Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
ISBN 978-5-699-92945-0
Аннотация
Какова цена успеха? Сколько стоит предательство? Как нужно было прожить
жизнь, чтобы в конце ее собственные дети продали тебя вместе с домом? В этом романе
нет положительных или отрицательных персонажей. Здесь все, как в жизни.
Маша Трауб
Маша Трауб
Продается дом с дедушкой
***
Михайлович послушно рисовал голову зайца или черепашку. Он даже дома тренировался на
отдельном листочке, чтобы черепаха была похожа на черепаху, а не на собачью какашку с
глазами.
Игорь Михайлович фотографировался, рисовал, писал длинные пожелания неведомым
ему Никитушке, Данечке – расти большим и здоровым – и чувствовал себя выпотрошенным,
измотанным. Он очень уставал от этих встреч. Не понимал, зачем они нужны. Но с другой
стороны, ему нравилось подойти к стенду, выставленному на всеобщее обозрение на видном
месте, и рассматривать афишу – свое имя на ней, свою фотографию тридцатилетней
давности. Где только ее нашли? Или это и есть настоящая слава? Значит, он теперь
знаменитость? Это то, о чем он всегда мечтал? Вот об этом? Выступать перед детьми,
которые все как один казались ему как минимум невоспитанными, а говоря откровенно,
дебилами.
Но настоящий удар Игорь Михайлович получил позже. Перед одним из выступлений
девушка-организатор спросила у него, сколько это будет стоить. Каков его обычный гонорар
за выступление? Тут Игорь Михайлович почувствовал, что его ударили под дых. А он не
успел не то что блок поставить, а даже прикрыться.
– Обычный, как у всех, – прохрипел он.
– Ну, у всех разный, – рассмеялась девушка.
– Тогда посчитайте средний, – сказал Игорь Михайлович. Прозвучало грубовато, даже
немножко по-хамски. И он поспешно дал отбой, ткнув пальцем на все телефонные кнопки
сразу.
Ему стало вдруг так обидно – как в молодости. И он опять почувствовал себя
тридцатилетним неудачником. Стало до тошноты противно, скользко и мерзко. Ведь никто ни
разу не сказал, даже не намекнул, что такие выступления оплачиваются. Какой же он идиот!
Старый идиот! Сам не просил, и ведь никто и не предлагал. Считали дурачком,
сумасшедшим стариком, который за толику внимания к своей персоне готов шкандыбать на
другой конец города и терпеть тупые вопросы дебелых мамаш, молодящихся бабулек и
сопливых, наглых детей, которым, чтобы они не вопили и сидели спокойно, надо запихнуть в
рот шоколадку, чупа-чупс и выдать телефон или планшет, в который они с радостью
уставятся и будут тыкать своими липкими пальцами в экран.
То есть он, как дурак, распоследний дурак, ходил везде бесплатно, в то время когда мог
попросить гонорар? Когда эти люди могли ему заплатить, но не платили? Ведь на детях не
принято зарабатывать! Ведь он же детский писатель, а потому не может быть
меркантильным. Потому что дети – наше все, это святое. Можно зарабатывать на всем, кроме
детей. К детям – забесплатно, ради их будущего, чтобы привить им любовь к чтению. Какой
же он идиот!.. Сколько мог заработать! Сколько упущенных возможностей! Опять
упущенных… А ведь кто-то не гнушается – берет, и совесть не мучает. Да наверняка все
берут, только он прыгал от счастья, что про него вспомнили. Ему похлопали – он и рад, разве
что хвостом не вилял, как дрессированная собачка. Чайку налили – он и счастлив. Коробку
конфет в зубы сунули – он уж на седьмом небе. Детишки ему еще рисунки дарили, которые
он выбрасывал сразу же в ближайшую урну. Да чтоб еще хоть раз, да забесплатно!.. Нет,
теперь уж он будет умнее. Сейчас посмотрит, сколько ему заплатят, и будет просить не
меньше, а то и больше. И если его действительно считают живым классиком, если он так уж
нужен, как ему заливают в уши, то пусть платят. Вот так вот!
Пришлось пить валокордин. Игорь Михайлович никак не мог успокоиться, дышал часто
и нервно. Ну как же он мог сам не догадаться? Как обидно!.. И жена бы замолчала наконец.
Бросил бы ей на стол деньги…
Лариса его давно ни во что не ставила. И дети вслед за ней. Спасибо, что из дому не
выгнали! Лариса его как мужа в асфальт закатала, катком тяжелым сверху прошлась и с
удивлением смотрит, как он пробивается, голос подает, что-то там еще каркает тихонько.
Какая уж там любовь? Да и не было никакой любви. Сыновья его всегда стыдились, никому
не говорили, кто их отец. Петровы – и ладно. Сейчас вообще почти не общаются. Жена-то с
7
ними, при них – то внучка, то внук. Она – бабушка. А он никто! Вроде бы дедушкой
называют, но им все равно – он чужой дедушка. Показали бы другого, так и его бы дедом
называли. Про то, что он им сказки на ночь придумывает, – вранье на голубом глазу. Не
придумывает. Не видится с ними почти. У жены все хорошо – дача, огород, пенсия, внуки
бегают по участку. И ведь забыли, что это его участок. Его родителей участок. А ему там
места нет… Давно нет. У всех есть там свой угол: у внуков комната, у младшей внучки –
кроватка стоит, спальня отдельная, если кто-то из сыновей с женой приезжает. Лариса спит в
маленькой комнатке, которую все так и называют «бабушкина комната». А дедушкиной – нет.
И никогда не было. Да, считается, что дедушка не любит дачу, не любит Подмосковье. Но
ведь ему и не дали возможности полюбить!
Жена ездила на дачу на выходные, на праздники, дети – с раннего детства, у них там
целая компания: соседи, друзья, шашлыки. Теперь внуки ездят. Да жена там каждую собаку
знает! Она и дом ремонтировала, и красила, и сажала, и выкапывала. Она – хозяйка! К ней и
обращаются как к хозяйке. А если Игорь Михайлович появляется – траву покосить или
чердак разобрать, – так к нему как к Лехе местному относятся. Нет, к Лехе лучше. Леха – он
на все руки мастер, и с электричеством может, и насос починит. А Игорь Михайлович –
обуза, даже с газонокосилкой – модной, сыном подаренной – справиться не может. Стрижет
криво, косо.
– Лучше бы я Леху попросила, – каждый раз говорит жена, и Игорь Михайлович
соглашается. Да, лучше бы Леха… А у него от этих работ тахикардия и давление. Только
жене об этом не скажешь. Она ему быстро тахикардию устроит. Скандала не оберешься.
Но ведь если бы не он, то и дачи бы не было! Сейчас эта земля, считай, золотой стала!
Почти Москва. Рядом – дома новые, кирпичные. Знаменитости здесь, какие хочешь, жили – и
писатели, и поэты, и актеры. Потом новое поколение пришло – выкупило, снесло, возвело по
новой. Дома-бункеры, альпийские горки, водопадики, заборы высоченные, красивые, с
подъездными дорожками, с гаражами чуть ли не кукольными, на одну машину.
Лариса очень переживала, что у них все старое, глаз посторонний сразу цепляет
несоответствие. Но вдруг и это вошло в моду – наличники на окнах, старый яблоневый сад,
кусты малины, старые качели. И вроде бы они стали даже модные – новые жильцы к ним как
на экскурсию стали ходить. Колодец рассматривали как чудо расчудесное, лавкой древней во
дворе восхищались, а уж женщины над кухонной утварью причитали: да какой тазик, да
какое ведро!
Ларису все уважали, восхищались ее вкусом. Игорь Михайлович удивлялся – разве она,
Лариса, не помнит, что это все не ее, а от свекрови покойной досталось. Мать Игоря все
собирала, хранила. Теперь Лариса вроде как звезда поселка. А ведь выбросить хотела! Игорь
не позволил. Категорически запретил. Сложил все на чердак, который теперь Лариса
разбирает и показывает гостям половники, миски, коврики плетеные, занавески, вручную
связанные. И еще приспособления всякие, давно забытые, а в прошлом – обычные, те, что
всегда под рукой. Щипчики – чтобы косточки из вишни выдавливать. Клац – и вишня
целенькая, для варенья готовая, а косточка отдельно. Щипцы, чтобы орехи колоть, – тяжелые,
давить надо двумя руками, с усилием. Скорлупа во все стороны, а ядрышко целенькое,
крепенькое. Приноровиться надо, пока так научишься.
Или еще один раритет – железный круг с дырками. Это уже для пельменей. Кладешь
тесто, прижимаешь, скалкой проводишь, и через дырки проваливаются аккуратные
кругляшки. Мать, правда, не любила этот круг – давила стаканом. Не признавала она и
пластмассовую вареничницу, похожую на вставную челюсть. Такую же розовую по цвету.
Принцип действия тот же: кладешь кружок теста, в выемку – начинку, и прижимаешь. По
бокам должен отпечататься рифленый рисунок. Но мать говорила, что руками быстрее и
красивее получается. А это все – баловство, вроде как игрушка.
Или вот еще чудо техники, от которого у современных девиц-соседок глаза на лоб
лезли. Железная, тяжеленная, неподъемная просто, двойная то ли сковорода, то ли не
сковорода. Грибочница. Выкладываешь тесто, ставишь в духовку, поддеваешь ножом, чтобы
8
вытащить шляпки и ножки, а внутрь – можно сгущенку, а можно и так, пока горячие.
Раньше это место считалось далеким, невыгодным. Рядом – речка-вонючка да затхлое
водохранилище, в котором местные плескались все лето. Земля плохая, гнилая. Комары. И
пионерский лагерь, в котором Игорь проводил каждое лето – все три смены. Матери так было
спокойнее – вроде как сын рядом, под приглядом. Под каким приглядом, если она к нему ни
разу на родительский день не приехала? Пешком можно было дойти, так нет. Игорь там знал
каждый куст, каждое дерево, каждую дорожку в лесу. И ненавидел все это. С детства он мало
что помнил. Поздняя память… Только ощущение ненависти, постоянной тревоги,
ненужности и запомнил. Да так четко, что даже самому страшно. Помнил, что всегда ходил
один, под забором. И вынашивал план побега: сначала за ворота, потом по дороге, свернуть
налево, потом через поле, направо – и дома. Ведь если дома, с родителями, то и ругать в
лагере не станут. А если он сбежал, мать пожалеть должна.
Игорь ходил под воротами и придумывал, как незаметно пробраться мимо сторожа.
Ворота ведь все время закрытыми держались. Открывались, только если машина с
продуктами для кухни приезжала. Дыра в заборе тоже была – ребята из старшего отряда
через нее сбегали в поселок регулярно. На станцию ходили, сигареты стреляли.
Но Игорь хотел выйти из лагеря непременно через главные ворота. Он считал, что так
правильнее, меньше ругать будут. Но стоило ему приблизиться к воротам, как к горлу что-то
подкатывало. Ему становилось нехорошо – до обморока. Сторож, дядя Вася, давно приметив
мальчонку, который слонялся как неприкаянный, поливал его, обморочного, водой и нес в
лазарет. Так очередная попытка побега приводила Игоря не в дом, а в лазарет, где его поили
рыбьим жиром и переводили на усиленное питание. «Усиление» оборачивалось манной
кашей и супом, которые Игорь ненавидел. Когда он заставлял себя проглотить лишнюю
ложку супа, у него открывалась рвота. Врач прописывала унизительные клизмы, марганцовку
для промывания желудка. И еще – что тоже было не менее унизительным – постельный
режим.
Игорь ждал, что придет мать, ведь тут совсем недалеко: по дороге, потом направо, через
поле – и его дом. Но мать не приходила.
Игорь выходил из лазарета больнее прежнего – синий, истощенный, и принимался за
старое – слонялся вдоль забора и вынашивал план побега. Дядя Вася за ним присматривал,
но боялся отогнать – вдруг этот дохлик опять в отключку свалится?
У Игоря не было друзей в лагере, даже приятелей он не завел. Да и откуда взяться
друзьям-приятелям? Пока все к празднику Нептуна готовятся, он в лазарете. Пока
самодеятельность репетирует – он опять в лазарете или вдоль забора шатается. Вожатые за
него не волновались – знали, где искать. И ведь никто не догадался, не спросил: что это
мальчик так к воротам приклеился? Может, удрать хочет? Может, мать звонком заказным
нужно вызвать? И почему, что ни месяц, он в лазарете?
Дачу Игорь Михайлович не любил. Но как объяснить это Ларисе? Рассказать про
лагерь? Рассмеется, не поймет. Никто ведь его тогда так и не понял. Да и что рассказывать?
Про страхи? Смутные какие-то обрывки воспоминаний?
Он вообще мало помнил детали, только собственные ощущения. Помнил, как испугался
– сильно, до частого сердцебиения и онемения в руках, – когда вдруг понял, что с Ларисой,
женой, отметил не только серебряную свадьбу, но и с ней же доживет до золотой. И ничего,
ничего в его жизни не изменится. Болото, тоска засосали так, что и не вырваться, только
глубже затянет, с всхлипом, с причмокиванием.
На серебряную свадьбу старший сын, Гарик, подарил бокалы с гравировкой. Красивые,
хрустальные, на длинных тонких ножках, в бархатном чехле. Для матери старался. Лариса
всегда посуду любила. Особенно питьевую – чашки, бокалы, стопки для водки, графины
всякие – для воды, для морса. Весь буфет заставила. Будто однажды ей будет пить не из чего,
придется ладони ковшиком подставлять. Откуда у нее такие страхи? На балконе в квартире –
так и вовсе склад посуды разместился: банки, склянки, стаканы граненые, чашки
9
светится. С мужем она никогда такой не была. Разве что с сыновьями, когда те маленькие
были. А он, дедушка Игорь, как называет его Сонечка (будто у нее есть другой дедушка), так
и не узнает это чувство. Жаль? Да нет. Не особо. Кому-то дано, а ему – нет.
Игорь был уверен, что Лариса заставит детей заниматься музыкой. Но нет. Дети не
занимались. Внуки – уж тем более. Странно… Игорь вот хотел бы, чтобы кто-нибудь из детей
писал, сочинял, но сыновья оказались не пишущие. Внуки тоже не в него пошли. Не
передалось. Он иногда даже мечтал – сидеть над ученической тетрадкой, показывать, как
надо написать, как лучше слова переставить. А Лариса сразу сказала: никакой музыкалки
из-под палки! Не хотела им своей судьбы? Так ей-то что жаловаться? У нее судьба хорошо
сложилась. Так все говорили. Да и она подтверждала – хорошо: дети, внуки, работа, теперь
еще и ученики. Уважают, ценят. Почему же тогда она детей и внуков от музыки подальше
держала? Или чувствовала материнским сердцем, что дети получились другие?
При очередной уборке Лариса решительно выбрасывала беспорядочно лежащие на
рабочем столе Игоря листы с обрывками фраз, а то и целыми абзацами. А может, правильно
делала? У него ничего не получалось… Давно ничего. Потом он запретил жене это делать.
Прятал заметки, блокноты в ящиках стола.
Жена называла его графоманом. Имела на это полное право – ведь все на ее глазах
было, она знала, как все случилось. Знала и, наверное, не могла ему этого простить. И если
он придумал для других, вроде этой журналисточки, красивую легенду, в которую уже готов
был и сам поверить, то Лариса ничего для себя не придумывала. И для него не придумывала.
Никогда не тешила его мужское самолюбие и не собиралась.
– Я и так много для тебя сделала, – говорила жена, и в этом тоже была права. Сделала.
Многое. Была рядом в самые сложные моменты, как показала жизнь. Тянула его, выводила из
депрессии и запоев, терпела его, наконец. Да, Лариса была терпеливой. Терпение оказалось
главным ее качеством. Ослиное, буйволиное, животное терпение. Тянуть лямку, не
жаловаться, рвать последние жилы, но молча, чтобы никто и не заметил. Она и внешне стала
похожа на корову – ресницы красила чересчур ярко, они торчали, как приклеенные к глазам.
Нет, в ней не было покорности судьбе, она не шла туда, куда ее гнал хлыст. Но Игорю все
равно казалось, что рядом с ним – корова, которую выгнали на солнцепек, впрягли в плуг и
заставили пахать борозду.
Почему корова? Один раз у Ларисы кончилось терпение. И она сорвалась. Сидела на
кровати, раскачивалась, не плакала, не стонала, не всхлипывала, а мычала. На одной ноте.
Тогда все шло не так – одно, другое, пятое, десятое. Мелочи вроде бы, но навалилось все
скопом. Еще и холодно было. Из окон дуло. Вот холод Игорь хорошо помнил. Младшему
Пете едва исполнилось два месяца. Он плакал не переставая. Приезжали врачи, видели
вполне упитанного ребенка – Петя родился крупненьким, почти четыре килограмма, –
осоловевшую мать, которая металась между младенцем и старшим сыном, пьяного мужа и
говорили, что все хорошо. «Попейте валерьянки». Игорь тогда выпивал не сильно, не до
запоя, но крепко. Лариса не ждала от него помощи. Она просила, чтобы он ушел куда-нибудь
и не позорил ее перед врачами. Он уходил, возвращался и заставал все ту же картину: Лариса
с безумным, остановившимся взглядом над кроваткой плачущего Пети, и Гарик – тоже еще
совсем маленький, который спал одетый, неумытый, на диванчике.
– Посиди с Гариком, – спокойно сказала тогда Лариса, и Игорь немедленно протрезвел
от ее голоса, от ее взгляда. – Если с ним что-то случится или ты выпьешь хоть грамм, я тебя
убью! Понял?
Игорю не нужно было повторять дважды. Лариса в тот момент была способна на все.
Она замотала Петю в три одеяла и ушла. Игорь даже не спросил куда. Потом она
сказала, что доехала до детской больницы и заставила врачей осмотреть ребенка. У Пети
была дистрофия, а у Ларисы перегорело молоко. Петю положили под капельницу, Ларису
отправили домой. Вот тогда она сидела на диване и мычала, как корова, которой проткнули
горло и медленно выпускают кровь, держа за ноги так, что не дернешься. Она раскачивалась
и мычала. Всю ночь…
12
Игорь тогда быстро пришел в себя. Пока Лариса днями и ночами сидела в больнице,
рядом с Петечкой, которого выкармливали капельницей, он возился с Гариком. Наверное,
тогда у них должна была образоваться связь – неразрывная, на всю жизнь. Но Гарик плакал и
просился к маме. Он подходил и бил Игоря кулачком по коленке, все твердил: «Мама!» Ему
не нужен был папа. Он не прильнул к нему, как к родному, как к защитнику. Считал, что папа
виноват в том, что мама куда-то пропала. Пока папы не было дома, он оставался с мамой, как
появился папа – мама исчезла. Детская логика. Железная. Непрошибаемая. Гарик перестал
говорить. Замолчал. И в этом Лариса винила Игоря.
С Петей, слава богу, все быстро наладилось. Через неделю уже выписали, дали талоны
на молочную кухню, и Лариса стала прежней. Она больше не мычала, а опять взяла на себя
все, включая Гарика, который сидел на ней, как обезьянка, не слезал с рук. Лариса носила его
на бедре, привязывала платком к спине, чтобы сварить жидкую манную кашку Пете. Гарик,
едва оказавшись без тактильного контакта с матерью, поднимал настоящий вой. Он кричал в
голос, пока не оказывался на руках у матери. Лариса даже в туалет с ним ходила.
Игорь бегал на молочную кухню и сам себя не помнил – надо было рано встать, прийти,
забрать бутылочки. Он не пил, но находился в бессознательном состоянии, то ли от
недосыпа, то ли от страха. Лариса спала с Гариком, который даже во сне держал мать за
палец. Рядом стояла кроватка с Петей. Игорь был лишним. Он заводил себе будильник, чтобы
не проспать поход на молочную кухню. Уходил, возвращался, снова ложился. Дремал около
часа, вставал разбитый. Лариса готовила только на детей. И Игорь не заходил на кухню,
чтобы, не дай бог, не сдвинуть с плиты кастрюльки с кашей для Пети и бульоном для Гарика.
Потом Гарик привык, что папа дома, и соглашался расстаться с матерью на час. Тогда
Игорь выводил сына на детскую площадку, где тот катал машинку по бортику детской
песочницы, делал пасочки и позволял отцу покрутить себя на карусели. Они – отец и сын –
молча выходили, молча гуляли и молча возвращались. И оба – с облегчением. Гарик
вцеплялся в мать, а Игорь уходил спать – прогулки его не бодрили, а вгоняли в сон, похожий
на кому. Он ложился и тут же засыпал.
В следующий раз Лариса замычала, когда все было хорошо. Игорь пил в меру, приносил
гонорары. Петя рос, тьфу-тьфу, здоровым – Лариса его раскормила и любовалась
перевязочками на руках и складочками под попой. Правда, переворачиваться Петя начал
поздно, а ползать и вовсе отказывался – ему мешал лишний вес. Врач советовал ограничить
питание, делать массаж, но Лариса отказывалась. Один раз она пережила дистрофию
ребенка, поэтому ни о каких ограничениях в еде и слышать не хотела. Варила манную кашку,
жиденькую, совала в рот Пете то горбушку, то баранку, то печенье. Петя все время ел,
безостановочно. Лариса была счастлива.
Гарик ходил в детский сад. Игорь забирал сына по вечерам из сада и вел домой. Если
накануне он бухал, то к шести вечера приводил себя в норму и шел забирать Гарика. Все
было отлажено, размеренно. Лариса по-прежнему спала в детской. Гарик уже не держал мать
за руку, Петя спал спокойно.
Раз в месяц Лариса выходила из комнаты сыновей и приходила в спальню. Игорь
исполнял супружеский долг, не понимая, зачем это вообще нужно. Ларисе точно не нужно,
ему тем более. У него тогда были незамысловатые желания – выпить, поспать, найти денег и
снова выпить.
Так и жили: завтракали, ужинали. Лариса гладила белье, мыла полы. Игорь вызывал
сантехника, чтобы починить кран на кухне. Вывинчивал перегоревшие лампочки, ходил за
картошкой в магазин. Курил на лестничной площадке. Нормально жили.
И тут вдруг Лариса опять замычала, как в прошлый раз. Сидела, обхватив себя за плечи
на краю кровати, раскачивалась из стороны в сторону и мычала.
– Что случилось? – Игорь чувствовал себя виноватым, но не знал в чем. Ларисино
мычание его уже не испугало. Раздражало? Да.
– Ни-че-го, – промычала Лариса.
Игорь закрыл дверь в комнату, чтобы не разбудить детей. Не то чтобы он сильно
13
переживал за сыновей, но, если бы они проснулись среди ночи – до утра бы не угомонились.
Проще было закрыть дверь.
– Ну, что с тобой? – Игорь сел рядом с женой. Она продолжала раскачиваться, как
неваляшка. И мычала на одной ноте. Он поерзал и под тапочками почувствовал стекло.
– Ты что-то разбила?
– С зонтиком, – промычала громче Лариса.
Помимо страсти к посуде, у нее обнаружилась еще одна – она обожала фарфоровые
статуэтки. Балеринки, девушки с зонтиками, с собачками, цветочками, в платьях, капорах, с
кавалерами и без… Все эти безделушки сначала заняли полку в серванте, потом вторую, к
ним прибавились собаки, кошки и прочие фарфоровые ужасы – немыслимые позы,
страшные, одинаковые лица. Лариса тряслась над своей коллекцией, заботливо протирая
пыль с каждой статуэтки.
– Ну, ничего, купишь себе другую, – ответил Игорь.
Лариса замычала еще громче.
Он нехотя пошел на кухню, накапал в водочную рюмку валокордин и принес жене. Она
отмахнулась, но потом выпила.
– Я устала, очень устала, – сказала она.
Игорь кивнул, хотя не мог понять, отчего жена устала – все было как обычно, рутина. И
он опять почувствовал себя виноватым.
– Ну, возьми отпуск, поезжай на дачу, – предложил он.
– Ты не понимаешь? Я от всего устала! От тебя, от дачи, от детей устала! От этой жизни
устала! Ты понимаешь? Ничего ты не понимаешь!.. Никогда не понимал!
Игорь прекрасно помнил, что все началось с того срыва жены. Он помнил срыв и то,
как потом все вдруг… завертелось, что ли. Или это случилось позже? Или срыв жены вообще
ни при чем?
Он так часто отвечал на вопросы читателей про начало своей карьеры, что у него
сложилась вполне себе полноценная легенда. Он в нее поверил. И только жена знала, как все
было на самом деле. Или у нее тоже сложилась своя история? У каждого – своя правда? Да, у
него, у Игоря, – своя. У жены – своя. И чья правда правдивее?
уважаемый человек, автор гениального произведения про детей, маститый детский писатель.
Читает вслух рассказы, раздает автографы и рисует зайцев, похожих на черепах, которые, в
свою очередь, похожи на собачью какашку с глазами. Все? Скушали?!
После того выступления ему выдали деньги в конверте. Игорь Михайлович не стал
заглядывать в конверт сразу, растягивал удовольствие.
Выступал нехотя, снисходительно, будто делая одолжение. Свысока. Погладил
несколько детских вихров, галантно приложился к ручке мамаши, откушал чай с пирожными.
И уже дома открыл конверт. Там лежала купюра внушительного достоинства. Для него –
внушительного. Никто никогда не платил ему только за то, чтобы… непонятно за что. Игорь
небрежно бросил конверт на стол, чтобы увидела Лариса, и твердо решил для себя, что в
следующий раз попросит оплатить такси. Вот так вот!
Лариса увидела конверт, хмыкнула и ничего не сказала. Игорь Михайлович пребывал в
эйфории, ему давно не было так хорошо, да он и не помнил, чтобы ему вообще было так
хорошо. От самого себя! От сознания собственной значимости! От того, что он есть! Его
благодарили, говорили что-то приятное, он небрежно расписывался в книжках…
Игорь Михайлович пошел в ванную, тщательно побрился и решил отрастить волосы.
Да, классик должен выглядеть немножко заросшим, чтобы торчали кудри во все стороны –
ему это придаст солидности. И надо купить брюки – например, вельветовые – и пиджак.
Обязательно пиджак, твидовый. Галстук не нужен, а вот туфли новые не помешают. Мягкие,
модные. Раз он теперь выступает, то должен выглядеть соответствующе.
Игорь Михайлович взял с полочки крем жены и густо намазал лицо. Потом долго
крутил головой, выбирая удачный поворот, наклон.
– У тебя что, опять простатит разыгрался? – постучала в дверь Лариса. – Затрудненное
мочеиспускание? Сходи к урологу!
Игорь Михайлович поморщился. Вот умеет она двумя фразами испортить настроение.
Просто удивительная способность.
После первого гонорара Игорь Михайлович почувствовал в себе силу, которая, как ни
удивительно, находила подтверждения – приглашения поступали одно за другим. И он уже
смело объявлял гонорар, на который соглашались, не торгуясь. Игорь Михайлович справил
себе новые штаны в елочку, оранжевого цвета, и новый пиджак, в рубчик и с кожаными
заплатами на локтях. Он решил, что будет отрабатывать каждую копейку. И с каждым новым
выступлением находил в себе новый талант – выступать, рассказывать, читать кусочки, учить
детей нехитрым рифмам вроде любовь-морковь, зайчик-трамвайчик-пальчик-побегайчик.
Детям за рифмы раздавали конфеты и шоколадки, мамы записывали в блокнотик, просили
сфотографироваться. «А можно вы ребенка обнимете? А можно я поближе встану? А можно
еще разик?»
Игорь Михайлович снисходительно кивал и уже профессиональным, отточенным,
смелым жестом приобнимал мамашу за талию, склонялся к ребенку, будто говорит ему
что-то, делал рожки или позировал солидно, как просила мама.
В новом пиджаке и штанах он чувствовал себя мэтром, настоящим писателем,
признанным, а не просто так. Ему нравилось слышать звук собственного голоса, когда он
читал отрывок. Нравилось учить, наставлять. Ему нравился букет чахлых хризантем, которые
преподносили организаторы. Нравилось сидеть с микрофоном – он научился включать и
выключать его так, будто делал это всю жизнь. Он, как и хотел, отрастил волосы и подумывал
о шейных платках и костюме. Да, костюм нужен непременно – хотя бы ради фотографий.
Ведь будут показывать друзьям, знакомым… Хвастаться будут…
Игорь Михайлович костюм не купил, но платок на шею стал повязывать. Без костюма
даже было лучше, небрежнее. И он сделал то, на что раньше никогда бы не решился –
покрасил волосы. Лариса так хохотала, что начала икать. А детскому писателю нравилось. Он
смотрел на себя, и ему нравилось. И теперь он может выбирать – чай пить или кофе,
опаздывать или нет. Продлить встречу или остановить. И где теперь все эти злопыхатели? И
16
Лариса, хоть и хмыкает, но молчит, терпит. Считает подлецом, но ведь терпит. Сама-то уже –
бабулька, тучная, живот-барабан, груди до коленок свисают, а он – очень еще ничего. Ему
даже мамаши глазки строят. Вот так-то! Слава – она очень привлекательна.
Дымя на кухне в форточку, Игорь Михайлович подумывал о том, что надо бы вернуться
к рукописям. Поднять старые заметки. Другое время, все изменилось. А у него теперь есть
имя. Имя! Надо написать, обязательно – роман. Крупную форму. И всем показать. Вот сейчас
съездит в Одинцово на выступление – пригласили специально, машину пришлют, – и сразу
сядет за роман. У него после таких поездок подъем. Надо напомнить о себе. Пусть заявляют
молодые, а он – напомнит. И пусть у всех челюсть отвиснет: жив, здоров, прекрасно
выглядит, в отличной творческой форме!
Лариса относилась к его «гастролям» с презрением.
– Опять поедешь перхотью трясти? – удивлялась она.
– У меня нет перхоти, – обижался Игорь. Он теперь получил право обижаться. И
позволял себе отвечать жене.
– Перхоти нет… Козла, если покрасить, он все равно козлом останется, – не унималась
Лариса.
– Я, между прочим, не за бесплатно еду!
– Конечно. За новый носовой платок, которым ты морщины на шее будешь прикрывать.
