Гэддис Д.Л. О большой стратегии 2021 Институт Гайдара 424с

О БОЛЬШОЙ СТРАТЕГИИ
John Lewis Gaddis
On Grand
Strategy
Джон Льюис Гэддис
О большой
стратегии
Перевод с английского
ОЛЕГА ФИЛИППОВА
И АННЫ ШОЛОМИЦКОЙ
ИЗДАТЕЛЬСТВО ИНСТИТУТА ГАЙДАРА

МОСКВА · 2021
УДК 355
ББК 68.4
Г98
Гэддис, Джон Льюис

Г98 О большой стратегии [Текст] / Перевод с английского
Олега Филиппова (предисловие, главы 6–10) и Анны Шо-
ломицкой (главы 1–5). — Москва : Издательство Институ-
та Гайдара, 2021. — 424 с. — ISBN 978-5-93255-588-0
Джон Льюис Гэддис, известный американский историк

и автор книги «Холодная война», удостоившейся самых по-
ложительных критических отзывов, уже почти два десяти-
летия ведет вместе со своими коллегами Чарльзом Хиллом
и Полом Кеннеди семинар по большой стратегии в Йель-
ском университете. В своей новой работе Гэддис рассказы-
вает о том, чему он научился за эти годы, высказывая глу-
бокие и остроумные мысли.
На огромном историческом интервале от античности
до Второй мировой войны Гэддис анализирует теорию
и практику большой стратегии на примерах Геродота, Фу-
кидида, Сунь-цзы, Октавиана Августа, Августина Блажен-
ного, Макиавелли, Елизаветы I, Филиппа II, отцов-основа-
телей США, Клаузевица, Толстого, Линкольна, Вильсона,
Франклина Д. Рузвельта и Исайи Берлина.
ON GRAND STRATEGY
Copyright © 2018, John Lewis Gaddis
All rights reserved
© Издательство Института Гайдара, 2021
Содержание
Предисловие · 9
Глава 1. Переход через Геллеспонт · 14
Глава 2. Длинные стены · 44
Глава 3. Учителя и привязки · 82
Глава 4. Душа и государство · 115
Глава 5. Государь как осевая фигура · 146
Глава 6. Два Новых Света · 181
Глава 7. Величайшие мастера большой
стратегии · 218
Глава 8. Величайший президент · 252
Глава 9. Последняя и лучшая надежда · 296
Глава 10. Исайя · 342
Примечания · 363
Посвящается
Николасу Брейди (выпуск 1952 года),
Чарльзу Джонсону (выпуск 1954 года)
и Генри («Сэму») Чонси-младшему
(выпуск 1957 года) —
большим стратегам
Предисловие
Я понимаю, что название книги может вызвать

у многих недоумение. Тем не менее тут есть преце-
денты: я могу, например, назвать книгу «О тира-
нии» Тимоти Снайдера, моего коллеги с историче-
ского факультета Йельского университета. А Сенека,
еще задолго до него, написал книгу «О скоротечно-
сти жизни». Но больше всего меня смущают воз-
можные возражения поклонников Карла фон Клау-
зевица, к числу которых отношусь и я сам. Его труд
«О войне», опубликованный посмертно (1832), стал
образцом для всех позднейших авторов, пишущих
на тему войны и связанную с ней необходимым об-
разом тему большой стратегии. Мое оправдание
в написании еще одной подобной книги состоит
лишь в ее краткости (которая, кстати, не была силь-
ной стороной Клаузевица: эта книга охватывает
больше лет, чем его труд, при половине объема
последнего).
Книга выросла из двух моих встреч с вопроса-
ми большой стратегии, отделенных друг от друга
четвертью века. Первой из них стал курс «Страте-
гия и политика», который я вел в Военно-морском
колледже с 1975 года по 1977 год при обстоятель-
ствах, описанных в конце второй главы, второй —
мое ежегодное участие в качестве преподавате-
ля в семинаре Йельского университета «Вопросы
большой стратегии» с 2002 года по настоящее вре-
мя. Оба курса всегда строились в большей степе-
ни на классических текстах и разборе историче-
9
ских примеров, чем на изучении теории. Но если

семинары в Ньюпорте, занимавшие один семестр,
были в основном ориентированы на офицеров, на-
ходящихся примерно в середине их военной карь-
еры, то на курс в Йельском университете, который
занимает два семестра, зачисляются студенты-ба-
калавры, студенты-магистранты и слушатели спе-
циализированных учебных заведений, а также один
подполковник Сухопутных войск США и один под-
полковник Корпуса морской пехоты, находящиеся
на действительной военной службе1.
Оба курса ведутся на коллегиальной основе: каж-
дый из тематических разделов семинара в Ньюпор-
те обычно ведут один гражданский и один военный
преподаватель; в Йельском университете состав пре-
подавателей может быть разным. Мы с моими кол-
легами Чарльзом Хиллом и Полом Кеннеди с само-
го начала работали «тройкой»: мы вели все занятия
вместе, споря друг с другом перед студентами и да-
вая им индивидуальные консультации (не всегда
согласованные друг с другом). При этом мы умуд-
ряемся оставаться соседями и близкими друзьями.
Учреждение в 2006 году программы Брейди-
Джонсона «Большая стратегия» позволило нам
включить в число преподавателей специалистов-
практиков: среди них были Дэвид Брукс, Уол-
тер Рассел Мид, Джон Негропонте, Пегги Нунан,
Виктория Нуланд, Пол Солман, Джейк Салливен
и Ивен Волфсон. К работе над курсом привлека-
лись и другие преподаватели Йельского универ-
ситета: Скотт Бурман (факультет социологии),
Элизабет Брэдли (до 2016 года — школа изучения
проблем здравоохранения, в 2016–2017 годах — ди-
ректор программы Брейди-Джонсона, в настоя-
щее время — президент колледжа Вассар), Беверли
Гейдж (исторический факультет, с 2017 года — ди-
ректор программы Брейди-Джонсона), Брайан
Гарстен (факультет политологии, гуманитарный
факультет), Нуно Монтейро (факультет политоло-
10
ПРЕДИСЛОВИЕ
гии), Кристина Талберт-Слэгл (исследования в об-

ласти эпидемиологии и здравоохранения) и Адам
Туз (ранее — исторический факультет, ныне — про-
фессор Колумбийского университета).
Коллеги научили меня очень многому, и это
еще одна из причин, почему я чувствую себя обя-
занным рассказать, чему именно я у них научил-
ся. Это происходило неформально, через восприя-
тие их основных идей, и вполне самобытно, так
что мои учителя не несут никакой ответственно-
сти за результаты: они лишь дали первый толчок
моему движению по этому пути и уже не могли
влиять на него в дальнейшем. Ища «сквозные»
закономерности, сохраняющие свое действие не-
зависимо от времени, пространства и масштаба2,
я чувствовал себя вправе временно «снимать» их
ограничения для целей сравнительного анализа
и даже простой беседы: в книге Августин может
иногда разговаривать с Макиавелли, а Клаузевиц
с Толстым. Последний, в свою очередь, был на-
стоящим мастером воображения, который дал мне
больше всех; но мне также немало помогли Верги-
лий, Шекспир и Ф. Скотт Фицджеральд. Наконец,
я часто возвращался к идеям сэра Исайи Берлина3,
с которым я познакомился, когда бывал в Оксфор-
де в 1992–1993 годах. Надеюсь, что ему было бы при-
ятно, что его считают мастером большой стратегии.
Знаю, что он нашел бы это забавным.
Мой литературный агент Эндрю Уайли и мой
редактор Скотт Мойерс больше верили в эту кни-
гу, чем я сам, когда начал ее писать. Вновь рабо-
тать с ними было для меня большим удовольстви-
ем, как и еще раз воспользоваться помощью всей
группы блестящих профессионалов издательства
Penguin: Энн Годофф, Кристофера Ричардса, Мии
Каунсил, Мэтью Бойда, Брюса Гиффордса, Деборы
Вейс Гелин и Юлианы Киан.
Я особенно признателен студентам Йельского
университета, посещавшим мой семинар «„Лисы“
11
и „ежи“» осенью 2017 года, которые устроили

жесткий и трезвый тест-драйв для каждой главы
этой книги: Моргану Агиар-Лукандеру, Патрику
Байндеру, Роберту Бринкману, Алессандро Бурат-
ти, Диего Фернандесу-Пагесу, Роберту Хендерсо-
ну, Скотту Хиксу, Джеку Хильдеру, Генри Айсема-
ну, Индии Джун, Деклану Кункелю, Бену Маллету,
Александеру Петрилло, Маршаллу Ранкину, Нико-
ласу Релига, Гранту Ричардсону, Картеру Скотту,
Саре Сеймур, Дэвиду Шаймеру и Джареду Смиту.
Мне также помогали студенты, ведущие свои науч-
ные проекты: Купер Д’Агостино, Мэтью Ллойд-То-
мас, Дэвид Маккуллох III, Кэмпбелл Шнебли-Сван-
сон и Натаниэл Зелински.
Президенты Йельского университета Ричард
Левин и Питер Салови с самого начала активно
поддержали идею преподавания проблем большой
стратегии. То же самое касается их специального по-
мощника и одного из первых слушателей семинара
Теда Виттенштейна. Нам помогли удержать верный
курс заместители директоров Сектора изучения
проблем международной безопасности и Програм-
мы Брейди-Джонсона: Уилл Хичкок, Тэд Бромунд,
покойный Минь Луонг, Джеффри Манкофф, Райан
Ирвин, Аманда Бем, Джереми Фридман, Кристофер
Миллер, Эван Уилсон и Иэн Джонсон, а также со-
трудники, работающие в университетском конфе-
ренц-центре на Хилхауз, 31 — Лиз Вастакис, Катлин
Гало, Майк Сконечны и Игорь Бирюков. Моя жена
Тони Дорфман — преподаватель, ученый, настав-
ник молодежи, актриса, сценарист, режиссер теа-
тральных постановок и опер барокко, литератур-
ный и выпускающий редактор, отменный кулинар,
ночной психотерапевт и любовь всей моей жизни,
которая уже двадцать (!) лет помогает мне сохра-
нять физическое и душевное здоровье.
Это посвящение — также дань моего уважения
двум выдающимся благотворителям нашей про-
граммы и одному ее мудрому координатору: их
12
ПРЕДИСЛОВИЕ
кругозор, щедрость и всегда ценные советы —

не в последнюю очередь их совет «учить людей
здравому смыслу» — были нашим якорем и компа-
сом, да и самим кораблем, на котором мы плывем.
Дж. Л. Г.
Нью-Хейвен, Коннектикут
Осень 2017 года
ГЛАВА 1
Переход через Геллеспонт
В
Р Е М Я : 480 год до н. э. Место: Абидос, город
на азиатском берегу Геллеспонта, где пролив
сужается и составляет чуть больше полуто-
ра километров в ширину. Сцена достойна Голли-
вуда в его лучшие дни. Ксеркс, царь царей Пер-
сии, как сообщает нам историк Геродот, восходит
на трон, установленный на холме, откуда он мо-
жет обозревать свое полуторамиллионное войско.
Будь там даже десятая часть от указанного коли-
чества, что, видимо, более соответствует действи-
тельности, эта армия по размеру примерно равня-
лась бы силам Эйзенхауэра в «День Д» в 1944 году.
Моста через Геллеспонт не существует и сегодня,
но у Ксеркса их было два: один опирался на три-
ста шестьдесят, другой — на триста четырнадцать
связанных вместе кораблей; оба моста были ду-
гообразными: это должно было компенсировать
действие ветра и течений. Дело в том, что самый
первый мост был уничтожен штормом, и разгне-
ванный царь велел отрубить головы его строите-
лям, а сами воды высечь и заклеймить. Считается,
что где-то на дне пролива до сих пор лежат желез-
ные оковы, которые царь приказал бросить в воду,
чтобы расквитаться со стихией.
В этот день, однако, воды спокойны и Ксеркс до-
волен. Но вдруг в его глазах появляются слезы. Ар-
табан, его дядя и советник, спрашивает, что с ним.
«Посмотри на все эти тысячи людей, — отвечает
царь, — ведь через сто лет никого из них уже не бу-
14
П Е Р Е Х О Д Ч Е Р Е З Г Е Л Л Е С П О Н Т
дет в живых»1. Артабан утешает своего господи-

на, напоминая ему обо всех невзгодах, что делают
жизнь невыносимой, а смерть — желанным избав-
лением. Ксеркс соглашается с этим, но все же тре-
бует, чтобы Артабан сказал ему как на духу: под-
держал ли бы он задуманное предприятие — второе
персидское вторжение в Грецию за десять лет, —
если бы они оба не увидели один и тот же страш-
ный сон? Теперь уже задрожал Артабан: «Меня
до сих пор переполняет ужас».
После того как Артабан отговорил Ксеркса
мстить грекам за поражение Дария, отца Ксеркса,
при Марафоне десятью годами ранее, этот сон по-
сещал Ксеркса дважды. Как будто предвосхищая
«Гамлета» — тот появится только спустя два тыся-
челетия, — призрак царственного вида, явившийся
ему и разговаривавший с ним как отец, поставил
ему ультиматум: «Если ты сейчас же не начнешь
свою войну, то так же быстро, как ты достиг вели-
чия и могущества, их утратишь». Сначала Артабан
посмеялся над этим рассказом и отказался прини-
мать его всерьез, но Ксеркс заставил его поменяться
с ним одеждой и лечь спать на царском ложе. При-
зрак явился снова и привел Артабана в такой ужас,
что он проснулся с громким криком и немедлен-
но начал призывать царя к новому походу. После
этого Ксеркс отдал необходимые распоряжения.
В Сардах было собрано огромное войско, на раз-
валинах Трои принесена в жертву тысяча коров,
и когда армия уже стояла перед готовыми мостами
у Геллеспонта и готовилась к переправе, царь дал
своему дяде последний шанс высказать свои сомне-
ния, если таковые еще оставались.
Несмотря на виденный кошмар Артабан не мо-
жет сдержаться. Враги, ожидающие впереди, пред-
упреждает он, — это не только греки, какими бы
грозными противниками они ни были. Это сами
суша и море. Нужно будет пройти по землям, омы-
ваемым Эгейским морем, которые не могут про-
15
кормить столь многочисленную армию. В шторм

негде будет укрыть корабли, ибо гаваней недоста-
точно. Измождение и даже голод могут наступить
еще раньше, чем доведется провести хотя бы одно
сражение. Благоразумный полководец «страшит-
ся и обдумывает все, что может с ним случиться,
но, когда приходит время действовать, проявля-
ет мужество». Ксеркс терпеливо слушает, но воз-
ражает, что «если взвешивать все обстоятельства,
никогда ничего не совершишь. Лучше быть отваж-
ным и преодолевать половину того, что нас пугает,
нежели [просчитывать] все угрозы и избегать всех
последствий. Без больших опасностей не бывает
больших побед».
Дело решено. Ксеркс отправляет Артабана обрат-
но управлять империей, а сам устремляет свои по-
мыслы к удвоению ее размеров. Он молит солнце
дать ему сил завоевать не только Грецию, но и всю
Европу. Он велит разбросать миртовые ветви пе-
ред мостами. Он приказывает своим жрецам воску-
рить фимиам. Он также ублаготворяет возлиянием
Геллеспонт: выливает в его воды вино и затем бро-
сает туда золотой кубок, в который оно было нали-
то, золотую чашу, в которой его смешивали, и меч.
Теперь можно было начинать переход, который за-
нял семь дней и семь ночей. Когда на европейском
берегу пролива оказывается сам Ксеркс, он слышит
слова какого-то грека, в ужасе вопрошающего, зачем
Зевс принял обличье персидского монарха и привел
с собой «всех людей мира». Разве не мог он уничто-
жить Грецию сам?2
I
Две тысячи четыреста девятнадцать лет спустя
один оксфордский профессор отвлекся от своих
занятий, чтобы отправиться на вечеринку. Исайя
Берлин, которому в то время было тридцать лет,
16
родился в Риге, вырос в Санкт-Петербурге и, став

в восьмилетнем возрасте свидетелем большевист-
ской революции, уехал вместе с родителями в Ан-
глию. Там он вполне преуспел, овладел новым язы-
ком, хотя так и не избавился от акцента, блестяще
сдал экзамены в Оксфорд и стал первым в истории
евреем, избранным в члены ученого совета Кол-
леджа всех душ. К 1939 году он преподавал фило-
софию в Новом колледже (основанном в 1379 году),
постепенно становясь убежденным противником
логического позитивизма (согласно которому ни-
что не имеет значения без воспроизводимой вери-
фикации) и вовсю наслаждаясь жизнью.
Берлин был искрометным собеседником, кото-
рый впитывал новые идеи как губка и не упускал
возможности блеснуть в обществе и узнать что-то
новенькое. На этой вечеринке, точная дата которой
неизвестна, он встретился с Джулианом Эдвардом
Джорджем Аскуитом, вторым графом Оксфордом
и Аскуитом, который заканчивал тогда курс антич-
ной филологии в Бейлиол-колледж. Лорду Окс-
форду попалась любопытная строчка древнегре-
ческого поэта Архилоха Паросского. Звучала она,
как запомнил ее Берлин, так: «Лис знает много се-
кретов, а еж один, но самый главный»3.
Эти слова сохранились лишь как отрывок, их
контекст был давно утрачен. Но они уже однажды
привлекли внимание ученого эпохи Возрождения
Эразма Роттердамского4, а теперь заинтересова-
ли и Берлина. Может быть, они могли бы стать
принципом классификации великих писателей?
Если да, то Платон, Данте, Достоевский, Ницше
и Пруст были бы «ежами». Аристотель, Шекспир,
Гете, Пушкин и Джойс — конечно же, «лисами».
«Лисой» был и сам Берлин, питавший недоверие
к большинству «больших» теорий, вроде логиче-
ского позитивизма, но чувствовавший себя уют-
но среди менее претенциозных идей5. С началом
Второй мировой войны Берлин на время оставил
17
своих зверей и не возвращался к ним до 1951 года,

когда он использовал их как отправную точку
в своем эссе о философии истории Толстого. Че-
рез два года оно вышло небольшой отдельной кни-
гой «Ёж и лиса».
«Ежи», объясняет Берлин, «все и вся соотно-
сят с некой ключевой точкой зрения», которая
«придает смысл всему, что они говорят и дела-
ют». «Лисы» же, напротив, способны «одновре-
менно заниматься многими предметами, зачастую
не имеющими друг к другу никакого касатель-
ства, а то и вовсе противоположными, связанны-
ми между собой разве что де-факто». Это различие
просто, но не произвольно: оно задает «точку опо-
ры для того, кто намерен наблюдать и сравнивать,
отправной пункт для добросовестного исследова-
ния». Возможно, оно даже отражает «одно из глу-
бочайших различий между писателями, мыслите-
лями, а то и вообще между людьми».
Однако высказав эту яркую мысль, Берлин
не смог многое объяснить с ее помощью, если
не считать Толстого. Он утверждал, что этот вели-
кий человек стремился быть «ежом»: роман «Вой-
на и мир» должен был, по его мысли, раскрыть за-
коны движения истории. Но Толстой был слишком
честен, чтобы отрицать своеобразие личности и не-
предвиденные обстоятельства, которые противят-
ся подобным обобщениям. Поэтому он наполнил
свой шедевр едва ли не самыми «лисьими» пас-
сажами во всей мировой литературе, зачаровывая
ими читателей, спокойно пропускающих разбро-
санные по всей книге исторические рассуждения
в «ежовом» стиле. Разрываемый противоречиями,
к концу жизни Толстой — «отчаявшийся старик,
которому никто не в состоянии помочь, поскольку
он сам себе выколол глаза и бредет [подобно Эди-
пу] в Колон», — заключает Берлин6.
Если говорить о биографии Толстого, это было
упрощением. Толстой действительно умер на ни-
18
кому не известной железнодорожной станции

в 1910 году в возрасте 82 лет, уйдя из дома. Однако
вряд ли им двигало отчаяние по поводу оставших-
ся десятки лет назад неувязок в «Войне и мире»7.
Не очевидно также, чтобы Берлин упомянул Эдипа
с какой-то более глубокой целью, а не просто ради
эффектной и драматичной концовки для своего
эссе. Пожалуй, слишком драматичной, поскольку
она предполагала непреодолимые различия между
«лисами» и «ежами». Берлин, казалось, говорил,
что нужно быть или одним, или другим. Нель-
зя быть и тем и другим одновременно и при этом
быть счастливым. Или эффективным. Или просто
цельным.
Поэтому Берлин был удивлен — хотя, пожалуй,
и доволен, как человек, удачно сыгравший озорную
шутку, — когда популярность его зверушек стала ла-
винообразно расти, причем задолго до появления
интернета. Их стали упоминать в журналах и кни-
гах. Появились даже карикатуры, вообще не требо-
вавшие объяснений8. В университетских аудиториях
профессора начали спрашивать у своих студентов:
«Является ли Х [речь могла идти о любой историче-
ской личности или литературном персонаже] „ли-
сой“ или „ежом“?» Студенты начали спрашивать
у своих профессоров: «Что лучше [в этот или любой
другой момент], быть „ежом“ или „лисой?“» И те
и другие начали спрашивать самих себя: «К какому
из этих полюсов должен стремиться я?» Затем: «Смо-
гу ли я там удержаться?» И, наконец: «И кто же я,
в конце концов?»
Благодаря оксфордской вечеринке, фрагменту
из Архилоха и эпосу Толстого, Берлин нечаянно
открыл два лучших приема, позволяющих оставить
неизгладимый след в области мысли. Первый — вы-
ражаться в дельфийской манере — известен всем
прорицателям с незапамятных времен. Второй —
подражать Эзопу: сделай выразителями своих идей
животных — и они станут бессмертными.
19
II
Геродот, живший с 480-х по 420-е годы до н. э.,
мог слышать о «лисах» и «ежах» Архилоха
(680–645 годы до н. э.). Он цитировал поэта в дру-
гом контексте и, таким образом, мог знать его стихо-
творение — если оно сохранилось к тому времени, —
в котором «лисы» и «ежи» впервые появились9.
Даже если это и не так, трудно читать повествова-
ние Геродота об Артабане и Ксерксе, не чувствуя
в советнике беспокойную «лису», а в монархе —
самоуверенного «ежа».
Артабан говорит о цене, которую приходит-
ся платить — в виде огромных усилий, нехватки
еды, нарушения коммуникации, падения боевого
духа и всего остального, что может пойти не так, —
при перемещении любой большой армии через лю-
бое пространство на воде или на суше. Для дости-
жения успеха нужно идти на слишком большие
риски. Разве Ксеркс не понимает, что «бог разит
молнией» только тех, кто замахивается на большие
дела, в то время как малые начинания не вызывают
его раздражения? Артабан призывает Ксеркса ра-
зобрать мосты, распустить армии и отправить всех
домой, где худшее, что их может ждать, — это но-
вые страшные сны.
Ксеркс, оплакивающий тех, кого не будет в жи-
вых через сто лет, мыслит шире и дальше. Если
смерть — цена жизни, то почему же не заплатить
меньшую цену за то, что сделает жизнь достойной
памяти? Зачем быть царем царей, если тебя забу-
дут? Укротив Геллеспонт, он уже не может остано-
виться. Мосты должны куда-то вести. Великие ар-
мии имеют с собой все необходимое, чтобы ничего
не могло пойти «не так», а если это все же случит-
ся, чтобы это не имело значения. «Нас ведет бог,
поэтому, когда мы сами начинаем наши многооб-
разные предприятия, нас ждет успех»10.
20
Артабан придает значение внешним условиям,

зная, что ландшафт может помочь армии или со-
здать для нее трудности, что флот никогда пол-
ностью не контролирует море, по которому идет,
и что предсказать погоду не в состоянии ни один
смертный. Полководцы должны различать ситуа-
ции, в которых они могут действовать, и обстоя-
тельства, которые они должны принимать, пола-
гаясь только на то искусство, которое допускается
обстоятельствами. Ксеркс же преобразует внешние
условия вокруг себя. Он обращает воду в почву (бо-
лее или менее твердую), наводя мосты через Гел-
леспонт. Он обращает твердую землю в воду, про-
рывая канал через полуостров Афон — из «чистой
гордыни», говорит нам Геродот, — чтобы его кораб-
лям не приходилось огибать его11. Царя не волну-
ет, какие обстоятельства он должен принять: он го-
тов сровнять с землей любое препятствие на своем
пути. И доверяет он только божественной деснице,
наделившей его такой властью.
Близорукий Артабан видит прямо перед собой
столько вещей, что его врагом становится само их
многообразие. Дальнозоркий Ксеркс видит только
дальнюю перспективу, где устремления совпадают
с возможностями: такая простота — это прожектор,
который освещает ему путь. Артабан постоянно
меняет свое мнение. Цель его поворотов и зигза-
гов, как и у Одиссея, — привести его домой. Ксеркс,
пересекая Геллеспонт, становится Ахиллом. Его
единственным домом станут будущие повествова-
ния о совершенных им деяниях12.
Так что у этой «лисы» и этого «ежа» нет ни-
каких точек соприкосновения. Артабан, предосте-
режения которого не услышаны, отправляется
на восток от Абидоса и исчезает из книги Геродо-
та, который его больше не упоминает. Ксеркс идет
на запад, взяв с собой свою армию, свой флот и сво-
его историка13, а также всех последующих летопис-
цев персидского нашествия. Геллеспонт, граница
21
между континентами, теперь также разделяет два

образа мышления, которые предвосхитил Архилох,
которые потом популяризирует Берлин и которые
в конце XX века будут определены еще точнее бла-
годаря новым достижениям социальных наук.
III
Задавшись целью понять, чем определяется точ-
ность наших прогнозов, Филип Тетлок, американ-
ский исследователь в области политической пси-
хологии, собрал вместе со своими помощниками
27 451 прогноз по вопросам международной поли-
тики за период с 1988 по 2003 год, данный 284 «экс-
пертами»: сотрудниками университетов, государ-
ственных учреждений, исследовательских центров,
международных организаций и СМИ. Книга Тет-
лока «Экспертное политическое суждение», вы-
шедшая в 2005 году и полная таблиц, графиков
и уравнений, содержит результаты этого самого об-
стоятельного из когда-либо проводившихся иссле-
дований о том, почему одним людям удается пред-
сказывать будущее, а другим — нет.
«Кто были эксперты — их профессиональный
опыт, статус и т. д., — едва ли хоть на йоту меня-
ло результаты, — делает вывод Тетлок. — Как и то,
что они думали, — были они либералами или кон-
серваторами, реалистами или институционали-
стами, оптимистами или пессимистами». Но то,
«как думали эксперты — их стиль мышления, — име-
ло значение». Важнейшей переменной оказалась
самоидентификация в качестве «лис» или «ежей»,
когда экспертов ознакомили с определениями этих
терминов, по Берлину. Результаты были однознач-
ны: «лисы» оказались намного более искусными
предсказателями событий, чем «ежи», чьи прогно-
зы были близки к результатам шимпанзе, играю-
щего в дартс.
22
Пораженный этими результатами, Тетлок попы-

тался выяснить, чем отличались его «лисы» от его
«ежей». «Лисы» опирались в своих прогнозах
на интуитивное «совмещение разнообразных ис-
точников информации», а не на выводы, получен-
ные на основе каких-то «основополагающих схем».
Они сомневались в том, что «туманный предмет
политики» когда-либо мог бы стать «объектом точ-
ной науки». Лучшим из них было «свойственно
рассуждать с самоиронией», «не принимая ни одну
мысль без критики». Однако они обычно слишком
умствовали (слишком тщательно обосновывая свои
утверждения), чтобы удержать внимание аудито-
рии. Ведущие ток-шоу редко приглашали их по-
вторно. Люди, от которых что-то зависит, считали,
что у них нет времени их выслушивать.
«Ежам» Тетлока, напротив, чужда была само-
ирония, и они отметали всякую критику. Агрессив-
но используя широкие формулировки, они «в не-
терпении щетинились на тех, кто „не сечет“».
Когда вырытые ими интеллектуальные ямы ста-
новились слишком глубокими, они просто-напро-
сто рыли глубже. Они становились «пленниками
своих предубеждений» и своего самодовольства.
Их громкие и яркие заявления хорошо было ци-
тировать, но имели мало общего с тем, что проис-
ходило потом.
На основе всего этого Тетлок вывел «теорию
правильных суждений», согласно которой «са-
мокритичные мыслители лучше понимают про-
тиворечивую динамику развивающихся ситуаций,
более осторожны в оценке собственных прогности-
ческих способностей, лучше помнят свои ошибки,
менее склонны к их оправданию, более расположе-
ны к своевременному пересмотру своих представ-
лений и — благодаря всем этим положительным
качествам — имеют больше шансов реалистично
оценивать вероятность будущих событий»14. Ины-
ми словами, у «лис» получается лучше.
23
IV
Критерием хорошей теории является ее способ-
ность объяснять прошлое — ведь только при этом
условии мы можем доверять ее возможным выводам
о будущем. Однако «прошлое» Тетлока составляло
полтора десятилетия, в течение которых он прово-
дил свой эксперимент. Геродот нам дает возмож-
ность применить заключения Тетлока — правда,
без такого аккуратного учета ограничивающих усло-
вий — к эпохе, весьма далекой от нашей. Несмотря
на расстояние, они на удивление хорошо работают.
Переправившись через Геллеспонт, Ксеркс начал
свое продвижение, уверенный в том, что размеры его
армии и великолепие его свиты сделают сопротив-
ление бесполезным: «даже если бы все греки и, более
того, все люди, живущие в западных странах, собра-
лись вместе, они не смогли бы сразиться со мной».
Пока Ксеркс двигался через Фракию, Македонию
и Фессалию, все вроде бы шло по плану, хотя про-
движение неизбежно было очень медленным.
Его армия была столь велика, что выпивала це-
лые реки и озера до того, как все ее части переправ-
лялись на другой берег. Львы (все еще многочис-
ленные в этой местности) распробовали верблюдов,
на которых везли припасы. И даже покладистые
греки были просто не в состоянии удовлетворить
кулинарные запросы Ксеркса: один из них принес
благодарность богам за то, что царь обедает лишь
один раз в день, потому что, если бы от его горо-
да потребовали обеспечить столь же обильный за-
втрак, как и обед, который требовал Ксеркс, его жи-
телям осталось бы или бежать, или быть «стертыми
в пыль, испытав то, что еще не выпадало на долю
ни одного народа на земле»15.
Ксерксу также было не под силу и выровнять
весь рельеф. Чтобы попасть в Аттику, персам нуж-
но было пройти через узкий Фермопильский про-
24
ход, и именно там спартанцы Леонида — намно-

го меньший по численности и наскоро собранный
отряд — задержали его армию на несколько дней.
Ни сам Леонид, ни его элитные «триста спартан-
цев» не спаслись, но их отказ сдаться показал,
что Ксеркс уже не мог добиваться задуманного
одним устрашением. Тем временем шторма, под-
нявшиеся в конце лета на Эгейском море, утюжи-
ли корабли его флота, пока афиняне, выполняя
приказ полководца Фемистокла, эвакуировали го-
род. Это поставило Ксеркса перед той же дилем-
мой, перед которой оказался Наполеон в Москве
в 1812 году: что делать, если ты, захватив город, на-
шел его уже брошенным, да еще накануне зимы?
Царь царей, действуя в своем стиле, применил
новые меры устрашения. Он сжег Акрополь, а за-
тем водрузил еще один трон еще на одном холме
с видом на еще одно водное пространство и приго-
товился наблюдать за тем, как остатки его флота до-
вершат его триумф. Конечно, дым, поднимавший-
ся от самого священного храма Афин, не добавлял
боевого настроя афинским гребцам. Но это был
пролив у острова Саламина, команды трирем были
хорошо обучены, а дельфийский оракул обещал
афинянам безопасность за «деревянными стена-
ми», и, наверное, он имел в виду именно те стены,
что умеют плавать. И на глазах у Ксеркса греки пу-
стили на дно его флот и перебили уцелевших вои-
нов — которых в любом случае не научили плавать.
Теперь у царя не было выбора, и он вынужден был
с большим опозданием последовать совету своего
дяди и возвратиться домой16.
Фемистокл ускорил отступление царя, распро-
странив слухи о том, что следующая цель афинян —
это мосты через Геллеспонт. Испуганный Ксеркс
поспешил форсировать пролив в обратном на-
правлении, бросив свои деморализованные армии
на произвол судьбы. Потом греки разгромили пер-
сов при Платеях, но еще одно возмездие находчи-
25
во поручили драматургу. В трагедии Эсхила «Пер-

сы», впервые поставленной через восемь лет после
битвы при Саламине, Ксеркс, в изорванной оде-
жде, едва волоча ноги, является в собственную сто-
лицу под горестные стенания тех самых жителей,
что прежде бурно славили его, и слышит слова при-
зрака Дария, уже пристыженного ранее: «Не зано-
сись, смертный, не к лицу тебе»17.
Геродот использовал пьесу Эсхила в своей «Ис-
тории»18. Может быть, он опирался на него и тогда,
когда писал о снах Ксеркса (в которых ему являет-
ся если не призрак, то по крайней мере дух Дария),
которые вообще побудили его идти к Геллеспонту?
Мы не можем знать это наверняка: духи — весьма ту-
манная материя. И все же забавно вообразить себе,
как эта тень, чьей бы она ни была, воспользовалась
своими сверхъестественными способностями, что-
бы заглянуть в будущее и услышать, а затем вернуть-
ся и передать безутешному царю царей предостере-
жение профессора Тетлока о том, как часто «лисы»
оказываются правы, а «ежи» остаются в дураках.
V
Вторжение Ксеркса в Грецию — это ранний, но очень
наглядный исторический пример «ежового» пове-
дения. Быть царем царей что-нибудь да значило:
если Ксеркс смог собрать величайшую в истории
армию, обратив воду Геллеспонта в твердь, а сушу
на полуострове Афон в воду, то было ли вообще
на свете что-то, что было бы ему не под силу? По-
чему бы после покорения Греции не захватить всю
Европу? Почему бы даже, как он спросил себя од-
нажды, не построить «Персидскую империю до са-
мого Зевсова неба»?19
Но Ксерксу не удалось, как это обычно случает-
ся с «ежами», правильно соотнести цели и сред-
ства. Поскольку цели существуют лишь в вообра-
26
жении, они могут быть бесконечно разнообразны:

почему бы, например, не водрузить трон с пре-
красным видом на Землю прямо на Луне? Сред-
ства же до обидного конечны: это реальные войска
на суше, корабли на море и матросы для этих ко-
раблей. Чтобы чего-то добиться, нужно соединять
цели со средствами. Но их никогда нельзя путать.
Ксеркс считал, что его возможности могут быть
ограничены только его устремлениями. Он надеял-
ся на лучшее, полагая, что оно же будет и худшим.
Он жил только настоящим, отрезая себя от про-
шлого, где живет опыт, и от будущего, где прячут-
ся неожиданности20. Если бы Ксеркс улавливал эти
различия, он бы понял, что его армия и флот про-
сто-напросто не могли доставить все необходимое
даже для того, чтобы только начать его вторжение
в Грецию. Если бы царь не сумел уговорить тех,
кого он завоевывал, снабжать его армию (что было
непросто), его войско скоро начало бы страдать
от голода, жажды или усталости (даже если бы его
самого это не коснулось). Сопротивление немно-
гих, как при Фермопилах, поколебало бы уверен-
ность многих. К тому же близилась зима.
Но и в том, чтобы следовать советам «лисы»
Артабана, были свои риски. Он мог предупредить
Ксеркса, что ожидает его на другом берегу Геллес-
понта: выпиваемых реках, голодных львах, внезап-
ных штормах, озлобленных местных жителях, неис-
товых бойцах, загадочных предсказаниях, яростных
гребцах и тех, кто утонет, не умея плавать: посколь-
ку причины всего этого были постижимы, их след-
ствия были предсказуемы. Но только о частностях,
поскольку даже самый внимательный наблюда-
тель не может предвидеть, как они повлияют на си-
туацию в совокупности. Действуя совместно, малые
вещи могут давать непредсказуемо большие резуль-
таты — и все же лидеры не могут позволить неопре-
деленности парализовать себя. Они должны казать-
ся знающими, что делают, даже если это не так.
27
Ксеркс довел этот принцип до беспощадной

крайности. Когда лидиец Пифий дал царю все вой-
ско и всю казну, которые тот потребовал для сво-
его похода, кроме своего старшего сына, которого
просил оставить при нем, Ксеркс нашел незабывае-
мый способ продемонстрировать твердость своих
намерений: он велел рассечь юношу пополам, а за-
тем приказал своей армии пройти между окровав-
ленными половинами его тела21. Это не оставило
сомнений касательно решимости Ксеркса, но эта
(в буквальном смысле слова) красная черта отреза-
ла ему путь обратно. Теперь он едва ли смог бы пе-
редумать, даже если бы захотел.
Трагедия Ксеркса и Артабана заключалась в том,
что каждому из них не хватало качеств другого.
Царь, подобно «ежам» Тетлока, способен был дер-
жать внимание слушателей, но то и дело попа-
дал в ямы. Его советник, подобно «лисам» Тетло-
ка, обходил ямы, но не мог удержать аудиторию.
Ксеркс был прав. Стремясь предвидеть все, риску-
ешь не достичь ничего. Но прав был и Артабан.
Если ты не подготовился ко всему, что может слу-
читься, что-то из этого всего обязательно случится.
VI
Ни Ксеркс, ни Артабан, таким образом, не про-
шли бы тест на «первоклассный ум», который
Ф. Скотт Фицджеральд определил в 1936 году как
«способность одновременно удерживать в созна-
нии две прямо противоположные идеи и при этом
не терять другой способности — действовать»22. Воз-
можно, что в этих словах Фицджеральда не было
ничего, кроме упрека, адресованного самому себе.
Его писательская карьера к этому времени была уже
на закате, а через четыре года он умер от алкоголиз-
ма, болезни сердца и горечи забвения, которое было
еще мучительнее из-за былой славы. Ему было все-
28
го 44 года23. Но таинственная многозначность это-

го афоризма, как и афоризма Берлина о «лисах»
и «ежах», сделала его бессмертным. Ему позавидо-
вал бы сам дельфийский оракул24.
Одна из возможных интерпретаций этой опре-
деленной Фицджеральдом оппозиции состоит
в том, чтобы использовать лучшие и отбрасывать
худшие аспекты каждой из двух противоположно-
стей, то есть искать именно тот компромисс, кото-
рый не удался Ксерксу и Артабану двадцать четы-
ре века назад. Но как это возможно? Легко понять,
что два ума могут прийти к противоположным вы-
водам, но как противоположности могут мирно
уживаться в уме одного человека? Этого явно нель-
зя было сказать об уме самого Фицджеральда, про-
жившего такую же мучительную жизнь, как Тол-
стой, но вдвое более краткую.
Лучший ответ на этот вопрос дал, как это ни па-
радоксально, Берлин, посвятивший значительную
часть своей более продолжительной и счастливой
жизни примирению конфликтов, существующих
в отдельных умах. В мире, который предстает перед
нами в обычном опыте, писал он, мы сталкиваемся
с выбором между «конечными целями, претендую-
щими на абсолютность, и, осуществляя одну из них,
неизбежно жертвуем другой». Мы реже выбираем
между явными альтернативами — например, доб-
ром и злом, и чаще — между одним и другим бла-
гом, которые мы не можем иметь одновременно.
«Можно заботиться о спасении души, можно со-
здавать великое и славное государство или ему
служить, — писал Берлин, — но нельзя заниматься
и тем и другим одновременно». Или, выражаясь
языком, понятным любому ребенку, ты не можешь
съесть все вкусняшки, полученные на Хэллоуин,
чтобы тебя потом не стошнило.
Мы решаем эти дилеммы, растягивая их во време-
ни. Мы стремимся к одним целям сейчас, другие от-
кладываем на потом, а третьи признаем недостижи-
29
мыми. Мы выбираем, что чему соответствует, а потом

решаем, чего и когда мы можем достичь. Это может
быть непросто: Берлин подчеркивал «необходимость
и мучительность выбора». Но если бы исчез выбор,
добавлял он, вместе с ним исчезла бы и «свобода вы-
бора», и, следовательно, свобода как таковая25.
Как же тогда нам быть с утверждением Берлина
в его эссе о Толстом, что «люди вообще» делятся
на «лис» и «ежей»? Должны ли мы определять себя
как «лису» или «ежа», как Тетлок просил своих
экспертов? Берлин признал, незадолго до смерти,
что это необязательно. «Некоторые люди не явля-
ются ни „лисами“, ни „ежами“, а некоторые явля-
ются и тем, и другим». Он просто играл в «интел-
лектуальную игру». Остальные же восприняли это
слишком серьезно26.
Это объяснение имело смысл в общем контек-
сте мысли Берлина, ибо о каком выборе могла бы
идти речь, если бы мы сидели, подобно животным,
по клеткам27 своих категорий (что делало бы наше
поведение совершенно предсказуемым)? Если,
как утверждал Фицджеральд, уму необходимо ви-
деть противоположности, если свобода есть выбор,
как считал Берлин, то приоритеты нельзя расста-
вить заранее. Они должны отражать, кто мы есть,
но вместе с тем и переживаемый нами опыт: мы мог-
ли бы знать заранее первое, но не всегда второе. Нам
необходимо сочетать в пределах одного сознания
(нашего собственного) свойственное «ежам» чув-
ство направления и свойственную «лисам» вос-
приимчивость к происходящему вокруг. Сохраняя
при этом способность действовать.
VII
Но где — кроме как в переиначенном названии про-
изведения Джейн Остин — можно найти такое со-
единение «разума и чувствительности»? Она дает
30
нам подсказку, ибо только повествование способ-

но показать развитие дилеммы во времени. Недо-
статочно представить варианты выбора как срезы
под микроскопом. Нам нужно видеть процесс из-
менения, и мы достигаем этого только воссозда-
вая прошлое в историях, биографиях, поэмах, пье-
сах, романах или фильмах. Лучшие из них делают
изображение и более резким, и более туманным:
они спрессовывают происходящее, чтобы яснее по-
казать границу между научением и развлечением,
и вместе с тем размывают ее. Другими словами,
они представляют собой драматизации. А главное
требование к драматизации — она не должна быть
скучной.
Фильм Стивена Спилберга «Линкольн» (2012) —
это один из лучших образцов драматизации.
В фильме показано, как президент, которого иг-
рает Дэниел Дэй-Льюис, стремится реализовать
положение Декларации независимости о том,
что все люди созданы равными: можно ли найти
более похвальную цель для «ежа»? Но для того,
чтобы отменить рабство, Линкольну нужно про-
вести тринадцатую поправку через упирающуюся
палату представителей, и здесь он совершает са-
мые что ни на есть «лисьи» маневры. Он прибе-
гает к сделкам, взяткам, лести, выкручиванию рук
и прямой лжи: зритель почти чувствует в зале за-
пах табачного дыма, висящего во всех помещени-
ях по ходу фильма28.
Когда Таддеус Стивенс (Томми Ли Джонс) спра-
шивает президента, как он может применять для до-
стижения столь благородной цели столь низкие
приемы, Линкольн рассказывает, чему научила его
в юности работа землемера:
Компас прямо укажет тебе направление на север

от того места, где ты стоишь, но ничего не скажет
тебе о болотах, пустынях и ущельях, которые по-
падутся тебе по пути. Если, стремясь достигнуть
31
намеченной цели, ты бросишься прямо вперед,

и в итоге просто увязнешь в болоте, то какой тебе
был толк от того, что ты знал, где север29?
Когда я смотрел этот фильм, у меня возникло

странное чувство, будто рядом со мной сидит Бер-
лин, который в конце этой сцены наклоняется
ко мне и торжествующе шепчет: «Видишь? Лин-
кольн знает, когда нужно быть „ежом“ (сверяясь
с компасом), а когда „лисой“ (обходя болото)!».
На самом деле Линкольн, насколько мне из-
вестно, никогда ничего такого не говорил, а Бер-
лин, к сожалению, не видел фильма Спилберга.
Но в сценарии Тони Кушнера мы видим фицдже-
ральдовское соединение ума, противоположных
идей и способности действовать: Линкольн одно-
временно держит в уме долгосрочные устремления
и текущие задачи. Он увязывает «лис» и «ежей»
Берлина с его же центральной идеей о неизбеж-
ности — и непредсказуемости — выбора: Линкольн
не может знать заранее, какие сделки ему нужно бу-
дет заключить, пока он не увидит, какие результа-
ты принесут предыдущие. В фильме снова и снова
большое увязывается с малым: Линкольн понима-
ет, что итоги голосования в палате и, следователь-
но, будущее рабства в Америке запросто могут зави-
сеть от того, кто получит должность почтмейстера
в какой-нибудь деревне.
Таким образом, в «Линкольне» Спилберга пока-
заны и развернутые во времени действия (Берлин),
и сосуществование противоположностей в про-
странстве (Фицджеральд), и смена масштаба (мо-
жет быть, Толстой?). Ведь оба Линкольна — и изо-
браженный в фильме, и реальный, интуитивно
понимали то, что старался показать нам Толстой
своей эпической драмой: все связано со всем. Мо-
жет быть, именно поэтому великий писатель, редко
видевший «величие» в лидерах, посмертно вознес
хвалу убитому президенту30.
32
VIII
Переходы от одного масштаба к другому в «Войне
и мире» по-прежнему изумляют читателей. Тол-
стой переносит нас во внутренний мир Наташи
на ее первом балу, Пьера, оказавшегося на дуэли
и оставшегося в живых, князя Болконского и графа
Ростова, самого сурового и самого снисходитель-
ного из отцов в современной литературе. Но затем
масштаб меняется («камера» Толстого «отъезжа-
ет») и вместо деталей личной жизни людей мы ви-
дим целые армии, проносящиеся через Европу; по-
том новое приближение — и в фокусе оказываются
командующие ими императоры и офицеры; еще бо-
лее крупный план — и мы видим портреты обычных
солдат, которые жили, шагали строем и сражались
в этих армиях. После Бородино «камера» Толсто-
го снова «отъезжает», показывая объятую пожа-
ром Москву, затем приближается вновь, и мы ви-
дим людей, покидающих горящий город, и среди
них — тяжело раненный князь Андрей, умирающий
на руках у Наташи, которую он полюбил за три года
и за сотню страниц до этого на ее первом балу.
Толстой словно говорит нам: смотрим ли мы
на действительность сверху вниз или снизу вверх,
на неопределенном количестве уровней существу-
ет бесконечное множество возможностей, и все
они существуют одновременно. Некоторые из них
предсказуемы, большинство — нет, и только и к их
изображению может подступиться лишь драмати-
зация, свободная от рабской зависимости от теорий
и архивов, на которую обречены ученые31. И все же
обычным людям чаще всего удается их уловить.
В своем эссе о Толстом Берлин попытался объяс-
нить, как это возможно:
История, и только история, только сумма кон-

кретных событий, произошедших в определен-
33
ном месте в определенное время, — сумма реаль-

ного опыта реально существовавших людей в их
отношении друг к другу и к трехмерному, эмпи-
рически воспринимаемому физическому миру!
Только здесь и следует искать строительный ма-
териал для настоящих ответов, которые понят-
ны и без каких-то особенных чувств или качеств,
не свойственных обычным людям32.
Это довольно замысловатый пассаж даже для Бер-

лина, который редко считал простоту изложения
достоинством. Но мне кажется, что здесь он гово-
рит о восприимчивости к окружающему, для кото-
рой одинаково важны время, пространство и мас-
штаб. Ее никогда не было у Ксеркса, несмотря
на все старания Артабана. Толстой приблизился
к ней, пусть только в романе. Но Линкольн — у ко-
торого не было своего Артабана и которому не дове-
лось прочесть «Войну и мир» — каким-то образом,
кажется, достиг ее, идя путем обычного здравого
смысла, столь необычного среди великих лидеров.
IX
Под здравым смыслом я имею в виду ту легкость,
которая в большинстве случаев позволяет нам
справляться с трудностями. Мы обычно знаем, куда
направляемся, но постоянно корректируем свой
маршрут, чтобы обойти неожиданные препятствия,
в том числе те, которые ставят у нас на пути другие,
двигаясь к собственным целям. Мои студенты, на-
пример, умудряются, не отрываясь от электронных
устройств, которые, кажется, уже приросли у них
к ладоням или ушам, ловко избегать столкновений
с фонарными столбами, испуганными преподава-
телями и своими товарищами, передвигающимися
таким же способом. Не все мы обладаем такой лов-
костью, но нет ничего необычного в том, что наше
сознание способно одновременно ощущать теку-
34
щую ситуацию вокруг и сохранять долгосрочное

ощущение направления. Мы живем с этими проти-
воположностями каждый день.
Психолог Даниэль Канеман объясняет эту спо-
собность тем, что мы неосознанно используем
мышление двух типов. «Быстрое» мышление ин-
туитивно, импульсивно и зачастую эмоционально.
Оно обеспечивает при необходимости мгновенное
действие: благодаря ему мы не налетаем на предме-
ты или не даем им налетать на нас. «Медленное»
мышление осознанно, целенаправленно и, как пра-
вило, имеет логический характер. Оно не обяза-
тельно должно завершаться действием: это тот
способ, которым мы постигаем явления. Тетлок
усматривает аналогию этого различия в человече-
ском геноме и объясняет ее на примере зверушек
Берлина:
«Лисы» оказались лучше приспособлены к выжи-

ванию в быстро меняющихся условиях, где пре-
имущество получают те, кто быстро отказывается
от плохих идей. «Ежи» оказались лучше при-
способлены к выживанию в статичных услови-
ях, где преимущество дает упорство в следовании
однажды найденным верным формулам. Наш
вид — homo sapiens — преуспел благодаря владе-
нию обеими моделями поведения33.
Таким образом, мы обязаны своим существованием

тому, что живы до сих пор, той скорости, с которой
мы способны переключаться между быстрым и мед-
ленным мышлением — между поведением «лис»
и поведением «ежей». Ведь если бы мы никогда
не ушли дальше мнения о самих себе как о чем-то
большом и целом, мы оказались бы даже не в боло-
те, о котором говорил Линкольн, а в битумных озе-
рах вместе с мамонтами.
Но почему же такая гибкость не свойственна
властителям? Почему на дальнем конце истории
Ксеркс и Артабан так плохо понимали ее необхо-
35
димость? Почему на ее ближнем конце эксперты

Тетлока с такой готовностью относили себя либо
к «лисам», либо к «ежам», но не к тем и другим од-
новременно? И почему мы считаем правление Лин-
кольна выдающимся, если все, что он делал, обыч-
ные люди делают каждый день? Здравый смысл
в этом отношении подобен кислороду: чем выше,
тем его меньше. «С большой силой приходит боль-
шая ответственность», — напомнил Человеку-пау-
ку дядя Бен в известной сцене,34 — но также и опас-
ность совершения глупостей.
X
Их и должна предотвращать большая стратегия.
Я определю этот термин в контексте данной кни-
ги как соотнесение потенциально бесконечных
устремлений с неизбежно ограниченными возмож-
ностями. Если вы ставите перед собой цели, кото-
рых нельзя достичь имеющимися у вас средства-
ми, то рано или поздно вам придется ограничить
масштаб ваших целей, чтобы они соответствова-
ли вашим средствам. Расширение возможностей
может помочь вам достичь большего числа целей,
но не всех, поскольку цели могут быть бесконечны-
ми, средства же — никогда. Как бы вы ни провели
эту линию, всегда останется какая-то связь между
реальным и воображаемым (тем местом, где вы на-
ходитесь сейчас, и тем местом, куда вы хотите по-
пасть). У вас нет стратегии, пока вы не соединили
эти точки — как бы они ни различались — приме-
нительно к той конкретной ситуации, в которой
вы действуете.
В какой же момент оказывается необходимым
прилагательное «большая»? Это, на мой взгляд,
связано с тем, что поставлено на карту. В вашей сту-
денческой жизни не произойдет фундаментальных
перемен, если вы поспите завтра утром на двадцать
36
минут больше, а расплатой за это станет холод-

ный сэндвич по пути на лекцию вместо горячего
завтрака. Однако ставки возрастают, если учесть,
чему вы учитесь на этих занятиях, как это связано
с другими учебными предметами, какую вы выбе-
рете специализацию и какую затем получите сте-
пень, как вы можете использовать это в профессии
и в кого вы можете влюбиться в процессе. Страте-
гии становятся крупнее, даже не выходя за преде-
лы субъективного восприятия. Неверно говорить
поэтому, что большая стратегия может быть у госу-
дарства, но таковой не может быть у отдельного че-
ловека. Соотнесение обязательно не только во вре-
мени и пространстве, но и в масштабе.
И все же понятие «большой стратегии» тради-
ционно ассоциируется с планированием и ведени-
ем войн. Это не удивительно, учитывая тот факт,
что первые описания отношений устремлений и воз-
можностей появились в связи с необходимостью
проведения военных операций. «Помыслим, какое
из дел сих последствие будет? — наставляет ахейцев
мудрый Нестор у Гомера в критический момент за-
тянувшейся осады Трои. — Может быть разум по-
может»35. Но необходимость такого соотнесения
восходит к гораздо более древнему прошлому — ве-
роятно, к первому предку человека, прикидываю-
щему, как заполучить желаемое при помощи имею-
щихся у него средств36.
Если не считать жизни после смерти, то наибо-
лее общим устремлением людей всегда было, без-
условно, сохранение жизни. Все прочие задачи —
от простых (поиск пропитания, крова и одежды)
до самых сложных (управление великими импе-
риями) — требовали применения все более слож-
ных стратегий. Определить, что является успехом,
всегда было трудно, но здесь помогала сама ограни-
ченность средств. Дело в том, что, хотя удовлетво-
рение — это в конечном счете состояние сознания,
для его достижения нужно потратить реальные ре-
37
сурсы — именно поэтому всегда возникала необ-

ходимость соотнесения целей и средств, а значит,
и стратегии.
XI
Так возможно ли научить большой стратегии
или по крайней мере здравому смыслу, на котором
она держится? Если Линкольн, формальное обра-
зование которого было меньше, чем у любого друго-
го президента США, узнал все, что ему было нужно,
из книг, которые подбирал сам, и из осмысления
собственного опыта, то разве мы не можем посту-
пать так же?37 Ответ прост: Линкольн был гений,
а большинство из нас — нет. Шекспира, судя по все-
му, никто не учил писать. Значит ли это, что учите-
ля не нужны вообще?
Важно помнить еще и о том, что у Линкольна —
как и у Шекспира — была целая жизнь на то, что-
бы стать теми, кем они стали. У сегодняшних мо-
лодых людей нет этого времени: сегодня общество
жестко разделяет этапы получения общего обра-
зования, профессиональной подготовки, карьеры
в организации, управленческой работы в ней и жиз-
ни на пенсии. Это усугубляет проблему, на кото-
рую уже давно указывал Генри Киссинджер: «ин-
теллектуальный капитал», накопленный лидерами
прежде, чем они достигнут вершины, — это все,
на что они могут опереться, будучи на вершине38.
Теперь у людей меньше времени для освоения но-
вого, чем было у Линкольна.
Получается, что именно высшая школа должна
воспитывать умы студентов, пока она владеет их
вниманием. Но и в академических кругах нет един-
ства. Образовался разрыв между изучением исто-
рии и построением теории, хотя для соотнесения
целей со средствами нужно и то и другое. Истори-
ки, понимая, что в их науке наиболее плодотворны
38
исследования в специальных областях, обычно из-

бегают обобщений, без которых не бывает теории:
тем самым они лишают себя способов упрощения
своей сложной материи, которые позволяют нам
ориентироваться в ней. Теоретики, которым хо-
чется, чтобы их воспринимали как «ученых», ис-
следующих общество методами точных наук, стре-
мятся к «воспроизводимости» результатов: это
приводит к упрощению сложных вещей ради пред-
сказуемости. Оба этих лагеря не учитывают взаимо-
связи между общим и частным — между универсаль-
ным и локальным знанием — составляющие основу
стратегического мышления. Кроме того, предста-
вители обеих групп слишком часто плохо пишут,
усугубляя недостатки метода невнятностью изло-
жения39.
Есть, однако, и более старый способ, посредством
которого история и теория действовали сообща.
Макиавелли намекает на него в письме-посвяще-
нии к своему произведению «Государь». Превы-
ше всего, пишет он, я ценю «познания мои в том,
что касается деяний великих людей, приобретен-
ные мною многолетним опытом в делах настоящих
и непрестанным изучением дел минувших». Он из-
ложил их квинтэссенцию в «небольшой книжке»,
которая позволила бы «[его светлости Лоренцо Ме-
дичи] за ничтожное время усвоить все выношенное
мной [Макиавелли] на протяжении долгих лет сре-
ди стольких скорбей и опасностей»40.
Карл фон Клаузевиц развивает метод Макиа-
велли более полно в своем монументальном, хотя
и незавершенном, классическом труде «О войне»41.
Сама по себе история, пишет он, представляет со-
бой лишь долгую череду рассказов. Это не означает,
что они бесполезны, поскольку теория, понимае-
мая как самая суть дела, избавляет вас от необхо-
димости выслушивать их все снова. Для этого нет
времени, когда вы готовитесь к битве или начинае-
те любое другое рискованное предприятие. Но вы
39
не можете и просто бродить кругом, как Пьер у Тол-

стого на Бородинском поле. Поэтому-то и нужно
обучение.
Хорошо обученный солдат, безусловно, будет
действовать эффективнее, чем совсем не подго-
товленный, но что есть «обучение» в понимании
Клаузевица? Это способность пользоваться прин-
ципами, применявшимися в разное время и в раз-
ных местах, позволяющая вам понимать, что было
и что не было действенно в прошлом. Затем вы
применяете их к имеющейся ситуации, и здесь уже
идет речь о масштабе. В результате вы имеете план,
опирающийся на прошлое, привязанный к настоя-
щему и направленный на достижение некоторой
цели в будущем.
Сражение, однако, не развивается по плану
во всех отношениях. Его результат будет зависеть
не только от действий другой стороны — от «извест-
ных неизвестных», согласно знаменитой фразе быв-
шего министра обороны США Дональда Рамсфел-
да42 — но и от «неизвестных неизвестных», то есть
всего того, что может пойти не так еще до вашей
встречи с противником. Все вместе эти факторы со-
ставляют то, что Клаузевиц называл «трением» —
столкновение теории с реальностью, о котором
много веков назад Артабан пытался предупредить
Ксеркса у Геллеспонта.
Поэтому единственное решение состоит в им-
провизации, но это означает не просто придумы-
вать решения на ходу. Возможно, вы будете при-
держиваться плана, возможно, вы его измените,
а может быть, и полностью отвергнете. Но, ка-
ковы бы ни были неизвестные, отделяющие вас
от цели, вы, подобно Линкольну, будете знать свой
азимут. В вашей памяти будет целый арсенал вари-
антов действий, известных вам, говоря словами Ма-
киавелли, благодаря опыту, приобретенному весь-
ма дорогой ценой теми, кто жил до вас. Остальное
зависит от вас.
40
XII
Суда, пересекающие Геллеспонт в наши дни, все
еще соединяют поля сражений, как когда-то мосты
Ксеркса: чуть южнее по азиатскому берегу нахо-
дится Троя, а на европейском берегу, даже ближе —
Галлиполи. Но сегодня это паромы, а перевозимые
ими армии — туристы, пользующиеся тем, что поля
сражений, разделяемые тридцатью веками, нахо-
дятся лишь в пятидесяти километрах друг от друга.
У них даже остается время для осмотра Троянского
коня в Чанаккале — не подлинного, конечно, а эле-
мента реквизита, оставшегося после съемок филь-
ма 2004 года с участием Брэда Питта.
Открывающиеся им виды не так величествен-
ны, как зрелище, которое наблюдал Ксеркс со сво-
его возвышения в 480 году до н. э., но позволяют
сделать важный вывод: сегодня опыт реальных
сражений приобрести сложнее, чем даже в недав-
нем прошлом. Чем бы это ни объяснялось: стра-
хом того, что мировая война может уничтожить
всех участников, возвращением малых войн, в ко-
торых ведущие их страны участвуют не так тоталь-
но, как раньше, или простым везением — сегодня
на полях сражений оказывается меньше людей, чем
в прошлом. Им на смену приходят туристы.
Но идея обучения, развитая Клаузевицем, со-
храняет всю свою актуальность. Это лучшая защи-
та от нарастания глупости стратегий с нарастани-
ем масштаба задач: проблемы, которая возможна
как в мирное, так и в военное время. Единствен-
ный способ совмещать явные противоположности
планирования и импровизации — это учить здраво-
му смыслу и умению понимать, когда следует быть
«ежом», а когда «лисой». Где же, если не в армии
или (лишь частично) в высшей школе или в про-
фессиональной жизни после нее, сегодняшние мо-
лодые люди могут получить такое образование?
41
«Битва при Ватерлоо была выиграна на спор-

тивных площадках Итона», не сказал, но опреде-
ленно должен был бы сказать герцог Веллингтон,
этот главный источник афоризмов Викторианской
эпохи43. Ведь помимо войны и подготовки к ней
именно в соревновательном спорте наиболее ха-
рактерным образом проявляется это сочетание
квинтэссенции прошлого, планируемого настоя-
щего и неопределенного будущего, о которых пи-
сал Клаузевиц. В наши дни, когда мода на подтя-
нутость и спортивную форму намного выше, чем
в эпоху выдающегося герцога, игровыми видами
спорта занимается больше людей, чем когда бы
то ни было. Но что вам это дает и какое отношение
это имеет к большой стратегии?
Дело в том, что вы учитесь игре с помощью тре-
нера, который занимается тем же «обучением»,
какое проводили сержанты «учебки» во времена
обязательной военной службы: он объясняет вам
принципы игры, развивает выносливость, следит
за дисциплиной, учит взаимодействовать в игре,
проигрывать и восстанавливаться после проигры-
ша. Но, как только игра началась, ваш тренер может
только кричать или хмуриться, находясь в стороне.
Вы и ваши товарищи по команде предоставлены са-
мим себе. И все же вы добьетесь большего, если у вас
был тренер: не случайно зарплаты тренеров в не-
которых американских университетах превышают
зарплаты ректоров, которые их нанимают.
Но означает ли что-либо из сказанного выше,
что в игре вы были либо «ежом», либо «лисой»? Ве-
роятно, вы сочли бы этот вопрос глупым, посколь-
ку вы были и тем и другим: у вас был план, подо-
бающий «ежу», вы корректировали его ситуатив-
но, как подобает «лисе», и выиграли или проиграли
в зависимости от того, насколько он сработал. Огля-
дываясь назад, вам трудно было бы сказать, в какой
момент вы были «ежом», а в какой — «лисой». Дей-
ствуя, вы удерживали в уме противоположные идеи.
42
В большинстве жизненных ситуаций все проис-

ходит почти так же, и мы делаем этот выбор ин-
стинктивно или почти инстинктивно. Но с ростом
наших полномочий и влияния на людей мы боль-
ше задумываемся о собственных действиях. Когда
за вами наблюдает много людей, действие становит-
ся публичным действом. Теперь уже важна репута-
ция, а это ограничивает свободу действий. Лидеры,
добравшиеся до вершины — как Ксеркс или экспер-
ты Тетлока — могут становиться пленниками соб-
ственного превосходства, оказываясь запертыми
в границах роли, из которой уже не могут выйти.
Таким образом, эта книга о «Геллеспонтах со-
знания», пролегающих между таким лидерством
и здравым смыслом. Между этими двумя берегами
необходимы свободно проходимые и частые мости-
ки, ибо только свободное движение между ними
делает возможной большую стратегию: правиль-
ную увязку целей и средств. Но течения быстры,
ветра переменчивы, а мосты — хрупки. И хотя сего-
дня нам уже не нужно запугивать или задабривать
море, как это делал Ксеркс, но, изучая то, как мно-
гие после него справлялись с этими противоре-
чиями логики и лидерства, мы, наверное, можем
лучше подготовить себя к переходу тех «Геллеспон-
тов», которые рано или поздно встретятся на на-
шем пути.
ГЛАВА 2
Длинные стены
С
В Ы С О Т Ы они могли бы показаться гигант-
ской костью, которую какой-нибудь сытый
бог, сидящий намного севернее, на Олим-
пе, чисто обглодал и лениво швырнул через всю
южную Аттику. Один ее конец, похожий на сустав,
опирался на скалистый утес, другой доходил прак-
тически до моря. Ее длина была около десяти ки-
лометров, но из-за утолщений на каждом конце
ее периметр достигал двадцати семи километров.
Утолщения соединяла невероятно тонкая косточ-
ка в шесть с половиной километров длиной: по-
ставленная вертикально, такая структура слома-
лась бы под собственным весом. Но такое никому
не пришло бы в голову, потому что это были сте-
ны — самые длинные из когда-либо окружавших
два города1.
В Афинах, лежащих на их северо-восточном
конце, к моменту окончания их строительства
в 457 году до н. э. жило порядка двухсот тысяч че-
ловек. В Пирее, на юго-западном конце, жителей
было меньше, а места больше: для Афин это был
порт средиземноморской торговли, а также строи-
тельная, ремонтная и провиантская база их военно-
го флота, «деревянные стены» которого принесли
победу при Саламине двадцать три года тому на-
зад. Уже много лет после того, как Афины утратили
свое завоеванное тогда первенство, историк Плу-
тарх увидел в зданиях и общественных простран-
ствах города «цвет новизны», как будто «эти про-
44
ДЛИННЫЕ СТЕНЫ
изведения проникнуты дыханием вечной юности,

имеют нестареющую душу». Надо всем этим ца-
рил перестроенный Акрополь — все еще со следа-
ми пожара, устроенного персами, — возвышающий-
ся на своем утесе, где он стоит и сегодня, пережив
с тех пор множество других бед и злоключений.
Стены, соединявшие Афины и Пирей, отстояли
друг от друга примерно на тридцать метров: доста-
точно широко, чтобы вместить двусторонний поток
людей, животных, повозок, товаров и ценностей,
и достаточно узко, чтобы их можно было оборонять.
Это были внушительные стены — примерно полто-
ра метра в толщину и семь с половиной в высоту —
но они странным образом не вязались с теми граци-
озными постройками, на страже которых стояли.
Камни торчали в растворе вкривь и вкось. Наружу
выступали сломанные колонны и куски надгробных
плит. Официальным объяснением было увековече-
ние памяти: все это должно было напоминать о бес-
чинствах Ксеркса всякому, кто шел мимо этих стен:
ему о них напоминали его предки2.
Ксеркс, пересекая Геллеспонт, взял с собой все,
кроме большой стратегии: ведь если его устремле-
ния были его возможностями, зачем заботиться о со-
ответствии одного другому? Он узнал, что такое
нехватка необходимого только после того, как его
научили этому суша, море, ненастье и греки со сво-
им оракулом. Считая все свои карты сильными,
он не приберег ни одной из них про запас, и когда
проиграла одна, остальные постигла та же участь.
В итоге он потерял, по сегодняшним расчетам, бо-
лее девятисот трирем и четверть миллиона человек3.
Греки же, напротив, знали одну лишь нужду.
В отличие от персов, империя которых прости-
ралась от Эгейского моря до Индии, они занима-
ли небольшой скалистый полуостров, на котором
ресурсы были разбросаны крайне неравномерно,
а управлять людьми было очень сложно. Большие
и малые города должны были защищаться сами: ни-
45
какой царь царей не мог сделать это за них. Суще-

ствовали союзы и даже колонии, но обязательства
были расплывчаты, а лояльность никогда не была
чем-то постоянным. Это делало Грецию ареной
всевозможного соперничества, а потому и полем
применения самых разных стратегий4. После вой-
ны с Ксерксом две из них приобрели особое значе-
ние. Они различались во всех аспектах — за исклю-
чением того, что нужда требовала специализации.
I
Спартанцы, которые сражались при Фермопилах
до последнего бойца, издавна были воинами. Их
родиной был Пелопоннес, но они были привязаны
к нему не так, как бывают привязаны аграрии: сель-
ским хозяйством занимались рабы (илоты); страте-
гия спартанцев состояла в том, чтобы сделать свою
армию лучшей в Греции. Не имея никакой другой
цели, они не оставили после себя даже приличных
руин. Как профессиональные военные они непре-
рывно тренировались, чтобы редко вступать в бой.
Битву при Марафоне в 490 году до н. э. они просто
пропустили, потому что отмечали праздник луны.
Но ярость спартанцев в бою, когда они по-настоя-
щему выходили из себя (как при вторжении Ксерк-
са), с лихвой компенсировала их численность. Вот
почему, несмотря на Фермопилы, Афины доверили
им свою оборону на суше. Когда и она была прорва-
на, сообщает нам Фукидид, афиняне «со всем своим
добром... сели на корабли и стали мореходами»5.
Они были мореходами и раньше, и их торговые
корабли ходили от Атлантического океана до Чер-
ного моря. Афиняне также разбогатели на доходах
от зависимых территорий и их платежах за воен-
ную помощь, а также от добычи серебра в близле-
жащем районе Аттики. Это дало им возможность
построить флот, который базировался на Сала-
46
мине. Но деревянных стен на море Фемистоклу

оказалось мало: он хотел воздвигнуть огромные
стены на суше. Окружив Афины и Пирей, они пре-
вратили бы эти города в остров — неприступный
для нападения с суши, получающий все необходи-
мое с моря, готовый пустить в дело флот, столь же
грозный, как и войско спартанцев6.
Таким образом, спартанцы и афиняне стали ти-
грами и акулами: каждый вид господствовал в сво-
ей «зоне обитания»7. В этот момент здравый смысл
явно подсказывал идею сотрудничества: серьезная
и зримая персидская угроза продолжала существо-
вать. Вместо этого произошло нечто, не имевшее
никакого смысла. Греки украсили спасенную ими
цивилизацию незабываемыми творениями — а за-
тем разрушили ее почти до основания8.
II
Пелопоннесская война, которая шла между Афи-
нами, Спартой и их союзниками с 431 по 404 год
до н. э., имела одну общую черту со значительно
более краткой войной между греками и персами:
у каждой из них был свой великий летописец. Фу-
кидид, однако, предупреждал своих читателей,
что он не Геродот. В своей истории он воздер-
жится от красивостей, грешащих против истины.
Он писал, что из-за «отсутствия в нем всего бас-
нословного», возможно, его исследование «пока-
жется малопривлекательным», однако он надеет-
ся, что его труд будет тем же, что Плутарх увидел
в остатках Афин: неподвластным времени творени-
ем, «достоянием навеки». Будет достаточно, писал
Фукидид, если его историю сочтут полезной те, кто
захочет «исследовать достоверность прошлых и воз-
можность будущих событий (могущих когда-нибудь по-
вториться по свойству человеческой природы в том же
или сходном виде)»9.
47
Прошлое и будущее у Фукидида не более рав-

ны друг другу, чем возможности и устремления
в стратегии; но между ними есть связь. О прошлом
мы можем узнать только из ненадежных источ-
ников, в том числе из наших собственных воспо-
минаний. Будущего мы не можем знать вообще;
мы знаем лишь, что оно возникнет в прошлом,
но затем отделится от него. Различие, которое Фу-
кидид проводит между сходством и отражением —
между моделями, переживающими время, и точными
отражениями, выцветающими из-за времени, — вы-
равнивает асимметрию, поскольку предполагает,
что прошлое готовит нас к будущему только тогда,
когда оно переходит в будущее, пусть и сильно из-
меняясь при этом. Точно так же, как возможности
ограничивают устремления обстоятельствами.
Знать один главный секрет или много неглав-
ных, таким образом, недостаточно: «сходство», ко-
торое, как настаивает Фукидид, должно случаться,
может возникать по всей ширине нашего «спек-
тра» от «ежей» до «лис» и обратно. А кто же он сам,
«еж» или «лиса»? Такой вопрос столь же бесполез-
но задавать, как состоявшемуся спортсмену пытать-
ся на него ответить. «Первоклассный ум» Фукидида
с такой легкостью вмещает противоположные идеи,
что в своей истории он рассказывает нам их сотнями.
Он делает это через время и пространство, при этом
еще и меняя масштаб: мне кажется, только Толстой
может соперничать с ним в способности почувство-
вать значимость в вещах, казалось бы, незначимых.
Поэтому не будет преувеличением сказать, что
Фукидид тренирует ум всякого, кто его читает. Ведь,
как мягко напомнил нам крупнейший из его совре-
менных толкователей (который одно время и сам
был тренером), греки, несмотря на их древность,
«могли считать действительным то, что мы или за-
были, или никогда не знали; и мы всегда должны
допускать, что по крайней мере в некоторых отно-
шениях они были мудрее нас»10.
48
III
У спартанцев никогда не было стены: чтобы дер-
жать врагов на расстоянии, они полагались толь-
ко на свое воинское мастерство. Услышав о том,
что Фемистокл планирует построить стену, они по-
пытались убедить афинян, что это нужно запре-
тить делать всем городам: такой запрет способ-
ствовал бы установлению единства греков, в то же
время лишая персов возможности воспользовать-
ся такими укреплениями после любого вторже-
ния в будущем. Но настоящей целью спартанцев
было, как утверждает Фукидид, ограничить мор-
скую мощь Афин, которая показала себя столь дей-
ственной при Саламине. Без таких стен Афины и их
порт будут более уязвимыми, и эта цель будет до-
стигнута.
Фемистокл уговорил афинян сделать вид, буд-
то они приветствуют предложение Спарты, и даже
послать его к ним для переговоров. Тем временем
афиняне начали в срочном порядке возводить сте-
ны. Работали все: мужчины, женщины и дети; в ход
шло все, что попадалось под руку, и использова-
ние лома при строительстве объясняется не толь-
ко мемориальными соображениями, но и просто
спешкой. Когда спартанцы удивлялись, почему
так долго длятся переговоры, Фемистокл говорил,
что ждет прибытия других афинян, которые за-
держиваются по непонятным причинам. Наконец
они прибыли — но одновременно до спартанцев
уже дошли и сведения о том, что на самом деле за-
мыслили афиняне. Фемистокл заявил спартанцам,
которые начали что-то подозревать, что если их
что-то смущает, им следует послать своих людей
в Афины, чтобы те убедились во всем сами. Одно-
временно он дал афинянам тайное поручение удер-
живать спартанских гостей до тех пор, пока стены
не будут почти готовы.
49
Наконец, узнав, что момент настал, Фемистокл

оставил уловки: Афины, объявил он, имеют те-
перь достаточно крепкие стены, чтобы защитить
себя. Во всех дальнейших переговорах уже пред-
полагалось право афинян решать, в чем состоят
и их собственные интересы, и интересы осталь-
ных греков. Спартанцы не выказали гнева; впро-
чем, отмечает Фукидид, «втайне лакедемоняне
очень досадовали, что им не удалось достичь сво-
ей цели»11. Их обвели вокруг пальца — или, точ-
нее, вокруг стены.
IV
Все это происходило в 479–478 годах до н. э., за че-
тыре с половиной десятилетия до того, как разра-
зилась Пелопоннесская война. Здесь Фукидид дает
ретроспективу, необычную для его исторического
повествования. Он хочет, чтобы мы увидели связь,
пусть и отдаленную, между великой войной и по-
чти комическим контрастом невозмутимости спар-
танцев и хитрости афинян: у малых событий могут
быть большие следствия. Нельзя сказать, что об-
ратного пути не было. Идти вперед, однако, нужно
было осторожно, поскольку каждый шаг в отноше-
ниях между Афинами и Спартой теперь имел неод-
нозначный смысл.
То же строительство стен: было ли оно актом
защиты или нападения? Афиняне хотели защитить
стенами свой «остров» — базу, с которой, благодаря
торговым связям и военно-морской мощи, они пра-
вили бы морями вблизи Греции и намного дальше.
Спартанцы видели безопасность в отказе от стен,
но лишь потому, что их войско было — и, как они
рассчитывали, должно было остаться — сильней-
шим в Греции. Но как раз по этой причине афиня-
не прежде всего и считали, что им нужны стены.
Категории слишком «категоричны».
50
Однако как спартанцы, так и афиняне действова-

ли стратегически, соизмеряя устремления с возмож-
ностями. И те и другие стремились к безопасности,
но каждый своим путем; ни те ни другие не имели
возможности одновременно быть и тиграми, и аку-
лами. Сотрудничество, в теории, могло защитить
их от всех будущих опасностей — как на море, так
и на суше. Но оно требовало большего доверия —
качества, имеющего поразительно неглубокие кор-
ни в характере всех греков.
Перехитрив спартанцев, Фемистокл с триумфом
вернулся в Афины, как после битвы при Салами-
не. Но со временем энтузиазм поостыл: к 470 году
до н. э. афинское народное собрание, которое боя-
лось успехов своих лидеров не меньше, чем воз-
награждало их, воспользовалось своим правом
подвергать неугодных граждан остракизму и от-
правило его в изгнание. В конце концов организа-
тор победы над персами, все еще полный всевоз-
можных идей, провел остаток своих дней на службе
у тех же самых персов. Так Ксеркс, недавно убитый
заговорщиками, как бы его ни изображал Эсхил,
оказался в некотором роде отомщен12.
V
Одним из организаторов постановки «Персов» был
Перикл, афинский аристократ, в честь которого
была названа следующая эпоха. Снисходительность
и скромность сочетались в нем с умением привле-
кать на свою сторону людей; при этом он также
был покровителем искусств, умелым полководцем,
опытным дипломатом, прекрасным экономистом,
автором оригинальных конституционных идей, пе-
реживших его время, одним из самых блестящих
ораторов Афин и человеком, давшим городу тот об-
лик, в котором он дошел до нас, и правившим им
и его империей более четверти века13. Однако имен-
51
но Перикл сделал больше кого бы то ни было еще

для развязывания Пелопоннесской войны — этого
непреднамеренного результата создания культуры,
поддерживающей стратегию.
Спартанцам не нужна была новая культура, по-
скольку после греко-персидских войн их старая
культура в целом не изменилась. Культура же афи-
нян преобразилась полностью. Они доказали свое
умение воевать на суше, одержав победу над пер-
сами (без спартанцев) при Марафоне в 490 году
до н. э., а также (с помощью спартанцев) при Плате-
ях в 479 году до н. э. Но «остров» Фемистокла озна-
чал отказ от дальнейшего развития этого умения:
он боялся, что Афины никогда не смогут противо-
стоять войску спартанцев14. К середине 450-х годов
до н. э. Перикл, который был с этим согласен, до-
строил стены вокруг Афин и Пирея, что позволяло
полностью опираться на морскую мощь в любой бу-
дущей войне. Новая стратегия была вполне разум-
ной, но она сделала из афинян, по наблюдению Фу-
кидида, другой народ.
Афины традиционно жили сельским хозяй-
ством: в мирное время поля и виноградники мест-
ных земледельцев снабжали город продовольстви-
ем, а в военное время они пополняли собой ряды
афинской пехоты и кавалерии. Теперь же их хозяй-
ства уже никто не собирался защищать; роль их са-
мих в войне также упала. В случае нападения спар-
танцев они должны были толпами бежать в город,
укрываться за его стенами и наблюдать с этих стен
за уничтожением своих имений, посевов и оливко-
вых деревьев. Перикл, который и сам был земле-
владельцем, обещал сжечь собственное хозяйство,
чтобы доказать свою решимость стоять до конца.
Он считал, что в конце концов спартанцы, обес-
покоенные тем, что в их собственных поместьях
остались ненадежные илоты, бросят все и уйдут во-
свояси, но вовсе не благодаря усилиям тех, на ком
раньше держалась стабильность афинского обще-
52
ства. Между тем корабли, базирующиеся в пирей-

ском порту, будут поддерживать Афины благодаря
сообщению с их заморскими территориями и со-
вершать набеги на незащищенные берега Спарты,
ускоряя уход спартанцев15.
Но содержание торгового и военного флота
требовало немалых расходов. Чтобы сражаться
на суше, афинскому гоплиту нужен был лишь меч,
щит, шлем, минимум доспехов и абсолютная уве-
ренность в воюющем рядом с ним товарище, по-
скольку греческие фаланги перемещались как еди-
ное целое: импровизация неизбежно оканчивалась
катастрофой. Для флота же требовались портовые
сооружения, корабли, паруса и ряды гребцов, го-
товых сидеть в смрадной трюмной воде (трире-
мы редко останавливались для того, чтобы люди
могли справить нужду), не имеющих возможности
следить за ходом битвы и отправлявшихся на дно
при ее неудачном исходе. Их должна была вдохнов-
лять не только память о собственных хозяйствах
(которых, впрочем, у большинства из них никогда
не было) и принуждать к действию не только му-
штра (от которой было мало толку в зловонных
скользких тесных помещениях)16.
Подгонять и вдохновлять нужно было не только
гребцов. У греков были триремы — военные кораб-
ли, единственным предназначением которых был
таран других кораблей. Их строительство, на сред-
ства ли частных граждан или государства, едва ли
могло обеспечить прибыль: тут должны были дей-
ствовать какие-то менее материальные стимулы.
Афиняне также не могли заставить свои колонии
кормить себя: для снабжения города зерном, ско-
том и рыбой нужны были стимулы, а не принужде-
ние. При возведении стен город не мог оплачивать
труд женщин и детей, так что интересы семей тоже
должны были совпадать с требованиями стратегии.
Масштабные предприятия требуют столь же мас-
штабных стимулов. Кто-то должен был объяснить
53
всем — или почти всем, — что жертвы, принесенные

сейчас, позже принесут свои плоды. Жертвы же,
на которые рассчитывал Перикл, предназначались
не богам, как в древности17, а городу, который стал
государством и уже становился империей.
Которой тем не менее нужно было остаться еди-
ным сообществом. Чтобы опереться в своем раз-
витии на энтузиазм людей, Афины должны были
чем-то воодушевить и разные классы городских
жителей, и народы своей империи, оставшись
при этом таким же сплоченным целым, как и их
соперница Спарта, сохранявшая во многих от-
ношениях черты небольшого города. Вот поче-
му важнейшей задачей Перикла стало построение
культуры.
VI
Перикл изложил свои планы и надежды в «над-
гробной речи», произнесенной в Афинах в кон-
це первого года Пелопоннесской войны. Погиб-
шие отдали свои жизни, сказал он собравшимся
на похоронах, за универсальность своеобразия Афин:
Афины никому не подражали, но были образцом
для всех. Но как можно было увязать столь явные
противоположности? Периклово решение состоя-
ло в том, чтобы увязать масштаб, пространство
и время: афинская культура должна была стать об-
разцом для города, для империи и для других ве-
ков. К счастью, на погребении героев был Фукидид
или кто-то из тех, кому он доверял, и речь этого ве-
ликого человека была записана18.
Еще задолго до Перикла Афины начали посте-
пенное движение в сторону демократии, которую
он определил как предпочтение интересов «боль-
шинства, а не меньшинства». К моменту, когда Пе-
рикл пришел к власти, любой взрослый гражданин
мужского пола, который не был рабом, мог высту-
54
пать и голосовать в афинском народном собрании:

оно насчитывало от пяти до шести тысяч постоян-
ных участников и было самым массовым демокра-
тическим органом, существовавшим в мире до того
(а может быть и до нашего) времени19. «Наши ря-
довые граждане... также хорошо разбираются в по-
литике, — утверждал Перикл в своей речи. — Ведь
только мы одни признаем человека, не занимающе-
гося общественной деятельностью... бесполезным
обывателем». Что касается открытого обсуждения,
то «мы считаем неправильным принимать нужное
решение без предварительной подготовки».
В работе собрания соблюдалась презумпция не-
зависимости достоинства человека от его стату-
са. Если кто-то хотел участвовать в нем (досто-
инство), то «низкое общественное положение»
(статус) не могло ему в этом помешать. Отсюда сле-
довало, что любой, кто мог работать на строитель-
стве оборонительных сооружений, починить суд-
но, стать гребцом, заплатить другим за эту работу
или даже воспитать ребенка так, чтобы он когда-то
смог ее выполнять, служил государству. Опыт был
полезен, но специализация, расслаивавшая другие
общества, была излишней. «Я сомневаюсь в том,
что еще где-либо может родиться человек, — хва-
стался Перикл, — способный проявить себя в столь
разнообразных обстоятельствах, как афинянин».
Используя стены, корабли и гребцов, афиняне
демократизировали ведение войны. У них не было
элиты, обучавшейся военному делу с детства,
как у спартанцев с их жесткой общественной иерар-
хией. Но у них было больше воинов, на которых го-
сударство могло опереться как в деле защиты, так
и при определении своих интересов. «Между тем
как наши противники при их способе воспитания
стремятся с раннего детства жестокой дисципли-
ной закалить отвагу юношей, мы живем свободно,
без такой суровости, и тем не менее ведем отважную
борьбу с равным нам противником».
55
Демократия внутри народного собрания дол-

жна была служить моделью для города; но какой
должна была стать модель для империи? Сокра-
щая свои обязательства на суше, Афины делали бо-
лее настоятельной необходимость своего влады-
чества на море. К началу Пелопоннесской войны
долгом верности Афинам были связаны примерно
двести союзных или подчиненных им государств20.
Однако они являли огромное разнообразие обстоя-
тельств, настроений и даже языков. Могли ли Афи-
ны в этих условиях доверить другим культурам за-
щиту своей?
Мы приобретаем «друзей», говорил Перикл,
«не тем, что получаем от них, а тем, что оказыва-
ем им проявления дружбы. Ведь оказавший услугу
другому — более надежный друг, так как старается
заслуженную благодарность поддержать и даль-
нейшими услугами. Напротив, человек облагоде-
тельствованный менее ревностен: ведь он понима-
ет, что совершает добрый поступок не из приязни,
а по обязанности». Тем не менее Афины оказыва-
ли эту помощь «не по расчету на собственную вы-
году, а доверяясь свободному влечению». Он имел
в виду, что империя Афин будет не только более
могущественной, но и даст людям больше надежды,
чем любая соперничающая с ней империя21.
Они могли бы таким образом распространять де-
мократию на страны с самыми разными культура-
ми: менее уверенные в себе государства, боясь худ-
шего, объединялись бы с Афинами добровольно22.
Система, основанная на частном интересе, обес-
печивала бы выгоду, перерастающую в близость.
Поэтому была чрезвычайно важна прозрачность:
«мы всем разрешаем посещать наш город и никогда
не препятствуем знакомиться и осматривать его
и не высылаем чужестранцев из страха, что про-
тивник может проникнуть в наши тайны и извлечь
для себя пользу». «Иноземными благами» афиняне
пользовались «не менее свободно, чем произведе-
56
ниями [их] страны». Стены сделали афинское гра-

жданство глобальным.
От будущего Перикл хотел памяти. Герои, кото-
рых он воспевал в своей речи, не нуждались ни в ка-
ких знаках: «Ведь гробница доблестных — вся зем-
ля». Но их культура должна была воздвигнуть
памятники как свидетельства великих деяний. Ими
должны были служить архитектура и украшение
городов, на которые Перикл выделял массу време-
ни и средств. Этому призваны были служить и тек-
сты — философские труды, пьесы, исторические
описания, его собственные речи — как послания
в бутылках, адресованные далеким эпохам и под-
тверждающие уникальность его времени. И руины:
«Все моря и земли открыла перед нами наша отва-
га и повсюду воздвигла вечные памятники наших
бедствий и побед».
Как произведение ораторского искусства, речь
Перикла можно сравнить только с Геттисбергской
речью Линкольна. Но если Линкольн говорил в сво-
ей речи о связи военных потерь с военными успе-
хами, то Перикл признавал стратегическое пора-
жение. Дело в том, что он надеялся избежать вой-
ны со Спартой, противопоставив ее превосходству
на суше господство Афин на море и строя при этом
империю нового типа, притягательные стороны ко-
торой должны были умерить любые страхи, связан-
ные с ее усилением23. Как же вышло так, что Перикл
закладывал основы культуры, призванной предот-
вратить войну, уже после начала большой войны?
VII
Фукидид дает три объяснения. Вот первое из них:
в 435 году до н. э. небольшой город Эпидамн, ока-
завшись на пороге гражданской войны, попросил
помощи у своей союзницы Керкиры. Керкира от-
казала, но помощь пришла от ее соперника Корин-
57
фа. Это вызвало гнев керкирян, которые отправи-

ли в Эпидамн свой флот, чем вынудили коринфян
также послать в Эпидамн корабли с войском и по-
селенцами. Обе стороны обратились за помощью
к Афинам, которые заключили с керкирянами обо-
ронительный союз и были вынуждены после этого
дать морское сражение Коринфу и осадить коринф-
скую колонию Потидею. Коринфяне в ответ нача-
ли подталкивать спартанцев к вторжению в Аттику,
но последние предложили афинянам и корин-
фянам выступить с защитой своих позиций пе-
ред спартанским народным собранием. После чего
это собрание, скорее, «из страха перед растущим
могуществом Афин» (второе, более сжатое объяс-
нение Фукидида), чем руководствуясь приведенны-
ми аргументами, проголосовало в 432 году до н. э.
за объявление войны24.
В первом повествовании поразительно подроб-
но прослеживается цепь причин и следствий. Вто-
рое подтверждает, что это была именно последо-
вательность событий, а не их случайное нагромо-
ждение. Но ни одно из них не объясняет, как могло
получиться, что из-за «какой-то дурацкой истории
на Балканах»25 — Эпидамн находится на территории
сегодняшней Албании и называется Дюррес — была
развязана война, ставшая для греков столь же опу-
стошительной, какой (с учетом пропорций) была
Тридцатилетняя война в XVII веке для европейцев
или две мировые войны в XX веке для всех их участ-
ников26. Чтобы разобраться в этом, нам нужно об-
ратиться к третьему объяснению Фукидида, которое
заключается в том, что заверения Перикла в благих
намерениях его державы никого не убедили.
Фукидид дает его — скорее имплицитно, чем
явно — картину прений сторон в Спарте. Это был,
по сути, «суд над Периклом», где коринфяне вы-
ступали в роли обвинителей, афиняне — защитни-
ков, а спартанцы — единственные выступавшие,
названные Фукидидом, — в роли судей. Вопрос за-
58
ключался в том, насколько универсальной может

или должна быть определенная культура.
Сначала коринфяне обвинили во всем спартан-
цев, заявив, что в появлении афинских «длинных
стен» виноваты они. Их «недогадливость» помогла
Фемистоклу несколькими десятилетиями ранее реа-
лизовать свой хитрый план и дала Афинам повод
считать, что спартанцы «смотрят сквозь пальцы».
Только вы, лакедемоняне, одни из эллинов без-

действуете, обороняясь не силой, а медлитель-
ностью; только вы одни стараетесь подавить вра-
жескую мощь не в ее зачатке, а когда она вдвое
возрастет. Конечно, всегда говорили, что ваше
положение надежно; но действительность оказа-
лась убедительнее.
Афиняне, напротив, «отважны свыше сил, способ-

ны рисковать свыше меры благоразумия». Они дей-
ствуют столь стремительно, что для них «наде-
яться достичь чего-нибудь значит уже обладать
этим». Афиняне «и сами не имеют покоя, и дру-
гим не дают его». Поэтому спартанцам следует
помочь потидейцам и напасть на Аттику. В про-
тивном случае это «[заставит] нас... в отчаянии по-
думать о другом союзе»27.
В ответ афиняне напомнили всем о персидских
войнах, заметив при этом, что «частое упоминание
об этом в конце концов может надоесть». Несмо-
тря на жертвы спартанцев при Фермопилах, заяви-
ли афиняне, «когда мы отправлялись в путь, наше-
го города [Афин] уже не существовало, и, вступая
в борьбу, мы едва ли могли надеяться на его возро-
ждение. И все же, несмотря на это, мы в меру наших
сил спасли не только вас, но и самих себя». Что же
касается империи, говорили они, то «нашу держа-
ву мы приобрели ведь не силой, но оттого лишь,
что вы сами не пожелали покончить с остатками во-
енной силы Варвара в Элладе. Поэтому-то союзни-
ки добровольно обратились к нам с просьбой взять
59
на себя верховное командование». Таким образом,

афиняне поступили так, как поступил бы любой
на их месте. Учитывая, что «затяжная война обычно
приносит всякого рода случайности обеим сторо-
нам», спартанцам не следует «принимать поспеш-
но решение». Очень часто, начиная войну, «люди
сразу же приступают к действиям, с которыми сле-
довало бы повременить, и уж после неудач обраща-
ются к рассуждениям»28.
Архидам, царь Спарты, поддержал афинян.
Война, предупредил он, требует не столько ору-
жия, сколько денег, особенно если она идет между
материковой и морской державами. Ведь «пока
мы не добьемся победы на море и не отрежем афи-
нян от средств и путей снабжения их флота, мы по-
стоянно будем терпеть неудачи». Более разумным
путем могла быть дипломатия: в случае провала пе-
реговоров можно было захватить какие-то области
Аттики, не подвергая их опустошению, ибо послед-
нее не принесло бы пользы никому. Сетуя на «мед-
лительность» спартанцев, коринфяне не учитыва-
ли вероятность того, что поспешное начало войны
могло отдалить ее завершение, и она осталась бы
«в наследство нашим детям»29.
Однако решение предстояло вынести спартан-
скому народному собранию, и верх одержал Сфене-
лаид, один из нескольких эфоров (судей). Посколь-
ку афиняне воевали с персами, но плохо обошлись
со спартанцами, утверждал он, следуя довольно
странной логике, они «вдвойне заслуживают кары
за то, что из доблестных людей стали злыми». Про-
должать обсуждение означало бы лишь осложнить
ситуацию еще более. «Поэтому, лакедемоняне, вы-
носите решение о войне, как это и подобает Спар-
те... Итак, с помощью богов пойдем на обидчиков!»
Было трудно разобрать, сколько голосов крича-
ло «за» и сколько «против», но когда народному
собранию было предложено встать и разделиться,
большинство оказалось на стороне Сфенелаида.
60
Вот так, повторяет Фукидид, «истинным поводом

к войне (хотя и самым скрытым), по моему убежде-
нию, был страх лакедемонян перед растущим могу-
ществом Афин, что и вынудило их воевать»30.
VIII
Перикл не присутствовал на своем «суде» в Спарте,
но он, конечно, очень тщательно отбирал своих пред-
ставителей. Поэтому тем более поразительно, что их
защита была столь неубедительна, хотя даже царь
Спарты предупреждал об опасностях войны. Пе-
рикл построил свою карьеру и культуру своего горо-
да на убеждении31. Где-то произошел серьезный сбой.
Возможно, его представителям не хватило его
красноречия, чтобы не спасовать перед доводами
о том, что все империи становятся деспотиями,
и отстоять идею Перикла, что его империя осво-
бодит человеческий дух. Возможно, и сам Перикл
отступил бы под обвинительным натиском корин-
фян: они дали понять, что столкновения с афиня-
нами вовсе не освободили их дух и что спартанцам
также не следует на это рассчитывать. Но возможно
и то, что в логике Перикла также имелись пороч-
ные звенья, выявленные во время споров в Спарте.
Греки понимали культуру как характер. Это озна-
чало предсказуемость на всех уровнях масштаба:
в поведении города, государства или народа в ма-
лых, больших и средних делах32. Спартанцы, знаю-
щие все о себе и своих целях, были полностью пред-
сказуемы. Им не нужно было менять ни себя, ни ко-
го-то еще. Афинская же стратегия обнесения своих
городов стенами изменила их характер и заставила
беспокойно рыскать по свету. Изменившись сами,
они должны были изменить других — это и означает
управлять империей, — но скольких, до какой степе-
ни и какими средствами? Ни у кого, даже у Перик-
ла, не было ясного ответа на эти вопросы.
61
Перикл не был Ксерксом. «Я опасаюсь гораз-

до больше наших собственных ошибок, чем враже-
ских замыслов», — признавал он с приближением
войны. Зная, что империя афинян не может рас-
ширяться безгранично, Перикл «сдерживал такое
стремление сограждан к предприятиям в чужих
странах и старался отбить у них охоту вмешивать-
ся не в свои дела», говорит нам Плутарх, «считая
уже достаточно важным делом остановить рост мо-
гущества Спарты»33. Однако, как признали послы
Перикла, выступая перед спартанским народным
собранием, допущение равенства, которое он вос-
хвалял в городе, в масштабах империи могло при-
вести к ее уменьшению и даже развалу.
А наши союзники, привыкшие обращаться с нами

как с равными, если только против ожидания
им хоть чем-нибудь придется поступиться (будь
то по приговору суда или по принуждению на-
шей власти), отнюдь не благодарят за то, что их
не лишают гораздо более важного, а с еще боль-
шим возмущением подчиняются господствую-
щей власти, чем если бы мы, уже с самого нача-
ла отбросив законность, открыто притеснили их.
Персы обращались со своими подданными бо-

лее сурово, но это было в прошлом, а в настоящем
«всегда подвластные недовольны своими правите-
лями» — и здесь «подвластные» — очень странное
слово для обозначения тех, кто «равны» афинянам.
Если бы спартанцы одержали победу, то они бы
точно так же «скоро утратили бы расположение
союзников (которого добились только из-за страха
союзников перед нами)»34.
Таким образом, порочным звеном логики Перик-
ла была идея равенства. Он считал достойными це-
лями и равенство, и империю, но плохо понимал,
что поощрение одного умаляет другое. Это проти-
воречие отразилось и в его надгробной речи: он го-
ворил о добровольных союзах во имя общего блага —
62
но при этом славил афинян за то, что их отвага от-

крыла перед ними «все моря и земли», воздвигнув
на их пути памятники «бедствий и побед». Это вы-
глядело так, как будто вместо того, чтобы одновре-
менно удерживать в своем сознании противополож-
ности, он то и дело раздваивался, и в середине речи
доктора Джекилла сменял мистер Хайд. Примерно
то же происходило с Периклом в его последние годы.
IX
Пример одной мухи, превратившейся в слона, очень
наглядно показывает, как это происходило. Мегары
были тогда (как остаются и сейчас) небольшим го-
родом на северо-восточной оконечности Коринф-
ского перешейка — единственной полоски суши, со-
единяющей Пелопоннес с остальной Грецией. Его
жители давно враждовали с афинянами, но никакой
военной угрозы для их большого города не пред-
ставляли. Но мегарцы могли вступить во враждеб-
ный Афинам союз: самым вероятным вариантом был
соседний Коринф. Такой шаг мог стать плохим при-
мером для других, поэтому в 433 году до н. э. Перикл
убедил народное собрание лишить мегарцев тор-
говых привилегий в Афинах и запретить им поль-
зоваться гаванями по всей империи. У Мегар были
другие возможности вести торговлю, и этот запрет
казался настолько бессмысленным, что Аристофан
высмеял его в своей комедии «Ахарняне», постав-
ленной через несколько лет после смерти Перикла.
Но указ против мегарцев был задуман как средство
предупреждения, а не принуждения голодом. Это
было экономическое эмбарго, рассчитанное на то,
чтобы предупредить будущие измены невоенными
средствами. Как можно было ожидать, это нововве-
дение насторожило спартанцев, которые сделали
его отмену одним из условий предотвращения вой-
ны. Гораздо более неожиданным поворотом собы-
63
тий — учитывая, что риски, связанные с сохранением

указа в силе, намного перевешивали его выгоды, —
оказалось то, что Перикл отказался отменить указ.
Его упрямство было одной из причин раздра-
жения в народном собрании спартанцев, но, даже
проголосовав за войну в 432 году до н. э., спартан-
цы не спешили действовать. В течение следующего
года они отправили в Афины трех эмиссаров, каж-
дый из которых изыскивал возможности для ком-
промисса. Перикл, однако, отклонил все предло-
жения: «Я всегда держусь, афиняне, такого мнения,
что не следует уступать пелопоннесцам».
По его мысли, хотя мегарский указ может казать-
ся «пустяком», но отменить его означало бы встать
на ледяную горку. «Если вы уступите лакедемоня-
нам в этом пункте, то они тотчас же потребуют но-
вых, еще больших уступок». Ситуация исключала
дипломатию, делая войну единственным выходом:
не имело значения, сколь «велика или мала» была
причина. Разве Фемистокл не победил персов с го-
раздо меньшими ресурсами? «Мы должны быть до-
стойны наших предков и всеми силами противосто-
ять врагам, с тем чтобы передать потомству нашу
державу не менее великой и могущественной»35.
Нарушая тот самый совет, который афиняне
дали спартанцам, Перикл сам прервал ожидание.
Судя по всему, именно по его приказу последне-
го спартанского эмиссара даже не приняли в Афи-
нах, а велели ему покинуть Аттику до наступления
ночи. Говорят, что, пересекая границу, он сказал:
«Сегодняшний день станет началом великих бед-
ствий для эллинов»36.
X
Перикл, отмечает Плутарх, «был уже не тот, —
не был, как прежде, послушным орудием народа,
легко уступавшим и мирволившим страстям толпы,
64
как будто дуновениям ветра». Фукидид тоже почув-

ствовал эту новую жесткость: Перикл «не только
не допускал уступчивость [по отношению к спар-
танцам], но, напротив, побуждал афинян к вой-
не»37. Но что же вызвало эту перемену?
Может быть, это была просто старость: с годами
сохранять гибкость становится все труднее. Возмож-
но, как предположил биограф Перикла, кризисы, на-
раставшие в конце 430-х годов до н. э., обострили его
эмоции и ослабили его способность к компромис-
сам38. Но нельзя исключать, что объяснение связано
с разными представлениями о том, что значит управ-
лять или, по метафоре Плутарха, править судном.
Возможный способ заключается в том, чтобы
плыть с попутными потоками. Определив курс, вы
ставите паруса, ободряете гребцов, учитываете на-
правления ветров и течений, огибаете мели и ска-
лы, делаете допуски на непредвиденные обстоя-
тельства и эффективно расходуете ограниченный
запас энергии. Вы контролируете одни обстоятель-
ства и сообразуетесь с другими. Вы соблюдаете ба-
ланс никогда не забывая, что делаете это, чтобы
попасть из того места, где вы находитесь, к наме-
ченной цели. Вы и «лиса», и «еж» одновременно —
даже на воде. Таким был молодой Перикл, стояв-
ший у руля афинского государства: разносторонне
одаренный человек, поставивший себе цель.
Но со временем Перикл начал пытаться кон-
тролировать сами потоки: он начал воображать,
что ему должны повиноваться ветра, течения,
гребцы, скалы, народ, его враги и сама судьба.
Он считал, что может строить сложные причин-
но-следственные связи: если A, то не только Б,
но неизбежно и В, и Г, и Д. Планам, сколь бы слож-
ными они ни были, надлежало реализовываться
в точности. Постаревший Перикл по-прежнему вел
афинский корабль; однако теперь он был «ежом»,
пытающимся согнать в стаю «лис», а это уже дру-
гая и куда более трудная задача.
65
Это противопоставление проясняет то, что все

время старается донести до нас Фукидид: причи-
ной Пелопоннесской войны стал страх, вызванный
ростом могущества Афин. Ведь рост может быть
двояким. Первый происходит постепенно и допу-
скает приспособление к обстоятельствам по мере
того, как они меняются с появлением нового. Уме-
лый земледелец может влиять на этот процесс:
для него рост растения — это то же, что навигация
для кормчих у Плутарха: одновременное управление
несколькими процессами. Но ни один крестьянин
или садовник не станет утверждать, что он может
предвидеть и тем более контролировать все, что бу-
дет происходить с его растениями от посадки семян
до сбора урожая.
Другой рост происходит вопреки обстоятель-
ствам. Он задается внутренними факторами и по-
этому игнорирует внешние условия. Он сопротив-
ляется культивации, поскольку сам задает свое
направление, темп и цель. Не предвидя никаких
препятствий, он не предполагает компромиссов.
Подобно необузданному хищнику, неистребимому
сорняку или метастазирующему раку, он не видит,
куда идет, пока не оказывается слишком поздно.
Он последовательно поглощает все, что его окружа-
ет, а затем и себя самого39.
Сначала Перикл вел свой корабль, сообразу-
ясь с течениями, — это была стратегия убеждения.
Но когда оказалось, что не все поддаются убежде-
нию, он повел его против течения — это была стра-
тегия конфронтации. Он бросал вызов устоявше-
муся порядку в обоих случаях: Греции предстояло
измениться. Но терпеливое воздействие убежде-
нием было бы ближе к выращиванию растений
или управлению кораблем, чем та конфронтация,
в которую Перикл вовлек афинян. Речь идет о раз-
личии между соблюдением ограничений и отри-
цанием их существования, которое принципиаль-
но для стратегии.
66
Может быть, он считал, что у него нет выбора.

