Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
Гасфорд
ДУХ ШТЫКА
***
Все первые четыре недели обучения Леонард не перестает лыбиться, хоть и достается
ему - мало не покажется. Избиения, как нам становится ясно - обычный пункт распорядка
дня на Пэррис-Айленде. И это не та чепуха типа "я с ними крут, ибо люблю их", которую
показывают всяким гражданским в голливудской киношке Джека Уэбба "Инструктор" и в
"Песках Иводзимы" с Мистером Джоном Уэйном. Комендор-сержант Герхайм c тремя
младшими инструкторами безжалостно отвешивают нам по лицу, в грудь, в живот и по
спине. Кулаками. Или ботинками - тогда они пинают нас по заднице, по почкам, по ребрам,
по любой части тела, где черно-фиолетовые синяки не будут на виду.
Тем не менее, хоть Леонарда и лупят до усрачки по тщательно выверенному
распорядку, все равно не выходит выучить его так, как других рекрутов во взводе 30-92.
Помню, в школе нас учили по психологии, что дрессировке поддаются рыбы, тараканы и
даже простейшие одноклеточные организмы. На Леонарда это не распространяется.
Леонард старается изо всех сил, усерднее нас всех.
И ничего не выходит как надо.
Весь день Леонард лажается и лажается, но никогда не жалуется.
А ночью, когда все во взводе спят на двухъярусных железных шконках - Леонард
начинает плакать. Шепчу ему, чтоб замолчал. Он затихает.
Рекрутам ни на секунду не положено оставаться одним.
***
В первый день пятой недели огребаю от сержанта Герхайма по полной программе.
Я стою навытяжку в чертогах Герхайма - каморке в конце отсека отделения.
- Веришь ли ты в Деву Марию?
- Никак нет, сэр!
Вопросик-то с подлянкой. Что ни скажешь - все не так, а откажешься от своих слов -
сержант Герхайм еще больше навешает.
Сержант Герхайм резко бьет локтем прямо в солнечное сплетение.
- Вот же гниденыш, - произносит он и ставит точку кулаком. Стою по стойке "смирно",
пятки вместе, равнение на середину, глотаю стоны, пытаюсь унять дрожь.
- Ты, гондон, меня от тебя тошнит, язычник хренов. Или ты сейчас же во всеуслышанье
заявишь, что исполнен любви к Деве Марии, или я из тебя кишки вытопчу.
Лицо сержанта Герхайма - в дюйме от моего левого уха.
- Равнение на середину! - Брызгает слюной в щеку. - Ты ведь любишь Деву Марию,
рядовой Джокер, так ведь? Отвечать!
- Сэр, никак нет, сэр!
Жду продолжения. Я знаю, что сейчас он прикажет пройти в гальюн. Рекрутов на
воспитание он в душевую водит. Почти каждый день кто-нибудь из рекрутов марширует в
гальюн с сержантом Герхаймом и случайно там поскальзывается - палуба в душевой-то
мокрая. Рекруты вот так случайно поскальзываются столько раз, что когда выходят оттуда,
то выглядят так, будто по ним автокран поездил.
Он за моей спиной. Слышу его дыхание.
- Что ты сказал, рядовой?
- Сэр, рядовой сказал "никак нет, сэр!"! Сэр!
Мясистая красная рожа сержанта Герхайма плавает передо мной как кобра,
зачарованная звуками музыки. Его глава буравят мои, они соблазняют меня на ответный
взгляд, бросают вызов, чтобы я на какую-то долю дюйма повел глазами.
- Узрел ты свет? Ослепительный свет? Свет великого светила? Путеводный свет?
Прозрел ли ты?
- Сэр, ай-ай, сэр!
- Кто твой командир отделения, гондон?
- Сэр, командир отделения рядового - рядовой Хеймер, сэр!
- Хеймер, на середину!
Хеймер несется по центральному проходу и замирает по стойке "смирно" перед
сержантом Герхаймом.
- Ай-ай, сэр!
- Хеймер, ты разжалован. Рядовой Джокер произведен в командиры отделения.
Хеймер сразу и не знает, что ответить.
- Ай-ай, сэр!
- Пшел отсюда.
Хеймер выполняет "кругом", проносится обратно по отсеку, возвращается в строй,
становясь у своей шконки, замирает по стойке "смирно".
Я говорю:
- Сэр, рядовой просит разрешения обратиться к инструктору!
- Говори.
- Сэр, рядовой не хочет быть командиром отделения, сэр!
Комендор-сержант Герхайм упирается кулаками в бока. Сдвигает "Медвежонка
Смоуки" на лысый затылок. Вздыхает:
- А командовать никто не хочет, гнида, но кто-то ведь должен. Парень ты башковитый,
рисковый - потому и быть тебе командиром. Морская пехота - это тебе не пехтурный сброд.
Морпехи погибают - для того мы здесь и есть, но корпус морской пехоты будет жить вечно,
ибо любой морпех - командир, когда придет нужда - даже если он всего лишь рядовой.
Сержант Герхайм поворачивается к Леонарду:
- Рядовой Пайл, теперь рядовой Джокер - твой сосед по шконке. Рядовой Джокер -
очень умный пацан. Он тебя всему научит. Ссать будешь ходить по его инструкциям.
Я говорю:
- Сэр, рядовой хотел бы остаться с прежним соседом, рядовым Ковбоем, сэр!
Мы с Ковбоем подружились, потому что когда ты далеко от дома и напуган до усрачки,
то ищешь друзей, где только можно, и пытаешься найти их как можно больше, и выбирать
особо некогда. Ковбой - единственный рекрут, который смеется надо всеми моими
приколами. У него есть чувство юмора - неоценимое качество в таком месте, как здесь, но
когда надо, относится к делу серьезно - надежный парень.
Сержант Герхайм вздыхает.
- Ты что, страстью голубою воспылал к Ковбою? Палку ему лижешь?
- Сэр, никак нет, сэр!
- Образцовый ответ. Тогда приказываю: рядовому Джокеру спать на одной шконке с
рядовым Пайлом. Рядовой Джокер глуп и невежествен, но у него есть стержень, и этого
достаточно.
Сержант Герхайм шествует к своим чертогам - каморке в конце отсека отделения.
- Так, девчонки, приготовиться... По шконкам!
Запрыгиваем на шконки и замираем.
- Песню запевай!
Мы поем:
Монтесумские чертоги,
Триполийцев берега
Помнят нас, где мы как боги
Смерть несли своим врагам.
Моряки и пехотинцы,
Заглянув на небеса,
Там увидят - мы на страже,
Божья гордость и краса .
- Так, быдло, приготовиться... Спать!
***
Обучение продолжается.
Я учу Леонарда всему, что умею сам - от шнуровки черных боевых ботинок до сборки
и разборки самозарядной винтовки М14.
Я учу Леонарда тому, что морские пехотинцы не шлепают, что абы как они не ходят.
Морпехи бегают, передвигаются беглым шагом. Или, когда дистанция велика, морские
пехотинцы топают, одна нога за другой, шаг за шагом, столько времени, сколько
потребуется. Морпехи - трудолюбивые ребята. Это только говнюки пытаются увиливать от
работы, одни засранцы халявы ищут. Морские пехотинцы содержат себя в чистоте, они не
какие-то там вонючки. Я учу Леонарда, что винтовка его должна стать ему так же дорога,
как жизнь сама. Я учу его, что от крови трава растет лучше.
"Это ружье, типа - страшная железяка, в натуре". Неловкие пальцы Леонарда собирают
винтовку.
Моя собственная винтовка вызывает у меня отвращение - сам вид ее, и даже трогать ее
противно. Когда я беру ее в руки, то чувствую, какая она холодная и тяжелая. "А ты думай,
что это просто инструмент, Леонард. Типа как топор на ферме".
Леонард расплывается в улыбке. "Ага. Верно, Джокер". Поднимает глаза на меня. "Я
так рад, Джокер, что ты мне помогаешь. Ты мой друг. Я знаю, что я тормоз. Я всегда был
таким. Мне никогда никто не помогал..."
Отвожу глаза в сторону. "Это уж твоя личная беда". И усердно разглядываю свою
винтовку.
***
***
Играем в войну среди болот. Рядом с местом "бойни у ручья Риббон-крик", где шесть
рекрутов утонули в 1956 году во время ночного марша, предпринятого в дисциплинарных
целях, сержант Герхайм приказывает мне забраться на иву. Я снайпер. Я должен
перестрелять весь взвод. Я повисаю на суке дерева. Если смогу засечь рекрута и назвать его
по имени - он убит.
Взвод идет в атаку. Я ору "Хеймер!", и сраженный Хеймер падает на землю.
Взвод рассыпается. Шарю глазами по кустам.
В тени мелькает зеленый призрак. Я успеваю разглядеть лицо. Открываю рот. Сук
трещит. Лечу вниз...
Шлепаюсь о песчаную палубу. Поднимаю глаза.
Надо мной стоит Ковбой. "Бах, бах, ты убит", - говорит Ковбой. И ржет.
Надо мною нависает сержант Герхайм. Я пытаюсь что-то объяснять про треснувший
сук.
- А ты не можешь говорить, снайпер. Ты убит. Рядовой Ковбой только что жизни тебя
лишил.
Сержант Герхайм производит Ковбоя в командиры отделения.
***
Где-то на шестой неделе сержант Герхайм приказывает нам бегать по кругу по кубрику
отделения, взявшись левой рукой за член, а в правой держа оружие. При этом мы должны
распевать: "Вот - винтовка, вот - елда. Остальное - ерунда". И другое: "Мне девчонка ни к
чему, М14 возьму".
Сержант Герхайм приказывает каждому из нас дать своей винтовке имя.
- Другой письки тебе отныне не видать. Прошли денечки суходрочки, когда ты
пальчиками трахал старую добрую подругу Мэри Джейн Гнилопиську через розовые
трусишки. Отныне ты женат на ней, на этой винтовке из дерева и металла, и я приказываю
хранить супруге верность!
Передвигаясь бегом, мы распеваем:
Если мой
Друган не врет -
В эскимосских
Письках лед.
Перед хавкой сержант Герхайм рассказывает нам, что во время Первой мировой войны
Блэк Джек Першинг сказал: "Самое смертоносное оружие в мире - солдат морской пехоты
со своей винтовкой". В бою в лесу Белло морская пехота проявила такую свирепость, что
немецкие пехотинцы прозвали морпехов "Teufel-Hunden" - "адские псы".
Сержант Герхайм объясняет нам, как это важно - понять, что если мы ходим выжить в
бою, то должны выработать в себе инстинкт убийцы. Винтовка - всего лишь инструмент, а
убивает закаленное сердце.
Наша воля к убийству должна быть собрана в кулак, так же как внутри винтовки
давление в пятьдесят тысяч фунтов на квадратный дюйм собирается воедино и выбрасывает
кусок свинца. Если мы не будем чистить свои винтовки как следует, то энергия,
высвобождающаяся при взрыве пороха, будет направлена не туда куда надо, и винтовка
разлетится на куски. И если наши инстинкты убийцы не будут столь же чисты и надежны -
мы проявим нерешительность в момент истины. Мы не сможем убить врага. И станем
мертвыми морпехами. И тогда мы окажемся по уши в дерьме, ибо морским пехотинцам
запрещено умирать без разрешения, поскольку мы - государственное имущество.
***
***
***
***
***
***
***
Воскресенье.
Представление: чудеса и фокусы. Религиозные службы в соответствии с
вероисповеданием по выбору - а выбор обязан быть предоставлен согласно приказа, ибо про
религиозные службы расписано в цветных брошюрах, которые Мудня рассылает мамам и
папам по всей родной Америке. Тем не менее, сержант Герхайм доказывает нам, что морская
пехота появилась раньше бога. "Сердца можете отдать Иисусу, но жопы ваши принадлежат
Корпусу".
***
***
***
***
***
***
***
Во время парадного прохождения я иду правым направляющим, подтянут и горд.
Ковбой получает нагрудный знак "Стрелок высшего разряда" и право нести взводный
штандарт.
Генерал - начальник Пэррис-Айленда - говорит в микрофон:
- Узрели вы свет? Свет истины? Свет великого светила? Путеводный свет? Прозрели ли
вы?
И мы аплодируем и орем в ответ, исполненные беспредельного восторга.
Начальник запевает. Мы подхватываем:
Хей, морпех, ты не слыхал?
Хей, морпех...
Эл-Би-Джей приказ отдал.
Хей, морпех...
Во Вьетнаме ты помрешь.
Хей, морпех... йе!
***
***
***
***
***
Тишина. И в этой темноте сто человек, как один, начинают читать молитву.
Я гляжу на Ковбоя, затем - на рядового Барнарда. Они все понимают. Холодные оскалы
смерти застыли на их лицах. Они мне кивают.
Новоиспеченные солдаты морской пехоты из моего взвода лежат по стойке "смирно",
вытянувшись горизонтально на шконках, винтовки прижаты к груди.
Солдаты морской пехоты застыли в ожидании, сотня оборотней-волчат с оружием в
руках.
Я начинаю:
Это моя винтовка.
Много таких, как она, но именно эта - моя...
ЛИЧНЫЙ СЧЕТ
Я видел лучшие умы моего поколенья - безумьем убиты, истощены истеричны и голы...
Аллен Гинсберг, "Вой"
Псих - это человек, который только что осознал, что творится вокруг.
Уильям С. Берроус
***
***
Знакомства. Новые.
В конторе лежат кучи и кучи писем, которые пишут нам дети из Мира.
***
***
***
Дорогой американец:
Мне хотелось бы поговорить с тобой по-настоящему, а не через открытку. У нас есть
собака, она такая четкая. Она черная, с длинными волосами. Меня зовут Лори. Я всегда буду
упоминать о тебе в своих молитвах. Скажи всем, что я люблю их всех, и тебя тоже. Ну, пока.
Твой друг Лори
***
***
***
***
***
***
***
***
***
***
***
***
***
Серое небо проясняется. Белый туман уползает, открывая Хюэ лучам солнца.
Из расположения первого взвода видны массивные стены Цитадели. Покуда первый
взвод ожидает начала атаки, отделение "Кабаны-Деруны" устроило празднество.
Бешеный Эрл тычет в нас троих пальцем. "Пополнение! Номер один!" Продолжает:
"Эй, коровий наездник, тут Джокер на палубе".
Ковбой глядит на нас и улыбается. Он держит в руке большую коричневую бутылку
"тигриной мочи" - вьетнамского пива. "Точно, не херня. В самом деле - Джокер и салага.
Лай дай, братаны, давай сюда, добро пожаловать к столу, будьте как дома".
Мы со Стропилой усаживаемся на землю, и Ковбой швыряет нам на колени охапки
вьетнамских пиастров. Я удивленно смеюсь. Подбираю красочные бумажки, большие
бумажки, с большими числами. Ковбой сует нам в руки бутылки "тигриной мочи".
- Э, Шкипер! - говорит Ковбой. - Ты бы мне спагетти с фрикадельками засувенирил, а?
Каждый раз достается свинина с мудаками - "завтрак чемпионов". Ненавижу эту гребаную
ветчину с лимской фасолью.
Маленький морпех вскрывает коробку с сухпаем, вытаскивает картонную упаковку,
бросает ее Ковбою.
Ковбой ловит упаковку, щурит близорукие глаза на надпись. "Номер один. Спасибо,
Шкипер".
Бешеный Эрл швыряет мне на колени еще одну кипу пиастров.
У каждого в отделении - куча денег.
- Ну, наконец-то получили заработанное, - говорит Бешеный Эрл.
- Джентльмены, вы понимаете, о чем я? Мы пахали, как черти, и вот за наш наемный
труд огребли это богатство. У нас тут миллион пиастров, джентльмены. А это боку
пиастров.
Я спрашиваю: "Сэр, откуда эти деньги..."
Мистер Недолет пожимает плечами. "Какие деньги? Не вижу никаких денег". Он
снимает каску. Сзади на ней написано: "Убей коммуняку в подарок Христу". Мистер
Недолет закуривает сигарету. "Тут с полмиллиона пиастров. Где-то по тысяче долларов на
человека в американских деньгах".
Ковбой говорит: "Напиши про нашего лейтенанта - вот настоящий Джон Уэйн".
Ковбой щиплет Мистера Недолета за руку. "Мистер Недолет - мустанг. Когда Мудня решила
сделать его лейтенантом, он был всего-то капралом, такой же "собакой", что и мы все. Не
гляди, что маленький, он охренеть какой крутой". Ковбой закидывает голову назад и делает
долгий глоток "тигриной мочи". Продолжает: "Мы брали вокзал. Там тот сейф и нашли.
Подорвали куском C-4. Гуки по нам палили из автоматов, из B-40, даже из миномета
долбили, мать его так. Лейтенант себе шесть человек записал. Шесть! Он этих косоглазых
херил, как прирожденный душегуб".
- Там СВА, - говорит Бешеный Эрл. - Много-много.
- Так точно, - говорит Ковбой. - И крутые они, как сержанты-инструктора, только
узкоглазые. Вот у них-то мотивации хватает.
Бешеный Эрл ухватывает бутылку за горлышко и разбивает о поваленную статую
толстого, улыбающегося, лысого гука.
- Это не война, это вереница бунтов, не успел один закончиться, как другой уже
начинается. Скажем, мы их грохнули. Не успели убраться, а они уже подкрались сзади и
палят нам в зад. Я знал одного парня из первого первого, так он пристрелил гука, привязал к
нему ранцевый заряд и разнес его на маленькие невидимые кусочки, потому что просто так в
гуков стрелять - зря время терять: они снова оживают. Но эти гуки настолько достают, что
начинаешь палить хоть во что-нибудь, во все вокруг. Братаны, половина на моем счету -
мирные жители, а другая половина - буйволы. - Эрл делает паузу, отрыгивает, растягивая
отрыжку до бесконечности. - Жаль, вы Скотомудилу не видели, когда он этих арвинов
мочил. Не успели мы в говно залезть, а эти арвины уже начали ди-ди мау в тыл, и тогда
Скотомудила только сплюнул и всех грохнул.
- Эх, скучно мне без Спотыкашки Стьюи, - говорит Алиса, чернокожий гигант. Он
объясняет мне и Стропиле:
- Спотыкашка Стьюи был у нас главным до суперхряка Стока. Спотыкашка Стьюи был
реально нервный, понял? Очень нервный. Объясняю - он нервный был. Этот чувак
расслаблялся только когда ручные гранаты бросал. Постоянно все вокруг гранатами усеивал.
Потом начал держаться за них вплоть до последней секунды. Ну и вот, однажды
Спотыкашка Стьюи вытащил кольцо и больше ничего делать не стал, просто уставился и
смотрел, смотрел и смотрел на зеленое яйцо в руке...
Бешеный Эрл кивает головой, отрыгивает пивом.
- Когда Спотыкашка Стьюи подорвался, я еще салагой был. После него суперхряк Сток
командовать отделением начал. Сток назначил меня заместителем командира отделения. Он
понимал, что я ничего не знаю, и все такое прочее, но он сказал, что я ему понравился. -
Бешеный Эрл делает глоток из очередной бутылки. - Э, Ковбой, где твой конь? Резче! Тут
мои мандавохи родео затевают!
Радист Донлон говорит: "Подольше бы тут посидеть. Эти уличные бои - достойная
служба. Мы их тут хоть увидеть можем. Нас и огнем прикрывают, и снабжение есть, можно
даже места найти, где не надо окоп копать, чтоб поспать. Никаких тебе рисовых полей, где в
косоглазом дерьме купаешься. Никаких тебе траншейных стоп. Ноги не гниют. И пиявки с
деревьев не сыпятся".
Бешеный Эрл подбрасывает пивную бутылку в воздух, она описывает дугу и
разбивается вдребезги о разрушенную стену.
- Так точно. Но мы вот разносим все эти святилища и храмы, и у гуков появляется куча
мест, чтобы спрятаться, и нам приходится их оттуда выковыривать.
Пиво кружит головы. Эрл запускает длинную и обстоятельную байку о том, что
племена местных горцев - это вьетконговские пещерные жители. "Мы заявили, что
забомбим их обратно в Каменный век, и это правда".
Ковбой высказывает предположение, что на самом деле эти горцы - вьетконговские
индейцы, и секрет победы в этой войне в том, что каждый хряк должен получить по коню.
Тогда Виктору Чарли придется топать, а морпехи будут скакать.
Бешеный Эрл обвивает рукой плечи человека, сидящего рядом с ним. На человеке
тропическая шляпа, сдвинутая на лицо, бутылка пива в руке, пачка денег на коленях. "Это
мой братан, - говорит Бешеный Эрл, поднимая шляпу с лица человека. - Это в честь него
праздник. Он почетный гость. День рожденья у него, понял?".
Стропила глядит на меня с раскрытым ртом. "Сарж..."
- Не называй меня "саржем".
Человек рядом с Бешеным Эрлом - покойник, северовьетнамский капрал, юный азиат с
тонкими чертами лица. На вид ему лет семнадцать, волосы угольно черные, коротко
стриженные.
Бешеный Эрл обнимает капрала Северовьетнамской армии. Скалится. "Я его спать
уложил". Бешеный Эрл подносит палец к губам и шепчет: "Ш-ш-ш-ш. Он сейчас отдыхает".
Прежде чем Стропила успевает задать вопрос, на дороге появляются бегущие
Скотомудила и еще один морпех, которые тащат большой картонный ящик, уцепившись с
двух сторон. Они перебрасывают ящик и залезают вовнутрь. Кидают каждому из нас по
полиэтиленовому мешку. "Припасы принесли! Припасы принесли! Получай свежайшее
доброНалетай!"
Ковбой подхватывает мешок и рывком его раскрывает. "Дальний сухпай. Образцово!"
Я беру свой мешок и показываю его Стропиле. "Эта хавка - номер один, Строп.
Армейские эту хрень на выходах едят. Добавляешь воды, и получается настоящая еда".
Лейтенант Недолет говорит: "Ну, Мудила, и где ты эту хавку засувенирил?"
Скотомудила сплевывает. Улыбается, обнажая гнилые зубы.
- Украл.
- Значит, украл, сэр.
- Ага, украл... сэр.
- Это мародерством называется. За это расстреливают.
- Я у армейских украл... Сэр.
- Образцово. Обязанности морпеха включают в себя вздрачивание братских видов
войск. Продолжай в том же духе.
Ковбой щиплет за руку морпеха, который помогал Скотомудиле тащить картонную
коробку. "Это С.А.М. Камень. Ты его прославь. Он на шее свой камень таскает, чтобы
динки, когда его грохнут, знали, кто он такой".
С.А.М. Камень ухмыляется. "Алкоголик ты херов. Хватит уже про мой камень всем
рассказывать". Тянет за сыромятный шнурок и показывает нам свой камень, кусок
кварцевого хрусталя в оправе из латуни.
Скотомудила прислоняет свой пулемет M60 к стене и усаживается, скрестив ноги. "Ох,
чуть до письки не добрался".
С.А.М. Камень говорит: "Так точно. Мудила за этой гуковской девчушкой с елдой
наружу гонялся..."
Лейтенант Недолет вытаскивает из ножен К-бар и отрезает кусок пластичной
взрывчатки C-4, которую он выковырял из мины "Клеймор". Он кладет кусок C-4 в печурку,
которую сделал сам, наделав дырок для прохода воздуха в пустой консервной банке из-под
сухого пайка. Чиркает спичкой и поджигает С-4. Наполняет вторую банку водой из фляжки
и ставит банку с водой на голубое пламя. "Мудила, я на прошлой неделе что тебе говорил?".
Реактивный F-4 "Фантом" с ревом проносится над нами и опустошает несколько
бомболюков с ракетами над Цитаделью. Взрывы сотрясают палубу.
С.А.М. Камень рассказывает, поглядывая на Скотомудилу: "Там сущий ребенок был,
сэр. Лет тринадцать-четырнадцать".
Скотомудила ухмыляется, сплевывает. "Раз до течки доросла, значит и до порева".
Мистер Недолет глядит на Скотомудилу, но ничего не говорит. Он достает белую
пластмассовую ложку из кармана рубашки и опускает ее в банку с кипящей водой. Затем
вытаскивает из набедренного кармана пакет из фольги с какао-порошком, разрывает,
высыпает коричневый порошок в банку с кипятком. Берется за белую пластмассовую ложку
и начинает медленно помешивать горячий шоколад. "СкотомудилаСлышишь меня? С тобой
разговариваю".
Скотомудила свирепо глядит на лейтенанта. Потом отвечает: "Да я так, подурачился,
лейтенант".
Мистер Недолет помешивает горячий шоколад.
Я говорю: "Скотомудила, а с чего ты решил, что такой крутой?"
Скотомудила с удивлением глядит на меня. "Слышь, урод, ты меня не трогай. Ты не
хряк. Ботинком в морду захотел? А? Биться хочешь?"
Я беру в руки свою M16.
Скотомудила тянется за своим M60.
Ковбой говорит: "Слушай, вот чего я терпеть не могу, так это зверства. Хочешь
Мудилу долбануть? - Образцовое желание. Мудилу все равно никто не любит. Да он и сам
себе противен. Но тебе реальная пушка нужна, не эта игрушка, M16. Маттел - это стильно".
Ковбой отцепляет осколочную гранату от бронежилета и бросает ее мне. "Держи, вот этим
давай".
Ловлю ручную гранату. Несколько раз подбрасываю ее в воздух, ловлю, не отводя
взгляда от Скотомудилы.
- Не, я вот надыбаю себе M60, и тогда с этим уродом будет у нас дуэль...
- Кончай, Джокер, - прерывает меня Мистер Недолет. - Слушай сюда, Скотомудила.
Еще хоть раз к малолетке пристанешь - я спрячу свою маленькую серебряную шпалу в
карман, и тогда уж мы с тобой смахнемся.
Скотомудила фыркает, сплевывает, берет бутылку "тигровой мочи". Он запускает зуб
под металлическую крышку и с силой дергает бутылкой. Крышка с хлопком слетает. Он
делает глоток, потом глядит на меня. Бормочет: "Крыса гребаная..." Делает еще пару глотков
и очень громко говорит: "Ковбой, помнишь, мы устроили засаду углом у Кхесани и
грохнули стрелковое отделение СВА? Помнишь ту маленькую гуковскую сучку, проводницу
ихнюю? Она намного младше была, чем та, что я сегодня видел. - Делает еще глоток. - Мне
и ту трахнуть не удалось. Но там-то нормально. Нормально. Я ее гребаное лицо выстрелом
разнес. - Скотомудила отрыгивает. Он смотрит на меня и самодовольно ухмыляется. - Так
точно, крыса. Я ее гребаное лицо выстрелом разнес".
Алиса показывает мне костяное ожерелье и пытается убедить меня, что это волшебные
вудуистские кости из Нью-Орлеана, но я вижу в них просто высушенные куриные косточки.
- Что ж мы за... скоты такие, - говорю я.
Пару минут спустя Бешеный Эрл говорит: "Хряки не скоты. Мы просто делаем свое
дело. В нас то стреляют и мажут, то стреляют и попадают. Гуки тоже хряки, как и мы. Они
воюют, как и мы. У них есть свои крысы-служаки, которые правят их страной, и у нас есть
крысы-служаки, которые правят нашей. Но, по крайней мере, гуки - это хряки, как и мы.
Вьетконг - другое дело. Ви-Си - это такие иссушенные старые мамасаны с ржавыми
карабинами. А с СВА мы дружим. Мы друг друга убиваем, это само собой, но мы друзья.
Мы круты. - Бешеный Эрл швыряет пустую пивную бутылку на палубу и берется за свое
духовое ружье "Ред райдер". Он стреляет из него в бутылку, и пулька отлетает от бутылки со
слабым "пинг!". - Мне эти коммуняки нравятся, серьезно говорю. Хряк хряка завсегда
поймет. В замечательное время живем, братаны. Мы веселые зеленые гиганты, мы бродим
по земле с оружием в руках. Нам никогда уже не доведется повстречать людей лучше, чем
те, кого мы здесь сегодня похерили. После ротации в Мир нам будет не хватать людей, в
которых стоит пострелять. Надо создать правительство, которое работало бы на хряков.
Хряки смогут привести этот мир в порядок. Я ни разу еще не встречал хряка, который не
пришелся бы мне по душе, кроме Мудилы".
Я говорю: "Хрен когда. Смысла нет. Давайте лучше спасать Вьетнам от местного
народа. Нас они, несомненно, любят. Знают, что если не будут любить, мы их убьем.
Возьмешь их за яйца - сердца и умы подтянутся".
Донлон говорит: "Ну, теперь мы богатые, пива у нас боку и хавки боку. Боба Хоупа
еще б сюда".
Я поднимаюсь. Пиво ударило мне в голову. "Сейчас Боба Хоупа покажу". Делаю паузу.
Ощупываю лицо. "О, блин, нос у меня маловат". Редкие смешки.
В сотне ярдов от нас тяжелый пулемет выпускает длинную очередь. В ответ слышна
нестройная пальба из автоматов.
Начинаю вечер пародии.
- Друзья, меня зовут Боб Хоуп. Уверен, вы все помните, кто я такой. Я с Бингом Кросби
в нескольких фильмах снялся. А во Вьетнам приехал вас развлечь. Там, дома, о вас не
настолько заботятся, чтобы вернуть в Мир, чтоб вас не похерили, но все-таки о вас там не
забыли и шлют сюда юмористов, чтобы вы, по крайней мере, могли помереть с улыбкой. В
общем, слыхали анекдот про ветерана из Вьетнама? Приехал он домой и говорит: "Смотри,
мама, а ведь без рук!"
Отделение смеется. Потом просят: "Джона Уэйна давай!"
Начинаю рассказывать отделению анекдот своим фирменным голосом Джона Уэйна:
- Остановите, если уже слышали. Жил да был морпех, весь на стальных пружинах,
полуробот, - дико звучит, но правда - и каждое движение его было из боли, как из камня. Его
каменная задница вся была побита и переломана. Но он только смеялся и говорил: "Меня и
раньше били и ломали". И, естественно, было у него медвежье сердце. Доктора поставили
диагноз - а сердце его продолжало биться несколько недель спустя. Сердце его весило
полфунта. Его сердце перекачивало семьсот тысяч галлонов теплой крови через сто тысяч
миль вен, и работало оно усердно - так усердно, что за двенадцать часов нарабатывало
столько, что хватило бы шестидесятипятитонный вагон на фут от палубы поднять - так он
говорил. Мир не даст пропасть зазря медвежьему сердцу - так он говорил. Его чистую
голубую пижаму многие награды украшали. Он был живой исторической легендой, которая
в мастерскую зашла, чтоб подремонтироваться. Он не унывал и здорово держался. И вот
однажды ночью в Японии жизнь его ушла из тела. И была она черна - как вопросительный
знак. Если вы можете сохранять голову на плечах, когда все вокруг теряют головы -
возможно, вы неверно оценили ситуацию. Остановите, если уже слышали...
Никто не отвечает.
- Эта война все мое чувство юмора загубила, - говорю я. Присаживаюсь на корточки.
Ковбой кивает. "Именно так. Я уже просто дни считаю, просто считаю дни. Сто дней
до подъема, и я окажусь на большой серебристой Птице Свободы, полечу в Мир, в свой
квартал, в штат одинокой звезды, обратно в Большую лавку. Я буду весь в медалях. И буду
цел и невредим! Ведь если ранят, то отправляют в Японию. Тебя отвозят в Японию, там кто-
нибудь цепляет увольнение по медицинским показаниям к тому, что от тебя осталось, и вся
такая прочая хрень".
- Лучше уж пускай меня похерят, - отвечаю я. - Берите калек на работу - на них
смотреть прикольно.
Ковбой ухмыляется.
С.А.М. Камень говорит: "Мне мама часто пишет о том, какой храбрый мальчик ее
С.А.М. Камень. С.А.М. Камень - не мальчик, он личность. - Он отпивает пива. - Я знаю, что
я личность, потому что знаю, что Санты Клауса нет. И этого долбаного рождественского
кролика нет. Знаете что? Там, в Мире, мы думали, что будущее всегда лежит себе спокойно
и надежно где-то в маленькой золотой коробочке. Ну, а я буду жить вечно. Ведь я - С.А.М.
Камень".
Бешеный Эрл хрюкает. "Слышь, Шкипер, может, в твой дробовик травы напихаем, да
попыхаем через ствол?"
Мистер Недолет отрицательно мотает головой. "Не может, Бешеный. Мы выдвигаемся
очень скош".
Донлон разговаривает по радио. "Сэр, начальник запрашивает командира".
Донлон передает трубку Мистеру Недолету. Лейтенант говорит с Дельта-шестым,
командиром роты "Дельта" первого батальона пятого полка.
- Номер десять. Только-только начали всякого добра набирать, - говорит Бешеный Эрл.
- Только-только чуток халявы отломилось...
Лейтенант Недолет поднимается и начинает надевать на себя снаряжение.
- Выдвигаемся, богатеи. По коням. Бешеный, поднимай своих.
- Выдвигаемся. Выдвигаемся.
Мы все встаем, лишь капрал СВА остается сидеть, с бутылкой пива в руке, кучкой
денег на коленях, с губами, раздвинутыми в улыбке смерти.
Алиса подходит к нему с мачете в одной руке и синей холщовой хозяйственной сумкой
в другой. Он нагибается и двумя ударами мачете отрубает ступни капрала. Он поднимает
каждую ступню за большой палец и опускает в синюю хозяйственную сумку. "Этот гук
крутой чувак был. Номер один! Много волшебной силы!"
Хряки распихивают пивные бутылки, пиастры, дальние сухпаи и награбленные
сувениры по оттопыренным карманам, по полевым табельным ранцам морской пехоты, по
табельным ранцам СВА, которые они засувенирили у похеренных хряков противника. Хряки
берут в руки оружие.
В путь. В путь. Я иду за Ковбоем. Стропила идет за мной.
Я говорю: "Ну, думаю, в этой Цитадели говно будет неслабое. Но бывает и похуже. В
смысле, по крайней мере, это не Пэррис-Айленд".
Ковбой ухмыляется.
- Именно так.
***
***
Ты лежишь на спине. Повсюду танцуют ботинки, все вокруг топча и круша. С неба
валятся земляные глыбы и обломки камней, они залетают в рот, в глаза. Ты выплевываешь
каменную крошку. Поднимаешь одну из рук. Ты стараешься сказать топочущим ботинкам:
"Э, не наступите на меня".
Твои ладони горят. Твои ноги переломаны. Одной из рук ты ощупываешь себя, лицо,
бедра, проверяешь, нет ли теплых, мокрых дырок в раздолбаном животе.
Твоя реакция на собственную смерть - не более чем чрезвычайно повышенное
любопытство.
Рука прижимает тебя к земле. Тебе интересно, стоит ли попытаться что-то сделать по
поводу переломанных ног. Ты думаешь о том, что, вероятно, у тебя нет никаких ног. На тебя
обрушиваются тонны океанской воды, темной, холодной, населенной чудовищами. Руки
тебя держат. Ты борешься. Ты выбрасываешь руки. Чьи-то сильные руки ощупывают твое
тело в поисках повреждений.
- Ноги...
Ты выкашливаешь пауков.
Рядом с тобой на земле лежит морпех без головы - самое убедительное доказательство
того, что раньше это был человек, а теперь двести фунтов изорванного, переломанного мяса.
Морпех без головы лежит на спине. Лицо его снесено напрочь. Верхняя часть черепа
оторвалась и сдвинута назад, внутри видны мягкие мозги. Челюстная кость и нижние зубы
без повреждений. В руках морпеха без головы пулемет M60, зажатый там навеки трупным
окоченением. Палец на спусковом крючке. Его брезентовые ботинки заляпаны глиной.
Ты глядишь на засохшую глину на тропических ботинках морпеха без головы, и вдруг
тебя поражает мысль о том, что его ноги так похожи на твои собственные.
Ты протягиваешь руку. Ты касаешься его руки.
Что-то жалит тебя в руку.
И вдруг ты ощущаешь страшную усталость. Тебе тяжело дышать из-за того, что
столько бегал. Твое сердце бьется так сильно, что кажется, будто оно хочет прорваться через
тело наружу. Прямо через центр твоего сердца проходит звездообразное пулевое отверстие.
К тебе прикасаются руки, нежные руки. "Все нормально, джархед. Не дергайся. Я Док
Джей. Слышишь меня? Ты во мне не сомневайся, морпех. У меня руки волшебные".
- Нет, - говоришь, - Нет!
Ты пытаешься объяснить рукам, что часть тебя пропала без вести. Ты просишь руки
найти эту пропавшую часть, ты не хочешь, чтобы ее здесь забыли. Но ты не можешь
говорить. Твой рот отказывается говорить.
И вот ты уже спишь. Ты доверяешь этим рукам, которые берут тебя и поднимают.
***
***
***
***
Мы обсуждаем, как будет лучше всего прочесать эту улицу, дом за домом, и в это
время к нам с грохотом приближается танк.
Донлон говорит: "Смотри-ка, танк! Можно его попросить..."
- Нет, - говорит Ковбой. - Номер десять! Ничьей помощи нам не надо.
- Так точно, - говорит Скотомудила.
Я говорю:
- Танк может его подавить огнем, Ковбой. Подумай-ка. Без огневой поддержки мы
гуковских хряков с места не сдвинем.
Ковбой пожимает плечами: "Ладно, какого черта!"
Я бегу по дороге, чтобы перехватить танк. Пробегаю мимо куч развалин, которые вчера
еще были домами, а сегодня превратились в груды кирпичей, камней и деревянных
обломков.
Танк, дернувшись, останавливается. Жужжит башней. Здоровенная
девяностомиллиметровая пушка наводится на меня. Какое-то время, которое тянется для
меня очень долго, мне кажется, что танк собирается разнести меня в клочья.
Из башенного люка высовывается верхняя половина белокурого командира. На
лейтенанте бронежилет и защитного цвета футбольный шлем с микрофоном, который
торчит у него над губой. Механический кентавр - получеловек, полутанк.
Я указываю на особняки и объясняю про снайпера, про то, как снайпер похерил нашего
братана, и про всякую прочую хрень.
Подходит Ковбой и говорит лейтенанту, что надо чуток подождать, а потом начать
разносить особняки, один за другим.
Белокурый командир танка молча поднимает вверх оба больших пальца.
***
***
Солнце, встающее над Хюэ утром 25 февраля 1968 года, озаряет мертвый город. Бойцы
корпуса морской пехоты США освободили Хюэ до основанья. Здесь, в самом сердце
древней имперской столицы Вьетнама, этой живой святыне для вьетнамцев с обеих сторон,
зеленые морпехи из зеленой машины освободили бесценное прошлое. Зеленые морпехи из
зеленой машины расстреляли кости священных предков. Мудрые как Соломон, мы
превратили Хюэ в руины, чтобы спасти его.
***
***
Сумерки.
Те, кто остался от роты "Дельта" 1-го батальона 5-го полка 1-й дивизии морской
пехоты, развалились по всему берегу у Ароматной реки. Бородатые хряки спят, готовят
хавку, хвастаются, меряются сувенирами, заново воссоздают все моменты сражения,
реальные и мнимые, где каждый из них - герой невиданный.
Отделение "Кабаны-Деруны" измотано до смерти. Мы врезали свои имена в скрижали
истории - на сегодня хватит. Вытаскиваем фляжки. Готовить слишком жарко, поэтому
сухпай едим холодным.
Кто-то из парней начинает приподниматься.
Донлон встает на ноги, кричит: "Смотрите!"
В пяти сотнях ярдов к северу отсюда на реке Ароматной остров. На этом острове
миниатюрные танки сжимают полукольцо вокруг лихорадочно мечущейся муравьиной
семьи. Муравьи бросают свои вещи, перекидывают АК-47 за спины и прыгают в реку.
Муравьи спасаются бегством вплавь, гребут изо всех сил.
Все танки открывают огонь из 90-мм орудий и пулеметов 50-го калибра.
Кое-кто из мурашей идет на дно.
Ганшипы "Кобра" с жужжанием выносятся из-за свинцового горизонта и
обрушиваются на добычу.
Муравьи начинают плыть быстрее.
Парящие над бурой водой вертолеты молотят по ней из пулеметов.
Муравьи плывут, ныряют или тонут, охваченные паникой.
Бойцы роты "Дельта" вскакивают на ноги.
Три "Кобры" с ревом снижаются до нескольких ярдов над водой, и бортовые
пулеметчики в шлемах начинают поливать из пулеметов муравьев, которые бултыхаются в
воде, попав в плен бьющего в рваном ритме горячего урагана от бешено крутящихся
лопастей, захваченные в ловушку в воде, и красная их жизнь вытекает из них через дырки от
пуль.
Лишь один муравей добирается до берега. Муравей открывает огонь по ганшипам,
парящим над водой как монстры на кормежке.
Кто-то из нас произносит: "Ни хрена себе, видали? Крутой чувак".
Один из ганшипов отрывается от кровавой трапезы и скользит через Ароматную реку.
Вертолет швыряется пулями по всему берегу, осыпает ими муравья.
Муравей сбегает с прибрежной полосы.
Ганшип с жужжанием отправляется обратно поедать муравьев, барахтающихся в воде.
Муравей выбегает на берег и открывает огонь.
Ганшип закладывает крутой крен и заходит на низкой высоте, из-под брюха его со
свистом вылетают ракеты, стрекочут пулеметы.
Муравей снова убегает с берега.
Ганшип находится уже на полпути к плывущим муравьям, когда муравей на берегу
объявляется вновь и открывает огонь.
На этот раз пилот ганшипа заходит так низко, что может снести муравьиную голову
полозьями вертолетного шасси. Ганшип открывает огонь.
Муравей стреляет в ответ.
Пулеметные пули сбивают муравья с ног.
Ганшип разворачивается, чтобы зафиксировать гибель противника.
Посреди пулеметных очередей, бьющих в мокрый песок, муравей поднимается,
прицеливается из крохотного АК-47 и в одну очередь выпускает магазин на тридцать
патронов.
Ганшип "Кобра" взрывается и трескается как лопнувшее зеленое яйцо. Вспоротый
каркас из алюминия и плексигласа скачет по воздуху, горит, оставляя хвост черного дыма. И
сваливается вниз.
Объятый пламенем вертолет врезается в реку, и водяные струи утаскивают его на дно.
Муравей не шевелится. Муравей выпускает еще один магазин одной длинной
очередью. Муравей палит в небо.
Двум оставшимся ганшипам надоедает палить по плавающим в реке трупам, они
переходят в атаку на муравья.
Муравей не торопясь покидает берег.
Ганшипы бьют по берегу и песчаным дюнам из всего оружия, что у них на борту. Они
кружат, кружат и кружат, как хищные птицы. А потом, израсходовав боеприпасы и горючее,
с жужжанием уносятся прямиком к линии горизонта и пропадают из вида.