– Я напишу роман… У меня есть имя.
– Лучше на дачу съезди, снег расчисти, писатель хренов, – ответила жена.
Игорь Михайлович вспыхнул, хлопнул рюмашку и начал рассказывать жене про второе
дыхание, востребованность, нужность и про то, что он еще всем покажет.
– Посуду помой, – ответила жена.
И Игорь Михайлович покорно встал к мойке.
– Ты меня не понимаешь, совсем не понимаешь, – говорил он под звук льющейся из
крана воды. – Зачем ты тогда за меня замуж вышла? Зачем столько лет со мной прожила?
– Что? – Лариса вернулась на кухню. Он и не заметил, что она вышла и он
разговаривает сам с собой.
– А то! – Игорь Михайлович, стоявший в жениных резиновых перчатках, решил
выяснить отношения. – Зачем ты за меня замуж вышла?
– Ты что? Ополоумел на старости лет? Как зачем? Так за квартиру же, – удивилась
Лариса. – Ты что, не в курсе, что ли, был?
– Не в курсе!
– Тебе именно сейчас нужно устроить скандал?
– Я просто хочу знать!
– Столько лет не хотел, а тут вдруг захотел. – Лариса тяжело плюхнулась на стул. К
вечеру у нее отекали ноги. Вены вздувались. Ходить было больно. Нужна операция – варикоз
убрать. Только когда? То внуки, то дача…
Игорь Михайлович и не замечал, пока она ему не сказала. Ну и что? А ему легко, можно
подумать? У нее ноги, а у него – сердце!
– У тебя двушка в Москве, а у меня развалюха под Тулой, – сказала Лариса. – Ты ж в те
годы бухой был все время, вот и поженились-прописались. Мне в Москву надо было. Я же,
когда ехала, думала, у родственников, дяди Коли и тети Зины, пропишусь и смотреть за ними
буду, пока не помрут. А тут ты подвалился. Еще и лучше – быстрее получилось. Хотя сейчас
думаю, что лучше б у родственников – они давно померли, а ты все ходишь-пердишь. Еще и
меня переживешь. Такие, как ты, быстро не помирают. Сволочи, подлецы и эгоисты долго
живут.
– А зачем ты со мной столько лет жила? – Игорь Михайлович начал демонстративно
срывать с рук резиновые перчатки, изображая гнев.
– Так дети же… Первый аборт нельзя было делать – опасно, у меня ж резус
отрицательный, а я детей хотела. А второй – так поздно спохватилась. Никто уже не брался.
А потом уж – куда я денусь с двумя-то?
17
– Я не считаю, что должен поддерживать бездельника, который шляется не пойми где.
Мы ему нужны? Зачем? Денег дать? А морда не треснет? В следующий раз появится – ни
копейки ему не давай! Увидишь, быстро домой вернется, когда жрать нечего будет.
– Это мои деньги, и я буду их давать, кому захочу и сколько захочу, – зло процедила
Лариса.
Игорь на нее тогда сильно обиделся. Если жена его не уважает, ни во что не ставит –
чего же ждать от детей?
– Куда воду льешь-то? Классик недоделанный!
Игорь Михайлович очнулся – он снова стоял в резиновых перчатках и домывал
сковороду. Задумался, погрузился в воспоминания.
А что, если написать про конфликт поколений? Отцы и дети, так сказать? Ведь он
может использовать… Да, мясо есть. А это главное в романе. Когда есть мясо. Мышцы и
кожу нарастить проще. Но основу надо брать из жизни – из своего, из нутра доставать. Вот
написать все как есть – про мудрого отца, про неблагодарных детей, невозможность и
нежелание понять друг друга. Да, это было бы хорошо, очень хорошо! И всегда насущно. Да,
надо непременно попробовать.
Игорь Михайлович вспоминал, как писал тот самый сборник про Гарика. И помнил все,
прекрасно помнил, в деталях, хотя, казалось, забыл. Давно решил для себя, что забыл.
С чего все началось? И что вообще считать началом? Наверное, с Люси. Надо же, и имя
тут же всплыло: вот оно – на языке. У него ведь тогда случился бурный роман. Такой роман,
который всю жизнь вспоминаешь. В то время ведь думал, что роман и роман, а если всю
жизнь помнишь, то выходит, что любовь была. Если бы он тогда изменил жизнь, остался бы с
Люсей, то как бы сейчас было? По-другому? Конечно, по-другому. Может, Люся была ему
дана, чтобы жизнь изменить, а он профукал все… Теперь уже и не узнаешь.
Люся работала секретарем в издательстве. Игорь Михайлович, тогда еще молодой
человек, начинающий и никому не известный прозаик Игорь, мечтал об одном – чтобы его
рукопись приняли на рассмотрение. Ни о чем так не мечтал, как об этом – заходить в эти
двери на правах автора, проходить в приемную и сразу в кабинет, где его ждет редактор. Он
видел – так встречают авторов: двери нараспашку, секретарша уже с чаем наготове, редактор
тоже, стоит, руку протягивает. А то и из-за огромного стола выбирается – идет встречать, стул
отодвигает. А он не спешит, улыбается секретарше, жмет руку редактору…
Игорь писал роман. До окончания было еще далеко, но одна треть – две главы – очень,
очень достойные. Игорь переписывал, перечитывал, давал «отлежаться» рукописи,
возвращался, правил, вычеркивал, снова вставлял.
– Допиши – тогда показывай, – посоветовал Сашка Комаровский.
– Если начало понравится, быстро допишу. Ты только встречу мне организуй, – ответил
Игорь.
– Запишись на прием, – сказал Сашка.
– И сколько ждать этого приема? Секретарша будет отфутболивать – редактор то в
отпуске, то на совещании, то уехал… Замолви за меня словечко. Тебе это раз плюнуть, а мне,
понимаешь, стимул нужен. Не могу я больше так, в стол, в неизвестность…
– А если твое начало не понравится?
– Пусть. Тогда я больше и пытаться не буду. Лучше сразу узнать. Или подскажут, как
переделать.
– Дай хоть почитать.
– Дам, обязательно. Чуть поправить надо. Ты договорись о встрече. Ну к кому мне еще
обратиться? Кого просить? Я уже по потолку хожу! Тебе-то хорошо, ты уже признанный, а я?
Да мне только на прием попасть!.. Пусть критикуют, пусть ругают, я хоть буду знать, в какую
сторону двигаться! Ну что я тебе объясняю? Ты же и так понимаешь лучше меня!
– Хорошо.
Комаровский всегда держал слово. Если согласился – значит, сделает.
19
Игорь поднимался по ступенькам и слышал, как стучит сердце. И это была не фигура
речи. Игорь удивленно отметил, что стук сердца можно слышать так, что закладывает уши.
Звук этот, надо сказать, раздражал и даже пугал. Нет, сердце не пробивало грудную клетку и
не выскакивало из груди. Стучало громко, заглушая чужие разговоры, грохот отбойного
молотка на улице и все остальные звуки. Резкой болью отдавало между лопаток. Игорь
поднимался по лестнице, чувствуя, что сейчас умрет – через одну ступеньку уж точно.
Кто придумал такие длинные пролеты? Вдруг защипало глаза. Игорь дотронулся до
лица – пот с него тек ручьями. И это тоже оказалось не фигурой речи.
Игорь остановился, держась за подоконник, делая вид, что смотрит в окно, думает. И
вдруг ясно и четко увидел себя лежащим на этих самых ступеньках, увидел свое фото в
рамочке с траурной лентой. И Сашку Комаровского – с двумя чахлыми гвоздичками. И чуть
не заплакал от такого видения. Или от боли – болела уже не только спина, но и резало в
подреберье. Наверное, он опустился на пол или упал – не помнил. Помнил девушку – тонкую
блондиночку, прозрачную, в очках с сильными диоптриями, которая спрашивала, что с ним
случилось. Девушка была страшненькой, волосы жидкие, кофточка какая-то блекленькая, под
горло, и не различишь – есть грудь, нет груди?
– Не уходите. – Игорь схватил девушку за руку. Сам не понимал зачем, но отчего-то
твердо знал – эта девушка ему сейчас очень нужна.
Девушка руки не оторвала и нагнулась. Игорь почувствовал запах лаванды, детского
крема и ромашки. Хотя нет, он подумал, что ромашка подходила девушке больше лаванды.
Еще его очень беспокоил пот – надо бы вытереть лоб и нос, ведь ей может быть неприятно.
Больше ничего не помнил.
Потом, когда он очнулся уже на огромном жестком диване в большом светлом
помещении, судя по всему, в приемной, над ним стояла эта девушка – он узнал ее по очкам и
кофточке. Еще отметил с сожалением, что груди нет. Рядом топтался врач и застыл мужчина в
костюме.
– Очухался? – спросил раздраженно мужчина в костюме.
– Вам лучше? – озабоченно поинтересовалась девушка.
– Ну что ж вы так нас пугаете… – неискренне сказал врач.
– Сердце? – испуганно спросила у врача девушка.
– Абстинентный синдром, – ответил серьезно врач, и девушка захлопала ресницами.
Мужчина в костюме театрально развел руками – мол, так и думал, так и знал.
– Заканчивайте вы… дорогой мой… со своими… эээ… возлияниями. Скажите спасибо,
что организм молодой. Но не крепкий. А дальше как? А после сорока? После сорока все
вылезет, все болячки. Это, я вам скажу, опасно. Если вы уже сейчас… то потом… Ну, ничего,
прокапаем вас, вернем, так сказать, к творческой жизни. А дальше все от вас зависит. Ищите
себе другие источники, так сказать, вдохновения, – говорил врач, обращаясь то ли к Игорю,
то ли к девушке, то ли к мужчине в костюме.
– О чем вы говорите? Я ничего не понимаю! – воскликнула девушка.
– Даже не мечтайте, как вас там, после всего этого. У меня предостаточно и без вас…
так сказать… Ведь не хотел… За вас поручились, а вы! Как же можно было так подвести?! В
какое положение вы поставили? А ваш поручитель?.. Вам не стыдно? Неужели нельзя было
сдержаться, что ли? – кричал мужчина в костюме. Голос не соответствовал внешности.
Мужчина был круглый, солидный, пузатенький, добрячок-боровичок, с лысинкой, с гладким
личиком, маленьким носиком, вялым подбородком. Все в нем было меленькое – глазки,
глубоко утопленные в набрякших веках, губы тонкие, рот девичий, даже уши были
маленькие, аккуратненькие, розовые, плотно прижатые к голове. А голос шершавый, злой,
неприятный, да еще и с дикцией проблемы – он пришепетывал.
Игорь заметил, что девушка – видимо, секретарша – замерла в испуге, глаза
вытаращила, ссутулилась. Врач же кивал, соглашался.
– А куда я факт дену? Факт куда? – продолжал кричать мужчина в костюме. – Вызов
был? Поступил отсюда? «Скорая» была? Абстинентный синдром был? Тьфу ты! Мало мне
20
проблем, так еще вы – как вас там – устроили тут. Ну разве так можно? Разве нельзя в другом
месте? Я же пошел вам навстречу! Вас записали, были готовы принять, а вы? Мне-то что
делать прикажете? Куда мне факт засунуть? Мне за вас отвечать? Ну уж нет! Увольте! Я и так
каждый день под угрозой хожу. Спать ложусь и то под угрозой! Это мне надо «Скорую»
вызывать! Но я же себе такого не позволяю! Так что зарубите себе на носу: больше сюда ни
ногой! Чтобы я вас больше не видел. И никакие поручители не помогут! Я на себя не возьму!
Это же… простите, аморальное поведение! Все зафиксировано, бумаги есть. Куда я бумаги
дену? – мужчина в костюме потряс пухлыми кулачками над головой и снова застыл.
– Можем записать астму, так сказать… или аллергию на эту… что там у нас цветет?
Березу! Береза подойдет? Очень творческий подход, – подсказал врач, – мы тоже люди
творческие, так сказать. Не без талантов, так сказать… Можем пойти навстречу. Ради…
ради… вы, молодой человек, у нас кто?
– Писатель, – промямлил Игорь.
– Вот, ради литературы пойдем навстречу! – объявил врач.
– Да какой он писатель! – отмахнулся мужчина в костюме. – Нет такого писателя и
никогда не будет. Об этом я позабочусь лично, будьте уверены!
– Так писать астму или синдром? – уточнил врач.
– Пишите, доктор, пишите астму, березу – хоть золотуху. Что хотите пишите. А с меня
уж… – мужчина в костюме развел руками – мол, просите, что хотите.
– Жена давно хотела в ресторан ЦДЛ, – подсказал врач. – Можно?..
Мужчина в костюме выдохнул с облегчением.
– Да в любой день! Скажите метродотелю, что от меня… Но ведь это надо же! В моей
собственной приемной, на диване… Ну, это уже ни в какие ворота! Раньше такого не было!
Не позволяли себе! А сейчас? Разболтались! Распоясались! Молодое поколение! Будущее
литературы, как говорится. И что? Вот это будущее? С синдромом будущее? И как работать в
таких условиях? Им-то хоть бы хны – отряхнулся и пошел. А мне отвечать, на собрании
стоять…
– Ну, и куда прикажете вас доставить? – обратился врач к Игорю. – У нас, так сказать,
стационарно. Или домой, амбулаторно?
– Не знаю… – выдавил Игорь. – Я в командировке… творческой…
– В Доме писателей? – продолжил веселиться врач. – И надолго? Двадцать один день?
Официальная версия для супруги, так сказать? Ну, могу вас к нам положить. Восстановим,
прокапаем, справочку справим… Кашка у нас по утрам хорошая… Ватрушки знатные…
Развлечения не обещаю, но телевизор в холле имеется. Опять же, соседи по палате.
Творческие люди в основном. Кажется, художник один лежит. Тоже с березой…
– Решайте уже скорее, – крикнул раздраженно мужчина в костюме. – У меня люди!
Рабочий день! А вы тут прохлаждаетесь! Это ж какая наглость? Еще и от жены вас должны
прикрывать! Нет, ну это – ни в какие ворота, я вам так скажу.
– Я его заберу. Ко мне везите. Тут рядом, – объявила вдруг девушка.
Врач и мужчина в костюме посмотрели на нее, потом на Игоря, который тоже с
удивлением уставился на девушку.
– Голубушка, ну вам-то зачем такой подарок? – удивился мужчина в костюме. – Вы
лучше чайку мне сделайте, да покрепче и с лимончиком. Позвоните и отмените встречи.
Забирать она его собралась… Мало мне проблем! Тут у меня один синдром устроил, а
секретарша – аморалку? Вы что, знакомы? Господи, устроили тут бордель!
– Мы не знакомы, – ответила девушка. – Мне просто его жаль. В больнице тяжело
лежать, дома его не ждут. Что ж его – на улицу?
– Может, барышня, вы не поняли, – хмыкнул доктор, – но этот… так сказать…
писатель, точнее сказать… пациент – женат. И скрывается от законной супруги. А
абстинентный синдром, барышня, если вы не поняли, это алкоголизм. Пил… сколько дней вы
пили, дорогой, так сказать, писатель?
Игорь замотал головой.
21
тумбочке. Примите после еды. Я побегу. Если уйти захотите, то просто дверь захлопните.
Игорь кивнул. Девушка еще немного постояла, вздохнула и ушла.
Игорь встал и направился в ванную. Постоял под холодным душем и постепенно
пришел в чувство. Вспомнил поход в издательство, как стучало сердце, свое позорное и
катастрофическое возлежание на диванчике в приемной, слова редактора о том, чтобы он
даже и не думал после всего этого… И ему снова стало плохо. Голова закружилась,
подступила тошнота.
Игорь выполз из ванной и кое-как доковылял до кухни, где его ждала яичница. То ли
душ так подействовал, то ли осознание полного, сокрушительного провала и бесконечного,
удушающего стыда, но он не выдержал и расплакался. Вспомнил, как увидел Люсю, и ему
показалось, что она могла бы быть посимпатичнее. А ведь забрала его к себе… Не
испугалась редактора, слухов за спиной. Пожалела… Уложила, полотенце приготовила, еще и
завтрак оставила. Лариса никогда его не жалела…
Как-то он напился и ломился в дверь. Жена не открыла, даже не выглянула. Он проспал
всю ночь рядом с детской коляской сына, стоявшей в общем тамбуре, в которой, по счастью,
оказалось одеялко. Утром Лариса пнула его в бок, выдрала одеялко, которое он кое-как
скомкал и подложил себе под голову, и ушла стирать.
– Испоганил детское! – брезгливо сказала жена.
– Можно мне хоть помыться? – попросил Игорь.
– Где бухал, там и мойся. – Жена захлопнула дверь.
Лариса скорее могла пожалеть животное, чем человека, – людей она не умела жалеть.
«На всех жалелки не хватит», – говорила она. А уж опустившихся алкоголиков, побирушек на
улицах и погорельцев, которые ходили по квартирам, жена ненавидела яростно. Как-то одну
такую женщину, которая попросила ненужные детские вещи, Лариса чуть с лестницы не
спустила. А у нищего в переходе, протянувшего ей навстречу картонную коробку с мелочью,
она ногой выбила ее из рук. И пошла дальше, пока нищий ползал и собирал копейки.
Игорь прекрасно знал, что домой ему нельзя. Не из-за того, что уехал якобы в
пансионат, а сам в Москве торчит. А из-за состояния его здоровья. На адюльтер Ларисе было
наплевать, а вот многодневную пьянку она распознает. Она его быстро заставит пешком за
«Скорой» бежать и проситься в больницу.
А эта секретарша его пожалела. Чужого человека, женатого, который врал жене,
напился и заявился в издательство… Подвел Сашку… Издатель его видеть не хочет, а она ему
– завтрак готовит. На столе под салфеткой оставила. Яичницу прикрыла сверху другой
тарелкой, чтобы не остыла, не заветрилась. И оставила его одного, в квартире. Даже дала
возможность уйти. Она или дура, или сама святая наивность.
Игорь, продолжая хлюпать, то ли жалея себя, то ли страшненькую секретаршу, жевал
яичницу. На другой тарелке он нашел докторскую колбасу, уже порезанную аккуратными
ломтиками. И опять чуть не подавился от умиления. Докторскую он любил с детства. А жена
предпочитала с жирком, телячью или краковскую, от которой у Игоря сводило желудок.
Жена, зная, что Игорь любит именно докторскую, никогда ее не покупала. Зачем? Дети ведь
тоже больше любят телячью или любительскую. А тут вот – докторская… Ешь, сколько
хочешь! Хлеб ломтиками. И в квартире – тихо, спокойно, чистенько. Тихий двор, не то что у
них – вечный шум от дороги, да еще магазин рядом, детские сады, площадка. Дети вечно
орут. Здесь же – удивительная тишина. Птички чирикают. Балкончик крохотный.
Игорь подскочил и кинулся к пальто. Сигареты! Ему срочно нужно покурить! Он хотел
выйти на этот балкончик и постоять в тишине. И когда он достал из кармана пачку –
новенькую, чистенькую, не смятую, то сел на пол, обхватил руками колени и, раскачиваясь,
тихо заплакал. Как в детстве… Значит, пока он спал, эта Люся сходила и купила ему
сигареты! Неужели бывают такие женщины?! Или у нее просто зашкаливает градус жалости?
Да зачем он вообще ей дался? Ладно бы, холостой был… Но ведь нет. Тогда почему она с ним
носится?
Игорь доел яичницу, покурил, сварил себе кофе в призывно стоящей на плите турке –
23
банка с зернами стояла на виду не случайно, а для него. И кофемолка в углу – старенькая,
шнур изолентой перемотан.
Игорь походил по квартире: халатик в ванной, одинокая зубная щетка, жесткая
мочалка… Явно девушка живет одна. Вот фотографии за стеклом мебельной стенки:
сумрачное лицо женщины, судя по всему, матери. Наверняка покойной.
Игорь не сдержал любопытства – заглянул в шкаф: четыре платья, почти одинаковых.
Блузка белая. Одно парадное платье. Пальто – старое. Демисезонное. С отстежным
воротником. В ящике стола – сберкнижка, на счету – совсем немного. В шкатулке – два
колечка, золотая цепочка.
Игорь хотел уйти. Пора и честь знать! Надо домой возвращаться. Несколько раз
собирался, обувался, но снова снимал обувь, курил, размышляя о том, не само ли провидение
привело его в эту квартиру? И считать ли это поворотом судьбы или простой случайностью,
пьяной оказией, так сказать?
Игорь сморщился от произнесенного про себя «так сказать» и вспомнил вчерашнего
врача. Вот ведь засело, приклеилось к языку.
Когда он в очередной раз собирался уходить, помня, что нужно просто захлопнуть
дверь, раздался телефонный звонок. Игорь перепугался, не зная, что делать. Отчего-то ему
показалось, что звонит тот самый мужчина в костюме, из издательства, который кричал
заполошно: «Чтобы духу, чтоб мои глаза не видели, что мне делать с фактом? Еще и
аморалка!» И сейчас он скажет ему… Что должен был сказать редактор – Игорь не знал. И с
чего ему вдруг звонить сюда – тоже непонятно. Но страх оказался сильнее – Игорь опять
вспотел и его начало мутить. Даже голова закружилась – как тогда, на ступеньках. Он присел
на диванчик и уставился на дребезжащий старенький аппарат с намертво перекрученным
проводом.
А если вдруг что-то случилось? Если звонят вовсе не из издательства? А вдруг пожар?
Или авария какая? Игорь сбегал в ванную – проверить: выключил ли воду и не устроил ли
потоп соседям. Прошел на кухню, принюхиваясь: газом не пахнет. Значит, не соседи. Тогда
кто? А если мать этой Люси звонит, которую он уже записал в покойницы, а может, она жива
и звонит дочери? Игорь снял трубку, поднес к уху, но молчал.
– Это я… – прошептал на том конце девичий голосок.
Игорь молчал.
– Это Люся… Игорь Михайлович, вы не ушли?
– Можно просто Игорь. Откуда вы знаете мое отчество? – испуганно и оттого излишне
строго спросил он.
– Так в пропуске было написано. Вы же записывались на прием… Я вас записывала,
помните? – Люся чуть не плакала, и он почувствовал себя форменным негодяем. Вот просто
отвратительным подлецом. Можно было бы и повежливее с ней…
– Люся, простите, не хотел вас обидеть. Я еще не очень хорошо себя чувствую… Голова
кружится.
– Да, конечно, что вы… – залепетала девушка. – Я хотела только сказать, что в
холодильнике, в кастрюльке, на второй полке, котлеты. Если вы проголодались… Доктор
сказал: вы должны питаться. Так вот там – котлеты. А вечером я зайду в кулинарию. То
есть… вы сейчас поешьте, если собрались уходить. Доктор сказал, что вам нужно
восстанавливаться… и питание… полноценное… в холодильнике. От питания быстрее
проходит… Всего хорошего, – и Люся положила трубку.
Игорь так и стоял около телефона, слушая гудки. Котлеты – это очень хорошо. Есть
вдруг захотелось зверски! Доктор, видимо, оказался очень понимающим в таких делах. В
конце концов, Игорь получил разрешение на холодильник, так что может сначала поесть, а
потом уж отправляться на все четыре стороны.
Он пошел на кухню и съел все котлеты из кастрюльки. Хотел оставить парочку для
приличия, но как-то задумался и не заметил, как доел все.
Потом он опять курил на балкончике. Это же надо!.. До чего тихий двор – просто
24
благодать! Никаких детей, никаких криков… Одинокая бабулька на скамейке голубей кормит.
Голуби курлыкают. Только их и слышно. Здесь вот – самое раздолье писать, в такой тишине.
Сиди и пиши, не отвлекайся. Береза под окном, клумба… Красота, а не жизнь!
Игорь усилием воли вернул себя к действительности – после котлеток клонило в сон.
Но сначала надо было решить: уезжать или оставаться, звонить жене или нет? Со вторым
оказалось проще – Игорь решил не звонить. Лучше уж сразу приехать и пережить один
скандал, а не затяжную серию.
Глаза просто слипались. Игорь уже не мог сдерживать зевоту и решил вздремнуть
чуток, а потом уже ехать. Он помыл за собой посуду, тщательно потер кастрюльку железной
губкой и пошел в комнату. Задержался по дороге перед шкафом. Дверцу он оставил открытой
и перепугался – Люсе может не понравиться, что он разглядывал ее гардероб. На внутренней
стенке дверцы было зеркало в полный рост, и Игорь скользнул взглядом: а он еще ничего!..
Жене никогда не нравилась его фигура. Она говорила, что у него женские формы: узкие
плечи, тщедушная грудная клетка и пышный низ.
Игорь втянул живот и решил, что займется физкультурой. Он еще покажет, у кого
женская фигура! Можно подумать, у Ларисы идеальная. Если у него женская, то у нее,
скорее, мужская – сбитая, здоровая, широкоплечая, как пловчиха. Ноги крепкие, рука
тяжелая.
Игорь встал перед зеркалом в профиль – нормальные бедра. И ноги не короткие.
Нормальные ноги. Лицо зато – интересное, как замечали многие женщины. Тонкий нос,
высокий лоб, очки, прибавлявшие ему возраст и придававшие солидность. Очень даже
интересное, привлекательное лицо! Интеллигентное, умное. Жене не нравился его рот – губы
она считала излишне, неприлично пухлыми. И руки – маленькие для мужчины, с изящными
лунками ногтей. Жена говорила, что у него «бабские руки». Игорю казалось, что она
завидует его рукам. У нее самой были толстые, длинные, сильные пальцы, железные
подушечки, крупные ладони и некрасивая, будто недоразвитая, ногтевая пластина. Руки
профессиональной виолончелистки.
В ЗАГСе с обручальными кольцами случилась неприятная заминка – кольцо большего
размера предназначалось жене, а меньшего – мужу. Перепутали. Пытались надеть, но ничего
не получалось. Потом сообразили: поменялись кольцами, но осадок остался.
С возрастом обоим стало неудобно носить кольца: у жены отекали руки к концу дня, и
кольцо впивалось в кожу. У Игоря, наоборот, руки худели, усыхали, и кольцо норовило
слететь с пальца.
Игорь аккуратно закрыл дверь шкафа и прилег на диванчик. Две комнаты – эта, с
диванчиком, считалась гостиной. Другая, куда он заглянул, но не стал любопытствовать,
была спальней. Жена называла гостиную – «залой»: в зале, в залу, из зала. «В зале надо
пропылесосить», «Выйди из залы – я проветрю», «В залу не заходи – полы еще мокрые…»
Почему он на ней женился? Игорь лежал под колючим пледом и курил. Ему надоело
бегать на балкончик, он открыл окно в комнате и приспособил под пепельницу блюдце.
Думал о том, что Люсе может не понравиться, что он курит в комнате, но встать уже не было
сил. Ну, извинится, проветрит перед ее приходом – еще есть время. А то и вовсе уйдет и
никогда эту Люсю больше не увидит.
Он курил лежа, и это было очень волнительно.
… Но ведь когда-то он любил жену! Должен же был ее любить! Она казалась ему
доброй, заботливой. Да, немного властной, что ему тоже нравилось. Лариса взяла его жизнь в
свои руки, устроила его быт. Он этого и хотел. Ему нужна была именно такая женщина. Она
была рядом в тяжелые минуты, всегда рядом. Без Ларисы он бы не справился. У него,
благодаря ей, сложилась полноценная семья – жена, двое детей, оба мальчики. Эта строчка в
личном деле еще никому не мешала. Примерный семьянин.
Игорь вспомнил, что Лариса когда-то была совсем другой. Или казалась ему другой:
мягче, искреннее, добрее, что ли. Да, точно было время, когда Игорь чувствовал себя
25
Игорь вернулся домой практически счастливым. Он рассказал Ларисе, что нашел котят,
что вышел в переход, передал их бабуле, которая завтра же раздаст их в добрые руки. Ему
хотелось, чтобы Лариса умилилась, восхитилась, порадовалась за несчастных брошенных
котят. Но она только хмыкнула.
– А что ты хмыкаешь? Что? – вдруг завелся Игорь.
– Ничего, – Лариса поставила цветы в вазу. – Не будет она их раздавать. Утопит или
подбросит в другой подъезд в лучшем случае. Не будет она стоять с коробкой. А если и будет,
то за деньги.
– Я ей рубль дал!
– Понятно…
Лариса умолкла и молчала весь вечер. Игорь же разбирался с собственными чувствами.
Он сделал для котят все, что мог. А то, что потом с ними будет, – так это не его забота. Ну нет,
бабуля не такая! Не станет она выбрасывать котят в ближайшей подворотне. Хорошая
бабуля…
Следующим вечером Игорь шел домой, прислушиваясь к каждому писку. Но ни бабули
в подземном переходе, ни коробки на помойке не нашел. В подъезде тоже было тихо. Значит,
бабуля поехала на Птичий рынок и рубль свой честно отработала. Ну, и кто был прав?
– Людям надо верить, – объявил он Ларисе. Та все еще играла в молчанку, так и не
простив ему отданный рубль.
На следующий день Игорь напился уже к обеду. Сам не понял, как это получилось.
Развезло буквально с полбутылки. Закуски не нашлось, вот и поплыл.
Домой шел медленно, преодолевая тошноту, дышал носом. И в подъезде услышал писк.
Подумал, что почудилось, показалось. Но нет – под лестницей стояла коробка с котятами.
Игорь сграбастал коробку и пошел в переход. Там стояла та же бабуля, продавая аккуратный
мешочек с квашеной капустой дамочке.
– Вот, – он поставил перед ней коробку.
– Милок, ты что, котятами размножаешься? Лучше бы детишками размножался, –
поохала бабуля.
Игорь молча выдал ей рубль, который спрятал во внутренний карман пиджака. В
мастерстве делать нычки он поднаторел не хуже Ларисы. И ушел. Правда, обернулся – ему
вдруг показалась знакомой и коробка, и котята, сидящие в ней. Но лишь на мгновение. Игорь
уже не думал про себя как про героя – хотелось побыстрее добраться домой и лечь.
– Опять котят подбросили, – сообщил он Ларисе.
– И ты опять отнес их бабке?
– Да.
