1

Карл Августин.

Колокола Званки.

Военный дневник.

Военный дневник, в отличие от всех других документов, которые я держал в

руках в Бундесархиве во Фрейбурге, был написан вручную. В соответствии с
принятыми едиными армейскими правилами отдельные листы были разлинованы и
имели в широком верхнем поле печатный заголовок: «Описание событий».
Узкая продольная полоса на левом краю была предусмотрена для записей
дней, часов, вида и места события.
На первом листе большими буквами было написано: «Военный дневник №
…», под надписью находились две пунктирные линии для внесения обозначения
войсковой части и охватываемого периода. Этот дивизионный дневник имел № 3.
Следовательно, надо было полагать, что за относительно длинный промежуток времени
с начала боевых действий велись перед этим только два дневника. На следующем листе
была такая же надпись, только с несколько меньшим размером букв и запись:
«Военный дневник велся:…» и также пунктирные линии со словами: «от…. до…
кем…». Здесь были внесены фамилии трех офицеров, чьи подписи мне не удалось
расшифровать. Я смог установить только сокращенные их звания, причем дневник от
1.11.1943 до 11.11.43 и от 12.11.1943 до 31.12.1943 вели лейтенанты, а остальное время
от 1.1.1944 до 31.1.1944 г. – капитан. Записи имели отчетливо выраженный энергичный
характер, различаясь друг от друга как в отношении силы, так и в отношении
пишущего выражаться экстремальным образом. В противоположность этим подписям
записи внутри дневника носили такой подробный характер, что я предположил сразу,
что это один и тот же почерк. Но после того, как я стал сличать отдельные буквы, я
установил, что это были все же три разных почерка. Ни в коем случае это не был
почерк одного офицера. Очевидно, каждый из них имел собственного учителя
чистописания, которые были склонны к таким записям. К моему удивлению, это был
латинский шрифт, а не готический, которым я обычно писал.
Язык дневника был легкий, если не считать типично военных сокращенных
терминов. Так как никаких корректур или зачеркиваний не было, я решил, что записи
носили не спонтанный характер, а проводились по заранее разработанной концепции.
Сила описаний событий и их непосредственная взаимосвязь не носили отрывочный
характер, поскольку они безусловно брались из донесений, приходящих с передовых
позиций.
Но мне дневник этот понравился тем, что был написан рукой человека,
имеющего свое мнение о написанном и ко времени написания, чем более, может быть,
ценный документ, но написанный неизвестно кем и отпечатанный машинным
способом. Записи касались в частности и меня и пробудили в сильной мере мою
фантазию.
Когда я углубился в изучение дневника, я должен был констатировать, что
мне тяжело было понять взаимосвязи отдельных событий тех дней, в которые
положение резко обострялось и в районе дислокации дивизии возникало много
перемещений, и одновременно отнести их к общей картине происходящего. Прежде
 2

всего, много путаницы вызвало множество частей и соединений, появлявшихся в

обычных для того времени сокращенных наименованиях для выполнения различных
задач. Вскоре мне пришлось убедиться, что мне надо сначала заполнить эти
наименования и их назначение, чтобы двигаться дальше вперед. Поэтому я вернулся
назад к третьему и четвертому листам дневника, содержащих эти перечни частей.
На третьем листе было напечатано: «Обзор подчинения частей и
соединений». Под этим перечнем находилась линованная таблица с четырьмя
рубриками, имевшими в верхней части заголовки: «Дата от-до», «предусмотренная
дислокация», «подчиненные соединения», «место действий». Четвертая страница,
очевидно, служила продолжением таблицы.
В рубрике «место боевых действий» стояло: «предмостные укрепления
северной части Волхова (Россия)».
В рубрике «предусмотренное подчинение»: «Командующему ХХУШ
армейским корпусом», группировка «Норд».
Из рубрики «подчиненные соединения» я, воевавший как простой солдат во
взводе, в лучшем случае, роте, через много времени узнал, сколькими разнообразными
частями была насыщена наша дивизия. В перечне стояло много частей. Под
заголовком: «дивизионные части» стояло: штаб дивизии (группа F, группа Q);
противотанковая часть 13L из трех рот и одной батареи штурмовых орудий; саперный
батальон 13L из трех рот; шоферская рота, рота связи, часть фельджандармерии,
полевая почта, ветеринарная рота, хлебопекарная рота и служба дивизионного
снабжения довольствием.
Под «Командование снабжением» были записаны: одна рота снабжения,
ремонтная рота, две обозные роты 30 и одна 60-я обозная колонна.
Под «санитарная служба» - одна санитарная рота, моторизованный полевой
лазарет и взвод санитарных машин.
На четвертой стороне формуляра были внесены: 25-й и 26-й истребительные
авиационные полки со штабами и взводом связных; три батальона со штабом и взводом
связи, а также батальон трех стрелковых рот и тяжелая рота.
Были еще также: артиллерийский полк 13L со штабом и взводом связи и три
подразделения. Каждое имело штаб, взвод связи и 4 или 1 батарею 75-мм пушек; Ш-е
подразделение дополнительно имело 2 батареи 155-мм гаубиц.
В заключение было записано как «тактически подчиненный» зенитный полк
(54-й моторизованный).
К этому разнообразию тяжелого оружия, калибры и действие которых были
мне более или менее известны по своему фронтовому опыту, я мог бы дополнить из
собственных восприятий, отпечатавшихся в моей памяти. Речь идет о новом оружии, о
существовании которого мне ничего не было известно до того момента, пока я сам в
первый раз не увидел его в действии. Это случилось в последние дни января 1944 года
вскоре после отступления, во время одной из повторяющихся русских атак. Как
обычно, в эти дни плотный артиллерийский и минометный огонь полностью накрыл
нашу позицию, как вдруг оглушительные взрывы снарядов и мин и выстрелы
собственной артиллерии неожиданно перекрыл чудовищный прямо-таки звериный рев,
идущий как будто из космоса. Один только акустический эффект был настолько могуч
и потрясающ, что я мгновенно упал на землю. Этот рефлекс срабатывал во мне и при
следующих выстрелах этого зловещего феномена, хотя я уже по собственному опыту
знал, что это не вражеская угроза. На позиции тогда сразу же заговорили о применении
так называемого «До-миномета», чьи снаряды из-за реактивного принципа движения
производили это рычание. Позже я увидел случайно пусковую установку, которая, к
моему разочарованию, представляла из себя простой рамный корпус.
В поисках доказательства применения этого оружия я обнаружил в
приложении к военному дневнику два приказа по дивизии, касавшихся «применения
 3

тяжелых минометов 40» и «организация части принадлежащих дивизии тяжелых

минометов 40». В этом приказе от 14 ноября 1943 года говорилось, что находящиеся в
дивизии тяжелые минометы 40 (17 рам) располагаются и подчиняются 26-му
авиационному истребительному полку.
Во втором приказе от 13 января 1944 года говорилось, что по распоряжению
высшего командования тяжелые минометы 40 необходимо передать. Так как действие
этого оружия было необычайно эффективно, надо было собственными силами создать
дивизионную часть этих реактивных установок (на 3 рамы). Исполнение этого
распоряжения, организации реактивных перевозимых на санях установок из трех рам,
поручалось 26-му авиационному истребительному полку, в котором я тогда служил.
Как я уже раньше писал, в Бундесархиве во Фрайбурге можно изготовить
столько копий этого дневника, сколько позволят мне мои средства или насколько ценна
мне эта информация. В качестве такой я сразу выбрал дневниковую запись от 1.11.1943
г. Она гласила, что «по требованиям сегодняшней обстановки» воздушная полевая
дивизия переводится в сухопутные войска. Но по распоряжению фюрера она должна
оставаться по своему составу и традициям полевой дивизией люфтваффе. Этот перевод
сопровождался сменой командиров: старый командир дивизии генерал-майор Корте
был заменен генерал-лейтенантом Рейманном. Передача командования состоялась
3.11.1943 г.
При сопоставлении моих военных записок с записями, сделанными в
военном дневнике и его приложении, я обратил внимание прежде всего на то, что
подтверждаются мои записи, сделанные по памяти, с фактически произошедшем.
Конечно, я предполагал, что записи в дневнике должны абсолютно соответствовать
фактам, и когда я обнаружил расхождения по сравнению со своими записями, я стал
склоняться к мысли откорректировать свои воспоминания. Все же с момента окончания
войны до времени, когда я решил писать, прошло почти десять лет. Конечно, у меня
могли быть и ошибки.
Но когда я нашел различия в описании подробностей, которые остались
неизгладимо в моей памяти или по логическим соображениям не могли проходить по-
другому, как в моих записях, я начал сомневаться в достоверности записей в
дивизионном, и я решил оставить неизмененной свою версию.
Первое такое противоречие я нашел в записи от 25.12.1943 г., касающейся
неудавшейся атаки русских в следующую за Рождеством ночь.
«Между 4.00 и 4.20 в квадрате 64 у нашей передовой была обнаружена
русская часть в количестве 30-40 человек. Атака отбита артиллерийским и минометным
огнем. Чтобы обеспечить отход этой части, русские открыли сильный огонь из
артиллерии, минометов, противотанковых пушек и пулеметов.
Вероятно, русские имели большие потери. Собственную группу послать не
удалось из-за сильного противодействия. Только с наступлением темноты наша
дозорная группа установила, что место, на котором действовали русские, было
разминировано.
Были также найдены следы, оставленные, очевидно, от оттянутых раненых.
Кроме того, был найден двойной кабель, идущий от вражеского блиндажа до берега
ручья Горевого и обратно к русским. В остальном день прошел спокойно при
нормальной огневой стрельбе».
Последнее предложение записи исключало какую-либо возможность
изменения. Речь могла идти только о той атаке русских, которую я описал в своих
записях. Описание вражеских потерь, причем только предположительных,
противоречило безусловно фактам, так как я, так сказать, своими глазами видел много
тяжелораненых русских солдат, пока их доставляли к полковому КП. Еще и сегодня я
отчетливо помню сцену, как некоторые наши ландзеры бросали им на носилки
сигареты и рождественское печенье. Точно также я хорошо помню сильное описание
 4

одного ландзера, участвовавшего в транспортировке тяжелораненых русских солдат.

Их вытащи с предполья под защитой огня нашей артиллерии.
В дневнике же, напротив, ситуация была представлена так, как будто русские
под защитой собственного огня артиллерии сами утащили своих раненых. Мне было
совершенно непонятно, как могла появиться такая ошибочная информация, так как в
предчувствии предстоящих наступательных действий русских захват пленных был
очень желателен и имел особое значение.
То, что записи в военном дневнике нельзя рассматривать как абсолютно
надежные, я пришел к этому выводу, когда прочитал записи, касающиеся двух
операций, проведенных нашим разведвзводом. Сперва я напрасно искал в дневнике
запись о первой, так сказать, «тихой» операции. Я предположил, что неудавшаяся
операция была слишком незначительным эпизодом, чтобы о ней сделать запись в
дневнике. Потом я открыл лист с записями за 7 января и стал искать запись о другой
операции. Эта дата запомнилась мне, потому что русские в этот день празднуют
Рождество, и меня потому занимал вопрос, могли ли скрываться за выбором этой даты
какие-либо спекулятивные намерения. К своему удивлению, я нашел здесь следующую
запись:
«В 5.00 утра наша разведывательная группа при поддержке артиллерии
предприняла операцию в 2 километрах юго-восточнее Залозья. Она смогла захватить
одного разносчика кофе и утащить его через заграждение. Он был убит из автомата при
попытке бежать».
Запись относилась, несмотря на нерасшифровку артиллерийской поддержки,
несомненно к первой операции, которая, по моим воспоминаниям, была проведена еще
в декабре, то есть до Рождества! Все еще сомневаясь по поводу своей памяти, я стал
листать дальше и нашел запись за 14 января:
«Разведгруппа 26-го истребительного полка в количестве 2 офицеров, 4
унтер-офицеров и 19 солдат была отправлена для уничтожения боевой позиции и
обитаемого дзота. Убито 5 русских, принесен 1 станковый пулемет. Наши потери – 3
убитых и 9 раненых».
Это относилось однозначно ко второй операции, которая была сорвана
действиями нашей артиллерии. Всего лишь три предложения! Ни единого слова о
применении тяжелого оружия, полное умолчание о собственных ошибках! Вместо
этого при описании первой «тихой» операции, подчеркнуто действие нашей
артиллерии. Тут уже у меня не хватает слов о такой ошибочной записи. Я попытался
представить себе какие могли бы быть последствия эпилогом ошибочных действий
артиллерии, ввиду большого количества жертв, а так все свелось к минимуму слов. Я с
горечью и раздражением прочитал также описание нашего представления,
состоявшегося 6 января в дивизионном штабе:
«Вечером в 20.30-22.00 часов в подразделении F состоялся небольшой вечер.
Дивизионная капелла, организованная с 22.11, выступила впервые в составе 8 человек.
Состав: 1 бас, 1 труба, 1 тромбон, 3 саксофона, ударник. На скрипке играл
фельдфебель Бекер, который явился также руководителем капеллы.
В программе:
1).прекрасная Аргентина,
2).ты, всегда только ты,
3).музыка».
Что меня меньше возмущало, но занимало больше, это разница в сроках
обеих операций. Меня, прежде всего, интересовал вопрос, было ли 14 января как время
проведения второй вылазки вообще возможно в виду общего хода последующих
событий.
Как я смог узнать из дневника Польмана, 14 января был тот день, в который
произошли значительные события для отступления. Дословно это звучало так:
 5

«Одновременно организованные атаки 14 января под Новгородом и в

восточной части Ораниенбаумского плацдарма открыли сражение, называемое в
календаре сражений армии как «оборонительная битва под Новгородом и Ленинградом
и отступательные бои под Псковом и Нарвой». В обоих местах удар пришелся по
полевым соединениям люфтваффе, не имеющих боевого опыта».
Это означало, что всем войскам северного участка, вследствие сильных
сходящихся ударов южнее Новгорода и севернее от запада Ленинграда с
Ораниенбаумского «пятачка»,угрожало окружение. Это означало далее, что к этому
времени не было никаких сомнений в наступательных намерениях русских и поэтому
собственная цель нашей операции вряд ли в последующем могла бы быть нужной.
К этому времени на Волховском фронте находились, согласно Польману, от
озера Ильмень к Новгороду ХХХУШ армейский корпус, в составе которого была 1-я
полевая дивизия люфтваффе, 28-я егерская дивизия и 2-я латышская бригада СС;
корпусу были подчинены также 13-я полевая дивизия люфтваффе, 21-я пехотная
дивизия и полицейская дивизия СС. К участку действия этого корпуса относился также
и расположенный западнее Волхова участок фронта, так называемый «Погостьевский
котел», в котором находились 12-я полевая дивизия люфтваффе, 121-я пехотная
дивизия и полк испанского легиона.
О судьбоносных событиях 14 января на Волховском фронте, значение
которых, вероятно, раскрыто не до конца, военный дневник ничего не сообщал. Только
по упомянутому корпусу была сделана запись, что на основе наблюдений последних
дней в области 121-й пехотной дивизии вскорости надо ожидать атаку.
Но то, что в районе 13-й авиаполевой дивизии люфтваффе проявлялось
растущее беспокойство, отразилось в дневнике повышенным объемом ежедневных
записей, касающихся теперь преимущественно тактических диспозиций. Если раньше
они занимали полстраницы, самое большее страницу, то, к примеру, за 15 января о
передвижении частей (13-я противотанковая часть и 13-й саперный батальон) в области
предполагаемых атакующих действий записи составили свыше трех страниц
убористого текста.
На следующих страницах я наткнулся на записи, относящиеся к местности
севернее Званки, которую должны были занять курсанты унтер-офицерских курсов как
резервная часть.
Запись от 16 января:
«В 8.50 группа противника силами до 60 человек из района «Коминтерна»
прорвалась в наши порядки. Уже перед нашими позициями она была встречена
артиллерийским огнем и после ожесточенного боя отбита с большими потерями. Атака
противника поддерживалась сильным артиллерийским и минометным огнем.
Небольшая батарея противотанковых орудий, уже неоднократно наблюдаемая,
обстреляла 5-6 выстрелами от Октябрьской железной дороги у Соснинки наши
позиции. Потери противника - около 10 убитых и раненых. У нас потерь нет».
Запись от 20 января:
«В 9.50 русские после предшествующей огневой подготовки из артиллерии,
минометов и станковых пулеметов напали из района западнее «Коминтерна» на
позицию 9 в квадрате В36. Контратакой русские были отброшены, потеряв при этом 6
человек убитыми и около 20 ранеными.
Один тяжелораненый, доставленный к нам, умер при допросе. Наши потери:
1 пропал без вести, 2 тяжело - и 3 легкораненых».
Запись за 22 января:
«После сравнительно спокойного периода от 00.00 до 11.30 за время с 11.35
– 15.10 из района северо-западнее «Коминтерн» прошли три атаки противника силами
до роты. Они были поддержаны сильным артиллерийским и пулеметным огнем. В
обстреле принимала участие одна противотанковая батарея со стороны Октябрьской
 6

железной дороги. Все атаки были отбиты с большими потерями у русских. В 14.30
русская батарея у Соснинки была эффективно обстреляна двумя 54-мм орудиями и
ушла оттуда. Можно предположить несколько попаданий. У русских не менее 25
убитых и много раненых».
Наконец, запись за 26 января:
«В 11.30 с обеих сторон устья Глубочки противник силами 60 человек
попытался прорвать оборону шириной до двух взводов. Основная масса напала на
левого соседа (21-я пехотная дивизия). Но уже в 12.00 небольшой прорыв был
полностью ликвидирован и передовая линия опять перешла в наши руки. Группа
Гродда совместным огнем отбила атаку.
У русских 11 убитых и 10 раненых. 2 пленных из 1-й роты 336-го
артпульбатальона [2-й укрепрайон – примеч. переводчика]. Они показали: задача роты
была образовать плацдарм в устье Глубочки. В атаке участвовало 60 человек, при этом
50 человек были взяты из тыловых подразделений и 10 человек из передовой линии.
Пленные были снабжены оружием на длительное время. У них были с собой запасы
продовольствия, боеприпасов и всего необходимого».
Описание этой атаки в основном соответствует ходу боев в таком виде, как
это я помню. Однако записи в отношении порядка атак не согласовываются с моими
записями. Мне, например, запомнилась тупая настойчивость, с которой русские
ежедневно без перерыва в одно и то же время проводили свои атаки, примерно в 11
часов утра, а также ежедневный процесс транспортировки тяжелораненых и прибытие
нового пополнения. Насколько, однако, здесь были неточности в донесениях или
погрешности моей памяти под воздействием психической нагрузки, на мой взгляд, не
играло существенной роли.
Все же возник вопрос, мог ли быть захвачен этот участок резервистами до
начала этой серии атак. От моего убытия на унтер-офицерские курсы, которое
произошло спустя два или три дня после второй операции разведвзвода, до прибытия
на этот участок фронта прошла примерно неделя. Но это рассуждение было бы
справедливо, если бы вторая операция состоялась не 14 января, а как по моей версии 7
января.
Кроме того, неожиданному прекращению обучения должно было
предшествовать событие, которое сделало необходимым применение на этом участке
фронта резервов. Насколько я мог еще вспомнить, по слухам речь шла о расширении
дивизионного плацдарма. Для подобной версии, как мне кажется, в записи от 17 января
можно найти отправную точку. В соответствии с ней, предполагая, что русские хотят
совершить прорыв на северном участке корпуса, а именно в области 121-й пехотной
дивизии, II-й батальон 26-го егерского полка люфтваффе был отправлен маршем в
район Любани. Отзыв этого батальона, в котором я служил перед моим переводом в
разведку, и последующие его тяжелые бои с большими потерями, имели под собой
почву для слухов о пропаже без вести Рамина и гибели обер-лейтенанта Пёппеля.
Следующее примечание в дневнике указывало, что возникшая вследствие этого отзыва
слабость на участке фронта, была закрыта путем перегруппировки собственных сил
полка. Эта «перегруппировка» могла служить причиной перерыва обучения на унтер-
офицерских курсах и применение курсантов в качестве резерва.
Вероятно, в записях от 18 и 19 января, а также 21 января речь шла о
передвижении войск, но это вряд ли, потому что это касалось частей тяжелого
вооружения или потому, что речь шла о резервах, направленных на южный участок, то
есть в противоположном направлении.
Во всяком случае я предположил, что серия атак началась 20 января после
того как 17 января произошел прием этого участка фронта.
Но для меня также было ясно, что 14 января как дата второй вылазки
разведвзвода не может считаться правильной, так как остающийся до 17 января срок в
 7

три дня, в течение которых произошло мое участие до унтер-офицерских курсов в

погребении убитых из разведвзвода на Волховском кладбище, мой перевод на курсы и
несколько дней занятий на них, был слишком мал.
Если и эти факты не слишком убедительны, то они не противоречили моим
расчетам. Итак, я мог достаточно уверенно считать, что моя версия, согласно которой
«тихая» операция произошла до Рождественской ночи, а вторая – 7 января, была
правильной.
В связи с очевидной попыткой замять тот факт, что тогдашние потери – 3
убитых и 9 раненых – были результатом грубейшей ошибки артиллеристов и
минометчиков, кажется весьма правдоподобно, что здесь имело место
манипулирование сроками. Бросается в глаза, во всяком случае, что применение
тяжелого оружия было отмечено не для второй, а первой «тихой» операции, так чтобы
нельзя было соотнести манипуляции со сроками на дату действительного расхода
боеприпасов для орудий и минометов.
Конечно, ввиду того, что произошло в дальнейшем на всем Северном
фронте, подобные соображения потеряли всякое значение. Воззвание к группе войск
«Норд» от 17.1.1944 имело четкий язык:

«Ко всем дивизиям от командующего 28-м армейским корпусом GLTD

генерала Рёма:
АОК.18
АОК.16
Всем командирам
Всем дивизиям
Нахрихтунг: ОКН/OP/абтайл.

Впервые неприятель напал одновременно во многих местах линии фронта.

Довольно точно известное нам положение противника показывает, что он почти везде
уже применил большое количество своих сил и теперь имеет в своем распоряжении
только немногочисленные соединения. Группа войск должна выиграть новое
оборонительное сражение. Она это сможет, если армии рискнут еще больше, чем на
спокойном фронте, бросить в сражение всех до последнего человека. Я знаю и верю в
то, что начальники всех рангов отдадут все свои силы только этому.

Группа «Норд» Рём. 1 ANR.598/44. Секретно.

Фон Кюхлер.»

Для повышения подвижности уже в декабре предыдущего года, как я смог

узнать из приказа по дивизии от 3.12.1943 г., находящиеся на передовой батальоны
сменились от разных полков с 14-ти дневным интервалом, чтобы в критические
моменты имелись полковые и дивизионные резервы. Эта тактика подвижности стала
под давлением событий обычной ежедневной методикой, которая постепенно привела к
тому, что основные части были раздерганы, а вместо них постоянно возникали новые
«созданные по необходимости» «боевые группы», называемые по имени
командующего офицера.
Когда я изучил записи в дневнике за вторую половину января, я узнал, как
тогда назывался центр нашей дивизии, что на нашем участке, несмотря на постоянные
атаки, до последнего момента сохранялось относительно стабильное, предсказуемое
положение.
Как видно из дневника Польмана, фронт, после того как Новгород пал уже
19 января, был прорван на ширине 20 километров!
 8

Из записей 21 и 22 января в дневнике можно узнать, что примыкающий

южнее соседний участок, занятый 2-й латышской бригадой СС, был ею брошен, и
бригада сломя голову бежала с передовой, чтобы удержать прорвавшегося северо-
западнее Новгорода противника. Тем самым, в непосредственной близости
образовалась брешь во фронте шириной в 8 километров.
После того как из 13-й авиаполевой дивизии уже в первой половине дня 21
января были выделены из дивизионного и полкового резервов для занятия
расширенного дивизионного участка до включая Мостки образованные из 25-го
егерского полка люфтваффе боевые группы (Пипке и Штернберга), во второй половине
дня для закрытия дополнительно возникшей бреши была возвращена, очевидно из-под
Любани, дополнительно образованная боевая группа (майор Хирте) из II-го батальона
26-го полка. Днем позже, 22 января, им была подчинена часть из 12-й авиаполевой
дивизии, II-й батальон 23-го полка. Далее была привлечена боевая группа (лейтенант
Вунделих), образованная из обозников артиллерийского полка, чтобы отразить
проникшую в брешь неприятельскую часть силой до 400 человек. И, наконец, в этот же
вечер, тоже в первой половине дня, была отозвана на моторизованном транспорте 1-я
рота 13-го саперного батальона 12-й авиаполевой дивизии и тоже брошена на участок,
где находился оголенный стык, и противник пытался закрепиться.
23 января здесь были задействованы также две роты 13-го саперного
батальона и II-й батальон 23-го полка люфтваффе. Тем временем противник, как и
прежде, штурмовал невредимые участки фронта, занимаемые дивизией, причем
основной удар своих атак он наносил в южной области. Так 22 января он прорвал
оборону в районе Мостков, но контратакой был отбит. Также была отбита атака в
утренние часы 23 января двух русских отрядов у Двинец. В обед этого же дня прошла
атака Спасской Полисти силами одной роты, которая также была отбита.
24 января с утра до обеда от взвода до роты непрерывно атаковали в районе
деревни Остров, силами батальона – участок, занимаемый 25-м егерским полком
люфтваффе и боевой группой Хирте. Атаки в районе южнее Спасской Полисти на
Трегубово и севернее его срывались артиллерийским огнем уже в самом зародыше.
Прорыв в районе Острова шириной в 300 метров смогли «в основном» ликвидировать.
Потери русских были столь велики, что в одном случае, как смогли узнать наши
осведомители, от следующей атаки они отказались.
25 января была атака двумя отрядами в 20 и 44 человека севернее
Трегубово, которая была отбита «совместным огнем всех видов оружия». В районе
Остров утром была совершена попытка прорыва силами 200 человек, но только второй
волне атакующих, в которой было 150 человек, удалось прорваться. Контратака и
применение тяжелого оружия вынудили русских отступить («Небольшая часть
атакующих осталась в наших траншеях и окопах»). Прошедшая в обед с юга контратака
показала «хороший успех». Отряд «Пипке», находившийся севернее места прорыва и
понесший в результате многих атак большие потери, был настолько обескровлен, что
хорошо проведенная атака не смогла быть отбита.
26 января утром севернее Трегубово была отбита атака отряда из 32-х
человек. Днем, после сильной огневой подготовки из минометов, южнее Спасской
Полисти была атака русских силами двух рот. Она также была отбита с большими
потерями для них. В дневниковой записи нашлась ссылка на сообщение
осведомителей, что «русское командование постоянно гонит своих солдат под
артиллерийский и пулеметный огонь, потому что верит, что мы уже в основном
отступили». Показания пленных это также подтвердили.
Действительно, согласно Польману, расположенные на севере между
Волховом и Невой части 18-й армии уже в период с 20 по 22 января «согласно приказу»
отступили на так называемую «шоссейную позицию» севернее дороги Чудово-Любань-
Саблино и русские западнее Ленинграда уже приблизились в отдельных местах к
 9

шоссейной дороге и железнодорожной ветке Красногвардейск – Волосово. На юге

клещей ХХХУШ-й армейский корпус располагался по обе стороны ветки железной
дороги Новгород-Луга 30 км западнее и северо-западнее от Новгорода, до 40 км южнее
Луги и на западном краю вытянутой болотистой местности. Полукругом вокруг Чудова
располагались эшелонами «выдвинутыми опасно вперед» к 26 января 13-я авиаполевая,
21-я пехотная и 12-я авиаполевая дивизии по старой линии Спасская Полисть, Грузино
до восточнее Любани.
После того как в соответствии с приказом по дивизии от 21.1 был намечен
срок для проведения отступления и 25 января подразделение Fű дивизии было
отведено, командование армии утром 26 января отдало по радио приказ М51 по
корпусу, содержание которого относилось к первой фазе отступления фронта. В
соответствии с ним при проведении этой операции «решающее значение» придавалось
тому, чтобы 13-я авиаполевая дивизия на своих нынешних позициях препятствовала
продвижению противника.
В ночь с 27 на 28 января 13-я авиаполевая дивизия при сохранении
положения правого участка левого фланга была повернута с центром поворота
Трегубово на линию Трегубово-Полисть-участок до моста в Муравьях 2,2 км южнее
середины Чудова. В последующую ночь она провела северным крылом еще один
поворот, опять удерживая правый участок, на линию обороны Глушица-Сенная
Кересть.
Согласно записи в дневнике от 28 января, в эту ночь был произведен отвод
частей без особого нажима со стороны противника. Только следующим вечером
противник выслал разведывательные группы вдоль шоссе. Для усиления охранения
находящегося на железнодорожной линии Еглино-Новгород опорного пункта у моста в
6 км северо-западнее Огорели и для экранирования «прорвавшегося с севера
противника» была задействована одна боевая группа.
Согласно Польману, к этому времени связи внутри армии были уже
нарушены. В то время как 13-я авиаполевая дивизия все еще удерживала Чудово, 12-я
авиаполевая дивизия на шоссе и 121-я пехотная дивизия фронтом на север, были
оттеснены оттуда в болотистую лесную область бывшего Волховского котла до
станции Новинка на железной дороге Ленинград-Вырица-Оредеж-Нева. Образовалась
брешь шириной в 50 км!
Согласно записи от 29 января отступление в предшествующий день на
вторую линию обороны «хорошо удалось». Враг замедлил преследование и шел с
небольшими силами. Были отмечены только две атаки: одна севернее Спасской
Полисти, вторая – из места у Муравьев, которые были отбиты «с большими потерями у
противника».
В 19 часов начался планомерный отвод основной массы полков под
прикрытием арьергардов в указанные приказом участки обороны вдоль реки Кересть на
третью линию обороны. В результате разведки в отношении прямой дороги от
Ольховка на Вдицко, имеющей важное значение для дальнейшего отвода фронта через
болотистую местность, выяснилось, что она в очень плохом состоянии: «Надо было
считаться с тем, что войска при отходе через эту болотистую местность будут иметь
большие неприятности». При этом большую роль для этого времени года играла
необычно теплая погода, бывшая, согласно Польману, непостоянной. Чередовались
морозы и оттепели, снегопады и таяние снега. «Войска шли в сырой обуви и
обмундировании, испытывая недостаток сна и горячей пищи, а также хороших мест
отдыха».
Согласно записи в дневнике от 30 января, арьергарды смогли утром отразить
атаку отряда противника численностью 35 человек вдоль просеки «Эрика». Также была
отбита дневная атака неприятеля силами 200 человек по обе стороны Корпово II.
Начавшееся в 19.00 отступление на четвертую линию обороны прошло по плану.
 10

Следующая запись характеризует процесс отвода: «Особая тяжесть работы в этот день
легла на плечи штаба подразделения Fű, заключающейся, как и в предыдущие дни, в
пропуске движения по дороге на Оредеж. Путем задействования всех офицеров
движение с севера и с юга было проведено согласованно. Согласно отданному в 3.30
приказу по корпусу преимущество в движении было отдано в первую очередь частям
21-й и 121-й дивизиям. Возникающие на особенно тяжелых участках дороги пробки
устранялись безжалостным отбросом машин, не способных их преодолеть, и очистка
дороги и ее улучшение быстро подбрасываемыми рабочими силами. У северного входа
на ответвлении дороги на Оредеж и у южного входа были установлены
регулировочные пункты для управления движением».
31 января в 2.30 снова отбит арьергардом наступающий вдоль просеки Эрика
противник.
«В 11.10 и в 14.20 в первый раз произведен налет двух русских штурмовиков
на маршевую дорогу. У артиллеристов было 3 легко ранены и убило 6 лошадей. У
дивизиона 20-мм зенитных орудий, обстрелявших тремя орудиями воздушные цели, 1
убит прямым попаданием и 2 легко ранены. У одного штурмовика была замечена
вспышка огня и дым».
Остальные записи этого дня касались разговоров дивизионного КП с
командирами полков и самостоятельных батальонов и частей, темой которых был
отход на пятую линию обороны. Далее приказ о действиях 26-му егерскому полку
люфтваффе по обороне Вдицко после того как было установлено, что надо считаться с
просочившимися соединениями лыжников севернее Вдицко.
Записями за 31.01.1944 военный дневник 13-й авиаполевой дивизии
заканчивался.
Как я смог узнать из книги Польмана о дальнейшем ходе отступления,
основная часть 18-й армии в конце января стояла в оборонительных боях в три
четверти окружности вокруг Луги. ХХУШ корпус фронтом на юг и юго-восток в 30-45
км юго-восточнее Луги. ХХХУШ корпус фронтом на восток и северо-восток в 50 км
восточнее Луги с 21-й и 121-й пехотными дивизиями. Намерение командования армии
удержаться у Луги, вскоре оказались неисполнимыми. Главная группировка должна
была сражаться в дальнейших отступательных боях по дороге к так называемой «линии
Пантеры» южнее Чудского озера. Как я смог узнать из книги В. Хаупта (W.Haupt) о
Волховском фронте, сооружение линии «Пантера» началось уже в сентябре 1943 года.
Она проходила от устья Нарвы в Финском заливе, шла через Нарву до северо-
восточного угла Чудского озера и затем шла от юго-восточного берега озера на восток
мимо Пскова, далее в юго-восточном направлении до севернее Невеля.

Хотя сопоставление записей военного дневника и моих записок выявило, что

они не полностью совпадают, и, тем самым, мои ожидания не вполне оправдались, тем
не менее, я нашел совпадающие моменты, обогатившие мои воспоминания. Но меня
прежде всего интересовала дальнейшая судьба крепости Званка. Хотя в дневнике и
других источниках не было никаких конкретных сведений о ней, однако описание
нашего отступления однозначно указывало на то, что Званка, потерявшая в ходе
боевых действий свое первоначальное значение, была сдана без борьбы…
 11

Из моих военных записей.

Восточный фронт, март 1943 года.

Сначала это был только слух в виде слов «смена позиции», который
распространился с быстротой молнии по нашей части. Всеобщее настроение было
везде радостно возбужденным и полным надежды. Наконец прочь из этих жутких
джунглей! И хотя эта позиция за последнее время стала относительно спокойной, но
все же ничуть не потеряла воспоминаний об атмосфере первоначальной бойни. С
наступлением темноты, наконец, пришел долгожданный приказ. Когда мы в эту же
ночь покидали позицию, нам казалось, что как будто с каждым шагом с плеч спадал
кусок за куском чудовищный груз. Это чувство избавления настолько захватило нас,
что почти не думалось, каким-то окажется наш новый участок. Было так чудесно
отдаться иллюзии освобождения и безопасности, хотя бы на время нашей переброски…
Однако шли мы недолго. Несколько часов пешего марша по шоссе по
направлению к Чудову и мы опять свернули в сторону противника. Общее
разочарование было велико. Мы опять вошли в болотистую лесную местность. Здесь
она выглядела точно также, как и та откуда мы пришли. Уверенное настроение исчезло.
А когда с наступлением утра мы пришли на новую позицию для батальона, нам
открылась ошеломляющая картина. Лес кончился, а вся прилегающая местность была
покрыта водой. Как можно было судить по наполовину торчащему из воды кустарнику,
это было, очевидно, весеннее половодье. Вскоре наша «служба новостей» сообщила,
что Волхов всего лишь за день до сегодняшнего из-за бурного таяния снега вышел из
берегов. Собственно русло реки находилось на расстоянии 50 метров от полосы
молодых зарослей. Вдруг кто-то из нас крикнул: «Там!!» и показал вытянутой рукой
направо. Все взгляды повернулись в том же направлении и застыли как при взгляде на
какое-то чудо природы. В конце полосы зарослей из воды возвышался холм высотой
30-50 метров. Посредине однообразной бесконечной белой равнины эта необычная
возвышенность казалась каким-то могучим строением. Однако большое удивление эти
природным феноменом сразу же улетучилось, когда стало известно, что наше
подразделение должно занять позицию на этой высоте, ставшей из-за разлива воды
островом. Мы нерешительно стояли у кромки воды. Никто не мог себе представить, как
можно преодолеть этот почти километр до высоты. Но тут из толпящегося батальона
вышел обер-лейтенант Пёппель и, не сказав ни слова свои товарищам, шагнул прямо в
воду. Спустя несколько секунд за ним недоверчиво последовал и его земляк. Потом за
ними пошли один за другим и остальные. Сначала мы шли, и вода была ниже голенищ
наших сапог. Но потом наступил момент, когда ледяная вода попала внутрь обуви. Это
было решающее мгновение, когда надо было вооружиться равнодушием. С каждым
шагом мы все глубже погружались в воду, покрывшуюся от утреннего мороза тонкой
корочкой льда. Скоро она дошла нам до бедер. Пёппель хладнокровно шел в середине
своих солдат, как будто этот марш не требовал от него никаких усилий. Обладая
чрезвычайно высоким ростом, он выше всех торчал из воды и имел соответствующий
обзор. Вдруг один из солдат громко вскрикнул и исчез. Очевидно, он попал в воронку
от снаряда. Пёппель схватил его за воротник и вытащил из воды. Он взял у него
пулемет и понес его дальше сам. Вскоре над нашими головами просвистела пулеметная
очередь. Пули взбили фонтанчики воды. Но мы уже достигли зарослей, идущих вдоль
берега Волхова, защитивших нас от обзора врага, но вряд ли спасших бы нас, если бы
русские после пулеметного обстрела атаковали бы. Никакой возможности укрыться у
нас не было. Поскольку надо было считаться с возможностью в любой момент
 12

провалиться в снарядную воронку, Пёппель приказал положить наши бумажники под

кепи, а оружие и ящики с боеприпасами держать над головой. Осторожно, шаг за
шагом, мы медленно шли вперед. Ноги онемели и не ощущались при наступании на
них. Вода дошла мне до груди, и я почувствовал себя как будто погрузившимся в
болото. Туго набитый рюкзак целиком погрузился в воду и становился все тяжелее.
Большинство солдат начали громко ругаться, некоторые тихо плакали про себя.
Пёппель снова и снова ободрял нас и всегда был на месте, если кто-то проваливался в
воду. Он нес уже два пулемета на своих плечах, которые отобрал у низкорослых
пулеметчиков.
Наконец, пыхтя и стуча зубами, мы добрались до подножия высоты и
выползли из воды. Мы стояли, трясясь, в одежде, с которой ручьями стекала вода.
Ледяной ветер лишал тело последних сил. Чтобы раздобыть тепло, Пёппель отправился
на новую позицию, чтобы произвести ее осмотр. Между тем, представилась
возможность спрятаться в близлежащих блиндажах, где мы стянули с себя промокшую
одежду. Мы стояли там совершенно голые, испытывая полную свою беззащитность.
«Если бы сейчас пришел «Иван»,-сказал наш верхнесилезец,-он мог бы
собрать нас, как майских жуков…»
Спустя недолгое время мы получили приказ занять новую позицию. Итак,
нужно было опять натягивать промокшую до нитки форму. Это оказалось совсем не
просто, поскольку мокрая форма стала бесформенной и жесткой. Сапоги настолько
сузились, что их стало возможным обуть только на голые без портянок ноги и то с
большим трудом. И все же перспектива окончательно основаться в блиндаже придала
нам энергию. Блиндаж, в котором я нашел короткое убежище, находился с обратной от
врага стороны. Отсюда на передовую, обращенную в сторону русских, шли система
зигзагообразных траншей. Уже после первого поворота траншеи открылся вид на
Волхов в своей естественной ширине. Несмотря на жалкое, так снизившее дух,
состояние, в котором находился каждый, можно было сразу сделать выводы о
преимуществах новой позиции. Блиндажи были полностью зарыты в землю. Таким
образом, укрытие было прочным, а противник находился по другую сторону
просматриваемой реки. По-видимому мы сделали неплохой обмен по сравнению с
нашей старой позицией в лесу.
Наконец-то мы достигли времени, указанному нашему взводу, и отдельные
пулеметные группы распределены по имеющимся блиндажам. Когда к нам прибыл
связной с командного пункта, Пёппель сидел уже в тренировочных брюках, а его
одежда висела на просушке. Маленькая печурка – в это мгновение крайней
неприхотливости дающая чувство защищенности – пылала…
В последующие дни выяснилось, что все участники героического марша по
холодной воде, вопреки предсказаниям нашего санитара о возможности массового
заболевания воспалением легких, не проявили никаких признаков переохлаждения.
Пошли также слухи о том, что наш командир роты обер-лейтенант Каппель прибудет
на нашу позицию не раньше, чем саперы найдут для него надувную лодку для
переправы к нам.
Район действия нашего взвода простирался до половины склона высоты.
Командный пункт взвода находился в боковом ответвлении передовой траншеи и мог
быть подвергнут прямому обстрелу. Таким образом, преимущества смены позиции
выразились в большей безопасности, но и принесли с собой существенные трудности,
не сопоставимые с лесной позицией. Так выяснилось, что заготовка топлива
представляет собой трудноразрешимую проблему, так как лес находился по другую
сторону паводкового озера. Так как траншеи можно было покидать только с
наступлением темноты, оставалась только возможность в короткие ночные часы
обшаривать близлежащую местность и собирать весь горючий материал, что было
 13

трудоемко и опасно, поскольку движение вне области траншей не только могло быть
обнаружено противником, но и было подозрительно для наших собственных караулов.
Следующую трудность создала проблема доставки продовольствия и
боеприпасов. Они не могли быть доставлены нам обозниками до места расположения
роты, каждое подразделение должно было само доставлять их с места расположения
батальона, которое находилось по ту сторону озера. Прежде всего, это привело к тому,
что связной, которому вменялось в обязанность доставка этих вещей, имел здесь
значительно больше проблем, чем солдаты. Так как для этих целей лодок не было, надо
было довольствоваться импровизированными транспортными средствами. Для этого
подошли бревна от бывшего пионерского лагеря, прибитые водой к подножию высоты.
Поскольку бревна с помощью имеющихся средств были связаны плохо, всегда имелась
возможность для плота при толчках распасться на свои составные части, а груз
оказаться под водой. Нельзя представить себе, что произошло бы, если бы солдаты
целого взвода остались бы целые сутки без пищи! Транспортировка на таком плоту
всегда была рискованным приключением. Конечно, я не отваживался плавать на этом
плоту, а предпочитал ежедневные холодные ванны, чтобы доставлять продовольствие в
целости, что целиком зависело только от моей осторожности. Одетый только в
короткие трусы и рабочую тиковую куртку, не оказывающих большого сопротивления
в воде, я погружался в холодные волны. Но вскоре мы получили высокие выше колен
резиновые сапоги, несколько спасающие от кусающегося холода воды. Позже мы
смогли раздобыть железные скобы, с помощью которых лучше скрепили бревна плота.
С этих пор, стоя на плоту и двигая его с помощью длинных шестов, транспортировка
проходила быстрее и надежнее. Несмотря на это, было довольно трудно удерживать
равновесие на плоту, загруженном канистрами и бидонами. Кроме того, большей
частью водяной холодной ванны было не избежать, так как русские постоянно
обстреливали озеро из пулеметов и тогда приходилось прыгать в воду. Но все могло
проходить и гораздо хуже.
Когда с приходом тепла снег полностью растаял, в траншеях обнажилось
красноватое глинистое дно, на котором из-за того, что талая вода не смогла быстро
стечь, почва превратилась в жидкую кашицеобразную грязь. Вскоре она стала доходить
нам до бедер так что в обычных сапогах в траншеях нельзя было вообще ходить.
Походы за продовольствием стали настоящей мукой. Груз из канистр и бидонов за
спиной сам по себе был тяжел и мешал равновесию, да при этом надо было при каждом
шаге с трудом вытаскивать ногу из засасывающей грязи. Чтобы при этом резиновые
сапоги оставались на ноге, их одновременно приходилось придерживать руками.
Конечно, довольно часто случалось терять при этом равновесие и во весь рост
плюхаться в грязь. В таких случаях стоило больших усилий не выползать сразу из ямы,
а, оставаясь на виду у противника, спешить на чисто место. Постоянный контакт с
грязью принес с собой то, что все что доставлялось, имело дурной привкус и
становилось скользким. Даже при потреблении еды она скрипела на зубах.
Таяние снега принесло с собой не только наводнение и грязь. Под лучами
солнца вытаяла масса лежащих вокруг трупов. Вся высота оказалась большим
кладбищем. Должно быть здесь были жестокие длительные рукопашные бои, в
результате которых было столько погибших, что их не успели похоронить, а выпавший
прошедшей зимой снег укрыл их. Сначала обнажились отдельные трупы. В траншеях,
не подозревая этого, мы также ходили по трупам и только позже стали вытаивать
конечности. Первые попытки захоронить эти трупы сначала не удались, так как
конечности при попытках извлечь труп из грязи отрывались от туловища. Постепенно
мы изобрели способ их извлечения с помощью телефонного кабеля, которым несколько
раз обматывали туловище. Но и после этого еще приходилось долго с ним возиться, так
как грязь неохотно отпускала свою добычу. Если до сих пор вид изуродованных
убитых и раненых еще можно было как-то перенести, то такие попавшие в грязь трупы
 14

выглядели ужасно. Голова выглядела бесформенным комом, в котором едва

угадывались отверстия глаз, носа и рта. Только с помощью смертного медальона,
висящего на шее, можно было узнать, был ли это немецкий солдат или русский.
С большим облегчением мы узнали новость, что прибыла штрафная рота,
которая и будет хоронить трупы. Одновременно мы получили строгий приказ не иметь
никаких контактов с штрафниками. Все же этого избежать не удалось, когда штрафная
рота пришла. Вскоре после ее прибытия я неожиданно встретил одного штрафника.
Когда он увидел меня, он с широко раскрытыми от страха глазами прижался к стенке
траншеи, чтобы освободить мне дорогу.. Взгляд у него был как у загнанного зверя,
который ждет, что его сейчас будут истязать. Я не сразу понял в чем дело и хотел не
обращая внимания на его поведение заговорить с ним. Но его сильно задрожавшее
лицо приняло такое умоляющее выражение, что я остановился и вопросительно
посмотрел на него. Тут я заметил, как его взгляд остановился на моей горящей
сигарете, которую я держал в руке. Я уже хотел передать ему сигарету, но опять
встретил этот умоляющий взгляд. Тогда я бросил сигарету в его сторону на край
траншеи. В тот момент, когда он схватил ее и жадно затянулся, из-за поворота траншеи
подошел какой-то солдат, которого я раньше никогда не видел в нашей части. Его
строгий взгляд и поза с предписанно повешенным карабином однозначно говорило о
том, что это надзирающий постовой.
«Лучше оставь это, - сказал он холодно. - Ты же знаешь, что это запрещено!»
«Я только выбросил окурок»,- сказал я улыбаясь.
«Да, да, я знаю!- Прервал он меня пренебрежительно.- Ты тратишь свое
сочувствие на подонков! Это же сплошь преступники, убийцы, ворье!»
Он был, как и я, ефрейтор, но между ним и мной лежала непреодолимая
пропасть. Его манера поведения говорила об осознании им неограниченной власти над
подчиненными ему людьми. Он вызвал во мне мрачное подозрение, что только мое
присутствие удерживает от проявления жестокости, так и написанной на его лице, по
отношению к штрафнику. Без сомнения, большинство из них действительно могли
быть преступниками. Но, тем не менее, могли среди них быть и такие, которые в
гражданской жизни возможно никогда не были в конфликте с законом, но как военные
оказались беспомощными и часто в силу несчастливых обстоятельств попали в
жестокие сети военного суда. Иногда можно было бы довольствоваться только
разжалованием….
Как следствие, я, как посыльный, все чаще стал вступать в контакт с
штрафниками, причем все снова и снова имел случай обменяться с ними несколькими
словами. Большинство из них оказались жертвами незначительных проступков, таких
как «самовольная отлучка из части», превышение дней отпуска и тому подобные.
Среди них были лишенные разных званий. Был даже бывший майор.
Они были одеты в рабочую униформу без поясного ремня и, разумеется, не
вооружены, поскольку считались «недостаточными для несения службы». Они вели
себя по отношению не только к охране, но и к нашим людям рабски угодливо.
Чувствовалось, что многие хитрят. Сознание полного бесправия и ожидание
проявлений произвола со стороны любого из нас, лишило их чувства человеческого
достоинства. С безудержной жадностью бросались они за брошенными окурками,
корками хлеба и тому подобными подачками. Среди них мне довелось наблюдать
отвратительную картину как они искали в своей одежде вшей и отправляли их в рот.
Соответствующим было у них и обращение с трупами. Они избавлялись от них с
равнодушием и деловитостью. По мере того, как траншеи все больше и больше
очищались от трупов, они стали работать главным образом по ночам на местности вне
траншей. Это занятие для них было сравнительно приятнее, чем для другой,
пользующейся дурной славой, «химмельфартс» 1*-командой, которая по ночам
1* Отправка на небо.
 15

расчищала минные поля в досягаемости секторов обстрелов русскими под дулами

собственных конвоиров.

