Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
Препятствий не миновать, но имея в себе опору, он, хоть с трудом, преодолел бы их.
Побудь он весь день в этом преодолении, на другой день они оказались бы гораздо
менее чувствительными, а на третий – еще меньше.
Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые
пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут
туда же, и Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то
цель, как у тени отца Гамлета, которая недаром приходила и тревожила воображение.
Глава 1
Плачущий пакет
Всем людям очень тяжело. Они устают от слабостей друг друга, несовершенств, ошибок,
истерик, непредсказуемого поведения. Безумно хочется просто повернуться спиной и
уйти на все 4 стороны, подальше от окружающих. В той же мере и другие люди устают
от нас, якобы мягких и пушистых, а на самом деле колючих и противных. Надо терпеть
и беречь друг друга, не думая о себе. Другого выхода попросту нет, иначе сумма
общей боли будет с каждым годом возрастать, пока не станет критической.
– Это все Эмиль Исаич! Кудесник! Руки бы ему расцеловала! – восклицала Бабаня, за
отсутствием волосатых рук Эмиля Исаича целуя свои собственные, с глубоким
отпечатком швейных ножниц на среднем пальце.
– Исаич – это который шерстью дохлого енота лечит? Сто долларов сеанс? –
неосторожно ляпнула Ирка.
– Ира!!!
Ирка с грустью подумала, что борьба с ее болезнью стала центром Бабаниной жизни.
Болезнь ушла – и цель исчезла. Сколько еще пройдет времени, прежде чем бабушка и
внучка сумеют выстроить новые отношения? И на сколько уступок придется обеим пойти?
– Мыла!
– Ой! Я много хлеба купила! Возьмешь один батон? И курицу захвати – вчера вечером
сварила… В чем бы тебе ее дать? В тарелке довезете?
– Почему сразу
этот
? – возмутилась Ирка.
– Ты что, ку-ку? Мне в этой кофте на работу идти! Топай давай! – возмутилась
Бабаня.
Автобус стоял все там же под окнами. Спереди кто-то припарковался, и Ирке пришлось
обходить его сзади. Мало-помалу Матвей набирался опыта вождения. Летом знак «У» на
заднем стекле машины выгорел на солнце, и Ирка фломастером переделала его в детскую
рожицу.
Ирка выронила фломастер. Она вообще-то не вкладывала в эту рожицу никакого смысла.
Сейчас руки у Ирки были заняты кастрюлей, и в стекло машины она постучала лбом.
– Угум.
– Мне кажется, когда мне будет шестьдесят лет, я застрелюсь. Дальше жизни нет! –
заявил Матвей.
Ирка что-то промычала, мельком прикинув, в каком году родился сам Багров. Иногда
при подсчетах у нее получалось, что, не попади Багров к волхву, он мог бы стать
отцом Льва Толстого и шлепать его на коленке, повторяя: «Два романа у тебя хороших,
а третий слабенький!» Матвей понял ее мычание по-своему.
– Понятия не имею.
Ирка отстегнулась и перелезла на заднее сиденье, радуясь, что ноутбук с собой. Иной
раз она могла выйти из дома наспех одетая, захватив нерасчесанные волосы небрежным
пучком, но никогда без рунки и ноутбука. Они составляли две стороны ее Я.
– Сам ты «а!». Моя проблема в том, что я плохо соблюдаю обряды вежливости. Ответные
звонки, переписка, приглашение в гости. То бываю слишком радостной и болтливой, то
надолго исчезаю. Люди не могут поймать мой ритм, считают, что я зазналась, потеряла
к ним интерес или обиделась.
– А ты соблюдай их лучше.
– Тогда у меня не останется времени думать и читать. Я взвою, и будет еще хуже.
Если я не смогу быть собой, то и кем-то другим тоже не буду! – заявила Ирка,
капризно дернула ногой и ойкнула, обо что-то ударившись большим пальцем.
Прежде чем включить ноутбук, Ирка озабоченно потрогала пальцем треснувшие петли
крышки – самое уязвимое место, не считая клавиатуры, на которую она так любит
проливать кофе. Потом нажала на кнопку. «Окна» загрузились, и вот он – ее любимый
«рабочий стол», заваленный книгами, фильмами, музыкой так, что памяти давно не
хватает, а стирать что-либо жалко. Есть и заветная папка с файлами, куда Ирка
записывает свои мысли. Она покосилась на спину Багрова, но тот весь ушел в критику
чистого разума двух баранов, что не смогли разъехаться.
В заветную папку Ирка заглядывала нечасто. Обычно утром, когда голова свежа и не
израсходована. Опыт множества ошибок научил ее, что творческую энергию нельзя
разбрызгивать. Накапливается она медленно: капельками фраз, дуновениями мысли,
краткими прозрениями. Стоит человеку не вовремя выйти в Интернет или поболтать по
телефону с приятелем – он выплеснет себя, опустошит, на несколько часов сделает ни
к чему не годным. А сколько таких отвлечений у пишущего человека?
Ирка гладила кончиками пальцев клавиатуру, ощущая молчаливую силу букв, готовых
взорваться и отвердеть словами. Жизнь она воспринимала через призму слов, причем
написанных. Только им и верила – ей важно было записать в дневнике «я счастлива», и
тогда она осознавала, что так оно и есть. Отними у нее возможность писать – и
девушка ощутила бы себя несчастной даже в эдемском саду.
Из дневника
Я думаю, очень немногие люди умеют говорить правду себе и другим. Это не о лжи. Не
лгут многие, а вот говорить правду не способен почти никто. Остальных моментально
заносит в ханжество, в позу, в какую-то дутую сериальную болтовню.
Мне сложно выразить, что такое мысль Шмелева или мысль Куприна, но я ощущаю, что
вот она – цельная, монолитная, слившаяся с личностью автора. Глыбообразность
Толстого, веселое уныние Чехова, горение Достоевского или щебечущие кружева
Тургенева. Всякий писатель (художник, композитор) – человек одной мысли. Она
доминантой проходит через все творчество, через все поступки, через личность.
Именно откликаясь на нее, мы любим одних и равнодушны к другим.
Зашли с Матвеем в супермаркет за батоном хлеба. Обратно еле доперлись. Скидки – это
когда ты покупаешь вагон ерунды, о существовании которой в другой ситуации вообще
никогда бы не вспомнил.
Бабаня в детстве очень много читала мне вслух. Просто до одури. Порой у нее язык
узлом завязывался. Прочитайте своему ребенку 10 000 страниц вслух и его Нобелевскую
премию разделите со мной за совет!
Слово «жалеет» гораздо более полно выражает чувство любви, чем это ваше «лубит»!
Всякий раз, когда я вторгаюсь в зону чьей-то мечты и пытаюсь ее разрушить, получаю
по лбу. Даже если мечта эта заведомо тупиковая, вроде как съесть селедку с
мармеладом. Видимо, свои мечты человек хочет крушить исключительно сам.
Интересно, какую правду люди имеют в виду, когда просят сказать им правду?
Я: Ты купил картошку?
Матвей: Нет.
Вирусное распространение зла. Прадед кричал на деда, дед кричал на отца, отец – на
сына, сын будет кричать на своего сына. Сложнее всего остановиться первым. Но, если
удается, целое щупальце зла отсечется и никогда не вырастет вновь.
Матвей вчера сказал: «Женщина всегда права. Поэтому спорящих женщин лучше столкнуть
между собой, чтобы правы оказались обе». Это после того, как мы весь вечер слушали,
как Гелата ссорится с Ильгой.
И еще на ту же тему: «Женщины могли бы править миром, если хотя бы две из них
сумели о чем-то договориться между собой!» (с) Матвей.
На нашей улице живет тетя Зина. У нее кошка и две собаки. А еще она кормит всех
кошек и собак во дворе. Так вот: она их терпеть не может. Называет прохиндеями,
желает им сдохнуть и дерется с ними пустой кастрюлей, когда те ставят грязные лапы
ей на одежду. Мне кажется, это и есть образ настоящей любви: дойти по полного
разочарования в чем-либо, но все равно продолжать любить и жалеть.
Думаешь о человеке как о подлеце и грубияне. Рано или поздно это невольно
прорывается в отношении к нему. Он видит, что разубедить тебя не может, и назло
становится грубияном и подлецом. На тебе!
У Матвея был друг, который расстался с девушкой после того, как она полтора часа
выбирала в зоомагазине подругу для своего попугая и в конце концов оставила его в
одиночестве, потому что «никто не был его достоин». Друг представил, как она будет
выбирать невестку для их сына.
Любопытный момент. Если мне сразу нравится какая-то книга, потом резко оказывается,
что это дрянь. И с людьми то же самое. Стараюсь выжидать со внутренней оценкой, но
не получается.
Слишком много внимом тоже плохо. Лишние внимомы могут испепелить. Ну как?
Нобелевскими премиями просьба не швыряться! Складывайте их в чемоданчик у входа!
– Нет, ты!
– Я потом.
– Да пошел ты!
– Да пошла ты!
Мне всегда казалось: хочешь любить человека – не узнавай его близко. Но ведь это же
обман? Путь к любви идет через полное и окончательное разочарование. Разрушила
человека до основания (для себя), а потом вдруг открылась в нем какая-то дверца.
Вспышка – и ты полюбила. Я этого не знаю, разумеется, а так… гадаю.
Часто вспоминаю день, когда Гелата бросилась перед коляской на колени, и слова,
которые она тогда произнесла, что другой такой пары нет на свете и что вся
ненависть мрака нацелена на нас. У Матвея в груди Камень Пути. Я – девушка с даром
любви. И все это было в нас совсем недавно! Но осталось ли что-то теперь?
Вдруг нас уже опрокинули? Нельзя же принять подачку от мрака и притворяться, что ты
ничего не брал и ничего никому не должен.
– А? Что ты хочешь?
Матвей уже вышел из машины и весело смотрел на нее, встав коленом на водительское
сиденье.
Автобус они бросили перед забором Сокольников, на месте, которое Матвей уже
настолько считал своим, что даже ставил буквой
Т
два ящика, чтобы никто посторонний его не занимал. Пока Багров закрывал машину и
проверял, чтобы на сиденьях не осталось ничего такого, что подвигло бы воришек
разбить стекло, Ирка перебросила через забор рунку, просунула ноутбук между
прутьями ограды, а потом и сама перелезла.
Это был тот самый пятачок, где она сидела когда-то в коляске, дожидаясь приезда
Матвея. Тогда забор был ее клеткой, ее вечным препятствием. Она смотрела на дорогу
и думала: «Матвей! Матвей! Матвей!» Сейчас же Ирка взглянула на площадку между
двумя деревьями довольно равнодушно. Желание ковыряться в памяти в данный момент
отсутствовало.
Вскоре ноутбук и рунка были на аллее, ведущей к будке техслужбы. Курица, которую
нес перед животом Матвей, грустно ныряла в бульоне. Внезапно Багров повернулся и
прошептал: «Тшш! Там кто-то есть!»
– Не, что-то про любовь! Смотри, какая она счастливая! Экономику так не читают.
– Ну, это кто как. Помнишь, как она книгу про коневодство наизусть учила? Одиночки
все такие! – заявил Багров.
Они прокрались к Даше, остановившись шагах в пяти. Слышно было, как валькирия
бормочет:
«В фехтовании нет верных средств поражения противника. Каждое действие имеет свое
возможное опровержение. Возникают теоретически бесконечные ряды боевых действий.
В свою очередь, основным начальным действием боя является простая атака. Однако она
имеет возможное опровержение посредством защиты с последующим ответным уколом.
Защита, в свою очередь, обыгрывается финтом, а атака с финтом – контратакой.
Контратака находит опровержение в страхующих от нее действиях на оружие, в атаках
последующих намерений, вызывающих ее, а также в простых атаках. Четкая обозримость
причинных закономерностей боя избавляет бойца от необходимости в напряженной
обстановке боя заново уточнять положения, временно выпавшие из его сознания, и
служит формированию тактического мышления фехтовальщика».
– Мама дорогая! Я же говорил, что наизусть! Она вынесет мне мозг! – простонал
Багров.
– Гвардия мрака! Хватай валькирию! Она учебник Тышлера зубрит! – крикнула Ирка,
бросая взгляд на обложку.
В следующую секунду валькирия была уже на ногах. Копье, знакомое Ирке до малейшей
неровности древка, до самого мелкого скола, которое она обнимала когда-то, как
живое существо, и ночью в гамаке прижималась к нему щекой, занесено для броска и
смотрит прежней хозяйке в грудь.
«Интересно, а если бы возникла ситуация, что она бы его метнула… оно бы… да или
нет?» – подумала Ирка.
Та, смеясь, опустила оружие. Глаза сияли. На Матвея она смотрела влюбленно, забывая
дышать. Так смотрят на картину, на звездную систему, на что-то великое и
недосягаемое. Если бы он попросил сосчитать крупинки сахара в сахарнице или
выстричь ножницами все буквы «а» из словаря Ожегова, она с радостью бросилась бы
это делать.
Ирка не ревновала: она ощущала, что чувство Даши иного рода, да и нельзя
валькириям-одиночкам переступать грань, но все равно было досадно. Их тройная
дружба постепенно становилась двойной – Матвей совершенно вытеснил Ирку из сердца
Даши.
Вслух она сказала, что не претендует на Матвея, и залезла с ноутбуком в гамак. Она
лежала там, качалась и изредка скашивала глаза в открытую дверь. У муравейника на
коленях стоял Багров и, просовывая туда травинку, ел налипающих на нее муравьев.
Даша стояла рядом, держа в руках две рапиры, и смотрела на него все тем же
восхищенным взглядом.
Она включила фильм, но быстро поняла, что смотреть его нет ни малейшего желания.
Тогда она выбралась из гамака с осознанием того, что нужно срочно выбросить старые
диски Багрова, которые все равно без дела валяются где попало. Конечно, Матвей
будет ругаться, но порядок превыше всего. Чистота требует жертв. Случайно
выскочившая фраза очень ей понравилась. Да, именно так она ему и скажет: «Чистота
требует жертв!»
Ирка редко выносила мусор. У нее была прекрасная гуманитарная привычка не то чтобы
презирать быт, а в упор не замечать его. Он происходил как-то сам собой. Поначалу
его брала на себя Бабаня, затем Антигон, теперь вот Матвей. Трехкопейная дева
всегда радостно удивлялась, что в холодильнике оказывается еда, в кофейной банке –
кофе, а в посудном шкафу – чистые тарелки. Это было приятной деталью, не мешавшей
читать, пить бесконечный чай и греть колени ноутбуком.
На тот случай, когда что-то все же приходилось делать, у Ирки выработался забавный
способ самозащиты. Если Матвей просил ее, например, дать попить, она немедленно
бросала все дела, вскакивала и мчалась выполнять поручение. Но просто так взять и
налить воды в чашку казалось слишком легким и недостойным ее огромной любви к
Багрову. Матвей должен был увидеть, как она его ценит. Девушка начинала мыть чашку
с содой, потому что та казалась недостаточно чистой, а моющее средство слишком
химическим. Если соды не было – Ирка шла за ней в магазин. На следующей стадии вода
казалась нестерильной, и она начинала кипятить ее, остужая потом феном для волос,
поставленным в режим «холодный обдув». Багров уже, махнув рукой, семь раз успевал
напиться в туалете из-под крана, а Ирка все еще возилась с чашкой и потом
оскорблялась на любимого, что ее старания оказались никому не нужными. Она
хмурилась, отворачивалась к стене и переставала разговаривать. Спохватившийся
Матвей утешал ее, качал на коленях и, спеша показать, как он благодарен, с
омерзением выпивал пол-литра теплой кипяченой воды.
Зато в следующий раз Багров ни о чем ее не просил, и Ирка втайне была этим очень
довольна.
Но сейчас она решила все же вынести мусор. Нарочито кренясь под тяжестью ведра, она
прошла мимо Матвея и Даши. Багров стремительно перемещался, стараясь вымотать
валькирию множеством перебежек. Сворачивая на аллею, Ирка слышала, как он кричит
Даше, что даже чемпиона мира по боксу можно сбить с ног щелчком в лоб, если
заставить его пробежать за тобой километров тридцать, изредка бросая в него камень-
другой, чтобы не исчезло рвение догонять.
Делая городу третий по счету подарок, Ирка вытряхнула остатки ведра и повернулась,
чтобы уйти, но внезапно услышала, как кто-то скулит. Прислушалась. Все было тихо.
Снова повернулась, сделала шаг и опять услышала тот же звук. Скулил прислоненный к
мусорке черный плотный пакет с чеканным профилем богини Афины. Ирка поставила
ведро, подошла и осторожно заглянула внутрь.
Дно пакета еще хлюпало водой. Там лежали щенята, которым, по виду, не было и дня от
роду. Скулил один, прижатый их телами так, что морда торчала наружу, как поплавок.
Почему не скулили другие, Ирка поняла почти сразу и громко завизжала. К ней
подбежали Матвей и Даша, решившие, что на нее кто-то напал. Багров, не отличавшийся
брезгливостью, спокойно разложил щенят на траве.
– Но почему они?..
– Да все же ясно. Кто-то стал топить щенят, причем прямо в пакете, чтобы после
руками не брать. Вон, смотри, все мокрые. Потом, видать, нервишки зашалили, все
бросил и убежал. Гуманист, блин! – Багров презрительно плюнул.
Ирка стояла с десятым в руках. Белый, с серой мордой, щенок деловито и слепо
тыкался ей мордой в ладони – искал сосок. В щенке жила одна голова. Туловище, лапы,
хвост – все казалось слабым, бестолковым и ненужным. Даша, сцепив руки, в ужасе
бегала вокруг Ирки и визжала, что он умрет. Она знает. Она чувствует. У нее
интуиция.
– Иди за молоком. Купи в аптеке пару шприцов: один кубика на два, другой где-то на
пять, – велела она валькирии.
– Ты что, хочешь колоть ему молоко? Так нельзя! А-а-а! Сдохнет он, сдохнет!
– Молоко и два шприца! И быстро, одна нога здесь, другая там! Только без
телепортаций – залипнешь!
– Все готово. Я там плитку от тротуара сверху положил, чтобы собаки не разрыли. А
где Дашка?
– Она что, прямо с рапирой убежала? Жаль, посмотреть нельзя. Только представь:
запыхавшаяся девица с рапирой влетает в аптеку и орет: «Срочно дайте шприц!»
Не слушая его, Ирка уже шла со щенком к сарайчику. Ее мысли, жизнь, желания были
теперь в ладонях, которыми она грела малыша. Держа в одной руке мусорное ведро, а в
другой рапиру, Багров шагал за ней и качал головой.
Щенка назвали Мик. Вернее, он сам себя так назвал, издавая звуки, похожие на «мик»,
всякий раз, как его брали в руки. Каждые три часа Ирка кормила его из шприца
молоком, стараясь не перекармливать, чтобы не вызвать желудочного расстройства,
которое привело бы к обезвоживанию. Лучше «недо», чем «пере», причем во всех
жизненных ситуациях. Тут Багров, пожалуй, прав.
Через пару дней, разглядывая щенка, Матвей обнаружил у него на груди узкую
подсохшую царапину. Там, где она обрывалась, на шерсти было седое пятно размером с
пятирублевую монету.
– Надо же! Прямо напротив сердца! Когтем, что ли, кто-то царапнул, – сказал Матвей.
Глава 2
Семь глиняных фигурок
Возможно, существовал момент, когда первое зло было совсем минимальным в сравнении
с тем, что стало теперь. Была просто маленькая трещина, нелепая, гадкая и скверная
мысль. Постепенно все поползло, расширилось, загноилось, и чем дальше, тем страшнее
и омерзительнее. И так в каждом человеке, который приходит в мир. Все начинается с
трещины.
Серым утром, когда время душно залипло где-то между часом маньяков и часом
самоубийц, по бескрайнему городу Среднего Тартара тащилась хрупкая старушонка. В
пути она была давно – пропылилась и подустала. Старушка плелась по короткой улице,
ведущей прямиком к резиденции Лигула, и ее ничуть не смущало, что в Среднем Тартаре
эта улица считалась одной из наиболее опасных. Не всякий канцелярист согласился бы
рискнуть полным эйдосов дархом, проходя по ней в одиночку.
Квартала два она прочапала без приключений. Потом из-за обвалившегося забора к ней
метнулся Дядя с Червивыми Пальцами, схватил за плечо и разинул жуткий рот с
обрубком языка. Старушка спокойно обернулась, деловито оглядела Дядю с головы до
ног и заботливо застегнула пуговицу на его прогнившей рубашке.
И хотя сказано это было более чем добродушно, Дядя с Червивыми Пальцами почему-то
заскулил, сник и на четвереньках полез за заборчик.
– Ох, бабка старая, руки дырявые! Чем же я косу буду править? Люди мереть
перестанут, какая путаница в бумагах! Видно, уж вам, молодым да шустрым, придется в
человеческий мир выбираться, мою работенку на себя брать! – запричитала старушка.
Канцеляристы, народец ушлый, правильно поняли намек и сразу полезли под столы
искать пропажу. Лишь один, важный, толстый, попытался остаться на месте.
Толстяк скатился под стол с такой поспешностью, что опрокинул лавку. Заставив
канцеляристов вдоволь наползаться, гоняясь за шустрым бруском, старушка поманила
его к себе тихим свистом, затрюхала к кабинету Лигула и, отмахнувшись от
бросившегося помогать охранника, легонько царапнула дверь сухоньким пальчиком.
Глава мрака неподвижно сидел на краю стола спиной к двери. Мамзелькина прислонила
косу к стеночке, кашлянула, обозначая свое присутствие, и подошла. Вблизи Лигул
оказался не таким уж неподвижным. Его гибкие пальцы что-то быстро лепили из глины.
На столе располагались шесть фигурок. Не закончив седьмой голову, Лигул поставил ее
рядом с другими и, оторвав край суперобложки от нового каталога суккубов и
комиссионеров, принялся чистить ногти.
Пользуясь тем, что хозяин кабинета упорно и явно с каким-то умыслом не замечал ее,
Аида Плаховна взяла полистать каталог и тихонько присвистнула, столь громадные
намечались изменения. Прежде мрак обходился двумя моделями: пластилиновыми
человечками и состроченными (чаще всего из частей тел, но были иные варианты
изготовления) суккубами. Вот уже несколько лет, как Лигул счел это упущением и
регулярной выдачей эйдосов щедро финансировал новые разработки.
– Это не отсебятина, а отменятина, – буркнула Мамзелькина себе под нос. Хоть она и
не боялась главу мрака, но все же признавала его власть над собой.
Новый секретарь Лигула, серый и бесцветный, как пепельная тень на грязной стене,
возник с подносом, поставил на стол вазочку с вареньем и два стакана в тяжелых
железнодорожных подстаканниках. Один – с видом на вокзал города Орла, другой был
украшен виноградными гроздьями.
Освободив поднос, секретарь вскинул на хозяина красные глазки, убедился, что новых
приказов нет, и исчез за шторой, в незаметном закутке. Там он завозился и,
показывая, что ушел, едва слышно чавкнул внутренней дверью. Сам же опустился на
маленький стульчик и, глазом припав к дыре в шторе, стал смотреть и слушать.
– Нам это индийское чудо без надобности. Разве что водочки долить. Водка – продухт
универсальный. Хоть в суп добавь – вреда не будет, одне витамены!
– Началось все с рядовой стычки… оказались вдвоем в одном месте… убиты оба… потом
еще двое и сразу трое… никакой возможности закончить битву… очень удачно, что свет
до сих пор не… – Лигул закончил шептать и отодвинулся от Аиды Плаховны.
– Аида Плаховна!
Старушонка еще чуток поохала, после чего неохотно согласилась, что кое-что ее глаза
еще различают.
– Ой, я вас умоляю! А как же ваш распрекрасный Пуфс? – ехидно спросила она.
– Он хорош на своем месте. Тут нужен кто-то поумнее, – спокойно отозвался глава.
– К чему они мне? Я хочу пусть не отставку… пусть помощницу, но уже на веки вечные!
Умирая от любопытства, секретарь подался вперед и качнул ухом занавеску, однако имя
так и не было произнесено. Лигул знал его и так.
Вспомнив, что было время, когда он горбился только из-за крыльев, Лигул оглянулся
через плечо на свою искривленную спину.
– А… ну да! Дуэль! – сказал он кисло. – Смутно припоминаю что-то такое. Один был
юный друг Хоорса, а… вот кто же был другой? Неужто сам?..
– Вот и хорошо. Значит, договорились? Я помогаю вам с тем наследством, что оставил
Арей, и с теми… э-э… фигурками, и за это получаю помощницу! Будем работать вместе,
– быстро сказала старушка.
– Одной косой? – уточнил глава мрака. – Одна косит, другая в рюкзак складывает?
– Нет. Мою косу можно продублировать! Есть в мире копье, которое сможет стать
второй косой смерти, если изменит свою сущность!
– Какое?
– Нет. Но это вопрос считаных дней! Так уж случилось, что я нашла ее немного раньше
Фулоны. Но и она скоро найдет. Тут, главное, исхитриться и получить его прежде
валькирии, – сказала Мамзелькина.
Лигул хмыкнул, дразня пальцем раскормленный дарх – мечту любого стража мрака со
всех уголков Тартара.
– Ну хорошо! Если так, я не прочь. Мне самому будет забавно, если у вас появится…
гм… помощница! Какой удар свету!.. Пожалуй, я даже помогу, – сказал он, растягивая
слова.
– Как?
– Через пажа. Если не ошибаюсь, его сердце получено у мрака? – спросил глава
канцелярии.
Довольно долго они молчали, только секретарь пыхтел за шторкой. Наконец Аида
Плаховна протянула воробьиную ручку и деловито загребла седьмую фигурку, с
недолепленным и потому неузнаваемым лицом.
– Почему как счастливец, так сразу в мужском роде? Ай-ай-ай, Аида Плаховна! А как
же девушки? Им нельзя быть счастливыми? – невинным голоском поправил Лигул.
– Это девушка?
– При чем тут просьбы? Троил идеалист, а они предсказуемы. У мрака всегда в запасе
два поступка: помочь или не помочь, убить или не убить, вмешаться или не вмешаться,
а у света только один.
– Разумеется, это не куклы вуду! Не стану ручаться, что битва будет протекать так,
как я ее изобразил, – с сожалением сказал Лигул. – Возможно, Шилов прикончит всех
или будет убит первым. Или Прасковья испепелит Чимоданова прежде, чем тот вообще
вспомнит, что у него есть топор… Для нас это не имеет значения! Главное, что в этом
сражении Мефодий и эта седьмая, с флейтой, против воли окажутся по разные стороны
баррикад.
– Самый приятный момент! Такое сражение едва ли сможет завершиться бескровно, и Меф
в нем выступит против Дафны! Человек впервые в истории убьет того, кто охранял его
все эти годы! Какой символ! – Лигул взял из рук у Аиды Плаховны недолепленную
фигурку и сильным щелчком пальца сбил с нее голову.
Глава 3
«Свободное жулье»
– Лабораторная? Я думал…
– Думать – удел мыслителей! Боруха Спинозы, Блеза Паскаля и далее по списку! Ваш
удел, Картухин, жалкий маленький удел, вовремя выполнять задания! Ваш курс самый
бездарный за двадцать семь… нет, двадцать восемь лет моей работы на биофаке!!! Хотя
я еще не на пенсии, и возможны сюрпризы! Сюрпризы!
При всем том, по рассказам старших курсов, получить у него на экзамене выше тройки
было нереально. «Я сам знаю не выше, чем на четыре с плюсом!» – говорил он,
размашисто расписываясь в зачетке.
Существовала и другая коронная фраза, которую доцент приберегал для экзамена, как
вор приберегает кастет. «Если человек не может выразить свою мысль внятно в трех-
пяти предложениях, значит у него нет никакой мысли!» – говорил Замрущев, ставя
«неуд.» буквально после первых десяти секунд ответа.
– Что главное в любом опыте? Опыте? – продолжал он, бегая по аудитории от одного
солнечного пятна у окна до другого, от приоткрытой форточки до дверей. – Хорошо,
хорошо. С мылом, с мылом. Вымыть руки. А затем навести справки, а нужен ли этот
опыт вообще. Ваша проблема в том, что вы стучите не в закрытую дверь, а в открытую!
А некоторые стучат даже там, где и двери никакой нет. Мой прошлый аспирант убил
семьдесят крыс, чтобы доказать, что регулярно принимаемый 9 %-ный спирт разрушает
мозг и печень. Он этого так не знал? Не знал?
Группа торопливо засмеялась, зная, что Замрущев, как истинный комик, ценит только
благодарную аудиторию. Не улыбнулся только Меф, который, отвлекшись, ручкой гонял
по столу муравья, создавая для него горы и искусственные препятствия. Его поражала
способность муравья все начинать заново, не унывая, не тратя время на пустые
страдания, досаду и раскачку.
– Баран он! – наябедничал приятель Мефа по фамилии Манский. Все дразнили его
Маннокашкин или просто Кашкин.
– Вчера погрузил меня в 59-й троллейбус, хотя я говорил ему, что он идет к
Серебряному Бору! Просыпаюсь, вокруг черная ночь, а надо мной водитель склонился и
подсовывает мне под голову куртку!
«А ведь все верно, – подумал Меф. – Сколько раз мне повторяли, что идти к свету –
это всегда боль, потому что мы пропитаны мраком, а он так просто не отпускает. Я же
пытаюсь это перепроверить. Все хочу как-нибудь извернуться и проскочить без боли.
Отдайте мне Дафну и отстаньте от меня – вот моя мечта!»
Он наклонился над столом и обнаружил, что муравей исчез. Вероятнее всего, перелез
на шапочку Замрущева и вместе с ней переселился на его лысину. Меф хотел сказать об
этом доценту, но потом подумал, что это будет лишняя информация.
Этот семинар был последним. После него стояла еще, правда, этика, но ее всегда
помещали седьмой парой, чтобы можно было благополучно слинять.
Лучше бы он, конечно, в буфет не заходил, потому что там его подстерегала Лада из
Подольска. Это была бледная, всегда очень тепло одетая девушка, пожалуй, даже
хорошенькая, но это как-то не замечалось, потому что на лице у нее был вечный
испуг.
Если со шкафа падал тубус с картами – можно было не сомневаться, что упал он на
нее. Если сломалась ручка в туалете и кто-то оказался запертым внутри – это,
конечно, тоже была Лада. Ее кусали тишайшие жертвенные лабораторные крысы, двери
охотились за пальцами, а зубец сломавшейся пластиковой вилки ухитрялся так застрять
между передними зубами, что выковыривать приходилось кончиком шила.
И вот, зорко обозрев курс своими близоруко-всевидящими глазами, Лада выбрала своим
супергероем Мефа и уже почти полгода не оставляла его в покое.
– Правда? – поразилась Лада. – Так вот в чем дело! И как ты догадался? Это же
невероятно сложно!
Меф с усилием сохранял на лице вежливое выражение. Лада его ужасно раздражала. И не
только своей патентованной беспомощностью. Если бы спросили, на какое животное она
похожа, он, не задумываясь, ответил бы: «На лису». Именно так: вкрадчивая,
улыбчивая, передвигающаяся полубоком, точно плывущая. Не просто врет, а врет
всегда. Где вчера была? Ответит «в кино», хотя просто гуляла. Какой хлеб покупаешь:
белый или черный? Если ответит «белый», значит, покупает черный. Даже время у нее
спрашивать опасно. Ответит «без пяти десять», а будет без пятнадцати. А зачем
соврала, и сама объяснить не сможет. Как-то само совралось.
Буслаев выпутал из молнии застрявший платок и рванул к выходу. Уже на пороге его
догнал очередной вопль: «Мефодий! Подожди!» Буслаев остановился, убежденный, что за
прошедшие три секунды у девушки еще что-нибудь сломалось, потерялось или
испачкалось.
Глаза Лады – огромные, как два блюда – трагически глядели на него. В каждом Меф
видел себя – спешащего молодого человека со скрещенными на груди руками.
– Мефодий, – торжественно продолжала она. – Думай про меня, что хочешь! Топчи меня
ногами, презирай! Я тебе все прощу!
– Ну да. Здорово. Буду иметь в виду, – осторожно откликнулся Мефодий, замечая, что
на соседних столиках очень заинтересовались подробностями. Две девушки даже забыли
жевать, рискуя остаться голодными.
Между горшками с комнатным виноградом висела большая картина маслом. Называлась она
«Березовая роща» и ничего крамольнее березок не содержала. По ним, безуспешно
пытаясь совершить прогулку на природе, ползали мухи.
– Тут! Между этими двумя деревьями! Кто-то высунул голову, посмотрел, куда ты
идешь, и скрылся!
Буслаев задумчиво ковырнул ногтем пыльное масло. Поверить Миссис Трабл? Да никогда
в жизни! Лучше он и дальше будет проявлять мелкий героизм, защищая ее от
захлопывающихся дверей, пауков и капель конденсата из текущего кондиционера.
– Думаю, это были зеленые человечки… Они, знаешь, любят ошиваться в буфете, –
заявил он.
– Маленький, толстый, с усами! И челка у него такая вся… под горшок! – выпалила
Миссис Трабл.
Мефодий снова оглянулся на картину. Между корнями березы в траве лежало что-то
малозаметное, светло-зеленое, с белой оторочкой. Скорее всего, шапка.
Точнее, попытался. Между корнями ничего уже не было – шапка с белой оторочкой
исчезла.
Меф вышел на улицу. Москва захлебывалась в осени, такой сказочно яркой, что просто
не могла не оказаться краткой. Все с тревогой ждали проливных дождей, как ждут
несчастья во время безоблачного счастья. Дожди, конечно, уже шли, но ночные,
легкие. В мелких лужицах на асфальте клочками отражалось небо. Весело было
наблюдать, как какая-нибудь белая тучка беспокойным барашком прыгает из одной лужи
в другую, пока совсем не исчезнет где-нибудь за поворотом дорожки. Солнце
изливалось на желтые листья, и казалось, что они светятся сами по себе. Каждая
козявка, выползшая на упавший желтый лист, каждый цветок на клумбе, каждая сидящая
на ограде птица кричали: «Я есмь! Я существую! Это мой город! Мой мир! Моя
вселенная! Мое мгновение жизни!»
Тот, кто следил, делал это грамотно и неуловимо, возникая то на рекламе авиалиний
рядом с марципанового облика барышней с таким пухлым ртом, точно ее в губы ужалила
оса, то в луже рядом с барашковой тучей, то выглядывал из водосточной трубы, на миг
высовывая и сразу пряча любознательную голову.
«Суккуб, что ли? Или комиссионер?» – соображал Меф, однако отклика в душе не
получил, решив, что едва ли угадал.
Особенно тихо они вели себя рядом с 70-й комнатой, в которой жила молчаливая
девушка, а с ней два неразлучных друга – Зигя и Виктор Шилов.
При всех очевидных тараканах своей новой соседки Меф ловил себя на мысли, что
относится к ней гораздо терпимее, чем прежде. Безотносительно к свету и мраку, с
каждым днем он понимал ее все лучше. И порой вспоминал слова, сказанные про
Прасковью Иркой:
«Мое основное отличие от нее – что я иногда проигрываю ситуацию в голове, а она
мыслит поступками. Каждая ее мысль равна поступку. Захотела разнести – разнесла.
Захотела поджечь – подожгла. Захотела убить – убила. Но не факт, что я лучше. Ведь
то, что она делает, я совершаю в мыслях. И мысли мои гораздо страшнее любых
поступков Прасковьи, потому что я сложнее ее. То есть внешне вроде как действия
хуже мыслей, а на деле я чувствую наоборот. Куда ж тут нос задирать?»
Меф шагал вдоль проспекта, изредка от полноты сил прыгая за низко висевшими
листьями, и думал о чем угодно: о чудящей Улите, купившей своему нерожденному
ребенку ролики; о Корнелии, который, устав воевать с непослушной флейтой, раздобыл
для охраны Варвары травматический пистолет и уже нанес им первую травму: уронил его
себе на ногу так, что получил трещину мизинца.
Еще Меф думал о спате, к которой лишь изредка порывался сердцем и потому чаще всего
не был достоин того, чтобы она служила ему. В результате грозное оружие лежало у
него без дела.
«А нормальный ножик у тебя есть? Или только эта тупая ржавчина?» – услышал Меф его
голос и что-то рассеянно промычал в ответ. Эдя продолжал топтаться и пыхтеть.
Меф дочитал одну страницу брошюры, перелистнул другую. Попутно он вяло соображал,
что Эдя назвал «тупой ржавчиной». Когда же, наконец, сообразил, то вскочил с
громким воплем. Гость сосредоточенно и безнадежно пилил спатой копченую колбасу.
Оружие не убило его, не опалило руки, видимо, понимая, с кем имеет дело, но, с
другой стороны, и до колбасы не снизошло.
Меф же раз и навсегда понял важную для себя вещь: каждый предмет света имеет
ценность в той мере, в которой сам человек верит в нее. Если веры нет, можно иметь
у себя самое совершенное оружие света – но оказаться неспособным отпилить даже
колбасу.
Еще он думал об универе, который больше не вызывал тех же неуемных восторгов, что и
в первые дни. Иллюзии мало-помалу рассеивались, и кое-кто с курса уже сгинул,
разочаровавшись кто в образовании, кто в биологии, а скорее всего, просто сдувшись.