Когда убеждение не дало результатов, конфронта-
ция могла показаться ему единственным способом
удержать курс. Но почему его непременно нужно
было удержать? Почему он не мог отклониться,
как позже делал Линкольн, чтобы обойти болота,
пустыни и ущелья? Как и Линкольн, Перикл смо-
трел в грядущие века. Он даже оставлял для них па-
мятники и отправлял им послания. Но он не оста-
вил после себя функционирующего государства,
и потребовалось больше двух тысячелетий, чтобы
демократия снова стала моделью, привлекатель-
ной для многих людей. Такого кормчего нельзя на-
звать дальновидным — он ведет свой корабль прямо
на скалы. К которым еще долго будут потом проби-
раться спасатели.
XI
Спартанцы вторглись в Аттику весной 431 года
до н. э., и афиняне, как и предполагала их стра-
тегия, покинули свои имения, укрылись за город-
скими стенами и вновь смотрели на клубы дыма,
поднимающиеся к небу на горизонте. Их настрой,
однако, был уже не тот, что полвека назад, когда
Фемистокл приказал эвакуировать Афины. Тогда
победа при Саламине пришла быстро. Сейчас же
никакого триумфа не предвиделось. Периклова
надгробная речь прозвучала утешением для горо-
да, но мало способствовала укреплению его бое-
вого духа, и в 430 году до н. э. спартанцы верну-
лись — вместе с союзником, появления которого
никто не мог предвидеть.
Происхождение чумы, поразившей Афины
тем летом, остается тайной, однако нет сомнений
в том, что «островная» стратегия усилила ее дей-
ствие. Афиняне, хвалился Перикл, открыли свой го-
род миру, но тем самым они отгородили его от его
67
ближайшего окружения. Длинные стены стали за-

мкнутым сосудом, в котором бактерии со всей им-
перии нашли себе носителей со всей Аттики: космо-
политизм Афин вдруг обернулся своей неожидан-
ной смертоносной стороной. Фукидид вспоминает,
что гибли даже собаки и стервятники, пожиравшие
незахороненные трупы. Впрочем, сам он каким-то
образом выжил. После того как гибель постигла сна-
чала имения, а потом и сами тела афинян, Перик-
ла начали обвинять «в том, что тот посоветовал им
воевать и что из-за него они и терпят бедствия»40.
Поначалу он отказывался созывать народное
собрание, но затем все же решился предстать пе-
ред ним. Его единственная ошибка, настаивал Пе-
рикл, заключалась в том, что он недооценил ре-
шимость города, ведь «испытания, ниспосланные
богами, следует переносить покорно, как неизбеж-
ное, а тяготы войны — мужественно». Беженцы,
пришедшие в город из окрестных мест, должны
благодарить флот, который их защищает, и импе-
рию, которая их кормит: «наше морское могуще-
ство представляется мне несравненно более цен-
ным [достоянием], чем те частные дома и земли,
утрата которых для вас столь тягостна. Вы не дол-
жны огорчаться этими потерями больше, чем утра-
той какого-нибудь садика или предмета роскоши».
Получалось, что, выражаясь попросту, это до-
стояние требовало установления тирании. Созда-
вать империю, «возможно, было неправильно,
но отказываться от нее теперь — опасно». Сейчас
ее подданные ненавидят своих правителей и, будь
у них выбор, с радостью сменили бы их на других.
Но ненависть подданных — это «общая участь всех,
стремящихся господствовать над другими». Если
неприязнь необходима ради «высшей цели», то она
«длится недолго, а блеск в настоящем и слава в бу-
дущем оставляет по себе вечную память»41. Так в по-
исках спасения Перикл снова обращался к будущим
векам — как будто он и его город могли ждать века.
68
XII
Но Перикл умер от чумы в 429 году до н. э., оста-
вив афинян, словно на отточенном им лезвии
ножа, на острие выбора между своеобразием де-
мократии, которую он надеялся сделать универ-
сальной, и обычным зверством, которое до этого
правило миром. В эпоху, избавленную от болезней,
страха, неразумия, амбиций и лжи, последователи
Перикла может быть могли бы удержать эти про-
тивоположности в равновесии. Фукидид, однако,
не рассчитывал на это, «пока человеческая приро-
да останется неизменной»42. Завершающая часть
его истории прослеживает движение Афин вниз
от необычайной культуры к заурядной. Лучше все-
го это видно в двух эпизодах, разделенных проме-
жутком в двенадцать лет; и в том и в другом случае
речь идет о гребцах.
В 428 году до н. э. жители Лесбоса, острова у бере-
гов Малой Азии, расторгли союз с Афинами и обра-
тились за поддержкой к Спарте. Опасаясь, что это
станет дурным примером, афиняне устроили бло-
каду Митилены, главного порта острова, и посла-
ли войско для осады города. Спартанцы обещали
помощь, но — как обычно бывало со спартанцами —
не оказали ее, и следующим летом митиленцы сда-
лись. Полный решимости пресечь любые будущие
измены, Клеон, который теперь был самым влия-
тельным афинянином, призвал перебить всех муж-
чин, а женщин и детей продать в рабство: «Ведь если
они восстали по справедливости, то вы не вправе
господствовать над ними». Народное собрание под-
держало его, и трирема с соответствующим прика-
зом вышла из порта, взяв курс на Митилену.
Но затем собрание передумало. Афинскую импе-
рию, доказывал соперник Клеона Диодот, населя-
ет «свободный народ». Окажись он жертвой угнете-
ния, он, конечно, тоже поднял бы восстание. Кроме
69
того, неразумно казнить — даже если это справедли-

во — тех, кого афинянам выгодно оставить в живых.
Собрание проголосовало еще раз, и Диодот с не-
большим отрывом одержал верх. Поэтому была по-
слана вторая трирема с бумагой, отменявшей пер-
вый приказ, но чтобы догнать первую, ее гребцам
нужно было грести что есть сил.
Команда первой триремы, пишет Фукидид,
не спешила «передавать свой смертоносный при-
каз». Команда же второй, получившая задание пред-
отвратить резню, имела все основания торопить-
ся. Они получили особые пайки из вина и ячмен-
ных лепешек, ели прямо во время гребли и спали
только когда их сменяли другие. В рекордный срок
переплыв Эгейское море, они достигли Митилены
как раз в тот момент, когда афинские военные чи-
тали приказ, доставленный первой триремой, кото-
рый им надлежало исполнить. К счастью, они еще
не успели выполнить приказ, и резню удалось пред-
отвратить. Митилена, по сдержанному выражению
Фукидида, «находилась на волосок от гибели»43.
В 416 году до н. э. афиняне отправили войско
на Мелос, остров неподалеку от Пелопоннесского
полуострова, который долгое время был спартан-
ской колонией, но в Пелопоннесской войне сохра-
нял нейтралитет. Теперь мелосцам было сказано,
что они должны подчиниться Афинам, и не потому,
что они имели на это право — только равные имели
права, — а потому, что «более сильный требует воз-
можного, а слабый вынужден подчиниться».
Пораженные этой логикой (которая обычно шо-
кирует читателей Фукидида и в наши дни), мелос-
цы напомнили афинянам о том, что те некогда сла-
вились своей справедливостью: если теперь они от-
казываются от нее, то это будет примером, который
«заставит весь мир задуматься». Афиняне ответи-
ли, что готовы пойти на такой риск. Они добавили,
что стремятся подчинить мелосцев ради их же соб-
ственного блага.
70
Мелосцы: Но как же рабство может быть нам

столь же полезно, как вам владычество?
Афиняне: Потому что вам будет выгоднее стать
подвластными нам, нежели претерпеть жесто-
чайшие бедствия. Наша же выгода в том, чтобы
не нужно было вас уничтожить.
Неужели, спросили мелосцы, нет третьего пути?

Что плохого было бы в сохранении нашего нейтра-
литета? Афиняне отвечали, что они — хозяева моря
и требуют ото всех островов послушания, а не друж-
бы. А спартанцы, известные своей медлительностью,
не станут спешить на выручку ни одному из них.
Не желая отрекаться от своей независимости
и надеясь на то, что мир все же живет не по таким
законам, мелосцы отказались подчиниться. Афи-
няне прислали на остров подкрепление (о помо-
щи спартанцев все еще ничего не было слышно),
и в 415 году до н. э. Мелос сдался. На этот раз афи-
няне не колебались и никаких трирем наперехват
не посылали. Фукидид пишет, что они «перебили
всех взрослых мужчин и обратили в рабство жен-
щин и детей. Затем они колонизовали остров, от-
правив туда 500 поселенцев»44.
Дух — не очень осязаемая субстанция, к тому же
Фукидид относился к этому понятию не так серьез-
но, как Геродот. И все же из его повествования вид-
но, что на действия афинян и в истории с Митиле-
ной, и в истории с Мелосом сильно повлиял дух
Перикла. Молодой Перикл торопил бы гребцов,
летящих через Эгейское море со вторым приказом:
энергия, с которой они исполняли свою гуманную
цель, заключала в себе весь смысл универсальности
демократии. Но постаревший Перикл, боявший-
ся уступок, мог бы поаплодировать бесчеловечной
мелосской миссии. Как мрачно отмечает Фукидид,
война приводит характер большинства людей в со-
ответствие с их судьбой45. Величайший из афинян
не был исключением.
71
XIII
Почему же Перикл боялся уступок? Эта война ока-
залась его выбором, а не вопросом необходимости.
Спартанцы, даже проголосовав за войну, предла-
гали варианты урегулирования, ни одним из ко-
торых он не воспользовался. Перикл уверил себя,
что не может уступить и мухи (мегарского указа)
без потери слона (авторитета Афин). Но разве с за-
вершением постройки длинных стен четверть века
назад он не готов был бы уступить всю Аттику, кро-
ме Афин и Пирея, если бы война со спартанцами
все-таки началась? Почему же теперь вдруг оказа-
лось, что Мегары стоят такого риска?
Пример, помогающий понять это, мы находим
в американской истории двадцать четыре века
спустя. 12 января 1950 года госсекретарь Дин Аче-
сон заявил, что отныне Соединенные Штаты на-
мерены обеспечивать при помощи своих воен-
но-морских и военно-воздушных сил «защитный
периметр» в западной части Тихого океана, про-
ходящий по линии Япония — о. Окинава — Филип-
пины. Казалось, что этим решением, которое все-
сторонне обсуждалось на самых высоких уровнях
администрации Трумэна, остальная Восточная
Азия уступалась Советскому Союзу, недавно про-
возглашенной Китайской Народной Республике
и зависевшим от них странам46. В данном случае
длинные стены шли по океану, но их конфигура-
ция означала уступку большей территории, чем мог
когда-либо вообразить Перикл.
И тем не менее, когда 25 июня 1950 года Северная
Корея вторглась в Южную (Ким Ир Сен и Сталин
прочли речь Ачесона), президент Трумэн в течение
дня принял решение направить американские вой-
ска под командованием генерала Дугласа Макар-
тура на защиту этой материковой позиции. Успехи
Макартура заставили вступить в Корейскую вой-
72
ну Китай, и она окончилась, зайдя в тупик, только

в 1953 году. В боях за страну, которую их правитель-
ство открыто признало не имеющей особого значе-
ния пятью месяцами ранее, погибло более тридца-
ти шести тысяч американцев47.
«Островные» стратегии требуют стальных нер-
вов. Вы должны быть в состоянии спокойно на-
блюдать, как над местностью, которую вы недавно
контролировали, поднимаются клубы дыма, не по-
теряв при этом самообладания, не пошатнув само-
обладания союзников и не ободрив противника.
Строительство стен и объявление периметров мо-
жет быть рациональным выбором, поскольку по-
становку недостижимых целей при ограниченных
ресурсах вряд ли можно считать разумным делом.
Но стратегия — дело не всегда рациональное.
Отступления, вселяющие в людей доверие и на-
дежду, пишет Клаузевиц в своем трактате «О вой-
не», «бывают очень редко». Чаще выходит так,
что армии и народы не отличают добровольного
отхода от нерешительного отступления — или муд-
рой предусмотрительности от страха.
Народ будет испытывать чувства сострадания

и досады, видя судьбу, постигшую принесенные
в жертву провинции; армия легко может утра-
тить доверие к своему вождю и даже веру в свои
силы, а непрерывные арьергардные бои во вре-
мя отступления будут постоянно вновь подтвер-
ждать ее опасения. Относительно таких послед-
ствий отступления не следует заблуждаться48.
Именно это волновало Перикла в связи с мегарским

указом. В обычное время никто не счел бы его про-
веркой решимости Афин, но кризисы 432–431 годов
до н. э. полностью изменили ситуацию. Так же смо-
трел и Трумэн на Южную Корею. Сама по себе она
была ничем. Но когда на нее напала Северная Ко-
рея — что можно было сделать только при поддерж-
ке Сталина, — она стала всем.
73
Вот так лидеры сами разрушают стены, кото-

рыми сначала пытались отделить свои жизненно
важные интересы от второстепенных. Дело в том,
что стратегические абстракции и эмоции страте-
гов никогда нельзя отделить друг от друга: мож-
но только нащупать их верный баланс. И их доли
в этом балансе меняются в зависимости от обстоя-
тельств. Пламени эмоций нужно лишь мгновение,
чтобы растопить абстракции, многие годы созда-
ваемые в спокойных размышлениях. А затем могут
наступить целые десятилетия, когда люди не раз-
мышляют вовсе.
XIV
Редкий историк стал бы утверждать, что Трумэн
сделал ошибочный выбор в Корее; однако биогра-
фы Перикла всегда недоумевали в отношении ме-
гарского указа49. Периклу нужно было объяснить
афинянам, что решается вопрос об авторитете их
государства: без него это не пришло бы им в голо-
ву. Трумэну же не нужно было объяснять это амери-
канцам и их союзникам. Они это знали.
Это различие важно. Одно дело, когда враг ис-
пытывает вашу решимость на глазах у всех: тогда
вы можете решить, как вам действовать, посовето-
вавшись с другими, и вы обычно понимаете, когда
ваши действия были успешными. Совсем другое —
проверять решимость своей нации, оглядываясь
на собственные страхи: ведь эти страхи могут быть
бесконечными? Что может остановить проекцию
ваших страхов на бесконечно увеличивающиеся эк-
раны? Если безопасность Афин требовала сохра-
нения в силе мегарского указа, то почему было бы
неверным казнить митиленцев? Или истреблять
мелосцев? Или, например, ввязаться в войну на суше
вдали от дома против врага, находящегося в союзе
со спартанским флотом?
74
Эскалация последнего упомянутого конфлик-

та началась в конце 420-х годов до н. э., когда Эге-
ста и Селинунт, два города в западной Сицилии,
вспомнили о своей старой вражде. Сиракузы, круп-
нейший город на этом острове, поддерживали се-
линунтян, поэтому эгестяне в 416–415 годах до н. э.
обратились за помощью к афинянам, которые
когда-то туманно пообещали их защищать. Если
Сиракузы останутся безнаказанными, настаивали
эгестяне, то они захватят всю Сицилию, после чего
сицилийцы объединятся со спартанцами и их со-
юзниками и вместе сокрушат империю афинян50.
Этот сценарий напоминал историю с Эпидам-
ном, Керкирой и Коринфом, хотя доводы, кото-
рые убеждали тогда, звучали теперь гораздо ме-
нее убедительно. Почему Сиракузы — единственная
демократия в Средиземноморье помимо Афин —
стали бы объединяться с авторитарными спартан-
цами? Но даже если бы это произошло, каким обра-
зом Афины смогли бы победить город, по меньшей
мере такой же по размерам, как их собственный,
расположенный на острове, превышавшем по пло-
щади Пелопоннес, за тысячу триста километров
от Афин? Здесь не решался вопрос о репутации:
только что устроив резню на Мелосе, находившем-
ся недалеко от Афин, они едва ли могли показать-
ся слабыми, оставив без помощи далеких эгестян.
И если бы Афины спасли этих птенцов, сколько
других тоже потребовали бы помощи?
Афинское народное собрание всегда живее от-
зывалось на эмоциональные призывы, чем на аб-
страктные идеи: остужать его страсти приходилось
его лидерам, которых теперь почти не осталось. Оно
отмахнулось от доводов Никия, самого опытного
полководца в городе, протестовавшего против уча-
стия Афин в «совершенно чужой» войне, и с вос-
торгом приняло соблазнительные аргументы Алки-
виада, который больше славился яркой внешностью
и победами на Олимпийских играх, нежели благора-
75
зумием. Защитники Сицилии, заявил этот павлин, —

это сброд, который легко будет подкупить. Победив
их, Афины получат империю в западном Средизем-
номорье. И никому не следует пытаться очертить
границы афинских владений: «если мы не будем
властвовать над другими, то нам самим придется
подчиниться чужому господству». Но ведь именно
так защищал Перикл свой мегарский указ.
В отчаянии, зажатый между обаянием Алкивиа-
да и духом Перикла, Никий нарочно завысил свою
оценку стоимости экспедиции, но тем лишь уси-
лил воодушевление афинян. Дело кончилось тем,
что собрание послало его на Сицилию в 415 году
до н. э. с огромной армадой из 164 трирем и транс-
портных кораблей, 5100 гоплитов, 480 лучников,
700 пращников, 30 всадников — и Алкивиадом
в роли второго командующего, который мягко на-
поминал всем о том, что «юность и старость друг
без друга бессильны»51.
Но когда афиняне прибыли на место, им не по-
могли ни юность, ни старость. Никий был вял и ча-
сто болел. Алкивиад же был отозван в Афины, чтобы
предстать перед судом за пьянство и разгул, но пе-
решел к спартанцам. Знакомые с трудностями пе-
ревозки по морю лошадей, афиняне прислали их
слишком мало, и перевес в коннице был на стороне
противника. Сицилийцы сражались храбро и ни-
чуть не уступали афинянам. Увидев свой шанс, спар-
танцы против обыкновения действовали быстро
и изобретательно: в союзе с коринфянами они по-
слали на Сицилию флот, который запер и потопил
флот афинян в просторной сиракузской гавани.
В отличие от Ксеркса после Саламина, у афи-
нян теперь не было возможности вернуться до-
мой. Боевой дух и дисциплина войск начали па-
дать; в конце концов афиняне проиграли главную
битву, нечаянно выдав свой пароль врагу. Они ис-
черпали запасы провианта и стали пить окровав-
ленную воду. Они совершили неслыханное свято-
76
татство, оставив своих мертвых непогребенными

на поле боя. В конечном счете им оставалось только
сдаться; пленные афиняне провели многие месяцы
в сиракузских каменоломнях: под палящим солн-
цем, без пропитания, среди гниющих трупов. «Все
возможные бедствия, которые приходится терпеть
людям в подобном положении, — сокрушается Фу-
кидид, — не миновали пленников»52.
Стратегия требует такого чувства целого, кото-
рое позволяет понять значимость частей. Сици-
лия показала, что афиняне утратили это чувство.
Туда отправилось больше половины войск импе-
рии; вернулись немногие. Между тем, как пишет
современный историк, «спартанцы разбили лагерь
в двадцати километрах от стен Афин, рабы бежали
из Аттики тысячами, а платившие дань союзники
Афин, от Геллеспонта до южных островов Эгейско-
го моря, были на грани мятежа»53. Все эти несо-
ответствия и нестыковки почти необъяснимы, но,
даже оставляя их без объяснения, стоит вспомнить,
что Фукидид говорил о будущем.
XV
Через две тысячи триста восемьдесят два года после
того, как афиняне сдались на Сицилии, 543 000 во-
еннослужащих Соединенных Штатов обеспечива-
ли защиту территории, которую Генри Киссинджер
позже назовет «маленьким полуостровом большого
континента»54. К 1969 году в Индокитае погибало
по двести американцев в неделю: к 1975 году, когда
Южный Вьетнам сдался, было убито 58 213 аме-
риканцев, пытавшихся его спасти55. В результате
война во Вьетнаме стала четвертой по количеству
потерь из всех войн, в которых участвовали Соеди-
ненные Штаты, а также их первой явно проигран-
ной войной; при этом причины их участия в этой
войне поддаются объяснению хуже всего.
77
В начале этой войны не было ничего подобно-

го корейскому блицкригу: Северный Вьетнам вел
ее как медленно нарастающую по масштабам пар-
тизанскую войну, прибегая к обычным войсковым
операциям только когда американцы отступали.
Она не была и «марионеточной» войной, ведущей-
ся де-факто между более крупными державами. Ее
начало, ведение и завершение определил сам Ха-
ной, в то время как Советский Союз и Китай под-
держивали его нерегулярно, а временами даже не-
охотно56. Больше обеспокоенные в конце 1960-х го-
дов возможностью взаимной войны, обе эти страны
вскоре стали искать согласия с Вашингтоном57.
Между тем в мире в то время происходило очень
многое. В 1969 году Советский Союз обогнал Соеди-
ненные Штаты по размерам арсенала стратегиче-
ских ракет. В 1968 году он подавил Пражскую вес-
ну — на тот момент самую перспективную попытку
реформировать марксизм-ленинизм изнутри.
В 1967 году Израиль радикально изменил ситуацию
на Ближнем Востоке, нанеся военное поражение
своим арабским соседям и оккупировав Западный
берег. В 1966 году Франция вывела свои вооружен-
ные силы из НАТО, были установлены дипломати-
ческие отношения между Восточной и Западной
Германией, а в Китае началась Великая культурная
революция. В 1965 году расовые волнения и анти-
военные протесты в Соединенных Штатах достиг-
ли масштабов, невиданных со времен гражданской
войны. А самопровозглашенному советскому сател-
литу, расположенному в полутораста километрах
от побережья Флориды, удалось уцелеть в течение
всех 1960-х годов, несмотря на то что в какой-то мо-
мент на нем были размещены ракеты с ядерными
боеголовками, способные начать, а может быть и за-
кончить Третью мировую войну.
Почему же американцы так много вложили
в войну во Вьетнаме, если по сравнению с други-
ми их интересами того времени там было так мало
78
поставлено на карту? Ответ на этот вопрос дают,

как мне кажется, Фукидидовы «сходства». Мегары
могут показаться пустяком, сказал Перикл афиня-
нам в 432 году до н. э., но если они уступят в этом
незначительном вопросе, от них «тотчас же потре-
буют новых, еще больших уступок». «Без Соеди-
ненных Штатов, — предупреждал Джон Кеннеди
аудиторию в Техасе утром 22 ноября 1963 года, —
Южный Вьетнам пал бы за одну ночь», а остальные
альянсы США по всему миру были столь же уязви-
мы. Нет иного выбора, настаивал Перикл, кроме
как «всеми силами противостоять врагам». Ведь,
как добавил Кеннеди, «мы по-прежнему замковый
камень в арке свободы»58.
Сколь бы ни была велика дистанция во времени
и пространстве между подобными утверждениями,
они становятся весьма сомнительными при измене-
нии масштаба. Ведь если сила и авторитет посто-
янно подвергаются сомнению, то либо возможно-
сти должны стать бесконечными, либо запугивание
должно стать регулярно применяемым методом.
Ни то ни другое нельзя осуществлять на посто-
янной основе: поэтому, собственно, и существуют
стены. Они отделяют важное от неважного. Когда
люди рушат созданные ими стены собственными
неточными решениями — как случилось с Перик-
лом и Кеннеди, когда они отвергли возможность
хоть в чем-то уступить, — страхи становятся виде-
ниями, видения — проекциями, а проекции ширят-
ся, расплываются и теряют очертания.
XVI
Вскоре после падения Сайгона каждый офицер,
направленный на обучение в Военно-морской
колледж США в 1975–1976 учебном году, получил
по почте загадочную посылку. Внутри была толстая
книжка в мягкой обложке и распоряжение прочесть
79
ее — от начала до конца — до прибытия в Ньюпорт.

Большинство офицеров служили во Вьетнаме, не-
которые по нескольку раз. Каждый знал кого-то,
кто был там убит или ранен. Никто не хотел гово-
рить об этом, а исторических работ на эту тему то-
гда было еще мало. Но теперь у нас был Фукидид,
и этого было достаточно.
Хотя я был моложе, чем все мои «студенты»,
и не имел боевого опыта, меня привлек для со-
вместного преподавания курса стратегии и поли-
тики адмирал Стенсфилд Тернер, который не при-
давал особого значения послужному списку, зато
был твердо убежден в значимости классики для со-
временности59. Он твердо решил, что Вьетнам бу-
дет в нашей программе (в конце концов, это был во-
енный колледж, а он был его президентом), — даже
если мы придем к нему обходным путем длиной
в 2500 лет. Так я начал обсуждать на своем семи-
наре труд древнего грека, которого я знал раньше
только как суровую статую.
Скоро мы начали рассуждать, в духе Фукидида,
о сходствах, сначала в общих чертах — стены, ар-
мии, военный флот, идеологии, империи, — а затем
более конкретно и применительно к стратегии: кто
лучше соразмерял цели с возможностями, афиняне
или спартанцы? Потом об аналогиях: говорит ли
это нам что-либо о холодной войне? Потом о де-
мократиях: нанесла ли афинская демократия пора-
жение самой себе? А потом: о чем вообще думали
афиняне, посылая армию не куда-нибудь, а на Сици-
лию? На этом пункте воцарялось молчание, после
чего все преграды рушились. Обсуждение Вьетна-
ма не только допускалось: мы целые недели говори-
ли только об этом. Мы занимались терапией пост-
травматического стрессового расстройства до того,
еще до того, как этот синдром получил это назва-
ние. Нас научил Фукидид.
Несколько десятилетий я не мог понять, почему
это работает. Ответ наконец пришел: это случилось
80
осенью 2008 года на семинаре для первокурсников

Йельского университета. Эти студенты годились
во внуки тем офицерам, которых я знал в Ньюпор-
те. Ни у одного из них не было никакого военно-
го опыта. Зато они знали Толстого, поскольку, сле-
дуя методу адмирала Тернера, я велел им прочесть
«Войну и мир» от корки до корки. Они не только
это сделали, но и начали приводить места из книги
даже в те дни, на которые я ее не задавал. Однажды
я спросил их, какое отношение, по их мнению, име-
ют князь Андрей, Наташа и увалень Пьер к их соб-
ственной жизни, столь непохожей на жизнь героев
книги? На мгновение (точно как в Ньюпорте) воца-
рилось молчание. А затем трое студентов одновре-
менно сказали: «С ними не так одиноко».
Фукидид быть может, выразился бы иначе,
но мне кажется, он имел в виду именно это, при-
зывая своих читателей «исследовать достоверность
прошлых и возможность будущих событий (могу-
щих когда-нибудь повториться по свойству челове-
ческой природы в том же или сходном виде)». Ведь
без какого-то понимания прошлого будущее может
быть лишь одиночеством: амнезия — это недуг, изо-
лирующий людей друг от друга. Но и знание про-
шлого в статичной форме — как моментов, застыв-
ших во времени и пространстве, — было бы для нас
почти таким же калечащим: мы рождаемся благо-
даря движениям сквозь время и пространство, пе-
реходя от малых масштабов к большим и обратно.
Мы знаем о них из повествований — исторических,
художественных или художественно-исторических.
Так что Фукидид и Толстой гораздо ближе к нам,
чем кажется, и нам очень повезло, что мы можем
посещать их семинары, когда захотим.
ГЛАВА 3
Учителя и привязки
Д А Л Е К О от мостов через Геллеспонт и афин-

ских длинных стен, на другом конце света
древние китайцы, ничего не зная о Ксерксе
и Перикле, писали руководство о том, как сораз-
мерять устремления с возможностями. За именем
Сунь-цзы мог стоять один или несколько людей,
а трактат «Искусство войны» мог составляться
на протяжении нескольких столетий: в этом смыс-
ле он ближе к Гомеру, чем к Геродоту или Фукиди-
ду. Но греческие эпопеи и истории доносят до нас
картины конкретных событий и людей. Уроки дол-
жны извлекать уже мы сами.
С Сунь-цзы все ровно наоборот: утверждаются
четыре принципа, избранные за их действенность
на протяжении времени и пространства, а затем
они соединяются с практикой, привязанной к вре-
мени и пространству. «Искусство войны» поэтому —
не история и не биография. Это свод наставлений,
процедур, а также категорических утверждений:
«Полководец, который будет действовать на осно-
вании этих расчетов, непременно добьется победы;
такого следует оставить на службе. А полководец,
который будет действовать, не принимая во внима-
ние этих расчетов, непременно потерпит пораже-
ние; такого нельзя держать на службе».
Весьма недвусмысленно, но какова стратегия?
«Форма войска — все равно что вода: действие воды
заключается в том, чтобы избегать высоты и стре-
миться вниз, — говорит нам мастер Сунь. — Приро-
82
У Ч И Т Е Л Я И П Р И В Я З К И
да деревьев и камней такова, что на ровном месте

они лежат покойно, а на круче приходят в движе-
ние; когда имеют прямоугольную форму, они лежат
на месте; когда же форма их круглая, они катят-
ся». И совсем кратко: «если он выставляет при-
манку, не проглатывай ее». Точно так же Сунь-цзы
вместе с шекспировским Полонием мог бы нам по-
советовать: «Смотри / Не занимай и не ссужай».
Или так, в духе наставлений для новичков в марке-
тинге: «Покупай дешево, продавай дорого».
Вот только история изобилует примерами за-
емщиков и кредиторов, которые дорого купи-
ли и дешево продали. У них практика разошлась
с принципами. Они не смогли устоять перед пред-
ложенными приманками. На самом деле внешне
банальные рассуждения в «Искусстве войны» — это
нити, не дающие практике слишком далеко убе-
гать от принципов. «Диспозиция войска подобна
воде», — продолжает учить Сунь-цзы. Если напасть
там, где враг меньше всего этого ожидает — «уста-
новив слабое место противника, оно [войско] нано-
сит туда удар, и его натиск невозможно сдержать».
Бревна и камни иллюстрируют принцип рычага:
«[Н]ужно сделать совсем немного, чтобы много-
го достичь». И о приманках: «Рыба, проглотив-
шая приманку, попадается на удочку; войско, про-
глотившее приманку, оказывается побежденным»1.
Наставления Полония совершенно отрываются
от земли — вот почему Гамлет его высмеивает:
Гамлет: Видите вы вон то облако в форме вер-

блюда?
Полоний: Ей-богу, вижу, и действительно,
ни дать на взять верблюд.
Гамлет: По-моему, оно смахивает на хорька.
Полоний: Правильно: спинка хорьковая.
Гамлет: Или как у кита.
Полоний: Совершенно как у кита2.
83
Сунь-цзы бы это совершенно не устроило. Он вы-

манивает молнию во время грозы при помощи воз-
душного змея, шнура и ключа. Он заземляет каждое
свое наставление каким-то ярким и живым приме-
ром. Он привязывает очевидное к далеко не столь
очевидному: как государство может избегать пора-
жений и выигрывать войны.
«Строй расчеты так, чтобы извлечь имеющуюся
выгоду», — наставляет учитель Сунь. Полководцам
следует «держать под контролем соотношение сил
сообразно с доступной выгодой». Эта тавтология
сама по себе служит привязкой, поскольку «имею-
щаяся выгода», о которой он пишет, заключена в об-
становке с «доступной выгодой», когда можно при-
менить принцип рычага. Мудрый лидер ищет имен-
но их. Он поплывет по ветру, а не против ветра. Он
обойдет болото, а не отправится напрямик. Он из-
бегает сражения, пока не уверен в победе. Он стре-
мится воспользоваться тем, что в жизни (в отличие
от игры) не бывает равных возможностей. Он пони-
мает, что не стоит, как выражались мои студенты
из Военно-морского колледжа, «ссать против ветра».
«Война — великое дело государства, — предупре-
ждает Сунь-цзы, — нельзя начинать ее необдуманно».
Ксеркс и Алкивиад не размышляли. Артабан и Никий
размышляли слишком долго. Учитель Сунь размыш-
ляет, но затем действует, применяя максимальный
рычаг в точке минимального сопротивления. Успех
приходит так быстро, как только возможно при ми-
нимальных затратах ресурсов и жизней. «Знай про-
тивника и знай себя — победа придет сама, — настав-
ляет «Искусство войны». — Знай, где Небо, и знай,
где Земля, — победам тогда не будет конца»3.
Но не потребуется ли для этого познать все, что-
бы сделать хоть что-то? У Артабана не нашлось от-
вета на этот вопрос Ксеркса, зато он есть у Сунь-
цзы: он показывает нам, что там, где есть сложность,
есть и простота, и простота может провести нас че-
рез сложность.
84
Музыкальных тонов не более пяти, но все из-

менения пяти тонов расслышать невозможно.
Цветов не более пяти, но все изменения пяти
цветов разглядеть невозможно. Вкусов не более
пяти, но все изменения пяти вкусов распознать
невозможно. Боевых конфигураций существу-
ет не более двух видов — необычная и регуляр-
ная, — но все превращения регулярных и необыч-
ных ситуаций сосчитать невозможно. Действия
регулярные и необычные порождают друг друга,
и это подобно круговороту, у которого нет конца.
Разве может кто-нибудь это исчерпать?4
Никто не может предвидеть все, что может произой-

ти. Однако получить представление о возможных
событиях лучше, чем не иметь о них никакого поня-
тия. Сунь-цзы стремится дать такое понятие (и даже
основанное на здравом смысле) в соединении прин-
ципов, которых очень немного, — с самими раз-
ными действиями. Он соединяет их в зависимо-
сти от ситуации, как будто регулируя уровни звука
на синтезаторе или соотношение цветов на монито-
ре. Он оставляет достаточно возможностей, чтобы
остались довольны «лисы», сохраняя при этом це-
леустремленность «ежа». Он удерживает в уме про-
тивоположные идеи благодаря тому, что развора-
чивает их во времени, в пространстве и в масштабе.
Таким образом, по мысли автора «Искусства вой-
ны», руководить — значит видеть простое в слож-
ном. Некоторые явления столь же легко воспри-
нять, как и пять основных звуков, цветов и вкусов,
упоминаемых Сунь-цзы: так мы узнаем их при-
роду. Но когда простые элементы соединяются,
мы получаем бесконечное количество сложных.
Как бы тщательно мы ни готовились, они не пере-
стают нас удивлять. Но если связать их с принци-
пами, они не должны парализовывать нас. Как же
научиться устанавливать эти привязки? Мне кажет-
ся, этому нужно учиться у великих учителей, ведь
это именно то, чего они от нас хотят.
85
I
Для человека с таким множеством имен — Гай Ок-
тавий Фурин, Гай Юлий Цезарь Октавиан, Импе-
ратор Цезарь, Сын Божий (Imperator Caesar Divi
Filius), Император Цезарь Август, Сын Бога (Impe-
rator Caesar Augustus Divi Filius), Император Цезарь
Август, Сын Бога, Отец Отечества (Imperator Caesar
Augustus Divi Filius Pater Patriae), начал он с относи-
тельно малого. Он родился в 63 году до н. э. в семье
уважаемого, но ничем не примечательного рим-
ского сенатора. К своему двадцатилетию он был
членом правящего триумвирата. В тридцать два
стал самым могущественным человеком «западно-
го» мира. В семьдесят шесть мирно скончался в по-
стели, которую выбрал сам — невероятное достиже-
ние для императора той эпохи, тем более что сам
он никогда не пользовался этим титулом. Еще за-
долго до его смерти ходили слухи о чудесных зна-
мениях, предшествовавших его рождению: и даже
о необычном, если не непорочном, зачатии (что-то
такое о змее). На самом же деле — за исключением
того, что он вовремя обрел учителя, — юноша в ос-
новном добился всего сам5.
Ахилл и другие герои греческого эпоса получа-
ли наставления от кентавра Хирона; у римлян эту
роль весьма успешно выполнял Юлий Цезарь. Сво-
ими завоеваниями он за два десятилетия удвоил
размеры их «республиканской» империи6. Прошло
уже две тысячи лет, а его исторические записки
находят своих читателей и почитателей. Перей-
дя Рубикон (тот, настоящий) в 49 г. до н. э., он стал
верховным правителем Рима и был полон реши-
мости восстановить в стране порядок после полу-
века гражданских войн. Но у Цезаря, которому то-
гда было за пятьдесят, оставалось мало времени,
чтобы, как выразился Плутарх, «будущими подви-
гами превзойти совершенные ранее». Он слишком
86
спешил, и поэтому 15 марта 44 г. до н. э. стал жерт-

вой самого знаменитого политического убийства.
Таким образом, жизнь и смерть Цезаря стали об-
разцом для подражания. Он учил тому, что следу-
ет, а также тому, чего не следует делать7.
Живых законных детей у Цезаря не было, но был
многообещающий внучатый племянник Октавиан,
которого он наделил статусом, по римским поняти-
ям соответствующим стажеру. Октавиан должен был
как тень следовать за Цезарем в Риме, а затем и в ис-
панской военной кампании, оказавшейся для Цеза-
ря последней. Молодой человек хорошо справлялся
со своей ролью приближенного: постоянно наблю-
дал, никогда не заносился, нарабатывал опыт и вос-
питывал в себе выносливость и стойкость (он всегда
отличался слабым здоровьем) для любой следующей
задачи, которую мог поручить ему Цезарь. Октави-
ан проводил учения в Македонии, готовясь к напа-
дению на парфян, когда до него дошла весть двухне-
дельной давности об убийстве в Риме. Ему было все-
го восемнадцать. «Поговорим позже, — изображает
романист Джон Уильямс сцену, где Октавиан сооб-
щает новость своим помрачневшим друзьям. — Сей-
час мне нужно подумать, что это будет значить»8.
Первым его решением было вернуться в Рим,
не зная, кто там сейчас распоряжается и как его
примут. Ставки взлетели до небес, когда после вы-
садки под Брундизием он узнал, что Цезарь оста-
вил завещание, в котором назвал его своим наслед-
ником и сыном. В столицу он вступил уже как Гай
Юлий Цезарь Октавиан9, а легионы, перед которы-
ми он предстал, из уважения к своему убитому пол-
ководцу приняли его новый статус всерьез. Октави-
ан мог бы упустить все эти возможности, если бы
оказался пустышкой. Но он уже тогда понимал
разницу между получением титула по наследству
и освоением искусства управления людьми. Пер-
вый может упасть в руки мгновенно; совершенство-
вание второго — занять целую жизнь.
87
Октавиан никогда не объяснял, как он этому учил-

ся, но имея редкую возможность наблюдать вблизи
величайшего из полководцев, на его месте совсем ни-
чему не научился бы только законченный тупица.
В трактате Сунь-цзы, который был переведен на ев-
ропейские языки только через восемнадцать столе-
тий, говорится о том, что именно он мог усвоить:
Мудрость — это умение повелевать в любой об-

становке и знание постоянства в переменах. До-
верие — это когда наказания и награды не вы-
зывают сомнений. Человечность — это любовь
к людям и бережное отношение к другим. Отва-
га — это умение воспользоваться обстоятельства-
ми для того, чтобы одержать решительную побе-
ду. Строгость — это неукоснительное исполнение
приказов и наказаний в войсках10.
Цезарь же, по всей видимости, никогда не объяс-

нял Октавиану, зачем его учат11. Это уберегло его
от тревог, связанных с преждевременным знанием
о том, что он станет сыном, наследником и коман-
дующим. Римский Хирон воспитал ученика, кото-
рый не чувствовал, что его воспитывают. Это огра-
ничение дало ему и знания, и свободу12.
II
И то и другое было необходимо Октавиану, если
он собирался не просто принимать почести легио-
нов двоюродного деда. Его собственный отчим по-
лагал, что принимать наследство или титул Цеза-
ря слишком опасно. Цицерон, знаменитый оратор
и друг семьи, считал, что Октавиан не заслуживает
ни того ни другого. Даже Марк Антоний, который
сделал пребывание в Риме убийц Цезаря весьма не-
уютным, пытался сделать то же самое для «маль-
чишки», взявшего себе имя Цезаря. Будучи кон-
сулом, Антоний отказался выплачивать деньги,
88
завещанные Цезарем гражданам города, и заставил

Октавиана, явившегося к нему заявить свой (тщет-
ный) протест, дожидаться в приемной.
Тогда Октавиан с большим эффектом применил
ограниченные средства. Октавиан раздал римлянам
свое собственное имущество, а когда этого оказалось
недостаточно, взял денег в долг. Этот риск оправ-
дал себя: Антоний теперь выглядел дешево. Более
простой задачей оказалось привлечь на свою сто-
рону Цицерона, известного своим непостоянством.
Он был падок на лесть, и Октавиан на нее не скупил-
ся, хотя Цицерон одобрил убийство Цезаря. Дело
в том, что Цицерон одновременно ненавидел Анто-
ния, и его атака против консула (он выступил про-
тив него в сенате с четырнадцатью обличительными
речами — филиппиками), предпринятая в таких эпи-
ческих масштабах, в каких это никогда не смог бы
сделать сам Октавиан, была на руку последнему. Ле-
том 44 года до н. э. его главной заботой стала орга-
низация похоронных игр в честь Цезаря, во время
которых в небе неожиданно появилась комета. Ок-
тавиан, проявив необычайную ловкость, сумел убе-
дить римлян, что это не дурное знамение, а душа
его двоюродного деда, воспаряющая к бессмертию13.
Но для того, чтобы обезопасить себя на долгую
перспективу, одной ловкостью было не обойтись:
Октавиану нужно было сохранить верность солдат
Цезаря, а его военный опыт был пока очень огра-
ниченным. Антоний, хоть и не был Цезарем, был
очень опытным полководцем. Ему не хватало дру-
гих качеств, которыми владел Октавиан: умения
действовать с упреждением, продумывать после-
довательность ходов и использовать их результа-
ты14. Воспользовавшись своими македонскими свя-
зями, Октавиан завладел деньгами, которые Цезарь
держал в запасе для нападения на парфян (теперь
уже отмененного). Затем он отправил своих лю-
дей в Брундизий, поручив им выдавать денежные
премии высаживавшимся там войскам. Антоний,
89
которого эта ситуация застала врасплох, бросил-

ся туда же и, не имея возможности проявить та-
кую же щедрость, пришел в ярость, отдав приказ
о децимациях: казни каждого десятого в несколь-
ких воинских подразделениях. Этими кровавыми
мерами дисциплина была восстановлена, но обида
македонских легионов на Антония оказалась столь
сильной, что они при первой возможности пере-
шли на сторону того, кого начинали считать новым
Цезарем уже не только по имени15.
Октавиан был моложе Антония более чем вдвое,
но гораздо лучше разбирался в людях. Он сделал
самого себя фоном, оттенявшим все недостатки Ан-
тония: его огромные долги, беспорядочные поло-
вые связи, открытое пьянство, буйство и вспыльчи-
вость16. Наследник Цезаря вовсе не был скромником
и тоже мог вспылить при случае, но он чувствовал,
что должен держать себя в руках, чего никак нель-
зя было сказать об Антонии. Кроме того, Антоний
и сам не всегда понимал, чего хочет. Он знал о заго-
воре против Цезаря, но не участвовал в нем. Он на-
деялся стать правителем Рима, но не имел ясно-
го представления о том, как именно будет править
страной, если она ему достанется. Он позволил
инерции и порокам заслонить свои цели. Октави-
ан же, как только он узнал из завещания Цезаря
о своем положении, сосредоточил все силы на том,
чтобы отомстить за смерть «отца», завершить вос-
становление нормальной жизни в Риме и сделать
все, чтобы не кончить жизнь окровавленным тру-
пом на полу в зале сената17.
III
Для этого нужна была трезвая самооценка: каче-
ство, которым не вполне владел и сам Цезарь (от-
сюда — окровавленный труп) и которое с немалым
трудом воспитал в себе Октавиан. Вскоре после сво-
90
его возвращения из Македонии Октавиан ошибочно

принял энтузиазм ветеранов Цезаря за наказ идти
на Рим, как когда-то поступил великий полководец.
Но Октавиан пока не видел перед собой своего Ру-
бикона: его войска отказались воевать с Антонием,
а римляне не были готовы приветствовать диктато-
ра-юнца. Это фиаско стало для Октавиана большим
унижением. С этого момента он старался соизмерять
свои порывы с тем, что действительно умел делать.
Октавиан знал с самого детства, что легко забо-
левает. Однако он не знал (и узнал об этом чуть ли
не слишком поздно), что нечто подобное может
происходить с ним и перед сражениями18. Было ли
это недомогание физическим или психическим,
но оно выглядело как трусость. Октавиан впервые
обнаружил эту свою особенность в первом сраже-
нии, в котором он принял участие: битве под Мути-
ной в Северной Италии в апреле 43 г. до н. э. Он объ-
единил свою армию с войсками, верными Цицерону
и сенату, чтобы выступить против Антония, кото-
рый все еще оставался грозным противником. Но-
вые римские консулы Гирций и Панса храбро пове-
ли в бой свои легионы и погибли от ран, как и мно-
гие солдаты собственной армии Октавиана. Его же
самого в первый день битвы нигде не было видно.
Почему — никто не знает точно и по сей день.
Октавиан, однако, быстро осознал, что так у него
ничего не получится. Уже на следующий день
он овладел собой, сплотил вокруг себя войско, про-
рвался через позиции неприятеля, захватил тело
Гирция вместе с потерянным штандартом и заставил
Антония отступить. Один консул погиб, другой на-
ходился при смерти, но противник бежал, и Октави-
ан одной лишь силой воли добился победы, достой-
ной самого Цезаря. Он, однако, не устремился обрат-
но в Рим, чтобы праздновать свой триумф. Он ждал,
пока не убедился в том, что легионы погибших консу-
лов на его стороне, и пока Антоний, который тем вре-
менем уже ушел в Галлию, не перегруппировал свои
91
силы. И только после этого, имея под началом ар-

мию, которая признавала его командующим, и имея
поддержку другой, более отдаленной армии, кото-
рой Цицерон и другие сенаторы имели все основа-
ния опасаться, Октавиан перешел свой собственный
Рубикон. Только тогда Октавиан потребовал назна-
чения на консульскую должность, дававшую самую
большую власть в Риме. Ему еще не было двадцати19.
Уже находясь в сильной позиции, Октавиан про-
должал беспокоиться о ее слабых сторонах. Пра-
вить Римом еще не значило контролировать его
империю. Антонию, несмотря на его поражение
при Мутине, никто не угрожал в Галлии. Убий-
цы Цезаря Кассий и Марк Брут набирали армии
в Сирии и Македонии. Секст Помпей, сын старо-
го противника Цезаря Помпея, захватил Сицилию.
Сам римский сенат, в котором вызрел заговор про-
тив Цезаря, без пристального надзора был спосо-
бен на что угодно. Таким образом, трезвая оцен-
ка собственной позиции подсказывала Октавиану,
уже одержавшему победу, что ему нужна помощь —
даже если ее придется просить у тех, кто вызывает
его крайнюю неприязнь. Как выразился один из его
биографов, «устранить соперника значило устра-
нить потенциального союзника»20.
IV
Сначала он обратился к Антонию. Их встреча со-
стоялась осенью 43 г. до н. э. на речном острове
близ Мутины. Октавиан со своими легионами со-
вершил марш на север из Рима, а Антоний со сво-
ими — на юг из Галлии, взяв с собой покладистого
Лепида, бывшего консула21. Численно войска Ан-
тония и Лепида превосходили войска Октавиана,
но тот потребовал обращаться с собой как с рав-
ным. Вот как случилось, что под настороженны-
ми взглядами своих воинов, стоявших на обоих бе-
92
регах, три полководца — один из которых только

что вышел из подросткового возраста — поделили
большую часть известного им мира22.
Этот раздел, на первый взгляд, был невыгодным
для Октавиана. Антоний получил лучшие части Гал-
лии, Лепид взял себе Испанию и дороги, ведущие
к ней из Италии, а Октавиану пришлось довольство-
ваться Сардинией, Сицилией и побережьем Афри-
ки, где ему предстояло воевать с Секстом Помпеем.
Кроме того, Октавиан сложил с себя обязанности
консула и согласился на то, что Римом будет править
триумвират. На этом этапе, однако, статус значил
для него больше, чем реальные преимущества. Буду-
чи слабее, он предпочел стать одним из трех: едино-
личное правление, для которого необходимо было
превосходство в силах, могло и подождать. Меж тем
у всех к тому времени накопились старые счеты.
Во время встречи на острове Антоний, Лепид
и Октавиан передали друг другу имена видных
римлян, которых следовало казнить, конфиско-
вав их имущество и выслав их семьи. Самым из-
вестным человеком в этой проскрипции был Ци-
церон, который всегда слишком много говорил.
Хотя он всегда хорошо чувствовал, куда дует ветер,
он вызвал слишком большую ярость Антония сво-
ими филиппиками. Триумвир велел не просто каз-
нить оратора, а прибить его голову вместе с рукой,
писавшей речи, к рострам на римском форуме23.
Маловероятно, что такое представление распо-
рядился бы устроить Октавиан, но столь же ма-
ловероятно, что он пытался ему воспрепятство-
вать. На публике Цицерон всячески превозносил
его как многообещающего юношу, но в частных раз-
говорах не мог удержаться от намеков в том смыс-
ле, что при необходимости от услуг такого неопыт-
ного правителя всегда можно будет отказаться.
Молва донесла эти речи до Октавиана, который
отметил их для себя на будущее24. Теперь, когда Ан-
тоний стал его союзником, он больше не нуждался
93
ни в филиппиках Цицерона, ни в его одобрении,

ни в его бестактных намеках. Иными словами, Ок-
тавиан более не нуждался в Цицероне.
Следующей задачей триумвирата было объявить
вне закона Брута и Кассия, но для этого нужно было
разбить их армии. Эта битва произошла осенью 42 г.
до н. э. под Филиппами (название звучит странным
эхом цицероновских «филиппик») во Фракии25. Ан-
тоний был военным главой триумвирата, а Лепид
остался править Римом. Октавиан высадился со сво-
ими легионами в Македонии, но сразу заболел и был
доставлен к месту сражения на носилках. Антоний,
находясь в невыгодной позиции, неожиданно напал
на противника, защищенного укреплениями, и раз-
громил сначала Кассия, а затем Брута, вынудив обо-
их к самоубийству. Единственный из триумвиров,
умевший воевать, одержал полную победу.
В злобе на самого себя, Октавиан начал выме-
щать эту злобу на других. Он принялся унижать
и даже казнить пленных. После того как Анто-
ний не позволил осквернять тело Брута, Октавиан,
по некоторым свидетельствам, надругался над ним,
отправив его голову в Рим и приказав водрузить
ее перед статуей своего двоюродного деда — к сча-
стью, она утонула в пути во время кораблекруше-
ния. Сам Октавиан, вернувшись в Рим, застал гра-
ждан в страхе и напряженном ожидании: никто
не знал, что он станет делать дальше. Хотя он уже
вышел из возраста незрелости, Октавиан вел себя
как инфантильный тиран26.
V
И все же, благодаря отчасти стихийному прояв-
лению решимости, отчасти полученной помощи,
а отчасти более трезвым и рассчитанным прояв-
лениям жестокости, Октавиан вновь сумел овла-
деть собой. После сражения под Филиппами Ан-
94
тоний остался на востоке. Формальной причиной

для этого было его намерение возобновить плани-
ровавшуюся Цезарем войну с парфянами, но он,
по-видимому, также надеялся уклониться от уча-
стия в раздаче земель в Италии солдатам, в службе
которых больше не было необходимости. Эта зада-
ча досталась Октавиану, и выполнить ее, не обо-
злив землевладельцев или не разочаровав ветера-
нов, казалось просто невозможным. Между тем
Секст Помпей, укрепившись на Сицилии, поне-
многу перекрывал каналы поставки средиземно-
морского зерна в Рим.
Переломный момент наступил в один из дней
41 года до н. э., когда Октавиан опоздал на встречу
с недавно уволенными в отставку солдатами. Разъ-
яренные тем, что их заставляют ждать, они убили
центуриона, старавшегося призвать их к порядку.
Октавиан прибыл, увидел тело, попросил солдат
впредь вести себя лучше и приступил к распределе-
нию наделов. Увидев, что он остался невозмутим,
бывшие солдаты настолько устыдились, что сами
потребовали наказания убийц. Октавиан согласил-
ся, но только при условии, что преступники при-
знают свою вину и что ветераны одобрят их приго-
воры. Так, проявив в опасной ситуации мужество
и самообладание — качества, которые не были оче-
видны в нем после Филипп, — он начал восстанав-
ливать свою репутацию27.
Видя это, жена Антония Фульвия и его брат Лу-
ций попытались сместить Октавиана, пока он не об-
рел слишком мощную поддержку. Луций захватил
укрепленный город Перузию в Центральной Ита-
лии, а Фульвия наняла войско в Риме и его окрест-
ностях. Антоний, который все еще находился на во-
стоке, знал о том, что происходит, но был слишком
занят: во-первых, он объявил себя новым Дионисом
и начал носить подобающее одеяние, во-вторых,
он влюбился в египетскую царицу Клеопатру, у ко-
торой прежде был продолжительный роман с Цеза-
95
рем. Антоний заявлял, что это необходимо, чтобы

добыть средства на войну с парфянами и обеспе-
чить снабжение Рима продовольствием: в Егип-
те не было недостатка ни в золоте, ни в зерне28.
Так он дал Октавиану шанс.
Уже зная теперь, что командование войсками
не относится к его сильным сторонам, Октавиан
поручил осаду Перузии Квинту Сальвидиену Руфу
и Марку Випсанию Агриппе, двум своим друзьям,
которые были с ним в Македонии во время убий-
ства Цезаря. Они быстро вынудили Луция сдаться,
а войско Фульвии рассыпалось само собой. На этот
раз Октавиану хватило здравого смысла уступить
свои полномочия, не пытаясь применять их там,
где он не был уверен в своих способностях29.
Но там, где дело касалось устрашения, он в них
не сомневался. Полный решимости впредь пред-
отвратить любые бунты, Октавиан переправил
в Рим триста пленных в ранге сенаторов, осудил их
на смерть и приказал принести их в жертву на ме-
сте кремации Цезаря. В Риме такие расправы уже
давно были осуждены и прекращены, но Октавиан
нарушил правила. Во-первых, ему нужно было по-
слать всем ясный сигнал, что он более не потерпит
никакой оппозиции в городе. Во-вторых, пролив
кровь в самом сердце Рима, он мог наконец сказать,
что отомстил за убийство Юлия Цезаря30.
VI
Теперь империя представляла собой дуополию (Ок-
тавиан и Антоний вытеснили Лепида в Африку),
но две ее половины управлялись по-разному. Окта-
виан, находясь в Риме, продолжал осваивать искус-
ство применения уже обретенной власти. Антоний,
все еще остававшийся на востоке и более сильный
из двух правителей после битвы при Филиппах,
постепенно забывал то, что умел. Они по-прежне-
96
му питали взаимную неприязнь и нисколько не до-

веряли друг другу. Но у одного из них была цель,
и он действовал сообразно этой цели. Действия вто-
рого, когда они вообще случались, были скорее ре-
акцией на действия первого. Это уже было мало по-
хоже на соперничество.
Тенденция наметилась после Перузии. Сначала
Октавиан восстановил свою репутацию в Риме, ис-
кусно пройдя опасные рифы при перераспределе-
нии земель. Затем он добился победы в сражении,
доверив командование войсками тем, кто умел де-
лать это лучше него. Наконец, он обезопасил свою
власть от будущих мятежей, публично казнив глав-
ных мятежников, и этот акт насилия был настоль-
ко точным в выборе жертв и ясным в своих целях,
что помог предотвратить новое насилие. Октавиан
мыслил наперед и стремился влиять на будущие со-
бытия конкретными решениями.
Этого нельзя было сказать об Антонии. При
последнем разделе империи ему досталась вся Гал-
лия, но сейчас он был в Греции, готовясь высту-
пить против парфян, то есть в противоположном
направлении. Именно в этот момент внезапно умер
его наместник в Галлии. Поскольку Галлия намного
ближе к Риму, чем Греция, Октавиан молниеносно
прибыл туда и принял на себя командование один-
надцатью легионами. Это был прямой вызов Анто-
нию, который отложил поход на парфян, приказал
своим войскам вернуться в Италию и вместе с Сек-
стом Помпеем начал наступление на суше и на море,
рассчитывая полностью покончить с Октавианом.
Однако у Антония оказалось слишком много ко-
раблей и слишком мало войск, потому что Октавиа-
ну удалось также захватить Брундизий. Еще до на-
чала любых военных действий Октавиана вновь
одолела его болезнь, и этого промедления оказа-
лось достаточно для того, чтобы между войсками
начались братания и они потребовали от своих ко-
мандующих заключить мир. Но к этому времени
97
та решимость, которая заставила Антония пере-

сечь Адриатику, уже оставила его: он бросил Сек-
ста на произвол судьбы, признал власть Октавиа-
на в Галлии и вновь обратился мыслями к войне
с парфянами. Однако сначала он обезопасил себя
(во всяком случае, так ему казалось) новым пактом.
Поскольку Фульвия, жена Антония, умерла вскоре
после устроенного ею неудачного государственного
переворота, он женился на Октавии, любимой се-
стре этого «мальчишки, не имеющего ничего, кро-
ме имени»31.
Октавиан никак не мог бы спланировать все это
заранее32. Он не мог предвидеть, что разъяренные
ветераны убьют центуриона, что Фульвия и Луций
поднимут мятеж без помощи Антония, что умрет
наместник Антония в Галлии, что Антоний ошибет-
ся в своих логистических расчетах, что его войско
и солдаты Октавиана откажутся воевать друг с дру-
гом или что Антоний сменит курс и женится на его
сестре. В отличие от Перикла, Октавиан никогда
не пытался видеть причинно-следственные связи
в случайных событиях33.
Он просто использовал свои шансы, не теряя
из виду своих целей. Там, где Антоний спотыкался,
он видел возможности для новых шагов. Октавиан
держался направления, указываемого его компа-
сом, обходя болота; Антоний же, как иногда каза-
лось, сам искал свои болота, увязал в них, а потом
ему просто все надоедало. Он был, как заключает
Плутарх, полон «глупого самомнения и непомер-
ного честолюбия»34.
VII
Что едва ли можно было сказать о Сексте Помпее,
самом грозном из всех противников, с которыми
приходилось иметь дело Октавиану. Самым боль-
шим достижением его отца, Помпея, было уни-
98
чтожение пиратства по всему Средиземноморью,

но Секст усматривал в нем политические возмож-
ности и, находясь на Сицилии, мог возродить его,
когда ему было угодно. Это ставило под угрозу Рим,
поскольку сам город и его окрестности сильно за-
висели от импорта продовольствия, главным обра-
зом из Египта. Секст крепко держал римлян за гор-
ло, воздействуя на их желудок.
Секст воспринял примирение Антония с Окта-
вианом как личную обиду и к концу 40 г. до н. э.
установил блокаду Италии. В Риме вспыхнул го-
лодный бунт, и Октавиан, помня, как ему однажды
удалось утихомирить разъяренных ветеранов, сно-
ва попытался успокоить бунтовщиков одной лишь
силой своего взгляда. Но на этот раз его заброса-
ли камнями и могли бы убить, если бы его не спас-
ли срочно присланные Антонием солдаты. Теперь
никто не мог бы усомниться в храбрости Октавиа-
на. Но, доказывая ее, он поставил под угрозу соб-
ственную жизнь и спасся лишь благодаря помощи
недальновидного Антония, для которого это был
последний шанс избавиться от несносного сопер-
ника, не совершая убийства35.
После того как переговоры с Секстом не увенча-
лись успехом, Октавиан решил захватить Сицилию
и надежно обезопасить пути продовольственно-
го снабжения Рима. Однако у него не было ника-
кого опыта войны на море, и Секст легко разбил
римские флотилии, одной из которых командо-
вал Октавиан. Правитель половины империи ока-
зался на итальянском берегу Мессинского пролива
с горсткой других спасшихся, без всяких припасов
и не имея средств вызвать помощь. Им оставалось
лишь жечь костры на холмах и надеяться на свою
судьбу. К счастью, костры заметили солдаты ле-
гиона, шедшего маршем недалеко от берега, и Ок-
тавиану удалось спастись. Уже на следующий день
он наблюдал, как разыгравшаяся буря уничтожила
остатки его армады36.
99
Но, судя по всему, он не заболел, не отчаялся

и отнюдь не передумал брать Сицилию. Он пере-
группировал свои силы, надежно защитил бере-
га Италии от набегов Секста и поручил готовить
следующее наступление Агриппе, только что вер-
нувшемуся в Рим после усмирения галлов. Агрип-
па, которому тогда было двадцать четыре года, был
сведущ в военно-морском деле не более самого Ок-
тавиана, но если последний привык в критический
момент просто полагаться на свою решимость, Аг-
риппа готовился к этой кампании с основательно-
стью, достойной Ксеркса. Он изменил рельеф мест-
ности, соединив два закрытых лесистыми горами
озера с морем. В лесах валили деревья для построй-
ки кораблей, озера стали местом учений для моря-
ков, а горы скрывали все это от Секста, который
с моря мог лишь гадать о том, что там происходит37.
Подготовка заняла два года, но к 36 г. до н. э.
Агриппа был готов. У берегов Сицилии должны
были сойтись три флотилии: его собственная, фло-
тилия кораблей, присланных Антонием, и третья
флотилия, которую вел из Африки Лепид. Одна-
ко две первые группы были задержаны штормами,
и успешно высадить войска сумел только Лепид —
который после этого перешел на сторону Секста.
Секст вновь застал Октавиана врасплох и нанес ему
унизительное поражение: на этот раз ему пришлось
сидеть на сицилийском берегу, пока его не разыс-
кали его солдаты. Это было третье спасение Окта-
виана за три года.
Но у Агриппы осталось достаточно судов, что-
бы разбить флот Секста. Секст бежал, а вновь пере-
метнувшийся Лепид был оставлен управлять Сици-
лией. Октавиан не участвовал в битве из-за своего
недуга, который все-таки настиг его, но он попра-
вился как раз вовремя, чтобы объявить о своей сим-
волической победе. Подозревая, что Лепид сно-
ва переметнулся, Октавиан явился к нему в лагерь
один и без оружия. Ему нанесли несколько ударов,
100
и он, уже раненый, начал отступать, но тут оказа-

лось, что солдаты Лепида, восхищенные смелостью
Октавиана, приняли его сторону — в этот раз под-
мога ему не потребовалась. Лепиду осталось толь-
ко сдаться38.
Так Октавиан все же взял верх на Сицилии,
но это удалось ему скорее благодаря дерзким по-
ступкам, чем стратегии: он не раз рисковал жизнью,
рассчитывая на твердую руку Агриппы. Но на этот
раз, одержав победу, Октавиан сдержал свои по-
рывы. Он удалил Лепида из триумвирата, но по-
зволил ему уйти с достоинством — без казней и де-
монстраций частей тела. Теперь власть Октавиана
над римским миром мог оспаривать только Ан-
тоний, но на этот раз Октавиану хватило здраво-
го смысла дать своему противнику стать причиной
собственного поражения.
VIII
После стольких обещаний отомстить парфянам
Антоний уже не мог откладывать эту кампанию39.
Он начал ее в 36 г. до н. э., когда Октавиан и Аг-
риппа завершали завоевание Сицилии. Провиант
и деньги Антоний получил от своей бывшей и буду-
щей любовницы Клеопатры, что не было бы столь
тонким обстоятельством, не женись он на сестре
Октавиана. Хотя такие параллельные отношения
можно было оправдывать соображениями госу-
дарственной целесообразности, но определенные
трения были неизбежны, и это стало еще одной
проблемой, которую Антоний явно не предвидел.
Ситуацию нисколько не разряжало то, что Клео-
патра родила ему близнецов, а также утверждения
Клеопатры (по всей видимости, соответствовавшие
действительности), что она — мать единственного
родного сына Юлия Цезаря, юноши с опасным име-
нем Цезарион40.
101
К неумению Антония правильно выстроить

сложные отношения между любовью, браком и по-
литикой, добавилось неумение правильно ор-
ганизовать военные действия против парфян.
Он не успевал закончить кампанию до зимы, за-
тем случайно выдал свои планы шпиону, уже в по-
ходе не смог обеспечить лояльность союзников и,
наконец, оставил свой обоз под такой слабой охра-
ной, что он был уничтожен парфянами. Ему ни-
чего не оставалось, как отдать приказ об отступ-
лении через снежные заносы к сирийскому берегу,
что обернулось для него значительными потерями.
Здесь Клеопатра начала неспешно приводить его
армию в порядок. Тем не менее Антоний рапорто-
вал в Рим, что все идет хорошо.
Октавиан не верил его донесениям, но не по-
давал вида. Он приказал устроить триумфальные
празднества, зная, что это опозорит Антония гораз-
до больше, чем если бы все видели, что он рад его по-
ражениям. Октавиан не стал отправлять Антонию
подкреплений, ссылаясь на его депеши как на сви-
детельство того, что они ему не нужны. Он, однако,
отправил Октавию с провиантом из Греции, рассчи-
тывая на то, что ее прибытие одновременно c обо-
зом от Клеопатры усложнит ситуацию еще больше.
Антоний принял груз, но отослал Октавию обрат-
но в Рим, дав почву новым слухам о возобновлении
его романа с египетской царицей. Октавиан пред-
почел не опровергать их, полагая, что Антоний до-
вольно скоро подтвердит их сам41.
Это случилось, когда стало известно о том,
что Антоний отдал на хранение весталкам (жрицам
богини Весты) свое завещание, полагая, что у них
оно будет в полной сохранности. Октавиан по-
требовал, чтобы жрицы выдали завещание. Когда
они отказались, он забрал его силой. Это было во-
пиющим нарушением традиций, но Октавиан рас-
считывал, что содержание завещания окажется
гораздо более скандальным. Он не ошибся. В заве-
102
щании сыном Юлия Цезаря признавался Цезарион;

оно также содержало распоряжение Антония о том,
чтобы, даже если он умрет в Италии, его похорони-
ли рядом с Клеопатрой в Египте.
После этого Антоний перестал быть римлянином
в глазах римлян: они имели все основания опасать-
ся, что если империя когда-либо перейдет под его
правление, то и она перестанет быть Римской42. Это
был окончательный разрыв. Октавиан подстроил
все ловушки, Антоний в них угодил, и теперь все
могла решить только война. Нужна была одна ре-
шающая битва. Этой битвой стало морское сраже-
ние при Акции, у берегов Греции, которое произо-
шло в сентябре 31 года до н. э. Антоний и Клеопатра
расположили свои суда и армии в самой гавани и во-
круг нее, но Октавиан и Агриппа заперли их в гава-
ни, не давая возможности пополнить запасы. Сол-
даты Антония массами переходили к противнику,
а большая часть его судов была потеряна при попыт-
ках вырваться из окружения. В конце концов Анто-
ний и Клеопатра бежали в Египет, где им уже не-
чем было защищаться. Антоний отказался от всего,
пишет Плутарх, и «погнался за тою, что уже погиб-
ла сама и вместе с собой готовилась сгубить и его»43.
Октавиан не спешил преследовать его, но уже
летом 30 г. до н. э. он занял Александрию, почти
не встретив сопротивления. Антоний и Клеопатра
покончили с собой: он — грубо, заколов себя кин-
жалом; она (если верить легенде) — элегантно, дав
укусить себя аспиду44. Октавиану осталось толь-
ко казнить несчастного Цезариона, еще подростка,
и совершить триумфальный объезд великого горо-
да, который в то время был куда более эффектным,
чем Рим45. Замыкая круг истории, Октавиан посе-
тил могилу Александра Македонского, чтобы по-
чтить его память. Гроб открыли, но, возлагая ко-
рону на забальзамированное тело, новый правитель
всего известного мира случайно отбил нос бывшему
правителю46. Инцидент не имел особого значения.
103
IX
Ведь Октавиан никогда не равнялся на Алексан-
дра47. Македонец понимал ограничения, только
когда терпел неудачу. Его воинам пришлось ска-
зать ему, что они не в состоянии идти дальше, толь-
ко когда он был почти у Гималаев. Октавиан, доби-
ваясь своих целей, ясно видел свои ограничения,
а в редких случаях, когда он терял их из виду, бы-
стро вносил коррективы. Поэтому его стратегия
складывалась естественно: он редко путал устрем-
ления с возможностями. Александр же делал это
всю жизнь, и осознал, что это разные вещи, лишь
незадолго до смерти. Он умер в тридцать три года
в Вавилоне от истощения, болезни и разочарова-
ния48. В тот день в Александрии, почти три сто-
летия спустя, когда увидев Александра и слегка
убавив то, что от него осталось, Октавиану было
столько же, но он прошел тогда лишь треть своего
пути правителя.
Октавиану, конечно, везло: он не умер от болез-
ней и уцелел, хотя подвергал себя многим опас-
ностям. Но он был и осторожнее Александра, ис-
пользуя свои сильные стороны и учитывая слабые.
«Тот, кто раньше составит план использования
обходного и прямого маршрутов, тот победит», —
пишет Сунь-цзы, который вроде бы, как всегда,
охватил все возможности. Но затем он ставит при-
вязку: «Таков закон противостояния на войне»49.
Прямой путь, считает учитель Сунь, возможен
только там, где возможности сближаются с устрем-
лениями. Обилие возможностей позволяет вам де-
лать все что угодно: в маневре нет необходимости.
Чаще всего, однако, возможностей не хватает —
и именно такой была ситуация Октавиана. Недо-
статок возможностей требует использования не-
прямых путей, а это, утверждает Сунь-цзы, требует
маневра:
104
если способен на что-то, показывай противнику,

будто неспособен. Если готов действовать, по-
казывай, будто действовать не готов. Если на-
ходишься вблизи, показывай, будто ты далеко.
Если ты далеко, показывай, будто ты близко. За-
манивай его выгодой и покоряй его, сея в его ста-
не раздоры. А если у него всего в достатке, будь
начеку. Если он силен, уклоняйся от него. Если
в нем нет покоя, приведи его в неистовство. По-
кажи себя робким, чтобы разжечь в нем гордыню.
Если он свеж, утоми его.
Так, удерживая в сознании противоположные идеи,

«знаток войны одерживает победу». Здесь Сунь-
цзы словно предвосхищает, как бы это ни было не-
вероятно, Скотта Фицджеральда. Но затем мудрец
добавляет, словно бы возражая самому себе и де-
лая привязку: «однако наперед преподать ничего
нельзя»50.
Победы должны соединяться друг с другом, ина-
че они ничего не дают. Однако их нельзя предви-
деть, поскольку они возникают из непредвиденных
возможностей. Поэтому для маневра необходи-
мо и предвидение, и импровизация. Малые побе-
ды на одной территории создают условия для бо-
лее крупных побед на других и позволяют слабому
становиться сильнее51. Так и молодой Октавиан
кружил вокруг Антония, сбивая его с толку и ис-
пользуя малые ресурсы с большим эффектом, пока
для него не открылась возможность более прямого
действия при Акции.
X
«Уж немалую часть огромной прошли мы равни-
ны, — сказал Октавиану некий поэт вскоре после его
возвращения из Александрии в 29 г. до н. э. — Вре-
мя ремни развязать у коней на дымящихся выях»52.
Этим поэтом был Вергилий, поэма называлась «Ге-
105
оргики», и имеются свидетельства о том, что Ок-

тавиан слушал, как автор с несколькими своими
друзьями читал вслух в течение нескольких дней
все 2118 ее стихов53. Это не был эпос («Энеида» была
написана позже), и этот эпизод так озадачивал био-
графов Октавиана в новейшее время, что они пред-
почли обойти его молчанием. С чего бы самому
могущественному человеку на свете спокойно си-
деть и выслушивать столь пространные наставле-
ния о севообороте, выращивании винограда, раз-
ведении скота и пчеловодстве? Джон Бакен, более
ранний биограф, полагал, что Октавиан подошел
к моменту, когда он мог сбавить темп, осмотреться
и подумать о том, что ему делать с властью теперь,
когда у него нет соперников. Он переходил от на-
вигации к культивации54.
Прокладывая свой путь наверх, Октавиан пол-
тора десятилетия отражал, нейтрализовывал день-
гами, обходил, устранял или с выгодой использо-
вал угрозы, исходившие от Антония, Цицерона,
Кассия, Брута, Фульвии, Луция, Секста, Лепида,
Клеопатры и Цезариона, а также от римского сена-
та и черни, собственных болезней, от бурь и кораб-
лекрушений и даже от кометы. Он был находчив,
но темп событий задавал не он. Он постоянно пе-
рехватывал инициативу, терял ее, а потом должен
был захватывать ее снова. Он не смог бы делать это
без конца. Даже самый горячий конь не может бе-
жать вечно.
После Акция Октавиан начал брать события
под контроль, уже не позволяя им контролиро-
вать себя. Он отложил новые походы на парфян.
Он поставил местных правителей — например Иро-
да в Иудее — управлять трудными провинциями.
Он успокоил ветеранов, наделив их землей и обес-
печив им долгосрочную материальную поддержку.
Он ублажал Рим, принимая триумфальные парады,
организуя игры и начав программу строительства,
которая должна была позволить Риму превзойти
106
Александрию. Но зная об опасностях, подстере-

гающих высокомерных правителей, он старался
выглядеть скромным. Он старался не устраивать
слишком долгих триумфальных мероприятий,
жил просто, а когда возвращался из путешествий,
входил в город негласно, избегая шумных привет-
ствий. Он укреплял свою власть, делая вид, что она
его не интересует. Наиболее эффектно это было
сделано в первый день 27 года до н. э., когда он не-
ожиданно заявил об отказе от всех своих властных
полномочий. У сената, для которого решение Окта-
виана оказалось полным сюрпризом, не было иного
выбора, кроме как запретить такой шаг и наделить
Октавиана титулом принцепса («первого граждани-
на») — а также новым именем Августа55.
В действительности он устранял республикан-
ские порядки, но делал это так постепенно и с та-
ким тактом, и к тому же демонстрируя на каж-
дом этапе столь очевидные преимущества новых
порядков, что римляне приспосабливались к но-
вым условиям и даже одобряли их, едва ли заме-
чая, как сильно все изменилось. Они сами стано-
вились посевами, виноградными лозами, скотом
и пчелами. Дело в том, что Цезарь Август, в от-
личие от Ксеркса, Перикла, Александра и Юлия
Цезаря (давшего Октавиану ранний старт — дале-
ко не самый маловажный из его даров), считал,
что время на его стороне. Как заметила Мэри Бирд,
ему не пришлось ничего упразднять. Он использо-
вал время, чтобы взращивать новое56.
Одним из новых моментов был конституци-
онный порядок, при котором снова обретал свою
роль сенат и возвращалось верховенство закона,
при этом страна управлялась железной рукой,
пусть и в мягкой перчатке. Вторым стало прекра-
щение экспансии: Август объявил, что она уже
достаточно велика. За исключением нескольких
корректировок границ, необходимости в ее даль-
нейшем расширении не было. Третьим было созда-
107
ние национального эпоса. У Рима не было своего

Гомера, поэтому принцепс позаботился о том, что-
бы он появился. «Энеида», в отличие от «Илиады»
и «Одиссеи», была написана по заказу. Август по-
ощрял ее создание, снабжал деньгами автора и спас
рукопись от огня, когда недовольный ею Вергилий,
уже на смертном одре, просил ее сжечь.
Эней — троянский царевич; покинув пылающий
город и выдержав бесчисленные испытания, он ос-
новал город Рим, положивший начало империи,
покровительствуемой богами. Им мог быть сам Ок-
тавиан на своем пути к власти: «Мечется быстрая
мысль, то туда, то сюда устремляясь, Выхода ищет
в одном и к другому бросается тотчас. Так, если
в чане с водой отразится яркое солнце Или луны
сияющий лик, — то отблеск дрожащий Быстро пор-
хает везде, и по комнате прыгает резво»57. Однако
помимо знаменитого пророчества — «Август Це-
зарь, отцом божественным вскормленный, снова
Век вернет золотой»58 — Вергилий почти ничего
не говорит о том, как Август мог бы использовать
власть. «Энеида» смотрит в прошлое, а не в буду-
щее Рима. Она прославляет навигацию, а не куль-
тивацию.
Почему же тогда принцепс считал столь важной
заботу о культивации (и сохранении) этой столь
объемной поэмы? «Величие поэтического позна-
ния, — говорит он в романе Германа Броха уми-
рающему поэту, — стало быть, и твое величие,
Вергилий, — в том, чтобы… охватить всю жизнь
одним взглядом, в одном творении». Не сводит-
ся ли стратегия и искусство управления государ-
ством к способности схватывать взаимосвязи?
К умению понять, где ты был, чтобы понять, куда
ты идешь? Иначе сложно понять, каким образом
непрямой путь — будь то хитрые уловки и зигза-
ги Одиссея или то один, то другой выход, кото-
рые находит мысль Октавиана, — может в итоге
привести на Итаку или куда-либо еще. «[Я] хочу
108
прославиться у потомков еще и тем, — верно за-

ключает Август у Броха, — что был когда-то дру-
гом Вергилия»59.
XI
Все же существовали такие вещи, которые не под-
чинялись даже Августу: одной из них, увы, были его
собственные семейные дела. Как и его двоюродный
дед, он понимал, что отказ от республики поставит
империю в зависимость от случайностей в наследо-
вании. В то время это казалось разумным компро-
миссом, поскольку Рим проявлял больше терпимо-
сти к разводам и усыновлениям, чем большинство
монархий более позднего времени. Это позволяло
выращивать наследников — и воспитывать наиболее
перспективных — вне зависимости от того, кто кого
произвел на свет60.
Однако в деле разведения (и здесь это впол-
не уместное слово) собственного потомства Авгу-
ста подстерегали несчастья. Он был женат четы-
режды, но только его третья жена родила ребенка,
Юлию, которая при всех ее талантах и уверенно-
сти в себе не могла, будучи женщиной, наследовать
ему61. Оставалось усыновление, причем главной за-
дачей Августа как принцепса было вырастить нового
Октавиана. Сначала его выбор пал на великолепно-
го Марцелла, сына его сестры Октавии от ее пер-
вого брака62. Август женил его на Юлии, когда ей
было всего четырнадцать, но Марцелл умер в два-
дцать один год от внезапной болезни, и Вергилий
успел с пронзительной ясностью запечатлеть его
в образе потерянного духа в «Энеиде»63. Другими
возможными кандидатами были Тиберий и Друз,
сыновья от предыдущего брака последней жены
Августа, Ливии, с которой он прожил очень дол-
го. Но Друз умер в двадцать девять лет от травм,
полученных при падении с лошади. Тиберий был
109
здоров, но они с принцепсом питали недоверие друг

к другу из-за постоянных манипуляций последне-
го в поисках преемника.
Надеясь получить новые возможности, после
смерти Марцелла Август заставил Юлию вый-
ти замуж за Агриппу, своего ровесника и блестя-
щего полководца, которому он был обязан мно-
жеством военных побед и который был намного
старше Юлии. У них родилось пятеро детей, в том
числе три мальчика, но Гай и Луций рано умер-
ли, а третий, Агриппа Постум — родившийся после
смерти отца — уже в подростковом возрасте оказал-
ся настоящим головорезом. Поэтому Август, уже
в отчаянии, потребовал, чтобы Тиберий развелся
со своей любимой женой и женился на вдове Аг-
риппы, которую тот ненавидел. Юлия отвечала ему
тем же, и в этом несчастном союзе родился только
один ребенок, умерший младенцем, после чего Ти-
берий — вопреки воле Августа — отправился в доб-
ровольное изгнание на остров Родос. Находясь там,
он развелся с Юлией, чьи сексуальные оргии нача-
ли возмущать даже римлян, что заставило Августа
выслать ее на еще более мелкий и пустынный ост-
ровок Пандатерию у итальянских берегов. Все еще
уповая на лучшее, в 4 году Август в возрасте ше-
стидесяти семи лет усыновил Тиберия и Агрип-
пу Постума, не возлагая при этом особых надежд
ни на того, ни на другого64.
Еще через пять лет, уже слишком старый,
по меркам своего времени, для любого управле-
ния, принцепс потерпел свое самое тяжелое военное
поражение. Он давно противился расширению им-
перии, но это не исключало упорядочения ее гра-
ниц. Поэтому он согласился включить в римские
владения территорию от Рейна до Эльбы, что по-
зволяло, включив Дунай, провести более корот-
кую границу империи от Северного до Черного
моря, в основном идущую по рекам65. На картах
это выглядело убедительно, однако требовало уми-
110
ротворения лесистой Германии, о которой римля-

нам мало что было известно. Задача была поруче-
на Публию Квинтилию Вару, который тут же завел
три легиона в засаду в Тевтобургском лесу. Поряд-
ка пятнадцати тысяч человек было взято в плен
или убито — причем, как говорят дошедшие до нас
свидетельства, самыми ужасными способами, —
и Август почти за день лишился десятой части сво-
ей армии66.
Говорят, что Август пребывал в неистовстве не-
сколько месяцев. Он бился головой о стены, разго-
варивал сам с собой, отказывался бриться, никого
не желал видеть и был подобен королю Лиру, толь-
ко без пустоши, грозы и утешений шута. Наконец
он взял себя в руки, хотя уже понимал, что за свою
долгую жизнь он не обеспечил ни будущего для им-
перии, ни преемников для себя. Лучшее, что он мог
сделать, уже зная, что умирает, — это внезапно
явиться на остров, куда был сослан Агриппа По-
стум, и, убедившись в том, что тот ничуть не изме-
нился, приказать его убить. При этом Август ис-
пытал не больше жалости к нему, чем к Цезариону
почти пятьдесят лет тому назад. Теперь стало ясно,
что новым Цезарем станет обозленный Тиберий.
Август умер, совсем немного не дожив до сво-
его 77-летия, в том же доме близ Неаполя, что и его
родной отец, 19 августа 14 года. Характерно, что он
подготовил свои последние слова: «Я принял Рим
кирпичным, а оставляю вам каменным». Но затем
он спросил с легкостью, которая, несмотря на все не-
счастья, никогда до конца не оставляла его, «хоро-
шо ли он сыграл комедию жизни». И затем добавил,
как будто Шекспир ставил его поклон под занавес:
Коль хорошо сыграли мы, похлопайте

И проводите добрым нас напутствием67.
В прекрасном романе Джона Уильямса о жизни

Августа Юлия вспоминает, как спросила у отца
111
в то время, когда между ними еще возможен был

разговор: «Какой во всем этом смысл… в Риме, ко-
торый ты спас, а потом заново построил? Стои-
ло ли ради этого идти на такие жертвы?» Прин-
цепс долго смотрит на нее, затем отворачивается.
«Я должен верить, что стоило, — наконец отвечает
он. — Мы оба должны верить в это»68.
XII
Пожалуй, все-таки стоило. Дальнейшая история
Рима дает непревзойденные с тех пор примеры па-
тологии правящих семейств и оголенных границ;
и все же, по самому строгому счету, империя про-
существовала еще четыре с половиной века после
смерти Августа. Рим «пал» только в 476 году. Ос-
нованная Константином Византийская империя
просуществует еще тысячу лет, а его роль в хри-
стианизации Римской империи будет как минимум
такой же определяющей, как и роль Августа в ее со-
здании. Священная Римская империя, этот послед-
ний остаток римского правления в Европе, была
создана в 800 году Карлом Великим (один из ти-
тулов которого был «августейший») и тоже про-
держалась тысячу лет, пока ее не уничтожил На-
полеон. Но даже Наполеон понимал, что не стоит
пытаться поступать так же с Римско-католической
церковью, основанной во времена Августа, которая,
по-видимому, может просуществовать еще невооб-
разимо долгое время, во главе со своим верховным
понтификом, титул которого восходит к древним
царям Рима, правившим еще за шестьсот лет до ро-
ждения Октавиана.
Долговечность империй отнюдь не являет-
ся их имманентным свойством. Большинство им-
перий рождались, приходили в упадок и преда-
вались забвению. Другие мы помним в основном
лишь по легендам, которые они вдохновляли, со-
112
зданным ими произведениям искусства или остав-

ленным ими руинам: кто сейчас стал бы строить
государство по образцу Персии Ксеркса, Афин Пе-
рикла или Македонии Александра? Однако с Ри-
мом — а также Китаем — дело обстоит иначе. Их
наследие — в языке, религиозных верованиях, по-
литических институтах, правовых принципах, тех-
нических изобретениях и способах управления —
пережило неоднократные «падения» режимов,
при которых оно возникло. Если период после
холодной войны действительно станет периодом
соперничества «Запада» с «Востоком», это будет
отражением прочности римской и китайской куль-
тур — империй сознания69, которые культивирова-
лись очень долгое время, проходя через множество
кризисов.
Август был самым искусным земледельцем Рима.
Придя через все перипетии к безусловной власти,
он использовал ее для превращения республики,
увядавшей подобно виноградной лозе из поэмы
Вергилия, в процветающую империю, и большин-
ство из нас даже сегодня не понимает всех сторон
того процветания. Растения не знают, что земледе-
лец побуждает их расти в определенном направле-
нии, но если он хорошо укрепил их корни и тща-
тельно за ними ухаживает, они ему помогают.
Главным счастьем принцепса было то, что ему было
дано время, необходимое для этого «земледелия».
Он использовал его плодотворно, одновременно
выращивая в себе самом ясное понятие цели своего
земледелия, а также умеренность при сборе урожая.
В конце жизни он боялся, что у него ничего
не вышло, и в определенном смысле был прав: ему
не довелось воспитать преемника так, как его само-
го воспитал Юлий Цезарь. Если бы умирающий Ав-
густ мог предвидеть все бесчинства, которые будут
творить его наследники, он бы ужаснулся: до Неро-
на оставалось всего сорок лет70. Но Риму, как в свое
время и Китаю, хватило внутренней прочности,
113
чтобы пережить самых дурных и чудовищно не-

компетентных правителей71. Это удалось обеим им-
периям благодаря диверсификации: они не опи-
рались на какой-то единственный вид власти,
а развились, подобно здоровым садам и лесам, в на-
стоящие экосистемы.
Тем более интересно видеть, что Август так хоро-
шо понимал идеи Сунь-цзы, ничего о нем не зная.
Это может объясняться логикой стратегии, лежа-
щей в основе культуры (во многом подобно тому,
как грамматика лежит в основе языков) и сохра-
няющейся на огромных интервалах времени, про-
странства и масштаба. Если это так, то противоре-
чие между здравым смыслом и многообразными
обстоятельствами, которым он противостоит, мо-
жет быть еще одной из противоположностей, кото-
рые наиболее выдающиеся умы способны одновре-
менно удерживать в сознании. Ведь практическое
применение принципов не может не предше-
ствовать их осознанию и формальному закрепле-
нию. Можно, как Полоний, разглядывать облака,
но при этом нужно твердо стоять ногами на земле.
ГЛАВА 4
Душа и государство
В
С К О Р Е после окончания Гражданской вой-
ны один молодой американец провел два тя-
желых года среди народов Северо-Восточной
Сибири. Это был Джордж Кеннан, приходившийся
дальним родственником своему более известному
полному тезке, жившему в XX веке — Джорджу Кен-
нану, создателю стратегии «сдерживания» во время
холодной войны. Первый Кеннан, которому было
тогда двадцать лет, исследовал маршруты для про-
кладки телеграфной линии, которая должна была
соединить Соединенные Штаты с Европой: под-
водные кабели пока еще были ненадежны, и поэто-
му вариант проведения наземной трассы через Бри-
танскую Колумбию, российские Аляску и Сибирь
и европейскую часть России, для чего нужно было
пересечь под водой только Берингов пролив, ка-
зался достойным изучения. Проект был заброшен,
когда в 1866 году наконец заработал Трансатлан-
тический кабель, но до Кеннана эта новость шла
несколько месяцев. У него уже не было будуще-
го в отрасли международной телеграфной связи,
и к тому же его поразил личный духовный кризис.
В своей книге «Палаточная жизнь в Сибири»,
вышедшей в 1870 году, Кеннан признавал, насколь-
ко легко ему оказалось выпасть из провинциаль-
ного американского пресвитерианства, в котором
был воспитан, и впасть в «поклонение злым духам,
стоящим за всеми таинственными силами и явле-
ниями Природы, такими как эпидемии и заразные
115
болезни, бури, голод, затмения и великолепные по-

лярные сияния». При первых испытаниях христи-
анство оказалось удивительно неглубоким.
Никто из тех, кто когда-либо жил вместе с корен-

ными обитателями Сибири, изучал их характер,
находился под влиянием той же внешней среды
и старался, насколько только мог, поставить себя
на их место, никогда не усомнится в искренно-
сти их шаманов или их последователей и не ста-
нет удивляться тому, что поклонение злым духам
должно было стать их единственной религией.
Это единственная религия, возможная для таких
людей в таких обстоятельствах.
Даже глубоко православные русские с длитель-

ным опытом религиозной практики могли чув-
ствовать, что их Бог где-то далеко, а злые силы ря-
дом: «Они принесли в жертву собаку, как самые
настоящие язычники, чтобы смягчить ярость дья-
вольских сил, о которой свидетельствовала буря».
Действия человека, делает вывод Кеннан, «управ-
ляются не столько тем, во что он верит интеллекту-
ально, сколько тем, что он живо осознает»1.
Этот страх того, что лежит за пределами пони-
мания, является корнем религии во всех известных
нам великих культурах. Атеизм почти не имеет пре-
емственности в истории. Но пока религии были
политеистическими — когда каждая напасть была
капризом определенного бога, — вера не представ-
ляла особых проблем для управления государства-
ми. Боги тратили столько времени, ругаясь друг
с другом, что смертные поддерживали своего рода
равновесие между ними. Люди могли чтить богов
или пренебрегать ими и даже по случаю создавать
новых или упразднять старых — в чем особенно
преуспели римляне2. Ни одна система верований
не угрожала официальной власти.
Исключением были евреи, для которых суще-
ствовали не распри между богами, а проявления
116
Д У Ш А И Г О С У Д А Р С Т В О
амбивалентности единого бога, который еще боль-

ше все усложнил, избрав их для формирования го-
сударства3. История Израиля стала историей сер-
дитого спора между этим богом, действующим
через своих ангелов и пророков, и его избранным
народом, говорящим с ним через царей, священ-
ников, а один раз даже старика, сидящего на куче
пепла и скребущего свои струпья4. Но, как отметил
Эдвард Гиббон, первый крупный современный ис-
торик Рима, иудаизм был исключающей религией.
Будучи «избранными», евреи не стремились нико-
го обращать в свою веру, поэтому их государство
никогда не имело имперских притязаний, свой-
ственных Римской империи5. Август мог управлять
ею так же, как Галлией, Испанией или Паннонией,
не опасаясь вырастить соперника.
Принцепс не мог знать того, что во время его
правления возникла другая монотеистическая ре-
лигия, на этот раз инклюзивная: «чистая и сми-
ренная религия», писал Гиббон, которая «тихо за-
кралась в человеческую душу, выросла в тишине
и неизвестности, почерпнула свежие силы из встре-
ченного ею сопротивления и наконец водрузила
победоносное знамение креста на развалинах Капи-
толия». Тщательно скрывая свои взгляды, Гиббон
утверждал, что своим восхождением христианство
обязано миссионерскому пылу, гибкости в отноше-
нии ритуала, утверждениям о чудесах, обещанию
жизни после смерти и, конечно, «неопровержимой
ясности самой доктрины и верховному промыслу
ее Творца»6. Хоть и через столетия, но эта империя
первой добилась процветания — чего так и не уда-
лось Риму — в мировом масштабе.
При этом, однако, в ней постоянно возника-
ла дилемма: какие именно обязательства поддан-
ные этой империи несут перед кесарем и какие —
перед Богом?7 Могло бы христианство выжить
без защиты государства? Могло бы государство пре-
тендовать на легитимность без санкции христиан-
117
ства? Поиск ответов на эти вопросы занимал умы

в Средневековье и в начале Нового времени. Кро-
ме того, не ясно даже и теперь, вызвало ли хри-
стианство «падение» Рима, как полагал Гиббон,
или — о чем говорит наследие Августа — обеспечи-
ло бессмертие римских институтов. Эти противо-
положности формировали «западную» цивилиза-
цию на протяжении всего последующего времени.
Не в последнюю очередь это приняло форму про-
тивоположности двух по-настоящему больших
стратегий, параллельных по своим целям, но со-
зданных двумя мыслителями, одного из которых
мы считаем сегодня одним из величайших святых,
а второго, жившего через тысячу лет после перво-
го, — одним из самых закоренелых грешников.
I
Августин никогда не считал себя святым. Он ро-
дился в 354 году в маленьком городке Тагасте в Се-
верной Африке и известен в анналах автобио-
графии — жанра, который он по большей части
и создал, — тем, что изображал себя, даже у груди
матери, ненасытным паразитом: «Младенцы не-
винны по своей телесной слабости, а не по душе
своей». В отрочестве он отказывался учить грече-
ский язык, потому что его к этому принуждали,
был очарован «Энеидой», а не арифметикой, и пла-
кал о Дидоне, а не о Боге. Он тратил время на раз-
ные игры и нередко жульничал. Волнения о нем
родителей его не трогали. Он искал удовольствий,
красоты и истины только в мирских вещах: «ма-
ленький мальчик и великий грешник»8.
И все это было еще до того, как он подростком
открыл для себя секс. «[Г]орело сердце мое насы-
титься адом, не убоялась душа моя густо зарасти
бурьяном темной любви… и стал я гнилью пред
очами Твоими, — нравясь себе». «Продолжай», —
118
тайком шептали читатели на протяжении веков.