Когда грязь начала постепенно подсыхать, это бедствие сменилось другим,

делающим жизнь не менее трудной. Через несколько дней над солдатами закружила
туча комаров. Как плотное облако тумана они летали днем и ночью над землей. Их
писк постоянно слышался в ушах. Мундиры были недостаточно плотными для их
длинных хоботков, а отгонять или бить их было бессмысленно. Хотя мы скоро
разделили сетки на куски и накрывали ими лицо, но и сетка давала мало защиты. Когда
человек засыпал, сетка падала ему на лицо, и маленькие кровопийцы кусали через
ячейки. После пробуждения лицо горело, как от лихорадки. Одни после этого впадали в
ярость и начинали бить комаров вокруг себя, другие оставались к этому равнодушны.
Вскоре пришел приказ, открыть охоту на этих насекомых. Так как на позиции все еще
лежали неубранные трупы, начальство опасалось возникновения какой-нибудь
эпидемии. С повышением температуры усилился также запах гниющих тел, которые,
несмотря на тщательные поиски, не смогли обнаружить. Часто это были только части
тела трупа, смрад от которых распространялся на всю окружающую местность. То, что
еще оставалось лежать неубранным, имело вид вспухшей кучи гнили, которая была
покрыта бесчисленными насекомыми и червями.
Для профилактики от малярии мы принимали таблетки. Кроме того, в
каждом блиндаже была вывешена памятка, на которой был изображен в увеличенном
виде комар и следующий текст, содержание которого стоит воспроизвести:
«Смотрите! Так они вредители выглядят! Они впиваются в вас и приносят
болезни! Ищите их во всех убежищах, где они прячутся! Убивайте их, как только они
сядут на вас!»
Но ребята заклеивали эти плакаты фотографиями с голыми женщинами,
давая выход своим эротическим желаниям…

Как тяжелый удар воспринял я неожиданный перевод обер-лейтенанта

Пёппеля. Как раз в этот день я дольше обычного задержался в дороге и, когда я
вернулся на позицию, его уже не было там. Я не смог даже попрощаться с ним. Я как
будто осиротел. Только теперь, когда его больше не было здесь, я в полной мере
осознал, как он поддерживал меня. Только теперь наш блиндаж, который он наполнял
своей неиссякаемой энергией и несокрушимым духом, предстал для меня в своей
истинной безотрадности. С этих пор командиры нашего взвода сменяли друг друга
пестрой чередой. Однажды пришел обер-лейтенант из летного персонала, который
должен был отбыть здесь штрафной срок, а потом прибыли кандидаты в офицеры. Едва
мы успевали привыкнуть к кому-нибудь, как уже приходил следующий. Все они,
конечно, не имели понятия об оборудовании позиций и руководство взводом
практически снова оказалось в руках наших связных.
Со вторым связным из Верхней Силезии у меня не было тесных контактов.
Наши разговоры не выходили за рамки наших ежедневных обязанностей. С момента
ухода Пёппеля я больше ни с кем не общался, опять втянулся в первоначальную
изолированность и стал предаваться, насколько это позволяли события дня и ночи,
своим мечтам. При этом вид широкого, медленно текущего Волхова, оказывал
успокаивающее действие на мое меланхолическое настроение.
Наша позиция отличалась не только своими ландшафтными особенностями,
но и тем, что имела имя – «Званка». Этот ряд звуков нес в себе что-то колеблющееся и
слышался как прелестное имя какого-то женского существа. Впрочем, на вершине
холма находились остатки человеческой цивилизации. Речь идет о руинах обширной
усадьбы, объекты которой, прежде чем были разрушены в ходе боевых действий,
 16

представляли собой крупные представительные здания. Говорили, что здесь находился

монастырь. Это был прежде всего производящий мощное впечатление кубической
формы объект, в подвалах которого находился командный пункт нашей роты.
Передний и боковой фронтоны представляли собой храмоподобные с классическим
расположением колонн несущие портики, которые по своей архитектуре напоминали
неразрушенный памятник западноевропейской культуры. Хаотичные обломки
деревянной конструкции, увенчивающие скромный массивный корпус, остались,
очевидно, от куполообразной конструкции, перекрывающей внутреннее пространство.
На некотором расстоянии почти под прямым углом к собору находились развалины в
виде длинных стен, прямоугольные большепроемные отверстия в которых с четким
делением указывали на репрезентативный характер бывшего здания. Третью сторону
усадьбы образовывал длинный объект, чья скромная деловая отделка указывала на
второстепенную роль его использования. Из-за своей относительно большой
протяженности мы прозвали его «длинный дом». Завершение квадрата, судя по форме
оставшейся звонницы, указывало однозначно на бывший религиозный характер
объектов.
Впечатляющий огромный двор имел типичный вид яростного поля боя.
Вспаханная воронками от снарядов и бомб земля, была усеяна бесчисленными
осколками от снарядов, заржавленного старого оружия и аппаратуры и другими
хаотично деформированными кусками железа. При осмотре этой чудовищной сцены не
надо было особой фантазии, чтобы представить себе, какие ожесточенные бои
проходили здесь. Было также очевидно, что эта высота как ключевой пункт имеет
большое стратегическое значение. Отсюда открывался отличный обзор во все стороны
и, прежде всего, далеко в тыл противника. Артиллерийский наблюдатель имел здесь
идеальный пункт наблюдения.
Волхов сразу же за высотой, вверх по течению делал поворот на восток в
неприятельский тыл, а наш передний край делал изгиб в противоположном
направлении и шел дальше по местности. Участок от северного начала высоты до
вершины был занят нашей ротой, а на южной стороне располагалась 5-я рота. Слева, то
есть к северу от нашего участка, располагалась 6-я рота, позиция которой во время
наводнений была очень плохой. Она была полностью скрыта под водой. Часовые
ночью должны были вести наблюдение лежа на животе на крышах затопленных
блиндажей, а снимали их оттуда с помощью надувной лодки. Мы называли их
«водяными крысами» и рассказывали им ужасные истории. Итак, едва прошла неделя,
в течение которой был снят не один пост. Русские переплывали Волхов в темные ночи
на надувных лодках, бесшумно проплывали мимо блиндажей, углублялись в заросли
кустарника, а затем приближались сзади как якобы сменяющий постовой. Несколько
раз бывали случаи, когда «снимали» не только часового, но и всю смену. Нашим
часовым было несравненно лучше. От берега Волхова до передней линии траншей шел
довольно крутой, хорошо просматриваемый подъем.
Кроме 5-й роты, которая вместе с нашей ротой занимала высоту Званка,
было еще и саперное подразделение, располагавшееся с обратной стороны Званки, где
у них был склад материалов. Все говорили, что саперы постоянно работают над
укреплениями и что высоту должны превратить в крепость. Оживленная деятельность,
царившая на всей позиции, подтверждала эти слухи. Скоро мы узнали, что везде
сооружают противотанковые заграждения, бетонированные доты с установленными в
них орудиями и длинные штольни в грунте, чтобы перенести в них запасы боеприпасов
и продовольствия. Все это указывало на то, что высота оборудуется не только как
опорный пункт, но и в случае вражеского прорыва, будучи отрезанной от своих, смогла
бы выдержать длительную осаду. Об этом говорил также и такой факт, что работы по
сооружению укреплений велись с обратной стороны высоты.
 17

Когда высокая вода сошла настолько, что остров отделялся от остальной

суши только узкой водяной протокой, была построена однопутная узкоколейная
железная дорога, шедшая от шоссе почти до самой Званки. Составы, которые тянул
дизельный мотовоз, состояли из маленьких вагонеток, применяемых обычно в шахтах
или каменоломнях. С их помощью доставлялись не только необходимые строительные
материалы, но и боеприпасы и продовольствие. Употреблявшееся раньше в обыденных
разговорах выражение «высота Званка», постепенно сменилось на «крепость Званка»,
особенно после того, как в руинах усадьбы обосновался недавно прибывший капитан,
называвший себя «комендант крепости».
Наконец пришел приказ, устранивший последние сомнения в назначении
этой крепости и ее гарнизона. Если до сих пор караульный часовой при докладе своего
сообщения должен был добавлять фразу: «Позицию держать до последнего вздоха!», то
теперь она звучала так:»Позицию держать до последней капли крови!»
Наш любитель поговорить верхнесилезец заметил при этом саркастически,
что между последним вздохом и последней каплей крови никакой позиции уже не
удержишь. Однако эта замена слов не произвела в сознании солдат особого
впечатления. Тем не менее, каждому стало ясно, что с этой позиции отступать уже
нельзя. Призыв, стоящий за этим приказом, получил еще и особый вес в связи с
актуальностью опасности, что русские, разбившие в сталинградском котле окруженные
части, могут усилить свою активность на северном участке фронта. Как подтверждение
этого соображения русские стали сбрасывать с самолетов листовки, в которых
подробно описывалось взятие Сталинграда и были снимки бесконечных колонн
немецких военнопленных. Тут случилось нечто, что привнесло в наши тупые будни
небольшое разнообразие. В изгибе, который делал Волхов справа от нашей высоты до
русского тыла, в центре реки находился маленький островок. На нем утром 1 мая
затрепетал красный флаг. Но это был красный флаг со свастикой, который ночью
дозорная группа привезла на надувной лодке и водрузила там, как демонстрацию воли
к победе. Целый день русские стреляли по нему из всех возможных калибров
противотанковых пушек и обычной артиллерии, чтобы сбить его. Большинство наших
солдат забавлялось этим впечатляющим спектаклем, когда снаряды падали вокруг
острова, поднимая фонтаны воды, и издевались над тем, что все выстрелы шли мимо.
Солдатский юмор цвел и, наконец, опять нашел причину для смеха, когда кто-то
громко заметил, что у русских должно быть много орудий и боеприпасов, если они
позволяют себе по такому поводу бросать их на ветер. Потом хохот сразу как-то смолк.
В этот момент каждому стало ясно, как много времени прошло с последнего выстрела
нашей артиллерии. К тому же вскоре пришел строгий приказ экономить боеприпасы.
Кроме того, ротам приказывалось проводить разведку боем с главной целью взять
пленных, чтобы из их показаний получить информацию о возможных наступлениях.
Очевидно, предполагалось, что противник опять будет пытаться захватить высоту
любой ценой. Это настроение ожидания прервалось однажды ураганным огнем.
Снаряды всех калибров без передышки молотили по нашим позициям. Земля тряслась
так, что все свободные предметы в блиндаже начали подпрыгивать, балки затряслись, а
в щели посыпался песок. Телефонный провод был, естественно, сразу же перебит. На
этот случай имелся приказ, чтобы с позиций каждого взвода немедленно в ротный КП
отправлять связного. Наш командир взвода – недавно мы опять получили нового
молодого кандидата в фельдфебели – растерянно посмотрел на меня. У него, очевидно,
возникла идея, послать меня, первого связного, в этот ад, чтобы выполнить приказ. Я
надел каску и взял винтовку. Когда я стоял уже в дверном проеме, я немного помедлил,
чтобы оглядеться. Потом оттолкнулся от косяка и, сломя голову, бросился бежать. Из-
за своих бесчисленных ночных и дневных походов как связной, я знал здесь каждый
поворот траншеи назубок. Я бежал пригнувшись, но должен был держать голову
прямо, чтобы не потерять надетую без ремня каску. Вдруг я получил чудовищный силы
 18

удар в голову. Он был таким сильным, что меня откинуло назад, и я упал навзничь. Я
был совершенно оглушен и обездвижен, но внутри была мысль: «Попали!» Значит, я
был в сознании! Чтобы попробовать, я схватился за голову и не почувствовал ничего
подозрительного. Правда, на голове не было каски. Только теперь я открыл глаза и
увидел, что поперек траншеи лежит ствол упавшего дерева, на который я наткнулся со
всей силы, как дикий зверь. Буря взрывов, бушевавшая вокруг меня, сразу же привела
меня в полное сознание. Я поднял каску, прополз под стволом и побежал дальше.
Вокруг летели осколки снарядов, куски земли и камни, а наполненный пылью воздух
пропах тротилом. Пробежав некоторое расстояние, я, повинуясь внутреннему голосу,
резко остановился и моментально упал. И тут же рядом впереди прямо в середине
траншеи разорвался тяжелый снаряд, разрушивший стены траншеи. «Он мог бы тебя
разорвать»,- мелькнуло у меня в голове, когда я перебирался через образовавшийся
земляной вал. За несколько секунд я окинул взглядом высоту, которая как
действующий вулкан была покрыта непроницаемым облаком дыма и пыли. Наконец, я
добрался до усадьбы. Впереди меня был еще только один поворот траншеи, а потом
она шла прямо на КП. Когда я попал туда, я почувствовал над собой мощные колонны
здания. Как эстафетный бегун перед финишем, я преодолел ступени террасы, за краем
которой виднелась голова фельдфебеля Бекера. Его лицо осветилось, когда он узнал
меня. Едва переводя дух, я тотчас доложился Каппелю. Но он едва обратил на меня
внимание, а нервно ходил взад и вперед.
«Русские сейчас будут атаковать»,- повторял он.
Фельдфебель Лоренц вошел с озабоченным выражением лица. Поскольку,
очевидно, нужды во мне не было, я вышел из блиндажа и пошел в общество Бекера. С
напряжением мы ждали, что противник начнет переправу через реку на штурмовых
лодках. Однако этого не произошло. Вдруг ураганный огонь резко оборвался и
наступила оглушающая тишина. Медленно, но напряжение спало.
«Или это была генеральная репетиция, или отвлекающий маневр!»- наконец
сказал Бекер.
«Может быть, они облегчают мне обратную дорогу!»- ответил я.
Мой ответ был как бы вопросом в связи с тем, что я не встретил больше
никого из связных из других взводов.
Однако Бекер не согласился с этим. У него была другая идея.
«Когда Вы так неожиданно вынырнули из дыма, это выглядело так, как
будто это был сам сатана»,- сделал он свое заключение, подкрепив его задорным
смехом, а я точно знал, что он подумал.
Неизвестность фактического значения этого огневого налета еще несколько
дней беспокоила нас. Однако противник вел себя так спокойно, как будто ничего не
было.
Но вскоре эта ситуация обернулась лично для меня новой стороной из-за
донесения фельдфебеля Лоренца, вследствие которого я оказался первым в списке к
представлению отпуска. Возбуждение, которое вызвало во мне предвкушение радости,
лишило меня спокойствия, которое выработалось у меня в ходе предыдущего
фронтового опыта. Со времени известия о моем отпуске я жил с новым страхом, что
что-то еще может помешать моему отбытию.
Однако противник был благосклонен. Дни проходили без особых
происшествий. Наконец, наступил этот день. После того как я упаковал свой
вещмешок, мне надо было доложиться в ротном КП.
Фельдфебель Лоренц, смеясь, помахал мне отпускными бумагами.
«Мне надо еще раз посмотреть на это сияющее лицо! – сказал. – Можно еще
сказать Вам несколько слов?»
«Яволь, герр фельдфебель!»
 19

«Тогда слушайте! – сказал он и дал мне карту. – Отдадите эту карту в КП

батальона. Обращаю Ваше внимание, что она важный секрет. Итак, будьте
внимательны, чтобы она никуда не пропала! Ну, желаю Вам приятного путешествия и
прекрасного отпуска!»
С этими словами он пожал мне руку. Когда же я хотел зайти к командиру
роты, он буквально оттащил меня от входа.
«Приятель! Надень только сначала каску, если хочешь попасть к «старому»,
иначе в последний момент Вы можете лишиться отпуска!»
Тут я быстро вышел и отстегнул от рюкзака, оставленного у входа, свою
каску.
Когда я доложился Каппелю, он, не глядя на меня, выслушал доклад
равнодушно. Довольный, что эта формальность позади, я поспешил наружу. От
Каппеля никогда нельзя быть застрахованным от какой-нибудь каверзы. Пристегнув
опять каску, я забросил рюкзак за спину и поспешил с ликующим сердцем на тыловую
сторону укрепления. Это было великолепное чувство – возможность оставить за
спиной войну. По дороге меня несколько раз останавливали и засыпали ворохом
хороших пожеланий. Все завидовали мне и смотрели на меня грустными глазами.
Внизу, у подножия высоты, я спросил в блиндаже у саперов, можно ли перевезти меня
через водяную протоку. Я уже хотел влезть в лодку, но тут меня охватил страх:
«Карта!» Где я оставил карту?! Я не мог вспомнить, когда и где я держал ее в
последний раз в руке. Голова стала пустой. Задыхаясь, я побежал обратно к траншеям.
По дороге я спрашивал товарищей, не видели ли они в моих руках карту, но никто не
мог вспомнить. Совершенно растерянный, я остановился. Если сейчас я вернусь на КП
и доложу, что карта пропала, это будет конец. Прощай отпуск, а потом буду зависеть от
Каппеля. Что же делать?
Я еще раз побежал вниз и поискал у блиндажа саперов. Ничего! Совершенно
разбитый, я пошел наверх, готовясь к неизбежному. Мои шаги становились все
медленнее. Наконец, я опять остановился у ротного блиндажа, никак не решаясь войти
в него. Тут я увидел справа от входа на месте, где прежде стоял мой рюкзак –
придавленная камнем – карта!!
Я моментально схватил ее, и больше спотыкаясь, чем бегом, так тряслись у
меня колени, поспешил опять вниз.
Когда сапер перевез меня на другую сторону протоки, я вынужден был на
немного присесть. Я все еще ничего не мог понять. Не сошел ли я с ума? Медленно я
начал снова ясно размышлять. Когда я перед докладом вышел, чтобы взять каску, я
положил карту рядом с рюкзаком и придавил камнем, чтобы ее никуда не сдуло. В
своей безмерной радости я совершенно забыл о ней.
Пока я обдумывал все это, я снова почувствовал во всем теле сильный зуд.
Меня охватил озноб, а лицо пылало как от лихорадки. Вся кожа покрылась сыпью. Она
была красной и усеяна белыми бляшками. Я снова испугался. Что это значит?! Вдруг я
подцепил в конце какую-то заразу? Тогда меня не пропустят через немецкую границу!
Как будто все сговорилось против моего отпуска.
Раздавленный, я взял рюкзак и потащился к узкоколейке. Холодный
встречный ветер, обдувавший мне горячие виски, облегчил мое состояние. Добравшись
до батальонного КП, я поспешил сдать злополучную карту. Потом мне удалось
рассмотреть себя в зеркальце для бритья. Я выглядел ужасно. Но наш санитар, бывший
тут же, успокоил меня.
«Я знаю, - сказал он, - это типичная крапивница. Через день, два ты будешь
опять в норме!»
«Почему она выскочила?»- спросил я его облегченно.
«Есть несколько причин, - ответил он. – Это может быть аллергия или
следствие неожиданного сильного возбуждения…»
 20

На шоссейной дороге я остановил попутную грузовую машину и доехал до

Чудова. После такой оригинальной поездки у меня было такое чувство, как будто
прошло уже полгода. Мне казалось, что все, что я пережил, длилось бесконечно долго.
Я стал другим человеком. В этот момент я чувствовал это совершенно отчетливо, глядя
на дорожный указатель.
Это было остроконечное высотой больше двух метров сооружение, четыре
боковые стороны которого были облеплены тесно расположенными березовыми
дощечками. На этих дощечках в пестром разнообразии были нанесены различные
указатели и указательные стрелы с разными шифрами и обозначениями. Над всем этим
разнообразием красовался один плакат с надписью: «К ж… мира», в котором
отсутствующие буквы во втором слове были заменены изображением задней части
солдата, сидящего со спущенными брюками на доске в уборной.
Это сооружение было больше, чем дорожный указатель. Оно представляло
собой род приметы и памятника жертвам трагических событий, который можно было
считать для «коренных» ландзеров как выражение мрачного юмора, а для новичков –
наглядным предвестником…
Наконец, я попал в тот же самый барак, в котором когда-то после нашего
прибытия, я отведал горячего супа. Уже при входе в большой зал я почувствовал
эмоциональное напряжение, которое царило здесь. Широкий проход, который шел
посередине между двумя рядами столов, был одновременно и разделительной линией
между двумя мирами. На одной стороне сидели отъезжающие отпускники, а на другой
– уже прибывшие из отпуска. Здесь бьющая через край жизнерадостность, а там –
глубочайшее уныние. В то время как одни оживленно болтали друг с другом и
смеялись, другие –сидели отдельно от соседа, молчаливо погруженные в себя. В одно
мгновение я подумал, что и я через три недели буду сидеть на этой же стороне, однако
быстро стряхнул с себя эту мысль и присоединился к веселящимся.
Я хотел теперь одного – три недели наслаждаться от души, полной грудью
вдыхая воздух родины. Что будет потом – время покажет. Три недели отпуска на
родине – это три недели жизни без страха, грязи, крыс, вшей, комаров и, прежде всего,
опять чистая, белая, мягкая кровать!…
После поездки, которую я провел большей частью во сне, поезд прибыл в
Тауроген, где всех отпускников высадили из вагонов. Здесь находился лагерь, где
собирались отпускники очевидно со всех участков Северного фронта. Ландзеров,
прибывших с Волхова, можно было узнать по зеленым противомоскитным сеткам,
которые были прикреплены сзади к егерским кепи как у легионеров иностранного
легиона в тропических странах. От солдат люфтваффе они отличались в остальном
зелеными брюками, а может быть и лицами. Они выглядели как пехотинцы.
Построенные в ряды и подразделения, мы маршем прошли в вошебойку, где
разделись догола, а одежду и рюкзаки оставили. Потом гуськом мы пошли на
врачебный осмотр, который прошел очень лихо. В заключение был душ. Какое
наслаждение! У меня было чувство, как будто с моего тела под горячими струями воды
сполз толстый слой грязи.
В раздевалке уже лежала наша прожаренная и продезинфицированная
одежда. Она была еще такой горячей, что обжигала тело. Мы чувствовали себя заново
родившимися. Свежевыбритые и причесанные, мы пошли в столовую. Здесь нам дали
обычный вермахтовский суп. Время от времени по громкоговрителю объявляли о
времени отхода поездов. Так как у меня до отхода поезда на Вену было еще много
времени, я решил сходить в кино здесь же в лагере. К моему большому изумлению
показали снятую на пленку 9-ю симфонию Бетховена в исполнении Берлинского
филармонического оркестра под руководством дирижера Вильгельма Фуртвенглера. Я
сидел в темноте барачного кинотеатра на границе Литвы и слушал здесь в первый раз
это великолепнейшее произведение. Так неожиданно дало мне это наслаждение
 21

искусством, таким неповторимым было мое настроение, которое способствовало после

переживаний прошедших месяцев оптимальному восприятию этой музыки. Когда я
вышел из кино, я чувствовал себя так чудесно приподнято, что мне казалось
невероятным, что его можно было бы, учитывая предстоящий отпуск, еще повысить.
В то время как я потом с восхищением впитывал в себя проплывающий за
окнами поезда в Вену картины пейзажа, я вдруг с болью осознал, что способность к
такому восприятию счастья надо заработать соответствующей мерой лишений. Любая
банальность, на которую я бы раньше не обратил внимания, казалась мне теперь
драгоценной частицей моего любимого мира. Когда поезд в конце поездки, которая
прошла у меня в опьяненном от счастья состоянии, вкатился в Венский северный
вокзал, здание его в детстве из-за грязного фасада казавшееся мне всегда безобразным,
неожиданно стало теперь родным. Я ласково коснулся проходя мимо стен к ним рукой.
Ликуя, ступил на улицу, увидел проезжавший мимо трамвай и насладился его
трезвоном. Мне хотелось обнять каждого встречного. Было ли это возможно? Всего
лишь два дня назад я был за две тысячи километров отсюда на фронте, а сейчас вдыхал
воздух родины. Мне нужно было всего лишь четверть часа ходьбы, чтобы очутиться
дома! Паря как во сне, я шагал по улице, мимо Аугартена, через Бригиттаплатц и,
наконец, последний угол дома, за которым дом моих родителей…
Как обычно, ровно три ступеньки, которые я перепрыгнул одним махом,
громко стуча сапогами взлетел по лестнице. При этом каска, привязанная к рюкзаку и
роскошная портупея Каппеля, чтоб он слышал это, громыхнули так, как будто сюда
рвалась целая рота. Тут открылась дверь и мать с громким вскриком рванулась мне
навстречу…
Когда на следующий день я проснулся от полуобморочного сна в своей
белой кровати, родители уже должно быть давно стояли около меня. Они не могли
насытиться видом моего полного наслаждения сном в постели. Как все же скромны
стали мои жизненные запросы. Белая постель, как исполнение бесчисленных мечтаний!
С благодарностью рассматривал я любое действие, которое давала мне жизнь
дома. Как же было можно раньше быть недовольным обычными буднями!
Как инородное тело, не принадлежавшее мне, одиноко лежал в углу мой
рюкзак с каской, противогазом и винтовка, а когда я вечером одевался в гражданскую
одежду, приходил с концерта домой, то в это мгновение я чувствовал жуткое
напоминание, что мое счастливое «здесь» только сноподобное интермеццо.
Однажды я испытал настоящий шок, когда снимал через голову шелковую
рубашку и в просвечивающем свете увидел большую вошь. Невозможно было понять,
где пряталась эта бестия и как она выдержала вошебойку. Когда я поймал эту
«бронированную» зверюшку и обычным ландзеровским способом раздавил ее между
ногтями, я увидел улыбающуюся над этим мать и почувствовал себя как застигнутый
на месте преступления.
Первые две недели я провел в беззаботной радости жизни. Целыми днями я
лежал на пляже и нежился в лучах июньского солнца. По вечерам в программу входили
большей частью концерт или опера. Но в последнюю неделю мною овладело
беспокойство. Время помчалось с ужасающей быстротой и больше не доставляло
истинной радости. Время отпуска безжалостно истекало, и прежде чем я что-либо
понял, наступил последний день. Чтобы я ни делал, я думал, что это будет в последний
раз, а когда я в последний раз лег в постель, мне уже было не уснуть. Я ворочался с
боку на бок, потом вставал, чтобы закурить сигарету. Моим родителям тоже было не до
сна. Так и сидели мы рядышком с грустными лицами и напрасно старались вести
какой-нибудь разговор. Наконец, наши веки отяжелели, и мы пошли спать…
Следующее утро прошло уже под знаком отъезда. Механически сделаны
последние приготовления, стараясь думать о чем-нибудь незначительном. Днем раньше
мать испекла пирог, который тщательно мне упаковала. Она несколько раз спрашивала
 22

меня, не забыл ли я взять чистый носовой платок. Потом она достала несколько
упаковок сигарет, которые сэкономила за целый месяц, пачечку сахарина, стакан
мармелада и кольцо купленой из-под полы копченой колбасы. Наконец, получилась
такая куча, что я вынужден был бы взять чемодан, чтобы упаковать все вещи. Тогда я
начал сортировать, а мать протестовала против каждой отложенной вещи.
«Тебе будет нужно!» - все снова повторяла она и сморкалась в носовой
платок. Потом она повернулась ко мне спиной и стала смотреть в окно. Отец старался
проявлять свою заботу неуклюжими словами, стараясь препятствовать с трудом
овладеваемыми чувствами. Обстановка была настолько напряженной, что я был рад,
когда мы вышли из дома. Но самое худшее еще предстояло. До отхода поезда было еще
больше получаса времени. Я отнес свои вещи в купе и занял место у окна. Мы стояли
так же как и многие другие отпускники со своими родными на платформе и
мучительно ожидали ту минуту, которую. Стрелка вокзальных часов неотвратимо
приближала прыжками. Отец кружил вокруг нас безостановочно с фотоаппаратом,
чтобы еще быстро сделать несколько снимков. Он постоянно говорил маме сделать
радостное лицо.
«Оставь свое глупое фотографирование!» - сказала она. Ее это раздражало,
но немного все же отвлекло. Крепко сжав кулаки, она неотрывно смотрела в одну
точку, а из ее глаз каждую минуту грозил хлынуть поток слез. Наконец раздался голос
из репродуктора: «Внимание, внимание, поезд для отпускников в Тауроген скоро
отправляется. Пожалуйста, займите места!»
Эти слова прозвучали как приговор. С застывшей улыбкой меня обнял отец,
а потом я повернулся к маме. С трудом сдерживаемое хладнокровие последних часов
прорвалось. Сотрясаясь в рыданиях, она повисла у меня на шее, в время как я
беспомощно стоял и тихо пытался успокоить ее.
«Я вернусь!»- все снова уверял я ее. Я чувствовал, как что-то сжимает мне
горло, но чувства мои как бы онемели. Наконец, мне удалось освободиться от ее
объятий, и я вспрыгнул на подножку вагона. Поезд медленно тронулся…
Руки и головы исчезли за окном вагона, а провожающие все еще махали нам
вслед. Отец подошел к матери и взял ее под руку. Все больше становилось расстояние,
все меньше становились фигуры. Мускулы моего лица болели от судорожной улыбки,
но все громче стал стук колес…
Один за другим находящиеся в вагоне стали садиться на сиденья. Только
теперь со смущенной ухмылкой осознания случившегося, потом все погрузились в
мрачные размышления. Я чувствовал, как будто колеса непрерывно едут по мне.
Короткое интермеццо отпуска на родину кончилось. Обратную дорогу я перенес как
будто оглушенный, как будто не мог убежать из какого-то страшного сна. Как будто
это все мне приснилось, я обнаружил себя опять в вермахтовском бараке в Чудове, но
на этот раз на другой стороне прохода. По другую сторону смеялись и шутили, но я им
не завидовал, этим счастливчикам. Я ощущал сочувствие к ним. Им еще предстоял
горький конец. Это я уже понял…
После возвращения я нашел ситуацию на позиции не изменившейся.
Крепость, как и прежде, надо было удерживать до последней капли крови. Противник
после последнего артналета не предпринимал больше ничего подобного, и слухи о
предстоящей атаке заглохли. Фронтовые будни потекли той же чередой.
В поисках отвлечься от своего мрачного послеотпускного настроения я
вспомнил об одном человеке, который уже был некоторое время перед моим отпуском
причислен к нашему взводу. Вскоре пошли слухи, что речь идет о бывшем
фельдфебеле, который из-за проступка – как будто бы из-за пистолета- был разжалован
и отправлен на испытательный срок на фронт. Рамин (такова была фамилия этого
человека-прим. перев.) мне сразу же понравился из-за своей симпатичной внешности и
культурной речи.
 23

Однажды мне удалось коротко поговорить с ним. Из этого разговора я

сделал вывод, что с ним можно вести речи в гораздо большем объеме, чем о наших
обычных повседневных заботах.
Теперь, используя свое положение связного, я сознательно искал встречи с
ним и не проходило дня, в который мы дискутировали о разных предметах, все больше
сближаясь друг с другом. Очень скоро я заметил, что его разжалование доставляет ему
много хлопот и он полон стремления путем ревностного исполнения своих
обязанностей как можно быстрее смыть это позорное пятно.
Прежде я враждебно воспринимал в нем этот дух честолюбия. Мне вообще
было непонятно, как может человек с такой интеллигентностью рваться в фельдфебели,
забыв о собственном самолюбии. Особенно угнетенно воспринимал он обращение с
ним Каппеля при обходе траншей, который заставлял почувствовать его
неполноценность как человека, подвергнутого испытательному сроку.
Каппель не показывался на позиции, пока траншеи утопали в грязи. Только
когда они высохли, началась его контролирующая деятельность со всеми его
известными выходками. Конечно, он был ненавидим ландзерами. У него всегда было
опасение получить «пулю в спину». Так как передовая линия делала почти полукруг
вокруг нашей высоты, мы часто лежали под перекрестным огнем на внешних позициях.
Всегда, когда с другой стороны высоты над ее вершиной свистела пуля случайного
выстрела, он боязливо нагибался и кричал возмущенно: «Проклятье! Кто это там
стреляет сзади?!»
Его боязливость, однако, не удерживала его от криков на позиции. Однажды
он разошелся из-за того, что нашел в траншее несколько бумажных комков! Особенно
неприятным в его поведении для часовых было то, что противник, который
внимательно следил за шумом, начинал после этого обстрел из противотанковых пушек
или артиллерии. Каппель, естественно, быстро ретировался, а часовые должны были
оставаться на боевой позиции и принимать на себя эту «благодать».
Но, впрочем, в настоящее время между обоими фронтами действовало как
бы негласное мирное соглашение. Эта вялость позиционной войны была обусловлена,
прежде всего, парализующей жарой, которую ухудшала болотистая местность вокруг
из-за своих постоянных испарений. Не было ни малейшего ветерка, и зной выгонял пот
изо всех пор, даже если не двигаться, а комары все свирепствовали. К этому добавилась
нестерпимая жажда. Наверное, ей способствовал обычный «пот негра» - что-то среднее
между чаем и кофе, но пахла эта смесь в подогретом состоянии так ужасно, что с
трудом ее можно было пить. Подслащенную сахарином, ее еще можно было пить, но
жажда после этого становилась еще сильнее. Кроме того, ее было слишком мало, чтобы
пить весь день и ночь. Все жаждали чистой, холодной воды.
Однажды ночью мы обнаружили, что на местности вне траншей в больших
воронках от бомб есть вода. Хотя использование этой воды было сразу же строжайше
запрещено, некоторые тайком ходили туда, чтобы, наконец, напиться. Было весьма
вероятно, что на дне лужи лежали трупы, тем более, что на поверхности воды
постоянно плавали пятнышки жира.
Несмотря на эти трудности, ночи были полны своеобразной романтики.
Северное солнце исчезало ненадолго за горизонт, и ландшафт оставался в слабом
освещении, которое казалось каким-то волшебным. Как в театральном спектакле
высились темные очертания крепости с упавшими руинами на вершине горы, а
развесистые кроны деревьев вырисовывались на светящемся серебром небосклоне.
Поверхность воды в Волхове была подобна сверкающей чешуе. Эти чарующие картины
оказывали очевидное действие на души солдат, как по эту, так и по другую стороны
Волхова. Русские, играя, стреляли ракетами вертикально вверх в небо, как будто
целились в звезды, и как будто не хотели больше убивать. Наши ландзеры ходили по
траншеям во весь рост, не боясь попасться на мушку, так что в этой невыносимой жаре
 24

часто пытались просто свои «шмотки», пробежаться вниз по склону и прыгнуть в

Волхов.
Такое падение боевого духа, разумеется, было не в интересах военного
начальства. Так опять стали отправлять летучие разведгруппы, чтобы нарушить
создавшееся положение. Кроме того, каждому солдату пообещали Железный Крест II-й
степени, если он уложит шестерых русских.
Каппель выполнил это условие на свой манер. Он установил возле ротного
КП станковый МГ и с помощью оптического прицела стал просматривать всю
доступную вражескую территорию на том берегу. После того как установили, что в
определенные часы через одно место регулярно проходит русский солдат, связному
роты было приказано наблюдать приближение этого солдата и своевременно доложить
Каппелю. После этого Каппель быстро вышел к МГ и в нужный момент нажал на
спусковой крючок. Присутствующий рядом связной роты наблюдал в бинокль и
должен был подтвердить, что русский солдат действительно убит.
Большинство ландзеров находили такой способ ведения боевых действий
отвратительным. Некоторые вообще не скрывали этого чувства и называли Каппеля
коварным убийцей. Но были и такие, которые ничуть не стыдились заработать таким
способом орден или просто сделали из этого вид спорта.
Возмездие не заставило долго ждать. Однажды утром сонную тишину
разорвал грохот взрывов трех снарядов из противотанковых пушек в виде короткой
очереди. Они предназначались КП, занятому за день до этого. Все три выстрела были
точны. КП был полностью размолочен. Балки лежали вперемешку друг на друге, а
между ними в куче земли виднелось тело постового. Оно казалось неповрежденным, но
когда мы его отрыли, то оказалось, что у него оторвана нижняя часть туловища.
Убитым был ландзер, который не скрывал осуждения образа действий Каппеля…
«Теперь боевой дух солдат опять поднят!» - сказал Рамин. Я не был уверен,
как было сделано это замечание, и вопросительно посмотрел на него. Рамин уже
дважды вызывался добровольцем для участия в разведывательных поисках. Но такого
отличия, к которому он очень стремился, его поступок в глазах Каппеля был
недостаточен.
После того, как наш второй взводный связной, верхнесилезец, получил
отпуск, мне уудалось склонить нашего взводного перевести Рамина на боевую позицию
взвода. Для меня это означало не только более тесный контакт с ним, но и
существенное облегчение в распределении обязанностей связного. До сих пор я, как
самый младший, должен был нести основной груз обязанностей. С приходом Рамина
все по-товарищески решилось.
Однажды утром, когда он вернулся с ротного КП, он спросил меня: «Ты
недавно рассказывал мне о твоем бывшем взводном! Его случайно зовут не обер-
лейтенант Пëппель?»
Когда я подтвердил это, он слегка ударил меня в плечо и сказал:
«Благодаря тебе этот обер-лейтенант Пëппель возвратился и принимает
роту!»
Это была хорошая новость! Моментально об этом узнали все ландзеры роты
и потом ни о чем больше не говорили, как о возвращении Пëппеля. Но прежде всего все
ликовали, что наконец-то убрался Каппель. Но тут, однако, случилась другая радостная
перемена в виде особого задания. Гарнизон крепости за несколько дней до этого
получил от медицинских сестер, находившихся около железной дороги, подарок в виде
пирога. В ответ на это комендант крепости распорядился, чтобы к ним была послана
делегация от гарнизона для передачи им благодарственной грамоты. К большому
моему изумлению представителем от нашей роты был избран я. Конечно, за это я
должен был благодарить влиянию фельдфебеля Лоренца. Такая миссия была
равноценна фронтовому отпуску. Вместе с представителем 5-й роты – у него на груди
 25

был Железный Крест I-й степени – мы должны были доложиться коменданту крепости
и взять отнего грамоту. Грамота представляла собой кусок скрученной березовой коры,
на которой умелой рукой были выгравированы силуэт крепости и благодарственная
надпись. После того, как комендант отпустил нас с напутственными указаниями и мы
пошли к тыльной стороне высоты, первым делом я спросил своего спутника, за что он
получил свою награду. Он объяснил мне, что уже несколько раз ходил в разведку.
«Мне надо время от времени пощекотать нервы,- добавил он, как бы
извиняясь,- иначе я заболею «окопным бешенством»!»
Он был меньше меня ростом и скорее жилист, чем мускулист. В остальном, в
нем не было ничего безрассудного или жестокого. Но мне все же показалось
интересным идти с ним. В конце узкоколейки стояло еще несколько ландзеров,
ожидавших следующего поезда. Мой спутник подтолкнул меня:
«Смотри-ка, опять несколько после военно-полевого суда!»
В нескольких шагах в стороне от остальных стояли два ландзера. Один из
них был без оружия, без кепи и портупеи. Да и по его поведению в нем сразу же можно
было распознать штрафника, находящегося под охраной. Он был очень бледен, а в
глазах стояло осознание того, что ему предстоит. Стоявшие рядом солдаты шептались
друг с другом и украдкой поглядывали на этих двоих. Наконец, пришел поезд. После
того как выгрузили груз, все забрались в вагонетки. Все происходило обычным
порядком, чтобы много об этом не говорить. Как только мы уселись, поезд медленно
тронулся. Ландзеры молча прислонились к доходящим до бедра стенкам вагонеток и
быстро докуривали свои сигареты, пока поезд не набрал ход. В вагонетке впереди себя
я увидел штрафника. Погруженный полностью в себя, он съежился там и из-за тряски
вагонетки, казалось, стал еще меньше. Его конвоир возле него пытался закурить
сигарету. Но так как встречный ветер все время гасил ему спички, он повернулся к
нему спиной. В это мгновение штрафник высоко подпрыгнул и исчез за бортом
вагонетки. Но так как поезд уже набрал приличную скорость, то беглец не удержался
на ногах и упал. Он тут же вскочил и сделал несколько шагов в противоположном от
движения поезда направлении. Только он хотел перепрыгнуть через канаву, идущую
вдоль железнодорожной насыпи, как один за другим прогремели два винтовочных
выстрела. С криком беглец упал прямо в канаву. Все разыгралось так быстро, что
большинство из сидящих в поезде ничего не успели сообразить, что же произошло.
Вооруженный конвоир, не потеряв самообладания, тотчас оценил ситуацию и
реагировал хладнокровно. Он сорвал винтовку с плеча, снял ее с предохранителя,
выстрелил, перезарядил и еще раз выстрелил. Было удивительно, как он смог попасть
стоя из движущегося поезда. Поезд сразу остановился и медленно пополз назад.
Раненый жалобно стонал, нижняя часть его тела была в воде, а пальцами он цеплялся за
землю на откосе. Конвоир выпрыгнул из вагонетки и вытащил раненого из воды.
«Куда тебе попало?» - спросил он его.
«В правое колено!» - с трудом выдавил тот.
Конвоир разорвал руками его брючину на правой ноге и обнажил узкую
длиной около 20 сантиметров рану прямо под коленом. Пуля должно быть прошла
через сустав. Совершенно однозначно воспринимая это, конвоир достал перевязочный
пакет и осторожно перевязал ногу своей жертве.
«Мне очень жаль, Кумпель! – сказал он при этом. –Я должен был сделать
это, иначе мне пришлось бы самому отвечать!»
После этого раненого с помощью других попутчиков погрузили в вагонетку
и поездка продолжилась. Хотя попутные ландзеры и имели фронтовой опыт, но можно
было по ним заметить, что происшествие произвело на них неприятное впечатление. В
конце концов, один ландзер выстрелил в другого…
Подъехав к шоссейной дороге, все молча покинули поезд и пошли своей
дорогой. Я отделился от своего спутника, чтобы сходить в свой обоз.
 26

Когда я пришел туда, там все как повымерло. Тут я увидел одного ландзера,
который с трудом опирался на дерево и его, очевидно, рвало.
«Что с тобой?» - спросил я его.
Он вытаращил на меня набухшие глаза и пробормотал несколько
непонятных слов. Только теперь я понял, что он в стельку пьян.
«Где все обозники?» - спросил я его.
Неуверенным жестом он показал на барак. Я оставил его стоять и пересек
пустую площадь. Тут я услышал приглушенный шум. Я не мог понять, что здесь
происходит. Когда я открыл дверь барака, моим глазам предстала ужасная картина. За
длинным рядом столов, сдвинутых вместе, во всю силу легких горланили все обозники.
Весь этот длинный стол был уставлен бутылками с вином, частью стоящими, частью
разбросанными вокруг. Некоторые даже катались по полу. Отвратительная смесь
алкогольных паров, сигаретного дыма и блевотины ударила мне в нос. Но не столько
отвратительного было в этой попойке, сколько непонятного в поведении этих людей,
против которых я беспомощно стоял. Они что все сошли с ума? Хоть кто-нибудь из них
подумал, что им будет, если об этом узнает Каппель?
Я поискал хоть кого-нибудь, кто не был таким пьяным и был еще в
состоянии членораздельно говорить. Тут я увидел в середине стола в роде председателя
– офицера! Спутанные волосы упали ему на лицо, форма расстегнута. И тут я узнал его,
нет, этого не могло быть! Это был обер-лейтенант Пëппель! Хотя он уже и принял
изрядную долю спиртного, но был в своей форме, то есть в состоянии, в котором я его
уже однажды видел. Лицо опухло и раскраснелось, углы рта опущены, в полузакрытых
глазах упрямый взгляд…
«Как я рад тебя снова видеть!» - сказал я примирительно, медленно
приближаясь к нему. Когда сидящие напротив него вопросительно посмотрели на меня,
он обратил на меня внимание. С трудом он повернул голову в мою сторону и
посмотрел на меня. Внезапно он узнал меня, его глаза расширились, и он поднялся
одним могучим рывком, так что чуть не упал. С почти звериным рычанием он
выдохнул мое имя и бросился ко мне на грудь. Мне с большим трудом удалось
удержать равновесие нас обоих. Всхлипывающие звуки раздались из его груди, а изо
рта хлынула волна винного перегара. Я не знал как себя вести. Тут длинный Пëппель
небрежным движением длинной руки смахнул с табуретки сидящего рядом соседа,
тупо уставившегося перед собой, так , что тот во весь рост растянулся на полу.
«Садись здесь! – приказал мне Пëппель и потащил меня на освободившееся
место. Ты мой почетный гость!» Потом грохнулся на табуретку и подал мне свой
стакан.
«Пей!»
Но стакан выскользнул из его руки, а его содержимое пролилось мне на
мундир. Тогда он придвинул ко мне бутылку.
«Приказываю, пей!»
«Яволь, герр обер-лейтенант!»
Что значит, герр обер-лейтенант?! Сейчас я для тебя Пëппель. Сегодня все
должны говорить мне «ты»! Правильно?!»- обратился он к левому соседу.
«Яволь! – подтвердил тот и схватил его за плечо. – Сервус, Пëппель!»
Пëппель засмеялся и потрепал меня за волосы в знак своего расположения.
Потом он схватил полупустую бутылку, которую только что предлагал мне, и выпил ее
одним глотком. Эта доза, вероятно, превысила ту, которая оставляла его еще на ногах.
Он упал головой на стол и больше не шевелился. Я попытался привести его в чувство,
но он был как в бессознательном состоянии. Тут я позвал на помощь тех ландзеров,
которые еще были на ногах. Но он был очень тяжел и не мог стоять на ногах. Руки
беспомощно болтались, и он все время грозил выскользнуть от нас. С огромным
трудом мы дотащили его до соседней избы и уложили на нары…
 27

Со смешанными чувствами покидал я обоз, чтобы опять встретиться на

шоссе со своим спутником из 5-й роты и продолжить наш поход. С попутной машиной
для продовольствия мы добрались до Чудова, где я так недавно после своего короткого
отпуска сидел в вокзальном бараке. Как охотно я унес бы с собой настроение
отпускников, но мой спутник не был согласен со мной. Он больше был настроен на
предстоящую встречу с сестрами Красного Креста и посматривал уже в некотором
роде, как петух перед корзиной, полной прекрасных юных самаритянок.
Станция, на которой нам надо было выходить, называлась Гатчина. В
приподнято-ожидающем настроении мы сразу начали искать барак военных медиков. В
столовой царила оживленная деятельность. В передней стороне зала находилась, как
обычно, раздача. За стойкой стояли две сестры Красного Креста, непрерывно
наливающих вермахтовский суп в глиняные миски и подающие их стоящим в очереди
ландзерам. Больше вокруг сестер милосердия не было видно. Несколько нерешительно
мы стояли там, потому что не видели никого, к кому можно было бы обратиться.
Никонец, мы подошли к раздаче. Обе сестры были среднего возраста. Мы с
разочарованием посмотрели на них. Решившись, я оттеснил ожидающих у раздачи и
спросил одну из сестер:
«Не можете ли вы мне сказать, где можно найти руководительницу Красного
Креста?»
Не отрываясь от работы, та кивнула на вторую сестру. Тогда я обратился к
ней:
«Не вы руководительница службы обслуживания?»
«Да, это я. Что вам нужно от меня?»
«Не могли бы вы коротко поговорить со мной?»
«Пожалуйста! В чем дело?» - сказала она, не прекращая работы.
«Я хотел бы поговорить с вами не за стойкой».
«Я не могу уйти отсюда! Вы же видите, что у меня полно работы! Кто вы и
что хотите?»
Я уловил на себе недовольные взгляды стоящих в очереди, так как очередь
могла застопориться. Тут включился в разговор мой спутник:
«Мы прибыли из крепости Званка на Волхове!»
«Ну и что?»
-Недавно мы получили от вас в подарок пирог. Мы хотели бы поблагодарить
вас!
-Не беспокойтесь! Главное, что вам понравился пирог!
На этом разговор как будто закончился, так как она вернулась к своей
работе. Но мой спутник стал проявлять нетерпение.
-Послушайте, сестра, нам поручено передать вам от имени гарнизона
благодарственную грамоту!
-Благодарственную грамоту? За что?
-Ну, за пирог, который вы нам послали!
-Что? И для этого вы сюда примчались? – Вздохнув, она покачала головой. –
Ну, тогда, ради Бога, давайте мне вашу грамоту!
Наконец, она отложила в сторону свой черпак и вытерла руки. Я развернул
картину и подержал ее перед ней. Она быстро посмотрела и сказала:
-Передайте вашему гарнизону, что мы были очень рады, но не надо было
мчаться для этого так далеко.
Она слегка кивнула нам головой и унесла нашу картину. На этом наша
миссия была закончена. Разочарованные, мы оба ушли из столовой. Мы никак не могли
представить себе, что передача выйдет такой бесформенной и деловой.
Мы вышли из столовой на улицу в надежде, что сможем где-нибудь
повеселиться. Ближайшее окружение выглядело отнюдь не празднично. Ничего, кроме
 28

деревянных домов, людей мало и казалось, что все они состоят из древних людей:
длиннобородых стариков и древних старух. Одетые большей частью в тряпье, они
ковыляли по улице. Их согнутые спины, казалось, выражали не столько их возраст,
сколько покорность судьбе.
Мы спросили у проходящего мимо ландзера, есть ли здесь что-нибудь. Он
пожал плечами.
-Что может быть здесь в нашей русской дыре?!
-Что, здесь нет ни одной порядочной женщины? – шутливо спросил мой
спутник.
-Проституток здесь нет, если ты имеешь это в виду. Но до комендантского
часа ты можешь иметь любую русскую бабу.
Пока мы разговаривали таким образом, я обнаружил недалеко от того места,
где мы стояли, какое-то здание, которое по форме и величине отличалось от обычных
жилых домов. Заинтересованный, я подошел поближе к нему и, наконец, заметил, что
это была маленькая церковь. Так как двери в нее были открыты, я вошел внутрь. Моим
глазам надо было сначала привыкнуть к полутемноте, прежде чем я смог разглядеть
подробности. Так как раньше я никогда не был в такой оригинальной церкви, я был
удивлен, не найдя алтаря. Вместо него я обнаружил стену с большим количеством
почерневших икон, изображения на которых едва можно было разглядеть. Однако
маленькое пространство дышало какой-то приятной чужеродной атмосферой,
приглашающей к молитве. Пока я неподвижно стоял сбоку от входа, вбирая в себя это
впечатление, в помещение вошел пожилой мужчина. Я с удивлением увидел, что он
быстро опустился на колени, поцеловал пол и несколько раз перекрестился. Все эти
движения происходили быстро и автоматически, но с огромной смиренностью и верой,
которые я заметил у этого человека, и непрестанно. Так как я не захотел ему мешать
молиться, я быстро вышел наружу.
Мой спутник, который к этому времени получил исчерпывающую
информацию, сказал, что в таких обстоятельствах, наверное, самым лучшим будет
опять вернуться в обслуживающий центр.
К нашему удивлению, мы обнаружили в обеденном зале молоденькую
девушку, собиравшую со столов пустые чашки. Наверное, она работала здесь
вспомогательной рабочей. Она была одета в гражданское платье с чистым белым
передником и выглядела весьма привлекательно. Мы сели за стол, и когда она
проходила мимо нас мой спутник схватил ее за рукав.
-Постой-ка, прекрасное дитя! Что у тебя есть хорошего для нас?
-Суп и кофе! – ответила она. То, как она произнесла эти слова, выдавало в
ней русскую. У нее были темные волосы и миндалевидный разрез глаз. Ей было,
вероятно, не больше 18 лет.
-Больше ничего не хочешь предложить нам? – поддразнил он ее. Она
неуверенно улыбнулась и смущенно молчала.
-Тогда принеси нам суп!
Она быстро ушла и принесла нам две миски с супом. Она хотела сразу же
уйти, но на этот раз я задержал ее. Она страшно испугалась.
-Запрещено! – сказала она.
-Кем запрещено?
Она уважительно показала на стойку, за которой стояла ее начальница.
-Ага! Дракон! – понимающе сказал мой спутник.
-Сестра очень строгая! – добавила она и протянула гласную «е» так долго,
что мы расхохотались.
-Тогда скажи нам, когда ты кончишь работу?
-Н-не знаю!
 29

-Этого не может быть! Когда-нибудь она должна кончиться! Мы бы с тобой

охотно погуляли!
-Запрещено! Я должна после работы сразу идти спать, так как сестра очень
строгая! – сказала она, опять протянув букву «е».
На самом деле, ее начальница уже несколько раз смотрела недовольно в
нашу сторону.
Когда девушка поймала один из них, она с виноватым видом убежала. Снова
и снова пытались мы позвать ее к нашему столу, но она больше не обращала на нас
внимания. Спустя немного времени мы сдались и углубились в газеты, лежавшие здесь
для общего чтения.
Когда мой спутник покинул на несколько минут помещение, девушка
прошла мимо меня и прошептала мне:
-Дай мне номер своей полевой почты! Я буду писать, да?
Не говоря ни слова, я быстро нацарапал свой адрес полевой почты на краю
газеты.
-Ты можешь писать по-немецки? – спросил я ее.
-Я учила дайч! – гордо ответила она
-Я буду очень рад, если ты мне напишешь! – сказал я, оторвал кусочек
газеты и подал ей. Наши взгляды в этот момент встретились, и она покраснела. Она
быстро спрятала обрывок газеты в вырез платья на груди и опять поспешно ушла.
Несколько озадаченный, я поглядывал на нее и чувствовал себя несколько счастливым
за этот знак благосклонности. Когда мой товарищ вернулся к столу, я принял как само
собой разумеющееся сохранить в тайне этот приятный случай. Он был очень недоволен
ходом нашей командировки. Однако меня эта поездка обогатила двумя короткими
встречами, сначала с пожилым мужчиной в церкви, а потом с этой русской девушкой.
Мы переночевали в вермахтовском общежитии и на следующее утро
отправились обратно на передовую. Во время пути мы разговорились с одним
ландзером, который рассказал нам, что в Гатчине находится загородный дворец
императрицы Екатерины Великой. Он показал нам фотоснимки мебели в стиле барокко
из роскошных апартаментов этого дворца. Наиболее примечательным в этой мебели
было то, что украшения представляли собой не какой-нибудь стильный орнамент, а
искусно вырезанные изображения скабрезных порнографических сцен.
Когда я прибыл по узкоколейке в крепость, я тут же увидел Рамина,
ожидавшего прибытия продовольствия. Он подошел ко мне и подал руку. Его левая
сторона лица была сильно опухшей, а глаз наполовину закрылся.
-Господи боже,- воскликнул я, - что это с тобой!
Он только махнул рукой и поднял флягу на спину.
-Позже! – сказал он коротко.
Я снял с него одну канистру, и мы пошли вверх в гору. Полный нетерпения,
я стал опять наседать на него.
-Слушай, расскажи, что произошло?!
Наконец он остановился и прислонился канистрой на спине к стенке
траншеи.
-Это длинная история, ее быстро не расскажешь!
-Ну, так скажи хоть вкратце, кто тебя так отделал!
Рамин помедлил, как будто ему стало бесконечно тяжело отвечать, потом,
наконец, сказал: «Пëппель!»
Мы пошли дальше. Рамину надо было доставить еду для раздачи, а мне со
своим спутником из 5-й роты - доложить коменданту крепости. Когда все было
сделано, я сразу же поспешил на позицию взвода, чтобы услышать от Рамина, что же
на самом деле случилось.
 30

«В тот самый день, когда ты уехал, -начал он,-мне надо было ехать в обоз.
Когда я взял счет у бухгалтера, я пошел еще в канцелярию, чтобы забрать почту. Тут, к
своему удивлению встретил Каппеля. Я его должен был увидеть завтра у узкоколейки.
Каппель вчера напрасно ждал Пëппеля на ротном КП, чтобы передать ему роту по всей
форме. Вероятно, он как-то узнал, что Пëппель лежит пьяный в обозе. Ему не
оставалось ничего другого, как покинуть позицию без передачи. В обозе он стал совем
бешеным. Там все было переблевано!»
-Я знаю, -сказал я. -Я пришел в самый разгар пьянки!
-Каппель сидел в канцелярии за столом, -продолжал Рамин, - и подписывал
бумаги, которые ему подсовывал фельдфебель. Когда я увидел Каппеля, я, естественно,
хотел сразу удрать, но фельдфебель приказал мне подождать. Я подошел к стене и
выглянул через плечо Каппеля в окно. Как ты знаешь, стол стоит прямо у окна, так что
сидящему видна вся площадь. Только что подъехала подвода и остановилась напротив.
После этого пришло несколько человек, чтобы разгрузить подводу. Лошади дали ведро
воды для питья, а между солдатами возник, как обычно, большой базар. Тут я увидел,
как из одного дома вышел шатаясь огромный парень. Он был пьян и выглядел
соответственно. Волосы взлохмачены, рубашка расстегнута…»
-Это был Пëппель! –воскликнул я.
Рамин кивнул.
-Когда я заметил, что это мог быть только Пëппель и надеялся, что в таком
состоянии он не сможет придти в канцелярию. Я надеялся, что он не сделает этого, так
как мне была невыносимой мысль увидеть торжествующую ухмылку Каппеля. Пëппель
был бы тогда совершенно скомпрометирован. Обозники окружили его и гадко
усмехались, когда он стоял там, шатаясь, очевидно не соображая, куда повернуть. Тут я
увидел, что Каппель медленно поднял голову, а потом как окаменелый застыл, глядя в
окно. Вдруг он прорычал мое имя. Это был его типичный жестокий и коварный ход. Он
приказал мне немедленно привести господина обер-лейтенанта Пёппеля. В это
мгновение мне было уже ясно, что я в этом деле могу погореть так же как тот конвоир.
Я вышел, не представляя, как же сделать так, чтобы конвоировать пьяного офицера,
который меня совершенно не знает. Ты не можешь себе представить, как у меня погано
было на душе, когда я ему сказал, что с ним хочет говорить Каппель. Сначала он
непонимающе посмотрел на меня, но потом имя Каппеля как будто немного отрезвило
его. К моему облегчению он пошел и дошел до канцелярии без приключений. Я зашел
за ним внутрь. Когда он увидел напротив себя Каппеля, он поднял руку для
приветствия, но тут заметил, что у него нет фуражки на голове и опять опустил руку.
Каппель заявил Пёппелю, не глядя на него, что рота ждет его. Потом он приказал мне
немедленно доставить господина обер-лейтенанта Пёппеля на ротный КП…
«Черт побери!» - воскликнул я.
«Я принес Пёппелю его фуражку и пояс с пистолетом, а потом повел его к
узкоколейке. Видик, наверное, был такой, как будто мы оба были пьяные! А какой
театр был, когда я сажал его в вагонетку! Напрасно Пёппель пытался перебраться через
борт вагонетки. Когда я хотел помочь ему, он отшвырнул меня. Наконец, он кое-как
переполз через борт и плюхнулся на пол вагонетки. Но сразу же встал и когда увидел,
что ландзеры вокруг смотрят на него, он начал буянить и обругал их. И вдруг я увидел
в его руке пистолет и что он пытается его взвести. Стоящие вокруг и, естественно,
боящиеся залезать в нашу вагонетку, тоже увидели это и опрометью побежали
прятаться. Я остался один в этой щекотливой ситуации. Хотя Пёппель, конечно, не
имел намерения стрелять ни в меня, ни в кого-либо другого, но в конце концов
пистолет в его руке представлял опасность и для него самого. Я должен был что-то
сделать. Мне надо было попытаться отнять у него пистолет. При этом, разумеется, надо
было считаться с тем, что он будет обороняться, а ты же знаешь, какая у него силища.
Значит, нельзя было допустить рукопашной, во время которой мог произойти
 31

несчастный случай. Между тем, поезд двинулся в путь, вследствие чего Пёппель начал
бороться с равновесием. Для меня это был подходящий момент и все произошло даже
легче, чем я ожидал. Он был настолько ошарашен, что ничего не смог предпринять.
Однако я почувствовал, что внутри он кипит от ярости, что я его одолел. На мгновение
я испугался, что же будет, когда я останусь один перед ним. Меня охватил ужас! Но
когда мы потом вылезли из поезда, ничего не произошло. Он вообще не смотрел на
меня. Я отстал от него и шел за ним на некотором расстоянии. Но едва мы дошли до
траншей, он остановился, приказал мне подойти к нему и остановиться. «Отдай мне
пистолет», - сказал он мне с неприятным спокойствием. «Не дам я тебе пистолет», -
подумал я. Я возразил ему, что отдам пистолет только тогда, когда он протрезвеет.
Тогда он прорычал: «Пистолет!!» - и вдавил меня в стенку траншеи. Его взгляд был
ужасен. Ничего не оставалось, как по-прежнему не отдавать ему пистолет. У меня было
такое состояние, что я уже не мог никак среагировать. Только этим можно объяснить,
что я не уклонился и не закрылся от его удара кулаком. Я был как бы связан и только
почувствовал, как по лицу течет кровь. Очевидно, мой вид отрезвил его. Во всяком
случае он ушел от меня, ничего не сказав. Теперь ты знаешь всю историю!» - закончил
Рамин свой рассказ.
Некоторое время мы стояли молча рядом. По всей линии фронта не было
слышно ни одного выстрела. Было так тихо, что можно было слышать гудение
насекомых. Я не мог понять, как такое скопление событий произошло здесь за три дня
моего отсутствия и как мне надо поступить, чтобы изменить ситуацию.
«Ну и как теперь действовать?» - выскащал я свою мысль.
-Сегодня утром я был на докладе у Пёппеля. Он был уже трезвый и очень
спокоен. Я попросил его перевести меня в другую роту.
-Ну и что он сказал?
-Я хотел еще что-то сказать, но он не дал мне это сделать и услал меня…
Впрочем, я могу выдать тебе, что за время твоего отсутствия тебя назначили ротным
связным. Пёппель уже распорядился о твоем переводе на ротный КП.
-Меня? – обалдел я. Но, в общем-то, я уже рассчитывал на это, и такое
событие меня обрадовало.
-Конечно, очень жаль, что так все случилось, - сказал Рамин. – Было бы
очень здорово, если бы мы оба оказались на ротном КП, но в этих обстоятельствах это
невозможно… для меня это было бы невыносимо!
-Конечно, я понимаю, - должен был согласиться я, - но что ты хочешь делать,
если Пёппель не отпустит тебя?
-Подам командиру крепости рапорт, чтобы он перевел меня.
-Смотри, не поднимай только слишком много пыли, - сказал я задумчиво. –
На твоем месте я бы все хорошенько еще раз обдумал!
-Нечего больше думать! – упорствовал Рамин.
На ротном КП мне сразу бросилась в глаза напряженная атмосфера.
Фельдфебель Лоренц, который в другом случае бросил бы несколько приветливых
слов, был серьезен и неразговорчив.
-Доложитесь командиру! – сказал он коротко.
Раньше я бы был очень рад этому мгновению, но теперь мне было трудно
постучать в дверь.
-Да! – услышал я его голос. Я вошел. Пёппель, как всегда, стоял согнувшись
в блиндаже, который был слишком низким для его огромного роста. После того, как я
доложил ему, он испытующе посмотрел на меня. Конечно, он сразу догадался, что я все
знаю.
-Тебе уже сказали, что ты будешь моим связным?
-Яволь, герр обер-лейтенант!
-Тогда принеси сюда свои вещи и доложи командиру взвода.
 32