Труднее всего любить то, с чем связана твоя жизнь. Педагогу сложнее всего любить
детей, врачу – назойливых больных, компьютерщику – софт и железо, а садовнику –
растения. Бывают моменты, когда каждому из них кажется, что он ненавидит свою
работу. Однако в такой ненависти, усталости и раздражении часто больше
привязанности, чем в сюсюкающей и показной любви, которая обожает гладить по
головке и пускать пузыристые слюни ничего не стоящих восторгов.
Все это Меф не то, чтобы ясно формулировал для себя в словах и понятиях, а скорее
улавливал в целом, добивая раз и навсегда выбранный путь фирменным буслаевским
упрямством.
Только об одном Мефодий старался не думать: о Дафне. Это было внутреннее табу. Он
знал, что всякая мысль о ней, даже случайная, неминуемо вызовет целую цепочку
других, и закончится все тем, что он будет бить кулаками по стволам деревьев или
отжиматься как бешеный.
Жил он тут же, недалеко от универа. Меф потому и вспомнил о нем, что внезапно
углядел за более низкими крышами красный карандаш его нового дома. Проверив, с
собой ли бумажка на подпись, Буслаев перешел проспект, попетлял по знакомым улицам
и вскоре оказался у подъезда. Набрал на домофоне номер квартиры и, услышав голос,
сказал: «Факультет». Замок щелкнул. Меф вошел.
Подъезд был самый обычный для нового дома среднекрутого класса. Вся левая стена
чешуилась бумажками, отражавшими ругань между управляющей компанией дома и каким-то
ТСЖ. Переплаты за воду, незаконная сдача в аренду подвала, разоблачения фальшивых
списков с подписями «мертвых душ». Чаще всего попадалась сделанная тайком
фотография какого-то «врушки Гаврилкина», бывшего председателя, который вывел
своего добермана без намордника, хотя на собраниях гнобил всех за это же самое.
«Вот где можно маркером разгуляться! Ирка бы оценила!» – подумал Меф. Свою свежую
привычку править объявления он заимствовал у нее месяц назад. Правда, Трехкопейная
дева делала это культурно, карандашиком и в огромных Сокольниках, где ее сложновато
было поймать. Меф же, как всегда, придал делу размах, риск и авантюрность.
Профессор жил на двадцать первом этаже. Мефодий нажал на кнопку. Двери закрылись.
Пол едва заметно задрожал. Именно в эту секунду Буслаев ощутил, что в лифте
находится не один. Он резко обернулся, привычно забрасывая руку за плечо, где в
рюкзаке лежал катар Арея, намного более удобный в каждодневном ношении, чем спата.
Правда, катар так и не выхватил – на Мефа никто не нападал. У самой стеночки стоял
человечек крошечного роста, кургузо и смешно одетый в зеленую ткань, похожую на
прорезанную занавеску. Мефу он едва доставал до пояса.
У него были лихо торчащие пушистые усы, делавшие его похожим на кота, начесанная на
лоб челка и яркие помидорные щеки. Задиристая голова выпивохи и бретера венчала
круглое туловище, широкое, как бочка, но бодрое, упругое, налитое прыгучей силой.
Из-за толщины геометрия этого туловища была нарушена, отчего казалось, что в ширину
он гораздо больше, чем в высоту.
Краснощекое лицо оскорбленно дрогнуло, пушистые длинные усы рванулись вверх, после
чего лифт остановился так резко, словно кто-то обрубил трос. Свет мигнул и погас.
Не удержавшись на ногах, Меф завалился на усатого. Дернулся, сбросил рюкзак,
вскочил. Резинка, сдерживающая волосы, зацепилась за что-то и лопнула. Волосы
разметались по плечам.
Глаза Мефа жадно пили темноту, привыкая к ней. Рука нашарила катар. Мало ли как
сложится. Наемные убийцы не всегда бывают огромного роста.
Несколько секунд спустя свет вспыхнул вновь. Мефодий обнаружил, что в кабине никого
нет. Крошечный задира с помидорными щеками исчез. Рюкзак валялся на полу, все его
содержимое было раскидано по лифту. Меф спрятал катар и стал ползать по полу,
торопливо и без разбора забрасывая вещи обратно. Он еще не закончил, когда лифт
добрался до двадцать первого этажа и, отдуваясь, раздвинул двери. Отыскав на полу
порванную резинку, Меф кое-как связал ее, после чего с усилием заправил под нее
тяжелые волосы. Посмотрев на себя в зеркало и убедившись, что хотя бы внешне он
походит на приличного человека, Буслаев вышел на площадку и позвонил.
Открывший ему академик вполне вписывался в известную схему Мефа, что истинный
талант в науке никогда не выглядит таковым. Он был маленьким, кособоким, с
серебряными зубами и прыгал по коридору боком, как воробей. На макушке торчал
забавный хохолок.
– Буслаев, – сказал Мефодий, хотя они виделись уже раза четыре и однажды даже
вместе пили чай.
Мефодий, не глядя, сунул руку в рюкзак и протянул листок. Академик некоторое время,
шевеля бровями, скользил по строчкам.
– Желтая.
Академик вздохнул.
– Высоко живу. Над жизнью. Осени не видно. Как, вы сказали, ваша фамилия?
– Буслаев!
– Ну, успехов вам, господин Буслаев! Заходите, если буду нужен! А интересы свои в
выборе тем вы все же защищайте!
Только в лифте Меф удосужился взглянуть на бумагу, которую подписал академик. К его
удивлению, это была совсем не та принтерная страница, которую ему дали на кафедре.
В руках он держал мятый, желтоватый лист, причем даже не один, а несколько. Между
собой они были скреплены ржавой скрепкой. Подпись профессора сиротливо ютилась
внизу первой страницы.
Так вот почему он скромно спрашивал: «Ваша ли эта тема?» Меф расхохотался, оценив
деликатность маститого ученого. Он уже хотел вернуться и даже попытался остановить
лифт, но скользнул взглядом по тексту и палец его замер, так и не коснувшись кнопки
«стоп».
Пернач Гарна
Именно им был убит считавшийся неуязвимым великан Восьмибрунн. Нож поразил великана
на сотый день охоты, залетев ему в ноздрю во время чиха.
Очень упорный нож. Невозможно остановить никакой магией. Единственный способ его
отвлечь– подбрасывать непрерывно свежие фрукты, на которые тот отвлекается.
Пилум Шоша
Во время использования в лесах секира Верда способна петь нежным женским голосом
или звать на помощь, завлекая путников в чащу, где беспощадно с ними расправляется.
Этой секирой Верд зарубил двух циклопов с острова Клеос и стража второго ранга
Гомункулюса, обладателя трех редчайших эйдосов, принадлежащих близнецам.
Флейта Лебера
Деревянная блок-флейта, одна из самых совершенных флейт света. Изготовлена из
красного дерева. Имеет семь пальцевых отверстий на лицевой стороне и одно на
тыльной. При необходимости в отверстие на тыльной стороне может быть вставлен штык.
Флейта Лебера усиливает атакующую магию в десять раз. Особенно опасна для драконов,
оборотней, мавок и прочих существ стихийного мира.
Минусы: ослабляет защитную магию, что делает владельца беззащитным для любой
опережающей атаки. Длина флейты (около 1 метра 80 см) затрудняет ее скрытое
ношение.
Она довольно капризная. Так, к ней нельзя прикасаться влажными руками. Кроме того,
помнит любое дурное слово, сказанное в ее адрес, и может обращать маголодии на
своего владельца. Средний срок злопамятности флейты составляет около четырехсот
лет.
Свирель Корна
Не исключено, что со временем она может мутировать и перестанет быть оружием света.
Мефодий заканчивал читать уже в подъезде, у книжного шкафа, куда жители дома
складывали старые книги и журналы для взаимообмена. Память подсказывала, что Арей
всегда серьезно относился к особенностям артефактного оружия стражей мрака и света.
Не только тех, с которыми собирался сражаться, но и тех, с кем судьба могла
схлестнуть его неожиданно. Мастерство мастерством, но полагаться только на него
опасно. В магическом мире можно погибнуть и от зубочистки.
Буслаев сжимал желтоватые листки и пытался понять, как эти страницы оказались у
него. Он достал их из рюкзака, совершенно точно! Но как они там оказались? Ага, в
лифте он собирал рассыпавшиеся бумажки. Значит, их потерял или специально оставил
тот бешеный помидор с торчащими усами, вспыливший, когда Меф назвал его
«кикимором».
В стволе старого клена торчало копье с узким злым лезвием. Древко недовольно
дрожало, словно никак не могло простить себе промах.
Меф обшарил взглядом кустарник, откуда могли метнуть копье, но никого не увидел.
Тот, кто умел их бросать, умел и скрываться. Нелепо было предполагать, что он
промахнулся. Если бы Мефодию не померещилась Дафна и он не рванул бы вперед, копье
торчало бы в нем.
Спустя несколько мгновений Буслаев уже стоял около него. Парня шатало, виски
раскалывались от боли. Каблук правого ботинка застрял в асфальте, и высвободить его
так и не получилось. Пришлось укорачивать его катаром, оставив в асфальте торчащий
огрызок. Хромая из-за отрезанного каблука, Буслаев направился к Ирке, но до
сарайчика не дошел, заметив на поляне мелькание двух знакомых фигур. Со ста метров
Ирка и Багров казались играющими в бадминтон, только на очень близкой дистанции.
Матвей на секунду отвлекся на голос. Ирка подсекла древком рунки переднюю ногу
противника. Тот упал. Меф протянул ему руку, чтобы помочь встать, но тот вскочил
сам, не коснувшись земли ни клинком, ни ладонью.
– Да пошел ты! Это тренировка. У меня не так много Ирок. Если убивать по одной на
каждой тренировке, надолго не хватит, – отозвался Багров.
– Почему?
– Потому что так говорил Арей! Может, другими словами, но мысль такая.
– Ну вот видишь: признался, что и птичку обокрал! – сказал Багров и, взяв у Ирки
рунку, понес оружие в сарай. Свою шпагу он держал под мышкой, а дагу в левой руке.
– Хорошо. А ты?
– Прекрасно.
– Ну вот видишь, наконец где-то в мире встретились два человека, у которых все
хорошо и прекрасно, – отозвалась она.
Ирка присела на корточки. Меф увидел под скамейкой корзину, а там щенка. Ощутив
Ирку, щенок слепо приподнял морду и запищал. Было ему дней пять, не больше. Хозяйка
вытащила из-под подстилки шприц, уже не тот первый, на два кубика, а купленный в
зоомагазине с резиновой насадкой для выкармливания животных.
Она кивнула, кормя и лаская щенка. Буслаев любовался ей. Она была похожа на молодую
мать, родившую неведомого зверька.
Ирка строго взглянула на него и чуть оскалилась. Меф подумал, что она похожа на
готовую к защите волчицу.
– Прости. Фраза кривая. Мне правда нравится тебя слушать, – поспешил добавить Меф.
– Я по заказу не умею, – сказала она, трогая пальцем нижнюю губу. – Хотя вот…
навещает меня в последнее время навязчивая мыслишка, что самое важное в жизни – не
позволять себе манипуляций. Быть честной со всеми и, главное, с собой.
– Чего не позволять?
– Или притвориться таким дохлым, беспомощным и обвисающим, что все плюнут и скажут:
«Надо ему мороженое купить, а то он какой-то жалкий! Как бы совсем не сдох!»
– Мошкин прикинулся бы круглым сироткой! «Это мороженое, да? Но мне же его теперь
никогда нельзя? Даже самого маленького кусочка, да?» – передразнила Ирка.
– Да, – грустно подтвердила Ирка. – Боюсь, что так. Каждый новенький человек
примеривает все формы манипуляций по очереди. Смотрит, что у него лучше прокатит, и
останавливается на одной манипуляции как на основной. А я так не хочу! Просто не
хочу, и все!
Ирка слишком резко нажала на шприц – щенок закашлялся. Трехкопейная дева испуганно
отдернула руку.
Буслаев долго молчал. Потом подошел к кусту и несильно ударил кулаком по листьям.
– А мне толку нет по полу кататься! Катайся – не катайся! Все равно ее не вернут, –
глухо сказал он.
Глава 4
Пиковый валет и червонный валет
Здоровье до того перевешивает все остальные блага жизни, что поистине здоровый
нищий счастливее больного короля.
Матвей бродил по Сокольникам, сунув руки в карманы и пыля подошвами по сухой земле.
Изредка он поднимал шишку и швырял ее в заросли с такой силой, что сводило плечо.
Он с удовольствием подрался бы с кем-нибудь, но попадались только мамаши с
колясками, у которых на лицах одно опекающее и замкнутое в себе родительство.
Матвей поднял с земли еще одну шишку и, наложив на нее заклятье, отправил за
девушкой, чтобы в конце аллеи шишка хлопнула ее по затылку. Ничего, не оглушит,
просто элемент педагогики.
Видимо, тот, кто счастлив, счастлив вопреки всему. А кто несчастлив, тот тоже
несчастлив вопреки всему. Подари ему хоть личное солнце вместо ночника, гарем
турецкого султана для хорового пения и картину Леонардо как подставку для чайника.
Матвей начинал разные дела и терял к ним интерес: резал по дереву и забросил,
выращивал в ведре помидоры и расстрелял их из духового пистолета, купил, по примеру
Эссиорха, убитый мотоцикл, снял с него карбюратор, затеялся перебирать двигатель –
теперь все детали валялись по углам. Багров ощущал, что ему не хватает чего-то
главного, что присутствовало в Буслаеве, которого он терпеть не мог – бульдожьего
упорства и способности не отвлекаться от однажды выбранного.
Мефодий прищурился.
– Повтори, пожалуйста, для другого уха! У меня правое полушарие плохо воспринимает
бредовую информацию, – попросил он.
Мефодий хотел было сказать, что сегодня в Сокольники он попал случайно, но признать
это – означало уступить.
– Что ты несешь?
– Ну, не так ревнуешь, как ревнуют откровенные идиоты. Ты прекрасно знаешь, что за
Иркой я не ухаживаю. Да и ухаживал бы – без толку. Она однолюб. Короче, ты хочешь
держать ее под колпаком, чтобы вдох и выдох могла сделать только с твоего
разрешения. Чтобы и мысли у нее были твои, и чувства твои, и повиновение, как у
Бобика. Ты для этого и внимательным согласен быть, и заботливым, но только чтобы
она из-под колпака не вылезла. Зуб даю, когда она говорит по телефону, ты стоишь
рядом и вежливо слушаешь, а потом обязательно спрашиваешь: «Кто звонил?» и «Чего
ему надо?».
Самое невыносимое, что тот попал в точку. Багров ощутил, что заводится. Он знал это
состояние: во рту появлялся железистый привкус, дыхание становилось глубоким, выдох
шел через нос. Вселенная сжималась до одного чувства – ненависти.
Белый от ярости, Матвей продолжал наносить удары. Меф уходил, разрывая дистанцию.
Отводя ладонью прямой удар Багрова, он чуть замешкался, и противник царапнул его по
ладони длинным ногтем мизинца.
По коже Мефа пробежал холод. Секунду или две Буслаев не придавал происходившему
значения, считая, что это простая царапина, но холод расширялся, уходил вглубь,
полз по жилам вверх. Вскоре он добрался до локтя. Рука повисла как плеть, только
пальцы слабо вздрагивали. Постепенно холод достиг плеча и через ключицу перекинулся
на другое плечо. Буслаев почувствовал, как немеет и левый бицепс.
– Ученик волхва, – щепетильно поправил Багров. – Мировуд называл тот фокус «мертвая
волна»!
Мефодий попытался резко атаковать его ногами, но, не принимая боя, Матвей отходил,
давая «мертвой волне» время добраться по позвоночнику до ног. На губах у него была
вежливая улыбочка, глаза скользили по телу Мефа, с удивительной безошибочностью
сопровождая ощущение парализующего холода.
К тому времени Буслаев уже стоял на одной ноге, с усилием пытаясь сохранить
равновесие. Тело было чужое, свинцовое. Даже веки удерживал еле-еле. Он не
отказался бы вставить в них спички, так сильно клонило в сон.
– Клянешься или нет? Давай скорее, а то сейчас язык онемеет, – поторопил Багров.
Меф слабо зашевелил губами. Решив, что он что-то говорит, но только очень тихо,
Матвей неосторожно приблизился. Мефодий, несколько преувеличивший свою
беспомощность, отчаянно оттолкнулся единственной служившей ему ногой и, бросив тело
вперед, сильно боднул Матвея головой в лицо.
Они упали, один на другого. Потом Меф кое-как ухитрился перекатиться на бок. Он
лежал на траве, недоверчиво обнаруживая, что уже может шевелить пальцами рук.
Спустя несколько секунд «отмерз» и позвоночник. Похоже, «мертвая волна» действовала
только при визуальном контакте.
Матвей наконец оторвал ладони от лица. Буслаев увидел, что нос у него не столько
сломан, сколько смещен на одну сторону. Скула, куда пришелся основной удар, быстро
опухала. Не прошло и минуты, а глаз уже едва открывался.
Тот сквозь зубы ответил, что череп не рука. Ошибиться нельзя ни разу. И к тому же
он смутно помнит, как там все устроено.
Подсказка сработала. Пройдя через ритуальный зал морга, где толстый парень в
кожаном фартуке меланхолично поливал из чайника веерную пальму, они хитро миновали
проходную и оказались на территории больницы, всего в полусотне шагов от главного
здания.
В больницу можно было проникнуть через служебную дверь, защищенную кодовым замком.
Замка Меф коснулся одновременно с Багровым. Тот вспыхнул и начал плакать
расплавленным металлом, но внезапно застыл и покрылся толстым, в ноготь, слоем
льда.
– Кто же знал, что и ты с магией полезешь! Отойди! – Меф отодвинул его и открыл
дверь.
– Сиди! – повторял Коля, ничуть не смущаясь, что его приятель и так сидел без
всяких указаний.
Меф стал поднимать Матвея, но услышал плаксивые звуки скрипящего колеса. Два
санитара бодро толкали каталку, на которой лежал плотный мужчина, лет сорока пяти,
в дорогом светлом костюме. Правая брючина у него была основательно изодрана и
изжевана. Мужчина смотрел в потолок и ответственно дышал через нос. Вихляя
колесами, тележка въехала в дверь.
– Йогурты «Жирафыч» ели? Это мои! Я Чухвостин! У машины спустило колесо, я вышел, а
тут собачья свадьба! Немедленно переведите меня в ЦКБ!
Когда Буслаев провел Багрова в кабинет, покусанного «Жирафыча» было уже не видно.
Его отволокли за ширму, где тот звенел ремнем, стонал, называл медсестру садисткой
и отправлял ее доучиваться в ветеринарное училище.
– Так… смещение… гематома… тошнит? Голова кружится? Ясно! При каких обстоятельствах
была получена травма?
– Подсудное дело. Если авария, нападение или драка – снимут показания. Так кто
тебя?
Багров мстительно покосился на Мефа. Тот внимательно разглядывал люстру, делая вид,
что ему все равно.
Хирург присвистнул.
– Ишь ты, стул им… Оля, пиши: «Поскользнулся в ванной на мокром кафеле»! Написала?
Задачка на засыпку! С балкона пятого этажа летит старушка весом в шестьдесят
килограммов. Ты проходишь мимо. Надо ли ее ловить или лучше отбежать в сторону?
Тот задумчиво посмотрел на его ладонь, как на что-то не совсем понятное. Потом
пожал Мефодию руку.
Багров лежал на спине. В палате было жарко. Бившее в окно солнце нагревало линолеум
и резало единственный незакрывшийся глаз. Он набросил на лицо полотенце, выключил
телефон и заставил себя заснуть.
– Ай!
– Что, и тут болит? А тут? – спросил он, щипая директора за шею у адамова яблока.
Пациент тихо охнул. Профессор сурово сложил руки на груди и велел тому опустить
майку.
– З-зачем?
Пациент захрипел.
– Це-це-це… А что вы, будем говорить, предлагаете? – склонив головку набок, быстро
спросил Хламович.
– Перевод – штука, не побоюсь этого слова, хорошая! Но в запасе у вас час, максимум
два… Потом лимфоузлы, будем говорить, пропоют отходную… Це-це-це…
В глубокой задумчивости профессор погрузил пальцы в карман халата, порылся там и
извлек круглую желтую таблеточку. Подержал в руках, вздохнул и снова упрятал в
карман.
– Профессор! На колени встану! Столько лет жить, работать не жалея сил, начинать
все с нуля, строить какие-то планы, откладывать кое-что на черный день, а потом –
раз! – и из-за идиотской собаки обрыв в ничто! В пустоту! Прошу вас! Сделайте что-
нибудь! Подарите надежду!
– Умоляю вас! Все отдам! – хрипел он, пытаясь просунуть внутрь руку.
– ВСЁ!
Профессор наклонился к укушенному так близко, что тот услышал его дыхание, отчего-
то пахнущее канцелярским клеем.
– Да такой вот!
– Правила есть правила, а то свет еще придерется, – пробурчал он себе под нос. – Ну
ладно уж! Скажи я вам, что эйдос – это, будем говорить, душа! Согласились бы?
Хламович поморщился.
– Нет!
– Да даже если и есть душа, разве ее так просто отнимешь? Вот так вот ручкой? Разве
это не было бы смехотворно? Какая душа, а? Опомнитесь, дорогой мой! Мы же деловитые
практические люди! Тертые калачи, а? Неужто мы шутки от правды не отличим?
– Д-да.
Боясь, что доктор передумает, пациент торопливо засунул ее в рот и стал давиться.
– Надо же! А ведь очень даже ничего! Собранный такой свет, целеустремленный! Есть,
конечно, недочеты, но в целом неплохо! Без выходных, наверное, вкалывали, а? Юность
в трудах прошла? Художка, музыкалка, спортивные секции? Признавайтесь, было дело? –
ухмыльнулся он очень приветливо и упрятал непонятное
нечто
в пластиковый контейнер из-под фотопленки.
Чухвостин тупо смотрел на него, явно не слыша или не понимая слов. Затем задрал
майку и недоверчиво стал ощупывать кожу на груди.
– Больница психов, – бормотал он, прыгая губами. – Я болен, я очень болен. Надо
срочно уходить. Телефон, где же мой телефон?
«Да что со мной такое? Сотрясение – да, но и без магии тут не обошлось! Но не мог
же Тухломон, жалкий комиссионеришко, так меня припечатать!» – соображал он.
– Спать!
– Ничего удивительного! Эйдоса нет – и защиты никакой! С тобой сколько возни было,
одних рун несколько штук перебрал, а ты вон уже на локтях стоишь, – по-свойски
объяснил он Матвею.
Перед ним стоял совсем молодой страж мрака. Едва ли ему было больше двадцати тысяч
лет. Небольшого роста, широкоплечий, смуглый, с широким прямым носом, похожим на
львиный, с мелкими светлыми кудрями. Одежда была половинчатая, сине-красная, с
четкой границей, чем-то похожая на шутовской наряд.
– Меня зовут Джаф. Я много о тебе слышал. Теперь вот решил познакомиться. Очень
мило, что Тухломон согласился помочь мне найти тебя, – сообщил он.
– Ого! – произнес Джаф без малейшей обиды. – А я хотел тебе кое-что показать!
Он протянул ладонь и пальцами провел над лицом парня, не касаясь его. Багров
швырнул в стража подушкой. Потом рывком сел – на этот раз его ничего не удерживало
– и недоверчиво ощупал лицо. Опухоль исчезла, заплывший глаз, успевший отвыкнуть от
света, моргал и слезился. Он подозрительно потрогал нос и обнаружил, что тот не
отозвался даже малейшей болью.
– Ну дар… скромный дар врачевания! – сказал Джаф. – Наших тоже иногда ранят, и,
знаешь ли, им не доставляет большого удовольствия страдать. Не к валькириям же
обращаться!
Матвей свесил ноги с кровати, соображая, куда медсестра дела его кроссовки. Будь у
него обувь, он смог бы уйти, поскольку остальную одежду пока оставили.
– Вот об этом!
Не позволяя Матвею усомниться, Джаф лихо подбросил четыре вишни и мгновенно нанизал
их на непонятно откуда появившуюся цыганскую иглу. Последней, после четырех вишен,
он нанизал пролетавшую муху.
– Это уже как бонус! Лично от меня! Червонная дама – абсолютная неотразимость!
Женские сердца будут разлетаться вдребезги, даже если ты просто чихнешь в автобусе!
К сожалению, показать это здесь невозможно, за отсутствием подходящего объекта.
Бубновая дама – сюрприз от мрака. Он разный, но приятный!
Джаф кашлянул.
– Пиковая – это твой эйдос! Должна же моя лотерея приносить доход? Я не говорил,
что занимаюсь благотворительностью!
– И я, конечно, вытащу именно ее, потому что карты мухлежные, – ухмыльнулся Багров.
– Второ… кто?
Багров почесал нос. Лести стража мрака он не доверял и все же чувствовал, что
заглотил наживку. Нет такого мужчины, который втайне не считал бы себя умнее
других, причем тем сильнее, чем меньше для этого повод.
Багров долго пыхтел, высматривая подвох в честном львином лице стража мрака и его
пшеничных, рассыпанных по плечам кудрях. Неотразимость была ему не нужна, а вот от
ловкости бы не отказался. Досада на Буслаева все еще жила в нем. Да и трюк с
вишнями и мухой, признаться, очень впечатлил.
Отошел.
– Слушай, это уже наглость! Ты мне не веришь, а я тебе должен? – возмутился страж.
– А вот ручки лучше убрать, – мягко сказал Матвей. Мировуд предупреждал, что стражи
мрака видят сквозь ладони.
Джаф недовольно опустил руки. Убедившись, что тот не подсматривает, Багров впервые
внимательно взглянул на карты.
«Нет, первую с краю брать не буду… слишком очевидно! Первую он подложил пиковую,
думая, что я подумаю, что она точно не пиковая… Нет, не так. Он бы сообразил, что я
подумаю, что он так подумал… Дальнюю брать тоже не буду, потому что все наоборот…
Тогда вторую или третью? Но если он догадался, что я так подумал про первую и
последнюю, тогда пиковая точно вторая или третья! Это что ж теперь, из двух
выбирать?»
– Сейчас узнаем! Обожаю этот момент, потому что сам никогда не знаю, что там
окажется! – радостно воскликнул Джаф.
– Что?
– Конструктор девушек! Ах да, ты же однолюб! Хотя что это меняет? Держи и владей!
Одну девушку тоже можно конструировать, было бы желание!
– Зачем он мне?
– Как зачем? – зашептал Джаф, обхватывая его свободной рукой за шею и наклоняя к
себе. – Будем откровенны, любовь – прекрасная вещь, но некоторые черты любимых нас
ужасно раздражают… И чем дольше мы остаемся вместе, тем сильнее. А что самое
досадное, не черты, а так, черточки! Одна опаздывает, другая непрерывно хитрит,
третья – транжирит деньги на всякую фигню, четвертая – ревнует без повода, пятая –
бегает, как бешеный таракан, шестая – срослась со своей мамой как сиамский близнец.
Убрать эти пустячки – и образ станет идеальным!
– Да и люби! Кто мешает? Только нельзя же любить вообще все? Противную родинку на
шее, волосок на подбородке, привычку взвизгивать, слишком широкие ногти или какой-
нибудь кариозный зуб? Все зубы как зубы, а один-то точно желтый!
– У моей все белые! – сказал Багров и тотчас против воли вспомнил, что один из
передних зубов у Ирки и правда несколько желтоват. Видимо, эмаль дала трещину, и в
нее начало что-то попадать. Теперь ему казалось, что каждое слово Джафа было
неслучайно и било точно в Ирку. Он торопливо перебирал детали, что-то отсеивая, а с
чем-то соглашаясь. Как бы мы ни любили человека, а все равно собираем на него
компромат. Матвею стало противно, но не из-за Ирки, а из-за самого себя.
Разглядывая ящик, Багров заметил, что к боковой стенке приклеена желтая бумажка с
цифрой
1.
– Всегда к твоим услугам! Постучи по любому дереву и три раза позови: «Джаф, Джаф,
Джаф!»
Джаф тряхнул мелкими кудрями, в которых, должно быть, запуталось немало дамских
эйдосов вместе с их бедными хозяйками.
– Никогда.
– Ну нет так нет! Кто я такой, чтобы с тобой спорить? Маленький скромный страж из
скучной и пыльной преисподней. Что я могу знать, о чем судить? – сказал Джаф совсем
смиренным, но вместе с тем словно издевающимся голосом. – А теперь попрошу вернуть
бубновую даму! Не сочти за жадность! Средство производства!
Спешащее солнце откатилось на край больничного парка. Лучи косо пробивались через
грязное стекло, освещая только стену и кровать со спящим на ней укушенным.
Оставшись в одиночестве, Матвей стал ходить по палате, изредка поглядывая на
стоявший на подоконнике ящик. «Не возьму… Просто не возьму, и все! Пошли они! Нет у
Ирки никаких желтых зубов! И не визжит она!»
Над раковиной было зеркало. Он остановился, изучая свое лицо. Чувствовал себя
Матвей просто прекрасно. Каким бы жуком ни был этот Джаф, даром исцеления он
несомненно обладал. И поэтому, когда минут пять спустя из коридора послышался голос
медсестры, Багров поспешно телепортировал.
Уже окутываясь золотистым коконом, который должен был рассеять его и перенести в
пространстве, он обнаружил, что деревянный ящик захватил с собой. Весьма
предусмотрительно! На миг Багров ясно ощутил, что, если бы из Вселенной исчезло все
настоящее зло, а осталось бы только то относительно небольшое бытовое, то и его
одного хватило бы, чтобы возродить все зло мира заново. Мысль эта была очень
четкой, однако деревянный ящичек он все равно не выкинул. Выигрыш есть выигрыш.
Секунду спустя его уже не было в больнице. И только ухмылка Джафа, исчезнувшего
много раньше, все никак не могла погаснуть и скользила по длинным коридорам
больницы, отражаясь то в рамках групповых фотографий, то в витрине аптечного
киоска, то во внушительной, покрытой стеклом табличке кабинета главврача.
Глава 5
«Колошмякай его!»
Прошлого не существует. Потому что если прошлое существует, то Лигул до сих пор
светлый страж, а гнилое яблоко до сих пор свежее.
Всю ночь шел дождь, но утро было солнечным, суетливым. Все неслось куда-то, бежало,
нервничало. Земля торопилась вертеться, птицы – лететь, листья – опадать, а сотни
школ, институтов, фирм и контор спешили поглотить своих добровольных узников и
снять сливки с их утренних сил.
Мефодий вышел из общежития озеленителей и, оказывая деятельное сопротивление духу
всеобщей бегательности, неторопливо пошел по парку, засаженному молодыми каштанами.
На первую пару он не торопился – договорился со старостой, что его отметят.
Практика показывала, что знания на первых парах все равно не приобретаются, а
дневной настрой теряется.
Собака открыла глаза – лаять было лень. Вместо этого она болтанула хвостом, ударив
по стеклу машины. Буслаев запустил в нее найденным на асфальте суставом куриной
ноги и обменял свою отколотозубую улыбку на ее зевок.
Из-под скамейки торчали босые ноги. Щегольские итальянские туфли стояли тут же,
привязанные шнурком к большому пальцу, чтобы их не утащили.
Мефодий остановился. Единственное, к чему Шилов до сих пор не привык – это спать в
постели. Она казалась ему слишком безопасной, а ничему внешне безопасному Виктор не
доверял. Он ночевал то в пустых трубах, то в болтавшемся на дремлющем строительном
кране железном корыте, где достаточно было неудачно повернуться, чтобы улететь с
высоты тринадцатого этажа. Случалось, он забирался под платформу электричек на
станции «Гражданская» и ложился на огромном пенопластовом поддоне от холодильной
установки. Рядом клал свой меч и откидывал с уха отросшие волосы, чтобы они, в
случае чего, не мешали метать отравленные стрелки. Бездомные псы издали рычали на
него, но близко не совались. Ночью электрички затихали, и задыхающиеся тепловозы,
звякая сцепкой, начинали нудно толкать товарные вагоны. Шилов спал. Ему снилась
огромная птица, которую он убил. Она подходила и толкала его головой, потому что не
помнила обид.
Босые ноги пришли в движение, из-под скамейки ужом выскользнул Шилов. Настороженно
разглядывая Мефа, он обошел вокруг, не выпуская рукояти меча.
Меч захлестывал горло как удавка: то сжимался, то чуть приотпускал, позволяя Мефу
втянуть воздух.
– Ты лжешь! А в рюкзаке?
– Ты потрогал мою ногу, – сквозь зубы сказал Шилов, явно ища, за что его
прикончить.
– Не ногу, а шнурок!
Нос уточкой шмыгнул. Верхняя его часть, смятая некогда сильным ударом, побелела,
нижняя покраснела. Юноша из Тартара размышлял.
Буслаев уже жалел, что связался с ним. Логика у Виктора была железная. И выход из
всех ситуаций был универсальный, вписывающийся в схему «мертвые не потеют».
Подбежавший Зигя обнял Буслаева, оторвал его от земли, и началась сцена «огромные
сыноцки дорвались до папоцек». Несколько секунд Шилов смотрел на это, потом
повернулся и молча пошел прочь, жилистый, сухой, настороженный, как волк-одиночка.
Меф, наконец поставленный сыночком на травку, проводил взглядом узкую спину юноши.
Утренняя пробка подобралась к Мефу желтым «Фордом» маршрутки. На его пыльном заднем
стекле чей-то проказливый палец оставил надпись: «
Если ты счастлив – посигналь
!» Выполняя наказ, водителю временами принимались сигналить. Он высовывался в окно,
грозил кулаком и кричал что-то сердитое, пытаясь сделать чье-то счастье чуть
меньше.
Ключ Арея постоянно менял форму. Буслаев привык к этому и порой забавлялся, пытаясь
угадать, каким он предстанет в следующий раз: большеголовым лилипутом от почтового
ящика, четырехгранником поездного проводника или массивным деревянным рычагом с
проточинами для отпирания египетских хлебных амбаров.
У парка рядом с «Динамо» ключ снова стал меняться и внезапно сдавил Мефу сустав.
Буслаев едва успел скрутить его с пальца. Теперь в руках у него был гордый своей
секретностью блестящий ключик с бороздками. Прежде чем парень успел приглядеться,
по ключу пробежала волна. Он выгнулся и обвис. Снова выпрямился и снова обвис.
– Можно?.. Простите!
Округлив глаза, она наблюдала, как парень, отнявший у нее бутылку, проталкивает в
горлышко что-то непонятное, полудохлое, но определенно живое.
Меф ответил, что это лабораторный образец пиявки, страдающей сибирской язвой, и
предложил купить у метро другую бутылку, взамен этой. Женщина торопливо дернула
головой, отодвигаясь от Буслаева на максимально возможное расстояние. Ключ лежал на
дне, окруженный пузырьками газа, и слабо шевелился. Он и правда смахивал на пиявку.
Вода в бутылке не спешила становиться синей. Меф торопливо спрятал бутылку в
рюкзак.
В университет он приехал, когда вторая пара уже началась. Прежде чем бежать на нее,
Мефодий поднялся на лифте к учебной части, чтобы уточнить расписание. Номер
аудитории был переправлен на «семерку», жирно написанную маркером прямо поверх
стекла. Он слегка удивился. Летом во время сессии «семерка» была на ремонте. Оттуда
вытаскивали крепкие, заслуженной древности откидные кресла и заменяли их чем-то
мутным, стулоподобным, зато с гнездами для наушников в подлокотниках.
Все же Меф решил заглянуть в «семерку». Вход был занавешен забрызганным штукатуркой
полиэтиленом, край которого был приглашающе отогнут. Буслаев прислушался, и ему
показалось, что он различает голоса внутри.
Меф заглянул и оказался в темном промежутке между двух дверей. Он потянулся к ручке
второй двери, но тут над головой что-то промелькнуло. Он вскинул голову и успел
увидеть черное шелковое покрывало с кистями, которое падало на него сверху. Буслаев
рванулся, но опоздал – оно облепило его со всех сторон, прилегая, как живое. Меф
споткнулся, скулой налетел на стену, упал. Катар Арея запутался в рюкзаке, который
никак не удавалось сдернуть.
– Цто тебе Толбоня сделал? Молцис? Ну и молси! – спросил он с укором, после чего
боднул пленника в нос.
Все, что Меф сумел – сгруппироваться под покрывалом и, прикрывая голову, при любом
удачном случае пытался сорвать рюкзак. Удары были сильные, но терпимые.
– Пуцтите меня, пуцтите! Дацте я ему врезу за Толбоню! – пищал кто-то женским
голосом.
Нападавших, как Меф вскоре разобрался, было около восьми. Правда, били не все.
Некоторые предпочитали укорять его словами. Другие, пытаясь размахнуться получше,
мешали друг другу, толкались и переругивались тоненькими звонкими голосами.
Его пинали, кусали, царапали, прыгали по спине ботинками и все время поминали
какого-то Толбоню. Буслаев несколько раз пытался крикнуть, что такого не знает, но
его не слушали. Примерно через минуту основательно потоптанному Мефу удалось
выпутать катар и длинным движением распороть покрывало.
– Что, парень, побили тебя? Из-за девчонки, небось? Все беды от баб, даже которые
не из-за баб! – сочувственно сказал он.
– Не из-за девчонки, – Меф потрогал переносицу. Надо же: вот он, закон
справедливого эха! Вчера врезал по носу Багрову, а сегодня получил сам.