– И дал ей рубль?
– Откуда ты знаешь?
– Ты взял из «свадебных» денег…
Лариса завела специальную шкатулку, в которую складывала «свадебные» деньги –
копила.
– Да, взял! Имею право! Не нравится – можешь не выходить за меня замуж!
Игорь пошел в спальню и тут же уснул. Радовался, что в доме тихо – никто не плачет и
не скандалит.
Игорь помнил прекрасно один момент. Открыл утром глаза и увидел в углу, рядом со
шкафом, что-то черное и большое, похожее на гроб. Тут, конечно, он пообещал себе
заканчивать с затянувшейся гулянкой. Допился до глюков! Игорь закрыл глаза, снова открыл,
но черный гроб не исчез – стоял, прислоненный к шкафу.
Он повернул голову – рядом, чуть подхрапывая, спала Лариса, уже на правах жены,
уверенно заняв бо́льшую часть кровати. До этого устраивалась на самом краешке и,
насколько помнил Игорь, не храпела.
– Что это? – Игорь достаточно резко ее толкнул в спину.
– Где? – Лариса испуганно села.
– Вот это! – Он показал на черный чехол в углу.
– Виолончель, – ответила Лариса, снова легла и повернулась на другой бок.
– Откуда здесь виолончель? – Игорь снова ее пихнул. Он было подумал, что в пьяном
угаре умудрился купить виолончель.
– Я принесла, – ответила Лариса.
Она всегда прямо и четко отвечала на поставленные вопросы. Игоря это поначалу
умиляло, но очень быстро стало раздражать. Он что – должен у нее интервью брать?
Наводящие вопросы задавать? Сама рассказать не может?
«Что это?» – «Виолончель». – «Откуда?» – «Принесла».
– Зачем принесла? – Игорь старался держать себя в руках, хотя в голове звонили
колокола на разные лады.
– Так я же теперь здесь жить буду. – Она все еще надеялась хоть немного поспать.
– Лариса, ты издеваешься? Можешь нормально все объяснить?
– Что объяснить? – Она искренне не понимала, с чего вдруг он начал орать.
– Откуда у тебя виолончель? Ты играешь?
– Да, играю. – Теперь уже Лариса смотрела на Игоря с недоумением и легким испугом.
Зачем нужна виолончель, если не играешь?
– Ты в детстве занималась? – Игорь решил, что инструмент – память о детстве.
Оставляют же пианино, на котором давно никто не играет. Ради детей и внуков. Или когда
жалко отдавать – инструмент старый, еще бабкин там или вовсе от прабабки достался.
– Конечно, занималась, – ответила Лариса.
Игорь замычал в ярости.
– Сейчас ты играешь? – сдерживаясь из последних сил, спросил он. Неужели и так
непонятно: он просыпается после свадьбы и первое, что видит в спальне, – виолончель,
футляр от которой принял за гроб. У него похмелье, тяжелое. Можно объяснить, откуда в его
спальне появилась виолончель?
– Играю, конечно. Что ты вдруг злым стал? – Лариса проснулась окончательно.
– Потому что ты нормально ничего сказать не можешь! – заорал Игорь.
– Могу. Что я должна сказать?
– Просто расскажи мне про виолончель, – потребовал Игорь.
– Инструмент старый, но хороший. Футляр надо новый купить, но это потом, когда
деньги будут, – покорно начала говорить Лариса.
– Ты дура? Полная? Или издеваешься? Да плевать я хотел на виолончель! Что она в
моем доме делает? Ты по вечерам пиликать будешь? У нас будут домашние концерты?
– Нет, не волнуйся! По вечерам только иногда, если нужно будет что-то новое
разобрать.
Игорь лежал и думал, что свадьба оказалась трагической ошибкой. Как он вообще на
это согласился? Меньше пить надо! Он ведь ничего, ничегошеньки не знает о Ларисе. Да,
жили вместе. Да, знал, что у нее музыкальное образование и она поет русские народные
песни ужасным, с его точки зрения, голосом. Но он не уточнял детали, а она не рассказывала.
Да они вообще не разговаривали! Сегодня он узнал, что она играет на виолончели. А завтра
что еще выяснится?
– Это моя работа. – У Ларисы глаза были на мокром месте. Она встала и начала убирать
28
молодой и красивой, так нет: Наташа на мышку была похожа – тихая, неприметная, немного
суетливая, всегда настороже. И пальчиками тоже быстро-быстро перебирала. В общем,
некрасиво выглядела со стороны, как-то непрезентабельно.
Наташу звали идти преподавать в музыкальную школу, но она не могла бросить
подругу. Ларису же никуда не звали, не приглашали – виолончель была не в моде, да Лариса
и не хотела. Ей нравилось идти до работы пешком – не тратить время на транспорт.
Пробираться дворами, тропинками. Десять минут – и на работе. Любимой работе, что важно!
Лариса каждый день смотрела на счастливые лица. Ей становилось хорошо, и она мысленно
желала молодым счастья – пусть хоть у этих сложится.
…Игорь думал о своей жизни. Почему он лежит сейчас в чужой квартире на диване, ест
чужие котлеты и курит лежа? Почему-то именно последний пункт приводил его в
возбуждение – он никогда не курил в собственной кровати. Никогда не мог себе этого
позволить. Лариса не терпела табачного дыма в «зале» и спальне. Только на кухне, и то – в
форточку. А здесь, у Люси, он мог курить в комнате, чувствовал себя свободным, хозяином.
Мог лежать и ничего не делать, есть котлеты или не есть котлеты, варить кофе, подходить к
чужому телефону, разговаривать с чужой женщиной, которая ради него собиралась зайти в
кулинарию, чтобы приготовить ужин. Она думала о нем, только о нем. Волновалась,
нервничала, переживала. Кто и когда заботился о нем? И вдруг он подумал: если бы захотел –
смог бы он остаться на этом диване?
Игорь резко сел: эта мысль – возможность начать новую жизнь – согнала сонливость. А
почему, собственно, нет? Что он теряет? Он уже давно все потерял – себя, творчество,
квартиру, даже семью. Жена его ни в грош не ставит, а Люся… Люся будет понимать. Не зря
же она работает в издательстве. Она будет его чувствовать, станет ангелом-хранителем,
служкой, прислужницей, музой, тихим, незаметным, исполнительным секретарем. И он
напишет самый лучший свой роман! Здесь, в тишине, под курлыканье голубей, он быстро
допишет. Люся перепечатает его рукопись – опять же на машинистке сэкономит. Он будет
объяснять ей, советоваться. Она станет его слушать, кивать, морщить носик, щурить свои
близорукие глазки, соглашаться, вносить правку, перепечатывать снова и снова. А ему
останется главное – писать, творить. Разве не этого он хотел, не об этом мечтал всю жизнь?
Не о такой женщине? И вот сама судьба уложила его именно на этот диванчик, предоставила
тихий дворик и балкон. И Люсю, которая недосолила котлеты, но любит именно докторскую,
а не любительскую колбасу.
Игорь вдруг решил остаться. Навсегда. Начать все заново – ведь еще не поздно! А очень
даже вовремя. Если рядом будет Люся, то и с издательством скорее сложится. Все-таки она
секретарь редактора, наверняка имеет на него влияние, сможет попросить, замолвить
словечко. В конце концов, что они – пьяных авторов не видели? Да, ему нужна Люся! Как
воздух. И эта квартирка.
С этой мыслью Игорь уснул, и приснился сам себе с бородой, рядом сновали дети,
пахло котлетами – правда, пригорелыми. Надо было встать и сказать, что котлеты горят.
Игорь открыл глаза и сразу почувствовал запах гари. Он вскочил и побежал на кухню.
По привычке, как в собственной квартире, свернул налево и налетел на подвесную полку,
почти виском в угол. Ойкнул, опустился на пол, прижимая рукой рану – разодрал-таки кожу,
крови много. На голове всегда много крови. И тут же рядом оказалась Люся. Она вскрикнула,
перепугалась, убежала, прибежала с полотенцем, не зная, что делать. Присела на корточки
рядом.
– Зеленка есть? – спросил Игорь.
– Нет, – чуть не плакала Люся.
– А перекись?
– Что? Нет, наверное..
– Котлеты горят.
– Ой!..
30
Люся вскочила, побежала на кухню, открыла окно, чем-то громыхала, потом заплакала.
Игорь слышал, как она плачет.
– Я все испортила, да? Все не так. Я же хотела… Ничего у меня не получается…
Игорь поднялся с пола и доплелся до кухни. Там сграбастал Люсю, повалил ее на пол –
она начала рыдать еще сильнее, но он не обращал внимания на ее слезы. Ему захотелось
быть брутальным, сильным, самцом, мужиком-победителем. Что видит – то берет, без
лишних слов. Да, он и есть именно такой. Они лежали на полу, в чаде, в тумане, в крови,
которая так и текла по виску. Люся уже тихо всхлипывала. Игорь чувствовал подъем, какого
давно за собой не замечал.
Он сидел и курил. Люся отмывала сковородку. Ему нравилось, что она молчит, а звук
льющейся воды успокаивал.
– Вы останетесь? – спросила Люся, не поворачиваясь.
– А ты хочешь?
Конечно, он остался. Квартиру проветрили, сковородку отмыли, рану на виске заклеили
случайно нашедшимся пластырем. Игорь пожарил картошку, которую сам и съел. А Люся
сидела и смотрела, как он ест.
– А выпить ничего нет? – поинтересовался он.
– Доктор сказал… что не стоит…
– А больше доктор ничего не запрещал? – ухмыльнулся Игорь.
Люся зарделась и достала бутылку с какой-то вишневой наливкой. Игорь понюхал, но
решил не выпендриваться. Уж лучше наливка, чем вообще ничего.
Собираясь выпить для настроя и закрепить достигнутый успех с Люсей, поскольку
Игорь не мог гарантировать, что успех был достигнут стопроцентно, он уговорил всю
бутылку вишневки в одно горло. Люся пригубила рюмку и отставила.
Игорь обнаружил себя утром на том же самом диванчике, на той же жесткой подушке и
под тем же колючим пледом. Проснулся от собственного храпа. Когда он напивался, то
храпел так, что жену перехрапывал. И тогда Лариса отправляла его спать в «залу» и плотно
закрывала дверь.
Здесь дверь отсутствовала, так что Игорь с уверенностью мог предположить, что Люся
вовсе не спала. Он вспомнил выражение жены: «Нализался как скотина и храпел как боров
недорезанный», и ему стало очень нехорошо. Особенно во рту. Вишневка была на редкость
противной, сладкой, липкой, но при этом забористой. Да еще и курил он вчера много.
Это же надо было быть такой скотиной! Ладно, погостили – и хватит, пока его Люся
сама не выперла. Люся… Странная она все-таки. Некрасивая, тихая… Но он у нее точно не
первый. Значит, жила с кем-то. И с кем же? С женихом, который обещал взять замуж, но
бросил? С таким же, как он, Игорь, писателем?
Игорь начал ревновать. Голова гудела, и состояние было отвратительным. Раздражало
все. Он мечтал только о том, чтобы Люся уже ушла на работу – сил с ней разговаривать и
объясняться не было никаких. А если начнутся слезы и вопросы? Или еще того хуже –
требования? Нет, лучше притвориться спящим. Хотя чего ему бояться – он ей ничего не
обещал. В любой момент может встать и уйти. Она же не маленькая, должна понимать: он
женатый человек, у него дети, а то, что произошло, – так не надо было наливку на стол
выставлять.
В кухне пробили часы. Игорь пытался посчитать, сколько прокуковала кукушка, но
сбился. Десять или одиннадцать. Ради любопытства встал и пошел на кухню. Еще
мстительно заметил, что яичницей уже не пахнет – быстро же Люся сдалась. Быстро
кончилось ее ангельское терпение. Ну и правильно! Все бабы одинаковые. Конечно, он тоже
сволочь последняя – надо же было так накидаться вишневкой. Фу, аж вспоминать противно!
Ну вот, даже кофе нет. А вчера-то как красиво начиналось – яичница, турка уже на плите…
Сейчас даже воды кипяченой в чайнике нет. Игорь зло дернул дверь холодильника – на
тарелке на средней полке лежали бутерброды. Рядом стояла бутылка кефира. Ладно, хорошо
хоть Люси нет – на работу ушла. Одним скандалом меньше. Надо бы позвонить жене,
31
твердо говорила: «Нет, положи деньги назад, сволочь!» Однако шестое чувство, жаждущее
пива и возвращения домой, призывало написать записку, в которой сообщить, что занял
трешку до аванса. Тогда это не будет считаться воровством.
Кукушка прокуковала час. Потом два. Значит, сегодня без котлеток. Люся не позвонила
в обеденный перерыв – наверняка обиделась. Хотя на что обиделась? На его храп? Ну и бог с
ней! Ей же хуже. Взялась помогать, и только на день ее и хватило? Значит, ошибся он в ней,
придумал то, чего и не было в помине.
Игорь вернулся к Островскому, взял трешку и уже со спокойной совестью вышел на
улицу, захлопнув дверь. Спасибо этому дому, пойдем к другому.
Он дошел до ближайшей пивнушки, которая оказалась буквально через дом, и с
облегчением выпил пива и съел пельменей. Нет ничего лучше, чем пельмени с пивом!
Во рту вдруг словно кипятком ошпарило – на зуб попался черный перец, который Игорь
разгрыз и теперь пытался запить пивом, делая большие, жадные глотки. Пришлось взять
вторую кружку…
После еды и пива наступило просветление. Одновременно хотелось спать, но тянуло и
на подвиги. Игорь решил, что сейчас самое время разведать обстановку, прогуляться, узнать,
что в мире происходит, и заодно найти денег. Чтобы купить жене букет и тортик детям – не с
пустыми же руками домой возвращаться! По-хорошему надо «Птичье молоко» достать. На
Арбат съездить. Жена очень любит «Птичье молоко» – скандал будет сокращен до
минимально позволительного уровня. Тогда ему нужна минимум пятерка – на торт, цветы.
Еще бы рубашка чистая не помешала. А то ведь жена, как овчарка, унюхает запах чужого
мыла. А что не унюхает – додумает.
Игорь допил пиво и поехал к Сашке Комаровскому, своему, так сказать, другу и коллеге.
Да какой он друг? Учились в одном классе, вместе поступали на философский факультет.
Сашка поступил сразу, Игорь – со второго раза. Армия ему не грозила – из-за язвы желудка,
близорукости – минус шесть! – плоскостопия и нервного тика. Игорь, когда нервничал,
облизывал рот. Кажется, это называется «язык ящерицы». А тогда он нервничал сильно.
Наверное, его бы и с язвой призвали, но полковник, который пришел посмотреть на
новобранцев, сразу его отбраковал – только этого толстожопого лизуна ему не хватало!
Позор, а не мужик! Да какой он мужик? Ну, жопу ему сгонят, а ведь глаз да глаз нужен будет,
чтобы не дай бог что… Прибьют ведь в первый же день. Да еще и гуманитарий. Ладно бы
технарь был, а так – что с ним делать? Пусть идет назад, под мамкину юбку.
Так Игорь избежал армии.
На следующий год поступил, но угнаться за Сашкой уже не мог. Тот стал парторгом
курса, старостой, активистом, первым парнем на картошке. Девки вокруг него косяками
ходили! Сашка был нарасхват – он и стрелял, и плавал, и бегал стометровку за институт.
Просто образцово-показательный кадр! Его и выставляли везде где можно – вот такие, мол, у
нас философы! Не мямли какие-то, а
красавцы-спортсмены-активисты-передовики-комсомольцы.
Несмотря на разницу в курсах, Сашка дружить не переставал, что очень удивляло
Игоря. Он-то другу завидовал, ненавидел его. Но пользовался – конспектами старыми,
девушками ненужными, дружбой пользовался. Всегда пользовался, еще со школы.
Сашку еще на пятом курсе с руками-ногами в специализированный журнал забрали. Он
и печататься стал. Научный руководитель ему протекцию составил, да такую, о которой и
мечтать никто не мог! И все-то Комаровскому легко давалось. Будто он и не хотел вовсе.
Само на голову сваливалось. Даже жена – первая красавица в институте. Отец ее в МИДе
работал, машину подарил на свадьбу. Жена Сашкина, Надежда, терпеть Игоря не могла.
Особенно после того, как он однажды назвал ее Надюхой.
– Пожалуйста, называйте меня полным именем, – попросила она, сморщив свой
красивый носик.
Игорь тогда что-то прокричал ей в ответ, что они, дескать, с Сашкой – с детства вместе,
на горшках вместе сидели, а она в его жизни без году неделя и пусть не выступает.
33
Игорь так и жил в своей двушке, которая вдруг стала не престижной, а маленькой,
убитой квартиркой, отчаянно требовавшей ремонта. Игорь ненавидел свою квартиру –
старые ковры, сервант, стенку, над которой так тряслась мать. Старый унитаз с вечно
открытым бочком и сорванным сливом. Надо было засунуть руку в бочок, дернуть за
резиновую грушу и смыть. Игорь ненавидел свою комнату с ученическим столом у окна,
книжными полками, которые криво прибил когда-то отец. Да, у Игоря была полная семья –
отец, мать. Он – единственный ребенок. Но как же он завидовал Сашке! Игорь так и остался
в своем районе, который ненавидел. И теперь не Сашка к нему приходил в гости, а Игорь
встречался с Сашкой у ворот его нового дома, чтобы не тревожить Надежду.
А потом у Игоря появилась Лариса. Из того периода жизни он помнил, что в квартиру
стала приходить девушка, которая мыла, стирала, драила, готовила, переставляла мебель,
копалась в шкафах, без конца что-то выбрасывала. Игорь, когда выпивал, называл ее
Лялечкой. Лариса куда-то его таскала – он покорно шел. Ему даже нравилось за ней идти –
она твердо знала, что им нужно делать дальше. Так она довела его до ЗАГСа, потом он
прописал ее в квартире, а потом стал отцом ее детей.
Игорь прекрасно помнил, как однажды сорвался – высказал жене, что она его запилила
и достала. Что ему все до чертиков надоело – и она, и кричащий ребенок, и ее сосиски с
макаронами каждый день на ужин, и ее толстая жопа перед его глазами. Надо сказать, что в
тот момент Игорь был трезвым как стеклышко и даже не с бодуна.
Жена молча развернулась и так же молча, с разворота влупила ему кулаком в ухо. Да
так, что потекла кровь. Игорь осел, перепуганный, оглохший. Закричал, зажал голову.
– Перестань орать! Или еще получишь, – тяжело дыша, сказала жена.
Игорь с тех пор жены побаивался. Эта и убить может…
Ладно, жили и жили. Все так живут. Игорь с удивлением наблюдал, как жена меняется.
Или она всегда была такой, а он не замечал? Она его ни во что не ставила – жила как хотела,
воспитывала детей, как считала нужным. Все попытки Игоря объяснить, что он может
зарабатывать литературным трудом, жена пресекала. «Писака недоделанный! Если руки из
жопы, так этими руками только бумагу марать, а потом ею же подтираться», – говорила жена.
– Ты же должна понимать, – взвывал Игорь, – ты же тоже… творческий человек!
– Я из себя не строю, – отвечала жена, – я работаю.
И это было чистой правдой. Игорь сначала не верил, что у Ларисы никогда не было
порывов, мыслей, стремлений. Ведь наверняка она мечтала об оркестре, о сольной карьере.
Не о продавленном же стуле в ЗАГСе она мечтала! Но потом понял – да, Лариса была из
другого теста. Все заболели, а она играет. Все развалилось, а она стоит – всегда на подхвате,
всегда выручит. Она была постоянной, надежной. Выше головы не прыгала.
Откровенно говоря, как Игорь мало знал о друге детства Сашке, так же мало он знал о
Ларисе. Не спрашивал, не интересовался: как она жила до встречи с ним, какой была
маленькой, какими были ее родители, бабка или дед? Да не все ли равно? Лариса и Лариса.
Жена…
Игорь поехал к Сашке домой, надеясь, что Надежды не будет дома и он сможет занять
десятку. Но Надежда оказалась дома. Сашка быстро и как-то воровато выскочил к другу, не
дослушав про «Птичье молоко», сунул пятерку и так же быстро скрылся в доме.
Игорь постоял еще немного. А вдруг Сашка снова выйдет и сунет ему вторую пятерку?
Но потом поехал на Арбат, решив, что одна пятерка – лучше, чем ничего. Он купил «Птичье
молоко», гвоздики – не красные, а белые – и, подумав, взял еще бутылку портвейна. Роясь в
кармане, чтобы найти двушку – позвонить – и мелочь на метро, Игорь нащупал ключи.
Видимо, он автоматически взял связку от квартиры Люси. Игорь тут же решил, что вернется
– отдаст ключи и рубль (рубль ведь лучше, чем ничего – останется должен еще два) и поедет
домой. Все-таки Люся не просто так, а секретарь в издательстве, такими связями не
разбрасываются. Если уж и расставаться, то мирно. Поблагодарит ее за помощь, цветочки
отдаст, а тортик – жене. Или наоборот: тортик Люсе, а цветы – Ларисе. Как пойдет… И не
35
будет выглядеть подлецом в глазах Люси. Вдруг она уже хватилась денег? Записку-то он так
и не оставил…
Полный решимости проявить благородство, Игорь поехал к Люсе. Он собирался
позвонить в звонок, но дверь была приоткрыта. Игорь вошел и обнаружил Люсю в слезах на
табуретке рядом с телефоном в прихожей.
– Что случилось? – спросил Игорь без всякого интереса. Успел только подумать, что не
надо было возвращаться.
– Вы? Нашлись? – расплакалась Люся. – Я уже больницы обзваниваю. Хотела в
милицию звонить – сказать, что вы пропали. Куда же вы делись?
– Вот, ездил… Торт купил и цветы. – Игорь вручил Люсе букет и торт.
– Для меня? – все еще не могла прийти в себя Люся.
– Ну, конечно! И вот еще! – Игорь достал бутылку портвейна, расстреляв последний
шанс вернуться домой. – Нет! Подожди. Вот, я деньги брал… Три рубля. Возвращаю! Пока
рубль, но верну, обещаю! Прости, что не написал записку и залез в твоего Островского. Это
очень мило, что ты хранишь заначку в Островском…
– Почему? – Люся все еще всхлипывала, прижимая цветы к груди.
– Потому что тебе очень подходит Островский.
– Правда? Но зачем мне рубль? Да не нужно! Если бы вы сказали, что вам нужны
деньги! Я сама не догадалась… Это я виновата!
– Люся, а почему ты мне днем не позвонила? Я ждал твоего звонка… – обиженно
сказал Игорь.
– Ждали? Да? – ахнула Люся. – Я ведь чувствовала! Меня на обед не отпустили.
Совещание было.
– А я уж не знал, что и думать. Решил, что ты меня видеть больше не хочешь.
Обиделась… Прости, я, наверное, ночью тебе спать не давал своим храпом?
– Ничего, я привыкла.
– У тебя отец храпел?
– Нет, мама.
Игорь хмыкнул, но Люся не шутила.
– Ну, может, чаю нальешь? – Игорь показал на бутылку. Но Люся опять не поняла
шутки. Игорь подумал, что у нее нет чувства юмора, зато она покладистая и нескандальная.
Люся пошла на кухню, достала чашки, поставила на плиту чайник со свистком. Игорь
улыбнулся – у нее все было со звуком. Часы с кукушкой, чайник со свистком, балкон с
курлыкающими птицами…
– Только у меня есть нечего… Я домой спешила, – расстроилась Люся, – думала, как
лучше сделать – забежать в кулинарию или сразу домой? Решила, что домой. Пришла – дверь
закрыта, и вас нет. Я так испугалась! У меня целый день было предчувствие, на душе как-то
неспокойно. Еще и совещание тяжелое…
– Люся, я же здесь! Ну что ты? Все же хорошо! – обнял ее Игорь. – И перестань мне
«выкать».
– Я постараюсь. – Люся позволила увести себя на диванчик.
…Торт они ели позже. Игорь был очень доволен собой – ему показалось, что на этот раз
он уж точно был на высоте. Сам от себя такого не ожидал!
– Давай выпьем за твою маму, – предложил он великодушно.
– Давайте, – кивнула покорно Люся.
– Давай, – поправил Игорь.
– Хорошо, давай, – исправилась Люся.
– Пусть земля ей будем пухом.
– Почему? – Люся даже рот открыла.
– Ну, так говорят.
– О покойниках, – кивнула Люся.
– Ну да, о покойных.
36
экземпляр достался? И как теперь быть? Такая от дурости может наворотить делов, а ему
потом расхлебывать. Еще и жене его позвонит и объявит, что она его недостойна. Домой
сегодня точно нельзя – денег опять нет, цветы, торт и бутылка – у Люси. Да еще она вот
сидит, руки заламывает и смотрит на него как на мессию. Значит, придется терпеть до завтра.
Опять набухаться? Только с чего? Одна бутылка вина. И во рту опять противно от торта.
И за что его так жена любит? Гадость редкостная, это суфле! Вот «Ленинградский» –
нормальный торт, есть что жевать. Нет, завтра точно пора сбегать отсюда, пока еще не
поздно. Это же надо? Больницы обзванивать! Ну, не дура ли? А еще в издательстве работает.
Давно бы поняла, что писателей не по больницам надо искать, а по пивнушкам.
Игорю вдруг так захотелось пельменей – аж слюна потекла! Заесть эту приторную
гадость.
– Слушай, а пельмешек у тебя случайно нет? – спросил он.
– Есть, а что? – удивилась Люся.
– Давай сварим!
– Они давно лежат, перемерзлые, наверное… Надо было в кулинарию зайти, да? Я
завтра зайду, обязательно! Зразы возьму. Вы едите зразы?
Игорь кивнул. Хотя зразы он терпеть не мог! Сам полез в морозилку, отодрал от стенки
смятую пачку пельменей, поставил кастрюлю. Люся сидела неподвижно – видимо,
обдумывала завтрашний поход в кулинарию.
– Люся, если я завтра уйду – ты не волнуйся, – сказал Игорь, помешивая в кастрюле
пельмени.
Люся опять захлопала ресницами и приготовилась плакать.
– Я что хочу сказать. Я сам куплю завтра продукты и приготовлю ужин. Ты не
волнуйся, хорошо? Не надо кулинарию. Я съезжу на рынок и все куплю. Такой ужин тебе
устрою – пальчики оближешь! Только не переживай и никому не звони. Хорошо? Я вернусь,
обещаю! Если не завтра, то послезавтра – точно вернусь.
– Продукты испортятся… – сказала Люся.
– Какие продукты? – не понял Игорь.
– Если вы купите завтра продукты на рынке и не вернетесь, то без холодильника они
испортятся до послезавтра, – серьезно объяснила Люся.
– Какая же ты умница!
Люся зарделась от похвалы.
Игорь ел пельмени и думал, что точно пора бежать. А Люсю можно использовать в
романе как персонажа. Вывести такую клиническую идиотку, влюбленную в главного героя.
Может получиться образ – немного карикатурный, утрированный, но жизненный. Надо
запомнить детали: как она очки поправляет, как сидит – некрасиво, кстати. Какая-то
несуразная вся. Череп просвечивает. У жены – копна волос, хоть и коротких. Вечно сток в
ванной забит волосами. Жесткие, как одежная щетка. А тут все жиденькое, тоненькое,
прилизанное – крысиный хвостик… Пыжится, приподнимает, объем создает, а толку-то? К
вечеру – моль бледная, бесцветная. Реснички белесые, почти не видно, бровей тоже нет. Хотя
бы рисовала, что ли?
Игорь продолжал есть пельмени и думал, что надо завтра сходить в канцелярский
магазин – купить тетрадь и ручку. Записывать, пока не забыл. Обязательно надо описать этот
портрет матери за стеклом серванта. Очень удачный штрих. Нарочно не придумаешь. Потом
надо выбить аванс. Показать начало и потребовать аванс. А домой надо заехать. Переодеться
хотя бы… Точно, завтра – домой! Только сначала к Сашке заскочить – еще пятерку попросить
за хорошую новость. Книгу его вчера на совещании одобрили. Дифирамбы пели. Так пели,
что секретаршу на обед не отпустили. За такую новость и пятерки не жалко!
– Возьмите… возьми деньги.
Игорь очнулся от мыслей и вернулся к пельменям и действительности. Люся стояла с
коробкой в руках и выкладывала на стол сбережения. И как он не заметил эту коробку?
Наверное, в белье прятала… Игорь уставился на купюру – 25 рублей!
38
Приехав домой, Игорь пошарил по карманам – ключей не оказалось. Точно помнил, что
были. Только вот куда дел? Неужели у Люси оставил? Он ведь выкладывал ее связку…
Может, и свою тоже выложил?
– А твоих нет, – выглянула соседка.
– Где они?
– Так Лариса на работе, а детей она к матери отвезла.
– Как – к матери?
– Еще позавчера отвезла.
– А я ключи потерял.
– Тогда слесаря надо вызвать. Он вскроет. Только потом замки менять придется. Дорого
сейчас замки менять…
– Ладно, я к другу поеду, вечером вернусь.
Игорь спустился с сумками вниз и сел на лавочку. И зачем Лариса детей к матери
отправила, интересно? Даже ему ничего не сказала, не посоветовалась. Захотела бы – нашла.
Позвонила бы Сашке. Значит, ей наплевать. Какая-то распоследняя секретарша больницы и
39
морги обзванивает, волнуется, а законной жене наплевать – где он, как он, с кем… Да ведь
она знала, что ни в какой пансионат он не поехал. Без чемодана? Но ведь промолчала, как
всегда. Решила, что по гостям поваландается и вернется. Всегда же возвращался, не в первый
раз. Даже мысли не допускала, что он останется у какой-нибудь Люси или Светы.