Бойцы роты "Дельта" аплодируют, свистят, издают восхищенные вопли.
- На тебе! Номер один! О-образ-цово-твою-мать! Откат - п...ц всему!
Алиса говорит: "Этот мужик - реальный хряк".
В ожидании вертолетов, которые должны прилететь и перевезти нас обратно через реку
Ароматную, мы рассуждаем о том, что этот северовьетнамский хряк - охеренно крутой тип,
о том, как было бы здорово, если б он приехал в Америку и женился на всех наших
сестренках, и о том, как все мы надеемся, что он будет жить до ста лет, потому что с его
уходом этот мир измельчает.
***
***
***
***
***
***
Остается сорок пять дней до подъема, когда капитан Январь вручает мне листок.
Капитан Январь что-то мямлит насчет того, что он надеется, что мне повезет, и убывает на
хавку, хотя время вовсе не обеденное.
Бумага приказывает мне явиться для прохождения службы в качестве стрелка в роте
"Дельта" первого пятого, нынешнее место дислокации - Кхесань.
Я прощаюсь с Чили-На-Дом, Дейтоной Дейвом и Мистером Откатом, и говорю им, что
я рад стать хряком, потому что отныне мне не надо будет сочинять подписи к фотографиям с
проявлениями жестокого отношения, которые они только прячут в папках, и не придется
больше врать, потому что теперь-то служакам угрожать мне нечем. "И что они сделают - во
Вьетнам пошлют?"
Дельта-шестой решает помочь Ковбою, и я получаю назначение в его отделение на
должность командира первой огневой группы - заместителя командира отделения - пока не
наберусь достаточно полевого опыта, чтобы командовать своим собственным стрелковым
отделением.
Именно так.
Я теперь хряк.
ХРЯКИ
Раскат грома.
Облака проплывают на фоне белой луны, облака - как огромные стальные корабли.
Они машут черными крыльями, вниз летят огромные штуки. Дуговой разряд под муссонным
дождем, воздушный налет под покровом ночи. Звено бомбардировщиков B-52 кружит над
Кхесанью, посыпая землю черными железными яйцами. Каждое из этих яиц весит две
тысячи фунтов. Каждое из этих яиц вбивает яму в холодную землю, втыкает воронку в
обтянувшую землю паутину узких траншей, которую сорок тысяч упертых маленьких людей
отрыли менее чем в ста ярдах от наших заграждений. Земля, черная и мокрая, вздымается
как палуба огромного корабля, тянется вверх навстречу гудению смертоносных птиц.
Даже среди неистовства воздушной бомбардировки мы продолжаем спать,
притворившись тенями среди складок земли. Мы спим в окопах, которые сами отрыли
лопатками. Окопы наши как могилки, и запах в них стоит могильный - густой и влажный.
Муссонный дождь холоден и плотен, и ветер разносит его повсюду. В ветре
чувствуется мощь. Ветер ревет, свистит, о чем-то доверительно нашептывает. Ветер дергает
за навесы от дождя, которые мы соорудили из пончо, нейлоновых веревок и бамбуковых
палок.
Капли дождя стучат по моему пончо как камушки по дырявому барабану. Уткнувшись
лицом в амуницию, улегшись в неглубокой своей могилке, ловлю в полусне отзвуки ужаса,
царствующего вокруг. В кровавых снах я занимаюсь любовью со скелетом. Клацают кости,
земля плывет, мои яички взрываются.
Осколки впиваются в навес. Я просыпаюсь. Прислушиваюсь к затихающему гулу B-52.
Слушаю, как дышат мои братаны, мое отделение - как призраки во тьме.
По ту сторону заграждений вражеский солдат провожает воплями уже невидимые
самолеты, которые только что его убили.
Я пытаюсь заставить себя увидеть сон о чем-нибудь красивом и добром... Вижу
бабушку, которая сидит в кресле-качалке на веранде и отстреливает вьетконговцев,
потоптавших ее розы. Она попивает драконью кровь из черной бутылки из-под "Кока-
Колы", а мать моя Геринг с полными белыми грудями кормит меня и гонит, и гонит
германские войска вперед, и слова его вырезаны из танкового броневого листа...
Я сплю на стальном ложе, положив лицо на кровяную подушку. Втыкаю штык в
плюшевого медвежонка и начинаю храпеть. Если снится дурной сон - не иначе наелся чего-
нибудь на ночь. Так что спи, мудила.
Ветер с ревом врывается под навес и срывает пончо с бамбуковой рамы, обрывая
веревочные растяжки. Дождь обрушивается на меня черной ледяной волной.
Чей-то сердитый голос доносится с той стороны заграждения. Вражеский сержант
ругается непонятными грязными словами. Вражеский сержант в темноте о труп запнулся....
Ночной дозор.
В предрассветном небе маленькая, отблескивающая металлом звездочка вспыхивает
как суперновая звезда - осветительный снаряд.
Ни свет ни заря поглощаю завтрак, сидя в красной склизкой грязи своей кхесаньской
щели. Вчера соорудил себе новую печку, наделав дырок для прохода воздуха в пустой
консервной банке из-под сухпая. Внутри печки кусок пластичной взрывчатки С-4 тускло
отсвечивает как кусок серы. На печке - другая оливково-коричневая банка, в ней
побулькивает и попукивает ветчина с мудаками. Я помешиваю варево белой пластмассовой
ложкой.
На горизонте оранжевые трассеры прошивают ночное небо. "Пых - дракон
волшебный", он же "Спуки", самолет "C-47" с пулеметом Гатлинга, вливает триста пуль в
минуту в поллюции какого-нибудь дрыхнущего гука.
Пробую, как там моя ветчина с лимской фасолью. Горячо. Жира много. Пахнет как
дерьмо свинячье. Зацепив штыком, снимаю полную банку с печки. Прочно вкручиваю банку
в красную глину. Стараясь не уронить, ставлю на огонь кружку, всыпаю пакетик
порошкового какао и вливаю полфляжки родниковой воды. Горячий шоколад худо-бедно,
но отбивает кислый привкус, который остается во рту из-за таблеток галазона, которые мы
добавляем в воду для дезинфекции.
Мой завтрак подвергается атаке вьетконговской крысы, которая явно пытается
перетащить его под влияние коммунизма.
Эта крыса - моя старая знакомая, поэтому я отваливаю ей халявы и не поджигаю, облив
бензином для зажигалок, как мы с братанами обычно поступаем с ее родичами. Я топаю
ногой, и крыса отступает в тень.
В свете осветительной ракеты мои братаны из отделения "Кабаны-Деруны" из
"Дельты" Первого Пятого походят на бледных ящериц. Братаны переводят на меня рептильи
глаза. Халявы не будет. Показываю им средний палец. Рептильи глаза прыгают обратно на
карты, которыми они играют в покер.
Перейдя на новую стратегическую позицию, вьетконговская крыса уставилась на меня,
пытаясь установить здесь свои правила.
Свет ракеты подрагивает, и Кхесань застывает, превращаясь в выцветший дагерротип.
Можно подивиться на мусор, который современная война разбросала по нашей пыльной
цитадели, подивиться на то, как бородатые хряки держатся здесь и тогда, когда весь мир
кружится и силы тяготения врут, подивиться на бетонные кости старой французской заставы
(там по ночам ходят в дозорах призраки мертвых легионеров и монголы - всадники
Чингисхана) - и увидеть, как гнилыми зубами торчат разбитые стены заставы, подивиться
через проволоку на тысячи акров развороченного подлунного пейзажа, ощутить скрытый в
нем холодный цепенящий ужас и его мертвое спокойствие.
На протяжении последних трех месяцев на каменистую землю вокруг Кхесани было
сброшено величайшее количество взрывчатых веществ за всю историю войн. Двести
миллионов фунтов бомб и всех возможных видов других средств уничтожения рвали и
вспахивали бесплодную красную землю, разбивали валуны, разносили в щепки деревья и
вгрызались в их обрубки, испещрили палубу воронками, в которых можно танки хоронить.
Ракета плавно скользит вниз на парашютике, раскачиваясь и поскрипывая, роняя искры
и шипя, пока не падает на проволоку. Свет ее тает.
***
Во тьме ночной я ощущаю себя единым целым с Кхесанью - живой клеточкой в этом
месте, в этом прыще из мешков с песком и колючки, что вскочил на пустынном плато на
краю земли. Я нутром чувствую, что мое тело - одна из многих составляющих, хрящей,
мускулов и костей Кхесани, маленького американского поселения, по которому ежедневно
долбят 152-миллиметровыми снарядами из пещер, что в одиннадцати километрах отсюда в
Лаосе, на Ко-Рок-Ридже, его долбят по полторы тысячи снарядов в день, долбят, и долбят, и
долбят, с отупляющей регулярностью долбят этот муравейник, угодивший под кузнечный
молот.
Настроение у меня сегодня просто супер - я старик. Двадцать два дня до подъема.
Вьетконговская крыса сидит на низком старте, на мешке с песком в дюйме от моего
локтя. Я наклоняюсь и выкладываю ее долю ветчины с мудаками на носок ботинка. Крыса
наблюдает за мной черными глазками-бусинками. Крысы маленькие зверушки, но умные.
Убедившись, что я заслуживаю доверия, крыса спрыгивает с мешка в щель. Запрыгивает на
носок ботинка. Когда она ест, щеки у нее раздуваются. Классная крыса, просто красавица.
Командуют построение.
***
***
***
***
***
Проходят часы. Много-много часов. Мы теряем счет времени. В джунглях времени нет.
Здесь черное кажется зеленым, зеленое - черным, и мы не знаем даже, день сейчас или ночь.
Ковбой то и дело ускоренным шагом проходит вдоль колонны. Напоминает о
необходимости выдерживать дистанцию в десять ярдов. Часто останавливается, чтобы
свериться с компасом и картой, запаянной в пластик.
Приходит боль. Мы не обращаем на нее внимания. Ждем, когда она станет
монотонной, и через какое-то время так и происходит.
Наш салага весь вспотел, он постоянно спотыкается и, похоже, запросто может
потеряться, даже просто отойдя по большой нужде. Как бы в обморок не упал от жары.
Салага поедает розовые соленые таблетки - так ребенок грызет драже "бобы", а затем жадно
глотает горячий "Кул-Эйд" из фляжки.
Как одинаково здесь все... Все одно и то же - деревья, лианы как дохлые змеи,
здоровенные листья травы. Из-за этой одинаковости мы как без руля и без ветрила.
Ящерки породы "Фак ю" приветствуют наше появление: "Фак ю... фак ю...".
Смеется невидимый какаду, смеется, будто ему известен какой-то смешной секрет.
Мы топаем вверх по скалистым ущельям, и мне слышится голос комендор-сержанта
Герхайма, вопящего на рядового Леонарда Пратта в Пэррис-Айленде: "Дойти до места
назначения можно только делая по шагу за раз". Все очень просто. Сначала один шаг. Потом
еще. И еще.
Еще один шаг.
Мы думаем о том, что будем делать, когда вернемся обратно в Мир, о дурацких
школьных проказах, которыми развлекались еще до того, как нас засосало в Мудню, о
голоде и жажде, об отпусках в Гонконге и Австралии, о том, как все мы тут крепко
подсаживаемся на "Кока-Колу", о том как, бывало, сидишь и выковыриваешь из зубов
попкорн, сидя в машине со старой доброй подругой Мери-Джейн Гнилописькой и смотря
кино, об отмазках, которые надо выдумывать, чтоб не писать домой, а больше всего - о
количестве дней, оставшихся у каждого на его стариковском календаре.
Мы думаем о всякой никчемной ерунде, чтобы не думать о страхе - о страхе перед
болью, перед увечьем, перед почти долгожданным глухим ударом противопехотной мины
или пули снайпера, или чтобы не думать о тоске одиночества, которое, по большому счету,
опаснее и в определенном смысле больнее всего. Мы не позволяем мыслям отвлекаться от
дней вчерашних, откуда выдраны все воспоминания о боли и одиночестве, и от дней
грядущих, в которые для нашего удобства боль и одиночество еще не вписаны, а главное -
мы не дозволяем мыслям отвлекаться от ног, которые давно уже живут своей собственной
жизнью и заняты своими собственными мыслями...
***
Стой. Алиса поднимает вверх правую руку.
Отделение останавливается. Мы уже на расстоянии выстрела от ДМЗ.
Ковбой сгибает пальцы на правой руке, будто охватывая женскую грудь: "Мина-
ловушка?"
Алиса пожимает плечами: "Спокойно, братан".
Вернемся ли мы назад, зависит от быстроты реакции и сообразительности человека,
выступающего в роли приманки для снайперов. Глаза Алисы умеют замечать зеленые
жильные растяжки, усики "Попрыгуньи Бетти", крохотные толкатели, рыхлую почву,
раздавленные ногами растения, человеческие следы, брошеные обрывки оберточной бумаги
и даже пресловутые ямы-ловушки с заостренными бамбуковыми кольями на дне. Уши
Алисы могут уловить необычное затишье, слабое бряцанье снаряжения, шлепок мины,
выбрасываемой из минометной трубы, или клацанье досылаемого затвора. Опыт и звериные
инстинкты подают Алисе сигнал, когда он видит маленькую и плохо замаскированную
мину-ловушку, которую специально поставили на тропе так, чтобы мы сразу же ее нашли и
свернули, наткнувшись на более страшную мину. Алиса знает, что больше всего потер у нас
- из-за мин-ловушек, и что во Вьетнаме почти все мины-ловушки устроены так, чтобы их
жертвы сами становились причиной своей смерти. Он знает любимые уловки противника:
где он предпочитает устраивать засады, где обычно прячутся снайперы. Алисе знакомы
сигналы, которые противник оставляет для своих друзей - лоскуты черной материи,
треугольники из бамбуковых палок, особым образом уложенные камни.
Алиса глубоко постиг душу хитроумного народца, привыкшего бороться за выживание
в этом темном лесу - стойких бойцов, непривычно крохотных призраков с железным
стержнем внутри, бронзовыми яйцами, невыразимым мужеством и полным отсутствием
совести. Это на вид они маленькие, но дерутся в полный рост, и пули их не меньше наших.
Ходят слухи, что многие из тех морпехов, что по своей воле становятся в голову
колонны, подсознательно желают умереть. Некоторые хотят почувствовать себя героями, ну,
а если ты весь выход прошел в голове, да еще и жив остался - ты и в самом деле герой.
Некоторые ребята сами себе охренели до такой степени, что им уже наплевать и на то, что
они сами творят, и что с ними вытворяют. Но Алиса ходит в голове, потому что балдеет от
того, что он в центре внимания. "Само собой, страшно, - сказал он мне однажды, когда мы
выкурили где-то по тонне дури на каждого. - Но я стараюсь этого не показывать". Алисе
нужны именно такие моменты, когда он имеет возможность заглянуть туда, что он сам
называет "по ту сторону".
Алиса замирает. Правая рука сжимается в кулак: "Внимание!"
Все органы чувств Алисы включаются на полную. Он выжидает. Невидимые птицы
мечутся с дерева на дерева. Алиса усмехается, прячет в ножны мачете, поднимает на плечо
гранатомет М79. "Блупер" похож на игрушечное охотничье ружье - такой он уморительно
маленький.
Вековые деревья молчат, они - как зеленый нефритовый храм с колоннами из красного
дерева по двести футов в высоту, со сросшимися корнями, переплетенными ветками, с
толстыми чешуйчатыми лианами, которые обвивают непоколебимые стволы.
Адреналин ударяет в голову.
Алиса пожимает плечами, опускает гранатомет, поднимает вверх два больших пальца -
его обычный знак "Чисто!". Он словно говорит нам: "Я крут настолько, что даже ошибаюсь
по делу".
Правая рука Ковбоя снова рассекает воздух, и мы, поправив навешанное на нас
снаряжение так, чтоб поменьше резало, двигаемся дальше, бурча себе под нос и ругаясь.
Наши мысли снова уплывают в эротические сны о торчащих сосках Мэри-Джейн
Гнилописьки и в Мечту о великом пореве дома, в черно-белое любительское кино, в котором
наши воспоминания несколько отличаются от того, как все было на самом деле, к ярким
акварельным картинкам славного дня вылета домой, дата которого обведена красным
кружком на календаре любого старика. Она у каждого своя, но смысл ее един для всех -
"Домой!".
Алиса снова останавливается. Его рука в перчатке дотягивается до огромной желтой
орхидеи и вырывает ее из сплетений лиан. Став по стойке "смирно", Алиса вставляет
жирный, сочный стебель в кожаную петлю на своем жилете из шкуры бенгальского тигра.
Спереди на жилете эти петли пришиты в несколько рядов, и в них болтаются две дюжины
гранат для М79.
Алисина синяя холщовая хозяйственная сумка болтается у него на плече. Сумка вся
испещрена картинками, автографами, похабными рисунками и человечками - по числу
убитых солдат противника на личном счету Алисы.
На синей холщовой хозяйственной сумке - уже начавшие выцветать черные печатные
буквы: "Кабаны Дельта 1/5 Мы торгуем смертью, и если я пойду и долиною смертной тени,
не убоюсь зла, ибо я сам есть зло", и совсем свежая надпись "Не стрелять - старик" с
пририсованной картинкой: каска на паре ботинок.
Продвигаясь по узкой тропе, Алиса мурлычет себе под нос: "Заходи - будешь сыт и
пьян... к Алисе в ресторан..."
Ковбой останавливается, поворачивается, срывает с головы заляпанный
перламутровый "стетсон".
- Привал.
Зеленые морпехи из зеленой машины, рассаживаемся на обочине.
- Надо бы вьетконговскую пряжку для ремня засувенирить. - говорит Донлон, наш
радист. - Серебристую такую, со звездой. Надо что-нибудь путное домой привезти, а то
гражданские там еще подумают, что я тут был крысой штабной, все это время на машинке
стучал. Я ведь, типа старик уже - тридцать девять до подъема.
Я говорю:
- Ты не старик еще. Вот я - двадцать два до подъема, прикинь?
- Тоже ерунда, - говорит Скотомудила. - Вот Алиса - настоящий старик.
Алиса хвастается:
- Двенадцать дней в стране - и подъем, девчонки, прикиньте. Я старик, спору нет. Блин,
такой старый, что нагнуться утром не могу, носки надеть.
Я фыркаю:
- Это еще не совсем старик, Джангл Банни. Вот Док - тот боку старик. Девять дней до
подъема. Так, Док? Ты ведь дни уже по пальцам считаешь?
Док Джей жует консервированные персики из банки.
- Мне надо еще раз продлить.
Все замолкают. На этот раз Доку Джею остаться не разрешат. Док Джей уже два года
во Вьетнаме, и все это время лечит и лечит тяжелые ранения, обладая лишь поверхностной
медицинской подготовкой. Док Джей хочет спасти всех раненых, даже тех, кто убит и
похоронен много месяцев назад. Каждую ночь мертвые морпехи зазывают его в свои
могилы. Неделю назад наш ротный поднял футбольный мяч, валявшийся на тропе. Мяч
разорвал его на две части. Док Джей попытался связать капитана обратно перевязочными
пакетами, но не вышло. И тогда он залился смехом, как малыш над мультиками у
телевизора.
- Я тоже продлю! - заявляет салага, сдвигая итальянские темные очки на лоб. - А вы
как?
- Иди в жопу, салага, - не поднимая головы, говорит ему Скотомудила. Мудила уложил
свой пулемет M60 на колени и натирает черную ванадиевую сталь белой тряпицей. - Ты в
стране еще без году неделя, а уж говна соленей. Ты еще даже не родился, салага. Не
торопись, родной, сначала дней в стране набери чуток, тогда я разрешу тебе рот открывать.
Во-во, немного дней в стране, ептать.
- Ганг хо! - говорю ему, скаля зубы.
Скотомудила отвечает: "Пошел ты, Джокер". Он начинает разбирать пулемет.
Посылаю Мудиле воздушный поцелуй. Скотомудила - та еще свинья, спору нет, но в
нем еще и силы со злобой немеренно, он ... внушает некоторую терпимость к своим
выходкам.
- Джокер думает, он себе образцовую программу составил, - обращается Мудила к
салаге. - После ротации в Мир в Голливуд собрался. Если я его раньше не похерю. Будет
этим, как там того мудака зовут... Пол Ньюман, ептать.
Скотомудила вытаскивает колоду. Карты давно затрепаны, засалены, на них
фотографии тихуанских блядей. Тихуанские бляди выразительно общаются с ослами и
здоровенными кобелями.
Скотомудила раздает по покерной сдаче себе и салаге.
Салага какое-то время медлит, но затем все же берет в руки карты.
Скотомудила расстегивает пряжки на рюкзаке и вытаскивает коричневую
пластмассовую коробку с набором покерных фишек - красных, белых и голубых. Звер
достает из коробки стопку пластмассовых фишек и бросает их на палубу перед салагой.
- Откуда родом, засранец?
- Из Техаса, сэр.
- Сэр, ептать. Тут тебе не Пэррис-Айленд, да и командиром я хер когда стану. Хрен
там. Я теперь даже не заместитель командира отделения. Я теперь рядовой - самое
популярное звание в морской пехоте. У меня больше операций, больше убитых на счету,
больше боевого стажа, чем у любого в этом взводе, включая Ковбоя.
Скотомудила сплевывает, скребет черную щетину на подбородке.
- Послал как-то одну крысу-полковника в главной лавке на Фридом-Хилле. С
сержантов сняли. Я же взводным сержантом был - не хрен собачий. Но, как говорится,
халявы не будет. Прям как в Мире. Я в Куинсе как-то раз на "Линкольне" покатался.
Чудесная машина. Ну, судья и предложил мне на выбор - или Мудня, или тяготы и лишения
в отеле с каменными стенами. Вот так я и стал контрактником. Надо было мне в тюрягу
сесть, салага. Там столько топать не заставляют. - Скотомудила ухмыляется. - Так что не
надо хрени этой, сэр, сэр... Всю эту чушь уставную для крыс оставь - вон, таких как Джокер.
Я ухмыляюсь.
- Э, Мудила, я толстый, но жилистый...
Скотомудила отвечает:
- Ну да, знаю, ты крутой - зверям-печенюшкам головы только так откусываешь.
Скотомудила поворачивается к Ковбою:
- Одинокий Ковбой! Тут твою сестрицу в Мудню затащило. Вот она сидит, славный
морпех из зеленой машины.
Поворачивается обратно к салаге:
- Наш главный тоже из Техаса, как и ты, гниденыш. Из Далласа. Он этот "стетсон"
носит, чтоб гуки видели, что перед ними не кто-то там, а настоящий техасский шериф.
Ковбой продолжает жевать.
- Играл бы ты в свой покер, Мудила.
Ковбой открывает набор B-3 - баночку с печеньем, на котором картинки с Джоном
Уэйном, какао и ананасовым джемом. Вскрывает банку маленькой складной открывалкой P-
38, которую носит вместе с жетонами на шее.
- Я два раза не повторяю.
Все замолкают.
- Ага, зашибись, раскомандовался. И что ты сделаешь - во Вьетнам пошлешь? Отдыхай,
Ковбой. Ты ведь не Джон Уэйн, ты только печенюшки ешь.
Скотомудила хмыкает. "Ставлю доллар". Бросает красную фишку. Кладет карты
картинкой вниз на палубу и продолжает натирать детали разобранного пулемета белой
тряпицей.
- Не играй никогда в героя, салага. Вся слава служакам достается, а солдатам - смерть.
Вон, был у нас добрый малый, Стропила. Один на один с танком смахнуться решил. Или
Бешеный Эрл - тот начал в гуков из духового ружья палить. Раньше у нас другой салага был
- в первый же день на выходе прямо на Попрыгунью Бетти уселся. Уехал отсюда прямиком в
преисподнюю. И еще шесть добрых парней подорвал. Попал в категорию "убит", такая вот
жопа, маманя. Мне вон осколком нос пробило... - Скотомудила наклоняется и показывает
салаге свой нос. - А самое хреновое - тот гниденыш мне пять баксов должен был.
Алиса сплевывает.
- Не надоело байки травить?
Скотомудила не обращает на Алису вниманья и продолжает:
- Отвечаю за базар, салага. Сток, наш прежний главный, думал, что он суперхряк.
Тысячеярдовый взор заимел. Ржал всякий раз как мертвого морпеха видел. Ну, дослуживал
потом в буйной палате с мягкой обивкой. Он...
Алиса встает на ноги.
- Завязывай с этой миккимаусней, Мудила. Понял, да?
Скотомудила бормочет, не поднимая головы:
- Бога благодари за серповидку.
Алиса чешет грудь:
- Долой расизм в окопах, Мудила. Все будет ништяк, салага. Не парься.
- Ясное дело, - говорит Скотомудила. - Бери пример с меня. Делай как я. Они тебе
сейчас наговорят, что я чудовище, а на самом деле я в этом взводе единственный солдат, у
которого вместо головы не жопа. В этом говеном мире одни чудовища и живут вечно, а всех
остальных убивают. Если человек убивает ради удовольствия - он садист. Если человек
убивает ради денег - он контрактник. А вот когда человек убивает ради и того, и другого - он
морпех.
- Так точно, сэр, - говорит салага, бросая две фишки на кон.
- Потрахаться б сейчас, - говорю. - А тут даже руки подходящей для этого дела не
найдешь.
Скотомудила стонет.
- Здорово пошутил, Джокер. Так тонко, что я не понял.
Бросает две фишки, потом еще три.
- Ставлю на три больше. Банкомет меняет две карты.
Салага отвечает:
- Меняю три. Да не герой я. Просто хочу делать свое дело. Типа, защищать свободу...
- К херам твою свободу, - говорит Скотомудила. Скотомудила начинает собирать M60.
Он целует каждую деталь, прежде чем вставить ее на место.
- Промой шестеренки в своей бестолковке, салага. Думаешь, мы тут гуков за свободу
херим? Не обманывай себя, бойня тут. Смотри на мир шире, салага - тебе же лучше будет.
Вот если мне скажут: "Давай, мы тебе яйца отстрелим, а ты за это проси что хочешь", и
попросят назвать только одно слово, я скажу: "порево". Ты лучше пойми - мы тут
косоглазых косим. Они херят наших братанов, а мы им - большой кусок отката. А откат -
п...ц всему.
- И на кой весь этот базар? - спрашивает Донлон. - Вьетнам может меня убить, но
переживать из-за всякой хрени не заставит. Я просто хочу вернуться в Большую лавку в
целости-сохранности. Ради собственного блага.
- А что там хорошего? - спрашиваю я. - Что там, что здесь - одна херня. Дом твой там,
где твой сержант - верно, Ковбой?
Поворачиваюсь к Скотомудиле.
- Ты с Ковбоя пример бери, салага. Он тебя уму-разуму научит.
- Ага, - говорит Донлон, вытягивая пачку сигарет из-под эластичной ленты на каске. -
Ковбой к этой хрени всерьез относится.
Ковбой хмыкает.
- Я просто делаю свое дело, брат, изо дня в день.
Он улыбается:
- Знаешь, чем я в Мире занимался? По вечерам после школы мелочь забирал из
парковочных счетчиков. Деньги возил деньги на красном фургоне, у меня еще такая голубая
фуражка с серебряной эмблемой была. Я тогда такой весь из себя был. А теперь мне кроме
ранчо и пары-другой лошадок ничего не надо...
Скотомудила говорит:
- Ну так вот, есть такие бабы, что воняют страшно, и Вьетнам страшно воняет, а потому
- вы... его и выбросить. Вместе со служаками, которые все это придумали.
- Слышу глас твой, - отвечаю. - Вижу, как ты рот открываешь. Но перед служаками все
мы прогибаемся...
- Истину глаголешь, - отзывается Алиса, который сидит дальше по тропе. Смачно
пришлепывает комара на щеке. - Мы только на словах хороши.
Донлон со злостью смотрит на меня.
- А сам-то ты кто? Махатма Ганди?
Донлон тычет в меня указательным пальцем.
- Ты командир первой огневой группы, Джокер. И в силу этого - заместитель
командира отделения. Так что ты из таких же. Тебе нравится быть выше других.
- Чушь какая.
- Нет, Джокер, про тебя - это не чушь. Из всех уродов ты у меня самый любимый.
- Пошел... Ты...
- Не ори, Джокер, - говорит Ковбой. - Тут в кустах чья-нибудь мама может сидеть, а ты
так грязно ругаешься. Не выноси сор из избы, о'кей?
- Есть. Так точно, Ковбой, - смотрю на Донлона. - Если мне Ковбой прикажет - я
козявки из носа у трупа вытащу и сожру. А вот чтобы гнить живьем в Портсмуте - на это у
меня крутости не хватит. И я о том ответственно заявляю. Но сам я не приказываю. Я...
- Чушь собачья, - говорит Донлон. - Дерьмо ты со своим пацификом. Вот нахрена ты
его нацепил? Ты сейчас здесь, как и все, и не лучше нас.
- Послушай, - говорю я, стараясь не сорваться. - Ладно, пускай Мудня меня имеет, но
половинки ей на радость раздвигать я не собираюсь.
Скотомудила меня обрывает:
- Слабак ты, у тебя и волосья-то на яйцах не выросли.
У меня начинают подрагивать губы.
- О'кей, Мудила, жрал бы ты орешки из моего дерьма. Не я сочинил весь этот фарс, я
всего лишь пытаюсь свою роль до конца доиграть. Не повезло вот, приходится на сцене
ходить во всем зеленом, но война должна продолжаться. Если бы бог действительно хотел,
чтоб я родился морпехом, я и был бы сейчас с зеленой кожей, и висела бы она на мне
свободно. Понял?
Никто не говорит ни слова.
- Я всего лишь "собака", капрал я. Я никого не посылаю туда, где его на куски разорвет.
Я знаю, что гибнуть здесь - бесполезная трата времени.
Поднимаюсь на ноги и делаю три шага к Скотомудиле.
- Хочешь - будь бравым воином, Мудила. Приказы отдавай, - делаю еще один шаг. - А
я не собираюсь!
Никто не говорит ни слова.
Наконец салага тихо произносит: "Ставлю доллар".
Скотомудила глядит на меня, затем начинает бросать фишки на кон, одну за другой.
- Отвечаю... Повышаю... - Считает в уме, считает. - На пять баксов.
Салага прикидывает.
- Отвечаю.
- Господи Исусе! - Скотомудила с силой шлепает картами, так, что они гнутся. - Номер
десять! У меня нет ни хрена.
Салага говорит: "Три валета". Помахав картами, сгребает фишки с кона.
- Ну, Мудила, - говорит со смехом Донлон, - как он тебя сделал!
Алиса подхватывает:
- Запугал ты салагу своим блефом, запугал.
Я говорю:
- Повезет в любви, повезет в любви - так оно, Мудила?
Мудила пытается сохранить лицо.
- Да не мог я пасовать! У меня на кону больше четырех баксов было. Я думал - салага
спасует. Обычно-то меня боятся...
Донлон снова смеется.
- Кондиционная у тебя программа, салага. Как зовут-то тебя?
- Паркер, - отвечает с улыбкой салага. - Фамилия Паркер. Зовут Генри. Можно Хэнк.
Салага считает фишки.
- Скотомудила, с тебя девять с половиной баксов.
Скотомудила крякает.
Я не сажусь на место, говорю:
- Повезет в любви, повезет в любви - так оно, Мудила?
- Джокер, мать твою, тебя кто спрашивает? С приколами своими - ну служака вылитый.
- Вот как? Ну ладно, вот скоро стану я рядовым гражданским первого класса, а ты
будешь сранни-ганни, я тебя пивком угощу, а потом пошлю куда положено.
Я присаживаюсь.
Ковбой ухмыляется:
- Можешь и меня угостить, Джокер. Только подождать придется, пока мне двадцать
один год не стукнет.
Кто-то очень громко ржет дальше по тропе. Я говорю:
- Эй, вы там, отставить шум! В этом взводе шуметь только мне положено.
Младший капрал Статтен, командир первой огневой группы, показывает мне средний
палец. Затем поворачивается к тому, кто смеялся - худосочному деревенщине Харрису, - и
говорит:
- Заткнись нахрен, Харрис.
Скотомудила добавляет:
- Ага, Харрис, слушайся генерала Джокера.
Я говорю:
- Я готов заняться твоим воспитанием, сраная ты обезьяна...
- Ну, так хапни обезьяньего дерьма и подавись, крыса, - Скотомудила сплевывает. -
Слабак ты, чтобы...
И тут меня словно подбрасывает на ноги, в руке - К-бар. На губах кипит слюна, и я
держу здоровенный нож в паре дюймов от лица Скотомудилы. Я оскаливаюсь, как зверь.
- Ну, давай, сукин сын, сейчас я тебе глаза вырежу...
Скотомудила глядит на меня, на клинок К-бара, на Ковбоя. Тянется рукой к своему
M60.
Ковбой продолжает жевать.
- Прибери-ка свинорез, Джокер. Ты знаешь, как я к этой херне отношусь. Расставь
задницу с башкой по местам или...
- Нет, Ковбой. Хрен там. Он меня уже...
Ковбой поправляет очки.
- Я на роль командира отделения в этой ссаной войне не напрашивался... Но я тебе
хребет обломаю, раз ты в такую игру решил...
Донлон присвистывает.
- У Ковбоя...
Ковбой обрывает:
- Донлон, заткнись.
Меня немного отпускает, и я вкладываю К-бар обратно в кожаные ножны.
- Ладно, ладно, у меня, кажись, от всего этого топанья словесный понос разыгрался.
Ковбой пожимает плечами.
- Все ништяк, Джокер.
Ковбой поднимается.
- Ну, девчонки, хорош хавать. Давайте-ка по коням. Выдвигаемся.
- Выдвигаемся, - передается назад по тропе.
Влезаю обратно в сбрую.
- Слышь, Скотомудила, я тебя на деле-то херить и не думал. У меня этот, как там,
рефлекс убийства взыграл. Помоги-ка с ранцем...
Скотомудила пожимает плечами и помогает мне влезть во вьетконговский рюкзак.
Потом я помогаю ему надеть полевой ранец. Говорю ему:
- Ты мне купить сайгонский чай?
Мудила скалится. Посылаю ему воздушный поцелуй.
- Не волнуйся, малпех, я много сильно тебя любить.
Мудила сплевывает.
Ковбой машет рукой, и Алиса становится в голове колонны.
Я говорю:
- Ни пуха, Джангл Банни.
Алиса показывает мне средний палец. Затем поднимает вверх кулак правой руки и
встряхивает им. На синей холщовой хозяйственной сумке, перекинутой у Алисы через плечо
- предупреждение: "Если прочитал - слишком близко стоишь".
Ковбой машет рукой, и отделение выдвигается.
Снаряжение - как мешок с камнями, еще тяжелее, чем раньше.
Скотомудила говорит салаге Паркеру:
- Не иди так близко за мной, салага. На мину наступишь - меня разорвет, а мне это ни к
чему.
Паркер отходит подальше.
Как у меня заведено, отдаю честь Скотомудиле, чтобы снайперы, которые могут тут
обретаться, решили, будто он офицер, и пристрелили его, а не меня. С тех пор как я
нарисовал сверху на каске красное мишенное яблочко, я стал немного всего шугаться.
Скотомудила отвечает на мое приветствие, сплевывает и улыбается.
- Ну, ты и комик, сукин ты сын. Конкретный клоун.
- Сочувствую, - отвечаю я.
***
Топаем дальше на поиски того, чего найти нам совсем не хочется. И когда от усталости
начинает ломить кости так, что обрывается связь между телом и рассудком, мы топаем еще
быстрее, как зеленые призраки в сумрачной полутьме.
Почти неслышное "щелк" вдруг доносится откуда-то и отовсюду сразу.
Птица устраивает истерику. Еще одна заливается над головой. И огромная масса птиц
перемещается в гуще листы.
Алиса замирает и прислушивается. Он поднимает правую руку и сжимает ее в кулак.
"Внимание!"
Я бросаюсь на землю. Все мое тело изнемогает от тысячи природных мук, наследья
плоти, когда каждая жилка каждого мускула умоляет не шевелиться, но ты решаешься и
превозмогаешь эти возражения силой воли, которая сильнее мускулов, и насильно
заставляешь тело сделать еще один шаг, потом еще шаг, еще всего один лишь шаг...
Ковбой оценивает ситуацию. Потом командует:
- Ложись!
Дрожащие тени валятся на палубу по мере того, как приказ Ковбоя эхом передается от
одного к другому назад по тропе.
Я говорю Ковбою:
- Брат, я так надеялся, что меня сейчас снайпер щелкнет, чтоб хоть какая-то польза от
моего падания была. Я, типа, думаю, это кино мне не понравится...
Ковбой внимательно наблюдает за Алисой.
- Джокер, хватит чушь пороть.
Стоя на коленях, Алиса изучает тропу на несколько ярдов впереди себя, где еще можно
что-то разглядеть. Дальше тропу заглатывают гладкие, темно-зеленые тропические растения.
Алиса внимательно и очень медленно осматривает кроны деревьев. "Что-то здесь не так,
брат".
- Точно так, Ковбой. У меня все мандавохи разорались: "Все за борт! Все за борт!"
Ковбой не отвечает, не отрывая глаз от Алисы.
- Нам надо вперед, Темень.
Джунгли молчат, слышно лишь поскрипывание крышки - кто-то фляжку открывает.
- Прибежал, сиди и жди. Прибежал, сиди и жди. - Алиса смахивает с бровей пот. - Вот
чего я больше всего хочу, так это вернуться на высоту и выкурить с тонну дури. В смысле -
ты уверен, что здесь безопасно? Я ... Подожди! ... Что-то было.
Тишина.
- Птица? - говорит Ковбой. - Или ветка упала. Или...
Алиса покачивает головой.
- Может, так... Может... А может - затвор передернули.
Голос Ковбоя становится суров:
- Маньяк ты, Темень. Тут гуков нету. И еще километров четыре-пять не будет. Мы
должны идти вперед, а то гуки успеют засаду выставить. Ты же знаешь...
Донлон подползает к Ковбою, не отрывая трубки от уха.
- Одинокий Ковбой, Дед запрашивает отчет о нашей дислокации.
- Двигай вперед, Темень. Я не шучу.
Алиса закатывает глаза.
- Ну, ноги, давайте в путь.
Алиса делает шаг, останавливается.
- Весело, как никогда...
Говорю своим фирменным голосом Джона Уэйна:
- После Вьетнама о войне будут плохо думать.
Папа Д. А., который идет замыкающим Чарли, отзывается:
- Эй, Мистер Вьетнамская война, мы тут участок под ферму забьем?
Ковбой обрывает:
- Заткнуться всем на хрен.
Алиса мнется, что-то бормочет, делает еще один шаг вперед.
- Ковбой, старина, может, старые солдаты и не умирают, но молодые - наверняка.
Непросто изображать из себя черного Эррола Флинна, понимаешь? Я вот точно решил - если
мне за весь этот маразм, которым я тут занимаюсь, не дадут Почетную медаль Конгресса, я
Мистеру Эл-Би-Джею пошлю фотографию своей черной сраки, восемь на десять, а на
обороте напишу, каково...
Алиса, наш головной, трогается в путь. Он расслабленной походкой выходит на
маленькую полянку.
- Я что имею в виду...
Бах.
От выстрела из снайперского карабина Алиса подпрыгивает и застывает, вытянувшись
в струнку, как по стойке смирно. Его рот открывается. Он оборачивается, чтобы что-то
сказать. В глазах - безмолвный крик.
Алиса падает.
- Ложись!
Бросаюсь на землю - вот сейчас...
- О-о-о, не...
Лицом - в черную землю. На земле - мертвые листья.
- Алиса!
- Что за...?
Мокро как. Локти оцарапал.
- Темень!
Глаза глядят, глядят... Не видят ничего.
- О-о-о... Б-л-л-л...
Ждем. Ждем.
- Э, как ты...
Тишина.
Мне становится страшно.
- Алиса!
Алиса не шевелится, и я поджимаю коленки, стараюсь сделаться маленьким-
маленьким, и у меня такое ощущение, что вся задница выворотилась наизнанку, и я думаю о
том, как было бы здорово, если б капеллан Чарли выучил меня всяким волшебным штукам,
и я бы тогда залез в собственную жопу и спрятался, и я думаю: "Хорошо, что его, а не меня".
- Алиса!
Алиса, наш головной, ранен. Его огромные черные руки впились в правое бедро.
Вокруг по палубе рассыпалась дюжина гуковских ног.
Кровь.
- Внимание по сторонам!
- Черт! - говорит Ковбой. Сдвигает "стетсон" на затылок и поправляет очки
указательным пальцем. - Санитара!
Команда эхом проносится по тропе.
Док Джей взбирается в гору на четвереньках, как медведь, которому надо поспешать.
Ковбой машет рукой: "Давай сюда, Док".
Донлон хватается за щиколотку Ковбоя, тычет Ковбою трубку радиостанции.
- Полковник Трэвис у трубы.
- Пошел ты, Том. Занят я.
Ковбой и Док Джей ползут вперед.
Донлон говорит в трубку:
- Г-м, Внезапная смерть-6, Внезапная смерть-6, я Штык-Малыш. Как слышно? Прием.
Ковбой приостанавливается, бросает назад:
- Ганшипов. И медэвак.
Донлон говорит в трубку, вызывает Деда. Помехи. Трубка подвешена на проволочном
крючке, который зацеплен за ремешок каски Донлона. Донлон нараспев произносит слова,
будто читает заученную молитву. Донлон перестает говорить, прислушивается к сверчкам в
трубке и кричит:
- Дед говорит: "Только вы в состоянии спасти лес от пожара".
Ковбой оборачивается.
- Что? Что еще за хрень?
Радиостанция потрескивает. Помехи.
- Гм... Прошу повторить, прошу повторить. Прием.
Помехи. Донлон вслушивается, кивая головой.
- Вас понял. Оставайтесь на связи, сейчас...
Донлон орет:
- Дед одно и то же говорит: "Только вы в состоянии спасти лес от пожара..."
Ковбой отползает обратно к нам.
- Донлон, если ты, пацан, со мной тут шутки шутишь...
Донлон пожимает плечами.
- Честное скаутское.
Я говорю:
- Ковбой, ты абсолютно уверен, что полковник на нашей стороне?
Скотомудила сплевывает.
- Именно так! Служака-служакой, так ведь?
Донлон покачивает головой:
- Халявы не будет. Дед наш точно динки-дау, чокнутый.
Я фыркаю:
- Да был бы и нормальный - какая разница?
Ковбой говорит:
- Передай этому служаке, мать его так, что мне нужен вертолет для...
Бах.
Пуля попадает в радиостанцию Донлона. Удар опрокидывает Донлона на спину.