Кивнув, он отпустил меня. У меня в голове была каша. Как я втянулся в эту
чертовски неприятную историю, ничего пока не сделав. Мне было очень жаль Рамина,
я чувствовал себя связанным с ним. Конечно, я не могу ему помочь, но он, по крайней
мере, должен знать, что может и дальше полагаться на меня. Я очень жалел, что мы оба
не сможем теперь остаться на позиции взвода. Вместе с Раминым быть связными у
Пёппеля – не привело бы ни к чему хорошему!
Когда я вернулся со своими вещами из взвода, Рамина уже не было. Пёппель
больше не звал меня. Мне стало ясно, что между Пёппелем и мной уже появилась
дистанция. С растущим беспокойством я ждал возвращения Рамина…
Он выглядел очень бледным и был очень удручен. Я ни о чем не спросил его.
Лоренц тоже молчал. У меня не было возможности поговорить с Раминым один на
один. Однако мы, как заговорщики, вместе ушли из блиндажа. Только ночью, когда
Рамин был дежурным по блиндажу, я тихо встал со своих нар и вышел. Спустя немного
времени вышел и Рамин. Мы разговаривали шепотом.
-Ну, что было у коменданта?
-Полное дерьмо! –ответил Рамин. –Он очень хотел знать истинную причину
моего перевода!
-Это надо было предвидеть! –ответил я.
-Потом он спросил меня, где я получил этот фингал. Наверное, сразу
сопоставил с моей просьбой. Я ему сказал, что не могу говорить об этом. Тогда он
сказал, что не сможет перевести меня без согласия Пёппеля. Наконец, он основательно
прижал меня, и я ему все рассказал.
-Что же он тогда сказал?
-Он потребовал от меня рапорт. Я ему еще раз все точно описал, тогда он сам
составил рапорт и заставил меня подписать.
-Если все теперь хорошо кончится…, -сказал я озабоченно.
Рамин был очень удручен. Дело приняло теперь совсем другой оборот, чем он
того хотел. Теперь он понял, что он, разжалованный, стал обвинителем офицера!
Прошло два дня. Пёппель разговаривал со мной только по делам службы. Его
приказы были короткие, а если он ночью шел на позицию, то не требовал, чтобы я его
сопровождал.
На третий день Рамина затребовал к себе комендант. Два дня ожидания сильно
вымотали его. Его лицо ввалилось, а из-за опухоли, которая теперь стала окрашиваться
в разные цвета, стало неузнаваемым. Было просто жаль смотреть, как он выглядел в
своем убожестве. Почему все это случилось именно с ним? Когда он уходил, в его
взгляде была безутешность, как будто он уходил на свою казнь.
На этот раз он отсутствовал не долго. Я был как раз на воздухе, когда увидел
как он возвращается. Он смотрел перед собой и прошел мимо меня, даже не заметив
меня.
-Рамин! –крикнул я ему. –Скажи, что случилось?!
Тут он остановился и посмотрел на меня отсутствующим взглядом.
-Он дал мне подписать бумагу, в которой было объяснение, что все мои
показания ошибочны, и я все опровергаю…
После короткого обоюдного молчания я тихо спросил:
-И ты подписал?
-Комендант сказал мне, что он не может мне всего объяснить, но что он дает
мне правильный совет, подписать эту бумагу. Он заверил меня, что это заявление не
будет иметь для меня никаких дурных последствий и что все происшедшее будет
забыто. Тут я и подписал…
Голос Рамина звучал равнодушно, как будто его больше ничто не
интересовало.
 33

После такого оборота дела стена, разделившая меня и Пёппеля, стала еще
толще. Чем больше я старался ничего не замечать, тем больше я чувствовал
предубеждение по отношению к Пёппелю. Я пытался прятать свое предубеждение за
почтительным поведением, но Пёппель неправильно его истолковал. Постепенно он
начал обращаться со мной как деспот, что вызвало во мне чувство упрямства. Это была
ситуация, из которой не было выхода. Напряжение постепенно росло и должно было
вот-вот разрядиться. Парадоксально, но Рамина это не коснулось. Пёппель вел себя по
отношению к нему, как будто ничего не было. Но что касается меня, то фельдфебель
Лоренц добавил мне еще тяжести к этой угнетающей атмосфере. Хотя он и говорил со
мной, как всегда, корректно, но в его необычно подчеркнуто дистанционирующем
поведении, угадывалось предупреждение.
Однажды утром Пёппель поставил передо мной свои сапоги. Это означало, что
я их должен начистить. Это было в первый раз, чтобы он требовал от меня такого
унижения, и мне стало ясно, что он хотел унизить меня. Я проигнорировал этот приказ
тем, что перешагнул через сапоги и вышел наружу. Пёппель сразу же вышел за мной и
молча опять поставил свои сапоги перед ногами. Мне было совершенно ясно, что я в
этой игре должен вытянуть короткий жребий. Но я был просто не в состоянии избежать
последующих своих действий. Я опять оставил сапоги стоять и опять скрылся в
блиндаже. Тут Пёппель опять остановился передо мной и сверлящим взглядом смотрел
на меня.
-Мне кажется, Вы что-то с трудом понимаете? –начал он угрожающе
спокойным голосом. Обращение на «Вы» указывало на то, что эта злая игра зашла в
свою последнюю фазу
-Через 5 минут чтобы мои сапоги были начищены pico bello, понятно?
Я тотчас вытянулся в струну.
-Герр обер-лейтенант, -услышал я свой голос, как будто я делаю важный
доклад, - очень сожалею, но не могу выполнить этот приказ!
-Так, так! Надеюсь, Вы слышали, что бывает с не выполняющим приказ?!
-Мне известно, что чистка сапог не подлежит к числу приказаний, а является
чисто добровольной!
-Вы считаете это зазорным для себя?
-Для меня есть только два человека, которым я начистил бы обувь, это мои
родители…!
-Заткнись! – прервал он меня громыхающим голосом. –Если ты еще раз
выйдешь, я тебя сотру в порошок! Если тебе не по нраву служба здесь, то я пошлю тебя
туда, где сидят все остальные! Сейчас же собирай свои шмотки и иди повоюй с
винтовкой! Когда будешь на посту, у тебя будет достаточно времени подумать о чистке
сапог! Давай, вали отсюда и помни, чтобы я больше не видел тебя здесь!
Блиндаж, куда меня направили, находился почти у подножия высоты. Это был
один из самых плохих блиндажей взвода. На пространстве два или три квадратных
метра нас было шестеро. Если один захотел встать, то остальным надо было или
залезать на нары, или выходить из блиндажа. Людей, с которыми я делил эту дыру, я
едва знал. Я воспринял их равнодушно, как чужих. Они давно уже привыкли к грязи и
вшам. Они не жаловались и на отвратительный запах испарений от человеческих тел.
Интимность этой совместной жизни, обусловленная теснотой, несла в себе что-то
животное и душила у каждого его индивидуальность.
Для меня же даже потеря привычного окружения была бы наказанием. Но эту
тесноту я воспринял как особую жестокость. Все же я не раскаивался своего поведения,
которое казалось мне неизбежным, и не сожалел о нем. Впрочем, я уже был на лесной
позиции в общем блиндаже, но тогда нас было в нем только четверо. Сейчас же ко всем
неудобствам добавились еще и проблемы с моим пищеварением. На КП я не обращал
на это внимания, так как имел там всегда достаточно времени, чтобы без проблем
 34

справиться с этим неудобством. А теперь, в таких стесненных условиях и, прежде

всего, во время караульной службы, приступы стали настоящей мукой. К моему
счастью, наша позиция была оборудована станковым пулеметом МГ и, соответственно,
пост был двойной и я мог при стремительно наступающих позывах к дефекации
«исчезать» в боковом ответвлении траншеи. Вследствие этого я получил строгое
указание делать свое дело в специально отведенном месте, находящемся под надзором
санитара. Но в своем состоянии я был уже на это не способен. Дефекация приходила
все чаще и стала все болезненнее, сопровождалась тошнотой и холодным потом.
Каждый раз мне казалось, что я выдавливаю из себя кишки. Так как я не мог больше
иметь у себя запас еды, я так ослаб, что с большим напряжением сил мог тащиться до
позиции. В этом тяжелом состоянии я стал таким апатичным, что не мог собраться с
силами, чтобы принять какое-то решение. Рамин приходил так часто, как мог, и
разговаривал со мной, обсуждая мое состояние. Но к этому времени в крепости не было
врача. Я же ни в коем случае не хотел обращаться в ротный КП, чтобы не дать повода
заподозрить себя в симуляции.
Наконец, однажды я очнулся со спущенными штанами на животе лежащим в
траншее. Я при оправке потерял сознание. Потрясающий озноб, который напал на
меня, был признаком того, что у меня жар. Но в этот день, как посланец с неба, на
позицию с проверкой приехал полковой врач и случайно обнаружил в траншее
смешанные с кровью экскременты. Ему не понадобилось много времени, чтобы найти,
кому они принадлежали. Он только быстро осмотрел меня и распорядился срочно
отправить меня в лазарет из-за подозрения на дизентерию. Отсюда меня сразу
отправили на сборный пункт для заболевших в Чудово. В этом транспорте я был
единственным больным, все остальные были раненые. Они были сразу же отправлены в
санитарном поезде.
Начальник сборного пункта, старший врач, был несомненный венец2.
-Я оставлю Вас пока здесь, -сказал он мне после осмотра. Мы сперва
понаблюдаем, как ведет себя ваша дизентерия!
Я был очень разочарован и уже равнодушно увидел, как ушел мой санитарный
поезд в направлении родины.
Здание эвакуационного пункта для больных представляло собой трехэтажное
здание из неокрашенного красного кирпича, возвышавшееся наподобие небоскреба в
середине деревянных домов. Большие залоподобные комнаты внутри его заставляли
предполагать, что до войны это была школа или какая-то фабрика. Мне дали кровать на
верхнем этаже. К моему удивлению, здесь находились только два других больных, как
я сразу узнал, единственные пациенты эвакогоспиталя. Под наблюдением главного
врача они чувствовали себя довольно хорошо и пользовались своим преимуществом,
обсуждая ландзеров как людей.
По-видимому, один из них на гражданке был детским врачом. Медсестер в
больнице не было, а только нянечки по уходу за больными. Они оказались очень
общительными и всегда были готовы к шуткам.
Через несколько дней я почувствовал, что мое состояние полностью
нормализовалось и симптомы дизентерии совершенно исчезли.
-Видите, -сказал мне доктор Энгель, -я хотел отправить Вас с санитарным
поездом, а теперь придется посылать опять на фронт!
-Непонятно, -сказал я, -после всего, что со мной было…
-Такие случаи при этих симптомах могут иметь различное происхождение, -
объяснил он мне. –Иногда можно определить заболевание только с помощью
лабораторных исследований или спустя месяц наблюдений. Вам же понадобились
только два дня покоя и диеты, чтобы все пришло в норму. Но Вам надо еще полежать
некоторое время здесь, чтобы набраться сил, прежде чем опять вернетесь на фронт!
2 Из Вены - примеч.переводчика.
 35

Так я опять остался в эвакогоспитале и жил здесь как в санатории. Нашего

полку больных не прибыло. Вероятно, ежедневно приходил транспорт с ранеными, но
после короткого пребывания их здесь, они отправлялись с санитарным поездом. Иногда
случались моменты днем, которые напоминали о близком фронте. Время от времени со
стороны Ладоги доносился шум боя, который достигал моих ушей в виде глухих
раскатов, как при грозе. В остальном я наслаждался спокойной, совершенно
оторванной от остального мира, жизнью. Возможность отдохнуть и хороший уход,
хорошо действовали на меня. Эвакогоспиталь имел свою корову, за которой ухаживала
пожилая русская женщина. Единственного чего мне не хватало – это почта, которую я,
естественно, не мог здесь получать. Это не давало мне моей любимой радости – писать
письма, хотя теперь у меня было много свободного времени.
В конце второй недели обоих моих спутников выпустили. И хотя я остался
один в большущей палате, я наслаждался даже одиночеством. Впрочем, доктор Энгель
стал чаще приходить ко мне, чтобы осмотреть меня, что я очень ценил, да и поболтать
со мной. Так что эта неделя пролетела очень быстро, в конце ее он позвал через
санитарку меня к себе и сказал, что должен волей-неволей отправить обратно в армию.
-Если бы я мог, я бы оставил Вас здесь до конца войны! –добавил он шутливо,
-но, по крайней мере, Вы здесь хорошо отдохнули!
На прощанье он совершенно не по-военному потряс мою руку и пожелал мне
«ни пуха, ни пера» и много счастья. Меня угнетало не столько прощание с этим
островком безопасности, сколько мысль, что приходится расставаться со столь
чудесным человеком.
Единственное отрадное пятно при моем возвращении на позицию было
большое количество почты, которое скопилось в обозе. Тут было несколько пакетиков
с пирогом и сигаретами и пачка писем. К моему удивлению, среди них я обнаружил
письмо, отправителем которого был какой-то обер-фельдфебель с совершенно
незнакомым мне именем. Когда я вскрыл конверт, я вынул из него листок, написанный
детским почерком. Это было письмо от девушки из Гатчины. Значившийся
отправителем обер-фельдфебель был, вероятно, ее покровителем, с помощью которого
и было написано письмо.
Когда я вернулся опять в свой блиндаж, я неожиданно почувствовал
решимость что-то сделать с этой невыносимой теснотой. Три дня я все обдумывал,
пока не нашел реализуемый, но смелый план. Мне пришло в голову вдвое увеличить
блиндаж. Было также совершенно ясно, что такой объем работы можно осилить только
общими силами. Значит, мне надо было убедить в этом всех своих соседей. Когда я
рассказал им свой план, они высмеяли меня и обозвали сумасшедшим. Чтобы доказать,
что это не так, я еще раз подробно изложил им, как все надо делать. Для расширения
блиндажа надо было вынуть около 12 кубометров земли, сделать безопасный потолок
от обстрелов и заново оборудовать его внутри. Однако их скептицизм только укрепил
меня в своей решимости. Когда же им стало ясно, что большинство работ надо будет
производить по ночам, за счет своего сна, больше об этом они не хотели говорить.
Отказ от сна был для них невыносим. Они хотели лучше продолжать жить в тесноте. Я
считал уже свой замысел похороненным, но тут один из них, который во время нашей
дискуссии молчал, заявил, что готов помочь. Теперь я приложил все свое искусство
убеждать, чтобы уговорить и остальных. Я пытался описать им жизнь в новом
просторном блиндаже, но все было напрасно.
Тогда мы решили ходить на работу вдвоем, не столько из убеждения, что это
удастся сделать вдвоем, сколько не хотели терять ни малейшего шанса. С помощью
кирки и лопаты, которые мы «организовали» у саперов, мы начали вынимать землю из
задней стенки блиндажа. Существенно затрудняло нашу работу то, что вынутую землю
нельзя было выкидывать около блиндажа, а приходилось рассыпать ее на окружающей
местности или засыпать снарядные воронки. Это была очень тяжелая работа. Но чем
 36

глубже мы вгрызались в грунт, тем увереннее мы действовали. Постепенно мы

заметили также, что остальные ландзеры начали следить за нашей работой с растущим
интересом. Сначала они отпускали по нашему адресу едкие шуточки, но вскоре стали
давать советы как лучше сделать то или иное.
Потом, наконец, пришел решающий момент, когда еще один ландзер решил
присоединиться к нам. Тут уж и остальные не захотели стоять в стороне. Последним
присоединился тот, который больше всех был настроен против этой затеи. Именно он и
оказался самой ценной для нас рабочей силой. Это был обученный плотник, он знал как
обращаться с инструментом и материалами или в необходимых случаях
сымпровизировать из того, что было под рукой. Теперь общими силами работа резко
ускорилась. Днем мы по несколько часов отлеживались, так как в эти дни не шел в
голову и сон. Во время работы мы так возбуждались, что почти не ощущали
потребности в сне. Хуже всего приходилось во время несения караульной службы,
когда делать ничего не надо. Вахту можно было выдержать только с обоюдной
поддержкой. Когда выемка грунта закончилась и внутреннее пространство предстало в
своих новых размерах, каждого из нас охватило немое воодушевление, которое
сплотило наш коллектив. Это воодушевление помогло также справиться с крайним
напряжением физических сил и нехваткой сна. При этом при распределении работы
царила идеальная согласованность, кроме того, каждый мог проявить свою
изобретательность при решении чисто технических проблем и добыче нужных
материалов.
Перед нашей позицией лежали развалины лесопилки с разбросанными вокруг
остатками. Здесь мы нашли богатый выбор строительных материалов. По ночам, пока
двое стояли на посту, остальные выползали из траншеи и искали среди обломков
пригодные предметы. Здесь, в частности, было много кирпича, различные железные
предметы типа шестеренок, скоб, кусков труб и тому подобное, а также посуда и
многое еще чего.
Но мы находили все нужное не только перед позицией. Мы шарили и в лагере
саперов с тыльной стороны крепости, что было также небезопасно. Часовым был отдан
приказ, при попытке воровства применять оружие. Каждый раз, когда один из нас шел
мимо, он старался, улучив момент, прихватить с собой столбик или горбыль. Скоро мы
насобирали так много, как будто надо было крыть крышу. С цементом было гораздо
тяжелее, так как мешок в 50 килограмм весом было тяжело унести. Тут нам оказал
неоценимую помощь Рамин. Он вовлек в разговор постового, а в это время двое наших
утащили мешок. Цемент был нужен нам для сооружения стены перед новой задней
стенкой блиндажа. Кирпичей мы натаскали с разрушенной лесопилки. Стена была
выложена по всем правилам строительного дела, по отвесу и ватерпасу. Напоследок
даже тщательно заделали швы между кирпичами. В середине задней стены мы сделали
открытый камин, вытяжную трубу для которого мы сделали из керамической трубы,
выведя ее в промежуток между кирпичной стеной и землей. Трубу мы тоже подобрали
на лесопилке. Новый блиндаж должен был иметь отличное исполнение – в этом мы
теперь были едины. Самое важное открытие в зоне впереди наших траншей сделал наш
плотник. Скрытая мусором, вдоль берега Волхова шла узкоколейка. Рельсы от нее он
хотел применить как траверсы для крыши блиндажа. На этот раз я был единственным,
кто сомневался в этом. Как можно под носом у противника разрезать рельсы на куски
нужной длины?! Но плотник знал как. Он хотел разделать их с помощью взрывчатки.
Он заверил нас, что умеет обращаться с ней. Это дело для него – детская игра! В то
время как он один шарил на переднем крае у узкоколейки, остальные, следуя его
указаниям, находились в укрытии в траншее и с напряжением ожидали взрывов.
Вопреки ожиданиям, куски рельсов можно было относительно легко вытащить из
колеи. Однако транспортировка их, в виду опасности возможного обстрела, составляла
главную трудность. После тщательного обсуждения мы решили нести куски рельсов не
 37

вчетвером, из-за их огромного веса, а вдвоем, чтобы в случае чего их легче было
сбросить на землю. За это дело взялись плотник и я, так как оба мы были самыми
сильными из всех. Третий помогал нам поднять рельсу на плечи. Спустя несколько
секунд мы уже были на ногах и готовы принять груз. Потом по условленному сигналу
«Кст» мы двинулись в путь. Каждый шаг надо было делать осторожно и в едином
ритме. Из-за светлой прозрачности ночи мы могли идти не оступаясь, что могло
повлечь за собой опасные последствия, но с другой стороны, нас, идущих вертикально,
мог обнаружить противник. И все же на трясущихся и подгибающихся от тяжести
ногах мы шли вверх по переднему краю. Как только мы добрались до траншеи, то с
помощью других смогли снять рельс со своих плеч, чтобы уже вместе скрытно по
траншее дотащить его до блиндажа. Трижды мы проделывали этот путь без
происшествий. На четвертый раз, который был уже последним, вдруг прогремела
пулеметная очередь. Пули засвистели над нашими головами. Пулеметчик, наверное,
услышал производимый нами шум. Во всяком случае, стрелял он на шум. Некоторое
время мы в нерешительности стояли и оба не знали, бросать или нет груз. Но как будто
по сигналу мы, наконец, опять пошли на этот раз как можно быстрее, насколько нам
позволял тяжелый груз, чтобы дойти до траншеи. Надо было успокоиться и не
запаниковать. Раздалась вторая пулеметная очередь. Но мы уже решили любой ценой
довести до конца эту ходку. Последние метры я шел как слепой и как во сне. Только
когда другие сняли с меня груз и я соскользнул в спасительную траншею, только тогда
я стал снова соображать. Мы сделали это!
На следующее утро мы спали под открытым небом, так как убрали старую
крышу над блиндажом, чтобы изготовить новую уже над новым увеличенным
блиндажом. Нас всех наполняло чувство глубокого удовлетворения. Теперь уже можно
было не бояться неудачи. На следующую ночь блиндаж будет перекрыт и нам удастся
сделать незаметно всю работу. Единственным из всех других, кроме нашего
коллектива, который знал обо всем, был Рамин. С его помощью мы были застрахованы
от появления нежданных посетителей. Этот день прошел без происшествий. С
нетерпением мы ждали наступления ночи, чтобы закончить крышу. Одну траверсу мы
положили посередине длины блиндажа, и ее середину укрепили мощной деревянной
стойкой. Остальные рельсы положили поперек не на равных расстояниях. Потом мы
настлали толстый слой из украденных деревянных кругляков, сверху уложили слой
толи, чтобы защититься от влаги. Наконец, сверху насыпали толстый слой земли, так
что был восстановлен прежний уровень старой крыши, как будто ничего не случилось.
Наконец, дошла очередь до внутренней обстановки. Тут наш плотник был в
своей стихии. Он быстро изготовил из сток и досок новые нары, которые были гораздо
комфортабельнее, чем старые. Левая сторона блиндажа была целиком заполнена двумя
двойными нарами, так что у оставшейся части стены можно было оборудовать уютный
уголок для сидения. Когда был забит последний гвоздь, в камине развели огонь. Дым
хорошо уходил, огонь уютно потрескивал, все это была радость. Отблески пламени
падали на пол и наполняли пространство теплым красноватым светом. Молча, мы
сидели на наших нарах и не могли насладиться результатами своего труда…
Первым гостем в нашем новом блиндаже был, конечно, Рамин, который
принес с собой бутылку «Штейнхэгера» 3), чтобы обмыть новую обстановку. Вскоре
весь взвод узнал о преображении нашего блиндажа, и к нам стали постоянно приходить
гости, чтобы повосхищаться нашим феодальным замком, ну и каждый приносил с
собой бутылку ликера «Штамперл». Я соорудил себе собственный «бар». Для этого я
вырыл в стене у своих нар нишу и оклеил ее станиолевой бумагой. Поскольку я не
очень любил крепкие напитки, я старался добавлять в них различные добавки, вроде
шоколада, кофе или лимонных капель.

3 ) Сорт Можжевеловой водки.

 38

Кроме постоянно наполненных бутылок, у меня в нише стояло украшение для

ликеров, изготовленное из артиллерийских картузов. Так наш блиндаж стал любимым
походным кафе! Ни один ночной наряд по траншеям не упускал случая заскочить к
нам. Наконец, зашел к нам и Пёппель. Напряженно ожидая его реакции, мы стояли
вокруг него. Пёппель внимательно осмотрел каждую мелочь в блиндаже и, наконец,
заметил меня, стоящего в углу у своих нар с бутылкой ликера «Штамперл» в руке. Тут
я выступил вперед и сказал с невоенной вежливостью: «Могу ли я предложить герру
обер-лейтенанту ликер собственного изготовления?»
Он серьезно посмотрел на меня, так что я испугался получить отказ. Но он
взял, наконец, его и сказал: «Ну, тогда за здоровье дружного коллектива!».
То, как он сказал эти слова, я понял, что он больше не злится на меня. Чувство
облегчения, которое я испытал, показало как удручала меня потеря благосклонности
этого человека. Когда он собрался покинуть блиндаж, он еще раз повернулся ко мне и
показал фотографию.
«Я как-то забыл про нее!» - пробормотал он.
К своему удивлению, на фото был я, стоящий у входа в ротный КП между
колоннами и намыливающий лицо кисточкой для бритья. Какой-то фронтовой репортер
незаметно щелкнул меня, когда я собирался бриться, будучи еще ротным связным, а
потом прислал копию этого снимка командиру роты. На обратной стороне фотографии
твердым размашистым почерком было написано:
«На память о Вашей военной службе на Волхове.
Ваш К. Пёппель
обер-лейтенант. 13.10.43»

Фотография эта до сих пор моя самая любимая из всего военного времени.
Строительство нашего блиндажа совершенно изменило жизнь нашего
коллектива. В той же мере как каждый получил больше пространства для движений,
так же мы стали ближе друг к другу. Даже тон разговоров стал другим и обращение
друг с другом поднялось на новый более высокий уровень. Каждый из нас обрел
чувство собственного достоинства. Для меня, кроме того, это смелое предприятие
имело то последствие, которое имело большое значение и для оценки самого себя. Я в
первый раз пережил активное осуществление своего замысла, идеи, плана, и я мог
теперь вспоминать, каких чудовищных усилий потребовало строительство блиндажа,
не только дающего защитную крышу над головой, но и то жизненное пространство, в
котором человек мог жить с достоинством и радостью. Я узнал, какое значение могут
иметь только пропорции пространства для благоприятного нахождения людей. Я
пережил в самом себе, как я смог в этом собственными руками созданном убежище,
создать иллюзию удобств, которые позволили забыть военное время или, по крайней
мере, смягчить эту безнадежность. Особенно сильно я чувствовал это ночью, когда был
дневальным по блиндажу и эта вновь созданная атмосфера была для меня одного.
Часто я отрывался от написания письма, чтобы осознать характерные впечатления в
себе. Потрескивание огня в камине, мистический отблеск пламени, заряженный
пистолет на столе…
К этому добавилось еще, что нашему коллективу именно сейчас подошла
очередь получить патефон, который имелся в роте, на целую неделю.
Какая это была чудесная вещь! Мы без устали днями и ночами напролет
гоняли те несколько пластинок, прилагаемых к патефону. Музыка стала неотъемлемой
частью атмосферы нашего бункера. Там был, например, несколько меланхолический
шлягер «Дождливый день, полный солнечного света…» Была также венская песня,
которую пел Ханс Мозер: «Когда я буду на небе…» После одного такого дежурства по
блиндажу я пережил состояние, как будто нахожусь между мечтой и
действительностью. Я лег спать и только стал засыпать, как услышал звонкий женский
 39

смех. Отворилась дверь, офицер отодвинул покрывало, служившее нам завесой перед
дверью, и в блиндаж вошла изящная девушка.
«О, как я вам благодарна, что вы привели меня сюда! –обрадованно
воскликнула она.
Показалось, что в блиндаже стало светлей. Пространство наполнилось ее
женскими флюидами и радостью. Вид каждой мелочи казался ей исполнением ее
давнишнего заветного желания. Я беспомощно глядел на нее.
«Ах, смотрите, - воскликнула она своему сопровождающему, - один тут не
спит!»
Она подошла совсем близко к моим нарам и я как будто почувствовал ее
дыхание.
«Ты должно быть куришь! – сказала она мне и положила что-то на грудь.
Потом она ласково потрепала меня за щеку и прошептала: «Спи спокойно, мой
мальчик!»
Потом девушка исчезла как видение…
В то время как еще полностью смущенный смотрел ей вслед, я услышал как
мой сосед с нижних нар больше непроизвольно, чем удивленно, пробормотал про себя:
«Не знаю, все это было во сне или я перебрал вина…?»
За столом сидел ландзер, к-рый принял у меня дежурство по блиндажу, и
выглядел как будто ничего не случилось. Я протер глаза и схватился за грудь. На ней
лежало несколько сигарет. Теперь оживились и все остальные.
«только что в бункере была женщина! – воскликнул один. – Это невозможно
себе представить!»
Вскоре я нашел наиболее вероятную причину этого таинственного визита.
Очевидно, это была участница одной из фронтовых театральных групп, к-рой после
окончания представления пришла в голову сумасшедшая идея, нанести визит солдатам
на передовой в траншеях. Разумеется, не к радости того офицера, к-рый по каким-то
причинам, под свою ответственность согласился выполнить это ее желание.
1 октября я стал старшим ефрейтором, так как мой срок службы перевалил на
второй год. Теперь я мог считать себя так называемым «старым солдатом». О таких,
как правило, говорили, что для них не важна военная карьера или она их не интересует,
но в то же время они образуют, так сказать, «хребет армии». Это повышение в чине
имело и материальное значение. Речь идет о жаловании. Кроме армейского жалованья
и фронтовой добавки, что в общей сложности составляло 21 рейхсмарку,
выплачиваемых каждые 10 дней, я теперь получал содержание, к-рое мог переводить
домой. На фронте деньги не нужны. Единственная возможность потратить их, состояла
в покупке некоторых товаров на рынке. То, что ценность денег потеряла смысл, можно
видеть из примера, что некоторые шутники зажигали свои сигареты не от пламени
свечей, а от свернутой в трубочку бумажной купюры. Таким образом, в этом плане
забот не было…
Дни стали уже заметно короче, а ночи темнее. Я сделал вывод, что мне
предстоит вторая зима на фронте. С содроганием я думал о приближающемся холоде к-
рый покроет льдом защищающий нас Волхов и облегчит противнику возможности
атак. С ростом мрачности погоды и обстановка на линии фронта стала более боевой.
Это заставляло предполагать, что противник уже подтягивает на позиции зимние
штурмовые группы. Опять начались трудности с добычей дров и огонь в камине
больше не тух. Небо стало серым, по траншеям ползла противная сырость и пробирала
до костей.
Все сильнее стало подмораживать, и я стал чувствовать себя плачевно. Мои
члены наполнились свинцовой тяжестью, каждое ждвижение давалось с трудом.
Сперва я отнес это неутешительное открытие на погоду, но потом понял, что у меня
опять лихорадка. Я попытался поискать врача, к-рого недавно назначили в нашу
 40

крепость. На следующий день мне стало немного лучше и я отказался от этого

намерения. Лихорадочное состояние, кажется, прошло и я стал думать, что выздоровел.
Но вскоре мое состояние опять стало ухудшаться с каждым днем, и я решил на этот раз
идти к врачу. Но когда я на следующий день пришел к врачу и мне измерили
температуру, ее уже не было. Конечно, это было неприятно и выглядело как будто я
хотел симулировать болезнь. Я действительно чувствовал себя опять лучше.
Растерянный, я вернулся в свой блиндаж и был убежден, что лихорадка опять вернется.
Так уже было. Через несколько дней приступ лихорадки повторился. Поневоле я
обратился к нашему санитару, от которого узнал, что в гражданской жизни он был
капуцинским священником. Вскоре после нашего разговора он пришел в наш блиндаж
с градусником, чтобы измерить мою температуру. Она оказалась 40.3° С! Благодаря
этому санитару узнал, наконец, и наш врач о моем заболевании. У меня была
разновидность болотной лихорадки, которая, как я узнал позже, переносилась со вшами
и из-за своей повторяющейся периодичности называлась «пятидневной лихорадкой».
Так я снова почти на два месяца убыл с фронта. Но на этот раз речь шла не об
эвакогоспитале в Чудове, а меня сразу погрузили в санитарный поезд. Потом была
поездка, во время которой с каждым унесенным километром я провел время в
полудреме и размышлениях. По-моему выходило, что война идет к концу, который при
благоприятном стечении обстоятельств я мог встретить на родине или где-то вблизи
нее. Выход Италии из союза с Германией показался мне достаточным признаком, что
может предстоять неожиданно быстрый конец войны. Но я ехал только до Эстонии.
Все-таки, подумал я, по сравнению с эвакогоспиталем в Чудове это уже был успех.
Меня поместили в военный госпиталь в Ревеле.
Сначала я чувствовал себя опять лучше, прежде всего потому, что лежал в
чистой белой постели, и стал уже бояться, что следующий приступ лихорадки больше
не повториться. Но температура с аккуратной пунктуальностью опять подскочила до
40° С, чтобы потом опять упасть. Среди еще шести пациентов, лежавших со мной в
одной палате, у двоих тоже была пятидневная лихорадка. Они тоже испытывали такие
же приступы. Мы получали ежедневно до 30 таблеток разного цвета и формы, от
черных, коричневых, желтых, до белых. На третий день мне стало от них так плохо, что
я отказался от еды.
Для ухода за больными здесь работали две медсестры. Сестра Эльза, младшая
из двух, была очень любезна. Сестра Ханна, напротив, была полной
противоположностью Эльзы, безразлична и криклива. В день моего прибытия сестра
Эльза присела на мою кровать и немного со мной поболтала. Я был очень рад
поговорить, наконец, с женским существом. Тут пришла сестра Ханна и когда увидела
свою коллегу сидящей на моей кровати, она колко сказала:
«Сестра Эльза, если Вы так исполняете ваши обязанности, то неудивительно,
если Вы притащите в вашу комнату всяких паразитов!»
Смущенная сестра Эльза встала и быстро вышла из палаты.
- Благодарность фатерланда нам обеспечена! – саркастически заметил один
из больных.
Этот случай был характерным для атмосферы в этом госпитале. Еще один
подобный случай подтвердил это впечатление.
В нашей палате лежал пожилой солдат с больным желудком. До сих пор он
выглядел вполне здоровым, так что я отнес его к легким больным. Но однажды вечером
он начал тихо стонать. Сначала его едва было слышно, но потом он стал бледнеть и
выглядеть плохо. Наконец, один из нас встал и пошел искать сестру. Через некоторое
время он вернулся один.
- Сегодня сестра Эльза отдыхает, - сказал он, а дежурит сестра Ханна, у
которой нет времени.
 41

Вдруг пожилой свесился через край кровати и его вырвало на пол. При этом
его всего скрючило от боли. Я подскочил к нему и подержал ему голову. Тут я
почувствовал, что он потерял сознание. Я осторожно положил его обратно на подушку
и побежал в ординаторскую за сестрой. Там сидела сестра Ханна и писала.
«Сестра, - крикнул я, - пожилого желудочника вырвало».
Сестра Ханна недовольно посмотрела на меня и сказала: «Идите сейчас же в
палату! От вас покоя нет!
-Но он сейчас без сознания, - настаивал я, - надо сообщить об этом врачу!
-Это уж моя забота! – обрезала она меня.
-Тогда скажите, чтобы вымыли пол! – возмущенно воскликнул я.
-Не выставляйте здесь своих требований! Идите сейчас же в свою палату,
иначе я доложу о вас врачу!
Весь кипя от негодования, я поплелся обратно в палату. Примерно через час
сестра Ханна явилась к нам, посмотрела на солдата, все еще лежавшего без сознания, и
опять вышла. Вскоре пришла уборщица и вымыла пол. Потом больше ничего не
произошло. Только утром пришел врач, наверное, его до этого времени не могли
отыскать, и распорядился перенести все еще бессознательного солдата в отдельную
палату, где тот вскоре и умер.
После этого случая я почувствовал желание как можно быстрее покинуть
этот госпиталь и вернуться на фронт в свой блиндаж. После третьего приступа
лихорадки меня отпустили. Конечно, моя болезнь продолжалась три недели. Но я
покинул госпиталь без сожаления…

На позиции ничего не изменилось. Конечно, тех или иных товарищей уже не

было, но эти события обычные фронтовые будни. Зима явилась во всей своей
жестокости, и земля была покрыта снегом. Он шел днем и ночью без перерыва. После
доклада на ротном КП, меня некоторое время по траншее провожал Рамин.
-Ты пришел, а я ухожу! – объявил он мне.
-Куда? – ошеломленно спросил я его.
-В отпуск!
-И ты не рад?
-Я иду в отпуск под бомбы, мой дорогой! Я получил известие, что мой дом
разбомбили при воздушном налете. Мы с женой потеряли все имущество. В таких
условиях отпуск не в радость!
«Да, действительно», - подумал я. Тут мне в голову пришла хорошая идея.
-Знаешь что? – сказал я ему. – Поезжай-ка не в Гамбург, а проведи отпуск в
Вене!
-Что мне делать в Вене?
А что делать в развалинах Гамбурга? – возразил я ему. – Хочешь каждый
день сидеть в бомбоубежище?
-Но я никого не знаю в Вене!
-Ты поедешь к моим родителям!
-Ну, что ты. Что подумают твои родители?
-Они охотно примут моего товарища! Напиши своей жене, чтобы она
приехала в Вену, а я напишу своим родителям!
После некоторого препирательства Рамин согласился с моим предложением
и, когда пришел день отъезда, он был очень рад.
-Мы, я и моя жена, всегда будем думать о тебе, - сказал он на прощание, - и
когда мы будем сидеть вместе с твоими родителями, ты всегда будешь вместе с нами!
Дольше обычного пожали мы друг другу руки. Три недели был достаточно
длинный срок, за который на фронте могло случиться всякое. Но мы оба и не
подозревали, что это прощание было последним…
 42

Несколько дней спустя меня вызвали на ротный КП, где фельдфебель

Лоренц объявил мне, чтобы я немедленно взял с собой вещи и прибыл на КП полка.
-Можно узнать, что мне предстоит?
-С сегодняшнего дня Вас отчисляют из роты и переводят в распоряжение
командира полка! Больше я ничего не знаю!
-А почему именно меня? – хотел я все же узнать, - распорядился командир
роты?
-Нет, командир ничего не делал. О вашем переводе получено указание
сверху!
Мне, конечно, было очень жаль покидать своих товарищей по блиндажу,
которые стали для меня почти как семья, и сам блиндаж, который был перестроен
общими усилиями. Со смешанными чувствами я покинул позицию на Званке, на
которой провел восемь месяцев…
На полковом КП организовывался разведвзвод. Для этого из всех
подразделений полка выбирались солдаты. Какому обстоятельству или кому лично я
был обязан этому выбору, осталось мне неизвестным. В непосредственной близости от
штабного бункера на большой лесной поляне находились несколько деревянных изб, в
которые нас поместили. Первые дни в этом новом обществе были характерны вялые
настроения. Никто не знал друг друга. Встречались друг с другом с некоторым
предубеждением. Каждый был замкнут и немногословен. У всех было заметно, что они
вырваны из привычного им круга.
Но настроение быстро изменилось, когда командование взводом было
поручено молодому офицеру, лейтенанту Фрювирту. Он был высок, имел спортивную
атлетическую фигуру и юношеский, никогда не унывающий характер. В этом он
походил на своего предшественника Кумпеля. Единственно, что нам в нем не
понравилось, это его любовь к ежедневной утренней гимнастике, в которой должны
были участвовать все, обнаженные по пояс, а в ее завершении один другого должен
был растирать снегом.
После того как каждому выдали лыжи с палками и легкие белые маскхалаты,
брюки и куртки с капюшоном, под его руководством мы стали ежедневно бегать на
длинные дистанции и производить боевые учения. Фрювирт был известный лыжный
гонщик. Он обучал нас навыкам ходьбы на лыжах. На лыжах было установлено так
называемое «финское» крепление, позволяющее ходить только по ровной местности.
Это крепление состояло по сути из простой петли, в которую вставлялся носок валенка.
Этот простой вид крепления позволял в случае необходимости легко снять лыжи. Через
несколько тренировок мы научились ходить в удивительно быстром темпе на этих
узких длинных дощечках и даже достичь известной поворотливости. Пулеметы и
боеприпасы к ним не приходилось нести с трудом, а везти с собой на саночках. В
серьезных случаях можно было стрелять из МГ прямо с саночек. Все обучение было
направлено на то, чтобы создать быструю, подвижную боевую группу. Постепенно я
стал признаваться себе, что мой перевод в нее выглядел не так уж плохо. Мы были
освобождены от боевых дежурств, находились не на передовой, «лицом к лицу с
врагом» и могли спать ночь напролет. Конечно, с другой стороны, все эти приятности
могли окончиться с получением задания, и мы сознавали, что наша группа создана
исключительно для особых операций в критических ситуациях. Но, впрочем, вся жизнь
на фронте – это непрерывное ожидание команды «на выход!»

Первая операция не заставила себя долго ждать. Только что наш взвод
вернулся с ежедневных занятий. Каждый был рад возможности погреться у печки. Я
снял свои промерзшие сапоги и готовился к вечернему отдыху, как дверь распахнулась.
«Приготовиться к выходу!» - прорычал кто-то и дверь опять захлопнулась.
Мы вопросительно посмотрели друг на друга. Кто-то вскочил, распахнул дверь и
 43

выкрикнул кое-какую цитату из солдатского словаря. Тут появился унтер-офицер

Самес, наш отделенный.
«Давайте, давайте! – сказал он. – Готовьтесь к выходу! Через 10 минут мы
должны быть в готовности выйти.!»
- Что случилось-то? Хотел знать каждый.
- Я сам точно ничего не знаю, - защищался он. – В первом батальоне
должна выйти разведгруппа. Подробности на месте! Итак, быстро
собирайтесь!

Вскоре взвод был снаружи, полностью готовый к выходу. Лейтенант

Фрювирт принял рапорт и без дальнейших объяснений дал знак к отправке. Как на
учении, отдельные группы вытянулись в длинный ряд, чтобы идти след в след. В
голове его шел Фрювирт, который задал приличный темп. Мне стоило труда держать
нужную дистанцию от впереди идущего. Впрочем, каждый предавался своим мыслям.
Под так называемой «тихой ударной группой» надо было понимать наступающее
мероприятие без артиллерийской подготовки, то есть ошеломляющий налет, при
котором надо незамеченными пересечь ничейную полосу и вторгнуться во вражеский
тыл. Для меня это означало существенный переворот в своем фронтовом опыте. До сих
пор мои передвижения ограничивались не далее чем своим передним краем. Особенно
это относилось к позиции в лесу, где заросли не только скрывали врага, но и
ограничивали собственный обзор, поэтому эта граница имела для меня чисто
умозрительное значение. Разглядывание из наблюдательной щели КП даже еще больше
усиливало впечатление его неприступности. Но теперь, кажется, у меня будет новый
опыт. Напрсано пытался я настроить себя на эту смену роли. Только попытка
представить себя в новой роли, сознание мое отказывалось это сделать. Так же как
когда-то при обучении мне никогда в голову не приходило, что эта бутафория, по
которой приходилось стрелять и колоть штыком, однажды превратиться в
действительно настоящих живых людей. Что же мне надо было делать в этом
неотвратимом ходе событий и безвыходной ситуации со своей внутренней
решимостью, чтобы иметь шанс выжить…?

Прежде чем я овладел этим хаосом мыслей и смог принять точку зрения
фаталиста, мы пришли к цели нашей ночной вылазки. Здесь не слышалась непрерывная
трескотня выстрелов, что мне было хорошо знакомо по опыту лесной позиции. Однако
здесь и не было старых высоких деревьев. Вместо них стояли расщепленные и
срезанные до половины обрубки стволов. Соответственно, очевидно по причине
маскировки, блиндажи на передовой были по высоте не выше человеческого роста. За
большим бункером, вероятно КП соответствующей части, собрался весь наш взвод.
Ландзеры воткнули лыжи в снег и притоптывали, чтобы согреть свои ноги. В бункере,
казалось, шел оживленный разговор. Один из нас подошел к входу, чтобы подслушать
о чем идет речь. Однако в бункере собралось столько людей, что через маленькую
щелочку в двери не было ничего не видно и не слышно, что происходит внутри.
Бездействие и неизвестность изводили людей целого взвода, собравшихся кучкой на
узкой площадке. Каждый знал, что русские имеют как бы особое чутье на такие
сборища и могут кинуть сюда снаряд. Тут из КП вышел какой-то ландзер, очевидно
связного здешней части. Его сразу же окружили несколько наших. Я был достаточно
далеко от них и не мог слышать, что было прошептано. Однако это известие быстро
передалось по всем. Оно гласило, что наша группа под командованием обер-ефрейтора
здешней роты должна перейти линию фронта и по возможности тихо взять «языка». Я
вспомнил, что уже слышал что-то об этом человеке. Это был тот смельчак,
хладнокровность которого была известна во всем полку. Рассказывали, что он
 44

ориентируется во вражеском тылу так же хорошо, как в своей позиции, и что при
многочисленных своих ходках он ни разу не был ранен…
Наконец дверь ротного бункера открылась и бросила на снег матовые
красноватые отсветы, через которые одна за другой выходили темные фигуры. В
ожидающей толпе произошло движение. Унтер-офицеры принимали свои группы и
шепотом давали им свои приказы.
Самес появился несколько нервный и торопливо прошептал: «Слушайте! Мы
сейчас уходим отсюда к вражеской передней линии и остаемся там лежать. Группа
захвата из трех человек из местной роты переходит передний край и попытается тихо
взять «Ивана». Если этого не удастся сделать и поднимется стрельба, тогда вступаем в
дело мы! Всем ясно?»
Подтверждающее бормотание закончило это укороткое указание. Перед
блиндажами мы разбились на несколько групп. Потом пришли трое из группы захвата
и прошли мимо нашего взвода. Впереди шел обер-ефрейтор, он шел размашисто, у
него, казалось, было приподнятое настроение, как будто речь шла об игре. Темнота не
позволила рассмотреть черты его лица. На голове у него была надета русская шапка-
ушанка, на груди висел русский автомат. Два его спутника были, как говорили потом,
фельдфебель и унтер-офицер. По их поведению было ясно, что они подчиняются обер-
ефрейтору.
Один за другим мы перебрались через бруствер на передний край. Здесь же
были лейтенант Фрювер и командир подразделения. Так же как и все, я получил
подбадривающий толчок в плечо. «Ни пуха, ни пера!» - услышал я сзади себя, потом
очутился уже в предполье. Некоторое время я неподвижно лежал на месте и
осматривал большую снежную пустыню, граница которой, вражеский передний край,
находился где-то здесь в ночной темноте. Тут я почувствовал, что на меня наткнулся
ползущий за мной. Я быстро пополз вперед, чтобы не потерять ползущего впереди
меня из виду. Я осторожно поднялся и следуя полученным указаниям пошел, стараясь
идти след в след по заминированному предполью. При этом нелегко было держать
равновесие и, кроме того, следить, чтобы валенки не слетели с ног. Постепенно
натоптанные следы стали мельче и,наконец, совсем потерялись в снегу. До сих пор
следы могли затеряться при первом выпавшем снеге. По плоскому плотному насту
можно было идти гораздо быстрее, хотя при каждом шаге надо было следить, чтобы не
поскользнуться. При этом при каждом шаге слышалось легкое предательское
шуршание.
Вдруг впереди раздался глухой выстрел из ракетницы и в следующую
секунду высоко вверх взлетела белая ракета. Ослепительный свет залил все поле.
Ослепленный, я закрыл глаза и застыл в неподвижности. Каждое малейшее движение
могло нас выдать! Царила мертвая тишина, пока ракета совершала свою огненную
дугу. Казалось прошла целая вечность, пока она не упала на землю и не потухла.
Короткая вспышка еще в снегу и опять стало темно как и прежде. Не раздалось ни
одного выстрела! Я облегченно вздохнул, но не двигался с места и напряженно ждал.
Если впереди противник заметил что-то подозрительное, то надо было ждать еще одну
ракету. Прошло несколько секунд и впереди идущий кивнул мне. Я передал его сигнал
идущему сзади и опять двинулся вперед. По отдельным выстрелам с нашей передовой
можно было определить как далеко от нее мы уже ушли. Впереди у русских царило
полное спокойствие. Вдруг мы оказались перед кустарником. Перед ним стояла фигура
и подала знак. Это был фельдфебель. Не говоря ни слова, только жестами, он
показывал каждому направление, в котором надо было идти теперь широким фронтом
каждой группе. Одновременно он показал приготовиться ползти. Значит, мы уже
находились совсем близко от вражеского переднего края. Автоматически, заученными
движениями, я бесшумно упал на живот и начал осторожно ползти вперед. Поскольку
шума нельзя было производить, это определило темп нашего продвижения. Рывок за
 45

рывком, каждый раз всего лишь на несколько сантиметров, мы двигались вперед,

прислушиваясь и не теряя визуального контакта с правым и левым соседом.
Наконец, кустарник остался позади нас. И, вдруг, неожиданно, как из-под
земли в ужасающей близи выросла мощная стена, угрожающе черневшая на фоне
ночного неба – вражеская передняя линия! По массивным очертаниям этой стены
можно было узнать, что это не окопы, а палисад. Я почувствовал себя не в своей
тарелке. Вероятно, наша группа захвата уже преодолела это укрепление. Напряженно
прислушиваясь, я поднял голову. Вот! Тихий шум, как треск ветки. И опять тишина. Я
укусил себя в растрескавшиеся губы, чтобы зубы не стучали друг об друга. Только
теперь я опять ощутил обжигающий холод. Я вжался в землю, как будто она могла
согреть меня. Текли минуты наивысшего напряжения. С большим напряжением воли я
преодолел в себе вдруг возникшую потребность откашляться.
Раньше я всегда думал, что сама акция будет происходить сразу после
пересечения переднего края. Однако уже прошло много времени, но ничего не
происходило и мне показалось, что видимо обойдется без большой стрельбы и надо
только ждать удобного случая. Но его надо было ждать с час, а то и еще дольше!
Постепенно мое напряжение перешло в разочарование и я напрасно пытался ни о чем
не думать. Вдруг один раз мне показалось, что я лежу здесь совершенно один, на
маленьком пятачке чужой земли. Были ли тут мои спутники, которые темными
неподвижными пятнами лежали недалеко от меня? После некоторого времени
напряженного разглядывания бесформенное пятно стало приобретать черты
человеческого лица, и я подумал, что можно даже узнать их. Чувствовал ли сосед, что я
его разглядываю?
Вдруг неожиданно дал знать о себе мочевой пузырь. Я осторожно
отдвинулся в сторону и постарался закоченевшими пальцами расстегнуть брюки. Это
было довольно трудно сделать. Наконец, мне это удалось, и я удовлетворил свою
малую нужду. Но состояние облегчения длилось не долго. Новый позыв был еще более
сильный, хотя пузырь должен был быть пустым. Постепенно подо мной от тепла моего
тела образовалось углубление, дающее хоть небольшую защиту от холода. Однако
когда я, следуя настойчивым позывам, повертывался в сторону, холод снова пробирал
меня и мне приходилось бороться с ним. Я спрашивал себя, сколько уже могло пройти
часов, так как я совершенно потерял чувство времени. Я давно уже не мог себе
представить, что трое людей по ту сторону палисада как и прежде лежат в засаде…
Теперь мне показалось, что стало как будто светлее. И в самом деле, я уже
мог узнать лицо моего правого соседа. Мне даже показалось, что он кивнул мне. Я
уставился на него, как будто хотел разглядеть черты его лица. Тут я заметил, что мне
удалось разглядеть его глаза и поймать его взгляд. И мне сразу стало ясно, что дело не
в концентрации моего внимания, а на самом деле стало светлеть. Действительно,
рассветало! Я уже чувствовал, как всегда, когда я долгой ночью стоял на посту и
переживал встречу нового дня, как во мне растет теплое чувство благодарности, как
внезапно осознал, какую опасность несет в себе рассвет. Если мы прежде чем рассветет
не вернемся обратно в свои окопы, у нас не будет шансов незамеченными перейти
ничейную полосу! Могло ли быть, что те трое авантюристов по ту сторону палисада не
сознавали этого? Или они уже давно удрали от русских, в то время как мы
бессмысленно лежим здесь и ждем их? Я отбросил эти мысли, так как надо было опять
слушать. Но на всем протяжении все было совершенно спокойно. Ни выстрела. Это
было время, когда в наших окопах меняли ночные караулы и оставались только посты
на боевых позициях. Но как могли русские выдержать это? Что у них нет никакой
караульной службы как у нас? Иначе давно уже что-то случилось! Эта абсолютная
тишина несла в себе что-то враждебное, стерегущее. Теперь уже стало настолько
светло, что я смог совершенно отчетливо узнать даже дальше лежащего ландзера. Я
уже совершенно не представлял, что вся операция обойдется теперь без стрельбы. Мы
 46

же лежим прямо под носом у вражеского укрепления и под дулами их стволов!

Наконец, я сдался и перестал ломать голову над тем, что может случиться. Я решил
положиться на свою судьбу, спрятал голову в свои руки и закрыл глаза…
Неожиданно тишину разорвал потрясающий крик, как будто кричал
смертельно раненый зверь. Крик перешел в душераздирающий визг. Это был голос
ребенка! В следующее мгновенье раздались 4-5 автоматных выстрела и свист пуль.
Потом опять наступила мертвая тишина, но она продолжалась несколько мгновений.
Глухое падение и шум преодолеваемого палисада, энергичные шаги. Впереди, как
фурия, появился фельдфебель. Побледневший от панического ужаса, в его глазах
светилась тревога.
«Назад, назад! – прохрипел он, как помешанный, и показал высоко
поднятыми руками в сторону нашей передовой. Это звучало как «спасайся, кто может!»
Теперь жизнь на фронте проснулась. Быстро вырастали фигуры из земли.
Гонка не на жизнь, а на смерть! Преодолеваемое пространство казалось бесконечным.
Казалось, что русские еще не сумели понять в чем дело. За палисадом царило все еще
странное спокойствие. Но в наших окопах началась суета. Один МГ за другим
открывали огонь. Нам организовали огневую защиту. Это не очень-то защищало нас,
но должно было встревожить русских. Вступили в действие наши минометы. Наконец,
мы были уже в середине ничейной полосы. Но силы убыли, легким не хватало воздуха.
Неуклюжие валенки и толстые ватные брюки мешали бегу и заставляли расходовать
много сил. Надо было бы хоть на чуть-чуть остановиться, чтобы восстановить дыхание,
но это было невозможно. Мозг действовал автоматически, до тех пор пока не достигли
своих окопов. Когда я наконец добрался до прохода в минном поле и наших старых
следов, сил бежать уже больше не было. Я просто шатался. Идти дальше по старым
следам не удавалось. Идущий впереди ландзер упал и я буквально переполз через него.
Вот! Проснулись русские минометчики! Несмотря на шум боя, я услышал их выстрелы.
Послышались разрывы. Но это был неприцельный огонь, и разрывы мин ложились
далеко от нас. Тут упавший солдат вскочил и побежал на минное поле. Я остолбенел.
«Назад»» - прокричал кто-то. Это привело меня в чувство. Еще немного – и наши
окопы. Шатаясь как пьяные, люди вползали на боевую позицию. Тут стоял командир
роты и помогал каждому перебраться через бруствер.
«Сразу в бункер!» - командовал он. Но никто не слушал его. Каждый, где
стоял, падал тут же на землю, чтобы отдышаться. Тела поднимались и опускались в
ритме бешеного дыхания. Пусть минометы бьют! Каждый, кто пережил чувство
беспомощности на ничейной полосе, уже ничего не боялся.
Тут вернулся и командир группы, обер-ефрейтор. Его лицо лихорадочно
покраснело, и он, гримасничая, оценил происшедшее за палисадом.
«Я уже схватил его! – выдохнул он вне себя и его оуки бессильно повисли в
воздухе. – Дело было хорошо сделано, как и задумано!»
«Почему же тогда стреляли? – спросил его командир роты, но обер-ефрейтор
еще не совсем пришел в себя. Все снова он повторял свои слова. При этом он все время
крутился, как сумасшедший, уверяя каждого, что он поймал русского. Кругом лопались
мины. Кажется, теперь русские поняли, что произошло. Они начали яростный обстрел
из своиз позиций.
«Все в бункер!» - снова приказал командир роты. На этот раз все
подчинились его приказу. В бункере собрались люди. Наконец-то мы узнали, что же на
самом деле произошло.. Группа захвата всю ночь лежала в засаде по ту сторону
палисада, но ни один русский не показался. Когда начало светать, уже решили прервать
операцию. Как вдруг вышел какой-то молодой, низкорослый русский с большим
термосом в руке. Наверное, сидящие в блиндаже послали его за утренним чаем. Когда к
нему подошли трое из группы захвата, он принял их за своих. Только когда он увидел
направленные на него дула автоматов и ему скомандовали лезть через палисад, он от
 47

страха уронил термос. Обер-ефрейтор успокоительно заговорил с ним и осторожно

взял его за руку. Русский задрожал от ужаса и безвольно пошел. Все произошло,
казалось, без сучка и задоринки. Фельдфебель должен был принять его. Но когда
русский оказался наверху, он вдруг начал кричать и попытался убежать, балансируя на
узком бруствере. Будь он опытным солдатом, он, без сомнения, не вел бы себя так в
безвыходной для него ситуации. Но это был мальчик не старше 16 лет, полуребенок
еще, который от страха обрек себя на гибель. Обер-ефрейтор автоматически
среагировал, нажав на спусковой крючок автомата…
Когда наш взвод возвратился после этого ночного приключения в свои
укрытия на полковом КП, дискуссии не было. Каждый упал на свои нары, чтобы как
можно быстрее уснуть и выкинуть из головы, наконец, предсмертный крик этого
русского мальчика, пытавшегося бежать, как эхо звучавшего у каждого в ушах.
Среди членов нашего блиндажа большинство было из Вены, но были и
оригинальные типы, которые привнесли в наш взвод свой оригинальный ландзеровский
юмор. Прежде всего это был Пети, который со своим холерическим темпераментом и
своей неиссякаемой склонностью к придиркам всегда заботился о нашем хорошем
настроении. Со своими припадками ярости, которые никто не принимал всерьез, а в
большинстве случаев вызывавших смех, он представлял собой род эдакого придурка,
развлекавшего не только наш взвод, но вскоре и всех начальников. Особенностью его
были также разговоры во сне, в которых он выбалтывал самые интимные тайны. Ко
всему прочему, он охотно отвечал на более или менее злые вопросики, которые ему
шутки ради подбрасывали его товарищи по блиндажу.
Но особую атмосферу в нашем отделении создавал не только юмор. Унтер-
офицер Самес, наш командир отделения, хорошо играл на аккордеоне и оказался
вполне приличным музыкантом с поистине неисчерпаемым музыкальным репертуаром.
При этом он играл наизусть не только песни, но и целые музыкальные пьесы. Почти
одновременно мне выпала невероятная удача стать обладателем скрипки. Случайно я
узнал, что у кого-то из саперов есть скрипка. Я сначала отнесся к слуху недоверчиво,
но он, к моему удивлению, оказался верным. Когда я спросил владельца, не хочет ли он
ее подарить мне, тот потребовал от меня сыграть что-нибудь. Я сыграл ему что-то из
упражнений, и это вполне убедило его, что он может мне доверить инструмент.
Счастливый, я поспешил в свое жилище и с этого времени каждый вечер мы
с Самесом музицировали. Пети был вне себя от воодушевления, усердно подпевал и
заботился о хорошей сыгранности. Ему же пришла в голову идея организовать
театральный вечер в обслуживающем бараке.