И он продолжает:
Только душа моя, тянувшаяся к другой душе,

не умела соблюсти меру, остановясь на свет-
лом рубеже дружбы; туман поднимался из боло-
та плотских желаний и бившей ключом возму-
жалости, затуманивал и помрачал сердце мое,
и за мглою похоти уже не различался ясный
свет привязанности. Обе кипели, сливаясь вме-
сте, увлекали неокрепшего юношу по крутизнам
страстей и погружали его в бездну пороков… На-
оборот, когда отец мой увидел в бане, что я му-
жаю, что я уже в одежде юношеской тревоги,
он радостно сообщил об этом матери.
Уже достаточно! Но Августин, не смущаясь, расска-

зывает дальше: он посвящает целые страницы своей
«Исповеди» грушевому дереву, с которого он и ва-
тага его друзей стрясли все плоды — хотя они были
кислыми — и скормили свиньям. «О, вражеская
дружба, неуловимый разврат ума, жажда вредить
на смех и в забаву! Стремление к чужому убытку
без погони за собственной выгодой, без всякой жа-
жды отомстить, а просто потому, что говорят: „пой-
дем, сделаем“, и стыдно не быть бесстыдным»9.
Это плодовое дерево стоит на втором месте
по популярности в иудеохристианской традиции,
и Августин использует и этот образ, и многое дру-
гое в этом странном произведении (зачем публи-
ковать исповедь, тайную и обращенную к Богу?)10,
чтобы спросить: Как всемогущее божество может
допустить изъяны в сотворенном им мире? «Раз-
ве не читал я, — беззастенчиво пишет Августин, —
о Юпитере, и гремящем и прелюбодействующем?
Это невозможно одновременно»11. Что же можно
сказать в связи со всем этим о Боге христиан?
В эпоху Августина этот вопрос был весьма на-
сущным, поскольку в 313 году император Констан-
тин узаконил все религии. После столь недавних
119
гонений на христиан в правление Диоклетиана

это казалось невероятным чудом, но дела Рима,
даже после объявления христианства официаль-
ной религией этого государства, едва ли улучши-
лись. Престолонаследие по-прежнему находилось
во власти непредсказуемых факторов. Границы
были слишком протяженны и недостаточно защи-
щены. Волны «варваров», о которых было извест-
но не больше, чем о жителях Сибири во времена
Кеннана, ударяли в римские сторожевые заставы,
подобно волнам, текущим из неизмеримых глубин
Азии. В 410 году, когда Августину было пятьдесят
шесть, вестготы разграбили сам Рим, а через два-
дцать лет он умер, в буквальном смысле осажден-
ный вандалами, в порту Гиппон-Регий в Северной
Африке, где долго служил епископом12.
Августин написал свою «Исповедь» вскоре после
того, как занял эту должность, для которой он счи-
тал себя совершенно не готовым. Большую часть
третьего десятка лет своей жизни он провел в ма-
нихействе, стремясь объяснить зло ограниченным
могуществом бога. Наконец, осознав, что это слиш-
ком простое объяснение, а также под влиянием сво-
ей настойчивой матери Моники и авторитетного
наставника Амвросия, епископа Миланского, Авгу-
стин прошел медленное и болезненное обращение
в христианство, которое он ярко описывает в своей
книге. И даже тогда он надеялся всего-навсего ос-
новать монастырь в Гиппоне, пока христиане этого
города не вынудили его принять священство, а за-
тем не сделали его епископом13.
Такой подход к делу — привлечение еписко-
пов как профессиональных спортсменов — может
показаться странным, но он отражал отчаянный
дефицит источников власти на закате римского
правления. Епископы были духовными лидера-
ми, одновременно выполняя функции магистра-
тов, стражей порядка и общественных организато-
ров. Богословское образование было не так важно,
120
как твердая воля, умение убеждать и прагматизм

в делах. В своем зрелом возрасте Августин обладал
всеми этими качествами, но у него было еще одно
качество, о котором не догадывалась его паства:
способность использовать представившуюся ему
возможность с максимальным эффектом. С этого
«насеста» на краю распадавшегося римского мира,
который он даже не сам выбирал, Августин задался
целью примирить веру и разум в грядущих мирах.
Разговор в «Исповеди» начинается с добровольно-
го публичного самоуничижения — но оно дало Ав-
густину «разгон» для взлета во всей его последую-
щей работе14.
II
«О граде Божьем» — главный труд Августина, ко-
торый он писал на протяжении многих лет и за-
кончил незадолго до смерти, — это книга не о раз-
личиях между небом и землей, как часто полагают,
а скорее о правильном разграничении земных
юрисдикций. Сильно упрощая15, его идею можно
выразить так: есть один Бог и может быть толь-
ко один кесарь. В этой жизни люди должны быть
верны и тому и другому. Найденный ими баланс
между двумя служениями определяет их шансы
на вечную жизнь, но требования кесаря и Божий
суд отражают не только безусловную реальность,
но и конкретные обстоятельства. Неожиданное
не может быть неожиданным для Бога, но Авгу-
стину хватает смирения, чтобы ничего не утвер-
ждать наверняка. Человеку же предвидеть неожи-
данное не дано.
Человек, таким образом, должен принимать те
или иные решения перед лицом неизвестности,
ведь Бог наделил его даром — или наложил на него
проклятие — свободной воли. Это плата за перво-
родный грех, но также возможность, допускающая
121
надежду: человеческому существованию не обяза-

тельно быть бессмысленным; человек — не просто
игрушка капризных богов. Определение обязан-
ностей человека по отношению к кесарю и Богу
становится поэтому величайшей стратегической
задачей, поскольку она требует соизмерения огра-
ниченных человеческих возможностей с устремле-
нием, не имеющим границ: устремлением к жизни
после смерти.
К сожалению, трактат «О граде Божьем» лишен
той ясности, с какой написана «Исповедь». Это
чрезвычайно пространный и аморфный литера-
турный колосс, настоящий «Моби Дик» теологии,
в котором циклы и эпициклы, ангелы и демоны,
мифы и истории теснят друг друга без какого-то
определенного порядка. Сделать из него руковод-
ство по стратегии, не говоря уже о спасении души,
дьявольски сложно. Тем не менее странным, почти
чудесным образом Августин выигрывает при чте-
нии его строк вне контекста. Вы можете брать темы
из разных мест книги, освобождать их от оговорок
и отступлений, которыми он их снабдил, и они,
как правило, оказываются вполне осмысленными.
Его стиль затемняет внутреннюю логику, и это ни-
где не проявляется так очевидно, как при рассмо-
трении вопросов войны и мира16.
Когда христианин имеет право не подставлять
другую щеку, а сражаться и, если необходимо, уби-
вать? Какие обязанности может наложить христи-
анский правитель на своих подданных для защиты
своего государства? Как спасти государство, не по-
губив при этом человеческие души, и возможно ли
это вообще? Зачем вообще об этом волноваться,
если, как утверждает Августин, мир кесаря поро-
чен, а мир Бога совершенен? И что именно в отве-
тах Августина (несовершенных, как он сам призна-
ет) обусловило их всеобщее признание и влияние
на все попытки решения проблемы «справедливой
войны» во все последующие века?
122
III
Гений Августина в том, что его занимают скорее
сами противоречия: порядок и справедливость,
война и мир, кесарь и бог, чем их причины. Он рас-
сматривает противоположности как гравитаци-
онные силы, не стараясь определить, что такое
гравитация. Выбор человека лежит между проти-
воположностями, но нет никакой формулы, кото-
рая бы предписывала, каким именно должен быть
этот выбор. На каждое «не убий» Августин находит
в священных текстах одобрение обратного поведе-
ния17. Он ставит вопросы об авторском намерении
за много веков до появления постструктурализма.
Противоположности — до определенного преде-
ла — совсем не смущают его.
Это делает его учение процедурным, а не абсо-
лютным. Отдавая дань уважения неоплатонизму,
повлиявшему на раннее христианство, Августин по-
казывает, что реальность всегда отстает от идеала:
можно стремиться к нему, но никогда нельзя рас-
считывать на его достижение. Это стремление, та-
ким образом — лучшее, что под силу человеку в пад-
шем мире, и он сам выбирает, к чему стремиться.
Тем не менее не все цели легитимны, не все сред-
ства пригодны. Поэтому Августин стремится по-
мочь человеку в его выборе, уважая его право выби-
рать. Он делает это, обращаясь к нашему разуму —
даже, можно сказать, к нашему здравому смыслу.
Возьмем, например, вопрос о том, зачем нужны
государства: если Бог всемогущ, то кому нужны ке-
сари? Без кесарей, отвечает Августин, не было бы
христиан, а это не могло бы отвечать Господней
воле. Быть христианином само по себе означает
свободно выбирать следование Христу; но в резуль-
тате такого выбора мало что осталось бы, если бы
всех христиан скормили львам. Однако кесари де-
лали это не так уж часто: на протяжении трех ве-
123
ков от смерти Иисуса до смерти Константина Рим-

ская империя, несмотря на периоды репрессий,
была на удивление гостеприимным местом для но-
вой религии18. Это было одной из причин, по кото-
рым «упадок» Рима в IV и V веках вызывал у Авгу-
стина и его товарищей по христианской вере такую
тревогу.
Из обобщения на основе наблюдений следова-
ло, что порядок должен предшествовать справед-
ливости, ибо какие права возможны в условиях по-
стоянного страха19? Мирная вера — единственный
источник справедливости для христиан — не мо-
жет процветать без защиты либо в форме терпимо-
сти, как было в Риме до Константина, либо в фор-
ме официального эдикта, как было после20. Град
Божий — это хрупкая структура внутри греховно-
го града земного.
Именно это побуждает христиан вверять власть
избранным грешникам — мы называем это «поли-
тикой», — и Августин, при всем его благочестии,
является политическим философом. Точно так же,
как с закатом римской власти он стал авторитар-
ным епископом, готовым идти на меньшее зло
(или, как он это называл, «суровость во благо»21),
дабы предотвратить большее22. Августин боролся
с отклонениями от ортодоксии, которые он атако-
вал почти с ленинским рвением, как будто един-
ственным способом укрепления веры является ее
очищение от всех нюансов. Тем не менее в своих
взглядах он проявил большую широту, чем в своей
политике: последствия его мысли оказались шире,
долговечнее и в конечном счете гуманнее.
Августин заключал, что война, если она необхо-
дима для спасения государства, может быть мень-
шим злом, чем мир, и что можно сформулировать
«процедурные условия» ее необходимости. Имела ли
место провокация? Исчерпали ли соответствую-
щие властные структуры мирные альтернати-
вы? Будет ли насилие средством, а не самоцелью?
124
Было ли применение силы соразмерным постав-

ленным целям (ибо в противном случае оно уни-
чтожало бы то, что оно призвано защитить)? Мо-
гут ли эти человеческие решения (а у Августина
никогда не было сомнений в том, что они имен-
но таковы) способствовать достижению какой-либо
божественной цели? Так, чтобы град Божий и град
земной могли сосуществовать, не ломая при этом
грешный мир?
IV
Конечно же, были прецеденты, когда мудрость вой-
ны ставилась под сомнение: это делали и Артабан,
и Архидам, и Никий, хотя и безуспешно, а обречен-
ные мелосцы у Фукидида высказывали запоздалые
опасения в отношении хода уже начатой войны.
Но до Августина никто не формулировал условий,
которые должно соблюдать государство, решающее
начать войну. Это возможно только в рамках ин-
клюзивного монотеизма, ведь только Бог, претен-
дующий на вселенскую власть, может судить души
земных правителей. И только Августин в его эпоху
столь уверенно говорил от Его имени. Автор «Ис-
поведи», считавший себя ничтожным рабом, про-
шел долгий путь.
Августин оформил свои стандарты в виде во-
просника, а не в виде инструкций. Он знал, как ча-
сто пророки громогласно изрекали запреты, что-
бы затем отменить их перед лицом необходимости
или в соответствии с новыми инструкциями Свы-
ше23. При всей своей суровости в искоренении ере-
сей Августин предпочитал действовать убежде-
нием в вопросах войны и мира: «подумал ли ты
об этом?» или «может быть, стоит сделать вот так?»
В этой области он не видел необходимости угро-
жать, и благодаря этому обрел многих последова-
телей на протяжении веков24.
125
Это объясняется тем, что вопросники легче

менять с изменением условий, чем инструкции.
Моряки сверяются с чек-листами перед выходом
в море. На войне их просматривают при планиро-
вании операций. Хирургам они нужны, чтобы обес-
печить наличие всех необходимых инструментов
и ничего не забыть после операции. Пилоты про-
ходят их, чтобы гарантировать безопасный взлет
и мягкую посадку — желательно в нужном аэропор-
ту. Они нужны родителям, отправляющимся в по-
ездку с маленькими детьми. Вопросники ставят
обычные вопросы в таких ситуациях, которые мо-
гут оказаться непредвиденными, и их смысл в том,
чтобы, оказавшись в такой ситуации, не быть за-
стигнутым врасплох.
Существенная неопределенность у Августина
была связана со статусом душ в граде земном, по-
скольку лишь самые достойные могут надеяться
войти в град Божий. С дохристианскими божества-
ми такие различия проводились редко: в языче-
ских религиях жизнь после смерти была одинако-
во мрачной и для героя, и для подлеца, и для всех
«промежуточных типов»25. Но с христианским Бо-
гом все не так: поступки человека при жизни при-
обретают огромное значение после его смерти. Вот
почему было так важно вести войну по правилам.
Ставки вряд ли могли бы быть выше.
V
Но у вопросников Августина есть свои сложности.
Если необходимость вести войны по правилам
столь велика, то почему он, подобно белке, прячу-
щей свои запасы, скрыл так много из написанно-
го им на эту тему, так, что потребовалось ждать
еще много веков, пока другие мыслители: Фома Ак-
винский, Грациан, Гроций, Лютер, Кальвин, Локк,
Кант — не отыскали, не раскопали, не кодифици-
126
ровали и не применили идеи Августина к сфере

государственного управления26? Каким образом
он надеялся спасти государства или души, спрятав
средства достижения этого спасения? Из «Испове-
ди» видно, что Августину доступна лучезарная яс-
ность, и то же самое следует из тысяч проповедей,
произнесенных им в сане епископа, многие из ко-
торых дошли и до нас27. Возможно, в этом и заклю-
чалась проблема.
На протяжении второй половины карьеры епи-
скопа на Августине лежало очень много обязан-
ностей. Это давало ему право на услуги писцов,
которые при записи его мыслей пользовались ско-
рописью28, но это создавало проблему разбора объ-
емных рукописей, ведь у кого было время пройти
через все эти записи, организовать их и сделать удо-
бочитаемыми? Августин «тонул» в своих записях
подобно тому, как Никсон утонул в тех магнито-
фонных записях, которые делались по его распоря-
жению. Поэтому, хотя его идеи влияли на теорию
войны на протяжении еще многих веков — у ученых
обычно хватает времени на то, чтобы копаться в ту-
манных текстах, — гораздо менее понятно, сдер-
живали ли они людей в тех войнах, которые велись
после него29.
Но тут есть, по-видимому, и более серьезная
проблема, которую нельзя было бы решить и са-
мым ясным изложением. Дело в том, что Авгу-
стин никогда не был последовательным монотеи-
стом30. Он поклонялся Разуму не меньше, чем Богу,
но в его представлении Разум ограничивает Бога
не более, чем он ограничивал Юпитера: «Это не-
возможно одновременно». И именно в этом пункте
противоположности уже смущают Августина.
Почему вообще бывают войны? Они, конечно,
говорят о греховности человека, отпавшего от Бога.
Но поскольку Бог всемогущ, то и войны должны
случаться по Его воле, хотя Августин и утверждает,
что Его действия убедительно говорят о Его любви
127
к человеку. Значит, каким-то образом войны дол-

жны быть благом для человека: может быть, пото-
му, что он наказывается ими как ребенок для его же
блага, или потому, что он переходит со смертью
в лучший мир? Но если это так, то как одни вой-
ны могут быть справедливы, а другие нет? И зачем
вообще устанавливать здесь какие-то нормы? Авгу-
стин предполагает, что они освещают путь, кото-
рым праведники града земного приходят в град Бо-
жий, оставляя позади неправедных.
Что же отличает эти качества? Это не пацифизм:
Августин считает военную службу необходимой
для сохранения государства, без которого христи-
анство не может выжить. Кроме того, эта служба яв-
ляется безусловной: он настаивает на том, что хри-
стианские воины обязаны подчиняться приказам
и могут лишь надеяться, что они будут отвечать
требованиям справедливости. Соответствие же их
этим требованиям зависит от обстоятельств, кото-
рые может определить только Бог. Поэтому даже
несправедливые войны, если они ведутся ради Хри-
ста, могут становиться справедливыми31. На Ме-
лосе Августин мог бы принять сторону афинян.
Он — теологический доктор Панглосс32, видящий
в худшем из того, что может произойти, лучшее
из возможного.
По крайней мере, так это представляется. Но,
пожалуй, компромисс возможен там, где уже
нельзя опираться на вопросники Августина, там,
где есть реальный простор для маневра. Делая вы-
бор между порядком и справедливостью, войной
и миром, кесарем и Богом, вы склоняетесь в опре-
деленном направлении. Вы соразмеряете устрем-
ления с возможностями, потому что у Августина
справедливость, мир и бог относятся к первым,
а порядок, война и кесарь — ко вторым.
Но такое соразмерение, в свою очередь, пред-
полагает их взаимозависимость. Справедливость
недостижима в отсутствие порядка, мир может
128
требовать войны, кесарь должен быть милостив —

возможно даже, как Константин, обращен — что-
бы человек мог достичь Бога. Каждая возможность
делает достижимым и некоторое устремление, по-
добно тому как у Сунь-цзы практика ограничивает
применение принципов. Но в чем суть этого огра-
ничения? Мне кажется, эта суть — в соразмерности:
применяемые средства должны соответствовать по-
ставленной цели или, по крайней мере, не извра-
щать ее. В этом и состоит «склонение» Августина:
он склоняется к логике стратегии, которая выхо-
дит за пределы времени, места, культуры, обстоя-
тельств и разницы между святыми и грешниками.
VI
Уже давно считается, что Макиавелли жарится
в аду и, что еще хуже, неплохо себя чувствует33.
Такая мысль не пришла бы в голову ни Августи-
ну, ни многим из его современников. Гиппон-Ре-
гий и Флоренция, где в 1469 году родился и провел
большую часть своей жизни Никколо Макиавелли,
были географически не так уж далеко друг от друга:
оба города лежали почти на ближней периферии
широко распростершейся Римской империи. Одна-
ко к концу XV века роль Рима сильно изменилась.
Его императоры стали папами, которые управляли
двумя абсолютно разными империями: слишком
мирским градом земным, ограниченным папской
областью в Центральной Италии, и Римско-като-
лической церковью — вселенским градом Божиим,
находившимся в неуютном соседстве со светски-
ми державами Центральной и Западной Европы,
некоторые из которых уже распространяли свою
власть — отчасти под присмотром Рима — до гра-
ниц Южной и Юго-Восточной Азии, а также на не-
давно открытые земли, которые скоро стали назы-
ваться Америкой.
129
Из своего кабинета высоко над площадью Синь-

ории во Флоренции молодой Макиавелли, кото-
рый становился все более влиятельным функцио-
нером в правительстве этого города-государства,
мог видеть празднества в честь Америго Веспуччи:
Веспуччи были флорентийцами, и он был знаком
с этим семейством. Уже в первом предложении сво-
его «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия», ко-
торое он начал писать в 1515 году, уже впав в неми-
лость, он говорит, что «изобретать новые правила
и порядки всегда было не менее опасно, чем искать
неизведанные земли и моря». Однако причина это-
го не в гневе Господнем, а в человеческой зависти.
Августина беспокоило и то и другое. Макиавелли,
недавно заточенный в тюрьму и подвергнутый пыт-
кам, боится Бога меньше, чем человека34.
Не то чтобы он не верил в Бога или не почитал
его. Бог часто упоминается в его текстах — это было
вполне принято в той культуре, в которой он вы-
рос. Но, может быть, боги древних и христианский
Бог, как осторожно намекает Макиавелли, — это
одно и то же? Он редко ходит к мессе, что вызыва-
ет толки — и даже шутки — среди его друзей. Кро-
ме того, Макиавелли никогда не берется говорить
от имени Бога и не пытается объяснить его, как это
делает Августин, если не считать единственной
важной фразы в «Государе» — книге, за которую
Макиавелли, как полагают многие, и горит в аду:
«Бог не желает брать на себя все»35.
Непонятно, почему это место вызвало проте-
сты — ведь Макиавелли тут же осмотрительно до-
бавляет: «...дабы не лишить нас свободной воли
и той части славы, которая принадлежит нам».
Разве не Бог придумал свободную волю? Разве она
не должна вести к спасению и славе тех, кто его до-
стигнет? Для Августина такого рода вопросы шли
против его веры во всемогущество Бога: как воз-
можна свобода в предопределенном мире? Чув-
ствуя себя неуютно с этими противоположностя-
130
ми, он попытался примирить их, но потерпел здесь

колоссальное поражение36. Макиавелли, в отли-
чие от него, воспринимает все это намного спокой-
нее. Если Бог сказал, что воля свободна, значит,
Он именно это и имел в виду. Не слишком ли само-
надеянно пытаться ограничить Его пределами ра-
зума? Не станет ли человек свободнее, отказавшись
от этих попыток?
Отсюда можно заключить, следуя классифика-
ции Исайи Берлина, что Августин был «ежом»,
а Макиавелли — «лисой». Вдохновляясь идеей
Ф. Скотта Фицджеральда, можно сделать вывод
о том, что Макиавелли обладал первоклассным
умом и мог, мысля, удерживать в сознании про-
тивоположные идеи, и что Августин, при всей его
добросовестности, все-таки отставал от него в этом
отношении. Ни одно из этих предположений не ка-
жется невероятным. Однако более важным раз-
личием может быть различие темпераментов: за-
имствуя выражение Милана Кундеры37, можно
сказать, что Макиавелли находил «легкость бы-
тия» выносимой. Для Августина же — может быть,
оттого что в юности он перенес травму, описанную
в его истории с грушевым деревом, — она была не-
выносимой.
VII
Как сказали бы мои студенты, это значит научиться
«не париться», и Макиавелли, отделенный от них
несколькими веками, употребляет глагол, имею-
щий тот же смысл:
Мне небезызвестно мнение, которого придержи-

вались и придерживаются многие, о том, что те-
чением мирских дел целиком управляют судь-
ба и Бог, и люди, опираясь на свое разумение,
не только не могут изменить его, но и не могут
131
никак на него повлиять. Отсюда можно было бы

сделать вывод, что не следует особенно упорство-
вать в делах, а предпочтительнее все предоста-
вить велению случая… Обдумывая это, я иной
раз в какой-то мере склоняюсь к названной точ-
ке зрения.
Но все же он не хочет стать легким перышком, до-

бычей всех ветров. «Тем не менее, дабы не подав-
лять нашей свободной воли, я допускаю истинность
утверждения, что судьба наполовину распоряжа-
ется нашими поступками, но другую половину
или почти столько оставляет нам». Пятьдесят про-
центов на судьбу, пятьдесят процентов на волю че-
ловека — и ничего на волю Бога. Человек, как это
ни рискованно, предоставлен сам себе38.
Макиавелли знает из истории наводнений реки
Арно во Флоренции, что реки способны причинять
огромные разрушения. Но люди, если они дально-
видны, могут уменьшить эту опасность, используя
насыпи и плотины39. Бог может одобрять идею,
но гидравликой он сам не занимается. С государ-
ствами, говорит Макиавелли, дело обстоит пример-
но так же. Если они управляются плохо, их быстро
губит — в результате внутренних мятежей или вне-
шних войн — человеческая жадность. Если же госу-
дарства управляются в духе того, что Макиавелли
называет непереводимым словом virtù40, — то они
могут если не всесторонне контролировать, то
хотя бы ограничивать роль судьбы или случая.
Для этого нужно уметь подражать, приспосаб-
ливать идеи к новым условиям и уметь учитывать
внешние влияния. Макиавелли одобряет изучение
истории: «люди все время идут по путям, проло-
женным другими, и подражают им в своих поступ-
ках, но не могут следовать чужим путем и достичь
той же доблести, что и образцы, поэтому разумный
человек должен все время шествовать по тропин-
кам, протоптанным великими людьми, и подра-
132
жать выдающимся, чтобы в отсутствие равной доб-

лести сохранялось хотя бы ее подобие». Это и есть
приспособление идей к новым условиям: это «по-
добие» есть Фукидидово различение между пря-
мым повтором и примерным сходством, которое
с течением времени лишь усиливается. А что зна-
чит «учитывать внешние влияния»? «Опытные
лучники, — говорит Макиавелли, — зная удален-
ность места, в которое они целятся, и дальнобой-
ность лука… выбирают цель гораздо выше мише-
ни, но не для того, чтобы пустить стрелу на такую
высоту, а для того, чтобы, прицелившись столь вы-
соко, достичь желаемого»41. Отклонение неизбеж-
но — определенно из-за силы тяжести, возможно,
из-за ветра, и кто знает, из-за чего еще? А цель, ве-
роятно, будет двигаться.
Все это не имеет ничего общего с вечными исти-
нами, кроме одного: обстоятельства будут менять-
ся, и это единственная вечная истина. Макиавелли
знает, как знал и Августин: то, что имеет смысл в од-
ной ситуации, может быть бессмысленно в другой.
Но разница между ними в том, что Макиавелли,
зная, что ему светит попасть в ад, не пытается разре-
шать подобные противоречия. Августин же, надеясь
попасть в рай, считает это своим личным долгом.
Несмотря на превратности своей судьбы, Макиавел-
ли часто замечает смешное42. Августин же, несмотря
на свои привилегии, трагически несет бремя вины.
Макиавелли «парится», но не постоянно. Августин
никогда не перестает этого делать.
Таким образом, «легкость бытия» — это уме-
ние, если не находить хорошее в плохих вещах,
то по крайней мере оставаться среди них «на пла-
ву» или даже плыть через них, а иногда и умуд-
риться остаться сухим, а не видеть логику в не-
счастьях или доказывать, что все они к лучшему,
поскольку служат отражением Божьей воли. Это
то, чего не хватает Августину-«ежу» — нудновато-
му Панглоссу своего времени.
133
VIII
Несмотря на эти различия, Августин и Макиавел-
ли сходятся в том, что войны должны вестись —
как и государства управляться — с помощью про-
цедур, которые могут устанавливаться заранее. Оба
знают о том, что устремления — это не возможно-
сти. Оба предпочитают соединять их посредством
вопросников, а не инструкций43. Но если Августин,
у которого была работа, мог тратить годы на объ-
яснение рациональности Бога, то у Макиавелли ее
не было, и он стремился ее получить. Поэтому ему
надлежало быть ясным, кратким и смиренным.
Он написал «Государя» вскоре после освобожде-
ния из тюрьмы в 1513 году, когда его плечи еще бо-
лели от подвешивания на дыбе, которому его под-
вергали по меньшей мере шесть раз. Пытка была
одной из тех «скорбей и опасностей», о которых
говорил Макиавелли в своем письме-посвящении
Лоренцо Медичи, но в письмах друзьям он писал
о пытках, которым его подвергали, в ироническом
духе44. Насвистывать в темноте — редкое искусство.
Лоренцо, вероятно, так и не прочел «Госуда-
ря»45— он был не самым ярким умом своей эпохи, —
а если бы и прочел, то это едва ли принесло ему
много пользы, поскольку он умер в 1519 году. За ним
последовал и сам Макиавелли в 1527 году, за пять
лет до публикации «Государя» в 1532-м. К этому
времени о книге уже говорили все. Есть мнение,
что она оправдывала как протестантскую Реформа-
цию, так и католическую Контрреформацию. Она
вошла в первый папский «Индекс запрещенных
книг» в 1559 году. Она вызвала иронию у Шекспи-
ра, но сочувственный интерес у Джона Локка и аме-
риканских отцов-основателей. Она создала — к сча-
стью или к несчастью — современную дисциплину
«политическая наука». Она не дает моим студен-
там спать по ночам: «Это что же — я защищу ди-
134
плом, и мне придется делать то же самое?»46 Если

Августин писал, что в маленьких мальчиках скры-
ваются большие грешники, то «Государь» — это ма-
ленькая книжка, которая вызывает большой шок
даже сегодня.
IX
Место книги, которое сильнее всего врезается в па-
мять, — это описание сцены на площади Чезены ран-
ним утром 1502 года, где местный комендант Рами-
ро де Орко был найден рассеченным надвое. Между
двумя половинами тела лежал окровавленный меч
и стояла деревянная плаха. «Это чудовищное зре-
лище поразило жителей и одновременно вызвало
удовлетворение», — вспоминает Макиавелли. Чеза-
ре Борджиа сделал Рамиро наместником в Романье,
наказав ему умиротворить бунтующую провинцию.
Он справился с заданием, но с такой жестокостью,
что так и не смог уже добиться лояльности мест-
ного населения. Поэтому Борджиа не просто про-
гнал своего подчиненного: он расчленил его и вы-
ставил части напоказ. Потрясение и ужас сделали
свое дело: ценой одной жизни было спасено мно-
жество других, которые пропали бы, начнись тогда
бунт. «Я не нахожу, — заключает Макиавелли о Бор-
джиа, — в чем его можно было бы упрекнуть»47.
Легко предположить, но неправильно было бы
утверждать, что у Августина нашлись бы возраже-
ния по этому поводу: если бы ни один родитель
никогда не наказывал своего ребенка, спрашива-
ет он, «кто из нас не вырос бы несносным?»48 Та-
кая «суровость во благо» совершается ради выс-
шего блага. Возможно, это жестокий акт — он был
таким для Рамиро и покажется таким ребенку, —
но все же это не то же самое, что сплошное нака-
зание без разбора. Этот принцип, как для Августи-
на, так и для Макиавелли, соответствует здравому
135
смыслу: если ты вынужден применить силу, не раз-

рушай то, что ты стараешься сохранить49.
Таким образом, в этой устроенной Борджиа
страшной демонстрации частей человеческого тела
была своя мера: это были части тела только одного
человека. Эта идея высказывается вновь и в других
местах книги. Макиавелли положительно отзыва-
ется о правителях, которые прибегали к насилию
как средству достижения цели, приводя примеры
Моисея, Кира, Ромула и Тезея, но презирает си-
цилийского царя Агафокла, который упивался на-
силием до такой степени, что оно стало для него
самоцелью: «Но и доблестью нельзя называть убий-
ство своих сограждан, предательство друзей, отказ
от веры, сострадания, религии, — такое поведение
может принести власть, но не славу»50.
«Высшая слава», напоминает нам Августин, со-
стоит в том, чтобы «в самой войне выстоять сло-
вом, а не разить людей мечом». Но Макиавелли
подчеркивает, что это бывает чрезвычайно редко,
поскольку «расстояние между тем, как люди живут
и как должны бы жить, столь велико, что тот, кто
отвергает действительное ради должного, действует
скорее во вред себе, нежели на благо, так как, желая
исповедовать добро во всех случаях жизни, он не-
минуемо погибнет, сталкиваясь с множеством лю-
дей, чуждых добру». Таких людей в самом деле мно-
жество, признает Августин, и именно поэтому доб-
рые люди могут быть вынуждены проливать кровь,
стремясь к миру. Но куда более достойная возмож-
ность — избежать «тех бедствий, которые другие
творят по необходимости». Макиавелли соглаша-
ется, но отмечает, что государь так редко имеет та-
кую возможность, что, если он хочет остаться у вла-
сти, он должен «научиться быть не добрым и поль-
зоваться этим умением в случае необходимости»51.
Что сообразно падшему состоянию человека, взды-
хает Августин. Что подобает человеку, упрощает
Макиавелли. «Не парься. Иди дальше».
136
Таким образом, и этот святой, и этот грешник

видят путь в соразмерности. С точки зрения Ав-
густина, это указывает правителям, как бы глубо-
ко они ни погрязли в беззакониях, обратный путь
из града земного в град Божий. Макиавелли не вы-
думывает человеческие сообщества, «на деле неви-
данные и неслыханные»52, но он стремится к virtù,
под которой он понимает исполнение должного
перед лицом необходимости без подчинения ей
во всех отношениях. Именно в этом он наиболее
оригинален — а также наиболее смел.
Как сказал лучший переводчик Макиавелли:
«[С]праведливость не более разумна, чем то, что
рассудительность человека велит ему приобрести
для себя или чему велит подчиниться, поскольку
люди не могут позволить себе справедливость ни в ка-
ком смысле, выходящем за пределы своего сохранения»53.
Осторожный флорентиец мог бы оценить литера-
турные достоинства «Повести о двух городах» Дик-
кенса, но он счел бы до крайности безрассудным
поступок героя романа Сидни Картона, храбро кла-
дущего свою голову под топор палача под взгляда-
ми скучающей публики54.
X
Государства не могут позволить себе такой безот-
ветственности, и именно поэтому им нужны стра-
тегии. Эти стратегии не могут зависеть, настаивает
Макиавелли, от понимания Божией воли: ведь даже
пытаться угадать ее — «самонадеянно и безрассуд-
но»55. Человек должен решать свои проблемы сам,
но для этого ему нужны государи, а государям нуж-
ны советники. Советник не может говорить госуда-
рю, что ему следует делать, но он может сообщать
ему то, о чем государю следует знать. Для Макиа-
велли это означает изыскивать модели — сквозь вре-
мя, пространство и статус — путем смены перспек-
137
тивы. «Художники, зарисовывающие местность,

располагаются внизу на равнине, чтобы присмо-
треться к характеру гор и возвышенностей, а что-
бы обозреть низменности, забираются на вершины.
Точно так же, чтобы постичь характер народа, не-
обходимо быть государем, а распознать природу го-
сударя может только человек из народа»56.
Зарисовки, как их понимает Макиавелли, полез-
ны для постижения сложного. Они не являются ре-
альностью. Они даже не являются ее завершенным
представлением. Но они могут донести важней-
шую, хотя и неполную, информацию как раз тогда,
когда она нужна. Поэтому они помогают составить
трезвое суждение, хотя никогда и не могут его заме-
нить. Подобно вопросникам Августина, они пока-
зывают те направления, в которых может склонять-
ся государь, уравновешивая противоположности.
Они связывают действия принципами для еще не-
известного будущего, показывая, как они связыва-
ли их в уже известном прошлом.
Можно завоевать государство, утверждает Ма-
киавелли, «разрушив» его порядки и «истребив на-
следников» правящей семьи. Можно поселиться
в нем и править им самостоятельно. А можно «оста-
вить там прежние законы, получая оттуда опреде-
ленный доход и назначив там правительство из не-
многих лиц, которые сохраняли бы преданность
тебе». Это самый разумный путь: «самый лучший
способ удержать город, привыкший к вольности,
если ты хочешь сохранить его в целости, это ис-
пользовать его собственных граждан»57.
Макиавелли не одобряет демократию в каком-
либо ее современном смысле. Но он отдает предпо-
чтение не жестокости, а согласию. «Гранды», то есть
«знать», говорит он, всегда будут хотеть угнетать
народ. Народ будет стремиться избежать угнетения.
Где же среди этих полюсов место государя? Ответ
Макиавелли прост и даже допускает количествен-
ный анализ: «от народа, вследствие его множества,
138
у государя нет никакой защиты; число грандов не-

велико, поэтому он может себя обезопасить»58.
Это не значит приобретать популярность заис-
киванием перед народом: в целом «гораздо надеж-
нее внушать страх, чем любовь». Ведь любовь «под-
держивается узами благодарности, которые люди,
вследствие своих дурных наклонностей, разрыва-
ют при первом выгодном для себя случае. Страх же
заключается в боязни наказания, которая тебя
никогда не покидает». Жестокие наказания, одна-
ко, следует применять немедленно — удар должен
быть стремительным и ужасающим, — а благодея-
ния следует распределять понемногу, «чтобы люди
лучше прочувствовали их». Вот почему государь
должен учиться определять тот момент, когда нель-
зя быть добрым: здесь выбор момента решает все59.
Таким образом, Макиавелли исповедует утили-
тарную мораль: действия нужно соизмерять с це-
лью — не потому, что вам нужно попасть из одного
призрачного города в другой, а потому, что дей-
ственность одних шагов доказана, а других — нет60.
Если Августин — скрытый политеист, который
в смущении пытается совместить несовместимые
идеи Бога и Разума, то Макиавелли проявляет свой
монотеизм тем, что стремится прежде всего све-
сти к минимуму хаос. Если он превозносит двули-
чие, то лишь потому, что оно эффективно: как еще,
не молясь, примирить противоположности в соб-
ственном сознании или политике? Макиавелли
всегда честен, хотя и не обязательно тактичен. Он,
как написал один из его биографов, «наименьший
макиавеллист из всех людей»61.
XI
В чем же состоит цель? Мне кажется, она выража-
ется мечтой Августина о справедливости, которой
предшествует порядок. Стабильность может обес-
139
печить только государство, но Августин держит от-

вет только перед своим Богом. Макиавелли не ате-
ист, но его Бог не управляет государствами. То,
что Римско-католическая церковь до сих пор име-
ет свое государство, пусть и сильно уменьшившееся
со времен римских императоров-христиан, — зани-
мает, раздражает, а иногда и забавляет Макиавел-
ли, но это не о будущем. Он даже винит церковь
в том, что она удерживает Италию в разделенном
состоянии, когда другие государства организуют-
ся уже не вокруг городов или регионов, а на основе
культур, языков и новых цивилизаций62.
Кто же в таком случае будет их контролировать?
Они будут делать это сами, отвечает Макиавелли,
обеспечивая равновесие власти. Во-первых, преж-
няя римская и католическая традиция всеобщности
сменится равновесием между государствами. Макиа-
велли предвосхищает государственное мышление
Ришелье, Меттерниха, Бисмарка, второго Кенна-
на и Генри Киссинджера. Согласно этому мышле-
нию, формально воплотившемуся в Вестфальском
договоре 1648 года, внутреннее устройство госу-
дарств значит намного меньше, чем их внешнее по-
ведение63.
Однако Макиавелли понимает равновесие
во втором, более тонком смысле, более четко выра-
женном в «Рассуждениях», чем в «Государе»:
Заботятся же об общем благе одни только респуб-

лики, ибо они исполняют все, что клонится к об-
щей пользе. Если же принимаемые меры затра-
гивают кого-либо из частных лиц, большинство
остается на стороне общего интереса и заставля-
ет предпочесть его вопреки мнению немногих
обиженных64.
Эта идея внутреннего равновесия, при котором кон-

куренция делает общество более сильным, воз-
родится уже у Адама Смита в его рассуждениях
о «невидимой руке» в «Богатстве народов» (1776),
140
в идеях американских отцов-основателей о кон-

ституционных сдержках и противовесах, обосно-
ванных в «Федералисте» (1787–1788), и в мыслях
Иммануила Канта о связи — пусть отдаленной —
республик с «вечным миром» (1795). Из всего этого
возникнет идея XX века о международной системе,
совместимой с порядком и справедливостью65, хотя
Августин предвидел ее намного раньше.
Это не равносильно утверждению о том, что Ав-
густин повлиял на Макиавелли, который повлиял
на Вестфальский договор, который повлиял на Вуд-
ро Вильсона: истории не требуется прямое наследо-
вание. Но в этом процессе поиска справедливости
(устремление) через порядок (возможность), охва-
тивший тысячу шестьсот лет, видна устойчивая за-
кономерность: Фукидид мог бы увидеть в ней одно
из повторяющихся моментов сходства, обусловлен-
ных человеческой природой.
Отсюда следует, что ясно осознанные четкие
и сжатые формулировки этих моментов сходства
могут помочь государству лучше подготовиться
к будущему. Макиавелли точнее всего выполнил
это требование: «Государь», перифразируя Пан-
глосса — это лучшая из всех аналитических записок
о политике. Тем более что ее автор никогда не пу-
тал власть с разговорами о ней.
XII
Сибирские аборигены первого Кеннана, святой Ав-
густин и грешник Макиавелли создали стратегии
спасения: сибирские жители — от бурь, землетрясе-
ний, болезней, голода и огней, мерцающих в ноч-
ном небе; святой — от беспорядка на земле и ад-
ского огня; грешник — от бездарных правителей
и их недееспособных государств. Сибирские жите-
ли приносили в жертву животных, чтобы умило-
стивить богов. Святой искал Разума в едином Боге.
141
Грешник обошелся вообще без богов — и Бога. У си-

бирских жителей были неписаные ритуалы задаб-
ривания высших сил. Августин изобразил в своей
большой книге воображаемые города. Макиавелли
подготовил записку для такого государя, который
в своей способности удерживать на ней внимание
безнадежно проигрывал ее будущим читателям.
Все предписывали процедуры: «Делай это, не де-
лай того». Все соотносили прошлое с будущим:
«Это работало раньше — стоит попробовать снова».
Все пользовались чек-листами: «Прежде чем что-то
предпринять, пойми, что ты пытаешься сделать,
и убедись в том, что у тебя есть все, что для это-
го понадобится». Однако нельзя и не следует де-
лать всего, поэтому также необходим выбор: «Это
мы можем себе позволить» или «Вот так будет пра-
вильно». Вы соизмеряете устремления с возможно-
стями. Они представляют собой противоположно-
сти (первое свободно от ограничений, а второе ими
связано), но они должны соединиться. Это проис-
ходит только тогда, когда вы одновременно удер-
живаете в сознании и то и другое.
Это непросто. Августину не удалось показать,
как всемогущество Бога может сосуществовать
со свободой человека. Макиавелли решил эту про-
блему — Бог не все исполняет сам, — но создал дру-
гую, оставив Бога почти без дела. Все эти досадные
нестыковки оставались в этом виде до 1953 года,
когда Исайя Берлин прочел одну лекцию66. Он на-
звал ее «Оригинальность Макиавелли», но в эссе,
в виде которого она была опубликована, Берлин за-
ново построил города Августина — ни разу не упо-
мянув о них.
Почему, спрашивал Берлин, Макиавелли сму-
щал стольких людей столько лет? Только в ели-
заветинскую эпоху его осуждали в печати поряд-
ка четырехсот раз67, — и мои студенты, которым
его мысли не дают спать по ночам, продолжают
эту давнюю традицию. Макиавелли, конечно, был
142
бестактен, но он честно предупредил в «Госуда-

ре», что не будет заботиться об «украшении» сво-
ей прозы68. У него было мало иллюзий по поводу
человеческой жизни, хотя это не он, а Гоббс ска-
зал, что она «одинока, бедна, беспросветна, тупа
и кратковременна»69. Макиавелли также не скры-
вал неприятные истины. Но ведь это Августин ска-
зал о младенцах, что они не причиняют зла только
«по своей телесной слабости»70.
Великое прегрешение Макиавелли, заключил
Берлин, состояло в признании той истины, кото-
рая всем известна, но которую никто не признает:
что идеалы «недостижимы». Поэтому в государ-
ственных делах недопустимо искать баланс между
реализмом и идеализмом: есть только конкурирую-
щие реализмы. В государственном управлении по-
литика и мораль никогда не спорят друг с другом:
есть только политика. И ни одно государство не со-
блюдает христианское учение о спасении души. Эти
противоречия неразрешимы. Те, кто это отрицает,
как пишет Берлин, но как считал и Макиавелли, «ко-
леблются и падают между двумя стульями и в конце
концов оказываются слабаками и неудачниками»71.
Что же тогда делать? К счастью, и Макиавел-
ли, и Берлину была свойственна «легкость бытия»,
и оба дают на этот вопрос один ответ: «не парить-
ся». Учиться жить с противоположностями. У Ма-
киавелли «не видно ни малейших признаков ду-
шевного страдания», — говорит Берлин (и это же
можно сказать о нем самом): «отшельники» всегда
могут «развивать свои добродетели в пустыне»,
а «мученики получат свое вознаграждение в буду-
щем». Макиавелли «интересуют государственные
дела; безопасность, независимость, успех, слава, по-
рочность, сила, счастье на земле, а не на небесах;
настоящее и будущее, равно как и прошлое; мир ре-
альный, а не воображаемый»72.
Поэтому Августинов град Божий более не суще-
ствует на земле — разве что для монахов-столпни-
143
ков. А оставшийся град земной не имеет единого

пути к спасению. «Убежденность в том, что пра-
вильное, объективно правомерное решение вопроса
о том, как люди должны жить, в принципе может
быть найдено, — делает вывод Берлин, — эта убе-
жденность принципиально не верна». Так Макиа-
велли расколол скалу, на которой «зиждилась ин-
теллектуальная и социальная жизнь Запада». Это
он «поджег роковой фитиль»73.
XIII
Но роковой для чего? Из-за веры в единственно
правильные решения, как показывает Берлин, «ка-
толики и протестанты, консерваторы и коммуни-
сты оправдывали и оправдывают чудовищные пре-
ступления, от которых у обычных людей стынет
в жилах кровь»74. Кровь у Макиавелли была холод-
нее, чем у среднего человека: например, он хвалил
Чезаре Борджиа и отказался осудить пытки, несмо-
тря на то что сам был им подвергнут (Августин, ко-
торого никогда не пытали, занимал близкую по-
зицию)75. Для Макиавелли, однако, было важно,
чтобы применение ужасных средств было сораз-
мерным: они должны только предотвращать еще
большие ужасы — кровавую революцию, поражение
в войне, погружение в анархию, массовое убийство
или то, что мы сегодня назвали бы «геноцидом».
Берлин видит в этом «резерв (economy) наси-
лия», понимая под этим «необходимость всегда
иметь в запасе силу, чтобы сохранять такой поря-
док вещей, при котором добродетели, вызывающие
восхищение его самого и тех классических мыс-
лителей, к которым он [Макиавелли] апеллирует,
были бы защищены и могли процветать»76. Берлин
не случайно использует здесь множественное число
(virtues). Оно лучше, чем единственное число, в ан-
глийском языке передает значение virtù у Макиа-
144
велли, предполагая неединственность стандартов,

по которым должны жить люди.
«Существует много разных целей, к которым
люди могут стремиться, оставаясь при этом впол-
не рациональными существами, — настаивает Бер-
лин, — способными понимать друг друга… и друг
друга просвещать». В противном случае цивилиза-
ции существовали бы в «непроницаемой скорлупе»,
недоступные для понимания извне. «Взаимное об-
щение культур возможно только потому, что то ка-
чество, которое делает людей людьми, свойствен-
но им всем и является как бы мостом между ними.
Но наши ценности принадлежат нам, а их ценно-
сти — им».
Именно в этом тогда и коренится идея толе-
рантности, которая «исторически является продук-
том осознания несовместимости одинаково догма-
тичных убеждений и практической невозможности
полной победы одного над другим». Они перера-
стают в болезненное, как на дыбе, напряжение,
между тем, чего требует жизнь государственная,
и тем, что дозволяет жизнь частная: одни анахо-
реты на своих столбах находятся выше политики.
Возможно, существуют другие миры, в которых
все принципы находятся в гармонии, но «мы жи-
вем как раз на земле, и именно здесь мы должны
верить и действовать»77. Покончив с определен-
ностью, Макиавелли показал, как. «[Э]та ди-
лемма до тех пор не давала людям покоя, пока
не вышла на свет, — с легкостью заключает Бер-
лин, — но мы научились жить с ней»78.
ГЛАВА 5
Государь как осевая фигура
В
М О Е М словаре «ось» определена как «деталь,
поддерживающая вращающиеся части машин
или механизмов. Воображаемая неподвиж-
ная прямая, проходящая через центр какого-либо
тела или пространства»1. Для поколений, живших
после Августина и Макиавелли, они уже давно стали
осями поворота истории «западной» мысли: и тот
и другой произвели переворот в давно сложившем-
ся понимании отношений между душой и государ-
ством. Но ни тот ни другой не мог этого ожидать.
Они удивились бы, узнав, что затмили своей по-
смертной славой государей, которым служили, —
правителей, не знать о которых при их жизни было
просто невозможно. О них не могли не слышать
их самые незаметные подданные. Перед ними ро-
бели высочайшие властители. От их здоровья, ду-
шевной уравновешенности и репродуктивной силы
могли зависеть взлеты религий и падения народов:
они были мировыми звездами своего времени. Ве-
ками общества вращались вокруг них2. Но враща-
лись по-разному.
Где-то в Англии, примерно в конце XVI века мо-
лодой дворянин является с опозданием на званый
обед. Еще не отдышавшись, он встает на колени пе-
ред почетной гостьей, смущенно опускает голову
и подает ей чашу розовой воды.
Из-за своей робости он видел только опущенную

в воду руку, унизанную перстнями; но и того до-
146
Г О С У Д А Р Ь К А К О С Е В А Я Ф И Г У Р А
вольно. Рука врезалась в память: тонкая, с длин-

ными пальцами, как бы навечно округленными
на скипетре или державе; нервная, злая, нездоро-
вая рука; повелительная; рука, по манию которой
слетает с плеч любая голова; рука, как догадался
он, соединенная со старым телом, которое пах-
нет шкапом, где меха блюдутся в камфарных ша-
риках, и, однако, обряжено в парчу и жемчуга —
прямое, как струна, несмотря на мучительную
ломоту в суставах; не сдающееся, как бы ни тер-
зали его страхи; а глаза у Королевы были свет-
ло-желтые.
Да, это она, Элизабет Р, как она сама себя называ-

ла, и хотя вся ситуация вымышлена и юноша оста-
нется юным — может быть, благодаря неожиданной
«смене пола» — даже в начале XX века, этот отрывок
из романа-биографии Вирджинии Вулф «Орлан-
до» позволяет нам увидеть великую стареющую ко-
ролеву так близко, как это только возможно для нас
с такого расстояния3.
Тем временем в Испании, где идут похороны
короля, его сравнивают с ткачом. С виду это ре-
месло кажется простым, настаивает панегирист,
«но на самом деле оно очень трудно». Глаза ткача
неотрывно наблюдают за процессом и его мозг по-
стоянно в работе: все концы бесчисленных нитей
должны правильно сочетаться, а ведь любая из них
может размотаться, запутаться, порваться...
Такова жизнь короля: он пишет руками, путе-

шествует ногами, а от его сердца тянется множе-
ство нитей: во Фландрию, в Италию, в Африку,
в Перу, в Мексику, к английским католикам, к со-
хранению мира между христианскими государя-
ми, к проблемам Священной Римской империи...
Порвалась нить с Индиями? Скорее связать! По-
рвалась нить с Фландрией? Срочно чинить! Ка-
кая деятельная жизнь... сколько нитей, за кото-
рыми надо следить... О, какие превосходные,
какие несравненные царственные качества.
147
Этот король — Филипп II, а год — 1598-й, и эта

речь доктора Агилараде Терронеса, в отличие
от поклона Орландо, вполне реальна4. Но его ме-
тафора позволяет уловить характер его героя,
а значит, и стиль его правления, не хуже метафо-
ры Вулф.
Филипп бросается от одной горячей точки к дру-
гой, редко отдыхая и никогда не добиваясь пол-
ного контроля. Он гасит пожар в одних местах,
но он разгорается в других. Елизавета, в отличие
от него, не суетится. Она вмешается, когда по-
требуется — и по мановению ее руки чья-то голо-
ва действительно может слететь с плеч, — но вре-
мя и место она выбирает сама. Она воздерживается
от ненужной траты ресурсов, энергии, репутации
и — что необычно для монарха — девственности.
Ее, как Пенелопу в «Одиссее», осаждают поклон-
ники. Только в отличие от Пенелопы Елизавета
ткет не саваны, а стратегии5.
Король вслед за Августином видит в своей импе-
рии ткань, соединяющую град земной с градом Бо-
жиим, ни единой частью которой нельзя пожерт-
вовать. «Я бы скорее лишился всех моих владений
и сотни жизней, если бы они у меня были, — за-
явил он однажды, — чем хоть в малейшей степени
поступился бы верой или служением Господу»6.
Для королевы, которой по духу ближе Макиавел-
ли, ее государство (пока еще не империя) — это ско-
рее театральная сцена, чем священная реликвия7.
«Верьте, — говорит она лондонцам на своей коро-
нации, — что я буду вам лучшей королевой, чем кто-
либо до меня… [и] что ради вашей безопасности
и покоя я не пожалею, если придется, собственной
моей крови»8. Филипп обещает быть послушным
Богу, а не своим подданным. Елизавета служит сво-
им подданным, приспосабливая Бога к их интере-
сам. Король благочестиво обращает взор к небесам.
Королева, прочно стоя на земле, занята земными
расчетами. Эти различия позволяют нам увидеть,
148
насколько идеи Августина и Макиавелли отвечают

требованиям управления государством на заре Но-
вого времени.
I
Оба монарха должны были воспринять идеи Авгу-
стина из католического учения: Филипп — ревност-
но, Елизавета — сомневаясь (она, несомненно, была
дочерью Генриха VIII); оба могли читать Макиа-
велли. Отец Филиппа, император Священной Рим-
ской империи Карл V, внимательно изучил «Госу-
даря», и работы флорентийца были в библиотеке
Филиппа, хотя и помеченные как запрещенные па-
пой. В период взросления Елизаветы Макиавел-
ли, благодаря переводам, уже приобрел в Англии
скандальную славу; ей хорошо давались языки,
и она могла читать его в итальянском оригинале9.
Ни она, ни Филипп не оставили комментариев. Од-
нако их позиция по отношению к этим двум тради-
циям достаточно ясна.
Принцесса Елизавета, которой не было в то вре-
мя двадцати, открыто выражала недовольство,
когда ее заставили присутствовать на мессе после
коронации в 1553 году ее сводной сестры, католички
Марии10. Став через пять лет королевой, Елизавета
перестала посещать те службы, которые ей не нра-
вились, и вслух поправляла те проповеди, которые
оставалась послушать. Одним из своих первых ука-
зов она заново ввела в употребление «Книгу общих
молитв» своего крестного отца Томаса Кранмера,
за которую его сожгла на костре Мария. Как и ее
родной отец, Елизавета стремилась не искоренить
английский католицизм, а придать ему националь-
ные черты, отвергая авторитет папы в государстве,
которым правила. Как-никак, не считая уже то-
гда беспокойной ирландской колонии, это было ее
единственное государство11.
149
Когда Карл V отрекался от престола в 1555–1556 го-

дах, под его властью было столько государств,
что все их было уже трудно удержать в памяти: Ис-
пания с ее территориями в Новом Свете (Мексикой
и Перу), Нидерланды, Бургундия, значительные ча-
сти Италии, Австрия, Венгрия и Богемия, а также
рассеянные форпосты вдоль побережья Северной
Африки и на островах, что позднее станут Филип-
пинами. Король Филипп II унаследовал большую
часть этого хозяйства12 вместе с извинениями отца
за «чрезвычайный» разрыв между доходами и рас-
ходами. Но и новый монарх не мог ничем посту-
питься: «честь и репутация» были превыше всего.
Решая эту тяжелую задачу, Филипп должен был по-
ложиться на «самое надежное — [на] Бога»13. Кото-
рый и должен будет найти выход.
На медали, отчеканенной по приказу Филип-
па в 1583 году после покорения Португалии вместе
с ее заморскими колониями, были выбиты слова:
“Non sufficit orbis” («Целого мира мало»)14. Фра-
за восходила к Александру Македонскому, но те-
перь лишь об Испанской империи можно было
сказать, что «над ней никогда не заходит солнце».
Но как всем этим мог управлять один король? Вла-
дея землями настолько более обширными, чем вла-
дения Елизаветы, он должен был бы намного проще
делегировать свои властные полномочия. Между
тем на деле все было как раз наоборот.
Елизавета легко уступала полномочия15: при-
дворным фаворитам, покладистым служителям
церкви, богатой знати, предприимчивым капи-
танам — да и всем своим подданным, когда речь
шла об их внутреннем мире и понимании ими во-
просов веры. Она даже не построила собственно-
го дворца, а просто забирала, совсем или на время,
те, что были ей по душе. В этом она следовала Ма-
киавелли, ибо если Бог не желает брать на себя все,
то почему должна это делать она? Достаточно от-
носиться к миру с благоговением, установить гра-
150
ницы и, подобно Августу, позволить вещам расти

самостоятельно, охраняя при этом — где мягким
маневром, а где и свирепым ударом — свою незави-
симость16.
Филипп, как и Августин, видел во всем Божий
промысел. Это делало неразделимыми интере-
сы Бога и интересы короля как исполнителя Его
воли. Так что делиться властью (даже при том,
что от приказа до его исполнения в мировой им-
перии уходили целые месяцы) едва ли было воз-
можно. Что же касается дворцов, то Филипп сам
составил план Эскориала — этого самого величе-
ственного из монастырей, когда-либо служивших
резиденциями монархов. Затем он наполнил его
реликвиями и уединился среди них, неспособ-
ный увидеть ничего за поглотившими его делами
и океаном бумаг17.
Правитель микрогосударства, занимавшийся
макроуправлением, таким образом, сосущество-
вал во времени с правителем макрогосударства, за-
нимавшимся микроуправлением. Это нельзя объ-
яснить ни географическими, ни логистическими,
ни коммуникационными факторами. Но это впол-
не понятно как отражение склада ума двух разных
государей, а следовательно, и различия в их пред-
ставлениях о взаимоотношении человеческой души
и государства, и это важно настолько, что этим раз-
личием определялось будущее всего мира, которым
скоро будет править Европа.
II
Филипп уже однажды был королем Англии и сно-
ва хотел им стать. Королева Мария вышла за него
замуж в 1554 году, надеясь родить наследника
и при этом связать свое государство с великими
католическими державами Европы. Карл V, тогда
еще император Священной Римской империи, от-
151
давал предпочтение этому союзу, и Филипп, еще

не ставший королем Испании, покорно согласил-
ся. Но единственная беременность Марии оказалась
ложной, и Филипп, чья власть в Англии имела лишь
матримониальный характер, бывал в стране нечасто.
Брак с иностранным принцем не добавил Марии по-
пулярности, а сожжение на кострах вслед за Кран-
мером сотен новых «еретиков» и сдача французам
Кале, последнего английского форпоста на конти-
ненте, в 1558 году, окончательно лишили ее народ-
ной поддержки. Мария умерла позже в тот же год,
ни у кого не вызвав слез. С ее смертью Филипп, те-
перь полноправный властитель империи, опоясав-
шей всю землю, утратил свою номинальную власть
на небольшом лишенном солнца острове18.
В период правления Марии положение Елиза-
веты было весьма шатким. Будучи дочерью Анны
Болейн, жены Генриха VIII, от которой он отрек-
ся и которую обезглавил, она не имела бесспор-
ных прав на трон. Она проявляла мало уважения
к римскому католицизму, который усиленно вос-
станавливала Мария. Она знала о заговорах про-
тив королевы, хотя и не была их прямой участни-
цей. Но главная угроза, которая шла от Елизаветы,
заключалась в ее популярности: принцесса всегда
имела успех на публике и всячески обыгрывала этот
контраст с королевой19. Мария держала ее в не-
определенности: она то тепло принимала ее, то уда-
ляла от себя под домашний арест (хотя и в замке),
а однажды заключила Елизавету в Тауэр, заставив
ее всерьез опасаться того, что ей придется разде-
лить судьбу матери.
Наиболее влиятельным покровителем Марии
был Филипп. Если бы она умерла, не оставив по-
томства или при родах, как умирало в ее время так
много женщин20, — он предпочел бы, чтобы на трон
взошла Елизавета, а не ее двоюродная сестра Ма-
рия Стюарт, предполагаемая наследница шотланд-
ской короны. Эта другая Мария выросла во Фран-
152
ции, первой сопернице Испании, и уже давно была

помолвлена с Франциском, сыном короля Генри-
ха II. Кроме того, если бы Елизавета стала короле-
вой, то Филипп, став вдовцом, мог стать ее мужем.
Так, по мере ухудшения здоровья королевы Марии,
Англия колебалась между сферами влияния Фран-
ции и Испании. Филипп знал, какое направление
желательно для него21.
А Елизавета? Еще будучи принцессой, она часто
заявляла, что ее устраивает незамужнее состояние22,
но после ее коронации в ноябре 1558 года многие
ждали, что она последует примеру Марии, выйдет
замуж и, если ей повезет больше, родит наследника.
Все-таки их отец считал престолонаследие по пря-
мой линии своей главной заботой (хотя и обеспечи-
вал его жестокими средствами). Усыновление — аль-
тернативный вариант, применявшийся римлянами,
который избавил бы его от многих проблем, — дав-
но не использовалось, и для законной преемствен-
ности (за немногими исключениями)23 теперь ну-
жен был наследник королевской крови.
Но пока таких наследников редко рождали пра-
вящие королевы. Браки, как бы ни были они риско-
ванны для супруг Генриха, никогда не создавали
опасности для его жизни, но для жизни Елизаветы
такая опасность возникала бы с каждой беремен-
ностью. Однако даже при благополучных родах ее
независимость, которой она дорожила не меньше,
чем ее отец, была бы поставлена под угрозу почти
всеобщим представлением о том, что жены дол-
жны слушаться своих мужей: Мария, обладая ис-
ключительным правом на власть, все же дала Фи-
липпу втянуть себя в войну с Францией, в которой
Англия утратила Кале. Даже внешность мужа мог-
ла оказаться проблемой. Елизавета предпочитала
мужчин приятной наружности, но не могла вый-
ти замуж за какого-нибудь из английских фавори-
тов без того, чтобы не привести в ярость остальных.
Это затруднение устранял брак с иностранцем, но,
153
живя в разных странах, будущие царственные су-

пруги редко имели возможность увидеться до за-
ключения брачных договоренностей, а портреты
в ту дофотографическую эпоху могли исказить об-
раз человека настолько, что это порой приводи-
ло к катастрофическим последствиям. Вспоминая
о том, какое отталкивающее впечатление произве-
ла на Генриха VIII его четвертая жена Анна Клев-
ская при их первой встрече всего за несколько дней
до свадьбы, Елизавета говорила, что не станет «до-
верять портретистам»24.
Филиппа же она видела, когда он был в Ан-
глии, и знала, хотя и не любила это признавать,
что он старался защитить ее25. После смерти Ма-
рии Филипп, не теряя времени, сделал Елизаве-
те предложение, но новая королева отклонила его,
вежливо заметив, что их королевства и без свадь-
бы могут иметь дружественные отношения, кото-
рых он, по его словам, желал. Истинная цель ко-
роля, как говорил он в частных беседах, состояла
в том, чтобы «не позволить этой даме произвести
задуманные ею изменения в религии и тем самым
послужить Господу». Ее же цель состояла в том,
чтобы изменить религию и вновь добиться неза-
висимости от Рима. Это расхождение целей ста-
ло явным уже в первые месяцы после восхождения
Елизаветы на трон, и тогда Филипп сделал предло-
жение Изабелле Валуа, дочери Генриха II, которая
стала его новой женой26.
В следующую четверть века вниманием Елиза-
веты пользовались больше десятка поклонников27,
каждого из которых она отвергала после некоторо-
го периода увлечения. Причины такого ее поведе-
ния неизвестны по сей день. Возможно, она боялась
секса или родов. Возможно, ее преследовали навяз-
чивые мысли о несчастных браках ее отца. Возмож-
но, она не хотела делить трон с соперником, как бы
он ни был титулован. Возможно, она оттягивала ре-
шение, пока не стало слишком поздно: она тасовала
154
претендентов даже когда ей было далеко за сорок28.

Однако самое вероятное объяснение заключается
в том, что она ценила свое положение, позволявшее
ей быть у штурвала. Ее стратегия, как пишет исто-
рик Гаррет Маттингли,
состояла в том, чтобы создать из придворных

и советников, дипломатов и посланников, коро-
лей и континентальных держав сложный узор,
сплетенный столь хитро и тонко, чтобы каж-
дая его часть уравновешивала другую, а она сама
всегда была свободна29.
За это она, конечно же, должна была платить оди-

ночеством, нося это гордое тело, «не сдающееся,
как бы ни терзали его страхи», как пишет о ней
Вирджиния Вулф. Но так же, как интересы Филип-
па, по его убеждению, соответствовали Божьим ин-
тересам, так и интересы Елизаветы соответствова-
ли интересам ее скромного островного государства,
которое, однако, способно было в будущем стать
центром событий.
III
Филипп чаще оказывался мишенью для обстоя-
тельств, чем осью вращения, застревая одновре-
менно в нескольких местах. Он получил известие
о смерти Марии, а также своего отца Карла V, не-
давно отрекшегося от престола в Испании, в тот мо-
мент, когда отражал нападение французов на Ни-
дерланды. То, что произошло в Англии, должно
было определить будущее католицизма в этой стра-
не, но Филипп слишком долго обходил вниманием
свою родную Испанию. Но выход из войны без за-
ключения мира сломил бы волю голландцев к со-
противлению, хотя Филипп признавал, что его при-
сутствие в этой стране «никак не располагало их
к нему» и что, «похоже, их устроил бы любой мо-
155
нарх», кроме него. Они подтвердили эти догад-

ки, урезав его доход, а его сестра Хуана, бывшая
в то время регентом в Испании, столь резко отверг-
ла его просьбу о выдаче дополнительных средств,
что Филипп испугался, что над ним насмехаются.
И все же король настаивал, что как абсолютный мо-
нарх он не обязан признавать над собой «никакой
высшей светской власти на этой земле»30.
Как же могло получиться, что Филипп, не имев-
ший над собой никакой власти, был буквально па-
рализован ограничениями? Отчасти это объясня-
лось тем, что его семейство, вездесущие Габсбурги,
давно поставило династические узы выше всех гео-
графических, экономических или культурных свя-
зей: о них говорили, что они завоевывают терри-
тории браком. Поэтому Филипп правил пестрым
собранием народов, не считавших себя обязанны-
ми ему долгом верности, и зависел от поступавших
от них доходов31. Проблема усугублялась отсут-
ствием общих границ и тем, что король не любил
делегировать свои полномочия. Ему приходилось
быть мысленно в нескольких местах одновремен-
но и поэтому решать множество проблем. Но даже
Бог не мог дать ему возможность быть в разных ме-
стах еще и телесно.
Римляне управляли более обширной частью Ев-
ропы, чем Филипп, с населением по меньшей мере
столь же пестрым, и при этом, пожалуй, более эф-
фективно. Но их владения примыкали друг к дру-
гу, их администраторы не видели в делегировании
полномочий религиозного проступка, а их един-
ственными соперниками были варвары, которые
брали свои жертвы измором целые столетия. Фи-
липпу приходилось бороться с французами, англи-
чанами, голландцами, португальцами, Священной
Римской империей, Османской империей, пап-
ством, но больше всего ему досаждала протестант-
ская Реформация, распространявшая свою ересь
на значительной части континента. При таком ко-
156
личестве горячих точек не приходится удивляться,

что из сорока трех лет, проведенных им на троне,
этот король не воевал всего шесть месяцев32.
С мирской точки зрения его правление не было
неудачным: Филипп не потерял ни одной из терри-
торий, оставленных ему Карлом V. Испания не от-
ступалась от Нидерландов еще полвека после смерти
Филиппа, а Португалия со своими заморскими вла-
дениями оставалась испанской в течение шестидеся-
ти лет. Испанские доминионы в Новом Свете, про-
тянувшиеся в конечном итоге от середины Северной
Америки до Тьерра-дель-Фуэго, просуществовали
до начала XIX века, а местами — до 1898 года, сопер-
ничая в долговечности с Британской империей33.
Даже долги Филиппа, на которые он постоянно жа-
ловался, не раз объявляя себя банкротом, могли быть
вполне терпимыми по современным стандартам34.
Но Филипп судил себя по более высокой мерке.
Он стремился служить богу, служа империи лишь
в той мере, в какой это соответствовало Божьим ин-
тересам. От всех прочих целей следовало «закрыть
уши и даже глаза», ибо они были недостойными
по определению. «Поверьте: это самый простой,
спокойный и надежный путь к достижению любой
цели». Вне всяких сомнений, он таковым и был,
пока Бог предоставлял средства для достижения
своих целей. Но Филипп с недоумением обнару-
жил, что Бог мог быть так же скуп, как и эти не-
сносные голландцы. Поскольку все зависело от бо-
жественной воли, писал Филипп в 1559 году,
Я могу только ожидать того, что Ему угодно бу-

дет ниспослать… Я надеюсь, что Он даст мне
средства удержать мои владения и не позво-
лит потерять их только из-за того, что у меня
нет средств их сохранить; такая потеря при-
несла бы мне величайшее горе, и я сожалел бы
об этом больше, чем о чем бы то ни было дру-
гом, что только возможно представить, и намно-
го больше, чем если бы потерял их в битве.
157
«Моя единственная цель — делать все как следует, —

сетовал король. — Но я так неудачлив, что когда
я чего-то хочу… это часто кончается плохо. Так
устроен мир»35.
Филипп хотел лояльности подданных, процве-
тания своих провинций, уважения соперников, воз-
вращения к ортодоксии везде, где она оказывалась
под угрозой, а также чего-то менее определенного:
мира, которого «мало». Он не замечал противоре-
чий между своими целями и того, что одни цели
могут быть достигнуты лишь в ущерб другим. Ко-
роль отказывался признавать неодинаковую важ-
ность целей, хотя даже Бог проявлял избиратель-
ность, когда давал ему средства для их достижения.
Филипп предпочитал терзаться вопросами в духе
Августина. Как может мир, противодействующий
исполнителю Божьей воли, каковым считал себя
Филипп, все же отражать намерения Бога (которые,
по его убеждению, он должен отражать)? Бог не мо-
жет быть изменчивым как Юпитер или злонамерен-
ным как дьявол. Но, как полагал Августин, Бог мо-
жет учить: может допускать неудачи людей ради
того, чтобы они становились лучше — в этом или бу-
дущем мире. Именно это стало основой большой
стратегии Филиппа: не планировать, не становить-
ся центром событий, заставляя их вращаться вокруг
себя, а претерпевать их в духе истыканных стре-
лами святых мучеников. «Молите Господа, чтобы
на небе, — мрачно писал он в 1569 году, — нас ждала
лучшая доля»36.
IV
Елизавета, подобно Макиавелли, не ожидала ни-
чьего одобрения и в нем не нуждалась. Она бла-
годарила Бога — не Филиппа — за то, что не погиб-
ла, когда была принцессой, но, став королевой, она
редко искала наставлений — равно земных или не-
158
бесных. «Это очень странная женщина, — сообщал

испанский посол граф де Ферия, который, пооб-
щавшись с новой королевой, нашел ее раскован-
ной и словно бы даже смеющейся над его тайными
мыслями. — Похоже, что она очень хорошо освои-
ла стиль правления своего отца. Она решительно
не желает, чтобы ей кто-то указывал»37.
Ферия был одним из первых, но отнюдь
не последних собеседников Елизаветы, которых
она ставила в тупик. Она могла быть по-детски
непосредственной или осторожной, прямолиней-
ной или хитрой, храброй или боязливой, велико-
душной или мстительной, невозмутимой или не-
истовой и даже женственной или мужественной:
«У меня тело слабой и немощной женщины, — го-
ворила она своим солдатам, когда испанская арма-
да отправлялась восвояси в 1588 году, — но сердце
и дух короля — и притом короля Англии». Радуясь
противоположностям, эта королева была постоян-
на лишь в своем патриотизме, в настойчивом со-
отнесении целей со средствами, в своем категори-
ческом нежелании быть прижатой к стене — и тем
самым заставляла события вращаться вокруг себя38.
Это проявлялось и в том, чего она ожидала
от религии. Помня о потрясениях, которые пере-
жила ее страна — изгнании папы из английского
католицизма Генрихом VIII, переходе к строгому
протестантизму в краткое правление Эдуарда VI,
жестком возвращении к Риму при Марии, — Ели-
завета хотела единой церкви с разными формами
обряда и богослужения. Есть, говорила она, «толь-
ко один Христос». Почему же к нему нельзя идти
разными путями? Теологические споры она назы-
вала «пустяками», а порой насмешливо «веревка-
ми из песка или слизи, протянутыми на Луну»39.
Но только до тех пор, пока они не касались не-
зависимости страны. При Елизавете церковь Гос-
подня должна была стать решительно английской:
«католическая» или «протестантская» вера значи-
159
ли меньше, чем лояльность. С одной стороны, это

было проявлением веротерпимости: новую королеву
мало заботили верования ее подданных. Но она зор-
ко, как ястреб, следила за их поступками. «Мне ка-
жется, что Ее Величества боятся куда больше, чем ее
сестры», — предупреждал Ферия Филиппа. Учитывая,
что ее предшественницу прозвали «кровавой Мэри»,
это что-нибудь да значило. «Мы потеряли целое ко-
ролевство — оно чужое нам душой и телом»40.
Дипломатия и оборона также должны были стать
независимыми. Елизавета, которой, к ее счастью,
достался остров, а не разрозненные провинции,
как у Филиппа, могла не тратить средства на содер-
жание постоянной армии, приспосабливать флот
к задачам обороны или провокации и по мере не-
обходимости заключать союзы — только времен-
ные — с врагами своих врагов на континенте. Божь-
им даром Англии была ее география. Благочестие
не могло ничего прибавить к этому дару, равно
как его отсутствие — что-то убавить.
Незажившими ранами на ее теле оставались
Ирландия и Шотландия (последняя все еще была
независимой страной): французы и испанцы пы-
тались использовать беспорядки на обеих террито-
риях в своих интересах. Но мятежники Елизаветы
никогда не доставляли ей столько хлопот, сколь-
ко доставляли Филиппу голландцы, бунтовавшие
с 1572 года (при поддержке Елизаветы, когда она
находила нужным ее оказывать). Не давая втяги-
вать себя во внешние войны и применяя меры эко-
номии у себя дома, Елизавета удерживала баланс
доходов и расходов на протяжении большей части
своего правления, а во втором и третьем его десяти-
летии даже «вышла в плюс». В отличие от Филип-
па, она ни разу не объявляла банкротства41.
Строгость в денежных делах обычно не ассо-
циируется в нашем представлении с «легкостью
бытия», но Елизавета умудрялась совмещать одно
с другим. Эта легкость допускала флирт, который
160
обходился дешевле обязательств — как в отношени-

ях с поклонниками, так и в отношениях с их держа-
вами. Она упрощала делегирование полномочий:
королева любила не только блеснуть сама, но и лю-
боваться другими на публичной сцене42. Эта лег-
кость допускала «стратегическое озорство»: когда
Елизавете не хватало денег, она разрешала своим
кораблям нападать на корабли Филиппа, которые
везли ценности из Америки. На его протесты она
лишь отвечала: «Может быть, это были пираты?»43
Легкость Елизаветы также сбивала с толку при-
дворных, что позволяло ей контролировать ситуа-
цию. Одной из ее особенно памятных жертв стал
граф Оксфорд44, который, однажды почтительно
кланяясь королеве, громко пустил ветры. Елизаве-
та ничего не сказала и, казалось, ничего не замети-
ла, но Оксфорд был страшно сконфужен и не по-
являлся при дворе семь лет. Наконец он появился
снова, поклонился (на этот раз без происшествий)
и застыл в тревожном ожидании. «Милорд, — отве-
тила королева, (мне думается, здесь она сделала не-
большую паузу), — я уже забыла, как Вы пернули»45.
Быть осью событий и надежно удержать ее мож-
но только при помощи гироскопа. Гироскоп Елиза-
веты был лучшим в ту эпоху. Она уравновешивала
целенаправленное движение воображением, хитро-
стью, юмором, точным выбором момента и экономи-
ей движений, которая, какие бы странные выходки
она ни совершала, позволяла ей надежно удержи-
ваться на канате. Гироскоп Филиппа, если он у него
и был, постоянно сбоил. Она без видимого уси-
лия удерживала инициативу во всем, что делала.
Он с огромными усилиями овладевал инициативой
в одной точке и тут же терял ее в другой. Она искус-
но стравливала врагов друг с другом. Он с тяжело-
весной медлительностью сплачивал их против себя.
Она, управляя бедным государством, сохраняла его
в платежеспособном состоянии. Он, управляя бога-
тым, просил и влезал в долги. Она никогда не чув-
161
ствовала себя не подходящей для своей роли. Он ча-

сто сетовал, что бывает не на высоте своих задач.
Макиавелли, еще один прекрасный образчик
«гироскопического» взгляда, советовал своему го-
сударю быть «львом» и «лисицей» одновременно:
«львом» — чтобы отпугивать волков, «лисицей» —
чтобы видеть западни и капканы. Елизавета достиг-
ла даже большего: она сумела быть «львом» и «ли-
сицей», оставаясь при этом женщиной, и умный
итальянец оценил бы это по достоинству. Филипп
как лев был великолепен, но он был только львом.
Макиавелли предупреждал, что такие государи мо-
гут попадать в ловушки из-за своей излишней со-
вестливости. Ведь мудрый правитель «не может
и не должен быть верен обещанию, если это обора-
чивается против него и исчезли причины, побудив-
шие его дать слово… До сих пор у всех государей
было в избытке законных поводов, чтобы оправ-
дать нарушение обещания»46. Филипп, держа ответ
перед одним всевидящим Богом, не умел менять
окраску: может быть, именно поэтому он всегда
одевался в черное47. Елизавета, которая отвеча-
ла лишь перед самой собой, была ослепительна.
«Ее разнообразью нет конца. Пред ней бессильны
возраст и привычка»48.
V
Когда Макиавелли в этом контексте писал о вере,
или верности, он не обязательно имел в виду ре-
лигиозные убеждения. Он просто имел в виду,
что обстоятельства меняются и что государям
не следует переносить старые обещания на новые
ситуации. Он не предвидел протестантской Рефор-
мации и едва ли успел узнать о Мартине Лютере
до своей смерти в 1527 году49. Через полвека, одна-
ко, при управлении государством уже нельзя было
так легко игнорировать религиозные расхождения.
162
Елизавете и Филиппу приходилось решать, в каких

случаях соблюдение предписаний веры совпада-
ло с обязанностями государственного управления,
а в каких случаях они расходились.
На протяжении большей части 1560-х годов им
удавалось выдерживать осторожную дистанцию. Фи-
липп укреплял свои позиции в Испании и защищал
Средиземноморье от турок-османов. Елизавета рас-
ширяла английское влияние в Шотландии, где из-за
гражданской войны во Франции Мария Стюарт, те-
перь королева шотландцев, лишилась внешней под-
держки. Но разрядка в отношениях между Англией
и Испанией требовала разделения межгосударствен-
ных и религиозных отношений, что в условиях на-
растания протестантских волнений в Нидерландах,
стране стратегически важной для обоих монархов,
становилось все менее реальной задачей.
Это заставляло Филиппа вести дорогостоящие
военные кампании, которые угрожали Елизавете,
но вместе с тем и искушали ее. Успех Испании при-
вел бы к укреплению позиций этой католической
супердержавы в опасной близости от Ла-Манша.
Но Филипп не мог добиться этого без колоссаль-
ных затрат, которые можно было покрыть лишь
золотом и серебром, поступавшими из Америки.
Флот Елизаветы мог перехватывать испанские суда
в любой точке их долгого пути, а она легко призна-
вала или отрицала эти действия, поскольку боль-
шие расстояния замедляли коммуникацию. Но она
пользовалась той же тактикой и в Европе, пряча
голландских пиратов в английских портах. Все
это позволяло ей если не полностью блокировать,
то сильно осложнять действия Филиппа на севере
Европы, вызывая его крайнее раздражение50.
Религия так же сильно мешала дипломатии. По-
слу Елизаветы запретили появляться при испан-
ском дворе за насмешки над папой и проведение
протестантских служб; но она отказалась заменить
его, прикрываясь принципом дипломатической не-
163
прикосновенности. Тем временем посол Филиппа

в Лондоне тайно общался с Марией Стюарт, уже
низложенной королевой Шотландии, бежавшей
в Англию в надежде обрести защиту у Елизаветы.
В 1569 году Филипп лично заверил Марию в том,
что будет поддерживать ее, пока она тверда в като-
лической вере (было известно, что временами она
колебалась).
Поскольку французы не оказали Марии под-
держки, Филипп уже не боялся ее союза с ними.
Так он вернулся к делу, которое отложил десять лет
назад: возрождению римского католицизма в Ан-
глии. Тогда он надеялся получить помощь от Ели-
заветы, возможно, даже посредством брака. Теперь
он не рассчитывал на нее: «Должно быть, Господь
допускает... ее грехи и ее неверие, чтобы приве-
сти ее к гибели». Поэтому «...помимо моего осо-
бого долга удерживать в нашей святой вере мои
собственные государства, — говорил он, — я должен
делать все возможное, чтобы восстановить и сохра-
нить ее в Англии»51.
План Филиппа лежал в общем контексте нового
католического крестового похода, целью которо-
го, однако, было освобождение уже не Иерусалима,
а Кентербери. Обязанность служить государству,
о которой говорил Августин, превратилась в обя-
занность служить папской церкви, но уже не очи-
щением Святой земли от неверных — эта война
была проиграна, — а истреблением европейских
христиан, отвергнувших авторитет Рима. После
Генриха VIII главным противником стала Англия,
и в 1570 году папа Пий V сыграл в этом противо-
стоянии свою роль, отлучив Елизавету от цер-
кви; теперь истинным католикам было разрешено
не только свергнуть, но и убить ее52.
Герцог Альба, командовавший войсками Фи-
липпа в Нидерландах, сомневался в реалистично-
сти всех этих идей: «Даже если главные средства,
как Ваше Величество весьма благочестиво полага-
164
ет, должны быть доставлены Богом, представляет-

ся необходимым понять, какие человеческие силы
потребуются для выполнения Ваших желаний».
Он не был уверен в том, что сможет организовать
нападение через пролив, или, если такое нападение
окажется удачным, что католики Елизаветы преда-
дут ее, или, если они ее предадут, что англичане,
какой бы веры они ни держались, примут Марию
в качестве новой королевы. Вся эта масса непред-
сказуемых обстоятельств тревожила герцога, кото-
рому и усмирение голландцев в стране с гораздо
меньшей территорией далось достаточно трудно.
Тем не менее Филипп велел ему выполнять при-
каз: «Мое сердце так расположено к [этому вторже-
нию], и я настолько убежден, что Господь, наш Спа-
ситель, должен принять его как свое собственное
дело, что разубедить меня нельзя. Я также не могу
допустить обратное или в него поверить»53.
Но, указав Богу, что следует Ему делать, Филипп
потерялся во множестве собственных задач: ме-
лочное управление империей, в которой никогда
не заходило солнце, лишало его ясного видения.
К облегчению Альбы, но к большому раздражению
Пия V и еще больше его преемника, Григория XIII,
король пустил свой великий план на самотек. В кон-
це концов Филипп добился только одного: он за-
ставил насторожиться Елизавету, которая поняла,
что больше не может позволить себе быть терпимой.
Если в начале своего царствования она не вызывала
такого страха, как «кровавая Мэри», теперь она по-
няла, что этот страх необходим.
VI
По словам Энн Сомерсет, написавшей биографию
Елизаветы, после папского указа «быть одновре-
менно хорошим католиком и хорошим англича-
нином» стало невозможно54. В ситуации, когда
165
Филипп, находясь на юге, сговаривался с Марией

Стюарт, находившейся на севере, Англия оказалась
если пока и не в военной, то в религиозной осаде.
Ястребиная бдительность и даже готовность мстить
стали теперь необходимы.
Елизавете уже пришлось применить второе
в 1569 году, после антипротестантского восстания
на севере Англии, которое было плохо организова-
но и которое удалось быстро подавить. Опасаясь,
что вожди восстания освободят бывшую королеву
Шотландии, содержавшуюся под домашним аре-
стом в замке неподалеку, Елизавета яростно рас-
правилась с их последователями, приказав казнить
больше участников одного восстания, чем это бы-
вало когда-либо при Генрихе VIII или Марии Тю-
дор. Она настаивала на казни «самых отъявленных
бунтовщиков» ради «устрашения других», которые
иначе, наверное, добились бы большего при сле-
дующей попытке. Бедные, как объяснила короле-
ва, должны «принимать смерть с достоинством»55.
Бдительность оправдала себя в 1571 году, когда
был раскрыт самый изощренный до тех пор заго-
вор с целью захвата Англии, низложения Елизаве-
ты и возведения на трон Марии Стюарт. Связным
между Пием V, Марией, Филиппом и герцогом Аль-
бой (единственным из заговорщиков, который со-
мневался в выполнимости его идеи) вызвался стать
флорентийский банкир Роберто Ридольфи. Ридоль-
фи сам подтвердил правоту герцога: его излишняя
разговорчивость позволила шпионам Елизаветы вы-
явить заговор и разоблачить его в нужный момент.
Тогда Марии еще удалось сохранить голову на пле-
чах, но держалась она на них уже не так крепко56.
Как и многие другие лидеры, которым нравится
думать, что их любят, Елизавета открыто пренебре-
гала собственной безопасностью57. Это беспокоило
ее советников, которые всегда помнили, что она
не родила и не назначила наследника. Но имен-
но здесь оправдалось делегирование полномочий.
166
В 1573 году она назначила сэра Фрэнсиса Уолсинге-

ма государственным секретарем, приказав ему де-
лать все, что необходимо — ей не обязательно было
знать, что именно, — для защиты королевы и госу-
дарства. Елизавета могла принять это, поскольку
сама сделала две эти вещи неразделимыми.
Уолсингем, который считал, что «чрезмерный
страх безопаснее, чем недостаточный», довел контр-
разведку, или «шпионство» (spiery), как это называ-
лось в то время, до неслыханных крайностей. С по-
мощью взяток, краж, ловушек, шантажа и пыток
он построил сеть осведомителей, которая охватыва-
ла всю Европу. Сложно было бы утверждать, что эти
меры были излишними: папа регулярно призывал
к убийству Елизаветы, да и сам Филипп одобрял та-
кой шаг — при условии, что королевой станет Ма-
рия Стюарт58.
Благополучие Елизаветинской эпохи, которую
мы любим называть «золотым веком», было воз-
можным только благодаря слежке и террору, при-
менявшимся с сожалением и чувством покорности
неизбежному: это было еще одно из ее противоре-
чий59. По своим инстинктам королева была гуман-
нее своих предшественников, но слишком уж мно-
гие из ее современников пытались ее убить. «В отли-
чие от своей сестры, Елизавета никогда не сжигала
людей за их веру, — пишет ее современный биограф
Лиза Хилтон. — Она пытала и вешала их за изме-
ну»60. Терпимость, как мог бы сказать Макиавелли,
обернулась против Елизаветы. Она хотела, чтобы ее
любили, — а кто этого не хочет? Но государи явно
находятся в большей безопасности, когда их боятся.
VII
Филипп дал Елизавете новый повод для страхов,
когда в 1580 году овладел Португалией. Еще за сто
лет до этого Португалия освоила дальнюю оке-
167
анскую навигацию: теперь ее корабли и мореход-

ное искусство ее капитанов оказались на службе
Испании61. Елизавета максимально использова-
ла возможности своего более компактного флота,
отправив сэра Фрэнсиса Дрейка в трехлетнее кру-
госветное плавание — первое после Магеллана, по-
казав, что в мире уже нет морей, по которым ис-
панцы могут без опасений возить свои сокровища.
Но хотя эта экспедиция оказалась чрезвычайно
прибыльной для Дрейка, его королевы и инвесто-
ров, она не меняла главного: если бы Филипп объ-
единил свой флот со своей армией в Нидерландах,
считавшейся лучшей в мире и находившейся теперь
под командованием герцога Пармского, преемни-
ка Альбы, спасти Англию было бы очень трудно62.
Елизавета наносила ему новые булавочные уколы,
но ни один из них не был достаточно сильным, что-
бы обратить вспять неблагоприятные перемены в ба-
лансе сил. Она увеличила денежную поддержку гол-
ландским мятежникам и впервые послала англий-
ские войска сражаться вместе с ними, но эти меры
не помогли остановить продвижение войск Пармы.
Она отправила Дрейка, также с пехотой, в Вест-Ин-
дию, где он грабил порты и вновь захватил богатую
добычу, но не смог удержать какой-нибудь постоян-
ный плацдарм63. Между тем заговоры против коро-
левы не прекратились, и любой из них в случае успе-
ха делал Марию Стюарт безальтернативным претен-
дентом на трон. За три года, с 1583 по 1585-й, агенты
Уолсингема раскрыли три таких заговора64.
После того как парламент приравнял переход
в католичество к государственной измене, в Ан-
глии начали регулярно казнить священников.
Но главным центром притяжения сил Контр-
реформации — «орудием, усиливающим угрозы»,
как выразился советник Елизаветы лорд Берг-
ли, — оставалась Мария. Будучи пленницей коро-
левы в северной Англии, она не отказалась от своей
веры, своих амбиций и своей готовности участво-
168
вать в заговорах65. Это ставило Елизавету в затруд-

нительное положение.
Убить священника — это было одно; убить быв-
шую и, возможно, будущую королеву — совсем
другое. Елизавета испытывала ужас при мысли
о цареубийстве, памятуя о его страшной роли в ан-
глийской истории. Допустив его, она стала бы в гла-
зах всех кровожаднее «кровавой Мэри», сохранив-
шей жизнь молодой Елизавете. Она оказалась бы
в моральном отношении ничем не лучше пап, убий-
ством принуждавших людей к ортодоксии. Кроме
того, это могло создать угрозу неопределенности
в престолонаследии: что могло помешать Якову VI,
сыну Марии Стюарт и нынешнему королю Шот-
ландии, воспитанному в протестантизме, обратить-
ся в католицизм, если бы он уверился в том, что его
мать была убита несправедливо?
В конце концов Елизавета осуществила блестящий
маневр. Своими посулами она убедила Якова отречь-
ся от матери, одновременно подписав парламент-
ский указ, запрещающий любому будущему монарху
быть католиком. Она позволила Уолсингему вовлечь
Марию при помощи поддельных документов в оче-
редной реальный заговор, и та, забыв об осторожно-
сти, проглотила наживку. После ареста заговорщи-
ков Елизавета настояла на их продолжительной пуб-
личной казни. Затем она организовала предъявление
Марии обвинения в измене, заявила, что вынесен-
ный вердикт приводит ее в ужас, и обратилась к пар-
ламенту с вопросом, действительно ли смерть свое-
нравной королевы настолько необходима. Получив
утвердительный ответ, Елизавета так долго отклады-
вала подписание приказа, что ее советники в отчая-
нии подсунули его ей в стопке прочих бумаг, ожидав-
ших подписи. Она подписала его как будто случайно,
но позже давала понять, что прекрасно знала, что де-
лала, а вовсе не была жертвой их хитрости.
Опасаясь, что Елизавета передумает, они сроч-
но отправили приказ в замок Фотерингей на севере
169
Англии, где содержалась Мария. Казнь была быстро

исполнена — она состоялась 8 февраля 1587 года, —
и Елизавету быстро известили об этом. Сначала
она выглядела спокойной, но потом устроила одно
из величайших публичных шоу в своей жизни. Ко-
ролева рыдала в истерике, кричала, что ее обману-
ли, угрожала повесить организаторов и несколько
недель носила траур по мертвой королеве. Это было
очень похоже на то, как она вела себя с Дрейком,
когда сначала давала добро на его операции, а потом
открещивалась от них. Только здесь, действуя тонь-
ше и по более серьезному поводу, она позволила себе
совершить шаг, от которого затем открестилась66.
VIII
Филипп, однако, после казни Марии не остано-
вил своих приготовлений к вторжению в Англию.
Одной из причин этого было приобретение Пор-
тугалии: «Если римляне могли править миром,
просто владея Средиземным морем, — напоминал
королю его капеллан, — что же говорить о челове-
ке, который правит Атлантическим и Тихим океа-
нами? — ведь они окружают весь мир!». Другой
причиной стала легкость, с которой адмирал ко-
роля маркиз Санта Крус изгнал французов, англи-
чан и мятежных португальцев с Азорских островов
в 1582–1583 годах, поддержав идею реальной осуще-
ствимости десантных операций. Третьей причиной
было то, что новый папа, Сикст V, с той же непре-
клонностью, что и его предшественники, настаивал
на том, что реставрация католицизма в Англии —
это боговдохновенная миссия Филиппа67.
Филиппа раздражало давление со стороны папы:
он должен был понимать, что подавление мятежа
голландцев — не менее святое дело. Господу следо-
вало сыграть свою роль и обеспечить вначале эту
победу, после чего Испания могла завоевать Англию.
170
Нельзя же делать все сразу. Но тут Елизавета не огра-

ничилась булавочными уколами: когда до нее дошли
слухи о предстоящем вторжении, она дала Дрейку
добро на вылазки в самой Испании. Его короткая
высадка в Галисии осенью 1585 года стала для Фи-
липпа шоком: он понял, что за ней могут последо-
вать другие. В ситуации, когда он мог оказаться вы-
нужденным защищать все иберийское побережье,
он убедил себя в том, что единственный способ спра-
виться с Дрейком — это напасть на его собственную
базу. Приняв это решение, Филипп, уже не отвлека-
ясь, полностью сосредоточился на своем «англий-
ском предприятии». Смерть Марии ничего не ме-
няла, лишь убедив его в том, что теперь Бог хочет
видеть его на английском троне вместо Елизаветы68.
Но Бог и на этот раз не смог дать ему необходи-
мые для этого силы, удобные обстоятельства и ор-
ганизационную эффективность. Подготовка затя-
гивалась из-за того, что король слишком дотошно
влезал во все вопросы, а также из-за постоянных на-
бегов Дрейка. Готовившаяся операция давно пере-
стала быть тайной, и любая надежда на внезапность
уже была утрачена. Ясности по поводу стратегии
не было: как именно Армада, которой после смер-
ти опытного Санта Круса командовал герцог Меди-
на-Сидония, не имевший опыта флотоводца, дол-
жна была соединиться с армией герцога Пармского
в Нидерландах, чтобы форсировать пролив? Круп-
нейший в истории флот вышел из Лиссабона в мае
1588 года и тут же попал в шторм, рассеявший его
и вынудивший его задержаться для ремонта и по-
полнения запасов в порту Ла-Корунья на севере
Испании. Филипп был непреклонен: «Если бы это
была несправедливая война, то шторм и вправду
можно было принять за знак Господа, посланный
нам, чтобы мы перестали грешить против Него», —
увещевал он упавшего духом герцога. Но «я посвя-
тил это предприятие Богу... Так соберитесь же и де-
лайте то, что Вам положено»69.
171
«Мир никогда еще не был столь опасен, столь

полон измены и коварства, как в наши дни», — пи-
сал Елизавете из Нидерландов несколькими меся-
цами ранее один из ее фаворитов граф Лестер70.
Порты ее были приспособлены скорее для торгов-
ли, чем для войны. У нее не было возможности
узнать, сколько из ее подданных тайно остаются
католиками. Герцог Пармский был близок к окон-
чательному разгрому голландских мятежников.
А флот Елизаветы, как хорошо он ни был подготов-
лен, не мог сравниться по численности с мощным
флотом Медины-Сидонии, появившимся у Кор-
нуолла 29 июля71. Зато у королевы была стратегия.
Первым делом она вернула Дрейка в Англию, по-
нимая, что самое удобное место для встречи ее адми-
ралов с Армадой — это Ла-Манш, куда, как они по-
нимали, она должна была прийти. Она не планиро-
вала великой битвы вроде сражения при Саламине
или Акциуме: ее флот должен был следовать за ис-
панскими кораблями, вырывая их из строя по одно-
му в ожидании более подходящих возможностей —
которые Филипп любезно предоставил. Задача бое-
вых кораблей Медины-Сидонии состояла в том,
чтобы прикрыть баржи герцога Пармского, которые
будут доставлять его войска в Англию. Но в прика-
зах короля ничего не говорилось ни о сроках опе-
раций, ни о средствах сообщения между адмиралом
и герцогом Пармским, ни о том, каким образом ве-
тра и приливы приведут два флота из разных мест
в одну точку и затем в нужный момент двинут их
в одном направлении, к берегам Англии. Это была
немалая роль, оставленная Господу.
Флот Медины-Сидонии встал на якорь возле
Кале 6 августа, не получив никаких известий от гер-
цога Пармского; для последнего, находившегося
севернее по побережью во Фландрии, прибытие Ар-
мады, о котором он узнал на следующий день, ста-
ло полной неожиданностью. Он уже начал в сроч-
ном порядке грузить свои войска на баржи, когда
172
пришло известие о том, что той ночью лорд-адми-

рал Елизаветы Чарльз Говард, воспользовавшись
попутным ветром, использовал брандеры, заста-
вив корабли Армады в панике обрубить якорные
цепи и рассеяться. На следующий день у Гравли-
на флот Говарда сильно потрепал дезорганизован-
ный испанский флот; герцог Пармский мог лишь
наблюдать за этими событиями с берега с чувством
полного бессилия. В течение суток Англия снова
оказалась в безопасности. Говард импровизировал,
зная, что получит одобрение своей королевы.
Англичане не победили Армаду, но они измота-
ли ее, и это оказалось равносильно победе. Испан-
цам, которые в течение всего плавания могли рас-
считывать только на припасы, полученные неделя-
ми раньше в Ла-Корунье, и уже не могли пополнить
их ни в одном дружественном порту, не оставалось
ничего другого, как пуститься домой долгим путем
через Северное море, в обход Шетлендских остро-
вов и затем вдоль негостеприимных западных бере-
гов Шотландии и Ирландии. Первые корабли Ар-
мады вернулись в Испанию лишь во второй полови-
не сентября: из 129 судов, вышедших в море в конце
июля, было потеряно не менее 50, а многие из тех,
что вернулись, пришлось отправить на слом. По-
ловина всех отплывших в Англию людей погибла —
большей частью при кораблекрушениях, а также
от голода и болезней; общие потери могли достиг-
нуть 15 тысяч человек. Англичане потеряли всего во-
семь судов, послуживших брандерами у Кале, и по-
рядка 150 человек72.
IX
«Я надеюсь, что Господь не попустил столько
зла, — написал Филипп после того, как до него до-
шли первые вести о катастрофе, — ведь все дела-
лось ради служения Ему». Но вскоре он уже пла-
173
нировал новое вторжение73, убежденный в том,

что Бог, посылая ему бедствия, лишь испытыва-
ет его. «Я обещаю сделать все необходимое, что-
бы этого достичь... Я никогда не перестану стоять
за Божье дело»74. Конечно, и Августин говорил не-
что подобное, но он настаивал на том, что если Бог
что-то и проверяет, так это нашу способность со-
размерять наши цели и средства. Августин никогда
не предписывал беспорядочного уничтожения чело-
веческих жизней и материальных ценностей ради
Божьих целей.
«Высадка с моря на опасный берег без едино-
го собственного порта и без чьей-либо помощи
на суше — это больше похоже на государя, чрезмер-
но полагающегося на свою удачу, чем на государя,
наделенного разумом», — заметил сэр Уолтер Рэли
после неудачного похода Армады75. Эти слова впол-
не могли принадлежать Макиавелли. То же мог бы
сказать и Августин, только он заменил бы слово
«удача» словом «Бог». Почему же Филипп посто-
янно ошибался в ощущении этой меры?
Джефри Паркер, его лучший биограф, находит
ответ в «теории перспектив», сформулированной
уже в конце XX века: согласно этой теории, лидеры
чаще идут на риск, чтобы избежать потерь, а не ради
выигрыша76. Филиппу, владевшему империей, ко-
торую он унаследовал и затем расширил, было
что терять. Но странность в его поведении связана
с рисками, на которые он шел, чтобы вернуть тер-
ритории, которых не терял. Филипп не был вино-
ват в том, что Генрих VIII отпал от Рима или в том,
что Марии Тюдор не удалось искоренить его ересь.
Возможно даже, что эти беды, как и вся протестант-
ская Реформация, были Божьей карой за столетия
папского произвола. Но Филипп не мог видеть это
в таком свете. Он был уверен в том, что Бог поручил
ему не только не допустить потери новых террито-
рий, но и вновь сделать церковь вселенской, какой
она была в старину и в Средние века.
174
«[Е]сли бы Господь возложил на Ваше Вели-

чество обязанность избавить мир от всех бед, —
сказал Филиппу в 1591 году его личный секре-
тарь, — он дал бы Вам на это денег и сил». «Я знаю,
что Вами движет великое рвение в исполнении
службы, — ответил король, — но Вы должны также
понимать, что это не то, чем может поступиться че-
ловек, столь добросовестно относящийся к выпол-
нению своего долга, каким, как Вам известно, яв-
ляюсь я... Дело религии должно иметь первенство
над всеми остальными делами»77.
Это был один из многих случаев, когда Филипп
прибегал к тому, что Паркер называет «духовным
шантажом»78. Когда его предупреждали, что его
цели превышают его средства, король заявлял,
что предупреждающие сами слабы в вере: Господь
возместит этот недостаток. Когда Господь этого
не делал, Филипп настаивал на том, что он сохра-
нит свою веру, даже если Господь оказался не слиш-
ком внимательным. Бог безусловно испытывал
Филиппа. Но и Филипп считал себя достойным ис-
пытывать Бога.
X
Елизавета тоже испытывала Бога, но для нее са-
мым главным была верность своей стране, а не уни-
версальность католической веры. «Блеск и сла-
ва государевой власти не настолько затмили нам
взор, — заверяла она парламент незадолго до смер-
ти, — чтобы мы не помнили, что и нам придется
держать ответ за наши дела перед великим суди-
ей». Однако она не выказывала никаких призна-
ков страха перед этим вердиктом: по ее словам, она
была счастлива тем, что была избрана «Его ору-
дием, чтобы отстаивать Его истину и славу и за-
щищать это королевство»79. Если королева и госу-
дарство были для нее чем-то единым, то «истина
175
и слава» и защита «этого королевства» были чем-то

единым для Бога.
Но определенность никогда не означала поспеш-
ности. Как только Елизавета стала королевой, отме-
чает историк Э. Уилсон, «ее советники и придвор-
ные призывали ее принимать те или иные решения:
следовать католической или протестантской вере;
выйти замуж; начать решительную и обременитель-
ную войну в Ирландии или Нидерландах. Ели-
завета почти всегда колебалась, подобно Гамлету,
и это состояние сомнения было если не правиль-
ной политикой, то по меньшей мере не было по-
литикой ошибочной». Дело в том, что «Елизаве-
та, как и Гамлет, понимала пагубные последствия
слишком большой точности и слишком твердой ре-
шимости в политике».
На первый взгляд они вовсе не похожи друг
на друга. Шекспировскому принцу, всегда оде-
тому, как Филипп, в черное, не хватает легкости,
присущей Елизавете, — за исключением сцен его
сумасшествия, в которых он притворяется безот-
ветственным, даже безумным, чтобы разоблачить
своих врагов. Сомнения Елизаветы, которые мо-
гут казаться безответственными, в каком-то смыс-
ле служили тем же целям: напоминать советни-
кам, за кем последнее слово; держать на расстоянии
поклонников, сохраняя благодаря этому баланс
в отношениях с их государствами; а, когда баланс
в конце концов оказался не в ее пользу, заманить
испанскую Армаду в Ла-Манш, где, доверяя сво-
им адмиралам, она приготовила для нее огром-
ную мышеловку. Стремясь к точности и решимо-
сти в любой из этих ситуаций, она могла оказаться
в ловушке сама. «Крестной дочери Кранмера, это-
го литургического мастера гендиадиса, — заключает
Уилсон, — была известна мудрость двоемыслия»80.
Мой словарь определяет «гендиадис» как «фи-
гуру речи, выражающую одно понятие двумя лек-
сическими единицами». Говоря проще, речь идет
176
о ситуации, когда две вещи могут быть или стать

одной. Как, например, новая религия, зачатая в по-
хоти английского короля, могла заменить собой
веру, которой люди следовали тысячу лет? Навер-
ное, благодаря тому, что она оставила покровитель-
ственный тон и говорила с ними на их собственном
языке. Уилсон приводит великолепные гендиади-
сы из «Книги общих молитв» Кранмера, придаю-
щие поразительную ясность языку — тогда еще до-
статочно молодому, чтобы развиваться:
Всемогущий и милосерднейший Отец, мы гре-

шили и сбивались с Твоего пути, как заблудшие
овцы. Нас слишком сильно влекли затеи и жела-
ния наших сердец... Храни нашу милостивейшую
владычицу госпожу королеву Елизавету... даруй
ей здоровье, процветание и долгие лета; укрепи
ее силы, чтобы она могла побеждать и одолевать
всех своих врагов; и чтобы, перейдя в мир иной,
она обрела вечную радость и блаженство.
Казалось бы, два слова, образующие гендиадис, обо-

значают одно и то же: «грешили и сбивались», «за-
теи и желания», «здоровье и процветание», «по-
беждать и одолевать», «радость и блаженство».
Но среди подобных сочетаний могут быть и объ-
единения противоположностей, вводимые столь
искусно, что мы этого почти не замечаем: «всемо-
гущий и милосерднейший отец», или «наша мило-
стивейшая владычица госпожа королева».
Они говорят нам о том, что отец может прощать,
женщина — править, а девственная королева — спас-
ти страну и оставить наследие. Всё это были новые
возможности, которые блистательно открыла Ели-
завета — например, вдохновляя издали Шекспира,
пересыпавшего свои пьесы и стихи не только новы-
ми словами, но и такими богатыми смыслом избы-
точными оборотами («Каким ничтожным, плоским
и тупым / Мне кажется весь свет в своих стремлень-
ях!»), что, как выражается Уилсон, он «растягивал
177
и расширял английский язык», давая всем говорив-

шим на нем «больше слов и, следовательно, больше
возможностей для описания собственного опыта»81.
Ведь если, как предупреждал Фукидид две ты-
сячи лет назад, слова во время кризиса могут утра-
чивать свое значение, делая «всестороннее об-
суждение... совершенной бездеятельностью»82,
то Шекспир и его Великая королева могли нахо-
дить себе защиту во множественности смыслов:
где-то повторяющихся, где-то противоположных,
но всегда настолько укорененных в реальности,
чтобы находить себе непредсказуемые примене-
ния. Фигура гендиадиса противопоставляла куль-
туру параличу в наступавшем новом мире.
XI
«Теплым июльским вечером 1588 года… в гринвич-
ском королевском дворце лежала на смертном одре
женщина — пули убийцы засели у нее в груди и жи-
воте. Смерть похитила все ее величие: черты лица
исказились, губы посинели. Но отзвук ее последне-
го хрипа потряс полмира». Эта новость достигла
кораблей Армады, и Медина-Сидония мерил ша-
гами палубу. «Но вот он принял окончательное ре-
шение. Поочередно все галеоны и караки, все гале-
ры и неуклюжие уркасы развернули носы на север
в сторону английского берега. В сторону Гастингса,
где судьба страны решалась несколько веков назад».
Филипп II снова становится королем Англии,
протестантская Реформация терпит крах по всей
Европе, Испания правит всей Южной и Северной
Америкой, капитан Кук водружает над Австрали-
ей папский флаг. «Одни упивались наступивши-
ми временами в уверенности, что сбылись их упо-
вания и восторжествовал Божий промысел. Другие
полагали, что сгустилась тьма средневековья и вос-
прянуло к жизни все вроде бы безвозвратно канув-
178
шее в прошлое, чего и вспоминать-то не хотелось…

Над всем и всеми царила карающая и милующая
папская десница — духовенство Воинствующей цер-
кви властвовало безраздельно»83.
В своем романе «Павана» 1968 года Кит Робертс
показывает, что могло случиться, если бы 380 лет на-
зад направление истории сдвинулось хотя бы на не-
большой угол. В 1960-е годы — время, о котором по-
вествует роман, — в Англии ездят на паровых тракто-
рах, пользуются для освещения свечами и передают
сообщения по семафору, потому что использование
бензина, электричества и телеграфа запрещено Ри-
мом. Использование радио, дозволенное лишь од-
ной тайной организации, считается черной маги-
ей. Политика авторитарна, образование доступно
немногим, память туманна. «Это один из младших
елизаветинцев, — объясняет один из персонажей,
неожиданно вспомнив несколько строк из «Ричар-
да III», — которого мы изучали в школе. Только я за-
была его имя. Мне он нравился»84.
Роман кажется настолько антикатолическим,
что он вполне мог бы попасть в папский «Индекс
запрещенных книг» (не будь этот индекс упразднен
в 1966 году), пока читатель не доходит до момента,
где другой персонаж неожиданно советует: «Не по-
носи и не презирай свою Церковь, ибо она обладает
мудростью, превышающей твое разумение». Выяс-
няется, что все это время Рим владел современны-
ми технологиями, включая ядерные, но скрывал
их в ожидании того, что цивилизация дорастет
до них и сможет разумно ими распорядиться. «Она
жгла и вешала? Да, случалось. Но ведь не было Бу-
хенвальда. Хиросимы. Сталинских лагерей. Бабье-
го Яра». Только древний — но настоящий — Арма-
геддон, который и был источником этого знания85.
Этот заключительный поворот сюжета сообщает
роману Робертса черты гендиадиса: церковь лучше
всех остальных осознает противоречия и справля-
ется с ними, соединяя тем самым град Божий
179
с градом земным. Это, конечно, всего лишь роман.