– Кто побил-то?
– Гномики!
– Правильно, брат! Своих сдавать последнее дело! Сегодня они тебя отметелили –
завтра ты их. Правильно понимаю? Давай так! На занятия сегодня не суйся. Мухой
слетай в туалет и приведи себя в порядок, а я пока снаружи покараулю. Если кто
сунется – скажу: трубу меняют!
– Погано выглядишь! Никто тебя не любит, никто не приголубит! Иди себе в лесочек,
накройся лопушком! – пакостно сообщил кто-то.
Буслаев вскинул голову. На стене левее зеркала несколькими штрихами был нарисован
противный гнутый человечек. Его стирали, закрашивали, но он все равно упорно
появлялся. Меф узнал его – это был суккуб одной из простейших моделей. Полномочий
забирать эйдосы у него нет. Не тот уровень. Его задача говорить каждому
смотрящемуся в зеркало, что он урод и никому не нужен.
Буслаев нахмурился.
Меф с трудом сдержался, чтобы не врезать по стене кулаком. Он знал, что ничего не
сможет сделать суккубу. Даже если разнесет туалет, тот будет приплясывать где-
нибудь на потолке.
– А если не верну?
Тот провел большим пальцем по шее и высунул язык. Человека с перерезанным горлом он
изображал ну очень убедительно.
Глава 6
Мост у «Киевской»
Чудеса света таковы, что нежелающих видеть их и верить в них они никогда ни в чем
не убедят. Можно даже сказать, что каждое чудо разово и рассчитано на одного-
единственного человека.
Когда Матвей вернулся к Ирке, она держала на коленях щенка и кормила его. Если в
первые дни он еще балансировал между жизнью и смертью, то теперь тельце
округлялось. Он решительно выбрал курс на жизнь. Щенок был еще слеп, но уже как-то
узнавал хозяйку и повиливал хвостом. Дважды они слышали, как малыш пытается
тявкать. Лай был похож на кашель, но все же лай.
Когда малыш уснул, Ирка взяла карандаш и стала отмечать в тетради график кормления.
Она сама себя не узнавала: такая безалаберная в быту, а тут вдруг какие-то графики,
дневной прирост веса и так далее. Поняв, что забыла, сколько щенок прибавил вчера,
она машинально стала грызть карандаш. Оглядывала следы зубов и снова грызла. Причем
карандаш кусала не стихийно, а обгрызала по кругу, чтобы остался ровный след зубов.
Коварный Багров заметил это и предложил принести с улицы щепочек на ужин.
Трехкопейная дева запустила в него подушкой. Некромаг успел наложить на подушку
заклятие бумеранга, и, втрое ускорившись, она вернулась к Ирке. Готовая к
неожиданностям, девушка встретила подушку еще одним заклятием бумеранга. Багров
пригнулся. Подушка ударилась в стену и, лопнув по шву, пустила перо.
– Ты думай, что делаешь! Ты ускорила мое тройное еще в три раза! Ответь я тем же,
следующим усилением мы вынесли бы стену, – предупредил Матвей.
Они с Матвеем уже месяц как планировали переезд в Приют Валькирий, но никак не
могли достигнуть нужного градуса раздражения, необходимого для перетаскивания
мебели и расталкивания по коробкам множества книг.
– Ничего.
– Помнишь, я тебе говорила? Ну мою мысль, что после смерти каждой валькирии
положена своя планета? А мне достанутся только четыре стены Приюта Валькирий,
потому что я предпочла его всему остальному!
– Неужели тебе этого мало? Зачем вечность, когда есть я? – не поверил Багров.
– Ну, планета это так, частность. Может, чего-нибудь такое там будет, чего я и
представить сейчас не могу? Например, все превратятся в прекрасных бабочек, и
только я останусь амебой-туфелькой, потому что немного не дотерпела?
Матвей поморщился. Это слово «дотерпела» звучало теперь особенно часто. Оно стояло
между ними, как забор, жалило, как пчела. Это было не слово, а черная тень,
набегавшая порой на их полные обоюдной радости отношения.
Ирка была счастлива и, как всякий счастливый человек, говорила очевидные вещи:
«Птица пролетела… Ой, почему-то белая! Ой, не знала, что в Москве есть чайки!..
Мужик в шортах проехал… Смотри, собака! Лакает воду из грязной лужи, а в шаге от
нее река!»
Перед ними шла интересная парочка: студентка и очень зрелый, молодежно одетый
мужчина. Она задорно хохотала, висла у спутника на руке и называла его «противным
Борисюськой». Говорили громко, Ирке и Багрову все было слышно.
– Процент от оборота. Плюс бонус за каждую сделку. Бывают моменты, когда выгоднее
дробить, но это при условии быстрого поступления средств на счет… Стратегия
руководства мне, конечно, понятна и условия неплохие, но они сами себе подрывают
рынок, не развивая дистрибуции, – назидательно вещал «противный Борисюська»,
видимо, не очень хорошо понимая, о чем разговаривают со студентками.
– Ты музыку любишь? В кино ходишь? Это хорошо! Моя первая жена была недалекая
глупая женщина. Я не мог бросить ее восемь лет. Она раскормила меня как борова.
Блинчики, первый ужин, второй ужин, еда перед сном… Моя вторая жена была
психологом. Недалекая, злая женщина! Я писал за нее кандидатскую, потом докторскую.
Четыре года она кормила меня одной яичницей и обкуривала «Винстоном». Я высох, как
мумия.
Матвей помрачнел. Он вспомнил, что видел этого суккуба на крыше, когда тот
притворялся Иркой. Впрочем, сейчас был неподходящий момент для выяснений отношений.
И суккуб это прекрасно понимал. В толпе Трехкопейная дева не сможет пустить в ход
рунку. Вспомнив о «противном Борисюське», находившемся у него на выпасе, суккуб
ловко отправил его за мороженым, а сам перепорхнул к Ирке и Матвею и, пристроившись
между ними, подхватил обоих под ручки.
– Что?
– Все просто, люля моя! Некрасивый мужчина сам дает внимание, а красивый его
требует. Вот и вся арифметика!
– Ну, они, конечно, с шипами. Но шипы я ножничками отрезал! Очень надо мне потом с
зеленкой возиться! – покаянно вздохнул Гаулялий.
– Ну, конечно, принцем был тоже я… А где я его возьму-то? Разве что в Африке
черненького поймаю. А сейчас прощения прошу! У меня разговорчик к Матвею имеется!
Давно хотел его встретить!
И он услужливо надул щеку, подставляя ее Багрову. Даже ладонь его потянул, чтобы
ударить самого себя рукой Матвея. Тот бить не стал и руку брезгливо отдернул.
– Ну, мол, простите, но ваша девушка – суккуб, которому нужна только ваша душа, –
печально сказала Ирка и вздохнула, понимая, что едва ли «противный Борисюська» стал
бы к ней прислушиваться. Только у виска бы пальцем покрутил. Это все равно как к
ней бы сейчас кто-то подошел и ляпнул: «А твой Матвей-то суккуб! Ему нужен только
твой эйдос!»
– Бывают же такие сволочи! Несут всякую чушь! – пробормотал Багров, непонятно что
имея в виду.
Гаулялий и правда очень изменился. А ведь совсем недавно дела у него шли скверно.
Каждую секунду он ожидал, что его турнут в Тартар, и ходил, втянув голову в плечи.
Но внезапно в один из таких пустых дней ему повезло. Он случайно открыл для себя
уникальную нишу – фактически золотую жилу. Зашел в частный магазинчик сувениров на
центральной улице и, показав на дорогущую глиняную жабу, велел ее упаковать.
Молодая продавщица трудилась минут десять. Оборачивала ее цветной пленкой,
закручивала ленточками, а края ленточек продергивала ножницами, чтобы те свернулись
в кольцо. Гаулялий наблюдал, постукивая о прилавок свернутыми деньгами. А в
последнюю минуту, когда продавщица уже протянула за ними руку, внезапно спрятал их
в карман. В глазах у женщины повис тревожный вопрос.
– Куплю, если и душу продадите! – шутливо сказал суккуб, пряча за спиной ладони,
чтобы не видно было, как дрожат от жадности пальцы. Слово «эйдос» он дальновидно не
упоминал, не желая лишних вопросов.
Продавщица улыбнулась с явным облегчением. Значит, работа не насмарку.
С тех пор пудреница наполнялась быстро. Если Гаулялий и ходил еще на свидания, то
только из любви к искусству. Он был доволен собой. Для суккуба, привыкшего
обольщать и играть в любовь, это была новая техника, скорее комиссионерская, но
очень эффективная. И какое ему было дело, что человек, так и не понявший, чего он
лишился, остался с черным провалом в душе, который не заштопают уже никакие нитки.
И этот страшный сосущий провал год от года будет только гноиться и заполняться
нечистотами. В лучшем случае покроется чуть розоватым и пористым замещающим жирком.
Она послушно полезла за Багровым, упираясь коленями в заклепки. Внизу жила река.
Вода непрерывно дрожала. В ней отражались огни трамвайчиков и плавучих ресторанов.
Одно неосторожное движение – и воткнешься головой в палубу рядом с иностранцем,
грустящим в шезлонге на верхней палубе.
На середине реки Багров повернулся и, раскинув руки, перевернулся на спину. Под ним
была бездна, кипящая речными огнями и отраженной луной.
– Где написано, что нельзя? Ткни меня в букву? Я внимательно смотрел! – упрямо
сказал Матвей.
Ирка огляделась. Ткнуть его в букву не получилось. Надписей про «нельзя лежать»
нигде не было. Равно как и про «нельзя залезать».
Ирка хотела что-то сказать, но слова вдруг пропали. Мост загрохотал поездом.
Крепления мелко дрожали. Здесь внизу гул был таким сильным, что перехватывало дух.
Казалось, ты и дышишь грохотом, и внутри все трясется и гудит.
Ирка закрыла глаза, обхватив руками мостовую опору. Когда поезд пронесся и она
открыла глаза, то увидела не Багрова, а Фулону. Валькирия золотого копья, свесив
ноги, сидела на пересечении двух железных элементов конструкции и придирчиво
поправляла волосы, желая быть красивой и внушать трепет. На Багрова Фулона
посматривала строго, утверждая Ирку в мысли, что от этого типа надо держаться
подальше.
– Так я и думала! Самой тебе эта мысль и в голову не пришла бы! – отрезала Фулона.
– Как твоя рунка? Тренируешься?
– Матвей иногда заставляет меня метать лом. После него рунка кажется тростинкой.
Конечно, рунка не метательная, но он уверен, что иногда может пригодиться.
Фулона фыркнула и быстро взглянула на Багрова. Весь ее вид говорил о том, что, даже
если парень изобретет вечный двигатель, шапочку счастья и синие таблетки
бессмертия, валькирия золотого копья все равно продолжит считать его подозрительным
субъектом.
– Ты хрипишь.
– А-а… Простыла! Конфликт верхних дыхательных путей, – сказала Ирка вместо того,
чтобы сказать «катар».
Ирка знала, как важно каменное копье. Оно – опора строя валькирий, его мускульная
сила, атака и защита. Копье массивное, рубящее и одновременно метательное. Без него
построение валькирий в бою станет несовершенным, и их веками отлаженный, в мелочах
продуманный строй с легкими копейщиками впереди и тяжелыми позади, с их
последовательно вылетающими и возвращающимися копьями, исключающими возможность
атаковать безоружных, потеряет свою непобедимость.
Фулона не спорила.
– Никого нельзя. Меня, тебя, Таамаг – все единичны и незаменимы. Однако копью нужна
хозяйка. Со временем все мы ляжем в бою, а они продолжат служить свету. Правда,
кое-что меня смущает. Эта новенькая… она немного… э-э… странная.
– Насколько?
Валькирия золотого копья отказалась указывать границы. Вместо этого сообщила, что
хочет, чтобы щит, шлем и копье Таамаг новой валькирии вручила Ирка.
– Ну хорошо. А где копье, щит и шлем? – Ирка видела, что старшая валькирия ничего
не принесла с собой.
– Как-как?
– Галина. Но, по-моему, она забыла, что ее имя Галина. Она Брунгильда. Для всех,
еще со школы.
– Почему?
– Нет такого закона, который запрещал бы залезать, куда тебе хочется! Хоть на
Останкинскую башню! Главное, не причинять вреда другим. А чем я его причиняю, когда
лежу себе на мосту и никого не трогаю? Я им все выскажу! – упрямо сказал Багров.
Когда последняя гроздь расцвела над рекой, полыхнув разом с трех площадок и залив
все пространство до Парка культуры, Ирка отпустила парня.
– А как же…
– Счастливо!
Откинувшись назад, Багров повис над рекой головой вниз, держась только на согнутых
коленях. Дождался долетевшего с берега крика, помахал зрителям рукой и сорвался в
реку. Через несколько томительных мгновений Ирка услышала всплеск, и потревоженная
луна раскололась десятком отражений, мешаясь с береговыми фонарями.
Ей никто не отозвался. Хотя нет. Кто-то все же отозвался. Она услышала смех,
похожий на звяканье мелочи в копилке, и тревожно обернулась. На том же месте, где
недавно сидела Фулона, теперь грустила маленькая старушка. На ее остром плечике
печалился брезентовый рюкзачок. Зачехленное орудие производства болталось на
железной основе моста, держась за него закутанной частью.
Взгляд Ирки испуганно метнулся вниз. Ей пришло в голову, что сегодняшний визит Аиды
Плаховны связан с тем, что…
– Это ты кому сказочку сказываешь? Мне или себе? Ну и какая у него цель в жизни? –
спросила Мамзелькина, накренив черепушку под таким углом, под каким никогда не
наклонил бы ее живой человек.
– Да ни при чем!
– Вот и прекрасно. С кем обсуждать мои дела, я решу сама! – Ирка в запальчивости
вскочила, хотя прежде решалась только ползти на четвереньках.
Аида Плаховна дернула пальцем, и вместе с ним рванулась вперед правая нога Ирки.
Бывшая валькирия покачнулась, на миг увидев под собой сиреневую воду. Она
вскрикнула и, упав на живот, руками вцепилась в перекрытия моста.
– Вот и я о том же! А как умереть-то рвалась! Все вы такие! «Приди, смертушка,
желанная ты моя! – Кто ты, страшная бабка? Не подходи! Жутко мне!» – укоризненно
процокала язычком старушка.
– Не доищешься тепереча медовухи!.. Вот ежели ба, милая, нашел кто мне, где Арей
медовуху свою прятал! Наверняка осталась где-то бочечка-другая! Я бы для такого
умницы никаких конвульсий не пожалела, – с сожалением сказала Мамзелькина.
Ирка, привстав, подалась к ней, почти коснувшись горячим лбом иссохшей черепушки.
– Вы что, оглохли? Почему не отвечаете на мой вопрос? Что вам от нас надо? –
крикнула Ирка громко и жалобно, ощущая в голосе дрожание слез.
Ирке стало жутко. На несколько секунд показалось, что страшная старуха не шутит, а
говорит серьезно. Что-то такое неслучайное было в ее движениях, голосе, в том, как
она наклоняла головку, когда смотрела на нее.
Зацепив птичьей ручонкой косу, Аидушка исчезла с ней вместе, однако, прежде чем
Ирка успела обрадоваться, Плаховна возникла на старом месте. Едва ли она
отсутствовала больше секунды. Опавшие щечки багровели узелками. Пальчиком она
поправляла выбившуюся челочку.
– О-хо-хох, годы мои тяжкие! Еще в три-четыре местечка заскочила по дороге! Мруть
люди, мруть, да все по разным углам. Ножки убегаешь! За это я войны люблю:
компактно все лежат. Пришел на поле и коси себе, – бурчала она себе под нос.
– О, ентого видала! Ишь ты, как бунтует! Не хотелось ему помирать, ох, не хотелось!
– неожиданно воскликнула Плаховна.
Она поднесла ладонь к носу Ирки, на секунду разжала, и… бывшая валькирия увидела
краснощекое, перекошенное в беззвучном крике лицо, пушистые усы, негодующе
задранные ручки со сжатыми кулаками. Все это мелькнуло буквально на мгновение,
прежде чем бездонная горловина рюкзака затянула его.
– А это тебе, родная, без надобности!.. Кто убил – тот и убил. Прощевай! Мы теперь
с тобой как ниточка с иголочкой!
Милейшая старушка потрепала Ирку за щеку, позволив ощутить песочную сухость своих
пальчиков, и, подхватив с моста свое сельскохозяйственное орудие, сгинула.
Глава 7
Жертва утопшего водолаза
Улита, похожая на громадное привидение, в ночной рубашке стояла у окна. Она держала
громоздкий и страшный разделочный топор. На рукояти были выжжены череп с костями и
предупреждение:
«Из мясного павильона не выносить!»
Если бы не эта надпись, Улита никогда и не додумалась бы выносить его из павильона.
Однако она ненавидела, когда ей указывают.
Эссиорх заглянул в недавно собранную детскую кроватку. Внутри ничего не было, кроме
недопитых чайных чашек, печенья и накрошенных булок, которые Улита складывала туда,
чтобы не наступать на них на полу.
– Ну и что! Все равно он тут стоял! Или скажешь: я спятила? – Улита грозно потрясла
топором. Эссиорх поспешил забрать его, опасаясь за сохранность мебели.
– Я верю, что он тут стоял. Тебе вернули эйдос, и еще один у тебя там, – он кивнул
на живот. – Для комиссионеров это мощнейшая приманка. Но получить эйдосы без твоего
согласия они не могут, поэтому и выводят тебя из равновесия. У издерганного и
напуганного человека проще что-либо выманить. Не обращай внимания! Это всего лишь
пластилиновые гадики!
– Где ты был? Ты должен постоянно находиться рядом, чтобы я всегда держала тебя за
руку! – потребовала Улита.
Эссиорх вздохнул. Быть рядом с женщиной, конечно, великая честь для мужчины, но все
же в круглосуточном режиме это утомительно. Особенно когда она заражена повышенной
бегательностью и в периоды, когда ее не тошнит, носится по магазинам, базам и
складам с тем же рвением, с которым раньше носилась по всевозможным развлечениям. В
магазинах она страшно жадничает и, сэкономив три рубля на какой-нибудь детской
шапочке, на радостях покупает этих шапок пять штук, будто собирается произвести на
свет многоголового дракона.
Хранитель послушно обнял ее, пытаясь свести ладони за спиной так, чтобы не
запачкать ночнушку густой смазкой для подшипников. Чудо, что руки вообще сходились.
За вторую половину лета Улита поправилась еще на восемь килограммов. Потом два
сбросила, но так этого испугалась, что набрала еще четыре. Правда, бывшая ведьма
почему-то была убеждена, что это не ее килограммы, а килограммы ребеночка.
«Как он, маленький, растет! Как он мучает свою худенькую мамочку!» – говорила она,
созерцая в зеркале свои свекольные щеки.
– Как-то калично ты меня обнял! Ну да шут с тобой, царь Горох! Ты, конечно, бросил
меня из-за своего мотоцикла? – вздохнула она.
– Опять двадцать пять! Да сколько раз тебе повторять: я сидел на кухне. Там свет
удачно падает на стол. Можно тебя не будить.
– Смазка.
– Зачем?
– Подшипник греется!
Эссиорх был честен и всегда честно отвечал на прямые вопросы. Даже в тех случаях,
когда мудрее было бы промолчать.
К своим девочкам, которых было у них штук семь, «вопливое семейство» относилось
строго, воевало с ними с утра и до ночи, но водило их на кучу занятий. «Мы своих
девиц не балуем. Надо подстраховаться на случай, если муж будет хам!» – говорила
жена.
Хранитель улыбнулся и отогнал эти глупые мысли, на всякий случай проверив, не засел
ли на одной из ближайших крыш суккуб. Чем больше Эссиорх становился человеком, тем
больше они могли влиять на его сознание, подсылая дразнящие образы.
Существует заблуждение, что творческий человек должен вести себя как Мюнхгаузен из
фильма «Тот самый Мюнхгаузен». На самом деле это заблуждение. Так будет вести себя
только графоман или художник-мазилка. Настоящий художник будет переться в
электричке на дачу с тремя детьми и яблоней под мышкой, а настоящий писатель будет
пилить на балконе полки и считать себя плотником.
Еще Эссиорха смущало, что он был с Улитой не до конца откровенен. Между ними лежала
серая тень лжи, но не фактической, обычно скрывающей или искажающей какие-то
детали, а лжи-недоговоренности. Ему казалось, что движения Улиты бестолковы и
хаотичны. Она металась из одного конца города в другой: звонила, покупала,
договаривалась, суетилась. Под конец дня язык у нее завязывался, а руки обвисали
как плети. Эссиорх ощущал, что конечная ее цель – не приобретение пятых по счету
ходунков или запись будущего ребенка на курсы авиамоделирования, а усталость как
таковая. Улита хотела забегаться настолько, чтобы рухнуть в кровать и уснуть.
Хранителю казалось, что истинная причина метаний – страх и растерянность. Она
убегала от самой себя и от своего возвращенного эйдоса. Говорить с ней было
бесполезно: слушая, она ничего не слышала, лишний раз утверждая Эссиорха в мысли,
что человек способен понять лишь то, до чего внутренне дорос, а словами, даже
самыми правильными, его только запутаешь.
Куда бо́льшая ценность для мрака – эйдос нерожденного ребенка. Конечно, это дитя не
столько самого Эссиорха, хранителя из Прозрачных Сфер, сколько его земного тела. Но
это уже просветлено хранителем, да и сам эйдос младенца не зажегся бы без него. В
нем – вся красота Прозрачных Сфер, которую невозможно ни понять, ни описать здесь,
на земле, но которая прекрасно известна Лигулу, бывшему стражу света. Если мрак
получит этот крошечный живой огонек, то просунет руку в самое сердце света.
На балконе он простоял до утра, даже когда Улита, успокоившая себя и малыша ударной
дозой пищи, давно спала. Комиссионеры больше не появлялись. Только один раз у
мотоцикла, прикованного цепью к дереву, мелькнула глумящаяся рожица. Смекнув, что
они выманивают хранителя вниз, чтобы тот оставил Улиту, Эссиорх молча погрозил
кулаком, и рожица дальновидно сгинула, наградив его писком и пакостной гримасой.
Хранитель же невольно задумался, что не может быть, чтобы мерзкий гадик топтался у
мотоцикла просто так, бездельно. Наверняка он или нацарапал какое-то ругательство,
или проколол шину, или пропорол кожаное седло, а даже если и нет, все равно достиг
своего тем, что вывел его из равновесия и заставил думать о всякой ерунде.
«Мрак никак не может повредить моей сущности. Максимум – разрушить мое временное
тело. Но он вредит вещам, к которым я привязан, и через них имеет надо мной
власть», – размышлял Эссиорх.
– Ну да! День рождения ушей Ван Гога! И вообще, если тусоваться по пятьдесят
человек с женами, детьми и любовницами, каждый день найдется повод.
В общем, Улиту лучше не будить. Во сне бывшая ведьма втягивала губами воздух,
хмурилась и явно давала будущему чаду какие-то материнские указиловки.
Эссиорх сам не заметил, как уснул, и спал, пока его не разбудила барабанная дробь в
дверь. Он встал и вышел в коридор. Дверь сотрясалась. Били несильно, но серийно, с
акцентированным третьим ударом. Эссиорх открыл. На пороге стоял Мефодий.
Он вспомнил, что неделю назад Улита собиралась установить какой-то мудреный домофон
с видеорегистратором, но пока ограничилась тем, что кухонным ножом отрезала звонок,
который был. «Это чтобы мы не передумали!» – сказала она.
– Нет!
– Паршиво!!!
Утешать Буслаева хранитель считал бессмысленным. Человеку только кажется, что боль
– это плохо. На самом деле боль – это хорошо, если относиться к ней с
благодарностью. Но словами этого не объяснишь, не стоит и пытаться.
Эссиорх нахмурился.
– Скверно, очень скверно. А ты, как бы это сказать… его не… – осторожно начал
хранитель.
– Да, верю я, верю! Просто хотел услышать от тебя, потому что ненавижу
подзеркаливать… А били тебя домовые.
Буслаев наскоро пересказал события в лифте, завершившиеся тем, что на улице в него
метнули копье. Хранитель слушал и с сомнением цокал языком.
– Что?
– Вопрос хороший. Версий у меня пока нет. Но кто-то говорил мне, что Толбоню что-то
связывало с Ареем.
– Сомневаюсь. Хотя кто его знает? Арей, по слухам, зачастую терпел рядом с собой
самых разных существ. И многие понятия не имели друг о друге… Это все? Больше с
тобой ничего не происходило?
– Кажется, да, – сказал Меф. – Хотя нет! Мне угрожал рисунок на стене! Прикинь, а?
Дожили!
– Чего такого-то?
– Если бы это сказал обычный комиссионер или суккуб, можно было бы списать на
шантаж или мелкое комбинаторство. Но суккубы такой модели обычно научены делать
что-то определенное. Если он с тобой заговорил, значит, ему велели. Мрак абсолютно
убежден, что ты что-то получил! Те листки, которые ты подобрал в лифте, с собой?
Меф неохотно сунул в карман руку. Его смущало, что на листах почерк Арея, а он не
считал Эссиорха его другом.
– Вот!
– Простое совпадение.
– Откуда ты знаешь?
– Точно! – воскликнул он. – Пилум Шоша! Я не видел, когда он летел!.. Выходит, это
был Толбоня! Притащил на встречу со мной список артефактного оружия, а потом
обозлился и метнул копье!
– А где он копье взял? Из списка вытащил? Нет, не похоже на домовых! Они народец
миролюбивый. Если и вредят кому, то по мелочам. Молоко скисло, в суп наплевали,
раковину забили.
– Разве это темная? Не с ножами же они на тебя напали? Пара синяков и отбитая нога.
Маловато для серьезной мести.
– Ну все же список – это нечто системное. А тут что? Одна страница – одно оружие.
Нет ни одного листа, на котором перечислялось бы два артефакта, хотя места навалом
да еще обратная сторона. О чем это говорит?
– Возможно. Но взгляни на след отрыва! Похоже, все они из одной тетради. Толстой, с
клееным переплетом. Из таких почти невозможно вырвать бумагу ровно, особенно если
делаешь это в спешке – по личному опыту говорю.
– Давай все заново, шаг за шагом, – предложил хранитель. – Домовой о чем-то хочет
поговорить с тобой. Долго следит, сомневается, наконец решается подойти. Ты
случайно обижаешь его. Лифт останавливается, вы валитесь друг на друга. Толбоня
убегает. В руках у тебя оказываются бумаги, которые он, вероятнее всего, собирался
тебе показать. Ты выходишь на улицу. В тебя бросают копье с шаром, похожее по
описанию на пилум Шоша…
– Из этих же бумаг!
– Нет. Но мраку известно, что последним с Толбоней встречался ты. Это вытекает из
разговора с туалетным суккубом.
В коридоре забухали шаги. Невыспавшаяся Улита всегда топала так, словно вколачивала
сваи.
– Эссиорх! – стонала она. – Твой ребенок ударил мамочку! Пнул меня прямо в сердце!
Я умираю!
– Прости! – смущенно сказал он. – Порой мне кажется, что я… хм… Она, конечно,
просветляется, но о-о-очень медленно!
– Стартанем? Куда?
– Навестим дом, в котором жил Толбоня. Будет досадно, если мрак нас опередит. И еще
одно… будь осторожен!
Меф спустился и, дожидаясь Эссиорха, уселся на вкопанной шине. Вскоре к нему вышел
хранитель и стал отстегивать цепь, которой мотоцикл был прикован к дереву. Сразу
же, точно чертик из табакерки, на балкон выскочила нестарая плотная женщина в
махровом халате. Видимо, выскакивала она из ванной, потому что на голове было
намотанное тюрбаном полотенце.
Вопящая особа исчезла не раньше, чем этажом выше появилась Улита и, внезапно
свесившись, попыталась попасть соседке по голове мокрым полотенцем. Ее «тюрбан», по
всем признакам, побаивался. Тявкнул что-то несколько раз и скрылся, пообещав
сохранить мокрое полотенце как вещественное доказательство в уголовном деле.
Хранитель улыбнулся.
– А зачем запрещать? Друг тебя жалеет, а недруг невольно оказывает услугу, вытрясая
из тебя пыль. Мне недавно пришло в голову, что только тот, кто говорит обо мне
мерзости, говорит правду. Надо только уметь правильно слушать, не пропуская ни
одной детали.
Глава 8
Брунгильда
Все главные гадости в мире делаются с умным и честным выражением лица. Опора мрака
– «хорошие» люди. О чем беспокоится плохой человек? Тихо украсть, хорошо спрятать и
сидеть с милой улыбкой, чтобы никто ничего не пронюхал. О чем думает «хороший»
человек? Всех заесть, всех построить, за всех все решить и перекроить мир по своему
стандарту, при этом не изменившись самому. Свет, защити нас от хороших, а с плохими
мы и сами управимся!
Было около часу дня, когда Ирка вышла на балкон и завыла волчицей. Она давно
потеряла способность превращаться в волка, но вой был убедителен: так надрывен и
печален, что многочисленные собаки во дворе сперва пугливо притихли, а затем разом,
точно по команде, разразились брехливым лаем.
– Девять… всего девять, а должно быть десять! Так я и знала! Это конец! –
прохрипела она, потрясая пузырьком.
– Их десять!
– Девять!
– А-а, значит, ложка была мокрая! Уф, у меня сердце провалилось! Ну да, вас-то,
конечно, глупо грузить моими бедами!
Ирка и Матвей уже третий час сидели у будущей валькирии каменного копья и понемногу
начинали звереть. Она умела заводить (и заводиться) лучше золотого ключика,
круглогодично пребывала в состоянии вежливой истерики, которая была гораздо
тяжелее, чем если бы она просто швырялась утюгами, потому что от него еще можно
увернуться, а от вежливой истерики не спрячешься.
Валькирию, еще не знавшую, что она валькирия, звали Галиной, но все, даже родители,
называли ее Брунгильда. Было ей лет двадцать пять. Круглые серые глаза, редковатые
брови, нос картошкой, короткие торчащие волосы. Брунгильда была огромна, как
медведица, но не толста, а именно огромна. Щекастая голова, минуя шею, упраздненную
природой за ненадобностью, сидела на мощном туловище. Руки были так могучи, что
могли придушить лошадь. Про ноги и говорить нечего. Это были не ноги и даже не
колонны, а нечто неизвестное даже древней истории, богатой всевозможными Данаями,
Златыгорками-богатыршами и прочими дамами атлетической комплекции.
При всем своем богатырстве она была пуглива и женственна. При всяком шорохе
вздрагивала, боялась резких звуков и острых предметов, носила шляпку со
скрещивающейся ленточкой и шелковые кофточки, в ухе виднелась изящная сережка-
бусина, а на запястье – браслет в виде дудочки из растягивающейся резинки.
И только когда Багров, зайдя со спины, незаметно достал трубочку от шариковой ручки
и выдул на ее волосы немного заговоренного праха одесского авантюриста Бубы
Садовского, человека, способного втереться в доверие даже к мумии фараона,
Брунгильда преисполнилась необходимой доброжелательности и пригласила их домой.
Пока они поднимались по лестнице, Ирка незаметно толкала Матвея локтем и пилила его
за некромагические штучки. Он вздыхал и неубедительно бормотал, что Буба не
возражал бы и вообще все делается только «заради доброго дела для».
– Э-э… ну… нам нужно вам кое-что сказать! Вы должны стать валькирией! – выпалила
Ирка.
– А-а, так вот вы откуда! Я как-то снималась в кино! Какая-то муть-баламуть про
взятие Рима! Варвары лезли на стены, а женщины и дети бились с ними за пятьдесят
рублей в час, – будущая валькирия смущенно облизала нижнюю губу. – Сама не знаю,
что на меня нашло. В общем, я вдруг поверила, что это правда. Снесла троих тележным
колесом. Отбросила от стены лестницу, по которой лезло шесть каскадеров. Ну и орали
же они! Один сломал ногу, у другого смещение чего-то там…
– Так вы согласны? Если да, я вручу вам копье, щит и шлем. А дальше в курс дела вас
введет Фулона! – сказала Ирка торопливо. Ей хотелось поскорее скинуть с себя это
поручение и всю связанную с ним ответственность. И так уже по углам мерещились
сухонькие старушки, полные идей и предложений.
– Ближе к батальным сценам… Нам лучше выйти на улицу. Здесь я не смогу дать вам
копье! – для начертания руны Ирке нужна была земля.
– Мне как раз на работу! Все равно пришлось бы закругляться! – сказала она,
радуясь, что появился повод выпроводить гостей. – Макар, можно вас попросить?
– Матвей!
– Возьмите, пожалуйста, мою сумку! Мне нельзя поднимать больше двух килограммов!
– Взятие Рима! Ха! Лучший дубль угробили, потому что Аттила забыл снять часы.
Помогавшие ему варвары через одного были в носках… Давала себе слово, что никогда
больше в это не влезу! А тут валькирия! – бормотала Брунгильда на лестнице.
У нее был высокий джип, праворульный, просторный, как сарай, и очень резвый. На
дороге она была так же двойственна, как и в жизни. То бешено сигналила, ускорялась
и проскакивала светофоры на только что зажегшийся красный, то безо всякой
надобности останавливалась и начинала пропускать грузовик, появившийся в конце
улицы. Наблюдая за подобным вождением, Ирка легко представляла, как она сначала
отбрасывает от стены тяжеленную лестницу, а потом начинает ныть из-за ногтя.
– Ой, нехорошо поступила! Ой, «Тойоту» подрезала! Ой, обогнала! Ой, пешехода не
пропустила! – причитала она всю дорогу.
– Ага, щазззз! – окрысилась она. – Чтоб меня на работе вздрючили? Ну вот ваш парк!
И где тут машину бро…
– Какая разница? Маленькая такая!.. Может, еще дышит? Ой, я боюсь смотреть! Ты
посмотри! – И с недетской силой она начала толкать вперед Ирку, не забывая при этом
отворачиваться.
Ирка пугливо обошла джип. Со стороны багажника на дороге лежала Аида Плаховна
Мамзелькина и, приподняв черепушку, тянула из фляжки какое-то пахучее дрянцо,
заставлявшее ее носик последовательно перебирать все цвета радуги. Прямо поперек ее
груди остался пыльный след от колеса.
Ирка помогла.
– Отряхни меня!
Мамзелькина изобразила такое крайнее негодование, что сама не выдержала его накала
и хихикнула. Звякнула пробкой на цепочке, отхлебнула из фляжки.
– А я ведь, голуба, по делу к тебе! Тут слухи ходят, ты копья всем желающим
раздаешь?
– А это уж не твоего ума, голубица! Может, валькирией хочу стать? – быстро ответила
она.
– А не много ли хотите?
– Вот что, милая! Пошутковали, и будя, – сказала она сухо и решительно. – Ты копье
отдай! А тетенька твоя без него как-нибудь перебьется!
– Ничего вы ему не сделаете! Свет все решает! У вас прав нет! – с горячностью
крикнула Ирка.
– Ты, милочка, насчет этого не сумлевайся! Правов забрать его у меня до ушей и
залейся! Сердце я давала? Я! Вот и заберу свое!
Багров сидел на прежнем месте, держась ладонью за грудь. Крупные капли пота на его
лице дрожали. Он вытирал их, стряхивал руку, а они вновь выступали.
– Сам не пойму, что со мной! Выдохнул, а вдохнуть-то и не могу! Сейчас уже полегче!
– сказал он, виновато оглянулся на Ирку и внезапно снова стал задыхаться. Она
увидела, как синеет его лицо, как пальцы царапают грудь, как рот судорожно пытается
зачерпнуть воздух.
– Да-да-да!
Только когда все было закончено, она выпрямилась. Копье, щит и шлем висели в
воздухе на расстоянии вытянутой руки от Мамзелькиной. Почему-то Аидушка не спешила
их хватать. Шипела и козырьком закрывала глаза, защищаясь от яркого света.
Казалось, она хочет, но не может коснуться копья Таамаг. По ее косе пробегали волны
– она выпрямлялась и, утрачивая пугающий горб, становилась похожа на копье
валькирии, закутанное, правда, все в тот же линялый брезент.
«А что, если и оно когда-то… нет, чушь какая!» – подумала Ирка, и не развившаяся
мысль была мгновенно вытеснена беспокойством о Багрове.
– Готово! Забирайте!..
Ирка отчаянно вонзила гвоздь между пылающих струек серебра и, не думая, что может
обжечься, начертила перекладину. Ей почудилось, что где-то в пространстве ударили
железным прутом по подвешенному рельсу. Мамзелькина поднялась и отряхнула колени.
Щит, копье и шлем, до этого висевшие в воздухе, шлепнулись на газон и остались
валяться в пыли.
– Как зачем? Твое оно теперь, зернышко мое недоклеванное! Брунгильдихе не вздумай
отдавать – оно ее насквозь просадит, – серьезно предупредила старуха.
– А разве вы не?..
– На что оно мне? Думала: себе оставлю? Мне, милая, валькирией уже не стать, хоть
все копья мира собери!
– О, дак ты меня уже и бояться перестала! Хамишь! Ну дак по-свойски, так по-
свойски! Какие могут быть между менагерами счеты? На-ка, внучка, подержи! – велела
она.
