Salamandra P.V.V.

БЕЛЫЙ
ЯД

Русская наркотическая
проза первой трети ХХ в.

Salamandra P.V.V.
 Белый яд: Русская наркотическая проза первой трети ХХ
века. Сост. и прим. А. Шермана. – Б. м.: Salamandra P.V.V.,
2016. – 264 с, илл.

В уникальной антологии «Белый яд» собраны образцы русской

«наркотической» прозы первой трети ХХ в. Среди них есть и клас-
сические произведения (Н. Гумилев, М. Булгаков, М. Агеев), и про-
изведения редкие, малоизвестные и частью до сих пор никогда не
переиздававшиеся. В приложениях – отчеты русских ученых, ста-
вивших на себе опыты по приему наркотических веществ (Н. Мик-
лухо-Маклай, Н. Ланге) и другие материалы.

© Authors, translators, 2016

© А. Sherman, cостав, примечания, 2016
© Salamandra P.V.V., подг. текстов, оформление, 2016
Каждый день над телом новый опыт...
Что же жизнь не блещет, как Аи?
Я курю из длинных трубок опий,
Нюхаю блестящий кокаин.

Н. Петерец
Алексей Мошин

ГАШИШ
 (К. М. Думчеву)

Али был бедный раб у шейха Мустафы-Кафеджи. Али

был молод, красив и умел играть на зурне так хорошо, что
слушать его музыку приходили многие рабы соседних
господ, и даже сами господа часто заставляли его играть в
своем присутствии.
Однажды Али подслушал разговор своих господ. Ста-
рый шейх Мустафа говорил своей дочери, прекрасной Ай-
ше:
— Вот этот маленький флакон содержит в себе чудный
дар Аллаха: гашиш. Кто крупицу проглотит, перенесется в
рай Магомета; мужчина увидит себя среди красивейших гу-
рий, они все там будут его рабынями, и будет он блажен-
ствовать среди райского пения птиц в небесных садах Ма-
гомета. И женщина, если вкусит гашиш, — увидит себя сре-
ди гурий в раю, и будет ее блаженство сладостно неизъяс-
нимо. Береги флакон, Айша, и знай: Аллах позволил вку-
шать этот дивный свой дар лишь тогда, когда смертный
уже разочаровался в дарах мира сего, и ему нужно вкусить
небесного блаженства, чтобы не надоела жизнь. Кто зло-
употребляет гашишем, у того Аллах отнимает сначала ра-
зум и силы, а потом вскоре и жизнь.
Прекрасная Айша, стройная как пальма, черноокая и
грациозная, как дикая газель, приняла от отца драгоцен-
ный подарок, украшенный изумрудами флакон, в котором
заключался гашиш, и спрятала в своей шкатулке, где хра-
нились ее сокровища.

_____

Была душная летняя ночь. Полная луна мягким сере-

бристым светом озаряла и далекие Ливанские горы, под-
нимавшиеся над горизонтом, и растения в саду: лимоны,

8
пальмы, апельсины, гранаты и колючие кактусы, и цвету-
щие олеандры и камелии, насыщавшие воздух острым, опья-
няющим благоуханием. Не дрогнут листы; все притаилось
в сладостной истоме; ни шороха кругом, ни звука. Звезды
тихо и робко мерцали.
Айша сидела на коврах и подушках, крепко стиснув ру-
ки, унизанные кольцами, и смотрела в окно, все в одну точ-
ку, и ничего не видела перед собою. Ее жгучая кровь сту-
чала ей в виски, и страстно, мучительно хотелось Айше ка-
кого-то неведомого счастья, блаженства. Она вспомнила о
гашише.
— Но, — подумала Айша, — почем я знаю, кто будет там,
в раю, меня ласкать?.. Нет, не хочу гашиша.
Она хлопнула в ладоши три раза. Вошел Али.
— Раб!.. — сказала Айша, — возьми твою зурну и сыг-
рай мне самую лучшую мелодию, какую только ты один
можешь сыграть.
Али взял зурну — и раздались приятные певучие звуки.
Али играл песню без слов; и хотя сам Али сочинил эту
песню, но то не была песня раба. Властно, победно звучали
дивные переливы мелодии и уносились далеко-далеко, сво-
бодные, как мечта, и будили от дремоты и сна все кругом,
и звали к счастью.
Тяжело дыша и пламенея, слушала музыку Айша; вы-
соко вздымалась ее девственная грудь, впивая ароматный
воздух, и глаза ее как искры горели, устремленные на кра-
сивого Али.
— Раб, —ласково сказала Айша, — перестань играть — я
не могу больше слушать, прекрасны эти звуки, но они сво-
дят меня с ума... Ты очаровал меня своей музыкой. Проси
же у меня всего, чего ты пожелаешь, —клянусь, — я все ис-
полню... для тебя.
И жадно протянув руки и блестящими глазами впи-
ваясь в глаза Али, Айша ждала.
Раб усмехнулся злой и торжествующей усмешкой, но
смиренно поклонился до земли и сказал:
— Госпожа, — дай мне одну крупинку гашиша.

