Источниковедение новейшей истории России

Федеральная целевая программа «Культура России» (подпрограмма «Поддержка полиграфии и

книгоиздания России»)

Рецензенты:

заведующий кафедрой истории Российской государственности Российской академии

государственной службы при Президенте РФ доктор исторических наук, профессор Р. Г.
Пихоя\ главный научный сотрудник Института славяноведения РАН, академик РАО, доктор
исторических наук, профессор С.О. Шмидт

Источниковедение новейшей истории России: теория, ме- И 91 тодология, практика: Учебник /

А.К.Соколов, Ю.П.Бокарев, J1.B. Борисова и др. Под ред. А.К. Соколова. — М.: Высш. шк., 2004. -
687 с. -/J /а

ISBN 5-06-004521-8

Учебник представляет творческую лабораторию современного историка, тесно связанную с

раскрытием узловых проблем отечественной истории XX в., способы работы с источниками, в том
числе с теми, которые стали доступными в последние годы без всяких изъятий и исключений.

Большое внимание уделяется также мемуарной литературе, дневникам, произведениям

литературы, искусства, кино и тому, как они отражают историю. Много места отводится
использованию компьютеров, Интернета в историческом исследовании. В работе над источниками
учитываются разные школы и направления в познании прошлого, начиная от позитивизма и
завершая современными веяниями и подходами как в отечественной, так и в западной
исторической литературе.

Учебник подготовлен на базе научного исследования, выполненного коллективом авторов при

поддержке Российского гуманитарного научного фонда.

Для студентов и преподавателей исторических факультетов вузов.

ISBN 5-06-004521-8 © ФГУП «Издательство «Высшая школа», 2004

Содержание

Введение. Путь к современной лаборатории изучения

новейшей истории России (А.К. Соколов) 4

Глава I. ЗАКОНЫ И НОРМАТИВНЫЕ АКТЫ

{С.В. Журавлев) 72

Глава 2. ДЕЛОПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ДОКУМЕНТЫ

(Л.й. Борисова) 116

Глава 3. СУДЕБНО-СЛЕДСТВЕННАЯ И ТЮРЕМНО-ЛАГЕРНАЯ

ДОКУМЕНТАЦИЯ (С.В. Журавлев) 153

Глава 4. КИНОФОТОФОНОДОКУМЕНТЫ (В.М. Магидов) ,'. 211

Глава 5. ПЕРИОДИЧЕСКАЯ ПЕЧАТЬ (Ю.П. Бокарев) 248

Глава 6. МЕМУАРЫ (В.В. Кабанов) 287

Глава 7. ДНЕВНИКИ (С.В. Журавлев, В.В. Кабанов, А.К. Соколов) 329

Глава 8. ПИСЬМА (-4.К. Соколов) 353

Глава 9. ИСТОРИЯ, ЛИТЕРАТУРА И ИСКУССТВО (А.К. Соколов) 393

Глава 10. МАССОВЫЕ ИСТОЧНИКИ И КОМПЬЮТЕРИЗАЦИЯ ИСТОРИЧЕСКИХ

ИССЛЕДОВАНИЙ

(А.К. Соколов, B.C. Тяжельникова) 446

Глава И. СТАТИСТИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ (А.К. Соколов) 497

Глава 12. МАССОВАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ ДОКУМЕНТАЦИЯ

(А.К. Соколов, B.C. Тяжельникова) 550

Глава 13. ИСТОРИК И ИНТЕРНЕТ (М.Ю. Мухин) 593

Заключение. Направления источниковедческого синтеза

(А.К. Соколов) 620

Введение

ПУТЬ К СОВРЕМЕННОЙ ЛАБОРАТОРИИ ИЗУЧЕНИЯ НОВЕЙШЕЙ ИСТОРИИ РОССИИ

Исторические источники — свидетельства о прошлом. Работа с ними составляет суть

исторического исследования. Нет источников, нет и истории. Умение обращаться с
ними — отличительный признак профессионального историка. Овладевать приемами и методами
их использования призвано источниковедение — особая историческая дисциплина. Авторы
исходят из понимания источниковедения как творческой
лаборатории или мастерской исторической науки, неизбежно выходящей на решение
теоретических, методологических и конкретно-исторических проблем исторического знания.
Именно экспериментальной лаборатории, а не завода, выпускающего стандартную продукцию, как
бывало в советский период. Настоящие исторические исследования уникальны, и работа историка
сродни труду ремесленника, производящего штучное изделие. Недаром профессия историка
уподобляется ремеслу. Так же как мастер после приобретения элементарных трудовых навыков
всю жизнь затем овладевает специальными знаниями и тонкостями своего дела, так и историк
просто обязан постоянно совершенствоваться в своей профессии, повышать уровень своего
мастерства в умении работать с источниками. Это, казалось бы, тривиальное положение на
практике часто забывается.

Для того чтобы представить, как на сегодня выглядит творческая мастерская историка, необходимо
проследить довольно длинный и сложный путь, проделанный исторической наукой в своих
познавательных установках. Высказанные в этом плане идеи имеют свойство сосуществовать,
умирать и возрождаться, независимо от времени и места, от личности авторов и их авторитета в
ученом 4мире. Многие авторы живут и продолжают творить сегодня. Поэтому не всегда возможно
изложить данный сюжет в четкой хронологической последовательности, как это обычно делается в
литературе.

Упор в данном случае делается на основные положения, которые не раз обсуждались и

подвергались осмыслению в исторических, философских и иных трудах и важны для
изучения новейшей истории России. Причем изложение идет по нарастающей: от прошлого к
современности, и в центре внимания оказываются современные дискуссии об истории и
историческом познании, имеющие отношение к работе над источниками. Каждый историк вправе
в соответствии со своими взглядами склоняться к тому или другому видению смысла и назначения
исторического труда и опираться на определенный круг знаний. Авторы излагают лишь свою точку
зрения по затронутым проблемам, памятуя о том, что источниковедение является тем предметом,
который объединяет интересы всех историков.

Становление источниковедения

Приемы работы историков с источниками складывались в течение длительного времени, начиная с

античности. Но на становление источниковедения как дисциплины, ее целей и задач большое
влияние оказали идеи немецкого историка XIX в. Леопольда фон Ранке, который считается одним
из родоначальников научного подхода к истории, или, по определению марксистов, «буржуазного
объективизма». «Старик Ранке», как его называли историки, требовал от
исследователей беспристрастно описывать события прошлого так, как они происходили на основе
глубокого знания источников и педантичного отношения к фактам. Наибольшую ценность для
исторического исследования, согласно его утверждению, представляет работа с первоисточниками,
т. е. с архивными документами.

Дальнейшее становление источниковедения как дисциплины происходило в

русле позитивистской методологии. Сторонники позитивного (положительного), основанного на
опыте знания настаивали на тщательном изучении источников и накоплении на их основе фактов
для раскрытия цепочек причинно-следственных связей, которое как бы само по себе должно вести
к формулировке законов истории, обладающих такой же точностью, какие характеризуют законы
природы. Источники по сути своей рассматривались как некие вместилища фактов. Работа с ними
идентифициро-

u.'uku'k с методологией истории или, как позднее иронически определил ее один из критиков
позитивизма Р. Коллингвуд, с «историей ножниц и клея». Многочисленные «введения в историю»,
«методологии истории», изданные на Западе и в России, были и до сих пор остаются пособиями по
методике исследования, предусматривающими работу с письменными
источниками — историческими текстами1. Из Франции и Германии многие идеи перекочевали в
Россию, положив начало отечественному источниковедению.

Установление происхождения, подлинности и аутентичности источника (внешняя критика), оценка

достоверности сообщаемых в них свидетельств (внутренняя критика) составили сердцевину
такого источниковедения. Только при условии правильного осуществления этих операций
исторические свидетельства, сообщаемые в источниках, могли рассматриваться как исторические
факты.

Такой подход практически игнорировал проблему исторического объяснения и исключал решение

более широких онтологических (отношение к действительности) и эпистемологических
(познавательных, гносеологических) проблем, которые должны решаться в процессе
исторического исследования. Более того, сложилось представление, что работа историка
представляет собой поиск, монтаж, публикацию источников и их комментирование. Как писал
французский историк Фюстель де Куланж: «Тексты, одни только тексты, ничего кроме текстов!»

Подобные взгляды оказались чрезвычайно живучими и до сих пор во многом формируют

исследовательские установки историков, которые называются застывшим позитивизмом. Следует
заметить, что ничего предосудительного в них нет. Гораздо вреднее антипозитивистский запал,
который характеризует многие современные исторические школы и многих авторов.
Позитивистская ориентация оказывает благотворное воздействие на развитие исторических
знаний. Она хорошо совпадает с начальными этапами исторического исследования и несет
поэтому ученические функции. Это — школа.Без знания азов работы с источниками нельзя стать
профессиональным историком. Они позволяют, например, отделить подлинные источники от
фальсификаций, подделок, число которых множится по мере того, как растет общественный
интерес к истории2.

Вместе с тем нельзя не отметить ограничения и недостатки такого подхода, особенно

чувствительного для историков новейшего времени, которые оказываются в безбрежном море
информации о прошлом. Главный дефект позитивистской методологии — разрыв теоретических и
методологических проблем исторической науки с ее эмпирическими основаниями, ведущий к
утрате интереса историков к познавательному базису своей науки. В этом случае разработка его
неизбежно присваивается специалистами «над историей», или «метаисториками». Теоретики,
возлагающие на себя роль судей в решении вопросов о том, что такое история, зачем и для чего
нужны исторические исследования, стоят ли за ними истинные знания о прошлом, что дает тот или
иной труд для его понимания и объяснения, решали их в отрыве от конкретно- исторических
исследований. Преодолеть этот отрыв — одна из задач современного источниковедения.
Метафизический характер многих теорий исторического построения и объяснения, созданных
философами, социологами, сегодня особенно очевиден. Над историками буквально висит
нагромождение теоретических знаний, имеющих подчас лишь отдаленное отношение к тому, что
они делают на практике.

Неизбежным на этой почве стало возникновение отчуждения, холодной враждебности и даже

противостояния. Отдающий предпочтение полету мысли с презрением относится к тем, кто
копается в архивах, что-то там выписывает, анализирует и т. д., способствуя тем самым
утверждению весьма своеобразного образа историка в общественном мнении. Оппоненты в свою
очередь используют аргументы, вроде «кто ничего не умеет, тот учит методологии». За этим
утверждением скрывается уверенность в том, что труд историка, есть в нем какая-то методология
или нет, ценен сам по себе и заслуживает признания. Отсюда же проистекает скептицизм,
практицизм и консерватизм исторической профессии.

Бальзамом для мироощущения историков стали представления отдельных философских школ,

обосновывающих особую роль истории в научном познании. Например, баденская школа
философии, основоположники которой (В. Виндельбанд, Г. Риккерт) разделяли науки на
номотетические (законовыводящие) и идио- графические (описывающие особенное,
индивидуальное, неповторимое), способствовала утверждению такого взгляда3..

Важное влияние на развитие исторической мысли на Западе оказали труды итальянского философа
Б. Кроче, всю свою долгую жизнь боровшегося против позитивизма и марксизма. Ведущая роль в
научном познании, по его мнению, принадлежит интуиции, которая, в отличие от логического
мышления, постигает мир в его конкретности, неповторимой индивидуальности. Интуиция
воплощается в эстетическом отношении к действительности. Произведениям искусства Кроче
отводил особое место в научном познании. Философия, по Кроче, есть философия истории, и
наоборот, философия истории и есть философия. История у него предстает
как выразительная (эмфатическая) наука. Через частности, заключенные в исторических
источниках, куда органически вплетаются искусство и литература, историк идет к более широкому
осмыслению прошлого, исходя из проблем, стоящих перед современностью.

В начале XX в. проблемы методологии истории разрабатывались в трудах российских ученых.

Среди них заметно выделяется труд академика А.С. Лаппо-Данилевского4, который, может быть,
несколько эклектически вобрал в себя существующие на тот момент представления об истории как
науке. Методология истории отождествлялась Лаппо-Данилевским с работой над источниками.
Источник рассматривался автором как «реализованный продукт человеческой психики» и в этом
смысле — как предмет действительности (неокантианская онтология). Позднее это положение
было подвергнуто суровой критике отечественными историками-марксистами, а сам Лаппо-
Данилевский стал для них фигурой, олицетворяющей кризис буржуазной исторической науки в
России.

В то же время, в отличие от позитивистского источниковедения, Л аппо-Данилевский считал, что

только изучение всей совокупности источников открывает путь к постижению истории. Он
выделял два уровня исторического познания. Первый — методология собственно
источниковедения, которая представляла собой совокупность методов, воссоздающих источник
как явление культуры своего времени. Второй уровень — методология исторического построения,
которая позволяет, основываясь на понимании источника как явления культуры, воссоздавать
различные пласты этой культуры. Таким образом, методология истории разделялась Лаппо-
Данилевским на две группы самостоятельных проблем: «действительность—
источник» и «источник—историк». Несмотря на искусственность такого разделения, оно нашло
многочисленных последователей в отечественном источниковедении.

Между тем реальное состояние исторических исследований в значительной степени умеряло

претензии историков на научное познание прошлого. Крайний «ползучий» эмпиризм конкретных
исследований стал объектом беспощадной критики. От историка требовалось ясно заявить, каких
теоретических и методологических позиций он придерживается, какие взгляды на развитие
общества исповедует. Разобраться в сложном сплетении философских, социальных теорий для
него было совсем не просто. На деле получалось так, что теоретические и методологические
построения продолжали строиться на основе отрывочных исторических свидетельств, сами по
себе, автономно от конкретно-исторических исследований. Попытки осуществить исторический
синтез между теорией и эмпирией были предприняты в рамках марксизма.

Марксистская теория научно-исторического познания

В литературе много внимания уделяется общественно-политическим причинам распространения

марксизма в различных странах, меньше — гносеологическим. Для исторической науки марксизм
обеспечивал единство теоретических и методологических посылок при проведении конкретных
исследований, стройность и последовательность понятий и категорий. Марксизм синтезировал
многие предшествующие течения общественной мысли, давая им твердую и однозначную оценку.
Он избавлял от «головной боли» разбираться в сложных вопросах познания, в путанице
экономических, политических, социальных и прочих теорий. Как писал В.И. Ленин, «хаос и
произвол, царившие до сих пор во взглядах на историю и политику, сменились поразительно
цельной и стройной научной теорией...»5

Марксизм стоит на том, что прошлое подчиняется законам общественного развития. Теоретик
должен быть не «гносеологическим Робинзоном», запутывающимся в мире метафизических,
основанных не на опыте конструкций, а человеком, включенным в социальную жизнь. В качестве
источников научно-исторического познания должны выступать как материальные свидетельства о
прошлом (орудия труда, здания, сооружения и пр.), так и идеальные, духовные (язык, тексты и т.
п.). Историк в своей работе осмысливает сведения источников. Результаты этой мыслительной
деятельности не только дают новое знание, но и активно влияют на структуру и содержание
научно-исторического труда.

Многие положения марксизма органически вошли в плоть и кровь историко-познавательной

деятельности. Марксизм настаивает на возможности рационального объяснения общественной
жизни, способами которого являются путь восхождения от абстрактного к конкретному, от
субъективного к объективному, единство исторического и логического, анализ и синтез,
диалектика в познании относительной и абсолютной истин. Только общественная практика,
согласно марксизму, может служить критерием истинности знания. Теоретико-познавательное
истолкование начинается там, где теоретические конструкции интерпретируются с точки зрения их
соответствия реальности. В этой связи историческое исследование выступает как анализ
свидетельств, содержащихся в источниках, выделения в них достоверного, подтверждающего
обоснованность теории, или проблематичного, заставляющего корректировать существующие
теоретические представления.

Основополагающим принципом марксистского научно-исторического исследования

стал историзм, усвоенный марксизмом из философии истории и возникший в борьбе против
бессодержательного эмпиризма, провиденциализма и грубого географического детерминизма.
Историзм предполагает рассматривать историю как внутренне закономерный и причинно
обусловленный процесс развития общества. В «классический» историзм заложена
идея прогресса — закономерного восхождения истории от низших ступеней к высшим. Однако,
провозгласив коммунизм конечной целью истории («концом истории»6), марксизм приходил в
противоречие с принципом историзма. Все другие понимания историзма марксизм отвергает как
проявления релятивизма.
Таким образом, марксизм предлагал сочетание общих принципов исследования с ассимиляцией
новых исторических свидетельств. Но поскольку его адепты особенно настаивали на том, что
марксизм единственно верное учение, то использование таких свидетельств сводилось к
доказательству его правоты и отбрасыванию того, что ему противоречит. Ключом для понимания и
объяснения исторических событий в марксизме являются законы материалистической диалектики
и исторического материализма.

Исторический материализм

Исторический материализм, согласно марксизму, есть приложение диалектического материализма

к изучению общественных явлений и процессов — марксистская теоретическая социология. В
основе ее лежит понятие формации — способа организации и существования общества на
определенной ступени исторического развития. Каждая формация есть совокупность
производительных сил и производственных отношений, составляющих базис общества — способ
производства. Над ним возвышается надстройка — идеология, политика, право, наука, религия,
духовная жизнь. В материальном производстве следует искать основу всей истории общества,
которая есть смена одних социальных организмов (социумов) другими. Конфликт между новыми
производительными силами и старыми производственными отношениями находит свое
проявление в борьбе антагонистических классов и решается путем социальной революции.
Содержание истории — это борьба классов, а революции рассматриваются как локомотивы
истории. Основополагающим исследовательским принципом ее изучения
выступает партийность — обязанность быть на стороне передового общественного класса, в
качестве какового у марксистов рассматривался рабочий класс, а у советских историков — «боевой
испытанный авангард рабочего класса — коммунистическая партия».

Сегодня важно отнестись к марксизму не предвзято. Это обусловлено целым рядом причин.
Марксистские положения органически входят во многие современные теории исторического
познания или развиваются в полемике с ними. На основе марксизма (марксизма-ленинизма)
осуществлялись общественные преобразования в СССР и других странах и без учета этого
обстоятельства не могут быть поняты и объяснены исторически, даже если исследователь
вооружается другими, отличными от марксизма, учениями и идеологиями. Марксизм долгое время
являлся в нашей стране теорией и методологией всех общественных наук и до сих пор (даже в
перевернутом виде) лежит в основе большинства научно-исторических построений. В этой связи
важно посмотреть, что представляло собой советское источниковедение.

Советское источниковедение

Именно в рамках советской исторической науки произошла кристаллизация источниковедения как

дисциплины с определенным кругом задач и специализацией. Его особенности и опыт развития
применительно к отечественной истории новейшего времени были проанализированы в работе
«Профессионализм историка и идеологическая конъюнктура. Проблемы источниковедения
советской истории». (М., 1994). Это позволяет ограничиться лишь отдельными наблюдениями
обобщающего характера, применимыми, естественно, только к изучению советского периода.

Становление советского источниковедения протекало в довольно сложной обстановке. На

формирование предмета, его задач и структуры оказало влияние дореволюционное
источниковедение, которое развивалось в тесной связи с западной общественной и исторической
мыслью. Однако в отечественном источниковедении не прослеживалось четких методологических
установок. Скорее господствовал эклектизм. Этот эклектизм отразился в становлении
источниковедения как особой исторической дисциплины и служил основой для спорадических
дискуссий о сущности и значении последней.
На источниковедение повлияло довольно путаное разделение источников на остатки и предание
(традицию), которое, несмотря на критику, прочно утвердилось в качестве методологического
принципа и служило основой для оценки источников по степени «объективности» и
«субъективности». В основание классификации источников легли типы, виды, разновидности и
группы. Одни из них рассматривались как основные, другие — как вспомогательные,
одни — более достоверные, другие — менее. Так, при использовании мемуаров как источников к
ним предъявлялось столько претензий, что у большинства историков не без основания возникало
скептическое к ним отношение,,'

В методах долгое время преобладало, «топорное и инертное разделение» (М.М. Бахтин) на

внешнюю и внутреннюю критику 12 источников. Положения марксизма с трудом усваивались
историками, воспитанными в условиях дореволюционных школ. На словах признавая
марксистско-ленинскую методологию, многие в душе оставались на прежних позициях.

Традиции отечественного источниковедения закладывались на изучении преимущественно

древней истории (летописей, литературных памятников, актовых материалов и т. п.). В
соответствии с этим определялись классификация источников и круг вспомогательных
исторических дисциплин, необходимых для их изучения (дипломатика, палеография, археография
и др.). Эволюция фактической базы исторических исследований по мере продвижения к истории
нового и новейшего времени мало принималась в расчет и отражалась в жестких
классификационных схемах, куда чисто механически добавлялись новые виды и разновидности
(статистические источники, мемуары, периодическая печать и др.). Предполагалось, что фор-
мационный подход в исторической науке как бы автоматически снимает эту проблему. На самом
деле видовые классификации источников не укладывались в рамки формационного подхода.

Предметом внимания историков был прежде всего круг первоисточников. Наибольшая ценность
признавалась за исследованием архивных документов. Обращение к ним служило критерием
продвижения вперед исторического знания и объективности исследования.

Коль скоро количественное и качественное разнообразие архивных документов по истории

новейшего времени было несопоставимо с предшествующей историей, то происходило выделение
все большего числа новых вспомогательных исторических дисциплин, которое вело к постоянной
специализации и утрате целостности исторического видения. О синтезе этих дисциплин вопроса
никто не ставил, хотя было совершенно очевидно, что для успешной работы с отдельными видами
и разновидностями источников, например со статистикой или периодической печатью, нужны
были более широкие знания, чем владение отдельными вспомогательными историческими
дисциплинами.

За пределами источниковедения оставались огромные пласты материалов, которые выступают

либо производными от первичных, либо не связанными своим происхождением с архивами. На
этой основе складывались парадоксы. Так, на фоне относительной скудности литературные
памятники рассматривались как источники по истории России до начала XIX в., а дальше, когда
они начали появляться в большом числе, они, наоборот,- исчезали из поля зрения историков.

В источниковедении новейшего времени почти не рассматривались изобразительные,

аудиовизуальные средства и прочие источники информации, не менее важные для исторического
исследования, чем традиционные письменные документы.

В результате в своей более или менее завершенной форме, отраженной в учебниках, современное
источниковедение — это работа преимущественно с определенным кругом письменных
источников.
Большинству историков было присуще внутреннее убеждение, что только дореволюционное
источниковедение и есть настоящая работа с источниками, тогда как источниковедение после 1917
г. —сплошная идеология. Это отражалось в подходах к методике исследования. Ее можно было
четко проследить в отношении досоветских источников, но чем ближе к современности, тем более
обзорными становились источниковедческие работы.

В оценке значения отдельных групп источников преобладал партийный и государственно-

институциональный подход, явно устанавливающий иерархию их ценности для историков. Для
советского времени главными и наиболее достоверными считались партийные документы. Их
изучение признавалось наиболее важным. Более того, специально для истории КПСС создавалось
отдельное историко-партийное источниковедение. Дальше по значимости шли законы и
нормативно-распорядительные акты. Выделялась плановая документация как особый вид
источников советского времени, хотя каждому ясно, что планы и действительность далеко не одно
и то же. Такой подход давал возможность исследовать, как действует в истории власть, ее
учреждения и институты. Общество здесь выступает как пассивный элемент, как продукт
деятельности власти.

Логическим следствием стало выделение выдающихся личностей как творцов истории. Вокруг
них складывались целые пласты исторических трудов, а источниковедческие исследования,
посвященные изучению их наследия, превращались в самостоятельные направления
источниковедческой работы, например источниковедческая лениниана.

Характерной чертой источниковедения как дисциплины оставался отрыв его теоретических

вопросов от конкретных проблем исторических исследований7. Теоретическое
источниковедениезанималось специальными проблемами: что есть источник в свете ленинской
теории отражения, разработкой универсальной классификации, бесконечным уточнением
терминов8. Многие дискуссии, возникающие на этой почве, выглядели как бесплодные и
схоластические. Не случайно в среде историков сложилась стойкая антипатия к такому
источниковедению. На практике же ис- следователи-историки придерживались принципа «каждый
сам себе историк и каждый сам себе источниковед», что в сущности означало позицию крайнего
методологического индивидуализма или отказа от какой-либо методологии вообще и оправдание
простого «нанизывания фактов».

В целом в источниковедении советского периода явно довлела идеология, которая превратилась в

систему марксистских догм, не подлежащих ревизии и обсуждению. Однако нельзя сказать, что в
понимании целей и задач работы историка с источниками не происходило никаких изменений! Во-
первых, система этих догм допускала в определенных пределах развитие теории исторического
познания, постановку новых тем и сюжетов. Во-вторых, несмотря на изоляцию советских ученых
от внешнего мира, они не оставались в стороне от развития мировой общественной мысли. В этом
случае неизбежной была теоретическая, методологическая и идеологическая контаминация. Чтобы
учесть эти изменения, необходимо проследить движение общественной мысли, противостоящей
или развивающей марксистскую теорию исторического познания, прежде всего в социальных
теориях — взглядах на историю общества, которые так или иначе находили отражение в
исторических трудах и способствовали совершенствованию творческой лаборатории историка.

История, теории общественного развития и познания

Представления о развитии общества разрабатывались в рамках теоретической социологии и

философии истории. Социология как наука сложилась еще в XIX в. под влиянием позитивизма.

С самого начала она пыталась реконструировать главные фазы

■

историческом эволюции и описать изменения социальной структуры общества. Развитие общества

представлялось позитивистам в виде более или менее прямой эволюции и движения механических
конгломератов людей (эволюционизм). В дальнейшем в теоретической социологии больше места
стали занимать вопросы о природе социальной реальности, специфики изучения общественных
процессов, соотношения науки и мировоззрения, а также нормы и ценности культуры и особенно
религии. Йсторико-эволюционный подход уступал место структурно-аналитическому. В этой связи
складывались разные теоретические ориентации, где все больше места занимала критика
исторического материализма как универсальной методологии общественных наук. Если сам
марксизм строился на критике предшествующих течений общественной мысли, то с конца
XIX — начала XX в. экономические, социальные, политические и прочие теории основывались на
полемике с марксизмом, предлагая в лице таких видных мыслителей, как Э. Дюркгейм, М. Вебер,
Г. Зиммель, В. Зомбарт, 3. Фрейд, В. Парето и др., иные взгляды на роль экономики, общества и
человека в истории. Многие из них пробовали свои силы на поприще истории.

Э. Дюркгейм, например, много внимания уделял исследованию прошлых ценностных норм и

аномии, т. е. отклонений, социальных аномалий, различных форм религиозной жизни,
коллективных представлений. Творчество Дюркгейма было более тесно связано с позитивистской
традицией. Он был сторонником распространения рационализма на область познания
исторических явлений, применения строгих методов по образцу естественных наук.

Сильную конкуренцию марксизму в качестве теории исторического познания составило учение М.

Вебера, предлагающее более широкую и не столь однозначную трактовку исторического процесса,
как исторический материализм. Вебер находился под сильным влиянием ндиографического метода
и скептически относился к рационализму, хотя признавал его господство в европейском мышлении
нового времени. Для исследования общественных процессов Вебер создал релятивистскую теорию
идеальных типов, которая состояла в конструировании некоторых образов-схем,
позволяющих удобным способом упорядочивать эмпирический материал, добываемый
историческими исследованиями. Объявляя марксовы формации, например, не объективными
категориями, а способами идеальной типизации общественных отношений, он прокладывал
путь методологическому индивидуализму или методологическому плюрализму. Отдавая дань
материальному производству, он указывал на громадное значение рациональности европейского
мышления нового времени, распространения протестантской этики в установлении капитализма.
Рационализация, по Веберу, ведет к тому, что мир кажется все более прозрачным, т. е. ясным,
доступным для познания и изменения, освобождается от магии и суеверия («расколдовывание
мира»). На место экономического понятия классов и классовой борьбы как основного содержания
истории, Вебер ставил многомерность классовых различий, которые являются столь же важными,
как и отношения собственности, и служат источниками социальных конфликтов. Вебер не
формулировал, в отличие от Маркса, конечной цели истории, а, анализируя тенденции
общественного развития, указывал, что будущее общество скорее всего будет не диктатурой
пролетариата, а господством бюрократии, исследованию которой Вебер отводил большое место в
своих трудах9.

Г. Зиммель, испытывая сильное влияние философов Ф. Ницше и А. Бергсона, направлял свои

усилия на исследование творческого становления личности в истории, основанного на внутренних
переживаниях, эмоциях, интуиции, которые сохраняются при всех конкретно-исторических
изменениях10. В. Зомбарт соединял в своих трудах огромный фактический материал по
экономической истории с теоретическими обобщениями в русле духа и этики капитализма".
В. Парето настаивал на соединении в исследованиях логико- экспериментальной методологии и
человеческих поступков, которые определяются преимущественно не рациональными, а
инстинктивными побуждениями. Они-то и составляют основу для исторического движения. Но на
их основании возникают производные поступки, формулируемые в виде различных учений,
которые, охватывая массы, могут превращаться в идеологические, исторические и религиозные
доктрины. Комбинация логических и нелогических поступков создает общественный баланс
интересов, служит основой для антагонизма и социального неравенства. Способностью
руководить обладают немногие. Они составляют элиты общест-

9 Вебер также много издавался в дореволюционной России. Из переизданий последнего времени

см.: Вебер М. Избранные произведения. М., 1990; Он же. Избранное. Образ общества. М., 1994.

'"Отдельные переиздания его работ см.: Зиммель Г. Избранное. Т. 1—2. М., 1996. " Наиболее
крупный его труд см.: Зомбарт В. Современный капитализм. Т. 1—2. М„ 1903—1905; Т. 3. М.—Л.,
1930.

2 - 4423

17

ва и вождей. История — арена постоянной борьбы элит и вождей за власть,'главным образом в

форме насилия. Вожди и элиты принуждают массы к повиновению. Исходя из этого, историческое
исследование должно быть направлено на изучение действий элит и вождей. Идеи Парето в
последующем легли в основу концепции тоталитаризма и ее приложениям к истории ряда стран.

Среди различных школ и направлений все больше места стала занимать критика социализма,
особенно после революции 1917 г. в России. Особой непримиримостью к социалистическим идеям
отличался труд австрийского экономиста Л. фон Мизеса. Его книга «Социализм», написанная с
позиций крайнего либерального субъективизма и методологического индивидуализма и
опубликованная в 1922 г., не оказала заметного влияния в те годы, но была востребована позже, в
частности в трудах его ученика Ф. Хайека, также внесшего свой вклад в создание теории
тоталитаризма9.

На критике марксизма и социалистических идей специализировались многие отечественные

ученые и политики, эмигрировавшие из России. Среди них следует отметить многочисленные
труды П.А. Сорокина, который, не оказавшись «пророком в своем отечестве», сыграл заметную
роль в развитии американской социологии. Историческая концепция Сорокина предстает как
динамика в разной степени интегрированных культурных и социальных систем, где господствуют
разные представления о природе исторической истины и методах ее познания. На основе
соединения чувственного, рационального и интуитивного методов восприятия истины
формируются структуры общественных отношений, а также право, наука, искусство, мораль и пр.
Радикальные перемены в обществе осуществляются в результате кризисов, войн и революций.
Кризис «культуры чувства» стал предпосылкой распространения материализма и рационализма,
характерных для «безжалостного» и «безбожного» XX в.

Сильное воздействие на становление социальной психологии и исторической

антропологии оказало учение 3. Фрейда и его последователей. Сердцевину учения Фрейда
составлял «физиологический материализм», признание особой роли чувственных влечений, в
частности сексуальных, в развитии человека и общества. Фрейд распространял сферу
психического на область изучения истории мифологии, фольклора, религии.

От перечисленных выше имен ведут свое происхождение многие современные экономические,

социальные и политические теории, которые, по идее, должны были стать руководством для
эмпирических исследований. И, действительно, в ряде стран по мере развертывания конкретных
исследований такая связь обнаруживалась, хотя и в неявно выраженной форме. Среди
философских школ, имеющих локальное значение, нужно упомянуть американский прагматизм,
идеи которого оказывали воздействие на практику исторических и социологических исследований
в США, в частности на концепцию символического интеракционизма Г. Дж. Мида. Методологию
истории прагматизм требовал рассматривать в контексте решения проблем, которые встают перед
людьми в различных жизненных обстоятельствах в процессе практической деятельности. В этом
состоит смысл исторического познания, преодоления сомнения и выбора наилучших средств для
достижения цели. Истинность знания определяется его полезностью и успехом. Ясно, что
подобные представления как нельзя лучше соответствовали обоснованию особой
«миссионерской» роли США в истории XX в. и созданию «героической модели» американской
истории.

В свою очередь сами эти теории испытывали на себе влияние философских школ, отрицающих
присутствие рационального начала в общественном развитии: философия жизни, феноменология,
интуитивизм и пр. Необычайным успехом в 1920-е годы пользовалась книга О. Шпенглера «Закат
Европы», который, выделив различные типы культур в историческом развитии, делал упор на
кризисе европоцентристской модели и ее перерождении в «цивилизацию», не обладающую
творческим духовным началом.

Английский историк А. Тойнби в своем обширном труде «Исследование (постижение) истории»

мыслил развитие человечества как круговорот локальных цивилизаций, каждая из которых
проходит стадии возникновения, роста, надлома и разложения.

2* 19

Заметное влияние на историю оказывали религиозные философские школы, особенно среди

ученых, эмигрировавших или высланных из России после революции.

Следует указать также на слияние географического детерминизма с геополитическими

представлениями об историческом процессе, специфически воспринятое нацистской идеологией
для обоснования особой роли в истории германских (арийских) народов, «необходимого
жизненного пространства» и территориальной экспансии.

Смешением геополитических и религиозных концепций философии истории стало отечественное

евразийство, рожденное в эмигрантских кругах российской интеллигенции, рефлексирующей на
то, что произошло в России в начале XX в. Евразийство с точки зрения познания истории резко
противостояло попыткам рационального объяснения исторических событий, перенося его в
область религии и мистики, иррациональных свойств русского народа и его «евразийской миссии».

Евразийство поглотило в себе различные стороны тради- •ционного славянофильства и

почвенничества, своеобразно преломилось в творчестве таких мыслителей, как Н.А. Бердяев, С.Н.
Булгаков, И.А. Ильин, Л.П. Карсавин, П.А. Флоренский, С.Н. Франк и др.

Особо следует отметить историческую философию Бердяева. Суть философии истории по

Бердяеву — ее избавление от объективации, которая обладает неустранимыми свойствами
существующего бытия. Главное — понять смысл и назначение истории, которые реализуются в
соответствии с метаистори- ческим Божественным промыслом. С этой точки зрения должен
рассматриваться его труд «Истоки и смысл русского коммунизма». Отрыв от конкретики приводил
автора к парадоксальным выводам. С одной стороны, вина за случившееся в стране в XX в.
возлагалась на российскую интеллигенцию вследствие ее политической ангажированности, с
другой — следовали обвинения интеллигенции в аполитичности и безразличии к историческим
судьбам страны.

Различные идеи и теории истории общества в первой половине века стали переплетаться
практически в нераспутывае- мый клубок. Многие из них, не воспринятые в свое время, были
подхвачены позже. Например, труды российского ученого Г.Г. Шпета, который сегодня
рассматривается как один из основоположников исторической антропологии, герменевтики и
дискурса10.

Отечественный марксизм 1920-х годов испытал сильное влияние зарубежных социологических

теорий и философии. Только сталинская догматизация марксизма воспрепятствовала этому
процессу, хотя, как показывают многие труды, созданные в этот период, не могла остановить
развитие отечественной творческой мысли.

К отдельным положениям различных школ в отношении исторического познания, видимо, еще

придется возвращаться. Тут важно подчеркнуть другое: длительное время они не оказывали
решительного воздействия на практику исторических исследований.

Многие из школ рассматривались историками в качестве «картонных декораций», маскирующих

пробелы в конкретных исторических знаниях, а сами ученые — «обольстительными эссеистами»,
труды которых имеют мало общего с настоящей историей. В этой связи следует обратить внимание
на попытку исторического синтеза, предпринятую школой Анналов в 1930-е годы.

Анналы

Поначалу Анналы испытывали на себе сильное влияние так называемой социологической школы,
сформировавшейся в условиях позитивистской ориентации. От Э. Дюркгейма Анналы восприняли
идеи изучения устойчивых общественных структур и обращения к тем элементам, которые их
составляют. Основоположники школы М. Блок и Л. Февр развернули настоящие «бои за историю».
В своих трудах они призывали историков не просто переписывать источники, а воссоздавать
прошлое, прибегая для этого к помощи смежных дисциплин, подкрепляющих и дополняющих
одна другую11. Но, как указывал М. Блок, «наука расчленяет действительность лишь для того,
чтобы лучше рассмотреть благодаря перекрестным огням, лучи которых непрестанно сходятся и
пересекаются. Опасность возникает с того момента, когда каждый прожектор начинает
претендовать на то, что он видит все...»12. История как наука, изучающая глубинные пласты
экономической, социальной и духовной жизни, нуждается в новом понятийном аппарате и
качественно иной методике изучения источников.

Во главу угла ставились проблемы обобщения и синтеза частных результатов, получаемых

науками об обществе и человеке. Как отмечал М. Блок, удобство всяких «измов» прежде взяло
верх над попытками понять историю изнутри. Стратегия исторического исследования — мыслить
масштабными проблемами, но ограничиваться только теми, которые можно проверить на основе
изучения источников. Анналы призывали также к широким сравнительным исследованиям,
которые должны служить как способом типизации исторических явлений, так и их
индивидуализации, а в целом —исторического синтеза.

Основой для исторического синтеза является включение изучения источника в исторический

контекст (диахронный и синхронный). М. Блок настаивал на «борьбе с источником» — особом
умении задавать вопросы при анализе сообщаемых им исторических свидетельств. Исторический
источник в принципе неисчерпаем — его познавательные возможности зависят от способности
историков вопрошать их по-новому, с тех сторон, с которых они еще не изучались, от умения
«подслушивать» то, что не лежит на поверхности. В этой связи необходимо различать
«намеренные» и «ненамеренные» свидетельства и отдавать предпочтение вторым.

Анналы предлагали новые приемы изучения исторических свидетельств, более разнообразные,

более сложные и гибкие. Классификация источников, по их мнению, должна быть приближена к
контурам самой действительности. Для исследования содержания источника важно использование
приемов исторической семантики, анализа языка. На этой основе неизбежна интеграция
источниковедческих проблем в общее русло теоретических и методологических проблем
исторической науки13. В своих трудах основоположники Анналов впервые ввели
понятие менталитета, как особого склада ума, присущего людям той или иной исторической эпохи
и устанавливаемого на основе изучения языка источников.

Исследовательские установки переживающей становление школы Анналов вошли в резкое

столкновение с предшествующей историографией, усугубленное полемическим задором и тягой ко
всему новому. Так, Анналы резко отрицательно оценили послереволюционные труды П.Н.
Милюкова по истории России, которые он издавал в эмиграции, и благожелательно относились к
работам советских авторов. В трудах представителей школы вместо «театра власти», действий
царей, вождей, президентов, прочих сильных мира сего на сцену истории выходили совершенно
другие актеры — рядовые участники исторического процесса.

Исследовательские принципы теории тоталитаризма

Период после Второй мировой войны отмечен на Западе широким распространением теории
тоталитаризма, нашедшей отражение в исторических исследованиях. Нацистский режим в
Германии и сталинский период в истории СССР сыграли не последнюю роль в утверждении
взглядов тоталитарной школы. Теоретические положения тоталитаризма изложены в десятках и
сотнях трудов политологов и советологов, посвященных как общим его основаниям, так и
отдельным аспектам, которые касаются тех или иных политических институтов и учреждений в
различных странах, а более всего, пожалуй, в СССР. По мере того как развертывалась холодная
война, советский коммунистический режим рисовался на Западе все более ужасным по сравнению
даже с германским нацизмом. Эта тенденция была позднее по- простецки озвучена президентом
США Р. Рейганом, который определил СССР как «империю зла».

Исследовательские принципы тоталитарной модели базируются на противопоставлении

тоталитарного и свободного мира, закрытого и открытого общества. В центре внимания
тоталитаристов —некая абстрактная «свободная личность», независимая от власти. Труды
сторонников тоталитарной школы основаны на наблюдении и обобщении «негативных», вернее,
неприемлемых для западного «ученого мира» тенденций, свойственных в определенный период
новейшего времени процессу взаимодействия общества и власти. Эти тенденции специалисты
находят в политике и повседневной жизни многих стран, в том числе и исторических «столпов»
демократии. В этом смысле тоталитаризм можно назвать «болезнью XX в.» Исходя из этого
формулировались признаки, или атрибуты, тоталитаризма, число которых иные авторы доводили
до десятка, а то и более (идеократия, однопартийность, господство карательных органов,
отсутствие свободных выборов, цензура и т. п.). Под тоталитаризм как политическую теорию часто
подгоняются и экономика, и социальная жизнь, и культура. Однако сколько бы общих признаков
тоталитаризма ни перечислялось, их в сущности объединяет только признание некой особой
формы власти, которая зиждется на насилии и идеологическом внушении (индоктринации) по
отношению к личности. Различия властных форм в отдельных странах, которые, по признанию
теоретиков тоталитаризма, являются частью истории отдельных стран, непосредственно на
сущность власти не влияют, представляя главным образом академический, т. е. чисто научный
интерес. Таким образом, просматривается идеологическая заданность тоталитарной теории, ее
черно-белое видение и дихотомический по отношению к советскому марксизму-лениниз- му
характер, а также аналоги «Краткого курса истории ВКП(б)», взятые с обратным знаком (ведущая
роль партии — господство властных элит; морально-политическое единство советского
общества —единое идеологическое пространство; движение к социальной
однородности — создание монотонного бесструктурного «ато- мизированного» общества и т. д.) .
Факты, которые не укладываются в эти схемы, просто отбрасываются или получают превратное
истолкование.

В исследованиях тоталитаристов по истории России и СССР (Л. Шапиро, М. Фейнсод, Р. Пайпс, К.

д'Анкос, Р. Конквест, М. Малиа и др.) легко обнаруживается, как и каким образом они
препарируют источники в угоду своим взглядам. Об этом свидетельствует, например, длинный
список преувеличений числа жертв сталинского террора, прослеживаемый в трудах Р. Конквеста и
других авторов. Одним из ярких примеров последнего времени стал Р. Пайпс, приемы работы
которого с источниками были подвергнуты нелицеприятной критике как в отечественной, так и в
западной литературе14.

Уже сам по себе такой подход не мог не вызывать протеста у исследователей, коим оставалось
лишь детализировать особенности тоталитаризма в отдельных странах. По мере того как они
обнаруживали в развитии СССР отклонения от классической тоталитарной модели, возникали
сомнения в ее пригодности для объяснения советской истории, причем даже среди ее
приверженцев. Впервые это нашло отражение в трудах М. Фейнсода, который одним из первых
обратился к тщательному изучению советских архивных документов15. Как следствие, появились
другие теории, например авторитарно-бюрократическая модель, теория конвергенции и др. В 1980-
е годы в США и других странах некоторые историки, названные «ревизионистами», предлагали
иные подходы к изучению истории России и СССР.

Падение советского строя и крушение соцлагеря оживило теорию тоталитаризма на Западе. В тех
нередких случаях, когда она смыкается с другими, более современными течениями общественной
мысли, ее называют неототалитаризмом. Особенное распространение теория тоталитаризма
получила в постсоветской России и приобрела характер господствующей официальной идеологии
по отношению к собственному прошлому. Отечественные исследователи с энтузиазмом принялись
изучать основы тоталитарной теории и применять ее в своих исторических трудах. Причина
заключалась в антиномическом сходстве тоталитарной теории с догматической марксистско-
ленинской интерпретацией истории. Видимо, далеко не случайно, что многие бывшие блюстители
чистоты марксистско-ленинских взглядов, партийные деятели и историки КПСС стали ярыми
приверженцами тоталитарной теории.

Исследовательские установки тоталитарной теории — идеологическая заданность, линейность и

одномерность в подходах к изучению исторических явлений и процессов, имеющих сложный,
многозначный (амбивалентный) характер — вынуждают искать более приемлемые пути для
объективного освещения прошлого, «по ту сторону добра и зла», которые каждый понимает по-
своему. Поскольку ни советская, ни тоталитарная историография не создают для этого
необходимых предпосылок, внимание обращается на Дальнейшие попытки исторического синтеза.
Они предпринимались на Западе в послевоенный период в рамках различных школ, которые
искали способы как рационального, так и нерационального объяснения истории, как
сциентистского, основанного на отождествлении исторического знания с данными точных наук,
так и антисциентистского. В каждом из них отмечаются точки соприкосновения и взаимного
влияния. Это вполне понятно, ибо, в отличие от СССР, ученые на Западе не находились в идейной
изоляции.
Попытки рационального объяснения истории в послевоенный период, с определенными
оговорками, обозначены в русле трех главных методологических направлений:
структуралистского, неоэволюционного (функционалистского) и марксистского
(неомарксистского).

Структурализм

Со структурализмом в истории тесно связана эволюция школы Анналов, которая в послевоенный

период переживает период триумфа16. Анналы рассматривали историю в качестве сердцевины
всех общественных наук. Представителям школы действительно удалось стать властителями умов
не только во Франции, но и в других странах. Успехи Анналов связаны с именами Ф. Броделя, Ле
Руа Ладюри, Ж. Дюби, Ф. Фюре и многих других историков.

Структуралистская история предполагала изучение более глубоких общественных тенденций,

поведения не индивидов, а общностей, выявление постоянных экономических и социальных
детерминант (иммобильная история), а не тех или иных принятых властью решений, изучение
таких малоизменчивых составляющих исторического процесса, как, например, труд, семья,
домашнее хозяйство и другие. Напротив, политические действия рассматривались главным
образом в контексте происходящих экономических, социальных и культурных изменений. В
соответствии с иными тематическими ракурсами менялся и круг привлекаемых источников,
выдвигались новые методы их использования в исторических исследованиях.

Специфика структурализма, однако, с самого начала состояла в том, что в своей исследовательской
практике он опирался на изучение знаковых систем и оказался в тесной связи с развитием
семиотики. За сознательным манипулированием знаками, словами, образами, символами
структуралисты стремились обнаружить скрытые неосознаваемые глубинные структуры. Им, а не
историческим событиям, отводилась главная роль в историческом познании. Этим же
определялась степень объективности и научности исследования. Событие рассматривалось как
видимое, поверхностное отражение более глубоких структурных изменений в общественной
жизни.

Культура, интерес к которой все больше смещался в исследованиях структуралистов,

рассматривалась как совокупность прежде всего знаковых систем. Для исторического
источниковедения это означало формирование некого первичного массива текстов (источников),
подвергавшихся изучению. Коль скоро текст и язык, на котором он изложен, считался важнейшей
составной частью культуры, то постепенно именно язык стал объектом структурно-
семиотического анализа и синтеза и выявления скрытых и бессознательных пластов
культуры (ментальные структуры), которым якобы всегда подчиняется поведение человека.

Менталитет —«галльская модификация марксизма и психоанализа», по выражению Ф. Фюрея>,

стал едва ли не всепоглощающим понятием в истории Анналов. Своим содержанием оно
противостояло марксистскому тезису о зависимости надстройки от базиса и экономическому
редукционизму. Менталитет, по мнению анналистов, давал возможность изучать повседневное
сознание и поведение как порядок реальностей, которые, существуя внутри социальных классов,
вступают в динамическое взаимодействие, как раз и должное подвергаться осмыслению. Вкусы и
чувства, мнения и мечты, другие аспекты умственного состояния не считались немедленным
проявлением классового менталитета, а тот, в свою очередь, не рассматривался в качестве
привилегии какого-то одного класса.

Под влиянием неофрейдизма и неопозитивизма структурализм стал преувеличивать

роль бессознательных механизмов, заданных как бы a priori, которые, в соединении с попытками
их обобщения, привели к возрастанию эклектического характера школы
Анналвв под флагом ее открытости для любых теорий и идей, что было отмечено многими
учеными. История все более расщеплялась на отдельные дисциплины, происходила
эпистемологическая фрагментация исследований. Считалось, что чем больше аспектов
общественной жизни изучается, тем лучше. Параллельно шло проникновение различных методов,
как правило, заимствованных из других наук. История стала представать как
полиморфологическая (многослойная) дисциплина, суть которой поглощение различных
методов, расширяющих горизонты исторического видения. С расширением сферы познания
истории раздвигался и круг источников, которые использовались для исторических исследований.

Неоэволюционизм

В понятие эволюционистских включается много школ, но главное направление во второй половине

XX в. связывается с американским функционализмом, заложенным в многочисленных трудах Т.
Парсонса и Р. Мертона. Функционализм основывался на четком определении объекта
исследования (будь то экономические или социальные институты или процессы), расчленении его
на составные части (элементы, факторы, переменные), выявлении функциональных зависимостей
между ними, соотношения части и целого, приводящего к изменениям во времени (холизм). Так,
умножение благосостояния общества в истории есть функция от роста производства,
урбанизация — функция от индустриализации и т. д. В отличие от структурализма,
функционализм делал упор не на структуры, а на общественные ценности и нормы, приобщение к
ним с помощью социализации, в ходе которой формируется идентификация личности. Процесс
социализации в истории постепенно институционализируется, т. е. происходит с помощью
различных государственных и общественных учреждений, хотя доля неинституциональных форм
(семья, личные связи, улица и т. д.) остается весьма значительной. Утрата социальной
идентификации человеком, когда его намерения и ожидания приходят в противоречие с
изменениями, происходящими в мире, ведет к тому, что он начинает вести себя не так, как
предписывается общественными традициями и нормами, — источник различного
рода общественных аномалий.

Аномалии, отклонения регулируются с помощью социального контроля, обеспечивающего

нормальное функционирование той или иной общественной системы. Анализ существующих в
ней вза- имосвязеи и зависимостей возможен только на конкретном опыте исследования. В этом
просматривается неопозитивистская методологическая ориентация в познании. Соотношение
между различными компонентами изучаемых процессов необходимо постоянно измерять.
Отсюда — широкое обращение к статистическим методам, сопоставлению динамических рядов,
тщательный анализ существующих отклонений. Практически все теоретики-функционалисты
придавали чрезмерное значение факторам, поддерживающим сохранение социального единства,
оставляя в тени те, которые вызывают разобщение и конфликт. Несколько особняком в этой связи
стоит теория Р. Мертона, который четко проводил различия
между функциями и дисфункциями, обращал внимание на то, что многие из них носят латентный
(скрытый) характер.

В отличие от традиционного эволюционизма, опирающегося на теорию безграничного накопления

прогрессивных изменений в истории человечества и линейной схемы исторического развития,
неоэволюционизм предлагал понятия открытых систем познания общественных отношений,
учитывающих влияние множества факторов путем объединения прежде соперничающих
теоретико- методологических ориентаций в сочетании с сравнительно-историческим методом.

Одной из тенденций послевоенного времени стало стремление к деидеологизации научного

знания, теоретически заложенное в более ранних трудах В. Беньямина и К. Манхайма и нашедшее
отражение в исследовательских установках послевоенного времени17. Оно проявлялось в желании
представить историю как беспартийную науку, дающую беспристрастное знание об обществе.
Приверженцы этой точки зрения указывали на истощение идей в XX в. и их девальвацию. В этой
связи марксизм все больше стал рассматриваться как совокупность устаревших догм и
пропагандистских лозунгов, как неосуществимая и вредная утопия.

1950—60-е годы считаются периодом наибольшего распространения функционализма в

общественной мысли и его влияния на постановку исследовательских задач в конкретных науках.
Это была скорее не теория научного знания, выдвигающая общие и необъятные его принципы, как
считают отдельные авторы, а программа исследований, устанавливающая эвристические правила и
предусматривающая проверку различных научных гипотез. Отмечая тяготение функционализма к
созданию таких теорий, нельзя не отметить и некоторые нюансы. Так, Р. Мертон ограничивал
предмет обществознания созданием теорий среднего уровня, т. е. достаточно специализированных,
чтобы была возможна их эмпирическая проверка и в то же время обладающих той мерой
общности, которая позволяет охватить достаточно широкий круг" явлений.

Наибольшее распространение функциональные установки нашли в практике конкретных

социологических исследований. Для историков наибольшее значение имела разрабатываемая в
рамках этого подхода историческая социология (например, Н. Смел- сер в США, соавтор ряда
работ Т. Парсонса), но часто и сами историки заявляли себя приверженцами исторической
социологии. К таким, например, принадлежал Ч. Тилли — один из авторитетнейших на Западе
ученых, разрабатывавший теорию революций в истории — тему необычайно актуальную для
истории двадцатого столетия18, вопросы соотношения в истории макро- и микропроцессов,
трудовых отношений при капитализме и другие проблемы. Практическая реализация
эволюционно-функцио- налистских установок нашла отражение в теории модернизации, в
многочисленных трудах историко-сравнительного характера.

Теория модернизации

В разработку теории модернизации как универсальной теории исторической эволюции внесли

вклад Ш. Айзенштадт, М. Леви, У. Ростоу, С. Блэк и многие другие. В классическом варианте эта
теория, как и марксизм, предлагала оптимистическую модель мирового развития. Исторически
начало модернизации отождествляется с индустриализацией, урбанизацией, становлением
буржуазно-демократических государств, распространением массового образования и культуры.

Модернизация проходит различные этапы. Впереди шагает западная цивилизация как наиболее
рациональная и обеспечивающая высокие жизненные стандарты. Запад рассматривался как
вершина, а затем и конечная цель модернизацион- ных преобразований. Например, Ф. Фукуяма в
связи с крахом социализма в СССР и странах Восточной Европы, победой Запада в холодной
войне объявил об очередном «конце истории». Характерные черты западного общества в XX в., в
частности экономическая организация, считаются эволюционными универсалиями. Таким
образом, истории каждой страны уготовано свое место на шкале мирового развития, а историкам
остается лишь прослеживать, как происходит превращение традиционных обществ в современные,
как преодолевается отсталость под влиянием индустриализации, урбанизации, роста образования,
культуры и т. п. Теория модернизации явно тяготеет к использованию макропоказателей и
соответствующему обращению с историческими источниками.

Дискуссионным с самого возникновения теории модернизации стал вопрос об ее отношении к

марксизму и проводимым на его основе советским преобразованиям в истории XX в. Особенно
острый характер дискуссии приобрели в современной России. Одни авторы утверждают, что это
один из вариантов модернизации, предлагавший путь преобразований на основе идеологии,
которая обещала создать новое общество социального равенства без эксплуатации человека
человеком. Другие, что это тоталитарный вариант модернизации, проводимый сверху
насильственными мерами и на базе ГУЛАГа. Третьи вообще отрицают модернизационный
характер советских преобразований, расценивая их как историческое движение вспять к
архаическим общественным формам. В своем классическом варианте теория модернизации
обнаруживает сходство с современной теорией глобализации.

«Новые истории» на Западе

Все рациональные школы в методологии истории взывали к широким сравнительно-историческим

исследованиям, междисциплинарному сближению, применению строгих и точных научных
методов при анализе сведений исторических источников. На этой основе постоянно возникали
многочисленные «новые истории» — междисциплинарная история, квантитативная история,
психоистория и т. п., как грибы появлялись новые журналы. Например, Comparative Studies in
Society and History, Interdisciplinary History, Social Science History в США . Последний стал
рупором сциентизма в истории, как и группирующаяся вокруг него ассоциация «социально-
научной истории» (Social Science History Association). С нею был связан «бум» в 1970-е годы
квантифика- ции и компьютеризации в исторических исследованиях как наиболее научной
методологии. Примерно так же обстояло дело с другими учеными новациями, которые время от
времени предлагались западной историографией в различных странах и претендовали на полную
или частичную ревизию прежних исторических знаний.

Что общего было в этих многочисленных «новых историях»? Помимо стремления сделать
историю научной дисциплиной и признания необходимости взаимодействия многих наук в
изучении истории общества, им была свойственна установка на возможность достижения более
или менее полного исторического объяснения, на использование «внешних» социальных теорий
для интерпретации исторических данных. Как и «старые», «новые истории» рассматривали
полученное историческое знание в отношении к реальности. Считалось также, что целью
исторического исследования является если не познание законов, то достижение четких
утверждений о сущности исторических явлений и процессов, которые позволяют сравнивать их
между собой. Предельной формой такого подхода стала теория «всеохватывающих законов»
Поппера—Гемпеля, призванная как бы «со стороны» интерпретировать аккумулированные
историками серии конкретно-исторических данных19. «Новые истории» объединяла также
апелляция к структурам, интерес к коллективным феноменам, особая диалектика прошлого и
настоящего, допущение известного культурного и морального релятивизма, но не познавательного.

Советский структурно-функциональный анализ и системный подход в исторической науке

Многие авторы явно или неявно старались соединить марксизм со структурализмом и

функционализмом. В Советском Союзе в 1970—80-е годы это нашло выражение в структурно-
функ- циональной трактовке исторического материализма. Понятия формаций, базиса и
надстройки, класса и т. п. рассматривались как структурные категории. Исходя из этого
выводились функции государства, права, искусства, образования. Принцип историзма дополнялся
принципом социально-экономического детерминизма и диалектической противоречивости
исторического процесса. Причем, если революции в функционализме рассматривались как форма
отклонений от нормального развития, то в марксистской трактовке они выступали в контексте
радикальных структурных изменений общественного устройства.

Часто в советской литературе распространение структурно- функционального анализа связывалось

с более широким понятием системного подхода, который признавался преимущественно как
логико-методологическое средство, не решающее философских проблем научного знания. Тем
самым в него вносилось более широкое и гибкое содержание, не предусматривающее жесткой
концептуализации и абсолютизации20. Но обычно в своих трудах советские сторонники
системного подхода сразу же бросались объяснять, что он не противоречит принципам
материалистической диалектики, а Маркс только и думал всю жизнь о системном подходе и
осуществлял его на практике.

33

Таким образом, сколь бы догматическим ни оставался марксистско-ленинский классовый анализ, в

контексте истории общества он означал изучение больших (социетальных) групп и процессов,
находясь в этом смысле в русле общей с Западом традиции. Примерно одинаково, отличаясь
некоторыми нюансами, формулировались, хотя бы на бумаге, логико-методологические и
источниковедческие задачи исследований: требование системного анализа, опора на массовые
данные или данные, позволяющие,

по замыслу, выявлять глубинные (скрытые, неформальные) структуры и процессы, устанавливать

на их основе исторические закономерности. Желательным считалось использование при этом
статистических методов, моделирования и других приемов обобщения сведений, содержащихся в
исторических источниках.

В связи с распространением системного подхода в исторической науке академиком И.Д.

Ковальченко было переформулировано понятие массовых источников, а сам он принадлежал к
числу сторонников применения строгих и точных (количественных) методов в исторической науке.
Обоснованию их использования как магистрального направления развития исторической науки
была посвящена его книга «Методы исторического исследования» (М., 1987).

Неомарксизм

Нынешнее понятие неомарксизма или евромарксизма включает множество достаточно пестрых

теорий общественного развития, лежащих в русле программ радикального переустройства
общества. Их воздействие на историческую науку было более заметно в тех странах, где
влиятельными были социал-демократи- ческие или коммунистические партии: Великобритания,
Франция, Италия и др.

На становление неомарксистской историографии оказали влияние идеи венгерского автора Г.

Лукача, какое-то время работавшего в СССР, А. Грамши, 20 лет находившегося в фашистских
застенках Муссолини и оставившего свои записки — «Тюремные тетради». Лукач много внимания
уделял вопросам изучения культуры с позиций марксизма. Большая часть творческого наследия
Грамши связана с критикой исторических взглядов своего соотечественника Б. Кроче и
противопоставлением им марксистской теории познания. До сих пор исследовательские установки
А. Грамши весьма популярны среди историков Италии. Грамши много писал о роли в истории
«практической идеологии» (буржуазной, пролетарской и т. п.) как главного двигателя
исторического процесса. Прогресс в жизни народных масс считался критерием прогресса вообще.
Культурная гегемония господствующих классов, выражаемая интеллигенцией, господствует только
до тех пор, пока угнетенные классы не создадут своей культуры.

Нельзя не упомянуть воздействие на историческую мысль взглядов Л.Д.

Троцкого — ортодоксального марксиста-ленинца, твердо выступавшего сторонником мировой
революции и противни- 34 ком теории построения социализма в одной стране. В период
эмиграции взгляды Троцкого на происходившее в СССР все более оформляются в концепцию
«преданной революции» и «сталинского термидора». Влияние Троцкого обнаруживается в
складывании левого направления в западной историографии, в частности в трудах его биографа и
последователя И. Дойчера.

По линии развития и совершенствования марксизма развивалась английская историческая мысль.

Под ее влиянием наблюдалось становление британской школы социальной истории, которая
оказала сильное воздействие на развитие исторических исследований во всех странах, и из
социальной истории с ограниченным кругом проблем она по сути превращалась в историю
общества.

Во Франции Л. Альтюссер, работая в тесном контакте с Анналами и испытывая сильное влияние

структурализма, предложил альтернативный вариант противостоящей марксизму концепции
менталитета путем переформулирования понятия «идеология» и нередукционистской модели
взаимодействия базиса и надстройки. Индивиды, утверждал он, всегда схвачены образным
отношением к условиям своего существования и именно оно структурирует их мысль и поведение.
Идеология — это воображаемое отношение исторического субъекта к условиям существования, но
это вовсе не «отчуждённое сознание» или нечто подобное ему. Идеология, проникая в умы,
сталкивает людей между собой. У идеологии как таковой нет истории. Она может возникнуть и
исчезнуть вместе с условиями, ёе породившими. Отсюда — теория идеологии, привязанной к
конкретному месту и времени и выражаемой с помощью языка (дискурса). Таким образом, была
предложена своего рода надматериальная концепция идеологии, исключающая, однако, сферу
подсознательного и бессознательного в отличие от концепции менталитета. Противоречия, ошибки
и неудачи господствующей в обществе идеологии, по мнению Альтюссера, вызывают ее
омертвление, апатию и противодействие сторонников других убеждений и вольно или невольно
ведут к ее модификации, вырождению свойственных ей ритуалов. На каждом шагу возникают
двусмысленности, субверсивные формы социальной практики за каждым предложением и жестом.
Рождается сопротивление, в конечном счете приводящее к взрыву господствующей идеологии и ее
отрицанию.

Неомарксизм в сущности стал защитной реакцией на наступление новых идей и теорий и

содержал в себе стремление прими- з- 35 рить их с марксистской моделью исторического
развития. В этом, скорее, следует усматривать его слабость, а не силу. Попытки пересмотра
теории, построенной на довольно твердом фундаменте, вели к постоянному нарушению ее
целостности и единства. Этим объяснялись достаточно острые споры между самими
сторонниками марксистской ориентации в истории21. Суть их, как правило, сводится к тому, в чем
правы, а в чем не правы оказались классики применительно к тем процессам, которые протекали в
истории XX в., так и его ревизии с учетом идей Ницше, франкфуртской школы философии
истории, экзистенциализма, неофрейдизма и т. п.

Антропологический подход в истории

Структурализм ввел понятие структурной или культурной антропологии. Как и понятие

менталитета, антропологический подход был направлен против социологии, этики, эстетики
марксизма. Основателем структурной антропологии считается К- Леви- Строс. В своих трудах он
опирался на признание научной ценности истории и возможность познания широкого круга
явлений общественной жизни, на понятие рациональности как свойства любого продукта
человеческой деятельности. В поисках устойчивых составляющих исторического процесса Леви-
Строс указывал на роль мифов, в которых он усматривал универсальные семантические структуры
человеческой культуры. Англо-американская структурная или культурная антропология испытала
на себе сильное влияние символического интеракционизма, прослеживаемое в трудах П. Бергера,
Т. Лукмана и И. Гоффмана22. Гоффман, например, придал яркость и живость тому, что у Г. Дж.
Мида было лишь сухой, абстрактной концепцией. Благодаря трудам Гоффмана и других ученых
был сделан значительный вклад в понимание природы повседневной реальности.

В основе антропологического подхода лежал анализ межиндивидуальных взаимодействий,

которые выступают как символы определенных значений, выражаемых жестом или словом, а
также стабильных, ставших символическими структур. Познание истории предстает в этом случае
как взаимодействие «я» и «не-я (другое)». «Я» заставляет человека реагировать на свои поступки и
конструировать типы поведения. Различные группы на этой основе вырабатывают различные
миры, и эти миры меняются, когда меняются значения существующих символов. В рамках
антропологии был предложен драматический подход, который объясняет историю общества в
метафорическом значении «драмы», где люди действуют как актеры на сцене, принимая на себя
определенные роли.

Антропологический подход решал в первую очередь вопрос о том, что есть человек как существо
биологическое, социальное и культурное. Социальные отношения при этом раскрываются на
уровне связей между людьми: «я» и «ты», «мы» и «они». Большое число историков стали
склоняться к антропологическому подходу, рассматривая его в качестве более чувствительного при
интерпретации исторического опыта. Конкретные исторические исследования, осуществленные на
этой основе, демонстрировали весомую роль культурных различий и контрастов в исторических
изменениях, показывая странность и отчуждение отдельных культур и национальных историй.
Подчеркивая многообразие исторического опыта, психологическую несоизмеримость различных
культур, неодинаковое восприятие пространства и времени среди людей, живущих в различные
•исторические эпохи, антропологический подход указывал на громадную роль таких элементов
социальной жизни, как образы, символы, мифы, легенды, верования, ритуалы и т. п.
Антропологический подход позволил усилить внимание к народной культуре, роли женщины в
истории, семье и, наконец, к повседневной жизни. В целом же он претендовал на новую
квинтэссенцию понимания истории, а исследовательские установки историков постепенно
смещались в русло широко трактуемой социальнойили культурной истории.

Большинство исследований такого рода поначалу было выполнено по средневековой или ранней
истории нового времени, но постепенно внимание историков перемещалось и на более поздние
века. Один из центральных вопросов, которые поставила культурная и социальная
антропология, — о цене, которая была уплачена за индустриализацию и модернизацию общества в
ряде стран. Отсюда стремление преодолеть прежнее видение истории в рамках теории
модернизации, стадий экономического роста и современной теории общества массового
потребления.

Нарастание иррационализма в историческом познании

Постепенно в теории исторического познания на Западе стало нарастать влияние иррациональных

и антисциентистских школ, эпистемологического скептицизма и даже нигилизма, которые
затронули едва ли не все ведущие направления исторической мысли. На этом фоне возникали
подчас переходные гибридные формы, например социально-историческая философия Э.
Тирикьяна, создавшего пеструю мозаику из взглядов Маркса и Вебера, Дюр- кгейма, Сорокина и
Парсонса, Хайдеггера и Леви-Строса. Историк, как считал Тирикьян, изучает не прошлое, которое
в результате познавательной деятельности непрерывно растет, а наличные социально-
исторические структуры, что представляет собой крайнюю форму презентизма. Отмечая
ограниченность эволюционизма Парсонса, Тирикьян настаивал на изучении изменений в рамках
данных структур. В истории он различал социетальные изменения, которые происходят путем
революций — социальных катастроф и отмечал их очистительный по отношению к старому
порядку характер. Как социетальное изменение революция проходит несколько
стадий — накопление напряженности в социуме, кризис социальной системы, в результате
которого устанавливаются безнормие, анархия, падение морали и нравов. Но уже в рамках старой
системы происходит становление новых элементов, которые приходят в действие и выводят
общество из кризисного состояния.
Критика общественного устройства современного общества шла со стороны ученых, которых
традиционно определяют как «новые левые», хотя такое определение не вскрывает всех нюансов
исследовательских установок отдельных авторов и их политических ориентации. Это уже не
марксизм в чистом виде, не отдельное его направление, а марксизм разрозненных, часто резко
оппозиционных друг другу левых группировок. Его распространение связывается с идеями
франкфуртской школы и значительного круга принадлежащих к ней ученых разных поколений (К.
Хоркхаймер, Т. Адорно, Э. Фромм, Г.Г. Гадамер, Г. Маркузе, Ю. Хабермас и др.), а также
философов-экзистенциалистов (М. Хайдеггер, Ж.-П. Сартр, А. Камю). На время они становились
властителями умов молодежи. В мире профессиональных историков в период господства
неопозитивизма и рационализма идеи левых не получали большого резонанса, поскольку они
проявляли аристократическое пренебрежение к фактам, подменяя фактическую аргументацию
абстрактным конструированием. К левым во Франции принадлежал Л. Гольдман — философ,
социолог и историк литературы, автор концепции «генетического структурализма», в которой он
пытался примирить Маркса, Фрейда, структурализм с экзистенциализмом и историческим
материализмом. Идеи Гольдмана, получившие распространение в общественном мнении на
Западе, больше всего напоминают концепцию «социализма с человеческим лицом», выдвинутую в
СССР в годы перестройки. До этого отношение к левым в СССР было крайне негативным за
критику общественного устройства в Советском Союзе, которое они, впрочем, как и западное,
трактовали в духе тоталитаризма.

В самой же истории все громче начинает звучать критика структурализма как методологии
истории. На вооружение берутся феноменологические и экзистенциальные установки.

Феноменология и герменевтика

Исследовательские принципы феноменологии, разработанные в свое время философом Э.

Гуссерлем, были принципиально иными по сравнению с рациональными научными школами.
Феноменология в качестве исходного ставит вопрос, как охватить историю во всех проявлениях?
Наука не дает возможности проникнуть в жизненный мир. В жизненном мире исторического
субъекта заключен горизонт всех его целей, планов, интересов. Всякая деятельность извне, в том
числе и научная, ведет к тематическому расчленению жизненного мира, закрытию горизонта и
создает специфический угол зрения, тогда как задача состоит в том, чтобы познавать мир в
целостности, которая еще не была предметом исследования. Исходя из этого, нужно двигаться в
обратном направлении по отношению к науке путем редукции к донаучным значениям и
восстановлению мира повседневной жизни человека. Именно жизненный мир является
источником всех знаний об истории и его исследование имеет главное для нее значение. Для
жизненного мира характерна непосредственная очевидность и интуитивная достоверность фактов,
воспринимаемых человеком именно как таковые, неотрефлексированность знания, понимаемого
как самоочевидность, и цельность мировосприятия, как это и бывает в жизни. Отсюда —
необходимость самопознания, не разделенного на теорию и практику. Отсюда же — обращение к
герменевтике.

^Герменевтика — искусство понимания текстов, текстология давно была известна в историческом

и литературном источниковедении. Но современной герменевтике, в разработку которой внесли
большой вклад М. Хайдеггер, Г.Г. Гадамер и П. Рикер, было придано гораздо более широкое
звучание как целой системе историко- философских знаний, создающих путь к историческому
синтезу23.

Главное положение герменевтики состоит в том, что мир прошлого можно понять, только вживаясь
в него, сопереживая, чувствуя. Если понять прошлую жизнь можно только исходя из нее самой и с
помощью интуитивного в нее проникновения, то именно интроспекция (познание изнутри,
самопознание) провозглашается главным способом продвижения к истине. Герменевтика стала
рассматриваться как искусство понимания письменно фиксированных жизненных проявлений,
способов самовыражения в текстах. Основная проблема — как можно сделать индивидуальный
исторический опыт человека общественно значимым. Только реконструкция жизненного мира
создает основу для правильного понимания истории общества. Если мы обращаемся к прошлому,
то первая задача познания — реконструировать жизненный мир ушедшей культуры и только после
этого понять смысл составляющих ее памятников.

Старая герменевтическая традиция в соответствии с принципом историзма утверждала в

историческом опыте единство и непрерывность культуры, и передача этого опыта воспринималась
как предварительное условие понимания прошлого. Раньше для герменевтики было главным
установить традицию, которую через историографию разделяли историк и объект его
исследования — ремень, связывающий прошлое и настоящее и образующий общий разделенный
контекст. Сегодня, как утверждает современная герменевтика, этот ремень лопнул. Обнаружились
кризисы, провалы, разъемы, нарушающие единый ритм истории. Теперь интерпретация прошлого
обращается как бы в сторону от настоящего. Чтобы оказаться ближе к правде,
исследователю нужно забыть о себе и своем веке. Этогерменевтика различия, а не герменевтика
сходства между тем, что есть, и тем, что было утрачено, ушло в прошлое.

Новое обращение к герменевтике совпало с развитием различных теорий языка в смысле

отражения реальностей жизненного мира. Языку как «дому бытия», «свершению бытия» была
придана онтологическая сущность, т. е. произошла редукция реальности к языку, смещен акцент
на языковые познавательные структуры, дающие ключ к интуитивному восприятию прошлой
жизни. Этим определяется отношение к источнику-тексту. Его изучение лишь часть познания
прошлого, поскольку сам язык хранит память о прошлом. Прошлое бытие нельзя наблюдать
непосредственно, в него можно только «вслушиваться» и «понимать», в то время как все
современные исторические концепции основаны на рационализме, восходящем истоками к
картезианству (Декарту) и Просвещению. Рациональное объяснение, разум противостоит традиции
и харизме, более свойственным характеру общественных отношений. Вырваться из
плена — «железной клетки» рациональной метафизики (М. Вебер) — можно только путем
возвращения к изначальным забытым формам языка, ибо современный язык — орудие власти,
господства, позитивизма, технократизма — как подлинное самовыражение человека гибнет и
сохраняется, может быть, только в литературе, ибо в ней большое место занимает поиск
первородных языковых сущностей. Отсюда предпочтение литературе и воспоминаниям как
историческим источникам, ибо через них приходит понимание того, как люди ощущают себя в
семье, коллективе, обществе, государстве.

Если в старой герменевтике требовалось идти путем максимальной актуализации субъективного

восприятия исследователя, который должен оживить прошлое, в современной это считается
помехой для подлинного понимания истории. Только отбрасывая влияние современности, можно
выявить истинную ценность знания, а базу настоящего исторического труда должно составлять
предварительное понимание, заданное традицией. Можно исправлять, корректировать его, но
освободиться полностью нельзя. В свете сказанного только понимание — суть исторического
созерцания. Все остальное —фикции разума, не учитывающего конечности человеческого опыта
или его преходящего характера.

Каждый исторический источник рассматривался теперь уже не как прямое свидетельство, а

косвенное, через язык, на котором он изложен. Вопрос о методике работы с содержащейся в
источнике информацией не имел уже принципиального значения.
Более того, поскольку считалось, что принципы прежней сциентистской истории исчерпали себя и
привели лишь к тупикам и ложным конструкциям, им объявлялся своего рода «вотум недоверия».
Как утверждал один из критиков, нужно уходить «от калькулирующего деспотизма формально-
логического мышления и Числа».

Объективность в исследовании стала выглядеть как глубина освоения и понимания текстов. В

связи с этим предлагалось своего рода их «курсорное» чтение, постоянное прохождение
погерменевтическому кругу, соотнесение на этой основе части и целого и возвращение к истокам.
Коль скоро носителем традиции и понимания является язык, история стала представляться как
своего рода игра в языковые стихии, а герменевтика — способ участия в этой игре. Таким образом
складывалось эстетически-игровое отношение к истине, основанное на недоверии к
непосредственным историческим свидетельствам как фикциям сознания.

Под влиянием герменевтики начался процесс переосмысления всей истории идей, творчества,
авторства, поиск точек радикальных преобразований в области культуры по принципу «подвергай
все сомнению». Теоретические конструкции в исторической науке стали рассматриваться всего
лишь как плод познающего разума, судить об истинности которых невозможно. Многое в таких
установках происходило в рамках преодоления структурализма или постструктурализма.

Постструктурализм

Структурализм в истории, как утверждали его критики, ведет к «смерти человека», обезличиванию
истории. Обращалось внимание на постоянное несоответствие в структурализме формы и
содержания, теории и эмпирии. Согласно апостолу постструктурализма М. Фуко, главная цель
«археологии знаний» — изучение исторически изменяющихся систем познания и культуры (эпис-
тем) на основе языка, психологии, психоанализа, где основное — отношение слов и вещей,
выражаемое в форме речевых практик (дискурсов). В центре внимания оказываются власть и
социальная обусловленность исторического познания. Каждое общество имеет свою правду, для
него собственная история, политика и наука и есть «истина». В современном обществе она
выражается в форме некоего научного дискурса и институтов, которые его непрерывно производят,
служа средством постоянного экономического и политического возбуждения. Вместо поисков
истины ведется манипуляция общественным сознанием с помощью различных идеологий. В
познании, считал Фуко, идеологии должны иметь ограниченное применение. По трем причинам.
Во-первых, идеология — это всегда волей-неволей виртуальное изображение некой правды или
истины; во-вторых, идеология всегда имеет касательство к какой-то личности; в-третьих,
идеология всегда является производной от того, что она представляет в качестве основы, некого
экономического или материального детерминанта. Подчеркивание объективности и нейтральности
в науке — тоже своего рода идеология. Идеологической конструкцией, мифом являются и наши
представления о человеке, познающем субъекте. Фуко указывал на фрагментацию, растворение
личности в современном обществе, исчезновение «Я», замену самовыражения социальной
идентификацией человека.

Истина в современном обществе, согласно Фуко, выступает как воля к власти, выраженная в
существующих дискурсах, бесконечной игре в поиск смыслов и значений. Современный язык
становится непреодолимым барьером на пути к истине. Это — тюрьма слов, которая держит
покрепче, чем экономический детерминизм. Сама историческая наука тоже является одним из
воплощений воли к власти, особым дискурсом.

В истории, утверждал Фуко, играют роль не только закономерности, но и случайности, например

безумие, различные социальные аномалии. Он выражал свои взгляды через исследование
сумасшедших, тюрем, лекарств, сексуальных отношений, показывая как в рамках определенных
ценностей и дискурсов воспроизводится идентификация человеческого «Я». Он довольно
убедительно раскрыл исторически преходящий характер понятий, теорий, отдельных
общественных институтов, впрочем, не связывая их с диалектикой социальных процессов24.

Громадную известность критикой метафизичности всех форм западного сознания и культуры,

связанных с господством принципа «бытия как присутствия», приобрел Ж. Деррида, призывая к
отысканию ее исторических истоков и деконструкции различных форм текстов гуманитарной
культуры, выявлению в них опорных.точек, понятий бытия и метафор, в которых запечатлены
следы существования предшествующих эпох. Место спекулятивных положений, согласно его
взглядам, должна занимать работа с языком текстов. Конечная цель такой работы — обнаружение
за тем, что кажется непосредственно данным в источнике, культуры письма. Она не может быть
выражена в строгих понятиях, поскольку письмо (источник) не подчиняется принципу «бытия как
присутствия», но воплощает в себе принцип различия, рассеивания, неданности, инаковости.
Научная работа — это прочтение и толкование текста источника. В то же время простое
представление прошлого, хотя и может быть в определенном смысле научной задачей, но является
односторонним и внешним. Более важны литературная обработка текстов, поиск сюжетных линий
и представления их в форме рассказывания историй (трагедий, комедий и пр.) и
создания исторических миниатюр.

Взгляды постструктуралистов пришлись как нельзя кстати в связи с рядом кризисных явлений в
мировой историографии. Многие социальные теории, лежавшие в основании исторических трудов,
показали свою нежизненность. Кризис «измов» сопровождался развенчанием многих историко-
философских концепций и отсутствием их альтернативы. Стало очевидно, что созданные
исторической наукой отдельных стран национальные саги могут совершенно иначе трактовать
одни и те же события прошлого. На этой основе было констатировано исчезновение всеобщей
истории как таковой, т. е. истории, подчиненной единым законам развития человечества.
Постструктуралисты отвергают саму возможность провести различия между реалиями и
фикциями, проследить связи между историческими событиями, принцип историзма. Соединение
постструктурализма и деконструкции представляет собой постмодернизм.

Постмодернизм

По мнению одного из провозвестников постмодернизма Р. Барта20, историческое исследование

должно состоять из постоянного цитирования и комментирования текстов. Авторы, их создатели,
сделали свое дело, и теперь ими можно пренебречь, открывая простор для различных
интерпретаций. Смысловое поле, в котором работает исследователь, всеядно и разнообразно.
Деконструкция, расщепление текстов источников выводит на создание отдельных историй, в
основе которых лежит не объяснение, а описание. Каждый человек вправе составить из этих
фрагментов собственный коллаж. Таким образом, отвергается всякая наука и всякая
рациональность как проявление модернизма. Рациональность предстает не как результат развития
общественной мысли, а как навязанная людям философскими теориями. Появилась своего рода
программа, противостоящая макроподходам и теоретическим конструкциям. Как писал Г.
Иггерс , «не история, а истории, или, лучше, рассказы — вот что имеет значение»25. Фактически
такой подход означает возращение к несколько подзабытой, но всегда существовавшей «малой
истории» с несколько пренебрежительным отношением к ней со стороны «большой истории» как к
«бабушкиным сказкам».

Поначалу постмодернистские установки среди исследователей были встречены довольно

прохладно, если не враждебно. Некоторые авторы считают, что они вообще мало повлияли на
непосредственную исследовательскую практику историков. Представляется, что это не совсем так.
«Дискурсы» Фуко и «деконструкции» Деррида оказывают заметное воздействие на приемы работы
историков, а их идеи довольно широко распространяются в различных странах.
Постструктурализм сегодня выступает в качестве своеобразной методологии истории, вернее ее
замены, ибо интуицию, вслушивание, озарение, понимание и т. д., т. е. основное, на что делает
упор постмодернистская теория исторического познания, трудно отнести к разряду научных
методов. Было бы неправильно не видеть объективных причин распространения постмодернизма.
Дело в том, что сама современная жизнь в результате воздействия идеологий, политических
партий, манипулирования общественным сознанием через средства массовой информации и
коммуникации стала приобретать черты виртуальной, а не настоящей реальности, своего рода
мыльных опер. Постмодернизм отражает также усталость общества от натиска теорий, идеологий
и пр.

В сущности правы те, кто считает, что постмодернизм — это нечеткая этикетка для обозначения
приверженцев главным образом разрушительного, «деконструктивного» подхода в историографии,
который в последние годы обретает немало сторонников. Постмодернизм проявляется в
постоянном и бесконечном расшатывании устоявшихся стереотипов в языке, в общественной
жизни, предлагая взамен ничем не сдерживаемый поиск новых смыслов и значений. История как
система научных знаний отвергается вообще и заменяется множеством виртуальных историй.
Отличительным признаком постмодернизма является эпатаж общественного мнения.

Таким образом, вместо синтеза истории, провозглашенного новыми подходами, происходит распад
исторического знания на отдельные рассказы о прошлом, судить об истинности которых
невозможно. Это было уже, что называется, чересчур, и на этой почве возникали подчас
достаточно острые баталии, как, например, в англо-американской историографии.

Дело в том, что в наибольшей степени идеи постмодернистов были подхвачены за океаном.
Некоторые авторы считают, что произошла странная трансплантация идей Фуко и Деррида в
Америку'1'. Ничего странного, однако, нет. В США в послевоенный период было более острым
столкновение различных школ и направлений общественной мысли. В последние годы происходят
заметные изменения в социальной структуре американского общества, в системе университетского
образования, идет вхождение в активную общественную жизнь расовых, этнических групп,
повышение в ней роли женщин, молодых поколений, разного рода социальных меньшинств.
Героическая модель американской истории оказывается неприемлемой, поскольку для многих из
них исторический опыт не укладывался в прежние представления американской историографии.
На этой основе происходило вторжение в нее конкурирующих школ, направлений, подтверждая
идею о том, что всякая наука имеет смысл только в определенном социальном контексте.

Был брошен вызов представлению о свободно действующей и познающей личности, чья

деятельность якобы позволяет проникать в законы природы и общества и способствовать созданию
лучшего мира. Вся современная индустриальная, городская по преимуществу жизнь,
ориентированная на модернизацию общества, ее оптимистическую телеологию, оказалась под
огнем критики как специфическое порождение западной мысли и навязывание ею своих
ценностей, как фальшивая романтизация лишь одной из моделей исторического развития. Сама
модернизация оказалась под огнем сокрушительной критики. Две страшные войны, массовая
культура, падение нравов, манипулирование сознанием, проедание ресурсов, экологический
кризис, подавление личности, разгул преступности и пр. расценивались как свидетельства
вырождения современной цивилизации.

Отношение к постмодернизму среди историков оказалось довольно противоречивым: от

провозглашения революции в исторической науке до полного неприятия. Но, как отмечали авторы
одного из трудов, ученые, даже весьма скептически настроенные к постмодернизму, охотно берут
на вооружение высказываемые им идеи в конкретных исследованиях. Особенно чувствительными
к скептицизму и нигилизму оказались новые поколения историков, а наиболее яростными в атаке
на прежние устои историографии — представительницы феминистской истории, которая
критикует ее как господство мужского начала.

По времени эти явления в англо-американской историографии совпали с бурным развитием

лингвистической философии — одной из разновидностей аналитической философии, которая
выступала под флагом критики неопозитивизма против всякого сциентизма, техницизма,
унификации понятийного аппарата, ратовала за элиминацию метафизики и чистоту
употребления естественных языковых средств. Лингвистическая философия и аналитическая
философия истории (А. Данто), давняя книга Р. Коллингвуда «Идея истории», резко критикуемая в
период господства сциентистских школ, работа Л. Стоуна об истории как повествовании
послужили теоретическим обоснованием эволюции историографии в сторону описательного
дискурса, названного «оживлением нарратива», т. е. исторического повествования, рассказа. Его
предлагалось строить по принципу сценария, созданного для интерпретации
источников. Эпистемологическое обоснование дискурса было подробно развернуто в книге X.
Уайта «Тропика дискурса», ставшей популярной в последующие годы26.

Уайт призывал решительно отказываться от ложного, по его мнению, различения истории как
науки и искусства, отвергнуть «фабианскую тактику» и принцип «золотой середины» в трактовке
этой проблемы. Главное — освободить мысль историка от прежних пут и шор. Для истории
пришло время, указывал он, отвечать на большие и сложные вопросы, которые ставят сегодня
философия и литература. Используя идеи А. Данто, У. Дрея, Р. Коллингвуда, М. Фуко и др.
философов, Уайт обосновывал новые познавательные функции исторического повествования на
основе сближения с литературой и литературной критикой и использования различных приемов
беллетристики (выбор жанра, сюжет, интрига, метафоры и пр. тропы). Возражая на обвинение в
покушении на научность истории, Уайт писал, что «...даже если мы не можем достичь научного
знания, мы все же способны получить какое-то знание, чему литература и искусство дают яркий
пример и легко узнаваемые результаты»27.

Сегодня в США интерес к постмодернизму нарастает, особенно среди молодых историков. Не

реальность, а представление о ней в обществе — вот что должно интересовать исследователя в
первую очередь, считают многие авторы. Признавая, что это представление находится в
материальном и социальном контексте, они считают, что в нынешнем мире исключительной
сложности и неопределенности, чрезвычайно противоречивых взглядов, только дискурс может
быть целью исторического познания. При этом главное, что должно изучаться, как общественная
практика отражается в определенных образах и символах, как через язык происходит выражение
социальной идентификации, как в нем отражаются взаимоотношения общества и власти.

Критика постмодернизма была развернута в работе авторитетных американских историков

«Рассказывание правды об истории»28, породившая целую дискуссию на страницах
международного журнала «History and Theory». В этой работе постмодернизм критикуется с
позиций культурной антропологии, американского прагматизма и здравого смысла,
проистекающего из особенностей исторического исследования. Однако аргументация авторов
оказалась не очень убедительной.

49

Более плодотворным стало понятие «новый историзм», или «исторический историзм»,

разрабатываемое в англо-американ- ской историографии, согласно которому сегодня человек
может быть понят только через историю, а не как некая абстракция. В связи с этим предлагается
синтез различных подходов к изучению истории29. Интересным представляется также
выступление на эту тему известного западного историка Ч. Тилли, переведенное на русский
язык30. Дальнейшее развитие исторических знаний автор видит в обращении историков
к реляционному реализму. Он состоит в сближении методов сциентистского и исторического
анализа, но не сводит роль историка к функции простого хранителя времени или машиниста
паровоза, доставляющего вагоны, нагруженные фактами, дабы смолоть их на громадной мельнице
других общественных наук. История является наукой об обществе в той степени, в какой
общественные процессы являются последовательными, в какой они причинно связаны и
обусловлены в пространстве и времени, в какой индивидуальный и коллективный опыт
аккумулируется и застывает в культуре, в какой историки, понимающие значение исторического
контекста, будут держать своих коллег, стремящихся к универсалиям, ближе к реальности, т. е. к
изучению источников, принимая во внимание все те приемы и методы, которые предлагаются для
установления смысла и значения заключенных в них свидетельств.

Как представляется, именно в рамках данной парадигмы ведется в настоящее время большинство
исследований, в том числе по истории России и СССР. Большинство зарубежных ученых данной
специализации сосредоточено в США, хотя после падения коммунизма в нашей стране их число
уменьшается. В современных работах зарубежных историков явно наблюдается тенденция к
своеобразному синтезу экономической, политической, культурной истории, развертываются
тендерные исследования, усиливается внимание к молодежи и детям, к проблемам пьянства,
преступности, к таким аспектам жизни, как ритуалы, праздники, массовые развлечения и пр. Для
исследования привлекаются новые источники, в том числе все чаще используются фотографии,
кино, произведения искусства и литературы.

История повседневности

В последние годы на Западе явно растет интерес к изучению повседневности, в том числе в
изучении истории России и СССР. В принципе и прежде бытовая сторона жизни общества
находила отражение в исторических трудах, но лишь в качестве экзотического дополнения,
украшения. Многочисленные «новые» истории по своей сути были направлены на то, чтобы
охватить все жизненные аспекты, включая каждодневные основы человеческого существования.
Но только в лице германской истории повседневности — Alltagsgeschichte была сделана попытка
определить историю повседневности как своего рода новую исследовательскую программу, еще
один исторический синтез, подобный тому, что был предпринят в свое время в Анналах31.

Исходные позиции истории повседневности, по признанию ее адептов, базируются на соединении

идей франкфуртской школы философии истории, марксизма, англо-американской антропологии,
постструктурализма и герменевтики. В каком-то смысле ее следует рассматривать и как реакцию
на оптимистическую телеологию теории модернизации, ибо исторический опыт Германии,
понятно, в нее не укладывался.

Сторонники истории повседневности говорят не о замене, а уточнении, структурного подхода с

целью обогащения нашего понимания прошлого, отдавая тем не менее приоритет изучению
повседневной жизни, что позволяет, по их мнению, показать дихотомию между объективным,
материальным, структурным (институциональными факторами) и субъективным, культурным,
символическим, эмоциональным (человеческими факторами). Нужно идти дальше и перевернуть
логику исторического построения, отталкиваясь от повседневной жизни. История должна
начинатьсяснизу, с тех, кто жил и страдал, кто назывался маленьким человеком. В центре
внимания должны быть те, кто оказался жертвой модер- низационных процессов, кому в них не
нашлось места. Большое место, например, должно занять изучение крестьянства как жертвы
индустриализации, его обнищание и секуляризация.

Нужно отказаться от изучения политики наверху, ибо внизу, на микроисторическом уровне,

сталкивается как общественный, так и частный интересы. Таким способом можно преодолеть
разрыв между изучением народной культуры и власть предержащих, дистанцию между «мы» и
«они», которая препятствует правильной социальной идентификации. Только так можно избежать
изображения людей всего лишь как марионеток истории.

Социальную стратификацию общества, которая образуется на основе макро- (блокоформирующих)

процессов и трансформаций, воплощенных в идеологиях, — вертикальную, так сказать, ось
социального измерения, сторонники истории повседневности призывают объединить с другой,
горизонтальной осью, проходящей на уровне обыденного сознания, менталитета, и изучать, как
человек через язык выражает свое положение в обществе, какая на этой основе формируется
общественная практика. Решить этот вопрос можно на уровне повседневности. Здесь происходит
взаимопроникновение, взаимодействие скрытого и явного и выражается в форме различных
дискурсов. На основе обращения к ним нужно формировать новый исследовательский социально-
исторический блок, избегая идеологических и прочих упрощений в истории. Нужно искать
символы, слова, образы, которые люди присваивают и через которые себя выражают. Политика и
идеология занимают малое место в повседневной жизни, впрочем, при определенных условиях
могут занять и большее, но это, опять же, предмет специального исследования. Классовые
представления находят отражение в дискурсе. Но насколько они совпадают с действительностью?
Мы не можем объективно судить об этом, если следовать за современными теориями истории, но
можно сравнить, например, с официальным дискурсом и, указывая на расхождения, приблизиться
к пониманию не только социальной идентичности, но и причинности в историческом процессе.
Гипотезы, которые в этом случае предлагались ранее, здесь неуместны, ибо неизбежно ведут к
подгонке исторических свидетельств под заранее заданные схемы.

4*

51

Не статические структуры, а, напротив, динамизм и противоречивая природа радикальных

исторических изменений, производство и воспроизводство действительной жизни,
где участники — не только объекты, но и субъекты истории — провозглашаются основой истории
повседневности. Прерывность и непрерывность в историческом опыте понимаются как результат
действия конкретных исторических сил. Но, в противовес марксистам, не поиск

не^ой средней нормы поведения людей в общественной практике должен лежать в основе
исторического труда, а, наоборот, — использование многозначных способов презентации того, как
отдельные индивиды и группы людей выражают свои интересы и вносят свой вклад в общую
копилку человеческого опыта, постепенно трансформирующего мир.

Изучение преемственности в истории, прерывности и непрерывности общественного бытия

выступает как замена структурного подхода в историческом исследовании. Через повторение
опыта происходит конфигурация форм повседневной жизни. Она становится практичной и
освобождает человека от тревог и сомнений. Повторение означает подчинение власти и выступает
как условие стабильности. Событие рассматривается как нарушение сложившегося ритма
повседневной жизни. Отсюда —призыв обращать внимание на странное, ранее неизвестное, на
«чужаков», «на еретиков», на тех, кто ведет себя иначе, чем другие.

Историческое полотно в истории выступает главным образом в языке, дискурсе, кодах и матрицах
поведения, сопротивления «им», т. е. «не своим», «чужим», тем, кто не вписывается в рамки
предложенной или установленной идентичности. Ее можно проследить, обращаясь к текстам
исторических источников. Приоритет при этом отдается определению субъективных значений,
установленных на основе серийности конкретно-исторических данных, соединения анализа и
синтеза с помощью герменевтически индивидуализированного метода понимания, следуя по пути
от общего к частному, к более узким, но более насыщенным свидетельствами историческим
фрагментам, созданию исторических миниатюр. «Копать, так сказать, глубже, одновременно
расширяя горизонты исторического видения».

При работе с текстами источников, в соответствии с принципами герменевтики, центральным

становится вопрос о доступности текстов для понимания и установления значения субъективного
опыта, в них отраженного. Исследователь вовсе не обязан становиться на сторону
автора — создателя источника. По этой причине он ограничен в способах раскрытия образа жизни
и культуры прошлого. Главное— достичь их понимания путем терпеливого систематического
наблюдения и реконструкции. На этой основе можно увидеть странное и удивительное в кажется
уже донельзя знакомых исторических текстах.

В распоряжении историка только тексты — некий порядок значений, символических структур,

выражений, действий, в них включенных. Тексты — основное, что составляет социально-
культурную историю. Ее результаты — тоже тексты, представленные в форме рассказа,
«насыщенного повествования», т. е. такого текста, в котором дается как можно больше иерархий
культурных значений, —текста, открытого для дальнейших интерпретаций.

Нужно преодолеть, говорят сторонники истории повседневности, разрушительное для истории

противопоставление объекта и субъекта в исследовании, неважно, на базе ли неких ментальных
структур или абстрактных идей, идеологии или официального дискурса. Предлагается другой
дискурс, который понимается в духе К). Хабермаса, т. е. рационального диалога, свободного от
всякого понуждения и власти, и идеологии, своеобразной «этики спора» лиц, обладающих
знанием, и усвоения некоторых герменевтических процедур, направленных на то,
чтобы устанавливать, как в текстах источников на основе языка обозначается реальность. При этом
считается, что семантическое и лексикологическое изучение слов, выражений, идей, метафор дает
историку намного больше, поскольку понятие дискурса шире, чем менталитета и
идеологии. Нужно внимательно смотреть, какие слова появляются в текстах, устанавливать их
значение, связь, существующую между ними, согласовывать различные языки на уровне
обыденного сознания. Задача дискурса — создать новый уровень социально-исторического
исследования. Дискурс связывает воедино вопросы исследования, изложения, оправдывает или
отвергает историографию.

Многие вопросы социальной жизни не поддаются измерению, квантификации, доступны

пониманию только на уровне микроанализа. Дискурс не может быть подвергнут компьютеризации
из-за своей уникальной морфологии, неоднозначности значений, метафоричности своего
содержания. Термин «социализм», в частности, выступает в повседневной жизни как символ без
какого-либо конкретного значения. Каждый человек понимает его по своему.

История повседневности существенно раздвигает источниковедческую базу исследований за счет

микроисторических подходов и синтеза работы с различными группами источников. Л. Людтке,
описывая развитие Alltagsgeschichte, указывал, как постепенно вводились в исследования
материалы местных архивов, какие реконструировались индивидуальные биографии,
использовались аудиовизуальные средства, устная история, этнографические источники32. Упор
делается на изучение символов, способов поведения, привычек, знаков, ценностей, «маленьких
традиций», переходящих от поколения к поколению. На этой основе, считают сторонники истории
повседневности, можно соединить кратковременные и долговременные исторические циклы,
оживить историю и сделать ее многокрасочной, состоящей из лоскутных композиций типа
рукодельных цветных ковриков — пэчвоков (от англ. — patchwork).
Если все-таки кратко суммировать, что в сущности предлагается в рамках вышеизложенных новых
подходов к изучению истории, то, во-первых, полностью отказаться от политики и идеологии, во-
вторых, заменить историю «сверху» историей «снизу», в-третьих, осуществлять своеобразный
исторический синтез на микроуровне общества, в-четвертых, возвратить историю к
повествованию, к рассказам о прошлом, но на уже другом витке, на уровне, так
сказать, «структурного нарратива», который должен строиться на основе языковых когнитивных
структур и герменевтического прочтения источников.

Современное состояние исторической методологии и источниковедения в России

В современной России отношение к методологии и источниковедению в исторических трудах

можно описать в терминах хаоса и разброда, напряженного поиска новых подходов и
интерпретаций. Вся прежняя советская история страны в XX в. оказалось перевернутой,
разрушенной, по-иному истолкованной. Были отвергнуты или покачнулись марксистско-ленинские
догмы, ранее считавшиеся непреложными истины, произошло заметное раскрепощение мысли. В
трудах историков появились острые, ранее не обсуждаемые проблемы. Стали широко доступными
многие труды, противостоящие догматической марксистско-ленинской интерпретации
исторического процесса. Некоторые из них переиздаются большими тиражами. В
профессиональной среде историков усилилось внимание к развитию как западной, так и
отечественной исторической мысли. Одновременно стали нарастать проти-

ЙОречия и парадоксы, приведшие к кризисному состоянию исторической науки и исторического

знания о нашем относительно недавнем прошлом.

Плюрализм мнений породил множество версий и взглядов по поводу происходивших событий,

далеко не всегда обоснованных или даже дилетантских. Наблюдалось стремление «спрямить»
прошлое, как и раньше, подгонять факты под заранее заданную схему, неправомерные аналогии,
экстраполяции и обобщения и, грубо говоря, «идиотский задний ум». Много было огульного
отрицания, использования разного рода теорий, в том числе давно отвергнутых или некритично
заимствованных из зарубежной историографии. Нельзя было не отметить персонификации
истории, причем выдаваемой или однозначно трактуемой как некое последнее слово в
исторической науке. Происходит эксплуатация одних и тех же сюжетов с небольшими вариациями.
Умножилось количество легковесных, конъюнктурных трудов. Широко распространилась
практика черпать сведения из сомнительных и не заслуживающих доверия источников. Вместо
повышения уровня исторического сознания общества наметилась дезинтеграция целостности
видения исторического процесса и неспособности историков создать сколько-нибудь
вразумительную концепцию отечественной истории XX в.

Образующийся в результате крушения научной теории социализма вакуум заполняется обрывками

идей самого разного толка, которые вряд ли можно считать надежным компасом в бурном море
политических страстей. Посткоммунистическое сознание захлестывают элементы
иррационализма, мистики, религиозного миросозерцания, национализма. Наблюдается
сладострастное копание на кладбище мертвых идей, на свет вытаскиваются мысли, казалось бы,
давно забытых пророков. С точки зрения научного познания такой подход не сулит особых
успехов, создает опасность возникновения новых мифов и догм, не избавляет научное сообщество
от конъюнктурной идеологической зависимости. За более чем 70-летнюю историю советского
государства сложились определенная структура и организация исторической науки, принципы
подготовки кадров, выработались способы и методы исследовательской работы, приемы
утверждения истины н последней инстанции. Если история призвана обслуживать надуманные
схемы и построения, о каких настоящих методах исследовательской работы может идти речь?
Вполне достаточно уместно подобранной цитаты и пары-другой примеров, позволяющих
«доказывать» все, что угодно. В такой «истории» нет места ни методологии, ни источниковедению.
Некоторые работы на эту тему, вышедшие в последние годы, производят странное впечатление.

Сегодня мы видим смешение различных подходов и понятий, образующих подчас нелепый

симбиоз в нашем понимании и объяснении прошлого, состоящий из множества элементов. Во-
первых, несмотря на то, что историки перестали клясться в верности мар- ксизму-ленинизму,
видна непреодоленная марксистская трактовка исторического процесса с точки зрения
формационного подхода в терминах: капитализм, социализм, коммунизм и категорий
исторического материализма. Во-вторых, как раньше в качестве аксиомы исторического познания
рассматривался марксизм-ле- нинизм, так теперь в этом роде выступает тоталитаризм, который,
как уже было сказано, является зеркальным отражением первого. В-третьих, сегодня очевидно
увлечение историософией. Здесь исторические факты, а уж тем более методы работы с
источниками, не играют особой роли. В последнее время появилось множество публикаций
подобного рода, как извлеченных из арсеналов прошлого, так и написанных заново, в большей
мере эпигонских, но иногда достаточно оригинальных. Их легко можно узнать сегодня в печати в
виде размышлений о революции, о судьбах России, о русской идее, об особом предназначении
русского народа и интеллигенции, особости российской цивилизации. В-четвертых,
прослеживается оживление геополитических концепций, прежде всего в различных оттенках
нового евразийства, активно проповедуемого в ряде изданий. В-пятых, наблюдается агрессивное
наступление постмодернизма, прежде всего через литературу и искусство, претендующих сегодня
на первенствующую роль в познании прошлого, где главными источниками для его изучения
выступают произведения литературы и искусства.

Особенно ярко эклектика в современных представлениях о прошлом проявляется на уровне

учебников и учебных пособий по новейшей истории России, число которых зашкалило за сотню.
Даже власть, которая, как правило, определяет, как должна выглядеть официальная история
государства, озабочена сегодня состоянием исторических знаний, преподносимых в студенческих
аудиториях и школьных классах, когда одновременно преподаются и достижения социализма и
ужасы тоталитаризма.

Общественное сознание, не поспевая за быстро меняющейся политической конъюнктурой и

сменой акцентов, почувствовало интерес к документу, к историческому источнику, позволяющему
читателю самому вынести суждение о том, что же происходило в недавней нашей истории.
Отвечая на эту потребность, историки осуществляют длинный ряд программ публикаций
исторических документов, главным образом рассекреченных в последние годы. Само по себе это
замечательно. Однако под программы публикаций нередко, как и раньше, закладываются идеи,
вытекающие из нынешних весьма аморфных, не устоявшихся и путаных представлений,
страдающих газетными штампами и клише, налетом сенсационности. Издание исторических
источников полезно и необходимо, но оно требует основательных профессиональных навыков и
достаточной археографической подготовки.

Историк, естественно, не может быть в стороне от процессов, происходящих в обществе. Как

доказывает весь предшествующий опыт историографии, история не может быть свободной от
идеологии и политики. Более того, история часто оказывается крайне опасным орудием в руках
политиков, будь то приверженцы революционной стратегии и тактики, псевдолиберальных
ценностей, национальной идеи или какой-либо еще.

Программа для современного исторического исследования и задачи источниковедения

Какие же выводы следуют из вышеприведенного анализа логики развития исторических знаний?

Процесс утверждения новых идей, которые разделяла бы большая часть нынешнего российского
общества, невероятно труден. В некотором смысле ему придется пройти этап деидеологизации в
том смысле, чтобы избавиться от сковывающих пут прежнего мышления, от политической
трескотни, от попыток немедленно решать большие вопросы и обратиться к теории малых дел,
служащих решению конкретных проблем в области науки и практики.

Прежде всего, видимо, следует обратить внимание на особенность истории как науки о
прошлом, ее отличие от других наук, изучающих общество. К сожалению, сами историки мало
задумываются над этим вопросом, оставаясь равнодушными к познавательному статусу своей
профессии и тесно привязанными в исследовательской практике к конкретным историческим
фактам, образам, категориям. Дело не в том, что историк ненавидит абст- ра^ции, предпочитая
конкретное, индивидуальное, особенное, уникальное в содержании истории, а в том, что материал,
с которым он работает, определяет рамки его труда по объему весьма значительного. В силу этого
остаются недостаточно осмысленными вопросы предмета и методов, и, только встречаясь с
явлениями прошлого, которые как-то иначе, чем прежде, нужно понимать и объяснять, «архивное
племя» может обратить свой взор на то, что предлагает на сей счет теория и методология.

Усвоение разного рода новаций в истории идет путем медленного переваривания и постепенного
поглощения. История как наука консервативна, развивается медленно («медленная наука»).
Большинство исследований по истории, какие бы теории ни предлагались, издавна следуют
проторенным путем. Степень принятия или непринятия нового в изучении истории зависит
главным образом не от разного рода теоретических рассуждений, а от успеха конкретных
исторических трудов, делающих заявку на иное видение прошлого.

Из «всеядности» истории, имеющей дело с самыми различными сторонами общественной жизни,

проистекает эклектический характер ее методологии, которую необходимо еще «пропустить» через
практический опыт восприятия прошлого и его интерпретацию другими историками.

Сам историк строит свои концепции на базе исторических источников. Исторические

концепции — это особого рода теоретические построения, призванные отвечать на вопрос о том,
как и почему произошел тот или иной расклад исторических событий. Ни в коем случае нельзя их
«подправлять» в угоду очередной конъюнктурной идеологической версии, как бы этого ни
хотелось, или следовать очередному повороту в политике власти по принципу «чего изволите?»
Историк по характеру своей профессии вовсе не призван отвечать на большие и сложные вопросы
современности. Это скорее задача всех наук об обществе, где каждой должно принадлежать свое
место. Стихия истории — создание теорий среднего уровня, свойственных конкретному времени и
месту, о чем уже говорилось ранее, и, в междисциплинарном плане, видимо, необходимо более
четкое и осознанное разделение труда в процессе развертывания теоретических и практических
знаний.

Логика развития исторической науки заставила ученых обратиться к источникам, отличным от тех,
которые служили основой традиционной описательной истории, а те в свою очередь продиктовали
определенные принципы исследовательской работы. Применение более строгих и точных научных
методов в исторических трудах принесло несомненную пользу, даже если бы они всего лишь
продемонстрировали их ограниченность в сфере исторического познания. По на деле их роль
оказывается гораздо более весомой и именно в силу «всеядности» исторической методологии, ибо
каждый метод доставлял новые факты, привносил нечто новое в понимание и объяснение
прошлого. В рамках апробирования различных методов историки приходили к выводу о сложности
и многозначности интерпретации исторических явлений, о неприменимости к ним «больших» и
«грубых» теорий, предельно упрощающих понятия социального бытия, а это в свою очередь вело
к поиску новых идей и подходов вплоть до пересмотра эмпирических оснований всей
исторической науки, причем независимо от постмодернизма, который лишь в очередной раз
обратил внимание на эту потребность.
Довольно часто постмодернизм в истории отождествляется с микроанализом общественных
процессов. Действительно, влияние постмодернизма сильнее всего сказывается там, где
фрагментация исследований провозглашается целью исторического познания, а его
традиционному отношению к действительности бросается вызов, где этот вопрос заменяется
отношением между автором и предполагаемой реальностью, а язык становится средством их
взаимодействия. В этом смысле микроистория — продукт постмодернизма. Однако другие ученые
считают, что сегодня мы наблюдаем тенденцию к более объемному и целостному видению
истории, ее воплощению в глубину, а не вширь. Между тем прогресс исторического знания
зависит как от широты, так и глубины исторического видения. Если в истории делать упор только
на одно, то сразу становится очевиден ущерб, наносимый истории как науке, чем, собственно, и
объясняются острые баталии между сторонниками макро- и микроистории. Микроистория не
оправдывает себя, если она исключает синтез и отношение к более общему. Под знаменем
микроистории можно легко скатиться на мелкотемье и ничего не значащие для истории события,
обыденность и серость, из которых во многом и слагается повседневность. Да и по сути своей все
труды, написанные постмодернистами, вовсе не являются микроисторическими, постоянно
претендуя на нечто большее.

По-видимому, внимание к микроистории сегодня далеко не случайно и знаменует собой

определенные тенденции в развитии исторических знаний. Аргументы, которые высказываются в
современной литературе, заслуживают того, чтобы к ним прислушаться.

Уз литературы, посвященной постмодернизму, а это сегодня сотни трудов, предпочтение надо

отдать тем авторам, которые пытаются взвешенно и объективно оценить этот феномен,
рассматривая егов контексте развития современной историографии и историко-философской
мысли. Если сами постмодернисты, инициировав поистине «фаустианскую атаку на познающий
разум», настаивают на радикальном разрыве со своими предшественниками, к ним можно подойти
с теми же критериями, которые они возносят на щит — релятивизма, скептицизма и даже
нигилизма. Последний, однако, не продуктивен. В принципе сам постмодернизм может быть понят
только в контексте историографии, знаменуя определенную фазу ее развития. Он хорошо
интерпретируется как раз с точки зрения преемственности, а не разрыва, с позиций того же
историзма, являющегося главным объектом критики, ибо релятивизм — его неотъемлемое
свойство.

В постмодернизме отчетливо видны спекуляции на слабостях исторической

науки, неразработанности многих вопросов ее методологии. Безусловно, специфика исторического
познания должна быть принята во внимание, но это вовсе не означает, что все, накопленное
предшественниками, должно быть выброшено за борт, даже если «корабль истории» и нуждается в
основательном ремонте. Постмодернисты чаще всего эксплуатируют ранее высказанные идеи,
абсолютизируя их и явно недооценивая преемственности фактуры исторических трудов. Одно из
главных обвинений, предъявляемых исторической науке, состоит в том, что историки без зазрения
совести переписывают друг друга, меняя лишь акценты в расстановке исторических фактов.

Альтернативы, которые предлагаются постмодернизму сегодня, — свободный диалог ученых,

умеренный прагматизм и пр. — не очень впечатляют, поскольку существовали всегда. Это, скорее,
способы, пути достижения цели. Перспективным следует признать понятие нового историзма как
пути к историческому синтезу. Но что означает данный синтез? Сводится ли он к «умышленно
эклектической амальгаме различных подходов», по выражению известного современного автора П.
Бурка33, т. е. имплицитной методологии, или же историк в своей работе все-таки должен
опираться на явно выраженные теоретические и методологические принципы?
От правильного понимания взаимоотношения текста и контекста, источника и знания, которое
исследователи используют для его интерпретации, зависит многое в определении задач и
содержания исторической науки. Вместо одномерного, или настаивающего на правильности
какого-то одного видения этих проблем предлагается другая программа панорамного и системного
подхода, которую образно можно обозначить как принцип «матрешки», создающий разный
уровень углов и точек зрения, целью которого является достижение нового конструктивного
результата, но не «цветных ковриков», на чем настаивают микроис- торики-постмодернисты. Чем
шире и глубже контекст, т. е. сумма знаний, которой владеет историк, тем больше возможностей
для интерпретации источников и исторического объяснения.

Обращение к герменевтике, конечно, крайне желательно. Однако существуют огромные пласты

источников, особенно для истории «снизу», которые, сколько их ни читай, ни вслушивайся, ни
ходи по герменевтическому кругу, не дадут никакого озарения и понимания без использования
специальных приемов и методов и не позволят встроить свидетельства таких источников в более
широкий исторический контекст. Не стоит вносить мистический оттенок в понятия «интуиция»,
«озарение» и пр., которые есть не Божий дар, а отражение профессионального опыта
историка, присутствующего на всех стадиях исследовательской работы.

Правильное применение более точных и строгих методов в исторических исследованиях

показывает, что между ними нет той несовместимости, на которой настаивают представители
иррациональных школ исторического познания. Например, применение количественных методов в
истории вовсе не противоречит дискурсу, хотя бы потому, что счет и измерение являются
неотъемлемой характеристикой речевых практик и языковых конструкций и создают более
широкие, чем язык, возможности человеческого общения. Не случайно в исторических трудах с
применением количественных методов всегда много места занимали вопросы подготовки текстов
источников для обработки, интерпретации терминов, их согласования, взаимного
увязывания,кодирования,раскодирования и пр. В сущности, применение количественных методов в
истории всегда было, если можно так выразиться, «дискурсивной квантификацией». Применение
компьютера, создание многих электронных архивов и баз данных в истории было равносильно
микроанализу. В какой-то мере тягой к нему было продиктовано обращение к источнико-
ориентированным базам данных, сТоронниками создания которых выступают сегодня многие
историки, работающие в области компьютерного источниковедения или исторической
информатики. Поразительный факт: историки-квантификаторы сегодня более лояльны и
чувствительны к новым подходам, в то время как сторонники иных подходов демонстрируют по
отношению к ним явную агрессивность и нигилизм.

Как уже говорилось, квантификация сегодня часто отвергается как наиболее яркое проявление
сциентизма, как претензия на достижение объективно-исторического знания, которое в принципе
невозможно из-за языка, специфики отражения им действительности. Шараханья в этой области на
Западе оказались удивительными: от провозглашения математики идеальным языком исследования
до крайнего эмпиризма в трактовке языковых конструкций, когда их отношение к реальности
объявляется псевдопроблемой, т. е. недостойной того, чтобы уделять ей специальное внимание в
научных трудах.

Здесь обнаруживается явное противоречие, ибо язык с философской точки зрения как знаковая
система по самой своей сути является способом познания мира, служит средством человеческого
общения, мышления и самовыражения. С точки зрения историка язык выступает как посредник в
процессе предметного восприятия человеком окружающего мира и является неотъемлемым
элементом памяти о прошлом. Через язык опосредуется во времени эмоциональное и этическое
поведение людей, менталитет и психология. Язык не только хранит информацию, он еще участвует
в формировании мировоззрения. Через язык осуществляется передача социального опыта,
культурных норм и традиций, преемственность различных поколений и исторических эпох.
История каждого языка неотделима от истории народа, его создавшего. Идеи не возникают
оторванно от языка. Структура языка и его категории отражают формирование и развитие
человеческого мышления, делающего его с помощью речи, телодвижений, звуков, слов и символов
понятным для всех. Нельзя отрицать, что язык обладает относительной самостоятельностью, не
есть грубое зеркальное отражение действительности. Между вещью и словом, действительно,
лежит значение как некая система констант речевой деятельности, которое обеспечивает отнесение
вещи к определенному классу или типу человеческой деятельности. Эти положения имеют прямое
отношение к анализу языка источников.

Согласно марксизму, через язык выражается историческая практика — главный критерий истины в
познании. Именно это положение подвергается усиленной атаке постмодернистами. Коль скоро
интерпретация прошлого опыта зависит от современного, главным образом официального, языка,
то такая «практика» у постмодернистов выступает всего лишь как «экскремент теории и
идеологии». Доля истины в этом есть. Но все же для любого языка (научного, делового,
обыденного, художественного и т. п.) характерна членораздельность и смысловая нагрузка.
Именно аналитический характер языка позволяет ему строить тексты — сложные знаковые
системы, обладающие модальностью, разделением на прошлое, настоящее и будущее, выражением
как общего, так и личного отношения к историческим реалиям. Универсальность языка по
сравнению с другими знаковыми системами, генетическими кодами и матрицами поведения,
памятниками истории и культуры позволяет ему описывать мир как целое, в том числе
индивидуальный опыт людей и коллективов. Это означает, что язык как посредник между
объективным и субъективным в историческом познании доступен для научного анализа, для
выяснения его отношения к практике и не может рассматриваться только в свете
конвенционализма, т. е. всего лишь как продукт произвольного соглашения между людьми или как
символическое обозначение исторических реалий. Вместе с тем надо признать и пользу обращения
к деконструкции текстов, возращения языковым понятиям их первородного истинного
смысла, часто забываемого в бесконечных словопрениях, очищения их от словесной шелухи и
спекулятивных упражнений, широко распространенных в современных дискурсах.

Таким образом, многое в этом вопросе зависит от отношения к онтологическому статусу языка и
его роли в жизни общества. Вопрос этот разрабатывался в трудах отечественных ученых М. М.
Бахтина, Ю. М. Лотмана и других, ставших сегодня классическими34. Кажется, что диалектика
объективной и субъективной истины в научном познании далеко не исчерпала себя,
будучи примененной в сфере языка. Объективность в этой связи выступает прежде всего как
достижение больших знаний в той или иной области по сравнению с предшественниками. Если
дискурс обеспечивает шаги в этом направлении, то почему бы и не принять его на вооружение.

Призыв к «реструктурированию дискурсивными порядками» любых теоретических знаний нельзя

не приветствовать. Более того, этот прием следует, видимо, рассматривать как один из путей к
постижению исторической правды. Как представляется, использование современного
исторического дискурса должно быть прежде всего направлено на исследование того, как люди на
себе («на собственной шкуре») испытывают тот или иной исторический опыт, выяснение, «что
люди говорят, и что это значит», обращая внимание на соответствующие группы и комплексы
источников. Язык в этом случае выступает одним из критериев продвижения к истине, как бы ни
отрицали это обстоятельство постмодернисты, и ведет к необходимости изучения истории
«снизу». Следует подчеркнуть, что «снизу», а не «внизу», как это часто понимается.

Признание возможности объективного познания прошлого восстанавливает в правах любые

методы, которые на это направлены. Одновременно становится ясным, что сегодня необходимы:
а) существенное пополнение подходов и методов, прежде всего в свете особенностей истории
как научной дисциплины, свойственных историческому исследованию принципов разнообразия и
развертывания;

б) модификация уже используемых методов, например количественных или компьютерных,

применительно к специфике исторического познания. Однако вместо сознательного запутывания
его методологических проблем следует, видимо, выдвигать принцип адекватности предлагаемых
подходов и методов объекту и предмету исследования, а также используемых в нем источников.

Наиболее революционный характер новые представления о предмете и задачах истории вносят в

способы и методы обращения с историческими источниками, особенно в наше традиционное
отечественное источниковедение, которое возникло и развивалось в русле государственно-
институционального подхода. Доказывать это не нужно, достаточно заглянуть в любой учебник по
источниковедению. В то время как на Западе вопросы работы с источниками растворились в
общих проблемах методологии истории, в нашей стране источниковедение сохранилось как
отдельная дисциплина в комплексе исторических знаний. В этом есть свои плюсы и минусы, но
как бы то ни было особый статус источниковеде

ния позволял и позволяет сегодня легче решать многие вопросы исторической эпистемологии, в
том числе касающиеся провозглашения новых подходов к истории, в которых проблемы работы с
источниками (текстами) выходят на передний план.

Становится очевидным, что прежнее источниковедение здесь не оправдывает себя. Необходимо

привлечение новых источников, иное прочтение тех, которые считаются основополагающими,
изменение способов работы с ними. В теории это касается, прежде всего, переоценки устоявшихся
в источниковедении классификационных схем и переосмысления значимости отдельных типов и
видов источников для исследовательской практики историка. Совершенно иное значение
приобретают, в частности, источники личного происхождения: мемуары, дневники, письма и т. д.,
которые раньше рассматривались как второстепенные и субъективные. Все, что исходит
непосредственно от человека, от его действий, поступков, мыслей и чувств, обладает несомненным
преимуществом, например, перед законами, нормативно-распорядительными документами, перед
официальной трактовкой тех или иных событий в печати. Последние воплощают в себе «язык
власти», особый дискурс, который должен быть испытан на его соответствие историческим
реалиям, засвидетельствованным непосредственными участниками событий. Язык источника
приобретает в этом случае особую важность. Повторяемость и устойчивость речевых практик в
источниках может служить основой для более широких обобщений в историческом исследовании.

65

В силу того, что традиционное источниковедение касалось преимущественно приемов и методов

обращения с ограниченным кругом так называемых первоисточников, за пределами его
рассмотрения оказываются огромные пласты свидетельств о прошлой жизни, которые для
истории, особенно новейшего времени, имеют огромное значение. Нет отчетливых представлений
о том, каким образом те или иные средства информационного обслуживания в обществе
запечатлевают историю, как она отражается в сознании людей, как воспроизводят ее литература,
искусство, фольклор. Не выработано даже твердых критериев отбора таких источников на
постоянное хранение. Большинство материалов, которые поступают в архивы, представляют собой
заботу государства о самом себе, о своей истории, а не историю общества, в котором мы живем, и
историк, обращаясь к ним, зачастую оказывается в роли чужака в чужой стране.

5 - 4423
Нужно иметь ввиду, что мысли, чувства, радости, страдания, мечты предшествующих поколений
часто не оставляют ничего больше, кроме смазанных следов в исторических источниках, к тому же
представленных в зашифрованной форме. Поэтому первый и зачастую единственный
подход — это переоценка тех свидетельств, которые раньше были предназначены для других
задач.

В то же время иная расстановка акцентов в обращении с отдельными группами источников и их

переоценка в свете видения новых задач истории вовсе не снимает критериев рассмотрения
исторических свидетельств, в них содержащихся, с точки зрения подлинности,
представительности, достоверности, сопоставимости, доказательности, т. е. всего того, что было
наработано в рамках традиционного источниковедения. Более того, именно соединение в практике
исторического исследования традиционных и новых подходов в работе с источниками является
наиболее надежным способом продвижения к исторической правде. Мы далеки от того, чтобы
утверждать, что глас народа — глас Божий. Но во всех источниках, даже в доносах, слухах и
сплетнях, рассыпаны зерна истины, и задача историков состоит в том, чтобы эти зерна извлекать.
На уровне своего лучшего профессионального опыта, пусть на отдельных примерах, историки
доказали свою способность делать это, и этим путем, видимо, надо идти.

Вопрос о роли повествования, рассказа — это прежде всего вопрос о форме и способах
представления исторических знаний. Для истории, как и для других наук, характерны процессы
постоянной специализации и дифференциации. Одновременно история как наука несет на себе
разные общественные функции (познавательные, воспитательные, развлекательные и пр.),
смешивать которые вовсе не обязательно. То или иное сообщество историков вырабатывает для
себя свой профессиональный язык. Для общения с широкой публикой может понадобиться
другой — адаптированный к «низким возможностям» исторического познания, к сожалению, часто
узурпируемый дилетантами, которые, не владея ремеслом историка, широко используют приемы
литературного и художественного творчества для убеждения в своей правоте. Хотя эти приемы в
силу доступности восприятия и образности нередко приносят успех, нет никаких оснований
говорить, что именно они обеспечивают продвижение к исторической правде. Скорее, наоборот.
Благодаря возможностям телевидения и других СМИ они способствуют внедрению в сознание
мифов и субъективных

оценок. Неплохо, если историк наряду со своими профессиональными навыками обладает еще
воображением, талантом рассказчика, но попытки непременно требовать этого от него кажутся
чрезмерными. Более того, олитературивание, поэтизация истории, в том числе повседневной,
являет собой крайне опасную тенденцию, ибо ведет к забвению или выбрасыванию из нее
сюжетов, которые подобным приемам не поддаются, а для развития исторических знаний и
представлений имеют немаловажное значение. К тому же категория общественного интереса к
тому или иному сюжету является относительной и преходящей. То, что находится на острие
внимания сегодня, завтра может показаться скучнейшей материей, и наоборот. История
развивается по своему сценарию, отличающемуся от тех, которые предлагаются (романтические,
трагические, драматические, сатирические и пр.), настолько, насколько жизнь богаче всяких
представлений о ней. Наверное, сама жизнь, источники и язык, которым она выражается, должны
определять выбор жанров повествования, а не представления историков, заданные традицией, или
вкусы читательской аудитории. Тем самым снимаются ведущиеся сегодня довольно острые
дискуссии о том, в каком жанре истории нужно рассказывать, например, о революции или
Гражданской войне. Следует напомнить, какой вред для исторического сознания общества нанесла
их безудержная романтизация советской историографией, хотя вряд ли кто сможет отрицать
наличие революционной романтики в трагическом развороте событий, происходивших в России
XX в. Не лучшим способом является и их «сатанизация», которая широко распространена в
современной историографии.
5'

67

Нельзя не согласиться с тезисом о необходимости всеобъемлющей увязки предмета исследования

со структурой исторического труда. Но кажется, что этот вопрос упирается прежде всего в
формирование источниковедческой базы того или иного исторического исследования. Хотелось бы
подчеркнуть, что именно источниковедческой, а не источниковой, как сегодня принято писать в
вводных разделах исторических трудов. Дело в том, что историк не просто размещает источники в
своем исследовании, а должен решать множество вопросов, связанных с их использованием, т. е.
ведать, знать приемы и методы работы с ними, начиная с эмбриональных —чтения текстов, отбора
и подбора (экспликации и кол- лации) исторических свидетельств, заканчивая проблемами
создания исторических теорий. Следует обратить внимание на то, что в

сущности историки расценивают качество трудов своих коллег прежде всего по критериям широты
охвата и глубине освоения источников, лежащих в основе каждого из них, т. е. именно по
источниковедческой базе (все источники охватить немыслимо), и здесь замыкается сегодня
большинство проблем, связанных с особенностями исторической эпистемологии. Чрезвычайно
перспективным в этом ключе кажется критерий изоморфности (подобия) создаваемой
источниковедческой базы предмету исследования и выбору методов работы, который на практике
осуществляется гораздо проще, чем может показаться на первый взгляд. Неадекватность
поставленных исследователем целей и задач характеру и способам решения, выводам и
результатам, полученным на этой основе, обычно сразу бросается в глаза.

Точно так же, видимо, следует относиться и к так называемой реабилитации

события — постановке его в центр исторического повествования в пику увлечению структурами,
функциями, моделями. Событие предполагает завязку, кульминацию и развязку. Органическим
свойством общественной жизни является внимание к крупным историческим событиям. Все
попытки их принизить или обесценить обычно не увенчиваются заметным успехом, а, напротив,
вызывают обратный эффект. Интерес историков также скорее всего всегда будет прикован к
событиям, а те из них, которые оставили заметный след во времени, обречены на то, чтобы
привлекать к себе наибольшее число исследователей, как и жизнь людей в различных
экстремальных ситуациях, которыми изобиловала отечественная история XX в.

Логика развития исторических знаний сводится к тому, чтобы глубже и всестороннее проникнуть в
понимание прошлого и дать соответствующее объяснение. В этом контексте следует рассматривать
и стремление к структурным составляющим исторического процесса, и тенденцию к анализу
микропроцессов, происходивших в истории общества, и их синтезу в едином потоке больших и
малых исторических событий. Главное — расширение способов и методов познания истории.
Элементы игры, равно как и домысливания, догадок и пр. в историческом познании, наверное,
нужны, но все же «играть в историю», опираясь на новую форму агностицизма, как предлагают
некоторые современные авторы, стоящие на позициях постмодернизма, не следует. Причинные
системы и корреляции между различными явлениями общественной жизни, диалектика между
логической, абстрактной структурой и исторической реальностью, движение от структуры к
историческому моменту, и наоборот, следует рассматривать в едином русле широкого отображения
плотно насыщенного различными событиями исторического процесса.

Круг обозначенных проблем источниковедения, ведущих к созданию подлинно научной истории

новейшего времени, достаточно широк и объемен. Сформулированная программа находит
отражение на страницах данного издания. В отличие от прежних работ по источниковедению,
предлагается источниковедение, открытое для дальнейших разработок как в целом, так и в
отдельных направлениях исследований, которые могут быть использованы и в научной работе, и в
учебных целях для подготовки профессиональных историков. Такое источниковедение носит не
линейный, а древообразный характер. Те идеи, на которые хотелось бы обратить особенное
внимание, излагая взгляды других авторов, мы выделяли курсивом, свои — жирным шрифтом. Мы
не настаиваем на том, что наша программа является единственно верной. Мы обратили внимание
на то, что происходит в современной исторической нау^е и, исходя из этого,, выстроили
содержание. Главная задача — прокладывание путей к историческому синтезу в работе над
источниками.

На практике приходится учитывать уже сложившуюся структуру источниковедения, которая

находит отражение в учебниках и учебных пособиях. По отношению к новейшему времени прочно
утвердилась видовая классификация источников, которая, по идее, рассматривается как
универсальная и исходит из функций, которые выполняют те или иные комплексы источников,
попавшие в поле зрения историков, в общественной жизни. Впрочем, данный принцип никогда
полностью не выдерживался, и во многих источниковедческих работах можно было проследить
разные подходы к выделению комплексов и групп источников, не только по функциям, но и по их
происхождению, по идеологическому и политическому принципу, по направлениям конкретно-
исторических исследований.

В предлагаемом издании отдается дань традиции и сохраняются контуры видовой классификации

источников. Она, безусловно, влияет на определение способов и методов работы с ними. Есть
главы, посвященные законодательству, делопроизводству государственных учреждений,
периодической печати, статистике. Однако мы не устанавливаем их ценности и иерархии по
отношению к изучению истории. Напротив, в каждой из таких глав содержится анализ их
достоинств и недостатков при создании полновесных исторических трудов, которые, так или
иначе, ведут к синтезу разных направлений в работе историка над источниками. В содержании глав
содержится переоценка значения отдельных их видов и разновидностей, обращается внимание на
те комплексы и группы документов, которые стали или станут доступными в результате
рассекречивания и с которыми интенсивно работают историки в последние годы. Совершенно
новой для источниковедения новейшего времени с этой точки зрения является глава «Судебно-
следствен- ная и тюремно-лагерная документация», которой (в политическом аспекте) уделялось
внимание в дореволюционном источниковедении. Справедливость должна быть восстановлена.

В то же время не надо жесткой классификационной схемы. Классификация источников нужна для

того, чтобы охватить как можно более широкий круг источников, необходимых для продвижения
вперед исторических знаний. С этой точки зрения классификация должна быть многомерной,
гибкой и открытой, максимально приближенной к практической работе историка. Всякие
классификации условны, тем более не имеющие в своем основании однозначных и твердых
критериев. Если отбросить выделение групп источников по идеологическим соображениям, как
вообще ненужное и ведущее лишь к деформациям исторического знания, нельзя не заметить, что
сложившаяся сегодня видовая классификация стала серьезным препятствием на пути обращения к
тем группам источников, которые не укладываются в схему и углубляют разрыв между
источниковедением и конкретно-историческими исследованиями.

В связи с этим в данном издании предлагается определенная структурная перестройка материала

по сравнению с традиционными источниковедческими трудами и учебниками. Понадобилось
введение отдельных разделов и глав, которые отражают изменения в творческой лаборатории
историка. При этом авторы осознают, что в настоящее время сосуществует разнообразие подходов,
и историки могут придерживаться разных методологических и источниковедческих взглядов: к
таковым, в частности, относится раздел, посвященный источникам личного происхождения,
значение которых сегодня подвергается наиболее радикальному переосмыслению. Вводится новая
глава, которая раскрывает взаимоотношение истории с литературой и искусством, претендующими
сегодня на свое особое видение и осмысление прошлого.

Нельзя сбрасывать со счета технический и общественный прогресс, повлиявший на всю систему

информационного обслуживания н обществе, на основе которой складывается корпус источников.
Поэтому специалисту по новейшей истории приходилось и приходится иметь дело с источниками,
которые обладают существенными отличительными чертами. Так, совершенно необходимым для
историка новейшего времени является овладение приемами и методами работы
с аудиовизуальными средствами, кино-, фото-, фонодоку- ментами, электронной информацией,
Интернетом.

Разумеется, авторы осознают, что нынешнее источниковедение — это работа преимущественно с

письменными источниками. Более того, привлечение других типов информации о прошлом, в том
числе устных свидетельств, изобразительных и аудиовизуальных, а также материальных остатков,
памятников строительства и архитектуры, сегодня тесно сопряжено с их представлением и
интерпретацией в письменной форме, хотя некоторые из них уже обретают самостоятельную роль
в исследовании истории. Однако в источниковедении новейшего времени это еще мало
разработанные сюжеты. Большое значение, например, сегодня имеет разработка музейного
источниковедения, причем не только в экспозиционном, но в научно-исследовательском ключе. Но,
кажется, что это — дело будущего.

Авторы ориентируют исследователей на работу с большими комплексами документальных

архивных фондов, которые в значительной мере составляют массовые источники, и считают, что
овладение приемами и методами их использования продолжает оставаться одной из насущных
проблем источниковедения новейшего времени. Историку, который занимается этой эпохой,
приходится много времени уделять изучению архивных документов, больше, чем опубликованных
источников. Мы, например, не согласны с теми авторами, которые утверждают, что самым
массовым источником по истории XX в. является периодическая печать, и соответственно
ориентируют исследователей на работу с нею в первую очередь, хотя, следует признать,
количество печатных опубликованных материалов, которые могут выступать в качестве
источников, в новейшее время росло едва ли не в геометрической прогрессии.

Авторы всячески приветствуют стремление современного источниковедения к выходу на решение

конкретных проблем истории XX в., ибо предлагаемые методы демонстрируют свою
эффективность в применении к разработке различных тем и сюжетов конкретно-исторических
исследований, наглядностью и убедительностью достигнутых в них результатов.

Глава 1

ЗАКОНЫ И НОРМАТИВНЫЕ АКТЫ

Новые подходы к изучению законодательства

Возрастание интереса к изучению отечественных законодательных источников новейшего

времени — закономерное явление. Современный уровень научных исследований, освобождение от
идеологических стереотипов, тенденции интеграции знаний, успехи системного и
информационного подходов, открывающиеся культурно-антропологические перспективы
предъявляют новые требования, в том числе и в области источниковедения законодательства.
Стала очевидной необходимость переосмысления накопленного опыта как в сфере «практических
исследований», так и в области теории и методики изучения нормативных документов в целом.
В связи с этим встает задача с новых позиций оценить роль законодательства, показать его
взаимосвязь с правовой культурой и правовым сознанием законодателя, а также и самого общества
на разных этапах истории XX в. В настоящее время в исторической науке заметны тенденции
существенного расширения данной области исследований за счет, во-первых, включения в
законодательство малоизвестных либо ранее засекреченных документов (наиболее яркий тому
пример — введение в научный оборот секретных протоколов к пакту Молотова — Риббентропа);
во-вторых, путем изменения самого ракурса изучения законодательных источников и углубленного
исследования проблемы «источник в среде бытования»; в-третьих, в связи с поиском новых
методов и приемов анализа нормативных актов.

Не ограничиваясь изучением собственно формально-правовых аспектов конкретных решений и их

последствий, существует тенденция рассматривать законы и другие правовые акты в системном
единстве — как отражение реальных личных, групповых, социальных интересов и настроений; как
результат изменений, в том числе модернизационных, в обществе и государстве, а также в мире в
целом (влияние общецивилизационных сдвигов и господствующих представлений на процесс
законотворчества, на юридическое и гуманистическое содержание норм).

Самостоятельным направлением исследования становится международное право и участие СССР

и России в его разработке и совершенствовании. Эти сюжеты, имеющие огромное научное и
практическое звучание, в учебной и специальной литературе до-? источниковедению
представлены, мягко говоря, незначительно. Между тем они крайне актуальны для начала XXI в. в
условиях нарастания противоречивых тенденций: интернационализации законодательства
(объединенная Европа — лучший тому пример), ощутимого воздействия глобализации на
современную законодательную практику, а также в стремлении единственной супердержавы к
ревизии системы международно-правовых институтов, включая ООН. Несомненно, современные
реалии заставляют по- новому взглянуть на опыт, накопленный в истории XX в.

В последнее время все больше сторонников приобретает идея о необходимости подходить к

изучению действующих и экспертной оценке разрабатываемых национальных законов с позиций
их соответствия общечеловеческим ценностям, закрепленным в международно-правовых актах.
Следует признать, что для современного исследователя проблема «закон и общественная мораль»
сравнительно нова. В качестве примеров того, как с трансформацией общественных
представлений и настроений со временем могут существенно, подчас кардинально, изменяться
нормы права, стоит привести развернувшиеся на рубеже XX—XXI вв. дискуссии об отмене
смертной казни, о регистрации однополых браков, о пересадке донорских органов, о
продуктах — результатах генной инженерии, об использовании эмбриональных веществ, об
эвтаназии, о легализации употребления легких наркотиков и др. Наконец, на подходе разработка
законодательного регулирования процесса и результатов клонирования человека. Россия, вставшая
на путь международной интеграции, не может оставаться в стороне от этих тенденций и должна
обратить внимание на их правовое закрепление с учетом собственных интересов, исторического
опыта идрадиций. Из сказанного следует и другой вывод: в условиях информационной революции
и заметного повышения образовательного уровня населениясовременное законотворчество
приобретает все более публичный характер.

Не последнюю роль в изменении представлений о роли законодательства в обществе играет

современная социальная теория. В частности, как представляется, предпринятая во второй
половине XX в. специальная разработка вопросов восприятия и интерпретации событий и
явлений, индивидуальных и коллективных практик (особенно в связи с соответствием реальных
практик — нормам), конституирования человеческого опыта во времени и пространстве и т. д.
способна привезли* переоценке многих представлений о значении законодательства.,Историкам
советской эпохи близка острая критика П. Бурдье так называемого юридизма — исподволь
складывавшейся столетиями универсальной тенденции описывать многообразный социальный
мир в основном в терминах правил, законов. А современная российская действительность
заставляет в полной мере оценить актуальность давнего замечания М. Вебера о природе
человеческой натуры: люди следуют законам в основном тогда, когда выгода подчиняться им
одерживает верх над выгодой их нарушать .

Наряду с интернациональной тенденцией либерализации законодательства, нельзя не заметить,

насколько активно в последние десятилетия в него вмешиваются, во-первых, современная наука,
особенно медицина и биология, во-вторых, средства массовой информации. Во многом под их
влиянием стало, например, возможным сформировать соответствующие общественные настроения
и принять на исходе XX в. в США и ряде других стран жесткие законы, направленные на борьбу с
курением, несмотря на отчаянное сопротивление курильщиков и могущественных табачных
магнатов.

Указанные тенденции накладывают безусловный отпечаток на специфику исследования

законодательства, связанную с важностью его комплексной контекстной проработки, тщательным
учетом разнонаправленных общественных настроений, экономических и государственных
интересов, национальной особенностью и общецивилизационными процессами.

Для изучения советского законодательства, долгое время развивавшегося в условиях монопольной

идеологии, вышесказанное актуально в неменьшей степен/f. В советской литературе процесс
нормотворчества изучался в основном с учетом утверждения о единстве интересов и чаяний
советского народа и власти, что во многих случаях не соответствовало действительности. В связи с
признаваемой ныне социальной, национальной, религиозной неоднородностью бывшего
советского и нынешнего постсоветского общества, требуются историко-психологические,
историко-социо- логические, историко-культурологические исследования, направленные на
всестороннее изучение законодательства с этой точки зрения. Особенно много здесь могут дать
комплексный междисциплинарный подход и сравнительно-исторические методы ана-
лиза'.^Вполне назрели работы и по конкретным отраслям права, позволяющие, например,
сопоставлять (конечно, с учетом времени, места и иных обстоятельств) действенность норм
советского, российского и зарубежного законодательства, направленных на регулирование
однотипных отношений либо на борьбу с социальными аномалиями, имеющими
интернациональный характер (коррупция, терроризм, наркоторговля, проституция,
бродяжничество, детская беспризорность и пр.). Очевидно, что без профессиональной работы
историка, владеющего современными методами системного анализа, многофакторного
моделирования и т. д., тут не обойтись.

Будучи историческим источником, отражающим явления экономической, политической,

социальной, культурной жизни и обладая к тому же юридической силой, закон, в отличие от
других видов источников, затрагивает реальные интересы членов общества и тем самым является
мощным инструментом идейно-пропа- гандистского воздействия, а также регулирования
общественных и материальных отношений. Однако не вполне ясно, как действует данный
механизм на практике, в какой степени и как именно он опосредован в конкретно-исторических
условиях, в специфической социальной, национальной, религиозной среде.

Справедливость замечания об опосредованности действия законов может подтвердить любой

находившийся в заключении или служивший в армии. В отличие от «гражданки», здесь действует
ограниченное число норм, призванных максимально регламентировать жизнедеятельность
военнослужащих. Наличие сравнительно четкого правового поля, военной дисциплины и
возможностей для контроля за единообразным выполнением правил делает воинскую часть,
казалось бы, идеальной моделью для изучения правоприменительной практики в условиях
замкнутой правовой системы. Но и здесь «жизнь по уставу» — в той или иной степени иллюзия.
Реальность же зависит от множества факторов: месторасположения воинской части, рода войск,
специфики выполняемых задач в мирное и военное время, контингента военнослужащих
(культурно-образовательный уровень, семейное положение, возрастной, национально-религиозный
состав и др.), личности «отцов-командиров», традиций в военной службе, которые передаются от
одного поколения к другому, например «дедовщина». Кроме того, как и в обществе, тотальная
регламентация всего и вся здесь объективно невозможна, а в бою, наряду с современным
вооружением, побеждает сплав дисциплины, инициативы и солдатской смекалки. Данный пример
выбран не случайно: в литературе практически отсутствуют специальные работы, посвященные
изучению законодательства не только в военной сфере, всегда составлявшей значимую часть
отечественной истории, но и других сферах, важных для понимания того, что на деле происходило.
Так, исследование ГУЛАГа — темы чрезвычайно популярной в нынешней
историографии — сегодня невозможно без правовой, формально- юридической оценки положения
заключенных (в том числе политических) и реальной практики лагерной системы.

На этой основе должно быть продолжено всестороннее исследование законодательных источников

не только как юридических (законодательство — правовая основа любого государства) и
публично-правовых документов, но и с точки зрения выполнения ими социальных функций.
Необходимую базу для этого создают работы последних лет, относимые к социальной истории.
Они свидетельствуют о том, что история государства и права не может изучаться в отрыве от
истории общества. В новейшее время последнее выступало как важный самостоятельный фактор,
оказывавший воздействие на государство, в том числе на его юри- дико-правовые институты, на
законодательную политику и правоприменительную практику. Поскольку комплекс правовых
актов являлся одним из «приводных ремней», регулирующих отношения между властью и
обществом, государством и гражданином, именно через тщательное изучение истории
законодательства в целом, а также его отдельных отраслей и конкретных норм есть возможность
приблизиться к пониманию одной из ключевых проблем отечественной истории XX в. — как
именно осуществлялось взаимодействие общества и власти в качестве единой системы.

Работы историков последних лет поднимают важнейшие для изучения законодательства вопросы:
во-первых, в какой степени в действительности были юридически регламентированы основные
стороны жизни рядового человека и насколько широким оставалось свободное от формально-
юридических норм правовое поле; во-вторых, в какой мере обычный гражданин знал, учитывал
при принятии решений, воспринимал и как часто сталкивался с правовым регулированием в своей
повседневной жизни (на производстве, в быту); в-третьих, чем именно заполнялся «правовой
вакуум» (сферы вне формально-правового регулирования): национальными, религиозными,
общественными представлениями, общинными традициями, коммунистической и иной моралью,
партийной дисциплиной, идеологическими, рекламными и др. кампаниями, ментальными
нормами, индивидуальной психологией, социально-сословной принадлежностью или
происхождением, элементарной борьбой за выживание, веяниями моды и проч. Как видим, даже
приблизительный перечень факторов, вступавших в прямое или косвенное столкновение с
устанавливаемыми государством «стандартными» нормами или заполнявших правовые
«лакуны», — намного шире, чем принято было полагать.

Законодательные источники и актовые материалы

Обязательным условием квалифицированного подхода к законодательным источникам является

возможно более полное представление о нормативных актах как виде документов, их структуре и
иерархии, об эволюции системы законодательства, а также о месте законодательных источников в
кругу других документов эпохи. Здесь прежде всего надо принять во внимание, чтб в советский
периодсистема законодательства включала в себя законы и нормативные (подзаконные) акты. Из
многочисленных определений можно вычленить следующие основные характеристики
законодательного акта:правовой документ, направленный на регулирование общественных
отношений, издаваемый органом права и устанавливающий, изменяющий или отменяющий нормы
права."Доставляя единую связку (систему), законы и подзаконные акты тесно
взаимосвязаны: закон, каким бы обстоятельным он ни был, остается, как правило, декларацией
принципов и намерений, а его практическое осуществление обеспечивается подзаконными актами.
Непринятие последних может свести на нет реализацию любого закона. Отмеченное положение
носит универсальный характер, хотя в советское время в силу выраженной управляемости
нормотворчества такого рода случаи были редкими. В постсоветской России они стали довольно
частым яв-

лнием. Так, несмотря на предусмотренную Конституцией 1993 г. взможность прохождения

альтернативной военной службы, от- стствие долгое время соответствующего закона с системой
под- зконных актов блокировало реализацию этой конституционной нрмы, имеющей прямое
юридическое действие.

системе законодательства присутствует качественная сопод- цненность: юридическое верховенство

одних правовых актов (Кон- ситуция здесь вне конкуренции) и вторичность других; отличия п
функциям, источнику власти (законодательная, исполнитель- ня, судебная). Другой характерной
особенностью законодатель- сва является высокая по сравнению с другими актами степень ео
компетенции, находящая выражение в том, что оно направле- н на регулирование государством и
его контрагентами деятель- нсти не столько конкретных лиц (исключения —персональные у.азы о
награждении, присвоении воинских званий и др.), сколь- к общества в целом или значительных
социальных rpyrfrQ

Указанные выше признаки важно иметь в виду еще и потому, чо в последнее время в литературе
отчетливо проявились раз- Hie, порой диаметрально противоположные точки зрения на прин-
цпиальные аспекты изучения советского законодательства, в том челе конкретного наполнения
самого понятия «законодательные иточники». Это связано с неудовлетворенностью
существующим уовнем исследований в данной области, с привлечением вниманий ранее
неизученным категориям юридических документов.

Сохраняется «традиционное» разграничение источников на сбственно законы и нормативные акты.

Причем акты порою от- дляются и причисляются к категории делопроизводственной до-
кментации. Такой подход не может быть поддержан, поскольку о искусственно разрывает
отмеченное выше юридическое един- сво законов и принятых во их исполнение подзаконных
актов./ Иная трактовка основана на выделении, наряду или вместо зконодательных источников,
более широкой категории «юриди- чские акты». Сам по себе вопрос о включении в
источниковедчески) сферу действительно малоизученных актовых материалов со- втской эпохи, и
особенно постсоветского периода, вполне назрел (]связи с заметным увеличением с 1990-х годов, в
условиях мно- гэбразия форм собственности, количества и значения актовой дкументации).
Несомненно и то, что дипломатика XX в. — чрез- в1чайно перспективное исследовательское
направление. К юри- дческим актам, по мнению признанного специалиста в этой облети С.М.
Каштанова, могут быть отнесены: «во-первых, доку-

менты законодательного вида (законы и так называемые подзаконные акты), во-вторых, документы
протокольно-регистрационного и протокольно-учетного видов, фиксирующие факты правового
освидетельствования какого-либо действия или состояния» («акты» освидетельствования или
сдачи имущества, акты гражданского состояния, милицейские «акты») и т. п. Сюда можно
добавить административный акт как один из видов государственного управления». Тем самым
предлагается изучать законы и нормативные акты новейшего времени в рамках более общей
категории «актовое источниковедение».

Тенденция еще большего расширения круга документов, включаемых в актовые источники (при
сохранении изучения советского законодательства как самостоятельного направления)
присутствует в изданном в РГГУ в 1998 г. учебном пособии «Источниковедение: Теория. История.
Метод. Источники российской истории». Здесь к актам отнесены разнообразные документы
договорного характера, в которых субъектами права выступают как физические, так и
юридические лица, в том числе профсоюзы, государственные, хозяйственные органы и др. К
актовым источникам причисляются регистрационные документы ЗАГСов, паспортных столов и
др., различные договоры и соглашения (трудовые — индивидуальные и коллективные, по
соцсоревнованию и страхованию, МТС с колхозами и проч.), а также сделки, отложившиеся в
делопроизводстве нотариальных контор. По логике вещей, сюда же стоит приплюсовать
финансово-юридическую документацию, домовые книги, имеющие регистрационные функции,
многочисленные акты правоохранительных органов, фиксирующих происшествия и преступления;
хранящиеся в миллионах судебных и следственных дел акты арестов и обысков, акты об изъятии
имущества, о принятии в отношении граждан административных мер и т. д. Как в количественном,
так и в типологическом отношении акты советской эпохи существенно отличаются от
постсоветского времени (например, ушли в прошлое договоры о соцсоревновании или
постановления товарищеских судов, но появились брачные контракты и документы,
устанавливающие право собственности). Нетрудно заметить, что методика источниковедческого
анализа большинства актовых документов — совершенно непаханное поле.

Таким образом, к категории «акты» можно причислить самые разнообразные документы, в том
числе относящиеся к повседнев- но-бытовой сфере, многие из которых считались «неважными» и
до сих пор по большому счету не востребованы исторической наукой. Их введение в научный
оборот с одновременным специальным источниковедческим изучением — безусловно актуальная
задача, способная придать новый импульс историческим исследованиям и существенно расширить
их проблематику.

Введение в источниковедение новейшего времени общей категории «акты» ломает некоторые

устоявшиеся представления. Актовое источниковедение ставит вопрос, во-первых, об их месте в
общем многовидовом корпусе источников по новейшей истории России. Во-вторых, — о
критериях их систематизации. Разнородность документов, включаемых в формальную категорию
«акты» (это особенно явно прослеживается с учетом их первичных — юридических,
административных, регистрационных и иных функций, которые историк не вправе игнорировать),
наводит на мысль о том, что у многих из них общих признаков существенно меньше, чем
различий.

/ Актовая документация «пронизывает поры», охватывая едва ли не все ключевые сферы жизни
общества и государства снизу доверху, что делает системное исследование данной категории
источников крайне заманчивым. По мнению специалистов, большие массивы и нараставшее в
течение XX в. разнообразие актовых источников ставят под сомнение возможность
автоматического перенесения методик классической дипломатики на их изучение. Выход может
быть найден в подходе к актовой документации как массовому источникуГ^Одновременно
требуется выработка более «тонких» и дифференцированных приемов их изучения, исходя из
состава специфических разновидностей актовых документов новейшей истории России, а также из
четкого представления об удельном весе и значении каждого из основных разновидностей актов в
жизни общества.
Признание значимости исследования актов как категории источников не означает, что понятие
«законодательный источник» отжило свой век. Думается, было бы ошибкой «растворить»
законодательство в общем термине «акт». По целому ряду рассмотренных выше признаков
законы^мюдзаконные акты существенно выделяются из этой категории. Кроме того, в отличие от
законов, большинство актов составляет существенную часть делопроизводства (нотариального,
управленческого, судебно-следственного, милицейского, административно-хозяйственного и др.)
учреждений и организаций. Поэтому с позиций принятой видовой классификации их можно
назвать «пограничными» источниками и с не меньшим основанием отнести к категории
делопроизводственных

документов. Более того, на сегодняшний день с источниковедческой точки зрения они могут быть
успешно изучены именно как неотъемлемая часть отложившегося делопроизводственного
комплекса с использованием соответствующих приемов и методов анализа. Характерно и то, что, в
отличие от актов, законы и подзаконные акты сложились и существуют как автономные
документальные системы, не требующие искусственного вычленения в исследовательских целях
из общего массива источни1?<5!>^

Законы и нормативные акты новейшего времени

81

Стоит признать, что дискуссии о классификации, терминах и реальном наполнении юридических

источников советского периода имеют под собой историческую почвуС^ первые десятилетия
советского государства принципиальный отказ от разделения законодательной и исполнительной
власти привел к фактическому размыванию четких границ между законами и подзаконными
актами. Формальное разграничение властных полномочий и создание иерархии норм было
закреплено лишь в советской Конституции 1936 г. Однако и в дальнейшем в советский период, в
связи с отсутствием механизма контроля за соблюдением принципа под- законности, все большее
распространение приобрела практика расширительного толкования законов, вплоть до понимания
под ними в 1960—1970-е годы любых нормативных актов. Различные точки зрения по поводу
трактовки понятия «законодательство» нашли реальное воплощение в таких важных документах,
как «Основы» отраслей прГСГЕЗ^ Так, если в «Основы» уголовного, исправительно-трудового
законодательства оказались включенными только законы, то в «Основах» земельного
законодательства, законодательства о народном образовании были представлены и подзаконные
акть(Гс£авершение в 1970-е годы длительной работы по кодификации законодательства СССР и
принятие 15 «Основ» по отраслям права имело важное значение для стабилизации
законотворчества и получило в целом положительную оценку специалистов. Тем не менее,
тенденция размывания принципиального различия законов и нормативных актов становится
превалирующей с 1970-х годов. Не остановило ее и принятие Конституции 1977 г., вновь
формально закрепившей верховенство закона над подзаконными актами и ограничившей круг
органов, имеющих право их издаЯидГ^В период «развитого социализма» активная

6-4423

нормотворческая деятельность осуществлялась не столько с помощью законов, принимаемых

сессиями Верховного Совета (ВС) СССР, сколько в форме указов его постоянно действующего
Президиума (ПВС) и особенно актов Совета Министров (СМ) СССР. К примеру, среди 505
нормативно-правовых актов, принятых в течение 1978 г. высшими органами государственной
власти и управления СССР, законов было лишь 10, указов ПВС — 35. Остальные 460 (!)
актов — постановления и распоряжения Совмина. Поражает не только размах нормотворческой
работы тех лет, но и подавляющий перевес в нем подзаконных нормативных актов над собственно
законами. Данная ситуация заставляет задуматься над тем, какие госструктуры осуществляли
реальную законодательную власть в СССР.

/Провозглашенный с середины 1980-х годов курс на построе- нте"правового государства с четким

разделением властей, главенством закона и др. потребовал систематизации законодательства.
Строго говоря, важность устранения множественности правовых актов по одним и тем же
вопросам, их упорядочения понималась и раньше. Но даже принятое в 1975 г. по этому вопросу
постановление ЦК КПСС и СМ СССР осталось на бумаге. Исследования советского нормативно-
правового хозяйства показали, что оно «труднодоступно даже для специалистов», а
«правотворчество и весь характер взаимоотношений в сложной системе правовых норм в нашей
стране почти не урегулированы правом». Это поставило в повестку дня в конце 1980-х годов
разработку Закона о законах?!Кроме того, на поверку оказалось, что долгое время не велось
централизованного учета всех законодательных и нормативных актов, принятых в центое и на
местах на территории СССР за годы советской власти/Только в 1970-х годах была создана
межотраслевая автоматизированная информационно-поисковая система (АИПС)
«Законодательство» с целью учета новых нормативных актов СССРГ^а принятые ранее, а тем
более на уже утратившие свою юридическую силу законы и подзаконные акты функции АИПС не
распространялись(Тогда же, в 1970-е годы, было предпринято издание многотомного «Собрания
действующего законодательства СССР». Оно включило более 9 тыс. нормативно-правовых актов,
изданных союзными органами. Но так как «Собрание» выходило ограниченным тиражом с грифом
ДСП, оно оказалось недоступным населени1оГ}

Отсутствие общего централизованного учета всех принятых в центре и на местах за более чем 70
советских лет юридических

актов делает невозможным всестороннюю научную оценку и полноценный анализ развития

системы советского законодательства. При такой неопределенности можно лишь предполагать, что
введенные в научный оборот и в силу этого сравнительно хорошо известные историкам
законодательные и нормативные источники составляют ничтожно малую надводную часть
айсберга, включающую наиболее важные законодательные акты, в первую очередь Конституции.
Это подтверждается относящимися к концу 1980-х годов выводами: в общей массе
зарегистрированных актов собственно законы составили только 8%.

Еще более сложная ситуация сложилась с современным российским законодательством. С одной

стороны, компьютерные технологии, Интернет позволяют избавиться от прежней проблемы учета
и общего доступа к нормативным актам. С другой — после распада СССР, принятия регионами
деклараций о суверенитете, в условиях «войны законов» и общей децентрализации власти намного
усложнилось юридическое пространство, заметно возросло количество участников правовых
отношений, объектов и субъектов права. Дезинтеграция негативно сказалась на возможностях
централизованного учета актов, принимаемых в регионах. Впрочем, данная проблема приобрела
чисто формальный характер. Самое же главное — к середине 1990-х годов выявились тенденции
утраты единой законодательной системы, а значит, и управляемости государства. В этих условиях
разница между принятыми, но недействующими федеральными законами и подзаконными актами
(например, в середине 1990-х годов полностью в Чечне и выборочно — едва ли не в большинстве
субъектов РФ) и формально занимающим «подчиненное» по отношению к ним юридическое
положение, но весьма действенным региональным и местным законодательством имела чисто
теоретическое значение.

б*

83
Существенно усложняет жизнь правоведу и историку, задавшимся целью разобраться в
соподчиненности действующих российских законов и нормативных актов, запутанная ситуация с
законодательной и исполнительной ветвями власти в РФ, компетенция которых не совпадает
формально-юридически (по Конституции 1993 г.) и по существу. Наиболее показательный
пример —полномочия Президента РФ, а также его администрации, превратившейся, вопреки
действующему законодательству, во влиятельное «министерство двора». Противоречия в правовой
базе позволяют первому лицу в государстве фактически руководить исполнительной властью в
стране, не неся за результаты этой работы

фор.мальной юридической ответственности. Понятно, что указанные проблемы накладывают

существенный отпечаток на современное нормотворчество, во многом определяя специфику
изучения постсоветского законодательства.

Классификация законов и нормативных актов

Советская историческая и юридическая литература, опираясь в том числе на международный опыт,

предлагали различные схемы классификации законодательных источников. Не вызывают особых
возражений классификации по отраслям права (конституционное, административное, уголовное,
гражданское, земельное законодательство и т. д.), по компетенции (общесоюзное или федеральное,
республиканское, местное), по способам правотворчества (акты'органов государства,
общесоюзных или федеральных организаций, референдумов, санкционированный государством
правовой обычай).

/ С учетом необходимости системного изучения как советского, •«rR и постсоветского

законодательства, в учебных целях может быть предложена следующая самая общая
классификация законодательных и нормативных актов новейшего времени, основанная на
источнике права, объекте и субъекте правовых отношений.

Международные и межреспубликанские договоры и соглашения (включая договоры между

республиками СССР, договоры между независимыми субъектами РФ; международные соглашения
субъектов РФ).

Конституции и юридические акты законодательного характера (в том числе подзаконные правовые

акты), принятые государством и его органами, направленные на управление государственными
институтами, совершенствование хозяйственной деятельности и региональной политики, на
регулирование общественных отношений.

Правовые акты государственных структур, выполняющих административно-управленческие и

регистрационно-учетные функции по отношению к группам населения и физическим лицам.

Договорно-правовые акты, заключенные между юридическими лицами (учреждениями,

организациями, предприятиями и т. п.).

Договорно-правовые акты между, с одной стороны, учреждениями, предприятиями,

организациями, имеющими права юридического лица, и, с другой — физическими лицами.

Акты, фиксирующие договорно-правовые отношения между гражданами (физическими лицами).

Так называемые односторонние сделки, совершаемые физическими лицами в основном в

нотариальном порядке (завещания, доверенности и др.).
В учебниках по источниковедению, изданных в советское время, принято выделение
разновидностей законодательных источников с точки зрения компетенции и специфики их
анализа: декреты, конституции, законы, кодексы, документы съездов Советов, нормативные акты.

(^Законодательные акты подразделяются на Конституции, акты конституционного характера (сюда

входят и наиболее важные декреты первых лет советской власти), Кодексы и Основы
законодательства, а также собственно законы в форме указов, постановлений, законов.
Иерархия нормативных подзаконных актов довольно сложна. Характерна множественность видов
актов, разнобой в выборе форми^Из правительственных постановлений и распоряжений выделены
документы общенормативного характера, которые включались в Свод законов СССР. Остальные
носят частный характер (назначение и освобождение от должностей, присвоение званий и т. д.).

«^Особую группу советских источников составляли совместные постановления партии и

правительства. Как тип подзаконных нормативных актов они появились в 1930-е годы в связи со
сращиванием государственного и партийного аппаратов, с расширением контрольно-
хозяйственных полномочий парторганов по Уставу ВКП(б) 193?Гг71По идее, не
соответствовавшей, правда, действовавшей Конституции 1936 г., совместные постановления
призваны были подкрепить партийные директивы государственными решениями. В 1950—1970-е
годы развернулась дискуссия о юридической силе совместных постановлений. Некоторые ученые
пытались придать им особый правовой вес по сравнению с обычными подзаконными актами,
введя в научный оборот даже новое понятие «партийно-правовые нормы».

Чутко прореагировала на тенденции укрепления роли КПСС историческая наука. Появилась

особая отрасль — историко- партийное источниковедение. Было предложено принципиальное
разделение источников по истории советского общества на 2 группы: нормативные и
исполнительные, причем к первой, наиболее важной из них, наряду с законодательными актами,
были отнесены руководящие материалы КПСС.

Наиболее многочисленное советское министерско-ведомствен- ное нормотворчество, пожалуй,

наиболее запутанное правовое хозяйство, которое по формальным критериям относится как к
категории «акты», так и к делопроизводственной документации. Эта группа материалов с
источниковедческой точки зрения остается практически неизученной. В реальности в СССР и
России возникавшие в недрах ведомств приказы, инструкции, постановления, положения,
разъяснения и т. д. зачастую подменяли законодательные нормы.£Ёедомственные нормативные
акты можно разделить на 2 группы:обязательные только для организаций и учреждений данного
ведомства и учреждений его системы (т. н. локальные нормы) и имеющие общеобязательный
характер (такими правами в СССР обладал Госплан, Госснаб, ГКНТ, Минфин, Госбанк}"!!

,' Специфическую группу правовых актов в системе советского и постсоветского законодательства

составляют нормативные документы местных органов власти. Во времена СССР их решения,
распоряжения были обязательными для исполнения на ограниченной территории и подзаконны по
отношению не только к актам союзных и республиканских законодателыщх^ органов, но и их
Советов Министров (исполнительных органов). |В условиях существовавшего разграничения
полномочий компетенция местных органов власти распространялась преимущественно на охрану
окружающей среды, благоустройство и поддержание в порядке местного хозяйства, содержание
улиц, дворов, колодцев, мостков, жилья, ремонт общественно значимых сооружений и помещений,
культурно-бытовые вопросы, установление правил общежития и содержания гражданами
домашних животных, на соблюдение общественного порядка, «коррекцию» правил поведения
граждан, исходя из пожеланий большинства, из традиций и обычаев в данной местности.
Удельный вес такого рода нормативных актов по сравнению с распорядительными и контрольно-
надзорными документами местных Советов был невелик, тем более если сравнить, например, с
законодательством штатов в США, тем не менее важность источниковедческого изучения
указанных документов очевидна. Система местных органов власти современной России, как и их
документация, отличаются большей сложностью и требуют, наряду с источниковедческими,
специальных историко-правовых исследований.

/Правом издания общеобязательных юридических актов в СССР обладали и некоторые

общественные организации, в частности

ВЦСПС (в области соцстраха, труда и техники безопасности после упразднения в 1933 г.

Наркомата труда]Л£поры о правомерности такого санкционирования обострились в 1955 г. в связи
с образованием Госкомитета по труду и социальным вопросам и его преемников. Изучение
нормативных актов общественных организаций, а также совместных актов ВЦСПС и Госкомитета
по труду остается актуальной задачей, в том числе с точки зрения специфики анализа этих
источников.

Особенности складывания советского законодательства

Процесс формирования системы советского законодательства, начавшийся после Октябрьской

революции, мыслился лидерами большевиков с позиций принципиального отказа от
предшествующих традиций юридической науки. Данный подход прослеживается в работах В.И.
Ленина. В наиболее законченном виде концепция «пролетарского права» получила воплощение в
трудах его соратника и тоже профессионального юриста П.И. Стучки.

При изучении советского законодательства первых десятилетий следует иметь в виду, что
большевики с дореволюционных времен относились к праву вообще как к чуждому буржуазному
институту, подлежащему безусловному слому, а к «пролетарскому праву» — как к временному,
вынужденному явлению. Согласно классической марксистской теории, с отмиранием государства
должно отмереть и право, трансформируясь в неписаную «систему норм социалистического
общежития». Однако на практике такой подход способствовал распространению в обществе
правового нигилизма, поскольку действующее советское законодательство, принятое
пролетарским государством и одобренное партийными решениями, неминуемо воспринималось
как «временное». Реалии советской действительности и политическая целесообразность
«подправили» теорию. Резкий поворот произошел в середине 1930-х годов, когда вместо
концепции правового нигилизма была официально провозглашена идея особого,
социалистического права и социалистической законности, которую каждый гражданин был обязан
неукоснительно соблюдать. Окончательные итоги дискуссии были подведены в 1938 г. на
Всесоюзном совещании юристов.

Некоторые исследователи не без основания полагают, что взгляд большевиков на функции и место
права в обществе, а также стремление подчинить правосудие «политической целесообразности»
определялись не только марксистскими догмами, но и были во многом продолжением российской
дореволюционной авторитарной традиции. Сравнительный анализ, предпринятый В. Кудрявцевым
и А. Трусовым в книге «Политическая юстиция в СССР» (М., 2000), приводит авторов к выводу,
что «советская власть... определенно заимствовала опыт царизма» как в отношении
законодательства, так и в отношении системы наказаний за политические преступления. Такие
явления, как наделение полицейских органов несоразмерными полномочиями и явный акцент на
насилие по отношению к гражданам, внесудебное рассмотрение дел (в том числе в рамках самих
карательных органов и военных трибуналов), пристрастность предварительного расследования и
фальсификация следственных документов, пытки и провокации в тюрьмах, искусственное
создание «групповых дел», широкое использование агентов-осведомителей, а также
подконтрольность и зависимость судебных решений от воли властей, особая жестокость санкций и
детальная регламентация политических преступлений (например, в последнем дореволюционном
Уголовном уложении 1903 г. им было посвящено более 30 статей!), — все это не являлось чисто
советскими или сталинскими «изобретениями». Именно жестокость царских законов
XIX — начала XX в., испытанная на себе большевистскими лидерами, а также безнаказанность
властей и реалии жизни породили крайние формы революционного радикализма и отравили
общественное сознание рядовых граждан. Крайне важным представляется вывод авторов о том,
что выбор большевистским руководством периода диктатуры пролетариата, да и в дальнейшем той
или иной модели «механизма подавления» был во многом связан с «нравственно-правовым
сознанием народа, уровнем культуры административного аппарата новой власти, господствующей
идеологией, общественным настроением масс».

Существенные сдвиги произошли после 1917 г. и в отношении изучения истории законодательства.

Отечественная дореволюционная историография была тесно связана с государственно-пра- вовой
традицией. Ее прогресс во многом определяется успехами представителей юридической школы
русской историографии XIX в. (К.Д. Кавелин, М.П. Погодин, Б.Н. Чичерин, И.Ф. Эверс и др.) и ее
влиянием. Тогда же произошло обособление историко-право- вой науки от гражданской истории,
что стало этапным событием и стимулировало исследования в данной области. Отмечалось
активное привлечение законодательных источников в исторических исследованиях, прогресс в
области методики их анализа. К сожалению, в советский период многие лучшие традиции
дореволюционной историографии были утрачены. До 1930-х годов историко- правовой науки не
существовало, а ее формальное отпочкование в условиях сталинизма не принесло ощутимых
результатов.

Решительная борьба велась в первые годы советской власти с так называемыми буржуазными
школами права. Между тем концепция Питирима Сорокина, противопоставлявшего
законодательству правовую совесть и убеждения членов общества, во многом перекликалась не
только со взглядами видных большевиков (А.В. Луначарский, например, связывал революцию с
заменой традиционного права «интуитивным правом трудящихся», а П.И. Стучка считал, что
революционные трибуналы должны руководствоваться «не законностью, а политической
совестью»), но и в принципе соответствовала реалиям тех лет, когда в условиях отсутствия новой
законодательной системы правительство санкционировало ее замену революционным
правосознанием народа. Кстати, вопрос об использовании революционной совести и
революционного правосознания (т. е. морально-нравствен- ных представлений) как альтернативы
или существенного дополнения к юридическим нормам в практической плоскости изучен явно
недостаточно. В общих чертах известно, насколько актуален он был в первый
послереволюционный период, в том числе как вынужденная мера, найдя закрепление в декретах
советской власти. Однако мало что можно сообщить о развитии этой идеи в 1920—1930-е годы, а
также и в дальнейшем, особенно в рамках деятельности товарищеских, бытовых,
производственно- товарищеских судов.

Целиком отвергнуты были большевиками и идеи «социологической школы» С.А. Муромцева о

необходимости исследования законодательства с позиций анализа его реализации, кажущиеся
крайне актуальными сегодня. Конфуз произошел также с запрещением взглядов «нормативистской
школы» Г.Ф. Шершеневича. По сути дела она была возрождена и поднята на щит по инициативе
А.Я- Вышинского. Нормативистское понимание советского права как совокупности норм (без
учета правоотношений, возникающих в ходе их реализации) окончательно закрепилось в
официальной юридической науке в конце 1930-х годов и сохранялось в фундаментальных
исследованиях вплоть до 1970-х. Это привело к абсолютизации потенции нормативных актов, к
недооценке практики их реализации как критерия истины. «Выпали» из поля зрения.такие
ключевые проблемы, как строгое соблюдение законодательства, точное и своевременное
исполнение, правильное и единообразное применение, эффективность его действия. Указанные
тенденции, отмеченные правоведами, оказывают существенное влияние на специфику
источниковедческого изучения нормативных актов советской эпохи.

Период 1917 — середина 1930-х годов был, пожалуй, самым плодотворным временем
законотворческой деятельности советского государства. С 1917 по 1936 г. высшие органы
законодательной власти приняли около 5,5 тыс. актов, причем порядка 3 тыс. — в течение 1917—
1921 гг. и более 250 только с октября 1917 по январь 1918 г. Правом издавать законы обладали
Съезды Советов, ВЦИК, СНК, а с 1919 г. и Президиум ВЦИК. Фактически же законодательные
функции имели Наркоматы и другие ведомства РСФСР, что противоречило Конституции 1918 г. и
сводило на нет принцип верховенства закона над ведомственным нормотворчеством. Местные
Советы, которым предоставлялось право издания подзаконных актов, также на практике выходили
из сферы своей компетенции, утверждая местные законы и даже кодексы, часто противоречащие
союзному и республиканскому законодательству. Тем не менее местное нормотворчество было
приведено в соответствие с союзным законодательством сравнительно быстро — ко второй
половине 1920-х годов. Обязательные для исполнения нормы издавали и внеконституционные,
чрезвычайные органы — ВЧК, Реввоенсовет, Совет Обороны (в дальнейшем Совет Труда и
Обороны, СТО). Многие из них действовали длительное время и оказали существенное влияние на
развитие советского законодательства тех лет.

Несмотря на обилие принимаемых актов, вплоть до середины 1920-х годов единой системы
советского законодательства не существовало. Ее становление проходило в условиях
сосуществования в 1917—1919 гг. законов советской власти со старыми, дореволюционными
нормами. В ситуации, когда новая система еще не сложилась, вплоть до начала 1920-х годов
существовала обширная сфера не регулируемых законами отношений. Она должна была
заполняться, как уже говорилось, за счет революционного правосознания трудящихся и
санкционированного правового обычая, призванных блокировать возможное беззаконие. При этом
отсылки к правовому обычаю содержались даже в Конституции 1918 г.

Нежизненность этого механизма стала одной из причин форсирования кодификации

законодательства в начале 1920-х годов.

Другим объективным стимулом его разработки явилось прагматичное осознание того, что наличие
полноценной законодательной системы является непременным условием стабильного
функционирования общества и государства. Разработка первых советских кодексов была
осуществлена НК.Ю в кратчайшие сроки и на высоком профессиональном уровне под
руководством Д.И. Курского. Показательно, что многие элементы законодательства 1922—1924 гг.,
включая первые Конституции РСФСР и СССР, кажутся достаточно демократичными для своего
времени. А первая судебно-правовая реформа этого периода рассматривается как наиболее
успешная из всех аналогичных преобразований советского времени.

Использование большевиками царского законодательства в первые послереволюционные годы

является одним из самых «болевых мест» советской историографии, долгое время отказывавшейся
признать какую-либо преемственность в этой области. Несмотря на то что советская власть
отменила прежнее законодательство в части, противоречащей ее декретам, а также программам
РСДРП и партии эсеров, некоторые дореволюционные правовые нормы продолжали действовать.
Например, идеи, заложенные в Судебных уставах 1864 г., были использованы в ряде положений
декретов «О суде» 24 ноября 1917 г. и 7 марта 1918 г. В ст. 8 второго декрета прямо говорилось, что
судопроизводство по гражданским и уголовным делам следует осуществлять «по правилам
судебных уставов 1864 г.» Они же использовались при разработке законопроектов и несколько
позднее. Как показали исследования историков и правоведов, определенная преемственность
наблюдалась также в функционировании гражданско-правовых институтов, в процессуальной
области, в сфере уголовного законодательства, «технических» норм (делопроизводство,
деятельность почты, телеграфа, транспорта). Следует учесть и психологические аспекты
проблемы, впервые подмеченные еще в 1918 г. И.И. Стучкой: будучи отмененными юридически,
старые законы долго сохранялись в правосознании населения, что преломлялось, в частности, в
реальной практике приговоров и решений судов.

Появление новой системы законодательства происходило в условиях острой политической борьбы.

Представители небольшевистских партий во ВЦИКе и СНК отстаивали принципы
парламентаризма, пытались воспрепятствовать практике сосредоточения законодательной и
исполнительной власти в одних руках, выступали за повышение статуса местных Советов как
органов самоуправления. Эта позиция нашла подтверждение при разработке проекта Конституции
1918 г., в некоторых решениях III Всероссийского съезда Советов. Проекты законотворческой
деятельности других советских партий, кроме большевиков, остаются до сих пор
малоизученными, как и законодательство контрреволюционных правительств времен Гражданской
войны.

Другие особенности законов первых лет Октября достаточно хорошо известны — их ярко
выраженный пропагандистский характер, гибкость, динамизм нормотворчества в зависимости от
конкретно-исторических условий и т. д.

Важным этапом явился переход к нэпу. В этот период разрабатываются и закрепляются такие типы
комплексных актов, как кодексы, утверждаются новые формы законодательных
документов — закон, указ. Совершенствуется система подготовки нормативные актов, выходят
юридические документы, направленные на реализацию новых возможностей хозяйственной
деятельности в негосударственном секторе. Многие из них становятся объектом изучения только в
последнее время (юридические материалы трестов, синдикатов, акционерных обществ,
кооперативных обществ).

Установление сталинской диктатуры негативно отразилось на законодательной деятельности. С

конца 1920-х годов право стало рассматриваться не столько в юридическом, сколько в
политическом ключе, как действенный инструмент укрепления и реализации властных функций,
своеобразное «подручное средство для вождя». Возросло значение общесоюзных актов и
сократилась сфера компетенции республиканских. После коллективизации деревни появилась
новая отрасль — колхозное право, регламентировалось хозяйственное право. Одновременно
заметно возросла роль уголовного и административного права в регулировании общественных
отношений. В рамках административного права с 1932 г. проводилось введение прописки. Взяла
верх тенденция к ужесточению наказаний, к расширению сферы уголовной ответственности даже
за малозначительные нарушения, ранее относимые к сфере административного права (например,
нарушения производственной дисциплины). До 12 лет был сокращен возраст привлечения
подростков к уголовной ответственности, после 1934 г. вводился ускоренный и упрощенный
порядок расследования некоторых политических преступлений и др.