«Вы играете музыку, а я делаю представление!» - предложил он. Хотя для

этого не было никаких причин, мысль эта не оставляла меня. Надо было продумать и
хорошо выучить содержательную программу.
Но сначала в бараке надо было сделать соответствующую подготовку.
Однажды утром наш взвод повели не на обычные учения, а отвели в обслуживающий
барак. Здесь стоял большой ящик размером 2.5х1.5 метра, на котором с помощью песка
и веточек была изображена часть нашей фронтовой местности. Сразу стали
предполагать, что на этом участке запланирована боевая операция. Но тут в зал вошел
гауптман из штаба полка. У него была коренастая фигура, его лицо выражало
жесткость и решительность. На его груди поблескивал «Железный крест» 1 степени.
После доклада лейтенанта Фрювирта о том, что взвод присутствует в полном составе,
он приказал выстроить солдат вокруг ящика. Держа в руке украшенную резьбой трость,
так называемую «волховскую трость», он стал объяснять подробности изображенного
участка.
«Здесь вы видите выдающееся от вражеского переднего края укрепление,
которое контролирует не только пространство впереди себя, но и находящиеся с
 48

флангов. Кроме того, речь идет о населенном блиндаже, в котором постоянно

находятся 6 – 8 человек. Наша задача – ликвидировать этот гарнизон. Нам очень нужны
показания пленных. Уже несколько недель мы неудачно пытаемся добыть «языка»,
поэтому эта операция будет очень тщательно подготовлена. Мы будем готовить ее как
теоретически здесь на этом макете, так и отрабатывать на специально подготовленной
площадке практически до тех пор, пока каждый из вас не будет знать свои действия до
автоматизма…»
С этого времени вся деятельность разведвзвода проходила под знаком
подготовки к этой операции. Она была намечена на после Рождества. За такое
относительно продолжительное время вся подготовка приобрела в основном
теоретический характер о цели действия каждого из нас. В остальном целью нашей
кампании была совершенно другая цель – радостного концерта. Подготовка к
Рождеству для нашего штаба полка «концертного вечера» охватила всех нас как
лихорадка. Даже днем, пока мы занимались боевой учебой, тема которой была
предстоящая операция, мои мысли постоянно кружились вокруг воплощения этой
идеи. Очевидно, и остальные испытывали те же чувства, так как вечером, как только
учения заканчивались, раздавались вопросы и вспыхивали жаркие дискуссии, как
можно занять солдатскую публику на 1 – 2 часа. Эти дискуссии, независимо от
возможности осуществления нашего плана, вызывали у каждого род эйфории. Но один
из нас считал скептически, что программа без присутствия женщин, будет
малопривлекательна для ландзеров. Вследствие этого кому-то пришла идея, что один
из нас должен изображать девушку. Это предложение вызвало общее одобрение, но
сразу же встал вопрос, кто будет ее играть. Каждый поглядывал на другого, как бы
примеряя его на эту роль.
«Петер!» - почти одновременно крикнуло несколько голосов. У Петера была
стройная фигура, мягкие черты лица и темные вьющиеся волосы. Он был как бы создан
для этой роли. Его начальный протест против этого «требования», как он это назвал,
был единодушно отвергнут. Сразу же начали обсуждать возможности нашего
привлекательного костюмирования. Наконец, все пришли к мнению, что Петер будет
выступать в роли Юлишки из Будапешта и танцевать «чардаш».Одновременно эта идея
дала толчок для составления программы. Под девизом «Музыкальное путешествие
вокруг мира» будет составлен пестрый ряд любимых мелодий и экзотических ритмов.
Квартет певцов в сопровождении оркестра должен был обеспечить соответствующий
ход концерта. Хотя этот девиз и был не особенно оригинальным, но для солдатской
публики он был приавильный. Хорошая смесь темперамента, немного
сентиментальности и размашистая музыка далеких стран, будет подходящим товаром
для ландзеров, чтобы обеспечить час или два беззаботного веселья.

Однако у нас отсутствовал юмористический сценарий, который позволил бы

посмеяться.
«Давайте я сыграю дурачка!» - опять предложил Пепи. Без сомнения, он был
самой подходящей кандидатурой для этой роли. Однако пара острот, возможно уже
всем известные, или безсвязные шуточки дела не поправили бы. Это должна была быть
драматическая сцена с несколькими ролями. Но как тут можно было быстро написать
нужный скетч? Тем более, что эту сцену надо было изобрести из знакомой жизни
ландзеров так, чтобы они могли узнать некоторых прототипов. Отсюда вытекало, что
его все-таки должны были написать мы сами. На ведущего мы определили нашего
лучшего рассказчика. Конечно, это был Пепи. Дальше рассматривалась кандидатура
Алоиза, который был способен подражать казарменному жаргону некоторых унтер-
офицеров, и, наконец, я, считающийся экспертом по шуткам Ханса Мозера и как
утверждающий, что лучше овладел шепелявением, чем популярный киноактер.
 49

Оставалась еще проблема, кто напишет диалог для скетча. Самес, который
до этого только с интересом слушал наши дебаты, не вмешиваясь в них, вдруг подал
свой голос, как будто ему только что пришла в голову мысль: «К чему тут в нашей
среде гимназисты?»
Все, как по команде, посмотрели на меня и определили меня в жертву. Но
меня самого привлекла эта идея, и я не стал особо упираться. У меня открылось
широкое поле деятельности как либретисту, актеру, режиссеру и музыканту.
Следующие дни я работал как одержимый. Конечно, не было никаких нот, и
я должен был записать по памяти ноты всех выбранных нами песен и переложить их на
четыре голоса. Целыми днями я обдумывал подходящие диалоги для скетча, чтобы
вечером записать их на бумаге. Все эти вопросы настолько занимали меня, что я
присутствовал на учениях у песочного ящика и на боевых учениях только номинально,
как будто они меня не касались. Только иногда меня обдавало холодом, когда я думал,
что с приближением Рождества и представления приближается и срок нашей боевой
операции. При этом я осознавал зловещее шутовство того факта, что мной перед лицом
этой смертельной угрозы владеет только одно стремление – увидеть смеющимся
полный зал солдат.
Спустя три дня я написал диалог для скетча на три роли,
предусматривающим действия и «для тела». Алоис должен был вести себя как бравый
и нахальный руководитель по обращению и уходу за пулеметом, в то время как Пепи и
я должны были заикаясь и шепелявя как ландзеры отвечать на его вопросы таким
образом, как будто хотели положить его на лопатки в военном деле. Когда мы в первый
раз прочитали диалог с раздельными ролями, нам и самим стало смешно. После этого
мы выучили наизусть текст и вечер за вечером отрабатывали его вместе. Кроме того,
надо было учить еще и песни. После проверки голосов и слуха тоже выяснилось, что
надо кому-то поручить роль актера. Четвертым в нашей компании был Вальтер,
застенчивый юноша, обладавший высоким голосом, который должен был быть первым
тенором. Несмотря на такой подбор, спевки проходили довольно трудно, прежде чем
мы добились соответствующих требований в многоголосье. Понадобилось много
репетиций по отдельности для каждого голоса, чтобы достичь выразительного легкого
пения.
В то время как успехи в пении постепенно улучшались, скетч из-за
постоянного повторения текста стал утрачивать свою эффективность. Едкие замечания
не участвующих, которые вынуждены были каждый вечер слушать одно и то же,
производили такое неприятное впечатление, что роли стали исполняться
пренебрежительно. Несмотря на все это, в нашем помещении царило хорошее
настроение. Хотя смеялись в основном не над скетчем, а над исполнителями, но
смеялись, и это было хорошо. Это настроение не наводило на мрачные мысли.
Вечерняя активность нашего отделения, естественно, не могла быть долго
тайной. Уже давно в штабе полка поговаривали, что венцы что-то затевают «в кустах».
Когда же Самес, наконец, доложил нашему комвзвода лейтенанту Фрювирту о наших
намерениях дать представление и попросил предоставить нам для этих целей барак, он
был ничуть не удивлен, а, казалось, давно ожидал такой просьбы. Уже на следующий
день мы узнали, что нам одобрено выделение барака и что Фрювирт организовал
приглашение штаба полка на представление. Обещали придти на него даже командир
полка со всеми офицерами штаба! Мы призадумались. Никто из нас не предполагал
возможности подобной популярности. Если все пройдет хорошо…!
Последние дни перед рождественским вечером пролетели как один миг. В
день представления наша группа была освобождена от служебных обязанностей.
«Если вы сегодня вечером опозоритесь, то тогда черт бы вас побрал!» -
сказал Фрювирт на утренней перекличке. – В вашем распоряжении целый день, чтобы
 50

все подготовить! Смотрите, чтобы все было в ажуре! Если вам надо будет что-то,
говорите мне!»
Конечно, нам надо было много чего, но мы и сами должны были
позаботиться. Надо было украсить весь зал до подиума и, прежде всего, сцену для
рождественского праздника. Для этого мы разбили наше отделение на группы. Одни
отправились к саперам, чтобы взять нужные инструменты, другие – в обоз за свечами,
цветной бумагой и другими материалами для украшений, третьи – должны были
заготовить в лесу еловых веточек, березки и тому подобное. Потом все это распилить и
сколотить. К обеду декорации были большей частью уже готовы. На левой стороне
сцены стояла рождественская елка, на правой – павильоноподобное сооружение из
берез, так что возникло уютное сценическое пространство. Задняя стенка его была
украшена еловыми веточками, между которыми блестели отдельно подвешенные
серебристые звездочки, вырезанные из картона и оклеенные станиолем.
Рождественская елка, украшенная новогодними игрушками, хотя и
примитивно изготовленными, производила великолепное впечатление. Особенно яркое
впечатление производили имитация снега из ваты и цепочки на ветках из полосок газа,
взятые из перевязочного пункта. Задрапированная красным материалом трибуна перед
ней также способствовала общему впечатлению от украшений. Мы были довольны
своей работой. Наскоро мы проглотили свой обед. Надо было и дальше вести работы по
декорациям и костюмам, да и провести короткую репетицию. Наибольшие хлопоты
вызвало костюмирование Петера – Юлишки. Из белой маскировочной рубашки
сделали блузку со складками и большим декольте, красный головной платок укрыл
мужскую прическу, кроме нескольких черных локонов, выбивающихся наружу. Из
желтого сигнального флага сделали оборчатую юбку, чтобы закрыть бедра, оставив с
боков разрезы, открывавших при движении «нижнее белье», белые трусы. Солдатские
сапоги на голые ноги выглядели нормально в этом стиле, так как днем раньше они
были отполированы до блеска. При этом чуть не забыли самую важную деталь. Под
блузу запихали два клубка носков, так что получилась довольно пышная грудь. Когда
Петер положил руки на бедра и кокетливо повернулся, Пепи не смог удержаться, чтобы
ущипнуть его и получил за за это удар по руке. Для песенного ансамбля мы оделись в
одинаковую одежду, белые маскировочные куртки, черные тиковые брюки с сапогами,
цветные галстуки и красные пояса. Итак, костюмный вопрос был решен. Уже надо
было срочно прорепетировать ход программы, которую за последние дни мы
значительно расширили. В качестве вступления Самес на аккордеоне сыграл
праздничную прелюдию, при этом должны были ударить в гильзы разного калибра,
подвешенные за березовой беседкой. Так как времени уже катастрофически не хватало,
наиболее ответственную часть программы проговорили коротко, чтобы сразу после
этого пропеть выбранный ряд песен и напоследок еще раз полностью проиграть скетч.
В общем и целом все выглядело неплохо и даже скетч показался нам веселым, хотя и
пришлось отказаться от некоторых выражений. У нас уже появились первые признаки
мандража, и, когда первые посетители вступили в зал, мы, несколько смущенные, ушли
в помещение рядом со сценой. Постепенно, по мере того как зал заполнялся, шум
голосов стал нарастать. Пепи обнаружил в перегородке пустое отверстие от сучка,
через которое он стал наблюдать и сообщать нам, что делается в зале. Потом вдруг, как
по команде, стало тихо. «Командир, - прошептал Пепи, - командир и офицеры штаба!»
Настал момент. Когда офицеры заняли места, Пепи дал знак, и Алоис
выключил освещение в зале. Самес и я, оба в форме, выступили на сцену. Зал,
насколько я мог его видеть, был переполнен. В боковых проходах теснились ландзеры,
которым не досталось сидячих мест. Некоторые сидели даже на креплениях,
подпиравших крышу. В передних рядах поблескивали серебром офицерские погоны. В
то время, пока я шел к трибуне, Самес занял заранее намеченное место и начал
энергично перебирать клавиши своего аккордеона. Прозвучали мощные звуки аккорда,
 51

дополненные многоголосым звучание подвешенных гильз. Самес исполнил сначала

драматическое фортиссимо, потом он несколько ослабил его, чтобы потом, когда
отзвучат колокольные звоны, дальше импровизировать в стиле благоговейного
пианиссимо темы известных рождественских песен. Я за трибуной уже был готов
выступить со стихотворением из фронтовой газеты, озаглавленного «Фронтовое
Рождество».
В нем шла речь о карауле в траншее, о тоске по родине и об ожидающемся
чуде Рождества. Когда я говорил это стихотворение, я почувствовал волнение зала и
старался уже не отпустить его. Я подумал, что в первый раз провожу Рождество не
дома и очень надо постараться не выдать своих мыслей. Когда раздались последние
слова, в зале царила безмолвная тишина, только тихие аккорды Самеса плавали в
пространстве, пока, наконец, как бы сами собой не утихли в приближении святой ночи,
а на рождественской елке одна за другой начали загораться свечи. Теперь было
выключено и освещение сцены, и в зале была освещена только рождественская елка.
Темнота окружила собравшихся людей.
При таком настроении я начал по памяти рассказывать рождественские
сказки. Конечно, это были короткие и простые сказки, которые я еще мальчиком читал
в журнале и которые остались в моей памяти. Они рассказывали о поездке на поезде по
рождественскому зимнему ландшафту. В центре их была елочка, которая была
поставлена кочегаром поезда в тендере паровоза, чтобы доставить радость детям.
Вдруг, во время поездки кочегар к большому огорчению обнаружил, что елочки
больше нет, очевидно, ее унесло ветром. История кончилась тем, что кочегар, уж очень
жалевший об этом, чудом нашел, в конце концов, елочку, упавшую между паровозом и
первым вагоном. Когда после моего рассказа в зале опять вспыхнул свет, некоторое
время царила тишина, а потом раздались аплодисменты публики.
После царившей во время моего рассказа тишины, вскоре раздался
оживленный шум солдатских голосов, а потом ожидание, после окончания серьезной
части представления, более веселого.
В последующей короткой паузе мы быстро переоделись. Надели белые
маскировочные куртки, пестрые галстуки и красные перевязи и можно было
продолжать представление. На сцену опять вышли Самес и я, на этот раз со скрипкой.
С энергичного марша началась веселая часть программы. Потом я сказал несколько
слов, в которых была просьба: давайте с нами! Мы хотим путешествовать вокруг мира!
Забудьте Россию и холодную зиму! Мы поплывем через моря на солнечный юг, музыка
и веселье должны стать нашими спутниками…
Это было приглашение для Пепи, Алоиза и Вальтера, которые также вышли
на сцену. Самес сыграл вступительные такты и потом началось музыкальное
четырехголосое шоу. Все отрывки песен, изображающие отдельные станции нашего
путешествия мы исполняли так легко и играючи, как будто и не было трудных
ежевечерних репетиций. Каждый владел своим голосом так хорошо, что мог обращать
внимание на свою мимику и жесты. Ободряющее чувство, идущее нам навстречу от
публики, помогло нам освободиться от первоначальной скованности. Особенно
расковался Пепи, который своими жестами и прибауточками вызвал первый смех. Без
каких-либо запинок программа безостановочно продолжалась в таком меняющемся
порядке, чтобы все время держать публику в напряжении. Хотя путешествие
постепенно приняло направление на родину, ход его стремился к своему апогею.
Только что мы прибыли после длинного морского путешествия в «миа белла Наполи»
на сушу. На очереди было мое соло на скрипке. Сначала я сыграл серенаду Тозелли и,
как второй номер, чтобы указать на прибытие в Венгрию, чардаш Монти. Самес очень
хорошо сопровождал меня на аккордеоне, так что я мог развернуться во всю. Так как я
уже несколько дней играл на скрипке, так что стал чувствовать свои пальцы, то в
чардаше, особенно в финале, мог позволить себе приличное повышение темпа. Едва
 52

смолк заключительный аккорд, разразились шквалоподобные аплодисменты, как это

могут делать только солдаты – яростные, молодцеватые, опьяняющие. Я с минуту
стоял, вынужденный откланиваться. Просьба была очень настойчива, и я повторил
финал еще раз и опять в ошеломительном темпе. На этот раз заключительный аккорд
утонул в новых бушующих аплодисментах.
Как только аплодисменты стихли, тут опять вступил наш квартет. Сначала
медленно, потом постепенно все повышая темп и подстукивая сапогами ритм:
«Юлишка, Юлишка из Буда – Будапешта!»
Моментально ландзеры в зале буквально воспламенились. Они с таким
воодушевлением стали прихлопывать и тоже притопывать, что пол под их ногами
начал вибрировать. Во время этого всеобщего оживления вдруг распахнулась дверь
костюмерной и жизнерадостная Юлишка вылетела на сцену. Впечатление, которое она
произвела, было неописуемо. В один из моментов я краем глаза увидел, что командир
полка до этого благосклонно, но с растущей сдержанностью следивший за нашим
представлением, закрыл глаза рукой и скрючился от смеха. Но потом я увидел
кипящую массу в зале и почувствовал, что барак в любой момент может разлететься на
составные части. По рядам шли чудовищные волны, а стены содрогались от дикого
хохота.
Петера, казалось, ничуть не интересовало происходящее в зале. С серьезной
миной на лице он начал свой фантастический танец. Вскоре он закрутился вихрем,
кокетливо придерживая свою юбочку, потом стал плясать притоптывая на месте, со
всем пылом и грацией. Все совершалось в жуткой смене частично гротескных,
частично комичных фигур, череда которых вызывала все новые приступы смеха.
Шуму, в котором утонуло наше пение, казалось, не будет конца. Наконец, нас хватило
еще на несколько тактов для танца Петера, который и сам уже выдохся, и закончил
сцену глубоким книксеном. Но аплодисменты все бушевали, так что Петер снова и
снова вынужден был повторять свои книксены, посылая при этом публике кокетливые
воздушные поцелуи.
Пока продолжались долгие овации, мы провели приготовления для
последнего действия – скетча. Пепи, Алоиз и я опять быстро надели форму, а на сцену
вынесли необходимые реквизиты: стол и ручной пулемет. У нас было превосходное
настроение. При таком настроении публики скетч не мог провалиться. Мы даже не
стали ждать, пока публика успокоиться. Пепи и я заняли места по обе стороны стола,
на котором лежал МГ. Пепи, чтобы придать себе более комичный вид, выкрасил свой
бесформенный нос красной краской, а в своей прическе сделал посередине пробор,
которого волосы не хотели слушаться. Я же, напротив, чтобы как можно больше
походить на актера Ганса Мозера, приклеил под носом усы.
После того, как в зале стало тихо, Алоиз бодрым шагом вышел на сцену и
сразу начал все известным образом обучения рычать на нас обоих, Пепи и меня, и,
используя более или менее известные классические цитаты, делать из нас «свиней».
Его сногсшибательный талант подражателя, которым он представлял свои тирады,
сразу же вызвали аплодисменты. Потом он начал нас спрашивать попеременно, то есть
Пепи и меня, об оружии, а мы должны были отвечать как дураки. При этом Пепи
отвечал громко, но заикаясь постоянно от волнения так, что никак не мог закончить ни
одного предложения, пока Алоиз не предложил ему «заткнуть пасть» и потом стал
спрашивать меня. Но я отвечал ему так шепеляво, что он был вынужден все время меня
переспрашивать. Когда Алоиз завелся от моего шепелявения, я реагировал наивным
удивлением, так что у него создалось впечатление, как будто я умный, а его считаю
дурачком. Ландзеры сгибались от хохота и, к моему удивлению, в тех местах действия,
в которых я меньше всего ожидал.
Так действие и развивалось, и мы часто были вынуждены повторять
некоторые места диалогов из-за приступов смеха. Достигнутый в таких неожиданных
 53

размерах успех веселья буквально окрылил нас в наших комедианствующих действиях.

Процесс шел уже как бы сам по себе, независимо от нас. Мы почти физически
ощущали, как ландзеры буквально висели на наших губах.
Напоследок Алоиз приказал мне объяснить составные части оружия и их
функции. Таким образом, содержание преподавания Алоиза еще раз повторилось,
причем цитируемый порядок слов устава в некоторых местах путем незначительных
изменений получил частично двусмысленный, частично абсурдный смысл. Это был в
некотором роде заключительный монолог, в котором юмористическое действие скетча
должно было достигнуть максимума. Но в остальном я писал этот монолог меньше для
себя, а скорее всего для актера Ганса Мозера. Для этого, конечно, нужна была большая
сцена, на которой могли бы проявиться все регистры его своеобразного таланта, как в
отношении его шепелявости, так и его своеобразных манер. За этим намерением, без
сомнения, стояла неосознанная спекуляция чудовищной популярности этого венского
актера, особенно в то время у северных немцев. Во всяком случае, эта популярность
подтвердилась в такой мере, в какой я не ожидал. Без сомнения, было также ясно, что
хорошее настроение, созданное нами, было предпосылкой к тому, что реакция
ландзеров в конце концов достигло такой бушующей силы. К тому же мне удалось по
ходу действия исполнить полупонятный текст. Но это вызвало буквально оргию смеха,
которую просто нельзя было остановить, и потому и заключительную сцену и все
представление пришлось вынужденно закончить.
В раздевалке нас ожидали смеющиеся лица. Какой успех! Снаружи
бушевали аплодисменты. Действующие лица были вынуждены выйти опять на сцену
для прощального поклона. Вот когда сказалась благодарность ландзеров. Казалось, что
они не хотят покидать зал. Снова и снова звучали крики «браво!», пока, наконец, не
стало возможным от имени всех исполнителей сказать несколько благодарственных
слов и поздравление с Рождеством. Прозвучал заключительный марш, и представление
закончилось.
Эти два часа прошли как в дыму, в котором не было места войне и
безотрадности солдатского бытия. В раздевалку зашел Фрювирт и поздравил каждого в
отдельности с успехом. Еще некоторое время царил подъем, вызванный этим
чрезвычайным переживанием, и это было чудесное чувство. Зал в это время медленно
пустел. Потом пришло внезапное отрезвление. Снаружи в темноте нас обнял холод,
слышались приглушенные выстрелы с близкой передовой. Здесь, на фронте, не
происходило ничего необычного, что заставляло бы думать о другом. Но в этот вечер
это воспринималось как чудовищный диссонанс: выстрелы в святое Рождество!

Радостные, спешили мы в свой бункер. Еще сильнее стало ощущаться

требование тепла и света. Мартин, самый старый в нашем отделении, не пошел на
представление. Он отказался от этого удовольствия, чтобы подготовить наш бункер для
сегодняшнего вечера, украсить рождественскую елочку и накрыть стол разными
выпечками и сладостями. Моя рождественская посылка еще не пришла, но это ничего
не значило. Остальные, кто уже получил свои рождественские подарки, передали их
Мартину, чтобы тот по-братски разделил их на всех. Кроме этого, при раздаче
продуктов на этот раз нам выдали специальный рождественский набор, в котором был
темный фруктовый хлеб, шоколад и кекс.
Мартин разделил все это на равные части на бумажных тарелочках, так что
никто не остался обделенным. Насколько позволяло место, мы уселись вокруг стола,
остальные заняли места на верхних нарах, болтая ногами. Огонь в печке тихо
потрескивал и наполнял пространство в своей примитивности иллюзией уюта. Мартин
сделал из коры полена свернутую трубочку, которую он теперь зажег и потом прикурил
от нее свою трубку, а потом зажег свечи на елочке. Самес опять взял в руки свой
аккордеон и начал во второй раз в этот вечер наигрывать рождественские песни.
 54

Сначала некоторые просто гудели, но когда Самес повторил мелодию еще раз, Вальтер
начал петь своим чистым голосом первую строфу. Она прозвучала несколько
смущенно, но потом песню подхватили остальные: «…все спят, один караулит…»
Глаза ландзеров блестели в отблесках свечей. Мартин усердно дымил своей
трубкой и, конечно, думал о своих троих детях. Курт, мой нижний сосед по нарам,
насмешливо усмехался, изображая равнодушие. Пепи, напротив, пел с самозабвенным
усердием. Его нос все еще был красным, так как краску не удалось отмыть с первого
раза, а волосы, несмотря на все усилия, опять приобрели первоначальную прическу, то
есть торчали во все стороны. Детское лицо Вальтера было полно праздничной
задумчивости, он думал, конечно, о своей матери, от которой он почти каждый день
получал письма. Его отец рано умер. Рядом с ним сидел Алоиз, который опекал его. Он
прятал свое настроение за кажущейся безучастной миной, но он также усердно
подпевал. Лица остальных, сидящих на «верхнем этаже», плавали в полутьме, которую
не мог развеять свет от свечей. Несмотря на всю разноликость характеров, все люди
казались в это мгновение, как одна семья. После того, как был спет последний куплет,
каждый взял свою тарелочку с угощением. Открыли бутылку коньяку, и Мартин налил
каждому в его стакан. Потом все чокнулись. Вальтеру после первого глотка перекосило
лицо. Он еще никогда до этого не знал вкуса алкоголя.
Самес отложил в сторону гармонь и стал копаться в своем вещмешке.
Наконец, он достал из него папку для писем, положил ее себе на колени и начал писать.
Его примеру стали следовать один за другим и остальные. Так как на столе было мало
места, остальные просто валялись на своих нарах, и каждый зажигал свою свечку.
Вскоре можно было слышать только скрип карандашей, да шуршанье исписанных
листов бумаги. Это были особенно длинные письма, которые писались в этот вечер.
Однако оставалось еще и кое-что существенное, которое нельзя было высказать
словами. Постепенно конверты заклеивались, и на столе выросла стопка писем. Мартин
был последним, кто положил в нее свое письмо. Он был первым дежурным по бункеру.
Все остальные уже лежали на своих нарах и погасили свечи. Пепи, как обычно, уже
храпел. Как всегда, сон был бегством в убежище, и все спали, прежде всего, с чувством,
что в эту святую ночь никто не разбудит, чтобы идти на операцию…
Как обманчиво было это ожидание и как оно могло увести спящих от
действительности, внезапно стало очевидным, когда вдруг тишина этой ночи была
разорвана оглушительным грохотом в угрожающей близи. Как будто вырванные
жестокой силой, каждый вскрикнул про себя, прежде чем понял, что случилось. Как я,
наконец, узнал, это были выстрелы нашей собственной артиллерии. Только теперь я
осознал, что с момента моего перевода на полковой КП, я ни разу не слышал действий
нашей артиллерии. Поэтому я даже не подозревал, что позиция артиллеристов, очень
хорошо замаскированная, находилась сразу за нашим бункером. Еще позже я узнал, что
артиллеристам разрешалось израсходовать только 5 снарядов в день и им приходилось
экономить их и расходовать только в критических ситуациях. То, что артиллерия так
давно находилась в таком положении, могло означать только то, что, наконец, наступил
такой случай. Непрерывно, один за другим следующие залпы не оставляли сомнений в
этом. Все лежали на своих нарах с одной только мыслью: «О, Боже, не допусти, чтобы
сегодня нас выгнали отсюда! Только не сегодня!»
Но дверь уже распахнулась.
«Тревога!» - раздался крик, шедший по костям и ногам. Одним рывком мы
соскакивали с нар. Мгновенно образовалась такая толчея, что едва можно было
двигаться. С грохотом и руганью каждый вбивал ноги в сапоги, хватал свои вещи, пока,
наконец, один за другим не начали вылетать на улицу. Яростная орудийная стрельба
все продолжалась. Лейтенанта Фрювирта еще не было. Холод пробирал до костей.
Стуча зубами, ландзеры стряхивали с себя остатки сна. Где же лейтенант Фрювирт?
Это проклятое ожидание! Эта проклятая неизвестность!
 55

Неожиданно артиллерийская канонада оборвалась. С полкового КП

послышался шум мотора. Наверное, санитарная машина. Ожидают раненых. Наконец
появился лейтенант Фрювирт. При безмолвном напряжении он объявил об отмене
тревоги. По рядам взвода прошел облегченный вздох.
На полковой КП привезли раненых. Любопытство было сильнее потребности
в сне, и большинство поспешило туда, чтобы узнать новости о случившемся. Перед
госпиталем стояли две санитарные машины с работающими моторами. Вокруг них на
носилках лежали несколько тяжелораненых. Это были русские. Некоторые не
шевелились. Наверное, были без сознания. Остальные стонали от боли. Вид их был
настолько жалок, что гнев против них сразу улетучился.
«Там, внутри, еще несколько!» - указал какой-то ландзер в сторону
госпитального бункера. Это был один из тех, кто привез сюда этих раненых.
-Ландзеры тоже есть? – спросил его кто-то.
- Ни одного, - ответил тот. – Мы взяли их практически без единого
выстрела! Арийцы сделали из Иванов свиней, прежде чем мы
узнали, что собственно произошло!
- Как же вы притащили сюда раненых?
- В защиту от арийцев. Они их там поубивали под завязку. Там есть
еще несколько, которых мы не могли взять с собой, так как они
лежали близко от русской передовой.
- Как же это арийцы так хорошо поработали?
- Потому что там лежал наблюдатель! Он узнал о приготовлениях
Иванов и сразу же вызвал заградительный огонь!

Открылась дверь госпитального бункера и вынесли нескольких

тяжелораненых. Повязки на их головах оставляли открытыми лишь немного их лиц. В
глазах их можно было прочитать шок от пережитого.
-Так вам и надо, идиоты! – крикнул им один ландзер и бросил одному из них
несколько сигарет на грудь.
Тут и остальные полезли в свои карманы, чтобы последовать его примеру.
На следующий после Рождества день в обслуживающем бараке была
прочитана полевая месса. Участие в ней было добровольным. От разведвзвода к ней
проявили интерес только несколько ландзеров. Но со всех рот полка пришли еще люди,
так что зал был полон. Декорации от вчерашнего вечера еще были не убраны, только в
середине сцены стоял накрытый белым стол с распятием на нем. Мне показалось
несовместимым, что этот зал, который еще вчера был сценой для варьете или местом
обучения для проведения операции, теперь служил для религиозных отправлений. В
моих ушах все еще слышался яростный смех предыдущего вечера, и я видел
танцующего здесь Петера в качестве Юлишки, там, где сейчас стоял
импровизированный алтарь. Но когда на подиум вышел священник, картина этих
воспоминаний сразу потухла. Несмотря на его священническое одеяние, я сразу узнал в
нем санитара, который лечил меня на Званке от лихорадки. За ним на подиум вышел
унтер-офицер, также служивший в качестве санитара в главном перевязочном пункте, и
из-за своей внушительной фигуры, вероятно, известный каждому. О нем знали, что он
был евангелическим пастором. Я не мог себе представить, как он в таком качестве мог
служить католическую службу. К своему удивлению я установил, что он служил
священнику при проведении мессы ассистентом. Я почти как сенсацию воспринял то,
что как будет пастор в странном единении со своим «противником по вере» проводить
службу. Но общее удивление достигло максимума, когда пастор начал проповедь по
Евангелию. При этом он не пользовался обычными для проповедывающего словами, а
разговаривал с ландзерами в товарищеском тоне как их спутник по жизни. Несмотря на
простоту слов и отказ от обычных ораторских приемов, это оказывало сильное
 56

действие, подобающее его сану, которое не ожидалось от него, стоящего в обычной

солдатской униформе. Было необычно благотворно и утешительно услышать от него
высказывания и формулировки, в принципе и даже очень смело отличающиеся от
обычных героизирующих фраз о борьбе и победе.
Когда служба шла к концу, все давно забыли, что это был сторонник другой
веры. Месса продолжалась в благоговейной тишине. Но произошла перемена, во время
которой пастор ударил в одну из гильз и началась молитва капитана в Кафернауме:
«Господи, я не достоин, чтобы ты вошел в мой кров…»
Священник уже стоял с кубком в руке, готовый начать причащение. Однако
никто из ландзеров не вышел вперед, чтобы принять причастие. Взгляд священника
напрасно скользил по рядам скамеек. Он уже повернулся опять к алтарю, чтобы
продолжить службу, но тут пастор умоляюще поднял руки:
«Товарищи! – воскликнул он. – Простите мне, протестанту, мою смелость,
что я этот момент прерываю продолжение святой мессы! Я полагаю, вам неизвестно,
что на фронте даже для вас, католиков, не требуется ни трезвость, ни исповедь для
приема святого причастия! Если вас еще удерживает стыд, то я хотел бы попросить вас,
которые после службы опять вернутся на свои позиции, чтобы вы не могли знать, что
это не божья воля, уже по дороге туда один или другой из вас прислушаться к себе!
Используйте эту возможность и подходите к столу!»
Он замолчал и, казалось, как будто ищет новые слова. Но они уже были не
нужны. Как будто по единому знаку все спонтанно поднялись со скамеек и
направлялись к алтарю. Сцена выглядела почти как святотатство, когда ландзеры с
винтовками в руках падали на колени и принимали причастие. Почти так же, как
священник в конце мессы отпустил нас со словами: «Идите с миром…»
При моем возвращении в бункер Самес сказал мне, что мне надо явиться к
начальнику штаба. Для чего, он не знал. Задумчиво я надел опять ремень, нахлобучил
на голову каску и затянул ремешок под подбородок. Наверное, случилось что-то
особенное, подумал я озабоченно. С начальником штаба я раньше никогда не
встречался. Он тоже никогда не приходил в разведвзвод. Со смешанными чувствами я
постучал в дверь.
-Да! – ответил властный голос. Я открыл дверь, принял стойку и доложил о
прибытии. Пара строгих глаз остро и подробно исследовала меня. Однако я
почувствовал, что причиной моего приглашения не является что-то плохое.
-Вы студент-музыкант?
-Яволь, герр обер-лейтенант!
-Окончил?
-Яволь, герр обер-лейтенант!
Мне показалось, как будто в его уголках губ заиграла легкая усмешка.
-Итак, вы хотите стать артистом?
-Яволь, герр обер-лейтенант!
Теперь я был совершенно уверен, что он усмехается, хотя усмешка ничуть не
изменила выражение строгости на его лице.
-Вы вчера очень хорошо играли, майн либер! Так хорошо, что даже
командир полка обратил на Вас внимание и предложил мне рекомендовать Вас в ROB! 4
* Что Вы скажете на это?
Я, кандидат в офицеры резерва?! Я был настолько ошарашен, что не знал,
что ответить.
-Я очень удивлен, герр обер-лейтенант! – услышал я свой смелый ответ.

-Вы никогда не думали стать офицером?

4* ) ROB – Reserveoffiziersbewerber – кандидат в резервные офицеры.

 57

-Я не очень гожусь для офицерской должности, герр обер-лейтенант! – Это

прозвучало уже убежденно.
-Чепуха! – ответил он мне недовольно. – Если командир полка находит, что
Вы подходите, то надо с этим только согласиться, ясно?
-Яволь, герр обер-лейтенант! – услышал я прозвучавший против моей воли
свой ответ.
-Ну, хорошо! Завтра утром Вы положите мне на стол свою короткую
автобиографию! Поняли?
-Яволь, герр обер-лейтенант!
-Спасибо. Можете идти!

Когда я был уже на воздухе, то только теперь осознал, насколько был

захвачен врасплох. Я бы легче ожидал своего приглашения для организации какого-
нибудь варьете. Мысль о том, что мне предложат подобное, была так далека, как
амбиции сделать какую-нибудь военную карьеру.
Днем меня отозвал в сторону лейтенант Фрювирт.
-Я слышал, что тебе предложили стать ROBом? Поздравляю!
- Я не очень рад этому, герр лейтенант!
Я был уверен, что могу позволить себе сказать ему свое откровенное мнение.
-Почему же?
-Я не рожден быть офицером!
-Что за чепуха! Ты думаешь, что все рождаются офицерами? Конечно, ты
будешь не из худших!
-У меня другая цель, герр лейтенант, мне нужно выбраться целым из этой
войны!
-Этого мы все хотим! Кто знает, как долго продлиться еще эта война! Или ты
хочешь так и быть мальчиком на побегушках? Офицером ты опять станешь человеком!
Впрочем, никто еще не сказал, что ты уже завтра станешь офицером! Тебе надо будет
ждать еще три месяца, пока тебя не сделают ROBом. Потом еще три месяца им
служить. Только потом тебя назначат фаненюнкером и пошлют в военную школу. Там
пройдет еще столько времени. Ты же не можешь знать , что за это время произойдет!
«Следовательно, речь шла как минимум о полугоде, пока все не случится.
Это было так много, как вечность», - так подумал я и положился на свое сознание…
1943 год шел к концу. В бункере, в котором вечерами мы репетировали
представление, пели и играли скетч, стало очень тихо и серьезно, поскольку все
помнили о предстоящей вылазке. Сильвестр предложил использовать подвернувшийся
случай, чтобы еще раз поднять настроение. Для этого надо было хлопнуть вина.
Стаканы опустели очень быстро, и, прежде чем наступила полночь, большинство уже
были в дупель пьяные. Фрювирт заходил в бункер саперного отделения взвода, чтобы
праздновать со своими людьми и чокнутся с ними. Пепи надрался так, что уже не
соображал, что говорит. Он начал ругать Фрювирта за его утренний спорт на улице.
Фрювирт насмешливо засмеялся и перевел все в шутку. Остальные тоже почстарались
придать этому инциденту безобидный смысл. Но Пепи уперся и настолько завелся, что
ситуация стала острой. Наконец, несколько человек вытащили его на улицу и растерли
снегом. Он безвольно слушался их.
И тут ночь как будто взорвалась. На всем фронте забушевал без передышки
грохот артиллерии всех калибров. Это была полночь!
Это называлось стрелять в новый 1944 год! Ландзеры выскакивали из
бункеров и с воодушевлением включались в стрельбу. Они стреляли в воздух из всего,
что имелось под рукой, от пистолета до пулемета. Ночное небо расцветилось
трассерами и ракетами, стало светло, как днем. Это было потрясающее зрелище и очень
впечатляющее, потому что был длительный период, когда артиллерии, всей, даже не
 58

было слышно. Одного ландзера, стоявшего прислонясь к дереву, рвало на снег. Он

стоял вытаращив глаза и открыв рот, указал в небо и сказал себе: «Майер! Попробуй-ка
теперь сказать, что мы не выиграем войну…!»
Операция была назначена на 7 января. Очевидно, потому, что русские
празднуют в этот день Рождество. Невольно у меня возник вопрос, было ли это дело
случая или тут сыграли роль стратегические соображения. Такая тщательная
подготовка операции была редкостью. Все детали ее были так тщательно отработаны
на ящике с песком, что вряд ли могло встретиться что-либо непредсказуемое. Тут был и
собственно блиндаж, накрытый маленькими сучками. Предполье шло с постоянным
уклоном до середины, где протекал небольшой ручей, а затем, уже на вражеской
стороне, круто поднималось кверху. От ручья под острым углом шла неглубокая
траншея, очевидно оставшаяся от защитной траншеи и шла мимо передовой почти до
самой позиции русских. На этом месте у них было расположено выдающееся вперед
укрепление, которое нам надо было штурмовать.
Местность была как бы создана для такой операции. Выше ответвления
траншеи была большая воронка от бомбы, дающая, так же как и траншея, хорошее
укрытие. С другой стороны ручья располагался кустарник, препятствующий обзору
противника.
Несмотря на точное знание всех этих деталей, командир группы в одну из
последних ночей сам отправился с дозорной группой, чтобы самому все проверить.
Перед обедом до операции у песочного ящика состоялось последнее
обсуждение. На этот раз присутствовали офицеры из артиллерии и минометчики.
«Я пригласил к нам господ офицеров тяжелого оружия, - начал командир
операции гауптман Нидерман, - чтобы в последний раз обсудить со всеми участниками
ход операции. Итак, я повторю самые важные моменты. После наступления темноты
мы пятью группами выходим из нашей позиции и пересекаем предполье. До ручья
можно идти, потом надо ползти. Пока мы не подберемся на несколько метров к
укреплению, большое значение имеют бесшумность и маскировка. Первая группа
защищает мелкую траншею так, чтобы в ней можно было находиться по всей ширине
нападения перед бункером. За ней следует вторая группа как левый фланг атаки и
делится пополам: одна половина в траншее, другая – в воронке. Остальные три группы
остаются лежать для прикрытия у ручья. Я нахожусь со связным на боевой позиции для
связи с артиллерией и минометами. Как только все займут свои позиции, в области
второй группы появится сапер, который подберется к вражескому укреплению и
заложит мощный заряд в виде колокола…»
При этих словах к ящику с песком подошел ландзер, и положил на
деревянный край колоколообразный предмет диаметром около 25 сантиметров.
«…Заряд настолько мощный, - продолжал гауптман, - что его хватит, чтобы
проделать довольно большую брешь. Взрыв заряда, произведенный с помощью
бикфордова шнура, служит началом атаки. Через проделанную брешь врывается вторая
группа и захватывает укрепление сзади. В это время артиллерия делает три выстрела по
амбразуре, после чего первая группа врывается в бункер спереди!»
Затем артиллерийский обер-лейтенант объяснил действие орудий. Было
решено во время всей акции накрыть весь радиус действия групп совеобразным
«огневым защитным кольцом». Под этим подразумевался защитный огонь в виде
полукольца диаметром около 200 метров, который должен был воспрепятствовать
противнику какую-либо контратаку.
«Кроме того, по обе стороны поля действия будут без пауз вести огонь 20-мм
зенитные пушки, - добавил гауптман Нидерманн, вновь беря слово, - так что я полагаю,
что будет невозможно к вам подобраться! Главное, чтобы каждый занял свое место и
выполнил свою задачу. Мы будем так защищены тяжелым вооружением, что
противник вряд ли создаст нам трудности!… И еще одно! – добавил он, переводя
 59

дыхание. – Не забывайте главную цель операции! Нам очень нужны пленные! Итак, не
стреляйте всех Иванов в кучу!»
Логика объяснений была настолько ясной, что в удаче операции не могло
быть никаких сомнений.
После обеда всем участникам операции был дан отдых, чтобы спокойно
подготовиться к ней. Особенно тщательно готовилась маскировка. Все оружие и
одежда должны быть белого цвета. Все участники операции получили автоматы,
которые надо было выкрасить белой краской. Кроме того, всем выдали трофейные
белые меховые шапки и русские валенки. Валенки были спрессованы из одного куска
сукна. Так как они в противоположность нашим суконным сапогам не имели кожаной
подошвы, в них можно было бесшумно двигаться. Поверх шинели надо было надеть
легкие маскхалаты. Оставалась только маскировка лица. Для этого каждый получил
небольшую коробочку цинковой мази, чтобы незадолго до операции намазать ею лицо.
Вальтер придумал нечто особенное. Он вырезал в капюшоне два отверстия для глаз,
чтобы потом натянуть его на лицо. Это выглядело довольно жутко. За такой маской
нельзя было увидеть его безобидное детское лицо. Напоследок нам выдали несколько
мотков крепкой веревки для связывания пленных. Вальтер добровольно взял один
такой моток и повесил его, подобно альпинистам, по диагонали себе на грудь. Мысль,
что он на самом деле может связать кого-нибудь, показалась мне абсурдной.
Наигранное усердие, с которым производились все эти приготовления, напомнило мне
зловещее настроение премьеры при пробах костюмов нашего «пестрого варьете».
После того как уже давно стемнело, наконец пришел приказ: «Приготовиться
выступать!»
Команда была давно уже готова. Как белые призраки, стояли пять групп
перед бункером Фрювирта. Охоту можно было начинать!
Фрювирт не заставил себя ждать и принял доклад. Потом он повернул свои
лыжи по направлению маршрута и оттолкнулся палками. Как всегда, взвод вытянулся в
одну длинную цепь, чтобы идти по лесу в один след. Маскировка людей была
настолько отличной, что вскоре были вынуждены остановиться, чтобы не потерять из
виду ведущего. Широкими скользящими шагами люди скользили друг за другом, как
будто не могли больше ждать и скорее выполнить свою задачу. Вскоре звуки
выстрелов близкой передовой стали слышнее. По временам взлетали ракеты подобно
большим чешуйчатым звездам на ночном небе, игриво указывая определенное
направление цели. Как то очень быстро прошел отрезок времени, когда должна была
состояться операция. Вдруг, как из-под земли, выросли бункеры. Над ними были
насыпаны толстые слои снега, так что они выглядели как настоящие холмы. Только
короткие трубы, из которых шел голубоватый дымок, выдавали человеческое убежище.
Длинная цепь разведвзвода сдвинулась вместе и разделилась на отдельные группы.
Фрювирт исчез в одном из бункеров. Вскоре он вышел с другим офицером. Это был
гауптман Нидерманн. Оба скрылись в блиндаже. Люди молча ждали. Спустя немного
времени оба вернулись, и Фрювирт позвал к себе командиров групп. Вскоре Самес
вернулся и сказал, что еще слишком светло. Надо подождать, пока не станет темнее.
«Залезайте пока в бункеры!» - сказал он в заключение. Недовольные
предстоящим ожиданием солдаты подчинились приказу. В одно мгновение все
близьнаходящиеся бункеры были переполнены. Только потом все поняли, что в
маленьких пространствах длительное пребывание «гостей» вряд ли будет удобно для
хозяев.
В бункере, где расположились я с Пепи, Алоизом и Петером, царило мрачное
молчание. Никто не хотел говорить о том, что предстоит, и, тем не менее, все
понимали, что на другую тему никто не будет говорить.
Тут один из обитателей бункера вытащил карты.
-Как на счет картишек? – спросил он. – Это отвлечет.
 60

Игра ландзеров называлась «семнадцать и четыре» 5*. Это была азартная игра
и официально была запрещена. В ней можно было за короткое время проиграть кучу
денег. Но это не смущало игроков. Деньги на фронте не имели никакой ценности. Кто
их проигрывал, ничуть не печалился об этом, так как знал, что в следующую декаду
получит снова.
До сих пор я всегда уклонялся от игры в карты, но сегодня решил
попробовать. В моем бумажнике было достаточно денег. Петер, Алоиз и Пепи тоже
были при деньгах. Игру можно было начинать. Впрочем, я не особенно соображал в
этой игре, но все же мне с трудом растолковали правила игры. Ее простота понравилась
мне.
После первого круга, пришла и моя очередь. Взнос составлял 2 марки.
Кассир перемешал карты и снял верх, потом еще раз и еще раз. Потом он вытащил
карту. Это был туз. Я попросил еще одну – король! Вместе это было 15 очков. «Еще
карту!» - сказал я. Проклятье – десятка! 25 очков – перебор и я проиграл. Кассир
открыл свои карты и ухмыльнулся. У него были дама и десятка. Какой блеф! «Я мог
выиграть уже после двух карт», - подумал я, моя сумма уже тогда была бы больше, чем
его.
В следующем круге я остановился на 17. Мой партнер открыл 20, невезуха,
как у заколдованного! Но постепенно я начал чувствовать карты кончиками пальцев, и
мне удалось пару раз выиграть. Во мне пробудился азарт игры, и я начал повышать
ставки. И, смотри-ка, фортуна повернулась ко мне! Через полчаса передо мной уже
лежала заметная кучка банкнот. Операция была забыта.
«Посмотрите-ка на этого новичка, - пошутил Петер, и стал выуживать из
своего бумажника новые деньги, - он разорит нас всех!»
Теперь банк перешел ко мне.
«10 марок на банк!» - воскликнул я весело.
«Ну, ты даешь!» - сказал Пепи, и положил в банк 10 марок. Через несколько
кругов я выиграл банк в 200 марок. Моя полоса удачи держалась еще немного и потом
оборвалась. Но это еще больше раззадорило меня. Было интересно, каким образом
удача переходит от одного к другому. Теперь везунчиком стал Алоиз. Игра настолько
захватила нас, что прошло уже несколько часов. Стали играть с еще более высокими
ставками. Если кто-то проигрывал, он сразу ставил на весь банк. Так и получалось,
только станешь обладателем приличной суммы, как на следующем круге опять
приходилось начинать с нескольких марок. Моментально мой проигрыш достиг 300
марок. Самое интересное, что после потери такой большой суммы не хватало терпения
начинать с малой суммы, а хотелось отыграть все сразу.
После того, как кассир сделал один круг, пришла и моя очередь. Я
легкомысленно пошел на все.
«100 марок!» - сказал я и положил все свои оставшиеся деньги в банк.
«Ну, ты и птичка!» - воскликнул Алоиз.
«Оставь его, - сказал Петер, - я повышаю!»
Остальные сдались. Непроизвольно они сгрудились и напряженно смотрели
на карты. При страшной тишине я вытащил первую карту: десятка! Это было хорошо.
Так, дальше! Я вытащил вторую – туз! Игра была выиграна!
Петер сдал себе три карты и открыл их: валет, десятка, король.
Торжествующе я открыл свое «очко».
«Ну, ты и свинья!» - сказал Петер.
Я протянул руку за выигрышем, но Петер отклонил ее.
«Пусть лежат, я ставлю на 200!»
«Браво, Петер!» - воскликнули остальные. Медленно я вытянул свою карту –
король! Следующая – валет!
5* ) Аналогична русскому «Очко».
 61

Еще одна – опять валет! «Это плохо», - подумал я. Я мог без риска взять еще
карту. Эх, хотя бы это была десятка! Осторожно я взял четвертую карту. Король!
Теперь я не знал, что делать. Тащить еще – было рискованно. Но с другой стороны –
двенадцать очков было мало. Я решил все же рискнуть и взял пятую карту – дама! Я
вздохнул. Конечно, 15 очков маловато, но уже что-то.
Петер взял две карты, потом задумался. Наконец, взял еще. С проклятием он
бросил их: десятка, дама, туз. Перебор!
Я выиграл, но и на этот раз не взял банк. Там уже лежало 400 марок. Все
глаза напряженно глядели на Петера, пойдет ли он опять на все.
-Может быть, у него нет столько денег! – подумал я.
Петер почесал у себя за ухом. Потом полез в свой бумажник, пересчитал
деньги. В это мгновение мне не было ничего более важного, чем выиграть 400 марок.
Тут Петер вытащил пачку банкнот и бросил на стол: «Иду на 400!»
Раздались удивленные возгласы. Тут мне вдруг в голову пришла мысль. Как
молния она пронзила мне сознание: «Если я сейчас выиграю, то вернусь живым из
операции». Я старался отогнать от себя эту мысль, но ее остатки остались, когда я
неверными пальцами вытащил карту. Туз! Я взял следующую – король! Тут мужество
оставило меня. Мне показалось, как будто ставкой стала моя жизнь. «Хватит…» -
сказал я упавшим голосом.
Петер взял три карты и открыл их: валет, туз, дама! Я тупо подумал про себя:
«Одним очком меньше!» Я проиграл. Я попытался смеяться вместе с остальными, но
мне это плохо удавалось. Я перегорел. Но не это так беспокоило меня.
-Не вздумай уходить, - сказал Петер. – Я дам тебе взаймы, и мы играем
дальше!
Я подумал, что, собственно, надо бы кончить игру. Но у меня не было
спокойствия. Мне казалось, что с этим предложением я как будто испытываю судьбу.
-Хорошо, - ответил я, - одолжи мне 10 марок!
Возникшее было напряжение разрядилось. В следующей игре я был
неконцентрирован, так как не мог освободиться от охватившей меня мысли. Я
проигрывал игру за игрой, Петер все одалживал мне денег. Наконец, мой долг вырос до
150 марок.
Тут открылась дверь и в нее просунулась голова Самеса. «Выходите, пора!»
-Давай сыграем еще раз, - сказал мне в шутку Петер. – Может быть
отыграешь 150 марок!»
Каждый быстро нанес на лицо цинковую мазь. Получился жуткий маскарад,
в котором каждого нельзя было узнать. На улице, у блиндажа уже ждали Фрювирт и
гауптман. Позади их стояли также сапер со своим колокольным зарядом и связной с
прибором. Из-за грима их лица узнавались с трудом. Они превратились в
ухмыляющиеся, призрачные рожи. Группы собрались вокруг своих командиров.
Первыми начали движение Фрювирт и гауптман с первой группой. Потом пошел Самес
и вторая группа. Самес, наверное, учитывая, что я стал ROBом, назначил меня своим
заместителем. В этом качестве я шел замыкающим, а потом готовился занять левый
фланг.
На мой взгляд в момент отправления стало вряд ли темнее. Наверное, нельзя
уже было дальше ждать, чтобы не терять ночного времени. Вступление на предполье не
было на этот раз связано с чувством неизвестности. Местность, которая
просматривалась, полностью соответствовала изображенной в песочном ящике во
время нашей учебы.
По слегка наклоненной в сторону двиэжения местности двигалось легко.
Снег был твердым, и на этот раз следы от нас не оставались. Валенки были очень
хороши для этой цели, при ходьбе не слышалось никакого шума. На фронте было
спокойно. Не взлетали ракеты. Невдалеке от ручья возник кустарник, здесь было очень
 62

покато. Пригнувшись, мы осторожно один за другим, шаг в шаг, прошли кустарник.