И прежде, чем Ирка сообразила, что именно ее просят подержать, в руках у нее
оказалась покрытая брезентом коса Аиды Плаховны. Первым желанием было отбросить ее,
но Ирка замешкалась и машинально вцепилась в нее еще сильнее. Коса перестала
корчиться и вела себя вполне прилично, как ручная.
Ирка оглянулась на каменное копье, лежащее на газоне. Оно было знакомо ей до боли.
Ирка отлично помнила это древко в руках у Таамаг. Знала и этот скол, и обмотку у
наконечника, и два эспандерных кольца из литой резины, которые предыдущая владелица
надела, чтобы копье не скользило во время броска. Вспомнила даже ее шутку про эти
кольца, что вот, мол, кому что, а ей и эспандер обручальное кольцо. Поженилась с
ним на веки вечные. Особым чувством юмора Таамаг никогда не обладала, однако всегда
любила хохотать своим простым остротам.
Взгляд Ирки помимо ее воли примерз к копью. Особенно к его обкрученному курткой
наконечнику. Она видела, что под курткой копье начинает кривиться, принимая до
ужаса знакомую форму.
– Нет! Не хочу!
– А я, что ли, сильно хочу? Да надо! Спроси на поле брани, кто хочет помирать, а
кто по домам идти, дык и поле опустеет!
– Не возьму! – сказала она упрямо. – Плевать! Просто не возьму и все. Пусть здесь
лежит!
– И что теперь? Никак и никогда? Для валькирий оно навеки потеряно? – беспомощно
спросила Ирка.
Трехкопейная дева хотела крикнуть, бросить что-то, вспылить, но отвечать было уже
некому, а «пылить» так и подавно. Вначале исчезла коса, за ней – Мамзелькина.
Последним согласился сгинуть задержавшийся рюкзачок.
Ирке было все равно. Брунгильду она ненавидела в этот момент так сильно, как мы
ненавидим только людей, перед которыми виноваты.
– А вмятина на капоте?.. А-а, ясно! В сумке были банки! Полной банкой по машине
шарахнуть – мало не покажется! – сама себе объяснила та. Теперь соображала, не
обидеться ли на бабку и не догнать ли ее с целью компенсации ущерба. Решила не
догонять. Лишившаяся банок старуха была небезопасна.
– Вот гадость… никогда так скверно не было… даже когда Мировуд меня на сутки живым
в землю закапывал… – он попытался улыбнуться, но получилось совсем жалко. – Где ты
пропадала? О, и копье Таамаг с тобой! Зачем ты его тряпкой обкрутила? Сними!
Жизнь продолжалась.
Глава 9
Специфика магического производства
Порой мне хочется повесить у себя над письменным столом фотографию самого тяжелого
ребенка-инвалида, пожизненно прикованного к постели. Тогда в тяжелые минуты я буду
смотреть на него и перестану жалеть себя.
Их обогнала пожарная машина. Сирена была выключена, лишь мигалка плескала на крыше.
Эссиорх проводил ее взглядом и включил поворотник.
– Кто?
– Подшипник!
Буслаев провел ладонью по теплой коже седла. На седле были мелкие капли: начинал
моросить дождь.
Меф знал, что поменяться ими нельзя, но хранитель смотрел подозрительно серьезно, и
Буслаев пошел на попятную.
Они прошли один двор, затем второй. Эссиорх шел вначале быстро, а потом стал как-то
замедляться, с сомнением поглядывая по сторонам. В третьем дворе, украшенном
разрисованными цветочками качелями, он остановился и сурово посмотрел на свое
отражение в луже. Отражение так же посмотрело в ответ, и они разошлись каждый в
свою сторону.
– Ты же говорил: здесь.
– Киоски! Вот в чем дело! Их перенесли на другую сторону! Барышня танцует от печки,
а я танцевал от киосков! Возвращаемся назад!
Эссиорх тревожно покосился на него, но ничего не сказал. С каждым шагом запах дыма
усиливался. Хранитель наклонился вперед и шел быстро, втягивая ноздрями воздух. Они
обогнули гаражи и вновь встретились с пожарной машиной, которую уже видели. Она
стояла на краю чего-то большого и темного. На стены ближайших домов, на машины, на
деревья налипла жирная гарь.
Перед ними лежало пепелище. Уцелевшая деревянная стена торчала, как черный зуб. Все
уже догорело и чадило где-то в глубине, под завалами. Воздух был затянут дымом.
Тени от фигур падали не на землю, а на него. Казалось, перед тобой бежит серый
призрак, который пытаешься, но не можешь догнать. Протягиваешь руку – и он тоже
протягивает руку, в которой пляшут отрывающиеся от пожарища белые хлопья.
Со стороны уцелевшей стены громоздились вещи, которые, как видно, выбрасывались из
окон или выносились в большой спешке. Какие-то чемоданы, компьютерные мониторы,
одежда. Больше всего почему-то было стульев, но Меф заметил и три разбитых
телевизора. Пространство вокруг дома было огорожено полосатой ленточкой. У дивана,
громадного, как дохлый бегемот, стояли два пожарника. Один терпеливо наливал ему в
дымящееся брюхо воды, а другой, сидя рядом на корточках, с любопытством отдирал
ногтем неприличную наклейку.
– Почему?
– Три бутылки!
– Ночью сгорело. Полыхнуло как спичка, сразу со всех концов! – охотно рассказывал
парнишка, ставший постепенно совсем нормального размера. – Три этажа. Шесть
экипажей работало. Ребята, что тушили, говорят – все музыка какая-то звучала.
– Ничего себе свет! Подкуп и спаивание должностного лица! А еще хранитель! – сказал
Меф, забираясь на мотоцикл позади Эссиорха.
– Как думаешь: они нашли, что искали? – спросил Буслаев, имея в виду тех, кто убил
Толбоню и спалил дом.
– Кто его знает? Но если нашли – зачем заставили суккуба чего-то у тебя требовать?
Если бы не это, мы никогда не вспомнили бы о домовом Толбоне!
Девушка оглянулась на него, но оглянулась слепо. Заметно было, что для нее теперь
существует лишь Эссиорх. Буслаев отошел на второй план. Рядом с солнцем свеча
меркнет.
– Нет-нет, что вы! У Мефодия случайно нажался телефон в кармане! Не сейчас, еще
весной. Я заинтересовалась, постепенно во всем разобралась, потом стала следить за
вами. Мой дядя таксист! Мы ездим по пятам уже несколько дней! Умоляю, скажите, что
мне сделать, чтобы сохранить эйдос?
Заметно было, что, не стой Лада на коленях, она бухнулась бы на них повторно. Мефу
хотелось сквозь землю провалиться. Эссиорх же отнесся ко всему очень спокойно. Он
серьезно посмотрел на девушку и, наклонившись, поднял ее.
Лада повторила, ни разу не сбившись – память у нее была цепкая, как капкан.
Хранитель улыбнулся.
– Да, отчасти. Но надо учитывать психологический фактор. Если б я сказал ей: будь
хорошим верным человеком, помогай, кому сможешь, не жалей себя, не хитри, не требуй
благодарности и внимания, старайся больше отдавать, чем получать – ей бы это
показалось скучным. А так в самый раз. Какое задание хотела – такое и получила.
– Ну и что?
– Как ну и что?!
– Да, есть такой момент. Многие женщины вообще никогда не говорят правды. Или
правда у них какая-то очень своя, – спокойно признал хранитель. – Но надо
разобраться, почему они ее не говорят? Иногда внутри женской лжи лежит какая-то
неплохая мысль, или желание защититься, или даже благородное чувство. Надо всегда
разбираться в истинных мотивах, уважать и любить человека именно за эти мотивы. А
остальное уже наносное…
– Ну, а теперь можно и поговорить! Чем больше я думаю о Толбоне, тем отчетливее
вижу связь. Когда Арей и Лигул решали, где им устроить в Москве резиденцию мрака,
они рассматривали два места. Первое – Большая Дмитровка, 13. Второе – Острогонова
пустынь, домовым которой и стал позднее этот самый Толбоня!
– «
Планъ города Москвы съ пригородами. Изданiе Т-ва А. С. Суворина
», – прочитал Буслаев.
– Какое там! Начало двадцатого века. Глубже карта не ныряет. Я не думал, что
пригодится, и захватил на складе только слабенький образец, – с досадой на себя
сказал хранитель. – Ну неважно! И на ней показать можно.
Он коснулся карты еще раз. Крошечные фигурки исчезли, зато город вдруг окрасился в
ровный сероватый цвет. Были на сером фоне и светлые пятна, но попадались и темные,
страшные, похожие на жирные кляксы. И в кляксах этих жил непроглядный мрак.
– В разных частях большого города равномерно происходит много зла. И это, как ни
ужасно звучит, почти нормально. Но случается, что в каких-то местах случается
НЕОБЪЯСНИМО МНОГО зла. И такие места у нас под пристальным наблюдением.
– Сейчас! Вот мы! – хранитель коснулся истертой по сгибам бумаги, и Меф внезапно
увидел на изменившейся карте себя, Эссиорха и мотоцикл. Он был разочарован. На
карте только мотоцикл выглядел значительно. Они же казались букашками у ног
величественного академика Вильямса, который, казалось, и правда мог каменными
пальцами давить по ночам нежить.
Большое черное пятно расползлось, поглотило трамвайные рельсы, и Меф понял, что
Острогонова пустынь – это там, где недавно сгорел дом. А «академик Вильямс» –
маленькое светлое пятнышко в нескольких километрах оттуда.
– До XVI века сюда можно не заглядывать. Большой лесной остров, окруженный низинами
и болотцами. Прекрасное место для охоты – отсюда и название Острогоново: «остров» и
«гон». Ну, а в остальном местность ничем не примечательная. От города, по тогдашним
представлениям, далеко. Жителей почти нет. Деревенька в два двора, частокол,
огороды. Правда, земли хорошие: суходол, густой лес, ни единого оврага.
– Нет. Тело вскоре нашли под корягой. Фусси был покрыт рваными ранами. Рука
отхвачена по локоть. Куски мяса вырваны прямо через кольчугу! Невероятная,
чудовищная сила! Ни один хищник так не сделает.
– Нет. Его расспрашивали, даже грозили пытками, но тот повторял одно: они гнали
лося. Подранили, но упустили. Стали возвращаться, и тут начала твориться какая-то
чертовщина. Они увидели странные вспышки, услышали звон оружия и музыку. У Пашки
шарахнулась лошадь и унесла его (не исключено, что он просто перетрусил), а Фусси
поскакал прямо на шум. Отчаянный был – одним словом, пират.
– Куда уж веселее. Наследников не было, и пустынь отошла в казну, а еще лет через
десять была пожалована боярину Александру Шуйскому.
– Все возможно. Так или иначе, рок оставил в покое Прозоровских и перекочевал в род
Милославских. Иван был дядей царевны Софьи. Он же главный вдохновитель стрелецкого
бунта и лютый враг малолетнего царя Петра. Почти все братья царицы Натальи, матери
Петра, убиты интригами Милославского. Вскоре князь сам умирает. И очень вовремя.
Потому что, когда Петр вырос, то в дни стрелецкой казни он приказал вырыть гроб
князя Милославского. В повозке, запряженной визжащими свиньями, гроб притащили на
Красную площадь под дощатый эшафот, где он медленно наполнялся кровью.
– Дальше все вроде затихло, но у жителей окрестных деревень этот лес всегда имел
дурную славу. Лишний раз сюда никто не ходил, разве что по большой нужде.
– Конечно. В разное время сюда посылали двух стражей света. Отличные разведчики –
опытные, осторожные, с артефактным оружием. Они не вернулись, и Троил запретил
отправлять сюда кого-либо еще. Со временем Москва начала разрастаться. Острогоново
перешло сначала Петровской земельной школе, затем под дачи, а потом и вовсе
застроилось жилыми кварталами.
– Опытный центр забоя крупного рогатого скота переменным током. Звучит, я знаю,
кошмарно, но на самом деле – милое тихое местечко, в котором работали в основном
сентиментальные барышни, любящие песни бардов, бородатых мужчин и байдарочные
походы. Скот они забивали на бумаге, в виде чертежей и электросхем, – пояснил
Эссиорх.
Дальше он сообщил, что в своем кругу у Толбони была неважная репутация. Прочие
домовые его побаивались и встреч с ним избегали, хотя народец они вроде к своим
дружелюбный.
– Ничего себе избегали! А меня зачем бить? – мстительно спросил Буслаев. Его так и
подмывало отловить парочку домовых и учинить какую-нибудь экстравагантную «мстю»
вроде сбривания бород.
– Их можно понять. Убийство домового – очень редкое преступление. Обычно при сносе
строений они переселяются в новостройки куда-нибудь в Ясенево или в Чертаново или,
что тоже случается, гибнут вместе с домами, как капитаны со своими кораблями. Вот и
с Толбоней так случилось. Правда, он немного опередил свой дом, – печально добавил
хранитель.
В этот миг что-то обожгло Мефу ногу. Он сдернул с колен рюкзак – на светлых брюках
расплывалось синее пятно. Рюкзак шипел и клокотал. БУТЫЛКА! Открывать ее Буслаев не
стал. Ему не хотелось, чтобы Эссиорх узнал о тайнике Арея.
Пока он этим занимался, три студента дразнили его, громко рассуждая, как угнать
мотоцикл.
– И чо вот он делает? Такую цепь перепилить минут десять уйдет, – говорил один.
– Не, не перепилишь! Только пилу угробишь. Вот если бы в тисочки зажать – тогда да…
А проще замок сорвать. Подцепить тросом к грузовику – с мясом вырвет! Потом там в
«газелечку» вшестером погрузить и спокойненько в гаражик на разделку, – со знанием
дела предлагал другой.
Глава 10
Бронзовый шестопер
Там сердито кипело что-то густо-синее, протискивалось под пробку, стекало, заливая
книги и тетради. Ключ исчез. Растворился. Сгинул. Меф некоторое время недоверчиво
высматривал его, глядя через бутылку на солнце. Потом открыл ее и невольно выронил,
так стремительно рванулось наружу все содержимое.
Меф с трудом догонял его, боясь потерять и не успевая смотреть по сторонам. Дважды
пришлось увертываться от машин, трижды – перелезать через забор: упрямый червяк не
признавал легких путей. Буслаев уже начал уставать, когда вновь запахло гарью.
Мелькнула перед глазами бело-красная провисшая ленточка. Ветер то надувал ее, то
бросал и начинал лениво трепать.
Синий червяк закрутился на асфальте. Меф не понимал, что означают его корчи, пока
не разглядел на асфальте синий след. Это были буквы:
«Синьор-помидор!
Оглядись вокруг. Мне сейчас это сложновато. Если не увидишь старого дуба с сухой
вершиной по левую руку и красной стены по правую, значит, тайник, к которому ключ
тебя привел, пока не основной. Мой ты найдешь в свое время. Видимо, сейчас ты в
Острогоново, и случилось то, чего я слегка опасался. У Лигула очень длинные и
беспокойные ручки.
Желаю выжить!
А.»
Поставив последнюю точку, жидкий ключ нырнул под сгоревшую балку и затерялся.
Пытаясь определить, куда он делся, Меф пролез под ленточку и, используя как рычаг
какую-то арматурину, попытатался поднять балку.
Прошло несколько долгих секунд прежде, чем до него дошло, что он имеет дело с самым
обыкновенным мародерством.
«Чего ж они сюда бегут? – удивленно подумал Меф. – Им бы короче дворами! Парень-то
к домам побежал».
Оленем промчавшись через детскую площадку, Буслаев выбежал в соседний двор и резко
остановился, точно налетев на стену. Навстречу выехал полицейский «уазик». Даже не
выехал еще, но Меф увидел его показавшийся из-за поворота «нос». Буслаеву стало
ясно, что в машине остался водитель, который объехал двор, чтобы отсечь ему все
пути бегства.
Правда, кое-кто его все же видел. У подъезда метрах в пяти от него стояла девушка с
белой, хрупкой собачкой на поводке, но она показалась Мефу симпатичной и
безобидной. Укрываясь, Буслаев умоляюще махнул ей рукой и прижал палец к губам. Та
смотрела задумчиво и серьезно.
Патрульный «УАЗ» проехал мимо. Самого момента прячущий голову Меф даже не заметил:
только мелькнула в трещине шифера черная новая шина и капнула бензиновой каплей
дрожащая труба. Буслаев встал, зная, что из машины его уже не увидеть, и вновь
встретился взглядом с девушкой, держащей теперь белую собачку на руках. Расширив от
ужаса глаза, она смотрела на него. Он улыбнулся. Девушка вдруг дернулась и, прижав
к себе собачью морду, так что она рычала теперь ей в грудь, побежала за полицейской
машиной, крича в открытое стекло:
Меф потерял три секунды, потому что не поверил своим ушам. Его заложили! И кто!
Почти что чеховская дама с собачкой! Потом выскочил на другую сторону и вновь
метнулся через детскую площадку, зная, что там «уазик» не проедет. Полицейский,
начавший было выскакивать из машины, вернулся за руль, сдал назад, просигналил
кому-то и вывернул.
Уже перебежав двор, Меф сообразил, что, сглупив, загнал себя в тупик. Пятиэтажный
дом вплотную примыкал к такому же дому-близнецу, и прохода между ними не было. С
одной стороны рычал двигателем «УАЗ», который, не тратя время на переключение,
гнали на первой передаче. С другой вот-вот должны были появиться те двое, от
которых Меф оторвался.
Буслаев заметался. Возле углового подъезда стояла старая желтая «Волга». Пузатый
мужик в майке чинил что-то под капотом. Услышав близкий рев машины и увидев
бегущего Мефа, он вскинул голову и шагнул навстречу. Мужик был страшен как горилла,
татуирован до плеч и лыс настолько, что просматривались все швы черепа. Буслаев
приготовился к защите.
«Паршиво! Девка сдала! И эта сволочь точно не поможет!» – решил Меф, но сейчас же
получил помощь именно от того, о ком плохо подумал. Всегда так бывает: утвердишься
в какой-то мысли и тотчас тебе покажут, что ты не прав.
Мужик схватил его за рукав и рванул к машине. Зубы блеснули серебряной подковой.
Когда автомобиль уехал, мужик открыл дверцу и выпустил Мефа, проверив глазами, не
прихватил ли тот что-нибудь на память из его «Волги».
– Чеши туда, курва! И быстро, а то могут вернуться! Выйдешь на улицу и дуй себе.
Спокойно иди, ни в коем случае не беги, а еще лучше поймай тачку. Рубашку, курва,
сними – сойдет и футболка. Волосы тоже как-нибудь спрячь. Они тебя по рубашке,
рюкзаку и волосам искать будут. Рожу-то сложнее запомнить. Все, топай, и помни дядю
Ваню!
Буслаев вышел на дорогу. Рубашку он стащил с себя еще во дворе, оставшись в белой
нелепой футболке, окрасившейся пятнами от совместной стирки с цветным бельем. На
рюкзак наложил маскирующее заклинание, превратив его в чемодан на колесиках. Другое
заклинание, которым он по неопытности злоупотребил, превратило его длинные волосы в
противную плешь, похожую на бугристый апельсин, в порах которого проросла свиная
щетина. Коснуться ее решился бы только врач-дерматолог, да и тот прежде надел бы
стерильные перчатки. Разумеется, это была только видимость. Временный морок, не
более того.
«Бред! – думал Меф, не опасаясь, что его узнают, шагая навстречу второй полицейской
машине, которая мчалась со стороны Дмитровского шоссе на помощь первой. – Меня
чудом не пристрелили! Еще бы рюкзак с зачеткой у них остался – совсем было бы
весело. Нашли бы катар, повесили бы мародерство, хранение холодного оружия да еще
небось нападение на сотрудника при исполнении».
Буслаев обошел дом, нырнул во двор и вновь оказался рядом с пожарищем. Запретную
ленточку больше не переступал. Он внезапно понял, что это не имеет смысла. Живой
ключ протиснулся куда-то вниз. Значит, под домом – скорее всего, уцелевший подвал.
Даже если Меф найдет способ приподнять тяжелую балку, в подвал все равно не
попасть. Слишком много придется разгребать.
Две ступеньки уходили вниз, на площадку. Дальше путь преграждала гнутая железная
дверь, которую, судя по виду, много раз пытались сорвать ломом и поджигали, царапая
поверх копоти всякие слова. Первой мыслью было, что это вход в бомбоубежище, но
общая хрупкость строения и отсутствие поблизости торчащих из земли труб вентиляции
заставили его усомниться в этом. Прикинув, к какому дому может относиться эта
конструкция, Меф не сомневался: он нашел второй вход в подвал сгоревшего флигеля.
Синели влажные стены. Свет пробивался только сверху, а потом и вовсе пропал.
Буслаев настроился на ночное зрение и увидел длинный коридор с низкими деревянными
дверями. Заглянув за одну, он обнаружил кладовку с обвалившимися полками. Ага, все
ясно: когда-то, еще до сноса первого флигеля и надстройки дома, каждая квартира
имела свой закуток в общем подвале.
Меф постоял в кладовке, толкая ботинком капустную кадушку. Она давно была съедена
плесенью, которая высохла от времени. Внутри шевелились только темные нити.
Схватка была краткой. Буслаев не успел нанести ни одного удара. Сверкнули бронзой
узкие пластины. Кисть онемела от удара. Выбитый из рук катар со звоном отлетел
куда-то. Прежде чем нападавший атаковал повторно, обезоруженный Мефодий рванулся
вперед, надеясь схватиться со своим противником врукопашную. Руки его провалились
во что-то влажное, скользко-холодное, похожее на затхлый сгусток тумана. Призрак?
Но как ни бесплотен был враг, его оружие было более чем реальным. Следующий удар
мазнул Мефа по плечу. Лишь чудом он пришелся древком, а не пластинами. Не дожидаясь
третьего удара, Буслаев отскочил и метнулся по слизанным ступеням вверх.
Споткнулся, упал на руки и снова побежал. За спиной что-то скрежетало, ухало,
хохотало. Уже выскакивая наружу, Меф услышал снизу далекие, умиротворяющие звуки
флейты.
«По ходу, шрам останется. Неплохо зацепило. Это когда у меня катар выбили!» –
определил он.
Буслаеву не верилось, что катара больше нет. До сих пор только Арею удавалось
выбить у него клинок.
–
На дубовое древко… бронзовые перья-пластины… способностью… выбивать артефактные
мечи…
Глава 11
Фруктовый овощ огородного разлива
Под столом Добряк оказался не одинок. Там уже лежал Корнелий, дожидавшийся, пока
Варвара закончит уборку. Связной света удобно устроился на туристическом коврике и
подложил под голову книгу. Где-то наверху плескала вода, двигалась мебель, что-то
обрушивалось, грохотало. Мелькали джинсовые ноги и тесак на бедре.
С того дня, как в переходе побывали стражи мрака, связному все время казалось, что
вот-вот дверь слетит с петель, и все повторится. Он не расставался с флейтой и
отрабатывал атакующие маголодии. Во сне беспокойно ворочался, стучал коленками об
стену и вскрикивал: «На шесть и по хлопку!» Тревожно, очень тревожно было Корнелию!
Его грызли скверные предчувствия.
– Это мой дом! Понял? Сам живи в своих паршивых вагонах на Курской или обжигай
брюхо в коллекторе! Ты там хоть когда-нибудь был? С трубами обнимался?
– Бабушка твоя Варя! Я Варвара! Сказано тебе «нет»! Я здесь жила, живу и буду жить!
Обломайся!
Эссиорх, к которому Корнелий прибежал за сочувствием, утешать его не стал. Он стоял
у деревянного забора и метал в него отвертку. У хранителя как раз был временный
период недовольства собой, связанный с тем, что не он тянет Улиту к свету, а она
затягивает его в самый безнадежный, скучный и тоскливый быт. Способов объяснить ей
что-либо и вырваться, да таких, чтобы они не граничили с подлостью, нет.
– Будем смотреть на вещи трезво. Пока у Варвары есть эйдос, мрак отыщет ее где
угодно. Переход не самое плохое место. Все-таки центр города, а над «Боровицкой»
всегда курсирует боевая двойка златокрылых, – сказал он.
– Женщины и не обязаны этого делать! У них выборочный слух. Они слышат только те
слова, которые в настоящий момент звучат у них в душе. Ну и плюс информацию о
сбежавшем молоке, – на последнем слоге Эссиорх крякнул, и отвертка вошла в забор
так глубоко, что ее кончик выглянул с противоположной стороны. – В общем, будь
проще, и все устроится! Тот, кто любит, всегда сможет защитить. Любовь делает
сильным, – удовлетворенно сказал он и пошел раскачивать и освобождать отвертку.
Корнелию надоело лежать под столом, слушать плеск воды и звуки яростно отжимаемой
тряпки. Убедившись, что Варвара недалеко, он стал громко разговаривать с собакой:
Варвара плеснула под стол воды, но Корнелий был готов к такому повороту событий и,
схватив флейту, превратил воду в лед.
Варвара бросила в него очечником. Корнелий чудом поймал его, после чего заявил, что
в следующий раз помогать не надо. Он будет искать все сам. И пока он придирчиво
осматривал очки, убеждаясь, что они не пострадали, Варвара заметила под резинкой
внутренней части очечника аккуратно сложенную страничку и поинтересовалась, что
это.
– От моего дяди Троила! В детстве я очень переживал, что я очкарик. А он, утешая
меня, выписывал из магических книг все, что попадалось про очки, – Корнелий бережно
оттянул резинку и достал страницу. Золотые буквы пробегали волнами, возникая там,
где глаз касался бумаги.
Розовые очки
мага Галуналунаглуноглана. Позволяют видеть все в розовом свете, но требуют дважды
в час повторять имя создавшего их мага. При малейшей ошибке превращают хозяина в
рыбу.
Мерцающие очки.
Позволяют видеть только тех, кто тебя любит. Очень облегчают жизнь, убирая из нее
все лишние предметы и людей.
Очки красоты
. Делают всякое лицо умным и неотразимо привлекательным. Внимание! Исполняют
неосторожно высказанные желания. Трижды подумайте, прежде чем брякнуть: «Чтоб я
лопнул!» или «Черт меня побери!»
Край страницы отгибался. Варвара увидела, что к нему аккуратно подклеены красно-
зеленые картонные очки, вроде тех, что выдают в современных кинотеатрах.
– Что это?
– Как-как?
Убедившись, что пол высох, Корнелий достал флейту и занялся обедом. Он состоял из
огромной безголовой индейки, которая своим ходом, зажав под крыльями вилку и нож,
пришла из ресторана «Арагви», потому что связной напортачил в маголодии.
Они ели, а Добряк лежал рядом, гипнотизировал их взглядом и левой лапой тер нос.
Теперь Варвара искала, обо что вытереть жирные руки. Связной незаметно наблюдал за
ней. Варвара пострадала немного, после чего использовала в качестве салфетки свою
болтавшуюся на спинке стула майку. На сегодня хозяйственное настроение уже
отработано, и можно спокойно свинячить.
– А-а, это какие-то старые! Может, лет тридцать назад тут бродили. Свежий призрак
сквозь очки покажется материальным. Чем дальше во времени, тем размытее. Совсем
древние будут как дым, – объяснил он. – Ты в переход иди!
Варвара вышла туда и, чтобы ее не сбили с ног, остановилась напротив большой афиши
на деревянном подрамнике. Мир окрашивался в зелено-красный цвет. Она смотрела на
плотную толпу, двигавшуюся навстречу, и не замечала ничего особенного. Какие-то
серые тени мелькали, но рассмотреть их за множеством людей было нереально.
Забыв снять очки, ни о чем не помня, Варвара шарахнулась за железную дверь, где ее
ждал Корнелий.
– Навязчивое состояние! Видать, мрака бабулька не заслужила. Ну, а свет? Какой там
свет, когда у нее рыба размораживается? – спокойно заметил связной, когда Варвара
вывалила на него весь клубок бессвязных слов. – Ну, а про этих двух даже не знаю,
что сказать. Видно, все и правда здесь произошло, раз они одно и то же вечно
повторяют… Ну, хватит! Снимай очки! Довольно с тебя на сегодня впечатлений!
– Может, слезешь? Или хотя бы вытащи из-под меня флейту! Спину колет! – осторожно
попросил Корнелий.
– Да пусть хоть сто раз бросает! Если он призрак, то и нож у него призрачный!
Дочь Арея молча взяла его за плечи и развернула к столу. Там стояло блюдо с мятыми
грушами, купленными сегодня на ступеньках перехода у дачного дедка. В одной из них
торчал тупой десертный нож и, звякая от наслаждения, с усилием пилил ее. По лезвию,
на котором сохранились еще следы крови, смывая ее, тек сладкий сок.
Обо всем позабыв, нож увлеченно кромсал грушу. Связной света, вымучивший некогда
зачет по психологии артефактного мышления, прикинул, сколько у них в запасе
времени. Груш в блюде не меньше десятка, на каждую уйдет не меньше минуты.
Глава 12
Один вечер из жизни Пети-Чемодана
На второй неделе сентября Евгеша Мошкин расстался со своей девушкой. Изменой тут и
не пахло. Никого другого он себе не нашел, а просто ощутил, что с него хватит.
Приехали. Конечная станция. Правда, Катя об этом пока не знала. Как все мягкие
люди, боящиеся истерик и ненавидящие выяснять отношения, Евгеша ничего не стал
говорить напрямую, надеясь, что она догадается сама. Он держал телефон выключенным,
а при личных встречах либо бормотал что-то невнятное, либо хитроумно вилял,
прилагая усилия, чтобы только не остаться с ней наедине. Катя, возможно, о чем-то
догадывалась, но окончательных слов разрыва пока произнесено не было.
После четвертой пары Мошкин удрал из института через дверь физкультурного зала,
подозревая, что покинутая любимая караулит его у центрального входа, и поехал в
гипермаркет к Чимоданову.
По дороге он радостно ощущал, что идет один. Рядом нет никого, кто занимался бы
воспитанием окружающих, объяснял солнцу, как ему светить, водителям, как им ехать,
а женщинам – за какую руку вести балующихся детей. Да и в институте было не легче.
Катя ссорилась со всеми преподавателями, ужасно злясь на Мошкина, который, помня об
экзаменах, на всякий случай всем улыбался.
– Нет! Только с ним. У него вся психика наружу! Он истерик! Он плюется в баночку,
когда меня видит! – кипела Катя.
Евгеша вздыхал.
Но вот Мошкин был один и подпрыгивал от счастья! Один! Один! Один! На нем никто не
висит! На него никто не шипит! Его никто не опускает ниже плинтуса! Один! Один!
– Что ты делаешь?
– Свободна! – Петруччо махнул рукой и убрал из списка еще одну фамилию. – Кто у нас
там из отдела сумок выглядывает? Лена? Нет, Лена – это которая на меня с утра
орала… Вер, а Вер! Иди сюда!
– Эту – побоку!
– Почему?
Следующей была блондинка Марина из отдела комнатных растений. Она, хоть и громко
фыркнула, кроссовки подняла сразу и стала настойчиво совать их в руки Чимоданову.
Ее вычеркнули за самодеятельность, потому что задание было не совать кроссовки в
руки, а повесить их на спинку стула.
– Слишком шустрые тоже не нужны! Знаем мы таких! Будет обои четыре раза в год
переклеивать, – объяснил он Мошкину.
Евгеша сидел как на иголках, вежливо улыбаясь во все стороны. Ему было неловко, что
приятель такой бабуин.
Круглая, упругая, как мяч, девушка выпорхнула откуда-то сбоку, со стороны будочки
со свежевыжатым соком. Она присела на корточки и, вертя головой как птица, долго
переводила взгляд с кроссовок на их хозяина и обратно.
– Упали? – спросила она.
– Лежат?
– Поднять.
– О! Я всегда стараюсь помогать людям! Это мой принцип. Но почему ты сам этого не
сделаешь? У тебя какие-то скрытые мотивы? – проникновенно спросила девушка,
потянувшись за кроссовками.
– Чего?
– И что? Никак?
– Сам посмотри! Во всем супермаркете нет ни одной нормальной девицы, которая смогла
бы без отсебятины выполнить простое задание! А еще удивляются, что человечество
куда-то катится! Я бы такой ящик золотых слитков подарил, если бы мне магию
вернули, конечно…
– Петя! Зачем в хороший книга ручка рисуешь? Я пол мыл-мыл, а твой кроссовка на пол
лежал! – укоризненно проговорил кто-то.
Девушка повесила.
Зейнаб сняла.
– Урони!
Захватив с тобой кофе, Мошкин бесшумно выскользнул из-за стола. Он уже понял, что
мальчик Петя-чемодан залип надолго. Бродить по гипермаркету не хотелось.
Возвращаться домой нельзя: Катя наверняка приехала к нему и караулила у подъезда.
Евгеша повздыхал, обошел этаж, потолкался в отделе игрушек, трогая пуговичные глаза
у белогрудого дельфина.
– Где-е???
На прежнем месте блудную овцу приняли как родную и из отдела, где она жужжала
пчелкой, перевели в отдел «Бабушкин огород». Теперешние обязанности ее состояли в
том, чтобы доставать из ящика с голландской минеральной ватой помидоры, специальным
совочком сыпать на них грунт, чтобы оставались следы земли, и пинцетом раскладывать
в некоторые помидоры червячков. Опытным путем было доказано, что даже один
маленький червячок увеличивает выручку отдела на доли процента, ибо всякая хорошая
хозяйка знает, что червяки едят только натуральные продукты.
– Это не Евгеша пришел, нет? Какие люди, да?! – обрадовалась она. – На вот
помидорчик! Да не бойся – это не граната!
– Зачем?
– В земле вываливай! Только есть не вздумай – подохнешь от этого гэ, а я одна твой
труп до холодильника не допру!
Мошкин суеверно вздрогнул и зачем-то спросил, где Арсений. Подвижное лицо Наты
выдало такую волну гнева, что три помидора в метре от них разлетелись вдребезги,
обрызгав витрину.
– Потому что «где мой миленький Арсений? Его же нет, да?» – с непередаваемой
ядовитостью передразнила она. – Этого гада перевели в американский отдел, а там у
местной шишки где-то в туалете завалялась дочка. Ноги колбасой и пятьдесят прыщей
по числу звезд американского флага! И недели не прошло, как я в пролете!
«Понимаешь, Наташа, я навеки сохраню тебя в своем сердце, но мы абсолютно разные
люди…» И ведь плакал даже, крысеныш!
Ната бережно взяла пинцетом беленького червячка, посадила себе на ладонь, пальцем
погладила по головке и вдруг резко ударила кулаком и раздавила.
– Слушай! Ты какой-то убогий! «Любила, не любила». Кого тут любить? Мне, может,
досадно, что он меня первый отшил? – сказала она с раздражением. – Твоя-то
полковница как? Танк на работе не потеряла? А то смотри: выплачивать придется!
Вихрова захохотала.
– Нет, но…
Мошкин очень смутился. Такой страшный сон не мог ему даже присниться.
– Ладно, в пролете! Я на кроликов не охочусь! – успокоила его Вихрова.
– А-а, Зейнаб твоя на кухне ругается! Громко так, я прямо не ожидал от нее! Кто-то
масло из фритюрниц втихую в унитаз слил. Тубзик напрочь забило. У них все там
плавает, а они с улыбочками тефтельки продают!
К отделу подошли два индуса и зачем-то стали щелкать фотоаппаратами. Сообразив, что
все попадают в кадр, Мошкин, Чимоданов и Ната повели себя по-разному. Чимоданов
высунул язык и сделал идиотскую физиономию. Мошкин приосанился и распрямил спину,
чтобы мышцы казались больше, а лицо умнее. Вихрова же как рассаживала червячков,
так и продолжала это делать. Даже бровью не повела.
Чимоданов, только что показывавший Евгеше рожки, спрятал высунутый язык и посмотрел
на часы, стрелками которым служили две картонные моркови, а цифрами – связки
чеснока. Мистическая бабушка со своим огородом просочилась и сюда.
– Ну все! Можно понемногу валить! Через десять минут у меня конец смены! – заявил
он.
Вечер прошел под знаком Чимоданова. Вначале они долго бродили по улицам, влипая в
истории. Из окна проезжавшего троллейбуса в Мошкина попали скомканной бумажкой из-
под мороженого. Евгеша спокойно вытер с носа сливочный след. Сутью его натуры было
абсолютное миролюбие. Он скорее готов был совсем похорониться под грудой липких
бумажек, чем кого-либо утрудить или обеспокоить. Зато Петя, в которого ровным
счетом ничем не попадали, неожиданно возмутился, погнался за троллейбусом и отстал
только метров через триста.
– Да мы не поняли.
– Странная штуковина получается! Я даже когда молчу, меня все почему-то боятся! –
Петруччо зашвырнул доску в кусты и минут десять шел спокойно, как приличный
человек. Потом его снова потянуло на приключения.
И Чимоданов поспешно затопал к магазину, растягивая шаги так сильно, что временами
казалось, что он вот-вот сядет на шпагат. Мошкин брел за ним и, повторяя, что «он
же не спорил?», переживательно грыз ногти. Справедливость восторжествовала – как
спорщик ни хитрил, до магазина оказалось сто двадцать шагов.
Тот поморщился.
– Ан, ну нет! Сказал не сказал! Вот признайся: ты себе веришь больше, чем мне? Ну о
чем тогда можно говорить?