Нарастала политизация в правоведении, ликвидировались остатки плюрализма в оценке

юридических актов, канули в Лету острые дискуссии в среде юристов 1920-х годов,
нормотворчество окончательно ставилось под контроль партийных органов, получала все большее
распространение подмена законодательства ведомственными подзаконными актами. В условиях
политических кампаний конца 1920—1930-х годов распространенной формой доведения
партийных указаний до масс стали решения партийных органов, закрытые письма, газетные
публикации (например, передовицы и тексты выступлений руководителей), формировавшие
общественное мнение в отношении юридического решения тех или иных насущных вопросов.
В связи с массовыми репрессиями и произволом спецслужб наблюдалось нарушение законов,
судьбы людей вершились внесудебными органами, спускались «лимиты» на аресты, решением ЦК
партии было санкционировано применение к заключенным пыток.

Накануне и в годы войны заметно ужесточились нормы трудового права. Например, закон (указ
ПВС СССР) от 26 июня 1940 г. вводил уголовное наказание за прогулы и опоздания, а также по
сути восстанавливал систему штрафов, свойственную дореволюционной России, причем в куда
более строгом варианте. Закон был отменен лишь в 1956 г.

Влияние ситуации в стране во многом обусловило как специфику советского законодательства в

послевоенные годы, определив эволюцию его формы и содержания, так и основные направления
исследований в этой области. На фоне активизации ведомственного нормотворчества замирает
законодательная работа, что особенно убедительно прослеживается на примере государствен- но-
правовых актов — высших в иерархии отраслей права. За сорокалетие (1938—1977 гг.) их было
принято в 3 раза меньше (всего около 150), чем за предыдущие 20 лет, с 1917 по 1937 г. Данный
факт вписывается в общую тенденцию постепенной подмены законов подзаконными актами, а
значит, и исполнительной властью — власти законодательной. Этой же цели фактически служило
распространение системы делегирования законодательных полномочий исполнительным органам.

В послевоенный период происходят принципиальные изменения в системе отраслей права: наряду

со снижением статуса государственного права (конституционного, и особенно гражданского права,
регулирующих взаимоотношения гражданина и власти, а потому являющихся в известном смысле
антиподами централизованной системы) произошло необоснованное повышение значения
административного и других отраслей права, обслуживающих исполнительные функции власти.
Это нашло практическое выражение в соответствующих законах и нормативных актах.

С 1960-х годов проявилась тенденция принятия обязывающих, но'юридически не обязательных

законов, в которых не был четко прописан механизм их реализации и санкции за невыполнение.
Важным для источниковедческого анализа представляется и вопрос о соотношении союзного и
республиканского законодательства. Если до середины 1950-х годов республиканские законы
издаются на основе и вослед союзным, что зачастую приводило к копированию норм, то в связи с
расширением прав союзных республик по закону от 11 февраля 1957 г. и в результате активизации
республиканского законотворчества ситуация изменилась. С конца 1950-х годов многие
общесоюзные нормы создавались с учетом ранее принятых республиканских, что повышает
важность исследования именно республиканских законов того времени.

Значительные перемены произошли после 1953 г. в области уголовного и уголовно-

процессуального законодательства. Были отменены наиболее одиозные нормативные акты
сталинского времени, в том числе связанные с юридическим обоснованием массовых репрессий.
Десталинизация выразилась в целом ряде актов о реабилитации жертв репрессий, в
переквалификации уголовных статей, в запрете продлевать сроки наказания лицам, у которых они
уже истекли и др. 1 сентября 1953 г. было упразднено ОСО — символ внесудебной карательной
политики. Эту линию продолжило принятие в 1958 г. союзных и республиканских Основ
уголовного законодательства и Основ уголовного судопроизводства. В частности, они закрепили
запрет на применение внесудебных репрессий, отменялись ссылка и высылка как меры наказания.
Из норм и юридической практики исчезало понятие СОЭ (социально опасный
элемент) — уголовное наказание должно было следовать только за реальное преступление. Статья
УК об антисоветской агитации и пропаганде была смягчена и перестала пре- I дусматривать
расстрел. УПК I960 г. усилил гарантии прав личности, в том числе за счет введения статей о
равенстве граж- 1 дан перед судом и законом, об обеспечении права на защиту, о j гласности суда и
независимости судей, о том, что признательных показаний обвиняемого без иных улик
недостаточно для признания его вины. В 1970 г. в УК была введена такая мера, как услов- ное
осуждение с обязательным привлечением к труду. В 1989 г. впервые в советском законодательстве
появился принцип презумпции невиновности.

Вместе с тем демократические тенденции в правовой сфере были непоследовательными, политика

в этой области подчас напомина- лн сочетание кнута и пряника. Так, в 1966 г. для борьбы с
инакомыслием в УК была введена новая ст. 193-1, предусматривавшая наказание за
систематическое распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский
общественный и государственный строй (отменена в 1989 г.). По этой статье, а также по
сохранившейся печально известной со сталинских времен ст. 58-10, привлекались к
ответственности в 1970—1980-е годы большинство диссидентов. Впрочем, в УК РФ 1996 г., как и в
законодательстве «западных демократий», также имеются статьи, предусматривающие строгие
санкции за политические преступления.

Проблемы источниковедческого изучения законодательства

Анализ законодательных источников и их публикаций начал- i ся уже в первые десятилетия

советской власти. Основное внимание обращалось на исследование наиболее важных
государственных актов — декретов, конституций, кодексов. Определенный вклад был внесен в
рассмотрение вопросов обстоятельств и причин принятия законов, хода подготовки и обсуждения
проектов, авторства. Скромнее изученными оказались проблемы внутренней критики источников,
что объяснялось как политическими факторами, так и общим научным уровнем исследований того
времени. Однако положительные тенденции быстро сходят на «нет» — с конца 1920-х годов
свертываются научные дискуссии, под маркой борьбы за утверждение марксистско-ленинской
идеологии происходит унификация взглядов и позиций, накладывается запрет на перспективные
направления изучения законодательных источников.

В послевоенный период были достигнуты заметные успехи в источниковедении законодательства.

Теория и методика, как и многие практические исследования в данной области, развивались и
совершенствовались порою вопреки общим противоречивым тенденциям. Многое зависело и от
личности ученого, от его таланта, и от государственной поддержки науки в целом. Вместе с тем
нельзя не обратить внимание на красноречивый факт: при том, что советское законодательство,
бесспорно, относилось к числу наиболее важных и официально поощряемых к изучению
источников, очевиден был крайне непропорциональный интерес ученых к разным категориям
законодательных актов из разных отраслей права, а также относящихся к разным периодам
советской истории. В выпусках указателя литературы по источниковедению

истории советского общества (М., 1987 и 1989) насчитывается около 100 работ, посвященных
законодательным актам первых двух лет ' советской власти (1917—1918 гг.) В то же время
исследований, касающихся любых иных аспектов законодательства, принятого за остальной
период (1919—1988 гг.), набралось всего лишь 33. Вне конкуренции оказались конституции,
считавшиеся наиболее важными источниками по советской истории.

В свете современных задач изучения законодательства, определения и введения в научный оборот

полноценной базы нормативных актов с целью их последующего скрупулезного анализа, особого
внимания, по-видимому, потребует изучение подзаконных нормативных актов, более
«приземленных» к реалиям, чем конституции и законы, являющихся своеобразной лакмусовой
бумажкой функционирования государственного механизма на его нижних этажах и отражающих
как позитивные, так и негативные общественные процессы. К тому же их реальное значение в
течение всех советских лет явно не соответствовало подзаконному юри- , дическому статусу.
Поскольку механизм реализации законов вырабатывается в специальных нормативных актах,
целесообразным представляется выделение и последующее исследование цельного звена в
системе законодательства: закон плюс связанный с ним комплекс подзаконных нормативных актов.

Следующая важная особенность законодательства заключается в его выраженной системности:

любой закон не только подчинялся единой правовой «идеологии», но и при всем его
самостоятельном значении являлся элементом общей системы законодательства, имевшей четкую
соподчиненность. Отметим и такое обстоятельство: зачастую историку приходится анализировать
законы, продолжающие действовать, что с точки зрения науки представляется не вполне
корректным. В этой связи нельзя недооценивать опасность следования современным
политическим тенденциям и общественным настроениям при изучении законодательных
источников, принадлежащих другому периоду. Вновь становится актуальным призыв следовать
принципу историзма. Это обстоятельство позволяет указать на специфику анализа советских
законов как по сравнению с другими видами источников, так и с постсоветским
законодательством: недоста- i точно осуществить традиционную критику источника в
упоминавшейся связке закон плюс подзаконный нормативный акт (акты), необходима его
одновременная оценка как части существующей общей законодательной системы (какую именно
роль в системе в соответствии с общей концепцией закон играет и др.).

Особенность советского законодательства в том, что впервые н истории оно провозглашалось

свободным от случайности и стихийных процессов, основанным на сознательной,
целенаправленной реализации единой теоретической концепции построения соци- плизма-
коммунизма. Отсюда — чрезмерно высокий уровень идеологизации законодательства. Достаточно
вспомнить высказывание И.И. Ленина, не скрывавшего: «Закон есть мера политическая; есть
политика». Отсюда — агитационно-пропагандистское звучание советских декретов. В связи с этим
актуальной представляется постановка вопроса об изучении влияния законодательства на
формирование и эволюцию общественного сознания в разные периоды послеоктябрьской истории.

В отличие от него, принятое в 1990-е годы российское законодательство представляет собой

результат компромисса между идеологическими концепциями, смешанного с прагматическими
реалиями российской действительности.

Наиболее проработанной стороной критики законодательных актов как источников в советский

период было требование изучать их в историческом контексте, связанном с историей их создания.
Поскольку в основном это были конституции, то выделялись *тапы такого изучения:
возникновение инициативы, разработка проекта и его обсуждение, доработка, разработка
окончательного проекта, обсуждение его высшей инстанцией, утверждение и опубликование. В
принципе для анализа основных законодательных актов такой подход является приемлемым.

Специфика исследования законов связана и с их структурой, состоящей из преамбулы и

постановочной части. Как правило, не вызывает особых затруднений решение вопросов
подлинности, полноты, датировки законодательных и нормативных актов, поскольку это связано с
условиями их введения в действие.

97

Проблема репрезентативности применительно к ним может быть сформулирована так: закон

представителен настолько, насколько адекватно он отразил насущные потребности общества и
исторического процесса. В специальной литературе проблема репрезентативности не ставилась,
так как считалось аксиомой выделять в качестве специфики советского законодательства,
санкционированного политическим руководством страны, его «правдивость, объективность в
отражении действительности», строгую научную основу, связь с изучением объективных законов
развития общества. В результате вокруг советского законодательства образовалась своеобразная
«зона вне критики», что, безусловно,

7 - 4423

сказывалось на исторических исследованиях. Сослаться на закон (а также на партийное решение)

считалось критерием продвижения к истине.

Другой «священной коровой» был догмат о классовом подходе как ключевом в изучении
законодательных актов, буквально пронизывавший страницы учебников. В юриспруденции также
считалось непререкаемой истиной утверждение: «советское социалистическое право — новый,
высший тип права, коренным образом отличающийся от эксплуататорских...» Решительно
отвергалась сама мысль о возможности использования международного юридического опыта, о
«конвергенции» в области законодательства, противопоставлялись правовые системы социализма
и капитализма.

Узкоклассовый подход завел ученых в тупик, приведя не только к серьезным научным искажениям,
но и к гротескному упрощенчеству. Интересами трудящихся нередко прикрывались амбиции
вождей, верхушки партийного и государственного аппарата. Рядовые люди становились
заложниками неизвестных им норм, поскольку многие важные законы и подзаконные акты
принимались и действовали в секретном порядке. Соответственно, историческая наука не могла
проникнуть на это важное в научном отношении правовое поле, да не особенно и стремилась, так
как это было опасно.

Еще одним требованием источниковедческого анализа, выработанным в советское время, было

установление авторов закона и нормативных актов. Эта проблема сегодня заслуживает весьма
серьезного внимания, так как за каждым актом стоят определенные интересы (ведомственные,
групповые, клановые). Известный прогресс в этом отношении наметился в правоведении. Здесь
получила распространение точка зрения о необходимости определения не только авторства
правовых актов в целом, но и его наиболее важных отдельных норм и положений. Поднимаются
вопросы отражения в законах уровня и особенностей правового сознания законодателя, его
правовой культуры. Перспективно изучение связи авторства закона с определением интересов и
потребностей, вызвавших его разработку и принятие. Для юридической практики советского
времени наиболее значима совершенно не изученная межведомственная борьба и столкновение
интересов региональных элит. Говоря о специфике авторства нормативных актов, следует учесть,
что, в отличие от других источников, автором закона практически не может стать обыкновенный
рядовой гражданин. К тому же, как правило, закон — это результат коллективного

творчества. Целесообразным поэтому представляется введение понятий формального и

фактического авторства нормативных актов. Очевидна необходимость определения, наряду с
автором, инициатора законодательного проекта, руководителя и персонального состава
разработчиков, учета доли личного труда каждого из них. Такой подход, безусловно, связан с
дополнительным привлечением архивных документов, мемуаров и других источников.

В последнее время, особенно в связи с распространением информационного подхода и

дискурсивных методик, актуально извлечение из текстов источников «ненамеренной», косвенной
информации. При изучении нормативных актов следует учитывать такую их особенность, как
более ограниченные по сравнению с другими видами источников информационные возможности:
продуманность и юридическая четкость каждого слова призваны в принципе не допустить
двойственного толкования норм. Тем не менее практика разъяснения законов соответствующими
советскими и российскими органами (Верховный Суд, Конституционный суд РФ) получила
довольно широкое распространение. Введение в научный оборот депутатских запросов о
толковании законов, результатов их рассмотрения и вынесенных вердиктов также поможет
повысить качество исследований в данной области.

Задача всестороннего рассмотрения законодательства не может считаться выполненной без

изучения его реализации или, по терминологии юристов, правоприменительной практики. Следует
обратить самое серьезное внимание на исследование реализации нормативных актов, без чего
самый тщательный анализ останется констатацией правовых потенций закона, но не его
преломления в реальной действительности. Известно, что причины изменения законов во многом
связаны с их несоответствием реальной жизни или с перспективами развития страны. Изучение
правоприменительной практики позволяет получить достоверную информацию об
обоснованности и своевременности принятия нормативных актов.

7*

99

Механизм реализации законов в СССР представлял собой сложную систему прямых и косвенных
уровней, включавших по крайней мере три составляющие: государственные органы,
общественные организации во главе с КПСС, а также политико-правовую культуру населения. В
условиях современной России механизм реализации законов представляется еще более сложным.
При этом должны учитываться такие явления, как правовой нигилизм и избирательное исполнение
законов. В последнее время этот воп

рос приобрел чрезвычайно острое звучание. Следование законам, по"мысли многих современных
теоретиков, характеризует гражданское (демократическое) общество. Между тем, как в советское
время, так и сегодня большинство общества составляют законопослушные граждане. Это означает,
что, если законы не действуют, за это несут ответственность прежде всего те, кто их разрабатывает
и призван исполнять в первую очередь. Отсюда — необходимость изучения проблемы, почему не
исполняются законы, кто является их нарушителями и почему.

«В снятом виде» законодательные акты не действуют. Можно выделить две основные сферы,
вносящие коррективы в механизм правового воздействия. Во-первых, это сложное
межнормативное взаимодействие, в ходе которого принятые в законодательном порядке, но не
оцененные должным образом как части единой правовой системы сами нормы могут подавлять,
искажать и даже отменять друг друга. Второй областью, по существу не изученной специалистами
и особенно актуальной в условиях СССР и России, является взаимодействие законодательства и
внеправовых (чаще всего «теневых», неписаных) норм и обычаев, получивших распространение в
советском, но особенно расцветших в постсоветском обществе и закрепленных в выражении
«жить не по закону, а по понятиям». Имеется в виду не только распространенность блатных норм,
но и, например, то, что в советской литературе именовалось «устойчивыми национально-
религиозными пережитками» (калым, кумовство, аксакальство, суд шариата, кровная месть и др.).
В некоторых регионах современной России они настолько успешно конкурируют с
законодательством, что ставится вопрос о приведении законов в соответствие с местными
национальными и религиозными традициями и обычаями (многоженство и др.).

С советских времен существенная коррекция правоприменительной практики осуществлялась за

счет фактической неподсудности касты партийно-государственных руководителей,
распространенного телефонного или «позвоночного» (от выражения «по звонку») права. Из
разных источников, включая мемуары, становится известным, что многие важнейшие для страны
решения, которые должны были соответствующим образом обсуждаться и облекаться в
юридическую форму, принимались келейно, а указания отдавались по телефону, иногда — чтобы
скрыть преступные приказы. Можно ли не учитывать данные явления при источниковедческом
изучении законодательства? Не секрет и то, что в многочисленных и влиятельных

ныне криминальных сообществах принят особый кодекс поведения, противоречащий

официальным законам. Коррозия законодательства идет также в результате все более широкого
распространения в современном обществе коррупции, вплоть до складывания полугласных
тарифов за сокрытие преступлений, за «отмазывание» от уголовной ответственности. Не случайно
выражение: «Если не знаешь, и чью пользу судить, — суди по закону» — стало любимой
присказкой судебных работников. Фактически принцип неотвратимости наказания преступников
трансформировался в практику выборочного привлечения к ответственности и исполнения закона.
Все это нужно иметь в виду при анализе советского и российского законодатель- | ства как
исторических источников.

Изучение нормативных актов в силу их специфики требует особенно серьезного

междисциплинарного подхода. Специалисты ; считают возрастание интеграционных связей одной
из ведущих особенностей современного исторического исследования. Такая исследовательская
позиция, когда находящиеся в центре внимания задачи изучения законодательства не только
органически сочетаются, но и во многом решаются благодаря использованию собственно
исторических или правоведческих приемов, представляется необходимым средством выражения
данной специфики применительно к сформулированным задачам.

Пожалуй, наиболее острой проблемой остается координация усилий правоведов, историков права
в области изучения истории законодательства. Отсутствие в прошлом такого тесного
сотрудничества нанесло несомненный ущерб. Среди первоочередных задач можно выделить
взаимное овладение научным инструментарием, в том числе установление реального соотношения
понятий «законодательные источники» и «источники права», «истинность», «ложность» правовых
норм и подлинность источника; сравнительно-сопоставительный метод исследования и
сравнительно-правовой метод с системным подходом. Достойное место при изучении
нормативных актов должен занять анализ эффективности законодательства, который
рассматривается как новое самостоятельное направление исследований правоведов. В этом
отношении обращают на себя внимание работы, обосновывающие необходимость, наряду с
традиционными методами оценки эффективности законодательства, привлекать количественные
методы, системный анализ, социологические исследования и т. п. Любопытна и идея
использования метода моделирования закона с обсчетом на компьютерах различных параметров
как самой нормы, так и социальных факторов, связанных с ее реализацией.

Необходимость более активного привлечения историко-партий- ных"делопроизводственных

материалов связана с тем, что КПСС, занимаясь выработкой государственной политики,
стремилась закреплять ее посредством нормативных актов. В силу этого складывание и эволюция
системы советского законодательства находились в зависимости от задач партийного
строительства. Показательный пример: в циркулярах и письмах ЦК первых лет советской власти
местным парторганизациям предлагалось рассматривать декреты одновременно и как партийную
директиву. Рассматривая реальную законотворческую практику более позднего периода,
специалисты приходят к выводу о невозможности разграничения партийных и государственных
функций в данной области, об их «неразрывной связи».

Применительно к современным российским условиям многопартийности, наличия разных

парламентских фракций, необходимости достижения политического согласия можно говорить о
значительном усложнении задачи учета реальных политических и партийных интересов при
принятии законов. Наряду с исследованием документации российского парламента, историк
современного нормотворчества не сможет обойтись без изучения деятельности администрации
Президента РФ, выступающей активным игроком на юридическом поле, а также ее
представительств в федеральных округах. Материалы ее правового управления и региональных
юридических структур являются важным комплексом источников по истории складывания и
функционирования законодательной системы в современной России.

Особенности изучения современного российского законодательства

Современная Российская Федерация представляет собой федеративное государство (89 субъектов

Федерации) с республиканской формой правления, основанное на иных конституционных
принципах и демократических ценностях, чем СССР. Вопрос о том, является ли Россия начала XXI
в. президентской или парламентской республикой формально и по существу, трактуется
специалистами по-раяному. Действующая Конституция 1993 г. закрепила, что глава
государства — Президент, высшим законодательным и представительным органом является
Федеральное Собрание (Госдума и Совет Федерации), исполнительную власть в стране
осуществляет правительство. Парламент не обладает правом контроля за деятельностью
исполнительной власти.

Власть, таким образом, разделена на законодательную, исполнительную и судебную, в то время

как при СССР строгое разделение властей отсутствовало: лежащая в основе государства система
советов осуществляла одновременно законодательные и исполнительные функции. На деле же, как
известно, все ключевые вопросы решались на уровне руководства КПСС.

Как и прежде, кроме центральной ныне существует разветвленная система региональных и

местных органов власти. Конституция 1993 г. разграничила их компетенцию, установив перечни
вопросов, относящихся, во-первых, к исключительному ведению федеральных органов (оборона,
госбезопасность, внешнеполитическая деятельность и др.) и, во-вторых, к совместному ведению
центра и субъектов. Все остальные функции отданы на места. Тем самым по сравнению с
советским периодом в рамках курса на децентрализацию власти осуществлено кардинальное
перераспределение полномочий за счет освобождения центра и повышения властной нагрузки на
места. Соответственно по сравнению с СССР заметно возросло количество, самостоятельный
статус, а также юридический и практический вес регионального (республиканского и местного)
законодательства. Данную особенность необходимо иметь в виду в связи с изучением
современного российского законодательства.

С началом перестройки и вплоть до настоящего времени в системе высших органов

государственной власти СССР и России неоднократно происходили существенные изменения.
Можно выделить их следующие основные этапы. В 1988 г. был принят Закон об изменениях и
дополнениях к Конституции СССР 1977 г., в соответствии с которым возникла новая система
высших органов власти — Съезд народных депутатов и постоянно действующий ВС СССР из их
числа. Новым явлением стали закрепленные законодательно альтернативные выборы.
Состоявшийся в 1989 г. 1-й съезд народных депутатов СССР сформировал постоянно
действующий двухпалатный парламент, названный, правда, по-пре- жнему Верховный Совет
СССР. Съезд и ВС стали высшими законодательными органами государства. Третий источник
законодательной власти появился в марте 1990 г., когда 3-й съезд народных депутатов СССР
впервые в отечественной истории ввел пост Президента СССР (им стал М.С. Горбачев),
наделенного широкими полномочиями. Тот же съезд отменил 6-ю статью Конституции СССР «о
руководящей и направляющей роли КПСС в советском обществе». Это означало ликвидацию
однопартийной системы в стране. С этого времени, в частности, исчезла распространенная в
советское время практика издания совместных постановлений партийных, государственных и
хозяйственных органов, имевших силу закона. Узаконение многопартийности привело к заметному
расширению круга игроков на правовом поле, преследующих собственные интересы, подчас
расходящиеся с государственными.

Началом второго этапа кардинального изменения современного законодательства следует считать

создание «параллельных систем» власти в начале 1990-х годов и ликвидацию союзного
государства. Его характерными особенностями стали: облеченный сначала в декларативную, а
затем в юридическую форму «парад» республиканских суверенитетов в рамках СССР (конец 1980
—1991 гг.), перекинувшийся на регионы России с угрозой целостности государства; формирование
системы законодательной власти РФ — правопреемницы СССР, соответствующей новому
общественному строю, «война законов». В некоторых республиках действие союзного
законодательства вообще не признавалось (Прибалтика), в других — допускалось при условии
непротиворечия республиканскому законодательству.

Хроника данного этапа выглядит следующим образом. В мае 1990 г. 1-й съезд народных депутатов
РФ принял вслед за другими республиками СССР декларацию о государственном суверенитете
России и о верховенстве российского законодательства над общесоюзным. Председателем ВС
РСФСР избирается Б.Н. Ельцин. В конце 1990 г. ВС РСФСР принял Законы «О земельной
реформе» и «О крестьянском (фермерском) хозяйстве», сознательно направленные на
конфронтацию с союзным законодательством и раздувание «войны законов». Они
предусматривали возможность частной собственности на землю для ведения личного подсобного и
крестьянского хозяйства, развитие предпринимательской деятельности (общесоюзное
законодательство не было столь радикальным: оно давало лишь возможность аренды или
пожизненного наследуемого владения землей).

Несмотря на решение прошедшего в марте 1991 г. всенародного референдума о сохранении Союза,

в декабре 1991 г. усилиями прежде всего лидеров России, Украины и Белоруссии СССР был
распущен. Президент СССР М.С. Горбачев сложил с себя полномочия. События 1991 г.
способствовали укреплению президентской власти, чему в 1993 г. не смогли противостоять даже
объединенные усилия оппозиции, российского парламента и вице- президента РФ. В 1992—1993
гг. в условиях противоборства с Верховным Советом, вопреки Конституции, президент объявил
свои решения имеющими высшую юридическую силу и приступил к изданию указов,
относящихся по компетенции к исключительному ведению Верховного Совета РСФСР. Они стали
подменять законы и даже вносить изменения в ранее принятые акты, включая Конституцию (указы
о правилах приватизации, о земельной реформе и ликвидации колхозов). События октября—
декабря 1993 г., завершившиеся созданием новой системы высших органов власти России, с
правовой точки зрения не могут квалифицироваться иначе как государственный переворот.

Третий этап (1993—1999 гг.) характеризовался закреплением новой системы власти с резким
формально-юридическим усилением президентской и исполнительной вертикали после принятия
Конституции 1993 г. и фактическим ее ослаблением в условиях последующей недееспособности
Президента Ельцина. Активно шел процесс сознательного разгосударствления экономики, в
результате чего центр потерял важные экономические рычаги власти. Сепаратистские тенденции
привели к реальной угрозе целостности федеративного государства. В рамках данного этапа в РФ
наблюдалось продолжение «войны законов», противостояние регионов и центра. В случае с
Чечней это привело к затяжным военным действиям. До сих пор не разрешено и множество
«мирных коллизий», например федерального и столичного законодательства, по-разно- му
трактующих обязательность прописки граждан в Москве.

Многие «родимые пятна» современного нормотворчества следует искать в периоде перестройки.

Действительно, для него оказались свойственны торопливость в выборе юридических решений,
более слабая по сравнению с предшествующим периодом профессиональная проработанность
законопроектов, а также непродуманность их последствий. Тенденция «революционного
наскока» — характерная черта законотворчества конца 1980-х — начала 1990-х годов. По
подсчетам специалистов, за 1,5 года деятельности, с мая 1990 по декабрь 1991 г. ВС РСФСР
принял 95 законов, около 40 из Которых относятся к категории важнейших — источников
конституционного права. За это же время 5 раз вносились изменения и дополнения в
действующую Конституцию РСФСР, в результате чего ее нормы вошли в противоречие с
Конституцией

СССР. Опытные юристы хватались за голову, когда в Верховном Совете России судьбоносные для
страны законодательные нормы принимались в «революционном порядке», прямо «с голоса».
Заметим, что даже тексты первых декретов советской власти, не проходившие стадии
законодательной инициативы, предварительной проектной проработки и обсуждения, готовились
заранее и не принимались «с голоса».

В других же случаях, в противоположность провозглашенному курсу на демократизацию, многие

правовые акты готовились келейно. Сказанное относится, например, к неоднозначно воспринятым
общественностью законам об индивидуальной трудовой деятельности, о кооперации и о
госпредприятии, к указам о митингах и демонстрациях, не говоря уже о финансово-экономических
мероприятиях. Источниковедческое изучение многих этих ставших уже историей норм, как и
президентских указов, столкнется с тем, что обстоятельства их принятия, как и имена
инициаторов, авторов и разработчиков, до сих пор неизвестны.

При изучении источников следует учесть, что система современного российского законодательства
существенно усложнилась по сравнению с советским временем. Формально, в соответствии с
Конституцией 1993 г., она включает Конституцию, федеральные законы и законодательные акты
«равноправных субъектов Российской Федерации». Кроме того, в 1992—1993 гг. многие законы
вводились в действие президентскими указами. Однако в целом в 1990-е годы роль федерального
центра и соответственно значение федерального законодательства в жизни страны существенно
ослабли. Не только республики в составе РФ, но и края, области и города федерального значения,
автономные области и округа воспользовались конституционным правом издавать собственные
законы. В некоторых из них утверждалось верховенство местного законодательства над
федеральным, выдвигались претензии на самостоятельную внешнеполитическую и
внешнеэкономическую деятельность, оборону, госсимволику и др. Так, действовавшие к 2000 г.
Конституции Татарстана, Тувы, Якутии не признавали верховенство Конституции РФ 1993 г. и
федеральных законов на своей территории. Еще более сложная ситуация сложилась в связи с
несоответствием официального законодательства негласной практике взаимоотношений
федерального центра с субъектами федерации (налоговые льготы, юридические послабления и др.
получали «лояльные» региональные лидеры, и наоборот). Новым явлением в новейшей
отечественной истории стало заключение центром не предусмотренных Конституцией особых
сепаратных соглашений с некоторыми влиятельными субъектами федерации. Все это не только
ломало федеральный принцип государственного устройства и нарушало конституционную норму
равноправия субъектов федерации, но и закрепленную в Конституции 1993 г. иерархию правовой
системы государства. Согласно ей, на первом месте по значимости и юридической силе стоит
Конституция РФ, обязательная для выполнения на всей территории России; на втором — впервые
в практике отечественной юриспруденции — нормы международного права. Далее следуют
федеральные конституционные законы и федеральные законы, затем уже законы и акты субъектов
РФ.
Однако правовое поле современной России, объявившей себя правопреемницей СССР, много
сложнее. К концу XX в. правовые отношения в российском обществе оказались юридически
обеспечены следующим образом:

российское законодательство, отразившее новые постсоветские реалии;

продолжающее действовать, правда, нередко лишь формально, прежнее советское

законодательство;

правоотношения, остающиеся законодательно неурегулированными (в некоторых случаях

действуют временные правила, инструкции на уровне региональных норм и ведомственных актов).

Таким образом, как и в первые годы советской власти, в нынешней правовой системе, наряду с
новым законодательством, формально продолжают функционировать старые законы и правовые
акты (в части, не противоречащей новому законодательству).

За 1990-е годы происходило постоянное обновление корпуса юридических актов, отражавших

сложившиеся реалии современной жизни. Только в период 1990—1997 гг. Верховным Советом РФ
и сменившей его Госдумой было принято более 600 федеральных законов по разным отраслям
права. Заметно обновилось конституционное право, гражданское, семейное, уголовное, аграрное
отрасли права. К числу наиболее отсталых от жизни правоведы до недавнего времени относили
трудовое законодательство, которое фактически не защищало работников в случае банкротства
предприятий, задержки или невыплат зарплаты, необоснованного увольнения и др. В 2001 г.
вместо советского 1970 г., наконец, был принят новый КЗОТ, отразивший современные реалии.

Пожалуй, самым динамичным и сложным для исследования является пенсионное

законодательство. В самостоятельное направление можно выделить законодательство о
предоставлении населению платных услуг (особенно в сфере образования и медицинского
обслуживания). Появились и новые отрасли права: налоговое, антимонопольное, природоохранное
и экологическое, заметно усложнилось банковское законодательство. В последние годы в
специальные правовые рамки введена организация системы государственной службы РФ.

Специфика современного российского законодательства состоит в том, что оно несет на себе
печать затянувшегося очередного переходного периода в отечественной истории. Отсюда его
противоречивость, усугубляющаяся отсутствием у законодателя и в обществе четких
представлений о перспективах развития страны, а также о путях вывода ее из кризиса. По
признанию специалистов в области юриспруденции, за годы реформ процесс совершенствования
законодательства велся бессистемно и нецеленаправленно. Многие ключевые юридические
проблемы современности имеют столь глубокие исторические корни и вызывают настолько
ожесточенные споры в обществе, что их решение вынужденно откладывалось «до лучших
времен». Среди последних — вопрос о частной собственности на сельхозугодья, об отмене
смертной казни и др. Правоведы отмечают многочисленные изъяны и нестыковки современного
законодательства, невозможное в советские времена перманентное отсутствие единой трактовки
содержания норм практикующими юристами, фактический слом централизованной правовой
системы федерального государства в период руководства страной Б.Н. Ельцина. В связи с этим
предпринимаемые В.В. Путиным попытки укрепления государственной вертикали власти, хотя и
не всегда юридически безупречные (как в случае с созданием не предусмотренных Конституцией
федеральных округов), встречают поддержку значительной части населения.

Причины неоднозначной оценки законодательства горбачевского и ельцинского времени лежат в

его крайней противоречивости. Так, наряду с получившими в целом положительную оценку
правовыми актами, способствовавшими с формально-юридической точки зрения расширению
экономических свобод граждан (право заниматься частнопредпринимательской деятельностью,
нанимать работников, иметь в собственности средства производства и др.) и их политических прав
(многопартийность, обязательность опубликования правовых актов, в противном случае теряющих
юридическую силу; легализация права граждан на забастовки и законодательное установление
порядка их проведения; либеральное законодательство о свободе совести и религиозных
организациях, о печати и независимых СМИ, способствовавшее отмене цензуры и созданию
«четвертой власти» в России; отмена обязательности прописки; альтернативные выборы;
законодательство о правах потребителей; повышение роли адвокатов в ходе следствия и суда,
введение системы присяжных заседателей; возможность эмиграции и свободного въезда-выезда из
страны; реабилитация репрессированных и др.), в разных областях правовых отношений принято
немало антидемократичных норм, нарушающих права человека.

В частности, по сравнению с советским временем существенно увеличились возможности

разросшихся численно и структурно (ФСБ, обычная и муниципальная милиция, налоговая
полиция, СБП, ФАПСИ и др.) правоохранительных органов в плане обыска, задержания граждан,
продления сроков содержания под стражей без предъявления обвинения и др. Возвращение
реабилитированных народов на родину предков на практике нередко осуществлялось за счет
ограничения прав местного населения. Так справедливый, но слабо проработанный закон, не
учитывающий реалий сегодняшнего дня, может спровоцировать нарушение других законов, что
порождает целый клубок не только юридических, но и острых социальных противоречий и
конфликтов. Для современной России отмеченная ситуация весьма типична. Конкретно-
исторический подход требуется и в отношении поднятого на щит юридического принципа
«разрешено то, что не запрещено», реализованного в России не только буквально, но и в условиях
отсутствия стройной системы законодательства, крайней неурегулированности правовых
отношений, наличия острых юридических коллизий. Это привело к многочисленным
злоупотреблениям и дискредитации демократических норм, ассоциирующихся в массовом
сознании с вседозволенностью.

Как и в отношении советского законодательства, при исследовании российских норм особенно

остро встает вопрос о сравнении закрепленных в законах 1990-х годов деклараций с практикой их
реализации. Не секрет, что ряд важных демократических статей, прописанных в Конституции РФ
1993 г., десять лет спустя продолжали оставаться лишь на бумаге или выродились в фарс
(бесплатное образование, медицина, практика альтернативных выборов, невозможность для
подавляющего большинства едва сводящих концы с концами граждан воспользоваться услугами
дорогих адвокатов или поехать отдыхать за рубеж). Весьма тревожными симптомами является
понижение цены человеческой жизни, общая дегуманизация общества, коррозия моральных норм,
вопиющее расслоение на бедных и богатых. Много вопросов вызывает фактическое превращение
православной церкви в особо приближенную к власти конфессию, что осуществляется вопреки
закону, с предоставлением ей налоговых льгот в бизнесе.

Как и раньше, многие рядовые люди не верят, что могут существенно повлиять на деятельность
государства, что их мнение будет услышано и учтено. Однако, в отличие от прежних времен, когда
существовала разветвленная и отлаженная сеть бюро жалоб, начиная с ЦК КПСС и кончая
«жалобной книгой» в каждом магазине, позволявшая обычному человеку искать правду и
заступничество, а бесполезно было бороться в судебном и ином порядке, как правило, лишь с
представителями номенклатуры, современный россиянин оказывается в неравном положении
втройне: по отношению к представителям госструктур, к «денежному мешку» и к братве, у
которых «все схвачено».

Постсоветское время породило немало парадоксов в юридической сфере, над которыми предстоит
поработать историкам. Одним из знаковых событий 1990-х годов явилось то, что государство,
призванное стоять на страже закона, стало одним из главных и циничных нарушителей
законодательства. Начиная с ликвидации СССР, введения антиконституционных президентских
указов 1992—1993 гг., расстрела парламента в 1993 г., локальных войн и конфликтов (много
вопросов вызывают правовые основы применения военной силы в Вильнюсе, Риге, Тбилиси, Баку,
Чечне), массовых невыплат заработной платы бюджетникам, пенсий и пособий до фактического
отказа от закрепленных в Конституции социальных завоеваний под тем предлогом, что это требует
от государства немалых финансовых вложений. Ответной реакцией стал взрыв правового
нигилизма населения, не сравнимый с советскими временами. В конце XX в. по уровню
преступности и количеству заключенных Россия вышла на одно из первых мест в мире.

Новым явлением, с которым столкнется историк, стало немалое количество «мертвых» законов,
принятых, как правило, вослед свершившегося факта, не подкрепленных юридическим
механизмом реализации или властной волей руководителей добиваться их выполнения. Особенно
насыщен такого рода примерами 1990 г., когда развернулась «война законов» и СССР находился на
грани распада. В апреле был принят так и неисполненный закон «Об усилении ответственности за
национальное неравноправие граждан и насильственное нарушение территории Союза
ССР», в июле — указ Президента СССР «О запрещении создания вооруженных формирований, не
предусмотренных законодательством СССР, изъятии оружия в случае его незаконного хранения».
В октябре 1990 г. появился на свет изначально мертворожденный закон «Об обеспечении действия
законов и иных актов законодательства Союза ССР», в котором практика ограничения союзного
законодательства в республиках объявлялась противоправной. Однако, как и в предыдущих актах,
здесь не предусматривалось четкой системы санкций за такого рода нарушения в отношении
виновных должностных лиц и структур, отчасти потому, что реальный механизм правового
регулирования центром на местах был уже утрачен. Подтверждением этому стало невиданное в
отечественной законодательной практике перекладывание юридической ответственности на
единственную работающую вертикаль: согласно данному закону, правительству разрешалось
освобождать от должности руководителей госпредприятий союзного значения, не обеспечивших
соблюдение актов СССР.

Таким образом, российское законодательство сохранило многие черты предшествующего, включая

его декларативность (в условиях потери управляемости остается лишь заявлять о принципах;
отсутствие четкого государственного механизма и источников реализации законов приводят к
злоупотреблениям, к усилению зависимости граждан от бюрократического аппарата и др.), иде-
ологизированность (законы о замене советской символики, о разгосударствлении и приватизации
принимались во имя ослабления экономических и политических рычагов прежнего государства
любой ценой и создания нового класса собственников) и мифоло- гизированность (на смену мифу
о коммунистическом рае пришел миф о скорой «сладкой жизни» при капитализме).

Призванные стоять на страже законов и следить за их единообразным исполнением на всей

территории страны и в отношении всех граждан, системы суда и прокуратуры в течение 1990-х
годов неудовлетворительно выполняли свои функции. В 2000 г. по поручению Президента РФ В.В.
Путина Генеральная прокуратура начала экспертную оценку соответствия принятого в 1990-е годы
местного и регионального законодательства общефедеральному. Уже к началу 2001 г.
Генпрокуратура подготовила более 4 000 (!) актов о несоответствии. Одновременно можно
констатировать, что по сравнению с советскими временами «подконтрольность» власти
принимаемых судебными органами решений даже усилилась.

Нельзя не заметить и того, что в концепции и практике законодательных действий государства

1990-х годов присутствует немало принципиально нового. Диагностируя социальную апатию
населения, неразвитость институтов гражданского общества, правозащитники и политологи
склонны кивать на советское прошлое, не замечая того, что метастазы уходят уже глубоко в
современную действительность. Хорошо заметно это по новой законодательной идеологии.
Формально провозглашенный в качестве основного приоритет прав личности над интересами
общества и государства в действительности зачастую оказывается либо на бумаге, либо
извращается и сводится к правам для «избранных». Более того, современная ситуация в
юридическом плане в некоторых аспектах выглядит даже хуже, чем во времена СССР. Так,
современное российское избирательное право проигрывает по сравнению с советской системой в
плане реализации гарантий прав и свобод граждан. Из реальной практики исчезли такие прежде
эффективные формы участия народа в управлении государством, как регулярные отчеты депутатов
всех уровней перед своими избирателями. Фактически не осуществима сейчас и демократическая
процедура досрочного отзыва не оправдавших доверие депутатов. Граждане лишились права
законодательной инициативы, поскольку не могут вносить проекты законов наиболее доступным
способом — через свои партии и общественные организации. В отличие от советского, в
российском законодательстве не предусмотрен и механизм влияния граждан на досрочное
прекращение полномочий запятнавших себя должностных лиц и государственных органов. Как
недемократичные расценены многими правоведами нормы ст. 3 «Закона о референдуме в
Российской Федерации» (7 июля 1995 г.), предусматривающие двойное повышение ценза для
инициирования референдума (с 1 до 2 млн голосов) и ограничивающие перечень вопросов,
выносимых на всенародное рассмотрение. Например, на референдум не может быть вынесен, как
показывает недавний опыт, один из главных — вопрос о досрочном прекращении полномочий
Президента России. В Целом же при анализе законодательных источников следует иметь в виду,
что действующая ныне избирательная система реализует принципиально новую модель
взаимоотношений общества (населения) и государства: граждане могут реально влиять на власть
только в момент выборов.

В отличие от советских руководителей, стремившихся к диалогу с народом и к получению

формального «мандата доверия» боль

шинства населения на значимые юридические действия (конечно, можно спорить об искренности

и действенности такого диалога), руководители «демократической» России при подготовке и
принятии многих юридических актов откровенно пренебрегли мнением населения. Наиболее
показательный пример — «тройственное» беловежское соглашение о роспуске СССР, принятое
вопреки результатам референдума. Манипулирование общественным мнением, циничное
отношение к социально незащищенным категориям граждан, сознательное сокрытие негативных
последствий реформ, следование в юридической практике личным амбициям и клановым
материальным интересам, — все это те новые тенденции, без учета которых невозможно
анализировать законодательные источники по истории современной России.

Специфика современного российского нормотворчества нашла яркое отражение в языке, в речевых

практиках, мимо чего не может пройти историк. Родился и приобрел широкую известность
позорный термин «проплаченный закон». Не только рядовые граждане, но и официальные лица
используют для характеристики ситуации в стране словосочетание «правовой беспредел»,
вероятно, не отдавая отчета в том, что юридический термин здесь органично соединен с блатным
жаргоном, лучше многотомных исследований отражая специфику времени. Все это ставит в
повестку дня вопрос об использовании дискурсивного подхода для исследования законодательства.

Историк, работающий с законами, обязан откликнуться и на те изменения, которые произошли по

сравнению с советским периодом в отраслях права. Так, пока что совершенно не изучены законы и
подзаконные нормативные акты, а также их практическая реализация в ходе приватизации, в
банковско-кредитной сфере, в страховании, в области налогообложения, частного
предпринимательства и иных новых для отечественных специалистов отраслях права.
В связи с вхождением России в международное правовое пространство, появляется необходимость
выработки приемов анализа специфических документов, отражающих коллизии международного и
национального законодательства, поскольку у юридических и физических лиц появилась
возможность защищать свои права, оспаривая не только правомерность судебных решений, но и
соответствие национального законодательства нормам международного права (в частности, в
области прав человека).

113

Как представляется, по сравнению с изучением советского законодательства определенной

корректировке должны подверг-

8 - 4423

нут^ся традиционные методы и стороны анализа правовых актов. Важным этапом их

источниковедческой критики должно стать исследование процесса лоббирования
законов. Отсутствие данного термина в советском источниковедении не должно никого смущать.
Несомненно, в той или иной степени то, что на современном языке принято называть
лоббированием, присутствовало в СССР, где существовали мощные политические, социально-
профессиональные, ведомственные, национально-региональные и иные группировки и элиты,
заинтересованные в «проталкивании» и юридическом закреплении своих особых
преимуществ — в первоочередном госфинансировании, кадровом обеспечении, предоставлении
социальных и материальных льгот и т. д. (напомним, что нормативная база льгот и привилегий,
принимавшихся на государственном и ведомственном уровне, не публиковалась и остается до сих
пор практически не изученной). Среди наиболее очевидных лоббистов послевоенного времени
выступают партийная номенклатура, региональные элиты, военно-промышленный и ядерно-
космический комплексы, тесно связанная с ними наука, могущественные топливно-энергетический
комплекс (ТЭК) и агропромышленный комплекс (АПК). В условиях распределительной системы
социализма сам процесс лоббирования был исключительно латентным, однако осуществляли его и
претворяли в жизнь, в том числе в юридической форме, конкретные люди, далеко не всегда
занимавшие первые места в советской табели о рангах. О них пока мало что известно.

В отношении современного российского нормотворчества вопрос о роли лоббирования не

вызывает, кажется, никаких сомнений. В период правления Б.Н. Ельцина многие указы,
санкционированные президентом и правительством распоряжения и назначения осуществлялись
не в интересах общества и государства, а исходя из потребностей так называемой «семьи»,
конкретных финансово-экономических групп и отдельных олигархов. В отличие от большинства
стран Запада, где лоббирование законодательства осуществляется легально, в соответствии с
юридическими нормами, в России этот процесс на всех уровнях власти формально продолжает
носить латентный характер, что превращает его в полукриминальный бизнес. Такое
«нецивилизованное» лоббирование четко ассоциируется с коррупцией.

Специальной источниковедческой проработки требует вопрос о методике исследования законов,

принятых в единой увязке, как результат так называемого пакетного соглашения, как правило, в
результате взаимных уступок заинтересованных сторон или депутатских фракций. Подобные
ситуации отсутствовали в практике советского нормотворчества. Все это существенно затрудняет
работу историка по исследованию современного законодательства, принятого даже на уровне
Государственной Думы (не говоря уже о значительно более обширном региональном и местном
нормотворчестве): от реального рождения законодательной инициативы, процесса согласования
норм в разных ветвях власти, структурах парламента до его обсуждения фракциями и
депутатскими группами и, наконец, принятия во всех чтениях.
Следует учитывать и принципиально новую ситуацию, связанную с широким использованием в
последние годы компьютеров при подготовке, доработке и редактировании законопроектов. Так
как, с точки зрения пользователей, подготовительные материалы и разные варианты
закона — безусловный информационный «мусор», регулярно вычищаемый из ограниченной
памяти компьютера. Исследователю современного законодательства зачастую остается
ностальгировать о временах, когда «то, что было написано пером...», и смириться с
невозможностью восстановить традиционными методами процесс инициирования и основные
этапы подготовки законопроекта. Однако поскольку основные действующие лица законодательных
баталий еще живы, в некоторой степени восполнить указанный пробел в принципе позволяют
приемы интервью и устной истории.

Таким образом, как представляется, при изучении современного российского законодательства

усложняется и изменяется во многих аспектах и акцентах традиционная структура
источниковедческой критики. В частности, со времен перестройки «размывается» в общем
довольно четкая для советского периода проблема авторства закона. Существенно возрастает
значение тщательного анализа многочисленных этапов прохождения юридического акта с
изучением соответствующих редакций и поправок. Хотя с источниковедческой точки зрения ни
один из актов современной России пока не изучен, уже сейчас ясно: данная работа потребует от
историка, кроме специальной юридической подготовки, незаурядных знаний в области
политологии, социологии и практики парламентаризма.

Глава 2

ДЕЛОПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ДОКУМЕНТЫ

Делопроизводственные документы как исторический источник

Делопроизводственные документы — самый многочисленный вид исторических источников.

В широком смысле к ним относится весь комплекс документации, образующейся в результате
деятельности любого органа управления, независимо от масштаба и формы собственности
объектов управления. Сформировавшись в период образования русского централизованного
государства, они прошли длительный путь совершенствования своей формы и содержания.
Течение этого процесса определялось многими факторами: политическими и экономическими
преобразованиями, изменениями социальной структуры общества, уровнем его материальной и
духовной культуры, в том числе развитием техники, состоянием системы образования и целым
рядом других причин.

В силу значительной дифференциации систем документирования и необходимости применения к

ним различных исследовательских методик под делопроизводственными документами в
источниковедении подразумеваются документы, фиксирующие одну из функций
аппарата — управленческую. При этом документы, отражающие нормативно-законодательную,
судебно-следственную, военную, дипломатическую и другие функции, часто выделяются и
анализируются как самостоятельные виды или разновидности. В связи с особой спецификой
некоторые из групп делопроизводственных документов, например статистические, тоже
рассматриваются в источниковедении как отдельный вид.

В данной главе речь пойдет о делопроизводственных документах управленческого

характера, созданных в делопроизводстве на бумажных носителях. Упор делается на рассмотрении
новых подходов и исследовательских возможностей, появившихся в последнее десятилетие
прошлого века, применительно к этим источникам.
В XX в. значительно увеличился объем делопроизводственной документации и неизмеримо
возросла ее роль в отражении всех аспектов жизнедеятельности общества. Решающее влияние на
эти процессы оказали особенности формирования и развития государственного аппарата и
бюрократизации управленческого процесса: соединение законодательной и исполнительной
власти, централизация и стандартизация делопроизводства. Революция, происшедшая в России,
привела к существенным сдвигам во всех сферах общественной жизни, создала новую «среду
обитания» делопроизводственных документов и как следствие появились их новые разновидности,
изменились сущность и функции ранее существовавших комплексов. В связи с ликвидацией
частно-имущественных отношений, отменой сословий, титулов, званий некоторые из
существовавших прежде разновидностей документов перестали составляться35. Наоборот,
появление в советской экономике плановой системы управления, ее функционирование на
протяжении многих десятилетий в качестве приоритетной повлекло за собой формирование нового
комплекса делопроизводственной документации — плановой. В свою очередь отказ от
социалистической модели экономики привел среди многих изменений и к ликвидации функции
планирования и, как следствие, к исчезновению из современного делопроизводства особой группы
делопроизводственных документов — плановой документации.

Общепризнанной классификацией для делопроизводственных документов XX столетия является

деление их в зависимости от происхождения на три основных комплекса: документы
государственных учреждений, документы частновладельческих предприятий, документы
общественных организаций и политических партий. В СССР правящей партией была КПСС. Она
же составляла становой хребет советского государства.

Политические изменения в жизни общества позволили по-новому оценить состав и содержание

комплекса документов КПСС. В советском источниковедении до начала 1990-х годов существовала
практика рассматривать документы КПСС как самостоятельный вид источников в рамках
отдельной научной дисциплины — источниковедения истории КПСС. Таким образом особая
«руководящая и направляющая» роль партии переносилась и на ее документы. В
действительности, анализ конкретно-исторических условий происхождения, формы и содержания
партийных документов не показывал особых видовых признаков, характерных исключительно для
документов КПСС. Документы этой партии, как и документы политических, профессиональных,
общественных и творческих организаций советского периода, являлись звеньями партийно-
государственного механизма управления и по своим характеристикам вполне укладывались в
общие рамки делопроизводства. Пожалуй, отличительной особенностью делопроизводства
партийной бюрократии являлась особая секретность и стремление не фиксировать в документах
наиболее щекотливые вопросы. Придя к власти, большевики многие десятилетия продолжали
следовать правилам конспирации. В конце 1920-х годов был принят ряд строго секретных
постановлений ЦК, устанавливавших правила пользования протоколами Политбюро и пленумов
партии. Так, лица, получавшие протоколы, не могли знакомить с ними кого бы то ни было, не имея
на то специального указания ЦК. Категорически воспрещались копирование, выписки, устные или
письменные ссылки на протоколы ЦК в советском делопроизводстве. Секретные документы, как,
например, закрытые письма ЦК. рассылавшиеся партийным и хозяйственным руководителям в
центре и на местах, подлежали возврату в секретариат ЦК и уничтожению. Показательно, что в
период нахождения у власти КПСС продолжали составляться конспиративные материалы ЦК, и
правила пользования ими были оговорены особо. Лица, получающие конспиративные материалы,
были обязаны в каждом отдельном случае принимать дополнительные меры, обеспечивающие
максимальную конспиративность работы. Помимо прямого признания конспиративного характера
своей работы документы партийного делопроизводства изобилуют фактами, раскрывающими ее
реальные механизмы. Принцип конспирации был на вооружении КПСС весь период ее
существования. По свидетельству очевидцев, даже в конце 70-х годов на одной из встреч с
партруководите- лями заворготделом ЦК партии К.У. Черненко (затем один из последних ее
генсеков) говорил о необходимости сохранения конспиративного характера работы.

Поэтому важной особенностью постсоветского периода, оказавшей влияние на состав

современной делопроизводственной документации, стало появление многопартийности и
возникновение множества независимых общественных организаций различного характера. Однако
основной комплекс делопроизводства сегодня по-прежнему составляют материалы
государственных учреждений.

В свою очередь документы государственных учреждений, исходя из делопроизводственной

функции и формуляра, могут быть объединены в следующие группы:

нормативные документы (положения, уставы, инструкции, номенклатуры дел и т. п.);

протокольная документация (журналы, протоколы, стенограммы); деловая переписка (отношения,

докладные записки и др.); информационные документы (сводки, сообщения и др.); учетные
документы (регистрационные картотеки, реестры, журналы и книги исходящих и входящих
документов и др.); отчетные документы (отчеты, доклады, балансы и др.). В основном
аналогичные группы документов создаются и в процессе документирования деятельности
частновладельческих предприятий и общественных организаций.

Опыт разработки делопроизводственных документов

Развитие источниковедческих исследований делопроизводственной документации отразило

сильные и слабые стороны развития отечественной исторической науки. Изучение этого вида
источников можно разделить на 3 периода.

1917 г. — конец 20-годов — начало формирования корпуса советской делопроизводственной

документации и первые опыты ее изучения.

1930-е годы —середина 80-х годов — развитие источниковедения делопроизводственной

документации в условиях командного и административно-правового регулирования.

>С середины 80-х годов — начало значительных изменений в количественном и качественном

составе делопроизводственной документации в результате политических преобразований и
пересмотр научных приоритетов.

Отправной точкой подготовки источниковедческих трудов о документах советского времени стала

переоценка положений так называемого буржуазного источниковедения с «позиций победившего
класса». Была подвергнута критике дореволюционная традиция оценки «деловых бумаг» как не
подлежащего никакому сомнению материального остатка. В то же время признавались заслуги
историков-немарксистов в собирании и накоплении фактического материала, установлении
подлинности, определении даты и места возникновения конкретных документов36.

В середине 20-х годов началась разработка приемов научного издания делопроизводственной

документации как составной части корпуса документов по истории Октября. Отмечая
неизученность видовых особенностей документов, известный археограф С.Н. Валк указывал на
общность проблем, встающих в этой связи как перед археографией, так и перед
источниковедением37.

В следующее десятилетие, как и в предыдущий период, освоение этого вида источников было
подчинено решению практических задач, прежде всего в ходе выполнения грандиозной
программы публикации документов в серии «История фабрик и заводов» (ИФЗ). Другой не менее
крупной задачей являлась выработка критериев систематизации и оценки информационных
возможностей делопроизводственных документов, поступавших в составе фондов советских
предприятий и учреждений на архивное хранение. Угол зрения определялся уже иной, чем в
предшествующий период, атмосферой в обществе и в среде научной интеллигенции. Научные
критерии в изучении истории, как и знания ученых, применявших их, были отброшены под
натиском партийно-классового подхода. Так, «главный историк страны» М.Н. Покровский заявил в
ноябре 1929 г.: «...в области истории, науки марксистской

по преимуществу, науки ленинской по преимуществу, дореволюционные оценки, подходы и

методы абсолютно не годятся»38.

Критерии оценки документов архивных фондов, во многом не совпадающие с теми, что

предлагались С.Н. Валком, были зафиксированы в методических статьях и указаниях Главной
редакции ИФЗ по выявлению, отбору, систематизации и обработке источников. Они были весьма
показательны в плане представления об уровне специальных знаний и методике изучения
делопроизводственных источников, характерных для этого периода. Так, совершенно не
признавались критерии объективности и историчности. В сознании нового, получившего
образование в советское время поколения историков уже утвердилась догма, что гарантом истины
является «правильное партийное чутье», а научный авторитет ученого зависел, в первую очередь,
от его партийности и социального происхождения. Отражением крайней идеологизации духовной
жизни советского общества и науки как его части явился и двойственный подход к оценке
достоверности информации документов дореволюционного периода и советского. Если по
отношению к первым необходимость критического анализа содержания всячески подчеркивалась,
то по отношению ко вторым — достоверность информации признавалась заведомо бесспорной, а
всякие попытки ее научного анализа объявлялись крамолой.

Качественный сдвиг в отношении общества к исследовательской, публикаторской деятельности

историков, а значит, и переоценка роли и значения источниковедения, были в
определенной ■ степени связаны с переменами, наступившими после XX съезда КПСС, в период
так называемой хрущевской оттепели. В этот период были подвергнуты определенному
критическому анализу состояние источников по истории советского общества, приемы и методы
использования документальных источников в исследовательской и публикаторской работе. На
страницах научных изданий отмечались многочисленные недостатки в работе архивов и, как
следствие, скудная фактическая база научных исследований, неудовлетворительное состояние
публикаций документов. Но ни в одном из критических материалов не называлась главная причи- !
на кризиса исторической науки — утверждение и господство боль- ; шевистской идеологии,
приведшей не только к фальсификации ис- торни, но и стремившейся к установлению тотального
единомыслия. В этих целях происходило уничтожение исторической памяти, носителями которой,
в первую очередь, являются архивные документы. Аресты «врагов народа» сопровождались
обязательной чисткой соответствующих архивных фондов. Часть документов исчезала, частично
оседая в качестве «компромата» в архивах карательных органов, другая— засекречивалась и
оказывалась изъятой из научного оборота. Такая же участь была уготована и комплексам архивных
документов, признанных результатом «вредительской деятельности». Еще одним способом
ликвидации «неудобных свидетелей» являлось создание объединенных фондов. Под видом
объединения и упорядочения документов однотипных учреждений, находившихся как на
секретном, так и на открытом хранении, проводилась их чистка. «Управление источниками»
осуществлялось и в рамках макулатурных кампаний. Они проводились и в государственных, и в
партийных архивах. По некоторым данным, только в 50-е годы было уничтожено 272 млн дел,
находившихся на архивном хранении. Таким образом уничтожались нежелательные документы
при смене партийных группировок у власти.
В конце 50-х годов были изданы первые обобщающие работы, отразившие уровень современных
знаний и подходов к делопроизводственной документации, прежде всего с позиций практики
изучения архивных документов. Ими явились учебные пособия, подготовленные преподавателями
МГИАИ39. Примерно в это же время появляется новый угол зрения на источники советского
периода, и в частности на делопроизводственные документы как на массовые источники (см. главу
«Массовая документация»).

На протяжении 1960—80-х годов появилось большое количество источниковедческих статей,

посвященных изучению организационно-распорядительной документации высших, центральных,
местных органов госуправления, партийных и профсоюзных органов различного уровня40. Однако
количественный размах исследований все же не приобрел нового качества, что и не могло
произойти в условиях идеологических запретов и господства догм официальной науки.

Монографических работ, посвященных крупным проблемам источниковедения, таким, как

эволюция делопроизводственной документации, анализ информационных возможностей
значительных тематических комплексов, методика их изучения и публикации, создано не было. И
поныне единственными обобщающими работами такого рода являются учебники по
источниковедению. Изложение материала в них строится по принципу сочетания теории и
практики. Показаны основные методические приемы источниковедческого анализа применительно
к различным группам делопроизводственных документов. Иногда приводятся сведения о месте
хранения документов высших и центральных государственных органов и общественных
организаций, об органах управления архивной службой. Если в предшествующий период было не
такой уж редкостью предварять монографии анализом фактической базы исследования, то в
современных работах сколько-нибудь развернутая характеристика использованных
источников — скорее исключение из правил41.

Особенности изучения делопроизводственных источников

Делопроизводственные документы являются объектом изучения целого ряда научных дисциплин:

документоведения, истории организации делопроизводства, архивоведения, археографии,
источниковедения и других вспомогательных исторических дисциплин. Угол зрения на
делопроизводственные документы в каждой из них определяется теми функциями, которые
свойственны документам на различных стадиях их бытования. Решая свои специфические задачи,
каждая из этих дисциплин вносит определенный вклад в разработку источниковедения
делопроизводственной документации.

Документоведение определяет принципы формирования внешней и внутренней формы

документов в соответствии с их назначением и управленческими функциями, принципы
взаимодействия документов и их систем в управленческих процессах, тенденции их развития42.

Системы делопроизводственной документации образуют определенные комплексы документов,

выполняющих общую функцию.

Задачей документоведения является также установление единообразия состава и форм документов,

создаваемых при решении однотипных управленческих функций. С этой целью разрабатываются
унифицированные формуляры — государственные стандарты43. Специальный стандарт,
периодически дорабатываемый в соответствии с изменениями в деятельности органов управления,
определяет значение ключевых понятий в области документаци- онного обеспечения
управления44. Так, ныне действующим стандартом (ГОСТ Р 51141—98) дается следующее
определение термина «документ»: «зафиксированная на материальном носителе информация с
реквизитами, позволяющими ее идентифицировать». В зависимости от средств документирования
(карандаш, ручка, пишущие машины, магнитофоны, диктофоны, фото-, кино-, видеотехника,
компьютеры) различают текстовые; кино-, фото-, видеодокументы и электронные документы.
Несмотря на массовую компьютеризацию и переход во многих учреждениях на безбумажную
технологию работы с документами, традиционное делопроизводство доказало свою
жизнеспособность. Практика хранения электронных документов и организации специальных
хранилищ в отечественных государственных архивах, начавшаяся с 80-х годов XX в., выявила
большие трудности в их воспроизведении и использовании. Не случайно, даже в США во всех
учреждениях рекомендуется сохранять письменный бумажный документ наряду с его машинным
носителем. Использование в делопроизводстве электронных версий документов внесло
коррективы в тра- 1 диционное понимание того, что такое оригинал и что такое копия. Оригиналом
в данном случае будет являться текст электронного документа, скопированный на бумаге и
имеющий все необходимые элементы заверения. По существующим нормативам для де- ; ловой
переписки письмо одного учреждения другому должно быть оформлено на бланке. Использование
компьютера при этом по- j зволяет «создать» бланк любого учреждения и воспроизвести со- I

ответствующую подпись, тем самым появляется благодатная почва для подлогов. А при
обращении к электронным документам историков будет весьма проблематичным определение их
подлинности: традиционная методика здесь неприменима.

Основными нормативными актами, регламентирующими требования к внешним и внутренним

параметрам документов, способы их изготовления и обработку сведений, являются
Государственная система документационного обеспечения управления (ГСДОУ), пришедшая в
1990 г. на смену Единой государственной системе делопроизводства (ЕГСД), и Типовая
инструкция по делопроизводству в министерствах и ведомствах Российской Федерации (1993 г.).

Развитие научно-технического прогресса, в частности разработка и внедрение автоматизированных

систем управления (АСУ), выдвигает на первый план задачу интеграции всех видов
делопроизводственной документации, создания условий для комплексной обработки показателей,
содержащихся, например, в бухгалтерской, статистической и другой документации. Таким
образом, в современных системах документации идут два процесса: отделение и развитие
самостоятельных систем документов и в то же время — интеграция различных видов с целью
комплексной обработки их данных. Вторая тенденция еще не стала объектом изучения
документоведов и не привлекла внимания источниковедов.

История делопроизводства тесно смыкается как с докумен- товедением, так и с архивоведением,

черпая свою базу из архивных фондов учреждений. Последовательное изучение изменений в
содержании и форме делопроизводственных документов, предпринятое в работах по истории
делопроизводства, предоставляет источниковедению материал для разработки малоисследованных
теоретических проблем: изучения видовой эволюции делопроизводственных источников, уровня
зрелости разновидностей источников внутри вида и др.

После истечения срока оперативной службы «средой обитания» делопроизводственного

документа, отобранного на хранение, становится архивный фонд соответствующего учреждения-
фондообра- зователя. Таким образом создается потенциальная база для проведения исторических
исследований. «В подавляющем большинстве источники не создаются специально как
таковые, — писал советский источниковед М.А. Варшавчик. — Лишь когда они попадают в поле
специального исторического изучения, возникает феномен исторического источника,
свойственный исключительно историческому познанию (везде, где оно применяется)».
Основополагающую

роль в формировании целостного комплекса архивной документации, способного адекватно

отразить исторические процессы и события, играет разработка и осуществление научных
принципов комплектования государственных архивов и экспертиза ценности документов.
Изучением этих проблем занимается архивоведение. | Учитывая тесную связь архивоведения с
источниковедением при > оценке информационных возможностей документов, установлении
полноты и достоверности, представительности их информации, атрибутировании документов, в
середине 70-х годов был введен в научный оборот термин «архивное источниковедение»п.

Профессия историка была всегда неразрывно связана с освое- | нием архивных документов, как
носителей новых, не введенных в научный оборот фактов. Другой вопрос, доступны ли были
рядово- \ му историку необходимые источники? Главная особенность поли- >1 тико-
историографической ситуации, сложившейся после 1991 г., — f доселе невиданный доступ к
источникам, к архивным документам. К началу XXI в. Архивный фонд России увеличился более
чем вдвое и насчитывает свыще 460 млн дел с документами, подлежа- 1 щими вечному
хранению45. Как следствие — огромный приток ис- I следователей, значительную часть которых
впервые стали составлять иностранные ученые. Прежде всего кардинально изменилась «среда
обитания» как источников, так и их «потребителей». Для этого времени характерно значительное
расширение информационного пространства, освобождение от регламентации и
цензурных j запретов. Произошло небывалое расширение тематики исследова- ; ний, смена
приоритетов. Появилась возможность по-новому взглянуть на, казалось бы, максимально
изученные традиционные сю- ? жеты в советской историографии во всей их многомерности и
неоднозначности и начать исследование ранее невидимой части исторического айсберга. В центре
внимания оказалось изучение теневых сторон деятельности партийно-государственной власти,
взаимоотношений власти с различными слоями общества, протест- ных движений, процессов
внутри отдельных категорий населения, таких, как пьянство, проституция, суициды, всего того,
что якобы не могло существовать в социалистическом обществе.

Самой массовой формой научного использования архивных источников в последнее десятилетие

прошлого века стала подготовка сборников документов, главным образом по истории XX в. Только
за 1992—1997 гг. было издано более 285 сборников архивных документов, плюс тысячи
публикаций в периодических изданиях46. В настоящее время число публикаций архивных
документов продолжает расти, равно как и справочной литературы о содержании документальных
фондов центральных и местных архивов. Появляются публикации на новых технических
носителях: компакт-дисках, микрофильмах и микрофишах. Отдельные документы и их комплексы
размещаются сегодня на Интернет-сайтах.

В результате проделанной работы были обнародованы огромные массивы неизвестных, до

недавнего времени находившихся на секретном хранении делопроизводственных документов. На
основе фронтального изучения широкого круга фондов был получен богатый материал для анализа
различных видов документов, исследования информационных и иерархических связей между
ними, выявления пробелов в документах. По объективным причинам содержащаяся в них
информация носит, как правило, негативный характер. На протяжении всего советского периода
она тщательно скрывалась, да и из находившихся на открытом хранении документов позволялось
публиковать только сведения об успехах и достижениях, .свидетельствовавших о движении
советского общества «от победы к победе». Новая картина вызывает психологический дискомфорт
среди ряда ученых, но это та объективная реальность, которая не зависит от того, удобна она или
нет47.

Отличительной чертой современной издательской деятельности в научно-организационном плане

является интеграция усилий отечественных и иностранных ученых в рамках крупномасштабных
научных проектов, а также целенаправленная работа по подготовке сборников документов по
актуальным проблемам отечественной истории, осуществляемая специальными научными
фондами48.
.Обширный поток публикаций новых документов поставил воп- | рос об упорядочении и
практической организации этой работы. I На эту тему в 1999 г. Федеральной архивной службой
России совместно с Российским обществом историков-архивистов и Отделением истории РАН
была проведена научно-практическая конференция, материалы которой были изданы несколько
позже49. На конференции был отмечен ряд опасностей и трудностей в публикации архивных
документов, главные из которых касаются снижения уровня археографической культуры,
отсутствия адекватной документальным публикациям системы финансирования и книго-
распределения, удорожания книг. Проблема усугубляется тем, что издание источников — дело
трудное и дорогостоящее, которое плохо вписывается в параметры рынка книжной продукции.

В зависимости от происхождения и состава публикуемых архивных документов сборники

подразделяются на три вида: пофондо- вые, видовые и тематические. Подавляющее большинство
изданных сборников относятся к последнему из них. В свою очередь их можно разделить на
сборники монографического характера, содержащие документы по истории конкретного
исторического события50или исторического лица51, и сборники, освещающие крупные
исторические проблемы52. Публикуются сборники и видового характера. Так, была продолжена
публикация протоколов президиума ВСНХ, методика подготовки которых была разработана еще в
конце 1970-х годов. Изданы протоколы Реввоенсовета за 1918—1919 гг.53При подготовке таких
сборников важное значение имеет изучение сохранности комплекса протокольной документации,
их информационной ретроспективности по отношению к документам всего фонда. Для видовой
публикации характерно также использование метода

сокращенной передачи содержания отдельных структурно-законченных частей

документов — регестов. Публикация протокольных комплексов, занимающих в силу своей
делопроизводственной функции ключевое положение в фонде, в значительной степени может
заменить пофондовую публикацию.

Использование разнообразных методик при публикации текста делопроизводственных документов

в видовых сборниках основано на особенностях их формы и характере содержащейся в них
информации. Наиболее лаконичный вариант оптимального использования информационных
возможностей протокола был применен при публикации повесток заседаний политбюро ЦК
РКП(б).

Методические приемы публикации комплекса информационных документов были разработаны

при источниковедческом изучении рассекреченных документов ВЧК—ОГПУ. В ходе
предварительного изучения источниковой базы научного проекта «Советская деревня глазами ВЧК
—ОГПУ—НКВД» было проведено максимально возможное выявление сохранившегося комплекса
различных информационных документов не только в фонде ВЧК и его преемников, но и в составе
фондов учреждений-получателей информации. В результате поиска удалось выявить ряд
несохранившихся в ЦА ФСБ РФ документов. Итогом этой работы было также изменение
начальных хронологических рамок первого тома публикации и отказ от первоначального
намерения подготовки сугубо видового издания. Документы одной разновидности, информсводки,
были опубликованы только в первом томе проекта. Второй и последующие тома включают в свой
состав тематические сводки, спецсообщения, докладные записки, шифротелеграммы и другие
делопроизводственные документы информационного характера. Здесь же впервые были
опубликованы ежемесячные обзоры о политико-экономическом состоянии страны в той их части,
которая отвечала задачам проекта.

Полное издание этого уникального по насыщенности информацией и стабильного по структуре и

времени существования источника осуществляется в рамках многотомного издания «Совершенно
секретно: Лубянка — Сталину о положении в стране (1922—1934 гг.)». Подготовка публикации
ведется Институтом российской истории РАН и ЦА ФСБ совместно с рядом иностранных ученых.

129

Важной особенностью современных публикаций, подготовленных на хорошем профессиональном

уровне, является включение в их состав объемного и, как правило, основанного на новых
источниках научно-справочного аппарата. Большое внимание уделяется комментариям по
содержанию документов, персоналиям.

9-4423

В лучших из сборников имеются не только исторические предисловия, но и предисловия

источниковедческие и археографические.

Важной стороной взаимодействия источниковедения и архивоведения в области изучения

делопроизводственных документов является работа по созданию научно-справочного аппарата
архивов: путеводителей и различных справочников о составе архивных фондов. Без них
невозможно успешное решение эвристических (поисковых) задач, встающих перед каждым
исследователем. В свою очередь научный уровень справочного аппарата в немалой степени
обусловлен разработанностью источниковедческих аспектов архивных документов, уровнем
источниковедческой подготовки сотрудников архивной службы. Благодаря политическим
изменениям в стране впервые появилась возможность обнародовать информацию о составе
фондов партийных и государственных архивов. К концу 90-х годов было подготовлено 235
справочников о составе и содержании документов архивов, из которых около 90 издано54.
Началась совместная работа архивистов и историков по созданию электронных справочников. В
рамках международных | проектов и подпрограммы «Архивы России» федеральной целевой
программы «Культура России», рассчитанной на 2001—2005 гг., ; предполагается провести
компьютеризацию архивов Коминтерна и СЭВ, а также создать электронный каталог РГА КФД.
Предусмотрено создание архива микрофильмов документов, перемещенных в СССР в ходе Второй
мировой войны и подлежащих возвра- , щению в страны их происхождения55.

Проблемы взаимодействия архивоведения и источниковедения в современных условиях активно

обсуждаются в научном мире. : Оригинальная точка зрения была высказана руководителем
Архивной службы России В.П. Козловым. По его мнению, архивный документ, даже содержащий
исторически значимую информацию, еще не является историческим источником. «Главное
отличие архивного документа от исторического источника заключается в из- I вестности и
доступности его подлинника. Иначе говоря, архивный документ становится историческим
источником только тогда, когда он становится публичным, т. е. известным и равнодоступным»56, j

Однако имеется немало случаев, когда достоверно известно о существовании конкретного

исторического документа и о его содержании, но он не доступен. Например, из различных
источников было известно о существовании и особом хранении секретных протоколов к пакту
Молотова—Риббентропа, но М.С. Горбачев публично отрицал этот факт. В конце концов
руководство страны признало наличие этого документа. Но это совсем не означает, что только с
этого момента архивный документ приобрел статус исторического источника. Независимо от того,
попал документ в поле зрения историка или нет, информация, содержащаяся в нем, существует
объективно. А иначе архивы являлись бы складом пыльной макулатуры, хранящейся без всякой
цели57-

За необходимость пересмотра сложившихся представлений о социальных функциях исторических

документов в жизни современного общества выступает известный источниковед О.М. Меду-
шевская. Четкое осознание государством незаменимой роли документов как инструмента
управления и как следствие защита социальной информации документов делопроизводства, с
одной стороны, и равнодушие к охране других фрагментов прошлого — произведений культуры, с
другой, составляют суть управленческой концепции. Подход к документу, историческому
источнику как средству исторического познания, характерный для историков, составляет суть
историко-научной концепции. Однако существует целый ряд социальных явлений, которые не
укладываются в эти трактовки документа. В общественном сознании широких соци- алы+ых слоев
фрагменты прошлого воспринимаются как часть новой, сегодняшней реальности. Независимо от
осознания этой ситуации, источники воздействуют на общественное сознание. Для решения
актуальных проблем современного общества, для осознанного выбора общественной или личной
позиции требуется полная ретроспективная информация, и, по мнению О.М. Медушевс- кой,
изменить сложившиеся неадекватные реальности стереотипы могут фундаментальные,
создаваемые по единому плану, доступные для читателей публикации документов58.

Видное место в современных дискуссиях занимает вопрос о взаимодействии архивоведения

и вспомогательных исторических дисциплин. О.М. Медушевская считает, что многие различия
возникают в силу разной трактовки понятий «документ» и «исторический источник»,
«административный подход» и «научный подход». Но даже при совпадении научного объекта один
и тот же документ рассматривается с помощью различных критериев; мотивов и обоснований для
принятия решений. В каждом реальном случае существенным фактором становится личность
ученого, выполняющего административные функции, и администратора, разрабатывающего
научные проблемы. Совмещение этих аспектов составляет специфику работы архивиста. Только на
этой основе возможно преодоление кризисных явлений в исторической науке, переосмысление и
объективный анализ нашего прошлого.

Изменения в системах делопроизводства

Появление в экономике 90-х годов предприятий и организаций различных форм собственности,

органов управления ими повлекло за собой изменения по всей цепочке: делопроизводственный
документ — архивный документ — делопроизводственный источник. Часть этой документации
имеет «корни» в документообороте нэповского периода, а часть (например, документирование
деятельности валютного рынка и рынка ценных бумаг) совершенно нова для советской
действительности и восходит к царской России. И здесь имеется благодатная почва для
источниковедов: возможность изучать видовую эволюцию тех или иных разновидностей,
зависимость формы и содержательных характеристик документов от экономического, культурного
и технического уровня общества, от его интегрированности в общемировые процессы и другие
аспекты. Соответственно изменился и состав фондообразователей. В связи с реформой
государственного аппарата и ликвидацией значительного числа прежних органов управления на
госархивы обрушилась лавина их документов. Чтобы принять их на госхранение потребовались
большие усилия по проведению экспертизы ценности содержащейся в них информации и
атрибутированию документов. Начали сдавать документы на госхранение и некоторые из
предприятий негосударственного сектора.

Еще одна особенность современного архивно-информационного поля — появление

негосударственных хранилищ документов со всеми вытекающими последствиями для их
использования. В соответствии с основами законодательства «Об Архивном фонде РФ и архивах»,
АФ состоит из двух частей: государственной и негосударственной. Такое расширение объектов, в
процессе деятельности которых создаются будущие исторические источники, ставит перед
государственной системой делопроизводства и архивной службой задачу перенесения и в эту
сферу единых принципов и стандартов.
С изменением общественно-политической ситуации и сменой приоритетов в исторической науке
меняется и оценка значения различных групп архивных документов. Освоение новых подходов и
исследовательских методик рано или поздно приведет к тому, что архивные документы,
информация которых традиционно оценивалась как малозначимая (например, фонды архивов
третьей категории в федеральных архивах), станут востребованными.

Одним из приоритетов в работе архивов в начале нового столетия является обеспечение

сохранности документов по истории труда, находившихся в ведомственных архивах, архивах
предприятий. Эта группа архивов не входит в состав Архивного фонда. Эффективная система
хранения разрушена из-за ликвидации объединенных ведомственных архивов, многочисленных
реорганизаций, в связи с приватизацией предприятий, сменой их собственников, а во многих
случаях и с банкротством. Такая ситуация ставит под угрозу судьбу документов для изучения
социальной истории, направления, активно развивающегося в последнее десятилетие.

Рассекречивание архивных документов

События 1991 г. кардинально изменили жизнь нашего общества, и прежде всего его
идеологическую сферу. Одним из результатов этого процесса явилось усиление общественной
роли архивов, появление нового социального статуса. Архивы перестали ассоциироваться с чем-то
ненужным, устаревшим и за ненадобностью отправленным в подвалы с мышами. Впервые за всю
историю граждане России получили право доступа к архивной информации. На авансцене
политической борьбы вполне закономерно оказались архивы недавних грозных символов: КГБ и
КПСС. Не случайно среди первых нормативных актов Президента РСФСР были приняты указы,
посвященные архивам этих организаций. В соответствии с указами от 24 августа 1991 г. «Об
архивах Комитета государственной безопасности СССР» и «О партийных архивах» они были
переданы в ведение архивной службы России.

Одновременно появилось множество газетных публикаций, интервью с руководителями архивных

учреждений, приоткрывавших завесу секретности над архивными богатствами. Новое архивное
законодательство и механизмы его осуществления играют ключевую роль в количественном и
качественном изменении фактической базы исторических трудов.

Ограничение доступа к информации, засекречивание огромных документальных массивов,

создание спецхранов в архивах, библиотеках и музеях — все эти действия были направлены на то,
чтобы скрыть многие стороны деятельности партийно-государственной власти или представить их
в выгодном для себя свете. Всякий раз, когда в правящей верхушке происходила смена
группировок, происходила чистка и соответствующих архивов. Так, только в 50-е годы в
госархивах было уничтожено 272 млн дел, находившихся на хранении. В 60-е годы по решению
партаппарата было уничтожено около 20 млн партийных документов. В марте 1991 г. было
принято решение об уничтожении 6,5 млн партийных документов59.

Провозглашенная демократизация общественной жизни России применительно к архивам

предполагает формирование единого архивно-информационного пространства и превращение
архивных учреждений в общедоступные институты службы социальной памяти российского
общества60. Процесс этот протекает неровно, имея взлеты и падения, и осуществляется в русле
одного из направлений деятельности архивов — рассекречивания.

Первым шагом на этом пути явилось Временное положение «О порядке доступа к архивным
документам и правилах их использования», утвержденное председателем Комитета по делам
архивов при Правительстве Российской Федерации 15 июня 1991 г.61Это был революционный по
своему содержанию документ, заложивший основные принципы доступа к информации. Им был
установлен 30-летний ограничительный срок на доступ к архивным документам, содержащим
государственные секреты. А секретные документы по 1942 г. были объявлены открытыми для
использования. Их полное рассекречивание возлагалось на государственные архивы. Для решения
«судьбы» документов, созданных после 1942 г., архивам было рекомендовано, при необходимости,
включать в состав соответствующих комиссий представителей министерств обороны,
безопасности, внутренних дел, организаций-фондообразователей, научных учреждений и др. В
Положении было предусмотрено, что по истечении 30-летнего ограничительного срока на доступ к
содержащим секретные сведения архивным документам организации-фондообразователи или их
правопреемники могут по просьбам государственных архивов вносить предложения о продлении
сроков секретности отдельных материалов. При этом срок секретного хранения информации,
затрагивавшей обороноспособность, безопасность, экономические и политические интересы
России, мог быть увеличен по решению вышестоящих государственных органов. Рассекречивание
документов ликвидированных учреждений, организаций и предприятий, не имевших
правопреемников, возлагалось в соответствии с Положением на государственные архивы. При
необходимости они могли привлечь к участию в этой работе представителей компетентных
ведомств. В Положении также закреплялось, что документы органов КПСС рассекречиваются
самими государственными архивами.

Весной 1992 г. в рамках подготовки так называемого процесса по делу КПСС было начато
массовое рассекречивание партийных документов. Работа эта осуществлялась специальной
комиссией при Президенте РФ во главе с М. Полтораниным и носила ярко выраженный
политический характер. Рассекреченные ею документы (всего около 6 тыс.) были представлены в
Конституционный суд для обличения прежнего режима62. Таким образом были обнародованы
многие постановления ЦК КПСС из «особых папок» (что по сути означало наивысшую степень
секретности)63, касавшиеся репрессий, «раскулачивания», депортаций, некоторых
внешнеполитических акций и др. Субъективный, а порой и случайный, подбор архивных
документов оказался эффектным, но далеким от научных требований и вряд ли способствовал
серьезному осмыслению истории XX в. Кроме того, этот процесс вызвал политическое давление
на архивы внешнего характера: давление зарубежных пользователей, включая официальных лиц, с
целью получения доступа к информации по истории той или иной страны, того или иного события
мировой истории.

После принятия нормативно-распорядительных актов, заполнивших существовавший правовой

вакуум и предоставивших архивным учреждениям значительные права по переводу на открытое
хранение секретных материалов, наметился заметный рост динамики рассекречивания архивных
документов. Впервые в истории российского архивного дела были законодательно установлены
правила доступа к архивным материалам. В частности, и Основах законодательства было
закреплено, что использование документов, содержащих секретную информацию, разрешается по
истечении 30-летнего срока с момента их создания, если иное не установлено законодательством.
Увеличение срока секретности отдельных архивных документов было признано допустимым
только в случае принятия соответствующего постановления. Предусматривалась и возможность
досрочного открытия секретных документов, если содержащаяся в них информация утратила
секретность.

Закон РФ «О государственной тайне»64 стал ключевым нормативно-правовым актом,

регулирующим отношения в сфере информационной безопасности государства. В нем были
сформулированы основные понятия, применяемые в этой области. В частности, под
государственной тайной отныне подразумеваются «защищаемые государством сведения в области
его военной, внешнеполитической, экономической, разведывательной, контрразведывательной и
оперативно-розыскной деятельности, распространение которых может нанести ущерб
безопасности Российской Федерации». В законе приведен перечень сведений, которые могут быть
отнесены к гостайне (ст. 5). Установлены три степени секретности сведений и соответствующие
им грифы: «особой важности», «совершенно секретно» и «секретно». Также указаны сведения, не
подлежащие засекречиванию: о чрезвычайных происшествиях, катастрофах, стихийных бедствиях
и их последствиях; о состоянии экологии, здравоохранения, санитарии, демографии, образования,
культуры, сельского хозяйства и преступности; о привилегиях и льготах; о фактах нарушения прав
и свобод человека и гражданина; о размерах золотовалютных резервов; о состоянии здоровья
высших должностных лиц; о фактах нарушения законности органами государственной власти и их
должностными лицами (ст. 7).

Юридические и физические лица впервые получили право обращаться в различные организации (в

том числе и в государственные архивы) с запросами о рассекречивании сведений, отнесенных к
государственной тайне65. Они также получили право обжалования в суде обоснованности
засекречивания тех или иных сведений.

В законе сохранена 30-летняя «норма» секретности, но изменился механизм ее достижения. Вновь,

как в приснопамятные времена, судьба информации стала зависеть от доброй воли министерств и
ведомств, так как в законе не предусмотрены меры ответственности за проведение ими
своевременного рассекречивания документов. Государственные архивы в соответствии с этим
законом могут проводить рассекречивание только в случае делегирования им полномочий
организациями-фондообразователями или их правопреемниками.

Наибольшие трудности связаны с организацией снятия ограничительных грифов с документов

организаций-фондообразовате- лей, не имеющих правопреемников. Такие случаи рассматриваются
Межведомственной комиссией по защите государственной тайны66.

Гибкое использование различных вариантов организации работы по рассекречиванию документов

ликвидированных структур позволило бы значительно ускорить крайне медленно протекающий в
настоящее время процесс перевода на открытое хранение соответствующих материалов, сроки
засекречивания которых истекли.

В сентябре 1994 г. специальным указом Президента была организована Комиссия по

рассекречиванию документов, созданных

КПСС67. В течение 1994—1997 гг. ею были полностью рассекречены 102 432 архивных дела и
частично — 826 дел, а также несколько тысяч отдельных документов из фондов различных
архивов68. Однако, несмотря на необходимость продолжения работы по рассекречиванию
документов, созданных КПСС, работа данной комиссии с июля 1997 г. фактически прекратилась.

Оценивая сложившуюся в настоящее время ситуацию с рассекречиванием архивных документов с

истекшими сроками секретности, следует отметить, что в России так и не создано эффективного
механизма рассекречивания архивных документов. Снятие ограничений на доступ к документам,
сроки секретности которых истекли, как и прежде, полностью зависит от доброй воли
организаций-фондообразователей или их правопреемников. При их незаинтересованности в
проведении подобных работ архивные учреждения не имеют ни малейших рычагов давления на
них. Пробелы в действующем законодательстве способствуют тому, что ряд закрытых
документальных комплексов и после истечения 30-летнего срока засекречивания соответствующих
сведений продолжает оставаться на специальном хранении.

Проводимые в России с 1991 г. мероприятия по рассекречиванию архивных документов в

значительной степени зависели от политической конъюнктуры. В условиях постепенного усиления
в стране режима секретности, наметившегося уже в конце 1994 г., начали сокращаться и темпы
проводимого рассекречивания архивных документов. Начиная с 1996—1997 гг. процесс
рассекречивания архивных документов с истекшими сроками секретности существенно
замедлился69. Например, документы СТО рассекречены только до 1926 г., документы
Наркомвнешторга — до 1930 г.

Динамичному и своевременному рассекречиванию архивных документов в значительной степени

препятствует и сложившаяся крайне затратная и неэффективная процедура проведения этой
работы.

Ситуация в области рассекречивания архивных документов неоднократно обсуждалась

руководством архивной службы и Президиумом РАН. В феврале 1999 г. состоялись парламентские
слушания по проблеме сохранности архивов ликвидируемых учреждений. В ноябре этого же года
Правительство РФ рассмотрело на своем заседании вопрос «О мерах по сохранению Архивного
фонда и улучшению использования архивных документов». Руководитель Федеральной архивной
службы В.П. Козлов говорил о необходимости перемен в организации работы по рассекречиванию,
о бездействии Межведомственной комиссии по защите гостайны, о необходимости предоставить
большую свободу госархивам. Эта позиция была поддержана присутствовавшим на заседании
Президентом РАН академиком Ю.С. Осиповым. Он предложил принять на правительственном
уровне решение о создании постоянно действующего органа по рассекречиванию документов. В
итоге обсуждения было принято постановление рекомендательного характера70.

Среди животрепещущих вопросов, связанных с научным использованием архивных документов и

неоднократно поднимавшихся Президиумом РАН, является и тот, что к рассекреченным
документам имеет доступ лишь определенная группа лиц и они не становятся достоянием
исторической общественности. Кроме того, в ряде случаев закрываются те собрания документов,
которые уже были открыты для использования. «И никакие обращения (Президиум много раз
поручал мне их подписывать) ни к Президенту, ни к министрам, ни к премьер-министру не имеют
последствий71», — так охарактеризовал сложившуюся ситуацию с доступностью архивных
документов Ю.С. Осипов.

В целом следует отметить, что без внесения существенных изменений в действующие нормативно-
правовые акты, без разработки эффективной технологии рассекречивания архивных материалов и
целенаправленной поддержки высшими органами государственной власти усилий архивистов и
историков, работа по переводу в режим открытого доступа архивных документов с истекшими
сроками секретности может растянуться на многие десятилетия. Не отвечает задачам научного
изучения источников и проводимое в настоящее время выборочное рассекречивание отдельных
групп и даже единичных документов, образовавшихся в результате деятельности высших
партийных и государственных органов. Наиболее значимые, как любили говорить в эпоху Л.И.
Брежнева, «судьбоносные документы» по-прежнему недоступны исследователям. А
распространяющаяся практика создания коллекций вырывает эти документы из присущей им по
происхождению среды обитания. Обрываются естественные связи, заложенные в процессе
делопроизводства, усложняется решение эвристических задач. К тому же при опубликовании
зачастую не приводится источник и обстоятельства формирования коллекции. И хотя по
справедливому замечанию видного теоретика и практика архивного дела А.В. Елпатьевского,
проблема рассекречивания и доступа к архивам «стара, как сами архивы, и, пожалуй, останется
для них постоянной72», она может и должна иметь отлаженный механизм разрешения.

Проблемы работы историка с рассекреченными документами

Важная особенность государственного делопроизводства советской эпохи — искусственная

разорванность информационной базы, что характерно для всех без исключения органов власти и
управления всех уровней. В результате одна, менее значительная часть управленческих функций
отражается в документах общего делопроизводства. Другая, наиболее важная, дающая ключ к
пониманию механизма принятия решений, фиксируется в секретных документах. К тому же не
следует забывать, что в государственных учреждениях и особенно в партийных всегда
существовала практика недомолвок или полного сокрытия информации, даже в секретных
документах. Историки до недавнего времени изучали лишь видимую часть информационного
айсберга. Благодаря процессу рассекречивания, из «воды» показалась уже значительная часть
«ледяной глыбы». И хотя целиком ее не видно, имеющиеся документы позволяют сделать ряд
наблюдений источниковедческого характера.

Как показывают комплексы рассекреченных документов, документы одного фондообразователя

делились зачастую на несколько частей. Например, фонд ВСНХ имел открытую и секретную
часть, хранящиеся в РГАЭ. Делопроизводственные документы, относящиеся к его руководителям,
были переданы в свое время в состав соответствующих личных фондов ЦПА (ныне РГАСПИ).
Неизвестно местонахождение комплекса документов коммунистической фракции ВСНХ. На
сегодняшний день найдены лишь единичные документы73, а в РГАСПИ, где были сосредоточены
документы комфракций других учреждений, его нет. Не обнаружены также и секретные протоколы
Президиума ВСНХ, нет и стенограмм третьего съезда совнархозов (сохранились лишь отдельные
фрагменты). Учитывая важность этих документов и трагическую участь многих руководящих
сотрудников ВСНХ, нельзя исключить их нахождение в составе нерассекреченных партийных
документов. Такая искусственная разорванность комплекса документов одного фондообразователя
усложняет научное изучение и адекватную интерпретацию источников.

В наибольшей степени нарушение главного постулата архивоведения о неделимости архивного

фонда характерно для фондов РГАСПИ, многие из которых являются «лучшими кусками» фондов,
хранящихся в других архивах. Например, все автографы Ф.Э. Дзержинского были изъяты из
архива КГБ (ныне ЦА ФСБ РФ) и переданы в соответствующий личный фонд. По такому же
принципу сформированы и другие личные фонды.

Сравнительно недавно в РГАСПИ были переданы из Президентского архива рукописные

подлинники протоколов заседаний Политбюро. Обращение к ним позволит решить ряд
источниковедческих задач: провести текстологический анализ, выяснить, какие изменения и
персонально кем были внесены в текст того или иного постановления. Еще одно достоинство этого
комплекса — в подлинниках протоколов сохранилась часть приложений, на основании которых
принимались решения: записки, доклады, проекты постановлений, резолюции. Они служили
источником текста постановляющей части протокола, содержали отметки о результатах
голосования. В ряде случаев без соответствующего приложения вообще невозможно понять, какое
конкретно решение было принято на заседании. Например, в протоколе заседания Политбюро ЦК
23 марта 1922 г. по п.17 «Об изъятии церковных ценностей (предложение т. Троцкого)» записано
постановление из одного слова «утвердить». Только имеющийся в приложении к протоколу текст
предложений Троцкого, подробно расписывающих сценарий проведения пропагандистской
кампании среди населения, раскрывает содержание принятого решения.

Однако основная масса материалов к протоколам Политбюро пока недоступна. Преодолеть этот
информационный разлом может помочь использование особенностей делопроизводственной
документации как единой информационной системы, в которой утрата одного из носителей
информации (документа) не равносильна потере самой информации. В данном случае обращение к
протоколам оргбюро, материалам комиссий Политбюро, создававшихся как для решения
отдельных вопросов, так и для постоянного руководства определенными направлениями политики,
документам отделов ЦК способно компенсировать недостающие источники.

Известно, что наиболее тесное взаимодействие существовало между Политбюро и Совнаркомом.

Все сколько-нибудь значительные постановления СНК утверждались Политбюро, работали их
совместные комиссии (обороны, валютная, по железнодорожному транспорту). Все это позволяет
использовать для изучения деятельности Политбюро фонд Совнаркома, хранящийся в ГАРФ. И
наоборот.

Из Президентского архива передаются также и документы личных фондов — В.М. Молотова, А.И.
Микояна, J1.M. Кагановича, Н.И. Ежова и др. Как правило, их основную часть составляют
делопроизводственные документы, отражающие служебную деятельность конкретного лица. Их
изучение в свою очередь также может компенсировать недоступные источники.

В целом имеющаяся документальная база, расширившаяся за счет рассекреченных партийных

документов, позволяет изучать огромный круг новых проблем: механизм партийно-
государственного руководства в центре и на местах; течения и группировки, постоянно
возникавшие в партии; стиль и методы руководства отдельных партийных лидеров; скрытые
пружины различных событий; финансирование иностранных компартий и многие другие стороны
деятельности КПСС, хозяйственных ведомств, профсоюзов, учреждений культуры, науки,
образования.

Информационные документы политических органов

С 1993 г. стала возможной работа историков с документами ранее засекреченных архивов

спецслужб, в том числе Центрального архива ФСБ РФ. Прежде всего, архив никогда не
ориентировался на изучение его документов посторонними, что совершенно естественно для
учреждений такого профиля, поэтому систематизация архивной документации была подчинена
решению ведомственных задач. В нем хранится огромный по объему и дифферен- ; цированности
информации материал, собиравшийся и готовивший- « ся для высшего руководства страны. Это
совершенно новый пласт источников. Его источниковедческое и археографическое изучение )
было впервые начато в связи с подготовкой многотомного документального издания «Советская
деревня глазами ВЧК—ОГПУ—НКВД. 1918—1939»74, что является характерной особенностью не
только ; современной ситуации. В кризисные периоды историки всегда сосредоточивали свои
усилия на публикаторской работе.

Сводки имеют уникальное значение для историков. Это един- ственный в своем роде источник,
который фиксирует день за днем, год за годом жизнь всей страны, политические, экономические,
культурные события и их отражение в судьбах всех слоев населе- у ния, где бы они ни находились.

Система госинформации складывалась постепенно. По своей структуре и языковым особенностям

(лаконичные ответы на воп- и росы) сводка — наиболее оптимальная форма передачи информации
в военных условиях. Все сводки передавались по телеграфу. На протяжении 1919—1920 гг.
штабами фронтов составлялись и направлялись в Реввоенсовет различного рода сводки. Их
названия говорят сами за себя: политсводки, оперативные, агентурные, осведомительные.
Составляли свои сводки и особые отделы ВЧК, также действовавшие в военных условиях. Все они
в той или иной степени содержали информацию о жителях прифронтовой полосы: их настроении,
контрреволюционных выступлениях, взйтии заложников.

Сводка как форма документа, в максимальной степени соответствовавшая требованиям

оперативного информирования в ус

ловиях Гражданской войны, получила очень широкое распространение. С марта 1920 г. стали
стабильно издаваться секретные бюллетени информационно-инструкторского отдела
Главполитпути. Они рассылались высшему партийно-хозяйственному руководству, редакторам
центральных газет — всего в 54 адреса. Это были регулярные сводки о политических настроениях
рабочих, работах на железных дорогах, субботниках и митингах.
Предтечей регулярных информсводок ВЧК являлись составлявшиеся в 1919 г. секретным отделом
недельные сводки. Их источником были сообщения местных ЧК.

Одним из получателей этих сводок была секретарь ЦК Е.Д. Стасова. Судя по пометам на
документах, побывавших в ее руках, Стасова внимательно изучала данные сводок, сопоставляя с
информацией, поступавшей по партийным каналам. Так, читая сводку за 1—7 декабря 1919 г. о
положении в Самарской губ., она обратила внимание на фразу «засевшие на местах комиссары
подрывают престиж Советской власти и РКП», что противоречило имевшимся сведениям о
Самарской парторганизации. В ВЧК было направлено письмо, в котором предлагалось сообщить
фактический материал с указанием фамилий и конкретных случаев. В ответ была прислана
выписка из сводки Самарской губчека, текст которой совпадал со сводкой секретного отдела, и
сообщалось, что Самарская губчека запрошена об источнике этих сведений.

Описанный случай свидетельствует о востребованности информсводок как формы

информирования высшего руководства уже на раннем этапе, о критическом отношении к
получаемой информации как «потребителей», так и составителей сводок.

В свою очередь губчека получали информацию от своих подчиненных органов: политбюро,

уполномоченных, а также от осведомителей. Для поощрения их работы оплата передаваемых
сведений могла быть осуществлена и натурой. Приказом ВЧК предписывалось при содействии
губисполкомов создавать особые фонды. На практике местные органы постоянно жаловались на
нехватку средств для оплаты. В качестве источников информации использовались также
коммунисты, работники местных исполкомов, хозяйственных органов, милиции, беспартийные
активисты. Получаемая на этой низовой ступени информация являлась основой сначала
губернских сводок, а затем, в конечном итоге — информсводок ВЧК.

145

Одновременно со сменой экономического курса ЦК партии была развернута работа по кадровому

усилению чрезвычайных

10- 4423

комиссий, по налаживанию информационной работы в мирных условиях, преодолению трений

между партийными, хозяйственными, военными и чекистскими органами на местах. В этих целях
в феврале 1921 г. оргбюро ЦК было принято постановление о возвращении к прежней
деятельности бывших нескомпрометиро- ванных чекистов.

Многочисленные письма, поступавшие в ЦК партии в начале 1921 г. от местных органов,

свидетельствовали об острой потребности в постоянной информации руководства на местах.
Приведем выдержки лишь из двух подобных писем. «Уральский губком находит, что нужно
провести агитационную кампанию против бандитизма. Между тем замалчивание правды об
антоновщине и вообще о бандитизме заставляет губком обратиться за директивами
ЦЕКА», — телеграфировал в Москву 22 февраля секретарь губко- ма Петровский. Об этом же
свидетельствует и письмо в ЦК секретаря Тамбовского губкома партии Б. Васильева от 15 марта
1921 г.: «Тамбовский губком настоятельно [просит] сообщать систематическую секретную
информацию губкомам о политическом положении Республики. Отсутствие такой информации
(как было до сих пор) чрезвычайно затрудняет политическую работу. Особенно важно иметь
сведения о всяких забастовках, контрреволюционных выступлениях и т. п. с краткой
характеристикой причин».

17 марта ВЦИК и ЦК РКП(б) направили в губисполкомы и губкомы партии циркулярное письмо

об упорядочении информирования советского руководства о политическом положении в
республике, настроениях населения. В письме говорилось, что в связи с усилением новой волны
контрреволюционного движения необходимо увеличить информационный аппарат. Губчека было
предписано перейти к выпуску ежедневной информсводки о состоянии губерний. Во исполнение
этого циркуляра на местах были организованы государственные информационные тройки в
составе представителя губчека,губкома партии и губисполкома.А специальным приказом ВЧК
№132 от 12 мая 1921 г. «О порядке составления госинформсводки» была объявлена структура
сводки губчека. Всем губчека и особым отделам предлагалось использовать информационные
аппараты гражданских и военных ведомств и официально требовать от них каждые три дня
сведения по установленным формам. Для обработки получаемых сведений и составления
телеграфных сводок было предписано ввести в штат губчека специального
сотрудника — уполномоченного по информации. Вскоре последовал ряд приказов, в которых
конкретизи

ровались перечни вопросов в сводках, высказывались критические замечания по содержанию уже

полученных сводок.

Свое мнение высказывали и получатели информации. Так, орготдел ЦК обратил внимание зам.
председателя ВЧК И.С. Уншлихта на крайнюю небрежность и непродуманность в составлении
госинф- сводок. «И вообще отдел полагает, что квалификация «удовлетворительно»,
«неудовлетворительно», «слабо» и т. д. ничего не выражает. Лучше в сводке отмечать наиболее
выразительные явления местной жизни (конкретно факты), а вывод, разумеется, будет сделать
легко», — говорилось в письме.

Руководство ВЧК прекрасно сознавало роль и значение информации для успешного выполнения
возложенных на него задач. В многочисленных директивных документах этого периода
неоднократно обращалось внимание на необходимость критического отношения к собранным
фактам. «Недостаточно хорошо организовать собирание фактического материала, необходимо
также тщательно прокритиковать весь поступивший материал и взять из него для информационной
сводки лишь факты, события, цифры, имеющие государственное значение. При этом следует
избегать вредных обобщений и единичных фактов и случаев, обнаруживающих лишь известную
тенденцию в том или ином направлении, чтобы таким путем не сгустить красок и не создать
совершенно ложное представление о действительном положении вещей», — отмечалось в одном
из циркулярных писем представителя ВЧК по Сибири И.П. Павлуновского.

С начала июня 1921 г. в специальном подразделении ВЧК на основе систематической обработки

местных сводок стали составляться ежедневные госинформсводки. В декабре 1921 г. для ведения
этой работы был создан информационный отдел (ИНФО). Первоначально сводки печатались в 10
экземплярах и рассылались для ознакомления высшим должностным партийно-государственным
лицам.

ю-

147

С согласия ЦК РКП(б) и ВЦИК система госинформации ВЧК приобрела роль

общегосударственного информационного центра. С течением времени список получателей
информсводок увеличился. Помимо руководителей центрального и местного аппарата ВЧК—
ОГПУ в него вошли наркомы, председатель ВЦСПС, главные редакторы «Правды» и «Известий»,
Исполком Коминтерна и др. Как отмечалось в докладной записке начальника ИНФО от 9 декабря
1921 г., адресованной управляющему делами ВЧК Г.Г. Ягоде, «работа эта не носит поэтому
узкочекистского харак

тера„ а обслуживает и центральные органы, по заявлениям которых она дает им весьма ценный
материал». Приоритетным потребителем информации, судя по имеющимся рассекреченным
документам, являлся ЦК партии. По согласованию с высшим партийным руководством создавалась
система государственной информации, определялись задачи и тематика сбора информации. Так,
осенью 1921 г. в период становления и апробации информационной системы, ВЧК обратилось к
секретарю ЦК В.М. Михайлову с просьбой «сообщить, какие вопросы из области партийной
работы требуют для Вас более детального освещения и насколько существующая форма
госинфсводок удовлетворяет требования Вашего ведомства».

В соответствии с инструкцией от 7 февраля 1922 г. информс- водки должны были освещать четыре
основные группы вопросов:

настроения всех групп населения и факторы, влияющие на их изменение;

динамику роста мелкобуржуазной стихии среди всех групп населения;

максимально полное освещение экономического положения районов, включая обязательный показ

хода и результатов всевозможных «кампаний», «месячников», «недель», «дней», «боевых заданий»
и т. п.;

информацию о «контрреволюционных проявлениях» на местах.

Госинформсводки имели четкую схему построения, перешедшую от оперсводки. Информация

группировалась по военным округам, а внутри них по губерниям с указанием источника сведений.
Чаще всего это были «разговоры по прямому проводу» с председателями губчека (в таких случаях
в сводке указывалась не только дата, но и точное время разговора), сводки местных органов,
телеграммы из особых отделов фронтов и армий. Сообщения передавались накануне или в день
составления сводки.

Безусловно, это был один из основных источников информации, с учетом которой принимались те
или иные решения, координировалась работа центра и регионов, выявлялись настроения
различных слоев населения, отношение к проходившим в стране политическим и экономическим
преобразованиям и кампаниям.

Очень быстро объем получаемой информации перестал вмещаться в рамки информсводки. На ее

основе стали составляться сводки по специальным вопросам — спецсводки: спецполитсводка (о
политическом состоянии республики, составлялась в 7 экз.), спец- промсводка (о состоянии
промышленности, 6 экз.), совстройсводка (о состоянии советского аппарата и настроениях
совслужащих, 8 экз.), продсводка (о продовольственном состоянии республики,

экз.), финсводка (о финансовом положении республики, 5 экз.), военсводка (о положении в

Красной Армии, 6 экз.), коопсводка (о состоянии вольного рынка и положении в органах
кооперации,

экз.), земсводка (о земледелии, сельском хозяйстве и ликвидации последствий голода, 8 экз.),

партсводка (о состоянии парторганизаций, 3 экз.), спецсводка (о пьянстве и выгоне самогона 3
экз.). Имея примерно равный объем, они выходили с разной периодичностью: коопсводка была
трехдневной, военсводка и земсводка составлялись раз в два дня, остальные — ежедневно.

Составлялись также сводки по другим направлениям деятельности ВЧК—ОГПУ: церксводка,

пожарсводка, бандитсводка, агент- сводка и др.
С июня 1922 г. появился весьма объемный, 100—150 страниц, информационно-аналитический
документ — «обзор политического и экономического положения республики». Обзоры
составлялись ежемесячно и выходили вплоть до 1930 г. Специальные разделы обзора были
посвящены" рабочему классу, крестьянству, красноармейцам, духовенству, антисоветским партиям
и группировкам, бандитизму. В них анализировались общественно-политические настроения;
отношение к различным кампаниям политического и экономического характера внутри страны и за
ее пределами; протестные выступления; работа кооперации и местных государственных органов;
процессы, происходившие в бытовой жизни; циркулировавшие среди населения слухи.
Значительный интерес представляют сопровождающие обзоры приложения: статистические
данные о крестьянских восстаниях, забастовках, волынках и различных конфликтах на
государственных и частных предприятиях, листовки, произведения народного творчества
критического содержания (частушки, стихи). Базовым источником для составления обзоров
являлись госинформсводки. В них использовались также информационные материалы,
готовившиеся военным, секретным и контрразведывательным отделами ОГГ1У. В отличие от
узкого круга получателей спецполитсводок обзоры направлялись полномочным представителям и
начальникам гу- ботделов ОГПУ, а также во все губкомы партии. В свою очередь они
использовались партийными органами в качестве источника для регулярного издания циркулярных
писем. К весне 1924 г. тираж обзоров достиг 115 экз., из которых 92 экз. получали местные органы
ОГПУ. Как показали ответы на циркулярное письмо ин- формотдела, полученные в первой
половине 1924 г., местное руководство ОГПУ проявляло значительный интерес к обзорам. Обзоры
имели важное значение для инструктирования губотделов в работе по сбору информации. Они
видели в них руководящие указания на те вопросы, которые выдвигаются логикой событий на
первый план и на которые следует обратить внимание при сборе информации.

Вообще следует отметить наличие большого количества циркуляров по организации

информационной работы, разрабатывавшихся для местных органов ОГПУ. Только за март—май
1924 г. было разослано 95 циркулярных распоряжений, направленных на улучшение работы по
составлению сводок. «Приходилось изживать казенное отношение к работе по составлению
сводок, трафаретность и бессодержательность сводок, неаккуратную присылку их и, главным
образом, критиковать содержание сводки в смысле освещения действительного настроения
широких масс рабочих и крестьянства», —так определял цель инструктирования начальник 2-го
отделения ИНФО Б.Е. Наймон. Наряду с указанием перечня вопросов, информация по которым
должна содержаться в сводке, циркуляры содержали разъяснения методического характера,
нацеливали на проявление инициативы, на аналитический подход при оценке событий и явлений.
«Начальник ГО ОГПУ, входя в исполком и губком, всегда в курсе жизни губернии, а потому может
оттенять те моменты, которые являются особо значительными для жизни губернии, — отмечалось
в циркуляре от 23 февраля 1924 г., адресо- j ванном лично начальникам губотделов. — Допустим, в
деревне начинает развиваться хулиганство и достигает таких размеров, что это ставит вопрос о
мерах борьбы с ним в губернских и уездных органах. Начальник ГО ОГПУ должен немедленно
сообщать нам об этом, осветив детально как это явление, так и причины. Кроме того, начальник
ГО ОГПУ в информационную работу должен всегда вносить известную инициативу. Выходит
декрет о весеннем призыве в Красную Армию, надо, не дожидаясь особых указаний из центра,
сейчас же дать задание информсети, осветить отношение к этой мере крестьянства и рабочих...

Необходимо отмечать те явления, которые, развиваясь в течение ближайших месяцев или лет,
могут дать весьма отрицательные последствия для одной из жизненных задач советской власти в
деревне— смычке, и будут служить тем началом, которое, развиваясь, может организовать
крестьянство как противопоставляющее себя городу и пролетариату».

Изучение организационно-распорядительных документов имеет важное значение для

исследователей, так как дает достаточное представление о требованиях к информационным
материалам, а значит, позволяет судить о полноте и достоверности их как исторических
источников. Кроме того, организационно-распорядительная документация является
самостоятельным источником изучения официальных представлений о перспективах дальнейшего
развития страны, оценок процессов и событий, роли, отводимой различным слоям населения в
строительстве социализма.

К середине 1920-х годов происходят изменения в составе информационного комплекса

документов. На первый план выходят тематические документы: сводки, доклады и докладные
записки по конкретным вопросам. Вместо госинфсводок ведомства стали получать специальные
тематические подборки, называвшиеся выписками из информационных материалов.

Изучение комплекса информационных материалов ВЧК—ОГПУ позволяет сделать вывод, что они
имели далеко не ведомственный характер и являлись центром информации о работе местной сети
для партийных органов, отраслевых наркоматов, органов кооперации, профсоюзов. Организация
информационной работы была нацелена на получение полных и достоверных сведений по
широкому и четко определенному кругу вопросов. Однако корпус документов ОГПУ—НКВД
свидетельствует о том, что руководство этого ведомства чутко улавливало смену настроений в ЦК
партии и в ряде случаев дозировало получаемую информацию.

Подводя итоги, следует выделить главные направления, определявшие особенности изучения

делопроизводственных источников в последние годы: небывалое расширение круга документов,
снятие идеологических ограничений и запретов, возможность соединения в исследовательской
работе данных уже введенных в научный оборот документов и до недавнего времени секретных,
интенсивная публикаторская работа.

Характерной особенностью современной ситуации является активизация взаимодействия

источниковедов и архивистов по изучению особенностей архивных документов как исторических
источников, изучению их социальных функций. Происходит переосмысление многих, считавшихся
каноническими, положений таких дисциплин как архивоведение и археография.

В центре внимания историков находятся сегодня документы, образовавшиеся в результате

деятельности партаппарата и ка- ратейьных органов. Появилась возможность исследовать
комплексы протокольной документации ЦК партии и информационных документов ВЧК—ОГПУ
—НКВД. Были проанализированы методика сбора информации и принципы составления новых
для историков документов, госинформсводок, обзоров. Практика их изучения показала
эффективность использования методических приемов, разработанных для делопроизводственных
источников как вида: междисциплинарный подход, комплексность изучения, информационная
взаимосвязанность и взаимозаменямость, сравнительно-исторический анализ. Определение
полноты и достоверности рассекреченных материалов проводилось в ходе подготовки научных
публикаций документов, адекватно отражающих методы строительства социализма.

Пока освоение источников осуществляется вширь, следующим закономерным этапом этой работы
должно стать осмысление роли и места новых источников в исторических знаниях.

Глава 3

СУДЕБНО-СЛЕДСТВЕННАЯ И ТЮРЕМНО-ЛАГЕРНАЯ ДОКУМЕНТАЦИЯ

Ввиду особой значимости, которую тема ГУЛАГа и массовых репрессий приобрела в

исторической литературе последних лет, источниковедческий анализ впервые вводимых в научный
оборот комплексов рассекреченных документов имеет исключительную важность. Среди них
выделяются следственные, тюремные и лагерные дела. В данной главе речь идет преимущественно
о делах по политическим статьям. В этом — ее принципиальная новизна. Если в советских
учебниках и работах по источниковедению по идеологическим причинам предлагались к изучению
материалы политических процессов лишь дореволюционной России, то теперь необходимо
произвести анализ соответствующих документов и советской эпохи. Тем самым, во-первых,
предметом специального изучения с позиций классической источниковедческой критики
становится обширный новый массив документов, а также определяется его место в общей системе
источниковедения истории XX в. Во-вторых, в результате восстановления ранее отсутствовавшего
важного документального звена появляется возможность, в соответствии с исторической логикой,
поставить вопрос о едином подходе и преемственности в изучении судебно-следственных
материалов. В итоге появляется шанс, в частности, сопоставить, что было унаследовано от
царского прошлого в практике делопроизводства спецслужб, а что именно привнесено нового
советскими судебными органами, чекистами и тюремщиками.

Во главу угла, конечно, встает и вопрос о политической ангажированности правоохранительных

систем. Как писала в своем заявлении в НКВД в ноябре 1937 г. бывший лидер партии левых

эсеров Мария Спиридонова: «Целью всякого судопроизводства, 1 всякого политического процесса

во все времена реакции и революции является не выяснение истины (при чем тут истина?), а
торжество принципа революции и реакции, и к этому основному постулату повелительно
подгоняется слово и дело».

Специфика изучения материалов спецслужб в современной историографии

В советские времена делопроизводство спецслужб и близких к ним по роду деятельности

правоохранительных структур оставалось закрытым для исследователей, не получив отражения в
учебной и источниковедческой литературе. В 1990-е годы историки только приступили к изучению
этого частично рассекреченного делопроизводственного комплекса — огромного по количеству,
разнообразного по составу и содержанию документов.

Даже начало его введения в научный оборот дало столь очевидные научные результаты, что уже к
середине 1990-х годов ха- > рактеризовалось специалистами как наиболее значимый итог
постсоветской «революции в источниках», способствовавшей пересмотру многих представлений о
прошлом, казавшихся почти аксиоматичными. Из самых показательных примеров можно привести
эффект, который вызвал доступ к таким ранее секретным документам, как партийные «особые
папки» (в них в том числе отражались вопросы деятельности спецслужб), а также к сводкам ОГПУ
—НКВД 1920—1930-х годов о ситуации в стране и настроениях в советском обществе.

Вместе с тем обозначился острый дефицит источниковедческих исследований, посвященных

новым категориям документов, многие из которых находили путевку в жизнь даже не в
исторических трудах, а в перестроечной публицистике и средствах массовой информации. В
общей эйфории и погоне за «белыми пятнами» прошлого как-то подзабылось, что введение
источников в научный оборот— особый ответственный этап исследовательской работы,
требующий не только времени и основательности, но и специальных знаний и квалификации. Что
касается наиболее заметного в последние годы интереса к изданию источников, то здесь
недоработки источниковедения удалось восполнить лишь отчасти в форме вводных статей и
приложений к публикациям.

Признавая огромную важность нового знания о советском прошлом, которое дают материалы
спецслужб, не стоит абсолютизировать эти специфические источники. Одной из
настораживающих тенденций стал «ореол правдивости и достоверности», складывавшийся вокруг
документов под грифом «секретно», а также их противопоставление открытым материалам,
изданным в советское время. Это давало простор откровенным фальсификациям, передержкам и
подтасовкам, которые критически не оценивались и вовремя не разоблачались. Более того,
отдельные сенсационные источники зачастую выхватывались из общего массива
делопроизводственных документов, из исторического контекста, игнорировался принцип
комплексного подхода при их изучении.

Необходимость введения в научный оборот ранее закрытых материалов со всей остротой

поставила также вопрос о степени универсальности традиционных источниковедческих методик и
актуальности совершенствования специальных приемов, относящихся к критике отдельных видов,
разновидностей и категорий источников. Поскольку значительная часть рассекреченных
материалов, включая документы спецслужб и партийных органов, приходится на
делопроизводственные документы, в полной мере дает о себе знать ахиллесова пята советского
источниковедения — отсутствие исследований (по крайней мере в открытых изданиях) об
особенностях изучения материалов так называемого специального делопроизводства.

Не секрет, что постановка и ведение делопроизводства в спецслужбах, в бывших партийных

структурах, в армии и др., как и режим секретности, номенклатура дел, сдаваемых ими на
хранение (в основном, в свои же ведомственные архивы), система НСА (научно-справочный
аппарат) и др., — все это существенно отличалось от обычного порядка, заведенного в
гражданских ведомствах и госархивах. Представляя в публикации тот или иной рассекреченный
документ, но не владея информацией о делопроизводственной и функциональной специфике
ведомства или отдельного подразделения, в котором он возник, исследователь зачастую не может
точно определить, какое место данный источник занимал в кругу других делопроизводственных
материалов, а также какую именно первоначальную функциональную нагрузку в работе ведомства
он выполнял. Между тем без выяснения этих вопросов невозможно провести полноценную оценку
достоверности источника и решить другие ключевые проблемы источниковедческой критики. На
практике исследователи нередко пы- таюхся обойти их, сосредоточившись на раскрытии одной из
сто- | рон (как правило, наиболее очевидной) информационного потенциала документов.
Результатом является неравномерность внимания к разным сторонам критики источника.

Сегодня можно говорить об актуальности создания особого направления — источниковедения

материалов специального делопроизводства. Пока в центре внимания авторов в основном планово-
отчетная, статистическая, организационно-распорядительная и информационно-аналитическая
Документация ОГПУ— НКВД (приказы, инструкции, директивы, отчеты, сводки, докладные
записки, донесения местных органов), наиболее ярко, систематически и в обобщенном виде
характеризующая структуру, функции и основные результаты деятельности советских спецслужб.
Изуче- ; ние этих источников и привлечение воспоминаний и документов личного происхождения
(большую работу в этом направлении ведут «Народный архив» и общество «Мемориал»)
позволило создать ряд значимых работ, раскрывающих масштабы и динамику политических
репрессий, а также с цифрами в руках перейти к более тщательному анализу различных категорий
репрессированных, включая социально-классовую, национальную, половозрастную, религиозную
и иные составляющие. Для оценки политических репрессий многое дала публикация материалов
переписей населения 1937 и 1939 гг. Поставлен вопрос о полноте и достоверности открывающихся
в фондах НКВД, НКЮ и Прокуратуры (ГАРФ) материалов статистики осужденных за 1923—1953
гг., существенные результаты достигнуты российскими и зарубежными историками в ходе работы
с материалами статистики НКВД (см. главу «Статистические источники»).

Стали достоянием гласности некоторые материалы из разряда нормативной и организационно-

распорядительной документации спецслужб и судебных органов, включая хранившиеся в архивах
бывшего КГБ протоколы «троек» и других внеконституци- онных органов 1930-х годов в центре и
на местах, тексты приговоров из архива Военной коллегии Верховного Суда СССР и др.
Особенностью современной ситуации стало тесное переплетение зарождающегося научного
использования документов спецслужб с их активной эксплуатацией в политических целях, причем
как в открытой форме (например, в ходе подготовки суда над КПСС, переизбрания Б.Н. Ельцина на
второй срок), так и под покровом наукообразности (наиболее яркий'пример — известная трилогия
Д.А. Волкогонова о В.И. Л'енине, Л.Д. Троцком и И.В. Сталине

(М., 1989, 1994)). Но при всех издержках в качестве определяющей тенденции представляется
непрерывный процесс накопления новой фактической информации, тесно связанный с
рассекречиванием делопроизводства спецслужб. Благодаря работам В. Из- мозика подтвердились,
например, данные о перлюстрации частной корреспонденции граждан и о существовании
составлявшихся на их основе тематических сводок75. Впервые для научного использования
оказались доступными отдельные следственные дела репрессированных и материалы закрытых
судебных процессов над ними из архивов бывшего КГБ. Они стали основой для интересных
публикаций и значимых исследований историко-биографичес- кого характера, в которых
встречаются ценные замечания относительно состава и содержания, делопроизводственной и
источниковедческой специфики следственных дел. А многотомное следственное дело А.И.
Колчака из ЦА ФСБ РФ явилось предметом оригинального источниковедческого исследования и
издания протоколов допросов76.

Показательно, что обращаясь к следственным делам в связи с изучением частного события или
биографии, ученые не могли пройти мимо более общего вопроса о их богатом, но мало
востребованном информационном потенциале. Так, авторы-составители биографического
сборника о репрессированном в СССР венгерском философе и литературном критике Г. Лукаче,
впервые встретившись с материалами следствия, пришли к однозначному выводу: «При всем
обилии исторических источников, воссоздающих атмосферу конца 1930-х годов в СССР, едва ли
что-то другое может сравниться в выразительности и достоверности (разумеется, не
содержательной, а эмоцио- нально-психологической) со следственным делом, выхватывающим и
отражающим правду времени во всей ее обнаженности».

Однако звучали и критические, негодующие голоса. В связи с первыми публикациями

следственных дел НКВД появились предостережения от использования этих «насквозь
фальсифицированных источников», не поддающихся проверке и бесполезных для историка. К
счастью, возобладала точка зрения, что «даже документы, рожденные в недрах Лубянки, — при
должном подходе к

их анализу, — могут служить источником достоверной исторической информации». Лучшим

доказательством этому является исследовательская, и особенно источниковедческая, практика
последних лет, в которой отдельной строкой стоит работа Б.В. Ананьича и В.М. Панеяха
««Академическое дело» как исторический источник»77.

Делопроизводственные документы НКВД (следственные и лагерные дела, «альбомы», акты,

списки и др.) стали основой для продолжающегося издания региональных списков
репрессированных, в том числе мартирологов по местам захоронений. Наличие в этих
публикациях биографических сведений на многие тысячи репрессированных позволяет
рассматривать их как репрезентативный корпус массовых источников и при необходимости
проводить соответствующую статистическую обработку данных.

Одновременно внимание ученых привлекли документы наиболее звучных политических

процессов 1920—1950-х годов (как от- крытых, так и закрытых). Благодаря публикации
документов, есть возможность получить более цельное представление о составе, содержании и
возможностях изучения информационно-аналити- ;; ческих, делопроизводственных, нормативных
и даже оперативных материалов спецслужб (выдержки из агентурных донесений, ориентировки,
оперсводки и разведсводки).
Введение в оборот подобных документов ставило перед исследователями советской эпохи целый
ряд новых проблем, послуживших катализатором острых дискуссий и позволивших сделать ряд
принципиальных по своей значимости выводов. Источники дают возможность оценить массовые
репрессии 1930-х годов как апо- , феоз политического насилия, проникнувшего, хотя и в разной
мере, на все этажи государства и общества, оказавшего воздействие на ключевые сферы жизни,
включая политику и экономику, культуру, семейные и родственные отношения, подрывавшего
моральные принципы, калечившего общественное сознание и др. Наметилось стремление уйти от
политических пристрастий в вопросе о числе жертв репрессий в СССР (современные научные
оценки оказались почти на порядок ниже цифр, приводимых ранее некоторыми советологами и
публицистами).

В результате расширения фактической базы существенно расширился и углубился сам круг

проблем, связанных с историей

репрессий (некоторые из них, правда, пока только обозначены). Ракурс исследований все больше
смещается в сторону социальной истории и исторической психологии, микроистории и истории
повседневности, биографической истории. Это не случайно. Раскрывая роль власти, высшего
партийного и государственного руководства страны в разжигании репрессий, новые документы
одновременно ставят все больше вопросов о месте, роли и ответственности в них общества и
рядового человека. Почему люди столь легко поддались массовому угару разоблачения врагов
народа, в том числе среди своих близких? Почему массовые репрессии не вызвали ни заметного
активного, ни пассивного сопротивления, а были (подчас с энтузиазмом) восприняты обычными
гражданами и поддержаны общественным мнением? Означает ли это, что призывы и действия
руководства легли на подготовленную почву?

Поиск ответов на эти и иные острые вопросы стимулирует региональные исследования,

появляются работы о репрессиях на конкретных предприятиях. Восстанавливаются судьбы
репрессированных и членов их семей, анализируется ход следствия по ранее закрытым
политическим процессам.

Как новаторскую по объекту исследования и источникам можно оценить книгу В.А. Берлинских,
посвященную истории одного из 10 лесных лагерей Вятлага в 1930—1960-е годы. Автор полагает,
что характерные особенности повседневной жизни в ГУЛАГе можно лучше всего понять именно
через такого рода микроисторические исследования. Для реконструкции лагерной повседневности
он использовал богатый комплекс воспоминаний лагерников и архивные документы, включая фонд
НКВД в ГАРФ, материалы Архива УФСБ РФ по Кировской области (в том числе следственные
дела), а также уникальный ведомственный архив Учреждения К- 231 МВД РФ — правопреемника
бывшего лагеря НКВД.

Немаловажным для исследования разнообразного по составу и содержанию

делопроизводственного комплекса материалов спецслужб представляется то обстоятельство, что
созданные на их основе работы, как и реальные современные события в России, заставляют отойти
от односторонней и однозначной оценки деятельности этих органов в течение всего периода
советской истории исключительно как «машины слежки, подавления и террора», обратив
внимание, в частности, на существенные изменения в характере деятельности спецслужб после
1953 г., а также на высокую эффективность их разведы- ватедьной и контрразведывательной, а
также антикриминальной, особенно антитеррористической и антикоррупционной деятельности.

Отдельного разговора заслуживают материалы делопроизводства низовых структур ОГПУ—

НКВД, имеющие свою специфику и раскрывающие их реальный вес и круг обязанностей на
местах. Опыт работы с достаточно типичными документами Рязанского окружного отдела ОГПУ
1927—1931 гг. свидетельствует о том, что в ходе коллективизации и раскулачивания чекисты
сравнительно строго придерживались буквы закона и нередко пресекали случаи противоправных
действий сотрудников милиции и местного актива в отношении крестьян, что вызывало
неудовольствие первых. Уже в указанный период к основной сфере деятельности Рязанского
ОГПУ относился не только контроль политической ситуации в округе, но и выявление фактов
коррупции, морально-политического разложения местного административного, советского и
партийного аппарата. Кроме того, на рубеже 1920—1930-х годов органам ОГПУ все больше
вменялись в обязанность контроль и даже руководство рутинными хозяйственными функциями, с
которыми не справлялась местная администрация: борьба с луговым мотыльком, уничтожавшим
посевы, наблюдение за состоянием зернохранилищ и за снабжением сдатчиков дефицитными
товарами через кооперативы, за работой заготовительного аппарата и т. д.

Не секрет, что ГУЛАГ НКВД превратился фактически в «государство в государстве» со своим

бюджетом и производственным планом, снабженческими, строительными и научно-исследо-
вательскими структурами (включая известные «шарашки»), с кадрами не только зэков, но и многих
тысяч вольнонаемных рабочих и служащих, со своими писаными и неписаными законами, с «зэ-
ковским» соцсоревнованием и ударничеством, со «стукачами», рабкорами и стахановцами в зоне,
со своей системой поощрений и наказаний, своими газетами, клубами, больницами, своим гула-
говским фольклором и т. д. Не стоит забывать и о том, что с конца 1930-х годов в течение двух
десятилетий архивная система страны находилась в ведении НКВД и его преемников, а архивисты
были его сотрудниками и носили погоны. Все эти направления деятельности спецслужб нашли
отражение в их делопроизводстве и ждут своего исследователя. 160

Система советской политической юстиции и ее документация

Для характеристики особенностей советского времени в среде современных правоведов и

историков законодательства получило распространение понятие политической юстиции — той
«части юридической системы, которая специально создана или используется для подавления
политических противников путем применения правовых и противоправных средств»78. Эта
важная и перспективная тема, выходящая на широкий спектр ключевых проблем отечественной
истории, остается недостаточно разработанной.

Важно отметить, что система органов советской политической юстиции в основном совпадала со
структурой уголовной юстиции. Она была весьма разветвленной и отличалась в разные периоды
существования советского государства, в общем и целом включая спецслужбы (центральное место
здесь принадлежало КГБ и его предшественникам) и учреждения общей юрисдикции
(прокуратура, суды, милиция). Сюда входили организации как с обычным, так и чрезвычайным
статусом (особые коллегии судов, военные трибуналы, внесудебные органы в виде Особого
совещания при НКВД, «троек», «двоек» 1930-х годов); структуры, занимавшиеся агентурно-
оперативной и розыскной деятельностью (выявлением, наблюдением, розыском, задержанием
нарушителей закона), а также следствием, судом и исполнением наказаний.

Смешение функций политической и уголовной юстиции накладывало очевидный отпечаток на

делопроизводственные особенности материалов ее ведомств, что необходимо учитывать при их
источниковедческом изучении. Следует иметь в виду юридически закрепленную сравнительную
независимость региональных спецслужб от местных властей и непосредственную подчиненность
органов безопасности партийно-политическому руководству СССР. Важно отметить и тот факт, что
спецслужбы для осуществления своей деятельности активно сотрудничали с партийными,
советскими, государственными учреждениями, с международными коммунистическими
организациями, формально не входившими в систему политической юстиции, но оказывавшими ей
существенную помощь.
В-советский период в центре и на местах существовало несколько параллельных систем сбора и
анализа информации, отбиравших и интерпретировавших факты под своим углом зрения, с учетом
функциональной специфики ведомства. Так, для исследователя, стремящегося к всесторонней
оценке информации источника о данном событии, существенно, например, знать, что регулярные
партийные сводки, отчеты прокуратуры или милиции на местном уровне дополняли, а нередко и
дублировали материалы, откладывавшиеся в делопроизводстве спецслужб. В связи с этим
существует возможность перекрестной проверки данных для решения проблемы достоверности
источника.

Характерной чертой является сохраняющийся особый режим секретности вокруг деятельности

органов советской политической юстиции. В отличие от сравнительно доступных фондов царской
охранки, документы об агентурно-оперативных методах работы ОГПУ—НКВД даже 1920—1930-х
годов, не говоря уже о более позднем периоде, до сих пор являются закрытыми.

Наиболее ярко отсутствие четких границ между политическим и уголовным криминалом

прослеживается в экстремальных условиях войн, революций, коллективизации и раскулачивания,
массовых репрессий и т. д. Многие политзаключенные сидели по уголовным, а не политическим
статьям, причем не всегда это было связано с заказом властей. В 1920—1930-е годы факты
бесхозяйственности, неумелости и некомпетентности в угоду политическим кампаниям зачастую
квалифицировались как саботаж, вредительство, терроризм и др. Не менее красноречив и такой
факт: к категории лиц, «подозрительных по шпионажу» в отчетных сводках НКВД традиционно
причислялись «уголовный и бандитский элемент», а также «проститутки и притоносодержатели».
Среди осужденных как «социально опасный элемент» (СОЭ) в 1930-е годы было немало бродяг,
попрошаек, мелких воришек, пьяниц, наркоманов и проституток.

В реальной жизни уголовный и политический криминал нередко соседствовали и тесно

переплетались. В качестве примера можно привести следственное дело Р., 1915 г. р. С конца 1936 г.
до , ареста в августе 1939 г. этот молодой человек кочевал по крупным портовым городам СССР,
«занимался бродяжничеством, спеку- • ляцией заграничными товарами и контрабандой»
(уголовные статьи). В 1938—1939 гг. он неоднократно задерживался органами НКВД и милиции за
нарушение паспортного режима (админист- ; ративное нарушение), за антисоветские разговоры,
каковыми могли считаться и жалобы на несладкую жизнь (политическая статья),

а также за употребление наркотиков (уголовщина). В 1939 г. постановлением ОСО при НКВД, как
«социальноопасный элемент», Р. был приговорен к 5 годам ИТЛ.

Исследователи не могут прийти к однозначному мнению и о том, относить ли всех граждан,

осужденных по печально известному закону 7 августа 1932 г. «о колосках», к категории уголовных
или политических преступников (формально они осуждались за воровство, но в следственных
делах мотивация выдвинутых обвинений часто содержала политическую подоплеку). По нашему
мнению, в каждом конкретном случае этот вопрос должен решаться на основе изучения
следственного дела. О том, насколько трудоемка, но важна такого рода работа, можно судить по
трудам историка В.Н. Земскова, который одним из первых начал работать с рассекреченными
документами. При изучении делопроизводственной статистики НКВД 1937—1938 гг. он отнес к
числу «сомнительных уголовников» более половины от их общего числа (свыше 900 тыс. чел. из
более чем 1,5 млн лиц, арестованных в этот период по уголовным статьям).

К аналогичным выводам — но уже в отношении другого периода — пришел и американский

историк Д. Бурде, исследовавший феномен расцвета бандитизма в СССР после Великой
Отечественной войны. Он показал, что, хотя официальные документы и различали понятия
«бандитизм» и «политбандитизм», но до 1947 г. власти затруднялись четко разграничивать разные
формы бандитизма, грабежей и разбоев. Более того, зачастую громкое и жестокое уголовное
преступление, влияющее на социальную стабильность, объективно приобретало яркую
политическую окраску. Использование материалов спецслужб, в том числе сводок, отчетов,
документов оперативно-ро- зыскной и агентурно-осведомительной деятельности, уникальных по
своей информативности, детальности, систематичности, позволяет исследовать даже истории
отдельных банд и группировок. О масштабах секретного сотрудничества советских граждан со
спецслужбами (и об объемах соответствующей документации в их архивах) можно судить по такой
впервые обнародованной цифре, взятой из секретного милицейского отчета: в 1953 г. в СССР
действовали почти 164 тыс. (!) агентов-осведомителей только по линии угрозыска МВД. Среди них
были как платные, так и бесплатные информаторы. Кроме того, существовала разветвленная
агентура в рядах послевоенного националистического подполья79.

Однако в массе своей хранящиеся в фондах российских спецслужб оперативные и литерные дела,
фильтрационные дела, личные дела агентурно-осведомительного аппарата, наблюдательные дела,
материалы оперативных разработок и др. засекречены и, как правило, недоступны исследователям.
Среди наиболее ценных массовых, относительно доступных, но пока малоизученных
делопроизводственных источников по истории политической юстиции можно выделить
следственные дела подозреваемых, а также тюремные и лагерные дела заключенных.

На сегодняшний день самой известной из литературы частью системы советской политической

юстиции является НКВД. Первым по времени делопроизводственным комплексом, ставшим
предметом тщательного изучения в послевоенный период, оказались материалы Смоленского
областного управления НКВД, захваченные в 1941 г. немцами в составе Смоленского архива и
вывезенные позднее в США. В результате иностранные исследователи значительно раньше
советских и российских коллег получили представление о системе делопроизводства, составе и
содержании документов НКВД, а затем на их основании приступили к изучению вопросов
сталинской репрессивной политики 1930-х годов. В отношении открытости некоторых категорий
документов иностранцы до сих пор находятся в более выгодном положении. Например, они
работают с материалами оперативно-учетного делопроизводства Смоленского НКВД (учет и досье
на лиц «подозрительных», «сомнительных», «потенциально опасных» и др.; на спецучете к началу
войны находилось 10—15% жителей этого во многом типичного по составу населения региона). В
России аналогичные категории источников продолжают оставаться закрытыми. Недоступны
исследователям агентурные дела и донесения агентурно-осведомительной сети ОГПУ—НКВД, в
том числе о настроениях людей, хотя частично именно на их основе составлены широко
публикуемые ныне сводки этих органов.

Однако, вопреки расхожему мнению, советская политическая юстиция не сводилась к

деятельности спецслужб, а охватывала значительную часть других юридических учреждений,
особенно ведавших уголовным и административным наказанием, а также прокурорской
деятельностью. Все это подтверждает перспективность введения в научный оборот и
соответствующей источниковедческой проработки материалов делопроизводства всех спецслужб и
правоохранительных структур.

Основные характеристики и особенности изучения следственных дел НКВД

В центральном и региональных архивах системы Ф.СБ РФ, а также в некоторых госархивах в

настоящее время хранится значительный по объему и весьма полный делопроизводственный
комплекс следственных дел граждан, осужденных в советский период по политическим
мотивам80.

Если верить статистике политзаключенных в СССР, с 1918 по 1991 г. было осуждено в судебном и
внесудебном порядке по разным подсчетам от 3,8 до 6,1 млн человек. Однако не по всем
категориям репрессированных велось полноценное расследование. Многие подвергались,
например, ссылке и высылке в административном порядке. Следственные дела обязательно
заводились в отношении лиц, осужденных к мерам уголовного наказания. Даже с учетом неполной
сохранности следственных материалов первых лет советской власти и архивных утрат военного
времени в архивах спецслужб к моменту распада СССР должны были храниться миллионы
архивных следственных дел граждан, репрессированных в советский период.

Это число косвенно подтверждается данными о количестве реабилитированных (поскольку,

главным образом, именно на основании пересмотра следственных дел прокуратурой принимаются
решения о реабилитации). По сообщению Генеральной прокуратуры РФ и МВД РФ, с 1953 по 1
января 2000 г. были реабилитированы в общей сложности более 4 млн чел., в том числе около 2,5
млн граждан, осужденных к мерам уголовного наказания. Нужно иметь в виду, что процесс
реабилитации не завершен, и что имеется немалый процент отрицательных заключений в ходе
пересмотра следственных дел.

Поскольку большинство архивных следственных дел сталинского периода ныне отвечают трем
основным требованиям: юридически они закончены производством, не содержат секретных
сведений об оперативно-розыскной деятельности спецслужб и приняты решения о реабилитации
проходивших по ним лиц, следственные дела в принципе должны быть доступны для научного
использования. Однако в силу ряда причин, прежде всего закона о личной тайне, ограничения
сохраняются. Наиболее благоприятным для научного использования следственных дел был период
первой половины 1990-х годов, после указа Президента от 24 августа 1991 г. о передаче архивов
госбезопасности в ведение государственных архивных органов и принятия 18 октября 1991 г.
Закона РСФСР «О реабилитации жертв политических репрессий».

При рассмотрении следственного делопроизводства необходимо иметь в виду некоторые

обстоятельства, определившие его специфику. Так, согласно букве закона, органы безопасности в
1920—1938 гг. могли вести только дознание, и лишь с 1938 г. получили право осуществлять
полноценное предварительное расследование по политическим делам. На деле же, по мнению
специалистов, сотрудники спецслужб беспрепятственно осуществляли любые следственные
действия в полном объеме. Более того, в 1920—1930-е годы имело место фактическое соединение
в рамках одного ведомства (НКВД и его предшественников) 4-х основных функций уголовной
юстиции: оперативной и следственной работы, рассмотрения дел с вынесением приговора и
исполнения наказаний. Объективно такая централизация порождала бесконтрольность. При этом
даже некоторые структуры спецслужб (например, секретно-поли- тический отдел ОГПУ—НКВД)
осуществляли и агентурную разработку подозреваемых, и их арест, и следствие. С учетом такой
ведомственной специфики становится понятным, почему отраженная в следственном
делопроизводстве доказательная база в значительной степени строилась на основе оперативных
данных (донесения секретных осведомителей, наружное наблюдение, перлюстрация
корреспонденции и др.), почему допускалась предвзятость и подгонка под них (вплоть до
фальсификации) выводов следствия, почему информация, полученная оперативным путем,
использовалась следователем НКВД без соответствующей тщательной перепроверки, почему
итоги предварительного расследования принимались на веру при вынесении приговора, почему
явные ошибки скрывались и не исправлялись на последующих этапах следственно-правовой
цепочки.

Обращает на себя внимание и то обстоятельство, что подозреваемые в политических

преступлениях, как правило, сначала арестовывались, а затем, когда они уже находились в
тяжелых условиях тюрьмы, с ними проводились следственные действия. Это наблюдение
подтверждает и статистика: в 1920—1940-е годы число арестованных и привлеченных к уголовной
ответственности по политическим мотивам почти совпадает.
При анализе конкретных дел важно постоянно соотносить ход следственных действий с подчас
стремительно меняющимся историческим контекстом: с идеологическими кампаниями в стране,
общей сменой курса и руководства спецслужбами и др. Следственное делопроизводство в немалой
степени зависело от ведомственных инструкций, приказов и распоряжений НКВД, издававшихся, в
свою очередь, во исполнение решений партии и правительства. Иначе, к примеру, невозможно
верно оценить отраженные в следственном делопроизводстве перемены, произошедшие после
ноября—декабря 1938 г. Приказом НКВД СССР от 26 ноября 1938 г., изданном во исполнение
ранее принятого постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г. «Об арестах,
прокурорском надзоре и ведении следствия», были внесены существенные коррективы в практику
ареста и следствия. Предусматривалось прекращение «массовых операций» периода «ежовщины»
и провозглашался строго индивидуальный подход к подозреваемому. Отменялись такие не
предусмотренные УПК документы следственного делопроизводства, как созданные в недрах
спецслужб справки и меморандумы на арест (они действительно с этого времени практически
исчезли из практики следственного делопроизводства). Намечалось усилить прокурорский
контроль за правомерностью арестов, следственных действий и приговоров. Одновременно были
упразднены «двойки» и «тройки» при НКВД (соответственно решения этих органов перестают
встречаться в следственных делах), но внесудебные функции ОСО и коллегии НКВД сохранялись.
И хотя эти решения выполнялись непоследовательно, носили, скорее, характер «выпуска пара» и
не изменили сути репрессивной политики, они, тем не менее, положительно отразились на судьбах
многих арестованных. В частности, по следственным делам прослеживается несколько волн
пересмотра и направления дел на доследование, увеличение доли дел, переданных на
рассмотрение общегражданских судов, участие прокурорских работников в допросах лиц, от
которых поступили жалобы на незаконные методы ведения следствия, «чистка» кадров и даже
привлечение наиболее одиозных следователей к уголовной ответственности под маской очищения
от врагов народа в системе НКВД.

В начале изучения конкретного дела следует обратить внимание на то, готовилось ли оно к
рассмотрению в судебном (здесь в свою очередь важно знать, в открытом или закрытом заседании)
или во внесудебном порядке, поскольку от этого зависела специфика следственных действий и
особенности документации. Поток дел между судебными и внесудебными органами
дифференцировался таким образом, что в судебную систему направлялись наиболее
«подготовленные» дела, в отношении результатов рассмотрения которых у следствия не было
сомнений, а также дела, не содержащие данных об агентуре и оперативных методах работы
спецслужб. Следствие, предполагавшее судебную процедуру рассмотрения дел (в особенности это
прослеживается на примере открытых «показательных» процессов), готовилось в отношении
доказательной базы, как правило, более тщательно, целой бригадой следователей с
высокопоставленными «кураторами» и сравнительно дольше, чем обычное следствие,
ориентировавшееся на вынесение приговора во внесудебном порядке. С учетом того, что в
открытом суде отказы от признательных показаний, полученных на предварительном следствии
под давлением, носили массовый характер, следствие для подтверждения объективных
доказательств вины привлекало экспертов. Соответственно, в следственных делах будущих
«показательных» политических процессов отложились материалы экспертиз (постановление о
назначении экспертизы и состава экспертов, результаты экспертизы и др.) Экспертизы касались в
том числе личных архивов, рукописей и переписки, материалов творческой деятельности
подследственных. Они были призваны подкрепить версию следствия.

В отношении рядовых граждан следственные дела были поставлены на поток и экспертизы, как
правило, не назначались, а сами следственные действия совершались в кратчайший срок, в
упрощенном порядке. Это не могло не сказаться на качестве следствия, причем особенно
выделялся в данном отношении период с середины 1937 до середины 1938 г. С арестованными
проводилось 2—3 допроса, объем протоколов редко превышал 4—6 страниц. Элементарное
сопоставление их лаконичного текста со временем, которое подозреваемые проводили в кабинете
следователя, а также данные других источников приводят к выводу, что следователь фиксировал в
протоколах не все, а выборочно — только то, что подтверждало версию обвинения.

В отличие от дел на рядовых граждан в процессе подготовки особо важных для власти
политических процессов, в которых в качестве обвиняемых фигурировали видные лица партии и
государства, деятели науки и культуры, которые имели международный резонанс и были
рассчитаны на формирование общественного мнения, материалы, в том числе протоколы допросов
и очных ставок, готовились и редактировались тщательно, в соответствии с единым заранее
разработанным сценарием, а затем уже давались на подпись подследственному. Установление
авторства такого рода источников, прошедших множество этапов «согласований», как и решение
вопросов об их достоверности, полноте и проч. представляет особенную сложность для
исследователя.

Сейчас известно, например, что подготовка следственного делопроизводства по делу «Еврейского

антифашистского комитета», по которому в 1952 г. состоялся закрытый судебный процесс, была на
контроле лично у Сталина. В ходе изучения этого многотомного следственного дела 1948—1952 гг.
удалось установить несколько этапов «редактирования» протоколов допросов. Первоначально
показания, полученные следователями (в большинстве случаев с применением физических и
психологических мер воздействия), «обрабатывались» в секретариате министра ГБ. Далее они
вместе с докладными записками и отчетами направлялись Сталину. Только за два первых месяца
следствия ему было послано около 20 протоколов допросов арестованных. Но после
возобновления следствия в 1951 г. ситуация поменялась с точностью до наоборот: Сталин лично
подготовил и передал через министра ГБ С.Г. Игнатьева вопросник для ведения повторных
допросов арестованных.

В литературе уже упоминались доказанные примеры фальсификации материалов политических

процессов 1920—1930-х годов, а именно: до признания арестованными своей вины протоколы
допросов и очных ставок, как правило, не составлялись; иногда одним протоколом оформлялось
задним числом сразу несколько допросов, в том числе и в отсутствие подозреваемого. Тем самым
предварительное следствие теряло юридическую почву и превращалось в режиссуру фарса
открытого судебного разбирательства. Впервые приемы политического следствия, широко
использованные при Сталине, были разработаны и апробированы во время подготовки отрытого
судебного процесса 1922 г. над руководителями партии эсеров. По иронии судьбы многие
причастные к нему большевистские лидеры впоследствии оказались жертвами знакомых им
следственных методов.

Конечно, процессуальные нарушения имели место в 1930-е годы и в ходе следствия по «рядовым»
политическим делам, однако здесь, с одной стороны, все делалось грубее и проще, а с другой, —
откровенные смысловые фальсификации и подтасовки документа ции-следователями не носили
массового характера, т.к. в этом не было необходимости (как уже говорилось, «обычные» дела не
предавались огласке и, как правило, решались во внесудебных инстанциях, в том числе в рамках
того же ведомства — НКВД). Другое дело, что в них сравнительно часто встречаются факты
формальных процессуальных нарушений, отражавшихся на ведении следственного
делопроизводства. Они почти не скрывались и воспринимались как едва ли не норма (отсутствие
подписей и оформление документов задним числом, неверное написание фамилий и имен в ордере
и справке на арест, несовпадение дат составления и согласования документов, использование
заранее подписанных прокурорами чистых бланков ордеров на арест и др.).
Следственные дела НКВД различны по объему. В зависимости от сроков следствия (от нескольких
дней до нескольких лет), интенсивности следственных действий, количества обвиняемых и проч.
они могут содержать от 20—50 до тыс страниц в многотомных делах. В литературе имеются
упоминания и о делах еще меньшего объема. Так, следственное делопроизводство арестованной
М., обвиненной в недоносительстве на мужа и приговоренной к расстрелу, уместилось всего на 7
страницах, включая 1 страницу единственного допроса. Однако это было, скорее всего,
исключение. Как правило, следственные дела имеют в своем составе типичный набор
делопроизводственных документов, характеризующих обязательные следственные действия и
отражающих их результаты. Значительная группа документов — первая группа источников,
находящихся в составе следственного дела, связана с задержанием, Подготовкой и проведением
ареста подозреваемого.

Документы о задержании и аресте

Документы о задержании и аресте: постановление об избрании меры пресечения, справка на арест

с соответствующим обоснованием, ордер на арест, протокол ареста и обыска, квитанции об
изъятых вещах или их списки, на первый взгляд, содержат сведения лишь о предварительных
формальных следственных действиях, но они во многом объясняют причины и обстоятельства
ареста, а также в немалой степени определяют изучение последующего хода расследования.

Следственное дело предваряется материалами о задержании в том случае, если арест гражданина
заранее не готовился. Гражданин Д., например, был задержан в Москве 1 марта 1938 г. при выходе
из американского посольства, факт посещения которого рассматривался в то время как деяние,
подозрительное по шпионажу. Его дело начинается с рапорта сотрудников НКВД Мазина и
Обухова об обстоятельствах задержания:

Доношу, что 1.3.1938 г. в американское посольство вошел гражданин Д. в 10 час. 35 мин., вышел в
11 час. 35 мин. Гражданин ..., прож. д. Исерно, Слуцкого р-на, белорус, колхозник, паспорт
выдан НКВД БССР 11.2.36 г. Д. направился к гостинице «Метрополь», где при содействии
милиционера был задержан и направлен в 50-е отделение милиции, где был передан дежурному
Михееву. При задержании заявил, что он только что с вокзала и никуда не заходил и что думает
попасть к двоюродному брату, проживающему в Москве.

В протоколе личного обыска от того же числа фигурируют изъятые у Д. паспорт, военный билет,
справка из колхоза, разная переписка на 11 листах и 7 фотографий. Дальнейшие предварительные
материалы следствия по его делу содержат много временных несостыковок. Получается, что
арестован и обыскан Д. был после предъявления обвинения в шпионаже (хотя известно, что
задержан и обыскан он был ранее, при задержании). При этом в протоколе ареста и обыска
отсутствуют положенные по процессуальным канонам понятые и свидетели, а подпись самого Д.,
скорее всего, подделана, поскольку выполнена тем же почерком и чернилами, что и сам протокол.

Изучение нескольких сотен справок на арест показывает, что дело Д. — не исключение: в

обстановке массовых репрессий следственные действия в отношении граждан нередко
оформлялись второпях, иногда задним числом, документы не всегда датировались и
подписывались. В процессе их источниковедческого анализа следует обращать внимание на
делопроизводственные детали (наличие подписей и виз, совпадение даты ареста с датой обыска
обвиняемого и др.), зачастую способные прояснить ситуацию по существу.

Необходимо также иметь в виду, что для справок на арест характерна тенденциозность подбора и
интерпретации фактов, обвинительный уклон и замалчивание данных, не вписывающихся в
преступную (шпионскую, антисоветскую или контрреволюционную) версию. Нередко справки
содержат откровенно непроверенные сведения анкетно-биографического плана, которые не
подтверждались в ходе дальнейшего расследования. Поскольку именно справка на арест служила
основанием для санкционирования ареста подозреваемого, занимавшиеся ее подготовкой
сотрудники НКВД стремились включить в нее максимум компрометирующей информации. Тем
самым историк получает представление о том, каким именно компроматом располагало следствие
накануне ареста. Это крайне важно для оценки дальнейшего хода расследования (тактика
следствия, сравнение его результатов с первоначальными данными и др.). Вышесказанное делает
справку на арест одним из ключевых источников изучения следственного дела.

В справках на арест нередко содержатся уникальные подробности об образе жизни, круге общения
подозреваемого с цитированием разговоров и высказываний, которые для историка по своему
значению выходят за рамки темы репрессий. И хотя проверить точность их воспроизведения, как
правило, не представляется возможным, они воссоздают колорит эпохи, в некоторой степени
характеризуют подследственного (по крайней мере в отношении его окружения), содержат ценные
сведения о методах и источниках сбора информации о гражданах.

Показательна в этом отношении справка на арест преподавателя английского языка из Москвы

Григория Павловича М. от 21 апреля 1934 г. В ней говорится, что он «настроен
контрреволюционно, не скрывает своих взглядов перед окружающей средой, за что однажды был
выгнан из Дома ученых. Основным содержанием контрреволюционной деятельности М. является
резкая критика существующего строя и вождя партии т. Сталина». Далее текст справки почти
сплошь состоит из обширных цитат — его откровенных высказываний (с указанием места, даты и
присутствующих). Например: «300 лет сидели в России цари, так почему же 16 лет не могут
сидеть большевики? В этой стране разница между Николаем II и Сталиным только в том, что
первый не сделал бы столько подлости, сколько сделал второй. Страна откинута на 200 лет назад...
Попробуй-ка подойти к Кремлю, вы не подойдете на километр, как вас возьмут в штыки, это
потому, что в Кремле сидят не граждане, а тираны и диктаторы». М. был из тех, кто и на следствии
не скрывал своих негативных взглядов на советские порядки, что нашло отражение в протоколах
допросов. Из справки на арест видно не только то, что большинство цитат взято из донесений
информаторов из его ближайшего окружения, включая учеников (М. подрабатывал частными
уроками), но и со всей очевидностью следует, что сам М. до ареста сотрудничал с ОГПУ (в деле
цитируется одно из его донесений о контактах с иностранцами как подтверждение выдвигаемых в
справке на арест обвинений в связях с ними и подозрения в шпионаже).

Справки на арест являются компилятивными документами. Их источниками служили, во-первых,

показания свидетелей, зачастую вынужденные признания других подследственных. Так, основным
источником справки на арест бывшего руководителя боевой организации эсеров Г.И. Семенова
послужили признательные показания ранее арестованного НКВД Е. Цетлина о том, что в начале
1930-х годов Бухарин якобы дал задание Семенову подобрать людей из числа бывших эсеров-
боевиков и организовать покушение на Сталина, Кагановича и других руководителей страны.

Во-вторых, основанием для ареста и возбуждения уголовного дела служили материалы

оперативной разработки спецслужб, но особенно часто донесения сексотов. Это подтверждается
тем, что иногда в дополнение к справке на арест в следственных делах встречаются меморандумы,
составленные на основании донесений секретных сотрудников НКВД, фигурировавших в
документах под условными именами.

Близость информатора к объекту разработки ценилась, поэтому вербовка нередко велась

целенаправленно, в том числе среди друзей, родных и даже супругов. Отказ от сотрудничества с
НКВД истолковывался как доказательство нелояльности к советской власти с соответствующими
выводами. Преследовались не только огласка сотрудничества, но и разглашение неудачной
попытки вербовки.
Отдельного разговора заслуживают находящиеся в следственных делах
меморандумы — выдержки из донесений сексотов на данного гражданина или группу лиц. Они
представляют немалую ценность для исследователя, поскольку составлялись, как правило, на
основании донесений не одного, а нескольких независимо друг от друга действовавших
осведомителей. Тем самым исследователь имеет уникальную возможность сопоставить
информацию сексотов, не подозревавших о существовании друг друга, об одном и том же
событии, разговоре, ситуации, связанных с объектом разработки. Такой способ перепроверки
полноты и достоверности сообщаемых сведений может быть весьма действенным на начальном
этапе источниковедческой критики, позволяя по крайней мере отсеять информацию, не
заслуживающую доверия. В дальнейшем для решения вопросов достоверности потребуется
привлечение других документов, в том числе материалов архивов, воспоминаний, интервью.

Сравнение и сопоставление данных из меморандума, полученных сразу от нескольких сексотов, а

также сведений из следственного дела (особого внимания здесь заслуживают протоколы допросов
и очных ставок) позволяет через определение окружения арестованного выйти на имя
сексота — автора источника. Этому в немалой степени способствует специфика изложения в
донесениях. Информаторы, в частности, должны были, цитируя содержание разговоров, сообщать
источник информации (слышали ли они высказывания лично, в чьем еще присутствии они имели
место и др.) При внимательном подходе не составит труда, используя метод исключения,
вычислить фамилию информатора. Затем необходимо постараться получить более подробную
информацию об этом человеке. Одна из важнейших в данном случае проблем — установление
авторства источника — может оказаться ключом к решению комплекса других источниковедческих
вопросов, связанных с анализом следственного дела.

Опыт работы с такими специфическими источниками, как донесения информаторов,

свидетельствует о том, что они, безусловно, тенденциозны и несут на себе среди прочего печать
личных симпатий и антипатий человека, скрытого под кличкой или словом «источник». Это
находит отражение в интерпретации сообщаемых в донесениях событий, диалогов, высказываний
и др. Не исключено, что сексоты могли использовать свои возможности и для сведения личных
счетов. Следует иметь в виду и то, что некоторые пытались вольно или невольно «подстроиться»,
выслужиться, сгущая краски или сообщая именно то, что, по их мнению, ожидали их «кураторы»
из НКВД (последние, как правило, заранее обозначали задание своим источникам — круг лиц и
проблем, который их интересует). Наоборот, известны случаи, когда информаторы на свой страх и
риск предоставляли выборочную информацию, скрывали в донесениях значимые факты о близких,
ограничиваясь второстепенными деталями. Недопустимо принятое ныне огульно негативное
отношение к людям, подписавшимся сотрудничать с НКВД, поскольку для многих это была
вынужденная мера, своеобразная «стратегия выживания».

Осознание крайней тенденциозности этого источника, значительное количество сведений которого

к тому же, видимо, вообще не поддается перепроверке (например, содержание разговоров с глазу
на глаз), наличие сохраняющейся служебной и личной тайны, тесная связь с возникающими
моральными проблемами — все это делает источниковедческий анализ донесений сексотов
особенно сложным и накладывает на историка немалую ответственность за их введение в научный
оборот. Тем не менее это не означает, что исследователь в принципе должен отказаться от изучения
и научного использования этих материалов.

Не менее распространенным источником составления справки на арест являлись сведения,

полученные местными структурами НКВД из кадровых служб и парткомов организаций,
учреждений в отношении подозрительных лиц, исключенных из партии, иностранцев, граждан,
имеющих родственников за границей и проч. В ряде случаев такого рода «информации» непросто
отличить от доносов. К примеру, если сведения посылались должностным или выборным лицом,
но не по служебной необходимости или запросу, а по личной инициативе. Так было, например,
когда парторг одного из цехов московского Станкозавода написала заявление в НКВД,
разоблачающее группу трудившихся там немецких рабочих-коммунистов.

Для выяснения роли парткома в подготовке ареста особенно продуктивным представляется

привлечение, наряду со следственным делом, фонда парторганизации и райкома партии,
утверждавшего партвзыскания, а также личного партийного дела коммуниста. Как правило, в
период массовых репрессий «подготовленному» аресту коммуниста предшествовал разбор его
персонального дела и исключение из партии по месту работы или учебы. Лишь в некоторых
случаях уже арестованный гражданин заочно исключался из партии по представлению НКВД. По
источникам прослеживается тесная «кооперация» руководства парторганизаций с райотделами
НКВД. В следственных делах в качестве приложения к справке на арест нередко фигурируют
копии протоколов партсобраний и заседаний парткомов с рассмотрением персонального дела
коммуниста, причем причины взысканий и основания для ареста часто совпадают.

Другим распространенным основанием для возбуждения уголовного дела служили доносы.

Юридически это обосновывалось ст. 91 УПК РСФСР 1923 г., которая предусматривала в качестве
поводов к возбуждению дела заявления граждан, учреждений и организаций, сообщения
должностных лиц, предложение прокурора, усмотрение органов дознания, суда и следствия.
Доносы в форме заявлений граждан рассматривались следствием как доказательство вины и
сохранялись в следственных делах. Ныне, они представляют немалый интерес для историка во
многих отношениях. Особенно важно то, что следственные дела дают возможность изучить
доносы не изолированно, а в комплексе с другими материалами следствия, а также в контексте
причин и реальных последствий, которое данные источники имели. Комплексный подход дает
возможность подойти и к изучению такого принципиального вопроса, как достоверность сведений,
содержащихся в доносах.

Очевидно, что доносы рядовых граждан были во многом инициированы властью, сознательно
разжигавшей атмосферу классовой ненависти к «бывшим», поиска врагов и шпиономанию.
Нередко к этому примешивались и личные мотивы. На основании доноса своего товарища по
работе беспартийного К. в конце 1937 г. УНКВД по Москве и области был арестован член партии
кузнец Василий Григорьевич М., 1889 г.р. (показательно, что донос был первоначально адресован в
парторганизацию, откуда уже попал по назначению).

В парторганизацию обозо- ремонтной мастерской (Артель обозоремонт) от кузнеца

сочувствующего стахановца К.

Заявление

Считаю своим долгом сообщить в парторганизацию о том, что работающий со мной вместе М.
имел в прошлом свою собственную мастерскую на Можайском шоссе и в конце 1936 г. он торговал
в Американке и за чтой-то его судили. Во время стахановского движения он подошел к моему
горну и мне говорит: <г Что ты так стараешься работать? Работай, работай, все равно больше трех
аршин земли (т. е. на могилу) не получишьЭтим он хотел сорвать стахановское движение. А
позднее он был бригадиром, то он нарочно старался сорвать выполнение плана... И так по-моему
этот человек вредит у нас в артели и тормозит выполнять нам план, а поэтому прошу срочно
разобрать мое заявление.

Стахановец К. 30.10.37.
Как видно из материалов дела, следствие не занималось проверкой достоверности утверждений К.
Никто не интересовался его взаимоотношениями с М. или мотивами написания доноса. М. был
репрессирован.

Прошло двадцать лет. Вдова М. обратилась с просьбой о его реабилитации. Обнаружив в деле
процитированное заявление и установив, что оно было единственным основанием для ареста и
вынесения приговора, следователь прокуратуры в 1959 г. разыскал автора доноса. Оказалось, что
он пережил репрессии, войну,

в 1939 г. вступил в партию и сделал неплохую карьеру. На допросе в качестве свидетеля он

пытался отрицать факт доноса, сообщив лишь, что «он был стахановцем и участвовал в
стахановском слете, а М. не хотел, хотя работник был старательный. Работали в одной кузнице. На
политтемы разговоры не вели, причина ареста ему неизвестна», — записано в протоколе допроса.

Этот пример, кроме прочего, демонстрирует, что с методической точки зрения целесообразно
возвращаться к детальному анализу первой группы источников после изучения документов всего
следственного дела в целом, включая материалы по реабилитации.

177

Важно подчеркнуть, что документы первой группы из следственного дела содержат не только
прямую, но и существенную косвенную информацию. О многом способны поведать, например,
реквизиты документов (наименование ведомства, структурного подразделения, подписи и
расшифровки, даты, номера, визирование, резолюции и др.). В ордере на обыск и арест имеются
графы, заполняемые сотрудником НКВД, производившим задержание, и содержащие сведения о
дате и времени ареста и обыска (по которым, кстати, можно документально проверить,
действительно ли большинство арестов проводилось в ночное время), о местожительстве,
жилищных условиях арестованного (общежитие, комната или отдельная квартира, метраж,
наличие удобств) и о составе его семьи. Изучение заполненных формуляров нескольких сотен
ордеров на арест позволяет применить к ним методы анализа, используемые при изучении
массовых источников. Они дают достаточно репрезентативную выборку как результат своего рода
ненамеренного визуального «социологического обследования», осуществленного сотрудником
НКВД в присутствии понятых и самого арестуемого (с их подписями). В сочетании с анкетно-био-
графическими данными, имеющимися в следственном деле, это позволяет, например, строить
любопытные корреляционные зависимости жилищных условий арестованных (с учетом состава
семьи и др.) от пола, возраста, происхождения, партийности, социального статуса, занимаемой
должности и др. с разбивкой по разным периодам советской истории и проч. Небезыинтересно и
то, кто именно приглашался в качестве понятых при аресте и обыске, а также содержащаяся в
следственных делах информация о том, какие именно предметы и ценности находились дома и
изымались у представителей разных слоев советского общества, у людей разного происхождения,
материального достатка и образовательного уровня при аресте (наличие «криминала» в виде
дневниковых

12- 4423

записей, фотографий, переписки на иностранных языках, запрещенных изданий, разного рода

личных документов, государствен- i ных заемных обязательств, наград, денег и ценностей, часов,
ва- I люты, пишущих машинок, в том числе с иностранным шрифтом, биноклей, фотоаппаратов,
топографических карт, оружия и др.).

Вообще, списки изъятых вещей — ценный самостоятельный источник по истории советского

быта. Эти и иные подобные сведения о людях, полученные из следственных дел, нередко имеют
уникальный характер, поскольку подчас не отражены больше ни в каких иных источниках.
Любопытно, что степень достоверности содержащейся в следственных делах такого рода
ненамеренной информации о советской повседневности, по нашим наблюдениям, выше, чем
непосредственная информация о ходе следствия, которая нуждается в самой тщательной проверке.
Акты обыска и протоколы об изъятии вещей являются ценным источником для характеристики
подследственного, его образовательного и культурного уровня, хобби и пристрастий, а нередко и
скрываемых от посторонних глаз «маленьких слабостей» и пороков. Это относится как к рядовым
гражданам, так и к высокопоставленным чиновникам.

Показателен в этом отношении опубликованный акт обыска Г.Г. Ягоды, проводившегося у него в
течение целой недели (28 марта—5 апреля 1937 г.) силами пятерых офицеров НКВД. Обыск велся
не только дома, но и в служебном помещении (Ягода на момент ареста был наркомом связи). Из
документа хорошо видны условия жизни представителя высшей советской номенклатуры второй
половины 1930-х годов, резко контрастирующие по комфорту и материальному достатку с
рядовыми гражданами. Пользуясь ежедневно служебным транспортом, Ягода, тем не менее, купил
себе автомобиль и мотоцикл с коляской — по тем временам предметы роскоши. Он приобрел
также киноаппарат, достал копии фильмов и устроил у себя домашний кинотеатр. Ягода имел
квартиру в Милютинском пер., дачу в Озерках, апартаменты в Кремле. Причем он везде
оборудовал кладовые, заполненные скарбом, разбор которого и заставил попотеть чекистов. При
обыске среди прочих носильных вещей у него было обнаружено значительное количество меховых
изделий, 21 пальто и 22 костюма. Высокий материальный достаток и служебное положение
позволяли Ягоде коллекционировать старые изысканные вина (1230 бут.), курительные трубки и
мундштуки (в том числе из янтаря и слоновой кости), монеты, оружие (46 предметов), антиквариат
и ред

кую посуду. Большое количество фото- (среди прочих офицеры НКВД изъяли порноснимки и
порнофильмы) и рыболовных принадлежностей свидетельствовали о том, как этот человек
предпочитал проводить свободное время. Характерно, что большинство обнаруженных у Ягоды
вещей, включая рубашки и костюмы, было иностранного производства. Список изъятого,
сохранившийся в следственном деле Ягоды, заставляет под новым углом зрения взглянуть на
повседневную жизнь и быт этого почти всесильного в свое время человека.

Документы о ходе следствия

Вторая группа документов следственного дела состоит из материалов следствия, отражающих

«дуэль» арестованного со следователем и ее результаты: анкета арестованного, протоколы
допросов и очных ставок, иногда — отдельные собственноручные показания арестованного с
комментарием выдвинутых следствием обвинений, чистосердечное признание подследственного в
форме заявления. Результаты расследования отражены в постановлении об окончании следствия и
предъявлении следственного производства, в обвинительном заключении и в справке об
ознакомлении с ним подследственного. Таким образом, вторая группа документов характеризует
главные этапы собственно следственных действий.

12*

179

Арестованного в Москве гражданина сначала везли в основное здание на Лубянке либо в один из
переулков неподалеку (московское Управление НКВД) для выполнения необходимых
формальностей. Здесь заполнялся первый документ — анкета арестованного, а иногда проводился
и первый допрос. Анкета арестованного имела вид двухстраничного типографского бланка и
состояла из нескольких десятков вопросов биографического характера, ответы на которые
предстояло вписать. В зависимости от времени и региона бланки анкет претерпевали некоторые
изменения. Так, анкета арестованного сотрудниками центрального аппарата НКВД в 1937 г.
состояла из 17 пунктов и подписывалась арестованным. Кроме того, в ней имелся специальный
раздел об особых внешних приметах задержанного, кем и когда он арестован, где содержится под
стражей, было оставлено место для особых замечаний и подписи сотрудника, заполнившего
анкету. В специальном примечании на бланке говорилось: «Анкета заполняется четко и разборчиво
со слов арестованного и проверяется по документам». Таким образом, по правилам анкета должна
была заполняться сотрудником НКВД в

присутствии арестованного, а данные проверяться. На деле же нет никаких подтверждений того,

что биографические данные на рядовых граждан действительно проверялись по документам (за
исключением изъятых при аресте) или в виде специальных запросов по инстанциям. Судя по
всему, следователи относились к заполнению анкет как к пустой формальности. Случалось, что в
нарушение инструкций анкеты заполнялись не сотрудником НКВД, а самим арестованным.

В 1937—1938 гг. арестованные по линии московского УНКВД заполняли анкету по форме №5,
состоявшую уже из 22 пунктов (в дополнение к анкете, принятой в центре, указан род занятий,
сведения о наградах, об общественно-политической деятельности и др.). Зато в ней отсутствовали
графы об особых приметах и обстоятельствах ареста, а также указание, кто именно — следователь
или арестант —должен ее заполнять. Оказавшаяся в нашем распоряжении «Анкета арестованных и
задержанных» Вос- точно-Казахстанским управлением НКВД (форма №11) состояла из
нескольких десятков вопросов и содержала на бланке предупреждение: «Лица, давшие неверные
показания в анкете, будут подвергнуты строгой ответственности».

Процедура первого допроса в столичном УНКВД начиналась с заполнения следователем со слов

арестованного 20 пунктов ан- кетно-биографических данных (два первых листа документа). Тем
самым в протоколе частично дублировались сведения из анкеты арестованного. Отметим, что
титульный лист бланка протокола с анкетными данными в ходе последующих допросов вообще не
заполнялся.

Внизу второго листа бланка имеется важное примечание мелким шрифтом: «Каждая страница
протокола должна быть заверена подписью допрашиваемого, а последняя — и допрашивающего».
На деле же во многих встреченных нами протоколах допросов следователи заставляли
подозреваемых расписываться после каждого ответа на поставленный ими вопрос. (Однако
встречаются протоколы, оформлявшиеся крайне небрежно, где, например, нет подписи внизу
страницы.) Документ заканчивался завери- тельной фразой: «Протокол записан с моих слов верно»
и соответствующими подписями.

Изучение материалов второй группы стоит начать с восстановления подробной хронологии

ведения следствия, включая время начала и окончания допросов (иногда для этого необходимо
обратиться к тюремному делу), а также попытаться проанализировать причины перерывов в
ведении расследования, сопоставив их с содержанием допросов, проведением очных ставок,
выдвижением новых обвинений или со сбором дополнительных доказательств и проч. В качестве
примера приведем хронологическую схему, составленную в отношении следствия по делу
арестованного Б.:

1-й допрос: 8 марта 1938 г. (следователь Сидоров), начат 11.50, окончен 22.55;

2-й допрос: 9 марта 1938 г. (следователь Смольский), начат 14.00, окончен 24.55;
3-й допрос: 12 марта 1938 г. (следователь Корчагин), с 12.20 до 12.25 ночи;

4-й допрос: 17 марта 1938 г. (следователь Сидоров), с 1.00 до 2.30 ночи.

Осужден 2.6.1938 г. ОСО НКВД СССР по подозрению в шпионаже на 8 лет. Приговор объявлен
24.6.38 г.

Таким образом, мы располагаем краткой и наглядной информацией о том, что Б. допрашивался в

общей сложности 4 раза, причем 3 из 4-х допросов вел новый следователь, следствие
продолжалось в течение 10-дневного срока с 8 по 17 марта. Допросы велись в основном в ночное
время, а первые два из них были крайне изнурительны по продолжительности. Далее можно
сопоставить вышесказанное с содержанием протоколов, постараться выяснить причины смены
следователей, определить тактику поведения следователя и обвиняемого. К примеру, должна
насторожить ситуация, если допрос длился 6—8 часов, а его подшитый в дело протокол содержит
всего несколько страниц текста. Это говорит о том, насколько сложно и напряженно он проходил,
либо, что не все зафиксировано.

Следующим этапом анализа следует считать установление личности следователя (следователей).

Протоколы допросов позволяют узнать его имя и звание, а привлечение материалов по
реабилитации, других следственных дел и иных дополнительных источников в большинстве
случаев поможет найти более подробную биографическую информацию. Важно также выяснить
степень загруженности следователя в интересующий период (зачастую это влияло на ход
следствия и качество его документального оформления), сколько и в отношении каких именно лиц
велись им следственные действия одновременно с данным делом, в какой степени эти дела
связаны между собой. Следует иметь в виду наличие следственной «специализации», факты
выделения дел в отдельное производство со сменой следователей, а также то, что нередко одному
следователю передавалось ведение сразу нескольких «перспективных^ дел, в которых
предполагалось обнаружить преступную группу либо использовать подследственных в качестве
свидетелей друг против друга. Знание круга и характера дел, которые ведет данный следователь,
помогает понять логику следственных действий в отношении конкретного подозреваемого,
включая время проведения допросов, выбор свидетелей обвинения, тактику и методы ведения
следствия и др.

Важно обратить внимание и на другую сторону — на особенности и динамику поведения

подозреваемого, выявив их связь с определенными следственными действиями, сроком
нахождения в тюрьме, условиями содержания, с состоянием арестованного и другими
обстоятельствами дела (существование и причины перерывов в ходе следствия; резкая смена
показаний; сопоставление по времени признательных показаний или отказа от дачи показаний с
применением физических и психологических мер воздействия на заключенного и др., с
использованием очных ставок; отказ во время предъявления обвинительного заключения или суда
от признательных показаний, добытых в ходе предварительного следствия и др.). В любом случае
настороженность должны вызывать признательные показания, не вытекающие из внутренней
логики как данного допроса, так и хода всего предшествующего следствия.

К примеру, не может не обратить на себя внимание резкими поворотами следственное дело К.

Арестованный НКВД 10 февраля 1938 г., он в ходе предварительного расследования полностью
признал свою вину. 26 августа 1938 г. следствие было закончено, но 15 октября он подал заявление,
в котором отказался от показаний. Однако уже 27 октября в новом заявлении подтвердил
первоначальные показания предварительного следствия. На следующий день его дело слушалось
Военной коллегией Верховного Суда СССР, где он вновь признал свою вину, после чего был
приговорен к расстрелу. Но —редкий случай — приговор не был приведен в исполнение
немедленно (как предусматривалось постановлением ЦИК СССР от 1 декабря 1934 г.), а 14 ноября
1938 г. по протесту Прокурора СССР Пленум Верховного Суда заменил приговор 25 годами
тюрьмы. В июне 1941 г. тот же орган вынес постановление об отмене приговора и направлении
дела на доследование. Оно не велось в связи с начавшейся войной, а 11 сентября 1941 г. при
приближении немецких войск К. был расстрелян в Орловской тюрьме.

За этими внешне необъяснимыми резкими поворотами кроет- j ся неоднократное применение к

арестованному физических и психологических мер воздействия для получения признательных
показаний, смена следователей после отстранения Ежова, хранящиеся в деле заявления К. в разные
инстанции с просьбой о пересмотре дела.

Нередко в материалах расследования либо в результате изучения группы родственных по составу

обвинения нескольких следственных дел содержится информация об условиях: одиночная или
общая камера, и т. д., а также с кем вместе содержался обвиняемый в камере и общался в тюрьме,
знал ли о показаниях лиц, проходивших по тому же делу, и т. д. К примеру, в протоколе допроса
прокурором арестованного Б. имеется информация о том, что во время следствия он
непосредственно общался в камере с тремя другими обвиняемыми по его делу, от которых получил
сведения о поведении на допросах еще шестерых подельников. Исходя из этого, он строил свою
защиту в поединке со следователем.