Наконец, достигли желоба. Отсюда, ответвляясь от желоба, начиналась мелкая
траншея. Ее глубины едва хватало, чтобы скрыть лежащее тело. Отсюда обе группы
должны были двигаться ползком, причем я был замыкающим. За мной в низине
остались лежать остальные. Рывок за рывком я продвигался вперед. Ползком тяжело
было преодолевать бугорки. Справа от меня появился темный силуэт. Это должен был
быть разрушенный ДЗОТ. Мне было непонятно, почему русские расположили его
недалеко от передовой. Я немного задержался внутри его и прислушался, слышно ли
что-нибудь на боевых позициях. Гауптман и связной уже должны были установить
телефонную связь. Тут я увидел, что связной несет с собой покрывало, чтобы накрыть
им голову при разговоре. Действительно, не было ничего слышно. Помаленьку я опять
стал двигаться дальше. Держа обеими руками перед собой автомат, я твердо упирался
локтями в землю, чтобы на них подтягивать тело. Наконец, я достиг верхнего края
склона. Слева находилось несколько кустов. Траншея уходила несколько вправо. Все
было так, как изображено на ящике с песком. Не хватало только воронки от бомбы. Не
оглядываясь, я полз дальше и вдруг наткнулся на валенки впереди ползущего.
Наверное, мы доползли до места сосредоточения. Слева от себя, вне траншеи, в
низинке должно быть и была воронка, а лежащий в ней – Пепи. Он посмотрел в мою
сторону. Я не мог узнать его глаза, но чувствовал его взгляд и что в нем происходит.
Осторожно я поднял голову, чтобы осмотреться. Рядом, в десяти шагах от меня
находилась темная стена укрепления. Я с содроганием подумал о сапере. Он уже давно
должен быть там и устанавливать заряд. Теперь надо было ждать взрыва. Минуты
текли. Или это были секунды? Или время вообще остановилось? Тут лежащий впереди
меня зашевелился и поднялся из траншеи.
«Что там происходит?!» - спросил я сам себя с беспокойством.
Тут я увидел, как мимо него прополз назад еще кто-то. Что это значит? Его
голова оказалась рядом с моей. Это был сапер!
-Слишком светло, - прошептал он мне в ухо. – Я не могу доставить заряд!
Я откатился в сторону, чтобы пропустить его.
-Что же теперь делать? – судорожно думал я. – Ведь весь план был построен
на этом взрыве! Обо всем думали! Только никому в голову не пришла мысль о такой
трудности!
Спустя немного времени сапер опять вернулся, и я снова пропустил его
мимо себя.
-Приказ гауптмана! – прошептал он. – Взрыв отменяется! Через две минуты
начнется артиллерийский обстрел. Начинаем с первым выстрелом!
Две минуты – это было недолго! Это был жесткий срок! Нападать без
взрыва – это означало, что надо было штурмовать палисад! Я опять почувствовал на
себе пристальный взгляд Пепи. Я посмотрел вперед и увидел как он как будто
безжизненно уронил свою голову. Я тоже спрятал свою голову в сгибе руки и
отключил свои мысли. Вдруг я почувствовал толчок в руку. Ползущий впереди меня
энергично указывал мне ползти вперед.
-Самес хочет, чтобы ты возглавил группу, - прошептал он мне быстро, когда
я полз мимо него. – Давай быстрее, пока не началось!
Бесполезно было обсуждать этот приказ в последнюю минуту. Я пополз
вперед мимо остальных быстро, как мог. Мне было уже все равно. Каждое мгновение
мог начаться заградительный огонь. Я достиг своего места в конце первой группы
непосредственно перед бункером. Нельзя было понять, что русские часовые, очевидно,
еще не слышали, что творится у них под носом. Пока еще ничего не произошло. Как
это можно, что 2 минуты тянутся так долго?
Да, начало глупое. Далеко впереди, как из другого мира, которому уже не
принадлежишь, раздался выстрел, второй и потом выстрелы пошли серией. Во мне как
 63

будто колыхнулась стая испуганных птиц, а снаряды уже выли, и их свист заставлял
дрожать воздух. Потом начался ад. Сначала разрыв в непосредственной близи, потом
вокруг меня. Чудовищная взрывная волна вжала меня в землю так, что я едва мог
вдохнуть воздух, взвихрилась снежная пыль, ударила мне в лицо, рот, перехватила
дыхание. Земля подо мной ходила ходуном. Я оглох. В ушах звенело на высоких тонах.
Я ничего не слышал, только чувствовал, что меня что-то толчет и валяет. Вдруг слух
вернулся. Я услышал крик, потом еще один. Крики раздавались из низинки! Я
судорожно пытался привести мысли в порядок. Я не понимал, что произошло. Между
тем, снаряды лопались регулярной серией один за другим: цзин-цзин-цзин…
Это било противотанковое орудие. Только теперь я вспомнил, что орудие
должно было сделать три выстрела.
-Назад! – прорычал кто-то справа, очевидно Фрювирт. Я передал приказ
дальше налево.
Цзинн, цзинн, цзинн – трещало непрерывно над головой.
- Атакуем! –прокричал кто-то слева. Это был уже гауптманн.
Снаряды противотанковой пушки шли так низко, что невозможно было
поднять головы.
-Надо прекратить стрельбу! – прокричал кто-то справа. Это относилось к
Нидерманну. Я опять передал это налево. Противоречащие друг другу приказы вызвали
сумятицу.
-Вторая группа, в атаку! - пришел приказ от Нидерманна.
Это была чистая авантюра. Я подтянул к себе правое колено и приготовился
к прыжку. В одно мгновение я увидел сквозь шлейф снежной пыли высокую
бревенчатую стену бункера. Перед ней кипели разрывы. Здесь шансов пройти не было.
Тут передо мной разорвался снаряд. Плотная снежная масса ударила меня в лицо и
бросила назад. Как сумасшедший, я заработал руками, отползая назад в траншею. При
этом оказалось, что я не могу двигать ногами, так как на них лежал тяжелый груз. Мне
удалось освободить ноги, и я откатился назад. Мои руки нащупали безжизненное
человеческое тело. Я не мог узнать, кто это был, так как на лицо был натянут капюшон
и затянут на шее. Я попытался быстро развязать узел, но он совершенно смерзся.
-Назад! – крикнул кто-то снизу. Невольно я посмотрел налево и узнал
Алоиза.
-Уходим! – прохрипел он мне и быстро пополз назад.
Медлить было нельзя. Я попытался сдвинуть безжизненное тело с места. Это
мне удалось, так как вокруг него была намотана веревка. Я понадеялся, что смогу
тащить его на себе как рюкзак. Однако ползти при этом не удавалось. Мне пришлось
высунутся из укрытия и двигаться на коленях. Пришлось двигаться рывками. Вокруг
все еще лопались снаряды в непосредственной близости, и снарядные осколки
жужжали со всех сторон. Я старался изо всех сил двигаться дальше со своим грузом.
Прочь, подальше из этого ада!
Из воронки раздавались ужасные крики. Я узнал голос Пепи. Около него
хлопотал Алоиз. Наконец, я достиг края кустарника. Перед ДЗОТом стоял на коленях
гауптманн Нидерманн.
-Кого вы тащите? – прокричал он мне.
-Не знаю! – прокричал я ему в ответ. – У него замотана голова!
-Он убит?!
-Я не знаю!
Казалось, Нидерманн никак еще не мог понять, что операция провалилась.
-Тащите его назад! – приказал он и собрался ползти вверх.
Я потащился со своим грузом дальше. За кустарником дело пошло легче. В
низине, кажется, разыгрывались ужасные сцены, но я уже не мог видеть эти
подробности. Приказ Нидерманна зафиксировал все мои мысли на единственной,
 64

добраться со своим грузом до своей передовой. Вдруг огонь 20-мм зениток оборвался!
Только в это мгновение я осознал, что эти деморализующие выстрелы в виде быстрых
очередей звучали с самого начала операции.
-Пусть зенитки стреляют дальше! – раздалось со всех сторон.
Несмотря на парализующий ужас, каждый сознавал, что, вероятно, это
единственное оружие, которое эффективно действовало при этом фиаско и давало
каждому ландзеру чувство моральной поддержки. Уже через несколько мгновений обе
зенитки снова замолотили.
Между тем, я тщетно пытался перебраться через кустарник на другую
сторону ручья. На гладком прочном насте я в своих валенках не мог найти прочной
опоры. Снова и снова я скатывался со своим грузом обратно в низинку. Наконец, с
крайним напряжением сил, хватаясь скрюченными пальцами, мне удалось доползти до
края кустарника и выйти из области действия артиллерии. Задыхаясь, и совершенно без
сил, я лежал там, а рядом со мной лежало по-прежнему немое неподвижное тело.
Несколько восстановив силы, я снова попытался снять с его головы капюшон.
Напрасно! Я никак не мог сообразить, чье лицо прячется под ним. На одежде не было
видно никаких следов крови. Может быть, он был просто без сознания, - подумал я, и
опять схватил тело за веревку, чтобы тащить дальше. Тут же я с ужасом увидел перед
собой бесконечно большую белую пустыню ничейной полосы. Одновременно я
обнаружил, что уже давно начинает рассветать. Стало уже настолько светло, что я мог
увидеть блиндажи! В некотором отдалении от меня еще двое ландзеров тащили
раненого. Я снова ограничил свое поле зрения несколькими метрами впереди себя,
которые мне надо было преодолеть. Так как я не мог поднять безжизненное тело, то
должен был ползти дальше в полусогнутом состоянии. Но и в нем тело можно было
тащить только рывками, так как я не мог по-настоящему выпрямиться и нормально
идти. После каждого рывка, в лучшем случае на один метр, казалось, тело становилось
все тяжелее. При каждом рывке автомат, висевший у меня на груди, бил по коленке.
После того, как я таким мучительным способом преодолел примерно
половину пути, мне навстречу выбежали несколько человек с саночками. Очевидно,
Нидерманн затребовал помощь для транспортировки раненых. Первые из них сразу же
подбежали ко мне и хотели взять от меня мой груз, но я отказался. «Идите, там дальше
еще лежат! - прохрипел я. – Теперь я и сам доберусь!»
Но вскоре мои колени так ослабли, что я начал спотыкаться и падать.
Наконец, силы мои кончились, чтобы идти самому. «Не сдавайся! – кричало что-то во
мне. – Я должен выдержать!» Дальше я уже тащился на коленях. Дело пошло.
Повторение движений происходило уже автоматически и безостановочно…
Последние метры перед блиндажами отняли последние силы, и я обмяк, как
утопающий, не могущий добраться до спасительного берега. Из боевой позиции
выскочили двое и поспешили ко мне. Так как мои руки, вцепившиеся в веревку, уже не
могли разжаться, они потащили меня вместе с грузом и помогли перевалиться через
бруствер траншеи. За блиндажом стоял фельдфебель с блокнотом в руке.
-Кто раненый?! – спросил он меня.
-Не знаю! – прохрипел я.
Санитар обрезал завязки капюшона и освободил лицо. Это был Вальтер.
Только теперь я вспомнил, что это он вырезал в капюшоне отверстия для глаз и
повесил себе на грудь моток веревки для вязания пленного.
Санитар поднял у него веко и сказал: «Мертвый!»
Фельдфебель сделал запись в своем блокноте и спросил мое имя.
-Можете ли вы еще идти? – спросил он меня, вероятно, чтобы выяснить,
должен ли он занести мое имя в свой блокнот.
-Яволь! - услышал я свой ответ, хотя не мог себе представить, как я в таком
состоянии должен двигаться. Однако, это было лишнее. Прежде чем мои силы
 65

восстановились настолько, что я смог подняться, вернулись остатки взвода с ранеными.

Последним шел гауптманн Нидерманн. На плечах он нес несколько автоматов,
сброшенных по пути ландзерами.
Оба артиллерийских офицера сразу же подошли к нему.
-Господа, - сказал он им, - к сожалению, я должен констатировать, что все
наши потери надо отнести на счет вашего оружия
-Это могли быть только минометчики! – сразу же вскричал артиллерист.
-Исключено! Мы стреляли точно! – возбужденно сказал минометчик и
обратился к стоящим вокруг ландзерам. – Скажите сами, разве это была не артиллерия?
Но ландзеры удрученно молчали и беспомощно смотрели на мертвых
товарищей, лежащих на снегу. В их телах были осколки собственных мин, как
доказательство этого чудовищного обвинения. Собственное оружие сделало как нельзя
лучше свою работу за противника.
Картина, как два офицера перед своими жертвами пытались свалить вину
один на другого, была постыдной. С отвращением пожав плечами, гауптманн
Нидерманн оставил их стоять и перешагнул через убитых. Потом он обернулся и
бросил автоматы в снег.
-Не смотря ни на что, - сказал он стоящим ландзерам, - солдат никогда не
бросает свое оружие!
Но, кажется, никто не отреагировал на этот упрек. Никто еще не мог понять,
что избежал смерти. Поверх цинковой мази лица были запорошены копотью от
взрывов мин. Позднее стало известно, что командир полка во время операции
находился в блиндаже, чтобы сразу же по возвращении тут же на месте наградить
солдат железными крестами. Когда же выяснилось, что операция провалилась, он сел в
сани и уехал.
Усталые и разбитые, остатки взвода поплелись обратно. Как единственное
свидетельство этой операции был притащен с собой русский станковый пулемет. Его,
очевидно заклиненного после артобстрела, вытащила из разбитого бункера первая
группа. Все русские, находившиеся в бункере, кроме одного, сумевшего убежать на
виду у Фрювирта, были убиты вследствие попаданий снарядов противотанковой
пушки. Русский пулемет был моделью, наверное, с времен первой мировой войны. У
него был водяной кожух для охлаждения ствола, и он передвигался на колесиках,
издающих при движении трещащий шум.
По дороге к своему бункеру я увидел стоящего недалеко от него
фельдфебеля Бекера. Я заметил, что несмотря на маскировку, он сразу узнал меня. Он
очень серьезно и задумчиво посмотрел на меня и потом кивнул головой. Только теперь
я увидел на своем маскхалате пятна крови. Наверное, это была кровь Вальтера.
Из группы Самеса остались в живых четыре человека. Пепи, тяжело
раненый, лежал в главной перевязочной. Вальтер, Мартин, Петер и Самес были убиты.
Принятое Самесом в самую последнюю минуту перед крахом операции решение
поставить меня во главе группы спасло меня от смерти, а сам он был убит.
Усталые и глубоко удрученные, сидели мы, оставшиеся в живых, в своем
бункере, не глядя друг на друга. Хотя у каждого от усталости веки были тяжелые,
никто не решался улечься спать. Казалось, наши убитые товарищи все еще сидят
вместе с нами. Всего несколько недель назад мы были собраны здесь вместе, однако
общая подготовка к операции сблизила нас гораздо быстрее, чем это было бы
возможно. Не потребовалось никаких слов, когда мы начали в молчаливом единстве
готовить к отправке вещи убитых. Потом мы достали из своих ранцев «железный
рацион» и помянули их.
На следующий день нас четверых назначили от взвода проводить в
последний путь павших товарищей. Когда мы прибыли на «Волховское кладбище» у
шоссейной дороги, я поневоле подумал о том, насколько оно стало больше с того
 66

момента, как я прибыл на фронт. Между тем, прошел всего лишь один год. Как много
березовых крестов прибавилось за это время! Кроме четырех свежевырытых могил,
здесь был целый ряд свежих холмиков. Несмотря на их большое число, они составляли
маленькую частицу в этом кажущемся бесконечным морем березовых крестов.
«Товарищи! – сказал наш санитар, католический священник, когда
бумажные мешки с трупами были опущены в могилы, - покойтесь с миром в чужой
земле…»

Несколько дней спустя меня откомандировали на курсы унтер-офицеров. Я

совершенно апатично воспринял новую ситуацию: другие спутники, другое место,
другая деятельность. Я не понимал всего этого. Мои мысли крутились о том, чтобы
учеба на этих курсах была половиной вечности. Мне казалось, что меня ошибочно
засунули на эти унтер-офицерские курсы. Я – унтер-офицер! Какой разлад! Я
абсолютно не мог себе представить. Но вскоре мое внутреннее сопротивление очень
скоро оказалось лишним. После недели казарменного обучения из-за ухудшения
обстановки на фронте процесс преподавания был прерван и нас, собранных до «кучи»
из разных подразделений, бросили на передовую в качестве резерва. Я попал на так
называемую «водную позицию» у Волхова ниже крепости Званка. В то время вся
местность здесь была покрыта водой. Но сейчас Волхов замерз. Напротив, на той,
вражеской, стороне находился разрушенный поселок «Коминтерн», силуэты руин
которого были отчетливо видны. Это название было мне уже известно по фарфоровым
чашкам, которые в большом количестве лежали на Званке. На всех них стояло клеймо
«Коминтерн». Одну такую чашку я взял с собой домой во время отпуска. Она
единственный свидетель моих воспоминаний.
Берег Волхова, покрытый кустарником, плавно поднимался кверху от воды.
Позади нас полукругом окружала нашу позицию густая роща, так что здесь получились
две обусловленные природой линии обороны. Одна проходила по берегу вдоль
просматриваемой врагом линии его передовой. Посты, располагавшиеся здесь днем,
можно было сменить только ночью. Вторая линия обороны шла за полукруглой
поляной в области рощи, где находились также укрытия.
Через несколько дней, примерно в 11 утра, началась первая атака. Ей
предшествовала относительно короткая артподготовка, во время которой боевые
позиции береговой линии обороны обстреливались прицельным огнем из русской
противотанковой артиллерии. После этого русские силами примерно одной роты
попытались перебраться через Волхов по льду. Этот процесс повторялся ежедневно
всегда в одно и то же время, так что к этим атакам можно было привыкнуть. Вначале
атаки срывались большей частью уже на льду нашим артогнем. Но позже русским
удалось прорвать береговую линию, больше всего пострадавшей от русской
артиллерии, но потом контратакой со второй линии обороны они были отброшены с
большими потерями.
Жизнь в эти дни шла от атаки до атаки под знаком лихорадочной
оборонительной активности. Разрушенные боевые позиции на берегу ночью
восстанавливались саперами. В промежутках приходили на замену новые люди, чтобы
снова занять опустевшие позиции. Они не подозревали, что их ждет. Береговые
укрепления находились на расстоянии прямой наводки противотанковой артиллерии,
которая перемалывала их, не оставляя им никаких шансов выжить. Кому удавалось
вырваться оттуда, были серые искалеченные существа, каждый переживал этот ад по-
своему. Один молча лежал совершенно оцепенелый от шока молниеносной ампутации
своих конечностей. Другой, чье лицо представляло собой бесформенную кровавую
кашу, лежа на животе извивался, издавая жуткие нечеловеческие крики…
 67

Во время контратаки я получил задание восстановить координацию

отдельных подразделений. Для этого надо было быстро и открыто пересечь открытую
зону. При этом я так и остался в неведении, был ли минометный обстрел, которому я
подвергся по дороге, случайным или старались попасть именно в меня. Во всяком
случае однажды мина разорвалась так близко от меня, что я почувствовал резкий удар
воздуха в лицо. Когда я вслепую бежал, я не услышал ее свиста. Бросаться на землю
было уже поздно. Все произошло в доли секунды. В бешеном беге я увидел чуть
открашенную мину, неожиданно воткнувшуюся в снег прямо передо мной- прыжок в
сторону и я убежал. Мина, без сомнения, разорвала бы меня на куски, не будь она
пустой «болванкой». Вид этого серого предмета на белом снегу часто, когда я закрою
глаза, всплывает у меня перед глазами как сцена из фильма ужасов…

Непоколебимая последовательность, с которой снова и снова повторялись

атаки, разыгрывавшиеся по одному шаблону, напоминало автоматику, совершенно
вышедшую из-под контроля, и не позволяла остаться в живых., в лучшем случае
уползти раненым. Это выглядело как посольство к ангелам.
Одновременно стало известно, что 2-й батальон, к которому когда-то раньше
относился разведвзвод, был сильно обескровлен при прорыве севернее нашей дивизии.
Кроме того, я узнал, что обер-лейтенант Пёппель при этом был убит, после того как
собственноручно подорвал два русских танка, а Рамин пропал без вести…

Дорога в прошлое.

«Если бы мне кто-нибудь 50 лет назад сказал бы, что я когда-нибудь вернусь
на Званку в русской форме!»
Эти слова я воскликнул, когда вместе со своими русскими друзьями
собрался плыть на моторной лодке по Волхову, взяв для защиты от холодного ветра
старый китель Красной Армии.
«Званка», так называлась высота на Волхове, за которую шли жаркие бои, и
на которой я был тогда в возрасте 21 год будучи солдатом 13-й авиаполевой дивизии.
«Через 50 лет все пройдет!» - часто ходило среди ландзеров в то время
выражение, если надо было высказать разочарование в связи с безнадежной ситуацией.
Тем самым подразумевался не только конец войне, но и вообще конец человеческой
жизни. Если бы тогда действительно вместо этого сказал бы серьезно, что я через 50
лет еще буду жив и вернусь на Званку, я бы посчитал это плохой шуткой и постучал бы
пальцем по лбу. Не потому, что я не думал пережить войну, но что я когда-нибудь буду
испытывать непреодолимое желание вернуться на это место, казалось бы мне
абсолютно абсурдным.
Между тем, после 50 лет – половины столетия – богатой событиями мировой
истории как они прошли, я все чаще стал думать о том, что хорошо бы письменно
запечатлеть мои воспоминания. Вероятно, я написал бы после войны часть моих
военных переживаний – «просто так», не зная, собственно, зачем. Теперь, поскольку я,
наконец, решил осуществить свой замысел, я могу вернуться к этим зарисовкам.
Собственно, основной толчок, побудивший меня взяться за перо, было мое
чудесное возвращение на Званку, которое было все же не прихотью капризного случая,
а результатом многолетнего духовного процесса большой активности. Мой особый
интерес к Званке объяснялся не только моим участием в боевых действиях, но и,
главным образом, культурно-историческим значением этого клочка земли. На холме
 68

находились руины больших зданий, в которых когда-то должен был находиться

монастырь.
Поскольку описание моих настойчивых усилий узнать что-либо больше об
этом монастыре занимают много места в моей статье в дальнейшем, мне показалось
целесообразным дать ей звучное название «Колокола Званки». Впрочем, я сделал это
также и в качестве дружеского жеста по отношению к мои русским друзьям в С-
Петербурге. После того, как статья была закончена, мне стало ясно, что заголовок
выбран не совсем удачный. Но я был уже самому себе за то, что опять вызвал в
сознании окутанное туманом прошлого воспоминания жизни, уже потерявшие
реальность. Обусловленный постановкой цели, я был вынужден критически подойти к
своей прежней жизни с интенсивностью, с которой я раньше вряд ли смог бы. При этом
я пришел к удивительным открытиям. Оглядываясь на прошедшие 50 лет, я только
теперь смог правильно оценить логические связи отдельных событий, сыгравших в
моей жизни и, вероятно, в том, что я остался жив, решающую роль, а также логичность
их последствий. Логичность, которая выяснилась спустя длительное время после
последовавших событий. Я узнал, что те или иные события в некоторых критических
или важных ситуациях могли совершаться только так, а не иначе, или что я
бессознательно должен был вести себя только так, а не иначе, чтобы сохранить
благосклонность своей судьбы.
Почему же теперь на закате своего бытия я должен сомневаться еще в
смысле жизни, поскольку я, благодаря своему взгляду назад на то, что мне подарила
судьба в ходе моей жизни, смог понять так много смысла в логической взаимосвязи?
Вена, январь 1983 года.
Последний рабочий день.
Звуконепроницаемая полированная дверь в моей приемной бесшумно
открылась. В дверном проеме показалось знакомое лицо.
-Могу ли я напомнить Вам о заседании у начальника отдела?
-Спасибо, но сегодня я ни о чем не могу забыть! – сказал я, приветливо
улыбаясь.
Генеральный директор очень не любил, если кто-то опаздывал на совещание.
После того как у меня несколько раз случалось в суматохе дел забыть об этом, я
попросил двух своих женщин в приемной всегда своевременно напоминать мне о
сроках.
Дверь опять закрылась, и я откинулся на спинку своего вертящегося стула.
И только теперь, когда мне вспомнились первые годы своей службы, я
почувствовал легкую усталость. Это были, вероятно, самые чудесные и творческие
годы в моей службе. В качестве комиссара по строительству я держал руку на пульсе
всех строительных дел, от планирования и объявления конкурсов и контроля за ходом
строительных работ, до их окончания. При этом мне пришлось узнать и полюбить
Бургенланд6*, застройка которой находилась в моем ведении. Тогда, в пятидесятых
годах, она была закрыта для транспортных средств, по улицам бродили гогочущие
гуси. Своей девственностью, ландшафтной красотой и этническим многообразием она
представляла собой старую австрийско-венгерскую монархию.
Общительность и дружелюбие населения придали мне новый вид
жизнелюбия. Не проходило ни одной служебной поездки, которая бы не заканчивалась
в каком-нибудь шумном винном погребке. Я научился наслаждаться вином, не
поддаваясь пороку неумеренности, и пережил при этом незабываемые часы
свободного от земной тяжести восторженного состояния.
Но затем начало моей «карьеры» положило всему этому болезненный конец.
Я был вызван на почетную службу в Министерство. Внезапную смену чертежной доски
на письменный стол, от творческих планов и строек к административной деятельности
6* ) Историческая область в Австрии.
 69

я воспринял как ссылку. Но одновременно как залог утешения у меня состоялось тогда
судьбоносное посещение замка Фросдорф, совершенно запущенного, угрожающего
развалом памятника архитектуры, перешедшего по австрийскому договору 1956 года
как тогдашняя немецкая собственность в собственность Австрийской республики.
После напрасных усилий Министерства «спихнуть» нежелательный объект другим
управлениям и так как это не удалось, наконец, попыталось путем публичного
аукциона сбыть его в частные руки. Я пришел как раз вовремя, чтобы как новичку на
службе Генеральный директор, кроме моих основных обязанностей, «повесил» на меня
лично занятие этим делом. И хотя мои новые высокопоставленные коллеги по работе
единодушно высказались о его бесперспективности, я, любопытствуя о поставленной
задаче, с головой окунулся в работу. Я увидел, что несмотря на бесперспективность ее
реализации, данный мне импульс, выработанный моим самолюбием и
основательностью, необходимо сначала начать проведение ремонтных работ для
временного восстановления, а потом уже разработать плановые мероприятия по
возрождению замка. Осуществление этого плана из-за трудностей с финансированием
заняло свыше 20 лет, то есть продолжалось до конца моей службы.
В остальном, лежащие в основе моих исследований соображения так же как
и строительный проект по очень тогда актуальному восстановлению исторической
постройки имели важное значение, мне со стороны республиканской службы по охране
памятников было предложено разработать техническую диссертацию по этой теме. Это
был вызов, от которого я не смог избежать. Тем не менее, я благодарен этому сначала
не многообещающему особому поручению из-за того, что хотя оно находилось не в
моей основной деятельности, но до конца моей работы оставалось живой строительной
работой. Вдобавок, спустя два года интенсивной работы с отказом от свободного
времени и отдыха, оно принесло мне звание доктора наук.
В середине 70-х годов мне было поручено руководство отделом
строительства высотных зданий – очень ответственное дело, а в то время растущих
скандалов в строительстве придававшее опасное положение, в котором по сути моей
жизни я не мог осуществить свои желания. Однако возможности влияния,
появившиеся в этом положении, давали некоторый шанс по реконструкции замка
Фросдорф, судьба которого давно стала частью моей жизни и в обозримом будущем
должна была закончиться.
Рост в последнее время строительной конъюнктуры и растущее стремление к
большим проектам при совершенной нехватке рабочего персонала способствовало
такой массе непредвиденных работ, что сначала приходилось разрабатывать множество
рационализаторских мероприятий для высотного строительства, что далось только
значительной тратой собственной энергии, а потом постепенно стало сказываться
ухудшением качества работы.
Наконец, моя деятельность заключалась исключительно в распределении
поступающих заказов среди нужных фирм и подписывании необходимых разрешений.
Борьба с массой деловых бумаг, ежедневно проходящих через мой стол, казалась мне
как отчаянное сражение при отступлении, исключающее возможность подробного
ознакомления с ними. Тем самым, моя карьера, в конце которой моя деятельность
исчерпывалась стереотипным повторением своей подписи, подошла к точке, которую я
воспринимал как неизбежный спад до минимума своего кпд. С другой стороны,
хаотическая неясность торопливой, политически подталкиваемой, строительной
деятельности с обязательным успехом поддерживала меня в постоянном напряжении,
которого не удавалось избежать даже в свободное время. Такое нерадостное развитие
моей служебной деятельности дало мне последний толчок воспользоваться своим
правом выхода на пенсию. Я мог еще только работать благодаря окончательному
завершению работ по реконструкции замка Фросдорф. За несколько лет до этого
события я уже начал готовить себя к моменту «жизни потом». Все мои надежды были
 70

сконцентрированы на этой цели. Когда я вечерами приходил в напряжении домой, я

ожесточенно начинал заниматься учебными упражнениями, чтобы поддержать свои
возможности игры на виолончели на нужном уровне. Переход на последний отрезок
жизни должен был пройти «без сучка и задоринки», чтобы потом не транжирить
впустую время заслуженного отдыха. Но иногда мне становилось ясным, что таким
образом я обесцениваю свою настоящую жизнь, и что я при этом совершенно
игнорирую факт неудержимого своего старения…
В то время, когда я сидел в последний раз за своим письменным столом и
мысленно прокручивал перед глазами все эти события, я едва не пропустил время
начала последнего заседания руководителей отделов. Снова открылась дверь, и в щели
показалась фигура моей секретарши. На этот раз молча, вопросительно глядя…
Совещание руководителей отделов состоялось на этот раз не в комнате для
совещаний Генерального директора, а из-за предстоящего прощания в исторических
пышных помещениях первого этажа здания. Длинный, заполнивший пространство стол
под сверкающими люстрами, был празднично накрыт и украшен букетами цветов и
горящими свечами. Перед каждым стулом стояла карточка с именем того, кто за ним
должен сидеть. Я пришел все же во время и настолько точно, что мне удалось избежать
общих рукопожатий. Сперва «Генерал» огласил несколько служебных новостей,
которые, впрочем, ко мне уже не относились, потом он выдал несколько служебных
заданий некоторым руководителям отделов и, наконец, открыл само мероприятие, то
есть обеденный стол.
Сначала, как и обычно при таких поводах, были суп с клецками с печенью и
жареная телятина с рисом. Потом на десерт последовал непременный муллирамский
пирог и, наконец, в заключение – вино. Тем самым, наступил момент для речей…
Пока Генеральный директор говорил о моих достижениях, я непроизвольно
думал о прощальном вечере, который я праздновал за два дня до этого со своими
коллегами из моего управления. Благодаря чуткому руководству Генерального
директора состоялась встреча с замком Фросдорф, ставшим оценкой моего жизненного
пути и привнесшем истинно праздничное настроение. Завершением его стала моя
музыка. Я играл на виолончели сонату Генделя, потом сонатину Дворака. Партию на
фортепьяно исполнял мой коллега из другого отдела, известный как отличный пианист,
приглашенный именно по этой причине гостем на вечер. То, что на нем было и
фортепьяно Безендорфера, дало мне особенное удовлетворение, тем более, что
доставка его в ходе реконструкции замка из-за чьего-то анонимного доноса напоследок
вызвало запрос счетной палаты.
При разъезде гостей в мою честь было включено все наружное освещение,
так что здание замка выглядело сияющим как Фата Моргана на ночном небе. Не
удивительно, что мне это прощание с руководителями отделов по сравнению с той
инсценировкой казалось рутинной формальностью…
Через несколько часов я сидел в своем автомобиле и ехал в направлении на
запад. Моя цель – мой дом в Йеспертале, чтобы отныне жить здесь. Я приобрел этот
дом восемь лет назад после интенсивных поисков. Мои пристрастия к историческим
развалинам диктовали мне найти какой-то старый дом с подвалом. Впоследствии я
приобрел дом в соответствии со знаниями, полученными мною при восстановлении
замка Фросдорф, выстроенном и сохранившим исторический характер постройки и
дополненном пристройкой таким образом, что получился чудесный внутренний
дворик. Я мог быть довольным. Все здесь было проникнуто не только счастливыми
обстоятельствами, но и как будто срежиссировано хорошим режиссером. И даже время
смерти моих родителей отодвинулось настолько, что я смог на местном кладбище
соорудить фамильный склеп и похоронить их на своей новой родине.
 71

Теперь, когда все мои желания осуществились, я имел все причины быть
довольным и благодарным судьбе. Уже в поездке в Испер я все снова повторял это
себе.
Когда я уже сидел дома, ожидая чувства счастья, которое никак не хотело
появляться, я чувствовал себя как птица, у которой крылья слишком слабы, чтобы
взлететь в высоту. В последние месяцы произошел ряд событий, значительно
ослабивших мою эйфорию ожидания. Прежде всего, это была смерть отца,
происшедшая два месяца назад, наполнившая меня неприятной тяжестью. И хотя мой
отец достиг глубокой старости – через два месяца ему бы исполнилось 90 лет – все же я
был поставлен перед фактом неизбежности закрыть глаза на ожидаемый конец жизни.
Впрочем, это была не только болезненная потеря, которая мне причинила столько горя.
Когда два года перед этим умерла после месячного увядания и забытья моя мать, я
воспринял ее смерть скорее как освобождение от груза вины. Но на этот раз к этому
добавилось внезапное осознание, так как у меня не было ни братьев, ни сестер, что я
остался один. Но еще раньше со мной случилось беспокойство, с которым я вообще не
посчитался и которое, вероятно, повергло меня в это состояние и заставило
почувствовать такое ошеломление. Во время моей болезни я уже заполнил свой досуг
необычным занятием, которое я не мог себе позволить долгие годы в связи с полной
занятостью работой – я начал читать книги и внезапно со смущением должен был
установить свою чудовищную отсталость в информации об естественнонаучных
достижениях последнего времени. К своему стыду я обнаружил, что моя картина мира
мало отличается от катехизисов моего школьного времени.
С растущим смущением и любознательностью я за короткое время впитал в
себя очень много информации и при этом совершенно не заметил как хрупкий остов
моего мироощущения, выдержавший требования лучшей части моей жизни,
рассыпался как гнилой дом. Неожиданно, как только с меня свалился груз забот,
державший меня на службе в постоянном напряжении, передо мной с ужасающей
важностью возник вопрос о смысле дальнейшей жизни. Прежде чем я понял, что со
мной произошло, я очутился в зияющей пропасти депрессии.
Мое сознание само решило как долго я буду находиться в этом состоянии и
как долго буду падать в глубину этой пропасти. Все же я был в состоянии понять, что
только я сам могу освободиться от этого ужаса. Я избегал тишины в доме, неизбежно
наводящей на размышления, а каждый удар часов напоминал мне о бренности всего
земного. Полуторачасовой марш к «Горе Шеберль», при темпе которого я всегда потел,
стал для меня ежедневным необходимым упражнением. Здесь, на свободе, когда я
устремлялся к горе, я мог пустить поток моих мыслей течь свободно, не вдаваясь в их
смысл. Каждый раз после своего возвращения у меня появлялось чувство, как будто в
хаосе моих мыслей опять возникает какой-то небольшой порядок. Так, я очень скоро
открыл лечащее действие, которое приносила с собой систематизация. Любые
действия, которые я предпринял вскоре после украшения дома и сада, были в конце
концов ничто иное, как поиск порядка. Мне казалось, что после хаотической
деятельности на службе у меня наступила жажда упорядоченности.
Однажды после очередного приступа отчаяния, в котором я больше не мог
найти убежища даже в музыке, я взял в руки скрипку и начал разучивать гаммы.
Постепенно я нащупал свою дневную программу, так что скоро мне стоило
усилий справляться с ней. Спустя долгое время я опять почувствовал чувство телесной
усталости, без утомления, и я по вечерам мог ложиться спать, не боясь проснуться
ночью с мучительными мыслями.
В своем стремлении к порядку я даже очистил чердак дома. Хотя маклер,
предложивший мне этот дом для покупки, и обговорил для себя весь инвентарь дома,
но взял себе, конечно, только такую утварь, которая казалась ему подходящей. Старый,
по-видимому не ценный для него хлам, он оставил в большом количестве, так что мне
 72

пришлось основательно потрудиться, чтобы расчистить все. Втайне я надеялся найти

какие-то старинные предметы, историческая ценность которых ускользнула от маклера.
Однако добыча была слишком скудной и не стоила таких трудов в пыльной атмосфере.
Однако там были некоторые предметы как, например, два красивых ручных фонаря,
старинное стремя и еще несколько тому подобных предметов. Но еще я нашел две
вещи, принадлежавшие очевидно бывшему хозяину дома. Одна – это старая,
разорванная от длительного употребления карта европейской России, на которой были
отмечены карандашом некоторые передвижения немецкой армии во второй мировой
войне. Вторая находка – была вделанная в рамку фотография двух мужчин в
солдатской форме времен старой монархии. Судя по возрасту и схожести обоих, на
фотографии были отец и сын, участники первой мировой войны. Отец -
быкоподобный, мощный тип с лихо закрученными по моде того времени усами, сын –
узколицый с еще детскими чертами. В обоих видна строгая боевая решимость. Сын,
вероятно, был владельцем этого дома и, как я узнал от соседей, умер за несколько лет
до моей покупки.
Им же, вероятно, и были сделаны пометки на карте. Возможно, он был в
первую мировую войну на Восточном фронте и потом, спустя два десятка лет, следил
по карте за событиями против Советского Союза.
Автоматически мой взгляд сразу нашел на карте область моих собственных
военных действий. Я нашел крошечную реку Волхов и город Чудово. Эта область
казалась обладателю карты не играющей важной роли, так как здесь было видно
никаких пометок. Только Ленинград и Новгород были обведены карандашом. Масштаб
карты был 1: 4.5 млн. километров.
Вдруг во мне пробудился интерес заиметь карту большего масштаба, на
которой я смог бы найти больше подробностей участка фронта, на котором я воевал, и
я наметил себе в ближайшее время достать ее. В первый раз мне стало непонятно, как
это я до сих пор не попытался проследить свои дороги войны по этой стране. Даже
спустя тридцать лет с тех пор как я написал свои воспоминания о войне, мне это не
приходило в голову.
Я достал свои записки, довольно приличную папку отпечатанных на
пишущей машинке листов, чтобы немного их полистать. Но когда я начал их читать,
спустя так много времени, меня неприятно поразил стиль изложения. Если бы я писал
свои воспоминания в то время, когда во мне еще жили не только воспоминания о
войне, но и солдатский язык еще был в большом употреблении, который помог бы
немного по- другому осветить их. Но с тех пор прошло больше 20 лет канцелярской
работы, приучившей меня к деловым и тонким формулировкам. Да и моя научная
деятельность, которая иногда вынуждала меня часами искать наиболее точную
формулировку одного единственного предложения, давно заставила утратить мой
первоначально беззаботный слог.
В остальном же меня смущало то, что мои записки были направлены почти
исключительно на описание военных событий, но не страну, в которой это все
происходило. Правда, в мою пользу надо зачесть то, что я во время боевых действий не
входил в контакт с местным населением. Но прежде всего до сих пор мне было не
доступа к информации о русской культуре. Россия ассоциировалась тогда, да и до сих
пор, в соответствии с тогдашними официальными представлениями однозначно с
большевизмом и по его сути с самым плохим и злым. Россия была темной страной,
находящейся по ту сторону границ нашего западного христианского мира и для нас как
культурная область просто не существовала. Эта тенденция сохранялась и после войны
и даже еще больше усилилась вследствие военной оккупации.
Но, несмотря на это во мне очень скоро стало пробуждаться желание
отбросить это табу и проникнуть в это «белое пятно» моей картины мира. Кроме этого
желания, происходившего из чисто делового интереса, я чувствовал, прежде всего, что
 73

этим своим желанием я открываю читаемые и слушаемые свидетельства, особого,

эмоционального рода, для которых я раньше не мог найти приемлемых объяснений.
Прежде всего, это была музыка, проявлявшая себя как эффективная среда в
этом многолетнем информационном процессе. При этом мне очень пришлись кстати
мои родственные связи с Чехословакией, которые дали возможность даже во времена
строжайшей изоляции коммунистического Востока от Запада побывать по ту сторону
«железного занавеса». Здесь я имел возможность купить за небольшие деньги
пластинки со славянской музыкой. Такого отличного выбора в Австрии тогда не было,
да и в таком количестве она была мне недоступной. Благодаря встретившемуся в
магазине продавцу, пожилому человеку, происхождением из старой Австрии и отлично
говорившему по-немецки, я приобрел не только наиболее нравившиеся мне
произведения Дворака, но и произведения русских композиторов, которые тогда мне
были совершенно неизвестны.
Особое наслаждение доставило мне чтение книги Достоевского «Братья
Карамазовы», прослушивание музыки Римского-Корсакова. В то время меня после
окончания службы буквально гнало домой, чтобы вернувшись опять поставить
пластинки и взять в руки книгу. Едва начинали звучать первые такты музыки или
прочитывались первые строчки, я отключался от действительности и погружался в
трансоподобное состояние, помогавшее мне войти в мир чувств русских людей,
захватывавшем меня полностью. Для музыкальной «грунтовки» я выбирал отрывки из
оперы «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» и «Сказка о царе
Салтане». Путем комбинации с Достоевским эта музыка оказывала на меня лечебный
эффект, пробуждала во мне новые силы и чувства и поднимала меня на новую ступень
сопереживаний. Потом я пытался в более поздних опытах применить этот метод с
другими произведениями, но подобного волшебного действия такой интенсивности
уже не смог получить и оно осталось неповторимым. Впрочем, с течением времени
опять происходили события, дававшие мне подобные ощущения и напоминавшие мне
мое духовное возвращение в русский мир как поворотные пункты…
Вскоре после моего назначения на службу в Министерство в 1961 году я
делал доклад на тему «Промышленный дизайн» в рамках научной конференции,
понятие которого в то время для широкой общественности было еще незнакомо. После
этого я, как и все другие докладчики, был приглашен на прием в помещение
спецшколы, находящейся в Ярегассе третьего Венского округа. Из-за недоразумения я
пришел на час раньше и некоторое время стоял беспомощно перед домом, так как не
знал с чего я должен начать. В этот момент мне бросилось в глаза здание вследствие
его своеобразной архитектуры, увенчанное двумя луковоподобными башенками. Садик
перед ним был огражден металлической решеткой с пикообразными палками,
подчеркивающими несколько таинственные очертания объекта. Тут я заметил, что как
решетчатые ворота, так и вход в здание открыты. Как будто влекомый магической
силой я пересек, ничего не соображая, улицу и опомнился несколько смущенный в
большом культовом помещении напротив входа. Еще снаружи перед домом я услышал
многоголосое хоровое пение, причем мои шаги, несмотря на мою робость, звучали
здесь как шаги не прошенного гостя. Гонимый странным возбуждением я невольно
ускорил шаги. Но на меня, казалось, никто не обращал внимания, хоровое пение
приятно обволакивало все пространство. Объем помещения едва угадывался, так как
свет горящих свечек с облачками дыма окружал церковный помост, в центре которого
находился священник с ассистентами. Прежде всего, войдя с улицы, мне бросился в
глаза священник со своим великолепным одеянием и блестящим венцом. Потом я
разглядел хор из примерно двадцати певчих, стоящих сбоку напротив священника,
потом увидел в полутьме благоговейно согнутые фигуры. Потом, когда мои глаза
привыкли к полутьме, я заметил покрытый золотом иконостас. Чужая атмосфера, язык
певчих, своеобразное звучание голосов, ритуальные религиозные действия,
 74

прочувствованные молитвы присутствующих, все это настолько захватило меня, что я

потерял всякую связь с внешним миром. Хотя я до сих пор, даже в войну, никогда не
имел случая присутствовать на истинном богослужении, я сразу же узнал эту сцену как
таковую так, как будто она мне была уже знакома, и я как будто перенесся в самую
глубину России. Когда мне все же удалось, чтобы не пропустить назначенного срока,
освободиться от этого волшебства и я, несколько ошеломленный, вышел на улицу, мне
понадобилось какое-то время, чтобы вернуться к реальности. Глубокое впечатление,
которое я получил от этой службы, повлияло не только на последующий прием, но и
потом привело меня к мысли, как я уже много из своей склонности ко всему, что
относится к главе Россия, познал.
Решающим импульсом систематически следовать этой наклонности я
получил от своей встречи с произведением Мусоргского, оперой «Борис Годунов».
Сперва по пластинкам, которые в 60-е годы выпущенные в торговлю фирмой
«Электрола», и, наконец, в первый раз увидев гастроли Большого московского театра в
1971 году в Венской государственной опере, считавшиеся не только культурной, но и, в
связи с «холодной войной», политической сенсацией. Пластинки были первой
стереопродукцией и были не только превосходного качества, но и представляли собой
почти идеальную интерпретацию, исполненную коллективом под руководством Бориса
Криштофа и хора национальной оперы Софии. С приобретением этого сокровища для
моей, ставшей уже довольно большой, домашней дискотеки и появившейся
возможностью изучать это произведение великого композитора я уже был достаточно
хорошо подготовлен для гастролей в Государственной опере. Эта могучая музыка,
каждая нота которой мне была уже знакома, драматическое действие, подготовленное
русскими режиссерами, которое теперь можно было видеть наяву, было для меня как
какое-то свершение. Мне казалось, как будто здесь на сцене в оркестровой яме
открылась вся первобытная мощь русского народа.
Встреча с этим грандиозным произведением и непередаваемые ощущения
его исполнения принесли, разумеется, с собой то, что я обратился с большим интересом
к русской истории.
В это время в Вене в книжной торговле в растущем количестве стали
появляться подробные издания. Первая книга подобного рода, из которой я почерпнул
первые знания по русской истории и с которой начался сбор моей скромной
специальной библиотеки о России, называлась «Россия из первых рук, история и
современность в свидетельствах очевидцев и современников», изданная в 1971 г. в
издательстве «Арена-ферлаг», Вюрцбург. За ней последовал тяжелый том
«Древнерусское строительное искусство», великолепное совместное произведение
немецких и русских ученых, вышедший в 1972 г. в издательстве Юнион-ферлаг, Берлин
и Шроль-ферлаг, Вена.
Но и в области эпической литературы, из которой до сих пор мне были
доступны только произведения Толстого и Достоевского, теперь в торговле появились
переводы новинок. Среди них на первом месте была книга Пастернака «Доктор
Живаго», позднее появились всемирно известные произведения Солженицына.
Появились также и менее известные книги как, например, «Жизнь Арсеньева» Ивана
Бунина или «Исчезнувшая Россия», мемуары княгини Лидии Васильчиковой и так
далее. Книги, которые открыли мне новые взгляды на тот другой, стоящий по другую
сторону сталинского могущества мир русских людей и придали мне постепенно такую
глубокую связь с ними, как будто я сам жил среди них.
Удивительно ли после этого, что я в своих воспоминаниях о военных
событиях мог забыть тогдашние переживания этой подоплеки?
Но мне все же казалось разумным своими записками я должен сохранить
процессы во время моей военной службы, которые составляли существенную часть
моей жизни. Несмотря на вопрос, будут ли они представлять для кого-нибудь интерес
 75

или нет, меня неожиданно привлекли некоторые отсутствующие моменты. То, что это
была сложная затея, мне, конечно, постепенно стало ясно, хотя самой первой
трудностью в ней стало отсутствие подходящей полевой карты. После нескольких
неудачных попыток приобрести ее в соответствующих магазинах мне быстро стало
ясно, что такой карты из-за политической напряженности и господствующей
шпиономании просто не может быть. Единственное, что мне могли предложить в
издательстве по картографии, были снимки с американских спутников. Но так как на
них не было никаких географических обозначений, они были для меня не интересны.
Но тут мне на помощь во время одной из прогулок по старому венскому
городу пришел случай. В витрине одного книжного магазина мне неожиданно
бросились в глаза яркие красные буквы заголовка одной из выставленных книг:
«Ленинград, Волхов, Курляндия». Вероятно, речь должна была идти о событиях на
северном участке Восточного фронта, то есть относилась и к области Волхова. Быстро
приняв решение, я вошел в магазин и попросил показать мне книгу. Это был, вероятно,
залежалый товар, так как продавец достал ее с витрины и протянул мне, заметив: «Вам
повезло, это наш случайный раритет из старых запасов!»
Я установил, что книга издана в 1973 г., то есть свыше 10 лет назад, а автор
ее Вернер Хаупт сам воевал на Волхове в качестве командира батальона истребителей
танков. Уже при быстром перелистывании я сразу понял, что книга – настоящая и
своевременная находка для меня. В ней были и характерные фотоснимки, куски
полевых карт и схемы отдельных участков фронта, из которых можно было бы
реконструировать приличную общую карту в соответствующем большом масштабе.
При более тщательном просмотре несколько позже я нашел ссылку на
другую книгу: «Волхов, борьба за Ленинград». Тут во мне проснулся охотничий азарт.
Я должен иметь и эту книгу. Но когда я зашел в тот же магазин, специализирующийся
на военной литературе, и спросил эту книгу, мне объяснили, что она была издана в
начале 60-х годов, то есть больше 20 лет назад, и в продаже ее уже нет. Видя мое
разочарование, продавец сказал, что я могу попытаться написать в издательство Подзун
в ФРГ. Это я сразу же и сделал в надежде получить более подробную информацию.
Пока я с большим рвением пытался в чертеже восстановить картину боевых
действий передо мной сразу встал вопрос, а как же выглядела линия фронта в тот
момент, когда я принимал участие в войне и где же действовала тогда моя часть. Для
этого мне надо было изучить военные события к этому времени, которые привели к
остановке похода и к позиционной войне. Тут я обнаружил в своей домашней
библиотеке книгу, о которой я даже не знал когда и как она попала ко мне и прежде не
вызывала интереса. Она называлась «Операция Барбаросса» и обозначала условное
название кампании против Советского Союза и была осуществлена. Теперь наступил
черед и ее.
При чтении мне стало по-настоящему ясно, как мало я тогда знал, находясь в
гуще событий, и проявлял интерес к стратегическим процессам и как слабо разбирался
вследствие интенсивной радиопропаганды в конкретных событиях. В первый раз в
своей жизни я получил повод обдумать свои собственные взгляды, с которыми я
встречал события в это время. Впрочем, знание этих взглядов существенно
способствовало моему желанию вернуться назад в то время, чтобы дополнить
неосознанно пережитое, особенно когда я понял связанные с этим шансы
одновременно дополнительно обогатить свою жизнь.
Основой для реконструкции полевой карты послужил автомобильный атлас
Европы, немного захватывавший и Ленинградскую область. Для детального
изображения местности вокруг Чудова мне помогли имеющиеся в книге В. Хаупта
отрывки карт и схемы. Позднее дополнительную информацию о линии фронта
принесла мне присланная из издательства Подзун книга Х. Польмана.
 76

Я хотел иметь карту ручного формата, в наибольшем масштабе, дающая

детальный обзор о меняющейся линии фронта, а также соответствующую часть тыла с
линиями сообщений и узловыми пунктами. При этом уже после краткого рассмотрения
атласа автомобильных дорог помогло мне дать значительные географические
подробности интересующего меня участка, представлявшего собой формат размера А3.
Эти подробности находились на севере побережья Ладожского озера и к Финскому
заливу, на западе от реки Нарвы с Чудским озером и на востоке река Волхов от озера
Ильмень до его впадения в Ладожское озеро.
В то время как я регистрировал все эти подробности, мне сразу стало ясно,
что я смотрю на эту часть страны не только как на забытый Богом уголок, но и
вследствие своих полученных впоследствии знаний по русской истории, должен
рассматривать его в свете неожиданно значительного прошлого. Так я установил, что
эта земля, выбранная мной для вычерчивания карты, совпадает с исторической
Ингерманландией, также игравшей важную роль в сообщениях, торговле и политике,
характеризующиеся с судьбоносными взаимоотношениями со шведами. История,
отражающая историческое развитие России с начала государственности до
проникновения в северо-восточную Европу и отмеченная тремя наиболее
выдающимися фигурами в качестве национальных героев:
Ярослав, великий новгородский князь, которому удалось с помощью
шведского короля Олафа объединить вокруг себя всю Русь, причем в качестве цены за
эту помощь он должен был впоследствии в 1019 г. подарить своей невесте, дочери
Олафа Ингигест, Ижорскую землю – позднее Ингерманландия…
Князь Александр Ярославич, разбивший в 1240 г. во главе новгородской
дружины шведов в устье впадения реки Ижоры в Неву и получивший за это прозвище
«Невский», победивший в 1242 г. немецких рыцарей в «ледовом сражении» на Чудском
озере, нашел отражение в героической кантате Сергея Прокофьева «Александр
Невский» свое музыкальное восхваление.
Петр Великий, построивший С-Петербург и прорубивший «окно в Европу»,
превративший его в столицу империи, после того как в ходе Северной войны в
победоносном сражении в 1709 г. под Полтавой и с заключением в 1721 г.
Нейштадтского мирного договора, устранившего шведскую угрозу, обеспечившим
доступ к Балтийскому морю и, тем самым, связь России с Северо-Восточной Европой.
Шведское название Ингерманландия стало тем историческим понятием,
которое обозначало бывший несколько сот лет длившийся объект спора. Спорный
объект, для которого первоначально речь шла вовсе не об обладании побережья
Балтийского моря, а прежде всего об овладении того водного пути, который шел от
Балтийского к Черному морю и назывался в древнерусских летописях путем «из варяг в
греки».
Когда я при вычерчивании своей карты проследил ход этого водного пути,
мне только тогда открылось примерное представление, сколько много радости
принесло с собой его открытие. Как при радости творчества я использовал эту
удивительную многообразную систему водных путей, равную по сложности ребусу,
который приходилось разгадывать норманнским судам, чтобы достичь Черного моря, а
оттуда попасть в таинственную Византию.
На первом этапе им, наверное, удавалось войдя в Финский залив и, идя
дальше на юг, попасть в устье Невы, а по ней в Ладожское озеро. На следующем этапе
норманны нашли устье Волхова, ведущего в озеро Ильмень. На следующем этапе им
удалось найти устья впадающих в Ильмень рек и по ним проникнуть до Валдайских
гор. Безусловно, самым трудным участком этого водного ребуса стал тот, на котором
пришлось преодолевать волоком суда через водораздел шириной 300 метров, чтобы
попасть после него в воды Днепра. Наиболее продолжительным, ведущим к далекой
цели, неизвестным стал участок реки Волхова длиной 224 километра, проходящий по
 77

болотистой местности с незаселенными дремучими лесами. К чувству неизвестности

могли примешиваться и мистические представления, с которыми всегда связаны
незнакомые, грозящие бедой, чужие берега. Представления языческой ереси о
природных божествах были связаны прежде всего с богом Перуном, но также и с рекой
и ее русалками. Какое множество тайн могло окружать реку, имя которой Волхов было
идентично с древнерусским понятием «волхв» - чародей.
Пока я пытался нарисовать течение реки, чье изменяющееся русло с его
вялым течением было вовсе не таким, каким я его помнил, я пытался представить себе
как в древние времена двигались по ней суда, ударяя веслами по воде, и криками
оживляя речной ландшафт. Это могли быть не только варяги, плывущие с севера на юг,
которые преобладали в моей фантазии. Одновременно в противоположном
направлении на север, используя попутное течение, я видел и груженые полностью
ладьи богатых купцов из Новгорода в постоянных поисках новых рынков сбыта. Были
еще и смелые, неустрашимые «ушкуйники», называемые так по имени их больших
лодок «ушкуев», которые способствовали своими партизанскими набегами
присоединению русского севера от Балтийского до Норвежского морей к рынкам и
торговому могуществу Новгорода. Впереди всех был храбрый народный герой Василий
Буслаев, подвиги которого нашли отражение в древнерусских сказаниях и былинах.
Встречается в мире были и историческая фигура богатого купца Садко, упоминаемого в
городской хронике Новгорода как основателя каменной церкви во имя первых
христианских мучеников Бориса и Глеба и вдохновившего Римского-Корсакова на
создание оперы «Садко». Сказочное либретто этой оперы заключалось в том, что Садко
прыгнул в Волхов и попал в царство речного владыки, где своей игрой на гуслях
очаровал его дочь принцессу Волхова, чье имя постоянно встречается в романтической
литературе, чтобы закрепить свою любовь, хотела превратить Садко в одну из речек.
Мотив, меланхолическое очарование которого Римский-Корсаков мог позаимствовать у
Альберта Лортринга в его «Ундине» или у Антонина Дворака в его «Русалке». Очень
много привлекательного создано и русскими художниками, особенно Михаилом
Врубелем, который нарисовал целый ряд выдающихся картин, для оформления
премьеры оперы «Садко», и его женой – оперной певицей Надеждой Ивановной
Сабель-Врубель в роли Волховы, которая своим появлением, голосом и искусством
превращения была идеальной фигурой для таинственного сказочного образа.
Мысль представить себе Волхов как волшебное сказочное существо
заставила меня вспомнить о летних «белых» ночах на Званке и я попытался
представить таинственный блеск кружащейся под постоянным едва ощутимым
ветерком водной поверхности в смысле таких представлений…
Мне стоило больших усилий освободиться от этих ассоциаций, чтобы опять
заняться трезвой работой над своей картой, особенно графическим изображением
Волхова. Я установил, что течение реки, несмотря на многочисленные повороты, в
целом имеет направление на северо-северо-восток, смотря по линии его истока от
Ильменя до впадения в Ладожское озеро, и мало отклоняется от него. Одновременно
его пересекает под острым углом линия трассы железной дороги Москва – Ленинград ,
так называемая Октябрьская железная дорога, идущая в северо-западном направлении.
Параллельно течению Волхова на его западном берегу от Новгорода в направлении к
Ладожскому озеру идет еще одна железная дорога. На их пересечении я смог нанести
Чудово, как исходный пункт моей поисковой акции, в которое приходила идущее из
Ленинграда автомобильное шоссе, так называемая автострада. Автострада шла
параллельно Октябрьской железной дороге, но около Чудова она делала отклонение в
направлении на Новгород.
При нанесении этих пересекающихся трасс я сделал ошеломляющее
открытие, какие у меня были до сих пор неправильные представления. После
длительной поездки на Восточный фронт по просторной равнинной местности во мне
 78