Нет, ну это просто хамство какое-то! Да плевать она на него хотела! То есть и раньше
плевать хотела… Но вот так, чтобы явно! Он тут с сумками, с продуктами, а она – детей к
матери отправила. А сама где? Ну, допустим, сейчас на работе. А вечером? Может, у нее тоже
какой-нибудь хахаль образовался? Да наверняка! Вот поэтому и детей отправила, чтобы не
мешались. А он, дурак, извел себя! Виноватым себя чувствовал…
Игорь посидел еще немного, думая, что делать дальше. Можно, конечно, к Люсе
вернуться, забрать ключи и домой – хотя бы переодеться. Только как к Люсе попасть? Он
ведь и ее ключи оставил. Сумки, опять же, куда девать? Соседке – пусть в холодильник
положит? Или сумки не оставлять? Соседка наверняка что-то упрет, а потом доказывай, что
там еще и сыр был. И пять помидоров, а не три. Опять скандал… Да и жена не поверит, что
он приезжал, с продуктами, а потом уехал. Если ключи потерял, то почему слесаря не
вызвал? Да там замок-то на соплях держится! Давно пора менять. Захотел бы – вошел.
Ну, и что теперь делать? По всей Москве с мясом таскаться? И кто будет все это есть?
Ладно бы дети дома были – тогда да, для детей. А Лариса ни сыр, ни зелень не любит. Не
понимает. Ей сыр с дырками нравится. Обычный. Еще начнет придираться: почему
помидоры купил, а не огурцы? Почему телятину, а не свинину? Почему мясо, а не рыбу. И
вообще, с чего вдруг пошел на рынок – деньги девать некуда?
Без твердого решения Игорь доплелся до метро и сел в вагон. Женщина, сидевшая
рядом, отодвинулась. Да, от него изрядно пахло – и от сумок, и от грязной рубашки. Про
носки и нижнее белье вообще лучше не вспоминать. Надо было постирать и повесить на
батарею у Люси.
Игорю стало противно от себя самого. Отчаянно хотелось почесать промежность, но он
сдерживался.
В вагон вошла девушка, и Игорь встал, уступив место. Но девушка побрезговала.
Отошла в другой конец вагона.
Злой как собака, Игорь вышел из вагона. Проехал всего одну станцию и почувствовал
себя полным ничтожеством. Эти никчемные людишки брезгуют, нос воротят. Да кто они
такие? Тоже мне, краля нашлась!
Игорь поперся с сумками назад, домой, решив вызвать слесаря. Привычной дорогой
вышел как раз к рабочим домам. Тем, которые раньше считались вроде как рабочим поселком
– куцые пятиэтажки с узкими окнами. Тут же – рабочая семейная общага и дом для
малоимущих и неблагополучных семей. Игорь подумал, что его дом уже мало отличается от
этих. Одни старики остались доживать да такие неудачники, как он.
Игорь уже дошел до автобусной остановки, и тут же появился автобус. Вот когда надо –
его нет, сорок минут можно прождать. А когда не надо – вот он, пожалуйста, полупустой.
Водитель держал двери открытыми, решив проявить понимание и дождаться пассажира с
сумками. Игорь обалдел от такой вежливости и послушно сел в автобус. Значит, дорога ему
на Сокол, к Сашке.
– Привет, я тут мимо проезжал, – сказал он, постучавшись. Комаровский напрягся, но
дверь открыл. Значит, его женушки не было дома. – Я к тебе с отличными новостями! И вот –
с продуктами. Представляешь, приехал домой, ключи потерял, Лариска на работе, детей к
матери отправила…
– Надо было слесаря вызвать, – сказал Сашка.
– Да ну, замки менять потом, – отмахнулся Игорь. – У тебя выпить есть?
– Коньяк будешь?
– Спрашиваешь! Там это, в сумке – сыр, зелень… Забери, а то пропадет. Я с утра с ними
мотаюсь. На рынке брал, так что твоя Надежда, твой компас земной, не придерется. А где
она, кстати?
40
– В парикмахерской.
– Ну да, где же еще ей быть, – хмыкнул Игорь.
– Так какая новость? – Сашка достал сыр, понюхал, убрал в холодильник. Достал
зелень. – А мясо? Оно же течет. Мясо ты домой заберешь или как? – уточнил Комаровский.
Вот ведь зараза, всегда был предупредительным.
– Сашка! Это все тебе! Спасибо, что выручил! Ну, хочешь, я в следующий раз тебе
деньгами верну? Просто настроение такое было – вот и накупил продуктов. Мясо в
холодильник, только не в морозилку – оно же парное, – распорядился Игорь.
– Откуда деньги? Ты на работу устроился?
– Да. Аванс выдали.
– Поздравляю, а я и не знал. А что за журнал? Ты мне не говорил. А как рукопись?
Закончил свой роман? Или что-то новое? Молодец! – по всему видно, что Сашка был
искренне рад.
– Про меня потом. Сначала про тебя. Хвалили Александра Комаровского в издательстве.
Говорили, что талант и будущее советской литературы. Дали добро на книгу. Так что пляши!
Я тебе отличную новость принес.
– Ты откуда знаешь? – Сашка присел за стол.
– Есть связи. А ты как думаешь? Считаешь, что я только бухать умею? Так нет, брат, я
еще и ушки на макушке держу. Одна птичка напела, что было совещание и тебя одобрили. По
полной программе одобрили! Зеленый свет дали. Так что не вижу повода не выпить.
– Это правда? Ты уверен? – Сашка от такой новости налил коньяка и себе.
– На сто процентов! Птичка моя своими ушами все слышала и мне начирикала. Так что
жди вызова, готовься – будут хвалить, называть гением. Проси денег побольше! Точно дадут.
– Спасибо тебе. А то я уже на стену лезу от неизвестности. Мне звонил Аркадий
Леонидович. Из-за тебя. Пропесочил по полной программе. Я уж думал, что все…
– Кто такой Аркадий Леонидович? – не понял Игорь.
– Как кто? Ты что? Я же тебе… Ты к нему ходил в издательство! Я за тебя поручился!
Понимаешь? Он мне так и сказал: если мои друзья валяются пьяными у него в приемной, то я
тоже причастен. Понимаешь? Да что тут понимать?.. Он мне так и сказал – дел с тобой
никаких иметь не хочет и еще неизвестно, как это на мне отразится. Что ты там устроил? Не
мог не пить хоть один день?
– Я не пил, – обиделся Игорь, – мне плохо с сердцем стало. От волнения.
– Врач сказал, что у любого бы сердце не выдержало! Что у тебя этот… синдром.
– А что он должен был сказать? Если писатель – то обязательно алкоголик. Спасибо, что
не шизофреник и в психушку не увезли. Да, я пил до этого. Но в тот день был как стеклышко.
Переволновался. Дышать не мог. Да, мне плохо стало!
– Ладно, успокойся. Я так и сказал Аркадию Леонидовичу. Что ты с детства слаб
здоровьем. Но ты понимаешь, что я больше не смогу за тебя… просить? Он о тебе и слышать
не желает!
– Да наплюй! Разберусь. Еще придут и сами попросят. Главное, что твою книгу
одобрили. Вот этому я рад больше всего!
– Ты уверен? Это точно? И Аркадий Леонидович одобрил?
– Он первый!
– А твой источник… надежный?
– Надежней не бывает.
Сашка смотрел на Игоря с недоверием.
– Ну что я тебе, врать буду? Что ты на меня смотришь как на врага? Стал бы я к тебе
заявляться, да еще и с продуктами! Думал, обрадую… Ну, что ты на меня уставился? Не
хочешь – не радуйся. Только из-за тебя секретарша обеда лишилась. Так-то вот! Хвалили и
прославляли тебя так, что бедной девушке пришлось голодать. Она мне и рассказала. Сидела
там, стенографировала, все подписали, все утвердили. Поздравляю! Ты меня слышишь?
Поздравляю!
41
молоко налито до ободка или по самый ободок? И если по ободок, то отказывался пить
наотрез. Ему казалось, что если он будет пить из чашки с ободком, то у него будут
накрашены губы, как у тетки. Тарелки дома у него были с внушительной окантовкой. Игорь
ненавидел эти тарелки и не понимал, почему мама так их бережет. Однажды он специально
разбил одну, и ему сильно досталось – мать отлупила как следует. Конечно, он никому,
включая собственную жену, не рассказывал о своей панике перед ободками.
У Игоря было особое отношение к посуде. Когда старший сын, Гарик, был маленьким,
жена купила ему тарелочку с собачкой. За дикие деньги, польскую. Милый щенок был
нарисован на дне тарелочки, и Гарик, субтильный малоежка, вдруг начал хорошо есть:
Лариса говорила сыну, что он обязательно должен спасти щеночка – доесть до конца.
Гарик тогда болел, в сад не ходил. Сидел над кашей и спасал щеночка. Лариса убежала
на молочную кухню – договориться про молоко для Пети. И велела Игорю проследить, чтобы
Гарик доел кашу.
– Смотри, папа, я доел! – воскликнул Гарик.
– Что? Да он давно уже утонул, пока ты ел кашу, – ответил Игорь, которого жена
растолкала ни свет ни заря, и он был зол на весь мир.
Когда вернулась Лариса, Гарик рыдал, оплакивая щеночка, которого утопил на дне
тарелки. Отец стоял на своем – еда это еда, а не спасение животных!
Игорь посмотрел на чайный сервиз и сморщился.
– Что-то не так? – ахнула Люся.
– Ну, зачем такой парад?
– Я думала… хотела как лучше…
– Давай убирай этот первомай и выставляй обычную посуду. Духовка работает? Надо
стерлядь поставить, – велел Игорь.
– Стерлядь? Ты же хотел мясо… – промямлила Люся.
Игорь опять поморщился – ну что она, ей-богу, все время страдает? Чуть что – глаза на
мокром месте, хочет ему угодить. Вот сейчас – кинулась убирать чашки и тарелки. Не могла
сказать, что ей хочется праздника, что есть повод достать сервиз и что они будут есть из
этого, потому что она старалась, накрывала на стол – доставала тарелки, перемывала их,
вытирала, расставляла… Так нет же, убирает! И он еще молодец – командует. Ну какая ему
разница? Придрался к тарелкам. Дома ему бы и в голову не пришло заикнуться о тарелках –
Лариса бы ему эту тарелку об голову разбила. А тут – просто как прорвало. Как будто он
тиран какой-то. Никогда за собой такого не замечал. Да, побухтеть мог, но чтобы вот так –
заставить убрать со стола… Никогда! Люся подумает, что он деспот. Ну и пусть думает…
– Мяса хорошего не было, а вот стерлядь еще дышит. Ты не любишь стерлядь?
– Люблю, очень, – горячо заверила Люся.
– Ну и хорошо. Кстати, у меня для тебя подарок! – Игорь достал коробочку с духами.
– Спасибо, – Люся взяла духи, как показалось Игорю, с излишним восторгом. Во
всяком случае, он подумал, что девушка переигрывает. Или ему показалось? Нет, точно
переигрывает. Ну точно – не нравятся ей духи. Просто не хочет его расстраивать. Может, у
нее есть такие? Или она рассчитывала на что-то подороже? Сказала бы сразу – Игорь бы духи
жене тогда передарил. Но нет, уже поздно – она упаковку открыла. Хотя и так тоже сойдет –
скажет жене, что сам открыл, чтобы понюхать. Нет, не получится, уже напшикалась.
Вонища-то какая! Отвратный запах…
Игорь решил закурить и под этим предлогом открыл форточку. Этими духами только
тараканов травить! А Люся специально, явно для него, попшикалась посильнее. Вот ведь
дура-то! У него уже в носу и в горле стало першить. Но ведь она для него старается, улыбку
натягивает из последних сил. Думает, что ему приятно. А ему неприятно! Лучше бы она
мылом пахла. Остается надеяться, что запах быстро выветрится. Не Франция поди…
Игорь запихнул рыбу в духовку, налил себе водки – бутылка была початая, но Люся
вроде бы не заметила. Поставил вариться картошку. Люся сидела, сложив руки на коленях,
как пионерка.
43
подхрюкивать начала. Нет, не курица. Чайка. Чайки тоже противно кричат. И нос у Люси
тонкий, длинный, как клюв. Точно, оголодавшая чайка, которая кидается за каждым хлебным
мякишем.
– Не плачь. Я сейчас уйду. Скажешь завтра своему Аркадию Леонидовичу, что ты
исполнила его распоряжение.
Игорь выбросил остатки рыбы, уже стоя доел пюре и запил водкой. Поставил пустую
бутылку к мусорке, сложил тарелки в мойку и направился в прихожую. Люся продолжала
плакать. Даже не вышла его провожать. Игорь вспомнил, что забыл ключи от дома, и
вернулся – забрал с подоконника свою связку. Там же, на подоконнике, стояли духи – он и их
сунул в карман. Отдельно флакон и коробочку. Про себя решил, что упакует в метро. Люся
этих манипуляций не заметила. Она плакала уже тихо, только плечи ходили ходуном. Игорь
еще постоял и решил забрать кочан капусты. Не пропадать же…
Он еще немного потоптался в прихожей, но Люся так и не вышла. Тогда он ушел,
плотно захлопнув за собой дверь, и поехал домой.
Нет, ну какова, а? Продажная тварь! Так легко от него отказалась! Неужели ничего не
испытывала? Даже намека на влюбленность? Ну, пусть не любовь, но хотя бы страсть,
увлечение. Значит, нет? Стоило только пригрозить увольнением, она быстро выбрала – его
под зад ногой, лишь бы Аркадий Леонидович был доволен. И даже не спросила, есть ли куда
ему идти? Выгнала на ночь глядя. Да и чему удивляться? Выбрала того, кто при власти, –
начальника.
Сашка – такой же. Уселся под солнцем и теперь трясется, чтобы его с этого места никто
не согнал. Да какой он друг? Работу подбрасывал? Рекомендовал? Да подачки все это! Кусок
тухлого мяса голодной собаке. Думал, что Игорь и тому будет рад. Нет уж! С виду все
приличные, но Игорь их нутро прекрасно знает. Одного поля ягоды! А Люся… Крыса крысой
оказалась. Да и внешне – вылитая крыса! Думал, что моль – насекомое тупое и бесцветное.
Ан нет, ошибся – крыса! Или все-таки чайка? Как лучше будет описать это в романе? Нет, он
их всех пропишет! Такие образы нарисует, что мало не покажется! Икать будут на каждой
странице.
Добравшись до дома, Игорь открыл дверь своими ключами и вошел в квартиру – жены
не было. Никого не было. Он дошел до кровати и упал, не раздеваясь. Последнее, что
помнил, – дверь входную не закрыл, не дернул на себя, а если не дернешь, то она
открывалась от сквозняка. Нет, еще помнил, как сильно заныло в грудине, как над ним
показалось чужое лицо страшной женщины, а потом все – туман.
На этот раз у него случился настоящий сердечный приступ. «Скорую» вызвала соседка,
которая выглянула в дверной глазок и увидела приоткрытую дверь. Она же вызвала срочной
телеграммой Ларису, которая поехала к матери под Тулу – проведать детей.
Игорь лежал бледный, измученный, таращился в потолок. Боялся даже пошевелиться.
Это уже был не синдром, а сердце. Он мог умереть.
Лариса вернулась, приехала к нему в больницу, долго шепталась с врачом. Навезла
кефира, яблок…
Потом забрала домой – кормила куриным бульоном с ложечки и водила в туалет. Игорь
все никак не мог прийти в себя – он мог умереть и выжил… Значит, зачем-то он еще нужен?
Значит, ему там, наверху, дали второй шанс. Ведь это не простая случайность, что он не
закрыл плотно дверь и что соседка посмотрела в глазок. И теперь пусть Аркадий Леонидович
подавится! Пусть Люсе будет стыдно, пусть Комаровский чувствует себя виноватым.
Абстинентный синдром? Нет! Сердечный приступ! И заткнитесь вы!
Жена не спросила, где он пропадал столько времени, у кого жил, что с ним случилось…
Почему в прихожей так и валяется авоська с капустным кочаном… Он тоже не спрашивал,
почему она отправила детей к матери, почему его не разыскивала. Но через некоторое время,
когда Игорь уже мог самостоятельно дойти до туалета, Лариса уехала и вернулась с детьми.
Игорю прописали свежий воздух, и теперь он выходил с Гариком на детскую площадку,
сидел на лавочке и строгал перочинным ножом палку, которая должна была стать шпагой. Он
варил утром кашу – себе и детям. Мыл посуду – шум воды его успокаивал. Еще через
некоторое время он уже мог совершать вылазки в булочную, где покупал маковый рулет для
жены и булочки для детей.
Игорь так испугался, что даже бросил курить. По субботам он ходил по квартире с
пылесосом – под пылесос хорошо думалось. Он себя жалел, сам с собой разговаривал. А
после уборки выходил гулять с Гариком. Иногда брал с собой и младшего. Делал пасочки в
песочнице. Или просто сидел с книжкой. По вечерам смотрел программу «Время»,
внимательно слушал прогноз погоды, чтобы узнать – брать ли зонтик на следующий день и
стоит ли одеться потеплее, и ложился спать. Вставал рано, делал щадящую гимнастику, как
советовал врач. Жена заходила, смотрела, как он вяло машет руками и ногами, и уходила
варить молочную лапшу. Ему и младшему Пете. У них теперь было одинаковое питание –
кашки, пюрешки, куриный супчик, тефтельки. Жена кормила Гарика, которому готовила
отдельно, потом усаживала за стол мужа с младшим сыном. Петя сидел в детском стульчике,
прицепленном к взрослому. Игорь – на табуретке.
Накормив всех, Лариса садилась за стол сама, она тоже ела отдельно. Или доедала за
детьми. Игорь заметил, что она похудела.
Однажды утром он почувствовал себя почти счастливым – жил спокойно, делал
зарядку, сыновья перестали удивляться его присутствию дома, со старшим они собирали из
конструктора трактор, младшему читал сказки. С Ларисой они не скандалили, даже не
ругались. В доме было тихо. Игорь пил на ночь кефир и считал пульс. Сначала на правой
руке, потом на левой. И все было бы хорошо, если бы не проявилась и не расцвела еще одна
его черта характера – мнительность. Игорь себя оправдывал – у него же сердце! Он был на
пороге смерти! Теперь он прислушивался к себе – тяжелая голова, сонливость, ломота в
суставах, хандра, перевозбуждение, упадок сил. Опять вскрылся тик – губы обметало.
Игорь завел дневник наблюдений, в котором регулярно и тщательно отмечал изменения
своего самочувствия. Повышенная потливость, учащенный пульс, апатия, отсутствие
аппетита, необъяснимый приступ голода. Игорь обосновался в гостиной, открывая на ночь
окно – появился страх задохнуться во сне. Он начал беречь себя, и это стало смыслом его
жизни. Беречь от всего. Негативные эмоции ему были противопоказаны.
От жены он знал, что несколько раз звонил Сашка, но Игорь разговаривать с ним
отказался наотрез и запретил ему приходить, проведывать. От других звонков тоже
отмахивался. Не надо, зачем? Лишние волнения, лишние эмоции, что может плохо сказаться
на его слабом сердце. Все его былые помыслы – написать роман, пробиться – показались ему
мелкими, бессмысленными трепыханиями, которые украли у него здоровье. А ему себя надо
беречь.
Конечно, он не мог не заметить, что жена, поначалу уступчивая, даже мягкая, все чаще
ходила раздраженной. И он понимал причину. Да, он был дома, в семье. Но даже редкие
гонорары, случайные заработки сошли на нет – Игорь отказался от всего. При этом требовал
полноценного питания – творожка, бульончика. Жена вкалывала как проклятая. Взяла
частных учеников. Да, он стал больше времени проводить с детьми, но если младший
капризничал и плакал, Игорь уходил на прогулку один – ежедневные моционы он ввел в
привычку. Старший Гарик в садике дрался едва ли не каждый день, но Игорь и знать об этом
не хотел. Лариса бегала к родителям обиженных детей и наказывала сына.
В быту тоже стало сложно. Игорь определил себе специальную полку в холодильнике
со «своими» продуктами – творогом, яблоками, огурцами и отварной курицей. Он запрещал
детям брать с этой полки что-либо и каждый вечер перекладывал с полки на полку продукты.
47
Игорь начал пылесосить, но убирал исключительно свою комнату, тщательно вытирая пыль и
проводя ежедневную влажную уборку.
Ухайдоканная Лариса как-то спросила:
– А в коридоре ты помыть заодно не мог?
– Зачем? – удивился Игорь.
– Ты там тоже ходишь вообще-то. Не развалился бы, если бы протер еще два метра…
Игорь промолчал. Лариса ушла спать – она слишком уставала, чтобы еще и спорить. На
мужа она уже смотрела даже не с недоумением, а с тихим бешенством, которое скоро должно
было выплеснуться. И последней каплей стало яблоко.
Младший Петя залез на табуретку и забрал с папиной полки последнее яблоко. Забрал и
сразу же съел, давясь кусками. Когда Лариса пришла домой, Игорь отчитывал сына, который
стоял в углу и плакал.
– Что случилось?
– Он съел мое яблоко, – ответил Игорь.
– Какое яблоко? – не поняла жена.
– Мое яблоко, с моей полки, оно было последнее! – закричал Игорь.
И тут Ларису прорвало, как плотину. Она выдернула сына из угла, отвела в комнату и
прямо ему на кровать высыпала яблоки, которые притащила, – сразу три килограмма.
– Ешь все! Это все твое. Понял? Если папа попросит хотя бы одно – не давай! – строго
сказала она сыну.
Петя вытаращил глаза – от восторга и ужаса одновременно.
– А это тебе! – Лариса достала из сумки пирожные-эклеры и вручила старшему Гарику.
– Мне? Все?!
– Да, можешь съесть хоть сейчас.
– Папа любит эклеры…
– Перелюбит. Ешь!
Лариса, довольная, повернулась к Игорю, который задыхался от возмущения, хватался
за сердце и пытался что-то сказать.
– А теперь ты, – обратилась к нему жена. – Запомни, заруби себе на носу: холодильник
мой и все полки в нем – мои! И все, что лежит на полках, – мое! Я покупаю продукты детям и
себе, а ты будешь жрать то, что останется! Ты будешь мыть полы во всем доме, пылесосить
во всем доме, или прямо сейчас я соберу твой старый поганый чемодан с твоими старыми
погаными трусами-носками и выкину тебя за дверь. Ты понял, сволочь?
Жена открыла шкаф, выдрала вешалку и хряпнула Игоря по голове, растесав ему
затылок. Он схватился за голову – струйка крови потекла по щеке, но жена спокойно подошла
и ударила еще раз – железным крюком, ровно по тому же месту. Игорь взвыл. Гарик застыл с
эклером в руках. Петя начал плакать…
– Закрой пасть, не пугай мне детей, – объявила Лариса и мощным пинком под зад, в
детстве такой назывался «поджопником», вытолкнула Игоря из комнаты.
Конечно, это было страшное унижение. И первым его порывом было сбежать, хлопнуть
дверью, уйти к Люсе, начать новую жизнь, и пусть они попляшут. Но прижигая перекисью
кровоточащие раны, Игорь понял, что они точно будут плясать. От радости. А Люся его не
примет. Да и кто будет менять жену с двумя детьми на распоследнюю секретаршу? Про себя
Игорь Люсю всегда называл «распоследней», считая очень удачным это определение. И,
конечно же, был уверен, что там его ждут. И он в любой момент может позвонить в дверь.
К Сашке тоже не вариант – там Надежда. Она его дальше прихожей не пустит. И куда
ему? Некуда… Получается, что некуда. Игорь заплакал… Сидел на краю ванной и плакал,
как распоследняя девка. Краем сознания он отметил, что в этом случае «распоследняя» – не
самый лучший вариант, а девка уж точно неуместна.
– Выходи уже. – Жена долбанула кулаком в дверь. – Не один в доме!
Игорь покорно вышел. Лариса замахнулась, но для виду. Игорь отпрянул и зачем-то
прикрыл причинное место. Лариса хохотнула, но зло, с обидой, ненавистью.
48
Игорь пошел в комнату – спал он в «зале», куда его определила Лариса. Открыл пошире
окно, замотался в одеяло, поджал ноги и приготовился себя жалеть.
– Окно закрой, сдувает, – крикнула Лариса. И Игорь покорно протопал к подоконнику –
закрыл форточку.
Лежа без сна, ожидая скорую смерть от удушья, он думал, что будет жить ради детей.
Останется ради детей. Если Ларисе он не нужен, то детям – нужен! Или нет? Гарику уже
точно нет, но ведь Петя еще маленький… Гарик отца ни во что не ставит – как мать скажет,
так и будет. Петя же совсем другой. Не в Ларису, в него. Значит, останется ради Пети и ради
самого себя. В конце концов, это его дом, дом его родителей. Почему он должен уходить?
Игорь еще немного себя пожалел и наконец уснул. А утром с удивлением обнаружил
себя живым и вполне здоровым. Разве что вчерашняя рана саднила.
И вот тогда он начал писать – для себя, втайне от жены, естественно. Он водил детей в
детский сад, гулял с ними и записывал смешные сценки, детские выражения, ситуации.
Варил кашу по утрам, убирал конструктор, застилал постели, гладил, рисовал танк, лепил из
пластилина ракету на конкурс в садике, клеил аппликации к 23 февраля и 8 марта, выращивал
на окне лук в стакане.
Он писал ради себя – чтобы в памяти остались эти мгновения, милые, искренние. Игорь
перечитывал записи и удивлялся, как стремительно летит время, как быстро все забывается.
И он хотел успеть, зафиксировать, оставить в памяти мгновения. В этих зарисовках, где
Гарик был главным героем, себя – отца – он вывел в роли как минимум покорителя Севера, а
то и космонавта. Маму сделал ласковой, нежной, трепетной ланью, которая безгранично
любит сыновей и мужа. Гарик в записочках, в коротких фразах в детской тетрадке, казался
умным не по годам, добрым и честным мальчиком. Он заступался за младшего брата и очень
любил отца, гордился им. В этих зарисовках Игорь описывал ту жизнь, о которой мечтал.
Другую квартиру, где обитало семейство, тихие вечера или, наоборот, шумных гостей. И в
этих заметках Игорь себя уважал, ассоциируя с главой семьи. Это был он, настоящий.
Свое возвращение к бумагомарательству Игорь тщательно скрывал от жены и детей, и
ему вдруг стало легче. Он быстро делал все дела по хозяйству, с увлечением стал заниматься
детьми, забросил свою утреннюю гимнастику и даже начал покуривать. Едва дождавшись,
когда жена уйдет на работу, открывал настежь окно на кухне, с наслаждением закуривал,
сбрасывая пепел за окно – он боялся взять блюдце, жена бы точно заметила.
Под эту первую сигарету к нему приходили мысли, вдохновение, сюжет. Оставалось
только записать. Сигареты, как и тетрадку, Игорь прятал под диван. И ложился спать –
счастливый собственной тайной, собственной жизнью, той, в которой он чувствовал себя
покорителем Севера или даже космонавтом. Он поглаживал диван, зная, что завтра напишет
еще. В то время Игорь стал называть жену не Ларисой, а Лялечкой – именем персонажа.
Если Лариса и заметила очередные изменения в поведении и настроении мужа, то виду
не подала. Он стал образцово-показательным подкаблучником. Когда муж в первый раз
назвал ее Лялечкой, Лариса растерялась, но промолчала. Когда отец стал одеваться быстрее
сыновей, чтобы вывести их на прогулку, она тоже удивилась, но решила не будить лихо, пока
оно тихо.
Иногда Игорь писа́л, скрывшись за трансформаторной будкой. Там обычно
испражнялись собаки, выпивали местные алкоголики и курили подростки, у которых он
регулярно стрелял сигареты.
Пока дети были на детской площадке, Игорь, присев на корточки, мог писать. Поначалу
сидеть долго не получалось – ноги затекали. Но со временем он привык, накачал нужные
мышцы и писал, пока кто-нибудь из детей не позовет его.
Иной раз добросердечные алкоголики давали ему глотнуть водочки. И этот день
становился особенно удачным – в смысле творчества. Дома Игорь тщательно чистил зубы,
чтобы жена не унюхала запах табака и водки. Засовывал тетрадочку под диван и ложился
спать довольный. День прошел не зря.
49
Начало есть, то есть было. Ну, две трети – только не знаю где… Может, жена уже выбросила,
да и сам я уже не хочу, даже перечитывать не хочу, – признался Игорь, – все как в прошлой
жизни осталось. После приступа у меня… сами понимаете, переосмысление наступило.
– Как?! Как же так? Конечно, я понимаю – сам с жизнью прощался. Но вы меня сейчас
просто убиваете! А что есть? Рассказы? Повесть? Давайте уже будем разговаривать как
взрослые люди!
– Наброски. Про детей, – выдавил из себя Игорь.
– Что? Как? Про каких детей? – редактор аж привстал.
– Обычных. Герои – дети.
– Не ожидал, честно признаюсь, даже не знаю, что сказать. Это… совсем в другую
сторону. – Аркадий Леонидович вытащил еще одну таблетку и положил под язык.
– Так принести? – уточнил Игорь.
– Что?
– Наброски. Могу через месяц – надо перепечатать. У меня в блокноте. От руки, сами
понимаете…
– Месяц? Нет, совершенно невозможно! Давайте сделаем так. Я пойду вам навстречу.
Вы отдадите ваши эти… записи Регине Ромуальдовне – она перепечатает.
– Кому?
– Ах да, я забыл, что вы не в курсе. Вместо Люси у нас теперь Регина Ромуальдовна.
– Интересное сочетание имени-отчества. Очень литературное, – хмыкнул Игорь. – Даже
боюсь поинтересоваться, какая у нее фамилия…
– Что? Чья фамилия? – Аркадий Леонидович был погружен в собственные мысли, судя
по всему, тяжкие.
– Регины Ромуальдовны.
– Курочкина, а что? Так, завтра же приносите ваши записи. А сейчас – все. Мне нужно
собраться с мыслями. Детские рассказы… То есть для детей… Нет, я даже не знаю…
Хорошо, посмотрим, посмотрим… Как же так? Нет, вы просто мистификатор. Меня Люся
уверяла, что у вас готовый роман. И вот вы вдруг вот так… и нет романа. И Люси нет. Ладно,
идите. Скажите Регине Ромуальдовне, что я просил чаю. Вас не затруднит?