Поскольку в разное время в разных тюрьмах были различные условия содержания, — в одних
эпизодически, в других более регулярно в 1930-е годы применялись физические меры воздействия
для получения признательных показаний, — без учета этих данных невозможно проводить анализ
следственной документации. В столице особой жестокостью славилась Таганская тюрьма. Та-
ганкой даже пугали несговорчивых. Так, один из арестованных за шпионаж жаловался в заявлении
прокурору, что следователь «все время угрожал, что мое дальнейшее запирательство может
привести к тому, что я буду переведен в Таганскую тюрьму и по отношению ко мне вновь будут
возобновлены меры физического принуждения». Дурная слава была и у Лефортово. Одному из
подследственных, заявившему о желании отказаться от показаний, следователь угрожал
перспективой «обратного водворения в Лефортовскую тюрьму».

Существенную помощь в реконструкции хода следственных действий и неравного «поединка»

следователя НКВД и подозреваемого могут оказать письменные заявления подследственного и
другие материалы, приобщенные к делу. В них нередко содержится ценная информация о
следствии, отсутствующая в официальных протоколах. Многие арестованные были по
образованию, интеллекту и жизненному опыту выше, чем их следователи. Например,
арестованный инженер Ж- быстро разобрался в «проколах» следствия. «Я заявил однажды
следователю в сердцах, что он сам-де не верит правильности обвинения, — писал Ж. в 1939 г. в
прокуратуру о том, что не вошло в протоколы допросов. —

Мне.не были показаны или сообщены материалы, изобличающие мою виновность, не были
сделаны соответствующие очные ставки. Не был также составлен акт об окончании следствия.
Возможность самозащиты следствием была, таким образом, просто утрачена». В его следственное
дело подшиты ученические тетради, изъятые в камере и исписанные карандашом его убористым
почерком. В них он пытался восстановить в памяти и записать то, что казалось важным для
построения системы доказательств своей невиновности. Находясь в тюрьме, Ж. заранее готовился
к следующему допросу, тщательно продумывал аргументы. Подозревая, что скрытая причина
ареста в том, что кто-то его оговорил, он, вспоминая старые споры, обиды и конфликты,
конкурентов и завистников на производственной почве, пытался понять, в чем, возможно, был не
прав или заблуждался. Одновременно он записывал в тетради формулы, чертил схемы, как бы еще
раз доказывая самому себе, что ошибки нет, все он делал верно. В итоге эти две ученические
тетради — своеобразные дневники подозреваемого — удивительный документ, характеризующий
его поведение в тюрьме и дополняющий материалы самого следствия. Ж. готовился и к суду в
надежде, что в открытом процессе он сумеет выйти победителем. Однако его дело было решено
заочно, во внесудебном порядке.

Следует иметь в виду, что в практике 1937—1938 гг. следователь зачастую одновременно проводил
следственные действия (например, очную ставку) и собственноручно вел записи, фиксируя в
сокращенном виде вопросы и ответы. Формальный протокол, как правило, составлялся позднее на
основании рабочих записей следователя (иногда на основании этих записей его печатала
машинистка). Такой порядок изначально вызывает сомнение в точности воспроизведения хода
допроса или очной ставки как самим следователем,так и техническим работником. В качестве
примера существования подобной проблемы, которая в конечном счете позволяет поставить под
сомнение достоверность документа в целом, можно привести сохранившийся в следственном деле
П. напечатанный на машинке протокол его очной ставки. В нем зафиксировано, что в ответ на один
из вопросов П. отвечал: «Для проведения этих установок Бухарина (после VI конгресса
Коминтерна) я и Ловстон поспешили в Алупку организовать съезд алуп- кинской компартии».
Конечно, никакой алупкинской компартии В природе не существовало, а ездили они в Америку
организовывать съезд американских коммунистов. Напрашивается вывод, что малограмотная
машинистка не разобралась в записях следователя, а последний поленился считать текст
протокола. Однако неясно, как до анекдотичности абсурдная фраза не была замечена ни в ходе
дальнейшего расследования, ни в процессе составления обвинительного заключения.

Как правило, в следственном делопроизводстве фигурирует два вида доказательств, добытых

следствием: признания подозреваемых и показания свидетелей. Поскольку признание (зачастую —
самооговор) считалось «царицей доказательств», следователь стремился добиться его любой
ценой. УПК РСФСР 1923 г., действовавший и в 1930-е годы, не содержал положения о
необходимости подтверждать признательные показания другими доказательствами по делу.
Характерно, что все крупные политические процессы конца 1920-х—1930-х годов, начиная с
Шахтинского дела и процесса «Промпартии», основывались именно на признаниях подсудимых.
Ныне известно, что это достигалось в основном за счет широкого использования физических и
психологических методов воздействия на арестованных. Дополнительные сведения о том, в каких
условиях проходили допросы и составлялись протоколы с признательными показаниями, можно
почерпнуть из документации следственного дела, включая материалы по реабилитации, жалобы и
заявления подследственного или осужденного, а также протоколы судебных заседаний. В любом
случае надо выяснять, не были ли получены признательные показания подозреваемого, а также
показания свидетелей в отношении него, под физическим или психологическим давлением
следствия (хотя сам факт пребывания в тюрьме подследственного или изобличающего его
свидетеля может рассматриваться как давление). Так, в следственном деле академика Л. имеется
протокол судебного заседания, во время которого он заявил, что на предварительном следствии в
1938 г. оклеветал себя и оговорил других, так как «не мог терпеть физические воздействия».
Поскольку ныне известно, что в массовом порядке избиения арестованных были санкционированы
и осуществлялись с весны 1937 г. вплоть до осени 1938 г., к анализу следственных действий
данного периода следует подходить особенно тщательно.

Впрочем, арсенал методов «убеждения» был весьма разнообразным и не ограничивался лишь

физическими методами. Следственное делопроизводство дает возможность подробно и на
конкретных примерах изучить методы и приемы, которые использовались следователями для
получения признаний и доказательств вины, включая шантаж и угрозы, обман, пытки, моральное
давление и проч. Кто-то из следователей шел на это по приказу начальства или под угрозой
наказания за развал дела из-за отсутствия доказательства вины подозреваемых. Были и такие
следователи, которые отказывались выполнять преступные указания и обращались с рапортами к
вышестоящему начальству. Но некоторые сотрудники-садисты, пользуясь бесконтрольностью, по
собственной инициативе проявляли завидную изощренность в физической и психологической
«обработке» арестованных.

Целиком «состряпанные» протоколы допросов сравнительно легко вычислить, во-первых, в силу

явной абсурдности и противоречивости содержащихся в них данных, во-вторых, поскольку при
составлении «липы» следователи не особенно заботились о правдоподобности вымысла, в третьих,
на основании фактов, имен или деталей, которые есть возможность перепроверить с помощью
других источников. «Когда от меня требовали «сознаться» в участии в Центре, то объясняли, что
это значит открыть имена неизвестных НКВД членов, дать адреса подпольных типографий,
складов оружия, лабораторий бомб, складов литературы, выдать шифры, — писала 13 ноября 1937
г. в хранящемся в ее следственном деле заявлении в секретный отдел НКВД Мария Спиридонова,
обвинявшаяся в руководстве инспирированным террористическим Всесоюзным центром. — Для
меня все перечисленное обладает такой же реальностью, как жизнь и быт обитателей Марса. Не
была я на Марсе, не была и в Центре. Даже цепочки нет никакой, чтобы сфантазировать что-либо в
этой области...» Но особенно ее позабавило, когда следователь на основании признаний других
подследственных пытался уличить Спиридонову в том, что в 1932 г. она занималась изготовлением
бомб для последующих покушений на советских руководителей. «Никогда, ни для кого, ни один
дурак не делает про запас [бомбы], это не огурцы, которые солят впрок... Бомбы делаются к
моменту их использования», — с издевкой заявила бывшая террористка.

Абсурдностью зачастую отличались и полные небылиц признательные показания

подследственных, явно рассчитанные на то, чтобы обратить на себя внимание контролирующих
инстанций (правда, как правило, этого не случалось). Часто арестованные придерживались и такой
тактики: соглашаться на все под давлением в ходе предварительного следствия, чтобы сохранить
силы и здоровье, а на суде отказаться от показаний. Они не учитывали, что дела в основном
рассматривались заочно, во внесудебном порядке. Кроме того, в период массовых репрессий отказ
от показаний в суде или военном трибунале мало что значил, в особенности если обвинительное
заключение подтверждалось свидетельскими показаниями или признаниями соучастников.

Значительно труднее установить скрытую фальсификацию протоколов допросов в том случае, если
в ней по указке либо «самостоятельно» участвовал подследственный, а правда искусно сочеталась
с ложью и полуправдой. Чаще всего для этого не было необходимости в откровенной подтасовке
документов без ведома арестованного. Как видно из текстологического анализа протоколов, после
соответствующей «обработки» подследственному задавались вопросы, направлявшие допрос в
«требуемое» русло. Один из заключенных признавался в конце 1938 г. прокурору: «Придумывал
показания я сам, помогал придумывать и редактировал следователь». Такого рода вынужденное
«коллективное творчество» лучше всего выдают логические нестыковки и неправдоподобные
детали в отношении обстоятельств вербовки, полученного задания, связных и переданных им
материалов, других участников шпионской группы и др.

Как правило, следственные дела 1930-х годов касались обвинений по статьям УК,
предусматривающим наказание за шпионаж, антисоветскую и контрреволюционную деятельность,
подготовку терактов в отношении руководителей партии и государства. Особое внимание было
уделено «выявлению» не одиночек, а именно фактов преступного сговора, якобы действовавших
групп и организаций. По этой причине и в силу специфических задач расследования вообще,
следователи стремились как можно подробнее выяснить связи и круг общения подозреваемых
(друзья, товарищи по работе или учебе, соседи, родственники), а также собрать дополнительный
потенциальный компромат (контакты с иностранцами и с лицами, ранее арестованными НКВД,
факты пребывания за границей, наличие там родственников и знакомых и проч.). Опасаясь быть
уличенными в неискренности и первоначально не зная версию следствия, подозреваемые, как
правило, довольно полно и правдиво отвечали на такого рода вопросы, тем более в отношении лиц,
тесное общение с которыми не было секретом для окружающих и которое невозможно было
скрыть.

Понятно, что в данном случае нетрудно отделить первичную, сравнительно объективную

информацию, от последующих «наслоений», которые должны были «уложиться» в версию
следствия. А, реконструировав логику следственных действий, путем сопоставления добровольно
сообщенных данных о круге знакомых, до признания подследственным своей вины, с новыми
именами в признательных протоколах допросов, можно вычислить, какие именно фамилии и
почему были, к примеру, «подсказаны» арестованному.

После завершения следственных действий на основании ст. 206 УПК РСФСР должен был
составляться протокол об окончании следствия и предъявлении следственного производства
обвиняемому. Протокол представлял собой типовой бланк документа с необходимыми пропусками
для заполнения. В нем говорилось, что следствие по данному делу закончено и производство после
составления обвинительного заключения будет направлено про- курору для предания обвиняемого
суду. Поскольку о возможности рассмотрения дела во внесудебном порядке даже не упоминалось,
подследственный тем самым вводился в заблуждение.

Воспользовавшись необходимостью заполнения протокола, многие арестованные писали о

невиновности и незаконных методах ведения следствия, отказывались от самооговоров; указывали
на то, что показания свидетелей не соответствуют действительности; просили приобщить к делу
дополнительные материалы; обращали внимание на разного рода несоответствия и противоречия в
версии следствия, а также на показания или факты, сообщенные следователю, но не включенные
им в состав материалов следственного дела, и проч. Кто-то ограничивался несколькими фразами,
кто-то исписывал несколько страниц, составляя фактически самостоятельный документ. Были и те,
кто отказывался от заявления или подтверждал в нем свою вину.

Однако во многих случаях, особенно часто в 1937—1938 гг., в нарушение закона обвиняемых
вообще не знакомили с материалами дела. Не составлялся и соответствующий документ. Как
правило, это допускалось в отношении рядовых граждан, дела которых предполагалось решить во
внесудебном порядке.

Результаты следствия итожило обвинительное заключение. Его копия вручалась арестованному до

рассмотрения его дела. После сведений о том, когда и кем был арестован, на каком основании
привлечен к ответственности подозреваемый, i! сообщения его кратких анкетных данных
указывалось, в чем именно он обвиняется, что удалось установить в результате предварительного
расследования и какие статьи УК соответствуют этим деяниям. В качестве подтверждения
криминала в обвинительном заключении цитировались наиболее показательные места из
протоколов допросов и очных ставок, свидетельских показаний и др. Отдельной строкой
выделялось, признал ли подследственный свою виНу, полностью или частично. Хотя в
обвинительном заключении формально отсутствует предложение о мере наказания (за
исключением случаев осуждения по «альбомному» принципу), тем не менее, во-пер- вых, на
практике определенная следствием постатейная квалификация деяний в дальнейшем сравнительно
редко пересматривалась судом или внесудебным органом, а, во-вторых, именно эта квалификация
(в комплексе с другими причинами) давала основание следствию предлагать в обвинительном
заключении порядок рассмотрения дела (подлежит ли слушанию в суде или внесудебному
разбирательству).

Несмотря на тяжелую ситуацию, многие подследственные не теряли присутствия духа, а

некоторые пытались протестовать против методов ведения следствия и внесудебного рассмотрения
дел. Кроме письменных жалоб наиболее типичными формами протеста были отказ отвечать на
какие-либо вопросы и голодовки. Таким образом, материалы следственного делопроизводства
одновременно служат важным источником о «тюремной повседневности», о поведении и фактах
неповиновения подследственных.

В общем и целом изученные нами следственные дела, и особенно сравнение собранных

документов и улик с текстами обвинительных заключений, позволяют сделать вывод, что они не
соответствовали общепринятым процессуальным нормам прежде всего в главном — в оценке
полученных доказательств, которые требовалось рассматривать всесторонне, с точки зрения
установления относимости, допустимости и достоверности. Здесь многое зависело не только от
политической ситуации 1930-х годов, от требований руководства, от наличия строгого
прокурорского контроля или постоянного цейтнота в связи с перегрузкой, но и от уровня
элементарной юридической подготовки кадров, от квалификации и опыта следователей НКВД как
в центре, так и на местах. Что касается оценки достоверности данных, то в этом отношении работа
следователя сродни работе историка. В условиях большой текучести кадров сотрудников, которые
к тому же являлись одним из объектов репрессий, последние названные обстоятельства
представляли собой очевидную проблему.

Итоговые материалы следствия

Третья группа материалов следственного дела относится к судебному или внесудебному

рассмотрению дела обвиняемого, вынесению и исполнению приговора. Сюда входит протокол
судебного

заседания с приговором или выносимое заочно решение внесудеб- I ного органа, а также справки
об исполнении приговора (в случае расстрела) либо наряды на отправку в места заключения.

В следственных делах периода массовых репрессий встречаются приговоры и решения следующих

судебных и внесудебных органов:

общегражданские суды, военные трибуналы на местах во главе с Военной коллегией Верховного

Суда СССР;

ОСО при НКВД и коллегии НКВД, а также «двойки» и «тройки» при НКВД (до 26 ноября 1938 г.).
Процедура рассмотрения дел в каждой из этих структур имела свою специфику.

Однако и заседания военных трибуналов, включая Военную коллегию Верховного Суда СССР,
проводились с процессуальными нарушениями. Нередко на одно заседание выносилось до 200 дел,
что исключало возможность вникнуть в каждый случай, тем более внимательно изучить
материалы следствия. Судьи оказывались в роли статистов, штампующих квалификацию статей
УК, предложенную следствием.

Сравнительное исследование приговоров и протоколов судебных заседаний демонстрирует

предвзятость, обвинительный уклон в ходе следствия и суда, когда, вопреки закону, сомнительные
или положительные моменты не трактовались в пользу обвиняемого. Снисхождение не делалось
ни в отношении пожилых людей, ни инвалидов или несовершеннолетних. В нарушение
международных норм без уведомления дипломатических представительств арестовывались и
осуждались иностранные граждане. Не-учитывалось наличие правительственных наград,
революционные и боевые заслуги и проч. Приговор мог быть смягчен лишь в случае содействия
следствию в отношении «вины» других подозреваемых в качестве камерного агента.

Следователь и судья требовали от арестованного полной откровенности во всем, начиная с личной

жизни и кончая выполнения секретных миссий. Поскольку речь шла о жизни и смерти, :
арестованные предпочитали ничего не скрывать и-сообщали строго конфиденциальные данные.
Однако значимые факты такого рода, могущие свидетельствовать о невиновности подозреваемого
(например, о причинах смены фамилии, гражданства и документов, пребывания за границей или
общения с иностранцами), как правило, намеренно либо в силу недостатка времени не
проверялись в 1930-е годы в соответствующих компетентных органах. Проверка осуществлялась
прокуратурой позднее, в связи с реабилитацией. Поскольку материалы спецпроверок имеются в
деле и они обыкновенно подтверждают показания подозреваемых, у современного исследователя
есть возможность оценить степень предвзятости следствия. К примеру, только в 1955 г.
выяснилось, что репрессированный в 1939 г. инженер столичного Станкозавода В., в биографии
которого следователи увидели слишком много подозрительного, в 1925—1929 гг. действительно
был сотрудником разведупра РККА и выполнял задания за границей. Вероятно, своевременный
запрос и подтверждение этих данных могли спасти его жизнь, но следователь привел дело к
приговору.

Встречаются также случаи, когда излишняя откровенность подозреваемого оборачивалась против

него самого с соответствующей интерпретацией в обвинительном заключении. Бытовые
разговоры, совместная работа или учеба, дружеские встречи и молодежные вечеринки, интересные
для современного историка, изучающего советскую жизнь, нередко квалифицировались в
приговорах как тайное общение заговорщиков.

Многие заключенные были настолько измотаны тюрьмой и допросами, психологическим

давлением, признаниями других арестованных, крахом привычных истин, страхом за себя, родных
и близких, смешанным с чувством партийного долга, что совершенно запутывались в оценке своих
прошлых поступков. Именно протокол судебного заседания становится единственным источником
о моральном состоянии человека после следствия, а при вынесении смертного приговора судебный
протокол превращается в последний прижизненный документ арестованного НКВД.

Отдельного разговора заслуживает логика выносимых в период массовых репрессий приговоров и

решений внесудебных органов. Все попытки установить на основании следственного
делопроизводства четкие закономерности или формальные критерии, когда за определенные
деяния (действительные или мнимые) следовали соответствующие или сходные по их тяжести
приговоры, оказались напрасными. Встречаются случаи, когда наличие аргументированного
обвинительного заключения по нескольким статьям УК заканчивалось сравнительно «мягким»
пяти- или восьмилетним сроком, и наоборот, заключенные за «преступления» объективно меньшей
тяжести приговаривались к расстрелу. Судя по всему, это свидетельствует не только о
субъективности следователей и судей, но и о том, что на принятие решений могли влиять
посторонние факторы, не отраженные в следственных делах.

«.Тройки» рассматривали на каждом заседании по 400—500 дел, что превращалось в профанацию

правосудия. Сами тексты их решений могут отсутствовать в следственных делах 1937—1938 гг. В
частности, как правило, их нет в отношении приговоренных к расстрелу. Считалось, что их
«заменяет» подшитый в дело акт о приведении приговора в исполнение, в котором имеется ссылка
на соответствующее решение внесудебного органа и дата приведения приговора в исполнение.

Там же, где они есть, постановления внесудебных органов (в следственных делах имеются справки
или выписки в отношении конкретного лица) представляют собой краткие протокольные записи,
состоящие из двух пунктов — «слушали» и «постановили». В отличие от обычных протоколов, из
которых по крайней мере ясно, кто именно докладывал вопрос, кто выступал в прениях и т. д., из
них невозможно сделать заключение о реальном механизме подготовки и принятия решений.
Неизвестно также, составлялись ли в 1930-е годы (и сохранились ли) какие-либо
подготовительные материалы к заседаниям ОСО, «троек» и пр. Сравнительно мало информативны
и имеющиеся в нашем распоряжении приговоры Военной коллегии Верховного Суда СССР. Судя
по всему, «болванки» приговоров готовились заранее на основании текстов обвинительных
заключений. Потому-то эти документы так схожи не только в обосновывающей части, но и по
стилистике.

Несколько иная ситуация с хранящимися в делах протоколами судебных заседаний. Они могут как
не выходить за рамки формального подтверждения итогов предварительного расследования, так и
содержать исключительно важную и даже уникальную историческую информацию, в том числе не
относящуюся непосредственно к данному делу. В качестве примера можно привести протокол
заседания Военной коллегии Верховного Суда СССР по делу упомянутого Г.И. Семенова от 8
октября 1937 г. Заседание длилось всего тридцать минут. Тем не менее, видимо, именно здесь
Семенов поставил окончательную точку под вопросом о своей роли в покушении на Ленина в 1918
г. После оглашения обвинительного заключения Семенов заявил, что виновным в участии в
организации «правых» себя не признает, но виновен в том, что «в свое время организовал
покушение на убийство Ленина и, кроме того, организовал убийство Володарского». С точки
зрения элементарной логики, невероятно, чтобы, отказываясь от ложных показаний, «выбитых» из
него на предварительном следствии, Семенов решил оговорить себя и сознаться в еще большем
пре-

отуплении. Так протокол судебного заседания, находящийся в составе следственного дела, помог
пролить свет на одну из тайн советской истории.

В случае направления заключенным (из тюрьмы до этапа либо уже из лагеря) ходатайства о
пересмотре дела, в следственных делах концентрировались и соответствующие постановления о
результате рассмотрения жалоб. Они также заслуживают специального изучения как с
источниковедческой, так и с правоведчес- кой точки зрения. В частности, в постановлении по
жалобе А. на имя наркома внутренних дел содержится обоснование отказа в пересмотре его дела
от 4 мая 1940 г.: отказать, так как оба свидетеля, уличивших его на следствии в
контрреволюционной деятельности, уже расстреляны и не могут быть заново допрошены (!).

В следственных делах также имеются копии актов о приведении приговоров в исполнение,

относящихся к данному заключенному и содержащих сведения о дате приведения приговора в
исполнение, на основании которой с большой долей вероятности можно определить место
захоронения расстрелянных. Исследователю следует иметь в виду правовую специфику 1930-х
годов, когда приговоры, с одной стороны, безусловно, основывались на результатах
предварительного расследования, облекая их в юридическую форму. Но с другой стороны, они не
только формально, но и по существу выходили за его рамки, поскольку на выносимые судебными,
а тем более внесудебными органами решения оказывали влияние посторонние объективные и
субъективные факторы: правовая культура судей и членов внесудебных инстанций, политическая
конъюнктура и изменчивые представления об общественной опасности тех или иных деяний,
ведомственные интересы (в частности, НКВД), указания начальства и др. Вышесказанное
свидетельствует о том, что для всестороннего изучения обстоятельств вынесения приговоров и
решений необходимо, но недостаточно проработать собственно материалы следствия. Следует
обращаться также к другим источникам, в частности к политическим документам данного
периода, к архивам правовых органов, принимавших решения (включая материалы их партячеек),
к изучению персонального состава судей и проч.

193

Конкретные приговоры историку важно рассматривать и в более общем контексте, что стало
возможным после рассекречивания статистики репрессий. Так, ныне довольно точно известно,
когда и какое количество дел рассматривалось в 1930-е годы в судебном и внесудебном порядке,
какие именно приговоры выно-
13- 4423

сились какой инстанцией, какое количество подозреваемых приговаривалось к расстрелу,

заключению в ИТЛ, а какое оправдывалось. Несомненно, анализ следственных дел 1937—1938 гг.
с «нетипичными» оправдательными приговорами также заслуживает специального изучения.

Материалы, приобщенные к следствию

Остальные материалы следственных дел можно подразделить следующим образом:

документы, официально приобщенные к нему следствием в качестве доказательств;

материалы, не имеющие непосредственного отношения к доказательной базе, но по разным

причинам оказавшиеся в составе следственного дела.

В категорию документов, приобщенных к делу, входят:

Материалы о подозреваемом, добытые агентурно-оператив- ным путем (обзорные справки по

оперативным делам, меморандумы, сообщения сексотов, перлюстрации и др.). Как уже
говорилось, они фактически рассматривались следствием в качестве полноценных доказательств,
приобщались к делу, но не подшивались и не нумеровались в общем порядке, а находились в нем в
отдельном конверте: В случае направления дела в суд они не оглашались, на них нельзя было
ссылаться, подследственных и адвокатов с ними не знакомили. Но с ними знакомились судьи,
вынужденные принимать на веру содержание спецконвертов, которое невозможно было огласить и
проверить в ходе заседания. Впервые их более-менее серьезной проверкой занимались следователи
прокуратуры в связи с реабилитацией.

Знание содержимого спецконвертов (если они были в делах) существенно облегчает анализ
материалов следственного делопроизводства, позволяет детально и без информационных изъянов
восстановить логику расследования. Однако при ознакомлении с делом в архивах ФСБ
спецконверты, как правило, изымаются как содержащие тайну оперативно-розыскной
деятельности. К сожалению, в 1990-е годы перед передачей следственных дел
НКВД в государственные архивы спецконверты с их содержимым нередко изымались и
уничтожались, что является невосполнимой утратой.

Материалы, изъятые во время обыска и ареста и фигурирующие в качестве вещественных

доказательств преступных намерений или деяний. Например, запрещенная литература, рукописи и

дневники антисоветского содержания, топографические карты, документы о членстве или

принадлежности к контрреволюционным и шпионским организациям (в их числе в 1930-е годы
значились общества филателистов, эсперантистов и др.), переписка и фотографии с
репрессированными лицами.

3. Полученные следователем в ответ на его запросы справки о гражданстве и проч., партийные и

производственные характеристики арестованного, выписки из решений органов о взысканиях или
исключении из партии; газетные вырезки; рапорты следователей о случаях неповиновения
подследственных, отказа от дачи показаний и др. Так, в справке, приобщенной к делу К.,
говорится, что 27 ноября 1937 г. ему был объявлен выговор «за грубую политическую ошибку»:
при подготовке к изданию на немецком языке «Истории Гражданской войны» он не выполнил
указание исключить из цитат Ленина слово «товарищ», если оно стоит перед фамилией
разоблаченного врага народа.

Многое зависит от ракурса изучения следственного дела. К примеру, в документах содержится

богатая информация о лексике как следователей, так и заключенных разных социальных слоев,
пола, возраста, образования и др., что позволяет в перспективе строить любопытные дискурсивные
модели, вписывая их в определенные временные рамки. После одного из допросов Марии
Спиридоновой ее следователь написал рапорт на имя наркома внутренних дел Башкирии,
подшитый затем в ее следственное дело. Он начинался словами: «Доношу, что во время
допроса 2.V.c.r. [Спиридонова]... наносила оскорбления по адресу следствия, называя меня
балаганщиком и палачом... При нажиме на Спиридонову она почти каждый раз бросает по моему
адресу следующие эпитеты: хорек, фашист, контрразведчик, сволочь...» Любопытно, что в
экстремальных ситуациях столь разные по силе и смыслу ругательства оказываются у нее в одном
ряду.

В категорию документов, не имеющих непосредственного отношения к доказательной базе,

входят:

1. Составленные самими подследственными официальные письма, заявления, обращения,

ходатайства о пересмотре дела, жалобы на необоснованный арест и ведение следствия в адрес
руководства НКВД, прокуратуры, руководителей страны, в высшие органы власти и другие
инстанции.

13*

195

В последние годы было опубликовано немало «писем во власть», написанных в 1920—1930-е годы
рядовыми людьми. По общему мнению, они круто изменили бытовавшее представление о
советском

обществе как «серой и безмолвной массе», о повседневной жизни, интересах и чаяниях обычного
человека сталинского времени. Находящиеся в следственных делах жалобы и заявления — тоже
массовые источники, тоже «письма во власть», тоже источники личного происхождения, но
особого рода — созданные в экстремальных условиях тюрьмы. По нашему наблюдению,
написание многочисленных жалоб и ходатайств для обоснования своей невиновности
было в большей степени характерно для образованных арестантов, владевших пером и имевших
заслуги перед СССР, а потому рассчитывавших на внимание и пересмотр своего дела. В некоторых
случаях, особенно в групповых делах, письма и заявления подследственных составляют даже
отдельные тома следственных дел. В них содержатся частично уже охарактеризованные выше
данные об условиях содержания в тюрьме, о тактике и методах ведения следствия, в том числе не
включенные в протоколы допросов и существенно дополняющие их и исходящие от
подследственного, а также сведения личного и биографического характера, остающиеся за
строчками формальных автобиографий или анкеты арестованного.

2. Письма, заявления, ходатайства оставшихся на свободе родных, близких, друзей и знакомых в

официальные инстанции и к должностным лицам с просьбой сообщить о судьбе арестованного,
пересмотреть приговор, реабилитировать и др. Такого рода документы либо их копии с
соответствующими резолюциями, сопроводительными записками, справками и др. по существу
обращения, как правило, в конечном итоге подшивались либо в следственное дело
репрессированного, за которого просили, либо в его дело заключенного. К сожалению, заявления и
ходатайства в защиту репрессированных остаются в своей массе не введенными в научный оборот,
а их публикации можно пересчитать по пальцам.

Цель этих документов предельно ясна: сделать все, чтобы доказать невиновность арестованного,
любой ценой добиться освобождения. Авторы вольно или невольно стремятся подкупить адресата
своей искренностью и правдивостью. Оттого их письма эмоциональны, зачастую не следуют
сухому бюрократическому стилю, а носят откровенный личностный характер. Написанные в
экстремальных условиях, когда решается вопрос о жизни и смерти, они нередко содержат такие
детали и подробности судеб, переживаний, представлений рядовых людей сталинской эпохи,
которые невозможно встретить в иных источниках. Многие заявления написаны в жанре
размышлений мемуарно-био- графического характера о том, что же крамольного и преступного
мог совершить в своей жизни близкий человек, с которым прожито столько лет.

Каждое письмо или открытое выступление в защиту репрессированного в обстановке массовых

арестов, преследований за недоносительство и связь с врагами было неординарным поступком.
Впрочем, многие искренне полагали, что произошло недоразумение. В жалобах, наряду с
просьбой о пересмотре дела, нередко описаны невзгоды и страдания оставшихся на свободе
родных. Без этого аспекта социальная история репрессий кажется неполной. Показательно письмо
Прокурору СССР от Клавдии Ивановны М. — жены репрессированного рабочего из Орехово-
Зуева. «После его ареста начинаются издевательства надо мной», — сообщала женщина. Член
партии с 1926 г., окончившая с отличием трехгодичный партинститут, она к 1938 г. работала
пропагандистом. В апреле 1938 г. на рассмотрении персонального дела она отказалась признать
арестованного мужа виновным в шпионаже, за что была исключена из партии, но затем райкомом
все же восстановлена с выговором. Тем не менее с партработы ее прогоняют, предлагая мало
оплачиваемую должность переписчика, от которой она с негодованием отказалась. К моменту
написания жалобы о пересмотре дела мужа в 1940 г. Клавдия Ивановна, имея на руках 11-летнего
сына,осталась безработной, почти ослепла от нервного потрясения и была в отчаянии, но
продолжала настаивать на невиновности мужа. Она не знала, что к этому времени он был уже
расстрелян.

3. Переписка заключенных с родными и близкими. Она подшивалась в следственные дела, видимо,

только в том случае, если отдельные письма изымались по цензурным или иным соображениям (в
этом случае они могли отложиться также в лагерных делах), если они имели отношение к
пересмотру дела (например, в них сообщались новые подробности, содержались неизвестные
ранее биографические сведения и пр.) Кроме очевидных личных моментов, традиционных
вопросов о здоровье, сообщений о семейных событиях (рождение детей, смерть родных и проч.) и
мелких просьб, письма интересны как источник о чувствах и переживаниях, а также о
подробностях лагерной жизни и быта.

Материалы по реабилитации

Последняя по хронологии, но не по значению составная часть документации следственного

дела — материалы по реабилитации. Нередко источники, собранные в связи с реабилитацией,
обширнее по объему, разнообразнее и информативнее, чем документы самого следствия.

О реабилитации жертв сталинских политических репрессий в последнее время в общем немало

написано и опубликовано документов. В том числе рассмотрены основные этапы, правовая база,
сведения о роли партии в этом процессе, обстоятельства принятия решений о реабилитации
социальных групп, конкретных лиц и др. Однако само делопроизводство, связанное с
реабилитацией, как и его информационный потенциал, остается не изученным. «Реабилитация в
судьбах рядовых людей сталинской эпохи» — по-прежнему актуальная тема, которую невозможно
исследовать без привлечения документов следственных дел.

Материалы по реабилитации относятся чаще всего к середине 1950-х — началу 1960-х годов или
ко второй половине 1980-х годов. Это естественно, если учесть ее наибольшую интенсивность, а
также тот факт, что только в 1954 г. прокурорские работники получили по настоящему широкие
полномочия, включая право работать с архивно-следственными делами бывшего НКВД в полном
объеме, пользоваться (в форме запросов) оперативно-учетными материалами спецслужб, посылать
запросы в любые партийные, государственные и ведомственные архивы.

Процесс реабилитации состоял из нескольких стадий. Сначала прокуроры, следственные

работники, военные юристы проводили проверку дел. В ходе проверки изучалось следственное
делопроизводство, материалы тюремных и лагерных дел, опрашивались свидетели, затребовались
архивные справки и другая информация. По результатам проверки составлялось заключение о
наличии оснований для реабилитации, и органы прокуратуры выносили протест по делу.
Окончательное решение вопроса было прерогативой суда, выносившего определение об отмене
приговора.

Материалы по реабилитации, находящиеся в следственных делах, можно подразделить на

следующие основные группы:

1. Письма, обращения и заявления с просьбой о реабилитации самих репрессированных из мест

заключения и ссылки, а также их родных и близких в адрес прокуратуры, руководителей страны и
др. Зачастую такого рода обращения одновременно содержали просьбу сообщить о судьбе
репрессированных, о которых с 1930-х годов ничего не было известно. Так, проживавшая в Риге
гражданка С. направила в 1955 г. письмо лично Н.С. Хрущеву, в котором, в частности,
говорилось: 198

Обращаюсь к Вам, Никита Сергеевич, с просьбой оказать мне помощь разыскать моих сыновей
Арнольда Оскаровича Предана 1910 г.р. и Вальтера Оскаровича Предана 1914 г.р. Они были
арестованы органами НКВД 7 марта 1938 г. в Ильинском под Москвой... С того рокового дня
прошло более чем 17 лет и я никаких сведений не имею о своих детях. Мои многочисленные
обращения в соответствующие органы никаких результатов не дали. Я простаивала в очередях у
разных окошек, просиживала в приемных, обращалась письменно, но всегда получала один и тот
же ответ, что никаких сведений нет. Я обращалась к прокурору и он ничем мне не помог.

Я окончательно истосковалась, исстрадалась морально и физически. У меня нет никаких сил. Я

стара.

Я обращаюсь к Вам, Никита Сергеевич, как мать, оказать мне помощь в моем горе, помочь
разыскать моих сыновей.

Желаю Вам здоровья.

Уважающая Вас

Письмо (на нем имеется штамп сектора писем общего отдела ЦК КПСС) пошло по инстанциям,
оказалось подшитым в следственное дело одного из разыскиваемых сыновей и стало
документальным основанием для его пересмотра и реабилитации.

2. Протоколы допросов и свидетельские показания, отобранные прокурором:

у граждан, в том числе проходивших в 1930-е годы по пересматриваемому делу в качестве

подозреваемых или свидетелей;

у разысканных прокурором бывших следователей НКВД, ведших данное дело в 1930-е годы.

В частности, в следственном деле В., содержавшегося в 1938 г. в Таганской тюрьме, имеются

показания бывшего оперуполномоченного XI отдела УНКВД МО Н.К. Агафонова, который в 1956
г. показал: «В 1937—1938 гг. следственная работа в отделе протекала с большими нарушениями
революционной законности. Арестованные... подвергались физическим методам воздействия в
целях получения показаний. Этим занимались Степанов, Горбунов, Казарцев... Физическое
воздействие на арестованных выражалось в избиении их во время допроса... При мне Степановым
наносились побои арестованным... при избиении иногда пользовались резиновым жгутом,
вырезанным из кордовой части автопокрышек». Как видно из сохранившегося в следственном деле
протокола допроса упомянутого следователя Н. Казарцева, многие эпизоды следствия 20-летней
давности он помнил до мельчайших деталей вплоть до фамилий арестованных и тех, кто давал
показания.

Данные о привлечении следователей, ведших в 1930-е годы пеесматриваемое дело, к уголовной

ответственности за фальси- фкацию и применение незаконных методов для получения при-
знтельных показаний, включая материалы из их следственных де (копии и выписки из протоколов
допросов, обвинительных зак- лмений и др.);

Ответы в виде разного рода справок, архивных выписок, даных спецпроверок и проч. на
официальные запросы прокура- туы из государственных, партийных архивов и архивов спец- слжб
в отношении самого репрессированного лица, дело которо- готересматривается; других лиц,
проходивших по тому же след- стенному делу в качестве обвиняемых или свидетелей, а иногда
прсто упомянутых в нем.

Выясняя обоснованность обвинения и всесторонне расследуя обтоятельства дела, ведшие его

работники прокуратуры направляй запросы в разные инстанции, зачастую получая в виде об-
зоных и иных справок доступ как к обычной, так и к ранее стро- го;екретной биографической
информации, в том числе из аген- туно-оперативных дел НКВД, дел заключенных,
наблюдательных де, личных дел из архивов разведки, трофейных материалов Осо- боэ архива и др.
(данные о производственной и общественной детельности, об обстоятельствах
загранкомандировок и приезда в ССР, смене фамилии, наложении взысканий, исключении из
патии, аресте и репрессиях, наличии компромата на подозрева- емго и лиц из его окружения и др.).
Естественно, перепроверяли. в первую очередь именно те моменты биографии, которые стли
основанием для репрессий. Однако многие работники про- куатуры стремились выяснить и то, что
не интересовало след- стие в 1930-е годы, в частности положительные моменты жизне-
детельности реабилитируемого.

Сохранившиеся в следственных делах архивные справки ла- коичны и фактологичны; в них, как
правило, имеются ссылки наисточник (архивные легенды), а также на конкретные доку- меты и
решения, что дает возможность современному исследо- ваелю перепроверить материалы или,
используя справки как свгобразные «наводки», постараться получить там же по дан- ноу вопросу
более детальную информацию. Такой порядок дает воможность также определять степень
достоверности сведений, те более что подчас биографические данные о человеке из не- скльких
разных справок пересекаются, в сумме создавая эф- фет «самопроверки». 20(

Намного сложнее поддаются проверке качественные характеристики, встречающиеся в обзорных

справках, в том числе в силу сохраняющейся недоступности комплекса секретных материалов, на
основании которых они составлены. Ни прокурор по реабилитации, ни современный
исследователь не могут оценить достоверность, скажем, таких сведений обзорных справок,
хранящихся в делах: «По непроверенным данным, в 1933 г. имел связь с корреспондентом
Ассошиэйтед Пресс, от которого получал задания привлечь граждан СССР к шпионской
деятельности в пользу американской разведки».

Сравнительно редко в ходе пересмотра дел требовалось проведение специальных экспертиз. В

этом случае документально оформлялось назначение экспертов и их заключения, приобщавшиеся
к материалам по реабилитации. Так, 4 февраля 1988 г. Пленум Верховного Суда СССР завершил
реабилитацию лиц, осужденных по приговору 12 марта 1938 г. вместе с Н.И. Бухариным и др.
Поскольку они обвинялись в том числе в умерщвлении Горького, Куйбышева и Менжинского, в
процессе проверки и пересмотра следственного производства 1930-х годов прокуратура
вынуждена была назначить специальную судебно-медицинскую экспертизу. В частности, было в
принципе доказано, что смерть этих людей наступила в результате тяжелых хронических
заболеваний, а не насильственных действий.

Отношения, переписка между МГБ, прокуратурой, партийными инстанциями и другая служебная

документация, связанная с пересмотром данного дела.

Формально-юридические акты, отражающие ход реабилитации и основанные на выше

охарактеризованных документальных данных: протест прокурора, заключение о наличии
оснований для реабилитации, определение или постановление судебной инстанции и проч.

Нередко отложившиеся в следственном деле материалы 1930-х годов не позволяли выявить

истинные причины ареста и осуждения гражданина, и тогда следователю прокуратуры
приходилось десятилетия спустя проводить по существу новое расследование. В его ходе нередко
выявлялись факты использования политической ситуации в стране и обстановки массовых
репрессий в корыстных интересах: для расширения жилплощади за счет комнаты арестованного,
для сокрытия собственных криминальных действий и др.

Показательны в этом плане материалы по реабилитации, хранящиеся в следственном деле М. В

1938 г. 30-летний москвич был расстрелян за контрреволюционную агитацию, как выяснилось в
конце 1950-х годов, по ложному доносу его бывших приятелей Б. и Ш. Пользуясь тем, что один из
них работал завмагом Метрост- роя, приятели скупали с черного хода мужские костюмы,
предназначенные для метростроевцев, и перепродавали втридорога на столичных рынках.
Однажды М. взбунтовался — то ли совесть заела, то ли испугался, то ли мало заплатили — и
направился с очередным узлом с костюмами в милицию. Б. и Ш. в ответ в качестве превентивной
меры написали заявление в НКВД, представив М. как матерого врага советской власти, а затем
дали соответствующие свидетельские показания об этом, в том числе на очных ставках. Как позже
выяснилось, у Б. был «дополнительный стимул» засадить приятеля: ему приглянулась молодая
жена М., которую он склонял к сожительству после ареста мужа.

В следственных делах имеются и фотоисточники. Во-первых, к делу зачастую приобщались

изъятые во время ареста и обыска фотографии, а также личные документы с фото. Во-вторых, при
поступлении подследственного в тюрьму делался его фотографический снимок (анфас и профиль),
хранившийся в следственном деле. Его внимательное изучение, и особенно сравнение с другими
снимками подозреваемого, сделанными до ареста, способно поведать о многом. Как правило, поза
и выражение лица, наличие небритости, ссадины, припухлости на лице, состояние прически и
одежды на тюремном снимке, — эти и многие иные детали крайне важны для понимания
внутреннего морального и физического состояния арестованного. Нередко по прямым либо
косвенным признакам удается датировать тюремное фото, а наложив эту дату на ход следствия
(проведение в тот же день либо накануне допроса, очной ставки и др. с отказом или
признательными показаниями), получить более точную картину морально-психологического
состояния фотографируемого подследственного в данной конкретной ситуации.

Следственные материалы НКВД 1930-х годов, несомненно, относятся к числу одних из самых
сложных для анализа источников, при привлечении которых особую остроту приобретает
проблема достоверности содержащейся в них информации. В практической работе исследователем
может быть использована следующая методика двойной перепроверки данных. На
первом этапе сведения об одном и том же факте или событии проверяются путем сопоставления
показаний разных арестованных, содержащихся в различных следственных делах, зачастую
ведшихся разными следователями в разный хронологический промежуток времени. На втором
этапе данные, полученные на следствии, анализируются при помощи других источников, прежде
всего документов государственных и личных архивов, а также воспоминаний, материалов «устной
истории» и др.

Таким образом, следственные дела НКВД носят комплексный характер и отличаются видовым
разнообразием источников. Они насыщены разнородной, важной, а подчас и уникальной
информацией, которая после соответствующей проверки может с успехом использоваться для
изучения как истории репрессий, так и разных сторон советской повседневной жизни, для
семейно-био- графической реконструкции и изучения социальных связей, для исследования
феномена массовых репрессий.

Тюремные и лагерные дела заключенных

Комплекс рассмотренных выше следственных дел граждан, арестованных по политическим

мотивам, тесным образом связан с другим важнейшим источником, возникшим в
делопроизводстве спецслужб, — личными тюремными и лагерными делами заключенных. В
отличие от следственных дел репрессированных, находящихся преимущественно в архивах ФСБ
РФ, тюремные и лагерные дела на тех же граждан ныне сконцентрированы в архивах системы
МВД РФ. Относящиеся к одному и тому же человеку, тюремное и лагерное дело могут
существовать отдельно, а могут быть сведены воедино и содержать материалы, отражающие, во-
первых, время пребывания арестованного в тюрьме в период следствия, во-вторых, — в случае его
осуждения к сроку заключения или ссылке (высылке), —характеризуют этот период его
жизнедеятельности, конечно, с точки зрения функциональных интересов спецслужб. В этом
смысле следует иметь в виду, что, в отличие от следственного процесса, имеющего целью
предварительное расследование преступления и документальную подготовку к судебному
разбирательству, тюремные и лагерные дела выполняли учетно-регистрационные и контрольные
функции.

Количество тюремных дел превышает количество лагерных, поскольку тюремные дела в принципе
должны были заводиться на всех арестованных и заключенных на любой срок в тюрьму, а
лагерные дела только на тех, кто попал после приговора в лагерь (ле был оправдан, приговорен к
расстрелу и не умер в тюрьме во время следствия). В литературе отсутствуют обобщенные
сведения о количестве дел заключенных. Однако их можно установить косвенным путем, исходя из
опубликованных в последние годы подробных данных о количестве арестованных и заключенных.
Так, согласно статистике, в среднем до 1937 г. примерно 10% осужденных по политическим
статьям приговаривались к расстрелу, 90% — к разным срокам заключения. Однако в период
массовых репрессий процент расстрелянных значительно увеличился.

Тюрьмы и лагеря находились в одном ведомстве — НКВД, и оно же осуществляло следственные

действия в отношении подозреваемых. В связи с этим, в отношении следственных, тюремных и
лагерных дел действовали принципиально сходные правила ведения делопроизводства. Если
учесть, что тюремные дела формировались и документально пополнялись одновременно со
следственными, в информационном плане дополняя друг друга, а лагерные являлись
хронологическим продолжением тех и других в отношении судеб конкретных заключенных, то
становится понятной важность комплексного подхода к изучению трех указанных типов
источников. В особенности если исследователь ставит перед собой задачи биографической
реконструкции, установления судьбы репрессированного и др. Косвенно это подтверждается тем,
что, начиная с 1950-х годов, в связи с пересмотром приговоров в ходе реабилитации, прокуроры во
многих случаях вместе со следственными делами затребовали дела заключенных, рассматривая их
как логически единый делопроизводственный комплекс. В некоторых случаях дела заключенных
по неясным причинам не возвращались после решения о реабилитации, оставаясь в таком случае
приобщенными к материалам следствия. Известны также факты утраты или отсутствия в архивах
дел заключенных, заведения на одного и того же человека отдельно тюремного и отдельно
лагерного дела. Все это, а также ведомственная разобщенность в некоторой степени затрудняют их
поиск и научное использование.

К сожалению, дела заключенных сравнительно редко используются в научных целях. Отсутствуют

специальные источниковедческие исследования, посвященные информационному значению и
приемам работы с этими материалами. В отличие от следственных дел, как правило, содержащих
определенный набор документов, дела заключенных по составу материалов менее
«предсказуемы». Наряду с информационно почти «пустыми» делами с десятком формальных
документов лагерного делопроизводства, встречаются и источники совершенно иного рода, из
документов которых можно представить лагерный быт и тюремную повседневную жизнь
подследственных, взаимоотношения «политических» с «блатными» и с администрацией лагеря,
условия труда и проч.

В деле заключенного встречаются документы, дублирующие некоторые материалы из

следственных дел, в том числе копии приговоров, выписки или сами тексты обвинительных
заключений и др. Значительную часть документации составляет внутренняя служебная переписка,
отражающая все перемещения подследственного и заключенного (начиная с ареста и содержания в
следственной тюрьме, этапирования в лагерь после приговора и заканчивая справкой об
освобождении или актом о смерти), а также сопроводительные записки и переписка относительно
рассмотрения его жалоб, ходатайств и проч.

Основные анкетно-биографические данные на каждого заключенного заносились на специальную

учетно-статистическую карточку (форма №1). Она, как правило, заполнялась с его слов, после чего
он расписывался на карточке, что предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний
(характерно, что в следственных делах при заполнении анкет такой процедуры не было). В 1930-е
годы здесь помещались сведения о рождении, происхождении, национальности, гражданстве,
образовании, профессиональной подготовке, трудовой деятельности до ареста, владении
иностранными языками, семейном положении, наличии и адресе родственников и др. На карточке
указывался присвоенный заключенному номер (он же — номер его дела), а также дата ареста,
статья и срок осуждения. В обязательном порядке — дата прибытия в лагерь, категория
содержания и, в соответствии с медицинским заключением, категория трудоспособности (легкий,
средний или тяжелый физический труд). Здесь же имеются сведения об особых приметах (рост,
телосложение, цвет волос, глаз, форма носа, прочее). Уже в 1930-е годы заключенному делалась
дактилоскопия большого пальца правой руки, оттиск которого заносился на лицевую часть учетно-
статистической карточки. Ее оборотная сторона заполнялась администрацией и содержала
информацию о том, когда, кем, за что, по какой статье и на сколько лет заключенный осужден,
когда истекает срок заключения, здесь же — таблица зачета рабочих дней.

К заполнению анкетных данных в лагерях относились по-разно- му. Иногда — пунктуально,

тщательно фиксируя все данные. Иногда — без должного внимания. О последнем можно судить
хотя бы по анкете прибывшего в конце 1937 г. в Севвостлаг НКВД (Колыма) американского негра
В., заметно отличавшегося своим цветом кожи от других зэков. Однако в графе «особые приметы»
его учет- но-статистической карточки об этом ничего не говорится (!).

Типичное тюремное дело открывается предписанием в адрес начальника тюрьмы принять

арестованного. В Москве «политические» подследственные направлялись в Бутырку, Таганку,
редко в Лефортово и наиболее «важные арестанты» содержались во внутренней тюрьме №1 на
Лубянке. Помещались они, как правило, в общие камеры. Материалы тюремных дел,
формировавшихся синхронно со следственными делами, могут оказаться неоценимым источником
для реконструкции хода следственных действий, поскольку в них имеется информация о
нахождении, переводах и поведении арестованного в камере, оказании ему медицинской помощи,
помещении в тюремную спецбольницу, а также в карцер за нарушение режима и проч. В
соответствии с поступившими заявками на конвоирование из следственной тюрьмы на допрос или
очную ставку, документально фиксировались вызовы к следователю с указанием его фамилии и
сроков отсутствия подследственного в камере. Указывались и имена конвоиров. Наличие этих
данных, сличенных с протоколами допросов в следственных делах, позволяет, в частности,
установить, все ли допросы оформлялись следователями документально, и выявить тем самым
случаи возможной фальсификации материалов следствия.

В тюремное дело подшивались также письменные запросы и обращения арестованного,

направленные в адрес начальника тюрьмы или вышестоящего начальства с жалобами на условия
содержания, питание, с просьбами разрешить передачу одежды, пищи от родных и проч.

Делопроизводство тюремных дел, нацеленных на контроль за поведением арестанта, насыщено

фактами и случаями из «тюремной повседневности», о которых невозможно узнать из других
источников.

Составлением документации, подшивавшейся в дела заключенных, занимались многочисленные

структурные подразделения ГУЛАГа НКВД, отвечавшие за тот или иной участок работы. Так, в
1930-е годы 1-е управление ведало организацией внутреннего режима в лагерях и тюрьмах. В его
же распоряжении находилась агентурно-оперативная работа в зоне и ведение следствия в случае
правонарушений со стороны заключенных. Сотрудники 2-го управления НКВД ведали охраной и
этапированием в лагеря, персональным и количественным учетом населения ГУЛАГа (включая
ведение личных дел заключенных), осуществляли медико-са- нитарное и жилищно-бытовое
«обслуживание» в зоне. 3-е управление курировало не только всю производственную деятельность
ГУЛАГа, но и отвечало за политико-воспитательную и культурно- воспитательную работу с
заключенными, имея в лагерях соответствующие структуры. Все эти направления деятельности
так или иначе отражались не только в планово-отчетной, статистической, организационно-
распорядительной документации (как правило, обобщающего характера), но и в
персонифицированных материалах, хранящихся в личных делах заключенных.

В частности, в лагерных делах имеются справки, табели, характеристики и другие документы,

освещающие трудовую деятельность зэка (в качестве кого работает, выполнение плана, сведения
об ударничестве, поощрениях и взысканиях). Характеристики, докладные записки и проч. дают
представление о процессе не только трудового, но и культурно-политического «перевоспитания»
узников, в том числе об их участии в выпуске стенгазет, художественной самодеятельности и т.д.
Документировалась информация о настроениях, неосторожных высказываниях, разговорах с
другими заключенными. Следует иметь в виду, что у зэков, имевших право переписки,
просматривалась корреспонденция (иногда результаты перлюстрации в виде выписок отражены в
деле), а среди товарищей по бараку имелись осведомители.

Как и в тюрьме, в лагерях особенно тщательно фиксировались ЧП: нарушения лагерного режима,
порча одежды и инвентаря, отказ от работы и приема пищи, неповиновение (или
подстрекательство к неповиновению) администрации, попытки членовредительства, бегства и
проч. Так как по каждому такому факту проводилось специальное расследование, внутри
лагерного дела оказывались еще и эти материалы.

Лагерной администрацией внимательно отслеживались устойчивые социальные связи и контакты

между «политическими». Известны случаи, когда такое общение становилось основанием для
ареста и повторного осуждения в лагере. Так, в лагерном деле военного разведчика, героя
Гражданской войны в Испании М. Штерна («генерал Клебер»), осужденного в 1939 г. и
оказавшегося на Колыме, хранятся материалы следственного делопроизводства от августа 1945 г.
по обвинению его и еще 8 политзаключенных в создании организации, якобы проводившей в 1944
—1945 гг. антисоветскую агитацию среди заключенных Чай-Урьинского лагеря

Свитлага НКВД. Из материалов следствия над зэками, сохранившихся в их лагерных делах, видно,
что администрация использовала факт общения заключенных и информацию сексотов о имевших
место разговорах между ними для инспирирования якобы действовавшей в зоне
контрреволюционной организации. Штерн и его подельники были арестованы в лагере и
препровождены в Магаданскую следственную тюрьму, где с ними проводились допросы и очные
ставки, протоколы которых сохранились в делах заключенных. Все подследственные были
осуждены вторично.

Материалы лагерных дел — важный источник для биографической реконструкции. Сведения из

них после соответствующей критической проверки могут быть с успехом использованы для
решения широкого круга исследовательских задач. В качестве примера приведем документы
лагерного дела Р., проведшего в лагерях и на поселении с 1939 по 1959 г. После освобождения он
опубликовал воспоминания, в которых представил себя героическим узником советского режима,
потерявшим в ГУЛАГе пальцы на руке. Только ознакомление с материалами его лагерного дела
позволяет открыть действительную картину происшедшего, восстановив ее в хронологической
последовательности, и рассказать то, о чем умолчал автор.

По прибытии в мае 1940 г. на прииск В.-Штормовой Усвитла- га Р., признанный годным к

тяжелому физическому труду, был направлен в забой. Уже в конце месяца он падал от усталости,
отказался выходить на работу, после чего выводился на работу под конвоем, но и в этом случае не
выполнял норму более чем на 30%. В деле имеется акт от 31 мая 1940 г., составленный
администрацией, об отказе Р. от работы без уважительных причин, хотя «физически здоров, одет,
обут и удовлетворен питанием, согласно установленных норм». Приобщена к его делу и выписка
из книги распоряжений по лагпункту за июнь 1940 г., из которой видно, что за «злоумышленное
невыполнение норм» и отказ от работы Р. водворялся в изолятор 7, 12, 15, 22 и 28 июня. Вот его
сохранившаяся в лагерном деле характеристика: «Отношение к труду — плохое. За время
пребывания на лагпункте... имеет один отказ от работы, за нарушение труддисциплины и
систематическое невыполнение норм имеет пять адмвзысканий. Участие в КВР: нет. Поведение в
быту: плохое. Неуживчив, неопрятен, авторитетом среди заключенных не пользуется. Начальник
участка № 5 Воробьев; Начальник лагпункта В.-Штормовой Кислицын; Инспектор КВЧ Абрамов;
Инспектор УРГ Андреев (подписи)».

Чтобы добиться перевода на более легкую работу, Р. решился на членовредительство. 2 июля 1940
г. на глазах у товарищей по бригаде он неожиданно выхватил топор и отрубил себе 4 пальца на
руке. О факте членовредительства был составлен акт, на основании которого издан приказ:
заключенного Р. водворить в карцер на 10 суток и предать суду. 4 числа он был осмотрен врачом,
который вынес дополнительное заключение: физически здоров и в забое работать мог. В лагерном
деле сохранились материалы следствия, включая протоколы допросов, протокол и постановление
сессионного заседания Хабаровского крайсуда в Магадане. В итоге Р. был приговорен к 5 годам,
добавленным к его первому сроку.

Обращают на себя внимание два момента. Первый: он был осужден по «политической» 58-й
статье — именно так был квалифицирован судом факт членовредительства. Второе: как видно из
документов лагерного дела, членовредительство как способ избавления от непосильной работы
получило широкое распространение на Колыме. В частности, в один день с Р. изуродовали себя
сразу несколько заключенных того же лагпункта, причем они рубили именно 4 пальца и именно на
левой руке. Тем самым документы лагернь^х дел отражают факты и обстоятельства
членовредительства как одной из стратегий выживания в ГУЛАГе, в случае с Р. оправдавшей себя.

В дела заключенных аккуратно подшивались также их жалобы, заявления в адрес лагерной

администрации или вышестоящего начальства, иногда с приложением результатов их
рассмотрения. Заявления заключенных и ссыльных в разные инстанции интересны
фактологичностью, наличием бытовых подробностей, а также выраженной эмоциональностью.

209

За ссыльными, взятыми на оперативный учет, устанавливалось негласное наблюдение. В делах

заключенных иногда можно встретить в виде вложения тесно связанные с ними наблюдательные
дела на этих граждан — еще один вид служебной документации спецслужб, не предназначавшийся
для постороннего глаза и практически не востребованный исследователями. Сюда подшивались
справки и характеристики о производственной и общественной деятельности ссыльного,
переписка, данные о его круге общения, поведении и разговорах, характеризующие повседневную
жизнь как самого ссыльного, так и населения этих строго определенных мест. Не меньший интерес
представляют документы об организации негласного наблюдения.

14-4423

Поскольку среди заключенных ГУЛАГа высока была смертность,'материалы о смерти становились

типичным документом, которым завершались лагерные дела. Подчас это единственный источник о
причинах смерти, месте и обряде погребения репрессированных. Причем источник достоверный,
так как в случае смерти на месте проводилась дактилоскопия трупа и отпечатки пальцев
посылались для идентификации в учетно-регистрационное подразделение ГУЛАГа.

Вот типичный пример. В зимнюю стужу 29 декабря 1939 г. умер заключенный Севвостлага
(Колыма) В., 1905 г. р. По этому поводу было составлено три документа, хранящихся в его
лагерном деле: акт о смерти от 30 декабря 1939 г. с диагнозом «деком- пенсированный порок
сердца», подписанный администрацией лагерного пункта и лекпомом; извещение о смерти; акт о
погребении. Из него следует, что тело было захоронено лишь спустя 12 дней после смерти — 10
января 1939 г. (видимо, из-за одного трупа мерзлую землю не долбили, хоронили партиями). В
присутствии лагерного старосты, лекпома и рабочих-заключенных труп был, как указано в
документе, «погребен обернутым в рогожу на глубине 2 м, одет в нательное белье, глаза закрыты,
обе руки сложены на грудь. Труп погребен на расстоянии 3 км от подлагерного пункта головой на
север, о чем и составлен настоящий акт».

Материалы из дел заключенных могут быть востребованы для установления судеб узников
ГУЛАГа, в частности для подтверждения факта и обстоятельств смерти и установления места
захоронения. Вот один из таких случаев. В 1985 г. к прокурору Минской области с просьбой
выяснить судьбу мужа и с расчетом на льготы обратилась гражданка Д. Она писала, что муж был
репрессирован в 1938 г. Однако после войны в одной из газет, рассказывавших о военнопленных,
погибших в фашистском концлагере, она признала его по фотографии и решила, что муж был
призван в армию из заключения. По запросу прокуратуры было поднято дело заключенного.
Дактилоскопическая экспертиза подтвердила, что имеющиеся в нем отпечатки пальцев при жизни
и после смерти принадлежат одному и тому же лицу. Значит, муж Д. умер в ГУЛАГе, а не в
концлагере.

Таким образом, судебно-следственная и тюремно-лагерная документация принадлежат к тем

категориям источников, где нужны особо тонкие методы работы, без чего их полноценное
использование в исторических исследованиях является проблематичным.
Глава 4 КИНОФОТОФОНОДОКУМЕНТЫ

Основные понятия

Проблемы использования кинофотофонодокументов (КФФД) как источников по новейшей истории

наименее разработаны. Большинство историков обращаются к ним от случая к случаю или
ограничиваются самыми общими тривиальными замечаниями вроде того, что эти документы
имеют большую историческую, политическую и культурную ценность. Однако в течение
последних 10—20 лет в технике фиксации, передачи и воспроизведения информации происходят
такие гигантские изменения, которые все более настоятельно диктуют совершенствование
творческой лаборатории историка с помощью КФФД. Если принять во внимание постоянное
увеличение аудиовизуальных средств, возрастание их функций, то очевидно, что анализ событий
новейшей истории будет страдать существенной неполнотой, ибо в КФФД находили
отражение фактически все стороны жизни общества.

14'

211

То, что КФФД еще мало вовлекаются историками в научный оборот, объясняется спецификой этих
документов, отсутствием у исследователей навыков работы с ними. Положение осложняется тем,
что по происхождению, технике создания и своему назначению они отличаются исключительным
разнообразием. Поэтому постоянно возникали споры терминологического характера.
Терминология в основном сконцентрирована в словарях общего, архивоведческого,
киноведческого, информационного профиля и в нормативах. Основой для определения терминов
послужили отдельные исследования и разработки, проведенные специалистами в области
кинематографии, фотографии и звукозаписи. Активно используемые в литературе в середине 1950-
х годов такие ос

новные понятия как «кинодокумент» (КД), «фотодокумент» (ФД), «фонодокумент» (ФоД) не часто
и не всегда однозначно употреблялись в нормативно-методической литературе и научных
исследованиях. Позже появился собирательный термин, объединяющий все эти категории
документов — кинофотофонодокументы (КФФД).

Для историка терминология играет весьма существенную роль и в принципе имеет определяющее
значение в выявлении существа и достоверности информации, заключенной в каждом конкретном
документе.

В словаре архивных терминов, вышедшем еще в 1968 г., впервые КД, ФД, ФоД был придан статус
изобразительных и звуковых документов. В 1980-е годы появилась более широкая, более научно
оправданная трактовка КД не только как изобразительного, но и как аудиовизуального документа
(имеется в виду период звукового кино), а также внесены уточнения в определения относительно
фото- и фонодокументов. Созданные на их основе нормативы закрепили вышеуказанные
определения КФФД.

Терминология архивистов не была единственной. Например, понятие «аудиовизуальный материал»

широко применялось в библиотечном деле, информатике и др. Некоторые авторы, различая
документы по форме, выделяли среди них аудиовизуальные, включая в их состав звукозаписи,
кинофильмы, диапозитивы и др.
Нельзя обойти вниманием и зарубежный опыт. Здесь имеются вполне определенные расхождения
мнений большинства отечественных и зарубежных специалистов, вызванные различной степенью
широты трактовки понятия «аудиовизуальный документ», суть которого сводится к тому, что, по
мнению некоторых специалистов из ЮНЕСКО, в это понятие должны включаться все виды и
разновидности кино-, фото- и фонодокументов.

Пока в литературе не сложилось единого мнения по поводу трактовки понятия «видеозапись»,

точнее, видеофонограммы как документа, созданного средствами телевидения. Являясь
классически^ типом аудиовизуального документа, видеофонограмма создается на принципиально
новом техническом, технологическом и материальном носителе информации, что не исключает, а
предполагает его причисление к одному из видовых разновидностей кинодокументов. Здесь
уместно отметить, что эти документы, несмотря на свою исключительную политическую, научную
и социально-культурную значимость, находятся вне государственного хранения.

Возводя совокупность кино-, фотосъемок и звукозаписей в ранг документов, мы считаем

необходимыми свои соображения относительно этой дефиниции, учитывая ее неодинаковое
толкование. Термин «документ» трактуется в литературе по крайней мере в трех значениях: в
качестве средства закрепления информации; материального объекта и результата отображения
действительности. В последние годы в законодательных актах в качестве синонима термина
«документ» используется словосочетание «документированная информация»81.

Из всего разнообразия существующих определений документа мы сочли целесообразным

остановиться на одном из них, широко и емко трактующим атрибутивные средства документа
вообще независимо от способа его создания и носителя информации. Это определение
принадлежит известному архивисту К.Г. Митяеву. Охватывая самые различные стороны процесса
документирования, автор указывал на три весьма существенных признака, характеризующих
основные особенности создания документа вообще и отражающих основную сущность КФФД:

сознательность процесса;

передача зафиксированной информации во времени и на расстоянии и

обязательная идентификация изображения или звукозаписи с письменным сопровождением82.

Последняя особенность этих документов имеет принципиальное значение, ибо указывает на

органическую связь собственно КФФД и письменной документации. Однако было бы неверным
подчеркивать особо важную роль какого-либо одного из указанных признаков. Все они без
исключения существенны и способны в совокупности раскрыть достаточно полно
содержательную и внешнюю сторону КФФД.

Функции КФФД

Определение сущности, общественной роли и значимости КФФД должно исходить из четкого

представления об их функциях в современном обществе, а их выявление для исторических
исследований предполагает изучение широкого круга учреждений, организаций, предприятий, в
деятельности которых постоянно создаются эти документы, а также политики государства в этой"
области.

Сегодня уже трудно найти сферу деятельности, где бы не создавались аудиовизуальные источники
информации. Независимо от того, кто является создателем (какое-либо учреждение, организация
или отдельное лицо), их объединяет то, что они могут выступать в нескольких равноправных
качествах: средства информации и коммуникации, обучения, произведения искусства, и, наконец,
сегодня их необходимо не только наделить функцией исторического источника, но и вовлечь в
научно-исторический оборот.

Междисциплинарный характер изучения КФФД

При обращении историка к КФФД надо принимать во внимание то, что они являются предметом
изучения журналистики, информатики, философии, психологии, искусства, а также основанных на
них дисциплин (история искусства, историческая информатика и др.). В таком ключе проблематика
изучения КФФД становится практически неисчерпаемой.

Тем не менее можно выделить целый ряд вопросов, связанных с определением реальных путей
комплексного их изучения для нужд исторической науки. Разумеется, необходимо принять во
внимание опыт, накопленный в их изучении. К сожалению, единой историографии этого комплекса
источников не существует за исключением работ, где они рассматриваются как составная часть
средств массовой информации (радио, телевидение, кино, Интернет). В этом смысле к ним вполне
применимы приемы источниковедческой работы, намеченные в главе «Периодическая печать».
Однако и здесь должна учитываться специфика КФФД.

Вполне определенная роль отводится сугубо техническим функциям КФФД. Именно эти
документы, отражающие в специфической форме изобразительные и звуковые стороны событий
или явлений, способны решать не только традиционные задачи научного и художественного
познания, но и выступать в качестве нового уникального способа постижения действительности.
Это выражается в том, что посредством аудиовизуальных средств можно получить наглядное,
образное и звуковое представление о реальных явлениях прошлой жизни. Нельзя не учитывать и
то, что произведения игрового кино, теле- и радиопередачи, пейзажи, портреты и др., даже не
обладающие большой художественной ценностью, нередко содержат в себе неповторимые съемки
или звукозаписи или имеют документальный характер, или приобретают значение документа
эпохи.

В трудах советских авторов о фотографии, кино, телевидении и т. д. объединяющим признаком

было признание их огромной роли в агитации и пропаганде. Эта тенденция направленно
создавалась после революции 1917 г. Важные для историка вопросы происхождения и
достоверности кино- и фотосъемок и звукозаписей, их критического анализа вообще не ставились.
Помимо политических идей, велась пропаганда научных достижений, популяризация знаний в
рабочих клубах, деревне, армии и т. д. Наглядность и выразительность КФФД была важнейшим
фактором воздействия на безграмотное и полуграмотное население.

Каждая из наук, изучающих аудиовизуальные документы, подходит к ним по-своему, с учетом

требований своего предмета. Вместе с тем их объединяет то, что они все рассматривают их как
общественное явление, подверженное изменению во времени. В них находят
отражение мироощущение, приметы быта и поведения людей, нравы, ритуалы, обычаи.

Однако на деле вся литература, посвященная КФФД, распадается на ряд блоков, в которых
отдельно изучается фотография, кино, радио и телевидение. Подробный анализ этой литературы
содержится в книге «Профессионализм историка и идеологическая конъюнктура» в главе
«Кинофотофонодокументы» и в статьях, опубликованных в журнале «Советские архивы» (1991, №
4, 5). Здесь хотелось бы подчеркнуть несколько моментов, важных для источниковедческого
изучения отдельных групп КФФД.

Об изучении фотодокументов в литературе

Едва ли не с момента возникновения фотографии (даггероти- па) было обращено внимание на

широкие возможности многократного воспроизведения изображений, объектов и предметов83.
Фотограф определялся как «живописец без кисти и без красок, снимающий всякие изображения,
портреты, ландшафты и проч. в настоящем их свете и со всеми оттенками в несколько минут», т. е.
был поставлен вопрос о фотографии как явлении искусства.

Тем не менее известный критик литературы и искусства В.В. Стасов во главу угла ставил вопрос о
достоинствах фотографии как распространителя знаний. Он указывал на тесную связь фотографии
и науки. Речь шла не просто о фиксации того или иного объекта, предмета или явления, а о
стремлении способом фотографирования выделить те или иные существенные подробности,
открывая тем самым путь к «миниатюрному анализированию, высматриванию нежнейших,
сокровеннейших частиц, отчасти уже ускользающих от невооруженного взгляда...»4

В.В. Стасов первым в нашей стране выдвинул широкую программу создания и сохранения для
истории фотографических коллекций, особо отмечая при этом их научно-познавательную
ценность. Писатель Ф.М. Достоевский много размышлял о фотографии как средстве познания
человеческой натуры. Один из главных героев романа «Подросток» замечает, что
«фотографические снимки чрезвычайно редко бывают похожими, и это понятно: сам оригинал, то
есть каждый из нас, чрезвычайно редко бывает похож на себя. В редкие только мгновения
человеческое лицо выражает главную черту свою, свою самую характерную мысль». Далее
писатель конкретизирует эту достаточно общую формулировку, где делает уже более
определенные акценты: «Фотография... застает человека как есть, и весьма возможно, что
Наполеон, в иную минуту, вышел бы глупым, а Бисмарк — нежным». Это весьма меткое замечание
выпукло и образно характеризует одну из существенных особенностей процесса
фотодокументирования, которую необходимо принимать во внимание историку.

XX век ознаменовался массовым распространением фотографии. Постепенно она становилась

органической частью повседневной жизни людей. В советский период, начиная с 1920-х годов,
особое внимание уделяется использованию ФД в агитациоцно- пропагандистских и научных целях
со стороны ученых, политических и общественных деятелей, пропагандистских кадров. ФД
находят отражение в периодической печати, причем не только в центральных газетах и журналах,
но и в качестве наглядной агитации, в стенной печати различных организаций, учреждений и
предприятий. Публикация ФД в периодической печати предполагала органическое сочетание
помещенного в газете или журнале снимка и сопровождающего его в качестве обязательного
компонента должным образом атрибутированного пояснительного текста.

Многое в оценке ФД связывается с деятельностью фоторепортеров, участников событий. Не

меньшее значение представляет фотолюбительство. Практически каждая семья сегодня имеет
фотоальбомы, важные для воссоздания истории семей. Способности фотографии точно
воспроизводить и закреплять изображения предметов в том виде, каким они представляются
обычному зрению, а также выявлять мелкие детали и незначительные цветовые оттенки, которые
обычным зрением не воспринимаются, широко использовались в следственной и судебной
фотографии.

В работах, посвященных фотографии, авторы обращали внимание на особенности процесса

фотодокументирования истории информационными агентствами, редакциями газет и
журналов84"', на формирование уникальных архивных собраний ФД, подчеркивая их роль как
важнейшего средства массовой коммуникации и современной культуры. Все больше места
занимала проблема расширения использования фотографии как иллюстративного материала в
книжной продукции, как новой формы образного творчества и его связи с другими видами
изобразительных и других искусств. Такого рода материал, вмещающий в себя художественно-
эстетические и информационные подходы к анализу фотографии, дает возможность применить на
практике приемы искусствоведческой критики ФД с целью установления наиболее характерных
природных свойств фотографии как продукта науки и техники и особенностей воспроизведения и
восприятия отраженных в ней явлений и фактов действительности.

Вышеуказанные аспекты затрагиваются в сравнительно небольшой по объему литературе. Здесь

можно выделить несколько исследований, характеризующих фотографию как искусство, и
рассматривать самые различные ее виды и жанры (в первую очередь, документального
характера — репортажные снимки, портреты и др.) не только с художественно-эстетической точки
зрения, но и с познавательной стороны.

В этой связи первостепенное значение имеют работы, целью которых является исследование роли
языка, его семиотического осмысления, фактора времени как специфического элемента
представления о фотографии как произведении искусства и на содержание документа".
Самостоятельное значение имеют исследования философско-филологической направленности,
разрабатывающие методы истолкования фотографического текста с учетом особенностей языка
фотографии85.

Достаточно оригинальными и практически неиспользуемыми при анализе ФД являются приемы и

методы восприятия реального пространства в фотоизображении, идентифицируемом обычно с
реальным миром. Здесь историкам, изучающим непосредственно содержательную часть
фотоизображения, необходимо учитывать развитие и эволюцию традиционных форм
изобразительных искусств, позволяющих объективно и точно увидеть и оценить элементы
уникальности и неповторимости информации, заключенной в фотографиях.

Широкие возможности открывает изучение содержания фотоизображения одновременно в двух

качествах: документальном и художественном, ибо сугубо технические и эстетические их свойства
проявляются практически одновременно в процессе создания документов. Вместе с тем
проведение этой работы требует четкого разграничения внутри документальных и художественных
видов исходя из того, что указанные выше свойства выступают с различной степенью
интенсивности, а это накладывает определенный отпечаток на их оценку как исторических
источников86.

С этой точки зрения историку полезен опыт искусствоведов, накопленный по атрибуции

произведений изобразительного искусства, специалистов в области криминалистики и др87.

6 Вартанов Ан. Фотография: документ и образ. М., 1983; Богомолов Ю. Как работает время в
фотографии // Советское фото. 1979. № I.

Киноведение

Работы киноведческого профиля довольно значительны в количественном отношении. Многие из

них имеют непреходящий, постоянный и конкретный характер для определения значимости и
особенностей КД для исторического познания.

Поразительно, но факт, что уже на заре кинематографа был поставлен вопрос о его значении для
истории. В этом плане крайне интересными были труды Б. Матушевского, в 1896—1897 гг.
официального фотографа и кинооператора при дворе императора Николая II, в частности
опубликованная в 1898 г. в Париже его работа «Новый источник истории», в которой он обращался
к общественности с призывом создать хранилище исторических кинодокументов88. Автор
выражал уверенность в том, что кинематограф от создания сцен увеселительных или
фантастических будет переносить свою любознательность на документальную фиксацию явлений
общественной и национальной жизни и вместо простого препровождения времени «живая
фотография» станет способом изучения прошлого. Более того, считал Матушевский, по некоторым
важным областям она может натолкнуть на необходимость исторического исследования. Особое
значение он придавал в этом смысле возможности через объектив аппарата схватить то, что
заранее не предусмотрено и не организовано, проникнуть в то место, где еще только «зарождается
история». История остается там, в пленке, но только как бы уснувшей, чтобы пробудиться вновь и
зажить часами прошлой жизни. Можно лишь пожелать, отмечал Матушевский, чтобы другие
исторические документы содержали такую же степень очевидности".

В начале XX в. осмысление общественной и научной значимости кинематографа продолжалось89.

В 1920-е годы хроникально- документальный кинематограф занимал ведущее положение в
киноискусстве. Первые советские режиссеры-документалисты и киноведы всячески пытались
доказать преимущество неигрового кино перед игровым. Более того, художественные фильмы того
времени создавались «под документ», включая работы великого кинорежиссера С. Эйзенштейна
(«Броненосец «Потемкин»», «Октябрь»)90.

Примат кинохроники был обусловлен прежде всего ее сильным политическим воздействием на

массы, а также ролью в пропаганде первых революционных преобразований. Партийные
документы тех лет определяли кино как сугубо политическое явление. Нарком А.В. Луначарский
подчеркивал, что новое социалистическое государство должно придать социалистический дух
кинозрелищам, уделив особое внимание пропаганде кинохроники91.

Ответственный руководитель РОСТА П.М. Керженцев выделил одну из существенных

особенностей кинохроники — ее публицистичность. «Надо помнить, — писал он, — что
хроника — это, в сущности, киногазета, которая должна не только давать отклик на все
происходящее, но освещать его с определенной точки зрения»92. Эта мысль, показывающая
сходство кино с периодической печатью, постоянно подчеркивалась советскими источни-
коведами, а советские хроникально-документальные киноленты как наиболее достоверный,
неопровержимый источник способны дать наглядное представление о происходящих в стране
общественно- политических событиях.

Для кино, как и для фотографии, не менее и даже более важна его оценка как явления искусства.
Исходя из этого, историку нужно иметь представление об истории киноискусства; основных
тенденциях современного кинопроцесса; специфике выразительных средств, технических и
технологических аспектах производства фильмов или кинолетописей. Специалисту,
ориентированному на документальные ленты, необходимо четко представлять не только основные
вехи развития документального кино в самые различные исторические периоды, но и те
направления и школы, в рамках которых оно формировалось93. /

Уже в 1920-е годы выходили работы, в которых раскрывались истоки возникновения

кинематографа как явления науки и техники, культуры и просвещения, и ставился вопрос о
популяризации знаний посредством применения кинематографических средств. В это время
появились первые научные труды, освещающие деятельность первых дореволюционных
кинофирм и советских киноорганизаций, операторов кинохроники по созданию кинолент,
имеющих историческое значение. К этим вопросам относится данная в последующие годы оценка
кинохроники периода Гражданской войны и первых советских пятилеток, и роль монтажа при
интерпретации реальных событий и фактов, зафиксированных на кинопленке, использование
сведений, заключенных в киносъемках, в исторических исследованиях и учебном процессе и
создание необходимых условий для осуществления этой работы.
Есть немало работ и монографических исследований по истории изобретения кинематографа и
телевидения, значительно расширивших наши представления о
первооткрывателях — представителях различных стран Европы и Америки, значению этих средств
связи как коммуникативных систем, их специфики и перспективы развития, возможности
внедрения видеозаписи в практику кинематографии и телевидения. Бесспорный интерес
представляют аналитические соображения историков, киноведов и других специалистов о
достижениях отечественного кинематографа, о творчестве видных советских
кинодокументалистов Дзиги Вертова, Э. Шуб, А. Медведкина и др., оценке их фильмов,
сыгравших определенную роль в становлении советского неигрового кино как искусства, в
выявлении образного языка документальных фильмов, авторском видении действительности,
попавшей в поле зрения объектива, технических средствах в этом процессе.

Отличительной чертой советского кино было не только идеологическое воздействие кинохроники

на зрителя, но и совершенствование этой составляющей кинопроизводства. Особое внимание
уделялось умению кинохроникера «находить среди огромного количества событий, фактов, лиц
такие, которые были бы типическими», что, в соответствии с принципами социалистического
реализма, вернее было бы трактовать как нахождение такого «нового», которое следует
рассматривать как «типическое».

Важное место занимала кинопропаганда посредством использования хроники в период Великой

Отечественной войны. Уже в годы войны на основе этих съемок стала последовательно
формироваться кинолетопись военных событий. Позднее был предпринят анализ фильмов военной
тематики, внесших определенный вклад в победу на фронтах Великой Отечественной войны, а в
1970-е годы на их основе был создан многосерийный советско- американский фильм «Великая
Отечественная война» (в американском прокате «Неизвестная война»).

В монографических исследованиях предпринимались попытки всестороннего исследования кино

как феномена общественной жизни и определения его места в культуре. Причем в большинстве
случаев исследователи привлекали для этой цели огромный фактический материал,
свидетельствующий о практике игрового, документального и научного кино на протяжении всей
истории XX в. На основе архивных документов было создано в эти годы несколько крупных
телепередач и фильмов, повествующих о революции, истории становления и развития советского
государства94.

Радио и телевидение

По мере радиофикации страны, начавшейся в советское время, все большее значение и

популярность приобретала «говорящая газета» — радио. Оно оперативно информировало о
наиболее насущных проблемах советского общества, но в действительности эта информация
имела весьма ограниченный характер и отличалась крайней односторонностью в освещении
происходящих событий.

В работах о роли радио как средства массовой информации основной акцент делался на анализе
отдельных аспектов истории звукозаписи, деятельности радиовещания. Подчеркивая его
особенности, авторы сосредоточивали свое внимание на том, как они проявляются в современных
условиях при создании радио- и телепередач, выборе личности для участия в различного рода
дискуссиях на актуальную тему, определении роли комментатора п|Ьи освещении политических
событий и фактов. Обращает на себя внимание большое количество, изданных в советское время
учебных пособий, диссертационных исследований, научно-популярных изданий, касающихся
оценки радио и телевидения в политико- воспитательной работе, их места в системе
коммуникативных средств. Подавляющая часть этих работ носила тенденциозный характер и не
содержала глубокого анализа проблемы, которая может быть объективно исследована с учетом
изменений в общественном сознании, происходящих сегодня. Это можно проследить по
многочисленным откликам радиослушателей и телезрителей, публикуемым в периодической
печати, и опросам общественного мнения.

Историку, который обращает внимание на звуковой ряд, сопровождающий события XX в.,

приходится иметь дело с самыми разнообразными по жанру и назначению звукозаписями,
созданными на неоднотипных носителях информации. Многообразие задач радиовещания и
телевидения, широкое использование в своих программах архивных ФоД приводит к
необходимости специального рассмотрения работ, касающихся проблем звукозаписи и
радиовещания на разных этапах отечественной истории, эволюции советской радио- и
тележурналистики, их места в средствах массовой информации и пропаганды, журналистике и
др.95

Особое значение имеет анализ в литературе основных жанров радио- и тележурналистики

(информационные, публицистические, документально-художественные и др.).
Дифференцированный подход здесь вполне закономерен, ибо позволяет выработать общие и
специфические приемы и методы всестороннего анализа различных разновидностей передач и их
эффективного использования в научных и других исследованиях96.

Историки и КФФД

Вместе с тем нельзя не отметить вялое продвижение историков к огромному массиву

аудиовизуальных документов, отложившихся в государственных и ведомственных архивах, а также
в личных фондах и коллекциях. Это объясняется рядом причин, основные из которых сводятся к
следующим. КФФД не обладали такими доступными, лежащими на поверхности
фактологическими и информационными свойствами, как, например, письменные источники. Они
требовали специальной технической и технологической подготовки при работе с ними. Имело
место пренебрежительное отношение к ним как иллюстративному материалу, не обязательному
для «высоких» научных трудов. Необходимо отметить и низкий уровень материально-
технического оснащения учреждений, создающих и хранящих КФФД.

В дальнейшем картина их изучения становилась более пестрой. В определенной мере это было
связано с тем, что цели авторов, относящихся к самым различным учреждениям и организациям
(это работники архивных учреждений, научные работники, преподаватели вузов и школ, деятели
искусства и т. п.) были различными97.

В целом же их исследование шло бессистемно, непоследовательно, затрагивая лишь отдельные

аспекты проблемы, разрабатываемой, в основном, на материале КД периода Октябрьской
революции и Великой Отечественной войны.

Важное значение для популяризации КФФД имели высказывания и суждения видных

отечественных ученых Б.Д. Грекова, ИД. Ко- вальченко, Ю.А. Полякова, С.О. Шмидта, В.Л.
Янина98. На значение кино для российских историков указывал французский ученый М. Ферро99.
Однако в учебниках по источниковедению использованию КФФД в исторических исследованиях
так и не отводилось места.

Архивоведение КФФД

Первые попытки создания коллекций и архивов КФФД относятся ко второй половине XIX в.,
однако целенаправленная деятельность в этой области в нашей стране началась во второй
половине 20-х —начале 30-х годов XX в. с создания специализированных архивов (ЦГАКФД
СССР, ЦГАЗ СССР). Это способствовало активизации работы по ознакомлению исследователей с
составом и содержанием хранящихся в них документов.
В последующие годы это важнейшее направление деятельности архивов носило эпизодический
характер, хотя еще в начале 30-х годов перед архивистами встала проблема разработки форм и
методов научного использования КФФД, сосредоточенных в архивах, музеях, вузах, общественных
организациях и других учреждениях и в личных фондах. Лишь позднее эта работа приобрела
более целеустремленный характер, что позволило значительно расширить сферу их применения в
работе средств массовой информации и пропаганды, музеев, в судебной практике, искусстве и
архитектуре и в научных исследованиях.

С целью активизации систематического пополнения архивов документами авторы поднимали

вопрос о необходимости преемственности работы ведомственных и государственных архивов с
учреждениями, организациями, предприятиями — источниками комплектования архивов КФФД и
др. В поле зрения архивистов попали вопросы экспертизы ценности документов и отбора их на
государственное хранение, в том числе созданных на новых носителях информации, проблемы
обеспечения их сохранности.

Архивоведение позволяет по-иному, значительно шире и глубже взглянуть на проблему КФФД как
исторического источника. Тесное сближение интересов историка, занимающегося их изучением, и
архивиста вполне закономерно и во многом обусловлено общностью научных взглядов на эти
документы как на исторический источник, с одной стороны, и памятник истории и культуры — с
другой, а также прагматическим подходом к сохранению как можно большего количества
документов, представляющих историческую, научную и социально-культурную ценность.

Информационно-справочные издания

225

Переход к массовому использованию КФФД предусматривает создание системы информационно-

справочных изданий, обес-

15 - 4423

печивающих исследователей различного рода информацией о составе и содержании архивов

КФФД по определенной теме, библиографического и фильмографического сарактера.

Анализ информационно-справочных зданий свидетельствует о том, что литература такого рода

выходка нерегулярно, бессистемно, многие справочники, получившие признание в 1920-е годы,
впоследствии не нашли дальнейшего распространения. В целом, известные нам публикации не
дают достаточно полного представления о созданных в различные годы КФ£Д. Практически
отсутствуют тематические обзоры. Информационно-справочные издания значительно лучше
разработаны применительно к кино.

Уже в 1920-е и начале 30-х годов распространение получили справочники самого широкого
профиля и назначения100. В них раскрывалась общая картина развития кинематографии, фотодела
и радио, причем особое внимание акцентировалось на статистических данных кинопроизводства,
сообщались важные сведения о деятельности радиовещания, кино- и фотозаконодательстве,
основах авторского права. Немалое место в изданиях этого типа занимала характеристика
деятельности кинофотопредприятий с указанием различных данных о произведенных ими
фильмах и фотографиях, работа кинопроката. Специальные разделы в некоторых из этих изданий
были отведены анализу зарубеж^й киноиндустрии и работе издательств по подготовке литературы
по проблемам кино и фотографии. Важно подчеркнуть, что эти издания затрагивали по сути дела
весьма широкий спектр вопросов, имеющих не только познавательную, но и просветительскую
направленность. В эти же годы широко практиковалось использовагие периодических и других
изданий для информирования читателей о вышедших на экран кинолентах и киноведческой и
фотографи^ской литературе, а также по вопросам радио и телевидения. В дальнейшем эта работа
была в значительной мере свернута. ;

Некоторое оживление в выпуске справочно-информациотшх изданий наблюдалось в 1960—80-е

годы. Наряду с рядом удачных справочников, в которых в концентрированной форме
предпринималась попытка расширить представление об истории становления и развития
фотографии, кинематографа, радио и телевидения, архивных ФД, кинопродукции, вышедшей на
экран за годы советской власти, ее авторах, появились аннотированные каталоги. Их ценность
состоит в том, что в них на довольно широкой документальной основе с научных позиций были
прокомментированы фильмы и киножурналы различных периодов истории советского
общества101. Событием в научной и творческой жизни явилась подготовка двух изданий
энциклопедических кинословарей102. Информация, заложенная в них, практически универсальна,
и позволяет составить достаточно цельное представление не только о кинолентах различных школ
и направлений, но и об авторах (киноорганизациях, сценаристах, режиссерах, операторах и др.).

Определенное значение для специалистов имеет такой тип информационно-справочных изданий

как фильмографические описания работ деятелей документального кино, сыгравших
существенную роль в становлении и развитии киноискусства103'1. В них, как правило, содержатся
необходимые для ориентации, особенно на начальном этапе исследований,сведения о времени
производства кинопроизведения, его объеме и метраже, учреждении- создателе и др.

Одним из важнейших архивных справочников, к которому постоянно обращаются специалисты,

является путеводитель по архиву. Однако, применительно к КФФД, они получили пока
недостаточно большое развитие. Это объясняется, в основном, методическими трудностями их
составления, вызванными пестротой и разнообразием заключенной в этих документах
информации. Среди путеводителей, вышедших в свет в последние 20—30 лет, следует назвать
очерк-путеводитель о КФФД, хранящихся в РГАКФД104

Значение других источников и литературы для исследования КФФД

Для целенаправленной источниковедческой работы важное значение имеет не только наличие

сохранившихся в оригиналах и в полном объеме КФФД, но комплекса текстовой сопроводительной
документации, непосредственно относящейся к истории создания и содержанию вполне
определенного произведения киноискусства, радиовещания и телевидения. Одним из таких
важнейших исторических источников является мемуарная литература. Основная ее часть
принадлежит режиссерам, кинооператорам, фоторепортерам — участникам съемок исторических
событий и другим творческим работникам.

Познавательную ценность в процессе проведения источниковедческой критики КФФД имеют

обобщающие работы по истории науки и техники, в которых освещаются вопросы истории
изобретения фотографии, звукозаписи, кинематографа, радио и телевидения и других средств
связи и массовой информации, классификации памятников науки и техники и др.

Вопрос об общих и специфических чертах КФФД

Следует заметить, что изучение КФФД предполагает четкое представление об их особенностях как
исторических источников, которое остается наиболее дискуссионным. Одни исследователи
неправомерно абсолютизируют специфику этих документов, в то время как другие их явно
недооценивают. Многие Исследователи не учитывают изменений, которые в последние годы
происхс т в творческой лаборатории историка.

В этой связи наиболее продуктивным шагом в дальнейше зу- чении КФФД является выявление
общих черт, характерных для них И письменных источников: с одной стороны, КФФД как
комплекса изобразительных, аудиовизуальных документов, с другой — сугубо специфических,
касающихся отдельно кино-, фото-, фонодокументов как самостоятельных групп исторических
источников.

Как и многие письменные источники, КФФД являются политически направленными,

отражающими присущие данному обществу политические воззрения и способы интерпретации
событий.

Как в других источниках, исторические свидетельства, в них содержащиеся, многозначны и

амбивалентны и проявляются в сочетании объективного и субъективного отражения
действительности. Имеется в виду, что они призваны не только документально отобразить реально
происходящие события, явления или факты, но и использовать имманентно присущие им свойства,
приемы воздействия на зрителя или слушателя.

Рассмотрение кино-, фото- и, в определенной степени, фонодокументов как исторически

сложившегося еще в середине 1920-х годов единого комплекса документов в принципе никто из
специалистов не оспаривает. Близость этих документов, каждый из которых несомненно является
самостоятельным видом исторических источников, объясняется наличием сходных черт и
особенностей в технике и технологии создания аудиовизуальных средств. Их возникновение как
продукта науки и техники было связано с открытиями в химии, оптике, механике, акустике и др.
Наиболее распространенным материалом для изготовления КФФД до недавнего времени служила
пленка — светочувствительная, магнитная и др. В последние годы находят применение
фотографические оптико- цифровые устройства и другие способы фиксации (кодирования)
информации, организуется их хранение и использование.

Существенное значение имеет то, что КФФД располагают достаточно высокими информативными
свойствами, где информация передается посредством изображений и звуков. Это позволяет им
точно и достаточно полно передавать и воспроизводить изобразительную, звуковую и
аудиовизуальную сторону исторических событий. Важно иметь в виду также и эмоциональную
насыщенность того, что мы видим на экране или воспринимаем в звуке. Еще следует подчеркнуть
отличие аудиовизуального документа, которое состоит в том, что событие фиксируется именно в
тот момент, когда оно совершается. Именно благодаря этому оригинальному свойству появляется
возможность посредством заключенной в них информации восстановить колорит эпохи, вид
городов, облик, настроения и жесты людей, их голос, интонации, мимику и т. д.

Технический прогресс привел к тому, что КФФД, будучи памятником истории и культуры, стали
выступать в качестве массовых источников, с широким охватом событий, явлений и фактов
действительности, которые до их появления вообще не поддавались адекватному
воспроизведению. Кроме того, являясь одним из средств массовой коммуникации, они обладают
уникальной способностью оперативно сообщать информацию о наиболее зло

бодневных текущих событиях, выступая тем самым выразителем интересов определенных

политических и общественных сил и течений. В этой связи крайне важно подчеркнуть особую
роль создателя аудиовизуального документа, его многоликость. Это выражается в том, что
исследователю недостаточно судить об авторе как творце, художнике только на основе отснятых
или записанных им событий. Автор сам выступает на всех этапах их создания как продукт
определенной эстетической и технической среды.

Таким образом, очевидно, что присущие только КФФД специфические черты позволяют получить
разнообразную по характеру, содержанию и форме с вполне определенной эмоциональной
окраской информацию об историческом прошлом. Все это ставит КФФД в один ряд с другими
историческими источниками.
Выявление этих особенностей, характерных для кино, фото- и фонодокументов, имеет
принципиальное значение для понимания сущности этих документов как трех самостоятельных
видов источников. Не случайно этот вопрос занимает одно из центральных мест в рассмотрении
теоретико-методологических основ источниковедения КФФД. Безобидное, на первый взгляд,
явление разного толкования понятий кино-, фото-, фонодокумента не учитывает способов
кодирования информации. Вполне очевидна генетическая видовая общность и взаимосвязь
фотографии и кино. Можно говорить о том, что процесс фиксации изображения в кинематографе
идентичен фотографии. Кроме того, для кинодокументов характерна способность фиксировать
отдельные черты происходивших событий и явлений, которые не всегда могут быть
предварительно угаданы или запланированы автором, но обнаруживаются только на основе
последующего анализа изображений. Общие генетические черты, свойственные кино и
фотодокументам, тем не менее отличаются друг от друга, а это очень важно при обращении
историка к ним как источнику.

Специфика ФД как исторического источника

Фотодокумент фиксирует лишь одно мгновенье снимаемого объекта, нередко регистрируя

мельчайшие детали происходящего процесса, и поэтому может быть в какой-то мере приравнен к
одному кинокадру (точнее, кадрику). Основываясь на данном исходном моменте,
характеризующем сугубо техническую особенность ФД как одного из средств запечатления
действительности

посредством фототехники, попытаемся сформулировать наиболее важные их специфические

черты:

способность мгновенно запечатлеть на пленочном или другом носителе информации некоторые

факты реальной действительности (что очень важно, учитывая преходящий характер жизненных
явлений). Отдельный фотокадр в этом случае выступает как техническая репродукция
действительности;

способность «остановить мгновенье» в ФД в определенной мере ограничивает возможности

познания того, что оставлено за пределами фотокадра. Вместе с тем это свойство вызывает
потребность серьезного, глубокого размышления над этим явлением;

наличие вполне определенных границ фотокадра, основные компоненты которого находятся в

пределах изображенного ФД. Это особенно надо учитывать при анализе содержания ФД;

фотогеничность, характерная для ФД, позволяет запечатлеть одно мгновение события, явления или
факта с присущим им ритмом, реальным движением, пульсом реальной жизни, что производит
«впечатления схваченного на лету»;

возможность посредством информации, заключенной в фотодокументе, не только образно

представить событие, но и его осмыслить с учетом своеобразия передачи движения в фотографии,
ее композиционной, пространственно-временной целостности, использования различных приемов
съемки;

разнообразие информации, заключенной в фотодокументе, создает возможность интегрированного

представления о действительности, причем этот процесс осуществляется в наиболее активной для
восприятия форме;

широкая доступность ФД при изготовлении и использовании;

возможность использования различных технических средств, способствующих искажению
содержания фотоизображения и приводящих в результате к фальсификации событий или фактов,
отраженных в ФД (ретушь, фотомонтаж, инсценировка и др.);

взаимосвязь эстетической и познавательной ценности ФД, проявляющаяся в возможности

фотографического изображения запечатлевать такие картины действительности, которые имеют
изначально присущую им эстетическую ценность.

Сформулированные выше специфические черты ФД как исторических источников должны стать

отправным моментом при интерпретации существа этих документов. Данная мотивация
определяет подход к ФД как одному из изобразительных документов, фиксирующих посредством
фотографической техники события, явления и факты реальной действительности в виде отдельных
или серии изображений, фотоочерков, связанных определенными признаками (хронологическими,
тематическими, авторскими и др.).

Особенности КД как исторического источника

При трактовке кинодокументов используются практически как тождественные несколько

различных по своему характеру и назначению понятий, каждое из которых имеет вполне
определенную смысловую направленность. При этом не принимаются во внимание важные
особенности КД, связанные с их происхождением, техническими свойствами и возможностями их
дальнейшего использования в исторических исследованиях. Так, при определении КД
принципиально важно учитывать, что они подразделяются на документы периода немого и
звукового кино. Звуковое кино, объединив изображение и звук, стало фактически первым
техническим средством распространения аудиовизуальной информации. Использование на
телевидении в конца 1950-х годов видеомагнитофонной ленты дало толчок широкому
распространению аудиовизуальных документов в виде видеофонограмм.

По сравнению с фотодокументами КД более сложный, точнее, комплексный исторический

источник как в отношении специфики вообще, так и в отношении структуры в частности. КД
способны отразить событие не только наглядно и образно (как и фотография и другие
изобразительные источники), но и в движении, близком к естественному, происходящему в
реальной жизни, что является спецификой только кино.

Определяя кино вообще как кинематографическое явление, ставящее перед собой задачу передать
реальные сведения в строго определенной последовательности кинокадров и эпизодов,/Важно
четко сформулировать наиболее характерные для КД/ерты, которые основаны на данном
фундаментальном, наиболее существенном их свойстве — динамике. Именно это свойство
позволяет рассматривать КД в качестве оригинальных исторических источников и, в значительной
части, произведений искусства.

КД, представляющие неигровое кино, непосредственно отражают события реальной жизни,

причем в этом случае довольно часто можно говорить о бесстрастной регистрации отдельных
фактов, имеющих историческую и социально-культурную значимость. В объектив кинокамеры
фактически попадает жизнь в ее наименее контролируемых и наиболее неосознанных моментах,
доступных только глазу камеры.

Изучение содержательной стороны КД предполагает четкое представление об их структуре. КД в

этом отношении представляют собой непростую достаточно оригинальную композицию
(своеобразную «пирамиду»), включающую в себя взаимосвязанные элементы: последовательность
эпизодов или сюжетов, состоящих в свою очередь из кинематографических планов (монтажных
кадров) и отдельных кинокадров. Кинематографические планы и кинокадры органически связаны
между собой. В отличие от фотокадров кинокадры никогда не появляются изолированно. Ни один
план практически немыслим без кинокадров. Отдельные же кинокадры могут существовать
независимо от плана, являясь по аналогии с фотодокументами самостоятельным объектом для
изучения.

При съемке окружающей действительности кинематографисту предоставляется возможность

использовать (в отличие, например, от фотографии) значительно более широкий и, в известной
мере, более разнообразный спектр выразительных средств. Это позволяет говорить о том, что кино
в большей мере, чем другие изобразительные и аудиовизуальные документы, предназначено для
более глубокого изучения исторических событий, явлений и фактов. Анализ этого процесса
органически связан с наличием у КД таких уникальных, сугубо специфических элементов как
монтаж и звуковое оформление.

Роль монтажа как творческого процесса очевидна. Он обычно состоит из нескольких этапов:
выбора (в соответствии с заданием киноучреждения или авторским замыслом) объектов, точек,
ракурсов съемки, просмотра отснятого материала на экране с целью отбора необходимых для
фильма кинокадров; композиционного оформления отобранных кадров и планов. Таким образом,
монтаж является главным атрибутом кино и служит преимущественно для установления
осмысленной последовательности кадров. С появлением звукового кино органическим элементом
кинопроизведений становится фонограмма, значительно расширившая информационной
потенциал КД, придав ему аудиовизуальный характер.

Немаловажное значение для характеристики КД как исторических источников имеют технические

приемы, используемые только в процессе кинодокументирования (наплыв, ускоренное или
замедленное движение пленки на экране, способы освещения, некоторые специальные эффекты).
Эти приемы не являются в принципе определяющими при анализе особенностей КД. Однако их
недооценка ведет порой к утрате свойств КД, которые непосредственно связаны с природной
сущностью кинематографа и придают им наряду с другими чертами ярко выраженный
синтетический характер.

Посредством кинодокументирования, одного из немногих, а может быть единственного

технического средства фиксации и отражения действительности, возможно увидеть движения
людей и других реальных объектов, не воспринимаемых и не воспроизводимых в обычных,
нормальных условиях (мимика человеческого лица, жеста, медленный рост растений и др.).

Отмечая, в целом, неисчерпаемые информационные возможности КД, следует обратить внимание

на тот факт, что, по сравнению с ФД, в них имеется значительно больше содержательных
элементов, что позволяет им служить уникальным источником сведений для различных областей
знаний.

Исходя из вышесказанного и принимая во внимание специфические черты КД как исторических

источников, под кинодокументом следует понимать изобразительное (немое кино) и
аудиовизуальный (звуковое кино, видеозвукозапись) документ, фиксирующий посредством
кинематографической и телевизионной техники события, явления и факты реальной
действительности в виде последовательных их изображений, а также звуковую информацию о тех
же событиях, явлениях и фактах в виде речи, музыки, шумов.

Фонодокументы как исторический источник

Рассмотрение специфических черт ФоД также требует четкой трактовки этого понятия. Анализ
показывает, что термин «фоно- документ» практически отождествляется по смыслу с понятием
«звукозапись». Строго разграничивая эти понятия, мы рассматриваем звукозапись, прежде всего,
как процесс документирования явлений и объектов посредством определенной системы записи и
воспроизведения звуковой информации. Из этого вытекает, что звукозапись трактуется в двух
органически связанных качествах: как процесс и как его результат. Термин же «фонодоку- мент»
по своей природе однозначен, он используется для обозначения звукового документа, полученного
посредством какой-либо системы записи звуковой информации. ФоД в отличие от кино- и
фотодокументов, которые предоставляют в распоряжение исследователей наглядные, зримые
образы, воздействуют на сферу воображения и способность человеческого мозга мысленно
воссоздавать зрительные образы действительности. Передача содержащейся в ФоД информации
осуществляется исключительно в звуковой форме. Сочетание в ФоД трех основных
компонентов — речи, музыки, шумов — и четвертого, обеспечивающего паузу в контексте
определенной акустической обстановки, предоставляет исследователю разнообразную по
характеру и содержанию информацию. В этом состоит основная ценность ФоД как исторических
источников.

Выделяя речь в качестве главного, наиболее существенного компонента ФоД, следует отметить не
только ее значение для определения смыслового содержания документа, но и ее выразительные и
информационные черты. Вместе в тем нельзя недооценивать художественную и эстетическую
значимость музыкального компонента, получившего в последние годы дальнейшее развитие в
связи с интенсивностью музыкальной диффузии в обществе, а также шумов (прежде всего
событийного и фонового характера), имеющих место на торжественных и других мероприятиях, в
производственных процессах и др.

Уже в мифологии находим упоминание о том, что слово написанное и слово звучащее
неравнозначны, ибо важно не только то, что сказано, но и как сказано. Именно этот тезис,
характеризующий звукозапись как документ, обладающий не меньшей силой эмоционального и
ассоциативного воздействия, чем кино-, фотодокументы, является отправным при выделении
наиболее существенных специфических признаков звуковых документов как исторических
источников.

Первая группа этих признаков непосредственно связана с особенностями систем записи звуковой
информации (механической, оптико-фотографической и магнитной), обладающих способностью,
особенно последние, закрепить на материальном носителе информации многозвучие реальной
жизни. Необходимо также учитывать различную степень емкости информации, обусловленной
особенностями носителя информации. Здесь взаимосвязь между носителем и информативностью
документов вполне очевидна.

Вторая группа определяется особенностями процесса фонодо- кументирования, а также

техническими и художественными качествами записи звуковой информации. При характеристике
признаков данной группы необходимо иметь в виду, что для ФоД характерно восприятие как
прямой информации, идущей непосредственно от объекта записи, так и отраженной. Соотношение
прямой и отраженной информации, фиксируемой в ФоД, постоянно изменяется, что связано с
акустической обстановкой. Исходя из этого, можно говорить в более широком плане о понятии
акустической атмосферы, предопределяющей во многом информативность, смысловую и
эмоциональную глубину, художественно-выразительные качества, характер и значимость
фонодокументов.

Самостоятельной следует назвать группу признаков, дающих возможность установить степень

важности интонации в регистре записанной на пленку речи (голосовые данные говорящего,
дикция, тембр голоса и др.). Как известно, интонация раскрывает смысл содержательной стороны
речи, делает ее убедительной, многозначной и доступной. Изучение этих признаков при работе с
ФоД носит многоаспектный характер. С внешней точки зрения исследователь четко определяет
эмоциональный уровень интонации (живая, приподнятая и т. д.). С другой стороны, перед
исследователем открывается внутренний мир говорящего, выражающийся в его психологическом и
эмоциональном настрое, темпе речи, движении высоты и силы голоса и др., в контексте с
коммуникатором. Принимая во внимание эти факторы, следует учитывать существенное различие
в восприятии звуковой речевой информации в реальной жизни и посредством прослушивания
фонограммы.

Следующая группа признаков характеризует назначение и особенности монтажа при подготовке

радиопередач и других видов ФоД. Как и в работе с КД, монтажное мышление с различной
степенью интенсивности и творческого проявления присуще радиожурналистике, начиная с
организации передач до их завершения. В процессе прослушивания материала осуществляется
осмысленный отбор наиболее важных по смыслу и ярких в эмоциональном отношении
документов. Отображенный массив составляет ядро будущей передачи. Авторское вмешательство
в интерпретацию материала очевидно и выражается в некотором, а иногда существенном,
изменении порядка мыслей или порядка слов, в редактировании и правке письменного текста,
определении меры гармонии шумов, музыки, речи в окончательной структуре произведения.

Все названные выше основные признаки ФоД как исторических источников взаимосвязаны и
позволяют в совокупности выявить и оценить степень соответствия действительности ее
отражению в звуковой форме.

Принимая их за основу, можно сформулировать общее представление о понятии ФоД как

документе, содержащем звуковую информацию о событиях, явлениях и фактах реальной
действительности, полученную в результате механической, фотографической или магнитной
систем звукозаписи.

КФФД как гиперсистема

Эти и другие представления в единстве формы и содержания источников делают необходимым

высказать некоторые соображения относительно рассмотрения КФФД в качестве современной
документальной системы с учетом структурных, видовых и семантических свойств, характерных
для КФФД в целом как гиперсистемы и каждого из этих видов документации в отдельности.

Исходя из изучения современных документальных систем, создаваемых в сфере управления,

научно-технического документирования, высшего образования и др., предполагается в качестве
основных критериев для отнесения КФФД к самостоятельной системе считать достаточно
устойчивую форму этих документов (это особенно характерно для законченных производством
произведений), наличие в их структуре постоянных атрибутов — определенного формуляра с
соответствующим набором реквизитов, видовое и жанровое разнообразие документов и
возможность систематизации их по происхождению.

КФФД как гиперсистема вмещает в себя по сути дела несколько крупных массивов документации:
с одной стороны, изобразительную, звуковую и аудиовизуальную, с другой — целый комплекс
письменных документов, имеющих к созданию, содержанию и техническим аспектам первой
группы документации непосредственное отношение.

Эта документальная система, способная выступать в качестве исторического источника,

произведения искусства, юридического доказательства или свидетельства, обладает широким
спектром политических, социальных и других функций, что находит свое подтверждение в
использовании информации, заключенной в КФФД, в сфере массовой коммуникации, управления,
производства, научно-прикладных исследований, преподавания, криминалистике и др.
В отличие от таких унифицированных систем, как управленческая документация, КФФД и
текстовая сопроводительная документация к ним не подлежат строгой регламентации, что
открывает определенный простор для произвольного оформления документов. Будучи в основе
своей документацией творческого характера, КФФД создаются учреждениями, организациями
различного профиля и подчиненности и отдельными лицами. Они содержат в своем оформлении
самый разнообразный по характеру и информационной насыщенности набор реквизитов
(например, в титрах для кинодокументов и надписях для фотодокументов): обозначение авторства,
даты и места создания документа; его название и краткое описание; характеристику носителя
информации, время и место изготовления, технические и другие параметры, расположенные
произвольно, согласно принятой в каждом учреждении или организации форме документа.

Вместе с тем трактовка КФФД как гиперсистемы с указанными выше особенностями вовсе не
исключает, а, напротив, предполагает выделение внутри нее трех вполне самостоятельных
документальных систем — соответственно кино-, фото-, фонодокумен- тации, каждая из которых
характеризуется сложившимися формами, видовыми, жанровыми и другими признаками.

Проблемы классификации КФФД

Генетическое сходство и различие данных систем, специфика их построений, многообразие форм

проявлений требуют рассмотрения их с источниковедческих позиций. Отправным моментов в
дальнейшем изучении этих систем в данном аспекте может служить всесторонняя классификация
кино-, фото-, фонодокумента- ции в целях унификации и стандартизации всей совокупности
документов, входящих в состав указанных систем.

Наиболее крупным классификационным понятием применительно к КФФД выступает такая

весьма распространенная категория как тип исторического источника.

Основным критерием для определения типологии К . . служит способ кодирования информации,

принципы их хранения и специфические черты КФФД как исторических источников. Исходя из
этого, КД необходимо отнести к изобразительным (немое кино) и аудиовизуальным (звуковое
кино), ФД — к изобразительным и ФоД — к звуковым источникам. Таким образом, мы
располагаем тремя типами исторических источников, отличающихся различием формы и
содержания в отображении действительности, что влияет на определение ценности этих
источников, методики их источниковедческого анализа.

Вторая классификационная единица может быть представлена в виде рода КФФД. Родовые
отличия КФФД выражаются в четком их разграничении на документальные, научные, игровые
(художественные) и др. Деление КФФД на роды вытекает из объективных, присущих именно этим
источникам особенностей, связанных с процессом кинофотофонодокументирования и
сложившейся практики создания этих документов посредством съемки или записи реальных
событий действительности (документальные), популяризации научных и научно-технических
достижений (научные) и использования актерской игры и соответствующих художественных
средств выражения (игровые и художественные КФФД).

Следующей классификационной единицей, предполагающей деление КФФД по назначению с

учетом формы организации снятого или записанного материала можно считать группировку этих
источников на три больших вида: официальные, творческие и личного происхождения. Первый
вид КФФД представлен официальной документацией и включает в себя кинотелехронику и
специальные кинотелевыпуски (кинодокументы), событийные съемки (фотодокументы),
информационное радиовещание (фонодокумен- ты). Особую категорию КФФД составляют
кинопублицистика в виде фильмов, отдельных кинотелесюжетов (кинодокументы) или целых
собраний, фотоочерки, портреты, пейзажи (фотодокументы) и радиопередачи (фонодокументы). К
третьему виду относятся все КФФД, созданные или собранные кинофотолюбителями,
коллекционерами, филофонистами и др.

Видовой признак КФФД является по сути дела отправным для дальнейшей их классификации.
Виды КФФД, сложившиеся в кинематографе, фотографии, радиовещании и телевидении,
подразделяются также и на несколько разновидностей, представление о которых необходимо для
источниковедческой критики. Для определения основных разновидностей КФФД целесообразно
использовать их группировку по генетическому, тематическому, структурно-типизационному и
другим признакам.

Генетический подход к классификации КФФД позволяет четко разграничить все создаваемые

документы по хронологии, объекту и месту съемки или записи, авторству, исполнителям и др.

Вполне объясним тематический подход, дающий возможность получить достаточно полное

представление о составе и содержании выделенных для исследования КФФД.

Важнейшая роль в источниковедческой практике отводится и другим сугубо формальным

признакам, на основании которых

КФФД разграничиваются по носителям информации (кинофотопленка, стекло, бумага, видеолента

и др.), их размеру, цветности и др. Знание технических, изобразительных и звуковых
характеристик физико-химического состояния, технологии создания КФФД значительно углубляет
наше представление о внешних свойствах этих Исторических источников.

Данная классификационная схема вовсе не исчерпывает все известные типы, роды, виды и
разновидности КФФД. Ее основу составляют наиболее характерные категории КФФД, с помощью
которых возможно осуществить исторические исследования с использованием этих источников с
целью раскрытия познавательных, эстетических и информационных возможностей КФФД.

Приемы критического анализа КФФД

Вполне очевидна многогранность критического анализа, предполагающего соблюдение этапности

в работе с КФФД (от их выявления в архивных и личных фондах, музеях, библиотеках и других
хранилищах до разработки методики их публикаций в исторической литературе) и решение целого
ряда задач, необходимых для всестороннего и плодотворного осуществления критики КФФД как
источника.

Первоочередным и наиболее трудоемким этапом в изучении КФФД как исторических источников

является выявление всех сохранившихся изобразительных, звуковых и аудиовизуальных
документов по теме исследования и письменной документации, имеющей непосредственное
отношение к происхождению, содержанию и внешним особенностям КФФД. На данном этапе
первостепенное значение имеет накопление знаний об исторической обстановке, создание
исторического контекста.

Имея в своем распоряжении определенный массив КФФД, следует проводить целенаправленную

работу по отбору части этих источников непосредственно для их использования в исследовании.
Этой работе посвящен ее второй этап. В качестве критериев отбора источников выступают самые
различные оценочные факторы: значимость запечатленных в КФФД событий или фактов, степень
атрибутивности этих документов, их технического состояния, наличие и качество текстовой
сопроводительной документации, повторяемость информации в документах и др. Не всякий КФФД
содержит важные исторические сведения. Особенностью кинофотоизображения и звукозаписи, как
известно, являются до

вольно узкие рамки раскрытия событий или фактов. Однако даже самые локальные, отрывочные
сведения, зафиксированные в КФФД, помимо явной ценности для истории и искусства, могут дать
исследователям неожиданные и порой значительные результаты, создать определенные
ассоциации с ранее прочитанными или увиденными, или услышанными небезынтересными для
исследователя сведениями.

На третьем этапе крайне важно обдуманно и обоснованно провести научную систематизацию

КФФД. Исходя из предварительных результатов группировки КФФД следует распределить все
отобранные для анализа документы по нескольким крупным темам, в рамках которых и будет
проводиться дальнейшая работа по их источниковедческому анализу. Полезность и нужность этой
работы очевидна: она дает возможность поставить вопрос о полноте сведений, которыми
располагают КФФД, необходимости привлечения других источников.

Критика КФФД, проводимая на последнем этапе, занимает особое место в их оценке. Именно на
этом этапе подвергаются синтезу все без исключения стороны этих документов совместно с
текстовой сопроводительной документацией. Исследователь обязан в целях достижения
плодотворности изучения этих процессов выстроить продуманную логическую цепь
взаимосвязанных операций изучения КФФД. Вполне естественно, избранная методика не может
быть универсальной и каждый раз она будет видоизменяться, уточняться с учетом специально
исследуемого тематического комплекса, его объема и назначения.

Своего рода приоритет при изучении КФФД имеет авторский аспект, который в отличие от других
типов и видов источников трактуется весьма широко. Исследования КФФД целесообразно
начинать с изучения деятельности учреждения или лица — создателя документа, творческого пути
автора КФФД, т. е. с анализа их происхождения.

При анализе места и времени КФФД обращает на себя внимание то, что эти характеристики имеют
первостепенное значение при определении ценности этих документов.

Фальсификация КФФД

241

Фальсификация событий и фактов, отраженных в КФФД, довольно распространенное явление и

находит свое отражение с различной степенью, интенсивностью и размахом с момента

16- 4423

возникновения фотографии, кинематографии и звукозаписи. Практически для всех основных

периодов отечественной истории, связанных по времени с этими техническими средствами
фиксации различных явлений действительности, можно найти примеры искажений трактовки
исторических событий путем использования методов и средств кинофотофонодокументиро- вания.

В числе наиболее часто употребляемых из них можно назвать следующие:

монтаж различных съемок или записей, созданных в разное время и использующихся

художниками в качестве иллюстраций и др. Довольно выразительно возможности монтажа в этом
плане выражены Дзигой Вертовым, который приводил в качестве одного из приемов сочетание
нескольких географически и хронологически несовместимых кинокадров;
ретушь, возможности которой выходят за рамки устранения технических или традиционных
дефектов фотографического изображения. Посредством ретуши производится замена одной части
изображения другой, усиливается или уменьшается изобразительный эффект необходимого
элемента съемки, дополняются или устраняются неугодные детали или объекты и др. Существует
в обиходе термин «пальмирование», обозначающий одну из процедур в кинематографической и
фотографической практике, выполняемых с помощью ретуши. Согласно ей на фотографии,
например президиума, устраняется нежелательное лицо или предмет и вместо него на это место
устанавливается развесистая пальма. Особое развитие этот процесс получил в фотографии и
кинематографии в 1930—1950-е годы;

внесение изменений в первоисточник КФФД (изъятие отдельных фрагментов или кусков

изображения или фонограммы, замена надписей, дикторского или авторского текста и ^р.) и
создание в результате этой работы несколько различных1<опий данного КФФД;

использование в документальных фильмах, теле- и радиопередачах инсценировок реальных

событий;

воссоздание или восстановление исторических событий и фактов на основе документальных

свидетельств, мемуарной литературы и других источников. Съемки такого рода обладают
определенной ценностью, но они не могут использоваться как полноценный исторический
документ, а тем более выступать в качестве первоисточника подлинных событий.

Учитывая важность выявления всех без исключения случаев деформации с целью сохранения
целостности первоисточника, особое внимание должно быть уделено работе, связанной с
подтверждением подлинности копий документа, избранного для изучения, что можно было бы
назвать верификацией. Цель источниковедческой верификации — установление полного
соответствия оригинала и копии.

Проблема первоисточника и оригинала КФФД

Особое значение имеет четкое представление о первоисточнике КФФД, его наличии или утрате.
Эти вопросы пока недостаточно разработаны в литературе. Между тем отсутствие первоисточника
ставит перед исследователем ряд проблем, одной из основных которой является восстановление
или реконструкция первоисточника, а также текстовой сопроводительной документации к КФФД и
установление их подлинности. В качестве первоисточника КФФД выступают такие документы, в
которых хронологически впервые на пленочных или других носителях посредством
кинофототехники или звукозаписи запечатлена первоначальная информация о действительных
исторических событиях и фактах.

Органическое переплетение в КФФД самых различных съемок или записей, как созданных
первоначально, так и прошедших путь эволюционного развития на стадии монтажа, химико-фото-
графической обработки и других операций, требует дополнительных разъяснений.

Первоисточник КФФД — неоднозначное понятие. Сюда следует отнести не только отснятый

материал в оригинале (не подвергшийся монтажу), но и совокупность съемок, составивших основу
того или иного кинопроизведения (фильмы, киножурналы, кинотелесюжеты). Несколько иначе
трактуется понятие первоисточника применительно к ФД. Здесь первоисточником обычно служит
авторская съемка, не подвергнутая никаким техническим, композиционным и другим изменениям.
Первоисточник ФоД определяется как первая по времени звукозапись с учетом наличия трех
систем записи звуковой информации (механической, оптико- фотографической и магнитной).

16*
243

Понятие первоисточника КФФД непосредственно связано с выяснением подлинности этих

документов. Часто подлинность КФФД идентифицируется с их оригинальностью, что, по
существу, приво

дит к неверному толкованию того или иного понятия. Под подлинностью КФФД понимается
действительное происхождение этого источника от определенного учреждения или
лица — создателя документа.

Задача восстановления и реконструкции первоисточника КФФД решается путем привлечения для

изучения всех доступных сведений, относящихся к происхождению, содержанию и внешним
особенностям этих документов. Особое значение имеют документальные данные,
характеризующие содержание КФФД. Это, как правило, монтажные листы, текстовки или
аннотации к фотодокументам, микрофонные материалы радиотелепередач и др. Нередко на
практике встречается несколько модификаций описаний КФФД. Принципы и методы изучения
описаний КФФД, сохранявшихся в нескольких списках, строятся на использовании сравнительно-
исторического и логически-смыслового анализа текстов с учетом времени их происхождения и
авторства, а также в тесной связи с политической и идеологической обстановкой, в которой они
создавались.

Исходя из представления о том, что одни и те же КФФД могут использоваться в кино-, фото- и
радиожурналистике в разном объеме и интерпретации, необходимо осуществить еще один важный
этап работы с КФФД, связанный с выявлением генетических связей между хранившимися и
утраченными описаниями, определением их значимости в изучении конкретных КФФД,
установлении реальных и потенциальных источников каждого описания и т. д.

Проведение исследования в данном аспекте может оказаться плодотворным и в другом отношении.

На его основе можно составить представление об уровне изученности КФФД в последовательном
развитии от первоисточника до самых различных редакций, уровне достоверности и возможности
использования каждого документа как исторического источника, о реконструкций несох-
ранившихся в оригинале и подлиннике КФФД и др.

Важным условием плодотворного изучения КФФД в качестве источника является знание

особенностей носителей информации. При решении этой задачи особое внимание обращается на
установление оригинальности источника, технических, химико-фотогра- фических и других
особенностей носителя и др.

Понятие об оригиналах и копиях — один из принципиальных вопросов, встающих при изучении

внешних признаков КФФД. К числу основных признаков, определяющих оригинальность
кинофотодокумента, относится установление факта авторской съемки и осуществление химико-
фотографической обработки отснятого материала. Решающим признаком для определения
оригинала ФоД является запись звуковой информации, поступившей от первоисточника (воскового
валика, граммофонного оригинала, записи на магнитной ленте и др.).

Изучение носителей информации, используемых при кинофото- фонодокументировании, дает

достаточно обширный материал не только о генетических связях оригинала и копий, но и в
совокупности позволяет получить необходимые сведения о происхождении носителя,
особенностях процесса кинофотофонодокументирования и др.

Раскрытие содержания КФФД

Основной смысл КФФД раскрывается при интерпретации их содержательной стороны. Цель этой
работы заключается в том, чтобы раскрыть, как, в какой форме отражены события или факты в
КФФД, на какие моменты происходящих явлений действительности делаются автором акценты,
какая дается их оценка, какая выбрана им форма выражения посредством кинофототехники или
звукозаписи своего взгляда на отдельные факты реальной жизни. Истолкование КФФД с точки
зрения достоверности и полноты представленных в них сведений, глубины их раскрытия и
осмысления зафиксированных явлений действительности, а также художественной
выразительности отснятого или записанного материала составляет одну из ответственных задач их
научной критики.

При выполнении этой задачи необходима строго индивидуальная работа с каждым КФФД.
Чрезвычайно важно кроме общих моментов, имеющих значение для характеристики и оценки
содержания КФФД, не упускать из виду как существенные, так и менее важные, на первый взгляд,
детали, позволяющие порой в конечном итоге определить истинную ценность документов. Детали,
в том числе и мелкие, обычно сконцентрированы в киноскриптах — письменных источниках,
зафиксированных на заднем плане или по бокам кинофотоизображения документальными
кадрами.

Определяющим приемом при оценке содержания достоверности и полноты является

сопоставление информации, заключенной в КФФД, с другими источниками. Интерпретация
отдельных КФФД и их совокупности приводит к необходимости проведения сопоставимости в
нескольких направлениях:

1) сопоставление по содержанию КФФД с письменными и другими источниками (в первую

очередь, с периодической печатью);

сопоставление опубликованных и неопубликованных КФФД;

сопоставление КФФД, сосредоточенных в одном хранилище (архиве, музее и др.);

сопоставление КФФД одного содержания, находящихся в различных хранилищах;

сопоставление данных кино-, фото-, и фонодокументирования (изобразительных источников для

фото- и кинодокументов периода немого кино; звуковых — фонодокументов, аудиовизуальных —
кинодокументов периода звукового кино, видеофонограмм).

Сопоставление КФФД удобно и целесообразно осуществлять с учетом выделенных в ходе научной

систематизации тематических групп. При таком подходе сопоставление будет носить более
предметный характер и будет важным не только само по себе, сколько для уяснения ценности
конкретных групп КФФД, а также их достоверности, т. е. установления соответствия
действительных событий их отражению в этих источниках и степени полноты представленных в
них сведений.

Вышеуказанные методы сопоставления, образуя диалектическое единство, используются

практически одновременно в логической и смысловой последовательности. По мере введения в
научный оборот новых источников, этот вопрос приобретает особую значимость. Работа в этом
направлении разворачивается крайне медленно. До сих пор не вошли в исследовательскую
практику давно разработанные приемы и методы использования КФФД в конкретно-исторических
трудах, разработанные еще в начале 1970-х годов. Применительно к фонодокументам подобные
вопросы в данном аспекте практически не ставились.

Археографические проблемы КФФД

Одна из наиболее ответственных задач в процессе исторического исследования — овладение
методикой публикации КФФД-

Наиболее распространенный путь издания КФФД в современных исторических трудах — это

публикация в виде иллюстраций. Если говорить обобщенно, то делается это непрофессионально, в
отрыве от текста изложения основного материала исследования, без указания авторства
документов, чаще всего с неверными и неполными текстовыми сопровождениями, другими
словами, без должной источниковедческой и археографической проработки. Отдельные работы,
посвященные этой проблеме, не столько решают, сколько ставят ряд новых проблем, связанных с
теорией и методикой публикации этих источников с учетом их специфики. Комплексный подход к
изданию КФФД, намеченный в «Правилах издания исторических документов в СССР» (М., 1990),
где заметное место отведено КФФД, пока не получил в литературе должного развития.
Оптимизации этой работы может способствовать подготовка антологии КФФД по отечественной
истории XX в.

Подведем некоторые итоги. Пока не нашло должного развития выявление КФФД как
закономерного, постоянного процесса в работе с этими документами, преследующего цель
фронтального, всеобъемлющего ознакомления исследователей с КФФД по отечественной истории.
Если в части фонодокументов в этом плане имеются определенные достижения, то применительно
к кинофотодокументам подобная работа практически находится на начальной стадии. Речь идет о
четком, вполне определенном представлении о том, каким массивом КФФД может располагать
исследователь по отдельным периодам истории нашей страны. Кроме того, нельзя упускать из
виду решение проблемы планомерной, координированной фиксации на пленку или какой-либо
другой носитель аудиовизуальной информации событий, представляющих интерес для истории и
культуры, т. е. создание полноценной кинофотозвуковидеоле- тописи страны, в том числе и ее
составной части —устной истории.

В связи с усилением внимания к человеку в истории и различным аспектам жизни общества в

рамках антропологического подхода роль фото- , кино-, фонодокументального наследия, которое
было оставлено двадцатым столетием, чрезвычайно возрастает. Речь идет о фиксации поведения
людей в бытовой обстановке, в процессе трудовой деятельности, отдыха, развлечений, ритуальных
церемоний и т. д.105

Скорейшее освоение методики и техники изучения КФФД открывает вполне определенные

перспективы полноценного использования информации, заключенной в этих документах, в
исторических исследованиях. Будучи синтетическими по своему характеру и назначению, они
создают широкие возможности для интеграции знаний об истории страны.

.. /

Глава 5 ПЕРИОДИЧЕСКАЯ ПЕЧАТЬ

иодическая печать, пресса — одно из ведущих средств массовой информации (СМИ) и

коммуникации, наряду с радио, телевидением, Интернетом?' Последние, возникнув позднее
прессы, играли в истории XX в. постоянно возрастающую роль, совершенствуя способы подачи
информации. Принципы работы с ними, конечно, имеют определенную специфику (см. главы
«Кинофото- фонодокументы», а также «Интернет и историк»), но не столь значительную. Поэтому
многое из того, о чем пойдет речь ниже, можно рассматривать как общие положения работы
историка с СМИ.

Советская периодическая печать

' К моменту прихода к власти большевиков в России выходило множество периодических изданий:
центральных и местных, дифференцированных по отраслям деятельности, по назначению, по
политическим и идейным взглядам, по социальной и профессиональной ориентации и т. п.
Некоторые издания выходили десятки л«!Т>

«| 1917 г. ознаменовался настоящим взрывом печатной^я-родук- ции. Разбуженные революцией

массы жаждали приобщения к новой жизни. Именно это обстоятельство создало благоприятную
почву для воздействия на общественное сознание доверчивых и недостаточно образованных людей
через разнообразные агитаци- онно-пропагандистские каналы, и в первую очередь через печать в
ее наиболее оперативных формах — газеты, листовки, брошюры. Число газет, например,
умножилось многократно. Их издавали центральные и местные органы советской власти,
профсоюзы, партии, общественные движения"*'

Одной из первых мер советского правительства стало подавление через печать оппозиционных
настроений. В период Октябрьского переворота Военно-революционный комитет (ВРК) запретил
ряд изданий, призывающих к борьбе против советской власти. 27 октября (9 ноября) 1917 г. В.И.
Ленин подписал «Декрет о печати», в котором:

оправдывались действия ВРК, так как «в критический момент, когда новая власть, власть рабочих
и крестьян только упрочивается, невозможно было целиком оставить это оружие в руках врага, в
то время, как оно не менее опасно, чем бомбы и пулеметы»;

определялись принципы взаимоотношений прессы с новой властью («закрытию подлежат лишь те

органы прессы», которые призывают к «сопротивлению или неповиновению» большевикам, к
уголовным преступлениям, «сеющие смуту явно клеветнического извращения фактов»;

все меры по ограничению свободы печати объявлялись временными.

На следующий же день Ленин подписал постановление СНК о запрещении выхода всех газет,
закрытых ВРК106. И если все-таки действия большевиков не остались без оппозиционных
комментариев, то не благодаря их доброй воле, а из-за их политической слабости.

28 января 1918 г. был учрежден Революционный трибунал печати, ведению которого подлежали
«преступления и проступки против народа, совершаемые путем использования печати». Наказания
для такого рода преступников были разнообразными: выражение общественного порицания,
помещение на видном месте опровержения ложных сведений, приостановка издания, денежный
штраф, конфискация типографии и издательского имущества, удаление из столицы или пределов
России, лишение политических прав, лишение свободы107.

Как видим, на первых порах наказания за проявление оппозиционных настроений в печати были
относительно мягкими. Не до всех местных изданий большевики в то время могли дотянуться.
Только в мае 1918 г. они оказались способны закрыть оппозиционную прессу в Москве «в виду
того, что во многих Московских газетах появились ряд ложных и ни на чем не основанных
сообщений, в виду того, что все эти ложные слухи направлены исключительно к тому, чтобы
посеять среди населения панику и возстано- вить среди граждан против Советской власти [так в
тексте], наконец, в виду того, что подобные вздорные сообщения усиливают д других городах
контрреволюцию»108.

К осени 1918 г. на контролируемой большевиками территории издавались «Правда», «Известия»

ЦИК, «Вечерние Известия», «Известия» Наркомвоена, «Красная Армия», «Коммунар», «Беднота»,
«Голос трудового крестьянства», «Освобожденное слово», «Знамя Трудовой Коммуны», «Мир»,
«Воля и думы железнодорожника», «Бюллетень» Центротекстиля, «Бюллетень»
Продовольственного комитета и т. п. Эти названия свидетельствуют о направленности советской
прессы. Огромное число изданий выходило на местах. Газеты и журналы издавались в Петрограде,
Костроме, Вологде, Ярославле, Вятке, Курске, Рязани, Туле, Тамбове, Воронеже и других городах.
Гражданская война велась и на страницах печати. Много печатных органов выходило на
территориях, занятых белыми. Часть изданий вместе с ними перекочевывала в эмиграцию.
Некоторые оппозиционные газеты и журналы, меняя название, продолжали выходить в Советской
России, но многие имели недолгую жиз'нБ?)

Разобраться в сложном хитросплетении периодической печати первых послереволюционных лет

помогают специальные библиографические справочники, хотя нужнр учитывать, что они не всегда
являютс^ полными и то-^щлмл. От многих газет и журналов не сохранилось ни одного экземпляра
ни в библиотеках, ни в архивах. Наиболее полное представление о сохранившихся газетах дает
представление сводный в четырех частях библиографический каталог «Газеты первых лет
советской власти. 1917—1922», изданныи в

Содержание печатных изданий в Советской России постоянно подвергалось проверке — цензуре.

По вопросу о советской цензуре в литературе есть две точки зрения. Одни исследователи считают,
что она была введена 6 июня 1922 г., когда был образован Главлит. По мнению других, она
действовала с 21 июня 1918 г., когда было издано положение о военной цензуре109. На самом деле
советская цензура ведет свое происхождение из дореволюционной эпохи — в этом новая власть
оказалась правопреемницей старой.

В частности, в Петрограде первоначально цензура осуществлялась Петроградской военной

цензурной комиссией, действовавшей с 19 июля 1914 г. Ее работа вполне устраивала большевиков
вплоть до 20 января 1918 г., когда комиссия была преобразована в Петроградское областное
управление военного почтово-телеграф- ного и пограничного контроля. Аналогичная система
существовала в Москве и других городах. 21 июня все региональные органы военной цензуры
были объединены в рамках Военного контроля и получили наименование военно-цензурных бюро.
В августе 1919 г. в дополнение к ним были созданы военно-цензурные пункты.

Название «военная цензура» не должно вводить в заблуждение. Ей подвластны были все издания
по широкому кругу вопросов, включая вопросы политического плана. Но в 1919 г. начальник
Отдела военной цензуры Реввоенсовета Я.А. Грейзер признавался Э.М. Склянскому:
«Большинство сотрудников существующих уже военно-цензурных учреждений... беспартийные и
далеко не сочувствующие советской власти... Своей работой военная цензура восстановила против
себя Союз советских журналистов и редакции газет»110. С окончанием Гражданской войны
военная цензура была передана из Реввоенсовета в ВЧК.

В начале 1921 г. для руководства, контроля и инструктирования органов печати был создан
подотдел печати при агитационно-пропагандистском отделе ЦК РКП(б)(с 1925 г. — отдел печати
ЦК ВКГ1(б)), который видел свою задачу в усилении партийного влияния и повышении
ответственности парткомов за содержание прессы. Данный отдел вырабатывал общий план
государственной сети газет и журналов, «укреплял» партийными кадрами их редакционные
коллективы.

''"Постепенно происходило становление системы советской прессы со всеми присущими ей

особенностями. До определенного времени партийное руководство нуждалось в плюрализме
мнений, выражаемых через прессу, в обратной связи через газеты и журналы с населением, в
критической оценке своей политики. По замыслам большевистских идеологов, всегда-
придававших печати большое значение, пресса должна была служить орудием мобилизации
трудящихся на борьбу за осуществление задачи строительства нового общества, средством
организации и воспитания масс как сознательных строителей социализма?4»
Выработка партийной политики в этой области предполагала опору на живое творчество масс, на
обобщение практического опыта рядовых участников исторического процесса, а затем
претворение его в жизнь с помощью руководящих директив. Однако по мере утверждения
господства партократии и ее отрыва от рядовых граждан именно эта вторая сторона дела получила
гипертрофированное развитие, в то время как первая выхолостилась, формализовалась,
превратилась в видимость.

К моменту крушения советского строя в стране выходили уже десятки тысяч газет и журналов:
центральных и местных, партийных, общественно-политических, отраслевых, научных, научно-
попу- лярных, художественных, детских и юношеских, сатирико-юморис- тических, как
рассчитанных на массовую аудиторию, так и узкоспециализированных. В результате за советский
период отложился огромный пласт периодических изданий, которые могут рассматриваться как
источники для исследования широкого круга проблем отечественной и международной жизни XX
в. 3

Значение прессы как источника

Значение прессы как источника для историка не стоит ни преувеличивать, ни недооценивать. Поле
работы историков в основном — архивы. В то же время пресса может служить комплексным
источником, допускающим разработку на ее основе практически любых тем и сюжетов, будь то
история экономики или личная жизнь людей. Однако источниковедческое значение материалов
периодической печати в каждом случае далеко неодинаково. Если исходить из роли и места прессы
в обществе, то лучше всего ее содержание отвечает задачам изучения идеологии и различным
сторонам политики, включая идейную и политическую борьбу. На это обратили внимание
историки, которые занимали©^периодической печатью дореволюционного периода. По
материалам советской прессы хорошо прослеживаются лишь изменения в идеологических
установках правящей партии. В настоящее время в связи с возвращением к многопартийности и
политическому плюрализму значение прессы как источника в этой связи возрастает. Правда,
следует учитывать, что многие «партии» и общественные движения «отметились» в последние
годы только в публицистике, листковой печати, малотиражных изданиях и в Интернете.

В советских учебниках по источниковедению печати неизменно уделялось значительное место,

равно как и принципам работы

с нею. Как отмечалось в одном из них, «несмотря на разнохарактерность составляющих элементов

системы, пресса является целостным комплексом в силу того, что советская периодика строго
организована по принципу демократического централизма. Коммунистическая партия руководит
своими центральными изданиями, одновременно используя их для руководства местной,
профсоюзной, комсомольской и другими группами печати. Среди центральных изданий ведущее
место занимает газета «Правда». Она сосредоточивает внимание на актуальных вопросах политики
КПСС, публикует постановления ЦК КПСС и другие директивные материалы. Собственные
выступления газеты «Правда» также воспринимаются как директивные, конкретизирующие то или
иное направление политики Коммунистической партии...»111

Эта схема, скорее отвечающая марксистско-ленинскому идеалу, чем соответствующая реальной

действительности, длительное время использовалась для создания виртуальной модели советской
прессы. В литературе прослеживались истоки складывания этой модели, с этих позиций
освещались заслуги коммунистической партии, Ленина, Горького и других выдающихся лиц в
создании советской периодики. С тех же позиций трактовался принцип сочетания партийности и
свободы печати112. Отдельные исследования историко-журналистского характера были
специально посвящены, этой теме.
Естественно, что с этой точки зрения в советской литературе отдавалось явное предпочтение
печати «периода победившего социализма» перед печатью «переходного периода». Между тем
периодическая печать первого послереволюционного десятилетия в качестве источника выгодно
отличается от последующей. Некоторое время в стране выходили оппозиционные по отношению к
большевистской политике издания, в которых давались иные, по сравнению с официальными,
оценки событий. Да и сама партийно-советская печать не боялась этих оценок, предоставляя
иногда свои страницы для противоположных мнений, трактуя их как проявление классовой
борьбы. Постепенно, однако, оппозиционныбц издания сходят на нет, превращаются в подпольную
литературу.

Часть газет и журналов на русском языке выходили за границей, внимательно отслеживая то, что
происходило в Советской России. В этом отношении они должны рассматриваться как составной
элемент изучения периодической печати как источника по советской истории. Однако советская
литература мало затрагивала этот вопрос, в лучшем случае ставя его в зависимость от задач
изучения идеологического противоборства113.

В советской прессе 1920-х годов гораздо полнее, чем в последующие годы, находили отражение
реально происходившие в обществе процессы. Идеологические фильтры не были
непроницаемыми. В статьях, обзорах, корреспонденциях с мест, в письмах читателей, в
публицистике выражались разные точки зрения. Большую роль играло рабселькоровское
движение, получившее широкий размах, зарождение новых видов периодики, и тот факт, что
им^уделяется внимание в литературе, оправдан.

I При изучении периодической печати 1930-х годов большинство авторов переносит на нее
характеристики, свойственные последующему времени, добавляя к ним ряд, по их мнению,
позитивных черт. Но с возрастанием роли правящей партии в жизни советского общества пресса
все более становилась средством манипулирования общественным сознанием.

В этом аспекте советские издания были объектом тщательного изучения в западных странах. До
Второй мировой войны на Западе не заходило и речи о перестройке сознания народа даже в самые
критические ситуации, потому что общество, считающее себя демократическим, органически, в
силу особенностей политического устройства, не могло обеспечить однонаправленных
информационных потоков огромной интенсивности и объема. Холодная война изменила ситуацию
и привела к формированию концепции информационного общества и по с у ц-к^с т а л а
информационной войной.

Примерно с 1970-х годов в Советском Союзе наблюдается рост разного рода закрытых изданий,
усиливается деятельность самиздата — нелегальной литературы периода «развитого социализма»,
все шире проникает в страну зарубежная периодика. Многие граждане, не доверявшие советским
СМИ, предпочитали слушать западные радиостанции, вещавшие на русском языке.

Влияние этих источников информации на состояние общественного мнения в Советском Союзе

еще не подвергалось изучению.

Идеологическими соображениями, в первую очередь, диктовались цензура и ограничения в

публикации материалов на страницах прессы, но не только. Цензура подвергала запрету многие
темы и сюжеты, руководствуясь эстетическими, морально-этическими принципами
коммунистической идеологии^/Вместе с тем не стоит преувеличивать степень конформизма
советской прессы. В ней затрагивались важные и подчас болезненные проблемы истории
советского общества. Существовали различные по своим идейно-по- литическим направлениям
издания («Советская Дрссия» и «Литературная газета», «Октябрь» и «Новый мир» и т. Причем
степень различия между ними вполне сопоставима с различиями между западными изданиями,
например между «New York Times» и«Washington Post»,
«Newsweek» и «US News & World Reports». Известны многочисленные факты отклонения газет и
журналов от партийной линии, с чем были связаны регулярные разносы отдельных изданий,
чистки редколлегий журналов и газет.

В современных условиях информационной и телекоммуникационной революции роль СМИ

возрастает еще в большей степени. Их иногда называют «четвертой властью» после
законодательной, исполнительной и судебной. На самом деле это не более чем иллюзия, активно
насаждаемая самими журналистами. Тот, кто контролирует СМИ, контролирует и ситуацию. В
современной журналистике принято разделять факт и мнение о нем, выражаемое принципом
«факт священен, комментарий свободен». На самом деле это ложная посылка, так как именно
манипулирование фактами составляет суть работы средств массовой информации.

Опыт советского источниковедения прессы

Традиционный подход к изучению периодической печати, выработанный в рамках советского

источниковедения, заключался в рассмотрении советской прессы как источника достоверных
фактических данных. Сложившаяся методика такого подхода требовала расчленения
информационного богатства периодической печати по жанрам, которые изучались так, как если бы
речь шла о различных группах письменных источников. Например, публикации воспоминаний на
страницах периодических изданий изучались с помощью методов анализа документов личного
происхождения. Анализ же чисто жанровых особенностей прессы (заметок, репортажей,
корреспонденций, газетных, публицистических журнальных статей и т. п.) во многом базировался
на теоретических и исторических посылках советской журналистики114.

Последняя, однако, не ставила перед собой задачу выяснения степени соответствия газетной и
журнальной информации исторической действительности, а занималась преимущественно
вопросами возникновения, организации, распространения изданий, их роли в общественной
жизни.

Поэтому работы журналистов, как правило, дополнялись ис- точниковедами тривиальными

указаниями на необходимость тщательной критики сведений, сообщаемых прессой, да и то не
всей. Партийно-политические издания в советский период выводились из-под критики115.

Советское источниковедение пошло по ложному пути, приписав печати роль «зеркала»

исторической действительности, хотя и несвободного от тенденциозности в подаче материала.
Пресса не столько «отражает» действительность, сколько активно ее формирует, определяя
массовое сознание, общественные ценности, социальное и экономическое поведение. Казалось бы,
официальное объявление советской периодической печати «идейным орудием партии»,
«коллективным организатором трудящихся масс партией и советским правительством» достаточно
ясно очерчивало ситуацию. Однако выполнять эти функции печать могла лишь при условии
доверия к ней. Поэтому и была выдумана не слишком мудрая теория о том, что «партийность»
советской печати совпадает с «объективностью».

В целом же состояние источниковедения периодической печати характеризует недостаточная

изученность особенностей отражения ею исторической действительности. Советское
источниковедение делило всю прессу по классовому принципу. Одной лищь^буржуаз- ной печати
приписывалась тенденциозность в подаче материала, а «рабоче-крестьянской»
прессе — абсолютная достоверность.

С учетом сказанного необходимо подходить к рекомендациям, которые преподносила

источниковедческая литература, разрабатывая принципы работы с периодикой. Они представляли
собой причудливую смесь из набора идеологических штампов и действительно научных элементов
познания. Если бы последние применялись в исследовательской практике, то можно было бы
рассчитывать на более значительное продвижение вперед в развитии источниковедения
периодической печати. Все немногочисленные попытки подойти к периодической печати как к
особому виду исторических источников исчерпывались выдвижением ряда требований к поиску,
выявлению классификационных принципов, исходящих из общих (преимущественно внешних)
соображений. Однако задача изучения прессы не может ограничиваться только проблемами
поиска, классификации журналов и газет.

В связи с постановкой вопроса о массовых источниках были попытки рассмотреть прессу с этих
позиций: «Новые принципы выделения массовых источников открывают новые возможности для
рассмотрения периодической печати, но не всей прессы, а отдельных ее типов, жанров». К
наиболее перспективным источникам, отвечающим требованиям массового, были отнесены
многотиражки, низовая печать, ввиду их информационной и организаторской роли, которая,
дескать, «не раз отмечалась в партийных документах». Исходя из этого, освоение периодической
печати как массового источника рекомендовалось начать с информационных жанров (заметок,
репортажей, хроник, объявлений и т. д.), преобладающих в газетах и занимающих в них не менее
50% площади". Однако для формального анализа текстов (контент-анализа) совершенно неважно,
какие жанры подвергаются изучению и какое содержание в них вложено. Главное — умение
выделить элементы этого содержания, а уж затем переходить к конструированию системы знаний.

257

Таким образом, подход к периодической печати как к особому виду исторических источников,
обладающему внутренним единством, остался нерешенным. «Периодическая печать настолько
многообразный и сложный источник, что к ней нельзя подходить с единой меркой, а следует
исходить из особенностей каждой газеты и журнала», — писал известный советский источниковед

М.Н. Черноморский116. Эти слова были равносильны признанию того, что в целом общих
принципов анализа периодической печати выработать не удалось.

Впрочем, один признак видового единства вроде бы и предусматривался. «Главные направления в

освещении проблем в «Правде» являются руководящими для всей массово-политической
периодики, хотя каждое издание в соответствии со своей спецификой выделяет разные аспекты. В
центральных изданиях даются критические, оценочные суждения о работе отдельных органов
печати на местах. Поэтому центральная руководящая печать должна широко привлекаться при
изучении любой темы по периодике»117.

«Кривое зеркало» истории

Сегодня мы не можем по-прежнему рассматривать прессу просто как совокупность информации

«о фактах, событиях и явлениях, имеющих общественно-политическое значение»118, так как
многие общие особенности передачи информации периодической печатью окажутся при таком
подходе вне сферы внимания историка. При анализе периодической печати как источника нужно
учитывать, какую роль она и другие средства массовой информации играют в общественной
жизни. Их задача состоит, прежде всего, в информировании общества о текущих событиях — быть
на пульсе времени. Как следствие, историки по материалам прессы могут составлять хронику день
за днем, месяц за месяцем происходивших событий в экономической, политической и культурной
жизни. В период бурных политических потрясений, например в годы революции и гражданской
войны, пресса становится чуть ли не единственным источником, позволяющим установить связь и
последовательность событий.
Помимо этого, печать несет на себе коммуникативную, идеологическую, воспитательную и
развлекательные функции. Все функции СМИ неразрывно связаны между собой и влияют на
отбор, подачу и интерпретацию фактов. Они выступают как посредники в человеческом общении.
С развитием человечества раз-

иивались и формы человеческого общения, пока они не достигли современного этапа,

характеризующегося активным вмешательством СМИ в жизнь людей, которых они принуждают к
принятию определенного набора человеческих ценностей.

С этих позиций следует подходить к вопросу о достоверности информации, поступающей в СМИ.

Ясно, что он должен решаться дифференцированно в зависимости от источника сведений и их
препарирования журналистами. Исходя из советской теории о том, что газета должна быть не
только коллективным агитатором, но и организатором, большое значение
придавалось действенности печати как средства управления. Несомненно, что многие факты
текущей жизни замалчивались, существовали «мертвые зоны», но если уж материал попадал на
страницы прессы, он подвергался многократной проверке и требовал принятия соответствующих
мер. Публикация непроверенных сведений, ошибки и искажения влекли за собой тяжелые
последствия для редакционных коллективов. Поэтому достоверность фактов, ставших достоянием
гласности, была относительно высокой, за исключением некоторых событий, носивших
политическую и идеологическую окраску.

Современные СМИ, оглашая недостоверные сведения, не несут особой ответственности,

поскольку обращение в суд, как предусмотрено действующим законодательством, далеко не всегда
является эффективным средством на пути лжи и клеветы. Это долгая и нудная процедура, где
существует немало «крючков», оправдывающих журналистов, которые весьма поднаторели в том,
как сочетать правду, полуправду и ложь. А уж если некому за давностью лет обратиться в суд, то
журналистскому произволу нет предела, и это очень важно учитывать историку. Пресса всегда
интерпретирует прошлое в зависимости от политической конъюнктуры и направленности издания.

17*

259

Одной из задач СМИ является производство и воспроизводство стандартной и стереотипной

массовой культуры и внедрение ее в сознание людей. Глубинные истоки массовой культуры
заключаются не в сложившейся структуре культурных потребностей людей и не в имманентной
логике исторического развития, а в удобстве подчинения людей властным установкам. Это дает
возможность определить отношение СМИ к социально значимой информации. Его можно
сформулировать следующим образом: активно участвующая в управлении обществом,
формировании общественного мнения пресса неизбежно использует методы замалчивания,
приглушения и искажения общественно значимой

информации в том случае, если правда может помешать задачам управления. А поскольку хорошо
информированное общество предоставляет властным структурам мало пространства для
формирования выгодного им общественного мнения, периодическая печать неизбежно
становится «кривым зеркалом» общественной жизни.

Теория «двух видов прессы»

В постсоветскую эпоху по сути была воспринята та же виртуальная партийно-правительственная

модель только в перевернутом виде. Советская печать выступает как одно из главных свидетельств
тоталитарного характера советского строя и рассматривается как мощный инструмент насаждения
коммунистической идеологии и манипулирования сознанием людей, которому
противопоставляется «свободная пресса». Эта необычайно наивная теория «двух видов прессы»,
которая гласит: «При тоталитарном или авторитарном режиме средства массовой информации как
наиболее важный институт распространения социально значимых сведений сконцентрированы в
руках государства, конкретной партии или одного вождя. Над каналами распространения
информации устанавливается жесткий контроль. При демократическом устройстве общества,
напротив, всеобъемлющий контроль над информационными процессами отсутствует, пресса
дистанцирована от власти, что само собой предполагает множественность источников информации
и каналов ее распространения и получения»119.

По сути дела теория двух видов прессы в неявном виде провозглашалась еще советским
источниковедением. В частности, утверждалось, что советской прессе, благодаря идейно-
политичес- кому единству общества на основе коммунистического мировоззрения, свойственны
правдивость в отборе и подаче фактов, объективность их интерпретации с позиций марксистско-
ленинской методологии. В капиталистическом же обществе пресса зависит от «денежного мешка»,
служит тем, кто ей платит. Поэтому западная пресса идет на сознательный обман трудящихся масс,
скрывает от них или грубо фальсифицирует успехи социалистического строительства в СССР,
стремится отвлечь эксплуатируемые массы от классовой борьбы, отвратить их от
коммунистической идеологии.

В постсоветской литературе центральное место занял миф о свободе печати. С позиций этого мифа
была произведена переоценка объективности и полноты информации, содержащейся в советской и
западной прессе. Советская печать квалифицируется как «несвободная». Находясь под игом
цензуры, она была вынуждена пропагандировать только официальную точку зрения,
приукрашивать и искажать действительность, отбрасывать и замалчивать ненужную и вредную, с
точки зреиия партийных идеологов, информацию. Отличительными особенностями «свободной»
прессы провозглашаются плюрализм точек зрения на происходящие события, жесткая
конкуренция на информационном рынке. В этих условиях читатель имеет возможность выбрать
тот орган печати, который в максимальной степени отвечает его интересам, вкусам. Любая газета
или журнал, рискнувшие скрыть от читателей какую-либо важную информацию или тенденциозно
ее интерпретировать, могут потерять аудиторию и, значит, потерпеть поражение в конкурентной
борьбе с другими органами прессы.

Теория «двух видов прессы» неприемлема с разных точек зрения. Во-первых, она преувеличивает
различия между советской и «эмансипированной» прессой. В любом обществе власть не может
существовать в отрыве от информационных процессов. Поэтому демократические лидеры, как и
диктаторы, «ревностно оберегают свою власть над идеями и контролируют информацию с той же
энергией, с какой они контролируют вооруженные силы»ш. В США, например, все влиятельные
многотиражные газеты и журналы (70% наименований изданий) принадлежат крупным
издательским концернам. Они полностью определяют информационную политику своих изданий.
В частности, руководство концерна Херста ежедневно рассылает редакторам восьми своих
крупнейших газет множество материалов, из которых одни (включая все передовицы) должны
быть опубликованы в обязательном порядке, а публикация других рекомендуется120. Такого рода
контроль над печатью мало чем отличается от советской цензуры.

Подобно тому как для советских газет обязательной являлась пропаганда коммунистических
ценностей, для западной прессы обязательной является пропаганда ценностей демократических. И
точно так же как коммунистическая пропаганда вступала в противоречие с реальным
политическим строем СССР, так и демократическая пропаганда не соответствует реалиям
внутренней и внешней политики отдельных стран. Плюрализм действительно существует, но в
очень узких пределах. Он допустим в тактических вопросах, но не распространяется на
стратегические проблемы внутренней и внешней политики. В частности, современная западная
печать с завидным даже для советской прессы единодушием поддерживает глобализацию и
скрывает истинные причины, численность и состав участников массового движения против нее,
стремится выдать их за уличных хулиганов. Последствия захвата транснациональными
корпорациями экономики многих стран тщательно замалчиваются. Ведется оголтелая
дискредитация политики неугодных стран. В этом отношении западные СМИ широко
распространяют ложные слухи и непроверенные сведения. Западная пресса всегда выпячивает
негативные стороны в жизни стран третьего мира — голод, неграмотность, коррупцию,
политическую нестабильность. С завидным упорством создается отрицательный образ России,
несмотря на потуги российского руководства влиться в число цивилизованных стран. СМИ
наиболее ярко свидетельствуют о политике двойных стандартов, осуществляемой западными
странами на международной арене.

Теория двух видов прессы неудовлетворительна с источниковедческой точки зрения.

Периодическая печать теряет свое видовое единство, ибо оценка ее происхождения, специфика
отражения действительности, выделение внутривидовых групп, жанров, определение
достоверности и методы исследования разные в зависимости от того, идет ли речь о тоталитарной
или\:вободной прессе. В то же время для других видов источников (мемуары, законодательные
акты, статистика) видовое единство сохраняется, несмотря даже на пресловутый классовый
подход, провозглашенный в советском источниковедении.

Теории о роли СМИ в общественной жизни

Важнейшей задачей современного источниковедения является создание такой теории прессы, в

рамках которой она сохранила бы свое единство в качестве вида исторических источников,
отличающегося от других видов особенностями происхождения и формами отражения
действительности и требующего специфических методов исторического исследования.

Для этого можно воспользоваться теорией «индустрии культуры». Ее основателями считаются

философы франкфуртской школы М. Хоркхаймер и Т. Адорно. Согласно этой теории, в
современном обществе «производство культуры» мало чем отличается от массового производства
вообще. Как и во всех сферах общества, ориентированного на массовое производство, в
«индустрии культуры» побеждает тенденция к унификации, к тотальному нивелированию
культурных ценностей и благ. Стандартизируя культурные потребности, индустрия культуры
выступает в качестве орудия тотального подавления индивида и ничем не ограниченной
манипуляции его сознанием. В результате средства коммуникации позволяют управлять
обществом путем создания некоторой системы идеологических ценностей. Поскольку целью такой
системы является достижение общественного согласия по тем вопросам, в которых заинтересована
политическая и духовная элита, «индустрия культуры» наполнена многочисленными
стереотипами, имеющими весьма слабое отношение к исторической правде. Средний потребитель
культуры не подготовлен к восприятию сложной и противоречивой социальной действительности.
Он ждет простой и логически непротиворечивой информации. Это очень важно иметь ввиду
историку, который обращается к периодической печати как источнику, отражающему жизнь
общества на разных этапах истории двадцатого столетия.

Компьютерная революция вызвала появление новых информационных технологий, сделала

возможным целенаправленное и высокоэффективное воздействие на сознание читательской
аудитории. И, что наиболее важно для прессы, это воздействие на сознание стало приносить
прибыль. Это автоматически расширило сферу применения информационных технологий. Из
военной и политической области они распространились на сферу торговли. Наиболее широкое
применение информационные технологии получили в прессе и на телевидении.

Как одно из наиболее ярких проявлений «индустрии культуры» пресса несет в себе все ее черты.
Однако пресса, в отличие от других СМИ, обладает возможностями дифференцированного
воздействия печатной продукции на аудиторию. Газеты, предназначенные для молодежи, как
правило, не читают деловые круги. Это дает возможность дозировать информацию, использовать
социально ориентированные приемы воздействия на общественное сознание.

Сколько существует печать, столько существует и цензура. Осуществляет ли ее государственный

цензор или редактор издательства, существует ли она в явной или скрытой форме, сути дела не
меняет. В самом «свободном» обществе есть запретные для прессы темы. Запрещаются под
страхом уголовного наказания пропаганда войны, межнациональной розни, расизма,
антисемитизма, фашизма, призывы к насильственному ниспровержению существующего
политического строя. Кроме того, редакторам периодических изданий государство рассылает
секретные циркуляры о нецелесообразности освещения тех или иных тем. В принципе на них
можно махнуть рукой. Но у государства достаточно рычагов, чтобы сместить любого
«независимого» редактора, заменить всю редакционную коллегию или вовсе прекратить
существование неугодной газеты или журнала. Смена редколлегии журнала «Итоги» и закрытие
газеты «Сегодня» в 2001 г. являются достаточно убедительными примерами для современной
России. В случае же частных изданий, финансируемых олигархами, подобная процедура выглядит
еще проще. Достаточно вспомнить изгнание со своего поста редактора «Независимой (!) газеты»
Виталия Третьякова. Поэтому свободная пресса — это идея, а не факт.

Эта идея может провозглашаться в ходе идеологической борьбы, использоваться в деструктивных

целях. Но быть принципом работы прессы она не может, ибо вступает в непримиримое
противоречие с устойчивостью общества. Точно также не существует полностью несвободной
прессы. В противном случае все публикации сочинялись бы в соответствующих государственных
ведомствах и не было бы никакой нужды в цензуре. Последняя выступает в качестве своеобразной
гарантии свободы прессы в установленных государством пределах. Таким образом, можно
говорить только о более свободной и менее свободной прессе.

Издание газет и журналов в современном обществе является чрезвычайно дорогостоящим и

неприбыльным делом. Оно под силу только могущественным финансовым группам, которые
занимаются им отнюдь не в просветительских целях. Информация — чрезвычайно дорогой товар,
особенно в современных условиях. Но продавать информацию через доступные массовому
потребителю СМИ —значит обесценивать ее. Поэтому задача прессы заключается не просто в
распространении информации, а в ее препарировании с помощью установок, позволяющих
владельцам газет и журналов формировать общественное мнение, канализировать социальное
недовольство, вызывать или подавлять общественное движение.

В нынешних российских условиях проводится идея рыночных отношений в СМИ западного толка.
По сути эта старая ленинская формула зависимости печати от денежного мешка, выраженная в
виде современных научных теорий. Либеральная идеология на рынке идей, как писал один из
исследователей СМИ в современном мире Д. Кин, «служит оправданию привилегированного
положения взглядов корпораций и способствует доминированию интересов инвесторов над
интересами граждан. Это апология власти большого бизнеса, позволяющая ему определять и
формировать — а значит, и подвергать цензуре — выбор каждого человека, что ему слушать,
читать или смотреть»121.

С позиций теорий «индустрии культуры» и информационных технологий источниковедческий

анализ прессы становится увлекательным и одновременно чрезвычайно сложным. Наряду с
традиционным направлением, связанным с поиском достоверных фактов, добавляются также
выявление по материалам прессы направлений информационной политики государства,
политических партий и деловых кругов; изучение особенностей сознания различных социальных
групп; духовные и нравственные причины социальных движений и т. д.

С точки зрения ориентации в современной периодической печати можно выделить:

«желтую прессу», которая живет за счет дешевых сенсаций, скандалов, «разоблачений»,

порнографии и прочих способов «развлечения» читающей публики;

«демократические издания», которые содержатся на деньги олигархов и отличаются внешней

респектабельностью и солидностью;

коммунистические и патриотические издания, которые, по сравнению с советским временем,

оттеснены на обочину, часто выходят нерегулярно, с задержками и, хотя пользуются
популярностью среди части населения, явно проигрывают «демократическим» газетам и
журналам.

С точки зрения приемов манипулирования сознанием читательской аудитории прессу можно

разделить на две группы: массовую и элитарную. При всем различии установок, внушаемых ими
читателям, есть и одна общая: даже испытывая на себе всю несправедливость общественного
устройства, сознавая антинародный характер власти, гибельность для страны правительственной
политики, каждый должен оставаться законопослушным гражданином. Пресса, внушающая
читателям иные установки, подавляется властью. В противном случае обществу грозит опасность
распада.

Особенности массовой периодической печати

Массовые издания стремятся завоевать возможно большую аудиторию, что достигается, во-
первых, публикацией наиболее привлекательных для массового читателя материалов, а во-вторых,
доступной для массового читателя ценой. Объективно отражая происходящие события, массовое
издание не может добиться высокой тиражности. Ведь точно такая же информация содержится и в
других изданиях, сообщается по телевидению. Поэтому массовое издание вынуждено либо раздуть
банальный факт в сенсацию, либо придумать интересную для читателей историку;*"*1

Например, в октябре 2000 г. газета «Версия» приковала внимание читателей следующим

сенсационным материалом: «ОТДЕЛ СПЕЦУБИЙСТВ! ФСБ ПОЛЬЗУЕТСЯ УСЛУГАМИ
КИЛЛЕРОВ». В нем приводился рассказ некоего Виктора Морева, выдававшего себя за
завербованного ФСБ киллера, участвовавшего в убийствах неугодных властям бизнесменов и
уголовных авторитетов, якобы знавшего тех сотрудников ФСБ, которые готовили взрыв в переходе
на Пушкинской площади в Москве. Выжав из Морева все, на чем можно «сделать тираж»,
редакция передала его РУБОПовцам. В тот же день он исчез (по версии РУБОП — «отпущен на
свободу»)122. Воспользоваться таким материалом как достоверным историческим источником
невозмож+гб.

Другой пример: редакции «Комсомольской правды» стало известно, что брат Раисы Максимовны
Горбачевой Евгений Максимович Титаренко более двадцати лет содержится в одной из районных
психиатрических больниц на Украине. Нельзя было упустить такой факт и газета направила туда
корреспондента. Добиться свидания с Титаренко корреспонденту не удалось, врачи от интервью
отказались, но желание сделать сенсацию было велико и корреспондент занялся сбором слухов.
Получалось, что брат Раисы Горбачевой — в прошлом талантливый детский писатель — был
«упрятан» супругами в «психушку» за пристрастие к выпивке и критику реформаторских идей
Михаила Сергеевича. Во время пребывания в Сочи супруги вызывали его к себе, но он не пошел
на компромисс и вновь был водворен в больницу, на этот раз навсегда123.

Массовая периодическая печать обладает низкой степенью достоверности информации. Из-за

относительно невысокого уровня культуры ее аудитория не воспринимает сложные аналитические
статьи, требует простых и однозначных объяснений происходящего. Все непонятное эта аудитория
перетолковывает на свой лад самым фантастическим образом. Это требует от массовой печати
таких приемов общения с читателями, когда логика приносится в жертву образности. Например, в
1993 г., когда оказавшееся без денег, еды и работы население стало подумывать о возвращении
коммунистов, массовая пресса уговаривала их терпеть с помощью такого аргумента: Мы уже
вползли в ту трубу!124 Ничего общего между «трубой» и корректировкой экономических реформ
не было, но аргумент действовал.

Основные приемы в подаче новостей — это хаотизация и срочность. Г. Шиллер так описывает
прием хаотизации: «Когда целостный характер социальной проблемы намеренно обходится
стороной, а отрывочные сведения в ней предлагаются в качестве достоверной информации, то
результаты такого подхода всегда одинаковы: непонимание, в лучшем случае неосведомленность,
апатия и, как правило, безразличие»125. Хаотизация широко используется сегодня современной
российской прессой при освещении протестных движений: забастовок, антиправительственных
митингов и демонстраций, съездов оппозиционных партий.

Срочность — прием, позволяющий придать значимость любой информации. Рубрики «Срочно в

номер!» или «Когда номер уже был сверстан» в первую очередь приковывают внимание читателей.
Как пишет А. Моль, «фактически средства массовой коммуникации сами и определяют
значительность фактов... Ведь именно они подают факты в таком свете, что в сознании миллионов
людей весть о замужестве иранской принцессы предстает как не менее важное событие, чем
последнее крупное открытие в области атомной энергии»126. Нагнетаемое ощущение срочности
усиливает манипуляционные возможности печати.

Массовая аудитория легковерна. Для нее все, что опубликовано, •— правда. Если две публикации
противоречат друг другу, то правдива та, которая опубликована последней. Это позволяет массовой
печати безнаказанно распространять газетные «утки». Они главным образом используются для
того, чтобы заслонить от массового читателя какую-либо неприглядную истину или очернить
популярного политика. Например, никакие сложные аналитические статьи не вредили
популярности Р. Хасбулатова, спикера Верховного Совета РФ, распущенного в 1993 г. Но она
быстро пошла на убыль после распространенной СМИ «утки» о том, что он наркоман и что в
тюрьме у него была «ломка».

Важным приемом манипулирования массовым сознанием, широко используемым прессой,

является создание мифов. Миф — это обобщенное представление о действительности,
соединяющее реальность с выдумкой и несущее в себе нравственные, эстетические и
политические установки. Благодаря логической ясности и нередко художественным достоинствам
миф способен заместить в сознании людей достоверную картину.

Немецкий философ Э. Кассирер в книге «Техника современных политических мифов» писал:

«Новые политические мифы не возникают спонтанно, они не являются диким плодом
необузданного воображения. Напротив, они представляют собой искусственные творения,
созданные умелыми и левкйми мастерами... Мифы могут создаваться точно так же и в
соответствии с теми же правилами, как и любое другое современное оружие... Современные
политические мифы... сначала изменяют людей, чтобы потом иметь возможность регулировать и
контролировать их деяния. Политические мифы действуют так же, как змея, парализующая
кролика перед тем, как атаковать его. Люди становятся жертвами мифов без серьезного
сопротивления. Они побеждены и покорены еще до того, как оказываются способными осознать,
что же на самом деле произошло. Обычные методы политического насилия не способны дать
подобный эффект. Даже под самым мощным политическим прессом люди не перестают жить
частной жизнью. Всегда остается сфера личной свободы, противостоящей такому давлению.
Современные политические мифы разрушают подобные ценности»127.

Советская пресса внедряла в сознание людей миф о Ленине как «самом человечном человеке»,
могучем борце с бесчеловечным самодержавием, «мудром учителе», создателе справедливого
общества, где «все равны и счастливы», пророке, указавшем путь к «светлому будущему
человечества». Постсоветская пресса внушает миф о «демократии» и «рыночной экономике», как
единственных достойных человека принципах политического и экономического устройства,
обеспечивающих свободу и достойное существование, открывающих перед человеком
«неограниченные возможности».

Создаваемые СМИ мифы делятся на светлые и черные. Миф

построен на противопоставлении светлого черному, с тем чтобы продиктовать аудитории

«правильную» ориентацию. Например, «светлый» миф о «демократическом» Западе содержит
внутри себя «черный» миф о «тоталитарном» Востоке.

Миф сродни религии. Никакие рациональные аргументы, фактические опровержения не

действуют на сознание человека, уверовавшего в какой-либо миф. Никакие исторические факты не
поколеблют сознание человека, уверовавшего в миф о Сталине как «кровавом диктаторе, создателе
жуткого тоталитарного режима». Точно так же живет в голове многих людей миф о «хрущевской
оттепели», даже несмотря на неоднократные попытки историков и Русской православной церкви
развенчать его.

Типичный представитель массовой аудитории любит действовать «как все». Он не способен занять
особую позицию, выступить с особым мнением. Это открывает перед массовыми газетами
широкие возможности направлять его поведение.

Одним из способов манипулирования общественным мнением в СМИ является работа с письмами

и откликами. Советская печать уделяла этому вопросу большое внимание. Многие печатные
органы олицетворялись населением с властью. В зависимости от ранга издания в общественно-
политической иерархии зависели размеры читательской почты. Так, газета «Правда» имела
наиболее обширную корреспонденцию. Редакционный коллектив имел возможность выбрать из
нее то, что соответствовало политике партии. После редакторской правки эти письма могли
публиковаться на страницах газеты. Создавался фантом «всенародной поддержки решений партии
и правительства». Остальное отвергалось и по прошествии некоторого времени уничтожалось.

Современная пресса также использует эту форму работы, а радио и телевидение практикуют даже
прием «прямой связи» — организованных звонков. Однако подобная связь — не более чем
иллюзия и в наиболее яркой форме демонстрирует зависимость от политических и иных
пристрастий редакционных коллективов. Аксиомой кажется, например, что оценка рыночных
реформ в современной России зависит от того, что потеряли и приобрели от них различные
группы населения. Тем не менее по письмам и откликам совершенно четко прослеживается
политическая ориентация издания или канала. Так, «Советская Россия»(«народная плакальщица»),
унаследовавшая приемы работы с корреспонденцией от советской прессы, публикует письма,
исключительно негативно оценивающие реформы, согласно письмам в другие газеты — все очень
неплохо и даже хорошо.
Излюбленным приемом прессы стала публикация рейтингов популярности политиков,
государственных деятелей, предпринимателей, а также опросов общественного мнения. Последние
подразделяются на три группы: опросы, проведенные научно-иссле- довательскими институтами
(ВЦИОМ, РОМИР, фонд «Общественное мнение» и др.); опросы, проведенные
профессиональными социологами по заданию редакций газет; опросыГТГроведенные
журналистами. В первом случае опросы проводятся с соблюдением всех требований научной
методики, обеспечивающих определенную степень репрезентативности. Однако из них на
страницы прессы попадают немногие. В большинстве случаев они не предназначены для печати, а
распространяются среди властной элиты. Но и те немногие, которые попадают в редакции газет,
редко публикуются, ибо часто противоречат политическим установкам редакторов. Во втором
случае репрезентативность значительно ниже, так как редакции, заказавшие социологам опрос,
ждут от них подтверждения своих позиций и, не желая рисковать гонораром и портить отношения
с прессой, социологи часто идут на компромисс со своей совестью. Наконец, в третьем случае
репрезентативность опросов близка к нулевой. И дело даже не в том, что журналисты не в
состоянии сконструировать репрезентативную выборку, а в том, что они с завидной легкостью
отбрасывают мнения опрашиваемых, если они не соответствуют мнению редакции.

О том, каких размеров могут достигать расхождения между тремя указанными выше типами
опросов общественного мнения, свидетельствует следующая таблица:

Политические предпочтения населения по опросам общественного мнения перед первым и вторым

турами президентских выборов 1996 г.

(в % от общего количества опрошенных)

Вопрос: Если бы выборы состоялись завтра, кому бы Вы отдали предпочтение?

а) перед первым туром:

Кандидаты ВЦИОМ «Общественное мнение» Журналистские

опросы
не для не для для прессы
печати печати

Ельцин 7 32 63 34

Зюганов 51 28 45 15

Лебедь 10 15 20 0

Жириновский 9 10 35 0

Явлинский 5 7 25 5

Федоров 1 1 — —

б) перед вторым туром:

Ельцин 21 54 55 45

Зюганов 62 40 40 25

Если сравнить данные опросов с официальными итогами выборов, то обращает внимание, что
ближе всех к ним оказались опросы фонда «Общественное мнение», но примечательный факт: они
оказались довольно близкими к тем цифрам, на которых настаивала пресса, осуществляя
обработку массового сознания в пользу существующей власти. Эти данные ярко свидетельствуют
о роли СМИ в жизни современного общества. Одной из задач манипулирования цифрами является
обеспечение динамично растущих рейтингов для нужных власти политических фигур. Массовый
читатель или зритель принимает рейтинги и опросы как печальную истину и, вздохнув,
присоединяется к «большинству».

Накануне президентских выборов 2000 г. претенденту В.В. Путину, исполняющему обязанности

Президента РФ, был обеспечен наиболее высокий рейтинг. К тому же он явно выигрывал в
сравнении с прежним президентом Б. Н. Ельциным и другими кандидатами. Недовольная его
выступлениями часть олигархов инспирировала в некоторых «демократических» изданиях «утку»
о причастности спецслужб к террористическим актам, волной прокатившихся по стране. Прием
был выполнен грубо и неубедительно, тем не менее до сих пор, по мере надобности, он возникает
в печати и муссируется в западной прессе.

Опросы общественного мнения, публикуемые «правыми» и «левыми» органами прессы рисуют

противоречивую, на первый взгляд, картину о том, что в стране существуют две политические
силы: одна призывает идти вперед на основе капитализации и рынка, другая ратует за
социалистические ценности и идеалы. Так, по опросам, публикуемым «Московским
комсомольцем», «Аргументами и фактами», «Московскими новостями» и другими газетами,
именующими себя демократическими, большинство населения поддерживало в 1990 г.
суверенитет России, в 1991 г. — «радикальную реформу», в 1992 г. — приватизацию, в 1993
г. — ельцинскую конституцию, в 1994 г. — финансовую стабилизацию, в 19§frrr— частную
собственность на землю и т. д. А по опросам, публикуемым «Советской Россией», «Правдой»,
«Диалогом» и другими изданиями «левой» оппозиции, большинство населения в 1990 г. выступало
за сохранение СССР, в 1991 г. — против роста цен, в 1992 г. — за сохранение государственной
собственности, против номенклатурной приватизации, в 1993 г. — за право на труд, оплачиваемый
отпуск, бесплатное образование и медицину, в 1994 г. — за повышение заработной платы, против
сокращения финансирования социальной сферы, в 1995 г. — против разбазаривания
сельскохозяйственных земель и т. д.

На самом деле здесь нет никакого противоречия. Дело в том, что ценности демократии и
социализма противопоставлялись друг другу только в официальной пропаганде. Для значительной
части людей они по-прежнему оставались не только совместимыми, но и равнозначными. Иными
словами, «правая» пресса, мобилизуя на сторону власти демократически настроенную часть
общества, всячески стремится внушить аудитории, что ради свободы надо мириться с нищетой,
безработицей, коррупцией, раздроблением и

разграблением национального достояния. Население же никак не может понять: почему

демократия обязательно должна сопровождаться этими явлениями? И действительно, по большому
счету, связи здесь никакой нет. Но если это признать, то на что приобретать бриллианты,
мерседесы, виллы за границей? Поэтому одной из главных задач нашей правой прессы является
скрыть тот очевидный факт, что благосостояние предпринимателей и народа находится в обратной
зависимости. Миллионы телезрителей видели, как глава информационной службы Газпрома А.
Кох в апреле 2001 г. с помощью «распальцовки» обучал сотрудников НТВ, как нужно жить «по
понятиям».

В работе современных СМИ появилось понятие «имиджмейкеры», заимствованное с Запада. В их

задачи входит обеспечить благоприятный для публики образ или очернить ту или иную личность.
Для этого применяются технологии, получившие название «черный пиар» (пиар — PR, от первых
букв английского public relations — связи с общественностью). В задачи имиджмейкеров входит
также обеспечение обратной связи между аудиторией и редакционными коллективами. Среди
приемов, практикуемых «черными» пиаровцами, применяются такие:

чем более невероятной и наглой будет ложь, тем больше людей в нее поверят;

организация «подтверждений» своему вранью из «независимых источников»;

после «подтверждений» наворачивать еще больше вранья128.