Но альтернативные версии истории должны го-
няться за историками, как привидения. Очень лег-
ко сказать, что Августин находится в раю, а Ма-
киавелли в аду. А где, например, сейчас Филипп?
Если Бог есть, и это действительно католический
Бог, то король, никогда не изменявший своей вере,
достоин считаться одним из величайших мастеров
большой стратегии всех времен86. А Елизавета? Ма-
киавелли, во всяком случае, мог бы составить ей хо-
рошую компанию.
ГЛАВА 6
Два Новых Света
Н
Е Б У Д Е Т слишком смелым утверждать,
что эхо реальных событий 1588 года, разыг-
равшихся в проливе Ла-Манш, оказалось
достаточно громким и протяжным, чтобы «потряс-
ти полмира»1. Весь предыдущий век португальцы
и испанцы, не имевшие до этого никакого особого
сейсмического значения, использовали свои дости-
жения в судостроении и парусном вооружении су-
дов и свое знание ветров и течений для исследова-
ния и покорения «странных новых вещей»2 во всей
их беспредельности. “Non sufficit orbis” — девиз Фи-
липпа II и закон жизни его иберийских королевств
и приобретенной ими империи, был одновремен-
но и эффектным, и точным: старого мира Евразии,
вмещавшей все прежние империи, действитель-
но уже не хватало. Когда Армада снималась тем
летом с якоря в Лиссабоне, немногие из наблю-
давших, как она исчезает за горизонтом, ожидали
чего-то иного, кроме прочного утверждения влады-
чества католических монархий на всем простран-
стве мира, получившего название «Америки».
Да и как Бог мог оказаться не на стороне хри-
стианских королевств Кастилии и Арагона, если
за один только 1492 год они сумели вытеснить сво-
их мусульманских соседей с их земель, изгнать соб-
ственных евреев и почти между делом увеличить
размеры всего известного мира? Если годом поз-
же они, наряду с Португалией, получили на ос-
новании папского эдикта права на новые терри-
181
тории? Если Испании потребовалось только три

года, чтобы завоевать Мексику и чуть дольше —
чтобы установить контроль над Перу и обеспечить
себе практически неиссякаемые источники золота
и серебра? Если она сумела, пользуясь этими богат-
ствами, установить единый административный по-
рядок и даже единый архитектурный стиль на двух
еще не исследованных континентах? Если она уже
начертала для их столь разных обитателей единый
путь к спасению? Для свершений такого масштаба
мало одной уверенности в себе: они предполагают
знание Божьей воли и соответствие ей.
Но через двести тридцать пять лет после от-
плытия Армады один государственный деятель не-
преклонных протестантских убеждений составлял
в окруженной болотами новой столице светского го-
сударства столь же самонадеянное заявление своего
республиканского суверена: «американские конти-
ненты, добившиеся свободы и независимости и обе-
регающие их, отныне не должны рассматриваться
как объект будущей колонизации со стороны любых
европейских держав». Когда в 1823 году государ-
ственный секретарь «Соединенных Штатов Аме-
рики» Джон Куинси Адамс сделал доктрину Мон-
ро девизом этой страны, у нее еще не было средств
защитить «Новый Свет» от его «старых» хозяев.
Но у нее была та же вера в себя, что и у Испании
времен ее величайших свершений, и Адамс пони-
мал, что этого достаточно3.
«Поражение испанской Армады, — утверждал
Джефри Паркер, — сделало американский конти-
нент беззащитным перед вторжениями и колони-
зацией североевропейцами, создав тем самым усло-
вия для возникновения Соединенных Штатов».
Если это верно, то единственный вечер 7 августа
1588 года стал, благодаря удачному направлению
ветра, умелым действиям лорда-адмирала и не-
скольким брандерам, поворотной точкой, опреде-
лившей будущее. Если бы Филипп одержал победу,
182
ДВА НОВЫХ СВЕТА
он заставил бы Елизавету прекратить все плавания

англичан в Америку4. Но с момента, когда его ка-
питаны приказали рубить якорные канаты, начался
медленный закат Испании и постепенное наступле-
ние нового мирового порядка.
I
Во времена Армады заокеанская экспансия англи-
чан только начиналась. Слово «колония» означа-
ло для них Ирландию. Название острова Ньюфа-
ундленд5, на берегах которого они высаживались,
ассоциировалось для них с рыбой. «Исследование
новых земель» означало акционерные компании,
первая из которых имела внушительный титул,
«Мистерия: общество и товарищество купцов-ис-
кателей приключений для открытия неведомых зе-
мель»6, но выбрало неверную цель: в эпоху всемир-
ного похолодания она направила все свои усилия
на поиск торговых путей в Китай через Гудзонов
залив и вокруг севера России. Кругосветное плава-
ние Дрейка в 1577–1580 годах говорило об интересе
Елизаветы к дальним мирам, но к этому времени
Испания уже полвека контролировала Карибское
море, Мексику и обширные области Южной Амери-
ки. Первое английское поселение было создано сэ-
ром Уолтером Рэли на реке Роанок в Северной Аме-
рике только в 1584–1585 годах, но это предприятие
имело скорый и унизительный конец7.
Да, Испания вырвалась вперед, но Елизавета
не торопилась догонять ее. Она позволяла своим
купцам рисковать собственными судами и поселен-
цами, но не ее флотом или деньгами ее казначейства.
Она потворствовала операциям Дрейка, который
наводил страх на испанцев, но не питала никаких
иллюзий по поводу того, что одни его налеты смо-
гут обезопасить ее державу. Понимая недостатки
чрезмерной регламентации в духе Филиппа, она
183
стремилась сделать свои заморские предприятия

самодостаточными. Они начинали интересовать ее
только тогда, когда она убеждалась, что в них так-
же присутствуют интересы других — в основном,
хотя не исключительно, коммерческие. Так она за-
ложила исходную матрицу будущей Британской
Америки: «сборной солянки» колоний, не имею-
щих общей цели, связанных скорее с морем и Ан-
глией, чем друг с другом, растянувшихся по побере-
жью от Массачусетса до Джорджии тонкой полосой
длиной в полторы тысячи километров и управляе-
мых по большей части в мягкой и необременитель-
ной, если не сказать рассеянной, манере8.
Испанская Америка имела к 1750-м годам в шесть
раз больше населения и во много раз больше тер-
ритории и ресурсов, чем ее северный сосед. По ве-
ликолепию городов, исправности дорог и единооб-
разию порядков она не уступала Римской империи:
здесь не было ничего похожего на рассеянность.
Историк Джон Элиот писал, что человек благород-
ного сословия, живущий в Мехико и приехавший
в Лиму — город, расположенный на четыре тыся-
чи километров южнее — чувствовал бы себя совер-
шенно как дома: «Гражданские учреждения были
одинаковы; богослужебные обряды также ничем
не отличались». Ничего подобного нельзя было
сказать о британских колониях, «где разное про-
исхождение жителей, разные мотивы для эмигра-
ции и разные религиозные верования и обряды со-
здали мозаику из разных поселений, возникших
в самое разное время и самыми разными спосо-
бами»9. Представьте себе молодого Джона Адам-
са, отца Джона Куинси, среди плантаторов Вир-
джинии или рабовладельцев Южной Каролины:
контраст культур был бы почти таким же резким,
как если бы он и вправду оказался в Лиме.
Испания, подобно Риму, схватывала своеобра-
зие единством. Это могло давать впечатляющие
результаты, потому что иначе экспансия двух этих
184
империй вряд ли оказалась бы столь масштабной

и быстрой. Но оборотной стороной этого процесса
были их неглубокие корни: при любых неурядицах
власть начинала шататься10. Англичане распростра-
няли свое влияние медленнее, но легче адаптиро-
вались к изменениям условий, особенно в Северной
Америке: когда здесь начались проблемы, это окон-
чилось республиканским революционным трансфе-
ром власти, а не распадом государства, пример ко-
торого подрывал основы империй по всему свету
еще два столетия.
II
И все же как необременительная — если не ска-
зать невнимательная — власть могла дать такой ре-
зультат? Мне кажется, ответ на этот вопрос как-то
связан с необходимостью приспособления фун-
дамента постройки к почве, на которой она сто-
ит. Деспотическая и целеустремленная власть мо-
жет порождать внешне монументальные строения,
но лишь ценой сглаживания рельефа или даже
полного разравнивания площадки в духе Ксеркса
и современных автострад. Но такая плоская топо-
графия невозможна по определению, ибо неровно-
сти земли отражают ее природу: континенты дви-
жутся, сталкиваются, скользят и наезжают друг
на друга. Рассчитывать на стабильность — один
из самых верных способов оказаться среди руин.
Запас гибкости позволяет смягчать неожиданные
потрясения.
Таким образом, могут быть причины для со-
противления единообразию, учета особенностей
ландшафта и даже нерешительности и проволо-
чек. Так царствовала Елизавета, которая ввела та-
кие новшества, как правление без брака и религи-
озная терпимость (конечно, в известных пределах),
и создала предпосылки для удивительного расцве-
185
та языка. Каждое из этих следствий было реакцией

на обстоятельства, ни одно из них не проистекало
из каких-то грандиозных замыслов. Такой же гиб-
костью могла отличаться и деятельность ее акцио-
нерных обществ. «Отсутствие жесткого контроля
со стороны британской короны на ранних этапах
колонизации, — пишет Элиот, —
создавало значительный простор для развития

тех форм правления, которые казались наиболее
подходящими людям, активно участвовавшим
в заморских предприятиях и создании заморских
поселений — как тем, кто давал деньги на эти
проекты, так и самим поселенцам — при усло-
вии, что они не нарушали положений королев-
ской хартии.
В отличие от испанских колоний в Новом Све-

те, а также территорий по берегам Великих озер,
реки Святого Лаврентия и Миссисипи, на которые
позднее заявила свои права (но почти не заселила)
Франция, Британская Америка «представляла со-
бой общество, чьи политические и административ-
ные учреждения скорее росли снизу, чем навязы-
вались сверху»11. В итоге из нее получился крайне
пестрый организм, который был, однако, сложной
системой с высокой адаптивной способностью.
Ученые утверждают, что такие системы фор-
мируются в условиях необходимости частого —
но не слишком — реагирования на непредвиден-
ные ситуации. Жестко контролируемые структуры
вызывают излишнюю самоуспокоенность, кото-
рая осложняет решение проблем при сбоях систем
управления, которые рано или поздно происходят.
С другой стороны, если такие сбои происходят по-
стоянно, система не имеет времени на восстановле-
ние нормального режима и постоянно находится
в лихорадочном состоянии. Таким образом, в при-
роде наблюдается баланс между процессами ин-
теграции и распада, и именно здесь, на «границе
186
хаоса», обычно происходит адаптация, и особенно

самоорганизация12. Новые политические миры раз-
виваются по тем же законам.
III
Британские североамериканцы жили на несколь-
ких границах одновременно: на границе безбреж-
ного, но судоходного океана, на границе конти-
нента, права на который заявила Испания на юге
и Франция на севере и западе, а также на грани-
це разлада, порожденного в метрополии преемни-
ками Елизаветы, чьи гироскопы работали гораз-
до хуже гироскопов самой Елизаветы. Она с таким
мастерством очаровывала, запугивала и улещивала
парламент, то прислушиваясь к его мнению, то иг-
норируя его, что между ними никогда не случалось
прямой конфронтации13. Первые Стюарты, в от-
личие от нее, то и дело затевали драки, из которых
не могли выйти победителями. Они также стер-
ли различие между тем, во что люди верят, и тем,
что они делают, которое четко проводила покойная
королева, играя с огнем в то самое время, когда Ев-
ропа уже вползала в Тридцатилетнюю войну, вы-
званную именно религиозной рознью. К 1642 году
гражданская война разразилась и в Англии, и ее
причины были столь сложными, что историки
до сих пор спорят о том, кто с кем и за что воевал14.
Через семь лет Карл I поплатился за этот конфликт
собственной головой.
Насилие, а также надежда на новые коммерче-
ские возможности, религиозную терпимость и ме-
нее деспотическое правление в Америке — всё это
подталкивало людей к эмиграции. События вну-
три страны, требовавшие жестких репрессивных
мер, даже неудавшийся республиканский экспе-
римент (при Оливере Кромвеле) — всё вынуждало
Лондон мириться с «мозаикой поселений» в коло-
187
ниях. К тому времени, когда Карл II сделал мяг-

кое правление собственным путем к «реставрации»
1660 года, этот стиль многообразия уже прочно
установился за океаном15.
«Ленивое, долгое и развратное»16 царствование
Карла II завершилось в 1685 году восшествием на пре-
стол его более «упертого» брата Якова II, чье правле-
ние было отмечено только последней из указанных
трех черт. Будучи ревностным католиком, он возна-
мерился вернуть Англию под руку Рима и при этом
«модернизировать» ее в духе централизованного
правления французского короля Людовика XIV, при-
чем колонии вскоре должны были последовать при-
меру центра17. Но когда через три года у Якова ро-
дился сын и стало возможным католическое престо-
лонаследие, Вильгельм Оранский, протестантский
штатгальтер Голландии и муж дочери Якова проте-
стантки Марии, предпринял самое удачное вторже-
ние через Ла-Манш со времен первого Вильгельма,
высадившегося в Англии в 1066 году. Яков был сверг-
нут, Вильгельм и Мария заняли его место, и амери-
канцы вновь оказались предоставлены самим себе.
«Революция» 1688 года дала им возможность про-
должить свою эволюцию, причем созданный ею пре-
цедент оправдывал сопротивление любым будущим
попыткам остановить развитие того, чему до этого
позволено было развиваться.
Уроки 1688 года, как писал главный идеолог
этого переворота Джон Локк, заключались в том,
что «может быть всего одна верховная власть,
а именно законодательная, которой все остальные
подчиняются», и однако, «по-прежнему остается
у народа верховная власть устранять или заменять за-
конодательный орган»18. Два эти принципа кажутся
противоречащими друг другу: как возможны две
верховные власти? Тем не менее именно эта голо-
воломка, по мнению современного историка Робер-
та Тумза, заложила основания всей политической
культуры Англии после Стюартов:
188
Недоверие к утопиям и фанатикам, вера в здра-

вый смысл и опыт, уважение к традиции, пред-
почтение постепенных изменений и убеждение
в том, что «компромисс» есть не предательство,
а победа — все это стало результатом поражений
как монархического абсолютизма, так и религи-
озного республиканизма — поражений, которые
обошлись дорого, но принесли свои плоды19.
Эти основания были «в духе» Елизаветы (подхо-

дящее словечко Макиавелли). Хотя Ее Величество
не приветствовала бы «конституционную» монар-
хию, она поняла бы преимущества уравновешивания
противоположностей, ибо сама ежедневно практи-
ковалась в этом искусстве. Она сочла бы попытки
своих преемников примирить противоположности
опасной глупостью. Она все-таки смыслила что-то
в искусстве политического садоводства: растения
растут лучше всего, когда садовник не боится раз-
нообразия и не слишком пристально присматри-
вается к корешкам. Так что она, вероятно, одобри-
ла бы слова Эдмунда Бёрка.
IV
Который взошел 22 марта 1775 года на трибуну бри-
танского парламента, чтобы объяснить, чем стали
британские американцы. Это, отметил Бёрк, «мо-
лодой народ... еще не затвердевший в кость зре-
лости». Его отличает «отважное трудолюбие»,
явившееся наследием английской свободы, рес-
публиканизм, взросший на местной почве, раз-
нообразие верований, выгодная, хотя и неуютная
зависимость от рабства и всегдашняя драчливая
готовность отстаивать свои права, сложившаяся
в условиях широкого распространения грамотно-
сти и необходимости опираться на собственные
силы при расстоянии в «пять тысяч километров
океана... между вами и ими». Они «практически
189
ничем не обязаны нам за заботу», если не считать

таковой «мудрое и здоровое безразличие к их де-
лам». «Я чувствую, — говорил он, — как благодаря
их достижениям во мне растворяется всякое высо-
комерие власти и исчезает всякая самодовольная
вера в мудрость человеческих ухищрений... Я про-
щаю что-то самому духу свободы»20.
В британской североамериканской политике
первой половины XVIII века «ухищрений» было
действительно немного. Затяжные европейские
войны без определенных результатов, а также рост
активности различных политических «партий»
на фоне ослабления монархии оставляли совсем
мало времени и сил на амбициозные колониаль-
ные проекты. Между тем вялость в выполнении
приказов, которую проявляли американцы, лишь
облегчала отказ от всяких попыток давать им ука-
зания. «Как большинство молодых новичков, я во-
ображал, что... смогу радикально изменить поло-
жение дел, — описывал свое отрезвление в 1737 году
один из британских колониальных губернаторов, —
но некоторый опыт общения с этим народом, а так-
же размышления о ситуации на родине совершенно
излечили меня от этого заблуждения»21.
Но такая вольница не могла длиться долго.
В 1751 году Бенджамин Франклин отмечал, что на-
селение колоний удваивается каждые двадцать
пять лет: через сто лет «большая часть англичан
окажется уже на этой стороне океана»22. Это де-
лало настоятельно необходимой экспансию на за-
пад, но на ее пути стояли французы и их союзники
из числа индейцев. Когда в 1754 году Джордж Ва-
шингтон, тогда еще молодой полковник, не сумел
отбить британский пограничный форт23, разрази-
лась новая война. В ходе этой войны, обязанной
своим названием семилетнему периоду, в течение
которого она шла, военные действия быстро охва-
тили Европу, Индию и открытое море. Самым важ-
ным событием этой войны была потеря француза-
190
ми Квебека, захваченного Британией в 1759 году,

что, в свою очередь, вынудило Францию оконча-
тельно уйти из Северной Америки.
Парижский мирный договор 1763 года представ-
лялся англо-американским триумфом, но на самом
деле он посеял среди победителей семена раздора.
Война заставила официальные круги Британии яс-
нее взглянуть на отношения с Америкой: почему,
спрашивали министры короля Георга III, колони-
альная администрация послевоенного периода сно-
ва должна потерять контроль над ситуацией? Разве
не будет справедливым, если американцы, несущие,
по некоторым расчетам, самое легкое налоговое бре-
мя, будут больше платить за обретенную ими без-
опасность? Могут ли британцы бесконечно накап-
ливать долг, как бы мастерски ни финансировал его
сегодня Банк Англии? Разве не должен кто-то регу-
лировать вопросы заселения территорий за Аппа-
лачами, предотвращая конфликты между поселен-
цами и коренными американцами? Какой смысл
вообще иметь империю, если ты ею не управля-
ешь?24 Но для американцев, уже привыкших к мяг-
кому стилю правления, такие вопросы означали дес-
потическую власть, которая, придя однажды, мо-
жет уже не уйти25. Последовало недоумение, затем
недовольство, а затем, с принятием Гербового акта
1765 года, — активное сопротивление. Не имея осо-
бых средств обеспечить исполнение закона на таком
расстоянии, парламент пошел на попятный, удо-
вольствовавшись Декларативным актом 1766 года,
которым он оговаривал свое право на восстановле-
ние норм, которые только что отменил. Бёрк же-
стоко высмеял капризную раздражительность пар-
ламента: «Приняв этот закон, вы должны принять
другой, чтобы обеспечить исполнение первого, и так
далее, идя по бесконечному кругу тщетных и бес-
плодных усилий: каждый принимаемый вами боль-
шой закон должен сопровождаться малым, подоб-
ным оруженосцу, носящему его доспехи»26.
191
Проблема состояла в противостоящих друг дру-

гу источниках верховной власти, о которых писал
Локк: народ должен повиноваться правительству,
но правительство должно выражать волю народа.
Однако он писал об этом натянутом канате приме-
нительно к небольшому острову, — протянутый же
через великий океан, где расстояния мешают трез-
вому размышлению и способствуют неповинове-
нию, он становился слишком тонкой нитью. Бёрк
понимал это уже в 1769 году:
Американцы обнаружили, или думают, что об-

наружили, что мы намерены их притеснять;
мы обнаружили, или думаем, что обнаружили,
что они намерены бунтовать. Наша суровость
усилила их неповиновение; мы не знаем, как на-
ступать, они не знают, как отступать27.
Единственный выход — взаимное уравновешивание

недовольств: «Всякое правление, как и всякое чело-
веческое благо и удовольствие, всякая добродетель
и всякое благоразумное действие основаны на ком-
промиссе и обмене. Мы уравновешиваем неудоб-
ства; мы даем и берем взамен; мы уступаем одни
права, чтобы пользоваться другими... Но при лю-
бой честной торговле ценность покупаемой вещи
должна в какой-то мере соответствовать цене, ко-
торую за нее платят». Бёрк завершил свою речь
1775 года следующими словами: «Откажите [аме-
риканцам] в этом соучастии в свободе — и вы по-
рвете ту единственную связь, которая изначально
обеспечила и должна и далее обеспечивать целост-
ность империи»28.
V
Биограф Бёрка Дэвид Бромвич заметил как-то
по поводу речи Джорджа Гренвиля, первого мини-
стра короля Георга III времен принятия Гербового
192
акта, что конец ее рассуждений «не помнил своего

начала»29. Гренвиль пытался доказать, что центр
империи может признавать ценность свобод ее
окраин и в то же время ограничивать их. Нечто
подобное попытался сделать Перикл в своей речи
в честь павших героев: он начал с восхваления афи-
нян за то, что они уважительно относятся к своим
колониям, но в конце той же речи призвал их упо-
требить силу для удержания их в подчинении30.
Оба оратора забыли к концу своих речей, с чего
они начинали: они забыли о том, что ценность по-
купаемой вещи и цена, которую за нее платят, дол-
жны быть соразмерны.
Память американских революционеров оказалась
более долгой. В школе они учились на античных
текстах (пусть и не на языке оригиналов) и видели
в поражениях греческой демократии и римской рес-
публики очевидные и убедительные уроки для себя.
Они чтили нормы, которые считали нормами сак-
сонского общего права: нормы, которые были нару-
шены узурпаторами-норманнами, вновь отвоеваны
в Великой хартии вольностей, поставлены под угро-
зу Стюартами, спасены в 1688 году, и которым теперь
вновь угрожала продажность королей, парламен-
тов и колониальных администраций. Их Деклара-
ция независимости не только отражала, но и допол-
няла такие книги, появившиеся в 1776 году и став-
шие настоящим прорывом в освобождении умов,
как «Богатство народов» Адама Смита, первый том
«Истории упадка и разрушения Римской империи»
Эдуарда Гиббона и особенно «Здравый смысл» То-
маса Пейна, по словам которого «предположение,
что этот континент сможет и далее оставаться в под-
чинении какой-либо внешней власти, противоречит
рассудку, общему порядку вещей и всем примерам
предшествующих веков»31.
Монархии, настаивал Пейн, возникли не благо-
даря их достоинствам, а лишь потому, что их исто-
рия древнее нашей памяти. Первый король был, ве-
193
роятно, не более чем «главарем разбойничьей шай-

ки». Вильгельм Завоеватель — это «французский
ублюдок, высадившийся во главе вооруженных бан-
дитов и воцарившийся в Англии вопреки согласию
ее жителей», и в его происхождении «нет ничего бо-
жественного». Если бы природа одобряла монар-
хии, она так часто не «обращала бы их в насмешку,
преподнося человечеству осла вместо льва». Есть не-
что смехотворное в том, что «молодой человек два-
дцати одного года» (Георгу III при его восшествии
на престол в 1760 году было двадцать два) «заявля-
ет нескольким миллионам людей старше и мудрее
его: „Я запрещаю вам иметь тот или иной закон“»32.
Республики нового времени, хотя они были не-
велики по территории и относительно редки, до-
бились большего, чем Рим. Поощрение равенства
ограничивало высокомерие, а значит, и сопутствую-
щую гордости амнезию: Голландия и Швейцария
мирно процветали в эпоху истребительного сопер-
ничества монархий. Сами американцы, по мере
того как их установления, основанные на колони-
альных статутах, сменялись представительными со-
браниями, становились республиканцами, потому
что слишком долго рассчитывали только на себя.
Их бойкая торговля и бедность золотом и серебром
могли предохранить их от захватчиков и «обес-
печить им мир и дружбу со всей Европой» — с ка-
кой же стати им было «меряться силами со всем
светом?»33 Независимость могла страшить их толь-
ко потому, что еще не сложилась архитектура ново-
го государства: как тринадцать республик c конти-
нентальными амбициями могли оставаться вместе?
У Пейна не было ясных мыслей по этому поводу,
но он твердо знал одно: им «принадлежит неотъ-
емлемое право иметь собственное правительство»,
и эта нужда весьма настоятельна. «Свободу травят
по всему свету. Азия и Африка давно изгнали ее. Ев-
ропа считает ее чужестранкой, Англия же потребо-
вала ее высылки. О, примите беглянку и загодя го-
194
товьте приют для всего человечества»34. Найдется

немного речей, конец которых столь ясно и отчет-
ливо помнит их начало.
VI
Брошюра Пейна стала литературным анало-
гом брандеров Елизаветы: это было зажигатель-
ное устройство, призванное деморализовать про-
тивника, сплотить собственные силы для обороны
и заставить историю совершить поворот. Конечно,
не всё это было возможно сразу. В январе 1776 года,
когда «Здравый смысл» вышел в свет, ответ на во-
прос о том, как обеспечить независимость Америки
(а не просто провозгласить ее) был далеко не оче-
виден. Но кое-чего Пейн все же добился, и это ста-
ло важным психологическим сдвигом. Англичане,
подобно испанцам в 1588 году, еще будут сохра-
нять военное превосходство, но теперь им будет
сложнее убеждать себя в том, что на их стороне Бог
или история, справедливость или разум, или про-
сто что уклон арены, на которой они бьются, дает
преимущество именно им35.
В Декларации Джефферсона, принятой шесть
месяцев спустя, этот главный пункт был выражен
с предельной ясностью: «Когда в ходе человече-
ской истории для одного народа оказывается необ-
ходимым... занять среди держав мира самостоятель-
ное и независимое положение, на которое он имеет
право согласно законам природы и ее Творца, то ува-
жение к мнению человечества обязывает его изло-
жить причины, побуждающие его к отделению»36.
В какой бы спешке ни писались эти слова Джеф-
ферсона, они лишили англичан дара речи, и те-
перь им оставалось лишь продолжать делать то,
что они начали годом ранее при Лексингтоне, Кон-
корде и Банкер-Хилл: подавлять те самые свободы,
которые король и парламент обязались соблюдать.
195
Как отмечал историк Джозеф Эллис, Джеффер-

сон был подлинным гением упрятывания проти-
воречий в абстракциях. Этот вирджинец, настаи-
вавший на том, что «все люди созданы равными»,
прибыл в Филадельфию со свитой пышно разоде-
тых рабов37. В его Декларации всеобщие принци-
пы уживались с невероятно длинным списком пре-
грешений (всего их насчитывалось двадцать семь),
совершенных лично Георгом III — вот почему этот
документ невозможно сегодня цитировать в пол-
ном виде, не чувствуя при этом, что все это звучит
немного глупо. Джефферсон, как и Пейн, также
ничего не сказал о том, какой вид правления дол-
жен прийти на смену британскому тирану. Внима-
ние к деталям не было сильной стороной ни того,
ни другого из наших патриотов.
И все же, будь они другой «породы», страна, быть
может, никогда и не попыталась бы начать свою
борьбу за независимость, ибо внимание к деталям га-
сит пламя брандеров. Концы их рассуждений не по-
мнят их начал — именно поэтому Пейн и Джеффер-
сон считали, что нужно прежде сдвинуть историю
с места, чтобы затем можно было начать ее творить.
Риторика — тот рычаг, которым они для этого поль-
зовались, — должна была быть яснее самой истины,
а если потребуется — даже ее полной противопо-
ложностью38. Георг III не был не только Нероном,
но даже и Яковом II, и все же Джефферсон вычерк-
нул из списка прегрешений короля обвинение в том,
что он поддерживал работорговлю, ибо это повре-
дило бы репутации рабовладения и тем самым сдела-
ло бы голосование за свободу менее единодушным39.
Единодушие стало возможным именно благода-
ря подобным компромиссам. Идеологически вы-
держанная Декларация была бы призывом к об-
разованию «тринадцати разъединенных штатов
Америки», а это не могло быть вдохновляющей це-
лью. Единый тон не отражал бы и полярные эмо-
ции тех, кто подписывал Декларацию: патриоти-
196
ческий порыв и философскую рефлексию, мрачное

ожидание близящегося кровопролития, убеждение
в том, что на них обращены все взоры, и почти
юношеский восторг по поводу того, что им дано,
как выразился Пейн, «начать строить мир зано-
во»40. Джон Адамс, обычно не одобрявший эмо-
циональной пиротехники в других (не считая,
разумеется, проявлений собственного дурного нра-
ва), был проникнут тем же духом, когда призывал
«торжественно отмечать» годовщины принятия
Декларации — после благодарственной молитвы —
«зрелищами, играми, состязаниями, пушками, ко-
локолами, кострами и иллюминацией от одного
края континента до другого, отныне и навек»41.
VII
Когда Адамс писал «континента», а не «страны»,
это вовсе не было опиской: творцы независимо-
сти регулярно пользовались фортификациями
географии. Пейн видел «нечто абсурдное в пред-
положении, что континент будет вечно находить-
ся под управлением острова». Франклин говорил,
что Британия израсходовала в 1775 году три мил-
лиона фунтов, чтобы убить только «150 янки».
За тот же год родилось 60 000 американцев. Сколь-
ко потребуется времени и денег, чтобы «уничто-
жить нас всех?»42 Хотя Джордж Вашингтон, имев-
ший теперь под началом Континентальную армию,
не располагал безграничным пространством для от-
ступления, но все же места было порядочно; кро-
ме того, его противник мог снабжать свои войска
только морем. Поэтому, как он объяснял позднее,
нужно было выжидать, проявлять осторожность
и «тревожить неприятеля, пока мы не сможем луч-
ше обеспечить себя оружием и другими средствами
и не создадим более дисциплинированное войско»,
которое сможет добиться победы43.
197
Но все это могло сделать только правительство,

а в 1776 году американцы еще плохо понимали, ка-
кого правительства они хотят. Поэтому они пошли
по пути создания правительств, представляющих
интересы каждого штата и непрочно связанных
между собой Статьями Конфедерации. Эти пра-
вительства основали союз, но не нацию: у них
не было главы исполнительной власти, судебного
надзора над законодательством и, что важнее все-
го, центральной налоговой инстанции44. Казалось,
что американцы сделали своей первой конституци-
ей «здоровое безразличие». Но пока было неясно,
смогут ли они при той же мягкости правления, ко-
торая так нравилась им в старой Британской импе-
рии, удержаться от создания новой.
Ведь и на континентальных просторах армии
могут попадать в ловушки и принуждаться к сда-
че. Именно это случилось с британцами в битве
при Саратоге в 1777 году и при осаде Йорктауна
в 1781 году. Они продолжали боевые действия после
первого поражения, но махнули на все рукой после
второго. Стали бы в таких обстоятельствах продол-
жать войну сами американцы? Конгресс Конфеде-
рации с такой неохотой голосовал за снабжение ар-
мии Вашингтона, что к моменту заключения мира
в 1783 году он потерял всю веру в него. «Нашу не-
зависимость признают, нашу силу уважают и наш
кредит держится только благодаря нашему един-
ству как империи»45, — предупреждал он.
Победу в этой войне американцам принесло по-
нимание простой макиавеллистской истины: уни-
жение, некогда причиненное конституционной мо-
нархией абсолютной, может побудить последнюю,
уже через много лет, спасти республиканского ре-
волюционного выскочку. Все еще не оправившись
от горечи поражения, окончившегося переходом
Северной Америки к британцам в 1763 году, Людо-
вик XVI благосклонно принял эмиссаров мятежных
штатов в Париже в 1776 году. Предложения аме-
198
риканцев о развитии торговли были туманными,

однако жажда мести, которую испытывали фран-
цузы, была удовлетворена: они ответили призна-
нием, финансовой поддержкой и «постоянным»
военным союзом. Своевременное прибытие фран-
цузского флота к Йорктауну заставило англичан
окончательно капитулировать, — после чего аме-
риканцы преспокойно «кинули» своего союзни-
ка, чтобы договориться с агентами его противни-
ка об условиях расширения своих границ на запад
до реки Миссисипи46.
Подвести этот результат под ту или иную ка-
тегорию довольно трудно47. Было ли это победой
принципа или целесообразности? Прав человека
или правил политики? Легкости бытия или автори-
тарной власти? Республики или, как выразился сам
Вашингтон, «империи»? Просто сказать «всё, пе-
речисленное выше» означало бы уйти от вопроса,
но и такой ответ был бы содержательным. Ибо если
Бёрк был прав в том, что правительствам следует
искать взаимный баланс неудобств, если Елизаве-
та была права, предпочитая создавать прецеден-
ты, чем быть связанной ими, и если Макиавел-
ли был прав, предпочитая последовательности
меру, то американцы не просто импровизирова-
ли на ходу48. Даже Август оценил бы то, что сде-
лали после этого их вожди: они затеяли вторую
революцию, чтобы исправить недостатки первой.
Но они столь умело сочетали при этом скрытность
и убеждение, что страна поняла, что с ней случи-
лось, только тогда, когда все уже случилось49.
VIII
При всей их противоречивости американцы были
последовательны, до и после своей первой рево-
люции, в своем глубоком недоверии к правитель-
ству. После того как они так долго рассчитыва-
199
ли только на себя, поселенцы воспринимали любое

действие британских властей, способное иметь
для них какие-то последствия, как зловещий знак:
«Самые незначительные инциденты, — отмечал
историк Гордон Вуд, — становились важнейши-
ми конституционными вопросами, касающими-
ся основных народных свобод»50. Столь сильная
аллергия так просто не проходит, и эта аллергия
сохранялась еще долго после 1783 года, когда Ве-
ликобритания признала независимость Соеди-
ненных Штатов. Она просто обратилась на самих
американцев.
Может быть, победа сделала менее необходи-
мыми терпение и выдержку. Может быть, она об-
нажила проблему, которую они пока старались
не замечать: обеспечила ли революция равенство
возможностей (право на общественное возвыше-
ние до степени неравенства с другими) или ра-
венство условий (обязанность не допускать тако-
го возвышения)? Может быть, порча британского
общества теперь, как оспа, перекинулась на аме-
риканское? Может быть, законодательство, если
его не контролировать, всегда порождает тиранию
даже при парламентах и конфедерациях? Может
быть, самому народу нельзя доверять? Может быть,
британцы были правы — думали, но не могли ска-
зать вслух некоторые американцы, — когда они пы-
тались перейти от безразличия к более жесткому
правлению?
Внешне страна процветала. Несмотря на войну,
население росло темпами, которые предсказывал
Франклин. Заключение мира увеличило доступные
для заселения территории более чем вдвое. Эко-
номическое благосостояние росло. «Если мы разо-
рены, — писал в то время один житель Южной Ка-
ролины, — то это самое великолепное разорение
в мире»51.
Но так как ожидания были высоки, а новый
мир не возник, страхи подтачивали уверенность
200
нации в себе. Ничто так не беспокоило американ-

цев, как перспектива того, что и после нанесения
ими унизительного поражения Великобритании
их самих все-таки не будут воспринимать всерьез —
как великую державу. Если их революция вызва-
ла к жизни только лигу наций — если власть была
до такой степени распределенной, что не имела
центра, — как могла молодая страна внушать уваже-
ние любой из более старых стран, у которых такой
центр был? «С американскими штатами невозмож-
но заключить никакой договор, который был бы
обязывающим для них всех, — жаловался в 1784 году
лорд Шеффилд, редактор «Упадка и разрушения
Римской империи» Гиббона. — Мы можем бояться
последствий объединения между американскими
штатами не более, чем между немецкими землями,
и протестовать против решений конгресса так же,
как против решений ландтага»52.
Остров, как выяснилось, не мог править конти-
нентом. Но могла ли править им республика? Рес-
публики такого размера не бывало со времен Рима,
а его прецедент был не самым ободряющим. Разрыв
с Британией возник по поводу налогов без предста-
вительства, которое сложно было организовать че-
рез океан. Но здесь речь шла о целом океане суши53.
«Мы перешли Рубикон, — писал автор одного пам-
флета, —
и вопрос теперь в том, распадемся ли мы на от-

дельные большие и малые кланы и орды, каждая
под управлением своих мелких предводителей
и властителей, которые будут тиранами настоль-
ко, насколько у них хватит смелости, и будут дер-
жать целый континент в состоянии постоянной
смуты… или мы все, или подавляющее большин-
ство из нас объединимся в учреждении общего
и действенного правительства, под начало кото-
рого перейдет вся территория, уступленная Со-
единенным Штатам в 1783 году по Парижскому
договору54.
201
Это было почти как если бы британцы, дав стране

такие границы, подложили ей мину замедленно-
го действия: могла ли республика стать империей,
не заменив при этом (как, по мнению Гиббона, это
случилось с Римом) свои свободы тиранией?
IX
Вторая американская революция началась, в духе
Августа, целой серией заседаний, которые заведо-
мо ничего не решали. Первое из них состоялось
в 1785 году в поместье Вашингтона Маунт-Вернон,
и его формальной причиной было стремление по-
ложить конец перебранке между штатами Мэри-
ленд и Вирджиния по поводу прав судоходства
по реке Потомак. Собравшиеся, однако, вскоре ре-
шили, что реальный вопрос, которым им необходи-
мо заняться — это вопрос о внутренних пошлинах,
и для его обсуждения в 1786 году была созвана бо-
лее представительная конференция в Аннаполисе.
Однако делегаты, собравшиеся в Аннаполисе, при-
знали необходимыми еще более радикальные «по-
правки» к Статьям Конфедерации, созвав для их
принятия «конституционную конвенцию» в Фила-
дельфии в 1787 году. Конвенция же, в свою очередь,
собравшись за закрытыми дверями, похоронила
сами Статьи55. Все происходило слишком медлен-
но и чинно, чтобы это можно было назвать государ-
ственным переворотом, и все же как акт, поставив-
ший страну перед свершившимся фактом, это было
очень похоже на переворот.
Августом стал Вашингтон, чья «намеренная сдер-
жанность в стремлении к власти, — по мнению са-
мого недавнего из его биографов, — позволила ему
осуществлять ее в таких масштабах». Он был хозяи-
ном дома, в котором состоялось заседание 1785 года,
но не связал себя при этом никакими определенны-
ми обязательствами. Он позволил двум молодым Аг-
202
риппам — Джеймсу Мэдисону и Александру Гамиль-

тону — быть публичными лидерами движения, давая
при этом ясно понять в частных разговорах, како-
ва его собственная позиция: «Какие вам еще нуж-
ны доказательства отсутствия энергии у наших пра-
вительств, чем эти беспорядки?» — гневно воскли-
цал этот великий муж (немного походя при этом
на Георга III), когда в конце 1786 года массачусет-
ские фермеры устроили марш против правитель-
ства своего штата, испытывавшего жестокий бюд-
жетный дефицит56. После этого в 1787 году Вашинг-
тон дал уговорить себя — хотя не сразу — возглавить
Филадельфийскую конвенцию. Во время конвенции
он почти не выступал. Этого, в сущности, не требо-
валось. Он знал, что для достижения своих целей
Августу достаточно просто присутствовать57.
В течение следующего лета делегаты написали са-
мую долго живущую и менее всего исправлявшую-
ся конституцию в мире58, текст которой полностью
устраивал лишь немногие подписавшие ее стороны.
Это побудило двух Агрипп, при определенной под-
держке со стороны Джона Джея, в спешном порядке
выпустить сборник статей в защиту ее ратификации,
озаглавленный «Федералист», в тридцать четыре
раза превосходивший по объему документ, который
он защищал59. Восемьдесят пять статей сборника, об-
ращенные «к народу штата Нью-Йорк» и подписан-
ные одним и тем же псевдонимом «Публий», не ре-
шили исхода дела. Они остались почти неизвест-
ными за пределами штата Нью-Йорк, и когда этот
штат наконец ратифицировал конституцию в июле
1788 года, это уже сделали десять других штатов —
более чем достаточное число60. Своей славой «Феде-
ралист» обязан другому: это самое читаемое произ-
ведение по вопросам политической большой стра-
тегии со времен «Государя» Макиавелли.
У Конституции и «Федералиста» есть одна об-
щая черта: их написание было вызвано злобой дня,
но их непреходящее значение помещает их вне вре-
203
мени. Этот парадокс служит прекрасным приме-

ром того, как можно одновременно удерживать
в уме противоположные идеи, сохраняя при этом
способность действовать, и здесь эта способность
была использована блестяще. Но в чем именно за-
ключался этот «блеск»?
X
Здесь мало будет вспомнить высказывание Сэмюэ-
ля Джонсона: «Уж будьте уверены, сэр, если чело-
век знает, что через две недели его повесят, это пре-
красно помогает концентрации мысли»61. Многие
люди шли на виселицу в смятении, и американ-
ские отцы-основатели, при всем вкусе Франклина
к юмору висельников62, давно уже прошли этап бук-
вального страха такого исхода. Как слабой молодой
державе, оказавшейся на арене среди более сильных
и опытных, как обществу, которое еще плохо пони-
мало, что является в нем самом источником сувере-
нитета, как идеалистам, разочаровавшимся в чело-
веческой природе, как реалистам, воображавшим,
что им под силу реформировать природу человека,
как исследователям истории, вынужденным теперь
творить свою собственную, — им необходимо было
согласовать непримиримые устремления с ограни-
ченными возможностями. Все это и должен был
сделать «Федералист».
«Значимость этого предмета самоочевидна, — за-
явил Гамильтон в самом первом абзаце самой первой
статьи, — речь идет не больше не меньше, как о су-
ществовании Союза, безопасности и благополучии
входящих в него частей, о судьбе во многих отно-
шениях самой интересной в мире империи». Ибо,
по-видимому, народу нашей страны сужде-

но своим поведением и примером решить важ-
нейший вопрос: способны ли сообщества людей
204
в результате раздумий и по собственному выбору

действительно учреждать хорошее правление
или они навсегда обречены получать свои по-
литические установления волей случая или силой.
Решение такого великого вопроса потребует «точ-

ной оценки наших истинных интересов, не ослож-
ненной и не омраченной предрассудками, не свя-
занными с общественным благом». Но — мрачный
прогноз — «этого легче страстно желать, чем серь-
езно ожидать».
План, предложенный на наше рассмотрение,

затрагивает очень много особых интересов, об-
новляет множество местных установлений,
что не может не затронуть в ходе обсуждения
массу посторонних предметов, а также взгля-
дов, страстей и предрассудков, далеко не способ-
ствующих открытию истины63.
Мир, наблюдающий за Америкой, никогда ниче-

го не забудет. Американцы были небрежны в сво-
их действиях. Мобилизованных средств оказалось
намного меньше, чем требовалось для достижения
намеченных целей. Назрел кризис.
Боевой призыв «Федералиста» оказался очень
неоднозначным. Как «части» «СОЮЗА» (так, боль-
шими буквами, писал это слово Гамильтон) могли
погрузиться в него, не утонув при этом? Могла ли
какая-либо «империя» когда-либо функциониро-
вать, избегая случайностей наследования власти
и легитимизации власти силой? Могло ли реше-
ние ограниченных местных проблем слиться в не-
кий единый процесс? Какой смысл в «точной оцен-
ке», если ее «легче страстно желать, чем серьезно
ожидать»? Мудрые люди так часто бывают непра-
вы, признавал Гамильтон, что это могло бы слу-
жить напоминанием о пользе умеренности «тем,
кто всегда так уверен в своей правоте». Вот поче-
му глупо настаивать на том, что необходимо быть
205
последовательными: необходимо менять саму ло-

гику. Вот почему Гамильтон начал, как и Август,
с того, что обезоружил всех, кто мог бы ему сопро-
тивляться, собственным смирением.
XI
Вот почему в каком-то смысле было правильно,
что решение самой сложной задачи «Федерали-
ста» — показать, как республика могла бы быть им-
перией, не становясь при этом тиранией, — выпала
на долю Мэдисона, одного из американских отцов-
основателей, которого легче всего недооценить64.
И он блестяще справился с ней, соединив время,
пространство и масштаб.
История показала, что «неустойчивость, неспра-
ведливость и сумятица» всегда приводили к гибели
«народные правительства», писал Мэдисон в деся-
той статье, подписанной именем «Публий». Не-
зависимость пока не спасла американцев от этих
угроз.
...повсеместно сетуют на то, что... за распрями со-

перничающих партий забывают об обществен-
ном благе и что меры, ими принимаемые, слиш-
ком часто грешат против правил справедливости
и прав меньшинства и вводятся превосходя-
щей силой заинтересованного и властного боль-
шинства.
Отказ от свободы стал бы средством, которое «хуже

самой болезни». Однако ее лечение равенством
не принесло бы безопасности никому:
Демократии всегда являли собой зрелище смут

и раздоров, всегда оказывались неспособными
обеспечить личную безопасность или права соб-
ственности, существовали очень недолго и кон-
чали насильственной смертью.
206
«Причины, порождающие крамолу», слишком глу-

боко коренятся в человеке, чтобы их можно было
устранить. Но, может быть, спасение от нее следу-
ет искать в средствах «умеряющих ее воздействие»65.
До этого момента в истории республики остава-
лись небольшими в силу самого фактора расстоя-
ния: представительство, которое являлось их непре-
менным условием, требовало охлаждения страстей,
а это было возможно только благодаря регулярному
проведению законодательных собраний. Но когда
территории находились далеко друг от друга, это
было невозможно. Сейчас американская республи-
ка занимала треть континента и явно не собиралась
на этом останавливаться. Как же эта мина замед-
ленного действия — щедрость, с которой Британия
уступила ей в 1783 году этот океан суши — могла
не вызвать возрождения тех же протестов против
«налогов без представительства»? И что стало бы
в этом случае с «СОЮЗОМ» Гамильтона?
Мэдисон решал эти проблемы времени и про-
странства сменой масштаба. Здесь, знал он об этом
или нет66, он следовал за Макиавелли: флорентиец
уже до него писал, что «правильная забота» об «об-
щем благе» возможна только в республике. Увели-
чение числа тех, для кого республика была благом,
могло ограничить влияние тех немногих, кому она
была невыгодна: не все части, погрузившись в це-
лое, обязательно должны были утонуть67. Спаси-
тельную роль мог сыграть масштаб. Мэдисон при-
знавал, что в этом есть свои риски:
Чрезмерно увеличивая число избирателей на од-

ного представителя, мы обрекаем его на недо-
статочную осведомленность по части местных
обстоятельств и интересов, равно как, чрезмер-
но уменьшая это число, обрекаем представителя
на чересчур тесную зависимость от оных и тем са-
мым лишаем его способности охватывать и защи-
щать важные и всенародные интересы.
207
Но должна была найтись золотая середина, по обе

стороны которой будут располагаться неизбежные
неудобства. Таким образом, уравновешивание инте-
ресов разных групп — чисто беркианское предприя-
тие — могло обеспечить разумное использование та-
ких «неудобств»:
Расширьте сферу действий, и у вас появится боль-

шее разнообразие партий и интересов; значи-
тельно уменьшится вероятность того, что у боль-
шинства возникнет общий повод покушаться
на права остальных граждан, а если таковой на-
личествует, всем, кто его признает, будет труд-
нее объединить свои силы и действовать заодно.
Предлагаемая конституция «являет собой удачное

решение: важные и всеобщие интересы передаются
в ведение всенародных законодателей, а местные
и частные — законодателям штатов»68.
Таким образом, Мэдисон использовал масштаб
внутри пространства, чтобы обратить вспять вре-
мя: отныне его республика будет лишь крепнуть
с ходом истории, ибо группы интересов смогут бо-
роться друг с другом на всех уровнях; тогда по мере
роста страны она не встанет на путь Рима69. Дуга,
прочерченная «Федералистом», тяготела не к Не-
рону, а к Линкольну.
XII
Но если это так, то почему при Линкольне Союз
потерпел столь катастрофический провал? Самый
простой ответ мог бы состоять в том, что ника-
кая стратегия не может учесть все непредвиден-
ные обстоятельства, что каждое решение рождает
новые проблемы и что эти проблемы часто могут
оказываться неразрешимыми. Более жесткий (но,
на мой взгляд, более точный) ответ заключается
в том, что отцы-основатели, возможно, дали Сою-
208
зу самому проверить себя на прочность: понимая

необходимость соотнесения устремлений с возмож-
ностями, понимая, что нельзя получить все хоро-
шие вещи разом, они предпочли спасти свое новое
государство и оставить задачу спасения его души
своим потомкам.
И Августин, и Макиавелли понимали, что соот-
ветствующие запросы души и государства уравно-
вешиваются мерой, но по-разному отвечали на во-
прос о том, держит ли тот, кто устанавливает эту
меру, ответ перед Богом. Августин ответил на этот
вопрос утвердительно и упорно трудился над этим.
Бог Макиавелли оставил государственные дела че-
ловеку. Американцы располагались между этими
двумя полюсами почти в таких же бесконечных ва-
риациях, как Елизавета I: они могли быть холод-
ными прагматиками, как их первые вожди, истово
верующими, как их борцы за религиозное возро-
ждение, или выбирать любую точку между этими
крайними случаями, как их дельцы. Ясно, однако,
одно: лишь немногие в молодой республике стави-
ли под вопрос (по крайней мере, открыто) то, за из-
менение чего столь многие граждане зрелой респуб-
лики отдадут свои жизни — ту странную аномалию,
что Конституция, обещающая «более совершенный
Союз», исходит из идеи законности рабства70.
Тем самым в ней признавалось то, что не могла
выразить Декларация независимости: не все люди со-
зданы равными. Люди 1776 года — и не в последнюю
очередь Джефферсон — боялись, что если вместе
со страной они освободят рабов, у них не будет го-
сударства. В Конституции этот страх был переведен
на язык права путем распределения мест в палате
представителей между «общим числом свободных
лиц» и «тремя пятыми всех прочих лиц», запрета
любых ограничений на «переселение или ввоз тех
лиц, которые любой из существующих ныне шта-
тов сочтет возможным допустить» на двадцать лет,
и введения положения о том, что «ни одно лицо,
209
обязанное быть в услужении или на работах в од-

ном штате… и бежавшее в другой штат… не подле-
жит освобождению от услужения или работ». Сло-
во «рабство» не упоминалось нигде71.
Эта увертка вынудила Мэдисона пуститься в ме-
лочные уточнения в «Федералисте». «Без сомне-
ния, было бы желательно, — вяло писал он, — что-
бы запрет на ввоз невольников не откладывали
до 1808 года или, вернее, ввели его в действие не-
медленно». Но, может быть, самим ходом времени
будет навсегда покончено с промыслом, который

столь долго и нагло являл собой варварство со-
временной политики... Хорошо было бы, если бы
несчастным африканцам светила такая же наде-
жда избавиться от угнетения со стороны их евро-
пейских братьев!
Но эти слова неприятно разоблачали лицемерие

Мэдисона, который в другой своей статье защищал
ту же квоту в три пятых в длинном и вымученном
пассаже, предположительно выражавшем взгляды
американских «братьев», видевших в рабах и лю-
дей, и имущество.
Таковы доводы, которые, возможно, провел бы

касательно затронутого предмета защитник юж-
ных штатов. И хотя в ряде случаев они, быть
может, выглядят несколько натянутыми, в це-
лом, должен сознаться, они вполне примиряют
меня со шкалой представительства, установлен-
ной [Конституционным] конвентом72.
Необходимость достижения баланса интересов

требовала от Мэдисона допущения варварства,
и не удивительно, что он чувствовал себя неуют-
но. Но стоявшие перед ним альтернативы не до-
пускали компромисса: отцы-основатели могли до-
биться создания Союза или освобождения рабов,
но не могли иметь и то и другое вместе (по край-
ней мере, в их поколении). Они выбрали «Союз
210
сейчас», решив, что с отменой рабства можно по-

дождать. Они предполагали при этом, хотя говори-
ли это нечасто, что шансов на это в едином и силь-
ном государстве будет больше, чем в нескольких
слабых73. Таково была их игра: вели ли они ее с Бо-
гом или с Дьяволом — это уже зависит от точки зре-
ния каждого.
XIII
Сделав своей целью создание республиканской им-
перии размером с целый континент, отцы-основа-
тели отложили окончательный подсчет выигрышей
и проигрышей до будущих поколений. Гамильтон,
бывший среди них самым убежденным против-
ником рабства, все же видел в расширении Союза
возможность стать «арбитром Европы в Америке»
и «склонять баланс европейского соперничества
в этой части мира в зависимости от наших интере-
сов». Мэдисон показал, как уравновешивание ин-
тересов внутри страны может порождать внешнюю
экспансию74. Джефферсон, став президентом, сумел
найти верный баланс между своей почти патологи-
ческой ненавистью к Гамильтону75 и исключитель-
но выгодным приобретением Луизианы у францу-
зов, которое позволило вновь удвоить территорию
Союза. «Потерять страну в результате пунктуаль-
ного исполнения писаных законов, — обосновывал
он свои решения позднее (Гамильтон, из рая ли
или из ада, наверное, улыбнулся этим его словам,
пусть и едва заметной улыбкой), — означало бы по-
терять сам закон... то есть самым нелепым образом
принести цель в жертву средствам»76.
А в 1811 году Джон Куинси Адамс, которому
было тогда сорок четыре года, писал своей мате-
ри, что выбор лежит между «бесконечным мно-
жеством мелких и незначительных племен и кла-
нов, ведущих друг с другом нескончаемые войны
211
за холм или пруд — любимое занятие и тема всех

легенд европейских хозяев и угнетателей», и «на-
цией, пределы которой совпадают с пределами се-
вероамериканского континента, и которой Богом
и природой предназначено стать самым много-
численным и сильным народом, когда-либо объ-
единявшимся одним общественным договором»77.
Так, годы спустя, он вторил словам своего отца, ко-
торый в 1776 году предсказывал фейерверки в честь
дня рождения этой нации на огромных простран-
ствах от моря до моря.
Изрядную долю этих фейерверков Адамс-млад-
ший запустил сам — в основном благодаря испан-
ским территориям, — когда он стал в 1817 году госу-
дарственным секретарем при президенте Джеймсе
Монро. Империя Филиппа II все еще простира-
лась от середины Северной Америки до Магелла-
нова пролива, но Французская революция, возвы-
шение Наполеона и пример Соединенных Штатов,
заразили ее бациллой независимости78. Адамс вос-
пользовался слабостью соседа как настоящая акула.
Он начал с Флориды, где сумел довести превентив-
ную военную операцию Эндрю Джексона, имев-
шего довольно спорные полномочия, до ультима-
тума: Испания должна обеспечить охрану своих
границ или «уступить Соединенным Штатам про-
винцию... которая фактически является бесхозным
имуществом, может быть захвачена любым, циви-
лизованным или диким, противником Соединен-
ных Штатов и не имеет никакого иного земного
предназначения, кроме как служить плацдармом
для набегов против них»79.
К 1821 году испанцы отказались от Флориды в об-
мен на исключение Техаса (который скоро все рав-
но стал частью Мексики) из состава Соединенных
Штатов и согласие провести сохраняющуюся север-
ную границу их империи по 42-й параллели — ли-
нии, идущей через весь континент до Тихого океа-
на, хотя американцы не имели никаких определен-
212
ных прав ни на какие территории по другую сторону

этой линии. Это было самым вопиющим проявле-
нием бесстыдства в межгосударственных отношени-
ях80, — но и оно оставалось непревзойденным толь-
ко два года, после чего его превзошел сам Адамс.
Поводом для этого стало послание президента
Монро конгрессу, которое должно было прозвучать
в декабре 1823 года81, а подходящим шансом — не-
гласное предложение главы британского Форин-
офис Джорджа Каннинга о совместных действиях
с Соединенными Штатами для срыва любых попы-
ток России, Пруссии, Австрии и посленаполеонов-
ской Франции восстановить испанское правление
(к этому времени уже почти утраченное) в Новом
Свете. Каннинг заботился о защите британских
коммерческих интересов, и британскому военному
флоту, в общем, вовсе не нужна была помощь в этом
деле, но совместные действия с американцами мог-
ли бы помочь снять напряженность в отношениях,
оставшуюся после войны 1812 года и сожжения ан-
гличанами города Вашингтон в 1814 году82. Адамс,
однако, увидел в этом возможность хитрого манев-
ра, который позволял ему выступить с эпохальным
заявлением.
Так родилась великая «доктрина», благодаря ко-
торой имя Монро в основном и сохранилось в на-
шей памяти. Она звучит так: «американские кон-
тиненты, добившиеся свободы и независимости
и оберегающие их, отныне не должны рассматри-
ваться как объект будущей колонизации со сторо-
ны любых европейских держав». Было ли это пу-
стым жестом? При тех возможностях, которыми
тогда располагала страна — конечно, да, но только
если не учитывать дальние устремления, озвучен-
ные Гамильтоном в «Федералисте»: использовать
«естественную силу и ресурсы страны» в «общих
интересах» опрокидывания «любых комбинаций,
составленных ревностью Европы для ограничения
213
нашего роста» — то есть стать «арбитром Европы

в Америке»83.
Но таких интересов не могло бы возникнуть во-
все, если бы Мэдисон не показал в «Федералисте»,
как следует прежде ограничить «ревность» аме-
риканцев. Именно с этой целью и был разработан
шаткий «миссурийский компромисс» 1820 года, ко-
торый предусматривал равное деление новых тер-
риторий, принимаемых в Союз, на будущие свобод-
ные и будущие рабовладельческие штаты. Адамс
поддержал его, оставаясь убежденным, что закреп-
ленная в Конституции «сделка между свободой
и рабством» является «нравственно и политически
порочной» и несовместимой «с теми принципами,
которые одни могут оправдать нашу Революцию»,
но понимая при этом, что эта сделка удерживает
Союз от гражданской войны. Такая война, несо-
мненно, привела бы
к искоренению рабства на всем континенте;
и, сколь бы злосчастным и опустошительным
ни был такой ход событий, его результат будет
настолько благим, что, говоря как перед Богом,
я не осмелюсь сказать, что его не нужно желать.
Но, как мог бы сказать молодой Августин, — «не сей-

час». Обращение в новую веру, отмена рабства и сам
Господь должны были подождать84.
XIV
Но как же вышло, что в эпоху, которая оставалась
эпохой империй, молодой республике удалось без-
наказанно провозгласить свое владычество над це-
лым полушарием? Возможно, англичане, как уста-
лые родители, научились прощать некоторые
выходки своих детей: «Этот принцип (если его во-
обще можно назвать принципом)», признавал Кан-
нинг в начале 1824 года, есть «нечто новое для на-
214
шего правительства». Но уже через три года этот

родитель хвастал перед палатой общин: «Я вызвал
к жизни Новый Свет, чтобы поправить равновесие
в Старом». Как позднее писал с негодованием один
американский историк, Каннинг, как Джеки-дру-
жок из детской песенки-потешки, выковырял из пи-
рога изюм, да еще и заявил, что сам испек пирог85, 86.
Но Каннинг смотрел гораздо дальше. Поняв,
что Северная Америка вряд ли распадется на пле-
мена и кланы, ссорящиеся за озера и пруды, он ста-
рался заглянуть в будущее и понять, чем это может
обернуться. Одним из многих следствий этих пере-
мен, тогда еще плохо различимым на горизонте, ста-
нет Уинстон Черчилль — сын американки, который
появится на свет в родовом имении герцогов Маль-
боро в 1874 году. Величайший англичанин со времен
Великой королевы был не из тех, кто игнорирует во-
просы баланса сил или лишает себя удовольствия
привести удачное высказывание. Он часто цитиро-
вал Каннинга, и самая памятная из этих цитат зву-
чит в речи Черчилля в палате общин по случаю эва-
куации англичан из Дюнкерка 4 июня 1940 года. Чер-
чилль поклялся, что никогда не сдастся, но если
наш остров не выдержит натиска нацистов и ока-

жется в голодном рабстве, то остальные земли
нашей огромной империи, находящиеся далеко
за морем, продолжат наше дело при поддерж-
ке и под защитой британского флота до тех пор,
пока, Бог даст, Новый Свет не обрушит на вра-
га всю свою силу и мощь, чтобы спасти и освобо-
дить Старый Свет.
И Каннинг, и Черчилль ощущали движение тек-

тонических плит истории (министр иностран-
ных дел — в будущем, премьер-министр — прямо
под своими ногами), сравнимое по значению с тем
поворотом, который начался с изменения направ-
ления ветра в один из вечеров августа 1588 года бук-
вально в нескольких километрах от Дюнкерка87.
215
И это заставляет нас задать вопрос: почему

в XVIII–XIX веках только одно государство «Ново-
го Света» стало настолько могущественным, чтобы
«исправлять баланс» в «Старом Свете» (и не один,
а целых три раза) в XX веке? Как могла такая мощь
вырасти из разрозненных и дезорганизованных
британских колоний, а не их более крупных и бога-
тых испанских соседей к югу, управлявшихся куда
более «исправно»? Симон Боливар, освободитель
этих территорий, дал свой ответ на этот вопрос уже
в 1815 году: он признавал, что Соединенным Шта-
там Латинской Америки никогда не бывать88.
Одной из причин была география. Пусть импе-
рией и в самом деле проще управлять из ее мор-
ских портов, а не внутренних центров, но такое
управление не позволяло нации развиться до са-
моуправления: слишком велики были внутрен-
ние барьеры, связанные с климатом, топографи-
ей и различием обитаемых пространств, культур
и коммуникаций89. «Можно ли провести всеобъем-
лющую перепись при этих условиях?» — сетовал Бо-
ливар. «Как было бы чудесно, — писал он, — если бы
Панамский перешеек стал для нас тем, чем был Ко-
ринф для греков!»90 Но почему и здесь многообра-
зие не могло стать источником силы, как рассуждал
Мэдисон в десятой статье «Федералиста»? Пробле-
ма, утверждал Боливар, состояла в политической
незрелости. Испания так пристально «пасла» свои
владения, что они оставались в «детском возрасте»
и не выработали в себе того самоуважения, которое
необходимо для независимости. «Нас лишили даже
действенной тирании, ибо нам не было разреше-
но осуществлять ее функции»91. Испания, когда-то
величайшая империя мира, была теперь слишком
слаба, чтобы удержать свое господство, но не вос-
питала никого, кто мог бы занять ее место.
На такой почве сложно было укорениться пред-
ставительному правлению, и более вероятным было
утверждение какой-то разновидности абсолютиз-
216
ма — может быть, во внешнем обличье республики.

И не в масштабах континента, полагал Боливар,
ибо авторитарные режимы по самой своей природе
не способны к сотрудничеству. Латиноамериканцы
могли воспитать в себе «способности и таланты, ко-
торые ведут к славе» только под покровительством
и охраной великой «либеральной» нации92.
Эти идеи вдохновляли современника Адамса
Генри Клея, который был горячим сторонником
поддержки Соединенными Штатами не только
движений за независимость в Латинской Амери-
ке, но и борьбы греков, восставших тогда против
османского ига93. Адамс понимал, однако, как бы-
стро такая поддержка может вызвать перенапряже-
ние всех материальных и нравственных сил страны.
Америка «не пойдет в другие страны на поиски чу-
довищ, которых она должна истребить», — пред-
остерегал он членов палаты представителей в сво-
ей речи 4 июля 1821 года:
Она желает свободы и независимости для всех,

но она — защитник и поборник только своей соб-
ственной... Ей слишком хорошо известно, что,
встав однажды под чужие знамена... она позво-
лит втянуть себя во все войны интересов и интриг,
частной корысти, зависти и амбиций, перекраши-
вающихся в цвета свободы и узурпирующих ее зна-
мена, и пути назад уже не будет. Главным прин-
ципом ее политики исподволь станет не свобода,
а сила... Она может стать диктатором всего мира.
Она потеряет власть над собственным духом94.
В этом состоял характерный компромисс эпохи,

о котором никогда не следует забывать: да, свобода
как цель в принципе и, может быть, даже отчасти
(в конечном счете) на практике. Но прежде всего
нужен был Союз, а это требовало соотнесения вели-
ких целей с доступными средствами. Только госу-
дарство, остававшееся в мире с самим собой, могло
спасти свою душу — хотя бы на этом этапе.
ГЛАВА 7
Величайшие мастера
большой стратегии
П
Е Р Е Д С А М Ы М описанием Бородинской
битвы мы находим у Льва Толстого любо-
пытный момент: два главных героя книги,
Пьер Безухов и князь Андрей Болконский, выхо-
дят из сарая и, подняв глаза, видят проезжающих
мимо них верхом Карла фон Клаузевица и дру-
гого прусского офицера. Один из них говорит:
«Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der An-
sicht kann ich nicht genug Preis geben [Война дол-
жна быть перенесена в пространство. Это воззрение
я не могу достаточно восхвалить]». Другой согла-
шается: «da der Zweck ist nur den Feind zu schwä-
chen, so kann man gewiss nicht den Verlust der Privat-
personen in Achtung nehmen [Так как цель состоит
в том, чтобы ослабить неприятеля, то нельзя при-
нимать во внимание потери частных лиц]». Эти
слова вызывают возмущение князя Андрея, по по-
местью которого уже прокатилась война. «В его
немецкой голове только рассуждения, не стоящие
выеденного яйца, — с горьким возмущением гово-
рит он Пьеру. — Они всю Европу отдали ему [Напо-
леону] и приехали нас учить — славные учители!»1
Эта небольшая разница в перспективе, открываю-
щейся всаднику и пешему, символизирует у Толсто-
го разрыв, существующий на всех уровнях между
теорией и практикой. Это один из тех многих слу-
чаев, когда его малые догадки имеют большие след-
ствия. Но таких же примеров полны и труды Клау-
зевица. Мало кто так глубоко осмыслил проблемы
218
В Е Л И Ч А Й Ш И Е М А С Т Е Р А Б О Л Ь Ш О Й С Т Р А Т Е Г И И
времени, пространства и масштаба или с такой глу-

биной писал об этом, как этот появляющийся в ро-
мане всадник и изобразивший его писатель.
Пьер и Андрей были на Бородинском поле, ко-
нечно, лишь в воображении Толстого, но Клаузе-
виц был там на самом деле: когда французы вторг-
лись в Россию в 1812 году, он уволился со своей
должности в прусской армии, поступил в русскую
армию и принял участие в великом сражении2. До-
тошный Толстой, конечно, знал об этом и мог чи-
тать его труд «О войне», опубликованный уже по-
смертно, в 1832 году, до того как Толстой приступил
к «Войне и миру» в 1860-е годы3. Клаузевиц Толсто-
го предпочитает наблюдению абстрактные построе-
ния, и это обвинение в его адрес многие критики
не раз повторяли и в XX веке4. Впрочем, Толстой,
может быть, не столько упрекал Клаузевица, сколь-
ко отражал тогдашнее мнение русских об их новых
прусских союзниках. Ведь на самом деле Толстой
и Клаузевиц не только одинаково видят практи-
ку войны, но и строят, опираясь на свой военный
опыт, теории об ограниченности самой теории.
I
«Пойдем за новичком на поле сражения», — пишет
Клаузевиц в своей книге «О войне», не оставляя
у читателя ни малейшего сомнения в том, что зна-
ет свой предмет:
Приближаясь к последнему, мы замечаем, что
гром орудий, становящийся с каждым мгновени-
ем все более ясным, сменяется наконец воем ядер,
привлекающим внимание новичка. Снаряды па-
дают уже близко, то спереди, то сзади. Мы спешим
к холму, на котором командир корпуса располо-
жился со своей многочисленной свитой. Здесь
летит больше ядер, разрывы гранат настолько
учащаются, что серьезная действительность уже
219
сквозит через образы юношеской фантазии. Вдруг

вы видите, как падает сраженным ваш знакомый:
граната упала в строй и вызвала невольное смяте-
ние. Вы начинаете ощущать, что сохранять пол-
ное спокойствие и сосредоточенность становит-
ся уже трудно; даже самые храбрые становятся
несколько рассеянными. Теперь еще шаг, в са-
мое сражение, которое бушует перед вами пока
еще в виде картины. Подойдем к ближайшему
начальнику дивизии; здесь снаряд летит за сна-
рядом; грохот собственных орудий увеличивает
вашу рассеянность. От дивизионного — к бригад-
ному генералу. Последний, человек испытанной
храбрости, тем не менее осторожно укрывает-
ся за холмом, домом или деревьями. Картечь,
верный признак нарастающей опасности, бара-
банит по полям и крышам; снаряды с воем про-
летают около нас и над головами во всех направ-
лениях, часто свистят ружейные пули: еще один
шаг к войскам — и мы среди пехоты, с неописуе-
мой стойкостью часами выдерживающей огневой
бой. Здесь воздух наполнен свистом пуль, даю-
щих знать о своей близости коротким резким зву-
ком, когда они пролетают в нескольких дюймах
от ваших ушей, головы, самой души. В беспокой-
но бьющееся сердце непрерывными мучительны-
ми ударами стучится сострадание к искалечен-
ным и сраженным на ваших глазах.
Ни одной из этих различных ступеней опасности
новичок не минует, не ощутив, что мысль здесь
пробуждают иные силы и лучи ее преломляются
иначе, чем при обычной умственной деятельности5.
А вот как Толстой, служивший в русской армии

на Кавказе, на Балканах и во время Крымской вой-
ны в 50-е годы XIX века, описывает Бородино:
С поля сражения беспрестанно прискакивали

к Наполеону его посланные адъютанты и ор-
динарцы его маршалов с докладами о ходе
дела; но все эти доклады были ложны: и пото-
му, что в жару сражения невозможно сказать,
220
что происходит в данную минуту, и потому,

что многие адъютанты не доезжали до настояще-
го места сражения, а передавали то, что они слы-
шали от других; и еще потому, что пока проезжал
адъютант те две-три версты, которые отделяли
его от Наполеона, обстоятельства изменялись
и известие, которое он вез, уже становилось не-
верно... Соображаясь с таковыми необходимо
ложными донесениями, Наполеон делал свои
распоряжения, которые или уже были исполне-
ны прежде, чем он делал их, или же не могли
быть и не были исполняемы.
Маршалы и генералы, находившиеся в более
близком расстоянии от поля сражения, но так же,
как и Наполеон, не участвовавшие в самом сраже-
нии и только изредка заезжавшие под огонь пуль,
не спрашиваясь Наполеона, делали свои распо-
ряжения и отдавали свои приказания о том, куда
и откуда стрелять, и куда скакать конным, и куда
бежать пешим солдатам. Но даже и их распоря-
жения, точно так же как распоряжения Наполео-
на, точно так же в самой малой степени и редко
приводились в исполнение. Большей частью вы-
ходило противное тому, что они приказывали.
Солдаты, которым велено было идти вперед, под-
пав под картечный выстрел, бежали назад; солда-
ты, которым велено было стоять на месте, вдруг,
видя против себя неожиданно показавшихся рус-
ских, иногда бежали назад, иногда бросались впе-
ред, и конница скакала без приказания догонять
бегущих русских... Как только эти люди выхо-
дили из того пространства, по которому летали
ядра и пули, так их тотчас же стоявшие сзади на-
чальники формировали, подчиняли дисциплине
и под влиянием этой дисциплины вводили опять
в область огня, в которой они опять (под влияни-
ем страха смерти) теряли дисциплину и метались
по случайному настроению толпы6.
Эти отрывки настолько далеки от абстракции, на-

сколько это можно себе представить. Более того,
читатель невольно спрашивает себя: чего вооб-
221
ще можно достичь этим хаосом битвы? И все же

Бородинская битва, в которой ни одна из сторон
не одержала явную победу, позволила достичь
очень многого.
Сражение подорвало силы обеих сторон,
но у русских было больше пространства для отступ-
ления — даже больше, чем у американцев, — и в ходе
отступления они покинули Москву. Французы, уже
оставившие свои дома далеко позади, продолжа-
ли наступать: Наполеон не смог не поддаться ис-
кушению занять город в надежде, что сокрушен-
ный этим Александр I вынужден будет заключить
мир. Когда этого не случилось, величайший воен-
ный гений со времен Юлия Цезаря стал вдруг по-
хож на дворнягу, которая гналась за автомобилем,
настигла его и не знает, что делать с ним дальше.
Между тем — и это мог бы напомнить ему любой ря-
довой его армии — уже наступала зима.
Клаузевиц назвал этот момент «кульминаци-
онной точкой» наступления Наполеона. Он имел
в виду, что французы нанесли поражение самим
себе, истощив свои силы7. Теперь русские могли
изгнать их из страны, занеся над ними «сверкаю-
щий меч возмездия»8. Старый грузный и нетороп-
ливый главнокомандующий Михаил Кутузов у Тол-
стого воплощает эту мысль лучше, чем ее излагает
Клаузевиц, и в истории найдется немного геро-
ев, сделавших больше, делая по видимости меньше.
В конечном счете Наполеон потерял свою армию,
а через полтора года — и свой трон. Русский царь
с триумфом прокатился по Парижу, был с боль-
шим почтением принят в Лондоне и даже отобедал
в Оксфорде под взорами академиков, завороженно
взиравших на него с галерей и балконов9.
«Война, — пишет Клаузевиц в своей книге, — име-
ет свою собственную грамматику, но не свою осо-
бую логику»10. При должной выучке, дисциплине
и большем мастерстве командующих армии способ-
ны временно приостанавливать действие нормально-
222
го человеческого инстинкта бегства от опасности:

ситуация битвы, как обнаруживает новичок Клау-
зевица, противоречит здравому смыслу. Но посте-
пенно логика окружает, расстраивает и вытесня-
ет эту грамматику. Героизм истощает ваши силы.
С удлинением коммуникаций атаки замедляются.
Отступления вызывают контратаки. Россия велика,
зимы ее суровы. Собака, гоняющаяся за автомоби-
лями, никогда не знает, что делать с автомобилем,
который ей удалось догнать. Но почему Наполеон
забыл то, что помнит любой дурак?
Может быть, потому, что здравый смысл и в са-
мом деле подобен кислороду: чем выше забира-
ешься, тем его меньше. В условиях, когда каждая
очередная победа Наполеона оказывалась еще гран-
диозней предыдущей, его грамматика стала его ло-
гикой. Подобно Цезарю, он взлетел настолько выше
базовых вещей, что полностью потерял их из виду.
Такие взлеты могут внушать восторг и благоговей-
ный трепет, подобный тому, который в те време-
на внушали людям полеты на воздушных шарах11.
Но земного притяжения никто не отменял.
II
Клаузевиц умер в 1831 году, не успев закончить свой
трактат «О войне». Он остался нам в наследство
в виде огромного, трудного и полного противоре-
чий тома, слишком внимательное чтение которого,
как я предупреждаю моих студентов, может приве-
сти к сбою умственных ориентиров: прочтя эту кни-
гу до конца, можно не только не понять, что хотел
сказать автор, но и усомниться в себе самом. Тол-
стой завершил «Войну и мир» в 1868 году, но едва ли
к этому моменту яснее понимал, что именно он на-
писал: «Это не роман, еще менее поэма, еще ме-
нее историческая хроника. „Война и Мир“ есть то,
что хотел и мог выразить автор в той форме, в кото-
223
рой оно выразилось»12. Исайя Берлин видит в этой

уклончивости Толстого свидетельство «мучитель-
ного внутреннего конфликта, — может быть, подоб-
ного конфликту, к которому приводит слишком
пристальное чтение Клаузевица, — между «обман-
чивым опытом свободной воли» и «реальностью не-
умолимого исторического детерминизма»13.
А что если Клаузевиц и Толстой боролись с этими
противоречиями — может быть, даже находя в этом
удовольствие, — а вовсе не мучились ими?14 Оба по-
нимают детерминизм как действие законов, не до-
пускающих исключений: «Если даже один чело-
век из миллионов в тысячелетний период времени
имел возможность поступить свободно, — пишет
Толстой, — то очевидно, что один свободный посту-
пок этого человека, противный законам, уничтожа-
ет возможность существования каких бы то ни было
законов для всего человечества»15. Клаузевиц со-
глашается с этим, с той оговоркой, что если зако-
ны не могут содержать в себе «многообразие дей-
ствительного мира», то «принцип предоставляет
суждению большую свободу при его применении».
Пословица говорит, что «нет правила без исключе-
ний», но ни одна пословица не говорит, что «нет
закона без исключений», а значит, по мере прибли-
жения абстрактного закона к реальности допуска-
ется «большая свобода в его применении»16. Это
согласуется с позицией Толстого, который столь
упорно стремится ниспровергнуть все законы.
Слишком многие теории слишком сильно ста-
раются стать законами, пишет Клаузевиц, приводя
в качестве примера следующий отрывок из прус-
ского пожарного регламента:
Когда загорается дом, надо прежде всего старать-

ся оградить от огня правую стену дома, стояще-
го налево от горящего дома, и левую стену дома,
стоящего направо от него. Ибо если бы, для при-
мера, мы захотели защитить левую стену стояще-
224
го влево дома, то, так как правая сторона дома

стоит вправо от левой стены и так как огонь
в свою очередь находится вправо и от этой стены
и от правой стены (ибо мы условились, что дом
стоит влево от огня), правая стена оказывается
расположенной ближе к огню, чем левая, и, сле-
довательно, правая стена могла бы сгореть, если
ее не защищать от огня раньше, чем огонь дой-
дет до левой, которая защищена; следователь-
но, кое-что могло бы сгореть, что не защищено,
и притом раньше, чем загорится нечто другое,
даже если бы последнее не защищалось, а пото-
му надо оставить последнее и защищать первое.
Чтобы точно запечатлеть все это в памяти, следу-
ет твердо усвоить одно правило: когда дом рас-
положен вправо от огня, то защищать надо ле-
вую его стену, когда же дом расположен влево
от огня, то правую.
Клаузевиц обещает, что в его книге не будет «общих

мест и водянистых рассуждений»: он изложит «хо-
рошие мысли», ставшие итогом «многолетних раз-
мышлений о войне, общения с людьми, знакомыми
с военным делом, и разнообразного личного опы-
та». Он передаст их «в форме небольших, но содер-
жательных зерен чистого металла»17.
Эти строки в чем-то перекликаются с мыслями
Макиавелли, произведение которого он знал и ко-
торым восторгался18. Но холера, убившая Клаузеви-
ца в возрасте пятидесяти одного года, не дала ему
сократить книгу и сделать ее более ясной. Вот по-
чему то, что нам осталось, гораздо больше похоже
на огромный мокрый клубок перепутавшихся ось-
миногов, чем на «зерна чистого металла». Эту кни-
гу, как и произведение Августина «О граде Божь-
ем», лучше читать бегло, чтобы ее «возмутительная
бессвязность», как писал о книге Клаузевица сэр
Майкл Говард19, не запутала вас окончательно.
Бегло прочесть «Войну и мир» куда труднее:
Толстой властно захватывает нас. Но и он в конце
225
книги утомляет читателя пространными и хаоти-

ческими рассуждениями о тщетности усилий ве-
ликих исторических деятелей и бессмысленности
истории. Может быть, стоит позволить этому сло-
весному потоку свободно нести вас, не слишком
вдумываясь в эти разглагольствования, и вернуть-
ся к ним позже. Тогда вы обнаружите, что Тол-
стой повторяет, а в некоторых отношениях и раз-
вивает, идеи Клаузевица. Вот как выглядит,
например, толстовская «теория» новейшей евро-
пейской истории:
Людовик XIV был очень гордый и самонадеян-

ный человек; у него были такие-то любовницы
и такие-то министры, и он дурно управлял Фран-
цией. Наследники Людовика тоже были сла-
бые люди и тоже дурно управляли Францией.
И у них были такие-то любимцы и такие-то лю-
бовницы. Притом некоторые люди писали в это
время книжки. В конце 18-го столетия в Пари-
же собралось десятка два людей, которые ста-
ли говорить о том, что все люди равны и сво-
бодны. От этого во всей Франции люди стали
резать и топить друг друга. Люди эти убили ко-
роля и еще многих. В это же время во Франции
был гениальный человек — Наполеон. Он везде
всех побеждал, то есть убивал много людей, пото-
му что он был очень гениален. И он поехал уби-
вать для чего-то африканцев, и так хорошо их
убивал и был такой хитрый и умный, что, при-
ехав во Францию, велел всем себе повиноваться.
И все повиновались ему. Сделавшись императо-
ром, он опять пошел убивать народ в Италии, Ав-
стрии и Пруссии. И там много убил. В России же
был император Александр, который решился
восстановить порядок в Европе и потому вое-
вал с Наполеоном. Но в 7-м году он вдруг подру-
жился с ним, а в 11-м опять поссорился, и опять
они стали убивать много народа. И Наполеон
привел шестьсот тысяч человек в Россию и завое-
вал Москву; а потом он вдруг убежал из Москвы,
226
и тогда император Александр... соединил Евро-

пу для ополчения против нарушителя ее спокой-
ствия. Все союзники Наполеона сделались вдруг
его врагами; и это ополчение пошло против со-
бравшего новые силы Наполеона. Союзники по-
бедили Наполеона, вступили в Париж, застави-
ли Наполеона отречься от престола и сослали
его на остров Эльбу, не лишая его сана импера-
тора и оказывая ему всякое уважение, несмотря
на то, что пять лет тому назад и год после этого
все его считали разбойником вне закона. А цар-
ствовать стал Людовик XVIII, над которым до тех
пор и французы, и союзники только смеялись...
Потом искусные государственные люди и ди-
пломаты... разговаривали в Вене и этим разго-
вором делали народы счастливыми или несчаст-
ливыми. Вдруг дипломаты и монархи чуть было
не поссорились; они уже готовы были опять ве-
леть своим войскам убивать друг друга; но в это
время Наполеон с батальоном приехал во Фран-
цию, и французы, ненавидевшие его, тотчас же
все ему покорились. Но союзные монархи за это
рассердились и пошли опять воевать с францу-
зами. И гениального Наполеона победили и по-
везли на остров Елены, вдруг признав его разбой-
ником. И там изгнанник, разлученный с милыми
сердцу и с любимой им Францией, умирал на ска-
ле медленной смертью и передал свои великие
деяния потомству. А в Европе произошла реак-
ция, и все государи стали опять обижать свои
народы20.
Обычно мы воспринимаем Толстого или Клаузе-

вица как насмешников. Но то, что и тот и другой
высмеивали теории, говорит скорее об их интересе
к отклонениям от закономерности, чем о настойчи-
вом желании их спрятать.
Мне, кажется, что на самом деле их чрезвычай-
но занимала такая вещь, как парадокс. В моем слова-
ре это понятие определено как «результат событий,
не соответствующий ожидаемому или противопо-
ложный ему»21. Ни один европеец не мог прожить
227
или пережить эпоху Наполеона, ни разу ничему

не удивившись. И Клаузевиц, и Толстой не переста-
вали удивляться происходившему вокруг; при этом
они были убеждены в том, что все эти удивительные
вещи происходят из столкновений между всеоб-
щим законом (гласящим, что хотя цели могут быть
бесконечными, средства всегда ограниченны) и той
непреодолимой странностью человеческой натуры,
в силу которой для таких деятелей, как Наполеон,
Геллеспонты всегда существуют только для того,
чтобы их форсировать.
III
К 24 июня 1812 года на счету Наполеона было уже
столько Геллеспонтов, что форсирование еще од-
ного, реки Неман, тогдашней границы Российской
империи с Варшавским герцогством, находившим-
ся под французcким контролем, не особенно его
беспокоила: его Grande Armée насчитывала более
шестисот тысяч человек и имела (здесь он обошел
Ксеркса) целых три понтонных моста. На пере-
праву всей армии все же ушло пять дней, но когда
они вернулись сюда в декабре, от армии осталось
лишь девяносто тысяч человек22. Потери такого
масштаба неизбежно заставляют вновь задавать
вопрос, который задавали и о персах в Греции,
и об афинянах на Сицилии, и о римлянах в Тевто-
бургском лесу, и об испанцах в Ла-Манше, и об ан-
гличанах в Америке: о чем они думали? Или, гово-
ря иначе, чего не учел Наполеон?
Отвечая на этот вопрос, Клаузевиц высказыва-
ет точные догадки, которые, как и мысли Августи-
на о справедливой войне, очень глубоко упрятаны
в его текстах. Первая страница его книги, напри-
мер, вполне могла бы оказаться страстной речью
генерала Паттона, обращенной к его войскам в на-
чальной сцене фильма, носящего его имя:
228
Война — это акт насилия, имеющий целью заста-

вить противника выполнить нашу волю... Незамет-
ные, едва достойные упоминания ограничения,
которые оно само на себя налагает в виде обы-
чаев международного права, сопровождают на-
силие, не ослабляя в действительности его эф-
фекта. Таким образом, физическое насилие
(ибо морального насилия вне понятий о государ-
стве и законе не существует) является средством,
а целью будет — навязать противнику нашу волю.
Но затем следует уточнение: к этому сводится по-

нятие о цели войны в теории. А какой же тогда
должна быть ее практика? «Применение физиче-
ского насилия во всем его объеме никоим обра-
зом не исключает содействия разума», утвержда-
ет Клаузевиц. Ибо, если «цивилизованные народы
не убивают пленных, не разоряют сел и городов,
то это происходит от того, что в руководство во-
енными действиями все более и более вмешивает-
ся разум, который и указывает более действенные
способы применения насилия, чем эти грубые про-
явления инстинкта»23. Наша голова уже идет кру-
гом — а мы ведь прочли только две страницы очень
увесистой книги. Что бы мы ни говорили о Патто-
не, он, по крайней мере, ясно выражался.
Он сообщал своим войскам, что им следует ду-
мать. Клаузевиц же пытается научить нас, как ду-
мать. Он уверен, что ни одну вещь нельзя познать,
не поняв ее сначала в ее наиболее чистой форме.
Это идея Платона, а ее самым влиятельным за-
щитником в Новое время был Иммануил Кант,
почти современник Клаузевица, который прими-
рял противоположности, доводя их сначала до са-
мой решительной оппозиции. Оттенки, уточнения
и смягчающие оговорки можно вводить после24.
Или, как объясняет сам Клаузевиц:
Если два понятия логически противоположны,
то... по существу из одного проистекает другое;
229
но если ограниченность нашего ума не позволя-

ет нам одним взглядом окинуть их одновременно
и найти благодаря одной лишь противополож-
ности в целом одного целое другого, то все же
понимание одного достаточно освещает многие
частности другого25.
Этот метод не для буквалистов — их он собьет с тол-

ку. И не для слабых душ — им он покажется чрез-
мерно радикальным. Но если Клаузевиц, подобно
Вергилию у Данте, хочет быть нашим проводником
по кругам ада, то именно этот беспощадный метод
будет наиболее верным.
IV
Ибо во времена Клаузевица война уже стала адом,
вплотную приближаясь к тому, что «цивилизован-
ные» нации уже никак не должны делать. Француз-
ская революция и наполеоновские войны уничто-
жили миллионы людей, опустошили колоссальные
территории и снесли монархии по всей Европе.
Эти потрясения нельзя объяснить одним развити-
ем техники, поскольку, как отмечал Майкл Говард,
к этому моменту вооружения не совершенствова-
лись уже сто лет, а транспортные средства — более
тысячи лет. Но в политике произошел радикаль-
ный переворот, и именно он, в свою очередь, запа-
лил пожар войны.
Маховик этого процесса невольно привели
в движение американцы. Они охотно приняли по-
мощь Людовика XVI в своей войне за независимость
(и это был вполне макиавеллистский ход как с его,
так и с их стороны), но вознаградили его отнюдь
не макиавеллистскими требованиями соблюдения
всеобщих прав человека, которые они понимали да-
леко не так буквально, как их восприняли горячие
подданные короля. В результате Людовик потерял
230
голову, а французы — всякую способность сдержи-

вать себя, но благодаря революции, совершенной
ими в политике, они обрели массовую армию — это,
по словам Говарда26, «ужасающее орудие», позво-
лившее Наполеону, императору, которому доста-
лась Франция, завоевать Европу.
Это привело Клаузевица к его первому и само-
му главному выводу: если война в этом смысле есть
отражение политики, она должна быть подчинена
политике и, соответственно, политическому курсу
(policy) как результату политики (politics)27. В про-
тивном случае война становится бессмысленным
насилием, той самой кантовской абстракцией, кото-
рой не должно существовать, но которая, как с ужа-
сом наблюдал Клаузевиц, становилась всё ближе28.
Войну следовало определить заново как «подлин-
ное орудие политики, продолжение политических
отношений, проведение их другими средствами».
Клаузевиц считал, что «политическая задача явля-
ется целью, война же только средство, и никогда
нельзя мыслить средство без цели»29.
Форсируя Неман, Наполеон имел политическую
цель. Он хотел заставить Александра I подчиниться
правилам «континентальной системы»: торгового
эмбарго против Великобритании, которое французы
начали навязывать всей Европе, когда британский
флот блокировал французские порты. Он рассчиты-
вал добиться этого, нанеся русским быстрое пора-
жение, милостиво приняв их капитуляцию и затем
форсировав Неман в обратном направлении до на-
чала осеннего листопада. В этом случае его цели со-
относились бы с его средствами, и это позволило бы
ему соблюсти меру. Да и почему бы, собственно, это
могло не получиться? Ведь он был гением!30
Но вместо того, чтобы встретить неприятеля ли-
цом к лицу, вступить в бой и проиграть, как делало
большинство противников Наполеона до них31, рус-
ские начали отступать, оставляя за собой выжжен-
ную землю (земли же, в отличие от большинства ев-
231
ропейских противников Наполеона, у них хватало).