Евгеша разинул рот, потрясенный неотразимой гениальностью этой фразы. Двадцать
метров он тряс головой, шевелил губами, пальцами, бровями, но так и не нашелся, что
возразить.
– Он забавный, правда? – спросил Евгеша, вздрагивая всякий раз, как кто-то начинал
нервно стучать в дверь туалета, а Петруччо ржал изнутри.
– Да клоун он! Забодал! – зевнула Ната. Она нашла на соседнем столике журнальчик и
от нечего делать изучала брачные объявления, сопровождая чтение комментариями.
– Красивый, богатый, ласковый, любящий животных… Хм, забыл написать, что скромный!
Небось или изменщик, или брачный аферист. По мне так лучше верного хама!.. Эй,
Мошкин! Куда вилкой полез?
– Но это же общая тарелка, нет? – страдающе спросил он, заметив, что Вихрова
отгребла к себе самое вкусное: шашлык, яйца с майонезом и грибы, а ему оставила
лишь сомнительного вида салат.
Ната приподняла край скатерти, чтобы понять, куда он закатился, но тут в туалете
словно взорвался симфонический оркестр. Скрипки, виолончели, трубы, ударные – все
смешалось в мгновенном, невыразимой громкости всплеске. Пластиковая дверь слетела с
петель. Оттуда с воплем вырвался Чимоданов и, сбив с ног долговязого официанта,
рванул на балкончик. Там он взметнулся над коваными перилами, пылавшими петуньями в
длинных горшках, и прежде чем обрушиться на крыши стоявших внизу киосков, страшно
крикнул:
– Валим!
Они перемахнули через перила. Высота была небольшой. Может, чуть выше второго
этажа. Для бывших учеников Арея не высота, а так, шуточки. За ними никто не гнался,
хотя долговязый официант, упрямый, как бульдог, пытался сбросить им на головы
горшок с петуньями.
Но это было еще не все. Первая ласточка позвала и вторую: вечером того же дня
ранило Мошкина.
Глава 13
Срочный вызов
Нет совсем гнева на ближнего, который был бы праведен. И, если поищешь, то найдешь,
что можно и без гнева устроить хорошо. Поэтому всячески ухитряйся не подвигнуться
на гнев.
– Да вот, выслеживаю! Уже месяц никак засечь не могу, откуда он в Сеть выходит, – с
досадой сказал хранитель.
– Он – это кто? – не поняла Улита. Брови ее были все еще сдвинуты. Ревновала она
всегда профилактически, не исключая, что под «он» может скрываться блондинка.
– Другое крыло занятий этого паразита – стирание границ между добром и злом!
Главное – подобрать всему правильное название, чтобы дать человеку возможность
включить механизм самооправдания.
– А если это… на живца его схапать? – внезапно предложила Улита, горя желанием
сделать Эссиорху приятное.
Улита задумалась.
В дверь забарабанили. Улита затопала открывать, надеясь, что это соседка снизу, с
которой можно всласть поругаться. Они обычно спускали пар минут по двадцать,
оглашая криками подъезд, а потом расходились набираться сил для новой схватки.
Убежденных женоненавистниц следует искать среди женщин. Мужчины как-то быстро
сбиваются с пути истинного женоненавистничества. Слабенькие они, непостоянные.
Корнелий с трудом удержался от искушения соврать, что это был огромный тесак с
зубцами и кровостоком.
Хранитель посмотрел на руку гостьи. Запекшуюся кровь она уже вытерла, но порез был
хорошо заметен.
– Почему я?
– Говорю тебе: в расчете! Ночью тебя вызывали в Эдем к Троилу, а я забыл тебе
передать! – заявил Корнелий.
Тогда невесть с какого бока Улита решила, что Мыся – это Эссиорх, и ночами выводила
его на чистую воду, страстно шепча спящему на ухо: «Мыся! Мыся! Вставай! Это я,
твоя Дыся!» и зорко наблюдая за его реакцией.
Эльза Керкинитида Флора Цахес была в своей лучшей шляпке, благоухавшей живыми
розами. В правой руке держала кружевной зонтик, также украшенный розами, но только
уже не алыми, а маленькими кремовыми. Когда Шмыгалка ставила зонтик на землю, он
пускал корни.
– Неф!!!
– Как нет?
– Почти неф! Я знафа, что Корнелий оболфус и фызвала тебя раньше фремени!.. У
кафдого челофека есть коэффициент головотяфства. Один офаздывает на два часа,
другой на сорок мифут, трефий – понимает тофько, когда на него наорешь. Делай
попрафку на коэффициент и сэкономишь массу фремени… Срежем здесь!
– Фишни форуют, дурафье! Фот я фас! – весело крикнула Шмыгалка и замахала зонтом,
пугая птиц.
Хранитель задрал голову, козырьком прикрывая глаза. Сверху на них, кружась, падали
сияющие перья, потерянные, когда птицы пробивались сквозь ветви. Хранитель смотрел
на них и думал о том, о чем всегда вспоминал, когда видел жар-птиц. День и ночь –
далеко не единственное разделение. Существует и то, что гораздо светлее дня, и жар-
птицы – лишь маленькое окно в эту реальность.
– Фто? Аллергия? У меня тут тофе фсегда аллергия! Офобенно, когда фетер со стороны
рофи! – сказала Шмыгалка.
– Какое там! Он у них вроде как местный анархист! Со всеми расплевался! Туда-сюда
летает! Третий раз за месяц! Со своими поссорится – они его сюда футболят!
– А мне чюхадь! А мне плювадь! – с акцентом сказал гном.
– Про твою простуду и избыточное слюноотделение расскажешь вон той елочке! Она
лечебная! Надо только хвою пожевать! – отвечали ему домовые. Отдохнув, они взяли
гнома и поволокли дальше.
Пока они шли, Эльза Флора делилась с хранителем своими взглядами на земную историю.
Слушать ее было занимательно. Выходило, что вся древность, средние века и новое
время – непрерывная борьба света и мрака. По ее мнению, даже лист на земле не
падал, чтобы это для чего-то или для кого-то не было нужно.
Миновав стражу, расступившуюся прежде, чем Эльза Флора Цахес начала всерьез
занудствовать и вспоминать их школьные неуспехи, Шмыгалка и Эссиорх шагнули в руну
и поднялись на Третье Небо.
Не доходя до таблички:
«Осторожно! Атмосфера третьего неба содержит насыщенную эйфорию!»
, хранитель начал сильно потеть. Он старался скрыть это, но все равно дважды вытер
лоб и пальцем оттянул от шеи воротник.
– Ерунда! При чем тут это? – буркнул Эссиорх, освобождая руку, которая нужна была
ему, чтобы вытирать пот.
– Кто-кто?
– Сам знаефь кфе! Не посфоляй своим желаниям садиться тефе на шею, или они сломают
тефе позвонофник! Фсе, молфи, папаша! – перебросив через запястье ручку зонта,
преподавательница маголодий постучала и открыла дверь.
Границы кабинета показались Эссиорху шире, чем обычно, чему он не слишком удивился.
Здесь, на Третьем Небе, пространство условно и не требует даже вмешательства пятого
измерения.
Они пытались взять Троила «на растяжку» и разрывали дистанцию, чтобы, пока один
отвлекает, другой смог бы выдохнуть маголодию. Однако Троил не позволял этого,
вынуждая златокрылых непрерывно обороняться. Мешавшие крылья он нетерпеливо
забросил на цепочке за спину.
– Неф! Бефная фенфина может положиться в этой физни только на себя! Я одна, а вас
трое! – печально сказала Шмыгалка.
Клинок Троила провалился между вертящихся спиц. Пока Генеральный страж высвобождал
его, Шмыгалка неуловимо выхватила флейту и поднесла ее к губам. Маголодия была так
кратка, что Эссиорх услышал ее не раньше, чем обезоруженный Троил отступил на шаг,
растирая левой рукой запястье правой.
– Ты уверена?
Генеральный страж сел и облокотился о стол. Среди бумаг, которые он при этом
сдвинул, Эссиорх увидел свой доклад о сгоревшем острогоновском доме и погибшем
домовом.
– Путь глумления, – расшифровал Эссиорх. – Проще всего над всем издеваться или
притворяться циником, когда ты всего-навсего неуверенный в себе урод.
– С путем клоунады у Лигула тесно связан один молодой страж. Давненько я его не
встречал. Это верный признак, что он скоро появится, – сказал он вполголоса,
напоминая об этом самому себе.
– Так я и думала! – удовлетворенно произнесла Эльза Флора Цахес. – Но зафем они эфо
сделали?
Троил за цепь выудил золотые крылья, висевшие сзади и натиравшие ему шею.
– Я имел в виду, что, если книгу никто никогда не видел, может, они убили себя,
потому что у них не получилось ее сотворить? – поспешно объяснил хранитель.
– Вот, и вот, и вот! Куча докладов, и все о ней! Уже много столетий я охочусь за
этой книгой, по крупицам собирая разрозненные сведения! Это не просто волшебная
книга! На ее страницах можно стать творцом своей судьбы! Обустроить все так, как
хочешь, тешить иллюзии! Создавать замки, миры, царства, вести войны, взрывать
звезды и заправлять их газом свою зажигалку! Не хочешь творить миры, хочешь личного
счастья? Нет проблем. Можно построить шалаш в лесу и жить там вместе с любимой!
Причем любимую тоже можно придумать, и она будет лучше настоящей!
– Такого не бывает.
– К сожалению, только так и бывает. Человек или маг, связавший свою судьбу с Книгой
Семи Дорог, живет в вымышленном мире. Его тело вначале слепо повторяет движения
удаленной души, а затем, выбившись из сил, постепенно пожирается книгой,
превращающей его в свои новые страницы. Кроме того, по книге, изредка выходя из
нее, странствуют семь стражей – три света и четыре мрака, затянутые страницами для
бесконечной битвы!
– Да, – подтвердил Генеральный страж. – Ты все понял верно! Две истории сходятся в
одну. Разумеется, призрак никак не может повредить призраку. Чтобы выйти из битвы и
покинуть книгу, стражам необходимо передать кому-то свое оружие. Души новых бойцов,
призванных туда, будут сражаться внутри, а их тела убивать друг друга снаружи.
Книга получит эйдосы, а ее переплет – кожу и плоть их тел.
– Это было несложно! – перебил Троил. – Я понял это, стоило мне взглянуть на список
оружия, приложенный к твоему докладу. Именно флейтой Мероха и свирелью Корна были
вооружены разведчики, которых мы отправляли в Острогонову пустынь.
– Ну а остальное просто логика! Книгу Семи Дорог, скорее всего, хранил у себя Арей,
по привычке «забыв» поставить в известность Лигула. Думаю, он прятал ее на
контролируемой русским отделом мрака территории под присмотром верного домового
Толбони. Тот же Толбоня, вероятно, приглядывал и за артефактным оружием, которое не
представляло опасности, пока книга оставалась под контролем. После смерти Арея
тайну не удалось сохранить. Пуфс начал ревизию объектов, и все открылось. Толбоню
убрали. Теперь Лигул делает все возможное, чтобы извлечь из ситуации максимальную
выгоду.
– Чьи?
– Это трудно доказать. Мало ли что придет в голову призраку, да еще плененному
книгой? А остальное вообще не доказывается. Не Лигул сотворил артефакт. Не он
прятал его в Острогоново. Очень соблазнительно свалить все на элементарных магов и
на Арея. Представляю, что он ответит на наш протест: «Да что вы говорите? Мрак даже
пальцем не шевельнул! Они сами перерезали друг друга! А силы Кводнона? Что, надо
было оставить их валяться?»
– Не будет этого! В книге три стража света! Не станут они захватывать чужие тела! –
убежденно воскликнул Эссиорх.
– Все простое – надежно, все надежное – просто. Думаю, она вообще не вторгается в
души своих жертв. Это ей не по силам. Вместо этого просто изменяет реальность и
создает необходимые декорации. Эффект кошмарного сна, из которого невозможно
вырваться.
– И что ты предлагаешь?
– Почему?
– Не надо считать, что все однозначно плохо. Всякая загадка, которую задает нам
жизнь, обязательно имеет решение, причем такое, какое нам по силам. Будь это иначе,
нам бы ее не задали, – убежденно сказал Троил. – Уверен, Книгу Семи Дорог одолеть
можно, но изнутри, вступив на ее страницы и приняв правила игры. Риск огромный, но
это единственный путь.
– Я пойду! Чем я рискую? Это тело даже не мое! – Эссиорх сделал шаг вперед. Всего
один, потому что путь ему преградила флейта. Эльза Керкинитида Флора Цахес держала
ее в вытянутой руке, приставив конец ко лбу Эссиорха.
– Я спрафлюсь!
– И что это изменит? Даже если ты разнесешь внутри книги всех стражей мрака и всех
златокрылых, следующему придется сражаться уже с тобой! – добавил Троил, опережая
ее возражения.
– Да, – подтвердил Генеральный страж, угадывая ход их мыслей. – Тепло, очень тепло!
Лигулу нужны силы бывшего владыки мрака. Значит, среди «мишеней» наверняка окажется
Мефодий.
– Да, – сказал он, когда Дафна с котом были вытурены в приемную и дверь за ними
закрылась. – Я знаю все, что вы скажете. В Эдеме она недавно и не успела
исцелиться. Она слишком привязана к земле, и крылья по-прежнему под угрозой.
Наконец, она любит Мефодия не так, как должен настоящий хранитель. Но у нас нет
другого выхода. Без нее мы потеряем Мефодия, и не только его.
– У них там осень, берегись простуд! Не фздумай фыходить без колготок! Летай
осторожно: над городом куча профодов! – напутствовала ее Шмыгалка.
Дафна кивала, почти не понимая слов. Новость, что надо отправиться на землю,
застигла ее врасплох. Она была как человек, которого разбудили посреди ночи и
сказали ему, что он сейчас летит в космос. То, что Дафне и самой хотелось этого
прежде, в счет не шло. Она была ошеломлена. Дафна едва успела заглянуть к себе и
спешно прихватить кое-какие вещи.
– Это как в прошлый раз, когда вы скинули мне гантели, и они вместо Масловки
свалились на крышу Малого театра? Нашла я их, между прочим, уже в подвале!
У Эдемских врат все трое остановились. Возникла неловкая заминка, какая всегда
бывает перед расставанием. Эссиорх уже мысленно был с Улитой и своим мотоциклом, а
Дафна пыталась доступно объяснить коту, что высовывать морду из горловины рюкзака
строго не обязательно.
– Мефодий – очень хорофий юнофя, но передай, что если он не будет тебя берефь,
следуюфие гантели я сброшу ему на голофу! – сказала Шмыгалка.
Она пообещала передать, обняла Эльзу Флору, договорилась с Эссиорхом, где они
встретятся в городе, и, обсыпанная розовыми лепестками со шляпки Шмыгалки,
телепортировала в Москву.
Прямо сейчас Дафна не готова была для встречи с Мефом. Ей требовалось прийти в
себя, ощутить, что все происходящее – правда, а не сон. По этой причине она вышла
из телепортации километрах в трех над городом. Подчиняясь закону тяготения, тело
начало стремительное падение. Быстро набирая скорость, она устремилась к земле. Все
засвистело, завыло. Облака, точно клочья мокрой ваты, цепляли лицо. Ветер резал
глаза, лез в открытый рот – и вдоха нельзя сделать.
Когда же Дафна ухитрилась вдохнуть, ветер забросил ей в рот край ее упругой косы.
Дафна отплюнула ее, на миг ощутив какой-то травяной, полынный вкус своих волос, и
попыталась схватиться за бронзовые крылья, но ветер только этого и ждал. Ему давно
нужен был отставленный локоть. Он уперся в него, завертел. Тело изменило положение,
и теперь Даф падала вертикально, да еще и вращаясь, точно ввинчиваемый шуруп.
Она продолжала искать бронзовые крылья. Ладонь зачерпывала пустоту. После краткого
ужаса Даф осознала, что крылья все же не потерялись, а болтаются за спиной,
зацепившись за рюкзак. Опять этот ветер!
Все же нашарила крылья, и, хотя земля была уже близко, сразу ощутила спокойствие.
Зная, что материализовать их прямо сейчас нельзя – ветер сломает, – Дафна изменила
положение тела. Теперь она падала ласточкой, раскинув руки, и добилась того, что ее
перестало вращать. Бронзовые крылья она держала теперь в правой руке, сдернув их с
шеи вместе со шнурком.
Город сверху казался шершавым, выклеенным из цветной бумаги. Серые, черные, желтые,
зеленые листы – все неправильной формы, наклеенные как придется. В основном цвет
получался смазанный и трудноопределимый. Не желтое, а скорее желтое. Не красное, а
где-то в районе красного. Изредка среди этого хаоса возникала и система. Фигура
определенной формы – круг, овал, четырехугольник. В большинстве случаев это
оказывались стадионы с их ярко-неубиваемой светло-зеленой травой.
Солнце пряталось за тучами, лежащими, как стопки сизых одеял. Изредка они где-то
прорывались, и прямые яркие лучи, совершенно осязаемые, твердые, точно ночные удары
прожектора, падали на город. Вспыхивали крыши гаражей, зажигались маленькие,
скрытые между жилыми массивами пруды.
Когда Дафна шла пешком, ей всегда казалось, что Москва состоит из сплошных домов.
Куда ни ткни пальцем – дом. Они вечно лежали поперек пути, как дохлые динозавры.
Заставляли обходить себя, искать проходы, путаться во дворах. Сверху же город
представлялся непривычно просторным. Дома были разбросаны косо и неровно, улицы же
вообще шли как попало, больше напоминая капиллярный узор на ладони, чем строгую
систему. Бросай наугад кирпичи, и едва ли один из двадцати упадет на дом.
Дафна снижалась кругами, впитывая в себя эти крыши, улицы, дома. На несколько
мгновений показалось, что в ее жизни не было Эдема, а был только этот бензиновый
город с толкотней у метро и пестрыми цветочными развалами.
Даф задержалась. Ей казалось, она носилась над городом десять минут от силы, но
утратила ощущение времени. Эссиорх ждал ее, сидя на мраморном бортике подземного
перехода у станции метро «Савеловская». Когда она подошла и смущенно остановилась
рядом (крылья к этому времени уже дематериализовала, и за спиной был лишь скромный
рюкзачок с котом и флейтой), он лишь вопросительно вскинул голову.
Это была женская правда. Она действительно бежала последние метров пятьдесят и даже
слегка запыхалась.
– Морковь. Обычная морковь! У вон той тетушки купил, – охотно пояснил он.
– Покажи!
Эссиорх, пожав плечами, показал. Дафна увидела себя. Она никогда не подозревала,
что у нее такая хитрая морденция, распахнутые глазищи профессиональной брачной
аферистки и куцые крылышки.
– Маленькая месть за ожидание! Была бы тыква, была бы большая. А из моркови
получается только маленькая.
– Очень смешно! – сказала Даф, отбирая у него морковь и с хрустом отгрызая у себя
голову. – Надеюсь, ты меня хотя бы помыл!
– Разумеется! Вон в той вот луже! – заверил ее Эссиорх, заставив Дафну яростно
плеваться и шипеть громче Депресняка.
– Нет.
– Ты к
нему
? – спросил хранитель, не называя имени.
– Да.
Дафна сказала это и сама испугалась своего нетерпения. Увидеть его прямо сейчас,
немедленно. Мотоцикл наконец завелся. Эссиорх прибавил газу, дожидаясь, пока работа
двигателя станет ровной.
– Не боишься? – он взглянул на небо, где сейчас ничего уже не было, кроме туч. –
Все-таки там Эдем смотрит на нас!
Глава 14
Шестирукий суккуб
– Попался? Вот и сиди там! Это ж надо куда забрался! Мерзкими снами меня пичкал!
Эйдос у моего ребеночка выманить хотел! Убью!
– Не знаю. Не убивайте меня! Я такой слабенький! Что мне этот эйдос? Я бы и другой
добыл, но меня заставили!
Улита пнула босой ногой коробку, в которой когда-то стоял телевизор, и та заныла,
заскулила.
– Отпустите меня! Умоляю! Пальчики на ножках целовать буду!
– А зачем он туда вообще полез? – связной света был босиком. Когда поднялась
тревога и все стали ловить суккуба, он схватил флейту.
Улита наконец отыскала шпагу и бросилась к коробке. Хранитель поймал ее под локоть.
– Тогда помоги нам! Мне нужен Шохус, шестирукий суккуб! Врать не пытайся: на
коробке руна определения честности.
– Жаль, – вздохнул Эссиорх. – А я думал дать тебе шанс. Начинай, Корнелий! Погоди,
Улита, не суйся! Лучше вообще отойди! Он вечно мажет с первой маголодии!
– Где?
– Соляной двор. Кто-то из наших говорил, что однажды видел там многорукого суккуба!
Вы же никому не скажете, что это я его сдал?
Эссиорх нахмурился.
– Это ты себе обещал, но так и быть. Улита, открой окно!.. Отпускаем на счет «три»!
Задев углом подоконник, коробка вылетела наружу. Пока она не ударилась об асфальт,
Гаулялий продолжал вопить. Выскочил из разорвавшейся коробки и сердито, как
готовящаяся взлететь индейка, размахивая ручками, куда-то умчался.
– Истериограф какой-то! Ненавижу мужиков, которые ведут себя, как тетки! – заявил
связной света.
– Ку-ку, Вася! В равной степени его можно назвать теткой, которая ведет себя, как
мужик! – фыркнула Улита.
Эссиорх подошел к шкафу и, с трудом открыв его (мешали грудой наваленные по обе
стороны шкафа вещи), выудил укороченную бейсбольную биту. Прокрутил ее в руке и
остался доволен.
– Нет. Они терпеть друг друга не могут. Шохус не простил бы ему, что он запалил
хорошее оборудованное место. Накапал бы Лигулу… Нет, суккуб будет помалкивать! –
уверенно сказал Эссиорх.
Он уже выезжал со двора, когда сзади на седло мотоцикла запрыгнул кто-то еще и
обхватил его руками за пояс. Уверенный, что это Корнелий, хранитель не обратил на
это особого внимания, решив турнуть его чуть позже.
– Биту держи! Чего-то я не додумался рюкзак взять! – велел ему Эссиорх, вслепую
передавая биту через плечо. Тот взял биту, причем сделал это молча и без
пререканий, что для него было довольно нетипично.
Мотоциклу не страшны пробки, и вскоре они были уже на Солянке. Огромный, бестолково
построенный доходный дом, смешавший в себе все стили, со множеством окон и
случайной лепниной на стенах, его мало заинтересовал. Ему нужен был не дом, а то,
что под ним.
Подходящий люк Эссиорх обнаружил минуты через две и стал простукивать его битой,
соображая, чем можно поддеть, чтобы открыть. Стал подковыривать ножом – сломал
кончик лезвия. Использовать магию не решался. Магию Шохус ощутит сразу и исчезнет.
Стреляный воробей.
– Я ищу лаз.
– Этот, что ли? Это не то! Просто коллектор. Лаз должен быть где-то там.
– Нет. Но один из моих приятелей был. Тут лучше с водостоков начинать. Это ж центр.
Он чуть замешкался, и Варвара, чей луч скользил по шахте чуть выше, наступила ему
на руку. Эссиорх выронил биту и долго слушал, как она падает, задевая ржавые скобы.
Спуск продолжался. Шахта, поначалу четырехугольная, заметно круглела и расширялась.
Щелкнув зажигалкой, хранитель увидел, что кирпич тут уже не красный, а рыжий,
плотный, местами клейменный.
«Еще чуть-чуть, и, если дна не будет, лезем обратно. Не стоило все же девчонку
брать!» – решил Эссиорх.
Эссиорху обожгло кожу на щеке, ободрало плечо. Некоторое время матрас и хранитель
боролись за первенство, после чего матрас уступил и согласился остаться снизу.
Плеснула вода. Что-то колкое, холодное полезло в ворот, в рукава. Эссиорх
провалился в воду с головой и забился, спеша выбраться на поверхность. Несколько
секунд он был уверен, что тонет, но тут колено врезалось в дно. Он вскочил,
страхуясь руками, чтобы защитить голову. Потолок обнаружился сантиметрах в десяти.
Низковато, но ходить можно. Ледяная вода доставала до пояса.
Сверху послышался шорох. Эссиорх отскочил, вытягивая руки, чтобы поймать Варвару.
Она отвернулась, указывая на лестницу, и луч света отвернулся с ней вместе. Эссиорх
убедился, что наклонный спуск, по которому он проехался, предназначался, вероятнее
всего, для скатывания и подъема бочек, а рядом шли надежные и почти не
раскрошившиеся ступеньки.
– Отлично! Идем!
– Еще минут десять, и ку-ку! Без света обратную дорогу фиг найдем! – спокойно
сказала она. В голосе не было особенной паники, просто констатировала факт.
Эссиорх кивнул. Он уже злился на себя, что выскочил из дома неподготовленным. «Кто
пойдет в залаз сгоряча – того вынесут холодным», – говорят диггеры.
Метров через двести тусклый луч уперся в начало лестницы. Ступеней семь, не больше.
Смысл ее, как видно, был лишь в том, чтобы уберечь верхнее помещение от грунтовых
вод.
Варвара хотела что-то спросить, но ладонь Эссиорха зажала ей рот. Сдернув с головы
у нее фонарик, хранитель осветил что-то маленькое и блестящее. Это была
раздавленная флешка.
– Он здесь! Шохус!
Дверь оказалась не заперта, но он все равно сгоряча выбил ее. Применять магию
хранитель больше не боялся. Он ворвался в помещение, загроможденное огромным
количеством компьютерной техники. По мере выхода из строя старые устройства
бросались прямо здесь, под ноги. Пол был завален сломанными клавиатурами, жесткими
дисками, разбитыми мышами, памятью и видеокартами. Все это мешалось с кусками
картона и той наполненной пузырьками воздуха пленкой, которой прокладывается в
коробках новая техника. Наверх, сквозь толщу камня, уходили кабель Интернета и
толстые синие электрические провода.
Увидев Эссиорха, жирное паучье существо метнулось навстречу, надеясь сбить с ног и
выскочить в коридор, где оно затерялось бы в темных проходах. Выпускать его было
никак нельзя.
– Эй, ты чего делаешь? Тут барахла на три машины! Лучше б мне отдал! Я б загнала
кому-нить!
Перескочив через низкое, вдоль пола ползущее пламя, Варвара схватила со стола
принтер и выдернула шнур, прежде чем до него доползло белое разрушающее сияние.
Пора было уходить. Варваре надоело терзать батарейки налобника, и она засунула их в
трещину в стене, сопроводив это напутствием: «Пускай археологи кода-нить
порадуются!» Теперь первым шел Эссиорх. Огонек плясал у него на ладони – маленький,
теплый, необжигающий. Он и вел их.
Москва встретила серым небом и мелким дождем. Пока они ходили в залаз, кто-то успел
приклеить к фаре мотоцикла листовку. Пока хранитель отдирал ее ногтями, попутно
комментируя уникальные свойства рекламируемого товара, который он теперь точно не
купит, хотя честно собирался, дочь Арея пристраивала принтер на сиденье мотоцикла,
соображая, как можно его привязать и уместиться самой.
Эссиорх поежился. Коляски ему представлялись теперь совсем другие. Что-то такое
беленькое, с цветочками и дутыми шинами. Заклинившее воображение работало в
единственном направлении.
Варваре не хватило длины резинки. Решив пропустить ее изнутри, она откинула крышку
принтера, потянула картридж и внезапно наткнулась на застрявшую страницу.
– Ого! – воскликнула она. – Только не надо говорить, что это про меня!
– Что?
– Да вот!
– Надо же! Кажется, Шохус что-то вынюхал и распечатал для себя. Маловероятно, что
он собирался выложить это в Интернете, – пробормотал он.
На белом листе цепочкой были напечатаны семь имен, все почему-то с маленькой буквы:
шилов – прасковья – мефодий – варвара – чимоданов – мошкин – дафна
Хранитель прикинул, когда Дафна вернулась из Эдема. Буквально только что. А сколько
времени смявшаяся страница провела внутри принтера? Не меньше нескольких дней!
Его рука, вслепую пытавшаяся завести мотоцикл, впервые в жизни промахнулась мимо
ключа, царапнув ногтями поверхность недавно покрашенного бензобака.
Глава 15
Щенок с царапиной на животе
Любовь. Или это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же
это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не
удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь.
Ирка вышла из метро, и ее сразу стало футболить ветрами, которые в этой части
столицы разгуливали точно по шахматным клеткам, набирая скорость на прямых
проспектах между бесконечной протяженности строениями. Обычно жители юго-запада
столицы все прощают своим ветрам, однако сегодняшний очень уж разбуянился. Он
выдергивал из рук зонты и пакеты, опрокидывал выносные столики кафешек, закручивал
на проводах дорожные знаки, сдергивал тенты, срывал вывески. Даже рот открывать
было опасно, потому что его моментально набивало пылью, которая с огромной
скоростью неслась вдоль проспекта в сторону центра.
– Раздеваются леса, мокнут птичьи голоса, – сказал Матвей, хотя не было ни лесов,
ни голосов, да и дождь только угадывался. Ну и что? Истинная поэзия никогда не
заморачивается мелочами.
Ирка хотела сказать, что он его никогда не уронит, но в этот миг на асфальт
шлепнулся пухлый бумажник из серой кожи. Матвей поднял пропажу и вернул владельцу.
Пьер Безухов остановился, недоверчиво схватился за внутренний карман, а потом вдруг
всплеснул руками и настойчиво стал совать Багрову деньги. Тот протестовал, пятился,
но великодушный Пьер не успокоился, пока, догнав его, насильно не затолкал в карман
рубашки несколько крупных купюр.
– А почему у него бумажник вывалился? Только не говори, что обошлось без твоих
штучек!
– Так я ж не знал, что там полкило денег окажется и он мне их совать будет! А такой
с виду скромняга, с мусорным ведром, – оправдывался Багров.
Ирка рассердилась и отвернулась, тем более что говорить все равно было трудно из-за
летевшей пыли. К тому же Безухов куда-то свернул. Его надежная спина больше не
защищала их от ветра. Пьер спешил домой. Там его ждали жена Наташа Ростова, дочь-
хорошистка Саша двенадцати лет, диетический бульон, вечернее сидение в блоге и
хитроумно припрятанная за шторой бутылка коньяка.
Прошло уже несколько дней, как бывшее копье Таамаг было спрятано в трещине под
фундаментом их дома в Сокольниках. Куртку с орудия она так и не сняла, брезентом,
по авторитетному совету Мамзелькиной, не обзавелась, лишь натянула сверху плотный
мусорный пакет, обкрутив его скотчем.
Пока она вертела скотч, наконечник вел себя как живой. С каждым часом гнулся все
сильнее, хотя изгиба косы пока не достиг. Насколько Ирка могла судить сквозь куртку
и мусорный пакет, теперь копье больше походило на алебарду, снабженную крюком,
которым сдергивают с седла и подрезают сухожилия у коней.
Шлем и копье лежали в доме. Их страшная магия не коснулась. Багров так и не понял,
почему они не отдали ничего Брунгильде.
– Дело, конечно, твое! Я во все эти игры света и тьмы не лезу, но все равно
некозырно как-то чужое крысить, – заявил он.
Дом Холы они нашли быстро. Гораздо быстрее, чем Ирке того хотелось. Он был узкий,
как карандаш, с единственным подъездом. У монитора, на который дробно сводились
изображения с двух десятков камер, сидел охранник в униформе. К счастью, он был
нормальный мужик и ему давно надоело проявлять скучную бдительность. Он лишь
поинтересовался, к кому они идут, и, получив ответ, озадаченно пошевелил бровями.
– И чего я сказала?
Они робко прошли в коридор, ощущая себя в музее имени Анны Рябинкиной. Квартира
была небольшой, но отделанной как конфетка. В коридоре висели африканские маски и с
десяток экзотических дротиков, к которым Ирка не решилась прикоснуться. Каждой
вазе, каждому ковру и каждому электрическому фонтанчику было отведено свое место.
Казалось, сдвинь на миллиметр какую-нибудь безделушку – и тебя прибьют копьем к
стене.
Ирка все ждала, пока и им с Багровым выделят место, что в результате и произошло.
Их усадили на диван и дали фотоальбом, где с каждого снимка смотрела Хола,
запечатленная на фоне какой-либо достопримечательности. Она смотрит на египетскую
пирамиду, снисходительно хлопает по железной ноге Эйфелеву башню, сверяет Биг-Бэн с
часами в своем телефоне и приходит в выходу, что Биг-Бэн мог бы ходить и поточнее.
Разумеется, подписи к фотографиям отсутствовали. Их импровизировал Матвей. После
фотографии, которую он прокомментировал как: «Хола учит Билла Гейтса
переустанавливать «Винду»», Ирка захлопнула альбом. Откуда-то появилась Бэтла и
плюхнулась рядом, устроив знатное диванотрясение.
– А тут ничего так! Жмотский рай, – шепотом сказала она, размахивая куском колбасы.
Ирка с тревогой покосилась на дверь, в которой как раз появилась хозяйка и мрачно
спросила:
– Да.
– Ну это понятно, что мощная. Другой и быть не могла, – продолжала болтать Бэтла. –
А как человек она как? Ничего?
– Она не готова. Пока что. Отдам на днях, – ей казалось, что только осел сейчас не
распознает ложь. Она сидела красная, потная, ощущая, как воздух в комнате
нагревается от соприкосновения с кожей.
Ирка не ответила. Она сидела, закрыв глаза, и ждала, пока на нее начнут кричать. Но
все было спокойно: никто не кидался и новых вопросов не задавал. Осторожно открыв
глаза, она обнаружила, что о ней все забыли. Валькирии отвлеклись на Ильгу, которая
только что обнаружила в углу японский синтезатор, и мгновенно в душе у нее
зачесалась музыкальная школа.
Когда ее наконец согнали, до синтезатора дорвалась Гелата. Играла она втрое хуже,
причем вещи не сложнее «Кузнечика», однако весело, с задором, с покачиванием
головы, со сдуванием с глаз челочки, с кокетливым поглядыванием на своего
оруженосца. На ошибки не обращала внимания, и поэтому, когда она встала через пять
минут, все были убеждены, что играет Гелата блестяще и способна приглашать к себе
на мастер-класс самого Шопена.
К Ирке подошла Радулга, отозвала ее к окну и очень внезапно, потому что раньше
никогда этого не делала, начала ругать Багрова, приписывая ему все Иркины
несчастья. Ирка попросила ее замолчать. Валькирия сердито толкнула раму, захлопывая
окно. Там, снаружи, начинал уже хлестать дождь. Стекло плакало длинными струями,
искажая быстро темнеющее небо.
– И ты такая же упертая! – хмыкнула Радулга. – Да только смотри: аукнется! Из-за
него ты из валькирий вылетела, смотри, как бы хуже чего не было. Гниль – она на
месте не стоит. Оглянись лет на пятьдесят. Те валькирии имели дело с простыми
работягами, которые хоть и дверью хлопнут, и рюмку опрокинут перед обедом, да хотя
бы верные. Надо будет – грудью тебя закроют. А тут глаза расползлись на дворянчика!
И не курит, и ручки целует, а то, что он скользкий, как-то чихать!
– Ух ты, какие мы строгие! Личная жизнь, солнце мое, это жизнь личности! А для
твоего дурандота личная жизнь – это только то, что связано со слюнообменом. Другой
он и вообразить не в состоянии.
Параллельно она вспомнила, что как-то видела Алика из заднего окна автобуса
недалеко от «Преображенской площади». Он на скутере объехал стоящий автобус и
умчался. А минуты через две увидела его снова. Видимо, того легонько толкнули в
пробке, или подрезали, или не пропустили, или показали через стекло какой-то жест.
Что именно, Ирка не знала – застала уже финал истории. Алик все так же сидел на
своем скутере, как птица поворачивал голову и смотрел то на номер машины, то в свой
айфон – маленький, курносенький, ужасно занудный на вид. Потом столь же упорно
фотографировал машину, водитель которой уже не орал, а только смотрел загнанно и
пугливо, разобравшись, видно, с кем связался.
Ирке подумалось, что можно быть хорошим принципиальным человеком, всю жизнь
совершать правильные поступки и защищать свои права, но при этом окружающим будет с
тобой тягостно. Но ведь стал же Алик почему-то оруженосцем, даже зная, какая судьба
постигла его предшественника? «Значит, не только для валькирии, но и для каждого
оруженосца есть свой путь», – решила она.
– Все хотят быть любимыми, но никто не хочет любить. Кто-то должен рискнуть и
вложиться первым, а дальше как будет, так и будет, – сказала Ирка.
Она смотрела теперь только на дождь. Ее удивляло, что здесь, на двадцать дремучем
этаже, сам дождь был не виден, словно и не шел, лишь по стеклу текла река.
– Любовь как почвенные воды. Иногда они поднимаются, даже в пустыне, а иногда
уходят. И никто не знает, отчего и почему.
Хаара осторожно тронула щенка пальцем, после чего внимательно оглядела палец,
проверяя, не причинен ли ему какой-либо ущерб.
– Живот тереть! – с вызовом сказала Ирка. – Щенки, извиняюсь, ходят в туалет только
после материнского массажа!
– Так я и думала!
– Что?
– Береги его! Хотя об этом можно не беспокоиться! Урони его с балкона, и пусть по
нему проедет бетономешалка… Потом все равно можешь кормить его молоком!