Прием, с помощью которого журналисты особенно часто вводят в заблуждение читателей, носит
название «склейки» или коллажа, когда два ряда независимых событий помещаются рядом, чтобы
вызвать у читателя или слушателя нужный эффект. Этот прием часто применяется в уголовной
хронике и журналистских расследованиях, переполнивших современные российские СМИ, и
почти отсутствовавший на страницах советской печати.

273

Массовая аудитория легко возбудима. Но, приведенная в возбужденное состояние, она с трудом
успокаивается, ищет врагов, устремляется на расправу. Поэтому хорошая массовая газета не будит,
а гасит самостоятельность читателей, стремится отвлечь их

от насущных проблем, увести в виртуальный мир кино, религии, магии, астрологии, нравов поп-
звезд и инопланетян. Еще в советские времена издавались газеты и журналы, посвященные только
спорту, кино или моде. Журналы «Техника молодежи» и «Знание — сила» отвлекали внимание
массового читателя от насущных забот рассказами о снежном человеке, погибшей Атлантиде,
инопланетном космодроме в далекой пустыне и т. д. Сейчас подобные сенсации переполнили все
массовые издания. То геологи на Кольском полуострове пробили буром «врата ада» и оттуда
полезли черти, то мексиканская мумия изнасиловала неосторожную американку и она «понесла»,
то лоббисты Минатома привели в Государственную Думу экстрасенсов и зомбированные депутаты
позволили превратить страну в международную ядерную свалку.

Не только в источниковедческой, но и в теоретико-журналистской литературе не дается никакой

оценки переполнившим массовую прессу астрологическим и оккультным сюжетам. Традиционно
они считаются несерьезными, не заслуживающими внимания. На самом деле это чрезвычайно
важная тема и для будущего исследователя микроистории она окажется на первом плане. Дело в
том, что современный массовый читатель лишь отчасти живет в реальном мире. В значительной
мере он живет в мире иллюзорном, создаваемом СМИ. Просыпаясь, он смотрит на
"астрологический календарь —чему благоприятствует сегодняшний день и чего следует
поостеречься; идя на работу, он принимает рекомендованные прессой меры, чтобы избежать
«черных» энергетических воздействий; получив выговор от начальства, он ищет причину
неприятностей в расположении звезд; приобретая в буфете бутылку кока-колы, он физически
ощущает «глоток свободы»; закуривая L&M, он «приобщается к Америке», чей образ в его
сознании до предела мифологизирован рекламой и т. д. Такой человек не будет искать причины
инфляции в правительственной политике, есть более веская причина — «Марс находится в
созвездии Рака!»

В отличие от отечественной литературы, «стыдящейся» прикоснуться к этой теме, на Западе ей

посвящено множество серьезнейших исследований. В качестве примера можно назвать
исследование Умберто Эко о комиксах, которые являются предметом увлечения 100 млн жителей
США. Автор пишет, что комиксы погружают читателей в иллюзорный мир, существующий поверх
реального мира. Как и в реальном мире, в мире комиксов проис
ходят драматические события, жизнь героев оказывается на волоске, но все коллизии
заканчиваются счастливым исходом. В отличие от реального мира, мир комиксов проще, уютнее,
справедливее. А самое главное — он устойчивее. Известная серия о Супермене издается без
перерыва более 60 лет. «Американец проводит всю свою жизнь в компании одних и тех же героев,
может строить свои жизненные планы, исходя из их жизни. Эти герои переплетены с его
воспоминаниями, начиная с раннего детства, они его самые верные друзья. Проходя вместе с ними
через войны, кризисы, смены места работы, разводы, персонажи комиксов оказываются самыми
стабильными элементами его существования». Для многих людей виртуальный мир, создаваемый
СМИ, становится важнее собственной реальной жизни.

Важнейшим приемом манипулирования сознанием является внушение установки страха.

Советская печать внушала читателям страх перед нападением империалистов, в 1930-е годы к
этому прибавился страх перед фашистской агрессией, в 1950—70-е годы — страх перед ядерной
войной. Пресса перестроечной и постперестроечной эпохи внушает массовой аудитории страх
перед восстановлением тоталитаризма с его ГУЛАГом, НКВД и КГБ («придет Зюганов и начнет
всех вешать»), страх перед гражданской войной, страх перед терроризмом. Примечательно, что
современные лагеря ничем не отличаются от ГУЛАГовских, а действия КГБ или НКВД — от
действий ФСБ, но у читателей нет перед ним страха. Это свидетельствует о ведущей роли прессы
и других СМИ в создании комплексов подобного рода.

Страх — это чувство, глубоко связанное с подсознанием. Он играет огромную роль в социальных
отношениях. Поэтому страх — один из наиболее эффективных инструментов управления
сознанием. Он способен подавить здравый смысл, с ним невозможно бороться доводами рассудка.
На зомбированную страхом аудиторию не действуют никакие другие приемы манипуляции
сознанием, кроме внушения другого, вытесняющего предыдущий, страха или создания еще более
глубокого комплекса вины.

18'

275

В советской прессе комплекс вины в качестве инструмента манипуляции сознанием не

использовался. Впервые он был опробован англо-американской пропагандой на немецкой нации.
Результат превзошел все ожидания. Немецкий народ отказался от собственной культуры, принял
англо-американские ценности, лишил себя самостоятельности в области внешней политики.

Попытки привить комплекс вины русскому народу за то, что он допустил «зверства сталинского
режима» и не восстал против них, предпринимались в отечественной прессе после выхода на
экраны известного фильма Т. Абуладзе «Покаяние». Но они не возымели ожидаемого эффекта и
даже привели к парадоксальному результату, вызвав оправдание Сталина и сталинских методов
управления в настроениях значительной части общества. Особенностью прессы является
эксплуатация одних и тех же «сенсационных» сюжетов, пока не наступает эффект перенасыщения
и отторжения. Видимо, для внушения комплекса вины необходима соответствующая историческая
обстановка или более тонкие способы обработки массового сознания.

Раньше советская пресса относила существование массовых изданий подобного типа к западной
печати, гордясь своей «чистотой» и «принципиальностью». В современной российской прессе
грани умышленно смешиваются. Появилось немало «отмороженных» газет и журналов,
телепередач, для которых нет ничего святого, ориентированных на постоянный эпатаж публики.

Специфика элитарной прессы

Элитарная пресса имеет дело с аудиторией, чей интеллектуальный уровень нередко превышает
уровень самих журналистов. Этой аудитории не составляет большого труда отличить правду от
вымысла, объективный анализ ситуации от политических спекуляций и прямого вранья. Элитарная
публика труднее поддается зомбированию. Методы манипулирования здесь тоньше и
разнообразнее.Информация, содержащаяся в элитарной прессе, как правило, достоверна. Она
содержит даже некий налет научности. Это, однако, не мешает внедрению в сознание
интеллектуалов нужных для манипуляторов установок. Обманывать можно и научно обоснованно.
Для этого используются те предрассудки и фобии, которые органически присущи сознанию
интеллектуальной элиты. «Функционирование пропаганды, в первую очередь, выражается в игре
на эмоциях и предрассудках, которыми люди уже обладают»129.

Из них наибольшие возможности для манипуляции предоставляет страх интеллектуалов

перед обвинениями в ретроградных и реакционных взглядах. Советская печать активно
эксплуатировала страх интеллигенции перед обвинениями в «противодействии научно-
техническому и социальному прогрессу». Постсоветская пресса настойчиво ставит
интеллектуалов перед искусственной дилеммой: реформы или возвращение к тоталитарному
коммунистическому режиму. С этой целью организуются «глубокомысленные» интервью с
известными деятелями, писателями, актерами и т. п., интеллектуальные форумы и «суды над
историей». В таких постановках нет места для того, чтобы разбираться в сути этих реформ,
степени их обоснованности, необходимости для страны, их социально-экономических
последствиях.

Другая эксплуатируемая прессой фобия интеллектуалов — это их пиетет к памяти лиц, с которыми
их связала историческая судьба. Но историческая память заключается не в том, как отмечал
историк Н. Костомаров, «чтобы перед ними преклоняли колена, а для того, чтобы содействовать
вечному движению человеческой мысли». Впрочем, если что-то диктуется политической
конъюнктурой, пресса беззастенчиво порочит память мертвых. В советской прессе объектом
издевательств были последние Романовы, церковные иерархи, члены Временного правительства,
деятели белого движения, эмигранты, зарубежные противники Страны Советов, партийная
оппозиция. В постсоветской прессе — это коммунистические лидеры, руководители ЧК—НКВД—
МГБ—КГБ, социалистические деятели искусств, ударники и стахановцы, комсомольцы и пионеры.
Какая-то патология прямо-таки преследует СМИ в истории с Павликом Морозовым. Личности
несчастного мальчика, вряд ли отдававшего отчет о последствиях своего доноса на отца в период
сплошной коллективизации, придается гипертрофированное звучание в понимании сущности
советского строя. Щепетильность интеллектуалов относительно нарушения этических норм
быстро притупляется, если они становятся нормой.

Главной для элитарной прессы задачей является воспитание односторонней личности и сужение
ее исторического кругозора. Первой установку на это усвоила еще советская пресса. Сегодня она
настойчиво культивируется отечественной элитарной печатью.

Дело в том, что одностороннее развитие существенно облегчает встраивание человека в

организацию и тем самым повышает его эффективность как частичного творческого работника,
точно так, как легко складываются сооружения из разобранных деталей. Одновременно
ограниченная личность, при всей мощи ее интеллектуального потенциала, легче поддается
управлению и манипулированию.

Важной особенностью элитарной аудйтории является ее способность делать самостоятельные

выводы и совершать самостоятельные поступки. При этом реакция на внушаемые прессой
установки может быть парадоксальной. Чтобы избежать этого, элитарная пресса создает культовых
журналистов, таких, чей авторитет настолько высок, что высказанная журналистом точка зрения
должна восприниматься аудиторией как ее собственная точка зрения. Создание культовых
журналистов — дело сложное и небезопасное. Сложное оно потому, что не всякий журналист
может быть воспринят аудиторией в качестве кумира. А небезопасное потому, что создав
культового журналиста, власти попадают в определенную зависимость от него. В 1990-е годы
отечественными СМИ долго поддерживался культ Е. Киселева. Но решив отстранить его от
руководства НТВ, власти не смогли восстановить репутацию «независимого» канала и потеряли
часть собственной репутации.

Другим приемом обработки элитарного сознания прессой является внедрение в него

установки инфантилизма. Динамичное и направляемое информационное воздействие на сознание
интеллектуальных элит ведет к тому, что они начинают жить в мире информационных фантомов.
Даже повседневную, привычную и неопровержимую реальность, с которой мы сталкиваемся на
каждом шагу, обработанное информационными технологиями сознание начинает оценивать уже
исходя в основном из опыта и системы ценностей, получаемых не из непосредственного
окружения, а почерпнутых из средств массовых коммуникаций. При этом внушаемая ими система
ценностей не является вызревшей в недрах какого-либо общества в ходе практики человеческих
отношений, а имплантированной в общество извне, более или менее искусно сконструированной
специалистами в области информационных технологий в соответствии с целями заказчиков (т. е.
государственных или деловых структур). Обработанное таким образом сознание не отягощено
грузом естественно сформировавшихся и исторически накопленных ценностей и норм поведения.
Это способствует большей мобильности творческого сознания, его гибкости и раскрепощенности.
Но одновременно оно ведет к облегченной форме поведения в реальном мире, свойственной детям.

Такое поведение делает интеллектуальные элиты зависимыми, нуждающимися в постоянной

помощи и опеке. Это — самый надежный способ держать интеллектуальные слои общества на
поводке государственной власти. Поэтому элитарная пресса уделяет большое внимание
освещению раздачи грантов, правительственных наград, проведению конкурсов на
государственные премии, предоставлению льгот интеллектуалам, различного рода
интеллектуальным тусовкам.

Источники сведений в СМИ

Историк как источниковед всегда должен быть озабочен установлением источников сведений,
публикуемых в самой периодической печати или сообщаемых радио и телевидением. Одним из
источников поступаемых сведений является деятельность информационных корпораций. В СССР
на протяжении многих десятилетий значительная часть информации поступала в газеты и
журналы из Телеграфного агентства Советского Союза (ТАСС), образованного 10 июля 1925 г. (с
сентября 1918 г. по июль 1925 г. — Российского телеграфного агентства — РОСТА). В середине
1930-х годов исключительное положение ТАСС в области распространения «политических,
экономических, торговых и всяких других, имеющих общий интерес сведений» было
подтверждено законодательством130. Одновременно деятельность этой корпорации стала
подчиняться не только цензурным предписаниям, но и указаниям идеологического отдела ЦК
КПСС, а также органов внутренних дел и государственной безопасности.

Однако нельзя представить себе дело так, что ТАСС безоговорочно следовал всем указаниям
центральных партийных органов. Показателен в этом плане рассказ К.М. Симонова,
редактировавшего в 1950-е годы «Литературную газету», который присутствовал на мартовском
(1952 г.) Пленуме ЦК КПСС. На пленуме Сталин выступил против Молотова и Микояна, стремясь
скомпрометировать их обоих, было образовано Бюро Президиума ЦК КПСС, в которое Молотов и
Микоян не вошли. Каково же было удивление Симонова, когда он, познакомившись в редакции с
«тассов- кой», не нашел в ней действительных решений пленума. Напротив, ТАСС
характеризовало и Молотова, и Микояна как «верных соратников» Сталина, полностью игнорируя
речь генерального секретаря131. Ничего не говорилось и о Бюро ЦК. Несомненно, что
выступление Сталина на пленуме вполне сопоставимо с ленинс- киь письмом к съезду. Однако не
только значение, но и судьба этик документов оказались сходными. Кто же определил содер- жаше
«тассовки» о пленуме? Ответ на этот вопрос следует искать в механизме осуществления власти.

Перепечатка рассылаемых ТАСС материалов в целом ряде слу>аев имела обязательный характер.
Именно из материалов ТАСС, публикуемых всеми газетами без каких-либо сокращений ИЛ1-
дополнений, советские люди знакомились с биографиями генеральных секретарей ЦК КПСС,
узнавали об их поездках по земному шару, переговорах, речах, обедах, наградах и смерти. То;ько
ТАСС имел право освещать наиболее крупные международные и внутренние события, включая
землетрясения, авиа- и азтокатастрофы. Только ТАСС обладал исключительным правом писать о
политических процессах над критиками режима, о взнесенных им приговорах и высылке их за
пределы родной страны. Так, об аресте и высылке А.И. Солженицына советские лкци узнали из
короткого сообщения ТАСС, а о формировании движения «еврейского сопротивления», захвате его
представителями 24 февраля 1971 г. приемной Президиума Верховного Совета СССР, их высылке
за рубеж без предъявления каких-либо обвинений, а также о созданной Верховным Советом в
с^язи с этим инцидентом комиссии по выезду в Израиль и начале широкой волны эмиграции из
СССР люди вообще ничего не узнали: ТАСС не посчитал информацию об этом «общественно
значимой», а редакции газет, несомненно, знавшие все подробности, не осмелились опубликовать
материал, не распространенный ТАСС. Ряд рассылаемых ТАСС материалов, например о
вооруженном антикоммунистическом подполье в Чехословакии в 1968 г., о биографа А.И.
Солженицына или о семейной жизни А.Д. Сахарова, бьии откровенной ложью.

В советское время материалы ТАСС занимали до 60% газетной площади центральных газет.
Становится понятным, почему при гигантском разнообразии газет и журналов, их названий, задач
й состава читательской аудитории любая советская газета оче*ь напоминала все остальные. Одни и
те же сообщения люди читали и в «Правде», и в «Советской России», и в «Московском
комсомольце». Часто первые страницы всех четырех тыс. газет страны различались только
заголовком. В моменты же проведения партийных съездов все газеты печатали одни и те же отчеты
и выступления. Все различия относились к колонкам редактора, сообщениям и статьям
собственных корреспондентов и читательской почте. Однако все эти материалы публиковались,
как правило, в развитие определенной ТАСС проблематике. Примерно в таком же духе
действовало в советское время «негосударственное» агентство печати «Новости» (АПН).

Это в значительной мере облегчает источниковедческое исследование советской прессы.

Принципы источниковедческой критики материалов ТАСС существенно не отличаются от
принципов источниковедческого исследования документов пропагандистского характера
коммунистической партии и советского правительства. Если понять цель соответствующего
материала, открывается путь к пониманию того, какие факты скрыты, какие искажены, а какие
соответствуют действительности. Искусство читать между строк — непременный атрибут
источниковедческой работы с партийно-советской печатью.

ТАСС, несомненно, не чувствовал аудитории. На его деятельности не отражалось снижение спроса

читателей, недовольных качеством публикуемой информации. Читатель еще мог себе позволить
отказаться от подписки на ту или иную газету или журнал, хотя для определенной части общества
такой отказ мог вызвать осложнения. Редакции же газет и журналов вообще не имели никаких
возможностей не публиковать содержание сообщений ТАСС.

Надо заметить, что для партийно-советской номенклатуры ТАСС готовил отдельные закрытые
издания, которые представляли собой рефераты материалов, публикуемых в зарубежной печати, о
положении в Советском Союзе и в мире. Они готовились с переводом на русский язык, видимо, с
той целью, чтобы руководство было «в курсе» и готово к идеологической борьбе.

В современной России, помимо наследника ТАСС — Информационно-телеграфного агентства

России (ИТАР-ТАСС), существует ряд «независимых» информационных корпораций (Интерфакс,
Постфактум, РИА «Новости» и др.), которые вроде бы не находятся под опекой государства. Но их
деятельность лишь отчасти может финансироваться за счет редакций журналов и газет,
приобретающих материалы таких корпораций. Поэтому они зависят от спонсоров,
заинтересованных в направлении работы корпорации. Этот факт «независимые» агентства по
необходимости должны скрывать от читателей, для которых ценность информации связана с ее
объективностью. Поэтому руководство таких агентств нуждается в теории журналистской
деятельности, приемлемой как для читателей, так и для спонсоров.

В общем объеме современных газет материалы информационных корпораций занимают от 3 до

10%. Однако их роль в формировании содержания газеты очень велика. Информационные
корпорации быстро реагируют на мировые события, задают тон в их оценке. Во многих случаях
редакции ориентируются на эти оценки для организации материала собственных корреспондентов.
Это дает основание выработать общие принципы изучения как советской, так и постсоветской
прессы.

Приемы изучения прессы как исторического источника

Первоначальные шаги в изучении прессы, выработанные еще в советском источниковедении,

состоят в классификации изданий с точки зрения особенностей отражения ими реальной
действительности. Пресса подразделяется на общую и специальную, центральную и
региональную, партийную и «независимую», государственную и «общественную», «серьезную» и
«развлекательную» и т. д. Классификация позволяет определить целевые установки печатного
органа, его социальную и политическую направленность, тематику, степень аналитичности
публикуемых материалов и др. В зависимости от целей исследования производится отбор нужных
изданий.

Следующим этапом является ранжирование отобранной прессы с точки зрения полноты

освещения интересующих явлений. Выделяется печать, подробно освещающая все стороны
явления, отражающая отдельные элементы явления, пересказывающая и комментирующая
известные по другим изданиям явления и игнорирующая явление. Публикации, освещающие
явление подробно и по собственным источникам, анализируются с позиций авторства.
Определяется профессиональная принадлежность автора, его статус в профессиональной
иерархии, политические пристрастия, объективность, склонность к компромиссам во имя
материальных или служебных выгод, а также его обычные способы получения информации,
приемы ее обработки и т. д.

Если изучаемое событие описывается несколькими органами печати, то учитывается степень

независимости источников информации. Описания, составленные по независимым источникам,
сравниваются в целях получения более достоверной и всесторонней картины.

Если в советском источниковедении главным источником информации считалась центральная

пресса, то сейчас наметился перекос в пользу местных изданий. Считается, что их «проблемное
поле гораздо ближе к жизненным реалиям», что они «в большей степени плюралистичны, чем
центральные», что они — «наиболее репрезентативная база для решения многих
исследовательских задач, а, следовательно, данные региональных СМИ являются важнейшим
источником для изучения современной России». Особенно интенсивно эта точка зрения
распространяется в Интернете.
Все это не соответствует действительности. Региональные СМИ находятся под чрезвычайно
плотным контролем местных властей. Известны многочисленные случаи закрытия неугодных
губернаторам газет, снятия главных редакторов, преследования журналистов с помощью
послушных местной администрации органов судебной власти, милиции, УФСБ. Факты избиения
местных журналистов и даже их убийства остаются, за редкими исключениями, нераскрытыми. Да
и в случае «раскрытия» преступлений против журналистов судят исполнителей, заказчики же
остаются безнаказанными. Поэтому местная пресса переполнена публикациями, искажающими
действительность, восхвалениями местных властей за несуществующие заслуги. Реальное же
положение дел на местах региональная пресса освещает плохо. Поэтому нет никаких оснований
отдавать предпочтение региональной прессе перед центральной, как и наоборот. Пора встать на ту
точку зрения, что любая пресса искажает действительность и для того, чтобы составить
представление о реальном положении дел, необходима более тонкая методика, чем
использовавшаяся до сих пор.

Ясно, что степень обращения прессы к материалам тех или иных информационных корпораций
является достаточно важным фактором, связанным с особенностями отражения прессой реальной
действительности. Историк, изучающий ту или иную тему по материалам прессы, может начать
проверку фактов со степени использования интересующими его изданиями данных тех или иных
информационных корпораций. Это позволит быстро разобраться в политической ориентации
конкретных органов печати и сформулировать модель их восприятия тех явлений
действительности, которые имеют отношение к изучаемой теме.

Однако на этом анализ материалов прессы не может закончиться. Очень важно определить общие
особенности работы редакций газет и журналов, их отношение к подаче и препарированию
информации, формирование ими коллектива редакций, журналистов, корреспондентов. Еще в
советское время складывался авторитет отдельных редакторов, журналистов, корреспондентов,
комментаторов, пользующихся более высоким доверием читателей, зрителей и слушателей.

Любой орган прессы утверждает, что публикуемая им информация — не просто чистая правда, но
и самая правдивая и подробная информация из всех опубликованных другими органами печати,
сообщаемых по радио и телевидению. Этим не нужно обманываться. Ни одна уважающая себя
газета добровольно не опубликует даже список явных опечаток (но не упустит случая разоблачить
конкурента). Методы воздействия на общественное мнение могут различаться в зависимости от
степени популярности и состава читательской аудитории. Для советской прессы была характерна
универсальность аудитории, которая была обусловлена однообразием методов агитации и
пропаганды, хотя некоторые тенденции к специализации можно отметить. Так «Литературная
газета» пользовалась наибольшей популярностью среди интеллигенции. «Московский
комсомолец», обладавший в годы перестройки наивысшим рейтингом, был на первом месте в
столичных группах со средним и высшим гуманитарным образованием, более популярен среди
женщин, чем мужчин. Среди лиц старше 55 лет наиболее популярным был «Труд». Однако в целом
специализация советских газет не была четко выражена. Нельзя даже утверждать, что молодежные
газеты были наиболее распространены среди молодежи.

Таким образом, можно констатировать, что периодическая печать была и сохраняет черты,
свойственные ей как особому виду источников. Это позволяет сформулировать еще некоторые
общие принципы работы с нею как историческим источником, безотносительно к внутривидовым
различиям публикуемых или сообщаемых материалов.

Принцип первый заключается в том, чтобы скептически относиться к любой сообщаемой в прессе
информации; постоянно задавать вопрос, с какой целью публикуется данный факт, какие факты
умалчиваются; выработать привычку проверять сообщения с помощью стандартных моделей
жизненных ситуаций и поведения людей, привлекая для этой проверки все доступные факты и
источники.

Такой анализ должен быть проведен независимо от репутации издания, от первого впечатления
при чтении газетного материала, от наших собственных симпатий и антипатий. Следует помнить,
что ни одно издание, заботящееся о тираже и доходе, не может позволить себе руководствоваться в
своей деятельности поисками правды. Слишком часто правда вступает в конфликт с интересами
редакции и читательской аудитории. Однако об этом часто забывают. Дело в том, что у
периодической печати есть мощное средство давления на читателей. Поэтому можно
сформулировать второй принцип работы историка с материалами прессы, который
требует освободиться от личных пристрастий, увлечения эмоциями; помнить, что журналист тем
сильнее стремится воздействовать на чувства читателей, чем хуже на него работают факты; не
верить излишне патетическим, бьющим на жалость, стремящимся подвергнуть осмеянию или
приглашающих присоединиться к общему одобрению материалам; постараться определить, какие
именно прорехи в фактических данных заставляют автора выжимать слезы, вызывать смех или
пробуждать стадные чувства.

Подобно тому как делопроизводственная документация выработала свой казенно-

бюрократический стиль, пресса также тяготеет к стереотипам, штампам, хлестким и звонким, но
зачастую пустопорожним фразам, модным словечкам, которые она подхватывает и превращает в
выцветшее газетно-журнальное тряпье. В советское время со страниц различных изданий, через
радио и телевидение не сходили такие обороты, как «всенародный подъем», «небывалый
энтузиазм», «всеобщее ликование», «закрома родины» и т. д. и т. п. Каждая эпоха рождала свои
символы и штампы и от «железных батальонов пролетариата» первых послереволюционных лет
до «героических свершений» и «трудовых вахт» застойного времени пресса проделала немалый
путь. Много словесной мишуры родилось в последние годы в тумане риторики, задуманных и
нереализованных планов. Отсюда можно сформулировать и третий принцип работы исследователя
с периодической печатью как историческим источником: всегда искать подлинный смысл в
употребляемом в прессе жаргоне, беспощадно отбрасывать те слова, выражения и целые абзацы,
которые лишены конкретного содержания; помнить, что автор вообще может не разбираться в
предмете, о котором он пишет, создавая лишь видимость знания о нем, заполняя пустоту ничего не
значащими строками и фразами; установив же, о чем в сущности идет речь, нужно возвращаться к
первым двум принципам.

Одним из приемов современных СМИ является широкое применение иностранных слов и

выражений, зачастую объясняемый интернационализацией общественной жизни или
журналистской установкой «пипл все схавает». Это явление далеко не безобидное. Дело даже не в
том, что они наносят ущерб русскому языку, как считают некоторые патриоты, а в том, что
меняются истинные значения явлений, отраженных в этом языке и выработанных в процессе
исторического опыта. Например, практически весь ряд терминов, связанных с возрождением
капитализма, заменен сегодня в СМИ иностранными терминами. Такие слова, как «киллер» вместо
убийцы, «путана» вместо проститутки и т. п., способствуют облегченному восприятию негативных
явлений в современном обществе.

В связи с распространением электронных печатных изданий и Интернета возможности

воздействия СМИ на массовое сознание необычайно возросли, но это не означает, что принципы
работы с ними претерпевают существенные изменения.

Среди приемов и методов работы со СМИ как источником могут быть использованы и такие, на
которые в последнее время делает акцент современная наука. Важнейшим из них является
системный подход и разработка системного анализа, которая может быть осуществлена в самых
разных направлениях. Главное, чтобы четко и определенно была обозначена тема исследования.
После этого могут быть произведены систематизация и целенаправленный поиск.

Одним из приемов интегрального подхода к прессе является контент-анализ, о котором уже

упоминалось. Уже сама ориентация на контент-анализ помогает систематизировать мышление и
используемый материал, определить наиболее подходящее приемы и методы изучения содержания
СМИ. Элементарный анализ газетных и журнальных заголовков может показать изменение
тематики и ориентировать исследователя на наиболее актуальные проблемы общественной жизни.
Объем текстов, уделяемых тому или иному вопросу, также подсказывает историку, на что нужно
обратить внимание, причем подчас в совершенно «пустой» на вид информации. Так, советские
центральные газеты постоянно публиковали поздравительные телеграммы, которыми
обменивались руководители государств и общественные деятели. Читать их чрезвычайно трудно
ввиду стереотипности содержания. Однако объем текста в этих телеграммах свидетельствовал о
характере официальных отношений между странами (дружественные, прохладные, враждебные и
т. п.). Подобных возможностей изучения прессы контент-анализ открывает неисчислимое
количество. Изложенное выше, понятно, не исчерпывает всех проблем источниковедения прессы.
Хотелось бы подчеркнуть, насколько сложными являются эти проблемы, если подходить к прессе
как к источнику, связанному внутренним единством формы и содержания.

Глава 6 МЕМУАРЫ

Источники личного происхождения и мемуары

В исторической науке давно существует понятие «источники личного

происхождения». Личностный момент, разумеется, присутствует во всех группах источников, хотя
и прослеживается в неодинаковой мере. Он заключается в проблеме их авторства. В документах
авторское начало прячется под вывеской учреждения, коллектива, партии, организации.
Обнаружение истинных авторов, процесс внесения изменений, дополнений в
документ — немаловажный аспект в источниковедческой работе. В ряде случаев проблема
авторства документа очевидна. Например, многие первые декреты советской власти имеют
прямую связь с работами В.И. Ленина. Малограмотный и корявый документ, подписанный каким-
нибудь комиссаром местного советского учреждения, — тоже не проблема. В других случаях
установление авторства представляет более трудную задачу. Так, в литературе не умолкают споры
по поводу того, кто были авторы советской Конституции 1936 г.

Но есть огромные пласты исторических источников, где личность автора предстает, так сказать, в
обнаженном виде, неважно, удостоверяет ли он источник своей подписью или нет. В центре
внимания историков на протяжении длительного времени были преимущественно такие источники
как мемуары, дневники, письма, хотя всегда было очевидно, что круг материалов личного
происхождения является куда более широким. К ним с полным правом можно отнести те, в
которых заложена автобиографическая, социальная, этнографическая, социально-психологическая
и другая информация, которая отсутствует в официальных документах, а также в источниках
других типов и видов.

Источники личного происхождения дают возможность историку изучать конкретные исторические

личности с их индивидуальными особенностями, с чертами той среды, к которой они
принадлежали, и той эпохи, которая их породила. Они позволяют историку извлекать факты, через
которые проявляются взгляды, уровень культуры, а специфика изложения событий проявляется в
субъективном восприятии личностью отдельных моментов истории. Они предстают перед
исследователями так, как отражались в сознании современников, и историк, лишенный этих
источников, не увидел бы живой картины ушедшего в прошлое мира. Изучение источников
личного происхождения позволяет историку представить исторические события в совершенно
новой, порой неожиданной интерпретации, давать более многокрасочное представление о жизни,
воссоздавать ее в проявлениях обыденной идеологии, менталитета, уровня духовной жизни.

Эти источники воспроизводят формы социального общения, представления, мысли, чувства, т. е.

человеческое содержание социальной культуры с помощью языка, стиля, фразеологии,
терминологии. Они могут сообщить исследователю, если удается поставить их в определенную
связь с другими источниками, специфику каждой эпохи. Они требуют от историка
соответствующих приемов изучения, которые должны быть адекватными этим источникам.

Сегодня за источниками личного происхождения все чаще закрепляется такое понятие как «я-
документы» или «эго-докумен- ты», хотя они могут касаться не только «себя», но и «других». Но
главное, присущее им, остается — действительность передается через субъективное восприятие. С
ростом внимания к человеку в истории, к историко-культурному измерению прошлого значение
подобных источников для исторических исследований повышается. Они становятся главным
материалом для исследования того, как ощущают, как мыслят себя люди в истории, как
воспринимают исторические события, что конкретно происходило с ними. Источники личного
происхождения дают исследователю поистине неисчерпаемое множество деталей и примет
времени, которые отсутствуют в других источниках.

Среди источников личного происхождения особую группу (разновидность) составляют мемуары,

или воспоминания. Сами по себе мемуары — особый жанр литературного творчества, запечатляю-
щий события прошлого и в обычной жизни успешно конкурирую

щий с историческими трудами. В этом особенность мемуаров в ряду других источников личного
происхождения. Мемуары — материал не столько для исследований, сколько для чтения, часто
занятного. Историки же иногда забывают об этом. В то же время как история,
засвидетельствованная ее прямыми участниками, мемуары могут рассматриваться и в качестве
источника в научно-исторических исследованиях. Эта двоякая функция мемуаров (культурная и
источниковедческая) мало осознается в обществе, да и подчас в среде самих историков. На этой
почве в исторической науке время от времени вспыхивают горячие дискуссии.

Особенности мемуаров как источника

Первое, что нужно принять во внимание, — мемуары пишут далеко не все, а люди образованные и
культурные, способные внятно изложить то, о чем они хотят рассказать, зачастую владеющие
писательским ремеслом. Поэтому мемуары исходят, прежде всего, от представителей так
называемых элит общества: интеллектуальных, научных, политических и т. п., у каждого из
которых свой жизненный опыт, свое восприятие прошлого, т. е. мемуары отражают разные грани
позиций и взглядов отдельных личностей (субъектов).

Для того чтобы определить источниковедческую ценность мемуаров, зададимся вопросом, зачем и
для чего они пишутся? Сами мемуаристы, как заклинание, повторяют, что намереваются поведать
миру исключительно правду и только правду, даже если руководствуются совсем другими
соображениями.

На самом деле причин обращения людей к мемуарному жанру много. Есть оправданная
уверенность в том, что мемуары «великих» и «замечательных» людей вызовут интерес широкой
общественности, в том числе мировой. Люди ждут от них раскрытия «тайн» и «откровений», и
авторы в свою очередь стараются не обмануть подобных ожиданий. Воспоминания такого рода
обычно встречаются с огромным интересом, выходят в свет огромными тиражами, неоднократно
переиздаются. И это понятно: интерес вызывали и личность мемуариста, и события, в которых он
участвовал.
289

Побудительной причиной к воспоминаниям может стать преувеличенное или явно

гипертрофированное представление о своей личности, о своей роли в истории. Порой людей
обуревает чудовищное самомнение, особенно политиков.

19 - 4423

Нередко авторы ссылаются на то, что написать воспоминания их настоятельно просили друзья,
знакомые. И. Губерман справедливо по этому поводу заметил, что «мемуары пишутся, затем,
чтобы неназойливо и мельком прихвастнуть»132. Иной раз это до смешного очевидно.

К примеру, писатель С. Довлатов знавал в эмиграции некоего редактора по фамилии Боголюбов.

Редактору было за восемьдесят... Пережив знаменитых сверстников, Боголюбов автоматически
возвысился. Около четырехсот некрологов было подписано его фамилией. Он стал чуть ли не
единственным живым бытописателем довоенной эпохи. В его мемуарах снисходительно
упоминались Набоков, Бунин, Рахманинов, Шагал. Они представали заурядными, симпатичными,
чуточку назойливыми людьми. Например, Боголюбов писал: «...Глубокой ночью мне позвонил
Иван Бунин...»; «...На перроне меня остановил изрядно запыхавшийся Шагал...»; «...В эту
бильярдную меня затащил Набоков...»; «...Боясь обидеть Рахманинова, я все-таки зашел на его
концерт...»

Выходило, что знаменитости настойчиво преследовали Боголюбова. Хотя почему-то в своих

мемуарах его не упомянули133.

Серьезным побудительным мотивом многих «правдолюбцев» является желание свести свои счеты
с историей. В результате повествуется о многом, доселе неведомом, стоящим за( рамками
достоверного, шельмовании соперников, скандалах и грязи, приближающих мемуары к бульварной
литературе.

Многие мемуары создаются по заказу. Побудительные причины заказных или организованных

мемуаров понятны: по разнарядке надо откликнуться и осветить юбилейную личность или
событие. Таких поделок добросовестных и не очень достаточно в мемуарной литературе.

Нередко бывает так: уходит из жизни знаменитый человек, и очень скоро появляются о нем
воспоминания. Само по себе это вполне естественно. Но вот что замечательно: друзей, близко
знавших покойного, оказывается довольно много, и каждый вспоминает такое, в чем разобраться
довольно трудно. Словом, вольно или невольно внимание мемуариста переходит часто с объекта
воспоминаний на свою роль родимого, любимого, неповторимого.

Но даже если авторы искренне стремятся к истине, есть много обстоятельств, которые мешают им
выполнить благие намерения, накладывают свой отпечаток на отбор сведений, на угол зрения при
освещении событий, их сокрытие или искажение.

В этой связи на еще одно свойство мемуаров нужно обратить внимание. Это масштаб личности
автора, не официальный, а такой, каким он предстает в воспоминаниях, его умение видеть и
наблюдать. Можно быть свидетелем времени и ничего особенного не замечать. «Устные рассказы»
кинорежиссера М. Ромма и после его смерти долгое время не решались публиковать. Однажды, по
словам падчерицы Ромма Н.Б. Кузьминой, «пригласили человека, от которого во многом зависела
судьба творческого наследия Ромма» и дали ему послушать пленку с записью рассказа «Четыре
встречи с Н.С. Хрущевым». После прослушиваний гость сказал: «Да... Ведь я тоже там был, на
этих встречах, и, действительно, все было именно так, и все сказанное Роммом — правда. А я ведь
ничего этого и не заметил»134.
Восприятие и толкование мемуаров общественностью во многом зависит от того, как настроит
непрофессионального читателя научная и литературная критика. Она может быть выражена в
предисловии издателей к мемуарам, рецензиях и пр. Позиция, с которой подходит критик,
обусловлена его компетентностью, профессионализмом и чисто человеческими и гражданскими
качествами, что в свою очередь предопределяется господствующей идеологией и политическим
режимом, формирующими критическую мысль.

Содержание мемуаров

Мемуары большей частью создаются людьми, пожившими немало лет. Мемуары «смолоду», как
правило, свидетельствуют о великом,самомнении. Но в том и другом случае память — главный и
порой единственный источник сведений, содержащихся в мемуарах, которая, увы, с годами
слабеет. Недаром говорят, что мемуары — это жанр литературы, страдающий склерозом. Память
уязвима и по своей «избирательной» способности: помнит

одно и абсолютно забывает другое135. Она не в состоянии удержать некоторую информацию,

которая бывает особенно ценной в своих мельчайших подробностях. Якобы с целью «оптимизации
памяти» авторы часто ссылаются на документы, другие мемуары, источники и литературу. Порою
эти сведения как бы «замещают» личный опыт мемуариста, отраженный в его памяти. В этом
случае мемуары приобретают характер особого вида исторических исследований, вернее их
суррогатов. Часто авторы прибегают к услугам профессиональных историков и писателей. Над
мемуарами работают редакторы, приглаживая их содержание. О том, что при обращении к
мемуарам бумерангом к историкам могут возвращаться их концепции и представления, не стоит
забывать.

Следует обратить внимание на то, что профессиональные историки редко пишут мемуары. Свое
видение прошлого они передают иначе. Личность историка сама по себе отражается в его трудах.
Любопытно, например, что историк П.П. Милюков извинялся перед читателями своих
воспоминаний, так как писал их «при отсутствии всяких материалов, кроме запаса моей
памяти»136. Напротив, Н. Суханов, который всячески подчеркивал, что его записки нельзя
принимать за историю революциичи что это — личные воспоминания, не больше, сумел создать
боль^иг историческое полотно и его семитомник стал фактическим началом изучения революции
1917 г. «Отказываясь от исторического изучения, — писал он, — я, можно сказать, из принципа
отвергал пользование всякими материалами, кроме случайных и неполных комплектов одной или
двух газет, призванных лишь будить мне память и избавлять изложение от хронологической
путаницы»137.

Вопрос о документировании мемуаров не так прост, как может показаться на первый взгляд. Дело
в том, что в этом случае они теряют специфические особенности мемуарного жанра и должны
рассматриваться с других позиций. В военных мемуарах, например, приводятся карты и схемы
операций, штабные документы, приказы, рапорты, донесения и т. п. В мемуарах используются
также отрывки из писем и дневников, сообщения периодической печати, листовки, цитаты из книг,
фотографии и пр.

Для отдельных авторов использование документов является вообще необходимым условием для
написания мемуаров. Так, В.М. Молотов, с именем которого связаны многие важные страницы
советской истории, на вопрос, почему он не написал воспоминания, отвечал, что он трижды
безрезультатно обращался в ЦК КПСС с просьбой допустить его к кремлевским документам. «А
без документов, — заключал Молотов, — мемуары — это не мемуары»7. Возможно, это была
благовидная отговорка, возможно, — непонимание сути мемуаров. Однако, как свидетельствуют
высказывания других партийных и государственных лидеров советской эпохи, для них это была
общая позиция, которая вела к выхолащиванию того, о чем хотелось бы знать читателю. В
частности, небезызвестный «примкнувший» Д.Т. Шепилов, который мог бы, наверное, многое
рассказать о борьбе с «антипартийной группой Булганина, Кагановича, Маленкова, Молотова» в
высших эшелонах партийного руководства, не завершил начатые воспоминания. По этому поводу
он уже в «период перестройки и гласности» выразился следующим образом: «Я считаю, что нельзя
записывать и публиковать во всей наготе воспоминания, окрашенные личными эмоциями и
личными амбициями, но не строго документированные, без проверки фактуры. Суть свободы
слова, демократии и гласности не в этом. Демократии нужно учиться, гласности — также. И
именно культуре демократии и культуре гласности. Некоторые страны учились этому столетиями.
Мы же — в нулевке, если не в минусовом классе. Именно поэтому я сейчас работаю над строгой
документированностью своих воспоминаний по личному архиву»8. Другой известный партийный
функционер Б.Н. Пономарев написал-таки в эти годы

7 Куманев Г. Встречи // Совершенно секретно. 1991. № 11. * И примкнувший к ним Шепилов.

Правда о человеке, ученом, воине, политике. М„ 1998. С. 100.

воспоминания. Однако их содержание буквально воспроизводило содержание изданных под его

редакцией томов «Истории КПСС» и не представляло никакого интереса для издателей.

Понятно, что воспроизведение документов, особенно недоступных или утерянных, представляет

ценность для исследователя, но не снимает с него задач их источниковедческого анализа, так как
автор воспоминаний в соответствии с законами жанра мог препарировать документ или
манипулировать им в нужном ему контексте.

Документы используются по-разному: на них глухо ссылаются, они цитируются, приводятся в

извлечении или полностью, даются в приложении или, наконец, в сочетании всех способов. Для
историка наиболее ценным является нахождение в мемуарах документов в полном виде,
приведенном в тексте или в приложении. Например, в воспоминаниях генерала П.Н. Врангеля в
приложении воспроизводится приказ главнокомандующего вооруженными силами на Юге России
«О земле» от 25 мая 1920 г. и весь комплекс документов в развитие этого приказа. Поскольку
розыск этих материалов весьма затруднителен, то подобная публикация является уникальной для
изучения аграрной политики белого движения138.

Интересные документы даны в приложениях к мем; ам генерала-шпиона П. Судоплатова139,

генерала-телохранителя Ельцина А. Коржакова", бывшего председателя КГБ В. Крючкова140 и др.

Разновидностью мемуаров являются рассказы о прошлом, записанные «расспросчиками» от руки

или с помощью диктофона. Например, общественный интерес к личности Молотова в какой- то
мере был восполнен изданием писателя и поэта Ф. Чуева «140 бесед с Молотовым». Однако в этих
«беседах» совершенно невозможно отделить, где Молотов, а где Чуев, тем более что последний
фактически диктовал Молотову направленность и характер их содержания.

Особого рода источником для мемуаров являются слухи, уличные разговоры, байки, которые
нередко включаются в мемуары, но по большей части находят отражение в дневниках. Поскольку
дневники зачастую служат источниками или заготовками воспоминаний, которые пишутся позже,
то в их содержании чаще находят отражение слухи, нашедшие подтверждение.

Иной раз рассказы других лиц являются единственным источником знаний мемуаристов, но это
важно для исследования того, как история отражается в умах людей.

С позиций историка-источниковеда самым ущербным в содержании воспоминаний является его

деформация с течением времени, т. е. исследователь постоянно должен иметь ввиду, что мемуары
отражают личность человека и историческое сознание общества в момент их написания, а не во
время описываемых событий. Более того, такая деформация порою напрочь обесценивает их
значение. Так, многие известные деятели советского прошлого, жившие в ладу с властью, после
крушения социализма кинулись писать, как они всю жизнь только и делали, что боролись с
тоталитарным режимом. В этом смысле дневники и дневниковые записи — предпочтительнее,
хотя им свойственны другие особенности.

Нельзя сказать, что отдельные авторы не осознавали этой проблемы, добиваясь того, чтобы свое
«я» было всегда синхронно времени, о котором они пишут. В свое время В.Г. Короленко в
предисловии к автобиографическому роману отмечал: «В этой книге я пытаюсь вызвать в памяти и
оживить ряд картин прошлого полустолетия, как они отражались в душе сначала ребенка, потом
юноши, потом взрослого человека»141.

В этом отношении чрезвычайно полезно ознакомление с препарированием эволюции собственного

образа мышления в мемуарах К. Симонова «Глазами человека моего поколения». Читателя он
предуведомляет: «Прежде всего следует сказать, что рукопись, к работе над которой я сегодня
приступаю [1979 г.], в ее полном виде не предназначается мною для печати, во всяком случае в
ближайшем обозримом будущем»142. Это совершенно необычные воспоминания. Особенности
нового сочинения автор определил так: «Для начала назовем это «Вечером воспоминаний», а
подзаголовок пусть будет «Пьеса для чтения». А может быть, это окажется и не пьеса, а роман,
только немного непривычный. Не тот, в котором я буду рассказывать о себе, а тот, в котором будет
сразу четыре моих «я». Нынешний «я» и еще трое. Тот, каким я был в пятьдесят шестом году, тот,
которым я был в сорок шестом году, вскоре после войны, и тот, которым я был до войны, в то
время, когда я только-только успел узнать, что началась Гражданская война в Испании, — тридцать
шестом году. Вот эти четыре моих «я» и будут разговаривать между собой». Симонов следующим
образом поясняет необходимость такого приема: «Сейчас при воспоминании о прошлом мы никак
не можем удержаться от соблазна представить себе, что ты знал тогда, в тридцатых или сороковых
годах, то, что ты тогда не знал, и чувствовал то, что тогда не чувствовал, приписать себе
тогдашнему сегодняшние твои мысли и чувства. Вот с таким соблазном я вполне сознательно хочу
бороться...»143

Если теоретически такая схема выглядит безукоризненно, то в практической реализации она

сомнительна. Важна не позиция Симонова, а проблема, обозначенная им. Она действительно
сложна. У автора всегда велик искус отвести себе место в истории чуть (это по меньшей мере!)
больше заслуженного, выглядеть чуть лучше, чем был на самом деле. Преодолеть это не просто.
Главная же сложность состоит в том, что мысли мемуариста, умудренного опытом, уже знающего
все последствия описываемых событий прошлого, эти мысли, вольные или невольные, часто
вкладываются в голову того, может быть, даже совсем не прозорливого и совсем даже не смелого и
далеко не сообразительного участника давней истории, каковым мемуарист был когда-то.

Собственно, в этом заключается ключ к пониманию мемуаров, ибо во многих из них личность
мемуариста незаметно, может быть, даже для него самого, претерпевает некую модернизацию. Но
в этом редко кто признается.

Своеобразное решение проблемы дал известный литературно-театральный деятель В.Я- Виленкин.

За свою жизнь ему пришлось столкнуться со многими великими артистами МХАТа, со
знаменитыми писателями. Как-то «сама собой сложилась книга» об этих встречах. Книга названа
«Воспоминания с комментариями». Откуда такое название? Сам Виленкин поясняет: «Почему с
комментариями»? Но мне хотелось таким образом заранее обозначить свободное сочетание того,
что хранится в памяти, в старом дневнике и в письмах с тем, что я думаю об этом теперь»144.
При всей искренности и правдивости мемуариста вопрос о личности его во времени остается
темным местом, ибо довольно сложно поставить себя в атмосферу многолетней давности.
Последующий жизненный опыт невольно накладывается на сознание и память мемуариста, мешая
ему взглянуть на свершавшееся глазами того, далекого во времени человека. Еще сложнее
исследователю уличить мемуариста в возможном непреднамеренном искажении.

Таким образом, мемуары дают весьма специфические исторические свидетельства, на что давно
уже было обращено внимание и что стало, вообще говоря, «притчей во языцех» среди историков.

Дискуссия о субъективности мемуаров в источниковедении

В исторической науке всегда существовало не явно выраженное разделение источников на

«объективные» и «субъективные», хотя современное источниковедение отрицает изначальную
«объективность» источника. Близость к истине сообщаемых в источнике свидетельств
определяется теперь в процессе самого исследования. Естественно, что в мемуарах, которые
(видимо, вследствие их обращения в прошлое) историки числили по «своему ведомству»,
свойственная им субъективность, если и не оценивалась открыто как недостаток, то, во всяком
случае, подразумевалась145. Рекомендовалось обращаться к мемуарам, но осторожно,
использовать как иллюстративный материал к заранее составленным концептуальным заготовкам.

Скептическое отношение историков отразилось на мемуарном творчестве. Авторы старались

избавляться от «субъективности». Осуждение субъективности мемуаров достигло особой остроты
в советском источниковедении. Как справедливо заметил А.С. Покровский, «осуждение
субъективности означало на деле отказ от выражения достоверности чувств мемуариста»146.
Понадобилось время, чтобы началась сначала робкая, а затем более смелая переоценка значения
мемуаров для историка147.

Тем временем поток воспоминаний следовал своим руслом, согласно закономерностям, присущим
этому жанру. Основную «погоду» в мемуарном творчестве делали не историки, а писатели.
Невзирая ни на каких специалистов по мемуарам, каких-то там источниковедов, авторы писали то,
что хотели или что требовалось, пользовались художественными средствами и приемами,
например образами, диалогами, хотя ни один человек не способен полностью воспроизвести
разговоры многолетней давности.

Постепенно и «субъективное» в содержании мемуаров стало оцениваться несколько иначе и

источниковедами. Многие стали обращать внимание на сами личности, которые предстают на
страницах воспоминаний, на их исповеди, оправдания и обвинения, раздумья о том, что было, и
многое прочее, о чем повествуют авторы. Литература по данному вопросу позволяет сделать вывод
об известной эволюции точек зрения авторов, изучающих источники личного происхождения за
последние десятилетия: через зачисление их в разряд второстепенных — к оценке субъективности
мемуариста как достоинства и признания субъективности основной, центральной частью, при
помощи которой намечается возможность разрешить многие проблемы.

В этой связи по-иному должен оцениваться вопрос о соавторстве в создании мемуаров, обычно
тщательно скрываемый. Между тем известно, к сожалению, больше на уровне слухов, что многие
мемуары известных деятелей были написаны не ими (чаще в силу их органической неспособности
написать что-либо связное), а другими лицами, которые могли записывать воспоминания «со
слов», а могли и придумывать «отсебятину» . При источниковедческом изучении мемуаров
установление их подлинных авторов имеет принципиальное значение.

Как живые исторические свидетельства, мемуары, конечно, способны восстановить множество

сведений, которые не отразились в других видах источников, и могут иметь весьма существенное
значение для исторической реконструкции, хотя свидетельства, в них сообщаемые, нуждаются в
постоянной проверке. Что необходимо проверять? Понятное дело — событийные факты. Но очень
много мемуарных фактов невозможно проверить потому, что они касаются личной жизни
мемуариста, которая нигде не зафиксирована больше. Особенно это касается мемуаров типа
«семейных хроник». Опыт составления биохроники Ленина показывает, что даже добросовестные
усилия целого научного учреждения были не в состоянии реконструировать жизнь человека день
за днем, минута за минутой. Что касается эмоций и рассуждений автора воспоминаний или
действующих в них лиц, то проверка вообще дело безнадежное, и как справедливо заметил А.С.
Покровский, под силу разве что господу Богу148.

Самое существенное для историка, если он обращается к мемуарам, это «живые» свидетельства о
том, какими в них предстают люди своего времени, чем они жили, что их интересовало, каких
ценностей придерживались и т. п. Можно смело утверждать, что достоверность мемуаров — это
адекватное фактам и эмоциям отображение автором того, что было. Однако в силу особенностей и
ограниченности человека видеть, наблюдать, слышать, запоминать, помнить и передавать
адекватное отображение истории в мемуарах невозможно или возможно с определенными
потерями и искажениями. Это, так сказать, естественное свойство людей помимо привнесенного
извне воспитанием и идеологией.

В XX в. мемуарное творчество приобрело необычайный размах в связи с возрастанием спроса на

подобную литературу. На сей счет родилось даже выражение: «написал мемуар, получил гонорар».
В связи с этим мемуары для историка приобретают в этот период характер массового источника.

Вопрос о классификации мемуаров

Большое значение в этой связи приобретает вопрос о классификации мемуаров, которая позволяет
охватить их многообразие, отметить отличительные черты отдельных мемуарных комплексов и их
значение. Классификация может быть проведена по разным основаниям. Можно выделить группы
воспоминаний по политическому и идеологическому признакам (советские мемуары и
воспоминания противников советской власти, преимущественно эмигрантов из России и СССР),
по странам (отечественные мемуары и воспоминания иностранцев), по социальным и
профессиональным признакам (воспоминания государственных деятелей, дипломатов, военных,
писателей, актеров, инженеров, рабочих и т. п.). Хотя каждой такой группе присущи определенные
черты, важно подчеркнуть условность подобных классификаций, невозможность создания
универсальной классификационной схемы, особенно применительно к мемуарам. Классификация
как исследовательский инструмент должна быть гибкой, учитывающей, помимо всего прочего,
эволюцию мемуарного жанра.

Применительно к мемуарам очень трудно говорить об их значении для каких-то периодов и

направлений исторических исследований. Деление истории на периоды не всегда совпадает с
жизнеописаниями, многие мемуары касаются различных сторон общественной жизни. Крупные
исторические события, такие, как революции, войны, больше отражаются в содержании мемуаров.

«Мемуаристичность» наложила на долгие годы свой отпечаток на другие виды источников

(литература, письма, выступления и доклады на различных съездах и совещаниях и пр.) и на
исследования, ибо участники и свидетели крупных событий оставались живы и любой документ
прямо или опосредованно «пропускался» через свой опыт.

Огромный круг мемуаров касается событий Второй мировой и Великой Отечественной войны.
Они написаны государственными деятелями, крупными военачальниками, генералами и
офицерами. Таких воспоминаний сотни. Значительно меньше отражен взгляд на войну «из окопа».
Воспоминания рядовых встречаются намного реже, хотя народная память и хранит свою правду о
войне.

Естественно, что ход военных операций, их особенности и итоги реконструируются в

исторических исследованиях на основе рапортов военачальников и сводок штабов и иных
штабных и правительственных документов. Но вот логика и алогичность войны, ее загадки и
непонятности изучаются с привлечением источников иного плана, в том числе мемуаров.

Большое подспорье историкам могут оказать мемуары, вышедшие из-под пера наших союзников
по Второй мировой войне (У. Черчилль, Д. Эйзенхауер, О. Брэдли, Д. Паттон и др.).

Невозможно проанализировать объективно и всесторонне войну, не показывая ее «с другого

конца», глазами наших противников, представленных в различных трудах, коих огромное
количество было опубликовано в последние годы. Многие из них написаны в форме воспоминаний
(например, X. Гудериан), другие — в качестве исследований (К. Типпельскирх), хотя личностный
момент стоит на первом плане в таких «научных» трудах, раскрывая для нас образы германских
генералов.

Несколько продолжая военную проблематику, нужно сказать, что воспоминания военных 1990-х
годов, в отличие от генеральских мемуаров стародавних лет, посвященных преимущественно
военным операциям в Великой Отечественной войне, показывают состояние многих сторон
армейской жизни в мирное время, накопившиеся проблемы, изнанку армии и пр. Много
разоблачений по части злоупотреблений и воинских преступлений, о коррупции в вооруженных
силах и пр.149

Мемуары — незаменимый источник для политической истории. Особенно для

посткоммунистической истории, и никогда не было столько мемуаров такого количества
политических деятелей. Здесь первый и последний президент СССР150, первый президент
России151, здесь и еще недавние премьер-министры152, и спикеры Верховных Советов СССР и
РСФСР, и иные высокопоставленные чиновники и политики.

В мемуарах этих деятелей порой можно найти подлинную мотивацию тех или иных решений на
высшем уровне, касающихся самых различных сторон общественно-политической, культурной,
экономической, международной жизни и т. д.

Более пристально позволяют взглянуть на скрытые процессы отечественной истории,

международных отношений, на закулисную жизнь Кремля вышедшие в 90-е годы мемуары
крупных должностных лиц, а также различных кремлевских чиновников: советников,
помощников, пресс-секретарей, телохранителей, спичрайтеров и пр.153

Такой литературы никогда не было. Она обнажала тайную сторону власти, порочность и
неприглядность человеческих отношений во властных структурах. Эти мемуары органично
добавляли воспоминания тех, кто блюл нашу безопасность. Информация книг бывших работников
КГБ порой ошеломляет154.

Разгадывать загадки кремлевской жизни бессмысленно, а без необходимых документов — тем

более. Нужно проникнуться психологией «вождей» и их камарильи. Это сложно. Почти
невыполнимо. Но читать об этом всегда интересно.

Наверное, уместно поставить рядом группу мемуаров, которую условно можно отнести к
общественно-политической жизни общества и которая необычайно оживилась с началом
перестройки и гласности. Если до конца 1980-х годов эта ниша практически пустовала, а что
имелось, было откровенно неинтересно, то иная картина сложилась в последующие годы. Кого
только нет среди авторов, о чем только не пишут. Здесь бывшие правозащитники и диссиденты,
стукачи и отсиденты, кухонные шептуны, так называемые шестидесятники, перестроечные
болтуны, бывшая номенклатура (которая, как оказалось, не причем), дети «бывших»,
оправдывающие отцов, страстные разоблачители, мирские печальники и страстотерпцы155.

Мемуары являются великолепным источником по истории культуры. Воспоминания писателей и

кинорежиссеров, художников, архитекторов многое рассказывают о борьбе художественных
направлений, о муках творчества. Психологический фактор особенно важен при изучении
мемуаров об актерах. Актеры — люди «органически» неестественного поведения. Они
непредсказуемы и капризны, тщеславны. Они постоянно ищут взглядов прохожих (не только
актеры). У них неустойчива психика. Они раздражительны. Войдя в образ, они часто сживаются с
ним и не могут от него освободиться. Их поступки являются продолжением их сценических ролей.
Их насквозь фальшивое поведение нельзя считать просто притворством, как у людей иных
профессий. И трудно порой распознать, где они говорят от души, а где этой самой душой кривят, и
является ли это искривление души инстинктивным или намеренным? Многие мемуары, например
традиционно ограниченные узким мирком театра, в 80—90-е годы приобрели неожиданно
социальное звучание. Так, записки Г. Вишневской это не только и не столько книга о развитии
оперного искусства, о встречах с интересными людьми, о своем месте в искусстве, сколько поток
информации о драматических страницах своего существования, о контактах с теми, кто нами
правил, об их эстетическом и человеческом убожестве, о трудной судьбе художника и артиста в
стране. Независимо от желания автора, эти воспоминания многое рассказывают и о личности Г.
Вишневской и М. Ростроповича156.

Для изучения экономической истории нужны, в первую очередь, добротная статистика, плановая и
отчетная документация, материалы различных обследований и проверок и т. д. Но определенную
помощь могут оказать и мемуары. Здесь, конечно же, большое значение имеют воспоминания
первых лиц государства: Н.С. Хрущева, М.С. Горбачева, Б.Н. Ельцина, высших государственных
чиновников— премьер-министров и министров. Они позволяют проникнуть не только за кулисы
выработки экономической стратегии, но и в целом помогают более пристально взглянуть на
драматические процессы развития советского и российского общества.

Международные отношения — наиболее тонкая материя, здесь мало явного и много скрытого,
подспудного, что долгие годы (а то и никогда) не находит отражения в печати, в том числе и в
мемуарах. Хотя они нет-нет да проливают свет на те или иные события. Большой же надежды на
них возлагать не следует. Все тайны хранят документы архивов МИДа и сильных мира сего.

На характер мемуаров, их достоверность, полноту, сокрытие информации, недосказанность в

сильнейшей степени влияет эпоха, в которой создавались мемуары. Поэтому надо учитывать
характер воспоминаний в зависимости от времени их написания. Но главное в
мемуарах — возможности, которые в них таятся для изучения человека в истории. Правда, всегда
надо помнить, что мемуары — это выражение мнений определенных общественных групп
общества, ибо, во многом прав А. Солженицын, утверждая, что «простой народ мемуаров не
пишет», хотя в советский период и делались попытки приобщить к мемуарному творчеству
«простых трудящихся».

Историческая эволюция советских мемуаров

Следует выделить несколько этапов в мемуаристике советского периода. Можно сказать, что
революция внесла существенные коррективы в подготовку мемуарной литературы. Прежде всего
следует обратить внимание на стремительное расширение автобиографического жанра. В.общей
концепции творения нового мира и человека ему принадлежало немаловажное место. Новая власть
стремилась внушить людям, что именно они являются участниками революции и строителями
нового общества. Несомненно, это способствовало повышению достоинства и значимости
простого человека. Через навязывание автобиографий исподволь создавалось чувство
сопричастности к великим свершениям. Автобиография стала одним из делопроизводственных
документов, который просуществовал едва ли не до конца советского строя. Связь между
автобиографией и мемуарным творчеством в советское время, к сожалению, никем не
рассматривалась.

Создание автобиографий быстро приобрело форму «организованной памяти», которой

подчинялось и мемуарное творчество. Поначалу центральными позициями в его содержании
становится участие в революционном движении, в революционных событиях и Гражданской
войне. Издавались специальные журналы «Былое», «Голос минувшего», «Каторга и ссылка» для
публикации воспоминаний.

С 1920 г. центром собирания мемуаров участников революции становится Истпарт и его отделения
на местах. Истпартом был накоплен большой опыт создания принципиально новой социально и
тематически направленной мемуаристики, которая была вызвана к жизни новыми общественно-
политическими задачами. По замыслу В.И. Невского, М.С. Ольминского и других деятелей
Истпарта не личность автора должна была обусловливать характер и содержание воспоминаний, а
событие, очевидцем или участником которого он был157.

С целью всестороннего освещения исторических событий Истпарт широко применял анкетный

метод сбора воспоминаний. Специально разработанные вопросники должны были облегчить
работу мемуаристов, среди которых было немало рабочих и крестьян.

При анализе собранных таким образом воспоминаний обращает на себя внимание их небольшой
объем — в 2—6 страниц. Немногословность — общая черта не привыкшего к литературной работе
трудового человека. Такие воспоминания нередко грешили отсутствием точных или хотя бы
приблизительных хронологических дат описываемых событий, хаотичностью и несвязанностью
изложенного материала, смещением его во времени и пространстве.

Среди многих попыток массового сбора воспоминаний следует назвать инициативу Я.А.
Яковлева — известного партийного и советского работника, редактора «Крестьянской газеты».
Летом 1925 г. он разослал обращение к селькорам газеты с просьбой написать для готовящейся
книги о борьбе крестьян с помещиками в 1917 г. свои воспоминания об этих событиях.

305

Направленность вопросов всецело определялась поставленной задачей: воспоминания «должны

были послужить дополнительным материалом» к изучению крестьянского движения в 1917 г.
Такая заданность ограничивала и состав и ценность трудов крестьян-мемуаристов. Естественно,
все авторы были лояльными к советской власти, активными ее установщиками, проводниками,
защитниками. Материалы отложились в архиве редакции «Крестьянской газеты» в РГАЭ (Ф. 396).
Их изучение показывает, что по большей части они были чистосердечными. Часть воспоминаний
была опубликована158. Однако отбор воспоминаний для публикации оказался явно
тенденциозным. Составители сборника стремились показать, что уже летом 1917 г. большевики
завоевали доверие крестьян. Собственно, концепция аграрного движения от Февраля к Октябрю
уже была отработана, и полученный от селькоров материал должен был не проверить, не уточнить
ее, а лишь проиллюстрировать. На самом же деле, как свидетельствуют документы, наибольшим
авторитетом в деревне пользова

лись эсеры. Но таких воспоминаний в изданных сборниках не было.

Подобный материал поступал в редакции различных изданий, организации и учреждения, на имя
известных политических деятелей, писателей и т. д., которые должны были «содействовать
трудящимся в их начинаниях».

Важную роль в развитии мемуарной литературы сыграло обращение A.M. Горького к участникам
Гражданской войны с призывом создать ее историю (Правда. 1931. 31 июля). Его призыв нашел
живой отклик. По его же инициативе был создан «Кабинет мемуаров». Многие воспоминания
были собраны комиссиями содействия изданию многотомной «Истории Гражданской войны»,
созданными в республиках, краях и областях. За короткий срок в секретариат издания поступило
около 1500 рукописей, в большинстве своем — воспоминания, причем треть авторов были
крестьяне159. Часть мемуаров была издана160, но значительное число воспоминаний, написанных
в 20-х — начале 50-х годов, не было опубликовано и отложилось в ЦПА ИМЛ и местных
партархивах.

При всей своей непосредственности восприятия событий всспо- , минания эти все же до-
очевидности тенденциозны тем, что были написаны людьми, сражавшимися на стороне советской
власти. Просоветские настроения постоянно поддерживались средствами массовой информации,
мощным агитационно-пропагандистским аппаратом. Агитпроповские штампы оказывали влияние
на язык авторов, описывающих «героику пламенных лет» и строительство новой
«социалистической» жизни. В причудливом переплетении малограмотности народа, штампов
газетных передовиц, корявой несуразицы таких же малограмотных агитаторов — наиболее
бросающиеся в глаза черты своеобразия языка воспоминаний. Как писал С. Есенин:

Хромой красноармеец с ликом сонным, Воспоминаниями морщиня лоб, Рассказывает важно о

Буденном, О том, как красные отбили Перекоп: Мы энтого... и эдак и разэдак... Буржуя энтого...
которого в Крыму...

Часто в таких мемуарах описываются события, лежащие в основном не на магистральном

направлении происходившего, они будничны, не масштабны. Понятно, воспоминания писал не
главнокомандующий. Но это и не взгляд «из окопа». Это скорее срезки, быстро меняющиеся
одиночные кадры. В них много неопределенностей, неточностей, временных смещений. Они,
конечно же, не достигают высот шекспировских трагедий. И все же порой удивляют и даже
ужасают своим наивно-примитивным видением проблем и простодушным варварством.

Первые годы «социалистического наступления» ознаменовались развертыванием больших

автобиографических проектов, от которых в архивах отложились комплексы воспоминаний. По
инициативе М. Горького началась работа по написанию истории фабрик и заводов. Некоторая
часть, соответственно препарированная, была издана на страницах сборников «История фабрик и
заводов», но большая осталась неопубликованной и хранится в ГАРФ (фонд 7952). Ее можно
определить уже как «фабрично-заводское производство мемуаров»161.

Как людям «простым», далеким от литературного труда, для поточного метода производства
мемуаров им требовалась профессиональная подсказка. Историки разрабатывали огромные
анкеты-вопросники, по своей сути наталкивающие людей на искажение правды (попробуй,
например, сказать, что не участвовал в революции 1917 г.). Однако, кажется, рабочие быстро
сообразили, к чему и зачем собираются сведения. Отсюда нередкие случаи рассказов, как они
«разговаривали по телефону с Лениным», «сидели за одним столом с Дзержинским», или
обращение к старшим рабочим: «Ну-ка расскажи, как ты с Лениным рыбу ловил» и т. п.,
заставляют подозревать, что в душе люди подсмеивались над подобными кампаниями. Особенно
явственно это звучало на часто проводимых «вечерах воспоминаний».

20*
307

Формирование нового советского человека становилось главной задачей мемуарных кампаний.

Этой задаче были подчинены публикации воспоминаний. Наряду с воспоминаниями рабочих162,

печатались мемуары деятелей науки и техники, руководителей производства, появились

воспоминания ученых, деятелей культуры и т. д.163 Авторам необходимо было
продемонстрировать, что это их руками строится социализм, что именно они являются субъектами
истории. Сегодня, когда эти источники становятся предметом внимания историков в связи с
распространением антропологического подхода, они рассматриваются как формирование особой
«матрицы субъективации» общего жизненного опыта советских людей, заданного по лекалам
«Краткого курса» и «выковывающего сталинского подданного».

Все эти мемуары есть ни что иное, как выполнение социального заказа. Всех их объединяет набор
штампов: преданность советской власти, восхваление руководства компартии и лично товарища
Сталина и благодарность за счастливую жизнь, рассказ автора, как он дошел до жизни такой,
заверения в беззаветной любви к родине и родной партии, поношение идеологических и
политических противников, устремленность в светлое будущее и т. д.

Однако такие мемуарные кампании очень скоро выродились и были приостановлены в связи с
утверждением сталинской диктатуры и номенклатурной власти. Многие автобиографические
программы были свернуты, приобрели ритуальный характер, а мемуарное творчество вернулось на
«круги своя». Это сказалось и на отношении к мемуарам как источнику и на их публикации. Стало
настойчиво пропагандироваться резкое противопоставление мемуаров документам, как
единственным достоверным источникам. Мемуары зачислялись в разряд исторической
литературы, стиралась грань между источником и исследованием. Мемуары расценивались уже не
как объект для изучения исторических событий, а как «иллюстрация» к определенным выводам.
Мемуары стали публиковаться реже, как правило, в серийных и периодические изданиях,
сборниках воспоминаний («Библиотека мемуаров», «Памятники литературного быта», «Русские
мемуары, письма и материалы», «Литературные памятники и мемуары»). Некоторое оживление
публикаций воспоминаний наблюдалось в юбилейные годы.

Мемуарные свидетельства подгонялись под заранее сконструированные схемы. Те из них, которые

противоречили этим схемам, не издавались и не переиздавались. Это касалось и воспоминаний о
В.И. Ленине. В Постановлении ЦК КПСС от 11 октября 1956 г. «О порядке изданий произведений
о В.И. Ленине» указывалось, что в 30—40-е годы был установлен «такой порядок издания книг о
В.И. Ленине, который затормозил выпуск научных работ, воспоминаний и художественных
произведений о В.И. Ленине и фактически привел к их запрету»164.

Не только неугодные воспоминания о Ленине, но и масса других воспоминаний прежних лет

прятались в спецхран.

Некоторые воспоминания подверглись публичной порке. Так, Постановлением секретариата ЦК

ВКП(б) от 26 августа 1947 г. «О книжке С. Гиля «Шесть лет с В.И. Лениным»» воспоминания
бывшего шофера Ленина были признаны ошибочными и в корне неправильными. Подобные
постановления никоим образом не способствовали появлению новых мемуаров.

А те из оставшихся, которые переиздавались, выходили с купюрами, редакционной правкой. Иные

сокращались до неузнаваемости. Таковы, например, воспоминания о Ленине финна Э. Рахья.
Да что Рахья! Это относится также и к воспоминаниям многих старых большевиков. Фактический
запрет, замалчивание воспоминаний старых коммунистов неизбежно влекли за собой в случае их
переиздания к купюрам и другим приемам, которые изменяли текст в необходимом направлении.

Воспоминания Н.К. Крупской о Ленине также замалчивались и не переиздавались. В 1939 г. был

издан сборник «О Ленине» (в двух томах). В первый том были включены «Отрывки» из
воспоминаний Н.К. Крупской165. Здесь купюры в несколько раз превышают публикуемый текст. В
издании 1933 г. три раздела занимали 56 страниц, а в издании 1939 г. — только 13 страниц166.
Таким образом, публикация 1939 г. представляет собой уже не «Отрывки», а подборку отдельных
мест из воспоминаний Крупской. В большинстве случаев перепечатка текста Крупской дана без
соблюдения элементарных правил публикации. Купюры не отмечены даже отточиями. Иногда
купюры направлены на упрощение текста, на приглаживание воспоминаний Крупской, что влекло
за собой искажение текста и смысла воспоминаний. Наряду с купю-рами наблюдается вставка
фраз, которых не было в издании 1933 г. Точно также бесцеремонно обращались и с
воспоминаниями других старых большевиков.

После XX съезда КПСС обстановка в стране изменилась к лучшему. И сразу же появилось обилие
воспоминаний на прилавках магазинов. Этому способствовали и шедшие один за другим юбилеи.
Переиздаются воспоминания 1920-х годов, в том числе некоторых репрессированных лиц.
Публикуются мемуары, хранившиеся в архивах и музейных фондах. Еще живы участники
революции и Гражданской войны. Их воспоминания публикуются отдельными изданиями, в
сборниках, в журналах и газетах.

В 1957 г., к 40-й годовщине революции, поток воспоминаний об установлении советской власти
буквально захлестнул страну. То же самое повторилось в 1967 г., несмотря на то что круг
участников и очевидцев тех событий становился все уже. В эти годы каждая республика и область
считали за долг откликнуться на события, происшедшее 50 лет назад167.

С учетом более ранних изданий и позднейших был накоплен огромный массив мемуарной
литературы по истории революции и Гражданской войны168. К нему самым теснейшим образом
примыкает не менее обширный блок воспоминаний о Ленине и других большевистских лидерах.

Изменились и методы создания мемуаров. Ушли в прошлое за ненадобностью вопросники.

Грамотные люди были в состоянии изложить свои мысли самостоятельно. Помогали консультанты
и редакторы. Правда, эта помощь обернулась значительным вторжением в авторский текст.
Литературная обработка, сокращение, в том числе воспоминаний уже ранее публиковавшихся,
применяются довольно широко. Стремление к гладкости изложения вызвало появление так
называемых литературных записей воспоминаний. От этого возросла опасность искажения
авторского замысла, исчезла неповторимая индивидуальность личности автора, каковой она была в
1920-е годы. К тому же и сами авторы стремились писать «правильно». Автор руководствовался
уже не только и не столько личными впечатлениями и своим пониманием событий. Над
мемуаристом вольно или невольно довлели накопленные представления последующих лет,
почерпнутые из готовых схем разнообразных источников информации, просвещения, пропаганды.
Общеизвестные построения и прописные истины вытесняли живую ткань конкретной истории.
Появлялись неизбежные в таких случаях элементы модернизации исторического процесса.

К тому же авторы воспоминаний утратили из памяти многое из того, чему они были свидетелями.
При написании мемуаров они вынуждены были обращаться к архивным материалам, газетам 1917
г., исторической литературе. Увлекшись и желая «держать марку», они начинали описывать не
столько то, что лично наблюдали и переживали, но и то, что почерпнули из других источников и
литературы. На этой почве возникали прямые подделки. Так, автор книги «Хопер в огне»
состряпал труд, в котором описывал свое мифическое участие в революции и гражданской войне в
г. Урюпинске. Некоторые авторы в воспоминаниях, порою пересказывая содержание ленинских
произведений, рассказывали о том, чему были свидетелями. Подобную ситуацию хорошо
иллюстрирует известная проблема в воспоминаниях о Ленине, растущих день ото дня как ком: а
сколько же человек помогало Ленину нести бревно на первом кремлевском субботнике?
Претендентов выходило несколько тысяч. Позднее просто «умные» люди советовали, как и о чем
надо писать мемуары.

КПСС вроде бы окончательно расставила все фигуры по местам. Положительная номенклатура

действующих лиц революции была строго регламентирована. Их роль обозначалась в соответствии
с идеологическими предписаниями. Но оказалось, даже с учетом реабилитации репрессированных
лиц, что «страшно узок был их круг». Зато удивительно «близки» они были к народу. Все это
отразилось и на мемуарной литературе. Этот жанр по-пре- жнему страдал склерозом. Все, как
один, «не помнили» тех, кого вспоминать было не положено.

Нет, конечно, враги революции назывались, иначе непонятным бы оказывалось, с кем боролись
большевики.- Поэтому по- прежнему клеймили представителей других партий и изменников.
Дежурный набор последних начинался с Троцкого, Каменева, Зиновьева, Бухарина, Рыкова и т. д.

Произошли некоторые перемещения в расстановке первых лиц революции. Процесс замещения

начался раньше, но в 1950—60-е годы «все стало на свои места». Например, фигура К.Е.
Ворошилова приобретала в апреле 1917 г. какой-то скрытый, таинственный, но значительный
смысл. Из простого делегата VII апрельской партийной конференции он вдруг превратился в
авторитетного члена верхушки, который, похоже, имел влияние на Ленина и других лидеров
большевиков. В частности, в описании С.И. Гоп- нер, полковой комитет Измайловского полка
«обратился к Ворошилову с просьбой передать приглашение Ленину и другим видным
большевикам приехать и выступить перед полком»169.

Да и иные фигуры приобрели неожиданное звучание: «Правой рукой Ленина по организации работ
конференции являлся Я.М. Свердлов. Помогала ему Е.Д. Стасова»170. (Речь шла о VII апрельской
конференции.)

Историография следом за идеологией настойчиво выдвигала в первые ряды Н.С. Хрущева. Следов
его революционной деятельности не находилось, но во время Гражданской войны ему нашлась
фотониша. В портретной галерее-вкладке к VIII тому «Ис- • тории СССР с древнейших времен до
наших дней» было приложено его фото.

Но по иронии истории выкинутыми из рядов «комсвятых» оказались через несколько лет и

Хрущев, и Ворошилов.

В период оттепели необычайно оживилась военная мемуаристика, сначала как ответ на

воспоминания западных генералов (противников и союзников), а затем многие высшие
военачальники стали описывать «свой личный опыт», стараясь всячески преувеличить свой вклад
в победу, не выходя, впрочем, за рамки официальной концепции войны.

В целом период «оттепели» с его непоследовательностью, половинчатостью отразился даже на

публикации мемуаров. С одной стороны, было много сделано для восстановления справедливости,
а с другой, — по-прежнему процветала практика урезанных изданий. Впрочем, в эти годы
появляются и достойные мемуары, в частности книга И. Эренбурга «Годы, люди, жизнь», i

наделавшая в свое время много шума. Еще бы, эта публикация выдвинула Эренбурга в первые
ряды разоблачителей Сталина. Как и следовало ожидать, как и ожидал сам писатель, книга вызвала
у читателей двойственное чувство. Одни упрекали писателя в том, что он «слишком о многом»
умалчивает, для других — Эрен- бург «слишком многое» говорил. В 1960-е годы, например,
ходило по рукам перепечатанное в сокращенном виде письмо журналиста Э. Генри (С.Н.
Ростовский) Эренбургу, в котором тот критиковал писателя за слишком мягкое отношение к
Сталину. Письмо было опубликовано только в 1988 г.171

Брежневское безвременье отразилось буквально на всем, даже на мемуаристике. Отразилось не

чем-то выдающимся, а своей серостью и невыразительностью. Выплескивалось худшее, что
накопилось в практике издания мемуаров: жесткая цензура, большие, ничем не оправданные
купюры, беспардонная лесть и нахождение героических деяний у тех, кто таковых не совершал, и
по- прежнему умолчание обо всем, что не ласкало слух или о чем говорить было не положено и не
принято. И чем больше находилось новых подвигов, тем меньше верилось в них.

Ну кто, скажите на милость, поверит словам маршала A.M. Василевского о том, что среди
политработников периода Великой Отечественной войны выделялись своими какими-то особыми
качествами Л.И. Брежнев и М.А. Суслов172. Даже у маршала Г.К. Жукова «нашлось» несколько
теплых слов в адрес Л.И. Брежнева.

На этом фоне событием огромной важности выглядело нечто необычное: ряды советских
мемуаристов возглавил лично Л.И. Брежнев. Впервые глава партии и государства удосужился
поделиться с народом пережитым, поведал о «Малой земле», об освоении целины и другом.

Бесцеремонно коверкались в угоду конъюнктуре мемуары Г.К. Жукова, К.К. Рокоссовского и др. А
об издании мемуаров некоторых лиц даже не могло идти и речи (например, Н.С. Хрущева).

Так обстояло дело с публикацией мемуаров людей широко известных. А что говорить о тех, кто не
обладал таким авторитетом? С ними вообще не церемонились. Например, книга воспоминаний
брата А. Твардовского «На хуторе Загорье», опубликованная в 1985 г. издательством
«Современник», была буквально искромсана. Были выкинуты главы самые драматические,
посвященные судьбе «спецпереселенцев», т. е. раскулаченных в 30-е годы во время
коллективизации. Эти главы были опубликованы только в 1988 г. в журнале «Юность» (№ 3).

Исправно срабатывал и механизм самоцензуры. Авторы давно усвоили и понимали без

напоминаний, о чем и о ком можно писать и писать нельзя. Редакторы всех уровней проявляли еще
большую осторожность, ориентируясь в конъюнктуре, а чаще — руководствуясь
принципом — «как бы чего не вышло». Цензура же досконально знала, «чего и как нельзя». И все
эти идеологические надсмотрщики нередко многократно корежили рукописи, вытравляли из
них'все мало-мальски, на их взгляд, подозрительное.

Особенности изучения советских мемуаров

В советское время в отношении к мемуарам как источнику проповедовался классовый и

партийный принцип. Например, B.C. Голубцов писал: «До Великой Октябрьской
социалистической революции мемуарная литература существовала фактически как одна из
привилегий господствующих классов и буржуазной интеллигенции»173. Согласно критику В.
Кардину: «Для того, чтобы разглядеть истинную цель мемуаров, надо помнить: мемуары -
— произведения сугубо классовые. Социальная принадлежность автора, его место в политической
борьбе своего времени — вот что прежде всего определяет характер воспоминаний»174. Один из
известных советских источниковедов отмечал, что «при работе с документами личного
происхождения, вышедшими из-под пера деятелей Коммунистической партии, деление на
служебные и частные документы в этом смысле вообще не применимо. Деятели ленинского типа
не разделяли свою жизнь «на служебную», открытую и «личную», скрытую, потаенную. В
кристально чистом облике коммунистов сливается воедино общественное и личное; у
воспитанных Лениным выдающихся деятелей партии, носителей коммунистической морали,
личное не противоречило общественному, не отделялось от него какой-то стеной»175.

Идеологическая подоплека здесь просматривалась особенно очевидно (миропонимание советской

науки, советского человека основано на объективных данных, и не на субъективных ощущениях,
мировоззрение последнего — это философия коллективиста, а не индивидуалиста), причем
зачастую в весьма примитивном истолковании. Так что лишь советским мемуарам можно было
доверять. Конечно, среди последних подмечались отдельные неточности и даже ошибки, которые
снисходительно списывались за счет ослабления памяти автора.

В целом воспоминаниям, опубликованным в советский период, присущи следующие основные

особенности:

изначальная идеологическая заданность и идеологическая «выдержанность» (эти качества

блюлись особенно строго на всех уровнях контролирующих инстанций);

упор не на личность, а на событие (революция, Гражданская война и т. п.);

стремление к личной сопричастности к «великим» делам или людям (Ленину, Сталину и т. п.);

строгий выбор тем и сюжетов, поскольку всегда оставались опасные, нежелательные да и просто
закрытые зоны, темы, отношения, личности, связи и пр.;

недомолвки и недосказанность «фигуры умолчания» (разумеется, недоговаривать, замалчивать

заставляла и цензура и соответственно самоцензура);

стандартные образы и ситуации (штамп обезличивает автора, индивидуальность, за ним легко

упрятаться);

формирование образа врага;

эзопов язык;

«взгляд и нечто» (способность при большом объеме не сказать ничего существенного).

При этом, разумеется, советские мемуары сохранили в себе все особенности жанра,
складывавшегося издавна.

Лишенные «субъективных» достоинств советские мемуары становились нечитабельными и

интересны сегодня только для спе- циалистов-историков. Да и историку нужные ему свидетельства
приходится собирать по крупицам, отделяя шаблонные средства описания, расхожие и знакомые
до скуловерчения банальности, политические штампы, перенесенные из газет и других
источников.

Только через детали, сообщаемые авторами воспоминаний, можно установить их мироощущение,

их внутренний мир. Для засвидетельствования неизвестных историку событий (особенно это
касается «засекреченных сфер») надо учитывать, конечно, степень их компетентности,
осведомленности, причастности к событиям. Иначе очень легко попасть в ловушку выдуманных
авторами событий и фальсифицированных мемуаров, коих тоже немало попало в печать. В.П.
Козлов, много занимавшийся изучением подлогов и фальсификаций источников, пришел к выводу,
что в XX в. в основе их изготовления в основном лежат политические мотивы, стремление
любыми способами опорочить идейного противника176. Думается, что не только. Автор прямой
фальсификации всегда стоит перед угрозой разоблачения. Гораздо легче пойти путем сочетания
правды, полуправды и прямого вранья. В создании таких мемуаров присутствуют элементы
личных амбиций, неудовлетворенного тщеславия, карьерных устремлений и пр., выяснение ко-
1 торых небезынтересно для историка.

Мемуарные войны 1990-х годов

Расхожее мнение: писать мемуары — удел ушедших на «заслуженный отдых» политиков,

«выписавшихся» писателей, «отыгравших» артистов, «отплясавших» балерин и танцоров,
уставших от вранья дипломатов и т.д. Умиротворенные деятели отныне уже не на виду публики и
предаются воспоминаниям в тиши кабинетов.

Но так было когда-то. Сейчас все изменилось. По-прежнему на сцене М. Плисецкая,

совершенствуют свою гениальность А. Вознесенский и Е. Евтушенко, играют в театре М. Козаков
и Т. Доронина и т. д. И при этом все успевают писать мемуары.

Для большинства мемуарной писательской братии, ушедшей на «заслуженный отдых», покой

только снился: они продолжают работать в государственных, коммерческих структурах, в
неизвестно из чего возникших фондах, в политических партиях и т. д. Все изменилось, начиная с
возраста. Е. Гайдар, к примеру, взялся вспоминать, а главное, размышлять, в 40 лет. Причем
происходило все довольно резво. В начале 1996 г. он приступил к работе, а к концу года — его
«нетленка» уже увидела свет177.

Появление «скоростных» мемуаристов — еще одна особенность современных воспоминаний. По

большей части это касается политиков и сопричастных им людей. Некоторые из них свой уход с
политического Олимпа рассматривают как вынужденный тайм- аут и мечтают вновь взобраться на
него. Мемуары в таких случаях становятся своеобразным оружием политической борьбы и
трамплином для будущего прыжка. Авторы объясняют и оправдывают свои ошибки и неудачи,
свои действия и бездействия, выискивают ошибки и просчеты политических противников,
обвиняют их в тяжких грехах и преступлениях.

Современные мемуары — это и разновидность публицистики, и разновидность агитационно-

пропагандистского материала, саморекламы накануне больших выборов. Полемичность
современных мемуаристов требует «скоростной» подготовки этого вида оружия. Для этого
находятся время, деньги, организационные, технические и прочие возможности. Нет недостатка в
помощниках. Конечно же, важно и то, что демократические преобразования в стране создали для
многих политических деятелей благоприятные условия для поощрения писательского зуда.

Справедлива реплика М.М. Плисецкой по поводу мемуарного бума: «То, что вчера было смелым,
даже непроизносимым, устаревало вмиг, за прожитый день. Что-то вроде соревнований пошло, кто
больше ругательств недавно еще всесильным организациям и высшим правителям отвесит»178.

Каждый мемуарист почти прав! Ведь он не был (чаще всего!) самостоятелен в своих действиях,
ограничен в выборе возможных решений, скован в проявлении инициативы и т. д. Он был
подчинен Системе. Другое дело — поведение человека в рамках дозволенного. Подобные мысли и
настроения выражает, например, заместитель начальника внешней разведки КГБ СССР В. Кирпи-
ченко: «Мне кажется, что большинство этой мемуарной продукции только запутывает историю,
так как авторы, как правило, ссылаются на покойников, изобличают ушедших в мир иной, спорят с
ними и каждый полностью оправдывает себя. Он, мемуарист, дескать, все видел, все понимал,
всем возмущался, всегда страдал и даже сигнализировал о недостатках, но вышестоящие
начальники его не слушали, ничего не понимали и продолжали разваливать государство. Думаю,
что большинство авторов мемуаров склонны переоценивать значение своей продукции. Вот он
сочинил свои мемуары, пригвоздил своих противников к позорному столбу, поддержал
единомышленников, провозгласил истину в последней инстанции, полностью очистился таким
образом от скверны и обвинений в свой адрес и успокоился»179.

В этих играх участники действуют не только по принципу «каждый за себя». Вернее, холопы в
прошлом продолжают «работать» на некогда могущественного шефа и в мемуарах. Бывший
помощник М. Горбачева А. Черняев свою задачу увидел в том, чтобы «опровергнуть, оспорить,
показать как было на самом деле, пригвоздить, уличить в преднамеренном вранье...»180 В основу
своего сочинения автор якобы положил дневник, который он вел в период августовских событий.
В.П. Козлов доказывает, что на самом деле «дневник» — фальсифицированная мемуарная версия,
призванная оправдать действия Горбачева181.

Несколько слов об этической окраске современных мемуаров. Нередко «полемика» идет по

принципу «сам дурак». Или просто выливаются ушаты грязи. Возможно и вымещение своего
злопыхательства на других за унижение перед вышестоящими чиновниками (надо учитывать и
возможную природную склонность к склочничеству и самодурству).

На основании сообщений агентов -КГБ (по данным на 1987 г.) бывший председатель КГБ, член
ГКЧП В.А. Крючков в своих мемуарах обвиняет одного из главных «прорабов» перестройки А.Н.
Яковлева в том, что он, возможно, находился в контакте с западными спецслужбами. Он не
изобличает Яковлева в выполнении конкретных заданий, потому как сам не уверен, были ли они.
Но сведений советской агентуры вполне хватало обвинить Яковлева в далеко идущей
стратегической цели — развал СССР182. Обвинение не новое, характерное для мемуарных войн.

Характеристика современной мемуаристики была бы не полной без принятия во внимание

мемуаров прочно ушедших из политической жизни бывших высокопоставленных чиновников. Их
не так много. Но они интересны.

«Бывшие» делятся как бы на две категории. Одни не строят иллюзий и знают, что их политическая
жизнь бесповоротно позади, они давно напрочь отошли от политических игр (Е. К- Лигачев),
другие— еще недавно, третьи — надеялись или продолжают надеяться на возвращение.
Последние — наивные люди, не понимающие, что они — отработанный материал.

Мемуаров «бывших» немного. И здесь вполне уместно высказывание одного из бывших лидеров
КПСС Е.К. Лигачева. Он весьма справедливо заметил: «Молотов, Маленков и многие другие ушли
из жизни немыми. Громыко написал мемуары, поразившие мир тем, как можно ничего не сказать в
двух томах. Где- то живут Тихонов, Гришин, Соломенцев, Кунаев, другие влиятельные бывшие. Их
отношение к прошлому и настоящему не только по-читательски интересно. Уверен, что я далеко не
одинок в желании узнать мнение, скажем, Г.В. Романова о происходящих в Ленин-граде событиях.
Что бы он ни говорил, как бы ни ругал или одобрял перестройку, позиция этих людей,
определявшая жизнь поколения и до сих пор инерционно влияющая на нашу жизнь, остается
важным элементом познания самих себя»183.

Ценность воспоминаний периода «мемуарных войн» прежде всего в том, что они, похоже,
искренни в выражении своих чувств. Да, много лукавства, но авторы говорят то, что хотят сказать.
Они могут быть неправы. Или каждый прав по-своему. Но они искренни в своих эмоциях, гневе.
Это главные черты и особенности современной мемуаристики. А что касается правдивости, то
академик Е. Тарле на этот счет писал: «Мемуары деятелей, игравших очень уж первостепенную
роль, редко бывают сколько-нибудь правдивы». Это весьма понятно: автор, знающий свою
историческую ответственность, стремится построить свой рассказ так, чтобы мотивировка его
собственных поступков была по возможности возвышенной, а там, где их никак нельзя
истолковать в пользу автора, можно постараться и вовсе отречься от соучастия в них.
Мемуары политического деятеля «в отставке» — это продолжение его деятельности, будто он по-
прежнему играет выдающуюся роль. А применительно к актерам — это все та же игра. Писатель
же в мемуарах предстает на грани Вымысла, нередко переходя эту грань. Одним словом, фальши
хватает везде.

Мемуары эмигрантов

Сейчас трудно поверить в то, что в 20-е годы в СССР можно было ознакомиться с эмигрантскими
изданиями. Более того, их даже перепечатывали в Советской России. И инициатором этого был
Ленин. Он видел полезность такого начинания, его определенный практический смысл.

Но была и другая сторона дела — необходимость исторического объяснения случившемуся. Для

большевиков важно было противопоставить выходившим работам эмигрантов нечто свое. К тому
же большевики запаздывали со своим толкованием событий революции и Гражданской войны.
М.Н. Покровский говорил: «Милюков выпускает том за томом историю, революции»,
«белогвардейские генералы и полковники... из- дают одну книжку за другой об эпизодах войны»,
«у нас по этой части ничего нет»184.

Со свойственным Покровскому подходом к созданию исто- j рических сочинений — использовать

источники врагов в своей интерпретации — он поддержал идею публикации эмигрантских
материалов. Аналогичный замысел возник и в отношении мемуаров политических деятелей
периода революции185. Заду- I манные издания мемуаров стали воплощаться. Прежде всего это
серия «Революция и Гражданская война в описании бело- ; гвардейцев». В первом томе,
вышедшем в 1925 г., были собраны работы Родзянко, Шульгина, Милюкова, Деникина и др.
Однако затем такая литература оказалась в спецхране. Далее i начался пересмотр вопроса об ее
использовании и стремление дать иную оценку усилиям историков по выявлению и введению ее в
научный оборот.

321

С таким подходом к источникам был связан и взгляд на труды историков. Работы, в которых были
слова «деникинщина», «махновщина», «колчаковщина»186, иногда относили к работам по истории
контрреволюции. Подобная ситуация служила тормозом в изучении враждебного советской власти
лагеря, мешала выявлению соотношения сил борющихся сторон и воспроизведению верной
картины Гражданской войны в России.

Требовалось «настороженное отношение» к мемуарам так называемого «враждебного лагеря»,

например белых генералов времен Гражданской войны. На сей счет была такая, к примеру,
рекомендация М.Н. Черноморского: «Все они написаны крайне тенденциозно, намеренно
искажают события и, по существу, являются попыткой оправдаться в том сокрушающем разгроме
белогвардейщины, который они потерпели в России. Мемуары белогвардейцев могут быть широко
использованы, с одной стороны, для характеристики состояния и степени разложения
белогвардейщины. С другой стороны, они могут быть полезны, как и всякие материалы
противника. Но во всех случаях следует учитывать специфический характер белогвардейских
мемуаров, и их использование может происходить только при условии чрезвычайно строгой и
всесторонней критической проверки»187.

Новый подход к переизданию материалов русского зарубежья приходится на конец 1980-х годов.
Тогда же начался их интенсивный выход в свет. Выходцы из России оказались разбросанными по
всему миру. По-разному сложилась их судьбы. Но на всех континентах и в разных странах они
оставили и оставляют комплексы самых разнообразных материалов, которые дают возможность не
только изучить жизнь эмигрантов, но и показывают их отношение к событиям, происходившим в
России. В самом деле, что думали, что писали о нас наши соотечественники? В какой мере
мемуары, изданные за рубежом, являются продолжением дореволюционной традиции? Как влияли
на их содержание события на родине и оторванность от нее? По существу это совершенно новый
пласт материалов, который только начинает осваиваться исследователями.

Ориентироваться в многообразии опубликованной эмигрантской литературы помогают различные

библиографические указатели, изданные за рубежом и у нас на русском языке188.

Можно выделить несколько групп воспоминаний в зависимости от общественного положения

авторов: военные мемуары, воспоминания общественных и политических деятелей, мемуары и
дневники писателей.

К военным мемуарам относятся воспоминания генералов А. Будберга, Н.Н. Краснова, А.С.

Лукомского, А.Г1. Родзянко, полковника Г.В. Енборисова и др189. Особое место среди военных
мемуаров занимают работы А.И. Деникина, П.Н. Врангеля, которые носят мемуарно-
исследовательский характер.

Бывший главнокомандующий Вооруженными силами на Юге России генерал-лейтенант А.И.

Деникин был одним из первых авторов, издавших почти сразу же после окончания Гражданской
войны свою книгу «Очерки русской смуты»190.

То же самое можно сказать и о «Записках» П.Н. Врангеля191, сменившего Деникина на посту

главнокомандующего ВСЮР. Но мемуары Деникина охватывают довольно широкий спектр
вопро- , сов и в них прослеживаются события Гражданской войны на всей территории бывшей
Российской империи, в то время как Врангель пишет только о своем участии в войне на Юге
России.

Представляет интерес и исследовательская работа генерала Н.Н. Головина54, поскольку она

содержит множество документов. Каждый том сочинения как бы делится на две части. Первая —
непосредственно текст автора, вторая — приложения. В книге 80 приложений. Это документы
самого разнообразного характера — от манифестов об отречении Николая 11 и Михаила
Романовых до приказов Донского правительства.

Эмиграция делала свои прямо противоположные советским официальным версиям выводы и

объяснения происходившим в России и СССР процессам.

С конца 1980-х годов постоянно возрастает интерес к русскому зарубежью. Усиливаются контакты
с эмигрантами. Начинается издание забытых писателей. Переиздаются вышедшие десятилетия
назад мемуары русских общественных деятелей, писателей, военных: Милюкова, Родзянко,
Деникина, Врангеля, Савинкова и др.® Эти материалы серьезно дополняют и корректируют
советские мемуары, освещают порой хорошо известные позиции с неожиданной стороны или
совсем иначе. Тем самым появилась возможность преодолеть в значительной мере
односторонность советских мемуаров, создавая объемное и многомерное видение революции и
Гражданской войны.

Важно обратить внимание на мемуары, написанные эмигрантами, возвратившимися в СССР, и

опубликованные в Союзе. По большей части они, конечно же, лояльны к советской власти.

21*

323

В свою очередь о возвратившихся «из-за бугра» было не принято писать дурно, особенно о тех,
кому предназначалась роль классика советской литературы, например о М. Горьком, в отличие от
отношения к нему со стороны тех, кто оставался в эмиграции192. Если взглянуть на литературные
портреты, созданные К. Чуковским193, Вл. Лидиным и др., послушать устные рассказы

И.Л. Андронникова — сплошная сердечность. «Все в Алексее Толстом было

талантливо», — напишет Вл. Лидин194. Политическое противостояние отражалось на отношении
к личности человека в воспоминаниях. Заграничный И.А. Бунин резко отделял талант и
мастерство Толстого-писателя от Толстого-человека: «Алеша! Хоть ты и ..., но талантливый
писатель». В свою очередь К- Чуковский, считая Бунина «подлинно великим писателем», все же
сетовал: «Сколько бессердечия в его мемуарах»195.

Необходимо заметить, что суждения К.И. Чуковского, скажем, в отношении характеристики М.

Горького, И. Бунина, А. Толстого и других заметно меняются в конце жизни. Вот, например, запись
о тех же Бунине и Толстом: «Один злой человек, догадавшийся, что доброта высшее благо, пишет
о другом злом человеке, безумно жаждавшем источать из себя доброту. Толстой был до помрачения
вспыльчив, честолюбив, самолюбив, заносчив. Бунин — завистлив, обидчив, злопамятен»196.

Особенности критического анализа мемуаров

Как историку подходить к мемуарам? Ведь в них причудливо переплетаются правда и вымысел,
откровенность и закрытость, недоговоренность и умолчание, приукрашивание и грязь,
снисходительность и нетерпимость, прозорливость явная и мнимая, мудрость и беспросветная
тупость и много чего еще.

В критическом анализе содержания мемуаров, безусловно, помогает опыт работы историков

старших поколений. Разумеется, речь не может идти об опоре на какую-то палочку-
выручалочку — некую универсальную отмычку. Аналитический подход в каждом конкретном
случае поможет выявить намеренное или невольное искажение правды. Но даже в явных
искажениях и перекосах можно усмотреть смысл. Допустим, автор хорошо усвоил «правила игры»
той или иной эпохи, политического режима, господству ющей идеологии. Он знал, что и как
можно писать, что неприглядная правда-матка заведомо непроходима, что очень важно «кинуть
кость» в пасть идеологических надсмотрщиков и т. д. И мы с пониманием отнесемся к авторским
уступкам, «игре в поддавки» и прочим ухищрениям. И не спешим обвинить его в конъюнктуре и
иных грехах.

Несмотря на ущербность советского источниковедения (отведение мемуарам роли

иллюстративного материала, обвинение их в субъективности и в то же время безоговорочная вера
мемуарам советского происхождения, снятие с них проблемы достоверности и пр.), в конкретно-
исторических разработках демонстрировались неплохие способы работы с мемуаристикой.

«Технология» критики мемуаров зиждется на следующих положениях. Прежде всего, необходимо

изучить личность автора, время и место действия описываемых событий, степень участия авторов
в происходивших событиях, а, стало быть, его осведомленность в них, способность их понять и
отобразить. Нужно хорошо знать:

событийную канву, по которой пишет автор; исторический контекст;

литературу, посвященную тем событиям, о которых упоминается в книге.

При соблюдении этих условий можно обнаружить разночтения и противоречия в содержании. Не

обязательно идти буквально по пятам за автором, проверяя его шаг за шагом. Это и невозможно и
не нужно. Но мы можем взять для проверки несколько наиболее характерных срезов или
сомнительных мест, которые поддаются сравнению с освещением тех же фактов другими
источниками. Чем шире круг источников, использованных историком, тем лучше он узнает
личность мемуариста. Конечно, мы не сможем таким образом определить «коэффициент вранья»,
но, очевидно, какие-то результаты будут.

Теория советского источниковедения строго предписывала определять социальную

принадлежность автора, ибо всецело исходила из установки, что мемуары — произведения сугубо
классовые. И именно с учетом этого предполагалось разглядеть истинную цель мемуаров.
Конечно, полезно знать о социальной принадлежности автора, но, право же, не стоило превращать
ее в главный критерий, коль скоро существуют другие параметры личности.

При ее изучении, помимо биографических сведений, политического кредо автора, его эстетических
и иных вкусов и пр., большое значение имеет психология. Она многое дает, в том числе помогает
устранить некие искусственные барьеры (есть много приемов игры автора на публику, кокетства с
читателем).

Важным моментом критического анализа мемуаров является выяснение условий, в которых

протекала работа: сколько времени она заняла, кто помогал и кто мешал, препятствия, которые
приходилось преодолевать. Об этом иногда сообщают сами авторы в предисловии. Вот перед нами
короткое, но весьма насыщенное предисловие генерала А. Коржакова к его книге «Борис Ельцин:
от рассвета до заката»:

Двигало ли мной чувство мести?

Отчасти да, но только в первые дни работы...

Не опасаюсь ли я упреков в предательстве?

Нет...

Буду ли чувствовать вину, если вдруг Ельцин, прочитав книгу, не выдержит правды?

Почти не надеюсь, что ему позволят прочитать эти мемуары. Времена, когда президент действовал
самостоятельно, уже прошли...

Избегаю ли я умышленно каких-то эпизодов, событий?

Да. Я так и не решился написать про ГКЧП-3...»197

Помимо подобных умолчаний есть немало оснований подвергнуть сомнению «правдивость»

многих эпизодов за счет показаний людей более компетентных, чем автор мемуаров в
определенном круге вопросов. Например, Коржаков не обошел вниманием спецподразделение
«Альфа», действиям которого дал весьма нелестную характеристику в октябрьских событиях 1993
г. Сразу после выхода книги редакция газеты «Совершенно секретно» попросила
прокомментировать ее президента Ассоциации ветеранов подразделения антитеррора «Альфа»
полковника запаса С. Гончарова. Он дал весьма содержательный комментарий, существенно
корректирующий написанное Коржаковым198.

Полезные сведения о подготовке и прохождении мемуаров в различных инстанциях можно

почерпнуть из рассказов родственников мемуаристов, помогавших им, редакторов и иных
свидетелей.

Следует особенно подчеркнуть, что постановка конкретной исследовательской задачи определяет

возможности и пределы использования исторических свидетельств, сообщаемых в мемуарах.
Дорогой становится любая мелочь, позволяющая выяснить мировоззрение людей, их отношение к
окружающим. Ведь недаром говорят, что дьявол прячется в деталях. И здесь возникает
немаловажный вопрос: а может ли человек как-то реанимировать память, вернее ее остатки?
Может ли он освежить память с помощью ассоциаций и аналогий? Как придать яркость тусклым
реминисценциям? Что лучше всего подталкивает память? Подобные вопросы очень важны для
сбора воспоминаний.

Выбор текста мемуаров также имеет существенное значение. Разумеется, речь идет о таких
мемуарах, которые переиздавались. Например, при анализе мемуаров, переизданных в 1930—50-е
годы, важно обращаться к изданиям 1920-х годов, не искромсанным позднейшей конъюнктурной
правкой. А издания 1960—80-х годов, напротив, изначально выходили с серьезным
выхолащиванием авторского текста, произвольными редакторскими вставками, порой даже без
ведома автора. По некоторым книгам эти изъяны ликвидировались в 90-е годы, например 10-е и
последующие издания «Воспоминаний и размышлений» Г.К- Жукова, 2-е издание мемуаров Ф.И.
Шаляпина «Маска и душа». Это касается также мемуаров К.К- Рокоссовского,
автобиографического романа А. Мариенгофа «Роман без вранья» и др. Полезно знать, почему
происходила конъюнктурная правка вообще и в каждом конкретном случае.

Учитывая массовость мемуарной литературы в XX в., наилучшим для исследователя-историка

выходом будет не привлечение каких-то отдельных воспоминаний и свидетельств. Надо опираться
на комплексный подход, группируя содержание различных мемуаров вокруг интересующих
исследователя вопросов и пытаться создавать объемное видение того, какими представлялись
исторические события современникам и почему менялись их оценки с течением времени.

И все-таки главное, чем должны привлекать историка мемуары как источники — это возможность
характеристики личностей самих мемуаристов и окружающих их людей. Владея историческими
знаниями, привлекая сведения других источников, историк вставляет живых людей в контекст
происходящих событий с их реальными делами и поступками, со всеми свойственными им
достоинствами и недостатками, причудами, капризами, дутым самомнением, выдумками и
измышлениями. Измышление не обязательно отрицательная величина для исследователя. У
измышлений тоже есть свой язык, своя грамматика, они имеют под собой почву, подчиняются
определенной логике и могут быть интересны историку в различных аспектах, помогают лучше
узнать личность их автора. Несмотря на все свойства, присущие мемуарам, на закрытость людей
перед лицом общественного мнения, «Я» как непременное свойство данного источника неизбежно
проявляется на страницах воспоминаний с задачей «ухватить» и «отразить» это «личное»,
«субъективное» в содержании мемуаров, будь то известный деятель или рядовой участник
событий. Массовый характер мемуарной литературы в новейшее время создает для этого
необходимые предпосылки.

Глава 7 ДНЕВНИКИ

К мемуарам близко примыкают дневники. Эти разновидности источников настолько близки, что
нередко в литературе они объединяются вместе под термином «мемуаристика». При этом
подразумевается, что методика изучения воспоминаний вполне приемлема и достаточна по
отношению к дневниковым записям, что не вполне верно.

Действительно, у дневников и мемуаров сходства больше, чем различий. Форма поденных записок,
часто свойственна и мемуарам с присущей им манерой повествования. Тем не менее для историка
выделение специфических черт дневников имеет немаловажное значение.

От мемуаров дневники отделяет их момент создания, который позволяет выделить их в особую

разновидность источников личного происхождения с регулярной синхронной фиксацией
событий.«Сразу предуведомляю, что не несу никакой ответственности за точность дат... Так что
время и место каждого эпизода даны если не произвольно, то весьма приблизительно — только
чтобы примерно очертить эпоху и часть света»\ написал известный бразильский писатель Ж.
Амаду в предисловии к собственным воспоминаниям, красноречиво подтверждая факт весьма
вольного обращения многих мемуаристов с важнейшими для историка категориями времени и
пространства. Но то, что допустимо для воспоминаний, в принципе неприемлемо для дневников.

В дневниках почти нет ошибок памяти, и одна из ключевых в структуре источниковедческого

анализа проблема датировки стоит не столь остро. Воспоминания, написанные на основе
дневников, совершенно справедливо считаются фактически более точными, достоверными и
ценными источниками, как и описания чувств автора в то конкретное время, когда была сделана
запись. Ценность их по сравнению с мемуарами заключается также в особенностях
воспроизведения событий. Они отмечены печатью злободневности, обостренности
эмоционального восприятия.

Формы дневниковых записей

Дневники, как и мемуары, должны рассматриваться как собирательный термин. Диапазон

дневников весьма широк, начиная с действительно необходимых каждодневных записей как
рабочего материала, например в научных исследованиях, и кончая претенциозными намерениями
преисполненного сознанием собственного величия какого-нибудь деятеля, уверенного, что его
наблюдения будут прочитаны в опубликованном виде потомками. Причастность к жизни «великих
особ» и «великим событиям», подробности которой будут якобы представлять в будущем интерес,
побуждает некоторых также вести дневники. Это — один из способов самоутверждения. Такие
дневники создаются в надежде на публикацию, но часто их авторы самонадеянные зануды,
склонные к менторству.

К ведению дневников часто тяготеют образованные люди, склонные к рефлексии и самоанализу. В

них авторы как бы «разговаривают сами с собой» по поводу того, с чем им приходится
сталкиваться в повседневной жизни. Психологи утверждают, что людям определенного типа
просто необходимо «выговориться», поделиться с накопившимися проблемами и чувствами. Но
довериться они могут подчас только бумаге, которая не предаст и, как известно, «все стерпит»,
заменяя им терпеливого слушателя. Как правило, такой автор дневника прикован к своему
прошлому: ему необходимо время от времени возвращаться в него, перебирая избранные
страницы. Такие дневники изначально не предназначены для посторонних глаз и обладают
«завесой тайны». Часто в них записываются (заносятся) сокровенные мысли, любовные
переживания и тайные желания. То, что некоторые из них позже становятся достоянием гласности
или же могут быть выявлены или найдены в семейных архивах, скорее исключение, чем правило.
В этом случае перед историком, вводящим дневники в научный оборот, встает проблема
тактичного отношения к оглашению их содержания. Бесцеремонное вторжение в частную жизнь
граждан (как авторов дневников, так и затронутых в них лиц) может нарушить охраняемую
законом тайну личной жиз- 330 ни, нанести существенный вред их общественному авторитету,
интересам их знакомых, детей и потомков.

Напротив, именно в расчете на обнародование и публикацию создаются дневники лиц,

осознающих себя в центре исторических свершений или значимых событий, уверенных в том, что
их записи будут представлять интерес для грядущих поколений. Это участники революций,
переворотов, великих строек, грандиозных перелетов, запусков космических кораблей и т. п. Такие
дневниковые записи по горячим следам ценны для историка. Великолепны, например, для
характеристики наших вождей записи С. Эйзенштейна и Н. Черкасова об их беседе со Сталиным,
Молотовым и Ждановым по поводу 2-й серии кинофильма «Иван Грозный», состоявшейся 25
февраля 1947 г.199
Для истории XX в. характерны дневниковые записи, сделанные в чрезвычайных ситуациях: в
лагерях, тюрьмах, ссылке, в годы войны в блокадном Ленинграде, в партизанском отряде, в
катакомбах Аджимушкая. Зачастую это был единственный способ поведать миру о своей судьбе и
страданиях.

Есть мнение, что ведение дневников — явление во многом возрастное. Действительно, немало
дневников заводится в юношеском возрасте влюбленными и романтически настроенными
молодыми людьми. Но они взрослеют, под грузом житейских забот, как правило, такие дневники
теряют регулярность записей и забываются. Некоторые граждане аккуратно заводили каждый год
новый дневник, а в конце года уничтожали его, чтобы никто не смог узнать их сокровенные мысли.

В любом случае методично вести полноценный личный дневник, тратя на это время и силы, день
за днем в течение жизни фиксируя происшествия и переживания, будет не каждый. Для этого
нужен прежде всего соответствующий склад характера и состояние души. Кроме того, у разных
людей в разной степени развита потребность создавать этот своеобразный документ эпохи,
зачастую продиктованная осознанием личной ответственности перед обществом1'.

Наряду с «классическими» дневниками, для которых характерна сравнительная временная

протяженность, упорядоченность записей, их датировка, к этому виду источников можно отнести и
систематические записи в тетрадях, блокнотах, записные книжки, уже размеченные для заметок по
рубрикам на год вперед ежедневники. Они имеются у людей любых профессий. В них чего только
нет: телефоны, адреса, заметки для памяти, афоризмы, стихи, интересные наблюдения и зарисовки
из жизни, умненькие мысли, свои и чужие, наброски и планы будущих статей, докладов, книг,
записи, сделанные на каких-либо совещаниях, собраниях, на лекциях. Известны, например,
традиционные записные книжки студентов, в которых перемешиваются конспекты лекций,
соображения о тяготах студенческой доли, по поводу личности преподавателей, товарищей по
группе, записочки, шаржи, телефоны приятелей, адреса модных магазинов, перечень дел на
неделю и пр. В советской армии солдатам запрещалось вести дневники200. Выход находили в
регулярных письмах домой с описанием деталей армейской повседневности, вплоть до передачи
разговоров, слухов, характерных случаев, сочных анекдотов, портретных зарисовок и пр.
Собранные воедино после «дембеля», такие письма превращались в классический дневник. Есть
дневники и альбомы школьников, дневники наблюдений ученых за людьми или явлениями
природы (метеорологов, путешественников, экологов, медиков, психологов и др.); бортовые и
судовые журналы; дневники и ежедневники писателей, записывающих «на всякий случай» все, что
может пригодиться при создании будущих произведений, и т. п.

К дневникам по типу принадлежат путевые заметки и впечатления, которые делают люди во время
путешествий, в период отдыха, посещения достопримечательных мест и т. п.

С развитием технических средств дневники заменяются фотоальбомами, любительским кино,

магнитофонными записями. Однако желание выразить собственное душевное состояние именно с
помощью слова остается.

Особенности создания и сохранения дневников

Первый вопрос, который встает перед историком: кто (определение автора) и зачем (причины и
первоначальные функции) ведет дневники или время от времени делает дневниковые записи.
Второй —установить степень их сохранности, возможности поиска и выявления.
Третий — определить, предназначены ли они изначально для последующей литературной
обработки и издания или нет. От решения этих вопросов во многом зависят перспективы их
использования в историческом исследовании. К сожалению, какие-либо закономерности здесь
прослеживаются с трудом.
Чаще всего не выбрасываются и хранятся в личных и семейных архивах записные книжки. Эти
конспективные записи с большими сокращениями слов, выражений, с условными обозначениями,
подчас ведомыми лишь самому хозяину книжки, по большей части остаются нерасшифрованными.
Исследователю, который к ним обращается, предстоит большая источниковедческая работа.

Многие мемуаристы вспоминали, что ведение дневниковых записей «затягивало», входило в

необходимую привычку. Например, академик В.И. Вернадский начал вести дневник с 14 лет и
продолжал его до конца дней своих, т. е. без малого 70 лет. В его архивах находятся три категории
документов, которые можно было бы отнести к дневникам. Во-первых, собственно дневники,
традиционно понимаемые как подневные записи самого различного характера: обычно они велись
Вернадским в тетрадях или блокнотах, а в некоторых случаях — на отдельных листах. Во-вторых,
разбросанные по отдельным листам записи научного характера, в отличие от обычных выписок
или заготовок к исследовательским работам, датированные и содержащие бытовые сведения
(исследователи условно называют эту категорию «полевыми» дневниками). И, наконец,
многочисленные смешанные мемуарно-дневниковые записи, в том числе подготовительные
материалы к оставшейся не осуществленной книге воспоминаний «Пережитое и
передуманное»201. Также почти 70 лет вел дневник поэт К.И. Чуковский. Обширные дневниковые
записи оставили некоторые историки, в частности С.Б. Весе- ловский, Ю.В. Готье и С.С.
Дмитриев.

Большой урон для истории наносит выборочное уничтожение дневников. Классический

пример — А. Блок. Человек педантичный, он накануне смерти навел «железный» порядок в своих
бумагах, уничтожив часть дневников и писем. Очень часто уничтожаются так называемые
романтические дневники («гимназические», условно говоря) юности, когда повзрослевшему
человеку они представляются величайшей глупостью, несерьезностью. Случается уничтожение
дневников автором или родственниками в силу таких причин, как опасность ареста, разоблачений
и пр. Данная ситуация была особенно характерна для периода массовых репрессий.

Дневники в сталинские времена вести было небезопасно. Бумаге не доверяли. Боялись. Обычно
пространные записи К.И. Чуковского в 1937—1940 гг. резко сокращаются до 1—2 страниц за
целый год! А 1938 г. в его дневнике вообще не нашлось места. Зловещие события тех лет
коснулись семьи Чуковского: был арестован и вскоре расстрелян его зять. Но об этом в
дневнике — ни слова.

А вот драматург А. Афиногенов, в отличие от «замолчавшего» Чуковского, напротив, решил

положиться именно на свой дневник. В ожидании предполагаемого ареста он вел лихорадочные
дневниковые записи в «нужном ключе», надеясь ими убедить следователей и судей в своей
невиновности и полной лояльности к власти202.

Даже в самые страшные времена находились смельчаки, не задумывавшиеся о возможных

последствиях своих откровений. В дневнике старого большевика, писателя и дипломата А. Аросе-
ва (отца известной актрисы Театра сатиры) имеется запись от 16 августа 1936 г.: «На моих глазах
история сделала большие зигзаги. Люди по своим настроениям и мыслям (многие) оказались в
тылу у своих собственных мыслей и настроений. Революционеры стали реакционерами. Меня
иногда бросает в жар от желания дать картину такого падения, и в мыслях получается
захватывающая картина... Но на бумагу, на бумагу — трудно наложить»203.

Дневники Чуковского, Афиногенова, Аросева, относящиеся к одному времени, — прекрасный

пример того, как важно исследователю подходить к анализу дневниковых записей не только с
позиций историзма, учитывая время и обстоятельства создания источника, но и одновременно
имея в виду личность и характер автора.
Дневники московских метростроевцев

Как и мемуары, дневники в советское время использовались как способ воспитания нового
человека, который должен был подтверждать значимость своего собственного существования и
борьбы за светлое будущее с помощью дневника. Это во многом продиктовало специфику
советских дневников 1920—30-х годов. В них отражены все характерные штампы и
идеологические выверты своего времени: самовоспитание личности через сферу борьбы и труда,
выписки из трудов «классиков», служащие руководством к жизни, «пламенные» стихи и песни и
пр. Для понимания личности 3. Космодемьянской, например, привлекающей внимание отдельных
авторов, многое дает изучение ее записей и выписок204. Дневник использовался как способ
самоконтроля: что сделано важного и ценного по сравнению с предшествующими записями.
Иностранный ученый Й. Хеллбек, занимавшийся изучением советских дневников, в частности
дневника рабочего С. Подлубного, сына кулака, указывал, что последний намеренно создавал свой
дневник, для того чтобы написать автобиографический роман «Жизнь представителя отжившего
класса: его духовное возрождение и адаптация к новым условиям»205.

Особое внимание привлекает массовое дневниковое движение, затеянное на столичном

Метрострое для создания «Истории метро»206. Обращение к такому неординарному источнику,
как дневники, всегда считавшемуся «элитарным», «штучным» и «глубоко личностным»,
определялось во многом практическими соображениями — «снизу» запечатлеть важные
(исторические) факты участия людей в строительстве нового общества.

Вместе с тем массовое дневниковое движение рассматривалось как дисциплинирующее средство

самовоспитания, самопроверки, ежедневного самоотчета. Кроме того, ведение дневников должно
было стимулировать рабочих к повышению образовательного и культурного уровня. Наконец, не
исключалось, что дневники наиболее талантливых авторов смогут перерасти рамки собирания
«исторического сырья» и представят самостоятельный литературный интерес.

С самого начала работа столкнулась с большими трудностями. Нужно было не только вовлечь
метростроевцев и убедить их в необходимости в свое свободное время фиксировать в дневниках
«повседневную летопись строительства», но и научить методике ведения дневников проходчиков и
бетонщиков. В начале 1934 г. писатель Г.А. Медынский, ставший главным пропагандистом и
организатором дневникового движения, подготовил вышедшие массовым тиражом «Методические
указания о ведении рабочих дневников»". В них большое место отводилось обучению рабочих
профессиональному подходу к ведению дневников: максимальной правдивости, достоверности,
систематичности и полноте записей, обязательной их датировке. «Лакировка, приукрашивание
действительности, преувеличение, раздувание тех или иных моментов не могут быть терпимы в
дневниках», — подчеркивал Медынский. В центре внимания дневников «должны быть прежде
всего люди и факты. Изучение событий через человека и человека через события — вот сложный и
кропотливый труд, обязательный для авторов дневников...»207 Освещение событий должно
вестись «на основе собственных наблюдений, бесед и документальных данных (журнал горных
работ, многотиражка)». Медынский рекомендовал рабочим на месте делать в записной книжке
краткие наброски о замеченном событии или явлении, а дома переносить их в дневник в
развернутой форме. В методичке определялись также примерные темы, которые должны найти
отражение в дневниках, в соответствии с тематикой книги: роль партии и комсомола в
строительстве, трудовые будни стройки, культурная и бытовая стороны жизни и др.

В 1934—1935 гг. на Метрострое вели дневники по крайней мере 100 человек, которые
периодически сдавали свои записи в редакцию «История метро». Но в ее архиве сохранились
разрозненные записи около 30 авторов. Состав был разным по возрасту, культурно-
образовательному, профессиональному уровню. Хотя явного принуждения вести дневники не
допускалось, очевидно, \то для части метростроевской молодежи, с энтузиазмом откликнувшейся
на призыв «самим фиксировать историю, чтобы потом не разыскивать ее в воспоминаниях и
архивах», дневниковые записи оказались в итоге «внутренним принуждением» и скоро
превратились в «ежедневную обузу». У многих попросту не хватало времени на регулярные
записи. Сказался низкий в целом образовательный уровень рабочих. К тому же писать правду в
дневниках, а тем более высказывать собственные оценки было уже небезопасно. В результате
дневниковые записи оказались в основном «протокольными» — насыщенными фактами, но
лишенными анализа и личностных оценок. Зная заранее, что дневники будут открыто читаться и
обсуждаться, авторы вольно или невольно включали механизмы политической и личностной
самоцензуры.

Свертывание работы по истории метро в 1935 г. было воспринято со вздохом облегчения.

Некоторые авторы уже ранее «сошли с дистанции». Но для немалой части рабочих, мечтавших о
литературном творчестве, ведение дневников оказалось хорошей «пробой пера».

Они стали вести дневники как бы в двух вариантах: для себя и для редакции. Известно, что для
некоторых метростроевцев дневники из «сырья для книги о метро» неожиданно превратились в
нечто большее — в жизненную потребность. Многие дневники оказались по разным причинам
утерянными или вовсе не были сданы в редакцию их авторами. Так, впоследствии известный
советский поэт Е. Долматовский, трудившийся на шахте №12 Метростроя, опубликовал отрывки
из своего дневника, начатого в 1930-е годы, лишь много лет спустя208, а метростроевский опыт
автора нашел отражение в популярном советском фильме «Добровольцы».

Дневники писателей

Нельзя не обратить внимание на то, что предметом общественного внимания, включая работы
историков, чаще всего являются дневники и дневниковые записи деятелей литературы и искусства,
как правило, приобретающие художественную форму. Примером таких записей являются
дневники М.М. Пришвина, который, подобно А. Блоку, Л. Толстому, К- Чуковскому, не скрывал,
что дневник составляет важную часть его художественного творчества. К подобным
дневникам — литературным произведениям — историк должен относиться соответствующим
образом, анализируя их не столько как мемуарный источник, сколько как литературный памятник.
Здесь для специалиста важно разглядеть за формой осмысления реальности как саму творческую
личность и ее мировосприятие, так и, исходя из этого, оценить информационную ценность
источника.

В этом случае найденные исследователями дневниковые записи выступают как первоисточники по

отношению к литературным произведениям: мемуарам, очеркам, запискам, повестям, рассказам и
пр. Они могут быть весьма торопливыми, где автор еще не заботится о форме изложения. Таковы,
например, записные книжки советских писателей-сатириков И. Ильфа и Е. Петрова. В силу
неординарности и литературной одаренности авторов уже сами первичные записи, даже без
последующей обработки, могут иметь художественную ценность. Иногда такие записи вкупе с
другими, бумагами и набросками представляют собой оригинальный жанр художественной
литературы, например книга Ю.К. Олеши «Ни дня без строчки»209 или «Записные книжки» С.
Довлатова210.

Вряд ли можно встретить профессионального литератора, который не вел бы записные книжки или
дневники, являющиеся «рабочим материалом» для его будущих произведений. Из записных
книжек А. Толстого «выросла» его публицистика 1920-х — начала 1940-х годов. «Из дневника
можно использовать речь людей, диалоги, образы, типы... — делилась своим опытом Л.Н. Сей-
фуллина. — Многое из дневника отпадает ненужного. Это не страшно. Может быть, пройдет
четыре—пять лет, вы найдете новый сюжет, и дневник пригодится». В.П. Катаев, создавший на
основе дневниковых записей культовое произведение 1930-х годов «Время, вперед!», отмечал, что
для писателя «не так интересны такие записи, как количество отработанных часов, но интересно,
что каждый человек думает»211.

Упомянутые дневники М.М. Пришвина — явление неординарное. Они охватывают

полстолетия — с 1905 по 1954 г. В разные годы дневники публиковались, но при этом
производился, пусть добросовестный, но все же отбор материала, ибо объем дневников настолько
велик, что составил бы не одну книгу (все тексты хранятся в РГАЛИ). Это обстоятельство
порождало возможность произвольного выбора текстов, искажающего писательскую сущность и
гражданскую позицию Пришвина.

В отличие от классического фундаментального дневника Пришвина, ставшие недавно достоянием

гласности отрывочные записи A.M. Горького («Заметки из дневника»), ведшиеся в эмиграции в
начале 1920-х годов, явно не предназначались для печати212. Горький не только не оставил после
себя полноценных дневников, но и вообще по складу характера был склонен, скорее, не к «тайной
созерцательности», а к активному вмешательству в жизнь, стремлению повлиять на ход событий.
Имевшие характер «рабочих блокнотов» писателя и «олитературенные» в разной степени, его
«Заметки из дневника» — на самом деле смесь дневниковых записей, мемуаров,
публицистических заметок, очерков и наблюдений о стремительно уходящем времени — частично
легли в основу «Жизни Клима Самгина» и других произведений.

Автор и содержание дневников

Взаимоотношение автора дневника со своим детищем — немаловажный аспект

источниковедческого анализа. Дневники ставят иных авторов в двойственное положение. С одной
стороны, он втайне надеется, что когда-нибудь, может быть, его записи опубликуют и по
достоинству оценят, с другой — очень не хотелось бы, чтобы о наличии дневника знали (по
крайней мере до поры до времени). Такие летописцы многим рискуют. Ведь граждане, как и в
случае с письмами, любят читать чужие дневники, особенно когда надеются найти там жареные
факты, интимные подробности, узнать что-нибудь о себе.

22*

339

Внимание окружающих привлекает таинственность поведения автора, отказывающегося

продемонстрировать свои записи.

Приглашенный в 1930 г. на столичный Электрозавод американский инженер-консультант Г. Вилтси

принялся досконально изучать производство, регулярно занося расчетные данные, собственные
замечания, соображения, чертежи в записную книжку, которую никому не показывал.
Заинтригованные советские инженеры выследили, когда американец положил заветную книжку в
ящик стола, ночью залезли в кабинет, подобрали ключи и изучили содержимое записей213.

Но даже если ты не ведешь дневник при всех, какой должна быть мера открытости автора? Это,
безусловно, дело каждого. Здесь, кстати, таится скрытая, скажем условно, возможность раздвоения
личности автора, т. е. для общественного обозрения — одно лицо, для себя — другое.

Автора дневника постоянно поджидает «синдром неискренности» — один из источников

безусловной субъективности. В чем он заключается? Во-первых, это самоцензура, порожденная
моральными установками, воспитанием и образом жизни. Во-вторых, дневники, особенно тайные,
писать вообще опасно в любом обществе, ибо со всеми может произойти «эффект Глумова» (пьеса
Н.А. Островского «Без вины виноватые»). В-третьих, наконец, вас может постоянно преследовать
ощущение, что дневник пишется не для себя, а в расчете на прочтение его кем-то. Мысль о
мнимом «соглядатае», перед которым якобы надо постоянно оправдываться, судя по всему,
овладевала многими авторами. В итоге при постоянной оглядке, «самоконтроле» и пр., в
большинстве случаев дневники получаются «эгоцентричными», склонными к самооправданию,
приукрашиванию и преувеличению авторской роли.

В общественном мнении, да и в узком кругу самих авторов существует представление об

«избранности» людей, ведущих лич- j ные дневники. Иногда среди друзей они делятся
сокровенными тайнами и мыслями, записанными в дневнике. Последствия, однако, могут быть
самыми непредсказуемыми. Такие ситуации зна- ! комы многим со школьных или студенческих
лет и не раз повторялись в прошлом. Например, авторы докладной записки в ЦК ВЛКСМ о
недостатках в работе школ за 1937 г. доводили до сведения руководящих органов следующее
откровенное признание в альбоме одной школьницы, записанное в стихотворной форме:

Люблю тебя, как жид селедку, Люблю, как немец колбасу, Люблю тебя, как русский водку...
Любить сильней уж не могу.

Каким образом данная запись стала публичным достоянием — неизвестно. Но о том, какое
значение ей было придано в свете борьбы с недостатками в интернациональном воспитании
учащихся, очевидно214.

Значение дневников как исторического источника

Оригинальные дневниковые записи не есть нечто цельное. Мысли авторов разрозненны, хаотичны,
не пронизаны какой-то одной идеей. В отличие от мемуаров они вообще не претендуют на
объективное освещение прошлого, а выступают как степень осознания автором собственного «Я»
в системе межличностных и общественных отношений. Это следует рассматривать в качестве
ведущего признака при определении ценности данного источника и его места в ряду других при
использовании в конкретно-исторических исследованиях. Дневники более раскованны. В них
меньше прослеживается идеологическая заданность. Более того, на их основе можно изучать, как
те или иные идеологические установки преломляются в обыденном сознании.

Ценность дневников для исследователя выступает как исторически подвижная категория.

Дневники как источник дают возможность историку изучать конкретные исторические личности с
их индивидуальными особенностями, через которые проявляются взгляды, уровень культуры, а
специфика изложения событий проявляется в субъективном восприятии личностью отдельных
моментов истории. В дневнике содержится немало фактов, обычно отодвигаемых в темный угол
исторического познания.

Наконец, крайне важно, что дневники, в отличие от большинства воспоминаний, пишутся языком,
синхронным событию. Язык времени — вещь ненамеренно присутствующая в дневниках, но
обязательная для реконструкции эпохи в широком смысле слова и придающая сообщаемым
фактам столь необходимую дискурсивную Органичность.

Публикация дневников

Число опубликованных дневников не так велико, как мемуаров. Да и по своему происхождению

дневники и дневниковые записи чаще не предназначены для публикации. Тем не менее в печати
XX в. нашел отражение в дневниках представителей разных общественных групп: от царя и
царицы, ученых и деятелей культуры, представителей большевистской элиты до рядового рабочего
и крестьянина.
Обычно дневниковые записи при издании подвергаются правке. Внесение позднейших уточнений,
пояснений при публикации дневников отнюдь не безобидное занятие. Вообще, вопрос о
подготовке научной публикации дневников, включая их комментирование, остается крайне
актуальным.

Есть два типа публикации дневников — научные и популярные (научно-популярные). Научные

публикации отличаются археографической проработкой источников, подробными комментариями,
указателями и др. В них обязательно указываются возможные изъятия, стилистическая и иная
правка по сравнению с оригиналом рукописи, место, где хранится сама рукопись и др.. От
популярных публикаций этого ожидать не стоит.

Степень полноты воспроизведения рукописи дневников при публикации может быть

различной — полная, выборочная, частичная, отрывочная. При этом полнота публикации текста
может зависеть от объективных (ограниченный объем журнала) и субъективных причин:
политическая конъюнктура, этические моменты, заинтересованность научной и литературной
общественности в определенной личности или тематике, политическая и научно-художественная
ценность дневников и т. д.

В 1920—30-е годы в стране в основном издавались дневники активных участников революции и

Гражданской войны, социалистического строительства215. В них внимание было обращено на
описание героизма, доблестных побед, пафоса созидания и т. д.216Публиковались дневники
писателей, которые были на стороне большевиков217. Встречавшиеся в записях факты о
негативных явлениях советской действительности не афишировались, опускались или
квалифицировались как вымыслы враждебных элементов.

Что касается публикации дневников «бывших», то с целью наглядного доказательства степени

разложения царского режима они издавались в основном в извлечениях. В 1920-е годы в этом
отношении особенно много делал журнал «Красный архив». Например, выдержки из дневника
Николая II, в советские годы открыто демонстрировавшегося на экскурсиях в ЦГАОР СССР (ныне
ГАРФ), действительно не оставляли сомнений в «серости» личности последнего российского
императора.

В целом же дневников в советские годы публиковалось немного, да и те, как правило, в

сокращении. Многие дневниковые записи, в том числе изданные в свое время за рубежом (среди
наиболее известных — серия «Архив русской революции»), стали достоянием общественности
начиная с периода перестройки.

В 1990 г. в издательстве ЦК КПСС «Правда» вышли в свет дневники М.М. Пришвина218. Годом
же ранее его записи за 1930 г. были опубликованы в журнале «Октябрь»219. Их сравнение
показывает, что правдинская публикация вышла с серьезными купюрами. Записи Пришвина о
Сталине показались правдинским редакторам «не существенным» и были в итоге исключены:
«Вчера нащупалось: с самых разных противоположных сторон жизни поступают свидетельства о
том, что в сердце предприятия советского находится авантюрист и главное зло от него в том, что
«цель оправдывает средства», а человека забывают», «...узкий путь «генеральной
линии» — единственный, по которому революция может двигаться вперед; это путь личной
диктатуры и войны. Можно думать, что личная диктатура должна завершить революцию
неизбежно, потому что, как из множества партий у нас после падения царизма в конце концов
взяла верх одна и уничтожила все другие, — так точно и внутри партии происходит отбор
личностей, исключающий одного, другого до тех пор, пока не останется личность одна»220.

Дневники Пришвина не вписывались в созданный в СССР лакированный образ писателя — «певца

природы», далекого от политики. К сожалению, и сегодня, хотя вроде бы уже нет никакой цензуры,
но, видимо, бессмертна идея партийности литературы, согласно которой всегда должна быть
инстанция, говоря словами самого Пришвина, «умнее писателя, направляющая его полет в
желательную сторону».

Важно отметить мужество писателя. Дело в том, что многие авторы в явной или тайной надежде
на последующую публикацию дневника хотят предстать перед читателем не в домашнем «халате»,
а «при полном мундире», старательно «припудривая» как собственную внешность, так и свои
оценки исторической действительности. Пришвин же, не скрывая своей заинтересованное^ ти в
публикации дневников, не предпринимал усилий, дабы скрыть явно «непроходимые» по
цензурным причинам страницы. Он надеялся, что настанут времена, когда написанное им станет
достоянием-общества. И не ошибся.

В 1990-е годы интерес к дневникам по истории 1930-х годов существенно возрос. Заметно
расширился и круг ставших достоянием специалистов источников. Историографическим событием
стал выход в 1995 г. в США под названием «Интимность и террор. Советские дневники 1930-х гг.»
единственной в своем роде публикации, объединившей дневники советских граждан этого
времени, в основном деятелей культуры221. Следует отметить работы уже упомянутого Й.
Хеллбека222.

Отдельную строку в истории советской мемуаристики занимает военный период, хотя

дневниковых записей сохранилось сравнительно немного. Один из наиболее ярких источников о
повседневной жизни москвичей в наиболее тяжелый период с момента

начала войны до конца октября 1942 г. — дневник историка и краеведа М.И. Смирнова223. Его
пунктуальные ежедневные записи \ носят характер глубоко личных впечатлений и переживаний
очевидца, осознающего свою профессиональную ответственность сохранить для будущих
поколений «неприглаженные» детали, приметы военной Москвы и эмоциональный настрой людей.

В отличие от тыла в действующей армии по понятным причинам запрещалось вести дневники.

Однако запреты нарушались. Несколько проще было офицерам, еще проще — фронтовым
военным корреспондентам. Находясь на различных фронтах в качестве военных корреспондентов,
писатели и журналисты вели дневниковые записи, издавая их затем в газетах, журналах, в
сборниках224.

Такие записи, например, сохранились у К. Симонова. Б. Полевой писал в предисловии к

публикации собственных военных дневников, что, будучи на фронте, «в свободные часы по старой
привычке вел что-то вроде дневников». Именно из этих чаще отрывочных записей шагнули потом
в литературу герои таких книг, как «Повесть о настоящем человеке», «Мы — советские люди»,
«Доктор Вера» и др.

Но дневники при этом не потеряли и самостоятельного значения, поскольку способны «показать,

как видели и воспринимали события фронтовики — солдаты и офицеры в те дни, когда бушевала
война»225.

Послевоенный период не оставил заметного следа в деле публикации дневников. Их было издано
сравнительно немного226. В этой связи трудно переоценить, например, записи журналиста Д.А.
Левоневского, сделанные им сразу же после заседания в ЦК ВКП(б) 15 августа 1946 г. по поводу
постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», принятого накануне227. Эти
записи — один из немногих документов, позволяющих воссоздать обстановку,

в которой принималось то печально знаменитое постановление, и первую реакцию на него

общественности. Можно выделить публикации из дневников деятелей культуры в издававшихся
ЦГАЛИ в 1980-е годы сборниках «Встречи с прошлым».
В настоящее время не прекращается мемуарный публикаторский бум, начавшийся с конца 1980-х
годов. Активно публикуются дневники и воспоминания, основанные на дневниковых записях, в
том числе литераторов, историков, деятелей «белого» дви- ; жения (в основном уже изданные
ранее за рубежом), политиков и журналистов — по современной истории России. Событием
можно назвать издание обширного дневника A.M. Коллонтай — одной из ярких фигур
большевистского руководства228. Охватывающий значительный хронологический отрезок
времени (1922—1940 гг.), двухтомник характерен тесным переплетением служебной (главным
образом, дипломатической) информации, зафиксированной автором, и сугубо личных впечатлений,
переживаний, комментариев, уникальных деталей советской политической «кухни», описаний
встреч со Сталиным, Чичериным, Молотовым и др.

На дневнике Коллонтай, безусловно, лежит отпечаток времени его создания. Автор завещала
опубликовать дневник к 100-летию со дня рождения (т. е. в 1972 г.), но он продолжал еще
несколько десятков лет храниться в архивном спецхране.

Дневниковые свидетельства иностранцев

Записки иностранцев о России во все времена представляли большую ценность. Как правило, в их
основе лежали дневниковые записи, сделанные авторами во время визита в столь необыкновенную
страну, особенно после того, как в ней произошла революция и строилось новое общество.
Иностранцы часто подмечают детали, мимо которых скользит привычный глаз или которым не
придается значения. Но это незамеченное нами и представляет существенные черты нашей жизни.
И, напротив, нередко бывает, что предмет нашей гордости и восхищения в глазах иностранцев
вызывает совсем противоположные чувства.

Достаточно хорошо известны работы американских журналистов Дж. Рида «10 дней, которые
потрясли мир» (1919 г.) и А.Р. Вильямса «Ленин. Человек и его дела» (1919 г.), «Народные массы в
русской революции» (1921 г.). Все они на русском языке были опубликованы еще в 1920-е годы.
Надо заметить, что тогда дневники дипломатов, военных и общественных деятелей, журналистов
публиковались гораздо чаще, вне зависимости от политических взглядов тех или иных авторов.
Предполагалось, что советский читатель сможет дать им надлежащую оценку.

Менее известными оставались записки других иностранцев, в частности М.Ф. Прейса. Прейс
прибыл в Россию в 1915 г. в качестве корреспондента английской газеты «Манчестер Гарди- ен».
Он объехал всю страну, побывал на фронте, встречался с военными, промышленниками,
министрами. Прейс был очевидцем многих событий 1917 г., посещал митинги и собрания,
беседовал с деятелями политических партий, с женщинами в очередях за хлебом, с рабочими и
красногвардейцами, побывал на сельском сходе, присматривался к работе Советов рабочих,
солдатских и крестьянских депутатов, знакомился с большевиками и деятелями других партий. Он
присутствовал на заседаниях съездов Советов, ВЦИК, на заседаниях ВСНХ. В начале декабря 1918
г. Прейс уехал из России и в 1921 г. в Лондоне на основе сделанных им записей выпустил книгу
«Мои воспоминания о русской революции». Частично она была опубликована на русском
языке229.

Ценные наблюдения сделал другой иностранец — Ч.Р. Бек- стон230, много записей оставили
участники военной интервенции в Россию в 1918—1919 гг. Они стали известны широкой публике
только с началом перестройки, например, свидетельства Ж. Са- дуля, записки германского
военного атташе барона фон Ботмара «С графом Мирбахом в Москве» и др.

Конечно же, широко известна книга знаменитого фантаста Г. Уэллса «Россия во мгле».
Примечательность этой книги состоит в том, что она в советское время использовалась как
средство идеологического манипулирования в советском обществе. Писатель побывал в России
осенью 1920 г. и засвидетельствовал крайнюю степень разорения и разрухи. Он встречался с
Лениным и определил его как «кремлевского мечтателя»: «Ленин, который как подлинный
марксист, отвергает всех «утопистов», в конце концов сам впал в утопию»231. Всем известна
запечатленная Уэллсом ленинская фраза: «Приезжайте снова через десять лет и посмотрите, что
сделано в России за это время».

В период «социалистического наступления» западные писатели и журналисты, среди которых

были близкие друзья М. Горького, зачастили в СССР. Им, конечно, старались продемонстрировать
внешнюю, парадную сторону советской жизни, и многие оказались завороженными пафосом
социалистического строительства, хотя и подмечали явления, которые казались им дикими или
чуждыми или объяснялись «болезнями роста». К таким принадлежали А. Бар- бюс, М.А. Нексе, Б.
Шоу, вновь Г. Уэллс, а также единомышленники последних С. и Б. Вебб, записавшие свои
впечатления о «советской цивилизации». Однако многое в советской действительности оставалось
закрытым от глаз иностранных наблюдателей232.

Поздно нашел читателя «Московский дневник» Р. Роллана. На титульной странице машинописного

текста Р. Ролланом была, сделана следующая надпись: «Эта тетрадь не может быть
опубликована —ни полностью, ни в отрывках — без моего специального разрешения до истечения
пятидесятилетнего срока, начиная с 1 октября 1935 года. Я сам воздерживаюсь от ее публикации и
не даю разрешения на издание каких-либо фрагментов»233. Советский читатель смог прочитать
«Московский дневник» впервые только в 1989 г.

Что же заставило Р. Роллана воздержаться от публикации дневника? Дело, конечно, не в этических

соображениях, и не потому, что месячное пребывание в незнакомой стране недостаточно для
понимания грандиозных перемен, происходивших в СССР. Настроенный вполне дружелюбно, он
непредвзято замечал то, о чем писать было вроде бы неудобно. Писатель, например, замечал
невысокий уровень жизни в Советском Союзе, отсутствие или недостаток элементарных благ. И на
этом фоне был особенно разителен контраст в материальном положении рабочих, служащих,
крестьян, с одной стороны, и правящей элиты — с другой. Недостаток социальной
справедливости, расточительность на одном полюсе и скудность на другом — таков главный
упрек, который Роллан адресовал советскому обществу. И особенно — ответственным работникам,
коммунистам. Не имеет оправдания, по словам Р. Роллана, превращение коммунистической
верхушки в особый, привилегированный класс. Такое, естественно, не могло быть опубликовано в
СССР ни в 1930-е, ни в последующие годы, да и Роллан не решился при жизни опубликовать
«Московский дневник» даже во Франции.

Зато посмел это сделать А. Жид, за что и был заклеймен при Сталине клеветником и злейшим
врагом СССР, а его критика советского социализма в книге «Возвращение из СССР», оперативно
изданной на Западе, выдавалась за «мелочное брюзжание избалованного западного
интеллектуала». Книга была опубликована в СССР только в 1989 г.зя

В качестве друга Советского Союза как раз в самый разгар массовых репрессий приехал в страну
немецкий писатель Л. Фейхтвангер, который оказался не настолько проницателен, как другие
всемирно известные авторы. В книге «Москва. 1937» он в целом дал положительную оценку
советской действительности. Хотя быть умным «задним умом» всегда проще, некоторые страницы
дневника сегодня вызывают смешанные чувства. Например, присутствуя на открытом
политическом процессе по делу Пятакова, Ра- дека и др., Фейхтвангер записал: «По общему виду
это походило больше на дискуссию, чем на уголовный процесс, дискуссию, которую ведут в тоне
беседы образованные люди, старающиеся выяснить правду и установить, что именно и почему это
произошло. Создавалось впечатление, будто обвиняемые, прокурор и судьи увлечены одинаковым,
я чуть было не сказал спортивным, интересом, выяснить с максимальной точностью все
происшедшее», И автор вроде бы не виноват: ему так убедительно лживо представили событие,
что он принял увиденное за чистую монету.

Трудно сказать, насколько содержание книги зависело от искусства переводчика и

сопровождающих лиц, а насколько от желания самого автора обмануться. В любом случае дневник

Jl. Фейхтвангера — красноречивый источник о внешней стороне советской действительности

периода массовых репрессий, показанной иностранцу.

Большое количество свидетельств иностранцев появилось в связи с участием СССР во Второй

мировой войне, а также в событиях послевоенного периода. Здесь и дневники гитлеровских
генералов, офицеров и солдат, принимавших участие в боях на Восточном фронте, дневниковые
записи представителей наших союзников по войне, направленных ими в СССР военных
журналистов и корреспондентов. Их дневниковые записи впоследствии ложились в основу
публицистических произведений. Наверное, лучшим из них остается книга А. Верта «Россия на
войне», которая, хотя и была издана в СССР, но. ограниченным тиражом и для ограниченного
круга читателей и только сегодня нашла свой путь к широкой публике.

С иностранцами было трудно. Настроенные враждебно или предвзято, готовые клеветать ради
пропаганды или денег — это как раз было понятно, этого могли ожидать, к нейтрализации
подобных действий готовились. Но что делать с людьми честными, не державшими за пазухой
камней. Такой-то по простоте душевной может ляп-, нуть что-нибудь неподходящее... Как,
например, Дж. Стейнбек.

Стейнбек посетил СССР летом 1947 г. и написал об этом книгу «Русский дневник». Это — книга-
репортаж о путешествии по СССР: Москва — Украина — Сталинград — Грузия. И хотя книга
написана спокойно, с вполне лояльных позиций, в условиях начинающейся холодной войны для
тогдашнего СССР «Русский дневник» был пугающе реальным, а для США — недостаточно
антисоветским. Стейнбеку, конечно, не мог не броситься в глаза безудержный культ Сталина. Он
написал об этом с юмором. Писатель позволил себе с юмором отозваться и о Ленине, посетив
музей его имени. Уже этого было достаточно, чтобы в нашей стране книгу не издали. Она
появилась в России только в 1989 г.234

Источниковедческое изучение дневников

Источниковедческих работ, специально посвященных дневникам вообще, и дневникам по истории

России XX в. в частности, сравнительно немного. Проблема заключалась в том, что дневники
анализировались либо вкупе со всеми источниками личного происхождения, либо с мемуарами,
либо с письмами. При этом специфика дневников часто выпадала из поля зрения исследователей.

Работы, посвященные собственно дневникам и дневниковым записям (их значительно меньше,

чем, например, о мемуарах), носили, как правило, обзорный характер или пересказывали
содержание найденных или опубликованных дневников235. Было обращено внимание на огромное
значение дневников для создания научно-исторических биографий236.

Долгое время наибольшее внимание исследователей в плане изучения дневниковых записей

периода революции привлекала книга Дж. Рида «Десять дней, которые потрясли мир». Она давала
в целом восторженную оценку Октябрьской революции, но, как содержавшая иную, чем Краткий
курс истории ВКП(б), интерпретацию событий, стала доступной широкой общественности лишь
после смерти Сталина. С этого же времени началось и источниковедческое изучение книги Дж.
Рида237.
Как и публикацию дневников, работу источниковедов в отношении их интерпретации во многом
определяла идеология. Показательна, например, оценка Е.Ю. Добровской дневника капитана I
ранга, депутата Гельсингфорсского совета И. Ренгартена за 1912—1918 гг. (был частично
опубликован «Красным архивом» в 1920-е годы). Восторженные записи первых революционных
месяцев она рассматривала как «интересный источник, отражающий личное отношение автора к
происходящему», но записи последующего времени, доказывающие его разочарование в советской
власти, она определила как «тенденциозные»238

С 1960-х годов исследователи стали больше внимания уделять поиску, описанию и введению в
научный оборот дневников периода Великой Отечественной войны239. В.Ф. Петрова
информировала специалистов о 55 дневниках, хранящихся в Отделе редких книг Библиотеки им.
В.И. Ленина240. Работе с необычным источником — дневниками из Аджимушкайских
каменоломен — была посвящена статья В.А. Кондратьева241.

В свете вышеизложенного очевидно, что историкам еще предстоит большая работа по выявлению
и изучению дневников, в том числе хранящихся в семейных архивах. Каждый найденный
значительный дневник по праву рассматривается как важное научное и общественное событие.
Характерно, что предметом внимания и изучения сегодня становятся дневники не только
писателей, ученых и общественных деятелей, но и рядовых граждан. Большую работу в этом
направлении проводит, например, Народный архив.

Дневники, касающиеся формирования советского менталитета в 1930-е годы, привлекают в

последнее время внимание отечественных и западных ученых. В связи со спецификой отражения
дневниками действительности, более адекватной (по сравнению с мемуарами) в плане восприятия
событий, сохраняется также возможность глубокого проникновения в психологию и душевные
переживания людей того или иного времени.

Отдельные особенности дневников как вида источника выступают ярче, если сравнить их с
письмами — самыми массовыми по характеру источниками по истории России XX в.

Глава 8

ПИСЬМА

Письма являются самым распространенным средством массовой коммуникации после прямого

общения людей с помощью разговорных практик, способом внеочных контактов, где
посредниками выступают специальные учреждения и службы (почта, телеграф, факс и т. п.).
Немало писем отправляется, как говорят, «с оказией». В управленческой и дипломатической
корреспонденции большое место принадлежит специальной курьерской связи.

353

Корреспонденция, которая ведется между отдельными людьми, родственниками, друзьями,

знакомыми, обычно определяется как частная переписка. Помимо этого, немало писем,
обращений, жалоб и т. п. поступает в органы управления, в адрес людей, занимавших различные
посты, в адрес руководителей государства, в средства массовой информации. Переписка служит
также способом делового общения между учреждениями и организациями, методом управления
(официальная переписка), международных отношений (дипломатическая переписка). Смешение
личного и делового присуще для любой корреспонденции лиц, имеющих между собой тесные
отношения, в том числе занимающих руководящие должности. Особые формы имеет переписка с
передачей секретной информации. Переписка может быть разовой, по какому-то случаю,
временной и постоянной в зависимости от устойчивости коммуникативных связей. Появление
новых средств массовой коммуникации (телеграф, телефон, радио, магнитофон, телевидение,
электронная почта, Интернет), их внедрение в практику современного управления и быта
постепенно «съедает» привычные формы письменного общения, хотя поток традиционных писем
остается еще весьма широким. После выполнения своей коммуникативной функции подавляющая
часть писем исчезает, подобно тому, как испаряется в воздухе речь, но кое-что остается,

23 - 4423

хранится в государственных, общественных, личных, семейных архивах и может привлечь

внимание историков в качестве источников для изучения прошлого. Известно, что больше шансов
сохраниться имела официальная учрежденческая, разведывательная и дипломатическая
корреспонденция. В более или менее полном объеме в зависимости от роли учреждения или
организации в управлении она поступала на архивное хранение. Но не эта корреспонденция
является предметом внимания в данной главе. Официальные письма, имеющие подчас очень
строгие установленные формы и играющие важную роль в управлении, относятся к
делопроизводственным документам. Речь идет о переписке между отдельными людьми (семьями,
группами, коллективами), о письмах, направляемых ими в адрес государственных и общественных
руководителей, в органы печати, т. е. о тех письмах, которые относят к источникам личного
происхождения и определяют как эпистолярные источники.

Значение эпистолярных источников для исторических исследований и проблема их сохранности

Значение писем для исторических исследований должным образом еще не осмыслено. Дело не в
том, что источниковедческих работ, посвященных письмам, было немного. Напротив, их гораздо
больше, чем посвященных, например, дневникам. В работе «Профессионализм историка и
идеологическая конъюнктура» (М., 1994) дается подробный анализ этих работ. Их более сотни.
Выходили даже специальные пособия, посвященные работе с эпистолярными источниками.

В литературе указывалось на то, что письма хороший источник для изучения личной жизни,
психологии людей, настроений в обществе. Обращалось внимание на язык писем, который, в
отличие от других видов источников, находится ближе к обычной разговорной практике. Известно,
например, что язык писем писателей, лиц в наибольшей степени владеющих приемами
эпистолярного жанра, художественного творчества, на обыденном уровне выглядел куда более
простым и приближенным к жизни, чем их произведения. Письма писателей на практике чаще
других использовались для исследования их биографий, их личных и общественных связей. Чаще
других в этом плане изучались письма

поэтов, художников, артистов и прочих известных деятелей литературы и искусства. Эти письма,
безусловно, важны для уяснения общественной позиции их авторов, взглядов на вопросы
культуры, искусства, быта, позволяют проследить эволюцию их мировоззрения. Переписка
государственных и общественных деятелей тоже является предметом изучения историков, но
обращение к ней имело более сдержанный и выборочный характер, диктуемый политическими и
иными соображениями.

По своему содержанию письма сочетают в себе самые разные элементы общественной жизни: от
выражения любви и приязни до оскорблений, угроз и проклятий, от самых интимных
подробностей личной жизни до обсуждения больших политических вопросов. Изучение
источниковедческих работ, посвященных письмам, показывает, что попытки наметить какие-то
единые принципы их изучения не удались. Письма, действительно, могут рассматриваться как
материал для построения индивидуальных и коллективных биографий, реконструкции личных и
общественных связей. Однако из-за плохой сохранности писем такие возможности ограниченны.
Мемуары и дневники здесь предпочтительнее.
Письма — источник для изучения «истории снизу», исследование того, как люди разного
положения, знания и кругозора переживают на себе исторические события. Например, только
письма дают возможность увидеть войну «из окопа», глазами рядовых солдат и офицеров. Письма
затрагивают корневые, микроскопические формы бытия, содержат множество сведений по истории
повседневности. Разносторонний характер содержания писем позволяет в равной мере
рассматривать события экономической, политической, социально-культурной истории,
пропущенные через личный опыт их авторов.

Своеобразие писем как источника диктует особые приемы и методы работы с ними, которые
сегодня нуждаются в критическом переосмыслении. Прежде чем говорить об этом, необходимо
выяснить, а чем, собственно, историки могут располагать, если обратятся к письмам.

23*

355

В самом общем виде в источниковедческой литературе указывалось на необходимость составления

библиографических и архивных указателей, позволяющих историкам целенаправленно и
последовательно работать с письмами, однако до сих пор ничего подобного не было сделано.
Рекомендовалось также изучать комплексы писем. Правда, о том, какие такие комплексы имеются
в распоряжении историков XX в., говорилось мало.

Установить закономерности сохранения писем «для потомков» — почти неразрешимая задача.

Переписка на обыденном, бытовом уровне, в полном объеме не сохраняется. Только в редких
случаях, отражающих особые отношения между людьми, старые письма остаются в семейных и
личных архивах.

Следует заметить, что переписка граждан не остается без внимания властей. Существует
понятие «перлюстрация писем», т. е. вскрытие и просмотр корреспонденции без ведома адресата.
Как правило, она практикуется в случае переписки граждан, причастных к государственным,
военным и иным секретам. В случае войны, например, на содержание переписки накладываются
жесткие ограничения. Надзор за перепиской может осуществляться в отношении «нелояльных»
граждан. Особенно часто контролируются письменные контакты граждан государств, враждебных
друг другу в политическом, идеологическом и военном отношениях. Механизм контроля над
корреспонденцией примерно аналогичен современному прослушиванию телефонных разговоров.
Материалы перлюстрации как в виде «арестованных» писем, так и сводок, составленных из
отдельных выдержек содержащихся в них неже> лательных сведений и разглашения
государственных секретов, обычно откладываются в архивах. В связи с этим встают вопросы,
важные для историка, насколько людьми осознается наличие подобной цензуры и как это
сказывается на содержании писем, какие из них проходят мимо официальных каналов массовой
коммуникации?

Переписка граждан с власть имущими или с органами, призванными защищать их интересы,

может сохраниться, если последние посчитают вопросы, затронутые в письмах, важными для
осуществления своих целей и задач. Среди «писем во власть», как их называют историки,
обозначаются «письма вождям», т. е. партийным лидерам и государственным руководителям. В
них немало верноподанных посланий с выражением преданности, восхищения и поддержки, но
есть и другие — от жалоб на нелегкую жизнь до ненависти и проклятий. Получать злые и
оскорбительные письма —удел всех известных лиц. Те, в свою очередь, склонны к оглашению
корреспонденции первого типа, тогда как послания второго — стараются уничтожить или упрятать
подальше, что необходимо учитывать-историкам при обращении к личным фондам
государственных и общественных деятелей, отложившимся в архивах, семейных коллекциях.
В отечественной истории XX в. письмотворчество имело ряд особенностей, сильно зависивших от
среды общения и от культуры письма. Личная переписка шла своим чередом, часто перекрывая
установленные рамки и границы. Разумеется, сказывался уровень грамотности и образования
населения. Скорее письма, а не цифры позволяют судить об уровне образованности и культуры
различных общественных слоев. Литература, посвященная истории России начала XX в., делала
упор на неграмотность, темноту и невежество ее населения. Между тем процесс распространения
образования и культуры имеет сложный эволюционный характер. Можно с уверенностью сказать,
что в начале века в стране имел место ментальный сдвиг в отношении к образованию, связанный с
модернизацией общества. Медленное и постепенное распространение первоначального школьного
обучения стало приносить свои плоды. Отсутствие образования у человека делало его
неполноценным; большинство людей стремились научиться читать и писать, в том числе и для
того, чтобы иметь возможность переписываться. В результате корреспонденция сделала заметный
сдвиг в сторону демократизации. По мере распространения образования возрастала и культура
письма, хотя письма «темных людей» оставались своеобразной приметой времени. Не стоит
обольщаться насчет того, что только прежде письма писались с толком, обстоятельно и со вкусом.
Любителей эпистолярного жанра было не меньше и в XX в., и даже малограмотный крестьянин
мог «накатать» письмо, состоящее из нескольких десятков страниц.

Число писем возрастало в случае отрыва людей от дома, от семьи, от привычного жизненного
окружения. Это было весьма характерно для истории XX в. с его войнами, мобилизациями,
массовыми призывами, миграциями населения, депортациями, репрессиями. Внимание историков
сегодня привлекают письма из тюрем, лагерей, спецпоселений, где устанавливался особый
порядок переписки. Естественно, что среди лиц, подвергнутых наказанию, особенно, по их
мнению, незаслуженному, — больше жалоб и просьб разобраться по справедливости. Эти письма
сохранялись в архивах карательных или судебных органов.

Контроль над перепиской граждан в России никогда не прерывался, а в советское время приобрел
более широкие масштабы, что обычно связывается с установлением в стране тоталитарного
режима, который надзирал над мыслями, делами и настроениями людей. Обращение к письмам
позволяет судить, насколько глубоко тоталитаризм проник в сознание общества и чем собственно
письма советских граждан отличаются от писем людей в свободном мире.

Особого разговора заслуживают письма, отражающие взаимоотношения людей, властных

институтов и учреждений. Традиция письменно апеллировать по разным поводам к властям,
поделиться с ними своими проблемами, попытка выразить себя — одна из черт, издавна
свойственных России. Письма подобного рода, конечно, известны и в других странах, но в гораздо
меньшей мере и не в таких количествах. С этой точки зрения Россия, пожалуй, не имеет аналогов.
Если не брать в расчет в качестве серьезного аргумента объяснение «писательского зуда»
населения некими национальными свойствами, то страсть людей к официальной и неофициальной
переписке с властями имеет свои истоки в прошлом и при ограниченности других каналов
волеизъявления народа может служить способом выражения широких общественных настроений.

Еще в старой России сложились иллюзии низов в отношении власти, некие фантомы
коллективистского сознания, основанные на вере людей в царя, в добрых начальников, которые
рассудят «по правде», «по-божески», «по закону». Отсюда — формы письменного обращения к
ним — челобитные, жалобы, донесения, прошения, причем традиционно власть наверху считалась
самой, мудрой и справедливой, в то время как все беды проистекают от местного самоуправства и
злоупотреблений, с которыми люди сталкивались в повседневной жизни. В результате выходило,
что значительная часть таких обращений сосредотачивалась в центральных органах власти.
Первая русская революция 1905 г. внесла новую струю в общественное сознание, породив
надежды на демократические способы разрешения многочисленных проблем и нужд населения
через Государственную Думу, а также с помощью различных союзов, партий, организаций,
съездов, собраний, митингов, принятых на них резолюций, наказов, приговоров. Практика их
составления сопровождалась потоком писем в адрес новых политических учреждений, который
можно рассматривать в качестве своеобразного аналога петиционного движения на Западе.

Не меньше, а даже больше стало подобных писем после Октября 1917 г., посылаемых на имя
большевистских вождей, в различные советские органы, в газеты и журналы. Власть, поставившая
своей целью создание более справедливого общественного устройства, не могла не породить
всплеска общественной активности со стороны людей, в том числе и в письменной форме. Подчас
удивляет наивность и инфантилизм людей в надежде с помощью одной переписки решить свои
жизненные проблемы.

Безусловно, характер устанавливаемых новых общественных отношений и пропаганда

социалистических ценностей наложили отпечаток на содержание корреспонденции. Так, в период
политических кампаний, например обсуждения проектов конституций, гражданам
предоставлялась возможность выразить к ним свое отношение. От таких кампаний сохранилось
гораздо больше, чем обычно, писем или составленных на их основании сводок. Следуя принципам
«партийной демократии», организовывались кампании обсуждений партийной программы, устава
партии, общественных организаций.

В «письмах во власть» находили отражение как новые явления, возникающие в жизни, так и, по
разумению людей, «непорядки». Письма-доносы (донесения) о подрывных элементах и
настроениях свойственны любому обществу. Вспомним, как обыгры- вается ситуация с доносом в
романе «Граф Монте-Кристо» А. Дюма. Попытки отдельных авторов сегодня выдать
доносительство властям как особую черту советского строя неправомерны. В дореволюционной
России существовала целая сеть агентов-осведомителей. Да и в других странах их было немало.
Но верно и то, что в советских условиях это явление приобрело большой размах.

Идеи социализма предусматривали активное участие человека в сотворении нового мира и борьбу
со старым, отжившим. Каждый, однако, по-своему понимал, что правильно, а что неправильно в
советской действительности и сообщал об этом в своих письмах. Сложилась своего рода практика
досмотра людей за своим окружением, о чем они старались донести до сведения властей.
Последние всячески поддерживали эту тенденцию, считая ее способом активного участия людей в
строительстве социализма. Недонесение о враждебных настроениях, намерениях и действиях
рассматривалось как государственное преступление. К этому добавилась практика обычных
взаимоотношений между людьми, зависть, корыстные побуждения, стремление свести счеты друг
с другом путем доносов.

Письма-доносы проделали в советском обществе свою эволюцию. В первые годы советской власти
они чаще имели публичный характер и адресность. Это соответствовало курсу на открытое
обсуждение существующих проблем и недостатков в советском обществе. Нередко такие письма
передавались в политические и карательные органы. Грань между явным и тайным
доносительством была стерта. Вместе с тем информация, поступавшая в письмах, становилась
поводом для различного рода преследований, особенно со стороны местных властей, когда им
поступали указания «разобраться по существу и принять меры к исправлению недостатков». За
«сигналами снизу» следовал обстоятельный разбор того, насколько сообщаемые факты
соответствуют действительности, а это могло затронуть интересы многих людей, в том числе и
авторов писем. Нежелание прослыть сексотом, кляузником, подвергнуться общественному
остракизму делало свое дело. Критика существующих недостатков могла превратиться в проблему.
Приведем пример из переписки А. М. Горького. Молодая работница С. Аристова из Пензы писала
ему:

Я только маленькая рабкорка, слабенькая по физической силе девушка, но зато сильна и бодра
коммунистическим духом и поэтическим чувством... Я из рабочей семьи, пошла работать на
производство с 1930 г. ... Я своим рабкоровским пером много писала в нашу местную газету
разоблачительного характера материала, критиковала всех, невзирая на лица, кто искривлял
генеральную линию партии: хищением ли социалистической собственности, пьянством ли на
производстве, как это было в 1932 г., когда я и ряд моих товарищей выявили недостачу 12 свиней у
директора ЗРК [закрытого рабочего кооператива! бисквитной фабрики Козловцева... Я всегда в
газету писала под своей фамилией, никогда не боялась, хоть мне и доставалось здорово, не боюсь
и теперь.

Далее отмечалось, что редактор газеты «Рабочая Пенза» распространила слух, что Аристова
сумасшедшая, что поэтому ее не приняли в партию, что преследования продолжаются.

По этим причинам из года в год возрастало количество писем, в которых авторы, не подписываясь
или под вымышленными именами, сообщали о злоупотреблениях, чинимых местными властями.
Многие анонимные письма содержали заведомую ложь и клевету (кляузные письма). Тем не менее
они не оставались без внимания властей, старательно «подшивались в дело» и откладывались в
материалах делопроизводства. Особенно много таких писем относится к временам политических
кампаний, разжигания классовой ненависти и «охоты на ведьм». Наибольшее количество
подписанных и неподписанных писем-доносов, наряду с сообщениями агентов-ос- ведомителей,
хранится в фондах ВЧК—ОГПУ— НКВД—МВД (см. главу «Судебно-следственная и тюремно-
лагерная документация»).

Практика разбора анонимок, приобщение их к материалам «дела» сохранялась почти до конца

советского строя. Сложность рассмотрения подобных дел, трудности отличить, где правда, а где
ложь, вынудили власти поставить барьер распространению анонимных писем, которые тем не
менее могли сохраняться в архивных делах вместе с письмами, имеющими точный адресат.

Письма

в средствах массовой информации

Для советского общества были характерны огромные потоки писем в печать и другие средства
массовой информации. С самого начала, следуя большевистским принципам организации печати,
которая должна быть не только коллективным пропагандистом и агитатором, но и средством
обратной связи между массой и руководством, редакции газет налаживали широкую сеть рабочих
и сельских корреспондентов на местах — рабселькоров. Рабселькором считался каждый рабочий,
крестьянин, служащий, который писал в газету. Таким образом, сотни тысяч писем стали
приходить в редакции газет и журналов. Их читателей уверяли, что все письма внимательно
прочитываются, изучаются, передаются для рассмотрения в соответствующие инстанции, и, даже
не будучи напечатанными, содействуют передаче воли и настроений широких масс во все органы
власти. Одновременно руководство стремилось придать организованный характер этому процессу
и направить его в определенное русло, закрепить функции рабселькоров за определенными
людьми (постоянные рабселькоры). С ними проводились совещания при центральных газетах,
которые давали установки, как и о чем нужно писать. К числу таких установок относилось
развитие критики и самокритики. С одной стороны, корреспондентов всячески призывали открыто
вскрывать недостатки в советском обществе, а с другой —говорилось, что нельзя допускать
выступлений против партии, советской власти, социалистического строительства, нельзя
"разоружать рабочий класс", шельмовать партийно-хозяйственные кадры, "болтать" о
перерождении советского строя, позволять "обывателю хихикать по поводу наших трудностей" и т.
д. Ясно, что под такие ограничения можно было подвести что угодно. В этой обстановке роль
рабселькоров превращалась в функцию добровольных доносчиков. В рядах добровольных
корреспондентов, по официальным данным, числились сотни тысяч людей242. Постепенно
организованное рабселькоровское движение сходило на нет, хотя потоки «писем трудящихся» в
печать не иссякли.

Для советских людей было характерно отождествление СМИ и властных органов. Эта иллюзия
поддерживалась и самой властью. В частности, Сталин нередко прибегал к популистским
приемам. Получив, например, в 1930 г. телеграмму от сельской учительницы о том, что
уполномоченный РИК по коллективизации Сасовского района Рязанского округа доводит ее до
самоубийства сексуальными домогательствами, Сталин вмешался лично с приказом оградить
учительницу от насилий и сообщить о результатах. Эффект был равносилен разорвавшейся бомбе.

Почти непременным условием советской печати была организация работы с письмами. Одни,
тщательно отфильтрованные и отредактированные, публиковались на страницах печати, главным
образом в форме выдержек. Другие действительно передавались в органы управления или в адрес
конкретных лиц, коих касалось содержание писем. Однако большинство оригинальных писем,
направленных читателями в прессу, подвергалось уничтожению. Лишь кое-что все-таки дошло до
нас и хранится в архивных фондах учреждений, газет и журналов, личных фондах и коллекциях.

Письма, поступавшие в СМИ, несут на себе черты, сходные с . теми, которые приходили в органы
власти. Но все же специфика печати оказывала свое действие. Так, многие авторы, рассчитывая на
публикацию своих писем, старались придать им публицистические, художественные и пр.
выразительные формы, что было не характерно для писем в органы управления243. Традиционной
для печати была форма открытого письма, как правило, имеющего публицистический характер.

В свете сказанного совершенно очевидным становится, что одной из главных задач в работе
историков с письмами является проблема их поиска, выявления, собирания и хранения, которая
связана с политикой в области архивного дела и уровнем исторического сознания общества.
Интенсивно начатая в 1920-е годы, эта работа заметно ослабевает в последующее время. В 1960-х
годах встал вопрос о пополнении государственных архивов документами личного происхождения,
и эта работа стала осуществляться более планомерно. Сегодня в связи с переосмыслением
значения источников личного происхождения для истории, созданием Народного архива,
общественных архивов, краеведческих обществ внимание к сохранению писем усиливается.

Содержание писем

Возможности обращения историков к эпистолярным источникам зависят от их содержания.

Тщетным было стремление источ- никоведов подвергнуть его классификации. Любой
классификационный признак быстро «увязал» в многообразии содержания писем. Считалось,
например, что в частной переписке содержится больше личного, интимного, сокровенного. Однако
это вовсе не обязательно. Эпистолярный жанр не подчиняется каким-либо правилам. Историк не
должен забывать об исключительном разнообразии писем как источника даже по форме: от
коротенькой, быстро написанной записки до многостраничных посланий, над которыми авторы
корпели много дней, от индивидуального до коллективного авторства. В последнем случае каждый
привносит что-то свое, в результате выходили письма с обилием затронутых тем и сюжетов,
нередко не стыкующихся между собой. Содержание писем произвольно, никем не может быть
ограничено, в том числе и адресатом, на что, как правило, упирали источниковеды. Содержание
писем зависит от ситуации, от непосредственной реакции человека. Есть любители писать письма,
лишь бы под рукой была бумага, которая, как известно, «все стерпит». Таких «писак» люди боятся.
Записные жалобщики умели добиваться своего и могли «достать» любого неугодного человека.
Письма могут обретать художественную форму, а могут предстать в совершенно нечитабельном
виде. Взаимными посланиями обмениваются, как говорят, и стар и млад, люди разного положения,
взглядов, образования. Письма, действительно, чаще циркулируют внутри определенной
социальной и профессиональной среды, среди людей, связанных между собой отношениями
родства, знакомства, любви, дружбы, взаимной ненависти, групповыми политическими, деловыми,
научными и пр. интересами. Но переписка может происходить и за пределами своего круга
общения. Лица, достигшие высокого общественного статуса, могут сохранять прежние связи и
привязанности. В переписке нет разделения на «личное» и «общественное», на «деловое» и «не
деловое» содержание. Они переплетаются, и корреспонденты могут касаться самого широкого
круга вопросов.

Обычное стандартное письмо — это рассказ о своем житье- бытье за определенный промежуток
времени, о том, что случилось или изменилось в жизни. Письма незнакомым людям содержат в
себе элементы личной презентации, не говоря уже о письмах в

печать и органы власти. Как крупные чрезвычайные события (революция, переворот, война,
катастрофа и пр.), так и мелкие происшествия в жизни людей (свадьба, рождение ребенка, смерть,
пожар и т. п.) влекут за собой активизацию письменного общения и расширение содержания
корреспонденции, сопровождаемой взрывом эмоций и чувств.

Письма в печать тоже могут быть не ограниченными в своем содержании. Можно лишь
предполагать, что, например, письма в советские газеты «Беднота» или «Крестьянская газета»
будут касаться проблем деревни, а в «Рабочую газету» или «Гудок» — положения рабочих. Это
типичное заблуждение исследователей. На самом деле круг вопросов, которых касаются письма,
примерно такой же, который затрагивается в соответствующих изданиях, а иногда и значительно
шире, отражая комплекс интересов подписчиков и читателей. Почта центральных и
вневедомственных изданий таких газет как «Правда», «Известия», отличалась наибольшим
количеством пиСем, в которых находили отражение самые разные вопросы общественной жизни,
поднимаемые корреспондентами из разных слоев и групп населения. Естественно лишь .
предположить, что кто не читал советских газет, тот и не переписывался с ними.

Письма граждан в органы власти также не отличаются высокой степенью «деловой»

специализации. Так, в советское время письма в ЦК, Верховный Совет, в центральные органы
(СНК и Совет Министров), в адрес съездов и конференций, местных органов управления также
отмечались широтой затрагиваемой тематики. Более специализированными были письма в
ведомственные органы. Например, в корреспонденции Наркомпрода — органа продовольственной
диктатуры в первые годы советской власти — можно найти больше писем, касающихся
обеспечения населения продовольствием, осуществления продразверстки, деятельности
продотрядов и т. п., в письмах в Народный комиссариат торговли — вопросов снабжения
населения, но, помимо этого, их авторы могли затрагивать множество других тем и проявлять по
их поводу столько же эмоций, сколько и в личной переписке.

Казалось бы, характер деятельности учреждений должен был ограничивать обращающихся в них
авторов писем. На самом деле большинство писем — это бесчисленные вариации между
формальными и неформальными отношениями людей в обществе. Часто под влиянием идей
всеобщего равенства, а значит, панибратства, неоформленности культуры делового письма
происходило размывание критериев: глубоко личное, сокровенное, а то и просто обыкновенная
«дурость» выливалось на страницы писем, предназначенных для официальных органов.

В этой связи встает вопрос об авторах «писем во власть». В литературе не раз поднималась
проблема их отличия от некоей «средней массы», т. е. тех, кто ведет себя «не как все».
Действительно, авторы таких писем — лица, более склонные к рефлексии, к поиску жизненных
ориентиров, эмоционально более возбудимые, чьи амбиции обычно выходят за пределы «обычных
норм», жаждущие прославиться, попасть «на заметку». Исследователь, который обращается к
письмам, сохранившимся в архивах, будет неприятно поражен тем, как много среди авторов
«ненормальных» по житейским понятиям людей, с признаками явного душевного расстройства,
психических отклонений. Но все-таки большинство авторов таких писем — обычные граждане,
попавшие в сложную жизненную ситуацию, искавшие выхода из нее и обращавшиеся по этому
поводу в газеты или другие инстанции.

Одним из традиционных, исторически сложившихся методических приемов работы с письмами

является составление сводок их содержания.

Сводки писем в 1920— 1930-е годы

Практика составления сводок писем сложилась в советское время и проводилась различными

государственными, политическими органами для изучения общественных настроений. Впрочем, и
до революции жандармские и полицейские органы использовали выдержки из писем. Сводки
должны были храниться долгое время и могли дойти до нас, находясь в архивных фондах.
Составление сводок, при условии правильности его осуществления, является одним из важнейших
приемов работы с комплексами писем.

Составлением сводок занимались партийные, комсомольские работники, политические отделы в

составе советских учреждений, специальные агенты ВЧК—ОГПУ—НКВД, редакции популярных
газетных изданий, в том числе «Правда», «Известия», «Рабочая газета», «Крестьянская газета» и т.
п. Сводки представляли собой подобранные на основе писем факты на определенную тему,
например «О снабжении рабочих и реальная зарплата». Большинству сводок, а это иногда
короткие, иногда — более полные выдержки из писем, иногда — просто высказывания по разным
аспектам текущей политики, иногда письма, воспроизведенные полностью,
иногда — распространяемые в обществе листовки, воззвания и прочие сопроводительные
документы, сопутствуют аналитические, написанные, так сказать, с классовых позиций обзоры. Их
авторами были, как правило, составители сводок.