Донлон барахтается, как опрокинутая на спину черепаха.
Подползаю на четвереньках. Хватаю Донлона за ремень и оттаскиваю его за валун.
Донлон жадно хватает ртом воздух.
- Боку спасибо, брат...
Ковбой и Док Джей спорят. Ковбой говорит:
- Алиса как на ладони. Нам к нему не добраться.
Салага говорит: "Там всего один солдат противника?"
- Заткни хлебало. - Скотомудила устанавливает на гнилое бревно пулемет и поправляет
золотистую ленту над банкой из-под сухпая, которую он прицепил к пулемету, чтобы
патроны подавались ровно.
Ковбой говорит:
- Надо гонца послать...
Бах.
Ковбой откатывается в сторону. "Все нормально. Все нормально".
- Он снова в Алису попал!
Алиса шевелится, стонет.
- Болит... Болит...
Черная дыра насквозь прошила брезентовый тропический ботинок на левой ноге
Алисы. Алиса смеется, скалится, скрежещет зубами. "Я старик..."
Скотомудила пинает гнилое бревно ногой и открывает огонь. Высокоскоростные
пулеметные пули врезаются, врубаются в лес, отлетают в стороны, ритмично вгрызаются в
стволы деревьев, срывая листья с веток и поражая птиц.
Салага открывает огонь из M16. Младший капрал Статтен стреляет из М79, граната
взрывается, но в темноте не видно, где. Я замечаю странную тень на суку и посылаю туда
несколько пуль из своей "масленки". Но все летят в молоко. Целиться-то не в кого.
Салага выдергивает кольцо и швыряет гранату.
Ковбой орет среди оглушающего грохота:
- Хорош, хорош, прекратить на хер!
Все прекращают огонь - все, кроме Скотомудилы. Кладу руку на мудилино плечо, но
его пулемет продолжает выбрасывать горячие медные гильзы и черные железные звенья
ленты, пока она не кончается.
- Убью урода! - орет Скотомудила. - Откат - п...ц всему!
- Ага.
- Ага.
- Закон джунглей, парень.
Скотомудила бьет по гнилому бревну кулаком. "Я ему сердце вышибу!"
- Ага.
- Убью урода!
Алиса пытается выползти из зоны поражения.
- Ковбой? Брат? - Алиса тянется к нему рукой в перчатке.
Бах.
Рука Алисы падает. Он снова медленно ее поднимает. Кожа разорвана в клочья. И
указательный палец оторван. "Не надо... Нет..."
Алиса вопит.
Док Джей вскакивает. Ковбой хватает его и тянет вниз.
- С ума сошел?
Но Доку Джею удается вырваться. Он отцепляет от ремня аптечку и сбрасывает все
остальное.
Ковбой спадает с лица.
- Не надо, брат. Этот снайпер не мажет...
- Я здесь санитар, - говорит Док Джей, - а не ты. - И, прежде чем Ковбой успевает что-
либо сделать, Док Джей вскакивает и бежит. Он бежит пригнувшись, зигзагами.
Бах.
Док Джей спотыкается на бегу, падает.
Левое бедро Дока пробито навылет. Из раны торчит зазубренная кость. Док пытается
ползти вперед, отталкиваясь здоровой ногой.
Ковбой срывает кольцо с дымовой гранаты, метает ее.
- Что ж делать то? ...
Отделение собирается за валуном. "Рассыпаться", - говорю им нерешительным
голосом. У салаги глаза совсем одуревшие, держит винтовку перед собой, как на параде.
Глаза Скотомудилы налились кровью, он шарит ими по зелени, пытаясь высмотреть
вспышки выстрелов, шевеление листвы - любой признак жизни. Младший капрал Статтен и
остальные молча ждут приказаний. Донлон баюкает свою мертвую радиостанцию.
Док Джей поднимается, пытается удержаться в равновесии на здоровой ноге. Он
сгибается и просовывает предплечье Алисе подмышку, пытается поднять.
Бах.
Док Джей падает как подкошенный. Теперь его левая нога превратилась в
окровавленный кусок мяса. Он ждет пули, которой его добьют. Не дождавшись,
поднимается, тащит Алису к себе на бедро. Док шарит в аптечке, вытаскивает шприц-тюбик,
делает Алисе укол морфия.
Док Джей зубами срывает обертки из коричневой промасленной бумаги с трех
перевязочных пакетов. Док накладывает повязки на рану Алисы. Алиса стонет, говорит что-
то, чего мы разобрать не можем. Док Джей подолом рубашки вытирает пот со лба Алисы,
затем вытаскивает обрезок резиновой трубки, из которого он делает жгуты.
Бах.
Пуля разносит правую руку Дока Джея. Док пробует подвигать пальцами.
Не получается.
Зеленый дым выползает из гранаты, брошенной Ковбоем, застилает поляну.
Ковбой открывает рот, чтобы отдать приказ. Но не может решить, какой именно.
Наконец говорит: "Отходим. Хреново так поступать, но мы не можем не подчиниться
сложившемуся положению. В Хюэ мы такое уже видали. Этот снайпер нас по одному туда
вытаскивает. Он все отделение хочет положить, одного за другим. Вы все это понимаете.
Дока с Теменью похерили, нас пока - нет. По коням".
Никто не двигается с места.
Ковбой встает.
- Выполнять.
Мы все понимаем, что Ковбой прав. Пусть это жестоко, но он прав.
- На тебе!
Салага без какого-либо предупреждения бросается на поляну. Палит наугад. Он несется
скачками, с гибкой грацией плотоядного хищника, нападающего на жертву. С подбородка
капает слюна. Салага жаждет испить горячей крови. Салага стремится добраться до
человеческой плоти, разорвать ее и сожрать. Глаза салаги налились кровью: они горят огнем
в этом мире теней, окружившем нас. Он палит вслепую. Салага уже и сам не понимает, что
делает. Он считает себя Джоном Уэйном. Для здешнего мира он еще не родился.
Ковбой пытается подставить ногу салаге, бегущему по тропе, но салага удерживается
на ногах и бежит еще быстрее, человек-волк, несущийся в царство смерти. Запинаясь, он
подлетает к Доку Джею. Крутится на месте. Его горящие глаза рыскают по листве.
- Давай, Док, помогу. Я понесу...
Бах.
Пару секунд нам кажется, что на этот раз снайпер, наконец, промазал. Но затем салага
падает на колени как для молитвы и хватается руками за горло.
Ковбой говорит:
- Уходим.
- Хрен там уходим, - говорит Скотомудила. - Сам уходи, мудак.
Ковбой делает шаг к Скотомудиле, становится с ним лицом к лицу, смотрит прямо в
глаза.
- Мудила, в голове пойдешь.
Скотомудила встает, поднимает пулемет с бревна и упирает приклад в бедро, направив
черный ствол вверх под углом в сорок пять градусов.
- Морские пехотинцы никогда не бросают на поле боля павших или раненых, Мистер
Командир Отделения, сэр.
Ковбой, сверкая глазами, смотрит на Скотомудилу, шумно втягивая воздух, потом
отводит меня в сторону.
- Джокер, теперь тут ты начальник. Уводи людей.
Ковбой видит, что Скотомудила прислушивается, и специально для него добавляет:
- Прикажи Мудиле - пускай в голове идет.
Скотомудила сплевывает.
Ковбой говорит мне, приглушив голос:
- Никогда не поворачивайся к Мудиле спиной. Халявы ему никогда не отваливай. Это
он Мистера Недолета подорвал.
Я говорю:
- А ты как, Ковбой? Я, типа, если тебя похерят, кто меня с твоей сестренкой
познакомит?
Ковбой глядит на меня какими-то нездешними глазами.
- Нет у меня сестры. Я думал, ты знаешь, - Ковбой глядит на Дока, Алису и салагу. -
Мудила прав. Я должен попробовать. Снайпер увидит, как вы отходите, и...
- Слушай, нахрен это. Наплюй на все. Не выйдет ничего.
- Уводи людей, Джокер. Командуй.
- Но, Ковбой, я...
- Это моя обязанность, - говорит Ковбой. - Обязанность... - Голос Ковбоя звучит так,
будто собственные кишки пережимают ему глотку.
- Хорошо?
Я молчу.
- Сделаешь, брат?
- Конечно, Ковбой. Всех доведу до высоты, целыми и невредимыми. Отвечаю.
С Ковбоя спадает напряжение.
- Спасибо, Джокер, - он улыбается. - Старый ты говнюк.
Орет Донлон:
- Смотрите!
Док Джей положил салагу на бедро. Лицо салаги побагровело. Док Джей как в поцелуе
прижался к ярко-красным губам салаги, пытаясь вдохнуть жизнь в его обмякшее тело.
Салага изгибается, жадно хватая воздух. Док Джей придерживает салагу, выхватывает К-
бар, перерезает салаге глотку. Воздух со свистом врывается в неровный разрез, вспенивая
кровь Салаги розовыми пузырями. Салага сучит ногами, чихает, кашляет. Док Джей
вываливает все из аптечки, шарит среди шин, перевязочных пакетов, лейкопластырей. Затем
в полном смятении выворачивает карманы. Док отбрасывает в сторону то одну вещь, то
другую, пока, наконец, не натыкается на шариковую ручку. Он тупо смотрит на ручку,
отводит руку, чтобы и ее выбросить, останавливается, снова глядит на ручку, раскручивает,
вставляет ту часть, что побольше, в дыру в горле у салаги. Салага втягивает воздух, неровно
дышит через узкую пластмассовую трубку. Док Джей осторожно опускает салагу на палубу.
Бах.
Правое ухо у Дока Джея пробито. Док осторожно трогает свою голову с правой
стороны, касается мокрого рваного мяса.
Бах.
Пуля отрывает у Дока Джея нос.
Бах.
Пуля пробивает Доку Джею обе щеки. Он заходится кашлем, выплевывает выбитые
зубы и куски десен.
Злобно оскалившись, Скотомудила палит из пулемета по зарослям.
- Уводи людей, - говорит Ковбой.
Он швыряет на землю "стетсон" и дробовик Мистера Недолета. Срывает кольцо еще с
одной дымовой гранаты и бросает ее. Вырывает пистолет Мистера Недолета из наплечной
кобуры. И, прежде чем я успеваю сказать Ковбою, что пистолет в джунглях бесполезен, он
толкает меня в плечо, как в детской игре, и срывается с места, виляя на бегу, насколько
позволяет узкая тропа.
Мы ждем, что будет.
Я понимаю, что должен уводить отделение, но я сам застыл как под гипнозом.
Вдруг из ниоткуда и отовсюду сразу возникает странный звук - как будто смеется кто-
то. Мы начинаем крутить головами: неужели кто-то из нас так обалденно крут, что может
веселиться, живя в этом говеном мире.
Снайпер смеется над нами.
Мы пытаемся вычислить позицию снайпера. Но смех доносится отовсюду. Кажется,
что этот смех поднимается с земли, исторгается нефритово-зелеными деревьями, кустами-
чудищами, вырывается из глубин наших собственных тел.
И на фоне этого зловещего смеха, от которого стынет кровь в жилах, я что-то замечаю.
Вглядываюсь в тень. Пот щиплет глаза, все перед ними расплывается. И вдруг я вижу
Бедного Чарли, черный череп на ветке, и понимаю, что только снайпер, которому не ведом
страх смерти, позволит себе обнаружить свою позицию смехом...
Я щурюсь, вглядываюсь, и смеющийся череп растворяется в темноте.
***
***
***
***
Ладно, все началось два Дня Благодарения назад, как раз на... два года назад на
Благодарение, когда мы с моим корешем отправились навестить Алису к ней в ресторан,
только Алиса в ресторане не живет, она живет в церкви возле ресторана, прямо в
колокольне, вместе со своим мужем Рэем и Фашей - это собака такая. А жить в колокольне -
это так: внизу полно места, там, где скамьи стояли раньше. А когда столько места внизу, да
еще когда все скамейки уже вынесли, они и смекнули, что мусор можно долго не выносить.
Подъезжаем мы туда, глядим - внутри весь этот мусор, ну, думаем, дружеский жест
такой получится, если мы возьмем весь этот мусор и на городскую свалку вывезем. Поэтому
мы сгребаем полтонны мусора, грузим его в салон микроавтобуса "фольксваген" красного
цвета, берем лопаты, грабли и прочие причиндалы уничтожения, и направляемся к
городской свалке.
Ну вот, доезжаем мы дотуда, а там здоровая вывеска такая, да еще цепь поперек всей
свалки, написано: "Закрыто на День Благодарения". А мы никогда раньше не слыхали, чтобы
свалки на День Благодарения закрывали, поэтому со слезами на глазах мы отчаливаем в
сторону заката в поисках какого-нибудь другого места, куда можно было бы сложить мусор.
Такого места мы не нашли. Пока не съехали на боковую дорогу, а сбоку этой боковой
дороги - такой утес в пятнадцать футов, а у подножия утеса - еще одна куча мусора. И мы
решили, что одна большая куча мусора лучше двух маленьких куч мусора, и чем поднимать
ту наверх, лучше эту сбросить вниз.
Так мы и сделали, и поехали обратно в церковь, и съели в честь Дня Благодарения
обед, с которым ничто уже не сравнится, и легли спать, и не просыпались до следующего
утра, когда у нас раздался телефонный звонок офицера полиции Оби. Он сказал: "Пацан, мы
нашли твою фамилию на конверте под полутонной кучей мусора и просто хотели бы узнать,
не располагаешь ли ты какой-либо информацией по этому поводу". И я ответил: "Да, сэр,
офицер Оби, солгать я вам не могу - это я подсунул конверт под весь этот мусор".
Поговорив с Оби примерно сорок пять минут по телефону, мы, в конце концов,
раскопали зерно истины, и нам сообщили, что придется съездить и забрать наш мусор, а
также съездить и поговорить с ним лично прямо у него в полицейском участке. Поэтому мы
все грузимся в микроавтобус "фольксваген" красного цвета с лопатами, граблями и прочими
причиндалами уничтожения и направляемся к полицейскому участку.
Итак, друзья, есть одна или две вещи, которые офицер Оби мог бы сделать у себя в
полицейском участке, а именно: первое - он мог бы вручить нам медаль за нашу храбрость и
честность по телефону, что представлялось маловероятным, и мы на это все равно не
рассчитывали, а второе - он мог бы на нас наорать и выпереть вон, сказав, чтобы мы никогда
ему на глаза больше не попадались и не возили по окрестностям с собою мусор, чего мы,
собственно, и ожидали, но, доехав до полицейского участка, возникла третья возможность,
которую мы даже не брали в расчет, а именно - нас обоих немедленно арестовали. И в
наручники. И я сказал: "Оби, мне кажется, я не смогу собирать мусор вот в этих браслетах".
А он мне: "Заткнись, пацан. Ну-ка живо в патрульную машину".
Так мы и поступили, сели на заднее сиденье патрульной машины и поехали на кавычки
Место Преступления кавычки закрываются. Теперь я хочу немного рассказать вам о городе
Стокбридже, штат Массачусеттс, где все это и произошло: у них тут три знака "Проезд
Закрыт", два офицера полиции и одна патрульная машина, но когда мы добрались до Места
Преступления, там уже находилось пять офицеров полиции и три патрульные машины,
поскольку это явилось самым крупным преступлением за последние пятьдесят лет, и всем
вокруг хотелось попасть в газетные репортажи о нем. К тому же, они пользовались
всевозможным ментовским оборудованием, развешанным по всему полицейскому участку:
они делали гипсовые отливки следов шин, отпечатков ног, образцов запаха для собаки-
ищейки, двадцать семь цветных глянцевых фотографий восемь на десять дюймов каждая с
кружочками, стрелочками и абзацем на обороте, где объясняется, что на ней изображено,
дабы использовать каждую как улику против нас. Были сфотографированы подъездные
пути, пути отхода, северо-западного угла и юго-восточного угла, не говоря уже об
аэрофотосъемке.
После этого испытания мы отправились обратно в тюрьму. Оби сказал, что поместит
нас обоих в камеру. Говорит: "Пацан, я сейчас помещу тебя в камеру, мне нужен твой
бумажник и твой ремень". А я говорю: "Оби, я могу понять, зачем вам мой бумажник, -
чтобы я деньги в камере зря не тратил, но зачем вам понадобился мой ремень?" А он
отвечает: "Пацан, нам только не хватает, чтобы кто-нибудь тут повесился". Я говорю: "Оби,
неужели вы думаете, что я стану вешаться из-за того, что намусорил?" Оби сказал, что
просто хочет быть во мне уверен, и поступил Оби как настоящий друг, потому что унес
крышку от параши, чтобы я не смог ее снять, ударить ею себя по голове и утопиться, и
туалетную бумагу тоже унес, чтобы я не смог разогнуть прутья решетки, размотать...
размотать этот рулон туалетной бумаги наружу и совершить побег. Оби хотел быть во мне
уверен, и только четыре или пять часов спустя Алиса (помните Алису? Это ведь песня про
Алису) - приехала Алиса и, сказав на гарнир офицеру Оби несколько очень обидных слов,
заплатила за нас выкуп, и мы отправились обратно в церковь, съели еще один обед в честь
Дня Благодарения, который нельзя было превзойти, и не вставали до следующего утра, когда
нам всем нужно было идти в суд.
Мы вошли, сели, заходит Оби с двадцатью семью цветными глянцевыми
фотографиями восемь на десять дюймов каждая, с кружочками, стрелочками и абзацем на
обороте, тоже садится. Зашел мужик, говорит: "Всем встать." Мы все встали, и Оби тоже
встал вместе с двадцатью семью цветными глянцевыми фотографиями восемь на десять
дюймов каждая, тут заходит судья, садится вместе со своим собакой-поводырем, которая
тоже садится, мы садимся. Оби посмотрел на собаку-поводыря, потом посмотрел на
двадцать семь цветных глянцевых фотографий восемь на десять дюймов каждая, с
кружочками, стрелочками и абзацем на обороте, потом снова посмотрел на собаку-
поводыря. А потом опять на двадцать семь цветных глянцевых фотографий восемь на десять
дюймов каждая, с кружочками, стрелочками и абзацем на обороте и заплакал, потому что
тут до Оби наконец-то дошло, что сейчас совершится типичный акт американского слепого
правосудия, и с ним он ничего уже поделать не сможет, и судья вовсе не собирается
смотреть на двадцать семь цветных глянцевых фотографий восемь на десять дюймов каждая,
с кружочками, стрелочками и абзацем на обороте, где объясняется, что тут изображено,
дабы использовать каждую как улику против нас. И нас оштрафовали на 50 долларов и
заставили убирать этот мусор из-под снега, но я пришел сюда не об этом вам рассказывать.
Я пришел рассказать вам о призыве.
Есть в Нью-Йорке здание, Улица Уайтхолл называется, туда как заходишь, так тебя там
сразу инъецируют, инспектируют, детектируют, инфицируют, презирают и загребают.
Однажды и я туда зашел пройти медкомиссию - захожу, сажусь, а накануне вечером выпил
хорошенько, поэтому когда утром зашел, то выглядел и чувствовал себя лучше некуда.
Поскольку выглядеть я хотел как простой типичный американский пацан из Нью-Йорка,
чуваки, как же хотел я, хотел чувствовать себя типичным, я хотел быть типичным
американским пацаном из Нью-Йорка, и вот захожу, сажусь, и тут меня вздергивают,
поддергивают, натягивают и творят всякие прочие уродства, безобразия и гадости. Захожу,
сажусь, а мне дают бумаженцию и говорят: "Парень, тебе к психиатру, кабинет 604".
Поднимаюсь туда, говорю: "Псих, я хочу убивать. В смысле, хочу - хочу убивать.
Убивать. Хочу, хочу видеть, хочу видеть кровь, и гной, и кишки, и жилы в зубах. Жрать
обожженные трупы. В смысле. Убивать, Убивать, УБИВАТЬ, УБИВАТЬ". И тут я начал
прыгать вверх и вниз и орать: "УБИВАТЬ, УБИВАТЬ", а он запрыгал со мною вместе вверх
и вниз, и так мы оба прыгали вверх и вниз и орали: "УБИВАТЬ, УБИВАТЬ". Тут сержант
подходит, хлоп медаль мне на грудь, по коридору дальше отправил и говорит: "Молодец.
Наш парень".
Тут мне совсем поплохело.
Пошел я по коридору получать еще инъекций, инспекций, детекций, презрения и всего
остального, чего со мной тут все утро творили, и просидел там два часа, три часа, четыре
часа, долго я там просидел, на собственной шкуре испытав все эти уродства, безобразия и
гадости, в общем, круто мне приходилось, пока они инспектировали, инъецировали каждую
часть моего тела, причем не оставляли ни одной без внимания. И вот прошел я все
процедуры и, когда в самом конце дошел до самого последнего человека, то зашел к нему,
захожу, сажусь после всей этой катавасии, захожу, значит, и говорю: "Вам чего надо?" Он
говорит: "Пацан, у нас к тебе только один вопрос. Тебя когда-нибудь арестовывали?"
И тут я начинаю рассказывать ему всю историю про Резню за Ресторан Алисы, с
полной оркестровкой, и гармонией на пять голосов, и прочими делами, всеми феноме... - а
он останавливает меня тут и говорит: "Пацан, а ты когда-нибудь был под судом?"
И тут я начинаю рассказывать ему всю историю про двадцать семь цветных глянцевых
фотографий восемь на десять дюймов каждая, с кружочками, стрелочками и абзацем на
обороте, а он меня тут останавливает и говорит: "Пацан, я хочу, чтобы ты пошел сейчас вон
туда и сел вон на ту скамейку, где написано Группа Дабль-Ю... Кругом МАРШ, пацан!!"
И я, я подхожу к этой, к этой скамейке вон там, и там, где Группа Дабль-Ю написано,
тебя туда определяют, если ты недостаточно высокоморален, чтобы в армию пойти после
того, как совершил свое особое преступление, и на этой скамейке там сидят разнообразные
безобразные и гадкие уроды. Матеренасильники. Отцеубийцы. Отценасильники!
Отценасильники сидят рядом со мной на одной скамейке! К тому же гадкие, гнусные,
уродливые и ужасные на вид - вылитые преступники - сидят со мной рядом на одной
скамейке. И уродливейший, безобразнейший и гадостнейший из всех, мерзейший из
отценасильников подходит ко мне, а был он гадкий, уродливый, и мерзкий, и ужасный, и все
такое прочее, садится рядом и говорит: "Пацан, что получил?" Я говорю: "Ничего не
получил, заставили заплатить 50 долларов и убрать мусор." Он говорит: "Нет, за что тебя
арестовали, пацан?" А я говорю: "Намусорил". И они все, на этой скамейке, раздвинулись от
меня подальше, коситься стали и прочие гадости делать, пока я не сказал: "И нарушал
общественное спокойствие". И тут все они обратно сдвинулись, пожали мне руку, и мы на
этой скамейке прекрасно провели время, беседуя о преступности, о том, как матерей резать,
отцов насиловать, обо всяких прочих оттяжных делах, о которых можно на скамейке
разговаривать. И все было прекрасно, мы покуривали сигареты и всякое такое, пока не
подошел Сержант с какой-то бумаженцией в руке, не поднял ее повыше и не сказал:
"Пацаны, на-этом-листке-бумаги-47-слов-37-предложений-58-слов-мы-хотим-знать-
подробности-преступления-время-совершения-преступления-любые-другие-детали-
которые-вы-можете-нам-сообщить-относящиеся-и-имеющие-отношение-к-совершенному-
вами-преступлению-я-также-должен-выяснить-фамилию-офицера-полиции-совершившего-
задержание-и-арест-и-любые-другие-подробности-которые-вы-имеете-сообщить", - и
говорил он так сорок пять минут, и никто не понял ни единого его слова, но мы изрядно
повеселились, заполняя бланки и забавляясь с карандашами на этой скамейке, и я заполнил
про резню с гармонией на четыре голоса, и все там записал, как все и было, и все было
прекрасно, а потом отложил карандаш, перевернул листок бумаги, и там, там, на другой
стороне, прямо посередке, отдельно от всего остального на этой обратной стороне, в
скобках, заглавными буквами, в кавычках, стояли следующие слова:
("ПАЦАН, ТЫ РЕАБИЛИТИРОВАЛ СЕБЯ?")
Я подошел к сержанту, говорю: "Сержант, какой же чертовской наглостью вы должны
обладать, чтобы спрашивать меня, реабилитировал ли я себя, в смысле, то есть, в том
смысле, что я сижу тут у вас на скамейке, в смысле, сижу тут у вас на скамейке Группы
Дабль-Ю, потому что вы хотите знать, достаточно ли я высокоморален, чтобы вступить в
армию, жечь женщин, детей, дома и деревни после того, как намусорил." Он на меня
посмотрел и говорит: "Пацан, нам такие, как ты, не нравятся, и мы отправим твои отпечатки
пальцев в Вашингтон".
И вот, друзья, где-то в Вашингтоне, обожествляемое в какой-то маленькой папке,
лежит черным по белому исследование моих отпечатков пальцев. И единственное, почему я
вам сейчас пою эту песню, - это потому, что, может быть, вы знаете кого-нибудь в похожем
положении, или сами можете быть в похожем положении, и если вы окажетесь в таком
положении, сделать вы можете только одно: зайти в кабинет к психиатру, где бы вы ни
были, просто зайти и сказать: "Псих, заходи - будешь сыт и пьян - к Алисе в ресторан". И
выйти. Знаете, если один человек, всего лишь один человек так сделает, они могут подумать,
что он очень болен, и его не загребут. А если два человека, два человека так сделают, в
гармонии друг с другом, то они могут подумать, что эти двое - педики, и не загребут ни
одного. А три человека это сделают, три, можете себе вообразить, три человека заходят,
поют строчку "Ресторана Алисы" и выходят. Они могут подумать, что это организация. И
представьте, вы представьте только себе: пятьдесят человек в день, я сказал - пятьдесят
человек в день заходят, поют строчку из "Ресторана Алисы" и выходят. Тут, друзья, они
могут подумать, что это массовое движение.
Так оно и есть, это Массовое Движение Против Резни За Ресторан Алисы, и вступить
вам в него можно, всего лишь спев ее при первом же удобном случае, когда ее заиграют на
гитаре.
С чувством. Поэтому мы подождем первого же удобного случая. Когда ее заиграют на
гитаре, вот тут, и подпоем, когда ее заиграют. Вот она:
Это было ужасно. Если вы хотите покончить с войной и всем прочим, петь надо
громко. Я вам эту песню пою уже двадцать пять минут. И могу еще двадцать пять минут
петь. Я не гордый... и не устал.
Поэтому подождем, пока ее не заиграют на гитаре в следующий раз, и теперь уже с
гармонией на четыре голоса и чувством.
Вот ждем, просто ждем, пока ее не заиграют еще раз.
Поехали.
ЗИМНИЕ СОЛДАТЫ
Потеря рассудка [на войне] мне кажется почетной, как гибель часового на своем посту.
Леонид Андреев. "Красный смех"
Полагаю, что этот час может войти в историю Америки как один из лучших ее часов.
Ричард Милхаус Никсон. Президент Соединенных Штатов Америки. 30 июля 1969 г.
Сайгон, Южный Вьетнам
***
***
***
Северней города Хюэ Бледный Блупер - это смешанная группа чернокожих и белых
хряков-"собак", которые заводят морпеховские дозоры в L-образные засады, устраиваемые
вьетконговцами.
***
***
Результативный выстрел из М79 - это сигнал, посредством которого Бледный Блупер
сообщает нам, что халява наша на исходе.
За прошлую неделю Бледный Блупер похерил лейтенанта Кента Андерсона, сранни-
ганни Боба Байера и тощего салагу по имени Лэрри Уиллис. А еще он убил Эда Миллера,
Билла Истлейка и всеобщего любимца - санитара Джима Ричардсона. Потом он убил моего
друга Берни Бернстона. Он, может, и самого Скотомудилу убил, а злее и круче морпеха я в
жизни не встречал.
Каждую ночь Бледный Блупер заходит в полосу наших заграждений и заговаривает с
кем-нибудь из хряков. Философам в окопах не место. Любой тупорылый хряк, который
начинает слишком много рассуждать, становится опасен, и для себя самого, и для своего
подразделения.
В ожидании нападения Бледного Блупера я гляжу только за рубежи обороны, чтобы не
видеть всего того урона, что мы нанесли сами себе. Месяцы и месяцы подряд по нам били
снарядами, били каждый день, били по разделениям, иной раз до полторы тысячи в день
прилетало. Ржавеющие осколки валяются повсюду на перетянутом проволокой плато как
камушки на пляже. Ринки-динки долбят по нам своим крутовражеским металлом, а мы
показываем средние пальцы их здоровым пушкам в Лаосе и говорим: "Они могут нас
убивать, но сожрать не смогут".
То, чего не удалось достичь пулям, летящим из темноты, и ста тысячам снарядов
тяжелой артиллерии, которые выпустили по нам китайские коммунисты, мы сотворили с
собою сами. Мы сейчас взрываем свои блиндажи. Мы срываем свои заграждения.
На прошлой неделе колонна "лихих наездников" тайно вышлаел из Кхесани и повезла
гарнизон из пяти тысяч человек на одиннадцать тысяч миль на восток, на площадку
десантирования "Стад", оставив на месте лишь несколько сотен стрелков морской пехоты из
рот "Дельта", "Чарли" и "Индия" для охраны 11-го инженерного батальона и их тяжелой
землеройной техники.
Через два дня летающие краны унесут последнюю единицу дорогостоящей
американской техники, и последние из хряков-морпехов взмоют на ганшипах в небо,
покидая Кхесань. А потом, когда опустится ночь, из темноты объявятся джунгли, двинутся
как черный ледник-глетчер через красную глину нейтральной полосы и, не издавая ни звука,
поглотят нашу замусоренную крепость.
А там, в Мире, никто никогда и не узнает об этом Дьенбьенфу, что мы сами себе
устроили.
***
***
***
***
С усилием поднимаю M60 в положение "на грудь", как его держат в кино, и все сильнее
и сильнее щурюсь в распростертую тьму. Но теперь я вижу в темноте хуже, чем раньше.
Ничего там не движется. Дульных вспышек не видать. И один лишь дождь шумит.
***
Вот скажу одно лишь слово - и Бледный Блупер окажется на дне бассейна,
заполненного красной грязью, высирая изделия питтсбургских сталелитейных заводов.
Стоит лягушке пукнуть, и я похороню эту лягушку под черной железной горой
американских бомб. И даже если большие птицы не смогут взлететь из-за мутной этой
непогоды с ее нулевой видимостью, я всегда могу вызвать артиллерию. Произнесу в трубку
заклинание из двух слов и шести цифр координат - и пушкари напрягутся, и через сорок
секунд в моем распоряжении окажется больше огневой мощи, чем у бронетанковой дивизии.
Где-то позади ухает миномет.
Мой палец медленно вытягивает спусковой крючок до конца свободного хода. Делаю
глубокий вдох. Все, джунгли под прицелом. Так хочется наконец-то пустить в ход 60-й и
искромсать черноту ночи красными строчками пуль.
В пятистах ярдах вглубь сектора обстрела, на высоте луны, возникает тусклое
пятнышко. Свет - обширный, резкий, белый - разливается по черному небу, тает и плавно
опускается на землю, несомый дождем. Осветительная ракета покачивается под белым
парашютиком, поскрипывая и роняя искры, которые шипят и потрескивают.
Я затаиваю дыхание и замираю. А вот сейчас не стоит делать неверных ходов. Бледный
Блупер только и ждет, чтоб я сотворил какую-нибудь глупость, как салага какой-то.
Внизу, в полосе заграждений, Бруклинский Пацан останавливается и глядит на свет.
Рядом с Бедным Чарли, нашей игрушкой-черепом, Пацан опускается на корточки, а по нему
молотят холодные порывы ветра и муссонного дождя.
Из глубины нейтральной полосы доносится зловещий хохот. Пацан разворачивается
туда лицом и медленно снимает с плеча винтовку. За стеклами очков, мутных из-за дождя,
глаза на его лице кажутся огромными.
Слышен звук - будто открыли металлическую флягу с вином, затем абсолютная тишина
на какой-то миг, а потом осколочная граната из M79 попадает в Бруклинского Пацана, и
Бруклинский Пацан весьма бездарно изображает Джона Кеннеди во время предвыборной
кампании в Далласе, и, как в немом замедленном воспроизведении, голова Бруклинского
Пацана растворяется в облаке розовой дымки, а потом - бац! - и Бруклинский Пацан усыпает
собою все вокруг: разорван гранатой, убит, похерен, застрелен, забит как скотина.
Обезглавленное тело Бруклинского Пацана - изувеченный восковый катыш в
призрачном свете осветительной ракеты. Одной руки больше нет. Другая рука превращена в
месиво. Ноги вывернуты запредельно и куда попало. Нереально белые ребра загибаются
дугами вверх, торча из отблескивающей черной ямы, из которой идет пар, как будто она
тлеет.
И вдруг освещение затухает. Ночь обрушивается на мою позицию. Через мой сектор
обстрела проходит тень.
Я впиваюсь пальцами в холодный металл пулемета, во рту сухо, зубы стиснуты, болит
палец, руки побелели, кровоточат прикушенные костяшки пальцев, пот щиплет глаза,
желудок то сжимается, то разжимается, и весь я дрожу.
Бледный Блупер знает, где я сейчас. Он знает, где я обитаю. Там, за проволокой, в
черных-черных джунглях Бледный Блупер может расслышать удары бубна, которым бьется
мое сердце.
Пробую снять руки с пулемета, но не могу.
Опустившись на корточки, я задерживаю дыхание, и мне страшно открывать огонь.
***
Бобер Кливер, который любит рассказывать всяким детишкам неразумным, что он наш
взводный сержант, тащится, отвалив себе здоровенный кусище халявы в своем роскошном
блиндаже. Этот блиндаж был выстроен по тщательно разработанному Бобром проекту
морпчелами в обмен на шесть "Вилли-Питеров"*, набитых марихуаной. Можно не
сомневаться - Бобер сидит сейчас на своей койке, попивая холодное пиво, и смотрит
повторный показ "Оставь это дело Бобру" на своем японском телевизоре с надписями на
таиландском, который работает от аккумуляторов.
Выжидаю, пока не стемнеет, натягиваю на себя гнилую тропическую форму и
хошиминские сандалии, и выползаю из крысиного гнезда, которое соорудил для себя в
"конексе" * из скомканных похоронных мешков и парашютного шелка. Палубное время -
ноль-темь-тридцать. Пора обходить посты.
Я уже сотни раз обходил посты в Кхесани. Нынешней ночью все какое-то новое и
незнакомое. Я чувствую себя как слепой в комнате, в которой некий садюга переставил всю
мебель. При лунном освещении я постоянно спотыкаюсь и падаю, как какой-нибудь салага
херов. Бульдозеры из 11-го инженерного не на шутку похерили мой участок. Даже блиндажи
теперь не там, где надо. Я чувствую себя так, будто заблудился. Мой родной город утащили,
упаковали, сожгли или эвакуировали.
Таинственны пути морской пехоты.
Через каждые двадцать метров я наклоняюсь и подергиваю колючку щипцами для
минных проводов, проверяя, не перерезана ли она. Эти подергивания спугивают
блиндажных крыс - таких здоровенных, что у них вполне хватит наглости трахнуть в жопу
трехосный грузовик. Я осматриваю проволоку-путанку - достаточно ли она туга, чтобы
выдержать вес мертвецов, что будут на нее валиться. Проверяю, как стоит каждая мина
"Клеймор". Мы окрашиваем "клейморы" с тыльной стороны в белый цвет, чтобы в темноте
можно было их пересчитать и убедиться, что они все так же направлены в поле.
Краем глаза поглядываю во тьму за проволокой. Огневые группы
высокомотивированных москитов стремятся загрести меня на ночную хавку, а я все жду, что
тени за проволокой вот-вот обернутся людьми. По ночам мы погружаемся в мир, где все
люди - призраки.
Там, в темноте, что-то есть, что-то шевелится. Может, порванный и гниющий мешок
для песка, таскаемый ветром. Или заблудившийся буйвол. Или ночи клочок, брошенный на
землю облаком, проплывающим на фоне луны. А может, те черные точки, что мерцают
вдали, за пять сотен ярдов отсюда - холодные и голодные вьетконговские бойцы, которые
бесшумно сливаются и сосредотачиваются, готовясь к наземной атаке.
А может - Блупер. Там может быть и Бледный Блупер, берущий меня на мушку.
Завтра мы подорвем заграждения. Урчащие зеленые бульдозеры сравняют с землей
последние из оставшихся блиндажей, и боевой базы Кхесань в этом месте больше не будет.
Морской пехоты в этом месте больше не будет. А до той поры на высотах полно гуков, и
Кхесань у них - любимое развлечение. Разведгруппы противника пялятся на нас с гребней
холмов, прощупывают на наличие хоть каких-нибудь признаков халявного отношения. Они
все еще хотят прибрать к рукам это проклятое место, где вечные туманы.
***
***
***
***
"Обстрел" - это зазубренная сталь, с визгом рассекающая воздух, она шкворчит от жара
и ее нельзя разглядеть, когда, шипя и дымясь, она высматривает твое лицо.
Громко блеет приколоченный к дереву старый клаксон от двух-с-полтиной*, но
слишком поздно. Кто-то сигнал пропустил. В большинстве случаев нас предупреждают
секунд за десять-двенадцать, и за это время мы должны успеть прикрыть жопу. Морпехи с
поста передового наблюдения на высоте 881-Юг засекают дульные вспышки на хребте
Корок по ту сторону лаосской границы и радируют нам: "Арти, арти, Корок".
- БУМ.
Двигаю беглым шагом по грязи, бормоча себе под нос матерщинную хряковскую
блиндажную молитву. И, как раз тогда, когда уже практически созрел для того, чтобы
перегнуться в три загиба и поцеловать себя в жопу на прощанье, натыкаюсь на флагшток, на
котором истрепанный американский флаг и грубо начерканное объявление: "АЛАМО-
ХИЛТОН".
Ныряю туда головой вперед. Кто-то говорит: "Э, херов ты урод, убрал-ка гребаные
локти с моих гребаных яиц".
Воздух в блиндаже горяч и плотен. Блиндаж провонял потом, мочой, дерьмом,
гниющими ногами, мокрым брезентом, блевотиной, пивом, пердежом после сухпая,
репеллентом от комаров и заплесневелым бельем. С другой стороны, с тех пор как я перешел
на ночной режим, я и сам воняю как кладбищенский вор, и жаловаться я не вправе.
В блиндаже черным-черно, руку к глазам поднесешь - и ту не видно.
Голос героини эротических снов, сладчайшей блондиночки по эту сторону рая, воркует
по "Радио вооруженных сил": "Здравствуй, милый. Я Крис Ноэль. Приглашаю всех на
свидание с Крис. А вот вам и песенка для первого взвода смертоносной "Дельты", которая
сейчас в Кхесани: "County Joe and the Fish" с песней "I Feel Like I'm Fixin' to Die Rag"".
Мужики в блиндаже молча слушают песню с начала до припева, когда все сразу вдруг
начинают орать на пределе возможностей:
Раз-два-три-четыре-пять - и за что нам воевать?
Я не знаю нихрена
Только ждет меня война
Шесть-семь-восемь - в рай попросим.
Почему-зачем? - насрать
Будем, братцы, помирать.
Когда песня кончается, кто-то приглушает радио и говорит: "Нам своя песня нужна,
для кувшиноголовых. У "Зеленых шляпок" своя собственная есть, а они - дерьмо полное.
Нам морпеховская песня нужна. Песня для хряков".
БУМ.
***
***
Всем становится легче на душе. Уж если Бобер Кливер покинул свой персональный
блиндаж, значит, получил сигнал отбоя с высоты 881-Юг, и обстрел кончился. На какое-то
время.
- Черный Джон Уэйн тут? - раздается в темноте голос Бобра.
Черный Джон Уэйн отвечает: "Шел бы ты, сука".
- Сержант, у меня приказ от командира. Мне надо с Вами по возможности наедине
поговорить.
- Никак нет.
- Сержант, майор полагал, что вы и ваше отделение сейчас за проволокой, в ночном
дозоре.
Черный Джон Уэйн говорит: "Вас дезинформировали".
Отделение смеется.
- Не понял? - говорит Бобер. - Что вы сказали?
- Нечего понимать, - отвечает Черный Джон Уэйн - совсем нечего. Ты меня попутал с
кем-то, кому не насрать на все.
Бобер говорит: "Ну, я сюда не за тем зашел. Нам, собственно, надо операцию обсудить.
Майор решил, что еще один выход на "найти и зачистить" напоследок, в последний день
эвакуации, станет хорошим вкладом в и без того образцовую боевую историю первого
взвода. Если Ваши бойцы достаточно на счет запишут, может, и повышение получите".
Черный Джон Уэйн смеется. "Херня какая. Могила хочет счет убитых черных
пополнить. Хочет мне контр-фрэггинг сделать. Эл-Би-Джей вон говорит, что мы на севере
есть якорь обороны. Мы тут - доблестная кучка, в руках которой пропуск в Кхесань. То есть,
раз уж мы здесь, чтоб драться, почему должны увиливать? Последнюю возможность стать
черным Дэви Крокеттом дают. Ты прости уж, я лучше тут посижу, пока кто-нибудь своим
примером меня не вдохновит".
Бобер говорит: "Сержант, майор отдал письменный приказ..."
- Достойно. У меня все каталоги "Сирз энд Роубак" вышли, жопу нечем вытирать.
Врубаешься, дубина?
- Сержант, майор - ваш командир.
Черный Джон Уэйн говорит: "Да срать я хотел на эти микимаусовские приказы
Могилы, Джек. Он ведь гребаная крыса-служака, которого другие гребаные крысы-служаки
оставили здесь - надо ж было кого-то в задницу засунуть. А теперь он увольняет с позором
всех черных, кто уезжает из Кхесани живыми. Дождется - погремлю я капсюлями по его
уродской сраке".
- Вам следует уважать звание, сержант, не человека.
- Ох, и нудный ты, Бобер, - отвечает Черный Джон Уэйн.
Я окликаю: "Бобер?"
- Что? - отвечает Бобер. - Кто это?
- Да я это. Джокер.
- Извините, рядовой Джокер, но этот разговор - между мною и сержантом.
Официальные взводные дела. Я, конечно, понимаю, что как бывший взводный сержант -
Я говорю: "Эдди Хаскелл* и Кусок* с тобой?"
- Кто?
- Телохранители твои. Тощий такой паршивец и жирюга-недоумок.
Из темноты доносится голос Эдди Хаскелла: "Иди ты, Джокер. То, что сказал - не про
меня".
