Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
Тьма египетская
Михаил Булгаков
Тьма египетская
Где же весь мир в день моего рождения? Где электрические фонари Москвы? Люди?
Небо? За окошками нет ничего! Тьма…
Мы отрезаны от людей. Первые керосиновые фонари от нас в девяти верстах на
станции железной дороги. Мигает там, наверное, фонарик, вздыхает от метели. Пройдет в
полночь с воем скорый в Москву и даже не остановится: не нужна ему забытая станция,
погребенная в буране. Разве что занесет пути.
Первые электрические фонари в сорока верстах, в уездном городе. Там сладостная
жизнь. Кинематограф есть, магазины. В то время как воет и валит снег на полях, на экране,
возможно, плывет тростник, качаются пальмы, мигает тропический остров…
– Мы же одни.
– Тьма египетская, – заметил фельдшер Демьян Лукич, приподняв штору.
Выражается он торжественно, но очень метко. Именно – египетская.
– Прошу еще по рюмке, – пригласил я. (Ах, не осуждайте! Ведь врач, фельдшер, две
акушерки, ведь мы тоже люди! Мы не видим целыми месяцами никого, кроме сотен больных.
Мы работаем, мы погребены в снегу. Неужели же нельзя нам выпить по две рюмки
разведенного спирту по рецепту и закусить уездными шпротами в день рождения врача?)
– За ваше здоровье, доктор! – прочувственно сказал Демьян Лукич.
– Желаем вам привыкнуть у нас! – сказала Анна Николаевна и, чокаясь, поправила
парадное свое платье с разводами.
Вторая акушерка Пелагея Ивановна чокнулась, хлебнула, сейчас же присела на
корточки и кочергой пошевелила в печке. Жаркий блеск метнулся по нашим лицам, в груди
теплело от водки.
– Я решительно не постигаю, – заговорил я возбужденно и глядя на тучу искр,
взметнувшихся под кочергой, – что эта баба сделала с белладонной. Ведь это же кошмар!
Улыбки заиграли на лицах фельдшера и акушерок.
Дело было вот в чем. Сегодня на утреннем приеме в кабинет ко мне протиснулась
румяная бабочка лет тридцати. Она поклонилась акушерскому креслу, стоящему за моей
спиной, затем из-за пазухи достала широкогорлый флакон и запела льстиво:
– Спасибо вам, гражданин доктор, за капли. Уж так помогли, так помогли!.. Пожалуйте
еще баночку.
Я взял у нее из рук флакон, глянул на этикетку, и в глазах у меня позеленело. На
этикетке было написано размашистым почерком Демьяна Лукича: «Tinct. Belladonn…» и т. д.
«16 декабря 1917 года».
Другими словами, вчера я выписал бабочке порядочную порцию белладонны, а сегодня,
в день моего рождения, 17 декабря, бабочка приехала с сухим флаконом и с просьбой
повторить.
– Ты… ты… все приняла вчера? – спросил я диким голосом.
3
– Все, батюшка милый, все, – пела бабочка сдобным голосом, – дай вам Бог здоровья за
эти капли… полбаночки – как приехала, а полбаночки – как спать ложиться. Как рукой
сняло…
Я прислонился к акушерскому креслу.
– Я тебе по скольку капель говорил? – задушенным голосом заговорил я. – Я тебе по
пять капель… Что ж ты делаешь, бабочка? Ты ж… я ж…
– Ей-богу, приняла! – говорила баба, думая, что я не доверяю ей, будто она лечилась
моей белладонной.
Я охватил руками румяные щеки и стал всматриваться в зрачки. Но зрачки были как
зрачки. Довольно красивые, совершенно нормальные. Пульс у бабы был тоже прелестный.
Вообще никаких признаков отравления белладонной у бабы не замечалось.
– Этого не может быть!.. – заговорил я и завопил: – Демьян Лукич!!!
Демьян Лукич в белом халате вынырнул из аптечного коридора.
– Полюбуйтесь, Демьян Лукич, что эта красавица сделала! Я ничего не понимаю…
Баба испуганно вертела головой, поняв, что в чем-то она провинилась.
Демьян Лукич завладел флаконом, понюхал его, повертел в руках и строго молвил:
– Ты, милая, врешь. Ты лекарство не принимала!
– Ей-бо… – начала баба.
– Бабочка, ты нам очков не втирай, – сурово, искривив рот, говорил Демьян Лукич, – мы
всё досконально понимаем. Сознавайся, кого лечила этими каплями?
Баба возвела свои нормальные зрачки на чисто выбеленный потолок и перекрестилась.
– Вот чтоб мне…
– Брось, брось… – бубнил Демьян Лукич и обратился ко мне: – Они, доктор, ведь как
делают. Съездит такая артистка в больницу, выпишут ей лекарство, а она приедет в деревню
и всех баб угостит.
– Что вы, гражданин фершал…
– Брось! – отрезал фельдшер. – Я у вас восьмой год. Знаю. Конечно, раскапала весь
флакончик по всем дворам, – продолжал он мне.
– Еще этих капелек дайте, – умильно попросила баба.
– Ну, нет, бабочка, – ответил я и вытер пот со лба, – этими каплями больше тебе
лечиться не придется. Живот полегчал?
– Прямо-таки, ну, рукой сняло!..
– Ну вот и превосходно. Я тебе других выпишу, тоже очень хорошие.
И я выписал бабочке валерьянки, и она, разочарованная, уехала.