Аркадий Леонидович махнул рукой, вроде как прощаясь. Игорь отметил, что он так и не
встал из-за стола и опять не пожал руку. Ну и ладно! Зато он тоже боится секретарши. Ему
ведь стоит только нажать кнопку и велеть принести чай. А он через третьих лиц просьбы
передает…
Игорь вышел из издательства, сел на лавочку, закурил и подумал, что Аркадий
Леонидович не так прост, как кажется. Это ведь тоже определенный талант надо иметь –
намекнуть, но ничего при этом не сказать по существу. Он ведь так и не узнал, что случилось
с Комаровским и куда делась Люся. А ведь это первое, что он должен был спросить, и только
после этого отдавать рукопись. Ведь если знать, что случилось, стало бы понятно, зачем
Аркадию Леонидовичу вдруг понадобился Игорь. И с какой такой радости он готов
предоставить ему не просто машинистку, а персональную секретаршу. Он, Игорь, тоже
хорош – кто его за язык тянул про свои заметки рассказывать? Ведь клялся себе, что дела не
будет иметь с этим редактором. Вот ведь как запел сейчас! Выходит, жена была права – он им
зачем-то нужен, иначе бы не звонили и не вызывали.
Больше всего в тот момент Игорь хотел вернуться домой, на свой диванчик.
Пропылесосить, забрать детей из детского сада, зайти по дороге в булочную, а может, и в
овощной. А еще вдруг мучительно захотелось селедки и соленой капустки. Да под водочку!
Немного, буквально пятьдесят, ну, сто граммов. И зажевать капусткой. Сладенькой, а не
кислой. Да, Аркадий Леонидович был прав – все это время Игорь находился на другой
планете, в своей квартире, в убежище и не хотел оттуда выбираться. Ради чего
выбираться-то? И вот сейчас он еще и должен чувствовать себя подлецом – ничего не знает
про лучшего друга и… любовницу, пусть и случайную, но ту, которая за него просила.
А почему он должен ими интересоваться? У них своя жизнь, у него – своя. У него, в
52
конце концов, был приступ, сердечный. Он чуть не умер. Он вообще новую жизнь начал, с
чистого листа. Кстати, а где, интересно, та папка с рукописью романа? Лариса и вправду
могла выбросить. Или положила куда-нибудь подальше, на антресоли. Надо будет поискать.
Так, для любопытства. Почитать свежим взглядом.
И что теперь он должен делать? Ехать к Люсе? К Сашке? Наверняка Лариса знает про
Сашку, но ведь про Люсю у нее не спросишь. А может, и про Сашку не знает…
Денег нет – Лариса выдала ему строго на проезд. Игорь решил ехать домой. Но где-то
внутри, в области сердца, зудело. Ему нестерпимо захотелось узнать, что стало с Сашкой.
Неужели этот безупречный автор, надежда и гордость будущего литературы, забухал? Игорь
даже придумал, что ему скажет при встрече: мол, что, и на солнце бывают пятна? Или не
забухал, а просто «не пишется». И на это у Игоря была готова реплика: «стихи не пишутся –
случаются».
Нет, а куда смотрела Надежда? Неужели она разрешила Сашке не писать? Разрешила
забухать, как самому последнему… писателю. Не может быть!
А Люся? Нет, Люся Игоря интересовала в меньшей степени. Про Сашку узнать было
куда любопытнее. Может, он что-то не то написал? Не попал в струю? Нет, такого точно быть
не может – Сашка ссал всегда по ветру. Игорь часто ему это говорил: «Вот что-что, а ссать по
ветру ты умеешь». Еще команды не поступило, а Сашка уже по нужную сторону стоит.
Сашка не обижался, смеялся – говорил: «На том и держимся, а что плохого? Все так делают,
кто жить хочет». Это он для Игоря говорил, а так ведь верил по-настоящему, оттого ему и
ковровую дорожку выстилали повсюду – верный, искренний, честный. Через сердце все
пропускает.
Ну, а вдруг? Вдруг чутье ему изменило и Сашка перешел кому-то дорогу? Или наклепал
статейку сомнительную в своем журнальчике поганом – в том, где Игоря отбрили? Тут точно
должно быть что-то серьезное, политическое, раз его так сбросили с вершины – прямо
головой вниз. Тогда точно с Сашкой не стоит даже разговаривать – приплетут еще и его,
Игоря, до кучи. Друзья же детства! Может, Аркадий Леонидович ему намекнул, что и про
него, как друга, все знают. И если что – тень ляжет. Да такая, что доказывай потом. А справку
от врача и вправду надо взять. Сейчас она ему очень, очень пригодится –
засвидетельствовать, что не знал, не общался, не имел отношений и связей.
А как же, интересно, Люся потеряла свое место? Ведь прогнала его тогда, одним махом.
И что же? Не помогло? Ну, так ей и надо! Тоже мне, спасительница! Если разобраться, то по
расчету, голому расчету действовала. Когда был нужен, так она быстро ноги раздвинула, а как
узнала, что Игорь в немилости, так за дверь и выставила. Нет, к ней он точно не поедет. И к
Сашке не поедет…
Игорь вытащил из кармана выданные женой на проезд пять копеек и поехал домой. Уже
около дома купил квашеной капусты. И уже размечтался, как он сейчас придет, достанет
бутылку, которую Лариса прятала на антресолях, между старых сапог, и пока никого дома нет
– выпьет и съест капусту. Потом вынесет ведро, чтобы даже запаха не осталось, а бутылку
положит на место.
Но уединения не случилось – дети были дома, Лариса стояла в фартуке и заглядывала в
духовку. Судя по запаху, она пекла пирог с капустой, яйцом и луком. Дети его не ели, а Игорь
очень любил. Значит, она специально для него готовила.
– Ну что? – Лариса оторвалась от духовки.
– Хотели роман, я сказал, что у меня нет.
– Ты идиот? А твои записульки? – Пирог Ларису больше не интересовал. Игорь
испугался – жена не кричала, не накинулась на него, а смотрела спокойно, даже равнодушно,
будто он уже умер.
– У меня нет записулек, – ответил Игорь.
– Как нет? А что ты под диваном прячешь?
– Откуда ты знаешь?
– От верблюда. Придурок! Козел! Сволочь!
53
хороший. Да что уж говорить – просто отличный! И все как-то само собой складывалось в
общую картину, хотя он считал, был убежден, что из разрозненных кусочков не слепишь
единый текст. А все склеивалось помимо него, помимо Регины Ромуальдовны, которая
виртуозно владела слепым десятипальцевым методом и при диктовке все время подгоняла
автора. А Игорь медлил, затягивал паузы, все еще копаясь – может, переделать, переставить
местами? И не находил лучшего варианта. Все было написано будто набело. Чистый текст!
Когда он диктовал, то слышал голос Гарика, слышал голоса его друзей. Персонажи
говорили, дышали, визуализировались.
На следующий день Игорь опять поехал в издательство и надиктовал Регине
Ромуальдовне новую порцию. Он поймал себя на мысли, что Аркадий Леонидович оказался
прав – Люся была душевнее. Она бы наверняка и улыбалась, и смеялась, и хмурилась. Регина
Ромуальдовна сидела как истукан, и дергала каретку машинки с такой силой, что оставалось
удивляться, как машинка еще печатает. Начинали работать на электрической, но Аркадий
Леонидович сказал, что у него уже голова гудит. Механическая была потише. Впрочем, смена
машинки никак не отразилась на скорости печатания Регины Ромуальдовны. Она опять
подгоняла, а Игорь читал нарочито медленно, наслаждаясь тем, как хорошо текст звучит на
слух. Просто удивительно, как звучит! Читается как дышится. Не спотыкаешься на запятых,
не скачешь, не тормозишь… Неужели секретарша этого не чувствует? Игорю страстно
захотелось услышать слова поддержки, первый, так сказать, отзыв.
– Ну как вам? – спросил он Регину Ромуальдовну под конец рабочего дня, собирая
листки и бережно завязывая папку на тесемках.
– С вами сложно работать, – ответила она.
– Это я уже понял. Как вам моя… повесть?
– Не знаю. Я просто печатаю то, что вы читаете. Аркадий Леонидович попросил
сделать в сжатые сроки и освободил меня от остальных обязанностей. Я могу в сжатые, а вы
– нет. Вы меня тормозите. Не знаю, с какими машинистками вы работали раньше, но им явно
недоставало профессионализма. И я вынуждена забросить остальные дела. Мне это не
нравится…
– Да, я вас понял. Постараюсь ускориться.
Даже то, что секретарша печатала на автомате, не вслушиваясь и не вдумываясь, не
испортило настроения Игоря. Еще один плодотворный день. Он чувствовал огромный
подъем, прилив душевных сил и желание что-то сделать.
– Скажите, Регина Ромуальдовна, – спросил Игорь, – а Люся… она…
– Не в моих правилах обсуждать сотрудников. Ни бывших, ни нынешних. Я вам не
какая-нибудь сплетница, – сухо отрезала секретарша.
Ну да, такой дамочке шоколадку не подаришь. Она эту шоколадку ему по лицу
размажет. С этой «овчаркой» вообще не договоришься. Она только команды понимает. От
хозяина. Вон как смотрит на Аркадия Леонидовича. Разве что хвостом не виляет от счастья.
Игорь кивнул и пошел в туалет, вспомнив, что сегодня всего раз отлучался покурить и
выпить кофе. Там, у писсуара, со страдальческим видом стоял Аркадий Леонидович.
Игорь встал рядом, хотя подумывал о кабинке.
– Простатит, чтоб его… – завел разговор Аркадий Леонидович. – У вас, голубчик,
сердце, а у меня – другая напасть. И неизвестно, что лучше, то есть что хуже. Все, я вам
скажу, одинаково плохо. В последнее время что-то совсем нехорошо. Да вы меня не поймете
– молодой еще. А вот доживете до моих лет, тогда узнаете… Нет, лучше уж больное сердце.
Вот если бы я мог выбирать, выбрал бы сердце. Все-таки как-то приличнее. А тут… Некому
даже пожаловаться. А ведь мука такая – передать не могу! Да еще по ночам встаю, уж
простите за откровенность, не высыпаюсь.
– А лекарства?
– Да какие там лекарства? Уж чего только не перепробовал – все без толку. От нервов,
все от нервов. Берегите себя! Если сам себя не бережешь, никто не будет. Да, в нашем деле
нужен здоровый эгоизм. У вас он есть, так что вы долго проживете, не сомневайтесь. А у
56
меня нет, я ж душой за каждую рукопись, за каждого автора, на каждом совещании… И какой
ценой? – Аркадий Леонидович с тяжким вздохом застегнул ширинку и подошел к раковине.
– Аркадий Леонидович, а Люся… – Игорь встал к соседней раковине.
– Вы тоже заметили? Да? Регина Ромуальдовна, безусловно, знает свое дело. Даже я у
нее стал маршировать. У нее не забалуешь! Порядок, конечно, навела. А души нет, не
чувствую ее… Тут спросил: как ей ваша рукопись. И что же?
– Она не слышит, что печатает! Как автомат.
– Вот и я о чем! Ни одной помарочки – грамотность стопроцентная, а души нет. Не то
что у Люси. Она ведь людей чувствовала, переживала. Всегда как на духу говорила. Хорошо
с ней было. Душевно. До сих пор не могу понять – что ей не работалось?
– То есть вы ее не увольняли?
Игорь, воспользовавшись интимностью обстановки, решил задать все деликатные
вопросы, которые накопились.
– Да вы что, голубчик вы мой! Да как я мог ее уволить? Да за что?!
– За то, что она… меня к себе забрала…
– Да пусть она кого угодно забирает, мне-то какое дело? Нет, мой дорогой, не из-за вас,
не тешьте свое мужское самолюбие. Хотя что я говорю – тешьте. Может, у вас простатита не
будет. Вы знаете, что мне сказал доктор? Лучшее лекарство – это… ну, вы понимаете? И что
мне делать с таким советом прикажете? Это вы – молодые!.. Сегодня Люся, завтра Настя,
послезавтра Светочка… Ох, помню у меня была одна Светочка… А сейчас что? Я уже дед, у
меня внуки. Двое. И жена. А жена, голубчик, это вам не какая-то Светочка, это… ну, вы меня
понимаете, вы ведь тоже в таком же положении. Да-да, вы думаете, я не вижу, ничего не
замечаю? А я вижу, как вы на кофе мелочь по карманам сгребаете. Скажите еще спасибо, что
не на улице. Меня-то жена на улицу выгнала, когда про Светочку узнала. Сто лет назад это
было, а я как сейчас помню. Думал, все – умру. Если бы не дети, она бы меня домой не
пустила. Да что я вам рассказываю, у вас ведь тоже дети. Ну что, пылесосите?
– И унитаз мою… – признался Игорь.
– Вооот – о чем я вам и говорю. Так что заканчивайте вашу рукопись побыстрее, не
сердите Регину Ромуальдовну, а то я каждый раз боюсь, когда она ко мне в кабинет заходит –
думаю, вдруг укусит.
– Овчарка!..
– Ну точно! А я все гадал, кого она мне напоминает! Так вот, заканчивайте рукопись,
сдавайте, и, глядишь, аванс вам выбьем. Сами знаете, как жены на аванс реагируют. Хоть
вздохнете. И мне хорошо – я план закрою, в Сочи уеду, в санаторий, буду грязями лечиться.
Говорят, грязи тоже помогают. Так что идите, работайте.
Игорь кивнул и вышел из туалета, так и не узнав, что случилось с Люсей.
Оказавшись на улице, Игорь закурил, высыпал на лавочку из карманов все деньги.
Мелочью набирался рубль. Игорь кивнул, довольный, и поехал к Люсе.
На звонок никто не отвечал. Он продолжал давить на пимпочку. Естественно, из
соседней двери выглянула соседка.
– Вы к кому?
– К Людмиле. Я с работы. Из издательства. За рукописью пришел. Я автор, – строго
сказал Игорь.
– Так уволилась она. Давно уволилась. И уехала к матери. Квартира закрытая. Ключи у
меня есть запасные, но я там смотрела – никаких бумаг не нашла.
– Почему уволилась? – Игорь старался говорить серьезно.
– Откуда я знаю? Мне она не докладывала. По собственному, наверное. Не по статье же.
Только быстро очень съехала.
– Адрес не оставила?
– Оставила, конечно. На всякий пожарный. Только я вам его не дам. Вы мне бумагу
сначала покажите, по которой я адрес должна вам дать, тогда дам. Если бумага будет. И с
печатью! А так не дам.
57
Сашка был вроде бы тот же, но совсем на себя не похож. Игорь смотрел на друга
детства, которого знал как облупленного, и никак не мог понять, в чем дело. Ходит, трезвый,
но другой. Не Сашка. Похудел, зараза, что ему очень шло. Игорь, склонный к полноте, с
детства завидовал поджарому Сашке, который и стометровку бегал лучше всех, и
подтягивался на турнике больше всех. Игорь висел сосиской и едва дотягивал два раза. Да, ну
конечно, Сашка поседел. На висках. Странно, ведь они еще молодые. Но даже седина ему
шла, придавала значительности, солидности, веса, что ли.
– Ты куда пропал? – спросил Игорь небрежно, даже весело.
– Я? Нет. Я здесь. Почти все время, – ответил серьезно Сашка. – Чай будешь?
– А покрепче… ничего? – Игорь все еще пытался шутить.
– Была водка где-то. Поискать? – Комаровский отставил чайные чашки и открыл дверцу
шкафа.
– Да нет, давай чаю. Ты вообще как? – Игорь видел, что Сашка совсем другой, не тот
Комаровский. Значит, что-то точно случилось. – Про тебя никто ничего не говорит. Я был у
Аркадия Леонидовича. Он болтает, болтает, а по делу – ничего. Сказал, что у тебя проблемы,
так я сразу к тебе. Я бы и раньше приехал, но у меня сердце, приступ был. В больнице лежал.
Так что сам понимаешь. До сих пор не очень… Но я как узнал, так сразу к тебе. Что у тебя?
Руки-ноги вроде целы. У меня вот сердце… Врач сказал, беречь себя, не растрачивать. Ну и
режим, все такое. Я гулять стал. Представляешь? С детьми на детскую площадку хожу. Но
это хорошо, полезно.
– Да, хорошо, полезно, – равнодушным эхом откликнулся Сашка.
– Да что с тобой-то? Я так и не понял. Как твоя рукопись? Завернули? Почему? Ты
знаешь, что в издательстве новая секретарша? Овчарка, а не женщина. Представляешь, ее
зовут Регина Ромуальдовна, а фамилия – Курочкина. Ну не смешно? Подчиняется только
Аркадию Леонидовичу, строчит на машинке как пулемет. А Люся пропала… Я к ней заезжал
– нет ее. Соседка сказала, что к матери уехала. Вроде бы все нормально было… Что вдруг? У
меня вот сердце… Сначала в больнице лежал, потом дома. Врач покой прописал, велел не
нервничать, беречь себя. Я и выпал из жизни… Зато вроде как стал примерным семьянином:
детей в садик вожу, картошку чищу, пылесос – мой лучший друг! Можешь себе представить?
Так что у тебя-то? Ты знаешь, я рукопись сейчас перепечатываю с этой новой «овчаркой».
Делал заметки – для себя – про Гарика, старшего. Ну, на память вроде бы. И на повесть
набралось. А мой роман, ну ты помнишь, над которым я работал… даже перечитывать не
хочу. Думал, что Лариса его выбросила, но нет, сохранила. Лучше бы выбросила.
– Да-да, – кивал Сашка.
– Слушай, а где твоя… орать не начнет, что я к тебе заявился? Ты ей скажи, что я просто
так… волновался… ты же мне друг… Если хочешь, я уйду, прямо сейчас. Где Надежда? В
парикмахерской?
– Надя болеет, – выдавил Сашка.
– Простуда? Ничего. У меня Гарик две недели температурил – из сада принес заразу. Я
боялся, что заражусь от него, но ничего, обошлось. А Петька вот подхватил… Ерунда! Ну,
сопли. У всех сейчас сопли. У вас тут вообще ветрено. Я пока до тебя дошел, так продрог
насквозь. А у меня сердце… Врач говорит, что надо гулять, тренировать сосуды. Давать
физическую нагрузку. Я гулять стал, моцион ежедневный. Быстрым шагом. Но все равно
устаю быстро. Похожу немного, потом присаживаюсь. Я тут с Аркадием Леонидовичем в
туалете столкнулся, так ты представляешь – у него простатит. Говорит, что лучше сердце, чем
простатит. Ему виднее, конечно. Слушай, ну я пойду.
– А с Надей не поздороваешься?
– Конечно, она дома? Ты же сказал, что она болеет. Может, не надо ее беспокоить? Она
точно… э… будет мне рада?
– Конечно. Пойдем.
Сашка поставил чашку и пошел по коридору. Игорю пришлось идти следом, хотя он
совершенно не хотел здороваться с Надеждой – хоть больной, хоть здоровой. И что это на
60
Комаровского нашло? Он ведь знает, что Надежда Сашку сейчас взашей вытолкает. Или
специально? Что с ним вообще такое? Странный он стал…
Они прошли в дальнюю комнату, и Комаровский осторожно приоткрыл дверь.
– Наденька, тут Игорь пришел, – совершенно чужим, изменившимся голосом сказал
Сашка. – Он хотел узнать, как ты. Поздороваться. Тебе что-нибудь нужно? Может, попить?
Водички принести? Или кефирчика? Игорь говорит, что тебе все передают приветы, из
издательства. Он там был сегодня. Да, и Аркадий Леонидович о тебе справлялся, и Регина.
Игорь специально приехал, чтобы тебе передать. Что? Подушку поправить? Да, сейчас, я
провожу Игоря. Потерпи минуточку. Сейчас…
Игорь стоял в дверном проеме и с ужасом смотрел на кровать у окна. Там лежала
пожилая женщина, почти лысая, со сморщенной кожей. Ему стало нехорошо настолько, что
пришлось ухватиться за косяк.
– Ничего, ничего, ты просто не знал, надо было тебя предупредить, – забеспокоился
Сашка. – Надя заболела. Рак. Я не знал. Никто не знал. Поздно обнаружили. Операцию
сделали. Ты если хочешь – уходи, хочешь – посиди на кухне. Я к ней пойду. Ты заходи. Я все
время дома. Отказался от работы, чтобы за Надей ухаживать. Сейчас ее покормлю, потом
помою. Спит она плохо, все время стонет. Боли у нее сильные… Ты не пропадай, заезжай.
Аркадию Леонидовичу привет передавай.
Сашка довел Игоря до двери и вернулся к жене. Игорь стоял во дворе, смотрел на вербу
с разбухшими почками, на цветы, которые пробивались – вчера был дождь. Тепло, а назавтра
обещали заморозки, наверняка все померзнет, погибнет. Весна в этом году странная, тяжелая,
поздняя.
Игорь добрел до лавочки и закурил. Стало противно – свежий воздух и резкий
табачный дым. В груди саднило. Врач курить не запретил, но советовал курить по
полсигареты, не до конца. Игорь смотрел на уже знакомую кошку, которая соскочила с ворот
и кинулась в кусты. Да, как ошпаренная, по-другому не скажешь. Он вспомнил, как умирала
мама. Сашка дал деньги на похороны. И был рядом. Игорь тогда на него злился. Не
благодарен был, а убить хотел. За то, что он – Комаровский – такой правильный, а он, Игорь,
сволочь. Комаровский у него тогда даже мать отнял.
Нет, это было позже. Сначала заболел отец – грипп, пневмония. Мать вокруг него юлой
крутилась. Котлетки, кашка, огурчики-помидорчики. Отец быстро пошел на поправку, но
продолжал изображать из себя больного. Тяжело дышал, выходил за газетами к киоску
«Союзпечати» – возвращался с кипой и читал весь день, отбрасывая прочитанное в сторону.
Мать подбирала, мыла, звала обедать, опять намывала, настирывала.
Игорь никогда не был привязан к родителям. Помнил, что еще подростком стеснялся
матери и сторонился отца. Они его не понимали. Тупые, приземистые людишки. Прожили
жизнь, а толку-то? Всего ценностей, несмотря на большие возможности, – только что ковер
да диван с телевизором. Радовались, когда покупали, мать по случаю стол накрывала. Игорь
обещал себе никогда так не жить. Как только вырастет – ни дня не останется в этой
гадюшной квартире, где каждый угол опротивел. Где тошнота подступает уже в прихожей –
от запахов, звуков. Где раздражают каждая выемка в продавленной кровати, стертые
подлокотники кресла, табуретки с ободранной окантовкой, которую некому приклеить.
Гвоздь в коридоре, на который мать вешала связку ключей.
Они с Ларисой после свадьбы делали ремонт, и жена оставила люстру в прихожей.
– Зачем ты ее оставила? – спросил Игорь.
– Какая разница, что в прихожей висит?
Игорь не стал объяснять, что ненавидит не только эту люстру, но и стол на кухне,
который Лариса оставила, сказав: «Хороший стол, крепкий». И чайный сервиз парадный, в
серванте за стеклом, и всю эту жизнь… Жена бы не поняла – бесполезно! Хорошо, хоть
выбросила кресло, в котором целыми днями просиживал отец.
Игорь помнил, как мать попросила у него денег – перетянуть это кресло, любимое
все-таки. Она нашла мастера, который за копейки был готов напихать в сидушку поролона,
61
натянуть новую ткань, подкрасить ножки. Игорь не дал, хотя тогда, именно в тот момент,
деньги были. Он не хотел давать на отца, на это вонючее кресло, пропахшее отцовским
задом. Если бы мать попросила на новые кастрюли, еще на что-то – Игорь бы дал. Отца он
ненавидел даже больше, чем квартиру. За тупость, которую считал непроходимой, за запах
одеколона, которым тот брызгался каждое утро – для чего? Для себя? Для матери? За чистую,
всегда отглаженную рубашку, которую он носил один день и сбрасывал в тазик для грязного
белья. И мать настирывала, наглаживала, вешала на вешалку, чтобы муж утром мог надеть
чистую, сходить в киоск и сесть в кресло, обложившись газетами. И сидеть так целый день…
Как только зад не чесался, пока мать крутилась, выгадывая минутку, чтобы присесть на
краешек табуретки, глотнуть чаю и вытереть лицо фартуком.
Телевизор считался личной собственностью отца. Маленькому Игорю даже «В гостях у
сказки» не удавалось посмотреть, только если мать очень просила и отец великодушно
разрешал. Папа телевизор включал по часам, сверившись с программой телепередач. Он не
пропускал ни одного выпуска «Международной панорамы» – сидел, нахмурившись, кивал в
знак согласия. Международное положение отца интересовало в немалой степени. Второй
обязательной к просмотру передачей было «Время» с прогнозом погоды.
Мать любила «Музыкальный киоск», с восхищением внимая элегантной ведущей.
Игорь ненавидел все, включая телевизор. Может, поэтому много читал, записавшись в
библиотеку. Он не был умным мальчиком, пытливым, с тонкой душевной организацией.
Просто он ненавидел телевизор, газеты, радио, потому что радио работало всегда – приемник
стоял на холодильнике и был включен на вторую кнопку. На первой маме не нравилось
слушать. Она лепила пельмени, усевшись на табуретку и уперевшись локтями в стол – так ей
было проще. Она даже отдыхала за лепкой. Ей нравилось возиться с тестом. Мама часто
варила пустой бульон с клецками, который любил отец и ненавидел Игорь. Вот удивительно:
никогда и нигде таких вкусных клецок он больше не ел. А в детстве – прямо до рвоты! –
плавающие в бульоне куски теста казались ему отравой. Когда Игорь видел, как отец
заглатывал клецки и жевал, капая бульоном, так и вовсе отказывался есть. Ложки не мог
проглотить.
– Зажрался… – говорил отец. – Ничего, мне больше достанется, а ты хоть жопу
растрясешь. Мать тебя и так раскормила. Бабская у тебя жопа!
Сколько Игорь себя помнил, у него были разные степени ненависти. Как бывают
степени боли – острая, хроническая, возвратная. Если материнские чашки-блюдца с ободком
вызывали у Игоря острую боль, приступ ненависти, то отца он ненавидел хронически,
нестерпимо, невыносимо. Он отторгал его на физическом, животном уровне. Непреодолимая
несовместимость. Мать Игорь почти не ненавидел, иногда даже жалел. Но презирал – за то,
что живет с этим… ЭТИМ… Получается, что она ничем не лучше.
Ненависть к отцу была объяснимой: в детстве отец лупил Игоря как сидорову козу –
ремнем, шнуром от утюга. Запрещал плакать и жаловаться матери. Вроде как воспитывал в
нем мужчину. Измывался изощренно: то заставлял делать стульчик у стены – сидеть в
полуприсяде, пока ноги не начнут дрожать и не свалишься. «Холодец» – называл его в таких
случаях отец. Или заставлял стоять в душе под ледяной водой – закаливал. Садист, одним
словом! Вроде не бывший уголовник, не детдомовский… Человек, доработавшийся до
приличной должности в аппарате. Откуда такая жестокость? Куда мать-то смотрела? Она
всегда была тенью, бессловесной жертвой, угодливой, податливой… Если и заступалась за
сына, то в редких случаях. А так – даже радовалась: сколько мальчишек без отцов растут, без
мужской руки? А у сына – полная семья, отец воспитывает.
Игорь накрывался одеялом с головой, плакал и не понимал – почему мама больше
любит мужа, а не сына? Почему прожила с таким мужем всю жизнь и для нее нет никого
важнее этого урода? Даже сын на втором месте. Игорь не понимал, почему у него такие
родители. Лучше бы как Комаровский – сирота. Ох, сколько раз Игорь мечтал о
скоропостижной смерти для своих родителей… Сначала, конечно, для отца. Пусть первый
сдохнет. А потом и мать. Пусть вслед за своим ненаглядным муженьком на тот свет
62
отправляется.
Отцу Игорь придумывал самые изощренные смерти, самые недостойные – от удара
заточкой случайного бандюгана и медленного истекания кровью до неизлечимой болезни,
только чтобы мучился подольше. А еще лучше – чтобы его машина сбила, и его тело
подбросило бы кульком, крутануло, перевернуло и шмякнуло на дорогу, как шмякается вдруг,
попадая на рубашку, птичье дерьмо. И пусть у него ноги-руки будут переломаны – да так,
чтобы и не собрать. Игорь желал отцу полного паралича, чтобы даже говорить не мог, а
мычал. И ходил под себя, лежа в нечистотах. Матери он смерть не придумывал – вся
фантазия на отца уходила.
Когда отец, оправившись от болезни, уже вполне бодренько бегал за свежей прессой, ел
в обед первое, второе и компот, мать решилась переключиться на другие заботы. Весна,
нужно ехать на дачу – хоть и старую развалюху, но все же… У других и такой нет. Мать
очень гордилась наличием собственной дачи. Она хотела посадить картошку, надо было
перетянуть парник под помидоры, подрезать кусты малины, старые ветки на яблонях срезать,
грядки вскопать под зеленушку… И мать поехала. Перед отъездом попросила Игоря: «Ты уж
тут приглядывай за отцом. Я наготовила, вам на неделю хватит. А потом уже и я приеду».
Дача была далеко. Да нет, это сейчас кажется, что близко, а тогда – целый день в дороге.
На автобусе до станции полчаса, потом на электричке сорок минут – поезд медленный, а
быстрый на той станции не останавливается, и снова на автобусе – душном и тряском – или
пешком три километра. Мать обычно ходила пешком. Но тут как сама судьба распорядилась –
автобус подошел сразу же, водитель прямо перед ней двери раскрыл, мест свободных было
много – выбирай любое. А в руках рассада, сумки тяжеленные. Вот и села. Порылась в
кошельке в поисках пятака, не нашла, решила выйти, потащила к выходу сумки, но
кондукторша махнула рукой – добрая попалась, понимающая, все рассаду рассматривала да
восхищалась. Мол, куда ты с сумками потащишься, сиди уже, доедешь. И мать покорно села.
Еще радовалась – вот ведь повезло! Есть же на свете добрые люди.