- Мы же ничего тебе не сделали, - ноет Кусок.
- Ладно, просто убедиться хотел, что вы тут.
Бобер говорит: "Сержант, приказываю седлать коней и ожидать приказа на
выдвижение".
Черный Джон Уэйн разражается могучим грохочущим смехом. "Бобер, ты как
уродский аллигатор-говноед, они у нас в Нью-Йорке в канализации ползают, слышал? Ты
типа мутант. Адаптировался к этой жизни по уши в дерьме, жрешь его, цветешь и пахнешь,
ты тут тащишься, не нарадуешься жизни такой. Богу молишься, чтобы война не кончалась.
Ты как королевич сладкой жизни во Вьетнаме, к титьке присосался. Ты как розовый паук,
что позади себя ядом прыскает, и я тебя конкретно опасаюсь. Для такого гнусного мудилы
как ты, смертельный яд - как изысканное вино, ибо ты есть продукт демонического разума".
Бобер говорит: "Я тут не собираюсь ни к чему придираться, сержант. Но, в конце-то
концов, я взводный сержант. Или не так?"
- На бумаге, - произносит кто-то.
Бобер говорит: "Но ведь майор Трэвис..."
- Заткнись, Бобер, - говорю я ему. - Отставить, заткнуть куда подальше и можешь ди-ди
к херам с моего участка. Могила может сидеть себе в Песочном Городе в накрахмаленных
трусах, почесывая яйца и играя в войнушку стеклографами на картах, награждая сам себя
"Военно-морским крестом" всякий раз как его комар укусит. Охереть как образцово.
Обалдеть. Но наш участок для этой гребаной крысы-служаки и его жополизов - запретная
зона, покуда мы ему паспорт гражданина первого взвода не выпишем, а не выпишем мы его
никогда. Коли нужно чего от первого взвода - к Черному Джону Уэйну обращаться
бесполезно, со мной говори. Для тебя я, может, и скользкий тип в звании рядового, но здесь-
то я - Главкомуд.
- Главкомуд?
- Главнокомандующий мудак.
- В самом деле? - спрашивает Бобер Кливер.
Отвечаю:
- Довожу до твоего сведения, что никто в первом взводе не намерен больше выходить
на твои дебильные выходы. Мы не будем ходить в дозоры. Мы не будем сидеть в засадах.
Мы не будем ходить на операции. Скотомудила вон, взял свое отделение и повел их
Бледного Блупера херить. Нарушил мой приказ. Они уж неделю как без вести пропавшие.
- И ни за что не пошлю я больше людей своих подыхать, обороняя позицию, которую
служаки похерить уже порешили.
Эдди Хаскелл говорил: "А что не так, Джокер? Кишка тонка для драки?"
Я говорю: "Я себя в резерве держу, для наступления на Ханой".
- А морпехи из твоего взвода? - спрашивает Бобер.
- Их я тоже в резерв зачислил. Что я буду за герой без преданных фанатов?
- Джокер, - говорит Бобер - я тебе не враг. Может, станем заодно, да попробуем по-
хорошему. На благо взвода.
Я говорю: "Бобер, ты ж если корешишься с кем, так лишь затем, чтобы не
промахнуться, когда решишь на него насрать".
- Но, Джокер...
- Ты скользкий урод-подлиза, Бобер, и до тебя я еще доберусь.
Эдди Хаскелл говорит: "Джокер, ты точно шизонутый".
- Последнее подтверждаю, гондон. Пока ты шизонутый - никому тебя не взять.
- Слушайте, Джокер, - говорит Бобер. - Давайте поговорим разумно. Вы имеете право
на свое мнение, это несомненно. И я отношусь к этому с уважением. Но мы же с Вами
можем быть заодно. Честно. Искренне говорю.
- Заодно, как с Мистером Гринджинсом?
Пауза. Кто-то возится в темноте. "С кем?"
- Мистером Гринджисом, мудак, - говорит Черный Джон Уэйн. - Помнишь Мистера
Гринджинса? Должен помнить. Ты же и подстроил, чтоб он окочурился.
Бобер Кливер говорит: "Если вы говорите о каком-то случае фрэггинга..."
- Он был образцовый командир роты! - Черный Джон Уэйн почти рычит. - Шкипер был
охренительно достойный мужик. Он был человек, сукин ты сын. Капитан Гринджинс был
человек!
Кто-то говорит: "Так точно. Добрый был морпех и славный офицер. И смелости у
шкипера было выше крыши".
Бобер говорит: "Простите, но я не знаю, что вы имеете в виду. Я о нем никогда ничего
не слышал. Похоже, он был..."
Кто-то переспрашивает: "Ни разу не слыхал о нем?"
Бобер отвечает: "Ни разу. Я даже и не верю, что такой человек вообще когда-либо
существовал. Кто-нибудь может подтвердить, что действительно был такой, так называемый
капитан Гринджинс? Похоже, вы что-то напутали по этому вопросу".
- Как бы там ни было, - продолжает Бобер - он сам нарывался на неприятности. Нам
важная работа поручена в Юго-Восточной Азии, работа на благо Америки. Без жертв не
обойтись. Нам следует не терять головы, пока это пацифистское поветрие не развеется. В
этом мире слабакам не место, и коммунистическую агрессию обязательно надо разбить
любой ценой. Что плохого в том, что пару-тройку человек напалмом обольют, если потом
жить в этом мире станет лучше? Мы убиваем этих людей ради их же собственной пользы. В
каждом гуке сидит американец, и он стремится выбраться наружу.
Черный Джон Уэйн плюется. "Америка изобрела коммунизм, когда индейцы
кончились".
Бобер говорит: "Ну, не будем забивать себе голову делами прошлого. Что сделано - то
сделано. Та кровь быльем поросла. Попробуем поговорить конструктивно. Нет смысла в
этих сказках про белого бычка о всяких неприятных делах, что были когда-то, а может, и не
были".
- Ты убил Мистера Гринджинса, - говорю. - На твои делишки на черном рынке всем
насрать. Да торгуй ты себе поддельными флагами СВА и никелированными осколками,
толкай фотографии лобка Энн-Маргрет в обтягивающих желтых штанишках "капри".
Сбывай свой разбавленный виски и дурь с примесями, и наплевать на то, что ты
вьетконговцам военное имущество целыми грузовиками сдаешь.
- Но вот Мистер Гриджинс таки взял тебя за жопу в деревне, в шалмане, где полно
двенадцатилетних шлюх, которыми вы торгуете на пару с толстым ганни из Арканзаса.
- Ты тогда менялся: полный трехосник ящиков с гранатами на матросский мешок,
набитый героином-сырцом. Я клиента твоего похерил, помнишь? Того гука на "цикло"*, у
него еще знаки вьетконговского офицера были внутри шляпы пришиты. Потом капитан
притащил тебя за жопу на командный пункт и сдал Могиле. Я был там, Бобер. Все видел - от
начала до конца.
Эдди Хаскелл говорит: "Джокер, ты сам-то кто? Циник неприспособленный с чересчур
живым воображением. Где твои доказательства? Слова одни, а доказательства где?"
Все в блиндаже чувствуют напряжение в голосе Бобра, с трудом пытающегося
сохранить самообладание: "Рядовой Джокер, я, несомненно, могу понять, почему вы злитесь
на меня. Вы в стране подольше, к тому ж и в звании вас понизили. Я знаю - вам нелегко
пришлось. Понимаю".
Бобер Кливер делает паузу, продолжает: "Никто тут не верит, что Вы хотели убить
своего лучшего друга. Как там его звали? Ковбой? Корпус морской пехоты сурово Вас
наказал, содрав шевроны за то, что вы не смогли вытащить его тело. Я постоянно
подбадриваю тех, кто вас боится, полагая, что вы грохнули круглоглазого морпеха. И я не
верю сообщениям о том, что Вы бегаете повсюду голым, спите в грязи, что Вы боитесь
выходить на свет божий в дневное время. Уверен, что все эти россказни сильно
преувеличены".
Голос Бобра нудит в темноте. "Мы, бывало, честно расходились во мнениях, рядовой
Джокер, но я искренне хочу, чтобы вы знали, что я всегда относился к вам с большим
уважением".
- Давай лучше про геру поговорим.
Кто-то говорит: "Бобер торгует - вас понял - сообщение принято - герой!"
Черный Джон Уэйн говорит, подначивая: "Э, Бобер, а когда поговорим о награде, что
ты за голову Джокера назначил?"
Я говорю: "Джей-У, да не спорь ты с этой рыготиной. Все равно до него не дойдет".
- Верно, - отвечает Черный Джон Уэйн. - Точно, не дойдет.
Бобер говорит: "Послушайте, ребята, мне все же очень хочется дойти до сути этой
проблемы. Будет полезнее, если мы во всем разберемся раз и навсегда. Но, похоже, до конца
мы никогда всего не узнаем. Мне так хочется вам помочь. Может, этот капитан, про
которого вы говорите, был убит в бою. Может, до него Бледный Блупер добрался".
Кто-то произносит: "Херня - тот "клеймор" кто-то в шкиперском блиндаже поставил.
Что, Бледный Блупер по проволоке ходить умеет?"
Бобер говорит: "Мне неизвестны все факты по этому делу, но я разберусь. Обещаю. Я
подам бумаги в уголовный отдел с просьбой провести расследование. Они пришлют
официальный отчет о предполагаемом происшествии".
- Заткнись, - говорю. - Заткнись к херам.
- Что? - говорит Бобер. - Простите, не понимаю, что вы имеете в виду.
Черный Джон Уэйн говорит: "Сказано тебе - заткнись. Делай, что говорят, а то я всю
белизну из твой жопы выбью".
Бобер произносит очередную речь: "Слушайте, сержант, переживать причины нет.
Давайте не будем горячиться, ладно? Возможно, вы и правы. Может, нам всем стоит
успокоиться и обо всем еще раз подумать, и мы сможем найти логичное объяснение. Но я
убежден в том, что нам надо хотя бы попробовать сначала собрать все факты, чтобы не
перескакивать к скороспелым выводам".
Морпехи в блиндаже молчат, ждут, что будет дальше.
По "Радио Вооруженных Сил" Билли Джо чего-то там бросает с моста Таллахачи-
Бридж.
***
***
***
***
Отделение черных морпехов Черного Джона Уэйна бьется в полный рост, заняв
траншею на периметре.
Черный Джон Уэйн твердо стоит над траншеей, громадней, чем Кинг-Конг, и в упор
палит из пулемета M60 по накатывающейся волне из миллиона с чем-то гуков. Черный
Джон Уэйн с сородичами бьются в рукопашной, пока их не отрезают и не окружают.
Мы с Громом и Папой Д. А. выскакиваем из блиндажа быстрей, чем гук рисом серанет,
и херачим по скользкому помосту, дергаем салаг, чтоб вставали.
Когда мы беглым шагом добираемся до позиции Черного Джона Уэйна, с нами вместе
пятьдесят морпехов из четырех разных взводов, и мы гоним, гоним по венам адреналиновую
смесь, очищая кровь от ненужного, заполняя ее дикой животной злобой и праведным
негодованием, гоним, гоним, мы ведь хряки Соединенных Штатов, и мы вышли на битву, и -
бог тому свидетель - сгораем от желания убить любого, кто тронет, на хер, наших друзей, мы
вбегаем в ураганный вихрь черных железяк как толстожопые птицы, и мы все сейчас умрем,
и не можем дождаться этого мига, потому что жить в дерьме - кайф, и мы чувствуем, как нам
весело, что все у нас как надо, и все чертовски здорово, и делаем мы то, за чем пришли, и
делаем все реально по уму, и мы знаем о том.
Черный Джон Уэйн стоит насмерть, паля из своего M60 так, что ствол уже светится
красным и белым. Но огнемет солдата СВА с ревом бьет поперек траншеи, и Черный Джон
Уэйн превращается в негра в багряном наряде как на параде, и его грузное тело дергается
как марионетка, и он пляшет под аккомпанемент патронов для M16, которые рвутся в его
подсумках, а потом M60 в его руках взрывается огнем, и Черный Джон Уэйн стоит, как и
прежде, а наступающие солдаты СВА обходят него и идут дальше. Он хватается за глотку
обеими руками, будто пытается сам себя удавить или оторвать себе голову. И падает на
землю.
Мы наносим удар по левому флангу Гуков-коммунистов, прущих вперед на рисовой
заправке, и неслабо их побиваем. Наши выстрелы отрывают у них руки и ноги. Мы
рассыпаемся по-над траншеями и одну за другой отсекаем кучки хряков СВА в
заграждениях, и палим по ним, пока они не превращаются в бесформенные куски
мертвячины, завернутой в грязные тряпки. Мы стреляем в них со столь малой дистанции,
что пороховое пламя поджигает их гимнастерки цвета хаки.
Мы запрыгиваем на их головы в траншею и забиваем их до смерти лопатками, втыкаем
в их лица "К-бары" и отрубаем головы мачете.
А потом мы встаем в траншее на ноги, разворачиваемся в сторону врага, и искрящейся
лавиной твердого красного железа хлещем по яйцам, животам и ногам, и косим
наступающих на высоту.
Кто-то где-то костерит господа, и где-то еще хор "Новембер-Хоутел"*, чмырей, молит
о помощи: "САНИТАРА! САНИТАРАСАНИТАРА!"
Нам насрать. На хер раненых, и на хер личные проблемы этих сладкожопых созданий.
Нам некогда обращать внимание на их слезы. Лавина желтых солдатиков откатывается туда,
где нам их не достать, и от этого мы звереем.
Мы вылезаем из траншеи и соскальзываем на заднице в свои же заграждения,
перелезаем через баррикады в три мертвых гука высотой, отпинываем с пути перепутанные
взрывами обрывки проволоки и гонимся за отступающей волной из грохота и дульных
вспышек, и на каждое движение, вопль или просто звук палим вслепую из раскаленных
винтовок, пока не кончаются боеприпасы. И тогда мы отбираем боеприпасы у своих
мертвецов.
***
Просто чудо боевое - прямо передо мной из ниоткуда возникает гук. Он бежит на меня,
стреляя на бегу. Еще одно чудо - M16 вылетает у меня из рук. Гук гремит капсюлями,
выпуская одной очередью полный изогнутый магазин, рассеивая по всему участку тридцать
пуль из АК, чтобы прорезать себе проход.
Земля взлетает с палубы и хлещет мне в лицо.
Я вытаскиваю свой "Токарев" из наплечной кобуры и стреляю гуку в грудь. Он не
останавливается, продолжает стрелять из автомата с примкнутым штыком. Я вижу тонкие
черты его мальчишечьего лица, плоский нос, неровно остриженные черные волосы, его
черный гуковский взгляд. Я дважды выстреливаю ему в грудь, и он подпрыгивает от пуль,
но продолжает наступать.
Пальцы из горячего воздуха волшебным образом дергают меня за тропическую форму.
Я чувствую себя как некий клоун в дурацкой киношной комедии про войну, который забыл
все свои реплики. Получается, что мне остается только стоять здесь и корчить из себя
крутого, пока этот гуковский фокусник будет мне кишки штыком выпускать. Весьма
неприятная ситуация получается, черт побери. Неужто мертвец может столько пробежать?
Не знаю уже, что делать, а потому еще четыре раза стреляю в гука, и вот он врезается в
меня как миниатюрный полузащитник в футболе, сбивает с ног и перескакивает через меня,
а я падаю и, когда я бьюсь лицом о палубу, мощное землетрясение поражает Кхесань, и мои
перепонки лопаются.
***
***
***
***
***
***
***
И, пока разум опускается в глубины черно-красной реки, Бледный Блупер тащит мое
тело в джунгли, чтобы похоронить меня заживо во вьетконговском туннеле, где я буду как
зародыш, перемотанный проволокой, навечно втиснутый в сырую стену, не пропускающую
звуков, на глубине в сотни футов под непроходимым тропическим лесом.
Ощущаю влажную, черную вонь джунглей, и обреченно думаю: "Вот и смерть моя, как
все просто, и ничегошеньки в этом нет".
И вдруг - темнота - холодная, плотная, везде и повсюду.
Замечаю неровный свет. Но я-то - американский хряк, и я знаю, что видится мне
неправильный свет, фосфоресцирующее мерцание, которое придают в джунглях земле
разлагающиеся останки сдохшего здесь животного.
В мерцании неправильного света вижу, куда меня задело. Мое голое плечо похоже на
кусок старого кожаного седла, над которым хорошо поработал псих с ледорубом. Кожа
твердая, желто-коричневая, стянута донельзя. Посередине, в кругу дырочек от ледоруба -
здоровенная дырка, бешено-красная и влажная.
Когда мне удается навести глаза на резкость, я вижу, что глубоко на дне некоторых из
этих дырочек сидят твердые коричневые яйца. Плечо горячее, зудит. Сил больше нет
терпеть. Я ожесточенно чешусь, вгоняя грязные ногти в нежное мясо, вскрывая сеть
тоннелей, сооруженную под кожей вьетконговскими личинками.
Из дырочек лезут опарыши. Опарыши, белые как белок яйца, выползают из дырочек.
Слепые червяки с блестящими коричневыми головками прогрызают ходы под тонкой
желтой корочкой моей кожи. Опарыши выползают из-под кожи через проделанные ими
тоннели. Опарыши толпой прут из дырочек, сотнями, бешено вертясь и извиваясь.
В джунглях становится сначала светлее и светлее, потом ярче и ярче, и вот уже они
залиты светом, как ночной карнавал. Каждый ствол, каждое растение, каждая обвешанная
листьями лиана начинает испускать странный желто-зеленый фосфоресцирующий свет.
Слоновья трава и ползучие растения, каждый листок и узловатый корень, и даже
тройной покров джунглей из переплетенных ветвей испускают свет. Повсюду вокруг меня -
живые тропические растения с их совершенной дивной зеленью, и я погружен в теплый
зеленый свет ослепительной яркости, и везде, куда бы я ни взглянул, я вижу тропические
лианы и древние деревья, глубоко внутри которых мерцает свет, и я сдаюсь чарующему
колдовству этой вселенной зеленого света, и Бледный Блупер затаскивает меня все глубже и
глубже в широко раскинутый прекрасный лес из столбов зеленого неонового бамбука.
Бледный Блупер смеется.
Я смеюсь в ответ.
ПУТЕШЕСТВИЕ С ЧАРЛИ
***
Сонг с Ле Тхи, любимой ученицей, раздают книжки, а я тем временем иду обратно в
школу за тетрадками и карандашами, запрятанными в стене. Высоко на стене висят
фотография Хо Ши Мина в рамочке и флаг. Флаг наполовину красный, наполовину голубой,
с большой желтой звездой посередине.
Я раздаю тетрадки и карандаши ученикам, и вдруг одна из девчушек начинает плакать,
уставившись на меня с ужасом в глазах. Девчушка бежит к Сонг за защитой. Сонг обнимает
девчушку, вытирает слезки, целует.
Эта девчушка только что появилась в школе, очередная беженка из оккупированных
районов. Во Вьетнаме матери говорят своим детям: "Веди себя хорошо, а то Черные
Винтовки заберут". Черные Винтовки - это морпехи, длинноносые белокожие иностранцы -
такие, как я.
Сонг успокоила девчушку, о чем-то нежно с ней поговорив, и она усаживается на
место, но продолжает на меня поглядывать, с грустью в глазах, молча. Хочется скорчить ей
рожицу и попытаться рассмешить, но, боюсь, напугаю.
Сонг обращается к классу по-английски: "Это человек - наш друг. Помните? Его зовут
Баочи. Как он сюда попал? Кто-нибудь знает?"
Мальчишка поднимает руку. Вечно улыбается, первый клоун в классе. Голова его
чисто выбрита, лишь маленькая челочка оставлена. В поднятой руке он держит
алюминиевый самолетик, "МИГ" с красными звездами на крыльях.
- Да, Тран, - говорит Сонг.
Тран отвечает не Сонг, но оборачивается и исполняет очередной номер перед классом.
"Баочи приказывает нам говорить на английском языке больших американских штатов".
Расплывается в улыбке перед своей персональной и самой благодарной публикой.
Сонг, улыбаясь, кивает: "Баочи помогает нам хорошо говорить по-английски".
Сонг поднимает руку, и весь класс дружно повторяет за ней: "Баочи помогает нам
хорошо говорить по-английски".
Сонг говорит: "В нашей стране людей с золотистой кожей живут двадцать миллионов
вьетнамцев. Десять процентов погибли, сражаясь за свободу. Два миллиона наших родных и
соседей убиты. В Соединенных Штатах живут двести миллионов американцев. Если смелые
бойцы сил освобождения убьют десять процентов американцев, сколько американцев
погибнет?"
Девчушка с косичками поднимает руку. У девчушки пухленькие щечки, и не хватает
двух молочных зубов.
Сонг говорит: "Да, Ле Тхи. Знаешь ответ?"
Ле Тхи краснеет. "Погибнет двадцать миллионов американцев". Потом добавляет по-
вьетнамски: "Я горжусь нашим народом".
Сонг говорит: "Спасибо, Ле Тхи. Дальше: было сражение, и доблестные бойцы Фронта
разбили американских империалистов и пехотинцев их наемной марионеточной армии.
Было убито восемьсот противников. Одна четвертая убитых противников были пехотинцами
наемной марионеточной армии, а остальные - американскими империалистами. Сколько
американских империалистов было убито в сражении?"
Одна рука поднимается вверх.
Сонг говорит: "Ле Тхи".
Ле Тхи говорит: "Было убито шестьсот империалистов".
Сонг смеется: "А ты сегодня просто молодец, Ле Тхи".
Ле Тхи хихикает. Краснея, говорит: "Да, молодец".
***
***
***
Больше года уже Дровосек меня изучает. Больше года уже вьетконговцы пытаются
обратить меня в свою веру на благо дела своего. Больше года уже я притворяюсь, будто
обращаюсь.
Как мне сейчас рассказывают, несколько первых месяцев я был как кататоник, большой
белокожий зомби. Ходить я мог, говорить - нет. Меня заставляли ходить в кандалах. Я был
избавлен от этого в тот день, когда пер на горбу рис для северовьетнамских солдат, идущих
тропой Хо Ши Мина. В нашем отряде, отправленном возобновлять запасы риса, были по
большей части дети. На всех детях были толстые бронежилеты из плетеного бамбука.
Налетели "Фантомы", начали сыпать "снейкайзами" и "нейпами", и я увидел, как гибнут
детишки.
***
***
***
Сонг жестом приглашать меня пить чай. Я киваю, но чай не пью. Жду, чтобы она
повторила приглашение. Она снова показывает рукой. На этот раз я беру чашку и пью. Сонг
улыбается, ей приятно видеть, что я наконец-то начинаю набираться кое-каких манер.
Эту часть дня я люблю больше всего. Сонг сидит рядом, расчесывая переливающиеся
черные волосы единственной ценной вещью, что у нее есть - материнским гребнем из
слоновой кости. "Я так горжусь школой, Баочи Ань, брат мой Баочи. Когда я была
маленькой, наша школа была в лесу, высоко в горах. Мы были солдатами. У нас даже книг
не было".
- Рада, наверное, что учитель теперь, а не солдат, - говорю я. - Солдаты разрушают,
учителя создают.
Сонг удивленно глядит на меня. "Но я ведь и есть солдат в этой школе, Баочи. Меч у
меня вместо ребенка. Автомат - вместо мужа. Я ни за что не выпущу из рук автомат, пока
мы не прогоним захватчиков и не спасем народ, даже если вся жизнь на то уйдет.
Марионетки, засевшие в Сайгоне, хотят загнать нас в города за колючей проволокой и
сделать из нас попрошаек. А мы решили выйти через кровавые ворота, сражаться вместе с
силами сопротивления. Мы сражаемся за право жить на этой земле, где мы можем работать,
свободно и с достоинством. Я готова хоть вечность сражаться за достоинство нашего
народа".
Сонг берет в руки карманного Хемингуэя. "Пока не наступит Гиа Фонг, освобождение,
детей надо укреплять с помощью книг, чтобы стали они сильны и красивы, как тигры в
джунглях. Грядущим поколениям надо дать большие крылья, на которых они полетят в
будущее".
Сонг глядит на меня, в ее темных ресницах поблескивают слезы. "Баочи, мне так жаль,
что война погубила твою семью, забрав ее у тебя".
Я не знаю, что сказать.
- Первое, что в жизни помню, - говорит Сонг, - это мама. Она мне улыбается и
прислоняет винтовку к кокосовой пальме. Дядя говорит мне, что, пока темно, мама меня
приласкает, а потом пойдет в засаду на французских солдат. В одну из таких ночей ее и
убили.
Сонг берет меня за руку. "Когда мне было восемь лет, прилетели стальные вороны.
Земля подпрыгивала вверх-вниз, а потом погибли отец и мой братик Чань. Я так горжусь
моей семьей".
Сонг глядит мне в глаза, с неистовой силой сжимая мне руку. Она говорит: "Мы на
разных берегах реки, слезы наши сливаются, брат мой Баочи, но никогда не думай, что ты
один. Теперь мы твоя семья". Она улыбается сквозь слезы. "В аду люди умирают с голода,
потому что руки их прикованы к шестифутовым палочкам, они слишком длинные, и рис не
донести до рта. А в раю все устроено так же, только там люди кормят друг друга".
Когда я только появился в Хоабини, я прозвал Сонг "Рыбий Вдох". А она прозвала
меня "Ват Луй", что означает "Сердитая Крепость".
Я быстро чмокаю Сонг в лоб и отворачиваюсь. "Спасибо". Потом говорю по-
вьетнамски: "Ты мне тут жизнь спасла, Сонг. Когда я сюда попал, я был на грани смерти.
Дух на войне закаляется, а тело без мужества ничто. Ты такая ко мне терпеливая".
Голос Сонг веселеет, и она говорит: "Значит, ты сойдешь со своей дурной дороги, брат
мой?"
Я говорю: "Да, сестра моя".
Сонг чмокает меня в щеку, поднимается и идет через комнату к своей циновке. Она
усаживается, снимает клеенку со старинной маленькой пишущей машинки, закатывает в нее
серый лист бумаги. Она печатает на французском, пишет роман о вьетконговской войне,
который назвала "Дни без солнца, ночи без огня".
***
Я молча наблюдаю за ней. Несколько минут спустя она перестает печатать и улыбается
мне. "Когда-нибудь, Баочи, наши сердца воспылают огнем, и мы станем сильны и красивы,
как тигры в джунглях. И тогда, уже вместе, мы ударим в большие барабаны пропаганды. И
расшатаем бронзу и сталь Белого дома".
***
***
***
***
***
***
Дровосеку надоедает унижать меня за теннисным столом, и он в который раз уже успел
рассказать мне все свои излюбленные басни, пословицы и анекдоты про тигров: тигр честнее
человека, потому что тигр носит свои полоски снаружи, а Соединенные Штаты - бумажный
тигр на бензиновой заправке. Американцы - свирепые тигры, но беспомощны перед лицом
решимости, Америка восседает у тигра на хребте и боится слезть, в Соединенных Штатах
поубивали всех тигров, и всем заправляют кролики.
Я выхожу во двор к Джонни-Би-Кулу.
Джонни-Би-Кул в блиндаже, где живет буйвол, он кормит свою главную
собственность. Он непрестанно моет своего бу, кормит, балует.
По деревенским стандартам Джонни-Би-Кул - мужчина состоятельный. Он купил бу за
свои собственные деньги, которые заработал, начищая обувь при выполнении шпионских
заданий, и теперь он сдает этого грузного монстра землепашцам, которые по бедности своей
буйвола завести не могут. Джонни-Би-Кул откладывает все пиастры до последнего.
Настанет день, и он поедет в Америку, чтобы разыскать отца, Джона Генри, того самого
железного водилу.
Джонни-Би-Кул смотрит, как буйвол ест. Бу лениво перемалывает корм, а Джонни-Би-
Кул угощает меня палочкой сахарного тростника.
Мы с Джонни-Би-Кулом сидим рядышком под светом луны, шумно посасывая
сахарный тростник. Джонни-Би-Кул вдохновляет буйвола на продолжение трапезы,
вытащив маленькую бамбуковую флейту и наигрывая напев прямо под ухом у буйвола.
***
***
***
***
***
***
***
После ужина, еще не избавившись от усталости после дня, проведенного на полях, но
радуясь избавлению от тропического пекла, вся деревня собирается на деревенской площади
вокруг гигантского банана.
На ржавом остове французского броневика сидит Бодой Бакси, военврач
Северовьетнамской армии. И это всех радует. Значит, не придется с тоскою, в который уж
раз, заслушивать цитаты из Красной книжки Мао в изложении Ба Кан Бо, нашего политрука.
Бодой Бакси - юноша с убеждениями, к своим обязанностям он относится серьезно, но
дружелюбен и приветлив. На нем чистое обмундирование цвета хаки, брюки и начищенные
до блеска черные кожаные ботинки. На красных петлицах - по серебряной звезде на желтой
полоске, что означает капрала. На маленьком пробковом шлеме цвета хаки - красная
металлическая звездочка.
Ручная обезьянка уселась у Бодоя Бакси на плече, играется с капральским ухом. Бодой
Бакси нашел обезьянку на тропе Хо Ши Мина. Обезьянка тогда помирала, а он стал за ней
ухаживать, и она выздоровела. Обезьянку он прозвал Транг - "Победа".
Капрал со своим начальником, мастер-сержантом Ксуаном, проживают в Хоабини как
связники между бойцами Фронта и подразделениями Северовьетнамской армии, которые
пополняют запасы риса в деревне Хоабинь, проходя по тропе Хо Ши Мина как бродячие
муравьи.
Начальник отряда связи СВА лейтенант Минь, очень популярный человек, погиб месяц
назад при налете B-52, в нескольких милях от деревни. Во время налета лейтенант Минь
прыгнул в прудик из снарядной воронки как в укрытие, а там его укусила смертельно
ядовитая бамбуковая гадюка.
Тема беседы Бодоя Бакси - "Армии Хо Ши Мина маршируют по ночам".
Бодой Бакси раскрывает маленький карманный ежедневник. Страницы ежедневника
перепачканы. Обложка выцветшая, рваная. Он перелистывает пару страниц и поднимает
глаза на слушателей. У него веселые глаза и беззаботная улыбка. Он как Оди Мэрфи, служи
тот в СВА. Он произносит с некоторым воодушевлением:: "Мы начали наш исторический
поход с восклицания "Нам Тьен!" - "Идем на Юг!".
Бодой Бакси говорит, а Сонг шепотом переводит мне на ухо. Она понимает, что
понимаю я по-вьетнамски не очень, да и говорит Бодой Бакси по-северному, слишком
быстро и с чересчур сильным акцентом для меня.
Бодой Бакси собирается развить столь внушительное начало, но тут Транг, его ручная
обезьянка, перестает шелушить арахис, неожиданно цепляет лапой пробковый шлем капрала
и стягивает его с капральской головы, обнажая коротко стриженную шапку волос, черных
как тушь.
Вцепившись в пробковый шлем обеими лапами, Транг надевает его себе на голову. Мы
все, конечно же, смеемся, но изо всех сил пытаемся не обидеть капрала, который бросается
за маленькой бурой обезьянкой в тщетной попытке вернуть обратно свой головной убор.
Некоторые из нас смеются, глядя как обезьянка верещит и скрывается вместе с пробковым
шлемом за кормой броневика. До нас доносятся визги убегающего Транга.
Когда Бодой Бакси продолжает, мы снова сидим тихо и слушаем его уважительно: "До
того как я вступил в Народную армию, я работал на заправке совсем рядом с Ханоем. Отец у
меня каменщик, а мать по вечерам работает в больнице медсестрой-волонтершей.
Когда я уходил из дома, я сказал матери с отцом: "Считайте меня мертвым, и не
печальтесь обо мне, а радуйтесь.
В моем учебном батальоне были товарищи солдаты со всего Вьетнама. Каждому
выдали форму, ботинки, пробковый шлем, сетку от москитов, ранец, чашку для риса с парой
палочек, и ремень со складов Русской Армии, с эмалированной красной звездой на пряжке.
Столько добра нам надавали, что почувствовали мы себя большими богатеями.
Нам выдали кучу листов писчей бумаги, и мы стали жаловаться друг другу, что рвемся
в бой с солдатами-марионетками сайгонских бандитов, и хотим побеждать во многих боях с
американскими агрессорами-империалистами, а не тратить зазря время, указывая свои
имена, дни рождения и названия деревень, откуда родом, на бесчисленных листах.
Учиться было тяжело, по шесть дней в неделю, а инструктора были очень строгими.
Мы маршировали строем, бегали то в гору, то с горы, ползали под колючкой, бросали
гранаты, истыкивали штыками плетеные манекены и учились чистить автоматы и хорошо из
них стрелять.
Меня отправили на курсы и обучили оказывать врачебную помощь товарищам
солдатам, раненым в бою.
В тот день, когда подготовка закончилась, мы были счастливы и горды, как никто на
свете, и боевой наш дух был крепок. Мы понимали, какая великая это честь - попасть в
число тех, кто будет защищать нашу прекрасную страну и наш образ жизни..
В Чепон мы поехали на поезде. Большинство моих товарищей ни разу не ездили на
поезде, и нам было страшно. Но вскоре мы уже смеялись, шутили, мы были рады, что учеба
позади, и ждали великих приключений и великих побед, которые одержим, защищая наших
южных братьев, которые доблестно и непоколебимо дают отпор жестокому господству
иностранных преступников. Из окон нашего поезда мы видели радостных детей, которые
махали нам, стоя на спинах своих буйволов. Мы были их защитой. Мы были сыновьями их
народа, солдатами народной армии, и каждый понимал в глубине души, что долг его перед
народом велик.
Мы сошли с поезда и залезли в большие серо-зеленые русские грузовики. Фары у
грузовиков были тусклые, со шторками. Двое суток мы ехали на этих грузовиках, и днем, и
ночью. А когда слезли с грузовиков, то очутились в большом лагере, где были тысячи и
тысячи бодойцев - товарищей солдат - таких же, как и мы. Мы никогда еще не видело
столько солдат.
Командиры приказали нам снять форму и надеть черные пижамные комплекты. Нас
проинструктировали, что если нас поймают, то мы - не бодойцы, солдаты правительства
Севера, а чиенси - партизаны-южане из Фронта национального освобождения. Нам не
говорили, куда мы пойдем. Мы не спрашивали.
Каждому бойцу выдали две гранаты, сто патронов, пончо, лопатку, автомат и восемь
фунтов риса, который мы носили в гамаках, выложенных изнутри масляной бумагой,
надевая их через плечо.
Мы нарезали прутиков с веток и привязали их бечевками к пробковым шлемам и
снаряжению. Каждому бойцу выдали тяжелый груз - военные припасы, которые надо было
тащить на спине. Мне дали ранец с шестью минами для 61-миллиметрового миномета.
Вечером накануне выхода в поход на Юг мы устроили празднество, рис приправили
грибами и шинкованной рыбой. Мы даже выпили по паре банок пива, которое тайком
протащили в лагерь. Послушали марионеточное радио, приняв меры, чтобы нас не поймали
политруки, которые боялись, что нам может запудрить мозги пропаганда сайгонского
бандитского режима. Если бы нас поймали, то политруки бы нас покритиковали.
Мы с товарищами купили карманные ежедневники, чтобы записывать подробности
нашего исторического похода и писать стихи во время долгого пути на Юг, навстречу почти
неминуемой смерти. Мы знали, как ценны будут наши записи для потомков после того как
нас убьют в бою. Мы думали лишь о том, что будем сражаться до тех пор, пока нас не
убьют. Мы были преданы делу спасения народа, которое очень свято.
Мы вырезали посохи и украсили их нашим девизом: "Живи по-геройски, со славой
умри".
Мы шли и шли, казалось, что тысячи километров подряд. Мы видели, как маршируют и
поют бодойские батальоны. Мы тоже пели. В горы, с гор, по едва заметным тропам, по
мощеным дорогам, по джунглям - мокрым, зеленым, мрачным.
Пока мы шли по джунглям, труднее всего было переходить через реки и ручьи. Ноги
были вечно мокрые, больные. Любой порез заражался. Пиявки были нашими постоянными
спутниками.
Повсюду работали трудовые бригады Данконга, починяя Стратегическую тропу,
которую иногда называли "Дорога Труонг Сон". Пиратские самолеты бомбили тропу
каждый день, то где-то рядом с нами, то далеко от нас. Но ничто не замедляло поток
велосипедов-верблюдов - китайских велосипедов, на каждом из которых было до тысячи
килограммов военного груза.
Ели мы на пунктах питания, горячий рис, который варился в больших чугунных
горшках. Мы видели госпитали, обширные базы снабжения, пушки-зенитки. Тысячи
работников и бойцов жили по всей Стратегической тропе, помогая реке из батальонов
Народной армии, которые шли на Юг. Продукты хранились в воронках от бомб, накрытых
брезентом.
Росло число потерь от дизентерии. На второй неделе двое бойцов погибли под
бомбами. Люди падали от жары - мы оставляли их в подземных госпиталях. Некоторые
догоняли нас позднее, но некоторые умирали.
Я обрабатывал раны, выдавал лекарства, и регулярно проверял у каждого ноги, чтобы
не было джунглевой гнили.
Полбатальона болели малярией. Помню, как целый день шел с такой температурой, что
тело мое продвигалось вперед, а мозг в это время не работал.
К третьей неделе мы шли уже по джунглям, подвергшимся сильным бомбежкам, через
сожженные, почерневшие влажные леса. Повсюду были воронки от озерных бомб, и мы
видели жуткие места, где зачахли и умерли все деревья, все растения и вообще все живое.
На пятой неделе американские пиратские самолеты сбросили с неба огонь, и многие
бойцы сгорели заживо. Огонь высосал воздух из легких, и я потерял сознание. Когда я
очнулся, вместо деревьев торчали обугленные, дымящиеся пни, а у меня были ожоги на
руках, на лице, на ладонях.
Два дня мы хоронили погибших, а потом собрали амуницию и продолжили поход. Мы
шли по прекрасному лесу. На сотнях деревьев были вырезаны тысячи и тысячи имен бойцов,
прошедших до нас. Когда мы отошли от этого необычного зрелища, то вырезали на деревьяв
и наши имена. Мы устали, но хотели вдохновить наших братьев, которые пойдут по нашим
стопам, когда мы с честью упокоимся рядом с нашими предками.. В тот день наш взводный
сержант наступил на сусличью нору и сломал себе ногу.
На шестой неделе нас бомбили ежедневно, иногда и не по разу за день. Мы так устали,
что почти что ждали налетов - можно было полежать. Начались муссонные дожди, хотелось
домой. К этому времени малярия мучила почти всех в батальоне, кого больше, кого меньше,
и многих товарищей солдат пришлось оставить позади. Теперь мы теряли людей ежедневно
- из-за малярии, дизентерии, вражеских бомб и ран. Двое бойцов умерли от змеиных укусов.
Тигры пожирали покойников. Мы не могли заснуть, потому что глаза распухали от укусов
москитов. По ночам слышно было, как плачут товарищи солдаты.
Пунктов питания больше не было. Мы ели дикие плоды, орехи и ягоды, даже корешки.
Иногда командиры разрешали нам добыть рыбы с помощью гранат. Разводить костры было
запрещено, поэтому рыбу мы ели сырой.
Теперь уже продукты доставлялись нам в малых количествах бойцами Фронта из
деревень, подобных Хоабини. Без этих продуктов, которые вырастил народ, а женщины и
дети перенесли на спине через вражеские позиции, мы с товарищами помирали бы от
голода.
Сотни хлипких бамбуковых мостиков, переброшенных через сотни вонючих ручьев,
начали сливаться в один долгий черно-зеленый сон. Ничто уже не оживляло монотонности
джунглей, кроме могильных холмиков и скелетов у тропы. Шли мы только по ночам. Днем
мы спали глубоко под землей в прохладных сырых тоннелях и слышали непрерывный гул от
бомб, пушек и летающих боевых машин.
На седьмой неделе мы пробирались впеед по болотам, кашляя от пневмонии, разбитые
горячкой. Спотыкаясь, мы пробирались сквозь грязный серый туман, ноги были черны от
пиявок, грязь присасывалась к распухшим ногам, усеянным волдырями. На болоте мы
видели большой комплекс из бревенчатых домов, брошенный каким-то забытым народом
непонятного происхождения.
Питание свелось до горсточки риса в день.
Когда мы выбрались, наконец, из болота, то увидели наш первый Труктханг - наш
первый вертолет. Каждый боец был замаскирован свежими листьями и ветками. Мы
попадали на землю, а страшный железный дракон висел в небе прямо над нами. Он очень
громко шумел и нагонял сильный ветер. Пушки открыли огонь, и один товарищ был убит на
месте. Нам было страшно, но никто не шевелился. Мы ждали приказа открыть ответный
огонь, но так и не дождались. Потом та большая машина улетела.
На восьмой неделе нас встретили политруки чиенси. Политруки были с Юга и
говорили с непрвычным акцентом.. Они приветствовали нас так, как по традиции встречают
товарищей солдат, приходящих на Юг - дали испить из кокосового ореха. А потом отвели
нас в старательно запрятанную сеть тоннелей и подземных блиндажей.
Под землей, в обширном комплексе тоннелей, мы воспряли духом. Мы были в
безопасности. Мы остались в живых. И, оставшись в живых, сможем внести свой вклад в
борьбу с врагами народа. О большей чести мы не просили. Из двухсот бойцов нашего отряда
лишь восемьдесят добрались до Юга. Мы, оставшиеся в живых, с энтузиазмом
приветствовали наших братьев-южан.
Нам выдали пайки, даже соли немного дали. Но вот кончился наш переход, и стало нам
грустно. У нас появилось время, чтобы погрустить о товарищах, которых поубивало или
которых мы оставили по дороге. Мы скучали по нашим домам и семьям.
Ноги мои и руки были сплошь в воспаленных порезах. Мой черный пижамный костюм
гнил и лохмотьями висел на теле. Климат на Юге такой жаркий, что жить не хочется.
Наступление Освободительной Армии, от которого дрожала земля, превратилось в
жалкое ползанье.
Но наш политрук нас вдохновил. Он рассказал нам, как генерал Зиап формировал
первый взвод Народной армии. Когда генералу Зиапу было восемнадцать, он сидел во
французской тюрьме. Жену его тоже посадили и замучили до смерти.
Генерал Зиап ростом всего в пять футов, а весит меньше сотни фунтов. Но в декабре
1944 года, когда ему было двадцать девять лет, он повел на французов первый взвод
Народной армии, в котором было тридцать четыре человека мужчин и женщин с одними
саблями и мушкетами в руках.