Сводки тесно соприкасались с информационными материалами партийных и политических

органов, составленными специально с целью анализа общественных настроений и
предназначенные для «внутреннего употребления», т. е. не для печати, а для принятия
управленческих решений и организации различного рода мероприятий (см. главу
«Делопроизводственные документы»). Здесь важно подчеркнуть, что нередко в их основе,
особенно на первых порах, лежали те же письма и жалобы, направленные в адрес руководителей
партии и государства, различных учреждений и организаций. В сводках часто затрагивались
острые проблемы советского общества.

О работе с письмами для выработки практических решений в качестве примера можно привести
составленные в разгар сплошной коллективизации так называемые сводки характерных обращений
в правовую группу Наркомземов СССР и РСФСР, Колхоз- центра и Центральной
междуведомственной комиссии в июне и июле 1932 г. Как явствует из сводок, всего в указанный
орган в июне 1932 г. обратились с письмами 2920 граждан, в июле — 5706. Более четверти из них
«было отсеяно по социальному признаку», т. е. отнесены к обращениям «кулаков и
подкулачников» и других «классово чуждых элементов». О дальнейшей судьбе этих писем ничего
не сказано. Возможно, что они передавались в «органы», но вопрос о передаче, видимо, зависел от
бдительности работников. В данном же случае такие письма были отсечены, дабы они не
«портили» общей картины колхозного движения. Рассмотренные документы в основном касались
порядка исчисления налогов, а также земельных, гражданских и уголовных дел (в июле число
обращений по последним вопросам выросло примерно в пять раз, в основном со стороны
колхозников). Значительный удельный вес составляли письма, связанные с порядком
обобществления имущества. Был отмечен громадный рост заявлений по поводу исключений и
выходов из колхозов. Даже материалы, включенные в сводку, явно свидетельствовали об усилении
кризисных явлений в колхозном строительстве летом 1932 г., которые были учтены при выработке
аграрной политики. Распределение писем по территориальному признаку показывает любопытный
феномен — разреженность поступающей корреспонденции по мере удаления от центра, т. е. на
характер переписки оказывал влияние фактор близости к центральной власти. Эта особенность не
раз отмечалась исследователями и предлагались разные объяснения (различия в грамотности,
языке, культуре и т. п.), однако вопрос все еще нуждается в прояснении.

До недавнего времени сводки принадлежали к числу засекреченных документов. Поэтому на них

стоят грифы «секретно», «совершенно секретно», «не подлежит оглашению», «для служебного
пользования» и т. п. Сводки ротаторным или машинописным способом размножались в
определенном количестве экземпляров и рассылались в различные органы для проведения
соответствующих мероприятий, после чего должны были возвращаться туда, откуда они исходили
(например, в ОГПУ). Однако, как часто бывает в бюрократическом делопроизводстве, об этом
забывали, и сводки (чаще всего копии) оставались в архивных фондах тех или иных учреждений.

Надо отметить, что количество даже таких сводок год от года уменьшалось. По мере укрепления
своей власти и отдаления от народа советская номенклатурная верхушка все меньше испытывала
необходимость в так называемой обратной связи и более полагалась на созданные ею аппаратные
механизмы и специальные органы, призванные наблюдать за состоянием умов и выносить нужные
для руководства рекомендации. В свою очередь составители сводок и авторы аналитических
обзоров склонялись к передаче таких настроений, которые были угодны вышестоящему
начальству и лишь глухо упоминалось, что есть еще «паршивые овцы в стаде». Подобные сводки
нередко публиковались в печати под рубрикой «Нам пишут», «По страницам писем»,
«Читательская почта» и т. п.

Но все же главная роль в наблюдении за людьми принадлежала идеологическим и кадровым

отделам партийных органов. При этом письма рядовых граждан не исчезали, конечно, из поля
зрения, но чаще всего сообщаемые в них факты приводились лишь в порядке иллюстрации тех или
иных положений и выводов, которые эти органы считали должным довести до сведения
вышестоящего руководства.

Первый вопрос, который возникает при ознакомлении со сводками, — соотношение приведенных

в них выдержек из писем или самих писем с оригиналами документов, которые не сохранились.
Вполне можно утверждать, что между ними имеет место частичное соответствие. Об этом говорит,
в частности, сравнение сохранившихся оригинальных писем с выдержками или письмами,
приведенными в сводках. Для них характерен тот же язык, стиль изложения, нередко те же
выражения. Местами, когда составителям не удавалось разобрать оригинальный текст, в сводках
точками обозначены пропуски. Точками также ограничивались выдержки из писем, что позволяет
судить о том, полностью или нет приведен документ. Однако, когда в сводках приводятся лишь
отдельные высказывания или фразы, этот критерий не действует. Материал в сводках, как правило,
распределен по рубрикам, названиями которых могут быть выдержки из тех же писем, например:
«Открылась спекуляция», «Тише едешь —дальше будешь» и пр. Сами тексты сводок испещрены
подчеркиваниями, выделениями и прочими обозначениями, с помощью которых составители
хотели обратить внимание на те или иные факты или мнения.

Второй вопрос, насколько сводки отражают реальное состояние жизни и общественного мнения.
Обычно на них рукою составителей делались записи следующего содержания: «В сводку взяты
самые характерные факты только отрицательного порядка. Онц ни в коем случае не могут служить
измерителями настроения всей рабочей [крестьянской] массы». Часто добавлялось: «Сводка
составлена по неопубликованным и непроверенным письмам». Подобные записи объяснялись
стремлением составителей на всякий случай обезопасить себя, избежать обвинений в умышленной
подборке фактов негативного свойства.

Между тем сопоставление сводок с письмами, а также с реально происходившими в стране

процессами указывает на общность проблем, поднимаемых в шедшей «снизу» корреспонденции.
О том, что общество остро реагировало на них, говорят и такие записи на сводках: «Надо указать,
что примерно таких же писем за последние месяцы поступает значительное количество». В то же
время отличие сводок от обычной читательской почты состоит в том, что содержание первых
имеет более ярко выраженную политическую направленность, которую пытались придать самым
обыденным фактам составители. Это достигалось соответствующим подбором наиболее острой
информации, аккумулированной в сводках. Однако внимательный взгляд может различить
известную искусственность политизации приводимых фактов.

Блюсти состояние умов, разрабатывать меры по их исправлению и докладывать об этом наверх

входило также в задачу органов ОГПУ—НКВД. Здесь происходили те же явления. Вместо

систематической работы с информацией, поступающей от рядовых граждан, органы НКВД

начинают отдавать предпочтение донесениям своих агентов, своим отделам и аппаратам,
поставлявшим регулярные отчеты о своей деятельности. Правда, если учесть развитие
взаимоотношений между партийными и карательными органами, многие документы, относящиеся
к работе последних, можно обнаружить и в партийных архивах. В какой-то мере это касается и
архивов комсомола, куда поступало немало материалов о молодежи и детях.

369

К сводкам тесно примыкают материалы перлюстрации писем, которая негласно велась с первых
лет советской власти органами ВЧК—ОГПУ244, военной цензурой245.

Конечно, перечисленные документы были соответствующим образом препарированы их

создателями, и вопрос о том, какие реалии жизни они отражали, каждый раз остается открытым.
То же самое можно сказать о материалах различного рода проверок, инспекций и т. п., которые в
первые десятилетия советской власти проводились довольно рьяно, часто с целью устроить
разнос, чтобы «другим неповадно было», а то и настоящий погром отдельных ведомств,
учреждений и организаций. Но все же сам факт, что они были предназначены не для
пропагандистской шумихи, а для анализа действительного положения дел, говорит в их пользу
как более достоверного источника по сравнению с печатно-пропаган- дистскими материалами. В
то же время уже на информационных сводках их составители писали, что они основаны на
обобщении главным образом негативной информации и «никоим образом не могут служить
показателем широких общественных настроений». Сводки ОГПУ—НКВД еще больше несут на
себе печать «сгущенного негатива», так как перед этими органами прямо ставилась задача
выявления антисоветских и враждебных настроений. Современная журналистская установка на то,
что только негативная информация является достоверной, не годится для научных исследований.

Главным недостатком подобных материалов является их политизированность. Поэтому они

являются прекрасным источником для политической истории, но, как известно, далеко не все в
реальной жизни сводится к политике. Более того, упор на данный аспект может привести к
существенной деформации действительных настроений общества.

Раскрыть соотношение различных аспектов содержания писем можно при условии сравнения тех
из них, которые публиковались на страницах газет или вошли в сводки, со всей читательской
почтой. Уникальную возможность в этой связи представляет обращение к фонду «Крестьянской
газеты» в Российском государственном архиве экономики (ф. 396), где практически полностью
сохранилась читательская почта за 1924—1928 гг. и отчасти за 1929 г.

Письма в «Крестьянскую газету» за 1924-1929 гг.

За указанный период в архиве редакции отложились сотни тысяч писем. Наряду с письмами
непосредственно в «Крестьянскую газету» присутствуют и поступавшие в ряд других изданий,
ориентированных на деревню. Так, при «Крестьянской газете» издавались журналы
(юмористический «Лапоть», детский «Дружные ребята», «Сам себе агроном» и другие), материалы
которых отложились в одном с ней архивном фонде. Есть письма, направляемые в другие печатные
органы, например в «Рабочую газету», «Труд», «Гудок», чаще всего в том случае, если они
затрагивали деревенскую тематику. Это, пожалуй, единственная коллекция писем, которая дает
возможность систематически работать с ними как органически сложившимся комплексом с
широким охватом пишущей аудитории и разнообразием тематики.

Созданием этого комплекса мы обязаны Я.А. Яковлеву (Эпштейну) — личности достаточно

известной и весьма одиозной. Будучи зав. отделом печати ЦК РКП(б), он в конце 1923 г. стал
организатором и редактором упомянутой газеты, ориентированной на деревенские слои населения.
Под его руководством она стала самой массовой газетой 1920-х годов, тираж которой достиг к
концу десятилетия 1,5 млн экземпляров, оставив далеко позади наиболее известную прежде
«Бедноту» и все остальные издания, ориентированные на деревню.

Первый вопрос, который в связи с этим встает, соотношение тех писем, которые были
опубликованы на страницах газеты,

и тех, которые остались в портфеле редакции, а затем были переданы в архив. В тех письмах,
которые попадали в печать, можно четко проследить официальную позицию или,
точнее, — иллюстрацию взглядов самого главного редактора на роль и задачи прессы в
социалистическом строительстве. Так, Яковлев, совмещая должность главного редактора
«Крестьянской газеты» с постом председателя Всесоюзного совета колхозов, с помощью подборок
«выгодных» писем всячески стремился обосновать необходимость радикальных социалистических
преобразований в деревне, развития колхозного движения, причем в его самых крайних
экстремистских формах. Не случайно, что в 1929 г. он возглавил Наркомзем
СССР — своеобразный штаб сплошной коллективизации.

Кроме того, находясь во главе «Крестьянской газеты», Яковлев использовал поступавшие в нее
материалы для своих литературных трудов. Очевидно также, что у Яковлева были планы,
связанные с публикацией подборок крестьянских писем за длительный период времени,
призванных иллюстрировать его взгляды или взгляды соратников по борьбе. Часть полученных
таким способом материалов, соответствующим образом препарированная и отредактированная,
публиковалась в различных изданиях246. Помимо этих писем сохранилось немало других,
написанных стихийно, как выражение потребности вспомнить пережитое, сказать то, что наболело
на душе. Развороченная бурями века жизнь поломала немало судеб, оставила неразрешенными
многие проблемы. Отсюда — поток писем-обращений в различные инстанции с просьбой помочь,
разобраться в тех или иных ситуациях; накапливаемые годами многие из них и имеют поэтому
мемуарное содержание.

24*

371
В связи со сказанным возникает вопрос о составе корреспондентов. Ими могли быть далеко не
одни крестьяне и не-только сельские жители, как может показаться на первый взгляд. Среди
авторов —рабочие, служащие, партийные и комсомольские работники, пропагандисты, студенты,
рабфаковцы, красноармейцы и пр. — довольно пестрый контингент людей, писавших на самые
разные темы: от мировой революции до самых прозаических слу

чаев вроде обстоятельств покупки соли и спичек в кооперативной лавке или потери кошелька. Что
касается крестьян, то большинство писем касалось проблем землепользования — своеобразном
«гордиевом узле» российской деревни, который не удается распутать вплоть до настоящего
времени.

Поступившие на хранение письма относились к определенной рубрике («ВКП(б) в деревне»,

«ВЛКСМ в деревне», «Женщина в деревне», «Кооперация» и т. п.). Насчет этих рубрик не стоит
заблуждаться, так как отнесение к ним было весьма условным. Содержание писем обычно было
намного шире и затрагивало множество вопросов. На страницах газеты, как правило,
публиковались письма людей, идущих «в авангарде социалистических преобразований», т. е.
рабселькоров. Анализ читательской почты показывает, что преобладали разовые обращения, тогда
как в центре внимания редакции были постоянные «предсказуемые» авторы, чьи письма шли в
русле проводимой редакциями политики.

Встает и вопрос о реакции на письма, на те или иные происшествия, о которых в них сообщалось.
Здесь прослеживается очень неоднозначная картина. Очевидно, что подавляющее число писем,
прочитывалось редакторами, за исключением, может быть, таких, которые разобрать было просто
невозможно. Иногда рядовые, не выходящие из ряда вон случаи, поднятые на щит редакцией,
обрастали обширной перепиской между различными органами. Но даже вопиющие безобразия,
описанные авторами, оставались без каких-либо последствий. Помимо классового подхода другие
критерии при отборе писем для проверки фактов или опубликования, а также проведения
агитационно-пропагандистских мероприятий, установить довольно трудно. Но можно сделать
один совершенно определенный вывод: поток корреспонденции намного превышал возможности
редакционной работы с нею, поэтому многие мероприятия, основанные на работе с письмами,
приобретали формальный и выборочно-случайный характер, а затем в целях пропаганды усиленно
раздувались на страницах газет.

Одним из уязвимых мест редакционной работы с письмами был их отбор по принципу

возможности прочитать и отредактировать. Авторы писем — люди разные: более или менее
образованные и еле-еле умеющие писать. Многие письма представляют собой
маловразумительные, неудобоваримые тексты, написанные корявым языком и часто без
соблюдения каких-либо правил грамматики. В письмах немало стихотворных упражнений,
примитивных рисунков. Зачастую в редакцию приходили письма в превратном, усеченном и
трансформированном виде, воспроизводящие собственные установки редакции, толкуемые
«вкривь и вкось», выступая свидетельством состояния общественного сознания, его способности
воспринимать и «переваривать» различные идеи. Но поскольку жизнь всегда намного богаче и
разнообразнее всяких навязанных сверху установок, содержание писем выходило за рамки
предложенных «правил игры». Претендуя на опубликование в газете, многие письма были
направлены на возбуждение общественного интереса к поставленным в них проблемам. В этом
смысле они прямо соприкасались с публицистикой, но, в известной мере, и сами приобретали
черты этого жанра, причем жанра оригинального, а именно — народной публицистики.

Необходимо учитывать и поправку на время: значительная часть корреспондентов еще не

научилась приспосабливаться к официальной идеологии, и, в силу наивности, бесхитростности,
неумения скрывать правду и выдумывать ложь, авторы писали то, что думали и что вряд ли было
по вкусу редакции газеты. Впрочем, из года в год нарастало количество анонимных
писем — показатель нездоровой обстановки, складывающейся в советском обществе.

В письмах много политической болтовни, трескотни, рапортизма. Язык писем — простонародный,

живой, хотя и покореженный агитационно-пропагандистскими штампами и клише. Но это вносит
дополнительный нюанс в понимание духа эпохи и придает им необъяснимое очарование.
Редакторская правка при подготовке писем к публикации, как правило, снимала этот очень важный
для историка культурный пласт. Об оригинальном языке этих писем хорошее представление дают
произведения писателя А. Платонова, много лет работавшего с письмами в редакциях различных
изданий.

Письма порой поразительны по своей простоте, наивности и непосредственности. Иногда они

трогают, иногда потрясают. В них отражаются повседневные нужды и заботы, реакция на
различные повороты во внутренней и внешней политике, размышления авторов по этому поводу,
вспышки эмоций, восторженные отклики или, наоборот, откровенные проклятия и брань.

Значительные события вызывали живейший отклик среди корреспондентов. Так, смерть Ленина
породила огромный поток писем, связанный с выражением скорби по поводу смерти вождя,
нередко в поэтической форме. Смерть Фрунзе привела к еще одному взрыву чувств и
воспоминаний о Гражданской войне.

Обширный пласт писем касался нововведений советской власти, новых обрядов и ритуалов,
организации праздников, юбилеев, демонстраций.

К десятилетию Октября на страницах газеты была организована общественная трибуна «Митинг»

с приглашением читателям оценить достижения советской власти и сравнить их с тем, что было до
революции. Реакция оказалась неоднозначной. Редакция опубликовала большое письмо
ярославского крестьянина Н.Ф. Еличева, высказавшего множество критических замечаний по
поводу политики советской власти в деревне. Однако дальнейшая работа редакции свелась к
откровенной травле автора и его взглядов путем публикации писем, осуждающих Еличева, хотя в
архиве отложилось немало писем в его поддержку.

С ухудшением положения в стране, связанным со свертыванием нэпа, возрастает количество

«неприемлемых» для редакции писем, жалоб на неправильную политику в деревне, осуждением
нажима на крестьянство, на злоупотребления местных властей и т. п. На страницах газеты такие
письма, разумеется, не печатались. С 1929 г. письма в газету начали уничтожаться. В различных
архивах встречаются лишь отдельные их сводки, приобщенные к материалам делопроизводства.

Письма в «Крестьянскую газету» в 1938-1939 гг.

Практика сохранения читательской почты была возобновлена в 1938 г., когда главным редактором
«Крестьянской газеты» стал С.Б. Урицкий — старый партийный работник, один из организаторов
газеты и помощник Я.А. Яковлева в 1920-е годы. В портфеле редакции есть читательская почта до
марта 1939 г., когда «Крестьянская газета» была переименована в «Сельскую жизнь». Однако при
обращении к этой корреспонденции бросается в глаза целый ряд существенных различий.
Читательская почта оказалась значительно меньшей по объему (несколько десятков'тысяч писем),
что говорит о том, что сохранились не все письма, а лишь те, которым редакционные работники по
тем или иным причинам уделили внимание. Об этом говорит, в частности, и то, что по сравнению с
двадцатыми годами и тематика писем, и состав авторов значительно эже. Явно преобладали
письма сельских корреспондентов (учителей, агрономов, бригадиров, председателей колхозов и т.
п.). Писем, оставленных редакцией без внимания, почти нет, за исключением редких случаев.
Обычно к каждому письму в 1930-е годы прилагалось несколько машинописных копий,
заверенных редакционным работником, но порою в архиве встречаются только копии, тогда как
оригиналы писем отсутствуют. Это большой минус, поскольку качество копий — низкое. Подчас
они лишь весьма приблизительно передают содержание подлинников ввиду плохого или
неразборчивого почерка, безграмотности авторов и т. п. Наряду с письмами и копиями
откладывался круг документов, иногда довольно большой, отражающий переписку по поводу
затронутых вопросов с различными органами и организациями.

Поступившие письма распределены по областям и по тематике, в них отраженной. Она примерно в

равных пропорциях делится на показ достижений колхозов, совхозов и МТС и сигналы об
имевших там место недостатках, «вредительстве и злоупотреблениях». Большинство авторов
писем — постоянные корреспонденты (селькоры) «Крестьянской газеты». Особенно много их
было среди писавших о достигнутых успехах, ибо такая задача прежде всего и ставилась перед
селькорами, и именно эти письма печатались на страницах газеты. В разгар массовых репрессий
селькорам одновременно надлежало докладывать о происках «вредителей» и «врагов народа» в
деревне, что породило настоящую волну доносительства.

Многие письма того времени — доносы и кляузы. Такие доносы были и раньше, но теперь, во
второй половине 1930-х годов, их число умножилось необычайно. Таким образом, речь идет об
официально поощряемом сверху массовом явлении. Письма-доносы, в том числе и в печать, в те
годы стали одним из инструментов управления и карательной политики, и им придавалось
большое значение. В ходе дальнейшей проверки, как правило, указывалось, подтвердились или нет
сообщаемые в них факты, хотя вопрос о том, в какой мере факты нашли «подтверждение», должен
рассматриваться в контексте общей обстановки, сложившейся в период массовых репрессий.

Письма, посвященные обсуждению проекта Конституции 1936 г.

Одним из важнейших событий общественной жизни 1930-х годов стало обсуждение и принятие
новой советской Конституции. Летом 1936 г. ее проект был вынесен на всенародное обсуждение,
которое продолжалось пять месяцев. Предложения высказаться по самым насущным проблемам,
волнующим общество, открыто говорить все, что думаешь, посылать свои предложения, письма,
замечания внушали иллюзию демократии. Да и сам проект давал основания для оптимизма, ибо
речь шла о всеобщем избирательном праве, равенстве всех категорий населения, свободе слова,
печати, собраний, отмене всех прежних ограничений государства пролетарской диктатуры. Однако
многие уже нутром чувствовали разницу, происшедшую к тому времени, и не спешили откровенно
высказываться по поводу главных вопросов устройства жизни советского общества или же
подстраивались в своих письмах под официальную политику.

Обсуждение проекта постепенно разворачивалось в одну из очередных кампаний, так

свойственных советскому периоду истории, с традиционным трудовым подъемом, единодушными
поддержкой и одобрением, о которых во всю мощь трубила на своих страницах печать, сообщая о
триумфальном шествии великого исторического документа по всей стране. С помощью принятия
новой Конституции руководство пыталось вызвать новую волну общественного энтузиазма,
придать дополнительное дыхание стахановскому движению, как бы олицетворяющему творческие
потенции нового строя. Надо было показать, что наступление социализма знаменуется
беспримерными трудовыми подвигами, блестящими рекордами и достижениями советских людей.
Так сознательно создавалась иллюзия единодушного одобрения проекта.

Одобрительными откликами были буквально переполнены га- | зетные страницы под рубриками:
«Мечты трудящихся всего мира становятся явью», «Мы самые счастливые люди на свете»,
«Спасибо т. Сталину» и т. п. Тщательно подбирались и редактировались одобрительные отзывы на
проект представителей различных национальностей СССР, иностранных рабочих и специалистов.
Были и некоторые нюансы. Так, газета «Правда» печатала больше одобрительных писем или
выдержек из них, газета «Изве- , стия» больше отмечала «еще имеющиеся недостатки» в деятель-
< ности местных советских органов. Таким образом, обсуждение проекта в какой-то мере можно
рассматривать и как часть общей кампании сталинского руководства, направленной против
местных администраторов, их некомпетентности, бюрократизма, неспособности претворять в
жизнь указания руководящих органов. По крайней мере, так получилось на деле.

При публикации материалов в печати особое внимание обращалось на выверенность и

правильную оценку сообщаемых фактов. Цензура бдительно следила за тем, чтобы не только в
центральных, но и в местных газетах, и даже в фабрично-заводских многотиражках не было
ничего лишнего. Так, в справке о работе московской печати в 1936—37 гг. отмечалось, что «во
время подготовки и обсуждения Конституции СССР 1936 г., выборов в Верховный Совет
многотиражные газеты допустили серьезные ошибки и извращения», в результате чего до 30
номеров газет было задержано и перепечатано.

Анализ писем, посвященных обсуждению проекта, которые сохранились в архивах, показывает,

что существует огромная разница между опубликованными и архивными материалами. Отдельно
велась работа с «нежелательными» письмами. Составленные на их основе сводки хранились
отдельно и поступали для сведения в партийные органы. Если в печатных откликах превалировал
город, рабочий класс, крупные предприятия, как того и хотело руководство страны, то архивные
документы явно свидетельствуют о большей активности деревни в обсуждении проекта, более
наивной, и снова, несмотря на горькую науку реквизиций и коллективизации, принявшей новую
затею руководства за «чистую монету». Да и проблемы, которые переживала в то время советская
деревня, стояли, пожалуй, гораздо острее.

Весьма активно откликнулось население на призыв руководства подытоживать путь, пройденный

страной к социализму. Однако оно вряд ли ожидало получить ту разноголосицу мнений, которая
представлена источниками. Конечно, немало оказалось положительных откликов, отражающих
разнообразие жизненных судеб людей до и после революции. Часть из них носит следы
инициирования сверху, «литературной правки», дабы их можно было использовать в контексте
единодушного одобрения «Сталинской Конституции» и публикации в печати. Но такие документы
достаточно легко распознаваемы по обилию газетных штампов и клише и выхолощенной
авторской индивидуальности.

Часто приходившие с мест письма представляли очень своеобразный жанр — гремучую смесь
бюрократического делопроизводства и самодеятельного творчества, весомо сдобренную
пропагандистскими клише того времени. Но если собрать воедино все сохранившиеся материалы,
в том числе и те, которые долгое время находились в спецхранах архивов, то можно получить
весьма наглядное — аналогичное большому социологическому обследованию — представление о
действительном, а не мнимом состоянии общества, названного социалистическим.

Работа с письмами в годы войны и послевоенный период

В годы войны письма, публикуемые на страницах газет «Правда», «Известия», «Красная Звезда» и
т. д., служили способом воспитания патриотизма, ненависти к врагу. Они рассказывали о подвигах
на фронте и в тылу во имя Победы. Ни о каких других письмах, обращениях на имя Сталина, в
центральные органы партии, в Верховный Совет не говорилось. Тщательно скрывалось
существование военной цензуры. В последние годы эти письма становятся достоянием
общественности. Вот, например, отрывок из задержанного органами военной цензуры письма в
период летнего 1942 г. наступления немцев на Северный Кавказ:
...И сключительно наши неудачи объяснить можно тем, что у нас на передовых позициях мы не
видим ни одного нашего самолета, ни одного нашего танка, а у немцев самолетов — как рой пчел,
танков не сосчитать. Разве можно устоять перед такой техникой врага? Единственно, что у нас
есть — это артиллерия, которая мало-мальски задерживает врага, но одной артиллерии и людей,
вооруженных вин- ( товками, далеко не достаточно для борьбы с противником, вооруженным
такой мощной техникой, поэтому он прет и прет...247

К сожалению, это лишь отдельные письма. Комплексный подход к их изучению пока еще не
прослеживается.

В последнее время внимание исследователей привлекли материалы перлюстрации писем. В

порядке наблюдения за политической благонадежностью граждан ее вели органы НКГБ (МГБ) в
годы войны и послевоенный период. Они регулярно задерживали почтовые отправления, не имея в
виду какие-либо действия конкретных лиц, а с целью «держать палец на пульсе общественных
настроений». В этих материалах есть все, начиная от невысокой квалификации школьных
учителей до низкого качества медицинского обслуживания, от административного произвола до
распространения бандитизма в послевоенные годы248. Выдержки из писем распределялись по
категориям, печатались или перепеча- тывались и направлялись в соответствующие гражданские и
военные органы равно как по официальным запросам, так и с целью заставить начать
расследование подозрительных случаев злоупотреблений на местах или вопиющей
безответственности.

Точно так же была устроена работа с письмами в прессу. Письма, сообщающие о существующих
проблемах, естественно, не публиковались, но становились предметом пристального внимания
политических органов249.

Практика работы с письмами не претерпела существенных изменений с началом «оттепели».

Публикации писем и выдержек из них преследовали ту же цель — создания иллюзии
«всенародной поддержки политики партии и правительства». Да и вся «работа с письмами»
служила скорее средством манипулирования общественным сознанием, чем правдивого освещения
действительности. Все, что публиковалось в печати, было направлено на нужды официальной
идеологии, на пропаганду и прославление успехов и достижений. Читательская почта
рассматривалась как «барометр» политической активности и творческой инициативы народа,
источник разнообразия тем в печати, отражающих общественные и государственные проблемы
страны. В то же время критические материалы, поступающие в прессу, строго дозировались. Точно
так же, как в 1936 г., обсуждался в прессе проект Конституции 1977 г., и точно так же
откладывались в сторону «нежелательные», «несвоевременные» отклики, которые все чаще
оставлялись без внимания ввиду атрофии «политической бдительности». На основе накопленного
редакциями газет опыта работы с письмами читателей выносились соответствующие
рекомендации, которые «обобщались» журналистами и социологами.

Так, например, один из авторов, рассуждая о системе подачи материала газетами, утверждал, что
не стоит публиковать много фактов на одну и ту же тему: получается-де «охаивание отдельных
профессий», с одной стороны, а с другой — «создается впечатление, что люди пишут из года в год
впустую», а ответственные за тот или иной участок работы лица ничего не делают для
исправления недостатков. Говорилось также, что не стоит газете проявлять чрезмерную «чуткость»
и печатать много заметок о мелких недостатках — «порождать кляузников» — все эти мелочи
должны исправляться на местах. Разные газеты не должны так много внимания уделять одним и
тем же проблемам (жилищные вопросы, торговля и т. д.). Лучше сосредоточить материал в
тематических рубриках определенной газеты и тогда можно было бы, по мнению автора, глубоко,
последовательно, целенаправленно в каждом издании освещать те или иные стороны
производственной или политико-воспитательной работы, а в отдельно взятой редакции больше
накапливалось бы сведений по проблемам250.

Однако для исследователя множество фактов на одну и ту же тему в разных изданиях — материал
для обобщения. Если люди пишут о том, что их тревожит постоянно, из года в год, значит, ничего
не делается и не решается в соответствующих инстанциях и учреждениях. При должной реакции
на критику поток писем должен был бы иссякать. Между тем в критических высказываниях,
публикуемых в письмах в газеты и журналы, если рассматривать их последовательно, год за годом
находили отражение одни и те же реальные проблемы общественной жизни (продовольственные
затруднения, жилищное неустройство, злоупотребления в торговле и снабжении, отвратительное
обслуживание населения, низкая дисциплина, произвол бюрократов и т. п.). Многое в критической
направленности публикуемых писем зависело от позиций и взглядов редакторов газет и журналов.
Существовали, конечно, запретные темы. Публикуемые письма не должны были касаться
основополагающих принципов партийно-советской системы. Особенно строго отслеживались и
регламентировались журналы сатирико-юмористического направления и соответствующие
рубрики в газетах.

С 1985 г. в средствах массовой информации стали происходить существенные перемены,

связанные с развитием демократии, свободы и гласности, распространением новых технических
средств массовой коммуникации. Официально были отменены цензура, контроль над перепиской
граждан. В характере изменений, которые происходят сегодня, еще много неясного, например
неизвестно, как ведется работа с письмами в государственных учреждениях, какая
корреспонденция поступает в адрес политических лидеров, организаций, известных
общественных деятелей.

А.И. Солженицын, например, в публичных выступлениях много рассказывает о своей переписке,

состоящей, по его словам, из сотен регулярно приходящих писем.

О степени раскованности общества можно судить по переписке, которая ведется в Интернете. В то

же время не стоит питать иллюзий по поводу радикальных изменений работы с письмами,
особенно с теми, которые поступают в СМИ, о чем уже говорилось в главе «Периодическая
печать».

Работа историков с письмами в советский период

Работа историков с письмами как историческим источником в советский период не намного

отличалась от той, которую вела пресса. При этом следует различать теоретические рекомендации
источниковедов, часто исполненные благих пожеланий, и непосредственную практику их
публикации и использования в исторических исследованиях.

Большинство историков использовали выдержки из отдельных писем для подтверждения своих

взглядов и концепций, т. е. в качестве иллюстративного материала. Почти не использовался прием
сводки содержания писем, а если и применялся, то в основном к корреспонденции,
опубликованной на страницах печати, т. е. изначально деформированной. В связи с
распространением количественных методов были попытки разработать в отношении писем и
близких к ним источников приемы контент-анализа.

В то же время характер источника неосознанно выносил на первый план вопросы о публикации

писем, на что были свои причины. Наиболее очевидные — трудности поиска, выявления и
собирания писем, разнообразие их содержания. Часто отдельное письмо — лишь эпизод, «кусочек
жизни», который можно понять лишь в определенном историческом контексте. Результаты такой
работы, естественно, требовали соответствующей презентации. Проблемы издания писем
решались в комплексе теоретико-архео- графических проблем, а количественный рост публикаций
тесно увязывался с проблемой комплектования личных фондов.

В теории многое выглядело безукоризненно. Указывалось на специфику комплектования письмами

архивных фондов. Подготовку к изданию текстов рекомендовалось вести не только в полном
соответствии с существующими правилами публикации исторических источников, но и с учетом
специфики писем. Некоторые

наблюдения и рекомендации заслуживают внимания. Например, необходимость при

использовании письма учитывать адресат, кому j оно направлено, который,
действительно, может существенно повлиять на содержание и форму представления письма.
Поэтому изучение писем как источника лучше вести с учетом этой их диалоговой основы, что,
однако, далеко не всегда возможно, ввиду особенностей их сохранения. Говорилось о том, что при
подготовке научного издания писем принципы воспроизведения текста, вопросы орфографии,
редактуры, выбора текста при отсутствии автографа, а также система научного комментирования
имеют свои особенности. Особо сложны при издании писем комментарии, которые должны
состоять из нескольких видов: кроме биографического и текстологического необходим еще
конкретно-исторический комментарий с расшифровкой сокращений, инициалов, псевдонимов,
прозвищ, намеков и т. д., которые присущи переписке251. Отмечалось, что большую роль в
издании писем играет предисловие, где должны найти отражение историографический анализ
литературы, источниковедческая оценка публикуемого памятника, а также наиболее полное
раскрытие методов подготовки писем к изданию.

Перечисленные особенности должны были, по идее, вести к созданию целостной методики

публикации писем, которую необходимо было вырабатывать и совершенствовать в ходе
практической работы. В реальной же ситуации эти правильные методические положения находили
лишь частичное воплощение, касающееся, главным образом, технических аспектов издания писем,
что нашло отражение в дискуссиях на страницах исторических журналов. В ходе дискуссий,
однако, единые принципы издания писем выработаны не были, и потребность в их специальной
разработке ощущается до сих пор. Наибольшие достижения в этой области могут быть отмечены в
литературоведении, обстоятельно и последовательно рассматривающем все этапы подготовки
эпистолярных документов к изданию.

Практическая работа по изданию писем оказалась в неразрывной связи с процессом

идеологизации общества. В 1920—30-е годы издаются письма участников революции,
естественно, ее ак- тивных сторонников, а из комплексов писем отбирались только те, которые
говорили в пользу большевиков. Устойчивым был инте- pec к корреспонденции вождей, прежде
всего Ленина, в том числе к его личной переписке", публиковались письма с выражением любви и
преданности товарищу Сталину. Начиная с Великой Отечественной войны возрастающий
удельный вес стала занимать военно-патриотическая тема в публикации писем.

В советской исторической науке складывались определенные шаблоны в издании и изучении

писем, которые сохранились вплоть до конца советской эпохи. Эта работа активизировалась в
юбилейные годы. Письма солдат, рабочих, крестьян, поддерживающих большевиков,
публиковались в многотомной документальной серии «Великая Октябрьская социалистическая
революция», в «Переписке Секретариата ЦК РСДРП(б) с местными партийными организациями»,
в периодических изданиях и источниковедческих исследованиях.

Практически единственной фигурой среди большевистских вождей, вокруг которой

сосредотачивались исследовательские работы, остался Ленин. Письма вождя и письма к нему
занимали большое место в источниковедческой литературе252.
Эпизодически в различных сборниках публиковались письма, в которых находили отражение
трудовые подвиги героев первых пятилеток: ударников, стахановцев, летчиков-испытателей,
штурманов, ученых и т. д., участие советских людей в политической жизни — в обсуждении
проекта Конституции, укреплении Красной Армии и т. п. Однако на целые пласты общественной
жизни накладывалось вето. Это касается, например, громадных потоков писем, хлынувших в
различные органы с началом индустриализации и сплошной коллективизации, жалоб на
трудности, на грубость и произвол местных начальников, на лишение избирательных прав, на
незаконные аресты в годы сталинского террора, хотя многие письма такого рода не были
засекреченными.

Широкий размах публикация эпистолярных источников получила в 1960—70-е годы, когда

развернулся сбор и публикация документов о Великой Отечественной войне253. Появилось
немало работ, посвященных источниковедческим проблемам изучения писем этого времени254.
Эти работы отмечены печатью господствовавших в исторической науке догм, представлений,
негласных табу и явных цензурных ограничений. В лучшем случае в них давался краткий обзор
изданных или хранящихся в архивах писем с частичным пересказом их содержания. Ярким
примером в этом отношении была работа П.С. Соломатина, посвященная письмам в «Правду»
периода войны, пересказывавшая содержание некоторых писем, хотя упоминает об огромном их
количестве (2 млн 314 тыс.). Но о том, где они хранятся и хранятся ли вообще, не было сказано 255.
Внимание к письмам усилилось в связи с массовым движением за создание общественных музеев
в школах, колхозах, на заводах, в учреждениях. В розыске документов личного происхождения в
государственных, партийных, семейных архивах и музеях приняли участие историки18. По
приблизительным подсчетам М.В. Мамонова, только в официально зарегистрированных
общественных музеях хранилось на то время свыше 8 млн выявленных документов, большинство
из которых составляли письма256.

Анализ опубликованных эпистолярных источников говорит, что их издания выходили в

измененном, искаженном, урезанном и усеченном виде, без каких-либо редакторских оговорок и
оправданий. Нормой считалось активное редакторское вмешательство в текст. Издания писем
велись в соответствии с правилами современного литературного языка. Редакторская правка,
перекомпоновка текстов подчас меняла содержание писем до неузнаваемости, особенно если это
вызывалось политическими соображениями. Некоторые источниковеды оправдывали активное
авторское вмешательство в содержание писем.

Работа историков с письмами в современных условиях

Изменения, которые стали происходить в советском обществе с 1985 г., борьба различных идей,
переосмысление советского прошлого, раскрытие его «белых», вернее, «черных» пятен,
публикация новых источников, рассекречивание архивных фондов повлияли на работу историков с
письмами. Прежде всего надо учесть увеличение потоков писем в средства массовой информации,
посвященные исторической тематике. Разумеется, каждое издание использовало письма как орудие
в идейной и политической борьбе. Целый пласт письменных мнений сложился вокруг известного
письма в «Правду» преподавательницы из Ленинграда Н. Андреевой «Не могу поступиться
принципами» (1988 г.). В развернувшейся на страницах газет дискуссии принимали участие и
историки.

Нельзя сказать, однако, что возобладали научные принципы работы с письмами. Напротив, они
продолжали оставаться средством манипулирования общественным мнением в угоду
определенным взглядам и предпочтениям, способом ссылки на мнения авторитетных людей или
рядовых граждан. В этом общем потоке оказалась историческая наука. В исторических
исследованиях и публикациях исторических источников письмам, их сводкам и материалам
перлюстрации писем стало отводиться значительное место, но, по большей части, они
использовались для разоблачения злодеяний и преступлений советского режима (письма крестьян,
пострадавших от коллективизации и раскулачивания, письма репрессированных, заключенных и т.
п.).

Стало больше места отводиться комплексному изучению писем, введению в научный оборот
оторванной от комплекса корреспонденции. Можно привести любопытный пример. В советское
время ряд историков занимались изучением материалов обсуждения конституции 1977 г. на основе
печатных опубликованных откликов и, естественно, что они представляли собой «размышления о
времени и о себе, о советском уровне жизни, о тех высотах, которых достигла страна развитого
социализма». Говорилось также, что часть писем касалась критики недостатков в жизни трудовых
коллективов, в деятельности государственных, советских, хозяйственных, общественных органов.
Однако к чему, собственно, сводилась критика, не раскрывалось. Авторы, пользуясь материалами
официальной сводки, не могли этого показать257. В ка- кой-то мере этот пробел был восполнен
В.В. Алексеевым, который на основе комплексного изучения писем в газету «Труд», показал
нарастание недовольства в обществе накануне 1985 г. как в целом, так и в отдельных социальных
группах258, а также Г.И. Злока- зовым в работе, написанной в 1990 г.259 Но поражает другое:
перестройка и гласность развернулись как раз в русле тех идей, речь о которых шла в письмах,
позднее озвученных М.С. Горбачевым. Это указывает на важность изучения общественных
настроений с помощью писем.

Другой пример касается ленинской переписки. На протяжении многих лет утверждалось, что в
письмах трудящихся" к Ленину (о других лидерах обычно не говорилось) проявлялись лишь
искренняя любовь и безграничное доверие народа к вождю и созданной им партии. Очевидно, что
это было далеко не так. Прежде всего необходимо учесть сложный и пестрый состав российского
социума, который по-разному реагировал на приход к власти большевиков и их революционные
преобразования. В архивах Российской Федерации хранится немало документов,
свидетельствующих о резком обострении ситуации в стране с приходом к власти большевиков,
которое люди напрямую связывали с революцией и вменяли в вину Ленину и революционным
вождям. В бывшем Центральном партийном архиве имеется довольно большой комплекс
антисоветских писем. Эти письма были отфильтрованы, хранились отдельно в особых папках,
оставаясь практически недоступными для исследователей.

Многие из них практически полностью состоят из грубых обвинений Ленина и большевиков в

«шпионстве» в пользу Германии, где за обращениями типа «герр Ленин» и «прислужник
Вильгельма» следует поток порой просто площадной брани. Чаще всего письма представляли
собой реакцию на те или иные мероприятия властей, разочарования, сомнения, выражение ярой
ненависти к новому режиму. Иллюстрируя сложность общественного сознания революционного
времени было бы неправильно их игнорировать.

Большое число писем на имя Ленина представляют собой доносы. Чаще всего они приходили без
подписи или под вымышленными именами. Например: «Т. Ленин. В доме 53... кв. 3 по Шаболовке
живет гражданка Мария Филипповна Клюева. Очень много распространяет печальные вести, она
говорит, что у нас Ленин такой негодяй, только мучит народ и говорит — кого убивают, а его
должно быть и не убьют. Его надо уничтожить. Она еще много чего говорит. Обратите внимание на
эту женщину». Тут же продолжение доноса: «Т. Ленин. Хотя сделали обыск у Клюевой и у ней
ничего не нашли, но эта женщина вам грозит, оружия у нее нету, но таких женщин надо
арестовывать... Она вас очень критикует».

25*

387
Значительная часть рассекреченной корреспонденции Ленина, его переписка с родными, друзьями,
политическими лидерами, письма, поступившие на имя вождя, сегодня используются для
развенчания его культа, созданного в советское время. Демифологизация личности вождя имеет
существенное значение для

воссоздания подлинного его человеческого облика. Он становится яснее, понятнее делается и его
реальная, а не мифическая роль в масштабных событиях своего времени. Стремление сделать из
Ленина главного злодея XX в. не выдерживает критики. Нет оснований отдавать предпочтение
неопубликованным документам, и те же неизвестные ранее письма должны изучаться в комплексе
с теми, что уже нашли отражение в предшествующих изданиях.

С этой точки зрения обращают на себя внимание письма и записки Ленина, вошедшие в сборник
«В.И. Ленин. Неизвестные документы». Отмечая ценность этих документов, историк В.Т. Логинов
в то же время заметил, что ничего принципиально нового в сравнении с информацией, которую
давали прежние издания, они не вносят-1. Однако встает важный вопрос: почему отдельные
письма, телеграммы и записки не публиковались в советское время? Даже беглый взгляд говорит о
том, что в каждом случае это диктовалось разными соображениями (приверженность Ленина идее
мировой революции до конца жизни, близкие связи вождя с лицами, вычеркнутыми из истории
советской историографией, жестокости и эксцессы Гражданской войны, изъятие церковных
ценностей в период голода 1921 г., высылка из страны «антисоветски настроенных ученых и
общественных деятелей» в 1922 г., закрытые от глаз стороны жизни большевистских
комиссаров260 и т. п.).

Между тем вырванные из исторического контекста, с большим шумом, помпой, искажениями и

ошибками ленинские высказывания кочуют на страницах литературы и по телевизионным экранам
с целью дискредитации вождя. Классический пример передергивания ленинских документов дал
американский историк Р. Пайпс. Так, записку Ленина наркому финансов Н.Н. Крестинскому о
необходимости развязывания «террора» против бюрократов, относящуюся к началу 1921 г.,
маститый ученый отнес к началу сентября 1918 г. для доказательства тайной подготовки Лениным
«красного ] террора», забыв, однако, о том, что Ленин после ранения находился в тяжелом
состоянии и никаких записок тогда не писал261.

В настоящее время наблюдается устойчивый исследовательский интерес к письмам Сталина,

Троцкого, других вождей, в надежде выявить закулисные тайны и интриги, разоблачить, лишить
вождей их ореола. Часто они публикуются под рубрикой «тайны Кремля», «тайны власти» и пр.
Появились очень важные для историков публикации писем262. Изданные по всем правилам их
археографической обработки и исторического комментирования, они действительно дают
представление о закулисной стороне осуществляемой властью политики, ее грубости,
интригантстве, одновременно подчеркивая специфику писем как источника263.

Значительную часть писем, вводимых сегодня в научный оборот, представляют письма,

обращения, доносы граждан на имя Сталина, Калинина, Молотова и др., письма в партийные и
советские органы, сводки писем, извлеченные из архивных фондов, которые находят отражение во
многих современных исторических исследованиях20 и многочисленных публикациях документов.
Появились отдельные издания писем «во власть» и им подобных документов264. Усиление
внимания к письмам как историческому источнику было сопряжено с распространением
социально-культурной истории, изучением психологии и менталитета рядовых людей265.
Продолжалось изучение писем с помощью методов контент-анализа266.

Вместе с тем достижения в работе с письмами выглядят пока еще весьма скромными.
Причины — недостаточный учет специфики писем как исторического источника, инерция старых
подходов, рассматривающих письма всего лишь как иллюстрацию для своих взглядов. Историки
еще не достаточно ясно представляют их информационные возможности и то, какое огромное поле
деятельности они открывают для исследователей. Надо полагать, что возрастающий в последнее
время интерес историков к проблемам истории «снизу» и эпистолярной культуре будет вести к
дальнейшему переосмыслению значения писем как источника. Речь идет не о его приоритетности
для историков, а о том особом способе отражении исторической действительности, которое в нем
содержится. На этом пути они должны занять достойное место в круге других источников и даже,
возможно, стать основными в исследовании определенных проблем и сюжетов.

Некоторые соображения о приемах работы историков с письмами

Опираясь на опыт работы историков с письмами, можно обобщить некоторые приемы работы с
ними. Безусловно, следует учесть при этом и особенности сохранения писем, и необходимость их
комплексного изучения, использования метода сведения содержания писем вокруг изучаемого
вопроса и другие. Как справедливо отмечали составители сборника «Письма во власть», письма в
наибольшей степени приближают исследователей к пониманию менталитета и его изменений в
различных общественных слоях. Структура заключенной в них многослойной информации на
уровне отдельно взятого документа <гнеосязаема». Доступной она становится лишь на уровне
большой совокупности. Чем больше становится совокупность писем, тем быстрее прирастает
объем информации, присущей только ей и принципиально неделимой на число составляющих ее
писем. Связать воедино, обобщить и увидеть картину эпохи в разрозненных фрагментах — задача
исследователя-историка30.

Нельзя не обратить внимание на ту особую роль, которую придали источниковеды проблемам

научной публикации писем. Осуществление ее на практике приводит к тому, что работа с
письмами неизбежно превращается в своего рода конкретно-историческое исследование,
выходящее за рамки обычных публикаций документов. Накопление и аккумуляция изданных
писем создает свою специфическую источниковедческую базу для исторических исследований.

Подготовка писем к изданию — нелегкое дело, потому что письма самый фрагментарный и
хаотический материал для историков. Большинство писем — всего лишь отдельные эпизоды из
жизни людей. Они рассыпаны, не образуют какого-то единства. Найденные и собранные
корреспонденции обретают большую ценность для исследователя, да и для широкого круга
читателей, так как письма рассказывают о всякого рода жизненных происшествиях, аналогично
малым повествовательным жанрам в литературе, повествуют о том, что волнует людей в первую
очередь, причем на языке той среды, откуда они исходят, будь то отдельное письмо или комплексы
писем. Работа с последними требует предварительного ознакомления с содержанием писем,
позволяет высветить наиболее встречающиеся темы и сюжеты.

Так, при работе с корреспонденцией второй половины 1920-х годов исследователям приходилось
часто сталкиваться с письмами- рассуждениями людей о социализме. Разумеется, эти рассуждения
были наивными, дающими примитивные представления о справедливости устройства основных
начал общественной жизни. Отчасти они были спровоцированы провозглашением курса на
построение социализма в одной стране, о чем во всю мочь трубила печать, но в значительной мере
они были порождены ожиданиями людей после революции, их сопоставлением с реалиями нэпа.
Это обусловило необходимость изучить народный взгляд на социализм и сравнить его с тем, что
был «построен» в СССР в 1930-е годы. Результаты в какой-то мере оказались шокирующими: он
оказался очень близким к этим наивным и довольно «диким» представлениям267.

К содержанию практически каждого из писем приходится не раз и не два возвращаться ввиду

разнообразия затронутых тем и сюжетов. Здесь работают только принципы герменевтического
прочтения текстов. Письма требуют постоянного комментирования, расшифровки имен,
упомянутых событий, связывания их содержания с реальной действительностью, укладывания его
в определенныйисторический контекст. Историк при публикации писем неизбежно берет на себя
роль гида и интерпретатора содержания корреспонденции.

Тут же встает вопрос о пределах вмешательства историка. Он не должен вмешиваться произвольно

в их содержание, избегая выходящих за его рамки интерпретаций.

Самый острый вопрос, вызывающий и сегодня немалые споры, — редакторская правка текстов.
Речь идет не только о конъюнктурных моментах, связанных с отбором и публикацией писем, что
наносило громадный вред их использованию, а о вмешательстве в язык писем, который, как уже не
раз говорилось, близок обыденной речи. До сих пор преобладают правила издания писем в
соответствии с нормами современного литературного языка. Однако такой подход снимает
важнейший историко-культур- ный пласт, содержащийся в письмах. Его изучение может строиться
только на основе оригинальных документов — писем, не искаженных рукою редактора. К такому
же выводу пришли составители сборника «Письма во власть». По их мнению, редактирование
писем должно ограничиваться редактированием речевого потока, путем выявления смыслов,
которые могут пропасть в результате подчас вопиющей безграмотности корреспондентов32.

Большинство личных писем, как и дневников, изначально не предназначено для публикации. В

руки исследователя могут попасть самые разные письма, в том числе самые интимные. У
любителей покопаться в грязном белье, особенно если речь идет об известных лицах, они
вызывают сенсационно-скандальный интерес. Как правило, инициатива идет от беспринципных
журналистов. Использование таких писем зависит от совести, такта и этики ученого, который не
должен забывать о том, что это может нанести непоправимый ущерб положению близких и
потомков этих людей.

Сегодня многие исследователи однозначно определяют письма как массовые источники. Это не
совсем правильно. Речь может идти о разных подходах к письмам. Обращение к письмам как
массовому общественному явлению строится главным образом на том, чтобы выявить устойчивые
дискурсивные практики, свойственные тому или иному времени (см. главу «Массовая
документация»).

Глава 9

ИСТОРИЯ, ЛИТЕРАТУРА И ИСКУССТВО

Традиционное отношение историков к литературе и искусству

Взаимодействие истории с литературой и искусством имеет давние традиции и массу точек

соприкосновения. Давние корни, например, имеет спор о том, что есть сама история: наука или
искусство. Было время, когда в структуре образования история и филология объединялись «под
одной крышей», хотя внятной аргументации по поводу того, почему это делалось, не было. Скорее
так получалось «по жизни», и, видимо, не случайно.

По определению, искусство выступает как одна из форм освоения мира в процессе человеческой
деятельности и обладает многими смыслами. Термин «искусство» может быть применен и к самой
истории (в смысле искусства писать историю). Но обычно под ним подразумевают различные
виды творческой деятельности, характеризуемые специфическими художественно-образными
формами восприятия действительности, которые включают и литературу (чаще выделяемую
отдельно), и живопись, и музыку, и театр, и кино, и многое другое. С этой точки зрения
искусство — эстетически оформленное содержание познания мира.

История — тоже термин со многими значениями, начиная с самого обыденного — рассказа о

каком-либо происшествии («вот какая история со мною вчера приключилась»). История как наука,
профессиональная история, определялась как систематическое повествование о развитии
человеческих обществ и цивилизаций. Повествование о былом, несомненно, сближало историю и
литературу, независимо от того, имело ли место событие в жизни, было нечто приблизительное,
или же вся история от начала до конца была придумана автором. Конкретизация,
индивидуализация, персонификация,свойственные художественному творчеству, были близки
историческому исследованию. Вопрос, стало быть, состоял в приемлемости или неприемлемости
для историков эстетического восприятия действительности. Признавалось, что в любом
художественном произведении содержится некая до-эсте- тическая данность из области политики,
экономики, социальной жизни, но считалось, что под воздействием художественных приемов она
настолько деформируется, что перестает быть источником для научно-исторических исследований.
На этой почве в среде профессиональных историков (не без влияния сциентистской ориентации)
сложился взгляд, что история — это одно, а искусство г— другое. Отражением такого взгляда
являлось то, что художественные произведения не рассматривались в источниковедении,
призванном учить ремеслу историка. Как следствие — ряд серьезных методологических
затруднений, особенно если речь шла о традиционных разновидностях источников личного
происхождения, облеченных в форму литературных жанров (публицистика, мемуары,
автобиографии, дневники, переписка), где грани между реальным и образным восприятием
действительности размывались. В результате — отбрасывание многих свойств, присущих этим
группам источников.

Впрочем, никаких методологических и источниковедческих затруднений не возникало, если

искусство и литература рассматривались как составная часть культуры общества. В этом случае
любое художественное произведение «по факту» выступало событием культурной жизни большей
или меньшей значимости. Достаточно было лишь уложить его в определенный исторический
контекст. Не были чуждыми для исторической науки труды, посвященные тому, как в литературе и
искусстве находят отражение те или иные исторические события.

Таким образом, признавалось, что художественные произведения отображают историю, но, каким
образом это может влиять на исторические концепции, обычно не раскрывалось. Неоднократные
попытки наладить контакты историков и писателей заканчивались, как правило, безрезультатно.
Историки резко выступали против «неправильной» интерпретации исторической
действительности в художественных произведениях, когда писатели, художники, режиссеры
обращались к исторической тематике. А такие обращения в общественной жизни XX в.
становились все более частыми. Они выражались в создании литературных эссе, осмысляющих
прошлое, семейных хроник, киноэпопей и прочих произведений, которые успешно конкурировали
с историческими трудами и оказывали подчас большее воздействие на формирование
исторического сознания общества, чем историческая наука и историческое образование. Трудно
сказать, насколько справедливо высказывание «поэт в России —больше, чем поэт», но кажется, что
и в других странах наблюдается нечто подобное. Крупным событием мирового масштаба, как бы к
нему не относиться, стало, например, появление «Архипелага ГУЛАГа» А.И. Солженицына,
которое оказало огромное влияние на общественное мнение во всех странах и на представления об
истории советского периода.

Если профессиональный историк оставляет в стороне содержание такого рода произведений с

точки зрения их исторической значимости, то неизбежно появление литературных версий
исторического процесса, т. е. истории, выстроенной на основе литературных текстов, в
становлении которой участвуют не только писатели, но также литературоведы, искусствоведы,
литературные и художественные критики. От создания некого историко-культурного контекста
художественного произведения или целого направления в литературе и искусстве они идут к
реконструкции на этой основе широкого исторического полотна, опираясь не только на сами
художественные произведения, но и на философию истории, эстетику, социологию культуры и
психологию художественного творчества. Этот процесс оказался в русле современных тенденций в
развитии исторических знаний, от которых сегодня уже нельзя просто отмахнуться.

Литература и искусство и современные тенденции развития исторических знаний

Среди тенденций, которые неизбежно ведут к переоценке значения литературы и искусства для
исторических построений, следует отметить следующие. Смену познавательных
ориентиров, поворот к человеку в исторических исследованиях, к культурно- антропологическому
измерению прошлого, к изучению истории ментальностей. Формирование на этой основе новой
социальной истории, которая ставит своей целью охватить различные стороны общественной
жизни в их единстве и разнообразии. Вместе с расширением предметной области исторических
трудов заметно продвижение новых подходов, освоение новых пластов исторических источников,
переоценка значения и места отдельных их видов и разновидностей. Возникновение так
называемой текстоцентрис- тской ориентации в истории, стремление к новому герменевтическому
прочтению исторических текстов. Рост внимания к микроистории, к индивидуальным и
коллективным биографиям, истории семей, общин, производственных ячеек и прочих людских
объединений и ассоциаций. Наконец, поворот к «истории снизу», к свидетельствам рядовых
участников исторического процесса. Все эти тенденции неразрывно связаны между собой. В свете
заявленных ныне антропологических, социально-исторических, культурологических подходов
проблемы взаимоотношения искусства и исторического познания начинают звучать иначе.

Но гораздо важнее отметить тенденции, которые вкупе можно обозначить как лингвистический
поворот в исторических исследованиях. Он начался с призывов вернуть историю в рамки
повествования или нарратива, признания многочисленных познавательных функций за
описательными методами исторического исследования, реабилитации события и постановке его в
центр исторического повествования в пику увлечению структурами, функциями, безличными
механизмами исторических трансформаций. Обращается внимание на частое сходство сценариев
развития исторических событий с теми, что приняты в литературе: трагедия («чем горше эпоха,
тем лучше история», П. Коган), драма, комедия, фарс и т. п. Проявилась тенденция изображать
историю какграндиозный карнавал, в котором ее участники — актеры разыгрывают некое действо
и взятые на себя роли.

Для оправдания обозначенных тенденций использовались феноменология, идеи философии жизни

и существования, аналитической и лингвистической философии. Под их влиянием усилилось
внимание к языку как форме отражения действительности и за изучением языковых конструкций и
речевых практик (дискурсов) были признаны поистине неограниченные возможности для
социальной истории.

Одновременно появились современные формы агностицизма, которые упирали на то, что

современные формы языковых практик не дают возможности судить об их истинных отношениях к
действительности. В лучшем случае они позволяют добиться понимания того, что уже состоялось.
Претензии на научное объяснение прошлого объявлялись тщетными. Раздавались призывы
заменить историю рассказами, а историку — уподобиться писателю, использующему в своей
практике литературно-эстетические приемы и средства. Официальные или национальные истории
стали рассматриваться всего лишь как своего рода дискурсы, отражающие язык власти. Любые
исторические версии теперь признаются равноправными, но литературная — предпочтительнее,
поскольку именно в ней проблемы языка, взаимоотношения текста и возможного исторического
контекста занимают центральное место. Наблюдается своего рода сакрализация слова, исходящая
из того, что язык по своей природе заключает в себе художественно-эсте- тические способы
освоения мира, а литература придает им наибольшую выразительность. В этой связи историю как
таковую можно заменить историей письма (литературократия), изобразительных средств
(изократия) или культурно-интеллектуальной историей, диахронической моделью развития
литературы и искусства (мегаистория)268.

Для таких видов истории обычно характерна теоретическая перегруженность, спекулятивное

мышление, постоянная апелляция к «авторитетам», калейдоскоп цитат, имен, событий. Сам
исторический материал, преимущественно литературные тексты, используется в качестве
подсобного материала для подтверждения тех или иных теорий. Из него, словно из связки прутьев,
со свистом вырываются отдельные хлысты и вплетаются в корзину исторических построений.
Кропотливой работе «архивного племени» с источниками уже не придается особого значения, если
она ничего нового не добавляет в теорию исторического познания. «Подгонка» конкретики под
создаваемые конструкции при поверхностном взгляде несколько сглаживает их противоречивость.

Названные тенденции принято называть постмодернизмом, хотя не все из них объясняются

постмодернистскими увлечениями. Как следствие, торопливое провозглашение всякого рода
«постов-» (например, постпостмодернизм), характерное для разного рода элитарных тусовок в
литературе и искусстве.

Испытывая подобный напор, сообщество «штатных» истори ков обнаруживает признаки

методологической растерянности, усугубляемой постоянной атакой на марксистско-ленинскую
теорию исторического познания, азы которой прежде были более или менее основательно усвоены
большинством специалистов, работающих и поныне на этом поприще.

Поспешные реакции на разного рода веяния и новомодные теории не характерны для «медленной»
науки, по своей природе консервативной. История движется не прорывами, а путем неспешного
освоения и «переваривания» новых идей. Необходимо спокойно разобраться с тем, что
предлагается, обдумать, как все эти вызовы соотносятся с традиционными навыками научно-
исторического исследования, что во всем этом есть дельного и полезного, а для любителей всего
нового и необычного сошлемся на то, что прагматизм как жизненная философия снова входит в
моду.

Важно упомянуть также реабилитацию историзма, названного теперь новым историзмом. Он

исходит из того, что история, даже представленная дискурсом, сшитым из текстов, в силах
отвечать прошлым реальностям. Нельзя вникнуть в историю, не работая со всеми источниками, в
том числе и литературными. Новый историзм позволяет историку быть рассказчиком, что может
придать его работе привлекательность. Не стоит только рассматривать этот историзм слишком
узко — всего лишь как реакционную разновидность постмодернизма, сосредоточенного
преимущественно на изучении дискурсов и безоговорочно предпочитающего литературу или
олитературирование исторического исследования. В этой связи вправе поставить вопрос,
случайным ли является сам историко-социологический поворот в литературоведении и
художественной критике? Но средоточию на литературных текстах историк
противопоставляет изучение всей, без исключения, совокупности источников, обретающее свою
диахроническую логику.

Чтобы оценить, что по-настоящему важное может привнести обращение к литературе и искусству
в историческом познании, необходимо вернуться к вопросу о том, как они отражают историческую
действительность. По сути это означает продолжение ранее уже наметившейся тенденции
рассматривать, как те или иные исторические события отражаются в литературе и искусстве, но на
новом методологическом витке, отвечающем на те тенденции, которые обозначились в
современном историописании.

Такой подход естественным образом становится неотделимым от конкретной истории, в данном

случае — от ушедшего в прошлое столетия. Литература, искусство, кино — не только важнейшая
сторона культуры, но еще и способ выражения жизни, настроений, интересов людей этой эпохи. В
какой мере эти произведения способствуют более глубокому пониманию и объяснению прошлой
жизни, могут ли они выступать в качестве источников в научном познании истории — вопросы,
которые сегодня стоят перед исторической наукой. Естественно, внимание обращается, прежде
всего, па литературные произведения, наиболее концентрированно выражающие суть
художественного творчества. Предполагается, что остальные его виды могут быть рассмотрены с
тех же позиций, разумеется, с учетом их своеобразия в отражении исторической действительности.
Тем самым определяется угол зрения, отличный от социологии культуры, литературоведения,
литературной и художественной критики, имеющих длительную традицию и свою, поистине
неисчерпаемую, историографию, хотя, конечно, в ряде случаев без апелляции к ним не обойтись.
Историк не должен оставлять в стороне художественные и выразительные средства, но главное для
него перевести их на язык исторического познания, найти исторический эквивалент используемых
автором приемов: образов, символов, метафор, метонимов и прочих тропов.

Историческое содержание литературы и искусства

Литература и искусство хранят историческую память общества, поэтому следует иметь в виду
неизбежность их перехода в ведение историков. То, что литература и искусство отражали жизнь в
те или иные годы, — тривиальное замечание, как и то, что любое прозаическое и поэтическое
произведение может быть рассмотрено только в историческом контексте. Важнее отметить, что
они активно участвовали в распределении и перераспределении социальных ценностей и норм, в
адаптации людей к окружающему миру. Если даже писатель или художник обращается к
прошлому, это является отражением текущего состояния общественного мнения и способом
актуализации истории. В ней, видимо, таятся свойства, которые делают такое обращение особенно
значительным, независимо от того, ставит ли автор своей целью реалистическое изображение
прошлого или же оно служит полем для ав

торского воображения, безудержных выдумок и буйных фантазий. Не случайно, что многие

великие произведения литературы и искусства так или иначе апеллировали к истории и стали теми
маяками, которые светят ярче, чем любые проекции в будущее. Кроме того, каждое произведение
имеет темпоральное измерение, характеризуется тем или иным охватом исторического времени:
точечного (данный конкретный момент), периодического (пять, десять, двадцать лет спустя) и
непрерывного (день за днем, год за годом). В зависимости от этого формируются жанры
художественного творчества (рассказы, повести, романы, дилогии, трилогии). В качестве
художественных приемов допускается смещение, скрещение, сгущение времени и пространства,
не допустимые в исторических исследованиях, ибо диахроническая логика и
диалектика — главное требование, предъявляемое к истории как науке. Но поскольку
время — неотъемлемая черта любого произведения, то в социологии, психологии художественного
творчества обыкновенно наличествует историко-социальное содержание. В литературе и искусстве
существует понятие хронотопов — образов времени, темпоральных катахрезов(например, «век-
волкодав» О. Мандельштама), которые по сути и должны быть в центре внимания историков,
обращающихся к художественным произведениям как источнику. При этом работающие на этом
поприще авторы обычно отмечают знаковые явления и фигуры, которые служат ориентирами в
историческом пространстве литературы и искусства; предметом исследования является борьба
художественных школ и направлений. Возникает впечатление, что время от времени они
последовательно сменяют друг друга. На самом деле это далеко не так. Помимо того, что в
реальной общественной жизни существуют некоторые константы художественного творчества, его
развитие идет по восходящему и кумулятивному принципу; оно может остаться неизменным или
подвергаться трансформации с течением времени. С этой точки зрения важно проследить,
например, как меняются в условиях XX в. фольклор, какую форму обретают мифы, легенды,
сказки, народная «смеховая» культура и прочие разновидности народного творчества. Упор
истории литературы и искусства на «вершины», «достижения» искажает реальную картину
прошлой жизни общества. В качестве социально значимых для него могут выступать совсем
другие произведения, поэтому социальная история должна по-другому расставлять акценты,
пытаясь связать различные стороны общественной жизни, роль и место в ней литературы и
искусства, вза

имоотношения между творческой интеллигенцией и массами, между элитарной и массовой

культурой. Только с учетом этих обстоятельств литература и искусство действительно могут
рассматриваться как зеркало истории XX в.

Реализм в литературе и искусстве

В предшествующем двадцатому столетии господствовал реализм. Будет справедливым признать,

что и в истории XX в. ему принадлежит если не преобладающее, то весьма значительное место, т.
е. речь идет о «бессмертном оеализме» (Т. Манн).

Реализм ориентируется на объективное, более или менее точное отображение действительности,

тяготеет к «суровой прозе жизни». Этого требовала реалистическая литературная и
художественная критика. Крайней формой реализма стал натурализм, «бытописание» и даже
предпочтение тем формам искусства и литературы, которые способствуют «протокольно-точному»
отображению действительности (очерки, жизнеописания, записки и прочие публицистические
формы литературного ремесла, фотографии, бытовые зарисовки и пр.). Впрочем, критики,
предпочитающие образно-вырази- тельное содержание искусства, относились к отображению
«сырых» фактов, не освоенных эстетически, довольно кисло.

Реалистические установки в искусстве, независимо от способов их выражения, вполне устраивают

историков. Они, без особых трудностей, могут обратиться к любому реалистическому
произведению как источнику, особенно в тех областях истории, где им явно не достает
свидетельств о прошлом, или к тем «неподъемным» сюжетам, которых литература и искусство
касаются легко и просто (например, проблемы болезней, лечения, смерти, составляющих
значительную часть человеческого бытия).

Можно наблюдать сильную корреляцию между развитием общественной мысли и искусством,

начиная с XIX в. Демократически настроенная творческая интеллигенция в России приняла
живейшее участие в обсуждении общественных проблем и требовала внесения в искусство
социального и политического содержания. Особенно резко ставили вопрос об этом марксисты.
Они, конечно, упрощали роль и место искусства в жизни общества, сводя его к классовому
содержанию, однако их взгляды не следует, в свою очередь, упрощать или передергивать, как это
часто делается сегодня.

401

Г.В. Плеханов, который по справедливости считается основоположником марксистской эстетики и

литературной критики у нас

26- 4423

в стране, утверждал, что искусство классово, идейно, утилитарно, хотя больше всего на него
влияют не экономика и экономические отношения, а философия и политика. История классов
идентичн истории литературы, а та является историей классов, представленной в художественной
форме. Процесс художественного творчества сводится к разработке типичного, к созданию
типичного образа. Каждый класс выдвигает своего героя со своим мировоззрением и психологией.
Герои других классов играют подсобную роль, чтобы ярче оттенить роль главного героя.
Плеханов сформулировал также некоторые принципы исторического познания применительно к
искусству критического реализма. Задача историка в этой связи заключается в том, чтобы, во-
первых,понять идею произведения и перевести ее с языка образов на язык социального познания,
найти социальный эквивалент явления, отображенного в искусстве, во-вторых, оценить и саму
форму выражения, которая должна быть подчинена главной задаче. В целом от исследователя
требуется уяснить законы социального развития и скрытые силы, следствием развития которых
является общество, какие художественные формы соответствуют каждой фазе исторического
развития, и на этой основе установить связь с прошлым. Понимание того, что было, облегчает
понимание того, что будет.

Сам автор произведения выступает здесь как выразитель взглядов своего времени и велик
постольку, поскольку схватывает смысл новых, нарождающихся отношений. Являясь продуктом
общественной среды, автор не теряет своей индивидуальности, черты которой должны быть
выяснены подробным изучением личного характера и частных обстоятельств его жизни.

Достоинство произведения, согласно Плеханову, определяется в конечном счете удельным весом

его идейного содержания, а не художественными формами, которые могут быть блестящими, но
скрывать убогое содержание. Поэтому искусство восходящего класса, даже если оно отстает в
способах своего выражения, заслуживает внимания историка в первую очередь.

На этой основе формировались марксистские представления об историческом значении тех или

иных произведений. Так, эталонным с классовой точки зрения был признан роман М. Горького
«Мать», рассказывающий о становлении рабочего движения в России. Многие авторы занимались
сопоставлением его содержания с реальной жизнью рабочего предместья Нижнего Новгорода —
Сормова и поисками прототипов созданных автором героев, а исто

рические исследования по пролетарской тематике в советское время стали своего рода калькой с
этого произведения.

В принципе многие положения реализма не вызывают возражения как самые элементарные и

необходимые при подходе к произведениям искусства как историческим источникам. Однако
односторонний классовый подход не исчерпывает всех аспектов их содержания, а его
абсолютизация, равно как и вульгарная со- циологизация литературы и искусства, оказывают на
них разрушительное действие, впрочем, как и любое тиражирование содержания, художественных
приемов и средств. Многие положения критического реализма, которому предписывалось
беспощадно обнажать несправедливости и пороки общества, создавать героев, бунтующих против
существующего порядка, нацеливать на социальное и политическое его переустройство,
воплотились в советский период.

В то же время трудно сказать, насколько распространенными в обществе были подобные

представления, какому искусству и почему отдавала предпочтение образованная или грамотная
публика из различных классов. Насколько, например, упомянутый роман Горького был популярен
в собственно рабочей среде? В других общественных слоях? Эти вопросы плохо освещены
историей. Тезис о господстве реализма может быть и справедлив в отношении «высокого»
искусства и интеллектуальных элит, тогда как «массы» предпочитали совсем другие произведения.
Тут важно подчеркнуть другое: произведений в традициях реализма, как, впрочем, и натурализма,
являющихся одними из способов отражения действительности, было создано немало в литературе
и искусстве двадцатого столетия.

26'

403
Чем привлекают реалистические произведения внимание историка? Здесь можно сослаться на
отдельные позиции «модельного» видения реализма2. Типическое в нем реализуется в
соотношении с действительностью. От писателя и художника требуется все увидеть собственными
глазами, «пощупать», пройти школу жизни. Художественные средства не конструируются автором,
но извлекаются из той же действительности. Реалистическому творчеству свойственно помещать
своих героев в определенную социально-историческую среду, обращаться к историческим фактам.
Образы реалистических произведений наглядны и конкретны.

В своем «путешествии за правдой» реализм стремится охватить своим взором самые

разнообразные проявления жизни вплоть до мельчайших подробностей. Человек, как правило,
запечатлевается в повседневности. Прозаическое и поэтическое изображение жизни выступает как
одно и то же. Реализм предполагает сочетание с иллюстративными жанрами того же типа, живыми
картинами и сценами.Образные средства идентичны изображаемым образам. Сатирические и
юмористические приемы — та же инверсия действительности, даже представленная в
карикатурной форме. Реалистические образы хорошо узнаваемы и обладают транзитивностью, так
что историку не составляет труда найти их аналоги в реальной жизни.

Язык реалистических произведений близок к языку изображаемых героев из различных классов и

общественных слоев. Как правило, это «живой словарь» действительности.

Работа художника-реалиста обычно связана с подготовительными стадиями: сбором материалов,

записей устных свидетельств, характерных слов и выражений, рассказов из жизни, бытовых
зарисовок и т. п., которые облегчают поиск прообразов и прототипов. Реализм широко открыт для
исторического комментирования. Реалистическому художнику не чуждо обращение к периодике,
архивным документам, документальным вставкам и иным историческим источникам, хотя главное
в творчестве — устные свидетельства и языковые практики современников. Для реализма
характерно стремление через язык сделать понятной социальную жизнь.

Реалистические произведения рассчитаны на массовый контакт с читательской аудиторией. От

«проницательного» читателя не требуется особого напряжения ума. Частый диалог между ним и
автором создает основу для взаимного общения. Историк тоже является читателем, и в процессе
освоения им художественных произведений происходит взаимообмен идеями, которые так или
иначе находят отражение в трудах историков, а могут стать и побудительным мотивом для
исторического исследования.

В то же время «модельное» видение реализма с большим трудом накладывается на общее

пространство культурной жизни той или иной эпохи и даже на творчество отдельного художника
или писателя. В снятом и переработанном виде можно проследить наследие других
художественных стилей и эпох. Писатель или художник в меру своего таланта и кругозора
подвержен влиянию старых и новых достижений в литературе и искусстве. Главное для
авторов — быть в гуще, отмечать характерные явления, будить мысль. Практически каждый
проходит свою эволюцию и не сторонится разного рода новых веяний. Расчленять реалистическое,
романтическое, символическое и прочее содержание произведений со временем становится все
более трудной задачей, ибо происходит непрерывный процесс контаминации стилей.

Реализм тоже не остается неизменным. Для более поздних его форм характерен полифонизм
повествования, основанный на раскрытии образов сообразно жизненным условиям и
обстоятельствам.Тут нет претензий на единственно верное отображение действительности. У
каждого героя своя правда, как это и бывает в жизни, что делает подобные произведения особенно
убедительными (например, «Тихий Дон» М. Шолохова).

«Скоро грянет буря!»

Изображение «канунов» больших исторических событий — один из излюбленных приемов
художественного творчества. Уже в начале XX в. явно обозначились черты, свойственные
искусству новейшего времени, которые ознаменовали вступление России в стадию модернизации.
В темпе происходит профессионализация, дифференциация жанров и приемов, призванных
отображать действительность. Литература и искусство сознательно адресуются определенным
референтным группам (творческой элите, образованной публике, обывателю и т. п.). Стремительно
возрастает служебная роль искусства. Быстро растет число издательств, периодических изданий,
толстых и тонких журналов, вокруг которых группируются творческая интеллигенция,
литературные и художественные организации, кружки, которые заявляют манифесты о своем
«эстетическом отношении к действительности». Появляется «латерна магика» — кино с весьма
своеобразной поначалу эстетикой, экранизации, документальные киноленты, фиксирующие особо
торжественные случаи в жизни империи.

Всякий общий взгляд страдает односторонностью, но все же панорама литературно-

художественной жизни России начала XX в., независимо от существующих школ и направлений,
создает ка- кое-то неизбывное впечатление неустойчивости жизни, социальной напряженности и
предчувствия грядущих потрясений, которые явственно обозначились накануне и в годы Первой
мировой войны. Стремление уйти от «горькой прозы жизни» и обратиться к эмпиреям чистого
искусства, «крестьянский плач», уход от настоящего и.обращение к прошлому, к мистике,
духовные и религиозные искания, осмеяние действительности в сатирических и юмористических
образах, изображение социальной патологии в ее различных проявлениях, любование смертью и
пр. могут рассматриваться в том же ключе. Те же самые черты явно проступают в литературном
философствовании.

В широких общественных кругах многие из этих явлений on- i ределялись как

«декаданс» — упадок, разложение культуры. Впервые декадентами были названы символисты, а
затем так обо- ; значались и другие литературные и художественные течения. Хотя этот термин
широко использовался в советский период, он по сути — неверен, так как то, что происходило, не
может быть сведено к упадку и разложению. Все это лишний раз подчеркивает способность
литературы и искусства, пусть и на бессознательном уровне, улавливать существующие в
обществе настроения задолго до того, как они подвергнутся научному определению. Отсюда
задача историков при обращении к ним как источнику — систематизировать и сделать явно
выраженными структуры общественного сознания, отраженные в литературе и искусстве.

Картина общественной жизни может выглядеть вовсе не такой и даже совсем не такой, какой она
представлялась, например, М. Горькому — «буревестнику революции». Но в советское время
именно его видение времени как арены «острейших классовых битв» и неизбежности социального
взрыва, воплотившегося в 1917 г., возобладало в литературе и искусстве и тщательно
культивировалось большевистской властью. «Песня о буревестнике» обязательно заучивалась
наизусть в советских школах. Это в не- | малой степени способствовало деформациям в
восприятии реальной жизни в художественных произведениях. В литературе советского периода
дореволюционное прошлое рассматривалось как прелюдия к новому миру, закономерно
возникающему на фоне деградации и разрушения старого. От того, на какой классовой стороне
находился автор — участник событий, зависело отношение к нему и официальное признание.

Наступление модернизации не могло не отразиться на эстетических принципах литературы и

искусства. Отсюда тенденция к особому видению действительности в новых течениях
художественной жизни — символизме, модернизме, авангардизме. Многие из них возникали как
бы в полемике с реализмом (и между собой) и без учета этого обстоятельства не интерпретируются
исторически. Общее для них — постоянные атаки на основные принципы
реалистического художественного творчества, открывающие шлюзы для необузданного
воображения, и противопоставление им различного рода новаций (реальная
жизнь — конструированная реальность, образная — абстрактная метафора,
привычные — непривычные ассоциации, живое слово — искусственный язык и т. д.). Такие
произведения требуют действительно «проницательного читателя» или зрителя. Историк,
обращающийся к этим произведениям как источнику, вынужден постоянно разгадывать, какое
отношение имеет их содержание к реальности, и буквально распутывать его. Подобная работа
может оказывать стимулирующее действие на развитие исторических исследований, и ею не стоит
пренебрегать. В свою очередь, без оценки исторической значимости содержания произведений она
остается игрой ума, интересной всего лишь для узкого круга лиц. Новые течения лучше всего
истолковываются с позиций исторической преемственности. В этом случае они выступают в
единстве и взаимодополняемости. Если признавать величие русского реализма, то столь же
правомерным будет признавать и громадное историческое значение русского авангарда.

Тема революции в литературе и искусстве

Революция положила начало видению XX в. как эпохи «могучих социальных движений и

массовых организованных действий». Большевики, пришедшие к власти в России, сразу
попытались осуществить на практике марксистские представления о месте искусства в
общественной жизни и особенно упирали на его агитационно-пропагандистскую роль. Труды
большевистских лидеров буквально пронизывают указания на сей счет, а некоторые из них,
например А.В. Луначарский, в этом ключе пробовали свои силы на литературной ниве и даже на
сцене. Важнейшими из искусств последовательно признавались «ленинский план монументальной
пропаганды», театр, организация массовых зрелищ, кино и т. д.

Проводником новой политики в литературе и искусстве стал Пролеткульт. Из небольшого кружка

революционно настроенных интеллигентов, возникшего в 1913 г., он превратился в «классово-
боевую организацию массового действия на культурном фронте». Пролеткульт ставил задачу
«выработки пролетарской культуры» на основе труда, товарищеского сотрудничества и развития
творческой самодеятельности пролетариата. Пролеткульт первый на-;| чал организованную и
заостренную пропаганду классовости ис-1 кусства и объединил вокруг себя писателей, поэтов,
художников, | театральных деятелей под лозунгом «искусство революции в мае- I сы». Благодаря
деятельности Пролеткульта было создано немало рабочих клубов, творческих студий,
самодеятельных театров и прочих коллективов, имеющих отношение к культурной жизни.

Несмотря на обилие трудов, посвященных Пролеткульту и политике советской власти в области

литературы и искусства, очень | много остается неясного и противоречивого, если взглянуть на то,
I что происходило в художественной жизни страны в годы револю- | ции, с позиций социальной
истории. Проблемой, чрезвычайно за- | путанной, оказалось взаимодействие массового искусства с
рево- | люционным авангардом творческой интеллигенции. Утвердился j тезис, что ее творческие
искания оставались не понятыми и не во- || стребованными в широких кругах, несмотря на то, что
она с энту- I зиазмом откликнулась на призывы большевиков создать новое про- j летарское
искусство, объединив вокруг этой задачи многих пред- J ставителей творческой интеллигенции269.
Сказалась точка зрения Ленина и других партийных вождей, воспитанных на произведени- !{ ях
критического реализма, его эстетических ценностях. Противоречивость взглядов Ленина явно
просматривается в его отношении к Маяковскому — «агитатору», «горлану» и «главарю» нового
дви- | жения. Ленина, как и многих других, не устраивал авангардисте- if кий нигилизм по
отношению к прошлому: он настаивал на преем- ственности демократического содержания
искусства.
Между тем революция расколола единство литературной и художественной жизни России. Раскол
творческой интеллигенции пришелся не только и не столько по классовым признакам, как j бы ни
пыталась это доказать советская историография. Объек- [ тивно трудно объяснить, почему
реалисты, символисты, футурис- I ты и прочие «исты» оказались по разную сторону баррикады.
Почему одни оказались в эмиграции, другие остались в Совете- J кой России.

Почему для одного революция воплотилась в «Двенадцати», I для другого — в «Окаянных днях»,
хотя и А. Блок, и И. Бунин оди- маково пострадали от революции, а творчество последнего
выглядело как бы и более демократическим.

Революционный авангард, безусловно, оставил заметный след н жизни советского общества.

Этому способствовали нарочитая эстетическая примитивизация искусства, апелляция к демократи-
ческим жанрам, к песне, к народному фольклору. Советский плакат, коллаж и фотомонтаж, многие
многослойные декоративные конструкции и прочие виды творчества восходят к авангарду. Его
наследие прослеживается не только в литературе и искусстве, но и н повседневных реалиях,
наглядной агитации, рекламе, в органи- I зации самодеятельного творчества, праздников и
демонстраций, вритуалах и символах советской эпохи. Этот пласт общественной жизни еще мало
затронут в исторических исследованиях.

Далеко не все в художественной жизни тех лет может, быть сведено к влиянию революционного
авангарда. Свойство литературы и искусства раньше всего подмечать новые явления в
общественной жизни обнаружилось непосредственно по горячим следам событий. Из литературы
и искусства следует представление об органическом слиянии воедино различных потоков
общественного недовольства в стране, приведшего к социальному взрыву, [' о «двухтактном»
характере революции 1917 г., не вполне совместимое с исторической концепцией двух революций,
оценка которых меняется местами в зависимости от политических пристрастий («хорошая»,
«плохая» или «обе хуже»). Уже в 1920-е годы Бухарин обратил внимание на несовпадение
«научного» видения революции с тем, каким оно предстает в литературе и искусстве. Однако
последнее более соответствует трактовке революции с позиций социальной истории.

Литература и искусство раньше всего заметили неоднозначные последствия революционных

преобразований большевиков, обнаружили несвоевременные мысли, ведущие к их социальному,
философскому и историческому обобщению в произведениях на революционную тему. В этом
смысле их значение явно недооценивается и даже сегодня может дать «сто очков фору» историко- !
социальным построениям. Первое, что еще едва-едва затрагивается в историографии: чем призыв
большевиков к трудящимся самим налаживать свою жизнь обернулся на практике. Может быть,
литература и искусство еще не научились приукрашивать жизнь, но во многих произведениях
предстает реальная картина, как крестьяне делили землю помещиков, как трудились в коммунах,
как комиссары налаживали управление и строили коммунизм в своем селении, волости или уезде,
как возникла бюрократическая дьяволиада в советском аппарате. Даже те, кто всей душой были на
стороне революции, не закрывали глаза на ее «варварство» и прочие «издержки». Не случайно
появление в Советской России жанра антиутопии — романа-предупреждения Е. Замятина «Мы».

Революционная тема в литературе и искусстве красной нитью проходит через всю историю XX в.
Поначалу представление о ней, запечатленное глазами участников, можно определить как «Россия,
кровью умытая», если к этому еще добавлялось хождение по мукам Первой мировой и
Гражданской войны. Естественным для советских авторов стало видение, времени
как оптимистической трагедии. Но для писателей и художников, не принявших революцию, она
выступает либо как нервно-психический общественный срыв (довольно популярная ныне версия),
либо как кровавая драма, виновниками которой являются большевики, без \ всякой примеси
оптимизма, и именно такой она предстает в лите- I ратуре русского зарубежья и зачастую
навязывается сегодня.

Для воссоздания полноты социальной жизни революционной эпохи необходимо панорамное

(синхронное и диахронное) видение литературы и искусства, не исключающее народного
фольклора, своеобразного свидетельства рядовых участников событий, перенесших на своих
плечах бедствия и тяготы лихого времени, j Народное сознание хранит память о многих «темных»
и непонят- j ных исторических эпизодах. Не умея выразить их прямо, оно облекает их в образы,
метафоры, которые нуждаются в раскрытии: «Цыпленок жареный, цыпленок пареный...» и т. п.
Подобный вы- j вод кажется очевидным, но и поныне преобладает однобокое вы- : пячивание
только отдельных его сторон, неприемлемое для социальной истории.

Литература и искусство 1920-х годов

Вместе с революцией на арену исторического действия вышли массы, которые и стали главными
героями советской литературы и искусства 1920-х годов, а лейтмотивом произведений — творе- |
ние нового мира и нового человека. Излюбленные персонажи — те, кто поднялся из самых глубин
народной жизни, люди из захолустья, не обремененные грузом цивилизации и морали, невеже- |
ственные, говорящие на корявом языке — смеси народного слова и агитационно-пропагандистских
штампов. Со страниц художествен- ;

иых произведений предстает чумовой советский руководитель «с Лениным в башке и с наганом в

руке». Тот, кто, как и раньше, готов палить по старому миру во всех его проявлениях, но слабо
представляет, каков должен быть другой, новый мир, и потому открытый для любых указаний
сверху, исполненный желания любой ценой претворить их на деле.

Литература и искусство тщательно отслеживали новые явления в обществе, описывали

неоднозначное приспособление людей к новой обстановке. В этом русле следует рассматривать,
например, творчество «Серапионовых братьев»270, проповедующих принцип свободы
воображения для осмысления новой реальности. «Серапионы» и близкий к ним Б. Пильняк, по
оценке одного из критиков, «усваивали и разжижали» новейшие приемы, «почтительно и тяжело
приноравливая их к легкому нэпо-чтению»271. Одним из способов адаптации к новой обстановке
стало возникшее в эти годы советское кино для масс, впрочем, проникнутое, как и другие сферы
художественной жизни того времени, классовым содержанием, будь то историко-революционные
фильмы или комедии. Наибольшей популярностью среди широкой публики пользовались, однако,
заграничные ленты. Приметой времени стала любовь к социальной фантастике в литературе и
кино, которой отдавали дань не только художники, но и ученые, и государственные лидеры.

Значительным с точки зрения влияния на читательскую аудиторию было творчество рабочего и

крестьянского молодняка — писателей группы «Перевал»272, твердо стоящих на позициях
критического реализма с учетом послереволюционных веяний. Группа отвергала все
«расслабленное, сюсюкающее, эстетствующее» и считала единственным путем для художника,
принадлежащего к «органически здоровому восходящему классу», путь углубленного
художественного реализма, выковывающего индивидуальный стиль художника, близкий и
понятный современному человеку со всем богатством его общественной и внутренней жизни»273.
Но, как отмечала советская критика, многие из упомянутых авторов, «не всегда умеют проникнуть
в сущность революционной действительности, давая ложные художественные обобщения
современности и путаные, немарксистские художественные установки». Близкими по взглядам к
«Перевалу» были художники, входящие в АХРР (Ассоциацию художников революционной
России), музыканты РАПМ (Российская ассоциация пролетарских музыкантов) и т. д.
Пожалуй, нигде так, как в литературе и искусстве, не прослеживается влияние военно-
коммунистического наследия и Гражданской войны на поведение человека в 1920-е годы.
Значительной остается роль революционного авангарда. Вот как, например, предстает
литературно-художественная жизнь нэпа в глазах левых:

Иконописцы вмазывают под шлем Егорья-победоносца лицо красноармейца или пишут под
бабами в сарафанах вместо «•молодиц» — «комсомолкиКомпозиторы вписывают коммуные слова
в шантанные мелодии; писатели в чеховско-приглушенных тонах" или в достоевско- истерико-
уголовно-романической манере подают гражданскую войну и восстановление заводов; театры в
штампованно-конструктивно-де- коративном стиле драконят все ту же «Яровуюj»274 в различных
вариантах. Кино мечтает о «пикфордизациих|0, изобретает бравых совду- гов" и сладостных
«совмэрь»'2.

В литературной и художественной жизни сохраняется творческое разнообразие приемов и стилей,

и власть проявляет терпимость к творческим поискам. Поэтому в художественной жизни
существовали различные школы и направления, которые буквально «наступали друг другу на
пятки» (футуризм, акмеизм, имажинизм, экспрессионизм, неоклассицизм, конструктивизм и т. п.).
Партийное руководство, однако, четко отслеживает идейное содержание произведений. В 1922 г.
учрежден Главлит, действует политическая цензура и самоцензура. Многие писатели и художники,
литературные и художественные критики становятся поистине одержимы классовым подходом,
буквально маркируя авторов на этом основании: пролетарские, крестьянские, мелкобуржуазные,
необуржуазные писатели и художники, настоящие коммунисты, «попутчики»275, сменовеховцы,
враги советского строя (значительное число последних, впрочем, было выслано за границу), время
от времени устраивая «погромы», фактически — политические доносы на своих коллег по
литературному цеху на страницах печати.

Под воздействием классовых установок деформируются образы, создаваемые в художественных

произведениях. Идет возвеличивание пламенных революционеров, их жертвенности во имя
светлого будущего. Все чаще в качестве героев выступают «железный» большевистский комиссар,
твердой рукой наводящий порядок в разбушевавшейся анархической стихии, комсомольский
вожак, «раскрепощенная женщина», молодое поколение, жадно стремящееся ко всему новому. Так
формировались художественные стереотипы, характерные для советского искусства. Нельзя
сказать, что в жизни не было реальных оснований для создания таких образов, но на них
накладывается и романтический флер, облагораживающий героев, и абстрактно-символическое
звучание, и футуристическая проекция, а то и прямая агитационно-поэтическая иллюстрация
истории большевистской партии, гениально воплощенная, например, Маяковским (поэма
«Владимир Ильич Ленин»). Как бы сегодня не относиться к этим образам, надо признать, что они
оказали огромное влияние на формирование общественного сознания и создание атмосферы
«социалистического наступления». Как и каким образом— предмет специального исследования
для социальной истории.

Вместе с тем нуждаются в объяснении причины особой популярности отдельных писателей,

поэтов и художников, вокруг которых складывались целые пласты общественной жизни,
независимо от их принадлежности к литературным и художественным направлениям, которым,
впрочем, приклеивались ярлыки, своего рода «черные метки» — «ахматовщина», «гумилевщина»,
«есе- нинщина» и т. п.

Борьба

за новое пролетарское искусство

Борьба за новое пролетарское искусство, провозглашенная Пролеткультом, и проводимые в этой
области эксперименты оказали заметное воздействие на общественную жизнь 1920-х годов.
Конечно, стремление находиться в русле современных тенденций было присуще многим
художественным группировкам. За создание нового искусства, равного созиданию нового
общества и борющегося «за душу пролетариата», ратовал Леф276. Леф выступал за
производственное, утилитарное искусство, против вымысла, за литературу «факта», создаваемую
по социальному и политическому заказу. Бытописательству Леф противопоставлял
агитвоздействие; лирике — энергетическую словообработку; психологической
беллетристике — авантюрно-изобретательную новеллу, чистому искусству —газетный фельетон и
агитку; декламации — ораторскую трибуну; мещанской драме — трагедию и фарс; человеческим
переживаниям — производственные движения277. Центр тяжести литературной работы
переносился на дневник, репортаж, интервью и т. п. Роман, повесть, рассказ и прочие эпические
полотна отвергались, поскольку они «теряют свое первоначальное оправдание быть носителями и
распространителями идей, научных знаний, этических и эстетических теорий, действующих в
интересах старого общества и усыпляющих сознание, ко-' торое пытается разобраться в
противоречиях общественного строя». Леф выступал против художественной литературы, за
прямые свидетельства времени, понимаемые, правда, весьма односторонне, против станковой
живописи, потому что снимок, фоторепортаж быстрее и вернее передают факты. Цветовые
изображения (плакат, реклама, оформление улиц и площадей и пр.) «должны применяться для
обслуживания ими коллективных вкусов и восприятий»16. В зрелищной области Леф стоял за
кино, за массовые демонстрации, празднества как организованный процесс действия, столь
характерный для советского образа жизни. Провозглашенные принципы разделялись многими
художниками и кинодеятелями, входящими в АРК (Ассоциацию революционной кинематографии),
АСМ (Ассоциацию современной музыки) и другие художественные организации.

Нельзя отрицать, что в рамках левого искусства были созданы подлинные шедевры, получившие
мировую известность. Однако претензии левых на создание нового искусства были встречены
подозрительно со стороны «истинно пролетарских объединений», близких Пролеткульту
(«Кузница», «Октябрь», ассоциаций пролетарских писателей ( ВАПП, РАПП, МоАПП ), несмотря
на сходство некоторых эстетических позиций. На эстетику нового пролетарского искусства,
несомненно, оказали воздействие взгляды А. Гастева, теоретика и певца индустриализма, одного
из создателей НОТ (научной организации труда) и руководителя ЦИТ (Центрального института
труда). «Для нового индустриального пролетариата, для его психологии, для его
культуры, — утверждал он, — прежде всего характерна сама индустрия» — фабричные станки,
корпуса, трубы, колонны, мосты и т. п., то, что пронизывает обыденное сознание пролетариата,
воспитывает его мускулы и нервы. Пролетариат доверяет не человеческим ощущениям, а только
аппарату, машине, инструменту. Он «машинизирует» не только производство, но обыденно-
бытовое мышление, которое, соединяя его с крайним объективизмом, нормализует психологию
пролетариата и придает ей особую социальную конструктивность. Этот класс требует новых
методов раскрытия, нового художественного стиля. Все это не так просто, как думается многим
специалистам по пролетарской культуре, которые исповедуют нарочитую простоту как главное
мерило пролетарского искусства. Такой подход представляется большим недоразумением для
класса и всего народа, прошедшего через горнило техники, войны, революции17. Гастев надеялся
на «ошеломляющую революцию» художественных приемов для отображения истории класса,
пришедшего к власти, «где отступят на задний план чисто человеческие демонстрации, жалкие
современные лицедейства и камерная музыка», а будет «невиданно объективная демонстрация
вещей, механизированных толп и потрясающей открытой грандиозности, не знающей ничего
интимного и лирического»278. А. Богданов как один из теоретиков Пролеткульта, автор книги
«Искусство и рабочий класс», упирал на монистическое слияние искусства с трудовой жизнью,
осознанный коллективизм и активное участие рабочих в художественном творчестве. Все эти
положения об искусстве но- , вого класса нашли отражение в манифестах пролетарских худо- I
жественных объединений, которые открыто провозглашали свою классовую направленность и
политические задачи.

В том же русле лежит поощрение массового пролетарского творчества, которое как бы само по
себе могло бы выразить со- ; держание эпохи. От этого времени в архивах осталось много
материалов литературных встреч, дискуссий, образцов литературного творчества самодеятельных
поэтов и писателей, которые в целом можно определить как фабрично-заводское производство
поэтических и прозаических произведений. К концу 1920-х годов, только по официальной
статистике, за «пролетариатом» числилось более 12 тыс. «поэтов» и «беллетристов». Но если
обратиться к корреспонденции, которая в те годы в массовом порядке шла в газеты и журналы в
виде стихов, очерков, рассказов, рисунков, то число «пролетарских» и «крестьянских» авторов
умножится многократно. Таким образом, речь идет о действительно массовом явлении в жизни
советского общества, которое не может быть проигнорировано историком. Тексты самодеятельных
поэтов и писателей печатались на страницах периодических изданий тех лет, однако в тщательно
отредактированном виде, чтобы составить о них подлинное представление, приходится
обращаться к первоисточникам, если таковые сохранились в архивах.

В самодеятельном творчестве, наверное, как нигде, отразились характерные черты общественных

настроений, господство штампованных и клишированных образов времени, в том числе
литературных и художественных. В этом творчестве, действительно, много «вулканов», «железных
коней», «кузнецов», «молотов», «плугов» и прочей «железной» символики, «красных вождей»,
«кавалеристов» и т. п.279

Отношение к подобным произведениям в те годы было неоднозначным даже среди левых,

выступавших за размывание пе

регородок между старым представлением об искусстве как о некотором жреческом служении,

доступном только посвященным одиночкам. Но они были против того, чтобы исключать из
творчества квалифицированное мастерство, так как «описать толково то или иное событие,
сообщить ярко и выразительно о том или ином явлении, требуется большая литературная
выучка»280. Как отмечалось в манифесте нового Лефа конца 1920-х годов, среди «пролетарских»
авторов немало вахлаков, фигур весьма подозрительных, граничащих с буйством, неврастенией,
упадничеством, хулиганством, впрочем, научившихся клясться Марксом и Лениным. Они
обращали внимание на свойственное этой литературе подражательство, неудачные метафоры,
нелепые подстановки и пр.281 Левые ссылались на мнение самих «пролетарских масс», согласно
которому «один техник более необходим, чем десяток плохих поэтов»282.

417

Резко отрицательное отношение к выдвижению пролетарских поэтов и писателей

демонстрировали также «перевальцы». Эти слабые и примитивные произведения, указывали они,
дискредитировали само понятие «пролетарский писатель», демонстрируя «образцы бескрылого
направленчества, архаической агитки и художественной беспомощности»283. Действительно,
сколько-нибудь значительных достижений в «пролетарской» литературе от того времени в
общественной памяти запечатлелось мало, несмотря на целую армию поэтов, писателей,
литературных и художественных критиков, но лишь некоторые из них приобрели известность.
Творческие неудачи с лихвой компенсировались внешней агрессивностью. Особенно «буйствовал»
журнал «На литературном посту» («напостовцы»), а такие критики, как Л. Авербах, В. Ермилов, В.
Кириллов, В. Киршон и др., оставили по себе недобрую память в истории литературы. Они
буквально травили все другие группировки и объединения, создавая нервозную и невыносимую
обстановку. Поражает стремление бить и «по своим», если их творчество выделялось из общего
стандарта, как показывает дискуссия вокруг «Тихого Дона», положившая начало атакам на
творчество М. Шолохова.

«Двенадцать стульев» и «Золотой теленок»

Следует обратить внимание, что в литературе и искусстве иначе предстает нэп, чем в исторических
исследованиях. Для многих авторов, проникнутых революционным и классовым духом, нэп
оказался чуждым и непонятным. Отсюда весьма сильная струя негативного отношения к нэпу,
стремление описывать его в отрицательных284, сатирических и карикатурных образах. Странно,
но в нынешнем перевернутом сознании звучит прямо противоположная оценка таких
произведений как антисоветских и антисоциалистических, в частности «Двенадцати стульев» и
«Золотого теленка» — самых известных широкой публике «знаковых» литературных памятников
тех лет, именуемых сегодня дилогией об Остапе Бендере, которая до сих пор формирует
исторические представления о том времени.

Образ великого комбинатора, созданный И. Ильфом и Е. Петровым, является условным, и поиск

его прототипов бесполезен, как тщетно искать «честного жулика» среди мошенников и
проходимцев. Он понадобился авторам, дабы в традициях авантюрно- плутовского романа об
искателях сокровищ и приключений связать различные стороны действительности конца 1920-
х — начала 1930-х годов и выразить к ним свое отношение. Действие ведет читателя по всей
территории страны и передает приметы времени и социальные типы.

В «Двенадцати стульях» предстает ситуация, характерная для позднего нэпа (1927 г.) с нэпманами,
ресторанами, кутежами, аукционами, беспризорниками и другими признаками неустроенного
социального бытия — основой для разного рода махинаций и мошеннических проделок. Во
втором романе жизнь начинает выстраиваться в иное русло уже в условиях «великого перелома»
(1930 г.). «Золотого теленка» загоняют в угол или в подполье. «Где частный капитал? Где первое
общество взаимного кредита? Где второе общество взаимного кредита? Где товарищество на вере?
Где акционерные компании с смешанным капиталом? Где все это?» — восклицает один из
персонажей романа Фунт. Авторы, верные реалистической традиции, отмечают типичные черты

времени — вытеснение частника, «чистку», борьбу с «функцио- налкой», бюрократизмом и

огромным количеством ненужных контор, форсирование заданий, вызывающее смех у
специалистов, зовущие вперед утопические лозунги вроде «Автопробегом — по бездорожью и
разгильдяйству!», учения по гражданской обороне, полярную эпопею и спасение летчика
Севрюгова, иностранцев на стройках первой пятилетки и прочие явления, в том числе очередь,
ставшую непременным спутником нового социалистического быта: «Очередь, серая, каменная,
была несокрушима, как греческая фаланга. Каждый знал свое место и готов был умереть за свои
маленькие права».

Как и в первом романе, перед читателем предстает пестрое и многоликое общество, достойное
исторического исследования во всех его ипостасях, и лучше всего Ильф и Петров отображают
литературно-художественную жизнь эпохи, знаемую ими не понаслышке. Наряду с критикой
многочисленных проявлений конъюнктурной халтуры в этой области чувствуется грядущее
неприятие всякого рода авангардистских новшеств в театре и кино, да и во всей общественной
жизни, столь характерных для предшествующего времени.

Политические позиции авторов весьма прямолинейны и недвусмысленны. На вопрос: «Что за

смешки в реконструктивный период?» — следует «ответ строгому гражданину-аллилуйщику»:
«Наша цель именно сатира на тех людей, которые не понимают реконструктивного периода».
Авторы, действительно, подсмеиваются над издержками и несуразицами советской жизни, но в
духе времени больше издеваются над «гнилой интеллигенцией», мещанским образом жизни. Но с
особенной яростью и беспощадностью они обрушиваются на «родимые пятна» старого общества.
Перед читателем обоих романов проходит длинная галерея «бывших», недовольных советской
властью и мечтающих о реставрации (что искусно используется великим комбинатором). В итоге
их судьба воплощается в символическом «конце Вороньей слободки».

27*

419

Сам Бендер наделяется привлекательными чертами, но только до тех пор, пока он дурачит и
вымогает деньги у этих людей, нэпманов, подпольного миллионера Корейко, других жуликов и
недотеп. Как только он соприкасается с «настоящей» советской действительностью, резко
меняется отношение авторов к своему герою. Уже в первом романе указывается место сокровищ,
оставшихся от старого строя: на бриллианты мадам Петуховой строится рабочий клуб.

В «Золотом теленке» позиция авторов еще более четкая: «Жулики притаились в траве у самой
дороги и, внезапно потеряв обычную наглость, молча смотрели на проходящую колонну...

Настоящая жизнь пролетела мимо, радостно трубя и сверкая лаковыми крыльями. Искателям
приключений остался только бензиновый хвост...»

Перспектива для них — тюрьма, смерть, переквалификация в управдомы или служить скромными
конторщиками и ждать капитализма, и уж тогда — повеселиться. Истинные участники
социалистического наступления отвергают прежние ценности и усваивают другие. «Многого из
того, о чем говорили молодые люди, он [Остап] не понимал. Вдруг он показался себе ужасно
старым. Перед ним сидела юность, немножко грубая, прямолинейная, какая-то обидно нехитрая».

«Великий перелом» и «социалистическое наступление на литературном фронте»

Рубеж 1920—30-х годов определялся как великий перелом на литературном фронте, создающий
основу для быстрого строительства социализма и воспитания нового человека. Время как будто бы
вздыбилось и снова понеслось вскачь, как в годы революции
(хронотоп: «Время — вперед!»). Прямая проекция политических задач на содержание
художественных произведений стала особенно очевидной и отразилась в кампаниях типа
«Литературная пятилетка», «За Магнитострой литературы» и пр. Резко обострилась борьба
литературных и художественных группировок. Многие из них вынуждены были прекратить свою
деятельность. Единственно верными признавались только те направления, которые вписывались в
новую идеологию социалистического строительства. Начался период организационной и идейной
унификации литературы, искусства, кино. Зарубежные фильмы, как идеологически вредные, были
изъяты из проката. В кинотеатрах образовался определенный вакуум, отягощенный тем, что
«немого кино уже нет, а звукового еще нет». Развернулась «чистка» библиотек и музеев, откуда
изымались все «вредные» и не соответствующие духу времени произведения. Цензурные органы
резко усилили идеологический контроль над деятельностью издательств, редакций газет и
журналов, творческих организаций, над проведением выставок, конкурсов, выпуском
кинофильмов, репертуаром театров и т. п. О том, насколько въелась в сознание цензоров идея
темпов социалистического наступления, говорит, например, такой эпизод: фразу из романа о
колхозной жизни белорусского писателя Лынько: «Бредет Сивка медленно», — цензор встретил
возражениями: «Почему медленно, почему нет темпов, почему лошадка не радуется вместе с
колхозниками?» Политическими установками запрещалось критиковать новые социалистические
реальности, в то время как все отжившее, старое должно было подвергаться беспощадной критике
и осмеянию. В результате значительно сузилось культурное пространство, доступное советским
людям.

Главным героям произведений становятся присущи социалистическая устремленность с большим

оттенком фанатизма, призванного заменить прежние религиозные чувства, верность партии,
ненависть к врагам социализма и рабочего класса. Не было, наверное, ни одной сферы
общественной жизни, вплоть до самой интимной, незатронутой «социалистическим
наступлением». Нельзя сказать, что реальные процессы, происходившие в городе и деревне, в том
числе и те, которые сегодня относят к трагическим последствиям форсированной
индустриализации и насильственной коллективизации, не находили отражения в литературе и
искусстве. Не стоит полностью относить эти страницы к числу «белых» или «черных» пятен
советской истории, как это делается сегодня. Все явления общественной жизни, однако,
трактовались в свете обострения классовой борьбы и обладали весьма своеобразным видением
проблем. Положительные герои наделялись привлекательными чертами, на отрицательных
персонажей «сбрасывалось» все самое страшное, мрачное, безобразное, что существовало в жизни
или что можно было вообразить. С учетом этой манихейской трактовки и деформированной таким
способом реальности историку нужно подходить к этим произведениям. Тем не менее в них можно
отметить знаковые явления. Они оказывали огромное воздействие на общество, формируя в нем
новые идеалы, интересы, потребности, стандарты и стереотипы поведения. Литература, искусство,
кино внесли свою лепту в нагнетание страстей, в формирование образов врагов социализма, в
создание атмосферы социалистического наступления и общественного энтузиазма. Насколько этот
энтузиазм был «поддельным», «натужным» (современный взгляд) или искренним, вопрос,
нуждающийся в прояснении, но сам по себе факт его существования не подвергается сомнению.

Общее настроение сказывалось и на художниках, как бы со стороны наблюдающих за тем, что

происходило, независимо от авторского отношения к нему. Возникает тема зависти к тем, кто
находится в самой гуще событий, важная для понимания творчества многих писателей и
художников советского времени, даже тех, для кого новые цели казались наивными или чуждыми.
Приметой времени стала литературная дискуссия по поводу романа Ю. Олеши «Зависть» на
страницах журнала «30 дней», к которой следует внимательнее присмотреться историкам.

Особое значение для социальной истории имеют произведения А. Платонова — писателя поистине
неисчерпаемого видения, нутром пережившего все перипетии первых десятилетий советской
власти и, как никто, сумевшего дать ее социально-философское осмысление. В его творчестве
значимо буквально все, начиная от названий произведений («Чевенгур», «Котлован», «Юве-
нильное море» и др.), приобретающих символическое звучание. «Котлован» можно определить как
подлинный символ первой пятилетки, индустриализации и коллективизации, как и образы,
созданные автором и раскрывающие существо происходивших процессов («ревущая
индустриализация», «гремящий на постройках пролетариат», «колхозное разворачивание»,
«ликвидация кулаков вдаль», «мужики в пролетариат пришли зачисляться» и пр.), и так вплоть до
каждого слова. Никто так не владел и не умел пользоваться языком эпохи, как Платонов. Чего
стоит, например, перечисление задержанных деревенским штабом по коллективизации:
«недоказанные кулаки», те, «что впали в мелкое настроение сомнения», те, «что плакали во время
бодрости и целовали колья в своем заборе, переходящем в обобществление», и один старичок,
«явившийся на Организационный Двор самотеком... Он шел куда-то сквозь, а его здесь
приостановили, потому что у него имелось выражение чуждости на лице»285. Для официальной
критики, не умеющей распознать, какого рода социальные явления стоят за подобными
творческими находками, за речевыми патологиями времени, все это определялось как «неясная
мысль», «сумбур», «вздорные рассуждения», «нелепые изречения», т. е. то, что входило в
противоречие с простыми и ясными классовыми критериями литературы и искусства,
переживающих становление социалистического реализма286.
Социалистический реализм

Половина двадцатого столетия в отечественной литературе и искусстве считается господством

социалистического реализма. В апреле 1932 г. ЦК ВКП(б) принял постановление о перестройке
литературно-художественных организаций. В нем отмечалось, что рамки прежних объединений
создавали «опасность превращения этих организаций из средства наибольшей мобилизации
советских писателей и художников вокруг задач социалистического строительства в средство
культивирования кружковой замкнутости, отрыва от политических задач современности и от
значительных групп писателей и художников, сочувствующих социалистическому
строительству»287. В соответствии с постановлением создавались союзы писателей, художников,
композиторов, архитекторов, объединявшие творческих работников. На этой основе происходило
формирование творческой элиты, поставленной в привилегированное положение. Для ее
обозначения применялся характерный советский штамп «деятели культуры, литературы и
искусства».

Каждый из творческих союзов представлял собой бюрократическую организацию, поставленную

под строгий контроль партийных органов. Творческие союзы возглавлялись секретариатами,
состоявшими из подобранных номенклатурных работников, близких к высшим эшелонам власти.
Писатели, художники, артисты и др., не входившие или исключенные из союзов, превращались в
маргиналов и изгоев общества.

Следует обратить внимание на то, что дилетанты были отсечены от членства в творческих союзах.
Оно предполагало профессиональную выучку и подготовку. К концу 1930-х годов только в Союзе
советских писателей (ССП) состояло около 2500 членов, после войны их число достигло 2750 и
увеличивалось дальше, правда, в состав ССП входило большое число чиновников от литературы.

В соответствии с характерной для советской жизни ведомственностью складывались своего рода

профессиональные отряды работников искусств, специализирующихся в области заводской,
колхозной, армейской, флотской, студенческой, школьной, медицинской и пр. тематики, что важно
учитывать историку, который обращается к художественным произведениям. Для вящей
убедительности в их «знании жизни» широко практиковались творческие командировки.

Всякого рода эксперименты в области художественного творчества осуждались. На I съезде ССП

(1934 г.) единственно приемлемым творческим методом был провозглашен социалистический
реализм.

Сегодня, как и к другим течениям художественной жизни, предлагается «модельное» его видение.
Некоторые авторы называют его утопическим реализмом, определяют как радикальный
эксперимент антропологического изменения посредством масштабного письменного проекта,
проведенного в наиболее благоприятных для этой программы тоталитарных условиях. Коль скоро
власть опирается на утопию, то и все социальное пространство оказывается выстроенным по
утопическим законам. Грань между реальным и нереальным искусством и жизнью стирается.
Складываются фиктивные, имитирующие реальность образы — симу- ляксы. Одновременно
социалистический реализм рассматривается как специфическая версия массовой литературы,
адаптированная для широкого читателя и использующая готовые, взятые от предшествующего
реализма художественные формы, для пропаганды нового, не имеющего прототипов общества.
Отмечается наивное нравоучительство, ханжеское целомудрие, провинциализм произведений, не
сравнимых с мировыми достижениями в литературе и искусстве, тотальный инфантилизм. Образы
«Чапаева», «ударников», «стахановцев» недалеко, дескать, ушли от Микки Мауса — персонажа
детских мультфильмов. Как следствие, признание в качестве высшей точки социалистического
реализма детской литературы288.
Ущербность подобного «модельного» видения очевидна, хотя, следует признать, материал для его
построения есть. Он заложен в тех требованиях, которые власть предъявляла к литературе и
искусству в сталинский период, требуя от «деятелей литературы и искусства» стать апологетами
строящегося социалистического общества. В качестве критериев оценки произведений
становились непременное наличие жизнеутверждающего оптимизма, трудового пафоса, веры в
завтрашний день и т. п.

Такое «модельное» видение удивительным образом совпадает с «Торжественным комплектом для

отражения художественными средствами пафоса социалистического строительства в периодике и
литературе, включая романы, повести, поэмы в прозе, рассказы, бытовые зарисовки, репортажи,
пьесы, эпопеи, политобоз- рения, радиооратории и т. п.», который был составлен Остапом
Бендером и за небольшую сумму продан им журналисту Ухуд- шанскому (роман «Золотой
теленок»).

Социалистический реализм и по своему происхождению, и по определению сложнее.

Многослойные объекты вообще не моделируются. Во-первых, с точки зрения преемственности.
Сопоставляя принципы социалистического реализма с литературными и художественными
течениями 1920-х годов, нельзя сказать, что в нем утвердились взгляды какой-либо одной
группировки289. Наиболее четко прослеживается связь с традициями критического реализма и
призывом власти к переработке старого наследия в социалистическом духе. Писатели из группы
«Перевал» из гонимых и преследуемых превратились в почитаемых советских авторов, тогда как
«рапповцы» были оттеснены от руководства ССП. В то же время нельзя сказать, что были
полностью отвергнуты все эстетические принципы, проповедуемые в искусстве и литературе
предшествующих лет290. Да и авторы в большинстве своем никуда не ушли, влились в состав
единых творческих организаций. Приписывать им инфантилизм едва ли стоит. Вряд ли они
отказывались от своих взглядов, а если отказывались, то не искренно. В лучших произведениях
социалистического реализма, признанных эталонными, легко прослеживается связь, например, с
символизмом и модернизмом, будь то поэзия или кинофильмы. Об этом говорит тщетная борьба
сталинской власти против «контрабанды» враждебных и чуждых социалистическому реализму
взглядов и эстетических представлений. Распознать их с классовых позиций было не так уж и
просто, даже в детской литературе291.

Во-вторых, теоретически социалистический реализм допускал разнообразие приемов

художественного творчества, а это вело к размыванию рубежей, отделяющих его от других течений
в литературе и искусстве. На формирование эстетических принципов социалистического реализма
несомненное влияние оказали взгляды М. Горького, довольно терпимого к экспериментаторству,
писателям различного толка и не раз возвышавшего голос в их защиту, признание его авторитета
со стороны власти как «патриарха советской литературы». Горький выглядит как компромиссная
фигура, которая подвергалась атакам и справа и слева, выступая, с одной стороны, как «злобно-
мстительный старик», «сельский пономарь», «мещанин», с другой — как наставник молодежи в
литературе.

Обычно такое несовпадение объясняется наличием «зазоров», «отдушин», позволяющих время от

времени «вентилировать» тоталитарную систему искусства и обеспечивать ей некоторую гибкость,
но такое объяснение не убедительно, хотя следует признать, что проблемы взаимоотношения
власти и творческой интеллигенции, безусловно, важны для исторического исследования.

Провозглашение исторически открытой системы художественно правдивого отображения жизни

позволяло «прилучать» авторов к социалистическому реализму (даже если они не подозревали об
этом) или «отлучать» (если их взгляды чем-то не устраивали), проявлять терпимость к
произведениям реалистического и других направлений, если в них прослеживалось классовое
содержание.

Важно учитывать, что власть не просто пытается навязать творческой элите идеологические и
политические установки, но и свои эстетические пристрастия, жаждет попасть в историю, подобно
историческим героям прошлого, желательно в понятной и доступной ей форме, — явление,
характерное не только для советского строя. Отсюда формирование огромного пласта
«придворной» поэзии, литературы и искусства, льстиво воспевающих власть (Сталина в первую
очередь), несмотря на все ее демократические замашки.

Зачастую взаимоотношение партийного руководства с творческой интеллигенцией напоминает

игру «в кошки-мышки», успех которой в конечном счете оказывается на стороне последней.
Создав исключительное положение для «инженеров человеческих душ» в советском обществе,
власть считала, что она вправе рассчитывать на поддержку своих притязаний. С этой точки зрения
крайне интересными являются источники, рассказывающие о регулярных встречах руководителей
страны с писателями, поэтами, киноработниками, критиками, об официальных оценках творчества
отдельных из них, а также выяснения последствий идеологических кампаний в области
литературы и искусства, их влияния на отображение действительности в художественных
произведениях292. Для многих нынешних авторов, грудью встающих на защиту творческой
интеллигенции, нелишне напомнить, что обе стороны в этих кампаниях выглядят довольно
неприглядно.

Эстетическое и политическое противостояние, взаимное подсиживание, дрязги и склоки

предшествующего времени явно перешли в последующие годы. Творческая интеллигенция делит
друг друга на «гениев», «середняков», «барахольщиков», «посредственностей», «бездарей»,
«литературную поденщину»293. На самих «деятелях культуры» лежит немалая доля вины за то,
что многие собратья по ремеслу были репрессированы. Кажется, что именно власть остановила
поток репрессий, не желая терять «ценные кадры» и не поддерживая чисток творческих союзов, за
которые выступали наиболее ретивые их деятели. «Исключать только безнадежных и
неисправимых», — неоднократно повторял «великий друг писателей». Творческие работники были
склонны считаться талантами, ревнивы к своей славе, к «выскочкам», стремительно пробивающим
себе карьеру, не знающим, по их мнению, жизни294, оставаясь очень чувствительными к
наградам, премиям, дачам и прочим атрибутам материального благосостояния.

Принимая как должное почести и вознаграждения, культивирование исключительности своего

положения в обществе, творческая интеллигенция в то же время была заинтересована в свободе
творчества и самовыражения. Отсюда источник ее постоянных конфликтов с властью (нон-
конформизм), которые, в силу личной близости, чаще разрешались путем торга и взаимных
уступок, исподволь меняющих общую картину литературной и художественной жизни.
Современное разделение творческих работников на «конформистов» и «нон-конформистов» плохо
приложи- мо к реальной творческой практике, ибо в ряды последних пришлось бы включить едва
ли не каждого писателя или художника. Более приемлемым является историческое понятие
«фронда», которое изначально свойственно художественной среде.

Требование стать апологетами социализма, создаваемого в СССР, имело двусмысленное значение.

Как говорил Ю. Олеша, трудности заключаются в том, что «невозможно в радужных тонах
воспевать нищету, и именно в этом и есть трагедия». По мере того как советский социализм
обретал свои зримые черты и воплощался на практике, именно он, в первую очередь, находил
отражение в художественных произведениях, его идеалы и ценности, а не утопические образы,
сколь бы искаженными и далекими от жизни они ни казались.
Когда власть требовала от литературы и искусства неустанно разоблачать врагов народа,
творческая элита вроде бы с готовностью откликалась на этот призыв, но созданные образы,
наделенные всеми возможными отрицательными чертами, выглядели примитивными и не
убедительными. Отсюда установка показывать врагов более тонко, более яркими красками, в
завуалированной форме, требующей усилий для их разоблачения, но эти новые образы опять
вызывают недовольство власти. Следуют обвинения в идеализации шпионов и диверсантов, в том,
что враги в художественных произведениях выглядят сильными, а «свои люди — слабыми»
(«схематичными», «тщедушными», «бледными», «замухрышками» и т. п.).

Следует обратить внимание на полный крах создания «нового пролетарского искусства». Может
быть, наивысшим его достижением стал монумент «Рабочий и колхозница» В. Мухиной. Но в
целом «производственная тема» выстраивалась вовсе не в русле новаторства, а в духе старых,
признанных классическими приемов, отторгающих «тракторостроение, дизелестроение и всякую
подобную гадость», если судить по высказываниям писателей и художников. Попытки создать,
например, производственный балет завершились творческими неудачами. Новаторство не
получало поддержки и осуждалось как формализм прежде всего, как ни странно, в самой
художественной среде.

Накануне войны литература и искусство первыми почувствовали ослабление классового

противостояния и выступили средством ослабления социальной напряженности в обществе. На
смену образам, созданным по лекалам классовых ценностей, шли другие, скроенные по
национальным, патриотическим и другим канонам, вызывавшие недовольство среди «истинных
марксистов» в литературе, подававших даже заявления о выходе из ССП. Раздавались сетования на
то, что «физический облик большевика исчезает», что его «брюшко, осанка делаются
буржуазными».

Следует обратить внимание на эволюцию художественных приемов и средств, применяемых для

отражения действительности в рамках того же социалистического реализма. Неверно
представление, что в нем нет конфликта или содержится борьба между «хорошим» и «еще
лучшим». Социалистический реализм конфликтен по определению требованием борьбы между
становящимся новым и старым, отжившим, воплощаемой в столкновении положительных и
отрицательных образов. Поскольку положительные образы чаще были надуманными, ибо
действительность давала мало пищи для их создания, отрицательные, как правило, выглядели
более конкретными и жизненными. Взять, например, такую популярную для литературы и кино
тему, как переделка, перевоспитание на новый социалистический лад воров, пьяниц, хулиганов и т.
п. Их образы хорошо узнаваемы, а вот быстрое (впоследствии — более трудное) превращение их в
активных строителей нового общества было не убедительным295.

Поначалу все отрицательное в советской жизни объяснялось тяжелым наследием старого строя
или следствием разрухи и разорения, с которыми всеми силами борются положительные герои
произведений. Но проходило время, а это «отрицательное в советской жизни» не исчезало. Как
только было признано, что и сама советская действительность в какой-то степени порождает
негативные явления, это немедленно нашло отражение в литературе и искусстве. Началось
вскрытие ранее неведомых пластов бытия, размывание образов положительных и отрицательных
героев, де- политизация содержания, приближение его к повседневным реалиям. Умножилось
количество неразрешенных конфликтов, отчетливее стали звучать пессимизм и разочарование.
Усиливается внимание к интимным сторонам жизни и многим другим явлениям, характерным для
советских реалий.

Снова и снова на этой почве возникают конфликты, следуют обвинения авторов художественных
произведений в «неодостоевщине», «арцыбашевщине»36 и прочих прегрешениях.
В какой-то мере сама власть провоцирует эти устремления, выступая против шаблона и лакировки
действительности, словно не замечая, что они порождаются вследствие ее же вмешательства в
литературу и искусство, в результате в них возникают «мертвые зоны», которые не устраивают ни
власть, ни художественную интеллигенцию.

Постоянно растет взаимное раздражение. Из материалов «проработок» писателей и художников

ясно видно, что, прежде всего, не устраивает Сталина и идеологических работников: что писатели
и художники считают их за «плотву», за дураков, которые ничего не понимают в художественном
творчестве, за то, что над ними «потихоньку смеются в душе». Художников же явно раздражает
некомпетентное вмешательство, обилие чиновников и надсмотрщиков — «медных лбов»,
«фельдфебелей», «унтер-офицеров», «вахмистров» и т. п., сетования на то, что люди, «не
отличающие Бебеля от Бабеля», руководят нашим искусством. Руководители творческих союзов в
унисон с властью поругивают своих членов, «но не слишком зло», робко, но все-таки возвышая
свой голос в защиту свободы творчества и неизменно выступая против цензурных ограничений.
Цензура, следуя партийным установкам, «арестовывает» десятки произведений, «вредных» по
своей идеологии. Непрерывно растет число «задержанных» работ. Но запугивания и запрещения
приедались. Ритуальным стало «пойти в Каноссу», принести публичные покаяния, оставаясь
между тем на прежних творческих позициях. Чаще прослеживается «эзопов язык», создание
авторами двусмысленных и неоднозначных образов. Но главное — общие результаты кампаний по
«проработке» писателей, поэтов, художников и кинорежиссеров. Требование наведения порядка на
«фронте искусств» обычно заканчивалось не в пользу власти. Общественное восприятие
литературы и искусства оставалось на достигнутых рубежах, доказывая, что искусство — поток,
неумолимо сносящий все преграды, что «настоящая литература, наперекор стихиям, жива», что «в
дальнейшем струя живого, неказенного слова будет пробиваться».

Все, что было наработано прежде, оставалось, будучи даже загнанным в подполье, но всегда
готовым вырваться на свободу. В этой связи интересно проследить изменения в творчестве тех
авторов, которые вышли из прежних литературных и художественных школ. Одни принимали
правила игры, признавая верность социалистическому реализму, другие продолжали творить,
слегка приспособив свой стиль под веления времени. Третьи вели двойную жизнь, отдавая дань
советскому официозу и одновременно работая, как говорят, «в стол», «для души», четвертые — до
поры до времени вообще исчезли с творческого горизонта. Одни уходили из жизни, другие
продолжали работать.

Тема Великой Отечественной войны в литературе и искусстве

Война, составившая целую полосу в жизни советского общества, надолго запечатлелась в

исторической памяти и вплоть до настоящего времени служит предметом бурных страстей,
отраженных в литературе и искусстве. Поток художественных произведений, посвященных войне,
неисчерпаем, но следует признать, что образы военного времени сложились уже в те фронтовые
годы.

В историографии утвердилось представление, что война способствовала единению творческой

интеллигенции, патриотическому подъему в ее рядах. Однако изучение настроений в писательской
среде показывает более пеструю и разноречивую картину, которая менялась в зависимости от
обстановки на фронте. Было и неверие в победу в период тяжких поражений Красной Армии 296, и
конфликт «классовых» писателей с «патриотическими», и рост националистических наряду с
усилением прозападных настроений, и критическая переоценка предшествующих 25 лет развития
советского общества, и нарочитое отстранение от действительности, и пацифизм, и надежды на то,
что после войны все повернется к лучшему. Все это, разумеется, нашло отражение на страницах
литературных произведений.
Война внесла свои коррективы в художественную жизнь. Заметно стремление «руководства»
заставить творческую интеллигенцию нести военную службу, как и остальных людей, вызвавшее
недовольство среди части ее представителей, которые привыкли к своему особому положению.
Явно прослеживается враждебность «фронтовиков» к тем авторам, которые, по их мнению,
отсиживались в тылу.

Искусство и литература в годы войны были призваны выполнять воспитательную и агитационно-

пропагандистскую роль в духе патриотизма, героизма, самопожертвования. Такая установка вела к
картонно-шаблонному изображению войны и вступала в противоречие с исторической правдой. В
этом суть конфликта, переживаемого творческой интеллигенцией. «Вряд ли сейчас возможна
правдивая литература, — говорил И. Эренбург, один из ведущих писательских «идеологов» того
времени. — Она вся построена на стиле салютов, а правда — это кровь и слезы». Как считал
критик И.Г. Лежнев, «наша литература ограничена определенными историческими
условиями — международными, внутриполитическими. Эти условия не позволяют развернуть
искусство, подобное искусству прошлого, с его критикой и проповедничеством. Это следует
признать как неизбежное. Может ли в этих условиях развиваться наша литература? Да, может.
Однако она введена в круг

более узкий и более ограниченный, нежели тот большой историко- социальный круг»297.
Историческая значимость и масштабность происходивших событий выдвигали проблему
адекватных художественных средств для их отображения. В. Шкловский считал, что нужен
«талант Маяковского, чтобы по-настоящему осветить и показать войну». Несмотря на большое
число произведений о войне, выдержанных в стиле казенного оптимизма, в целом, однако,
необходимо отметить укрепление реалистических тенденций. Самой популярной, наверное,
книгой о войне стала «Василий Теркин» А. Твардовского. Заметно усиление внимания к
народному восприятию военного времени, которое плохо укладывается в «канон
социалистического реализма». Неизменным успехом пользовались реальные «кусочки жизни»,
воспроизведенные в кино, в пьесах, в стихах, в песнях, а не официальные навязываемые сверху
образы. Следует отметить начавшееся уже в годы войны активное вступление в литературу и
искусство «фронтового поколения», вовсе не склонного к их облегченному видению. Руководство
также не особенно поощряло легковесных произведений. Так, Сталин в качестве примеров
правдивого изображения войны назвал книги - «В окопах Сталинграда» В. Некрасова, «Звезду» Э.
Казакевича, «Спутники» В. Пановой — произведения по сути своей реалистические.

Не совсем верно отнесение военной тематики, как и революционной, к числу сакральных или
табуированных зон в советской жизни. Напротив, постепенно война находила все более широкое
отражение во всех видах и жанрах художественного творчества. Не осталось, наверное, ни одного
уголка жизни, связанного с войной, куда бы ни заглянул глаз писателя или художника. В общем и
целом утвердилось видение войны как величайшего народного подвига с большей или меньшей
степенью оптимизма и трагизма в отображении событий. Но было бы неправильным считать такое
видение навязанным сверху. Многие произведения о войне рассматривались как события большой
общественной значимости и порою обретали самостоятельную жизнь. Их появление порождало
общественный резонанс, не всегда такой, на какой рассчитывали их создатели. Историческая
неправда, сверенная с личным опытом участников войны, делала общество чрезвычайно
чувствительным ко всякой «туфте», к неадекватным художественным приемам и средствам,
избранными авторами для раскрытия

образов, порождая вал насмешек, пародий, анекдотов. Но все попытки десакрализации войны,
навязать другие о ней представления (ничем не оправданная мясорубка, ревизия причин и итогов
войны, принижение народного подвига, неумеренное восхваление противника и замалчивание его
преступлений, оправдание коллаборационизма и измены), постоянно предпринимаемые с конца
1980-х годов, встречали неизменный отпор общественного мнения, передающегося через эстафету
поколений.

Историкам, которые обращаются к произведениям о войне как источнику, необходимо учитывать

несколько обстоятельств, не только характерных для военной тематики, но в ее восприятии
наиболее ярко выраженных. Во-первых, постоянное противоборство личностного (субъективного)
восприятия войны с претензиями на ее объективно-документальное отображение в литературе,
театре, кино и т. п. Попытки примирить оба этих подхода не увенчались успехом, а это является
источником непрекращающихся споров и горячих дискуссий, которые ведутся на страницах
печати. Очевидно, что вопрос в принципе не разрешим без вмешательства профессиональных
историков. Во-вторых, историк, конечно, должен учитывать степень участия авторов произведений
в войне, каждый из которых привносит в них частицу собственного пережитого опыта, а он у всех
был разным. Таким образом, в литературе и искусстве содержится память-воспоминание о
прошлом (мемуарное содержание). Многие писатели напрямую использовали этот жанр для
изображения военных событий, и, наоборот, многие мемуаристы зачислялись в разряд писателей,
если они прибегали к художественным приемам и средствам. Поэтому историк обязан, с одной
стороны, применять источниковедческие приемы, свойственные его работе с мемуарами, а с
другой — относиться к ним как к литературным произведениям. Отсюда третье обстоятельство,
которое нужно учитывать, — эволюция художественных приемов и средств, с помощью которых
авторы достигают наглядности, убедительности и правдивости создаваемых образов и их
соответствия жизненным реалиям.

Послевоенная история в литературе и искусстве

Вторая половина XX в. в истории России почти не затронута социальной историей. По сути это
неизведанное поле для истори- ко-социальных исследований, а литература и искусство могут и

подсказывать сюжеты, и помогать в их разработке. К сожалению, пока еще трудно уложить все
процессы, происходящие в художественной жизни, в необходимый историко-социальный контекст,
но в тезисной форме можно указать на некоторые явления, которые могут послужить ориентирами
в использовании художественных произведений как исторических источников.

Первое, что, видимо, нуждается в осмыслении, это историческое значение так называемой
оттепели, выяснить ее истоки, причины и последствия для литературы и искусства. Обычно
первые послевоенные годы рассматриваются как очередная мертвая зона, воцарившаяся после
грубого вмешательства политического руководства в творческий процесс, в частности выход
постановления Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 г.
Время, действительно, было тяжелое для творческих поисков. Страх и испуг царили в умах
творческой интеллигенции. Однако не следует игнорировать процессы, которые подспудно
протекали в обществе и косвенно находили отражение в культурной жизни страны. Возникли
новые ожидания, стремление жить хорошо, получать больше развлечений, удовольствия и счастья.
Заметны деполитизация и деидеологизация искусства и литературы, усиление лирического
элемента, более всего заметного в поэзии, музыке, песне, кино. Довольно странным с точки зрения
идеологического давления были принимаемые Политбюро ЦК ВКП(б) решения о массовом
запуске на экраны страны заграничных фильмов из так называемого трофейного фонда, в том
числе нескольких — из излюбленного фашистами репертуара. Не следует забывать, что 20 лет
советский зритель практически не видел иностранных лент. Отдавало ли отчет политическое
руководство, каким образом эти фильмы скажутся на идеологии советского общества? Был ли в
этом чисто меркантильный интерес (средства на восстановление народного хозяйства) или что-
либо другое?

28'
435

Как бы то ни было, но в результате этих явлений происходил серьезный ментальный сдвиг в

сознании людей, обострилось чувство неприятия повседневных реалий, трудностей и лишений,
переживаемых людьми. Литература и искусство явно разделялись на внешние, парадные и «для
души». По мере того как меркли социалистические ценности и идеалы, из красивой сказки
превращаясь в невызывающие особого воодушевления перспективы, связанные с производством
чугуна и стали, падала популярность авторов, работающих по политическому заказу.

«Оттепель» была действительно инициирована в литературе, подтвердив ее способность «шагать в

ногу со временем». Название повести И. Эренбурга закрепилось как обозначение целого периода
общественной жизни, но сравнение ее с «пробуждением спящей царевны» вряд ли уместно. В
сущности «оттепель» явилась всего лишь продолжением давно начавшихся необратимых
процессов. Восстанавливалась преемственность, постепенно возвращались забытые имена в
литературе и искусстве, из столов и запасников извлекались написанные вещи, частично
реабилитировались незаконно репрессированные авторы, произведения, а вместе с ними и многие
течения художественного творчества. Литература и искусство первыми пытаются привнести что-
нибудь новое в их осмысление, опираясь на образы, созданные в предшествующие годы, и
оглядываясь, конечно, на цензурные рогатки и ограничения. В самом социалистическом реализме
заметно усилилась собственно реалистическая тенденция и наблюдалось движение к «реализму
без берегов». В этом ключе следует рассматривать появление «деревенской прозы», без прикрас
воссоздающей действительную картину советской послевоенной деревни, «суровый стиль» в
живописи. Наблюдалось вторжение в ранее запретные темы, в частности в ГУЛАГ, и описание
реальной жизни и быта его обитателей. На страницах произведений наряду с рядовыми
тружениками появились «странные люди», «чудики», неприкаянные и другие типы, которых было
немало в советской действительности. Наследуя прежнее особое положение, поэты, писатели,
кинорежиссеры становились знаковыми фигурами, звездами, пророками, вокруг которых
складывалось широкое общественное мнение.

Процесс, естественно, протекал не без трудностей. Важной вехой, например, стал «поход» Н. С.
Хрущева в декабре 1962 г. на художественную выставку в Манеж и устроенный там разнос
авангардистским произведениям искусства. Сама по себе акция была инспирирована «кондовыми»
представителями социалистического реализма, которые сыграли на эстетической безграмотности
первого секретаря ЦК КПСС, опасаясь за свой официальный статус. Как результат — усиление
идеологического и эстетического контроля над искусством со стороны партийных органов. Но
гораздо важнее учесть последовавшую за этим общественную реакцию.

Во-первых, сам по себе поход Хрущева вызвал град насмешек и анекдотов, показывающих, как
сильно изменилась ситуация, какой культурный сдвиг произошел в советском обществе298. Во-
вторых, естественным стало нарастание недовольства диктатом, которое проникает буквально во
все поры литературы, живописи, кино, в поэзию, в авторскую песню. В-третьих, этим событием
датируется возникновение андеграунда и тех направлений художественного творчества, которые
прямо противостояли эстетическим принципам социалистического реализма с явной политической
подоплекой.

Феномен андеграунда имел несколько корней. В какой-то мере это было восстановление
отечественной авангардистской традиции, в большей степени — усвоение (зачастую
поверхностное и дилетантское) западного модернизма и постмодернизма, но главное, как ни
парадоксально, социалистического реализма, только выворачиваемого наизнанку. Сегодня, когда
литература и искусство андеграунда возносятся до небес и предстают как главное достижение тех
времен, социальному историку не следует забывать свойственные ему черты — озлобленность на
советскую действительность, расчет на эпатаж публики и проповедь самовыражения как главного
критерия творчества. Да и само понятие «подполье» становится относительным. Не допускаемые
на официальный уровень авторы произведений группируются на тусовках, вокруг неформальных
выставок и презентаций.

Где-то с середины 1970-х годов (после знаменитой «бульдозерной выставки») власть становится
довольно равнодушной к художественной стороне произведений, признав тем самым свою
эстетическую некомпетентность, бдительно отслеживая лишь их политическое содержание.
Изречение «правды» в этой области по-прежнему оставалось в руках партийного руководства.
Одновременно становится очевидным кризис казенного искусства, не вызывавшего никакого
отклика в общественных настроениях.

Поток, художественных произведений становится все более дифференцированным. Вокруг

«толстых» (и не очень) журналов «Новый мир», «Октябрь», «Наш современник», «Юность»,
«Молодая гвардия», других изданий, театральных коллективов складываются течения,
аналогичные прежним литературным группировкам, также ожесточенно спорившие между собой
по важным, следует признать, общественным вопросам. Способом преодоления официоза
становится обращение литературы и искусства к реконструкции «неподвижных» пластов
исторического бытия, к частной жизни, к экзотике, фантастике, экранизациям. В отражении же
острых проблем истории и современности, имеющих идеологическое звучание, чаще
использовались обходные пути, недомолвки, намеки и прочие приемы. Каждая творческая находка
встречала неизменный интерес публики, хотя с точки зрения исторической правды многие из них
выглядят сегодня сомнительными. Популярность таких произведений объяснялась больше
отклонением от властных установок и официальных «гладких» и «идеологически причесанных»
концепций. Даже художники, стремящиеся жить в ладу с властью и продолжающие создавать
«призрачный мир не сбывшихся. но любимых сказок», по выражению критика М. Германа,
существенно обновляют свои художественные средства299.

Анализ того, что стало происходить в литературе и искусстве начиная с перестройки и гласности,
лучше всего оставить на долю специалистов. Со временем, может быть, разберутся в этом и
историки. Хотелось бы подчеркнуть лишь несколько моментов.

Обычно нынешнее состояние художественной жизни рассматривается специалистами как

«гражданская война в литературе и искусстве», в которой, если уж проводить подобные
исторические параллели, победили не «красные» и не «белые», а «иностранные интервенты» и «их
агенты внутри страны», имея, конечно, в виду идейно-политическое и эстетическое содержание
произведений. Современная Россия активно вливается в мировой поток литературы и искусства,
сбывается давняя мечта К. Чуковского о том, что «они нас научат культуре»300.

Вместе с тем в свете сказанного выше, очевидно, что эта «гражданская война» в существенной
мере явилась отражением предшествующих процессов. Среди глашатаев перестройки оказалось
немало авторитетных писателей, журналистов и прочих деятелей культуры, которые, забросив свое
дело и выступая в жанре публицистики, газетных и телевизионных интервью, занимались
решением судеб страны. Многие пробовали свои силы на политической сцене, сыграв свою роль в
свержении коммунистического режима, восстановлении права на свободу творчества, отмене
цензуры.

Победа, однако, по их собственному признанию, где-то обернулась и поражением. Признаками

этого являются утрата творческой интеллигенцией своего особого положения в обществе,
развенчание имиджа писателей как властителей умов, носителей «многомудрого знания» и
«народной совести», падение общественного интереса к «высокой литературе», распад творческих
союзов и небывалый прежде раскол, главным образом по политическим основаниям. Наблюдается
прямая проекция политических задач на содержание творчества, политизируется практически
каждое слово. Господствующие позиции в искусстве заняла творческая элита, представляющая
бывший советский андеграунд со всеми свойственными ему чертами, остальные — оттеснены на
обочину художественной жизни.

Следует отметить тотальную коммерциализацию литературы и искусства под лозунгом «рынок все
расставит по своим местам». Общая картина, которая возникла в результате внедрения рыночных
отношений в эту сферу, выглядит далеко не радужной, ибо рыночная свобода частенько
выливается в потакание низменным вкусам, постоянный поиск сенсаций, чтобы будоражить
публику. Происходит буквальное мельтешение жанров и видов творчества. Реальность совсем
уплывает из содержания произведений, проваливается в «черную дыру», в виртуальный мир.
Действительность оказывается еще более деформированной, чем в социалистическом реализме.

Наконец, видимо, не обойти вниманием свойственные современному искусству упражнения на

историческом поле. Сказать о том, что их целью является восстановление исторической правды,
невозможно. Начав с робких попыток переосмыслить советское прошлое по отдельным позициям,
возвращения «забытых имен» и закрытия «белых пятен»301, нынешняя художественная элита
пришла к полному его отрицанию, глумлению и поношению не только советской, но и всей
истории России буквально по всем пунктам критического и социалистического реализма.
Оппозиционные литература и искусство, которым стараются «заткнуть глотку», напротив, лепят
нечто совсем противоположное. В итоге в произведениях на историческую тему (мемуарах,
романах и эссе) временная деформация действительности под влиянием^эгоцентризма,
политической и идеологической конъюнктуры, симпатий и антипатий, умышленного искажения,
выдумывания, воображения, нагнетания страстей достигла крайней степени. Только в той части, в
которой автор пользуется своей памятью, они заслуживают внимание историка. Использование же
исторических свидетельств до предела тенденциозно, как правило, вторично и
непрофессионально. Значение таких произведений для истории невелико и, в большинстве
случаев, обращение к ним как источнику противопоказано. Историки вправе сверять свои знания с
изображением исторической действительности в литературе и искусстве. К сожалению, порой они
попадают в ловушку умышленно спровоцированных и надуманных дискуссий, идеологических и
политических войн в художественном творчестве, далеких от задач истории как науки.

Некоторые перспективы взаимодействия истории с литературой и искусством

Опыт развития литературы и искусства доказывает, что сами по себе их претензии на единственно
верное отображение прошлой жизни не имеют оснований. В противовес литературным идеологам,
считающим, что история слишком серьезное дело, чтобы оставлять ее специалистам, мы
считаем — все обстоит как раз наоборот. Какими же видятся в этой связи дальнейшие
перспективы взаимодействия исторической науки с литературой и искусством? Разумеется,
каждый историк вправе игнорировать это взаимодействие, оставляя искусство для искусства, а для
себя — историческое. Литература и искусство имеют свою диахроническую логику, и это,
безусловно, предмет для самостоятельного изучения. Но отсутствие надлежащего исторического
фона запутывает его в паутине субъективных восприятий, которые, как отмечал М.М. Бахтин,
никак не могут выбраться из бесплодной борьбы мнений и точек зрения302. Но это, собственно,
дело самих литературы и искусства. Следует лишь возразить против якобы свойственной
художественному творчеству имманентной сущности, недоступной для объективного
исторического анализа. Но важнее подчеркнуть, что теряет историческая наука, если не
обращается к художественным произведениям. История не перестанет быть наукой, если
обратится к литературе и искусству и признает, что историческая закономерность может говорить
на их языке.
Взаимодействие истории с литературой и искусством выявляет своеобразие в их познании
действительности. Наибольший интерес их историческое содержание имеет для социальной
истории, понимаемой достаточно широко и с учетом современных веяний. Литература и искусство
фиксируют общее, типическое, типологическое, заслуживающее внимания историков, подмечают
исторические детали, которые ускользают от глаз исследователя. В ткань художественного
произведения вплетены формы социального общения, языковые, изобразительные, звуковые. В
искусстве они звучнее, чем в осторожной исторической науке. Литература и искусство имеют
свойство «нащупывать» реальность, фиксировать «возникающее бытие», предвосхищать то, что
лишь потом найдет отражение в науке. Социальное содержание истории реализуется через
механизм идентификации и самоидентификации, через репертуар житейских жанров — миниатюр,
недифференцированных в научном отношении «кусков» действительности. В художественных
произведениях, независимо от воли автора, отражаются морально-этические нормы времени,
представления о долге, совести, любви, формы речевого и физического общения. Диапазон
жизненных проявлений весьма широкий и не скован научными нормами и ограничениями. В
искусстве много аспектов, связанных с чувственным, эмоциональным, мистическим восприятием
действительности, конструированием нереального, иррационального, пугающего, устрашающего,
вдохновляющего на подвиг и подвижничество. Здесь могут найти отражение подсознание,
странности, сновидения, извращения и прочие отклонения от нормального поведения.

В литературе и искусстве содержатся сведения для изучения индивидуальной и общественной

психологии того или иного времени, терзания и муки, переживания людей. Традиционный для
историков материал для их изучения — мемуары, дневники, письма, но наиболее выразительные
формы им придает литература. Все эти структуры могут стать зримыми, и вряд ли восполнены
другими источниками, помимо художественных произведений. Без них научная картина мира
будет неполной. Разумеется, литература и искусство содержат нетвердые данные, подчас отмечают
явления в смутной, не явно выраженной форме. Можно ли распутать ту сложную паутину, которую
они плетут для отражения действительности? Оказывается, можно. (

Как всякая наука, история осваивает, упорядочивает и интерпретирует художественное творчество

в присущих ей формах. Как отмечал М.М. Бахтин, абстрагирование содержания художественных
произведений является приемом, с помощью которого оно перестает быть фактом искусства и
возвращается в лоно своего первоначального до-эстетического существования в виде факта
познания в области политики, экономики, морали303. Историческая реальность деформируется в
художественных произведениях, но, как явствует из вышесказанного, с разной степенью, в
зависимости от художественных школ и направлений. В силу этого невозможно прямо
спроецировать любой структурный элемент их содержания в реальную жизнь. Необходима целая
цепь опосредованных звеньев, делающих искусство источником для исторических построений и
отметающих художественные условности. Преимущество историка состоит в том, что он лучше
владеет (или может овладеть) историческим контекстом, чем художник, знает факты, доступные
только по архивным документам, действия, которые в реальности происходили, о которых автор
произведения может и не знать или иметь смутное представление о том, что было на самом деле.

Разумеется, все зависит от проблемы, от того, как она поставлена в исторической науке, какие
задачи преследует историк и какими способами он ее решает. Но если он обращается к
современному пониманию целей и задач социальной истории, то, в любом случае, необходимо
диахроническое переструктурирование содержания произведений, привязка его к конкретным
событиям, интересующим историка. Превращение содержания художественных произведений в
материал для исторической науки осуществляется на основе диалога по всем пунктам, затронутым
в их содержании относительно поднятой проблемы. Вмешательство историка вносит порядок в
осмысление исторической действительности, хаотически изображенной в литературе и искусстве.
Обращение к ним предусматривает и внутренний диалог с авторами произведений. В любом из
них есть сознательные и бессознательные намеки на то, чего хочет автор. Задача
историка — показать соответствие или несоответствие субъективного авторского восприятия
историческим обстоятельствам. В качестве приемов может использоваться знание его биографии,
профессиональной подготовки.

Из литературы и искусства можно, конечно, «выудить» энное количество фактов для исследуемой
историком проблемы, но их значимость также зависит от помещения в первооснову исторического
познания. Как для истории, так для художественных произведений характерны принцип
модальности, устойчивость и повторяемость жизненных ситуаций. Отдельного произведения в
этой связи недостаточно. Только аналогичные факты, описанные в художественных произведениях
разными авторами, становятся материалом для исторических построений, причем главным
образом на основе аддитивности (добавления) и параллельного сопоставления и осмысления.
Помочь в этом деле может анализ подготовительных материалов, записей, зарисовок и т. п. Таким
образом можно добавлять в историю новые элементы, сверяющие наши представления о прошлой
жизни, вторгаться в сферы, которые нуждаются в иных способах представления реальности, по
сравнению с предшествующей историографией, заглядывать в такие сферы и уголки социального
бытия, которые не отражены в традиционных исторических источниках. Поэтическая правда
может быть отлична от подлинной правды. Символическое и иное содержание произведений,
абсурдизмы, булгаковские и кафкианские «реальности», литературные и художественные загадки в
первооснове все-таки имеют узнаваемый мир и могут побудить к историческому исследованию.
История вместе с литературной и художественной критикой может интегрировать содержание
таких произведений в ткань исторического повествования.

Что касается вопроса о синтезе исторического исследования по пути литературного творчества?

Традиционно историческое исследование строилось по принципу: сначала факты, а потом
причинные объяснения. Однако современная историческая теория на основе герменевтики не
постулирует различие между эмпирией и теорией. Современная концептуализация в истории
рассматривается как итеративный процесс, не выступает как чисто теоретическая и
методологическая проблема, не ограничивается законоподобными утверждениями, оставляя
пространство для широкого круга мнений. Налицо сближение позиций современной социальной
истории с литературой и искусством. Подобно тому, как формы социального общения вплетены в
ткань художественного произведения, так и процесс их освоения и конструирования должен иметь
итеративный характер.

Вместе с тем опыт исторической науки не подтверждает конфликта между рациональным,

образным и чувственным восприятием мира. Напротив, историческое исследование только
выигрывает от их сочетания. Нынешнее ненужное их противопоставление подразумевает
существование холодного и чисто функционального мира, не зависящего от человека. Конечно,
установка на человека в истории затрудняет решение вопроса о соотношении микро- и
макроанализа в конкретных исследованиях, но не является непреодолимой проблемой. Следует
избегать лишь редукции социальных отношений при ориентации на системный подход в изучении
прошлого.

Ни история, ни искусство не могут добиться завершенных контуров познания мира. Вправе задать
вопрос, а зачем, собственно, ведутся исторические исследования? Навязать определенное видение
проблем? Или все-таки, будить мысль, оставлять простор для других интерпретаций и дальнейших
поисков? — тоже близкая литературе и искусству позиция. Сегодня, как никогда, нужна хорошая
выразительная история, возбуждающая стремление дать литературную обработку полученных
результатов. Можно ли привести в соответствие исторические труды с литературными жанрами,
снабдить их интригами, сюжетными линиями, метафорами и прочими атрибутами
художественного творчества? Можно, конечно, если не преступать границы исторической правды.
Но обязательно требовать этого— чрезмерно. Историк не владеет талантом писателя. Он может
оценить достоинства произведения искусства в создаваемом им исследовательском пространстве,
дополнить и расширить его за счет обращения к литературе, кино и т. п. Нужно держать в уме, что
в конечном счете история богаче всех сценариев, сюжетных линий и интриг. Как бы лихо автор не
закручивал сюжет, он не может переплюнуть реалии, а жизнь постепенно отвергает надуманные
фантазии и остается только то, что представляет непреходящую историческую ценность.

Современная ориентация на дискурс тоже знаменует сближение писателя и историка.

Слово — канва исторического и литературного повествования. При этом язык рассматривается как
всеобщий знаменатель многообразной системы социальных явлений и отношений. Творчество
языка предстает как осмысленное творчество, аналогичное художественному, придает ощутимость
и значимость социальным явлениям. Через речь, по М. М. Бахтину, происходит «оплотнение» их
исторического смысла. Подобно тому, как история сохраняет исторические памятники, так и язык
хранит память о прошлом, зафиксированную в исторических понятиях. Язык развивается
синхронно с реальностью, и социальный поток находит отражение в речевом потоке. Поэтому так
важны сегодня исследования, посвященные истории и теории языка, языковых практик того или
иного времени. К этому следует добавить выработанную веками социальную гибкость русского
языка.

Проблема, однако, состоит в примирении языка, вырабатываемого историей как наукой, с языком
как художественным творчеством. Здесь, действительно, есть противоречие, которое предстает как
различие между линейным и живописным языковыми стилями, допускающими многозначность и
расцвечивание реальности. Научная история, напротив, добивается точности определений,
формулирует операциональные дефиниции, опирается на явно выраженные методы, включая
статистику и измерение. Но противопоставление двух подходов, ориентация исторических
исследований только на языковые практики и тексты — не лучший способ решения проблемы. Не
следует забывать, что в исторической науке существует много направлений работы, где вопрос о
сближении с литературой и искусством вообще не стоит. Преодоление присущих историческим
источникам многозначности смыслов и точности определений, например, связано с
количественными оценками. Цифры, конечно, не текст, свойственный тому или иному языку, а
универсальный международный язык, созданный для взаимного понимания людей. Точно также
изображения, вплетенные в ткань исторического повествования, независимо от того, созданы они с
помощью художественных средств или нет, создают основу для общения и понимания. Если есть
возможность, не следует избегать более четких и однозначных определений, в
остальном — стараться так представлять тексты и изображения, чтобы стирать грубые контуры
одностороннего понимания и генерировать новые задачи, новые подходы, новые смыслы. В этом
есть разумная диалектика между познанным в истории и тем, что еще предстоит узнать.

i3

Глава 10

МАССОВЫЕ ИСТОЧНИКИ И КОМПЬЮТЕРИЗАЦИЯ ИСТОРИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ

Системный подход в исторической науке

Рациональный взгляд на исторический процесс органически предполагает системный

подход. Представление о системном подходе как изучении сложных развивающихся объектов в
единстве и целостности составляющих их элементов, связей, зависимостей само по себе в научном
познании не является новым. Главная проблема, однако, состоит в практической его реализации и
упирается в необходимость переработки больших объемов информации (сведений, данных),
использования соответствующих методов ее анализа и синтеза. Тем самым в системных
исследованиях информационные проблемы выдвигаются на первый план. Сюда относят изучение
эмпирических свойств и связей объектов, специфических особенностей отдельных видов
информации, способов их получения и сбора, измерение, моделирование, создание на основе
более совершенных технических средств баз и банков данных, позволяющих хранить и
использовать информацию не только о самом объекте, но и все те «внешние» данные, которые
можно агрегировать и синтезировать в пространстве и времени и осуществить на этой основе
поиск новых интерпретаций. 446

Если во всех науках проблема информационного обеспечения системных исследований одна из

наиболее важных, то для истории она обладает рядом особенностей, которые приводят к
скептицизму в отношении системного анализа исторических источников. Исторические
свидетельства, к которым обращается историк, рассеяны во многих источниках, несущих на себе
своеобразие эпохи, неполны, отрывочны. Прежде чем решать конкретные исследовательские
задачи, историк должен отыскать содержащие эти свидетельства источники, проверить их
подлинность и аутентичность, а уже потом оценить значение, достоинства и недостатки
содержащихся в них сведений, их достоверность, представительность (репрезентативность),
наметить оптимальные приемы их использования или обработки. Эти вопросы, как правило, и
решаются в рамках источниковедения как вспомогательной исторической дисциплины.

Чем ближе к современности, тем большими с источниковедческой точки зрения познавательными

возможностями располагает историческая наука, хотя необходимость решать непростые задачи,
связанные с методологией исследования, для нее все равно остается и, пожалуй, даже возрастает.
Волей-неволей исследователь вынужден обращаться к ним, ибо исключительно сложную и
противоречивую, плотно насыщенную событиями историю XX столетия невозможно понять и
осмыслить, если не пользоваться понятиями системности, историзма, строгой хронологической
последовательности, преемственности, причинной связи и обусловленности.

Системный подход и массовые источники

С информационным обеспечением системных исследований в исторической науке связано понятие

массовых источников. Академик И.Д. Ковальченко дал им следующее
определение. «Массовыми, —писал он, — являются источники, характеризующие такие объекты
действительности, которые образуют определенные общественные системы с соответствующими
структурами. Массовые источники отражают сущность и взаимодействие массовых объектов,
составляющих

447

эти системы, а следовательно, строение, свойства и состояние самих систем

Конечно, понятия системности и массовости общественных явлений и процессов не полностью

идентичны, но в конкретных исследованиях они настолько не различимы, что отделить их не
представляется возможным, поскольку историческое знание системного характера представляет
собой обобщение, систематизацию, обработку многих (массы) исторических свидетельств,
которые содержатся в источниках. В этой связи встает вопрос, обязательно или нет системный
подход связан с массовыми источниками? Разумеется нет, ибо системность — свойство любого
научного мышления и в случае обращения к источнику оно становится наиболее ярко
выраженным.

Введение понятия массовых источников фактически открыло новую страницу в отечественном

историческом источниковедении и сегодня выстраивается в круг более широких и общих задач,
которые оно призвано решать. Не должно смущать отсутствие подобного термина в зарубежной
историографии. Поскольку у нас в стране источниковедение выделилось и сохранилось в качестве
предметной области исследований и учебной дисциплины, то обращение к массовым источникам
влечет за собой переосмысление целого ряда аспектов традиционного источниковедения и
исторической методологии. Аналогичным процессом в зарубежной науке является обращение
историков к массовым данным (mass data), причем проблемы работы с ними решаются гораздо
более прагматично. Как правило, они сводятся к особенностям их обработки с помощью
современных информационных технологий. При таком взгляде речь идет о массовых данных в их
семантическом контексте. Вопросы структурного контекста массовых данных, а тем более в той
части, в какой они касаются особенностей их отражения в источнике, остаются, как правило, вне
поля зрения зарубежных историков, а это, собственно, и входит в круг более общих
источниковедческих вопросов. Напротив, И.Д. Ковальченко проводил четкий водораздел между
источником и данными. Источник, по его мнению, представляет собой систему более высокого
уровня, а данные — некую подсистему, возникшую в результате целенаправленной
исследовательской деятельности304. Но провести грань между понятиями «массовый источник» и
«массовые данные» в исследованиях не так уж и просто. Например, когда на базе разнотипных
источников, не образующих системы, создается именно система массовых данных. В сущности
«массовые источники» и «массовые данные» — две параллельные системы, из которых первая для
историка важнее. Вторая система — «массовые данные» — является производной, искусственным
образованием, созданным специально под конкретную исследовательскую задачу. Однако историк,
прежде чем воспользоваться массовыми данными, просто обязан провести предварительную
работу с источником. Иначе возникает опасность вовлечь в научный оборот негодные,
недостоверные данные, чему, к сожалению, пока еще немало примеров в конкретно-исторических
исследованиях.

Место массовых источников в работе историка

В свете сказанного массовые источники не представляют собой ранее неизвестных их типов и

видов. Разделение источников на массовые и уникальные, бытующее в исторической науке, весьма
относительно1. Ориентация на системно-структурный подход означает, что к разработке
свидетельств, содержащихся в источниках, следует подходить с несколько иных теоретических и
методологических позиций. Поэтому правильнее было бы говорить о разработке источников как
массовых объектов, отражающих системные характеристики исторических явлений и процессов.
Однако термин «массовые источники» уже прочно вошел в научный обиход.

В научном познании всегда находятся в неразрывном единстве как бы две его

стороны — индивидуализация (конкретизация) и генерализация (обобщение). Процесс
генерализации ставит своей целью выявление общих и сходных черт в общественном развитии.
Индивидуализация же заключается в нахождении своеобразных, неповторимых, конкретных форм
исторического бытия. Индивидуализация —бремя истории как науки. Даже когда она занимается
изучением развивающихся социальных систем и свойственных им структур отношений, в ее
задачи входит показ конкретно-исторических особенностей их проявления и развития, а это
неизбежно влечет за собой использование других приемов, помимо системного подхода. Работа
историка носит преимущественно индуктивный характер: от наблюдения отдельных частных
исторических свидетельств к наблюдению более сложных фактов и исторических
закономерностей. Применение дедукции (движения от общего к частному) в истории затруднено,
если нет адекватных представлений о законах прошлой жизни или используются теории,
ущербные для понимания и объяснения исторических реалий.

Нынешний кризис социально-теоретического знания является тому наглядным свидетельством.

В современных исторических школах в связи с распространением идей постструктурализма и
постмодернизма обозначилась тенденция абсолютизировать индивидуализацию как единственный
способ исторического познания, апеллирующий к феноменологии, герменевтике и деконструкции
традиционных исторических представлений, к реабилитации событий как канвы исторического
повествования в пику увлечения структурами и функциями. Есть исторические школы,
выступающие с позиций воинствующего антисциентизма. Раздаются призывы к искусству писать
историю, опираясь преимущественно на литературные и эстетические приемы.
Подобный лингвистический поворот можно рассматривать в качестве своего рода реакции на
распространение систем- но-структурного подхода и методы, им предлагаемые, которые сегодня
подвергаются далеко не всегда обоснованной критике. Этой тенденции можно противопоставить
теорию конструктивного исторического познания, вбирающего в себя все, что было накоплено и
оправдало себя в процессе развития истории как науки. Источниковедение массовых источников
следует рассматривать в духе такого понимания исторического конструктивизма.

Сколь ни индивидуален будь характер исторического исследования, историк не свободен от

необходимости обобщения фактов, и чем совершеннее будут его методы, тем лучше. Только с
помощью специальных методов можно обнаружить существование не явно выраженных, скрытых
(латентных) структур в исторических процессах. Этими соображениями, собственно, и диктуется
логика обращения к массовым источникам.

С другой стороны, часто в адрес истории раздаются упреки в том, что исторические исследования
редко выходят за рамки эмпирического подхода, а способы объяснения, им присущие, не имеют
логически контролируемой формы и связаны больше с интуицией и личной одаренностью авторов,
а не с совершенствованием методов. С этим нельзя полностью согласиться. Представляется, что
проблемы, здесь возникающие, сложнее.

Не возвращаясь к бесконечным старым спорам о соотношении идиографического и

номотетического подходов в различных отраслях научного знания, следует отметить, что
специфику истории как науки игнорировать нельзя. В ней эмпирическое знание, чувственная
конкретность отдельных фактов играют огромную роль. На эмпирической основе историк создает
образы прошлого, прослеживает в источниках их предметно ориентированные связи и дает
их описательную объясняющую конструкцию. При этом способы исторического объяснения
доступны всем формам логического анализа, начиная с элементарного здравого смысла. Они
выступают в виде отдельных или же цепи последовательных утверждений относительно хода
исторических событий и их сущности. Не следует вносить иррациональный оттенок и в понятие
интуиции или озарения, которые есть не что иное, как отражение предшествующего опыта и
напряженной работы мысли ученого- историка. Очевидно, что в отношении истории нужно
говорить не об отказе от эмпирического подхода, а от примитивной описа- тельности, простого
пересказа содержания источников или случайного вырывания одних свидетельств в ущерб другим.

Обращение к системному подходу и массовым источникам в истории естественным образом ведет

к преодолению подобных недостатков и позволяет совершенствовать исследовательские приемы и
методы, не забывая при этом об особенностях исторического знания и условиях, которые
позволяют делать исторические труды завершенными и полновесными.

Опыт обращения историков к массовым источникам

За прошедшие несколько десятков лет логика обращения к массовым источникам проделала

серьезную эволюцию. Широкое распространение структурализма и функционализма в различных
исторических школах, расцвет которых пришелся на 1970-е годы, обусловило рост внимания к их
разработке и у нас в стране, и за рубежом.
Как развивался этот процесс? Первоначально давался обзор достаточно известных массовых
источников, приводились ограниченные примеры их разработки. По мере того как продвигалась
вперед методика и техника их использования, авторы новых трудов занимались уже не столько
представлением новых комплексов источников, сколько демонстрацией их возможностей для
решения конкретно-исторических задач. Конструктивная часть работ становилась более
внушительной, подход к разработке источников более основательным, а способы анализа и синтеза
сведений — разнообразнее.

Отечественные историки внимательно следили за тем, как развиваются методы обработки

массовых данных за рубежом.

На этой основе складывались хорошие перспективы для сотрудничества советских и иностранных

ученых, несмотря на явные идеологические расхождения. После крушения коммунизма в стране
контакты в этой области стали еще более широкими и тесными.

На основе обращения к массовым источникам в последние годы фактически сложилась новая

историческая дисциплина — историческая информатика, своего рода компьютерное
источниковедение,поскольку использование массовых источников без компьютера и связанных с
ним устройств весьма затруднено и практически не реализуемо. Ведущее место в разработке
проблем компьютеризации исторических исследований принадлежит ассоциации «История и
компьютер» (АИК), созданной в 1992 г., которую возглавил Л.И. Бородкин — бесспорный лидер и
организатор данного направления. Ассоциация регулярно проводит конференции, выпускает
Бюллетень и систематически публикует труды под рубрикой «Круг идей», которые знакомят
историков с мировыми достижениями в области исторической информатики. О расширении
сотрудничества с иностранными учеными в этой области говорит издание совместных трудов.
Статьи иностранных авторов регулярно публикуются у нас в стране305.

Обращение историков к массовым источникам прояснило несколько важных обстоятельств. Во-

первых, работа с ними неизбежно требует выхода на более высокий уровень теоретического и
практического знания, способствует сближению истории и других наук. Во-вторых, при работе с
ними выяснилась необходимость более четкой проблемной и методологической ориентации в
конкретно-исторических исследованиях, совершенствования их методов. При этом в них
привносится значительно больше элементов методики, т. е. суммы повторимого
исследовательского опыта, и ориентации на применение современных технических средств.
Оказалось, что практические вопросы использования массовых источников в исторических
исследованиях лучше всего решать на конкретных примерах по принципу «делай, как я» или
«следуй этим путем» для достижения конструктивного результата. В-третьих, разработка массовых
источников неразрывно связана с созданием баз и банков данных, применением современных
методов анализа и синтеза данных в исторических исследованиях. В-четвертых, оказалось, что
возможности обращения к ним практически не ограниченны, а архивы по новейшей истории
буквально переполнены документами, использование которых эффективно только как массовых
источников.

Исходный принцип работы с источниками как массовыми объектами

Работа с массовыми источниками, как было отмечено, требует более четкой постановки цели и
задач исследования, а это выражается, прежде всего, в конструировании системы признаков и
показателей, которыми объект или предмет исследования могут быть охарактеризованы. Под
признаком понимается логически неделимый элемент изучаемого объекта; показатель — элемент,
отражающий количественную оценку признака или ряда связанных с ним логическими
отношениями признаков, относящихся ко времени, месту, действию, лицам, процессам. В
экономике показатели иногда называются индексами. Показатель, в отличие от признака, может
обособиться от конкретного источника ввиду его важности для анализа общественных явлений и
процессов, например национальный доход на душу населения. Роль отдельных показателей в этом
отношении столь существенна, что их изучению посвящают специальные книги, монографии,
статьи.

Значения признаков и показателей постоянно меняются в зависимости от времени, влияния

различных обстоятельств: главных и второстепенных, объективных и субъективных. Примером
является изменение с течением времени понятия «молодежь». Если в начале XX в. к ней относили
людей в возрасте от 14 до 22 лет, то затем, с ростом продолжительности обучения, отодвижением
сроков начала трудовой деятельности, вступления в брак, рождения детей и пр., возрастные рамки
молодежи смещались в сторону расширения. Непрерывно, главным образом в сторону роста,
изменялись стоимостные показатели, измеряемые в денежных единицах.

С точки зрения статистики признаки и показатели определяются как переменные (variables), т.е.
подчеркивается, что их значения меняются, подвергаются вариации от случая к случаю.
Конструирование системы признаков и показателей в исследовании может потребовать обращения
не к одному, а многим источникам.

Следует заметить, что как раз это обстоятельство — конструирование переменных, признаков,
показателей, необходимое и неизбежное в случае работы с массовыми источниками и массовыми
данными, вызывает наибольшее противодействие сторонников иррациональных представлений об
историческом познании под флагом критики системно-структурного подхода и «вариабельной»
истории, которая, дескать, разрезает живую ткань исторической реальности. Последнее, однако,
вовсе не обязательно, поскольку признаки и показатели могут присваиваться источникам в
качестве внешних атрибутов. Тем не менее вопрос стоит ребром: либо, оставаясь на позициях
объективности, здравого смысла и рациональности в истории, признавать логичность и
правомерность такого конструирования, либо, отвергая его с порога, не имеет смысла говорить о
перспективах обращения к массовым источникам вообще.

Круг массовых источников

С точки зрения сказанного явно выраженным (эксплицитным) массовым источником

является статистика, которая по определению занимается изучением количественных
закономерностей массовых явлений и процессов. В новейшее время статистическая деятельность
получила необычайно широкий размах. Цифровые показатели распространились на различные
сферы общественной жизни, что получило известность в ироническом выражении: «статистика
знает все». Но, действительно, современное общество не может существовать, не контролируя себя
статистикой.

Основная форма представления статистических данных — статистические таблицы. Для

наглядности цифровые показатели могут представляться в виде графиков и диаграмм,
составляемых на базе тех же таблиц. Таблицы различаются по степени агрегирования и
сложности, но в первооснове в них отражены программы и принципы статистического учета,
организуемого государственными и иными органами и организациями. Поэтому непременным
условием научного использования статистических таблиц является указание на источник, откуда
берутся данные. Для историка это является ключом для оценки их достоверности и
представительности. Как правило, статистические работы сопровождаются их обоснованием,
составлением инструкций, перечней, указателей, дающих возможность оценить их достоинство и
качество хотя бы в первом приближении. Часть статистических данных публикуется в печати, но
еще больше их остается в архивных фондах, не увидев публикации.
К статистическим данным примыкают материалы массовых обследований, опросов общественного
мнения, время от времени проводимых в рамках различных учреждений, социологических служб,
фондов, организаций.

Однако сколь бы ни был широк круг статистических данных, он не в силах охватить всех сторон
общественной жизни, поэтому историкам часто приходится искать свои пути и способы сбора
массовых данных. Возможности этого во многом зависят от перспективы распространения
системно-структурного подхода, статистических методов и измерений на другие виды и группы
источников. Теоретически такая перспектива неограниченна, так как любое явление в
общественном развитии имеет и массовую, и индивидуальную стороны, как и любая информация,
его отражающая. Даже произведения литературы и искусства, как можно было убедиться, могут
быть рассмотрены в структурных категориях. Но на практике возможности введения в научный
оборот некоторых типов и видов источников как массовых далеко не одинаковы.

Наиболее очевидна массовость многочисленных групп делопроизводственных документов,

выполняющих учетные функции, данные которых не обобщены и распадаются на единичные
случаи, не имеющие, на первый взгляд, большого значения для историка (сведения
регистрационных бланков, анкет, личных листков, учетных карточек и т. п.). Статистика, как
правило, если и обращалась к таким документам, то в ограниченном объеме. Между тем к
разработке сведений, которые в них содержатся, можно подходить с позиций системного анализа,
применять к ним различные способы обобщения, которые предлагает современная наука. В работе
с такого рода источниками, по-видимому, необходимо преодолевать известную долю
аристократического пренебрежения историков к мириадам мелких фактов, из которых, тем не
менее, складывается повседневная жизнь общества, обращать внимание на рядовых участников
исторического процесса. Простые записи в регистрационных бланках ЗАГСов, документально
свидетельствующие о рождениях, браках, смерти людей, могут лечь в основу воссоздания
довольно сложных демографических процессов, характеризующих различные общественные
группы. То же самое касается документов паспортного, кадрового, партийного, профсоюзного,
воинского учета и многих других его видов.

К источникам подобного типа можно отнести первичные документы статистических работ

(переписей, текущей статистической отчетности и др.), использованные далеко не в соответствии с
теми возможностями, которые в них заложены. Историки для решения своих исследовательских
задач могут строить другую, по сравнению с ранее осуществленной, систему обработки данных.
Современные средства вычислительной техники позволяют использовать статистические
материалы более интенсивно, чем раньше, применять более сложные методы для анализа
движения материальных ценностей, финансовых потоков, системы распределения и обмена
товаров, производительности труда, трудовой активности и т. п.

Большинство исторических источников, однако, представляют собой более или менее развернутые
тексты. В связи с этим обычно различают тексты формализованные (структурированные), слабо
формализованные и неформализованные. Многие из текстов описывают стандартные ситуации,
положения. Содержание многих источников по формальным критериям сходно. Признаки и
показатели, их характеризующие, легко фиксируются. Нередко в практике управления задаются
общие стандарты на составление таких документов и текстов. Это касается, например,
автобиографий, кратких биографий, характеристик, рапортов, деловых писем, приказов и многих
других документов. Да и сама жизнь нередко заставляет следовать определенному образцу в речах,
выступлениях на собраниях, зафиксированных в протоколах и стенограммах, заметках, жалобах,
доносах и других текстовых документах, с которыми довольно часто приходится сталкиваться
историку новейшего времени.
Вопрос о подходе к текстам как массовым источникам наиболее сложен. Объем
источниковедческой работы возрастает при переходе от источников с явно выраженными
структурами к тем, где последние присутствуют скрытно, имплицитно. Взять, например, такую
группу нормативных документов, как приказы, которые отражают текущую управленческую
деятельность любого государственного предприятия или учреждения, или обращения граждан в
адрес различных органов, партийных и государственных руководителей, в газеты и журналы, в
средства массовой информации. Обобщению поддается содержание и таких источников, как
воспоминания, описывающих жизненный путь представителей различных социальных групп.
Изучая социальный, профессиональный, образовательный и т. д. состав авторов воспоминаний,
группируя содержание вокруг важных для общества вопросов, можно проследить на этой основе
исторические закономерности. Вовсе не обязательно сводить группировку их содержания только к
классовому принципу, как этого требовало советское источниковедение (хотя он и не
исключается). К тому же нужно учесть, что воспоминания весьма разнообразны по своей форме и
содержанию и разнятся от пухлых жизнеописаний и размышлений до кратких
автобиографических заметок об основных этапах жизненного пути, где просто упоминается об
участии в событиях своего времени.

В качестве массовых источников могут рассматриваться изображения: фотографии,

раскадрированные документальные^ художественные фильмы, произведения живописи и графики.
Термин «иллюстрация» подчеркивает, каким образом они до сих пор используются в исторических
трудах, т. е. так же как и при иллюстративном подходе к источникам. Между тем возможности
изобразительного ряда в истории намного шире и очевидно, что за ним стоят свои познавательные
перспективы.

При работе с массовыми источниками по новейшей отечественной истории необходимо учитывать

особенности их эволюции, которые существенным образом влияют на определение способов
работы с ними. Более чем 70 лет новейшей истории страны связаны с существованием советской
системы, которая в своем развитии прошла ряд периодов и этапов. О том, каким образом это
влияет на комплексную разработку массовых источников по истории советской эпохи, речь пойдет
ниже. Смена общественно-политического строя в России после 1991 г. ведет к ряду
принципиальных изменений в характере источников, которые также необходимо принимать во
внимание.

Проблемы метода при работе с массовыми источниками

Введение в научный оборот массовых источников требует применения целой совокупности

разнообразных научных методов, начиная от элементарных группировок и кончая довольно
сложными синтетическими формами представления процесса исследования и его результатов. При
этом требуется более строгое обоснование исходных теоретических положений, поиск причинно-
след- ственных связей, выявление структур, их типология и т. д. Обычная логика и здравый смысл
оказываются бессильными, когда нужно оценить результаты взаимодействия множества факторов
и их место в системе общественных отношений.

Существуют методы, которые относят к разряду общенаучных, пригодных как для естественных,
так и общественных наук: уже упомянутые индукция и дедукция, а также анализ и синтез. Если
анализ предполагает расчленение предмета исследования на отдельные составляющие, то
синтез — их соединение в единое целое. В случае с массовыми источниками аналитико-
синтетичес- кие процедуры исторического исследования, не утрачивая своей взаимосвязи и
единства, становятся, тем не менее, достаточно четко выраженными.