Именно это имел в виду толстовский Клаузевиц,
когда говорил, что войну нужно перенести в про-
странство, чтобы ослабить неприятеля: любая армия
слабеет, оторвавшись от тылов. Отступление русских
также увеличивало протяженность войны во време-
ни: чем дальше французы наступали, тем дольше им
нужно было бы потом возвращаться. Именно тут На-
полеон мог остановиться, признать ошибку в рас-
четах и дать приказ к отступлению. Но он отказал-
ся, повторив в этом Ксеркса: ведь это означало бы
«никогда ничего не заканчивать». Наполеон забыл
ту стратегию, с которой он начинал: «Мой план кам-
пании — сражение, моя политика — успех»32.
Он все же получил свое сражение. Оно состоялось
в начале сентября на Бородинском поле, но не при-
несло ему успеха: несмотря на тяжелые потери, Алек-
сандр отказался от переговоров. И когда Кутузов
решил, что он не может защитить Москву, Напо-
леон занял город (который был лишь приманкой),
но получил лишь обгорелый остов33. Только в этот
момент, намного позже своей армии, гений начал
сомневаться в правильности своих решений. Это
нарушило психологическое равновесие, которое
в такие моменты, как напоминает нам Клаузевиц,
становится равновесием самой войны34. Война и в са-
мом деле шла в пространстве, времени и масштабе,
и этим масштабом были страхи и надежды не только
единственного французского императора, но и каж-
дого русского и французского солдата. «Тот же рас-
чет привел его [Наполеона] в 1812 году и в Москву, —
заключает Клаузевиц. — Здесь он просчитался»35.
V
Толстой изображает этот момент в том месте «Вой-
ны и мира», где голодный казак подстреливает од-
ного зайца, ранит другого и, гоняясь за ним по лесу,
232
внезапно натыкается на большой неохраняемый ла-

герь французов. Кутузов, не особенно рассчитывая
на успех, дает приказ к наступлению, и его войска
совершенно неожиданно для него самого одер-
живают полную победу — первую со дня вторже-
ния Наполеона. «При самом малом напряжении,
при величайшей путанице и при самой ничтожной
потере, — пишет Толстой, — были приобретены са-
мые большие результаты во всю кампанию». Тару-
тинское сражение, которое произошло 18 октября,
дало «тот толчок, которого только и ожидало напо-
леоновское войско для начатия бегства»36.
Вряд ли точкой поворота истории в этот момент
действительно стал заяц, подобно тому как Клау-
зевиц вряд ли проезжал верхом там, где это изо-
бражено в романе. Но поворотные точки истории
и в самом деле часто оказываются «ниже радара»
историков. То, что они существуют лишь в нашем
воображении, не умаляет их значения: какие до-
кументальные свидетельства могли бы показать,
как великая армия теряет веру в себя за один день?
Тарутинское сражение было намного менее крово-
пролитным, чем Бородинское, но оно случилось
именно в тот момент, когда Наполеон уже не знал,
что ему делать дальше. Когда он наконец принял
решение отступать, он уже был не в силах остано-
вить сумятицу, которая сменилось паникой и затем
эпохальным разгромом37.
«Фабианская система ведения войны, кото-
рая принесла нам успех в нашей революционной
войне, — писал Джон Куинси Адамс своему отцу
из Санкт-Петербурга, где он служил первым по-
сланником Америки в России, — быть может, еще
никогда не подвергалась более суровому испыта-
нию; но возможно, что Александру нашего вре-
мени, как и его предшественнику... суждено быть
остановленным в его завоевательном порыве ски-
фами». В личных письмах Адамса часто встреча-
ются подобные античные шарады: он пишет, на-
233
пример, что Фабиус Максимус Кунктатор заставил

Ганнибала истощить свои силы, дав ему вторгнуть-
ся в Италию во время Второй Пунической войны,
называет Наполеона «современным Александром»,
а русских — «скифами», вовсе не имея при этом
в виду кочевые племена, рассеянные некогда Алек-
сандром Македонским. Но вскоре Джон Куинси
уже сообщал своей матери все ужасные подробно-
сти разгрома:
Не менее девяти десятых гигантского войска, с ко-
торым [Наполеон] вторгся шесть месяцев назад
в Россию, взяты в плен или достались червям...
Восемьсот миль, отделяющие Москву от Прус-
сии, усеяны его орудиями, обозными телегами,
снарядными ящиками, мертвыми и умирающи-
ми солдатами, которых он вынужден был бросить
на произвол судьбы, непрерывно преследуемый
тремя большими регулярными армиями само-
го ожесточенного и яростного противника и по-
чти бесчисленным ополчением крестьян, кото-
рые озлоблены разорением их посевов и жилищ...
и которых зовет к немедленному отмщению их
собственное чувство, их страна и их религия.
Разгром Наполеона довершили два русских генера-

ла, «Голод» и «Мороз», и «по всему человеческо-
му вероятию полоса завоеваний Наполеона завер-
шилась. Франция не может более диктовать свой
закон континенту... Над Европой занимается но-
вая заря»38.
VI
«Гений, — пишет Клаузевиц, — не является какой-
либо одной способностью (например, мужеством),
при отсутствии других умственных и духовных
способностей или при неприменимой для войны
их ориентировке». Это «гармоническое сочетание
способностей, из которых та или другая преоблада-
234
ет, но ни одна не становится поперек другой». Од-

ним словом, это способность целостного восприя-
тия. «Если полководец не охватит всего... своим
глубоким прозорливым умом, то возникнет пута-
ница заключений и соображений и утратится воз-
можность правильного суждения»39.
Но как же человек может «охватить все своим
умом»? Отвечая на этот вопрос, Клаузевиц срав-
нивает стратегию с воображением40. Художнику,
замечает он, доступно «быстрое улавливание ис-
тины, или совершенно непостижимой для средне-
го ума, или дающейся ему после продолжитель-
ного рассмотрения и обдумывания». Клаузевиц
называет эту способность coup d’oeil 41 или «вну-
тренним оком»42. Это то же самое, что Макиавел-
ли понимал под словом «зарисовка»: практиче-
ски применимое отображение сложного явления43.
Описание сложного явления во всем объеме требу-
ет слишком много времени и должно содержать
слишком много элементов, и поэтому такое описа-
ние сковывает нашу способность суждения. Опи-
сание же сложного явления в терминах желаемо-
го или ожидаемого лишь подтверждает нам то,
что мы, как нам кажется, уже знаем. Здесь требу-
ется нечто среднее.
Вот почему, когда твоих солдат косит болезнь,
когда их лошади отощали от голода или когда цари
не следуют твоим сценариям, нужно сделать на-
бросок всего, что знаешь, и вообразить — опира-
ясь на него — все то, чего не знаешь: это позволя-
ет оправляться от неожиданностей и идти дальше.
Здесь стратег и художник совмещаются у Клаузеви-
ца в одном лице.
Но как планированием можно предупреждать не-
ожиданности? Только «держа» противоречия, на-
стаивает Клаузевиц: «Все на войне очень просто,
но эта простота представляет трудности». Он раз-
вивает эту мысль в отрывке, который с таким же
успехом мог выйти из-под пера Толстого:
235
Представьте себе путешественника, которому

еще до наступления ночи надо проехать 2 стан-
ции; 4–5 часов езды на почтовых по шоссе — пу-
стяки. Вот он уже на предпоследней станции.
Но здесь плохие лошади или нет вовсе никаких,
а дальше гористая местность, неисправная доро-
га, наступает глубокая ночь. Он рад, что ему уда-
лось после больших усилий добраться до бли-
жайшей станции и найти там скудный приют.
Так под влиянием бесчисленных мелких обстоя-
тельств, которых письменно излагать не стоит,
на войне все снижается, и человек далеко отста-
ет от намеченной цели.
В теории эти проблемы позволяет решать воен-

ная грамматика дисциплины, и какое-то время она
их и вправду решает. Но в конце концов вступа-
ет в силу более масштабная логика трения, затруд-
няющая взаимодействие всей той массы элемен-
тов, которые определяют жизнь армий. «Но когда
возникнут затруднения, а это случится, как только
от войск потребуется чрезвычайное напряжение,
то дело уже не будет идти само собой как хорошо
смазанная машина».
Сама машина начнет оказывать сопротивление,

и для его преодоления потребуется от началь-
ника огромная сила воли. Под этим сопротив-
лением следует разуметь не прямое неповинове-
ние или возражение, хотя в отдельных случаях
и это имеет место, а общее впечатление упадка
физических и моральных сил и муки сознания
при виде кровавых жертв; начальнику приходит-
ся бороться с ними внутри себя, а затем и среди
подчиненных, передающих ему посредственно
или непосредственно свои впечатления, настрое-
ния, беспокойства и стремления. По мере того
как силы отдельных индивидов начинают па-
дать, их уже не увлекает и не поддерживает соб-
ственная воля; все бремя инертности массы по-
степенно перекладывается на волю начальника;
пламенем своего сердца, светочем своего духа
236
он должен вновь воспламенить жар стремления

у всех остальных и пробудить у них луч надежды;
лишь поскольку он в состоянии это сделать, по-
стольку он остается над массами, их властелином.
Рано или поздно кто-то срывается или что-то рвет-

ся, но невозможно знать заранее, как, где или когда
это случится. Нам дано знать только одно: в резуль-
тате трения «человек далеко отстает от намечен-
ной цели»44.
VII
В каком-то смысле Клаузевиц не говорит здесь ни-
чего нового. Расхождение целей и возможностей
всегда было не только сдерживающим моментом
стратегий, но и одной из причин, вообще делающих
их необходимыми. Но глубокая оригинальность его
мысли в том, что он считает причиной этого явле-
ния «трение». Он показывает, что трение может
проявляться на любом уровне, причем растягива-
ние процесса во времени и в пространстве делает
его более вероятным45. Может быть, он тоже слышал
о том, как во время наступления Наполеона на Мо-
скву на колеса императорской кареты время от вре-
мени лили воду, чтобы они не перегревались46.
Подобно тому как coup d’oeil делает стратегию
чем-то сродни воображению, введенное Клаузеви-
цем понятие «трения» связывает теорию с прак-
тикой. Они «никогда не должны относиться друг
к другу с пренебрежением или отрицанием, — пи-
шет он. — Они поддерживают друг друга»47. Не-
определенность вводится тем самым в рамки
всеобщности: иными словами, Клаузевиц предвос-
хищает более чем на сто лет закон Мёрфи, кото-
рый также часто называют «законом подлости»,
или «законом бутерброда»: «всё, что может пойти
не так, пойдет не так»48.
237
В теории Наполеону все это было известно. Имен-

но поэтому, несмотря на свои ограниченные цели,
он форсировал Неман с такой огромной армией;
так же поступил Ксеркс на Геллеспонте. Оба стре-
мились преодолеть трение устрашением противни-
ка. Но ни тот ни другой не поняли, что отступление
противника, по мере нарастания тягот длительно-
го преследования, может обернуться сопротивлени-
ем, и истощили свои военные машины до такой сте-
пени, что дальнейшее наступление добавляло сме-
лости уже не им самим, а неприятелю. Фермопилы
и Бородино показали, что греки и русские не испу-
гались. А Саламин и Тарутино показали, что к тому
времени боялись уже персы и французы.
Так в чем же была ошибка Ксеркса и Наполео-
на? Они не сумели, как сказал бы, наверное, Клаузе-
виц, постичь «глубоким прозорливым умом» исти-
ну, что в данном случае означало знание ландшаф-
та, логистики и климата, понимание настроения их
армий и стратегий противника. Они проглядели то,
что понимали их солдаты: Греция и Россия были
такими же ловушками, какой был Ла-Манш для ис-
панской Армады. «Знание трения генералу безуслов-
но необходимо, — заключает Клаузевиц, — чтобы,
где можно, его преодолевать и не ждать точности
действий там, где из-за трения ее не может быть»49.
Но почему Ксеркс и Наполеон сами ограничи-
ли свое боковое зрение, подобно обозным лошадям,
которым на глаза надели шоры? Существует мно-
жество примеров, говорит Клаузевиц,
когда люди, проявлявшие на младших долж-

ностях величайшую решимость, утрачивали ее
на высших. Они чувствуют необходимость при-
нять решение, но сознают и опасность, заклю-
чающуюся в неправильном решении; а так как
они не могут охватить порученное им дело, то их
разум теряет прежнюю силу и они становят-
ся тем более робкими, чем яснее сознают опас-
238
ность нерешительности, которая их сковывает,

и чем больше они привыкли действовать смело,
сплеча50.
Они глядят только прямо, никого не слушая из бо-

язни, что их что-то может отвлечь, надеясь на силу
своего приказа даже тогда, когда он ведет их прямо
в пропасть. Тем самым они лишь подтверждают ту
истину, что здравый смысл — это большая редкость
на больших высотах: там, где, как в Зазеркалье уста-
лого «гения», лошадь может превратиться сначала
в ежа, а потом в сбитую с толку собаку, улепетываю-
щую в свою конуру.
VIII
«Но на вопрос, — пишет Клаузевиц, — какого рода
ум более всего соответствует военному гению, ска-
жем, исходя из природы военной деятельности
и опыта действительности: скорее критический,
чем творческий, скорее широкий, чем углубляю-
щийся в одну сторону; горячей голове мы пред-
почтем холодную, и последней мы вверили бы
на войне благосостояние наших братьев и детей»51.
Он не развивает эту мысль в своей книге, но это де-
лает Толстой, сравнивающий в «Войне и мире» На-
полеона и Кутузова.
Самое запоминающееся описание Наполеона
в романе отвечает реальному событию: его встрече
с адъютантом царя генералом Александром Бала-
шевым в Вильнюсе 1 июля, через неделю после пе-
реправы французов через Неман. Император ждал,
что ему предложат мирные переговоры, но когда
Балашев твердо заявил, что Александр не пой-
дет на переговоры, пока на русской земле остает-
ся хоть один французский солдат, лицо Наполео-
на дрогнуло, а левая икра его ноги начала мерно
дрожать: «Он голосом, более высоким и поспеш-
239
ным, чем прежде, начал говорить». И чем дольше

он говорил, тем меньше владел собой, быстро при-
ходя в «то состояние раздражения, в котором нуж-
но говорить, говорить и говорить, только для того,
чтобы самому себе доказать свою справедливость».
Знайте, что ежели вы поколеблете Пруссию про-

тив меня... я сотру ее с карты Европы... я забро-
шу вас за Двину, за Днепр и восстановлю против
вас ту преграду, которую Европа была преступ-
на... что позволила разрушить. Да, вот что с вами
будет, вот что вы выиграли, удалившись от меня.
Император рассерженно ходит по комнате, нюхая

табак из табакерки. Он вдруг останавливается, смо-
трит Балашеву прямо в глаза и говорит, с угрозой
и будто с сожалением: «A между тем какое прекрас-
ное царствование мог бы иметь ваш государь!»
Позднее Наполеон приглашает своего гостя
на дружеский обед и за столом уже ни разу не вспо-
минает о происшедшем. Он, замечает Толстой, уже
не считает себя способным на ошибку: «В его по-
нятии все то, что он делал, было хорошо не по-
тому, что оно сходилось с представлением того,
что хорошо и дурно, но потому, что он делал это».
И к концу беседы Наполеон сумел лишь «возвы-
сить себя и оскорбить Александра», то есть сделать
именно то, «чего он менее всего хотел при начале
свидания»52.
Кутузова Толстой изображает в вымышленной
сцене. Он приезжает в свой штаб, с трудом слеза-
ет с лошади и, отдуваясь, поднимается по лестни-
це. Еще на крыльце он узнает, что у князя Андрея
умер отец, и обнимает его. Затем старый главноко-
мандующий просит представить ему доклад, ради
которого он приехал, но при этом с большим ин-
тересом прислушивается к звукам, доносящимся
из соседней комнаты, где находится хозяйка дома.
«Очевидно было, — поясняет Толстой, — что ни-
что из того, что мог сказать ему дежурный генерал,
240
не могло не только удивить или заинтересовать его,

но что он знал вперед все, что ему скажут, и слу-
шал все это только потому, что надо прослушать,
как надо прослушать поющийся молебен».
Но когда он слышит о том, что французы — а мо-
жет быть, и отступающие русские — разорили ро-
довое поместье Андрея, Кутузов с негодованием
восклицает: «До чего... до чего довели!» Он добав-
ляет, однако, что «трудно кампанию выиграть».
Для этого нужно «терпение и время». Если их хва-
тит, обещает он Андрею, французы «будут у меня
лошадиное мясо есть!» — и в эту минуту в его един-
ственном глазу — второй он давно потерял в бою —
блестит слеза.
Андрей возвращается в свой полк «успокоен-
ный насчет общего хода дела и насчет того, кому
оно вверено было». Он знает, что Кутузов не ста-
нет врать ему,
но он все выслушает, все запомнит, все поста-

вит на свое место, ничему полезному не поме-
шает и ничего вредного не позволит. Он пони-
мает, что есть что-то сильнее и значительнее его
воли, — это неизбежный ход событий, и он уме-
ет видеть их, умеет понимать их значение и, вви-
ду этого значения, умеет отрекаться от участия
в этих событиях, от своей личной воли, направ-
ленной на другое. А главное, — думал князь Ан-
дрей, — почему веришь ему... это то, что голос его
задрожал, когда он сказал: «До чего довели!»,
и что он захлипал, говоря о том, что он «заста-
вит их есть лошадиное мясо».
Кутузов командует не с тех высот, на которые за-

брался Наполеон, и поэтому не витает в облаках соб-
ственных идей. Он может даже иногда задремать
в кресле, но никогда не забывает задуманного. Вот
почему, несмотря на сомнения царя, пишет Тол-
стой, «общее одобрение... сопутствовало народно-
му... избранию Кутузова в главнокомандующие»53.
241
IX
Еще задолго до того, как Вергилий повел Данте
кругами ада, он учил Октавиана основам пчело-
водства, выращивания домашнего скота, севооборо-
та и виноградарства54. Он словно бы говорил этим,
что правителям необходимо прочно стоять ногами
на земле. Так же полагал и Клаузевиц. Он объясня-
ет, что никогда не избегал в своих трудах логиче-
ских выводов, и «в тех случаях, когда связь доходила
до крайне тонкой нити, автор предпочитал ее обры-
вать... Подобно тому как некоторые растения прино-
сят плоды лишь при условии, что они не слишком
высоко вытянули свой стебель, так и в практических
искусствах листья и цветы теории не следует гнать
слишком вверх, но держать их возможно ближе к их
родной почве — реальному опыту»55.
Что же значит «не гнать теорию слишком вверх»?
Это значит не ожидать от нее слишком многого, от-
вечает Клаузевиц. «Было бы необдуманно в обход
всех случайных вмешательств выводить из них об-
щие законы, которые должны управлять в каждом
конкретном случае, конечно, необдуманно, опуская
все случайные воздействия, выводить отсюда зако-
ны, на основе которых можно регулировать каждый
отдельный случай». Но тот, кто никогда «не может
подняться над анекдотом», тот, кто неутомимо пе-
ресказывает бессмысленные истории, столь же бес-
полезен, ибо он «только из них строит всю историю,
везде начинает с самого индивидуального, с верхуш-
ки событий, и углубляется в предмет лишь постоль-
ку, поскольку он находит к тому те или другие по-
воды, никогда, следовательно, не доходя до господ-
ствующих, общих, лежащих в основе отношений».
Для того чтобы каждый не стоял перед необхо-

димостью заново приводить в порядок весь мате-
риал и полностью его разрабатывать, но находил
242
все в упорядоченном и выясненном состоянии,

и существует теория. Она должна воспитывать
ум будущего полководца или вернее — руково-
дить им в его самовоспитании, но не должна
сопровождать его на поле сражения; так муд-
рый наставник направляет и облегчает умствен-
ное развитие юноши, не держа его, однако, всю
жизнь на помочах.
Таким образом, Клаузевиц понимает теорию

как обучение. Именно оно «приучает тело к боль-
шим напряжениям, душу — к опасностям, рассу-
док — к осторожности в отношении впечатления
минуты». Это «смазка», снижающая трение. Оно
«сообщает всем драгоценную уравновешенность,
которая, восходя от рядового гусара и стрелка
до начальника дивизии, облегчает деятельность
полководца»56.
Все беды происходят не от безусловного дове-
рия теории в начале пути, а от слишком букваль-
ного следования ей при движении вверх, ибо это
«противоречит здравому смыслу». В этом случае
теория становится для «ограниченных умов и не-
вежд предлогом, чтобы благополучно оставаться
во врожденной им косности»57. Клаузевиц особенно
откровенно презирает употребление «терминоло-
гий, технических выражений и метафор», вырван-
ных из контекста и возведенных в ранг принци-
пов, которые «беспорядочно... бродят» на больших
высотах — эту «обозную челядь армии», которая
тащится за системами. «При правильном освеще-
нии... — пишет Клаузевиц, — они чаще всего ока-
зываются простой трухой», делая теорию «под-
линным противоречием практике и... предметом
насмешек со стороны лиц, которым нельзя отказать
в высоких качествах на поле брани»58.
Примером такого теоретика был бывший пре-
подаватель Клаузевица в Прусской военной ака-
демии генерал Карл Людвиг фон Пфуль, став-
ший к 1812 году ведущим военным советником
243
царя Александра. Пфуль, писал Клаузевиц в част-

ном письме, относящемся к этому периоду, был
человеком «без всякого понятия о реальных ве-
щах» — в том числе и о том, как правильнее всего
использовать русскую армию против Наполеона59.
Маловероятно, чтобы этот отзыв был известен Тол-
стому, но в «Войне и мире» он явно повторяет мыс-
ли Клаузевица:
Пфуль был один из тех теоретиков, которые так

любят свою теорию, что забывают цель теории —
приложение ее к практике; он в любви к теории
ненавидел всякую практику и знать ее не хотел.
Он даже радовался неуспеху, потому что не-
успех, происходивший от отступления в практи-
ке от теории, доказывал ему только справедли-
вость его теории.
В конце той сцены у Толстого, где упоминается

Пфуль, он едва взглядывает на князя Андрея, на-
строенного почтительно, но скептически (и стран-
ным образом замещающего в этой сцене Клаузеви-
ца), с пренебрежением «человека, который знает
вперед, что все будет скверно и что даже не недо-
волен этим»60.
Это одно из многих мест, в которых Толстой
словно заканчивает книгу за Клаузевица: они на-
поминают близких супругов, часто заканчивающих
фразы друг за друга61. Нигде это не проявляется так
ясно, как в рассуждениях того и другого о роли, ко-
торую в войне — как и в жизни — играет случай.
X
«Никакая другая человеческая деятельность не со-
прикасается со случаем так всесторонне и так часто,
как война», — пишет Клаузевиц. Война — это «уди-
вительная троица», которую образуют страсти, за-
ставляющие воюющие стороны рисковать жизнью,
244
мастерство их полководцев и обоснованность поли-

тических целей, ради которых она ведется. Разум
вполне управляет только последним из этих эле-
ментов — остальные два обитают в темных областях
чувства, «где все ему [разуму] родственное и близ-
кое окажется оторванным, далеко позади»62. И то-
гда необходима теория, которая позволит «сохра-
нить равновесие между этими тремя тенденциями,
как между тремя точками притяжения»63.
Всякий, кто когда-нибудь ставил опыты с маг-
нитами, знает — и Клаузевиц знал это наверняка, —
что свободное движение маятника между двумя
магнитами и движение того же маятника между
тремя магнитами выглядит как разница между по-
рядком и хаосом: с добавлением третьего магнита
колебания теряют регулярность и начинают выгля-
деть случайными: происходит то, что на математи-
ческом языке называется «переходом от линейных
колебаний к нелинейным»64. Но это рассуждение
о «точках притяжения», которое приводит Клаузе-
виц, вызывает у нас вопрос: как теория может урав-
новесить действие сил, которые сами по себе, в сво-
ем отношении друг к другу, не уравновешены?
Хотя бы не обещая никакой определенности, от-
вечает Клаузевиц. Он относит теорию к правилам
(из которых могут быть исключения), а не зако-
нам (которые их не допускают). Он ценит теорию
как противоядие от рассказывания историй и баек,
как некое сгущение прошлого, способное пропу-
скать опыт, но не говорящее почти ничего о бу-
дущем. Теория нужна ему как инструмент обуче-
ния, а не как навигационная карта для движения
в области непредсказуемого. Он больше доверя-
ет coup d’oeil, чем количественному анализу: ника-
кое сведение войны к числам не может «выдержать
могущественный напор действительной жизни».
Он не доверяет и новичкам: в отсутствие теории
они лишаются способности суждения, которое дол-
жно работать «как стрелка компаса», фиксируя ма-
245
лейшие отклонения от намеченного курса при пла-

вании «на корабле, волнуемом бурей»65.
Сила этого волнения, говорит нам Клаузевиц,
связана с причинами, о которых в лучшем случае
могут догадываться «лишь участники событий»66.
Предсказать ее, как предсказать характер движе-
ния маятника над тремя магнитами, может быть
так же сложно, как жителям далекой Сибири, о ко-
торых писал первый Кеннан, сложно было бы пред-
сказать северное сияние, снежную бурю или земле-
трясение67. Именно так Клаузевиц видит войну: она
на три четверти «лежит в тумане неизвестности».
Для ее понимания «требуется прежде всего тон-
кий, гибкий, проницательный ум». Это понимание
не придет из теорий, построенных лишь на тех ве-
щах, которые теоретики, натянув свои привычные
шоры, могут, по их убеждению, измерить.
Те, кто так упрощает действительность, добавля-
ет Толстой, завершая это рассуждение, подобны ра-
ботникам, которым поручили оштукатурить только
одну стену церкви и «которые, пользуясь отсутстви-
ем главного распорядителя работ, в порыве усердия
замазывали бы своею штукатуркой и окна, и обра-
за, и леса», довольные тем, «как, с их штукатурной
точки зрения, все выходит ровно и гладко»68. Тол-
стой так же мало похож на таких работников среди
писателей, как Клаузевиц — среди теоретиков воен-
ного дела: ни в том, ни в другом мы не найдем ни-
чего ровного или гладкого. Они ищут нарушений
регулярности на границах хаоса69, который явля-
ется — или представляется нам — царством случая.
XI
На этом Клаузевиц вполне готов закончить свое
рассуждение. Но не Толстой — этот бульдог, кото-
рый, яростно развивая атаку, бросает своих героев
задолго до конца романа и пускается на его послед-
246
них страницах в многословные рассуждения о ме-

сте случайности внутри противоположности детер-
минизма и свободы. Вот его вывод:
Те новые приемы мышления, которые должна

усвоить себе история, вырабатываются одновре-
менно с самоуничтожением, к которому, все дробя
и дробя причины явлений, идет старая история.
По этому пути шли все науки человеческие. При-
дя к бесконечно малому, математика, точнейшая
из наук, оставляет процесс дробления и присту-
пает к новому процессу суммования неизвестных,
бесконечно малых. Отступая от понятия о при-
чине, математика отыскивает закон, то есть свой-
ства, общие всем неизвестным бесконечно малым
элементам.
Хотя и в другой форме, но по тому же пути мыш-
ления шли и другие науки. Когда Ньютон вы-
сказал закон тяготения, он не сказал, что солнце
или земля имеет свойство притягивать; он ска-
зал, что всякое тело, от крупнейшего до малей-
шего, имеет свойство как бы притягивать одно
другое... На том же пути стоит и история. И если
история имеет предметом изучения движения
народов и человечества, а не описание эпизодов
из жизни людей, то она должна, отстранив поня-
тие причин, отыскивать законы, общие всем рав-
ным и неразрывно связанным между собою бес-
конечно малым элементам свободы70.
Здесь Толстой — как мне кажется — имеет в виду:

(а) что, поскольку всё связано со всем, существует
неустранимая взаимозависимость вещей во време-
ни, пространстве и масштабе: пытаться проводить
различие между независимыми и зависимыми пе-
ременными бессмысленно; (б) что поэтому всегда
будут существовать вещи, которые нельзя знать,
и их деление на элементы ничему не поможет, по-
скольку всегда найдутся еще более дробные эле-
менты; (в) что из-за того, что мы не можем знать,
мы всегда будет пребывать в иллюзии самостоя-
247
тельного действия, пусть и бесконечно ограничен-

ного; (г) что хотя такие бесконечно малые действия
могут подчиняться законам, это для нас безразлич-
но, так как мы не можем ощущать их последствий;
и поэтому (д) на деле наше восприятие свободы
есть сама свобода.
Если я верно понял его мысли, Толстой вос-
пользовался для разрешения древней проблемы:
как возможно, чтобы человек мог обладать свобод-
ной волей, если Бог всемогущ? — идеей масштаба.
Но, оставаясь Толстым, он не удовлетворился соб-
ственным ответом и вскоре вернулся к вере в Бога,
которую когда-то высмеивал как обычай примитив-
ных людей. Он даже попытался, хотя и без особо-
го успеха, сделаться примитивным человеком сам71.
Но если считать рассуждения Толстого, как и мыс-
ли Клаузевица, предварительным комментарием
к словам Ф. Скотта Фицджеральда о том, что нуж-
но уметь держать в уме две противоположности,
не теряя при этом способности мыслить, то из это-
го вытекают важные следствия для стратегии в са-
мом большом смысле этого слова.
XII
Начнем с соотношения теории и практики. Клау-
зевиц и Толстой относятся к ним с равным уваже-
нием, не попадая в рабскую зависимость ни от того,
ни от другого. Абстрактное и конкретное в их мыш-
лении как бы взаимно усиливает друг друга, но это
никогда не происходит в каких-то заранее задан-
ных пропорциях. Каждая ситуация требует уста-
новления равновесия, основанного на здравом смыс-
ле и опыте, которые сами являются результатом
освоения уроков прошлого и обучения, необходи-
мого для будущего.
Теория сводит сложность истории к моментам,
которые могут быть предметом обучения. Это не ре-
248
дукционизм штукатуров Толстого, которые сгла-

живают нарушения закономерности ради предска-
зуемости. Теория действует по отношению к про-
шлому так же, как coups d’oeil Клаузевица действует
по отношению к настоящему: она извлекает уро-
ки из бесконечного многообразия опыта. Она де-
лает свой набросок, исходя из того что вам необхо-
димо знать, не пытаясь сказать вам слишком мно-
го, потому что в учебном классе, как и на поле боя,
время для восприятия материала ограниченно. Так
теория служит практике. А когда практика исправ-
ляет теорию, снимая шоры с глаз теоретиков, тео-
рия платит ей взаимностью, не давая вам сорвать-
ся со скалы или забрести в болото (или в Москву).
Художник, делая набросок, поочередно смотрит
на пейзаж и на свой планшет, повторяя это движе-
ние до тех пор, пока на бумаге не появится образ,
воссоздающий (но не дублирующий) то, что нахо-
дится перед ним. Движение руки художника зада-
ется и пейзажем, и планшетом, но никакие два ху-
дожника не нарисуют открывающийся перед ними
вид абсолютно одинаково. Мы наблюдаем здесь вза-
имную зависимость сторон, но это их взаимодей-
ствие каждый раз неповторимо, и без этого нельзя
достичь нужного равновесия между реальностью
и изображением72.
Сегодня составление такого общего наброска
стратегии называют «интегральной оценкой»73.
Речь идет об отображении (и никогда не о простом
перечислении) элементов, которые, существуя каж-
дый в своих особых обстоятельствах, могут с наи-
большей вероятностью определить результат.
Когда оценка выполняется правильно, она должна
включать «известные факторы»: географию, топо-
графию, климат, ваши собственные возможности
и ваши цели; «вероятные факторы»: цели против-
ников, надежность союзников, культурные ограни-
чения, способность вашей страны переносить тяго-
ты войны; и, наконец, уважительное обозначение
249
всех «неизвестных факторов», которые прячутся

в точках пересечения линий действия первых двух
групп факторов.
Эта конфигурация тройственна, как и взаимо-
действие «точек притяжения» у Клаузевица, при-
чем в двояком смысле: когда вы стремитесь найти
равновесие известных, вероятных и неизвестных
факторов, вы делаете это также во времени, в про-
странстве и в масштабе. «На войне, как и вообще
во всем мире, — поясняет Клаузевиц, — все, что при-
надлежит к известному целому, находится во вза-
имной связи; следовательно каждая причина,
как бы ничтожна она ни была, сохраняет свое влия-
ние до самого конца военных действий, видоизме-
няя его хотя бы в самой ничтожной мере»74. Здесь
он предвосхищает рассуждения Толстого о беско-
нечно малых величинах.
Но не потому, что Клаузевиц видит будущее: это
скорее связано с тем, что и ему, и Толстому в про-
шлом доводилось видеть «лицо битвы»75. Именно
поэтому они знают, что цели (которые в принци-
пе бесконечны) никогда не могут быть средствами
(которые до обидного конечны). Вот почему вой-
на — Клаузевиц говорит это прямо, Толстой под-
разумевает — должна отражать политику. Пото-
му что когда политика начинает отражать войну,
это говорит лишь о том, что какой-то из высоко
забравшихся «ежей», будь то Ксеркс или Наполе-
он, влюбился в войну и сделал ее самоцелью. Та-
кие способны остановиться только тогда, когда
они полностью обескровлены, так что кульмина-
ционный пункт их наступления — поражение, на-
носимое ими самим себе.
Перенапряжение сил — ситуация, когда ваша ар-
мия ослабляется из-за того, что вы путаете цели
и средства — позволяет вашему противнику приме-
нить принцип рычага, совершая небольшие манев-
ры с большим эффектом. Фемистокл не смог бы
победить при Саламине, не истолковав на свой лад
250
слова дельфийского оракула; Елизавета доверяла

своим адмиралам, которые доверяли ветрам; а Ку-
тузов мог спокойно дремать после Бородинского
сражения, уверенный в том, что география, топо-
графия и климат — «известные факторы», не при-
нятые в расчет Наполеоном, — выгонят французов
из России, даже если русские вообще не пошевелят
пальцем. Граница страны станет тем «золотым мо-
стом», который противник захочет перейти сам,
чтобы вернуться домой76.
Мост Кутузова можно назвать золотым стан-
дартом большой стратегии, потому что если цели
должны соответствовать имеющимся средствам,
то необходимость экономической состоятельности
и моральности — то есть реалистичности действий
и соблюдения принципов — требует достижения
этого соответствия при минимально возможной
потере ресурсов и человеческих жизней. «Исполь-
зуемые средства должны соответствовать серьез-
ности бесчинств», пишет Гамильтон в «Федерали-
сте»77, и как ни поражало Клаузевица и Толстого все
происходившее в их время, оба считали свои кни-
ги возвращением к идее меры. Оба автора уравнове-
шивают противоположности неустанно и в эпиче-
ских масштабах. Именно из этого — из постижения
противоречий в их единстве — и рождается мера78.
Теория или практика. Обучение или импровиза-
ция. План или трение. Сила или политика. Реальные
ситуации или их зарисовки. Конкретизация или об-
общение. Действие или недеяние. Победа или пора-
жение. Любовь или ненависть. Жизнь или смерть.
Командование с заоблачных высот или постоянное
удерживание взгляда на земле. Никакого «или»
не существует только между искусством и наукой.
И вовсе не будет преувеличением сказать, что и Клау-
зевиц, и Толстой — по широте взгляда, способности
к воображению и честности, с которой они подхо-
дили к этим великим вопросам, — были величайши-
ми мастерами большой стратегии.
ГЛАВА 8
Величайший президент
Д Ж О Н Куинси Адамс не появляется в сценах

«Войны и мира», хотя он провел в России
Александра I больше времени, чем Клаузе-
виц и Наполеон вместе взятые1. Но с приближе-
нием президентских выборов 1824 года в Америке
Адамсу начали являться три шекспировских при-
зрака. Первый из них — Макбет, «греховные ам-
биции» которого позволили ему добиться короны
ценой гибели собственной души. Второй — Гамлет,
говорящий о смерти в мрачную минуту: «Это ли
не цель желанная?» Третий — Болингброк в пьесе
«Ричард II»: «О! Разве, думая о льдах Кавказа, ты
можешь руку положить в огонь?» Адамс очень ста-
рался, чтобы у него это получилось, но начал пу-
гаться собственных надежд. «Мы так плохо пони-
маем... что лучше для нас самих, — писал он в своем
дневнике, — и самое неясное для меня на этих выбо-
рах — это то, следует ли мне вообще добиваться побе-
ды». Но он тут же добавляет, что для него «на кар-
ту поставлено больше... чем для любого другого
гражданина Союза»2.
Он имел в виду долг перед родителями. Его мать
позаботилась о том, чтобы Джон Куинси, которо-
му тогда не было восьми, увидел собственными гла-
зами кровопролитие при Банкер-Хилл. Его отец
сделал всё для того, чтобы он мог читать класси-
ков на греческом и латыни — и говорить по-фран-
цузски — еще до подросткового возраста, а позднее
Джон Куинси добавил к числу языков, на которых
252
ВЕЛИЧАЙШИЙ ПРЕЗИДЕНТ
он свободно говорил, испанский, немецкий и гол-

ландский (хотя так и не научился говорить по-рус-
ски). Адамс-младший стал посланником США в Ни-
дерландах в двадцать шесть лет, посланником США
в Пруссии — в тридцать и сенатором — в тридцать
шесть. Еще в бытность сенатором он одновремен-
но был избран профессором риторики и оратор-
ского искусства в Гарварде. По окончании своей
миссии в России он участвовал в переговорах о за-
ключении Гентского договора, положившего конец
англо-американской войне 1812 года, остался по-
сланником в Великобритании, а в 1817 году стал го-
сударственным секретарем — пожалуй, самым влия-
тельным государственным секретарем в истории
Соединенных Штатов3. Эту должность использо-
вали как ступеньку на пути к президентскому по-
сту и Мэдисон, и Монро, но поскольку родители
Адамса не мыслили для него ничего ниже прези-
дентского кресла, он готовил себя в президенты
с самого детства.
Но к 1824 году прежний пиетет американцев пе-
ред аристократией, позволявший вирджинским
династиям4 или таким семействам, как Адамсы,
продвигать своих детей во власть, уже сменялся
непочтительным пренебрежением. Элиты не были
в особом почете ни в пограничных штатах, ни в га-
зетах, которые вели ожесточенную конкурентную
борьбу друг с другом, ни среди новых поколений
избирателей. Адамс не считал, что благородный че-
ловек должен добиваться цели любой ценой, но ему
казалось, что поражение в борьбе за президентский
пост будет означать «неодобрение Нацией [его]
предыдущей деятельности»5, — а значит, и заслуг
его отца, единственного на тот момент еще живого
главы исполнительной власти, отбывшего полный
срок своих полномочий и пристально следившего
за президентской гонкой из своего дома в Массачу-
сетсе. Стремление к власти без слишком явного его
выказывания и предложения своих услуг — такое
253
балансирование между жаром и холодом — помогло

Вашингтону в конце 1780-х годов, но оно вряд ли
помогло бы Адамсу в начале 1820-х.
Поэтому когда Эндрю Джексон, еще один про-
славленный герой войны6, получил в 1824 году боль-
шинство голосов избирателей, но лишь относитель-
ное большинство голосов в коллегии выборщиков,
Адамс совершенно отказался от всякой «индиффе-
рентности». Согласно Конституции, в подобном
случае итог выборов должен был определяться ре-
шением палаты представителей, и тут сторонни-
ки Адамса объединились со сторонниками другого
кандидата, Генри Клея, чтобы сделать президен-
том Адамса, который, в свою очередь, назначил
Клея государственным секретарем. Была ли электо-
ральная сделка на самом деле, значения не имело:
для Джексона и его сторонников всё это имело вкус
и запах подобной сделки в достаточной степени,
чтобы гневно осудить «грязные махинации». Так
в самом начале деятельности своей администра-
ции Адамс и Клей, по замечанию историка Шона
Виленца, проявили «полное отсутствие политиче-
ского разума и воображения»7.
Президент Адамс попытался исправить ситуа-
цию, предприняв собственный поход на Москву
(не в буквальном смысле): в своем первом еже-
годном послании конгрессу в декабре 1825 года,
опубликованном вопреки мнению его собствен-
ного кабинета, он проявил поистине наполеонов-
скую неспособность соразмерять свои устремления
со своими возможностями. Имея настолько крохот-
ный мандат, что лишь он один был в состоянии
его разглядеть, Адамс хотел всего сразу: учрежде-
ния национального университета, строительства
дорог и каналов за счет федеральной казны, введе-
ния единой системы мер и весов, укрепления фло-
та и создания военно-морской академии, развития
мировой торговли и ведения энергичной диплома-
тии, обеспечивающей соблюдение доктрины Мон-
254
ро. Дав волю своей давней страсти к астрономии,

Адамс даже предложил создать национальную об-
серваторию: американский вариант «небесных мая-
ков», создававшихся в Европе, после чего пошли
разговоры о том, что его голова витает не просто
в облаках, а где-то выше — среди звезд.
Он говорил, что пренебречь всеми этими задача-
ми — это все равно что «зарыть в землю талант, пе-
реданный на наше попечение». Ибо «свобода — это
сила», а «нация, получившая в удел величайшие
свободы, должна, пропорционально своей числен-
ности, быть самой сильной нацией на земле». Сон-
ная праздность, «вызванная параличом воли участ-
ников нашего Союза» может лишь «обречь» страну
на «постоянную неполноценность»8. Но в действи-
тельности послание Адамса вызвало паралич толь-
ко у немногих остававшихся у него сторонников
и обеспечило ему, после менее года в должности,
лишь одну определенную перспективу: что его
правление ограничится одним сроком.
Возможно, что, предав свои принципы ради
завоевания президентского поста, Адамс надеял-
ся вновь обрести их, расставшись с этим постом.
Возможно, что ему всегда не хватало уверенно-
сти в себе: его родители сделали амбицию долгом,
но редко подбадривали его. Возможно, что он от-
стал от времени: ближайшее будущее американской
политики принадлежало идее расширения мест-
ных свобод, которую защищал Джексон, а не га-
мильтоновскому идеалу объединения. Возможно,
что он опередил свое время: в более отдаленном
будущем федерализм возродится и выиграет гра-
жданскую войну. Может быть, он видел, что про-
блема рабства станет причиной войны и надеялся
оттянуть злополучный день, отвлекая нацию на ре-
шение других проблем: понимая хрупкость миссу-
рийского компромисса, Адамс, как и большинство
его современников, не осмеливался называть раб-
ство по имени9. Как бы то ни было, он покинул свой
255
пост в 1829 году совсем как Наполеон, покинувший

Россию в 1812 году: усталым и изнуренным, без со-
юзников, жертвой собственных просчетов.
Но Адамс перегруппировал свои силы так,
как никогда не пришло бы в голову Наполеону:
он «отправил себя на понижение». Он дал согла-
сие избираться в палату представителей от своего
массачусетского округа, став единственным пре-
зидентом, когда-либо избиравшимся в этот орган
после отбытия президентского срока. Легко одер-
жав победу в декабре 1831 года, он занял свое место
в палате и в течение следующих полутора десяти-
летий добивался только одного: обсуждения ты-
сяч петиций об отмене рабовладения, подававших-
ся им на рассмотрение членов этого органа. Хотя
он часто был единственным, кто оспаривал про-
водившуюся палатой политику запрета прений
по этому вопросу, Адамс в конце концов одержал
победу. Хотя Конституция защищает рабство, на-
стаивал он, Первая поправка гарантирует свободу
слова и право подавать петиции об «устранении
допущенных несправедливостей». Благодаря сво-
ему упорству, логике и благородству поставленной
цели он загнал своих противников в угол.
Позднее, в марте 1841 года, уже в возрасте семи-
десяти четырех лет, Адамс проделал то же самое
с Верховным судом. Выступив с восьмичасовой ре-
чью в защиту пленников судна «Ла-Амистад» (аф-
риканцы, проданные в рабство на испанский остров
Куба, освободились во время плавания, были захва-
чены американским судном и через сочувствовав-
ших им юристов обжаловали решение об их прину-
дительном возвращении), Адамс напомнил судьям,
что тексты Декларации независимости в красивых
рамках висят прямо за их спинами на стенах зала
заседаний. Как для них, сидящих прямо под эти-
ми текстами, возможно будет не освободить плен-
ников? Под влиянием этого морального призыва,
напоминания о первоначальных целях Декларации
256
и особенностей интерьера помещения суд неожи-

данно согласился. Со временем и вся страна согла-
сится на отмену рабства, но лишь заплатив за это
ужасающе высокую цену.
Таким образом, именно Адамс сделал больше,
чем какой-либо другой американец до Линкольна,
чтобы ввести Конституцию в рамки Декларации, го-
ворившей, что все люди созданы равными. И он хо-
рошо понимал, что в ее тогдашнем виде Конститу-
ции было весьма неуютно в этих рамках.
I
21 февраля 1848 года палата представителей об-
суждала резолюцию о вынесении благодарности
офицерам, принимавшим участие в недавней вой-
не с Мексикой: мирный договор Гуадалупе-Идаль-
го, положивший конец этому конфликту, был на-
правлен на утверждение сената ранее в тот же день.
Договор расширил границы Соединенных Шта-
тов от Техаса, аннексированного еще до этой вой-
ны, в 1845 году, до самого Тихого океана, но Адамс,
при всех его прежних трансконтинентальных ам-
бициях, выступил бы (если бы у него была такая
возможность) против заселения этой территории.
Он считал, что президент Джеймс К. Полк спро-
воцировал конфликт, чтобы включить в Союз но-
вые рабовладельческие территории. Однако палата
представителей не имела полномочий утверждать
договоры, а у Адамса, который находился в этот
день в зале ее заседаний, случился удар, и он скон-
чался через два дня. Авраам Линкольн, конгресс-
мен от Иллинойса, служивший в конгрессе свой
первый срок и его союзник в критике этой войны,
был, вероятно, свидетелем этой драмы10.
Это был, как сумел еще выговорить Адамс после
инсульта, его «конец здесь, на земле». Но это был
также конец последнего поколения, знавшего от-
257
цов-основателей. Линкольн родился в убогой хи-

жине на границе штата Кентукки в 1809 году —
в том самом году, когда Мэдисон направил Адамса
посланником в Россию. После смерти матери
и при полном безразличии отца к судьбе детей де-
вятилетний Линкольн и его двенадцатилетняя се-
стра голодали, ходили в лохмотьях и совершенно
завшивели; в это же самое время Адамс, государ-
ственный секретарь президента Монро, покупал
испанскую Флориду. И когда Линкольн — которо-
го спасла его мачеха, решил, что ему все же нуж-
но бежать от отца, считавшего, что одного года
в школе для мальчишки вполне достаточно, —
он со своим другом смастерил плоскодонку и по-
плыл в ней по Миссисипи, хотя никогда не слы-
шал о Гекльберри Финне: это был 1828 год, и Адамс
все еще был президентом. Когда много лет спу-
стя Линкольна попросили указать, какое образо-
вание он получил, он написал только одно слово:
«ущербное»11.
Но что же выделяло Линкольна среди прочих —
ведь это можно было бы сказать в то время о боль-
шинстве американцев? Во-первых, его внешние
данные — или, как выразился бы, наверное, он сам,
их отсутствие. При росте (во взрослом возрасте)
метр девяносто три он возвышался почти над все-
ми окружающими. У него были огромные руки, все
брюки были ему коротки. Он считал себя уродом
и никогда не мог справиться со своей непослуш-
ной шевелюрой, а неловкие движения этого вер-
зилы вызывали у других людей смутную тревогу,
словно он вот-вот начнет натыкаться на предме-
ты и опрокидывать мебель. Но Линкольн, похо-
же, редко переживал по поводу своей внешности:
он прятался за самоиронией, хотя в крайнем слу-
чае мог рассчитывать и на свою недюжинную силу.
Поняв, что остаться незамеченным людьми у него
все равно не получится, он достаточно рано решил,
что тогда уж лучше нравиться людям12.
258
Он принялся совершенствовать свои оратор-

ские таланты. Никто не умел шутить с такой го-
товностью, так уместно и так редко повторяя свои
старые шутки. Рассказы и истории, часто непри-
стойные, текли из него с такой же легкостью, с ка-
кой ненадежные банки того времени выпускали
бумагу вместо денег, однако его рассказы всегда
имели смысл или цель; о Линкольне говорили,
что он мог бы «заставить и кошку смеяться»13.
Но за этой маской шутника была скрыта несокру-
шимая вера в судьбу, словно его что-то направляло
или кто-то вел по жизни — и это, наверное, не был
Бог14. Кто знает, может быть, это была мрачная тень
его беспросветного детства, или смерть Энн Рат-
ледж, на которой он надеялся жениться, или не-
простая жизнь с Мэри Тодд, ставшей его женой,
или потеря двух детей из четырех? А может быть,
это была сама шекспировская сложность его нату-
ры, ибо Линкольн проживал в своей жизни роли
не только тех призраков, которые навязчиво пре-
следовали Адамса — Макбета, Гамлета и Болинг-
брока, но также и Фальстафа, и Генриха V, и Ника
Основы, и короля Лира, и Просперо, и позднее (ко-
нечно, в глазах своих врагов) Юлия Цезаря15.
Молодой Линкольн любил проводить время
на берегу реки, декламируя Шекспира. Речка на-
зывалась Сангамон и текла близ городка Нью-Са-
лем — первого места в Иллинойсе, где он поселил-
ся. К западу простиралось пустое пространство,
полное возможностей. К востоку — земли, ставшие
чьей-то собственностью, дороги и мосты, верховен-
ство закона, дух предпринимательства, право любо-
го человека, независимо от его происхождения,
на продвижение в обществе. Линкольн соединял
в себе обе эти «географии», не принадлежа ни к од-
ной из них: он пробовал строить лодки и занимать-
ся речным судоходством, был землемером, служил
в армии, колол бревна для строительства заборов,
был управляющим магазина и даже — недолго —
259
почтмейстером (но никогда не занимался сельским

хозяйством) — пока в конце концов не остановился
на юридической практике, которая позднее приве-
ла его в политику16.
В юриспруденции, как и в политике, он был са-
моучкой. Он жадно читал, запоминал все нужное
и мастерски применял все прочитанное на прак-
тике. Переход из юридической практики в поли-
тику облегчило его ораторское мастерство; немало
помогло и то, что он никогда не был нудно-серь-
езным. Потерпев поражение на выборах в Зако-
нодательное собрание штата в 1832 году, он подал
свою кандидатуру снова и прошел в него через два
года. С этого момента он ни разу не проигрывал
на выборах17. Шел второй президентский срок
Джексона, и по всей стране создавались полити-
ческие партии18. Линкольн предпочел вигов демо-
кратам из уважения к Клею, который аккуратно
переформулировал предложения Адамса о «вну-
тренних улучшениях». Но более срочной задачей
молодого законодателя было улучшение жизни
в Спрингфилде — городе, в который он переехал, —
путем его превращения в столицу штата. Когда
в 1839 году эта цель была достигнута, а кандидат
от партии вигов стал в 1840 году президентом19,
Линкольн мог уже ставить перед собой более мас-
штабные цели.
Ему хватило благоразумия не спешить. Для побе-
ды на выборах необходимо было строить полити-
ческие союзы, а в Иллинойсе это означало ждать
своей очереди: вот почему до 1846 года Линкольн
не добивался выдвижения в палату представителей
США от партии вигов. По той же причине, выиграв
на этих выборах, он обещал отбыть в палате только
один срок. В декабре 1847 года он прибыл в Вашинг-
тон, горя желанием оставить о себе память. Он по-
требовал, чтобы президент Полк указал «точное
место», где полтора года назад мексиканцы пролили
кровь американцев. Если, как утверждал президент,
260
война была начата в порядке самообороны, то кто

именно оборонялся и от кого? Но Полк просто про-
игнорировал слова молодого конгрессмена, а Лин-
кольн лишь заработал себе прозвище «Пёстрый»20.
Изменив своим привычкам, он слишком поторо-
пился сделать первый шаг, совершив ошибку, кото-
рую ему всегда удавалось избежать в прошлом и ко-
торую он будет избегать в будущем21.
Линкольн вернулся в Спрингфилд в 1849 году,
не сумев получить при распределении должностей
завидное место главы управления регистрации зе-
мельных сделок, которое позволило бы ему задер-
жаться в Вашингтоне. Не считая резолюции о «точ-
ном месте», его срок в конгрессе не ознаменовался
ничем примечательным. Его юридическая конто-
ра, которую в его отсутствие занимал его партнер
Уильям Херндон, оказалась настолько запущен-
ной, что семена, которые он посылал своим изби-
рателям и которые местами нечаянно просыпались
на пол, дали ростки. Линкольну было уже сорок
лет, и он сам, похоже, был близок к тому, чтобы
остепениться и пустить корни22.
II
Но в следующие пять лет Линкольн нашел дело
своей жизни, приобрел компас и наметил курс.
Этим курсом стала идея старика, чьи последние
минуты он наблюдал в палате представителей:
напоминать американцам о той неловкой позе,
в которой их оставили отцы-основатели ради со-
здания их Союза. «„Необходимость“ была един-
ственным аргументом в пользу рабства, который
они когда-либо выдвигали, — настаивал Линкольн
в 1854 году, — и дальше они не пошли». Они уна-
следовали это учреждение от англичан и знали,
что без него они не смогут создать нацию, но на-
деялись, что оно отомрет само собой. Вот почему
261
они вписали рабство в свою Конституцию, не назы-

вая его по имени и пряча его, «как больной человек
свои опухоли и наросты, которые он пока не осме-
ливается отсечь, чтобы не истечь кровью до смер-
ти... Меньше этого наши отцы не могли сделать,
и больше этого они делать не стали»23.
Но рабство не исчезало само собой. Там, где оно
было легальным, оно становилось все более вы-
годным. В национальной политической системе
его позиции защищало «правило трех пятых»,
по которому подсчитывались голоса избирате-
лей при выборах в конгресс. Оно еще вполне мог-
ло распространиться на новые территории, отвое-
ванные у Мексики, которые вскоре должны были
стать штатами Америки, на основании их добро-
вольного решения или в силу закона: «компро-
мисс 1850 года», который регулировал статус раб-
ства в этих регионах, был уже менее надежным, чем
компромисс 1820 года, который изначально не был
вполне прочным24. И даже в тех штатах, где раб-
ство было незаконным, федеральные законы до-
пускали возвращение беглых рабов их владельцам.
«Четвертое июля25 вовсе не утратило своего значе-
ния, — мрачно писал Линкольн в 1855 году. — Это
по-прежнему прекрасный повод ... для запуска фей-
ерверков!!!»26 Никто не раздул пламя вокруг про-
блемы рабства больше, чем тот самый человек, ко-
торый старался погасить это пламя, но, видимо,
слишком переусердствовал в этом. Стивен Дуглас,
старший сенатор от Иллинойса, был коллегой Лин-
кольна по юридической практике в Спрингфил-
де и часто выступал его партнером в дебатах. Хотя
Дуглас принадлежал Демократической партии,
он разделял большой интерес вигов к вопросам
экономического развития. Оба стремились обес-
печить для своего региона как все новшества, шед-
шие с востока, так и возможности, открывавшиеся
на западе. Оба поддерживали в качестве первого
шага в этом направлении прокладывание маршрута
262
трансконтинентальной железной дороги через Ил-

линойс. Оба знали, что для этого потребуются фе-
деральные субсидии, выделение земель и военная
охрана. Оба ожидали, что южане, добивавшиеся,
чтобы маршрут проходил по их штатам, потребуют
компенсации. Но только «судья Дуглас», как назы-
вал его Линкольн, считал, что знает, в чем она дол-
жна состоять.
Почему бы не отменить все установленные Кон-
грессом ограничения на рабовладение на всей ог-
ромной территории Канзаса и Небраски, прости-
рающейся до Скалистых гор на западе и до границы
с Канадой на севере, и не дать поселенцам право
самим определить ее будущее? Ведь право на са-
моопределение закреплено в Декларации незави-
симости, а на новых территориях, ввиду особен-
ностей их ландшафта и климата, рабство никогда
не укоренится. Дуглас считал, что может добиться
двух целей разом: внесенный им на рассмотрение
конгресса Закон о Канзасе и Небраске, принятый
в мае 1854 года, позволит одновременно защитить
моральные принципы и решить практические
задачи27.
Но вышло совершенно иначе: принятие закона
вызвало настоящий взрыв и, как выразилась позднее
Гарриет Бичер-Стоу, «во все стороны полетели рас-
каленные гвозди»28. Компромиссы 1820 и 1850 годов
обеспечивали баланс известных интересов, но Дуглас
позволил себе вмешаться в процессы, исход кото-
рых еще не был известен: принципы заселения новых
территорий, итоги выборов и результаты пересад-
ки известных форм жизни на незнакомую почву —
в эпоху острых политических страхов. Но хуже все-
го, подчеркивал Линкольн, было даже не это, а то,
что сформулированная Дугласом доктрина «народ-
ного суверенитета» ставила под вопрос наследие са-
мих отцов-основателей.
Они видели в рабстве необходимое зло, которое
можно терпеть в его существующих пределах, пока
263
оно не отомрет само. Дуглас, однако, проводил

идею нейтралитета: если жители новых террито-
рий предпочитают рабство, пусть им будет позво-
лено его иметь, — может быть, даже на неопреде-
ленный срок. Линкольн, обычно очень спокойный,
с трудом сдерживал ярость во время дебатов с Дуг-
ласом в октябре 1854 года в Спрингфилде:
Это декларируемое безразличие, которое,

как я должен думать, скрывает подлинную жа-
жду распространения рабства, я могу лишь нена-
видеть. Я ненавижу это безразличие по причине
чудовищной несправедливости самого рабства.
Я ненавижу это безразличие еще и потому,
что оно лишает нашу республику заслуженного
влияния в мире, позволяет всем врагам свобод-
ных установлений с видимостью правды обзы-
вать нас лицемерами и всем истинным друзь-
ям свободы — сомневаться в нашей искренности.
И в особенности я ненавижу упомянутое безраз-
личие потому, что оно подвергает критике Де-
кларацию независимости и настаивает, что нет
иного основополагающего принципа, кроме соб-
ственной корысти. Тем самым оно силой вовле-
кает столь многих хороших людей в открытую
войну с самыми фундаментальными принципа-
ми гражданских свобод29.
Но какое могло быть дело Дугласу — или кому бы

то ни было еще — до того, что ненавидит Лин-
кольн? Отбыв свой единственный срок в конгрессе,
он больше ничего не добился в политике. Для пуб-
лики он был просто верзила с высоким скрипучим
голосом. Его противником был влиятельный се-
натор. Дугласа называли «маленьким гигантом»,
и ему самому нравилось это прозвище: он был не-
высокого роста, всегда безупречно одевался, обла-
дал зычным голосом и большой самоуверенностью.
Линкольн же, хотя и не был совсем уж ничтоже-
ством, пока сделал слишком мало для того, чтобы
стать известным.
264
III
Однако политическая жизнь Иллинойса неред-
ко выправляла подобные асимметрии. Поли-
тики не могли просто печатать свои речи в газе-
тах: тексты были пространные, шрифт — мелкий,
да и не все умели читать. Но на публичное выступ-
ление мог прийти любой: в небольших городках
было не так уж много развлечений, и поэтому су-
дебный округ, адвокаты и судьи которого вели су-
дебные дела по всему штату, устраивал настоящие
выездные шоу риторической акробатики30. Отсюда
было уже недалеко до уличных политических ми-
тингов, на которых люди часами слушали ораторов
как завороженные, а от них — до тех дебатов, кото-
рыми судья Дуглас прославил Линкольна, снова пе-
рехитрив сам себя.
Линкольн начинал свои речи медленно, и вна-
чале казалось, что он с трудом находит мысли,
слова и даже более отдаленные части собственно-
го тела. Но затем темп речи нарастал, жесты ста-
новились осмысленными, голос начинал звенеть,
а его аргументы превращалась в опасные ловушки
для противника и звучали настолько убедительно,
что зачарованные репортеры иногда забывали ве-
сти свои записи31. Линкольн, как и Джон Куинси
Адамс, изучал Евклида, и хотя Адамс проходил его
в Гарварде, а Линкольн был самоучкой32, оба научи-
лись у него беспощадной геометрической логике.
Вот пример рассуждений Линкольна из наброска,
написанного, вероятно, для одной из его спринг-
филдских речей:
Если A может доказать, пусть даже очень убе-

дительно, что он может по праву сделать B сво-
им рабом, то почему B не может использовать
ту же аргументацию и точно так же доказать,
что он может сделать своим рабом A? Но A —
265
белый, а B — черный, говорите вы. Значит, все

дело в цвете кожи, и более светлые вправе пора-
бощать более темных? Берегитесь. Если вы вво-
дите такое правило, вы должны быть признаны
рабом первого попавшегося человека, кожа кото-
рого светлее вашей. Вы не имеете в виду именно
цвет кожи? Вы имеете в виду, что белые превос-
ходят черных умственными способностями и, соот-
ветственно, имеют право порабощать их? Береги-
тесь и тут. Вводя такое правило, вы должны быть
признаны рабом первого попавшегося вам чело-
века умнее вас. Но, скажете вы, это вопрос инте-
реса, и если вы можете доказать, что это отвечает
вашим интересам, вы получаете право порабо-
щать другого человека. Очень хорошо. Но тогда,
если он может доказать, что это отвечает его ин-
тересам, он имеет право поработить вас33.
Далее в этой же речи Линкольн цитирует Декла-

рацию независимости: «Все люди созданы равны-
ми». Считает ли судья Дуглас рабов людьми? Если
нет, то кто они? Явно не боровы — боровам не дают
представительства в три пятых в национальном
конгрессе. Но если рабы — люди, то разве «народ-
ный суверенитет» не гарантирует им права на само-
определение? И как может какой-то человек предпо-
честь быть рабом? Люди шли из рабства к свободе,
а не наоборот. Взгляды Дугласа, снисходительно за-
ключал Линкольн, «покоятся, похоже, не на очень
прочной основе даже в его собственной голове»34.
Но та же логика заставляла Линкольна ввязы-
ваться в одни драки и оттягивать другие. Линкольн
воздерживался от того, чтобы ставить под вопрос
конституционные гарантии рабовладения там,
где они существовали, или само правило трех пя-
тых, или даже законы о беглых рабах. Но он при-
влекал на свою сторону Джефферсона35: рабовла-
дельца, составителя Декларации и основателя
Демократической партии, к которой принадлежал
Дуглас, потому что Джефферсон был и автором
266
Указа 1787 года, запрещавшего рабство на террито-

риях, ставших позднее штатами Огайо, Индиана,
Иллинойс и Висконсин: почему же теперь предла-
галось отменить такие ограничения для террито-
рии Канзас—Небраска? И то, что Линкольн задавал
этот вопрос, вовсе не делало его аболиционистом:
такое утверждение было «крайне нелепым».
Будь заодно с любым человеком, когда он прав...

и расходись с ним, если он идет не туда. Будь за-
одно с аболиционистом в восстановлении миссу-
рийского компромисса и будь против него, когда
он пытается добиться отмены закона о беглых
рабах... Что из этого? Ты все равно прав... В обо-
их случаях ты выступаешь против опасных край-
ностей.
Суть его позиции была в том, чтобы отказать раб-

ству в признании его моральной нейтральности,
вернуть его к тому уровню легальности, который
с большими оговорками признавали за ним отцы-
основатели и благодаря этому — и следуя их при-
меру — сохранить Союз. И за это «идущие за нами
миллионы свободных и счастливых людей во всем
мире поднимутся и назовут нас блаженными»36.
IV
Дуглас чувствовал себя неуютно, когда Линкольн
увязывал прагматизм с принципом, разум со стра-
стью, а уважение к прошлому нации — с прозрения-
ми о будущем всего мира. Сенатор предпочитал
заниматься тонкими различиями, а не рассматри-
вать полярные противоположности. Линкольн, на-
против, черпал в противоречиях силу — быть мо-
жет, потому, что их было так много в нем самом.
Они давали ему тот размах37, физический, умствен-
ный и нравственный, которым не отличался его
соперник. Дуглас не мог отказаться от дебатов
267
с Линкольном, не повредив своей политической

репутации, но с каждой их новой схваткой репута-
ция «верзилы» росла, а репутация «маленького ги-
ганта» падала. К 1858 году Линкольн уже претендо-
вал на место Дугласа в сенате в качестве кандидата
от новой Республиканской партии, выступавшей
против рабства, и этому помог своим очередным
просчетом сам Дуглас.
«Заявленной целью» и «смелым обещанием» Зако-
на о Канзасе и Небраске, напомнил Линкольн деле-
гатам конвенции штата, выдвинувшей его в июне,
было прекращение «агитации в пользу рабства».
Но за последние четыре года случилось обратное38.
В Канзас устремились сторонники рабовладения,
создавая там независимые территориальные едини-
цы, вызывающие крайне негативную реакцию и в са-
мом Канзасе, и во всех свободных штатах. Это при-
вело к расколу демократов и вигов на северные
и южные фракции и открыло новые возможности
для республиканцев. Позднее, в 1857 году, Верхов-
ный суд еще более обострил эти разногласия своим
решением по делу «Дред Скотт против Сэндфор-
да», гласившим, что конгресс не правомочен регу-
лировать статус рабовладения ни на одной из новых
территорий: когда авторы Декларации независимо-
сти провозглашали, что «все люди» созданы рав-
ными, безосновательно добавлял суд, они не могли
иметь в виду «африканцев», будь то рабов или сво-
бодных39. Планы Дугласа рухнули: он не ожидал
ничего подобного.
«Если бы мы могли знать заранее, где мы и куда
идем, — говорил Линкольн, выступая перед рес-
публиканцами Иллинойса в 1858 году, — мы мог-
ли бы лучше судить о том, что и как нам нужно
делать»40. Для этого нужен компас, но компас Дуг-
ласа указывал лишь курс собственного лавирова-
ния41. Он слишком часто оглядывался, заметая сле-
ды, и поэтому слишком часто попадал в лежавшие
на его пути кусты, болота и выгребные ямы. Лин-
268
кольн тоже лавировал — он тоже был политиком, —

но он сверял свой компас с вечными принципами,
например, убеждением в том, что «дом, разделив-
шийся сам в себе, не устоит»42.
Отсюда вытекало, что и «это правительство, по-
стоянно оставаясь наполовину рабовладельческим и на-
половину свободным, не может устоять». Отцы-ос-
нователи допустили временное противоречие, сохра-
нившееся дольше, чем им хотелось бы, но они всегда
исходили из того, что рабовладение будет постепен-
но уходить из жизни. Дуглас санкционировал сво-
им законом господство рабовладения: можно ска-
зать, перефразируя Бёрка, что конец его рассужде-
ний не помнил того, с чего начиналась эта страна.
Между этими двумя путями не могло быть компро-
мисса. «Я не ожидаю распада Союза, — подчеркивал
Линкольн. — Я не ожидаю, что этот дом не устоит,
но я ожидаю, что он перестанет быть разделенным».
Он станет или целиком одним, или целиком дру-

гим. Либо противники рабства остановят его даль-
нейшее распространение и поведут дело... к его
окончательному отмиранию, либо его сторонни-
ки будут распространять его до тех пор, пока оно
не окажется одинаково законным во всех шта-
тах, как старых, так и новых, не только на Юге,
но и на Севере43.
Тем не менее во всех семи дебатах между Линколь-

ном и Дугласом, состоявшихся в 1858 году, замеча-
тельных по их продолжительности, содержатель-
ности и ораторскому блеску44, эти крайности были
осторожно обойдены: любое упоминание возмож-
ности распада Союза как альтернативы его превра-
щения в целиком свободный или целиком рабовла-
дельческий все еще было слишком опасным, чтобы
провозглашаться открыто.
В этой ситуации Линкольн направил все свои
силы на то, чтобы показать, как мало решение Вер-
ховного суда оставило от «народного суверените-
269
та»: это была теперь просто похлебка, сваренная

из «тени голубя, отощавшего от голода». Есть ли
у поселенцев на какой-то территории хоть один
легальный способ не допустить распростране-
ния на ней рабовладения? — спрашивал он Дугла-
са. Припертый к стенке, судья вынужден был при-
знать, что они могут сделать это, только отменив
охрану прав рабовладельцев и их имущества — тех
прав, которые до сих пор были неприкосновенны-
ми в силу действия законов о беглых рабах. Изо-
бражая крайнее удивление, «верзила» тут же пари-
ровал: неужели его соперник стал аболиционистом?45
Хотя ответ Дугласа не удовлетворял никого, даже
его самого, демократическое большинство Зако-
нодательного собрания Иллинойса все же прого-
лосовало за сохранение за ним места в сенате46.
Но победителем этих дебатов люди считали Лин-
кольна, и это принесло ему общенациональную из-
вестность: он уже был одним из реальных претен-
дентов (хотя пока и не ведущим) на выдвижение
в кандидаты от Республиканской партии на прези-
дентских выборах 1860 года.
Линкольн доказал главное: практическую при-
менимость моральных норм в области политики.
Здесь я имею в виду внешнюю систему ориенти-
ров, которая сама определяет интересы и действия
человека, а не внутреннюю, как у Дугласа, которая
лишь отражает их. Система ориентиров Линколь-
на строилась не на вере, не на формальной этике
и не вытекала даже из юридической практики —
вида деятельности, который, будучи ориентиро-
ван на достижение справедливости, неизбежно яв-
ляется прагматичным. Она вытекала из того, чему
его научил опыт, из его самообразования, которое
расширило его границы, и из логики, которой Лин-
кольн заземлял электрические разряды своей рито-
рики. Поэтому безнравственные идеи судьи Дугласа
были не просто порочны: они нарушали основные
требования здравого смысла.
270
V
Несмотря на прозвище «Дровосек»47, которым
наградили Линкольна его сторонники, он дол-
жен был стать теперь «объединителем» политиче-
ских сил. Дело раскалывания партий он предоста-
вил Дугласу48. Республиканцы впервые боролись
за пост президента в 1856 году. Они проиграли, но,
в отличие от раздробленных демократов или почти
исчезнувших вигов, их объединяло убеждение в не-
обходимости бороться против дальнейшего рас-
пространения рабства49. В 1860 году их проблемой
было чрезмерное число претендентов: газета Har-
per’s Weekly насчитала одиннадцать; фаворитом пар-
тии был Уильям Сьюард, много лет занимавший
должность сенатора от штата Нью-Йорк50. Лин-
кольну необходимо было завоевать их лояльность,
не ослабив при этом единства воли партии. «Мое
имя здесь новое, — писал он в марте, — и, думаю,
что для очень многих людей я не самый очевидный
кандидат. Поэтому наша линия — никого не оби-
деть, а просто дать избирателю возможность прий-
ти к нам, если он вдруг почувствует, что уже готов
проститься со своей первой любовью»51.
Так он сделал себя центром притяжения вну-
три собственной партии. Он начал с выступле-
ний — неожиданно успешных — в таких разных
штатах, как Висконсин, Огайо, Нью-Йорк и шта-
ты Новой Англии52. Затем он провел конвенцию
по выдвижению в Чикаго, чтобы его соперникам
пришлось описывать круги вокруг него, а не на-
оборот. Он спокойно наблюдал за этими кругами
из Спрингфилда, тщательно избегая всякой види-
мости электоральных сделок53. Добившись выдви-
жения после третьего тура голосования, он повел
кампанию, как это полагалось, только из своей кон-
торы и всегда людного двора перед этой конторой,
охотно давая согласие на публикацию хвалебных
271
биографий, позируя для фото и общаясь по поч-

те и телеграфу с партийными функционерами
в тех штатах, где он рассчитывал одержать победу:
для своего времени он был вполне «на ты» с техни-
кой54. Поскольку остальные партии остались раско-
лотыми, он получил в ноябре явное большинство
в коллегии выборщиков, хотя это было еще далеко
от большинства голосов всех избирателей55.
Уже будучи избранным, но еще не вступив
в должность, он собрал свой кабинет из тех, кто
остался позади в президентской гонке, составив
«команду из соперников», как назвал их историк
Дорис Кернс Гудвин. В нее вошли его главные со-
перники по чикагской конвенции: все еще раз-
досадованный и недовольный Сьюард в качестве
государственного секретаря, чрезвычайно амбици-
озный Салмон Чейз из Огайо в качестве секретаря
казначейства, нечистый на руку, но политически
необходимый Саймон Кэмерон из Пенсильвании
в качестве секретаря по военным делам, надежный
и степенный Эдвард Бэйтс из Миссури в качестве
генерального прокурора и твердый приверженец
Линкольна, никогда не соперничавший с ним, Ги-
деон Веллес из Коннектикута в качестве секрета-
ря по морским делам. Может быть, они и сожрут
друг друга, говорил Линкольн своему молодому се-
кретарю Джону Николею, но все равно мне нужны
лучшие из лучших. Он готов был «пойти на риск
фракционных раздоров ради устранения угрозы
мятежа»56.
Уходящий президент Джеймс Бьюкенен отка-
зался идти даже на самые малые риски, и имен-
но этим объяснялась его ужасающая пассивность
в ситуации, когда семь рабовладельческих штатов
отделились от Союза после избрания Линкольна,
прихватив с собой федеральное имущество. Встре-
воженные сенаторы, в том числе Сьюард, Дуглас
и сенатор от Кентукки Джон Криттенден, пытались
выработать какие-то компромиссы, но Линкольн,
272
быстро рассмотрев несколько компромиссных ва-

риантов, вернулся к своим базовым принципам:
Я против любого компромисса, который помога-

ет его [рабства] распространению на земле, при-
надлежащей этой нации, или допускает такое
распространение. И любая уловка, при помощи
которой нация может приобретать территорию,
а затем позволять какой-то местной власти рас-
пространять на ней рабство, для меня отврати-
тельна57.
Судя по всему, Линкольн все же недооценил ре-

шимость Юга: «Думаю, нам потребуется не больше
двух-трех полков, чтобы обеспечить исполнение
всех законов Соединенных Штатов в нелояльных
штатах, — заверял он одного своего гостя (настро-
енного более скептически) в январе 1861 года. —
И я сделаю это, какие бы жесткие меры для этого
ни потребовались»58.
Но пока Линкольн еще давал последний шанс
логике. В своей инаугурационной речи, произне-
сенной 4 марта, он ловил на слове сепаратистов, за-
являвших, что они защищают Конституцию. Ка-
кие именно их права отрицаются? Это не право ра-
бовладения в штатах, где оно является легальным,
и не право хозяев на возвращение им рабов при по-
беге в любом штате. Это не уважение к Верховному
суду, чьи решения по конкретным вопросам никогда
и не предполагали общего подчинения «этому вы-
сокому суду». Это явно не ответственность каждо-
го должным образом избранного президента обес-
печивать точное исполнение федеральных законов
в каждом штате. Единственный реальный спорный
пункт состоит в одном: «одна часть нашей страны
считает, что рабство — это правильно и его нужно рас-
пространять, тогда как другая считает, что оно по-
рочно и не должно распространяться».
Но оправдывает ли этот пункт отделение — учи-
тывая всю его географическую немыслимость, всю
273
абсурдность принятия Союзом решения о собствен-

ном роспуске и все прочие неизвестные, которые,
несомненно, сопровождали бы столь беспрецедент-
ное предприятие?
Прежде чем затевать такое серьезное дело,

как разрушение самой ткани нашей нации...
не будет ли благоразумным точно понять, зачем
мы это делаем? Рискнете ли вы пойти на такой
отчаянный шаг, пока есть хоть какая-то вероят-
ность того, что хотя бы часть тех зол, которых
вы хотите избежать, на самом деле не существу-
ет? Неужели вы пойдете на это, зная, что явное
зло, к которому вы придете, больше всех реаль-
ных зол, от которых вы бежите?
Ничто ценное не может быть потеряно, настаивал

он, если просто «подождать»59. Но ни у одного се-
паратиста не должно было быть никаких сомнений
в отношении его собственной позиции: «Конфлик-
та можно избежать, если вы сами не окажетесь аг-
рессорами. Вы не приносили присяги перед Небом
в том, что вы уничтожите правительство, я же при-
несу самую торжественную присягу в том, что буду
„поддерживать, охранять и защищать“ его». По-
этому он будет ждать, когда «хор Союза» — может
быть, те же самые обойденные кандидаты? — вновь
будет вдохновлен, «а это, конечно, случится — более
добрыми ангелами нашей природы»60.
VI
Но ангелы не всегда подчиняются законам логики,
и то же относится к сепаратистам. 12 апреля 1861 года
войска Конфедеративных Штатов Америки обстре-
ляли форт Самтер в гавани Чарлстон — который,
по словам Линкольна, он только снабжал, не на-
правляя туда подкреплений, — и с этого момента на-
чалась война, причем клеймо ее поджигателей легло
274
на южан61. Неизменной целью Линкольна на протя-

жении следующих четырех лет было восстановить
Союз и тем самым спасти свое государство для его
будущего, в котором он видел будущее всемирного ве-
личия. Но он также считал, что это нельзя сделать
без искупления греха рабства, первоначально ока-
завшегося неизбежным62. Насколько мне известно,
Линкольн никогда не читал рассуждений Августи-
на или Макиавелли о конфликте требований души
и государства. Но мало кто из живших после них
решали эту проблему с большим искусством.
Одиннадцать штатов, составившие Конфедера-
цию (еще четыре штата откололись от Союза после
обстрела форта Самтер) пользовались преимуще-
ством глубоких коммуникаций, но их аграрное хо-
зяйство, основанное на рабовладении, плохо под-
ходило для ведения современной войны. Поэтому
их география допускала (а недостаточность ресур-
сов требовала) мобильной стратегии, изобретатель-
ности в ведении войны и умения заставать против-
ника врасплох. Все эти качества воплощал в одном
лице гениальный полководец южан Роберт Ли63.
У Союза было превосходство в живой силе, про-
мышленном потенциале и снабжении, но его вне-
шние коммуникации создавали массу проблем его
военачальникам, делая их неповоротливыми и не-
решительными. Наступательные действия из такой
позиции терпят неудачу, предупреждал Линкольна
генерал Генри Халлек в январе 1862 года, «в девяно-
ста девяти случаях из ста». Они «считаются обре-
ченными во всех авторитетных источниках по во-
енному делу, какие я когда-либо читал»64.
Но Линкольн понимал, что в войне нельзя огра-
ничиваться лишь теми действиями, которые пред-
писаны учебниками, поэтому он высказал «общую
идею» об использовании мощи Союза против воен-
ного искусства Конфедерации (он еще не был готов
облечь ее в директивную форму). Следовало исхо-
дить из того,
275
что мы располагаем численным превосходством,

противник же — бóльшим умением собирать свои
силы в точках противостояния; что мы потер-
пим поражение, если не сумеем найти способ сде-
лать наше преимуществo более весомым; а этого
можно добиться только если угрожать ему пре-
восходящими силами в разных местах одновремен-
но, так, чтобы мы могли уверенно атаковать одну
или обе такие позиции, если он не меняет дис-
позиции; а если он ослабляет одну позицию ради
усиления другой — не атаковать усиленную пози-
цию, а захватывать и удерживать более слабую65.
Разве Союз не может противопоставлять сосредо-

точениям сил конфедератов в отдельные моменты
и в отдельных местах по нескольку одновремен-
ных концентраций? Разве он не может компенси-
ровать его «большее искусство» своим «большим
числом»? Разве он не может мыслить и действо-
вать с учетом времени, пространства и масштаба?66
К счастью, Линкольн никогда не учился в воен-
ной академии Уэст-Пойнт: за такие идеи он был бы
просто отчислен. Они оспаривали всю ортодок-
сию военной теории того времени: главными це-
лями армии все еще считались занятие, укрепление
и оборона фиксированных позиций. Хотя амери-
канские военные, прошедшие подготовку до Гра-
жданской войны, с большим интересом изучали ма-
невренные войны Наполеона, сами они были лучше
подготовлены к технической организации армий,
чем к ведению боя: у них не было опыта народной
войны. Главным авторитетом для них был швей-
царский стратег Антуан-Анри Жомини, более все-
го известный своим пониманием войны как геоме-
трии. Клаузевиц был опубликован на английском
языке только в 1873 году67.
Тем не менее интуитивно Линкольн разделял
идеи Клаузевица, хотя ему потребуется еще три года,
чтобы найти полководца, также разделявшего эти
идеи, в лице Улисса Гранта — внешне ничем не при-
276
мечательного человека, становившегося смертонос-

ной силой на поле боя68. Стратегия президента со-
стояла в том, чтобы уничтожать силы противника
в любом месте и при любой возможности — то есть
прежде всего драться69. Людские, территориальные
и технические ресурсы Союза со временем превзой-
дут ресурсы Конфедерации, кровопролитная война
заставит ее армии сдаться, и с мятежным государ-
ством будет покончено. Таким образом, Линкольн,
хотя он никогда не читал эти строки, также считал,
что война — это «акт насилия, имеющий целью заста-
вить противника выполнить нашу волю»70.
VII
Конечно, эти слова появляются только на самых
первых страницах книги Клаузевица, и дальше все
становится сложнее. Так же осложнялись и задачи
военного командования для Линкольна, который
и без всякого Клаузевица знал, что войны, как бы
жестоко они ни велись, должны служить целям го-
сударств, которые их ведут, а не пожирать их. Вой-
на никогда не может быть самоцелью: она — лишь
средство спасения для государства, безопасность
которого поставлена под угрозу. И Линкольн по-
нимал, что гражданская война — которую он позво-
лил себе навязать, — также может дать американ-
скому государству, оскверненному рабством, шанс
спасти свою душу.
Но сначала нужно было спасти государство: ду-
мать о душе прежде всего остального — дело про-
роков, но не политиков. Линкольну нужно было
сохранить единство своего уже искалеченного Сою-
за, несмотря ни на какие жертвы, которые ему те-
перь придется принести. Это означало сохранение
в Союзе Миссури, Кентукки, Мэриленда и Делавэ-
ра — четырех лояльных штатов, в которых рабство
оставалось легальным. Потерять их, признавал
277
президент — это все равно что «сразу согласить-

ся на отделение, включая сдачу этого Капитолий-
ского холма». Или, как он, по чьим-то словам, до-
бавил, он «хотел бы, чтобы Бог был на его стороне,
но он должен иметь Кентукки»71.
Вот почему Линкольн запретил своим командую-
щим собственной властью объявлять свободными
рабов, захваченных их войсками: эта прерогатива
оставалась только за президентом, а он еще не был
готов к такому решению. Он подписал принятый
конгрессом закон, который предусматривал право
на конфискацию имущества мятежников, включая
рабов, но воздерживался от его применения: он со-
хранит это как резервную возможность и будет
пользоваться ею в зависимости от своих дальней-
ших планов. Но когда сторонники рабовладения
в северных штатах попытались помешать вербовке
солдат для армии и доставке войск на фронт, Лин-
кольн подавил эти выступления мгновенно: он аре-
стовал зачинщиков, отказался передать их дела
в суд и игнорировал возражения Верховного суда72.
В каждом из этих случаев Линкольн искал вер-
ный баланс между требованиями закона и нуждами
военного времени, надеясь, что само время и успе-
хи его армий позволят сделать этот баланс более
устойчивым. «Если рабство не есть несправедли-
вость, то что же тогда несправедливость? — писал
он в 1864 году. — Я не помню времени, когда я не ду-
мал и не чувствовал иначе, но я никогда не счи-
тал, что должность президента дает мне неограни-
ченное право руководствоваться этим суждением
и этим чувством в моих официальных решениях».
Тем не менее эта должность обязывала его сохра-
нять Союз — даже если для этого потребовалось бы
применить самые крайние средства.
Закон обычно требует принимать все меры

для спасения жизни и здоровья; но если для спа-
сения жизни часто приходится ампутировать
278
руку или ногу, то никто не признает разумным,

когда за руку или ногу платят жизнью. Я пола-
гал, что меры, которые в иных обстоятельствах
были бы неконституционными, могут быть пра-
вомерными, если они становятся совершенно не-
обходимыми для сохранения нации. Было ли это
верно или нет, я исходил из этого убеждения,
и сейчас торжественно подтверждаю это73.
Здесь Линкольн выразил яснее Клаузевица один

из фундаментальных принципов теории послед-
него: нет смысла спасать часть ценой потери цело-
го. Таким образом, идея о том, что «политическая
задача является целью, война же только средство,
и никогда нельзя мыслить средство без цели», вы-
текает из обычного здравого смысла74.
VIII
В своей книге об истории Прокламации об осво-
бождении рабов Аллен Гелзо высказывает мысль
о том, что «дар coup d’oeil»75 позволял Линколь-
ну «схватывать ситуацию целиком и почти авто-
матически понимать, что делать дальше». Гелзо
не приводит выдержек из книги Клаузевица, кото-
рый тоже использовал это выражение, но он гово-
рит о природе этого дара с проницательностью, ко-
торой мог бы позавидовать Толстой:
Это скорее ироническая, чем трагическая уста-

новка, когда учет потерь очень важен, но не яв-
ляется ни решающим, ни, наоборот, второсте-
пенным моментом. Постепенное улучшение
ситуации считается более предпочтительным,
чем радикальные решения... но, в отличие
от простой сдержанности, такое действие со-
храняет характер целесообразного движения,
которое не позволяет вам оказаться парализо-
ванными из-за чрезмерной поглощенности про-
цессом, но при этом вы сохраняете понимание
279
того, что никакая цель не достигается настоль-

ко легко... чтобы это оправдывало полный отказ
от процесса.
Линкольн оценивал потери как важный момент,

ни пренебрегая ими при этом, как Наполеон в Рос-
сии, ни страшась их до такой степени, чтобы этот
страх парализовывал его, как это случалось с генера-
лами армии Союза до Гранта. Чтобы понять, какие
средства лучше работают, он исходил из собствен-
ного постепенно прираставшего опыта, а не из об-
щих академических положений, которые учат, какие
средства должны работать. Он уважал процессы —
в том числе процессуальные нормы, — но хорошо
понимал риски такого уважения в ситуации, когда
решается слишком многое. Он последовательно вы-
ступал за сохранение Союза в течение всей войны
и поддерживал идеи отмены рабства к концу войны,
но показал при этом исключительно тонкое чувство
момента: никто не умел столь мастерски отстаивать
непреложные принципы, выдвигая их при этом из-
бирательно. Линкольн всегда прекрасно понимал
великий парадокс Клаузевица: «Все на войне очень
просто, но эта простота представляет трудности»76.
Генерал Джордж Макклеллан — главнокоман-
дующий, служивший под началом Линкольна в те-
чение первой половины войны дольше всех осталь-
ных генералов, понимал только вторую часть
этого парадокса и возвел ее в принцип. Этот «мо-
лодой Наполеон» (образ, который он пестовал сам,
что видно даже на его фотографиях), создал вели-
кую армию, но использовал ее не в полную силу:
он был, как писал историк Джеймс Макферсон,
«постоянно почти готов, но никогда не вполне готов
к действию»77. Это делало невозможной стратегию
одновременного сосредоточения сил на несколь-
ких направлениях, которую отстаивал Линкольн.
«Если генерал Макклеллан не хочет использовать
армию», с раздражением бросил как-то президент,
280
он сам был бы не прочь «взять ее у него напро-

кат»78. Но он знал, что не может одновременно за-
ниматься этим и управлять страной, и поэтому,
по очереди подвергая испытанию череду одина-
ково инертных полководцев, Линкольн начал ис-
кать альтернативные способы, какими он мог бы
выиграть войну. Один из них состоял в том, чтобы
в конце концов стать аболиционистом79.
Если бы он сделал это слишком рано, он мог бы
проиграть войну, но Линкольн убеждался, что сам
ход войны меняет ее цель: это означало, что и по-
литика, которая соответствовала этой цели, также
могла меняться. Хотя президент запретил своим
офицерам освобождать рабов, попадавших в плен,
он не возражал против их использования на рабо-
тах по обеспечению деятельности армии. Позже
он счел разумным выдавать некоторым из рабов
оружие, а когда они уже были вооружены — зачис-
лять их в армию, куда многие из них и так стре-
мились. Это позволило увеличить численность
войск северян и усилило нервозность южан, кото-
рые всегда боялись восстаний рабов. После же того,
как бывшие рабы приняли участие в войне за Союз,
ни один северянин не мог с чистым сердцем под-
держать их возвращение в прежнее состояние: осво-
бождение рабов диктовалось практической потреб-
ностью еще до всяких президентских указов80.
Линкольн знал, что происходит, не пытался ме-
шать этому, но аккуратно соблюдал дистанцию.
Он публично ответил пламенному аболиционисту
Хорасу Грили уже в августе 1862 года:
Моя главнейшая задача в этой войне — спас-

ти Союз, а не спасти или уничтожить рабство.
Если бы я мог спасти Союз, не освобождая ни одно-
го раба, я сделал бы это; если бы для его спасения
мне пришлось освободить всех рабов, я сделал бы
и это; а если бы я мог сделать это, освобождая
одних и не трогая других, я сделал бы и это...
281
Я буду делать меньше всякий раз, когда сочту,

что мои действия вредят этой цели, и больше —
всякий раз, когда сочту, что они ей способству-
ют. Я буду стараться исправлять ошибки, когда
будет показано, что это ошибки, и усваивать но-
вые взгляды настолько быстро, насколько быстро
они будут представляться мне правильными.
Линкольн считал, что допускать возможность всех

вариантов — это его долг «как президента», но до-
бавлял при этом: «я не намерен отказываться от мо-
его личного желания, которое я часто высказывал:
желания того, чтобы все люди везде могли быть
свободными». Так что же он сказал на самом деле?
«Что он готовится совершить какой-то решитель-
ный шаг, — делает вывод его биограф Ричард Кар-
вардин, и — что у него нет такого намерения»81.
Но Линкольн уже нашел способ превратить
свое желание в свой долг: он объявит отмену раб-
ства потребностью военного времени. Это было,
как он сказал в частной беседе Сьюарду и Велле-
су в июле, «абсолютно необходимо для спасения
нации». Он предложил действовать не на основа-
нии принятых конгрессом законов о конфиска-
ции, а на основании «особых военных полномо-
чий», которые принадлежали ему по Конституции
как главнокомандующему. Никто пока не знал,
в чем они заключались, но Адамс, выступая в пала-
те представителей за два десятилетия до этого, за-
являл, что они включают право «принять решение
о всеобщем освобождении рабов». Линкольн услы-
шал его слова, словно шепот призрака, уже вскоре
после начала Гражданской войны, но этот прези-
дент, в отличие от Адамса, обладал даром coup d’oeil,
и потому ждал самого подходящего момента82.
Момент наступил, когда Макклеллан наконец
добился убедительной военной победы в сражении
при Энтитеме 17 сентября. Эта битва, как и Боро-
динская битва, оказалась кровавой ничьей, но уже
282
то, что Макклеллан наступал, а Ли отступал — даже

несмотря на то, что, к крайнему неудовольствию
Линкольна, он сохранил свою армию, — стало мо-
ральным триумфом. Он позволил президенту за-
явить через пять дней — и не в состоянии безысход-
ности, а с позиции силы, что
с первого января тысяча восемьсот шестьдесят

третьего года от Рождества Христова все лица,
являющиеся рабами на территории любого шта-
та или части штата, население которого нахо-
дится в состоянии мятежа против Соединенных
Штатов, объявляются отныне и навек свобод-
ными83.
Линкольн ничего не сказал о лицах, бывших раба-

ми в лояльных штатах: не будучи в состоянии вой-
ны с ними, он вряд ли мог использовать там воен-
ные полномочия84. Но он понимал и то, что в этом
нет необходимости: чем больше крови проливал
Союз, тем более справедливой — и, соответствен-
но, более законной — становилась отмена рабства.
В этом смысле его прокламация была Тарутинским
сражением Линкольна: внешне приложив не больше
усилий, чем нажим своего пера, он захватил ини-
циативу, и с этого момента Юг, если пока и не бе-
жал, подобно Наполеону из России, то находился
исключительно в обороне.
IX
1 декабря 1862 года президент Линкольн напра-
вил третьей сессии тридцать седьмого конгресса
свое второе ежегодное послание. Как и большин-
ство подобных документов, послание представля-
ло собой набор банальностей. Президент предлагал
возместить Норвегии стоимость судна, незаконно
захваченного вблизи блокированного порта Чарл-
стон, выражал удовлетворение по поводу заключе-
283
ния нового торгового договора с турецким султа-

ном и улучшения финансового состояния почтовой
службы. Но в нем также содержался призыв при-
нять поправку к Конституции, узаконивающую
на все времена отмену рабства, принятую изначаль-
но в качестве чрезвычайной военной меры. Посла-
ние завершалось звонким coup d’oeil:
Мы говорим, что стоим за Союз. Мир не забудет,

что мы это говорим. Мы знаем, как спасти Союз.
Мир знает, что мы действительно знаем это...
Предоставляя свободу рабу, мы обеспечиваем сво-
боду свободному человеку: то, что мы даем, и то,
что мы обеспечиваем, является равно достой-
ным. Мы доблестно сохраним или бесславно по-
теряем последнюю и лучшую надежду земли85.
Для Линкольна это не было каким-то новым озаре-

нием. «Сохранение Союза этих штатов — это лучшая
надежда земли, — заявил он уже в 1852 году в своей
речи на похоронах Генри Клея86. Он часто упоми-
нал о «мире, который смотрит на нас», и в ходе де-
батов с Дугласом в Иллинойсе87. А в 1861 году, за-
няв тот пост, которого надеялись добиться, но так
и не добились Клей и Дуглас, Линкольн видел долг
своей нации в том, чтобы
поддерживать в мире, по форме и по существу,

тот вид правления, главная цель которого — воз-
высить человека к новому состоянию: сбросить
с плеч каждого искусственное бремя, открыть пути
к достойным занятиям для всех, дать каждому не-
ограниченные возможности начать новую жизнь
и справедливые шансы в жизненной гонке88.
Доказав тем самым, добавлял Линкольн в частной

беседе, относящейся к этому же времени, что «на-
родное правление — это не абсурд»89.
Настоящим абсурдом, писал он в своем посла-
нии в 1862 году, был бы распад Союза, ибо «наши
широчайшие пространства — эта наша обширная
284
национальная усадьба — и есть наш богатейший ре-

сурс». Порты Союза открывали всем американцам
доступ ко всем океанам. К 1925 году их общее число
вполне могло превысить число всех портов Евро-
пы. Отмена рабства обеспечит экономический рост,
ускорив завершение идущей войны и одновремен-
но увеличивая «благосостояние страны». С другой
стороны, отделение штатов, если оно произойдет,
спровоцирует отделение новых штатов, что приве-
дет к «огромным и пагубным» последствиям90. Не-
ясно, помнил ли Линкольн послание Адамса к Кон-
грессу, направленное в 1825 году, и читал ли он его
вообще. Однако оба разделяли то главное убежде-
ние, что «свобода — это сила» и что «нация, ко-
торой посчастливилось иметь величайшую долю
свободы, должна быть, пропорционально своей
численности, самой сильной нацией на земле»91.
Чтобы добиться своих целей, Линкольн восполь-
зовался тем, что после отделения южных штатов
в Вашингтоне не стало южан — противников реали-
зации планов национального экономического раз-
вития. До того как стать республиканцем, он был
вигом. Родись он немного раньше, он был бы феде-
ралистом в духе Гамильтона. И поэтому Линкольн
потребовал от конгресса и добился от него того,
чему позавидовали бы Адамс и Клей: развития вну-
тренней инфраструктуры, включая строительство
железной дороги до Тихого океана, продажи посе-
ленцам государственных земель на западе страны
по низким ценам, открытия университетов, субси-
дируемых государством, введения протекционист-
ского таможенного тарифа, создания централизо-
ванной банковской системы и даже (на период веде-
ния войны) учреждения федерального подоходного
налога. Сиюминутные задачи военного времени ре-
шали только банки и налоги. Все остальное закла-
дывало основу той силы, без которой «Новый Свет»
не смог бы несколько раз спасти свободу в «Старом
Свете» уже в XX веке92.
285
X
Неясно, читал ли Линкольн Маркса. Это вполне воз-
можно: автор «Коммунистического манифеста» был
лондонским корреспондентом общенациональной
газеты New York Tribune, издателем которой был Хорас
Грили. Историк Кевин Перайно представляет себе,
как Линкольн лежит, развалившись, на пыльном ди-
ване в своей спрингфилдской конторе, подбирает
с полу газету и дразнит своего партнера Билли Херн-
дона революционными цитатами. Так что он впол-
не мог быть знаком с предсказанием Маркса о том,
что северяне одержат верх, хотя и не без тяжелой
борьбы, в Гражданской войне, благодаря не только
своим материальным ресурсам, но и тем, что они
смогут зажечь восстание рабов на Юге93.
Но этому могли помешать материальные инте-
ресы. Отцы-основатели стремились препятствовать
любому возвращению европейских великих держав
в Северную Америку, но теперь образование мирово-
го капиталистического рынка хлопка повышало став-
ки: могли ли страны, переживающие промышленную
революцию, допустить, чтобы самопровозглашен-
ная Конфедерация — их основной источник хлоп-
ка — была отрезана от мира морской блокадой, уста-
новленной Союзом? Не получится ли так, что меры,
направленные на подавление сепаратизма, прида-
дут ему международную легитимность?94 «Я ниче-
го не понимаю в дипломатии, — признавался Лин-
кольн. — Наверное, я буду часто делать ошибки»95.
Но ошибок оказалось очень немного. Все еще от-
чаянно пытаясь не допустить распада Союза, госу-
дарственный секретарь Сьюард даже предложил,
буквально накануне обстрела форта Самтер, пойти
на намеренное обострение отношений с Испанией,
Францией, Великобританией и Россией: если прези-
дент сочтет, что он не годится для выполнения та-
кой задачи, ее могли бы взять на себя какие-то дру-
286
гие члены кабинета, не исключая самого Сьюарда96.