Французы схватили сестру генерала Зиапа и отрубили ей голову на гильотине. Генерал
Зиап и Дядюшка Хо двадцать лет жили высоко в горах, исходили потом в горячих джунглях,
и из еды у них порою были только змеи и коренья, но они все это терпели и не жаловались,
потому что ни разу ни на секунду не усомнились в том, что народ одержит победу.
Под руководством нашего политрука мы восславили Дядюшку Хо и генерала Зиапа.
Потом он рассказал нам, что Народная Армия обязана наступать решительно. Если же на нас
нападут, противник должен столкнуться с нашей крепкой обороной и крепким боевым
духом. Мы обязаны никогда не отступать от выполнения своего долга, ибо народ одарил нас
своим священным доверием, и товарищ генерал Зиап и Дядюшка Хо рассчитывают на то,
что мы выполним свои обязанности с умом.
Когда мы вышли с Севера, мы были мертвецами, а мертвецы не ведают страха. Когда
политрук попросил нас рассказать ему, в чем наш долг, мы встали. Оборванные, больные,
голодные, бойцы моего отряда, гордо стоя в полный рост, бодро ответили хриплыми
голосами: "Мы родились на Севере, чтоб умереть на Юге, и поколение за поколением
исполняют свой долг - умирать за свою страну".
Голос, в котором столько гордости и печали, смолкает. Бодой Бакси молча
разглядывает страницы своего ежедневника, вспоминая о былом.
Жители Хоабини сидят в уважительном молчании, думая о жертвах и страданиях
героических солдат, которые каждый день проходят по Стратегической тропе, о юных
солдатах, которые прямо сейчас шагают не дальше чем в десятке миль отсюда, стойкие
товарищи, которым Хоабинь должна дать еды, а иначе им не выжить - столь же наверняка,
как при попадании американской бомбы.
Ба Кан Бо поднимается и делает объявление: "Завтра мы завершаем проект "Больше
воды для деревни". Рисовые поля - поля сражений, а народ - самое сильное оружие".
***
На рассвете мы с Сонг берем мотыги и идем к реке, чтобы принять участие в проекте
Бо Кан Бо "Больше воды для деревни".
По пути к реке мы встречаемся с Метелочницей. Она меняет курс и идет на перехват
через деревенскую площадь. Метелочница ни за что не упустит возможности дать мне
понять, что за желанный гость я в этой деревне.
Лет Метелочнице где-то с пару тысяч. Она идет сгорбясь, на плечах - бело-голубая
шаль. Зубы черны, десны темно-красные. Метелочнице явно следует серьезно полечиться от
наркозависимости, а именно - от потребления плодов бетельной пальмы. Вечно она чавкает,
пережевывая кусок размеров где-то с две трети теннисного мяча. Как сапер, проверящий,
нет ли мин, Метелочница ощупывает каждый фут земли на своем пути тростью с тиковой
драконьей головой, которую время отполировало до блеска.
Выправка у нее - как у образцового солдата при прохождении торжественным маршем,
а торопливый шаг говорит о том, что дел у нее много, и все они важные. Со слов Сонг, всех
пятерых сыновей Метелочницы убило на войне с французами, а трое внуков погибли,
сражаясь с морпехами в Кхесани. Метелочница - председательница Организации приемных
матерей солдатских детей и занимает важный пост деревенской повитухи, ей одной
разрешено разрезать пуповины у новорожденных и погребать их в местной земле. Муж ее
погиб под Дьенбьенфу, а брат сидел однажды в тюрьме вместе с Хо Ши Мином.
Метелочница - самая влиятельная женщина в Хоабини.
Как только Метелочница приближается на дистанцию, соответствующую радиусу
действия своего плевка, она выстреливает в мою сторону бомбой из красного сока бетеля.
Вслед за бомбой летит "Фаланг!" - "Белый чужеземец".
Метелочница фыркает, глядя на Сонг, и говорит: "Труонг Тхи Май" - "Мисс Америка".
Шествуя мимо нас подобно Наполеону во главе своей армии, Метелочница выпаливает
хлесткую фразу, единственное, что знает по-английски:
- Убирайся из Вьетнама, Длинноносый, а то убью тебя на хрен.
- Так точно, мэм. Чао Ба, - говорю я очень громко, так как знаю, что она оглохла на
одно ухо после одного налета B-52. Приподнимаю шляпу из рисовой бумаги. - Самого
доброго дня Вам, так? Слышите?
Сонг не хочется показаться невежливой, но она с трудом сохраняет серьезное
выражение лица, глядя на Метелочницу, которая угрожающе машет палкой в мою сторону и
говорит еще раз: "Убирайся из Вьетнама, Длинноносый, а то убью тебя на хрен".
***
Проект Ба Кан Бо "Больше воды для деревни" - настолько серьезное дело, что даже
жизненно важная уборка риса откладывается на послеобеденное время.
Почти каждый из деревенских мужчин, женщин и детей принес с собой что-нибудь
землеройное. Мы стоим в два ряда лицом друг к другу, между нами шесть футов. Цепочки
работников начинаются у рисовых чеков и тянутся через джунгли до реки. Малыши льнут к
ногам матерей. Младенцы болтаются у матерей за спиной. В руках у детей старше шести лет
мотыги, лопаты и кирки.
Мы с Сонг решили жестоко подразниться, и устраиваемся по обе стороны от
Метелочницы. Она угрожающе скалится. Напротив нас, в противоположном ряду -
командир Бе Дан и Бодой Бакси.
Между рядами, вытянувшись во фрунт, проходит с проверкой Ба Кан Бо, дама-
политрук, политический представитель Фронта национального освобождения в деревне
Хоабинь, женщина строгая и неприятная. Лет ей где-то сорок пять, старая дева,
сочетавшаяся браком со своей работой. Для вьетнамки она высоковата. Вместо шортов она
предпочитает носить брюки хаки, а волосы с проседью собирает в тугой пучок, и никаких
там украшений типа шпилек или ленточек. Через плечо висит синяя полевая сумка, символ
ее должности. На кармане безупречно чистой зеленой гимнастерки красуется значок с Хо
Ши Мином из красной эмали с золотом.
Я спрашиваю у Сонг, почему все вокруг с таким уважением относятся к этой угрюмой
старой служаке, вояке кабинетной.
Сонг отвечает: "Каждый товарищ отдает то, чем владеет, Баочи. Наш прежний
политрук был очень жизнерадостным юношей. Очень хороший человек был, бодрости не
занимать. Все анекдоты рассказывал, и все его любили. Хороший был политрук. Ба Кан Бо
сердечной женщиной не назовешь, по политрук она хороший. Улыбка - это еще не ум, а от
дружеских рукопожатий дрова для очага не нарубятся".
Ба Кан Бо приказывает глядеть в оба, чтобы не наткнуться на бомбы под землей. Потом
дует в свисток, и мы начинаем копать. Ба Кан Бо берется за лопату и присоединяется к нам.
За шесть часов мы выкапываем канал в сто ярдов длиной, четыре фута шириной и
четыре фута глубиной. Мы перестаем копать, когда до реки остается несколько ярдов.
Обедаем. Сонг собрала корзинку на троих. Джонни-Би-Кул назначен в караул, поэтому
Сонг зовет свою лучшую подругу пообедать вместе с нами.
Мы усаживаемся на берегу в тени огненного дерева с Дуонг Нгок Май. Сонг
рассказывает мне о своей подруге. Май на девятом месяце. Она Боевая вдова. Шесть месяцев
назад ее мужа убили Ден Сунг Труонгз, "Черные винтовки" - американские морпехи. Он был
деревенским гончаром. Май - штабной сержант в батальоне Главных сил Вьетконга, и дома
сейчас в отпуске по здоровью. За доблестные боевые подвиги имя Май занесли в свиток
чести "Дунг Си Куок Ми" - "Героические убийцы американцев".
У Боевой вдовы Май под черной пижамной рубахой большой живот, она беседует с
Сонг, но и не думает ни словом обмолвиться со мной. Когда она глядит на меня, взгляд ее не
выражает ничего, ни ненависти, ни признания того, что я вообще существую.
Я отчаянно отмахиваюсь от внезапной атаки стрекозы, и из-за этого давлюсь рассолом.
Стрекоза бесстрашна и агрессивна, но шквал каратистских рубящих ударов, разрезающих
воздух, лишает ее боевого духа. Стрекоза, покрытая синим хромированным металлом,
уносится прочь, жужжа своим крохотным мотором.
***
После из ряда вон тяжелого дня - установив водяное колесо, мы продолжили собирать
урожай - так приятно собраться всем вместе после ужина и поглядеть, как троих
вьетконговцев-учеников принимают в ряды вооруженных бойцов.
Когда я служил в морской пехоте, ходил упорный миф, байка, которую рассказчик
слышал от кого-то, кто клялся ему, что это не херня, и что морпехи время от времени
находят мертвых вьетконговских детей, прикованных цепями к пулеметам. Мораль байки
состояла в том, что противнику так отчаянно не хватает новобранцев, так не хотят они
драться, и такой этот противник жестокий.
Ну и вот, Дровосек проводит надо мной эксперимент, я есть подтверждение его теории,
что для победы надо понять противника, без колебаний признав при этом любую правду,
сколь угодно непереносимую. Вьетконговцы понимают нас лучше, чем мы себя самих, но
мы не понимаем их совсем.
Когда я был морпехом, мне потребовалось два года в поле, чтобы перестать
недооценивать вьетконговцев. Это как познание секса: все, что рассказывают об этом деле
другие - херня полная. Реальные факты я собирал не дома.
Когда я работал военным корреспондентом, то был деталью огромной серой машины,
которая не выдает незамутненной информации. Слабость американцев состоит в том, что мы
пытаемся править миром за счет пиара, а потом сами доходим до того, что верим в
собственное вранье. Мы носимся по волнам на мифическом корабле, который напрочь
оторвался от земли.
Американцы не в силах драться с вьетконговцами, потому что вьетконговцы слишком
настоящие, слишком близки они к земле, а глаза американцев способны воспринимать
реальные вещи лишь как бесплотные тени.
Сидя в первом ряду вместе с Сонг, рядом с близняшками Фуонг, я неожиданно
понимаю, что все в мой власти. Я чувствую, что знаю, кто я таков, и знаю, что делаю. Я не
статистическая единица. Мы здесь не беспомощные безликие массы. Во вьетконговской
деревне масс нет. В нашей деревне мы не суть жертвы неподвластных нам сил. У нас есть
огромные крылья, чтобы лететь в будущее.
Появляется командир Бе Дан, за ним идут Мот, Хай и Ба - братья Нгуен.
***
Близняшки Фуонг светятся от счастья, потому что близняшки Фуонг и братья Нгуен
влюблены, все сразу, отчаянно и страстно, невзирая на тот факт, что братьев Нгуен слишком
много, и на еще, наверное, более интересный факт, что ни один из братьев Нгуен не может
отличить одну близняшку Фуонг от другой.
Братьям Нгуен пятнадцать, шестнадцать и семнадцать лет. Мот - крикун, нытик и
мудак. Хай - спокойный, усердный парень. Ба - самый высокий, самый взрослый и самый
сильный из них, добродушный и дубоватый селянин.
Перед лицом собравшихся селян командир Бе Дан посвящает братьев Нгуен в Армию
освобождения. Братья пытаются навести на себя серьезный вид, но от гордости не могут не
выпендриваться. Они то дурачатся, хихикая и щипаясь, то пытаются держаться по-
военному.
Метелочница вручает каждому из братьев красную нарукавную повязку,
изготовленную из красных полос, нарванных из сайгонских марионеточных флагов. Братья
кланяются и надевают повязки.
Дровосек напоминает новоиспеченным бойцам о том, что трудней найти замену
утерянному автомату, чем человеку, который его потерял. Он рассказывает им старую
историю о бойце Фронта, который потерял автомат во время форсирования реки в сложных
условиях. Устыдившись, боец попросил, чтобы при следующей атаке его поставили в
первые ряды отряда, где он и погиб со славой.
- Завтра - говорит Дровосек, - вы отправитесь на выполнение боевой задачи далеко от
деревни. Вы будете драться с Длинноносыми слонами. Деритесь храбро, с яростным
упорством. Прошу вас исполнить свой долг по уму.
Новобранцы застывают по стойке смирно, и командир Бе Дан вручает каждому
новоиспеченному бойцу автомат АК-47 и полевой ремень, увешанный брезентовыми
подсумками с тяжелыми рожками, набитыми патронами.
Командир Бе Дан несколько раз произносит вьетконговский лозунг: "Бронзовые ноги.
Железные плечи. Стреляй метко".
Братья Нгуен начинают рассматривать только что полученное оружие, а жители
Хоабини приветствуют их возгласами: "ХOХO! ХO!"
Близняшки Фуонг первыми спешат поздравить новоиспеченных потенциальных
женихов.
***
***
На мне костюм из рисовой бумаги, который Сонг выкрасила в серый цвет. Я -
бомбардировщик B-52. На моих серых бумажных крыльях несуразно большими буквами
написано "U.S.".
Меня со всем сторон обступают деревенские детишки. Все они в маленьких
конических бумажных шляпах и вооружены игрушечными ружьями, вырезанными из
бамбука.
Я выписываю круги по площади между ржавеющим остовом французского броневика
и зрителями-селянами, угрожающе пикируя на детишек, которые хихикают и палят по мне
из своих бамбуковых автоматов. Я издаю громкое "бум-бум-бум". Некоторые детишки
хватаются за животы и падают замертво, валяясь в преувеличенно мучительных и
продолжительных предсмертных муках.
Оставшиеся в живых детишки начинают палить по мне быстрее, чем раньше. Я
несколько раз кашляю, еще несколько раз пикирую, болтая крыльями. И, наконец, делаю
последний заход, разбиваясь вдребезги и падая ничком на землю.
Детишки решают вдруг, что тоже должны разбиться, и всей кучей валятся на меня.
Даже мертвые детишки оживают и валятся на кучу сверху, пища и завывая, будто бы
страдая от боли.
***
***
На бойце Фронта, что идет передо мной - красно-белые кроссовки. На красном мяче на
кроссовках написано "U.S. KEDS". Боец тащит китайскую полевую рацию. Двенадцать
часов подряд я разглядываю кроссовки радиста и прыгающий красный мяч.
Радист тонок как колышек на фасольной грядке. Пока мы топаем, он непрестанно что-
то ест.
***
***
Мы топаем через лес, в котором не осталось листьев, и он такой мертвый, что даже
смертью не пахнет. Древние деревья стоят нагие, черные, а листьев их лишили. Черные
деревья увешаны вялыми цветами, нанесенными ветром - это парашютики от осветительных
снарядов.
Позднее нам попадаются деревья, которые белы как кости, выбеленные солнцем
остовы величественных деревьев твердых пород, белые деревья с черными листьями.
Стволы и ветви деревьев обезображены неественными раковыми наростами, которые
похожи на человеческие лица, руки и пальцы, растущие из гниющей древесины.
В отравленных закоулках подвергнутого дефолиации тропического влажного леса нам
встречаются монстры, уродцы и мутанты. Двухголовая ондатра величиной с собаку, птицы с
лишними ногами на спинах, лягушки-быки, сросшиеся животами как сиамские близнецы.
Лягушки-быки мечутся в поисках укрытия, так неуклюже и отчаянно дергаясь, что смотреть
страшно, и в конце концов погружаются в просачивающуюся сквозь землю тину, в которой
обитают тени - они живые, и человеку лучше бы никогда их не видеть.
Из-за полного запрета на свет и шум мы не имеем права пристрелить этих зверей-
уродов из жалости.
Наступает ночь, но лагеря мы не разбиваем. Мы продолжаем поход. От бойца к бойцу
дальше по тропе жестами передается приказ: "Une nuit blanche" - "Белая ночь". Будем идти
всю ночь без остановок и сна.
Этот ночной переход превращается в реальное яйцеломное топанье. На каждом шагу
нашего пути джунгли хватаются за нас, как будто они живые. Камни на нас нападают.
Ступни мои онемели, и все ноги покрыты царапинами от камней. Из царапин сочится кровь.
У всех она сочится. Но только мне приходится напрягать все силы, чтобы не отставать.
Сразу видно, что вьетконговцы свои первые шаги делали в яйцеломных переходах.
Я втягиваюсь в процесс и делаю по шагу за раз. Один шаг за один раз. Почти что наяву
слышу голос комендор-сержанта Герхайма, что был моим старшим инструктором в Пэррис-
Айленде. "Рядовой Джокер, - говорит он, постукивая по моему "лысому" подшлемнику
бамбуковым стеком, после того как я имел наглость потерять сознание во время
трехмильного марш-броска с полной выкладкой и рюкзаком, набитым камнями, в
стоградусную жару - ГниденышПриказываю напрячься! Рекомендую кой-чего мне
продемонстрировать, дорогой. Рекомендую высрать мне в подарок пару-тройку
кондиционных запонок от Тиффани".
***
***
Белая ночь. Понимая, что нам ничто не угрожает, мы запаливаем маленькие пузырьки
из-под духов, заполненные керосином. В пузырьки вставлены фитили, закрепленные
патронными гильзами. Мы идем дальше по тропе, и золотистые точки походят на цепь
светлячков, летящих в едином строю.
Тень на тропе! По колонне передается приказ: опасность, стой.
"Донг Лай", - говорит командир Бе Дан, выдвигаясь в голову проверить обстановку.
***
Проходит вечность или вроде того, и командир Бе Дан разрешает собраться. Мы идем
на мерзкий запах.
В тусклом мерцающем свете наших крохотных светильников виднеется огромная
голова тигра, все еще свирепая, все еще прекрасная, с зубами острыми как кончики штыков
и потолще человеческого большого пальца. Глаз больше нет. Мех в оранжевых и черных
полосах обожжен и обуглен. Здоровенные когти ушли глубоко в землю. Мощные челюсти
застыли в прощальном дерзком рыке, от которого тряслись деревья.
Мы все собираемся кругом взглянуть.
Даже в мертвом бенгальском тигре весом все восемьсот футов остается что-то
королевское. Мы все представляем себе этого тигра, как ужасающ он был в свои последние
мгновенья, как рычал, налетал и хватался когтями за огонь, падавщий с небес, как силен и
прекрасен он был среди пылающих джунглей. Мы представляем себе тигра, облитого огнем,
бесстрашно сражающегося с мощью, понять которой он так и не смог. И как потом
огромный зверь обращается в пепел, попав под шлепок напалма, а загущенный бензин
капает с ветвей деревьев как горячее варенье.
Мы глядим в уважительном молчаньи на спаленного напалмом тигра, а командир Бе
Дан наклоняется, берется за гладкую кость одного из здоровенных клыков, с силой тянет,
говорит "Добрая примета", и отходит.
Не говоря ни слова, не издавая ни звука, все чиенси по очереди прикасаются к
тигриному зубу и отходят.
Я тоже к нему прикасаюсь.
***
***
Солнце уже невысоко висит над горизонтом, поэтому всем можно расслабиться.
Сумерки - безопасное время, потому что дневные налеты авиации уже завершились, а для
ночных еще рановато. Нас проводят по деревне до большого костра, где селянки
приготовили торжественный ужин. Должно быть, дозорные на тропе предупредили о нашем
приближении задолго до нашего прибытия.
Знакомая суета приготовлений и запахи еды, животных и поварских очагов
напоминают нам о нашей деревне, и всех охватывает легкая тоска по дому. Но ненадолго,
потому что встречают нас как родных.
Как всегда, я главная звезда. Попал-таки в шоу-бизнес! Все исполнены любопытства по
поводу Чиенси Мая, бойца Фронта - американца. Некоторые заговаривают со мной по-
французски. Другие спрашивают, не лиенсо ли я - "русский". Но большинству селян охота
сказать мне все английские слова, что им известны, одни делают это из выпендрежа, другие
проверяют правильность своего произношения.
Я тут знаменитее Джесси Джеймса. Маленькие детишки стайками следуют за мной по
пятам. Детишки веселые и здоровые, вовсе не похожи на тех жалких, грязных маленьких
дикарей в оккупированных районах. Вместо того чтобы вопить: "Дай мне одна сигарета! Дай
мне одна сигарета!", они вежливо спрашивают: "Май о дай?" - "А где Вы живете?"
Все дети поголовно меня любят, но взрослые относятся по-разному. Одна из местных
женщин испепеляет меня ненавидящим взглядом. Когда я прохожу мимо, эта женщина
сдирает с себя сандалии и швыряет их в стену.
Паршивая собачонка вприпрыжку бежит мимо, тявкая на желтую бабочку.
Каждый из детишек желает потрогать меня за нос. Как только я присаживаюсь, они
слетаются, чтобы потрогать меня за нос. Каждый раз, когда малыш трогает меня за нос, его
разбирает истерический хохот, будто бы нос мой - самая что ни на есть смешная штука, и
смешнее него никто из детишек ничего в жизни не видывал.
Кормят нас изысканно - ароматной печеной свининой с бататом, можно сделать
специальный заказ - стейк из слона, жаркое из обезьяны, мясное ассорти из собачатины, все
это приготовлено на костре, который топится кокосовой скорлупой.
Маленькие девчушки, такие застенчивые при чужаках, дарят нам цветы, а после
хихикают и прячут лица под ладошками. Мужчины и женщины, которые работали на
дороге, когда мы пришли, похлопывают нас по спине. Именно они - тот самый народ, о
котором говорит Мао в Красной книжечке, которую Бо Кан Бо всегда читает нам в Хоабини,
народ, который сродни океану, в котором партизаны Фронта плавают, а враги тонут. Нация
Ви-Си.
Под бетонным обелиском, увенчанным красными металлическими звездами, четыре
молоденькие девчушки с одинаковыми голубыми гитарами поют по-вьетнамски "A Hard
Day's Night". Музыканты они не бег весть какие, но энтузиазма хоть отбавляй. Они
смущаются и забывают слова. Гитары фальшивят. Когда ошибаются, то краснеют и спасают
ситуацию смехом, и слушатели смеются вместе с ними.
Сельские старейшины и командир местных чиенси окружили командира Бе Дана,
усевшись все вместе на корточках полукругом на деревенской площади. Пулями они рисуют
в пыли карты. Каждое влиятельное лицо агитирует за свою позицию противника, которую
следует атаковать.
Я пью рисовое вино. Пью много рисового вина. Я пью рисовое вино разлегшись
навзничь на джутовых мешках, набитых шелушеным рисом, в окружении двадцати
деревенских детишек, которые взяли под свою опеку меня вместе с моим носом.
Когда я засыпаю, горы рушатся, и металл заводит беседу с землей.
***
На следующий день мы встаем поздно и покидаем деревню, когда начинает смеркаться.
С этого момента будем идти только по ночам, потому что уходим из освобожденного
района.
Деревня обезлюдела. Дангонговцы с рассвета на дороге, превращают большие камни в
маленькие.
Сельские старейшины машут нам на прощанье. "Транг, - говорят они - Победа". И еще
говорят "Гиа Фонг" - "Освобождение".
Мы движемся по грунтовой дороге, замаскированной от воздушной разведки
саженцами, которые рассажены в ямках через каждые несколько ярдов, и каждый раз, когда
по дороге проходят грузовики, эти саженцы выкапывают, а потом сажают обратно.
Свернув с дороги и войдя в лесополосу, мы срезаем побеги, усеянные зелеными
листьями, и прикрепляем их к одежде, ранцам и оружию. Мы с радистом Ха Нгоком
смеемся, старательно украшая друг друга свежими побегами, пока не становимся оба
похожи на кусты с ногами.
Выходим из лесополосы и шагаем вдоль речного берега. Загружаемся на паромную
баржу, чтобы переправиться через реку. Паромная баржа сооружена из тяжелых бревен,
отесанных вручную и скрепленных болтами. Видавшие виды древесина выцвела добела
выше ватерлинии. Два гигантских каната не дают барже уплыть, когда ее толкают шестом
через реку.
У паромщика мускулистая грудь, мускулистые руки и ноги. На нем выцветшие
обрезанные "ливайсы", вокруг головы обмотана футболка защитного цвета. Он слепой.
Все время пока переправляемся через реку, слепой паромщик с ненавистью глядит на
меня. Зрачки его незрячих глаз белы как опалы. "Чую иноземца", - говорит он, и вдруг
выхватывает мачете и начинает рассекать им воздух вокруг себя.
Сонг строго что-то говорит слепому паромщику, и он неохотно отдает мачете.
"Гиа Фонг, Донг Чи, - говорит слепой паромщик, когда мы колонной покидаем его
баржу. - Освобождение, товарищи".
"Гиа Фонг", - отвечаем мы все.
Отталкиваясь шестом от берега, слепой паромщик кричит нам вслед: "Убейте
американца!"
***
***
***
***
Полдня наша секция топает, забираясь все выше и выше в горы Донгтри, по крутым и
неровным тележечным дорожкам, пока не уходим так далеко от войны, что кажется, будто
не было ее никогда, да и быть не могло. Здесь на высоте, такая тишина, что замираешь как в
церкви, и нарушает ее лишь нежное журчание джунглевых родников; где бы ты ни оказался
в тропическом влажном лесу, всегда слышишь тихий шепот быстро бегущих вод. Звуки
воды действуют умиротворяюще.
Весь остальной мир представляется сном. Жутковато здесь, но так красиво, и война с ее
пальбой - всего лишь дурное воспоминание, оставленное нами в дурном месте в долине
далеко под нами.
Я размышляю: а что бы нам не бросить наши пушки и не застолбить участки под
фермы, и не остаться здесь навеки. Пускай они там в долинах дерутся как дурни. А мы
останемся здесь и будем жить как горцы.
Но покой этот из категории тех, что только вводят в заблуждение, а тишина - лишь
одна из разновидностей военной маскировки. Бодойские разведчики приветствуют нас на
тропе. Бодойцы проводят нас мимо часовых, зениток, пушек и блиндажных комплексов, в
которых заправляют стрелковые роты элитных войск Северного Вьетнама.
Один из бодойцев вскрывает ствол дерева, открывая вход в тоннель, который так
изобретательно запрятан, что можно сидеть рядом и так его и не заметить. Мы входим в
дерево и залезаем в тоннель. Как всегда, я создаю кучу проблем, потому что плечи мои
чересчур широки для часто попадающихся лазов, соединяющих разные тоннели. Когда я
застреваю, бойцы спереди меня вытягивают, а бойцы сзади проталкивают. Сам себе я
напоминаю жирную тетку, которая пытается залезть в подводную лодку.
Глубоко под землей тоннели расширяются до таких размеров, что по ним можно гонять
грузовики. Мы топаем вперед и попадаем в тоннельный комплекс, обширный и хорошо
оборудованный, целый город с населением, погребенный внутри горы.
Мы спускаемся еще глубже, и тоннели становятся чище и в более высокой кондиции.
Стены пещер уже не сырые, и паутин на них нет. На нас больше не нападают с визгом
черные тучи летучих мышей. Нашим взорам открываются зеленые брезентовые палатки,
разбитые в безукоризненном порядке, штабеля деревянных ящиков, аккуратно поставленных
друг на друга, электрические светильники, работающие от генераторов, госпиталь с чистыми
белыми простынями, в котором работают доктора и медсестры в белых халатах.
Вот такая у Виктора Чарли Большая Лавка.
***
Место для привала нам определяют рядом с печатным станком. Бойцы развешивают
гамаки на кольях, которые весьма кстати оказываются под рукой.
Мы пытаемся заснуть. Всю ночь (если только сейчас и в самом деле ночь) печатный
станок стрекочет своим "Ка-чанкКа-чанк!" - и не собирается останавливаться.
Когда я просыпаюсь, вокруг меня стоит дюжина бодойцев, все они уставились на меня.
Я для них - Нечто, только что прибывшее из космоса на борту НЛО.
Бодойцы в полной военной форме и похожи на школьников. Когда я поднимаюсь в
сидячее положение, они смущенно хихикают и поспешают прочь.
Кто-то успел снять с моего бедра полевую перевязку и заменить ее на чистые белые
больничные бинты.
Командир Бе Дан присаживается на корточки рядом и вручает мне какую-то еду в
жестяной упаковке. Это сухпай китайского образца. Мы вскрываем банки самодельным
ножом командира Бе Дана.
В банках преимущественно лапша с овощами и мясом загадочного происхождения, а
на запах - дохлая рыба. Я пытаюсь придумать, как бы поизящнее отказаться, когда командир
Бе Дан выплевывает кусок пищи, и швыряет недоеденную банку консервированной фасоли в
мусорную яму. Я прихожу в ступор, когда слышу от него по-английски: "Китайские
продукты - говно".
Похавав, подхожу к печатному станку и смотрю, как он с кашлем выплевывает
свежеотпечатанные листы рыхлой желтой бумаги.
Печатный станок очень стар, это тяжелая махина из стали и черной эмали со сколами,
произведенная в те времена, когда вещи делались навечно. Все детали в механизме станка
изрядно изношены, но вычищены и хорошо смазаны. Сразу видно - за станком хорошо
ухаживают, а то бы он просто работать не стал. Прям как старый трактор "Джон Дир", что
был у нас в Алабаме на ферме. Отец любил повторять: "На соплях работает. Плохо
посмотришь - развалится".
Подходит печатник и приветствует меня улыбкой. Маленький такой толстячок с
довольным лицом как у Будды, в белой рубашке, забрызганной краской. Он рассказывает
мне по-английски, как гордится своим станком, как его контрабандой вынесли из Сайгона, и
как сто человек тащили его сюда разобранным на сто частей, а потом деталь за деталью
собрали в тоннеле.
Предложив чаю, печатник говорит: "А ты знаком с Джейн Фондой?" Он вручает мне
здоровенную печатную литеру, тяжелую как осколок. От него пахнет краской, и краска у
него под ногтями. "Она тоже американка".
"К сожалению, не знаком", - говорю я. Печатник явно разочарован.
"А знаком с работами мистера Марка Твена?"
"Конечно. Читал его книжки".
Печатник кивает, довольный такой. Пока я рассматриваю непривычно выпуклую букву
на литере, печатник достает карманный блокнот, перьевую ручку и говорит: "Чиенси Май,
зачем солдаты уезжают за тысячу миль от дома, чтобы жить черт знает как и погибать в этой
стране? Эта страна - не ваша. Мы вашей родной стране ничего не сделали. Зачем вы пришли
сюда и убиваете наших женщин и детей, и разрушаете нашу родину?"
Я и не знаю, что сказать.
Печатник продолжает: "Вам нас не победить. Вы даже не знаете, кто мы. Вы нас даже
разглядеть не в силах. Ваша страна живет как во сне и стремится убить все, что за его
пределами, но мы живем в реальном мире, поэтому нас вы убить не в силах. Мы сражаемся
уже двадцать лет, и будем сражаться дальше, пока не одержим победу, пока не обретем
свободу. Совсем как ваши предки двести лет назад. Дядюшка Хо открыл декларацию
независимости Вьетнама цитатой из американской декларации независимости: "Все люди
созданы равными, что они наделены Создателем определенными неотъемлемыми правами,
среди которых имеется право на жизнь, свободу и на стремление к счастью". Американские
солдаты сейчас сражаются не во имя защиты своей свободы, а чтобы похитить нашу. Чиенси
Май, как же вышло так, что твоя великая и героическая страна утратила свое величие и
разрешила бандитам ее захватить?"
Пока печатник говорит, он внимательно глядит на меня с ручкой наготове, будто бы
ожидает, что я раскрою секреты мироздания словах в двадцати пяти или меньше того. И
вдруг до меня доходит, что у меня берут интервью для газеты Фронта.
- Кхунг бьет, - говорю. - Я не знаю.
Печатник разочарованно кивает, но охотно верит, что я и в самом деле не знаю.
Печатник глядит на часы. Говорит: "А ты знаешь, некоторые из здешних больших
людей хотят отправить тебя в Ханой, в тюрьму. Но у тебя во Фронте есть влиятельный друг,
Тигриный Глаз, командующий Западным районом". Снова смотрит на часы. "Пойдем со
мной, пожалуйста".
Печатник говорит командиру Бе Дану: "Товарищ майор, разрешите обратиться?", и
командир идет с нами. Мы шагаем мимо странных жужжащих машин и рабочих, которые на
них работают. Машины мерно чух-чухают, издавая запахи "Космолайна" и масла, этакие
подземные заводы.
Проходим мимо большой палатки. В ней за длинным узким столом сидят пятьдесят-
шестьдесят офицеров Северовьетнамской армии в рубашках цвета хаки с короткими
рукавами, их красные петлицы усыпаны латунными звездами. Офицеры едят, пьют чай,
играют в карты, кладут кусочки сахара в кофе, травят анекдоты, рассказывают всякие враки,
смеются, курят трубки и сигары, читают газеты.
Проходим мимо объекта религиозного поклонения десять футов высотой, латунного
Будды.
Мы входим в большое помещение, заполненное парой сотен бодойских "собак",
рассевшихся на глинобитном полу, покрытом пальмовыми листьями. Все бодойцам по
девятнадцать лет, они сильны и в полном здравии, с уставными прическами и в чистых
рубашках и шортах цвета хаки. Они в такой кондиции, что можно подумать, будто проверки
типа "барахло на шконку" у них проводятся по пять раз на дню, ну, у них это может
называться "барахло на гамак".
Многие из бодойцев что-то пишут в маленьких карманных ежедневниках. Остальные
перекусывают, спят, пишут письма, читают письма из дома или травят байки своим
товарищам и пускают по кругу фотографии симпатичных девушек - по их собственным
заверениям, подружек.
В дальнем конце казармы висит небольшой киноэкран.
Мы с печатником и командиром Бе Даном усаживаемся на корточки и ждем. Несколько
минут спустя электрические лампочки тускнеют, и включается кинопроектор. Проектор
жужжит, шумно тарахтит, хрипит, фыркает и кажется, что готов взорваться. Наконец на
экран падает свет, и мы смотрим фильм Чарли Чаплина с субтитрами на французском.
Глядим на мерцающие черно-белые картинки, скачущие по экрану. Бодойцы смеются и
хлопают. "Шарло! Шарло!" Они хохочут, шлепая себя по животам и бедрам.
На грубом экране из рисовой бумаги мерцает мечущийся взад-вперед Чарли Чаплин с
грустным лицом. Он где-то на Юконе, ищет золото, но ничего не находит. И потому поедает
свой ботинок, раздувая это дело до вселенских масштабов.
Бодойцы смеются так сильно, что на глазах у них выступают слезы. "Шарло! Шарло!"
Когда фильм кончается, мы с командиром Бе Даном благодарим печатника за то, что
сводил нас в кино. Мы обмениваемся с печатником прощальными приветствиями и
рукопожатиями.
Мы с командиром Бе Даном идем обратно в наше расположение и укладываемся в
гамаки. Засыпая, слышу, как командир Бе Дан говорит по-английски: "Мне это кино
понравилось".
***
***
***
***
Командир Бе Дан натыкается на офицера чиенси. Они кланяются друг другу, отдают
честь, обмениваются рукопожатиями. Офицер курит сигару.
В джунглях к этому времени полным-полно бойцов чиенси, их тут сотни.
С натруженной глоткой возвращаюсь в арьергардный отряд мастер-сержанта Ксуана.
Подражая товарищам по оружию, обвязываю щиколотки черным телефонным проводом -
если нас пошлют в бой и меня ранят, меня смогут вытащить в безопасное место. Или к месту
захоронения. Чиенси боятся, что если их не похоронят в Кса - в родной земле рядом с
предками - то души их будут навсегда обречены блуждать бесприютно в вечном
одиночестве.
Бойцы штурмовой группы проверяют оружие и выдвигаются на исходные позиции для
наступления. Братья Нгуен привязывают автоматы к ремням длинными бечевками, чтобы не
потерять оружие, если их ранят.
Впервые в жизни гляжу на американский лагерь глазами нападающего. Спецназовский
лагерь невелик, одна из многих точек из мешков с песком, которых много на картах
армейских генералов. Но выглядит он реально зловеще. Никому не остаться в живых,
испытав на себе его огневую мощь: дальнобойная артиллерия по вызову, удары авиации по
вызову, минометные мины, снаряды 105-мм гаубиц c прицелами для непрямой наводки,
пулеметы 50-го калибра, противопехотные мины, мины "Клеймор", тридцать ярдов колючей
проволоки, которая клочьями выдирает мясо из ног - она натянута между инженерными
колышками и как гирлянда увешана сигнальными минами, и толстая стена из мешков с
песком, которая грозит вспыхнуть золотистыми цепочками дульных вспышек
автоматических винтовок.
Но пока что лагерь молчит. Все спят, кроме пары-тройки сонных часовых, которых я
притомил своими политическими речами.
Подходят саперы - тихо как привидения, спокойно и профессионально, мысли
сосредоточены до предела, обнаженные тела покрыты жиром и размазанной сажей. Каждый
из саперов провел последние часы своей жизни в одиночестве, глубоко в джунглях, где сам
себе выстроил гроб и глиной начертал на нем собственное имя. За сотню ярдов до
заграждений саперы ложатся на землю и ползут на брюхе вперед, навстречу черным зубьям
проволочных спиралей, а из оружия у них только ножницы.
Прямо за ними вторая волна саперов подтаскивает на позиции "бангалорские торпеды".
Третья волна запряталась в темноте с ранцевыми зарядами, закрепленными лямками на
спинах.
И тут, как раз когда саперы начинают резать проволоку, осветительные ракеты из
расположения минометного взвода разрываются над головой, освещая поле боя - штатный
периодический залп для освещения.
Свет от ракет высвечивает вторую волну саперов как на ладони, и половина их гибнет
под огнем часовых из лагеря. Оставшиеся в живых саперы забегают в заграждения, как
можно дальше пропихивают в них бамбуковые "бангалорские торпеды", а затем падают
рядом и подрывают их.
Пока нунги в лагере глядят на то, как саперы подрываются в заграждениях, в атаку
переходит третья волна. Те из саперов, кого не убили, падают на землю и притворяются
мертвыми. Их обстреливают, а они выжидают.
Чей-то голос отдает приказ: "Сунг кой!" - "Минометы".
Бойцы штурмовой группы наступают решительно. Каждый из бойцов тащит
минометную мину и на ходу опускает ее в минометную трубу. По всей кромке джунглей
громыхают минометы, и первая волна штурмовой группы бросается вперед.
К тому времени как мины, опущенные в минометы первой волной наступающих сил,
описывают дуги и бахают где-то на территории лагеря, минометные расчеты противника
тоже вовсю опускают мину за миной в свои минометы - шлеп-шлеп-шлеп - выстреливают
осветительные ракеты, вслед за ними гремят фугасные заряды.
"Дай лиен!" - "Пулеметы!". Джунгли озаряются вспышками вылетающих из них
зеленых трассеров.
Первые из наших мин недолетают и поражают наших собственных бойцов. Дальность
стрельбы на минометах корректируется.
По переднему краю круговой обороны лагеря начинают палить изо всего на свете, что
стреляет. Дульные вспышки мерцают, словно светлячки. Наступающая человеческая волна
чиенси продвигается вперед не открывая ответного огня.
Вражеская граната разрывается в десяти ярдах от того места, где я залег вместе с
резервным отрядом мастер-сержанта Ксуана. Мы не открываем ответного огня.
"Ксунг фонг!" - звучит приказ, и вторая волна штурмовой группы в унисон передает
эхом назад: "Ксунг фонг! Ксунг фонг! Ксунг фонг!" -"В атаку! В атаку! В атаку!"
Армия Освобождения наступает как рой призраков, не ведающих страха.
Сразу же после того как первую волну наступающих разносят в ничто, вторая волна
заходит в ограждения.
И тут уж саперы с ранцевыми зарядами поднимаются все как один, дергают запалы и
забрасывают тяжелые брезентовые свертки с толом в блиндажи на переднем крае обороны.
Кое-кто из саперов не успевает бросить прежде чем их убьют, но все они сначала бросают, а
потом уж падают.
Ранцевые заряды вздымают блиндажи словно в замедленном воспроизведении, и песок
рассыпается веером, когда рвутся мешки, и мешочные стены разносятся в клочья, и в это
время вторая волна прорывается через проволоку, шагая по ступеням - спинам павших
товарищей-солдат.
Наши минометы не прекращают огня до тех пор, пока наши же осколки не начинают
поражать наступающих бойцов.
Третья волна идет вперед в серое облако дыма, клубами окутывающее лагерь. Нам
видны лишь оранжево-синие вспышки РПГ.
В лагере идет шумная драка - ожесточенная разборка лицом к лицу, не на жизнь, а на
смерть. Все завершается очень быстро. Только-только преодолели заграждения, и вот уже
забрасывают блиндажи гранатами.
Раздается свисток, и Армия Освобождения незамедлительно отходит, а спецназовский
лагерь весь разнесен взрывами и горит, нунги и Зеленые Береты вместе со своими
шпиенскими начальниками разбиты, расхерачены по полной программе.
Арьергардный резерв под командованием мастер-сержанта Ксуана остается на своей
позиции, пока сотни бойцов Армии освобождения проплывают мимо в наползающей тьме.
Раненые бойцы ковыляют на грубых, только что вырезанных костылях. Друзья тащат
павших товарищей за проволочные петли на щиколотках.
Жизнь в говне несется с бешеной скоростью, но выматывает донельзя. Тридцать минут
в бою - и кажется, что оттащил двойную смену на угольной шахте. Все устали до усрачки.
***
Потери наши невелики. Один из братьев Нгуен, Нгуен Ба убит, тело его разнесено в
клочья, испарилось. Другой из братьев Нгуен, Нгуен Мот, лежит без сознания в гамаке,
который несут близняшки Фуонг. Его правую руку оторвало по локоть, обрубок аккуратно
перебинтован. Третий из братьев Нгуен, Нгуен Хай, идет рядом с гамаком и держит брата за
руку.
Приходится долго, громко и энергично убеждать Боеболку, прежде чем мне удается
наконец мотивировать его выдвинуться по тропе. Боеболка превратился в зомби, почти
безнадежный случай пациента с тысячеярдовым взором.
Мы с командиром Бе Даном укладываем Сонг на гамак, поднимаем и несем.
Над миром позади встает рассвет, а мы тем временем растворяемся глубоко в джунглях
с трехслойным лиственным покровом, в которых царит ночь, в которых всегда ночь.
***
***
До зарослей остается пятьдесят ярдов, когда ганшип "Хью" налетает на нас с грохотом,
от которого закладывает уши. "Хью" - защитной раскраски, округлый и на вид неуклюжий,
но стремительный, большая механическая стрекоза, внутри которой сидят люди, а она
плывет по воздуху, выплевывая огонь.
Мастер-сержант Ксуан нацеливает РПГ на ганшип, но падает, не успевая выстрелить.
Командир Бе Дан открывает ответный огонь, а я бегу назад, на помощь мастер-
сержанту Ксуану.