На роль общенаучных претендуют моделирование, измерение, математико-статистические методы,

хотя область их применения в гуманитарной области, где господствуют методы описания,
ограничена. В ряде общественных наук накоплен большой опыт изучения экономических,
социальных и политических структур и институтов, который с успехом можно применить в
истории. Разработана методология исследования многих важных признаков и показателей,
которыми они характеризуются. В экономике, например, это валовой внутренний продукт (ВВП),
национальный доход, производительность труда. В демографии — рождаемость, смертность,
естественный прирост населения. В социологии — соотношение городского и сельского
населения, параметры социальной дифференциации, разделения на общественные классы, слои,
группы, показатели вертикальных и горизонтальных социальных перемещений (социальной
мобильности и миграций). В политологии и конфликтологии — результаты голосований, индексы
и шкалы степени влияния отдельных кандидатов, депутатов, партий, организаций. В
культурологии — грамотности, образования и т. п. В практике конкретных исторических
исследований они зачастую используются недостаточно, не в полном объеме, а порою — весьма
неквалифицированно. Здесь для историка существуют широкие перспективы для
совершенствования приемов и методов работы при обработке массовых источников. За счет этого
возможно взаимопроникновение проблематики, постановка важных с точки зрения общества
задач.

Опираясь на современные тенденции, характерные для развития гуманитарного знания, многие

авторы считают, что заимствование историками методов работы из других наук является главным
стимулом в развитии исторических исследований. На этой основе должно происходить постоянное
становление новых направлений и новых исторических дисциплин — исторической социологии,
исторической психологии, исторической антропологии и т. п., на которые, по их мнению, должна
распадаться современная историческая наука.

Такой подход для истории не является конструктивным. Историки могут брать на вооружение
методы других наук, однако возможности и пределы этого заимствования определяются
спецификой исторического познания. Работа историка напоминает блуждающий луч, по мере
надобности высвечивающий те или иные стороны общественной жизни. История с точки зрения
методов всеядна, эклектична, но до определенных пределов, не нарушающих целостности
исторического видения. Бесконечное расщепление исторического процесса на отдельные
составляющие для исторической науки, направленной на реконструкцию прошлой жизни во всех
ее ипостасях, воссоздание «полотна без шва», чревато утратой подобной перспективы.

Прямое заимствование историками методов из других наук, как правило, невозможно.

Накопленный в них опыт должен быть проанализирован в свете особенностей исторического
исследования и адаптирован к характеру исторических знаний и профессиональной подготовки
историков. Не раз бывало, что вторжение представителей других наук в изучение прошлого
приносило лишь горькое разочарование.

Кроме того, исследовательские задачи различных наук далеко не одинаковы. Если историк
воспроизводит и объясняет последовательность исторических изменений, большинство
общественных наук они интересуют постольку, поскольку оказывают им помощь в раскрытии
актуальных проблем современности, как бы далеко во времени ни отстояли непосредственные
причины изучаемых явлений. Для историка диахронный метод — главный, интегрирующий, для
представителей других научных профессий — вспомогательный в установлении общественных
закономерностей. Можно сказать, что время, как бы его сегодня ни понимать, — главное
измерение истории. Любой метод, который заимствует историк, должен быть пропущен через
призму времени, неумолимую логику исторических изменений. Из этого следует, по крайней мере,
два вывода.
Первый состоит в том, что историк заимствует, прежде всего, те методы, которые содержат
ретроспекцию, учет временного фактора. Это анализ временных рядов в статистике и успешно
применяемый в экономике, демографии, индексный метод в экономической науке, панельные306 и
когортные307 исследования в социологии и психологии (перекрестные и продольные в
статистике), анализ малых групп и др., сравнительные показатели развития отдельных стран и
регионов, применяемые в международной практике.

Второй вывод заключается в том, что при обработке массовых источников историки должны
разрабатывать свои методы исследования. Учитывая тот факт, что время является почти забытой
категорией в нынешних общественных науках, это будет означать, что и им тоже есть чему
поучиться у историков, а об известном афоризме Гераклита, что «нельзя вступить дважды в одну и
ту же реку», ибо «все новые и новые воды текут», необходимо постоянно напоминать нашим
политикам и общественным деятелям, взывающим к заимствованиям из прошлого или из опыта
других стран.

Моделирование

Моделирование в истории — попытка воспроизвести путем описания или формализации аналог

процедуры исследования или исторической действительности. Формализация заключается в
конструировании системы признаков и показателей, характеризующих основные сущностные
черты исторического явления или процесса. Примером моделирования может служить создание
исторических карт, дающих представление о пространственно- временных изменениях в истории..
Назначение моделирования — с помощью методов дедукции расширить и углубить
познавательные возможности, получить более высокую, не явно выраженную в конкретных
данных источников систему исторического знания.

Обычно в общественных науках модели строятся для проверки различных гипотез, однако
возможности такого моделирования в истории невелики, так как направлены на раскрытие лишь
отдельных сторон общественного развития, а получить всестороннее представление об
исследуемом историческом объекте невозможно, поскольку в реальной жизни он для
исследователя отсутствует. Модель в этом случае может быть построена на основе эмпирической
информации, т. е. исторических свидетельств, и носит отражательно-измерительный характер.
Если данные отсутствуют, то считается, что в стабильных системах путем экстраполяции (или
интерполяции) опорных сведений можно рассчитать некоторое количество необходимых данных,
что не сможет существенно повлиять на результаты исследования.

Часто в истории применяются модели другого типа, которые строятся на практически полностью
рассчитанных данных: нотационно-игровые, контрфактические (гипотетико-дедуктивные) модели.
Например, в экономической истории: что было бы, не случись в стране революция, и народное
хозяйство России развивалось на капиталистических основах или нэповских принципах; что было
бы с экономикой, если бы не было Второй мировой войны; если бы вместо железных дорог упор
был сделан на водный транспорт; если бы вместо нефти и газа велась разработка угольных
месторождений; и т. д. Для истории применение таких моделей приносит больше вреда, чем
пользы, порождает ненужные иллюзии и фантазии, невольно ведет к игнорированию влияния
множества обстоятельств, диктующих течение исторических событий. Как отмечал И.Д.
Ковальченко, различие типов моделей сводится к различию между реальным, возможным,
допустимым и желаемым в истории308. Если еще можно спорить, чем должен заниматься историк:
объяснять, почему в реальности получилось так, а не иначе, или же, предъявляя истории счет,
анализом упущенных возможностей, то для разработки массовых источников эти споры имеют
небольшое практическое значение, так как большинство методов, известных в настоящее время,
ориентировано на изучение конкретных данных.
Моделирование предусматривает неразрывное единство теоретических и формализованных
представлений на всех этапах исследования от постановки задач до изложения результатов.
Формализация широко апеллирует к логическим умозаключениям, схемам и диаграммам, графам,
измерениям, формулам и уравнениям, математико-статистическим приложениям при обработке
данных массовых источников.

Математико-статистические методы

В обработке массовых источников большое место принадлежит применению математико-

статистических (количественных) методов. При этом важно подчеркнуть, что последние являются
далеко не единственными, если учитывать современные тенденции в развитии исторического
знания, но служат весьма эффективным средством, если на первый план выдвигается проблема
измерения. Значение измерения в историческом исследовании само по себе не должно ни
преувеличиваться, ни преуменьшаться. Подсчеты и измерение важны на пути превращения данных
из описательных в аналитические. Большое значение имеет применение математико-
статистических методов при переходе с одного уровня обобщения на другой. Чем более тонкими и
сложными являются эти методы, тем выше возможности такого обобщения, а значит, синтеза в
понимании и объяснении хода исторических событий.

В современной науке выделяются несколько направлений математизации. Первое из них

ориентируется на выработку наиболее общих подходов и математических моделей
общеметодологического характера, универсальных по отношению к естественно- начному и
гуманитарному знанию, которые определили бы пути формулирования и решения важнейших
проблем. По отношению к истории применимость таких моделей крайне сомнительна. Попытки
втиснуть бесконечное разнообразие исторического процесса в прокрустово ложе формул и
математических выкладок выглядят довольно нелепо. В историческом развитии нет процессов,
которые бы подчинялись известным математическим законам. По крайней мере из того, что
предлагалось, не нашло до сих пор подтверждения, в том числе и закон больших чисел,
претендующий на универсальный характер.

Второе направление математизации имеет преимущественно прикладной характер и связано с

измерением, выборочной обработкой данных, многомерным статистическим анализом,
классификацией и типологией, моделированием отдельных явлений и процессов. Примененные в
совокупности и определенной последовательности они обеспечивают все более глубокую
поэтапную обработку данных источников, но на практике историкам приходится ограничиваться
математизацией отдельных исследовательских приемов и использованием отдельных
количественных показателей.

Применение математико-статистических методов309 в истории началось даже раньше, чем был

поставлен вопрос о массовых источниках, а в имплицитной, т. е. не явно выраженной форме, счет
и измерение всегда наличествуют в исторических трудах, когда речь идет об оценке значения,
влияния, размера, степени распространения, роста, упадка и т. д. К сожалению, такие оценки не
поддаются контролю (больше — меньше, быстро — медленно, лучше — хуже и т. п.) и не дают
представления об истинных размерах исследуемых явлений. На определенном этапе развития
исторической науки возникла осознанная потребность судить о них более точно, чтобы сравнивать
их между собой, делать более строгие и точные наблюдения. s>

Пионером использования математико-статистических методов в отечественной исторической науке

заслуженно считается академик И.Д. Ковальченко. В 1970—80-е годы под его редакцией как
Председателя комиссии по применению математико-статистических методов и ЭВМ при
Отделении истории АН СССР регулярно выходили сборники трудов, связанные с их
использованием. В его трудах содержится также теоретическое и историографическое обоснование
обращения к математическим методам в истории. С именем И.Д. Ковальченко в отечественной
историографии связывается формирование школы, считавшей математизацию магистральным
путем совершенствования исторических знаний. Впрочем, на этом настаивали в свое время все
историки — сторонники системно-структурного подхода как за рубежом, так и у нас в стране, и
обращение отечественных ученых к количественным методам находилось в русле этой традиции.

Применение математических методов в работах советских историков не должно было выходить за

рамки тех границ, которые очерчивали марксистско-ленинская методология и теория
исторического познания. Однако эти границы были достаточно широки для того, чтобы в течение
двух десятилетий это направление в нашей стране могло сравнительно успешно развиваться. В
методологическом плане применение методов математической статистики не встречало
возражений, поскольку они соответствовали целому ряду сформулированных классиками
марксизма положений: о математике и статистике как могучих инструментах соци

ального познания,о характере исторического процесса, в котором закономерность прокладывает

себе дорогу через массу случайностей, и т. д. В то же время успешность применения
математических методов ставилась в зависимость от мировоззрения, от идейных установок
исследователя, что на практике часто вело к произволу в интерпретации полученных с помощью
математики результатов, к отторжению и дискредитации тех методов, которые противоречили
общепринятым историческим концепциям. Если возникал научный спор, и на одной стороне было
полученное с помощью математики новое знание, а на другой — идеологические соображения, то
всегда перевешивала та чаша весов, на которой находилась удачно подобранная цитата из
классиков марксизма.

В исторических трудах нашли применение в основном хорошо разработанные в математической

статистике методы, получившие название классических или канонических: выборочный метод при
обработке данных, корреляционный, регрессионный, дисперсионный, кластерный, факторный
анализ, анализ динамических рядов и др. На основе корреляционных матриц, регрессионных
уравнений, факторных весов и нагрузок строились модели объясняющего типа310

Применение классических математико-статистических методов было основано на предпосылках,

что все явления общественной жизни имеют в конечном счете случайный (вероятностный)
характер; что существует некоторая средняя линия (норма), к которой стремится их разнообразие.
Отсюда — требование при проведении расчетов нормальности и линейной зависимости
распределения значений переменных, которыми измеряются общественные явления и процессы.
Тем самым на использование классических методов накладывался ряд ограничений.

465

Был разработан также ряд приложений, когда значения переменных в определенных пределах
отклонялись от требования нормальности и линейности, однако эти процедуры чрезвычайно
усложняли процесс исследования и не снимали проблему ограничен

ности их применения. При использовании строгих классических методов в анализе данных, не

подчиняющихся этим условиям, неизбежной считались потеря и искажение информации,
последствия которых для результатов исследований трудно предусмотреть.

Таким образом, на пути применения математико-статистических методов стали обозначаться

серьезные трудности. Трудности математизации в истории большей частью связаны с тем, что с
помощью ее одной не решить всего круга проблем, обусловленных сложностью изучения
исторических явлений и процессов и спецификой исторического познания.
Сомнению стали подвергаться и сами исходные постулаты применения классических математико-
статистических м^одов. Многие ученые утверждали, что нормальность и линейность данных в
общественных явлениях встречается относительно редко. Даже если люди и стремятся вести себя
как все, на практике это далеко не всегда получается. Причина заключается в неодинаковой
трактовке случайных процессов в природе и обществе. Отождествлять случайные различия в
природе и индивидуальные различия общественных явлений, находящих объяснение в сложном
переплетении причин и следствий, едва ли правомерно. В результате начались поиски в области
нелинейных математических приложений к анализу данных, но, как выяснилось, на сегодняшний
день ни одно из них не предоставляет таких возможностей, какие дают классические методы, хотя
каждый раз заявлялось, что выход из существующей трудности найден. На этой почве в
исторической науке подчас возникали весьма горячие дискуссии. Сегодня классические
математические методы продолжают находить широкое применение, основанное на принципе
рендомизации, т. е. приравнивания общественных явлений к случайным.

Другая трудность заключалась в том, что вопрос о применимости того или иного метода должен
решаться самостоятельно для каждой конкретной переменной, тогда как исследователь
заинтересован в конструировании целой системы разнообразных признаков и показателей на
основе данных массовых источников.

Еще одна трудность состояла в том, что значения переменных, которые содержались в массовых
источниках, представали в различных шкалах измерения: количественных (числовые значения) и
качественных (степень или частота проявления качества). Классические методы математической
статистики основательно разработаны для количественных шкал, считающихся наиболее
развитыми, которые позволяют (при соблюдении определенных усло

вий) применять к ним широкий спектр математико-статистических методов. Но как быть, если в
источниках встречаются признаки, измеренные на основании различных шкал?

Предлагались два пути: исключение качественных признаков из дальнейшего анализа или же

взаимное упорядочивание шкал, сведение их к единой системе измерения. При этом неизбежно
вставал вопрос, какую шкалу выбрать в качестве основы для такого упорядочивания? При
переходе от более к менее развитым шкалам неизбежно происходит потеря информации и
снижаются возможности более глубокого анализа. Но и упорядочение признаков на основе более
развитых шкал тоже не гарантирует от потери информации. Превращение качественных признаков
в количественные связано с арифметизацией, огрублением исходных данных311, что особенно
опасно, если исследователю приходится иметь дело с понятиями и категориями весьма сложными,
емкими, включающими множество отношений и сформулированными таким образом, что
измерение становится трудной задачей, а прямое отображение их в численных значениях выглядит
довольно нелепо.

Сторонники строгих методов, однако, и здесь не сдают свои позиции. Они видят выход из
положения на путях выработки такой линии исследования, которая позволила бы оставаться в
рамках строгого количественного подхода даже в ситуации, когда условий для этого, казалось бы,
не существует. Они утверждают, что путем последовательных преобразований исходных данных
можно найти такие показатели, которые выступают как измеримые проявления неизмеримых
понятий, их причин и следствий. Очевидно, что выявление таких показателей зависит от степени
сложности изучаемого объекта, от уровня теоретических представлений о нем, от разнообразия
сведений в источниках. Не случайно, что многие споры в исторической науке касаются того,
насколько те или иные количественные переменные отражают сущностные черты исследуемых
явлений и процессов.

30*
467

Следует отметить еще ряд трудностей, которые обозначились в связи с распространением

математических методов в исторической науке как у нас в стране, так и за рубежом. Среди
них — проблема взаимопонимания между историками-квантификаторами

и остальным сообществом историков, которая привела к складыванию среди первых чрезвычайно

специфического и непонятного для вторых круга исследовательских задач. Какой интерес среди
широкой публики могли вызвать, например, вопросы о случайности выборки, нормальности
распределения, линейности взаимосвязи, стационарности временного ряда? Однако без серьезного
обсуждения этих проблем под сомнением оставалась корректность применения методов
математической статистики. В связи с обозначившимся кризисом среди историков произошло
размежевание. Одна часть исследователей, стремившихся сохранить богатство и специфику
исторической проблематики, стала все реже обращаться за помощью к математике. Другая же их
часть сосредогччила свой интерес только на тех проблемах, для решения которых аппарат
математической статистики (анализа данных) эффективен и необходим. С одной стороны, это
способствовало консолидации сторонников применения математических методов, а с другой — их
отрыву от общего фронта исторических исследований.

Основной конфликт возник на почве общих представлений о целях и задачах истории. Работы
квантификаторов вызывали отторжение у тех, кто тяготел к феноменологии, предпочитал
воссоздавать моральную и психологическую обстановку изучаемой эпохи, объяснять исторические
решения особенностями характера выдающихся исторических деятелей, поведения отдельных
лиц. Созданные в этом русле исторические монографии в большей мере отвечали критериям
доступной широким кругам читателей литературы, чем сухие академические труды, основанные
на применении математических методов. Последовали обвинения их авторов в том, что они
«подвергают Клио искусственному оплодотворению и молятся своей ведьме Квантификации», что
вместо подлинной истории они преподносят читателю «кашу с гвоздями».

Выход из конфликта видится в интеграции квантификаторов в общее русло исторической

проблематики. Именно они должны озаботиться тем, как сделать свои труды более доступными, и
только тогда математические методы займут достойное место в ряду других методов
исторического исследования.

Трудности математизации в истории, к сожалению, остаются, особенно там, где речь идет об
измерении субъективных факторов и их косвенных объективных проявлений. Но не стоит сильно
огорчаться, ибо обращение к массовым источникам сулит громадный эффект на любой стадии
статистической, математической или иной разработки данных.

В историческом исследовании особенно важна оценка возможностей применения различных

методов по отношению к историческим источникам с их неупорядоченной структурой,
традиционной неполнотой, плохой сохранностью, пробелами или, наоборот, с объемностью,
растянутостью комплексов документов во времени, избыточностью или неравномерным
распределением информации. Историк часто вынужден оперировать ограниченным количеством
сведений, зачастую несопоставимых между собой во времени и пространстве, нередко
разрозненных, непредставительных. Довольно часто приходится иметь дело с данными, которые
собирались разными учреждениями для целей иных, чем те, которые стоят перед историком, и с
переменными, значения которых определялись из других соображений, чем те, которые бажны для
историка. Малейшие изменения в характере обработки данных (например, связанные с
административно-территориальными преобразованиями) делают их несопоставимыми между
собой.

Некоторые приемы и методы математической обработки в этой связи приобретают совершенно

исключительное значение, причем в специфическом для истории преломлении. К их числу
относится выборочный метод.

Выборочный метод при работе с массовыми источниками

При работе с данными, содержащимися в любом источнике, перед исследователем встает

проблема их представительности. Нет более распространенной ошибки, особенно свойственной
дилетантам от истории, когда отдельные вырванные сведения и случайно выхваченные связи
экстраполируются на более широкую ситуацию или служат основанием для более широких
обобщений. Типичным примером является старая байка об англичанине, который однажды
побывал в Кале и, встретив рыжую женщину, всю жизнь потом утверждал, что все француженки
рыжие.

Обычно профессиональный историк решает проблему представительности путем умножения

числа примеров, извлекаемых из источников и свидетельствующих о типичности и
распространенности изучаемого им явления. Но и такой способ не гарантирует от ошибочных и
искаженных представлений, сколь бы ни был широк круг привлекаемых архивных и других
источников.

Обращение к массовым источникам позволяет поставить проблему представительности данных в

более строгие и точные рамки, так как работа с ними органически связана с научным
обоснованием репрезентативности используемых значений, признаков и показателей. По
большому счету историк всегда работает с источниками, сведения которых никогда не бывают
исчерпывающими, т. е. с выборочными данными. Даже переписи населения, направленные на
полный его охват, не способны выполнить эту задачу и содержат определенный процент
погрешности, который обычно считается несущественным и на практике игнорируется. Однако
историк не должен забывать, что всегда остается элемент предположительности и
неопределенности в его построениях и выводах. Более того, существование неполного
предположительного (спекулятивного) знания в большей мере свойственно истории, чем другим
наукам об обществе.

Сохранность массовых источников относительно прошлой жизни можно определить поговоркой

«где пусто, а где густо». Можно назвать три типичные ситуации, с которыми на практике
встречается исследователь.

Весьма типичной является ситуация, когда историку приходится иметь дело только с
сохранившимися частями массовых источников и перед ним встает задача экстраполировать
имеющиеся в его распоряжении данные на более широкий круг исследуемых явлений и процессов.
И.Д. Ковальченко в свое время был поставлен вопрос о естественных выборках". К сожалению,
этот крайне важный для историков вопрос не получил дальнейшей адекватной разработки.

И.Д. Ковальченко устанавливал зависимость использования имеющихся частичных данных от

случайности их сохранения. Действительно, с точки зрения закономерностей отложения и
закрепления информации о прошлом сохранность многих комплексов источников определяется
случайными факторами. Исследователь, встречающийся с ними в публикациях или в архивных
фондах, часто не в силах объяснить, почему одни данные сохранились, а другие — нет, почему
существуют изъяны и пробелы, куда девалась та или другая часть комплекса, которая в теории
вроде
" См.: Ковальченко И.Д. Об опыте математико-статистической обработки выборочных данных о
крестьянском хозяйстве в России XIX в. // Вестник Московского университета. 1966. № 1.

бы должна существовать. Однако по большей части утраты и пробелы в источниках имеют

причинные объяснения. Одно из них — политика государства в области архивного дела, хотя и
устанавливающая жесткие требования на сохранность тех или иных типов документов, но часто
меняющая правила игры, т. е. архивного хранения. Но и самые жесткие требования не в силах
предотвратить плохой организации делопроизводства, недостаточной квалификации работников,
небрежения, головотяпства, порчи, потерь, пожаров, наводнений, разрушений и пр. Таким образом,
вопрос о представительности сохранившихся источников историку каждый раз приходится решать
индивидуально.

Вторая ситуация, с которой часто сталкивается историк новейшего времени, это необходимость
работать с источниками, уже сформированными путем выборки. Их гораздо больше, чем принято
считать. Статистика сельскохозяйственного производства, например изучение экономических и
социальных процессов в деревне, долгое время велась выборочным способом (весенние и осенние
опросы, «гнездовые», бюджетные обследования крестьянских хозяйств). Многие статистические
экономические, социологические и иные данные в источниках по истории XX в. — выборочные,
хотя историки, их использующие, не особенно задумываются об этом. Между тем от того,
насколько правильной была методология сбора этих данных, зависит степень доверия к ним и их
доказательности. С этой точки зрения ряд известных и широко используемых массовых
источников не выдерживает сколько-нибудь серьезной научной критики. Такие источники должны
рассматриваться как заведомо недостоверные, но об этом ниже.

Третья ситуация, чаще характерная для новейшей истории, когда комплексы массовых источников
слишком объемны. Работа с ними не под силу не то что одному историку, а и большому коллективу
исследователей. На помощь может прийти выборка — частичный отбор сведений из источника,
позволяющий, тем не менее, оставаться на позициях научности и, с оговоренной степенью доверия
(вероятности), судить об изучаемых явлениях и процессах. В математической статистике
разработаны специальные приложения для расчета минимально необходимой выборки,
устанавливающей достаточно высокие интервалы доверия для оценки значений признаков и
показателей, включенных в выборку (выборочная совокупность), по отношению к объекту
исследования в целом (генеральная совокупность), а также размеры возможных погрешностей.
Наиболее разработаны методы оценки репрезентативности для количественных признаков,
основанные, однако, на общих принципах применения классических математико-статистических
методов, т. е. допущения случайности, равной возможности шансов попасть в выборку,
нормальности, повторяемости, линейности связей изучаемых явлений и процессов. В связи с этим
предлагаются различные способы случайного, механического (псевдослучайного), серийного,
пропорционального (типического) или, наоборот, диспропорционального (полярного) отбора
значений признаков и показателей. О необходимых для этого формульно-расчетных операциях
можно найти сведения в любом пособии по математической статистике.

Поскольку в исторических исследованиях приходится устанавливать репрезентативность не

одного, а многих признаков и показателей, и отбираются не признаки и показатели, а, как правило,
носители информации, их содержащие, то для расчета объема выборки рекомендуется
осуществление пробных или пилотажных (пилотных) исследований.

При проведении выборочной обработки массовых источников широко практикуется направленный

отбор, т. е. по усмотрению исследователя, который доказывает его правомерность, исходя из своих
теоретических представлений и обоснования типичности выборки, или же демонстрирует в этой
связи косвенные аргументы для доказательства репрезентативности источника. Как правило,
направленный отбор применяется в том случае, когда прямым путем выборку осуществить
невозможно.

Разновидностью направленного отбора является обоснование выборки, содержащей такую же

структуру признаков и показателей в отобранной совокупности единиц, что и в генеральной. Идея
выборочного метода вообще напрямую связана с моделированием в истории, как на основе
уменьшенного объекта сохранить все свойственные ему качества.

Хотя направленный отбор сопряжен с невозможностью полностью контролировать его с помощью

количественных оценок, преимущества заключаются в значительной экономии сил и средств,
затрачиваемых на обработку данных. В пользу такого способа отбора говорит и то, что для
историка (на фоне решаемых им достаточно широких и разнообразных задач) отобранные
совокупности данных могут иметь и самостоятельный, пусть даже промежуточный интерес, а
устойчивость результатов при проведении повторных выборок того же типа является
свидетельством правильности используемой методики.

Объем необходимой выборки при работе с массовыми источниками зависит от цели и задач
исследования. Чем более широкими и многосторонними они являются, чем больше размеры
генеральной совокупности, на которую экстраполируются выборочные данные, тем большим
должен быть объем выборки. На практике эта задача решается комбинированием различных
способов выборочной обработки массовых источников и осуществлением так
называемой многоступенчатой выборки. Разнообразие выборок диктуется также спецификой
исторического исследования. Историк не всегда строит выборку на основе типичности и
распространенности явлений. Для него важны и специфические группы, и новые только-только
зарождающиеся процессы, которые он обязан рассмотреть во всех деталях и подробностях,
подобно тому, как пользуются лупой или микроскопом. Главное при этом, чтобы каждый
последующий этап выборочного отбора опирался на предыдущий или же на уже известные
параметры генеральной совокупности. Трудность, однако, состоит в том, что на практике историки
часто имеют дело с так называемыми бесконечными генеральными
совокупностями, существование которых можно лишь мысленно представить или вообразить.
Выборочные исследования в этом случае приобретают постоянный и кумулятивный характер.
Очень важно обращать внимание на сходство и расхождения результатов, достигаемых разными
исследователями на основе разной методики выборочной обработки данных, избегать
систематических ошибок при организации выборки.

Поиск и анализ взаимосвязей

Установление взаимосвязей признаков и показателей в массовых источниках является

непременным условием их научной обработки, анализа и синтеза. Большинство явлений
общественной жизни взаимосвязаны между собой, и наука, собственно, начинается с установления
зависимостей между ними. Первый шаг — установление парных зависимостей переменных,
последующие связаны с многомерным анализом. Предельные случаи — отсутствие зависимости и
безусловная (функциональная) зависимость, т. е. когда одно событие обязательно влечет за собой
наступление другого. Такие предельные случаи (в первом случае они обозначаются как 0, во
втором — 1) в истории встречаются исключительно редко. Даже естественная зависимость между
возрастом и стажем работы человека не является безусловной ввиду разного возраста начала
трудовой деятельности, перерывов в работе и т. п.

Зависимости могут быть весьма сложными и опосредованными, иметь положительное или

отрицательное влияние на характер исследуемого явления. В практике исследований обычно
осознаются не все зависимости, что ведет к применению специальных статистических методов,
позволяющих их обнаружить.
Современные методы поиска и анализа взаимосвязей хорошо приспособлены к обработке данных
массовых источников. Они могут успешно применяться как при обработке первичных сведений,
так и производных, находящихся на различных уровнях обобщения или агрегирования. Правда,
нужно учитывать, что чем выше уровень такого агрегирования, тем больше возрастают численные
значения коэффициентов связи. Это явление связывается с так называемой экологической
ошибкой, имеющей системный характер, природа которой окончательно не выяснена.

Анализ взаимосвязей признаков еще не дает возможности интерпретировать установленные между

ними зависимости в категориях реальных причинно-следственных отношений. Структура
причинно-следственных связей определяется, как правило, в процессе теоретического анализа, а
количественная оценка степени связи на основе фактического материала позволяет измерить лишь
интенсивность причинно-следственных влияний и проверить существующие теоретические
представления. Установление слабых связей может служить лишь основанием для исключения
(дискриминации) признаков из дальнейшего анализа.

При конструировании системы взаимосвязей признаков и показателей исследователю обычно

заранее известно, что в структуре общественных отношений различные признаки и показатели
имеют неодинаковое значение. Но при статистическом измерении взаимосвязей он как бы
абстрагируется от определяющего влияния отдельных из них, приводя их в равновероятное с
остальными переменными состояние. Из-за этого некоторые результаты, полученные при анализе
взаимосвязей, могут показаться самоочевидными и тривиальными. Например, зависимость между
размерами земельных угодий и количеством рабочего скота или техники. Польза таких
наблюдений, однако, заключается в том, что становятся реально зримыми и измеримыми
количественные соотношения различных переменных.

Важным моментом в исследовании является установление уровня значимости выявленных

зависимостей. Строгие критерии статистической значимости (коэффициент детерминации,
/-статистика и др.) разработаны только для нормального и линейного распределения значений
признаков со всеми вытекающими отсюда последствиями. Нужно иметь в виду, что для
содержательной интерпретации критерии статистической значимости не имеют универсального
характера. Это следует подчеркивать в историческом исследовании, основанном на измерении
зависимостей. Попытки интерпретировать количественные оценки в терминах причинно-
следственных связей легко могут оказаться ошибочными, так как не исключено, что статистически
установленные зависимости характерны только для данного времени и места или окажутся
отражением кумулятивного воздействия других причин- но-следственных влияний. Таким
образом, измерение взаимосвязей необходимо, дабы иметь возможность сравнивать структуры
зависимостей, соотносить их с реальными причинно-следственными отношениями.

Для историка весьма актуальной является проблема измерения связи во временном масштабе.
Обычно считается, что измерение связи между переменными будет правомерным и в пределах
некоторого временного интервала, если тенденции развития событий устойчивы. Более того,
измерение связи по отношению к диах- ронным рядам и сериям данных может служить мерой
регулярности, стабильности и устойчивости (стационарности) процесса. Нарушение характера
взаимодействия в данных позволяет привлечь внимание исследователя к причинам возникающих
эксцессов.

Измерение связи во временном масштабе важно и для причинно-следственного анализа, так как
отношение причины и следствия в общественных процессах проявляется чаще всего постепенно;
следствие по отношению к причине может проявляться со значительным временным лагом, и чем
больше отставание, тем больше возникает разного рода привходящих обстоятельств, тем менее
детерминированными становятся отношения причины и следствия.
Наиболее известный в математической статистике способ измерения связи — корреляционный и
регрессионный анализ, применимый к изучению связи количественных признаков и основанный
на линейных отношениях зависимости. Построение на этой основе моделей причинно-
следственных влияний получило название Р-анализа (path-analysis) — установления траекторий и
направленности зависимостей их эмпирической проверки, и разрабатывалось в статистике с 1930-
х годов. Недостатки метода связаны с теми ограничениями, которые накладываются на
применение классических методов математической статистики. Тем не менее некоторые ученые до
сих пор считают подобный причинный анализ наиболее мощным инструментом в руках
исследователя.

Для измерения связи качественных признаков существует множество различных способов. В

настоящее время их известно более сотни. Большинство из них основано на анализе плотности
вероятностей совместного распределения значений пар изучаемых признаков. Получают
распространение и некоторые способы причинного объяснения, основанные на установлении
нелинейных зависимостей между переменными, например лог-линейный анализ, различные
способы многомерного анализа.

Классификация и типология

Установление взаимосвязей и зависимостей переменных является необходимой предпосылкой для

классификации и типологии исторических явлений и процессов (распознавания образов).
Исторические общности и конгломераты обычно изучаются с разных сторон. Только в условиях
производства в каждый конкретно-исто- рический момент действует такое множество факторов,
влияющих на ход событий, что учесть их становится весьма сложной задачей.

Многомерная классификация призвана помочь исследователю, работающему с большим числом

признаков и показателей, извлекаемых из массовых источников. При этом существует два пути:
объединение признаков и выявление на этой основе скрытых факторов, определяющих их
внутреннюю связь, и группировка объектов, обладающих сходными сочетаниями признаков.
Основное направление многомерной классификации в настоящее время — ее комбинация с
методами корреляционно-регрессионного анализа, связанного с обоснованием теоретического
распределения и изучением количественных переменных. Как отдельные коэффициенты связи, так
и получаемые корреляционные матрицы служат основой для многомерной классификации. Когда
характер исследуемых явлений и процессов недостаточно известен — ситуация, привычная для
историков, — математика рекомендует обращаться к методам факторного анализа. Он позволяет
избавиться от избыточной информации, от тех признаков, которые однотипны или заведомо
взаимосвязаны или же прямо не относятся к данному предмету исследования. На выявлении
«сгустков» или «скоплений» объектов или признаков в общественном пространстве основаны
принципы кластерного и дискриминантного анализа. В ряде наук получают развитие особые
методы многомерного анализа, например многомерное шкалирование в политологии.

Трудности многомерной классификации связаны с тем, что классические ее методы разработаны

для изучения количественных переменных. Кроме того, большинство методов основано на
однозначном отнесении каждого объекта к тому или иному классу или типу. Однако для
исторических явлений и процессов характерна многозначность внутриклассовых группировок и
существование множества переходных состояний. Более того, часто возникают трудности в связи с
расчленением содержания источника: границы между классами нередко бывают очень
неопределенными, они исторически подвижны и преходящи, и переходные типы с точки зрения
историка заслуживают особенно пристального изучения. Поэтому в истории находят все более
широкое распространение методы, основанные на теории нечетких или размытых множеств312.
При обращении к массовым источникам разрабатываются некоторые методы классификации и
группировки, учитывающие особенности работы с качественными и разнотипными признаками,
аналогичные методам факторного анализа. При этом как в первичном, так и в любом
преобразованном виде сведения здесь предстают в табличной форме. Различные способы анализа
таблиц сопряженности на основе их сложения, декомпозиции, объединения признаков,
комбинирования, выявления скрытых факторов, стоящих за ними, и т. п. — бурно развивающаяся
отрасль статистики, таящая в себе большие возможности. Большое внимание уделяется этим
вопросам в социологии, где исследователям довольно часто приходится иметь дело с массовой
информацией, аналогичной той, что содержится в массовых исторических источниках.

Информационный подход к историческим источникам

Применение тех или иных методов неразрывно связано с задачами оптимизации информации в
исследованиях. Всякий раз, когда производятся статистические операции, это означает поиск
информации. Ее измерение служит средством выявления наиболее информативных признаков,
которые затем ложатся в основание классификации и группировки. Поиск взаимосвязей выступает
как средство упорядочения информации. Задачам ее оптимизации служат и другие способы
математико-статистического анализа, в том числе, к примеру, выборочный метод как
средство обеспечения представительной информации с целью изучения массовых явлений и
процессов. Таким образом, вопрос о методах в целом можно связать с задачами максимально
полного использования информации, содержащейся в массовых источниках. Не случайно, что
работа с ними все чаще'стала индентифицироваться с информационным подходом и современной
теорией информации. Первым на это опять же обратил внимание И.Д. Ковальченко313.

Бытовое понятие информации — данные, сведения. В философской литературе существуют

понятия информации как отраженного разнообразия, как упорядоченного отражения, его
содержания и сущности, как снятия неопределенности (энтропии) и некоторые другие.
Современная теория информации (информатика) определяется как наука, которая
занимается изучением закономерностей возникновения, хранения и передачи информации, т. е.
теми же вопросами, которые включаются в задачи источниковедения. Исторические исследования
тесно связаны с переработкой информации о прошлом, различными типами ее организации и
хранения. Большая часть отложившихся источников возникла в процессе управления
общественными процессами, так как управление есть не что иное, как преобразование
информации для решения практических задач (прагматика). Отсюда — необходимость изучения
того, как на разных этапах строилось информационное обслуживание в обществе, каким образом
власти получали нужную для них информацию, какую роль в обществе играли и играют средства
массовой информации.

При обращении к массовым источникам внимание обращается больше к самому их

содержанию, чем к внешним признакам источников как носителей информации. Здесь
образуется органическая связь между источниковедением как особой дисциплиной о фактической
базе исторических исследований и теорией информации. Более того, выясняется, что в
современном источниковедении большинство источниковедческих вопросов решается именно в
процессе обработки информации. Обработка источников как информационных объектов включает
в себя учет структуры содержания информации, ее формальную классификацию, оценку полноты
и представительности, измерение (для параметрической информации), т. е. представление ее как
множества численных значений признаков, соотношение и упорядочение этих признаков, анализ
психологических и других факторов, оказавших влияние на характер информации. Такого рода
вопросы также рассматриваются и в историческом источниковедении.
Работа в области теории информации предполагает осмысление ее теоретического и прикладного
значения. Информационный подход привлекает исследователей ориентацией его на системный
анализ. Методы теории информации являются достаточно универсальными и хорошо описывают
переходы от простого к сложному, от менее к более организованному. Через вероятность
бесконечных значений разнообразия элементарные информационные клеточки в процессе
восхождения от абстрактного теоретико-информационного подхода могут произвести целые
системы знаний. Этот принцип лег в обоснование всех кибернетических и информационных
систем. Точно так же в работе историка «мелкомасштабную» информацию массовых источников с
помощью последовательных аналитико-синтети- ческих операций можно превратить в системное
знание об объектах исследования.

Теория информации включает разработку различных способов ее измерения, причем, как отмечал
известный математик академик А.Н. Колмогоров, статистический аппарат теории информации
возник тогда, когда здание математической статистики было в своих основных, находящих
наиболее широкое распространение частях уже построено и кодифицировано. Но навыки мысли и
аналитический аппарат теории информации должны, по-видимому, привести к заметной
перестройке этого здания.

Статистические методы теории информации поначалу больше применялись в технических науках,

а затем распространились на область анализа общественных явлений. Широкое применение они
нашли, например, в экономике. Появились работы, основанные на информационном
(энтропийном) анализе, в социологии, психологии, истории314. В ряде случаев статистические
методы теории информации стали рассматривать как ключ к решению всех задач. Однако
сторонники традиционных статистических методов не спешили с их применением и утверждали,
что подобные методы слишком просты, чтобы быть правильными. Обнаружилось также, что по
мере внедрения в практику конкретных исследований, эти методы стали встречать трудности и
ограничения. Выяснилось, что сами по себе они не избавляют от всех сложностей
исследовательской работы, и их применение — не такое легкое дело, каким оно сперва казалось.
Информационные коэффициенты связи оказались очень чувствительными к разного рода необъяс-
ненным неопределенностям и поэтому чрезвычайно сложными с точки зрения интерпретации
полученных результатов. В этом смысле они были менее эффективными по сравнению с
традиционными математико-статистическими методами. Правда, есть авторы, которые
утверждают, что классические (канонические) методы математической статистики представляют
собой частный случай в рамках более общего информационного подхода, где главным является
связывание различных способов и методов обработки, анализа и синтеза информации в рамках
более общего и широкого учения об информации, где органически находят отражение и различные
подходы, и специфика их приложения к отдельным отраслям научного знания.

Как представляется, в этом русле развивается современная информатика, где можно выделить два
взаимосвязанных направления: изучение информационных свойств объектов и информационного
обеспечения исследовательских задач. Оба эти направления важны для исторического
источниковедения. Первое — в плане выявления информационных возможностей источников,
содержащейся в них скрытой, или, как ее еще называют, структурной информации. Второе — в
плане создания и использования автоматизированных систем обработки данных (баз и банков
данных — БД) для исторических исследований, а в более близком для историков
понимании — архивов машиночитаемых документов (МЧД), электронных, технотронных архивов,
которые будут играть все возрастающую роль в источниковедении XXI в. Уже сегодня эти вопросы
призвана решать историческая информатика.

Историческая информатика
Как было сказано выше, историческая информатика сегодня уже сформировалась как отдельная
историческая дисциплина и во многом является источниковедением, ориентированным на
использование компьютеров в работе историков. Распространение персональных компьютеров
сделало их доступными для многих людей, в том числе и для тех ученых, которые в своей работе
вроде бы далеки от разного рода технических новаций. В настоящее время даже
историки — представители одной из самых консервативных и индивидуалистических
профессий — овладевают навыками работы на компьютере, особенно средние и младшие
поколения исследователей. Разумеется, дело каждого, как и каким образом им распорядиться, но
не секрет, что большинство историков используют далеко не все возможности, которые
предоставляют современные компьютерные технологии.

Первая, может быть, самая важная для историка, ориентированного на работу в архивах,
заключается в том, что теперь он может на новой основе и при правильной постановке дела
организовать свойличный архив. Занимаясь определенной проблемой, порою всю сознательную
жизнь, он может мобилизовать в этом архиве всю необходимую ему информацию, обеспечить ее
наиболее рациональное хранение, быстрое и эффективное использование и не быть погребенным
подобно хрестоматийному историку Фульгенцию под ворохом своих карточек. Развитие
программных средств, их стандартизация и унификация позволяют работать на компьютере
практически с любым типом и видом информации: от оригинальных текстов источников до
изображений: графиков, схем, карт, фотографий, фильмов и т. п.

Вторая возможность — оптимизация трудоемких исследовательских процедур в работе над

источниками благодаря совершенствованию периферийных оптико-записывающих компьютерных
устройств и размещению информации в электронной памяти.

Третья возможность связана с развитием компьютерных сетей и коммуникаций, установлением

более тесных контактов и быстрой связи с коллегами по ремеслу, обменом текстами, данными и
идеями и т. д., более широким и оперативным доступом к другим информационным ресурсам.

Не менее важной является и та сторона современной компьютеризации, которая позволяет

использовать массовые источники, совершенствовать методы обработки содержащейся в них
информации, и не случайно, что именно те, кто занимался применением математических методов и
массовыми источниками, оказались пионерами компьютеризации в исторической науке. Только
компьютерные технологии открывают реальные перспективы их широкого вовлечения в научный
оборот на принципах создания электронных баз и банков данных.

Базы и банки данных в исторических исследованиях

Историческая информатика больше всего внимания уделяет созданию баз и банков данных (БД)
для исторических исследований. Эта работа необходима для организации и упорядочения
огромного числа первичных данных массовых источников, отработки принципов их хранения и
накопления, превращения в постоянно действующий архив МЧД. Здесь можно решать вопросы
стандартизации, методики и техники для получения сопоставимых результатов. Огромная
подготовительная работа, которую исследователи проводят на начальной стадии своего обращения
к массовым источникам, в случае создания постоянно действующего архива МЧД не будет
пропадать втуне. Другим историкам, обращающимся к тем же источникам для решения своих
задач, приобретенный опыт может оказать несомненную пользу. Сбор и накопление информации
создают возможности и для того, чтобы широкий круг исследователей на основе собранных
материалов мог решать и свои, стоящие перед ними задачи. Таким образом, создание БД следует
рассматривать как важный шаг на пути к синтезу исторической информации, равно как и
совершенствование программного обеспечения — систем управления базами данных (СУБД).
Наряду с историками-исследователями проблемами создания информационно-поисковых,
справочных автоматизированных систем занимаются работники разного рода хранилищ
информации. В нынешней практике управления возникает все больше документов в электронной
форме записи. Проблемы их хранения и использования занимают сегодня умы архивных
работников, а будущим историкам электронной эры придется уже иметь дело с архивами МЧД на
практике.

Очень важно подчеркнуть одно важное обстоятельство, отличающее историков в работе с БД. Если
процессы современной информатизации идут как бы вширь и в этом процессе принимают участие
практически все общество, то мало кто, кроме историков, заинтересован в разработке БД,
обращенных в прошлое, в глубь минувших десятилетий и веков.

Первоначально базы данных в исторических исследованиях создавались тем же путем, что и в

других науках. Запись количественных переменных в БД никогда не представляла проблемы,
однако содержание массовых источников никогда ими не ограничивается. Запись описательных
переменных основывалась на принципах оцифровки и кодирования информации исторических
источников, т. е. перевода информации с языка исторических документов, а также материалов
социологических, экономических и других исследований на язык стандартной компьютерной
обработки. С точки зрения теории информации такое кодирование было способом представления
ее разнообразия. Кодирование обычно предусматривало компактные формы записи информации с
целью оптимизации ее хранения, поиска, методов анализа. Однако интересы историков
заключались прежде всего в выборе таких систем кодирования, которые обеспечили бы наиболее
естественное и свободное отображение информации, содержащейся в источниках. Это было
обусловлено тем, что историкам приходилось иметь дело с исследованием объектов,
характеристики которых заранее не известны, а область значений изучаемых переменных
практически невозможно предусмотреть.

Разработка систем кодирования в исторических исследованиях все более превращалась в большую

проблему, выливалась в создание специальных книг (макетов) кодирования значений признаков
(исторически меняющихся видов производств, занятий, образования, профессиональной
подготовки и т. п.), составление словарей, классификаторов, перечней и пр., причем содержание их
постоянно расширялось, так как объекты исследования не являлись изолированными по
отношению ко всему обществу и требовали дополнительной информации. Но, пожалуй,
наибольшая трудность в системе представления данных исторических источников была связана с
их неполнотой, отрывочностью, необходимостью постоянного и систематического поиска новых
данных и дополнения существующих БД.

Историк, который стремится к изучению индивидуальных, характерных черт общественных

систем и процессов, был заинтересован также в расширении круга изучаемых признаков и
показателей, ибо это означает, что чем больше их выделяется, тем индивиду- альнее и конкретнее
предстает исследуемый объект. В исторических исследованиях необходимо было не просто
зафиксировать произвольное количество переменных, но и обосновать их выбор, выстроить
иерархию, системно упорядочить их относительно друг друга. Сложность состояла и в том, что
необходимые переменные не обязательно прямо находили отражение в источнике, а косвенно.
Таких косвенных свидетельств в массовых источниках с неупорядоченной структурой очень
много.

Но и при работе с массовыми источниками, данные которых были более или менее
систематизированы и содержали определенный набор информации, возникало немало проблем.
Дело в том, что заданная в источнике структура признаков и показателей не обязательно совпадала
с целями и задачами исследования. В этом случае вставал вопрос об отборе необходимых для него
переменных. Правда, историк часто заранее не знает, какие именно из них представляют интерес, и
на этой почве тоже возникало несколько методологических сложностей и возможных альтернатив
в дальнейшей работе.

Еще одной спецификой исторических исследований была необходимость отражать происходящие

в обществе изменения. По мнению некоторых авторов, именно это обстоятельство делает позиции
историков диаметрально противоположными по отношению к другим общественным наукам и
вынуждает их прибегать к описательному методу. Программные средства большей частью
рассчитаны на обработку синхронных данных, хотя нигде не разъясняется, что имеется под этим в
виду. Очевидно, что получаемые результаты можно распространить только на устойчивые во
времени процессы. Создание БД на основе массовых источников, относящихся к определенному
моменту времени, а также содержащих ретроспективную информацию, представляло меньше
проблем, чем обработка документальных комплексов, растянутых во времени и содержащих
диахронные данные. Разницу можно почувствовать при обращении к материалам переписи
населения (единовременного обследования) и текущей демографической статистики, которая
основана на постоянном и продолжительном учете различных изменений, происходивших в жизни
людей от рождения до смерти. Обычно эта проблема решается в рамках создания динамических
БД, где время (как правило, год) рассматривается в качестве независимой переменной. Однако
создание таких БД представляет значительные источниковедческие трудности, даже если они
включают в себя всего несколько показателей общественного развития. Еще больше сложностей
возникает при обработке информационно насыщенных документальных комплексов, таких,
например, как годовая отчетность промышленных предприятий. Вряд ли можно рассчитывать, что
подобные источники когда-либо будут обработаны полностью. Выход находится в определении
неких базисных системообразующих структур и создании нескольких БД через определенные
интервалы времени, равносильные приемам направленной выборки. К сожалению, в этом случае
историк может зафиксировать происшедшие изменения, но не всегда может сказать, почему они
произошли. Использование таких БД потребует обращения к другим источникам и органически
влечет за собой применение навыков традиционного источниковедения.

Таким образом, при создании БД для исторических исследований явно обозначались

специфические черты, которые нужно было учитывать. Только создание компьютеров третьего и
последующих поколений и различного рода вспомогательных устройств, связанных с
информационным обеспечением исследований, расширение компьютерной памяти,
совершенствование систем управления базами данных позволило существенно продвинуться
вперед в разработке массовых исторических источников и создавать программные продукты, более
приспособленные к ремеслу историка.

Развитие программного обеспечения БД

До сих пор развитие программного обеспечения в общественных науках ориентируется

преимущественно на стандартные данные, возникающие в результате производственной,
финансовой и общественной деятельности, и проведение разного рода вычислений. Это отражает
логику развития компьютерных технологий315.

И сегодня компьютеры часто называются электронно-вычислительными машинами (ЭВМ), хотя их

роль далеко не ограничивается только вычислениями. Но направленность на это находит
отражение в стандартных пакетах программ типа dBASE, разного рода электронных таблиц Lotus,
QuattroPro, Paradox, Excel и др. Идеология таких пакетов исходит из того, что все сведения, раз-
мешаемые в базах данных, достоверны и могут быть представлены в единственном варианте.
Противоречия и разночтения не допускаются, ибо могут привести к программным сбоям при
проведении вычислений. Основным типом данных в таких БД являются числовые или
календарные данные. Роль текстов сводится, как правило, к лаконичным записям справочного
характера (например, адреса, телефоны, вид товара, тип операции и т. п.). Они рассматриваются
только как последовательность стандартных компьютерных кодов (ASCII-кодов), а
содержательные, стилистические и тем более исторические особенности текстов в таких пакетах
не учитываются. Основой логической организации данных служат устойчивые управленческие
делопроизводственные формы, которые предполагают жесткую и практически неизменную
структуру информации, а также довольно простые по форме промежуточные и итоговые отчеты
при работе с БД.

Такое программное обеспечение ориентировано на хорошо известные формы статистической

обработки данных, о которых говорилось выше. Есть стандартные пакеты программ, в которые
заложены основные статистические приложения в области общественных наук, включая широкий
спектр анализа таблиц сопряженности, классические и некоторые другие широко используемые
при обработке данных математико-статистические методы (SPSS, S/4S, STATGRAF и др.). Такие
пакеты обычно распространяются на коммерческой основе. Наиболее известным из них в
международной практике сталSPSS (Statistical Package for Social Sciences). Он обеспечивает все
упомянутые выше методы статистической обработки данных массовых источников.

Дальнейшее развитие программного обеспечения пошло в нескольких направлениях. Во-первых,

его универсализации — стремления предусмотреть в стандартных пакетах расширенные
возможности их использования применительно к разного характера источникам данных и разным
общественным наукам. Последние версии SPSS, например, значительно увеличивают перспективы
работы исследователей с текстовыми документами. С проблемами универсализации программного
обеспечения связано также объединение в одном пакете процесса создания баз данных и их
статистической обработки, расширение возможностей без большой подготовительной работы
перебросить данные из одного пакета в другой. Все это приводит к ослаблению жесткости
требований на сведения, представляемые в БД. Однако тенденция к универсализации
программного обеспечения не поспевает за потребностями различных наук и вряд ли когда будет
полностью соответствовать специфике используемой в той или иной предметной области
информации. Отсюда второе направление в идеологии развития программного
обеспечения — его специализация для нужд отдельных наук и отдельных областей знания. Так,
отечественные социологи часто используют пакет «Социолог», в основе которого
лежит SPSS, адаптированный к задачам социологических исследований.

Иная идеология лежит в основе создания БД как информационно-поисковых и справочных систем.

Она основана на компьютерном воспроизведении процесса каталогизации, традиционного
составления научно-справочного аппарата в библиотеках, музеях, архивах. Интерес пользователей
заключается в максимальной универсализации и стандартизации этого процесса. Однако здесь
разработано значительно меньше стандартных программных продуктов, а предлагаемые на рынке
пакеты типа Access, Q&A и др. страдают многими недостатками. Поэтому многие учреждения,
фонды, институты, архивы, библиотеки, музеи больше полагаются на разработку собственного
программного обеспечения, предусматривающего максимальную оперативность, простоту,
удобство и доступность при обращении к БД.

В направлении универсализации и расширения аналитических возможностей работы с текстами

развивалось программное обеспечение обычных текстовых редакторов типа Word., Word Perfect,
Lexicon и др., с освоения которых сегодня начинает каждый, кто использует ПК. Они расширили
возможности записи оригинальных текстов и операций по контролю над ними, их
преобразованию. Последние основаны на маркировке текстов, придании им неких меток,
атрибутивных характеристик, стилей, воспроизводящих процесс рутинной редакторской работы.
Разумеется, по мере накопления таких текстов они могут быть рассмотрены и как основа для
организации их в БД. Но этот вопрос решается уже не редакторскими, а научными соображениями.
Идея состоит в выделении экспертным путем признаков текстов и создании гипертекстовых БД и
систем управления ими. Хотя гипертекст тоже основан на конструировании системы признаков и
показателей для связывания текстов и изображений, логика их использования становится
несколько иной, более объемной и разносторонней. Синтез таких гипертекстовых и традиционных
БД в единые информационные системы ведет к формированию баз и банков знаний о предмете
исследования.

Специализация программного обеспечения БД для историков

Специализация программных продуктов особенно важна для историков, занятых разработкой

массовых источников. При работе с ними возникает наибольшее количество специфических черт,
которые невозможно предусмотреть в стандартных пакетах программ или специализированных
программных продуктах для нужд других наук. Сказанное вовсе не означает, что они не могут
использоваться историками. Их применение вполне допустимо, если речь идет о современных
естественных языках, любой предварительно закодированной, структурированной информации.
Поэтому стандартное программное обеспечение эффективно в тех случаях, когда накоплена
длительная историографическая традиция, проблема достаточно известна и исследователь уже на
начальном этапе имеет четкое представление не только об основных содержательных вопросах
исследования, но и может реализовать свои представления в виде четкой системы признаков и
показателей. На этом основано создание реляционных БД и использование разработанных СУБД.
Но едва ли не с самого начала компьютеризации исследовательского процесса понадобился учет
особенностей работы историков. Некоторые из них начали реализовываться еще 30 лет назад в
пакете программ OSIRIS, который представлял собой приспособление SPSS для обслуживания
банка данных Межуниверситетского консорциума политических и социальных исследований в
Анн-Арборе (Мичиганский университет, США), куда в большом числе поступали БД для
историков. Попыткой дополнить стандартное программное обеспечение специальными
процедурами можно считать систему SOCRATES, разработанную Л. Брере в Утрехтском
университете (Голландия).

Специалисты по программированию постоянно стремились раздвинуть рамки жесткой логики

стандартных пакетов. Адаптируя их к особенностям исторического исследования, авторы
разработок шли либо по пути снятия жестких ограничений: старались расширить возможности
записи сведений, определить внутренние связи между ними, либо стремились ввести в них
исторические комментарии и исторические справки, дополнить создаваемые БД «внешними»
данными. Были ли такие подходы перспективными? Безусловно, да. Следует особо отметить, что
поиск более гибкого инструментария для обработки архивных документов затронул и такую
традиционную область, как работа со статистикой.

Значение модификации стандартных пакетов программ имело большое значение, ибо в процессе
этой работы выявлялись специфические проблемы работы с историческими источниками, ставшие
сегодня азбучными истинами. Программное обеспечение в этом направлении продолжает успешно
развиваться, позволяя обрабатывать на компьютере новые пласты массовых источников.

Другим направлением компьютерной обработки исторических источников можно считать создание

специализированных программных средств, нацеленных на передачу специфики и логики
возникновения исторического источника. Концепция их построения базируется на том, что
историк еще не сформулировал свое представление о первичном материале в виде конкретной
системы признаков и показателей. Разработчики таких систем ставят перед собой своего рода
сверхзадачу: полностью перенести оригинальное содержание источника в компьютер и создать
условия доступа ко всем его элементам на языке оригинала, воспроизведения всех существующих
связей между конкретными субъектами исторического процесса. Такие средства не ставят
исследователя перед необходимостью препарировать источник и приспосабливать его под
прокрустово ложе программного продукта, а ненавязчиво облегают все неровности и
шероховатости отраженного в нем разнообразия информации и предлагают несколько
параллельных способов ее использования. Совокупность реализованных в этих программных
продуктах технико-методических приемов позволяет обозначить в качестве их главного
системообразующего свойства гибкость и многовариантность использования информации.

В результате многолетних поисков и страданий возникло программное обеспечение, которое

теперь выстраивается на имитации традиционной модели исторического исследования. Ее
схематично можно представить так. Исследователь выписывает сведения из источника на
карточки, затем составляет комментарий, классифицирует записи, используя багаж
внеисточниковых знаний и историографическую подготовку, рассматривает возможные
интерпретации данных и формулирует свои выводы. Конечным результатом может быть новое
знание о предмете исследования или публикация источника. В программных продуктах к БД как
бы приравниваются сведения, записываемые историками на карточках. В логическое окружение
БД помещаются комментарии, классификации (может быть несколько вариантов), внеис-
точниковые знания, существующие в историографии представления о предмете исследования.
Традиционный процесс изучения источников дополняют более точные средства сортировки
сведений, элементы статистического анализа, специальные приемы работы с текстом, а также
возможность перевода данных в формат развитых статистических пакетов. Однако платформа, на
которой проводится статистическая обработка, выстраивается теперь на более корректных
основаниях: данным может быть присвоена разная степень достоверности, они могут быть
включены в разные параллельно существующие концептуальные модели. Происходит процесс
интеграции критики источника при создании базы данных, исследовательских концепций в единой
оболочке программного продукта.

Современная историческая информатика не предлагает универсальных правил выбора

программного обеспечения, построения модели данных и методов обработки, пригодных для
любых источников. Каждый исследователь вынужден искать ответы на эти вопросы
самостоятельно. И ответы эти будут отличаться для каждого типа и вида источников. Другой
вопрос, что любой настоящий исследователь постарается сгладить названные противоречия,
максимально приблизиться к природе исторического материала, с которым он работает. Проблемы
разработки программных средств для историков заняли значительное место в исторической
литературе и исторической периодике. В США, например, это Historical Methods (ранее Historical
Methods Newsletter), у нас в стране Информационный бюллетень Ассоциации «История и
компьютер» и регулярно издаваемые под эгидой АИК труды. Среди имеющихся на сегодня
программных средств, приспособленных к специфике исторических источников, наиболее
известна «КЛИО» (кАеио), более 20 лет разрабатываемая германскими учеными под руководством
М. Таллера в Институте истории общества Макса Планка в Геттингене, которая в настоящее время
адаптирована к использованию у нас в стране.

«КЛИО»

В основу «КЛИО» заложен принцип независимости содержания источника от средств его

обработки и интерпретации. Такой подход предполагает, что сведения источника, однажды
введенные в компьютер, остаются неприкосновенными. Необходимые для их обработки средства
будут изменяться и модифицироваться. Все инструменты и средства обработки выстраиваются в
так называемую логическую среду базы данных, которая приобретает значение экспертной
системы (базы знаний). Эта логическая среда может свободно меняться или расширяться
исследователем, именно с ее помощью реализуется принцип гибкости обращения с источником.
«КЛИО» в настоящий момент действительно обеспечивает самый высокий уровень гибкости при
создании исторических БД. В системе предусмотрена возможность обрабатывать сведения,
отраженные в источнике с разным уровнем достоверности. «КЛИО» позволяет работать как с
совершенно неформализованными сведениями — «полными текстами», так и переводить их в
формализованные с большей или меньшей степенью подробности. Для обработки система
предусматривает гибкий арсенал средств, может работать с несколькими книгами кодов
одновременно, распознает системы мер и весов, календарные стили, неясно написанные фамилии
и т. п. Располагая базой знаний, она может переводить сведения, введенные в старом стиле, в
новый стиль. Она будет узнавать дату, если месяц записан словом или стоит перед числом и т. п.
Система также способна нарисовать карту, воспроизвести изображения, идентифицировать их
(например, обозначить на них разными цветами дома, принадлежащие представителям разных
социальных групп). Она логически ведет к решению вопроса о том, где целесообразно проводить
формализацию, а где более рационально работать в режиме полного текста, маркировать его и
выделять в нем структурные категории.

«КЛИО» не имеет своей системы статистической обработки, но располагает возможностью для

трансляции данных в SPSS и ряд других стандартных пакетов с высоким уровнем статистических
приложений.

Работа с системами, подобными «КЛИО», представляет определенные трудности и требует

некоторой специальной компьютерной подготовки, однако, все эти трудности компенсируются
возможностями, которые она предлагает при обращении к массовым источникам316.

Проблемно-ориентированные и источнико-ориентированные БД

Ориентация на исторический источник в процессе создания БД породила довольно жаркую

дискуссию о магистральных путях развития исторической информатики: заниматься ли ей
созданием баз данных, руководствуясь проблемно-тематическими установками исторических
исследований, или же идти в этом процессе от источника. Возмутителем спокойствия сочли
разработчика «КЛИО» М. Таллера. Вообще-то Таллер писал о различиях источнико- и методо-
ориентированных подходов к созданию БД, выступив горячим поборником первого317. Поскольку
вопрос о методе является производным от характера имеющихся в распоряжении исследователя
данных, и методы в зависимости от этого могут быть весьма разнообразными, следует признать
последовательность и обоснованность позиции автора. Вопрос же о проблемной ориентации в
создании исторических БД лежит в иной плоскости, выходя на ряд других вопросов: о роли
источниковедения, исторической информатики, архивоведения и иных вспомогательных
исторических дисциплин в научном познании. Трудно даже представить себе, чтобы историк
обратился к конкретному источнику, не руководствуясь своим профессиональным интересом, а при
обращении к массовым источникам зависимость между проблемной ориентацией и их разработкой
становится особенно очевидной.

Несколько иначе обстоит дело с компьютеризацией в архивах, где создание БД диктуется

несколько иными соображениями — оптимизацией хранения архивных документов, развитием
научно-справочного аппарата и его использованием. Естественно, что архивную службу
источнико- или документно-ориентированные БД интересуют прежде всего с этой точки зрения.
Практическая целесообразность, связанная с высвобождением архивистов от рутинных операций,
выдвигает создание БД в качестве основной формы использования при ответах на запросы
физических и юридических лиц. Разумеется, наибольшее продвижение в создании БД возможно
там, где интересы историков-архивистов и историков-исследователей объединяются. Этим
обусловлена в последние годы организация научных проектов по обработке документальных
комплексов непосредственно на базе архивных учреждений. К таким относится работа по
созданию Книг памяти во ВНИИДАДе, а также на местах, последовательная публикация на основе
БД томов, где содержатся сведения о погибших в годы Великой Отечественной войны. Часто
подобного рода проекты осуществляются при широком участии специалистов из разных стран. Из
имеющих прямое отношение к отечественной истории XX в. примером международного
сотрудничества является проект компьютеризации фондов Коминтерна в РГАСПИ,
международный научный проект, посвященный жертвам Освенцима, в котором принимают
участие исследователи Польши, Германии, Франции, Англии и США. Результатом стала
публикация многотомной книги об узниках этого концентрационного лагеря, где в процессе
обработки сведений БД прослеживаются национальные, социальные потоки узников,
показывается, что происходило с людьми, однажды вошедшими в ворота, на которых было
написано «Jedem das Seine» (библейское изречение «Каждому свое»). Разработка таких проектов
возможна не только на базе архивных проектов. Систематически собирает различные сведения о
жертвах политических репрессий у нас в стране (в том числе и статистику ГУЛАГа) общество
«Мемориал».

Создаваемые на этой основе БД могут включать не только цифры и тексты, сканированные

образцы документов, но и фотографии, произведения живописи и графики, фрагменты кино-,
видео- и звукозаписи. Техническими носителями информации обычно являются лазерные
диски (CD-ROM или другого типа). Одним из примеров представления архивной информации
на CD-ROM является совместная работа издательства «Прогресс» и архива ФСБ по созданию
диска «Гитлер. Новые материалы из архивов КГБ»318. Разумеется, подобные технологии находят
применение не только в архивах. Важно подчеркнуть, что они создают у пользователя впечатление
самостоятельной работы с документами, перелистывания рукописей, передвижения по залам музея
и т. п. В результате происходит смыкание традиционного и компьютерного источниковедения.

Историк, работая в русле своей исследовательской проблематики, использует, как правило, только
часть информации, заклю- ценной в источниках. Но при практическом создании БД на основе
массовых источников для разработки своей темы все выглядит не так просто. Массовые
источники, к которым он обращается, по своему происхождению часто имели
многофункциональное назначение. Для каких целей и зачем собирались сведения, вопрос,
решаемый в процессе источниковедческого анализа, который может представлять интерес для
последующих проблемных разработок как самого исследователя, так и многих других. В этом
случае историк стремится вовлечь в научный оборот как можно более полную информацию,
содержащуюся в источнике. Нередко такая установка диктуется элементарной логикой и здравым
смыслом. Когда историк идет в архив и видит, что направленная и ненаправленная обработка
источника требуют примерно одинаковых усилий, то имеет прямой смысл пойти вторым путем,
даже если объем сведений весьма и весьма значителен. Например, в РГАСПИ хранятся первичные
материалы партийной переписи 1922 г. Количество сведений о коммунистах, которое намеревались
собрать ее разработчики, оказалось столь велико, что привело в раздражение даже вождя мирового
пролетариата, пытавшегося честно заполнить анкету переписи. Ясно, что затея ее инициаторов в
полном объеме не удалась. В ответах на вопросы анкеты с их многочисленными пунктами и
подпунктами — непрерывные пропуски и пробелы. Отбор нужных сведений будет более трудной
работой, чем воспроизведение содержания самой анкеты, тем более что современные технические
средства значительно облегчают этот процесс.

Воспроизведение содержания массового источника равносильно созданию многоцелевых и

многофункциональных банков данных. Создание таких банков в исторической науке превращается
уже в самостоятельную источниковедческую работу. Естественно, что при создании таких банков
следует ориентироваться на наиболее естественное и полное представление сведений массовых
источников, избегать субъективного вмешательства, которое может повлечь искажение
информации, а из систем обработки данных, которые предлагаются в настоящее время, выбирать
такие, которые более всего удовлетворяют этому требованию.

Разумеется, каждый исследователь сам определяет, каким из двух путей идти при обращении к
массовым источникам, но преимущества второго несомненны. Во-первых, банк данных
представляет интерес для широкого круга исследователей, использующих нужную им
информацию, во-вторых, обеспечивает многовариантность методологических подходов и
апробацию различных моделей, в-третьих, позволяет легче решать источниковедческие задачи,
связанные с оценкой полноты, достоверности, представительности, совместимости сведений, в-
четвертых, сближает историков и архивных работников, заинтересованных в разработке способов
оптимизации хранения, поиска, использования документов архивов.

Широкое распространение в истории получают банки данных, в которых собираются и

концентрируются сведения из разных как опубликованных, так и неопубликованных, т. е.
архивных источников: об основных параметрах развития экономики, о производственных
объектах, о социальных группах, о политических, военных, интеллектуальных элитах, о составе
представительных и иных органов власти, общественных организациях и движениях, о поведении
избирателей и кандидатов на выборах, электоральная статистика, результаты голосований в
парламентских учреждениях и др. Полноценность и значение таких банков напрямую связаны с
решением ряда источниковедческих задач, облегчающих поиск и мобилизацию подробных и
достоверных сведений для исторических исследований. Это обусловливает огромный интерес
профессиональных историков к справочной литературе, создаваемым с помощью компьютера
информационно-поисковым и справочным системам в архивах, библиотеках, музеях.

Никто не может решить за историка (только он определяет) заняться ли ему в соответствии со

своей специализацией углубленной разработкой источников на компьютере, создавая тем самым
источнико-ориентированные БД, или продолжать их сбор и изучение, руководствуясь своими
представлениями о проблеме, которую он исследует. К сожалению, индивидуалистический
характер работы историка, который «сам себе господин», сказывается на процессе создания БД.
Часто для решения какой-то проблемы БД начинают создаваться как бы с нуля, без учета опыта,
накопленного в различных областях знания, прежде всего в истории, с допотопными СУБД и
игнорированием элементарных требований, предъявляемых к БД. Это ведет к кустарщине,
нерациональному расходованию сил и средств, так как каждый раз на обработку массовых
источников нужно затрачивать громадные усилия. Создаваемые БД становятся трудно
сопоставимыми и плохо интегрируются в банки данных и экспертные компьютерные системы, а
достигнутые на их основе результаты невозможно оценить в более широком историческом
контексте. Такой принцип самоутверждения в исторической науке приобрел ироническое
выражение «Я и моя база».

Между тем создание многоцелевых и многофункциональных БД и архивов МЧД имеет большое

значение для будущего развития исторической науки. В них можно сосредоточить сведения о
различных сторонах развития экономики, общественной жизни, культуры. Сюда входили бы
данные государственной статистики, материалы, собранные отдельными исследовательскими
группами и коллективами, сведения как в первичном, необработанном, так и в синтезированном
виде, как на макроуровне (в различных географических, отраслевых, производственных срезах),
так и микроуровнях общества, включая данные об отдельных лицах, семьях, хозяйствах,
предприятиях, организациях. Перспективы создания и использования БД во многом зависят от
состояния и оценки значения статистических источников по новейшей истории.

Глава 11 СТАТИСТИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

Самым распространенным заблуждением историков, отраженным в литературе, а также в
учебниках и учебных пособиях, является представление о том, что основной комплекс
статистических данных по истории XX в. заключен в статистических публикациях. Такой взгляд
приводит к определенной абберации задач в источниковедении статистики. На самом деле
статистическое дело, приобретая в новейшее время всеобщий функциональный характер, служит
средством управления различными сферами жизни общества: от регистрации хозяйственных
макроэкономических процессов до вторжения в индивидуальную жизнь людей. На уровень
публикации выводится лишь относительно небольшая часть статистических материалов,
содержащих, как правило, обобщенные показатели развития экономики, социальной жизни и
культуры, а остальное — либо уничтожается, либо поступает в архивы в соответствии с правилами
хранения архивных документов. Статистика как средство управления решает преимущественно
практические задачи. Публикации статистических данных, обычно выходившие с запозданием,
преследовали иные цели, прежде всего, в свете идеологических и политических задач государства
информировать общество о результатах своей деятельности в той или иной области, а уж потом, с
учетом этого, служить источником для научных исследований. Получается, что такие данные
лучше всего соответствуют изучению макропроцессов, происходивших в различных сферах
общественной жизни, но, конечно, далеко не охватывают их полностью, а случаи, когда
опубликованная статистика удовлетворяла бы требованиям микроанализа, чрезвычайно редки.

В отечественной истории XX в. был период (1932—1956 гг.), когда статистические данные почти
не появлялись в открытой печати, а если публиковались, то в весьма урезанном и
деформированном виде. Статистика, имеющая отношение к военному делу, военно-
промышленному производству, деятельности секретных служб и т. п., в любой стране является
закрытой, а в СССР режим этой закрытости выходил далеко за рамки разумного. С утверждением
сталинской диктатуры стали секретными сведения о населении, о состоянии здоровья и морали в
стране, о преступности, об уголовных и политических наказаниях и многие другие. Гораздо легче
сказать о том, что издавалось, чем о том, что не подлежало оглашению, было уничтожено или
осталось в архивных фондах.

Тем не менее обозревать статистические публикации по отечественной истории новейшего

времени, как это делалось раньше в трудах по источниковедению, — дело почти безнадежное.
Неизбежны пропуски и пробелы, хотя специальных библиографических изданий по статистике
существует великое множество. А уж о том, что находится в архивах, и говорить не приходится. В
самом общем виде можно сказать, что примерно четверть архивных фондов составляет
статистическая документация. Поэтому работа с источниками подобного вида предусматривает
представление, во- первых, о том, как развивалось статистическое дело в стране, чтобы иметь
возможность целенаправленно искать нужные данные. Во-вторых, — о методологии составления
показателей, сбора информации, ее прохождения по ступенькам власти и управления. В-
третьих, — о наиболее рациональном и эффективном использовании найденных материалов в
исторических трудах.

Статистическое дело в стране

В дореволюционной России не было единой централизованной государственной статистики,

только ее зачатки. Центральный статистический комитет МВД отвечал за отдельные участки
подобной работы, основы которой не были упорядочены. С учреждением фабрично-заводской
инспекции на подведомственных ей предприятиях был организован соответствующий ее целям и
задачам учет, который в своих лучших образцах считался крупным достижением отечественной
статистики. Отдельно велась статистика горной инспекции. Разумеется, в делопроизводстве
акционерных обществ, крупных частных предприятий, банков и прочих учреждений также
создавалось немало статистических материалов, наиболее упорядоченных в их взаимоотношениях
с финансовыми и налоговыми органами государства. Существовала статистика, организованная по
линии земских самоуправлений, которая касалась главным образом сельских общин и хозяйств.
Немало данных собиралось добровольными корреспондентами, но они не носили
систематического характера. На состояние статистического дела оказывало развитие
статистической науки, и на этой ниве в России трудилось немало ученых, обладавших большим
авторитетом как внутри страны, так и за ее пределами.

После 1917 г., создавая новую систему органов власти, центрального и местного управления,
большевики озаботились проблемой организации единого статистического учета в стране. 25 июля
1918 г. при правительстве (СНК) было образовано Центральное статистическое управление (ЦСУ),
принят декрет о государственной статистике. Она распространялась на промышленность и
торговлю, заготовки продовольствия, земледелие и труд, ведение внутренних дел, финансы и пути
сообщения, народное образование. В структуре ЦСУ выделялись отделы и сектора, отвечающие за
главные направления работ. В сентябре того же года была создана система статистических органов
на местах. В дальнейшем власть принимает ряд декретов, регулирующих отдельные направления
статистики. Бросается в глаза ее хозяйственная направленность. Только в 1920 г. был принят
декрет, согласно которому статистическое наблюдение в обязательном порядке распространялось
на все народные комиссариаты (ВСНХ, НКТ, Наркомпрос, НКВД, НКПС, НКЮ и др.).)}<онечно, и
раньше различные учреждения были обязаны веТГй статистику, но делали это больше по запросам
сверху или на свой страх и риск. Представительные органы, партии и общественные организации
тоже обязывались вести учет, иногда — на совместной с ЦСУ основе. Так, статистика труда в
Советской России велась объединенными усилиями ЦСУ, НКТ и

Следует заметить, что перспективы организации единой государственной статистики в стране

увлекли отечественных ученых, и многие из них с энтузиазмом работали в советских
учреждениях. Среди большевиков и членов других революционных партий было немало людей,
причастных к статистическому делу. Проводились съезды и конференции, на которых
утверждались принципы статистической деятельности, организации работ и другие вопросы. В.И.
Ленин, который, как известно, в своих трудах много работал со статистическими данными и, став
Председателем СНК, приложил руку к организации советской статистики и учета. В советский
период выходили сотни исследований, посвященных методам работы Ленина со статистикой и его
роли в организации учета и контроля в советском государстве.

Но на первых порах советская статистика многое восприняла от дореволюционной. В период

своего становления она сохраняла еще методологический разнобой и, как при любой организации
нового дела, — неразбериху. Наиболее упорядоченной была статистика ЦСУ. Главным
направлением его деятельности были признаны единовременные (разовые) обследования, т. е.
проведение переписей и аналогичных работ, приуроченных к определенному сроку, что в немалой
степени было вызвано радикальной ломкой общественной системы и отсутствием какого-либо
учета на советских предприятиях и в учреждениях. Лишь в 1919 г. был принят декрет об
организации текущей статистики, т. е. основанной на систематическом и постоянном наблюдении.
Длительное время, однако, единовременные обследования считались основными. Так, например, в
структуре ЦСУ существовали отдел основной промышленной статистики, который отвечал за
проведение переписей, и отдел текущей промышленной статистики.

В первые же годы советской власти, несмотря на сложнейшую обстановку, было затеяно огромное
количество массовых обследований, и о многих из них исследователям сегодня известно мало.
Одной из существенных черт советской статистики стало проведение целого комплекса подобных
мероприятий. Так, по состоянию на 28 ноября 1920 г. одновременно проводились перепись
населения, сельскозяйственная перепись, промышленная перепись и другие обследований Многое
осталось в проектах, незавершенным, часть собранных материалов осталась неразработанной и в
таком виде отложилась в архивах/Это, как правило, — организационные и методические
документы, раз- работочные таблицы разной степени завершенности. Иногда хранятся также
первичные заполненные бланки переписей и обследований, которые намечалось подвергать
обработке. С текущей статистикой дело обстояло еще хуже. Наладить ее не удалось вплоть до
окончания Гражданской войны.

Намечаемые программы статистических работ на практике были трудновыполнимы, особенно в

условиях того времени. Отсутствие налаженной документации, плохое сообщение,
перегруженность персонала учетной работой и т. п. не давали возможности систематического
сбора и поступления сведений. Даже в военной области, которой в годы Гражданской войны
уделялось преимущественное внимание по линии Совета обороны (СО, с начала 1920 г. — Совета
труда и обороны, СТО) и РВС, возглавляющего управление Красной Армии, не было налаженного
учета, j

При организации статистики пришлось также вплотную заняться методологией составления

показателей, должных лечь в основу учета и проводимых работ: классификацией производств,
промыслов и прочих отраслей труда, занятий, профессий, социально-про- фессиональных групп и
категорий классового состава населения. Унаследованные от старой России, они были весьма
пестрыми, зачастую далекими от марксизма и принятых в нем категорий по- литэкономического
анализа. Например, первая классификация отраслей народного хозяйства, предложенная в 1918 г.,
состояла из 6 отделов, 57 групп, 818 классов и 1418 подклассов. Чрезмерную дробность
составители, сознавая преходящий характер момента, объясняли необходимостью
предусмотреть все возможные последующие перегруппировки получаемых данных.
Действительно, если историк обнаружит подобные данные в архивах или в публикациях, то их
пересчет или перевод в другую систему показателей особых трудностей не представит, в частности
для сравнения с дореволюционной или более поздней советской статистикой.

В свете сказанного надо подходить к публикациям первых лет советской власти. Они большей
частью отрывочны, неполны, неточны и лишь приблизительно передают состояние дел в эти годы.
Наиболее оперативной формой была статистическая периодика («Бюллетень ЦСУ», «Вестник
статистики», «Статистика труда»), а также сведения, публикуемые на страницах таких изданий,
как «Власть Советов», «Известия ЦК РКП(б)», «Профсоюзный вестник», журналы ЦК отраслевых
союзов («Металлист», «Горнорабочий» и т. п.). Изредка в центре и на местах выходили
специальные статистичейВцие сборники, ставшие сегодня библиографической редкостью319. )

Основным способом разработки данных в те годы была элементарная сводка отдельных

показателей, да и трудно было ожидать иного, учитывая сколько времени требует составление
сложных аналитических таблиц при отсутствии современной технологии обработки информации.
Лишь отдельные энтузиасты того времени на основе отрывочных и частичных сведений
осуществляли более глубокие аналитические разработки, касающиеся экономики, труда,
государственного, военного и партийного строительства в Советской России.

Для историка важно отметить одно существенное обстоятельство, которое выяснилось едва ли не
сразу при организации советской статистики — необходимость опорных данных, и не случайно
усилия специалистов сосредоточились на разработке материалов за 1913—1917 гг., т. е. на периоде,
непосредственно предшествующем революции. В связи с этим в советских учреждениях
происходила мобилизация статистических сведений за указанные годы, на что нужно указать с
точки зрения архивного поиска. Собранные материалы рассматривались как исходная расчетная
база для советской статистики, ее своеобразный фундамент, а традиция сравнивать показатели по
отношению к 1913 г. прочно укоренилась в дальнейшей советской практике. Часть собранных и
обработанных материалов была опубликована, но несколько позже, в «Трудах ЦСУ»320. То же
самое касается данных, собранных за 1918—1920 гг.

Двадцатые годы были особым периодом в развитии советской статистики. Они отмечены, во-
первых, довольно широким размахом работ и острой борьбой в методологии статистического дела
между представителями старой школы и большевистскими теоретиками. Были расхождения между
учеными и практическими работниками. В письме управляющему ЦСУ П.И. Попову Ленин
требовал, чтобы статистики стали практическими помощниками советского государства в делах
управления и налаживания хозяйства. ЦСУ в этой связи подверглось критике за академизм. «Из
ЦСУ, — писал Ленин, —нужн^ сделать орган анализа для нас текущего, а не
ученого»321. Ленинское указание было воспринято как руководство к действию, и прагматическая
направленность в деятельности статорганов непрерывно возрастала на всем протяжении 1920-х
годов. В конечном счете она привела к свертыванию работ, предназначенных для научных
исследований, хотя Ленин и не говорил об их полном прекращении, а отводил «на академическую
работу изучения полных и всеобъемлющих сведений» примерно десятую часть времени322. На
практике это .велц.к.

постепенному увеличению удельного веса текущего наблюдения за деятельностью всех ведомств,

организаций и предприятий,

хотя переписи и разовые обследования продолжали проводиться достаточно широко.

Складывалось своего рода разделение работ. Например, в промышленности задачи учета основных
фондов предприятий предназначались переписям, а движение оборотных средств, как более
оперативная и конъюнктурная форма учета, — текущей статистике.

Во-вторых, в 1920-е годы отмечается тенденция к унификации и стандартизации статистического

дела, внесение в него планового начала. Декреты СНК 1921 г. устанавливали единый план
статистических работ и единый порядок представления данных всеми учреждениями и
предприятиями. На 1925 г. были впервые приняты контрольные цифры плана народного хозяйства,
а затем началась работа по составлению плана первой пятилетки. Под план приспосабливаются все
учетные статистические показатели, начинается слияние плановой и статистической
документации. Это ведет к сокращению многообразия работ, ликвидации тех участков, которые не
вписывались в единую систему учета.

В ЦСУ, например, из 33 отделов, ответственных за отдельные на-1

правления статистики, осталось 16. Была ликвидирована сеть добровольных корреспондентов на

местах под предлогом передачи их функций низовым статорганам.

В-третьих, происходит постепенное утверждение в статистике марксистско-ленинской

методологии. На кафедрах и в учреждениях места стали занимать идейно подкованные члены
партии, чья задача состояла в том, чтобы утвердить принципы социалистического учения и учета,
отстранить тех, кто придерживался «неправильных» взглядов. Но и среди самих марксистов в те
годы не наблюдалось единства. Споры между ними порою приобретали ожесточенный характер
вплоть до обвинений в некомпетентности, невежестве и умышленном искажении данных и
находили отражение в печати.

Вместе с тем в 1920-е годы еще прослеживается влияние мировой статистической мысли,
обнаруживается стремление обеспечить сравнение отечественной и мировой динамики, а
сравнительные исследования, посвященные развитию России и СССР, заняли свою нишу в
научных разработках.
Чем еще были характерны 1920-е годы, так это большим числом публикаций статданных.
Довольно обширный перечень изданий того времени содержится, например, в библиографическом

указателе Е. А. Машихина и.В.М. Симчеры «Статистические публикации в СССР» (М.,

1975)Л^реди других он примечателен тем, что в нем на основе системного подхода к изучению
истории советской статистики была дана характеристика статистико-публи- каторской
деятельности в СССР. Однако надо признать этот указатель далеко неполным. В нем нет многих
ведомственных изданий, синдикатских, трестовских публикаций, особенно тех, которые
издавались для служебного пользования, а потом стали доступными. Кроме того, в нем много
умолчаний и полуправды, свойственных советской статистике.

Самой известной публикацией статданных в тот период стали «Труды ЦСУ», которые стали
выходить с 1920 г. В 1927 г. было заявлено о прекращении издания, и лишь отдельные тома
публиковались до 1929 г. Всего вышло в свет 34 тома, многие из которых издавались частями,
выпусками и даже в виде журналов. По идее предполагалось, что каждый из отделов ЦСУ будет
публиковать результаты своих работ на страницах «Трудов», но из нее далеко не все получилось, и
большинство собранных сведений осталось в архивном фонде ЦСУ Российского государственного
архива экономики (РГАЭ).

Оценка качества данных в «Трудах ЦСУ», их значения, представительности, достоверности и т. п.

зависит от полноты опубликованных сведений. С виду солидные, снабженные переводом на
французский язык таблицы издания содержат чаще всего элементарные сводки цифр по отраслям
народного хозяйства и по губерниям, которые при исследовании надо пересчитывать в
относительные показатели. Впрочем, многие тома, и в этом состоит достоинство публикации,
содержат серьезные аналитические статьи, дающие возможность сделать источниковедческую
оценку материалов. В ряде случаев в «Трудах» помещались методические разработки323. В целом
же, однако, возможности использования «Трудов» в исторических исследованиях зависят от сферы
интересов исследователя-историка (экономика, труд, демография и т. п.) и конкретной задачи,
которую он собирается решить.

^"Сложность работы с публикациями 1920-х годов заключается в том, что в то время многие
ведомства, учреждения, партийные органы, научно-исследовательские институты, отдельные
ученые, как в центре, так и на местах, имели возможность готовить к печати статистические
материалы, и далеко не все из них известны сегодня. Кое-что печаталось на страницах
статистической периодики, например в «Статистическом обозрении», который 3av- менул
«Бюллетень ЦСУ», Известиях ЦК РКП(б)/ВКП(б) и др.

Продолжалось издание статистических ежегодников и справочников, содержащих основные

показатели развития страны. Для историка наибольший интерес представляют издания,
содержащие историко-ретроспективные данные: «Итоги десятилетия советской власти в цифрах.
1917—1927». (М., 1927) и «Мировое хозяйство. Сборник статистических материалов за 1913—
1927 гг.» (М„ 1928).* х

С конца 1920-х для отечественной статистики наступают тяжелые времена. В среде партийно-
советских руководителей возникает нелепая идея о ненужности статистики вообще и замене
ее учетом. На самом деле статистика представляет собой одну из форм учета, и без обобщения
цифровых показателей в нем не обойтись. Тем не менее идея начала активно проводиться в жизнь.
В январе 1930 г. ЦСУ было упразднено. Вместо него при Госплане СССР создавался экономико-
статистический сектор. Это означало окончательное подчинение статистики нуждам плановой
экономики. В конце того же года на базе сектора было образовано Центральное управление
народно-хозяйственного учета (ЦУНХУ) при Госплане СССР. Слово «статистика»
последовательно изгоняется из названия советских учреждений. Статистическая периодика
прекращает свое существование. Правда, на страницах журнала «Плановое хозяйство»
публиковались отдельные статистические сведения. Развертывается гонение на старых
специалистов, среди которых было немало экономистов и статистиков. Одни фигурируют на
процессах 1930—1931 гг. как «вредители», другие вынуждены были оставить свои посты и искать
работу в провинции.

Учет в государственном управлении должен был строиться на основе отчетности всех

предприятий, учреждений, организаций, а основным способом получения и анализа
данных — отчеты о текущей деятельности, представляемые по инстанции по специально
утвержденным формам. Наиболее полными были годовые отчеты. Их обработкой, как правило,
сводкой отдельных показателей, занимались плановые органы и инспекторы ЦУНХУ, поставляя
информацию для принятия управленческих решений. Вся плановая и отчетная документация
после выполнения своей

управленческой функции передавалась на архивное хранение. Исследователю, который

обращается к ним как источнику, надо принять во внимание несколько обстоятельств. Во-первых,
понадобилось несколько лет, чтобы наладить систематическое поступление отчетности. Например,
колхозную отчетность удалось более или менее наладить только к середине 1930-х годов. Во-
вторых, для данного времени надо иметь в виду частую смену форм отчетности и изменение
системы учетных показателей, что создает немалые трудности при их анализе. Правда, каждый год
ЦУНХУ издавало Информационные бюллетени с образцами отчетности. В-третьих, наверх
поступали годовые отчеты только наиболее крупных предприятий и учреждений, остальных — в
сводном виде. Это следует учитывать в свете архивного поиска, т. е. основная масса первичной
отчетности находится сегодня в местных архивах. В-четвертых, поначалу отмечается низкое
качество данных, так как для составления отчетности не хватало квалифицированных
специалистов (которых нужно было еще подготовить), способных их представить.

На первых порах ЦУНХУ сохраняло еще стремление к широкой публикации материалов, да и

задел, созданный в 1920-е годы, был огромен. Поэтому на рубеже 1920-х — 30-х годов вышло в
свет немало интересных изданий. Постепенно они выстраиваются в строгую структуру
показателей как по народному хозяйству в целом («Социалистическое строительство СССР»), так
и по определенным отраслям управления. Показатели должны были твердо соответствовать
установленным категориям, а всякая «ненужная» и «лишняя» информация — исключаться^По
мере нарастания трудностей в реализации первого пятилетнего плана, цифры стали тщательно
скрываться от общественности. Чтобы воспрепятствовать распространению правды о
действительных итогах пятилетки, всем ведомствам и учреждениям было дано указание не
публиковать в печати никаких цифр, помимо официальных данных Госплана СССР, и редко
появлявшиеся в прессе официальные итоги были призваны рапортовать только о «выдающихся
достижениях СССР на фронте социалистического строительства». Особенно характерным в этом
отношении было издание «Социалистическое строительство Союза ССР. 1933—1938», котороея
держало даже не цифры, а набор пропагандистских штампов** Читателям предназначались только
те материалы, которые в выгодном свете представляли результаты советской политики. В изданном
в 1938 г. статистическом сборнике «Двадцать лет

советской власти» прямо указывалось, что он предназначен для пропагандистов.

Между тем нужда в статистике, необходимой для управления, не отпадала. После периода бурных
нападок наблюдается тенденция к ее реабилитации, но уже на новых основах — на
принципахсоциалистического учета (производственного, кадрового, личного). Помимо
пропагандистских изданий, продолжалась подготовка сборников статистических данных «для
служебного пользования», которые сегодня находятся в архивах соответствующих учреждений и
институтов. Более того, практические работники начинают осознавать, что установка показывать
только успехи и достижения ведет к искажению (фальсификации) действительных итогов
практической деятельности. Этим объясняются кампании борьбы против приписок в отчетности.
Разрабатывались методы экспертизы и выявления приписок и с их учетом — корректировки
плановых показателей.

В 1941 г. ЦСУ было восстановлено сначала в составе Госплана СССР, а в 1948 г. — в качестве
вневедомственного общегосударственного статистического органа при Совете Министров СССР. В
составе ЦСУ был образован научно-методологический совет. С 1960 г. ЦСУ стало применять ЭВМ
для разработки статистических данных, а в 1963 г. был создан Вычислительный центр ЦСУ.
Применение новой технологии значительно ускорило и расширило возможности обработки
данных.

Несколько изменились принципы публикации сведений. Продолжалось издание пропагандистских

сборников, показывающих достижения советской власти к определенным датам и юбилеям, но
основным источником статданных стал ежегодник «Народное хозяйство СССР в ... году». Его
структура была выстроена по образцу сборника «Социалистическое строительство СССР» 1930-х
годов. Статистические справочники «полнели» и «худели» в зависимости от очередного поворота в
политике руководства.

' Ежегодники «Народное хозяйство СССР» иногда давали ретроспективно исчисленные цифры за
предшествующие годы, начиная с 1913 г., однако отличительной чертой этих изданий было
отсутствие каких-либо методологических и .дйдюд ических указаний на составление
статистических показателейуБолее того, ЦСУ часто меняло правила игры, делая их
несопоставимыми. С этой точки зрения особенно характерным был сборник, изданный в 1972 г. к
50-летию СССР, выхода которого с надеждой ожидала научная общественность.

Представляется, что это делалось умышленно, чтобы затруднить объективный анализ

происходящих в стране процессов. Теоретически вроде бы предполагалось, что те, кто обращается
к публикуемым данным, должны знать методологию составления статистических показателей,
которая была к тому времени унифицирована и излагалась на страницах учебных изданий и
специальной литературы324. Однако общие (нередко правильные) указания и конкретные данные,
тем более измененные без указания причин, далеко не одно и то же. Какие-либо пересчеты
официальных данных в СССР запрещались и ограничивались цензурой.

Цифры «Народного хозяйства СССР» в основном повторяли время от времени издаваемые

«отраслевые» сборники «Промышленность СССР», «Сельское хозяйство СССР», «Транспорт
СССР», «Труд в СССР», «Народное образование СССР», «Внешняя торговля СССР» и др. Лишь
иногда в них содержались дополнительные сведения из других источников, на которые можно
было ссылаться.

Тематически повторяли содержание «Народного хозяйства СССР» сборники, издаваемые в

союзных республиках. С распадом союзного государства они приобрели неожиданное значение,
так как стали базой для статистики новых независимых государств. Так, для современной России
основой для статистических расчетов являются ранее изданные сборники «Народное хозяйство
РСФСР».

Наступление перестройки и гласности, а затем смена общественного строя в стране повлекли за

собой крупные изменения в статистическом деле. Работа ЦСУ подверглась сокрушительной
критике. В течение ряда лет разоблачались официальные цифровые итоги («лукавые цифры»),
представленные ЦСУ.
Между тем к вопросу о достоверности советской статистики нельзя относиться огульно, особенно
к той, которая была предназначена для управления. Она, несомненно, в ряде аспектов
преувеличивала достижения СССР, но по разным причинам объективного и субъективного
свойства, и к решению этого вопроса нужно подходить и исторически, и применительно к каждому
конкретному показателю. В вину советской статистике ставились, например, повторный счет
полуфабрикатов и готовых изделий, неправильный учет новых видов продукции, использование
оценочных показателей, но это чаще всего делалось не умышленно, а скорее было вызвано
объективными причинами и трудностями. Были, конечно, и приписки, тому немало свидетельств,
однако механизм этих приписок был различен и легко распознаваем. На дутых цифрах управление
долго строить невозможно. Например, нельзя воевать мифическими танками и самолетами,
распределять несуществующие тонны зерна и т. д.

Под влиянием критики статистика подверглась реорганизации. Вместо ЦСУ был

образован Государственный комитет по статистике (Госкомстат), с ликвидацией СССР ставший
российским органом. В 1994 г. было принято Положение о Госкомстате РФ.

Развитие статистического дела в современной России характеризуется:

сужением функций государственной статистики в анализе общественных явлений и процессов, ее

приспособлением к нуждам рыночной экономики и изменениям в социально-политической сфере;

ростом количества негосударственных органов и организаций, осуществляющих статистические

наблюдения, или мониторинг (социологические службы, фонды и т.п.);

существенным сужением круга показателей, регистрируемых государственной статистикой, их

приведением к принятым в международной практике методологическим принципам и стандартам;

быстрым техническим прогрессом, широким применением компьютеров при сборе и обработке

статистической информации, использованием Интернета для передачи статистических данных;

восстановлением и расширением круга изданий статистических данных, к которым принадлежит

«Российский статистический ежегодник», «Россия в цифрах», а также множество тематических
сборников.

Конечно, современная статистика страдает организационными и методологическими слабостями.

В ней нет того жесткого контроля, который существовал в государственной статистике СССР.
Достоверность цифр в этих условиях стала проблематичной. Некоторые разоблачители «лукавых
цифр» в связи с этим стали говорить о том, что современная статистика врет даже больше, чем
советская. Но в целом она позволяет судить о тех трансформациях, которые произошли в стране
после 1991 г. Примером является подготовленная левой оппозицией на основании данных
Госкомстата «Белая книга. Экономические реформы в России 1991—2001 гг.» (М., 2002),
свидетельствующая о многих кризисных явлениях в современной истории России. Но в целом
изучение подобных материалов — еще малоизведанное поле для историков. Что особенно важно
отметить — это поистине взрывной характер публикаций статистических данных о прошлом,
извлекаемых из архивных фондов.

Начавшись с сенсационных разоблачений, издание материалов советской статистики постепенно

выкладывается в более спокойное русло, хотя разоблачительный пафос по-прежнему царит в
публикаторской деятельности. На страницах документальных изданий появляются в основном
ранее засекреченные статистические сведения, содержащиеся в архивных фондах советских
учреждений. Так как в сталинский период засекречено было почти все, то перспективы таких
публикаций поистине неисчерпаемы. Но только этим дело ограничиваться не может, и сегодня на
первый план явно выступает задача научного осмысления историками источников как
опубликованных, так и тех, которые еще лежат в архивах.

К сожалению, уровень использования статистики историками является не просто

неквалифицированным, а ужасающим, особенно тех, кто не имеет источниковедческой
подготовки, т.е. дилетантов. Перво-наперво нужно усвоить необходимость четкого соотношения
части и целого, системного взгляда на статистические показатели, которые не должны
противоречить друг другу, т. е. показатели демографической статистики соответствовать
показателям статистики труда, та, в свою очередь, совпадать с производственными показателями и
т. д. Говоря о жертвах массовых репрессий, нельзя в разоблачительном пафосе уничтожить руками
сталинского режима практически все взрослое мужское население страны, численность которого
известна из данных о населении, иначе встает вопрос, кто же работал, воевал на фронтах Великой
Отечественной войны. Если еще накладывается преувеличение в несколько раз числа погибших в
эти годы, то возникает картина полнейшего статистического абсурда. И таких примеров в
«Исторических» трудах — несть числа.

Другая проблема состоит в доверии к источнику, из которого черпаются сведения, а их сегодня в

виде слухов, предположений, произвольных расчетов и т. п. развелось неимоверное количество.
Возможности использования статистики зависят во многом от степени ее изученности в
конкретно-исторических исследованиях и от источниковедческих разработок, которые далеко
неравномерны, неравноценны и далеко не охватывают всех на- правленинй статистической
деятельности. В исторической науке сложились определенные традиции обращения к статистике.
Областью, в которой ее применение считается органичным, является экономика.

Экономическая статистика

Экономическая статистика не сводится к статистическим показателям материального

производства. В ее задачи входит:

общий анализ объемов промышленной и сельскохозяйственной продукции,товарооборота и

грузооборота, потребления населения и их динамики как в натуре, так и в виде суммарных
стоимостных показателей;

состав этих показателей и их изменение по отдельным отраслям экономики (амортизация

основных фондов, стоимость сырья, топлива, заработная плата и пр.);

составление балансов, например доходов и расходов государства (государственный бюджет),

сопоставление произведенных и потребленных товарных масс (народнохозяйственный баланс),
трудовой баланс, производство и потребление сельскохозяйственных продуктов (в советский
период — хлебо-фуражный баланс), бухгалтерский баланс (самая распространенная форма
отчетности в советской статистике, тесно связанная с финансовым контролем) и т. д.;

анализ средних величин (средний национальный доход, средняя зарплата, средняя

производительность труда и др.);

составление индексов или сводных средних величин, характеризующих их динамику во времени и

обеспечивающих сопоставимость показателей (изменения масштабов цен, стоимости и качества
жизни и др.).

Решение каждой из этих задач представляет достаточно сложную работу, требующую специальной
подготовки. Историку следует учитывать, что статистические источники далеко не всегда содержат
готовые данные, и тем, кто занимается экономической историей, придется рассчитывать нужные
показатели, в том числе с помощью методов, которые предлагает современная наука или может
предложить сам исследователь, опираясь на экономические модели и применение математико-
статистических методов.

Наибольшие трудности для отечественной истории XX в. существуют в исчислении стоимостных

показателей. В этот период денежные курсы и цены подвергались частым и резким изменениям, в
то время как статистический учет требовал неких базовых неизменных величин. В качестве
таковых в ЦСУ и экономических ведомствах в 1920-е годы действовали цены 1913 г. Затем были
введены оптовые цены 1926 г., которые действовали в качестве расчетных 20 лет. После этого
оптовые цены стали меняться довольно часто. Существует сложная система прейскурантов,
территориальных и цепных индексов, которые позволяют приводить цены к единому знаменателю.
В СССР эта работа была централизована, а в послевоенный период был создан специальный
Государственный комитет по ценам. Разобраться в системе ценообразования историку могут
помочь специальные издания документов, в частности многотомная серия «История
ценообразования в СССР» (ранее — для служебного пользования).

Сотрудниками ЦСУ использовалась методика расчета такого важного показателя как

национальный доход (НД), отличная от дореволюционной. Советские статистики исчисляли
национальный доход как сумму чистой продукции всех отраслей производства. В этой связи не
исчислялись индексы заготовительных цен на сельскохозяйственную продукцию. Цены
искусственно удерживались на низком уровне, благодаря чему отношение национального дохода в
текущих ценах к нему же в ценах 1913 г. было меньше. Это позволило снять подозрение в
фальсификации с советских статистиков 1920-х годов, среди которых было немало признанных
авторитетов. Более того, была поставлена под сомнение точность западных расчетов исчисления
индексов цен. Однако главная проблема — сопоставимость дореволюционных и советских данных
о национальном доходе — оставалась нерешенной.

Дело в том, что советская статистика, оценивая конечную продукцию отраслей, содержала
значительный элемент повторного счета. Например, продукция сталелитейной промышленности за
год суммировалась с продукцией станкостроительной промышленности, успевавшей за это время
использовать произведенную сталь для создания новой стоимости. Дореволюционная статистика
такого недостатка не имела. Поэтому по сравнению с нею советские данные завышены. В то же
время советская статистика оценивала только вновь созданную продукцию отраслей
материального производства, тогда как дореволюционная, как современная и западная статистика
включала в величину национального дохода также и услуги. В этом отношении советские данные
выглядят заниженными. Оценить, насколько существенны расхождения, крайне сложно. Для этого
необходим трудоемкий пересчет данных за десятки лет. Прямой пересчет не всегда возможен. Это
делает необходимым обращение к математико-статистическим методам расчета сопоставимых
данных: смыкание динамических рядов, разложение дисперсии, кросс-корреляция, регрессионный
анализ и т. п.

Важной проблемой является исчисляемое на основании НД сопоставление темпов промышленного

развития дореволюционной и Советской России. Сегодня эта тема приобрела остроту и
актуальность в связи с попытками поставить под сомнение высокие темпы промышленного
развития СССР. Выясняется, однако, что в 1920—30-х годах данные в целом верно отражают
динамику, хотя в ряде случаев они несколько завышены.

Следующей важной темой, которую исследователям предстоит осветить, является сопоставление

российской дореволюционной и советской экономики с экономиками зарубежных стран. Без этой
темы нельзя правильно понять и оценить все происходившие в рамках социалистической
экономики процессы.
Однако проблема внешнеэкономических отношений СССР с другими странами (и
капиталистическими, и социалистическими) изучена явно недостаточно: сказалась установка
марксистской школы на то, что своих экономических успехов СССР добился самостоятельно. Для
исследования этой проблемы нужно ввести в научный оборот многие новые, еще не изученные
комплексы источников.

Мало того, что все статистические показатели в советской и зарубежной экономиках

рассчитывались по разной методике, сам состав этих показателей был иным. Именно поэтому все
осуществленные до настоящего времени попытки сопоставления сводятся к сравнению немногих
натуральных данных: добыча угля, выплавка стали, потребление продуктов питания, производство
продуктов сельского хозяйства на душу населения и т. п. Некоторые исследователи считают, что
провести объективное сравнение развития плановой и рыночной экономик в принципе
невозможно. По их мнению, непреодолимые трудности возникают при сопоставлении цен и
стоимостных оценок экономических показателей. Это связано с тем, что принципы
ценообразования в рыночной и плановой экономиках существенно различаются. Если в экономике
западных стран цены отражают баланс между спросом и предложением, то в социалистической
экономике ценово-плановые показатели определялись совершенно произвольно.

Такое представление глубоко ошибочно. В любой денежной экономике цены балансируют спрос и
предложение. Отступления от этого закона как в рыночной, так и в плановой экономиках имеют
одни и те же результаты: либо образуется товарный дефицит, либо скапливаются излишки товаров.
Поэтому любая экономика стремится к ценовому равновесию. Разница состоит лишь в том, как это
равновесие достигается. В рыночной экономике отклонение спроса от предложения автоматически
компенсируется изменением цен. В плановой экономике равновесие достигалось
преимущественно путем увеличения производства в случае дефицита и его сокращения в случае
«затоваривания». И только если оказывалось, что быстрое увеличение производства дефицитной
продукции невозможно, принимались решения об увеличении цен. Конечно, реакция плановой
экономики является более сложной и запаздывающей, по сравнению с реакцией рыночной
экономики. Но если речь идет о больших промежутках времени, ценовое показатели плановой и
рыночной экономик оказываются вполне сопоставимыми.

Богатый опыт сопоставления данных по разным странам накоплен зарубежной историографией.

Широкое распространение получил индексный метод, позволяющий сопоставить измеренные в
разных единицах показатели относительно некоего базисного периода. Часто используются также
данные, рассчитанные в долях от ВВП. К сожалению, в нашей стране ВВП стал рассчитываться
только с 1990 г.

Основная трудность компаративного исследования заключается в том, что сравнивать приходится

существенно различающиеся народнохозяйственные системы, где механизмы товарного,
денежного, фондового рынков, рынка труда, налоговая, инвестиционная и ценовая системы
функционировали неодинаково. Выявить эти различия можно только с помощью математического
моделирования. В советскую эпоху предпринимались попытки сравнительного моделирования
экономических систем различных стран, но все они оказались не свободными от идеологического
влияния. Приходилось многажды пересматривать результаты расчетов для того, чтобы получить
такой вариант, по которому СССР должен был уверенно обогнать США. Такого рода расчеты
создали не лучшую репутацию математическому моделированию.

По мере превращения СССР в закрытое общество методология исчисления статистических

показателей все больше отходила от мировой практики. Только в рамках послевоенного
экономического сотрудничества социалистических стран (Совета экономической взаимопомощи,
СЭВ) можно говорить о выработке более или менее единой системы статистического учета. Тем не
менее современный уровень статистической науки, применяя принципы системного анализа,
позволяет делать сравнительные исследования и проводить исторические параллели в
экономическом развитии отдельных стран.

Одним из приемов анализа в советской экономике было построение народнохозяйственного

баланса (соотношение между притоком стоимостей в народное хозяйство и их утечкой, движение
товаров, распределение их по отраслям и группам населения, процесс замещения старых
стоимостей вновь созданными). Первый народнохозяйственный баланс был создан в стране в
1920-е годы, и сегодня он считается крупнейшим достижением отечественной статистики325. К
его созданию имел отношение молодой В.В. Леонтьев, вскоре эмигрировавший из страны и
ставший впоследствии нобелевским лауреатом за разработку принципов экономического
моделирования. Балансирование элементов народного хозяйства предполагает движение
отвлеченных (абстрактных) стоимостей и может осуществляться на основе рассчитанных
статистических показателей, которые, тем не менее, должны быть близкими к реальности и
базироваться на опорные для расчетов данные. В советской практике управления первый баланс
был признан неудачным. В дальнейшем ЦСУ и другими органами составлялись балансы
народного хозяйства, публиковались материалы к его построению, но сами балансы для анализа
советской экономики следует искать в архивах. Считалось, что плановая экономика и
вмешательство государства обеспечивают преимущество перед капиталистическими балансами,
основанными на теоретических предпосылках стихийного действия закона стоимости. В
современной России широко применяется система национальных счетов, основанная на анализе
движения стоимостей ВВП в условиях рыночной экономики, отражая общее направление
проводимых реформ.

Промышленная статистика

Основное внимание советская статистика уделяла промышленности, в том числе по

идеологическим и политическим причинам. Первым крупным государственным мероприятием в
этой области стало проведение промышленной переписи по состоянию на 31 августа 1918 г., но
работа растянулась на много месяцев. Она отразила крайне неустойчивое состояние
промышленного производства в Советской России, ввиду развертывания Гражданской войны,
движения фронтов, со всех сторон опоясывавших территории, подконтрольные большевикам,
проведения национализации, распада хозяйственных связей, финансов, остановок производства и
других трудностей.

Перепись охватывала только фабрично-заводскую промышленность, тесно связанную с

понятием ценза, выработанным еще в дореволюционной статистике, т. е. переписи подлежали
предприятия с числом рабочих более 15 при наличии механического двигателя и более 30 при его
отсутствии. В той или иной мере переписью было учтено 9750 предприятий в 31 губернии, где
сохранялась советская власть. Это составляло несколько больше половины крупных предприятий
дореволюционной России.

Программа переписи была очень обширной: 13 детально разработанных бланков содержали

несколько таблиц, отражающих различные стороны производственного процесса, причем многие
из них составлялись с учетом динамики за 1913—1918 гг. Получить сведения по всем пунктам
намеченной программы на предприятиях с плохо поставленным учетом при отсутствии
документов, было, конечно, эфемерной задачей, и ее можно сравнить со стрельбой из пушки по
воробьям, как выразился известный статистик В.Е. Варзар. Качество данных, полученных в ходе
переписи, оказалось низким.

При разработке материалов переписи, растянувшейся на долгие годы, был допущен явный просчет.
В силу каких-то причин разработка сосредоточилась на изучении динамики оборотных средств
предприятий (рабочая сила, топливо, сырье, выработка изделий), которые были в наибольшей
степени подвержены влиянию экономической и политической конъюнктуры и оказались наименее
достоверными и представительными. Только 20% предприятий, по сведениям П.Я. Воробьева,
возглавлявшего проведение переписи и разработку ее итогов в ЦСУ, имели более или менее
удовлетворительные данные на сей счет. П.Я. Воробьеву принадлежит также наиболее
обстоятельный анализ полученных итогов, зачастую выходящий за рамки опубликованных таблиц
и использующий сравнение с данными промышленных переписей России 1900-го и 1908 г.326

Казалось бы, основной акцент при разработке данных должен быть перенесен на изучение
состояния основных фондов предприятий (здания, сооружения, оборудование и т. п.), наиболее
важных для налаживания промышленного производства, что, собственно, и является главной
задачей переписей. Но этого не случилось, и в какой-то мере сказалось на практическом значении
полученных итогов, которое быстро отпало. Историками не раз ставился вопрос об
ограниченности опубликованных материалов и необходимости дополнительной разработки
первичных переписных бланков, которые сохранились в фонде ЦСУ. Так, советским историком
В.З. Дробижевым были обработаны оставленные ранее без внимания сведения первичных бланков
«Б» об организации управления предприятиями и использованы для анализа процесса
национализации промышленности в 1917—1918 гг.327 Однако этим возможности привлечения
первичных бланков переписи далеко не исчерпываются328.

В 1920 г. ЦСУ была проведена новая промышленная перепись. Ее отличием было снятие ценза, что
было ошибкой, так как регистрационных признаков для множества мелких предприятий
выработано не было, и нижняя граница того, что было переписано, оказалась очень расплывчатой.
Перепись проводилась по сокращенной программе: всего 12 вопросов переписного листа, но и по
ним не было получено удовлетворительной информации. Мелкие предприятия, подвергавшиеся в
этот момент национализации, просто останавливали производство и уходили от учета.
Разработанные материалы переписи страдают неполнотой, оперируют разным числом
предприятий и числом показателей, вошедших в подсчет". Это принижает их научное значение,
тогда как сами по себе материалы переписи имеют для историка большую ценность. Они дают
возможность характеристики состояния промышленности на исходе Гражданской войны и
военного коммунизма. Однако осуществить подобный анализ, обеспечить сопоставимость данных
с предшествующим и последующим состоянием промышленности можно при условии обращения
к первичным бланкам переписи, которые сохранились в фонде ЦСУ.

В 1923 г. практически по той же программе проводилась промышленная перепись в городах и

поселках. В силу этого ее опубликованные данные не сопоставимы с переписью 1920 г., а
первичные бланки отсутствуют. Данные переписи представляют некоторый интерес для изучения
первых шагов новой экономической политики и восстановления городской промышленности, в
том числе мелкой. Однако, чувствуя слабину в этом вопросе, ЦСУ ставит вопрос о проведении
специальных переписей мелкой промышленности — работе весьма трудоемкой и
труднореализумой. Тем не менее в 1925-м и 1929 г. выборочным способом такие переписи были
проведены, но при огромной затрате сил и средств практический выход от них в виде
разработанных итогов оказался незначительным, и многие историки сегодня ставят вопрос о
поиске их первичных материалов в местных архивах.

1920-е годы были отмечены налаживанием текущей статистики, и это, в первую очередь,
коснулось промышленности, подчиненной ВСНХ. Специальная служба статистики там с точки
зрения оперативного учета была наиболее полной и представительной. В Центральном отделе
статистики (ЦОС) ВСНХ трудились крупные ученые экономисты и статистики: В.Е. Варзар, В.Г.
Гро- ман, Л.Б. Кафенгауз и др. Под их руководством велась публикация данных о промышленной
конъюнктуре в 1920-е годы.
Одним из намеченных проектов была попытка произвести анализ развития отечественной
промышленности за длительный период времени. С этой целью публиковался свод данных о
фабрично-заводской промышленности за разные годы. Было подготовлено три тома. К 1930 г. Л.Б.
Кафенгаузом были упорядочены статистические таблицы и подготовлена книга «Эволюция
промышленного производства России с 1887 г. по 1926/27 г.», но в связи с арестом автора,
проходившего по делу о вредительстве в ВСНХ, не вышла в свет и была опубликована много
позже329. Материал, подготовленный Кафенгаузом, хорошо подходит к созданию динамической
базы данных, и многие историки сегодня широко используют его в своих исследованиях.

Статистические отделы в 1920-е годы существовали в управлениях (главках), трестах и

синдикатах. Таким образом, чтобы изучить, например, реальное состояние военной
промышленности Советской России в это время исследователю нужно обращаться к материалам
Главного управления военной промышленности ВСНХ (Главвоенпрома) и входящих в него трестов
и объединений, например Авиатреста. Для изучения нефтяной промышленности — к
статистическим материалам Нефтесиндиката, а также трестов «Азнефть», «Грознефть» и др.

Во второй половине 1920-х годов с переходом к индустриализации внимание к промышленной

статистике стало возрастать, в том числе в ЦСУ. Вместо переписей ЦСУ занимается разработкой
данных текущей отчетности. С этой целью силами специали- стов-статистиков на специальных
бланках производилась выко- пировка из текущих трестовских отчетов основных показателей
промышленного производства. Подобная работа приобрела характер самостоятельных
обследований промышленности. С ликвидацией ЦСУ ЦУНХУ Госплана СССР приступило к
непосредственной обработке данных отчетности предприятий. По времени это совпадает с
реорганизацией управления промышленностью, ликвидацией нэповских трестов и синдикатов,
созданием отраслевых промышленных объединений, которые легли в основу образуемых затем
отраслевых промышленных наркоматов. Объединения на основе указаний Госплана СССР
составляли планы развития отраслей и предприятий. Предприятие, а не трест, становится
первичной единицей в системе производственного учета. Признаки предприятия в основном
оставались те же, что были установлены понятием ценза, но никакой экспертизы по этому поводу
не проводилось. Промфинплан и отчетность, тесно увязанные между собой, лежали в основе
статистики промышленности. Текущий учет с этого времени становится основным источником
сведений, который сводился по отдельным отраслям, а не по промышленности в целом, т. е.
становится ведомственным, и по мере роста числа промышленных наркоматов после 1932 г.
раздробляется на все большее число направлений. Переписи теперь стали проводиться для
решения определенных производственных задач, как, например, перепись промышленного
оборудования 1932 г. (металлооборудования) и 1934 г. (остального оборудования). Одновременно с
этими переписями была проведена всесоюзная регистрация промышленных предприятий,
крупных и мелких, каковых оказалось к тому времени 350 тыс. Промышленные переписи целевого
назначения проводились и позднее. Иногда их данные публиковались на страницах сборников
«Промышленность СССР».

Довольно регулярно стали проводиться переписи мелкой промышленности, но число мелких

предприятий под влиянием политики государства постоянно уменьшалось.

Таким образом, в 1930-е годы в стране складывается единая система промышленной статистики.
Чтобы разобраться в ней, необходимо прибегать к специальным изданиям330. В основных чертах
эта система просуществовала до конца советского строя. Некоторые особенности были в период
Великой Отечественной войны, когда не было времени для детальной разработки отчетности.
Статистические данные поступали в форме оперативных сводок в Государственный комитет
обороны (ГКО). Практиковались также срочные переписи, чтобы развернуть определенные
мобилизационные мероприятия. После войны следует отметить усиление внимания государства к
той или иной группе плановых или отчетных показателей под влиянием реорганизаций и
структурных перестроек. Так, проведение хозяйственной реформы 1965 г. заставило обратить
внимание на такие показатели, как прибыль, рентабельность, внедрение новой техники. В целом
же период вплоть до реформ М.С. Горбачева можно охарактеризовать как рост централизации
статистического дела в промышленности, бюрократизации, разрастания ведомственной
отчетности. Дробность, наличие в ней огромного числа сведений ставило в затруднение лиц,
отвечающих за их разработку. Поэтому на предприятия возлагалась еще задача составления
аналитических объяснительных записок к годовым отчетам. Никакого особого анализа они не
давали. В них главным образом говорилось о том, благодаря чему был выполнен план (забота
партии и правительства, социалистическое соревнование, выявление резервов производства и т. п.)
или не выполнен (несвоевременное поступление топлива, сырья, материалов и др.). Такие
объяснительные записки пользовались наибольшей благосклонностью советских историков.

В конце советской эпохи количество отчетных форм было резко сокращено, а о том, как строился
статистический учет на современных приватизированных предприятиях, как происходили
акционирование и приватизация, еще предстоит узнать будущим историкам этого времени. По
мере того как накапливается опыт их деятельности, встает вопрос об организации
самостоятельных архивов промышленных корпораций, фирм и объединений. Некоторые из них,
заботящиеся о солидной репутации, решают проблему путем передачи своих материалов в
государственные архивы или создавая собственные.

Промышленная сфера принадлежит к той области статистики, о которой с источниковедческой

точки зрения можно составить более или менее четкое представление. Что касается транспорта,
строительства, торговли, то здесь положение хуже, и многое нуждается в прояснении, хотя общие
закономерности, свойственные советской и постсоветской статистике, проявились и здесь. Они
могут служить ключом для развертывания конкретных исследований. Отраслью, которой историки
уделили куда больше внимания, является сельское хозяйство.

Сельскохозяйственная статистика

В дореволюционной России, стране аграрной, статистика землевладения и хозяйства находилась в

центре внимания статистических органов. Одной из первых задач советской власти,
установленной в момент нарастания голода и разорения страны, был учет сельскохозяйственной
продукции и проблема снабжения населения продовольствием. Продовольственная проблема
оказалась в центре политики государства, и ей по существу были подчинены все мероприятия по
налаживанию сельскохозяйственной статистики: учет посевных площадей, поголовья скота,
сельскохозяйственного инвентаря, угодий, сбора урожаев и т. п.

Первое время органы ЦСУ сделали упор на разработке итогов сельскохозяйственных переписей
1916-го и 1917 г., а затем начали осуществлять комплекс статистических обследований деревни.
Вопрос о том, в какой мере они были связаны с продовольственной политикой советской власти,
осуществлением продовольственной диктатуры, а затем продразверстки, остается наименее
изученным, а такая связь, видимо, была, и не случайно глава всесильного Наркомпрода А.Д.
Цюрупа вышел из рядов дореволюционных земских статистиков. По линии Наркомпрода и Нар-
комзема проводилось немало учетных работ, материалы которых находятся в архивах, но
основным источником сведений о деревне в тот период стали обследования ЦСУ.

Организация статистического дела в деревне натолкнулась на неисчислимые трудности, связанные

с необходимостью учета миллионов индивидуальных хозяйств, которые вовсе не были склонны
сотрудничать в этом аспекте с государством. Первым мероприятием ЦСУ было проведение в 1919
г. гнездовой сельскохозяйственной переписи, которая охватила в отдельных, как правило,
«спокойных» губерниях от 5 до 10% хозяйств. Ее материалы и сегодня привлекают внимание
исследователей, изучающих крестьянское хозяйство в условиях военного коммунизма. В 1920 г.,
несмотря на исключительные трудности, была проведена первая советская (и единственная)
сплошная сельскохозяйственная перепись. Ее программа была ограниченной, надежность
собранных сведений в условиях продразверстки — сомнительной. Тем не менее материалы ее
были востребованы для обследований деревни в 1920-е годы.

Самое важное, что нужно усвоить историку, который обращается к деревенской статистике этого
времени, — она представляла собой комплекс статистических работ, каждая из которых имела
определенную цель. С этой точки зрения должно рассматриваться ее значение для исторических
исследований. Игнорирование этого обстоятельства ведет к не совсем корректному использованию
данных, ошибкам и искажениям реально происходивших в деревне процессов.

Для обложения крестьянских хозяйств в то время существовал налоговый учет сельского

населения по линии Наркомфина, которым пользовалось и ЦСУ. Совместно они составляли
налоговые сводки, данные которых, хотя и считаются недоброкачественными, встречаются в
трудах историков.

Для изучения статистики посевных площадей использовались весенние опросы, организованные

способом механической выборки, доля которой была постепенно увеличена с 2 до 10%. В основу
такой выборки были положены налоговые списки хозяйств.

Статистика урожаев и другой сельскозяйственной продукции должна была вестись на основе тоже
выборочных осенних опросов. Она, конечно, была более сложной, и поэтому — менее удачной.
Попытки расширить программы осенних опросов, предпринятые в середине 1920-х годов, вообще
привели к срыву данного направления статистики, и при оценке производства
сельскохозяйственной продукции государственные органы вынуждены были пользоваться видами
на урожай, оценкой хлебных запасов и т. п.

Для изучения социально-экономических процессов в деревне применялись динамические

гнездовые переписи, т. е. ежегодные обследования одних и тех же хозяйств в одних и тех волостях
(гнезд). Для их проведения был создан специальный отдел ЦСУ, который до 1926 г. возглавляла
известный статистик А.И. Хрящева.

В центре внимания переписей находились вопросы аренды, найма, долговых обязательств,

разделы, слияния хозяйств, переселения и др. Эти явления статистики считали органически
свойственными деревне, и поэтому их относили к неонароднической органической школе, которая
в конце 1920-х годов подверглась сокрушительной критике со стороны истовых марксистов,
главным рупором которых стал журнал «На аграрном фронте».

В 1926—1927 гг. для разработки динамических переписей была установлена жесткая классовая
схема, где наряду с показателями экономической мощи хозяйств (стоимость средств производства,
размеры дохода и пр.) внедрялось множество других, характеризующих экономическую
зависимость и эксплуатацию, а крестьянство делилось на четыре классовые
группы: пролетарии (батраки),полупролетарии (бедняки), мелкие
товаропроизводители (середняки) и мелкие капиталисты (кулаки). Подобный подход существенно
огрублял многообразие социальных отношений, свойственных деревне. Одновременно сеть гнезд
была существенно обновлена и расширена. Это, конечно, оправдывалось практической
необходимостью, но подрывался сам принцип динамических переписей —долговременного
наблюдения поведения одних и тех же крестьянских хозяйств.

Изучение материалов динамических переписей неизменно привлекает внимание историков. Им

посвящались монографии, статьи. В центре внимания — материалы, собранные и обработанные
под руководством А.И. Хрящевой331. Наиболее известной сегодня в мире работой, основанной на
изучении данных динамических переписей, стала книга английского историка Т. Шанина
«Неподвижный класс»15.

Еще одним направлением деревенской статистики были бюджетные обследования крестьянских

хозяйств — самое подробное и детализированное их описание, которое предусматривало
регистрацию всех приходов и расходов, рыночного оборота продуктов и личного потребления, а
также бюджета времени, затрачиваемого крестьянами на тот или иной вид деятельности (или
бездеятельности). Ввиду своей информационной насыщенности крестьянские бюджеты неизменно
привлекают внимание историков. На их основе написано немало трудов, создаются базы данных,
но использование бюджетов далеко не всегда адекватно поставленным задачам. По бюджетам вряд
ли можно составить картину состояния советской деревни. По сути своей
бюджеты — монографические описания отдельных крестьянских дворов, которые неизбежно
смещались в сторону более культурных и зажиточных хозяйств. Количество собранных бюджетов
в 1920-е годы постоянно варьировалось по регионам и губерниям, а сколько их сегодня имеется в
распоряжении историков — вопрос, который нуждается в прояснении. Лучше всего бюджеты
соответствуют задачам изучения экономики крестьянского хозяйства, механизма его
функционирования, взаимодействия его элементов, моделирования и выявления тенденций
развития, способствующих выработке наиболее адекватной экономической политики. К изучению
бюджетов применим широкий спектр математико-статистических методов, что было наглядно и
убедительно продемонстрировано историками. Вопрос же о распространении (экстраполяции)
полученных результатов на происходящие в деревне процессы тесно связан с
репрезентативностью крестьянских бюджетов.

Проблема представительности различных типов обследований деревни в 1920-е годы занимает

едва ли не ведущее место в литературе как в трудах тогдашних статистиков, так и в работах
последующих аграрных историков. По общему мнению, наиболее репрезентативными были
весенние опросы, но на них тоже существовали так называемые поправочные коэффициенты,
исчисленные на основе балансового метода. Хуже обстояло дело с поправками для других
обследований, поэтому различные их виды обладают неодинаковой репрезентативностью и
достоверностью. Достоверность данных зависит также от того, какие силы привлекались для
проведения обследований. Это, прежде всего, волостные статистики, которых было маловато.
Основную массу регистраторов составляли добровольные корреспонденты и деревенский актив.
Конечно, уровень подготовки и компетенции этих работников оставлял желать лучшего, но все же
анализ собранных сведений говорит, что удавалось получить сносные с точки зрения статистики
данные.

Разумеется, что в статистических публикациях и периодике 1920-х годов приводилось довольно

много результатов разработки отдельных обследований, но основной комплекс материалов все-
таки отложился как в центральных, так и местных архивах.

За ними таятся широкие возможности дальнейшего исследования советской деревни этого

периода.

Наконец, не стоит забывать о существовании в деревне 1920-х годов коллективных хозяйств и

различных форм государственных и кооперативных объединений, машинных и семеноводческих
станций, опытных лабораторий и НИИ, которые тоже вели статистику. Основной формой
получения сведений о них были переписи. Главное внимание исследователей в советский период
было направлено на изучение колхозов, что вряд ли было оправдано, так как удельный вес
коллективных хозяйств в то время был невелик. Гораздо больше следовало бы уделить места
деятельности кооперации (потребительской, снабженческо-сбытовой, кредитной и т. п.). В
результате кооперация, ее проблемы и трудности в истории 1920-х остаются слабо изученными в
историографии, и, как следствие, —большое количество дискуссионных вопросов о перспективах
кооперативного движения в России.

Сплошная коллективизация советской деревни привела к кардинальному изменению

сельскохозяйственного учета и статистики. Основным источником статистических сведений стали
годовые отчеты колхозов, совхозов и МТС. Переписи колхозов проводились преимущественно на
первом (организационном) этапе колхозного движения. Затем переписи угодий, оборудования,
скота и пр. рассматривались как дополнительный источник сведений по сельскохозяйственному
производству. Индивидуальные хозяйства, пока они существовали, по-прежнему изучались на
основе выборочных обследований. Основным организатором сельскозяйственной статистики в
этот период стал союзный Наркомзем, а для колхозов — Колхозцентр СССР, в архивных фондах
которых сосредоточено большинство статистических документов по истории массовой
коллективизации. В дальнейшем в сельскозяйственной статистике все больше возрастает роль
ЦУНХУ и Госплана, хотя, по идее, колхозный сектор должен был обладать правами относительной
экономической самостоятельности. Иногда в 1930-е годы в ЦУНХУ составлялись сводные годовые
отчеты колхозов и совхозов, изучению которых много внимания уделяли советские историки-
аграрники332.

В организации сельскозяйственной статистики следует отметить очень важный момент, который

недостаточно учитывается в современных исследованиях. Коллективизация, хотя и называется
сплошной, но до конца таковой не стала. В руках деревенских, а иногда и городских жителей
оставалось личное подсобное хозяйство, которое было важным подспорьем в производстве
сельскохозяйственной продукции. Политика государства в отношении личных подворий в
советское время колебалась от поддержки до гонений, но они всегда были важным элементом
советской экономики, порою единственным способом выживания сельских жителей.

Главным источником сведений об экономике личных подсобных хозяйств до сих пор считаются
выборочные бюджетные обследования колхозников, которые вроде бы продолжили традиции
бюджетных обследований крестьянских хозяйств. На самом деле это далеко не так. Цели и задачи
первых были другие. Поэтому вряд ли бюджетные обследования колхозников, а также рабочих и
служащих могут существенно помочь в изучении данной сферы экономики. Не случайно здесь
господствуют весьма разноречивые оценки. Может помочь обращение к статистике торговли и
рыночных оборотов в советское время. Некоторую помощь в изучении экономики деревни может
оказать обращение к такому массовому источнику как похозяйственные книги
сельсоветов, введенные в 1933 г., но пока историки уделяют им мало внимания.

До конца советской эпохи учет сельскохозяйственного производства не претерпел существенных

изменений, если не считать нескольких курьезных случаев. Один из них связан с учетом
урожайности зерновых культур. В колхозном производстве длительное время велся учет так
называемого урожая на корню, или видового, биологического урожая. Была разработана методика
такой оценки на момент «молочной» и «восковой» спелости. Естественно, что полученные
подобным образом цифры, не учитывающие потерь под влиянием климата и при сборе урожая,
значительно преувеличивали его размеры, но именно их использовало сталинское руководство в
целях пропаганды успехов колхозного строя. Подобная практика была отменена в 1953 г. и, как и
прежде, стал учитываться так называемый амбарный урожай, т. е. собранный и убранный. На
основе этого показателя были пересчитаны данные сельскохозяйственной статистики за
предшествующие годы.

Для хрущевского десятилетия характерно большое число организационных перестроек в сельском

хозяйстве. Среди них ликвидация МТС и передача техники в колхозы, их преобразование в
совхозы и другие государственные объединения, гонения на личные подворья, целинная и
кукурузная эпопеи, замена трудодней денежной оплатой труда в колхозах, введение пенсий. Это,
конечно, отразилось на организации статистики. Последующие годы отмечены прекращением
гонений на личные подворья и возрождением индивидуального труда на земле в форме садово-
огород- нического движения,охватившего миллионы людей в городах и рабочих поселках.
Изучение его роли в производстве сельскохозяйственной продукции представляет известные
трудности и требует особенного внимания к изучению бюджетных обследований семей рабочих,
колхозников и служащих. Следует обратить внимание на возрастание в этот период роли
различных агропромышленных объединений (АПО), управленческая деятельность которых
страдала бюрократизмом, а значит, составлением огромного количества форм статистической
отчетности.

В современной России статистика сельского хозяйства находится в состоянии хаоса. Это во

многом обусловлено непоследовательностью аграрных реформ, сосуществованием в деревне
различных организационных форм, их неналаженностью и плохой управляемостью.
Статистические показатели работы бывших колхозов, новых производственных объединений,
фермерских хозяйств имеют большей частью оценочный характер и бывают весьма
противоречивы. При их изучении может пригодиться многое из опыта деревенской статистики
1920-х годов, а также приемы микромоделирования для изучения отдельных типов хозяйств и
выработки более грамотной и разумной аграрной политики.

Социальная статистика

Границы между экономической и социальной статистикой условны и преходящи. Можно сказать,

что там, где в экономической статистике, наряду с учетом движения произведенных товаров,
стоимостей и т. п., начинается учет человеческого фактора в производственном процессе, там
начинается социальная статистика. К социальной обычно относят статистику населения и
трудовых ресурсов, труда и заработной платы, уровня жизни населения и системы его
обслуживания, здравоохранения, образования, культуры, моральную статистику. Прежде всего,
видимо, стоит остановиться на статистике населения (народонаселения), которой историки
уделяют наибольшее внимание при изучении социальных процессов. Статистику населения еще
называют демографической статистикой, однако сама по себе демография — наука о динамике и
воспроизводстве населения. В то же время под демографией часто разумеют вид управленческой
деятельности по сбору статистических данных, относящихся к населению вообще. Историкам
очень важно иметь в виду это обстоятельство, так как именно подобные данные и обеспечивают
разработку различных проблем социальной истории. Если в центре внимания демографической
науки находится изучение на основе моделей демографического поведения половозрастных
распределений, рождаемости, смертности, естественного прироста и связанных с ними
показателей брачности, детности, плодовитости и т. п., то перед историком изначально стоит
задача характеристики более широкого круга явлений общественной жизни. Существует
специальная историческая дисциплина — историческая демография, которая, хотя и не имеет
столь развитого методического инструментария, по крайней мере у нас в стране, зато широко
обращается к конкретно-историческим обстоятельствам, оказывающим воздействие на
демографические процессы. Необходимо подчеркнуть, однако, что ее предметную область
определяет демографическая наука. В ином случае сфера ее изучения непомерно расширяется и
начинает растворяться главная задача исторической демографии — анализ закономерностей
воспроизводства населения. Одновременно становится очевидным, что значение статистики
населения как источника выходит за рамки исторической демографии.

Статистика населения
Процесс сбора данных о населении тесно связан с проведением переписей. Их главная
задача — давать точные данные о числе жителей страны на определенный момент времени. В
программы переписей включаются в основном такие демографические показатели, которые
должны служить основой для корректировки материалов текущего демографического учета. В
странах, где демографический учет поставлен плохо, как и статистика вообще, программы
переписей расширяются с включением в них совокупности экономических и социальных данных,
специфических для страны. Так, программа первой Всероссийской переписи населения 1897 г.
была явно приспособлена для учета численности и состава населения преимущественно
крестьянской страны и включала 14 детально разработанных вопросов, учитывающих эту
специфику. Число жителей России по переписи составило 127 млн человек. Велась подготовка
второй переписи, прерванная Первой мировой войной. На то время, по оценкам специалистов,
население страны к ее началу (в границах 1914 г.) должно было перевалить 170 млн человек. В
1917 г. проводились городская и сельскохозяйственные переписи с ограниченной программой.
Учитывались число членов домохозяйств, отсутствующие, беженцы, пленные, а из
демографических показателей — пол и возраст. Ввиду сложных перипетий революционного
времени материалы переписи были разработаны плохо, особенно городской переписи, от которой
остались одни отрывки и глухие упоминания в литературе. В июне 1918 г. производилась перепись
населения Петрограда, о которой тоже мало что известно.

Первая всеобщая советская перепись населения проводилась в 1920 г., когда еще шла Гражданская
война. Полностью население страны охватить не удалось, хотя оценка на тот момент (138 млн
человек) кажется правдоподобной (сокращение территории, гибель людей от войн, голода,
болезней и лишений). Акция была интересна своей программой, которая давала возможность
довольно широкой характеристики состава населения, поэтому перепись иногда называют
профессионально-демографической. Ее личный листок включал 18 вопросов, дополненных
квартирной и подворной картой, поселенными списками домохозяев в сельской местности.
Полученные при обработке переписи материалы были опубликованы в «Трудах ЦСУ». Они
неполны, отрывочны. Конечно, в последующем была возможность восполнить пробелы и
подвергнуть их более глубокой разработке, но первичные материалы не сохранились. В отличие от
других стран традиция уничтожать индивидуальные переписные бланки распространялась и на
последующие советские переписи. Между тем именно первичная информация переписей в
исследовательском плане представляет наибольший интерес, причем вовсе не для точного учета
населения. Поскольку эта основная задача считалась не достигнутой, было решено провести
новую перепись. Огромные усилия по проведению столь масштабной и дорогостоящей
статистической операции (и это — в условиях голода, войны и разрухи, отсутствия средств)
оказались потраченными почти впустую.

Новую перепись было решено провести в два этапа: сначала по городам, затем в сельской
местности. Затея с самого начала многим статистикам показалась сомнительной. Тем не менее в
1923 г. примерно по той же, несколько сокращенной программе была проведена городская
перепись. Разработка ее итогов, причем довольно основательных, отражена в «Трудах ЦСУ».

Что касается села, то в ЦСУ возобладало мнение, что нужно проводить новую всеобщую перепись
населения, которая была осуществлена в декабре 1926 г. Население страны на критический день
переписи составило 147 млн человек. Так как материалы предыдущей всеобщей переписи 1920 г.
считаются недоброкачественными, перепись 1926 г. неоднократно использовалась для исчисления
потерь населения России за период 1914—1922 гг., представлявший цепь непрерывных для
населения катаклизмов (мировая война, Гражданская война, массовые эпидемии, голод, эмиграция
и др. явления). Конечно, точных данных о потерях населения получить невозможно, но, по
оценкам статистиков, они составляли около 20 млн человек (без учета территорий, отпавших от
России).
Обширная программа переписи (личный листок из 14 вопросов, семейная карта, владенная
ведомость) создавала возможности для исследования самых разнообразных вопросов
демографической и социальной истории. Исследователи часто и охотно обращались к данным
переписи. Еще в советский период были попытки создавать на основе 56-томной публикации ее
материалов банки данных. Нередко разработка переписи, как и других источников, в советское
время подвергалась критике за отсутствие классового анализа в представленных таблицах о
составе населения, за использование унаследованных еще с дореволюционного времени
социальных категорий. На самом деле никакой реальной проблемы за этим не стояло.
Опубликованные данные можно пересчитывать в зависимости от задачи, которая стоит перед
автором.

Параллельно с проведением переписей советские органы пытались наладить текущий учет

населения, но это долгое время не удавалось. По традиции жители шли в церковь, а не в советские
учреждения, чтобы скрепить брачные узы (венчание), окрестить ребенка, проводить
родственников в последний путь (отпевание). К тому же государство не очень строго следило за
записью актов гражданского состояния (ЗАГС), допуская вольности в семейных и брачных
отношениях. Только к середине 1930-х годов можно говорить о том, что учет отделов ЗАГС был
более или менее налажен, а значит, о появлении возможности их использования для расчетов
текущего движения населения. Примерно к этому времени относится ужесточение паспортного
контроля.

К 1930-м годам относятся весьма драматические коллизии, которые отразились на статистике

населения. В 1920-е годы в результате стабилизации жизни в стране был достигнут его высокий
естественный прирост, характерный для крестьянских стран, который приближался к цифре 3 млн
человек ежегодно — самый высокий за всю историю России. Исходя из него делались оценки
численности населения в 1930-е годы, о которых с гордостью рапортовало сталинское руководство,
хотя текущий его учет говорил, что цифры — не столь радужные.

Ретроспективно оценивая демографические процессы 1930-х годов, необходимо перечислить

факторы, оказавшие влияние на динамику населения.

Форсированная индустриализация, перелив сельского населения в города, ускорение

миграционных процессов, внедрение школьного и вузовского образования, отодвижение возраста
вступления в брак и т. п. Они вызвали необратимые изменения в характере воспроизводства
населения и привели к сокращению его естественного прироста за счет резкого падения
рождаемости и продолжающейся сохраняться высокой смертности, снижение которой не
обеспечивалось в достаточной степени мероприятиями государства в социальной области.
Поэтому ежегодный естественный прирост населения в середине 1930-х годов сократился почти в
два раза.

Репрессивная политика руководства по отношению к крестьянству, насильственная

коллективизация, политика ликвидации кулачества как класса, переселение кулацких семей,
ликвидация классово враждебных элементов, массовые репрессии, рост числа заключенных и
специальных контингентов, эмиграция кочевых народов, прежде всего казахов, перед угрозой
насильственной коллективизации.

Голод 1932—1933 гг., вызванный политикой сталинского руководства и резким падением уровня
жизни в деревне, который сопровождался ростом смертности. Голодомор охватил Украину,
Черноземный центр, Поволжье, Дон и Северный Кавказ.

С 1932 г. в стране началась подготовка новой всеобщей переписи населения. Программа переписи
1926 г. была отвергнута. Новая программа составлялась в полном соответствии с марксистско-
ленинской методологией статистики народонаселения. Круг вопросов в программе переписи был
сокращен. Неизвестно, по какой причине, скорее всего чтобы подчеркнуть атеистические
изменения в советском обществе, в программу был включен вопрос об отношении к религии.
После ряда пробных мероприятий, перепись была проведена на начало 1937 г. Число жителей
страны, зарегистрированных ею (162 млн) намного расходилось с цифрами, ранее приводимыми в
печати. Кроме того, обнаружилось расхождение в 6,3 млн человек по сравнению с текущим
демографическим учетом. Это вызвало неистовый гнев сталинского руководства. Причастные к
проведению переписи лица, в том числе руководитель ЦУНХУ старый большевик И.А. Краваль,
были репрессированы. Было объявлено, что в результате вредительской деятельности перепись
проводилась с грубыми ошибками, вызвавшими недоучет населения, и назначена новая перепись,
которая пришлась на начало 1939 г. На промежуток, прошедший между двумя переписями, на
динамику населения оказали влияние два важных обстоятельства. Во-первых, последствия
принятия в 1936 г. закона об охране материнства и детства, более известного как закон о
запрещении абортов, который на первых порах привел к довольно заметному увеличению
рождаемости. Во-вторых, разгул массовых репрессий в 1937—1938 гг., известный как
«ежовщина».

По официальным данным переписи 1939 г., население страны составило 170,6 млн человек, но, как
показывают новые документы, цифра была искусственно увеличена примерно на 3 млн. Однако
она носит характер своеобразного компромисса. Ею как бы признавалось, что предшествущие
демографические оценки были неверными. Включение в состав СССР новых территорий в 1939—
1940 гг. в известной степени сгладило проблему неблагополучных цифр. Накануне Великой
Отечественной войны число жителей СССР приближалось к отметке 200 млн.

В связи с оценкой общей численности населения в последнее десятилетие возник большой пласт
литературы, посвященный изучению так называемых избыточных смертей в 1930-е годы, т. е.
числа жертв, пострадавших от политики сталинского руководства. Цифры приводятся разные: 8,
10 и более млн жертв, но, как представляется, они несколько преувеличены. Правильно решить
вопрос можно, если строго придерживаться системного взгляда на течение демографических
процессов с учетом совместного влияния вышеперечисленных факторов333.

По вполне понятной причине разработанные материалы переписи 1937 г. не были опубликованы.

Но в полном объеме не были оглашены и результаты переписи 1939 г., за исключением самых
кратких итогов. Публикация материалов обеих переписей, извлеченных из архивов, была
предпринята историками только в 1990-е годы'8. Сегодня на повестке дня стоит научное изучение
опубликованных материалов, роль и значение которых выходит далеко за рамки изучения
демографических процессов. Они позволяют судить о том, как изменилась социальная структура
населения в результате быстрой индустриальной трансформации, коллективизации деревни, какие
появились новые общественные слои и группы, занятия, профессии; выделить возрастные группы;
оценить трудовые ресурсы, их качество и подготовку, призывные контингента; проследить, какие
изменения произошли в образовании и культуре, в национальном и этническом составе населения.
Перепись 1937 г. дает представление о верности населения религиозным традициям, что было
неожиданным для руководства после многих лет яростной атаки на церковь и послужило
причиной для дискредитации переписи. Обе переписи содержат сведения о спецконтингентах, т. е.
гражданах, переписанных в особом порядке, военнослужащих, заключенных и трудпоселен- цах.
Для решения многочисленных вопросов, связанных с изучением данных переписей, было бы
целесообразно на основе как опубликованных, так и оставшихся в архиве материалов создать банк
данных многоцелевого назначения. В источниковедческом плане может возникнуть вопрос:
материалы какой переписи 1937 г. или 1939 г. предпочтительнее? Некоторые ученые предпочитают
первую, поскольку с последней были произведены определенные статистические манипуляции, но
это было бы ошибкой. Главная задача историка выявить тенденции. Корректировки данных,
например равномерное разбрасывание сведений о спецконтингентах по районам страны, могут,
конечно, повлиять на решение отдельных вопросов, но выявить общие закономерности
социальных изменений они не помешают, а по материалам переписи 1939 г. они обнаруживаются
звучнее и ярче.

Большое место в современных исторических исследованиях занял вопрос о демографических

последствиях Великой Отечественной войны. Сразу после нее было ясно, что они были очень
тяжелыми, так как мало было в Советском Союзе семей, не потерявших родных и близких в
военные годы, но исследовать этот вопрос было запрещено. Только при Хрущеве была оглашена
цифра общих потерь: более 20 млн человек. Эта была оценка, сделанная демографами на
основании переписи населения 1959 г., состоявшейся через 14 лет после войны, и текущей
демографической статистики.

В потоке разоблачений преступлений сталинского режима, начавшихся в период перестройки и

гласности, необычайную остроту приобрели вопросы о чрезмерных потерях в годы войны,
допущенных по вине руководства страны и военного командования, оправдания противника и
возвеличивания его успехов. В литературе стали гулять самые фантастические цифры, вроде того,
что на «каждого убитого немца приходилось 14 наших».

Почти одновременно начали работать комиссия Госкомстата СССР по оценке общих потерь
населения и комиссия Министерства обороны СССР по выявлению и уточнению данных о потерях
вооруженных сил за 1941 —1945 гг. К сожалению, следуя ведомственной логике, комиссии в упор
не видели друг друга, работая каждая по своему сценарию.

Первая комиссия, применяя методы демографического баланса, определила потери СССР в годы
войны в 27 млн человек334, и эта цифра вошла сегодня в обиход. Но этой цифрой измеряется
своеобразная демографическая яма, которая образовалась в послевоенный период и явилась
следствием потерь, допущенных как в военное, так и предвоенное время, а также искажений в
учете населения.

Иначе работала вторая комиссия, опираясь на донесения о потерях воинских частей, материалы
военных ведомств или архивов. Результаты работы комиссии были опубликованы335. Их значение
выходит за рамки исчисления потерь и приоткрывает состояние текущего учета в таких
ведомствах, как НКО, НКВД, НКГБ, обладавших в советское время самым высоким уровнем
секретности.

Комиссия определила численность безвозвратных потерь Вооруженных Сил в годы войны в 8 млн
668 тыс. 400 человек. Подобная точность может вызвать лишь грустную улыбку, тем более, что
сами авторы жаловались на недостаток точных данных и прибегали к расчетам. Более правильным
было бы оценивать боевые потери в пределах от 8 до 10 млн человек. Одновременно ряд ученых
проделали расчеты потерь среди гражданского населения в результате ведения военных действий,
политики геноцида, осуществляемой Германией на территории СССР, борьбы с партизанским
движением и других акций, причем не только со стороны Германии, но и советского руководства
(депортации народов, борьба с антисоветским подпольем, репрессии). Эти людские потери
исчисляются 13—15 млн человек. Кроме того, помимо прямых существует еще понятие косвенных
потерь (число не рожденных граждан по причине прямых потерь, преждевременная смертность
среди раненых и инвалидов и пр.), которые практически не поддаются исчислению336.

В послевоенный период демографические процессы в СССР характеризовались относительной

стабильностью. Их содержанием стало завершение в середине 1960-х годов демографического
перехода, т. е. перехода на другой режим воспроизводства населения, отмечаемый невысокими
уровнями рождаемости и смертности в большинстве республик и регионов страны, что является
признаком, присущим развитым странам. В 1959-м, 1970-м, 1979-м и 1989 г. были проведены
переписи населения, зафиксировавшие соответственно 208, 242, 262 и 282 млн жителей.
Население Российской Федерации, в 1990 г. объявившей себя независимой, на эти годы составило
117,5, 130, 137 и 147 млн человек. Результаты обработки переписей населения были опубликованы
в довольно ограниченном объеме, которые, тем не менее, давали распределение населения по полу
и возрасту, по семейному положению, по национальному составу, по родному языку, по
источникам существования и другим признакам. Следует заметить, что материалы последней
советской переписи были разработаны только по Российской Федерации в 1992—1993 гг.
Первичные бланки последних советских переписей, как и раньше, были уничтожены.

Но поскольку они обрабатывались на ЭВМ в централизованном порядке, то остались магнитные

ленты с записями первичных данных, которые, если привести их к современной компьютерной
технологии, позволят отчасти восполнить ущерб, нанесенный дальнейшему научному изучению
переписных материалов.

Одновременно с переписями населения был довольно сносно налажен текущий демографический

учет. На его основе стало очевидно, что уже к концу советской эпохи уменьшился прирост
населения ниже допустимого уровня, обеспечивающего нормальное его воспроизводство, а в
современной России и в ряде республик на постсоветском пространстве обозначились черты
демографического кризиса. Обстоятельствам и проявлениям этого кризиса посвящены сотни
научных исследований, и многое еще предстоит изучить, чтобы найти выход из этой ситуации.
Кризис проявляется в довольно резком снижении рождаемости и росте смертности населения,
которые совпадают с началом радикальных реформ. В результате из года в год происходит
сокращение численности населения России, которое нашло отражение в переписи населения
России 2002 г., подвергающейся в настоящее время обработке и анализу. Демографическая
ситуация в современной России получила символическое название «русский крест», отчетливо
видный, если построить график изменений в рождаемости и смертности населения за последние
15 лет.

Сокращение населения России было бы еще более заметным, если бы не приток из бывших
республик СССР, преимущественно русских или русскоязычных, в предшествующие годы
расселившихся по территории СССР. К сожалению, миграции и переселения, их факторы и
последствия мало изучались в советский период. Это довольно странно, так как они составляют
одну из отличительных черт истории страны, начиная с древнейших времен. Конечно, имели место
процессы эмиграции и иммиграции населения, но все же, в отличие от США, Канады и Австралии
(страны с наибольшим притоком иммигрантов), миграционные процессы в стране носили
внутренний характер. Следует заметить, что в наших архивах имеется довольно много материалов
для исследования этой проблемы, а в ЦСУ (ЦУНХУ) существовал специальный отдел для
изучения миграций. Разработка темы возможна в самых разных аспектах: на макро- и
микроуровне, в региональном, в национальном срезах и т.д., и ясно, что без статистических
источников здесь не обойтись. Трудности изучения миграционных процессов в истории XX в.
связаны с наличием потоков: перемещений по территории страны и социальных перемещений, т. е.
сменой занятия, профессии, а с нею и социального статуса при переезде в город.

Статистика труда, занятости и профессиональная статистика

Если в переписи населения содержатся данные о занятиях, профессиях жителей страны, то их

данные могут быть использованы для изучения изменений в составе трудовых ресурсов, в
социальной и классовой структуре общества. Однако большая часть исследований в этой области
относится к людям, занятым в той или иной сфере производства, и строится по отраслевому
принципу. Главное место при этом уделяется индустриальному труду, который рассматривался как
главная общественная ценность в истории XX в. Естественно, что в центре изучения оказывались
показатели, тесно связанные с трудом: профессия, квалификация, условия работы, ее оплата
(заработная плата), рост производительности труда и т. п.

На эти вопросы обращала внимание уже дореволюционная статистика, а советская — особенно.

Первым крупным мероприятием советской власти в этой области стала организация первой
профессиональной переписи, которая была проведена в рамках промышленной переписи 1918 г.
Поэтому ей свойственны те же недостатки, усугубленные трудностями индивидуального учета
работников в условиях развала производства, бегства городских жителей в деревню ввиду
продовольственных затруднений, мобилизаций в Красную Армию и продотряды. Перепись
проходила очень трудно, растянулась на многие месяцы и в общем-то дала смазанную картину
состояния трудовых отношений на производстве в тот бурный год. Само обследование
примечательно своей программой: 37 детально разработанных статистиками вопросов,
касающихся профессиональной подготовки, стажа работы, квалификации, тарификации,
социального происхождения работников, их связи с деревней, семейного положения, оплаты,
условий труда и быта. Перепись была обработана в ЦСУ очень скупо, далеко не в соответствии с
теми возможностями, которые были заложены программой, и это обстоятельство сыграло свою
роль в сохранении ее первичных материалов. Дело в том, что неоднократно ставился вопрос об их
уничтожении, и даже были уничтожены материалы по Москве (за исключением полиграфистов,
которых забрал себе профсоюз печатников), но это вызвало отчаянное сопротивление
специалистов. Благодаря им сохранилось около миллиона первичных бланков переписи, которые
находятся в архивном фонде ЦСУ.

Историки давно обратили внимание на эти материалы, используя их для изучения социальной
структуры рабочего класса и отдельных групп рабочих, кадров промышленных специалистов и
служащих. Но только наступление электронной эры и распространение математико-
статистических методов позволило историкам заново ввести перепись в научный оборот. Было
создано несколько десятков баз данных, в том числе с применением выборочного метода337. Но на
этом возможности обращения к переписи далеко не исчерпываются. Историческое значение ее
материалов огромно, несмотря на свойственные ей недостатки, например в свете нынешней
тенденции обращения к микроанализу и региональным исследованиям. По существу эта перепись
дает наиболее полное представление о работниках в промышленности России в начале XX в.
Впрочем, надо спешить, ибо заполненные на плохой бумаге и плохими чернилами бланки
переписи подвергаются постоянному разрушению.

В дальнейшем статистика труда стала выстраиваться по линии текущего учета. С 1921 г. стали
довольно регулярно публиковаться ежегодные данные по динамике труда и заработной платы,
выходить тематические сборники «Труд в СССР». По материалам бирж труда велся учет
безработицы.

Примечательным явлением 1920-х годов стало проведение массовых обследований различных

социальных групп: рабочих и служащих отдельных предприятий и учреждений, городской и
сельской молодежи, студентов, школьников и т.п., организуемых государственными органами,
институтами, общественными организациями. Их материалы публиковались в печати, и часть из
них отложилась в архивных фондах.

Большое место в статистических обследованиях принадлежало профсоюзам. В конце 1920-

х — начале 1930-х годов, как раз в период активного социалистического наступления, профсоюзы
рискнули пуститься в самостоятельное плавание и организовали целый ряд массовых
обследований, известных как профсоюзные переписи, результаты которых широко используются в
исследованиях как отечественных, так и зарубежных ученых. Такое внимание обусловлено
критическим периодом, который переживала страна с началом форсированной индустриализации,
и обилием цифровых данных, большим количеством сложных комбинированных таблиц,
характеризующих взаимосвязи статистических показателей338. Вместе с тем следует
предупредить историков, что с проведением этих переписей много неясного, сомнительного и
противоречивого, на что следует обратить внимание при их использовании как источника.

Во-первых, в отличие от государственных статистических органов, профсоюзы не располагали

силами квалифицированных статистиков, и это сказалось на программе переписей, их проведении
и обработке результатов. Советская профсоюзная статистика всегда ниже по качеству, чем
государственная.

Во-вторых, программы переписей были политизированы, что вело к искажению достоверности

полученной информации. Можно представить, какую достоверность имели данные о социальном
происхождении переписанных: из бедняков, середняков, кулаков, нэпманов и пр., в обстановке
сплошной коллективизации, ликвидации кулаков, нэпманов и прочих враждебных и социально
чуждых элементов.

В-третьих, как было заявлено, переписи проводились выборочным методом. Но вся процедура
организации выборки оказалась весьма далекой от научной и маловразумительной. В ряде случаев
указывалось, что было переписано от 25 до 70% рабочих отдельных предприятий, но большой
процент еще не гарантирует от искажений и обеспечения представительной выборки.

В-четвертых, на обработке материалов также сказались политические установки времени.

Коммунисты и комсомольцы неизменно стояли в авангарде социальных изменений. Многие
таблицы носят характер подтасовки цифр. Корреляционные зависимости в них, например, между
квалификацией рабочих и образованием, образованием и стажем и т. д., близки к 1, что в
статистике бывает редко. Обилие таблиц, составленных в отсутствие современных
вычислительных средств, говорит о том, что скорее всего обработке подвергалась какая-то часть
собранных материалов, а затем корректировалась и экстраполировалась на более широкие
совокупности.

Но если подобная обработка еще сохраняла видимость научности, то потом и она была утрачена.
Об этом с возмущением писали сами руководители переписей, характеризуя книгу Л. Зингера
«Национальный состав пролетариата СССР», изданную в 1934 г. Автора упрекали в выдумывании
цифр, жонглировании ими, в полном отсутствии статистической порядочности, спекуляции на
доверии советского читателя к опубликованным данным. Книга была названа образцом самой
низкопробной и вредной халтуры. Но дело не только в книге и ее авторе, который вряд ли был
«белой вороной». Кажется, здесь приоткрывается «кухня» работы с цифрами в профсоюзной
статистике. Что можно сказать, например, о регулярно публикуемых статистических данных о
социалистическом соревновании, где цифры вообще брались, что называется, с потолка?
Первичные материалы профсоюзных переписей и учета новых миллионов членов профсоюзов,
которые позволили бы судить о качестве сведений, не сохранились. По некоторым свидетельствам,
мешки с бланками переписей долго валялись в профсоюзных помещениях, а затем пропали.

Сказанное вовсе не означает «включить красный свет» на использование опубликованных итогов

профсоюзных переписей, но их постоянно необходимо сравнивать с другими сведениями,
полученными на основании других источников, в частности делопроизводственных документов
предприятий.

В 1930-е годы годовые формы отчетности по труду, включая заработную плату,

производительность труда и др., становятся основным источником сведений по этим вопросам.
Время от времени проводились единовременные обследования, учет профессионального состава и
заработной платы.

Среди материалов по социальной статистике следует отметить предпринятые во второй половине

1930-х годов по инициативе комсомольцев Госплана обследования рабочей и сельской молодежи
СССР. Они проводились выборочным способом по весьма широкой программе. В качестве
результатов была опубликована лишь элементарная сводка полученных сведений, но тот факт, что
сохранились первичные бланки обследований, вызывает к ним большой интерес историков,
особенно на фоне резкого сокращения в тот период массовых обследований, которые принято
называть социологическими.

Собственно социологические или конкретно-социологические исследования стали развиваться в

стране в послевоенный период в годы либерализации режима. Причем под ними подразумевались
большей частью проводимые выборочным способом опросы различных групп населения по
определенной тематике. Советская социология проделала довольно сложную эволюцию. Ее
история еще не написана, как и не сделана оценка собранных ею материалов, как опубликованных,
так и сохранившихся в архивах научных учреждений. Имеются лишь отдельные попытки339.
Несомненны два обстоятельства: идеологическое давление, которое испытывала социология, и
сказавшееся на выборе тем для исследований, и постоянное совершенствование организации и
методологии проводимых работ, возрастание требований к сбору и обработке данных,
осуществляемой с помощью ЭВМ. Поэтому отношение к этим данным как историческому
источнику — не однозначное и зависит от возможности вскрыть всю подноготную обследований.
Есть риск оказаться в плену ложных, надуманных тем, недоброкачественных и искаженных
сведений.

Тут важно подчеркнуть другое: сфера подобных исследований постоянно расширялась, а в

современной России с ослаблением централизованного статистического учета социологические и
им подобные исследования, проводимые научными учреждениями, фондами, организациями,
становятся основным источником сведений для социальной истории.

Статистика благосостояния, здравоохранения и культуры

Благосостояние людей в любом обществе складывается из доходов и расходов, уровня потребления

различных благ и услуг, материальных и духовных, обеспеченности жильем, бытовым и
медицинским обслуживанием, налаживания торговли. В советское время основное место в
решении этих вопросов принадлежало государству, отчасти профсоюзам, и называлось социальной
политикой.Объектами этой политики были, как правило, семья и домашнее хозяйство, которые в
свою очередь вырабатывали свою стратегию существования. В нынешних условиях, с
ослаблением роли государства и падением значения профсоюзов, последнее обстоятельство
выходит на первый план.

Основным источником дохода в советское время была заработная плата, которая принадлежала к
числу наиболее строго контролируемых показателей советской статистики и находила отражение в
многочисленных формах статистического учета. Зарплата в значительной мере определяла уровень
жизни. Кроме того, в централизованном порядке государством осуществлялись услуги
населению.Бесплатно оказываемые услуги составляли общественные фонды потребления, которые
равномерно распределялись между гражданами. Многие услуги оказывались за плату, которая
была чисто символической. Сказать об этом необходимо, так как в современной России
происходит решительная ломка всей этой системы под девизом движения от распределения к
рынку, а значит, и переоценка установленных в ней статистических показателей и применение
принципиально иных методологических подходов к их изучению.
В этой связи для советского времени основное значение при изучении материального
благосостояния имеют следующие группы статистических источников:

статистика заработной платы;

статистика потребительских бюджетов и бюджетов времени;

статистика общественных фондов потребления.

В качестве косвенных источников могут использоваться статистика торговли и торгового оборота,

статистйка жилищно-ком- мунального хозяйства, транспортная статистика по обслуживанию
населения и др.

Связанная с изучением уровня и качества жизни статистика культуры включает статистику

образования (дошкольных, школьных, специальных и высших учебных заведений), библиотек,
театров, клубов и домов культуры, музеев, парков и пр. Сюда также относится развитие
физической культуры и спорта (спортивные организации, стадионы, клубы и пр.).

Наконец, статистика здравоохранения дает сведения о числе медицинских учреждений, больных,

количестве медицинских работников, их квалификации и т.п.

Следует заметить, что из всех видов статистического учета наиболее сложно обстоит дело с
выборочными бюджетными обследованиями, традиции которых были заложены еще в
дореволюционной России. В советское время проведение выборочных бюджетных обследований
превратилось в постоянную работу. Сбор (закладка) сети потребительских бюджетов
распространялся на все большее количество семей рабочих и служащих, а затем и колхозников.
Приходно-расходные записи велись сначала помесячно, а затем стали осуществляться в течение
года. В 1920-е годы они дополнялись обследованиями жилищных условий, инвентарными
описаниями, бюджетами времени, а затем эти вопросы чаще стали включаться в программы самих
бюджетов.

Во многих пособиях по статистике можно прочитать историю бюджетных обследований в

СССР340. В 1920-е годы результаты их обработки публиковались довольно широко, а потом
практически прекратились. По всей видимости, это было связано с тем, что бюджеты говорили о
реальном, а не мифическом положении людей, не создавали благостной картины улучшения их
жизни. Были периоды карточной системы (1930—1934, 1941 —1947 гг.) с установленными
нормами снабжения, острейших жилищных кризисов, коммунально-барачная жизнь. В оплате
труда колхозников стояли трудодни, которые справедливо называли палочками. Однако бюджеты
собирались и разрабатывались «для служебного пользования», и руководство знало, насколько
«жизнь становилась лучше и веселее». Так как бюджетные разработки сохранились в архивных
фондах, современные исследователи все чаще обращаются к ним как историческому источнику.
Одновременно усиливается внимание к архивным документам торговых и снабженческих
организаций, органов городского управления и коммунхоза.

В остальном опубликованные данные советской статистики достаточно верно отражают

происходившие изменения. Как и в других направлениях статистической работы выделяются два
периода —переписи и текущий учет. В 1920 г. была проведена перепись народного образования, в
1927 г. — школьная перепись, затем обследованию последовательно подвергались научные
учреждения, здравоохранение, библиотеки, торговые работники341. Некоторые разновидности
статистики подавались в печати довольно однобоко. Так, рассказывая об успехах советской
медицины, не публиковали фактов о распространении различных болезней, о состоянии здоровья
населения. В современной России эти данные стали более доступными.
Моральная статистика

Моральная статистика сводится к фиксации образа жизни и поведения людей, нарушающих

законодательно закрепленные нормы общественной жизни. Сюда относится уголовная статистика,
статистика административных правонарушений, регистрация аномальных случаев, социально
опасных заболеваний. Особенность моральной статистики состоит в том, что она не точно
передает нравственное состояние общества, а приблизительно, в качестве определенных
тенденций, так как многие отклонения в общественной жизни, существующие в обход уголовного,
административного, семейного права, не регистрируются. Необходимо помнить, что это
отражение, зачастую уродливое, жизненных конфликтов, неудач, социальных драм и трагедий,
поэтому при привлечении такого материала в качестве источника обязательно должна
использоваться не только прямая (статистика), но и косвенная информация других источников.

В 1920-е годы печаталось довольно много материалов о таких явлениях, как пьянство, разводы,
аборты, проституция, самоубийства, преступность, беспризорность и пр. Данные разрабатывались
премущественно с классовых и политических позиций. Выявлялись и весьма неприятные вещи,
например, в авангарде морального разложения оказывались коммунисты и комсомольцы, рабочий
класс был склонен к пьянству, хулиганству и преступности.

Затем подобная информация исчезла из печати, и теперь ее нужно выявлять в архивных фондах.
Определенная работа в этом отношении проделана, причем довольно своеобразно — через ГУЛАГ,
статистика которого была рассекречена по политическим соображениям. И хотя ГУЛАГ сегодня
рассматривается главным образом в политическом контексте, не стоит забывать, что основную
массу его населения составляли уголовные преступники, и что убийцы и воры не обязательно
являются невинными жертвами политических преследований. В подобном подходе отчасти
повинно советское руководство, рассматривая политические дела как уголовные преступления.
Чтобы разобраться в этой статистике, надо прибегнуть к постатейному анализу осужденных (58-я
статья УК с ее многочисленными пунктами и подпунктами обычно рассматривается как
«политическая»), но и в этом случае нет гарантии. Например, политическими преступниками
могли оказаться осужденные за разбой, бандитизм. И таких случаев немало.

Они наглядно демонстрируют, что одной статистикой при изучении феномена ГУЛАГа не
обойтись. Необходимо на основании документов других пенитенциарных органов, которые тоже
вели статистику, восстанавливать подлинную картину состояния общественной морали. В
настоящее время эти данные, ранее не подлежащие оглашению, постепенно рассекречиваются.
Так, их использование позволило историкам исследовать феномен послевоенного (после 1945 г.)
бандитизма и развеять миф о банде «черная кошка». Вместе с тем введение в научный оборот
подобных материалов сопряжено с преодолением ряда затруднений. Дело в том, что советские
органы, призванные блюсти состояние общественной морали, стремились представить свою
деятельность в свете постоянных успехов и достижений, и им свойственны приписки и искажения,
за исключением наиболее одиозных случаев. Поэтому судить по статистике о распространении
коррупции, воровства, пьянства, хулиганства и прочих аномальных явлений необходимо
осторожно. То же самое касается статистики нарушений трудовой дисциплины. Кстати, подобное
явление было свойственно не только СССР. Современная российская моральная статистика, хотя и
регулярно дает сведения для печати, явно преуменьшает масштабы этих явлений.

В источниковедческом плане следует продумать, насколько реально статистика способна

отобразить нравственное состояние общества, каковы перспективы расширения и уточнения
анализа социальных патологий, насколько возможно зафиксировать не только криминальные и
прочие отклонения, но и их мотивы, как преодолеть свойственные регистрации правонарушений
искажения.
Политическая статистика

Провести грань между социальной и политической статистикой, особенно применительно к

советскому времени, еще труднее, чем между экономической и социальной, так как политические
явления в советский период рассматривалась прежде всего через призму классовых понятий. Тем
не менее можно выделить ряд направлений работ, которые уместно отнести к политической
статистике:

— показатели, характеризующие в новейшее время избирательную систему и формирование

представительных органов власти центрального и местного уровня, их возрастных, социально-
профессиональных, национальных и прочих особенностей;

показатели, отмечающие в том же аспекте состав исполнительных органов, государственного

аппарата;

статистика партий, общественных организаций, фондов, ассоциаций и т. п., которая включает их

численность, структуру, материальные возможности и др.; ,

показатели, отмечающие политическую активность граждан, их участие в гражданских акциях,

забастовках, демонстрациях, митингах, собраниях, беспорядках, их экономическую и социальную
направленность, степень участия в выборах и пр.;

показатели, отмечающие политическое сознание общества, степень доверия граждан к государству

и его институтам, партиям, движениям, документам и решениям, отдельным политическим
деятелям;

показатели изменения национального состава и национальных (этнических) и языковых

отношений.

В дореволюционной России политическая статистика находилась в зачаточном состоянии, и в силу

особенностей советской истории, наибольшую известность получила статистика стачек, причем
всячески выпячивалась их политическая направленность, согласно указаниям Ленина. Ленин же
фактически стал основоположником советской политической статистики. Его работы «Выборы в
Учредительное собрание и диктатура пролетариата», «Пролетарская революция и ренегат
Каутский» стали для нее классическими.

Обе работы — пример того, как можно манипулировать цифрами в политических целях. В первой
из них Ленин анализировал результаты ноябрьских 1917 г. выборов в Учредительное собрание,
первых в истории России свободных и демократических, представленные эсером Н. Святицким.
Как ни крути эти результаты, они показывают, что политические симпатии избирателей были на
стороне не большевиков, а эсеровских партий. По Ленину же выходило, что победа большевиков и
установленная ими диктатура пролетариата объективно закономерны и исторически обусловлены.
Данным о выборах в Учредительное собрание Ленин противопоставлял результаты выборов в
Советы, которые, однако, не были полными и свободными от манипуляций с цифрами о составе
представительных органов власти, непропорционально охватывали различные категории
населения (отдельные — вообще исключались). С момента установления советской власти они
стали довольно регулярно публиковаться в печати342.

Особенностью этих материалов было отсутствие каких-либо указаний о результатах голосований,

да это и не имело смысла в системе существующих тогда открытых выборов с помощью поднятия
рук. Зато разрабатывалось много сведений о составе избранных по партийности, классовому
признаку, образованию. Сегодня эти данные не следует недооценивать. Они показывают, какими
путями и способами присходила ком- мунизация представительных органов и утверждение
однопартийной диктатуры.

На этапе становления советской политической статистики широко развернулись переписи

госаппарата и его различных звеньев по линии ЦСУ, ВЦИК, Госконтроля (РКИ) и прочих органов.
Были проведены переписи служащих госучреждений в 1918-м, 1919-м и 1922 гг., в организации
которых деятельное участие принимал сам Ленин. Несмотря на это, материалы переписей были
разработаны плохо, некоторые вообще не разрабатывались, и собранная информация осталась в
архивах.

Историки неоднократно обращались к ним, чтобы заново ввести их в научный оборот. На их

основе был создан целый комплекс баз данных, которые могут быть использованы в исторических
исследованиях, но и после этого возможности обращения к архивным документам — весьма
широкие343.

Таким образом, в первые годы советской власти были заложены основы советской политической
статистики, которая в дальнейшем получила свое развитие. В качестве ее характерных
особенностей следует отметить:

а) усиление в статистике принципов текущего персонального кадрового учета;

б) довольно регулярные публикации данных о составе представительных органов власти и

госаппарата, призванные показывать влияние в них коммунистов и представителей рабочего
класса и другие достижения советского строя;

в) поскольку политическая статистика наиболее связана с политической борьбой, из

опубликованных материалов напрочь исчезают нежелательные сведения, например о забастовках
на государственных предприятиях, анализом которых теперь стали заниматься органы ОГПУ,
равно как и деятельностью других партий и оппозиционных группировок в ВКП(б).

1920-е годы отмечены развертыванием масштабных статистических и учетных работ по линии

правящей партии. Уже в 1918 г. была произведена перепись коммунистов, занявших различные
посты в Красной Армии и в государственных учреждениях, в 1921 г. была попытка провести
всеобщий учет коммунистов, а в 1922-м и 1927 г. по очень широкой программе были
осуществлены всеобщие партийные переписи. К их проведению привлекались лучшие
статистические силы. Собранные материалы были довольно детально разработаны. Кроме того, в
РГАСПИ хранятся первичные бланки переписей, к которым время от времени обращаются ученые.
Затем статистика ВКП(б) исчезает как таковая. Партийные органы занимались лишь партийным
учетом.

Политическая статистика дальнейшего периода с точки зрения вышедших в советское время

публикаций — сплошное искажение реальных политических отношений. Данные об общественно-
политической активности трудящихся не могут быть признаны достоверными, поскольку служили
пропагандистским целям и средством манипулирования цифрами. Даже о составе советских
предствительных органов печатался в основном набор пропагандистских штампов о подлинно
народной системе власти. По Конституции 1936 г., выборы в СССР провозглашались равными,
прямыми и тайными. Регулярно публиковались их итоги, которые редко выходили за рамки 99 и
более процентов голосов, отданных за кандидатов блока коммунистов и беспартийных, и скорее
свидетельствовали о строжайшем идеологическом контроле за работой избирательных комиссий.
Конечно, можно было бы представить результаты их работы и поумнее, но соблазн единодушной
поддержки политики партии и правительства был сильнее.
Более достоверные данные о политической системе советского времени следует искать в ранее
закрытых фондах, которые относили к политическим, в «особых папках» Политбюро, НКВД, КГБ
и идеологических отделов партийных и государственных органов. В них были обнаружены и
систематически публикуются сведения о проявлениях политического недовольства, о деятельности
антисоветских партий и организаций, о репрессиях по социально-политическим мотивам
(«кулаки», «бывшие» и пр.), о размахе политического террора в 1937—1938 гг., о борьбе с
националистическим подпольем, с диссидентским движением и т. п. Подобная статистика чаще
всего помещается на страницах документальных изданий, например «Трагедия советской
деревни», «ГУЛАГ» и др.

Политическая жизнь в стране заметно оживилась в годы перестройки и гласности, и политическая

статистика стала привлекать больше внимания. Можно сказать, что в современной России она
восстановлена почти в полном объеме, хотя о ее систематизации и хранении особой заботы не
прослеживается. Историку, который обращается к этому времени, придется вести
самостоятельный анализ различных демографических, социальных, профессиональных и других
характеристик представительных и исполнительных органов власти как на федеральном, так и
региональном уровне, использовать информацию прессы, телевидения, Интернета, прибегать к
услугам различных фондов и организаций, которые дают сведения о политических и массовых
организациях, содержат опубликованные и неопубликованные данные политологических и
социологических исследований о состоянии политического сознания общества. В этой связи
систематическая работа по созданию с помощью компьютеров и компьютерных сетей баз и банков
данных приобретает совершенно исключительное значение.

Глава 12

МАССОВАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ ДОКУМЕНТАЦИЯ

Работа с массовыми документами революционного времени

Новейшая история России началась с включения действительно огромных масс людей в

общественную жизнь и политические процессы. Пока отсутствовали традиции отражения такого
рода массовых действий, состав документации не обладал устойчивыми характеристиками.
Специфические черты возникновения массовых документов периода бурных политических
потрясений в России проявились еще в революции 1905 г., а в 1917 г. получили дальнейшее
развитие. Это обращения, наказы, приговоры сельских сходов, коллективные и индивидуальные
письма граждан в революционные органы, протоколы их заседаний, бесчисленные постановления
и резолюции собраний, митингов, листовки, воззвания и т. п. Большой комплекс документов
откладывался в связи с образованием новых партий и других общественных организаций.

Несмотря на хаотичность и неупорядоченность источников этого времени и содержащихся в них

сведений, можно тем не менее отметить несколько принципиальных для их обработки моментов.
Это, во-первых, мобилизационный характер сбора сведений. Во-вторых, ориентация на создание
устойчиво структурированных документальных рядов и исторических свидетельств. В-треть- их,
политический раскол общества диктует необходимость применения таких методик
источниковедческого анализа, которые обеспечивали бы разностороннее и панорамное видение
исторической ситуации. В-четвертых, вследствие преобладания разрозненной 550 текстовой
информации использование специальных приемов ее обработки и анализа.

В принципе уже тогда, по горячим следам событий, ощущалась нужда в подобных приемах.
Достаточно вспомнить историю со сводкой 242 крестьянских наказов, сделанной эсерами и
опубликованной в «Известиях крестьянского ЦИКа» летом 1917 г., которая была положена
Лениным в основу Декрета о земле. В какой-то мере такие приемы применялись и позже в работах
советских историков, в том числе на основе системного анализа и математических методов, в
частности при изучении приговоров- наказов сельских сходов в период революции 1905 г.,
газетных материалов, листовок. Однако их использование было незначительным в общем потоке
исследований, а проблема эволюции общественных настроений в начале XX в., по общему
признанию, оставалась наименее изученной344. Несколько изменилось положение в современной
историографии. Исследование настроений среди рабочих и крестьян, среди городских обывателей,
в рядах интеллигенции, в армии развернулось достаточно широко345. Однако во многом еще
исследователи продолжают опираться каждый на свою систему аргументации. Например, по
газетным сообщениям и воспоминаниям того времени создают картину всеобщего разложения,
насилия, падения морально-нравственных устоев, разгула анархии и преступности — обычных
спутников смутного времени. При этом часто игнорируются пласты документов
институционального свойства, которые свидетельствуют о развитии революционного процесса и
на которые преимущественно обращала внимание предшествующая историография.

Подобрать свидетельства в подтверждение той или иной точки зрения не составляет особого труда
не только для историка, но и для любого политика. Советская историография в угоду
идеологическимдогмам делала упор на сознательность пролетариата в революции, подкрепляя
этот тезис данными о росте влияния большевиков в результате выборов в Советы рабочих и
солдатских депутатов, которые на деле представляли лишь часть революционного потока в стране.
Не случайно современные авторы теперь чаще обращаются к истории созыва Учредительного
собрания, дающей более объемное видение ситуации.