возникло простое представление, что эта железная дорога должна вести прямо к
конечному пункту. Между тем, теперь я обнаружил, что такая западно-восточная связь
вовсе не кончалась Чудовом, а шла дальше в направлении к северной метрополии –
Ленинграду. Так как у меня в памяти еще сохранились названия промежуточных
станции таких как Псков, Луга, Тосно и Любань, я мог теперь определить фактический
ход этой железной дороги. При этом для меня было также удивительным, что она
вследствие большого крюка на север подходила к Ленинграду гораздо ближе, чем из
Чудова. Чудово было конечным местом на северном участке фронта, в которое
вливались дороги, соединяющиеся с магистралью, и имело временное значение,
значительно превосходящее его провинциальную сущность. Русско-немецкий
путеводитель, случайно попавший в мои руки, сообщал, что Чудово возникло в ХУШ
веке при Петре I и было почтовой станцией на дороге из Петербурга в Москву.
Название города заставляло предположить, что оно связано со временем заселения этой
местности чудью, племенем финского происхождения, от которого и взяло свое
название. Из путеводителя я узнал, что во второй половине Х1Х века здесь возник
стекольный завод и большая спичечная фабрика. Фабрике, наверное, и принадлежало
то трехэтажное здание из красного кирпича, которое бросалось в глаза всем
прибывающим в Чудово в первый раз, как самое высокое в городе. Я его помню так
хорошо, потому что там располагался эвакопункт для больных, в котором я лежал с
подозрением на дизентерию.
Недоступность Чудова с запада была, без сомнения, связана с болотистой
местностью. Здесь была устроена только одна вспомогательная дорога, которую нельзя
найти ни на одной карте, но которая существовала в военной литературе в связи с
событиями 1942 года под названием «просека Эрика». В книге Пауля Карела
«Операция Барбаросса» говорится: «Название, которое знал каждый волховский боец.
Оно обозначало часть безотрадного леса, за которую шли ожесточенные бои. У части,
идущей через эту лесную просеку, служащую как дорога для подвоза снабжения, один
из ландзеров установил щит со словами: «Здесь начинается жопа мира».
Я сам увидел эту идущую через болото, южнее Чудова впадающую в шоссе,
дорогу только при отступлении в 1944 г., не зная, впрочем, что она называется
«просека Эрика».
Новое открытие принесли мне поиски точного места моей позиции в лесу.
До сих пор я был твердо уверен, что ее надо было искать севернее Чудова. Это мнение
основывалось только лишь на смелом предположении, которое возникло у меня, когда
я попытался сориентироваться при уходе нашей части с вокзала в Чудове у дорожного
указателя с оригинальной надписью «К жопе мира» на шоссе. Вероятно, находящаяся
на указателе надпись «Петербург» без обычной в таком случае стрелки, привела меня к
заключению, что мы двигаемся в направлении к Ленинграду, то есть на север. Но я
должен был бы избежать этой ошибки, если бы обратил внимание на положение
солнца. Как же мне было все тогда «до лампочки»!
После тщательного изучения военных событий, произошедших на северном
участке фронта до момента прибытия нашей части, я смог уже проследить положение
линии фронта около Чудова. Когда были рассмотрены все решающие для всего
Северного фронта события, среди которых был захват в августе 1941 г. Новгорода и с
овладением Шлиссельбурга полное окружение Ленинграда, поддерживание которого
привело в ходе 1942 и 1943 гг. к ряду ожесточенных сражений и имели следствием
прежде всего четыре так называемых ладожских битв.
К этим оборонительным боям относится и проходившее с января по июнь
1942 г. так называемое сражение за Волховский котел. Оно вызвало в ходе моих
поисков особый интерес, так как прорыв 2-й Ударной армии приведший к образованию
котла, произошел в районе Чудова. Конец этой битвы, имевший следствием полное ее
уничтожение, представлен в книге «Операция «Барбаросса» следующими словами: «…
 79

Только 32000 человек (из 130 000) остались в живых и попали в плен. Десятки тысяч
остались лежать в лесах и болотах: утонувшие, умершие от голода, потери крови.
Страшное трупное поле. Гигантские рои мух кружили над трясинами, телами убитых,
высовывавшихся из грязи. Ужасное облако вони стояло над полянами. Это был ад…»
Дальше я прочитал, что попавший в плен командующий этой армией был
никто другой как генерал Власов, организовавший в 1944 г. при поддержке немцев
Комитет по освобождению народов России, а в 1945 г. со своей освободительной
армией [РОА], так называемой власовской армией оборонял Шлезию, после окончания
войны был выдан американскими войсками с остатками своей армии русским [ Власов
был арестован в результате спецоперации наших войск – прим. переводчика] и казнен
в Москве в 1946 г. Я вспомнил в связи с этим об одной телепередаче, в которой
рассматривался последний акт этой трагедии и интервью американского офицера,
выдавшего его тогда русским. На лице этого уже постаревшего человека все еще было
написано неподдельное потрясение, когда он говорил о людских заблуждениях. Между
прочим, он описал самоубийство одной русской женщины, служившей в обозе
власовской армии. Она вместе с ребенком на руках бросилась с моста…
Так закончилась трагедия, начавшаяся не в Волховском котле, и, собственно,
не в чудовских болотах, а как неизбежное следствие окончания войны. Так как я не
знал во время этой телепередачи о связи ее с Волховским сражением, я не имел
понятия в своих боевых действиях о происходивших рядом значительных событий в
этом районе. Решающее указание для своих поисков места моих боевых действий я,
наконец, нашел у Х. Польмана: «… но главный результат сражения было то, что
попытка освобождения Ленинграда не удалась. Русские смогли овладеть у Волхова
только небольшим клочком заболоченного леса на западном берегу реки, но без захвата
восточнее шоссе по обе стороны Спасской Полисти важных путей сообщения. Там все
еще оставалось предмостное укрепление, несмотря на все попытки советского
командования взять его».
Вот оно! Та узкая полоска болотистого леса, точно там, где произошел
прорыв, и должен быть участком, где я начал воевать!
Как только я на основе полученных данных нанес линию фронта между
Новгородом и Ленинградом, стало очевидно: на участке Волховского фронта было
только единственное русское предмостное укрепление, а именно – та полоса
заболоченного леса южнее Чудова. Оттуда фронт проходил севернее до остающегося
около Киришей немецкого предмостного укрепления вдоль западного берега Волхова,
чтобы потом отклониться на запад в направлении к Ладожскому озеру и от
Шлиссельбурга, образуя кольцо вокруг Ленинграда. Еще одно примечание Х.
Польмана в его книге помогло мне окончательно обозначить это русское предмостное
укрепление. Это примечание стало решающим для исхода битвы в Волховском котле
тем, что обозначило пространство прорыва. Северный участок, выдававшийся вперед,
был так называемый «палец» у Дымно. Название Дымно я помнил совершенно
отчетливо. Речь шла о разрушенном населенном пункте, находящемся напротив южной
стороны Званского холма. Как только я теперь узнал идентичность нашего положения
на Званке с этим «пальцем», мне стало окончательно ясно, что место, где я воевал,
находилось не севернее, как я ошибочно полагал, а южнее Чудова. Другое
подтверждение я нашел в данных Х. Польмана о расположении корпусов 18-й армии на
северном фронте в 1943 г. В соответствии с ними от Новгорода вдоль Волхова
располагался ХХХУШ-й армейский корпус, которому, кроме пехотных частей, была
придана и 13-я авиаполевая дивизия.
Несмотря на то, что мне показалось непонятным, почему «палец» назван по
незначащаму месту Дымно, а не по стратегически важному Званскому холму, у меня
остался вопрос, почему остались многочисленные найденные на Званке трупы не
похороненными перед зимним прорывом , хотя битва в котле закочилась уже в конце
 80

июня 1942 г. Но и этому у Польмана нашлось объяснение. В соответствии с ним уже

после окончания уничтожения Волховского котла, кроме ежедневных позиционных
боев, постоянно происходили атаки, маленькие и большие, русских войск на
некоторые позиции силами рот, батальонов, бригад. В качестве такого очага был среди
прочих и «палец» у Дымно. Можно поэтому предположить, что эти «маленькие и
большие бои» вокруг Званки происходили после зимнего наступления русских в те
периоды, когда замерзал Волхов. Большое количество погибших русских позволяло
сделать вывод, что высота неоднократно переходила из рук в руки. Последующие
снегопады и сильные морозы той зимы сделали невозможным захоронение трупов…
Наконец, я нашел еще одно касающееся меня замечание Польмана о боевых
возможностях авиаполевых дивизий в общем: «…Это были воинские части с отличным
рядовым составом и таким же материальным обеспечением, но с плохими командирами
и недостаточно обученные для ведения сухопутных боев. Это было своеобразное
творение Геринга, не хотевшего передавать избыток своего персонала в сухопутные
войска. Они применялись как необходимая помощь на спокойных участках фронта, и
командование сухопутных войск старалось помочь им обученными войсками».
Эта оценка во всяком случае относилась и к нашим боевым действиям в
лесу, приведшим к большим потерям. Но в глазах командования этот боевой опыт
оказался достаточным, чтобы доверить нашему подразделению оборону стратегически
важной высоты Званка с «пальцем» у Дымно.
Со всеми этими данными я теперь знал все, что хотел знать в начале своих
поисков. Но моя потребность в дополнительной информации все еще не была
полностью удовлетворена. Я хотел узнать еще более подробно о Званке и разрушенном
монастыре. Уже при изучении военной литературы мне показалось непонятным, что
при описании боев в этой местности речь постоянно шла только о «пальце» у Дымно,
но никогда о Званке, хотя там было пролито немало крови, что означало жестокие бои
за это место, а предпринятое в 1943 году укрепление ее и превращение в крепость
однозначно свидетельствовало о ее стратегическом значении. Единственное
свидетельство, которое я нашел о Званке, это впечатляющая фотография разрушенного
монастыря в книге Вернера Хаупта.
Но и в других культурно-исторических книгах, которые я между тем
приобрел, я ничего не смог найти о Званском монастыре. Но название Званка
неоднократно встречалось в прилагаемых перечнях населенных пунктов.
После того, как я обнаружил в книге Пауля Карела многочисленные указания
на литературу по истории отдельных дивизий, я написал в издательство Подзун запрос,
существуют ли мемуары о 13-й авиаполевой дивизии. Мне прислали список всех
мемуаров об отдельных дивизиях. Среди них я не обнаружил книги о «тринадцатой».
Само по себе это и неудивительно, поскольку произошедшее в середине 1944 года
расформирование этой дивизии вызвало слухи, что и другие авиаполевые дивизии при
отступлении понесли большие потери. Тем самым, возможность найти еще какой-то
источник информации для меня была исчерпана. Следующую возможность – просто
обратиться к советской стороне, из-за имеющейся напряженности между Востоком и
Западом, я просто не рассматривал.
Тут я вспомнил о секретаре советского посольства в Вене, с которым я
случайно познакомился во время своей активной работы. Я вспомнил, что после
осторожной замкнутости в начале, мы вступили с ним в оживленный разговор на
культурные темы, причем я был приятно удивлен его непредвзятым поведением. Он
представился мне, что он армянин и довольно бегло, хотя и с акцентом, говорил по-
немецки. Хотя тогда я не мог и предположить, что мы еще увидимся, он оставил мне
свою визитную карточку. К счастью, она у меня сохранилась.
Быстро решившись, я написал письмо в выражениях, не вызывающих
сомнения, и напоминал в нем о бывших в свое время разговоре, в котором я представил
 81

себя как специалиста-строителя и поклонника древнерусского строительного

искусства, ищущего сведения о расположенном севернее Новгорода монастыре Званка.
Речь шла об устройстве интересного в архитектурном отношении строительном
объекте, сильно, к сожалению, поврежденного во время второй мировой войны.
Поскольку меня очень интересуют строительные и культурные данные, я был бы очень
благодарен за совет, куда я мог бы обратиться за такими сведениями и так далее…
Письмо было написано 15.03.1987.
После того как спустя месяц я не получил никакого ответа, я решил еще раз
написать в посольство. Но тут мне представилась новая возможность. В декабре
прошлого года мне, к моему удивлению, прислали совершенно неожиданно экземпляр
иллюстрированного журнала «Советский Союз сегодня», с предложением за плату
всего лишь 45 шиллингов в год – просто до смешного малую цену – подписаться на
этот ежемесячный журнал. Название журнала было мне знакомо. По моим
воспоминаниям я уже имел случай лет двадцать назад видеть журнал с таким
заголовком. Но этот новый журнал сильно отличался от старого как по оформлению,
так и по содержанию. Он был отпечатан на тонкой мелованной бумаге с цветными
фотоснимками и содержал кроме статей на политические темы, также статьи на
историческую и культурную тематику. Так, например, в нем была интересная статья об
искусстве русской лаковой росписи и, прямо-таки сенсационную, как будто бы в
Советском Союзе никогда не было антирелигиозной пропаганды, абсолютно
объективное сообщение о монастырской жизни в Псковско-Печерском монастыре. Она
показалась мне признаком основательных изменений в советской пропаганде, без
сомнения связанных с поворотом пришедшего в 1985 г. нового руководителя
государства и Генерального секретаря КПСС Михаила Горбачева.
После получения первого номера месячного журнала я установил, что
издателем его было пресс-отделение советского посольства в Вене. Я попытал счастья
и там. Спустя примерно неделю мне был какой-то странный телефонный звонок.
Говорил на ломаном немецком языке смущенно звучавший голос, так что я в первые
секунды не мог понять о чем идет речь. Не представившись, звонивший сослался на
мои письма и предложил мне обратиться со своими запросами в «исторический музей-
заповедник» в Новгороде и в архив Главного церковного управления Св. Синода в
Ново-Девичьем монастыре. Прежде чем я смог задать еще один вопрос, в трубке
треснуло, и разговор закончился. У меня возникло твердое убеждение, что в
посольстве, очевидно, не желают или не могут давать официальный ответ на мой
запрос и за это указание я могу быть благодарен только личной дружелюбности
звонившего. Хотя я расценил это как первый успех, мне все же стало ясно, что это
указание, как бы хорошо оно ни было, является недостаточно точным, чтобы отослать
по этим адресам письма.
Тут мне пришла в голову идея обратиться к даме, ведущей на австрийском
радио передачи в рамках регулярных телевизионных передач по преподаванию
русского языка. Я написал третье письмо, в котором сослался на телефонную справку
русского посольства, и вежливо просил уточнить и, при необходимости, дополнить
почтовые адреса. Напрасно прождав месяц ответа, я написал снова и отправил заказное
письмо. Когда я снова не получил ответа, я оставил свои попытки на некоторое время,
поскольку в этот период мое внимание было приковано к другому месту, хотя я ни в
коем случае не хотел сдаваться.
Когда во время моего пребывания в Вене я вел дела вблизи русской
ортодоксальной церкви, я вспомнил ту церковную службу, на которой случайно
присутствовал 20 лет назад и решил на обратном пути заглянуть в нее. Придя туда, я
обнаружил, что рядом с церковью находится советское посольство и вдруг меня
озарила мысль, что я могу обратиться со своим вопросом к причту церкви и удивился,
что как это раньше она не пришла мне в голову.
 82

Приехав домой в Испер, я предпринял свою третью попытку найти контакт с

убеждением, что на этот раз нашел правильный путь. В письме к «епископскому
управлению русской ортодоксальной церкви в Австрии» я описал свою просьбу и
попытался, чтобы это было под чью-то личную ответственность, чтобы мне назначили
срок телефонного разговора. Когда я в следующий раз приехал в Вену и позвонил в
епископство, мне ответил женский голос. Едва я назвал свое имя, как мне тут же
сказали, что письменный ответ ко мне уже отправлен и поэтому какие-либо разговоры
излишни.
Ответа я так и не получил.
Вскоре после этого я случайно встретил одного знакомого, супруга которого
была русской. У нее остались в Советском Союзе родственники. Когда я рассказал ему
о своих безуспешных попытках, он сказал, что поведение всех этих людей типично из-
за страха иметь проблемы с советской системой надзора. Каждый контакт с
иностранцем означает для советского гражданина опасность быть заподозренным в
конспиративной деятельности. Требование дать «на руки» письменный ответ, который
может быть рассмотрен как доказательство такой деятельности против него, и
воспринимается ими как чрезмерное требование. По этой причине и его супруга
отказала мне с тяжелым сердцем завести письменный контакт с ее родственниками в
Советском Союзе. На мой упрек, что с момента последнего съезда КПСС в советской
политике произошел поворот, она сказала, что даже если такой поворот и имел место,
пройдет еще немало времени, пока эти люди не освободятся от своих страхов…
Такие сомнения и необходимость в хирургическом вмешательстве заставили
отодвинуть мой запрос, давно ставший навязчивой идеей («идея фикс»). Но в
больничной палате я встретил странного соседа по палате. Мы с ним были одного
поколения, он даже несколько постарше меня. Вскоре мы заговорили о войне, и я
рассказал ему о своих попытках пролить больше света на свои военные воспоминания.
На это он сказал, что он не находит странными мои амбиции, что сегодня есть
множество молодых людей, очень интересующихся военной историей. Так как я не
захотел согласиться с его утверждением, он объяснил мне к моему удивлению, что он
как бывший кавалер «Рыцарского креста» в настоящее время получает столько много
почты от юных «фанатов» и других заинтересованных людей из Соединенных Штатов
Америки, узнавших из американских военных архивов о его существовании, что он не
в состоянии своевременно ответить им всем. Мое удивление относилось не столько к
мнимому интересу американской молодежи к кавалеру «Рыцарского креста», бывшего
когда-то их врагом, сколько к факту, что мой собеседник являлся вовсе не типом
парадного героя, будучи кавалером этой высокой военной награды, так как я узнал, что
он получил свой «Крест» будучи не командиром крупной части, а имел чин унтер-
офицера. Его непосредственная живая манера разговаривать, его готовность слушать
собеседника и делать ему примечания, выдавали его как общительного человека без
малейшей склонности к насилию или фанатизму. Мне надо было подумать о том, что
во время своей военной службы я часто встречал подобных людей, которые в
противоречии со своим скромным и тихим поведением в минуты высшего нервного
напряжения вели себя так, как будто находились в своей стихии. Так и мой собеседник
в ходе дальнейших рассказов я мог представить себе, что он относится к тем людям,
которые в ситуациях крайней опасности распространяют вокруг себя спокойствие и
уверенность. Так как я поинтересовался за что он получил свою награду, он мне
рассказал, что недавно получил от неизвестного ему американца копию того описания,
согласно которого он в свое время был награжден «Рыцарским Крестом». Он обещал
мне при первом удобном случае дать почитать это описание.
Это произошло, когда мы оба после своих выздоровлений встретились в
уютном ресторане «Сенная рига» в Нусдорфе. Текст был написан коротко и четко,
опирался на голые факты, но был от этого не менее убедителен и впечатляющ. В
 83

соответствии с ним заслуга награждаемого заключалась в том, что он в крайне сложной

ситуации, возникшей в результате русского наступления, препятствовал дальнейшему
продвижению превосходящих сил русских путем непрерывного рукопашного боя до
подхода резервов.
В дополнение к этому наградному листу он рассказал мне, что готовность к
непрерывным атакам была для него и его людей единственным шансом выжить, так как
иначе русские – он знал эту их слабость – «спрессовали» бы их. В конце боя пришлось
атаковать из-за полного отсутствия боеприпасов и ручных гранат только с рычанием
«Ура» и бросанием камней и кусков земли…
Кроме этого очень произведшего на меня впечатление описания, мой
товарищ по больнице сообщил мне совершенно неожиданную новость. Благодаря
своим личным связям с австрийскими Вооруженными силами, особенно с военно-
научным отделом, он узнал, что существуют некоторые документы о 13-й авиаполевой
дивизии. Он приветливо предложил мне познакомить меня с руководителем этого
военно-научного отдела.
Уже на следующий день мы вместе поехали в казарму, где находилось это
отделение. На пути к ней стали встречаться офицеры, которые сразу узнавали мого
провожатого, и я обратил внимание на знаки высокого уважения к нему. Таким же
образом встретил его и руководитель отдела, в ранге советника, который, очевидно,
уже ждал нас. Он очень приветливо встретил нас и сразу же рассказал мне, что его брат
также служил в «тринадцатой» и что он со своей стороны уже давно интенсивно, но, к
сожалению, не всегда успешно собирает документы о ней. Он передал мне копии
разных документов, содержащих некоторые относящиеся к этой дивизии данные.
Копии были сделаны из дел из Национального архива в Вашингтоне ., в котором
имелись многообещающие документы. Речь шла о военном дневнике (дневнике
боевых действий) 13-й авиаполевой дивизии, а также разных приложениях, как боевые
донесения, карты, схемы и т. д. Хотя записи в этом дневнике относились, к сожалению,
только к периоду в два месяца, но все же речь в нем шла о критической фазе, во время
которой происходило отступление с Волховского фронта. Я тотчас решил заняться
этими документами при любых обстоятельствах. К своему облегчению я узнал, что они
находятся в Бундесархиве ФРГ. Бундесархтв находился во Фрайбурге в Бреслау. Для
меня это означало, что я никак не могу избежать поездки во Фрайбург. Фрайбург
теперь стал для меня центром мира!
Узнав точный адрес Бундесархива, я очень довольный покинул казарму. Мне
предстояло успешное мероприятие! Но сначала я хотел еще попытаться получить эти
документы по почте. На этот мой запрос я получил быстрый ответ. Наличие
документов подтверждалось. Но в копировании всех архивных документов или
извлечений из копируемых документов военный архив все же «по техническим
причинам и необходимости обеспечения сохранности документов» отказал. Но мне
представлялась возможность самому просмотреть документы и сделать из них
выписки.
Поскольку во Фрайбург надо было ехать обязательно, я решил рассматривать
эту поездку как путешествие для удовольствия и начал соответствующим образом
готовиться к ней. Прежде всего я написал в городское управление иностранных
путешествий и попросил у них проспекты. И на этот раз я быстро получил их в
достаточном количестве. На их основе я заключил, что Фрайбург сам по себе достоин
осмотра. На плане города я увидел, что Визентальштрассе, где находится Бундесархив,
проходит вблизи находящегося юго-восточнее центра города предместья Св. Георгия
не только потому, чтобы удобно было ходить пешком в архив, но и потому, что там я
мог быть уверен в отсутствии трудностей с парковкой автомашины. Я выбрал для себя
находящийся рядом отель «Пароход», который согласно проспекту представлял собой
 84

одноэтажное здание уютного вида. Заказ номера на одного человека за 70 ДМ у меня

без хлопот приняли по телефону.
Я рассчитывал уехать туда в июне, так как погода в этом месяце по мне. Мои
предположения оправдались. В день моего отъезда по предсказаниям синоптиков
установился период прекрасной погоды.
Когда я выехал, было еще темно. Мне предстояло ехать в автомашине 9-10
часов. Я хотел приехать днем, засветло. Одетый только в льняные брюки и рубашку
типа «сафари», я немного замерз в утренней прохладе. И все-таки я оставил открытым
ветровое стекло рядом с собой, чтобы чувствовать ветер от езды. Сандалии у меня
были сняты, так как я любил ощущать педаль газа босой ногой. Странное, прямо-таки
юношеское чувство свободы охватило меня. Я чувствовал себя, как будто еду
навстречу с частью моей юности. Я ничего не мог поделать с чувством
сентиментальности. Скорее меня околдовал своеобразный шанс получить информацию
из далекого прошлого моей жизни, касающаяся моей дальнейшей судьбы, и
значительно дополняющую и обогащающую мои воспоминания. Я находился в таком
здоровом, не отягченном и счастливом состоянии, которое сродни одновременно с
крепкой хваткой руля моей машины, состоянии, которое было бы собственно дорого
для досуга и созерцательности. Но я был охвачен чувством неудержимого
любопытства, которое гнало меня вперед. Я заметил, что должен сбросить газ, чтобы не
превысить лимит скорости. Когда я, наконец, пересек немецкую границу и этого
лимита уже не было, я выжал из мотора полную мощность. Было радостно ощущать,
как машина начала вибрировать, возбуждая тело как породистая лошадь. Хотя к обеду
уже стало жарко, я не стал отдыхать и все же не чувствовал усталости. Только один раз
я съехал с автобана, чтобы заправить машину, а потом опять продолжил свою быструю
езду. Перед Штутгартом начался более трудный отрезок, движение стало более
плотным, и мне пришлось сбросить скорость. Так длилось до Маннхайма. Потом
дорога повернула южнее, движение опять стало слабее, и я смог опять увеличить
скорость…
После обеда я достиг периферии области Фрайбурга и с первого раза нашел
нужную дорогу в Санкт-Георгий. Благодаря предварительному изучению плана города,
я так хорошо ориентировался, что не спрашивая ни у кого дороги, добрался до своего
отеля. Отель полностью соответствовал изображению на рекламном проспекте и моему
представлению. Я взял у портье ключ от своего номера, но не пошел сразу в него, а
вернулся к машине, чтобы отыскать Бундесархив. Пока я ехал туда, деревенский облик
пригорода вскоре сменился типичными для городской окраины длинными
промышленного производства зданиями, из одноэтажности которых несколько
курьезно возвышалось какое-то многоэтажное здание. Пока я расспрашивал, где
находится Визентальштрассе, я установил, что это многоэтажное здание и есть
Бундесархив. Парковаться возле него разрешалось только служащим архива. С трудом
я нашел на небольшом удалении от него на одной из улиц стоянку, на которой и
оставил машину под лучами горячего солнца. В швейцарском домике я получил
удостоверение и вошел в здание архива. Здесь царила тишина, как будто я находился на
полностью автоматизированном предприятии. На лифте я поднялся на третий этаж, где
находилось бюро дамы, отвечающей за своевременное исполнение моих запросов. От
нее я узнал, что запрошенные мною документы уже находятся для просмотра в
читальном зале. Так как уже приближался конец рабочего дня, я укоротил свое
нетерпение и отказался от попытки найти читальный зал. С намерением на следующее
утро сразу начать изучение документов я, удовлетворенный, покинул архив. В машине
царила эфиопская жара, моментально выгнавшая из меня пот из всех пор. Рулевое
колесо так нагрелось, что я не сразу смог удержать его в руках. Я поехал обратно в
свой пансионат, где для гостей имелись резервированные стоянки. Там я нашел
тенистое место, чтобы оставить на нем свою машину. Внеся свой багаж в номер, я снял
 85

одежду и встал под душ. Потом, надев халат, я улегся на кровать, чтобы немного
отдохнуть. Я мог спокойно закрыть глаза, хотя все же и был слишком «заведен», чтобы
заснуть. Вечер я хотел использовать, чтобы немного познакомиться с Фрайбургом.
Когда я на следующее утро вошел в читальный зал, там уже было два
посетителя, которые терялись в глубине зала, в котором было 10 рядов столов. Оба
были настолько углублены в свое чтение, что вряд ли заметили мое появление. В
другом конце зала находилась стеклянная кабина, в которой сидел наблюдающий
служитель. Я предъявил ему свой пропуск, после чего он выдал мне несколько
формуляров, которые надо было заполнить. Потом служащий вышел из своей кабинки,
взял с одной из полок, идущих вдоль стен, связку папок и передал ее мне. Я сразу сел
на передний стол и начал исследовать содержимое связки. Там были частично на
розового цвета бумаге, частично на белой, записи радиопереговоров, телеграммы,
приказы дивизии из корпуса, боевые донесения, две полевые карты и дивизионный
дневник, относящийся, как и остальные документы, кт периоду от 1.11.1943 по
31.01.1944 г. Записей было заметно больше во второй половине января, в течение
которого происходили бои и последующее отступление.
Уже после того как я взял самый верхний лист и начал читать, во мне сразу
же проснулось своего рода автоматика воспоминаний, которая сразу же окунула меня в
происходящие тогда события. Возбуждение, охватившее меня, не имело ничего общего
с настоящим. Это было скорее всего чувство, возникающее когда-то во время
смертельной опасности. В одно мгновение настоящее и все в читальном зале исчезло, я
их не воспринимал. Как одержимый, я читал бессистемно, лихорадочно лист за листом.
При этом я воспринимал не столько содержание прочитанного, сколько тот факт, что я
чувствовал себя в состоянии, в котором был когда-то 40 лет назад. Мне показалось, что
вот она – связь пространства и времени. Давно уже оба посетителя покинули зал,
вместо них пришли другие и тоже ушли. С неописуемой отрешенностью я, наконец,
остался один в зале и мне показалось, как под каким-то воздействием на сознание. Шум
за стеклянной кабинкой напоминал мне постоянно о присутствии наблюдающего
служителя, который мне казался тоже своего рода актером в происходящей сцене…
Когда я заметил, что он покинул свое место, что должно было означать
окончание рабочего дня, тогда я вернулся в действительность. При этом я чувствовал
себя как после «ломки» от лекарства. Пока я собирал документы и завязывал папки,
мне стало ясно, что мне нельзя так работать, если я хочу выполнить намеченный
план…
На следующий день я засел за планомерную работу. Прежде всего я
отыскивал те документы, которые вызывали мой непосредственный интерес. Потом я
искал те из них, из которых хотел сделать выписки. Остальные документы я помечал в
приготовленный формуляр, чтобы сделать их фотокопии. К ним относилась прежде
всего большая часть дивизионного дневника, дальше большой приказ по дивизии,
относящийся к снабжению опорного пункта Званка и прилагаемые к нему части двух
полевых карт. Они были исполнены в масштабе: одна 1:150 000, другая – 1:50 000. Они
позволяли рассмотреть в деталях позиции дивизии, как в отношении точного
прохождения передовой линии, так и положение КП дивизии. Они прекрасно
дополняли мою реконструируемую карту северного участка фронта в масштабе 1:1 000
000.
Приказ по дивизии, относящийся к обеспечению запасами опорного пункта
Званка, представлял для меня особый интерес, так как из него я узнал подробности, о
которых в свое время ходили лишь слухи, или вообще не имел о них даже понятия. Так
я нашел подтверждение, что на Званке были действительно установлены танковые
башни.
 86

Запасы боеприпасов, продовольствия, санитарных материалов и прочего

были предусмотрены для гарнизона численностью 250 человек на 8 суток. Ежедневный
рацион продовольствия включал в себя:
750 г. хлеба длительного пользования, 72 г. мясных консервов, 160 г.
колбасных или из сала консервов, 150 г. гороховых, 20 г. сахара, 15 г. соли, 9 г. эрзац-
кофе, 4 г. немецкого чая, 30 г. леденцов, 0.05 л. алкоголя, 6 сигарет и т. д.
На случай, если опорный пункт будет окружен, имелось 69 бензиновых
примусов для приготовления пищи. В этой связи я вспомнил о тогдашней формуле:
«Позицию надо удерживать до последней капли крови…!» Но, несмотря на это, шесть
листов бумаги, отпечатанных на пишущей машинке, содержали также мероприятия на
случай внезапной сдачи Званки.
Конечно, в этой связи у меня возник особый интерес к тому, была ли на
самом деле выполнена эта грозная директива. Несмотря на мои поиски о судьбе Званки
после моего ухода с нее в расположение полка, я нашел только записи об огневых
налетах и наблюдениях о передвижениях в русском тылу. Что происходило в
последние дни перед отступлением на Званке, об этом я не нашел никаких записей ни в
дивизионном дневнике, ни в прилагаемых документах. Поскольку я не нашел названия
Званки в обширных записях о последующих событиях, можно предположить, что
несмотря на директиву удерживать опорный пункт до последней капли крови, в конце
концов он был оставлен по сути дела без особых боев или вообще сдан без боя. Хотя
такая неопределенность меня не совсем удовлетворила, я мог быть доволен
результатами своей поездки и мог с чувством того, что в ней было связано и приятное,
и полезное, возвращаться домой. Там меня ждала оценка полученных документов и
согласование их со своими собственными военными записями. Я ожидал от этого
предприятия многого…

Переписка.

Чем дольше я занимался своим военным прошлым, тем больше я понимал,

что в центре моих интересов находится встреча со Званкой, которая возвышается
всегда в центре моих воспоминаний. Здесь, на Званке, была не только глухая пустота
ничейной земли. Здесь я нашел впечатляющий, хотя и сильно пострадавший от
обстрелов, культурный ландшафт, строительные развалины которого указывали на
первоначальное большое значение его. Без сомнения, поздно пробудившаяся
потребность в понимании этого значения и мой интерес, как специалиста всего, что
касается истории и реконструкции памятников старины, способствовало этому. В ходе
изучения литературы, касающейся русской культуры, которую я стал приобретать в
книжной торговле, имя Званка мне ни о чем по-прежнему не говорило. Однако
возбужденная историей фантазия выдала некоторую собственную версию о причинах
строительства монастыря на Званке. Так, я представил, что за историей этого
монастыря, могущего представлять религиозный центр, построенный в классическом
стиле, должно стоять вековое развитие, сравнимое со временем лесов и болот Северной
Руси примерно с 1100-го года христианского летоисчисления.
 87

Следовательно, сначала были отдельные набожные богомольцы,

уединившиеся в непроходимой глуши, чтобы в полном одиночестве проводить свою
жизнь в молитве и бороться «в невидимой борьбе с демонами вокруг себя и в
собственной душе». Позднее к ним присоединились другие, ищущие уединения, чтобы
в общем братстве по византийскому образцу под руководством старейшего «старца»,
жить в набожной жизни.
На основе жизни и легенд этих святых я предчувствовал удовлетворение
подтвердить описания окружающей их природы собственными впечатлениями,
полученными во время войны. Описания жестокой зимы, вроде «когда зверский мороз
заковал дикую природу в ледяной панцирь…и бледное солнце изливало свой свет всего
лишь на несколько часов свой усталый свет на этот застывший мир…». Как знакомо
мне было такое описание со своими открытиями, когда я в день моего прибытия на
Восточный фронт был на шоссейной дороге в расположение в лесу!
Однако, в случае со Званкой, так я думал, могли набожные отшельники
встретить несколько лучше. Там была река, дающая связь с внешним миром, и там
была эта высота, выдающаяся из болота и этой дикой местности и дающая хороший
обзор в даль. Здесь была твердая почва под ногами. Пока я пытался вникнуть со своим
знанием местности в эту ситуацию, непроизвольно всплыло в памяти приключенческое
строительство бункера, его успех и переживания, связанные с созданием первого
собственного жилища.

Но что особенно возбудило мою фантазию в создании собственной версии

истории возникновения, было имя «Званка», вибрирующее звучание которого
указывало для не знающих русского языка на звон колоколов. Я смог очень хорошо
представить себе, как можно было слушать многоголосый звон колоколов
единственного собора далеко вокруг. Однако вследствие моей версии должен был
быть, вероятно, особый колокол, звон которого был определяющим для названия места.
Первоначально для одинокого отшельника колокол был укреплен примитивным
образом между двумя стволами деревьев и подавал свой напоминающий голос. Тем
самым я смог обогатить игру своей фантазии тем, что как бы слышал звук этого
колокола. Он должен был быть особенно прекрасным, а также грустным в
предчувствии стольких кровавых жертв на этом холме.

Несмотря на эту собственную версию,я, как и прежде, был полон решимости

продолжить собственные исследования о действительной истории монастыря.
Наступившая в середине 80-х годов разрядка в отношениях между Востоком и Западом
и обусловленный «перестройкой» и «гласностью» поворот в советской внешней
политике способствовал предположению на благоприятные реакции. После моего
посещения пресс-центра советского посольства я стал абонентом ежемесячного
издания «Путешествие в СССР» и мог надеяться найти в этом журнале какое-либо
сообщение о Волхове и Званке. Исполнение этого журнала такого же как и «Советский
Союз сегодня» было очень впечатляющим, с прекрасными цветными фотографиями и
интересными статьями. Несмотря на, как мне показалось, неисчерпаемые объекты
путешествия, у меня вскоре возникли сомнения, может ли содержаться в этом журнале
какая-либо информация о такой малообитаемой области у Волхова. Все же журнал
содержал другую ценную для меня информацию, которую я раньше просмотрел.
Только спустя несколько месяцев я обнаружил, что экземпляры журнала присылались
мне не из советского посольства в Вене, как журнал «Советский Союз сегодня», а
прямо из Москвы. Это открытие помогло мне установить, не так как прежние
напрасные усилия, некоторые конкретные адреса. Можно было использовать их для
почтовой связи.
 88

Итак, в начале 1990 года я написал по имеющемуся образцу в редакцию

журнала «Путешествие в СССР» по адресу: Москва, улица Неглинная, 8. После двух
месяцев напрасных ожиданий ответа, я решил поискать другую возможность. Я
вспомнил об Обществе «австрийско-советская дружба», которое раньше не попадало в
круг моих интересов. Однако, несмотря на изменившуюся политическую обстановку в
СССР, я не рискнул придти в это место.
На мой письменный запрос, в котором я указал на мои напрасные
предыдущие усилия, я получил быстрый ответ, что мой запрос передан в редакцию
журнала «Путешествие в СССР»; к сожалению, они не располагают другими
возможностями помочь мне.
Вскоре я получил действительно из Москвы из редакции журнала ответ.
Хотя я всегда встречал с нетерпением ежедневные почтовые заказы, я воспринял как
сенсацию полученное из этой далекой закрытой страны эхо на мой отважный призыв. С
характерным иностранным штемпелем и подписью кириллицей на конверте это письмо
показалось мне как послание с другой звезды. Письмо с графически оформленным
штампом, написанное по-немецки, занимало целый лист бумаги, что на первый взгляд
выглядело многообещающим и не должно было содержать отрицательного ответа. Но
уже при чтении первого абзаца чувство успеха у меня испарилось. Он содержал
разочаровывающее сведение, что в редакционных путеводителях и справочниках не
было обнаружено монастыря с названием Званка. Затем следовало короткое описание
соборов из пригородов Новгорода, которые и без того были мне уже известны из
литературы.
Я сразу же написал благодарственный ответ с извинениями за свое очевидно
недостаточное описание места с названием Званка. Я добавил в письмеиописание
монастыря на Званке из книги Вернера Хаупта, а также свои эскизы и попытался еще
раз попросить идентифицировать на основе этих данных собор на Званке.
Несмотря на эту переписку, конечно, я продолжал просматривать
литературу, в которой надеялся найти указания на монастырь в Званке. Среди этого
потока литературы я наткнулся на путеводитель по Новгороду. Собственно, я купил эту
малоформатную книжицу больше из-за ее дешевизны, чем из интереса. Тем больше
было мое изумление, когда я пролистывал эту невзрачную книжку, вдруг обнаружил
слово «Званка». Это было мое первое открытие в печатном издании название этого
места. Среди подробного описания истории Новгорода в маленьком абзаце говорилось,
что в Званке было имение выдающегося поэта Гаврилы Романовича Державина!
Естественно, я до сих пор никогда не слышал имени этого поэта. По
справочнику о мировой литературе я смог закрыть брешь в своих познаниях. Там
удалось прочитать, что Державин считается одним из самых значительных русских
лириков ХУШ-го столетия и что его известная ода «Бог» переведена на все
европейские языки. Из нескольких примечаний о событиях его жизни открылась его
успешная, подвижническая жизнь: родился в 1743 году как сын бедного дворянина в
селении вблизи Казани, ранняя склонность к поэзии, музыке и рисованию, после
гимназии поступление в армию, достижение чина офицера, изучение русской и
немецкой литературы, завоевание своей одой «Фелица» благосклонности императрицы
Екатерины II, занятие высших государственных должностей – губернатор, сенатор,
министр юстиции, вернулся в свое имение на Званке в 1803 году, где он и умер в 1816
г.
В надежде найти в подробной биографии Державина сведения о монастыре
на Званке я тотчас же начал просматривать книги в книжных магазинах. Однако
единственное, что мне предложили после длительных поисков была книга, в которой
описывались особенные феномены в одах и панегирических песнях Державина, а
именно применение цвета, света и звука, как поэтико-стилистические средства.
Приводимые в качестве примера стихи были напечатаны к моему разочарованию на
 89

русском языке, так что я, как не владеющий русским, не смог их оценить. Попытки
перевести их ничего мне не дали, поскольку они объясняли своеобразие стихов только
если прочитать их на языке оригинала. Но все же я нашел указание на стихотворение,
которое освещало идиллическую жизнь в имении Званка и в юмористических тонах
описывало тучи комаров на Волхове.
Я не мог себе представить, что такой известный поэт стал обладателем
имения в такой глухой болотистой местности. Однако факт, подтвердивший, наконец,
существование места Званка, был для меня настолько утешительным, что я не обратил
внимания на вопрос, где же в окружности около монастыря должна находиться Званка.
Меня все же сопровождало сомнение, что мои исследования найти такое маленькое
незначительное место как Званка в гигантских краях Советского Союза подобны
поиску иголки в стоге сена. То, что название места было связано с именем великого
поэта, показалось мне все же исходным пунктом, на который я мог опереться в своих
дальнейших попытках.
В своем путеводителе я обнаружил, впрочем, точные данные двух
интересующих меня адресов, и я смог расширить с успехом свою переписку. Один
относился к бюро путешествий «Интурист» в Новгороде, а другой – к
государственному «музею-заповеднику», очевидно к тому областному музею, который
три года назад был назван мне анонимным адресатом как возможное место справки для
меня. В конце концов я нашел еще одно указание, которое взбудоражило меня. Бюро
путешествий «Интурист» предлагало в летнее время путешествие на моторных лодках
и речных судах по Волхову. Когда я прочитал об этом, я, наверное, в первый раз
осознал, как я втайне хотел еще раз в своей жизни побывать на Званке. Хотя я также
сознавал, что это желание было чистой утопией, но не мог расстаться с этой мыслью.
Итак, я написал в бюро путешествий в Новгород, что хочу посетить Новгород и
интересуюсь поездкой на судне по Волхову. Я добавил также в письме, возможно ли
посещение при такой поездке монастыря севернее Новгорода на Званке.
Через шесть недель после этого я получил из бюро путешествий ответ на
немецком языке следующего содержания:
«Отвечаем на Ваш запрос. Поездки на судах по Волхову для туристов
совершаются с мая по октябрь. Рейсовые суда ходят 3 раза в день (в 11.00, 15.00, 18.00).
Это быстроходные закрытые суда. Поездка на таком судне длится 30 минут.
Они ходят в озеро Ильмень (мимо Юрьева монастыря). Поедка туда и обратно
стоит ).70 рубля с человека (оплата на судне).
Если Вы хотите предпринять одно- или двухчасовую поездку на озеро
Ильмень (с группой), тогда в сервисном бюро отеля «Интурист» можно заказать судно.
В этом случае оплата исчисляется в иностранной валюте.
Вы спрашиваете о месте Званка, где в своем имении жил русский поэт
Гаврила Державин. К сожалению, оно сейчас недоступно, так как имение поэта не
сохранилось. Суда до Званки ходят только по воскресеньям в 16.30.
Обратно в Новгород судно идет только на следующее утро в 9.00. Поездка
стоит 2.20 рубля с человека. Если Вы захотите заказать судно на эту поездку, то она
будет стоить 18 рублей в час. В этом случае Вы сможете в этот же день вернуться в
Новгород…»

Ответ не был подписан автором, следовательно, не нес его имени и был

изготовлен на нейтральной бумаге, то есть не имел штампа организации. Тем самым,
это был не официальный документ. В остальном меня сбило с толку, что в ответе речь
шла об имении поэта, а не о монастыре. Но все же я был удовлетворен ходом моих
поисков. У меня было чувство, что, наконец, стена молчания этой великой страны была
пробита. Теперь оставалось протиснуться в эту брешь.
 90

В приподнятом настроении я написал сразу целый ряд писем в разные места:

в государственный музей-заповедник в Новгород, в главное управление церквей
священного Синода в Ново-Девичий монастырь, в союз архитекторов в Москве и
объединение русского колокольного искусства в Москве. На союз архитекторов мне
подсказали в отделе культуры советского посольства в Вене, после того как я снова
обратился туда. На объединение русского колокольного искусства я обратил внимание
читая интересную статью «Колокола России» в журнале «Советский Союз сегодня». Я
написал туда в надежде узнать поподробнее о возможной связи места Званка с
монастырем и, соответственно, с его колоколами.
1990-й год шел к концу, а ответов на письма не было. Вместо них пришло
сообщение редакции журнала «Путешествие в СССР» следующего содержания:
«…Званка – бывшее имение известного русского поэта Гавриила Державина
(1743-1816), человека с чрезвычайной судьбой. Будучи в молодости военным, он после
одной оды, посвященной восхвалению русской императрицы Екатерины, был
приближен к трону и как основатель русской поэзии оставил глубокий след в
литературной истории России. После его смерти он был похоронен на Званке, но
позднее его останки были перезахоронены в Новгородском Кремле. Имение Званка
разрушилось еще до войны, а война довела до конца этот процесс. Сегодня здесь
остались только руины. О их восстановлении на сегодняшний день нельзя ничего
сказать…»
Для меня было утешительно получить хотя бы один ответ, хотя он и не дал
ничего нового, чтобы я не знал. Впрочем, я опять был смущен тем, что мой
настойчивый вопрос о монастыре почему-то игнорировался, как будто я его не задавал.
У меня создалось впечатление, как будто в России ничего не хотят знать о
существовании монастыря. Если бы у меня не было изображения монастыря из книги
В. Хаупта как достоверного доказательства, можно было бы подумать, что я охочусь за
призраком.
В связи с таким единым необъяснимым для меня поведением всех тех, к
кому я обращался, мне показалось бесперспективным получить конкретный ответ на
мои запросы ввиду больших сроков прохождения почты. Все же я был далек от мысли
отказаться от своих намерений. Я уже проявил достаточно много интереса к этому
делу. Отрицательные результаты скорее способствовали моему желанию о
путешествии на Званку и вырвать его из области утопии.
Импульсом для первого шага в этом направлении послужило мое посещение
советского бюро путешествий «Интурист» в Вене на Шведской площади. Не слишком
соображая, я вошел в большое современно обставленное помещение, бывшее из-за
отсутствия любопытствующих очень пустым и подействовавшее на меня поэтому
несколько отталкивающе. За письменным столом сидели две симпатичные женщины,
изображающих активную деятельность, очевидно не получавшие от меня писем. Когда
одна из них вопросительно посмотрела на меня, я, с удивившей самого себя
решительностью, объяснил ей, что хотел бы попутешествовать в Ленинград и
Новгород. Она вежливо пригласила меня сесть и объяснила, показывая имеющиеся у
нее проспекты, что я мог бы посетить. Хотя женщина говорила по-немецки безупречно,
я сразу узнал по мягким мелодичным звукам в ней русскую. Я заметил также, что у нее
на шее на золотой цепочке висел маленький крестик, что указывало на значительные
перемены во внутренней политике в Советском Союзе. Можно ли было представить
себе совсем недавно подобную демонстрацию своей религиозности! Я с удовольствием
отметил также, что наш разговор носил совершенно непринужденный характер, то есть
свободным от различных формальностей. Только когда я сказал, что хотел бы посетить
расположенное на Волхове место с названием Званка, это было встречено с
недоверчивым удивлением, и мне объяснили, что бюро путешествий не может дать
гарантии, что это место доступно для посещений. Я с удивлением мог только
 91

констатировать, что в Советском Союзе, как и раньше, не любое место доступно для
путешествий.
Хотя этот визит в бюро путешествий был с моей стороны полной
импровизацией, и я руководствовался тем, чтобы удовлетворить свое теоретическое
любопытство, я почувствовал, что был разочарован, и что желание побыть на Званке
во мне несколько поутихло. Впрочем, это, конечно, означало, что я должен продолжать
свои поиски, рассчитывая только на переписку. В постоянных поисках новых
возможных контактов, мне в голову пришла идея запросить общество памятников в
Вене, нет ли в их области такого места, которое имело бы прямую связь с Россией и
могло бы оно помочь мне в моих поисках. Так я узнал о существовании всемирного
благотворительного фонда «pro oriente», находящемся в венском Хофбурге. Уже
наученный горьким опытом каждый раз получать новый адрес по своим запросам, я
попытался на этот раз по-новому сформулировать свой запрос. Если я до сих пор
сознательно избегал своего особого интереса к Званке как бывший там солдат, то на
этот раз в письме в общество «pro oriente» я основной упор сделал именно на это
обстоятельство.
«…Уже несколько лет я напрасно пытаюсь, - писал я, - получить сведения о
русском монастыре, который во второй мировой войне играл как строительный объект
стратегически важную роль и подвергался обстрелам. Мой интерес, увеличившийся с
возрастом, заключается в том, что я воевал там будучи молодым солдатом…»
Ответ пришел быстро и был полон приятной готовности оказать помощь.
Мне сообщалось, что можно обратиться с запросом к русской церкви. Далее
сообщались адреса епископов в Ленинграде и Новгороде.
Вскоре после этого я нашел в своем почтовом ящике письмо, происхождение
которого можно было сразу узнать по печати, качеству бумаги конверта. Оно пришло
из Советского Союза и было написано на русском языке. С помощью словаря мне
удалось наполовину понять содержание написанного, занимающего целый лист. Мне
сообщалось, что о соборе на Званке нет никаких сведений. Далее предлагалось
осмотреть близлежащие монастыри, описание и изображения которых может быть
выслано по желанию. Далее были очень вежливые извинения за запоздалый ответ.
Письмо было из московского патриархата.
Мое разочарование новым отрицательным ответом в отношении Званки
было не слишком велико, так как я надеялся получить новые данные из фонда «pro
oriente». Впрочем, письмо из московского патриархата было полезно в одном
отношении. Я должен был перевести его на немецкий язык и первый раз занялся
русским языком. Мне также стало ясно, что мое незнание русского языка в сочетании с
«русофильской» наклонностью, представляет значительный недостаток. Хотя мне и
показалось совершенно бесперспективным ликвидировать этот недостаток в моем
возрасте, я купил учебник с магнитофонной записью для начинающих изучать русский
язык, чтобы хоть несколько познакомиться с основными понятиями и звуками этого
языка. Кроме этого начинания мне не удалось продвинуться дальше.
В середине мая мне передали из «pro oriente» копию письма русской церкви
в Вене следующего содержания:
«Вы уже давно запрашиваете данные о монастыре Званка на берегу Волхова
новгородской епархии. Как сообщил нам епископ епархии, монастырь больше не
существует. Он был разрушен во время второй Мировой войны. Деревня, у которой
находился монастырь, принадлежала раньше русскому поэту Державину ( 18-й век)…»
Из этого письма можно было узнать, что речь содержала высказывания
компетентного источника. В качестве какового оно могло служить чем-то
окончательным, делающим дальнейшие поиски, еще более чем ранее известные мне
факты, бесполезными. Наконец, оно показывало, что спустя многие годы враждебного
отношения к церкви в Советском Союзе и после разрушений второй мировой войны,
 92

изменений сознания населения и в архивах церковного управления еще имеются следы

существования монастыря.
Однако, я как бы уперся в представление, что не может быть, чтобы в ходе
длительного времени с конца второй мировой войны в России не было бы краеведов
или историков искусства, которые уже изучали историю этого памятника архитектуры.
Меня также преследовала мысль, что я со своими длительными запросами о Званке
возможно обращу внимание на себя какого-либо исследователя…
Но на этот раз в дело вмешалось печальное известие средств массовой
информации, которое заставило затаить дыхание всей мировой общественности. Оно
касалось путча в Советском Союзе в августе 1991 г. и выражалось три дня в большиз
заголовках всех газет: Горбачев свергнут! Танки на улицах Москвы! Кризисное
заседание НАТО! Паника на биржах! Демонстрации против танкового коммунизма!
Звездные часы Бориса Ельцина…
Хотя путч и прошел как призрак и люди «свободного мира» опять
облегченно вздохнули, ситуация опять мгновенно изменилась, так как стабильность
мировой политики опять оказалась под вопросом. Экономический крах
коммунистической системы стал очевидным и процесс распада большой империи
принял необратимый характер. Такие перемены еще больше отдалили мое стремление
на Званку…
Но уже месяц спустя вновь пришел на помощь случай. Как-то из разговора я
узнал, что в министерстве иностранных дел ФРГ имеется «гражданская служба»,
занимающаяся запросами, относящимися к загранице. Несмотря на некоторый скепсис,
я позвонил туда и нашел к своему удивлению благосклонное внимание. Мне дали совет
обратиться в австрийское посольство в Москве, но письмо написать в министерство с
просьбой передать его дальше в посольство.
Итак, я опять написал слезное письмо, текст которого я уже отчеканил как
формулу и послал его.
Когда кончался 1991 год, я послал в «гражданскую службу» копию моего
письма с вопросом, было ли оно отправлено дальше по назначению и когда я могу,
наконец, получить ответ. В начале января 1992 года, то есть несколько дней спустя, я
получил через министерство письмо из посольства в Москве следующего содержания:
«На Ваше письмо от 15.9.1991 касающееся истории основания монастыря
Званка, я рекомендую Вам обратиться со своими поисками к специализированным
институтам в Австрии (Университет, Национальная библиотека, ортодоксальная
церковь). Посольство не в состоянии сделать это за Вас…»
При чтении этих строчек я прежде всего подумал, могла ли формулировка
моего письма спровоцировать такую реакцию. Так как я не смог отыскать ничего
подобного, мне стало ясно, что после того, как прошли три месяца, дело заключается в
поучающем тоне. Я переслал в «гражданскую службу» копию этого письма со своим
мнением, что подобное обращение не делает чести служащим австрийского посольства.
Несколько дней спустя мне позвонили из министерства иностранных дел.
Меня соединили со служащим культурно-политической секции, который очень
вежливо представился как специалист, работавший с моим запросом и которому было
поручено уладить в кратчайший срок дело. После того как я получил возможность
поподробнее объяснить цель моего запроса, я получил обещание, что мне постараются
помочь.
Уже через день я получил из министерства письмо, в котором со ссылкой на
телефонный разговор была вложена копия страницы из русского энциклопедического
словаря 1894 года издания с соответствующим переводом. Письмо было подготовлено
в тот же самый день, когда состоялся телефонный разговор. На этой странице словаря
находился в алфавитном порядке под словом Званка небольшой абзац со следующим
содержанием:
 93

«Деревня в Новгородской губернии и уезде на левом берегу реки Волхов, 5

верст от железнодорожной станции Волховская. Принадлежала поэту Державину,
умершему здесь в 1816 году. Сегодня в усадьбе Державина построен женский
монастырь со школой для девочек-сирот духовного направления»
Как от света молнии мне раскрылась тайна этого короткого изображения об
истории монастыря и объяснила мне такую загадочную реакцию местных властей на
мои запросы. Собственно, я никогда бы, наверное, не догадался, что сооружение
монастыря не может быть идентично имению Державина, поскольку выведенная мною
из исторических источников теория происхождения монастыря стала для меня почти
идеей-фикс. Хотя я и чувствовал легкое сожаление, что должен расстаться с таким
романтическим представлением, я сразу зато узнал, что это дало новый поворот в моих
поисках. Теперь мне надо исследовать не данные о монастыре, а историю имения
поэта, известность которого давало широкое поле для информационных возможностей.
Благодаря этим сведениям, которые я получил от находчивого служащего
министерства иностранных дел, они подстегнули меня к продолжению моих поисков,
но теперь я не пренебрегал больше проверять, не должен ли я начать с
пренебрежительного ответа посольства в Москве.
Указание на ортодоксальную церковь в связи с уже полученным от «pro
oriente» отрицательным ответом теперь уже было беспредметным. Рекомендация для
моих поисков в «специальных институтах в Австрии» мне также показалась
бесперспективной. Требовать, чтобы здесь, в моей стране должны что-то знать о
русском монастыре, который уже давно не существует и о котором местные власти,
очевидно, ничего не знают, было абсурдно. И все же, поскольку я коснулся поэта с
мировой известностью, был шанс что-то найти. Так я нашел в Национальной
библиотеке короткую биографию поэта в Большой советской энциклопедии, в которой,
правда, ничего не говорилось о Званке. С меньшей уверенностью я решился на вторую
попытку, обратился в Институт славистики в Вене.
«В ходе своих поисков монастыря на Званке мне стало известно, что
первоначально она служила имением выдающегося русского поэта Г. Державина.
Можно поэтому предположить, что из биографических статей об этом поэте можно
узнать более подробные сведения об истории строительства объекта и обстоятельствах
его превращения в монастырь. Позволю себе задать вопрос, имеется ли в фондах
библиотеки института такое произведение и при каких условиях я мог бы получить
соответствующие копии. Если моя просьба не может быть удовлетворена, я буду
весьма благодарен за любые указания, которые помогли бы мне в дальнейшем…»
Через месяц, в марте 1992 года, я получил из института большую бандероль
формата DJN А4. Содержание состояло из шести двухсторонних копий статьи на
русском языке. Сопроводительное письмо мне пришлось прочитать несколько раз,
прежде чем я смог понять, что мне прислали.
«В ответ на Ваш запрос от 3.2 относительно материала о Державине,
разрешите передать Вам статью о соборе Званка, которая находится в нашей
библиотеке. Статья была найдена в ежегоднике Академии наук СССР «Памятники
культуры» за 1984 год…»
Несколько лет я думал, что ответ на мои вопросы можно найти только в
России, а вот теперь в своей стране получил подробности о интересующем меня месте,
о чем я никогда не смел бы мечтать!
Статья была снабжена иллюстрациями, которые, однако, были не такие, как
я помнил, так что у меня даже сначала возникли сомнения, идет ли речь о той же самой
Званке, о которой я думал. Особенно смутил меня вид дома, выполненный акварелью,
который был даже не куполообразный, как я помнил, а удлиненной формы. Я не смог
опознать и другие изображения, ситуационные планы и виды зданий. Мне показалось,
что я стою перед новой загадкой, разгадывание которой требует перевода большой
 94