"Хью" закладывает вираж и делает очередной заход, выстреливая пучок реактивных
снарядов из навесных контейнеров. Снаряды летят к нам на наклонной, и мы открываем рты,
чтобы уменьшить давление на перепонки, которые могут пострадать от ударной волны.
Я подползаю к мастер-сержанту Ксуану. Половина лица у него снесена. Он пытается
что-то сказать, но не в силах пошевелить губами. Я пытаюсь вытащить РПГ из его рук, но он
ни за что не желает его отдавать. Я ставлю ногу ему на грудь и с силой упираюсь. Наконец,
мастер-сержант Ксуан отпускает свое оружие, но лишь потому, что уже мертв.
***
Когда чоппер уходит на разворот для очередного захода, появляется Бодой Бакси,
стреляя из карабина М1 со складным прикладом.
Я держу в руках РПГ - скоро он мне понадобится.
Бегу к командиру Бе Дану. Он ранен в шею, одно ухо ему оторвало. Попали и в его
автомат АК-47. Пуля разворотила ржаво-рыжий металл изогнутого магазина, и видны
уложенные в ряд пули, похожие на острые золотые зубы.
Командир глядит на меня, пытаясь узреть в моем взгляде информацию о своем
медицинском состоянии. Он поднимает руку и прикасается к окровавленным клочьям на той
стороне головы, где раньше было ухо, и стонет.
Чоппер заходит на бреющем, поливая нас из пулеметов трехсекундными очередями,
размеренными с точностью электронного прибора. Пилот балдеет от войны. Он заранее сам
себя похлопывает по спине за хорошую работу. Чоппер зависает над нами, этакий
раздувшийся зеленый стервятник, железная птица-стервятник, которая налетает и верещит, а
лопасти режут воздух как мачете с мотором.
Лежа на спине и притворяясь мертвецом, гляжу на кроваво-красные круги, поверх
которых отпечатаны по трафарету пауки "черная вдова". Я успеваю разглядеть лицо пилота,
и тут опускает светозащитный фильтр и давит большим пальцем на красную кнопку,
открывая огонь. Пилот на вид совсем как перспективный молодой специалист на службе в
крупнейшей корпорации в истории человечества, и сквозь его прицелы люди на земле вовсе
не люди, а всего лишь отличные отметки, которые бегут прямиком в его личное дело.
Бодой Бакси бежит, уводя огонь на себя.
"Хью" клюет на приманку, слегка заваливается на правый борт.
Командир Бе Дан поднимает B40, выпускает гранату и падает. Реактивная граната со
свистом вылетает из дула гранатомета как крохотный космический корабль, и бортовой
пулеметчик в чоппере успевает засечь ее приближение за секунду до того, как она попадает
в ганшип.
Взрывается топливный бак. Реактивные снаряды и патроны раскаляются, и вторичные
разрывы разносят чоппер в клочья.
Ганшип камнем падает вниз. Просто шлепается оземь сгустком огня, упавшего с небес
и оставившего за собою черный дымный след. "Хью" расплескивается по палубе
безобразным пятном разодранного металла и горящего бензина, с погнутой лопастью, с
лопнувшим фюзеляжем. Люди, что были на борту, сгорают в своей машине.
Близняшки Фуонг снова в бою. Они кладут командира, потерявшего сознание, на
гамак, закидывают автоматы за спины и поднимают его.
"Тьен!" - говорю я, и все мы направляемся в заросли.
Еще два чоппера быстро летят сюда, полмили до нас осталось.
Бодой Бакси остается позади, чтобы прикрыть нас, пока мы не окажемся в
безопасности в зарослях.
Мне в голову приходит мысль о побеге, но куда ж я побегу? Чоппер подбит. Те злые
вертолетчики, что летят сюда, готовы поубивать всех, кто покажется на земле на расстоянии
в пятьсот ярдов.
Мы все сидим глубоко в тоннеле, а ганшипы грохочут над деревьями. Ганшипы
жужжат кругами в тесном строю, а бортовые пулеметчики поливают землю пулями, жарким
и плотным огнем, стреляют не видя цели, пытаясь подбить сами джунгли. Мы слушаем, как
чопперы сходят с ума и долго еще опустошают контейнеры, набитые реактивными
снарядами.
Мы сидим в тоннеле, пока не наступает ночь, прислушиваясь к собственному дыханию.
Воздуха так мало, что одна из двойняшек Фуонг падает в обморок, и приходится приводить
ее в чувство. Этим тоннелем давно уже не пользовались, и дренажные стоки забились и
залиты водой. Мы заперты в черной подземной яме, промокли все, и нам невесело.
Когда наступает ночь, мы выползаем из этой вонючей ямы и распрямляемся, глубоко
вдыхая воздух и кашляя, замарашки под светом луны.
Я иду в голове. Близняшки Фуонг несут Нгуен Мота. Нгуен Хай и Бодой Бакси несут
Сонг. Командир Бе Дан настаивает, что пойдет сам, и я выделяю ему Боеболку, чтобы было
на кого опираться.
Ковыляя вперед, я машу рукой. "Тьен, Донг Чи" - "Вперед, товарищи сестры" - говорю
я усталым, милым близняшкам Фуонг.
И веду бойцов обратно в деревню.
***
Неделю спустя после взятия нунговской боевой крепости жизнь в деревне Хоабинь
возвращается к обычному распорядку, только теперь я для всех уже не военнопленный, а
испытанный вьетконговский солдат. Полпути пройдено.
Я работаю вместе со всеми на рисовых полях, и тут за мной прибегает Сонг. Я вытираю
с лица пот банданой бойца Фронта в черно-белую клетку, которой меня официально
наградила Ба Кан Бо перед лицом всех жителей деревни.
Следующий шаг к свободе - надо заслужить оружие.
"Иди за мной, - говорит Сонг. - Ди ди мау" - "Быстро иди".
Ничего не понимая, бросаю свой рисовый серп и охапку рисовых побегов на дамбу.
Следую за Сонг, переходя на бег.
Молотильщики, которые ворошат кипы необрушенного риса на деревенской площади,
застывают на месте, услышав шум приближающихся вертолетов.
Мы с Сонг скрываемся в тоннеле под "кабинетом" генерала Клыкастого Кота.
Генерал Клыкастый Кот - нгуй, "солдат марионеточной армии" арвинов, армии без
страны, этакой вишистской пустышки, придуманной не без юмора. Его "кабинет" -
фундамент из неотесанных камней, на котором стояла когда-то лучшая в деревне хижина.
Хижину разнесли на куски пушки этого генерала. Генерал Клыкастый Кот всегда
продолжает деловые переговоры до тех пор, пока не убеждается, что его условия всем
понятны.
Сонг заползает поглубже в тоннель и возвращается с автоматом АК-47. Загоняет
патрон в патронник.
Ждем.
Раз в месяц генерал Клыкастый Кот наносит визит, чтобы забрать "тьен ка фе" - свои
деньги "на кофе". В Америке сказали бы, что его тут подмазывают, взятку дают.
Хоабинь лежит в районе тактической ответственности генерала. Без его разрешения
морпехи в этот РТО войти не в праве. В ежемесячных отчетах по оценке состояния дел на
селе генерал Клыкастый Кот указывает, что Хоабинь - колония для прокаженных, а участок
вокруг деревни умиротворен на сто процентов. Его отчеты хорошо выглядят на бумаге, и
множество людей представляются в хорошем свете, и все кругом довольны.
Пока мы сидим и ждем в тоннеле, Сонг рассказывает мне о прежнем начальнике
провинции, полковнике Чу, который объявлял о своих визитах в деревню, сбрасывая со
своего вертолета плененных чиенси. На тот момент еще живых.
Однажды марионеточные солдаты полковника Чу взяли в деревне десятерых мужчин,
связали и уложили в ряд на дороге. Полковник Чу поехал на них на грузовике, а они
неистово дергались, пытаясь освободиться от пут. Он проехал прямо по ним, размозжив им
всем головы.
Полковник Чу и его солдаты имели обыкновение насиловать деревенских женщин, а
всех, кто сопротивлялся, отправляли гнить в тигровых клетках как Транг Конгов -
"Сторонников коммунистов".
Агенты Фронта в Квангтри подложили в личный туалет полковника Чу мину-ловушку
из холостого гаубичного снаряда.
Полковник Чу спустил воду и тут же сам сделал так, что больше жизни он никому не
портил.
Генерал Клыкастый Кот - человек не злой и не садист, он всего лишь жаден, продажен,
полон амбиций и на вещи смотрит реально. Главный его недостаток состоит в том, что он
постоянно строит заговоры против сайгонского правительства. Вот арестуют его при
попытке военного переворота, придет ему на смену другой человек - победнее и более
жадный. А генерал уже "наелся". Он так долго уже с успехом продажен и силен, что
жадность его уже притупилась.
Слышим, как хрустят ботинки по битой черепице. Замечаем арвинскую "собаку",
потом другую. Арвины - телохранители генерала Клыкастого Кота - тащат свои М16 за
стволы, приклады волочатся по земле.
Сонг целится в солдат марионеточной армии.
- Что ты тут делаешь?
Сонг отвечает: "Охрана".
- А я что тут делаю?
Сонг говорит: "Дядюшка не доверяет Дай Туонг Клыкастому Коту. А Командир Бе Дан
не доверяет тебе. Ты можешь перебежать. Вдруг Черные Винтовки готовы заплатить за тебя
марионеткам боку денег".
Наблюдаем. Пока генерал Клыкастый Кот важно восходит на разрушенный фундамент,
Сонг держит его под прицелом.
Дай Туонг Клыкастый Кот встречает Дровосека улыбкой. Видно, что ему нравится
улыбаться, потому что при этом он может похвастаться золотыми глазными зубами.
- Чао онг, Дай Туонг Клыкастый Кот, - говорит Дровосек, кланяясь.
- Кинь чао онг, - говорит генерал Клыкастый Кот, кланяясь. - Приветствую Вас,
достопочтенный господин.
Генерал Клыкастый Кот высок и строен, на нем накрахмаленная полевая форма
тигровой раскраски, а на груди столько медалей, значков и знаков различия, что ими можно
набить обувную коробку. По бокам прицеплены ковбойские кобуры с одинаковыми
хромированными револьверами 38-го калибра с рукоятками, отделанными нефритом.
Генерал и Дровосек сидят в бамбуковых креслах в центре разрушенного фундамента.
Дровосек передает генералу небольшой красный конверт. Генерал кивает, улыбается.
Генерал Клыкастый Кот жалуется, что денег ему не хватает. Американцы начинают
сомневаться в его боевых отчетах. А боевые отчеты нужны, чтобы скрывать потери в виде
дезертиров.
Многие из солдат генерала Клыкастого Кота выкупаются из армии, приобретая
поддельные освобождения от службы по состоянию здоровья. Само собой, все эти солдаты
по-прежнему числятся в списках, чтобы генерал Клыкастый Кот мог получать их жалованье
и пайки.
Генералу надо еще выплатить три миллиона пиастров, которые он задолжал за
должность начальника провинции, плюс миллион пиастров за генеральские звезды. Генерал
говорит, что Дровосек почтенный человек и поймет, что долги надо отдавать. А если деньги
поступать не будут, то он не уверен, сколько сможет еще составлять многочисленные
бумаги, требуемые для того, чтобы Хоабинь жила спокойно, и чтобы война ее не коснулась.
Ввиду отчаянной нехватки денег генерал вынужден был пойти на крайние меры,
включая продажу боеприпасов, сухих пайков и даже медикаментов своим собственным
солдатам. Генерал подчеркивает, что не позволяет своим солдатам насиловать деревенских
женщин. Его солдаты не воруют куриц и свиней. И ни одного юношу из этой деревни не
загнали силком в Армию.
Генерал не видит больше необходимости разносить Хоабинь из своих пушек ради
медалей. Он потерял интерес к медалям, и больше их не покупает. Сейчас он желает одного:
накопить достаточно денег, чтобы вывезти семью в Париж, попивать там коллекционные
вина, и провести остаток жизни в окружении прислуживающих ему французов.
Жизненная философия генерала Клыкастого Кота - "живи и жить давай другим", лишь
бы ему от каждой сделки капала наличка.
Дровосек внимательно его выслушивает, потом говорит: "Сто американских долларов.
И мы не будем воевать в твоем районе".
Генерал говорит: "Пятьсот".
- Сто.
- Пятьсот, и твоей деревне нечего бояться.
- Сто, - говорит Дровосек, - и можешь благополучно испражняться.
Генерал Клыкастый Кот смеется. "Да уж, полковник Чу, прежний мой начальник. Вот
уж пиявка был. Богатым помер".
Дровосек кивает головой. "И все же самый бедный из селян может благополучно
испражняться, не опасаясь усесться на злющую взрывчатку".
Генерал Клыкастый Кот обдумывает сказанное, покачивая головой. Хлопает в ладоши.
"Сто, - говорит он. - Пока что".
Дровосек поднимает руку, и близняшки Фуонг вносят чайник с зеленым чаем и две
бамбуковые чашки.
За чаем генерал Клыкастый Кот объясняет Дровосеку, что понимает его отношение к
тому, что несовершеннолетних желто-белых девушек силой заставляют работать шлюхами в
деревне Кхесань. Семьи, в которых желто-белые девушки сопротивляются этому,
осуждаются в рамках программы ЦРУ "Феникс" и "устраняются". Генерал хочет только,
чтобы Дровосек ясно осознал, что американцы генералу неподвластны, и что он никоим
образом не причастен к этому преступлению против народа, и никак за него не отвечает.
Дровосек внимательно слушает, потом кивает головой. "Тебя не тронут. Нам из лесу
сообщали. Мы знаем, что ты непричастен. А в лесу решение принято, и эту проблему скоро
разрешат".
Генерал Клыкастый Кот успокаивается, прихлебывает чай.
Оба молча пьют чай.
- Плохо, - говорит генерал - когда длинноносые превращают наших детей в шлюх.
- Да, - говорит Дровосек.
- Это все американцы, - говорит генерал Клыкастый Кот и ставит чашку на стол.
- Да, - говорит Дровосек не глядя на генерала. - Это все американцы.
***
Час спустя после того, как чоппер генерала Клыкастого Кота растаял на пурпурном
горизонте, мы с Дровосеком рыбачим, вытягивая из реки черные сети.
Прилетает снаряд-недолет. Бам!
Огненный шар разрывается на длинные полосы, паук из плотного белого дыма,
огромный как дом. Шипящие ошметки фосфора разлетаются в воздухе, оставляя за собой
белые дымные следы.
Этот недолетевший снаряд - "Вилли Питер", белый фосфор. У белого фосфора
характерный вонючий запах, забыть который нелегко.
К нам бежит горящий ребенок. Одежды не осталось, ее огонь снял. Лицо - один
раскрытый рот и нечеловеческие глаза. Это Ле Тхи, лучшая ученица Сонг и учительская
любимица. Маленькая девчушка вцепилась в горящее тело, пальцами нащупывает огонь.
Она пытается смахнуть Вилли Питера, но он из-за этого только распространяется по телу и
возгорается.
Когда мы добегаем до нее, она держит руки подальше от тела, боясь прикоснуться к
себе. Она вопит без остановки. Лицо ее скорчилось от боли в ужасную гримасу. От тепла ее
тела крупицы белого фосфора воспламеняются, а воздух питает огонь. Эти крупицы
прожигают мясо, и с шипением доходят до костей.
Мы с Дровосеком хватаем Ле Тхи, пытающуюся плескать воду из чека на свои раны.
Она дерется с нами. Дровосек пытается ее удержать, но она как дикая кошка. Я бью ее
боковым ударом по голове мясистой частью кулака - несильно, только чтобы она потеряла
сознание от удара.
Дровосек поднимает Ле Тхи и осторожно кладет ее на дамбу.
Мы работаем быстро, закрывая каждую тлеющую ранку в ее теле черным илом из чека.
Ил перекрывает доступ кислороду, и Вилли Питер перестает гореть.
Быстро закончили, минуты не прошло. Меня тошнит.
Дозорные на тропе заметили белый дым от снаряда, и деревенский гонг отбивает
сигнал тревоги.
Мы шагаем по дамбе, я несу Ле Тхи на руках, и нас встречает вся деревня. Женщина
садится на корточки на дамбе и страдальчески вопит, и никак не может перестать, и звук
этот причиняет физическую боль.
Бодой Бакси проталкивается сквозь толпу со своей санитарной сумкой.
Но Ле Тхи мертва. Ей никто и ничем уже не поможет.
В тот же день деревня готовится к похоронам.
Ле Тхи укладывают в куач, детский гробик из свежей желтой сосны.
Дровосек не идет на похороны. Когда мы с Сонг выходим из хижины, Дровосек кратко
сообщает, что Тигриный Глаз, Командующий Западным районом, приказал ему выйти на
важное задание, и что я пойду с ним и буду там драться, согласен?
- Я буду драться, Дядюшка.
Дровосек кивает. Сосредотачивает все свое внимание на игрушечном автомате,
который вырезает из бамбукового поленца. Глаз не поднимает.
Мы с Сонг идем к хижине, где живет семья Ле Тхи. После нехитрой церемонии у
алтаря предков похоронная процессия направляется к семейному могильному участку на
деревенском кладбище.
Мы хороним Ле Тхи в холодной черной земле и прощаемся с ней.
Мать Ле Тхи пытается спрыгнуть в могилу, приходится ее удерживать.
***
После похорон, когда все селяне уже вернулись в деревню, Сонг стоит возле могилы
навытяжку, как солдат по стойке "смирно", и плачет, не издавая ни звука, плотно закрыв
лицо руками.
***
Проходит неделя после похорон Ле Тхи, и вся деревня собирается вновь, только на этот
раз по более радостному поводу - в связи с долгожданной свадьбой между близняшками
Фуонг и двумя братьями Нгуен, оставшимися в живых.
Я не хочу идти на свадьбу, но Сонг так нудит, что я поневоле ей подчиняюсь. Думает,
наверное, что стоит мне увидеть чью-то свадьбу, и мне захочется побывать на своей
собственной.
Мы с Сонг не спеша шагаем в прохладном ночном воздухе к хижине семьи Нгуен. До
нас доносятся негромкий смех и веселые голоса переговаривающихся людей.
В хижине в главной комнате мерцают свечи, и вовсю звучит музыка.
Нас приветствует старейший из Нгуенов, исполненный достоинства маленький
старичок, который кланяется и приглашает нас в дом. Мы кланяемся в ответ, и Сонг вручает
ему красный конверт, в котором немного денег. Сонг благодарит его за то, что он нас
пригласил.
Садимся. Угощаемся свининой, овощами, фруктами, рисовым вином и пирожными.
Пьем зеленый чай. Все очень вкусно пахнет, а на вкус еще лучше.
Праздник продолжается всю ночь. Одни заваливаются спать, другие подремлют чуток
и просыпаются, чтобы с новыми силами продолжить участие в празднике.
На рассвете нас приветствуют братья Нгуен, Мот и Хай. У Мота один рукав
традиционного голубого шелкового кителя с высоким воротником аккуратно заколот
булавками у обрубка руки, которую он потерял в победном сражении у нунговской боевой
крепости, в котором погиб его брат Ба.
Когда старейший из Нгуенов подает знак, мы начинаем шествие к дому двойняшек
Фуонг.
Все разодеты как никогда. Процессия, движущаяся по дамбе, выглядит непривычно
нарядно по сравнению с нашими обычными защитными одежками. Мой воскресный костюм
висит в шкафу в моей комнате в Алабаме, но черный пижамный костюм выглядит сейчас
намного наряднее, чем обычно, благодаря красному шелковому шарфу, который пошила мне
Сонг.
В доме Фуонгов шаферы вручают отцу невест подарки: рисовое вино и шоколадного
цвета тиковый поднос с грудой арековых орехов и листьев бетеля.
Нас приглашают войти.
Поднос в качестве подношения ставится к алтарю предков. Зажигают красные свечи и
читают молитвы по предкам.
Братья Нгуен кланяются алтарю предков и старейшему из Фуонгов, который кланяется,
довольно улыбается и, похоже, уже чуток выжил из ума, а потом они кланяются матери
невест, которая очень счастлива, может даже счастливее самих невест.
Затем братья Нгуен со своими шаферами отправляются за близняшками Фуонг.
Гости пьют чай и болтают, пока в главную комнату не возвращаются невесты с
женихами - все вместе, и все сияют от счастья.
Все гости дружно шествуют обратно к дому женихов.
Вернувшись в хижину Нгуенов, невесты с женихами кланяются алтарю, который
установлен в честь духа земли Кса, живой земли. Они держат в руках благовонные палочки
и испрашивают разрешения войти в дом.
Невесты и женихи долго кланяются всем родственникам, никого не пропуская. Мне это
напоминает День поминовения в Алабаме, когда незнакомые двоюродные братья и сестры,
тетки и дяди пытаются представиться все одновременно. Бабуля, бабушка моя, сказала бы
по этому поводу: у них столько родни, что пришлось бы нанять команду юристов из
Филадельфии, приди кому-нибудь в голову распутать все корни их фамильных дерев.
По дороге домой я старательно уклоняюсь от ответов на замечания Сонг о том, как,
должно быть, замечательна семейная жизнь. Она стеснительная такая, но я-то знаю, что
втайне она от меня без ума. Может быть, когда буду убегать, смогу забрать ее с собой. А
если не получится, всегда смогу прислать за ней попозже.
Когда мы с Сонг поженимся, там, в Мире, ей захочется покупать цветные телевизоры,
перстни с рубинами и стиральные машины. Дважды в неделю она будет делать укладку в
роскошном салоне красоты, растолстеет и будет валяться в кровати день напролет, смотреть
по телевизору мыльные оперы, поедая конфетки и покрикивая на служанок. Просто фильм
ужасов какой-то.
***
После свадьбы я отправляюсь в нашу хижину. Сонг идет навестить свою лучшую
подругу, беременную Боевую Вдову.
Я усаживаюсь на своей тростниковой циновке и рисовым серпом вырезаю себе новую
пару сандалий "Би-Эф Гудрич". Разрубаю кусок покрышки от колеса грузовика, найденный
Джонни-Би-Кулом среди остатков трехосника, подорвавшегося на мине на дороге.
Совершенно неожиданно меня сбивает с ног толчок от ударной волны, и в Землю
попадает черная комета.
Небеса рушатся, и весь мир разрывается на куски. Я чувствую себя как салага в
Кхесани под первым серьезным обстрелом. От артиллерийских снарядов земля не
подпрыгивает - таких больших нигде не делают. Это "Дуговая лампа", налет B-52.
Озерные бомбы падают с высоты пять миль, с боинговских стратегических
бомбардировщиков "Стратофортресс", которые летят так высоко, что их даже не слышно, по
три самолета в группе, и каждая несет на борту 60 тонн фугасок. Американские
бомбардировщики разносят тропу Хо Ши Мина в щепки, обращая в пар тиковые деревья,
высокие как нью-йоркские небоскребы и старые как сам Иисус Христос. Бомбовый налет
оставляет после себя полосу испещренной воронками, опустошенной земли с милю длиной.
Когда могучие силы раскалывают громадные звуковые глыбы, звуки падающих на землю
бомб накладываются друг на друга, сливаясь в раскатистый гром, который уже не просто
звук, но каменная стена шума, движущаяся по поверхности земли как железный ледник, и
этот рев, несущийся со скоростью звука, способен вырвать из человека барабанные
перепонки с расстояния в тысячу метров.
Я истошно кричу: "Май бай гиак май!" - "Американские воздушные пираты!"
Бегу к семейному бомбоубежищу. Но вижу Джонни-Би-Кула, который пытается
затащить своего буйвола в буйвольское убежище. Я останавливаюсь помочь, потому что
знаю, что Джонни-Би-Кул - такой упрямец, что в семейное бомбоубежище не залезет до тех
пор, пока его буйвол не окажется в безопасном месте.
Буйвол тоже упрям, неповоротливый гигант, который на вид туп невероятно, совсем
как алабамская корова - если бы коровы там обладали сложением динозавра. Джонни-Би-
Кул тянет буйвола за медное кольцо в носу, а я тем временем пинаю черно-серого монстра в
зад.
Мы кряхтим и пыхтим.
Девственный леса целыми акрами взлетают над горизонтом.
В конце концов я провожу ускоренный сравнительный анализ весов и габаритов и
хватаю в охапку Джонни-Би-Кула. Я поднимаю его и тащу в семейное бомбоубежище, а он
дрыгает ногами и вопит.
Сонг дожидается нас у семейного бомбоубежища. Она говорит: "Заходи, Баочи, брат
мой. Подруга моя рожает и хочет, чтоб ты был здесь".
В семейном бомбоубежище лежит Боевая Вдова, у нее схватки. В убежище,
освещенном четырьмя керосиновыми лампами, пахнет спиртом. Парашют маскировочной
раскраски растянут под потолком тесного помещения. Боевая Вдова лежит на спине на
матраце, набитом соломой.
Боевая вдова мычит от боли, кровь течет. Она похожа на человека с брюшным
ранением. Бодой Бакси принимает ребенка, в ассистентах у него Метелочница.
Боевая Вдова замечает меня. Даже во время самых жестоких приступов родовых
схваток она прожигает меня взглядом, глядит на меня с яростью и светится от гордости.
Взгляд ее черных глаз говорит мне, что с ней ничего не смогли сделать Черные Винтовки,
которые запихивают лампочки во влагалища вьетнамских женщин и раздавливают их, чтобы
женщины не смогли рожать малышей-вьетконговцев. Она снова стонет, глотая крик.
Истекает потом. Ребенок начинает выходить.
Боевая Вдова не отрывает от меня глаз, наполняя содрогающийся тоннель радостью,
которой полны ее глаза. Пока бомбы весом с тонну каждая вытрясают пыль из крыши
убежища, Боевая Вдова с кряхтеньем продвигает своего малыша-вьетконговца навстречу
миру, дюйм за дюймом, по-прежнему глядя на меня, сражаясь со мною с помощью своей
утробы, сжимая в руке с побелевшими костяшками пальцев маленький белый гипсовый
бюст Хо Ши Мина. В другой руке она держит игрушечный бамбуковый автомат, который
вырезал Дровосек.
Джонни-Би-Кул влажной тряпкой вытирает Боевой Вдове лицо, потом выжимает
несколько капель воды ей на губы.
Сонг присаживается рядом с подругой, пытаясь ее поддержать. Сонг вся дрожит. Она
качается взад-вперед, дожидаясь, когда прекратится грохот бомб с B-52. Ее черные
пижамные брюки грязны - Сонг обмочилась.
Трогая Сонг за плечо, спрашиваю: "Косо кхонг?" - "Страшно?" Сонг поднимает глаза,
улыбается, кивает.
Черные Винтовки застрелили мужа Боевой вдовы, поэтому она встала на его место в
строю. Рождение этого ребенка означает, что вместо одного бойца Фронта она предоставила
двоих. И для всего рода это важное событие; этот ребенок - будущее деревни.
Издав яростный восторженный хрип, Боевая Вдова выстреливает в меня малышом-
чиенси как лоснящейся розовой миной из миномета.
Малыш делает вдох и начинает плакать. Сонг говорит: "Мальчик родился!"
Сонг поднимает пухлого, лысого, лоснящегося и красного малыша-коммуниста, но
Боевая Вдова отворачивается, она боится взглянуть на малыша, боится из-за дыма, который
рассеивают над деревьями американские воздушные пираты, чтобы губить джунгли.
Вьетнамские матери боятся, что у них родятся двухголовые и безрукие малыши. У
некоторых двухголовых и безруких малышей вместо рук плавники, или два тела,
прикрепленные к одной голове, а иногда они рождаются с сердцами, которые не внутри их
тел, а снаружи. Иногда случаются и другое, такое, на что лишь намекают взглядами и
гримасами, нечто столь ужасное, что никто не берется описывать.
Малыш издаем могучий вопль, и всем становится легче на душе. Сонг укладывает
малыша маме на грудь и тихо разговаривает с мамой. Боевая Вдова расстегивает черную
блузку, распахивает ее и дает малышу тяжелую грудь. Голодный малыш сосет материнское
молоко из темно-коричневого соска. Мама кормит малыша и напевает ему на ухо песенку.
На деревню опускается тишина.
Бомбежка закончилась, и Командир Бе Дан приходит с бойцами, чтобы отнести Боевую
вдову обратно в ее хижину.
Перед тем как ее понесут наружу, Боевая Вдова протягивает малышу игрушечный
бамбуковый автомат. Крошечная ручонка хватается за белое дерево. Малыш помахивает
игрушечным автоматом взад-вперед, потом засовывает его в рот.
Командир Бе Дан одобрительно фыркает, и бойцы Фронта смеются и аплодируют.
***
Боевая Вдова смеется. Она поднимает малыша, чтоб его смогли увидеть все.
"Би¬НамХай" - говорит она, нарекая малыша.
Сонг принимает малыша, и бойцы Фронта укладывают молодую маму на гамак. Сонг
целует ребенка и говорит: "Би-Нам Хай".
"Би-Нам Хай" - эхом отзываются бойцы и смеются, вынося вдову вьетконговца на
солнечный свет.
Когда я вылезаю из бомбоубежища, меня подзывает Бодой Бакси, и я помогаю ему
оказывать помощь дозорным с тропы из числа жителей деревни, которые приковыляли с
границы района бомбового удара, из ушей и носов у них течет кровь, а у некоторых кровь
течет даже из глаз.
Потом я направляюсь обратно к хижине, зная, что Сонг там и готовит мне наряд для
моего нового задания, и я знаю, что она обязательно настоит на том, чтоб я его примерил, а
она посмотрит, хорошо ли получилось.
"Би-Нам Хай" - повторяю я про себя, шагая в одиночестве к хижине. Би-Нам Хай - "B-
52".
***
***
***
***
Несколько морпчел окружают Пегги Сью. Старший у морпчел - главный старшина, его
спину во всю ширину украшает надпись: "СУПЕРХРЯК". Суперхряк выдергивает из
кармана толстую пачку военных платежных чеков. Это маленькие бумажки тех же цветов и
размеров, что "деньги" в "Монополии".
- Писька, - говорит Суперхряк. - Ужас как люблю.
Морпчелы ржут.
Пегги Сью, чернокожая шлюшка-пацанка, перестает меня любить так бесцеремонно,
что сердце рвется на куски. "Скорячок? - говорит она Супрхряку. - Ты платить сейчас.
Любить тебя совсем". Пегги Сью виснет на руке Суперхряка и затаскивает его в шалман.
Остальные морпчелы разбиваются по парам с другими девчонками. Один из морпчел
говорит: "Э, бебисана, ты мне засувенирить один бум-бум?"
Бейбисана хихикает. "Ты дешевый Чарли".
Один из них произносит: "А знаешь, если не считать гуковских шлюх, я еще
девственник!"
***
***
Снова появляется наша проводница. Мы следуем за ней. Она останавливается на миг у
одной из хижин, потом поспешает дальше со своим бутафорским бельем на голове, не
оборачиваясь.
Дровосек, мой связанный пленник, приказывает нам войти в эту хижину. Войдя туда, я
разматываю черный телефонный провод с запястий Дровосека, а тем временем молчаливые
женщины заходят и подают на стол чай с рисовыми запеканками.
Меня представляют ничего не понимающим женщинам как Баочи, бойца Фронта-
американца.
Командир Бе Дан переодевается, снимая костюм арвинского рейнджера и снова залезая
в черную пижаму, и убегает по каким-то неотложным делам.
Мы с Дровосеком садимся на земляной пол и молча прихлебываем чай.
Вместе с ночью приходят тени. Тени входят и выходят из маленькой хижины. Так
много их - должно быть, дожидаются своей очереди на улице.
Они приходят поговорить с Дровосеком. Их голоса тихо журчат, словно вода в ручье. С
каждым посетителем Дровосек разговаривает тихо, вежливо, с бесконечным терпением, то
потирая запястья, то прерываясь, чтобы откусить от рисовой запеканки.
Стройная девчушка-подросток приносит нам красный рис и рыбу.
Едим. Девчушка присаживается на корточки передо мной и не сводит с меня глаз.
Будучи знаменитым Чиенси Маем, я уже начал превращаться в обычную пресыщенную
знаменитость. Куда ни пойду - повсюду поклонники. Но эта девчушка чем-то сильно от всех
отличается. От нее исходит ощущение какой-то могучей силы.
В хижине темно, поэтому рассматривать девчушку я могу исключительно ночным
зрением. Она очень красива. Волосы стрижены коротко, по-мужски. На ней черная
футболка, линялые джинсы и красные резиновые сандалии. В наплечной кобуре у девчушки
никелированный короткоствольный пистолет 38-го калибра. На шее у нее висит ожерелье из
переплетенных веревочек с Буддой из белого нефрита, и золотая цепочка, на которой
болтается штук пятьдесят личных жетонов военнослужащих.
Девчушка глядит на меня молча, с улыбкой Моны Лизы на губах. То так повернет
голову, то этак, изучая меня со всех сторон. На группи похожа. Эх, было бы на самом деле
так!
Меня всего будто током дергает, когда до меня вдруг доходит, что девчушка слепа.
Увидеть меня ей не дано, но белого иноземца она чует по запаху, как тот слепой паромщик.
Эта прекрасная женщина сидит здесь спокойно и благостно, и прикидывает, как лучше,
невыносимо мучительно запытать меня до смерти.
Тени шевелятся. Кто-то зажигает керосиновый светильник.
Новоявленный свет спугивает геккона. Бурая ящерица проносится вверх ногами по
крытой листьями крыше.
Дровосек говорит: "Баочи, я хочу представить тебя госпоже Тигриный Глаз,
командующему Западным районом. Мы здесь во исполнение ее приказаний".
Тигриный Глаз говорит: "Я слыхала о тебе, Баочи. Ты среди моих бойцов уже почти
что легенда". Затем Тигриный Глаз говорит мне по-английски: "Добро пожаловать в мою
страну".
- Спасибо, товарищ генерал.
Тигриный Глаз наклоняется вперед. В свете светильника могу разглядеть ее лицо. Она
не подросток. Ей, похоже, слегка за тридцать; с азиатками никогда наверняка не скажешь.
Товарищ генерал натягивает на лицо черную повязку, на правый глаз. Она говорит:
"Ты. Ты. Бум-бум картинка ты? Ты купить. Ты. Ты купить".
Она весело смеется над собственным представлением. Это ведь та девушка моей
мечты, что торгует похабными книжонками из лифчика. Она говорит: "Я очень хорошая
актриса, Баочи. Oui? Не думаешь?" И снова смеется.
Я тоже смеюсь.
Я стягиваю через голову свои жетоны и, соблюдая правила вежливости, подаю их
Тигриному Глазу обеими руками.
Тигриный Глаз стягивает глазную повязку и снова наклоняется вперед под свет, чтобы
я смог надеть цепочку, похожую на бусы, через ее голову. И я замечаю нечто, из-за чего
прихожу в замешательство.
Тигриный Глаз не слепая, но правого глаза у нее нет. В глазной впадине зажат
стеклянный шарик, большой, как шарик для пинг-понга из запасов Дровосека. Когда я был
маленький, мы называли большие шарики "jug rollers". А вот такие шарики, хрустально
прозрачные, только с желтой черточкой в центре, мы называли "кошачий глаз".
Тигриный Глаз принимает мои жетоны с таким смущением, улыбаясь и краснея, что
мне кажется, что она вот-вот заплачет. Она снимает через голову ожерелье из
переплетенных черных нитей. На бечевке болтается маленькая фигурка Будды из белого
нефрита. Она надевает мне через голову бечевочную петлю.
Затем Командующий Западным районом зажимает мою правую руку между своими
двумя и поднимает три руки между нами. И мы так и сидим, ничего не говоря, лицом друг к
другу, по обе стороны от керосиновой лампы и закопченного медного чайника.
Дровосек курит трубку. Ничего не выражая взглядом, он одобрительно кивает.
***
***
И вот я снова в Хоабини, неделю спустя после того как Сранни-Ганни был изувечен и
умер, и слушаю, как Сонг и командир Бе Дан любят друг друга. Я сижу под землей в тайном
тоннеле под нашей хижиной. Залез, чтобы поизучать старый глиняный макет оперативной
базы Кхесань. Позиции американцев обозначены черными флажками. На макете отмечены
все кусты, все блиндажи, свалка артиллерийских гильз, командный пункт и точное
местонахождение проволочных заграждений, "клейморов", минных полей, пушек, гаубиц,
счетверенных пулеметных установок 50-го калибра и пулеметов М60. В Кхесани я провел
год, и никогда не имел столь подробной информации об этой базе.
Дровосек и Джонни-Би-Кул повезли повозку дров на продажу, на рынок в соседнюю
деревню. Темнеет. Пора бы им уже и вернуться.
Слышу звуки - словно кто-то стонет от боли. Осторожно заглядываю в дом через щелку
в дверце. Когда живешь во Вьетнаме, то никогда не знаешь, кто может заявиться с
неожиданным визитом.
В желтом свете керосинового светильника вижу радость на лице Сонг, которая глядит
на командира Бе Дана.
- Гм, - говорит он нежно. - Дорогая моя.
Сонг встает, обнимает его, целует. "Ан тхо, - говорит она. - Любимый мой". И
добавляет: "Ма шери".
Они снимают друг с друга одежду медленно, с нежностью.
У Сонг очень красивое тело. Я гляжу на нее со своего насеста для подглядывания, и
глаза мои не просто широко раскрыты, они еще шире. В волосах ее хризантема. Груди у нее
маленькие, но безупречной формы, соски напряглись, они почти черные. Единственные
недостатки ее тела - шрамы на ногах от работы на чеках, следы порезов о колючую
проволоку и отсутствие трех пальцев на левой ноге, с тех времен, когда ее пытала
Национальная полиция.
У командира Бе Дана тело страшное, в ямках от пуль и осколков, усеяно шрамами от
порезов о колючую проволоку.
Сонг опускается на колени и берет у командира Бе Дана в рот.
Через несколько секунд они ложатся на тростниковую циновку и начинают заниматься
любовью. В промежутках между приглушенными вздохами и долгими стонами наслаждения
они что-то шепчут друг другу. Темп повышается, и их любовная схватка становится жаркой
и почти яростной, как при изнасиловании, и вот уже они трахаются, с восторгом спариваясь
как два сильных животных, напрягая все мускулы, они обливаются потом, и как же они
красивы!
Отдыхают, обмениваясь поцелуями и ласками.
Затем командир Бе Дан поднимается в сидячее положение. Когда он поворачивает
голову, свет падает так, что становится заметным отсутствие уха, того уха, которое он
потерял в перестрелке с ганшипом "Хью" во время перехода домой после победного
сражения у нунговской боевой крепости. Сидя голым под мягким желтым светом
светильника, командир Бе Дан разбирает свой автомат AК-47.
С хряковской сноровистостью и четкостью, которые порождаются исключительно
практикой, он орудует зубной щеткой, масляной ветошью, щеточкой, прикрепленной к
тонкому металлическому шомполу, используя гладкую розовую культю на месте
оторванной кисти просто как гигантский палец. Командир Бе Дан чистит автомат AК-47,
который всегда при нем, и вокруг которого вращается его жизнь.
Я вспоминаю Леонарда Пратта, который влюбился в свою винтовку в Пэррис-Айленде.
Сонг усаживается за спиной Командира, игриво залезает руками спереди, лаская его
толстый член, водит грудями, плотно прижав их к его спине. Он шлепком отгоняет ее руку и
ворчит. Сонг принимает надутый вид, бьет его кулачком по спине. В конце концов сдается и
тянется к его сбруе и масляной ветоши.
Пока командир Бе Дан гоняет шомполом по стволу своего автомата, Сонг разряжает
изогнутые магазины из брезентовых подсумков, висящих на русском ремне из излишков с
военных складов. На его тускло-серебристой пряжке красная звезда.
В золотистом свете Сонг как полинезийская принцесса; ее длинные черные волосы
чернее черной ночи за порогом хижины. Патроны в ее маленьких руках мерцают и
поблескивают как античные золотые изделия, приносимые в жертву богу. Масляной
тряпицей Сонг протирает каждый патрон до чистоты, тщательно, почти с любовью, а потом
с щелчком вставляет его обратно в изогнутый магазин.
Я знаю, что поступаю нехорошо, но понимаю, что мне обязательно надо увидеть Сонг
и командира Бе Дана в их близости. Я сейчас получаю достоверную информацию, которая
мне жизненно необходима. Я сижу как завороженный, взирая в упор на собственную
тупость во всей ее глубине и широте.
Я наблюдаю за ними, находясь так близко, что чувствую запах их пота, опасаясь, что
меня выдаст мое дыхание.
Командир Бе Дан собирает свой автомат, четко, по разделениям, ни на такт не сбиваясь
с ритма. Он враг моего правительства, но для меня он хороший человек, реальный профи,
азитский хряк с драной жопой и на рисовой заправке. Бывает так, что взаимное уважение
между людьми, которые дерутся со смертью с противоположных сторон заграждений,
становится выше всяких там знамен. Чтобы убить человека, настолько преданного делу, как
командир Бе Дан, нужен человек, который своему делу предан никак не меньше. А люди,
преданные своему делу - такая редкость, что бессмертие командиру Бе Дану практически
гарантировано.
Командир Бе Дан одобрительно кивает, спуская курок незаряженного автомата.
Он протягивает здоровую руку. Сонг наклоняется, целует ее и засувениривает ему
полностью набитый изогнутый магазин, тяжелый от тридцати золотистых пуль, которые
понадобятся ему, чтобы сражаться с Черными Винтовками.
Командир молча принимает магазин и вставляет его в автомат, потом досылает патрон
в патронник. Он прислоняет заряженный автомат к ближайшей стене хижины, куда легче
всего дотянуться.
Я прикрываю дверцу и сижу в темноте.
Мне слышно, как они сейчас вместе. Они снова занимаются любовью, на этот раз
почти молча. Оргазм Сонг похож на стон от боли, а потом еще несколько минут она
всхлипывает, а командир шепчет, и голос его готов задрожать: "Гм... Гм..."
***
***
Засыпая, я думаю о том, что надо бы украсть какое-нибудь оружие, немного еды и
выдвинуться беглым шагом в джунгли как толстозадая птица, на пару с комендор-
сержантом Герхаймом, моим бывшим инструктором, который станет для меня
единственным попутчиком на долгом пути домой. Ганни Герхайм будет идти рядом,
напоминая: "Всего-то навсего, рядовой, сделай один шаг. Всего один шаг. Всего один шаг за
раз. Кто угодно может сделать один шаг, рядовой Джокер. Даже ты".
Этой ночью мне снова снятся сны про наконечники от стрел. Когда я был маленьким,
то частенько бродил по алабамским холмам, покрытым красной глиной, собирая кремневые
наконечники от стрел, остроги из обсидиана, топоры из серого камня. Иногда мне
попадались бусы из запекшейся глины и обломки разбитых горшков.