К сожалению, комплекс сохранившихся документов, относящихся к истории этого учреждения,

невелик, и сведения о нем приходится собирать буквально по крохам. До недавнего времени
предметом внимания была статистика результатов выборов в Учредительное собрание, о чем уже
говорилось. Позже, с началом процесса демократизации советского общества, когда необычайно
возрос интерес к вопросам полноправного народного представительства и парламентской
демократии, усилилось внимание ко всем аспектам истории этого органа. Здесь следует указать на
работы тамбовского историка Л.Г. Протасова, который, пожалуй, дал наиболее полный анализ
состава документации, оставшейся от созыва Учредительного собрания как в центре, так и на
местах3. Ряд исследователей обратились к документам Комиссии по выборам в Учредительное
собрание (Всевыборы) и даже попытались создать на их основе более или менее
представительную базу данных, позволяющую детально осветить особенности проведения
выборной кампании 1917 г., борьбу за различные категории избирателей, популярность в народе
(рейтинги) отдельных политических деятелей4. Результаты подобной работы в какой-то мере
оказались шокирующими. Они показали явную неготовность населения к введению
парламентаризма, связанную с необразованностью и политической неразвитостью большинства
населения, крайнюю неустойчивость политических настроений, делающих невозможным развитие
парламентских процедур в стране. Митинговый характер других форм политического участия и
организованного действия оказался в большем соответствии с быстро меняющейся обстановкой и
общественной атмосферой того времени.

Вопреки устоявшимся в литературе представлениям, история Учредительного собрания не

закончилась 5—6 января 1918 г., когда оно было разогнано декретом правительства, состоявшего
из большевиков и левых эсеров. Делегаты, не входившие в эту правительственную коалицию,
приняли активное участие в борьбе против новой власти, возглавив ряд альтернативных
правительств. Наиболее известными из них были Комитет членов Учредительного собрания
(Комуч) в Самаре, Уфимская директория, правительство Северной области. Концом идеи
Учредительного собрания, видимо, следует считать переворот, который был совершен 18 ноября
1918 г. адмиралом Колчаком в Омске, и установление в ряде регионов России военных диктатур.
Но в целом судьба парламентской демократии в стране в условиях острейшего противостояния
оказалась трагической, а период «демократической контрреволюции», как называли его
большевики, — кратковременным.

Естественно, что советские историки свои главные усилия направляли на изучение советских
органов, принятых ими постановлений, резолюций и т. п., а также других форм, пользуясь
терминологией того времени, «революционной демократии» (профсоюзов, органов рабочего
контроля, фабзавкомов, земельных комитетов, кооперативных, молодежных организаций и т. п.).
Подчиненное значение имело исследование других органов и организаций, в частности городского
и земского самоуправления и др. За последнее десятилетие в связи с поиском альтернативных
Советам форм общественной организации и управления стало больше внимания отводиться
Государственному совещанию, Демократическому совещанию, Комучу и т. п. Отдельные историки
стали говорить о существовании третьей силы в стране в противостоянии революционного и
контрреволюционного лагерей. Однако вследствие распада старого строя ситуация скорее
характеризовалась безвластием и многовластием, где отдельные общественные элементы
преследовали свои собственные цели и интересы. Следует заметить, что изучение этого вопроса
сопряжено с большими трудностями ввиду кратковременности, нередко эфемерности
существования подобных организаций, зачастую не отраженных даже в справочных изданиях по
истории революции. В ряде случаев ничего, кроме смазанных следов их деятельности, история не
запечатлела. Отсюда — необходимость затрачивать огромные усилия на поиск и мобилизацию
сведений. Выходом из положения могло бы стать создание открытого, т. е. постоянно
пополняемого, банка данных по истории революции и Гражданской войны в России.

Казалось бы, в изучении Советов должен был быть накоплен наиболее солидный
исследовательский опыт. Однако попытки советских историков придать советской системе четкие
и завершенные контуры во многом оказались безуспешными, так как их в те годы просто не
существовало. Причиной тому была крайняя неразбериха в деятельности этих органов. Так, в
литературе можно встретить самые разные оценки представительства II съезда Советов рабочих и
солдатских депутатов, на решениях которого, собственно, базировалась легитимность нового
общественного строя, не говоря уже о съездах крестьянских Советов. Ситуация была такой, что в
стране одновременно заседало по несколько съездов, представлявших различные политические и
национальные силы. Довольно наивными являются попытки историков определить численность
политических партий в обстановке, когда граждане постоянно меняли свою политическую
ориентацию в зависимости от участия в митингах и харизматических качеств очередного
революционного вождя.

В то же время Советы, без сомнения, являлись одним из центров притяжения общественного

мнения, особенно со стороны низов. В наших архивах, например, сохранились комплексы писем и
обращений из армии, поступавших в центральные Советы и центральные издания, которые давно
привлекали внимание историков.

Положение в восьмимиллионной армии, находившейся в состоянии войны, настроения среди

солдат и офицерского корпуса составляют одну из наиболее важных сторон изучения
революционного процесса. Сложилась определенная традиция обращения к этим источникам.
Советские историки, например, отбирали солдатские письма, свидетельствующие о
распространении революционных идей, антивоенных настроений и росте влияния большевиков.
Такое выборочное изучение солдатских писем не имеет ничего общего с научным исследованием.
Изучение писем такого рода необходимо строить в полном соответствии с современной методикой
изучения массовых источников. Это, во-первых, достаточно обоснованная в научном отношении
выборка из писем, так как вряд ли когда-нибудь все письма, отложившиеся в архивах, будут
изучены полностью (иногда это просто невозможно из-за плохой грамотности авторов). Такая
выборочная методика должна обеспечить представительность фронта и тыла, различных
войсковых частей и т. п. Во-вторых, применение таких способов анализа содержания писем,
которые позволили бы учесть разнообразные пласты содержащейся в них информации и
формировать на этой основе «информационные блоки», относящиеся к структуре массового
сознания. В-третьих, что особенно существенно, применение таких методов контент-анализа,
которые давали бы возможность сохранить своеобразие языка и стиля писем, близких к речевой
практике того времени.

Из совокупности работ, посвященных солдатским письмам346, на наш взгляд, в наибольшей

степени таким критериям отвечает методика их изучения, предложенная молодым
автором A.M.Маркевичем. Выявленные им на основе выборки из примерно 500 солдатских писем
«смысловые узлы», выраженные в дискурсивных практиках революционного времени, оказались
весьма любопытными. В частности, под влиянием революционных событий заметными оказались
элементы политизации солдатской психологии, воплощенные в рассуждениях «о дорогой и
любимой свободе», которые были в опасной близости к анархическому неподчинению любой
власти, порядку и дисциплине. Анализ писем показал неустойчивость политических симпатий и
антипатий солдат, находившихся в сильной зависимости от обстановки на фронте, слабое их
знакомство с программами и лидерами политических партий. Подтвердился синкретизм мышления
солдат, чаще всего озабоченных реальными и конкретными фронтовыми буднями. Пожалуй,
наиболее интересными в связи с затянувшейся войной явились наблюдения о своеобразной
самоидентификации солдатской массы, которая уже не была связана с довоенным положением и
выражением интересов крестьян или рабочих, о чем постоянно твердила предшествующая
историография. Напротив, продолжение войны и революционная риторика вели к возрастанию
озлобленности солдат по отношению ко всем, кто не несет на себе таких военных тягот, как они.
«Мы» в рамках их дискурса означало противостояние всем буржуям, которые окопались в тылу, не
исключая бывших односельчан и солдат тыловых гарнизонов. Одновременно солдатские письма, в
противовес современным попыткам идеализации армейских отношений того периода,
демонстрируют высокую степень враждебности солдат к офицерам, и не только потому, что
последние требовали дисциплины и порядка. Особенно наглядно по солдатским письмам
выявляется нарастание усталости армии и ее нежелания воевать ни под какими лозунгами к осени
1917 г.347

Специфика массовой документации в период становления советской власти

Исторический период, начавшийся в октябре 1917 г., характеризуется созданием новых органов
власти и управления сверху донизу, становлением новых систем документации, попытками
большевиков наладить повсеместный учет и контроль, возрастающей бюрократизацией советских
учреждений вопреки установкам на развитие творческой самодеятельности трудящихся.
Отмечаются две противоположные тенденции. С одной стороны, усиливающийся развал и хаос в
стране, с другой — стремление центральной власти подчинить выходящие из-под контроля
процессы какому-то порядку, не исключая применения самых жестоких репрессивных мер.
Отличительная черта, определяющая документальную базу этого времени, — необычайное
оживление нормативно-распорядительной деятельности, выражавшееся в бесконечных декретах,
постановлениях, приказах, инструкциях и т. п., которые, собственно, и были объектом изучения
историков в течение долгого времени. Между тем подобная деятельность «сверху» буквально
вязла в обстановке продолжающегося распада общества, развала экономики, общественных связей.
Поэтому на деле история страны в тот период была совсем другой, чем та, которая предстает на
основании декретов и постановлений советской власти.

Наверное, ни один период в истории XX в. не представлен таким разнообразием и изобилием

анкетных материалов, хранящихся в наших архивах, как первые годы советской власти. Причин
такой анкетомании было достаточно. Типичное заблуждение историков состоит в том, что
большевики держали под контролем все, что происходило в Советской России. Центральная власть
имела довольно неотчетливое представление о состоянии дел, особенно на местах. Недостаток
информации она пыталась возместить рассылкой всевозможных анкет, предназначенных для
заполнения, но поставленные в них вопросы зачастую были абсолютно неадекватны реальной
ситуации и возможностям получения достоверных сведений.

Например, каждый представительный форум того времени сопровождался составлением анкет и

вопросников, в которых в соответствии с установками тех лет должно было детально отражаться
революционное прошлое участников, страдания и жертвы, которые они понесли в борьбе за
рабочее дело, необходимые, как считалось, для установления подлинно революционной власти в
стране. В анкетах такого рода требовалось указать участие в подпольной работе, акциях
сопротивления властям (демонстрациях, шествиях, маевках), в забастовочном движении, в боевых
действиях во время революционных событий 1905—1907 и 1917 г., а также количество времени,
проведенного под арестом, в тюрьме, ссылке, на каторге и пр. Все эти сведения тщательно
собирались, несмотря на то что большинство людей имело в общем-то небогатый и часто
эпизодический опыт выступлений против властей.

Своеобразная анкетная эпидемия, поразившая советские учреждения, шла вразрез с текущими

историческими обстоятельствами, способностью малообразованных, а подчас и совершенно
неграмотных людей, не особенно знающих, что на деле происходит, их заполнить. Поэтому при
обращении к подобного рода материалам исследователям приходится иметь дело буквально с
крохами заключенной в них информации, порой весьма противоречивой и искаженной. Это в свою
очередь вызывает необходимость применения специальных методов компьютерной обработки
анкет этого периода и создания на их основе баз данных.

Типичным примером такого рода анкетирования является затеянная большевистским руководством

в самый напряженный момент Гражданской войны в сентябре 1919 г. регистрация в Советской
России представителей свергнутых классов, проведенная при активном участии чекистов. В
«закинутую сеть», как выяснилось в процессе обработки анкет и регистрационных материалов,
попали в основном те, кто довольно успешно сотрудничал с новой властью, представители
интеллигенции, еще до революции владевшие кое-какой собственностью, «мелкая рыбешка» и
чиновные старики старого режима, которым некуда было бежать из страны. Тем не менее
собранные и обработанные в базе данных сведения показали аморфность и рыхлость тех
социальных групп, которых относили к эксплуататорам, и то, что политика советской власти в
этом отношении, основанная на схематичных классовых схемах, была неадекватной и гибельной,
чреватой многочисленными эксцессами348.

Сложившаяся в советское время историографическая традиция опиралась преимущественно на

изучение по анкетным данным состава новых советских органов. Большей частью для этого
использовались сводки ограниченного числа сведений, сделанные и опубликованные мандатными
комиссиями съездов Советов или собранные местными советскими работниками. Они были
подчинены задачам установления пролетарской диктатуры и обеспечения поддержки
большевистской власти. Этой же цели служили классово-политические категории делегатов и
манипулирование цифрами. Подобные данные часто использовались в речах и выступлениях
большевистских вождей.

О том, что дело обстоит далеко не так просто и однозначно, о том, что утверждение
большевистской диктатуры в Советах было сопряжено с немалыми трудностями, говорит опыт
использования базы данных, созданной на основе анкетных сведений о делегатах Всероссийских
съездов Советов349, например история с созывом для принятия первой советской Конституции V
Всероссийского съезда Советов в июле 1918 г.
Съезд созывался в крайне напряженной обстановке. Накануне его созыва партии меньшевиков и
эсеров были изгнаны из Советов. Единственной силой, которая могла противостоять
большевистской диктатуре, оставалась партия левых эсеров, решившая на созываемом съезде дать
бой большевикам. О том, что настроения в стране смещаются в пользу этой партии, выступавшей
против продовольственной диктатуры большевиков, против комбедов и Брестского мира,
свидетельствовали сообщения с мест, постепенно нараставшие с юго-востока страны параллельно
с процессом свержения там советской власти летом 1918 г. Поэтому никто не знал, сколько и каких
делегатов прибудет на съезд.

При открытии съезда, естественно, встал вопрос о подтверждении полномочий делегатов, по

которому развернулась острейшая борьба. Многие делегаты не получали мандатов со стороны
находившейся в руках большевиков мандатной комиссии съезда. Разница между числом
заполненных делегатами по приезде анкет и данными, представленными мандатной комиссией,
составила внушительную цифру от 300 до 400, причем делегаты из отдаленных районов,
охваченных боевыми действиями, продолжали прибывать. Это позволяет объяснить накал
страстей, царивших на V Всероссийском съезде Советов, аудитория которого оказалась
значительно более пестрой, чем указывалось в официальном отчете.

О том, каким было реальное соотношение сил, говорит обработка анкетных сведений с
распределением по районам страны (см. табл. 1).

Таблица 1

Партийный состав V Всероссийского съезда Советов по районам (в % к итогу)

Районы РКП(б) Левые Прочие БеспартийныеИтого

эсеры партии

Промышленный 65 28 3 4 100
центр

Земледельческий 63 33 3 1 100
центр

Северо-Запад 61 35 1 3 100

Юг России 64 32 2 2 100

Поволжье 48 44 5 3 100

Урал 55 42 1,5 1,5 100

Белоруссия 56 31 4 9 100

Всего 59 33 3 4 100

Несмотря на порайонные различия, очевидно, что большевикам принадлежало большинство на

съезде, и им удалось провести резолюцию, поддерживавшую политику Совнаркома, после чего
левоэсеровское руководство пошло на организацию вооруженного выступления, подавленного в
ходе событий 5—6 июля 1918 г. и послужившего окончательному утверждению большевистской
диктатуры в Советах,
Преимущество базы данных, созданной на основании анкетных сведений о делегатах съездов
Советов, даже с учетом перечисленных обстоятельств, состоит в следующем. По характеру своей
деятельности съезды по сути своей были представительством различного рода организаций и
учреждений Советской России. Из состава их делегатов формировался депутатский корпус
советских исполкомов. Практически обязательным было присутствие на съезде представителей
правительственных учреждений и руководящих органов общественных организаций. Это означает,
что по анкетным данным можно изучать состав ВЦИК, губернских, городских и уездных
комитетов РКП(б) и исполкомов, ревкомов, всю руководящую верхушку советского государства.
Такое положение сохранялось вплоть до принятия Конституции 1936 г. С образованием в 1922 г.
союзного государства добавилась возможность делать достаточно подробный анализ руководящих
кадров советских республик и национального представительства в органах власти.

Особую роль в первые послереволюционные годы играл Совет народных комиссаров — советское
правительство и главный штаб осуществляемых преобразований. Наверное, ни один орган с точки
зрения своего состава не привлекал такого пристального внимания, не породил столько мифов и
легенд, сколько правительство большевистских комиссаров. Если советская историография
создавала из них образ безупречных «рыцарей революции», необыкновенно талантливых и
образованных людей, без сна и отдыха работавших на благо революции, то в наше время,
напротив, усилия авторов направлялись на доказательство невежественности и неспособности
комиссаров к какой-либо продуктивной государственной деятельности, разоблачение их
преступлений перед народом.

Представить реальную картину состава и деятельности СНК, не оставляющую места для разного
рода спекуляций, можно путем создания банка данных о членах советского правительства.
Создание такого банка имеет ряд особенностей. Здесь невозможно опираться на какой-то единый
комплекс документов. Для такого банка данных должны быть собраны сведения из различных
источников, отражающих жизнь и деятельность членов СНК. Эти сведения порой противоречат
друг другу и подобный банк данных должен иметь характер открытой гипертекстовой системы,
предполагающей постоянное дополнение его новыми источниками информации350.

Изучение института комиссаров и комиссарской деятельности (комиссарства), присущих

революционному времени, может быть продолжено в самых разных направлениях, начиная от
комиссаров Временного правительства и кончая чрезвычайными уполномоченными советской
власти, направляемыми на различные «горячие» участки в годы Гражданской войны и военного
коммунизма. Немаловажное значение имеет исследование последующих судеб обитателей так
называемых Домов Советов, Дома на набережной и прочих детей Арбата.

Как ни странно, плохо разработана с информационной точки зрения история рабоче-крестьянской

Красной Армии (РККА), численность которой после принятия закона о всеобщей воинской
обязанности на V Всероссийском съезде Советов выросла с 300 тыс до более чем 5 млн человек к
моменту окончания Гражданской войны. Нет сведений о ее командном и политическом составе,
изменениях, которые происходили в ее рядах. Здесь ничего не сделано за рамками созданных
советской историографией мифов и клише о стойкости и непобедимости красных бойцов и
командиров, вышедших из народа, или же клише недавнего времени об анархии, пьянстве и
мародерстве, царящих в среде «красных». Вместе с тем массовых источников для создания более
взвешенной и объективной картины в наших военных архивах сосредоточено немало. Отдельные
попытки анализа массовых данных показывают, что костяк РККА в гораздо большей степени
опирался на офицеров и солдат старой армии, чем было принято считать.
Нынешняя же отечественная литература основное свое внимание обращает на реабилитацию
проигранного «белого дела», порождая разного рода иллюзии, несовместимые с принципами
панорамного видения ситуации.

Довольно устойчивый интерес существует сегодня к исследованию «России в изгнании», особенно

к той волне массовой эмиграции из страны, которая происходила в годы революции и Гражданской
войны, а также после ее окончания. Многие эмигрировали сознательно, многие — из страха перед
новой властью, несмотря на принятый ею декрет о прощении лиц, принимавших участие в
Гражданской войне, люди были подхвачены общим потоком бегства из страны. Клишированные
образы «агонии белой эмиграции» (советская историография) и «настоящей России за рубежом»
(современная историография) здесь не годятся. Со временем судьба эмигрантов становилась
частью истории других стран, и лишь на первых порах она неотделима от истории российского
общества в плане изучения того, какая часть была от него оторвана и что она собой представляла.
Обращает на себя внимание плохая изученность этого вопроса с массовой стороны. Между тем в
фондах наших архивов, в том числе Русского заграничного исторического архива в Праге (РЗИА),
переданного в свое время в СССР, архива МИД, содержится немало материалов, способных
восполнить этот пробел.

Изучение социального, профессионального, образовательного состава эмигрантов, детальный

анализ того, какими путями они оказались в той или иной стране, дает любопытные результаты.
Мало того, что страна лишилась значительной части офицерского корпуса (что в общем-то
очевидно), выясняется, сколько в результате революции и Гражданской войны было утрачено
образованных, культурных и технических сил, необходимых стране для решения задач
модернизации351. Конечно, исследование социальной адаптации эмигрантов из России в той или
иной стране тоже представляет существенный интерес для отечественной истории, позволяющий
развеять целый ряд устойчивых мифов. Например, о том, что российская ментальность в корне
отлична от западной или о том, что эмигранты обрели счастье на новой родине, в то время как
уделом оставшихся в Советской России стали тюрьмы и лагеря.

Эволюция массовой документации в советский и постсоветский период

Общая закономерность новейшей истории состоит в том, что процесс управления в это время
подвергается постоянной бюрократизации, дроблению и функциональному разделению.
Бюрократия упорно стремится задокументировать каждый шаг производственной и общественной
деятельности, каждый поступок человека, взять имущественные, финансовые, юридические
аспекты повседневной жизни под свой неусыпный контроль. В нашей стране роль
административных методов в управлении по сравнению с западными странами особенно
бросалась в глаза, несмотря на постоянные кампании борьбы с бюрократизмом. Практически
каждая такая кампания заканчивалась умножением числа учреждений и ростом аппарата, а вместе
с ним — количества бумаг, которые двигались огромными потоками в процессе управления или
лежали без движения в канцеляриях. Часть из них поступала в архивы, вытесняя оттуда
делопроизводственные комплексы старого строя, многие из которых в архивном хранении
подвергались уничтожению или небрежению.

Рост бюрократизма и бумажного делопроизводства вытекал из постулатов советского социализма и

его первейшей функции — налаживания повсеместного учета и контроля. Многие особенности
советского делопроизводства вытекали из образования партийно-советского государства и
номенклатуры (назначаемых по списку должностей ответственных работников в центре и на
местах). Номенклатура стала своего рода бюрократической корпорацией, действующей по своим
правилам и законам. Сама проходя политический и профессиональный отбор, номенклатура
присваивает себе функции не только организации управления, но и надзора, наблюдения за
благонадежностью граждан, их личными качествами, в связи с чем кадровая политика становится
в центр управления обществом и выражается сталинской формулой «кадры решают все». Процесс
подбора кадров, подготовки и выработки решений был открыт только для «посвященных» и
недоступен для остальных. Отсюда —огромное количество документов с грифами «секретно»,
«совершенно секретно» и т. п., совершенно неадекватное разумной необходимости сохранения
государственной тайны. Такое положение отразилось и в архивном деле.

Архивные работники были приставлены к поступившим к ним документам в качестве хранителей

партийных, государственных 36' 563 и прочих секретов. В сегодняшней России
многочисленные ограничения, которые существовали в советский период для доступа
исследователей в архивы, преодолеваются с большим трудом. Бюрократия, которая продолжает
множиться и расти, и сегодня вовсе не склонна расставаться со своей привилегией на
информацию, укрывшись за частоколом ведомственных инструкций или пытаясь сделать ее
предметом торга в соответствии с принципами превратно понятых рыночных отношений.

Трудно охватить общим взглядом разнообразие массовых документов, хранящихся в наших

архивах. Если в начале века это преимущественно записи о финансовых и имущественных
сделках, бухгалтерские ведомости о приходах и расходах, балансы, записи в приходских и
домовых книгах, то к концу века это уже и сложная документация о работе предприятий,
учреждений, организаций, включающая не только анализ их деятельности, но и сведения о личном
составе, всевозможные анкеты в связи с продвижением по службе, автобиографии,
характеристики, личные и персональные дела, трудовые книжки, паспортные данные и т. д.
Сегодня к ним добавляются документы об уплате налогов и во всех кредитующих инстанциях.
Если в начале века — это действительно документы, в их привычном для историков бумажном
варианте, то в конце века — это обработанные и перенесенные в компьютер сведения из
заполненных клиентом на бумаге формуляров и заявлений. Очевидно, что такие данные могут
быть изучены только с помощью компьютерных технологий. Несколько сложнее дело обстоит с
более ранними бумажными источниками.

Соотношение различных типов и видов массовой документации, содержащейся в наших архивах,

зависит от времени и принципов комплектования архивных фондов. Можно сказать, что в силу
институционального и номенклатурного подхода к этой проблеме, которые более всего
проявлялись в заботе партийно-государственной власти о самой себе и сохранении своей истории,
в наших архивах преобладает документация нормативно-распо- рядительного и контрольно-
учетного свойства. С утверждением централизованной плановой системы и приданием ей
законодательных функций стремительно возрастает число документов, связанных с разработкой и
выполнением планов.

Место учреждения в иерархии партийно-советского государства также влияло на характер

документации. Наверху вырабатывалось наибольшее число документов нормативного,
организационно-распорядительного свойства. На уровне подчиненного учреждения или
отдельного предприятия соотношение было уже иным. Так, на большом советском заводе к концу
советского строя в год заполнялось около миллиона различных бумаг. Почти половину из них
(46%) составляли различного типа учетные документы, 28% — плановые, 15% — отчетные,
11% — организационно- распорядительные и пр. Разумеется, не все из них поступали в архив.
Комплектование архивов определялось номенклатурой дел, подлежащих постоянному или
длительному хранению по линии государственных, партийных, профсоюзных, комсомольских и
прочих органов. В эту номенклатуру обязательно входили планы, отчеты об основной
деятельности, протоколы заседаний руководящих органов, сведения о личном составе
предприятий, учреждений, организаций и др.
В начале 1920-х годов деятельность государственных и общественных органов любого профиля
еще сохраняла элементы хаотической нерегулярности, шел поиск конкретных форм управления,
кадровый состав переживал стадию становления и не имел конкретных практических навыков. На
этом этапе органы управления были склонны проявлять самостоятельность — становились
инициаторами социологических опросов, проводили тематические обследования на местах,
разного рода инспекционные проверки, которые могли носить тогда весьма неформальный
характер и сопровождаться составлением довольно толковых и информативно насыщенных
отчетов.

Процесс комплектования государственных архивов в то время отличался поиском и

экспериментированием, сопровождался беспардонным уничтожением большого количества
документов, оставшихся от старого эксплуататорского строя, с которым, как считалось, было
покончено навсегда. Номенклатура дел, подлежащих обязательному государственному хранению,
находилась в стадии становления. По этой причине в различных фондах именно для первой
половины 1920-х годов можно обнаружить неординарные комплексы массовых источников как по
происхождению, так и по характеру содержащихся в них сведений. К сожалению, такие комплексы
часто охватывают йебольшую генеральную совокупность, да и сохранились они в порядке
исключения во время расчистки архивохранилищ и упорядочивания архивного хранения,
проведенных после Великой Отечественной войны.

Архивная служба по определению призвана обслуживать интересы государства, что справедливо и

для СССР. Хранение документов в стране было подчинено единой задаче — законодательному и
нормативно-правовому обеспечению деятельности государственных органов. В процессе отбора
источников, тем более массовых для конкретного исследования, следует помнить — архивы не
ставят (и не должны ставить) своей задачей обеспечивать историков интересным материалом.
Историки же, в свою очередь, должны найти там интересный материал для своей работы, четко
понимая его роль и место в реальном историческом процессе. Вместе с тем они должны отдавать
себе отчет в том, что многие сохранившиеся документы могут вовсе не отражать основное
содержание эпохи, тем более ее духовную жизнь, интеллектуальное содержание, морально-
нравственную и эмоциональную атмосферу.

В отношении делопроизводственной документации действует правило перевернутой

бюрократической пирамиды: чем выше уровень учреждения или организации, тем больше
произведенных ею документов попадет в архивы. Государственный архив Российской Федерации,
например, хранит практически все документы, произведенные Советом Министров СССР, а
делопроизводственная документация домоуправления или средней школы имела шанс попасть в
местный архив в крайне ограниченном количестве. Таким образом, для историков существуют
широкие возможности изучения деятельности центральных институтов власти, органов
управления, неплохие — для изучения республиканских и городских учреждений, хуже — для
анализа тенденций на уровне района и лишь некоторые, в основном чрезвычайные сведения, о
событиях в отдельной деревне. Из этой ситуации вытекает важность для историков изучения
местной истории и краеведения, необходимость более широкого привлечения материалов прессы,
воспоминаний, кино- и фотодокументов.

Специфика советских массовых источников целиком и полностью связана с особенностями

производившей их системы. Центральным свойством советской системы в указанном смысле
можно считать дуалистический характер власти в стране, синтетическое слияние партийно-
политического и государственного аппарата на всех уровнях и во всех сферах общественной
жизни. Именно партийно-государственное бюрократическое двоевластие является ключевым
моментом, диктующим своеобразие массовых источников советского времени. Параллельное
отражение функционирования государства, документирование общественной активности и
поведения граждан, вовлечение в партийно-политические структуры большого числа людей с
раннего возраста и до смерти вело к возникновению массовых источников, присущих
исключительно советской эпохе.

Весьма типичной для характеристики функционирования партийно-советской системы являются

огромные объемы протокольной документации, которые и составляют львиную долю архивных
фондов, а также сопровождающие ее делопроизводственные документы. Эта разновидность
массовых источников встречается как в государственных, так и в бывших партийных архивах.
Иногда издавались протоколы и стенограммы высших и центральных органов партии, государства,
общественных организаций. Но уже в первые годы советской власти распространилась практика
публиковать их в урезанном виде. В последующие годы эти материалы, если они не носили
церемониального характера, где все было предусмотрено заранее (съезды КПСС, сессии
Верховного Совета СССР), не публиковались вообще. Не случайно после падения
коммунистического режима в стране историки сосредоточили усилия на публикации документов,
характеризующих тайную, закулисную сторону деятельности власти, отраженной в протоколах и
стенограммах. Но это лишь верхушка айсберга.

Основная масса протокольной документации лежит в архивных фондах и опубликовать ее в более

или менее полных объемах невозможно, да и вряд ли необходимо. Это подтверждают проблемы, с
которыми столкнулись публикаторы протоколов Политбюро, ЦК ВКП(б), СНК, Госплана и ВСНХ.
Невозможность и нецелесообразность публикации протоколов в полном объеме обусловливает
использование метода регест (краткого или сокращенного изложения содержания) и перечисление
комплексов документов, сопровождающих протокольные записи. Работа с такими протоколами
предполагает выявление огромного количества спра- вочно-информационных сведений,
составление списков учреждений, организаций, предприятий, именных указателей и
биографических справок на упомянутых в них лиц. В силу указанной специфики такого рода
издания в сущности постепенно приобретали черты информационно-справочной бумажной базы
данных, которая может служить стартовой позицией для более глубокого и всестороннего изучения
политики в различных областях общественной деятельности и легко перекладываться на язык
электронных документов.

Представляется не случайным, что именно с обработки протоколов Президиума ВСНХ,

проведенной в свое время советским ученым В.З. Дробижевым, практически берет свое начало
историография квантитативного изучения советских источников". В.З. Дробижев использовал
отдельные приемы контент-анализа, который довольно четко позволил проанализировать характер
деятельности учреждения. Подсчет частоты тематических групп вопросов, поднимавшихся на
заседаниях ВСНХ по месяцам первых лет советской власти, позволил исследователю обозначить
основные проблемы хозяйственного, военно-политического и социального развития Советской
России. Впечатляет исторический результат, его аргументированность и корректность, а также те
довольно простые приемы обработки, которые были использованы. Однако в те годы подобная
методика широко не применялась к изучению разнообразной протокольной документации,
хранящейся в архивах.

В последние годы наблюдаются некоторые изменения в этом отношении, причем инициатива

принадлежит исследователям, которые работают в архивах, в частности в Московском городском
объединении архивов (Мосгорархив), являющемся наиболее продвинутым с точки зрения
технологического обеспечения, в то время как во многих центральных архивах этот процесс
сдерживается слабой материально-технической базой и недостатком средств. Перспективной в
этой связи является база данных о работе Моссовета за период с 1930 по 1993 гг., созданная в
Мосгорархиве. Делается попытка воссоздать на основе протокольной документации деятельность
такого важного звена в системе управления советским обществом как районный партийный
комитет, и на основании протоколов его заседаний создать представительную базу данных.

Личная документация

Примерно четверть содержания архивных фондов составляет документация по личному составу

учреждений и предприятий и именно на них сегодня направляются усилия историков в связи с
поворотом к человеку в исследовательской практике.

В советский период иному гражданину приходилось заполнять до 60 разнообразных документов

личного свойства, не считая приказов по личному составу и персонального разбора поступков
отдельных лиц в документах других разновидностей, в частности в протоколах партийных и
комсомольских собраний. Все личные документы хранятся в местных или центральных архивах в
зависимости от уровня и направления деятельности орга- низации-фондообразователя. На
предприятиях все работники заполняли личные карточки, в учреждениях заводились личные дела
на сотрудников. К личным документам относятся лицевые счета — сведения о заработной плате
работника. Кроме того, в архивах хранятся личные документы всех форм специального кадрового
учета. Еще более широко представлены личные документы в бывших партийных
архивах — учетные карточки и личные дела коммунистов. Подавляющее количество личных
документов содержит единые, формализованные данные, заполненные по единым правилам. Эти
данные содержатся в личных листках по учету кадров — практически сквозного массового
источника советского и современного российского делопроизводства.

Личный листок по учету кадров эволюционировал на протяжении длительного времени, отражая

изменения в отношениях между государством и личностью. В начале 1920-х годов единый листок
по учету кадров сам по себе еще отсутствовал, но при приеме на работу требовался определенный
набор сведений, главным образом о революционном прошлом. В процессе централизации
управленческой деятельности, а главное, усилении контрольных функций над личностью, возник
стандартный личный листок по учету кадров, куда были включены подробные вопросы о близких
родственниках — месте их пребывания в настоящий момент или захоронении. В 1960-е годы
личный листок по учету кадров претерпел изменения: вопросы о деятельности до 1917 г. были
исключены из основной анкеты, круг близких родственников был существенно сужен. Однако
аналогичный по сути вопрос — о пребывании на оккупированной территории — оставался
длительное время.

Говоря о личном листке по учету кадров, следует обратить внимание на следующее

обстоятельство: этот документ заполнялся каждый раз при поступлении на работу, причем все
листки подлежали обязательному хранению. В каждом из них содержатся сведения
демографического характера: пол, возраст, дата и место рождения, национальность, образование,
ученая степень, сведения об изобретениях и наградах, опубликованных печатных работах.
Подробно приводится вся трудовая биография с момента окончания школы, а также содержатся
сведения об участии в советских органах, военной обязанности, партийности, близких
родственниках, домашнем адресе и телефоне.

Широко распространенным в комплексах массовых документов являются личные дела, которые

заводились в различных учреждениях на работников для текущих нужд или по поводу каких-либо
проступков (персональные, судебные дела), обращений (наградные, пенсионные дела), в связи с
призывом в армию, прохождением военной службы, защитой диссертаций и т. п. С особой
тщательностью велись личные дела номенклатурных работников, руководителей предприятий и
прочих лиц, занимавших ответственные должности.
Личные дела проделали в советское время эволюцию, в целом характерную для всей личной
документации. Постепенно бюрократические методы, состоящие в проверке заявлений, писем,
доносов, анкетных данных и т. п., вышли на первый план. Очень хорошо подметил происшедшую
в начале 1930-х годов перемену писатель А. Платонов в «Ювенильном море», описывая судьбу
номенклатурного работника 1920-х годов, который «долгое время служил по разным постам в
далеких областях Союза Советов и Союза потребительских обществ, а затем возвратился в центр.
Однако в центре успели забыть его значение и характеристику». В результате он стал «как бы
неясен, нечеток, персонально чужд и даже несколько опасен. Он увидел по возвращении
незнакомый мир секторов, секретариатов, групп ответственных исполнителей, единоначалия и
сдельщины, — тогда как, уезжая, он видел мир отделов, подотделов, широкой коллегиальности,
мир совещаний, планирования безвестных времен на тридцать лет вперед... — навсегда забытую
теперь старину, в которой зрел некогда оппортунизм». Так ответработник попал в список
«невыясненных». Раза два—три в месяц невыясненные приходили в учреждение, получали
жалованье и спрашивали: «Ну как я, не выяснен еще?» — «Нет, — отвечали им выясненные, все
еще пока нет о вас достаточных данных, чтобы дать вам какое-либо назначение, —будем пробовать
выяснять». Измотавшись от бездеятельности, невыясненные снова шли в секторы кадров, к
которым были приписаны. Им отвечали: «Вот у вас есть в деле справочка, что вы один месяц
болели — надо выяснить, нет ли тут более серьезного, чем болезнь». В конечном счете, десяток
служащих из состава невыясненных были преданы суду. Впоследствии их ожидала «скучная доля,
о которой в свое время стало известно всем».

Отдельно следует говорить о делах репрессированных граждан (см. главу «Судебно-следственная

и тюремно-лагерная документация»). Но независимо от причины заведения дела — вступление в
партию или исключение из нее, представление к награде, лишение или восстановление в
избирательных правах, предъявление обвинения и т. п. — личные дела имеют общие структурные
компоненты и позволяют говорить о возможности применения к ним единой методики,
основанной на источниковедении массовых источников.

Обычное личное дело, как правило, содержит стандартный набор сведений, заполненных
работником, согласно бюрократической процедуре. Так, во всех учреждениях по-прежнему
заполняется заявление о приеме на работу, личный листок по учету кадров. В советский период в
личное дело входила характеристика, подписанная «треугольником»352, которая большей частью
давала сведения таким образом, чтобы создать достойный облик человека и перечень его заслуг в
соответствии с критериями режима (так называемая положительная характеристика). В отличие от
«информации к размышлению» в гитлеровском рейхе, ставшей популярной после известного
фильма «Семнадцать мгновений весны», советские характеристики отличались многословием и
пустословием. Ценность таких документов невелика. Количество негативной информации в
личном деле прямо зависело от того, насколько человек вписывался в существовавший режим, а
также был лоялен по отношению к руководству предприятия. Проштрафившиеся получали свою
порцию критики вплоть до отрицательных характеристик, которые могут представлять интерес,
так как при их составлении нужно было опираться на факты. Обычным документом в личном деле
была также автобиография. Хотя к ее составлению не предъявлялось жестких требований (за
исключением учреждений режимного, т. е. секретного типа), тем не менее был выработан
определенный стандарт представления данных (сведения о себе, о родителях, об основных вехах
жизненного пути — где родился, учился, работал, жил, когда вступил в комсомол, в партию и др.).

Дела, заводимые по какому-либо поводу, имели более сложный состав и их содержание

варьировалось от десятка до сотен страниц. Включенные в них документы делятся на личные, при
надлежащие человеку, в отношении которого заведено дело,
и сопроводительные. Сопроводительные документы либо подтверждают/опровергают те или иные
факты, либо представляют собой делопроизводственные материалы, возникшие в ходе
бюрократической процедуры. В процессе определения достоверности данных их источник имеет
ключевое значение. В этой связи важно не только фиксировать дело, из которого переносятся
сведения в базу данных, но и источник их происхождения, если на таковой имеются указания
(личные свидетельства, работник отдела кадров, свидетельские показания, письма, доносы и т. п.).

Вопрос о сохранении документации по личному составу

Особенность документации по личному составу состоит в том, что доступ к ней юридически
возможен по истечении 75 лет с момента возникновения документа, за исключением запросов
служебного характера. Такая норма соответствует общепринятой мировой практике, хотя ее
безоговорочное применение к документам советской эпохи имеет порой анекдотичные
проявления. К примеру, по международным правилам личной тайной граждан считаются сведения
об их доходах. Применение же этого положение к сведениям о зарплате рабочих, особенно когда
она выдавалась натуральным пайком, представляется абсурдным.

Использование документов по личному составу в управленческой практике имеет исторически

преходящий характер. Самыми распространенными длительное время были запросы о трудовом
стаже, об участии в боевых действиях, о репрессированных родственниках или др., необходимые
при оформлении пенсии, получении разного рода льгот и привилегий. Управленческая функция
документов по личному составу постепенно угасает, комплексы «омертвляются» и могут
представлять интерес преимущественно для историков. В настоящее время в отечественных
архивах возникла парадоксальная ситуация. Пока существовал 75-летний запрет на доступ к
документам личного происхождения — они подлежали хранению. Теперь каждый год становятся
доступными новые объемы документов личного характера, однако исследователи их востребуют
крайне редко. В связи с этим отдельные работники архивных учреждений ставят вопрос об их
уничтожении, так как архивы испытывают нужду в помещениях для хранения других документов,
особенно обострившуюся в связи с ликвидацией огромного числа партийных, советских и прочих
учреждений. В самом деле, советская бюрократическая система плодила несметное число форм
персонального учета, многие из которых по своему содержанию неоднократно дублировались.

Сложившееся положение, как в зеркале, отражает инерцию номенклатурного мышления нашего

общества, да и многих историков, для которых чем выше институциональный уровень управления,
чем выше человек в общественной иерархии, тем ценнее документы для истории. Согласно такой
логике, должны храниться сведения об ответственных работниках, а о рядовых людях — от случая
к случаю, выборочно. С этой точки зрения документы по личному составу (имеющие к тому же
огромные физические объемы) не представляют особой ценности и могут быть уничтожены.
Сторонников этой точки зрения не беспокоит, что среди таких документов может оказаться немало
сведений о важных персонах, историческая значимость коих со временем меняется. Но дело даже
не столько в этом. Современные тенденции в развитии исторических знаний требуют, чтобы
сохранению документов персонального свойства придавалось первостепенное значение. Здесь
можно сослаться на опыт других стран, где подобная документация имеет приоритет и пользуется
гарантией сохранения, хотя доступ к ней ограничен даже более значительным сроком давности (в
США, например, 90 лет). Рассмотрим подробно важность сохранения документов по личному
составу применительно к отечественной ситуации.

Историческая значимость документов по личному составу

Позиция историков по этому вопросу обычно является однозначной: чем больше документов о
прошлом сохраняется, тем лучше перспективы для исторических исследований. Более того,
сегодня история без человека — не история, а схема, и ретроспективные личные сведения о
гражданах приобретают огромную историческую ценность. Отечественная история в силу своей
особой любви к власти и важным персонам и без того породила неимоверное число безвестных
людей, нанося непоправимый ущерб историческому сознанию общества, а каждая смена
общественного строя или даже генерального секретаря приводила к попыткам ликвидировать
излишние сведения персонального характера о людях прежнего режима. Если кто-либо, например,
попытается проследить историю своей семьи, то будет испытывать огромные трудности, ибо
память о многих людях в наших архивах теряется на уровне двух-трех поколений, и не стоит эти
трудности умножать.

Обычно считалось, что документация по личному составу может служить источником для
социальных, демографических и других исследований, т. е. не персонифицированных
«безличных» трудов. Однако это далеко не все, хотя подобный аргумент в прежние годы служил
обоснованием для выборочного хранения личных документов. Но первая и наиболее очевидная их
функция, которая объединяет интересы исследователей и работников архивной
службы, — служить справочным аппаратом при подготовке публикаций источников, научных
трудов и прочей информационной продукции. Наглядным подтверждением этому служит в
последние годы появление справочников по типу «Кто есть кто» (кто руководил Совмином, НКВД
и т. д.). Их востребованность широкой общественностью подтверждает значение личной
документации. В любых документах упоминаются десятки и сотни известных и неизвестных имен,
о которых требуются сведения, и оптимальным способом их получения являются документы по
личному составу, которые являются пока органической частью делопроизводственных комплексов
предприятий, учреждений, организаций. Уничтожение личных документов может нанести
непоправимый ущерб как архивному делу, так и будущим историческим изысканиям.

Поворот к человеку в современной мировой и отечественной исторической науке, необходимость в

связи с этим изучать такие постоянные факторы исторического процесса, как труд
(производственный, управленческий, организаторский), зарплата, жизненная карьера, семья, быт,
домашнее хозяйство, распределение доходов, болезни, лечение, питание и т. д. и т. п. усиливают
роль личной документации граждан, ибо в ней содержится наибольшее количество собранных на
сей счет сведений.

Современная историческая наука тяготеет также к так называемому микроанализу — изучению

жизненного пути конкретных людей, превратностей их исторических судеб, связанных с
важнейшими событиями истории XX в., и эта тенденция будет сохраняться и в будущем. Ясно,
какое значение здесь приобретает документация личного свойства.

Разумеется, нельзя закрывать глаза на то, что проблема существует. Выход из создавшегося
положения видится в оптимизации приема, хранения и* использования документов в архивах,
объединении усилий историков, научных, учебных заведений и архивных учреждений, разработке
совместных проектов, совершенствования технико-организационной службы архивов.

Пути оптимизации приема, хранения и использования личных документов

Практические соображения хранения документов по личному составу диктуют необходимость

организации в архивах справоч- но-информационных баз данных. Но не только. Частыми могут
быть обращения и к другим видам документов, например к протоколам заседаний различных
партийных и советских органов. Так, база данных по протоколам Моссовета 1930—1993 гг.,
которая функционирует в Информационном центре Мосгорархива, была создана в связи с
возросшим числом обращений по поводу изменения форм собственности муниципальных
объектов, перераспределением земельных участков, реконструкцией старой Москвы353. При
планировании трассы БАМа был затребован из архивов проект, составленный еще в XIX в.
инженером Гариным-Михайловским. Аналогичный прецедент имел место при реконструкции
Храма Христа Спасителя. Таких примеров можно привести очень много.
Стратегия оптимизации рутинной работы архивов объективно сводится к автоматизации этого
процесса с помощью современных информационных технологий. Создание баз данных по
наиболее используемым тематическим комплексам, без сомнения, требует значительного времени
на выявление документов и ввод информации в память компьютера, однако, как отмечают
архивные работники, эти затраты оправдываются в последующем при использовании
документов354. Таким образом, именно практическая целесообразность, связанная с
высвобождением архивистов от рутинных операций, выдвигает базу данных в качестве основной
формы использования архивных документов при ответах на запросы физических и юридических
лиц.

Но как, например, разобраться в нагромождении различных личных учетных форм? Выход

видится в упорядочении (компьютерном или бумажном) справочно-информационной службы,
аналогичной пенсионным архивам в ряде стран Европы. Схема их организации приблизительно
следующая: при принятии на работу фирма сообщает в Пенсионное бюро личные сведения нового
сотрудника. Там же она может навести справки о его прошлой трудовой деятельности. При
увольнении из фирмы также поступает соответствующая информация. Нет необходимости
несколько раз дублировать одни и те же сведения и при выходе на пенсию.нет необходимости
искать в архивах справки о трудовом стаже. Просто и надежно.

Конечно, организация подобных бюро — дело будущего. Пока же наши архивные работники
вынуждены перекладывать бесконечные папки со сведениями персонального характера, поскольку
базы данных с информацией личного свойства существуют далеко не везде. Наиболее
продвинутым в этом отношении является негосударственный сектор. В архивных же учреждениях
они существуют в порядке исключения. Основное назначение таких баз данных — облегчить
поиск соответствующего дела. В основном — это поисковый фондовый каталог. Например,
существует фонд завода ЗИЛ. Для оптимизации ответов на запросы граждан по поводу трудовой
деятельности имеет смысл сделать базу данных в стандартном пакете, которая содержала бы
следующие сведения:

фамилия имя

отчество год рождения № дела/описи.

Простая в исполнении такая база данных на практике существенно облегчает каждодневную

рутинную работу.

Работа историка в архиве также начинается с решения поисковых и справочно-информационных

задач, например при издании источников. Если существуют автоматизированные системы поиска,
то они способны значительно облегчить подобную работу. В том же Мосгорархиве, куда входят
городские архивы разного направления: муниципальный, партийный, кинофотодокументов,
литературы и искусства г. Москвы и ряд других, практически в каждом сегодня существуют
автоматизированные каталоги. Так, при публикации мемуаров Н.С. Хрущева требовалось выявить
документы, которые бы в той или иной мере касались его жизни и деятельности. Реально, на
практике, это было реализовано так: оператор входил в первую базу данных и набирал цепь
символов для поиска «Хрущев Н.С.», входил во вторую базу данных — снова набирал ту же цепь
символов и так по всем 20 базам данных. Таким образом, на выявление фондов, где могут
встречаться документы, связанные с деятельностью Н.С. Хрущева в Москве, потребовалось около
часа. Это большой прогресс по сравнению с ручным поиском по описям. Но существует ли и здесь
предел совершенства? Конечно же, нет. Перспектива работы с такого рода базами данных — в
реализации механизма связывания сведений различных архивов, в техническом обеспечении
поиска по слабо структурированным запросам, а также в комплексном решении вопросов
оптимизации хранения всей информации о прошлом. Но прежде чем приступать к созданию баз и
банков данных на основе личных документов советского периода для решения научно-
исследовательских задач, необходимо обсудить вопрос об особенностях содержащихся в них
сведений. Первая и самая важная проблема — насколько достоверны массовые источники
советской эпохи, и существуют ли общие правила работы с ними?

Классовый и идеологический характер советской личной документации

Социально-классовая и идеологическая направленность присуща всем документам советского

периода, но особенно явно она сквозит в первые десятилетия советской власти. Государство
диктатуры пролетариата открыто декларировало и проводило направленную классовую
политику, которая нашла отражение в источниках той эпохи. Массовые репрессии в советское
время также проводились по классово-политическим мотивам. Среди наиболее характерных в
указанном смысле комплексов личной документации следует назвать материалы ВЧК—ОГПУ—
НКВД и других карательных органов, протоколы допросов в делах подвергшихся чисткам и
репрессированных, а также лиц, лишенных избирательных прав355. В названных материалах, как,
впрочем, и в целом ряде им подобных, классовый характер внутренней политики советской власти
проявился наиболее рельефно. Более того, именно «классовая диктатура» и была причиной,
породившей возникновение названных комплексов источников.

При такой организации государственной власти и управления кардинальные изменения произошли

в повседневной жизни людей. Постоянно на массовом уровне требовалось доказывать или
подтверждать политическую лояльность и, желательно, принадлежность к господствующему, т. е.
рабочему классу. Эта ситуация вызвала появление новых массовых документов. Разного рода
справки, заявления, показания свидетелей в изобилии присутствуют практически во всех
комплексах, сохранившихся в государственных архивах. Официальные инстанции, а также
центральные газеты и журналы буквально захлестывает поток жалоб и заявлений граждан,
лишенных чего-то или попавших в число недостаточно лояльных к новой власти.

Доказательства классовой принадлежности существенно отличаются и по форме, и по

содержанию. Такие источники, возникшие в силу разных обстоятельств, характеризуются
неодинаковым уровнем достоверности, различными жанровыми характеристиками, степенью
проявления эмоций. Порой это официальные справки, иногда заявления, где желаемое выдается за
действительное, выгодные факты биографии намеренно акцентируются, а иногда «возмущенные»,
и потому крайне эмоциональные документы.

Если граждане всячески стремились доказать или подтвердить свою лояльность, то государство
стремилось во что бы то ни стало облечь в классовую риторику контроль за персональным
составом органов власти. Отсюда периодические чистки, которые проводились в первые
десятилетия советской власти. Искоренение так называемых классово-чуждых элементов из
государственного аппарата и из партии, их преследование, статистика чистоты партийных
рядов — вот содержание деятельности официальных органов, запечатленное в соответствующих
массовых источниках. Среди таких источников —протоколы партийных собраний, на которых
рассматривались личные и персональные дела коммунистов периода партийных чисток (особенно
подробный характер имеют протоколы генеральной партийной чистки 1929 г.), а также протоколы
государственных организаций, партийных и советских органов, производивших чистки.

Следует иметь в виду, что в источниковедческом смысле перечисленные комплексы массовой

документации близки по характеру отражения классовой идеологии. И в личных делах лишенцев,
и людей, подвергшихся чисткам и исключению из партии, комсомола, можно в изобилии найти
инструктивные материалы по проведению классовой политики и многочисленные жалобы, где
факты собственной биографии излагаются максимально лояльно текущей ситуации, присутствуют
заявления от соратников по революционному прошлому или доносы. Но, казалось бы, какой
интерес для современного историка представляет доказательство пролетарского происхождения
какой-либо гражданки N? Однако очень часто именно отдельный случай или их совокупность
наиболее точно высвечивают реальное содержание происходивших в Советской России процессов.
Так, для историка интересно и, безусловно, важно когда, в связи с чем и каким образом гражданка
N была обязана и хотела доказать свое пролетарское происхождение, что ей угрожало в противном
случае. Какие конкретные способы и приемы она считала наиболее действенными, и наконец,
сколько было таких безымянных, вынужденных оставлять дома малолетних детей, искать
неизвестно где справки и ходить, ходить по конторам, доказывая свою лояльность пролетарской
власти. Интересно и, безусловно, важно, с другой стороны, в силу каких обстоятельств люди
стремились в партию или комсомол.

Следует отметить, что для корректного анализа социальных процессов в Советской России
ключевое значение имеет содержание таких исторически-конкретных характеристик, как
социальное положение и социальное происхождение. В архивных документах эти характеристики
запечатлелись языком эпохи: «рабочий от станка», «крестьянин от сохи», «старый большевик»,
«коммунист-ленинец», «пролетарий до мозга костей», «рабоче- крестьянское происхождение»,
«социально чуждый элемент», «нетрудовой элемент», «враг народа» и т. п. В документах и
биографических сведениях, в том числе публикуемых в печати, создавались строго определенные
образы руководителей, и информация о них не должна была выходить за рамки установленных
канонов.

Постепенно складывались правила презентации вождя, составлявшие основу советского

политического ритуала. С течением времени критерии образа политика менялись в зависимости от
идеологической конъюнктуры. Конечно, в такого рода источниках всегда был стандартный набор
данных, которые вроде бы и не было особой нужды искажать, например место и год рождения. Но
наряду с такими сведениями в источниках в изобилии представлены сведения исторически
подвижного ряда, а некоторые нежелательные для руководителей реальные факты опускались, в
частности отсутствие образования. Большевики старались исключить всякую информацию, не
соответствующую образу истинного боль- шевика-ленинца, и напротив, всячески подчеркивали
факты идейной неустойчивости, измены и предательства своих политических противников или тех
руководителей, которые в советское время «отклонялись» от генеральной линии. В период
массовых репрессий биографии многих известных деятелей, как и их прототипы, тоже
подверглись аресту и уничтожению, в сталинский же период «вымарывались» из справочных
изданий, из фотографий и кинофильмов. Со временем революционная биография дополнялась и
заменялась фактами активного участия в строительстве социализма.

Для изучения обозначенных проблем существуют два основных подхода. Во-первых, выяснение
конкретно-исторического содержания понятия на основе анализа причин и условий его
возникновения и эволюции. Необходимо как можно более детально выяснить, какое содержание
вкладывали современники, например, в термин «социальное происхождение» или «социальное
положение». На первый взгляд, это, казалось бы, простой вопрос. Социальное происхождение
определяется по социальному статусу (занятию, профессии) родителей, социальное
положение — по социальному статусу (занятию, профессии) человека на тот момент, к которому
относится возникновение источника. Однако вследствие классовой и идеологической политики
решение вопроса оказалось столь запутанным, что вплоть до конца советского строя
исследователю приходится иметь дело с искаженной картиной истинной динамики социальных
изменений в советском обществе.

Для того чтобы обосновывать пролетарскую диктатуру, а затем ведущую роль рабочего класса в
управлении обществом и государством использовалась малейшая зацепка, дабы включить человека
в число пролетариев (рабочих). Как показывает обработка многих массовых источников, помимо
труда на производстве, любое упоминание о связи с рабочей средой служило основанием для
зачисления в ряды рабочих. В результате К. Ворошилов, например, представлялся как рабочий
вождь Красной Армии. Впрочем, ценилось и крестьянское происхождение, если впоследствии
партийный или иной деятель связывал свою судьбу с большевизмом. Так, всесоюзный староста
М.И. Калинин, питерский рабочий из крестьян Тверской губернии, стал олицетворением союза
рабочего класса и крестьянства. Однако непролетарское происхождение могло в любой момент
стать одним из пунктов политических обвинений. В частности, великому пролетарскому писателю
М. Горькому в 1920-е годы (период эмиграции) нередко вменялись в вину мещанское
происхождение и босяцкое прошлое.

С переходом от государства пролетарской диктатуры к всенародному государству при сохранении

ведущей роли рабочего класса рабочая и крестьянская принадлежность ценится столь же высоко
(при приеме в партию, в вузы, выдвижении на должность) и служит предметом социальных
манипуляций. Особенно ярко это проявлялось при публикации официальных данных о составе
высших и центральных органов партии, представительных форумов, якобы свидетельствующих о
преобладании в них рабочих и крестьян.

Социальное происхождение и социальный статус в наибольшей степени подвергались

фальсификации в советское время. Предметом социальных манипуляций была также
национальность, получившая название «пятого пункта» (по номеру соответствующей графы в
личном листке по учету кадров). В первые годы советской власти национальности людей не
придавалось большого значения ввиду приверженности руководства пролетарскому
интернационализму. Впоследствии, в связи с так называемой политикой коренизации аппарата,
стало необходимо подчеркнуть широкое участие рядовых представителей народов СССР,
поднимающихся до высот государственного управления. Данные публиковались таким образом,
чтобы нельзя было судить, какие именно национальные кадры и как делали карьеру и выдвигались
наверх. Важно было скрыть участие некоторых национальностей (русских, украинцев, евреев и
др.) в формировании различных звеньев государственного аппарата и категорий работников.

Надежным способом выяснения реальной ситуации является раскрытие содержания того или
иного показателя через окружающие его характеристики, установление сети взаимосвязей
признаков в создаваемых базах данных. Следует понять, какие демографические, образовательные,
национальные, возрастные показатели характеризуют, например, рабочих по социальному
происхождению? Какова динамика их социальной мобильности? Что является определяющим,
например, для продвижения по службе — принадлежность к рабочим по социальному положению
или к коренной народности региона? Без реконструкции исторического контекста понять игру в
слова, а вернее, игру в штампы нельзя, сложно также и до конца осмыслить механизм массовых
репрессий. Только на базе такого анализа можно выяснить, как сказанное с трибуны слово
инициировало запуск бюрократической машины. Сказанное слово превращалось в мишень, и
смертельный удар обрушивался немедленно — на буржуазных перерожденцев, националов,
шпионов-эсперантистов, не говоря уж о тайных агентах Антанты и хозяйственных вредителях.
Позднее главным пунктом обвинений становится антисоветская агитация, идеологическая
неустойчивость.

Идеология и идеократия были важнейшим элементом управления в советском обществе и

сказывались на содержании документов. Они пронизывали все бюрократические процедуры — от
рождения и наречения ребенка до погребального обряда. Идеология вошла не только в
общественную, социальную, но и в повседневную, бытовую жизнь советских людей, она стала
причиной их действий и поступков на массовом уровне. Между гражданином и обществом шла
игра, действовать по правилам которой было обязательно, нарушение правил вызывало
отторжение человека системой. В этой игре нельзя было выиграть или проиграть, нельзя было
даже выйти из нее. Именно этот элемент отношений между личностью и государством отразился в
массовых источниках, что проявлялось и в эзоповом языке биографических сведений, личных
заявлений и выступлений на разного рода собраниях, в мотивации социального поведения людей.

Изучение правил этой игры может быть ключом к пониманию не только поступков, кажущихся
нам, сегодняшним, нелогичными, аморальными, а иногда и просто абсурдными, но и отдельных
явлений советской истории, например вандализма в отношении церкви и верующих с
предварительным обсуждением «регламента» этой акции и ее фиксации в протоколе общественной
организации. Или практики лишения продовольственных карточек абсолютно законным путем в
результате проведенного доказательства того, что «ваш отец до 1917 г. имел торговлю». Каждый
сохранившийся документ об этих мероприятиях уникален. Документов о подобных акциях десятки
тысяч. И здесь исключительно важно найти баланс между общими чертами, позволяющими
продвинуться в понимании социального процесса, и особенностями конкретного частного случая,
пусть даже с захватывающе интересными подробностями.

Ситуация тотальной недоговоренности и наличие косвенного мотива в поведении делает

обязательным при изучении массовых источников советской эпохи извлечение скрытой,
структурной информации. Получение такого рода сведений тесно связано не только с данными
источников как таковыми, но и с контекстом их возникновения. На массовом уровне
чувствительность к исторической обстановке является непременным условием обработки и
анализа данных с помощью компьютерных технологий.

Почти всей личной документации советского периода незримо присущ инквизиторский характер,
связанный с существованием в стране большого количества органов, призванных отсекать
нежелательные для советской системы элементы по идейным, классовым и иным соображениям.
Некоторые личные дела в связи с этим приобретали своеобразный характер, аналогичный судебно-
следственным материалам. Например, личные дела лиц, лишенных избирательных прав и
ходатайствовавших об их восстановлении, личные дела граждан и коммунистов, попавших под
партийную чистку или репрессированных. Однако и в личных делах констатирующего
характера — личное дело коммуниста при приеме в партию, личное дело абитуриента и студента,
и т. п. — элементы процедуры судебно-следственного характера также были налицо: в качестве
свидетелей (поручителей) выступают лица, дающие характеристики, имеет место и
бюрократическая процедура с окончательным решением.

Как уже было сказано, документы советского времени демонстрируют производственную и

общественную активность граждан. На этой основе подчас возникали огромные комплексы
документации, которые запечатлели не столько реальную, сколько виртуальную жизнь советского
общества. Типичными в этом отношении являются комплексы документов по социалистическому
соревнованию (коллективные и личные обязательства, отчеты об их выполнении, наградные дела,
биографии ударников и стахановцев, победителей соревнования и пр.). При работе с данными
источниками, как и со статистикой соревнования, отражающей дутые цифры, совершенно
невозможно отделить зерна от плевел, поэтому скептическое отношение к ним современных
историков, в отличие от советских, совершенно оправданно. Хотя с точки зрения анализа попыток
идеологически и морально стимулировать труд в советских условиях, эти материалы могут
представлять известный интерес.

Проблема общественной динамики

Характерной особенностью советских массовых документов, определяющей как их физические

объемы, так и конкретные правила обработки отдельных видов данных, является крайне высокая,
экстраординарная мобильность граждан, их социальных перемещений. Общественная динамика,
наиболее интенсивная в 1920— 30-е годы, выражалась в возникновении новых профессий,
социальных групп и слоев, связанных со сменой общественного устройства. Обратной стороной
массовых репрессий также было ускорение социальной мобильности — продвижение на место
тех, кто был расстрелян, попал в заключение или снят с должности — одних и движение «вниз» за
пределы общества — других. В результате стремительной карьеры, демонстрации общественной
активности человек десятки раз менял место работы — его постоянно переводили из
комсомольских органов в партийные, из партийных в совнархозы, из совнархозов в министерства и
т. д. Таким образом, к моменту оформления пенсии в архивах уже хранилось множество личных
листков по учету кадров на этого человека. Но все ли это? Конечно же, нет. Партийный работник,
который принадлежал к номенклатуре того или иного уровня, когда-то вступал в партию, бывал
делегатом партийных конференций различного уровня. Такие люди с большой степенью
вероятности избирались депутатами Советов различного уровня, представлялись к
государственным наградам и выезжали за границу. И наконец, они оформляли персональную
пенсию. И каждый раз они заполняли множество документов (или необходимые документы
заполнялись за них), которые хранятся в отечественных архивах. Конечно же, у рядового
гражданина не было столь большого числа жизненных перемещений. Тем не менее все учились в
школе, многие —в институте или техникуме, получали паспорта, вступали в профсоюз, в комсомол
или в партию, регистрировались по месту жительства, лечения, получали жилье, выходили на
пенсию. В советских документах прослеживается единый механизм реализации социальных прав
граждан (пенсионное обеспечение, право на жилье, образование, медицинское обслуживание,
отдых и т. д.). Поэтому с десяток личных документов на обычного человека — ситуация вполне
обыкновенная для нашей страны. Следует заметить, что профессиональные, должностные
перемещения параллельно отражались в приказах и протоколах, хранящихся в фондах советских
предприятий и учреждений.

В сталинский период для многих категорий работников существовала вероятность подвергнуться

репрессиям и оказаться исключенным из общественной жизни. Социальные страхи такого рода
оказывали существенное влияние на характер и содержание массовой документации, заставляя
людей скрывать компрометирующие сведения или, наоборот, представлять их в выгодном для
официальной политики свете. Каждое перемещение человека, как вверх, так и вниз по социальной
лестнице, порождало колоссальные потоки новых документов.

Особое место в системе советского общества принадлежало номенклатуре, где действовали как
общие, так и специфические принципы формирования руководящих кадров. В первые годы после
революции главным критерием выдвижения была партийная принадлежность и партийный стаж,
значимость которых сохранилась до конца советского строя, а также активное участие в событиях
революции и Гражданской войны. Профессиональные качества, как показывает изучение состава
руководящих органов, поначалу не имели существенного значения, и лишь впоследствии стали
оказывать воздействие при назначении на ответственный пост. Включение в номенклатуру также
было связано с определенными социальными и поведенческими критериями. Желающим попасть
в число номенклатурных кадров нужно было постоянно демонстрировать политическую
активность, неустанную общественную деятельность, необходимые для советского руководителя
деловые качества. Ценились рабоче-крестьянское происхождение, стаж работы на производстве,
служба в армии, военный опыт. Ответработники, которые не справились с возложенными на них
поручениями, если не подвергались репрессиям, то «не выпадали из обоймы», а назначались на
другие участки управления. Эта практика «тусования карточной колоды» стала особенно очевидна
после прекращения массовых репрессий. Таким образом, образовывалась своеобразная
управленческая квазиэлита со своими закономерностями воспроизводства, доступ в которую по
мере роста этого бюрократического слоя становился все более регламентированным и связанным
круговой порукой, зависел от родственных связей.
Образование номенклатуры считается специфической чертой советского строя, хотя сходные черты
подбора управленческих кадров можно проследить и в других странах. Но что особенно очевидно
— историческая преемственность, унаследованная от сословно-иерархической структуры
дореволюционной России, где вплоть до 1917 г. существовала Табель о рангах. Номенклатура тоже
стала своеобразной «табелью о рангах» (номенклатурные списки № 1, 2, 3 и пр.). Существование
номенклатуры оказывало влияние на весь строй государственного управления, на принципы
руководства, выдвижения и продвижения по ступенькам карьеры, а в более широком плане на всю
общественную жизнь. Любопытны также неоднократные попытки современной российской власти
установить своего рода «табель о рангах» в государственных учреждениях.

Вообще, к изучению социальной динамики российского и советского общества гораздо шире, чем
принято полагать, применимы принципы ранговой корреляции, позволяющие анализировать
факторы перемещений не только по ступенькам власти и управления, но и профессиональной
карьеры (движение рабочих по тарифным разрядам, инженерным должностям, присвоение
очередных научных, офицерских званий и пр.).

Перспективы научного использования массовых документов

Научное использование всех без исключения памятников прошлого предполагает их комплексное

введение в научный оборот, в процессе которого происходит анализ их происхождения и
достоверности, археографическое описание, публикация, изучение и т. п. Сюда же можно отнести
создание баз данных и любое иное представление памятников прошлого в электронном виде,
которое является дальнейшим шагом в расширении источниковедческой базы исследований.
Большинство документов по отечественной истории XX в. сосредоточено в архивах. В этой связи
закономерен вопрос о том, какие предпосылки (субъективные и объективные) существуют для их
трансформации в массовые источники. Закономерен вопрос о критериях такой трансформации,
поскольку отбор на хранение есть результат направленной (т. е. субъективной) социальной
деятельности. Принципиальным здесь является переход источника, независимо от того, где он
хранится, из пассивного, невостребованного состояния в состояние активное. Эта трансформация
происходит в процессе обращения историков к архивной или какой- либо другой массовой
информации.

Существует практика публикации источников, чтобы привлечь к ним внимание исследователей.

Конечно же, публиковать массовые архивные документы в первичном виде, вероятно, не имеет
смысла. Публикация в этом случае, как правило, предпринимается после обращения к этим
источникам. Классическим примером этого являются статистические публикации. Все собранные
первичные материалы сводятся статистиками в таблицы, и сводные данные публикуются в виде
тематических сборников.

Внимание историков к разработке массовых документов с применением компьютерных

технологий началось с тех из них, которые были наиболее доступны, ограничить доступ к которым
не приходило в голову высокому начальству. Так, историки советского рабочего класса обращались
к личным учетным карточкам работников предприятий (форма Т-2), которые, хотя и содержали
ограниченный набор сведений, давали возможность исследовать такие важные проблемы
социальной истории, как источники пополнения кадров на предприятиях, размеры текучести,
миграции, сведения о профессиональной подготовке и т. п. С падением интереса к истории
советского рабочего класса систематическая разработка этих данных прекратилась.

Обработка массовых источников и введение их в научный оборот предполагает в качестве

обязательного элемента работу с набором стереотипных, повторяющихся из документа в документ
сведений. Такого рода сведения можно выявить как на уровне анализа содержания, так и на уровне
анализа формы документа. К числу стереотипных сведений документа, выявленных на уровне
анализа содержания, можно отнести, например, такие свойства субъекта, как пол, возраст, дата
рождения, социальное положение, род занятий, трудовые перемещения, оконченное учебное
заведение и дата его окончания, трудовой стаж, партийность, общественная работа и т. п.
Обнаруженными на уровне анализа формы считаются, например, такие, как наличие или
отсутствие типографского бланка, печати; типовых элементов документа (вроде «слушали:»,
«постановили:» и т. п.); указание на авторство документа или лицо, его составившее.

При работе с массовыми источниками исследователь не просто выписывает сведения из

документа, но и производит с ними аналитические процедуры. Такого рода процедуры могут
производиться как самим исследователем (классификация и ранжирование занятий, профессий,
видов образования и т. п.), так и иметь место непосредственно в процессе возникновения
источника, в частности в статистике и стандартных делопроизводственных формах. Важно
подчеркнуть, что в первом случае системные характеристики устанавливаются на уровне
осмысления и первичной формализации источника, что напрямую связано с темой исследования и
ракурсом изучения той или иной проблемы.

Ясно, что наиболее перспективной формой комплексного использования массовых архивных

документов являются на сегодняшний день базы данных. Охватить все базы данных, которые были
созданы или создаются по истории страны в XX в. на основе массовых источников, нет никакой
возможности. В самом общем виде можно указать, что они создавались в самых разных
направлениях экономической, политической, социокультурной истории.

Наиболее распространенной формой было составление баз и банков данных на различного типа
элиты — властные, научные, военные, производственные. Их особенность — привязанность
сведений к определенным лицам, обязательный анализ всей генеральной совокупности, поскольку,
помимо аналитических процедур, параллельно выдвигаются справочно-информационные задачи.
Для советского периода такие элиты — это члены ЦК правящей партии, номенклатурные
работники других уровней, члены СНК, делегаты съездов Советов, депутаты исполнительных
органов, генералитет, видные ученые, академики и члены-корреспонденты АН СССР, передовые
рабочие и т. п. Сведения о них можно найти и в опубликованных источниках. Чаще всего такие
банки данных по опубликованным материалам создавались на Западе. Они могли служить
информационно-справочным целям по принципу «кто есть кто в Советском Союзе», но иногда
использовались для решения научно-исследовательских задач.

В качестве примера можно указать на созданный американскими учеными Дж. Арчем Гетти и У.
Чейзом по разным опубликованным источникам банк данных по биографиям 898 известных лиц в
г. Москве в 1930-е годы (государственные работники, военные, ученые и т. д.). Банк данных был
использован для того, чтобы попытаться установить, были ли какие-либо закономерности в
развязывании массовых репрессий в 1937— 1938 гг., т. е. в годы так называемой ежовщины. В
качестве объективных показателей, создававших риск подвергнуться репрессиям, рассматривались
социальный статус и социальное происхождение, образование, национальность, партийность (в
том числе небольшевистская в прошлом), партийный стаж, участие в оппозиции. Как известно из
литературы, именно по этим основаниям авторы обычно описывали репрессии против старой
партийной элиты, против интеллигенции, против военных, против лиц определенных
национальностей и т. п. Однако ни один из признаков, взятый в отдельности, не устанавливал
устойчивых закономерностей в развязывании «ежовщины». Как указывали Гетти и Чейз, в зоне
повышенной опасности были в тот период бывшие участники оппозиции (левой, правой и др.),
старые (с дореволюционным стажем) партийцы, занимавшие ответственные посты, хотя не все из
них подверглись преследованиям, найдя, видимо, способ избежать этого. Беспартийные
интеллигенты, не принимавшие активного участия в общественной жизни, тоже попадали в зону
риска. Построение многофакторной модели, учитывающей совместное влияние всей совокупности
этих объективных признаков, дало возможность распространить их примерно на четверть от
общего числа лиц, составивших банк данных356. Таким образом, выходило, что «ежовщи- на» не
получала в целом «рационального» объяснения, а следовательно, должна быть отнесена к
воздействию множества субъективных явлений, свойственных временам «охоты на ведьм».
Социальные и политические преследования, разжигание классовой ненависти, нагнетание
подозрительности и страха, демагогия и популизм, провалы на различных участках управления
слились, взаимообусловились и привели к вспышке политических репрессий накануне войны.

Аналогичная аналитическая работа может быть проведена в связи с созданием банка данных по
личным делам и биографиям депутатов Верховного Совета СССР. Начало работы его первого
созыва (1937—1946 гг.), согласно Конституции 1936 г., кстати, устанавливавшей
неприкосновенность народных избранников, пришлось на период массовых репрессий довоенного
времени. Всего в ГАРФ хранится 1415 личных дел на депутатов этого созыва (с учетом
доизбранных в 1939—1945 гг.). На основании личных дел устанавливается, что из состава этого
органа за весь срок выбыло 428 депутатов (более 30%). Среди них умерли 66 человек, погибли в
годы Великой Отечественной войны 88 человек, остальные, очевидно, попали под маховик
репрессий. На многих делах есть отметки «враг народа», «расстрелян», но больше — «освобожден
от обязанностей» или «выбыл» без указания причин.

Обработка данных показала размах репрессий среди различных категорий депутатов и даже
позволила построить ранжированный ряд «выбытия» из состава Верховного Совета СССР (см.
табл. 2).

Таблица 2

Выбытие из состава Верховного Совета СССР первого созыва (1937—1946 гг.) по категориям
депутатов

Категории депутатов Удельный вес Выбыло по

разным
категории в причинам (%)
составе
депутатов (в
%)

Работники НКВД, прокуратуры, 3 64

органов суда и следствия

Прочие руководящие работники 7 52

центрального аппарата СССР и
общественных организаций

Высший комсостав Красной Армии 5 51

Руководители крайкомов и обкомов 9 49

ВКГ1(б)

Руководящие работники 6 48
автономных республик

Руководящие работники союзных 7 43

республик

Прочие руководящие работники8 38

 краевых, областных органов

Директора предприятий, ИТР 7 37

Деятели образования, науки, 6 28

культуры, здравоохранения

Руководящие работники районного 5 23

звена

Рабочие 9 20

Колхозники 14 23

В том числе: 11 14

председатели колхозов звеньевые,

бригадиры

Не учтен в таблице довольно пестрый состав депутатов (работников сельсоветов, студентов,

учащихся, красноармейцев и т. п.), составивших в целом около 15%. И если о них, так же как о
ряде учтенных категорий (рабочие, колхозники, командиры Красной

Армии), можно говорить в связи с гибелью на фронте в годы войны, то остальные явно попали под
маховик репрессий.

При изучении документации, сосредоточенной в архивах и относящейся ко

времени массовых репрессий, каждому исследователю придется столкнуться с огромным
количеством заявлений, доносов— подписанных и анонимных, индивидуальных и коллективных,
говорящих о том, что разворачивалось нечто абсурдное, выходящее за рамки разумного
объяснения и, тем не менее, поощряемое властью, составлявшей «расстрельные списки» (т. е.
своего рода разнарядку на выявление врагов народа), где при развертывании очередной
репрессивной волны оказывались сами же их составители. «Расстрельные списки» после их
рассекречивания также стали предметом внимания исследователей. Но элементарное
сопоставление этих списков с числом репрессированных говорит о том, что «ежовщина» как
политическая кампания борьбы с врагами народа вышла из берегов, захлестнула все общество и
нанесла ему глубокие травмы, существенной чертой которых был страх и отстранение от
реального участия в политической жизни.

При создании баз и банков данных отечественные историки пользуются преимуществом прямого и
долговременного доступа к архивным документам, хотя их работа в этом отношении в прошлом
служила скорее идеологическим целям, чем задачам научного исследования. Многие просто
закрывали глаза на свойственные биографическим данным советского времени идеологические
выверты и деформации. Советские историки ориентировались на устойчивые
делопроизводственные комплексы, хранящиеся в архивах, как правило, анкетные данные и
биографии участников партийных съездов и конференций, съездов Советов, профсоюзов. В
отличие от советского времени сегодня базы данных чаще создаются на людей, пострадавших от
коммунистического режима («бывших», репрессированных, заключенных, ссыльных и
спецпереселенцев и т. п.).
Основное направление, которое определилось в последние годы, — организация научных проектов
по обработке документальных комплексов на базе архивных учреждений. Два условия позволяют
реализовать такую работу:

информационные системы, способные обработать полный текст и воспроизвести комментарий к

нему;

объективная потребность специалистов работать с комплексом массовой документации, наиболее

близким генеральной совокупности документов, хранящейся в архивах.

Такого рода базы данных по своей технологии принимают различные формы — наиболее
высокотехнологичными можно считать в этой связи базы, содержащие изображения и
выполненные на лазерных дисках, в которые интегрированы, как правило, не только
сканированные образы документов, но и фрагменты кино- и видеозаписи.

В современных исследованиях с применением развитых компьютерных технологий все чаще

используется текст, понимаемый как стереотипный набор лексических, морфологических и т. п.
единиц. Общая стратегия остается неизменной, и в этом случае текст может быть объектом
содержательного анализа, например выделения смысловых категорий или формального изучения
авторского стиля, основанного на встречаемости грамматических классов.

Чем ближе история к современности, тем необходимость обращения к компьютерным технологиям

становится очевиднее. Сегодня базы данных существуют во многих государственных, деловых,
научных, общественных структурах, и на первый план выдвигается проблема их оптимального и
рационального хранения. На этой основе они могут стать источниками для будущих исторических
исследований.

Однако вопросы научного использования массовых исторических документов на сегодняшний

день остаются наименее разработанными. В результате огромные комплексы подобных материалов
лежат без движения в архивах.

Глава 13 ИСТОРИК И ИНТЕРНЕТ

Основные понятия Интернета

Данная глава рассматривает источники, специфика которых обусловлена не функциональным

назначением или особенностью документального комплекса, а физическими носителями
информации и характером ее использования. По сути электронные источники отличаются от
традиционных (т. е. источников на бумажных носителях) приблизительно так же, как
кинофотофонодокументы. При описании работы с источниками, размещенными в Интернете
(Всемирной электронной сети), необходимо учитывать, что пока еще не все отечественные
историки овладели приемами работы с ними.

Исходным для работы в Интернете является доступ к компьютерным сетям. Несколько

персональных компьютеров (ПК) специальным кабелем объединяются в единую систему,
позволяющую пользователю с ПК №1 работать с файлами ПК № 2 и устройствами,
подключенными к ПК № 2. Такая конструкция называется «локальная сеть». Если с помощью
специального оборудования объединить несколько подобных «локальных сетей», получится «сеть
сетей». Фактически, Интернет представляет собой именно такую исполинскую «сеть сетей»,
охватывающую весь мир — World Wide Web (WWW).В большинстве таких сетей используется
стандартный формат (протокол) передачи данных TCP/IP.
Физической основой Интернета являются Интернет-серверы, т. е. постоянно включенные
компьютеры с жестким диском большой вместимости и быстродействующим процессором.
Прочие компьютеры подключаются к Интернет-серверам (иногда их называют узлами), используя
свой узел для входа в сеть (входные порталы), и получают доступ к размещенным в ней
информационным ресурсам.

Значение Интернета для историка

Прежде всего нужно учесть, что для историка, как и для любого человека, Интернет представляет
интерес как средство коммуникации. Исходя из этого, можно выделить три основных направления
использования Интернета в научных целях: электронную почту, телеконференции и обращение к
информационным ресурсам сети.

Электронная почта (e-mail) позволяет быстро обмениваться электронными посланиями вне

зависимости от расстояния. В сети есть несколько серверов, специально предназначенных для
поиска электронных адресов по имени и фамилии. В общем-то электронная почта практически,
кроме скорости, ничем не отличается от обычной переписки с помощью почты традиционной,
однако e-mailпредоставляет возможность подписки на так называемые листы рассылки.
Пользователь, подписавшийся на лист рассылки, периодически получает электронные письма,
содержащие новости по избранной тематике. Часто даже сравнительно небольшие сайты,
поддерживаемые на некоммерческой основе энтузиастами, предлагают своим посетителям
подписаться на свой лист рассылки, обещая информировать подписчика о всех новостях и
обновлениях своего сайта. Таким образом, «лист рассылки», формально являясь формой почтовых
услуг, реально выполняет функции электронного журнала.

Телеконференции. Эта весьма своеобразная форма общения представляет собой как бы систему
«открытых писем». Инициатор дискуссии помещает в Интернет сообщение, замечание или вопрос.
Отклики заинтересованных в обсуждении вопроса лиц, будучи формально адресованы инициатору,
доступны всем участникам дискуссии для чтения и комментирования. Первоначальное сообщение,
поступившие на него отклики, отклики, поступившие на отклики и т. д., образуют иерархическую
систему дискуссии. Наиболее известными русскоязычными сетевыми дискуссионными группами
исторической направленности являются конференции некоммерческой сети FIDO. Для участия в
конференциях FIDOnet требуется стать членом этой сети, но следить за дискуссией без права
участвовать в ней возможно через Интернет. Из ресурсов сети Интернет старейшими сетевыми
ресурсами являются «сети пользователей» USENET. Надо отметить, что эта форма сетевого
общения лишь относительно может быть причислена к русской сети РУНЕТ. Дело в том, что по
мере расширения Интернета популярность сравнительно старых форм сервиса падала, а так как
широкое распространение сетевых технологий в

СССР/России пришлось уже на вторую половину 1990-х годов, большинство российских

энтузиастов сосредоточили усилия на расширении русскоязычной части Интернета, поэтому число
русскоязычных ресурсов USENET сравнительно невелико. Другой разновидностью
телеконференций являются Интернет-форумы. Типичным примером могут служить сетевые
форумы «Русского журнала» —электронного издания, поддерживающего дискуссии
гуманитарного характера — «Россия и заграница», «Военно- исторический форум» и др.
Использование телеконференций историком может быть эффективно на этапе формулирования
предварительных гипотез и решения специфических вопросов. Как правило, телеконференции
формируются вокруг конкретной тематической категории, в связи с чем высказывания «не по
теме» (на сетевом жаргоне — «оффтопик») пресекаются ведущими групп (в FIDO их называют
модераторами) вплоть до окончательного исключения «нарушителя».
World Wide Web. Говоря об Интернете, имеют в виду именно WWW. Во всяком случае, львиная
доля пользователей Интернета пользуется именно ее возможностями, поэтому нередко в
повседневной практике понятия «Интернет» и «WWW» отождествляются. С этой точки зрения
Интернет — это комплекс «страниц» и «сайтов».

«Страницей» (page) называется единичный гипертекстовый документ в сети. Комплекс страниц,

созданных одним автором (авторским коллективом), физически расположенных на одном сервере
и посвященных одной проблеме, вопросу или тематике, называется сайтом. Страницы одного
сайта связаны между собой гиперсвязями (другое название — линки или ссылки). Каждая такая
ссылка переадресует пользователя к соответствующей странице. Обычно ссылки представляют
собой участок текста, выделенный цветом и подчеркиванием. При наведении на ссылку курсор
меняет форму. Например, на странице, посвященной Московской битве в годы Великой
Отечественной войны, есть словосочетание «Смоленское сражение», набранное синим цветом и
подчеркнутое. Если навести курсор на это словосочетание и нажать клавишу «ввод» (Enter), то
пользователь автоматически переходит на страницу с материалами по Смоленскому сражению. Не
обязательно, но достаточно час'го, сайт имеет ссылки на сайты других серверов, посвященных той
же теме.

С каждым днем Интернет становится все в большей степени особым феноменом культуры,
внедряется в информационную сферу, становясь таким же средством хранения и распространения
информации, как текст на бумаге, фото-, фоно-, кино- или видеодокумент. Последние годы
характеризуются экстенсивным развитием РУНЕТа и быстрым ростом числа российских web-
сайтов. Интенсификация потребления информации, т. е. полноценное использование сетевых
ресурсов как основных либо необходимых источников информации в любой сфере, в нашем
случае в исторических исследованиях и образовании, — дело ближайшего будущего.

Проникновение Интернета в среду историков проходило по мере распространения World Wide

Web. Создание баз данных, использование компьютеризированных каталогов для поиска
необходимой литературы и последующего ее заказа стали уже привычным явлением для
большинства зарубежных ученых, включая и историков. Во многих странах Интернет стал
средством научного и профессионального общения, однако в России проблемы использования
научной составляющей информации в сети стали предметом изучения лишь в самые последние
годы. Такое пренебрежение сетевыми публикациями представляется нам весьма опрометчивым,
ведь опубликование материалов на сайте делает их сразу же доступными для миллионов
пользователей сети (включая специалистов из почти двухсот российских и всех без исключения
зарубежных высших учебных заведений, научных центров, фондов, архивов и музеев). Еще более
важным является тот факт, что издания в сети Интернет являются самым экономичным способом
выпуска работ в научный оборот, не ограниченным при этом объемами материалов и сроками
очередности публикации.

Информационные ресурсы Интернета как исторический источник

Отечественные ученые создали серьезный базис в деле изучения специфики использования

Интернета в историческом исследовании. Пионерами на этом пути стали члены ассоциации
«История и компьютер»357. Появилось первое монографическое исследование — работа Е.В.
Злобина358, в которой источниковедческим проблемам Интернета посвящена отдельная глава.
Особенно важным нам представляется впервые сформулированное понятие «сетевой
машиночитаемый документ», имеющий определенные специфические особенности, позволяющие
выделить его из прочих машиночитаемых документов359. К числу подобных специфических черт
сетевого документа Е.В. Злобин относит удаление (имеется в виду, что пользователь может
находиться на значительном удалении от используемого документа) носителя таких документов от
пользователя и возможность одновременной работы с одним и тем же источником нескольких
независимых исследователей.

В то же время Е.В. Боброва сформулировала альтернативное понятие электронного документа:

«Электронный (или электронно- цифровой) документ — это документ, созданный [человеком]
средствами электронно-вычислительной техники»360. Внутри этого понятия Е.В. Боброва
выделяет специфический класс Интернет-документов, представляющий собой «документ,
созданный человеком (прямо или опосредованно) с помощью средств электронно-вычислительной
техники для размещения (функционирования) его в международной глобальной сети Интернет, где
Интернет — это совокупность сетей, которые соединены друг с другом и взаимодействуют
посредством протокола TCP/IP».

Из двух вышеприведенных определений видно, что авторы в определении сетевого документа шли
с двух сторон. Если Е.В. Злобин исходит из специфики сетевого документа с точки зрения
пользователя, то Е.В. Боброва акцентирует внимание на особенностях создания и назначения
Интернет-документа с точки зрения его автора. Думается, вопрос о точном и исчерпывающем
определении сетевого документа лежит на путях конвергенции этих двух подходов. В то же время,
как нам кажется, оба автора упускают из виду главный для нас, источниковедческий, аспект
проблемы. Как правило, сетевой документ представлен на компьютере пользователя лишь в виде
так называемого временного файла. Сохранить его и превратить в исторический
источник — задача исследователя-историка. Собственно источниковедческие особенности именно
сетевого документа нуждаются в дальнейшей разработке, и это дело будущего. В данной главе
внимание сосредоточено на прагматическо-утилитарном плане проблемы использования
Интернета.

В последние годы появилось несколько работ, отражающих особенности представления

отечественной историографии в Интернете. Среди таких работ можно выделить статью И.
Каспэ361. Не сосредотачивая внимание на проблемах точного формулирования дефиниций, Каспэ
дает обширный и хорошо фундированный обзор историографического сегмента сети Интернет.

Особенности Интернет-сайтов

Каждая страница в Интернете обладает универсальным сетевым адресом, так

называемым URL. Первая часть адреса (http://) является постоянной и неизменной. Абсолютно все
сетевые адреса начинаются с этого стандартного «захода», поэтому нередко при неформальном
общении эту часть адреса попросту опускают. Следующая часть адреса — www — хотя и очень
распространена, но, в принципе, факультативна. Она означает лишь то, что данная страница
относится к сети. Далее идет персональное имя сайта (реже — отдельной страницы). И наконец,
всякий сетевой адрес в обязательном порядке должен заканчиваться так называемым префиксом.
Надо сказать, что, если рассматривать сетевой адрес документа с источниковедческой точки
зрения, только префикс адреса дает пользователю конкретную информацию, определяя домен
сайта. Доменом называют некую группу или категорию сайтов, объединенных общим признаком.
Персональное имя может быть каким угодно и не несет абсолютно никакой достоверной
информации362. Напротив, префикс является служебной частью адреса и в силу этого
информативен.

Как известно, Интернет был создан в США, причем «днем рождения» глобальной сети считается
1983 г., когда из сети APRANET, предназначенной для исследовательских проектов, была выделена
военная сеть MILNET. Сайты военной сети составили отдельный домен и получили
префикс .mil. Сайты гражданской направленности были разделены на правительственный,
образовательный и коммерческий домены и получили префиксы .gov, .edu и .com. Постепенно, по
мере развития, Интернет стал выходить на международную арену, что потребовало создания
доменов, объединяющих сайты, созданные за пределами США. В связи с этим мы можем быть
уверенными, что сайт с адресом, оканчивающимся префиксом «.ик», находится в Великобритании,
а, скажем, с префиксом «.fr» —во Франции. СССР в свое время получил префикс «.su», который
после 1991 г. был сменен на префикс «.ru»363. Таким образом, префикс сетевого адреса в
большинстве случаев позволяет определить, в какой стране расположен сайт, а для российских
сайтов — и когда примерно был создан. К сожалению, до сих пор не существует единого стандарта
ссылки на сетевой документ или на сайт в целом, поэтому, как правило, при ссылке на сайт
ограничиваются указанием его сетевого адреса. Надо отметить, что в этом вопросе коммерсанты
несколько обгоняют представителей науки. Проблема стандартизации описания коммерческих
сетевых документов, если и не решена на настоящий момент, то уже поставлена и интенсивно
изучается.

Другой формой размещения информации в сети, помимо обычных сайтов, являются так
называемые файловые серверы, представляющие собой компьютеры, часть дискового
пространства которых доступна пользователю Интернета. Доступ к данным на таком сервере
осуществляется с помощью специальных программ, поддерживающих протокол передачи файлов,
называемый FTP (File Transfer Protokol —протокол передачи файлов).
К FTP примыкает TELNET — протокол интерактивного доступа к базам исторических данных в
реальном масштабе времени (другое название — virtual terminal protocol, т. е. протокол
виртуального терминала). Эти два вида услуг, ранее составлявшие основную часть Интернета, в
настоящее время уступили пальму первенства WWW. Хотя они широко используются людьми,
профессионально занимающимися сетевыми технологиями, рядовые пользователи, как правило,
предпочитают Web.

Для перемещения по сети существуют специальные программы — броузеры. Наиболее

распространенными на сегодня являются Internet Explorer и Netscape Communicator. При работе с
этими программами следует учитывать, что далеко не всегда восприятие одного и того же
информационного ресурса посредством разных броузеров совпадает. Для унификации восприятия
сайтов при использовании различных броузеров фирмами-произво- дителями прилагаются
немалые усилия; тем не менее даже в последних версиях этих программ воспроизведение таблиц,
цветов и некоторых других параметров далеко не всегда идентично.

Основные типы сайтов

Любая попытка перечислить все типы сайтов или дать их исчерпывающую классификацию будет
заведомо неудачной. Интернет постоянно развивается, практически каждую минуту создается
новый сайт или страница, происходит постоянное обновление уже существующих сайтов. Сайты
меняют адреса и открывают «зеркала»364. По некоторым подсчетам, в 2000 г. Интернет рос со
скоростью 7 млн страниц в сутки. Поэтому обращаем внимание на некоторые сайты, имеющие
отношение к историкам и содержащие электронные ресурсы по истории новейшего времени365. С
этой точки зрения все правительственные, образовательные, общественные, коммерческие и
прочие сайты со времени подключения в Интернет представляют интерес, особенно если
созданные ими информационные ресурсы хранятся в электронной памяти.

Кроме того, все сайты, представляющие интерес для историков, можно подразделить на несколько
больших групп. Это сайты научных учреждений и библиотек, издательств, архивов, электронные
газеты и журналы и тематические сайты.

Сайты научных учреждений и учебных центров

Обычно такие сайты тесно связаны с сайтами библиотечной направленности. Как правило, со
страницы учреждения или вуза можно перейти на сайт его библиотеки, и наоборот.
Среди научных учреждений главная роль в распространении электронной информации для
историков принадлежит Институту научной информации по общественным наукам Российской
академии наук (ИНИОН) и существующей при нем библиотеке (сайт http://www.inion.ru). Более 20
лет ИНИОН обеспечивает информационные потребности правительственных организаций,
научных учреждений, государственных и частных компаний в России и за рубежом.

ИНИОН известен в отечественной и мировой науке своими информационными изданиями,

автоматизированной системой хранения и поиска информации, общенациональной библиотекой по
социальным и гуманитарным наукам. Реферативные журналы, библиографические указатели и
другие информационные издания ИНИОН можно встретить в библиотеках более чем 50 стран.
Они распространяются как по подписке, так и по каналам международного книжного обмена.
Такой обмен литературой осуществляется с 850 организациями (библиотеки, центры информации,
издательства) в 63 странах мира, что имеет очень большое значение для пополнения фондов
библиотеки.

За четверть века своей деятельности Институтом было издано более 10 тыс. реферативных
журналов, библиографических указателей, реферативных сборников, обзоров, выпусков
специализированной информации. Справочно-информационный фонд Института включает более
150 тыс. рефератов и аналитических обзоров, которые позволяют осуществлять ретроспективный
поиск информации по широкому кругу проблем.

Не ограничиваясь традиционными способами обслуживания, ИНИОН перешел к предоставлению

сетевых услуг. Электронный каталог, базы данных и справочно-нормативные массивы ИНИОН к
2000 г. содержали около 2 млн библиографических записей. С 23 февраля 1998 г. стал возможен
бесплатный доступ более чем к 1 млн 200 тыс. записей из коллекции Института. Следует отметить,
что именно ИНИОН стал пионером в деле развития в России дистанционного доступа к
информационным ресурсам. На платной основе пользователь может заказывать электронные копии
фрагментов изданий, которые находятся в 13-миллионных фондах Библиотеки ИНИОН.

Необходимо упомянуть также один из первых отечественных сайтов — сайт

ВИНИТИ — Института научной и технической информации^ЬирУДи^.утШ.гшк.зи). На платной
основе ВИНИТИ дает возможность пользователю заказать необходимую ему литературу из
огромных научных фондов Института, включающих обширный массив ретроспективной
информации по различным техническим наукам, сформированный на основе литературы,
получаемой более чем из 100 стран на 60 языках. Фонды ВИНИТИ включают отечественные и
иностранные периодические и продолжающиеся издания, монографии и брошюры, тематические
сборники, труды научных организаций и учебных заведений, материалы конференций, съездов,
конгрессов, симпозиумов, семинаров, справочные и информационные издания, диссертации,
рукописи, депонированные в ВИНИТИ, а также фонд информационных изданий ВИНИТИ.

В настоящее время большинство научных учреждений, как входящих в РАН, так и вне ее имеют
свои сайты, в том числе исторического профиля.

Доступ к электронным ресурсам для историков предоставляет исторический факультет

МГУ (http://www.hist.msu.ru/ER/index.html). Эти материалы подразделены на электронные тексты,
базы данных и оцифрованные источники, т. е. исторические документы, отсканированные, но не
распознанные как тексты. Такие документы можно рассматривать как графическое изображение,
но нельзя подвергать обработке с помощью текстовых редакторов.

Особая группа сайтов принадлежит различным научным объединениям. Так, например, Алтайский
региональный исторический сервер (http://hist.dcn-asu.ru/rindex.shtml), помимо материалов по
Алтайскому государственному университету (Барнаул), на базе которого он создан, содержит
обширную базу данных по историческим ресурсам www, а также ряд электронных версий научных
работ.

Библиотечные сайты

Библиотечные сайты принадлежат к числу наиболее распространенных. Существуют даже сайты,

посвященные ссылкам на подобные сайты по всему миру, например персональный сайт М.
Соерса(www.albany.net/libs). На этом сайте ссылки сгруппированы в 40 разделов по
представительствам в сети библиотек разных стран.

Один из крупнейших сайтов российских библиотек принадлежит Российской государственной

библиотеке (www.rsl.ru). Сайт предлагает доступ к ряду каталогов библиотеки. В основном эти
каталоги охватывают новые поступления литературы. Помимо этого на сайте расположены
аннотации на ряд книг, изданных библиотекой, а некоторые труды даже представлены в виде
текстовых файлов. Приводится список конференций и семинаров, намеченных к проведению в РГБ
в ближайшее время. Своеобразной «изюминкой» сайта является служба электронной доставки
документов и информации Российской государственной библиотеки «Русск1й курьерЪ». Эта
служба производит поиск, копирование и доставку документов из фондов российских библиотек
по заказу пользователя. По каналам «Русскш курьерЪ» можно найти и заказать копию документа
из любой библиотеки мира. При отсутствии точной информации о необходимом документе или его
местонахождении «Русскш курьерЪ» производит оперативный многофункциональный поиск по
заданным параметрам. Почти единственным недостатком такой системы можно считать платный
характер ее услуг.

Разумеется, определенный поиск необходимой пользователю информации возможен и по

зарубежным библиотекам — Библиотеке Конгресса США (www.loc.gov) и Британской
библиотеке (www.bl.uk),библиотекам крупнейших иностранных университетов. Как правило, эти
библиотеки также предоставляют доступ к большинству своих каталогов, а некоторые — даже
сетевой доступ к некоторым информационным ресурсам, но, к сожалению, «достучаться» до этих
серверов из России удается не всегда.

Всероссийская государственная библиотека иностранной литературы им.

Рудомино (http://www.libfl.ru/index-win.html) предлагает вниманию пользователей сводный каталог
иностранных газет, бюллетень новых поступлений, базу данных по книгам абонемента и ряд
других каталогов. Приводятся также ссылки на сетевые ресурсы всего мира. Информация о
родственных по содержанию сайтах подразделена на отечественный и зарубежные сайты. Внутри
этих двух больших разделов линки структурированы по тематическим рубрикам.

Государственная публичная историческая библиотека (http:// www.shpl.ru) предлагает вниманию

посетителей своего сайта электронный каталог литературы, поступившей в библиотеку. Другой
формой сервиса, предлагаемой ГПИБ, является доставка документов по сети. Эта форма
электронного обслуживания позволяет пользователю заказать статьи из любого периодического
издания, независимо от того, находится ли это издание в списке присутствующих на этом сервере
или нет. Существует и возможность заказать любую информацию из любой книги, справочника,
базы данных. Там же (совершенно бесплатно, что приятно) можно ознакомиться с содержанием
научно-исторических журналов за последние годы.

Российская государственная библиотека по искусству подробно информирует посетителей своего

сайта (http://www.artlib.ru) о выставках, проводимых в ее стенах, и платных услугах,
предоставляемых библиотекой.
Российская национальная библиотека (С.-Петербург)на своем
сервере (http://www.nlr.ru) рассказывает о проводимых ею конференциях, поддерживаемых
программах и проектах, о фондах и коллекциях своих книгохранилищ. Есть возможность поиска
необходимой литературы в электронном архиве. Важно отметить, что web-мастер сайта взял на
себя любезность составить каталог электронных каталогов библиотек России, Белоруссии,
Украины, стран Балтии. Список возглавляют национальные и крупнейшие отраслевые библиотеки,
далее приведены ссылки на сводные каталоги. После этого следуют библиотеки университетов и
областные универсальные научные библиотеки. Заканчивается перечень ссылками на электронные
каталоги и базы данных центров НТИ и отдельных научных учреждений.

Постепенно новейшие информационные технологии распространяются вне Москвы и С.-

Петербурга. Областные библиотеки также обзаводятся своими сетевыми представительствами.
Так, например, Ярославская государственная областная универсальная научная библиотека им.
Н.А. Некрасова (http://gw.rlib.yar.ru) расположила на своем сайте информацию о структуре и
проводимых в ее стенах конференциях и выставках. Своими сайтами располагают многие другие
республиканские, краевые и областные библиотеки.

Достаточно широко представлены и сайты библиотек различных российских вузов, например

библиотека МГУ (http:// www.lib.msu.su), библиотека Саратовского государственного
университета(http://www.ssu.runnet.ru/koi8/bibl2.htm), и т. д..

Отдельно следует назвать библиотеки с электронной «начинкой». Крупнейшей электронной

библиотекой российского Интернета, несомненно, вляется Библиотека
Мошкова (http://www.lib.ru), чье функционирование началось еще в 1994 г. Раздел библиотеки,
посвященный истории, сравнительно невелик, однако включает в себя некоторые сочинения Л.Н.
Гумилева, А. Тойнби, Д.А. Волкогонова и других историков. Помимо историографии, в Библиотеке
Мошкова представлены мемуары (Л. Троцкий, Н. Хрущев, С. Аллилуева, Г. Жуков, участники
войны в Афганистане и др.) и отдельные исторические источники. Кроме того, к услугам
пользователя разделы «Культура и культурология», «Психология», «Философия», содержащие
тексты в том числе и по истории этих отраслей знания. Большое внимание уделяется истории
современности — событиям 1991-го и 1993 г., войне в Чечне, политической жизни России в
последние несколько лет. Так как Библиотека Мошкова изначально создавалась для сетевой
общественности, доля профессиональных историков в ней сравнительно невелика. Значительное
место в историческом разделе библиотеки составляют сочинения псевдоисториков Суворова
(Резуна), Фоменко и поступающие на них отклики.

В разделе «Основной закон» электронной библиотеки «VIVOS VOCO!»

(http://www.accessnet.ru/vivovoco/) расположены советские, российские и зарубежные конституции
и конституционные проекты, а также некоторые другие источники.

Достаточно часто электронные библиотеки создаются как интегрированные части каких-либо

крупных сайтов. Так, на сайте политического движения «Яблоко» расположена сравнительно
большая библиотека исторических сочинений и источников, содержащая статьи и письма М.И.
Туган-Барановского, П.Н. Милюкова, В.И. Вернадского, Г1.Б. Струве и др. Несомненно, на подбор
сочинений повлияли политические пристрастия «Яблока»
(см: http://www.yabloko.ru/Themes/History/index.html). В политических реалиях начала XX в.
«яблочники» считают своими предтечами именно кадетов, и основу библиотеки сайта составили
сочинения членов Партии народной свободы и сменовеховцев.

Нередко авторы персональных сайтов, создающих свое представительство в сети на свой страх и
риск, выступающие в роли и Web-мастера, и дизайнера, и, зачастую, авторов текстов, берут на себя
еще и добровольные обязанности виртуального библиотекаря. Характерным примером такой
самодеятельной библиотеки может служить проект «Военная литература» (http:
//militera.by.ru/). Этот сайт, посвященный размещению в Сети литературы по истории военного
искусства и военных действий, создан и поддерживается, фактически, одним человеком.

Близки к библиотечным сайтам и сетевые представительства различных издательств. Характерным

представителем лучших из череды подобных сайтов может считаться
сайт (http:// www.rosspen.com)издательства «Российская политическая энциклопедия»
(РОССПЭН). Здесь представлена информация по истории самого издательства и о новинках,
публикуемых им, приводятся аннотации на уже опубликованные серийные и внесерий- ные
монографии. Достаточно много внимания уделено журналу «Исторический архив», одним из
соучредителей которого является РОССПЭН. В частности, на сайте можно ознакомиться с
содержанием всех номеров журнала, вышедших в последние годы.

Сайты архивных учреждений

К сожалению, финансовые затруднения, переживаемые большинством отечественных архивных

учреждений, существенно замедлили создание их сетевых представительств. По состоянию дел на
август 2000 г. в Интернете были размещены представительства: трех федеральных архивов, семи
архивных организаций республиканского, один — краевого, девятнадцать — областного. Свой
сайт имел ВНИИДАД и несколько ведомственных архивных организаций. Помимо этого немало
полезной информации можно почерпнуть из частично выставленной в сеть на сайте ГПИБ
электронной версии книги «Архивы России: Москва и Санкт-Петербург: краткие сведения». Лишь
три архива, уже упомянутый РГАКФД, архив
МИДа (http://www.diplomat.ru/russian/organiz_mfa/hystorical/ index.htm) и Государственный архив
Новгородской области предлагали удаленный доступ через Интернет к фрагментам своих
каталогов, переведенных в электронную форму.

Что же касается остальных архивных сайтов, то большинство из них представляли собой весьма
скудные в информационном плане странички с указанием контактных адресов, телефонов, факсов
и описанием административной структуры представляемого учреждения.

Однако ситуация кардинальным образом изменилась после начала деятельности сайта «Архивы
России» (http://www.rusarchives.ru/). Созданный под эгидой Федеральной архивной службы России
на сервере РГАНТД, он предоставляет массу информации о деятельности федеральных и
региональных архивов, архивном законодательстве, новых архивных проектах, публикациях и
выставках. Особое внимание уделяется дислокации баз данных, сведениям о рассекречивании
архивных документов и информатизации архивного дела. Описывать этот сайт можно долго и
увлеченно, однако, на наш взгляд, контрпродуктивно. Сайт постоянно растет, пополняется новыми
материалами, информация обновляется и дополняется. Значительно эффективней будет просто
войти в Интернет и набрать адрес номера.

Сайты

государственных учреждений

Ряд государственных учреждений обладает собственными сайтами, информация которых в той или
иной форме может быть использована историком. К числу таких сайтов могут быть отнесены
сетевые представительства Государственной Думы РФ (http://www.duma. gov.ru/index.htm), Совета
Федерации Федерального собрания РФ (http://www.akdi.ru/sf/struct/akdi.HTM). Собственные сайты
имеют большинство федеральных министерств. В качестве примера можно отметить
Министерства финансов (http://www.minfin.ru/), иностранных дел (http://www.mid.ru/) и
культуры(http://www.mincult.ru/). Важную информацию по новейшей истории России и ее
экономики несет сайт Госкомстата (http://www.gks.ru/@win/).

Сайты

политических партий и движений

При изучении новейшей истории России немаловажное значение имеют официальные сайты
существующих политических партий. Достаточно давние представительства в Сети имеют
объединение «Яблоко» (http://www.yabloko.ru/), «Демократический выбор
России» (http://www.dvr.ru/), Союз правых сил (http:// www.prav.ru/) и КПРФ (http://www.cprf.ru/) и
др.

Электронные газеты и журналы

Нередко в качестве исторического источника выступают материалы средств массовой информации.

Поэтому было бы логично использовать информационные возможности электронных
информационных серверов. Среди таких серверов можно отметить такие как
«Газета.Ру» (http://www.gazeta.ru/), «Лента.Ру» (http:// www.lenta.ru/), «Полит.Ру» (http://www.polit.r
u/) и т. д.

Как правило, редакторы уже существующих «бумажных» журналов научно-исторической

направленности относятся к «представлению в сети» как к модной, интересной, но, в общем-то,
необязательной деятельности. Поэтому на сегодняшний день крупнейшими в Интернете являются
именно сетевые издания, т. е. не имеющие «бумажного» прародителя. В Интернете представлено
значительное число электронных журналов, и число их постоянно возрастает. В связи с этим мы
ограничимся очень кратким экскурсом по некоторым из них.

«Мир истории» (www.tellur.ru/~historia) — полностью электронный журнал, никогда не имевший

«бумажного» прототипа. Помимо собственно статей, журнал предлагает на своем сайте подборку
линков на сайты исторической направленности, а также перспективный обзор научных
конференций и симпозиумов на ближайшее время.

«Отечественная история» (http://www.relarn.ru:8080/members/ irh/30dop2.htm) является одним из

старейших отечественных журналов исторической направленности. До 1992 г. он имел название
«История СССР». «Отечественная история» является уникальным и общепризнанным научно-
информационным средством взаимодействия различных категорий историков-исследователей,
сотрудников высшей школы, краеведов, музейных работников и просто любителей старины. По
составу публикуемых материалов издание носит универсальный характер: статьи по конкретным и
теоретическим вопросам истории, историографические обзоры, публикации источников, круглые
столы, фрагменты из новых монографий и учебных пособий, рецензии, хроника научной жизни,
информация о диссертационных работах и текущей литературе, письма читателей и т. д. Журнал
регулярно (раз в два месяца) выходит в свет уже с 1957 г. и даже на протяжении последних десяти
лет (когда были прекращены или выходили с перебоями многие известные периодические
издания) не испытывал затруднений в сохранении постоянного диалога со своими читателями.

«Международный исторический журнал» (http://www.history. machaon.ru) — один из самых

молодых электронных русскоязычных журналов исторической направленности. Его первый номер
вышел только в 1999 г. Сами авторы целью своего журнала считают «привлечение внимания
специалистов-историков, философов, социологов, политологов, политических деятелей,
представителей заинтересованных организаций к конструктивному диалогу по актуальным
проблемам исторической науки, вопросам политики, экономики и социальной практики разных
стран и регионов». Инициаторами и редакторами «Международного исторического журнала»
стали доценты, к. и. н. Н.В. Давлетшина и к. и. н. И.Л. Абрамова — сотрудники кафедры истории
МГТУ им. Н.Э. Баумана. Каждый из уже вышедших 16 номеров журнала (в пересчете на
традиционные величины) достигает почти 300 страниц. Основные темы-рубрики включают статьи,
рецензии и интервью по проблемам внутренней и внешней политики как России, так и
зарубежных государств; церковной истории; специальным историческим дисциплинам. В журнале
оказалось возможным сделать то, о чем могут только мечтать его «бумажные»
собратья — публиковать монографические исследования (рубрика «Библиотека журнала»).

«Русский журнал» (www.russ.ru). Основные темы этого сетевого издания — культура и политика,
причем даже политические реалии авторы журнала стараются рассматривать с точки зрения
влияния истории, политики на культуру. Практически любой желающий может направить в
журнал свою статью, которая после рассмотрения будет помещена в соответствующем разделе.
Это позволяет рассматривать «Русский журнал» как своеобразную электронную версию
депонирования рукописи. На сервере журнала расположен Военно-исторический форум,
являющийся одной из крупнейших дискуссионных групп подобной направленности в
русскоязычном Интернете.

«Военно-исторический журнал» (http://conrnit.electronics.kiae.ru/ war/index.html) был создан в 1997

г. На ноябрь 2001 г. вышло уже 25 номеров, посвященных различным аспектам военной (и не
только) истории России. На сайте можно ознакомиться с содержанием всех номеров, доступны
тексты некоторых статей, приводится информация об авторах.

«Радек» (www.geocities.com/SoHo/Coffeehouse/l457) сам себя именует «новым журналом,

посвященным современной культуре, политике и теории. Редакция, состоящая из молодых
художников, критиков и литераторов, ставит своей задачей исследование самых радикальных
явлений культуры, философии и левой политики в истории XX века». Основными темами журнала
являются анархизм, идейно примыкающее к нему так называемое радикальное искусство,
противостояние «миру потребления».

Альманах «Странствия» (www.novoch.ru/alman), расположенный на Новочеркасском городском

сервере, самоопределяется как «чтение для души». Среди тем, рассматриваемых в разделах
альманаха,— история религии (на настоящий момент — только православие) и история России.

«Пчела» — это сетевое издание «Обозрения деятельности негосударственных организаций Санкт-

Петербурга», причем существенно отличающееся от своего «бумажного» прототипа.
Исторический раздел сайта (www.spb.ru/ptchela) представлен статьями о прошлом неформального
Ленинграда.

Тематические сайты

Это огромная группа сайтов, посвященных какому-либо событию, теме или историческому
периоду. Особую ценность таким ресурсам придает то обстоятельство, что на них нередко, помимо
авторских текстов, размешают и источники по рассматриваемой теме.

Сделать даже самый общий и приблизительный обзор всех тематических сайтов только
Рунета — необъятная задача. Поэтому ограничимся кратким анализом информационных ресурсов
сайтов с материалами о Великой Отечественной войне. На этом примере в принципе можно
получить представление о характере, уровне и качестве информации других тем,
аккумулированных в Интернете.

Сайт «Рабоче-Крестьянская Красная Армия» создан А. Кия- ном в 1999

г. (http://www.rkka.newmail.ru). В разделе «Воспоминания» помещены мемуары И.И. Лисова,
прошедшего в рядах советских ВДВ путь от курсанта до генерала, интервью с «дедушкой
советского спецназа» И.Г. Стариновым, воспоминания командира 200-й стрелковой дивизии И.
Людникова о первых днях войны, воспоминания Ф. Голикова о формировании 10-й армии осенью
1941 г. и другие источники мемуарного характера. В разделе «Документы» представлен декрет об
организации Рабоче- Крестьянской Красной Армии от 15 января 1918 г., а также ряд директив
Ставки Верховного Главнокомандования времен Великой Отечественной войны. Таким образом, с
источниковедческой точки зрения информационные ресурсы сайта имеют выборочный характер,
отражающий творческие «блуждания» отдельных авторов. Такое состояние информации весьма
типично для тематических сайтов. С другой стороны, следует иметь в виду, что материалы сайта
постоянно растут, поэтому со временем данный сайт обещает стать весьма богатым в
информативном плане.

Ряд военных воспоминаний экспонированы на сайте «Русская военная зона» В. Потапова и Е.

Болдырева (http://history.

vif2.ru/library/memoirs_0_r.html). К особенностям сайта следует отнести его ориентированность на

западного пользователя, поэтому, в отличие от большинства сайтов Рунета «РВЗ», он обладает
англоязычным «зеркалом».

Несколько десятков приказов и директив советского Генштаба и командования приграничных

военных округов (а также созданных на их базе фронтов) можно видеть на сайте
«Механизированные корпуса РККА— 1941
г.» (http://www.chat.ru/~mechcorps/files/ docs/docs.htm), автором которого является Е. Дриг.

В сайт поисковой системы «Рамблер» инкорпорирован сайт «Великая Отечественная

война» (http://www.rambler.ru/pobeda/ memo), где представлена обширная подборка воспоминаний
участников Второй мировой войны по обе стороны фронта. Особенностью этого сайта является
наличие в нем большого количества оцифрованных фотографий и статей из прессы тех лет.

Ряд как текстовых, так и графических документов по истории коллаборационистских

формирований в вермахте(власовцы, украинские и белорусские националисты и т. п.) можно найти
на сайте «Между Сталиным и Гитлером...» (http://www.chat.ru/~bka_roa/index_russki.htm).

На сайте «War is over» (http://wio.newmail.ru/index.htm) В. Архипова дислоцировано большое

количество фотографических материалов. Надо отметить, что разнообразные графические
материалы вообще широко представлены в сети.

На сайте «Галерея вооружений» (http://weapons.hotmail.ru/ propaganda.html) — подборка плакатов

военных лет СССР, Рейха, США и Великобритании.

На персональном сайте А. Исаева (http://www.geocities.com/ Pentagon/2148) размещены среди

прочих документов «Соображения по плану стратегического развертывания сил Советского Союза
на случай войны с Германией и ее союзниками», выступление И.В. Сталина на совещании
начальствующего состава по обобщению опыта боевых действий против Финляндии 17 апреля
1940 г., текст речи Сталина на заседании Политбюро ЦК ВКП(6) 19 августа 1939 г., справка о
развертывании вооруженных сил СССР на случай войны на Западе от 13 июня 1941 г., и другие
документы, имеющие непосредственное отношение к начальному периоду Великой Отечественной
войны и предшествующим ей годам.

В целом даже лаконичный и поверхностный обзор одной группы сайтов позволяет рассматривать
глобальную сеть Интернет в источниковедческом ракурсе по определенным темам и сюжетам.
Поскольку уже в конце 90-х годов количество документов, представленных в Интернете,
превысило 65 млн366 и постоянно растет в геометрической прогрессии, то главное значение для
историка приобретает проблема поиска необходимой информации.

Поиск в Интернете

Решение этой задачи в чем-то напоминает работу с библиотечными или архивными каталогами и
путеводителями, но имеет и свою специфику. Самым простым методом поиска является так
называемый серфинг, т. е. скольжение по ссылкам заинтересовавшего пользователя сайта на
родственные по тематике информационные ресурсы сети. Именно этот, самый примитивный,
метод поиска и применяется на начальном этапе исторических исследований.

Основным, и на сегодняшний день практически единственным, на предварительной стадии

исследования методом поиска в Интернете является использование поисковых машин" и
каталогов367. В результате пользователь получает список ресурсов сети, которые следует
подвергнуть детальному рассмотрению. Всего, на момент написания этих строк, существовало
около 180 поисковых машин. Они отличаются друг от друга регионами охвата, принципами
проведения поиска, объемом базы, скоростью и методом обновления информации и т. п. Выбор
конкретной поисковой машины проводится в несколько этапов. Во-первых, пользователь должен
решить для себя: информацию на каком языке он хочет получить. Как правило, русскоязычный
ресурс лучше искать отечественной поисковой машиной. Во-вторых, следует разработать тезаурус
поиска, т. е. список ключевых слов, организованный с учетом семантических связей между ними.
И, наконец, следует выбрать собственно поисковую машину из нескольких, подходящих запросам
пользователя. Рассмотрим некоторые поисковые машины.

Altavista — это один из наиболее популярных в сети поисковых серверов. Предлагает всемирную
зону охвата и одну из крупнейших индексных баз. Представители компании заявляют о том, что в
ближайшее время Altavista внесет в свою базу все сайты сети, но это, скорее всего, рекламные
декларации. Эта поисковая машина позволяет искать сайт как по одному слову, так и по тезаурусу,
причем одновременно можно формировать и «черный» тезаурус, т. е. список слов, которые не
должны содержаться в искомом сайте. Впрочем, очень большая база, помимо несомненных
плюсов, имеет и немаловажный минус, так как обновление такого исполина — задача не
простая. Altavista частенько упускает в своих отчетах о результатах поиска молодые сайты, не
успевшие попасть в ее базу. По меркам стремительно развивающейся сети сайты юные с точки
зрения Altavista уже далеко не молоды с точки зрения сетевой общественности. К положительным
качествам Altavista следует отнести очень большую скорость, с которой она осуществляет поиск.

Yahoo — вторая по популярности в англоязычном Интернете поисковая машина организована на

несколько ином принципе. Фактически Yahoo представляет собой грандиозный каталог, в котором
пользователь, постепенно сужая область поиска, перемещается от более общих категорий к
конкретным понятиям. Это избавляет малоопытного пользователя от создания тезауруса, но
ограничивает его в сложных запросах. По тому же принципу организован и другой популярный
сетевой каталог — Infoseek.

«Россия в Сети» — аннотированный список русских сайтов, а также сайтов, посвященных России.
Как и Yahoo, этот сервер располагает иерархическим классификатором. К слабым сторонам этой
поисковой машины можно отнести ее пока явно недостаточную базу. В новом веке «искатель»,
оперирующий всего несколькими тысячами, а не сотнями тысяч сайтов, смотрится несколько
отстало. Кроме того, не следует упускать из виду явный «экспортный характер» этого каталога,
предназначенного, в первую очередь, для иностранцев, интересующихся Россией. Например,
каталог даже не имеет русскоязычной страницы.
«Интероссия» относится к поисковым машинам, позволяющим осуществлять поиск как на
русском, так и на английском языках. В настоящий момент база Интероссии составляет всего 2500
сайтов, расположенных в России и странах СНГ, что явно немного. С другой стороны, данный
поисковый сервер своей зоной охвата постулирует пространство бывшего СССР, что накладывает
некоторые технические ограничения на число сканируемых сайтов. Как говорится, что есть, то и
считаем. Этот сервер выгодно отличается высокой скоростью как поиска, так и обновления
индексной базы.

«Рамблер», в отличие от вышеупомянутых серверов, является скорее российской

разновидностью Altavista, чем Yahoo. На сегодняшний день это один из самых эффективных
поисковых серверов Рунета.

Отбор информации в Интернете

Итак, пользователь выбрал поисковую машину, провел поиск в Интернете и получил список из
нескольких десятков (сотен) сайтов, содержание которых соответствует запросу. Далее начинается
обработка этого материала. Во-первых, надо удалить ссылки на сайты, попавшие в отчет явно по
ошибке. Дело в том, что мно- госмысленность многих слов нередко приводит к недоразумениям
между пользователем и поисковым сервером. Например, запрос по слову «oil» (нефть) скорее всего
приведет к включению в отчет в том числе и сайтов, посвященных живописи маслом. Разумеется,
аналогичные проблемы существуют и при оформлении запросов на русском языке. Запрос по
слову «зарплата», не сопровожденный соответствующим тезаурусом, может увести и в ботанику (к
слову платан), и в электронику (к изготовлению электронных плат). Во-вторых, следует
последовательно пройти по каждой ссылке с целью определения информационной ценности
конкретного сайта, попутно уточняя тезаурус. Некоторые поисковые машины обладают очень
полезной операцией «искать в найденном», что позволяет проводить несколько поисков,
последовательно сужая круг сканируемых сайтов.

Больным вопросом Интернета вообще, а российской сети в особенности, является ее

нестабильность. Сайты перемещаются, закрываются, меняют адреса. В результате нередко в
отчете информационный ресурс значится, но при попытке исследователя пройти по ссылке, он
«упирается» в сообщение, что такого сайта больше нет. Это дает повод сторонникам
традиционного источниковедения отрицать за электронными документами сам статус источника.
Что это за источник, если он сегодня есть, завтра модифицирован автором, а послезавтра
ликвидирован как таковой? В ответ хотелось бы заметить, что, скажем, статистический сборник,
или монография, не перестают быть достоянием научной общественности, даже если в 1930-е
годы в них вымарывались «политически некорректные» строки.

Источниковедческие аспекты сетевых документов

Точно так же, как традиционные документы на бумажной основе имеют характерные особенности
шрифта, качества бумаги, водяных знаков, официальных грифов учреждений и т. п., электронные
документы обладают некоторыми техническими характеристиками, позволяющими сделать
определенные выводы об авторстве и обстоятельствах их создания.

Как уже говорилось, базовым языком WWW и электронной почты по умолчанию являлся
английский. Соответственно и основной кодировкой информации являлась стандартная латиница.
Однако после создания русскоязычных ресурсов Интернета встал вопрос о кириллической
кодировке. И вот тут-то начался период самодеятельности. Даже если не брать в расчет
малораспространенные кириллические кодировки, в настоящее время официально признанными
являются четыре кодировки кириллицы. В СССР был создан в рамках ГОСТа стандарт KOI-
8, остающийся де-юре официальным стандартом кириллической раскладки клавиатуры.
Приблизительно в то же время на Западе была создана независимая от KOl-8 кириллическая
раскладка, получившая название «кирил- лица-DOS». Здесь речь шла не о желании сделать назло
«красным», а об отсутствии информации о советских разработках в этой области. Несколько
позднее в рамках стандартизации, проводимой ЕЭС, в Западной Европе был разработан еще один
стандарт кириллической кодировки — ISO-8859-5. И наконец, последней в этом ряду
кириллических стандартов стала разработка специалистов Microsoft. Стремясь закрепиться на
новом для себя рынке программных продуктов368, компания Гейтса решила ввести и новый, свой
собственный, тип кириллической раскладки — СР-1251, чаще называемый
«кириллицей Windows».Вопрос, какая из этих четырех кодировок лучше, не имеет смысла, однако
следует иметь в виду, что помимо Internet Explorer, кодировка СР-1251 используется и в других
продуктах Microsoft — Word, Excel и др. Так как офисные программы Microsoft в последнее время
получили большое распространение, нередко документы, подготавливаемые для сетевого
дислоцирования или, наоборот, почерпнутые в WWW, проходят редактуру с помощью упомянутых
программ. На этом этапе нередко происходит конфликт кодировок, и вместо читабельного текста
пользователь получает некую абракадабру. Ниже приведен контрольный текст в различных
кодировках:

это контрольный текст — в кодировке СР-12511,1 ЬФП ЛПОФрПМШОЩК ФЕЛУФ — в

кодировке К01-8 нв® £®тьвр®«м-л© вГббв — в кодировке DOS.

Нередко подобная неприятность происходит и при пересылке электронной почты. Где-то в пути
два почтовых сервера не могут «договориться», в какой кодировке пересылается письмо, в
результате чего адресат в итоговом варианте получает что-то неудобочитаемое. Иногда, что бы
обезопасить себя от подобных казусов, электронные письма пишут так называемым транслитом, т.
е. русские слова латинскими буквами:

@to kontrol'nyj tekst. Chitat' ego neprosto, no vpolne vozmozhno.

Иногда транслит в шутку называют пятой кириллической кодировкой.

С источниковедческой точки зрения мы можем с высокой степенью уверенности утверждать, что

сетевой документ, написанный в кодировке DOS, был создан сравнительно давно — в середине
или конце 80-х годов, и наоборот, ресурс в кодировке «кириллица Windows», вероятней всего,
появился недавно (с середины 90-х годов). В то же время, не следует упускать из виду
возможность конвертации любого текстового ресурса из одной кодировки в другую путем простой
и недолгой процедуры.

Другая важная с точки зрения источниковедения особенность электронных документов — скрытая

информация, содержащаяся в тегах. Тут придется сделать небольшое техническое отступление.
Документы сети пишутся на языке HTML, команды которого «объясняют» компьютеру, как должен
выглядеть текст. Команды этого языка (теги) определяют параметры каждого фрагмента текста,
при этом теги сами могут включать какой-либо текст, несущий справочную информацию. Иногда
(к сожалению, нечасто) в тегах скрытно «прописываются» данные о сетевой дислокации ресурса и
его источнике. Рассмотрим для примера фрагмент файла, представляющего публикацию
документа:

<!doctype html public «-//w3c//dtd html 4.0 transitional//en»>

<html>

<head>

cmeta http-equiv=«Content-Type» content=«te*t/html; charset= windows-1251»>

cmeta name=«Generator» content=«Microsoft Word 97»> <meta name=«GENERATOR»
content=«Mozilla/4.51 [en] (Win98; I) [Netscape]»>

cmeta name=«Author» соп(еШ=«Вячеслав Ерохию» cmeta name=«Description» content=«CPn.

Индустриализация Советского Союза»>

cmeta name=«KeyWords» content=«CPn Индустриализация Советского Союза Концессию»

сШ1е>Записка Дзержинского Я годес/Ш1е> c/head>

с body text=«#000000» bgcolor=«#FFFFFF» link=«#0000EE» vlink=«#551 А8В» aiink=«#FF0000»>

ccenter>&nbsp;cfont size=-l>[ca href=

«http://w ww.vabloko.ru/index.html»> Начальная страница</а>]

Из всего вышеприведенного пользователь увидит только две строчки — у нас они выделены
жирным шрифтом. «Начальная страница» выделена еще и подчеркиванием, так как является
линком на другой файл. Все, не выделенное шрифтом и находящееся в угловых скобках, — это и
есть теги языка HTML. Они «объясняют» компьютеру, где должен находиться тот или иной
элемент страницы, каков должен быть размер и цвет шрифта, и т. п. Чтобы увидеть теги,
необходимо «прочитать» рассматриваемый файл не с помощью программы-броузера, а используя
простейший текстовый редактор.

Итак, какие выводы мы можем сделать на основе скрытой в тегах информации? Во-первых, текст
использует кириллическую кодировку СР-1251. Во-вторых, текст был написан в текстовом
редактореMicrosoft Word 97, впрочем, первое подразумевает второе. В-третьих, текст подготовлен
В. Ерохиным. В-четвертых, текст расположен в разделе «СРП. Индустриализация Советского
Союза», а начальная страница сайта, на котором расположен в Сети этот текст, имеет сетевой
адрес http://www.yabloko.ru/index.html. Имеет смысл сходить на указанный сайт, вдруг там еще что-
нибудь есть интересное?

Вопросы авторства в Интернете

Документ, размещенный в сети Интернет, имеет много достоинств — доступность одновременно

многим пользователям, связанность гиперссылками с другими сетевыми ресурсами, возможность
дистанционного изучения, и т. д. Однако нельзя не отметить, что документ, размещенный на сайте,
становится своеобразным «летучим голландцем». В случае каких-либо изменений на сайте данный
текст может быть изменен, сокращен, вообще удален несколькими движениями «мыши»,
продублирован, а то и вовсе перемещен на другой сайт. В случае исчезновения по каким-либо
причинам автору текста будет весьма непросто доказать свое авторство и приоритет. Впрочем,
даже и при наличии текста на исправно функционирующем сайте для автора не исчезает угроза
плагиата. К сожалению, у ряда отечественных издателей сформировалось мнение, согласно
которому, все, что дислоцировано в сети Интернет, автора как бы не имеет. К чести отечественного
правосудия надо сказать, что в России уже состоялись первые судебные процессы над интернет-
плагиаторами. Таким образом, можно говорить о начале формирования системы защиты авторских
прав в сети Интернет.

Россия сегодня входит в число пятнадцати стран, являющихся основными поставщиками и

потребителями Интернет-услуг. Нет признаков того, что в ближайшем будущем рост Интернета
прекратится или хотя бы замедлится. Думается, что в ближайшие десятилетия историк, не
использующий вообще никаких сетевых технологий, станет таким же уникумом, как человек,
принципиально не пользующейся телефоном или копировальной техникой. Историк может
прожить без Интернета, но с Интернетом историку будет лучше. Уровень развития дружелюбности
интерфейса нынешних программных пакетов, предназначенных для работы в Интернете,
позволяет получить доступ к сетевым ресурсам пользователям без какой-либо подготовки в
области информатики или кибернетики. Разумеется, введение в научный оборот информационных
ресурсов сети не снимает необходимости предъявлять к ним требования, относящиеся ко всем
видам и разновидностям источников. Вместе с тем Интернет-документ (сетевой документ) имеет и
некоторые особенности, которые следует учитывать при работе с сетевыми ресурсами. Хочется
верить, что данная глава позволит историкам, не имевшим ранее опыта использования Интернет-
технологий в исторических исследованиях, полнее осознать эти особенности и использовать их в
своей работе.

Заключение

НАПРАВЛЕНИЯ ИСТОЧНИКОВЕДЧЕСКОГО СИНТЕЗА

Синтез различных подходов в методологии и источниковедении происходит на уровне конкретно-

исторических исследований. Именно здесь историк, руководствуясь своей тематикой, определяет
исследовательские направления, осуществляет поиск источников разных видов и разновидностей,
делает оценку их значения, проводит отбор необходимых свидетельств и т. д. Перед ним стоит
задача создания адекватной источниковедческой базы своего труда, где каждый найденный новый
источник привносит свой вклад в изучение прошлого. Без такого синтеза благие пожелания тех,
кто занимается проблемами метода, что историки учтут их достижения в своей работе, остаются в
основном на бумаге, ибо последние демонстрируют свою эффективность наглядностью и
убедительностью результатов, достигнутых в конкретно-исторических трудах.

Отражая современную тенденцию к такому синтезу, необходимо вкратце указать на основные

направления исследований по истории страны в XX в., вокруг которых группируется большинство
историков. В качестве таковых сегодня выступают политическая, экономическая, история
культуры и социальная история. Есть и другие направления, связанные с профессиональной
специализацией, например история внешней политики, военная история, история национальных
отношений и др., но круг методологических и источниковедческих проблем, которые в них
затрагиваются, остается примерно одним и тем же.

Проблемы методологии и источниковедения исследований политической истории

Не преследуя задачи всестороннего охвата тематики политической истории и связанных с ней

категорий источников, обратим внимание на некоторые особенности ее разработки. Политическая
история — традиционное направление исторических исследований. Оно рассматривается как
история власти, государства и его институтов, правящих элит, действий царей, вождей,
президентов и прочих сильных мира сего, которые и выступают в качестве главных субъектов
истории. Нередко политическая история идентифицируется с институциональной (государственно-
институциональ- ной) историей. Между тем XX в., образно названный известным философом
Ортегой-и-Гассетом «восстанием масс», требует существенной корректировки такого
представления, хотя большинство отечественных авторов следуют еще старой традиции.

Российская политическая история оказалась в самой сильной зависимости от идеологической

конъюнктуры, заставляющей переписывать ее при каждой смене власти, поскольку за нею стояли
интересы определенных политических сил. От конфигурации политических сил, следуя
выражению современных политологов, часто неожиданной и непредсказуемой, зависит
проблематика изучения политической истории. Яркий пример тому — освещение вчера и сегодня
основных событий XX в.

Политическая история страны в советское время была подменена историей правящей партии со
всеми вытекающими из этого следствиями, приемами и методами изучения источников, а изучение
основополагающих партийных документов стало критерием объективности научного познания. Но
даже из этих документов историкам были доступны далеко не все, о чем свидетельствуют
выходящие сегодня документальные серии, извлеченные из ранее засекреченных архивных фондов
государственных учреждений и «особых папок» руководителей государства.

Но вопрос отнюдь не ограничивается тем, что нового появилось в последнее время как в самих
исследованиях по политической истории, так и в используемых в них источниках. Сегодня речь по
существу идет о формировании новой сферы исторического знания, происходящем на наших
глазах. Его содержанием является изучение всей политической системы общества, состоящей из
совокупности политических институтов, политических отношений, процессов, ролей, ценностей,
норм, традиций, установок, касающихся взаимоотношения власти и общества.

Политическая история изучает прежде всего власть как средство господства и подчинения и
осуществление политики как источника, инструмента и формы реализации власти. Стремление к
власти (воля к власти) может, конечно, быть самоцелью: тому история дает немало примеров, но,
как было сказано, власть больше служит средством реализации определенных интересов.
Субъектами политической истории являются государственные и общественные институты,
политические деятели, обладающие властью или борющиеся за обладание ею. В качестве
важнейших составляющих политического процесса сегодня рассматриваются не только
формальные, но и неформальные (не институционализированные) политические образования
(политические элиты, кланы, клики, и т. п.), тайные механизмы властных действий (лоббирование,
коррупция и др.). Их выявление и идентификация на разных этапах истории XX в. — есть одна из
целей политической истории, а из нее вытекает ряд новых источниковедческих задач.

Наряду с социальной, экономической, идеологической, культурной, правовой и другими сферами

общественной жизни изучение политической истории сегодня опирается на исторические
традиции, а проблема исторической преемственности становится одной из центральных проблем
исторического синтеза, так как, несмотря на кажущиеся разрывы, дореволюционная, советская и
постсоветская история России находятся в одном неразрывном историческом контексте. Такая
постановка вопроса позволяет должным образом выстроить фактическую базу политической
истории на научных основах.

Если политическая история по-прежнему крутится вокруг Ленина, Сталина, Хрущева и т. п., их
приближенных и соратников, это означает, что она топчется на одном и том же месте, а погоня за
сенсациями и разоблачениями толкает авторов на путь мистификации власти (власть всесильна,
страшна, непонятна, существует магия власти), влечет за собой искажения, фальсификацию
исторических событий, выдумывание заговоров, тайн, интриг и пр. Разумеется, в борьбе за власть
все они имели место, но их распутывание не такое легкое дело, как кажется, и требует от историка
не догадок и домысливаний, а твердой опоры на исторические свидетельства.

Объектами политики власти сегодня рассматриваются как все общество, так и отдельные его
группы. Властные притязания материализуются в создании новых политических партий и
организаций и в создаваемых ими документах. Разглядеть, чьи интересы они выражают и каким
образом, тоже не является легкой задачей. Персонифицированная политика еще более затрудняет
решение этого вопроса для историка. Чьи интересы, например, выражала политика первого
Президента России Б.Н. Ельцина?

Исследование политического процесса предполагает анализ политических институтов (институт

президентства, представительство партий, движений, система выборов и т. д.) и политических
учреждений (правительство, парламент, законодательное собрание и т. п.). Государство в этой
системе является важнейшим политическим институтом, хотя понятие государства и функций,
которые оно осуществляет, шире политики: оно охватывает создание основополагающих
организационных структур жизни общества, руководство хозяйственными, правовыми,
культурными и другими процессами. От того, насколько успешно государство это делает, зависит
оценка его эффективности. В современной политологии существует понятие социального
государства, черты которого обнаруживаются в ряде передовых стран. В связи с этим
представляется актуальным решение вопроса о том, в какой мере советское государство может
рассматриваться в качестве такового.

Часть своих функций государство вынуждено передавать непосредственно обществу

(общественным организациям, объединениям, союзам граждан и т. п.). Участие общества в
управлении государством является важнейшим показателем степени его демократичности. Таким
образом, государство, власть и политика накладываются друг на друга. Именно государство
призвано осуществлять комплекс взаимосвязанных нормативно-регулятивных функций по
отношению к обществу. Хотя народ и называется в конституциях «источником власти», на деле
даже при развитых механизмах массового волеизъявления его коллективная воля является всего
лишь абстракцией и в наибольшей степени проявляется в период выборов в органы власти.
Свободные выборы также являются показателем демократии в государственном устройстве. К
сожалению, свободные выборы тоже скорее абстракция, чем факт. Дело в том, что именно на
выборах включаются законы политической борьбы, и их исследование составляет одну из задач
политической истории.

В советское время политика во всей ее полноте и сложности (за исключением отдельных ее

аспектов и направлений: внешней политики в рамках международных отношений; партийного и
советского строительства и др.) не являлась специальным предметом изучения, поскольку
закрытая однопартийная модель общественно- политической системы резко ограничивала рамки и
формы политической жизни. Действительные интересы правящего слоя — номенклатуры не
находили и не могли найти отражение в исследованиях, и лишь теперь ее изучение может быть
поставлено на твердый научный фундамент с привлечением самых разных источников: от
биографических, рассказывающих о движении людей по ступенькам власти и карьерных
побуждениях, до совокупности документов, раскрывающих принятие управленческих решений.

Сегодня происходит всплеск интереса к политике во всех ее проявлениях и измерениях, а вместе с

ним и бурное развитие политологии как научной и учебной дисциплины, а также многочисленных
политизированных отраслей научного знания в социальных и гуманитарных науках: кратологии
(наука о власти), философии политики, социологии политики и политической социологии,
политической антропологии, сравнительной политологии, конфликтологии и др. Намечаемые в
них темы и сюжеты могут помочь в разработке политической истории.

При изучении современной политической истории не стоит забывать, что многочисленные

концепции демократии, либерального государства, прав человека и т. п. представляют собой
отнюдь не нейтральную систему ценностей, так же как и политические конструкции советской
историографии, тоже претендовавшей на научность и объективность.

Специфика политической истории на фоне других политических наук состоит в ее событийности,

т. е. концентрации внимания на политических событиях. Это находит отражение как в предмете,
так и в совокупности подходов и методов исследования. Основной задачей политической истории
является не получение какого- то обобщенного и во многом формализованного знания, а
хронологически последовательное описание и объяснение истории в ее политическом контексте.

Вместе с проблемами, которые встают сегодня перед политической историей, меняется ее статус.
Те претензии на приоритетность, которой обладала история КПСС, уходят в прошлое. Особое
положение и секретность властных действий становятся все более уязвимыми под воздействием
СМИ, процессов компьютеризации и глобализации. Складываются новые жанры политической
истории, хотя политические биографии, борьба за власть, механизмы властвования, конфликты в
рядах самих властвующих элит и прочие стороны политического спектакля со своими
историческими декорациями продолжают привлекать внимание историков. Одновременно более
значимым для политической истории становится изучение ментальности участников
политического процесса, их политической культуры, реальных, а не канонических биографий.

Одним из инструментов политической истории является ее периодизация. Советская периодизация

хорошо известна. Она исходила из мнимых критериев строительства социализма и коммунизма в
стране под руководством правящей партии. Конечно, такая периодизация должна быть принята во
внимание. На ее основе в советской политической истории отчетливо прослеживаются революция
и революционные преобразования в общественном и государственном устройстве, Гражданская
война, политическая борьба в 1920-е годы, приведшая к победе сталинской клики, годы
строительства сталинского социализма, война, послевоенный сталинизм, хрущевские
эксперименты с «развернутым строительством коммунизма», окостенение и застой политической
системы в годы развитого социализма вплоть до начала перестройки и гласности при М.С.
Горбачеве. Но возможны и другие варианты периодизаций, в том числе с позиций модной на
нынешний день теории тоталитаризма, авторитарно-бюрократической теории. Главное, однако,
чтобы в основу периодизации закладывались определенные критерии, характеризующие систему
власти в стране. Поэтому лучше, если периодизация будет не предварять, а вытекать из
тщательного изучения политической истории.

Политическая борьба, развернувшаяся на закате советского социализма, и смена общественного

строя стали одним из мощнейших инструментов дискредитации советского прошлого.
«Забойными» темами на многие годы стали массовые репрессии, механизмы формирования
сталинской диктатуры, «зверства большевиков» в годы Гражданской войны, преследования и
ликвидация оппозиции, позднейшее диссидентство и т. п. При этом именно публицистика задавала
тон, влияя на многих профессиональных историков, поддававшихся давлению новых
идеологических клише и в подборе источников, и в трактовке событий. Негативные стороны
советской действительности всячески подчеркивались при замалчивании реальных ее достижений,
тогда как ее «антиподы» (в Гражданской войне, во внутренней оппозиции, диссидентство и т. д.)
подавались с лучшей стороны или с раздуванием их реальной значимости. Именно эта тема в
недавнее время доминировала в вышедших в свет исторических работах и документах.
Необходимо отметить влияние западной советологии, сложившейся в условиях холодной войны.
Вследствие этого произошла очередная деформация наших знаний о новейшей истории страны, и
ее преодоление сегодня ощущается всем обществом.

Новые темы и сюжеты политической истории диктуют существенное обновление методов работы
с источниками. Здесь и различные способы сбора политической статистики, ее обработки с
помощью математики и моделирования. Сегодня круг источников, используемых политической
историей, непрерывно растет, и наряду с партийными и законодательными документами
существует множество ретрансляторов политической информации (пресса, телевидение, радио,
книжные издательства и т. д.) и вторичных источников, ее тиражирующих (комментарии,
свободное изложение и т. п., в том числе и в пропагандистских целях, нередко с заведомым
искажением). Политическая история не игнорирует их, но использует весь спектр исторических
источников, на которые опираются другие направления исторической науки и история в целом.
Вместе с тем специфика объекта и предмета изучения определяет приоритетность использования
видов и категорий источников, непосредственно отражающих политические явления, процессы,
события. К ним относятся документы политических партий и организаций, законодательных и
исполнительных органов государственной власти, мемуары и дневники политического
содержания, политические сочинения и публицистика. Следует, однако, подчеркнуть, что нет
непреодолимой грани между собственно политизированными и аполитичными источниками, когда
к ним обращается политическая история, так как она сегодня вынуждена вторгаться в различные
сферы общественной жизни, которые могут решительным образом воздействовать на
политический процесс. Например, переход от военного коммунизма к нэпу был вызван не
«мудростью Ленина и коммунистической партии», как утверждалось в советское время, а той
обстановкой, которая сложилась в стране. Точно также необходимость перемен в советской
политической системе 1980-х годов была обусловлена не прихотями М.С. Горбачева, а теми
обстоятельствами, которые сложились к тому времени в стране и в международной жизни. Но
чтобы это установить, нужно выйти за рамки традиционной политической истории.

Современная политическая история строится на принципиально иной основе, чем та, которую
предлагало прежнее источниковедение истории КПСС. Она стала более открытой, конкурентной,
конфликтной, манипулятивной, опирающейся на средства массовой информации и новейшие
технологии воздействия на общественное мнение. Универсальная, жестко централизованная
иерархия источников и требований к их изучению сменяется на более пеструю картину, связанную
с разнообразием политического спектра, борьбой политических партий, парламентских фракций в
сочетании с корпоративной закрытостью многочисленных олигархических кланов. С одной
стороны, более доступной стала информация о советском прошлом; казалось бы, большей
открытостью характеризуется и современная постсоветская политическая жизнь. Но, с другой
стороны, эта внешняя открытость ввиду свободы слова, выплесков политических баталий в
средства массовой информации и в мемуары бывших властителей и околовластной тусовки на деле
сопровождалась отнюдь не меньшей кулуарностью в принятии действительно судьбоносных
решений (и по дележу некогда общенародной собственности, и по дележу власти), нежели в
советское время. Вероятно, многие из этих политических механизмов и конкретных решений
эпохи великого передела и первоначального позднесоветского и постсоветского накопления так и
не были зафиксированы в источниках: «позвоночное право» советской эпохи нашло благодатное
продолжение в новых исторических условиях и применялось достаточно широко.

Новая политическая конъюнктура, при которой провозглашались демократические ценности,

идеологический плюрализм, свобода информации и т. д., имеет существенные последствия для
политической истории. Важнейшей из тенденций был переход от официальной (а точнее,
официозной) советской истории к реальной, полной противоречий, проблем, конфликтов, причем
негативные стороны этой истории в первые годы научной «свободы» оказались в фокусе явно
гипертрофированного внимания, что, с одной стороны, было естественным (требовалось
восполнение существовавших тематических пробелов), с другой — стало следствием новой
конъюнктуры (использование критики советского прошлого в текущей политической борьбе),
поощрялось средствами массовой информации, спонсорами, особенно зарубежными, многие из
которых действовали под знаком утверждения в России новых общечеловеческих, а точнее,
либеральных ценностей, становления открытого общества и т. д.

Несомненно, постсоветская историографическая ситуация характеризуется принципиально

большей степенью свободы для исследователей отечественной, в том числе и политической
истории, по сравнению с предшествующей. Вместе с тем искушение идеологизации и политизации
науки остается весьма сильным, и эти две тенденции сталкиваются и переплетаются, создавая, с
одной стороны, возможность плюрализма мнений, а с другой — влияния новых «измов» на
историческую науку, а также давления политической конъюнктуры. Выбор между нею и научной
добросовестностью стоит перед каждым исследователем.

Облегчение доступа для историков к источникам в отечественных и зарубежных

архивохранилищах обусловило выход новых документальных публикаций по политической
истории. Здесь просматривается определенная логика, которую нужно учитывать историку. Так,
одной из новаций периода перестройки явилась публикация документов опальных
большевистских лидеров, в постперестроечное время — оппозиционных большевикам
политических партий, а затем и явно враждебных организаций (консервативных, правых,
монархических, белогвардейских и пр.). Конечно, каждый исследователь волен придерживаться
тех или иных политических позиций, но главное значение этих публикаций состоит в том, что
создается документальная база для более широкого и панорамного видения истории, где
документы большевистской партии — лишь один пласт, о котором не стоит забывать.

Использование разнообразных теоретических моделей, заимствованных из общественных наук,

обращение к микроистории, взаимоотношению человека и власти усиливает значение для
политической истории источников личного происхождения, но, как явствует из содержания
соответствующих глав, требует от историков особого мастерства при работе с ними.

Нюансы человеческих отношений, мотивов принятия решений, механизмы закулисных игр и

политических интриг, — все это тайные рычаги власти, движущие пружины политической
истории, которые обычно стараются скрывать, но в мемуарах, рассчитанных на публику, на
самопредставление автора и главного их персонажа в лучшем свете, завеса приоткрывается. Здесь
субъективизм позиций и оценок, а также и фактического освещения событий может представлять
не только препятствие для историка, но и самостоятельную ценность. А личная предвзятость
корректируется совокупностью мемуаров соратников и противников, из результирующей которых
может быть выкристаллизована сложная и противоречивая правда реальной истории. Именно в
мемуарах, путем сложной реконструкции, можно отыскать действительную мотивацию решений
власти, затрагивающих практически все стороны общественно-политической жизни и
международных отношений.

Новая общественная ситуация делает возможным действительно научное изучение как

тоталитарного советского прошлого, так и постсоветского настоящего. Изучение последнего
особенно требует иных подходов, а зачастую — и методов изучения, нежели советская эпоха с ее
предельно централизованными политическими механизмами, партией и ее лидерами, монопольно
осуществлявшими власть.

Несомненно, очеловечивание (антропологизация) политической истории расширяет горизонты

исследования, углубляет наши представления о ней. В этом контексте следует указать на наиболее
плодотворную перспективу — интеграцию политической истории в изучение истории общества.
Источниковедение в этом процессе исторического синтеза играет далеко не последнюю роль.

Экономическая история

Касаясь методологических и источниковедческих проблем экономической истории XX в., прежде

всего надо осознавать институциональные различия в ее изучении. Экономика всегда была
предметом пристального внимания общества, а в советское время руководство уделяло народному
хозяйству главное место в своей деятельности. Помимо хозяйственной практики разработкой
экономических проблем было призвано заниматься огромное число научных учреждений и
ученых-экономистов. В результате на каждом этапе истории XX в. откладывались огромные
пласты источников и литературы, посвященных экономике. За давностью лет многие из них
сегодня представляют интерес преимущественно для историков. Но для успешного их освоения
необходимо владеть категориями и методами экономического анализа, причем не только
современного, но еще и принимать в расчет те теоретические и методологические принципы,
научные школы, которые лежали прежде и лежат сегодня в основании экономических
исследований. Кроме того, надо иметь специальные знания в области организации производства и
распределения, финансового, банковского дела и т. п., владеть элементарными приемами
моделирования, применения статистических и математических методов, что подчас представляет
значительные трудности для историка, не имеющего соответствующего образования. По идее,
сами экономисты должны заботиться о ретроспективной базе своих трудов, раскрывающих
исторические особенности развития экономики страны, на которые обязаны опираться историки. И
действительно, в рамках экономической науки в свое время родилась такая область, как история
народного хозяйства, на ниве которой некогда трудились крупные ученые. К тому же сами
авторитеты экономической мысли не чурались обращаться к прошлому. Правда, с тех пор, как
говорится, много воды утекло. В настоящее время история народного хозяйства как отрасль
экономической науки находится в упадке.

К экономической истории долгое время было принято подходить с позиций приоритета

материального производства и потребления над отношениями собственности, обращения и
распределения. Такой методологический подход сформировался еще в дореволюционную эпоху
под влиянием идей классической политической экономии, позитивизма и особенно марксизма,
взятого на вооружение советской историографией.

С марксистской теорией связан важный методологический вопрос для историко-экономических

исследований: насколько должны приниматься в расчет специфические черты
народнохозяйственного уклада России, ее исторические, географические, национальные,
культурные и другие особенности? Буквальное следование марксистской догме и формационному
подходу способствовало утверждению взглядов на догоняющий тип экономического развития
страны. Однако следует заметить, что и другие школы экономической мысли не сильно
расходились в этом вопросе, в том числе и эсеро-неонароднические, искавшие особый путь России
к социализму. Большинство же экономистов как либерального, так и марксистского толка исходили
из того, что Россия проходит (или должна пройти) все те стадии, которые свойственны передовым
странам Запада, и только социализм создает возможность «догнать и перегнать» их в
экономическом отношении.

Несмотря на свой догматизм, советская экономическая история прославилась многими

фундаментальными исследованиями (работы С.Г. Струмилина, П.И. Лященко, С.М. Дубровского,
И.Ф. Гиндина,A.M. Анфимова, В.И. Бовыкина, В.Г1. Данилова, B.C. Лельчука, В.П. Дмитренко и
др.). Благодаря усилиям ИД. Ковальченко и его учеников советские исследователи экономической
истории стали использовать математические методы и ЭВМ.

Авторитет советской школы в области экономической истории был обусловлен рядом

обстоятельств. Во-первых, авторитет марксизма в изучении экономики оставался высоким, и
многие ученые на Западе продолжали придерживаться марксистской ориентации в историко-
экономических исследованиях. Во-вторых, при всей его однобокости и утопичности, марксизм
включал в себя верные положения, особенно в той его части, которая не была изобретением
«классиков», а основывалась на классической политической экономии. В-третьих, сложившаяся
система аксиом не перекрывала всех направлений исследований, а допускала в определенных
границах и свободный научный поиск. В-четвертых, историко-экономические исследования на
Западе обладали своими недостатками. В частности, несмотря на неоднократно
предпринимавшиеся попытки, западным ученым не удалось создать универсальную и
всеохватывающую методологию истори- ко-экономического исследования. Их работы имели в
основе разные экономические школы (историческая, кейнсианская, неоклассическая,
институциональная, неокейнсианская, монетаристская и т. д.), каждая из которых была по-своему
уязвима.

Смена методологической ориентации в изучении экономической истории, происходившая с конца

1980-х годов, совпала со уходом со сцены лидеров крупнейших историографических школ. Это
сделало кризис отечественной экономической истории особенно тяжелым и затяжным. Самым
ярким следствием этого кризиса явился рост зависимости отечественной экономической истории
от зарубежной и главным образом англо-американской советологической литературы.

Внимание к Советскому Союзу как главному сопернику США и их союзников на международной

арене привело к созданию после Второй мировой войны множества центров, изучающих СССР в
самых разных аспектах, в том числе и его экономику. Было привлечено большое число ученых-
экономистов, которые, занимаясь исследованиями советской экономики, в большем или меньшем
объеме ретроспективно затрагивали проблемы ее динамики. В США, Англии, Канаде сложились
центры изучения экономической истории России и СССР. Сложился также круг исследователей,
главным образом экономистов, которые создали труды, оставившие заметный след в мировой
историографии. В их числе исследования истории экономики СССР в целом, динамики
национального дохода, истории промышленности, сельского хозяйства и других отраслей,
заработной платы, финансов, бюджетной системы и др.

Для этих трудов характерны следующие особенности. В той части, где работают экономисты, они
делают упор на макроэкономические показатели с применением моделирования, формул и
математических расчетов. Для этих расчетов используются пересмотренные показатели советской
статистики или рассчитанные данные. Западная экономическая история длительное время, так же
как и советская, ориентировала ученых на объяснение политических событий. Основой для такого
изучения стала теория экономической отсталости А. Гершенкрона. Она рассматривала Россию как
типичную страну, поздно вступившую на путь индустриализации, причем при отсутствии для
этого необходимых предпосылок (недостаточные национальные накопления, отсутствие единого
рынка, слабое развитие классов, заинтересованных в рыночных преобразованиях, нехватка
квалифицированных кадров и т. п.). В последующие годы получили распространение другие
модели экономического роста (С. Кузнец, У. Ростоу, Дж. Гелбрейт и др.). В последние годы
применительно к экономической истории России и СССР чаще применяется институциональный
подход, который делает упор на организационные аспекты экономической деятельности и
разработан в трудах таких крупных ученых-экономистов, как Д. Норт, Р. Фогель и др.). Широкую
популярность среди исследователей приобрела также книга венгерского экономиста Я. Корнай
«Экономика дефицита» (в пер. М., 1990).

Одна из первых проблем, которая встала перед зарубежными исследователями, — создание

стабильной системы данных, позволяющих рассматривать темпы экономического развития СССР.
В этой работе им помогали различные государственные и внего- сударственные органы США,
тесно связанные с ЦРУ. Большое место заняли вопросы о степени доверия к советской статистике,
ее корректировке и перевод стоимостных показателей в долларовые индексы. Созданные на этой
основе базы данных по советской экономике до сих пор считаются наиболее надежными в
международных расчетах. Лишь в последние годы со стороны многих ученых, заинтересованных в
принижении достижений советского времени, идет устойчивая тенденция критики этих данных
как завышенных, проистекающая из того, что ЦРУ в целях получения больших бюджетных
ассигнований сознательно завышало советские экономические показатели.

Все это приводит к многовариантности оценок экономического развития СССР и бесконечным

дискуссиям на тему, какие из них находятся ближе к истине. Наибольшие трудности вызывает
исчисление стоимостных показателей, связанных с оценками ВВП, национального дохода,
структуры потребления населения и пр.

Современная западная экономическая история не решила многих проблем, связанных с изучением

экономики советского периода. С этой точки зрения любопытно признание одного из авторитетных
историков-экономистов США П. Грегори, что здесь существует больше вопросов, чем ответов. В
качестве перспектив для исследования, с чем, собственно, автор обратился к молодым историкам
России, он назвал следующие.

Какова была реальная эффективность административно- командной экономики в СССР?

Как реально работала самая бюрократическая и иерархическая экономика в мире?

Как принимались решения по вопросам экономической политики?

Почему потерпели неудачу попытки реформирования советской экономики?

Насколько велика была тяжесть военных расходов в СССР?

Как отразилось влияние коллективизации на состояние сельского хозяйства России? (См.:

Экономическая история. Ежегодник. 2000. М„ 2001. С. 68.)

Заданные западным экономистом вопросы действительно могут послужить стартовой площадкой

для развертывания научных исследований по экономической истории советского периода.
Одновременно признание П. Грегори свидетельствует о нерешенности многих кардинальных
вопросов советской экономической истории.

Тем не менее появились работы отечественных ученых по истории российской экономики, почти
целиком опирающиеся на англо-американскую историографию. Влияние зарубежной литературы
прежде всего выражается в некритическом усвоении советологических понятий и концепций. На
страницы отечественных изданий перекочевали такие малосодержательные понятия, как
«советский империализм», «тоталитаризм», «промышленный феодализм» и т. д. В качестве
политических ярлыков, созданных с целью вызвать негативные эмоции у читателей, они вполне
пригодны. Но они крайне непродуктивны для объяснения такого сложного и противоречивого
исторического явления, каким была советская экономика.

Другое следствие советологического влияния — метод оценки российского прошлого с позиций

современных западных ценностей. Сомнительным является принятие тех западных концепций,
которые лежали в основе радикальных реформ, начавшихся в начале 1990-х годов, хотя сами эти
концепции оспариваются большинством западных экономистов или признаются
несостоятельными. Например, с легкой руки Дж. Сакса и других американских экономических
советников президента Б.Н. Ельцина отечественные экономисты усвоили догму, что «инфляция
цен равна темпам увеличения денежной массы» и «уровень инфляции прямо пропорционален
бюджетному дефициту». Эта точка зрения считается ошибочной большинством современных
экономистов. Тем не менее она активно используется при изложении истории движения цен и
денежной массы в России. Естественно, что неверные методологические установки влекут за
собой обеднение фактической базы, неверную интерпретацию, а иногда и прямую фальсификацию
источников.

Помимо некритического усвоения западных теорий кризису отечественной экономической

истории способствует также то, что многие методологические установки марксизма-ленинизма
сохраняются в сознании историков. Например, сложившаяся под влиянием работ Ленина догма о
России как стране с самым передовым финансовым и промышленным капиталом, служившая
раньше для обоснования вывода о том, что страна созрела для социалистической революции,
сегодня используется для доказательства того, что большевики прервали поступательное
экономическое развитие России. На самом деле, если бы ленинский тезис был правильным, то
большевистский переворот едва ли вообще был возможным.
Следствием всего этого стало резкое падение научного уровня отечественных историко-
экономических исследований. Снизилась их источниковедческая оснащенность, возобладал
отвергнутый еще в 60-е годы «иллюстративный метод», произошел отход от научной точности в
сторону публицистичности и сенсационности. Ученые, стремясь сохранить высокий уровень
работ, оказываются в меньшинстве, и их голоса тонут в массе псевдонаучных и дилетантских
рассуждений.

Выход из этого кризиса не может быть легким. Серьезные и объективные историко-экономические

исследования неизбежно становятся оппозиционными нынешней власти. А это — непривычная и
неудобная позиция для отечественных историков, привыкших за долгие годы следить за
властными установками и ре- ализовывать их в своих трудах.

В последнее время наметилось некоторое оживление экономической истории. С 1999 г. стал

выходить ежегодник «Экономическая история», развернулась деятельность центра по
экономической истории в МГУ, связанная с попыткой возрождения и координации работ в данной
области. Регулярно выходит обозрение «Экономическая история». Вместе с тем, анализируя эти
издания и работы по экономической истории, нельзя не признать, что наиболее ущербной остается
разработка экономических проблем советского периода отечественной истории, а встречи
экономистов и историков по данным сюжетам свидетельствуют о трудностях их взаимопонимания.

Исходя из этого, можно попытаться наметить ряд важных для современной экономической
истории методологических и источниковедческих проблем, разумеется, далеко не всех.

Крупным недостатком работ по экономической истории России новейшего времени является

унаследованный от советской историографии разрыв преемственности между дореволюционным и
послереволюционным периодами в развитии отечественной экономики. Между тем многие черты
советского хозяйства, как, впрочем, и всей общественной жизни коренятся в прошлом. Например,
такой сугубо большевистской, казалось бы, мере, как национализация крупной промышленности
предшествовал секвестр государством многих промышленных предприятий, работавших на
оборону в 1915—1916 гг. Некоторые «буржуазные» ученые были теоретиками национализации.
Экономическая система военного коммунизма во многом напоминала порядки, установленные на
казенных заводах царской России в годы войны. Продразверстка, выдаваемая многими
исследователями в качестве исключительного изобретения большевиков, была введена в 1916 г. и
продолжена Временным правительством. Неслыханная инфляция начала 1920-х годов, которую
современные историки безоговорочно списывают на политику большевиков, берет начало в
последние годы правления Романовых, а при Временном правительстве она принимает уже
неуправляемый характер.

Большевики строили свою экономику не на пустом месте и не с помощью одних только

марксистских идей. Хозяйственная система, создаваемая ими, опиралась и на предшествующий
практический опыт, какой бы революционной фразой он ни прикрывался. История зарождения и
роста промышленности в России имела свои особенности, связанные с процессом разложения
феодального строя и развитием товарно-денежных отношений в сельском хозяйстве. Именно
крестьянская текстильная промышленность, возникновение которой в конце XVIII — начале XIX
в. стало результатом разрушения натуральной системы хозяйства и складывания общественного
разделения труда, послужила исходной основой индустриального развития страны. Но и казенные
заводы сильно повлияли на характер индустриального производства и его огосударствление в
Советской России. Высокая концентрация производства и капитала, считавшаяся ранее признаком
существования в ней высокоразвитого финансово-промышленного капитализма, была следствием
воздействия природно-демографических условий, состояния транспортного сообщения, слабой
специализации, необходимости комбинирования производства, и многие крупные предприятия
России вовсе не были передовыми в техническом и организационном отношении. Все эти
проблемы всплыли со всей очевидностью в советский период.

Дискуссионной является проблема зависимости России от Запада. Одни авторы утверждают, что
со временем она увеличивалась. Ее интеграция в мировую капиталистическую систему привела к
сохранению технико-экономической отсталости, к превращению страны в аграрно-сырьевой
придаток развитых стран Запада. В годы, предшествовавшие Первой мировой войне, несмотря на
рост внутренних источников капиталонакоплений, возросла зависимость России от иностранного
капитала (по линии займов, экспорта капиталов, внешней торговли, технологии и т. п.).

Главным признаком зависимости служит наличие двойной экономики, национальной и

перенесенной на отечественную почву из развитых капиталистических стран, органически не
связанной с окружающей социально-экономической средой, существующей в форме замкнутого
анклава. Была ли экономика дореволюционной России единой? На этот вопрос в литературе нет
однозначного ответа.

Многие исследователи российской экономики разделяют теорию многоукладности. При этом под
социально-экономическим укладом понимают такой, который имеет своей основой определенные
производительные силы, более или менее сложившуюся, оформившуюся совокупность
производственных отношений, образующую одну особую, хотя, может быть, и связанную с
другими, но, тем не менее, самостоятельную, отличную от остальных систему общественного
хозяйства. В каждом укладе действуют свои экономические законы. Формирование единого
всероссийского рынка означало бы распространение одних и тех же макроэкономических законов
на все хозяйствующие субъекты страны. Поэтому доказательство его существования является
мощным аргументом в пользу единого экономического пространства, и не случайно многие
советские историки уделяли этому вопросу пристальное внимание. Совместить теории
многоукладности и единого рынка невозможно, между их сторонниками не утихают
концептуально- теоретические споры. Продолжать эти споры на прежнем уровне означает никогда
не решить вопроса о характере экономики России. Его решение зависит от разработки правильной
методологии, введения в оборот новых источников и использования современных методов их
анализа. Чтобы получить ясный ответ на вопрос о существовании различных укладов, надо
изучить организацию всех типов предприятий.

Методология такого исследования заключается в следующем. Каждое предприятие вынуждено

приспосабливаться к макроэкономической среде и с этой точки зрения устроено рационально, т. е.
так использует имеющиеся ресурсы, чтобы, взаимодействуя с окружающей макроэкономической
средой, добиться максимальной полезности. Если предприятие действует иначе или не находит
оптимальной стратегии поведения, то оно перестает существовать. Существуют детально
разработанные математические модели такого исследования. Для его проведения необходимы
чрезвычайно подробные данные, которые могут обеспечить только такие массовые источники, как
балансы, бюджеты, годовые отчеты промышленных, транспортных, торговых и прочих
предприятий, которые еще не введены в научный оборот.

В источниковедческом плане очень важна проблема сопоставления дореволюционного и

послереволюционного экономического развития России. Мало ввести в научный оборот новые
комплексы источников. Необходимо решить чрезвычайно сложную проблему их
взаимоадекватности. Внешне одинаковые по форме циркуляры, предписания, отношения,
договоры и т. п. играли неодинаковую роль в рамках дореволюционной и советской экономики.
Это важно учитывать, оценивая значение того или иного документа.

Главным источником для историко-экономических исследований остается статистика, но мы

продемонстрировали, сколько трудностей возникает при ее использовании, в том числе для
исторических сравнений и параллелей. О сложности этой источниковедческой проблемы
свидетельствует нерешенный до сих пор вопрос сопоставимости дореволюционных и советских
исчислений национального дохода.

Исчисляемое на основании НД сопоставление темпов дореволюционного и советского

промышленного развития — эта тема сегодня приобрела остроту и актуальность в связи с
попытками поставить под сомнение высокие темпы промышленного развития СССР. Выясняется,
однако, что в 1920—30-х годах данные в целом верно отражают динамику, хотя в ряде случаев они
несколько завышены.

Следующей важной темой, которую исследователям предстоит осветить, является сопоставление

российской дореволюционной и советской экономики с экономиками зарубежных стран. Без этого
нельзя правильно понять и оценить все происходившие в рамках социалистической экономики
процессы.

Проблема внешнеэкономических связей СССР с другими странами (и капиталистическими, и

социалистическими) изучена явно недостаточно: сказалась установка марксистской школы на то,
что своих экономических успехов СССР добился самостоятельно. Здесь исследователям нужно
ввести в научный оборот многие новые, еще не изученные комплексы источников.

Основная трудность компаративного исследования заключается в том, что сравнивать приходится

существенно различающиеся народнохозяйственные системы, где механизмы товарного,
денежного, фондового рынков, рынка труда, налоговая, инвестиционная и ценовая системы
функционировали неодинаково. Выявить эти различия можно только с помощью математического
моделирования.

Большое значение для изучения отечественной экономики имеет проблема специфической

организации советских предприятий, особых отношений между работниками и администрацией,
которые должны рассматриваться с точки зрения исторической преемственности с
дореволюционной Россией. Внешний разрыв с прошлым еще не означал, что именно так обстояло
дело на практике. До начала форсированной индустриализации значительная часть руководящих
кадров в экономике были «старыми» или «буржуазными» специалистами. Даже так называемые
красные директора из рабочих черпали опыт из традиций, которые они усваивали, будучи
рабочими у тех же предпринимателей. Нередкие в реконструктивный период командировки за
рубеж для закупки нового оборудования и ознакомления с передовым западным опытом
организации производства часто решались не в пользу последнего. Выбор был сделан в сторону
новой социалистической организации производства и трудовых отношений, в которых легко
проследить черты, унаследованные от прошлого. Такие производственные системы, как фордизм,
тэйлоризм, не прививались на отечественной почве. Уделяя внимание технологической стороне
дела, они, как правило, отвергали западные потогонные системы организации труда. Им
противопоставлялась сознательная дисциплина участвующего в производственном процессе
работника, направленная на строительство социализма. Подготовленные в советских вузах в годы
довоенных пятилеток инженерно-технические кадры, из которых выросли капитаны советской
индустрии, командиры производства, чьими руками, собственно и была создана командная
экономика советского типа, мало напоминали западных менеджеров.

Каждый из этапов экономической истории страны нуждается в дополнительном изучении, начиная

с преобразований народного хозяйства, проведенных большевиками. Только система военного
коммунизма подверглась более или менее обстоятельному анализу с привлечением новых
источников. Она изучалась с точки зрения методов управления и, как наследие эпохи, названной
«экономической чумой», которая, дескать, рассыпала свои «бациллы» в последующие годы.
В литературе не изжито представление о нэпе как о заранее сформулированной и сознательно
проводимой конкретными политическими деятелями политике. Ранее она приписывалась гению
Ленина, а сейчас ее создателями одни считают Троцкого, другие — Ларина, третьи — левых или
правых эсеров и т. д. На самом деле новая экономическая политика не была изобретением чьего-
либо досужего ума. Она складывалась из реальных тенденций экономического развития и
противоборства активных политических сил. В частности, в 1921 г. никто из партийно-
правительственной элиты не думал, что переход от продразверстки к продналогу повлечет за собой
восстановление товарно-денежных отношений. Напротив, большевики первоначально
рассчитывали организовать натуральный обмен с крестьянством и, только уступая реальным
потребностям экономики, допустили денежный обмен сначала в местном обороте, а затем и в
масштабе всей страны.

Интерес исследователей все более смещается в сторону комплексного изучения периода 1920-х
годов. Историк В.Г1. Дмитрен- ко, например, поставил вопрос о так называемых четырех
измерениях нэпа. В одной из последних работ один из авторитетных исследователей нэпа И.Б.
Орлов, отражая современные веяния, поставил вопрос о «пятом измерении», т. е. о необходимости
изучения того, что дал нэп для каждого конкретного человека. За всесторонним изучением
общественной жизни того времени, где экономическим проблемам должно принадлежать
подобающее место, видятся наибольшие перспективы для исторических исследований.

В отличие от нэпа период 1930-х годов в экономическом плане изучен весьма поверхностно. Это
дает почву для распространения многочисленных современных околонаучных спекуляций.
Гиперболизируется роль Сталина в создании экономической системы. Преувеличивается роль
принудительного труда. Такую экономику еще накануне Второй мировой войны некоторые
проницательные писатели и ученые стали называть тоталитарной. В связи с тем значением,
которое приобрел ГУЛАГ как олицетворение тоталитаризма в нынешних идеологических
баталиях, с экономической точки зрения следует подвергнуть основательному изучению его
реальный вклад в народное хозяйство, роль его многочисленных строек и предприятий,
эффективность труда заключенных, условия их существования.

Советская экономика представляла собой более сложное и противоречивое явление, чем

одномерное «гулаговское» ее измерение. Она вобрала в себя как централизацию и
огосударствление, так и рыночные отношения (колхозный рынок, торгсины, кооперативная и
мелкая торговля, рынок труда и пр.). Она включала массовые репрессии против зажиточных
крестьян и частных торговцев и попытки демократизации управления экономикой. Термин
«тоталитаризм» не подходит для ее характеристики, тем более, что это — теория политическая,
теория власти, которая лишь накладывается на сферу экономических отношений.

Коллективизация деревни изображается сегодня как сплошное насилие над крестьянством. Но ее

успех зависел и от поддержки, оказанной ей определенными слоями крестьянства. В этом плане
следует обратить внимание на организационное сходство колхозов и сельских общин, особенно в
бедных селениях (общественная запашка, разверстка платежей, индивидуальное усадебное
хозяйство и др.). Однако в этом направлении коллективизация никогда не изучалась. Для этого
необходимо ввести в научный оборот комплексы до сих пор не изучавшихся в экономической
литературе конкретных обследований деревни.

Плохо изучена послевоенная экономика СССР. Это открывает широкие двери для создания
различного рода спекуляций. Например, восстановление народного хозяйства приписывается
узникам ГУЛАГа и немецким военнопленным. Руководство страны осуждается за отвержение
плана Маршалла, хотя самый поверхностный анализ источников показывает, что пойти на условия
этого плана СССР не мог, да и западные союзники на это всерьез не рассчитывали. Период после
смерти Сталина представляется исключительно как расширение прав партийной номенклатуры и
диктат хозяйственных ведомств. Экономическая система 1950—80-х годов изображается
исключительно как плановая и командно-административная, хотя на протяжении этого периода
предпринималось немало попыток освободить экономику от чрезмерной бюрократической опеки и
некоторые из них проводились в жизнь. Да и сам плановый характер советской экономики
подвергается сомнению, поскольку система приоритетов и очередности на деле ломает плановое
развитие.

Чрезвычайно запутан вопрос о сопоставлении производительности труда в послевоенной

социалистической и капиталистической экономиках. Основываясь на более высоких размерах
валового внутреннего продукта на душу населения и более совершенных технологиях в западных
странах, исследователи поспешили с выводом о том, что СССР безнадежно отставал в области
производительности труда и со временем эта отсталость увеличивалась. Но фактические данные
рисуют другую картину. Получается, что при сохранявшемся огромном разрыве
производительность труда в СССР росла быстрее, чем в США. Косвенно об этом же
свидетельствуют более высокие темпы роста валового внутреннего продукта в СССР. Иначе и не
могло быть в случае догоняющей экономики. Однако важно выявить факторы опережающего роста
производительности труда в СССР. Применение методов множественной регрессии показывает,
что, в отличие от США, основной вклад в рост производительности труда в СССР вносили
экстенсивные факторы. Жестко ограниченная размерами спроса американская экономика
добивалась роста производительности труда за счет внедрения новых технологий и использования
более производительной техники. В СССР же из-за мягкости бюджетных ограничений спрос был
безразмерным, и рост производительности труда обеспечивался вводом новых производственных
линий и новых предприятий. Наличие существенной скрытой безработицы не создавало серьезных
проблем для экстенсивного развития со стороны рынка труда.

Вопрос состоит в том, могла ли производительность труда в СССР при экстенсивном развитии
сравняться с производительностью труда в США, и если нет, то каковы были предельные
возможности догоняющего развития? Статистика показывает, что в 1970-е годы темпы роста
производительности труда в СССР начали снижаться. Так, в отношении к предыдущему периоду
они составили в 1965 г. —34%, в 1970 г. — 38, 8, в 1975 г. — 24,7, в 1980 г. — 17, 7, в 1985
г. — 15,6%. К сожалению, руководство страны не делало из этого надлежащих выводов.

Уже к концу 1930-х годов в советской экономике под влиянием централизации и планово-
директивных начал стали складываться гигантские корпорации — ведомства, каждое из которых
боролось за приоритеты в народном хозяйстве, добивалось преимущественных бюджетных
ассигнований, лоббировало свои интересы в политическом руководстве страны. Война в заметной
степени способствовала кристаллизации этого процесса. В послевоенный период ведомственный
характер советской экономики стал особенно очевидным. Несмотря на обилие министерств,
объединений, главков и трестов, формировались группы отраслей, объединенных общими
производственными и иными интересами. Так возникало и получало право на жизнь понятие
производственных комплексов — топливно-энергетического (ТЭК), металлургического,
машиностроительного, аграрно-промышленного (АПК) и т. п. Следует заметить, что в этом ключе
история советской экономики почти не изучалась. Здесь имеются огромные возможности для
развертывания историко-экономических исследований, тем более что источников на сей счет в
наших архивах, организованных по ведомственному принципу, —безбрежное море.

Неразработанность этих сюжетов привела к возникновению в историографии довольно острых

дискуссий по поводу формирования и развития в стране военно-промышленного комплекса (ВПК).
Дело в том, что в СССР приобрело (не сразу) право на жизнь понятие оборонно-промышленного
комплекса (ОПК) — группы производств, направленных на выпуск военной продукции для
оснащения вооруженных сил, причем черты его складывания в советской экономике в силу целого
ряда политических причин (международная изоляция, враждебность ряда государств, угроза
войны и др.) стали обозначаться раньше всего и особенно явственно накануне Второй мировой
войны. Военные приготовления в этот период дают основания некоторым авторам делать выводы
об агрессивности советского руководства, которая, как правило, выстраивается в русло доктрин
марксизма. Вопрос об эволюции и изменении идеологических и политических установок
заслуживает специального исследования и выходит за рамки экономической истории. Перенесение
вопроса в экономическую плоскость показывает, что к моменту нападения Германии СССР
оказался не готовым к ведению современной войны, потребовавшей от страны небывалых
чрезвычайных усилий и громадных жертв. Память о них все послевоенные годы служила
обоснованием для приоритетного развития ОПК.

Изучение военной промышленности в СССР, всегда закрытой завесой секретности, носило узко
специализированный и апологетический характер. Это были главным образом воспоминания
участников оборонных проектов о достижениях в области техники: производстве самолетов,
танков, ракетной техники и т. п. Эта традиция продолжает сохраняться и в современной России,
причем постепенное снятие грифа секретности позволяет более широко использовать архивные
документы, раскрывая тайны, связанные с производством тех или иных видов вооружений.

Вместе с тем на состояние современных исследований оказывает введение, вслед за западной

историографией, понятия военно-промышленного комплекса, которому был придан иной смысл,
иное политическое и историческое звучание по сравнению с советским ОГ1К. Под ВПК на Западе
подразумевалось сращивание военных, экономических, политических властных групп,
формирование на этой основе узкой и сплоченной элиты, определяющей политику государства. С
этих позиций западные исследователи пытались рассматривать и советский ОПК, в то время как
советские авторы употребляли термин «ВПК» только в отношении «американской военщины» и
стран НАТО.