_____
 Как ужаленная вскочила Айша и крикнула:
— Подлый раб! Как смеешь ты мечтать о рае Магоме-
та!.. Не довольно ли и для тебя того счастья, которое перед
тобою, на земле!..
Али ответил:
— Ты обещала, госпожа, исполнить мою просьбу. Дай
же мне одну крупицу гашиша.
Дрожащими от гнева руками Айша открыла шкатулку,
взяла флакон, украшенный изумрудами, крошечной ложеч-
кой достала она крупицу гашиша и подала рабу.
Али проглотил гашиш и вдруг сел на пол, потеряв соз-
нание действительности. Теперь уже он видел себя не ра-
бом, а падишахом, и вокруг него были его жены, прекрас-
ные, как звезды, и между ними была гордая госпожа его
Айша; теперь уже она была его рабой и как величайшего
счастья ждала его призыва; и жены ласкали его, и райские
звуки услаждали его слух, и дивный аромат был разлит в
воздухе.
Айша глядела, стиснув зубы, на потерявшего сознание
раба и судорожно сжимала маленький кинжал, что висел в
серебряной оправе на ее поясе.
По красивому лицу Али скользило выражение неизъяс-
нимого блаженства и счастья.
— Пусть же его счастье будет бесконечно!.. — подумала
Айша.
И дико захохотав, она выхватила кинжал и всадила его
в горло раба.
Али умер счастливым.
 Ольга Коржинская

КАК ПОЯВИЛСЯ ОПИУМ

Рис. Н. Каразина
 На берегах священного Ганга жил один благочестивый
отшельник. Он проводил дни и ночи в размышлениях о
Боге и в исполнении религиозных обрядов. От восхода до
захода солнца он сидел на берегу реки, погруженный в со-
зерцание, а к ночи удалялся в убогую хижину из пальмо-
вых листьев, сплетенную собственными руками.
Так жил он многие годы вдали от всего мира, не видя
человеческого лица. Единственным живым существом око-
ло него была полевая мышка, питавшаяся крохами его скуд-
ной пищи. Трусливый от природы зверек давно убедился,
что ему нечего бояться спокойного, молчаливого старца.
Мышка так расхрабрилась, что сама подходила к отшель-
нику, ласкалась к нему и заигрывала с ним. Отшельник ско-
ро привык к малютке и, частью, чтобы доставить ей удоволь-
ствие, частью, чтобы самому позабавиться, одарил ее да-
ром слова. И вот однажды мышка, почтительно скрестив
на груди передние лапки, сказала своему благодетелю: «Свя-