– Логика. Все щенки должны были утонуть. Один по неизвестной причине выжил. А это
непорядок, если разнарядка на всех. Мамзелькина попыталась добить его косой, но та
не взяла. Оставила лишь царапину и белое пятно.
– «Не может быть, потому что не может быть никогда». Какая тупость! Ненавижу такие
формулировки!
Ирка перевернула бессмертного щенка пузом кверху. Мик недовольно задрыгал лапками и
заскулил.
– Кто тебе сказал, что они вымерли? Учительница биологии? А она что, проверяла
лично? Думаю, на каком-нибудь далеком острове до сих пор бродят две бессмертные
птицы-дронт, нашедшие, а возможно еще не нашедшие друг друга.
– Я не о том, – морщась, сказала Хаара. – Ну там, юбки длинные носи и все такое. А
то постепенно начнешь получать удовольствие от мужского внимания, а однажды, когда
они действительно станут колбасками, ощутишь, что жизнь не удалась.
– О ком?
Озвучив эту мудрую вещь, валькирия разящего копья упростилась, почесала нос и
отправилась смотреть посудомойку.
Глава 16
Покоренная Троя папы Игоря
Зверь мартихор водится в Индии: он шерстью красен, телом как лев, но лицо у него
человеческое, только зубы растут в три ряда и острые, как у собаки. Хвост у него
длинный, а на хвосте растут острые жала, как у скорпиона, каждое длиной в четыре
ладони, а толщиной в тростниковый стебель. Он их мечет хвостом, как стрелы, и они
лишь одним уколом убивают всех людей и зверей, кроме слона. Бегает мартихор быстрей
оленя, а ревет, как труба. Этого зверя видел Ктесий, греческий врач персидского
царя Артаксеркса, на которого ходили десять тысяч греков.
Вот и сегодня ему вздумалось полить цветы, удивительным образом живые еще, потому
что он изредка сливал в них недопитый чай, и за горшками обнаружилась вдруг
расческа – да не какая-нибудь маленькая, а здоровенная, похожая на ежа.
Некоторое время Мефодий сердито смотрел на нее, а потом схватил и стал заталкивать
под диван. Та не пролезала из-за толстой ручки, но Меф все равно ухитрился это
сделать, хотя и услышал в последний момент треск пластмассы. Он удовлетворенно
улыбнулся, зная, что нашел могилу для расчески, но в этот момент диван стремительно
взмыл под потолок. Изумленный Буслаев повис на нем, и тот медленно опустился под
тяжестью парня. Однако стоило Мефу отступить, как диван вновь взлетел, кренясь
правым боком.
Шилов подталкивал перед собой озеленителя – одного из тех, кто занимался выбиванием
долгов. Тот был вдвое шире Шилова в плечах, похож на гориллу и злобен, однако шел
на цыпочках, с вытаращенными глазами и напряженным лицом, подчиняясь мудреному
залому кисти. Что-то подсказывало Мефу, что озеленитель пойман на лестнице секунд
десять назад.
– Папуля! Я стучаль! – жалобно сказал младенец Зигя, ища глазами, куда упала дверь.
Меф выпустил рукоять спаты. Он уже разобрался, что это был обычный дружеский визит.
Насколько можно ожидать дружественности от тартарианцев.
–
Что твоему свету от нас надо? А?
– визгливо спросил озеленитель. Меф понял, зачем его прихватили с собой. Как рупор
для Прасковьи, поскольку лишний раз использовать Зигю она жалела.
Не так давно Мефодий обнаружил, что отвечать вопросом на вопрос – самая выгодная
тактика. Собеседник проговаривается, а ты нет. Шилов задиристо оглянулся на рукоять
меча.
– Встать!!!
Рассчитал верно. Шилов был легче его. Секунду спустя он уже барахтался, прижатый
диваном к потолку, и пытался выхватить меч.
–
Твой свет пытался нас убить! Исподтишка!
– повторил он.
– Когда?
–
Плохо
?!
– Ну да. Вы оба живы, – Меф знал возможности маголодий света. Были среди них и
такие, которые перебросили бы автобус через девятиэтажный дом.
Шилов наконец закончил потрошить мечом диван и обрушился вниз, злобный, как сорок
тысяч ос. Меф дальновидно укрылся за Зигю, зная, что его Шилов трогать не будет.
– Так, значит, не нападал? Ты слепой? Мы оба ранены! – Шилов ткнул пальцем в скулу,
на которой подсыхал узкий порез.
У Прасковьи похожая ссадина была чуть ниже локтя. Меф вспомнил подвал в Острогоново
и призрака, атаковавшего его оружием, которое было в списке Арея. А ведь там же
были и флейты…
– К чему ты клонишь?
– Наверняка одна флейта была очень длинной. А другая или боялась мокрых рук, или
состояла из многих трубочек.
– А-а! Так ты знал и молчал? Я тебя прикончу! – взревел Шилов, кидаясь к нему.
– Витя! Папочка! Папочка! Витя! – забормотал он в ужасе как ребенок, при котором
ссорятся самые дорогие его люди на земле – родители.
– Говори!
– Я никуда не пойду!
–
А я пойду! Я ему поверила
! – басом поведал озеленитель с разбойничьим лицом.
После обеда Мефодий поехал на Северный бульвар поздравлять папу Игоря с днем
рождения. После вчерашнего дождя на город как-то сразу обрушилась осень. Было
холодно. Он шел, ступая по желтым листьям. Это был своеобразный спорт – дойти от
метро до родительского дома, ни разу не коснувшись асфальта. И ему это удалось,
хотя пару раз пришлось по-козлиному прыгать через лужи и несколько раз смухлевать,
подошвой протаскивая листья, когда он видел, что до нового листа слишком далеко.
В доме у родителей ничего не изменилось. Разве что перед дверью появился новый
коврик. По случаю дня рождения папа Игорь облачился в свой лучший костюм и
ослепительной белизны рубашку. Его можно было бы смело отправлять на прием к
президенту, если бы не комнатные тапки, нарушавшие строгость наряда.
– Сын мой! – сказал папа, простирая к Мефодию руки. – Пятый десяток для мужчины –
время мудрости! Если на пятом десятке мужчина не взял свою Трою, дальше ее можно
только сдавать!
Меф вежливо покосился на телевизор. Обычно все умные мысли отец черпал оттуда. Но
глаза у того блестели, и Буслаев устыдился своего глупого подозрения.
Испытывая странное смущение, Мефодий потряс отцу руку и обнял его. Хотел отпустить,
но почему-то не сделал этого, затопленный непривычной нежностью. Они никогда не
были особенно близки. Бывали времена, когда Меф терпеть не мог отца и со скукой
выслушивал его занудную болтовню.
Но вот теперь, обнимая костистую спину папы Игоря, сын внезапно осознал, что не
только сильнее, но и выше. Они поменялись ролями, совершили невидимую рокировку.
Теперь он обязан заботиться о своем отце. Защищать не только от цепких лапок мрака,
но и от времени. Но не покровительствовать, похлопывая по щечке и роняя подачки, а
оставаться заботливым сыном. Наши родители – наши первопроходцы и во взрослости, и
в зрелости, и в старости, и в смерти. Мы внимательно смотрим на них, понимая, что
этими тропами идти и нам.
– Какая Троя? – удивился папа Игорь, слегка уже позабывший, о чем говорил.
– Ну которую ты взял!
«Троя» от удивления вздрогнула и разжала руки. Секунду спустя Мефа уже втащила в
комнату Зозо. Ей тоже хотелось обнять сына.
В комнате был накрыт стол. Салаты, дымящаяся картошка. У окна стояла Аня, жена Эди,
и улыбалась в никуда, как улыбается человек, которому неуютно в чужеродной
компании. Располневший Эдя, которого Меф едва узнал, потому что тот отпустил густую
и страшную бороду, добродушно поглядывал на сестру и ее мужа.
– Я люблю его! Дрожу, когда думаю о нем! Места себе не нахожу на свете! – кричала
она.
– Нет.
Хаврон махнул ему рукой и хлопнул по спине, а несколько секунд спустя уже шутливо
тряс за крыло жареную индейку:
Меф не выдержал и незаметно поднес к лицу руку. Мгновение спустя индейка взлетела
и, страшно загребая воздух куцыми крыльями, подлетела к Эде.
Кроме уже перечисленных лиц, на дне рождения была и пара старых приятелей папы
Игоря – теперь крутых коммерсов, которые каждую секунду помнили, что хоть они и
крутые, но свои в доску парни, что само по себе было скучно.
Все сели за стол. После второй рюмки папа Игорь вновь сделался папой Игорем в самом
папоигорьском смысле. Он стал наливать и Мефу, но Зозо очень понятно показала
глазами, как вареная картошка летит ему в лоб. Отец пожал плечами, и горлышко
бутылки, обогнув бокал Мефа, уползло к бокалу одного из коммерсов.
Из тостов длинными были только первые три, затем процесс сократился до голой сути.
После девятой рюмки коммерсант № 2 встал и торжественно объявил, что сейчас будет
покупать завод. Достал телефон, кого-то набрал, а потом рухнул на диван и уснул,
уронив голову на грудь. Телефон, из которого доносились какие-то звуки, лежал у
него на коленях. Любопытный Эдя подошел, взял трубку и вежливо спросил, почем нынче
заводы, и нет ли поблизости эдакого, знаете ли, маленького, почти бесплатного для
хорошего человека?
– Ты что, дурак! Когда домой приедешь? – ответил ему визгливый женский голос.
Тот вздохнул и нажал на «отбой». Пока он интересовался насчет заводиков, коммерсант
№ 1 стал приставать к Ане.
Еще через полчаса он каким-то чудом ухитрился вызвать такси, в которое заодно
погрузили его спящего друга, и уехал.
Папа Игорь был крайне доволен, что его приятели уехали. Он наконец смог снять с
себя пиджак и, уронив край галстука в салат, пустился в философию. Прошедший год не
слишком избаловал его событиями. Буслаев-старший не работал, ровным счетом ничего
не делал и ставил это себе в заслугу, утверждая, что из принципа не собирается
вкалывать на общество воров и негодяев. В настоящее время он, поджав ножки, сидел
на шее у жены, не забывая обращать ее внимание на то, что у нее начальники тоже
сплошь воры, а раз так, могли бы платить и побольше. Отстегивать, так сказать, с
уворованного.
Кроме того, Зозо окончательно стала офисной пленницей. Ее вконец истерзал новый
начальник Тюхин. Нет ничего более нелепого, чем мужчина в женском коллективе. Как
мужчину его не воспринимают. У него есть только два выхода: либо обабиться и,
попискивая от счастья, с интересом разглядывать всякие кремы. Или окончательно
озвереть, мутировать, выбиться в начальство и стать таким, как Тюхин…
Этот был с размытыми границами пола. Не суккуб. Вроде нормальный, о чем говорило
наличие жены и взрослой дочери, но абсолютно «тетьский» по образу мыслей:
памятливый, обидчивый, зоркий на мелочи, любящий сплетни и лезущий в душу. Таких
хорошо ставить начальниками. Порой Зозо задумывалась, что ничего удивительного тут
нет. Мужчина первый всегда и во всем. В конце концов, они лучшие женские модельеры
и парикмахеры. Поэтому, если мужчина вздумает стать базарной бабкой, он будет самой
лучшей базарной бабкой на всем рынке. Вне конкуренции.
В обеденный перерыв Тюхин бродил по отделу и общался с коллективом.
– А вы тут что ноги выставили? Для кого? Алле Геральдовне они не нужны, мне – тем
более! Меня волнует только отчет за август!.. А вы, Зоя, что? Скучаете по мужу,
солнечная моя? Очень умилительно! А можно к вам немножко попридираться? Почему у
вас на рабочем столе нерабочая книга?
Папа Игорь обычно не курил. Но когда выпивал, начинал. Вот и сейчас, тщетно поискав
сигареты, он вытребовал у Эди трубочный табак и принялся крутить из газеты
самокрутку.
Он ужасно гордился своей трубкой ручной работы и уверял, что правильно заправить и
раскурить ее сложнее, чем научиться водить машину. Впрочем, он и сам был
заинтригован. Минут двадцать Эдя, Мефодий и папа Игорь мудрили с самокруткой,
пытаясь зажечь ее в кухне от конфорки. Газета прогорала моментально, а табак
высыпался и сгорал уже на конфорке. Тогда они стали делать самокрутку из картона и
провоняли все паленой бумагой. Наконец очень довольные процессом два Буслаевых и
один Хаврон вернулись в комнату и рухнули на диван.
– Я, сын мой, уже не молод! Не хочу умереть, не прижав к себе что-нибудь такое
мелкое и вопящее, похожее на меня! – сказал папа Игорь, стряхивая с живота табачные
крошки.
– Купи себе морскую свинку, – посоветовал Эдя. На его взгляд, она как раз
соответствовала заданным параметрам.
– Ей не дашь своей фамилии! – нравоучительно сказал Игорь. – Нет уж, по мне, если
девушка тебе нравится, сразу забирай у нее паспорт и женись. И не слушай бредовый
текст, который она при этом выдает. Пусть следующие двадцать лет разбирается, любит
она тебя или нет. Загублена у нее жизнь или нет. Авось к внукам разберется. Женщины
обожают ковыряться в себе.
– Ничуть. Очень многие не знают, чего хотят. За таких людей надо хотеть самому, –
заявил папа Игорь и тотчас выдал фразу, которая ударила Мефа, точно упавший борт
грузовика.
– Ты помирился с Дашей?
– Быть того не может! Уходит только чужая! Своя женщина всегда возвращается! Просто
скажи: «Я хочу, чтобы она вернулась! Она мне нужна!» Ну, говори!
– Я хочу, чтобы она вернулась! Доволен? – угрюмо повторил Меф, только чтобы папаша
отстал.
– Нет. Громче!
– Пойду шугану! – сказал Хаврон. – Это небось Гришка Мартов с третьего этажа. Как
развелся, дома вообще не обедает. Подарков на рубль принесет, а сожрет на десять.
Он встал и вышел в коридор. Слышно было, как открывается замок, послышался голос.
Потом Хаврон вновь появился в дверях. Он стоял, оперевшись о стену, и задумчиво
почесывал щеку, затерявшуюся где-то в недрах бороды.
– Даша, – повторил Хаврон, и по тому, как он это сказал, как пожал плечами, как
запутался указательным пальцем в бороде, Буслаев понял, что тот не шутит, и Даша –
это не какая-нибудь тетя Даша с восьмого этажа, а именно ДАША.
Дафна стояла у вешалки и не шла навстречу. От нее пахло свежестью эдемского сада.
Она загорела, похудела. Волосы были уже не в двух хвостах, а в одной толстой,
наспех заплетенной косе, схваченной кожаным шнурком. Из рюкзачка торчал край
флейты, и оттуда же высовывалась усатая бандитская физиомордия.
Меф стоял, молчал и не касался ее. Он и сам не ожидал от себя такой тихости. Ему
казалось: если он коснется Дафны, она рассеется. Как призрак. Как дым. Они просто
стояли и смотрели друг на друга. Рядом что-то происходило, двигалось, шумело. Папа
Игорь лез со своими внуками и, заявляя, что хочет чмокнуть Дашеньку в щеку, искал
полотенце, чтобы вытереть губы от индейки. Зозо говорила что-то невпопад, кажется
предлагала Даше пирог, которого не существовало в природе.
Потом Дафна повернулась и быстро вышла. Меф метнулся за ней. Они слепо ткнулись в
лифт, затем в дверь, ведущую на лестницу. Отваливающаяся челюсть мусоропровода
дохнула на них чем-то кислым, жилым. Рюкзак на спине у Дафны показался Мефу
опустевшим, но он сразу забыл об этом. Они прошли через пожарный балкон, увидели
внизу крошечные машины и желтую полуподкову Северного бульвара. Опять ткнулись в
двери, вышли на лестницу, спустились на полэтажа, где в углу застенчиво стояла
бутылка с раскисшей черной жижей, полная окурков… Внезапно Дафна споткнулась,
вскрикнула, схватилась за перила, и тут только, окончательно поверив, что она
живая, Меф обнял ее…
– Это кто?
– А ты не знаешь? Стрекозы.
Зозо, Игорь Буслаев и Эдя вернулись в комнату. В коридоре осталась одна Аня. Она
выглянула на площадку, проверяя, ушел ли Меф. Там было почти пусто. Лишь у своей
квартиры на детских санках сидела старенькая русичка Беклемишева и, держа на
коленях приемник, внимательно слушала русский рэп, соображая, на какие
синтаксические правила можно сделать выписки для диктанта.
Аня вскрикнула. Там, откуда свалилась шляпа, теперь сидел кот – лысый и страшный,
похожий на анатомическое пособие. Его кожистые крылья бугрились венами. В зубах
была похищенная половина индейки.
Некоторое время они изучали друг друга, затем на Аню откуда-то свалилась нежность,
должно быть, лежавшая рядом со шляпой.
Тот зашипел, но позволил себя погладить. В миг, когда девушка коснулась его головы,
рука ощутила покалывание. Минуту спустя Аня рыдала на балконе, наваливаясь грудью
на перила. Жизнь казалась загубленной, Эдя дураком, а круглогодичное проживание на
даче пыткой.
– Такая наша женская доля! Когда женщину используют, она жалуется. Когда не
используют – стонет, что никому не нужна и всеми забыта! – рассудительно отвечала
Зозо.
Глава 17
Гора Волошина
Осенью происходит роение крылатых муравьев, после которого самцы вскоре погибают, а
самки отгрызают себе крылья и отправляются устраивать гнезда.
Всю ночь громыхало. Потом перестало, и пошел ливень. К утру он прекратился, и тучи
уползли на перезарядку. В огромных лужах на парковке гипермаркета плескалось чуждое
брезгливости небо. Его не смущали ни плывущие бумажки, ни окурки, ни расплывающиеся
бензиновые пятна.
Эссиорх так задумался, глядя на небо в луже, что на несколько секунд потерял
ощущение реальности, и, продолжая перемещаться, внезапно спохватился, что не
понимает, на мотоцикле он едет или идет пешком. Потом разобрался, что все же на
мотоцикле.
– Куда вы его упрятали? Я нигде его найти не могу! На пары не приходит, дома не
появляется!
– А таких! Надежно упрятанных под слоем маскирующего жира! Смотри: заикой родится,
стихов при выписке из роддома читать не будет – я же такая: приду и поблагодарю!
Катя вгляделась в Улиту и, сообразив, что воплями эту крепость не взять, изменила
тактику. Только женщина способна в одну секунду переделать вопль в щебетание, а
лицо гарпии превратить в лик ангела.
– Прости! Я тебя знаю. Ты ведь Улита!
Улита моргнула.
– Как-как?
Кирпич из рук исчез, Эссиорх расслабился. Он понял, что Катю не убьют. Во всяком
случае, на этот раз.
Катя повертелась вокруг Улиты еще минут пять и, убедившись, что помощи в поисках
Мошкина не получит, отправилась в недра гипермаркета отлавливать Чимоданова. Она не
исключала, что Евгешу прячет именно он.
– Бедный Мошкин! Бегает где-то, прячется. А хотя что ему делать? Зайчиком перед ней
прыгать и зубками стучать? – посочувствовал хранитель. – Когда женщины перестают
быть женщинами, мужчины перестают быть мужчинами.
– Чего так сразу-то на женщин бочку катить? – возмутилась Улита. – Может, наоборот?
Когда мужчины перестают быть мужчинами, женщины перестают быть женщинами?
– Не в том даже дело. Любовь, как сложную машину, надо очень правильно настроить.
Неправильно настроенная любовь легко становится разрушительной, – сказал он.
– Только пару мелочей, милый! Подушечку, горшочек для твоей любимой фиалочки! Ты же
хочешь, чтобы я ее пересадила? Только не делай страшные глаза! Ты же знаешь, как я
тебя люблю! – сказала она, зачем-то прихватывая огромную тележку, хотя подушечка
поместилась бы и в руках.
– Да! – обрадовалась ведьма. – Кухня! Умница, что вспомнил! Нам нужен новый
шкафчик! Неужели ты думаешь, что я буду хранить детскую посуду вместе с нашей?
Зачем ребенку наши микробы?
Эссиорх мысленно застонал – она всегда так слушала. Спроси: «Где мои носки?» – и
ответ с девяностопроцентной вероятностью прозвучит примерно так: «О! Я знала,
пупсик, что рано или поздно ты придешь к этой мысли! Надо купить новый гардероб,
чтобы вещи не терялись!»
Это была Ирка, а ее спутник – Багров. Хранитель окликнул их. Через пару минут к ним
подошла Улита, и все вместе перекочевали в кафе. Оказалось, ребята приехали в
гипермаркет, чтобы узнать кое-что о девушке, когда-то тут работавшей.
И этот вопрос тоже почему-то смутил ее. Она взглянула на свое колено. Потом быстро
и тревожно на Эссиорха. Тот сидел и аккуратно втыкал зубочистки в солонку, мастеря
что-то вроде ежика.
– А в клубе?
– Зачем холодильник-то?
– Чтобы появился доступ воздуха! – сказал Багров еще более ласковым голосом.
Улита недоуменно уставилась на Ирку. Бывшая валькирия буркнула, что ей стали хамить
охранники, а Матвей вступился, и… В общем, дурацкая вышла история. Девушка
говорила, а на коленях у нее лежал щенок. Упитанный, он походил на котлету с
пришитыми лапками. Глаза еще не открылись и смотрели узкими щелочками.
Будущая мать соскучилась пить чай ради чая. Она куда-то отлучилась и вернулась с
кучей пирожных-картошек.
Эссиорх протянул руку и, решительно забрав третье пирожное, положил его на тарелку.
– Кстати, Эсичка, – прошептала она. – На тебя вон тот парень почему-то пальцем
показывает! Ты его не знаешь?
Лист прибыл минут через пять. Вид у него был заспанный. Он стоял перед травой и
грозил ей кулаком.
– Чего надо?
Тот зевнул, причем так, что пришлось давать себе снизу в челюсть, чтобы рот
закрылся.
– Работать лучше ночью, чтобы сваливать с работы, когда начальство на нее приходит…
Чего надо?
– Это Анька, что ли?.. Аньку хорошо знала, беленькая такая, симпатичная… На кассе
сидела, но чегой-то там насчитала, и мне ее в помощницы дали. Такая же вот
ногастая! – Митревна неодобрительно дернула головой в Иркину сторону. Та торопливо
одернула юбку, натягивая ее на колени.
– Мужики к ней вечно клеились! А потом ушла! Ресторан, что ли, какой ночной? Не
поняла, я куда.
– Не, из Крыма она, из Коктебеля! Загорелая такая вся была. Нос вечно облезал, хотя
у нас и солнца-то нет. Сегодня одного полюбит, через месяц другой уже кто-то
толчется… «Ты чо, девка, делаешь?» – «Я, говорит, разобралась: это ненастоящее
было!» А там, глядишь, уже и третий кто-то розочки таскает, а эти двое, ненастоящие
которые, его у входа подстерегают.
– Эй! Которые тут Анькины? Погодите! Она как уволилась, письмо ей пришло! Нате вон,
найдете – передайте! – Митревна пошарила между двух полок и достала длинный
конверт. Трехкопейная дева не решилась взять его, а Матвей взял. Обратный адрес
был: «Украина, АР Крым, Коктебель». И название улицы с домом.
Пять минут спустя они были уже в Коктебеле. Не зная города и боясь намудрить с
телепортацией, Ирка с Багровым, взявшись за руки, представили себе море у берега.
Выгребали почти полчаса, потому что ветер оказался встречным, море штормящим, и их
постоянно относило. Они плыли, а навстречу им неслись сорванные зонты и надувные
матрасы, которые никто даже не пытался ловить.
Ирка закашлялась.
– Это была твоя идея! Пятьдесят метров, пятьдесят метров! – сердито передразнила
она. – Я же говорила: надо найти в сети видовые фотографии и телепортировать куда-
нибудь в горы!
– Мне казалось: вода – она всегда вода! Никто не знал, что будет шторм, –
оправдываясь, сказал Багров.
Как мелкие рыбы щиплют в воде ноги, Ирку защипали и другие мысли, заставляющие ее
сомневаться в любимом. Она сразу их отогнала. Если веришь – верить надо всецело.
Половинчатая вера пуста.
К ним подсел какой-то местный деятель, грустный, сухой и носатый, с белым шелковым
шарфом на шее. Представившись поэтом, он прочитал им стихотворение Блока и попросил
заказать ему пива. Матвей из любопытства заказал. Поэт его выдул и, не спрашивая у
благодетеля разрешения, потребовал у официантки водки, в награду рассказав два
стихотворения Лермонтова.
– Как-то ты злобненько к нему отнесся. Можно подумать, что это был Мефодий, –
сказала Ирка.
– Гнать его, конечно, надо, но при этом любить, – сказала Ирка, ощутив надуманность
посыла. Ну не получалось у нее любить этого поэта с шарфиком, хоть медитируй шесть
часов подряд. Жалеть, понимать, сочувствовать – и то слегка. Видимо, и это неплохо.
Не продавливать себя сразу «на любовь», а начать с чего-то небольшого. Просто
немного помочь или хотя бы попытаться понять.
Нужную улицу нашли почти сразу, а вот дом никак не получалось. Маленький и
придавленный, он спрятался за ряд дорогущих гостиниц и застенчиво отзанавесился от
улицы кустом сирени.
– Я боюсь.
– Чего?
Матвей некоторое время безуспешно искал звонок. Не найдя, перемахнул через забор и
через десять секунд открыл калитку изнутри. На штанине у него болталась молчаливая
собака.
– Это мальчик!
– Не вселяй в нее сомнений! – сказал Багров. – Иди, девочка, иди, моя хорошая! У
тебя наверняка есть какие-то срочные дела, о которых ты совсем забыла!
«Девочка» разжала зубы, задрала лапу на столбик ворот и ушла на улицу. У нее и
правда оказались дела. По крошащейся бетонной дорожке Ирка и Матвей подошли к дому.
Багров нашарил в кармане конверт. В море он сильно раскис. Чернила поплыли, текст
проступал через конверт. Держа его за край, Матвей постучал. Им открыла маленькая
женщина. Выглядывая из-за двери, она придерживала на груди кофту. На парня
взглянула мельком и перевела взгляд на девушку, окинув всю ее фигуру быстрым и
внимательным взглядом. Бывшая валькирия обрадовалась, что на ней длинная, не по
размеру туника, прикрывавшая колени. Багров купил ее на набережной вместе с
попсовой бескозыркой.
Маленькая женщина взяла мокрый конверт. Письмо обвисало в руке, как живая медуза.
Она мельком взглянула и опустила руку.
– Очень мало. Почти нет, – быстро сказал тот, лавируя между правдой и ложью. – Мы
знакомы с гардеробщицей, с которой она работала в гипермаркете. Та просила передать
письмо, и…
– В первый раз у нас? – спросила она, но как-то без интереса, точно сработал
остаточный завод в игрушечной машинке.
Трехкопейная дева увидела небольшую, метров шести, узкую комнату с большим окном.
Теснота искупалась тем, что прямо на оконное стекло с той стороны наваливался
цветущий кустарник.
Она остановилась на пороге. Нога попыталась шагнуть вперед, но, словно испугавшись
своего желания, отступила. На мгновение возникло ощущение, что она вернулась домой.
Комната была тщательно убрана: ни книг в шкафу, ни фотографий на стенах, ни бумаг
на столе. Ничего, что позволило бы судить о личности девушки, когда-то жившей
здесь. Лишь плюшевый заяц, сидевший в углу кровати, что-то попытался поведать о
своей хозяйке, но так и не смог этого сделать. Чуть больше сообщили балетки,
привязанные лентой к спинке.
– Ей все давалось безумно легко. В четыре года она уже читала. Лучшая в классе, в
любых занятиях: танцы, гитара, литература, биология… Да только что толку? Начнет и
бросит, никакой силой не заставишь. Потом уже только я осознала. Талант – это не
мелькание чередующихся интересов. Это способность долго заниматься одним и тем же,
не обращая внимания на все остальное, – сказала она сухим голосом, будто читала по
книге.
Ирка кивнула. Она поняла это еще в Сокольниках, наблюдая пьянчужек, приходивших
греться на солнышке. Порой она сидела где-то неподалеку и могла подолгу их
наблюдать. И вот что поражало: большинство алкашей были людьми безусловно
одаренными. Многие прекрасно пели, другие когда-то серьезно занимались спортом, у
третьих можно было узнать все на свете, начиная от устройства атомной бомбы и до
года смерти лидера «Битлз».
– Это было не здесь. Но за неделю до смерти она приезжала. Была как сумасшедшая, на
вопросы не отвечала. Взяла маркер и пошла на гору Волошина. Зачем – не знаю.
– А гора – это…
– Я чувствую: нам туда надо! – ответила она и пошла к набережной. Матвей поплелся
за ней.
Гору им действительно показали сразу. Она царила над городом. Не нашел бы ее только
слепой.
– И тебе ее не жалко? – спросила, когда, соображая, как срезать путь, они петляли
между заборами недостроенных гостиниц.
– Жалко у пчелки. Чего жалеть? Девицу, которая сиганула из окна? Если кому-то
надоело бороться – это его проблемы, – равнодушно отозвался Матвей.
– Ты недобрый какой-то.
– Нет, я буду романтику искать! Романтичная была клякса на асфальте, вытирали
небось и морщились.
Могила Волошина была на вершине горы – пологой с одной стороны и крутой с другой.
Ирка с Багровым поднялись по крутой части. Могила была небольшой. По сути, просто
плоская плита, со всех сторон обложенная камнями.
– Ну что, подышим свежим воздухом? Потом писанем что-нибудь Максу! – спросила она.
Обе достали сигареты и закурили.
– Максу? – жадно переспросила Ирка, улыбкой смягчая то, что влезла в чужой
разговор.
«Пускай у моей мамы все будет хорошо и чтобы она больше не болела».
«Долгой жизни и здоровья родителям. Замуж за Ваню, счастливой семьи, деток и чистой
любви».
– Ты понимаешь, что каждый камень – это судьба? – взволнованно крикнула она Матвею.
– Вот смотри! Кто-то пишет: «
Хочу красивую девушку, свою любовь и жену
».
Рядом с ним горкой лежали сразу три плоских камня. На одном было написано: «
Пусть Марина встретит свою половинку
», на другом: «
Пусть Марина встретит парня
», а на третьем: «
Пусть Марина встретит хоть кого-нибудь! Я так больше не могу! Мама
».
– Очень надеюсь, что хотя бы третье желание будет услышано! Нельзя так доставать
маму! – прокомментировал Багров.
Буквы были смыты дождем и выцвели на солнце. Ирка смогла разглядеть их, только
наклонившись совсем близко.
Матвей стал искать, за что ухватиться, но Ирка опередила его и справилась сама. Под
камнем было маленькое углубление, в котором что-то вяло шевелилось. Трехкопейная
дева опустилась на колени и подняла его.
– И это ее погубило? Эта вот дрянь? – презрительно спросил Багров, толкая осу
ногтем.
Ирка расхохоталась и дала Матвею пощечину. Резкую и сильную. Его голова мотнулась.
– Ты, мерзость! Уйди от меня! Отвали! Понял?! – завизжала она, срывая голос.
Туристы, поднявшиеся к могиле, все как один смотрели в их сторону. Слов слышать не
могли, слишком далеко, но все же понимали, что тут что-то происходит. Ирке было
приятно, что она привлекает внимание. Наконец-то! Ее наполнило одноразовое
удовольствие бешенства. Она заорала еще громче и с криком «Эта скотина меня бьет!
Помогите!» попыталась расцарапать Багрову лицо. Он торопливо отошел назад,
показывая пустые ладони.
Ирка вытянула руку, надеясь дотянуться до его глаз и выцарапать их. Он уклонился,
забежал сбоку и, крепко поймав ее за запястье, сорвал с ладони впившуюся в нее осу.
Суккуб упал на камень. Быстро пополз, задирая крошечное личико и шипя. На его жале,
которое то всовывалось, то высовывалось, дрожало багровое пятнышко крови. Ирка
бросилась спасать его. Ей казалось: в мире нет ничего дороже этой крошечной осы.
Все радости, вся ее жизнь, все удовольствия – только в ней. Недавняя боль была
напрочь забыта. Она попыталась закрыть осу своим телом. Багров схватил ее за плечи,
рванул в сторону и, наступив на суккуба каблуком, провернулся на месте.
Ирка услышала хруст, потом писк, потом от камня поднялось облачко вони – и все.
Наваждение ушло. Она перестала биться в руках у Багрова.
– Отпусти! – потребовала бывшая валькирия.
– Уверена?
Матвей разжал руку. Подбегавший к ним рослый турист, мчавшийся, как видно, защищать
даму от нападения, остановился в недоумении. Ребята вежливо смотрели на него.
Маленькое, злое, почти человеческое лицо смялось, зубы были оскалены. Одно из
крыльев продолжало безостановочно двигаться.
Матвей щелкнул кнопочным ножом и протянул его Ирке. Морщась и помогая себе куском
камня, она вскрыла суккубу полосатое брюшко. Это оказалось непросто. Оно было как
кусок твердой резины.
Подумав, что он прав, Ирка стала убирать нож, но в этот момент рядом с лезвием что-
то блеснуло. И снова мрак, точно на краткое полыхание ушли последние силы. Но Ирка
уже знала, что внутри что-то есть.
– Аня смогла оторвать от себя суккуба и заточила его под камнем, – сказала она. –
Но он сохранил власть над ее захваченным эйдосом. То и дело она срывалась. Жизнь
стала беспросветным мраком, она не выдержала и… Эх, ей бы обратиться к свету!
Рвануть к нему всем сердцем, и спасение бы пришло, но девушка не там стала искать
выход. Испугалась мокрого, хилого, полураздавленного гниляка! Он победил!
– Тут все сложнее. Эссиорх говорит, что человек всегда выбирает сам: барахтаться
или тонуть, задирать ручки или сражаться. Время жизни дано, чтобы просветлить свой
эйдос. Ее навсегда останется тусклым. Разве не досадно будет, что ее победило это
вот? – Ирка оглянулась на камень, невольно вспомнив, что тот же гниляк едва не
одолел и ее. Это заставило снизить градус категоричности. – Бывают, конечно,
исключения. Например, девушку-партизанку хватают полицаи. Если она выстрелит себе в
сердце, чтобы сохранить честь и не выдать своих, это будет не самоубийство, а
подвиг. Эйдос полыхнет в последний краткий миг и навеки окажется просиявшим!
Чувство, охватившее ее, было трудновыразимо. Ирка ощутила, что приобрела ноги.
Полностью, без остатка и каких-либо условий. Прежняя хозяйка уступила их ей без
горечи и досады. А раз так, то исчезла и зависимость от мрака, с которым эти
загорелые сильные ноги были связаны незримой нитью кукольника. Теперь Аидушка может
дергать пальчиками сколько угодно: нити сгнили.
Они шли вдоль шоссе, ведущего в Коктебель. Внезапно Багров остановился и, поймав
Ирку за локоть, резко дернул ее.
– Чего такое?
Матвей забыл, что лучший способ заставить девушку посмотреть – это сказать «не
смотри!» Ирка все еще держала щенка и от того, что тот постоянно пытался лизнуть ее
в губы и нос, вынуждена была высоко задирать голову. Но сейчас она наклонилась. Под
ногами у нее лежало что-то серое, пыльное, страшное, неузнаваемое, но все еще
живое. Колесо машины раздробило кошке задние лапы и таз. По серо-кровавому следу,
поначалу яркому, но под конец утратившему всякий цвет, видно было, сколько кошка
проползла на передних лапах. Очень, очень далеко. Теперь она уже не ползла. Просто
смотрела на Ирку, не пытаясь ни мяукать, ни хрипеть.
«Ее уже не спасти. Надо…» – с ужасом подумала она. Только это, всего несколько
слов.
Он не видел копья. Считал, что Ирка спишет смерть кошки на него, как на некромага.
«
Младший менагер некроотдела
… И ведь я даже ничего не сделала! Всего одно мгновение!» – с ненавистью подумала
Ирка.
Она наконец поняла, чему Мамзелькина так радовалась в их последнюю встречу. Аида
Плаховна снова победила.
Глава 18
Семеро
Евгеша не учел, какое здесь эхо. Вопрос, который он собирался задать шепотом,
прозвучал неприлично громко. Мошкин испугался и торопливо поправился:
– Я же так не думаю. Но нам пока лучше быть вместе! Никто не знает, как вы поведете
себя, оказавшись в книге, – мягко ответил Эссиорх.
Гражданка Гормост стояла, перекинув джинсовую ногу через Добряка и удерживая его
коленями. Это был единственный способ, чтобы тот не сцепился с лысым чудовищем –
котом Дафны, который, дразня его, высовывал из рюкзака то лапу, то морду, то хвост.
– Не знаю. Дня два-три. Сколько придется. Но ведь это не самое плохое место, нет? –
ответил Эссиорх и улыбнулся, подумав, что заразился у Мошкина. Ведь нельзя же так
заразиться, да?
– Это школа?
– Нет. Просто отдельно стоящий зал, где была куча секций. Теперь, говорят, построят
каток, – сказал Эссиорх.
– Риск, конечно, есть. Но, надеюсь, увидим, когда будут подгонять технику. Иногда
готовые к сносу дома стоят по полгода.
– А ну дай сюда! Кончай его пачкать! – Мефодий отобрал у Петруччо мат и потянул его
в угол.