В конце 1980-х годов термин «советский ВПК» обрел право на жизнь и у нас в стране. Работы на
эту тему носили главным образом публицистический и разоблачительный характер. Наблюдалось
стремление обвинить ВПК во всех бедах советского общества. Постепенно, однако, становление и
развитие ВПК в СССР, особенно в годы холодной войны, становится предметом пристального
внимания ученых.

Нельзя не признать, что исследования в этой области находятся еще только у своих истоков. Их
продвижению препятствует гриф секретности на документах военных ведомств, который
снимается слишком медленно. Определенные надежды внушает подготовка многотомного издания
документов по истории военного производства в России и СССР, которая ведется рядом научных
учреждений в сотрудничестве с федеральными архивами. В исследовании проблем ВПК
необходимо избавляться от их излишней политизированности, от штампов, унаследованных от
времен холодной войны. Проблема современной России состоит в том, чтобы трансформировать
наиболее развитый и наукоемкий сектор советской экономики и накопленный им потенциал на
нужды общества.

Важным элементом советской системы был черный рынок, который постоянно дополнял планово-
распределительную систему. Хотя о черном рынке написано несколько работ, его размеры и
динамика почти не изучались. Размеры теневой экономики, за исключением нескольких лет,
непрерывно росли, особенно в последние десятилетия советского строя. Вообще многие аспекты
экономики СССР в период так называемого застоя нуждаются в прояснении. Они позволят пролить
свет на те процессы, которые происходили, помогают понять, что случилось с народным
хозяйством СССР в период горбачевских реформ, а то, что происходит в современной
России, — область, которую экономической истории еще только предстоит осваивать. Существует,
конечно, неисчислимый круг работ по современной экономике России, которые находятся на
острие самых злободневных дискуссий и сильно зависят от политических и идеологических
пристрастий, а освоение круга источников по этому периоду, которые далеко не всегда
доступны, — задача будущих научных исследований.

Таким образом, в экономической истории есть немало нерешенных и малоизученных проблем.

Разрабатывая их, исследователям предстоит нелегкая задача поиска надежных в методологическом
отношении подходов, введения в научный оборот новых источников и совершенствования
методики их анализа.

Экономическая история часто взывает к сближению с социальной историей, политической

историей, говорит о необходимости учета в исследованиях человеческого фактора и т. п. Однако
различия в методологических подходах, в методике и технике исследования сказываются на
практической реализации этих призывов. В частности, современные историки-экономисты много
пишут о необходимости усиления внимания к экономическим микрообъектам, но микрообъект при
этом часто понимается как основа для более глубокого и разностороннего моделирования
макроэномических процессов, что не совсем укладывается в современное понимание целей и
задач микроистории. По всей видимости, на ближайшее время экономическая история будет
сохранять особый статус, со своим кругом задач, источников и методов исследования, где ведущее
место будет принадлежать статистике, приемам моделирования, сравнительно-исторической
динамике и т. п.

История культуры

При изучении истории отечественной культуры мы неизбежно сталкиваемся также с проблемой

многозначности самого понятия «культура». Этот термин привычен и широко употребим как в
обыденной речи, так и в научной литературе. Тем не менее вряд ли кто-либо может с
уверенностью вычленить явления культуры из общественной жизни. Длительное время в
советской историографии господствовало единое общепринятое определение культуры, но это
единство было мнимым. Реально уже в рамках марксистско- ленинской концепции культуры
существовали различные ее дефиниции. Однако споры о них не выходили за пределы
теоретических рассуждений, оставаясь достоянием узкого круга специалистов.

По подсчетам специалистов, в настоящее время существует около тысячи различных определений

«культура», что неизбежно приводит к формированию различных подходов к ее изучению. С точки
зрения объекта исследования условно можно выделить два типа подходов к изучению истории
культуры: традиционный узкий (дифференцированный, отраслевой) и широкий интегративный.

Узкий подход является более привычным и опирается на устойчивую историографическую

традицию. Он основан на понимании под объектом истории культуры сферы духовного
производства, изучаемой дифференцированно (по отраслям). Такой подход не дает целостного
представления о свойственных разным эпохам культурных процессах, о качественном своеобразии
культуры того или иного общества. Акцентируя внимание на результатах человеческой
деятельности, особенностях жанра, стилей и т. п., искусствоведы, литературоведы и историки
отдельных отраслей культуры оставляют за рамками исследования самого человека, его
внутренний мир, особенности социальной мотивации творчества.

В то же время не менее важная задача комплексного изучения культуры как общественного

явления в целом оставалась нерешенной. Отдельные виды творческой деятельности изучались
изолированно не только друг от друга, но и от социального и политического строя, что
препятствовало целостной, многоаспектной реконструкции социокультурного пространства.
Помимо традиционных направлений (история литературы, изобразительного искусства, музыки,
театра, архитектуры, науки, образования и книжного дела и т. п.), разрабатывались также
проблемы истории интеллигенции. Однако вне поля зрения исследователей осталась массовая
культура, существование которой в советском обществе в соответствии с утверждением об
отмирании в эпоху социализма как массовой, так и элитарной культуры, попросту отрицалось.

Широкий подход к изучению истории культуры на практике осваивался с большим трудом,

столкнувшись с серьезными трудностями. Многие ученые высказывали опасения, что расширение
предметной области приведет к смешению нетождественных понятий «культура» и «общество»,
выражали сомнения в возможности практического осуществления подобной задачи. Но широкое
распространение в мировой общеисторической практике новых подходов, понимание взаимосвязи
и взаимообусловленности всех сторон развития общества привели к формированию так
называемого тотального подхода, основанного на принципиально ином уровне реконструкции
действительности с учетом исторической среды во всем ее многообразии. В исследованиях все
большее внимание стали уделять социальным механизмам развития культуры; проблемам
социального детерминизма культурно-ис- торических процессов, взаимоопосредования
социальной и культурной практик. Все отчетливее стала проявляться антропологическая
тенденция. Примером такого тотального подхода является учебное пособие Л.Г. Ионина
«Социология культуры; путь в новое тысячелетие» (поел. изд. М., 2000), которое, между прочим,
включает и историческое измерение культурного пространства.

Расширение проблематики современной социологии культуры и культурологии обусловило и

расширение исследовательских методик и источников, лежащих в основе их изучения. Уже на
закате советской истории был сделал вывод, что изучение истории культуры нельзя представить
без существенного расширения исследовательского багажа. Но на практике это нередко приводило
к еще большему раздроблению исследуемого объекта (правда, по другим основаниям), не столько
способствуя, сколько препятствуя восприятию культуры как целостного общественного явления и
пониманию качественного своеобразия культуры данного конкретного социума. Пока специалисты
в области истории культуры осваивали интегративный подход к ее изучению, образовавшийся
вакуум попытались восполнить специалисты по отдельным ее отраслям. Они рассматривали всю
историю культуры через призму отдельных ее направлений, будь то литература или кинематограф,
нередко претендуя с их помощью на создание некоей «сверхистории». Происходившее при этом
смещение акцентов (понимание эпохи через литературу или кинематограф вместо осмысления
особенностей данной отрасли культуры с учетом конкретно-исторической ситуации) приводило к
односторонним тенденциозным выводам. Стремление авторов сказать новое слово привело к
чрезмерному увлечению формой предлагаемых концепций в ущерб их содержанию, а новые
определения зачастую оказывались излишне сложными, витиеватыми, абстрактными, а порой и
крайне противоречивыми, практически невозможными в конкретно-историческом воплощении.
Взять, например, такое понимание культуры, как «первенствующее выражение облика народа и его
жизни и мировосприятия» или «вся ценностно-смысловая сфера общества, независимо от того,
каково происхождение, социальная ориентация и практическая направленность этих ценностей и
смыслов».

И сегодня в бесконечном разнообразии предлагаемых концепций просматриваются две основные

тенденции: интегративная, способствующая значительному расширению исследовательской
проблематики, и антропологическая, базирующаяся на признании человека «синтезирующей
основой» культуры. Подавляющее большинство современных исследований по истории культуры
переносят акцент на изучение духовного мира человека, быта и нравов, истории повседневности,
особенностей менталитета отдельных социумов. В результате произошло заметное сближение
проблематики, методологической и источниковедческой основы исследований по истории
культуры, демографической истории, истории ментальнос- тей, истории частной жизни, истории
семьи, повседневности, быта, детства, тендерной истории. Таким образом, наблюдается
максимальное сближение истории культуры с социальной историей.

Невозможно вычленить сферу общественной жизни, которая не имела бы культурно-

исторического аспекта, как невозможно и найти ту область культуры, которая была бы оторвана от
социальной и политической практики, так как общество создает культуру, а культура создает
общество. Границы между социальной и культурной историей настолько прозрачны, что сегодня
можно говорить о формировании единой социокультурной истории.

Так как культура принадлежит «расплывчатым явлениям» (А. Моль), представляется наиболее
разумным отказ от строгого замкнутого определения, от создания некоей «завершенной теории
культуры», и опора на ту программу исследований, предлагавшуюся современным
источниковедением, в процессе практической реализации которой будут дополняться и
расширяться представления о культуре. Таким образом, любое явление может стать объектом
исследования по истории культуры.

К сожалению, приходится признать, что источниковедческие особенности изучения истории

культуры нигде специально не рассматривались. Между тем необходимо пересмотреть
традиционно сложившиеся источниковедческие принципы. Антропологическая ориентация делает
совершенно неприемлемой сложившуюся в рамках государственно-институционального подхода
систему отбора источников, характеризующуюся преимущественным интересом к нормативно-
распорядительной документации. В последние годы эту традицию в изучении истории культуры
удалось преодолеть, однако сохраняется интерес к какой-либо отдельной группе источников,
стремление к их абсолютизации и соответственно недооценка комплексного синтетического
подхода в источниковедении.

Чрезмерное увлечение недоступными ранее материалами, отражающими репрессивную политику

советской власти, взятыми в отрыве от общего комплекса источников (как и вообще всякое
стремление найти одну наиболее значимую, наиболее полную и адекватную исторической
действительности группу источников), неизбежно приводит к одностороннему, предвзятому
отражению действительности. Необычайная широта исследуемого объекта предполагает столь же
широкий охват источников. В этом отношении отрадно, что в последние годы в учебной
литературе по источниковедению обозначился широкий подход к пониманию культуры. «Для
источниковедения ключевым является определение культуры в самом широком
смысле», — подчеркивают авторы коллективного пособия «Источниковедение: Теория. История.
Метод». Фактически можно говорить о том, что источником по истории культуры так или иначе
является весь «вещный мир», а также мысли, чувства, поведенческие стереотипы, морально-
этические и правовые нормы, зафиксированные в этом «мире». Но как не утонуть в этом
безграничном море источников?

С целью наиболее широкой и наиболее адекватной реконструкции культуры особое внимание

следует уделять источникам, дающим своеобразный срез социокультурного фона, отражающим
реальную культурную практику, а не провозглашаемую политику. С этой точки зрения следует
заново пройти через изучение фондов учреждений и организаций, ответственных за культуру, где
следует перенести акцент с нормативно-распорядительной документации на материалы,
характеризующие взаимоотношения власти и общества. Но главное, если мы обращаемся к
человеку как субъекту культуры, это изучение источников личного происхождения. Очевидно, что
миллионы неграмотного и полуграмотного населения послереволюционной России не вели
дневников, не писали воспоминаний, зачастую даже не были знакомы с последними декретами и
постановлениями. Чрезвычайно ценными в этом отношении источниками являются разнообразные
документы,воспроизводящие взаимоотношения людей с властью (письма, прошения, жалобы,
отчеты и сводки местных органов власти, их переписка друг с другом и т. п.). В последние годы
отношение историков к подобным документам заметно изменилось, из числа второстепенных,
используемых преимущественно в иллюстративном плане, они перешли в разряд информационно
значимых, имеющих самостоятельную ценность не только с точки зрения микроисследования, но и
для понимания макропроцессов. Пока в этом отношении сделаны лишь первые шаги. Они
помогают выявить наиболее острые и «больные» социальные проблемы того или иного времени,
отражают жизненные ценности различных групп населения, их морально-этические
представления, культуру повседневного быта, речевые практики, иначе говоря, представляют
собой своеобразный документальный отпечаток реальных чувств, мыслей, поступков миллионов
рядовых граждан.

Подобные материалы наглядно демонстрируют невозможность разграничения жизни общества на

обособленные экономическую, политическую, социальную и культурную составляющие и
соответственно строгого деления на источники по экономической, политической, социальной и
культурной истории. В условиях интенсивного поиска новых исследовательских методик не менее
важно и то, что эти комплексы источников объединяют разнохарактерные документы, в которых
одни и те же события воспроизводятся как сухим официальным языком нормативно-
распорядительной документации, так и эмоциональным языком простых людей,
непосредственных участников событий. Здесь исследователь имеет возможность сопоставить
результаты реконструкции прошлого как «снизу», так и «сверху». Информационный потенциал
этих материалов позволяет успешно применять как микро-, так и макроанализ; на основе разбора
множества повторяющихся частных ситуаций осуществлять анализ социальных отношений.
Особое значение для изучения культуры имеют произведения литературы и искусства, взятые не в
искусствоведческом ракурсе, а с точки зрения отражения ими исторической действительности.

Очевидно, что для целостного понимания культуры как социального явления, как одной из
важнейших характеристик состояния общества, как «второй среды обитания человека»
недостаточно привлечения новых групп источников. Необходимо применение новых подходов,
новых методов изучения, и прежде всего более широкое использование методов
микроисследования. Только сочетание макро- и микроанализа позволит реконструировать
субъективную реальность, по образному выражению А.Я. Гуревича, получить на «наши» вопросы
«их» ответы, т. е. ответы представителей изучаемой культуры, отличной от культуры
исследователя. Причем очевидно, что на каждый «наш» вопрос мы неизбежно получим не один, а
множество «их» ответов, поскольку общество никогда не бывает монолитным, единым,
тоталитарным.

Культура подвержена идеологической конъюнктуре. Если культурная практика является частью

государственной политики, то история культуры в значительной степени является частью
государственной идеологии. В результате в отечественной историографии XX в. сформировались
две диаметрально противоположные трактовки историко-культурного развития советского
общества: советская и постсоветская.

Советская историография, опираясь преимущественно на документы высших государственных и

партийных органов, работы классиков марксизма-ленинизма и воспоминания партийно-госу-
дарственных лидеров, отражает историю глубочайших культурных преобразований и
формирования под руководством КПСС передовой демократической социалистической культуры.
В постсоветской историографии преобладает так называемая тоталитарная теория, сторонники
которой рассматривают советскую культуру как орудие политической борьбы, «служанку» КПСС,
обеспечивающую ее идеологический диктат, нивелировку личности, вплоть до ее полного
зомбирования. Основу такой тоталитарной культуры, сложившейся к середине 1930-х годов,
составило «новое политико-идеологическое «всеединство», невиданное по масштабам
унификации, заорганизованности, огосударствления партаппаратом», приведшее к господству
стереотипов «массового, политически экзальтированного сознания» и к «советизации»,
«пролетаризации», «большевизации» любой культурной деятельности, любых культурных
ценностей. Акцент переносится на репрессивную политику советской власти, используя в качестве
источников документы ВЧК, НКВД, ОГПУ, воспоминания деятелей культуры, подвергшихся
репрессиям, и представителей русского зарубежья, а также материалы руководителей партии и
правительства, но в новом их прочтении.

Интересно, что обе трактовки истории советской культуры отличаются не столько фактическим
материалом, сколько его идеологической интерпретацией, и вытекающими из нее морально-
этическими оценками. В результате одни и те же события, действия властей получают
диаметрально противоположные оценки. Так, например, национализация музеев, библиотек,
издательств в зависимости от идеологической конъюнктуры момента характеризуется либо как
неотъемлемая составляющая процесса широкой демократизации культуры, необходимое условие
приобщения народных масс к достижениям науки и искусства, преодоления «присущего
капитализму отчуждения культуры от трудящихся», либо как проявление диктатуры в сфере
духовной жизни. Факт целенаправленного воздействия партии и правительства на духовную жизнь
общества признают и сторонники тоталитарной трактовки советской культуры, но оценивают его
как проявление крайней степени антидемократизма. Обе трактовки в чем-то справедливы, но в
целом ложны, так как основаны на абсолютизации одной из сторон сложного многогранного
явления, выбранной исходя из заранее заданной идеологической установки.

Таким образом, история культуры не избежала общих проблем, связанных с переосмыслением и

переоценкой истории советского прошлого. От пропаганды успехов социалистического
культурного строительства произошел резкий (и не всегда оправданный) поворот к разоблачению
культурной практики большевизма, приводящий порой к полному отрицанию успехов
послереволюционного культурного строительства, которое изображается как борьба политики с
культурой. «Мартиролог советской культуры», «реестр каторги», вызванные притеснениями новой
власти самоубийства среди интеллигенции, эмиграция лучших представителей науки и
культуры — таковы наиболее популярные темы историков культуры, придерживающихся
тоталитарной теории. «Духовное бесплодие» тоталитарного общества, уничтожение всяческих
«попыток творческого поиска в самых разных областях культуры», «уцененное образование» и как
результат — «полуобразованное» общество, «интеллектуальный примитивизм и низкий
профессиональный уровень», «авгиевы конюшни» «четвертованной литературы» XX в. — это
лишь немногие примеры типичных для антикоммунистической волны высказываний о советской
культуре. Очевидно, что идеология вновь возобладала над разумом. В редких случаях авторам
удается удержаться от пафоса разоблачительства и попытаться беспристрастно оценить
воздействие на культуру как разрушительной, так и обновляющей сил революции в их
противодействии и в то же время взаимообусловленности.

В результате неизменного акцента на идеологическую интерпретацию происходящих культурно-

исторических процессов, а не на их содержание, несмотря на обширную историографию советской
культуры, мы до сих пор не имеем объективного представления о качественном своеобразии
культуры советского общества как целостном и в то же время обладающем сложной внутренней
структурой социальном явлении. Вне поля зрения исследователей остались огромные культурные
пласты, по тем или иным причинам «не вписавшиеся» в прокрустово ложе марксистско-ленинской
или тоталитарной трактовки социокультурной истории советского общества. Неудивительно, что с
точки зрения западных историков, оценивающих развитие советской/российской истории со
стороны, именно сфера советской культуры обладает наиболее высоким исследовательским
потенциалом. В последние годы прежние упрощения стали преодолеваться. Активно изучаются
быт, повседневность, по-новому подошли историки к проблеме массовой культуры и фольклора в
социалистическом обществе; успешно применяется метод регионализации и локализации в
изучении культуры; все больше внимания стало уделяться ее национальным и религиозным
особенностям, культуре русского зарубежья. Однако это лишь первые шаги на предстоящем
длинном пути.

К числу наиболее спорных проблем можно отнести следующие: характер и значение

послереволюционного культурного строительства и культурной революции; особенности культуры
эпохи господства метода социалистического реализма; особенности развития советской массовой
культуры, самодеятельного искусства, фольклора и псевдофольклора; «культурный
перелом»,«культурное раскрепощение» 1980—90-х годов, соотношение «американизации» и
«демократизации» культуры и т. п.

Важнейшая составляющая истории культуры любого общества — история повседневного быта.

Значительно возросло в последние годы внимание к таким сторонам жизни советского общества,
как мода и модные аксессуары, интерьер, культура питания и т. п. Несоответствие между бурно
возрастающим спросом и медленно развивающейся наукой порождает обилие далекой от науки
бульварной литературы и прочей популярщины. В итоге многочисленные публикации в прессе,
телепередачи и разнообразные выставки по данной тематике в силу своей специфики нацелены не
столько на воссоздание исторической реальности, сколько на привлечение внимания
общественности, а потому делают акцент на наиболее скандальных, эпатирующих сторонах
советского быта, выбирая из всей совокупности фактов так называемую клубничку, выдаваемую за
норму.

К сожалению, историческая наука также в значительной степени пошла на поводу у моды и новой
идеологической установки, всячески выпячивая разнообразные аномалии советского быта. В
результате формируется искаженное представление о культуре советского общества, качественное
своеобразие которого заключается будто бы в преобладании различных форм девиантного
поведения. Таким образом, назрела необходимость разностороннего комплексного исследования
советского быта в максимально широком его понимании (культура общения и труда,
потребительская культура, взаимоотношения в семье, жизненные ценности и формирующие их
факторы, культура питания, физическая культура, гигиена и культура тела, праздники, досуг и т.
п.).

«Внедрение нового» и борьбу со «старым» можно наглядно проследить на примере динамики

отношения общества и власти к старым дореволюционным (Новый год, Пасха, свадьба, крестины
и т. п.) и новым советским (День Конституции, годовщины Октябрьской революции, день Рабоче-
крестьянской Красной Армии и т. д.) праздникам и торжествам. Важным направлением историко-
культурных исследований могло бы стать также изучение влияния на взаимоотношения людей
«проклятого жилищного вопроса», сохраняющего свою актуальность и в наше время. Все большее
значение приобретают в современных исследованиях проблемы, еще недавно казавшиеся
второстепенными, незначительными или даже несуществующими, в частности развитие сети
коммунальных услуг, их качество и степень доступности; библиотечное и книжное дело;
посещаемость музеев и преобладающая тематика выставок; репертуар и посещаемость театров,
кинотеатров, концертных залов; особенности массовой и элитарной культуры и т. п. Отрицая
существование в СССР массовой культуры, советские культурологи рассматривали ее либо как
псевдокультуру, китч, второсортное, второстепенное искусство, рассчитанное на развлечение масс;
либо как мощное идеологическое оружие, направленное на зомбирова- ние населения, грозящее
уничтожением истинных духовных ценностей и приносящее «огромный ущерб развитию
передовой демократической культуры во всем мире». В настоящее время уже никто не оспаривает
наличие советского масскульта, однако характеризуется это явление по-прежнему весьма
односторонне.
Значимость произведений массовой культуры как исторических источников до сих пор не оценена
должным образом. Широко распространено мнение, что они имеют значительно меньшую
ценность, чем произведения элитарной и народной культуры, и что образцы массовой культуры в
отличие от произведений народного и элитарного искусства быстро теряют свою актуальность,
выходят из моды, так как призваны оперативно реагировать на все новые события и удовлетворять
сиюминутные запросы людей. Подобные упреки, возможно, обоснованы с точки зрения
искусствоведа, но не допустимы с точки зрения историка, в том числе и историка культуры.
Именно сиюминутность и оперативность делают произведения массовой культуры исключительно
важным источником при изучении повседневности, особенностей быта, норм поведения,
господствующих духовных ценностей тех или иных социальных слоев. Массовая культура
советского общества отражает не столько особенности общественного сознания, сколько
идеологию партийно-государственного аппарата, точнее, ту идеологию, которую этот аппарат
стремился навязать обществу. Как справедливо писал известный сценарист Е. Габрилович, главной
задачей советского искусства было «восхваление государства, его святости, дальновидности,
умения управлять, строить каналы, заводы, города, истреблять врагов, раскрывать вредителей,
растить урожай, переделывать человека». Тем не менее нельзя согласиться с характерным для
последних лет утверждением о полном отрыве массовой культуры советского общества от
реальности; с игнорированием того факта, что эта культура органично впитала в себя многие
традиции русского фольклора, а также самодеятельное искусство, расцвет которого приходится
именно на 1930—1960-е годы. Массовая культура, предназначенная для потребления массами, так
или иначе должна быть им понятна и близка, должна говорить с ними на их языке, следовательно,
опосредованно она неизбежно отражает определенные особенности состояния общества.
Учитывая ее способность к «программированию», следует признать, что на определенном этапе
официальная, искусственно навязываемая обществу сверху массовая культура начинает отражать
реальные особенности массового общественного сознания. Наиболее ярко это проявляется на
примере кинематографа, эстрады: если тысячи людей напевают в дороге, на отдыхе, или выполняя
домашнюю работу, одни и те же песни; если во время демонстрации кинофильма пустеют улицы,
значит, эти песни и эти фильмы не просто популярны, а отражают истинные особенности
общественного сознания, даже если противоречат фактической стороне действительности. Не
отрицая присущую советскому кино лакировку действительности, следует в то же время признать,
что популярные фильмы являются весьма ценным источником по истории культуры.
Сравнительно-историческое исследование наиболее популярных кинофильмов, литературных
произведений или музыкальных шлягеров разных лет могло бы дать любопытную информацию об
изменениях в системе духовных ценностей, моральных норм, образа жизни и особенностей языка
широких слоев общества.

Очевидно, что массовая культура как социокультурный феномен не может рассматриваться вне
пространственно-времен- нуго континуума. Так, например, утверждение о том, что мас- скульт
всегда обладает такими специфическими признаками, как примитивизация отношений между
людьми, развлекательность, забавность, сентиментальность, натуралистическое смакование
насилия и секса, культ успеха, сильной личности, жажда обладания вещами и т. п., верно лишь для
«рыночного» общества, когда произведения массовой культуры создаются на продажу, причем не
монопольно, а различными конкурирующими организациями. Советская же массовая культура при
всех ее очевидных недостатках была нацелена на формирование творческой, созидательной
осмысленности жизни. В то же время все указанные выше специфические признаки в изобилии
представлены в типичных образцах современного российского масскульта, который формирует в
сознании подрастающего поколения стереотип образа успешной личности, главными показателями
которого являются внешность, здоровье, материальная обеспеченность, уверенность в себе. Таким
образом, массовая культура, несмотря на свою искусственность и навязанность, в значительной
степени адекватна основным социокультурным параметрам общества.
Одной из важнейших составляющих советской массовой культуры является своеобразный
государственный фольклор или псевдофольклор, который следует отличать от истинно народного
творчества. Проблема советского фольклора, как и проблема массовой культуры в условиях
социализма, в последние годы получила новое освещение. Традиционное советское
источниковедение исходило из утверждения о том, что в советском обществе значение фольклора
коренным образом изменяется, так как под фольклором понимается творчество социальных низов,
а при социализме, как известно, ни низов, ни верхов нет. В действительности произведения
народного творчества сохраняют свою информационную значимость и источниковедческую
ценность в любой период развития общества.

В первые годы советской власти наиболее распространенной формой народного творчества

оставались песни, народные страдания, частушки, особенно популярные среди сельского
населения. В зависимости от преследуемой цели на примере народного творчества можно доказать
как приверженность общества социалистическим идеалам, так и господство в народе
антисоветских настроений. Рядом с песнями, прославляющими советскую власть и ее
руководителей, мирно уживались частушки и анекдоты, высмеивающие советский быт и
партийно-государственных лидеров любого ранга. По мере ужесточения режима, усиления
идеологического контроля всякое проявление антисоветских настроений становится все более
опасным. Истинно народным признается лишь творчество, воспевающее новую власть и ее
лидеров; анекдоты и частушки, высмеивающие недостатки советской действительности,
объявляются происками недобитых врагов, контрреволюционными вылазками и т. п. В условиях
жесткого идеологического диктата в песенном народном творчестве преобладают явно
выраженные просоветские мотивы; протестные настроения находят большее выражение в
политическом анекдоте, как менее публичной форме народного творчества. Постепенно анекдоты
становятся одной из основных форм фольклора, самым массовым видом творчества, равно
распространенным и в деревне, и в городе, а значит, и массовым источником. В них народ выражал
все те мысли, которые нельзя было высказывать открыто, перед широкой аудиторией. Тем не менее
совершенно неправомерно сводить все народное творчество советской эпохи исключительно к
произведениям протестного характера, отметая любые «светлые», «радужные» произведения как
продукт государственного фольклора или псевдофольклора.

Распространение грамотности, приобщение широких народных масс к достижениям мировой

культуры, создание рабочих клубов, Домов культуры, библиотек, изб-читален и т. п. действительно
способствовали бурному развитию различных форм народного творчества и широкому
распространению самодеятельного искусства, находящегося на стыке массовой и народной
культуры.

Таким образом, сегодня задачи создания истории культуры как целостного общественного явления,
являющегося качественной характеристикой конкретного общества, кажутся наиболее
перспективными. Исходя из этого следует собирать накопленный за несколько десятилетий
материал не механически, присоединяя друг к другу, как разрозненные кусочки мозаики, а
создавать общую картину на основе их синтеза, учитывая взаимопроникновение и
взаимообусловленность всех отраслей культуры как друг с другом, так и с экономической и
политической сферами. Учитывая давнюю традицию изучения отдельных отраслей культуры и
накопленный здесь богатый опыт, в настоящее время акцент переносится на его включение в
исследование истории общества или социальной истории.

Социальная история

Термин «социальная история» в отечественной литературе пока не является общепринятым и

только еще пробивает себе право на жизнь. В умах большинства историков и сегодня преобладает
старое представление о социально-экономической истории, т. е. объединяющей экономическую и
социальную историю на основе марксистско-ленинской теории классов в единой связке. В этом
контексте она выступает как разработка определенного набора стандартных тем и сюжетов по
канонам, установленным еще советской историографией. В качестве относительно
самостоятельных направлений исследований в ней существовали: изучение рабочего класса как
главной силы общественного развития, крестьянства, в том числе колхозного, и межклассовой
прослойки — интеллигенции, а в более широком смысле — изменений в соци- ально-классовой
структуре общества.

Познавательные возможности такого подхода легко можно представить через драматический

сюжет, пережитый историей рабочего класса. Одна библиография созданных за советский период
научных трудов о его формировании в России, борьбе за свои права, участии в движении за победу
пролетарской революции, возрастании его ведущей роли в строительстве социализма и
коммунизма не уложилась бы и в солидный том, а использование источников должно было
служить иллюстрацией к положениям партийных идеологов.

Конечно, в рамках такого подхода возможно было какое-то накопление знаний, но в целом
подобные труды можно определить как своеобразную квазиисторию, где довлели постепенно
мертвевшая идеология, схематизм и схоластика, отсутствовала историческая рефлексия. Сходные
процессы отмечались в изучении других классов и слоев: истории крестьянства, интеллигенции.
Достаточно вспомнить дебаты о классовой сущности крестьянства, его социальном расслоении,
которые явно демонстрировали ограниченность экономических критериев при попытках
идентифицировать в деревне кулака, бедняка или середняка, или бесконечные дискуссии по поводу
того, что представляла собой межклассовая прослойка — интеллигенция, кого к ней следует
относить, а кого — нет, какие функции она выполняла в истории общества. Такая история,
лишенная противоречий, внутреннего напряжения, коллизий и многоцветья, пришла в вопиющее
несоответствие с жизненными реалиями. Для всех было очевидным, например, что советские
рабочие в массе своей не обладают теми чертами, которые им приписывались. Факты невысокой
производительности, низкой производственной дисциплины, чуть ли не повального пьянства,
падение морально-нравственных принципов и побуждений к труду, бытового разложения и прочие
аномальные явления были, что называется, налицо.

Устранение монополизма марксистско-ленинской идеологии и партийного диктата привело к тому,

что героическая история рабочего класса погрузилась в состояние глубокого кризиса и стала
анахронизмом. Такая история сегодня считается реликтом советского прошлого, никому не нужна
и не интересна. Естественно, встает вопрос, как выйти из возникшего кризиса: можно ли
преодолеть его, избавляясь от идеологических пут и конъюнктурных соображений, или же в
социальной истории все-таки следует идти совершенно иным путем; действительно ли мы имеем
дело с «концом истории рабочего класса» и иже с ним, как утверждают некоторые авторы, или мы
стоим сегодня на пороге полной смены научных ориентиров?

В этой связи нужно обратиться к изменениям в творческой лаборатории современных

исследований, делающим заявку на новое видение и осмысление прошлого. Наиболее ярко
столкновение старых и новых подходов наблюдается на Западе. В отечественной же
историографии заметен уход от решения этих важнейших вопросов. Взамен обозначился явный
крен в сторону традиционной политической истории, наиболее зависящей от политической
конъюнктуры, и многие «специалисты по истории рабочего класса», «трудовой интеллигенции»,
«колхозного крестьянства» просто побросали свои темы и обратились к другим сюжетам. Те, кто
остаются верными данной тематике, работают по принципу ad contra, ломая сук, на котором
сидели раньше. Так, если раньше историки доказывали безусловную поддержку и верность
идеалам коммунистической партии со стороны советского народа, рассказывали о трудовых
подвигах и свершениях, то теперь основное внимание направляется на сопротивление, которое
оказывали рабочие, крестьяне, интеллигенция коммунистическому режиму и его мероприятиям. В
итоге выходит, что режим держался только на насилии и принуждении, т. е. на ГУЛАГе, в то время
как важнейший вопрос о социальных основах утверждения и длительного существования
коммунистической власти в стране остается нерешенным. Таким образом, многие ученые
продолжают оставаться в плену марксистских догм. Можно назвать десятки проблем, которые
свидетельствуют о том, что существует зияющий вакуум в изучении социальных процессов,
характерных для истории России XX в. — эпохи поистине гигантских общественных катаклизмов,
связанных с революцией, индустриализацией, урбанизацией, техническим прогрессом,
изменениями в трудовых отношениях, превращением бывших крестьян в городских жителей,
массовыми перемещениями населения, сдвигами в образовании и культуре, менталитете,
дающими представление о глубинных причинах крушения социалистического эксперимента в
стране, который составляет основное содержание отечественной истории этого времени. Даже
элементарный здравый смысл протестует против забвения или слишком вольной интерпретации
достаточно сложных явлений и событий в общественной жизни, происходивших в стране и в мире
в новейшее время, которые требуют основательного изучения и осмысления.

В последние годы появились интересные работы по социальной истории России. Среди них
выделяется двухтомный труд Б.Н. Миронова «Социальная история России периода империи.
XVIII — начало XX в: Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и
правового государства» (СПб., 2000). Необходимость разработки социальной истории советского и
последующего времени становится все более очевидной. При этом, если мы всерьез озабочены
интеграцией в русло мировой историографии, а не доказывать друг другу свой ум и превосходство,
то изучение западных трудов дает очень много для того, чтобы понять, как происходили изменения
в области проблематики, методологии исследований, как привлекались новые источники, ведущие
к более широкому и объемному видению задач социальной истории.

Совершенно очевидно, что одной из центральных проблем, которая стоит перед социальной
историей в современной России, является вопрос о классах. Как выясняется сегодня при
проведении сравнительных исследований, многие явления, свойственные России, которым
современные российские авторы склонны придавать исключительное значение (например,
крестьянско-аграр- ная составляющая, патриархальность, патернализм и другие подобные черты
традиционного общества), имели место и в других странах на стадии складывания системы
современного капитализма в Европе и Америке и не могут рассматриваться как черты,
свойственные только России.

Однако для новейшей истории не меньшее значение имеет анализ процесса не столько
формирования, сколько расформирования классов на экономическом, социальном и политическом
уровнях, совершенно не затронутый в современной историографии. Правда, на уровне
публицистики в годы перестройки и гласности были попытки кардинально пересмотреть
социальную структуру российского и советского общества, представить ее как совокупность
маргинальных классов, как господство и всесилие бюрократии или номенклатурного класса, но в
серьезные исследования они не вылились. В конце 2001 г. Председатель правительства России М.
Касьянов, выступая по проблеме школьных учебников, заявил, что авторы многих из них
пользуются такими устаревшими категориями, как «рабочий класс», «трудовая интеллигенция»,
унаследованными от советского прошлого, чем вызвал бурю возмущения в левой печати. Между
тем методологически вопрос представляется очень важным. Действительно, есть сомнения, что в
современной России существуют классы в их марксистском понимании. Но что есть на самом
деле? Безликая и аморфная масса работников, занятых в различных секторах экономики, как
считают некоторые западные исследователи? Ведомственные корпорации работников, между
которыми больше различий, чем сходства, с точки зрения интересов, положения и образа жизни?
Или нечто иное? Несомненно одно: в современной России в результате смены общественного
строя идет бурный процесс люмпенизации и образования новых классов, основания которого
далеко не ясны и требуют своего изучения и осмысления, как и анализа того, какое место будет в
нем принадлежать работникам наемного труда. КПРФ — наиболее влиятельная из современных
левых партий, черпающая свою идеологию в прошлом, особой популярностью не пользуется, даже
среди рабочих, от имени которых она пытается выступать. Причина этого во многом лежит в той
исторической памяти, которая осталась у людей от советского социализма и передается через
эстафету поколений. Поэтому вряд ли увенчаются успехом попытки полностью реабилитировать
советское прошлое, с одной стороны, и представить его как цепь упущенных и нереализованных
возможностей — с другой, основываясь при этом на принципах марксистского классового подхода.

Традиционная для советской истории тема трудовой и общественно-политической активности

советских людей в современной России подвергается радикальному переосмыслению. Под нею
сегодня понимаются главным образом активные формы протеста, трудовые конфликты, стачечное
движение, бунт и прочие деятельные виды проявления недовольства. Советская историография
относила их только к дореволюционному российскому прошлому, тогда как после Октября акцент
переносился на различные формы активной социальной и политической поддержки режима, часто
мнимые и эфемерные. Баланса между разными формами поддержки и сопротивления в
современных исследованиях еще не найдено ни в отечественной, ни в западной историографии. Во
многом исследование этой темы ведется в терминах старого политического дискурса, хотя и
имеются попытки перемещения этой проблемы из области высокой политики в базовую для
любого времени сферу социальных процессов, в структуры повседневности и обыденного
менталитета. Следует заметить, что издание сборников ранее закрытых от исследователей
документов рассказывает нам сегодня о гораздо более широких проявлениях общественного
недовольства, его причинах и размахе, особенно секретные информационные сводки политических
органов.

В современной социальной истории большое внимание уделяется проблемам религиозных,

расовых, этнических различий в различных классах, слоях и группах общества. Это ведет к
переосмыслению огромного пласта литературы, посвященной формированию и развитию
национальных и интернациональных кадров в России и СССР. Но никогда не было особым
секретом, что, например, основную массу рабочих в национальных районах страны составляли
русские, которые и выступали в качестве субъектов модернизационных преобразований, далеко не
всегда однозначных. Неизбежно возникавшие на этой почве трения и конфликты отрицались и
почти не подвергались исследованию в советской историографии. Между тем развал СССР и
обострение национальных (этнических) и религиозных проблем в современной России со всей
остротой обозначили их важность, прежде всего в плане историко-сравнительного анализа. Такая
постановка вопроса выводит историков на изучение пространственно-временных изменений.

Россия — страна, обладающая наиболее обширными пространствами, которые не были

одинаковыми с точки зрения природных, экономических, демографических и прочих условий.
Поэтому исследование пространственно-временных изменений для нее, как и других аналогичных
стран, имеет очень большое значение. Трансформация доиндустриального общества в
индустриальное, сопровождавшаяся неумолимой и возрастающей урбанизацией, ростом
промышленности и расширением рынка труда, ведет к фундаментальным изменениям трудовых
отношений, принципов оплаты труда, более острому противостоянию между теми, кто работает, и
теми, кто распоряжается на производстве.

Модернизация и индустриализация всех стран сопровождалась хаотическими и разрушительными

явлениями. Длительное время советская историография доказывала, что отличие советской
индустриализации от западной состоит в ее планомерном и управляемом характере. Однако
последние исследования показывают, что именно плановое форсирование индустриальных задач в
русле строительства социализма в СССР привело к куда более разрушительным социальным
последствиям, чем в других странах, особенно на периферии, в деревне и на национальных
окраинах. Современная литература переносит акцент на натиск тоталитаризма, планово-
директивных начал и государственного вмешательства во все аспекты общественной жизни в
советский период. Другая сторона при этом часто забывается, а именно, насколько это удалось, и
до какой степени элементы свободы и рынка сохранялись в советской системе? Разумеется, эти
вопросы нуждаются в прояснении, но очевидно, что рынок труда, несмотря на все попытки его
регулирования, ограничения и подавления, сохранялся на всем протяжении советской истории. На
практике это выливается в исследование соотношения текучести рабочей силы и миграций
населения в СССР, рекрутирования рабочих в центре и на местах (оргнабор), мобилизаций,
применения принудительного труда, а также возникающих на этой почве коллизий. Разумеется,
необходим анализ роли государственных институтов в превращении указанных процессов в
масштабные, характерные для всей страны, но несомненно и то, что их формирование начинается
с локализованных общностей и микропроцессов, а это имеет важное методологическое значение
для изучения социальной истории.

Совершенно непригодной является централистская модель, которая до сих пор господствует в

российской историографии, хотя процессы, происходившие в столицах, были отличными от
Центра страны, от Юга, Урала и Сибири, не говоря уже о национальных окраинах. Советская
историография много внимания уделяла «выравниванию» уровней социально-экономического
развития республик и регионов, приглушая степень существующих противоречий, которые сегодня
нуждаются в осмыслении, а традиционно используемые источники заслуживают рассмотрения и с
этой точки зрения. Отрадно отметить, что в последнее время отмечается отход от господствующей
традиционной модели. Историки Петербурга, Поволжья, Северного Кавказа, Урала, Сибири и
других регионов разворачивают исследования на собственном материале, и их выводы показывают
весомую роль различий, продиктованных спецификой местной истории и локальными
хозяйственными и культурными особенностями регионов.

Одним из направлений изучения социальной истории является мотивация труда. Каждая страна в
тот или иной период применяет сочетание различных стимулов к труду. Например, в годы войн и
экстремальных ситуаций усиливается роль принуждения и моральных обязательств. В нормальных
условиях должна возрастать роль вознаграждения за труд, прежде всего в форме денежных
выплат —заработной платы, а также разного рода привилегий, обеспечивающих лояльность
работника работодателю. Обильная советская литература по данной тематике оказалась
непригодной, поскольку исходила из идеализации трудовых отношений при советском строе,
замалчивала многие негативные стороны условий труда, роста его производительности,
безопасности работы и т. д. Отсюда —невозможность понять, чем был обусловлен кризис
трудовых отношений к концу советского времени. Как ни крути, но приходится признать правоту
Ленина, который связывал судьбу социализма с более высокой производительностью
общественного труда по сравнению с капитализмом. Будь так, ни о какой реставрации
капиталистического строя вопрос бы не стоял ни в России, ни в других социалистических странах.

Если до революции 1917 г. мотивация труда в России мало чем отличалась от трудовых стимулов,
характерных для стран, переживающих раннюю ступень индустриализации, то советский период
можно определить как цепь постоянных экспериментов в области трудовых отношений. Каждый
из отдельных этапов советской истории представлял собой любопытное сочетание методов
материального стимулирования, апелляции к сознанию и долгу, морального поощрения,
принуждения и насилия. Ситуация в стране выдвигала подчас на первый план определенную
группу стимулов. Например, в разгар военного коммунизма очень заметными были принуждение к
труду и преследования эксплуататоров в соответствии с принципом «не работает да не ест»,
затронувшие и лиц умственного труда. Нэп характеризовался поиском оптимального сочетания
принципов материального стимулирования и новой организации труда. С 1929 г. упор делался в
основном на трудовой энтузиазм. Неудача ударнического и стахановского движения (выраженная
главным образом в общих показателях развития экономики, а не индивидуальных трудовых
рекордах), значительное число трудностей, вызванных индустриализацией и кол- лективизацией,
вызвали усиление методов принуждения, усугубленное началом Второй мировой войны. В
сочетании с патриотизмом населения они дали стране возможность выстоять в военные годы, но
после войны методы принуждения обнаружили свою полную неэффективность, прежде всего в
сфере чисто принудительного труда (ГУЛАГ). Несколько последующих десятилетий поисков и
шатаний в трудовой политике государства не привели к выработке у людей надежных стимулов к
производительной работе, нивелирующе воздействовали на оплату труда, способствовали
деградации трудовой морали и в конечном счете — краху советской модели социализма.

У людей свое видение труда, отличное от того, каким его видят государство, владельцы капитала,
управляющие и т. п. Борьба против несправедливости, причем не только в сфере оплаты труда,
была и остается культурной и материальной мотивацией в действиях людей в разных странах,
которая может служить социальной основой как послушания, так и недовольства. Исследование
того, как это происходит, требует существенного исправления традиционных представлений
историографии, основанного на статистических наблюдениях, ибо они делали упор на
реконструкцию лишь идеальных контуров труда, каким он должен быть с точки зрения
государства, ученых и инженеров. Это затрудняет распознавание множества действительных
ситуаций. Их динамизм и противоречивость ускользают из поля зрения.

Представления людей о труде не были изоморфны существующим теориям и

идеологиям — «новым дивным мирам». Можно сказать, что реальная история труда в Советском
Союзе была совсем не такой, какой рисовала ее советская историография. Несомненно, что в годы
форсированной индустриализации руководству страны удалось заразить энтузиазмом,
настроениями штурма, готовности к лишениям и жертвам значительные слои населения. Тем не
менее жизнь «на марше» не может продолжаться долго, и довольно быстро повседневные нужды и
заботы вытеснили будни великих строек. Как это происходило — предмет для специального
исследования, дающий ключ к пониманию многих социальных трансформаций советского
времени.

Значительное количество исследований на Западе посвящено проблемам тендера и феминизма в

истории. Хотя и советская историография отводила большое место теме женщин, она подавалась в
традиционном ключе советской идеологии — угнетения и забитости женщины при капитализме и
ее эмансипации в условиях социализма. Но, несмотря на идеологические расхождения, недалеко
ушла и западная историография. Традиционно роль ген- дера рассматривалась в ней по линии
разграничения общественного и личного, где первое характеризовалось преобладанием мужского
пола, а второе (семья, дети, домашнее хозяйство и пр.) — как женское поле деятельности. Только
классовые действия, направленные на изменение производственных отношений, считались
главными, а действия в интересах семьи или в целях обретения непосредственных
выгод — второстепенными. История женщин так запуталась в тенетах мифа о разных сферах
деятельности, что привела к формированию феминистской истории, которая все социальные
процессы оценивает через призму женского взгляда. Но личное и общественное постоянно
пересекаются, и для мужчин семейные и домашние проблемы могли быть не менее, а даже более
важными, чем сфера публичной политики, и нет ничего аполитичного в заботах о каждодневных
нуждах, о хлебе насущном. Политическое сознание как мужчин, так и женщин может возникать
дома, в семье, в сфере частных интересов.
Тендер является важным импульсом для исследования вопроса о том, что такое труд. В некоторых
видах наемного труда сложилось преобладание женщин, что подчас закрепляется знаковой
формулой: «профессия — женщина». Это усиливало внутриклассовое разделение, неравенство и
дискриминацию, которые усугублялись многократным напряжением, выпадавшим на долю
женщин в сфере домашнего труда. Реалии повседневности облекались для них в серию
изнурительных обязанностей по поддержанию существования, заботе о семье и детях. Даже в
суровых условиях войн и революций женщины демонстрировали чудеса изобретательности, чтобы
как-то выжить. Обострение нужды и бедствий может привести к активным рабочим
выступлениям, инициаторами которых выступят женщины. Громадные жертвы среди мужчин,
которые понесли Россия и СССР в результате войн, вели к тому, что сфера женского труда в стране
была более широкой, чем в других странах.

Все это наводит на размышления о новых подходах к изучению роли профсоюзов в советском
обществе, в частности помогает ответить на вопрос, почему общественная активность женщин в
Советском Союзе вращалась вокруг профсоюзной работы и была ли роль профсоюзов столь уж
незначительной, как утверждают сегодня многие российские авторы, низводящие их до
бессильных придатков государственных органов. Для исследования этого вопроса нужно чаще
обращаться к архивным материалам профсоюзов, огромные фонды которых отложились в
российских архивах. До сего времени историки в силу господства стереотипов политической
истории относятся к ним пренебрежительно. Конечно, в них, как и в других архивных фондах
советской эпохи, немало пустопорожних документов, заполненных политической трескотней, но
есть много и таких, которые рассказывают о реальных отношениях на производстве и в быту, о
трудовых и прочих конфликтах, о развитии социальной сферы, о роли женщин в налаживании
повседневной жизни. Тендерная история трудна в своей практической реализации, и именно в
силу ее специфики следует особенное внимание обращать на язык источников как средство
общения в общественной и личной жизни, причем в официальных документах и практике вряд ли
можно найти много свидетельств в пользу тендера. В качестве важного шага на пути осознания
значения пола в расширении проблематики социальной истории может стать рассмотрение статуса
и идентичности и женщин, и мужчин, в том числе роли при этом таких факторов, как занятость,
квалификация, безработица, положение в семье (глава семьи, кормилец и т. п.). Поставив этот
вопрос, можно привлекать альтернативные голоса, как женщин, так и мужчин вплоть до выявления
того, как они ведут к различиям между «мы» и «они». Тендерная история в России все более
широко заявляет о себе, привлекая многих молодых исследователей. К сожалению, ей свойственны
чрезмерная агрессивность, присущая феминизму, эпизодичность и выборочность тем, отсутствие
внимания к ряду основополагающих для тендера сюжетов (труд, быт, домашнее хозяйство).

Семья и домашнее хозяйство также представляют перспективное поле для социальной истории.
Для нашей страны, пережившей в новейшей истории ряд катастроф, которые вели к разрушению
самых элементарных основ существования, именно домашнее хозяйство служило той
микроячейкой, которая позволяла выживать и строить определенные стратегии повседневного
существования. Однако до сих пор не предпринималось серьезных попыток установить связь
между семейным положением, домашним хозяйством и поведением людей в различных ситуациях.
Домашнее хозяйство — это исторически изменяющаяся форма родственных отношений, которая
включает совместное использование средств существования, полученных из разных источников, за
счет чего может достигаться значительная экономия средств. Домашним хозяйством могут
заниматься несколько поколений одной семьи, а также несколько семей и родственники. Ушедшие
(уехавшие) на заработки тоже нередко пополняют семейный бюджет. На состав домашнего
хозяйства оказывают влияние перспективы брачных отношений, возможности трудоустройства,
меры государственного порядка, миграционная, семейная, жилищная, налоговая политика,
паспортная система, прописка и другие факторы. Часто ведение домашнего хозяйства диктуется
лишь необходимостью совместного выживания перед лицом многочисленных трудностей. Доходы
домашнего хозяйства складываются из оплаты труда его членов (и в денежной, и натуральной
форме), пенсий, средств от реализации продуктов с огородов, садовых участков, от сбора грибов и
ягод, сдачи в наем помещений, различных пособий и выплат и т. д. Сюда же следует отнести
средства, добываемые нелегальными заработками, в частности спекуляцией, воровством и т. п.

Большое воздействие на жизнь страны оказывал патернализм, сохранение семейно-родственных,

общинных и прочих архаических форм бытия, традиции которого были заложены в
патриархально-семейных отношениях, заботах старших о младших,, сильных о слабых и вели к
складывнию в обществе отношений типа патрон—клиент. Слабые, находящиеся на низшей
ступени социальной лестницы, ищут покровительства со стороны лиц с более высоким статусом,
которые в ответ на оказываемые услуги берут их под свою защиту и при случае могут оказывать
помощь, причем патернализм имеет не столько экономический, сколько социокультурный
характер.

В последние годы в отечественной литературе отмечается тенденция к крайнему преувеличению

значения патернализма в истории России. По сути он является формой затушевывания отношений
господства и подчинения. Разумеется, были проявления «отеческой заботы» со стороны
чиновников и предпринимателей о своих работниках, «барина о мужике» в дореволюционном
прошлом, советских начальников о «своих» подчиненных, однако, несмотря на многочисленные
свидетельства патернализма, не скрыть его грубого и противоречивого характера. Огромное
значение в этой связи приобретает исследование истоков становления и последствий системы
государственного патернализма в советский период, который, несомненно, структурировал
поведение людей на производстве, в семье и домашнем хозяйстве. Насколько это было
обусловлено преемственностью в историческом развитии страны, насколько проистекало из
воплощения на практике социалистических идей, ведущих к социальному иждивенчеству,
созданию системы льгот и гарантий, атрофии классовых ценностей и норм, подавлению
протестных настроений, — вот вопросы, которые почти не затрагиваются в современной
историографии, хотя источников на этот счет безбрежное море. Сюда относятся материалы о
развитии социальной сферы как в масштабах государства, ведомств и отраслей, так и на отдельных
предприятиях. В изучении нуждаются также проблемы взаимоотношений на производстве между
рабочими и администрацией, в частности вопрос о том, какую роль играли интересы и настроения
в трудовых коллективах во взаимодействии с вышестоящим начальством. Исследование этих
вопросов позволяет пролить свет на социальную ситуацию, складывающуюся в современной
России.

Самой развитой (гражданской) формой защиты своих интересов является присоединение людей к
организациям и общественным движениям, ставящим своей целью улучшение положения и на
производстве, и в быту. Это общества взаимопомощи, производственные и потребительские
кооперативы, профсоюзы, политические организации и партии. Современные исследования,
которые выстраиваются в русле официальной политики власти и профсоюзов, сглаживают остроту
многих проблем, возникших вследствие отказа государства от своих патерналистских функций и
внедрения рыночных начал в сферу труда, производства и распределения, приведших, несмотря на
разговоры о социальном государстве, к установлению «дикого» капитализма — беспрецедентной
для истории новейшего времени ситуации, требующей адекватного изучения и осмысления.

Изучение положения людей со всей очевидностью выводит историков на широкий круг проблем
социальной истории. Исследования в этой области имеют таксономический характер, т. е. связаны
с измерениями и расчетом разного рода количественных показателей. Основным источником для
этого на протяжении длительного времени служили бюджетные обследования. В России их
проведение имеет давнюю традицию, но следует учитывать их преимущественно
эконометрический характер. Кроме того, в советских бюджетах незримо наличествует их скрытая
часть, связанная с нелегальными приходно-расходными статьями. Хорошо известна, например,
советская практика «брать и отдавать долги» как способ существования в основном невысоко
оплачиваемых категорий населения. Поэтому бюджетная статистика позволяет прослеживать лишь
общую структуру и тенденции изменений в домашнем хозяйстве. Разумеется, необходимо
привлечение и других источников, свидетельствующих о личном опыте людей, стратегии их
приспособления, выживания и улучшения своего положения. В этом направлении развиваются
исследования последних лет как в России, так и на Западе.

Популярностью среди российских историков в настоящее время пользуется история повседневной

жизни, особенно в период войн и потрясений, которая, как правило, осуществляется на уровне
региональных исследований. Появились также работы, обосновывающие особую роль истории
повседневности в познании советского прошлого. На современную историю в России заметное
воздействие оказывает германская история повседневности (Alltagsgeschichte), и, видимо, не
случайно. Наверное, именно здесь можно провести немало параллелей и сходных черт,
обусловленных превратностями исторических судеб России и Германии.

История повседневности не должна рассматриваться вне событийного контекста. Германские

историки, например, много внимания обращают на опыт, приобретенный различными
поколениями в связи со службой в армии, участием в войнах, в политической борьбе, в
послевоенной демилитаризации. Большое место занимает изучение ежедневного опыта людей в
конкретных жизненных обстоятельствах, например в годы гитлеровского режима, которые
позволяют понять существовавшие в те годы такие явления, как массовая эйфория низов,
народный расизм, антисемитизм, факты исступленного энтузиазма, единения людей под
нацистскими лозунгами в атмосфере подыгрывания антикапиталистическим настроениям рабочих.
В этом смысле общественное лицо национал-социализма в целом пришлось им по душе.
Несомненно, что нацизм эксплуатировал низменные инстинкты, таившиеся в народной толще. В
Советском Союзе не было официального национализма и антисемитизма, но все же эти явления
имели место, в том числе и в рабочей среде, как показывают многие современные исследования.
Значит, речь должна идти об условиях их распространения в категориях преемственности и
непрерывности. Очевидно, что проповедь классовой вражды, которая в советском обществе
выступала как объединяющая общественная идея, по сути поглощала все старые конфликты,
свойственные еще старой России, и среди них недоверие и ненависть к не таким, как все, к
«ненашим», «чужакам», «пришельцам» и пр. Следует добавить и громадное влияние общинной
психологии с ее ограниченным и примитивным кругозором, ее традициями уравнительности,
круговой поруки, коллективной ответственности, агрессивного подавления индивидуальности. С
другой стороны, для советских людей проблемы повседневного бытия сопрягались в сознании с
памятью о невероятных трудностях и лишениях, с практически перманентными дефицитами,
породившими такое специфическое явление советской действительности, как очередь, ставшую
одной из отличительных черт советского образа жизни.

Таким образом, история повседневности может рассматриваться как перспективное поле для
дальнейших исследований. В повседневной жизни, «большие» вопросы постоянно сталкиваются и
пересекаются с реалиями действительности. Громадное значение приобретает изучение символов,
способов поведения, привычек, знаков, ценностей, «маленьких традиций», переходящих от
поколения к поколению.

В методологическом плане история повседневности позволяет преодолеть узость и однобокость

традиционных (фундаментальных, классовых) подходов, не создающих достаточного базиса для
обобщений в социальной истории. Более пригодным для исследования является подход,
оставляющий открытым вопрос о взаимодействии и взаимозависимости социальных явлений, не
приспосабливающий их под определенную идею при попытках исторической
реконструкции.'Сравнения идут как бы снизу вверх. С этой точки зрения важно переосмысление
автобиографий и мемуаров, умение найти в них то, что содержится между строк, использование
личных и семейных архивов. На этой основе сторонников истории повседневности и других
подходов часто обвиняют в чрезмерной приверженности «истории снизу». При этом «история
снизу» представляется как «история в низу», только на уровне повседневности. Такое понимание
неверно в принципе и ведет к мелкотемью, рассыпанию целостной истории общества на
малозначащие и плохо связанные между собой сюжеты. «История снизу» не исключает больших
проблем и важных вопросов, это определенный новый угол зрения, методологическая
направленность современных исследований, таящая в себе немало возможностей как альтернатива
идеологической предвзятости и методологическому схематизму.

Заметным явлением в мировой историографии стал рост внимания к символам и образам, которые
складывались и исчезали во времени. Для советской истории, вершившейся от имени рабочего
класса, особенно характерны были пролетарские символы и образы. С течением времени под
влиянием модернизма происходит постепенное отмирание восприимчивости к символам, которые
заменяются различными формами разговорного общения, а также возрастающей ролью СМИ,
литературы, искусства в восприятии реальностей современного мира. Символы становятся
ненужными, но они продолжают существовать, превращаясь либо в безжизненные декорации,
либо в элементы игры, шутки, моды и коммерциализации (красное знамя, серп и молот, сжатый
кулак и прочие эмблемы, метафоры, крылатые выражения и пр.). В центре их исследования
оказывается изучение коллективных презентаций, выражаемых посредством лозунговых,
визуальных, обрядовых форм, знаков, образов, жестов, которые создают коллективную классовую
и иную идентификацию и взаимопонимание. В низах складываются ритуальные формы общения,
которые оказываются скорее эмоциональными и импульсивными, чем основанными на какой-то
идейной логике. Тем не менее они создают культурное и социальное отождествление, единство и
противостояние между «мы» и «они». Подобные наблюдения свидетельствуют о важности
изучения проблемы символов в индустриальном обществе и наводят на поиск новых подходов к
исследованию социальной истории в контексте культурной, визуальной антропологии, литературы
и искусства.

Советская литература, например, была буквально напичкана образами рабочих. Вопрос о том,
какое влияние они оказывали на формирование общественного сознания, остается пока
неизученным, так же как и влияние живописи, кино, театральных постановок, поэтического,
песенного и фольклорного творчества. Но очевидно, что попытки создать новую рабочую
культуру, отразить ее в знаковых образах и символах не удались ни в рамках левых направлений в
литературе и искусстве 1920-х годов, ни в духе социалистического реализма, долгие годы
господствовавшего в культурной жизни СССР. Надо заметить, что изучение советской
политической и прочей символики, литературы и искусства в контексте социальной истории
находит все большее распространение.

Не менее важным для социальной истории является внимание к узловым событиям истории XX в.:
революция, Гражданская война, переход к нэпу и причины его слома, индустриализация и
коллективизация, их последствия, но какие бы новые темы и сюжеты ни ставила социальная
история, ей не обойти вопроса о революции в России, встроенного в более широкий исторический
и международный контекст.

История XX в. ознаменовалась большим числом революций в различных странах, в той или иной
степени зависимых от революции 1917 г. На тему революций в мире опубликовано несметное
число работ, в том числе вышедших в СССР, где в отношении к февралю 1917 г. господствовала
ленинская концепция буржуазно-демократической революции во главе с пролетариатом, а к
Октябрю —концепция социалистической (пролетарской) революции как наиболее полного
воплощения сознательной политической деятельности самого передового общественного класса и
его партийного авангарда большевистской партии, открывающего путь для освобождения масс от
эксплуатации, насилия, угнетения и построения самого справедливого общественного
устройства — коммунизма. Краеугольными положениями последней были учение о
революционной ситуации, союзе рабочего класса и беднейшего крестьянства, ведущей роли
партии большевиков в революционных преобразования, теория мобилизации масс и т. п. Однако
даже в рамках такой догматизированной версии была попытка группы ученых представить
события 1917 г. в России как спектр разновременных и разнонаправленных революций,
порожденных специфическими условиями Первой мировой войны.

На Западе создавалась своя теория социальных революций, в свете событий, которые потрясали
мир в новое и новейшее время. Их анализ говорит о том, что многие положения этих теорий
опирались на обобщение событий, происшедших в России XX в. Социальная история революций
строилась на основе марксизма (советского и несоветского) или в соответствии с функционалистс-
кой теорией Т. Парсонса. В последнем случае они рассматривались как отклонения от нормального
развития и нарушение общественного равновесия. В этих условиях люди теряют ориентиры и
предрасположены слушать новых лидеров, обещающих им социальные изменения. Власть
утрачивает социальную поддержку, и если она остается упрямой и негибкой, то применяет все
силы для подавления протеста, в результате чего возможны установление полицейского
государства и общественный регресс. Но это не может продолжаться слишком долго. Когда кризис
затрагивает основные устои, силы поддержки начинают отворачиваться от властей. Такой линии
поведения может способствовать расклад событий, например поражение в войне. Почти
непременными спутниками революции являются нарастание анархии, хаос и гражданская война.

Опыт исследования революций заставил внести коррекцию в подобные представления.

Выяснилось, что революции не обязательно были связаны с кризисом и нарушением
общественного равновесия. Обращалось внимание на то, что в истории была масса периодов,
когда люди жили в ужасающей нищете, подвергались угнетению, но не протестовали и не
восставали. Был сделан вывод о том, что революция происходит тогда, когда происходит заметное
улучшение жизни людей и возникают новые ожидания. Как только эти ожидания входят в
противоречие с улучшением жизненных условий, создаются предпосылки к народному
возмущению.

Подобное представление не объясняет, как и почему общественные группы мобилизуются для

участия в коллективных действиях. Для этого была предложена теория протеста и насилия как
ключа для их понимания. Социальные движения начинают развиваться в том случае, когда у людей
отсутствуют институциональные формы выражения своего мнения или когда власти применяют
прямое насилие. Происходит открытая конфронтация — стихийное восстание или выход людей на
улицы. Но влияние этих акций зависит от того, стоят ли за ними организованные группы. Таким
образом, формы коллективного действия изменяются в зависимости от исторических и культурных
обстоятельств. Исторические формы насилия могут исчезать, например бунт, коллективные драки
между деревнями, «улица на улицу». Вероятность применения насилия зависит от разных
факторов, в частности от реакции властей. Лишь незначительная часть демонстраций
общественного недовольства оборачивается беспорядками. Как правило, сами власти оказываются
виновниками конфронтации и ответственны за насилие и репрессии. В свою очередь участники
беспорядков проявляют немало фактов насилия, разрушительной энергии и жестокости. Согласно
этой концепции, революции — это такой тип коллективных действий, которые возникают в
ситуациях множественного суверенитета, когда власть не может осуществлять контроль над
вышедшими из повиновения силами. Успешность революции зависит от конфликта внутри
правящих групп и степени организованности движений, претендующих на захват власти.
Однако, по мнению ряда исследователей, данная теория преувеличивает степень осознанности и
намеренности в действиях тех сил, которые «запускают» революционный процесс. Революции
возникают большей частью как непреднамеренные следствия стечения разных событий в
результате сложившихся условий в экономической, политической и международной жизни.

Крах социализма в СССР привел к пересмотру концепций революций. Прежде всего, вследствие
широкого вовлечения в научный оборот новых источников, ставших доступными иностранным
ученым, усилились трагические ноты в оценке революции и тенденции рассматривать ее в
контексте всей социальной истории России начала XX в. С этой точки зрения особенно
примечательной была книга' западного автора О. Файджеса «Народная трагедия. Русская
революция, 1891 —1924 гг.», вышедшая в 1997 г. Ряд авторов склоняется к постмодернистскому
видению революционных событий. Обнаруживается стремление к «исторической амнезии», т. е.
вычеркиванию из истории памяти о революции в России, как случайном, выпадающем из общего
мирового развития эпизоде.

В постсоветской России концепция событий 1917 г. тоже претерпевает радикальные изменения.

Это происходит на фоне острейших идейных баталий, где стартовой позицией является отношение
к революции. Наблюдается «восстановление в правах» всех представлений о ней, в том числе
старого взгляда о верхушечном заговоре, осуществленном злодеями-большевиками, активно
используются монархические, белогвардейские, меньшевистские и прочие источники, лишь бы
они разламывали созданную большевиками теорию пролетарской революции.

Между тем в мире ученых явно звучат и вырабатываются новые подходы к изучению революции.
Начало этому было положено в работах академика П.В. Волобуева и его коллег по Научному
совету изучения революций в России, продолженное после его смерти. Автор в последних своих
работах уделял внимание анализу различных альтернатив в раскладе политических событий 1917
г., указывая на неизбежность скатывания страны ввиду анархии и безвластия к диктатуре, которая
и была реализована большевиками.

В современных исследованиях явно наметился поворот к социальной истории революций,

введению в научный оборот тех источников, которыми раньше советским историкам было
невозможно пользоваться или которыми пренебрегали. Как писал известный исследователь В.П.
Булдаков, автор книги «Красная смута», новые документальные ряды, вводимые исследователями,
требуют предварительного системного структурирования. Призывая сделать картину революции
более живой и разнообразной, он справедливо указал на значение микроистории. Вместе с тем ряд
его положений в конструировании концепции революции выглядят спорными, противоречивыми и
сомнительными.

На словах признавая правомерность множественности аспектов освещения революции,

«пустопорожним» он назвал «переби- рание объективных предпосылок революционного
процесса» в духе рациональности и позитивизма, сделав акцент «на субъективные факторы, на
человеческие факторы, на архетипы поведения». В «антипозитивистском» запале автор не всегда
последователен и много черпает от самих позитивистов в своем «непривычном», как он пишет,
видении революции и ее последствий.

Главная черта предлагаемой концепции революции в России — ее архаизация, стремление

представить ее в традициях смуты и свойственных российской ментальности
психопатологических и иных отклонений. Вместо рассмотрения истории XX в. как эпохи
массовых организованных действий, акций вождей и политических партий предлагается вернуться
к давней теории «психологии толпы» и «коллективному бессознательному». Обращение к теории
толпы автоматически ведет к архаизации революции. Автор вынимает классовый стержень,
свойственный, по его мнению, догматическим теориям революций. Отсюда высказывания типа
«революцию делают слухи, а не лидеры», «левизна — признак архаического бунтарства»,
«революция — это солдат в самоволке» и др. Идея социальной справедливости предстает как
«архаика в новых идеологических одеждах». Упирая на кризис имперского сознания масс, В.П.
Булдаков явно склонен к абсолютизации патернализма в российских условиях, и революция
связывается с распадом «большой имперской семьи», ввергнутой в состояние кризиса войной и
неисчислимыми бедствиями. Упор делается на «психопатологическую природу кризисного ритма
революционного времени», подключающего все менее образованные слои населения. По мнению
автора, в исследованиях по революции следует привлекать, в первую очередь, источники,
рисующие психопатологию коллективных действий. Однако односторонность — не лучший
способ исторического объяснения и создания теорий. Точно также можно оправдать советскую
историографию, создавшую светлый образ Великого Октября. Между тем анархически-бунтарский
характер, свойственный революциям в различных странах, равно как и характерные для них
различные формы насилия никогда не были секретом ни для историков, ни для теоретиков. То, что
предстает как особое, присуще и другим странам, как на Западе, так и на Востоке, если судить на
основании теорий социальных революций, и, несомненно, революций в крестьянских по
преимуществу странах, имеет ряд специфических черт, тем более в России.

Признавая изучение революции «снизу», в том числе иррациональных и труднообъяснимых черт в

поведении людей с точки зрения логики и здравого смысла, наиболее перспективной все же будет
такая социальная история, которая учитывает множество составляющих революционного
процесса, устанавливает как общее, так и особенное в историях отдельных стран. Действия толп,
которые выходят в революциях на историческую арену вместе с вождями, политическими
партиями и организациями, конечно, не должны оставаться без внимания в социальной истории.
Революции, в чем сегодня согласны большинство ученых, в том числе и те, кто рассматривает их
как отклонение от нормального развития и даже психопатологии, должны быть представлены в
более широком историческом и глобальном аспектах.

Не меньшее, а может и большее значение имеет изучение социальных последствий революции

1917 г. в России. Согласно господствующей сегодня точки зрения, в результате революции страна
на долгие годы выпала из общего русла мировой истории. Логика противников революций
начинает входить в противоречие. Если так, то следует признать «выпадение» многих других
стран, в результате совершенных в них революций. Не спасает разделение революций на
«хорошие» и «плохие». Слишком мало дает история примеров «мирных» и «бархатных»
революций.

Социальные теории проводят различия между прямыми последствиями революций и

долговременными следствиями. Прямыми следствиями являются гражданская война и кампании
революционного террора, который направлен на систематическое применения насилия, чтобы
обеспечить лояльность граждан новой власти. Сторонники старого режима подвергаются
преследованиям, становятся жертвами. Эти следствия могут проявиться не сразу, а спустя много
лет, когда режим пытается на практике осуществить революционные цели. В этом смысле обычно
рассматриваются сталинские репрессии против крестьянства и врагов народа. К числу
долговременных следствий относится общий ход развития страны под знаменем революционных
преобразований. В социальном смысле здесь встает вопрос о цене, уплаченной обществом за их
осуществление. Социальная история переносит этот вопрос в человеческую плоскость: что
конкретно получили люди в результате революционных трансформаций, кто что приобрел, кто
потерял, а кто просто исчез в разгуле революционных страстей. Исторические исследования,
особенно последних лет, доказывают, что цена достигнутых успехов (причем часто отрицаемых
или дискредитируемых) оказалась громадной. В этом источник смены общественного строя в
стране и почти не прекращающихся политических дебатов, в которых участвуют и историки.
Изучение отечественной истории XX в. с позиций социальной истории позволяет лучше понять и
объяснить механизмы происшедших трансформаций. Одной из насущных проблем остается
изучение того, что представляло собой российское крестьянство, природа крестьянского
бунтарства, насколько крестьянской была революция в России, почему крестьянство оказывалось
жертвой модернизационных процессов, идеологических вывертов, ошибок, допущенным
руководством, субъективных и иных действий, как и каким образом советская деревня выживала и
приспосабливалась к советской системе.

Исследование социальных последствий революции неотделимо от рассмотрения тотальных войн

XX в., связанных с процессами индустриализации и модернизации, которые по своему значению и
масштабам перевернули ход мировой истории, а для некоторых стран были столь тяжелыми и
страшными, что оказали колоссальное воздействие на перемены в массовом сознании. Они
затронули всех, а не только военных. На этой основе формировались идеология и психология
массового поведения. Сами военные проделали путь от милитаризации к осторожному,
консервативному и сдерживающему началу в своем мышлении. Изучение эволюции психологии
войны, формирования образов врагов в XX в. по антропологическим параметрам в настоящее
время существует как большое самостоятельное направление исследований, в том числе
применительно к социальной истории.

Обширное поле для дальнейших исследований являет собой история глубинных изменений в
советском обществе. Их динамика оказалась весьма далекой от бюрократического идеала
движения к социальной однородности, на чем настаивала советская идеология. Постоянно
возникали и кристаллизовались новые группы с особым статусом и интересами. Их роль (или роль
олицетворяющих эти группы людей) подчас была столь значительной, что порой могло казаться,
что за их действиями исчезает объективное содержание самого исторического процесса. Конечно,
это не так. Гении и злодеи приходят и уходят вместе со своим временем, а исторические законы
нельзя ни обойти, ни отменить, ни тем более перепрыгнуть, перескочить через них, сколь бы ни
были круты виражи истории.

Существует давний спор, например, по поводу того, кто является автором теории построения
социализма в одной стране, идущей вразрез ортодоксальному марксизму, решаемый главным
образом в рамках политической истории и споров между большевистскими лидерами. Только
внимательный анализ проблем послереволюционного российского бытия, его рассмотрение в
широком социальном контексте позволяет понять, откуда проистекала эта идея, кто и почему начал
претворять ее в жизнь и что из этого вышло. Точно также можно понять феномен Сталина или
«сталинизма», общественной системы, созданной в СССР, со всеми присущими ей особенностями,
отличительными от других стран. Роль партии в истории советского общества рассматриватся в
социальной истории не в качестве независимого политического механизма, а своего рода
социально-властного института, сложившегося в конкретных исторических обстоятельствах и
выполнявшего определенные общественные функции.

К числу совершенно неизученных проблем относится возникновение и эволюция партийно-

советской бюрократии и ее высшего слоя — номенклатуры, проблемы ее формирования,
воспроизводства и самовоспроизводства, ее роли в отказе от социализма. Партийно-
государственная номенклатура явилась воплощением и становым хребтом советской
государственности и, по-видимому, остается существенным элементом современной российской
жизни. Можно констатировать, что в отечественной исторической науке не накоплено ни
традиций, ни навыков ее изучения. Все, что говорилось на данную тему в печати в последние годы,
это большей частью предположения и общие рассуждения, а не результат серьезного научного
анализа.
Таким образом, социальная история XX в. предстает сегодня как огромное поле в разной степени
разработанных сюжетов, искаженных предшествующей историографией, неправильно, неверно
истолкованных, политизированных или совсем не затронутых исследователями. Почти
неизведанной областью предстает социальная история второй половины XX в., в которой число
ученых можно буквально посчитать по пальцам. Такое состояние объясняется нерешенностью
многих методологических и источниковедческих проблем.

Социальная история и источниковедение

Обращение к социальной истории, а также усиление социальных (человеческих) аспектов

буквально взрывает традиционное источниковедение, создавая предпосылки беспредельного
расширения как проблематики, так и фактической базы исторических трудов. Историческая наука
перестает топтаться на одном и том же поле избитых тем и сюжетов и раздвигает грани
исторического познания. Исследование проблем социальной истории, ее установка на изучение
истории «снизу», внимание к микроистории по иному расставляет акценты в работе над
источниками. Даже после открытия многих архивных фондов историки продолжают спорить, как
приблизиться к пониманию существа социальных процессов, как воспроизвести истинные мысли,
ценности, чаяния рядовых людей в условиях распространения двоемыслия и самоцензуры в
обществе, считавшемся «хранящим молчание или говорящим лишь языком Сталина и
официальной прессы». Результатом стала серия исследований, и особенно публикаций новых
источников, направленных на изучение «голоса народа» и общественного мнения в стране. Тем не
менее после выхода в свет указанных работ ощущается известная неудовлетворенность. На этот
раз тем, что голоса рядовых граждан теперь слышатся много лучше, чем известны их реальные
поступки, дела, поведение. Сравнение слов и дел рядовых людей кажется особенно заманчивым.

Большое значение для социальной истории имеют такие группы источников, которые отражают
непосредственные взаимоотношения людей с государственными и общественными институтами.
Среди них письма, обращения, заявления, жалобы, персональные дела, судебно-следственные
материалы и прочие документы подобного типа, служащие источниками для построения
индивидуальных и коллективных биографий (просопографии). Для советского периода особое
значение приобретают сводки и донесения о настроениях в обществе, периодически
составлявшиеся различными политическими органами, материалы проверок, чисток, контрольных
комиссий и т. д., свидетельствующие о действительном, а не мнимом состоянии общества, каким
его видела или хотела видеть власть.

Состояние архивного дела по истории новейшего времени приводит к выводу, что ситуацию нельзя
назвать вполне благополучной. Приоритетность институционального и государственного подхода
отразилась на существовавшей в СССР и продолжающей действовать системе отбора документов
на постоянное архивное хранение. Номенклатура дел носила, как правило, типизированно-
формали- зованный характер. Их ценность нередко определялась не содержанием, а местом
учреждения в партийно-государственной «табели о рангах». Не только люди, но и фонды
подвергались чистке, в соответствии с идеологическими установками и представлениями о том,
что должно попасть в историю. Результатом стало крайне неравномерное отражение вопросов,
интересующих социального историка, в архивных фондах. Как ни странно, но не только мелкие
детали, нетипичные ситуации и тенденции, по и многие важные события, не говоря уже о
повседневной жизни рядовых людей, не оставили после себя очевидных документальных
свидетельств. Ряд коллекций, связанных с социально-исторической проблематикой, до сих пор под
разными предлогами не рассекречивается. Все это делает актуальным использование широкого
спектра подходов и методик, включая апробированные методы извлечения косвенной информации.
Кроме того, историк новейшего времени имеет уникальную возможность лично участвовать в
формировании базы для своего исследования, восполняя информационные пробелы с помощью
интервьюирования современников. На наш взгляд, такие возможности, приобретающие огромное
значение, явно недооцениваются специалистами. В последнее время все активнее берутся на
вооружение методики и вводятся в научный оборот не только материалы «устной» истории.
Реализуются программы визуального обследования местности, обстановки жилища, направленные
на заполнение информационных лакун. Все шире в качестве источников привлекаются материалы
личных и семейных архивов граждан, краеведческих музеев, архивы и коллекции документов
общественных организаций, включая дневники, переписку, фотографии, материалы
профессиональной и творческой деятельности.

Но в целом отечественное источниковедение оказалось неготовым к вызову социальной истории.

На словах в постсоветский период произошла смена акцентов в формулировке задач
источниковедения, причем именно в сторону социально-исторической проблематики.
Источниковедение в учебной литературе стало подчеркнуто именоваться «антропологически
ориентированной парадигмой новой исторической науки», а исторический источник
рассматривается как «произведение, созданное человеком», как «объективизированный результат
человеческой деятельности» с особым вниманием на «понимание психологической и социальной
природы исторического источника».

Но решительных перемен ни в области классификации, ни в представлениях о значимости видов и

категорий источников не случилось. Сохраняется знаковая модель источниковедческих
приоритетов. Вначале предлагается изучать источники, характеризующие «заботу государства... о
своей истории» — законодательные и нормативные акты, партийные документы,
делопроизводственные материалы госучреждений и общественных организаций. В
архивоведческой практике это нашло яркое выражение в сохранившемся с советских времен
выделении категории «особо ценных» документов, для предотвращения утраты которых
обеспечены специальные условия архивного хранения, страховой фонд копий и т. д. Показательно,
что критерии особой ценности остались прежними, исходящими прежде всего из государственных
интересов. К ним отнесены в основном фонды высших и центральных органов государственной
власти и управления, отражающие историю власти, какой она хочет себя представить, но не
историю общества, тем более на его «нижних этажах».

Социальная история отдает предпочтение не анонимным, унифицированным источникам,

вышедшим из властных структур и потому «говорящим их языком», которые были в центре
внимания традиционного источниковедения, а прежде всего источникам, исходящим от человека,
прямо или косвенно свидетельствующим о его жизнедеятельности, мыслях и чаяниях.

В свете проблематики социальной истории совершенно иное значение приобретают источники

личного происхождения, включая мемуары и воспоминания, переписку, активно публикуемые в
последнее время письма, жалобы, заявления рядовых граждан в разные инстанции, предложения в
связи с обсуждением социально значимых проектов (конституции, законы, партийные и
комсомольские программы и пр.). Специально надо упомянуть такие специфически советские
источники, как корреспонденции рабселькоров; доносы и самодоносы граждан, донесения
секретных информаторов. Источники личного происхождения становятся объектом пристального
интереса тех, кто изучает социальную историю.

Крайне важно для социальной истории введение в научный оборот таких богатейших источников,
как материалы по личному составу. Указанные массивы количественно весьма обширны, и в
архивах, как правило, выделены в отдельные описи, коллекции или хранилища, что облегчает их
использование. В совокупности они дают широкие возможности для исторической реконструкции.
Сочетание микроисторических подходов с разработкой подобных документов как массовых
источников является одним из эффективных путей преодоления разрыва между микро- и
макроисследованиями.

Особняком стоят ценнейшие для решения исследовательских задач, но требующие тщательной

источниковедческой критики, многотысячные комплексы следственных материалов милиции,
прокуратуры, ОГПУ—НКВД—КГБ; архивы тюремных и лагерных дел заключенных и др.,
секретные документы оперативной разработки спецслужбами конкретных лиц, членов обществ,
объединений, национальных и религиозных групп, включая материалы наружного наблюдения;
ждут введения в научный оборот документы надзорного делопроизводства прокуратуры и судов.

За последнее время в исследовательской практике отечественных историков наметились важные

тенденции, имеющие непосредственное отношение к проблематике социальной истории.
Происходит расширение круга используемых источников. Госархив- ная эвристика перестает быть
вне конкуренции, становясь одним из этапов общей эвристической работы. Более того, наметился
отказ от былого безусловного приоритета в использовании в исследованиях материалов
центральных госархивов, и особенно фондов КПСС, центральных органов власти и управления
как наиболее важных, представительных и достоверных для изучения советской истории. Интерес
к источникам личного происхождения, к коллекциям личных и семейных архивов, неформальных
социумов нашел практическое выражение в появлении ряда специализированных хранилищ. Это
прежде всего Народный архив, Архив фонда А.Д. Сахарова, Архив общества «Мемориал», а также
Центральный архив документальных коллекций Москвы.

Социальная история способствует решительной переоценке в отношении к документам

«низового», местного и регионального уровней, многие из которых до сих пор по архивной
классификации отнесены к третьесортным (фонды третьей категории). Это, в первую очередь,
материалы таких крайне значимых, перспективных для изучения глубинных процессов советской
истории, но, к сожалению, пока практически невостребованных микросоциумов, как советы
местного уровня, колхозы и совхозы, первичные партийные и комсомольские ячейки, школы и
больницы, курсы, исправительно-трудовые учреждения, пионерские дома и лагеря, заводские
коллективы, учреждения соцкультбыта, жэки, спортивные общества и команды, клубы по
интересам, дворовые и иные формальные и неформальные коллективы и т. д. Крайне важным
представляется выявление источников и изучение с позиций микроанализа истории советской
семьи, родственных отношений и дружеских связей, личной и общественной жизни граждан.
Сравнительный анализ активно публикуемых в последние годы сводок партийных органов и
ОГПУ—НКВД 1920—1930-х годов (о настроениях населения), с одной стороны, местного,
регионального и, с другой стороны, центрального уровня ставит в повестку дня принципиальный
вопрос о пересмотре отношения к степени достоверности и информативной ценности других
категорий советских местных и центральных документов. В настоящее время становится все более
очевидным, что в идеологизированном обществе в условиях существовавшей многоуровневой
бюрократической властной пирамиды складывалась ситуация, когда на каждом последующем
этапе поступающие «снизу» информационно-отчетные и иные материалы объективно и
субъективно обобщались и искажались, их содержание многократно редактировалось,
унифицировалось и фильтровалось. Тем самым до центра (читай: фонды центральных
госпартархивов) информация зачастую доходила с эффектом «испорченного телефона». В
противоположность им документы низового и регионального уровня обладают важным
преимуществом первичности. Будучи ближе к жизни, обладая более выраженной
персонификацией, они (правда, в границах своей ограниченной компетенции) намного более
фактологич- ны, в сравнительно меньшей степени подверглись искажениям и достовернее
отражают сложность и противоречивость советской действительности. Все это свидетельствует об
актуальности введения низовых и региональных материалов в научный оборот.
Интеграция макро- и микроподходов рассматривается в социальной истории как наиболее важная
и сложная в плане практической реализации задача. Не смолкает дискуссия о принципиальной
возможности их синтеза, поскольку они якобы лежат в разных исследовательских плоскостях.
Однако подобное различие сугубо условно и весьма относительно. Один и тот же объект
исследования в зависимости от ситуации может выступать как объект и макро-, и микроанализа.
Историк должен стремиться, исходя из «тонкого», а значит, возможно более точного анализа
событий и деталей прошлого выйти на спектр более широких трактовок и обобщений.
Отталкиваясь от реконструкции и всестороннего рассмотрения частной ситуации, он пытается
понять, как и чем жили люди, тот способ, каким они строили свой мир и отношения в нем, как
воспринимали себя в этом мире. При этом в центре внимания оказывается не форма социальных
отношений, а многообразие их наполнения. Понятно, что взятые в отрыве от более общего
контекста объективные условия жизнедеятельности, микроисследования, лежащие в сфере
экономики, политики, идеологии и др., не реализуют в полной мере свой потенциал. Поэтому
необходимость их ориентации на возможности последующей генерализации, а в конечном
счете — на соединение результатов микро- и макроанализа или по крайней мере их продуктивного
диалога осознается всем научным сообществом России.

В последние годы вышло несколько исследований по советской истории 1920—30-х годов,

написанных с позиций соединения микро- и макроистории. Бесспорный успех этих работ, в
особенности книги американского автора С. Коткина, который через Магнитку попытался
представить «сталинизм как цивилизацию», подтверждает плодотворность микроисследований для
социальной истории. Микроисторические подходы, ориентирующиеся на изучение реальной
социальной практики прошлого, раскрывающейся, в частности, через индивидуальное и
уникальное, через жизнь и поступки конкретного человека и функционирование малых социумов,
имеют первостепенную важность для переосмысления советской истории. Дело в том, что в
условиях преобладания представлений о тоталитарном характере советского общества только
через микроисторию, через изучение социальных структур и процессов «внизу» и «в глубине»
общественной пирамиды, через изучение биографий конкретных людей и их социальных связей
можно прийти к выводу о том, в какой степени поведение советского человека зависело от него
самого, от общественных настроений или от государственной машины и в какой мере оно
подчинялось образу мелкого «винтика истории». Таким образом, с помощью микроистории можно
подойти к решению ключевой проблемы советской эпохи — о взаимосвязи человека, общества и
власти. Последние исследования по социальной истории (см. серия «Социальная история России
XX в.», издаваемая издательством РОССПЭН) показали, что даже в самые суровые времена в
повседневной жизнедеятельности человека его зависимость от общества и государства, от
объективных факторов оказывалась причудливо переплетена с возможностью выбора, с
существованием не только самостоятельных мнений, но и самостоятельных действий.
Возможности реконструкции индивидуальных биографий зависят от изучения конкретных
жизненных ситуаций, в которых оказываются люди. В этом случае со всей очевидностью
демонстрируются преимущества микроистории.

Стоит обратить внимание на опыт по изучению отдельных событий, казусов, а также «нормальных
исключений». Речь идет о весьма распространенной в СССР ситуации, когда в условиях
чрезвычайщины социальные нормы и аномалии менялись местами, и то, что было принято
относить к исключениям, в реальной обстановке хаоса массовой коллективизации,
индустриального рывка или репрессий, особенно на местах, в российской глубинке, сплошь и
рядом приобретало перманентное состояние и превращалось в правило. И если сравнительное
исследование регионов Франции нового времени привело специалистов к выводу о «заговоре
исключений, стремящихся опровергнуть правила», то вполне вероятно, что изучение
регионального среза советской истории периода сталинского «великого перелома», массовых
репрессий и др. может дать не менее поразительные результаты. Успех таких микроисследований,
всегда сугубо конкретно-исторических, связанных с реконструкцией микрообъектов, зависит, во-
первых, от наличия источников, во-вторых, от профессионализма историка. И если исследователь
макропроблемы, как правило, имеет широкое поле для выбора источников, нередко даже рискуя
«утонуть» в них, то перед микроисториком, наоборот, остро стоят как раз задачи эвристического
плана, как и необходимость извлечь из минимума источников максимум информации. Ценную
информацию могут дать сохранившиеся архитектурные памятники, мебель, предметы интерьера и
обихода, изобразительные материалы, звукозаписи, фото и кино. Именно в силу объективной
ограниченности традиционных письменных источников, историк вынужден чаще обращаться к
визуальным средствам, к вещественным памятникам, а также, используя методики устной истории,
сознательно создавать серии интервью с очевидцами и участниками событий.

Порою даже незначительные факты реального прошлого, которые удается реконструировать на

основании источников в ходе исследования, способны больше рассказать об обществе, чем,
например, формальные юридические акты, направленные на регулирование правовых отношений,
которые на практике могут не действовать. По мнению К. Гинзбурга, введшего в обиход понятие
«парадигма косвенных улик», исследователь, реконструирующий события, связанные с
деятельностью людей, должен обладать навыками заправского следователя-криминалиста,
психоаналитика и культуролога одновременно. Необходимы своего рода экспериментально-
диагностические подходы к источникам, сопоставимые с известной врачебной практикой. Для
исследования могут быть успешно применены как методы намеренной фрагментации объекта
исследования с последующим его детальным изучением, включая дискурсивный подход, case
studies и др., так и приемы реконструкции прошлого по сохранившимся историческим
миниатюрам, отдельным фрагментам, косвенной информации.

Благодаря распространению микроисследований образуется достаточно широкое поле для крайне

перспективных сравнительных исследований. Именно локальные и региональные исследования в
России, традиционно тяготеющие больше к социально-исто- рической проблематике, являются
одной из наиболее сильных сторон российской историографии. В этой сфере в советское время
был накоплен немалый опыт, в том числе историко-биографичес- кий и источниковедческий, слабо
востребованный в прошлом «большой» исторической наукой по причине снисходительного
отношения к краеведческой «самодеятельности».

Социальная история как интегральная история общества

Анализ различных направлений изучения истории России ставит также вопрос об их синтезе,
какое из них является наиболее переспективным в плане совершенствования методологии и
источниковедения, развертывания конкретно-исторических исследований. Отчетливо видно, что
каждое из них тяготеет к социальным аспектам человеческой деятельности. Поэтому социальная
история на нынешний день поможет обеспечить существенное продвижение вперед исторического
знания.

Социальная история сегодня понимается прежде всего как история общества (организация
производства, труда, жизнедеятельности, власти, управления и т. д.), а не как некое обособленное
направление исследований. При таком понимании все остальное в общественной
жизни — экономика, государственные институты, культура и пр. — рассматривается как
производное. Социальные структуры тоже вырастают из истории общества со свойственными им
особенностями, коренящимися в прошлом той или иной страны. Понятие классов сегодня также
подвергается методологическому переосмыслению, рассматривается как порождение
определенных исторических обстоятельств и наполняется конкретным историческим
содержанием. Социальная история не втискивает общество в заранее заданные параметры.
Такой подход сразу обнажает особенности, свойственные России в категориях прерывности и
непрерывности исторического опыта. Другие направления, помимо социальной истории, конечно,
также должны развиваться. Нельзя рассматривать ее как единственно истинную, равно как и
отрицать то, что социальной истории необходимо вторгаться во все области человеческой
жизнедеятельности от экономики до духовной сферы, в зависимости от того, какой аспект
исследования подвергается изучению. В этом смысле социальная история конкурирует с историей
экономической, политической и т. д., но главное при этом установить, что нового привносит она в
понимание исторического процесса и в реальное приращение исторических знаний. Более того,
следует обращать внимание на то, как те или иные направления приходят в соприкосновение, где
получаются близкие выводы и результаты.

Какой сегодня может выглядеть, например, история рабочего класса? Без изучения огромной
массы людей, занятых в сфере индустриального производства и других отраслях хозяйственной
деятельности, история будет выглядеть ущербной. Старое барское отношение к людям труда, как
«хамам» и «быдлу», которое иногда сквозит в современной печати, недопустимо и неприемлемо
для серьезного ученого. Проблемы индустриального труда продолжают оставаться сферой, которая
нуждается в продолжении исследований, и не только индустриального, но и труда
сельскохозяйственного, управленческого, интеллектуального. Здесь образуется множество точек
пересечения для экономической и социальной истории.

Но в центре внимания неизменно оказывается человек, причем не сам по себе, а как живое
действующее лицо развивающегося общественного организма. Лишь на основе этого
осуществляется переход к анализу различных общественных образований и социальных групп, их
роли в историческом процессе. Властные структуры, которые, безусловно, оказывали громадное
воздействие на ход событий, рассматриваются не как самодовлеющие и существующие по своим
законам, но как результат определенного исторического развития.

Таким образом, в рамках социальной истории как бы переворачивается традиционное

представление о том, как должно строиться историческое исследование. История развертывается
не «сверху», через восприятие «сильных мира сего» и не через официальный дискурс,
воплощающий «язык власти», не через идеальные контуры общественной жизни, а как бы «снизу»
и «изнутри», начиная с того, как складывалась жизнь обычных людей в то или иное время, какие
существовали формы общественного бытия, какая связь была между ними и властными
институтами, как исподволь видоизменялись их место и роль в системе социальных связей. Вместе
с тем обращение к истории «снизу» вовсе не является разрывом с предшествующей
историографией, а как раз продолжением ранее наметившихся тенденций усиления внимания к
частной жизни, к простому человеку, его интересам, мыслям, чувствам, заботам.

Объектом внимания социальной истории могут стать совершенно незнакомые для отечественной
историографии сюжеты, которым раньше не придавалось особого значения, но, как выясняется
сегодня, они играли если не решающую, то весьма существенную роль в раскладе исторических
событий. В жизни людей гораздо больше места, чем принято было у нас считать, занимали
проблемы отношений между людьми, семьи, брака, рождения и воспитания детей,
взаимоотношения полов, образования, материального благополучия, отдыха и т. д. Большое
значение имела социальная мотивация человеческого поведения, различного рода общественные
учреждения, призванные поддерживать каждодневные основы существования, физическое,
моральное и психическое здоровье общества. Не могут остаться в стороне от социальной истории
такие проблемы, как пьянство, преступность и другие явления, которые воздействуют на состояние
российского социума. Несколько иначе по критериям социальной истории выглядят
взаимоотношения людей и власти, так сказать, на бытовом уровне. Их изучение позволяет пролить
свет на природу конфликтов, противостояний, напряжений, формы политического участия,
социальной апатии, разного рода «отклонений» и «аномалий». Неотъемлемым элементом
общественной жизни являются символы веры, ритуалы, разговорная практика,
трансформированный применительно к условиям XX в. фольклор: песни, байки, анекдоты и
другие элементы социально-культурной практики.

История «снизу» не должна быть самоцелью, а постоянно увязываться с историей «сверху».

Обнаружение того, как работают власть и структуры подчинения, может оказаться нелегкой
задачей, тогда как образ жизни и поведение интерпретируются вполне эффективно. Но чтобы
уловить систему сложных социальных связей, нужно обращаться к свидетельствам людей,
представлявших различные социальные слои, и прежде всего тех, кому историография прежде
уделяла мало внимания. Между тем большое вырастает из малого, хотя, на первый взгляд, кажется,
что это не так, поскольку наша история раньше представала большей частью в виде деяний всем
известных лиц, законов, декретов, постановлений и т. д. Но даже для того, чтобы проникнуть в
помыслы и поступки вождей, нужно воссоздать реалии конкретной эпохи, многообразие
объективных и субъективных моментов, из которых слагается историческое полотно. Безусловно,
каждый человек был пленником обстоятельств, в которых он оказывался, его действия, нормы
поведения во многом предопределялись ими, однако, попадая в те или иные ситуации, люди
начинают реагировать на них. Вступает в действие фактор обратной связи, исподволь меняющий
социальное устройство общества, взгляды, мысли, чувства, настроения людей, не исключая и
харизматических лидеров — вождей. Их влияние, статус и привилегии тоже не должны обходиться
без внимания. Законодательные и прочие государственные и общественные институты остаются
предметом изучения социальной истории в рамках создания более широкого контекста, большого
исторического полотна, где есть место и экономике, и политике, и культуре, и реальным
жизненным ситуациям, способам самовыражения людей, видимым и скрытым мотивам и
результатам человеческой деятельности. Поэтому социальная история открывает наиболее
благоприятные перспективы исторического синтеза, включая работу над источниками.

20 Гиге! F. The Worshop of History. Chicago, 1984. P. 18.

29 См.: Барт Р. Избранные работы. Семиотика, поэтика. М., 1994; Он же. Мифологии. М., 1996.

31 Часто сами французские историки свидетельствуют, что плохо знакомы с идеями Фуко и
Деррида, и о том, какое значение имеют их труды, узнают из американской литературы.

" Автократов В.Н., Елпатьевский А.В. Проблемы комплектования архивов современными

документами (Источниковедческий аспект) // Источниковедение ! отечественной истории. 1975.
М., 1976; Автократов В.Н. Теоретические проблемы советсткого архивоведения (1960—1970-е
годы). М., 1982.

5 Вилейкин Б. Фотографии рассказывают... М., 1977; Чибисов К.В. Очерки по

истории фотографии. М., 1987.

11 Более подробно о творческом наследии Матушевского см.: Магидов В.М. Итоги

кинематографической и научной деятельности Б. Матушевского в России // Киноведческие
записки. 1999. № 3.

11 См.: Массовые источники по истории рабочего класса периода развитого социализма. М„ 1982.
С. 153—158.

17 - 4423

16 Багдикян Б. Монополия средств информации. М., 1987. С. 39.

11 Коржаков А. Борис Ельцин: от рассвета до заката. М., 1997.

33 Подробно об этой кампании см.: Журавлев С.В. Феномен «истории фабрик и заводов»:
Горьковское начинание в контексте истории 1930-х годов. М., 1997.

31 Петров А. Путь пролетария. М., 1931; Рюков А.С. Рассказ о простой жизни. М.,
1931; Шупшанников В.Я- Полвека труда и борьбы. М.. 1931! Стоник А. Мы

беремся за тракторный. Записки рабкора-ударника. М.—Л.. 1931; Рябинина Е.

мГоловин Н.Н. Российская контрреволюция в 1917—1918 гг. Б.М., Ч. 1—5. Кн. 1 — 10.

65 Деникин А.И. Очерки русской смуты: Крушение власти и армии. Февраль— сентябрь 1917 г.
М., 1991; Он же. Очерки русской смуты: Борьба генерала Корнилова. Август 1917 — апрель 1918 г.
М., 1991; Воспоминания генерала барона П.Н. Врангеля. Ч. 1 и 2. М., 1992; Милюков П.Н. Указ.
соч.; Шульгин В. Годы — Дни — 1920. М., 1990; Родзянко М.В. Крушение империи. Харьков.
1990; Махно Нестор. Воспоминания. М., 1992; Ходасевич В.Ф. Некрополь: Воспоминания. М..
1991; Гиппиус 3. Живые лица: Воспоминания. Тбилиси, 1991; и др.

1 Амаду Ж■ Каботажное плавание. М., 1999. С. 7.

3 А. Блок, начиная дневник 1911 г., писал: «Писать дневник, или, по крайней мере, делать Л
времени до времени заметки о самом существенном, надо всем нам. Весьма вероятно, что наше
время — великое и что именно мы стоим в центре жизни, т. е. в том месте, где сходятся все
духовные нити, куда доходят все звуки... Мне скоро 31 год. Я много пережил лично и был
участником нескольких, быстро сменивших друг друга эпох русской жизни. Многое никуда не
вписано, и много драгоценного безвозвратно потеряно». (Блок А. Дневник. М., 1989. С. 64).

" Медынский Г.А. В помощь активу «История метро» (методическая разработка о ведении
дневников)// История заводов. М., 1934. Вып. 3—4(11 —12). С. 149—151.

39 Жид А. Возвращение из СССР // Звезда. 1989.

11 Большую роль в этом важном деле играли издания Истпарта. Первые публикации писем
В.И. Ленина к родным были осуществлены журналом «Пролетарская революция» (1924 г.). С 1929
г. журнал систематически публиковал переписку В.И. Ленина. В 1930 г. ленинская переписка была
опубликована отдельным сборником.

21 В.И. Ленин. Неизвестные документы. 1891 — 1922. М„ 2000. С. 581.

26 См.например: Лившим А., Орлов И. Власть и общество: диалог в письмах. М„ 2002.

" Скорее всего имеется в виду «Дни Турбиных» М. Булгакова — адаптированная для театра версия
романа «Белая гвардия».

10 Имеется в виду популярный фильм «Поцелуй Мэри Пикфорд».

11 От имени Дуг (Дуглас Фэрбенкс — популярный американский киноактер).

1 Ковальченко И.Д. Массовые источники по социально-экономической истории России периода

капитализма. М., 1979. Введение. С. 6. До этого определение «массовые источники» бытовало
скорее на интуитивном уровне. Б.Г. Литвак обозначил их как источники, имеющие в основе
формуляр или его зачатки. Дальнейшие уточнения, которые им вносились, принципиально данного
определения не меняли. За таким подходом к массовым источникам закрепилось название
«формулярного». По нашему мнению, наличие формуляра, стандарта в составлении документа
является свидетельством его множественности и системности, но все-таки данное определение
исходит скорее из внешних признаков и не носит сущностных свойств, а на практике ведет к
путанице. Так, статистика как единый вид источника разрывалась на массовые (первичные
материалы статистических обследований) и уникальные или синтетические источники
(агрегированные табличные данные). На деле это первичные и производные данные одного и того
же вида источников. Как бы подчеркивая этот момент, И.Д. Ковальченко в книге «Методы
исторического исследования» внес следующее дополнение в понятие массовых источников:
источники, которые отражают массовые данные (первичные и сводные — выделено нами) о
различного рода общественных системах с присущими им структурами и функциями. (С. 19.)

3 Некоторые ученые продолжают настаивать на разделении источников на массовые и

синтетические. Последним отдается безусловный приоритет. В советское время это приводило к
любопытным казусам. Так, документы КПСС провозглашались главным источником по истории
советской эпохи, коль скоро они воплощали всю «глубину» и «мудрость» научно-исторического
познания. В периодической печати преимущество отдавалось передовицам и т. д. Тщетны, на наш
взгляд, попытки на методологическом уровне провести грань между массовым и уникальным
источником. Один и тот же источник может рассматриваться с разных точек зрения. Возьмем, к
примеру, письма. Каждое письмо по своему уникально, вовсе не подчиняется признакам
формуляра и однотипности содержания. Однако обращение к письмам наиболее эффективно как к
источникам массовым, позволяющим конструировать системы личных отношений (частная
переписка), общества и власти («письма во власть»). С другой стороны, термин «уникальный»
нередко употребляется применительно к массовым источникам: уникальное, единственное в своем
роде массовое обследование, и т. п.

11 См.: Труды ЦСУ. М„ 1921 — 1926. Т. III. Вып. 1—8.

18 Всесоюзная перепись населения 1939 г.: основные итоги. М., 1992; Всесоюзная перепись
населения 1939 г.: основные итоги. Россия. СПб., 1999; Жиромская В.Б., Киселев И.Н., Поляков
Ю.А. Полвека под грифом «секретно». М., 1996 и др.

' Патриарх изучения революции 1917 г. академик И.И. Минц, например, часто свидетельствовал,
что он не знает и не может ответить на вопрос, когда крестьянство в 1917 г. встало на сторону
большевиков. (От себя добавим: встало ли вообще?)

3 См.: Протасов Л.Г. Всероссийское Учредительное собрание. История рождения и гибели. М.,
1997; Он же. База данных «Выборы во Всероссийское Учредительное собрание».
Информационный бюллетень ассоциации «История и компьютер». 1996. № 18. Июль.

11 Дробижев В.З. Главный штаб социалистической промышленности. М., 1996.

11 Сравнительный анализ ряда различных поисковых машин приведен в работе Е.В. Злобина
(см.: Злобин Е.В. Указ. соч. С. 93—103). Нам не хотелось бы заострять внимание на этой проблеме,
так как вопрос выбора оптимальной поисковой машины во многом субъективен и, до известной
степени, случаен. Машина, давшая отличные результаты в поиске по одной теме, может дать
«осечку» в другой раз; потенциально высокие результаты поиска отнюдь не компенсируют
излишне сложный интерфейс, затрудняющий проведение поиска вообще, и т. д. Кроме того,
Интернет постоянно развивается, и поисковые машины развиваются вместе с ним. В данном
разделе мы стремились дать характеристику наиболее популярных, можно сказать, «классических»
поисковых машин, а также несколько перспективных проектов, находящихся в стадии развития,
без вынесения оценочных определений.
14 Этот текст тоже набирался и редактировался в Microsoft Word, так что кодировка СР-1251
для автора этих строк обязательна. Прочие кодировки попросту недоступны.

' См., например: Фриман Э. Методы изучения истории. М., 1893; Ланглуа Ш.,
Сеньобос III. Введение в изучение истории. М., 1898; Бернгейм Э. Введение в историческую науку.
СПб., 1908; Он же. Философия истории, ее история и задачи. СПб., 1913.

2 В этой связи хотелось бы обратить внимание на книгу: Козлов В.П. Обманутая, но

торжествующая Клио. Подлоги письменных источников по российской истории в XX веке. М.,
2001.

3 Труды Виндельбанда и Риккерта были популярны в дореволюционной России и не раз

издавались. Некоторые работы этих философов перепечатаны в сборнике: Культурология. XX век.
М., 1995.

* Лаппо-Данилевский А.С. Методология истории. СПб., 1913. Вып. 1—2.

5 Ленин В.И. ПСС. Т. 26. С. 55.

6 С построением коммунизма, согласно Марксу, открывается настоящая история человечества.

Однако подобная неопределенность в данном контексте ничего не меняет.

7 См.: Иванов Г.М., Коршунов A.M., Петров Ю.М. Методологические проблемы исторического
познания. М., 1981. Личный опыт общения автора со многими теоретиками и методологами такого
источниковедения говорил о том, что они были мало чувствительны к конкретным проблемам,
которые решали историки.

8 См., например: Иванов Г.М. Исторический источник и историческое познание. Томск, 1973.

9 Труд фон Мизеса на русском языке с предисловием и комментариями Ф. Хайека

см.: Мизес J1. фон. Социализм. Экономический и социологический анализ. М., 1994. Сам Хайек
главное внимание в своем творчестве в течение 70 лет XX в. (умер в 1992 г.) уделял борьбе с
ложной идеей — социализмом, противопоставляя ему ценности индивидуальной свободы. Теория
тоталитаризма неразрывно связана с экономическими трудами автора. В наиболее
концентрированном виде она была представлена отечественному читателю в работе «Дорога к
рабству» (Вопросы философии. 1990. № 12), оказав сильное влияние на идеологию отечественных
реформаторов.

10 Здесь прежде всего следует назвать фундаментальный труд «История как проблема логики»,
первая часть которого появилась в свет еще в 1916 г. Только недавно работа была опубликована
полностью. См.: Шпет Г.Г. История как проблема логики. Критические и методологические
исследования: Материалы. В двух частях. (Часть 1 — репринт издания 1916 г.). М., 2002. Под
«логикой истории» автор понимал ее феноменологическое и вообще онтологическое изучение
гипотез и теорий, касающихся смысла и объяснения исторической действительности в ее
отношении к абсолютному бытию и абсолютному смыслу (Ч. П. С. 574).

ы Февр J1. Бои за историю. М., 1991. С. 63.

12 Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. М., 1986. С. 227.

13 Там же. С. 95.

14 Речь идет о публикации документов «Неизвестный Ленин», предпринятой в рамках совместного
российско-американского проекта «Анналы коммунизма». См.: The Unknown Lenin. From the Secret
Archive / Ed. by Richard Pipes. New Haven and L., 1996. Комментируя это издание, историк В.Т.
Логинов привел несколько примеров неверных интерпретаций, вырванных из исторического
контекста, препарирования, передергивания, сделанных маститым автором в угоду своим взглядам
и представлениям. См.: В.И. Ленин. Неизвестные документы. 1891 —1922. М., 2000. Послесловие.
С. 581—590.

15 После войны в США попал так называемый Смоленский архив — комплекс архивных
документов, вывезенный немцами из СССР. Систематическое изучение документов вынудило
Фейнсода признать, что он имеет дело с «несовершенным тоталитаризмом».

16 Об Анналах написано много, в том числе и у нас в стране, но лучшей книгой остается работа
французского историка Доссе. См.: Dosse F. New History in France. The Triumph of the Annales.
Univ. of Illinois Press., 1994.

17 Из работ последнего на рус. яз. см.: Манхайм К. Диагноз нашего времени. М., 1996.

18 О теориях революций на Западе можно прочитать в фундаментальном труде Э. Гидденса

«Социология» (рус. изд. М.. 1999), где подобающее место отведено марксистской теории
социальных революций, которая в нашей стране превратилась в «ленинскую теорию
социалистической революции», до недавнего времени хорошо известную отечественым ученым.
Следует заметить, что Гидденс дает анализ многих социальных теорий и сам не раз выступал в
своих работах на поприще исторической социологии. В его трудах, как, впрочем, и в трудах Ч.
Тилли, хорошо прослеживается эволюция, которую проделала западная теоретическая социология
в последние десятилетия.

19 Поппер, однако, настаивал на особом типе объясняющих теорий и считается

основоположником критического рационализма — опровержимости (фальси- фицируемости)
любого научного знания, которое состоит из ложных и истинных посылок. Его продвижение
вперед состоит в выдвижении гипотез и их опровержении, что способствует тем самым
приближению к истине, а вовсе не историзм, «нищету» которого Поппер старался
продемонстрировать научному сообществу. Из «последних» переводных работ философа
см.: Поппер К. Р. Объективное знание. Эволюционный подход. М., 2002.

20 Наиболее ярко эта тенденция прослеживается в работе: Ракитов А.И. Историческое познание.
Системно-гносеологический подход. М., 1982.

3 - 4423

21 См.. например: Thompson Е.Р. The Poverty of Theory and Other Essays. N.Y., 1978. Anderson
P. Arguments within English Marxism. L., 1980.

22 На рус. яз. см.: Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М., 1995.

23 См.: Гадамер Г.Г. Истина и метод. Основы философской герменевтики. М.. 1988; Рикер
П. Конфликт интерпретаций: Очерки о герменевтике. М., 1994; Он же. Герменевтика. Этика.
Политика. М., 1995; Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997 . Следует заметить, что одним из
первых, кто делал попытки обосновать особую роль герменевтики в историческом познании, был
уже упоминавшийся отечественный философ Г.Г. Шпет.

24 Из работ Фуко на рус.яз. см.: Фуко М. Слова и вещи. СПб., 1995; Он же. Археология знаний.
Киев, 1996; Он же. История безумия в классическую эпоху. СПб., 1997.
25 Iggers О. Historiography in the 20th Century. From Scientific Objectivity to the Postmodern
Challenge. Hannover and London, 1997. P. 103.

26 White Н. Tropic of Discourse. Essays in Cultural Critizism. Baltimore and L., 1978.

27 While Н. Tropic of Discourse. Essays in Cultural Critizism. P. 21.

28 Appleby J., Hunt L. and Jacob M. Telling Truth About History. N.Y. L., 1994.

29 Burke P. History and Social Theory. Gamb., 1992.

30 См.: Тилли Ч. Микро, макро или мигрень // Социальная история. Ежегодник. 2000. М„ 2000.

4 - 4423

310 германской истории повседневности см:. Людтке А. История повседневности: ее достижения и

перспективы в Германии // Социальная история. Ежегодник. 1998/1999. М„ 1999. Более подробно
см.: The History of Everyday Life. Reconstructing Historical Experiences and Ways of Life / Ed by A.
Ludtke. Princeton, 1995.

32 Подробнее см.: Людтке А. Указ. соч.

33 Burke P. History and Social Theory. P. 121.

,0 Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979; Лотман Ю.М. Избранные статьи.
Т. I — III. Таллин, 1991 — 1993.

35 Обязательным следствием преобразования государственного аппарата, а тем более столь

масштабного, как в результате революции, является необходимость определения участи его
документов. В постреволюционные годы по идеологическим мотивам и в немалой степени из-за
бумажного кризиса документам старого режима угрожала опасность быть переданными в Главбум
на макулатуру. В сентябре 1919 г. Совнарком принял представленный Ю. Лариным проект декрета
«О переработке в бумагу записей капиталистического хозяйства и прежних правительственных
учреждений». Благодаря протестам ряда специалистов значительную часть архивов удалось
спасти. В частности, за сохранение документов бывших ипотечных банков выступал крупный
экономист Б.Н. Книпович.

I 17

36 См.: Маяковский И.Л. Архив, библиотека, музей // Архивное дело. 1926. Вып. 5—
6; Покровский М.Н. Историческая наука и борьба классов: (Историографические очерки,
критические статьи и заметки). М.—Л., 1933. Вып. 2.

37 См.: Валк С.Н. О приемах издания историко-революционных документов // Архивное дело.

1925. Вып. 3—4.

38 Покровский М.Н. Указ.соч. С. 353.

39 Теория и практика архивного дела в СССР: Уч. пособие под ред. Г.А. Белова, А.И.
Логиновой, К Г. Митяева, Н.Р. Прокопенко. М., 1958; Митяев К-Г. История организации
делопроизводства в СССР. М., 1959.

40 Историографию работ см.: Профессионализм историка и политическая конъюнктура, раздел

«Делопроизводственные документы».
41 См., например: Хлевнюк О.В. Политбюро. Механизмы политической власти в 30-е годы.
М., 1996.

42 См.: Кузнецова Т.В., Илюшенко М.П. Основы документоведения: Уч. пособие. М„ 1988.

43 См.: Унифицированные системы документации: Унифицированная система

организационно-распорядительной документации: Требования к оформлению до- : кументов. М.,
1997; Единая система классификации и кодирования технико-эко- | номической информации. М.,
1997.

44 Термин «документационное обеспечение управления» употребляется в качестве синонима

термина «делопроизводство» в научной литературе 1990-х годов.

45 Отечественные архивы. 2000. № 3. С. 15.

46 См.: Отечественные архивы. 1998. № 6. С. 15; Открытый архив: Справочник

опубликованных документов по истории России XX в. из государственных и семейных архивов. 2-
е изд., доп. и испр. М., 1999.

47 См. обсуждение доклада А.Н. Яковлева «Новейшая история России XX века в документах:
опыт историографического исследования» // Известия РАН. 2000. № 6.

48 См. серию «Документы советской истории», публикуемую издательством РОССПЭН,

например: Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР. 1945— 1953. М„ 2002.

49 См.: Проблемы публикации документов по истории России XX в. М., 2001. J

50 Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919—1921 гг. «Антонов- тина». Тамбов,

1994; Кронштадт. 1921. М., 1997; Катынь. М., 1997; Сибирская Вандея. Вооруженное
сопротивление коммунистическому режиму в 1920 г. Новосибирск, 1997; и др.

51 См., например: Филипп Миронов. М., 1997.

52 Советская деревня глазами ВЧК—ОГПУ—НКВД. 1918—1939. Док. и матер. В 4 т.;

Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927—1939. Док. и матер. В 5 т.;
Рязанская деревня в 1929—1930 гг.: Хроника головокружения. Док. и матер. М., 1998 и др.

53 Протоколы Президиума ВСНХ за 1920 г. М., 2000; Реввоенсовет Республики. Протоклы

1918—1919. М„ 1997.

54 Козлов В.П. Архивная служба России и российская государственность: опыт 80 лет //

Отечественные архивы. 1998. № 6. С. 15.

55 О содержании программы Архивы России см.: Там же. 2001. № 1.

56 Козлов В.П. О некоторых современных теоретико-методических проблемах архивоведения

и источниковедения // Там же. 1995. № 2. С. 5.

57 Сохранилось интересное свидетельство об отношении к архивам сотрудников особых отделов

ВЧК, выполнявших во время Гражданской войны и функции архивистов. Так в докладе особого
отдела при РВС Юго-Западного фронта об изучении архивов Омского правительства Колчака,
датированном 10 декабря 1920 г., сообщалось в ВЧК: «Получив предписание заняться собранием и
разборкой белогвардейских архивов и разбирая их в течение двух меяцев, я должен заметить, что
для этого нужно было сформировать комиссию специалистов, хорошо проинформированных о
делах правительства Колчака и с довольно большим штатом сотрудников, которые занимались бы:
одни исключительно сибиранием, другие же — разборкой и сортировкой архивов. В настоящее
время еще масса архивов всяких частей и учреждений лежит в учреждениях, домах и кладовых
бывших колчаковских учреждений, а больше еще раскидывают всякие лица и употребляют на
обертки. Несколько раз, проходя через так называемую барахолку, я заметил, что барахольщики
продают связки приказов и других книг. Нужно принять решительные меры, чтобы предохранить
это, т. к. белогвардейские архивы для нас неоценимы. Не говоря об историческом материале,
архивы дают нам необходимый исторический материал для текущей работы, для вылавливания
шпионов и всех вредных элементов».

9- 131

58 Медушевская О.М. Архивный документ, исторический источник в реальности настоящего //

Отечественные архивы. 1995. № 2. С. 9—13.

59Пихон Р.Г. Был ли СССР страной с непредсказуемым прошлым? // Реформы и революции в

России в XX веке. Международная научная конференция. М„ 2001.

60 О том, под каким углом зрения рассматривается место архивов в современном обществе,
свидетельствует работа XIV Международного конгресса архивов (Севилья, сентябрь 2000 г.), одно
из заседаний которого было посвящено проблеме «архивы и общество». Показательно также, что
на конгрессе работала секция «архивы в обществе свободного времени» и употреблялось такое
философское понятие как «архивный материк». В рамках этой секции состоялось выступление
участника российской делегации начальника Мосгорархива А.С.Киселева «Отношение с
населением: обзор стратегий». В докладе обращалось внимание на три главных принципа
стратегической политики московских архивов в отношениях с пользователями архивной
информации: открытость архивов для всех желающих; чем больше пользуются архивами, тем
выше должно быть качество архивного обслуживания; расширение задач архивов по
использованию архивных документов.

61 См.: Вестник архивиста. 1992. № 4. С. 21—31.

62 По итогам этой работы был издан аннотированный справочник документов: Архивы

Кремля и Старой площади. Документы по «делу КПСС». Новосибирск, 1995.

63 «Особые папки» — определенная часть секретных партийных документов, хранившаяся

лично у зав. общими отделами райкомов, обкомов и ЦК партии, находились в запечатанных
конвертах, вскрывать которые имели право только первый секретарь партийного комитета и зав.
общим отделом.

64 Закон вступил в действие с 21 сентября 1993 г. после опубликования в Российской газете.

Отдельные положения закона, касающиеся лицензирования работ со сведениями, составляющими
гостайну, были введены в действие позже.

65 Организации (в том числе и государственные архивы), получающие подобные запросы,

обязаны в течение трех месяцев давать на них мотивированные ответы. В случае неправомочности
решения вопроса организации обязаны в месячный срок с момента получения соответствующих
запросов направлять их в органы государственной власти, наделенные необходимыми
полномочиями, или в Межведомственную комиссию по защите государственной тайны.

66 Межведомственная комиссия по защите государственной тайны образована по указу

Президента РФ № 1108 от 8 ноября 1995 г. (См.: Собрание законодательства Российской
федерации. 1995. № 46. Ст. 4418). МВК имеет возможность использовать различные варианты
действий по рассекречиванию. Например, может поручить проведение экспертизы документов
межведомственной рабочей или экспертной группе и затем решить вопрос о рассекречивании;
может подготовить распорядительный документ Президента РФ или Правительства РФ,
поручающий рассекречивание органу государственной власти, ответственному в настоящее время
за отнесение к государственной тайне сведений по соответствующему направлению деятельности.
Наконец, может делегировать право рассекречивания соответствующему государственному архиву.
На практике, МВК очень ограниченно использует предоставленные ей права.

67 Комиссия имеет статус структурного подразделения Межведомственной комиссии по

охране государственной тайны. См.: Собрание законодательства Российской Федерации. 1994. №
22. Ст. 2498. 20 февраля 1995 г. была образована Комиссия по рассекречиванию документов
Правительства СССР, которая также вошла в структуру Межведомственной комиссии по защите
государственной тайны. См.: Там же. 1995. № 9. Ст. 762.

68 Минюк А.И., Тюрина Е.А. Рассекречивание архивных документов в России: нормативно-

правовое регулирование и возможные перспективы. Рукопись. С. 6. См. также: Государственные
хранилища документов бывшего архивного фонда КПСС / Глав. ред. Козлов В.П. М„ 1998.

69 За 1992—1998 гг. в архивах рассекречено 6 млн 463 тыс. дел. На секретном хранении
остаются около 5 млн дел. В основном это документы бывших партархивов. (Отечественные
архивы. 2000. № 1. С. 6.)

70 См.: Отечественные архивы. 2000. № 1. С. 3—6.

71 Вестник РАН. 2000. № 6. С. 506.

72 Отечественные архивы. 1992. № 5. С. 15.

ю См.: «Президиум ВСНХ считает необходимым заявить...» (Об одной несостоявшейся отставке) //
Отечественные архивы. 1993. № 4.

11 См.: Советская деревня глазами ВЧК—ОГПУ—НКВД. 1918—1939. Т. 1. j 1918—1922. М„ 1998;

Т. 2. 1923—1929. М„ 2000.

75 Измозик В. Глаза и уши режима: государственный политический контроль за населением

советской России в 1918—1928 гг. СПб., 1995.

76 См.: Верховный правитель России. Документы и материалы следственного дела адмирала

А.В. Колчака. М., 2003.

77 Ананьич Б.В., Панеях В.М. «Академическое дело» как исторический источник // Исторические
записки. М., 1999. № 2 (120). С. 338-349.

78 Кудрявцев В., Трусов А. Политическая юстиция в СССР. М., 2000. С. 14. 11 - 4423 161

79 Бурде Д. Борьба с бандитизмом в СССР в 1944-1953 гг. // Социальная история. Ежегодник, 2000.
М., 2000.

80 Лишь в нескольких регионах России следственные дела граждан переданы в соответствующие

государственные архивы. Так, комплекс законченных делопроизводством следственных дел
московского Управления ФСБ передается в ГАРФ.

81 Федеральный закон «Об участии в международном информационном обмене» // Собрание

законодательства Российской Федерации. 1996 г. № 28. 8 июня.

82Митяев К.Г. История и организация делопроизводства в СССР. М., 1959. С. 8.

83 Морозов С.А. Творческая биография. М., 1989. С. 12—13.

84 Стасов В.В. Фотография и гравюра // Русский вестник. М., 1856. Т. 6. Кн. 2.

85 Марковский Я Э. Некоторые особенности языка фотографии: (лопьп миотического

осмысления). М., 1986.

86 Морозов С.А. Указ. соч.; Терентьева J1.A. Изобразительные источники и методика их

использования в исторических исследованиях. Методические рекомендации. М., 1991.

87 Арнхейм Р. Искусство и визуальное восприятие. М., 1979. С. 279, 304—305; Раушенбах

Б.В. Восприятие и перспективное изображение пространства // Искусство и точные науки. М.,
1979. С. 180—181; Соколов В. Особенности технических средств изображения в искусстве//
Искусство и научно-технический прогресс. М.. 1972; Леей А.А.. Горинов Ю.А. Звукозапись и
видеозапись в уголовном судопроизводстве. М., 1983.

88 Эта работа была переведена на русский язык специалистом по истории кино Г.И.
Болтянским и хранится в его личном фонде в РГАЛИ (Ф. 2057. On. 1. Д. 55. Л.1 — 10).

89 См., например: Готвальд В.А. Кинематограф (живая биография). Его происхождение,

устройство и будущее общественное и научное значение. М., 1909.

90 Богомолов Ю. Краткий конспект длинной истории советского кино. 20—70-е годы //

Искусство кино. 1995. № 11.

91 Луначарский А.В. Задачи государственного кинодела в РСФСР // Кинематограф: Сб. статей.

М., 1919. С. 5.

92 Керженцев П.М. Социальная борьба и экран // Там же. С. 91.

93 История советского кино. Т. 1. 1917—1931. М„ 1969; Т. 2. 1931 — 1941. М„ 1973; Т. 3. 1914

—1952. М„ 1975; Т. 4. 1952—1957. М„ 1978.

" Зоркая Н. Историко-революционный фильм. М., 1962; Дробашенко С.В. Экран и жизнь. М.,
1962; Он же. Феномен достоверности. М., 1972; Лебедев Н.А. Очерк истории кино СССР. Немое
кино. 2-е изд., перераб. и доп. М., 1965;Медведев Б. Свидетель обвинения. М., 1966; Юткевич
С. Модели политического кино. М., 1978; Васильков И. Искусство кинопопуляризации. М., 1982.

95 Бернштейн С. Устная публичная речь и проблемы ораторской радиоречи // Говорит СССР. 1932.
№ 32—33; Воробьев А.И., Казаков Г.А., Мельников А.И. Очерки истории советского
радиовещания и телевидения. Ч. 1. 1917—1941. М., 1972; Расторгуев Б.П. Окно в мир звука. М.,
1978; Основы радиожурналистики. М., 1984.

96Щербатюк В.Л. Радиорепортаж. М., 1970; Ярошенко В.Н. Информационные жанры

радиожурналистики. 2-е изд., перераб. и доп. М., 1976; Баранович Ю.Д. Жанры радиовещания.
Киев—Одесса, 1978; Шерель А.А. Там, на невидимых подмостках... Радиоискусство: проблемы
истории и теории. 1922—1941. М., 1993; Телевизионная журналистика: Учебник. М., 1998; Горяева
Т.М. Радио России. Политический контроль советского радиовещания в 1920—1930-х годах.
Документированная история. М., 2000.

^См. например: Кунтиков И.Н. Кинофотодокументы в научных исследованиях // Вопросы

архивоведения. 1962. № 2; Пушкарев Л.Н. Источниковедческие проблемы кинофотодокументов //
Советские архивы. 1968. № 2; Листов B.C.История смотрит в объектив. М., 1973; Евграфов
Е.М. Кинофотодокументы как исторический источник: Учебное пособие. М., 1973; Розанова
Л.Н. К понятию авторства фонодокументов // Советские архивы. 1983. № 5; Магидов В.М.Зримая
память историй. М., 1984; Рошаль Л.М. Современное неигровое кино в источниковедческом и
архивном аспектах // Источниковедение и краеведение в культуре России: Сб. к 50-летию
служения Сигурда Оттовича Шмидта Историко-архивному институту. М., 2000.

"Греков Б.Д. История и кино // Советский исторический фильм. М., 1939; Шмидт
С.О. Современные проблемы источниковедения // Источниковедение. Теоретические и
методические проблемы. М„ 1969. С. 49; Янин В.Л. Старая граммофонная пластинка как объект
источниковедения // Археографический ежегодник за 1977 год. М., 1978; Ковальченко И.Д. Методы
исторического исследования. М., 1987. С. 118; Поляков Ю.А. Запечатленная история //
Историческая наука: люди и проблемы. М„ 1999.

22 Ферро М. Кино и история // Вопросы истории. 1993. № 12.

100 См., например: Кинобюллетень. Указатель просмотренных картин отделом рецензий

Кинематографического комитета Hapoflioro комиссариата просвещения. М., 1918. № 1—2;
Фотокино. Ленинград. Иллюстрированный справочник. Л., 1924; Кубанкин J1 .В. Путеводитель по
эфиру. М., 1ЭЗЗ; Репертуарный указатель. Кинорепертуар. М., 1934 и др.

101 См., например: Советская кинохроника. 1918—1925 гг. Аннотированный каталог. Ч. I.

Киножурналы. М., 1965.

102 Кинословарь в двух томах. Т. 1 М., 1966; Т. 2 М., 1970; Кино. Энциклопедический словарь.
М., 1986.

2" Дзига Вертов. Статьи. Дневники. Замыслы. М., 1966; Шуб Э. Жизнь моя — кинематограф. М.,
1972; Вишневский Вен. Документальные фильмы дореволюционной России. 1907—1916. М.,
1996; Рошаль Л. Дзига Вертов в зеркале критики: 1918—1954. Хронограф прижизненных
публикаций // Кинограф. Журнал прикладного киноведения. 1997. № 14.

104 См.: Страницы живой истории. Очерк-путеводитель по Центральному государственному

архиву кинофотодокументов СССР. М., 1961.

105 См.: Генисаретский О.И. Культурно-антропологическая перспектива. М., 1995; Головнев

В. Система визуальной антропологии в России: Ступени погружения и проблемы // Материальная
база — сфера культуры. М., 1997. Вып. 1;Александров Е.В. Визуальная антропология: искусство
со-событийности // Материальная база — сфера культуры. М., 1999. Вып. 4; Магндов
В.М. Визуальная антропология и задачи кино-, фото-, фонодокументального источниковедения //
Проблемы источниковедения и историографии. Материалы II научных чтений памяти академика
И.Д. Ковальченко. М., 2000.

106 Декреты советской власти. Т. 1. М., 1957. С. 539.

107 История советской политической цензуры. Документы и комментарии. М., 1997. С. 28—
29.

108 История советской политической цензуры. Документы и комментарии. М., 1997.. С. 29.

109 Там же. С. 8.

110 История советской политической цензуры. Документы и комментарии. М., 1997. С. 251.

111 Источниковедение истории СССР. М., 1981. С. 449.

112 См.: О партийной и советской печати. М., 1954; В.И. Ленин о печати. М., 1959; М. Горький
о печати. М., 1970; Куницын Г.И. В.И. Ленин о партийности и свободе печати. М., 1971 и т. п.

113 Источниковедение истории СССР. С. 458.

а См., например: Газетные жанры: Учебное пособие по журналистике. М., | 1955; Жанры советской
газеты. М.. 1959; История советской журналистики. М„ 1965; Очерки истории русской советской
журналистики 1917—1932. М., 1966; Очерки истории русской советской журналистики 1933—
1945. М., 1968; Жанры советских газет. М., 1972 и др.

115 Особенно ярко это прослеживается в пособии: Панфилова A.M. Советская периодическая
печать как исторический источник. М., 1974.

116 Черноморский М.Н. Источниковедение истории СССР. Советский период. 2-е изд.
М„ 1976. С. 217.

117 Источниковедение истории СССР. М., 1981. С. 449.

118 Черноморский М.Н. Указ.соч. С. 222.

119 Пресса России: проблемы и перспективы развития. М., 2000. С. 5.

120 Гидденс Э. Социология. М„ 1999. С. 415—416.

121 Кин Д. Средства массовой информации и демократия. М., 1994. С. 86.

122 Версия. 2000. № 41 (115). 24—25 октября.

123 Комсомольская правда. 2000. № 60 (22525).

124 Супермен. 1993. № 31.

125 Цит. по: Кара-Мурза С. Манипуляция сознанием. М., 2000. С. 185.

я Кара-Мурза С. Манипуляция сознанием. М., 2000.

127 Кара-Мурза С. Манипуляция сознанием. М., 2000.

128 Об этих и других приемах «черного пиара» можно прочитать в книге: Jly- кашев А.В.,
Пониделко А.В. «Черный PR» как способ овладения властью, или Бомба для имиджмейкера. СПб.,
2001.

18 - 4423

129 Cohen A. Attitude change and social influence. N.Y., 1964. P. 64.

130 Собрание законов и распоряжений Рабоче-крестьянского правительства СССР. Отдел

первый. М., 1935. № 5.

131 Симонов К. Глазами человека моего поколения. Размышления о И.В.Сталине. М„ 1988. С.

240—247.

132 Губерман И. Пожилые записки. Нижний Новгород, 1996. С. 9.

133 Довлатов С. Сборники прозы в трех томах. Т. 2. СПб., 1995. С. 95.

134 Ромм М. Устные рассказы. М., 1989. С. 3 (предисловие Н. Кузьминой). 19- 291
135 По этому поводу историк А.С.Покровский писал: «В основе мемуаров, как известно,
лежит непосредственное впечатление о виденном, слышанном, пережитом, однако «раскадровка»
памяти никогда не бывает последовательной, причем некоторые «кадры» исчезают бесследно.
Механизм этой «избирательности» до конца не изучен и вряд ли когда-нибудь будет постигнут,
известно лишь, что перестройка памяти, сопровождающаяся частичной утратой полученной
информации. — естественный и благодетельный для человека процесс. Сохранение воспоминаний
в полном и «чистом», непереработанном виде несовместимо с нормальным функционированием
психики, с восприятием нового. Мы живем постоянно умирая и возрождаясь. Не исчезает лишь
«эстафетная палочка личного опыта». (Профессионализм историка и идеологическая конъюнктура.
М., | 1994. С. 105).

136 Милюков П.Н. Воспоминания. М., 1991. С. 26.

137 Суханов Ник. Записки о революции. Кн. 1. СПб., 1919. С. 8.

138 Воспоминания генерала Барона П.Н. Врангеля. Т. 2. М., 1992. С. 455—460.

139 Судоплатов П. Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930—1950 годы. М., 1997. Приложения
даны по главам.

140 Крючков В. Личное дело. Ч. I и 2. М., 1996.

141 Короленко В.Г. История моего современника. В четырех томах. Т. I—2. М., 1985. С. 4.

142 Симонов К. Глазами человека моего поколения (Размышления о И.В. Сталине) // Знамя.
1988. № 3. С. 9.

143 Симонов К. Глазами человека моего поколения (Размышления о И.В. Сталине) // Знамя. 1988.
№ 3. С. 4.

144 Виленкин В. Воспоминания с комментариями. М., 1932. С. 6.

145 Черноморский М.Н. Мемуары как исторический источник. М., 1959. С. 5; Он же. Работа
над мемуарами при изучении истории КПСС. М., 1965. С. 16; Фельдман О., Черемных
В. Серьезный разговор // Военно-исторический журнал. 1961. № 5. С. 108—109; и др.

146 Профессионализм историка и идеологическая конъюнктура. С. 129.

147 Голубцов B.C. Мемуары как источник по истории советского общества. М., 1970. С.
38; Курносое А.А. Личность в истории, история в личности // История СССР. 1971. № 4.

148 Профессионализм историка и идеологическая конъюнктура. С. 152.

149 См., например: Баранец В. Ельцин и его генералы. М., 1998; Он же. Потерянная армия. М.,
1998.

150 Горбачев М. Жизнь и реформы. Кн. 1 и 2. М.. 1995.

151 Ельцин Б.Н. Записки президента. М., 1994.

152 Рыжков Н. Перестройка: история предательств. М., 1994; Павлов В. Август изнутри.
Горбачев-путч. М., 1994.

153 Королев Ю. Кремлевский советник. М., 1995; Красиков С. Возле вождей. М.,
1997; Костиков В. Роман с президентом. М., 1997. Черняев А. 1991 год. Дневник помощника
Президента СССР. М., 1997; Гриневский О. Тысяча один день Никиты Сергеевича. М.,
1998; Стрелецкий В. Мракобесие. М., 1998; Бархатов А. Александр Лебедь, или Моя лебединая
песня. М., 1998; Мошенцева П. Тайны Кремлевской больницы. М., 1998; Краснов М.А. Клетка для
власти. М., 1997; и др.

2В Бобков Ф.Д. КГБ и власть. М., 1995; Крючков В. Указ. соч.; Судоплатов П. Указ. соч.; и др.

155 Амальрик А. Записки диссидента. М., 1991; Сахаров А. Воспоминания. В двух томах. М.,
1996; Марченко А. Мои показания. М., 1991; Ульяновская А., Ульяновская М. История одной
семьи. М., 1994; Буковский В. «И возвращается ветер...» Письма русского путешественника. М.,
1990; Иеромонах Никон (Беляев). Дневник последнего духовника Оптиной пустыни. СПб.,
1994; Митрополит Евлогий. Путь моей жизни. М., 1994; Берия С. Мой отец — Лаврентий Берия.
М., 1994;Хрущев С. Пенсионер союзного значения. М., 1991; и др.

156 Вишневская Г. Галина. История жизни. М., 1991.

м Ольминский М. О мемуарах// Из эпохи «Звезды» и «Правды». М., 1921; Батурин Н. Конспект-

минимум для воспоминаний // Там же; Гелис И. Как надо писать мемуары (Методологический
очерк) // Пролетарская революция. 1925. № 7; и др.

158 Война крестьян с помещиками: воспоминания крестьян / Под ред. Я.А. Яковлева. М., 1926;
Революция в деревне: воспоминания крестьян / Под ред. Я.А. Яковлева. М., 1927. Воспоминания
крестьян были также использованы в сборниках: Разложение армии в 1917 г. / Под ред. М.Н.
Покровского и Я.А. Яковлева. М,—Л., 1927; 1917 г. в деревне / Под ред. М.Н. Покровского и Я.А.
Яковлева. М,—Л., 1929; и др.

20- 4423

159 История Гражданской войны. М., 1932. Бюллетень № I. С. 34.

160 См.: История советского общества в воспоминаниях современников. Аннотированный

указатель мемуарной литературы. М., 1967. Ч. 2. Вып. 1. Журнальные публикации 1917—1957.

Записки старой табачницы. М., 1933 и др. Бусыгин А.Х. Жизнь моя и моих друзей.

М., 1939; Гудов И. Путь стахановца. М., 1938; Стаханов А.Г. Рассказ о моей жизни. М., 1938; и др.

163 См., например: Бродский И.И. Мой творческий путь. Л.—М., 1940; Грабарь Н.Э. Моя жизнь.
М.—Л., 1937; Утесов Л.О. Записки актера. М,—Л., 1938; Водопьянов М.В. От сохи к самолету. М.,
1937; и др.

164 Справочник партийного работника. М., 1957. С. 364.

165 Крупская Н.К■ Воспоминания о Ленине // «О Ленине». Т. 1. М., 1939. С. 157—169.

166 Ср.: Крупская Н.К. Воспоминания о Ленине. Ч. 1—2. М„ 1933. С. 87—103, 215—219, 245
—258; О Ленине. Т. I. М„ 1939. С. 157—169.

167 О количестве данных в эти годы воспоминаний дает представление аннотированный

указатель: Советское общество в воспоминаниях и дневниках. Т. I. М„ 1987; Т. 2. М.. 1990; Т. 3.
1994; Т. 4. М„ 2001.

168 Гражданская война в документах и воспоминаниях. Каталог книжной выставки. М., 1995.
169 Гопнер С.И. Сила большевистской правды // Великая Октябрьская социалистическая
революция: Сб. воспоминаний участников революции в Петрограде и Москве. М., 1957. С. 45—55.

170 Там же.

171 См.: Дружба народов. 1988. № 3. С. 231—237. О разбросе общественного мнения по

поводу печатавшихся в 60-е годы в «Новом мире» мемуаров Эренбурга см. документы,
опубликованные в альманахе «Минувшее» (Минувшее: Исторический альманах. М., 1992. Т. 8. С.
387—406.

172 Василевский A.M. Дело всей жизни. М., 1975. С. 600.

173 Голубцов B.C. Указ.соч. С. 5.

174 Кардин В. Сегодня о вчерашнем. М., 1961. С. 14.

175 Варшавчик М.А. Предмет и задачи источниковедения истории КПСС. М., 1967. С. 82—85.

См.: Козлов В.П. Обманутая, но торжествующая Клио. Подлоги письменных источников по

российской истории в XX веке. М., 2001. С. 4.

177 Гайдар Е. Дни поражений и побед. М., 1996.

178 Плисецкая М. Я — Майя Плисецкая... М., 1994.

179 Кирпиченко В. Разведка: лица и личности. М., 1993.

180 Черняев А. Указ. соч.

181 Козлов В.П. Указ. соч. С. 172—175.

ы Крючков В. Указ. соч. Ч. I. С. 244—330.

м В обратном переводе с английского: Интервью Е.К. Лигачева американской газете «Вашингтон

пост» // Известия. 1990. 17 окт.

Г)в Девятая конференция РКП(б). Протоколы. М., 1972. С. 101.

185 Дан Ф. К истории последних дней Временного правительства// Октябрьская революция.

Мемуары. М.—Л., 1926.

186 См., например: Кин Д. Деникинщина. М.—J1., 1927; Кубанин М. Махновщина. Л., 1927; и
др.

187 Черноморский М.Н. Источниковедение истории СССР. Советский период. М„ 1966. С. 291.

21 - 4423

611 Материалы для библиографии русских научных трудов за рубежом Т. 1—2. Белград. 1921 —
1941; Постников С.П. Библиография русской революции и гражданской войны. 1917—1921 гг.
Прага. 1938; Шагов М.В. Библиография освободительного движения народов России в годы
Второй мировой войны. Нью-Йорк. 1961; Фостер Л. Библиография руссккой зарубежной
литературы. 1918—1968. Т. 1—2. Boston (Mass): Hall, 1970; Зернов Н. Русские писатели
эмиграции: Библиографические сведения и библиография их книг по богословию, религиозной
философии, церковной истории и православной культуры. 1921 — 1972. 1975; Казак
В. Энциклопедический словарь русской литературы с 1917 г. Лондон, 1988; Страницы русской
зарубежной печати. Мюнхен—Москва, 1990; Аранс Д. Русская библиография за рубежом. Опыт
обзора // Советская библиография. М., 1990. № 1. Ч. 140—148; Баскаков В.Н.Новые библиографии
русской эмигрантской литературы // Русская литература. Л.. 1990, № 5; Литература русского
зарубежья возвращается на родину. М., 1995. Вып. I. Ч. I—2.

189 Родзянко А.П. Воспоминания о Северо-Западной армии. Берлин, 1921; Лукомский

А.С. Воспоминания. Т. 1,2. Берлин, 1922; Енборисов Г.В. От Урала до Харбина. Шанхай,
1952; Дроздовский М.Г. Дневник. Берлин, 1925; и др.

190 Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 1. Париж, 1921. (Вып. 1—2); Т. 2. Париж, 1922; Т.
3. Берлин, 1924; Т. 4. Берлин, 1925; Т. 5. Берлин, 1926.

191 Врангель П.Н. Записки. В 2-х частях // Белое дело. Т. V—VI. Берлин, 1928—1929.

w Ходасевич В.Ф. Указ. соч.

193 Чуковский К. Современники. Минск, 1985.

194 Лидии В. Люди и встречи. М., 1961. С. 23.

ю Литературное наследство. Иван Бунин. Кн. 2. М., 1975. С. 392.

196 Чуковский К. Дневник. 1930—1969. М„ 1995. С. 41.

197 Коржаков А. Указ. соч. С. 7—8.

198 Совершенно секретно. 1997. № 11. С. 5.

199 Сталин, Молотов и Жданов о 2-й серии фильма «Иван Грозный»; запись С. Эйзенштейна и
Н. Черкасова // Московские новости. 1988. 7 авг.

200 Правда, так было не всегда. В первые годы советской власти солдатам выдавалась «Книжка
красноармейца», где, наряду с рубриками о записях военных занятий, полученного
обмундирования, оружия и т. п., несколько страниц отводилось на «дневник». См.: Книжка
красноармейца. М., 1918.

201 Вернадский В.И. Дневники 1917—1921. Киев, 1994. С. 8—9.

202 См.: Кардин В. Мифология особого значения // Знамя. 1980. № 3. С. 212.

203 До жестокости откровенны: дневниковые записи Александра Аросева // Советская Россия.

1988. 5 авг.

s См.: Москва прифронтовая. 1941 — 1942. М„ 2001.

205 Hellbeck J. Fashioning the Stalinist Soul: the Diary of Stepan

Podlubnyi (1931 — 1939) // Jahrbucher fur Geshichte Osteuropas. 1996. Vol. 44. № 3.

'"Подробнее см.: Журавлев С.В. Дневники московских метростроевцев 1930-х гг. как историко-
культурный феномен // Археографический ежегодник за 1997 г. М., 1997. С. 166—171.

207 ГАРФ. Ф. 7952. Оп. 7. Д. 104. Л. 139.

208 Долматовский Е. Было: записки поэта. М., 1979. 22- 4423

209 Олеша Ю. Ни дня без строчки: Из записных книжек. М., 1965.

210 Довлатов С. Записные книжки // Довлатов С. Собрание прозы в трех томах. Т. 3. СПб.,
1995.

211 ГАРФ. Ф. 7952. Оп. 7. Д. 239. Л. 94, 128—129.

212 Горький М. Книга о русских людях: Сб. М., 2000. Здесь «Заметки из дневника» опубликованы
полностью впервые после издания Полного собрания художественных сочинений Горького.

213 Журавлев С.В. «Маленькие люди» и «большая история»: иностранцы московского

Электрозавода в советском обществе 1920—1930-х гг. М., 2000. С. 119.

214 1930-е годы: общество и власть. Повествование в документах. М., 1998. С. 307.

215 См. например: Лопатин Г.А. Первые дни революции. Из дневника. Пг., 1922; Савельев
М. Дневник моряка Северо-Двинского флота // Красный флот. 1922. № 5—7; Лацис М.Н. Польские
дни в Петрограде. (Из дневника агитатора) // Пролетарская революция. 1923. № 5; Пугачевский
С.М. За власть Советов (из дневника участника Гражданской войны)// Гражданская война.
Материалы по истории Красной Армии. Т. 1. М., 1923; Гудков С. Из дневника сельского учителя //
Вестник просвещения. 1925. № 9; Лосев Г. Дневник большого похода — линкор «Марат»: Сб. М.,
1926; Фурманов Д. Путь к большевизму. 1917—1918 гг. Л., 1927; Кирюхин Н.И. Из дневника
военного комиссара. М., 1928;Недолин И. Рейд Блюхера (Дневниковые записки). Уфа,
1932; Завалишин А.И. Свежая борозда. Дневник уполномоченного политотдела МТС. М.,
1934; Медынский Г. Дневники строителей метро // Сб. История заводов. М., 1934. Вып. 3—
4; Фурманов Д.И. Из дневника Дм. Фурманова // Октябрь. 1935. № 1; Октябрь. 1937. № 10 и др.

216 Более подробно см. библ. указатель: Советское общество в воспоминаниях и дневниках.
1917—1941. Т. 1. М„ 1987.

217 См. например: Дневник Ал. Блока. 1917—1927 гг. Т. 2. Л., 1928; Асеев Н.Н. Дневник поэта.
М., 1929; Шагинян М. Дневники. 1917—1931. Л., 1932 и др.

218 Пришвин М.М. Дневники. М., 1990.

219 Он же. Дневники 1930 г. // Октябрь. 1989. № 7.

, 25 Подробнее см.: Павлов В. Старая сказка: Как отредактировали Михаила Пришвина // Книжное
обозрение. 1991. № 9. С. 2.

221 Intimacy and Terror. Soviet Diaries of the 1930-s. Ed. by Veronique Garros, Natalia
Korenevskaya, and Thomas Lahusen. N.Y., 1995.

222 Помимо указанной работы см.: Hellbeck J. Speaking Out: Languages of Affir- mation and
Dissent // Kritika. Exploration in Russian and Eurasian History. Vol. 1. No 1. 2000: Idem. Working,
Strugling, Becoming: Stalin Era Autobiographical Texts. Paper presented at VI ICCEES World Congress,
Tampere, July 29 — August 3, 2000.

2в См.: Смирнов Я.Е. Московский дневник М.И. Смирнова периода Великой Отечественной войны
// Археографический ежегодник за 1997 год. М., 1997. С. 326—333 (обзор дневника, хранящегося в
Ярославском госархиве).

224 См., например: «О войне, о товарищах, о себе...» М., 1977.

225 Полевой Б.Н. Эти четыре года. Из записок военного корреспондента. Т. 1—2. М„ 1974.
226 См., например: Хизенко И.А. Ожившие страницы. М., 1965; Из дневников современников.
М., 1965 и др.

227 Душное лето 46-го: Как принималось постановление о журналах «Звезда» и

«Ленинград» // Литературная газета. 1988. 20 мая.

228 Коллонтай A.M. Дипломатические дневники. 1922—1940. Т. 1—2. М., 2001. Публикация с
оригинала, хранящегося в РГАСПИ.

м Прейс М.Ф. Русская революция: Воспоминания о 1917—1919 годах // Вопросы истории. 1967. №
11.

230 Бекстон Ч.Р. В русской деревне. М.; Пг., 1923.

231 Уэллс Г. Россия во мгле. М., 1959. С. 72.

232 Более подробно об этих визитах в СССР см.: Куликова Г.Б. СССР 1920—1930-х годов
глазами западных интеллектуалов // Отечественная история. 2001. № I.

233 Роллан Р. Наше путешествие с женой в СССР. Июнь—июль 1935 года // Вопросы
литературы. 1989. № 3. С. 242.

<0 Стейнбек Д. Русский дневник. М., 1989.

11 Кулегин A.M. Материалы фронтового блокнота Н.И.Подвойского (авг.— сент. 1918 г.) //
Советские архивы. 1986. № 3.

236 Старцев В.И. Историк и биография — вид исторического исследования. (По материалам
истории рабочего класса СССР, революционного и освободительного движения.) Л., 1985.

237 Он же. Десять дней // Иностранная литература. 1967. № И; Он же. Русские блокноты Дж.
Рида. М., 1967, 2-е изд. М., 1977; Варустина Е.Л. Русские блокноты Дж. Рида как исторический
источник // ВИД. Т. 19. Л., 1987.

4,1 Добровская Е.Ю. Дневник И И. Рейгартена как источник о деятельности Гельсингфорсского

совета в 1917 г. // ВИД. Т. 18. Л., 1987.

239 Баландин Н.И. Сбор документальных памятников Великой Отечественной войны // Вопр.
собир., учета, хранения и использования документальных памятников истории и культуры.
Ч. I. М., 1982.

240 Петрова В.Ф. Великая Отечественная война в воспоминаниях и дневниках ; (на архивных
материалах Отдела рукописей редких книг) // Исследование памятников письменной культуры в
собраниях и архивах отдела рукописей и редких J книг. Л., 1987.

241 Кондратьев В.А. По поводу дневников, найденных в Аджимушкайских I каменоломнях//

Военно-исторический журнал. 1965. № 1.

242 Более подробно о работе с письмами в 1920—1930-е годы см.: Голос народа. Письма и отклики
рядовых советских граждан о событиях 1918—1932 гг. М., 1998; 1930-е годы: общество и власть.
Повествование в документах. М., 1998.

243 Эта особенность писем в печать была отмечена исследователями. См.: Прохоров
Е.П. Эпистолярная публицистика: Учеб.-метод, пособие. М., 1966.
244 Об этом см. ряд работ В. Измозика, в том числе: Иямозик B.C. Глаза и уши режима:
Государственный политический контроль за населением Советской России в 1918—1928 гг. СПб.,
1995.

245 Частично материалы перлюстрации писем органами военной цензуры за 1919 г. были
опубликованы в альманахе «Неизвестная Россия. XX век». М., 1994. Вып. II. С. 205—250.

24- 4423

246 Война крестьян с помещиками: воспоминания крестьян / Под ред. Я.А. Яковлева. М., 1926;
Революция в деревне: воспоминания'крестьян / Под ред. Я.А. Яковлева. М., 1927; совместно с М.Н.
Покровским Яковлев был главным редактором документальных сборников: 1917 г. в деревне. М.—
Л., 1929; Разложение армии в 1917 г. М.—Л., 1927, и др., где также использовались письма
крестьян.

247 Отечественные архивы. 1995. № 3. С.88.

248 На различные стороны содержания материалов перлюстрации писем обращает внимание

американский историк Дж. Бурде, который одним из первых получил доступ к соответствующим
архивным фондам для изучения проблем послевоенного бандитизма. Работа по проверке писем
осуществлялась специальным отделом «В» в Министерстве госбезопасности.

249 Такого рода письма были использованы в работах историка Е.Ю. Зубковой. См.,
например: Зубкова Е.Ю. Послевоенное советское общество. 1945—1953. Политика и
повседневность. М., 2000.

250 См.: Игоишн С.И. Заметки о работе с почтой в ленинградских газетах // Вестник МГУ. 1996. №
4. С. 43—49.

251 См., например: Принципы издания эпистолярных текстов. М., 1964. Вып. 3.

252 Переписка В.И. Ленина издана в ПСС. Т. 46—55, а также в Ленинских сборниках. См.
также исследования: Обичкин Г.Д., Панкратова П.Я- Письма В.И. Ленина. М., 1968; Дейч
Г.М. Твой Ульянов. В.И. Ленин в письмах к родным. Л., 1971; Она же. Известное и неизвестное.
Очерки в письмах В.И. Ленина. Л., 1986.

253 См., например: Письма о любви и ненависти. М.. 1961; Солдатские письма. М., 1965; Письма с
фронат. Ташкент, 1965; «О войне, о товарищах, о себе...» М., 1977 и др. По некоторым сведениям
только в 1970-е годы вышло 13 сборников писем о Великой Отечественной войне. (Баландин
А.И. Сбор документальных памятников Великой Отечественной войны // Вопросы собирания,
учета, хранения и использования документальных памятников истории и культуры. М., 1982.
Ч. I.C. 84.) В.А. Кондратьев упомянул о 180 сборниках, в которых изданы письма о
войне. (Кондратьев В.А. О публикации писем советских людей периода Великой Отечественной
войны // История СССР. 1986. № 6. С. 100.)

и Жучков Б.И., Кондратьев В.А. Письма советских людей периода Великой Отечественной войны
как исторический источник // История СССР. 1961. № 4; Курносое А.А. Источники по истории
всенародного сопротивления в тылу немецко-фашистских захватчиков 1941 —1945 гг. // История
СССР. 1965. № 3; Кондратьев В.А. Указ. соч.

255 Соломатин П.С. Фронтовые письма и корреспонденция в газету «Правда». 1941 — 1945 гг. //
ИЗ. 1965. Т. 75. С. 243—255.

256 Мамонов В.М. Указ. соч. С. 56. 25 - 4423

257 Бокарев Ю.П., Злоказов Г.И., Орехова Е.Д. Материалы всенародного обсуждения проекта
новой Конституции СССР в отделах и письмах газет «Известия» и «Труд» // Источниковедение
истории советского общества. М., 1982. Вып. 4;Злоказов Г.И. Обсуждение проекта Конституции
СССР 1977 г. (Обзор материалов центральных газет)// Исторические записки. М., 1983. Т. 109; Он
же. Документы всенародного обсуждения проекта новой Конституции СССР как исторический
источник (По материалам газет «Правда», «Известия» и «Труд»). М., 1984; Он же. Обобщение
писем читателей газеты «Труд» о проекте Конституции СССР 1977 г. в сводках редакции (К
вопросу о репрезентативности сводок) // АЕ за 1984 г. М„ 1986.

Алексеев В.В. Письма трудящихся в газеты как источник социологической информации

(Некоторые вопросы источниковедческого анализа) // Методы сбора данных: анализ документов,
наблюдение, эксперимент. М., 1985; Он же.Основные итоги изучения эпистолярных источников в
советской научной литературе 60—80-х годов. М„ 1987.

259 Злоказов Г.И. Конституция СССР 1977 г. "Несвоевременные мысли" современников // Вопросы
истории КПСС. 1990. № 10.

260 Возможна ли была, например, публикация письма Ленина одному из членов РВС. где есть
такие строки: «...т. Серго! Получил сообщение, что Вы + командарм 14 пьянствовали и гуляли с
бабами неделю» [с. 317], в свете того имиджа, которым Г.К. Орджоникидзе был наделен в
советское время?

261 Там же. С. 583.

262 Письма И.В. Сталина В.М. Молотову 1925—1936 гг. М., 1995; Dimitrov and Stalin, 1934—
1943; Letters from the Soviet Archives. Yale UP.

263 Например, в каком еще источнике можно найти такие выражения: «Молотш- тейну привет!
Какого черта забрался в берлогу, как медведь, и молчишь? Как у тебя там, хорошо-ли, плохо-ли?
Пиши...» (Письма И.В. Сталина В.М. Молотову. С. 169).

264 Письма во власть. Заявления, жалобы, доносы, письма в государственные структуры и

большевистским вождям / Сост. А.Я. Лившин, И.Б. Орлов. Т. 1. 1917—1927. М„ 1998; Т. II. 1928—
1939. М„ 2002; Крестьянские истории. М„ 2000.

265 Козлова Н.Н. Горизонты повседневности советской эпохи (голоса из хора). М.,
1996; Козлова Н.Н., Сандомирова И .И. «Я так хочу назвать кино». Наивное письмо: опыт лингво-
социологического чтения. М., 1997.

266 Буховец О.Г. Социальные конфликты и крестьянская ментальность в России начала XX

века: новые материалы, методы, результаты. М., 1996; Ибрагимова Д.Х. НЭП и перестройка.
Массовое сознание населения в условиях перехода к рынку. М., 1997; Поршнева О.С. Менталитет
рабочих, крестьян и солдат в годы Первой мировой войны. Екатеринбург, 2000; Маркевич
A.M. Солдатские письма во ВЦИК и Петросовет в 1917 г. К методике анализа // Круг идей.
Историческая информатика на пороге XXI в. М.—Чебоксары, 1999; и др.

267 Подробнее см.: «Голос народа...» и «1930-е годы: общество и власть...».

268 История при этом предстает как гипотетико-дедуктивиая реконструкция процессов,

продуцирующих тексты и акты поведения, как бесчисленное множество конкретных реализаций
поддающихся исчислению структур(performances), которые рассматриваются как функции от тех
персональных, общественно-эконо- мических и геополитических обстоятельств, в которых
рождаются тексты. Тем самым признается зависимость от историко-культурных ситуаций, от
пресуппозиций, на которые они опираются, но эту зависимость нужно свести к минимуму, дабы
понять каждую ситуацию как своеобразную и неповторимую. Таким образом, возникает
возможность объяснить историю с психологической, социологической и этнологической точек
зрения. Смирнов И. Мегаистория. К исторической типологии культуры. М., 2000. С. 14—15.

269 Довольно грошовых истин. / Из сердца старое вытри. / Улицы — наши кисти. /
Площади — наши палитры. Книгой времени / тысячелистой / революции дни не воспеты. / На
улицу, футуристы, / барабанщики и поэты! (В.Маяковский. Приказ по армии искусства. 1918 г.)

270М. Зощенко, Вс. Иванов, В. Каверин, М. Слонимский, Н. Тихонов, К. Федин и др.

271 Литературные манифесты от символизма до наших дней. М., 2000. С. 376.

272 Э. Багрицкий, А. Веселый, критик А. Воронский, А. Караваева, И. Катаев,

А. Малышкин, Д. Кедрин, М. Павленко, А. Платонов, М. Пришвин, М. Светлов и др.

274 Пьеса «Любовь Яровая» К. Тренева.

275 Под попутчиками имелись в виду чаще всего авторы, классовое и политическое лицо которых
было трудно определить. Сюда относились многие писатели и художники с дореволюционным
стажем, такие, например, как К. Тренев, «романтики» И. Бабель, Б. Лавренев, «одинокие левые»
вроде В. Мейерхольда.

и Леф (Левый фронт искусств) объединял поэтов, художников, кинодеятелей, критиков

авангардистских направлений (Н. Асеев, О. Брик, Дзига Вертов, С. Кирсанов. В. Маяковский, Б.
Пастернак, А. Родченко, В. Татлин, В. Шкловский, С. Эйзенштейн и др.).

277 Литературные манифесты... С. 389.

278 Литературные манифесты... С. 428.

279 «Наша жизнь океаном вспенена. / Наша жизнь, как вулкан, горяча. / Я хочу быть похожим
на Ленина, / На Владимира Ильича— писал, например, автор самодеятельной песни. (Цит. Бахтин
М.М. (под маской). М., 2000. С. 513.)

280 Литературные манифесты... С. 403.

281 Маяковский высмеивал, например, такой образчик подобного «творчества»: «В стране

советской полуденной / Среди степей и ковылей / Семен Михайлович Буденный / Скакал на сером
кобыле».

282 Литературные манифесты... С. 399.

27 - 4423

284 Например «Вор» Л.Леонова, создающий образ перерожденца-коммуниста в условиях нэпа.

285 На сходство языка писателя с дискурсивными практиками времени, равно как и на

подсказанные им сюжеты, мы неоднократно обращали внимание при подготовке повествований в
документах «Голос народа» и «Общество и власть: 1930-е годы» (М., 1998).

286 По тексту повести «Впрок» Сталин расставил такие эпитеты, как: «дурак», «пошляк»,
«балаганщик», «беззубый остряк». Что касается языка, то «это не русский, а какой-то тарабарский
язык». См.: Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б)—ВКП(б), ВЧК—
ОГПУ—НКВД о культурной политике. М„ 1999. С. 150.

287 Там же. С. 173.

288 См.: Берг М. Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в

литературе. М., 2000.

289 С этой точки зрения характерно широкое участие писателей в Горьковском

начинании — работе над историей фабрик и заводов. Крайне любопытным и единственным в
своем роде источником в истории мировой литературы является книга «Беломорско-Балтийский
канал имени Сталина: история строительства 1931 —1934». (Под ред. М. Горького, Л. Авербаха, С.
Фирина), подготовленная группой из 35 писателей к XVII съезду ВКП(б) и посвященная
«перековке» заключенных на социалистический лад. Удивляет пестрый состав коллектива авторов,
принадлежащих в прошлом к разным литературным течениям, коллективный характер творчества
и коллективная ответственность за содержание произведения, тесное сотрудничество писателей с
ГПУ и лагерным начальством.

290 Интересно скептическое отношение писательской среды к роману Н. Островского «Как

закалялась сталь», который оценивается не как художественное, а как документальное,
натуралистическое произведение. То же самое относилось к «Педагогической поэме»
А.С.Макаренко.

291 Любопытна с этой точки зрения позднейшая трактовка «Тараканища» К. Чуковского как
породни на Сталина.

292 Из документальных изданий последних лет на эту тему см.: Счастье литературы. Государство
и писатели. 1925—1938. Документы. М., 1997; История советской политической цензуры.
Документы и комментарии. М., 1997; Власть и художественная интеллигенция.

293Здесь и далее приводятся отдельные выдержки из лексикона как руководителей, так и

писателей, зафиксированные в донесениях политических органов о настроениях среди
художественной интеллигенции, которые составили значительную часть документов,
опубликованных в книге «Власть и художественная интеллигенция».

294 В этом отношении интересна статья В.А. Невежина. См.: Невежин В.А. Фильм «Закон жизни»
и отлучение Авдеенко: версия историка // Киноведческие записки. Историко-теоретический
журнал. 1993/94. № 20.

295 Взять, например, известный фильм Н. Экка «Путевка в жизнь», посвященный

перевоспитанию беспризорников. В порядке отклика на него ходила частушка: Мустафа дорогу
строил, а Жиган по ней ходил. Мустафа по ней поехал, а Жиган его убил.

296 В связи с этим критиковалась, например, повесть Е. Рысса «У городских ворот», за то, что в
ней были представлены панические настроения 1941 г., неупорядоченность, растерянность,
анархичность, которым противопоставляется только автоматизм, командирский окрик и ругань.
См.: Власть и художественная интеллигенция. С. 537—538.

297 Власть и художественная интеллигенция. С. 527. 28 - 4423

298 Например, на погромный запал Хрущева: «Это что? Это что? А это что за ж... с
ушами?», — следует ответ: «Никита Сергеевич, это — зеркало!»
299 «Нет!» — и конформисты. Образы советского искусства с 50-х до 80-х годов. Варшава,
1994. С. 20.

300 См.: Власть и художественная интеллигенция. С. 491.

301 О роли деятелей культуры в инициировании перестройки и гласности рассказывается в

работе: Елисеева Н.В. Советское прошлое: начало переоценки // Отечественная история. 2000. №
2.

302 Бахтин М.М. Указ. соч. С. 67.

4,1 Бахтин М.М. Указ. соч. С. 9.

304 Ковальченко И.Д. Методы исторического исследования. С. 19—20. 29- 4423 449

305 В юбилейном Информационном бюллетене АИК (№ 25, 2000. С. 20—72) напечатана

библиография трудов, опубликованных под эгидой АИК за 10 лет, и рассказывается о различных
сторонах деятельности АИК с 1992 по 1999 г.

306 Сравнение изменений, происшедших через определенные интервалы времени. например,

через 5. 10, 20 лет.

307 Последовательное прослеживание во времени групп людей, обладающих совместно

пережитым опытом, например выпускников школ, институтов и т. п. Разницу между панельными и
когортными исследованиями можно представить при обращении к данным переписей населения
по возрастным группам. Панельный анализ будет означать сравнение одинаковых возрастных
групп. Когортный анализ означает, что группа людей в возрасте 20—24 года в переписи населения
1939 г. будет находиться в интервале от 40 до 44 лет, по данным перепеси населения 1959 г.

308 Ковальченко И .Д. Методы исторического исследования. С. 365.

309 Статистика в данном случае понимается как математика, используемая для разработки
массовых наблюдений и известная как анализ данных.

310 О совокупности математико-статистических методов, нашедших применение в истории,

вместе с примерами их использования для решения конкретно- исторических задач сегодня можно
получить представление из многочисленных учебников и учебных пособий. Первое такое пособие,
не утратившее свое значение до сих пор: Количественные методы в исторических исследованиях.
М., 1984. Следует отметить также одно из последних изданий на эту тему: Историческая
информатика. М., 1996.

30- 4423

311 Типичным примером такой арифметики является присвоение значению признака 1 в случае
наличия качества и 0 — его отсутствия.

312 Применение теории размытых множеств находит широкое распространение в экономической

науке, социологии, но в последние годы также и в истории. См., например: Бородкин
Л.И. Нечеткие множества, распознавание образов и экономическая история // История, статистика,
информатика. Барнаул, 1995.

313 Ковальченко И.Д. Исторический источник в свете учения об информации (к постановке

проблемы) // История СССР. 1982. № 3.
314 Устинов В.А., Фелингвр А.Ф. Историко-социальные исследования, ЭВМ, математика. М.,
1973.

315 О развитии технологии создания баз и банков данных в исторических исследованиях

подробнее см.: Гарскова И.М. Базы и банки в исторических исследованиях. М., Геттинген, 1994.

316 Более подробно о системе «КЛИО» см.: Леверманн В., Тяжельникова В. Источнико-
ориентированная обработка массовых данных. «КЛИО». Руководство для пользователя. М., 1995.

317 Таллер М. Что такое «источнико-ориентированная обработка данных» // История и компьютер:

Новые информационные технологии в исторических исследованиях и образовании. М., 1993.

318 Более подробно о применении новых технологий в архивах см.: Круг идей: Новые архивные
технологии.

319 См., например: Два года диктатуры пролетариата. М., 1919; Материалы по статистике труда.
М., 1918—1920. Вып. 1—8.

320 Статистический сборник за 1913—1917 гг. М„ 1921. Вып. 1; М„ 1922. Вып. 2.

321 Ленин В.И. ПСС. Т. 52. С. 215.

322 Там же. Т. 53. С. 123.

323 См., например: Обухов В.М. К вопросу о нахождении уравнения регрессии, удовлетворяющего
эмпирическому статистическому ряду // Труды ЦСУ. М., 1923. Т. XVI. Вып. 2.

324 См., например: Ежов А.И. Система и методология показателей советской статистики. М., 1965.

325 Баланс народного хозяйства 1923—1924 г. // Труды ЦСУ М., 1926. Т. XXIX. 33* 515

326 Воробьев Н.Я. Фабрично-заводская промышленность 1913—1918 гг. // Там же. Т. XXVI. Вып.
1.

327См:. Дробижев В.З. Главный штаб социалистической промышленности. М., 1966.

328 О дополнительных возможностях использования см.: Массовые источники по социально-

экономической истории советского общества. М., 1979. С. 65—70.

329 См.: Кафенгауз Л .Б. Эволюция промышленного производства России. Последняя треть
XIX — 30-е годы XX вв. М., 1994. Упомянутая выше книга и составляет основное ее содержание.
Добавлено несколько статей, написанных автором после освобождения из тюрьмы.

330 Наиболее обстоятельный анализ см.: Ротштейн А.И. Проблемы промышленной статистики. М.,
1936—1947. Ч. 1—3.

1,1 Самая полная публикация была осуществлена позднее. См.: Динамика крестьянских хозяйств в
1920—1925 гг. М.—Л., 1931.

|е См.: Массовые источники по социально-экономической истории советского общества. С. 296—

370.

333 Подробное обсуждение различных оценок содержится в книге «Население России в XX веке.
Исторические очерки». Т. I. 1900—1939. М., 2000. Однако в ней отдельные очерки о
демографических процессах нуждаются в связывании между собой.
334 Андреев Е.М., Царский Л.Е., Харькова Т.Л. Население Советского Союза. 1922—1991.
М„ 1993.

335 См.: Гриф секретности снят: Потери Вооруженных Сил СССР в войнах, боевых действиях
и вооруженных конфликтах: Статистическое исследование. М., 1993.

336 Более подробно см.: Людские потери СССР в период Второй мировой войны: Сб. статей. СПб.,
1995; Население России в XX веке. Исторические очерки. Т. 2. 1940-1959. М„ 2001.

3370 различных аспектах использования материалов переписи см.: Соколов А.К. Рабочий класс и
революциоонные изменения в социальной структуре общества. Источники и методы исследования.
М. 1987.

338 С публикацией материалов профсоюзных переписей дело обстоит двольно сложно. Они
«рассыпаны» по большому числу сборников, периодических изданий, статей.

21 В этом свете следует обратить внимание на подготовку четырехтомника под руководством Б.А.
Грушина «Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения». Первый том,
вышедший в свет в 2001 г., посвящен эпохе Хрущева.

340 Матюха И .А. Статистика бюджетов населения. М., 1967.

20 См.: Массовые источники по социально-экономической истории советского общества. С. 112—

120.

342 Наиболее полную публикацию этих материалов см.: Советы, съезды Советов и исполкомы
(Материалы к изучению советской системы управления). М., 1924.

343 Об отдельных разработках, осуществленных еще в советский период, см.: Массовые

источники по социально-экономической истории советского общества, а также в других изданиях.

344 См., например: Лазарев В.В. Списки кандидатов во Всероссийское Учредительное собрание:
выявление латентных структур. История, статистика, информатика. Барнаул. 1995.

345 С этой точки зрения обращает внимание цикл статей, регулярно публикуемых на страницах
ежегодника «Социальная история» в 1997—2003 гг. Необходимо отметить также работы О.Г.
Буховца, посвященные изучению крестьянского менталитета на основе приговоров сельских
сходов, которые стали выходить еще в советское время и легли потом в содержание его книги.
См.: Буховец О.Г. Социальные конфликты и крестьянская ментальность в Российской империи
начала XX века: новые материалы, методы, результаты. М., 1996.

346 Здесь хотелось бы указать на работы: Поришева О.С. Менталитет и социальное поведение
рабочих, крестьян и солдат России в период Первой мировой войны (1914 — март 1918 г.).
Екатеринбург, 2000; Поршнева О.С., Поршнев С.В.К характеристике менталитета народных масс
России: революция 1917 г. в фокусе массового сознания (опыт системного анализа писем рабочих,
крестьян и солдат в центральные органы Советов рабочих и солдатских депутатов // Круг идей.
Историческая иформатика на пороге XXI века. М.—Чебоксары, 1999.

347 Подробнее см.: Маркевич A.M. Солдатские письма во ВЦИК и Петросовет в 1917 г. Методика
анализа // Там же; Он же. «Мы» и «они» в представлении солдат в 1917 г. (на основе анализа
солдатских писем в центральные Советы) // История в XXI веке: историко-антропологический
подход в преподавании и изучении истории человечества. М., 2001.
348 Подробнее см.: Смирнова Т.М. «Бывшие». Штрихи к социальной политике советской
власти // Отечественная история. 2000. № 2; Она же. Социальный портрет «бывших» в Советской
России 1917—1920 гг. (По материалам регистрации «лиц бывшего буржуазного и чиновного
состояния» осенью 1919 г. в Москве и Петрограде)// Социальная история. Ежегодник 2000. М.,
2000.

349 Эта база данных, вернее система баз данных по каждому съезду Советов, начала
создаваться еще в советское время. См.: Бородкин Л.И., Соколов А.К. Опыт создания базы данных
по сведениям анкет делегатов съездов Советов // История СССР. 1984. № 5. С тех пор регулярно
публиковались десятки материалов, связанных с использованием этих баз.

350 Подобная работа, отражающая состав и деятельность членов СНК с 1917 по 1940 г., была
начата в Институте российской истории РАН. См.: Бонюшкина J1.E. Банк данных по
персональному составу Совнаркома (1917—1941 гг.) // Круг идей: традиции и тенденции
исторической информатики. М., 1997. Банк данных позволил сделать ряд любопытных
наблюдений, в частности касающихся жизненных путей и превратностей карьеры членов СНК, их
подготовки к тому или иному виду деятельности, образования и т. п. Собранные сведения были
использованы при подготовке справочных изданий, содержащих, однако, довольно скупую,
ограниченную информацию.

351См., например: Алдюхова Е.И. Социальный портрет российского зарубежья 1920-х годов (по
материалам массового обследования российской эмиграции в Югославии)// Россия в изгнании.
Судьбы российских эмигрантов за рубежом. М„ 1999.

352 «Треугольником» в советское время называлось наличие на документе трех обязательных для
его легитимности подписей: директора предприятия или учреждения, секретаря партийного
комитета, председателя профсоюзного комитета.

353 См.: Горенек Т.Н. Автоматизированные архивные технологии: Московские архивы

определяют стратегию // Круг идей: Новые архивные технологии.

354 См., например: Киселев И.Н. Информатизация архивного дела: современное состояние и
перспективы; Смирнова Л.Н. Опыт внедрения компьютерных технологий в практику работы
архива кинофотодокументов // Там же;Миронен- ко С.В., Барковец А.И., Злобин
Е.В. Машиночитаемые документы в государственном архиве Российской Федерации // Круг идей:
традиции и тенденции в исторической информатике.

355 О разработке этих материалов см.: Тихонов В.И., Тяжельникова B.C., Юшин И.Ф. Лишение
избирательных прав в Москве в 1920—1930-е годы. Новые архивные материалы и методы
обработки. М., 1998.

356 Getty Arch J., Chase W. Patterns of Repression Among the Soviet Elite in the Late 1930s: A
Biographical Approach // Stalinist Terror: New Perspectives / Ed. by J. Arch Getty and Roberta T.
Manning. Gambr., Mass., 1993.

357 Владимиров В.Н. Internet для историка: глобальная информационная игрушка или новая
парадигма? // Информационный бюллетень ассоциации «История и компьютер». 1996. № 18; Он
же. Проблемы Internet на V конференции АИК // Там же. 1998. №22; Владимиров В.Н., Токарев
В.В. Создание Web-страниц - творчество в оковах // Там же. №23; Маевский Г.С. Искусство и
Интернет // Там же. №22; Силин Н.Н. Источниковедческие аспекты использования электронных
документов, размещенных в глобальных сетях // Там же. №23.

358 Злобин Е.В. Машиночитаемые документы как исторический источник. М„ 1999.

359 Там же. С.91.

360 Боброва Е.В. Интернет-документ как объект архивного хранения // Информационный

бюллетень ассоциации «История и компьютер». 2000. № 26/27.

" Каспэ И. Представление истории и представления об истории в русском Интернете //

Исторические исследования в России — II. Семь лет спустя. М., 2003.

362 С юридической точки зрения никто не может запретить абсолютно постороннему человеку
создать сайт с адресом, скажем, www.kreml.ru. На этом сайте может быть изложена позиция
нашего незнакомца на политику нынешнего российского президента или реклама «Водки
Кремлевской». Никто не гарантирует пользователю, что, обратись по этому адресу, он получит
информацию о московском Кремле. t

363 Следует иметь в виду, что домен «.su» отнюдь не перестал существовать, и сайты, созданные в
его рамках, существуют и ныне, однако создание новых сайтов в этом домене резко сократилось, а
затем прекратилось вовсе.

364 «Зеркало» — копия сайта, расположенная на другом сервере. Нередко, если связь с
сервером, скажем, в Америке, недостаточно надежна, имеет смысл воспользоваться «зеркалом»,
дислоцированным в Европе.

365 Следует иметь в виду, что данный обзор был составлен в конце 2001 г. и к моменту
опубликования мог серьезно устареть.

366 Качулин Н. Поиск в Интернете//Мир INTERNET. 1997. № 11.

367 Эти два понятия — «поисковая машина» и «каталог» — не совсем идентичны. Однако
большинство существующих ныне поисковых машин и каталогов предлагают пользователю
приблизительно одинаковый набор услуг, поэтому, с точки зрения пользователей, можно говорить
о происходящей конвергенции этих понятий. В дальнейшем мы будем говорить о поисковых
машинах и каталогах, не производя между ними отличий.

368 Имеется в виду класс программ-броузеров. Победное шествие internet

Explorer компании Microsoft лишь сравнительно недавно сумело нарушить господство Netscape
Communicator.