статьи. После того как первоначальная эйфория несколько улетучилась, я попытался

прочитать статью с легким переводом, чтобы оценить, насколько ее содержание
вообще может представлять для меня интерес. То есть я хотел подождать, прежде чем
найду что-либо подходящее, которое было уже готово и в состоянии показать
особенности моего подъема, с которым я до сих пор вел свои исследования, несмотря
на все неудачи начинал опять все сначала, теперь когда оптимально достижимое было
уже найдено, чтобы вдруг не разочаровываться снова. Я не спешил с дальнейшими
шагами, так как теперь, как мне казалось, они больше не представляли проблемы. В
остальном у меня было неопределенное чувство, что охота за неизвестным, вероятно,
подходит к концу, не достигнув желаемой цели. Так прошел 1992-й год, прежде чем я
предпринял какое-либо шаги.
Между тем, мысль самому побывать на Званке занимала таинственным
образом мой мозг, хотя сознание говорило, что подобное событие в сложившихся
обстоятельствах совершенно нереально. Но меня подобная дилемма серьезно не
занимала. Мне надо было прежде всего заняться, наконец, статьей о Званке!
И опять мне на помощь пришел случай. В начале 1993 года я познакомился с
мужчиной, которого искал. Он преподавал русский язык в учебном заведении и
организовал из учащихся хор, чтобы петь ортодоксальную литургию. Насколько мне
удалось пробудить в нем интерес к моей истории Званки и уверить его, что мне не
нужен письменный перевод, он сказал, что готов заняться им с моей помощью. Уже в
начале нашей совместной работы я узнал, что процесс перевода, в отличие от моих
представлений, не так- то легок и не может быть легко освоен. Поскольку это была
научная статья со специальными терминами, большинство слов из-за их
многозначности можно было перевести только в связи с предыдущим смыслом,
поэтому мое присутствие в связи с моими специальными знаниями могло стать
решающим. Нам пришлось постоянно пользоваться большим словарем с трудом
перебираясь от одного предложения к другому, причем нельзя было исключить и
неправильные толкования. Я ограничивался некоторыми интересными для меня
заглавными словами. В остальном я старался менее интересные места определить,
чтобы их пропустить и несколько ускорить процесс.
Как я смог понять из иллюстраций, описания касались подробностей
застройки, которые не согласовывались с моими воспоминаниями, и занимались
главным образом подробностями единственного господского дома в имении. В
остальном речь шла о подробном описании как проходила жизнь поэта Державина в
имении и об отдельных комнатах господского дома. Прежде я, конечно, не касался этой
темы и поэтому для меня было любопытно узнать как процветала здесь культурная
жизнь феодала в этих болотистых местах. Там было написано, что Званка на рубеже
ХУШ-го и Х1Х-го столетий, то есть во времена Державина, была одним из
известнейших центров русской культуры!
Державин стал владельцем этого имения благодаря своей второй жены,
которая купила его после своего замужества в 1797 году у своей матери. Он проводил
здесь летние месяцы в интересном творчестве вместе с обществом своих друзей и
известных художников, которые навещали его здесь и жили у него подолгу. К этому
кругу принадлежал также его друг и родственник Николай Александрович Львов, один
из известнейших архитекторов того времени, бывший также хорошим поэтом. Львов
создал для Державина на Званке великолепный ансамбль, соответствующий всем
требованиям второй половины ХУШ-го столетия для владельцев имений. Имение
состояло из господского дома, сельскохозяйственных объектов, деревни, церкви, парка
с павильонами и т. д. И все это было в одном типичном для Львова стиле. После
описания этого ансамбля, имеющихся планов и других иконографических описаний,
отмечалось, что владельцы этого имения имели обширно развитое хозяйство. Здесь
были: скотный двор, конюшни, сараи, погреба, овчарни, ткацкая фабрика, красильня,
 95

пекарня, сад с оранжереей и т. п. Водя для хозяйственных построек, для полива

природного парка и для фонтана перед господским домом подавалась двумя паровыми
машинами, находящимся на берегу Волхова.
Господский дом представлял собой куполообразный объект со строго
симметричными фасадами. Его похожесть на виллу паладдинского характера была,
однако, чисто внешняя, так как Львов при планировке внутренности дома
руководствовался образом жизни владельца имения, принципами целесообразности и
удобства. Обращенная к Волхову сторона была снабжена опирающимся на колонны
балконом. Державин любил – так было написано – сидеть на этом балконе, осматривая
в телескоп окрестные дали и радуясь природе. На террасе перед балконом, от которой
шла крутая лестница к Волхову, находился фонтан. По праздникам в доме играла
музыка, дети одаривались пряниками и пирогами. По особым поводам, например, в
день рождения Державина с балкона стреляли из пушек, вечером давали фейерверки и
иллюминации…
На берегу Волхова находилась купальня для благородных дам. Там же
Державин держал свою лодку, на которой он посещал своих соседей…
Ночью 9 июля 1816 года поэт умер в этом доме на 73-м году жизни, который
он так любил и описывал в одном из стихотворений как большой дом.
После его смерти дом долго не просуществовал. Согласно завещанию вдовы
Державина Дарьи Алексеевны имение после ее смерти должно быть передано
женскому монастырю, который не будет приносить дохода, здания, особенно
господский дом, должен был просуществовать длительное время. В 1858 году оно
вследствие полного разрушения было разобрано. Когда в 1863 году исследователь
творчества Державина Я. К. Грот, член Академии наук, посетил Званку, он уже не
нашел господского дома. Согласно его записи на этом месте были только «кирпичи и
куча камней…только на холме можно было видеть деревянные колонны какого-то
павильона, который находился там. Вокруг этого места теперь только зелень с дикими
цветами. Целыми остались только некоторые строения: баня, сарай, часовня…»
Очевидно, сбылось предсказание поэта: «…разрушится сей дом, засохнут
бор и сад…»
Когда мне перевели место с этими словами, невольно я представил себе вид
холма, каким я видел его 50 лет тому назад, совершенно голый, без какой-либо
растительности, только руины и скелеты зданий. Как совершенно по-другому по
сравнению с моими воспоминаниями и ожиданиями представилась идентичность этого
места. Какая фантастическая, прямо мифологическая судьба этого кусочка земли! Вряд
ли я смог бы придумать с помощью фантазии и своих переживаний что-либо подобное.
Все же некоторые места статьи, касающиеся географических особенносей, не оставляли
сомнений в том, что речь идет именно о моей Званке.
«Берег Волхова, - было написано в отчете Грота, - от Новгорода ровный и
плоский, возвышается в месте Званка в форме крутого, продолговатого овального
холма…»
«Подъезда на Званку, - было в другом месте, - с левого берега нет, только по
Волхову. От Петербурго-Московского шоссе отходит дорога, ведущая к левому берегу
Волхова или от Чудова через аракчеевское имение Грузино, или через Спасскую
Полисть и Селищи, где находится к Званке пристань. Вторая пристань есть в
Соснинской слободе…»
Все эти названия, знакомые моему слуху, находились также и на карте,
которую я видел в дивизии.
Поскольку мне пришлось окончательно отказаться на основе полученных из
статьи фактов от своих первоначальных представлений об истории Званки, с другой
стороны я был вознагражден тем, что ближе узнал о личности поэта. Она показалась
мне теперь из-за своей прекрасной убежденности и многосторонности его
 96

музыкальных наклонностей, которые выражались в его стихах путем «цвета, света и

звука» близкой и родственной.
Однако, некоторые места в статье особенно занимали меня. Например,
высказывание, что после разрушения имения оставшиеся здания были во вторую
мировую войну сравнены с землей. Из этого следовало бы сделать вывод, что остатки
этих зданий и есть те руины, которые я помню. По крайней мере, относительно того
храмовидного объекта, в подвале которого находился ротный КП, а также соседний
объект, руины которого также указывали на представительский характер. Мне было
ясно, что в период времени между упадком имения Державина в середине Х1Х-го
столетия до Октябрьской революции 1917 г. прошла целая эпоха какого-то
строительства, о которой автор этой статьи, очевидно, ничего не знал.
Дальше имелся еще один существенный пункт, подлежащий выяснению, а
именно относящийся к историческому значению имени Званка, о котором в статье
также ничего не говорилось.
Следовательно, остались открытыми существенные вопросы, которые не
допускали так просто закрыть мой эксперимент, несмотря на столь большое мое
удаление. С другой стороны, мне было ясно, что попытка получить на них ответы с
помощью корреспонденции, совершенно бесперспективна. Здесь мог помочь только
прямой личный контакт на месте. Это понимание, соединенное с высшей степени
беспокоящим образом с желанием побывать на Званке, стало моим комплексом, от
которого отскакивала проблематика его реализации. Ничего не значило, что я должен
был считаться с риском неудачи, а также непредвиденных обстоятельств, таких как
оказаться одному, не зная чужого языка, в чужой стране, в которой к тому же
существует политическая нестабильность. В конце всех этих соображений была все та
же мысль, которая стала чуть ли не навязчивой: я должен попасть на Званку!
Даже тот факт, что с момента моего пребывания на Званке как солдата
прошло уже 50 лет, способствовало, как ни странно, этому желанию. Я воспринял его
как будто с этим путешествием в этом году решается моя судьба. Хотя мое сознание
было против этого, я все же сознавал, что дальнейшее промедление в моем возрасте от
года к году будет уменьшать мои шансы на это предприятие. Я еще чувствовал в себе
силы, которые позволят мне перенести эти тяготы.
Когда я, будучи в Вене, опять вошел в русское бюро путешествий на
Шведской площади, у меня уже не было той решимости на путешествие, с которой я
пришел в первый раз. Скорее у меня было нехорошее чувство, так как на этот раз я был
готов к более серьезному разговору.
В остальном я был разочарован, так как персонал бюро к этому времени уже
сменился. Меня встретили не совсем благожелательно и дали неудовлетворительные
справки. Можно было ясно заметить, что тогдашнее настроение, как я смог установить,
было утеряно. Я решил обратиться в австрийское бюро путешествий. Там мне
подтвердили, что для меня, поскольку я хочу путешествовать, кроме С-Петербурга еще
и в Новгород, не будут действовать преимущества группового путешествия из-за
отсутствия соответствующего спроса. Кроме того, мне подтвердили, что в настоящее
время по Волхову нет официального движения пароходов, с помощью которых я мог
бы попасть на Званку. Итак, я должен был путешествовать один и из Новгорода должен
буду добираться на частных лодках до Званки. Только представление, что я буду в
чужом городе, не зная языка, искать такой вид транспорта, а также сопровождение
«незнакомых» людей, с которыми я всего вероятнее не смогу общаться, в совершенно
необжитую местность, уже было достаточно беспокоящим обстоятельством. Исходя из
этих трудностей, а возможно и опасностей такого приключения, у меня был риск не
попасть, в конце концов, на Званку.
Однако решимость на это предприятие стала для меня уже своего рода
вопросом судьбы, и отступать от него я уже не мог. Собственно, я хотел прежде всего
 97

путешествовать из-за известных «белых ночей» в июле, однако другие обстоятельства

побудили меня сдвинуть этот срок на август. С одной стороны, я воспринял это
замедление как благоприятный знак, но с другой оно держало меня в состоянии
напряженного ожидания и предвкушении радости и удовольствия. Из «pro oriente» я
получил в ответ на мою просьбу дружеское письмо к новгородскому епископу на
русском языке, которое усилило мою решимость достичь своей цели – Званка.
Снова и снова рассматривал я фотографию, на которой я, еще молодой
человек, стоял перед ротным КП на Званке между колоннами и уже мысленно видел
себя поднимающимся через 50 лет к этому месту по ступенькам лестницы.
Возможность, что эти колонны больше не существуют, я просто не мог себе
представить.
Итак, я со смешанным чувством встречал срок, когда я буду должен
зафиксировать в бюро путешествий дату своего отъезда, чтобы своевременно сделать
заявку на самолет и резервирование отеля..
Однажды утром я получил письмо из Соединенных Штатов. Так как у меня
не было там никаких личных знакомств, от которых я мог бы ожидать
корреспонденцию, я не мог себе представить, что это письмо действительно написано
мне. Да и отправитель, известный профессор Л… из Браунского университета,
Провиденс Роуд Айленд, ни о чем мне не говорило. Когда я вскрыл конверт этого
таинственного письма, загадка еще больше усилилась. В конверте было два письма.
Одно кириллическим шрифтом на пишущей машинке, другое – от руки на немецком
языке. Как я сразу понял по первым же строкам и оборотам, пишущий был иностранец.
Он представился как исследователь литературы и сослался на своего друга профессора
Калинина, которого он знает «благодаря его энтузиазму – он посвятил очень много
времени возрождению Званки – и который просил его связать со мной». Поскольку
связь с Россией – он имеет в виду почтовую связь – очень плохая, он был бы готов, как
он хочет писать проф. Калинину, быть посредником между нами. Он будет с визитом в
Германию к родственникам с 12 августа по 19 сентября. Потом был указан телефонный
номер и адрес, предместье Гиссена.
Мне все еще было не ясно, как я должен понимать это посредничество.
Каким образом пришло письмо из Америки? Откуда эти люди узнали мой адрес и как
они вышли на меня? Я все еще был в сомнении от неожиданной поддержки, которая
открылась вдруг мне с этим письмом. Тогда я с трудом разобрался с другим письмом
на русском языке.
…я знаю Вас, потому что вы давно интересуетесь судьбой монастыря на
Званке. Раньше здесь находилось имение русского поэта Г. Р. Державина. Ваши
сведения о монастыре, ваши фотографии церкви по-видимому единственное строение,
сохранившееся с тех пор…
К сожалению, во время большой войны все постройки на Званке разрушены,
так что там теперь только голый холм. Несмотря на это, мы будем очень рады видеть
Вас в нашей стране, чтобы Вы могли почтить память ваших погибших товарищей.

С глубоким уважением и наилучшими пожеланиями

Николай Калинин».

Уже несколько лет я более или менее безуспешно пытался проникнуть в эту
страну, и теперь, именно в то мгновение, когда я против всех возражений разума
решился предпринять весьма сомнительную экспедицию, вдруг объявился совершенно
незнакомый мне человек из этой страны, чтобы пригласить меня вступить с ним в
контакт по теме Званка!
 98

То, что это письмо пришло из Америки, как позднее подтвердилось, можно
было убедительно объяснить тем, что отправитель, вероятно, будучи сначала в С-
Петербурге, в интересах быстрейшей доставки, взял письмо с собой в Америку и уже
оттуда отправил мне.
Мои планы путешествия буквально в последний момент полетели в
тартарары. Я сразу решил дождаться сперва исследователя литературы в Германии,
чтобы вступить с ним в контакт. Уже в первый же день принятия этого решения я
позвонил ему и его симпатичный голос звучал так, что я спонтанно решил предпринять
довольно длительное в 800 километров автопутешествие в Гиссен, чтобы лично
познакомиться с ним.
Между тем, я зафиксировал в бюро путешествий мой новый срок
путешествия и потом быстро написал профессору Калинину в С-Петербург.
…Уже несколько лет я напрасно пытаюсь связаться с русскими службами,
чтобы получить сведения об истории бывшего монастыря на Званке. До сих пор я не
получил ответа на мои многочисленные запросы или мне сообщали, что о монастыре
Званка ничего не известно.
Сейчас я получил к своему большому удивлению, как послание с неба, ваше
ценное письмо с подтверждением, что в России имеется человек, которого также
интересует Званка! Не зная Вас, я чувствую связь с Вами и очень рад лично
познакомиться с Вами во время моего предстоящего посещения С-Петербурга.
Я уже имел контакт с Вашим другом, г-ном доктором Л…, и мы были едины
в том, что я предположительно 21 сентября с. г. прибуду в С-Петербург и пробуду там
в течение 10 дней. Ваш друг сообщил, что было бы возможно в один из этих дней
посетить вместе Званку. Тем самым, я осуществил бы свое большое желание…»
Моя поездка в Гиссен проходила в таком приподнятом настроении, как
когда-то во Фрайбург в Брейсгау, когда речь шла о данных по дивизии. Погода,
впрочем, была также хорошая и теплая, и я сидел за рулем босиком и легко одетым в
льняные брюки и рубашку «сафари». В моем возрасте заметным стал факт, что я стал
старше на 3 года, и не стоило бы требовать несмотря на на радость предстоящего
путешествия от моего тела никаких лишних нагрузок. Даже вдруг появившееся
нарушение кровообращения, вызванное, вероятно, слишком интенсивным принятием
солнечных ванн. Не могло удержать меня от предприятия. Однако, следуя
рекомендациям врача, я разбил путешествие на машине на два этапа. Все же, когда я
проехал первую половину, я почувствовал себя так плохо, что подумал не прекратить
ли вообще поездку. И все же я приехал в Гиссен на день раньше, чем намеревался.
Д-р Л. жил у своей кузины Ольги, журналистки, зажиточность дома была
соответствующей. Поскольку я при своем неожиданном прибытии никого не встретил,
я отправился в близлежащий гаштет, чтобы, поскольку уже было время обеда,
перекусить. Потом я позвонил и мне повезло. Отозвалась хозяйка дома, несколько
удивленная моим преждевременным прибытием, но охотно приняла мои извинения.
Мы договорились, что за мной придет ее кузен Константин. Когда в назначенное время
тот появился в зале, он совершенно не оглядываясь, ища меня, а сразу же направился к
моему столику, как будто я был давно ему знаком. Он был ростом 1.90 метра, по-
юношески строен и подвижен. Его молодая походка делала его еще моложе и
увереннее. Я дал ему 35 лет, что в ходе дальнейшего знакомство подтвердилось. Хотя
он, как я уже установил при телефонном разговоре с ним, не достаточно бегло говорил
по-немецки, сразу же завязался живой непринужденный разговор, исключающий
любое оглядывание на личности. Встреча с его кузиной Ольгой, чудесной дамой
примерно такого же возраста, что и он, была также для меня приятна. Они
позаботились по телефону навести справку в близлежащем отеле и пригласили меня на
ужин, после чего я отправился в отель. Ужин прошел в несколько другом месте,
поскольку ресторан, в который мы хотели пойти, был выходной. Наконец, мы
 99

приземлились в кафе, которое, как позднее выяснилось, работало только до 21 часа,

поэтому мы заказали столько еды, чтобы справиться с ней до закрытия кафе. Несмотря
на эти неприятности, они не испортили нашего хорошего настроения, и мы перешли на
разговор о Званке и Державине. Дружеское ночное прощение свидетельствовало, что
мы понравились друг другу.
На следующий день я один на машине отправился в близлежащий
университетский городок Марбург на Лане, чтобы использовать благоприятную
возможность «в натуре» полюбоваться на известную Елизаветинскую церковь,
значение которой как готической постройки было мне известно еще со студенческих
времен. Я оставил машину на парковке на краю старого города и, наслаждаясь мягкой
погодой, отправился вверх на гору Бург, чтобы осмотреть старый замок гессенского
ландграфа. Было приятно оставить за собой вихрь дорожного движения. С каждым
поворотом улицы, на которой были расположены довоенные виллы знати,
пульсирующий шум все уменьшался и, наконец, уменьшился сменился щебетаньем
птиц и шумом листвы…
После осмотра замка крутая улочка привела меня вниз в средневековый
старый город, удивительнейшим образом уцелевший от уничтожения после мировой
войны. В противоположность Гиссену Марбург в гастрономическом отношении был
гораздо богаче. Уютные гаштеты со старинными сводами стояли рядами,
распространяя ароматные кухонные запахи, но, к сожалению, мое нездоровье
призывало к воздержанию от пищи.
После того, как я в завершение своей историко-искусствоведческой
экскурсии провел некоторое время в кирхе Елизаветы и думал при этом, что дам отдых
своим уставшим ногам, я прошел уже мимо почтенного университета, где я увидел в
одном месте старой стены памятную доску. С удивлением я прочитал текст, в котором
говорилось, что здесь учился когда-то гениальный русский ученый и поэт Ломоносов…
Вечером я был гостем у Ольги. Меня приветствовали уже как друга дома. В
то время пока хозяйка дома занималась на кухне, мы, Константин и я, вдвоем помогали
ей носить посуду. Был типичный теплый летний вечер, в который можно наслаждаться
на террасе холодными закусками при красноватом свете вечернего солнца тихой
музыкой Вивальди…
Этот вечер закончился очень поздно, так как мы много рассказывали друг
другу. Ольга жила одна в своем красивом большом доме. По происхождению она была
русской, ее дедушка когда-то эмигрировал в Германию, и узнала о том, что в России
живут ее дальние родственники, только в эпоху Горбачева. Для Константина, который
был родственником Ольги, этот семейный контакт открыл западный мир. Большие
связи сделали возможным, что его как ученого и члена литературного института
Академии Наук в С-Петербурге, пригласили с докладами, и он путешествовал не
только по Германии, но и был во многих странах Европы и в Соединенных Штатах. Но
ехать в Россию он ни в коем случае не хотел. Он ненавидел коммунистическую
систему. Но одновременно его любовь к немецкой культуре, несмотря на значительные
лишения русского народа во второй мировой войне, была несколько удивительной. Как
мне казалось, что тот факт, что я как солдат участвовал в этой войне против его страны,
он воспринял болезненно, но это ничуть не повлияло на наши отношения. Как
представитель младшего поколения, он рассматривал эту войну как достойное
сожаления, но объяснимое следствие против презренного коммунизма. На мое слабое
возражение, что Советский Союз, в конце концов, победил в этой войне Германию, он
возразил, что вряд ли можно говорить о победе, достигнутой ценой большой крови.
Когда он сказал это, мне стало ясно, как мало ценят факт неисчислимых жертв в
западном мире, спустя 50 лет, прошедших с преступлений против человечества.
 100

С чувством уверенности, что я в своем путешествии в С-Петербург могу

рассчитывать на дружественный прием, я отправился на следующее утро в поездку
домой.
Последующие дни прошли под знаком подготовки моего путешествия. Я с
помощью путеводителя, который приобрел я, изучая план города С-Петербурга и его
важнейшие достопримечательности. Кроме того, я усердно изучал некоторые наиболее
распространенные обороты речи русского языка. Днями напролет я слушал упражнения
по русскому языку, записанные на магнитофонную ленту и пытался воспроизвести как
можно ближе по звучанию к оригиналу, чему мне во многом помогли знания чешского
языка. Как я узнал из своей литературы о С-Петербурге, которой я раньше пренебрегал
из-за старой истории русской культуры, какова ужасна была судьба населения
осажденного Ленинграда во второй мировой войне, находившегося в осаде 900 дней,
тут я вспомнил примечание в книге Х. Польмана «Волхов. Битва за Ленинград».
«Волхов – это местность, в которой сотни тысяч немецких солдат 900 дней
жили и воевали, маршировали и окапывались, воевали и истекали кровью, жарким
летом испытывая муки от жалящих комаров, в сырости болот и грязи и при жутком
холоде русской зимы…»
Мне стало в первый раз ясно, что я, когда-то молодой солдат, невольно
способствовал несказанным страданиям ленинградского населения…

Путешествие.

Чтобы зафиксировать свои впечатления, я решил вести дневник

путешествия.
Вторник, 21 сентября, 1994 г.

Аэропорт Вена-Швехат, рейс № 05611, бортовое время 11.05, место для

курящих 19А, у окна, пояс пристегнут, рулежка к старту. Ожидание разрешения на
взлет, энергичный разбег и крутой подъем. Мир становится игрушечным, тихое
журчание двигателей, спокойный полет, стюардессы в красной форме, миниатюрный
обед на откидывающемся столике, ясное солнечное небо над Пресбургом, Краковом и
Варшавой, потом растущая облачность, карточная панорама Пейпусского7* озера,
побережье Балтийского моря в разрыве облаков, горизонт между небом и морем в
дымке.
Переход на восточноевропейское время, как бы назад в прошлое: 50 лет
между вагоном для скота и реактивным самолетом, между войной и миром, между
Ленинградом и С-Петербургом…
Мягкая посадка на бетонную дорожку, длинный пробег, выход при резком
сильном ветре, короткая езда на автобусе до зала прибытия, узкий проход паспортного
контроля, продолжительное стояние в очереди, серьезные служащие, пристальный
досмотр…

7* ) Чудское озеро.
 101

Дружеский прием представителя «Интуриста» для индивидуально

путешествующего, маршрутное такси уже подано, продолжительная поездка в город,
плотное движение в центре, отель «Москва» на площади Александра Невского, выдача
таблички «индивидуал», комната № 7109 с видом на Неву, телефонный звонок
Константину, напряженное ожидание и – чистый ликующий голос Константина!
19 часов, дружеская встреча в холле отеля с Константином, короткая дорога
пешком к квартире профессора Калинина, дружеский прием в семейном кругу с
супругой, дочерью и тетей, прекрасно накрытый стол, уютный ужин с водкой и
разговоры о Державине, Константин как переводчик, уточнение программы моего
пребывания, 23.30 возвращение в отель в сопровождении профессора Калинина и
Константина…

Среда, 22 сентября.

6.30. Хорошее пробуждение, оживленное движение на улице, спешащие

люди и автобусы при ночном освещении в утренней серости, ансамбль трубачей
«гражданские разбойники» играет перед отелем американские шлягеры на прощание
группе путешествующих, небо в облаках, но вскоре начинает показываться солнце,
отражаясь в Неве, художественное утреннее настроение с освещенным куполом
Невского собора напротив, хороший плотный завтрак на первом этаже, смешанная
публика из разных стран, особенно много японцев.
Информация о культурной программе «Интуриста» носила узкий характер:
балет «Баядерка» в Кировском театре на вторник, опера «Борис Годунов» в театре
Мусоргского на воскресенье.
9.30. Встреча с Константином, станция метро в том же здании, что и отель,
много людей, глубокий эскалатор, поездка с двумя остановками, толкучка на Невском
проспекте; Гостиный двор (большой универмаг), канал Грибоедова, Казанский собор,
речушка Мойка, Дворцовая площадь.
Зимний дворец, много золота, малахита, история революции, быстрый
осмотр великолепных комнат Эрмитажа с выставкой Матисса, несчетные сокровища
искусства…
Впечатляющая прогулка вдоль Невы и дворцов, презрительный жест
Константина в сторону крейсера «Аврора», плохая погода, периодический дождь.
Примерно 16 часов. Общий обед в кафе «Десерт-холл» на Невском
проспекте, уютная атмосфера, оригинальные русские блюда с борщом и осетриной…
Затем встреча с проф. Калининым, разговор без Константина в комнате
отеля, плохое понимание по теме Званка, все же добрая воля и интересные документы:
фото Званки 1902 г., статья Калинина о Званке, газетная заметка о праздновании 250-
летия дня рождения Державина на Званке, сопроводительное письмо Калинина к
живущей в Новгороде историку-искусствоведу, писавшей дипломную работу о Званке.
Вечером один в комнате отеля, пишу почтовую открытку, приятная
усталость в кровати…

Четверг, 23 сентября.

Проснулся в 7 часов, ансамбль трубачей перед отелем, поездка в автобусе по

Невскому проспекту до Адмиралтейства, потом пешая прогулка при резком холодном
ветре, Исаакиевский собор, площадь Декабристов, памятник Петру Великому,
Дворцовый мост через большую Неву до стрелки Васильевского острова с двумя
ростральными колоннами перед зданием Биржи.
 102

Университетский квартал: созерцательная обстановка, зеленые скверы, нет

автомобильного движения, Академия наук, Дворец Меншикова, Академия художеств,
Двенадцать коллегий (университет), институт русской литературы (Пушкинский дом) и
литературный музей, просмотр в собраниях (акварель Званки, рукописи Державина) и
экскурсия в музеи.
В заключение пешая прогулка до Биржевого моста через малую Неву до
Петроградской стороны, посещение Петропавловской крепости, Петропавловский
собор; внутреннее убранство прошлого века, саркофаги императоров из белого
каррарского мрамора. В парке современный памятник Петру Великому.
Иоанновский мост через Кронверкский канал, на набережной Невы «домик»
Петра Великого – старейшее здание города: опять никаких взглядов в сторону
«Авроры», обратная поездка на метро. Обед в семье Калинина, уютное общение до 17
часов, возвращение в отель, освежающий душ и переодевание.
18 часов. Встреча перед отелем с супружеской парой Калининых и
Константином, поездка автобусом до Кировского театра, балет «Баядерка»,
праздничная атмосфера, великолепный интерьер, историческое оформление сцены,
грандиозные сцены в последнем акте, большое воодушевление публики…

Пятница 24 сентября.

Встал рано в 6 часов, чтобы не проспать;

9 часов. Встреча с профессором Калининым, поездка в метро до Купчино,
потом в переполненном автобусе до Пушкина (Царское Село), Екатерининский дворец,
перед дворцом на площади небольшой военный оркестр в белых перчатках.
Дворец – пример полной реконструкции после почти полного разрушения во
второй мировой войне, длинное здание, фасад в бело-голубом цвете.
В нижнем этаже военно-исторический музей, сопровождение на английском
языке Кусто, одного из друзей Калинина.
Роскошные комнаты на втором этаже, сияющее золотом великолепие
большого зала, столовая, янтарная комната, находящаяся на реставрации, картинная
галерея…
В заключение прогулка по осеннему Екатерининскому парку, павильон
«Эрмитаж» во французской части парка, большая часть парка в английском стиле.
Потом поездка автобусом в Павловск, большой дворец, летняя резиденция
императора Павла I, характерное обрамление дворца широким тамбуром с колоннами и
плоским куполом. Осмотр внутренних комнат, к сожалению, невозможен, так как в
выходной день нет экскурсоводов.
Прогулка по идиллическому ландшафтному парку, много павильонов:
«замок дружбы», круглая постройка с дорическими колоннами; обеденный пикник на
парковой скамейке у «молочного домика»: хлеб с сыром и маринованным огурцом и
водка. Потом короткая поездка на автобусе до железной дороги, напротив вокзал:
музыкальный холл, в котором играли музыку Иосифа Штрауса. Поездка по железной
дороге до Купчино, потом метро, приезд в 17 часов.
Короткий сон до 18 часов, звонок Константину. К сожалению, сильно
похолодало.
Вечерняя программа телевидения: доисторический фильм, австрийский, с
Вольфом Альбах-Ретти…

Суббота, 25 сентября.
 103

Разбужен в 7 часов по телефону, ясное утреннее небо, только на востоке

стена облаков, быстрый завтрак.
8.30. Встреча с проф. Калининым и Константином, поездка на старой «Ладе»
Калинина, направление – Званка, около 120 километров, плотное движение конца
недели, дороги с ухабами и дырками в асфальте по промышленному району до
Московского шоссе, потом равномерное движение, ухудшение погоды, небольшой
дождь, маленькие деревянные характерные дома по обочинам дороги.
Приблизительно в 9.30 достигли Тосно, городская застройка, оживленное
строительство, короткий «рывок» вправо вдоль реки Тосно в Марьино, бывшее имение
князя Голицына (еще раньше Строганова) с красивым господским домом.
Примерно в 11 часов приехали в Чудово, совершенно новая ситуация, вновь
построенные дома, фотографирование вокзала, фабрики, памятника Ленину; разговор с
местным учителем, занимающимся изучением истории войны в Чудовском районе.
Затем поездка по плохой дороге к даче Калинина, небольшое поселение у
Полисти (примерно 6 километров севернее Званки), прием фрау Калининой, уютный
обед, улучшение погоды.
Увлекательная поездка по диким местам, потом поход пешком к Волхову,
маленькая бухта с лодками, несколько бедных домов рыбаков, приветствие с
Владимиром, рыбаком с собственной моторной лодкой. Быстрая поездка вверх по
течению, железнодорожный мост на железной дороге Москва-С-Петербург, потом с
обеих сторон пустыня, «Коминтерна» больше нет, Званка, как холм, едва узнаваема.
Причаливание к песчаному берегу, маленькая церквушка с иконой Божией матери,
поиск опорных точек, имеется только одна руина (вероятно бывшая колокольня),
глубокие ямы указывают на бывшие бункера… На самом высоком месте монумент в
память Державину: «Здесь Бога жил поэт, Фелицы…»
Совместный глоток водки, сбор в обратный путь, хороший ужин на даче,
возвращение в Петербург, приезд около 21 часа, очень устал…

Воскресенье, 26 сентября.

Проснулся в 6.30, завтрак в 9 часов.

10 часов, собор Александра Невского, много народу, церковь, продажа
сувениров на пути между кладбищенскими стенами, шпалеры нищих.
В церкви, к сожалению, нет службы, однако много молящихся, целующих
иконы, тонкие горящие свечи. В 11.30 встреча с Анной (перевод на зимнее время!),
поездка в метро до Гостиного двора, потом через площадь Искусств (памятник
Пушкину) к Русскому музею (бывший Михайловский дворец) с коринфским портиком:
подобно Третьяковской галерее в Москве – большое собрание русских картин,
известная икона «Борис и Глеб», древнерусские иконы новгородской и московских
школ (Андрей Рублев); художники-историки и портретисты ХУШ-го столетия,
ландшафтники Х1Х –го века, Илья Репин – портрет Мусоргского…
Осмотр до примерно 16.30.
Потом обед в немецком ресторане на площади Восстания напротив
Московского вокзала (борщ и грибы с яйцами), потом переход до театра Мусоргского
на площади Искусств, ложа оранжевого цвета, опера «Борис Годунов», прекрасная
инсценировка…
Неожиданное похолодание, прощание с Анной на станции метро.

Понедельник, 27 сентября.
 104

В 7 часов разбужен по телефону, плотный завтрак, сбор чемодана. В 9 часов

маршрутное такси для поездки в Новгород точно на месте, водитель – неприятный тип,
хотел сделать со мной «гешефт». Так как я отклонил его предложение, он сделался
хмурым, включил громко радио, курил при открытом стекле, он оттягивался, а я
мерзнул. Ландшафт на участке Чудово-Спасская Полисть напомнил о прошлом…
11.30. Окраина Новгорода, Лениградская улица, большая площадь с
оживленным движением, заезд на Дмитровскую улицу, взгляд на Волхов, отель
«Интурист», длинная постройка ящичной формы, в вестибюле более приятное
впечатление, принимала говорящая по-немецки дама, очень обходительная,
постаралась установить связь с епископом и искусствоведами, мне отвели комнату №
201.
Прогулка вдоль Волхова, современное здание для выставок с башней, улица
Максима Горького, парк, исторический центр города на Софийской стороне с стеной и
башнями, новгородский Кремль, Софийский собор, старейший памятник русского
строительного искусства, сбоку звонница, сторожевая башня для «часовых»,
романтический ресторан «Детинец» в башне, церковь Андрея Стратилата, музыкальная
школа с музеем Рахманинова, тишина в парках…
Длинный переход через Волхов на «торговую сторону», взгляд на юг на
бассейн Волхова и монумент Победы.
Ярославово дворище: исторический центр торговой стороны, осмотр
многочисленных церквей Х1 – ХУ веков, прогулка через жилой квартал, деревенский
характер, открытое строительство со скверами, между повсюду старые церкви, церковь
на Ильинской улице: известный памятник архитектуры с настенной росписью Феофана
Грека…
Возвращение через проспект Юрия Гагарина, рынки с фруктами и овощами,
большой мост через Волхов, взгляд на север на постройки по берегам послевоенного
времени…
18 часов. Ужин в отеле: борщ, мясо по - новгородски с овощным соусом,
превосходно приготовленное, подано в керамическом горшочке, два бокала
великолепного грузинского красного вина, цена 1800 (!) рублей, слегка под приятным
хмельком лег в постель, снаружи дождь.

Вторник, 28 сентября.

Ночью проснулся от сильной икоты, сильно замерз даже в костюме, снаружи

еще холоднее, беспокойный сон.
После завтрака опять в номер, чувствовал себя плохо, лежал в кровати и
напрасно ждал звонка от обслуги. Звонок от принимавшей меня дамы: сообщила, что
фрау Ершова и еще одна искусствовед приглашают после обеда посетить Хутынский
монастырь.
В 12 часов я решился, не смотря на свое состояние, осмотреть церкви на
Софийской стороне. Погода улучшилась, хотя и очень холодно (замерзшие лужицы),
свежий воздух принес облегчение.
Церковь Петра и Павла: один из самых известных памятников архитектуры
1406 года, выполнена из непокрытого кирпича с богатым декором.
Прогулка по городскому валу до Ленинградской улицы.
14 часов. Обед: борщ, курица с жареным картофелем и овощами, очень
вкусно, два бокала грузинского красного вина, чувствую себя несколько лучше.
15.30. Такси на месте, ожидание обеих дам, потом поездка примерно 4
километра за город до Хутынского монастыря: ансамбль уже частично
отреставрирован, церковь весьма впечатляет, внутри очень просторно, великолепная
 105

люстра, во внешнем виде ощущается влияние московского стиля (тяжеловесная

архитектура).
В одном из приделов могила Державина.
В заключение в холле отеля подробный разговор о Званке, принимающая
дама фрау Людмила за переводчицу, фрау Ершова, к сожалению, должна вскоре уйти.
Затем ужин с фрау Людмилой, хороший разговор за бутылочкой красного
вина.

Среда 29 сентября.

Беспокойная ночь, отвратительный насморк («текущие сопли»), завтрак,

упаковка чемодана, сердечное прощание с Людмилой.
10 часов, отъезд на такси в С-Петербург, молодой симпатичный шофер с
хорошим обхождением, приятная поездка, чувствую себя лучше.
Обращаю внимание на таблички с названиями населенных пунктов, пытаюсь
на ходу прочесть их: Мостки, Спасская Полисть, Трегубово – пересечение с железной
дорогой, которая потом идет рядом с шоссе, мост через реку (вероятно, Полисть),
потом ответвление на Чудово, потом постройки рядом с сужающимся шоссе, снова
мост через реку (вероятно Кересть), у Зуево ответвление на Кириши, у Бабина
березовая аллея, У Трубниково ответвление на Остров-Любань…
12 часов. Прибытие в С-Петербург, отель «Москва», прием, получаю
комнату № 5089, звонок Константину, дружеское приветствие, встреча в холле отеля,
поезда в метро, совместный обед в хорошем ресторане на Невском проспекте, затем
покупки с собой (икра, игрушки и т. д.), оживленное движение по проспекту, масса
народу, возвращение на переполненном автобусе, приступ слабости с холодным потом,
вынужден выйти, свежий воздух опять вернул силы, нет уже времени для возвращения
в отель.
18 часов. Приглашение на прощальный ужин в семье Калинина, после 5-го
этажа без сил, обливаюсь потом, короткое раздевание в прихожей, гости ждут в
комнате, сердечные приветствия, хорошо накрытый стол, множество салатов и закусок,
разумное предложение выпить, опять чоканье водкой.
Владимир*, друг Калинина, поет песни на стихи Державина с музыкой
собственного сочинения в сопровождении гитары.
Наивысший момент: торжественный прием с номером 7 в круг друзей
Державина…
Примерно 22 часа. Конец вечера, Константин сопровождает меня в отель,
короткий сон до около 2.30, приятная горячая ванна, потом опять посель…

Вторник 30 сентября.

Проснулся в 7.30, чувствую лучше, наихудший период переохлаждения,

очевидно, прошел, обильный завтрак, упаковка чемодана.
10 часов. Встреча с Калининым перед отелем, Калинин сообщает, что его
машина «капут», но его друг, инженер, довезет нас до аэропорта.
По моему особому желанию: посещение могил русских композиторов,
Тихвинское кладбище перед Невским собором, фантастическое множество надгробных
скульптур под деревьями, толстый слой листьев на дорожках, праздник всех святых,
 106

вблизи от входа могила Михаила Глинки, в северной части рядом друг с другом
могилы Мусоргского, Римского-Корсакова, Бородина, Чайковского, Глазунова,
Рахманинова и, наконец, несколько шагов далее – обелиск, увенченный крестом,
монумент с бюстом Достоевского.
Напоследок еще одно желание: русская рубашка (русская сорочка),
Калинин понимающе кивает, две станции метро, большой универмаг на Невском
проспекте с большим выбором, большая толкучка, есть даже костюмы!
Покупаю две льняные рубашки с вышитым ручным способом орнаментом
(по 40 000 рублей) и очень доволен.
Обратно на квартиру Калинина, фрау Галина ждет нас уже на обед, друг
«инженер» уже тоже здесь, после обеда в качестве прощального подарка получаю
прекрасную книгу о монастыре и пластинку с русской хоровой музыкой, известное
произведение «До свиданья в Петербурге», сердечное прощание с фрау Галиной, потом
поездка в аэропорт Пулково II, большая толпа пассажиров на полет в Вену, последние
объятия с Калининым, таможенный контроль, по ту сторону секлянной стенки Калинин
кивает еще раз и уходит…
Первые дни после моего возвращения я находился в состоянии, в котором я
еще не мог понять совершившееся. Только мгновение, пока самолет оторвался от плит
взлетной дорожки С-Петербурга и смешанные чувства, с одной стороны печаль, с
другой – некоторое облегчение, которые я чувствовал, остались во мне реальностью.
Прощание с моим русским другом сильно меня взволновало. Как могла оказаться
между нами за короткий срок в несколько дней, несмотря на языковые трудности в
понимании, такая сердечная связь, что теперь мне казалось непостижимым, что эта
неожиданная встреча с таким сердечным человеком в этой далекой стране теперь
должна подойти к концу.
Но чувство облегчения с другой стороны, явилось из-за того, что во время
всего моего пребывания в С-Петербурге и Новгороде у меня была озабоченность, что я
по какой-либо причине, будь то какое-то несчастье лично со мной, например, болезнь
или несчастный случай, или непредвиденных политических обстоятельств, как
забастовки или другие нарушения общественного спокойствия, могу не попасть на
самолет для возвращения и, тем самым, попаду в непредвиденные трудности. Только то
обстоятельство, что я, не владеющий русским языком, могу попасть в обстоятельства, в
которых меня могут не понять, уже достаточно беспокоило меня.
К этим причинам уже в начале моего пребывания в С-Петербурге добавилась
еще одна забота, возможность нехватки денег, хотя я взял с собой почти в два раза
больше денег, чем мне называли, говоря, что в России относительно низкие цены.
Когда я решил пригласить чету Калининых и Константина на балет в Кировский театр,
я вдруг понял, что могу не потянуть такие расходы. На все наиболее популярные
балетные представления билету уже были давно распроданы. Только для иностранных
туристов в отеле продавалось небольшое количество билетов за иностранную валюту
по довольно завышенной цене. После того как мне не удалось привлечь свой денежный
резерв в отеле международного класса «Европа» посредством Еврочека, мое
беспокойство усилилось. Теперь, оглядываясь назад, я могу гордиться тем, что чтобы
доставить радость и удовольствие моим друзьям, я не отказался от этого намерения.
У меня было хорошее место в партере в ряду, в котором не было прохода с
отличным видом на сцену и хорошим обзором всего зала. Будучи иностранцем в этом
городе, сидя среди друзей и ведя с ними дружеское общение, принимая участие в
праздничной атмосфере публики, этот балетный вечер заставил меня пережить
состояние освобожденной восприимчивости.
Прежде чем началось представление, которое так меня очаровало, как и
общая атмосфера, то есть великолепное оформление лож в зрительном зале и
напряженное ожидание публики, так и романтическое оформление сцены как бы
 107

околдовывало иллюзией императорской театральной сцены. Как мне несколько

презрительно объяснил Константин, речь шла о «музейной» инсценировке,
сохранившейся неизменной с царских времен. Насколько я смог перевести программку,
как автором инсценировки, так и автором либретто был Н. И. Петипа, музыки – Л.
Минкус. Как я смог установить дома по справочникам, родившийся в Марселе Мариус
(Иванович) Петипа, после того как он с 1847 года возглавил в течение трех поколений
русский балет, считался как первый балетмейстер и, кроме Дягилева, представлял
самую большую величину в истории русского балета.
Луис Минкус, автор музыки к «Баядерке» Петипа, оказался к моему
изумлению урожденным австрийцем, с 1852 г. являвшийся скрипачом в придворном
оркестре. Из его музыки к 16 балетам, только балет «Дон Кихот» получил всемирное
признание.
Но и вступление к «Баядерке», не зная всего этого, стало для меня событием.
Потом и оно показалось мне традиционным обязательным упражнением в сравнении с
тем ошеломляющим грандиозной мощью в последнем акте. В почти останавливающем
дыхание чувстве, одна сольная партия следовала за другой, в ходе которых танцоры
были грациозны и артистичны в своих движениях, как бы паря свободные от земного
притяжения в воздухе. Виртуозность и точность этих сцен дала мне понять то, что я
никогда не переживал дома будучи на балетных спектаклях. Благодаря интенсивности
впечатлений и самоотдаче актеров, а также воодушевления, с которым публика
встречала отдельные сцены, я только теперь смог понять мировое признание этого
города как вершины балетного искусства. Да и по реакциям моих спутников я
чувствовал их гордость, что они жители этого города, и их благодарность, что они
могут принять участие в наслаждении высоким искусством.

Когда я теперь на основе своих записок и с помощью путеводителя и планов

городов С-Петербурга и Новгорода вспоминаю все пережитое и все великолепные
впечатления, мне кажется почти невероятным как весь ход этого путешествия проходил
с почти невероятным везением.
У меня было чувство, что мое решение совершить это путешествие вопреки
всем различным контрпричинам, было вызвано какой-то таинственной силой, и что
весь ход этого путешествия также проходил под руководством этой силы. Только когда
я думал о различных ошибках, упущениях или некоторых обстоятельствах, принесших
мне ужасные мгновения, я осозновал, чем все это могло кончиться.
Это была роковая история с сумкой, носимой на поясе, в которой я хранил
свои документы для путешествия: билет на обратный самолет, карта путешественника,
мой долларовый запас и т. д., которую я купил перед отъездом, чтобы всегда носить с
собой. Даже ночью я держал ее под пижамой, чтобы исключить какой-либо риск. Я
снимал ее только когда принимал душ, но при этом клал ее на держатель для ванного
полотенца. Однако однажды, когда я целый день был на ногах, а мой номер в это время
убирали, я обнаружил при своем возвращении, что при очередном переодевании я
забыл надеть свою сумку! Хотя этот приличный ляпсус вследствие честности
обслуживающего персонала гостиницы окончился для меня счастливо, моя вера в себя
несколько поколебалась. Огорченный, я спрашивал сам себя, как же кончится мое
полное приключений путешествие, если я уже не могу надеяться на себя.
Такой же ужас я испытал, когда по прибытии в Новгород к администратору
отеля «Интурист» она попросила у меня паспорт путешествующего и визу, а я
обнаружил, что забыл продлить их там, в отеле! Хотя это упущение вследствие
любезности приемной дамы фрау Людмилы также не доставило мне особых хлопот, я
опять осознал, как много я стал зависеть от своего «ангела-хранителя».
Еще несколько неприятных секунд выдались мне, когда ночью в Новгороде у
меня открылась сильная икота, и я молниеносно подумал, что заболел дифтерией.
 108

Мысль о возможной опасности заболеть ею осталась во мне еще дома, когда я из

средств массовой информации узнал о распространении этого заболевания в России.
Вероятно, мне надо было бы потом в бюро путешествий сделать себе прививку, но я
побоялся возможной аллергической реакции, которая могла бы при плохих
обстоятельствах сорвать мои сроки отлета. Хотя у меня и не наблюдались такие
реакции, я предпочел отказаться от прививки и на всякий случай взял с собой
приличный запас медикаментов и посетил своего врача, чтобы посоветоваться с ним.
Тот назвал возможную реакцию на прививку чепухой и упрекнул меня в легкомыслии,
что я не сделал ее. Не удивительно, что когда у меня началась икота, я сразу же
подумал о дифтерии. Конечно, за моментом страха сразу же пришла разумная мысль,
что вероятнее всего я просто переохладился…
Оглядываясь назад, я вижу в этих случаях не досадные промахи и
переживания, а также как и в радостных моментах, эффект которых был не менее
приятен, характерные примеры для общего хода путешествия.
Какой, например, счастливый случай произошел именно в день моего
прибытия, что единственная говорящая по-немецки администратор, дежурила в отеле!
Войдя в холл отеля, я сразу же подошел к ней, хотя кроме нее там находились еще две
дамы. Причиной этому послужила ее привлекательная внешность, ей было примерно 40
лет, хорошенькое интеллигентное лицо и дружелюбный заинтересованный взгляд.
Предъявив ей свои полученные из бюро путешествий документы, я попытался на своем
беспомощном английском объяснить ей что я должен отбыть в С- Петербург на один
день раньше чем заявлено в документах.
«Вы можете говорить со мной по-немецки!» - прервала она меня на
безупречном немецком.
- О, как чудесно! – воскликнул я обрадовано.
- Почему Вы не хотите остаться в Новгороде?
- Потому что мои друзья хотят провести последний день моего пребывания в
России в С-Петербурге!
-Ну, тогда взамен этого я зачту Вам компенсацию за одну ночь в отеле
«Москва» в С-Петербурге!
Приятно удивленный во второй раз, я поблагодарил ее. Я был убежден, что
подобный зачет технически невозможен и что я должен буду дополнительно оплатить
одну ночь в отеле «Москва».
-Дайте, пожалуйста, Ваш паспорт и визу!
Моя рука полезла в нагрудный карман и застыла там.
-Боже мой! Я же сдал свой паспорт и визу при приеме в Петербурге!
- Ничего страшного, - успокоила она меня, - вы же вернетесь в Петербург!
- Но я же не знал тогда! Заметил я. – Может быть, позвонить туда?
- Я сейчас попытаюсь! – заявила она с готовностью, нашла телефонный
номер, подняла трубку и начала вращать диск. После нескольких попыток произошло
соединение. Я напряженно следил за разговором, хотя, конечно, не понял ни одного
слова. Я только понял, что ее голос при разговоре по-русски звучал несколько глуше.
- Все в порядке! – сказала она мне, положив трубку. – Ваши документы там!
У меня упал камень с сердца. Какое было бы несчастье, если бы я не
встретил эту приветливую женщину, говорящую по-немецки!
- Что Вы хотите посмотреть в Новгороде? – спросила она меня.
- Я хотел бы немного осмотреть город, посетить Кремль,- ответил я… и
посетить могилу поэта Державина!
- Могила теперь находится не в Кремле! – быстро ответила она, - его останки
в связи с праздником его памяти перенесены в Хутынский монастырь! Потом она
удивленно посмотрела на меня.
- Что для Вас значит Державин?
 109

Вопрос, как мне показалось, был задан не из простого любопытства. Я

почувствовал неподдельный интерес ее к моей персоне. Не желая разговаривать о
собственных просьбах, я достал из своей сумки всю свою корреспонденции и положил
перед ней: письма от новгородского бюро путешествий и от епископства,
рекомендательное письмо из общества «pro oriente» к епископу и письмо, написанное
Калининым к новгородскому искусствоведу.
После того, как она внимательно их прочитала, она задала ожидаемый
вопрос:
- А почему у Вас такой интерес к Званке?
- Я был там молодым солдатом!
Мой ответ должно быть прозвучал непринужденно, но она приняла его как
признание в обвинении.
- И Вы хотите опять туда!
Это был не вопрос, а констатация.
- Нет, я уже был там, - поспешил объяснить я ей, - мои друзья в Петербурге
уже свозили меня туда!
Она коротко кивнула головой и протянула мне ключ от номера.
- Пройдите в ваш номер! Я попытаюсь пока связаться с епископом и
искусствоведом!
Она дала дежурному по отелю знак, который взял мой чемодан, и я
последовал за ним в лифте на второй этаж. Номер был меньше, чем в отеле «Москва»,
но уютнее. После того, как я повесил свою одежду в шкаф, я отправился обратно в
холл, готовый к выходу.
Моя подруга за приемным столом кивнула мне.
- Епископа нет на месте, он находится вне Кремля. Если он завтра вернется и
найдет для Вас время, Вам позвонят. Искусствовед, фрау Ершова, готова ехать завтра с
Вами в Хутынский монастырь!
- Очень Вам благодарен за ваши хлопоты, я очень рад, что Вы есть! – заверил
я ее. – Надеюсь, завтра утром Вы сможете поехать с нами!
- Нет, завтра я выходная!
Я едва смог скрыть свое разочарование, так как сразу же подумал о том, как
трудно будет беседовать с фрау Ершовой. Но тут ко мне пришла спасительная мысль, и
я тут же высказал ее: «Тогда позвольте пригласить Вас завтра на поездку в Хутынский
монастырь?»
Она несколько удивленно посмотрела на меня, и ее молчание заставило меня
опасаться, не приняла ли она мой вопрос за требование.
- Благодрю Вас, - сказала она несколько официально, - я подумаю об этом.