Вечером позвонили из больницы и картонным, равнодушным голосом спросили:
– Вы родственник? Сын? Приезжайте. Улица Ленина, дом 5, больница. Матушка ваша у
нас.
– Что с ней?
– Повредилась.
– Как повредилась?
– Серьезно повредилась. Приезжайте.
– Сегодня?
Медсестра уже положила трубку.
– Что-то с мамой случилось, она в больнице, – сказал Игорь отцу. – Надо ехать.
– Свет выключи и занавески задерни, – ответил отец.
Игорь в каком-то отупении выключил верхний свет и задернул занавески. Отец
включил телевизор. Игорь вышел на улицу и решил, что у него нет никаких сил тащиться
сейчас на станцию, пихаться в электричке, а потом ждать автобуса. Он поймал такси и назвал
адрес.
– Дороговато получится, – сказал таксист. – Денег-то хватит?
Игорь пошарил по карманам и вылез из такси. Вернулся домой, достал заначку, о
которой даже мать не знала. Отец если и заметил, что он вернулся, то виду не подал – из
комнаты вещала «Международная панорама». Игорь снова вышел на улицу. Поймал другое
такси и поехал.
В приемном отделении местной больницы было столпотворение. Врачи и медсестры
бегали, как заполошные. Народу много: толклись, кидались к врачам с вопросами, курили во
дворе.
– Что случилось? – спросил Игорь у нянечки.
– Так авария, милок. Рейсовый перевернулся. А ты к кому?
– Мне звонили. Мать у меня здесь.
63
– Так тебе в травму надо. Иди. Вот халатик возьми – и на второй этаж. Там спросишь.
Игорь накинул халат, поднялся на второй этаж. Люди лежали везде – в коридоре вдоль
стены, в закутке рядом с лестницей, отгороженные ширмой. Табуретка вместо тумбочки,
капельницы. А те – вновь поступившие – так и не отгороженные вовсе, не успели им закуток
соорудить.
– Закройте окно, холодно. Пожалуйста, закройте окно. Кто-нибудь, окно, пожалуйста…
дует. Окно… – просил монотонно мужчина, который лежал на самом сквозняке, чуть ли не на
проходной лестнице. Но его никто не слышал. Нянечки и сестры бегали мимо, натыкались на
каталку, отодвигали то вправо, то влево, а приткнуть уже было некуда – вдоль стен все занято
так, что не поймешь, где голова, где ноги. Каталки валетом стали ставить. Стена-то одна.
Игорь подошел к открытой фрамуге и хотел прикрыть.
– Не надо, мы тут задохнемся, – на бегу бросила ему медсестра. И Игорь сразу
почувствовал удушье, стук в висках и прилив крови к лицу, хотя еще минуту назад готов был
поклясться, что ему тоже холодно, руки леденеют.
Игорь пошел дальше, думая только о том, чтобы мама не лежала в коридоре. Только не
в коридоре. Лишь бы в палате.
– Тут у вас моя мама… мне звонили, – сказал он медсестре на посту.
– С рейсового?
– Да.
– Зайдите в первую, туда женщина поступила. Прямо по коридору.
Игорь пошел дальше, заглядывая в каждую палату. В одной мужчину перекладывали с
каталки на кровать – мужчина кричал в голос и плакал. Три пожилых нянечки на одеяле
пытались его перетащить. Мужчина с виду был худым, но для трех женщин – слишком
тяжелым. Мертвый, бездвижный вес, не живой. Мертвый тяжелее в сто, тысячу раз.
– Юзом давай, юзом, – командовала одна из нянек двум остальным. – Хоть помоги нам
чуток, двинься, – просила она мужчину, который кричал все громче. Она отвлеклась, сделав
передышку, и увидела Игоря, застывшего в дверях.
– Помоги, сил уже нет, – велела она ему.
Игорь пошел тягать мужчину, который кричал и кричал, не замолкая, так, что звенело в
ушах, и крик этот становился привычным, будто так и надо.
– Сейчас, сейчас, переложим и укольчик сделаем, – успокаивала то ли больного, то ли
всех остальных главная нянечка.
– Давай, ну! Ноги тяни, а я здесь. Ну!.. Нет, возьмись посередине. Поближе к голове.
Тяни, – командовала Игорем нянечка.
Он тянул, как мог, подхватывал одеяло, но чувствовал себя слабаком. Не так, не умеет,
сил не хватает.
– Да где ж Михалыч-то? – заорала, не выдержав, старшая нянечка. – Да он тут
окочурится, пока мы его переложим!
И как по команде в дверях появился пожилой, но поджарый мужик и еще один –
молодой.
– Что орешь? Здесь я, – сказал Михалыч. – Так, бабы, разошлись! Молодой, давай, вот
тут хватай! И – раз, взяли!
Одним махом Михалыч с молодым перевалили мужчину на кровать. Тот затих на
мгновение и закричал снова. Но уже не пронзительно, а с облегчением.
Старшая нянечка стала выговаривать Михалычу за задержку. Тот хмыкал. От него
чудовищно пахло дешевыми сигаретами. Штаны были грязными, рубаха тоже. Но было
видно, что его тут все уважают.
– Михалыч, родненький, пойдем со мной, – умоляла старшая нянечка, – без тебя никак.
Я за тебя молиться буду!
– Смотри, лоб не расшиби. Пойдем уже, хватит причитать.
– Михалыч, а потом еще в третью зайдем, ладно? Ну, ты ж волшебник. У тебя ж руки. А
у этих, – нянечка кивнула на своих помощниц, – крюки.
64
Игорь вышел из палаты и постоял в коридоре. Он всегда сторонился чужого горя, чужой
боли. Был брезглив, и даже вид крови наводил на него панику. Конечно, он сдерживался,
старался не показать, но сейчас ему стало плохо.
Мимо проходили пациенты, пришедшие посмотреть на тех, кому еще хуже. У одной
женщины, опутанной трубками, в руках был контейнер с мочой, у другой, тоже в трубках, – с
мутно-красной жидкостью. Они стояли, смотрели на корчащегося от боли мужчину с
неподдельным интересом, без всякого сочувствия и жалости. Смотрели как на долгожданное
развлечение в однообразном больничном графике.
По коридору в огромных кастрюлях развозили на тележках ужин. Картошка, макароны,
рыбные котлеты, компот, хлеб – белый и серый. Ходячие больные зашелестели по коридору
обратно в палаты – развлечение развлечением, а ужин по расписанию. Игорю дико
захотелось есть, просто до одури! Он пошел дальше, заглядывая в палаты. В предпоследней
уже командовал Михалыч.
– Куда ее? – спрашивал он у нянечки.
– На эту кровать.
– Уважаемая, встать можем? – кричал в ухо бабуле со страшной гематомой на лице
Михалыч.
– Что? – не слышала бабуля.
– Бери ее и перетаскивай, – велела нянечка.
– Душа моя, давай я тебя приобниму, – говорил Михалыч бабуле, профессионально
обхватывая ее под руки и талию. – Давай, уважаемая, пойдем потихоньку, я тебя на танцы
приглашаю. Сейчас с тобой тур вальса исполним – вон дотуда. Аккуратненько… Душа моя,
да ты совсем пушинка, сейчас я тебя подхвачу и закружу. Ты не балерина, часом? Ох, точно в
прошлом балерина! Как мне помогаешь!..
Нянечка сморщилась – и чего церемониться с этими бабками? Но Михалыч продолжал
называть бабулю, которой Игорь на вид дал бы не меньше восьмидесяти, «уважаемой» и
«душой моей». Бабуля расслышала, приободрилась, сделала несколько шажков и повисла на
сильных и уверенных руках Михалыча.
– Ну нет, душа моя, я рассчитывал на продолжение… Давай еще пару шажков. Я тебя на
танцы пригласил, а ты меня подводишь…
Бабуля сделала еще несколько шажков и упала уже на нужную койку.
– Ну вот, – обрадовался Михалыч, – дотанцевали!
Бабуля улыбнулась, но тут же испуганно дернулась и схватила Михалыча за руку:
– Не хочу здесь, на этой кровати. Не разрешай им. Тут все умирают. Я уже месяц лежу,
и с этой кровати всех ногами вперед выносят. Родненький, я тебе денежку дам, у меня есть,
ты не думай, только не ложь меня сюда! Назад отнеси. Не хочу я в морг! Страшно мне…
Понимаешь? Боюсь я умирать. Не готова еще. Ты через пару дней приходи, тогда и
переложишь.
– Да что ты такое говоришь, уважаемая? Ты спутала! Это с соседней кровати увозили. Я
и увозил. А с твоей всех домой отправляли. Что я, врать тебе буду?
– С соседней? Может, я и перепутала… Помню, что отвозили в морг. Уже троих, пока я
тут лежу. Думала, что я следующая. А не готова пока… Да и дочка еще не приехала. Вот как
дочка приедет – так сразу и помру. Можешь меня тогда и в морг отвозить. Мне бы только
дочку дождаться! Пару деньков…
– Нет, душа моя, я тебя в морг не повезу. Так и знай! На танцы пойдем, на свидание.
Пойдем? Обещаешь? Вот сейчас подлечишься и побежишь впереди меня. Только смотри, с
другим-то не убегай, а то знаю я вас! Только обещаете, а потом с молодым вот и убежишь!
Бабуля улыбалась беззубым ртом, совершенно счастливая.
Михалыч тем временем проворно орудовал рычагами, подкручивая, подвинчивая,
приподнимая, опуская изголовье. Поправлял подушку, одеяло, при этом успевал еще и
цыкать на нянечку, у которой было полно дел и пациентов – переполненное отделение, внизу
каталку ждут, надо еще троих погрузить да поднять, а Михалыч нянькается с бабкой, которой
65
и жить-то осталось – пару дней в лучшем случае. Не жиличка… В чем только душа еще
держится? Ведь уже неделю, как помереть должна была, а крепкой оказалась. Как сказала,
что дочь дождется, так и трепыхается. Дочери звонили, та приезжать отказалась – в другом
городе, денег на билет нет, троих детей оставить не с кем. Вот как такое бабуле скажешь?
Лучше пусть надеется. Сказали, что едет дочь, билеты достает, со дня на день приедет…
– Ну как? Хорошо? Есть хочешь, душа моя? Что хочешь? Я все сделаю, – пообещал
Михалыч, поглаживая бабуле руку.
– Я хочу прическу, – засмущалась бабуля, – если на танцы-то.
Михалыч посмотрел на нянечку, та сделала ему страшное лицо, но потом покорно
сбегала в перевязочную, вернулась с бинтом, оторвала кусок и обмотала седые космы бабули
в девчачий хвост.
– Мне нравится, очень красиво, – сказал Михалыч, и бабуля ему поверила. Зеркала все
равно не было. Она откинулась на подушки и затихла.
– Больно мне…
– Укол ей сделай, – велел Михалыч нянечке.
– Откуда я ей обезболивающее возьму? Потерпит! – возмутилась нянечка.
– Сделай, я сказал, – велел Михалыч изменившимся голосом. Говорил тихо, чтобы
бабуля не слышала, но строго – не возразишь.
– Не могу, Михалыч, хоть режь! Не имею права. Я ж не медсестра. Да что я тебе
рассказываю?..
– Зови Ольгу, быстро, я сказал!
– Да она меня прибьет на месте. Михалыч, миленький, пойдем уже. Ты мне так нужен!
– Зови Ольгу. Или мне самому позвать? – пригрозил Михалыч.
Нянечка кинулась в коридор и через минуту вернулась с медсестрой. Игорь заметил,
что даже главная медсестра относится к Михалычу с уважением и даже почтением.
– Ольга Владимировна, укольчик тут нужен… Как для себя прошу, – тихо сказал
Михалыч.
Ольга Владимировна молча откинула одеяло. Игорь увидел тощую, как палка, ногу
бабули – синюю от гематом, шишек и вен-жгутов. Быстрым движением ввела препарат.
Бабуля ойкнула и тут же затихла.
– Спасибо, родненький… – прошептала она.
Михалыч продолжал гладить бабуле руку.
– Все… – тихо сказал он.
– Что все? – не поняла нянечка.
– Скончалась.
– Что ж мне теперь, заново постель перестилать? – всплеснула руками нянечка.
– Дура ты! – сказал Михалыч. – Как я только тебя терплю… Лучше я со Светкой буду
работать. А ты меня ищи-свищи, не приду. И Молодого не дам, не выделю. Поняла?
– Михалыч, миленький, ну прости, не сердись! Ну, сорвалось с языка. Устала я, уже
вторые сутки на ногах…
– Без меня не могла ее отпустить по-человечески? – уже спокойно упрекнул Михалыч.
– Да откуда ж я знала? Это у тебя чутье, а по мне так бабка сбрендила. Нормальная она
была, стабильная, упертая. Да я ж, как ты велел, все сделала – про дочку сказала, что едет…
Ну что я-то? Чуть что – я виновата?
– Дура ты… – Михалыч вышел из палаты. Его кто-то позвал, но он не откликнулся.
Нянечка выглянула в коридор и уперла руки в бока.
– Ну вот куда он? Он же мне нужен! – объявила она сразу всем. – Молодой, пойдем, а?
Еще троих надо поднять!
Игорь стоял у подоконника около открытой фрамуги – в коридоре, несмотря на
открытое окно, было душно. Дышать нечем. Запахи, казалось, не выветривались, а гуляли по
коридору, палатам, смешивались, концентрировались. Сколько он так простоял у
подоконника – не помнил. Может, минуту, может десять… Очнулся от окрика старшей
66
нянечки.
– Молодой человек, ты чего стену подпираешь? Не боись, без тебя не упадет. Давай,
отклеивайся – и на выход. Посещения закончены. График видел?
– Я маму ищу. Сказали, здесь…
– С рейсового?
– Да.
– Пойдем, в эту палату сегодня женщину положили. Заходи, не стесняйся. Твоя
матушка-то?
Игорь посмотрел на бесформенную гору, лежащую под одеялом. Приблизился и увидел
опухшее лицо в кровоподтеках. Редкие седые волосы, почти ежиком торчащие на черепе.
Нет, ошибка…
– Она? – спросила нянечка.
– Нет, не она. Не знаю… – промямлил Игорь.
– Как не знаешь? Ты поближе подойди. Посмотри внимательно, – сказала нянечка и
пихнула Игоря в спину. Тот оказался рядом с кроватью. Да, это была его мать – никаких
сомнений. Но он продолжал мотать головой – нет, этого не может быть! Не мама, какая-то
чужая толстая тетка, лысая и страшная… Лицо так отекло, что глаза превратились в щелочки.
Женщина тихо стонала…
– Так она? – спросила строго нянечка.
– Да, она… – признался Игорь.
– Что ж ты, мамку ро́дную не узнал? Небось видитесь редко? Да что с вас, мужиков,
взять?
– Да нет, не редко. – Игорю стало стыдно, и он начал оправдываться.
– Тогда что ж не узнал-то? Мамку-то ро́дную? Не тетка чужая, поди! Ладно, коли уж ты
здесь – помогать будешь!
– Как? – Игорю стало плохо, по-настоящему. Колени подкашивались, руки дрожали.
– А так! Пеленку ей надо подложить, судно вынести, помыть.
– Я не умею…
– Конечно, не умеешь. Что ты с лица-то спал? Как она тебе задницу подтирала и горшки
выносила – так ничего. Теперь давай! Твоя очередь. Не развалишься! Заодно поймешь, как о
матери заботиться надо. Или не поймешь… Давай, ты ее перекатывай, а я буду подстилать.
Понял? Тяжелая она. А в отделении двадцать пять человек. Все с ног сбились. Михалыч, вон,
обиделся на меня. Я одна тягать не могу. Так что давай потихоньку переваливай ее на бок.
Или брезгливый? Что ты отворачиваешься? Да я ее прикрою простынкой. Что ж за
мужики-то пошли? Нежные, аж не дунь – не плюнь.
Игорь, стараясь не смотреть на мать, следовал указаниям нянечки – держал,
поворачивал, опускал, подтягивал повыше. Мать тихо стонала.
– Что, родная? Больно тебе? Потерпи. Дело надо сделать. Сынок твой здесь…
– Не надо, – прошептала мама, – пусть уйдет.
– Вот еще! Пусть видит, как мамка его мучается и страдает. В другой раз понимать
будет. Ничего, милая, я его тут поучу немного. Ему на пользу пойдет.
И нянечка продолжала командовать Игорем, будто желая отомстить за всех матерей, о
которых не заботились сыновья.
Куцая простыня задралась, и Игорь увидел голые груди матери, растекшиеся по животу.
Его поразило то, что мать была огромной и очень тяжелой. Хотя он никогда не считал ее
грузной. Он старался не думать, не слышать то, что говорит ему нянечка. Хотел побыстрее
выйти отсюда и напиться. Глотнуть водки и задохнуться. Курить хотелось даже больше, чем
водки. Но ослушаться старшую нянечку он не мог – на него нашел ступор. Иначе как
объяснить, что он пошел выносить утку, держа ее на вытянутых руках. Его мутило, тошнило,
он думал о том, что не должен выносить утку, а должен сидеть рядом с матерью и гладить ее
по руке. Вместо этого он был уже взмокший, пропахший потом от усилий, униженный –
пожилая нянечка оказалась жилистой и сильной. Куда сильнее его. А он, молодой мужик,
67
себе, даже не об Игоре, а о муже. Таблетки ему, видите ли, купила… Да у отца давление как у
космонавта! Неужели ее волнует только его здоровье? А свое? А то, что пережил Игорь?
Отец даже от «Международной панорамы» не отвлекся ради жены, а она переживает, что его
без таблеток оставила.
Игорь решил, что, как только мать поправится, скажет ей все, как есть: что отец трубку
бросил, что плевать на нее хотел и даже не приехал. И это он, Игорь, бросил все дела и
кинулся к ней. Это он ее тягал так, что спина вступила. Он выносил утку, а она этого даже не
помнит…
– У тебя есть ключи от дачи? – Комаровский никак не мог успокоиться и продолжал
развивать бурную деятельность. – Поехали. Там разберемся. Все равно нужны тапочки, халат,
чашка, ложка… Лучше, чтобы было все свое.
– А ты откуда знаешь? – Такие мелочи, как ложка и халат, даже не пришли Игорю в
голову.
– У меня бабуля три месяца до смерти в больнице лежала. Ты разве не знал? Я тебе
говорил. Я с ней был. Завтра утром мы здесь должны быть. Новый день, новая смена. Да и
Елене Ивановне нужно, чтобы рядом кто-то находился… из своих. Она будет рада.
Игорь почувствовал, что Сашка хотел сказать «из родных», но сказал «из своих».
– Слушай, а если она попросила то, что не любит и никогда не носила… Это что
значит? – спросил Игорь.
– Ты имеешь в виду сырники и шаль?
– Да, – выдавил Игорь. – Она умрет?
– Не обязательно, – спокойно ответил Игорь. – Может, она сырники в детстве любила, а
шаль… ну, просто… захотелось. Моя бабуля мясо просила, шашлык, да чтобы непременно на
шампуре, и вино красное – видимо, что-то из молодости вспоминала. А ты даже думать не
смей про смерть, понял?
– Ты говоришь, как старшая нянечка…
– Старшая нянечка – это главный человек на ближайшую неделю. Так что будь с ней
повежливее. А то стоял, нос воротил… Я же видел, и нянечка видела. Это она только делает
вид, что ничего не замечает, а так, поверь, муха без ее ведома не пролетит, она людей со ста
метров чует. Работа такая. Ты ей не понравился.
– Зато ты понравился – дальше некуда! – огрызнулся Игорь. – Я маму не узнал,
понимаешь? Сказал, что не она. И нянька эта решила меня воспитывать – заставила утку
выносить, перекладывать. А отец смотрел телевизор, трубку положил.
– Он просто не знает, как на это реагировать. У него такое состояние.
– А у меня какое состояние? Я знаю, как реагировать? – не выдержав, заорал Игорь. –
Почему мама сказала, чтобы ты мне ничего не говорил? Она даже не помнила, что я был
рядом, не видела меня.
– Успокойся. Так бывает. С чужими в таких ситуациях бывает проще, чем с родными.
Она хотела тебя оградить.
– Да пошел ты со своими советами!
Они медленно плелись по дороге – автобусы давно не ходили, а такси не появлялось.
Игорь купил бутылку водки и прикладывался часто. Сашка тоже пил, но немного.
На даче было холодно – дом промерз. Раскочегарили печку. Достали одеяла. Уснули, но
часа в два проснулись – стало душно до одури. Проветрили, снова легли. Но так и не уснули
– Игорь слышал, как Сашка ворочается и тоже не спит. Игорь хотел сказать другу спасибо, но
так и не смог, не нашел в себе сил. Сказать спасибо – значит признать превосходство Сашки,
принять, что он все сделал лучше. Как всегда. Опять Комаровский его обскакал на полном
ходу…
Утром встали рано. Игорь деловито лазил по шкафу и складывал какие-то вещи.
– Ты тут соседок знаешь? – спросил он.
– Нет, мать с ними общалась, – ответил Игорь.
– Жаль. Могли бы зайти, сырников попросить испечь по-быстрому – ни муки, ни яиц
71
нет.
– Да не будет она сырники. Что ты заладил про эти сырники? – заорал Игорь, хотя и не
хотел кричать, собирался сдерживаться – Комаровский ему еще нужен. – Она вообще ничего
не понимала. Мало ли что попросить могла. Сегодня и не вспомнит.
– Если просила, то нужно привезти. Ищи давай ее шаль. Еще в аптеку надо будет
заехать. Клеенку, чтобы подстилать, нормальную купить. Бинты, зеленку. Ей рану на ноге
зашивали, надо обрабатывать, пока швы не сняли.
– Что, в больнице зеленки нет? – все еще злился Игорь.
– Надо купить, – решительно сказал Сашка.
– Слушай, у меня с деньгами сейчас не очень. Зачем нянькам-то платить? Разве они не
должны и так подходить?
– Я взял деньги. Потом вернешь. Считай, что в долг, – ответил Комаровский.
Игорь промерз, пока шли к больнице, нестерпимо хотелось водки, настроение было
отвратительным, а тут еще Сашка – бодрый, подтянутый, будто и не спал на драном диване
под еще более драным пледом. Опять он сверкал, как начищенный самовар. В долг, сказал,
даст… А как отдавать этот долг?
Все утро они мотались по окрестностям и искали сырники. Купили яблок, кефира,
творожную пасту, колбасы. Точнее, все купил Сашка. Заодно прикупил мыло, туалетную
бумагу. Игорь опять плелся следом, мучаясь похмельем и осознавая собственное бессилие и
никчемность. Он устал, дико устал. Но Сашка потащил его в кафе, где распушил павлиний
хвост и уговорил повариху нажарить сырничков. Повариха оказалась душевной женщиной,
слышала про аварию рейсового, сама на нем часто ездила, а тут – отвело, уберегло.
– Ты для мамы так? – уточнила повариха.
– Нет, но она меня в детстве кормила часто. Сын – вон сидит, – Сашка показал на Игоря,
который присел за стол, потому как стоять было тяжко, – плохо ему совсем. Такой шок
пережить. Мама все-таки… Мы же со школы друзья, с первого класса. После школы я к ним
домой забегал, голодные же были все время, и тетя Лена меня пельменями кормила. У нее
всегда пельмешки в морозилке были. Домашние, самодельные. Так и кормила все годы. Она
мне как вторая мама.
И повариха, смахивая слезу, налепила сырников, пожарила, сложила, завернула и денег
не взяла.
– Не возьму, даже не предлагай! – отмахнулась она.
– Тогда конфеты. – Сашка выложил из сумки коробку конфет. В магазине он купил
пряники, карамельки, пастилу и халву.
Игорь хотел спросить, зачем так много? Зачем тратить деньги на ерунду? Но не стал.
С сырниками они наконец поехали в больницу. Сашка отправил Игоря к матери, а сам
пошел к главврачу, в сестринскую, в перевязочную. Игорь не удивился, если бы Комаровский
еще и в столовую наведался.
Прошел в палату. Мать лежала, глядя в потолок.
– Мам, это я, – сказал Игорь, подходя и осторожно присаживаясь на краешек кровати. –
Я тебе сырников принес, как ты просила…
– Сырников? Я же не люблю их. Зачем? – удивилась мать. – Мне холодно, все время
холодно… Ты шаль принес?
Игорь порылся в сумке и нашел шаль. Хотя он ее точно туда не клал. Наверное, Сашка
нашел и положил.
– Да, мама, вот твоя шаль. Тут еще халат, тапочки… – Игорь выкладывал из пакета то,
что туда сложил Сашка. – Еще зеленка, бинты, кефир – я в холодильник положу. Вот еще
яблоки.
– Зачем мне халат и тапочки? Я же не могу ходить, – раздраженно спросила мать. – Как
там отец?
– Хорошо. Не волнуйся.
– Ты домой сейчас поезжай. Не оставляй его. Купи ему курицу, свари бульон. Он очень
72
– Тапочки привез? – спросил отец. Про мать ни слова, сразу про тапочки.
Игорь, не ответив, прошел на кухню, налил себе чай. Зашел в комнату к отцу, постоял и
пошел к себе.
Утром его разбудил крик отца.
– Где мои яйца? Лена же знает, что я привык с утра есть яйца!
– В холодильнике, – ответил Игорь.
Отец что-то еще бурчал. Игорь встал, быстро сходил в душ и съел яйца вкрутую,
которые отец так и не потрудился достать из холодильника.
– Ты куда? – спросил его отец.
– Работа, – ответил Игорь, хотя никакой работы у него не было. – Там в холодильнике –
борщ. Перекипяти. Если тебе нужна сметана – сходи и купи.
Игорь заехал в журнал, где работал Сашка и где от Игоря по протекции Комаровского
ждали статьи. Выпил кофе в буфете, съел пирожок с яблоками. Сашку видел – тот
свеженький и бодренький носился по редакции. Махнул рукой – мол, увидимся. Игорь
поваландался еще недолго по редакционным коридорам и уехал.
Не без Сашкиных регулярных денежных стимуляций мать быстро пошла на поправку.
Оставались еще гематомы – на ноге, руке, сотрясение мозга, перелом двух ребер, но в целом
все было даже лучше, чем ожидалось. Можно было забирать.
Всю неделю Игорь ночевал, где придется: у друзей после вечеринок, пару раз у Сашки.
Домой идти не хотелось, но пришлось – сказать отцу, что завтра вернется мама.
Дома он застал дикий срач. Отец ни разу не помыл за собой посуду. Мать не любила,
когда едят в комнатах: требовала есть на кухне, чтобы не заводить тараканов, которых и так
хватало – от соседей приползали. Так говорила мать: это не наши, соседские. Диван в
спальне стоял разобранный, постельное белье скомкано. На столе лежали ломти засохшего
хлеба, куски колбасы. Унитаз был грязный.
– Завтра маму надо забирать, – сказал Игорь.
– Завтра? – удивился отец, шурша газетами. – А послезавтра нельзя? Завтра матч по
телевизору интересный…
– Пап, надо здесь убрать все.
– Я не могу. Ты же знаешь, у меня давление.
Игорь вышел на лестничную клетку. Дома он задыхался. Из туалета несло нечистотами.
Из спальни – грязным бельем. От отца тошнило еще больше – он сидел в чистой рубашке,
остальные горой валялись в ванной. Борщ давно прокис.
Игорь решил, что ничего не будет делать: пусть мать своими глазами увидит квартиру и
поймет – отцу до нее нет никакого дела. Но ведь не поймет, будет жалеть, причитать, кинется
мыть, стирать, надраивать, встанет к плите. А ей нельзя. Нужен постельный режим.
Игорь приезжал в больницу еще раз. Поменялась смена, видимо, не
простимулированная Сашкой. Или про Игоря они не знали. Он зашел через главный вход,
дошел до палаты. Мать попросила купить ей еды – кефира, творога, яблок. Игорь не
догадался привезти. Мать не удивилась, но была обижена. Он вышел через главный вход,
дошел до магазина, купил все, что просила мать. Покурил во дворе, а когда толкнул дверь –
оказалось заперто. Он постучал. Дежурная, которая прекрасно видела, как он заходил, потом
выходил, указала на объявление, висевшее на двери: тихий час, посещения запрещены.
– Но я же только вышел! За продуктами! – закричал Игорь, но дежурная так и не
открыла.
Игорь удивлялся: почему перед Сашкой открываются все двери, а перед его носом
захлопываются? Он протопал через всю территорию в приемный покой. Там сидели сразу
три нянечки, которые тягали тяжелобольных, перекладывали на тележки. Лифт опять
сломался. Михалыч с Молодым спускали по лестнице вниз женщину. Игорь кинулся на
всякий случай – подумал, что мать несут. Но нет, другая пострадавшая.
– Я умерла? – спросила женщина, когда ее опустили на пол, прямо под окном, под
солнечные лучи – тащили на пододеяльнике и одеялах.
75
– Уважаемая, ты чего? Я тебя на пляж принес! Если умерла, то темно должно быть! –
рассмеялся Михалыч. – А тут, смотри, какая красота! Лежи, загорай пока.
– Мне к матери надо. Я только вышел, надо ей продукты оставить. Она просила, –
подошел к Михалычу Игорь.
– Иди к медсестрам, – ответил равнодушно тот.
Игорь потопал к медсестрам, но они были заняты – привезли тяжелого мужчину по
«Скорой». Строитель. Оступился и свалился с лесов. Пролежал на стройке до утра, пока его
не обнаружила бригада.
– Послушайте, пропустите, я из города приехал, только вышел продукты купить, мама в
тяжелом состоянии после аварии, – обратился Игорь к пробегавшей мимо медсестре.
– Вся информация на стенде. К тяжелобольным – после семнадцати в будни, – на ходу
скороговоркой пробубнила та.
– Да вы что? Разве так можно? Я в газете, между прочим, работаю. Да я про вас такое
напишу! – взвился Игорь.
– Пиши, пиши, испугал, аж тут все обосрались… Здесь вообще посторонним
находиться нельзя. Так что давай, на улице подожди, – пригрозила ему нянька.
Игорь вышел на улицу. Хотел хлопнуть дверью, но не получилось – дверь была
тяжелая, приходилось толкать. Закрывалась медленно и тяжело.