Я просыпаюсь от петушиного крика. До рассвета еще далеко. Маленький рыжевато-
золотой петушок Дровосека снова обманулся из-за поддельного рассвета. Осветительные
ракеты вспыхнули на горизонте, и петушок решил, что это сигнал для него, и можно
оторваться от души. Странно, но петухи у коммунистов кричат так же, как их американские
собратья. На какой-то долгий миг мне показалось, что я снова в Мире, снова в Родном
Городе в США.
Луна красная. Луна вовсю полыхает пламенем из-за черной тучи. Силуэты кокосовых
пальм резко очерчены на фоне красного неба как связки колыхающихся черных лезвий.
Лягушки повышают громкость своего ора еще на одно деление. По берегу пробегает
собака, гавкая на текущую речную воду. Собака черно-белая, наполовину призрак,
наполовину тень.
Я думаю о своем отце, как он вечно работает, вечно собирает урожаи, но никак не
может заработать ни доллара сверх того, что уйдет на пропитание в следующем месяце, и
доволен просто тем, что жив-здоров, и может честно делать свое дело.
Я думаю о матери. Каждый раз, когда я думаю о матери, она представляется мне в
одном из неизменных своих платьев из материи для мешков под муку, что всегда носила,
когда я был маленьким, и каждый раз она или ужин готовит, или консервы заготавливает.
Я думаю о том, что очень соскучился по своей малышке-сестре, по Колоску, самое
большое удовольствие в жизни у которой - опускать соленые орешки арахиса в "RC Cola" и
глядеть, как они шипят.
Я думаю о Бабуле, своей бабушке, которая всегда полна энергии и доброго юмора. Вот
прям сейчас она, наверное, рыбачит в реке Черный Воин, закатав линялые брюки цвета хаки
выше костлявых коричневых колен, и бродит взад-вперед с бамбуковым удилищем, и в
карманах ее рубашки извиваются красные червяки. Я вижу, как она подцепляет на крючок
желтого сома, борется с ним, а потом вытаскивает из воды. Я вижу, как сом бьется на конце
лески, брюхо у него белое, и он влажно блестит на солнце.
Где-то далеко трещат очереди из стрелкового оружия, в ответ бухают снаряды и летят в
замедленном изображении неоновые точки. Вражеская артиллерия открывает огонь.
Металлические снаряды вспарывают небо, сталкиваются со звездами и отскакивают от
луны. Стофунтовый артиллерийский снаряд плывет по воздуху, вздыхает и шумно
вгрызается в скалистый хребет, где тупорылые хряки, замерзшие и промокшие, запрятались
в грязный блиндажик на не представляющем важности участке полузабытой базы огневой
поддержки.
Хряки перебинтованными руками поедают холодный сухпай, мурлыча рок-н-ролльные
песенки. В адрес артиллерийских снарядов, разрывающихся повсюду вокруг них, они
отпускают: "Раз из пушки не попали, то из жопы обосрали". А когда прилетает "Пых -
Дракон Волшебный", привозя сорок тысяч патронов счастья, и выливает дождем красную
смерть на их врагов, довольные хряки понимающе кивают друг другу и говорят: "Спуки свое
дело знает".
Иногда мне снятся кошмарные сны. Я вижу Папу Д. А., Грома, Донлона и
Скотомудилу, и всех прочих, все эти уверенные молодые лица. Я вижу всех своих друзей
мертвыми, лежащими ничком в грязи в каком-то мрачном районе десантирования.
Красные пули пляшут над горизонтом, и я слышу мрачную музыку бешеной смерти,
громыхает, громыхает, но все не в такт.
Я напрягаю мозги, пока не начинает болеть голова. Пытаюсь составить список всех
вещей в моей комнате в Алабаме. Пытаюсь перечислять названия и авторов всех своих книг.
Совершая воображаемые прогулки по Алабаме, я вижу леса и ручьи. Вижу
свежевспаханные хлопковые поля, в которых полно янковских пушечных ядер и костей
индейцев племени чероки, и вспоминаю каждый найденный мной наконечник стрелы, какой
он формы, цвета, и что был за день, когда я его нашел.
Я вспоминаю, как разыскивал наконечники стрел после дождя на соседском
свежевспаханном кукурузном поле. Однажды я нашел безупречный индейский наконечник
из голубого кремня, который лежал в нескольких дюймах от круглой пули, выпущенной из
конфедератского мушкета.
На нашей собственной ферме я находил только вражеские пули. Когда мы распахивали
наши поля, то вытащили из земли столько боеприпасов федеральных войск, что Бабуля
использовала янковские пули Минье в качестве грузил, когда ходила рыбачить на сома.
Я сижу, уставившись взглядом поверх черных вод реки и слушаю, как течет вода, а
ночь все тянется и тянется без конца, а я думаю о сомах и о том, что у сомов есть усы, и что
они похожи на Фу Манчу.
***
Днем я работаю на лууданном заводе. Проведя бессонную ночь на берегу реки, я до сих
пор какой-то весь разбитый, кашляю, и из носа течет.
А день такой тихий и безмятежный. Воздух чист, и солнце как золотая монета.
Доносятся запахи костра и риса из котлов. Слышу как играют дети неподалеку, носятся
стайкой оборванцев по дамбе, смеются, запускают длинного голубого воздушного змея в
виде дракона.
Боеболка играет с деревенскими детишками. Несколько месяцев после победного
сражения у нунговской боевой крепости Боеболка был как зомби-кататоник. Когда же он
вышел наконец из этого состояния, то как человек стал намного лучше, и перестал быть
таким говнюком, каким был раньше. Он больше не хочет побивать шакалов империализма
во славу социализма. А хочет всего лишь снова стать ребеночком. А детишки в Хоабини
совсем не против. Детишки Боеболку обожают, потому что он любит посмеяться,
повеселиться, и такой большой, что может катать их на спине.
Большинство селян - за околицей, на рисовых чеках. Близится к завершению уборочная
страда.
Мы сидим на открытом воздухе под навесом из блестящих пальмовых листов на
бамбуковых шестах, рассевшись по-турецки на тростниковых циновках, и лица наши в
тигровом камуфляже от клиньев солнечного света. Во время работы мы поем, сооружая из
американского мусора средства для ведения войны, производя оружие луудан для Народной
Армии.
Мы сидим в одну шеренгу. Перед каждым работником кучка деталей. По мере того как
каждая луудан переходит из рук в руки по живому конвейеру, каждый присоединяет к ней
деталь из своей кучки.
У мальчишки справа от меня "заячья губа", и он любит улыбаться. У него на лице
постоянно одно и то же счастливое, кайфующее выражение, каждый день так, и кажется, что
он или недоумок, или опиум ложками ест. Перед мальчишкой кучка красных металлических
банок из-под "Кока-Колы", которые деревенские детишки насобирали на американских
помойках.
Мальчишка подцепляет зубилом банку из кучки. Зубилом он переворачивает банку на
попа - впечатляющий трюк. Он плотно прижимает зубило к центру донышка банки и
наносит по зубилу точный удар молотком с квадратной головкой, пробивая в банке дырку.
Подцепив банку из-под "Колы" зубилом, словно большим пальцем, он швыряет ее в мою
кучку, хватает очередную банку из своей, тренированным движением ставит ее вверх дном,
и его молоток опускается снова.
Работа идет в четком ритме. Во время работы мы поем:
"Идем мы вперед, чтобы Юг освободить,
Развалить тюрьмы, вымести прочь агрессоров,
За независимость и свободу,
Возвращая еду и кров,
Возвращая красу весны..."
Я поднимаю проткнутую банку от коки. Вставляю в отверстие в донышке банки
бамбуковую рукоятку дюйма четыре длиной. Перекидываю банку нетерпеливому Джонни-
Би-Кулу, который постоянно опережает меня на один такт в ритмическом рисунке
производственной линии.
Ловкие пальцы Джонни-Би-Кула вставляют в полую бамбуковую рукоятку свернутую
в спираль бечевку. Бечевка прикрепляется к вытяжному кольцу из плетеного телефонного
провода. Прежде чем передать луудан Метелочнице, Джонни-Би-Кул натягивает колпачок
из обработанной молотком жести на донышко бамбуковой рукоятки.
Метелочница вставляет кусачки в маленькое отверстие для питья на крышке банки, и
прорезает крышку, отгибая два лоскутка тонкого металла.
Сонг забирает у Метелочницы банку и вставляет в нее короткий металлический
цилиндр, отпиленный ножовкой от куска водопроводной трубы. Внутри короткого отрезка
трубы находится простое воспламеняющее устройство, в котором искра возникает за счет
трения. Сонг аккуратно привязывает конец веревочки, проходящей через бамбуковую
рукоятку, к воспламеняющему устройству.
Позади Сонг - тощий беззубый старикан маленького роста. Он сидит с ножовкой в руке
на американском гаубичном снаряде без взрывателя. Он удерживает снаряд ногами,
распиливая его ножовкой как металлическое бревно. Попилив минуту или около того, он
поливает снаряд водой из пластиковой бутылки из-под "Пепси". Когда же он снова начинает
пилить, то мокрый снаряд выскальзывает, и низкорослый старикан кряхтит, борется со
снарядом, и в конце концов соскальзывает и падает на землю, как наездник на родео.
Конвейер разражается хохотом.
Сонг говорит: "Бомба ожила!", и все опять смеются.
Тощий маленький ездок на снарядах подкрадывается к своей жертве. Он снова
запрыгивает в седло. Под визг и скрежет его ножовки разлетаются металлические опилки.
Верхняя часть снаряда отваливается - старикан снес большое яйцо в медной скорлупе. Вот
только яйцо уже лопнуло, а бронзовых птенцов в нем не оказалось. Вместо них скорлупа
заполнена старым светло-желтым сыром, коричневым снаружи и желтовато-белым внутри.
Беззубый старикан быстро опустошает снаряд, выковыривая тол ножом для разделки рыбы.
Сонг осторожно заполняет отрезок водопроводной трубы белыми воскообразными
стружками, потом передает банку полнощекой двенадцатилетней девчушке в красной
футболке. Роясь в горке материалов, натасканных деревенскими детишками поменьше,
девчушка набивает банку из-под коки осколками стекла, гвоздями, металлическими
обрезками, деталями от двигателя грузовика, ржавыми осколками, скрепками, кнопками и
прочими острыми и смертоносными штуками.
В конце сборочной линии над древесным костром в черном чугунном горшке кипит
налитый доверху гудрон. Запах от него как от горячей дороги. Когда его помешивают, на
поверхности лопаются пузырьки. Орудуя тыквенным черпаком, полным горячего гудрона,
старуха в залатанном свитере с надписью "UCLA Bruins", заливает верхушку банки из-под
коки, потом ставит банку верх дном и заделывает зазоры в отверстии вокруг бамбуковой
рукоятки. Она похожа на волонтершу из торговой палаты, окунающей в сахар яблочные
цукаты на окружной ярмарке. Она кладет готовую самодельную гранату на бок, чтобы
остыла.
Перед самым обедом детишки собирают гранаты и уносят их в маленьких плетеных
корзинках, где они лежат на соломенной подстилке как пасхальные яйца. Детишки спешат
разнести боевые луудан по бойцам чиенси на замаскированных оборонительных позициях
вокруг деревни.
В полдень, когда солнце палит немилосердно, прибывает обед на хребте фыркающего
черного буйвола, которого приводит восьмилетняя девчонка. Девчонка управляет
массивным монстром, тащит его за собой, сомкнув пальцы на тяжелом латунном кольце,
продетом через нос буйвола. Когда буйвол мешкает или сбивается с курса, погонщица
карликового роста резко шлепает животное ладошкой по носу.
Когда мы начинаем разбирать обеденные узелки из двух огромных глиняных горшков,
висящих на буйволе по бокам, ко мне подходит Боеболка, здоровается и улыбается. Теперь-
то я ему полюбился - наверное, потому что я единственный взрослый человек в деревне,
который находит время, чтобы поиграть в игры с ним и детишками.
Мы передаем по цепочке маленькие деревянные плошки и ждем своей очереди
получить порцию горячего риса, который раскладывают жестяной кружкой.
Снаряд разрывается на палубе в миле от деревни. Мы не обращаем внимания.
Обычный недолет. Просто бравые пушкари играют в свои дурацкие игры.
Темно-серые клубы дыма взметаются над лесом в двух сотнях ярдов к востоку отсюда,
затем доносятся приглушенные разрывы. Это заградительный и беспокоящий огонь.
Американцы и солдаты их марионеточной армии выпускают снаряды наобум по районам, в
которых по донесениям разведки отмечены передвижения войск. Очередная дурость
Длинноносых, ни вреда от них, ни толку, разве что неразорвавшихся снарядов прибавится,
чтоб оружие луудан делать, да Товарища Ящерицу подразнят.
Падают снаряды. И снова падают снаряды.
На соседнем овощном поле появляется Дровосек. Он щурится, прикрывает глаза от
солнца мозолистой рукой. Он отдает приказ, и сразу же женщины и мужчины в поле
бросают свои сельскохозяйственные орудия и вытаскивают тюки из черного полиэтилена из-
под воды. В полиэтиленовых тюках - оружие.
В деревне кто-то колотит штыком по снарядной гильзе.
На гранатном заводе женщины собирают миски с недоеденным рисом и вываливают
рис обратно в глиняные горшки.
Командир Бе Дан и Бодой Бакси ди-ди по дамбе. Дровосек с командиром Бе Даном
неслышно, но оживленно совещаются, и на этот раз их совещание не завершается яростным
конфликтом мнений.
Глядя на то, как серые клубы дыма с буханьем возникают в лесной гуще, мы
рассуждаем о том, что время от времени марионетки-арвины любят разразиться парой-
тройкой снарядов без каких-либо особых причин - разве что потому, что занервничали, а
шум поднимает боевой дух.
Однако эти снаряды явно выпускаются без намерения что-либо поражать, будь это хоть
призрачные батальоны Вьетконга, это и не пристрелочные выстрелы. Все снаряды бьют в
одну и ту же точку, плотно, не по площади. Люди гибнут при стрельбе по площадям, а при
плотной стрельбе опасность поражения невинных прохожих сводится до минимума.
Генерал Клыкастый Кот - продажный чиновник, конечно, но дела ведет честно.
Генерал Клыкастый Кот палит из своих ржавых старых пушек, выполняя условия контракта
с Дровосеком. Летящие сюда снаряды - предупреждение.
Командир Бе Дан, Дровосек и Бодой Бакси разбегаются по дамбам в разных
направлениях. Сонг куда-то пропала.
- Трук Тханг! - вопит беззубый старикан, что пилит снаряды. - Трук Тханг! Трук Тханг!
И он не ошибается. В небе полным-полно вертолетов. Саранча-убийца летит,
вооружены до зубов, ганшипы и транспортные вертолеты, которые жужжат высоко в небе,
не торопясь, выжидая, когда стихнет огневой вал артиллерии. Можно не сомневаться -
командиры рот сейчас выкрикивают в трубки раций всякие неприличные слова, спрашивая,
что за тупорылый сучонок открыл огонь на десять минут раньше времени, и что за
тупорылый сучонок продолжает палить лишние десять минут.
Все бегут кто куда. Деревенский гонг бумкает, басовито резонируя, оповещая всех о
нападении.
Я не двигаюсь с места. Джонни-Би-Кул машет на прощанье и уносится прочь, чтобы
позаботиться о своем буйволе. Моя нога все еще плоховато действует из-за ранения, которое
я получил на боевом задании. Топать я еще могу, но вот когда приходится бежать, я
перемещаюсь неуклюже, медленно и неловко. Укрытий на чеках нет. Мне совсем не хочется,
чтобы ганшипы застали меня на открытом месте.
После того как генерал Клыкастый Кот решает, что его нарушения приказов
продлились до того предела, после которого нельзя уже будет списать их на обычные
превратности войны, артиллерия прекращает огонь, и небо теперь свободно для ганшипов.
Из-под навеса лууданного завода я наблюдаю за тем, как американские самолеты
заполняют собою небо. Ножами режут воздух зеленые крылья, и четыре истребителя-
бомбардировщика "Фантом" смыкают строй, чтобы отбомбиться по деревне.
Пятисотфунтовые бомбы летят вниз под углом, черные капли с иксами на верхушках.
Могучие колокольчики распускаются и на миг повисают в воздухе, едва заметные, как жар
от горячей дороги. Хижины, деревья и расчлененные люди взмывают в небо. А затем, и
кажется, что без какой-либо связи с этим, раздается глуховатый тяжелый удар, сразу же
после которого вздрагивает земля.
Я подтягиваю вверх тростниковую циновку в одном из углов лууданного завода и
поднимаю дверцу тоннеля. Я забираюсь в тоннель, и дверца падает обратно на место.
Я выучил расположение всех тоннелей в деревне, играя в образовательную игру с
Джонни-Би-Кулом, Боеболкой и детишками. Идем по деревне, я говорю "Бум!", и кто
последний влез в тоннель - проиграл.
***
***
Два бурых пузыря спорят прямо над моим лицом. Спор идет по поводу какого-то
мужика, который не то помер, не то не помер. Похоже, это они обо мне.
Они перекатывают меня на пончо и поднимают. Они несут меня в деревню, а я
подпрыгиваю как тряпичная кукла и размышляю о том, жив я или нет.
К тому времени как мы добираемся до деревенской площади, которую используют как
посадочную площадку для медэваков, я чувствую себя лучше, т.е. настолько уже оклемался,
что ощущаю боль. Она пульсирует по всему лицу, как будто его искусали шершни, а из носа
и ушей течет кровь.
Бурые пузыри опускают меня на палубу рядом со взводом раненых хряков.
В десяти ярдах от нас здоровенный сержант, белокожий гигант с серо-голубым
"ежиком" на голове, похожей на бомбу, вытаскивает за щиколотки из дренажной канавы
Джонни-Би-Кула, который дрыгает ногами и вопит, и швыряет его на палубу. Кто-то
наносит Джонни-Би-Кулу отвесный удар по голове прикладом дробовика. За тридцать ярдов
оттуда я слышу, как хрустит шея Джонни-Би-Кула.
Здоровый сержант наклоняется и поднимает тело Джонни-Би-Кула двумя руками, как
обычно поднимают матросский мешок с личными вещами, несет его на край площади и
швыряет в колодец.
Я встаю на ноги посреди этого хаоса. Кажется, что какой-то яд разливается по телу. Я
ковыляю как пьяный, ищу оружие.
Натыкаюсь на убитого вражеского солдата и забираю его оружие, гранатомет M79.
Ковыляю дальше, высматривая цель.
"Чарли-Чарли", командирский вертолет, швыряет песок в тучу, закрывающую битву.
Плоские круглые корзины для провеивания зерна летят сквозь воздух как бронзовые
монеты.
Чоппер завис в небе прямо надо мной, парит так близко, что я почти что мог бы
дотянуться до него и прикоснуться к нему, будь я в силах руки поднять. Щурясь в торнадо
воздушного потока от лопастей, вижу трафаретный рисунок на брюхе чоппера: белый череп
и надпись: ВАС ТОЛЬКО ЧТО УБИЛИ С МИЛОСТИВОГО РАЗРЕШЕНИЯ 17-ГО
БРОНЕКАВАЛЕРИЙСКОГО - РЕБЯТА ИЗ КАШТАНОВОГО ШТАТА - НЕБЕСНЫЕ
ВСАДНИКИ-ПРИЗРАКИ.
"Чарли-Чарли" отваливает как хищная птица в поисках гуков-врагов, чтобы их
поубивать, и я собираю все оставшиеся силы, чтобы поднять гранатомет М79.
Я стреляю. Блуп. Впервые за последние сто с лишним лет член моей семьи выстрелил
по федеральным войскам.
Граната из блупера отрывает у чоппера хвостовой винт, и "Чарли-Чарли" валится,
втыкаясь в хижину.
"Чарли-Чарли" падает, а я теряю сознание.
***
***
Они повесили Сонг. Взяли обрывок колючей проволоки и повесили Сонг на огромном
банане. У нее сломана шея. Ее язык высовывается изо рта, он черный и нелепый.
Три пацанчика с детскими мордашками стоят на капоте старого французского
броневика и тычут в покрытые синяками бедра Сонг стволами своих М16. Не было б войны,
эти ребятки так и околачивались бы у бильярдной в каком-нибудь городке, говоря друг
другу "Да пошел ты в жопу!" достаточно громко, чтобы услышали проходящие мимо
школьницы.
Хряки с детскими мордашками разражаются диким смехом, когда один из них
вытаскивает блестящую хромированную "Зиппо" и поджигает волосы на лобке у Сонг. Тело
ее вздрагивает, пальцы подергиваются. Пацанчики смеются. "Да в ней духи живут!"
Мне должно быть невесело, но я не грущу. Я вообще ничего не чувствую. Думать
сейчас могу лишь об одном: не болело бы так сильно лицо, и еще думаю о том, что если уж
суждено помереть, что бы мне просто не сдохнуть на хер и не разделаться со всем сразу.
Почему приходится заниматься всем этим кровопусканием и глядеть на эту
миккимаусовскую выставку убийств?
Я пытаюсь сделать шаг, еще всего один лишь шаг. Не выходит. Валюсь на землю. Лежу
ничком на земле и гляжу, как огромная тень накрывает мое лицо.
***
***
Меня поднимают и несут сквозь тучу красно-лилового дыма, прямо в бурю жалящего
песка, который вздымают в воздух струи от лопастей прибывающих медэваков.
Меня кладут рядом с ранеными, дожидающимися погрузки. Санитары ножами срезают
амуницию с раненых. Санитары разрезают и снимают с меня пижамный костюм. Я остаюсь
лежать голышом, но мне разрешают оставить при себе затрепанный старый "стетсон".
Мы ранены, и потому невидимы. Солдаты, поджигающие деревню факелами из
бамбука и соломы, глядят прямо сквозь нас, будто мы уже духи бесплотные. Ты больше не
участвуешь в происходящем. Ты будто бы лишний. Ты размышляешь - а теперь что?
Задаешь себе вопрос: куда теперь, а больно будет? Не нравятся тебе нездоровые люди, и не
хочется, чтоб оставили тебя с чужаками.
Медэваки садятся, и разрубающие воздух лопасти расшвыривают крошечные осколки
как механические мачете. Сначала чопперы принимают на борт лежачих: с ранениями в
голову, тяжело раненых и умирающих. Чоппер поднимается в воздух, в нисходящий поток
от слившихся в круг лопастей попадает кровь, льющаяся из открытой двери его чрева, и
воздушный поток осыпает носильщиков на земле розовой росой.
Несколько армейских хряков беззаботной походкой проходят мимо, будто на пикник
на пляже направляются. Солдаты смеются преувеличенно громко и говорят преувеличенно
громко. Двое из солдат держат Бодоя Бакси за щиколотки. Тащат его туда, где считают
убитых. На лоб ему кто-то прибил нашивку с эмблемой подразделения. Тощий бурый щенок
трусит рядом с телом, тыкаясь мордой в лицо Бодоя Бакси и слизывая кровь.
Добродушный медик опускается на колени и покрывает ксилокаиновой мазью мои
лицо и руки. Солнце бьет в глаза, и я его не вижу. Я говорю: "Спасибо, кореш". Несколько
мгновений спустя лицо и руки немеют, и я на чуток улетаю.
Поворачиваю голову направо по борту. Занимая десять ярдов по фронту,
безукоризненно выровненными колоннами и шеренгами, в ровном строю даже после смерти,
ждут в безупречном терпении грузные похоронные мешки с солдатами.
Переворачиваюсь лицом налево на звуки приглушенных стонов. Ошибся кто-то. В
очереди на борт медэвака ниже мертвого американца может стоять лишь вьетнамка с
огнестрельным ранением в живот. Какой-то санитар-салага удумал: притащил сюда Боевую
Вдову, мать Би-Нам Хая, и оставил ее, раненую, на ворохе окровавленных перевязочных
пакетов - решил, что ее вывезут на медэваке.
Би-Нам Хая не видать, но другой орущий ребеночек, который еще и ходить толком не
научился, неуверенно ковыляет к Боевой Вдове, шлепается рядом с нею и хватается за руку
умирающей женщины.
Тощий солдатик со свежевыбритой головой и толстыми красно-белыми бинтами,
обмотанными вокруг ног, двигает указательным пальцем взад-вперед в выходном отверстии
раны в животе Боевой Вдовы. Боевая Вдова поскуливает и похныкивает, но негромко.
Доносится металлический запах свежей крови.
Кто-то смеется. Мужик средних лет с бровями черными как воронье крыло и ямочкой
на подбородке, приподнимается на носилках. Черные волосы его зачесаны назад в попытке
прикрыть залысину. Он похож на моего школьного тренера по футболу. Но, вроде бы, не
ранен, и все снаряжение при нем.
Тренер говорит: "Недоумок ты западно-техасский, врун, сучий потрох. Ох и рад я,
Мэрфи, что тебя зацепило. Рад, что они до тебя добрались. Твой личный счет - смех и слезы.
Я всегда говорил, что хер когда ты сможешь головным ходить". Тренер рыгает и ощупывает
грудь.
Мэрфи с грязно-белой бритой головой говорит: "Ох, остань, сарж. Дай гучку
подрочить".
Кто-то смеется, но это не Тренер. Тренер валится на спину, выплевывая кровь.
Проходящий мимо санитар на мгновение наклоняется к Тренеру и идет дальше.
Санитар тычет большим пальцем через плечо и говорит носильщикам: "Жетон в зубы, и в
мешок".
Кто-то где-то воет, долго и жутко, и в голову приходит мысль: "Не может же человек
так орать", и носильщики, которые загружают раненых, застывают и прислушиваются. И
видно, что один из носильщиков, невысокий парень с брюшком, увешанный подсумками, до
отказа набитыми перевязочными пакетами, мочится прямо в штаны, но еще не знает об этом.
Он прислушивается к этому вою, а на лице его такое выражение, будто заостренный
колышек только что пронзил ему ногу.
Мексиканец с большими запатинскими усами и красной "М", поставленной ему на лоб
бельевым карандашом - чтобы видно было, что морфий ему вколот - раскачивается взад-
вперед, а тем временем его пухлощекое округлое лицо с квадратными белыми зубами
рассказывает всем по-мексикански о том, что он только что разработал убийственную
программу мести, потому что гуки похерили всех его друзей. Санитары привязали
мексиканца канатом. В промежутках между своими испанскими угрозами он повторяет
нараспев, качаясь взад-вперед и натягивая канат: "Откат - п...ц всему. Откат - п...ц всему".
***
Когда меня укладывают в чрево дрожащей машины, похожее на пещеру, я вижу, как
солдаты кувалдами вгоняют в землю стальные прутья, отыскивая тоннели для тоннельных
крыс. Тоннельные крысы - искусные старатели, умельцы раскапывать всякие штуки там, где
им быть не след.
Солнце закатывается, но в какой-то тоннель зашвырнули гранату "Вилли Питер", и
деревня освещена белыми и желтыми вспышками вторичных взрывов. Индуцированные
разрывы гремят как груженый боеприпасами состав, который взрывается от жара.
Армейские санитары поднимают на борт вертолета раненого и укладывают его рядом
со мной, непрестанно разговаривают с ним, ободряя, осторожно прикасаясь к нему, чтобы он
не ощущал себя брошенным, но можно разглядеть выражение их глаз, а выражение их глаз
уже объявило его покойником.
После того как последний санитар загружает последний похоронный мешок, словно
тяжеленный тюк с бельем, санитары спрыгивают через грузовую дверь и забегают под свист
турбин, низко пригнувшись, чтобы не попасть под почти невидимые лопасти, отворачивая
лица от укусов воздушных струй.
Я плыву в морфийном тумане, отключившись, и все происходящее, в чем я участвую,
движется все медленней и медленней, и движение это может застыть и прекратиться в
любой момент.
Я откидываюсь спиной на борт грузового вертолета "Чинук", плотно зажатый между
убитыми и ранеными солдатами, которых набили сюда до отказа. Прям как в животе
зеленого алюминиевого кита. Цепляюсь за красные нейлоновые ленты, протянутые вдоль
борта.
Ветер с воем врывается через открытую грузовую дверь. От него должно быть очень
холодно, но мне тепло.
Я погружаюсь в теплый сон, а армейский санитар напротив меня диктует в трубку
полевой рации. Он зачитывает имена и личные номера погибших. Где-то далеко отсюда в
уютной тихой конторке крыса-сачок без проволочек обращает липкую красную кровь в
чистые белые формуляры, чтоб ее можно было взять на учет и забыть.
Голос санитара звучит безразлично и монотонно: "Э-э-э, повторяю, э-э-э, докладываю:
четырнадцать, повторяю: один-четыре Кило Индия Альфа и тридцать девять, три-девять, э-
э-э, повторите, прием. Никак нет по последнему запросу. Повторяю, три-девять Виски
Индия Альфа. И один круглоглазый военнопленный, Папа, Оскар, Виски, с
множественными рваными ранами..."
Мелодичный ритм санитарского голоса убаюкивает, а он продолжает, жует резинку не
прерывая разговора, передает данные и заканчивает: "Множественные раны из дробовика в
нижней части живота ... травматичная ампутация правой ноги ниже колена. Есть по
последнему. Дальше никак нет. Связь кончаю".
Я мысленно выхожу из тьмы в Алабаму. Только что кончился дождь, и я шагаю по
вспаханному, запекшемуся под солнцем кукурузному полю, разыскивая кремневое
индейское оружие.
Ф-воп! Ф-воп! Ф-воп! И мы оставляем землю позади, а снаружи темень, и я, по ту
сторону этой тьмы, вижу сны и не чувствую себя несчастным, потому что знаю: что
посеешь, то и пожнешь, и что будет, уже не за горами. Братья Нгуен с оставшейся в живых
близняшкой Фуонг, и Ба Кан Бо, и Дровосек, и Боеболка, и командир Бе Дан, и жители
деревни Хоабинь выйдут из джунглей, чтобы возобновить борьбу, потому что это их земля,
а мы по ней топчемся.
Я качаюсь на волнах теплого сна и воспоминаний, и меня греет мысль о том, что не
успеет взойти солнце, как Дровосек с командиром Бе Даном вернутся в деревню, расставят
часовых, перевяжут раненых и похоронят мертвых. И мертвые останутся навеки среди
живых, уснув в священной земле, богатой и плодородной, удобренной кровью и костями
предков.
Дровосек и командир Бе Дан сделают все как надо. А потом они вдвоем пойдут искать
Сонг.
***
Медэвак грохочет в ночном воздухе как летающий товарняк. Ветер такой приятный,
прохладный и чистый. Сквозь долбежку лопастей до нас доносится огонь из
автоматического оружия, откуда-то далеко снизу.
Мы обгоняем другие чопперы, и кто-то включает освещение. В качающемся чреве
метелки раненые льнут друг к другу в темноте, облитые тусклым красным светом
габаритных огней.
Улетая из холодного РВ, мы глядим через открытую грузовую дверь на звезды -
детишки-убивцы с окровавленными бурыми лицами. Наши лица покрыты масками из пота,
грязи и дыма. Мы полуобнажены, штаны и ботинки срезаны санитарами, большие белые
медицинские жетоны для раненых прикреплены к полевым курткам, на лбах начерканы
стеклографом грубые красные буквы "М". Мы представляем собой шайку усталых,
оборванных хряков, завернутых в грязные пончо и изрешеченных в хлам.
Мы щурим глаза, но не дергаемся, когда холодный ветер с силой врывается через
открытую грузовую дверь и хлещет нас по лицам грязными перевязочными бинтами, и
стреляет холодными каплями крови, которые пронизывают воздух как пули.
Чоппер попадает в нисходящий поток, и неожиданно возникшая тяга за вертолетом с
силой дергает за болтающиеся белые полевые перевязки, и несколько окровавленных бинтов
вытягивает через открытую грузовую дверь, и мы оставляем в небе за собой след из крошек-
привидений.
ДИКОЕ МЯСО
***
***
Когда валяешься в состоянии овоща, времени для раздумий навалом, и пользы от этого
мало. Зачем ты пошел на войну? Люди пытаются разобраться в этом с тех времен, когда
Гитлер был ефрейтором. Ты был юн, а молодежь любит путешествовать. А сейчас ты резко
постарел, и просто хочешь домой.
Стены послеоперационной палаты окрашены в бледно-желтый цвет. Пижама - небесно-
голубая. Спруты-херпроверки в халатах цвета зеленого горошка и смешных зеленых
шапочках для душа патрулируют по палате вдоль шестидесяти коек, глядят на планшеты
через толстые очки и, останавливаясь, обсуждают тебя так, будто тебя здесь нет совсем.
Заговоришь с ними - они глядят на тебя как на стул, который ни с того ни с сего вдруг запел
"Мун ривер".
Лейтенант (мл.) Одри Браун заканчивает с Морпчелой, парализованным по рукам и
ногам, на чуток притормаживает у твоей шконки и взбивает подушку, как ангел,
подрабатывающий на нескольких работах. Она очень мила с тобой, если учесть, что по
сравнению с другими ты, считай, не ранен. У тебя рваные раны от осколков и легкая
хромота.
В "чарлимеде" во Вьетнаме твои голые останки швырнули на брезентовые носилки,
разложенные на двух "козлах", и хирурги выковыряли из твоего тела сотню гранатных
осколков из расплющенных обрезков стальной проволоки. Теперь ты пригоден для несения
службы, и по результатам обследования вернешься в гражданскую жизнь не как уродец
цирковой или поющее пресс-папье. Вот только когда угри выдавливаешь, лезет из них не
белое, - как опарыши - а черные чешуйки угля с серым металлом внутри.
По всему лицу у тебя "дикое мясо", как называют это доктора. Дикое мясо - это такой
особый вид рубцовой ткани. Доктора говорят, что это самый проблемный вид.
Сначала попробовали пересадку кожи, взяв кожу от белой йоркширской свиньи.
Обнаружили осколок. Подарили тебе осколок в пластмассовом флаконе. Но свиная кожа не
захотела приживаться, чему ты был даже рад. Тогда вырезали несколько кусочков из ягодиц,
пришили, воткнули в руку трубку, подвесили бутылку и стали ждать, что будет.
Пока ты спал, видел сон, в котором слышно было клацанье хирургических
инструментов. Скальпели отхватывали куски с лица, и медперсонал делал бутерброды.
Потом твою каталку укатили в новую операционную эконом-класса, типа "сделай сам", - для
сержантов категории E-5 и ниже - где тебе выдали ржавую ножовку и пулю, чтоб зажать ее
зубами.
Ты ни на что не жалуешься. Ты выглядишь не так уж плохо для тупорылого хряка,
которому на лицо пересадили его собственную жопу. Ты смахиваешь чуток на Эррола
Флинна, вот только Франкенштейна он ни разу не играл.
***
***
Какое-то время меня держали в карантине, пока крысы из военной разведки в S-2 не
сложили мою историю точно так, как им нужно было для газет. Потом меня перевели в
палату для выздоравливающих.
В палате для выздоравливающих на завтрак нам дают нежидкую яичницу.
Я притаскиваю с камбуза шесть металлических подносов с едой и раздаю их калекам.
Ходячие раненые и каталы доставляют неходячим раненым горячую хавку и допинги-
транквилизаторы.
"собаки" держатся здесь, в этом богом забытом месте, сплоченно, мы заботимся друг о
друге, из ночи в ночь, так же, как заботились друг о друге во Вьетнаме, потому что никому
другому тут не доверяем. Вот Бог нас любил, но он погиб.
Искусные хирурги и неутомимые медсестры заботятся о нас в дневное время, зашивая
те раны, что видны глазу. Но по ночам мы возвращаемся во Вьетнам и с воплями
просыпаемся. Мы ссым напалмом и выкашливаем пауков. Здесь только мы одни - овощи,
удивительные создания без ног и яиц, чудища-химеры для пополнения музейных коллекций;
берите калек на работу - на них смотреть прикольно. Каждую ночь мы ведем сражения за
жизни наших братьев. Каждую ночь мы штопаем разверстые невидимые раны иглами из
черного света. Пусть у нас и малярия, но свой участок мы содержим в порядке.
***
***
***
***
***
***
***
***
***
Как водится, ротный писарь улыбается. Он охотно смеется над моими шутками. Писарь
роты временного состава часто улыбается, потому что губ у него совсем не осталось.
***
Я плетусь к казарме временного состава, рассуждая о том, что вдруг мое предписание -
просто канцелярская ошибка, типа как с той женщиной, которую по ошибке выпустили из
концлагеря.
В казарме никого нет. Казарма для убывающих в роте временного состава всегда пуста,
потому что гарнизонные спруты держат убывающих морпехов за рабочую скотинку, и
никому не хочется, чтоб его припахали в какой-нибудь говеный наряд или послали на
работу.
***
***
***
***
***
***
***
***
Федеральное Здание - такое огромное, что подавляет собою весь Уэствуд, шикарную
кучку бутиков, примостившихся напротив студенческого городка Калифорнийского
университета в Лос-Анджелесе. Федеральное Здание возвышается над обширным
ветеранским кладбищем, которое простирается настолько, насколько видно глазу, и похоже
на Памятник Неизвестному ветерану.
На газоне перед входом вдоль бульвара Уилшир тысячи людей стоят под солнцем.
Повсюду видны флаги и плакаты. Симпатичная малолетка стоит в футболке с надписью: "К
черту честь нации - снова нас не поиметь". Замечаю женщину средних лет с плакатом, на
котором написано от руки: "Мой сын погиб, чтоб Никсон мог гордиться".
Донлон паркует машину за десять кварталов от места, мы возвращаемся туда пешком и
присоединяемся к народу. Выслушиваем кучу пламенных речей. Один из ветеранов говорит:
"Во Вьетнаме не извиняются". Другой: "Вьетнам - как осколок, застрявший у меня в голове".
Донлон подходит к микрофону и говорит: "Прошу всех стукачей из ФБР поднять
руки".
Ни одна рука не поднимается, но все начинают оглядываться на соседей.
Один из парней за спиной Донлона поднимает руку. На голове его повязана красная
бандана. Он говорит: "Я сознаюсь!"
Всеобщий смех.
Донлон говорит: "Народ! Это же Король". Говорит Королю: "Ваше Величество, опусти-
ка свою бестолковую королевскую задницу на табуретку". Король изображает рукой
дворцовые церемониальные движения и отходит назад.
Донлон продолжает: "Ладно, а сейчас я попрошу всех, кто думает, что один из стоящих
рядом субчиков - стукач от ФБР, поднять руку".
Все озираются, смеются, и все руки вздымаются вверх.
Донлон выполняет "кругом!" и обращается к Федеральному Зданию. "Йоу, Джей Эдгар.
Как делишки?" Потом, уже к людям: "ФБР - высочайшее достижение государственного
аппарата. Они спецы по телефонам с пушками в карманах".
Зрители смеются и аплодируют.
У большинства мужчин в толпе - неухоженные бороды, на них хипповские бусы,
пацифики и элементы военной одежды - заплесневевшие тропические панамы, линялые
повседневные куртки, усыпанные нашивками подразделений и значками, представляющими
все рода войск.
Донлон дотягивается до меня рукой и подтаскивает к микрофону. "Это Джокер, один
из братанов, только что из Нама. Валяй, Джокер, отмочи какой-нибудь прикол".
Я гляжу на зрителей и думаю, о чем же стоит поведать людям, которые собрались
вместе для борьбы со своей собственной войной. Когда толпа затихает, и я обретаю
уверенность в себе, я говорю: "Против штыков с песнями не попрешь".
Чей-то голос сердито спрашивает: "О чем это ты?"
- Ага, - поддерживают другие.
Я говорю: "Я о том, что вы здесь - душевный, славный народ, но вы сами себя дурите,
полагая, что лозунги на упаковках от жвачки остановят войну во Вьетнаме".
Среди слушателей раздается недовольное ворчание, слышны неодобрительные
свистки, люди поближе придвигаются к помосту.
Король выпрыгивает вперед и говорит: "Он правЗа оружие! За оружие!" На лице у него
свирепое выражение. "Долой свиней!"
Донлон отпихивает Короля обратно, обращается одновременно и ко мне, и к толпе:
"Джокер, "Вьетнамские ветераны против войны" строго соблюдают принцип
ненасильственных действий. Мы ни с кем не будем драться. Даже с самим Никсоном,
лучшим в мире производителем черепов в Сан-Клементе". Он пошлепывает себя по
нарукавной повязке. "Я уполномоченный по миру. Это означает, что моя задача - делать так,
чтобы все наши сопротивлялись аресту исключительно посредством пассивного
сопротивления, и никак не иначе".
Я говорю Донлону и толпе: "Желаю удачи".
Никто не успевает произнести ни слова, как слева по борту возникает внезапная
суматоха. Мы все поворачиваем головы туда и видим длинную двойную цепь самых что ни
на есть здоровенных в мире полицейских, которые надвигаются, упрятав лица под
затемненными плексигласовыми забралами. Полицейские имеют при себе длинные
утяжеленные ореховые дубинки. Форма у них такая синяя, что сами они будто черные. Они
наступают, серебряные жетоны сверкают на солнце как осколки горящего металла.
Черные линии смыкаются и начинают молотить дубинками по краю толпы, атакуют без
предупреждения и без пощады. Прежде чем мы успеваем как-то отреагировать, все приходит
в хаос, когда справа по борту свечкой забрасываются в толпу контейнеры со слезоточивым
газом, а за ними следует вторая двойная цепь копов - блокирующее подразделение.
Задыхаясь от слезоточивого газа, люди бегут куда попало, пытаются вырваться.
Я замечаю, как Мэрфи лихорадочно раздает влажные кухонные полотенца, чтобы люди
могли использовать их как примитивные противогазы.
В толпе демонстрантов то там, то сям нестройно запевают "Нас не запугать", а тем
временем отделения тактического назначения в белых касках и синих бронежилетах
проталкиваются через демонстрантов, молотя дубинками по всем вокруг. Некоторые из
ветеранов выходят из себя и начинают замахиваться на копов кулаками, а уполномоченные
по миру тем временем пытаются их удержать.
Король подхватывает один из продолговатых серых контейнеров со слезоточивым
газом и швыряет его обратно в полицейских. Дымящийся контейнер попадает копу в
коленную чашечку, и тот падает. Это приводит полицейских в еще большую ярость.
Я вижу, как Донлон и несколько других уполномоченных по миру упрашивают
полицейских проявить милосердие. Полицейские не обращают внимания на
уполномоченных по миру и бьют их утяжеленными дубинками.
Я пробираюсь к Донлону и слышу, как сержант полиции отдает приказ: "Мудохать
всех волосатиков, кто еще шевелится".