На следующее утро, которое я провел очень замерзший лежа в кровати, меня

вырвал из забытья звонок телефона в моем номере. Я подумал, что это ожидаемый
звонок из епископата, но в трубке раздался голос моей подруги из приема:
«Я Людмила, - сказала она, - я решила принять ваше приглашение! Я
договорилась с фрау Ершовой, что вы будете ждать нас обеих в 16 часов дома. Вы
должны находиться в зале приема, чтобы мы могли заказать на это время такси…»
Мое состояние мгновенно настолько улучшилось, что я решился выйти.
Только мысль, что я буду иметь контакт по крайней мере с одним дружелюбным
человеком, придала мне теплое чувство, что я больше не буду чужой и одинокий в этом
городе. После вчерашней прогулки, полной впечатлений, город показался мне уже
знакомым и весьма доступным, а обстановка, по сравнению с возбуждающей толкотней
на улицах Петербурга, довольно спокойной и располагающей к размышлениям.
Поездка на такси к дому Людмилы на окраину города перенесла меня в
район с типичной послевоенной застройкой. Фрау Ершова, искусствовед, по своей
 110

внешности не походили на «интеллектуалку», а было в ней скорее что-то домашнее, не

доставила мне приятной встречи. Людмила, которая также увидела ее в первый раз,
кажется, сразу нашла с ней общий язык. Во время поездки в Хутынский монастырь обе
женщины разговаривали в автомобиле довольно оживленно. Иногда Людмила
переводила мне некоторые относящиеся ко мне отрывки беседы.
Во время осмотра монастыря я узнал, что фрау Ершова оказывала помощь
при реставрации великолепного собора и поэтому знала интересные подробности.
Людмила переводила ее объяснения, а также мои специфические вопросы довольно
легко, и беседа наша шла довольно живо.
Напоследок мы остановились перед могилой Державина и его супруги Дарьи
Алексеевны, на которой лежала мраморная плита с надписью, и я оставил на память
себе фотографию этого места.
Напоследок мы побеседовали еще в холле отеля. Фрау Ершова показала
свою большую дипломную работу о Званке. После этого мне стала понятна вся
действительность, хотя, естественно, текст для меня был совершенно не понятен.
Решающим для меня были изображения и планы. Все же эта работа показалась мне, как
и статья из Анналов Академии наук, относящейся исключительно к имению поэта. Да и
в разговоре фрау Ершова говорила в основном о бывшем господском доме. У нее было
мнение, что можно восстановить этот деревянный оштукатуренный дом, так как иначе
было бы необъяснимо, как смог так быстро разрушиться этот дом. Поскольку у меня
сложилось впечатление, что скрывается за этими мыслями о реконструкции, я спросил:
- Вы серьезно верите в возрождение Званки?
Фрау Ершова ответила, а Людмила мне перевела, что она очень верит в это,
но монастырь, конечно, не восстановить, как памятное место Державина.
- Означает ли это, что она собирается реконструировать не монастырь, а
господский дом? – спросил я.
- Да, да! – ответила фрау Ершова.
- Яа, яа! –перевела Людмила.
- Но здания монастыря с архитектурной точки зрения гораздо ценнее, чем
объект непонятного стиля, - возразил я, фиксируя все же внимание на монастыре, -
кроме того, господский дом совсем не вписывается в картину монастырского двора!
- Этим мы обязаны так сказать войне, - смеясь, как и фрау Ершова, перевела
Людмила, - потому что она разрушила монастырь и открыла тем самым путь для
восстановления дома Державина!
Несколько сбитый с толку, я не смог ничего возразить. Я подумал, что
должен был бы сейчас быть очень разочарованным, так как мне стало ясно, что я и на
самом деле долгие годы гонялся за призраком. Я должен был констатировать, что
воспринял это несколько не так, и начал понимать точку зрения искусствоведа и
представление Калинина о возрождении Званки. В связи с большим количеством
существующих церквей и монастырей, которому я удивлялся будучи здесь в
Новгороде, и огромнейшими суммами, потребными на реставрацию этих памятников,
сделали мне ясным, что было бы бессмысленно восстанавливать здание единственного
монастыря, потребность в котором вовсе не ощущается…
Я пригласил обеих дам на ужин, но фрау Ершова сказала, что ей надо домой
к своим детям. Людмила, напротив, приняла мое приглашение, но объяснила, что долго
не может задержаться. В зале ресторана была интимная обстановка с приглушенным
светом. Людмила заказала небольшое количество еды. Я сделал свой выбор и заказал
бутылку красного вина.
- Только я выпью немного, я плохо переношу алкоголь! – заявила она и
закурила сигарету.
- От этого вина нельзя отказываться, - возразил я, - это грузинское красное
вино! Я никогда не пил такого хорошего вина!
 111

Во время еды я поднял свой бокал:

- Я бесконечно благодарен вам, что вы сопровождали меня в Хутынский
монастырь! Без вас наш специальный разговор не состоялся бы!
- И я благодарю вас, что была там, так как мне там было очень интересно!
- Вы так хорошо переводили, что у меня было чувство, как будто я сам
беседую с фрау Ершовой!
- Благодарю вас за комплимент! – смеясь, сказала Людмила. – Для меня было
пустяком играть роль переводчика!
После этого мы чокнулись бокалами.
- Должна признаться, - сказала она, - это вино действительно очень вкусное!
Сначала мы поговорили еще о Званке, потом я рассказал ей о своих
впечатлениях о Новгороде и попал в точку: «Везде это множество старых прекрасных
церквей!! Часто сразу две церкви стоят рядом друг с другом или прячутся между
жилыми домами в середине садов…»
«Да, да, - ответила она. – Церквей у нас хватает. – И потом добавила
несколько задумчиво. – Мне нравится жить здесь, я бы не хотела жить где-то в другом
городе! Недавно я была несколько недель в Германии. Для меня там было много
впечатлений, но я так затосковала по родине, что не могла дождаться своего
возвращения домой…»
Я наслаждался общением этой прелестной женщины, с которой можно было
так непринужденно поболтать, тем более, что она уже никуда не торопилась и не
возражала, когда я доливал ее бокал. Несмотря на некоторое свое переохлаждение, я
чувствовал себя бодро и несколько расслабленно от вина, и спрашивал себя, в самом
ли деле я нахожусь так далеко от дома здесь, в приятном обществе русской женщины
из Новгорода.
Постепенно наш разговор перешел на личные обстоятельства и стал
доверительнее. По нескольким замечаниям я понял, что Людмила живет одна со своим
сыном.
- Большинство русских мужчин, - заметила она с некоторой горечью, по
которой можно было судить о ее разочарованности, - любят алкоголь и если у них
случаются неудачи, они начинают предаваться пьянству.
Внезапно нам обоим бросилось в глаза, что в зале стало тихо, и мы остались
в нем вдвоем.
Снаружи нас охватил морозный ночной воздух, а темнота отступила под
ночным освещением. При переходе Дмитровской улицы я осторожно взял Людмилу
под руку и почувствовал, что она не возражает против этого. Так шли мы под ручку и
между нами почему-то установилось молчание. Я думал о том, что завтра утром я буду
далеко отсюда и что это нежное мягкое пожатие – означает прощание. На улице
Максима Горького находилась остановка Людмилиного автобуса и автобус уже стоял
на ней.
- Я благодарю вас за все и желаю вам много счастья! – быстро сказал я и
поцеловал ее руку.
- И я желаю вам много счастья! – ответила она и поднялась в автобус.

Когда я вспоминаю эту встречу и чувства, которые она вызвала, я

спрашиваю себя, как могло так случиться, что я во время своего пребывания в России
встречал людей, с которыми так быстро подружился. Но мне запомнился одновременно
и небольшой эпизод, случившийся со мной в петербургском метро, в котором я играл
совершенно пассивную роль.
Это произошло, когда Калинин и я возвращались из поездки в Пушкин и
Павловск и поднимались в Купчино на станцию метро. Несмотря на большую
 112

толкучку, нам удалось сесть в вагоне рядом друг с другом, в то время как большая
часть пассажиров стояла в проходе между сиденьями. Будучи несколько уставшим, я
погрузился в свои мысли и некоторое время отдыхал закрыв глаза. Но вдруг я как
будто получил какой-то импульс, выпрямился, открыл глаза и увидел сквозь узкое
пространство между двумя пассажирами хорошенькое лицо девушки, сидящей
напротив. Ее глаза неотрывно смотрели на меня и в то мгновение, когда наши взоры
встретились, на ее лице появилась непроизвольная очаровательная улыбка.
Девушке было около 23 лет, она была просто, но со вкусом одета, не имела
косметики. Сперва я подумал, что эта улыбка относится не ко мне. Казалось
невероятным, чтобы такая молодая красивая девушка обратила внимание на пожилого
мужчину. Она была слишком хороша для этого. Пока я все это думал, мой взгляд
стремился к ней, как ночная бабочка на огонек, а ее лицо приняло вопросительное
выражение, как будто она хотела спросить, не буду ли я возражать против такого
проявления симпатии. Наконец, во мне возникло желание ответить незнакомке
улыбкой. Ее лицо стало излучать откровенную радость по поводу найденного контакта,
несмотря на большое количество людей вокруг. В следующий момент к большому для
меня сожалению пассажиры в преддверии остановки стали проходить ближе к дверям.
Когда, наконец, пространство напротив меня стало свободным, к моему
разочарованию, я увидел, что девушка вышла из вагона. Я быстро обернулся, чтобы
посмотреть на нее через вагонное стекло. Я увидел, что девушка также посмотрела на
меня и дружелюбно кивнула головой. Моя рука непроизвольно поднялась вверх, и я
помахал ей в ответ. Тут я заметил, что сидящий рядом Калинин удивленно посмотрел
на меня, как будто я потерял сознание. Конечно, ему было совершенно непонятно, кому
я мог так энергично помахать рукой. Несколько смущенный, я пожал плечами, так как
совершенно не мог объяснить ему свое поведение…

Мои знакомые, которым я после своего возвращения рассказал про этот

эпизод, пытались убедить меня в том, что в России это было не мое «завоевание».
Просто русским все иностранцы кажутся всегда более привлекательными. Впрочем,
могло быть и так, что девушка обменялась приветствием с кем-либо из знакомых.
Но я не хочу разрушать эту иллюзию, поскольку в С-Петербурге у меня было
еще одно знакомство и сердечная дружба с Анной, симпатичной приятельницей Кости.
Я познакомился с ней в тот день, когда в сопровождении Калинина шел от
станции метро «Адмиралтейская» осматривать город. Вооруженный путеводителем
Бедекера и карманным словарем, я оставил молчаливое сопровождение Калинина и
попытался извлечь данные о достопримечательностях из своих источников. Таким
образом, я последовал за Калининым в здание Литературного института, где я, к
своему удивлению, и совершенно неожиданно встретил красивую молодую женщину
около 28 лет, которую звали Анна. Она поздоровалась со мной на немецком языке.
Такая ситуация напомнила мне сцену из пьесы Чехова, в которой сплошной чередой
меняются античные шкафы и сундуки, большие скопления огромных карт, свитков, рам
с картинами в стиле барокко и другие антиквариаты. В середине этой перегруженной и
несколько запыленной обстановки тихо и усердно работали еще две женщины за
гигантскими старинными письменными столами. Но прежде всего сама Анна в своем
великолепном стройном виде, одетая в черное далеко ниже колен платье, церемонно,
но приветливо наклонила голову и грациозным движением руки представила обеих
своих коллег по работе. Она показалась мне как современная почти сказочная фигура в
этом сценарии.
В ходе последовавшей экскурсии по комнатам Пушкинского дома она
непосредственно предложила мне посетить вместе Русский музей. Конечно, я был
очень рад этому предложению, в котором Костя, разумеется, не мог принять участие, с
 113

благодарностью согласился, и мы договорились встретиться в следующее воскресенье

в 11.30 перед моим отелем.
Как и было условлено, в нужное время я пунктуально был на месте и думал о
том, что как давно я не назначал свидание прекрасной молодой женщине. Перед
входом в отель, как всегда, была толпа несколько экзотично выглядевших людей,
наверное, водителей такси, но мне они показались не внушающим доверия. Тут же
толпа обтрепанных женщин бросалась к входящим и выходящим из отеля постояльцам,
которые, впрочем, не обращали на них внимания.
После того, как я четверть часа отмаршировал взад и вперед, я повернулся,
чтобы идти обратно в холл отеля, чтобы убедиться, что Анна не ждет меня там.
Поскольку ее и там не было, я опять вышел на улицу. Из выхода станции метро,
которая находилась в другом конце этого же здания, изливался густой поток
пассажиров с промежутками, соответствующими прибытию поездов. Я вдруг вспомнил
о замечании Анны, что по воскресеньям она любит подольше понежиться в постели, и
подумал, что это и есть причина ее опоздания.
После того кА прошло три четверти часа, во мне поднялись сомнения. Могла
ли такая молодая симпатичная девушка как Анна не придумать ничего лучшего, как
посвятить воскресенье мне? Надежда увидеть ее умерла довольно быстро, поскольку на
следующий день мне надо было ехать в Новгород и, разочарованный, я направился
обратно в номер. Конечно, я попытался позвонить Косте, который знал о нашей
договоренности.
- Я до сих пор жду Анну, но она не пришла!
Костя некоторое время говорил что-то для меня непонятное, пока я из его
слов не мог установить, что «что-то произошло». Наконец, из его объяснений я понял,
что в связи с переходом на зимнее время, время изменено на 1 час. Я быстро сообразил,
что только сейчас будет 11.30 минут, быстро оборвал разговор, поспешил наружу,
подошел к выходу из отеля и увидел Анну. Она улыбаясь стояла там, слегка наклонив
голову.
Очень обрадованный, я рассказал ей, как был опечален, потому что думал,
что она не придет. Ее улыбка стала такой, как будто ей было непонятно, как я мог
сомневаться в ее приходе.
Она совершенно непринужденно стала называть меня по имени и доверчиво
взяла меня под руку. Мы ехали в метро до станции «Гостиный двор» и через площадь
Искусств, мимо памятника Пушкину направились в Русский музей.
Поскольку я в прошлые годы основательно занимался древнерусской
историей, я со своими знаниями смог понравиться Анне. Анна призналась мне, что моя
любовь к русской культуре после моего посещения Пушкинского дома уже тогда
произвела на нее большое впечатление и что она поэтому и предложила мне осмотреть
Русский музей. У нас были оживленные дискуссии, и нас радовало, когда выяснялось,
что мы с ней одинаково что-то воспринимаем. Мы шли таким образом медленно вперед
по кажущейся бесконечной череде залов, где было так много замечательных
произведений искусства. Так шло время, хода которого мы не замечали. Прежде чем
мы прошли в современную часть выставки, мы неожиданно осознали, что в связи с
вечерним посещением оперы нам надо уже торопиться, чтобы успеть чего-нибудь
поесть. Мы торопливо направились на поиски подходящего ресторана. На площади
Восстание напротив Московского вокзала мы нашли ресторанчик, предлагавший
немецкие блюда. Мы быстро поели и отправились в находящийся неподалеку театр
Мусоргкского. Путешествие в Россию было бы неполным без оперы «Борис Годунов»,
тем более в обществе этой русской девушки, я воспринял это как особый дар.
Все же у меня сложилось впечатление, что опера, как вид искусства, имела
по сравнению с балетом в С-Петербурге второстепенное значение. При всей
праздничности атмосфера оперы заставляла думать о том, что это оперное
 114

представление не является чрезвычайным событием в искусстве, как это имело место в

Кировском театре. И, наконец, цены на билеты в ложу по сравнению с ценами на
«Баядерку» были просто смехотворно низкими.
И все же для меня опера была большим событием. В своих переживаниях я
постоянно искал руку Анны, которая охотно подавала мне ее, и я подносил к своим
губам…
Выход из театра был обескураживающим. Снаружи стало ужасно холодно. Я
был слишком легко одет и едва выносил это внезапное похолодание. Рука в руке мы
добежали до ближайшей станции метро к жерлу эскалатора. Анна была очень
озабочена, буду ли я в состоянии один без ее сопровождения добраться до отеля.
Только когда она убедилась, что я знаю сколько остановок мне надо проехать, она
согласилась отпустить меня ехать одному. Она взяла с меня обещание, что я сразу же
пойду в отель и ни с кем не буду разговаривать. После этого она спросила меня, не
хочу ли я поцеловать ее на прощание. Когда она кончила говорить, я поцеловал ее и
тут подошел мой поезд…
Чудесным в этих встречах и моментах удивления было то, что они,
собственно, поскольку я их мало хотел, представляли собой только задаток к тому, что
мне этим путешествием хотелось выполнить как давнюю мечту – встречу со Званкой.
Но это желание было бы совершенно неосуществимо, если бы не
драгоценные встречи с людьми, которым я благодарен за искреннюю дружбу – дружбу
с профессором Калининым и его супругой Галиной.
Разумеется, Костя как переводчик во многом способствовал этой дружбе, так
как он был не только переводчик, но и играл роль посредника и уже при моем
прибытии в С-Петербург создал нужную основу для доверия. Вероятно, уже при
первом приветствии был ожидающий взгляд подтверждением того, что Костя смог
рассказать обо мне и дал почувствовать, прежде чем между нами возникло чувство
сердечности. Впрочем, конечно своеобразная предыстория нашего знакомства, которая,
как мне потом стало ясно, была подготовлена и посредничеством новгородского
епископа, который сыграл значительную роль и подготовил нашу связь. Конечно, и
открытие памятника Державину на Званке, сооружение которого по поводу его 250-
летия со дня рождения было осуществлено благодаря усилиям Калинина, стало
поводом тому, что епископ, знавший мою корреспонденцию, рассказал Калинину обо
мне и моем интересе к Званке и ознакомил его с моим письмом.
Несмотря на спонтанную симпатию, наши стремления были направлены на
предстоящую поездку на Званку, как будто только там наша дружба могла наполниться
нужным смыслом и получить нужное подтверждение.
Все снова рассматривая дома мои фотоснимки этого путешествия, я
убеждался, что оно действительно состоялось, что я снова вступил на землю Званки, и я
начал выстраивать в голове все детали как реальные события.
Уже приезд в Чудово и полученные при этом впечатления показались мне
существенной составной частью или вступлением к этим переживаниям.
Мое ожидание найти опять то место, где когда-то находился характерный
дорожный указатель, привело меня в большое напряжение. Я не смог ориентироваться.
При этом я буквально нюхом ощущал следы моего пребывания здесь и поэтому закрыл
глаза, чтобы как в известной детской игре предположить, где здесь «горячо» от
искомого.
Но вскоре я начал понимать, что было бы наивным ожидать, что за 50
прошедших лет здесь ничего не изменилось. Хотя, как и раньше, по обеим сторонам
дороги, ведущей в Чудово, стояли бедные дома, но не было ни одной исходной точки, с
помощью которой можно было бы сориентироваться. Может быть, я бы что-нибудь и
нашел, если бы имел больше времени в своем распоряжении, и исследовал бы более
систематично дивизионную карту. Но Калинин настаивал ехать дальше. Впрочем, он
 115

думал, что современное направление трассы Ленинградского шоссе не совпадает со

старой трассой.
Некоторую надежду на восстановление в памяти дало трехэтажное здание из
кирпича, в котором во время войны находился сборный пункт для больных и раненых.
Я знал, что мимо него должна была проходить железнодорожная ветка, так как в то
время раненых из госпиталя грузили прямо в вагоны санитарных поездов. Если ехать
справа от железной дороги и вдоль нее, то кирпичное здание было далеко и его не было
видно. Но здесь уже выросло много высоких старых деревьев, которые закрыли обзор
восточной области. Рельсы ответвились влево, на рельсах стояли грузовые вагоны, мы
подъехали к области вокзала и проехали мимо здания вокзала, которое мне было
совершенно неизвестно, хотя его вид совершенно однозначно указывал на прошлое
столетие, в котором оно уже должно было существовать. Я быстро сделал фотоснимок
и пошел дальше.
Очень быстро мы дошли до плотно застроенной части города. У моста,
переброшенного через реку, вероятно Кересть, Калинин заставил нас выйти. Справа,
посреди индустриального пейсажа выдавалось многоэтажное коробкообразное здание в
середине более низких промышленных зданий. Калинин, родители которого жили в
Чудове, напомнил, что это здание существовало в его детстве и что фасады его тогда не
были оштукатурены. По его мнению, речь могла идти о здании, которое я искал. Мы
пошли дальше пешком и, наконец, достигли вновь застроенного центра города.
Многоэтажные дома окружали большую площадь, в середине которой на трехметровой
высоты мраморном постаменте стоял такой же высоты памятник Ленину. Пока я искал
подходящую точку для фотоснимка, Калинин быстро исчез. Но вскоре он пришел с
мужчиной и представил его мне как учителя местной школы. Костя объяснил мне, что
учитель занимается изучением истории войны в Чудовском районе и особенно
интересуется процессами отступления немецких войск из этой местности. Я
познакомил его со своим подразделением вермахта и рассказал ему то, что мне было
известно из дивизионных сводок. Наконец, я передал ему копию дивизионной карты, за
которую он меня обрадовано благодарил. Потом он достал из своей папки фотоальбом
и показал мне снимки скелетов павших солдат. Костя перевел, что этот учитель со
своими старшими школьниками ищет места бывших боев, чтобы с почестью
похоронить, не разбирая «друг или враг», погибших солдат.
Дорога к даче Калинина вела по очень необжитой местности. Здесь в
природном беспорядке росли смешанные преимущественно лиственные деревья, сквозь
осеннюю пестроту листьев которых просвечивали белые стволы берез, за 50 лет здесь
ничего не изменилось. Во время продолжительной поездки по этому однообразному
ландшафту мне было не трудно к пережитому как ландзер настроению.
Неожиданно машина остановилась у места, где примитивная дорога
расширялась, образовав бесформенную площадку, на которой стояли две старые
легковушки неопределенного типа. Калинин поставил свою машину рядом с ними, и
мы пошли друг за другом по узкой тропинке через густой кустарник, но очень скоро
перед нами открылась река с наплавным мостом через нее. По ту сторону реки
находился небольшой дачный поселок с домиками, тянувшимися цепочкой вдоль реки.
Мы перешли через речку шириной около 10 метров, течение которой было едва
заметным, по примитивным мосткам. На другом берегу мы пошли мимо домов,
балансируя на деревянных мостках, вдоль заборов. Дачи представляли собой
примитивные деревянные домики самых разнообразных форм и стилей, причем
Калинин отметил одну особенно своеобразно оформленную.
К моему большому удивлению нас приняла жена Калинина Галина.
Очевидно, она приехала раньше нас еще вчера на электричке. Судя по радости при
взгляде на нее, мне стало ясно, как она понравилась мне за свой тихий характер за эти
несколько дней. Я редко чувствовал такое сильное возбуждающее действие в связи с
 116

присутствием женщины в обществе мужчин. Обусловленная причинами нашей поездки

серьезность мгновенно сменилась веселостью, особенно выраженной при виде уже
накрытого стола с обедом. Угощения Галины мне стали также приятны, как и
постоянное чоканье бокалами с водкой в промежутках. Но особенно хорош был
приготовленный хорошо пахнущий чай, приготовленный Галиной из смеси трав,
поданный в конце обеда. Несмотря на возникший уют, Калинин напомнил, что пора
ехать. Фрау Галина протянула мне старый китель, изготовленный из грубого
коричневого материала и показала, чтобы я его одел.
«Возьмите китель, на Волхове будет очень холодно! – сказал мне Костя и
показал на металлические копки на кителе. – Это старый военный китель Красной
Армии!»
Я растерянно посмотрел на него, после чего все весело рассмеялись.
«Сказал бы мне кто-нибудь 50 лет тому назад, что я когда-нибудь вернусь на
Званку в русском мундире…»
Дальнейшая поездка стала для нас, но прежде всего для машины, настоящей
пыткой. Просека, по которой мы ехали, хотя и имела твердый грунт, но зато на ней
были такие ухабы, что впору были бы испытательному заезду на вездеходе. Временами
мы ехали со скоростью пешехода, объезжая как слаломисты кратероподобные ямы.
При этом мы мотались внутри машины при постоянных толчках амортизаторов и
рычании двигателя. Но я все время помнил, что здесь сидят двое русских, которых я
совсем недавно вовсе не знал, которые предпринимают эту приключенческую
экспедицию ради меня, потому что я когда-то был здесь, в этой стране, как чузеземный
солдат! Тряска машины напомнила мне, что осуществляется то, что я считал утопией…
Крутой левый поворот вырвал меня из своих мыслей, легкий подъем привел
на дамбоподобное возвышение, потом машина сделала еще рывок и остановилась, что
означало конец поездки. Я энергично открыл дверь машины и вышел наружу. Только
теперь, стоя вертикально, я увидел широкую, могучую реку. Это был Волхов, это была
та же самая река, которую я видел полстолетия назад, это была старая река варягов.
Земляная дамба, на которой мы находились, охватывала дугой небольшую
бухту, на берегу которой теснились многочисленные лодки. На бугре напротив
находилось маленькое поселение с деревянными домиками, окруженные старыми
деревьями, окрашенные в разные цвета, создавали вместе с лодками идиллическую
картину. Многоголосое петушиное пение выдавало, что и здесь царила жизнь. Из
одного из домов к нам вышел мужчина. Калинин поздоровался с ним и познакомил нас
с ним. Его звали Владимир, он был рыбак и должен был доставить нас на своей лодке
на Званку. Когда он узнал, что я когда-то был здесь, будучи немецким солдатом, он
посмотрел на меня как на какое-то чудесное явление. Мы залезли в лодку и Владимир
начал заводить шнуром мотор.
После нескольких попыток мотор завёлся, и лодка выбралась из тихой бухты
в открытое русло реки. Ледяной встречный ветер подул нам навстречу, и я с
благодарностью подумал о толстом русском кителе. Быстро передвигаясь, мы
приблизились к металлическим конструкциям моста. Это был железнодорожный мост
на трассе Москва-С-Петербург. За ним из воды возвышались остатки каменного быка,
на вершине которого росли маленькие березки. Это была опора разрушенного в войну
моста, объяснил мне Костя, который потом не стали восстанавливать. Я быстро
щелкнул своим фотоаппаратом, чтобы запечатлеть оригинальный вид. Как на самолете
мы пролетели мимо моста и затем по обоим берегам реки росли только высокая трава и
дикие кусты. У меня возникло чудовищное ощущение, как будто мы, рассекая воду
посреди реки, мчимся между двумя бывшими линиями фронтов, и я ощутил
направленные на нас стволы заряженных пулеметов, готовых вдруг открыть по нам
огонь. Ощущение было настолько реальным, что я почувствовал враждебное молчание
берегов…
 117

Однажды Владимир повернул голову назад и показал налево.

«Коминтерн!» - крикнул он, перекрывая рычание мотора. Я проследил за
направлением его руки и ничего не увидел, кроме дикой растительности.
«Там ничего нет!» - прокричал я ему в ответ.
«Здесь когда-то был поселок Коминтерн, - объяснил мне Костя, - он больше
не существует!»
Мгновенно я увидел картину руин этого поселка, бывшего когда-то передо
мной, и услышал выстрелы пушек, которые стреляли по нам со стороны
железнодорожной линии. Ужасный факт, что этот поселок уже никогда больше не
возродится, напомнил о судьбе его бывших жителей. Тут меня толкнул Калини и
показал направо. Я понимающе кивнул, так как знал, что мы в следующий момент
должны достичь Званки. Холм все еще прятался за крутым поворотом реки, за которым
я напряженно следил. Тут лодка вписалась в кривую левого поворота, и теперь весь
правый берег стал виден. Лихорадочно я искал те формы местности, которые
напомнили бы мне военную картину. Но я видел только невзрачное продолговатое
возвышение, заросшее также кустами и деревьями.
Я недоумевающее посмотрел на Калинина.
«Это и есть Званка?!»
Профессор энергично закивал головой.
«Да, да! Званка!»

Владимир уменьшил скорость лодки, и, наконец, по широкой дуге, пересекая

почти всю ширину реки, направил ее к правому берегу к южному подножию холма, где
был плоский песчаный берег. Шурша килем, лодка с ходу вылезла на берег, так что с
нее можно было выйти с носа на землю, не замочив ног.
Все еще под впечатлением найти бывшую колоннаду, я торопливо пошел по
полого поднимающемся вверх склону горы. Вдруг с каждым шагом ноги мои стали
тяжелеть, я как будто услышал многочисленные стоны раненых, которые здесь когда-
то пропитали эту землю своей кровью. Вдруг я увидел справа от себя небольшой
домик, крыша которого была увенчана русским крестом. Должно быть это была
церковь! В своем теперешнем состоянии она показалась мне спасительным убежищем.
Прежде чем до меня дошла эта мысль, я уже подходил к деревянной лестнице, ведущей
внутрь церквушки. Дверь в нее была открыта, и я увидел в полутемноте помещения на
задней стенке икону Богородицы. Владимир, который шел за мной, вошел внутрь
церквушки, однако профессор сказал ему несколько слов, после чего он вышел. Я едва
понял все это, но был благодарен ему за то, что он оставил меня одного.
Бессознательно я опустился на колени и смог постепенно опять восстановить
внутреннее спокойствие. Едва я пришел в себя, не желая показать свое состояние
остальным, я опять вышел наружу. Я сфотографировал церквушку, и потом, держа
наготове фотоаппарат в руке, повернулся и пошел к откосу. Калинин и Костя медленно,
на большом расстоянии, следовали за мной. Только Владимир опять был рядом. Он
старательно искал на земле следы войны. Как только он что-то нашел, он громко
позвал меня, назвав по имени Карл, но его язык не смог правильно произнести его.
«Калл, Калл, смотри!» - кричал он и показал на лежащие вокруг старые
гильзы. В другой раз он показал мне кусок проржавевшего листа. Это была оторванная
часть стального шлема. Невозможно по нему было определить от какого он шлема,
русского или немецкого.
«На память!» - сказал Владимир и протянул мне этот остаток шлема, не
выдержавшего смертельного удара снаряда.
Место вблизи оказалось намного больше и круче, чем при взгляде с реки.
Кое-где виднелись кратерообразные ямы явно искусственного происхождения,
которые, вероятно, были когда-то бункерами.Я в первый раз в жизни шел по этой
 118

южной части холма. Она была мне совершенно незнакома, так как ее когда-то занимала
соседняя рота. Но и на вершине холма, где должен был находиться монастырь, у меня
было впечатление, что и здесь я никогда не был. Из-за разросшейся растительности,
частично кустов, частично пышных лиственных деревьев, я не смог даже вспомнить
настоящий вид, который она когда-то имела. От старых руин остался только
единственный кирпичный остов, аморфные очертания которого не позволяли узнать
старые формы строения. Только мощные кирпичные стены и форма двух отверстий в
них позволяли определить, что речь может идти о бывшей воротной башне. Только
теперь, в этой ситуации, я смог понять факт, что я охотился за мечтой. Мне вдруг стало
ясно, что здесь во время отступления немецких войск эта крепость не должна была
остаться целой. И здесь все было взорвано. Мне было только непонятно, как я мог
ожидать найти здесь через 50 лет все оставшееся неизменным. Впрочем, мне стало
также ясно, что я никогда больше не смогу увидеть Званку такой, какой она стала
сегодня. Вид как с реки, так и с земли стоящего человека был такой, как он был когда-
то вражеской позицией. Я мог наблюдать ее только с северной стороны с перспективой
стрелка, стоящего в траншее на узкой стороне высоты.
Несмотря на это разочарование, я находился как бы в трансе, но мне надо
было еще найти что-то узнаваемое. Вспоминая свое знание местности, я пошел теперь
на северную часть холма, где располагался мой взвод и где я, будучи связным,
бесчисленное число раз днем и ночью бегал взад и вперед. Я сообразил, что прежде
всего надо найти траншею, которая когда-то находилась на самом краю передовой. При
этом надо было найти именно ту ее часть, глее располагался наш взвод, который я
организовал на строительство бункера. Мне было ясно, что мне нужно было найти
именно то место, которое лучше всего сохранилось в памяти. Поскольку мне в моих
поисках пришлось продираться через густые заросли чертополоха, вся моя одежда
оказалась покрытой репейниками, которые Владимир постоянно снимал с меня.
Наконец, я нашел недалеко от берега, заросшего кустарником, большую кучу
строительного мусора и кирпичей и понял, что здесь когда-то была лесопилка, с
которой мы когда-то таскали материал для строительства бункера. Отсюда мне надо
было двигаться перпендикулярно берегу вверх по склону, чтобы на соответствующем
расстоянии натолкнуться на траншею. Конечно, я не заметил ничего похожего на
траншею и уже хотел отказаться от поисков. И вдруг я увидел небольшой земляной вал,
едва заметный и как будто продолжающийся в обе стороны. Мои спутники заметили
мой концентрированный поиск и подошли поближе. Тут я обнаружил, внутренне
торжествуя, что мое подозрение оправдалось. Я объяснил свое открытие остальным и
они обрадовались вместе со мной и проявили любопытство услышать все, что
сохранилось в моей памяти, пока Калинин не позвал в обратную дорогу.
В высшей степени довольный, я охотно рассказывал им обо всем.
Возвращаясь, мы пошли по холму к тому месту, где стоял монумент. Это был памятник
поэту Державину. Монумент состоял из восьми белых бетонных блоков высотой
примерно 3.5 метра, стоящих на квадратном цоколе. Они образовывали четыре арки,
ориентированные по сторонам света, в их центре стоял черный, высотой около 2.5
метра мраморный крест. На полу цоколя у подножия креста была вмонтирована
памятная доска с надписью: «Здесь Бога жил поэт, Фелицы».
Крест был по форме не христианский, а латинский. Костя объяснил мне, что
этот крест посвящен павшим не только русским, но и немецким солдатам, Калинин
достал из своей сумки бутылку водки и четыре маленьких стаканчика. Он подал их
каждому и налил в них водку. Уже по привычке я протянул свой стаканчик к другим,
чтобы чокнуться, но они отвели свои стаканчики от моего.
«Нет, нет! – сказал Костя и объяснил мне, что при поминании умерших не
принято чокаться.
 119

Вскоре после этого мы молча опять залезли в лодку. Владимир завел мотор и
по крутой дуге помчался по реке так, что из-под винта вырвался фонтан воды. Я еще
успел сделать быстрый снимок последнего вида Званки…
На даче Калинина, где мы снова собрались, нас уже ждала Галина с обедом.
Но мы все все еще были под впечатлением от посещения Званки. Меня переполняло
желание выразить Калинину особую благодарность за это событие. Это должно было
быть что-то личное. Тут я вспомнил про свою кожаную планшетку, которую я всегда
носил с собой в сумке. Она была почти новая и в ней были различные письменные
принадлежности: авторучка, карандаши, цветные карандаши, стирательная резинка и
так далее, а также микрокалькулятор. На своей визитке я написал: «Моему лучшему
другу профессору Калинину в благодарность за общую поездку на Званку…» и
попросил Костю перевести это Калинину. Калинин был очень тронут. Мы оба
спонтанно поднялись, обняли друг друга и расцеловались по русскому обычаю в обе
щеки. Это был не только ритуал дружбы, но и акт братского примирения.
После возвращения из этого путешествия я находился в состоянии, как будто
моя жизнь опять сделала большой поворот. Далеко спрятанная цель, к выполнению
которой я стремился несколько лет, была достигнута. С моим свиданием со Званкой
замкнулся круг судьбы, который включил в себя 50 лет, то есть большую, если не
самую большую, часть моей жизни. Но возник ли с этим вопрос, исполнен ли теперь
смысл моей жизни? Какую еще теперь цель своей жизни должен я поставить перед
собой, которая была бы еще привлекательнее или сравнимая с этой? Исчерпала ли
судьба свой рог изобилия для человека в моем возрасте? Может ли такой человек иметь
еще какие-то желания в жизни, не оглядываясь на то, из какой инстанции могут
последовать упреки в самонадеянности?
Такие, несколько отдающие мистицизмом вопросы, вызывались ни в коем
случае меланхолическим или пессимистическим настроением, а состоянием чувства
выполненного долга. При этом я должен был установить, что теперь на передний план
моих воспоминаний попали совершенно другие моменты, по сравнению с теми,
которые вызывали интерес до моего путешествия. Только событие, вступить на землю
Званки и почувствовать эту землю как священную, было настолько значительно для
меня, что я уже не чувствовал больше разочарования от своего не исполнившегося
сентиментального желания увидеть сохранившиеся развалины монастыря и колоннаду
перед бывшим ротным КП. Но для меня встреча с профессором Калининым и его
представлением о будущем восстановлении Званки в честь великого поэта, и
одновременно увековечить память о кровавых жертвах всех павших в борьбе за эту
землю, показала мне, что мой научный интерес к истории Званки надо рассматривать
как второстепенный.
Но, не смотря на это, у меня все же остался интерес к статье Калинина, из
которой я смог бы узнать что-то о Званке, но которую еще надо было перевести. В
поисках переводчика я исходил из соображения, что надо бы лучше найти владеющего
немецким языком русского, которому легче понять смысл текста на родном языке, чем
немца-переводчика с русского. С помощью рекомендации мне удалось найти молодого
симпатичного русского студента, жившего уже 4 года в Австрии как попросивший
здесь политического убежища, который был рад таким образом немного подзаработать.
Совместная работа с ним оказалась очень успешной, поскольку он с
большим интересом принял тему о Званке и то, что я 50 лет назад был там солдатом.
Когда работа была закончена и он попрощался со мной, он сказал мне, что не может
больше задерживаться поскольку я уже такой старый.

Из статьи Калинина о Званке.

 120

Статья содержит 12 машинописных листов и состоит из трех частей. Первая,

самая большая, включает в себя историю Званки до установления советской власти и
озаглавлена следующими словами: «Нет повести печальнее на свете, чем история о
прошлом исчезнувшей Званки».
Заголовок второй части: «Званка в годы войны».
Заголовок третьей части: «Званка сегодня».
Кроме того, у статьи имеется приложение «Объяснение к памятнику на Званке»,
которое Калинин как компетентный консерватор посвятил освещению памятника в
250-летие со дня рождения Державина.

В первой части Калинин указал прежде всего на то, что если бы о Званке были
бы многочисленные воспоминания из биографии Державина и его жены [Дарьи]
Алексеевны, но однако об этом мало что известно, а в советский период вообще не
было никаких публикаций. Потом на основе выдержек из завещания вдовы поэта,
согласно которых на Званке должен был быть устроен женский монастырь, приводился
также обзор о имении, к которому относились также окружающие деревни: Дымно,
Залозье, Остров, Крупичино и другие. Затем следовало описание основания монастыря
и его развития до упадка, обусловленного политическими событиями. Из этого
описания можно установить, что с церковной точки зрения основание в этих
пустынных местах монастыря имело мало смысла. Все же Св. Синод, рассмотрев
завещание на своем заседании о возможности строительства женского монастыря на
Званке, решил, вероятно, в 1815 г., выделить во владение монастыря 892 десятины (1
десятина ~ 1 га), однако исполнение этого решения было затянуто новгородским
епископством. Только в 1858 г. Комиссией из архимандрита Юрьевского монастыря и
архиепископа Софийского собора в Новгороде было предложено соорудить вместо
господского дома двухэтажное школьное здание, что могло послужить причиной
демонтажа Державинского дома. Все же год спустя Митрополитом Новгородским и С-
Петербургским в качестве альтернативы предложено за счет оставшихся по наследству
денег вместо строительства нового женского монастыря на Званке переоборудовать в
женский находящийся вблизи Новгорода Деревяницкий монастырь. На основе
повторного решения наследников Державина об исполнении последней воли умершего
в 1864 г., наконец, на Званке началось и в 1869 г. Закончилось строительство женского
монастыря иконы Знамения Божьей Матери, бывшей также фамильной иконой
Державина. В дальнейшем возник ансамбль монастырских построек каким его можно
видеть на фото 1902 г., примерно соответствующий углу взгляда на акварели
Абрамова. К этому времени в монастыре уже было сто монахинь и послушниц и свыше
100 школьниц. Монастырю принадлежало 1581 десятина. Монастырь снабжал сам себя
всем необходимым и мог в трудные времена оказывать помощь церковным приходам.
«В 1918 г. Длительный период благосостояния Званки, - писал Калинин, -
сменился периодом постепенного упадка и полного разрушения».
Из другого описания, взятого из исторического источника, можно узнать, что
первоначально для этого сыграли роль менее центральные принудительные меры, а
прежде всего, придурки местных гражданских органов и злость отдельных личностей,
использовавших в своих целях новую власть.
Что разыгрывалось вокруг Званки во время революции позволяет узнать цитата
из акта церковной общины от 30.11.1918 г.:
«…с тем, чтобы Званский монастырь и в будущем мог служить для нашего
духовного утешения, мы берем под защиту и попечение два его дома, церковное и
монастырское имущество от всех добровольных пожертвований и просим советское
 121

правительство гарантировать нам свое содействие и защиту в чем и подписуемся:

жители деревень Дымно…, Залозье…, з-д Кузнецова».

В январе монастырская община единогласно решила организовать у себя

коммуну. Коммуна была зарегистрирована 19 марта 1919 г. Сельскохозяйственным
комиссариатом за № 773 против воли местных сельскохозяйственных органов.
Поскольку они в последующем стали предпринимать меры к закрытию коммуны, ее
представители были вынуждены обратиться с просьбой к председателю Совнаркома т.
Ленину, в которой они «…пытались просим вас оставить коммуну в настоящем
состоянии и не допустить ее закрытия, для чего просим издать необходимый
документ».
Однако в сентябре 1919 г. От секретаря Совнаркома Федюшина была получена
резолюция: «…я попытаюсь принять подателей этой просьбы, членов рабочей
коммуны, чтобы облегчить их положение по возможности в рамках законов советской
республики».
Список членов рабочей коммуны состоял к тому времени из 24 монахинь и 140
послушниц в возрасте от 12 до 77 лет.
Составленный управляющим сельскохозяйственным округом агроном В. М.
Достровым «Акт обследования сельскохозяйственной коммуны Званка» дает
подробный обзор трудолюбия женщин, несмотря на большие трудности: «…при
осмотре полей, огородов, садов, скотных дворов, пасек и птичьих дворов везде найден
примерный порядок. Члены коммуны от младших до 70-летних выполняют успешно и
дружно все сельскохозяйственные работы без исключения: женщина управляет
сложной машиной образцового хозяйства, женщина работает на сенокосилке, она
отлично пашет 6 десятин земли, она ловко работает косой, она своевременно убирает и
обмолачивает рожь и овес; в состоянии обеспечить необходимыми продуктами как
саму себя, так и неработоспособных подруг; женщине удалось вследствие строгой
строгой рабочей дисциплины и применения науки поставить сложное сельское
хозяйство на нужный уровень; здесь каждый член выполняет ту работу, на которую он
способен, и отдает все силы и способности общему делу под девизом: от каждого по
способности, каждому по потребности…
В заключение мы обязаны сказать, что сельскохозяйственная коммуна Званка
может служить только примером в отношении сельского хозяйства и выполнения
статуса членов коммуны и должна поэтому остаться в целости».
В соответствии с резолюцией советского Совнаркома от сентября 1919 г.
Положение коммуны, по-видимому, упрочилось. Но, несмотря на это, упадок берет
свое. Уже перед резолюцией, в августе 1919 г., коммуна была вынуждена освободить
дом аббатисы и бывший дом для гостей и передать их дому для сирот имени Карла
Маркса. В октябре этого же года аббатиса Агния была уволена под предлогом
утаивания и присвоения доходов, хотя после обыска кельи аббатисы ничего, кроме ее
личных вещей, не было найдено.
Уже месяц спустя, 22 ноября 1922 г., последовало решение «коллегии»
управления сельским хозяйством о роспуске коммуны: «…поскольку коммуна уже
неоднократно намеренно нарушала статус коммуны, должен быть создан
ликвидационный комитет, с тем, чтобы передать все полномочия в руки управления
сельским хозяйством. Что касается создания сельскохозяйственного товарищества из
этой коммуны, предлагается образовать его после роспуска коммуны».
Среди подписавших этот документ встречается фамилия Осин, член коллегии,
известный как любовник директрисы сиротского дома, отсюда не трудно сделать вывод
о наличии здесь чудовищной интриги.
В июле 1922 г. Все имущество и имения коммуны были сданы в аренду
сельскохозяйственному товариществу сроком на 12 лет. Это означало, что бывшие
 122

монахини и коммунарки должны теперь платить арендную плату за собственные дома

и кельи.
В октябре 1923 г. Еще одна часть монастыря и помещений была передана
сиротскому дому. Несмотря на частичную конфискацию инвентаря и скота,
товарищество снабжало продуктами как себя, так и сиротский дом.
11 ноября 1924 г. появилось следующее решение: «Договор № 109, согласно
которому сельскохозяйственное товарищество Званка заключило соглашение с
Новгородским губернским сельскохозяйственным управлением сроком с 8.5.1922 до
1.1.1934, в связи с убыточностью для государства расторгается. Гражданский иск в
размере 3553 руб. 33 коп. должен быть внесен в пользу государственного управления
сельского хозяйства всеми членами сельскохозяйственного товарищества Званка.
Неубранный урожай, государственный инвентарь и частные вещи товарищества
остаются в счет уплаты объявленной суммы. За судебные издержки товарищество
Званка должно уплатить государству 106 руб. 60 коп.
Документ подписан управляющим государственным сельскохозяйственным
управлением отделением местного хозяйства Пожарским и управляющим сиротским
домом Кононовым. Это, по словам Калинина, «документ произвола в отношении
невиновных прилежных женщин».
Дальнейшая судьба большей части пожилых, старше 50 лет женщин, неизвестна.
Вся Званка переходит в государственное управление, которое 5.12.1924 г. Заключает
договор об аренде с сиротским домом им. Карла Маркса. В доме сирот царит
беспорядок, земля и сады становятся запущенными.
Была сделана попытка в 1926 г. Вернуть к жизни умирающую Званку путем
сдачи ее еще раз в аренду заводу им. Коминтерна и Чудовскому потребительскому
обществу. В ходе этого чисто символического жеста в марте 1926 г. Кирпич из
монастырской стены был бесплатно отдан заводу «Коминтерн» для строительства
клуба.
В мае 1928 г. Губернское управление сельского хозяйства сообщило, что
«состояние построек настолько катастрофическое, что требуется ссуда кредита для их
восстановления».
В декабре этого же года агроном государственного управления сельским
хозяйством после своего обследования бывшего совхозя сообщил: «Постройки
арендаторами не поддерживаются в нужном состоянии, что отмечено в акте
замеченными случаями разрушений…из-за разрушения созданной монастырем
системы орошения 191 га земли заболочено. Кроме жилых домов, все остальные
постройки находятся в ветхом состоянии…»

Из статьи Калинина «Званка в годы войны».

Званка и близьлежащие деревни на левом берегу Волхова были захвачены
немцами 16/18 августа 1941 г.
«Важным опорным пунктом немецкой обороны на Волхове холм Званка,
превращенный в сильную артиллерийскую крепость, сеющий на много километров
огонь и свинец и разрушения, - писал в своих мемуарах командующий Волховским
фронтом К. А. Мерецков. – Снабжение боеприпасами Званки осуществлялось по двум
направлениям: по новгородской железнодорожной ветке и со станции Волхово, отсюда
была проложена узкоколейная железная дорога. Низкий правый берег Волхова, по
которому проходила передняя линия нашей обороны, просматривался и обстеливался с
холма Званка от Любунь горы до Селищ».
15 октября 1941 г. была предпринята попытка захватить Зыванку.
5-я стрелковая рота 1012-го полка* под командованием лейтенанта Мироненко и
политрука Брюхова пересекла Волхов на плотах и лодках ранним утром и внезапно
атаковала наблюдательный пункт на Званке. В этот же день предприняли атаку
 123

немецкие войска в направлении на М. Вишеру, чтобы попытаться замкнуть второе

блокадное кольцо вокруг Ленинграда. 25 октября 1941 г. немцы заняли М. Вишеру, но
дальше продвинуться не смогли. В середине нября началась операция с целью разбить
немецкие войска у М. Вишеры. Сражение на этом участке фронта вела 259-я дивизия,
командир А. В. Лапшов. Это был храбрый командир, награжденный в первую мировую
войну Георгиевским крестом и медалями. Он воевал в Испании, где и женился**). Но
он не имел опыта ведения боев в лесистой местности и его дивизия была оттеснена
фронтальными атаками вдоль Октябрьской железной дороги. В конце декабря
измотанная в тяжелых боях дивизия вышла к Волхову и получила вместо ожидаемого
отдыха и резервов приказ члена Военного Совета 52-й армии К. Л. Понтаса пересечь
Волхов у Званки и захватить важный железнодорожный узел Чудово с юга.
Подразделения, которые перешли Волхов, были окружены и понесли тяжелые
потери. В боях погибла практически вся 259-я дивизия во главе с [полковым-
примеч.переводчика] комиссаром Майзелем, останки которого были найдены летом
1942 года в лесу южнее Званки.
В январе 1942 г. началась Любанская операция по прорыву блокадного кольца
Ленинграда. 8 января под Званкой погибло 98 наших бойцов, но вражескую оборону
прорвать не удалось.
Прибывшие в феврале на Волхов сибирские дивизии начали новое
наступление, закончившееся трагедией 2-й ударной армии. Чтобы облегчить их судьбу
и отвлечь вражеские силы, 10 июля 378-я дивизия атаковала и захватила сильно
укрепленный пункт Дымно. 4 августа была предпринята новая попытка захватить

*) 288-я стрелковая дивизия.

**) На испанке.

Званку, которая также окончилась неудачей. Было решено атаковать Званку в первые
дни после замерзания Волхова, для чего на опорном пункте глубоко за линией фронта
были проведены специальные учения. Атака на Званку состоялась 14-19 ноября 1942 г.
В боевых действиях приняли участие 1267-й стрелковый полк 382-й дивизии под
командованием подполковника И. М. Платова и танковый батальон под командованием
капитана Минца.
Вот как описывает этот бой А. Чернышов, литсотрудник газеты «На разгром
врага».
«Под нашими ногами лежали убитые и раненые. Только теперь я понял, что это
Званка, что я нахожусь в центре боя. Земля была как живая. Ее выворачивало и
крючило, обливало горячей кровью. Били наши «Катюши» и немецкая артиллерия. За
стенами убежища все ходило ходуном… Вдруг положение изменилось в пользу
немцев. Они бросили в бой пехотный полк и хотят любой ценой отбить Званку… в
Званке убито уже больше 500 немецких солдат, но враг атакует снова и снова с
яростной настойчивостью».
Два дня наши солдаты удерживали Званку, хотя им и не удалось выкурить немцев
из подвалов. В этом бою только по официальным данным, которые имеются у
учительницы истории Волховской школы Галины Тимофеевны Чичковой, было убито
свыше 500 наших солдат. Наши общие потери в боях за Званку К. А. Мерецков
оценивает в 3700 человек…

Из статьи Калинина «Званка сегодня».

Берега Волхова, бывшие когда-то полными маленькими деревеньками, опустели.
Деревни Крупичино, Дымно, Залозье, Остров, Антушово больше не существуют. В
Вергеже живут немного людей, школа недавно сгорела. Над ставшим тихим Волховом
 124

одиноко возвышается пустынный холм Званки. Руины церкви и остатки парка

напоминают о прошлом Званки.
«Это место примечательно потому, что после боев, ушедших на запад, никто сюда
не возвращался. Вероятно, в первые дни быстро его очистили, собрав самое большое:
пушки, пулеметы, то есть оружие и лежащие на поверхности трупы. И больше сюда не
возвращались. Первый предмет, на который я наткнулся, был купол пробитого
снарядным осколком советского стального шлема. Все было изрыто траншеями и
убежищами. Все наполовину засыпано и заросло травой и кустарником. Везде лежали,
если покопаться в земле или даже на поверхности, стреляные гильзы, имелись какие-то
колеса, куски железа, кости и черепа…».
Такой увидел Званку в 1975 г. В. А. Солоухин. К ранам войны каждый год
прибавлялись новые. Какие-то авантюристы стали копать священный холм в поисках
золота и оружия и часто становились жертвами взрывов. Любители-археологи
раскопали даже Волховский погребальник (курган) и разрушили травяной покров, и
холм теперь размывается водой. Посаженные еще четой Державиных деревья сгнили и
упали. Это чудовищное запустение забытого Богом и людьми уголка происходит всего
лишь в 6 километрах от оживленной железнодорожной трассы С-Петербург – Москва,
на пути «из варяг в греки», где начиналась русская земля».
Восстановлены усадьбы Дельвига, Тютчева, Блока, Твардовского. Но значение
Державина для русской литературы не меньше. «О, удел русских поэтов», - назвал
Державина В. Г. Белинский. Державин – единственный русский писатель,
заслуживший высшее признание в поэзии и на государственной службе.
В предисловии к изданию «Избранные произведения Державина» известный
педагог Л. И. Поливанов пишет: «Тип людей, к которым относится Державин, в
высшей степени привлекателен: что касается нас, его горячее сердце, его духовная
независимость и постоянное стремление к истине, несмотря на все трудности в его
жизни; фигура этого пламенного человека возвышается в бесконечной борьбе, которая
преимущественно доставалась его голове, излучает бесконечный тип к добру, так что
он, конечно, занимает первое место в ряду людей его столетия».
Гражданин, который по мнению К. Ф. Рылеева «ставил превыше всего волю мира
над общей волей и в его пламенных стихах славилась святая добродетель», заслуживает
памяти народа. И к таким памятникам Державина должна несомненно относиться
Званка…

В этой последней главе статьи Калинина о Званке я нашел много высказываний,

которые совпадали с моими мыслями, которые я чувствовал при своем посещении
Званки. Только слишком понятным показалось мне, прежде всего, жалоба Калинина о
состоянии холма, как жалоба человека, который всем сердцем хочет оживить это место
и принимает любой вид добровольной помощи в возрождении этого святого холма. Это
болезненное чувство было также убеждением, которое выразилось в главе «Званка в
годы войны», и стало понятным. Я должен был при этом думать и сравнивать описание
боевых действий так, как они описаны были в немецких книгах, насколько они мне
известны и прочитаны, как будто речь шла о чисто стратегических процессах. В
противоположность к ним, в русских источниках для меня чувствовалась в
приведенных свидетельствах глубокая печаль. Я с глубоким стыдом воспринял слова о
большом количестве найденных непогребенных трупов на Званке только из этой
русской статьи и получил объяснение тому, в то время как в немецких источниках я
напрасно искал причину этого. Это объяснение было для меня таким же потрясением и
представило одновременно облегчающий ответ на горящий вопрос, который
длительное время оставался для меня открытым. Оно принесло мне большое
удовлетворение, чем наконец полученный ответ на вопрос о монастырских постройках,
которым я столько лет мучился.
 125

Из приведенных в первой главе снимков всех монастырских объектов для меня

стало возможным идентифицировать известные мне руины и откорректировать их
назначение. В моем незнании особенностей ортодоксальной церковной архитектуры, я
именно особенностей монастырской архитектуры, где рядом друг с другом могут
стоять несколько церквей разного назначения, я определил «храмоподобный объект с
колоннами» в подвале которого находился ротный КП, а также находящийся слева
соседний «объект с большими отверстиями» напротив однозначного церковного
объекта в виде колокольни.
Из снимка можно было определить, что монастырь имел в общей сложности три
церковных объекта: «маленькая, одноэтажная кирпичная церковь 9.5 х 7 саженей,
определенная мною как «церковный объект с колоннами», была Воскресенская
церковь;
«кирпичная церковь с тремя алтарями 8х17 саженей», идентифицированная мною
как «объект с большими отверстиями», это был Знаменский собор с 13-саженной по
высоте колокольней;
И, наконец, «кирпичная часовня» с колокольней высотой 11 чсаженей.
Кроме того, рядом были расположены различные постройки из дерева здания
хозяйственного назначения: «трехэтажное, наполовину из кирпича здание», в котором
когда-то жили монахини, от которого во время войны остались только кирпичные
стены первого этажа, а также называемый нами «длинный дом» идентифицировался
теперь как «школьное кирпичное здание 30х6 саженей».
Большую часть ансамбля, прежде всего башни и купола указанных церквей,
можно узнать на фотографии 1902 г.
Хотя я и жалел, что не мог более подробно познакомиться с историей
строительства интересных церковных построек, я был доволен этим результатом, так
как получил неожиданно впечатляющую историю монастыря, а также то, что было до
него. У меня было наивное представление, романтический сценарий, который я
сочинил на Званке во время войны, вместо него теперь Званка предстала как бывшее
пристанище великого русского поэта, теперь знакомого мне: Гавриил Романович
Державин.
Какова будет судьба Званки можно узнать из часто цитируемого стихотворения
«Евгению. Жизнь Званская»:

Разрушится сей дом и лес и сад,

И не вспомянется нигде и имя Званки…

Отсутствуют 2 стр. источника.

Услышать такой звон на Званке был бы для меня основательной причиной еще раз в
моей жизни вернуться туда. Если я не доживу до этого, пусть это будет наказом
следующим поколениям, залогом чего, по словам Калинина, при освящении памятника
Державину на Званке будет «доброе будущее народа, которое не может быть
разрушено вождями или сумасшедшими идеологиями…»

КОНЕЦ.

Обзор источников.
 126

1. Haupt Werner «Leningrad, Wolchow, Kurland». 1976, Podzun-Pallas –

Verlag GMBH, Friedberg.
2. Pohlmann Hartwig. «Wolchow. 900 Tage Kampf um Leningrad». 1962,
1976, Podzun-Pallas – Verlag GMBH, Friedberg.
3. Carell Paul. «Unternehmen Barbarossa”, 1963, Verlag Ullstein GMBH,
Frankfuhrt/M – Berlin.
4. “Kriegstagebuch 3 der 13 Luftwaffen-Felddivision vom 1.11.1943 –
31.1.1944 und Anlagen”.
5. Federmann Reinhard. “Russland aus ersten Hand”. 1971. Arena-Verlag
Georg Popp, Wuerzburg.
6. Wallau Robert “Der Aufstieg Russlands”. 1967, Time-Live International
N. Y.
7. Dollinger Hans. “Russland”. 1986, Prisma – Verlag Gmbh, Guetersloh.
8. Scheck Werner. “Illustrierte Geschichte Russlands”. 1975, Suedwest
Verlag Gmbh &Co. KG. Muenchen.
9. Nikolaus v. Arseniew “Die geistigen Schicksale des russischen Volkes”.
1966, Verlag Styria Graz, Wien Koeln.
10. Ruzsa Gyoergy “Der russische Norden”. 1981, Verlag Werner Dausien-
Hanau.
11. Onasch Konrad “Gross-Nowgorod, Aufstieg und Niedergang einer
russischen Staedterepublik”. 1969. Verlag Anton Schroll &Co, Wien und
Muenchen.
12. M. Dunajew, F. Rasumovski “Novgorod, Reisefuerer”. 1984, Raduga-
Verlag, Moskau.
13. Onasch Konrad “Altrussische Heiligenleben”. 1971, Union Verlag
(VOB), Berlin.
14. Faenser Hubert, Iwanow Wladimir “Altrussische Baukunst”. 1972, Verlag
Anton Schroll&Co. Wien und Muenchen.
15. “Geschichte der russischen Kunst nach einer russischen Originalausgabe
der Akademie der Kuenste der UdSSR, Moskau”, Verlag «Искусство»,
Москва, 1975 г. Bertelsmann Leksikon- Verlag.
16. Swanka. Энциклопедический словарь, 1984 г., Брокгауз-Эфрон, т. 12,
Спб.
17. Г. Р. Державин, БСЭ, т. 14. 1952 г., Москва.
18. “Farbe, Licht und Klang in der malenden Posie Dershawins”, Helmut
Koelle. 1966, Wilhelm Fink Verlag, Muenchen.
19. «Об имении Державина Званка», А. Б. Никитина. Ежегодник
Академии Наук СССР «Памятники культуры».
127