До пяти часов он слонялся по двору. Выкурил всю пачку, сходил – купил новую. Выпил
купленный для матери кефир и съел купленный для нее же рогалик. В пять часов открылась
дверь главного входа. Нянечка сделала вид, что его не узнала. Он промчался в палату. Мать
была недовольна.
– Я думала, ты уехал.
– Меня не пускали.
– Как это не пускали?
– Вот так. На улице сидел.
– А кефир купил?
– Купил. И выпил. Тут же тебя хорошо кормят. И кефир на ночь дают наверняка…
– Дают.
– Вот у тебя и бутерброд остался.
– С утра лежит. Не хочу. Как там отец?
– Нормально. Газеты читает.
– Ты рубашки сдал в химчистку?
– Нет, работал.
Мать опять поджала губы. От нее дурно пахло – немытым телом, больницей, тушеной
капустой, вареной рыбой и еще какой-то гадостью. Игорь поморщился.
Он посидел еще немного и встал.
– Я поеду, на электричку надо успеть.
– Ты сметаны отцу купил?
– Да плевать я хотел на эту сметану! Что ты заладила – сметана, сметана! Жрать захочет
– и без сметаны поест. Или в магазин сходит. Ты бы хоть раз про меня спросила – как у
МЕНЯ дела. Да отец, кроме своих газет, не видит ничего!
Мать заплакала. Бабули на соседних койках осуждающе зацокали языками,
заворочались и отвернулись к стене.
– Разве я тебя так воспитывала? – продолжала плакать мать. – Разве этому тебя учила?
Ты же был добрым мальчиком, послушным…
– Не был я добрым. Тебе на меня всегда было наплевать. Только об отце и думала –
рубашечки, сметанка, яйца эти вареные каждое утро! И где он? Хоть раз к тебе приехал? Да
он даже не спрашивал про тебя! Он квартиру в хлев превратил! Туда зайти невозможно! Сама
приедешь – увидишь!
– Уходи, – сказала мать. – Уходи. Не хочу тебя видеть. И не приезжай. Меня Саша
заберет.
76
пара – дядя Коля пил запойно. Игорь завидовал такому здоровью. Столько лет бухать, а никак
не скопытится. Тетя Зина металась между внуками, которые жили в других районах города,
мужем, которому вызывала неотложку, и больницами, в которых оказывались какие-то
дальние родственники. Дядя Коля выводил прогулять Пирата, который знал только одну
дорогу – до местной пивнушки, где ему давали объедки, и еще непонятно, кто кого вел. Тетя
Зина как незаметно появлялась, так незаметно и исчезала. Но считалось, что мать с ней
дружила, по-соседски. Если дядя Коля лежал под дверью, мать звонила и вызывала тетю
Зину от родственников. Мать подкармливала Пирата, хотя Игорь считал, что пса давно пора
усыпить.
– Тетя Зина звонила, просила заехать, – сказала девушка.
– Ну хотите, подождите у нас, – предложил Игорь.
– Да, спасибо, я подожду. Буду выбегать, звонить – может, дядя Коля откроет. Тетя Зина
переживает очень.
Девушку звали Лариса. Она зашла в квартиру и начала потихоньку прибирать. Игорь не
возражал. Лариса перемыла посуду, перестелила белье, помыла полы. Выбегала, чтобы
постучать в дверь и вызвать новый приступ лая неуравновешенного Пирата. Собрала газеты
вокруг кресла отца, быстро сориентировалась на кухне – вылила в унитаз протухший борщ,
почистила унитаз. Игорь не говорил: «Да не надо, не стоит, ну зачем же, да мы сами…» Он
ходил следом за Ларисой и рассказывал про маму, про аварию рейсового, про то, что завтра
надо забирать, как он заплатил нянечкам, иначе бы не подошли, как договаривался с лечащим
врачом, как пишет для журнала, но скоро будет издаваться как настоящий писатель. Лариса
слушала с восторгом, ахала, сочувствовала и продолжала намывать и надраивать. Отец ушел
в спальню и не выходил. Игорь хлопнул водки – Лариса нашла заначку – и разошелся. Он
поцеловал распаренные руки Ларисы и сказал, что она его буквально спасла, что она – чудо,
незаслуженно свалившееся на его голову, и это судьба, что она оказалась племянницей
соседей, и какое счастье, что дядя Коля не открыл ей дверь.
Игорь болтал, но его клонило в сон. Он не знал, как выпроводить Ларису. На его
счастье, дядя Коля проснулся и вывел Пирата, который был на грани нервного припадка. Не
лаял, а хрипло кашлял. Лариса убежала туда. Игорь не взял у нее номер телефона и надеялся
больше никогда не увидеть. Такой тип девушек его никогда не привлекал – простовата,
крепковата, одутловата, рыхловата. Игорь, засыпая, тренировался в подборе эпитетов. Да еще
здоровенная, как колонна. Не девушка, а баба. Бой-баба. Гренадер.
На следующий день он отправился в больницу, но приехал слишком рано – выписка
была после обеда. Игорь послонялся по окрестностям, купил еще коробку конфет для
медсестер и нянечек – вроде бы принято на выписке отдавать, – выпил пива. Ровно в час
вошел в палату – мать уже сидела на кровати, одетая. Видимо, ждала с самого утра.
– Надо все забрать, – сказала мать, – плохая примета оставлять. Чашку возьми
обязательно. Хорошая чашка. А конфеты мне?
Игорь так и держал коробку под мышкой.
– Нет, медсестрам.
– Не отдавай им. Давай домой заберем. Отец обрадуется. Он любит шоколадные.
– Хорошо, – Игорь не стал спорить.
Он повел мать по коридору. Она тяжело навалилась на его руку. Пару раз ее качнуло, и
Игорь едва успел удержать, подхватить. Опять неловко, неумело. Он думал, что они
отправятся домой на электричке, но понял, что мать не доедет.
На улице свистнул такси. Доехали. Лифт опять не работал, и Игорь с трудом дотащил
мать по лестнице до квартиры. В дверь звонили долго – отец явно не спешил открывать.
– Мишенька, это я, – выдавила мать и одернула платье. Она не хотела, чтобы отец видел
ее в таком виде. Отец и вправду вроде как отпрянул, когда мать потянулась к нему, чтобы
поцеловать. Запах от нее шел больничный, но Игорь вроде как принюхался, не замечал уже, а
тут, в квартире, ощутил сразу.
– Отведи меня в душ – хочу помыться, – попросила Игоря мать.
78
отец не любил разобранную. Игорь как жил в своей «маленькой» комнате, так и жил. Там
ничего не изменилось – спал на своей подростковой кровати, там стояли все тот же
письменный стол и все тот же шкаф со скрипучей дверью, которая закрывалась на ключ.
Ключ всегда торчал в замке. На шкафу, лакированном, тяжелом, как гроб, не было ручек –
чтобы открыть дверцу, нужно было потянуть за ключ, и, если не закрыть на замок, дверца бы
оставалась открытой нараспашку и скрипела.
В большую родительскую комнату Игорь редко заглядывал. А тут что-то дернуло – то
ли злость, то ли обида.
В комнате ничего не изменилось, разве что исчезли мамины подушки, которые она на
софу укладывала красиво, а отец их в нижний ящик запихнул за ненадобностью. На столе
лежала газета с программой – ручкой были обведены передачи, которые отец хотел
посмотреть. Игорь открыл ящик стенки и обомлел – там лежали деньги. Очень приличная
сумма. Игорь закрыл ящик и вышел в коридор – подумать и покурить. Потом сбегал в
магазин и купил водки. Пил на лестничной клетке.
Из соседней квартиры вышла девушка и вежливо поздоровалась.
– Здрасте, – ответил равнодушно Игорь, которого больше занимал вопрос, откуда у отца
такие деньжищи.
Девушка дождалась лифта и уехала. Игорь успел отметить, что духи слишком резкие,
на всю лестничную площадку, ландыш вроде бы. Неужели нельзя брызгаться меньше?
Он вошел в квартиру и решил дождаться отца. Потом подумал и пошел в парк. Две
лавочки действительно облюбовали мужики – играли кто в шахматы, кто в шашки. Но отца
среди играющих и болельщиков не оказалось. Не нашел он отца и в местной пивнушке.
Вернулся домой ни с чем. И буквально через десять минут в двери повернулся ключ.
– Ну как погулял? – спросил зло Игорь.
– Нормально, – ответил отец раздраженно, заранее с вызовом.
– Я был в парке и не видел тебя среди шахматистов. Мать говорит, ты в шахматы
играешь…
– Ты следил за мной?
– Нет, просто тоже вышел погулять.
– Не смей! Не имеешь права! Да я тебя! – начал вопить отец. Его трясло, он брызгал
слюной и тряс кулаками. – Мерзавец! Ты мне не сын! Гаденыш!
– Мишенька, Мишенька, не надо! – Из кухни выскочила мать.
– Уйди! Твое отродье! – продолжал орать отец.
Он ушел в комнату и закрылся на щеколду, которая была поставлена сто лет назад,
видимо, в то время, когда отец с матерью еще спали вместе. Игорь думал, что легко может
сорвать дверь, выбив щеколду, и ударить отца. Но рядом стояла мать, которая плакала,
стенала и скреблась в закрытую дверь.
– Уйди! – прокричал отец.
И мать покорно ушла. Игорь слышал, как она плачет на кухне.
Прошло несколько дней – глухих, тягостных и липких. В квартире стало душно. Отец
открывал окна настежь, мать зябла и куталась в шаль, но терпела и не позволяла Игорю
закрывать окна.
– Но тебе же холодно!
– Ничего, вот носки шерстяные надену и согреюсь. Кипяточку попью.
– Мам, может, тебе чай сделать?
– Не надо, не хочу. Кипятка хочу.
Игорь замечал, что мать становилась все более скромна в желаниях и все более
аскетична – мало ела, пила кипяток, а не чай, отказалась от кофе, наедалась пустым
бульоном, заставляла себя съесть вареное яйцо. Ее тошнило, кружилась голова. Но она
держалась из последних сил, не показывала.
– Мам, давай сходим в поликлинику. Я тебя отведу, – предлагал Игорь.
– Нет, не надо, я сейчас оклемаюсь. Мне бы на дачу поехать. Там хорошо будет,
84
расхожусь, делами себя займу. Очень я за дачу волнуюсь. Цветы посадить надо, парник в
порядок привести. Только рассада моя пропала. Что я сажать буду? Так хоть укроп да
петрушку засею – и то хорошо. Мне там дышится легко. Отвези меня, Игоряша, я там
окрепну. Не могу я больше здесь. А ты с отцом поживешь.
– А ты с кем поживешь?
– Да за мной соседка присмотрит. Сейчас уже все съехались. Ты же знаешь. И с другой
стороны соседи наверняка уже приехали – у них ведь внуки, они рано приезжают – внуков
вывозят. Игоряша, отвези меня!
– Там еще холодно по ночам.
– Ну и что? Я печку протоплю с вечера – и до утра хватит.
– Дрова тоже ты будешь таскать?
– Я сына соседки попрошу. Он принесет. И траву покосит. Ты мне денежек немножко
дай, так я там устроюсь. Хорошо устроюсь. А ты работай тут спокойно. Я же вижу, что тебе
обузой стала. А я хочу сама. Мне надо самой. На даче воздух лечит. Я в земле покопаюсь и
сразу в себя приду. Земля – она тоже лечит. Там и ветки сухие на деревьях надо обстричь. И
матрасы на улицу вытащить проветрить. Я пока буду крутиться, так и не вспомню про свои
болячки. А здесь что?
– Хорошо, я тебя отвезу, если ты так хочешь. Давай через неделю? На следующие
выходные? Ладно?
– Игоряша, конечно, хорошо. Я как раз успею собраться – мне старый сервиз надо
отвезти, покрывало, одеяло лишнее туда забрать. Пока запакуюсь, так неделя и пройдет.
Только на машине придется ехать – я на электричке не доеду, а на автобусе боюсь. Ты только
отвези, а там я себе помощников найду.
– Хорошо, мам, отвезу. Все, решили: на следующих выходных. А отца ты не хочешь с
собой взять? Хотя бы на первое время?
– Нет, он дачу не любит. Там и телевизор плохо ловит. И туалет на улице. А папа не
любит на улице. Ему лучше здесь. Пусть остается. Так всем хорошо будет.
Игорь пожал плечами. Раз мать решила, то пусть так и будет. Всю неделю она крутила
какие-то тюки, собирала сумки, разгребала антресоли, чтобы отвезти ненужный хлам на дачу.
Обещала нажарить котлет, наварить борщ, чтобы хватило на первое время.
– Игоряша, я наготовлю, только вы ешьте. Блинчиков наверчу и пельмешек, все в
морозилку сложу. Достанете, на сковородочке поджарите и поужинаете с папой. Только ты не
забудь – все в морозилке. А пока сходи в магазин, мне муки нужно много. И мяса побольше
купи. Чтобы я побольше фарша наделала. Мне так спокойнее будет.
– Хорошо.
Игорь пошел в магазин за мукой. Мать писала список, что надо приготовить, что еще
сложить, что не забыть.
Около магазина он увидел отца. Он стоял с какой-то дамочкой – немолодой, за сорок,
судя по виду, броской, аляповатой, грудастой, кудлатой. Дамочка ела мороженое и заливисто
хохотала. Предлагала отцу откусить кусочек от вафельного стаканчика. Отец, в новой
рубашке, хихикал как дурачок.
В принципе, эта дамочка могла оказаться просто знакомой. Ну, случайно встретились,
разговорились. Дамочка мороженого захотела – жарко ведь. Все было бы понятно, если бы не
тот факт, что отец пропустил святое время – «Международную панораму». А значит, эта
дамочка была не просто знакомой. Игоря они не заметили.
Он купил муки и думал, как поговорить с отцом, чтобы не слышала мать. Потом
собирался поговорить с матерью, рассказать ей про отцовские похождения. Но случай так и
не представлялся.
На дачу они должны были уезжать послезавтра. Мама умерла на кухне, за день от
отъезда. Сидела, крутила ручку мясорубки, затеяв котлеты, и там же, на стуле, затихла…
Отец ничего не заметил. Игорь пришел вечером с работы и увидел мать. Сразу все понял. У
отца в комнате работал телевизор – программа «Время», прогноз погоды. Игорь отвинтил
85
ты кто!
– А у тебя баба – есть.
– А что? Если и есть? То что? – с вызовом спросил отец.
– Ничего. Сейчас я отвезу тебя в травмпункт, за твои же деньги, потом похороним маму,
на твои же, как ты говоришь, деньги. Сделаем все как полагается, с поминками. На памятник
деньги – твои же – дадим. И вот все, что после этого останется, ты можешь забрать себе, в
свою новую светлую жизнь. Соберешь свои рубашки и свалишь отсюда к своей бабе, если
она будет готова тебя принять.
– Не имеешь права! Это моя жилплощадь! Я тут прописан! – верещал отец.
Игорь медленно подошел к отцу, схватил его за сломанную руку и стал ее выворачивать
– медленно, с наслаждением, с расстановкой… Услышал, как хрустит кость, увидел, как она
выперла сквозь кожу в месте перелома и теперь торчит, окровавленная… От боли отец начал
орать. Игорь слушал, как он вопит, и эти вопли были для него слаще всего на свете. Давно он
не получал такого наслаждения!..
Потом Игорь отвез отца в травмпункт, где ему наложили гипс. Вернулись вместе.
Звонил домашний телефон, не переставая. И тогда Игорь просто выдернул штепсель.
пойду, посплю еще. Не волнуйтесь – пить больше не буду. И Сашке передайте, что я в
понедельник выйду на работу. Сегодня что?
– Среда.
– Тогда точно к понедельнику оклемаюсь.
– Я передам. Может, вы есть хотите?..
– Нет, ничего не хочу.
Игорь ушел в комнату и заснул уже без головной боли.
В понедельник он вышел на работу. Сашка, оказывается, и тут успел обо всем
договориться, даже выторговал материальную помощь и отпуск за свой счет – Игорю все
выражали соболезнования. Бухгалтерша лично зашла к нему в кабинет, чтобы он поставил
подпись и получил деньги.
– Ну, ты как? – обеспокоенно спросил Комаровский.
– Нормально. Спасибо тебе. И за эту помощницу тоже. Ты где ее нашел? В фирме
«Заря» или в похоронном бюро? Ты не волнуйся, я ей заплатил.
– Какая помощница? – удивился Сашка. – Я никого не нанимал.
– А кто у меня в квартире посуду моет?
– Не знаю…
– Как не знаешь? Деваха такая, молодая. Крепкая. Лицо круглое, скуластое. Когда
улыбается – глаз не видно. Высоченная. Баба-гренадер.
– Похожа на твою соседку, – ответил Сашка. – Я столкнулся с ней на лестничной
клетке. Она сказала, что знает тебя, и вызвалась помочь. Она сказала, что помогала убрать
квартиру перед выпиской Елены Ивановны. На поминки она готовила. От денег отказалась
наотрез. Ты что, не узнал свою соседку?
– Значит, не узнал. Ладно, не важно. Слушай, а где мой отец, ты не знаешь?
– Знаю. Вот телефон, – ответил Сашка. – Только если ты еще не в норме, не звони туда.
– Разберусь.
Игорь каждый день хотел разобраться, но сил не было. Он даже не думал, что смерть
матери так сильно его подкосит. Он не пил, совсем, но голова была дурная, гулкая. Работать
толком не мог. Сидел, штаны протирал. Все вроде бы входили в положение, но долго так
продолжаться не могло.
Игорь приходил домой и сразу ложился спать. Ему казалось, что проснется и услышит
шаги матери на кухне. Она вернется с дачи, и все будет как прежде. Игорь ждал возвращения
матери. Открывал глаза, видел перед собой круглолицую скуластую девушку и снова
проваливался в сон. Вставал по будильнику, мылся, одевался, ел яичницу, которая появлялась
у него перед носом, и шел на работу. Эти дни были даже хуже запойных. Легче не
становилось. В квартире по-прежнему было тихо, только слышно, как девушка, которая
практически поселилась у него, а может, и поселилась – Игорю было все равно, – шлепает
тапочками.
В те дни было все так, как он хотел. На кухне пахло едой, было чисто. Постели убраны,
полы помыты. Не было отца. Не было галдящего телевизора – на тумбочке зияла пустота.
Радио не работало. Стало тихо так, что Игорь слышал соседей – как те встают, говорят по
телефону, ругаются, принимают гостей, снова ругаются, пьют, поют песни. Он и не знал, что
у них такие шумные соседи сверху. Зато дома – чистота, тишина, пустота. Но не было матери.
Прежде он не замечал ее присутствия, когда приходил домой. А сейчас вдруг остро
почувствовал – ее больше нет, она не встретит его на кухне, он не чмокнет ее в щеку, уходя
на работу. Запахи в квартире стали другими, от матери ничего не осталось. Удивительно, как
быстро все исчезает… Даже духу не остается. Да, именно духу. Игорь остро стал чувствовать
запахи – даже яичница пахла по-другому, не говоря уже о борще. Да, вкусно, но не так.
Прошла еще неделя.
– Игорь, скоро сороковины, мне приготовить? – спросила девушка, ставя перед ним
тарелку с яичницей.
– Простите, я совсем выбит из колеи. А вы кто? – спросил он.
88
коридору университета, а Игорь плелся следом. И вдруг отчетливо понял, что все зависит от
этого пиджака, от яркого пятна, на которое все пялятся. И если у тебя есть такой пиджак, то
ты герой, тебе позволено многое. А если ты в старом, лоснящемся на локтях, то ты для всех –
пустое место. Как это мать всегда повторяла? «Встречают по одежке, провожают по уму»? Да
хрень это все! Встречают действительно по одежке, а ум вообще не нужен в таком пиджаке.
Вот Комаровский еще и рот не успевает открыть, как все заранее от него млеют. И что бы ни
сказал – все умным кажется.
Дома Игорь устроил истерику. Он кричал на мать, обвиняя ее в том, что они живут в
дерьме и умрут в дерьме. Что он ходит в обносках. А ведь он поступил в университет, сам. И
что?
Мать заплакала и зашла в комнату к отцу.
– Это он в тебя, – сказала она.
Отец даже головы не повернул.
– Вот, возьми. – Мать отдала Игорю деньги, отложенные на холодильник. Она,
наверное, как сейчас понимал Игорь, надеялась, что он не возьмет, откажется. Но он взял. И
купил себе пиджак. Тоже желтый. И штаны в полоску. Целый вечер крутился перед зеркалом
и страшно себе нравился. Так нравился, как никогда. Утром убежал в университет, приехал
намного раньше, предвкушая восторг, который непременно вызовет. Но вместо восхищенных
возгласов слышал, как за его спиной смеются – он опять выглядел как нищеброд, которому
дорогие вещи перепали по случаю. Игорь не умел их носить так, как Сашка. Пыжился,
изображал, выкатывал колесом грудь, но все это было смешным, нелепым, дешевым.
Игорь больше ни разу не надел ни пиджак, ни брюки. Мать если и заметила это, то
промолчала.
Комаровский шел в гору – был комсоргом курса, старостой, отвечал за культмассовые
мероприятия. Он перешел уже на пятый курс, Игорь – на четвертый. Видеться стали реже.
После лекций Сашка не задерживался.
– Роман или как? – поинтересовался Игорь.
– Да нет, работа. Пишу за одного деятеля, – легко признался Комаровский.
– Какого деятеля? – удивился Игорь, который и предположить не мог, что и такая работа
тоже существует.
– Лаврова.
– Какого Лаврова?
– Ты чего? Центральную прессу не читаешь? – рассмеялся Комаровский. – Святой ты
человек…
Сашка писал статьи за самого Лаврова, живого классика советской журналистики. Нет,
конечно, не писал. Подрабатывал младшим редактором. Классик давал материал,
надиктовывал канву, после чего со спокойной душой уходил в запой. В обязанности Сашки
входила редактура – приглаживать, приклеивать, соединять разрозненные мысли гения и
сдавать готовый текст. Статья – естественно, блестящая – выходила за подписью Лаврова. И
всем было хорошо – классик мог спокойно пить, Сашка получал деньги за труды.
– А меня ты можешь пристроить? Мне деньги нужны. Матери на холодильник. Очередь
подошла, а денег нет, – попросил Игорь.
– Если болтать не будешь, – предупредил Сашка.
– Не буду! – пообещал Игорь.
Сашка отправил его к Лаврову, тот что-то надиктовал, и Игорь приступил к работе.
Хотел сделать так, чтобы переплюнуть Комаровского и занять его место при классике. Ну, в
конце концов, что он – не напишет так же, как Сашка? Да в сто раз лучше сделает!
Игорь писал долго, мучительно. Статья была про Тулу, и Игорь поехал туда, чтобы
«добрать материал» для правдоподобия. И написал, с его точки зрения, блестящую зарисовку.
Просто грандиозную. Лавров ее просмотрел похмельным взглядом и махнул рукой – мол,
сойдет. Игорь даже обиделся – неужели классику совершенно все равно? Ну, мог хотя бы
похвалить – Игорь ведь даже тульские пейзажи описал. Опросил местных жителей, вставил
93
Потом он вспоминал эту историю уже по-другому. В его памяти остался гениальный
текст, который был настолько хорош, что классик испугался. И скандал разразился потому,
что Лавров увидел в Игоре конкурента. С Комаровским было проще – тот клепал кондовую
поделку и молчал. Поэтому и пришелся ко двору. Сашка был ремесленником, которого
научили тачать болванку. Он же, Игорь, никогда не был ремесленником.
Но что ж за гадство такое? Ведь вроде бы все должно было сложиться не так,
по-другому. Игорь помнил, как тяжело переживал ту неудачу. Да и холодильник матери не
купил – Лавров ему, естественно, не заплатил. Игорь даже плакал. Мать промолчала, а отец,
увидев его в слезах, высказался:
– То мочился до восьми лет, теперь истерики закатываешь, как баба…
– Мишенька, ну зачем ты так? – воскликнула мать, но больше для виду. Она тоже не
понимала, почему сын лежит на кровати и плачет. А мокрые пеленки и бесконечная стирка
стояли у нее перед глазами – Игорь непозволительно долго страдал детским энурезом,
измучив мать.
После того опыта Игорь поклялся себе, что больше никогда, ни за что не воспользуется
связями Комаровского, не примет от него никакой помощи, не возьмет ни копейки.
Игорь уже оканчивал институт. Оставались преддипломная практика и защита диплома.
Сашку еще год назад забрали в философский журнал – Лавров составил протекцию, – а
Игоря отправили по распределению в «Подмосковную правду». Игорь не стал роптать и
писал про передовой колхоз и бабушку, вырастившую самый большой в Подмосковье
кабачок. Гонорары были смешные, но стабильные. Редакция оплачивала проезд в наземном
транспорте. Игорю перепадали то помидоры с огорода, то банка варенья, то молоко козье от
благодарных читателей.
Наверное, это была лучшая работа в его жизни. Он с любовью писал о пропавшей
буренке Зорьке, которая сама нашла дорогу домой с пастбища, пройдя рекордное число
километров. Рассказывал читателям про кошку Муську, которая разродилась рекордным
количеством котят. Он тогда был по-настоящему счастлив. Его любили, ценили, хвалили,
называли молодым дарованием и после окончания института ждали у себя, на полную ставку.
Главный редактор, милейший Федор Иванович, пузатый коротышка с добрым круглым
лицом, доставал из сейфа наливочку – вишневую, особенную. Жена настаивала на вишне с
собственного участка. Да еще по секретному рецепту. Не просто на вишне, как у всех, а с
косточками. Непременно с косточками. Поэтому и запах, и обманчивая мягкость. Игорь
потом вспоминал эту наливку с большой теплотой. Хороша была наливка! Пусть и
сладковата. Но крепкая, зараза, сшибала с ног быстро.
– Так не на водке же, – смеялся Федор Иванович, лоснясь подбородком, – на самогоне,
тоже домашнем.
Тогда у Игоря появилась идея взять псевдоним. Он придумал быть кем-то красивым и
непонятым. Например, Волжским. Или Радищевым.
– Почему? – строго спросил уже пьяненький и раскрасневшийся Федор Иванович.
– Чтобы красиво было, – ответил не менее пьяный Игорь.
– Красиво – это хорошо. Только почему Волжским?
– Река такая.
– У нас Волга не течет. У нас коровы. Тогда Коровин.
– Нет, не хочу быть Коровиным.
– А Радищев? Разве понятно? Непонятно. Понятно – Козлов!
– Почему Козлов?
– У нас козы красивые. Ну, и козлы тоже.
Они сидели за большим столом, пили наливку и закусывали пирожками с мясом. Очень
вкусные были пирожки, которые пекла заведующая столовой Аделаида Самуиловна. Лично
вставала у печи и пекла. Игорь потянулся за последним пирожком, и Федор Иванович
разрешил – забирай, закусывай. С трудом поднялся и подошел к телефону. Снял трубку,
96
сделал строгое лицо и попросил к телефону Аделаиду Самуиловну. Игорь уже привык к
этому традиционному звонку. После наливки Федор Иванович не мог выговорить «Аделаида
Самуиловна» – ну никак не удавалось. Поэтому он мычал в трубку и в конце концов
произносил: «Пирожков еще».
– Вот пока могу выговорить – трезвый, а как не могу – все, пора на боковую. За это ее и
держу. Но я тебе скажу – такие пирожки с капустой и яйцом никто не умеет печь. А с
потрошками!.. Ты ж не пробовал! С потрошками очень хороши. Но под водочку. Потрошки
под водочку непременно. Слушай, ты же Петров – прекрасная фамилия, распространенная.
– Вот именно, что распространенная…
– Так это ж хорошо!
– Это плохо!
Игорь выписывал на листочке варианты псевдонимов и показывал Федору Ивановичу.
– Нет, давай что-нибудь легкое: Синицын, Птицын, Снегирев, Воробьев… Нет? Не
нравится? – удивлялся Федор Иванович. – А мне очень нравится. Звучит!
– Волжский. Игорь Волжский, – решительно объявил Игорь.
– Ну чем тебе Петров-то не угодил?
– Петров, Иванов, Сидоров. Как собак нерезаных!
– Людям зато понятно.
– А мне не надо, чтобы понятно! Мне надо, чтобы запомнили! – вспыхнул Игорь.
– Хорошо, хорошо. Ты не волнуйся: если что – поменяешь. Не паспорт ведь…
И Федор Иванович как сглазил. Игорь написал, с его точки зрения, блестящую статью,
над которой долго трудился и любовался каждым словом. Статья была про
музыканта-ложечника, который сам эти ложки делал, расписывал и играл – двумя, тремя,
маленькими, большими. Хороший получился материал, яркий. Этот мужичонка чуть ли не
народным достоянием у Игоря получился. Статью напечатали, даже не сократив – Игорь
стоял над душой редактора и бился за каждое слово. Ему хотелось, чтобы первая статья под
псевдонимом «прозвучала». Хотелось прийти, шмякнуть небрежно газету на стол перед
Сашкой и похвастаться.
– А кто этот Волжский? – спросил бы Сашка.
– А Волжский – это я, – ответил бы Игорь.
Свежего номера он ждал с нетерпением. Встал в шесть утра и уже в семь стоял у киоска
Союзпечати. Купил сначала один экземпляр, потом еще три. Пролистал, нашел статью. Все
было замечательно – подвал, хорошее место, заголовок крупно, дед-умелец крупным планом.
Игорь пробежался по первому абзацу, по второму – все хорошо, ни одну запятую не
изменили. И тут он наконец посмотрел на фамилию, решив насладиться славой.
Раньше у него руки тряслись только с похмелья. А сейчас он был трезв как стекло. Но
руки ходили ходуном. То ли в наборе случилась ошибка, то ли корректор не углядела, но под
статьей значилось: «Игорь Вожский». Но хуже всего было то, что фамилия, если ее
произнести вслух, звучала как Вошский.
На слабых ногах Игорь доплелся до редакции, где его, естественно, встретили
смешками: «Ну, Петров, теперь ты Вошский! Вши, что ль, покоя не дают? Или предки у тебя
Вошские были? Может, у тебя Петров – псевдоним, а Вошский – настоящая фамилия?»