Минут десять он потратил на то, что из бутылки лил на мат минералку и вытирал пыль
запасной майкой. Когда все было закончено и утомленный своим трудолюбием Буслаев
выпрямился, к нему, хромая, подошел Добряк и снисходительно улегся посреди мата.
Между ними выросла Варвара. Глаза гражданки Гормост были опасно прищурены.
– Я тоже, может, раненый? – буркнул Меф, но майку опустил и несколько минут спустя
попытался лечь рядом с Добряком.
– Эй, вы! На эту сторону не соваться! Это сторона мрака! – заявил Шилов. Его смятый
нос смотрел задиристой уточкой.
Аргумент был убийственный. Шилов не нашел, что возразить, и сердито оглянулся через
плечо на рукоять своего меча. Эссиорх поднял руку, подзывая всех.
– Еще раз. Просто для ясности. Не считая меня, Корнелия и Улиты, вас здесь семеро.
Шилов. Прасковья. Мефодий. Варвара. Чимоданов. Мошкин. Дафна. Каждый в недавнем
времени получил хотя бы одну рану магическим оружием.
Шилов коснулся скулы. Узкий порез, уже подсохший было, выглядел воспаленным.
Перекись и йод на него не действовали.
– К сожалению,
рана!
– заверил Эссиорх. – У кого-нибудь она уже закрылась?
– Похоже, в вашу кровь что-то проникло. Не инфекция, что-то иное. Для того они
нужны были, – продолжал Эссиорх.
– Да. Рано или поздно. Ведь бессмертных среди вас нет? – спросил он.
– Короче, – сказал Чимоданов. – Эта дрянь у нас в крови заставляет нас как-то
меняться? Как? У нас начнут выдвигаться глазные зубы?
Мнительный Мошкин на всякий случай провел по зубам языком. Улита перестала трогать
живот и, дразня Евгешу, выдвинула свои.
– Насчет зубов не знаю, – ответил он. – Но думаю, что прежде чем что-то начнет
происходить, вы должны оказаться внутри книги.
– Ага! И ты привел нас сюда, чтобы мы держались от нее подальше? – сказал Меф.
– Да. Как бы
это
не повлияло на вашу кровь, едва ли затмение сознания наступит у всех сразу и с
равной силой. Все вместе мы сможем друг друга хоть как-то контролировать, –
последовал ответ.
Шилов щелкнул гибким мечом и положил его рядом. Эссиорху не понравилось выражение
его лица. Послышался треск. Зигя стоял, покачиваясь. Глаза таращились, как
пуговицы. В руках у него была сломанная надвое половая доска. Один из обломков
угрожающе указывал на Дафну, почти касаясь ее носа.
–
У нее одной нет раны! Почему? Зачем она здесь
? – басом произнес Зигя.
Зная миролюбие сыночка, Меф смотрел теперь только на Прасковью. Затем решительно
отодвинул Дафну за спину, прикидывая, сколько времени потребуется, чтобы обнажить
спату. Он знал, что, если придется защищать любимую, спата поможет. Его вера
сливалась с грозной силой оружия, образуя нечто целостное, монолитное.
–
Да-а? А то что мне будет? Бо-бо
? – с женской истерикой в голосе спросил Зигя.
И хотя крик внешне звучал не так уж грозно, его почему-то послушались. Плечи у
Прасковьи опустились. Горящая деревяшка выпала из ладони Зиги. Гигант удивленно
вскинул руки, обхватил себя за виски, а секунду спустя, присев на корточки, вновь
разглядывал бегающих муравьев.
– Сетка – это хорошо. Сами видите, что моя идея разделить свет и мрак была удачной.
Ну? И кто топает к светленьким?
Буслаев дружелюбно толкнул его локтем в живот и едва не отшиб локоть – пресс был
стальной. Корнелий поправил очки.
Тот, крякнув, поднялся. Тяжелый топор, перелетев сетку, вонзился в пол недалеко от
щегольских туфель Виктора. Тот шевельнул бровью, но не сделал ни малейшей попытки
отдернуть ногу. Просчитал, куда вонзится топор, когда тот был еще в полете.
Варвара улеглась ровно посередине, там, где обнаружился большой кусок поролона.
Нависавшая сетка делила ее примерно на две равные части.
– Ничего личного. Свет, мрак – чушь какая! Просто тут лежать удобно, – объяснила
она Эссиорху.
Хранитель подумал про себя, что перетащить поролон легче легкого, только ногой
толкни, но от замечаний воздержался.
Петруччо понимающе ухмыльнулся и ушел. За коробками ему пришлось ходить целых три
раза. Их сложили под сеткой в ряд, так что получилось нечто вроде бастиона между
«светлой» и «темной» стороной.
– А мне плевать, что делает кто-то! Мне не плевать, как поступаю я! Просто не буду
– и все! – упрямо сказал связной света и ничего не ел до вечера.
Стемнело. Лампы не горели. Старый зал был обесточен. Улита попыталась разжечь
костер, но зал быстро задымился, и огонь погасили. Все сидели, кашляли и ругали ее.
– Подумаешь! – фыркнула она. – Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Зато
теперь у вас есть объединяющая тема: критика меня, любимой! Не стесняйтесь! Я все
прощу и всем припомню!
– Давайте спать! Хочу сразу предупредить: кто на мой поролон сунется – схлопочет
тесаком! – сказала Варвара, когда объединяющая тема в лице Улиты отправилась
шастать по раздевалкам в поисках чего-либо пригодного для мародерства.
Мефодий и Дафна были вместе уже больше суток, но все никак не могли разлучиться.
Даже руки мыть ходили вместе. Им казалось, что стоит расстаться хотя бы на миг, и…
Говорили они жадно и хаотично, не слыша друг друга. Меф лежал рядом с любимой на
мате, держал ее за полусогнутый указательный палец – получались два встречных
крючка, вроде стыковки детской железной дороги – и в восьмой или девятый раз, не
замечая этого, спрашивал:
– Ты как?
– Она прекрасно! Лучше не бывает ваще! Но люди хочут спать! – заорал Чимоданов,
наугад швыряя в Буслаева ботинком. Тот, не долетев, запутался в сетке. Почему-то
шепот Мефа мешал Петруччо, а глупый хохот Зиги, которого щекотала Прасковья, нет. И
пыхтение Мошкина, который вздумал поотжиматься на сон грядущий, тоже.
Постепенно все уснули, а часа в три Меф был разбужен громким плачем. Плакал Зигя.
Он подскакивал на сдвинутых скамейках, вынесенных из мужской раздевалки, кричал и
звал маму. Причем Прасковья его не устраивала. Он не узнавал ее, отталкивал и звал
другую.
Мефодий включил фонарь и увидел, что Шилов прижал к себе голову Зиги и успокаивает
его, гладя по коротким волосам.
Когда на него упал свет, Виктор вскинул голову. Мимолетная доброта исчезла с лица –
оно вновь стало злым.
Буслаев торопливо убрал фонарь, но Зигю, который уже начал было засыпать, все равно
потревожил свет. Он снова стал всхлипывать, потом икать, и послышалось, как он
безостановочно повторяет:
Дафна потянулась к рюкзаку. Тихие, чуть свистящие, как поющая в ночи птица, звуки
флейты растворились в пространстве пустого зала. Зигя перестал икать, бормотание
стало неразборчивым – различалось только «мамамамаммм». Потом он глубоко вздохнул
несколько раз, приподнялся на локте и заснул.
– Все. Теперь долго спать будет, – Шилов встал и подошел к сетке. Зашипела
минеральная вода, которой он свернул пробочную шею. Голос звучал хрипловато, мирно.
Насколько ночной человек умнее и лучше дневного! Как не похож на него! Просто два
разных, незнакомых между собой.
– Пару раз в неделю. Если сразу успокоить – засыпает. Но если какой-то урод свет
включит… – Шилов напился, из бутылки полил себе голову и вернулся к Прасковье и
Зиге.
Под утро Мефу стал сниться бредовый сон, что он должен украсть какую-то девушку, та
проспала, он ворует им в дорогу чипсы, а его за это ловят какие-то уроды и запирают
в холодильнике. «Да я замерз!» – сообразил он сквозь сон, и ему захотелось
прижаться к любимой, что он и сделал. Дафна недовольно пошевелилась и зарычала. Она
была теплой, но почему-то покрыта шерстью. Некоторое время Буслаев осмысливал это.
Шерсть и запах причудливо петляли в лабиринтах сна, порождая бредовые видения, что
он хотел украсть Дафну, а ее подменили на волка, а этот волк лижет его в лицо и… А-
а-а! Задохнувшись от вони, Меф вскрикнул и рывком сел. Рядом лежал Добряк, опять
притащившийся на мат.
Отмахнув ножом кусок, он бросил его Добряку, а тот в награду согласился утащиться с
мата. Меф больше не ложился. Он смотрел на розовую щеку спящей Дафны с
поблескивающей на ней нитью ночной слюны, на ее светлые распущенные волосы, которые
шевелились сами по себе, изредка взлетая к потолку и повисая в воздухе так, что
казалось, и девушка сейчас взлетит с ними вместе. Буслаеву стало вдруг хорошо и
легко. Захотелось остановить мгновение, остановить навеки, и он сделал бы это, вот
только опция остановки мгновений в данном тарифном плане бытия, увы, была не
предусмотрена.
Мошкин спал тихо, как суслик в норке. Во сне он робко улыбался и словно просил у
кого-то прощения, что он вот спит, а не делает что-нибудь полезное для родины и для
своих знакомых. При этом – будем объективны – он редко делал полезное и в состоянии
бодрствования. Недаром Ната говорила, что на него где сядешь, там и слезешь.
Чимоданов сразу скажет «нет», а то и пошлет на пару-тройку букв, а Евгеша будет
отказывать три недели, да так путано, что весь исплюешься, как он лебезит и
завирается.
32+28+24+19+19
Прикинув, что в сумме это где-то больше ста, Меф решил, что пока хватит, и позволил
штырю отдохнуть немного от своей персоны.
Под ироничными взглядами Шилова и Прасковьи хранитель крикнул, что очень этому рад.
– Попал?
За ночь царапина изменилась. Края подсохли, однако середина алела гораздо ярче, чем
вчера. Казалось, кто-то раздавил о руку перезрелую вишню.
–
Я что-то чувствую
! – сказал Корнелий.
–
Жжение! Меня точно углем ткнули!
–
Нет, бежать не хочется! Я уже набегалась!
– пытаясь зажать себе рот ладонью, с омерзением выговорил связной света.
Варвара засмеялась. Корнелий стоял красный и злой. Слово «набегалась» стало для
него последней каплей. Он напрягся и вытолкнул Прасковью из своего сознания.
– Чего не нравится?
Петруччо еще недоговорил, а к нему уже разом повернулись Прасковья, Зигя и Шилов.
Ему стало жутко, как в тот день, когда, сдавая задом на электрокаре, он завалил
финскими раковинами генерального директора сети гипермаркетов. Правда, потом все
обошлось как нельзя лучше. Тот вначале долго орал, пахло увольнением, но яркий этот
случай, видимо, отпечатался в его памяти и выделил Чимоданова из сотен подчиненных.
На 23 февраля Петруччо получил размашисто подписанную открытку и бутылку дорогого
шампанского, которую с чистой совестью передарил маме на 8 Марта.
– Да ладно вам, ребят! Уж и пошутить нельзя! Это был сарказм иронии сатиры и юмора!
– поспешно сказал он. Насвистывая, будто ничего не произошло, Петруччо подошел к
стене и топором сделал длинную зарубку.
Эссиорх хмурился. Настроение было скверное. Он чувствовал, что рано или поздно все
семеро должны оказаться в книге, но упрямо пытался отсрочить этот момент. Но чем
больше оттягивал, тем хуже становилось. Чем лучше, тем хуже. Чем хуже, тем лучше.
Тьфу ты! Сложная штука жизнь! И каждая ошибка только затягивает узел. Но она же его
и распускает.
Глава 19
Прасковья
Завтрак плавно перешел во второй завтрак, второй завтрак в обед, обед в полдник, а
полдник в ужин. Когда людям нечего делать, они почему-то начинают есть. Пол вокруг
все больше напоминал филиал свалки: всюду валялись обертки, огрызки. Корнелий
уселся на недоеденный кем-то шоколадный сырок. Это очень развеселило всех, кроме
его самого.
Тезис был в общем-то верный, но возникшее молчание подсказало Буслаеву, что самая
ценная мысль – та, которую человек оставил при себе.
Шилов критически наблюдал за ними, скрестив руки перед грудью. Ощущалось, что и он
не прочь немного размяться, но ни Меф, ни Эссиорх с ним связываться не желали.
Тартарианец ничего не умел делать в учебном режиме и в конце боя вполне мог
прирезать побежденного соперника, считая это абсолютно нормальным.
– Я не буду бросать!
Меф пожал плечами. Почему-то у него вновь заболел палец. На бурой, высохшей крови
бинта проступило алое пятно.
Шилов кисло посмотрел на нее и отвернулся. Внезапно Меф почувствовал, что его
дернули за руку. Это был Зигя, напуганный и дрожащий.
– Мамоцки нецу!
Первым, что увидел юноша в раздевалке, прежде чем его сшиб с ног боявшийся остаться
без папочки Зигя, было копье, глубоко, до самого шара-утяжелителя вонзившееся в
пол. Рядом лежали пернач, флейта и свирель. Египетская секира – страшное, грубо
сделанное оружие – застряла в деревянной скамейке. Преследующий нож Элдера рыскал
по раздевалке, ни на кого не нападая, но никого и не подпуская к себе. Корнелий
подманил его на половинку откушенного яблока. Тот вонзился в «угощение» и притих.
– Отойди! Затаптываешь!
На толстом слое пыли, покрывавшем серый кафель раздевалки, чем-то острым было
нацарапано два десятка слов. Последней точкой служило воткнутое в кафель копье.
«Выбирайте любое оружие! Кого чем ранило – не имеет значения. Первым успевший к
месту битвы будет иметь больше шансов. Если остальные не явятся до полуночи, они
умрут. Р. М., У. Д., Т. Т.»
Меф вопросительно посмотрел на Эссиорха. Тот коротко кивнул, подтверждая его мысль.
Обоим разом пришло в голову одно и то же. Р. М., У. Д. и Т. Т. – это были Рекзак
Монеест, Уст Дункен и Тавлеус Талорн.
– А почему
этим
оружием? У меня свое, – неприязненно сказал Шилов.
Хранитель сердито вскинул глаза, и связной света прикусил язык. Однако было поздно
– Шилов, понявший, что с мечом придется расстаться, придирчиво осматривал новое
оружие.
– Она ушла, чтобы быть первой. Кстати, не думал, что она выберет флейту. Не думал
же, да? – уточнил он, традиционно не веря себе.
– Чушь какая, – хмыкнул Корнелий. – Я еще понимаю, секирой можно рубануть без
подготовки. Но чтобы флейта светлого стража! Да ее держать правильно учишься лет
тридцать!
Дафна уставилась в пол, пряча улыбку. Как истинная ученица Эльзы Флоры Цахес, она
всегда считала, что Корнелий держит свою слишком напряженно. Точно это была не
флейта, а труба гранатомета: зажатые руки, зажатые пальцы, зажатое дыхание. А раз
так, стоит ли удивляться, когда вместо того, чтобы приманить птицу, его маголодии
заставляют кукарекать набитую пухом подушку?
– Это здесь игре на флейте надо обучаться. А там особое иллюзорное пространство. В
нем только умираешь по-настоящему, а остальное очень гибко и зависит от
воображения, – Эссиорх сказал это наугад, но почти убежденный, что не ошибся.
Меф с тревогой смотрел на свой палец. Он ощущал тугие укусы боли, однако они были
странными – точно кто-то засадил в рану рыболовный крючок и за леску тянул в
определенном направлении. Мефодий мог бы указать его, хотя леска была невидимой.
– Я не буду
этого
брать! – упрямо сказала Варвара, глядя на торчащий в яблоке нож.
– Почему?
– Мне плевать на боль, но я знаю, что такое магия, которую нельзя остановить. Нас
раскромсает в клочья. Придется идти! – сказал он.
Увидев бледное, чем-то глубинно огорченное лицо Дафны, он понял, в чем дело. Они на
полном серьезе обсуждают: успеют или нет. Значит, договоренность, что никто никого
не тронет, больше не имеет смысла. Сейчас все опасаются, что Прасковья опередит их,
а потом испугаются, что кто-то убьет кого-то первым. И понеслось.
Что ж… значит, путь, который им предстоит пройти, уже проложен… ей тоже нужно
сделать выбор.
Но Дафна слушала не звук: как что звучит или может звучать, она знала и без того.
Она слушала себя, свое растворение в звуке. Это и было знакомством с музыкальным
инструментом. Поначалу Дафна не ощущала совсем ничего, а затем вдруг вспомнилось,
что Шилов убил муху.
Маленькая муха металась в пустоте холодного города, пытаясь найти хоть частицу
тепла, лета, надежды. Наконец отыскала этот зал и через какую-то щель пробралась
внутрь. Возможно, долго искала проход, бестолково ползая по пыльному стеклу и зная
в глубине сердца: «Туда! Сюда! Здесь мне помогут!» Оказавшись внутри, она увидела
Шилова и полюбила его – такого мудрого и сильного. Полетела, чтобы приникнуть к
нему изголодавшимися лапками, поцеловать его хоботком, и… жестокий удар гибкого
меча поставил последнюю точку в ее биографии.
Петруччо поднял с пола пернач и тоже пошел, сопя и раскачиваясь. За ним потянулись
Варвара и сопровождавший ее Корнелий. Яблоко с торчащим ножом было уже у дочери
Арея.
– А если это ложь? Ну, что до полуночи все умрут, если не окажутся в книге? –
спросил Буслаев, но спросил безнадежно, зная, что надписи на полу можно верить.
Слишком уж болит палец. Значит, рана расползается, как и щека Шилова.
Евгеша торопливо оглядывал оставшееся оружие. Секиру взял Шилов, пернач достался
Чимоданову, а копье засело так глубоко, что не вытащить. Мошкин наклонился и поднял
флейту Лебера с клювовидным мундштуком. Она была тяжелой, из красного дерева,
поставленная на пол, доставала Евгеше до уха. Если грамотно работать, мало чем
уступит шесту. В то, что сможет играть на ней, Мошкин не особенно верил.
Мефодий так и не сумел выдернуть глубоко вонзившееся в пол копье. Пришлось
обратиться за помощью к молодому поколению.
Зигя выдернул пилум одной рукой, разово окупив многолетнее поедание каш.
– Как две капли водки! Особенно если сзади смотреть! – брякнула Улита.
Удар пришелся в цель. Из-за волос его изредка принимали в транспорте за женщину, а
один раз даже сказали: «Тетка, подвинься!» И это при том, что фигура была весьма
далека от женских форм.
Оставив Добряка и великана Зигю под присмотром Улиты, они помчались к метро. По
полупустой платформе прохаживался усиленный наряд полиции. Копье в руках у Мефа,
которое он не успел спрятать, привлекло внимание. Один из полицейских остановился и
всем корпусом стал поворачиваться. Он уже кинулся к ребятам, когда Эссиорх быстро
провел по воздуху ладонью. Подбежавший полицейский моргнул, потряс головой и сдал
немного назад.
Тот посмотрел на дочь Арея и поднес к губам клювовидный мундштук. Дафна не успела
его остановить. Наудачу зажав одно из отверстий, он выдохнул в инструмент со всей
силой своих могучих легких. Звука никто не услышал. Озадаченный Евгеша оторвал губы
от мундштука и стал вертеть головой.
– Почему? Совесть?
– Восстановишь.
– Кого-кого?
– И он ругается?
– Очень надо! – Варвара решительно подошла к кексу и, сунув ему айфон, забрала свою
древнюю трубку.
– Чужое брать низя! Это не ваша штамповка! Таких больше не выпускают! – сказала она
строго.
Кекс открыл рот и снова его закрыл. Когда они вышли из вагона, он все так же сидел
босиком, глядел на свой айфон и шевелил пальцами на ногах.
Прасковья лежала на деревянном настиле одной из каморок. В положении тела было что-
то ватное, неправильное. Подвернутая рука с зажатой флейтой, далеко и неудобно
закинутое колено, слетевшая с ноги обувь. После короткого колебания Эссиорх
перевернул ее и коснулся пальцами шеи.
Буслаев забрал у нее фонарь. Луч обшарил пол и уткнулся во что-то темное,
растрепанное, плоское, лежавшее в полуметре от руки Прасковьи. Решив, что это
напитавшаяся влагой дохлая кошка, Меф обогнул предмет лучом и заблудился в провалах
многочисленных дверей.
– Это кошка!
– Освети!
– Нет. Или да. Не помню. Может, тоже принял за кошку? Вообще не знаю, заходил ли
сюда.
– Осторожно! – внезапно Чимоданов предупреждающе вскрикнул и, вырвав у Мефа фонарь,
направил луч назад. Все увидели, что Прасковья поднялась и, заметавшись, ткнулась в
стену. Откачнулась и вновь врезалась, только на сей раз уже не ладонями, а щекой и
подбородком. Боли она явно не ощущала. Повернулась и попыталась пройти сквозь
Мошкина.
– Она там, в книге! Где-то ходит, что-то делает, кого-то видит. Но тело здесь.
Повинуется сознанию, – сказал Эссиорх.
Буслаев ощутил, как раненый палец нитью боли тянет его в книгу. На миг захотелось
отмахнуть себе палец мечом.
– И что нам теперь делать? Идти туда? – вертясь на месте от боли, заскулил Евгеша.
Прасковью Мошкин уже отпустил. Она сидела на корточках и руками водила по доскам.
Сорвала что-то невидимое, понюхала, вставила в волосы. Меф озадаченно наблюдал за
ее движениями, пока не понял, что она собирает цветы, существующие в ее
воображении.
Дафна смотрела в темноту, где шевелилась серыми тенями страшная раскисшая книга. Не
верилось, что она пролежала на виду долгие годы. Видимо, ее скрывал морок,
исчезнувший от прикосновения Прасковьи.
Повисла тягостная пауза. Мешая друг другу, все столпились в крошечном закутке и в
коридоре возле. Не хватало только Шилова, непонятно куда запропастившегося. Раны
воспалялись. Меф слышал, как Варвара выдыхает со звуком «с-с-с».
Буслаеву казалось: подойти к книге после того, что случилось с Прасковьей, все
равно что ухнуть в колодец. Он вздрогнул, когда кто-то задел его рукавом. Это была
Дафна, шагнувшая вдруг к книге. Меф схватил ее и с силой вытянул на улицу. Пилум
Шоша мешал, застревая в тесном проходе. Все же он почему-то его не бросал.
– Отпусти!
Меф выпустил ее, перегораживая спиной проход так, чтобы любимая не смогла пройти.
Он смотрел на куцую курточку, на ее смешную бело-черную шапку с провисшими
кроличьими ушками, натянутую до бровей, на шевелящийся кончик косы, заменившей
прежние хвосты.
– Я не хочу больше без тебя… Хочу быть с тобой. Там или здесь! – упрямо сказала
Дафна.
– Тогда идем!
– Нет!
Дафна взяла его за руку. Буслаев вскрикнул от острой боли в костяшке, но она подула
на руку, прямо через бинты, и боль уменьшилась.
– Так лучше?
– Ты и я – одно целое.
– Нет!
– Как «нет»?
Он уже знал, что сейчас сделает. Остановит ее, или где-нибудь закроет, отобрав
флейту, или… Конкретной схемы действий пока не было – лишь центральная мысль: ни в
коем случае не позволить ей погибнуть. Он уже мысленно приготовился, но…
Все так же улыбаясь, Дафна протянула к нему руку. Буслаев решил, что она коснется
его лица, но ошибся. Ошибка была простой и страшной – девушка положила ладонь на
острие копья и, сжав пальцы, вскрикнула. Меф попытался отдернуть копье, но вовремя
осознал, что будет только хуже. Дафна разжала пальцы – на двух был глубокий порез.
Побледнев, она поспешно зажала руку.
– Зачем? Зачем? Зачем? – повторял он, несильно встряхивая ее. – Разве я смогу
помочь, если на тебя набросятся сразу пятеро? С оружием? Даже не пятеро! Пусть двое
или трое!
– Что «я»?
Кто-то прошел мимо Мефа, бесцеремонно отодвинув его. Это был Шилов. Секиру он
держал под мышкой, крайне небрежно. Любой египетский полководец с колесницы рухнул
бы от негодования, увидев, как тот обращается с оружием.
– А чего такое?
Мефодий и Дафна бросились вниз, чтобы убедиться, что все сказанное правда. Евгеша с
Петруччо вповалку лежали на пороге шагах в полутора от книги. Варвара сидела,
спиной прислонившись к стене. В первую секунду Меф решил, что она отдыхает. Но
потом увидел, что подошва ее правой ноги, далеко вытянутая вперед, почти касается
раскисшего переплета.
Так вот как все произошло! Варвара коснулась книги, Мошкин пытался ее удержать, а
Чимоданов случайно коснулся Мошкина. Значит, магия срабатывает и через
опосредованный контакт.
Мефодий поймал в темноте руку Дафны и ободряюще сжал ее – пальцы были холодные. Он
кожей ощутил липкую влагу. Кровь! Она коротко вскрикнула. Буслаев вспомнил о ране и
осознал, что причинил ей боль.
Меф поднял ее руку, открыл ладонь и поцеловал порез. Теперь оба смотрели в темноту.
Во влажной серости подвала, слегка подсвеченной выбеленными когда-то стенами, книга
казалась непроницаемым сгустком мрака.
– Не разлюби меня! Не разлюби меня никогда! – быстро шепнула Дафна, и прежде чем
значение слов дошло до него, вырвав свою руку из его, шагнула в книгу.
Буслаев понял, что она ускорила свой страх, сократив тем самым время боязни.
Мефодий поймал ее падающее тело. Отволок в сторону и бережно усадил у стены рядом с
Варварой. Потом подобрал упавший пилум и рывком, точно прыгал с крыши, грудью
бросился в книгу…
От темного проема двери отделилась тень. Это был Шилов, давно выжидавший, чем все
закончится. Некоторое время тартарианец стоял рядом с их телами, соображая, не
проще ли перебить их прямо здесь и сейчас, пока никто не сопротивляется. Странно,
что Буслаев не просчитал такой возможности. Ну да его сложности!
Точно услышав его, Петруччо слабо пошевелился. Видимо, еще немного – и с его телом
произойдет то же, что с телом Прасковьи. Натыкаясь на стены, оно начнет дублировать
далекие движения затянутой книгой души.
Он постоял еще с полминуты, затем ладонью втолкнул гибкий меч до упора в ножны,
чтобы тот случайно не вывалился, и, взяв секиру, деловито шагнул в книгу.
Глава 20
Пять правил
«Я не знаю, где я. Не знаю, как попал сюда. Одно мне известно: я – это я», –
сформулировал Мефодий то, что чувствовал, и от осознания того, что он существует и
может мыслить, стало легче.
Он хотел встать, но небо почему-то не отпускало его взгляд. В нем была какая-то
неправильность.
Буслаев поднялся. Он и правда лежал на лугу. В метре от него из земли торчал пилум.
Мефодий выдернул его, потрогал тяжелый шар, размахнулся, притворяясь, что метает, и
внезапно осознал, что умеет обращаться с оружием. И даже, видимо, неплохо.
Он стоял на холме. Вокруг – насколько зачерпывал глаз – было бесконечное поле.
«Неужели леса нет?» – удивился Меф и почти сразу увидел лес, который был далеко и
казался не больше щетины на зубной щетке. Там, где линия леса прерывалась, он
различил громоздкую каменную башню. Буслаев зашагал к ней и через некоторое время
различил впереди крохотную человеческую фигуру. Кто-то шел в ту же сторону.
«Вот он мне и подскажет, где я!» – решил Меф и побежал. Поскольку двигались они в
одном направлении, нагнать незнакомца оказалось непросто. Все же, поскольку Меф
несся сломя голову, фигура становилась крупнее, и каждая следующая минута приносила
открытия. Вначале он определил, что это девушка. Потом, что у нее светлые волосы.
Наконец, уже порядком уставший, выскочил на пригорок.
Услышав окрик, девушка резко обернулась и что-то поднесла к губам. В следующий миг
из-под ног у Мефа вышибло землю. Буслаев попытался подняться, но не сумел. Его
грудь что-то прижимало. Он только и мог, что барахтаться как перевернутая на спину
черепаха.
– Ты замахнулся копьем!
– А с кем тогда?
– Туда!
– А там что?
– Нет.
– Не знаю. Возможно, там мне расскажут, как я сюда попала. А теперь мой вопрос:
зачем ты бежал за мной?
– Хотел спросить.
– О чем?
– Э… А тебя?
– А я Дафна!
– К башне?
– Иди первым.
– Почему?
Замешкалась с ответом, и Меф понял, в чем дело. Он только что поднял пилум, и Дафна
это заметила.
Меф шел и чувствовал, что старается держать осанку. И то, что он это делает,
вызывало злость. Получается, ему важно, как он выглядит в ее глазах. Он стал
нарочито сутулиться и вызывающе раскачиваться при ходьбе, как драчливый охранник
дешевой дискотеки. И снова его стало злить, что он так поступает. Сердясь на себя и
заодно на девушку, потому что именно она была поводом этого павианьего поведения,
Мефодий ускорил шаги. Теперь он получал удовольствие от того, что она вынуждена
почти бежать, чтобы успеть за ним.
От Дафны все эти игры со спиной и походкой, конечно, не могли укрыться. Равно как и
выражение крутого мачо, изредка снисходившее на лицо ее нового знакомого. Все же ей
было приятно, потому что она чувствовала, что все эти павлиньи проявления связаны с
ней. Но вообще-то если парень считает, что в него прямо сейчас кто-то обязан
влюбиться, он страдает буйной формой помешательства.
– Ну да. А что, какие-то сложности? – уточнил он, ловя себя на том, что не помнит,
как ходит всегда.
– Я устала.
– Давай отдохнем!
Буслаев оглянулся. Шагах в двадцати в высокой траве что-то темнело. Это было первое
бревно, которое они встретили на лугу. Как оно здесь оказалось, вдали от леса –
загадка. Мефодий и Дафна сели. Копье лежало между ними, как третий лишний.
– А… Что?
– Посмотри туда!
Она послушалась.
– И друг к другу.
– А вон та точка ушла вперед… Похоже, будет на месте первой. Может, рванем и
опередим ее? Хотя нет, слишком большой отрыв.
Больше они не отдыхали. Чем ближе подходили, тем больше становилась башня. Это было
титаническое сооружение.
– Как насчет того, чтобы держаться вместе? – внезапно предложил Меф. – Ты неплохо
владеешь своей штукой с трубочками, я – примерно представляю, что делают с копьем.
И оба мы понятия не имеем, что нас ждет.
Как они ни спешили, им не удалось добраться до башни раньше других. Первая, далеко
опередившая всех точка сидела на корточках у рва, бросая в него мелкие камни. К
удивлению Мефа, это тоже оказалась девушка – скуластая, бледная, с темными волосами
и алыми губами. В руках она держала флейту. После недавней неудачи Буслаев
относился к музыкальным инструментам с опаской и соваться к ней не стал.
– Привет! – сказала Даф, робко поднимая руку и слегка шевеля пальцами. – Хорошая
погода, правда?
На лоб ему упала тяжелая капля и побежала по щеке к подбородку. Потом еще одна. Тот
удивленно вскинул голову. Небо оставалось голубым. Тучка, похожая на прилипшую
ватку, висела там же, где Меф видел ее в прошлый раз.
– А я говорю будет!
Звали ее Прасковья. Вроде бы имя как имя, но Мефу отчего-то вспомнилось, что
Прасковья – это «Праша», а «Праша» похоже на «прах». Свяжешься с ней – станешь
прахом. Фамилия у парня с секирой была Шилов. Своего имени он не помнил, но мало
беспокоился об этом.
Центр занимал сильный нестарый человек с гривой длинных, с сединой, волос. Одет он
был как воин и опирался на тяжелый топор. С ним рядом улыбался легкий, изящный
старец в сером плаще лесных магов. У него была красивая белая борода. С ним рядом
переминался и пыхтел некто тучный, бритый, с красными губами, похожий на римского
сенатора эпохи крушения империи. Тройной подбородок переходил в жирную грудь,
вследствие чего шея оказалась ненужной.
При всей разности было в них нечто неуловимо общее. Самодостаточное величие.
Уверенность в своих силах. Они ничего не искали. Они уже все нашли.
1. Вы в Книге Семи Дорог. В нашем мире возможно все. Даже то, что невозможно.
3. Ваши тела – временные. В этом мире реальны только мы. Назад вернется только тот,
кто соберет артефактное оружие всей семерки.
4. Собрать его можно, либо убив владельца, либо получив добровольно. Но в этом
случае отказавшийся от оружия навеки становится рабом нашего мира.
– Нет. Связь оружия и его владельца не разрушится. Только отречение или смерть.
– А пятый пункт в силе? Ну про ваше бессмертие? – Шилов неприметно повернулся левым
боком и выставил вперед ногу.
Ответить ему никто не успел. Секира запела женским голосом, потом взвизгнула. Воин
с седой гривой вскинул лицо. Она перестала визжать и вильнула, наткнувшись на что-
то невидимое. Не коснувшись лба, заскулила и, метнувшись к ноге Шилова, едва не
раздробив ему ступню. Шилов моргнул и, вовремя убрав ногу, атаковал повторно.
Секирой он работал блестяще. Не вкладывался, атакуя одной тяжестью оружия.
Предугадать атаки было сложно – все шли под неожиданными углами. Первая в шею,
вторая в подмышку, хотя атаковал как будто руку, третья – по ноге. Казалось,
владелец дает оружию полную волю, но вместе с тем ни на миг не теряет контроля над
ним.
Рекзак Монеест, Уст Дункен и Тавлеус Талорн наблюдали за попытками Шилова причинить
им вред с вежливой скукой. Первым надоело Уст Дункену. Белобородый старец
отмахнулся, как от комара, и Шилов покатился по земле.
– Должен же я был убедиться? Значит, других убивать можно, а вас нельзя! Здорово! Я
все понял! – сказал он.
Дафна вышагнула вперед и снова заметила, что ее рука словно сама собой потянулась
вверх. Блин-блин-блин! Опять этот жест отличницы! Где она его подцепила? Покусали
ее, что ли?
– Весело? – недоверчиво переспросила Дафна. – Что тут может быть веселого? Мир, где
все должны убивать друг друга?
Пальцы Дункена сжались, запутавшись в бороде. Дафна поняла, что случайно нашарила
их больное место.
– А что такое «реальность»? Зачем нам мир, где мы, некромаги, никто? Забиваемся в
щели? Прячемся в леса? Да, мы сотворили свой мир, где все существует по нашим
законам! Здесь мы – боги!
Во второй раз укол не сработал. Уст Дункен уже взял себя в руки.
– Правда? – вежливо переспросил он. – Так или иначе, кое-что у нас делают на самом
деле – умирают! И рабы в каменоломне, можешь не сомневаться, работают без выходных!
– Сюда, к этой башне, победитель принесет оружие. Все семь артефактов, включая свой
собственный! Удачи победителю, горе остальным! – Рекзак Монеест повернулся и,
качнув львиной гривой, скрылся за воротами. За ним последовали Уст Дункен и
запыхавшийся, сильно потевший, Тавлеус Талорн.
Цепь подъемного моста лязгнула, и правый его конец тяжело оторвался от опоры,
немного опередив левый.
Глава 21
Этих слов не перечеркнуть никогда!
Они лежали на песчаном, залитом солнцем склоне. Все семеро. Голова к голове. Сверху
походили на сложной формы снежинку. С оружием, правда, никто не расставался.
– Не будешь. Давай сюда флейту и иди гнить в каменоломне, – лениво отозвался Шилов.
– Зачем было дразнить некромагов, что тут все ненастоящее? Вот я засадила занозу –
и едва вытащила. Разве что-то не так?
– А не осень, нет? – робко спросил Мошкин. – Я только что видел желтый лист.
– Отвечаю, что ничего тут не лежало! Врешь ты все! – отрезал всклокоченный гном.
– Нет, был… ведь я же его трогал… ой, я уже ничего не знаю! Отстань от меня, а? –
взмолился Евгеша.
Желтый лист, мелькнувший было у него перед глазами, исчез… потом снова появился и
снова исчез… Мошкин потряс головой, не решаясь окликнуть Чимоданова, который снова
стал бы орать. На миг богатырский юноша втянул ноздрями слабый запах горелой
бумаги, какой бывает, когда слишком близко поднесешь к книге настольную лампу.
– Тело! – сказала Варвара. – В тех правилах, что нам показывали, упоминалось, что
эти тела временные, а настоящее получит только один.
Ему никто не ответил, однако Меф ощутил на себе быстрый цепкий взгляд. Опять тот
худой дерганый парень со слишком гибким лицом. Как-то нехорошо смотрит, украдкой,
хотя и не сказать, чтобы агрессивно. Но ведь на боксерскую грушу тоже не скрежещут
зубами.
– Не знаю. Но если допустить, что наше настоящее тело где-то в другом месте, то оно
одно. Вдруг ему сейчас собаки нос отгрызают? – неосторожно брякнула Варвара.
– Вот и я о том же! Они говорят, что у нас навалом времени, а потом оказывается,
что тело-то тю-тю. Темнят… – согласился Чимоданов.