Вот об этом случае мы и толковали у меня в докторской квартире в день моего
рождения, когда за окнами висела тяжким занавесом метельная египетская тьма.
– Это что, – говорил Демьян Лукич, деликатно прожевывая рыбку в масле, – это что!
Мы-то привыкли уже здесь. А вам, дорогой доктор, после университета, после столицы,
весьма и весьма придется привыкать. Глушь!
– Ах, какая глушь! – как эхо, отозвалась Анна Николаевна.
Метель загудела где-то в дымоходах, прошелестела за стеной. Багровый отсвет лег на
темный железный лист у печки. Благословение огню, согревающему медперсонал в глуши!
– Про вашего предшественника Леопольда Леопольдовича изволили слышать? –
заговорил фельдшер и, деликатно угостив папироской Анну Николаевну, закурил сам.
– Замечательный доктор был! – восторженно молвила Пелагея Иванна, блестящими
глазами всматриваясь в благостный огонь. Праздничный гребень с фальшивыми камушками
вспыхивал и погасал у нее в черных волосах.
– Да, личность выдающаяся, – подтвердил фельдшер. – Крестьяне его прямо обожали.
Подход знал к ним. На операцию ложиться к Липонтию – пожалуйста! Они его вместо
Леопольд Леопольдович Липонтий Липонтьевичем звали. Верили ему. Ну, и разговаривать с
ними умел. Нуте-с, приезжает к нему как-то приятель его, Федор Косой из Дульцева, на
прием. Так и так, говорит, Липонтий Липонтьич, заложило мне грудь, ну, не продохнуть. И,
4
советую ложиться ко мне. Мы вас как следует понаблюдаем. Начну вас лечить порошками, а
если не поможет, мы вам впрыскивания сделаем. Добьемся успеха. А? Ложитесь?..
– Покорнейше вас благодарю! – очень вежливо ответил мельник. – Наслышаны об вас.
Все довольны. Говорят, так помогаете… И на впрыскивания согласен, лишь бы поправиться.
«Нет, это поистине светлый луч во тьме!» – подумал я и сел писать за стол. Чувство у
меня при этом было настолько приятное, будто не посторонний мельник, а родной брат
приехал ко мне погостить в больницу.
На одном бланке я написал:
Уже лежа в постели, я получил из рук хмурой и зевающей Аксиньи ответную записку:
И заснул…
…И проснулся.
– Что ты? Что? Что, Аксинья?! – забормотал я.
Аксинья стояла, стыдливо прикрываясь юбкой с белым горошком по темному полю.
Стеариновая свеча трепетно освещала ее заспанное и встревоженное лицо.
– Марья сейчас прибежала, Пелагея Иванна велела, чтоб вас сейчас же позвать.
– Что такое?
– Мельник, говорит, во второй палате помирает.
– Что-о?! Помирает? Как это так помирает?!
Босые мои ноги мгновенно ощутили прохладный пол, не попадая в туфли. Я ломал
спички и долго тыкал в горелку, пока она не зажглась синеватым огоньком. На часах было
ровно шесть.
«Что такое?.. Что такое? Да неужели же не малярия?! Что же с ним такое? Пульс
прекрасный…»
Не позже чем через пять минут я, в надетых наизнанку носках, в незастегнутом
пиджаке, взъерошенный, в валенках проскочил через двор, еще совершенно темный, и
вбежал во вторую палату.
На раскрытой постели, рядом со скомканной простыней, в одном больничном белье
сидел мельник. Его освещала маленькая керосиновая лампочка. Рыжая его борода была
взъерошена, а глаза мне показались черными и огромными. Он покачивался, как пьяный. С
ужасом осматривался, тяжело дышал…
Сиделка Марья, открыв рот, смотрела на его темно-багровое лицо.
Пелагея Ивановна, в криво надетом халате, простоволосая, метнулась навстречу мне.
– Доктор! – воскликнула она хрипловатым голосом. – Клянусь вам, я не виновата! Кто
же мог ожидать? Вы же сами черкнули – интеллигентный…
– В чем дело?!
Пелагея Ивановна всплеснула руками и молвила:
7
Был мутноватый зимний рассвет. Демьян Лукич убирал желудочный зонд. Пахло
камфарным маслом. Таз на полу был полон буроватой жидкостью. Мельник лежал
истощенный, побледневший, до подбородка укрытый белой простыней. Рыжая борода
торчала дыбом. Я, наклонившись, пощупал пульс и убедился, что мельник выскочил
благополучно.
– Ну, как? – спросил я.
– Тьма египетская в глазах… О… ох… – слабым басом отозвался мельник.
– У меня тоже! – раздраженно ответил я.
– Ась? – отозвался мельник (слышал он еще плохо).
– Объясни мне только одно, дядя: зачем ты это сделал?! – в ухо погромче крикнул я.
И мрачный и неприязненный бас отозвался:
– Да думаю, что валандаться с вами по одному порошочку? Сразу принял – и делу
конец.
– Это чудовищно! – воскликнул я.
– Анекдот-с! – как бы в язвительном забытьи отозвался фельдшер.
«Ну, нет… я буду бороться. Я буду… Я…» И сладкий сон после трудной ночи охватил
меня. Потянулась пеленою тьма египетская… и в ней будто бы я… не то с мечом, не то со
стетоскопом. Иду… борюсь… В глуши. Но не один. А идет моя рать: Демьян Лукич, Анна
Николаевна, Пелагея Иванна. Все в белых халатах, и все вперед, вперед…
Сон – хорошая штука!..