Коллеги упражнялись в остроумии, как могли.
Игорь ворвался в кабинет редактора, который сумрачно шелестел газетой.
– Не сейчас, голова болит, – сказал Федор Иванович.
– Это катастрофа!
– Что, предлог тебе поменяли? Или запятую поставили?
– И вы еще шутите? – обиделся Игорь.
– Да какие уж тут шутки. Я ж сто раз зарекался – не жрать самогон после наливки. Так
нет, не удержался. Не ори – голова болит.
– Вы видели мою статью? – заорал Игорь.
– Нет.
97
– А вы посмотрите! Я требую, чтобы виновные за это ответили. Чтобы было проведено
служебное расследование.
– Да что ты вопишь-то так? Нормально все вроде. – Федор Иванович прошуршал
листами и уставился в полосу.
– Фамилию! Фамилию прочтите!
– Ну, Волжский, как ты и хотел.
– Вошский! Вошский! Да надо мной уже вся редакция смеется!
– И вправду, Вошский, – захихикал Федор Иванович.
– И вы туда же?!
– Ну перепутали. В наборе слетело. Все же люди. И не такие опечатки бывают. А то ты
не знаешь…
– Я требую, чтобы было опубликовано опровержение. Чтобы написали, что автор статьи
Волжский!
– Игоряша, не ори! Как человека тебя прошу. Ну хочешь, мы в следующем номере тебя
по-другому подпишем? Хочешь быть Задунаевым? Или Приволжским?
– Я не хочу по-другому. Я хочу быть Игорем Волжским!
– Хорошо, хорошо… Напишешь статью и будешь Волжским. А сейчас, будь добр,
скажи Аделаиде, чтобы чайку мне заварила, да покрепче.
Игорь написал статью, снова подписался Волжским. И снова с нетерпением ждал
выхода номера. Но в этот раз случился производственный брак: краска потекла и фамилия
автора стала такой черной, что не разобрать. Федор Иванович пожал плечами – ну он-то не
виноват!
– Бог троицу любит, – пошутил Федор Иванович.
Но Игорь подписался Петровым, и все прошло как по маслу – никакого брака. Так он и
остался Петровым. Правда, из газеты уволился. Федор Иванович, впрочем, его не удерживал.
Вот тогда Сашка и засветил ему в челюсть. Игорь две недели ходил в фиксирующей
повязке. И не понимал – за что? Да никогда Игорь не поверит в то, что Комаровский – такой
прямо герой: и за женой ухаживает, и супчиком ее кормит, и лучше всякой сиделки. Не
бывает такого! Он мужик, ему нормальная, живая баба нужна, а не без пяти минут труп! И
что, за все это время Сашка ни разу на другую не посмотрел? Да наверняка с сиделкой в
соседней комнате стресс снимает. Ладно, перед другими выделывается, но с ним-то, с
Игорем, чего из себя святого строить?
Надежда умерла. Комаровский звонил и звал на похороны – сдержанно: назвал адрес,
время. Видимо, обзванивал всех знакомых без разбору. Игорь не пошел. Пообещал, но не
пришел. Кто ему та Надежда? Да она терпеть Игоря не могла, на дух его не переносила. И
что он на ее похоронах забыл?
Вот тогда Игорь думал, что все – не увидит, не услышит больше Сашку Комаровского.
Да и какие, если уж по совести, они друзья? У Игоря теперь своя дорога – сборник его
рассказов вышел. Он пишет роман. В издательство заходит смело. Все, до свидания, друг
Сашка! Разошлись наши пути-дорожки. Пока ты со своей Надеждой время терял, Игорю
удача улыбнулась. Все, теперь ты, Комаровский, догоняй! Беги хоть во всю силу – не
догонишь. Потому что ты кто? Писатель без книги. А Игорь Петров – автор. Понятно? Автор!
Писатель. Вот и книжка в доказательство – накося-выкуси! Да, пусть рассказы про детей,
пусть легковесные, а у тебя, Комаровский, и того нет. Вот сейчас, пока горячо, пока имя на
слуху, Игорь быстро роман напишет. Взрослый. И пусть только попробуют рукопись
отвергнуть! Нет уж, не с начинающим имеют дело, а с автором!
Игорю очень нравилось говорить о себе именно так – автор. Не писатель, а автор. Вроде
бы и скромно, но в то же время достойно и предполагает встречный вопрос: автор чего? А вы
не читали? Да-да, я пишу для детей. Детский писатель. Книжку видели? Ну что вы!
Обязательно приобретите. Да, для взрослых тоже пишу. Да, скоро рукопись сдам в
издательство.
Игорь тогда ходил гоголем. И впервые чувствовал, что ходит гордо, грудь выкатывает
как надо, сидит с достоинством, ногу на ногу закинув. И все у него выходит естественно, не
как раньше, а как у Комаровского.
Когда его с супругой пригласили в ЦДЛ – отмечать Новый год, – Игорь принял
приглашение спокойно. Еще и посмел сказать, что постараются быть, но не обещает. Мол,
надо с супругой посоветоваться.
– А я хотела к Наташе пойти. Она звала. Да и детям там будет весело, – расстроилась
Лариса.
Арфистка Наташа так и осталась ее близкой подругой. Почти под занавес своего
женского расцвета она вышла замуж и родила близнецов. От внезапно свалившегося счастья
в виде мужа – он был гостем на чужой свадьбе, увидел Наташу за арфой, обомлел и через
месяц ежедневного дежурства под дверями ЗАГСа сделал ей предложение. И даже
придраться было не к чему – не женат, хорош собой, зарабатывает прилично, трудится
начальником отдела. Наташа, обалдев, сказала «да», вышла замуж в родном ЗАГСе и через
некоторое время прибежала к Ларисе с сообщением, что беременна.
Подарки судьбы на этом не закончились – родилась двойня, мальчик и девочка. Наташа
сошла с ума от счастья, забросила подальше арфу и с головой погрузилась в семью,
оказавшись идеальной женой и заполошной матерью.
Игорь на всех этапах этой странной истории говорил Ларисе, что «так не бывает».
– У тебя не бывает, у других – бывает, – злилась Лариса.
И, в общем-то, была права. Это у него ничего не было, а у других – пожалуйста. И кто в
этом виноват? Комаровский. Если бы он не стоял на пути…
– Ты не понимаешь? – заорал Игорь. – Меня пригласили на празднование Нового года!
Там будут все! Ты думаешь, туда каждого зовут?
– Ну иди один, а я пойду к Наташе, – равнодушно ответила Лариса.
– Тебе совсем наплевать? Ты не хочешь быть рядом? Ты мною не гордишься? – Игорь
99
сорвался на визг.
– Что ты разорался? А детей куда?
– Пусть Наташа посидит. Этот прием… ты не понимаешь, как это важно! Там же все
дела решаются!
– Хорошо, пойдем, только прекрати истерику. Я позвоню Наташе.
Лариса надела рабочее платье – другого, подходящего, не нашлось. Игорь поймал себя
на мысли, что хотел бы иметь рядом другую женщину – помоложе, покрасивее, а не Ларису.
Но ничего, зато она музыкант, надо будет только предупредить, чтобы не говорила, что
играет в ЗАГСе. Надо говорить, что виолончелистка. Этого будет достаточно. Но все же
хотелось иметь рядом красавицу. Очень хотелось…
Перед самим вечером Игорь занервничал. Зачем он тащит с собой жену? Да еще такую!
Здоровенная тетка с торчащей дыбом завивкой. Позор, да и только! Но отступать уже поздно
– Лариса отвезла детей Наташе и убирает в сумку туфли, чтобы переобуться. Ладно, зато она
музыкант, творческий работник, и не пианистка какая-нибудь, а виолончелистка. Ну как же
хочется появиться с длинноногой красоткой, чтобы все мужики головы посворачивали! Как
делал Комаровский. На Ларису головы не повернешь… Надо будет ее от Аркадия
Леонидовича держать подальше. Лариса его на две головы выше – редактор ей аккурат в
декольте макушкой придется. Нет, он идиот! Пошел бы один. Ну какая из Ларисы жена
писателя?
Игорь уже сам не хотел никуда ехать. И, конечно, все было совсем не так, как он себе
представлял.
Они с Ларисой доехали на метро, шли пешком – гости же приезжали на такси, а то и на
собственных автомобилях. Все здоровались друг с другом, поздравлялись уже на ступеньках,
а жены обнимались, целовались, как давние приятельницы. Все были в лучших платьях,
прическах. Но никто не подошел к Игорю.
– Ты здесь вообще кого-нибудь знаешь? – удивленно спросила Лариса, ведь он ей
рассказывал, что на короткой ноге с главным, с остальными – приятельствует. Да его каждая
собака в издательстве знает! Он думал, что жена начнет комплексовать по поводу платья или
туфель, но Лариса совершенно не чувствовала дискомфорта. Игорь давно понял: жена,
несмотря на музыкальный слух, совершенно не чувствительна к окружающим, бытовым
диссонансам. Или ему так казалось? Да нет, она не чувствовала его, Игоря, перемен
настроения, дискомфорта, когда оказываешься в незнакомом месте и выглядишь
неподобающе. Лариса уселась за стол и не без интереса рассматривала выставленные
закуски. И ведь не заметила того, что так задело Игоря, – им выделили самый дальний
столик, втиснутый в угол. Будто показывали – мы вас пригласили, но знайте свое место. Вам
до центральных столов – как до луны. Так что радуйтесь тому, что не под лестницей.
У Игоря еще дома испортилось настроение, сейчас же он был зол как собака. Лариса
пила шампанское и закусывала пирожками. Крошки падали на объемную грудь. Она совсем
не походила на остальных жен или любовниц – тонких нимф, которые не смели есть, чтобы
не стереть помаду. Они танцевали, кружились, а Лариса – сидела и ела.
– Ты сюда есть, что ли, пришла? – Игорь едва сдерживал ярость. Последней каплей стал
тот факт, что подсевших к ним припозднившихся гостей – пожилую супружескую чету –
быстро пересадили за другой столик. Сам Аркадий Леонидович помахал им рукой, дал знак
официанту, и гости были препровождены к центральному столу, к руководству. Аркадий
Леонидович расшаркивался, приносил извинения, целовал ручку пожилой даме и обнимал,
как старого друга, мужчину.
– Кто это? – спросила Лариса.
– Не знаю.
– Ну и хорошо, нам больше достанется. Салатику положить?
– Сама ешь.
Лариса не заметила, как Игорь швырнул вилку, и выложила себе на тарелку весь салат.
Прошел час, два, говорили тосты, гости перемещались между столиками, целовались,
100
Игорю – ни холодно, ни горячо. Профукал все. А ведь мог бы жениться на Люсе. Люся хоть и
не красавица, а моложе Ларисы.
Лариса задремала в машине. Чуть подхрапывала. Забыть бы этот Новый год, как
страшный сон. Игорь поклялся больше не ходить. Даже если умолять будут – не пойдет!
На Ларису он злился еще долго. Роман, как назло, не писался. Ни строчки. Игорь
решил, что имеет право отдохнуть.
если Лариса знает, что рукописи романа у него нет, значит, об этом знает и Клавдия
Андреевна, а значит – и Аркадий Леонидович! Ларисе нужно было язык отрезать – болтает, о
чем не знает, в чем не понимает совсем. Он-то собирался сказать, что заканчивает роман,
мелкая правка осталась. И что он должен теперь говорить? Опять будет выглядеть полным
дураком – спасибо родной жене!
Нет, надо было тогда к Люсе уходить. Или сейчас уйти – пусть живут, как хотят. Ему
нужна другая женщина. Он ведь прекрасно помнит, как принес книгу домой. Положил на
стол, чтобы Лариса увидела. Она взяла, полистала, прочитала, может, один рассказ.
– Ну и как тебе? – спросил Игорь, делая вид, что ему безразлично ее мнение.
– Не знаю. Я же в этом не разбираюсь, – ответила Лариса. – Только дети так не
говорят… И родителей таких не бывает. Слишком они идеальные…
– Ты хочешь сказать, что написала бы лучше только потому, что знаешь, как говорят
дети и какие бывают родители?
– Нет, я бы не стала писать, – спокойно ответила Лариса, – потому что я знаю, как
бывает на самом деле.
– Ты считаешь меня бездарным? Скажи честно!
– Сложно судить по одной книжке.
– У меня будет не одна книжка. Это я тебе гарантирую!
– Если ты так бесишься – зачем спрашиваешь?
Игорь подскочил к Ларисе и втиснул ее в подоконник. Она опешила, потому что не
ждала от него такой ярости.
– Ты ведь говорила с ними обо мне! Признайся! Что ты им сказала? Что они тебе
сказали? Отвечай!
Игорь брызгал слюной, задыхался. Лариса смотрела на него как на больного.
– Он сказал, что ты автор одной книги, – ответила Лариса.
Игорь тут же осел, опустил руки, задохнулся, схватился за грудь – ему стало плохо,
голова кружилась, сердце болело, он не мог вдохнуть – все тело отзывалось болью.
– Я вам покажу, я вам всем покажу… – прошептал Игорь. – Ненавижу вас всех, тебя
ненавижу – все здесь ненавижу!
– Уходи, – спокойно ответила Лариса. – Хочешь – уходи. Я тебя не держу.
– А ты будешь жить на всем готовеньком? В моей квартире, на моей даче?
– Не я. Твои дети. Твои дети будут здесь жить.
На празднование Восьмого марта Игорь собирался как на собственные похороны –
побрился, надел единственный парадный костюм. Он был готов ко всему. Уговорил себя
держаться достойно, сказать слова благодарности Аркадию Леонидовичу, познакомиться с
новым главным редактором, кем бы он ни был, и заверить его, что рукопись романа почти
готова, а жена все перепутала – женщина, что с нее взять? Да и не посвящает он ее. Она же
кроме своего ЗАГСа да марша Мендельсона ничего не знает и не видит. Виолончелистка. Да,
консерватория за плечами, а вот на потребу пьяных молодоженов пиликает уже сколько лет.
Что закажут, то и сбацает. Променяла профессию на дешевую попсу. Ну что она понимает в
литературе?
В издательстве в главном парадном зале Лариса сразу от него отлепилась и ушла
общаться с женщинами. Вела себя так, будто знала их всю жизнь. Аркадий Леонидович
поцеловал ей руку. Игорь стоял опять на заднем фланге, прилипнув к стене. Поздравляли
женщин, говорили тосты, дарили гвоздики. Игорь немного расслабился – все шло как
обычно, а он себя просто накрутил. Лариса наверняка что-то перепутала, не так поняла – вон
все подходят к Аркадию Леонидовичу, поздравляют его супругу. Он – на своем, почетном
месте. Какая пенсия? Живчик! Даже лоснится от жира. Костюмчик вон новый, с иголочки, и
живот не так торчит. Коньячок пьет. Игорь уже был уверен – Лариса болтает о том, чего не
знает.
Гости расселись за столами, выпивали, закусывали. Игорь набирался водочкой, чтобы
снять напряжение. Встал Аркадий Леонидович, постучал ножом по бокалу и глубоко
103
Игорь больше не писал. И ему было хорошо. Жизнь шла спокойно и тоскливо. Утро,
вечер. Вечер, утро. Опять вечер. И он думал, что так будет и дальше. Успокоился. Лариса,
дети, дача по выходным. Игорь даже начал поливать помидоры и находил в этом
удовольствие. От Ларисы он узнал, что Машенька родила чудесную дочку. Сейчас в
Малаховке, где дача ее родителей. Звали в гости. Саша передавал приветы.
Игорь Комаровскому не звонил – не хотел с ним разговаривать. Отрезал, раз и навсегда
отрезал бывшего друга. Точно так же он раз и навсегда отрезал отца. Вычеркнул. Замарал
жирно, наверняка, чтобы даже следа не осталось. Продрать бумагу ручкой, «замалевать» –
как говорили в школе.
Игорь прекрасно помнил, как разбирал ящик письменного стола – Лариса настояла. Он
категорически запретил ей выбрасывать бумаги. Она уступила, как уступила подросшим
сыновьям – те тоже заваливали ящики выдранными из тетрадей листками, шпаргалками,
записями. И, конечно, все было нужно. Лариса устраивала генеральную уборку под Новый
год и на майские праздники. Заставляла сыновей выгребать мусор из ящиков. Игорю тоже
было велено «разобрать стол», без разговоров.
Игорь вяло пересматривал записи, наброски и с уборкой продвигался вяло. На самом
дне ящика валялся сложенный вдвое листок – почерк не его: телефон, имя – Анфиса
Ивановна. Игорь даже улыбнулся: Анфиса Ивановна, это же надо!.. И кто такая? Он застыл с
запиской в руках, пытаясь вспомнить, откуда она у него взялась. Но если лежит в ящике –
значит, точно его бумажка. Почерк вроде бы знакомый. Да, точно знакомый. Ну, конечно!
Только у Комаровского могут быть такие завитушки над заглавными буквами.
Каллиграфический почерк. Его всегда в пример ставили в школе, будь он неладен. Игорь
писал как курица лапой – по-другому не скажешь, – держал ручку четырьмя пальцами,
105
средний укладывался тоже сверху, за что его ругали мать и учительница. Но не переучили.
Уже в старших классах русичка отказывалась читать его сочинения – «глаза сломаешь, это
неуважение к учителю, да как ты жить будешь с таким почерком…».
Игорь уставился на бумажку – ну, и кто такая Анфиса Ивановна, телефон которой
записал Сашка? Хоть убей – не помнит. Звонить Комаровскому, спрашивать? Да ну его! Игорь
быстро разобрал ящики – вытащил все из верхних и запихал в нижний. «Потом закончу…»
Ночь он спал плохо. Беспокойно, что ли. Вроде как в полудреме. Теперь это случалось
часто. А если проваливался в сон – то обязательно виделся кошмар, хоть не засыпай!
Этой ночью он тоже мучился, ворочался, вставал, ходил в туалет, открывал и закрывал
форточку на кухне, пока Лариса на него не прикрикнула:
– Ты дашь мне поспать? Хватит ходить уже!
Игорь послушно лег и старался не двигаться. Очень хотелось покашлять, чихнуть,
высморкаться, но он боролся, терпел – Лариса бы его точно прибила. Хотя что значит
«прибила»? Опять из детства, про мать. «Мать меня прибьет», – говорили ребята в школе,
если не хотели лезть через забор и драть штаны. «Мать меня прибьет» – аргумент
железобетонный, на все случаи жизни. Игорь тоже говорил: «Мать меня прибьет», хотя
представить этого не мог. Или вот сейчас: Лариса, как она может его прибить?
Не выдержав неравной борьбы с желанием кашлянуть, шевельнуться, встать попить
водички, Игорь уснул.
Проснулся, как выдернули – он вспомнил: Сашка давал ему номер телефона этой
Анфисы Ивановны, когда Игорь спросил про отца. Отец исчез, будто его и не было. Сашка
знал, где он, и дал телефон.
Игорь тут же вспомнил ту сцену на улице: его отец в обществе какой-то отчаянно
молодящейся пошлой тетки ест мороженое и мерзко хихикает. Что ж, раз он хотел иметь
рядом такую грудастую Анфису, то так ему и надо. И где он теперь живет? Игорь представил
себе засранную квартирку, пропитанную запахом дешевых духов. Отец, который наверняка
пьет. А как не пить от такой жизни? Жив, поди. Что с ним сделается? Если бы помер, так
Анфиса эта позвонила бы, сообщила. Или если бы оказался в больнице, тоже нашли бы по
прописке. Значит, отцу ничего не нужно. Ни единственный сын, ни память о покойной жене.
Наверняка Анфиса эта настояла.
Еще два дня Игорь боролся с собой, с собственной памятью, с детскими обидами,
жалостью к себе, эгоизмом и острым желанием убедиться в том, что его отец живет плохо, в
дрянной квартире, с пошлой женщиной, пьет беспробудно. Вот и правильно! Столько лет над
матерью издевался… Расплатился. Отольются кошке мышкины слезки! – мать так всегда
говорила. Она верила в неминуемую расплату, в высшую справедливость. Игорь не верил, но
сейчас заранее радовался, ликовал – пусть отцу будет так же плохо, как было плохо все эти
годы матери. Пусть на собственной шкуре узнает, каково это. Пусть сдохнет на грязной
постели. Или нашел себе очередную дуру, которая ему рубашки наглаживает? Ведь весь
шкаф выгреб – все рубашки вынес, все вещи, вплоть до любимой чашки. Ничего не оставил.
Уходил навсегда. Ну и пусть! Позвонить ему, что ли? Хоть бы раз сам позвонил – спросил бы,
как дела? Нет, ему и дела нет!
Надо позвонить, узнать. Надо. Кому надо? Ему, Игорю, не надо. Ларисе не надо. Детям,
которые про дедушку знать не знали, – не надо. Или позвонить? Приехать, посмотреть –
каково ему там? Насладиться местью. Или не звонить, не теребить, не тормошить? Жить
спокойно. Вдруг отец денег попросит? А денег нет, самим не хватает. Может, с Ларисой
посоветоваться? Но она точно скажет, что надо ехать – с Сашкой же она общалась. Про его
Машеньку все знала. Лариса такая – будет молчать, пока не спросишь. А он и не спрашивал.
Вдруг она и эту Анфису прекрасно знает? Нет, не может быть. Ларисе он ничего про отца не
говорил. Так звонить или нет?
У Игоря на нервной почве открылась экзема – чесались локти и ноги. Выступили
мокнущие, саднящие язвы. Он уже знал: пока не выяснит точно – экзема не пройдет. Так с
детства было.
106
***
совпало, что умер Маринин дед и именно ей завещал свою квартирку. Крошечную, но
все-таки недвижимость! Марина этого деда видела раза два в жизни, и то в бессознательном
еще, младенческом возрасте. Когда о смерти сообщили, она и не сразу поняла, о ком идет
речь. Но на похороны съездила, попрощалась. Никого не узнала – стояли какие-то бабулечки,
сморкались в платки. Марина удивилась, что квартира ей досталась: она вроде как и не
претендовала… Даже подумывала отказаться – в пользу внучки дедовой родной сестры,
которая вроде как имела претензии и расчет – за дедом ухаживала. Но на похоронах ее не
было – уехала сразу же, как дед ей сказал, что завещание он давно написал, у нотариуса все
честь по чести заверил и квартира отойдет Марине. Бабули на похоронах ей сообщили, что
сестра не для себя хотела, а для внучки, которая уж очень несчастная и неудачная случилась –
ни работы, ни мужа, да еще больная… Чем больная – непонятно. Но работать не может
никак.
– И что делать? – спросила Марина у бабулек и мужа.
– Дают – надо брать! – рассудил супруг.
Квартирку деда они быстро продали. Думали потратить деньги на отпуск и отложить
немного, а потом еще раз на отпуск. Но тут снова позвонили давние знакомые и
поинтересовались: не надумали дом покупать? Покупатели так и не нашлись пока.
Ну, тут уже все звезды и сошлись! И Леша с Мариной согласились на покупку дома.
Отпуск – он все равно забудется, как и не было его. А дом останется. Да и Лизоньке,
пятилетней дочке, будет где воздухом дышать.
– В следующем году яблоки должны уродиться, – мечтательно сказала Марина. – В
этом не было, значит – на следующий год. А малина хоть и старая, но ягод очень много! Буду
варенье варить и компоты.
– Но все равно – как вам это удалось? Да за такую цену!.. – недоумевал Андрей, и
хозяева дома загадочно улыбались, довольные произведенным эффектом.
Они погуляли по окрестностям, посмотрели на чужие заборы, восхитились тишиной,
воздухом. Пожарили шашлыки. Потом вернулись в дом – готовить чай и греться.
Таня пошла в ванную и в коридоре запнулась за оторванный линолеум. Причем
пребольно. И вдруг вспомнила, как много лет назад точно так же запиналась ногой. Те же
ощущения.
В ванной висели знакомые прищепки. Таня решила, что сошла с ума. Однако у нее
всегда была плохая память на лица, на местность, но очень хорошая на мелочи – она могла
вспомнить, какая сковородка стояла на плите у знакомой или какой узор был на чайнике у
другой знакомой. Так вот эти прищепки с обглоданными краями она точно уже видела!
Раковина была новой, а вот ящик под ней, с необычными ручками, Таня уже точно
примечала. Прекрасный ящик, ручки можно было бы натереть. Но ни в коем случае не
менять! А дерево – покрыть лаком. И эта мысль уже приходила ей в голову. Таня решила, что
больше не будет плотно есть вечером и четвертый бокал вина точно был лишним.
Когда она вышла из ванной, ее уже поджидала Лизонька.
– Пойдем, я тебе игрушки покажу, – она взяла Таню за руку и повела в комнату.
Они пошли на удивление длинным коридором. Даже странно, что этот небольшой с
виду дом мог иметь такие большие комнаты и такой внушительный проход!..
За стеной явно послышались шорохи. Одна из комнат была закрыта, и Лизонька
прижала палец к губам – мол, тихо!..
– Там кто-то есть? – спросила Таня.
– Домовой… – прошептала Лиза. – Если я не буду есть суп, он заберет мои конфеты, –
пожаловалась девочка.
– Настоящий домовой? А ты его видела?
Таня решила, что девочке просто страшно на новом месте. Все-таки дом старый,
половицы скрипят, на улице шорохи – не городская квартира.
– Конечно, видела! – оживилась Лизонька. – Обычный старичок. Немножко страшный.
Не такой, как в мультфильме, но тоже хороший. Очень любит конфеты шоколадные. Я ему
110
под дверь кладу конфетку, а потом суп не ем. Только ты маме не говори!..
За дверью послышались шаги и скрип кровати.
– Он спать ложится. А встает – когда я еще сплю, – объяснила Лизонька.
Таня с ужасом посмотрела на закрытую дверь и чуть ли не пулей влетела в комнату,
отведенную под детскую.
Лизонька рассаживала кукол в игрушечном дворце, а Таня оглядывала комнату. И
восхитилась подоконником – необычайно широким. На него можно было бы положить
красивые, яркие подушки или сделать топчан. Сидеть на подоконнике и читать книжки, глядя
в окно. И тут Таня вздрогнула. Она все вспомнила! И про этот шикарный подоконник тоже…
Лет восемь назад они с Андреем искали дачу на лето. Хотелось, чтобы недалеко,
чистенько, соседи тихие и приличные, инфраструктура в виде станции электрички и не
совсем баснословные деньги. И знакомый художник привез Таню с Андреем к своему другу –
сыну известного советского детского писателя. И этот сын сдавал дачу.
Тане мгновенно вспомнились и сад, и кусты малины, и оторванный линолеум, и ручки
на шкафчике в ванной. И те же шорохи за дверью. Изменился только сам дом – он стал чище.
Тогда для прохода была выделена одна тропка, а весь коридор был завален книгами, рамами,
банками с засохшими красками, бутылками с растворителями. А в самой ванной стоял
застарелый запах плесени. Таня, чувствительная к чистоте, подумала, что ей месяц придется
отмывать дом, прежде чем там можно будет жить, и решила, что эту дачу они точно не
снимут.
– Папа вам совсем не помешает, – говорил тем временем сын писателя, – он все время в
своей комнате. Работает. Он очень тихий. Выходит только в туалет и иногда во двор. Только
вы ему конфеты шоколадные покупайте. Очень он их любит.
– Так вы дачу вместе с папой сдаете? – уточнила Таня.
– Нет, конечно, – возмутился сын. – Папа здесь живет в одной комнате, а мы сдаем все
остальные.
Снимать дачу вместе с папой Таня с Андреем не стали. Сын писателя тогда очень
обиделся – ведь и цена хорошая, и участок приличный, и за забором соседи известные…
Таня тогда очень возмущалась – как можно сдавать дачу с живым человеком? А этот
папа хотя бы знал, что его дети собираются дом сдавать?
Доиграв с Лизонькой в принцесс, Таня вышла к общему столу и спросила у хозяев
напрямую:
– Вы дачу вместе с папой купили?
Алексей замахал руками.
– Да, – призналась Марина, – их семье очень нужны были деньги, срочно. Они сначала
дачу сдавали, а потом решили продать. А папу некуда девать. Но он очень тихий… Он, между
прочим, очень известным был! Моя мама на его книжках выросла. Он сейчас тоже работает –
пишет роман. Ему уже за семьдесят. Нас попросили за ним приглядеть. Не на улицу же его
выставлять! Да и он не знает, что дом продан. Думает, что мы гости. Раньше, когда жильцы
на лето приезжали, он тоже так думал. Он очень доброжелательный.
– А его дети? – спросила Таня.
– Там сложная ситуация… Жена умерла. Два сына. Московская квартира старшему
сыну отошла. А младший развелся с женой и снова женился. Работы нет, деньги нужны. Он
нам и продал дачу. Но с документами все в порядке! Мы проверяли.
– Как же вы согласились? – недоумевала Таня.
– Лучше мы, чем кто-то другой… – пожала плечами Марина. – Другие бы вообще на
улицу старика выбросили. Это ведь все только на словах. Ни в каком контракте не записано,
что старик может здесь жить, – словно оправдывалась Марина. – …Он Лизоньку очень
любит – сказки ей пишет. И книжки разрешает смотреть. У него в комнате много книг. В одну
кучу свалены. Леша говорит, что лет через десять одна такая книжка будет стоить как весь
этот дом! Я думаю, это даже хорошо, что он с нами – Лизонька читать начала! Ну а что
такого? Разные ситуации в жизни бывают… А нам совсем он не мешает. У меня, между
111
прочим, в детстве была его книга. Помню, я даже подписать его попросила. А книгу с
автографом потом дороже продать можно будет. После его смерти. Хотите – он и вам
подпишет! Он очень любит автографы раздавать… Лизоньке на каждой страничке в тетрадке
расписался – она думает, что это игра такая.
Иногда старик что-то бормочет, но ничего не разобрать. А Лизонька решила, что он – ее
дедушка, и всем в садике рассказывает, что у нее дедушка – писатель. Хорошо тогда писатели
жили – им дачи, квартиры давали…