– Разговоры – это хорошо. Но как ни крути, а шестеро тут лишние, – пробормотал он.
– Вроде того, – угрюмо буркнул Чимоданов, снимая с пернача прилипшую соломинку.
– Вот и я о том же. Шестеро по-любому лишние. А начать лучше с самого крепкого! –
глядя в сторону, сказал Шилов.
Копье Меф поневоле выпустил, с ним он бы не увернулся и был бы уже мертв. Воин
работал секирой сосредоточенно, зло. Для всех его нападение на Мефа стало полной
неожиданностью. Дафна только начинала подниматься. Варвара, сидя на корточках,
озадаченно трясла головой. Меф разрывал дистанцию, надеясь описать круг и добраться
до места, где лежал его пилум.
«Чего это он радуется? А вдруг где-то здесь было дерево?» – подумал Меф. И сразу
его лопатки врезались в корявый ствол. Он ударился затылком. В глазах зарябило.
Губы Шилова перекосила ухмылка. Понимая, что это означает, Буслаев рванул вниз,
счесывая кожу о кору дерева. Уже после первого, чудом миновавшего его удара, Меф
понял, что обречен. Шилов не оставил ему ни единого шанса. Сейчас секира скользнет
сверху вниз, потом, разгоняясь, опишет круг, после чего вонзится в лоб или в
ключицу.
Почему ему никто не помогает, а все только стоят и глазеют? Глупцы! Ведь сразу
после него… Всхлипывая от нетерпения, секира понеслась к его лбу. Мефу было уже не
уклониться. Толстая ветка упиралась ему в подмышку. Буслаев не хотел закрывать
глаза, но все равно невольно зажмурился. Его слух мазнул короткий возглас Дафны.
Секира вонзилась в кору дерева на полпальца от головы Буслаева, обрубив ему прядь
закровоточивших волос и глубоко втиснув в ствол собранный резинкой хвост Мефа.
Буслаев открыл глаза. На лице у Шилова он прочитал крайнее изумление.
Секира, начавшая было освобождаться, вновь застряла. Виктор почти висел на ней,
дергая изо всех сил. От гнева он не помнил себя.
Меф начал послушно приседать, собираясь метнуться к копью, но боль обручем сдавила
виски – нет, волосы по-прежнему были зажаты. Секира удерживала их.
– Я, кажется, понял! Тут все исполняется и отменить ничего нельзя, да? – громко
спросил Евгеша.
– Тогда я всех победил! Не убил, а как-нибудь так!.. Что бы кто ни сделал – короче,
знайте: я победил всех!.. – выпалил он.
Земля под ними задрожала. Вниз по склону потекли ручейки песка. «Победитель» с
торжеством обвел всех взглядом.
На плечо Мошкину упал майский жук. Потом посыпались еще. Много, очень много. От
неожиданности тот подскочил на полметра. Жук лежал, скрючив лапки, и не шевелился.
Он был дохлый, как и все жуки, побежденные отважным Евгешей.
Почва треснула наискось. Песочные реки, изменив направление, потекли вниз. Один из
краев трещины неожиданно вильнул к Виктору – тот попытался отпрыгнуть, но трещина
расползлась, почва провалилась, и пальцы царапнули уже осыпающуюся землю.
С хриплым воплем Шилов полетел прямо на чернеющие скалы, а еще минуту спустя
выбрался из трещины и, вытирая лоб рукой, сел на краю.
– Вокруг нас частокол! – быстро произнесла Дафна, зная, что волков уже не отменить.
Как и пропасти. Мгновенно выросшая ограда обогнула их с трех концов, с четвертого
же их прикрывала пропасть, которая продолжала разрастаться. То одно, то другое
бревно частокола с треском падало вниз и, ударяясь о края, катилось на скалы.
Слышно было, как волки, огрызаясь друг на друга, бегут вдоль ограды, преследуя
Петруччо.
К ее ноге уже скользила узкая, в цвет песка, змея, нашептанная кем-то в ладошку.
Мефодий заметил это первым.
Прасковья разулась. Обувь ее тяготила. Она сидела, шевелила босыми пальцами и что-
то чертила на песке палочкой. Что именно, Дафна не видела, но интуиция
подсказывала, что едва ли цветочки. В лучшем случае, модель гильотины, которая вот-
вот станет реальностью.
– …на нас упал грузовик кирпича? Эдак с километровой высоты! – пошутил Меф.
– Как-как? Кто кого полюбил? – Мефодий так озадачился, что вместо смеха у него
вышло какое-то чихание.
– Нет, это вы жили долго и счастливо! Вот с ним! И у вас были дети! Тринадцать
штук! – ляпнул он, показывая на Варвару и Мошкина.
Евгеша стал медленно выпрямляться, созревая до того, чтобы треснуть Мефа длинной
флейтой.
– Минута уже почти… Сюда! Ко мне! – заорала Дафна, прижимаясь спиной к частоколу.
– Зачем?
– Скорее!
Едва все последовали ее примеру, как в песок врезался первый кирпич. Он падал с
такой немыслимой высоты, что раскололся от удара. Последний ударился уже о груду
других и отскочил к ногам Мефа.
– Да в общем ничего. Просто думаю: ждать самого грузовика или дело обойдется одними
кирпичами?
– Только на минуту! А сейчас все отмерзло! Ну, вспоминайте, кто еще чего нажелал? –
спросила Дафна.
– А-а-а! Детям понравился Меф! Они похлопали его… меня по плечу и ушли куда-нибудь
в тундру! – торопливо завопил он.
Один из «детей», уже занесший руку для удара, остановил кулак в сантиметре от его
подбородка. Гоготнул, показав здоровые, квадратные зубы, и хлопнул Буслаева по
плечу так, что тот отлетел к частоколу. Потом деловито повернулся и куда-то
затопал. Подошел второй и тоже хлопнул. Меф понял, что с него хватит.
– Нет, мама! Мама же тоже есть, да? – испугался Евгеша, барахтаясь в объятиях особо
крупного сыночка.
Избавиться от потомства удалось только через четверть часа. В тундру учапал только
первый, другие то и дело возвращались, чтобы кого-нибудь обнять или похлопать.
– В меня же? – с надеждой спросил Мошкин, хотя Мефу показалось, что уродились они в
Варвару. От папы у них если что и было, то какой-нибудь незначительный нос.
– О чем думаешь? – спросила Дафна у дочери Арея, заметив, что у нее невеселое лицо.
– О мальчике-невидимке, который ищет девочку-невидимку и будет искать ее вечно… –
печально ответила та.
– Нет, нет и еще раз нет! – с внезапным гневом выкрикнула Варвара. Дафна даже
немного испугалась.
– Но почему?
– Они будут ссориться из-за ерунды и доставать друг друга. Всегда так бывает. Лучше
уж пусть ищут.
С частокола свесились чьи-то дрыгающиеся ноги. Это вернулся Чимоданов, злой, как
людоед. Слова, что в ближайшую минуту ничего действовать не будет, помешали ему
разнести волков из крупнокалиберного пулемета. Пришлось спасаться бегством. Левая
штанина была оборвана почти по колено. На ноге – глубокие следы зубов.
– Э! Стой! У меня уже все прошло! Укус затянулся! – заорал он, но все, что сумел –
это восстановить штанину. Кровь как натекала в ботинок, так и продолжала натекать.
Держался мужественно, хотя Варвара накладывала шов без анестезии. Единственное, что
Петруччо себе позволял – это ругаться, но только до момента, пока дочь Арея не
сказала, что разрешает ему ругаться.
– Мне так привычнее… Вроде с тобой разговаривает что-то такое мужское, дружелюбное,
не умеющее выразить свою мысль другим способом! – сказала она, и Чимоданов заглох.
– Значит, «ц». По… це… луй меня! – прочитал Буслаев. – Это ты о чем? Передать кому-
то?
–
У меня поцелуй отравленный!
–
Спасибо, Варя
! – написала она палочкой.
Прошло полчаса. Они сидели и молча чего-то ждали. Солнце висело на прежнем месте,
пока дочь арея не вспомнила, что оно должно двигаться.
– Не, все равно не могу… – сказал он. – Ну убью я тебя… А дальше что, девчонок? Но
завел ты меня неплохо!
– Я ухожу! – сказал Виктор и пошел к тому месту частокола, где бревна обрушились.
– Не имеет значения. И держитесь от меня подальше! Тот, кто увидит меня первым,
увидит меня в последний раз.
– То есть ты…
Тот, не отвечая, перешел на бег. Секиру держал в опущенной руке. Она негромко
напевала что-то женским голосом, который прерывался волчьим воем.
– Это не глупо! Обратный билет получит только один. Понятно, что мы тут
прикидываемся друзьями, но факт есть факт. Если ты такой добренький, сдохни сам. А
все остальное демагогия, – негромко сказал Чимоданов.
– Пока!
– Я тоже с ними, да? – зачем-то спросил Мошкин. Он встал и опять сел. Потом снова
встал. Мефу это надоело.
– Не надо! – крикнула она, но Прасковья уже отняла ладонь, позволяя увидеть то, что
она нарисовала. Волнистая линия – это, скорее всего, море. На нем – плот. На плоту
– сама Прасковья. Все остальные фигурки барахтаются в воде. Со стороны же плота на
них накатывает…
Глава 22
Семидорожье
–
Целовать не хотел? Тони!
– крупно написала она. Вода вокруг Мефа завертелась. Открылся омут. Он ухнул без
крика, без вдоха, не успев шевельнуть ни рукой, ни ногой. Все, что удалось сделать
– схватился за пилум. Пословица про соломинку и утопающего перестала быть
пословицей и стала явью.
Меф барахтался, рвался, не зная уже, где дно, а где поверхность. В какой-то момент
он понял, что дышит водой, разрывающей легкие. Чернота сгустилась, захлестнула его…
– Ну да! – согласилась та. – Пока Прасковья тебя топила, я успела пожелать, чтобы
всех нас выбросило на берег. Правда, ты все равно нахлебался воды, потому что
отменить ее слов я не могла.
У берега что-то плеснуло. Дафна увидела десять линий. Зубчатые хвосты буравили
кипящую воду.
– Ящеры?
– Тьфу! Ну теперь точно не найдут! Думай, что говоришь! – Варвара бросила в него
песком и сердито встала.
Они пошли по берегу. Теперь их было четверо. Шилов, Чимоданов и Прасковья исчезли.
Где-то через час небо потемнело. Двигаясь против ветра, страшная сизая туча
наползла со стороны моря и остановилась четко над их головами.
Едва он возник, как с неба что-то хлынуло. Они сидели под защитой на парковой
скамейке, которую заказала Варвара. Снаружи по колпаку текло что-то едкое, местами
дымившееся. Мефодий принюхался. Пару вентиляционных отверстий Дафна все же
оставила.
Мошкин, бледнея, смотрел на остатки забытого снаружи зонта. Выглядел тот неважно.
Рот у Евгеши распахивался, как у рыбы.
– Лучше сойти! – крикнула Дафна, когда оглушенный пальбой Буслаев спустился к ним
через люк.
– Почему?
– Рядом с ящером вертелась какая-то мелкая птица. Она улетела, когда ты стал
стрелять.
Кто-то жарко дохнул Мефу в ухо, защекотал его и фыркнул. Буслаев шарахнулся, от
неожиданности хватаясь за копье. Раздувая ноздри, к нему тянул шею вороной жеребец.
Дафна с Мефодием остались одни. Они стояли в вековом лесу, которого совсем недавно
не существовало. Стволы деревьев покрывал мох.
Меф кивнул. Воздух рассекла длинная стрела и впилась в камень метрах в десяти от
них. За ней просвистела еще одна, и снова мимо.
– Еще довольно гуманно! – сказала Дафна. – Можно было заказать и двести стрел, не
считая горшков с греческим огнем. Ой, ты чего?
Меф дико оглянулся на нее и схватил за запястье. Она ощутила рывок, а в следующую
секунду осознала, что ее волокут. Вокруг что-то громко лопалось, выбрасывая огонь.
Плескала горящая нефть. Трещали деревья. Небо было черно от стрел.
Обнаружив под выступавшими корнями дуба темную щель, Мефодий затолкал туда Дафну.
Сам же остался снаружи: места в убежище больше не оставалось. Три стрелы врезались
в землю совсем близко, четвертая в дуб. Расколовшейся стрелой Мефу оцарапало щеку.
Из-под корней высунулось лицо Дафны. В таком ракурсе она напоминала суслика.
– Конечно, – она выплюнула на ладонь небольшой золотой слиток. – Вот смотри! А ведь
молчала всего секунд десять!
Лес вокруг пылал. Пора было выбираться. Он взял Дафну под локоть и решительно
потащил ее по едва заметной тропинке. Даф запуталась волосами в кустах шиповника.
Меф остановился.
Услышав слово «прости», Дафна убедилась, что перед ней и правда виноваты, и
испытала большое воодушевление.
– Ха! Не смешно! – фыркнула Дафна и, независимо сунув руки в карманы, пошла с ним.
Глаза щипало от дыма. Буслаев представил и озвучил ветер, относящий дым в сторону.
– Все равно не понимаю, почему иду с тобой, – сказала Дафна почти беспомощно.
Видимо, она продолжала думать об этом.
– С кем держаться вместе? С тобой? Какой кошмар! Да, точно. И где были мои глаза? –
повторила она и успокоилась, удовлетворенная объяснением.
Шли дни. Семидорожье бурлило, как вода в чайнике. С каждым днем события становились
все глобальнее. Особенно когда новоприбывшая семерка обнаружила, что выдумывать
можно не только леса и поля, но и целые народы. Правда, существовало небольшое
«но». Выдуманные люди вели себя как боты в компьютерной игре, делая лишь то, что им
велено.
Дочь Арея, обосновавшаяся в Скифии, где она была чем-то вроде повелительницы диких
лошадей, послала к сопернице свежевыдуманного гонца с осторожной запиской, что
египетские царицы не носили тапки, но Прасковья его обезглавила, и тема на этом
была закрыта.
Чимоданов стал атаманом разбойников и грабил караваны. Больше всего его раздражало,
что караванщики сразу сдаются, жмутся как бараны и бросаются отдавать ему тюки с
товарами. Однажды Петруччо стал требовать сопротивления, и послушные боты ринулись
на него всей толпой. Спасся чудом. В другой раз среди караванщиков оказался
Мефодий, без дела слонявшийся по всему Семидорожью, и банда Чимоданова понесла
большие потери. Личной стычки между противниками не состоялось, потому что в
последний момент у Буслаева не поднялась рука метнуть в Петруччо пилум, и тот с
гиканьем исчез в пустыне вместе со своими бедуинами.
После неудачи с великой китайской стеной Мошкин пожелал стать царем. Потом Великим
шаманом. Затем первым визирем. Потом поэтом на необитаемом острове, где он сидел на
ящике со сгущенкой и ел падавшие ему на голову бананы. После поэтом на обитаемом
острове, потому что бананы надоели. Затем поэтом, женатым на главбухе. Она была как
все главбухи: любила котят, бижутерию и шоколад. На третий день, не выдержав
салатов и тортиков, Мошкин с рыданиями скормил ее акулам, а сам захотел стать белым
осликом с золотой гривой. В осликах Евгеша едва не застрял навеки, потому что они
не умеют разговаривать, и был спасен доброй Варварой, которой животное кого-то
туманно напомнило. На четвертый или пятый день Мошкин объелся недозрелых груш, и у
него заболел живот. Но он не был уверен, что живот и что из-за груш, а только сидел
под цветущей сливой и плакал басом, не в силах разобраться в своей противоречивой
натуре. Рядом свивался кольцами и неотрывно смотрел на него лишнелапый дракон,
ставший его неразлучным спутником.
Мефодий и Дафна вели странную, странствующую жизнь. У них был принцип не проводить
двух ночей в одном месте после того, как однажды под утро их стоянку обстреляли из
реактивной установки. Все вокруг превратилось в испепеляющее пламя. Уцелели они
лишь потому, что Даф успела шепнуть: «А все равно не попал!» всего лишь за
мгновение до того, как их палатка превратилась даже не в пепел, а в абсолютное
ничто.
– Проще убить того, кого не видишь. Нажал на кнопку, и вроде как ни при чем. А вот
ножом не каждый сможет.
Он все больше склонялся к мысли, что надо плотно заняться Виктором, но его
останавливало, что именно этого и ожидают три некромага. С тех пор они предпочитали
проводить дни в дороге, затрудняя задачу всем, кто их искал. Со временем они
научились разбираться, кто именно на них покушается.
У Чимоданова почерк был другой. Он или устраивал ночные вылазки, или подсылал
великана ростом с трехэтажный дом, размахивающего вырванной с корнем сосной.
На лбу у Дафны возникла и сразу пропала морщинка. Почему-то она не любила слово
«прелесть», но причину, по которой не любила, не помнила. Сохранилось только это
ощущение.
В тот вечер они сидели на лесной опушке, откуда открывался великолепный вид на
равнину.
Готовить здесь было просто, и она активно этим пользовалась, набирая очки хорошей
хозяйки.
– Нет.
– Ну давай.
– Сам знаю!
Гостья повернулась к ним боком и застыла неподвижно. Она была абсолютно белой,
кроме правого бока, шерсть на котором местами была черной, складываясь в буквы:
«Подслушала разговор некромагов. Наши настоящие тела вскоре будут затянуты книгой.
Надо встретиться! Завтра в полдень на острове Круглого озера. На время встречи
объявляется перемирие. Если придете – скажите об этом лошади! Варвара».
Дафна хмыкнула.
– А кто тебе сказал, что лошадь от нее? Прасковья тоже умеет думать, и Шилов… И
написать можно что угодно.
Меф подумал, что на ее месте послал бы вообще всех, но озвучивать этого не стал.
Лучшая мысль – всегда та, которую человек оставил при себе.
К Круглому озеру они вышли, когда полдень уже наступил. Буслаев озирался, держа
пилум готовым к броску. Дафна не расставалась со свирелью. На берегу они
остановились.
– Смотри, к острову ведет пять мостов! И все рядом. Зачем? – удивилась Дафна.
– Никто никому не верит. Каждый построил свой, – проворчал Меф и, на всякий случай
потрогав пилумом чей-то мост, пошел по нему.
– Нет, тот, скорее всего, Прасковьи. Мост Чимоданова бетонный, который прикрывают
зенитки.
Они перебежали через мост. Небольшой остров порос деревьями и кустарником. Ближе к
берегу, на поляне, горел костер. Мефодий и Дафна видели, как огонь алой запятой
отблескивает в кустарнике. Погода была пасмурной, сырой. Туман жался к земле. Меф
попытался рассеять тучи, но у него не получилось. Видимо, остальным хотелось, чтобы
погода была именно такой.
Первым он увидел Чимоданова. Петруччо прохаживался по поляне и, собирая сухие
ветки, бросал в костер. Прасковья грела руки. На коленях у нее лежала коробка с
конфетами. Увидев Дафну и Мефа, она достала блокнот.
«Хочешь конфетку?»
– написала и посмотрела на Буслаева грустными глазами. Меф покачал головой.
Девушка вздохнула и бросила конфету через плечо. Там, где она упала, в земле
образовалась метровая дыра, которая со свистом начала втягивать в себя воздух и
предметы. Потревоженная сквозняком, Прасковья неохотно повернулась и заштопала дыру
взглядом.
«Шутка-мишутка!» —
записала в блокноте.
Кустарник затрещал. Мефодий напрягся, готовый метнуть копье. Перед ним возник
Шилов. До этого момента тартарианец скрывался в зарослях, никому не доверяя и
дожидаясь, пока все соберутся.
Грозный Виктор был в самых дурацких доспехах, которые только можно было придумать.
Доспех был трехслойный. Нижний составляли разрезанные тыквы, средний – яблоки, и
внешний – вишни. Голову венчал шлем из арбуза с вынутой из него мякотью. Дафна,
никогда не предполагавшая, что у воина есть чувство юмора, хотела засмеяться, но
случайно заглянула в его глаза, и смех замерз в горле.
– Это все она со своим треклятым ножом! Не отцепляется от меня ни днем, ни ночью!
Стальные доспехи режет как бумагу – я проверял, и отвлекается только на это! –
Шилов повернулся. В спине у него, залитый вишневым соком, торчал нож Элдера и с
наслаждением пилил яблоки.
– Не надо было убивать моих лошадей! – с ненавистью глядя на него, сказала Варвара.
– Я не убивал.
– Прямо уж. А тот степной пожар ночью? Или скажешь, это Прасковья?
– Но я-то не договаривался…
Все замерло, включая ветер. Даже капля, падавшая с листа, повисла в воздухе. Нет,
она приближалась к земле, но неестественно медленно. Чимоданов самодовольно
ухмыльнулся. Поигрывая перначом, пошел по поляне, заглядывая каждому в лицо.
Спешить было некуда. Убивать безоружных он не собирался. Да и вообще не имел особых
планов. Применить домашнюю заготовку с замороженным временем его вынудил истеричный
визг секиры. Может, он даже не будет никого убивать, только возьмет оружие.
Вот Прасковья, одетая, как королева Египта. В волосы вплетена живая змея с красными
глазами. Мефодий, с правой ногой, которая так и не коснулась земли, застыв в
воздухе. Вот Шилов, вот стоящий с разинутым ртом Мошкин. А вот и Варвара! Сидит на
корточках, положив правую ладонь на колено, а левой опирается о землю. Петруччо не
выдержал. Эта девушка с ее независимыми смеющимися глазами и привычкой насвистывать
ужасно его раздражала. Пускай она заштопала ему ногу, но… он все-таки это сделает!
Петруччо протянул руку и попытался схватить дочь Арея двумя пальцами за нос. Ему
давно хотелось это сделать.
Рука его куда-то исчезла. До локтя она существовала, а вот ниже он ее почему-то не
видел, хотя и ощущал, что она где-то есть. Продолжая слепо шарить в пространстве,
Чимоданов ощутил, что все же коснулся чьего-то большого вислого носа. Страшная боль
обожгла запястье – кто-то вцепился в него зубами.
– А-а-а-а!
– Хотел взять тебя за нос, а рука пропала, и кто-то вырвал у меня зубами клок кожи!
– Что ты несешь?
– Понятия не имею. Вопрос не ко мне. Думаю, это был Рекзак Монеест. Или Уст Дункен.
Или Тавлеус Талорн. Бороды не было? Или тройного подбородка? Или длинных волос?
Все настороженно разглядывали друг друга. Потом Дафна сказала голосом Евгеши:
– Чего ты сказала?
Евгеша провалился назад и толчком ноги перебросил соперника через себя. Петруччо
перелетел на другую сторону костра, едва не сломав шею.
– Еще раз меня коснешься – найдешь свою голову в тумбочке! – предупредил «Мошкин»
голосом Шилова.
– Нет. Просто действительно совсем без тормозов! И очень ко мне привязана! В общем,
связываться не советую.
Шилов с Прасковьей своих тайн раскрывать не стали, но и без того ясно было, что и у
них не обошлось без домашних заготовок. Продолжая с легкой опаской коситься друг на
друга, все сели к костру.
– Угу. Так все и было, – согласилась Варвара. – Мое ухо сместилось немного не туда,
куда я рассчитывала. Удача, что они его не заметили.
– Вроде того. Книге тоже надо чем-то питаться, чтобы дописывать новые страницы и
простраивать все эти декорации.
– Весело, – сказал Меф. – Значит, убьем мы друг друга или нет, соберем оружие в
одних руках или нет – шансов нам заранее не оставили?
– Может быть, кому-то одному? – предположил Шилов, однако в голосе у него не было
уверенности.
Прасковья сидела тихо, как мышка. Грызла поджаренный хлеб и что-то писала в
блокноте. Мефодий знал, чем это обычно заканчивается. Он до сих пор еще откашливал
воду, которой наглотался в прошлую их встречу. Буслаев бросился к ней и выхватил
блокнот. Она не сопротивлялась, лишь, щурясь, как кошка, наблюдала за ним.
– Отбрысьни! Не видно!
– Тшшш! Без фокусов, пожалуйста! – дочь Арея дала Прасковье легкий подзатыльник и
поцеловала ее в макушку. – Не такая уж ты и злая! Не шуми на кухне!
Меф был уверен, что Прасковья вспылит, но она неожиданно усмехнулась. Земля
перестала дрожать.
Тартарианец недоуменно моргнул, не понимая, при чем тут еда. Он даже пробормотал
себе под нос «пицца, пицца», но ключа так и не нашел. Дафна оказалась
сообразительнее. Она помнила, что «две» по-английски «ту», но Виктора просвещать не
стала.
– В общем, все просто. Они бессмертны. Это их книга. Их тела стали первыми, что она
сожрала. Причем они отдали их
добровольно
. Так что будем делать? – спросила Варвара.
– А что тут сделаешь? Да, они сильнее нас, но все же, пока мы в книге, это и наша
книга, – сказала Дафна.
Все молчали, недоверчиво изучая друг друга. Поняв, что наступил решающий момент,
Мефодий отбросил палку. Он шагнул вперед и протянул руку ладонью вверх.
– Не знаю, как там что сложится, но обещаю, что никого из вас не убью. Даже если
книга очень этого захочет! – сказал он.
Некоторое время его ладонь пребывала в одиночестве. Добрый дядя Чимоданов попытался
положить на нее шкурку от картошки, но получил пинок в голень и оставил ее у себя.
К Мефу подошла Дафна и молча положила ладонь на его руку. Мефодий ощутил теплое
пожатие.
– И я, да? Тоже не убью, нет? Мне же все это противно? – робко спросил он.
– С вами! – коротко сказала Варвара, и на руку Евгеши легла еще одна рука.
Петруччо некоторое время разглядывал их, ковыряя в носу. Добыл пару козявок и,
убедившись, что они прилипли к ногтю, хлопнул ручищей по ладони Варвары. Он обожал,
когда на него орут – бабуинов всегда возбуждает отрицательное внимание.
– У тебя зеленые. А у меня обычно светлые. Странно, да? – сказала она, дружелюбно
посмотрев на его палец.
«Я с вами!» —
прочитал он.
Глава 23
Бессмертные, всесильные, неуязвимые…
Выбивалка ненавидит ковер и колотит его. Ей кажется, она делает ему больно, а на
самом деле вытрясает из него пыль. Если ковер потом попадет в царский дворец, кому
он будет благодарен, как не выбивалке?
Солнце припекало. Мошкин затребовал дождь, но вышло только хуже – почва размокла.
Пришлось снова загорать на солнце. И опять стало жарко. Голову припекало, ботинки
чавкали, залипая в грязи.
К концу восьмого часа пути все окончательно вымотались. Даже у Мефодия, главного
электровеника компании, пропало желание нестись лосем. Дико хотелось пить. Варвара
сотворила несколько колодцев, но вода в них была горькой и соленой, третий же
оказался забит разлагающимися тушами овец.
Кто-то упорно издевался над ними. Буслаев покачнулся, поддерживая Дафну, и, чтобы
не упасть, вонзил в землю пилум. На копье он теперь опирался как на обычную палку.
Утяжеляющее яблоко оказалось очень кстати.
Наконец на горизонте показалась башня. Время шло, а она дразнила их, приближаясь
безумно медленно. Порой казалось, что она удаляется. Когда компания поднималась на
последний, голый, как пятка, холм, башня вообще ушла из вида. Лишь с вершины холма
вдруг вся открылась – плоская, безликая. Снаружи ее окружало горящее на солнце
кольцо рва.
– Отсюда уже близко! Все! Отдых! Я готова! – сказала Варвара, лицом падая в траву.
Остальные свалились рядом, скинув артефактное оружие в кучу. Меф сидел на траве,
смотрел на измазанный грязью пилум и понимал, что едва помнит, зачем копье вообще
нужно. Кажется, его надо метать. Все это казалось бессмысленным, как среди ночи
кажутся бессмысленными самые нужные днем вещи. Смотришь на одежду, на компьютер, на
синий прямоугольник окна и понимаешь, что все это такая ерунда, что и описать
невозможно.
– Что, мы прямо так на них набросимся? Это же глупо! У кого-то есть план? – жалобно
спросил Мошкин.
– Есть. – Шилов эгоистично сотворил над собой крышу сарая, которая закрывала от
солнца его одного, и закрыл глаза.
Буслаев не знал, какое это было время суток, когда он проснулся, – может, вечер? Во
всяком случае, когда он подумал об этом, солнце на миг скользнуло к горизонту, но
потом вернулось на прежнее место. Видимо, остальные вечера не пожелали.
– Ну и прекрасно! Для этого тоже нужны силы, – спокойно отозвалась дочь Арея и
откинула сгоревшую доску, под которой оказались еще картофелины.
Прасковья начала есть. Ее алые губы почернели от угля и стали еще живописнее.
Дафна наблюдала за Мошкиным, который, робко улыбаясь и блея: «Это все мне, да? Как-
то неловко, я же тебе совсем не помогал! А ты не почистишь, нет?» выманивал у
Варвары порцию за порцией, мешая есть ей самой. Дафна разглядывала Евгешу и
деловито прикидывала, можно ли вылечить эту профессиональную сиротку хоть лопатой
по лбу или сиротка уже неизлечима.
– Напрасно развели костер на вершине холма! Мы выдаем себя дымом, – сказал Меф.
Шилов ухмыльнулся.
Между башней и вершиной холма, в долине, висело что-то мутное, грязное, похожее на
плотный сгусток тумана. Оно напоминало огромного, на корточках сидящего человека.
Меф поднял с травы пилум и стал спускаться с холма. Другие, вытянувшись цепью,
следовали за ним. Привратник не двигался. Даже не изменил положения. Лица у него не
было – лишь черный овал головы с провалами глаз. Буслаев приблизился к нему метров
на сто. Чем ближе подходил, тем меньше ему все это нравилось. Привратник был
колоссален. Даже сидящий на корточках, он казался выше сосен.
Мефодий метнул пилум. Оторвавшись от его руки, копье прочертило в воздухе дугу,
прошло сквозь туман и безвредно вонзилось в землю. Оставленная им борозда в теле
гиганта быстро затянулась.
Гигант стал медленно подниматься. Внутри его громадного тела что-то задрожало и
стало складываться в вихрь. Послышался тихий свист, который, набирая силу,
переходил в рев.
Вихрь ослаб. Монстр стал расширяться, терять очертания. Но в этот момент маголодия
оборвалась, исчерпав длительность. Струи огня погасли. Монстр мгновенно сгустился.
Внутри полыхали грозовые вспышки. Варвара упала от ветра, потом снова вскочила и
снова упала.
– Одной маголодии мало! – Дафна перекрикивала ураган. – Нужны еще две! Огонь
расширяет. Лед заставляет сузиться. Земля притягивает.
Там, где маголодии огня и льда встречались, в воздухе что-то трещало. Огонь
замерзал, оставаясь огнем, и разбрызгивался краткими всполохами и искрами.
Протянутые руки чудовища походили на столбы льда, чудом держащиеся в воздухе.
Привратник шатался: у него внутри пылал лед, один глаз тоже горел. Снизу его
затягивала разверзающаяся земля.
– Они идут по песку, по болоту, по лесу… Ко мне или не ко мне! С ними ползут
крокодилы… или змеи… Хотят разрубить, задушить, разорвать, утопить, – точно в
бреду, бормотал Мошкин.
– Они хотят нас распилить, зарядить в катапульту! К нам тянутся ядовитые лианы, по
ним ползут скорпионы, – бубнил Евгеша.
– Уберите этого идиота! Он ни в чем не уверен!.. Наш мир не знает, какой облик ему
принимать! – Уст щелкнул пальцами. Мошкин ощутил, что язык во рту стал огромным и
раздувшимся, как те синие мертвые коровьи, которые видишь на рынке в мясном
павильоне.
Шилов, закопченный, с пылающим на груди льдом, привстав, бросил Мефу пилум и тотчас
упал от удара посохом. Похожий на доброго волшебника Уст Дункен обладал отличной
реакцией. Но пилум уже летел. Буслаев перехватил его двумя руками чуть позади
яблока и, не выпуская, вонзил в живот львиногривому. Тот покачнулся, прижимая
ладони к животу.
Буслаев был готов к чему-то подобному, когда Рекзак Монеест перестал корчиться,
пинком вышиб у него пилум и преспокойно выпрямился. Между тяжелым наконечником
копья и телом некромага Буслаев различил серебристую, плотную кольчугу, на миг
сверкнувшую на солнце и сразу исчезнувшую.
Он обвел пленников взглядом, махнул рукой и что-то негромко произнес. Меф ощутил
себя дохлым раздувшимся слоном. Язык во рту так распух, что даже челюсти перестали
смыкаться. Таким не выговоришь ни единого слова. Все, что Меф мог, это ворочать
глазами и шевелить кистью правой руки.
– Нет. Рано.
Слова некромагов едва доносились до слуха Буслаева. Точно он слушал их, находясь
под водой. Звуки растягивались, безнадежно ускользали.
– Да сними! Мне она тоже надоела! Нам и без защиты нечего опасаться, –
присоединился к толстяку Уст Дункен.
– Ну хорошо, – неохотно уступил Рекзак Монеест. Меф не понял, что именно он сделал,
но отливавшая серебром завеса исчезла, на мгновение вновь став видимой.
Тяжелый топор стал медленно подниматься. Похоже, на этот раз некромаг решил начать
с лежащего крайним Чимоданова. Тот попытался плюнуть в знак презрения, но из-за
распухшего языка доплюнул только до своего подбородка.
Он резко опустил топор, метя в упрямый лоб Петруччо. Тот зажмурился, так и не сумев
вскрикнуть. Что-то холодом обожгло ему щеку. Выждав еще секунду, воин открыл глаза
– в земле рядом с его виском торчал топор.
– Это что за… – начал он и внезапно замолк, поняв, что способен говорить.
Рядом что-то двинулось. К нему подполз Мефодий, после чего неуверенно встал на
колени.
– Что ты с ними сделал? – спросил он.
– Навряд ли. Разве только голышом! – Шилов разглядывал сенаторское одеяние Тавлеуса
Талорна, валявшееся на земле недалеко от посоха Уст Дункена.
–
Оиуут!
– с усилием выговорила Прасковья.
– Чего?
–
Иуууаиааппа!
– А,
иуууаиааппа!
Я на нее и подумал! – издевательски сказал Чимоданов и сел на землю от толчка в
грудь. Прасковья в гневе становилась очень сильной.
Виктор, соображавший, как и все тартарианцы, очень быстро, уже сидел на корточках и
ногтем мизинца тыкал трех тонких белых червяков, которые корчились, свиваясь в
кольца.
– Не трогай их, садюга! Стоп!!! Хотя можешь трогать, они все равно всесильны,
бессмертны и неуязвимы!
– На глистов похожи! – задумчиво сказал Меф. – Хотя нет. Глисты все же добры,
интеллектуальны и романтичны. Ну в сравнении с этими!
– Почему?
– И что делать?
Шилов куда-то помчался. Худой, ловкий как гепард, он бежал, точно стелился по
земле. Внезапно остановился, во что-то всмотрелся, сделал резкий скачок назад и
опять вернулся на холм.
– Все. Мы отрезаны. Этого мира больше нет, – довольно спокойно сказал он.
Меф дал ему пинка. Петруччо относился к тому типу людей, что язык жестов понимают
лучше слов.
– Шевелись!
Евгеша показал флейту, которую держал в руках. Варвара, догоняя Шилова, спешившего
за секирой, пыталась выдернуть из его доспехов захлебывающийся от яблочного сока
нож. Чимоданов подхватил свой откатившийся пернач почти на самом краю
съеживающегося мира. Пропасть уже подбиралась к нему. Осторожно попятился и
поднялся на холм.
– Некромаг оговорился, что артефакты могут покидать этот мир! Значит, и мы вместе с
ними! – сказал Меф.
Пожалуй, это была единственная в мироздании бездонная пропасть, потому что другие
дно все же имели, пусть и очень отдаленное.
– Да! – сказал Меф. – Бывают ситуации, когда у меня очень-очень много веры. На ней
все и повисает. Вперед! Дай мне руку!
Он стиснул Дафне ладонь, занес пилум, метнул его, не выпуская из руки, и следом за
ним прыгнул в пропасть. Он падал в пустоту, не выпуская руки Даф – только бы не
потерять ее, а все остальное можно пережить.
Меф знал об этом, однако сейчас пятна не вызывали у него никаких ассоциаций. Он
просто смотрел. Где-то неподалеку хлопал холодильник, но опять же Буслаев не
понимал, что это холодильник.
Следующим, что увидел Мефодий, был желтый глобус, катившийся по воздуху в его
сторону. Эта был живот Улиты под пушистым свитером. Глобус остановился над ним,
кто-то склонился, и Меф увидел хозяйку этого географического великолепия.
– Вставай! Что-то ты заспался! Все уже на кухне! Дафна, между прочим, тоже!
Некоторое время он вспоминал, что такое кухня. Потом – кто такая Дафна. Вспомнил, и
его захлестнуло неуемной радостью и желанием жить.
– И долго мы тут?..
– А книга?
– Сгорела, – без сожаления сказала Улита. – Ах да! Был еще один пожар. Непонятно с
какого бодуна и чему там было гореть! Подвал, все сырое, вода чавкает! В общем, там
сейчас Корнелий. Дает пожарникам советы, как им пользоваться шлангами. Надеюсь, они
его пристукнут. Хотя вряд ли, он живучий.