Линкольн так и не выразил своего отношения к это-
му странному проекту, но ясно дал понять Сьюар-
ду, что если что-то нужно будет предпринять, «это
должен будет сделать он сам»97. Это удержало Сью-
арда от падения с многих обрывов, на краю кото-
рых он оказывался после собственных неловких ма-
невров, и с тех пор между ними установилось впол-
не гармоничное взаимодействие.
Оно оказалось особенно важным в ноябре
1861 года, когда Чарльз Уилкс, капитан корабля
Союза «Сан Джасинто», действуя по своей ини-
циативе, захватил в международных водах британ-
ское судно «Трент» и арестовал как «контрабанду»
двух дипломатов Конфедерации, Джеймса Мэйсона
и Джона Слайдела, плывших на нем с заданием до-
биваться дипломатического признания Конфедера-
ции в Лондоне и Париже. Линкольн, который был
сначала очень доволен этим результатом, пошел
на попятный, когда на горизонте замаячила угроза
англо-американской войны. Сьюард помог ему со-
хранить лицо, назвав самоуправство Уилкса юри-
дическим термином «реквизиция», — ведь имен-
но в знак протеста против этой британской прак-
тики американцы начали войну с ними в 1812 году.
Теперь, когда обе стороны осудили такие действия,
вполне убедительно заявил Линкольн, для новых
конфликтов такого рода уже не могло быть основа-
ний. Или, как он объяснил своему кабинету, нель-
зя вести «больше чем одну войну одновременно»98.
Между тем французский император Наполеон III,
тщеславный племянник своего великого предше-
ственника, решил воспользоваться слабостью Аме-
рики, вторгнуться в Мексику и возвести на импе-
раторский трон в этой стране (которого тогда даже
не существовало) еще более ненадежную фигуру: ав-
стрийского эрцгерцога Максимиллиана. Несмотря
на призывы, в том числе некоторых из их собствен-
ных сторонников, закончить каким-то вариантом уре-
287
гулирования Гражданскую войну и, ссылаясь на док-

трину Монро, отправить на юг за Рио-Гранде объ-
единенные силы Союза и Конфедерации, Линкольн
и Сьюард ограничились дипломатическими проте-
стами. Они понимали, что победы Союза над Конфе-
дерацией смогут быстрее ослабить напор француз-
ских и австрийских притязаний, сохраняя при этом
энергию ведения той главной войны, которую дей-
ствительно стоило вести. Победы же — после пораже-
ний, нанесенных южанам в Виксберге и при Геттис-
берге в июле 1863 года — стали вполне реальными99.
Провозглашая отмену рабства, Линкольн руко-
водствовался прежде всего интересами военной це-
лесообразности, но по мере того, как нравственный
отклик этого решения становился все громче, это об-
легчало задачи его дипломатии. Оно давало Сою-
зу чувство морального превосходства100, и подоб-
но тому, как ни один северянин уже не мог вернуть
в рабское состояние бывших рабов, служивших в ар-
мии Союза, к середине 1864 года ни одна иностран-
ная держава не могла без морального ущерба для себя
признавать рабовладельческое государство Конфе-
дерации, не говоря уже о вмешательстве в конфликт
на его стороне101. Прикрываясь этим моральным щи-
том, крупнейшая в мире популяция хлопкоробов
устроила то, что историк Свен Беккерт назвал «аг-
рарным мятежом», не имевшим себе равных по стре-
мительности и масштабам. Это ускорило победу Сою-
за и обеспечило образование целостной экономи-
ки, которая еще потребуется ему в будущем, чтобы
дать надежду миру (и даже Марксу с его чаяниями
окончательной победы пролетарской революции)102.
XI
Чрезвычайные военные полномочия, настаивал
Линкольн, могут делать неконституционные ре-
шения конституционными: отмена рабства стала
288
величайшей безвозмездной конфискацией частной

собственности в американской истории103. Но Лин-
кольн, похоже, никогда не предполагал для себя от-
мены или отсрочки предусмотренных Конституци-
ей президентских выборов, в результате которых,
как он допускал сам, ему на смену мог прийти кан-
дидат от Демократической партии, которого он сам
в конце концов сменил в качестве командующего —
бывший генерал Джордж Макклеллан. В подобной
ситуации, заявил президент своему кабинету в ав-
густе 1864 года, «моим долгом будет взаимодей-
ствовать с новым президентом таким образом, что-
бы сохранить Союз в период между его избранием
и вступлением в должность». Потому что, добавил
Линкольн, «если он добьется своего избрания,
то на таких основаниях, на которых он не сможет
спасти его позднее»104.
Хотя угроза военного поражения была давно
позади, опасность затяжной тупиковой ситуации
все еще сохранялась. Боевые генералы Линкольна:
Улисс Грант в Вирджинии, Уильям Текумсе Шер-
ман в Теннесси и Северной Джорджии и Филип Ше-
ридан в долине реки Шенандоа — изматывали вой-
ска Конфедерации, но без определенной перспек-
тивы окончания войны соответствующие людские,
материальные и политические потери уже нельзя
было бы оправдывать. Именно это придавало энер-
гию президентской кампании Макклеллана и пита-
ло опасения Линкольна по поводу того, что мир, до-
стигнутый путем переговоров, будет означать сохра-
нение рабства и принесение Союза в жертву миру105.
Но затем, 2 сентября, Шерман взял Атланту. Хотя
это еще не было Тарутинским или Бородинским сра-
жением, это оказалось чем-то вроде елизаветинских
брандеров, действующих на суше: пожар, который
они устроили, охватил всю Конфедерацию до ее оке-
анских границ. Уровень поддержки Линкольна по-
полз вверх вместе с дымом этого пожара, и через два
месяца он был с триумфом переизбран, проиграв
289
только в трех из двадцати двух штатов, в которых

проводились выборы. «Мирно прошедшие выбо-
ры, — писал Улисс Грант, — это более важная победа
для страны, чем выигранное сражение. Именно так
это поймут и мятежные штаты, и Европа»106. Именно
так, и с большим энтузиазмом, это воспринял Маркс:
«Победный боевой клич Вашего вторичного избра-
ния гласит: смерть рабству! — писал он президенту
из Лондона. Рабочие Европы, продолжал он, видят
предвестие грядущей эпохи «...в том, что на Авраа-
ма Линкольна, честного сына рабочего класса, пал
жребий провести свою страну сквозь беспримерные
бои за освобождение порабощенной расы и преоб-
разование общественного строя»107.
Еще когда Линкольн был ребенком, Джон Ку-
инси Адамс уже понимал, что гражданская война
может искоренить рабство «на всем континенте».
Этот результат будет «настолько выдающимся»,
писал он, что даже если этот процесс окажет-
ся «ужасным и опустошительным», он все равно
«не решился бы сказать, что к нему не нужно стре-
миться»108. Мы никогда не узнаем, какие потери
оказались бы чрезмерными для Адамса, но хоро-
шо известно, что выпало на долю Линкольна: бо-
лее трех миллионов человек под ружьем на Севере
и на Юге и не менее 750 тысяч погибших109. Слова,
сказанные им в 1861 году, о том, что для усмирения
сепаратистов хватит «двух-трех» полков (их потре-
бовалось больше трех тысяч) представляются пора-
зительно наивными. Впрочем, он же говорил о сво-
ей решимости идти на всё, «какие бы жесткие меры
для этого ни потребовались»110.
Это дало Линкольну более широкий спектр
альтернатив: от запугивания противника до его
истребления в масштабах, которые только допу-
скала его эпоха. Он держал в резерве все эти воз-
можности, учитывая физические, эмоциональные
и моральные «допуски» каждого момента: это по-
зволило ему сделать отмену рабства одной из це-
290
лей войны — но только после того, как он убедил-

ся, что это поможет ему одержать победу. Тонкая
чувствительность Линкольна к изменениям ситуа-
ции, его готовность допускать рост даже смертель-
но опасных вещей, сохраняла «клаузевицианский»
характер этой войны: при поразительном расши-
рении арсенала средств, которые он применил, его
главным компасом всегда оставалось спасение го-
сударства111. В течение всего следующего века аме-
риканская армия сжималась всякий раз, когда это
было возможно, но стремительно росла, когда это
было необходимо. Во времена Линкольна никто
не мог представить себе обстоятельства, при кото-
рых такое могло бы потребоваться, однако он по-
казал, что это возможно112.
Сам Линкольн считал себя не столько «сыном
рабочего класса», сколько наследником отцов-
основателей: «восемьдесят семь лет назад наши
отцы...». У отцов (не считая Джона Адамса) не ока-
залось, как это ни странно, столь же выдающихся
сынов, как они сами. Поэтому кажется правиль-
ным, что Линкольн оказался рядом с Джоном Ку-
инси в последний день его общественного попри-
ща, и что именно младший Адамс, уже после своей
смерти, вдохновил Линкольна на конституционное
обоснование отмены рабства. То обоснование, кото-
рое сделало республику «новой страной, рожден-
ной в свободе», где «народная власть — власть на-
рода и ради народа — не исчезнет с лица земли»113.
XII
«Ему как-то удавалось, — заключил самый глубо-
кий из современных биографов Линкольна, — быть
волевым без своеволия, праведным без ханжества
и моральным без морализаторства», проявляя «бес-
примерную в истории американской общественной
жизни психологическую зрелость»114. А можно про-
291
сто сказать, что он умел обходиться с противопо-

ложностями, не давая им подчинить себя. Но как это
могло получиться при столь «ущербном» образова-
нии? Мне кажется, что ответ заключается в здравом
смысле Линкольна, опиравшемся на его редкое чув-
ство масштаба, пространства и времени115.
Масштаб задает интервалы, в которых происхо-
дит накопление опыта. Если в процессе эволюции
способность видов удерживаться на границах хао-
са вознаграждается их лучшим приспособлением,
если в истории приспособление повышает гибкость,
и если гибкость позволяет конкретным человече-
ским особям лучше реагировать на неизвестное, чем
жесткая организация, то будет вполне правильным
утверждать, что постепенное расширение границ при-
вычного лучше готовит лидеров к неожиданностям,
чем их внезапное расширение, не оставляющее вре-
мени на приспособление, или же унаследованные
от прошлого границы, порождающие ложные пред-
ставления о незыблемых правах и связанную с этим
излишнюю самонадеянность.
Чтобы лучше понять, как по-разному это может
быть, сравним жизнь Линкольна с жизнью Джона
Куинси Адамса. От Адамса многого ожидали, и эти
ожидания не только вдохновляли, но и настойчи-
во преследовали его, отчего в решающие момен-
ты ему не хватало здравого смысла. Завышенные
ожидания других — которые он, в свою очередь, за-
вышал еще более, — заставляли его ставить недо-
стижимые цели, и только «отправка самого себя
на понижение» позволила ему успокоиться в кон-
це жизни. Линкольна не отвлекали и не смущали
ничьи ожидания, кроме его собственных ожиданий
от самого себя: он начал с малого, шел вверх посте-
пенно и начал борьбу за высший пост только тогда,
когда дорос до этого. Его амбиции росли вместе
с расширением его возможностей, но он удержи-
вал и то и другое в пределах своих обстоятельств.
Он хотел, чтобы его недооценивали.
292
Ожидания и обстоятельства встречаются в про-

странстве. И Линкольн, и Адамс видели мощное
средство защиты свободы в экспансии на Запад,
но они также понимали связанные с этим опасно-
сти. Мэдисон показал в десятом выпуске «Федера-
листа», что республика, уравновешивающая разные
интересы, может превратиться в империю; однако
он имел в виду множественные и местные — даже
«местечковые» — интересы. Сыновьям отцов-ос-
нователей необходимо было найти верный баланс
в решении единственной проблемы, от которой те-
перь зависело национальное единство: следует ли
распространять рабство на новые территории. Гиб-
кость сменилась жесткостью: любой избранный
путь означал неприемлемые потери одной из сто-
рон116. Адамс был избавлен от необходимости вы-
бора, но Линкольн, казалось, был даже рад этой не-
обходимости.
Поэтому, когда война началась, он использовал
пространство, чтобы восстановить Союз. Он игно-
рировал общепринятые теории и подолгу сидел
над картами, взвешивая возможности и ресурсы.
Карты показывали, что сила северян состоит во вне-
шних коммуникациях, благодаря которым новые
технологии — телеграф, железные дороги и воору-
жения, производимые в промышленных масшта-
бах — можно было объединить с новыми метода-
ми ведения войны, допускающими мобильность
и концентрации войск. Линкольну нужны были
только генералы, готовые воевать, и время, кото-
рое потребуется им на то, чтобы измотать Кон-
федерацию. После этого страна могла установить
контроль над континентом, к чему и стремились
отцы-основатели.
Наконец, время. Линкольн старался быть с ним
в союзе: он умел ждать, знал, когда нужно действо-
вать и что может ободрить тебя в трудную минуту.
Накануне принятия на себя какой-то ответствен-
ности он становился почти агностиком, но когда
293
масштаб задач возрастал, возрастала и его вера —

но не в традиционном понимании этого слова117.
Это был скорее диалог между человеком и «Со-
здателем» (выражение самого Линкольна). Поче-
му, спросил однажды президент группу самоуве-
ренных министров, если Бог открыл свою волю им,
Он не открыл ее «сразу мне»?118 Линкольн при-
шел к убеждению, что Бог открывает свою волю
через сам ход событий, а не путем некоего мисти-
ческого откровения. Победа Макклеллана при Эн-
титеме, заявил президент своему кабинету, — это
сигнал о том, что пришло время отмены рабства119.
Но его все еще тревожила перспектива затягива-
ния войны: каждая сторона «настаивает на том,
что она исполняет Божью волю», писал он в лич-
ной заметке, но ведь «обе они могут быть неправы,
а одна из них должна быть неправа. Бог не может
быть за какую-то вещь и против нее одновремен-
но». Но он тут же ловил себя на неблагочестии:
ведь Бог, еще в большей степени, чем Его ангелы,
непостижим для земного разумения. «Вполне мо-
жет оказаться, что цель Бога — что-то отличное
от целей обеих сторон». Может быть, «Богу нуж-
на эта схватка, и Его воля состоит в том, чтобы она
еще не кончалась»120.
Однако когда Линкольн заявлял всему миру
в своей второй инаугурационной речи 4 марта
1865 года, что если Богу угодно, чтобы война про-
должалась до тех пор, «пока все богатство, накоп-
ленное двумя с половиной веками неоплаченно-
го невольничьего труда, не будет искуплено и пока
каждая капля крови, пролитая плетью, не будет
возмещена другой каплей, пролитой мечом, тогда
должно снова сказать, как говорилось уже три тыся-
чи лет назад: Суды Господни — истина, все правед-
ны»121, он прекрасно знал, что это не было Божьей
волей: благодаря Ему, благодаря Линкольну и его
боевым генералам, война будет завершена в пять не-
дель122. Так за кем же тут было окончательное ре-
294
шение? Я уверен, что Линкольн сказал бы: нам со-

всем не обязательно это знать.
На последних страницах «Войны и мира» Тол-
стой высказывает мысль о том, что взаимозависи-
мость времени, пространства и масштаба отражает
одновременно как возможность выбора, так и его
необходимость: иллюзия самостоятельного дей-
ствия заставляет нас верить в возможность свобод-
ной воли даже тогда, когда неумолимые законы
лишают нас этой возможности. Линкольн никогда
не читал этих строк, как и многого другого, вклю-
чая книгу Клаузевица «О войне». Но, поскольку
он интуитивно разделял многие мысли последне-
го, он мог предвосхитить и какие-то мысли Толсто-
го. Ибо Линкольн узрел, или считал, что узрел, Бо-
жью волю в самом направлении движения истории.
Это не очень далеко от мысли Толстого, показы-
вающего в своем величайшем романе, что история
отражает законы, которые мы не в состоянии об-
наружить. И в том кризисе веры, который произо-
шел с ним вскоре после написания романа, Толстой
пошел намного дальше Линкольна в усматривании
причин земных явлений в Божьем промысле123.
Линкольн счел достаточным сказать в письме
другу в 1864 году: «Я не утверждаю, что направлял
события — я вполне готов признаться, что это собы-
тия направляли меня»124. Толстой периода «Войны
и мира» согласился бы с этим. Может быть, и нам
стоит с этим согласиться.
ГЛАВА 9
Последняя и лучшая надежда
П
Р О С Н У В Ш И С Ь однажды ночью в пери-
од Гражданской войны, Джорджина Сесил
обнаружила, что ее муж стоит, крайне воз-
бужденный, перед открытым окном на втором эта-
же. Он находился в состоянии сомнамбулического
сна и, похоже, ожидал, что в дом вот-вот ворвут-
ся «федеральные солдаты или вожаки революци-
онной толпы». Странность состояла в том, что эта
сцена разыгралась в Англии, а этим лунатиком был
лорд Роберт Талбот Гаскойн-Сесил, потомок лор-
да Бёрли, близкого советника королевы Елизаветы.
Как третий маркиз Солсбери, младший Сесил еще
трижды послужит своей королеве Виктории в ка-
честве премьер-министра. Но, как вспоминала его
жена, он никогда не испытывал «таких крайних со-
стояний подавленности и нервного напряжения,
как в то время».
Солсбери, как объясняет его биограф Эндрю Ро-
бертс, очень пугало то, что происходило в Соеди-
ненных Штатах. Он никогда не бывал в этой стране
и осуждал рабство, но при этом презирал демокра-
тию — настолько глубоко, что симпатизировал се-
паратистам, поддерживал Конфедерацию и считал
убийство Линкольна последним законным актом
сопротивления. Больше всего Солсбери беспокоило
то, что преследование Союзом идеологических це-
лей с применением колоссальных военных средств
возродит наполеоновские амбиции в Европе. Солс-
бери умер в 1903 году, но в своих кошмарах уже про-
296
П О С Л Е Д Н Я Я И Л У Ч Ш А Я Н А Д Е Ж Д А
зревал ужасы окопной войны, танки, поля смерти

и даже воздушные бомбардировки Великой войны
1914–1918 годов. «Если бы мы вмешались, — писал
он об американской Гражданской войне в послед-
ний год своей жизни, — мы еще, возможно, смог-
ли бы ограничить мощь Соединенных Штатов
до контролируемого уровня. Но никакой нации
не дается два таких шанса в ходе ее развития»1.
Однако в течение большей части жизни Солсбе-
ри американцы проявляли какие угодно, но не на-
полеоновские тенденции. Стараясь залечить раны
войны (даже ценой смягчения аболиционистской
политики, ради которой вел войну Союз), они вер-
нули штатам большинство полномочий, которые
Линкольн сосредоточил в руках федерального
центра, распустили свою армию мирового клас-
са и принялись заселять, застраивать и осваивать
континентальную республику, сильно расширив-
шую свои границы после 1867 года, когда Сьюард
приобрел у России территорию, ставшую Аляской2.
Вопросы национальной безопасности потеряли
свою прежнюю остроту: Соединенные Штаты, пи-
шет историк Роберт Каган, были теперь «слишком
большой, слишком богатой и слишком населенной
страной, чтобы быть соблазнительным объектом
для вторжения даже самых сильных держав мира»3.
Уже это само по себе тревожило лунатика Солс-
бери: какая судьба ожидала в этом случае бри-
танский доминион Канаду с ее протяженной юж-
ной границей, которую совершенно невозможно
оборонять? Он считал, что не может бесконеч-
но рассчитывать на сдержанность американцев.
Но Солсбери-стратег различал обычный грабеж
(то, что сильные страны делают со слабыми) и нер-
вотрепку (то, что делают подростки, «доводящие»
своих родителей). Примиряясь со вторым, можно
предупредить первое. «Наш лучший шанс на сохра-
нение обычной цивилизованности, — заключил он,
будучи министром иностранных дел в 1888 году, —
297
это глубоко антибританские настроения вашинг-

тонской администрации»4.
Но даже Солсбери, уже будучи премьер-ми-
нистром, счел чрезмерным, когда в 1895 году Ри-
чард Олни, государственный секретарь президента
Гровера Кливленда, превратил старый погранич-
ный спор между Венесуэлой и Британской Гвиа-
ной в повод для нового грубого подтверждения
доктрины Монро. «Европа в целом — монархиче-
ская, — объявил он, несколько преувеличивая. —
Америка же придерживается совершенно про-
тивоположного принципа: каждый народ имеет
неотъемлемое право на самоуправление... Сего-
дня Соединенные Штаты практически суверенны
на этом континенте»5. Несмотря на ее хаотическую
и неточную стрельбу (права конфедератов? геогра-
фия Венесуэлы?) — эта «двадцатидюймовая пушка»
Олни (как торжествующе говорил Кливленд) вы-
стрелила в Солсбери в неудачный момент.
Пятью годами ранее неопытный немецкий
кайзер Вильгельм II уволил своего легендарно-
го канцлера Отто фон Бисмарка, который сумел
объединить страну, провоцируя войны, но затем
обеспечил ей мир, уравновешивая взаимные обиды
разных сторон6. Сам Вильгельм не был большим
мастером в поддержании такого равновесия: «Есть
опасность, — предупреждал Солсбери, когда вене-
суэльский кризис начал обостряться, — что он со-
вершенно потеряет голову»7. И именно в этот мо-
мент, в то самое время, когда Солсбери пытался
успокоить американцев, кайзер поздравил южно-
африканских буров с тем, что они предотврати-
ли рейд, за которым могли стоять (хотя могли
и не стоять) британцы. Внезапно оказалось, что го-
раздо ближе к Великобритании нашлась другая
пушка с наполеоновскими амбициями (и военно-
промышленным потенциалом, невиданным со вре-
мен американской Гражданской войны), ведущая
беспорядочную пальбу8.
298
Солсбери, которого теперь «доводили» уже две

стороны, пошел на уступки одной из них. «Не су-
ществует такой вещи, как постоянная политика, —
замечал он, — политика, как и все органические
вещи, всегда находится в состоянии становле-
ния»9. Солсбери и его преемники начали методич-
но и в одностороннем порядке устранять все по-
воды для трений в отношениях с Соединенными
Штатами. Они пошли на попятный не только в Ве-
несуэле (где американцы быстро потеряли интерес
к конфликту и согласились на третейский мир),
но и в более поздних и гораздо более важных кон-
фликтах: по поводу испано-американской войны
(Британия сохранила в ней нейтралитет), на Фи-
липпинах (Солсбери поддержал американскую,
а не немецкую аннексию), на будущем Панамском
канале (Британия отказалась от своих давних прав
в этом регионе) и на границе Аляски (интересы Ка-
нады были принесены в жертву ради более важных
целей)10. Пусть это не была политика умиротворе-
ния11, но это была «смазка» для взаимных отноше-
ний: подобно Михаилу Горбачеву почти век спустя,
Солсбери решил лишить врага его врага12.
Он очень хорошо знал историю13 и, вероятно,
был знаком с высказыванием Джорджа Каннинга,
говорившего о самом себе в 1826 году, что он «вы-
звал к жизни Новый Свет, чтобы поправить рав-
новесие в Старом»14. Хвалиться своими успеха-
ми не было в духе Солсбери, но он мог с гораздо
большим правом признать это собственным до-
стижением. Что он и сделал с большим тактом
в 1897 году, когда поздравлял свою королеву (его
предок Берли одобрил бы такой ход) с шестидеся-
тилетием ее правления:
Импульс демократии, возникший в другой стра-

не, в другой части света, начал ощущаться в наши
дни: в центрах власти и распределении ответ-
ственности произведены почти незаметным об-
299
разом огромные изменения, которые не вызвали

никаких потрясений и никаких задержек в дви-
жении нации к процветанию15.
Солсбери-лунатик все еще сожалел о поражении

Конфедерации и вызванном им нарушении равно-
весия сил в Северной Америке. Но Солсбери-стра-
тег всегда повторял: «мы — рыбы», и «ничего не мо-
жем сделать в одиночку против тирании на суше»16.
Так Великобритания училась сосуществовать с де-
мократией, господствующей на целом континенте.
И за это (какие бы смешанные чувства ни испыты-
вал Солсбери по этому поводу) ему следовало бла-
годарить Линкольна.
I
Вечером 25 января 1904 года, через пять месяцев
после смерти Солсбери, Хэлфорд Маккиндер, на-
значенный незадолго до этого директором Лондон-
ской школы экономических и политических наук,
выступил в Королевском географическом обществе
с докладом на тему «Географический поворотный
пункт в истории». Он высказал предположение,
что будущие историки будут считать истекшие че-
тыре столетия «Колумбовой эпохой», завершив-
шейся «вскоре после 1900 года». Век морских экс-
педиций и открытий подошел к концу — открывать
стало почти нечего, но эпоха континентального раз-
вития только начинается. Движущая техническая
сила этого развития — уже не морские суда, а же-
лезные дороги, обеспечивающие гораздо большую
скорость и удобство. Трансконтинентальная ма-
гистраль Линкольна была закончена в 1869 году,
ее канадский аналог — в 1885 году, Транссибирская
магистраль открылась на всем своем шеститыся-
чемильном протяжении от Москвы до Владиво-
стока как раз в тот год, когда Маккиндер выступал
300
со своим докладом. Евразия вскоре «покроется же-

лезными дорогами», предсказывал он, и ее громад-
ные просторы с их «неизмеримыми» возможностя-
ми снова, как во времена нашествий азиатских орд,
станут «стержнем мировой политики»17.
Превосходство Англии на море уже со времен
Тюдоров поддерживалось соперничеством стран вну-
три континентов, которое мешало им распростра-
нять свое влияние за пределы своих морских гра-
ниц. Но теперь, доказывал Маккиндер, происходит
объединение континентов, и если их новые возможно-
сти будут использоваться для строительства фло-
тов, могут возникнуть условия для появления «ми-
ровой империи». Заправлять в ней будет, вероятно,
Россия. Возможно — Германия в союзе с Россией.
А может быть, и Китай: тот Китай, который будет
организован Японией для свержения господства
России, что создаст «желтую опасность для миро-
вой свободы» и добавит «к ресурсам великого кон-
тинента океанические просторы, завоевав таким
образом преимущество, до сих пор не полученное
русским хозяином этого осевого региона»18.
Этот неожиданный поворот в сторону расизма
и «анализа рынка недвижимости» в конце докла-
да и невнятность намеков Маккиндера лишь уси-
ливали тревоги, которые он порождал. И было уже
неважно, что азиатские орды прошлых веков мало
что поворачивали в истории, не считая своих ло-
шадей. Или что Альфред Тайер Мэхэн незадолго
до него более систематически доказал историче-
скую роль господства стран на море. Или что Мак-
киндер полностью упустил из виду значение гос-
подства в воздухе, доказанное, пусть пока еще
не очень убедительно, лишь за месяц до этого в Се-
верной Каролине первым полетом братьев Райт.
Или что он ожидал прусской целеустремленности
от России — страны, которая уже несла поражения
на суше и на море в войне с Японией и медленно
двигалась к опасной, хотя и не завершившейся ни-
301
каким определенным итогом революции: до пе-

тербургского «кровавого воскресенья» оставалось
чуть менее года. Доклад Маккиндера стал профес-
сорским эквивалентом «двадцатидюймовой пуш-
ки» Олни: его прицел был неточен, а рассуждения
были не очень логичны. Однако они были доста-
точно пугающими, и он говорил о том, что пока по-
нимали немногие: за истекшие полвека железные
дороги сделали Европу и Азию единым континен-
том; в следующие полвека Британия может поте-
рять свое господство на море; все эти процессы воз-
вышения и заката разных держав могут привести
к новой фазе борьбы за контроль над миром между
очень разными формами правления и потенциаль-
но несовместимыми образами жизни19.
II
Но как и почему это могло бы случиться? Суть ту-
манных намеков Маккиндера сумел ясно выразить
Айра Кроу, один из руководителей Форин-офис, на-
правивший в 1907 году доклад королю Эдуарду VII.
Документ быстро разошелся и стал предметом об-
суждения в самых высоких правительственных
кругах. Подобно «длинной телеграмме» Джорд-
жа Ф. Кеннана, отправленной из Москвы в начале
холодной войны, «меморандум Кроу» приобрел
широкую известность еще до того, как он стал до-
стоянием публики. И тот и другой документ прояс-
нял ситуацию для официальных кругов20.
Кроу начинал там, где закончил Маккиндер. Ве-
ликобритания — это остров у берегов континента,
но с «громадными заморскими колониями и зави-
симыми владениями»21. Чтобы выжить, ей необхо-
димо «превосходство на море», которое ей долгое
время удавалось сохранять. Это сделало ее «сосе-
дом любой [другой] страны, доступной с моря»,
и такое ее положение могло бы породить «зависть
302
и страх» других стран (Кроу внимательно чи-

тал Фукидида), если бы Британия не «увязывала»
свои интересы «с чаяниями и идеалами, общими
для всего человечества».
Сейчас главный интерес всех стран — это сохра-

нение национальной независимости. Из этого
следует, что Англия, более чем любая другая, не-
островная держава, прямо и положительно заин-
тересована в сохранении независимости наций,
а значит, должна быть естественным врагом лю-
бой страны, угрожающей независимости других,
и естественным защитником более слабых стран.
Таким образом, господство на море требовало

не просто поддержания равновесия сил на конти-
нентах, о котором говорил Маккиндер, но и за-
верения государств, имеющих морские границы,
в том, что единственная держава, господствующая
на море, серьезно относится не только к своим соб-
ственным, но и к их интересам.
Англичане добились этого, писал Кроу, защи-
щая «право свободных коммуникаций и торгов-
ли на мировых рынках». Это отвечало их соб-
ственным интересам, поскольку страна отказалась
от политики меркантилизма, которую она прово-
дила в эпоху индустриализации. Но это также по-
вышало способность Британии «добиваться заин-
тересованной дружбы других наций» благодаря
тому, что они «меньше опасались» превосходства
ее флота. Если эти государства не могли «править
морями» сами, они предпочитали, чтобы это де-
лала «Англия, защищающая свободу торговли»,
а не какая-то «господствующая протекционист-
ская держава». Кроу, подобно Периклу, не видел
особого противоречия в том, чтобы не только за-
служить дружбу заморских держав, но и обеспечи-
вать ее силой22.
Но почему такие же отношения не могло стро-
ить континентальное государство, распространяю-
303
щее свою власть на море? Потому, утверждал Кроу,

что оно могло бы получить эту возможность только
через объединение континента, то есть в результа-
те того самого процесса, который порождал кошма-
ры Солсбери и пушки Маккиндера. И оно не мог-
ло бы сделать это, не поглотив или, по крайней
мере, не испугав, своих соседей23. Очень немногие
государства, не имеющие достаточно сил, чтобы
установить собственное господство над континен-
том, захотят, чтобы это сделал — кровью, железом
и устрашением — кто-то другой.
Именно такое незабываемое обещание дал Бис-
марк, когда был моложе24. Кроу родился в Пруссии,
хорошо знал немецкий язык и видел в возвышении
современной тевтонской империи в Европе модель
«систематического территориального расширения,
достигаемого в основном на острие меча». Заим-
ствуя выражение из будущего, возвышение Герма-
нии отнюдь не было «мирным возвышением»25.
Понимая это, Бисмарк стремился убедить уцелев-
ших соседей, что его новая великая держава, до-
стигнув гегемонии, будет увязывать собственные
интересы с их интересами. Но разыгравшийся ап-
петит уже не так легко было сдержать26.
Решение Бисмарка заключалось в том, чтобы
собрать в качестве колоний весь тот «мусор», ко-
торый не заинтересовал другие великие державы:
но могла ли империя действительно удовлетво-
риться падалью, подобно стервятнику? Теперь Бис-
марка уже не было, а его преемники все еще не на-
сытились. Вот как выразил их взгляды Кроу:
Мы должны иметь настоящие колонии, где не-
мецкие эмигранты могут селиться и распро-
странять национальные идеалы своей отчизны,
и мы должны иметь флот и угольные порты, что-
бы удерживать вместе колонии, которые мы при-
обретем... Такое здоровое и сильное государство,
как Германия, с ее 60 миллионами жителей, дол-
жно расширяться, оно не может оставаться на ме-
304
сте, и оно должно иметь территории, на которые

ее избыточное население может эмигрировать,
не отказываясь от своей национальности.
Не вполне понимая (а может быть, и не желая по-

нимать), где ей нужно остановиться, Германия
Вильгельма II намеренно вызывала к жизни «мир,
готовый бросить ей вызов». Потому что «объедине-
ние в одном государстве величайшей армии с величай-
шим флотом вынудило бы мир объединиться ради из-
бавления от подобного монстра»27.
III
По крайней мере, это был теоретический вывод, ко-
торый соответствовал представлениям Кроу. Того,
что произошло в реальной истории, не мог предви-
деть ни он и никто другой в центрах власти. Систе-
ма гарантий Бисмарка — вся эта паутина подвиж-
ных политических союзов с самим Бисмарком в ее
центре — после его смерти окостенела и преврати-
лась в два противоборствующих военных альян-
са, настолько фатально зависящих от собственных
планов мобилизации и переброски войск, что эти
планы, будучи однажды запущенными, размыкали
всякую связь между причинами войны и ее меха-
низмом28. В итоге убийство двух королевских особ
в Сараево 28 июня 1914 года привело к истреблению
(за период до 11 ноября 1918 года) от восьми до де-
сяти миллионов человек на поле боя и еще от семи
до восьми миллионов мирных жителей29. Мир, объ-
единившийся против «монстра», по мысли Кроу,
превратился в Европу, разделившуюся в самой себе,
и это кончилось катастрофой.
Великая война явила примеры несоответствия
намерений и возможностей на самых разных уров-
нях, так часто становившегося причиной военных
бедствий. Но в этот раз случалось и так, что воз-
305
можности обгоняли намерения. Люди, принимав-

шие основные решения, как показал Генри Кис-
синджер, грубо недооценили летальность средств
войны, оказавшихся в их руках.
Они, похоже, не учитывали, какие огромные по-

тери повлекла за собой совсем недавно проис-
шедшая в Америке Гражданская война, и ожида-
ли, что конфликт будет кратким и решительным.
Им даже не пришло в голову, что неспособность
придать своим альянсам разумные политические
цели может привести к разрушению цивилиза-
ции, вопреки их представлениям на этот счет...
Вместо этого великие державы сумели создать
дипломатическую машину Страшного суда, хотя
они и не ведали, что сотворили30.
Американцы времен их Гражданской войны,

по крайней мере, знали, за что они сражались.
Участникам этой новой войны нужно было еще
найти цели, ради которых им стоило умирать, уже
когда эта война их убивала.
Отчасти это иллюстрируется эволюцией мыс-
ли Великобритании от Солсбери («мы — рыбы»)
до Маккиндера («евразийские орды») и Кроу («мир,
готовый бросить вызов»). Потому что если война
должна отражать политику, как настаивал Клаузе-
виц, то с какой политикой Британия вступила в эту
войну? Политикой сохранения господства на море?
Политикой поддержания равновесия сил на суше?
Политикой истребления монстров повсюду в мире?
Договор о «тройственном согласии», подписанный
с Францией и Россией в 1907 году, не предусматри-
вал никаких определенных обязательств вступле-
ния страны в войну против Германии в тот момент,
когда в июле 1914 года начались боевые действия31.
Однако вторжение немцев в Бельгию 4 августа (их
план войны с Францией включал нарушение давних
международных гарантий нейтралитета Бельгии)
привело к тому, что англичане не только объяви-
306
ли им войну, но и нарушили собственный давний

принцип уклонения от участия в войнах на конти-
ненте — где потери Британии в четыре следующие
года превысили общие потери Союза и Конфедера-
ции в 1861–1865 годах32.
Казалось, что эти «континентальные обязатель-
ства» были взяты на себя страной, как было од-
нажды сказано о Британской империи, чуть ли
не «по какой-то минутной рассеянности»33. Но если
увидеть все страхи и тревоги Кроу, Маккиндера
и Солсбери в их взаимной связи, вырисовывается бо-
лее целостная картина. Утверждение Кроу о свя-
зи между военно-морской мощью и правом на са-
моопределение, с одной стороны, и между мощью
сухопутной армии и авторитаризмом — с другой,
означало, что объединение континента, о котором
предупреждал Маккиндер, могло угрожать не толь-
ко контролю над морями: могло оказаться, что речь
идет о будущем самой свободы34. И здесь мы под-
ходим к тому, что мог иметь в виду Солсбери, гово-
ря, что Британия не может «справиться с тиранией
на суше» в одиночку.
Возможно, он имел в виду, что Британии пора
было отказываться от ее прежнего недоверия к аль-
янсам (первое отступление от этой традиции, ан-
гло-японский договор 1902 года, стал послед-
ним дипломатическим достижением Солсбери)35.
Или что теперь может потребоваться какое-то ана-
логичное согласование интересов в Европе, вроде
того, чем потом стало «Тройственное согласие».
Или что Британия больше не может позволить себе
оставаться в своей «блестящей изоляции» (выраже-
ние времен Венесуэльского кризиса 1895–1896 го-
дов)36. И наверняка, что в новом мире взаимной
зависимости необходимо сдерживать деспотизм
на континентах. А это вновь возвращало тех, кто
еще помнил Каннинга, к идеям последнего.
Потому что если Солсбери считал, что господ-
ством демократии в Северной Америке можно урав-
307
новесить автократию, которая могла бы поставить

под контроль Европу, то тем самым он как раз рас-
считывал на то, что «Новый Свет» исправит рав-
новесие сил в «Старом». Если Маккиндер мог
тревожить воображение своих слушателей обра-
зами диких орд, пересаживающихся с лошадей
на трансъевразийские поезда, но не видел такой
угрозы в их американских аналогах, то он про-
сто говорил то же самое другими словами. И если
Кроу мог предвидеть возникновение коалиции го-
сударств, довольных своим положением, против
одного ненасытного государства — ту самую пер-
спективу, о которой одному из американских пре-
зидентов придется вскоре говорить в более недву-
смысленных выражениях, — то она опиралась бы
на фундамент, заложенный Маккиндером, Солс-
бери и Каннингом. Но все они пытались лишь уга-
дать очертания пока неясного будущего.
IV
Но все они предполагали, что в какой-то момент
эти очертания будут в значительной мере опреде-
лять Соединенные Штаты. Объем их промышлен-
ного производства к 1914 году превысил соответ-
ствующий показатель Великобритании и Германии
вместе взятых. Америка выплавляла почти вдвое
больше стали, чем Германия, которая, в свою оче-
редь, производила ее вдвое больше Великобрита-
нии, Франции и России. Американцы не имели себе
равных по своей технической изобретательности,
излишки продовольствия, которые продавала Аме-
рика, обеспечивали снабжение значительной части
Европы, а ее положительный торговый баланс по-
зволил ей сосредоточить у себя треть мировых за-
пасов золота. И хотя их морской флот все еще усту-
пал по силе флоту Великобритании и Германии,
в том месяце, когда в Европе началась война, аме-
308
риканцы открыли Панамский канал, создав более

короткий путь для перевозки товаров между дву-
мя великими океанами для всех стран. Соединен-
ные Штаты стали великой державой, отмечал исто-
рик Пол Кеннеди, — но пока не входили в систему
великих держав37.
Гегемония на континенте, которую американ-
цы завоевали в 1840-е и удержали в 1860-е годы,
как будто не требовала, чтобы они брали на себя ка-
кие-то более масштабные задачи в начале ХХ века.
Внешние угрозы все еще были неопределенны-
ми и не вполне реальными. Выгоды колониализ-
ма, как их научили Филиппины, не оправдывали
связанных с ним хлопот. Дипломатия позволя-
ла им вставать в моральную позу, не беря на себя
при этом особых обязательств, как это было с за-
явлениями о необходимости политики «открытых
дверей» в отношении Китая в 1899–1900 годах. Со-
единенные Штаты могли даже мирить другие сто-
роны (в случае русско-японской войны 1905 года та-
кую роль сыграл, например, Портсмутский договор
Теодора Рузвельта, заключенный в г. Портсмуте,
штат Нью-Гэмпшир, США), имея при этом армию,
не превышавшую по численности армию Болгарии
или Сербии38. Все это снимало с американцев вся-
кую ответственность за начало Великой войны в Ев-
ропе в 1914 году.
И все же она задела их в большей степени, чем
они ожидали. Девять десятилетий, прошедшие
после объявления доктрины Монро и претензий
Каннинга на ее отцовство, пришлись на столетие
с 1815 года по 1914 год, в котором в Европе не было
великих войн. Но во все три предыдущие такие
войны — Семилетнюю войну, войны Французской
революции и наполеоновские войны — американцы
были в конце концов втянуты: через войну с фран-
цузами и индейцами 1754–1763 годов, квазивойну
с Францией в 1798–1800 годах и войну с Великобри-
танией 1812 года, окончившуюся в 1815 году. То же
309
произойдет и в 1917–1918 годах и затем в 1941–1945 го-

дах. Холодная война, так и не ставшая «горячей»,
привела к самому длительному заокеанскому при-
сутствию американцев в истории — может быть,
именно поэтому ее, в отличие от Великой войны,
не пришлось переименовывать.
Подобно рыбам, не замечающим расширения
и сжатия океанов, американцы в период с 1823
по 1914 год не столько не принадлежали к системе
великих держав, сколько не чувствовали своей при-
надлежности к ней (и даже такое обобщение требует
уточнения применительно к Линкольну и Сьюар-
ду)39. Существо этой системы состояло в следую-
щем: начиная с Елизаветинской эпохи Англия рас-
пространяла свою культуру в мире активнее, чем
в Европе40. Это создавало необходимость какого-то
баланса против потенциально враждебных евро-
пейцев и вызывало страх перед тем, что Кроу на-
звал «системным территориальным расширени-
ем», осуществляемым на острие меча. И когда оно
все же произошло, оно вызвало тревогу и у заокеан-
ских «отпрысков» Британии: что было бы с ними
без защиты, обеспечиваемой величайшим в мире
военным флотом? Как бы грубо ни насмехались
американцы над своей старушкой-мамой, отбро-
сить все, что они унаследовали от нее в виде язы-
ка, учреждений, религий, духа предприимчивости
и условий безопасности, было бы для них все рав-
но, что расплести и заплести заново собственную
ДНК. Поэтому когда Британия объявила о своих
«континентальных обязательствах», они, к счастью
или на беду, оказались и их обязательствами.
V
Первым ответом Вудро Вильсона был призыв
(в общем-то, вполне излишний) к нейтралите-
ту «по форме и по существу», беспристрастности
310
«в мысли и действии» и «сдерживанию эмоций»41.

Но если Германия победит, предупреждал он сво-
его конфиденциального советника, «полковника»
Эдварда М. Хауза, «это изменит ход развития на-
шей цивилизации и превратит Соединенные Шта-
ты в военную нацию». Ведь это немцы, а не ан-
гличане и не французы, нарушили нейтралитет
Бельгии, разоряли города и университеты и даже
уничтожали уникальные старинные библиотеки.
Подобное зверство, опасался бывший президент
Принстонского университета, может «отбросить
мир на три-четыре столетия назад»42.
Однако как президент Соединенных Штатов
Вильсон не видел необходимости немедленно за-
нимать ту или другую сторону в этом конфликте.
В пользу такого решения не было национального
консенсуса. Объемы поставок продовольствия и во-
енных материалов в Великобританию и Францию
резко шли вверх, и когда импортеры уже не могли
их оплачивать, Вильсон снял первоначально уста-
новленный им запрет на поставки в кредит. В си-
туации, когда британский флот лишал Германию
равных возможностей, он мог публично заявлять
о нейтралитете, про себя радуясь, что никакого
нейтралитета нет43. Оттягивание вступления стра-
ны в войну также позволяло Вильсону выбирать
подходящий для этого момент: если он сделает это
правильно, заверял его Хауз, он сможет определить
исход войны не только военным путем, но и путем
построения новой международной системы, кото-
рая должна будет прийти на смену прежней систе-
ме, не сумевшей предотвратить войну44.
Опираясь на рекомендации Хауза, Вильсон
сформулировал сложный комплекс предположе-
ний, описывающих действия и решения воюющих
сторон. Во-первых, если Соединенные Штаты всту-
пят в войну, это определит ее исход: масштабы, ко-
торые приняла их Гражданская война, весьма крас-
норечиво говорили о ресурсах, которые эта страна
311
могла мобилизовать для ведения войны. Во-вто-

рых, вероятность вступления Америки в войну
будет нарастать по мере ее затягивания, потому
что тупиковые ситуации на полях сражений будут
провоцировать все более дерзкие морские блокады.
В-третьих, подводные лодки уничтожали традици-
онные методы ведения войны на море так же ради-
кально, как железные дороги сметали все прежние
препятствия к объединению континентов45.
Германия считала операции своего подводно-
го флота законным ответом на британское превос-
ходство в надводных судах: проблема была в том,
что подлодки были мало пригодны для приме-
нения обычных методов традиционных морских
блокад: обыска судов, захвата добычи или опре-
деления национальности лиц на борту. Это ста-
вило под угрозу право нейтральных стран вести
торговлю с участниками конфликта, которое не-
изменно признавалось во всех предыдущих аме-
риканских войнах (даже, с опозданием, Линколь-
ном). Это также угрожало доходам от поставок
товаров Великобритании и Франции в годы войны
и от ожидавшегося погашения предоставленных
кредитов в послевоенный период. Хуже всего было
то, что погибали граждане стран, не участвовав-
ших в войне: Вильсон почти вступил в войну в мае
1915 года, когда 128 американцев погибли на потоп-
ленном британском лайнере «Лузитания»46.
Когда 2 апреля 1917 года Вильсон наконец запро-
сил санкцию конгресса на объявление войны, это
было прежде всего его ответом на снятие Германи-
ей ограничений на подводные операции, которые
она ввела после кризиса, вызванного потоплением
«Лузитании»: Германия рассчитывала, что это за-
ставит Великобританию и Францию пойти на мир-
ные переговоры прежде, чем Соединенные Штаты
смогут перебросить войска в Европу. Однако Виль-
сон сомневался, что общественное мнение страны
поддержит вступление в войну, «сколько бы амери-
312
канцев ни погибало на море»47. Нужно было что-то

еще — и в недели, остававшиеся до его обращения
с посланием к нации, немцы обеспечили этот повод.
Вместе с возобновлением неограниченной под-
водной войны они тайно предложили Мексике вос-
пользоваться (ожидавшимся) вступлением амери-
канцев в европейскую войну для возвращения себе
утраченных территорий в Техасе, Нью-Мексико
и Аризоне при немецкой и, возможно, японской
поддержке. Британские дешифровщики перехва-
тили телеграмму, организовали утечку информа-
ции в Вашингтон, и Вильсон объявил о ней публич-
но. Американцы поняли, что Германия угрожает
не только правам США как нейтральной державы,
но и самой ее территориальной целостности, что за-
девало их национальное чувство куда серьезней48.
Затем в феврале неожиданная революция в Рос-
сии, третьем участнике англо-французской коали-
ции, привела к падению династии Романовых, угро-
жая покончить с монархическим режимом в стране,
которая вот-вот должна была стать союзником Аме-
рики в войне. Это дало Вильсону возможность упо-
мянуть в своем послании к нации еще более высо-
кую миссию: борьбу за «мир, безопасный для демо-
кратии». Он не говорил, что Соединенные Штаты
могут достичь этого в одиночку49, но он уже заявлял
о том, что его нация — не видевшая никакой необхо-
димости в том, чтобы вести себя как великая держа-
ва в начале Великой войны, — окажет определяющее
влияние на ее ход, итоги и последствия. «Теперь, —
заявил Вильсон в своей второй инаугурационной
речи, — мы больше не провинциалы»50.
VI
До этого момента он все делал правильно. Сумев
убедить американцев, что готовность к войне — луч-
ший способ ее избежать, Вильсон начал строить ар-
313
мию, не вызывая при этом антивоенных настрое-

ний, которые могли бы помешать его переизбранию
в 1916 году. Он ждал, когда военные приоритеты
немцев вновь — как это было с попранием ней-
тралитета Бельгии — войдут в конфликт с их по-
литическими интересами, что и случилось после
развязывания подводной войны и неумных реве-
рансов в сторону Мексики. Он превратил револю-
цию в России в одну из целей войны для Америки,
лишив союзников какой-либо возможности возра-
жать. Затем Вильсон перебросил войска во Фран-
цию достаточно быстро для того, чтобы неудач-
ное наступление, предпринятое Германией весной
1918 года, стало для нее катастрофой, которая дала
ее противникам победу осенью того же года. На-
конец, добившись в ноябре перемирия, президент
сам — первым из действующих американских прези-
дентов — пересек Атлантику и принял военные по-
чести, достойные древних римлян, в Париже, Лон-
доне и, собственно, в самом Риме51.
Однако Хауз предупреждал Вильсона, что конец
войны станет высшей точкой его влияния. Мир-
ные переговоры, в которых он собирался участво-
вать, потребуют скорее дипломатического, чем ад-
министративного искусства, а Вильсон был готов
к этому в меньшей степени. После длительного от-
сутствия Соединенных Штатов в международной
системе в стране было слишком мало настоящих
специалистов в области внешней политики: у Виль-
сона не было своего Бисмарка, Солсбери или Айры
Кроу, способных дать ему дельные советы. У него
был только Хауз, который отточил лишь его прие-
мы политической борьбы в Техасе, теперь же вместе
с президентом должен был «перекраивать карту
мира сообразно интересам Америки»52.
Впрочем, в этом им очень помогла The Inquiry:
группа ученых-консультантов, которой они пору-
чили разработать принципы послевоенного урегули-
рования. Их квинтэссенцией стали «четырнадцать
314
пунктов» Вильсона, которые он огласил в своем

обращении к конгрессу 8 января 1918 года. Но со-
ветники Вильсона, как и он сам, плохо подумали
о том, как эти «пункты», какие бы благие намере-
ния ни лежали в их основе, соотносятся с историей
и культурой разных стран и существующими пре-
цедентами. «Вильсон, не особо сведущий в евро-
пейской политике, — вспоминал один французский
дипломат, — принялся развивать теории, которые
были очень слабо связаны с насущными проблема-
ми момента»53.
Что могло означать, например, что «диплома-
тия всегда будет действовать откровенно и на виду
у всех»? Что означала «абсолютная свобода судо-
ходства», кроме случаев, когда моря «будут частью
или полностью закрыты в международном поряд-
ке для исполнения международных договоров»?
Или что вооружения «будут сокращены до предель-
ного минимума, совместимого с государственной
безопасностью»? Или что при разрешении всех ко-
лониальных споров «интересы населения» должны
иметь «одинаковый вес» по сравнению со «справед-
ливыми требованиями того правительства, права
которого должны быть определены»? Цели Виль-
сона слишком свободно парили над средствами,
и это нигде не было так очевидно, как в его заяв-
лении, что урегулирование противоречий на Бал-
канах — одно из которых стало детонатором Ве-
ликой войны — требует лишь решения вопросов
«дружественным путем в соответствии с историче-
ски установленными принципами принадлежности
и национальности». В деле такого «исправления
допущенных несправедливостей», величественно
заключал он, «мы считаем себя партнерами всех го-
сударств и народов, объединившихся в борьбе про-
тив империалистов... Мы вместе до конца»54.
И все же эти слова оказались довольно свое-
временными: речь Вильсона, как и речь, с кото-
рой чуть ранее выступил британский премьер-ми-
315
нистр Дэвид Ллойд-Джордж, прозвучали через два

месяца после еще одного российского революцион-
ного сюрприза: переворота, совершенного в ноя-
бре 1917 года большевиками, угрожавшими выходом
России из англо-американо-французской «импе-
риалистической» войны и призвавшими «проле-
тариев» всех стран свергать их капиталистических
хозяев55. Вильсон ответил на это дымовой завесой,
сквозь которую он заявил, что необходимо
освобождение всех русских территорий и та-

кое разрешение всех затрагивающих Россию во-
просов, которое гарантирует ей самое полное
и свободное содействие со стороны других на-
ций в деле получения полной и беспрепятствен-
ной возможности принять независимое реше-
ние относительно ее собственного политического
развития и ее национальной политики и обес-
печение ей радушного приема в сообществе сво-
бодных наций при том образе правления, ко-
торый она сама для себя изберет. И не просто
приема, но и всяческой поддержки во всем, в чем
она нуждается и чего она сама себе желает.
Но кого же, интересно, он называл «империалиста-

ми»? Ленин и Троцкий, по крайней мере, говори-
ли то, что думали.
После этого Вильсон запутал ситуацию еще
больше, отправив американские войска в Сибирь
и на север России в рамках операций ряда стран,
которые формально были призваны удержать
Россию в числе воюющих держав, но по существу
были направлены на свержение большевиков56. За-
тем он спас большевиков, нанеся немцам пораже-
ние во Франции и тем самым уничтожив плоды их
победы на Восточном фронте и тот пунический
мир, который они навязали России в форме Брест-
Литовского договора57. Искусство, с которым Виль-
сон добился участия Америки в войне, полностью
отказало ему после выхода из нее России. Это пред-
316
вещало более серьезную проблему: то, что принци-

пы сохранения мира, которые Вильсон считал веч-
ными, не только оказались продуктом своей эпохи,
но были опрокинуты стремительным потоком вре-
мени. И в то самое время, как Вильсон пытался сде-
лать мир безопасным для демократии, демократия
усиливала опасность войны для всего мира58.
VII
Когда Клаузевиц настаивал на том, что война дол-
жна отражать политику, он сформулировал опре-
деленную норму, исключения из которой, такие
как Тридцатилетняя война или войны Наполеона,
не имевшие сколько-нибудь различимых внешних
целей, не должны были повториться. В течение
восьмидесяти лет после написания его труда таких
войн действительно больше не случалось: войны
между государствами бывали, но у них были кон-
кретные цели и ограниченные масштабы. Самыми
кровопролитными конфликтами после наполео-
новских войн были внутренняя война в Соединен-
ных Штатах и восстание тайпинов в Китае59. Но Ве-
ликая война оказалась регрессией, отбросившей
мир ко временам до Клаузевица: можно ли пред-
ставить, что хотя бы один из ее первоначальных
участников все-таки вступил бы в нее, зная, каких
жертв она потребует?60 Однако в августе 1914 года
толпы людей по всей Европе приветствовали вой-
ну со всем стихийным демократизмом афинско-
го народного собрания: когда Перикл пытался за-
жечь в народе тот же дух своей речью на похоронах
афинских воинов, он делал это не ради заключе-
ния мира. Мы не можем знать, на какие потери
он готов был пойти, — он умер от чумы раньше,
чем смог узнать то, что знал Линкольн к 1865 году.
Но мы точно знаем, что образец всех последующих
демократий в конце концов нанес поражение себе
317
тем, что афинянам легче было идти на смерть, чем

спросить себя о целях своих войн61.
В речи Вильсона в конгрессе о «мире без побе-
ды», произнесенной за три месяца до его вступле-
ния в свою войну62, поднимался целый ряд таких
вопросов. Разве война не должна обеспечивать без-
опасность государств, а не приводить к их истоще-
нию и гибели? Может быть, можно найти какие-то
компромиссы, которые вернут войне эту роль?
Что решается массовым убийством? Но посредни-
ческие усилия Вильсона и многих других ничего
не дали: ни один руководитель страны не осмели-
вался заявить своей «демократии»63, что ее война
достигла столь малого. Каждый из них надеялся,
что еще одно новое оружие, еще одно наступле-
ние, еще один рывок вперед из еще одной траншеи
придаст всему этому смысл, который столь вопию-
ще отсутствовал.
После того как Соединенные Штаты вступили
в войну, Вильсон отказался от всяких посредниче-
ских усилий: он был уверен, что нация будет сра-
жаться только за полную и окончательную побе-
ду. Но она не поддержит и несправедливого мира.
В результате он попытался вместить в свои «четыр-
надцать пунктов» и победу, и справедливость — це-
ной внутренней противоречивости большинства
из них. Но в последнем пункте предлагалось со-
здание механизма решения споров: «общее объ-
единение наций», создаваемое «на основе особых
статутов в целях создания взаимной гарантии по-
литической независимости и территориальной це-
лости как больших, так и малых государств»64.
У этой идеи было много источников65 — одним
из них была идея «мира», объединяющегося против
«монстра», высказанная Айрой Кроу в 1907 году.
Эдуард Грей, тогдашний министр иностранных дел
Великобритании, поддержал идеи, высказанные
в меморандуме Кроу, когда он впервые появил-
ся. Все еще занимая этот пост в 1915 году, он пред-
318
ложил Вильсону через Хауза создать после войны

не третейскую систему, а лигу наций. Только вступ-
ление Америки в эту войну, утверждал он, может
предотвратить будущие войны66. «Грей знал, с кем
он имеет дело, — отмечал Киссинджер. — Со времен
юности Вильсон верил в то, что американские фе-
деральные институты должны послужить моделью
будущего „человеческого парламента“»67.
Но если это было так, то Вильсон не учел двой-
ственность американской демократии, восходив-
шую еще к английским вигам: служат ли ее учре-
ждения для осуществления власти или для защиты
от злоупотреблений властью?68 В апреле 1917 года
американцы с большой готовностью дали убедить
себя в том, что только война может восстановить
не только их безопасность, но даже их честь и само-
уважение. Но это не означало, что, выиграв войну,
они готовы были бы взять на себя обеспечение гаран-
тий безопасности для всех остальных стран. Демо-
кратия в Америке стремилась к власти, но вместе
с тем испытывала к ней глубокое недоверие.
У англо-французской демократии имелись свои
собственные противоречия. Каждую минуту помня
о жертвах, которых потребовала эта война, Брита-
ния и Франция настаивали на том, что немцы дол-
жны признать свою «вину» и выплатить репара-
ции, даже если это будет исключать мир на основе
примирения, которого удалось достичь Венско-
му конгрессу до всяких демократических режимов
в 1815 году. Право на самоопределение также нель-
зя было примирить во всех отношениях с «уточне-
нием» границ, намеченным Вильсоном в его «че-
тырнадцати пунктах», или с увековечиванием бри-
танских и французских колониальных империй69.
И никто, включая самого Вильсона, не был готов
принять в число стран-учредительниц новой Лиги
Наций Германию или Советскую Россию, хотя Виль-
сон надеялся, что именно этот орган поможет пре-
одолеть несправедливость Версальского договора70.
319
Вильсон вновь дал повод для ожиданий, но

на этот раз у него не было средств оправдать их.
Может быть, подобно афинянам после Перикла,
он спутал силу с надеждой71. А может быть, он про-
явил слишком большую готовность отложить раз-
решение вопросов, которые не мог разрешить,
или не понимал самой парадоксальности ситуа-
ции, когда демократии пытаются повернуть про-
тив их избранных представителей. Или его полити-
ческое чутье ослабло в силу физической слабости:
он заболел осенью 1919 года во время своего тур-
не по Америке в поддержку создания Лиги Наций,
и ему уже не суждено было выздороветь. Или он во-
обще не понимал, что такое демократия, несмотря
на годы, посвященные изучению и преподаванию
этого предмета в Принстоне. А может быть, он про-
сто оборвал, воспаряя к своему величию, гравита-
ционный якорь здравого смысла.
Как бы то ни было, отказ сената ратифициро-
вать Версальский договор (тем самым одобряя уча-
стие Соединенных Штатов в Лиге Наций) не толь-
ко подорвал здоровье Вильсона: он также оборвал
шедшую от Каннинга через Линкольна, Солсбе-
ри, Маккиндера, Кроу, Грея, Хауза и самого Виль-
сона непрерывную нить растущих надежд на то,
что Новый Свет сможет однажды поправить ба-
ланс в Старом. На этот раз «сильные» не обошлись
со «слабыми» так, как обошлись афиняне с жителя-
ми острова Мелос72, дав «слабым» возможность де-
лать то, что им хотелось, — даже позволив (в России
и Германии) перекраивать реальность по шаблонам
теории и строить на этой основе тирании.
VIII
Владимир Ильич Ленин находился в эмиграции
в Цюрихе, когда Февральская революция 1917 года
в России началась без него, но это была ошибка ре-
320
волюции, а не Ленина. Дело в том, что Ленин сде-

лал своей профессией превращение неожиданного
в предопределенное73. Его убежденность вытекала
из учения Маркса, утверждавшего, что капитализм
несет в себе семена собственного уничтожения: Ве-
ликая война, которая была развязана капитали-
стами, велась ими и явно должна была быть выиг-
рана ими же, подтверждала этот вывод. В России
произошло нечто неожиданное: Маркс и большин-
ство более поздних марксистов не ожидали револю-
ции в этой стране. Только Ленин увидел в этой ано-
малии возможность. «Пока мы не завоевали всего
мира», объяснял он позднее,
пока мы остаемся, с точки зрения экономической

и военной, слабее, чем остальной капиталисти-
ческий мир, до тех пор надо держаться правила:
надо уметь использовать противоречия и проти-
воположности между империалистами. Если бы
мы этого правила не держались, мы давно, к удо-
вольствию капиталистов, висели бы все на раз-
ных осинах74.
Вместо осины Ленину достался собственный поезд,

на котором немцы отправили его обратно в Санкт-
Петербург, недавно переименованный в Петро-
град. Там он, как они и рассчитывали, сверг Вре-
менное правительство и вывел Россию из войны.
Но он также предсказывал, уже находясь в пути,
что «большевистское руководство революцией бу-
дет гораздо опаснее для немецкой императорской
власти и капитализма, чем руководство революци-
ей Керенского и Милюкова»75.
Ленин понимал даже яснее Маркса, что стрем-
ление капиталистов к быстрой наживе не позволя-
ет им видеть более отдаленные цели. Как мог бы
сказать Линкольн — хотя бы в фильме Спилбер-
га,76 — они так неотрывно смотрят на свои компасы,
что вязнут в болотах и срываются со скал. Именно
поэтому давление американцев, англичан и фран-
321
цузов на Россию с целью не допустить ее выхода

из войны дискредитировало ее новое руководство,
открыв Ленину путь к революции. Капиталисты
также не учились на своих ошибках, иначе амери-
канцы не спасли бы большевиков тем, что помеша-
ли немцам разорить молодое Советское государ-
ство выполнением условий Брест-Литовского мира.
Та же ситуация повторилась в 1921–1922 годах,
когда над Россией нависла угроза голода: амери-
канский архикапиталист Герберт Гувер признавал,
что возглавленная им международная кампания по-
мощи России в конечном счете укрепила больше-
вистский режим. А когда с переходом к новой эко-
номической политике Ленина, которая была при-
звана создать для революции более прочную почву,
американских предпринимателей поманили в Рос-
сию концессиями, они жадно ухватились за них.
«Ни одна страна в мире не является столь приспо-
собленной для помощи России, — писал Сталин
после смерти Ленина в 1924 году. — Непревзойден-
ная техника Америки, и потребности, и огромное на-
селение России предоставят огромную прибыль аме-
риканцам, если они будут сотрудничать вместе»77.
И кое-кто из них продолжал делать это в ги-
гантских масштабах. В годы первой сталинской
пятилетки из Соединенных Штатов ввозились це-
лые заводы и внедрялись соответствующие методы
массового производства — тон задавал сам Генри
Форд. К концу 1920-х годов американский экспорт
в Советский Союз превысил экспорт любой другой
страны, и русские становились крупнейшими ино-
странными покупателями американского сельско-
хозяйственного и промышленного оборудования78.
Тем не менее администрации Гардинга и Кули-
джа, к большому удивлению Сталина, по-прежне-
му придерживались начатой Вильсоном политики
дипломатического непризнания Советской России
и предупреждали (без какой-либо иронии) о пагуб-
ных целях мирового коммунизма. Материальные
322
интересы все-таки не всегда определяли поведение

капиталистов.
В одном отношении Соединенные Штаты были
сильны, как никогда: их промышленное производ-
ство теперь превышало промышленное производ-
ство Великобритании, Германии, Франции, Рос-
сии, Италии и Японии, вместе взятых. Но недоверие
к власти, закрепленное в их Конституции, не дава-
ло их руководителям возможности — по крайней
мере в мирное время — пользоваться этой силой. Ле-
нин счел бы это еще одной слабостью демократии:
без диктатуры невозможен авангард, пролетарский
или любой другой. Словно бы подтверждая его мне-
ние, в тот период большинство американцев не виде-
ли особого смысла в какой-либо внешней политике79.
Мир, однако, не мог позволять им такую рос-
кошь неопределенно долго: потенциальное могу-
щество Соединенных Штатов уже влияло на раз-
витие событий в самых неожиданных формах80.
Например, в форме «перекрестного оплодотво-
рения» в одном странном месте старых герман-
ских амбиций и новых германских обид. В отличие
от Ленина, Адольф Гитлер видел Великую войну
воочию, находясь в окопах. Он был уверен в том,
что Германия потерпела поражение из-за объеди-
нения английского военно-морского потенциала
и американской сухопутной армии, и еще сильнее —
в том, что это было результатом мирового еврейско-
го заговора. Убежденный, что Соединенные Шта-
ты снова будут стремиться, уже из Северной Аме-
рики, потеснить своих соперников, Гитлер считал,
что их уход из Европы после Вильсона дает Герма-
нии последний шанс обеспечить себе пространство
и ресурсы, необходимые ей для того, чтобы всту-
пить в конкурентную борьбу с другими странами,
выжить и победить. В представлении Гитлера «вой-
на становилась неизбежностью», пишет историк
Адам Туз. «И вопрос заключался не в том, будет ли
она, а в том, когда она разразится»81.
323
Все это было бы неважно, если бы Гитлер огра-

ничился любительскими путчами, вроде органи-
зованного им в Мюнхене в 1923 году. Но после его
нестрогого и недолгого тюремного заключения на-
чалось его неуклонное движение к вершинам поли-
тической власти внутри демократической системы
Веймарской республики, в которой нарастали вну-
тренние напряжения. Ее проблемы обострились
еще более после краха Нью-Йоркской фондовой
биржи в октябре 1929 года, ввергшего экономику
США и других промышленно развитых капитали-
стических стран в катастрофическую депрессию.
Администрация Гувера, которая пробыла у власти
менее года и которой оставалось руководить стра-
ной еще не менее трех лет, оказалась, как и пра-
вительства большинства демократических стран
мира, в полной растерянности82.
«...Капиталистическая система хозяйства не-
состоятельна и непрочна», — заверял Сталин чле-
нов Коммунистической партии Советского Сою-
за 7 января 1933 года в своем докладе об успехах
своего первого пятилетнего плана (достигнутых
за четыре с небольшим года). Капиталистическая
система уже «отживает свой век и должна усту-
пить свое место другой, высшей, советской, социа-
листической системе хозяйства», которая «не бо-
ится кризисов и способна преодолеть трудности,
неразрешимые для капитализма»83. Тремя неделя-
ми позже Гитлер стал — без каких-либо нарушений
Конституции — канцлером Германии и тут же при-
ступил к ликвидации Конституции. Через пять не-
дель после этого Франклин Рузвельт принес при-
сягу в качестве президента Соединенных Штатов,
нанеся сокрушительное поражение Гуверу на вы-
борах 1932 года. Над всеми ними маячила долго-
вязая тень Линкольна: им всем предстояло теперь
проверить на деле в невиданных доселе масштабах
его великую и рискованную идею о том, что свобо-
да и сила могут сосуществовать.
324
IX
«Если в 30-е годы ты был молод и жил в демокра-
тической стране, — вспоминал позднее Исайя Бер-
лин, — то, какими бы ни были твои политические
взгляды, если у тебя были хоть какие-то человече-
ские чувства, малейшая искра социального идеа-
лизма или вообще хоть какая-то любовь к жизни,
ты должен был чувствовать... что все темно и тихо,
за границей наступила великая реакция, почти ни-
что не шевелилось, ничто не сопротивлялось». Ка-
залось, выбор сужался до «мрачных крайностей,
коммунизма и фашизма, красного или черного»
и единственный оставшийся свет исходил от Но-
вого курса Рузвельта. Неважно было, что он осу-
ществлял его «с изоляционистским безразличием
к внешнему миру», потому что это была традиция
Америки и, вероятно, в этом была ее сила. Важ-
но было, что он «обладал всей силой характера,
энергией и ловкостью диктаторов и был на нашей
стороне»84.
ФДР85 не был подлинным изоляционистом. Это
было бы странно для того, кто был пятиюродным
братом и мужем племянницы Теодора Рузвельта,
заместителем секретаря по военно-морским делам
в администрации Вильсона и кандидатом в вице-
президенты от Демократической партии на плат-
форме поддержки Лиги Наций в 1920 году. Но, став
президентом в 1933 году, второй Рузвельт действи-
тельно настаивал на приоритете интересов Аме-
рики. В период, когда банки страны терпели крах,
четверть ее рабочей силы не имела работы и ее уве-
ренность в своих силах была сильно подорвана,
главной задачей было вывести экономику из кри-
зиса. Несмотря на сползание Гитлера к авторита-
ризму в Германии (а также захват Японией Манч-
журии за два года до этого и вторжение Италии
в Эфиопию двумя годами позже), в течение всего
325
первого президентского срока ФДР Соединенные

Штаты оставались, пожалуй, еще менее готовыми
брать на себя какие-то международные задачи, чем
это было при правлении Гувера86.
Исключением стал, пожалуй, момент в ноябре
1933 года, когда Рузвельт пошел на дипломатиче-
ское признание страны, именовавшейся уже боль-
ше десяти лет Союзом Советских Социалистиче-
ских Республик. Непризнание СССР, отмечал он,
не привело к свержению или изоляции большеви-
ков. Именно этот режим обеспечил бурный рост
американских инвестиций и американского экс-
порта, а теперь Сталин даже обещал приструнить
крохотную Коммунистическую партию Соединен-
ных Штатов, которая и без того не играла никакой
роли в политике. Публично новый президент ска-
зал только это, но он имел при этом и другую, ме-
нее явную цель: нормализация отношений с Со-
ветским Союзом могла создать условия для того,
чтобы в какой-то момент координировать действия
с этой страной в случае агрессии со стороны на-
цистской Германии и императорской Японии87.
Идеологическая чистота и непорочность инте-
ресовали ФДР меньше, чем географические фак-
торы, баланс сил и нужды флота: он работал в ад-
министрации Вильсона, но его идеалом всегда
оставался ТР88. Оба Рузвельта читали труды Мэ-
хэна89, а младший Рузвельт очень любил ездить
с инспекционными поездками на Панамский ка-
нал90. Через своих британских коллег времен войны
он усвоил основной смысл предостережений Мак-
киндера и Кроу об опасностях консолидации евра-
зийского континента (хотя мог и не знать, что эти
идеи принадлежали именно им). Одним из пер-
вых шагов ФДР в качестве президента была модер-
низация флота Соединенных Штатов, но он счел
благоразумным представить ее как один из видов
общественных работ, призванных обеспечить со-
кращение безработицы91. Рузвельт тоже сомневал-
326
ся в том, что его страна окажется готова вновь взять

на себя заокеанские обязательства. Он понимал,
что это невольное наследие Вильсона: тень слабо-
сти американцев, под которой ослабленные евро-
пейские демократии должны будут в обозримом бу-
дущем рассчитывать только на самих себя.
Если — как представлялось вполне вероятным —
Германия и Япония вновь вооружатся (обе страны
вышли из Лиги Наций в 1933 году92), они смогут
вскоре установить свое господство над большей ча-
стью Европы и значительной частью Китая и даже
оспаривать американское превосходство на море
в западном полушарии93. Поскольку Советский
Союз, как и Российская империя до него, не имел
удобного выхода к океанам, возможность установ-
ления советского контроля над Евразией беспокои-
ла Рузвельта в меньшей степени: в 1936 году он даже
одобрил предложение Сталина о строительстве
линкора для СССР на американских верфях (в кон-
це концов проект был «торпедирован» командова-
нием ВМС США)94. Наличие авторитарного союз-
ника, занимающего огромное пространство между
немцами, испытывающими острую нехватку ресур-
сов, и японцами, могло оказаться не таким уж пло-
хим исходом. Если они двинутся в разные сторо-
ны от Советского Союза, Красная армия сможет
ослаблять их с тыла. Если они двинутся на него,
она обескровит их, как это когда-то сделал Куту-
зов. В любом случае от этого выиграют демократи-
ческие страны по обе стороны Атлантики.
Рузвельт никогда не говорил этого прямо:
он прятал свои намерения даже более умело, чем
Линкольн. Но если Линкольн, чей прежний воен-
ный опыт ограничивался войной Черного Ястре-
ба 1832 года, при создании стратегии Гражданской
войны смог превзойти своих генералов, обучав-
шихся в военной академии Уэст-Пойнт95, то не сто-
ит считать невероятным, что ФДР, который уже
в годы Великой войны был главным руководителем
327
операций американского военного флота96, обла-

дал вполне сопоставимыми данными и навыками.
Я уверен, что Ленин признал бы за ним эти каче-
ства: он сразу оценил бы его умение играть на «про-
тиворечиях и противоположностях» между авто-
ритарными режимами. Диктаторы, конечно, будут
оставаться «авангардами». Но Рузвельт хорошо по-
нимал, насколько редкими и непрочными будут их
договоренности.
X
Его собственный режим не был диктаторским, и по-
этому он не мог «строить» свою страну по идеоло-
гическим шаблонам, как уже сделал Сталин и про-
должал делать Гитлер: учитывая, насколько плохо
ученые-экономисты в правительстве ФДР понима-
ли причины Великой депрессии, они не стали бы
разрабатывать пятилетний план, даже если бы
он попросил их об этом97. Поэтому он действовал
по наитию, где можно двигался вперед, при необхо-
димости отступал назад, всегда, казалось, что-то де-
лал, никогда не впадал в отчаяние и при всех начи-
наниях помнил то, что забыл Вильсон: ни в каком
деле нельзя добиться успеха без широкой и сохра-
няющейся поддержки народа. «Ведь это ужасно, —
сказал однажды Рузвельт, — оглянуться, когда ты
хочешь повести людей за собой, и обнаружить,
что за тобой никого нет»98.
Его осторожность проявлялась и в его внешней
политике. Несмотря на все страхи по поводу дей-
ствий Германии и Японии, ФДР не пытался поме-
шать усилиям конгресса законодательно закрепить
нейтралитет США, который Вильсон лишь провоз-
глашал: он знал, что это сражение ему не выиграть.
В один день он твердо настаивал на необходимо-
сти «изоляции» агрессоров, а на следующий уже
шел на попятный. Такая гибкость подрывала его
328
авторитет в Лондоне и Париже и ограничивала его

способность сопротивляться англо-французской
политике умиротворения Гитлера. А в 1937 году
он отправил в Москву в качестве своего второго по-
сла Джозефа Дэвиса, трофейного мужа наследницы
крупной империи по производству готовых завтра-
ков и активного участника его президентской кам-
пании, едва не вызвав этим настоящий бунт со-
трудников дипломатического ведомства, которые
под руководством его первого посла в СССР Уилья-
ма Буллита уже начали подробно документировать
растущий произвол Сталина в проведении чисток
против воображаемых внутренних врагов99.
Так был ли Рузвельт сторонником умиротво-
рения агрессоров? Он определенно считал себя
слабым: он вряд ли мог быть сильнее своей стра-
ны, а его власть шла, как представляется, не да-
лее неординарности его подходов. Возможности
могли в какой-то момент сравняться с интересами,
но это могло произойти не ранее, чем американ-
цы вновь осознали бы грозящие им опасности, до-
бились оживления экономики и опять обрели веру
в себя. Пока же он просто искал самый подходя-
щий геополитический курс. Вот почему он назна-
чил послом Дэвиса.
Рузвельт не то чтобы не доверял экспертам —
просто его огорчала ограниченность их видения.
Его раздражало, что его собственные сотрудни-
ки — дипломаты и военные атташе в посольстве
США в Москве, вашингтонские чиновники, читав-
шие их донесения, даже его любимцы, офицеры
флота, были близки к тому, чтобы считать Стали-
на хуже Гитлера, и были не способны к более ши-
рокому взгляду, который открывал большие воз-
можности. Если советская тирания может помочь
американской демократии справиться с угрозами,
нависшими над ними обеими, Рузвельту нужны
будут люди вроде Дэвиса, умеющие договаривать-
ся, отличающиеся скорее широтой, чем глубиной
329
взгляда, а не специалисты, которые знают для это-

го слишком много100.
Но и Дэвис не мог отклонить Сталина от его
собственной геополитической траектории. Видя,
что демократические страны мало что могут пред-
ложить ему, он заключил 23 августа 1939 года соб-
ственную сделку с Гитлером, запустив процесс,
который немедленно превратился во Вторую миро-
вую войну. Нацистско-советский пакт «о ненападе-
нии» не был неожиданностью для Рузвельта: Дэвис
до его отъезда из Москвы уже понимал, что такой
шаг готовится, а после его отъезда посольство сле-
дило за приготовлениями к нему через хорошо ос-
ведомленного шпиона101. Но теперь, признавал
президент в начале 1940 года, было сложно не ви-
деть в Советском Союзе «такую же абсолютную дик-
татуру, как любая другая диктатура в мире»102.
И когда весной этого года блицкриг Гитлера по-
зволил ему за три месяца добиться того, что армии
кайзера не смогли совершить за четыре года: за-
воевать Данию, Норвегию, Нидерланды, Бельгию
и Францию, начало казаться, что самый страшный
кошмар Маккиндера и Кроу — господство един-
ственного «монстра» на сверхконтиненте — все же
стал реальностью. Теперь Гитлер и Сталин царят
на территории «от Манчжурии до Рейна, — гово-
рил Рузвельту в смятении один из его помощни-
ков, — примерно как когда-то правил Чингисхан,
и нет ничего, что могло бы остановить объединен-
ные русско-германские силы хоть на каком-то ру-
беже — разве что на Гималаях»103.
Но Рузвельт сохранял спокойствие. Он знал,
что Сталин давно видит в Гитлере лишь одного
из капиталистов-империалистов, а Гитлер дав-
но считает Сталина агентом мирового еврейско-
го заговора. ФДР подозревал, что военные успехи
Германии на Западе стали полной неожиданно-
стью для советского диктатора, который легко мог
представить себе, где немцы будут искать себе оче-
330
редных побед. Взаимное уважение диктаторских

режимов не могло быть глубоким и не будет проч-
ным: рано или поздно они пожрут друг друга. По-
этому Рузвельт оставил дверь для Сталина откры-
той: на случай, если когда-то он окажется готов
в нее войти104. Это было похоже на то, что сделал
для американцев Солсбери за сорок лет до этого.
XI
Мне кажется, именно это предвидение Рузвельта:
что он окажется в союзе с диктатором — помогает
понять, почему его уверенность в себе росла по мере
того, как весной 1940 года терпели поражение одна
европейская демократия за другой. Когда война на-
чалась, он дал обещание, что постарается удержать
Соединенные Штаты вне этой войны, но он не до-
бивался при этом вильсоновского нейтралитета
на деле, беспристрастности в мысли и сдерживания
эмоций. Он уже установил тайные военные сноше-
ния с англичанами и — до их разгрома — с францу-
зами. Он запустил программу перевооружения, ко-
торая, кажется, наконец обеспечила рост занятости.
Он позволил Демократической партии «призвать»
его тем летом «под ружье» (это выглядело явным
фарсом, но это было неважно) для беспрецедентно-
го выдвижения на третий срок. Он приветствовал
выдвижение от Республиканской партии «темной
лошадки» — интернационалиста Уэнделла Уилки,
против которого он, однако, повел той же осенью
энергичную кампанию. За день до своей третьей
инаугурации в январе 1941 года Рузвельт принял
в Белом доме своего побежденного соперника, от-
правлявшегося с особой миссией в Лондон.
Во время этой встречи он написал от руки и, судя
по всему, по памяти, вот этот отрывок из стихотво-
рения Генри Уодсворта Лонгфелло «Корабль», на-
писанного в 1849 году:
331
Плыви, корабль! Среди морей

Единство нации лелей!
Ведь на тебя весь род людской
Взирает с верой и тоской
И ожидает лучших дней.
Какой «чудесный дар, — заметил Линкольн, читая

эти строки в начале Гражданской войны, — уметь
так волновать чувства людей»105. ФДР передал их
через Уилки в дар Уинстону Черчиллю106.
Который стал премьер-министром за восемь
месяцев до этого, в момент, когда Франция была
на грани поражения, немцы готовились бомбить
Великобританию и английский язык должен был
вскоре обогатиться новыми словами в масштабах,
неслыханных со времен Шекспира, благодаря не-
давно усовершенствованной технике коротковол-
новой радиосвязи. «Какой ответ дать мне от вашего
имени, — спрашивал Черчилль свою страну, прочи-
тав эти стихи вслух (американцы тоже слушали его
по радио), — этому великому мужу, трижды избран-
ному вождю нации, насчитывающей сто тридцать
миллионов человек?» И он проревел медленным
и грозным крещендо: «Дайте нам орудия, и мы за-
кончим работу!»107
Важнейшим орудием — здесь он был согласен
с Рузвельтом — должен был стать «ленд-лиз», одоб-
ренный конгрессом в марте 1941 года. Закон о ленд-
лизе давал президенту право оказывать военную
помощь любой стране, защиту которой он считал во-
просом жизненных интересов Соединенных Шта-
тов. Великобритания должна была стать основным
получателем помощи, но ФДР настоял на том, что-
бы получатели помощи не оговаривались конкрет-
но. Такая формулировка, указывали критики этого
закона, не исключала оказания помощи даже Со-
ветскому Союзу, но это казалось настолько мало-
вероятным, что возражение прошло практически
незамеченным. Но Рузвельт уже получал сообще-
332
ния — на этот раз через американское посольство

в Берлине, — что весной Гитлер вторгнется в СССР.
Сличив эти данные с данными, имеющимися у Чер-
чилля, ФДР уведомил об этом посла Сталина в Ва-
шингтоне. Даже если он или его хозяин были при-
знательны ему за эти сведения, они никак этого
не показали. Между тем Сталин, продолжая вы-
давать желаемое за действительное, подписал еще
один пакт о ненападении — на этот раз с Японией.
В результате, когда Германия напала на Совет-
ский Союз 22 июня 1941 года, он позволил застать
себя врасплох, хотя этого можно было избежать,
и понес огромные потери. Рузвельт и Черчилль,
для которых это не было неожиданностью, начали
всерьез подумывать о совершении самого страш-
ного идеологического греха: сделки с самим дья-
волом. Быть может, при этом они вспоминали
Вильсона и Ллойд Джорджа, которым пришлось,
наверное, все-таки пожалеть о том, что после фев-
раля 1917 года они отвернулись от Николая II, куда
менее страшного демона. После первого шока Ста-
лин вскоре овладел собой в достаточной степени,
чтобы потребовать от них того, на что, согласно
его идеологии, он мог с полным правом претен-
довать: помощи его дьяволов — капиталистических
демократий, как будто нацистско-советского пакта
никогда не существовало.
Отбросив последние дипломатические и во-
енные условности, Рузвельт отправил в Москву
двух переговорщиков: Гарри Гопкинса, который
станет его полковником Хаузом, и Аверелла Гар-
римана, железнодорожного магната, владевше-
го в 1920-е годы концессиями по добыче марганца
на Кавказе. Между тем Дэвис в спешном поряд-
ке издал по просьбе президента свою книгу «Mis-
sion to Moscow» — несколько подчищенный рас-
сказ о его работе послом в Москве в 1937–1938 годах,
которая приобрела широкую популярность. Убе-
дившись на основе информации из этих и других
333
источников, что Сталин не собирается сдаваться,

7 ноября 1941 года, ровно через двадцать четыре
года после большевистского переворота в России
и ровно за месяц до нападения Японии на Перл-
Харбор, Рузвельт выступил с заявлением о том,
что обеспечение безопасности Союза Советских Со-
циалистических Республик имеет жизненно важное
значение для Соединенных Штатов. Но и до этого
уже случилось достаточно много вещей, которых
почти никто не заметил108.
XII
«Итак, в конце концов мы победили!» — вспоминал
Черчилль свое ликование по поводу вестей с Гавай-
ских островов. «Соединенные Штаты участвуют
в войне, и... они будут бороться насмерть, вклады-
вая в эту борьбу все свои силы». «Все эти глупцы»
считали, что американцы слишком изнеженны,
слишком болтливы, слишком погрязли в своих вну-
тренних политических делах, чтобы быть чем-то
большим, чем какое-то «смутное пятно на горизон-
те для их друзей или врагов».
Но я изучал историю Гражданской войны аме-

риканцев, в которой они дрались с самым отча-
янным ожесточением. В моих жилах тоже течет
американская кровь. Я вспомнил слова, ска-
занные мне Эдуардом Греем больше тридцати
лет назад. Он говорил, что Соединенные Шта-
ты похожи на «гигантский котел. После того
как под ним развели огонь, энергия пара, кото-
рую он может выработать, не имеет пределов».
«Переполненный этими чувствами, я спал в эту

ночь сном спасенного и благодарного человека»109.
Черчиллю хватило такта не упоминать об огне,
разведенном под этим котлом во времена Грея, ко-
торый после победы в той войне неожиданно по-
334
тух. Чтобы разжечь его снова, потребовались чет-

верть века, более опасный кризис, чем кризис
1917 года, и более тщательное согласование средств
и целей, чем то, которого удалось достичь Виль-
сону. Так что Рузвельт не торопился, а Черчиллю
пришлось лишь ждать двадцать семь из шестиде-
сяти восьми месяцев, в течение которых Британия
была в состоянии войны (как доблестно он ни дер-
жался все это время).
Рузвельт ждал трех вещей. Во-первых, перево-
оружения Америки, которое должно было восста-
новить экономическое процветание страны и дать
ему ресурсы для оказания избирательной помощи
избранным союзникам, сохраняя при этом надежду
на то, что страна сможет удержаться от вступления
в войну (но не гарантию того, что она этого не сде-
лает). Во-вторых, уверенности в том, что Советский
Союз устоит, а значит, станет союзником Америки
на Евразийском континенте, зажатым между двумя
менее обширными державами по его окраинам, Гер-
манией и Японией, представляющими для Америки
более серьезную угрозу, и что на тоталитарный ре-
жим Сталина, лишенный его неудачными решения-
ми какой бы то ни было возможности выбора, ляжет
основная тяжесть военных действий, необходимых
для спасения американской и британской демокра-
тии. Наконец, ФДР нужен был свой форт Самтер:
позиция морального превосходства и жертвы агрес-
сии, которая сразу заставила бы замолчать все силы
внутри страны, призывавшие не участвовать в вой-
не. В конце концов он получил целых два: нападе-
ние японцев на Перл-Харбор и объявление войны
Америке Гитлером через четыре дня после этого.
В последующие четыре года Рузвельт сделал
для спасения демократии и капитализма больше
кого бы то ни было. Хотя это получилось не везде
и не во всех отношениях, их удалось упрочить в до-
статочной мере, чтобы провалы и неудачи, постиг-
шие их в первой половине XX века, могли сменить-
335
ся новым рывком во второй. Он довел две великие

войны, шедшие на разных сторонах земного шара,
до почти одновременной победы, причем число
убитых американцев составило менее 2% от общего
числа потерь всех участников этих войн110. Его стра-
на вышла из этих войн, имея половину всего миро-
вого потенциала обрабатывающей промышленно-
сти, две трети всего мирового золотого запаса, три
четверти всего мирового инвестированного капи-
тала, крупнейший в мире военно-морской флот
и военно-воздушные силы и первые в мире атом-
ные бомбы111. Конечно, тут не обошлось без сделок
с разными дьяволами: стратегия, как и политика,
никогда не бывает чистой. Но, как писали истори-
ки Хол Брэндз и Патрик Портер, «если это не было
успешной большой стратегией», то «что тогда во-
обще можно считать таковой?»112
XIII
Франклин Д. Рузвельт, писал Исайя Берлин че-
рез десять лет после смерти президента, был «кра-
сивым, обаятельным, веселым, очень умным, очень
приятным и очень отважным человеком», которо-
му его критики приписывали массу недостатков.
По их уверениям, он был «невежественным, бес-
принципным, безответственным» и «предал свой
класс». Он был окружен «авантюристами, пройдо-
хами и интриганами» и «безжалостно играл... жиз-
нями и карьерами других». Он «цинично и бес-
пардонно [давал] противоречивые обещания».
Он использовал свое «огромное и совершенно не-
отразимое публичное обаяние», чтобы скрывать
свои безответственные поступки. «Да, все это о нем
действительно говорили, и кое-что, может быть,
даже было справедливым». Но у Рузвельта были
«редкие и подкупающие качества, которые уравно-
вешивали все это».
336
Он был великодушен, обладал широким поли-

тическим кругозором и воображением, хорошо
понимал время, в которое он жил, и природу ве-
ликих новых процессов — технологических, ра-
совых, империалистических, антиимпериали-
стических, — развернувшихся в XX веке; он был
всецело за жизнь, за движение и за создание усло-
вий для максимально щедрого исполнения мак-
симально возможного числа человеческих же-
ланий, а не за осторожность, режим экономии
и инерцию. Но прежде всего он был абсолютнo
бесстрашен.
Именно поэтому он, казалось, «нисколько не боял-

ся будущего», отличаясь этим от лидеров как сво-
ей, так любой другой страны.
В Вильсоне, в пору его послевоенных триумфов
в Париже, Лондоне и Риме, тоже было нечто подоб-
ное, но лишь на непродолжительное время: «это
ощущение быстро улетучилось, оставив после себя
ужасное чувство разочарования». Он был из тех ли-
деров, которые, будучи одержимы «яркой и строй-
ной мечтой... не понимают ни людей, ни событий»
и поэтому часто «не видят многого из того, что про-
исходит вне их головы». Слабые и колеблющиеся
могут находить «облегчение, успокоение и силу»
в том, чтобы идти за человеком, «которому ясны
все вопросы, который видит мир, состоящим толь-
ко из основных цветов, преимущественно черного
и белого, и шагает к своей цели, не глядя при этом
ни вправо, ни влево». Но к таким людям относятся
и «ужасающие злодеи, подобные Гитлеру».
Рузвельт, составляя разительный контраст Виль-
сону, был одним из политиков, одаренных «антен-
нами чрезвычайно тонкой чувствительности, ко-
торые позволяют им воспринимать... постоянно
меняющиеся очертания событий, чувств и челове-
ческой деятельности». Будучи способными «реги-
стрировать малейшие впечатления», они, подобно
художникам, впитывают множество «мимолетных
337
и неуловимых деталей» и уже на этой основе выра-

батывают свои цели.
Государственные деятели этого типа знают, что

и когда им следует делать для достижения их це-
лей, и сами эти цели обычно не рождаются в ка-
ком-то мире внутренних размышлений или со-
кровенных чувств, а становятся кристаллизацией
и доведением до величайшей отчетливости и яс-
ности всего, что множество их сограждан думает
и чувствует каким-то смутным и непроявленным,
но все же вполне определенным образом.
Именно благодаря этому такой лидер может со-

здавать у своих сограждан ощущение, что он «по-
нимает их сокровенные нужды и отвечает на их
собственные глубочайшие стремления, и прежде
всего — ощущение, что он один способен органи-
зовать мир вдоль тех силовых линий, которые
они инстинктивно пытаются нащупать». Благода-
ря этому, заключал Берлин, Рузвельт дал американ-
цам возможность «больше, чем прежде, гордить-
ся тем, что они американцы. Он повысил их статус
в их собственных глазах, а также, в огромной сте-
пени, в глазах всего остального мира».
Ибо он показал, «что власть и порядок — это не...
смирительная рубашка доктрины... и что можно со-
четать индивидуальную свободу — эту рыхлую ткань
общества — с необходимым минимумом организую-
щего действия и власти». Ведь именно в этом сосу-
ществовании противоположностей и заключается то,
«что величайший предшественник Рузвельта назвал
однажды „последней и лучшей надеждой земли“»113.
XIV
Дата: 26 мая 1940 года. Место: точка на шоссе, иду-
щем вдоль старой тропы Санта-Фе, в нескольких
километрах от города Тринидад в штате Колора-
338
до. Время: сумерки, и солнце уже садится за горы.