Копы сосредотачивают внимание на пятнадцатилетней девчушке. На девчонке -
мальчиковый свитер. Свитер золотистого цвета, и на нем черная буква - знак школьной
спортивной команды. Один из копов заходит сзади и берет ее в захват, прижимая горло
утяжеленной дубинкой, душит ее дубинкой, надавливая плашмя на горло. Язык вылезает изо
рта. Она задыхается.
Домохозяйка средних лет с плакатом "Мой сын погиб, чтоб Никсон мог гордиться"
тянет копа за руку, но он стряхивает ее с себя. Коп говорит: "Отвяжись, сука. Сейчас и до
тебя доберемся".
Домохозяйка бьет копа картонным плакатом. Коп отпускает девчонку в свитере
школьной команды, и она без сознания валится на землю. Потом поворачивается и бьет
домохозяйку по лицу утяжеленной дубинкой.
Копы добираются до микрофона, где двадцать вьетнамских ветеранов-инвалидов в
креслах-каталках сбились в кучку. Копы вышвыривают увечных и безногих ветеранов из
кресел на землю, те пытаются уползти, а копы бьют их утяжеленными дубинками.
Я вижу, как Донлон пытается стать на защиту катал, и следую прямо за ним, любого
готов убить. Донлон пытается уговорить полицейских, убедить их, пытается их успокоить.
Но копы прислуживаются к голосу разума не более, чем коричневорубашечники в
нацистской Германии. Когда Донлон говорит копам, что увечные - это раненые ветераны,
копы звереют еще больше.
Один из копов поворачивается и бьет Донлону утяжеленной дубинкой по лицу. Донлон
падает.
Полицейский, ударивший Донлона, отворачивается от него и возвращается к избиению
катал. Те из катал, у кого есть руки, поднимают их над собой, блокируя удары.
Я пробираюсь к Донлону, и в это время один из копов, участвующий в зверской драке,
роняет каску. Я подбираю каску, похожую на головной убор гладиатора-марсианина.
Я нападаю на того копа, что ударил Донлона. Когда он переводит глаза на меня, я уже
швыряю каску, и каска бьет в плексигласовое забрало копа, и забрало трескается, и нос у
копа ломается, и кровь разбрызгивается по плексигласу изнутри, и он уже ничего не видит.
Пока коп снимает свою каску, я беру его за горло в захват и упираю коленку в поясницу.
Я говорю: "Бросай дубинку, а то хребет сломаю".
Кто-то с силой бьет меня утяжеленной дубинкой по почкам, очень больно, и я падаю.
Пока полицейские надевают на меня наручники, я лежу распластанный на палубе.
Донлон лежит рядом, он без сознания.
Один из копов подходит к Донлону и говорит: "Мы тоже вьетнамские ветераны,
мудило". Коп плюет Донлону в лицо.
Другой коп говорит: "А ведь этот парень без глаза останется".
Кот, который плевал, говорит: "Ага. Сначала живешь в трудах тяжких, потом
подыхаешь". Оба смеются.
***
Нас вместе с сотней других военнопленных согнали в кучу. Для свиней мы больше не
люди. Мы больше не граждане Америки. Мы теперь вьетконговцы. Мы - противник. Мы -
лохи из Москвы. Мы - круглоглазые беспаспортные гуки.
Кроме того парня, которого прозвали Королем. Король машет перед копами
удостоверением ФБР, и они его отпускают.
Белокурый коп подходит ко мне, разглядывает с головы до пят. Ворчливый, лыбящийся
засранец. "Глянь-ка. Вот так-так, - говорит он, и еще два копа подходят на меня
полюбоваться. Блондинчик постукивает мне по груди утяжеленной дубинкой. "Глянь-ка на
этот иконостас. Три "Пурпурных сердца". А сержантских нашивок нет".
Блондинчик приближает свое лицо к моему и говорит: "Мне из-за тебя стыдно, что я
вьетнамский ветеран".
Я отвечаю: "А мне из-за тебя стыдно, что я человек".
Белокурый коп пошлепывает утяжеленной дубинкой по ладони, обтянутой перчаткой.
"Да, назревает, похоже, очередное сопротивление аресту".
И вдруг какой-то коп, не снимая каски и не поднимая забрала, протискивается мимо
трех этих копов и говорит: "Этого я забираю".
Коп в каске утаскивает меня прочь и грубо зашвыривает на заднее сиденье черно-белой
патрульной машины с автоматами по продаже жвачки на крыше, которые выстроены в ряд и
мигают синим цветом. Изнутри машина пахнет рвотой, виски и дешевым одеколоном.
Когда патрульная машина трогается с места, белокурый коп с приятелями машут на
прощанье и многозначительно посмеиваются. Я чувствую себя лицом, подозреваемым в
причастности к Вьетконгу, которого по-дружески пригласили прокатиться на чоппере.
Я смотрю через железную перегородку на копа, который снимает каску и с широкой
улыбкой поворачивается ко мне.
Гром смеется. "Джокер, засранец этакий. Откуда ты, на хер, взялся? Мы тут думали -
тебя Бледный Блупер похерил к херам в Кхесани, за день до того, как мы слиняли. С тобой
не соскучишься. Фокусник ты, на хер".
Неловко вспрыгивая в сидячее положение, я говорю: "Гром, гребаная ты крыса-
служака. На кой черт ты в копы подался? Эх, кореш, рад же я тебя видеть!"
Гром пожимает плечами. "Знаешь, тут, наверное, половина управления - вьетнамские
ветераны. Ну, что тебе сказать? Работа хорошая. Платят хорошо. Выслуга до пенсии -
двадцать лет. Я ж ни фига не Эйнштейн. Меня тут к снайперам определили. Вот только
гуковских офицеров я теперь не херю. А херю козлов всяких, нарков, котов".
Я говорю: "Ага, ясно, и опасных преступников вроде тех, что были там".
- Послушай, - говорит Гром, поглядывая на меня через плечо и продолжая вести
машину. - Я эту херню терпеть не могу. Серьезно. Донлон же мне друг. Я его искал, когда
тебя нашел. Кто-то мне сказал, что его поранили. Я тоже в ВВПВ, Джокер, только в городе
никому не рассказывай. Приказ есть приказ.
- Донлона-то серьезно ранили?
Гром говорит: "Слушай, поедем-ка тут в одно местечко. Вытащу тебя из наручников,
по паре пива выпьем. Подождем, пока в городе эти гребаные крысы-служаки демонстрантов
не перепишут. Я позвоню в участок, узнаю, куда Донлона дели. Вот Мэрфи я там не заметил.
Выбралась, скорей всего".
- Заметано. Спасибо. И спасибо, что подмог.
Гром говорит: "Не за что, братан. Мы же одна семья".
Боюсь ответить как-нибудь не так и ничего в ответ не говорю.
***
Через пару часов юристы ВВПВ вытаскивают Донлона на свободу под залог, и Гром
отвозит меня в госпиталь в Санта-Монике, куда его доставили.
Гром остается в машине. "Нельзя, чтоб видели, как я с Донлоном беседую. Я тебя
подожду. Потом в аэропорт отвезу".
Я захожу в госпиталь один. Мэрфи - в приемном покое. Кто-то еще из ветеранских жен
вместе с нею.
- Как ты?
- Спасибо, ничего, Джокер. Рада тебя видеть.
- Он как, спит?
- Да, - Мэрфи глядит на меня, стараясь не выдать своих эмоций. - Он без глаза остался.
Молчу. Потом говорю: "Мне надо ехать дальше, Мэрфи. Меня дома ждут. Три года не
видели".
Мэрфи поднимается, обнимает меня. "Я все понимаю. Все нормально. Ты тут больше
ничем и не поможешь. Писать-то будешь?".
Я говорю: "Само собой. Вы-то как? Ничего не нужно? Деньги у меня есть,
накопились".
Мэрфи говорит: "Спасибо за предложение, перебьемся".
Из палаты Донлона выходит медсестра. Медсестра из тех, что работают в больницах
добровольно и носят белые халатики с красными полосками - сексуальная такая, пляжного
типа, с длинными светлыми волосами и большими голубыми глазами.
Я говорю: "Можно на него взглянуть, на секундочку?"
Красная полоска начинает протестовать, но Мэрфи касается ее руки, и Красная полоска
говорит: "Ладно. Но только на секундочку. Договорились?"
Я захожу в палату к Донлону. Его накачали наркотиками по самые жабры. С одной
стороны его голова вся в бинтах. Голову его стреножили, чтоб не шевелился. Глаз закрыт
пенопластовой глазной ванночкой.
Стою у койки. Я будто снова в палате для выздоравливающих в Японии.
Донлон открывает здоровый глаз и замечает меня. Он слишком слаб, и говорить не
может.
Я поднимаю его руку с койки и пожимаю ее хряковским рукопожатием.
- Желаю холодных РВ - на всю оставшуюся жизнь.
***
***
Где-то после полуночи я снимаю гитару Ковбоя со стенки над кроватью и выхожу во
двор.
Усаживаюсь на изгородь загона. Конь Ковбоя подозрительно меня разглядывает, потом
этот прекрасный жеребец рысцой пересекает загончик, бледный как призрак, весь лоснится,
сильный такой. Конь трется носом о мою руку.
Я пою песню, которую Ковбой сочинил во Вьетнаме и посвятил своему коню. Песня
называется: "Музыкальный автомат в джунглях".
Коню Ковбоя песня, похоже, по душе:
Огни горят - но не у стойки бара,
И в джунглях музыку не крутят,
Тут, во Вьетнаме, негде веселиться.
Твое письмо прощальное пришло,
Но негде в шуме музыки забыться...
Утром, с первыми лучами солнца, мистер Рукер отвозит меня в город на своем пикапе
"Датсун".
Я сажусь на автобус до аэропорта.
Короткий скачок на 707-м компании "Дельта" - и я уже в оккупированной Алабаме,
Сердце Дикси, где люди говорят так медленно, что если спросишь кого, почему он не любит
янки, то согласишься с ним раньше, чем человек доберется до конца своего рассказа.
Мой самолет садится в Бирмингеме, и я сажусь на автобус компании "Грейхаунд",
который идет в Расселвилл, что в сотне миль оттуда - главный город округа Уинстон,
"Свободного штата Уинстон".
Я сижу в автобусе - неисправимый ветеран Вьетнама, и гляжу на знакомые сельские
пейзажи с их низкими гладкими холмами, фермерскими хозяйствами на красной земле и
хлопковыми полями, которые простираются до самого горизонта.
Юг - это большая индейская резервация, где живут экс-конфедераты, которых разводят
как скот, чтобы посылать их помирать на янковских войнах. Из Алабамы с цирком не
сбежишь - их тут нету, и потому мы идем служить в морскую пехоту.
История - это порожденная Франкенштейном кукла-урод на ниточках, за которые
дергают из Белого Дома. Индейцы - это кровожадные краснокожие дьяволы, которые назло
всем понастроили своих деревень поверх золотоносных месторождений и на пути железных
дорог, и проявляли нездоровый интерес к захваченным белым женщинам. Солдатам-
конфедератам присущ нездоровый интерес к черным женщинам, и они не могли придумать
ничего лучшего, кроме как до смерти бичевать дядю Тома и продавать чернокожих детей
вниз по реке. Русские, которые даже из трубки горохом ни в одного американского солдата
ни разу не выстрелили, которые никогда не отбирали ни горсточки американской земли, и
которые потеряли двадцать пять миллионов, спасая мир от Адольфа Гитлера, суть Империя
зла и порождение Сатаны, и наш злейший враг на планете. Наша история заставляет нас
бросать на босоногих землепашцев за двенадцать тысяч миль отсюда бомбы размером
больше "Фольксвагена" и называть это самообороной.
Черный Джон Уэйн все это понимал: "Можешь остаться и жить с нами в нашем
искусственном иллюзорном раю, если пообещаешь притворяться, что веришь в ту ложь,
которой мы кормимся. Будешь отдавать честь любому чинуше, который мнит себя
Наполеоном -
приютим и дадим порезвиться".
В Америке мы постоянно врем, сами себе и обо всем, и всякий раз своему же вранью
верим.
***
Когда глядишь сквозь закопченное автобусное окно, то будто кино смотришь. Я вижу
брошеную хибару из черного толя с выбитыми стеклами, которые зияют как раскрытые рты.
Неизменные раздетые остовы машин ржавеют на заросшем сорняками дворе рядом с
неизменным разваливающимся навесом для инструмента.
Вижу поросшее кустарником пастбище, на котором пасется костлявый рыжий мул с
глубокой седловиной.
Лишь по немногочисленным металлическим мемориальным табличкам можно сейчас
понять, что автобус компании "Грейхаунд" катит по черной полосе асфальта, уложенного
над могилами побежденного племени, жившего в мертворожденной стране, катит по краю,
где живут призраки былого, по захороненным здесь сражениям. Вьетнам, штат Алабама.
Юг - это первая страна, покоренная американской Империей. Мы - побежденный
народ. Наши завоеватели излечили нас от наших чудных обычаев - шитья лоскутных одеял,
строительства амбаров и забивания свиней всем миром, и закидали нас бомбами из
ревизионистских книг по истории и каталогов "Сирс", и обратили нас в гомогенизированную
копию Севера.
Единственные зримые остатки культуры нашего побежденного народа -
обваливающиеся кирпичные стены и заросшие сорняками каменные фундаменты, и
рифленые белые дорические колонны, поглощаемые болотными водами. Осыпающиеся
земляные сооружения, траншеи и орудийные позиции беззвучно таятся в тенистых
девственных лесах, и до скончания времен будут нести там службу оборванные, босые
хряки-конфедераты, милые сердцу призраки, которые воют от людского непонимания.
Но конфедеративная Мечта не умерла. Конфедеративная Мечта - эта отчаянная и
героическая попытка уберечь от федеральных тиранов свободу, завещанную нам Томасом
Джефферсоном и Бенджамином Франклином. Упрямая упертость конфедеративной Мечты
не умирает, глубоко укоренившись в наших генах, эта мечта незаметно и неискоренимо
врезана в них металлом, который лежит в этой земле.
***
***
Расселвилл - такой маленький город, что каждый раз, когда я устанавливал свою
шаткую, выпачканную в краске стремянку перед входом в кинотеатр "Рокси", вокруг меня
собиралась толпа. Наверное, самое опасное, что мне приходилось делать в жизни - это
залезать на ту стремянку, скрепленную проволокой от хлопковых тюков, с полными руками
красных пластмассовых букв с фут высотой каждая, чтобы выложить из них название
последнего фильма с Элвисом.
Люди в Расселвилле дружелюбные, они останавливались поболтать со мной, пока я
вставлял буквы, расспросить, что за кино будут показывать, или поприкалываться над
моими орфографическими ошибками, так что рано или поздно я сам начинал с ними
перепираться и травить анекдоты. И в скором времени я решил, что готов и хочу стать
актером в Голливуде. И неудивительно - в Расселлвилле было легко выделиться из толпы и
стать местной звездой. И все здесь по-прежнему. Все тот же расширенный кусок дороги..
По-прежнему это всего лишь подобие города, населенного деревенщиной, здесь чисто и
тихо, местечко из тех, что не на каждой-то карте и найдешь.
Я прохожу мимо кинотеатра "Рокси", выстроенного в старомодном стиле, похожего на
причудливую глазурную верхушку свадебного торта, по-киношному яркого.
Я оказываюсь посреди парадной процессии, когда она заворачивает за угол, размыкает
ряды и распадается, превращаясь в толпу людей в маскарадных костюмах.
Когда я учился в школе, самым распространенным видом парада на главной улице
Расселвилля был парад старых машин, набитых моими приятелями, сотни "Шевроле" 55-го
года, которые выжигали последние остатки ископаемых горючих материалов, без конца
крутя петли взад-вперед, через весь город, от парковки Эй-энд-пи с вывеской "Распродажа -
Распродажа - Специальные цены - Специальные цены", что была на одном конце города, и
обратно до лавки "Кинг Фрости", над которой висел рожок с мороженым с лампочкой
внутри, размером с человека - и снова обратно, приветствуя воплями всех и вся, показывая
парням средний палец и барабаня по боку автомобиля при виде пятнадцатилетних срок-
давалок.
Все девчонки тогда носили свитеры своих парней с эмблемами школьных команд и
перстни их классов. А чтоб кольца держались на пальцах, девчонки приклеивали липкую
ленту. Любимая шутка тогда была: как увидишь машину с прижавшейся друг к другу
неразлучной парочкой, обязательно надо было спросить: "А кто правит-то?"
В своем собственном родном городе я растерян как салага.
***
***
Так долог был мой путь домой, и вот результат: не стоило тратиться на дорогу, и вот
что обнаружил, самое главное: мне стыдно. Мне стыдно называться американцем. Америка
превратила меня в душегуба. Душегубом я не родился - меня обучили.
Расселвилл - это богобоязненный город, каждый год растящий и собирающий урожаи
хлопка, кукурузы и сыновей, исполненных желания умереть за президента.
Фермы разваливаются, а город тем временем растет. Жизнерадостные йомены
конкордовок и лексингтоновок, трудолюбивые люди, породненные с землей, превратились в
городах в беженцев, выпрашивающих подачки у продажных политиканов. В деревне люди
зарабатывали себе на жизнь тяжким трудом. В городах выживают за счет вероломства, лжи
и воровства. Хряки пашут, крысы заключают сделки.
Вот мой дом. Ничего не изменилось. Просто стало все не так. Это больше не Америка.
Я уже не в той стране, в которой родился, и не тот человек, каким должен был стать. В
киношках под открытым небом больше не крутят интересных картин. Мороженое на вкус
как глина. Женские груди - кокосы с сосками из черной резины. Я уже забыл: когда я уехал
отсюда и зачем? И зачем я вернулся? И где я сейчас? Не знаю. Никто из нас толком не знает.
Мир, как мы его знали, взял и сбежал куда-то, и нет его. И где ж мы теперь? Мы остались
одни. Вот где мы, братаны, именно так, халявы не будет, откат - п...ц всему, одни мы теперь.
А тем временем повсюду вокруг, как раздувшиеся белые пауки, гражданские кучкуются в
своих хибарках из дешевой пластмассы и полируют свои Кадиллаки, которые существуют
только в их воображении.
Проходя по улицам города, в котором я вырос, не перестаю восхищаться Черным
Джоном Уэйном, его способности беспощадно проницательно взирать на реальный мир -
той проницательности, обретение которой с таким трудом давалось мне на Вьетнамской
войне, а Черному Джону Уэйну была, похоже, дарована с рожденья. Он прав был, от и до,
когда все повторял, что, рано или поздно, политика всегда сводится к одному - дубинкой по
макушке. На уроках обществоведения в средней школе Расселвилла именно эту чрезвычайно
важную информацию довести до нас забыли.
Сидящий Бык сказал однажды: "Белые люди - хитрые, но они не мудрые". Американцы
уважают не людей. Американцы уважают деньги, власть и механизмы. Вьетнамцы бедны,
это самый бедный народ на земле, но у них есть достоинство, душевность, гордость, они
знают, что такое честь. Вьетконговцы живут в мире, более похожем на ад, и живут
счастливо. Американцы погрязли в роскоши, и им невесело. Мы не моральные банкроты; мы
должники.
Неуловимо мелкими шажками, молчаливо истекши кровью после тысячи полученных
надрезов, американцы превратились в жалких индейцев, живущих в резервации. Наше
пуританское наследство, этот наш кошмар повседневной жизни всегда был болезнью,
недугом, который не давал нам расти вверх. Ведь в конце-то концов, порок американцев и
их губительная слабость - это чистейшая, неприкрашенная спесь. Мы отворачиваемся от
фактов и смеемся. Америка борется на руках с самим богом, и уверена, что в конце концов
победит. А между тем нам не вырваться из реальности смерти, как белым мышам из черной
стеклянной банки, но, тщетно пытаясь вырваться на свободу, мы калечим друг друга,
бездумно и безжалостно, даже не зная о том, что есть такое понятие - милосердие.
Американцы полагают, что можно и время победить - надо просто морпехов заслать.
***
***
Слегка прихрамывая, прохожу пять миль, что до нашей фермы, мимо поселка при
хлопкопрядильной фабрике, мимо акров и акров хлопковых полей.
Когда я вижу нашу ферму, она какая-то чужая. Дом. Дом - именно ради этого мы
дрались во Вьетнаме. Домой - туда нам всем хотелось. Нам казалось, что мы знаем, где он,
но мы ошибались.
На отцовских полях нет рисовых чеков. Отцовские поля невспаханы, повсюду торчат
кусты джонсоновой травы и темнеет поросячья щетинка амброзии и осота. Отцовские поля
не разбиты на сектора обстрела. Отцовские поля не усеяны больше цепочками точек,
которые вблизи превращаются в толстые круглые синевато-зеленые арбузы. И колючая
проволока здесь только на межевой ограде в две нитки, и ограда эта нуждается в ремонте.
Я сворачиваю с шоссе в две полосы и пролезаю через дыру в межевой ограде. Срезаю
путь по полям. Я обрабатывал и переобрабатывал каждый дюйм этой земли - плугом,
который тащился за мулом, на тракторе и мотыгой. Каждая унция этой земли побывала у
меня под ногтями.
Я срезаю путь через зеленку, которая тянется вдоль мелкого ручья.
Замечаю оленя, и при виде его снова вспоминаю детские войны. В этой самой посадке,
где стоит сейчас олень, я сам стоял в полный рост, вооруженный японским штыком,
который отец привез домой со Второй мировой войны. Много раз я прорубался через
отчаянные летние наступления вражеских деревец.
А после усаживался на корточки в дорожной пыли и побивал рыжих муравьев
резиновым томагавком. Рыжие муравьи были коммунисты, а я был Грегори Пек на высоте
Порк-Чоп-Хилл.
Когда мне было двенадцать лет, мне подарили на Рождество однозарядную винтовку
22-го калибра, и я устроил настоящую бойню для белок, кроликов и серых ящерок. Но в
оленей я никогда не стрелял.
Пара рогов выплывает из подлеска, слышно, как мягко и ритмично ступают копыта по
ковру из сухих листьев. И появляется олень, светло-коричневый, с белой грудью и белой
пуховкой хвоста, рога его из желто-коричневой кости, а глаза - чересчур большие и слишком
человеческие. Олень замирает, прислушивается. Он заходит в ручей, опускает голову, пьет
тихо текующую воду. Я стою без движения и жду до тех пор, пока олень не растворяется
среди деревьев.
Поздно возвращаться к земле в Америке, земле мы не нужны.
***
Я прохожу мимо русла высохшего ручья, где когда-то ловил саламандр, которых еще
называют "водяными собаками", и любуюсь прозрачным студнем лягушечьей икры,
прилепившимся снизу к мокрым камням. Галька хрустит под безукоризненно начищенными
ботинками, как будто я иду по древним костям.
***
Где-то здесь я похоронил свою первую собаку, Снежка, которого задавил пьяный
электрик на красном пикапе. Я похоронил Снежка в коробке из-под обуви, положив туда
клинышек кукурузного хлеба и записку для бога, чтобы бог знал, какой хороший это был
щенок.
Я меняю курс и иду по лугу, на котором полным-полно пылающих огнем полевых
цветов. Деревья заминированы, на земле растяжки, а внутри каждой травинки - острый
кусочек металла. Одним глазом я ощупываю деревья - нет ли снайперов, а другим глазом,
как рентгеном, просвечиваю палубу, проверяя, нет ли ям-ловушек и усиков "Попрыгуньи
Бетти". Ежевичные ветки впиваются колючками в штанины словно колючая проволока.
***
Я оставляю зеленку за спиной и впервые за три года вижу дом, в котором родился.
Нашему дому 140 лет. Его своими руками построили мои предки на участке, где стоял
деревянный домик, построенный Джеймсом Дэвисом в 1820 году. Те 160 акров были
получены в виде земельной премии за службу рядовым под командованием генерала Эндрю
Джексона. В 1814 году Джеймс Дэвис сражался во время битвы у излучины Хорсшу-Бенд и
помогал вырезать индейцев племени крик, чтобы можно было похитить у них Алабаму,
окончательно и навсегда. Когда б еще кто припомнил, у кого сами крики ее похитили...
Дом возвышается горою побитого временем дерева, старые выцветшие доски будто
оловянные, новые - цвета старой слоновой кости. Дом стоит на фундаменте из
необработанных валунов - простой, без красивостей, на вид несокрушимый, жилище
простых людей.
Возле амбара ржавеют навозорасбрасыватель, сенокосилка, дисковая борона, грабли,
тяжелая борона, выставившая зубцы, и дробилка, чтобы смешивать кукурузу и овес для
свиней. Досадно видеть хороший инструмент, за которым никто как надо не ухаживает.
Когда я ступаю на плотно утрамбованную землю двора, рыжий петушок бентамской
породы, которого мы прозвали Свинтусом за манеру есть, неожиданно перестает клевать и
грести землю, разражается кудахтаньем и несется по двору с неуклюжим хлопаньем крыльев
- куры называют это "летать".
Ма сидит на передней веранде в своей качалке, обмахиваясь картонным веером, на
котором с лицевой стороны цветная картинка с Иисусом.
За домом, на склоне холма, Бабуля в линялой голубой шляпе возится в своем огороде,
починяя пугало из сверкающих алюминиевых противней и больших бутылей из-под "Пепси"
из прозрачного пластика. Пугало смахивает на чудище, зародившееся в мусорной куче.
Пока что единственные арбузы на ферме, что я успел заметить - дюжина у веранды, где
мы когда-то плевались черными семечками.
Проносится Свинтус, за ним гонится здоровый рыжий пес.
Половина собачьей морды съедена паршой. Престарелый пес неуклюже трусит
вприпрыжку. Ребра торчат, кривые такие и четко прорисованные.
Моя сестра Сесилия - длиннющая, худющая, кожа да кости, с короткой стрижкой как у
мальчика, в джинсах и серой рабочей мужской рубахе, с ниточкой розовых жемчужин из
пластмассы на шее, несется по двору. Останавливается, обламывает прутик с мертвого
персикового дерева. Хлещет прутиком пса: "Домой, паршивый старый песПетух у нас всего
один, и ты к нему не лезь!"
Пес не отступает, пригибается к земле, скалится, обнажая крупные желтые зубы, и я
вспоминаю сожженного напалмом тигра, которого мы видели в ту ночь, когда шли к
нунговской крепости.
Сесилия бросает прутик, взбегает на веранду и заходит в дом.
Через пару секунд она появляется снова, захлопывая за собой раму с сеткой от комаров.
Спрыгивает с веранды. Подходит к псу и становится на колени, пихая собаке белую
бумажную тарелку. На тарелке три жирных клинышка жареной болонской колбасы, розовых
с черными краями, и половинка белого слоистого домашнего печенья.
Пес медлит. Сесилия подсовывает миску псу под нос. Она поднимает кусок болонской
колбасы и держит его на весу. Пес цепляет зубами мясо и одним глотком отправляет его в
желудок. Пока он доедает мясо и печенье, Сесилия гладит его по голове. Пес отвечает
глубоким горловым урчаньем и начинает есть быстрее.
Я говорю: "Привет, Колосок".
Сисси поднимает глаза, и лицо ее расплывается в улыбке. "Джеймс!" Она вспрыгивает
на ноги и обнимает меня.
Я вручаю Сисси фунтовый пакет драже-кукурузин. Зажав конфеты в руке, Сисси
забирается мне на спину. Я везу ее на спине к дому, а она вопит: "Ма! Ма! Это Джеймс!
Джеймс приехал! Джеймс приехал!"
Мама стоит на веранде, заслоняет глаза от солнца картонным веером, недоуменно
глядит на меня. Она говорит: "Джеймс? Ты?"
Бабуля направляется к дому с участка.
***
Перед ужином я отношу цивильную сумку в мою прежнюю комнату. Комната все та
же, только меньше стала и душнее, и кровать моя - детская какая-то, все так же накрыта
пледом с нашитыми вручную лоскутьями-бабочками.
Мой микроскоп и мензурки, колбы и пробирки из химического набора покрыты тонким
слоем пыли.
В рамочке - фотография Ванессы, школьной моей пассии, с надписью С.Б.О.Н.С. -
"Сладкой баловнице одной не спится". Когда я обучался в Пэррис-Айленде, Ванесса писала
свои С.Б.О.Н.С. на обороте конвертов с письмами, которые посылала мне. Наш старший
инструктор комендор-сержант Герхайм - романтическая душа! - очень любил заставлять
меня поедать ее письма не вскрывая.
Когда я был во Вьетнаме, Ванесса прислала мне пацифик, который я носил в поле,
сейчас он на ковбоевском "стетсоне".
Единственное прибавление в моей комнате - фотография из учебки в рамочке. На ней
загорелый, страшно серьезный пацанчик в синей парадке. Уши у пацана - как у слона.
Раньше она стояла на кофейном столике в гостиной.
На стене - гобеленчик в рамочке, на нем морпехи на Иводзиме воздвигают
христианский крест.
Все книжки на месте, сотни книг. Книжки в мягких обложках на полках из досок от
яблочных ящиков. Но книги мне теперь без пользы. Я тоскую по Хоабини и рисовым полям.
Я тоскую по людям, которым есть что терять. Американцам нечего терять, кроме атрибутов
своей американской мечты. За землю уже не стоит драться, раз ее превратили в
недвижимость.
Я стою в комнате, где прошло мое детство, но мне страшно хочется домой. Мне
кажется, что я в мотеле.
На какое-то мгновенье я возвращаюсь обратно, под тройной покров джунглей, где меня
окружают тени, и тени эти - вьетконговцы. И я наклоняюсь, чтобы в свете фонарика
подергать зуб тигра, спаленного напалмом.
В углу комнаты стоит деревянный ящик, доставленный из Дананга. Ящик вскрыт. Мои
верные братаны в Кхесани аккуратно сложили туда мои пожитки, включая (все как надо,
оформили как военный трофей) мой пистолет "Токарев", самый что ни на есть ценный во
Вьетнаме сувенир.
Я вгоняю в "Токарев" обойму с патронами и опускаю его в "стетсон".
Так здорово, когда у тебя снова есть друг.
***
***
Нарубив дров, я возвращаюсь в дом, иду в комнату к Сисси и бужу ее. Она идет за
мной в мою комнату.
Я залезаю в свою цивильную сумку и вытаскиваю небольшой пакет из коричневой
бумаги. Прижав палец к губам - т-с-с-с! - я вручаю Сисси бумажный пакет.
Сисси вскрывает пакет и заглядывает вовнутрь. От изумления у нее открывается рот.
Она залезает рукой в пакет и вытаскивает несколько новехоньких, хрустящих бумажек по
сто долларов.
- Джеймс, да там целый миллион!
- Не совсем. Три тысячи. Накопилось, пока я был в плену. Забирай.
- А тебе что, не надо?
- Я оставил себе пару тысяч. Больше мне и не надо.
Сисси думает, что я придуриваюсь. "Но это же твои деньги, Джеймс. Ты же их
заработал".
Я смеюсь. "Ну, не совсем так". Отвечая на ее озадаченный взгляд, говорю: "Я себя в
плену не очень хорошо вел".
Сисси ничего не понимает. Глядит на банкноты. "А зачем ты их мне даешь? Что я на
них куплю?"
Я зажимаю ее руку между ладонями и держу три руки между нами.
- Понимаешь, Колосок, мне придется снова на службу вернуться. Меня, скорее всего,
обратно за океан отправят. Может быть, надолго. Взял бы тебя с собой, да не могу. Через
пару лет тебе будет шестнадцать, и по закону они ничего с тобой не сделают. И вот когда
тебе исполнится шестнадцать, возьми эти деньги и купи билет на автобус до Аризоны. Там
жизнь пока привольная. Устройся на работу, ты ведь умная девочка. У тебя хорошая голова
на плечах. Все у тебя будет хорошо. Я в тебе уверен.
Сисси кивает, ничего не понимая.
- А теперь возьми эти деньги и спрячь. Никому про них не говори. Ладно? Никому.
Обещай.
Сисси размышляет какое-то время и говорит: "Обещаю, Джеймс. Сердце я перекрещу,
проболтаюсь - то умру".
- Заверни в вощеную бумагу, засунь в мейсонскую банку и закопай под домом. Лады?
Сисси кивает, ничего не понимая. "Ладно, дурашка. Обещаю - это будет наш секрет".
Обнимает меня, желая спокойной ночи. "Спи спокойно, засыпай, а клопов ты не пускай. А я
уж буду присматривать за твоими денежками, старший братик, пока ты не вернешься".
***
***
Утром чувствую, как кто-то больно тычет мне в бок. Открываю глаза. Сначала мне
кажется, что снится страшный сон, и что это старуха Метелочница из деревни Хоабинь
приперлась мне мстить. Но это просто мать моя, будить пришла. Мать держит метлу за
желтые прутья и тычет мне в бок концом длинной палки, старается держаться подальше.
- Ма, больно ведь! Я уже проснулся.
- Завтрак на столе, Джеймс. Я из той маленькой сумки твою армейскую одежду
вытащила и постирала. Фотографии я забрала.
- Какие фотографии?
- В карманах были. Там мертвецы на войне.
Фотографии, что я забрал у коммандера Брайента, военно-морского психодела.
- И где они?
- Я их сожгла.
Я смеюсь: "Мне не нужны фотографии, ма. У меня по всему телу вьетнамские
картинки наколоты. И что сделаешь, меня тоже сожжешь?"
Ничего не отвечает.
***
Завтракаем. В моей миске для хлопьев - порох. Гражданский порох. Чистый и белый.
Обри к завтраку не вышел. Ма говорит: "Обри решил сегодня поспать подольше. Спина
шалит".
Бабуля говорит: "Доча, да он родился весь уже уставший, и до сих пор отдохнуть не
может. Да вчера еще устал, похоже, когда тут ножками стучал".
Я вру: "Уезжаю я, вечером. Может, работу на Севере найду. Или местечко подыщу, где
земля хорошая. Может, на земле осяду, где-нибудь на Севере. Фермерством займусь".
Мать моя - как глухонемая каждый раз, когда встречается с любым неприятным
жизненным фактом, и слышит она лишь то, что хочет услышать; она, можно сказать, довела
это до степени искусства. А сейчас мы с матерью снова можем беседовать, потому что
сейчас я ничего, кроме вранья, ей не говорю.
Ма, если б я набрался духу сказать тебе всю правду, мне пришлось бы сказать, что я
пошел в морпехи только ради того, чтобы убраться подальше от тебя и таких как ты.
***
***
За завтраком мать сидит напротив меня и не знает, как реагировать на мое заявление,
что я уезжаю, отправляясь на Север фермерствовать. Поэтому она просто пропускает мимо
ушей и пытается говорить бодро. "Кстати, сегодня как раз тот день, когда Обри по вечерам
ездит в боулинг играть. Может подвезти до станции "Грейхаунда". Пешком идти не
придется".
Я подбираю подливку кусочком печенья. "Спасибо, Ма. Я где-то к заходу солнца
домой и подойду".
Чтобы рассеять мрачное молчание, охватившее всех за столом, я говорю: "А ну, не
грустить!" Я улыбаюсь и говорю: "Тва чонг чьен трач". Теребя плетеную бечевку под
рубашкой, сжимаю пальцами белого нефритового Будду, которого подарил мне товарищ
генерал Тигриный Глаз, командующий Западным Районом.
Когда Ма, Бабуля и Колосок обращают на меня недоуменные взгляды, я перевожу:
"Тва чонг чьен трач. Это значит "Я возвращаюсь домой"".
***
***
В следующем сезоне отец перевернулся на своем тракторе "Джон Дир" и сломал бедро.
Наши друзья и родня сообща помогли, и урожай мы в тот год собрали.
Больничные счета загнали нас в такую яму, что один богач из Декатура предложил
выкупить наши земли. Богач сказал, что мы сможем жить там же и обрабатывать эту землю
для него, получая свою долю. Богач был не фермер, он был банкир и любил скупать земли.
Тот банкир все шутил: "Ненужной земли не бывает".
У отца был только один выход, чтобы сохранить ферму - устроиться на работу на
открытый рудник в Джаспере. Он эту работу терпеть не мог из-за того, что открытые
разработки губят земли. Однажды вечером, после ужина, я спросил, как ему его новая
работа. Он ответил: "Пошел я пахать, сынок, да лишь змею сохой спугнул".
На большой второй мировой, когда все американцы были десять футов ростом, и всех
их звали Мэками, мой отец служил на флоте коком. По боевому расписанию он был
зенитчиком. Где-то под Окинавой он сбил камикадзе, который пикировал прямо на
авианосец. Самолет взорвался так близко, что кончик крыла попал отцу в шею. Мать
рассказывала, что отец успел заглянуть японскому летчику в лицо за пару мгновений до
того, как самолет превратился в красный огненный шар.
***
Стоя над могилой отца, старше на одну войну, я думаю: ты никогда и ни в чем меня не
предавал. Надежный был, как трактор. Но ты никогда не рассказывал мне о войне, и я не
могу понять почему. Ты о своей войне не рассказывал. Твои братья - мои дяди, которые
сражались с нацистами в Европе, никогда не рассказывали о той войне. Вы все позволили
мне отправиться туда, мордой прямо в мясорубку, хотя вы все и знали, что там будет
мясорубка. Я отправился воевать во Вьетнам невинный как дитя, такой глупый, что умел
разве что под пули лезть. А вы мною восторгались, и мной гордились, и желали мне удачи,
но не сказали мне ни слова в предупреждение. Сам я туда не хотел, я для вас это сделал.
В последний раз кладя руку на холодную плиту из серого гранита на могиле отца, я
осознаю, что мне ничего больше не остается, кроме как смениться с этого наряда и
выдвигаться дальше, в будущее. Если мерять время кровью, оно никогда не закончится.
Кровь никогда не высыхает. В фактах красивого мало. Какая-то черная магия вмешалась, и
шальная вьетконговская пуля рикошетом отлетела, облетела планету и разорвала артерию в
голове моего отца.
В последний мой день на ферме мы с отцом целый день сжигали свиней, которые все
передохли от холеры.
А сегодня отец мой мертв, и время течет, оставляя его все дальше позади. А я за это
время сам кучу змей разворошил, в земле их полным-полно, такая выпала мне служба, и мне
ее тащить.
Однако, касаясь могильного камня, я думаю: а, может, отец знает, что я здесь? А если
знает - гордится ли мной? Мне еще и двадцати одного года нет, а я уже убил больше людей,
чем Билли Кид.
- Жизнь, - говорю я, прежде чем уйти. - Вот чему у тебя я научился.
***
Почти уже на закате, когда начинают петь сверчки, я подхожу к дому, уставший от
ходьбы - целый день по лесам бродил.
Не вылезая из формы, надеваю грязный "стетсон". Забираю свою цивильную сумку.
Обри подвезет меня до автобусной станции в черном пикапе "Форд". У пикапа
широченные колеса с хромированными ободами.
Когда мы отъезжаем от дома, в котором я родился, я не оглядываюсь на него. Я боюсь.
Я боюсь, что сюда полетят снаряды и раскидают разрывами древние бревна. Мне страшно,
что штурмовики "Фантом" забасят низко-низко над зеленкой, ударят с бреющего по
худосочной несушке во дворе из автоматической пушки и засеют бабулин огород
блестящими контейнерами с напалмом, сожгут пугало вместе с кабачками.
Я родился во Вьетнаме, давно уже. Мой родной городок стал мне чужим, как чужая
страна. Слишком поздно уже нам с Ванессой осесть где-нибудь в маленьком блиндаже,
готовить еду из сухпая, начищать свои M16 и растить новобранцев.
Если я оглянусь, хотя бы на миг, старый дом исчезнет, его проглотит шквал красного
огня и дыма.
Я смотрю вперед, строго по курсу. Как сказал мне отец в тот день, когда я уезжал с
фермы, чтобы отправиться во Вьетнам: "Как тяжело идти, обрывая корни".
Бледный Блупер возвращается домой.
***
Я еду в открытом кузове, с одной стороны Сисси, с другой - лиловый мешок Обри для
боулинга. Мы с Сисси придавлены дюжиной картонных коробок, набитых сплющенными
ногами пивными банками. Солнце уже зашло, и так холодно, что даже у чугунного пса все
причиндалы могут отмерзнуть.
На автобусной станции я прощаюсь с семьей.
Автобусная станция на самом деле представляет собой заправку компании "Шелл"
"Стела и О.В.", дом-прицеп, водруженный на шлакоблоки. На поломанном термометре на
здоровенной плоской бутылке "Кока-Колы" из ржавого рыжего железа висит картонка с
надписью: ЗАКРЫТО.
Обри говорит: "Будь добрым христианином, мальчик мой. Я прощаю тебе все, что ты
наделал в прошлый вечер. Наверное, что-то нашло на тебя, что ты так из себя вышел.
Надеюсь, все у тебя на Севере получится". Одаряет меня своей тошнотворной приторной
улыбкой, но руки не протягивает.
Мать берет Обри под руку и говорит: "Видишь, Джеймс? Все у нас будет хорошо". Она
скованно меня приобнимает. "Не лезь никуда. Веди себя хорошо, и все будет нормально. Как
устроишься - напиши, чтобы мы знали, где ты есть".
Бабуля обнимает меня и говорит: "Жми до отказа, изо всех лошадиных сил, что бог
даровал, Джеймс. Да хранит господь душу твою. Мы все тебя любим".
- И я люблю тебя, Бабуля.
Семья забирается в кабину пикапа, а Сисси все еще меня обнимает. Сисси плачет. Она
не говорит ни слова, только целует в обе щеки и протягивает мне подарок в пакете из
коричневой бумаги.
Сисси утирает слезы рукавом рубашки и запрыгивает в кузов грузовика.
Черный пикап трогается в путь. Все машут руками. Обри сигналит.
Сисси не прекращает махать мне из кузова грузовика, пока не скрывается из виду.
***
Внутри пакета из коричневой бумаги - стеклянная банка из-под компота. В банке из-
под компота полным-полно светлячков. Детишки в Алабаме зовут их "жучки-молнии".
Жучки-молнии испускают фосфоресцирующий свет. Ненастоящий свет холоден, желт
и по краям тронут зеленым.
Когда я замечаю лобовые огни "Бирмингемского экспресса", взбирающегося в темноте
на холм, я откручиваю крышку с мейсонской банки и швыряю ее прочь. Высоко поднимаю
банку из-под компота над головой, насколько могу вытянуть руку, как будто я статуя
Свободы.
Я шлепаю по банке из-под компота "стетсоном", и сотня фосфоресцирующих точек как
взрыв разлетается в ночном небе, они подмигивают как дульные вспышки в зеленке - сотня
алабамских жучков-молний, живых, свободных и мерцающих как искры от костра.