У обочины дороги стоит автомобиль, в нем двое
мужчин слушают радио. Одному тридцать девять
лет, другому — двадцать два, и они путешествуют
по Америке114. К ним подходят несколько мест-
ных жителей и спрашивают, нельзя ли им тоже
послушать. Для людей в машине они «мексикан-
цы» — хотя их предки могли когда-то владеть все-
ми этими пространствами до самого горизонта.
Все закуривают, и как раз в этот момент слышат че-
рез треск помех знакомый голос: «Друзья...»
В машине — Бернард Де Вото, гарвардский про-
фессор английского языка и литературы, хорошо
заработавший на контрабанде спиртного, напи-
савший несколько неудачных романов, а позднее
получивший известность в качестве историка.
С ним — его помощник и водитель Артур Шле-
зингер-младший. Де Вото, чье детство прошло
в штате Юта, решил обновить знакомство с амери-
канским Западом, прежде чем закончить свой эпи-
ческий труд «Решающий год: 1846», который вый-
дет в 1943 году.
Но в этот вечер их, как и «мексиканцев», зани-
мают совсем другие вещи. Идет война, Франция
вот-вот капитулирует, Англию может постичь та же
участь, и, как напишет Шлезингер своим родите-
лям через несколько дней: «Того мира, в котором
я собирался жить, больше не существует». Де Вото,
воевавший во Франции в годы Великой войны, уже
видел все это раньше: «Мы были военным поко-
лением, потом некоторые называли нас потерян-
ным поколением, потом мы были поколением де-
прессии, и теперь мы вновь возвращаемся в нашу
первую ипостась». Оба читали и обсуждали статью
в июньском номере Harper’s Magazine (для которо-
го Де Вото пишет собственную колонку), озаглав-
ленную «Знакомьтесь: атомная энергия»115. В ста-
тье ничего не говорилось о военном применении
этой энергии, но двое в машине не могли не задать
339
друг другу вопрос: «а может быть, одного стака-

на этого вещества... хватило бы в качестве горюче-
го для танка»?
И все же страна, через которую они ехали, на-
полняла их надеждой. На протяжении трех
с лишним тысяч километров они видели солид-
ные дома, ухоженные газоны и красивые цветы —
«полосу защиты от эрозии времени, где каждый
участок — это корни, идущие глубоко вниз и со-
храняющие почву». Школы выглядели лучше, чем
когда-либо раньше. Люди, «привыкшие к миру»,
были неизменно радушны. И еще Де Вото кля-
нется, что больше никогда не станет «отзывать-
ся о радио с пренебрежением». Потому что «этот
инструмент рекламы сухих завтраков и кремов
для бритья может вдруг становиться инструмен-
том демократии». На этот раз никто не мог бы ска-
зать, «что американцы не знали, на что они шли
и почему».
Обращение Рузвельта не было самой удачной
из его речей. Он приводил слишком много стати-
стических данных об уже достигнутом перевоору-
жении (вскоре их оставит далеко позади тот экспо-
ненциальный рост потенциала, которого достигнет
страна после того, как она все-таки вступит в вой-
ну). Но больше всего президент хотел объяснить
американцам, что их безопасность уже не гаран-
тируется одними океанскими просторами. Новые
технологии строительства судов, как обычных, так
и подводных и воздушных, сделали дальнейшую
изоляцию невозможной. Но, действуя в своих гра-
ницах, страна сделает все необходимое для обеспе-
чения своей безопасности:
Более трех столетий мы, американцы, строили

на этом континенте свободное общество — обще-
ство, в котором обещание свободы человеческого
духа может найти свое воплощение... Мы строи-
ли хорошо116.
340
Речь заканчивается. Автомобиль полон табачно-

го дыма, и после непродолжительного молчания
один из «мексиканцев» говорит: «Наверное, те-
перь Америка довольно скоро объявит войну». «На-
верное», — соглашается Де Вото. Затем, пишет он,
«мы попрощались и поехали дальше в сторону Три-
нидада».
ГЛ А ВА 10
Исайя
Я
« Н Е В Ы Н О Ш У никаких перерывов посте-
пенности, — писал Исайя Берлин своему
другу, писателю и поэту Стивену Спенде-
ру в 1936 году. — Это лишь другой способ сказать,
что я медленно раскачиваюсь и терпеть не могу,
когда меня выдергивают из моей почвы... именно
поэтому я яростно защищаю все небольшие груп-
пы и сообщества, все разновидности твердой дис-
циплины и т. д.: все это просто рационализация
моей любви к утробе, в которую я стремлюсь вер-
нуться (но, конечно, утробе с хорошим обзором, су-
губо личной и т. д.)»1. И все же когда тремя годами
позже разразилась война, оксфордская жизнь Бер-
лина оказалась слишком замкнутой даже для него.
Будучи непригодным к военной службе из-за ро-
довой травмы руки, лишенный возможности рабо-
тать в разведке в связи со своим латвийско-русским
происхождением, он признавал после капитуляции
Франции, что его «частный мирок дал множество
трещин» и что он испытывает страстное желание
«быть чем-то полезным в этом великом историче-
ском процессе»2.
Он писал это в письме Мэрион Франкфуртер,
жене Феликса Франкфуртера, бывшего Гарвардско-
го профессора права и тогдашнего близкого совет-
ника Франклина Рузвельта, который назначил его
незадолго до этого судьей Верховного суда. Берлин
был знаком с Франкфуртерами по совместным го-
дам, проведенным в Оксфорде3. Но его обычная тя-
342
ИСАЙЯ
жесть на подъем — а может быть и финансовое по-

ложение — до этого не давали ему шансов увидеть
Америку. Когда он все-таки добрался до нее летом
1940 года и в возрасте тридцати двух лет, он сде-
лал это подобно Колумбу: только после опасно-
го путешествия и в результате незапланированной
высадки.
Другой его знакомый, сотрудник британского
Форин-офис Гай Бёрджес, утверждал, что нашел
для Берлина работу в британском посольстве в Мо-
скве. Свободно говоря по-русски и страстно желая
быть чем-то полезным, он ухватился за эту возмож-
ность, и к середине июля оба уже были на кораб-
ле, совершавшем зигзагообразное плавание по Ат-
лантике, уходя от подводных лодок и направляясь
в Квебек (отсюда они планировали, после крат-
кой остановки в Нью-Йорке, продвигаться затем
через Японию и Сибирь). Но ненадежный Бёрд-
жес, который уже тогда сильно пил, а позже был
разоблачен как советский шпион4, вовсе не решил
заранее вопрос о должности для Берлина с бри-
танским послом в СССР Стаффордом Криппсом.
Когда Криппсу сообщили, что они в пути, он за-
явил, что не примет ни того ни другого. Началь-
ство Бёрджеса приказало ему вернуться в Лондон,
и он оставил Берлина, не состоявшего на служ-
бе «в правительстве Его Величества», «на мели»
в Америке, предоставив ему делать, «что ему забла-
горассудится»5.
«Я должен сам придумать себе работу, — писал
он другу. — Не знаю пока, насколько я силен в этих
вещах»6. Он принялся налаживать связи и контак-
ты: это у него получалось очень хорошо. Он начал
с Франкфуртеров и уговорил теолога Рейнгольда
Нибура, частого гостя этого дома, написать Крипп-
су и попросить его пересмотреть свою позицию. За-
тем Берлин нашел через оксфордских друзей жилье
в Вашингтоне и вскоре уже договорился об обе-
де с советским послом. Зачем, спросил он посла,
343
Сталин недавно аннексировал Латвию? «Новый

курс» для Прибалтийских стран, пробормотал
чиновник Сталина, подписывая визу, за которой
и пришел к нему Берлин7. Использовать визу ему
так и не пришлось: во-первых, потому что Криппс
не изменил своей позиции ни на йоту; во-вторых,
потому что другая работа, которую Берлин вовсе
не искал, нашла его сама.
«Я никогда не встречал Исайю раньше и даже...
не слышал о нем», — признавался позднее сотруд-
ник британского посольства в США Джон Уилер-
Беннет. Но «когда мы с ним сели выпить на тер-
расе, я немедленно оказался под обаянием его
блестящего интеллекта». Проведя в Соединенных
Штатах буквально несколько дней, Берлин остав-
лял впечатление «человека, знавшего эту страну
всю жизнь».
Кажется, он никогда не переставал говорить,

но при этом никогда не надоедал, хотя иногда
нам было сложно следить за его мыслью... Он го-
ворил блестяще, но это нисколько не тяготило
ни одного из слушателей, и никто не чувство-
вал себя исключенным из разговора. Одно из са-
мых удивительных качеств Исайи — это его спо-
собность пробуждать таланты в других людях...
давая им ощущение, что они на самом деле бо-
лее блистательны и остроумны, чем обычно счи-
тают себя сами.
Зная, что после Дюнкерка их новый премьер-ми-

нистр воскресил старое пророчество о том, что
«Новый Свет... обрушит на врага всю свою силу
и мощь, чтобы спасти и освободить Старый Свет»8,
Уилер-Беннет и его коллеги сговорились удер-
жать Берлина на своей стороне океана: он оказал-
ся для них настоящим сокровищем9.
Они решили, что его работой будет рассказывать
Старому Свету про Новый. К моменту нападения
на Перл-Харбор Берлин уже составлял «еженедель-
344
ИСАЙЯ
ные политические обзоры» по сто слов каждый,

посвященные вашингтонским (но не только ва-
шингтонским) новостям. Эти конфиденциальные
сообщения, которые доставлялись в Лондон ди-
пломатической почтой, а в особо срочных случаях
и по телеграфу, были чем-то средним между сверх-
секретными донесениями и новостями, публикуе-
мыми в открытой печати10. Они помогали лучше
понять общую ситуацию в стране, что было тогда
крайне важно, и при этом позволяли использовать
с максимальным эффектом умение Берлина схо-
диться и общаться с людьми. Теперь он мог с чи-
стой совестью посещать сколько угодно званых ве-
черов и считать это своим вкладом в победу.
I
«Мы должны... всегда исходить из того допуще-
ния, что американцы для нас, а мы для них — ино-
странцы», — писал Берлин в одном из своих первых
донесений в начале 1942 года. Если Британия при-
остановила свою политическую жизнь (с 1935 года
по 1945 год в стране не проводилось всеобщих вы-
боров), то Соединенные Штаты «в значительной
степени жили как раньше». Рузвельт по-прежне-
му назначал многих людей на те же посты. Члены
конгресса были, как всегда, заняты своим полити-
ческим торгом. Вопросы местной политики и тра-
диционные схемы обеспечения поддержки изби-
рателей влияли на результаты выборов не меньше,
чем международные дела: даже после Перл-Харбо-
ра быть изоляционистом вовсе не считалось зазор-
ным, так как «половина [всех избирателей] были
такими же или еще похуже, а другая половина во-
обще никогда не слышала этого слова»11.
Между тем, писал Берлин, «производительное
усилие этого континента пока только нарастает,
и это проявляется в ощущении собственной силы,
345
которое испытывает американский народ». Сей-

час этот народ говорил: «если тебя втянули в одну
войну, это могло быть простым невезением, но если
тебя втянули в две, то что-то явно не так с систе-
мой». Но как этому помочь, было пока неясно.
Пойдут ли американцы за «доморощенными либе-
ральными реформаторами», вроде их вице-прези-
дента Генри Уоллеса, предлагающего глобальный
«новый курс» без всяких границ национальности,
классов и рас? Или они поддержат «экономиче-
ский империализм» в духе издателя Генри Люса,
уже провозгласившего этот век «американским ве-
ком»? Как бы то ни было, Рузвельт будет руково-
дить «с бесконечно большим политическим искус-
ством, хотя и не с такой убедительной моральной
силой, как г-н Вильсон»12.
Это будет не в последнюю очередь связано с тем,
что ему, в отличие от Вильсона, придется всту-
пать в сделки с Советским Союзом. «Сталин впол-
не может оказаться дьяволом будущего мира13, —
писал Берлин, — но Соединенные Штаты считают,
что у них в руках достаточно длинная ложка, чтобы
садиться с ним за один стол». Они, конечно, поста-
раются не допустить крайних вариантов: когда рус-
ские «сносят все на своем пути в Европе и устанав-
ливают коммунизм повсюду», или, наоборот, когда
они «останавливаются на своих границах и заклю-
чают мир с немцами». Но ни эти два крайних ис-
хода, ни какие-то промежуточные варианты между
ними не оставят особых возможностей «малым на-
циям, которым Россия может поставить очень тя-
желые условия»14.
Таким образом, ценой победы станет отрицание
справедливости, поскольку ценой справедливости
могло бы стать отрицание победы. Берлин подтвер-
ждал свой вывод слухами, от которых читателям
становилось очень неуютно:
346
ИСАЙЯ
По сведениям из надежных источников грече-

ский посол сообщил, что во время его беседы
с президентом последний заявил ему, что пра-
вительство Соединенных Штатов не будет под-
нимать шума по поводу включения балтийских
стран в состав Советской России... После этого
греческий посол спросил его о Польше. По сло-
вам нашего источника, президент сказал ему
с жестом деланного отчаяния, что он сыт по гор-
ло польской проблемой и что он совершенно
ясно сказал об этом польскому послу и лично
предупредил его о последствиях дальнейшей
польской агитации.
Общее настроение, которое чувствуется в прес-
се и разговорах молодых и «жестких» сотруд-
ников администрации в Вашингтоне и других
руководителей... состоит в том, что Россия де-
лает то, что следует считать единственно разум-
ным для восходящей великой континенталь-
ной державы, что ресурсы Америки позволяют
ей поступать так же, и что две страны смогут
договориться без лишних сантиментов на поч-
ве неумолимых фактов и после определенного
жесткого торга без посредничества Британии
или любой другой «старой» державы, чьи вре-
мена уходят. Они не отрицают, что... от идеалов
Вильсона приходится отказываться, но посколь-
ку русским это так необходимо, то это, по-види-
мому, направление, в котором неизбежно дви-
жется мир, и было бы глупой роскошью и дальше
грозить России пальцем во имя идеалов, которые
Соединенные Штаты не собираются обеспечи-
вать силой и знают об этом сами.
Сообщают, что губернатор [Альф] Ландон [кан-
дидат в президенты от Республиканской партии,
проигравший на выборах в 1936 году] позвонил
недавно [государственному секретарю Кордел-
лу] Халлу и спросил его, почему на Московской
конференции [в октябре 1943 года] не были обес-
печены никакие гарантии для Польши. Говорят,
что Халл в ответ предложил [Ландону] самолич-
но отправиться в Москву и выступить в защиту
347
прав и интересов поляков в разговоре с марша-

лом Сталиным от имени великого Среднего За-
пада; Ландон спросил тогда, действительно ли
Халл считает, что это могло бы спасти поляков.
Халл настоятельно рекомендовал ему обязатель-
но взять с Республиканской партии определен-
ное обещание немедленно начать войну за терри-
ториальную целостность Польши, если русские
окажутся слишком несговорчивы, и получить га-
рантии поддержки армии и флота Соединенных
Штатов на случай такого развития событий. Го-
ворят, что Ландон, который в начале разговора
принял слова Халла за чистую монету, очень оби-
делся на эту шутку и теперь дуется на него у себя
в Канзасе15.
Чтобы его депеши не оставляли слишком уж тя-

гостного впечатления, Берлин всячески старался
разбавить грустные новости веселой нотой:
Слышали, как один сторонник Демократической

партии, уходя с обеда по случаю дня рождения
Джорджа Вашингтона, заметил, что на день ро-
ждения Линкольна он [Рузвельт] воображал себя
Линкольном, а сегодня — Вашингтоном. Инте-
ресно, что он скажет на Рождество?
Полковник [Роберт] Маккормик [изоляционист
и издатель Chicago Tribune]... намерен [призвать]
Австралию, Новую Зеландию, Канаду, Шотлан-
дию, Уэльс и т. д. войти в состав Соединенных
Штатов. Подобная кампания будет, пожалуй,
весьма занимательной: нас уверяют, что полков-
ник говорит все это совершенно серьезно.
Страстное желание [Уоллеса] добиться повтор-
ного выдвижения кандидатом в вице-президен-
ты [в 1944 году] не имеет прецедентов в исто-
рии Соединенных Штатов: публика наблюдает
за этим странным спектаклем с болью или иро-
ническим интересом (в зависимости от полити-
ческих симпатий наблюдающих).
Сенатор от штата Калифорния [Хайрам] Джон-
сон получил неявную поддержку сенатора
348
ИСАЙЯ
от Джорджии [Уолтера] Джорджа, выступивше-

го на родном джорджианском языке16.
Кажется, что его [Рузвельта] легкий стиль, столь
часто позволявший ему выбираться из сложных
ситуаций, оказывается иногда слишком большим
испытанием для его собственных слишком серь-
езных сторонников17.
Чего никак нельзя было сказать о легкости стиля

Берлина и его лондонских читателях, для кото-
рых эта легкость была большим облегчением, пусть
и мимолетным, на фоне мрачных реалий войны
за спасение и освобождение.
Признательность одного из его читателей ста-
ла причиной самого знаменитого за всю войну ка-
зуса, связанного с путаницей в именах. 9 февраля
1944 года Уинстон Черчилль пригласил «И. Бер-
лина», автора еженедельных сводок из США,
на обед на Даунинг-стрит, 10. На обеде премьер-ми-
нистр с недоумением обнаружил, что сидит рядом
со столь же недоумевающим почетным гостем — со-
чинителем песни “White Christmas”. Благодаря это-
му случаю, который стал широко известен, Исайя
Берлин стал, по словам его биографа Майкла Иг-
натьева, «мини-знаменитостью по ошибке»18.
II
Сводки Берлина вознесли его от бесед в узких кру-
гах оксфордских преподавателей на беспримерно
более широкие просторы: к разговорам о судьбах
громадной республики, ведущей тотальную войну.
Этот взлет стал возможен благодаря его орлиному
глазу и быстрому языку. «Кто бы мог подумать, —
писал он своим родителям, — что я когда-то начну
так живо интересоваться американской полити-
кой?» Может быть, Америка тоже была Оксфор-
дом, но в гигантских масштабах: и здесь, и там ин-
349
ституции значили меньше, чем личные отношения,

«законы развития которых... — писал Берлин, — ко-
нечно, всегда чрезвычайно занимали меня». Как бы
то ни было, он будет помнить годы, проведенные
в Вашингтоне, как «последний оазис... после кото-
рого молодость, наконец, кончается и начинается
обычная жизнь»19.
Он все же добрался до Москвы. Это случилось
в сентябре 1945 года, и на этот раз он получил санк-
цию Форин-офис на свою поездку: ведомство на-
деялось, как говорил Берлин друзьям, получить
от него некую «лаконичную» сводку, которая «ста-
нет руководящим принципом британской полити-
ки на все времена»20. Однако Берлин обнаружил,
что не может работать в Москве так, как в Соеди-
ненных Штатах. Тайная полиция следила за ним
повсюду, ограничивая его передвижения, подслу-
шивая его разговоры, а иногда, как ему казалось,
даже читая его мысли. То, что он знал русский
язык, лишь усиливало ее подозрения21.
Так Берлин впервые лишился дара речи. Он по-
нимал все, что говорили ему другие люди, но не ре-
шался говорить с ними сам, боясь навлечь на них
беду. Когда его родственники рассказывали ему
о том, что они испытали за десятилетиe чисток
и войны, они переходили на шепот. Поэты, сцена-
ристы, художники, кинорежиссеры и писатели, ко-
торые должны были быть выразителями российской
культуры своего времени, казались ему выбравши-
мися, подобно Ионе, из чрева кита: бесцветными
и обессиленными, еще живыми, но словно утратив-
шими жизненную энергию22. Слухи перестали быть
чем-то невинным и стали смертельным оружием.
Казалось, нужно было извиняться за саму возмож-
ность жить.
Молчание сталинской России повлияло на Бер-
лина (человека, так редко молчавшего) по крайней
мере так же сильно, как американская какофония.
Он почти ничего не знал об Анне Ахматовой, когда
350
ИСАЙЯ
однажды в ноябре забрел в ленинградский книжный

магазин, взял с полки томик ее стихов и спросил
между прочим, жива ли она еще. Да, ответили ему,
и живет совсем недалеко. Может быть, он хочет с ней
встретиться? Конечно, отвечал Берлин, и вот ей по-
звонили, она пригласила его в гости, и они прогово-
рили всю ту ночь и утро следующего дня23. Он счи-
тал эту встречу главным событием своей жизни24.
Ахматовой, известной на Западе как поэт до-
революционного периода, не дали опубликовать
никакие из ее значительных произведений после
1925 года. Ее первый муж был расстрелян еще
при Ленине, второй муж и сын провели многие
годы в лагерях, и она пережила блокаду Ленингра-
да лишь потому, что Сталин не захотел допустить
ее голодной смерти. Теперь, вернувшись из эвакуа-
ции, в которую она была отправлена по его прика-
зу, она жила одна в единственной голой комнате
в доме без лифта, имея мало оснований надеяться,
что ее неизвестность когда-то кончится.
Берлин нашел ее вызывающей и непреклонной:
у нее были вид и грация «трагической королевы».
Она призналась, что он — второй иностранец, с ко-
торым она общается со времен Первой мировой вой-
ны. Берлин (который был моложе ее на двадцать
лет) поспешил удовлетворить ее любопытство, ста-
раясь не выдать при этом тот факт, что он не читал
ее стихов. Каждый видел другого словно из мира, не-
доступного другому: он — из Европы, от которой она
была отрезана, она — из России, которую он выну-
жден был покинуть еще ребенком. То, что он услы-
шал, вспоминал он много лет спустя, «выходило
за рамки всего, что кто-либо когда-нибудь описывал
мне словами, произносимыми вслух»25. Она вписа-
ла его в будущее в своем стихотворении:
Он не станет мне милым мужем,

Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый Век26.
351
Макиавелли мог бы сказать об этой ночи, что они

делали «зарисовки», пытаясь хотя бы нащупать
формы тех вещей, которые у них не будет времени
постичь. Клаузевиц увидел бы в этом coups d’oeil —
«внутреннее зрение», схватывающее истины, по-
стижение которых требует обычно длительных
размышлений. Но лишь Толстой смог бы живо изо-
бразить такой поворот двух жизней вокруг одной
точки: вполне реальной точки, а не тарутинского
зайца из романа.
Для Ахматовой эта ночь обернулась еще одним
десятилетиeм изоляции, и все это время в ее комна-
те незримо присутствовал сам Сталин: его агенты
постоянно держали его в курсе событий. Для Бер-
лина она разрушила идею «моральной эквивалент-
ности», через призму которой он видел до этого
наступающую холодную войну: две великие держа-
вы, поступающие так, как всегда поступали великие
державы. Теперь он видел, что Америка и Россия
различались не только по своей географии, исто-
рии, культуре и возможностям, но и по своей им-
манентной экологии, и последнее было самым важ-
ным. Одна процветала благодаря своей какофонии,
другая требовала молчания.
III
«То, что происходит [в Советском Союзе]... невы-
разимо отвратительно и мерзко, — писал Берлин
одному из своих друзей в ноябре 1946 года. — Мед-
ленное унижение поэтов и музыкантов в каком-то
смысле ужаснее обычного расстрела»27. Но раз-
ве русские художники не всегда страдали при ав-
торитарных режимах? Да, согласится он позднее,
но цари, стремясь подавить творчество, лишь уси-
ливали его роль в жизни общества: при них Россия
стала рассадником идей, которые «воспринима-
лись серьезнее и играли [здесь] более значительную
352
ИСАЙЯ
и своеобразную роль, чем где бы то ни было еще»28.

Пораженный контрастом между историей, которую
он знал, и тем настоящим, которое он увидел, Бер-
лин решил показать связь России XIX века «с совре-
менным миром и со всей проблемой положения че-
ловека в мире»29.
Эту связь он увидел в марксизме XX века, кото-
рый оказался детищем русских революционеров
не менее, чем самого Маркса. При традиционном
подходе к критическому мышлению как в эпоху
Просвещения, так и в другие эпохи, вещи оцени-
вались по крайней мере как они есть, а не на ос-
нове предвзятых мнений, «для которых ника-
кие факты не могут... иметь никакого значения».
Марксисты же утверждали, что «могут заранее
определить, верны ли взгляды человека... просто
путем установления его социального или эконо-
мического происхождения или условий его жиз-
ни». Они исходили из идеи «неопровержимости
их собственной теории»30. Берлин скоро расши-
рил свой анализ и включил в тот же ряд фашизм:
эту «кульминацию и банкротство мистического па-
триотизма», воспламенявшего националистов Ев-
ропы XIX века. Таким образом, два великих раско-
ла его эпохи, Вторая мировая война и холодная
война, стали результатом «тоталитарной» решимо-
сти устранить противоречия «иными, чем мысль
или довод, средствами»31.
Рационалисты давно рассматривали противоре-
чия как нечто несущее в себе источник собственно-
го разрешения. Консерваторы усматривали этот ис-
точник в самом течении времени, которое смягчает
старые противоречия, помещая их в новые обстоя-
тельства: в этой традиции действовали Бисмарк
и Солсбери. Либералы видели способ преодоления
противоречий в создании структур, приемлемых
для обеих сторон: попыткой создания такой струк-
туры стали «четырнадцать пунктов» Вильсона. Оба
направления разделяли то убеждение — «слиш-
353
ком очевидное, чтобы они сами это осознали», —

что проблемы могут разрешаться «сознательным
применением истин, относительно которых могут
сойтись между собою все люди, наделенные доста-
точными умственными способностями»32.
Но что если время течет слишком медленно?
Что если никаких «истин» не существует? Что если
они существуют, но их невозможно обнаружить?
Это были коварные вопросы, которыми русские ра-
дикалы XIX века заразили XX век: «если революция
потребует этого, всё — демократия, свобода, права
личности — должно быть принесено в жертву».
Маркс, как хотелось думать Берлину, был «слиш-
ком европейцем», чтобы пойти настолько далеко,
но у Ленина подобных сомнений уже не было:
Массы чересчур глупы и слепы, чтоб позволить

им действовать как им заблагорассудится… спас-
ти их можно только заставив повиноваться без-
жалостным приказам вождей, которые сумели
понять, как организовать освобожденных рабов
по некоему рационально построенному плану.
Отсюда — все те «бесчинства», от которых, как пи-

сал Берлин в 1953 году в своей лекции о Макиавел-
ли, «в жилах обычных людей стынет кровь». Отку-
да же берется эта «способность»? Из того, что стало
настоящим вкладом Маркса и во что он искренне ве-
рил: из понимания истории, дающего всякому овла-
девшему им ту уверенность, которая позволяет ему
никогда не испытывать страха перед будущим33.
IV
Но то же самое Берлин скажет в 1955 году и о Франк-
лине Рузвельте — без малейшего намека на то,
что покойный президент хотя бы раз в жизни за-
глянул в главу «Диалектический и исторический
материализм» сталинского «Краткого курса ис-
354
ИСАЙЯ
тории ВКП(б)», опубликованного в 1938 году. ФДР

не был ни консерватором бисмаркианского толка,
ни вильсоновским либералом, ни марксистом-ле-
нинцем, ни нацистом, но это был человек, в высшей
степени уверенный в себе:
В унылом мире, который казался поделенным

на безнравственных и фатально преуспевающих
фанатиков, сеющих разрушение, и сбитое с тол-
ку, суетящееся население, без энтузиазма пре-
вращающееся в жертву в тех случаях, когда оно
не могло защищаться, — в этом мире он верил
в то, что пока он у власти, он способен остано-
вить этот страшный поток.
Это сделало Рузвельта в глазах Берлина «величай-

шим лидером демократии, величайшим поборни-
ком прогресса XX столетия»34. Так в чем же заклю-
чался источник его уверенности в себе?
Я уверен, что это не был поиск какой-то опреде-
ленности форм плывущих по небу облаков в духе
Полония. Но это также не было и примирением
или устранением противоречий: ФДР был одно-
временно и слишком циничным, и слишком че-
ловечным, чтобы удовлетвориться одним из этих
путей. Но возможно, что это был один из тех лиде-
ров, которые «научились жить», как выразился од-
нажды Берлин, в духе Макиавелли, «с непримири-
мыми альтернативами в общественной и частной
жизни»35. «Я — жонглер, — признавал сам Рузвельт
в 1942 году, — и я никогда не позволяю моей правой
руке знать, что делает левая»36.
Это ставило в тупик и раздражало советников
президента, они даже считали это недопустимым
легкомыслием, и некоторые историки более позд-
него времени соглашались с ними37. Но вдумайтесь
получше в эту метафору: как можно не позволять
одной руке знать, что делает другая, раз голо-
ва дает команды обеим? «Я могу быть совершен-
но непоследовательным, — пояснял далее ФДР, —
355
если это поможет выиграть войну»38. Таким образом,

в большой стратегии последовательность — это во-
прос не столько логики, сколько масштаба, и то,
что казалось бессмысленным подчиненным Руз-
вельта, могло быть абсолютно осмысленным
для него самого, потому что он лучше всех видел
взаимосвязь всего со всем — но никому не говорил
о том, что видел. От него исходил дух невозмути-
мости, которая, казалось, ничего ему не стоила, не-
смотря на то, что в течение самого длинного пре-
зидентского правления в американской истории
и последней трети своей жизни он неспособен был
управлять без чужой помощи даже собственными
ногами39.
8 марта 1933 года. Уже наступает вечер. К дому
в Джорджтауне40 подъезжает лимузин. Президен-
ту Соединенных Штатов, недавно официально
вступившему в должность после очередных выбо-
ров, помогают выбраться из машины и вкатывают
его на кресле в дом, где он поднимается на лиф-
те в библиотеку. Недавно вышедший в отставку су-
дья Верховного суда Оливер Уэнделл Холмс-млад-
ший все еще в спальне: он отдыхает после обеда,
состоявшегося в этот день по случаю его девяно-
сто второго дня рождения. Но Феликс Франкфур-
тер (пока они еще не встретились с Исайей Бер-
лином в Америке) устроил ему сюрприз. «Что ты
несешь! — бросает Холмс своему помощнику, пы-
тающемуся поднять его с постели, — Призидент?
Здесь? Невозможно!». Однако он здесь, и терпе-
ливо ждет его в библиотеке. И вот трижды ра-
неный ветеран войны Линкольна приводит себя
в порядок, чтобы поздороваться с последним пре-
емником Освободителя. Радушная беседа, которая
за этим следует, ничем особенным не примеча-
тельна — кроме, может быть, слов, которые произ-
носит Холмс, когда Рузвельт уезжает: «Не самый
блестящий ум. Но поистине первоклассный темпе-
рамент!»41
356
ИСАЙЯ
V
«Каждая специальная деятельность, — пишет Клау-
зевиц, — занятие которой требует известных дости-
жений, мастерства, нуждается в особых умственных
и душевных способностях. Когда они проявляют-
ся в высокой степени и свидетельствуют о себе ис-
ключительными достижениями, дух, одаренный
ими, называется гением»42. Я понимаю эту фразу
так, что «интеллект», который задает цели, дол-
жен постоянно приспосабливаться к «темперамен-
ту», от которого зависит то, каким именно путем
они достигаются. Ведь точно так же, как никакая
политика не может быть чистой, никакая «боль-
шая стратегия» не может не испытывать влияния
непредвиденных факторов.
Почему канатоходец ходит по канату с шестом?
Шест стабилизирует его движение, и это так же
важно для достижения конечной точки его пути,
как и шаги, которые он совершает. Однако он ис-
пользует шест, не задумываясь: если он начнет
думать о том, что он делает шестом, он рискует
упасть. Так же, мне кажется, работает и темпера-
мент в стратегии. Это не компас (компасом служит
ум), а скорее гироскоп, внутреннее ухо, дополняю-
щее «внутреннее око» Клаузевица. Подобно шесту
канатоходца, темперамент может определить исход
номера: сорвется ли канатоходец с каната или бла-
гополучно завершит свое прохождение.
Ксеркс не смог укротить свои амбиции, а Ар-
табан — победить свои страхи: и то и другое было
крайностью, хотя и разного свойства. Перикл на-
чал с призывов к терпимости и закончил призыва-
ми к репрессиям в пределах одной речи, и Афины
вскоре последовали его примеру. Октавиан достиг
своих вершин, потому что научился владеть собой;
Антоний потерял все, потому что разучился это де-
лать. Наследством Августина и Макиавелли стали
357
властный стиль Филиппа и легкая рука Елизаветы,

которыми создавались два разных Новых Света.
Наполеон потерял свою империю, приняв устрем-
ления за возможности; Линкольн спас свою стра-
ну тем, что не допускал такой путаницы. Вильсон-
строитель не оправдал надежд своего поколения;
Рузвельт-жонглер превзошел ожидания своих со-
временников. Перефразируя анекдот о пони, кото-
рый любил рассказывать Рейган43, где-то здесь «за-
рыта» некая закономерность.
Может быть, она заключается в предположении
Филиппа Тетлока, что мы выжили как вид, пото-
му что научились сочетать повадки разных зве-
рушек Берлина: «лисы» легче приспосабливались
к быстрым изменениям, у «ежей» всё получалось
лучше в эпохи стабильности44. Таким образом, по-
нятие «первоклассного ума» Фицджеральда рас-
ширяется: противоположности нужно удерживать
не только в уме, но и в действии, а это возвраща-
ет нас к мнению Тетлока о том, что «здравое су-
ждение» — это «уравновешивающий акт», который
требует «переосмысления ключевых допущений»,
но при «сохранении нашего существующего взгля-
да на мир»45. Говоря проще, он требует здравого
смысла (но на всех высотах).
VI
Это предполагает моральную эквивалентность тако-
го натянутого каната: последствия падения с любой
его стороны будут одинаково плачевны. Но Берлин
уже с начала 1950-х годов начал понимать полити-
ку как противоположность с двумя неравными поня-
тиями свободы на ее концах46.
Одно из них предполагает свободу от необхо-
димости выбора и передачу права выбора неко-
ему высшему авторитету: коллективу, партии, го-
сударству, идеологии или даже теории. Другое
358
ИСАЙЯ
предполагает сохранение свободы совершения вы-

бора. Берлин назвал первое понятие «позитивной»
свободой, но этот термин не имеет никакого ком-
плиментарного оттенка: такая свобода, доведен-
ная до ее крайних проявлений, ведет к тирании,
устраняющей противоречия тем, что заставляет все
стороны замолчать. Вторая, «негативная», свобода
означает культивирование противоречий, даже ка-
кофонии, но без какого-то компаса она может при-
водить к отклонению от правильного пути, ограни-
ченности, а в крайнем проявлении — анархии.
Позитивную свободу в этой книге олицетворяют
«ежи», пытающиеся сбить в стадо «лисиц»: это Пе-
рикл позднего периода его жизни, Юлий Цезарь,
Августин, Филипп II, Георг III, Наполеон, Вильсон
и тоталитарные вожди XX века. Все они настолько
точно знали, как устроен мир, что предпочитали
выравнивать ландшафты, а не приспосабливаться
к ним. Это делало плоскими самих людей и до-
пускало только узкие интервалы «свобод»: от раз-
очарования или лишения имущества (в лучшем
случае) до рабства или физического уничтожения
(в худшем).
Поборники негативной свободы — это «лисы»
с компасами: молодой Перикл, Октавиан Цезарь,
Макиавелли, Елизавета I, отцы-основатели США,
Линкольн, Солсбери и особенно Рузвельт. Всем им
хватало смирения, чтобы не утверждать наверняка,
какое будущее их ждет, гибкости, чтобы приспосаб-
ливаться к нему, и находчивости, чтобы допускать
непоследовательность или даже использовать ее
к собственной выгоде. Они серьезно относились
к ландшафту, строили свои решения внутри него
и тщательно проверяли их.
Обе разновидности свободы требуют прохож-
дения над бездной, а такое прохождение — при дви-
жении ли по канату или мосту, связанному из ло-
док, — невозможно без риска. Но адепты позитивной
свободы утверждали, что они ограничили риски
359
или по крайней мере отсрочили их наступление:

в любом случае новые миры на дальнем конце ка-
ната были их обетованными землями. Сторонни-
ки негативной свободы не утверждали ничего по-
добного: они признавали ограничения, умеряли
ожидания и предпочитали надежные средства дви-
жения к достижимым целям. Позитивная свобода
не требовала никаких доказательств сверх доказа-
тельств теории: если цели соответствовали теории,
средства должны были согласоваться с ними сами
собой. Негативная свобода не предполагала ни та-
кого соответствия, ни такого согласования: для нее
был важен опыт, позволяющий вносить в теорию
необходимые поправки.
Это требовало того, что Берлин называл «плю-
рализмом»47: прежде всего, конечно, признания
сохраняющихся в мире зол и пороков (Августин
назвал бы это «падшим состоянием человека»),
но вместе с тем и пользы, которая может произойти
от их взаимного уравновешивания — «человеческо-
го состояния» (мог бы ответить ему Макиавелли).
Если, конечно, мы не проявляем слишком большо-
го нетерпения и способны жить с этими противо-
речиями, которые, как признавал Берлин, «не да-
вали людям покоя»48.
VII
Дата: 16 февраля 1962 года. Место: Индонезийский
университет, г. Джокьякарта. Роберт Ф. Кеннеди,
Генеральный прокурор Соединенных Штатов, от-
вечает на вопрос студента об Американо-мекси-
канской войне: «Кое-кто в Техасе может с этим
не согласиться, но мне кажется, что мы были не-
правы. Я не думаю, что мы можем гордиться этим
эпизодом». Многие в Техасе и вправду не согла-
сились с ним, причем весьма радикально: Кенне-
ди вынужден был обещать своему старшему брату,
360
ИСАЙЯ
что впредь он будет согласовывать все свои выска-

зывания об этом штате с тогдашним вице-президен-
том Соединенных Штатов49. Через несколько меся-
цев, будучи студентом первого года магистратуры
Техасского университета в городе Остин, я смотрел
видеозапись лекции Сэмюэла Флэгга Бемиса, спе-
циалиста в области истории дипломатии из Йель-
ского университета и человека с очень ясными по-
нятиями о взаимосвязи прошлого и настоящего.
Не удержавшись от соблазна прокомментировать
заявление Кеннеди, Бемис начал с очень аккурат-
ных высказываний, но закончил весьма памятной
фразой: «Вы ведь не хотите всё вернуть?»
Что тут можно сказать? Наверное, если быть
честными с самими собой, большинство из нас,
даже в нынешнюю более политкорректную эпо-
ху, не хотели бы этого. Потому что удовлетворить
требования справедливости в данном случае озна-
чало бы сломать не только настоящее и будущее,
но и прошлое: ведь тогда мексиканцы должны бу-
дут вернуть все это испанцам, испанцы — корен-
ным жителям, а те — самой флоре и фауне, кото-
рую они потеснили, перейдя по сухопутному мосту
из Сибири за много тысяч лет до этого. Всё это
рассуждение абсурдно, но лишь потому, что оно
исключает любое сосуществование противоречий
во времени или в пространстве. Этим лишь под-
тверждаются слова Берлина о том, что не всех хо-
роших и правильных вещей можно достичь одно-
временно. И что для того, чтобы научиться жить
в таком состоянии — назовем его историей, — нуж-
но приспосабливаться к совмещению несовмести-
мых вещей.
Именно в этом нам помогает большая стра-
тегия. Потому что «при любой честной торгов-
ле», напомнил Бёрк своим коллегам по парла-
менту в 1775 году, «ценность покупаемой вещи
должна в какой-то мере соответствовать цене, ко-
торую за нее платят»50. Эта пропорциональность
361
обеспечивается самим понятием большой страте-

гии как согласования потенциально бесконечных
устремлений с неизбежно ограниченными возмож-
ностями. А чем обеспечивается справедливость?
Я бы сказал, что она обеспечивается ориентацией
этого согласования в сторону свободы. Или, как ска-
зал бы Берлин, в сторону «негативной» свободы.
Именно это имел в виду Клаузевиц, когда пи-
сал о подчинении «войны» «политике», ибо какая
свобода может родиться из тотального насилия?
Это то, что искал Августин, стремившийся сделать
войны «справедливыми». И это то, что признавал
с не характерной для него мягкостью Сунь-Цзы:
«Гнев может смениться радостью, злоба может
смениться весельем, а вот погибшее государство
не возродится вновь, и погибшие люди не вернут-
ся к жизни»51.
Противоречие между живым и мертвым — это
величайшее противоречие, которое мы когда-либо
будем «держать», в уме или в духе, в каком бы «на-
стоящем» мы ни действовали. Всё, что находится
по оба конца этой натянутой струны — ну, или по-
чти всё, — заслуживает уважения.
Примечания
Предисловие
1 См. программы курса «Стратегия и политика» Во-
енно-морского колледжа по адресу: www.usnwc.edu/
Faculty-and-Departments/Academic -Departments/Stra-
tegy-and-Policy-Department. Программа курса Йельского
университета размещена по адресу www.grandstrategy.yale.
edu/background; см. также: Linda Kulman, Teaching Common
Sense: The Grand Strategy Program at Yale University (Westport,
Connecticut: Prospecta Press, 2016).
2 Некоторые из читателей могут подумать, что я забыл
о холодной войне. Это не так: я просто уже достаточно
много высказывался на эту тему раньше. Из более позд-
них публикаций см. переработанное издание моей кни-
ги Strategies of Containment (New York: Oxford University
Press, 2005), а также мою статью: John Lewis Gaddis, “Grand
Strategies in the Cold War,” in Melvyn P. Leffler and Odd Arne
Westad, The Cambridge History of the Cold War (New York: Cam-
bridge University Press, 2010), vol. 2, p. 1–21.
3 Я особенно признателен бывшему декану Юридиче-
ской школы Йельского университета Энтони Кронману
за его идеи о значении всех этих авторов для теории боль-
шой стратегии.
Глава 1
1 Цитаты из Геродота без указания переводчика приво-
дятся в переводе с английского, поскольку существующие
русские переводы с древнегреческого соответствующих
мест сильно расходится с английским текстом у Гэдди-
са. — Прим. перев.
2 Herodotus, The History, Book VII: 1–56. Я использовал
перевод Дэвида Грина: Herodotus, The History. Translated
by David Grene (Chicago: University of Chicago Press, 1987),
363
p. 466–490. Из недавних работ о Геродоте см.: Robert Kap-

lan, “A Historian For Our Time,” The Atlantic, January, 2007.
3 Michael Ignatieff, Isaiah Berlin: A Life (New York: Metro-
politan Books, 1998) — его лучшая биография. О вечеринке
рассказано на p. 173, но см. также: Ramin Jahanbegloo, Con-
versations with Isaiah Berlin, 2nd ed. (London: Halban, 1992),
p. 188–189, и Isaiah Berlin, Enlightening: Letters 1946–1960, edi-
ted by Henry Hardy and Jennifer Holmes (London, Pimli-
co, 2011), p. 31n. Возможный источник вдохновения также:
C. M. Bowra, “The Fox and the Hedgehog,” The Classical Quar-
terly, 34 (January-April, 1940), 26–29.
4 Краткая история этого афоризма изложена в послед-
ней книге Стивена Джей Гулда: Stephen Jay Gould, The Hed-
gehog, the Fox, and the Magister’s Pox: Mending the Gap between
Science and the Humanities (Cambridge, Massachusetts: Harvard
University Press, 2011), p. 1–8.
5 Isaiah Berlin, The Hedgehog and the Fox, edited by Hen-
ry Hardy (Princeton: Princeton University Press, 2013), p. 91.
Я взял эту мысль, как и многие другие в этой главе, из эссе
моего бывшего студента Джозефа Карлсмита, подготов-
ленного в 2011 г. к семинару в Йельском университете «Ис-
следования по большой стратегии»: Joseph Carlsmith, “The
Bed, the Map, and the Butterfly: Isaiah Berlin’s Grand Strategy
of Grand Strategy,” http://berlin.wolf.ox.ac.uk/lists/onib/car-
lsmith.pdf.
6 Berlin, The Hedgehog and the Fox, p. 2–3, 90; Исайя Бер-
лин, “Еж и лиса”, в Исайя Берлин, История свободы. Россия
(Москва: Новое литературное обозрение, 2001), с. 183–184,
268.
7 A. N. Wilson, Tolstoy: A Biography (New York: Norton,
1988), p. 506–517.
8 Berlin, The Hedgehog and the Fox, p. xv–xvi.
9 Herodotus, I: 12, p. 38.
10 Ibid., VII: 8, 10, p. 469, 472. См. также: Tom Holland,
Persian Fire: The First World Empire and the Battle for the West (New
York: Doubleday, 2005), p. 238.
11 Herodotus, VII: 8, 22–24, p. 469, 478–79; Holland, Persi-
an Fire, p. 212–214.
12 Подробнее о различиях в стратегии Ахилла и Одис-
сея см.: Lawrence Freedman, Strategy: A History (New York: Ox-
ford University Press, 2013), p. 22; Лоуренс Фридман, Стра-
тегия: Война, революция, бизнес (Москва: Кучково Поле,
2017), с. 34.
13 Конечно, не буквально. Хотя Геродот тогда уже ро-
дился, он был еще ребенком.
364
ПРИМЕЧАНИЯ
14 Philip E. Tetlock, Expert Political Judgment: How Good Is

It? How Can We Know? (Princeton: Princeton University Press,
2005), особенно pp. xi, 73–75, 118, 128–29. Выводы, сделан-
ные Тетлоком, популярно изложены в Dan Gardner, Future
Babble: Why Expert Predictions Are Next to Worthless, and You Can
Do Better (New York: Dutton, 2011). Тетлок и Гарднер, в свою
очередь, совместно написали следующую работу — Super-
forecasting: The Art and Science of Prediction (New York: Crown,
2015).
15 Herodotus, VII:101, 108–26, p. 502, 505–10.
16 John R. Hale, Lords of the Sea: The Epic Story of the Atheni-
an Navy and the Birth of Democracy (New York: Penguin, 2009),
p. 36–39, 55–74; Barry Strauss, The Battle of Salamis: The Naval
Encounter That Saved Greece — and Western Civilization (New York:
Simon and Schuster, 2005).
17 Aeschylus, The Persians, lines 819–20, Seth G. Benardete
translation (Seth G. Benardete) (Chicago: University of Chi-
cago Press, 1956), p. 77; Эсхил, “Персы”, в Эсхил, Траге-
дии, перевод С. К. Апта (Москва: Искусство, 1978), стро-
ка 820. О слухе, пущенном Фемистоклом, см.: Plutarch,
Lives of the Noble Grecians and Romans, translated by John Dry-
den (New York: Modern Library, 1992), p. 144; Плутарх, Срав-
нительные жизнеописания в 3-х т., т. 1, перевод С. П. Марки-
ша (Москва: Издательство АН СССР, 1961), с. 157.
18 Victor Parker, “Herodotus’ Use of Aeschylus’ Persae as
a Source for the Battle of Salamis,” Symbolae Osloenses: Norwegi-
an Journal of Greek and Latin Studies, 82:1, 2–29.
19 Herodotus, VII: 8, p. 469.
20 Это хорошо видно из свежих примеров, которые
приводятся в: Victor Davis Hanson, The Savior Generals: How
Five Great Commanders Saved Wars That Were Lost — from Ancient
Greece to Iraq (New York: Bloomsbury Press, 2013), p. 11.
21 Herodotus, VII: 38–39, p. 483–84.
22 F. Scott Fitzgerald, “The Crack-Up,” Esquire, February,
1936; Фрэнсис Скотт Фицджеральд, “Крушение”, в Фрэн-
сис Скотт Фицджеральд, Заметки о моем поколении (Москва:
КоЛибри, 2019), c. 228–234.
23 Jeffrey Meyers, Scott Fitzgerald: A Biography (New York:
HarperCollins, 1994), p. 261–65, 332–36.
24 Мой коллега по Йелю Чарльз Хилл, который сам ча-
сто выступает в роли дельфийского оракула, любит цити-
ровать этот афоризм на своих семинарах, никак не объяс-
няя его озадаченным студентам.
25 Это упрощенное изложение трех замечательных эссе
Берлина «Два понимания свободы» (1958), «Оригиналь-
365
ность Макиавелли» (1972) и «Стремление к идеалу» (1988):

Isaiah Berlin, The Proper Study of Mankind, p. 10–11, 239, 294
and 302; Исайя Берлин, Философия свободы. Европа (Москва:
Новое литературное обозрение, 2001), с. 180; Исайя Берлин,
Подлинная цель познания. Избранные эссе (Москва: Канон+,
2002), с. 327. Но пример с ребенком и сладостями — мой.
26 Jahanbegloo, Conversations with Isaiah Berlin, p. 188–189.
См. также: Berlin, The Hedgehog and the Fox, p. 101, где приво-
дится выдержка из интервью Михаила Игнатьева.
27 Или, как выразился однажды сам Берлин, «на про-
крустовых ложах». Карлсмит развивает эту мысль в: Car-
lsmith, “The Bed, the Map, and the Butterfly”.
28 См. рецензию: Anthony Lane, “House Divided,” The New
Yorker, November 19, 2012.
29 IMDb (2012): www.imdb.com/title/tt0443272/quotes.
30 Словами Толстого завершается последний том объ-
емного труда: Michael Burlingame, Abraham Lincoln: A Life
(Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2008), p. 834.
31 Я заимствовал элементы этого и предыдущего аб-
зацев из своей статьи: John Lewis Gaddis, “War, Peace,
and Everything: Thoughts on Tolstoy,” Cliodynamics: The Jour-
nal of Theoretical and Mathematical History 2 (2011), 40–51.
32 Berlin, The Hedgehog and the Fox, p. 12; Берлин, “Еж
и лиса”, с. 194.
33 Tetlock, Expert Political Judgment, p. 214–215; Daniel
Kahneman, Thinking, Fast and Slow (New York: Farrar, Strauss
and Giroux, 2011), p. 20–21, а также его замечания о Тетло-
ке на p. 218–220; Даниэль Канеман, Думай медленно... решай
быстро (Москва: АСТ, 2014), с. 30–31, 287–289.
34 Эта фраза более всего известна по фильму «Чело-
век-паук» (2002), но она появлялась в разных вариациях
и в других фильмах и комиксах этой франшизы. Любопыт-
но, что очень близкая к ней фраза должна была прозву-
чать в застольной речи Франклина Рузвельта по случаю
дня рождения Джефферсона 13 апреля 1945 года, но ему
так и не довелось ее произнести (http://www.presidency.
ucsb.edu/ws/?pid=16602).
35 Homer, The Iliad, translated by Robert Fagles (New York:
Penguin, 1990), p. 371; Гомер, Илиада, перевод Н. И. Гнеди-
ча (Санкт-Петербург: Наука, 2008), с. 196. Разумеется, Го-
мер все «описывал» в собственной памяти, поскольку гре-
ки в его эпоху разучились писать.
36 Этой мыслью я обязан моему бывшему студенту Кри-
стоферу Хоуэллу, который развил ее в своей курсовой ра-
боте 2013 года, написанной в Йельском университете:
366
Christopher R. Howell, “The Story of Grand Strategy: The His-

tory of an Idea and the Source of its Confusion”, p. 2. См. так-
же: Freedman, Strategy, p. 3–7; Фридман, Стратегия, с. 15–19.
37 О прочитанных им книгах см.: Cawardine, Lincoln,
p. 4–10; Fred Kaplan, Lincoln: The Biography of a Writer (New
York: HarperCollins, 2008). Среди других подобных пре-
зидентов-самоучек можно назвать только Закари Тейлора
и Эндрю Джонсона.
38 Henry Kissinger, White House Years (Boston: Little, Brown,
1979), p. 54; Генри Киссинджер, Годы в Белом доме, т. 1 (Мо-
сква: АСТ, 2020), с. 69.
39 См.: Michael Billig, Learn to Write Badly: How to Succeed
in the Social Sciences (New York: Cambridge University Press,
2013). О связях между историей и теорией я более подроб-
но написал в книге: John Lewis Gaddis, The Landscape of His-
tory: How Historians Map the Past (New York: Oxford Univer-
sity Press, 2002). Джеймс Скотт рассуждает о различии
между универсальным и локальным знанием в своей книге:
James C. Scott, Seeing Like a State: How Certain Schemes to Impro-
ve the Human Condition Have Failed (New Haven: Yale Unversi-
ty Press, 1998); Джеймс Скотт, Благими намерениями государ-
ства. Почему и как проваливались проекты улучшения условий
человеческой жизни (Москва: Университетская книга, 2005).
40 Niccolò Machiavelli, The Prince, translated by Har-
vey C. Mansfield, second edition (Chicago: University of Chi-
cago Press, 1998), p. 3–4; Никколо Макиавелли, “Государь”,
в: Никколо Макиавелли, Рассуждения о первой декаде Тита
Ливия. Государь, перевод М. А. Юсима (Москва: РОССПЭН,
2002), с. 357.
41 Стандартное издание: Carl von Clausewitz, On War, edi-
ted and translated by Michael Howard and Peter Paret (Prince-
ton: Princeton University Press, 1976). Карл Клаузевиц, О вой-
не (Москва: Государственное военное издательство, 1934).
42 Donald Rumsfeld, Known and Unknown: A Memoir (New
York: Penguin, 2011), p. xiii–xiv.
43 История этой знаменитой псевдоцитаты изложе-
на в книге: Elizabeth Longford, Wellington (London: Abacus,
2001), p. 16–17.
Глава 2
1 Victor Davis Hanson, A War Like No Other: How the Atheni-
ans and Spartans Fought the Peloponnesian War (New York: Ran-
dom House, 2005), p. 66.
367
2 Мое описание афинских стен в основном заимствова-

но у Фукидида; я пользовался следующим изданием: Ro-
bert B. Strassler, ed., The Landmark Thucydides: A Comprehensive
Guide to the Peloponnesian War, a revised version of the Richard
Crawley translation (New York: Simon and Schuster, 1996),
1:89–93; Фукидид, История (Ленинград: Наука, 1981),
1:89–93 [далее — Thucydides/Фукидид, с указанием номеров
книги и абзаца, стандартных во всех изданиях]. См. так-
же: Brent L. Sterling, Do Good Fences Make Good Neighbors? What
History Teaches Us About Strategic Barriers and International Secu-
rity (Washington, D. C.: Georgetown University Press, 2009),
p. 15–16; и David L. Berkey, “Why Fortifications Endure: A Case
Study of the Walls of Athens During the Classical Period,” in Vic-
tor Davis Hanson, ed., Makers of Ancient Strategy: From the Persian
Wars to the Fall of Rome (Princeton: Princeton University Press,
2010), p. 60–63. Комментарии Плутарха взяты из: Plutarch,
Lives of the Noble Grecians and Romans, translated by John Dryden
(New York: Modern Library, 1992), p. 191–193; Плутарх, Срав-
нительные жизнеописания в 3-х т., т. 1, перевод С. П. Марки-
ша (Москва: Издательство АН СССР, 1961), с. 206.
3 Victor Davis Hanson, The Savior Generals: How Five Gre-
at Commanders Saved Wars That Were Lost—from Ancient Greece
to Iraq (New York: Bloomsbury Press, 2013), p. 33–34.
4 Donald Kagan, Pericles of Athens and the Birth of Democracy
(New York: Free Press, 1991), p. 4–5.
5 Фукидид, 1:18. Кроме того, см.: Фукидид, 1:10; и Геро-
дот, 6:107–108.
6 Hanson, The Savior Generals, p. 18–22, 29.
7 Этот образ чаще использовался для характеристики
сравнительного положения Франции и Великобритании
после битв при Аустерлице и Трафальгаре (обе битвы про-
изошли в 1805 г.). Слова Перикла о двух этих стратегиях
приводятся в книге: Фукидид, 1:143.
8 Поразительные количественные данные о масштабах
этого разрушения см. в: Hanson, The Savior Generals, p. 10–12.
9 Фукидид, 1:21–22. Курсив мой. — Д. Л. Г.
10 Kagan, Pericles, p. 10. Профессор Кейган говорит
об «афинянах», но, думаю, он не будет возражать против
моего распространения его высказывания на всех греков.
11 Фукидид, 1:89–92. См. также: Plutarch, Lives of the Nob-
le Grecians and Romans, p. 145; Плутарх, Сравнительные жиз-
неописания, т. 1, с. 158.
12 Hanson, The Savior Generals, p. 34–36.
13 Классическое жизнеописание Перикла принадле-
жит Плутарху: Plutarch, Lives of the Noble Grecians and Rom-
368
ans, p. 182–212; Плутарх, Сравнительные жизнеописания, т. 1,

с. 196–224, а лучшая его современная биография — Кейгану.
14 Hanson, The Savior Generals, p. 18.
15 Hanson, A War Like No Other, p. 38–45. О предложении
Перикла см.: Фукидид, 2:13, p. 98.
16 Hanson, A War Like No Other, p. 236–39, 246–47; Kag-
an, Pericles, p. 66. Более широкий контекст дается в книге
John R. Hale, Lords of the Sea: The Epic Story of the Athenian Navy
and the Birth of Democracy (New York: Penguin, 2009).
17 Plutarch, Lives of the Noble Grecians and Romans, p. 186;
Плутарх, Сравнительные жизнеописания, т. 1, с. 199–200.
18 Все цитаты из Перикла в этом разделе взяты из: Фу-
кидид, 2:34–46. Рассуждение об универсальности своеобра-
зия Афин приводится по: Donald Kagan, “Pericles, Thucydi-
des, and the Defense of Empire,” in Hanson, Makers of Ancient
Strategy, p. 31.
19 Работа народного собрания описана в: Kagan, Pericles,
p. 49–54. См. также: Cynthia Farrar, “Power to the People,”
in Kurt A. Raaflaub, Josiah Ober, Robert W. Wallace, Paul Cart-
ledge, Cynthia Farrar, Origins of Democracy in Ancient Greece
(Berkeley: University of California Press, 2007), p. 184–189.
20 Hanson, A War Like No Other, p. 27.
21 О важности дополнения устрашения надеждой и во-
одушевлением см.: Michael Howard, The Causes of Wars, se-
cond edition (Cambridge, Massachusetts: Harvard University
Press, 1984), p. 246–64.
22 Kagan, Pericles, p. 102–5.
23 Ibid., p. 86.
24 Фукидид, 1:24–66, 86–88. См. также: J. E. Lendon, Song
of Wrath: The Peloponnesian War Begins (New York: Basic Books,
2010).
25 Считается, что эти слова принадлежат Бисмарку.
26 Делая это обобщение, я опираюсь на: Kagan, Pericles,
p. 192 и Hanson, A War Like No Other, p. 10–12.
27 Фукидид, 1:67–71.
28 Ibid., 1:72–79.
29 Ibid., 1:79–85.
30 Ibid., 1:86–87.
31 Kagan, Pericles, p. 206, 214.
32 Подробнее я писал об этом в: John Lewis Gaddis,
The Landscape of History: How Historians Map the Past (New York:
Oxford University Press, 2002), p. 116–118.
33 Фукидид, 1:144; Plutarch, Lives of the Noble Grecians
and Romans, p. 199; Плутарх, Сравнительные жизнеописания,
т. 1, с. 211. См. также: Kagan, Pericles, p. 84, 92, 115–116.
369
34 Фукидид, 1:77.
35 Ibid., 1:140–44. Я воспользовался анализом мегарско-
го указа из: Kagan, Pericles, p. 206–227.
37 Plutarch, Lives of the Noble Grecians and Romans, p. 194–195;
Плутарх, Сравнительные жизнеописания, т. 1, с. 208; Фуки-
дид, 1:127.
38 Kagan, Pericles, p. 207.
39 См.: Шекспир, Троил и Крессида, акт 1, сцена 3, стро-
ки 112–127.
41 Ibid., 2:60–64.
42 Ibid., 3:82.
43 Ibid., 3:2–6, 16–18, 25–26, 35–50. Митиленцы не избе-
жали наказания. Афиняне казнили зачинщиков восстания,
срыли стены города и забрали его корабли и имущество.
И все же это было намного меньше того, чего требовал
Клеон.
44 Фукидид, 5:84–116.
45 Ibid., 3:82.
46 Подробнее см.: John Lewis Gaddis, “Drawing Lines:
The Defensive Perimeter Strategy in East Asia, 1947–1951,”
in Gaddis, The Long Peace: Inquiries into the History of the Cold
War (New York: Oxford University Press, 1987), p. 71–103. Тай-
вань не был включен в этот периметр, поскольку туда бе-
жали китайские националисты. Администрация опаса-
лась, что их защита будет воспринята как вмешательство
в ход гражданской войны в Китае, а она надеялась избе-
жать такого результата.
47 Статистика потерь взята из: Britannica Online, “Kore-
an War,” www.britannica.com.
48 Carl von Clausewitz, On War, edited and translated by
Michael Howard, Peter Paret (Princeton: Princeton Universi-
ty Press, 1976), p. 471. Клаузевиц, О войне, с. 421–422. Курсив
оригинала. — Д. Л. Г.
49 Plutarch, Lives of the Noble Grecians and Romans, p. 204–207;
Плутарх, Сравнительные жизнеописания, т. 1, с. 217–220; Kag-
an, Pericles, p. 221–227.
50 Фукидид, 6:6–365.
51 Ibid., 6:9–26. Был и третий командующий, Ламак,
о котором Фукидид говорит мало.
52 Фукидид, 7:44, 70–87.
53 Hanson, A War Like No Other, p. 205, 217.
54 Henry Kissinger, White House Years (Boston: Little, Brown,
1979), p. 1049.
370
55 См.: www.archives.gov/research/military/vietnam-war/
casualty-statistics.html.
56 Подробная информация содержится в: Ilya V. Gaiduk,
The Soviet Union and the Vietnam War (Chicago: Ivan R. Dee,
1996); Qiang Zhai, China and the Vietnam Wars, 1950–1975 (Cha-
pel Hill: University of North Carolina Press, 2000); и Li-
en-Hang Nguyen, Hanoi’s Wars: An International History
of the War for Peace in Vietnam (Chapel Hill: University of North
Carolina Press, 2012).
57 John Lewis Gaddis, The Cold War: A New History (New
York: Penguin, 2005), p. 149–155.
58 Фукидид, 1:140, p. 81; Kennedy remarks to Fort Worth
Chamber of Commerce, November 22, 1963, Public Papers
of the Presidents: John F. Kennedy, 1963 (Washington, D.C.: Go-
vernment Printing Office, 1964), p. 889.
59 Я благодарен ему за то, что он вдохновил меня на на-
писание книги: John Lewis Gaddis, Strategies of Containment:
A Critical Appraisal of American National Security Policy During
the Cold War, revised and expanded edition (New York: Oxford
University Press, 2005), а также на подготовку уже давно
действующего семинара в Йельском университете «Иссле-
дования в области большой стратегии».
Глава 3
1 Sun Tzu, The Art of War, translated by Samuel B. Griffith
(New York: Oxford University Press, 1963), p. 66, 89, 95, 109;
“Сунь-цзы”, в: Владимир Малявин, Военный канон Китая
(Москва: РИПОЛ классик, 2015), с. 142, 198, 183, 212, 171, 172.
Аналогией с маркетингом я обязан Шуйлеру Шоутену.
2 Шекспир, Гамлет, акт 3, сцена 2. Полоний о должни-
ках и кредиторах: акт 1, сцена 3.
3 Sun Tzu, The Art of War, p. 63–64, 66, 89, 95, 129; “Сунь-
цзы”, с. 143, 139, 243.
4 Ibid., p. 91–92; Там же, с. 178–179.
5 В этом и последующих упоминаниях воспитания и об-
разования Октавиана я в основном опирался на: Antho-
ny Everitt, Augustus: The Life of Rome’s First Emperor (New York:
Random House, 2006), p. 3–50; Adrian Goldsworthy, Augustus:
First Emperor of Rome (New Haven: Yale University Press, 2014),
p. 19–80; Адриан Голдсуорти, Октавиан Август. Революционер,
ставший императором (Москва: АСТ, 2018), с. 25–98. Голдсу-
орти использовал имена и титулы Августа для пяти разделов
своей книги. Знамения перечислены в: Suetonius, The Twelve
371
Caesars, translated by Robert Graves (New York: Penguin, 2007,

first published in 1957), II:94, p. 94–95; Светоний, Жизнь двена-
дцати цезарей (Москва: Наука, 1964), II: 94, с. 70–71.
6 Мэри Бирд исследует парадокс республиканской им-
перии в первой части своей книги Mary Beard, S.P.Q.R.:
A History of Ancient Rome (New York: Norton, 2015); Мэри
Бирд, S.P.Q.R.: История Древнего Рима (Москва: Альпина
нон-фикшн, 2017).
7 Из последних работ этому посвящена книга: Barry
Strauss, The Death of Caesar: The Story of History’s Most Famous As-
sassination (New York: Simon and Schuster, 2015). Замечание
Плутарха приводится в: Plutarch, Lives of the Noble Grecians
and Romans, translated by John Dryden (New York: Modern
Library, 1992), p. 887; Плутарх, Сравнительные жизнеописа-
ния в 3-х т., т. 2 (Москва: Наука, 1963), с. 484.
8 John Williams, Augustus (New York: New York Review
of Books, 2014; first published in 1971), p. 21–22; Джон Уиль-
ямс, Август Октавиан (Москва: Армада, 1997), с. 46 (пере-
вод исправлен). О планах Цезаря в отношении Октавиана
см.: Adrian Goldsworthy, Caesar: Life of a Colossus (New Haven:
Yale University Press, 2006), p. 497–498; Адриан Голдсуор-
си, Юлий Цезарь (Москва: Эксмо, 2007), с. 589–590; Strauss,
The Death of Caesar, p. 45–46.
9 С этого момента он перестал пользоваться именем
Октавиан и начал называть себя Цезарем. Во избежание
путаницы и вслед за Эвериттом и большинством других
историков — но не Голдсуорси — я продолжаю называть
его Октавианом до того момента, пока он сам не назвал
себя Августом.
10 Комментарий Ду Му в: Sun Tzu, The Art of War, p. 65;
“Сунь-цзы”, с. 141.
11 Лучшим тому свидетельством служит удивление Ок-
тавиана, явно неподдельное, по поводу содержания заве-
щания Цезаря. Даже если бы Цезарь раскрыл свои наме-
рения, ни он, ни Октавиан не могли бы знать, как мало
времени оставалось у Цезаря.
12 См. письмо Исайи Берлина Джорджу Кеннану
от 13 февраля 1951 г.: Isaiah Berlin, Liberty, edited by Henry
Hardy (New York: Oxford University Press, 2007), p. 341–342.
13 Goldsworthy, Augustus, p. 87–101; Голдсуорти, Октави-
ан Август, с. 99–116. О непостоянстве Цицерона см.: Antho-
ny Everitt, Cicero: The Life and Times of Rome’s Greatest Politician
(New York: Random House, 2003), p. 273–296.
14 John Buchan, Augustus (Cornwall: Stratus Books, 2003;
first published in 1937), p. 32.
372

ан Август, с. 124–126.
16 Хорошее описание дается в: Plutarch, Lives of the Nob-
le Grecians and Romans, p. 1106–1107; Плутарх, Сравнитель-
ные жизнеописания в 3-х т., т. 3 (Москва: Наука, 1964),
с. 227–228.
17 Everitt, Augustus, p. 76. О целеустремленности Окта-
виана см. также: Ronald Syme, The Roman Revolution (New
York: Oxford University Press, 1939), p. 3.
18 Everitt, Augustus, p. 32, 45, 88–91, 110, 139, 213.
ан Август, с. 136–151. Антоний потом заявил, что в первом
сражении при Мутине Октавиан бежал: Suetonius, The Twel-
ve Caesars, translated by Robert Graves (New York: Penguin,
2007, first published in 1957), II:10, p. 47; Светоний, Жизнь
двенадцати цезарей II:10, p. с. 38.
20 Syme, The Roman Revolution, p. 124.
21 Шекспир увековечил его позже в своем «Юлии Цеза-
ре», представив полным ничтожеством.
22 Этот эпизод напоминает заключение Тильзитско-
го договора между французским императором Наполео-
ном и русским царем Александром I посреди реки Неман
в июле 1807 г., о чем пойдет речь в седьмой главе, толь-
ко Наполеон и Александр были на плоту, а не на острове.
23 Everitt, Cicero, p. 313–319. Исходные сведения о про-
скрипциях см. в: Syme, The Roman Revolution, p. 187–201.
24 Goldsworthy, Augustus, p. 122; Голдсуорти, Октавиан Ав-
густ, с. 143.
25 Связь действительно существует. Крепость Филипп
была названа в честь Филиппа, отца Александра Македон-
ского, построившего ее в 356 г. до н. э. Настоящие филип-
пики — четыре речи, вскоре после этого произнесенные
греческим оратором Демосфеном, были направлены про-
тив Филиппа. Они послужили образцом для четырнадца-
ти Цицероновых «филиппик».
26 Goldsworthy, Augustus, p. 142; Голдсуорти, Октавиан Ав-
густ, с. 166; Everitt, Augustus, p. 88–94.
27 Appian, The Civil Wars, translated by John Carter (New
York: Penguin, 1996), V:16, p. 287; Аппиан Александрийский,
Римская история (Москва: Наука, 1998), V:16, с. 568–569.
См. также: Everitt, Augustus, p. 98–99.
28 Everitt, Augustus, p. 100–103; а также Syme, The Roman
Revolution, p. 215.
373
30 Suetonius, The Twelve Caesars, II:15, p. 49; Светоний,

Жизнь двенадцати цезарей, II:15, с. 40; а также: Everitt, Augus-
tus, p. 104–105.
31 Everitt, Augustus, p. 108–113. Антоний также сообщил
Октавиану о предательстве его старого друга Сальвидие-
на Руфа, установившего с неясными намерениями контакт
с людьми Антония в Галлии. Октавиан немедленно каз-
нил его: Appian, The Civil Wars, V:65, p. 312–313; Аппиан Алек-
сандрийский, Римская история, V:65, с. 591.
32 Об этом говорится в: Symes, The Roman Revolution, p. 114.
33 Об этом см. вторую главу.
Плутарх, Сравнительные жизнеописания в 3-х т., т. 3 (Мо-
сква: Наука, 1964), с. 227.
36 Самое полное изложение см. в: Appian, The Civil
Wars, V:85–92, p. 322–326; Аппиан Александрийский, Рим-
ская история, V:85–92, с. 599–602.
37 Everitt, Augustus, p. 129–130.
38 Appian, The Civil Wars, V:98–126, p. 328–342; Аппиан
Александрийский, Римская история, V:98–126, с. 604–616.
39 Причиной недовольства римлян было поражение,
нанесенное парфянами Марку Лицинию Крассу и его ар-
мии в битве при Каррах в 53 г. до н. э., когда было потеря-
но несколько штандартов римских легионов. Юлий Це-
зарь планировал отомстить за этот позор, но был убит
в 44 г. до н. э.; к выполнению этой миссии готовился то-
гда юный Октавиан, но после победы Антония при Фи-
липпах двумя годами позже она перешла «по наследству»
к последнему.
40 Он был также, по египетскому обычаю, соправите-
лем своей матери, Птолемеем XV. Убедительный анализ
вопроса об отцовстве Цезаря см. в: Goldsworthy, Caesar,
p. 496–497; Голдсуорси, Юлий Цезарь, с. 588–589.
41 Everitt, Augustus, p. 145–153.
Плутарх, Сравнительные жизнеописания в 3-х т., т. 3 (Мо-
сква: Наука, 1964), с. 265.
44 Убедительные догадки по поводу истоков этой леген-
ды см. в: Adrian Tronson, “Vergil, the Augustans, and the In-
vention of Cleopatra’s Suicide—One Asp or Two?” Vergilius 44
(1998), 31–50. Этой ссылкой я обязан Тони Дорфман.
374
45 Об этом см. в: Stacy Schiff, Cleopatra: A Life (New York:

Little, Brown, 2010), p. 101, 108, 133.
46 Cassius Dio, The Roman History: The Reign of Augustus, trans-
lated by Ian Scott-Kilvert (New York: Penguin, 1987), LI:16,
p. 77; Кассий Дион Коккейан, Римская история. Кн. LVI–
LXIII (Санкт-Петербург: Нестор-История, 2014), LI:16, с. 38.
47 Другую точку зрения см. в: Goldsworthy, Augustus,
p. 207; Голдсуорти, Октавиан Август, с. 239.
48 Robin Lane Fox, Alexander the Great (New York: Penguin,
2004; first published in 1973), p. 369–370, 461–472.
49 Sun Tzu, The Art of War, p. 106; “Сунь-цзы”, с. 209. В но-
вейшую эпоху идею этого разграничения чаще всего при-
писывают британскому военному теоретику Лиддел-Гар-
ту, но сам Лиддел-Гарт признавал приоритет Сунь-цзы
в данном вопросе: Liddell-Hart, “Foreword,” in Sun Tzu,
The Art of War, p. vii.
50 Sun Tzu, The Art of War, p. 66–68, 70; “Сунь-цзы”,
с. 144–145.
51 Художественное понимание этого принципа в при-
менении к стихосложению см. в: Williams, Augustus, p. 38–39;
Уильямс, Август Октавиан, с. 68–69.
52 The Georgics of Virgil, translated by David Ferry (New York:
Farrar, Straus and Giroux, 2005), p. 89; Вергилий, Георги-
ки. Буколики. Энеида (Москва: Художественная литерату-
ра, 1979), с. 103.
53 The Georgics of Virgil, p. xix. Автор статьи в Википедии
утверждает, что сосчитал все стихи.
54 Buchan, Augustus, p. 114. Дополнительную информа-
цию общего характера о Вергилии см. в: Everitt, Augustus,
p. 114–116, и Goldsworthy, Augustus, p. 307–317; Голдсуорти,
Октавиан Август, с. 353–363.
55 Everitt, Augustus, p. 199–211; Goldsworthy, Augustus,
p. 217–238; Голдсуорти, Октавиан Август, с. 251–276.
56 Beard, S.P.Q.R., p. 354–356, 368–369, 374; Бирд, S.P.Q.R.,
с. 433–434, 451–452, 458; а также: Goldsworthy, Augustus,
p. 476–481; Голдсуорти, Октавиан Август, с. 541–546.
57 Virgil, The Aeneid, translated by Robert Fagles (New
York: Viking, 2006), VIII:21–22, p. 242; Вергилий, Георгики.
Буколики. Энеида, VIII:21–22, с. 287–288.
58 Ibid., VI:915, p. 208; Там же, VI:915, с. 264.
59 Hermann Broch, The Death of Virgil, translated by Jean Starr
Untermeyer (New York: Vintage Books, 1995; first published
in 1945), p. 319, 321. Мой коллега из Йельского универси-
тета Чарльз Хилл первым обратил мое внимание на зна-
чимость как «Георгик», так и Броха. Его комментарий
375
к последнему см. в: Charles Hill, Grand Strategies: Literature,

Statecraft, and World Order (New Haven: Yale University Press,
2010), p. 282–285.
60 Beard, S.P.Q.R., p. 415–416; Бирд, S.P.Q.R., c. 508–509.
Два новых рассказа о том, как правила наследования мог-
ли калечить жизни и ставить под угрозу государства, см. в:
Geoffrey Parker, Imprudent King: A New Life of Philip II (New
Haven: Yale University Press, 2014); и Janice Hadlow, A Royal
Experiment: The Private Life of King George III (New York: Hen-
ry Holt, 2014).
61 Джон Уильямс нарисовал особенно красочный порт-
рет Юлии в своем романе «Август Октавиан».
62 Не от Марка Антония.
63 Virgil, The Aeneid, VI:860–885, p. 211; Вергилий, Георги-
ки. Буколики. Энеида, VI:860–885, с. 263–264. Говорят, что
Октавия упала в обморок, когда услышала, как Вергилий
читает эти строки.
64 Графическую иллюстрацию созданной Августом ге-
неалогической путаницы см. в: Beard, S.P.Q.R., p. 382–383;
Бирд, S.P.Q.R., с. 467–468.
65 Everitt, Augustus, p. 302.
66 Goldsworthy, Augustus, p. 453; Голдсуорти, Октавиан
Август, с. 514.
67 Cassius Dio, The Roman History: The Reign of Augustus,
LVI:30, p. 245; Кассий Дион Коккейан, Римская история,
LVI:30, p. с. 309; Suetonius, The Twelve Caesars, II:99, p. 100;
Светоний, Жизнь двенадцати цезарей, II:99, с. 74.
68 Williams, Augustus, p. 228; Уильямс, Август Октавиан,
с. 335.
69 Этот термин принадлежит Грегу Вулфу, который
представил сжатый обзор римского наследия во вводных
главах своей книги: Greg Woolf, Rome: An Empire’s Story (New
York: Oxford University Press, 2012).
70 Этот поворот отлично схвачен в последней строке
книги Уильямса: Williams, Augustus, p. 305; Уильямс, Август
Октавиан, с. 446.
71 Об этом см. в: Woolf, Rome, p. 216–217; Beard, S.P.Q.R.,
p. 412–413; Бирд, S.P.Q.R., с. 506–507.
Глава 4
1 George Kennan, Tent-Life in Siberia and Adventures Among
the Koraks and Other Tribes in Kamtchatka and Northern Asia (New
York: G. P. Putnam and Sons, 1870), p. 208–212. Еще о Кен-
376
нане см. в: Frederick F. Travis, George Kennan and the Ameri-

can-Russian Relationship, 1865–1924 (Athens: Ohio University
Press, 1990).
2 См.: Greg Woolf, Rome: An Empire’s Story (New York: Ox-
ford University Press, 2012), p. 113–126; и Mary Beard, S.P.Q.R.,
p. 428–434; Бирд, S.P.Q.R., с. 526–532.
3 Евреи ни в коем случае не были одиноки в своем
монотеизме, но его последствия для них самих, а также
для христиан и мусульман были более значимы для фор-
мирования последующей истории, чем последствия какой-
либо другой веры. Полезное введение в этот предмет см. в:
Jonathan Kirsch, God Against the Gods: The History of the War Bet-
ween Monotheism and Polytheism (New York: Penguin, 2005).
4 Блестяще задокументировано в: Jack Miles, God: A Bio-
graphy (New York: Knopf, 1995).
5 Edward Gibbon, The Decline and Fall of the Roman Empi-
re (New York: Modern Library, 1977), I, p. 382–383, 386; Эду-
ард Гиббон, История упадка и разрушения Великой Римской
империи, т. 2 (Москва: ТЕРРА — Книжный клуб, 2008), с. 16.
6 Gibbon, The Decline and Fall, p. 383; Гиббон, История
упадка и разрушения, с. 15–16.
7 Евангелие от Матфея 22:21.
8 St. Augustine, Confessions, translated by R. S. Pine-Coffin
(New York: Penguin, 1961), p. 28, 32–33, 39–41; Августин Ав-
релий, Исповедь (Москва: Издательство «Ренессанс», СП
ИВО — СиД, 1991), с. 59, 65, 72–73. Все же лучшая биогра-
фия — это классическая книга: Peter Brown, Augustine of Hip-
po: A Biography, revised edition (Berkeley: University of Califor-
nia Press, 2000; first published in 1967).
9 Augustine, Confessions, p. 45–53; Августин Аврелий, Ис-
поведь, с. 74–85.
10 Недавний (и спорный) ответ см. в: Robin Lane Fox,
Augustine: Conversions to Confessions (New York: Basic Books,
2015), особенно p. 522–539.
11 Augustine, Confessions, p. 36; Августин Аврелий, Испо-
ведь, с. 69.
12 Brown, Augustine of Hippo, p. 431–437.
13 Ibid., p. 131–133.
14 Эту мысль я позаимствовал из: David Brooks, The Road
to Character (New York: Random House, 2015), p. 212.
15 В основном я в качестве руководства полагался
на: G. R. Evans, “Introduction,” in St. Augustine, Concerning
the City of God Against the Pagans, translated by Henry Betten-
son (New York: Penguin, 2003), p. ix–lvii, а также на замет-
ки, подготовленные Майклом Гэддисом, которыми он по-
377
делился со мной в отважной попытке объяснить «О граде

Божьем».
16 См.: John Mark Mattox, Saint Augustine and the Theory
of Just War (New York: Continuum, 2006), p. 4–6; David D. Co-
rey and J. Daryl Charles, The Just War Tradition: An Introduction
(Wilmington, Delaware: ISI Books, 2012), p. 53.
17 Corey and J. Daryl Charles, The Just War Tradition, p. 56–57.
18 Таков аргумент в: Douglas Boin, Coming Out Christi-
an in the Roman World: How the Followers of Jesus Made a Place
in Caesar’s Empire (New York: Bloomsbury, 2015), но его кос-
венно предвосхитил еще Гиббон, писавший, что римские
императоры благодушно проглядели распространявшее-
ся христианство.
19 Своего рода порядок существует даже в бандах под-
ростков, о чем Августин знал из своего подросткового
опыта и что очень хорошо показано в фильмах The Sopra-
nos, The Wire и Breaking Bad.
20 За исключением неудачной попытки императора
Юлиана возродить культ прежних богов во время своего
недолгого правления, 361–363 гг.
21 Corey and Charles, The Just War Tradition, p. 57.
22 Brown, Augustine of Hippo, p. 218–221. Хотя позже Браун
смягчил это суждение в свете новых свидетельств, а также
признал, что в 1960-е гг., когда он писал первое издание,
молодые ученые с особым пылом восставали против науч-
ных авторитетов: Brown, Augustine of Hippo, p. 446.
23 См., например: Mattox, Augustine and the Theory of Just
War, p. 48–49.
24 Mattox, Augustine and the Theory of Just War, p. 171.
25 Что весьма ярко показывают Гомер и Вергилий, луч-
шие проводники по потустороннему миру.
26 Обзор этих исследований см. в: Corey and Charles,
The Just War Tradition, chs. 4–9.
27 Их высокую оценку см. в: Brown, Augustine of Hippo,
p. 491–493.
28 Lane Fox, Augustine, p. 2–3.
29 См.: James Turner Johnson, Just War Tradition and the Re-
straint of War: A Moral and Historical Inquiry (Princeton: Prince-
ton University Press, 2014; first published in 1981), p. 121–173.
30 Здесь я развиваю (боюсь, далее той точки, где она
была бы со мной согласна) мысль Джиллиан Эванс:
G. R. Evans, “Introduction,” in City of God, p. xlvii.
31 Michael Gaddis, There Is No Crime for Those Who Have
Christ: Religious Violence in the Christian Roman Empire (Berkeley:
University of California Press, 2005), p. 131–150.
378
32 Незабвенный антигерой вольтеровского «Канди-

да», который полагал, что все, даже Лиссабонское земле-
трясение 1759 г., случается к лучшему. Рассуждения Авгу-
стина, изложенные более точно, чем я могу это сделать
здесь, см. в книге: Mattox, Augustine and the Theory of Just War,
p. 32–36, 56–59, 94–95, 110–114, 126–131.
33 Sebastian de Grazia, Machiavelli in Hell (New York: Ran-
dom House, 1989), p. 318–340.
34 Niccolò Machiavelli, The Discourses on the First Ten Books
of Titus Livius, translated by Leslie J. Walker, S. J., with revi-
sions by Brian Richardson (New York: Penguin, 1970), p. 97;
Никколо Макиавелли, “Рассуждения о первой декаде Тита
Ливия”, в: Никколо Макиавелли, Рассуждения о первой де-
каде Тита Ливия. Государь, перевод М. А. Юсима (Москва:
РОССПЭН, 2002), с. 9. См. также: De Grazia, Machiavelli
in Hell, p. 21. Лучшая биография из недавно написанных:
Miles J. Unger, Machiavelli: A Biography (New York: Simon
and Schuster, 2011).
35 Machiavelli, The Prince, p. 103; Макиавелли, “Государь”,
с. 437. См. также: De Grazia, Machiavelli in Hell, p. 58–70.
36 То, как это произошло, подробно объясняется в кни-
ге: Brown, Augustine of Hippo, p. 400–410.
37 Milan Kundera, The Unbearable Lightness of Being, trans-
lated by Michael Henry Heim (New York: Harper and Row,
1984); Милан Кундера, Невыносимая легкость бытия (Мо-
сква: Иностранка, 2014).
с. 432–433. Также см.: Unger, Machiavelli, p. 218–219.
39 В 1504 г. Макиавелли даже поддержал придуманный
Леонардо да Винчи план изоляции Пизы, города-сопер-
ника Флоренции, путем поворота русла реки Арно. Про-
ект постигла неудача, вызванная сочетанием топографи-
ческих ошибок, неожиданных дождей и диверсий хитрых
пизанцев. Это был один из нескольких жестоких прова-
лов, положивших конец служебной карьере Макиавелли.
Подробно об этом см.: Unger, Machiavelli, p. 143–146.
40 Вдумчивый переводчик Макиавелли объясняет мно-
гие слова автора, не имеющие эквивалентов в английском
языке: Harvey C. Mansfield, “Introduction,” in Machiavelli,
The Prince, p. xxv. Более полный анализ этого термина см. в:
Philip Bobbitt, The Garments of Court and Palace: Machiavel-
li and the World That He Made (New York: Grove Press, 2013),
p. 76–77.
41 Machiavelli, The Prince, p. 22. См. также: Unger, Machi-
avelli, p. 33–34.
379

с. 371.
43 Де Грация полагает, что Макиавелли читал Августи-
на, но средства электронного поиска не находят упомина-
ний о нем ни в «Государе», ни в «Рассуждениях», ни в ме-
нее известной книге Макиавелли «Искусство войны».
Единственная ссылка — не на самого Августина, а на мо-
наха его ордена — встречается в «Истории Флоренции»
Макиавелли: De Grazia, Machiavelli in Hell, p. 64. Тем не ме-
нее в их текстах существуют параллели, которые, пожа-
луй, лучше всего исследованы в: Paul R. Wright, “Machia-
velli’s City of God: Civil Humanism and Augustinian Terror,”
in John Doody, Kevin L. Hughes, and Kim Paffenroth, eds.,
Augustine and Politics (Lanham, Maryland: Lexington Books,
2005), p. 297–336.
44 Machiavelli, The Prince, p. 3–4; Макиавелли, “Госу-
дарь”, с. 357; Unger, Machiavelli, p. 204–207.
45 Bobbitt, The Garments of Court and Palace, p. 5.
46 О том, как книга была принята и какую заслужи-
ла репутацию, см.: Bobbitt, The Garments of Court and Palace,
p. 8–16; Unger, Machiavelli, p. 342–347. Влияние Макиавел-
ли на политологию см. в: Jonathan Haslam, No Virtue Like
Necessity: Realist Thought in International Relations Since Machia-
velli (New Haven: Yale University Press, 2002). Единственная
книга, которая шокирует моих студентов наравне с «Го-
сударем» — это второй том написанной Робертом Каро
биографии Линдона Джонсона, в которой утверждает-
ся, что он никак не мог бы выступить в 1965 г. с речью
«Мы преодолеем», если бы не подтасовал результаты се-
натских демократических праймериз в Техасе в 1948 г.
47 Machiavelli, The Prince, p. 29–33; Макиавелли, “Госу-
дарь”, с. 377, 379. См. также: Unger, Machiavelli, p. 129–130,
где отмечается, что герой книги, вероятно, видел это зре-
лище. Судьба Рамиро любопытным образом повторяет
судьбу несчастного сына Пифия в руках Ксеркса, о кото-
ром написал Геродот и который упоминается в первой
главе этой книги.
48 Цит. по: Gaddis, There Is No Crime for Those Who Have
Christ, p. 138.
49 Эта фраза («Необходимо было уничтожить город,
чтобы спасти его») стала печально известной во время
войны во Вьетнаме после выхода в свет короткой новост-
ной заметки: Peter Arnett, “Major Describes Move,” New
York Times, February 8, 1968. Об этой идее применитель-
но к атомным вооружениям во время холодной войны
380
см.: Campbell Craig, Destroying the Village: Eisenhower and Ther-

monuclear War (New York: Columbia University Press, 1998).
50 Machiavelli, The Prince, p. 22, 35; Макиавелли, “Госу-
дарь”, с. 382.
51 Цит. по: Mattox, Augustine and the Theory of Just War,
p. 60, и Machiavelli, The Prince, p. 61; Макиавелли, “Госу-
дарь”, с. 403. Ср.: Sun Tzu, The Art of War, p. 77; “Сунь-цзы”,
с. 157: «сто раз сразиться и сто раз победить» не требует та-
кого умения, как «заставить неприятельское войско поко-
риться без сражения».
с. 403.
53 Mansfield, “Introduction,” in Machiavelli, The Prince,
p. xi. Курсив мой. — Д. Л.Г.
54 Charles Dickens, A Tale of Two Cities (New York: New Ame-
rican Library, 1960), p. 367; Чарльз Диккенс, “Повесть о двух
городах”, в: Чарльз Диккенс, Собрание сочинений в 30 т.,
т. 22 (Москва: Художественная литература, 1960), с. 449.
с. 390.
56 Ibid., p. 4; Там же, с. 357–358.
57 Ibid., p. 20; Там же, с. 369–370.
58 Ibid., p. 39; Там же, с. 375.
59 Machiavelli, The Prince, p. 38, xvii-xviii, 40–41, 61, 66–67;
Макиавелли, “Государь”, с. 407, 384.
60 Unger, Machiavelli, p. 54; Bobbitt, The Garments of Court
and Palace, p. 80.
61 Unger, Machiavelli, p. 132, 238, 255–256.
62 Ibid., p. 261–262.
63 Лучше всего из современных источников об этом на-
писано в книге: Henry Kissinger, World Order (New York: Pen-
guin, 2014), p. 11–95, 283–286; Генри Киссинджер, Мировой
порядок (Москва: АСТ, 2018), с. 20–72, 400–402.
64 Machiavelli, The Discourses, p. 275; Макиавелли, “Рассу-
ждения”, с. 145.
65 Об этом: Unger, Machiavelli, p. 266–268; Kissinger,
World Order, p. 256–269; Киссинджер, Мировой порядок,
с. 364–366; Bobbitt, The Garments of State and Palace, p. 155–164,
который весьма кстати напоминает нам о том, что Ма-
киавелли не предполагал никакого постоянства между-
народного порядка, и что этого не следует предполагать
и нам.
66 Isaiah Berlin, “The Originality of Machiavelli” in Ber-
lin, The Proper Study of Mankind: An Anthology of Essays, edited by
Henry Hardy and Roger Hausheer (New York: Farrar, Straus
381
and Giroux, 1998), p. 269–325; Исайя Берлин, “Оригиналь-

ность Макиавелли”, в: Исайя Берлин, Подлинная цель по-
знания. Избранные эссе (Москва: Канон+, 2002), с. 295–369.
67 Berlin, “The Originality of Machiavelli”, p. 279; Берлин,
“Оригинальность Макиавелли”, с. 306.
68 Machiavelli, The Prince, p. 4, 10; Макиавелли, “Госу-
дарь”, с. 357.
69 Thomas Hobbes, Leviathan, edited by C. B. Macpherson
(New York: Penguin, 1985; first published in 1651), p. 186; То-
мас Гоббс, “Левиафан”, в: Томас Гоббс, Сочинения в 2-х т.,
т. 2 (Москва: Мысль, 1991), с. 96.
70 Augustine, Confessions, p. 28; Августин Аврелий, Испо-
ведь, с. 59.
71 Berlin, “The Originality of Machiavelli”, p. 286–291; Бер-
лин, “Оригинальность Макиавелли”, с. 315–322.
72 Ibid., p. 296–297, 299; Там же, с. 334, 330.
73 Ibid., p. 312–313; Там же, с. 350, 352.
74 Ibid., p. 310; Там же, с. 349.
75 Ibid., p. 310–311; Там же, с. 349–350. См. также: De Gra-
zia, Machiavelli in Hell, p. 311; Gaddis, There Is No Crime for Tho-
se Who Have Christ, p. 149.
“Оригинальность Макиавелли”, с. 349–350. Курсив мой. —
Д. Л. Г. Автором этой мысли Берлин считает Шелдона Во-
лина.
77 Isaiah Berlin, “The Pursuit of the Ideal,” in Berlin, The Pro-
per Study of Mankind, p. 9–11; Исайя Берлин, “Поиски идеа-
ла”, в: Исайя Берлин, Подлинная цель познания. Избранные
эссе (Москва: Канон+, 2002), с. 14–17.
лин, “Оригинальность Макиавелли”, с. 368.
Глава 5
1 Я пользовался словарем Dictionary.com.
2 Самое известное утверждение об этом содержится в:
Hobbes, Leviathan; Гоббс, “Левиафан”.
3 Virginia Woolf, Orlando: A Biography (New York: Harcourt
Brace, 1956; first published in 1928), p. 22; Вирджиния Вулф,
“Орландо”, в: Вирджиния Вулф, Миссис Дэллоуэй. На маяк.
Орландо. Волны. Флаш. Рассказы. Эссе (Москва: АСТ, 2004),
с. 330.
4 Цит. по: Geoffrey Parker, Imprudent King: A New Life
of Philip II (New Haven: Yale University Press, 2014), p. 363.
382
5 См.: Anne Somerset, Elizabeth I (New York: Random

House, 2003; first published in 1991), p. 572.
6 Parker, Imprudent King, p. 366.
7 Классическое объяснение см. в: Garrett Mattingly,
The Armada (New York: Houghton Mifflin, 1959), p. 11–12.
Сам Макиавелли время от времени писал стихи и пьесы.
См.: Sebastian de Grazia, Machiavelli in Hell (New York: Ran-
dom House, 1989), p. 360–366.
8 Elizabeth I: Collected Works, edited by Leah S. Marcus, Janet
Mueller, and Mary Beth Rose (Chicago: University of Chicago
Press, 2000), p. 54.
9 Parker, Imprudent King, p. 29; Miles J. Unger, Machiavelli:
A Biography (New York: Simon and Schuster, 2011), p. 343–344;
а о лингвистических познаниях Елизаветы см. Somerset,
Elizabeth I, p. 11–12.
10 Robert Hutchinson, The Spanish Armada (New York:
St. Martin’s, 2013), p. xix. Генрих VIII умер в 1547 г., после
него на трон взошел его девятилетний сын Эдвард VI, ко-
торый, в свою очередь, умер в 1553 г.
11 Alison Weir, The Life of Elizabeth I (New York: Random
House, 2008; first published in 1998), p. 11; A. N. Wilson,
The Elizabethans (New York: Farrar, Straus and Giroux, 2011),
p. 7–14, 32–33.
12 Императорский титул и центральные имперские
владения отошли к брату Карла Фердинанду, что вызвало
раскол империи Габсбургов на австрийскую и испанскую
ветви — раннее подтверждение того, что Пол Кеннеди на-
звал «имперским перерастяжением». См.: Paul Kennedy,
The Rise and Fall of the Great Powers: Economic Change and Mili-
tary Conflict from 1500 to 2000 (New York: Random House, 1987),
p. 48–49.
13 Parker, Imprudent King, p. 4–5, 23.
14 Ibid., p. 276. См. также вторую работу Паркера.
15 Сопоставление отношения Елизаветы и Филиппа
к делегированию см. в: Geoffrey Parker, The Grand Strategy
of Philip II (New Haven: Yale University Press, 1998), p. 72.
16 Mattingly, The Armada, p. 24.
17 Parker, Imprudent King, p. xv, 61–64, 85, 103–106; Parker,
The Grand Strategy of Philip II, p. 47–75; Robert Goodwin, Spain:
The Center of the World, 1519–1682 (New York: Bloomsbury, 2015),
p. 129–141.
18 Parker, Imprudent King, p. 43–49, 51–58. Оценку силь-
ных и слабых сторон Англии в момент восхождения
на трон Елизаветы см.: Kennedy, The Rise and Fall of the Gre-
at Powers, p. 60–61.
383
19 Somerset, Elizabeth I, p. 42–43.

20 Ibid., p. 311–312.
21 Ibid., p. 48–51.
22 Ibid., p. 56.
23 Папы и императоры Священной Римской империи
выбирались, но и там имели значение кровные узы.
24 Weir, The Life of Elizabeth I, p. 25; Somerset, Elizabeth I,
p. 91–92.
26 Parker, Imprudent King, p. 121–125.
27 Их список см. в: Arthur Salusbury MacNalty, Elizabeth Tu-
dor: The Lonely Queen (London: Johnson Publications, 1954), p. 260.
28 Weir, The Life of Elizabeth I, p. 47–48.
29 Mattingly, The Armada, p. 24.
30 Parker, The Grand Strategy of Philip II, p. 151; Parker, Impru-
dent King, p. 58.
31 Parker, Imprudent King, p. 364. Своими внутрисемейны-
ми браками Габсбурги также исчерпывали свой генофонд,
ослабляя род. См.: Parker, Imprudent King, p. 180–181.
32 Ibid., p. 2.
33 Близкую оценку см. в: Hugh Thomas, World Without
End: Spain, Philip II, and the First Global Empire (New York: Ran-
dom House, 2014), p. 285–299.
34 Mauricio Drelichman and Hans-Joachim Voth, Lending
to the Borrower from Hell: Debt, Taxes, and Default in the Age of Phi-
lip II (Princeton: Princeton University Press, 2014). Рассужде-
ние о финансах Филиппа в более традиционном ключе
см.: Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers, p. 46–47.
35 Parker, Imprudent King, p. 126, 129, 256–257.
36 Thomas, World Without End, p. 17.
37 Weir, The Life of Elizabeth I, p. 11, 26. См. также: Somer-
set, Elizabeth I, p. 58–59.
38 Этот абзац я построил на основе: Weir, The Life of Eli-
zabeth I, p. 17–18; Mattingly, The Armada, p. 23; Elizabeth I, Col-
lected Works, p. 326.
39 James Anthony Froude, History of England from the Fall
of Wolsey to the Defeat of the Spanish Armada (London: Longmans,
Green, 1870), XII, p. 558. См. также: J. B. Black, The Reign of Eli-
zabeth, 1558–1603 (Oxford: Oxford University Press, 1959), p. 23.
40 Weir, The Life of Elizabeth I, p. 30. Религиозная полити-
ка Елизаветы тщательно проанализирована в: Somerset,
Elizabeth I, p. 72–88.
41 Ibid., p. 280–282; Kennedy, The Rise and Fall of the Great
Powers, p. 60–61. Подробный разбор финансовой ситуации
при Елизавете см. в: William Robert Smith, The Constituti-
384
on and Finance of the English, Scottish and Irish Joint-Stock Com-

panies to 1720 (Cambridge: Cambridge University Press, 1911),
p. 493–499.
43 Увлекательный рассказ об этом см. в главе о сэре
Фрэнсисе Дрейке в: A. N. Wilson, The Elizabethans, p. 173–184.
44 Несколько глупцов и сейчас думают, что это он на-
писал пьесы Уильяма Шекспира.
45 Weir, The Life of Elizabeth I, p. 257. Эта история впер-
вые появилась в: John Aubrey, Brief Lives, compiled between
1669 and 1696 (Oxford: Clarendon Press, 1898), p. 305.
46 Machiavelli, The Prince, p. 69. О взглядах Макиавелли
в отношении женщин см. ibid., p. 101; но также: De Grazia,
Machiavelli in Hell, p. 229–232.
48 Шекспир, Антоний и Клеопатра, акт 2, сцена 2.
49 De Grazia, Machiavelli in Hell, p. 102–103.
50 N. A. M. Rodger, The Safeguard of the Sea: A Naval History
of Britain, 660–1649 (New York: HarperCollins, 1998), p. 238–248.
51 В этих абзацах я следовал: Parker, The Grand Strategy
of Philip II, p. 153–157.
52 Ibid., p. 158–159. См. также: Christopher Tyerman, God’s
War: A New History of the Crusades (Cambridge, Massachusetts:
Harvard University Press, 2006), p. 902–903; и об эволюции
доктрины Августина: James Turner Johnson, Just War Tradi-
tion and the Restraint of War: A Moral and Historical Inquiry (Prin-
ceton: Princeton University Press, 1981), p. 167–169.
53 Parker, The Grand Strategy of Philip II, p. 157–162.
54 Somerset, Elizabeth I, p. 246.
55 Ibid., p. 237–238.
56 Ibid., p. 249–262; Parker, The Grand Strategy of Philip II,
p. 160–163.
57 Среди других примеров Юлий Цезарь, Цезарь Ав-
густ, Наполеон, Герцог Веллингтон, Линкольн и, между
прочим, Филипп II. См.: Parker, Imprudent King, p. 293–294.
58 Somerset, Elizabeth I, p. 405–508; Parker, Imprudent King,
p. 206–207. Цитата взята из: Stephen Alford, The Watchers:
A Secret History of the Reign of Elizabeth I (New York: Bloomsbury,
2012), p. xvii. См. также: John Cooper, The Queen’s Agent: Sir
Francis Walsingham and the Rise of Espionage in Elizabethan Eng-
land (New York: Pegasus, 2012).
59 На этой мысли делается особый акцент в: John Guy,
Elizabeth: The Forgotten Years (New York: Viking, 2016).
60 Lisa Hilton, Elizabeth: Renaissance Prince (New York:
Houghton Mifflin Harcourt, 2015), p. 224.
385
61 Mattingly, The Armada, p. 75–76. См. также: Felipe

Fernández-Armesto, Pathfinders: A Global History of Exploration
(New York: Norton, 2006), p. 129–138.
62 Rodger, The Safeguard of the Sea, p. 243–246.
63 Ibid., p. 248–250.
65 Ibid., p. 47–48, 389–393, 396–405.
66 Ibid., p. 424–42.
67 Parker, The Grand Strategy of Philip II, p. 163–69, 179.
68 Ibid., p. 179–180; Parker, Imprudent King, p. 281, 305–307.
Об отсутствии реакции Филиппа на смерть Марии
см.: Mattingly, The Armada, p. 69–81.
69 Parker, Imprudent King, p. 307–319.
70 Hutchinson, The Spanish Armada, p. 52.
71 Эта и последующие даты приведены по новому сти-
лю, то есть календарю, который в то время использовал-
ся в Европе. Английский календарь в эпоху Елизаветы от-
ставал на десять дней.
72 Hutchinson, The Spanish Armada, p. 202; Parker, The Grand
Strategy of Philip II, p. 269–270.
73 Филипп послал против Англии две армады меньшего
размера в 1596 г. и в 1597 г., но из-за штормов они были вы-
нуждены вернуться еще перед тем, как вышли из пролива.
74 Parker, The Grand Strategy of Philip II, p. 270–271. См. так-
же: Parker, Imprudent King, p. 324, 367–368.
76 Parker, The Grand Strategy of Philip II, p. 283. См. также:
Barbara Farnham, ed., Avoiding Losses/Taking Risks: Prospect The-
ory and International Conflict (Ann Arbor: University of Michig-
an Press, 1995).
77 Parker, The Grand Strategy of Philip II, p. 275–276.
78 Ibid., p. 276; Parker, Imprudent King, p. 369.
79 Elizabeth I’s Collected Works, p. 339.
80 Wilson, The Elizabethans, p. 371.
81 Ibid., p. 366–368. Определение снова взято из Dictio-
nary.com.
82 Thucydides 3:82; Фукидид 3:82.
83 Keith Roberts, Pavane (Baltimore: Old Earth Books, 2011;
first published in 1968), p. 11–12; Кит Робертс, Павана (Мо-
сква: Культура, 1992), с. 9. Джефри Паркер, опередив меня,
использовал этот отрывок в заключении своего контрфак-
тического изображения «успеха» Армады в: Geoffrey Par-
ker, “The Repulse of the English Fireships,” in Robert Cowley,
ed., What If? The World’s Foremost Military Historians Imagine What
Might Have Been (New York: Berkley Books, 1999), p. 149–50.
386
84 Roberts, Pavane, p. 147; Робертс, Павана, с. 119.

85 Ibid., p. 151, 238–239; Там же, с. 122, 188.
86 Этой мыслью я обязан своему коллеге Полу Кеннеди.
Глава 6
1 Keith Roberts, Pavane, p. 11; Робертс, Павана, с. 7.
2 Здесь я вторю названию романа Мишеля Фейбера
о вере и освоении внеземных миров: Michel Faber, The Book
of Strange New Things (New York: Hogarth, 2014); Мишель Фей-
бер, Книга Странных Новых Вещей (Москва: Иностранка,
2015). Процессы, протекающие на Земле, рассматривают-
ся в более широком сопоставительном контексте в: Felipe
Fernández-Armesto, Pathfinders: A Global History of Exploration
(New York: Norton, 2006).
3 Jay Sexton, The Monroe Doctrine: Empire and Nation in Nine-
teenth-Century America (New York: Hill and Wang, 2011), p. 3–8.
4 Geoffrey Parker, “The Repulse of the English Fireships,”
in Robert Cowley, ed., What If? The World’s Foremost Military
Historians Imagine What Might Have Been (New York: Berkley
Books, 1999), p. 141–142.
5 «Ньюфаундленд» (new-found land) в переводе с ан-
глийского — «открытая новая земля». — Прим. пер.
6 J. Hamel, Early English Voyages to Northern Russia (London:
Richard Bentley, 1857), p. 5.
7 Fernández-Armesto, Pathfinders, p. 218–222. Об интересе
Елизаветы к новым мирам см. также: A. N. Wilson, The Eliza-
bethans (New York: Farrar, Straus and Giroux, 2011), p. 183–184;
о всемирном похолодании — книгу Geoffrey Parker, Global
Crisis: War, Climate Change, and Catastrophe in the Seventeenth Cen-
tury (New Haven: Yale University Press, 2013).
8 J. H. Elliott, Empires of the Atlantic World: Britain and Spain
in America, 1492–1830 (New Haven: Yale University Press,
2006), p. 23–28.
9 Ibid., p. 177.
10 Напоминая в этом отношении монокультуру в лес-
ном хозяйстве. См.: Scott, Seeing Like a State, p. 11–22; Скотт,
Благими намерениями государства, с. 29–43.
11 Elliott, Empires of the Atlantic World, p. 134. См. также:
Nick Bunker, An Empire on the Edge: How Britain Came to Fight
America (New York: Knopf, 2014), p. 13–14.
12 Я заимствовал этот абзац из: Gaddis, The Landscape
of History, p. 87, где я, в свою очередь, опираюсь на мыс-
ли, высказанные в книге: M. Mitchell Waldrop, Complexi-
387
ty: The Emerging Science at the Edge of Order and Chaos (New
York: Viking, 1992), p. 292–294.
14 См.: Robert Tombs, The English and Their History (New
York: Knopf, 2015), p. 224–245.
15 Elliott, Empires of the Atlantic World, p. 177. См. также: Tim
Harris, Restoration: Charles II and His Kingdoms, 1660–1685 (New
York: Allen Lane, 2005), p. 46–47.
16 Эта фраза Даниэля Дефо цитируется в книге: Tombs,
The English and Their History, p. 252.
17 Elliott, Empires of the Atlantic World, p. 150–152; см. так-
же: Steve Pincus, 1688: The First Modern Revolution (New Haven:
Yale University Press, 2009), p. 316–322, 475.
18 John Locke, Second Treatise of Government, 1690, secti-
on 149; Джон Локк, “Два трактата о правлении”, в: Джон
Локк, Сочинения в 3-х т., т. 3 (Москва: Мысль, 1988), с. 349.
19 Tombs, The English and Their History, p. 263.
20 Edmund Burke, “Speech on Conciliation with Ameri-
ca,” in The Writings and Speeches of Edmund Burke, III, edited
by W. M. Elofson (Oxford: Clarendon Press, 1996), p. 118, 124.
Дэвид Бромвич рассматривает контекст этой речи и ана-
лизирует ее содержание в своей книге: David Bromwich,
The Intellectual Life of Edmund Burke: From the Sublime and Beau-
tiful to American Independence (Cambridge, Massachusetts: Har-
vard University Press, 2014), p. 228–261.
21 Gabriel Johnson to Lord Wilmington, February 10, 1737,
цит. по: James A. Henretta, “Salutary Neglect”: Colonial Adminis-
tration Under the Duke of Newcastle (Princeton: Princeton Univer-
sity Press, 1972), p. 324.
22 “Observations Concerning the Increase of Mankind,”
1751, published in 1755, The Papers of Benjamin Franklin, Digi-
tal Edition, IV, 225–234. См. также: Dennis Hodgson, “Benja-
min Franklin on Population: From Policy to Theory,” Population
and Development Review 17 (December 1991), 639–661.
23 Подробнее см.: Ron Chernow, Washington: A Life (New
York: Penguin, 2010), p. 78–116.
24 Bunker, An Empire on the Edge, p. 17–18; Tombs, The Eng-
lish and Their History, p. 348. См. также: Colin G. Calloway,
The Scratch of a Pen: 1763 and the Transformation of North America
(New York: Oxford University Press, 2006), p. 11–12.
25 David Bromwich, The Intellectual Life of Edmund Burke,
p. 190–191.
26 Speech to Parliament, May 13, 1767, in Burke Writings
and Speeches, II, edited by Paul Langford (Oxford: Clarendon
Press, 1981), p. 59.
388
27 Speech to Parliament, April 19, 1769, in Burke Writings

and Speeches, II, p. 231.
28 Speech to Parliament, March 22, 1775, in Burke Writings
and Speeches, III, p. 157, 165.
29 Bromwich, The Intellectual Life of Edmund Burke, p. 193.
30 См. главу 2.
31 Thomas Paine, Common Sense (Wisehouse Classics, 2015),
p. 21; Томас Пейн, “Здравый смысл”, в: Томас Пейн, Из-
бранные сочинения. (Москва: Издательство Академии наук
СССР), 1959, с. 40. См. также Trevor Colbourn, The Lamp of Ex-
perience: Whig History and the Intellectual Origins of the American
Revolution (Indianapolis: Liberty Fund, 1998; первоначально
опубликована в 1965 году), p. 26, 237–243; Bernard Bailyn,
“1776: A Year of Challenge—a World Transformed,” The Journal
of Law and Economics 19 (October 1976), pp. 437–41.
32 Paine, Common Sense, p. 13–14, 23; Пейн, “Здравый
смысл”, с. 31, 30, 42.
33 Ibid., p. 19, 23–24; Там же, с. 37.
34 Ibid., p. 25–26; Там же, с. 48.
35 О влиянии Пейна см.: Joseph J. Ellis, American Creati-
on: Triumphs and Tragedies at the Founding of the Republic (New
York: Random House, 2007), p. 41–44; John Ferling, Whirl-
wind: The American Revolution and the War That Won It (New York:
Bloomsbury, 2015), p. 141–143, а также главу, посвященную
Пейну, в: Sophia Rosenfeld, Common Sense: A Political History
(Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 2011).
36 National Archives and Records Administration transcrip-
tion of the Declaration of Independence (www.archives.gov/
exhibits/charters). Курсив автора.
37 Joseph J. Ellis, American Sphinx: The Character of Thomas
Jefferson (New York: Random House, 1996), p. 11, 27–28.
38 Фраза «яснее самой истины» принадлежит Дину Аче-
сону и взята из книги Dean Acheson, Present at the Creati-
on: My Years in the State Department (New York: Norton, 1969),
p. 375.
39 Ferling, Whirlwind, p. 164.
40 Paine, Common Sense, p. 39; Пейн, “Здравый смысл”, с. 63.
41 John Adams to Abigail Adams, July 3, 1776, Adams Family
Papers: An Electronic Archive, Massachusetts Historical Soci-
ety: www.masshist.org/digitaladams/. Адамс ошибочно по-
лагал, что эти празднования будут отмечать подписание
Декларации независимости 2 июля, а не ее утверждение
Континентальным конгрессом 4 июля.
42 Paine, Common Sense, p. 21; Пейн, “Здравый смысл”,
с. 41; Benjamin Franklin to Joseph Priestley, October 3, 1775,
389
The Papers of Benjamin Franklin, Digital Edition, XXII, 217–218.

См. также: Hodgson, “Benjamin Franklin on Population,”
pp. 653–54.
43 George Washington to John Adams, September 25, 1798,
цит. по: Chernow, Washington, p. 208. См. также: Ellis, Ame-
rican Creation, p. 4–5.
44 Eliga H. Gould, Among the Powers of the Earth: The Ameri-
can Revolution and the Making of a New World Empire (Cambrid-
ge, Massachusetts: Harvard University Press, 2012), p. 10, 142.
45 Цит. по: Gould, Among the Powers of the Earth, p. 127.
См. также: Ferling, Whirlwind, p. 235–38, 320–21.
46 George C. Herring, From Colony to Superpower: U.S. For-
eign Relations Since 1776 (New York: Oxford University Press,
2008), p. 26–34.
47 См.: Gordon S. Wood, The Creation of the American Repub-
lic, 1776–1787 (Chapel Hill: University of North Carolina Press,
1998; first published in 1969), p. ix.
48 Здесь я, при всем уважении, не могу согласиться
с Дж. Эллисом, который, как мне кажется, не согласен сам
с собой (см. Ellis, American Creation, p. 18, 9).
49 Вуд проводит эту параллель в своей книге: Gor-
don S. Wood, Empire of Liberty: A History of the Early Republic,
1787–1815 (New York: Oxford University Press, 2006), p. 54.
50 Wood, The Creation of the American Republic, p. 16.
51 Цит. по: Wood, The Creation of the American Republic,
p. 395. Здесь я повторяю выводы Вуда из десятой главы его
книги, но также рекомендую прочесть его резюме в: Wood,
Empire of Liberty, p. 14–20.
53 Время проезда от Миссисипи до восточного побере-
жья США в эту «допаровозную» эпоху могло приближать-
ся ко времени, необходимому на путешествие через Атлан-
тику до появления пароходов.
55 Подробнее об этой «пирамиде» см.: David O. Stewart,
Madison’s Gift: Five Partnerships That Built America (New York: Si-
mon and Schuster, 2015), p. 18–25.
56 Chernow, Washington, p. 313, 356, 518, 607–610. Британ-
ские репрессии в ответ на «бостонское чаепитие» — ак-
цию протеста против несправедливого налогообложения,
имевшую место ранее в Массачусетсе, подтолкнули к вы-
ступлению Вашингтона, но именно восстание Шейса при-
дало всему движению по-настоящему массовый характер:
Chernow, Washington, p. 198–201.
390
57 В этом смысле Вашингтон (и очень мало кто еще)

предвосхитил Вуди Аллена.
58 См. материалы сайта www.comparativeconstitutions-
project.org/chronology/, которые, в свою очередь, основа-
ны на содержании исследования: Zachary Elkins, Tom Gins-
burg, and James Melton, The Endurance of National Constitutions
(New York: Cambridge University Press, 2009).
59 Объем Конституции (без поправок) составляет по-
рядка 4500 слов. Объем «Федералиста» — примерно 170 000.
60 Chernow, Hamilton, p. 261–269.
61 James Boswell, Life of Johnson, edited by R. W. Chap-
man (New York: Oxford University Press, 1998; first publis-
hed in 1791), p. 849.
62 «Нам безусловно нужно держаться вместе, иначе
нас наверняка повесят поодиночке» (Игра слов: «hang
together» — держаться друг друга, «hang separately» — ви-
сеть по отдельности. — Прим. пер.). Цитируется без указа-
ния источника по: Jared Sparks, The Works of Benjamin Frank-
lin (Boston: Hilliard Gray, 1840), I, p. 408.
63 The Federalist, Modern Library College Edition (New
York: Random House, no date), #1, p. 3–4; Федералист. По-
литические эссе А. Гамильтона, Дж. Мэдисона и Дж. Джея
(Москва: Издательская группа «Прогресс» — «Литера»,
1994), № 1, с. 30.
64 См.: Lynne Cheney, James Madison: A Life Reconsidered
(New York: Penguin, 2014), p. 2–8.
65 Federalist #10, p. 53–58. Федералист № 10, с. 78–82. Кур-
сив оригинала. — Д. Л. Г.
66 В онлайновом издании произведений Мэдисона
(www.founders.archives.gov/about/Madison) есть только три
прямых отсылки к Макиавелли, и ни одна из них не явля-
ется существенной.
67 Machiavelli, The Discourses, p. 275; Макиавелли, “Рас-
суждения”, с. 145; см. также главу 4. Обстоятельный ана-
лиз имеется в следующей недавно вышедшей книге: Alis-
sa M. Ardito, Machiavelli and the Modern State: The Prince,
the Discourses on Livy, and the Extended Territorial Republic (New
York: Cambridge University Press, 2015).
68 Federalist #10, p. 60–61. Федералист № 10, с. 85. О «под-
вохах» у Бёрка — см. его выступление в парламенте 22 мар-
та 1775 года, о котором шла речь выше.
69 Аналогичный аргумент в отношении Конституции
приводится в следующей статье: Daniel M. Braun, “Cons-
titutional Fracticality: Structure and Coherence in the Nati-
391
on’s Supreme Law,” Saint Louis University Law Journal 32 (2013),

389–410, однако аналогия с Римом — моя.
70 Ахил Рид Амар дает краткое объяснение причин это-
го явления в книге: Akhil Reed Amar, America’s Constitution:
A Biography (New York: Random House, 2005), p. 19–21.
71 В своем последнем официальном издании Конститу-
ции государственная типография, которая обычно всяче-
ски подчеркивает свой нейтралитет, называет это опуще-
ние «натянутой попыткой», которая «с большим трудом
маскировала расхождения во взглядах между разными ре-
гионами, которые не будут преодолены при согласовании
условий Союза в 1787 году»: “Historical Note,” The Constituti-
on of the United States of America, as Amended (Washington, D.C.:
Government Printing Office, 2007), p. vi. Возможно, на ре-
дакторов повлияла позиция Мэдисона, но ссылки на него
не приводятся.
72 Federalist #42, #54, p. 272–73, 358. Федералист № 42, № 54,
с. 283–284, 367.
73 Проблема этого выбора кратко рассматривается
в книге Ellis, American Creation, p. 18–19.
74 Доводы Гамильтона приводятся в статье «Федера-
листа» № 11; любопытно, что эта статья последовала сразу
за статьей № 10, написанной Мэдисоном и получившей бо-
лее широкую известность. О взглядах Гамильтона на раб-
ство см.: Chernow, Hamilton, p. 210–216.
75 Ellis, American Sphinx, p. 154–155.
76 Thomas Jefferson to John B. Colvin, September 20, 1810,
см. архив Джефферсона на сайте Founders Online (foun-
ders.archives.gov). Приобретенная территория простира-
лась от Миссисипи до Техаса на юге и до пересечения Ска-
листых гор и 49-й параллели на севере.
77 John Quincy Adams to Abigail Adams, June 30, 1811, цит.
по: Samuel Flagg Bemis, John Quincy Adams and the Foundations
of American Foreign Policy (New York: Knopf, 1949), p. 182.
78 Эллиотт приводит хронику этого процесса в своей
книге: Elliott, Empires of the Atlantic World, p. 369–402.
79 John Quincy Adams to George W. Erving, U.S. minister
in Madrid, November 28, 1818, цит. по: Bemis, John Quincy
Adams, p. 327. См. также: Charles N. Edel, Nation Builder:
John Quincy Adams and the Grand Strategy of the Republic (Cambrid-
ge, Massachusetts: Harvard University Press, 2014), p. 138–154.
80 Эта тема глубоко рассмотрена в книге: William Earl
Weeks, John Quincy Adams and American Global Empire (Lexing-
ton: University Press of Kentucky, 1992); в частности, в ней
уделено должное внимание вопросу о связи переговоров
392
о заключении «Трансконтинентального договора» со спо-

ром вокруг Флориды, который имел место ранее.
81 Выступление Монро было аналогом того, что позд-
нее станет посланием президента США Конгрессу «О по-
ложении в стране», но в XIX веке эти послания не зачиты-
вались президентами лично.
82 Sexton, The Monroe Doctrine, p. 49–50.
83 Federalist #11, p. 65; Федералист № 11, с. 89.
84 Выдержки из дневника Адамса: записи, датирован-
ные 3 марта и 29 ноября 1820 года, цитируются по: Edel,
Nation Builder, p. 157–159. Эдель анализирует дилемму Адам-
са в терминах «непримиримых несовместимостей» Исайи
Берлина, о которых идет речь в главе 4.
85 Little Jack Horner Джеки-дружок
Sat in the corner, Сел в уголок,
Eating a Christmas pie; Сунул в пирог свой пальчик —
He put in his thumb, Изюминку съел
And pulled out a plum, И громко пропел:
And said, What a good boy am I! «Какой я хороший мальчик!»
(Перевод Г. Кружкова)
— Прим. перев.
86 Charles H. Sherrill, “The Monroe Doctrine and the Can-
ning Myth,” The Annals of the American Academy of Political and So-
cial Science 94 (July 1914), 96–97. См. также: Wendy Hinde, Ge-
orge Canning (Oxford: Basil Blackwell, 1989), p. 345–74, 422.
87 Цитата приведена по машинописному конспекту
к речи, хранящемуся в Архиве Черчилля (CHAR 9/140A/9–28,
www.churchillarchive.com). Речь премьер-министра Черчил-
ля в палате общин 4 июня 1940 года, цитируется по: Уин-
стон Черчилль, Никогда не сдаваться. Лучшие речи Черчил-
ля (Москва: Альпина Нон-фикшн, 2014); История вопроса:
John Lukacs, Five Days in London: May 1940 (New Haven: Yale
University Press, 1999).
88 “Reply of a South American to a Gentleman of This Is-
land [Jamaica],” September 6, 1815, in Selected Writings of Bolí-
var, translated by Lewis Bertrand (New York: Colonial Press,
1951), I, p. 118; Симон Боливар, “Ответ одного южноамери-
канца-кабальеро с этого острова”, в: Симон Боливар, Из-
бранные произведения (Москва: Наука, 1983), с. 49–64.
89 Здесь Боливар предвосхищает Джареда Даймонда,
который писал, что намного легче организовать регионы,
вытянутые в широтном, нежели долготном направлении.
См. его книгу: Jared Diamond, Guns, Germs, and Steel: The Fa-
tes of Human Societies (New York: Norton, 1999), ch. 10; Джаред
Даймонд, Ружья, микробы и сталь: история человеческих сооб-
ществ (Москва: АСТ, 2010), гл. 10.
393
90 Bolívar, “Reply,” p. 109, 118; Боливар, “Ответ”, с. 54,

63. Греки, конечно, тоже не создали единого государства,
но может быть Боливару, подобно Китсу, возносящему
своего Кортеса на горный пик в Дарьене, можно простить
некоторую поэтическую вольность. Думаю, что Панама
располагает к такой вольности.
91 Bolívar, “Reply,” p. 111; Боливар, “Ответ”, с. 55–56.
92 Ibid., p. 122; Там же, с. 65.
93 Подробнее см.: Sexton, The Monroe Doctrine, p. 36–46.
94 www.millercenter.org/president/jqadams/speeches/spe-
ech-3484.
Глава 7
1 Leo Tolstoy, War and Peace, translated by Richard Peve-
ar and Larissa Volokhonsky (New York: Knopf, 2007), p. 774;
Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений, т. 11 (Москва: Ху-
дожественная литература, 1940), с. 210, 430. Дополнитель-
ный комментарий к этому отрывку см. в работах: W. B. Gal-
lie, Philosophers of Peace and War: Kant, Clausewitz, Marx, Engels
and Tolstoy (New York: Cambridge University Press, 1978),
p. 117–119; и Lawrence Freedman, Strategy: A History (New York:
Oxford University Press, 2013), p. 98–99; Лоуренс Фрид-
ман, Стратегия: Война, революция, бизнес (Москва: Кучково
поле, 2017), с. 111. Я использовал для этой главы материал
моей статьи: John Lewis Gaddis, “War, Peace, and Everything:
Thoughts on Tolstoy,” Cliodynamics: The Journal of Theoretical
and Mathematical History 2 (2011), 40–51.
2 Donald Stoker, Clausewitz: His Life and Work (New York:
3 Алан Форрест и Андреас Херберг-Рот оценивают ве-
роятность такого события в своих статьях в сборнике Rick
McPeak and Donna Tussing Orwin, eds., Tolstoy on War: Narra-
tive Art and Historical Truth in “War and Peace” (Ithaca: Cornell
University Press, 2012), p. 115, 143–144.
4 Michael Howard, “The Influence of Clausewitz,” in Carl
von Clausewitz, On War, edited and translated by Michael Ho-
ward and Peter Paret (Princeton: Princeton University Press,
1976), p. 32–41; см. также Christopher Bassford, Clausewitz
in English: The Reception of Clausewitz in Britain and America,
1815–1945 (New York: Oxford University Press, 1994).
5 Clausewitz, On War, p. 113; Клаузевиц, О войне, с. 58.
6 Tolstoy, War and Peace, p. 799–801; Л. Н. Толстой, Полное
собрание сочинений, т. 11, с. 241.
394

8 Ibid., p. 370; Там же, с. 310.
9 Mikhail Kizilov, “The Tsar in the Queen’s Room: The Vi-
sit of Russian Emperor Alexander I to Oxford in 1814,” no date,
available at: www.academia.com.
11 В оригинале игра слов: «hot air balloon» — воздушный
шар, «hot air» — пустое хвастовство, бахвальство. — Прим.
перев.
12 Tolstoy, “A Few Words Apropos of the Book War and Pe-
ace,” in Tolstoy, War and Peace, p. 1217; Л. Н. Толстой, Полное
собрание сочинений, т. 16 (Москва: Художественная литера-
тура, 1955), с. 7.
13 Berlin, The Hedgehog and the Fox, p. 32; Берлин, “Еж
и лиса”, с. 212.
14 Клаузевиц проводит эту аналогию с борьбой уже
в начале второго абзаца своей книги «О войне». Clause-
witz, On War, p. 75; Клаузевиц, О войне, с. 13.
15 Tolstoy, War and Peace, p. 1200; Л. Н. Толстой, Полное
собрание сочинений, т. 12 (Москва: Художественная литера-
тура, 1940), с. 329.
Курсив автора.
17 Ibid., p. 61; Там же, с. 10.
18 Peter Paret, Clausewitz and the State: The Man, His Theories,
and His Times (Princeton: Princeton University Press, 1985: first
published by Oxford University Press in 1976), p. 169–179.
19 Michael Howard, Clausewitz: A Very Short Introduction
(New York: Oxford University Press, 2002), p. 41. Сэр Майкл
сомневается, что Клаузевиц, даже если бы ему довелось
прожить долгую жизнь, воспользовался бы ею для того,
чтобы сделать свой труд более кратким.
20 Tolstoy, War and Peace, p. 1181. Л. Н. Толстой, Полное со-
брание сочинений, т. 12, с. 299.
21 Dictionary.com.
22 Andrew Roberts, Napoleon: A Life (New York: Viking,
2014), p. 577–580, 634–635.
23 Clausewitz, On War, p. 75–76; Клаузевиц, О вой-
не, с. 13–14. Первое выделение курсивом — в оригинале,
остальные — мои. — Д. Л. Г.
24 Здесь я повторяю (правда, несколько упрощая) мыс-
ли следующих авторов: Gallie, Philosophers of Peace and War,
p. 52; Howard, Clausewitz, p. 13–14; Peter Paret, “The Genesis
of ‘On War’,” in Clausewitz, On War, p. 2–3, 15–16.
395
26 Howard, Clausewitz, p. 4, 18–19. По поводу роли аме-

риканцев см. следующую классическую работу: R. R. Pal-
mer The Age of Democratic Revolution: A Political History of Europe
and America, 1760–1800 (Princeton: Princeton University Press,
2014; first published in two volumes in 1959 and 1964).
27 Эти англоязычные эквиваленты термина Клаузевица
Politik предложены в книге: Bassford, Clausewitz in English, p. 22.
28 Клаузевиц, таким образом, предвосхищал страх пе-
ред угрозой тотальной термоядерной войны, нависшей
над человечеством в годы холодной войны, что стало од-
ной из причин нового всплеска интереса к его произведе-
нию после Второй мировой. Среди влиятельных работ,
свидетельствующих об этом интересе, см.: Bernard Brodie,
War and Politics (New York: Macmillan, 1973).
30 Подробнее см.: Roberts, Napoleon, p. 555–579.
31 Исключением стали Пиренейские войны Наполеона
(кампании в Испании и Португалии).
32 Цит. по: Roberts, Napoleon, p. 595.
33 Об оставлении Кутузовым Москвы см.: Dominic Lie-
ven, Russia Against Napoleon: The True Story of the Campaigns
of War and Peace (New York: Viking, 2010), p. 209–214; До-
миник Ливен, Россия против Наполеона: борьба за Европу,
1807–1814 (Москва: РОССПЭН, 2012), с. 283–287.
35 Ibid., p. 161; Там же, c. 102. О роли эмоций в тео-
рии Клаузевица см.: Jon Tetsuro Sumida, “The Relations-
hip of History and Theory in On War: The Clausewitzian Ide-
al and Its Implications,” Journal of Military History 65 (April
2001), 337–338.
36 Tolstoy, War and Peace, p. 993, 1000–1001. Л. Н. Толстой,
Полное собрание сочинений, т. 12, с. 73, 82.
37 Roberts, Napoleon, p. 612–634; Lieven, Russia Against Napo-
leon, p. 252–257; Ливен, Россия против Наполеона, с. 338–343.
38 John Quincy Adams to John Adams, August 16, 1812,
and to Abigail Adams, December 31, 1812, цит. по: Samuel
Flagg Bemis, John Quincy Adams and the Foundations of American
Foreign Policy (New York: Knopf, 1949), p. 177–178.
39 Clausewitz, On War, p. 100, 112; Клаузевиц, О войне,
с. 43, 57.
40 Sumida, “The Relationship of History and Theory
in On War,” p. 345–348.
41 Это французское словосочетание имеет два словар-
ных значения: «перспектива» и «угол зрения» (Клаузе-
виц, О войне, с. 47. — Прим. перев.
396

с. 47–54. Я думаю, что это нечто подобное тому, о чем идет
речь в Malcolm Gladwell, Blink: The Power of Thinking Without
Thinking (New York: Little, Brown, 2005); Малькольм Гладу-
элл, Озарение. Сила мгновенных решений (Москва: Альпина
Паблишер, 2010).
с. 48, 62. У Толстого о путешественниках, постоялых дво-
рах и расстраивающихся планах см.: Tolstoy, War and Pea-
ce, p. 347–349; Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений, т. 12
(Москва: Художественная литература, 1938), с. 64–67.
45 Подробнее об этом см.: Paret, Clausewitz and the State,
p. 197–199.
46 Roberts, Napoleon, p. 596.
47 Clausewitz, On War, p. 61; Клаузевиц, с. 9.
48 См. дальнейшее развитие этих мыслей в рабо-
тах: Hew Strachan, Carl von Clausewitz’s On War: A Biography
(London: Atlantic Books, 2007), p. 153; Howard, Clausewitz,
p. 25; удивительно последовательное выведение послед-
них двух принципов содержится в книге: Fred R. Shapiro,
The Yale Book of Quotations (New Haven: Yale University Press,
2006).
49 Clausewitz, On War, p. 120. Клаузевиц, О войне, с. 63.
50 Ibid., p. 103; Там же, с. 47.
51 Ibid., p. 112; Там же, с. 57–58.
52 Tolstoy, War and Peace, p. 618–627; Л. Н. Толстой, Пол-
ное собрание сочинений, т. 11, с. 25.
53 Ibid., p. 738–745; Там же, с. 171–175.
54 См. главу 3
56 Ibid., p. 122, 141, 374; Там же, с. 64, 82, 315.
57 Ibid., p. 142; Там же, с. 83.
58 Ibid., p. 168–169; Там же, с. 111–112.
59 Цит. по: Stoker, Clausewitz, p. 109.
60 Tolstoy, War and Peace, p. 640; Л. Н. Толстой, Полное со-
брание сочинений, т. 11, с. 48.
61 Так общаются Пьер и Наташа в конце романа Тол-
стого: Tolstoy, War and Peace, p. 1174–1177; Л. Н. Толстой, Пол-
ное собрание сочинений, т. 12, с. 290.
62 Clausewitz, On War, p. 85–86; Клаузевиц, О войне, с. 25–26.
63 Ibid., p. 89; Там же, с. 30.
64 См.: Alan Beyerchen, “Clausewitz, Nonlinearity, and
the Unpredictability of War,” International Security 17 (Winter
1992–1993), p. 61–72.
397
65 Clausewitz, On War, p. 107, 135; Клаузевиц, О войне, с. 75, 51.

66 Ibid., p. 595; Там же, с. 548.
68 Tolstoy, War and Peace, p. 1203. Л. Н. Толстой, Полное со-
брание сочинений, т. 12 с. 327.
69 Подробнее об этом см. в главе 6.
70 Tolstoy, War and Peace, p. 1212–13; Л. Н. Толстой, Полное
собрание сочинений, т. 12, с. 339.
71 A. N. Wilson, Tolstoy (New York: Norton, 1988), p. 297–301.
72 Эта мысль хорошо развита в: Paret, Clausewitz and
the State, p. 338.
73 См.: Paul Bracken, “Net Assessment: A Practical Guide,”
Parameters (Spring 2006), 90–100.
75 Это нигде не показано так удачно, как в книге Джо-
на Кигана: John Keegan, The face of battle: A Study of Agincourt,
Waterloo, and the Somme (New York: Penguin, 1983).
76 Lieven, Russia Against Napoleon, p. 259; Ливен, Россия про-
тив Наполеона, с. 343.
77 The Federalist, #28, p. 171; Федералист, с. 188.
Глава 8
1 Адамс был посланником Соединенных Штатов в Рос-
сии в период с 1809 по 1814 г., но он был в России и рань-
ше, в 1781–1782 гг., еще совсем юным, в качестве перевод-
чика с французского при Фрэнсисе Дейна (Francis Dana),
безуспешно пытавшемся добиться дипломатического при-
знания его страны Екатериной II. Самое лучшее из недав-
них повествований об этих годах жизни Адамса см.: James
Traub, John Quincy Adams: Militant Spirit (New York: Basic
Books, 2016), p. 28–30, 160–182.
2 John Quincy Adams diary, May 8, 1824, Massachusetts
Historical Society online edition, at: www.masshist.org/jqa-
diaries. См. также: Charles Edel, Nation Builder: John Quincy
Adams and the Grand Strategy of the Republic (Cambridge, Mas-
sachusetts: Harvard University Press, 2014), p. 194–196. Днев-
ники Адамса, составляющие 51 том общим объемом око-
ло 14 тысяч страниц, охватывают, с перерывами, период
с 1779 по 1848 г. Новая сокращенная версия дневников:
John Quincy Adams: Diaries, edited by David Waldstreicher, two
volumes (New York: Library of America, 2017).
398
3 См.: Samuel Flagg Bemis, John Quincy Adams and the Foun-

dations of American Foreign Policy (New York: Knopf, 1949),
p. 566–572.
4 И Вашингтон, и Джефферсон, и Мэдисон, и Монро
были выходцами из Вирджинии.
5 Adams diary, May 8, 1824.
6 Джексон разгромил англичан в битве за Новый Ор-
леан в январе 1815 года. Битва произошла уже после того,
как Адамс и его сотрудники заключили Гентский договор
24 декабря 1814 года, но до того, как весть об этом пересек-
ла Атлантику.
7 Sean Wilentz, The Rise of American Democracy: Jefferson
to Lincoln (New York: Norton, 2005), p. 255. См. также: Edel,
Nation Builder, p. 192.
8 Текст послания Адамса, опубликованного 6 декабря
1825 года, имеется на сайте Центра изучения государствен-
ной политики Миллера при Университете Вирджинии
(www. millercenter.org/the-presidency/presidential-speeches/
december-6-1825-message-regarding-congress-american-na-
tions). О том, как оно было воспринято, можно прочесть
в следующих работах: Traub, John Quincy Adams, p. 322–327;
Fred Kaplan, John Quincy Adams: American Visionary (New York:
Harper Collins, 2014), p. 404–405.
9 Проблема рассматривается в следующих работах:
Edel, Nation Builder, p. 188; Traub, John Quincy Adams, p. 294;
Walter Russell Mead, Special Providence: American Foreign Po-
licy and How It Changed the World (New York: Knopf, 2001),
p. 218–263; Robert Kagan, Dangerous Nation: America’s Place
in the World from Its Earliest Days to the Dawn of the Twentieth Cen-
tury (New York: Knopf, 2006), p. 265–300. О позиции Адам-
са в отношении миссурийского компромисса см. главу 6.
10 В газете The Congressional Globe от 21 февраля 1848 года
опубликованы результаты двух туров голосования по со-
ответствующей резолюции. И Адамс, и Линкольн голосо-
вали против нее в каждом туре. Сразу после второго тура,
пишет Globe, заседание было срочно прервано, когда со-
бравшиеся заметили, что «достопочтенный Джон Куин-
си Адамс... сползает со своего кресла и, судя по всему, на-
ходится при смерти». См. также: Traub, John Quincy Adams,
p. 525–28.
11 Michael Burlingame, Abraham Lincoln: A Life, vol. 1 (Bal-
timore: Johns Hopkins University Press, 2008), p. 4, 26–27,
43–44, 172. Роман Марка Твена будет опубликован в Соеди-
ненных Штатах только в 1885 году.
399
12 Burlingame, Lincoln I, p. 1, 41–42. См. также Richard

Carwardine, Lincoln: A Life of Purpose and Power (New York:
Random House, 2006), p. 50–51.
13 Burlingame, Lincoln I, p. 53–56. См. также: Doris Kearns
Goodwin, Team of Rivals: The Political Genius of Abraham Lincoln
(New York: Simon and Schuster, 2005), p. 50.
14 Carwardine, Lincoln, p. 39–40.
15 Fred Kaplan, Lincoln: The Biography of a Writer (New York:
HarperCollins, 2008), p. 30–59.
16 Burlingame, Lincoln I, p. 51, 66–71, 75–81. Военная служ-
ба Линкольна прошла, как выразился бы, наверное, он сам,
«бесславно»: он участвовал в качестве добровольца в Вой-
не Чёрного Ястреба в 1832 году. Маленький магазин в го-
родке Нью-Салем, совладельцем которого был Линкольн,
быстро разорился; он стал местным почтмейстером, но,
судя по всему, больше времени рассказывал посетителям
байки, чем занимался их почтой.
17 Burlingame, Lincoln I, p. 71–75, 81–85.
18 Этот процесс хорошо показан в: Wilentz, The Rise
of American Democracy, p. 482–518.
19 Впрочем, одержавший победу кандидат вигов Уиль-
ям Генри Харрисон умер уже в 1841 году, вскоре после его
избрания президентом, и его сменил на этом посту ви-
це-президент Джон Тайлер, неразговорчивый демократ-
южанин.
20 Игра слов, которую сложно передать в перево-
де: “spot” — точка, место (которое требовал указать Лин-
кольн), “spotty” — пестрый, крапчатый. — Прим. перев.
21 Burlingame, Lincoln I, p. 264–70.
22 Ibid., p. 296–310.
23 Речь Линкольна в г. Пеория, Иллинойс, 16 октября
1854 года: Abraham Lincoln Speeches and Writings, 1832–1858
(New York: Library of America, 1989), p. 337–38 [далее — Lin-
coln Speeches and Writings I]; Авраам Линкольн, Источник сво-
боды (Москва: Эксмо, 2015), с. 130.
24 Компромисс 1820 года предусматривал включение
в Союз штата Миссури в качестве рабовладельческого шта-
та, но оставлял свободными от рабства территории к се-
веру и западу от него, до Скалистых гор. Компромисс
1850 года, которым завершилась Американо-мексиканская
война, предусматривал, что Калифорния станет свобод-
ным штатом, а рабство будет допущено в штатах Нью-
Мексико и Юта, если это решение будет поддержано их
гражданами.
25 День независимости США. — Прим. перев.
400
26 Lincoln to George Robertson, August 15, 1855, in Lincoln

Speeches and Writings I, p. 359. О росте прибыльности рабо-
владения см.: Sven Beckert, Empire of Cotton: A Global History
(New York: Knopf, 2014), p. 105–120; Свен Беккерт, Империя
хлопка. Всемирная история (Москва: Издательство Инсти-
тута Гайдара, 2018), с. 183–207.
27 Удачная характеристика самого Дугласа и его мотивов
дается в книге: Lewis E. Lehrman, Lincoln at Peoria: The Turning
Point (Mechanicsburg, Pennsylvania: Stackpole Books, 2008),
p. 71–99. См. также: Burlingame, Lincoln I, p. 370–374.
28 Цит. по: Burlingame, Lincoln I, p. 374.
29 Lincoln Speeches and Writings I, p. 315; Линкольн. Ис-
точник свободы, с. 110. Линкольн выступил в Спрингфил-
де 4 октября и в Пеории 16 октября 1854 года, и Дуглас был
в зале в обоих случаях, однако опубликована была только
пеорийская речь. Самый удачный анализ ее мотивов, со-
держания и последствий см. в: Lehrman, Lincoln at Peoria.
30 Берлингейм описывает жизнь судебного округа в:
Lincoln I, p. 322–32.
31 Ibid., p. 418.
32 Ibid., p. 333–334. См. рассуждения Адамса о Евклиде
в его дневнике (26 марта 1786 года).
33 Lincoln Speeches and Writings I, p. 303.
34 Ibid., p. 322, 328–333.
35 Лерман называет это «захватом», пусть даже «ис-
кренним и элегантным»: Lehrman, Lincoln at Peoria, p. 107.
36 Lincoln Speeches and Writings I, p. 308–309, 316–317,
320–321, 323, 337, 340.
37 Гудвин проводит ту же мысль в: Goodwin, Team of Ri-
vals, p. 103.
38 Lincoln Speeches and Writings I, p. 426. См. также Wilentz,
The Rise of American Democracy, p. 677–715.
39 Анализ дела «Дред Скотт против Сэндфорда» дан
в книге: Don E. Fehrenbacher, The Dred Scott Case: Its Signifi-
cance in American Law and Politics (New York: Oxford Univer-
sity Press, 1978).
41 Дуглас включил в свой проект закона о Канзасе и Не-
браске наиболее спорное и провокационное положение —
отмену «миссурийского компромисса» — буквально в по-
следнюю минуту, поскольку конгрессмены от южных
штатов сделали это условием своей поддержки закона.
См. Wilentz, The Rise of American Democracy, p. 672.
42 Мк. 3:25.
401
44 Lincoln Speeches and Writings I, p. 495–822: стенограм-

мы речей.
45 Ibid., p. 769, 814.
46 Сенаторы стали избираться всеобщим голосованием
только после ратификации Семнадцатой поправки к Кон-
ституции в 1913 г.
47 Прозвище «Rail-Splitter» связано с одной из мно-
гих профессий, которыми Линкольну приходилось зани-
маться до прихода в политику. «Rail-splitting» — это про-
дольное раскалывание (splitting) бревен на брусья (rails)
для строительства заборов. Русское слово «дровосек», ко-
торым принято переводить это прозвище, не вполне пе-
редает идею раскола, которую здесь имеет в виду автор. —
Прим. перев.
48 Здесь я использую классификацию Дж. Хекстера,
данную в его книге: J. H. Hexter, On Historians (Cambridge,
Massachusetts: Harvard University Press, 1979), p. 241–243.
Происхождение прозвища Линкольна объясняется в кни-
ге: Burlingame, Lincoln I, p. 598–599.
49 С некоторыми исключениями, о которых вкратце
упомянуто в: Carwardine, Lincoln, p. 93–94.
50 Их портреты, опубликованные в Harper’s Weekly, см. в:
Goodwin, Team of Rivals, p. 1–2.
51 Lincoln to Samuel Galloway, March 24, 1860, in Abra-
ham Lincoln Speeches and Writings, 1859–1865 (New York: Library
of America, 1989), p. 152 (далее — Lincoln Speeches and Writings II).
52 См.: Lincoln Speeches and Writings II, p. 29–101, 111–50.
53 Он, видимо, хорошо помнил об обвинениях в «нечи-
стоплотных сделках», которые погубили президентскую
карьеру Джона Куинси Адамса.
54 Kevin Peraino, Lincoln in the World: The Making of a States-
man and the Dawn of American Power (New York: Crown, 2013),
p. 7–8.
55 Подробнее см.: Burlingame, Lincoln I, p. 627–683.
56 Цит. по: Goodwin, Team of Rivals, p. 319. См. также:
Burlingame, Lincoln I, p. 720.
57 Lincoln to William Seward, February 1, 1861, in Lincoln
Speeches and Writings II, p. 197. Об отношении Линкольна
к компромиссам см. Burlingame, Lincoln I, p. 745–753.
58 Parmenas Taylor Turnley, Reminiscences, From the Crad-
le to Three-Score and Ten (Chicago: Donohue and Henneberry,
1892), p. 264. Это цитатой я обязан Берлингейму, который
неточно приводит ее в: Lincoln I, p. 903.
59 Это перекликается с позицией афинян в Спарте.
60 Lincoln Speeches and Writings II, p. 215–224.
402
61 James M. McPherson, Tried by War: Abraham Lincoln

as Commander in Chief (New York: Penguin, 2008), p. 20–21.
62 Carwardine, Lincoln, p. 24–26.
63 Russell F. Weigley, The American Way of War: A History
of United States Military Strategy and Policy (New York: Macmil-
lan, 1973), p. 97–127.
64 Henry Halleck to Lincoln, January 6, 1862, цит. по:
McPherson, Tried by War, p. 70. См. также: Weigley, The Ame-
rican Way of War, p. 83; Mark Greenbaum, “Lincoln’s Do-No-
thing Generals,” New York Times, November 27, 2011.
65 Lincoln to Halleck and Don C. Buell, January 13, 1862,
in Lincoln Speeches and Writings II, p. 302.
66 См.: Weigley, The American Way of War, p. 95; and McPher-
son, Tried by War, p. 70–71.
67 Weigley, The American Way of War, p. 77–91; Peter Paret,
Clausewitz and the State: The Man, His Theories, and His Times (Prin-
ceton: Princeton University Press, 1985; first published by Oxford
University Press in 1976), p. 152–153; Christopher Bassford, Clau-
sewitz in English: The Reception of Clausewitz in Britain and America,
1815–1945 (New York: Oxford University Press, 1994), p. 56–59.
Франсис Либер, прусский эмигрант, чьи работы о законах
ведения войны повлияли на Линкольна, подробно изучал
Клаузевица, которого он читал в оригинале на немецком.
См.: John Fabian Witt, Lincoln’s Code: The Laws of War in Ameri-
can History (New York: Free Press, 2012), p. 185–186.
68 Военачальники, обманувшие ожидания, перечисля-
ются в: McPherson, Tried by War, p. 8.
69 McPherson, Tried by War, p. 142; James M. McPherson,
Abraham Lincoln and the Second American Revolution (New York:
71 Цит. по: Burlingame, Lincoln II, p. 154; Lincoln to Orvil-
le H. Browning, September 22, 1861, in Lincoln Speeches and Wri-
tings II, p. 269.
72 Allen C. Guelzo, Lincoln’s Emancipation Proclamation:
The End of Slavery in America (New York: Simon and Schuster,
2004), p. 31–33, 46–59.
73 Lincoln to Albert G. Hodges, April 4, 1864, in Lincoln Spe-
eches and Writings II, p. 585.
См. также: McPherson, Tried by War, p. 5–6.
75 Дар быстрого «схватывающего» взгляда. — Прим.
перев.
76 Guelzo, Lincoln’s Emancipation Proclamation, p. 3–4;
McPherson, Lincoln and the Second American Revolution, p. 91.
403
Этот парадокс отмечает Клаузевиц: Clausewitz, On War,

p. 119; Клаузевиц, О войне, с. 62.
77 McPherson, Tried by War, p. 52.
78 Цит. по: McPherson, Tried by War, p. 66.
79 McPherson, Lincoln and the Second American Revolution,
p. 85–86.
80 Guelzo, Lincoln’s Emancipation Proclamation, p. 83–90;
McPherson, Tried by War, p. 158–59.
81 Lincoln to Greeley, August 22, 1862, in Lincoln Speeches
and Writings II, p. 358; Carwardine, Lincoln, p. 209.
82 Charles Francis Adams, John Quincy Adams and Eman-
cipation Under Martial Law (1819–1842), в книге C. F. Adams
and W. C. Ford, John Quincy Adams (Cambridge, Massachusetts:
John Wilson and Son, 1902), p. 7–79. См. также: Guelzo, Lin-
coln’s Emancipation Proclamation, p. 123–127; and Witt, Lincoln’s
Code, p. 204–205.
83 Preliminary Emancipation Proclamation, September 22,
1862, in Lincoln Speeches and Writings II, p. 368.
84 Guelzo, Lincoln’s Emancipation Proclamation, p. 173.
85 Annual Message to Congress, December 1, 1862, in Lincoln
Speeches and Writings II, p. 393–415.
86 Eulogy on Henry Clay, July 6, 1852, in Lincoln Speeches
and Writings I, p. 264.
87 См., например: Lincoln Speeches and Writings I, p. 315, 340.
88 Special Message to Congress, July 4, 1861, Lincoln Speeches
and Writings II, p. 259.
89 Цит. по: Burlingame, Lincoln II, p. 167.
90 Lincoln Speeches and Writings II, p. 409–11.
91 См. примечание 8 выше.
92 Edel, Nation Builder, p. 298; Kagan, Dangerous Nation,
p. 258–64, 269; McPherson, Lincoln and the Second American Re-
volution, p. 39–40.
93 Peraino, Lincoln in the World, p. 183, 187.
94 Beckert, Empire of Cotton, p. 242–265; Беккерт, Империя
хлопка, с. 401–444; Witt, Lincoln’s Code, p. 142–157.
95 Цит. по: Burlingame, Lincoln II, p. 119, 167.
96 Peraino, Lincoln in the World, p. 66–69; Walter Stahr, Se-
ward: Lincoln’s Indispensable Man (New York: Simon and Schus-
ter, 2012), p. 269–273.
97 Lincoln to Seward, April 1, 1861 (apparently not sent),
in Lincoln Speeches and Writings II, p. 228.
98 Witt, Lincoln’s Code, p. 164–169. См. также: Burlingame,
Lincoln II, p. 221–229; Peraino, Lincoln in the World, p. 123–162.
99 Этот эпизод, на который обычно обращают мало
внимания, дан в той же книге, с. 224–95. Максимилли-
404
ан все равно отправился в Мексику, несмотря на победы

Союза и отсутствие помощи со стороны Наполеона. Там
он и был расстрелян в 1867 году.
100 Важность фактора морального превосходства в ис-
ходе одной более недавней войны: Richard Overy, Why
the Allies Won (London: Pimlico, 1995), p. 282–313.
101 Peraino, Lincoln in the World, p. 207–215; Guelzo, Lin-
coln’s Emancipation Proclamation, p. 253–54. Более старая,
но более полная оценка содержится в книге: D. P. Crook,
The North, the South, and the Powers, 1861–1865 (New York: Wi-
ley, 1974), p. 236–255.
102 Beckert, Empire of Cotton, p. 265–267; Беккерт, Империя
хлопка, с. 444. См. также: McPherson, Lincoln and the Second
American Revolution, p. vii–viii, 6–7.
103McPherson, Lincoln and the Second American Revolution,
p. 17–18.
104 Memorandum on Probable Failure of Re-election, Au-
gust 23, 1864, in Lincoln Speeches and Writings II, p. 624. По-
дробнее о меморандуме, который Линкольн заставил чле-
нов своего кабинета подписать «вслепую», прежде чем
позволил им прочесть его текст, см.: Burlingame, Lincoln II,
p. 674–676.
105 McPherson, Tried by War, p. 231–244.
106 Цит. по: Burlingame, Lincoln II, p. 729.
107 Address of the International Working Men’s Association
to Abraham Lincoln, President of the United States of Ame-
rica, written by Marx in late November 1864, and presented
to Ambassador Charles Francis Adams, January 28, 1865, www.
marxists.org/archive/marx/iwma/documents/1864/lincoln-let-
ter.htm; Карл Маркс, “Президенту Соединенных Штатов
Америки Аврааму Линкольну”, в Карл Маркс и Фридрих
Энгельс, Сочинения, т. 16 (Москва: Государственное изда-
тельство политической литературы, 1960), с. 17–18.
108 Цит. по: Edel, Nation Builder, p. 157–59. Надлежащий
контекст дает глава 6.
109 J. David Hacker, “Recounting the Dead,” New York Times,
September 20, 2011. Данные о потерях отдельных полков:
www.civilwararchive.com/regim.htm; данные о количестве
призванных: www.civilwar.org/education/history/faq. Са-
мый лучший обобщающий анализ дан в книге: Drew Gil-
pin Faust, This Republic of Suffering: Death and the American Civil
War (New York: Knopf, 2008).
111 McPherson, Lincoln and the Second American Revolution,
p. 23–25, 41–42.
405
112 Weigley, The American Way of War, p. xxi–xxiii; Paul

Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers: Economic Chan-
ge and Military Conflict from 1500 to 2000 (New York: Random
House, 1987), p. 178–182.
113 Lincoln Speeches and Writings II, p. 536; Геттисберг-
ская речь, 19 ноября 1863 г., в книге: Линкольн А. Источ-
ник свободы. Москва: Эксмо, 2015, с. 352. Эта линия преем-
ственности подчеркивается в книге: Edel, Nation Builder,
p. 297–299.
114 Burlingame, Lincoln I, p. xii. «Вывод» Берлингейма по-
является в самом начале его двухтомной биографии Лин-
кольна, насчитывающей 1976 страниц.
115 Здесь я развиваю доводы Макферсона: McPherson,
Lincoln and the Second American Revolution, p. 93–95.
116 Интересно сравнить в этом отношении статью № 10
«Федералиста» с конституционными теориями зрелого
Джона Кэлхуна, который видел издержки в любых ком-
промиссах. См.: Merrill D. Peterson, The Great Triumvirate:
Webster, Clay, and Calhoun (New York: Oxford University Press,
1987), p. 409–413.
117 См.: Carwardine, Lincoln, p. 221–235.
118 Ibid., p. 228.
119 Guelzo, Lincoln’s Emancipation Proclamation, p. 171–172.
120 “Meditation on the Divine Will,” September 1862, in Lin-
coln Speeches and Writings II, p. 359.
121 Lincoln Speeches and Writings II, p. 687; Линкольн, Ис-
точник свободы, с. 381.
122 Ли сдался после сражения при Аппоматтоксе 9 ап-
реля 1865 года.
123 См.: Rosamund Bartlett, Tolstoy: A Russian Life (Boston:
Houghton Mifflin Harcourt, 2011), p. 251–293.
124 Lincoln to Albert G. Hodges, April 4, 1864, in Lincoln
Speeches and Writings II, p. 586.
Глава 9
1 Andrew Roberts, Salisbury: Victorian Titan (London: Pho-
enix, 2000), p. 46–50, 170. Я предпочитаю называть эту вой-
ну «Великой», как ее называли некоторое время до того,
как появилось название «Первая мировая».
2 Walter Stahr, Seward: Lincoln’s Indispensable Man (New
York: Simon and Schuster, 2012), p. 482–504. Этот процесс
децентрализации рассматривается в более общем контек-
сте в следующей книге: John A. Thompson, A Sense of Pow-
406
er: The Roots of America’s Global Role (Ithaca: Cornell University

Press, 2015), p. 38–39.
3 Robert Kagan, Dangerous Nation: America’s Place in the Wor-
ld from Its Earliest Days to the Dawn of the Twentieth Century (New
York: Knopf, 2006), p. 302; C. Vann Woodward, “The Age
of Reinterpretation,” American Historical Review 66 (October
1960), 2–8.
4 Roberts, Salisbury, p. 105–6, 436–37, 490.
5 Меморандум Олни от 20 июля имеется в сборни-
ке документов Государственного департамента США Pa-
pers Relating to the Foreign Affairs of the United States, 1895, vol. I,
p. 542–563. Общий контекст дается в следующей рабо-
те: Jay Sexton, The Monroe Doctrine: Empire and Nation in Ni-
neteenth-Century America (New York: Hill and Wang, 2011),
p. 201–208.
6 Классический анализ этой ситуации дан в книге: Hen-
ry Kissinger, “The White Revolutionary: Reflections on Bism-
arck,” Daedalus 97 (Summer 1968), 888–924. См. также: Jonat-
han Steinberg, Bismarck: A Life (New York: Oxford University
Press, 2011), p. 441–450.
7 Цит. по: Paul Kennedy, The Rise of the Anglo-German Ant-
agonism, 1860–1914 (London: Allen and Unwin, 1980), p. 220.
8 Roberts, Salisbury, p. 619–626; Kennedy, The Rise of the Ang-
lo-German Antagonism, p. 464–65. См. также: Paul Kennedy,
The Rise and Fall of the Great Powers: Economic Change and Mi-
litary Conflict from 1500 to 2000 (New York: Random House,
1987), p. 201.
9 Цит. по: Roberts, Salisbury, p. 610.
10 Этот период конкретно рассматривается в следую-
щих работах: Bradford Perkins, The Great Rapprochement:
England and the United States, 1895–1914 (New York: Athene-
um, 1968); Stephen R. Rock, Why Peace Breaks Out: Great Power
Rapprochement in Historical Perspective (Chapel Hill: University
of North Carolina Press, 1989), p. 24–63; Charles A. Kupchan,
How Enemies Become Friends: The Sources of Stable Peace (Prince-
ton: Princeton University Press, 2010), p. 73–111.
11 См.: Roberts, Salisbury, p. 633. Альтернативный взгляд
высказывается в книге: Michael Howard, The Continental Com-
mitment: The Dilemma of British Defence Policy in the Era of the Two
World Wars (London: Ashfield Press, 1989; first published
in 1972), p. 29–30.
12 Эта фраза Георгия Арбатова приводится в этом виде
в статье: Jean Davidson, “UCI Scientists Told Moscow’s Aim
Is to Deprive U.S. of Foe,” Los Angeles Times, December 12, 1988.
13 Roberts, Salisbury, p. 51–52.
407
15 Цит. по: Roberts, Salisbury, p. 662.
16 Roberts, Salisbury, p. 512.
17 H. J. Mackinder, “The Geographical Pivot of History,”
The Geographical Journal 23 (April 1904), 421–444; X. Дж. Мак-
киндер, “Географическая ось истории”, в Классика геополи-
тики, XX век (Москва: АСТ, 2003), с. 7–30. См. также: Bri-
an W. Blouet, Halford Mackinder: A Biography (College Station:
Texas A&M University Press, 1987); и, в отношении рево-
люции, произведенной железными дорогами: Christian
Wolmar, Blood, Iron, and Gold: How the Railroads Transformed
the World (New York: Public Affairs, 2010).
18 Mackinder, “The Geographical Pivot of History,” p. 437;
Маккиндер, “Географическая ось истории”, с. 30.
19 Blouet, Mackinder, p. 118–120.
20 Об обстоятельствах появления «меморандума Кроу»,
который не публиковался до 1928 года, см.: K. M. Wilson,
“Sir Eyre Crowe on the Origin of the Crowe Memorandum
of 1 January 1907,” Historical Research 56 (November 1983),
238–41; также Zara S. Steiner, The Foreign Office and Foreign Po-
licy, 1898–1914 (Cambridge: Cambridge University Press, 1969),
p. 108–18; о долгосрочном влиянии Кроу: Jeffrey Stephen
Dunn, The Crowe Memorandum: Sir Eyre Crowe and Foreign Office
Perceptions of Germany, 1918–1925 (Newcastle upon Tyne: Cam-
bridge Scholars Publishing, 2013). О «длинной телеграмме»
я писал в моей книге George F. Kennan: An American Life (New
York: Penguin, 2011), p. 215–222.
21 Memorandum on the Present State of British Relations
with France and Germany, January 1, 1907, in British Documents
on the Origins of the War, 1898–1914, III, p. 397–420, available at:
www.dbpo.chadwyck.com/marketing/index.jsp. Все приводи-
мые ниже цитаты даны по этой версии документа.
23 Тот же аргумент образца 1951 года рассматривается
в моей книге: Gaddis, George F. Kennan, p. 415.
24 Steinberg, Bismarck, p. 180–181.
25 Термин «мирное возвышение» применительно к Ки-
таю был пущен в оборот при президенте Ху Цзиньтао в ка-
честве противовеса разговорам о «китайской угрозе». —
Прим. пер.
26 О колониальной политике Бисмарка см.: Kennedy,
The Rise of the Anglo-German Antagonism, p. 167–183.
27 Курсив мой. — Д. Л. Г.
28 Классической работой, посвященной этой пробле-
ме, остается книга Барбары Такман: Barbara Tuchman,
408
The Guns of August (New York: Macmillan, 1962; Такман, Бар-

бара, Августовские пушки (Москва: АСТ, 2018); однако за-
служивают внимания также: Christopher Clark, The Sleepwal-
kers: How Europe Went to War in 1914 (New York: HarperCollins,
2013); Margaret MacMillan, The War That Ended Peace: The Road
to 1914 (New York: Random House, 2013); Макмиллан, Мар-
гарет, Война, которая покончила с миром. Кто и почему раз-
вязал Первую мировую (Москва: Центрполиграф, 2016);
Sean McMeekin, July 1914: Countdown to War (New York: Ba-
sic Books, 2013).
29 Глубокий анализ сложной статистики потерь дан
в Википедии.
30 Henry Kissinger, Diplomacy (New York: Simon and Schus-
ter, 1994), p. 200; Генри Киссинджер, Дипломатия (Москва:
Ладомир, 1997), с. 177.
31 Howard, The Continental Commitment, p. 30–31.
32 Общие потери британских военнослужащих, в том
числе в доминионах и колониях, превысили 900 тыс. че-
ловек (www.1914–1918.net/faq.htm). Максимальная совре-
менная оценка числа потерь в Гражданской войне, как го-
ворилось в главе 7, составляет 750 тыс. человек.
33 Sir John Robert Seeley, The Expansion of England: Two
Courses of Lectures (New York: Cosimo Classics, 2005; first pub-
lished in 1891), p. 8.
34 Сам Маккиндер развил эту мысль в книге, которой,
однако, не довелось разделить славу его статьи: H. J. Ma-
ckinder, Democratic Ideals and Reality: A Study in the Politics of Re-
construction (New York: Henry Holt, 1919). См. также: Blouet,
Mackinder, p. 164–165.
35 Roberts, Salisbury, p. 812–814.
36 См.: Christopher Howard, “Splendid Isolation,” History
47, 159 (1962), 32–41.
37 Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers, p. 248.
Сравнения, приводимые в данном абзаце, приведены
на с. 200–202; см. также: Robert J. Gordon, The Rise and Fall
of American Growth: The U.S. Standard of Living Since the Civil War
(Princeton: Princeton University Press, 2016), p. 27–318.
38 Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers, p. 248.
39 См.: Walter Lippmann, U.S. Foreign Policy: Shield of the Re-
public (Boston: Little, Brown, 1943), p. 11–26.
40 Этой идеей я обязан Майклу Ховарду: Michael Ho-
ward, The Continental Commitment, p. 9. См. также: Thompson,
A Sense of Power, p. 41–43.
41 Цит. по: John Milton Cooper, Woodrow Wilson: A Biogra-
phy (New York: Random House, 2009), p. 263.
409
42 Charles E. Neu, Colonel House: A Biography of Woodrow Wil-

son’s Silent Partner (New York: Oxford University Press, 2015),
p. 23, 142. Хауз не был полковником, но это звание было
присвоено ему в 1893 г. губернатором Техаса Джеймсом
Стивеном Хоггом, предположительно за оказанные по-
следнему политические услуги.
43 David Milne, Worldmaking: The Art and Science of American
Diplomacy (New York: Farrar, Straus and Giroux, 2015), p. 95–96.
44 Neu, Colonel House, p. 142; Cooper, Woodrow Wilson,
p. 263–266.
45 См.: Katherine C. Epstein, Torpedo: Inventing the Mi-
litary-Industrial Complex in the United States and Great Britain
(Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 2014).
46 Cooper, Woodrow Wilson, p. 285–89; Erik Larson, Dead
Wake: The Last Crossing of the Lusitania (New York: Broadway
Books, 2015).
47 Neu, Colonel House, p. 270.
48 Thomas Boghardt, The Zimmermann Telegram: Intelligence,
Diplomacy, and America’s Entry into World War I (Annapolis: Na-
val Institute Press, 2012).
49 Cooper, Woodrow Wilson, p. 387; David Runciman,
The Confidence Trap: A History of Democracy in Crisis from World
War I to the Present (Princeton: Princeton University Press,
2013), p. 39–40; Дэвид Рансимен, Ловушка уверенности. Ис-
тория кризиса демократии от Первой мировой войны до наших
дней (Москва: Издательский дом Высшей школы экономи-
ки, 2019), с. 64–66.
50 Cooper, Woodrow Wilson, p. 380.
51 Ibid., p. 341–42, 462–466; A. Scott Berg, Wilson (New
York: G. P. Putnam’s Sons, 2013), p. 515–523.
52 Neu, Colonel House, p. 384; Cooper, Woodrow Wilson, p. 421.
53 Этот дипломат — Поль Камбон, его слова цитируют-
ся по: Berg, Wilson, p. 534. См. также: Cooper, Woodrow Wilson,
p. 419; общая оценка 14 пунктов дана в следующей статье:
Gaddis Smith, Woodrow Wilson’s Fourteen Points After 75 Years (New
York: Carnegie Council for Ethics in International Affairs, 1993).
54 Здесь и в следующем абзаце я использовал текст речи
о «четырнадцати пунктах», опубликованный на следую-
щем сайте: www.avalon.law.yale.edu/20th_century/wilson14.
asp; Системная история международных отношений в четырех
томах. 1918–2000. Т. 2: Документы 1910–1940-х годов (Мо-
сква: Московский рабочий, 2000), с. 27–28.
55 Недавний обстоятельный анализ см. в: Sean McMee-
kin, The Russian Revolution: A New History (New York: Basic Books,
2017). См. также более раннюю, но авторитетную работу:
410
Arno J. Mayer’s Wilson vs. Lenin: The Political Origins of the New Di-

plomacy, 1917–1918 (Cleveland: World Publishing, 1964).
56 Лучшим анализом по-прежнему остаются две книги
Дж. Кеннана, опубликованные издательством Принстон-
ского университета: George F. Kennan, Soviet-American Re-
lations, 1917–1920: Russia Leaves the War (Princeton: Princeton
University Press, 1956) и George F. Kennan, The Decision to In-
tervene (Princeton: Princeton University Press, 1958).
57 Я рассматриваю этот парадокс в моей книге: John Le-
wis Gaddis, Russia, the Soviet Union, and the United States: An In-
terpretive History, second edition (New York: McGraw Hill,
1990), p. 71–72. Новая оценка победы Германии на Восточ-
ном фронте и ее последствий дана в работе: Adam Tooze,
The Deluge: The Great War, America and the Remaking of the Glo-
bal Order (New York: Penguin, 2014), p. 108–170; Адам Туз,
Всемирный потоп. Великая война и переустройство мирового
порядка, 1916–1931 годы (Москва: Издательство Института
Гайдара, 2017), с. 149–225.
58 Ту же мысль см.: Runciman, The Confidence Trap, p. 74–75;
Рансимен, Ловушка уверенности, с. 103–104.
59 См. Jonathan D. Spence, God’s Chinese Son: The Taiping
Heavenly Kingdom of Hong Xiuquan (New York: Norton, 1996).
60 Эта мысль высказывается Кеннаном в: Kennan,
The Decline of Bismarck’s European Order, p. 3–7.
62 Эта речь весьма проницательно анализируется в:
Thompson, A Sense of Power, p. 76–79.
63 В смысле поддержки участия в войне, необходимой
каждой из воюющих сторон, а не более строгих определе-
ний, которые предлагались теоретиками «демократиче-
ского мира», стремившимися убедить самих себя в том,
что демократии не могут воевать друг с другом. Брюс
Рассет дает обзор этих попыток в: Bruce Russett, Grasping
the Democratic Peace: Principles for a Post–Cold War World (Prin-
ceton: Princeton University Press, 1993), p. 73–83.
65 Paul Kennedy, The Parliament of Man: The Past, Present,
and Future of the United Nations (New York: Random House,
2006), p. 3–8.
66 Keith Robbins, Sir Edward Grey: A Biography of Lord Grey
of Fallodon (London: Cassell, 1971), p. 156–157, 319–320; Ho-
ward, The Continental Commitment, p. 51–52; Neu, Colonel House,
p. 214–215.
67 Kissinger, Diplomacy, p. 223; Киссинджер, Дипломатия,
с. 198.
411
69 Kissinger, Diplomacy, ch. 4; Киссинджер, Дипломатия,
гл. 4; см. также: Erez Manela, The Wilsonian Moment: Self-De-
termination and the International Origins of Anticolonial Nationalism
(New York: Oxford University Press, 2007).
70 См.: Berg, Wilson, p. 585.
72 Ibid., 5:89.
73 См.: Robert V. Daniels, The Rise and Fall of Communism
in Russia (New Haven: Yale University Press, 2007), p. 32, 48.
74 Речь Ленина 27 ноября 1920 г. приводится по книге:
Jane Degras, ed., Soviet Documents on Foreign Policy (New York:
Oxford University Press, 1951), I, p. 221; В. И. Ленин, Полное со-
брание сочинений, т. 42 (Москва: Политиздат, 1974), с. 55–78.
75 Цит. по: Catherine Merridale, Lenin on the Train (New
York: Metropolitan Books, 2017), p. 195.
77 Цит. по: Stephen Kotkin, Stalin: The Paradoxes of Pow-
er, 1878–1928 (New York: Penguin, 2014), p. 612. См. также:
Gaddis, Russia, the Soviet Union, and the United States, p. 98–116;
С. С. Хромов, По страницам личного архива Сталина (Мо-
сква: Издательство Моск. университета, 2009), с. 259–260.
78 Robert Gellately, Lenin, Stalin, and Hitler: The Age of Social
Catastrophe (New York: Knopf, 2007), p. 163–165.
79 Thompson, A Sense of Power, p. 110–111, 127–131. Идея Ле-
нина о диктатуре авангарда восходит к его статье «Что де-
лать?» 1902 г. (www.marxists.org/archive/lenin/works/1901/
witbd/index.htm).
80 Tooze, The Deluge, p. 515–516; Туз, Всемирный потоп,
с. 635–637.
81 Adam Tooze, The Wages of Destruction: The Making
and Breaking of the Nazi Economy (New York: Penguin, 2007),
p. xxiv–xxvi, 7–12; Адам Туз, Цена разрушения. Создание и ги-
бель нацистской экономики (Москва: Издательство Ин-
ститута Гайдара, 2019), с. 22–23, 28–33; см. также: Timo-
thy D. Snyder, Black Earth: The Holocaust as History and Warning
(New York: Tim Duggan, 2015), p. 11–28.
82 Tooze, Wages of Destruction, p. 12–33; Туз, Цена разруше-
ния, с. 39–53.
83 Доклад Сталина имеется на сайте www.marxists.org/
reference/archive/stalin/works/ 1933/01/07.htm; Правда № 10,
10 января 1933 г.
84 Isaiah Berlin, Personal Impressions, edited by Henry Har-
dy, third edition (Princeton: Princeton University Press, 2014),
p. 37–39, 41.
412
85 «ФДР» — принятое в США сокращение имени Франк-

лина Делано Рузвельта. — Прим. перев.
86 Conrad Black, Franklin Delano Roosevelt: Champion of Free-
dom (New York: Public Affairs, 2003), p. 126–127, 254–255;
Alonzo L. Hamby, For the Survival of Democracy: Franklin Roose-
velt and the World Crisis of the 1930s (New York: Free Press, 2004),
p. 129–135.
87 Gaddis, Russia, the Soviet Union, and the United States,
p. 118–21; Thomas R. Maddux, Years of Estrangement: American
Relations with the Soviet Union, 1933–1941 (Tallahassee: Univer-
sity Presses of Florida, 1980), p. 11–26; Mary E. Glantz, FDR
and the Soviet Union: The President’s Battles over Foreign Policy (La-
wrence: University Press of Kansas, 2005), p. 15–23.
88 Теодор Рузвельт. — Прим. перев.
89 Альфред Мэхэн — американский военный теоретик
и историк, контр-адмирал США (1840–1914) — Прим. перев.
90 Black, Roosevelt, p. 21, 60, 65–66. См. также Alon-
zo L. Hamby, Man of Destiny: FDR and the Making of the Ame-
rican Century (New York: Basic Books, 2015), p. 54–55; www.
fdrlibrary.tumblr.com/post/94080352024/day-77-fdr-visits-
the-panama-canal.
91 Robert Dallek, Franklin D. Roosevelt and American Foreign
Policy, 1932–1945 (New York: Oxford University Press, 1979),
p. 75–76. См. также David Kaiser, No End Save Victory: How FDR
Led the Nation into War (New York: Basic Books, 2014), p. 22–23.
92 В 1926 году Германия была в конце концов допуще-
на в Лигу Наций. Япония была одной из держав — осно-
вательниц Лиги.
93 Dallek, Franklin D. Roosevelt and American Foreign Policy,
p. 75, 175–76.
94 Maddux, Years of Estrangement, p. 85–88.
96 Джозефус Дэниэлс, секретарь по военно-морским де-
лам, добровольно сложил с себя эти задачи. См.: Hamby,
Man of Destiny, p. 73–81.
97 David M. Kennedy, Freedom from Fear: The American Peop-
le in Depression and War, 1929–1945 (New York: Oxford Univer-
sity Press, 1999), p. 56–57, 106–107, 120–124.
98 Samuel I. Rosenman, Working with Roosevelt (New York:
Harper, 1952), p. 167.
99 Dallek, Franklin D. Roosevelt and American Foreign Policy,
p. 101–68; Thompson, A Sense of Power, p. 145–150; в связи с по-
следним см.: Gaddis, George F. Kennan, p. 101–108.
100 Maddux, Years of Estrangement, p. 90–91; Glantz, FDR
and the Soviet Union, p. 33–35, 43–52. См. также: Elizabeth
413
Kimball MacLean, Joseph E. Davies: Envoy to the Soviets (West-

port, Connecticut: Praeger, 1992), p. 24–26, 45; David Mayers,
The Ambassadors and America’s Soviet Policy (New York: Oxford
University Press, 1995), p. 118–119.
101 MacLean, Joseph E. Davies, p. 67; Charles E. Bohlen, Wit-
ness to History, 1929–1969 (New York: Norton, 1973), p. 67–87.
102 Речь на заседании Конгресса американской молоде-
жи 10 февраля 1940 г. (www.fdrlibrary. marist.edu/_resour-
ces/images/msf/msf01314).
103 Цит. по: Dallek, Franklin D. Roosevelt and American For-
eign Policy, p. 215.
104 Glantz, FDR and the Soviet Union, p. 54–57.
105 Robert E. Sherwood, Roosevelt and Hopkins: An Intimate
History, revised edition (New York: Grosset and Dunlap, 1950),
p. 233–234. Слова Линкольна цитируются по: Noah Brooks,
“Lincoln’s Imagination” 1879 г., воспроизведенной в книге
Harold K. Bush, Lincoln in His Own Time: A Biographical Chronic-
le of His Life (Iowa City: University of Iowa Press, 2011), p. 176.
См. также: Henry Wadsworth Longfellow Dana, “Sail On,
O Ship of State!,” Colby Library Quarterly 2 (February 1950), 1–6.
106 Susan Dunn, 1940: FDR, Willkie, Lindbergh, Hitler—the
Election amid the Storm (New Haven: Yale University Press,
2013), p. 278–279. Книга Данна содержит очень грамот-
ное изложение событий, которые я обобщаю в предыду-
щем абзаце.
107 Радиообращение Черчилля 9 февраля 1941 года
доступно по ссылке: https://www.youtube.com/watch?v=
c2un7XXjz8w.
108 В этих трех абзацах я в основном повторяю идеи,
высказанные в следующих книгах: Maddux, Years of Estran-
gement, p. 128–55. См. также: Glantz, FDR and the Soviet Union,
p. 71, 77–87; MacLean, Joseph E. Davies, p. 76–77; Gaddis, Rus-
sia, the Soviet Union, and the United States, p. 145–147.
109 Winston S. Churchill, The Second World War: The Grand Al-
liance (New York: Bantam Books, 1962; first published in 1950),
p. 511–512.
110 По моей оценке, потери Америки на поле боя состави-
ли 400 тыс. человек; соответствующие потери всех участни-
ков Второй мировой войны составляют 23 млн человек. Эти
цифры не включают потери мирного населения. Подроб-
нее см.: www.en.wikipedia.org/wiki/World_War_II_casualties.
111 Thompson, A Sense of Power, p. 230.
112 Hal Brands and Patrick Porter, “Why Grand Strategy
Still Matters in a World of Chaos,” The National Interest, Decem-
414
ber 10, 2015, available at: www.nationalin terest.org/feature/

why-grand-strategy-still-matters-world-chaos-14568.
113 Berlin, Personal Impressions, p. 39–44, 48–49.
114 Этой историей я обязан Роберту Каплану, которого она
вдохновила совершить в 2015 г. собственную автомобильную
поездку и затем написать свою книгу: Robert Kaplan Earning
the Rockies: How Geography Shapes America’s Role in the World (New
York: Random House, 2017). Рассказ самого Де Вото о его путе-
шествии см. в: Bernard DeVoto, “Letter from Santa Fe,” Harper’s
Magazine 181 (July 1940), 333–336. См. также: Arthur M. Schle-
singer, Jr., A Life in the 20th Century: Innocent Beginnings, 1917–1950
(Boston: Houghton Mifflin, 2000), p. 168–171, 232–235.
115 John J. O’Neill, “Enter Atomic Power,” Harper’s Magazi-
ne 181 (June 1940), 1–10.
116 Radio address, “On National Defense,” May 26, 1940, at:
www.docs.fdrlibrary.marist.edu/052640.
Глава 10
1 Berlin to Stephen Spender, February 26, 1936, in Henry
Hardy, ed., Isaiah Berlin: Letters, 1928–1946 (New York: Cam-
bridge University Press, 2004), p. 152 (далее — Berlin Letters,
1928–1946). Берлин восторгался Э. М. Форстером и Вир-
джинией Вулф, но говорил, что они для него «пугающе
сложны» (Berlin Letters, 1928–1946, p. 70–71, 166).
2 Berlin to Marion Frankfurter, June 23, 1940, in Berlin Let-
ters, 1928–1946, p. 306. См. также: Michael Ignatieff, Isaiah Ber-
lin: A Life (New York: Henry Holt, 1998), p. 10.
3 Berlin Letters, 1928–1946, p. 82.
4 Последние биографии Гая Бёрджеса: Andrew Lownie,
Stalin’s Englishman: Guy Burgess, the Cold War, and the Cambridge
Spy Ring (New York: St. Martin’s, 2015); Stewart Purvis and Jeff
Hulbert, Guy Burgess: The Spy Who Knew Everyone (London: Bi-
teback, 2016).
5 Editorial note, Berlin Letters, 1928–1946, p. 319; Ignatieff,
Isaiah Berlin, p. 97–99.
6 Berlin to Mary Fisher, July 30, 1940, in Berlin Letters,
1928–1946, p. 322. См. также p. 319.
7 Ignatieff, Isaiah Berlin, p. 98.
8 Речь Черчилля — один из самых ярких эпизодов
фильма Кристофера Нолана «Дюнкерк» (2017).
9 John Wheeler-Bennett, Special Relationships: America in Pe-
ace and War (London: Macmillan, 1975), p. 87–88.
415
10 Берлин объясняет формат этих сообщений в своем

предисловии к книге: H. G. Nicholas, ed., Washington Des-
patches, 1941–1945: Weekly Political Reports from the British Em-
bassy (Chicago: University of Chicago Press, 1981), p. vii–xiv.
11 Краткое содержание сообщений за 12 января, 4 фев-
раля, 20 марта и 16 августа 1942 г., там же, p. 12, 18, 26,
71; см. также: Isaiah Berlin, “Introduction,” in H. G. Nicho-
las, ed., Washington Despatches, 1941–1945, p. x–xi.
12 Краткое содержание сообщений 14 мая и 21 ноября
1942 г. и 14 марта 1943 г.: H. G. Nicholas, ed., Washington Des-
patches, 1941–1945, p. 38–39, 116, 160.
13 В выражении Берлина «devil of the coming peace»
содержится скрытая игра слов: (1) «devil of the piece» —
главное отрицательное лицо в пьесе, (2) «devil of the pea-
ce» — дьявол будущего мира (будущей системы мирных до-
говоров) — Прим. перев.
14 Краткое содержание сообщений за 28 февраля, 3 ап-
реля и 22 октября 1943 г.: H. G. Nicholas, ed., Washington Des-
patches, 1941–1945, p. 157, 172, 263.
15 Краткое содержание сообщений за 29 декабря 1943 г.,
17, 18 января 1944 г.: H. G. Nicholas, ed., Washington Despatches,
1941–1945, p. 288, 307, 309.
16 Игра слов, обыгрывающая и имя сенатора, и особен-
ности южных диалектов американского английского, и тот
факт, что «Georgian» по-английски означает и «относя-
щийся к штату Джоржия», и «грузинский». — Прим. перев.
17 Краткое содержание сообщений за 28 февраля
и 25 апреля 1943 г., 18 января, 20 февраля и 24 декабря
1944 г.: H. G. Nicholas, ed., Washington Despatches, 1941–1945,
p. 155–156, 184, 309, 319, 485–486.
18 Ignatieff, Isaiah Berlin, p. 126; Berlin Letters, 1928–1946,
p. 478–80.
19 Isaiah Berlin to Marie and Mendel Berlin, August 16,
1943, in Berlin Letters, 1928–1946, p. 456; Berlin to Katharine
Graham, January 1949, in Isaiah Berlin, Enlightening: Letters,
1946–1960, edited by Henry Hardy and Jennifer Holmes (Lon-
don: Chatto and Windus, 2009), p. 73.
20 Berlin to Stuart Hampshire, June 6, 1945, in Berlin Letters,
1928–1946, p. 569.
21 Ignatieff, Isaiah Berlin, p. 138–139.
22 Ibid., p. 137.
23 Не считая момента, когда пьяному Рэндолфу Черчил-
лю, сыну премьер-министра (тогда уже бывшего), потребо-
валось вызвать Берлина, чтобы тот перевел служащим его
отеля инструкции о том, как правильно охлаждать черную
416
икру. В жизни мало незабываемых минут, которые не сопро-

вождают другие моменты, гораздо более достойные забвения.
24 Ignatieff, Isaiah Berlin, p. 168. Я использовал рассказ
из книги Игнатьева (p. 148–169), а также воспоминания
самого Берлина, написанные в 1980 г., которые содержат-
ся в его книге: Berlin, The Proper Study of Mankind, p. 525–552;
Берлин, Подлинная цель познания, с. 630–665.
25 Berlin, The Proper Study of Mankind, p. 541, 543, 547; Бер-
лин, Подлинная цель познания, с. 651, 653, 658–659.
26 The Complete Poems of Anna Akhmatova, translated by Judith
Hemschemeyer (Boston: Zephyr Press, 1997), p. 547; Анна Ах-
матова, Собрание сочинений в шести томах, т. 3 (Москва, Эл-
лис Лак, 1998), с. 169.
27 Berlin to Philip Graham, November 14, 1946, in Berlin,
Enlightening, p. 21.
28 Isaiah Berlin, “Russian Intellectual History,” written
in 1966 and reprinted in The Power of Ideas, edited by Henry
Hardy (Princeton: Princeton University Press, 2000), p. 84.
29 Berlin Letters, 1928–1946, p. 488–489. См. также: Igna-
tieff, Isaiah Berlin, p. 131.
30 Berlin to Alan Dudley, March 17, 1948, in Berlin, Enligh-
tening, p. 46–47.
31 Isaiah Berlin, “Political Ideas in the Twentieth Century,”
Foreign Affairs 28 (April 1950), 356–357; Исайя Берлин, “По-
литические идеи в двадцатом веке”, в: Исайя Берлин, Че-
тыре эссе о свободе (Лондон: Overseas Publications Interchan-
ge Ltd, 1992), с. 87–88.
32 Berlin, “Political Ideas in the Twentieth Century”,
p. 362–363; Берлин, “Политические идеи в двадцатом
веке”, с. 95.
33 Berlin, “Political Ideas in the Twentieth Century”,
p. 364–366; Берлин, “Политические идеи в двадцатом
веке”, с. 101, 104; Berlin, “The Originality of Machiavelli”,
p. 310; Берлин, “Оригинальность Макиавелли”, с. 348.
34 Isaiah Berlin, Personal Impressions, edited by Henry Har-
dy (Princeton: Princeton University Press, 2014), p. 41–42,
46; Исайя Берлин, “Президент Франклин Делано Руз-
вельт”, Вестник Российской академии наук, 2002, т. 72, № 4,
с. 354, 356. См. также: Noel Annan, “Foreword,” in Berlin,
The Proper Study of Mankind, p. xxxv; о «Кратком курсе»
см.: Stephen Kotkin, Stalin: Waiting for Hitler, 1929–1941 (New
York: Penguin Press, 2017), p. 569–579.
лин, “Оригинальность Макиавелли”, с. 367–368. Не слу-
чайно (как когда-то любили выражаться марксисты),
417
что одно из самых лучших ранних исследований стиля

правления Рузвельта дано в книге, заглавие которой вдох-
новлено одним из образов, созданных Макиавелли: James
MacGregor Burns, Roosevelt: The Lion and the Fox (New York:
Harcourt, Brace, and World, 1956).
36 Цит. по: Warren F. Kimball, The Juggler: Franklin Roose-
velt as Wartime Statesman (Princeton: Princeton University Press,
1991), p. 7.
37 Kimball, The Juggler, p. 8–19. См. также: Wilson D. Mis-
camble, C.S.C., From Roosevelt to Truman: Potsdam, Hiroshi-
ma, and the Cold War (New York: Cambridge University Press,
2007), p. 79–86.
38 Kimball, The Juggler, p. 7. Курсив мой. — Д. Л. Г.
39 Geoffrey C. Ward, A First-Class Temperament: The Emergen-
ce of Franklin D. Roosevelt, 1905–1928 (New York: Vintage Books,
1989), chapters 13–16.
40 Район города Вашингтон. — Прим. перев.
41 Ward, A First-Class Temperament, p. xiii–xv.
43 Вот одна из версий анекдота: маленький мальчик на-
ходит под рождественской елкой большую кучу конско-
го навоза. Нисколько не расстроенный, он взволнованно
кричит: «Наверно, тут где-то спрятан пони!» — и начина-
ет копать под елкой. Происхождение анекдота см. на сай-
те www.quoteinvestigator.com/2013/12/13/pony-somewhere/.
44 Tetlock, Expert Political Judgment, p. 214–215; подробнее
см. главу 1.
45 Tetlock, Expert Political Judgment, p. 215. Фраза Фицдже-
ральда приведена на с. 67 книги.
46 Isaiah Berlin, “Two Concepts of Liberty,” in Berlin,
The Proper Study of Mankind, p. 191–242; Исайя Берлин, “Два
понимания свободы”, в: Исайя Берлин, Философия свобо-
ды. Европа (Москва: Новое литературное обозрение, 2001),
с. 122–185.
47 Здесь я повторяю объяснение «плюрализма» Бер-
лина, которое приводит Ноэл Аннан в его предисловии
к той же книге, однако метафора движения по натянуто-
му канату — моя: Noel Annan, “Foreword,” in Berlin, The Pro-
per Study of Mankind, p. xii–xiii.
“Оригинальность Макиавелли”, с. 368.
49 “Robert F. Kennedy Shocks Texans by Questioning Me-
xican War,” New York Times, February 17, 1962; “Robert Kenne-
dy Bows in ‘War’ with Texas,” New York Times, March 5, 1962.
418
См. также: Arthur M. Schlesinger, Jr., Robert F. Kennedy and His

Times (Boston: Houghton Mifflin, 1978), p. 568.
51 Sun Tzu, The Art of War, p. 142–143; “Сунь-цзы”, с. 269.
Научное издание
ДЖОН ЛЬЮИС ГЭДДИС
Главный редактор издательства ВАЛЕРИЙ АНАШВИЛИ

Научный редактор издательства АРТЕМ СМИРНОВ
Выпускающий редактор ЕЛЕНА ПОПОВА
Корректор НАТАЛИЯ СЕЛИНА
Дизайн обложки ПАВЕЛ ЛОСЕВ
Верстка ЯРОСЛАВ АГЕЕВ
Издательство Института Гайдара

125009, Москва, Газетный пер., д. 3–5, стр. 1
Подписано в печать 20.11.2020.

Тираж 1000 экз. Формат 60×90/16
Отпечатано в филиале «Чеховский печатный двор»
ОАО «Первая образцовая типография»
www.chpd.ru. Факс (496) 726-54-10, (495) 988-63-87
142300, Московская обл., г. Чехов,
ул. Полиграфистов, 1
ИЗД АТЕЛЬС ТВО
ИНСТИТУТА
ГА Й Д А РА
Спрашивайте в книжных магазинах
МОСКВА
Академия, просп. Вернадского, 82,
(499) 270-29-78
Москва, ул. Тверская, 8, стр. 1,
(495) 629-64-83, 797-87-17
Библио-глобус, ул. Мясницкая, 6/3, стр. 1,
(495) 781-19-00
Московский Дом Книги, ул. Новый Арбат, 8,
(495) 789-35-91
Молодая гвардия, ул. Большая Полянка, 28,
(495) 780-33-70
Фаланстер, ул. Тверская, 17
(495) 629-88-21, 504-47-95
falanster@mail.ru
Книжный клуб 36,6, ул. Бакунинская, 71, стр. 10,
(495) 926-45-44
Циолковский, ул. Б. Молчановка, 18,
(495) 691-51-16, 691-56-28
У Кентавра, книжная лавка, ИОЦ «Гуманитарная
книга», ул. Чаянова, 15 (РГГУ),
(499) 973-43-01
Буквышка, ул. Мясницкая, 20,
(495) 628-29-60
Книжная экспедиция Управления делами
Президента Российской Федерации, ул. Варварка, 9,
(495) 606-52-94
MMOMA Art Book Shop в Институте Strelka in Russian,
Берсеневская наб., 14, стр. 5А
Ходасевич, ул. Покровка, 6,
(965) 179-34-98
Гараж, павильон Центра «Гараж», Пионерский пруд,
Парк Горького,
(495) 645-05-21
Сеть Читай-Город (Новый книжный),
(495) 937-85-81, 177-22-11
Сеть Академкнига
ул. Вавилова, 55/7, (499) 124-55-00
Мичуринский просп., 12, (499) 932-74-79
Цветной б-р, 21, стр. 2, (499) 921-55-96
С А Н К Т - П Е Т Е РБУ РГ
Санкт-Петербургский дом книги,
Невский просп., 28 (дом Зингера),
(812) 448-23-55
Подписные издания, Литейный просп., 57,
(812) 273-50-53
Порядок слов, наб. р. Фонтанки, 15,
(812) 310-50-36
Все свободны, ул. Некрасова, 23,
(911) 977-40-47
Дом университетской книги (Издательство СПбГУ),
Менделеевская линия, 5,
(812) 329-24-70, 329-24-71,
vitanova@spbu.ru
Свои Книги, ул. Репина, 41,
(812) 966-16-91,
ВОРОНЕЖ
Петровский, книжный магазин и клуб,
ул. Ленина, 54, (3422) 43-03-51
Е К АТ Е РИ Н БУ РГ
Пиотровский в Президентском центре Бориса
Ельцина, ул. Бориса Ельцина, 3,
(922) 181-68-07
Екатеринбургский Дом книги, ул. Антона Валека, 12,
(343) 253-50-10
П Е РМ Ь
Пиотровский, Независимый книжный магазин,
ул. Ленина, 54,
(342) 243-03-51
Р О С Т О В - Н А -Д О Н У
Интеллектуал, книжный салон, ул. Садовая, 55,
Дворец творчества детей и молодежи,
фойе главного здания, (988) 565-14-35
Н О В О С И БИ Р С К
Капиталъ, литературный магазин,
ул. Максима Горького, 78, (383) 223-69-73
С ТА В Р О П ОЛ Ь
Князь Мышкин, ул. Космонавтов, 8,
(928) 963-94-81, (928) 329-13-43,
myshkinbooks@yandex.ru
КИЕВ
Книжный бум, книжный рынок «Петровка», ряд 62,
место 8 (павильон «Академкнига»),
+380-63-437-52-38
К АЗАНЬ
Смена, Центр современной культуры,
ул. Бурхана Шахиди, 7, (843) 249-50-23
К РА С Н ОЯ Р С К
Бакен, ул. Карла Маркса, 34а, (3912) 88-20-82
И Н Т Е РН Е Т - М А ГА З И Н Ы
LibroRoom http://libroroom.ru/
OZON.ru http://www.ozon.ru/
Лабиринт http://www.labirint.ru/
Боффо! http://www.boffobooks.ru/
Books.ru http://www.books.ru/
Бизнес-книга http://bizbook.ru/
Книга.ru http://www.kniga.ru/
Read.ru http://read.ru/
Спринтер http://www.sprinter.ru/
Издательская группа URSS http://urss.ru/
В ЭЛЕКТРОННОМ ВИДЕ
ЛитРес http://www.litres.ru/
OZON.ru http://www.ozon.ru/
ОПТОВЫЕ ПРОД А ЖИ
Издательский дом «Дело» РАНХиГС,
Москва, просп. Вернадского, 82,
(495) 433-25-02, 433-25-10, delo@anx.ru, com@anx.ru
ИНСТИТУТ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ
ИМЕНИ ЕГОРА ТИМУРОВИЧА ГАЙДАРА —
крупнейший российский научно-исследова-

тельский и учебно-методический центр.
Институт экономической политики был

учрежден Академией народного хозяйства
в 1990 году. С 1992 по 2009 год был известен
как Институт экономики переходного периода,
бессменным руководителем
которого был Е. Т. Гайдар.
В 2010 году по инициативе коллектива

в соответствии с Указом Президента РФ
от 14 мая 2010 г. № 601 институт вернулся
к исходному наименованию и ему было
присвоено имя Е. Т. Гайдара.
Издательство Института Гайдара основано

в 2010 году. Задачей издательства является
публикация отечественных и зарубежных
исследований в области экономических,
социальных и гуманитарных наук, трудов
классиков и современников.

Гэддис Д.Л. О большой стратегии 2021 Институт Гайдара 424с

Загружено:

Сведения о документе

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Гэддис Д.Л. О большой стратегии 2021 Институт Гайдара 424с

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

О БОЛЬШОЙ СТРАТЕГИИ

John Lewis Gaddis

ИЗДАТЕЛЬСТВО ИНСТИТУТА ГАЙДАРА

Гэддис, Джон Льюис

Джон Льюис Гэддис, известный американский историк

Я понимаю, что название книги может вызвать

ских примеров, чем на изучении теории. Но если

гии), Кристина Талберт-Слэгл (исследования в об-

и „ежи“» осенью 2017 года, которые устроили

кругозор, щедрость и всегда ценные советы —

дет в живых»1. Артабан утешает своего господи-

кормить столь многочисленную армию. В шторм

родился в Риге, вырос в Санкт-Петербурге и, став

своих зверей и не возвращался к ним до 1951 года,

кому не известной железнодорожной станции

Артабан придает значение внешним условиям,

между континентами, теперь также разделяет два

Пораженный этими результатами, Тетлок попы-

ход, и именно там спартанцы Леонида — намно-

во поручили драматургу. В трагедии Эсхила «Пер-

жении, они могут быть бесконечно разнообразны:

Ксеркс довел этот принцип до беспощадной

го 44 года23. Но таинственная многозначность это-

мыми. Мы выбираем, что чему соответствует, а потом

нам подсказку, ибо только повествование способ-

Компас прямо укажет тебе направление на север

намеченной цели, ты бросишься прямо вперед,

Когда я смотрел этот фильм, у меня возникло

История, и только история, только сумма кон-

ном месте в определенное время, — сумма реаль-

Это довольно замысловатый пассаж даже для Бер-

щую ситуацию вокруг и сохранять долгосрочное

«Лисы» оказались лучше приспособлены к выжи-

Таким образом, мы обязаны своим существованием

димость? Почему на ее ближнем конце эксперты

минут больше, а расплатой за это станет холод-

сурсы — именно поэтому всегда возникала необ-

исследования в специальных областях, обычно из-

не можете и просто бродить кругом, как Пьер у Тол-

«Битва при Ватерлоо была выиграна на спор-

В большинстве жизненных ситуаций все проис-

изведения проникнуты дыханием вечной юности,

какой царь царей не мог сделать это за них. Суще-

мине. Но деревянных стен на море Фемистоклу

Прошлое и будущее у Фукидида не более рав-

Наконец, узнав, что момент настал, Фемистокл

Однако как спартанцы, так и афиняне действова-

но Перикл сделал больше кого бы то ни было еще

ства. Между тем корабли, базирующиеся в пирей-

всем — или почти всем, — что жертвы, принесенные

пать и голосовать в афинском народном собрании:

Демократия внутри народного собрания дол-

ниями [их] страны». Стены сделали афинское гра-

фа. Это вызвало гнев керкирян, которые отправи-

ключался в том, насколько универсальной может

Только вы, лакедемоняне, одни из эллинов без-

Афиняне, напротив, «отважны свыше сил, способ-

на себя верховное командование». Таким образом,

Вот так, повторяет Фукидид, «истинным поводом

Перикл не был Ксерксом. «Я опасаюсь гораз-

А наши союзники, привыкшие обращаться с нами

Персы обращались со своими подданными бо-

но при этом славил афинян за то, что их отвага от-

тий — учитывая, что риски, связанные с сохранением