12
той отец! ты был бесконечно добр ко мне. Не прогневайся,
если я осмелюсь обратиться к тебе с великою просьбою!»
«В чем дело?» — спросил ласково старец. — «Говори, гово-
ри смелее, крошка! Что тебе надо?»
«Видишь ли, благодетель, когда ты с зарею уходишь на
берег, сюда пробирается кошка и весь день караулит меня.
И право, она давно бы меня съела, если б не боялась твоего
гнева. А все же кончится тем, что она уничтожит меня. Ну
вот, я и надумала попросить тебя: обрати меня в кошку,
святой отец, мне нечего будет тогда бояться своего врага».
«Будь по-твоему», — решил отшельник и тотчас же вместо
мышки оказалась красивая, сильная кошка.
Несколько ночей спустя отшельник ласково спросил
своего баловня: «Ну что же теперь, кисонька, довольна ты
своею судьбою?» — «Не то, чтоб очень», — отвечала задум-
чиво кошка. «Что так? Уж теперь, кажется, ни одна кошка
в мире тебя не обидит». — «Это-то конечно. Я настолько
сильна, что теперь кошки мне не страшны. Да я кошек и
не боюсь; есть похуже враги. Вот хотя бы собаки. Когда
тебя тут нет, он сбегаются целыми стаями и такой лай под-
нимают! Ежеминутно за жизнь свою дрожишь. Вот если б
мне самой собакой быть — поспокойней было бы».
«Ну что же! будь собакой», — согласился отшельник, и
кошка тотчас же обратилась в собаку.
Прошло несколько дней, но мышка не чувствовала се-
бя счастливой в новом образе и однажды ночью снова об-
ратилась к своему господину: «Святой отец! Не думай, что
я неблагодарна: ничтожной мышке ты дал дар слова, сла-
бенькое созданьице обратил в кошку, а из кошки снова в
собаку... не найду слов выразить свою признательность.
Но видишь ли, в чем дело: есть кое-какие неудобства. Мне
теперь частенько голодать приходится. На мышку хватало
остатков твоего обеда, даже и кошкой я не терпела недо-
статка, ну а такой крупной собаке, где же напитаться кро-
хами? То ли дело вон те обезьянки! Прыгают себе безза-
ботно с дерева на дерево, лакомятся сочными плодами! Ес-
ли б я не боялась прогневить тебя, святой отец, право, по-
просила бы обратить меня в обезьяну». — «Ну что же! Будь

13
обезьяной», — добродушно согласился отшельник, и тотчас
же вместо собаки оказалась прелестная обезьянка.
Она была вне себя от радости. По целым дням скакала
и прыгала она с дерева на дерево, лакомилась плодами и
всячески забавлялась. Но недолго длилось это веселье. Ско-
ро настало лето с его засухою. Реже стали плоды, повысох-
ла роса на цветах. Маленькой обезьянке тяжело было спус-
каться к реке или ручью, чтоб напиться, и она завидовала
диким кабанам, которые с таким наслаждением весь день
плескались в воде. «О, как счастливы эти кабаны», — ду-
малось ей. — «Им так прохладно в воде».
И вот вечером она снова принялась перечислять отшель-
нику все невзгоды обезьяньей жизни и преимущества жиз-
ни кабанов.
Отшельник терпеливо выслушал жалобы своей люби-
мицы и тотчас же исполнил ее просьбу. Шаловливая обе-
зьянка обратилась в дикого, рослого кабана.
Целых два дня кабан чувствовал себя безмерно счаст-
ливым, а на третий день, когда он по обыкновению пле-
скался в воде, он увидел вдали раджу той страны на богато
убранном слоне. Раджа выехал на охоту и только благо-
даря счастливой случайности кабан наш не попался ему на
глаза. Скрылась из глаз блестящая толпа, но кабан уже не
мог беспечно барахтаться в ручье. Он стал раздумывать об
опасностях кабаньей жизни и завидовать статному слону,
что нес царя на своей спине. Ему страстно захотелось быть
слоном и вот ночью он снова обратился к мудрецу с своею
просьбою.
Отшельник, терпению и добродушию которого не было
границ, согласился и тотчас же дикий кабан обратился в
великолепного молодого слона.
На следующий день слон беспечно блуждал по чаще,
когда снова увидел раджу, выехавшего на охоту. Слон вы-
шел из леса и нарочно поближе подошел к охотникам, чтоб
дать себя поймать. Раджа действительно залюбовался красо-
тою животного и велел поймать его и приручить. Слона
поймали без труда, отвели в царскую конюшню и скоро он
сделался совсем ручным. Раз вздумалось как-то молодой

14
рани (царице) ехать купаться в светлых водах Ганга. Царь
пожелал сопровождать ее и велел приготовить вновь при-
рученного слона. Раджа с супругою сели на него. Казалось
бы, что слон мог быть вполне счастлив: заветное желание
его исполнялось, он нес на спине самого раджу! Но не тут-
то было. Слон считал себя слишком благородным живот-
ным, чтоб женщина, будь то сама царица, осмелилась сесть
на его спину. В порыве негодования он так тряхнулся, что
и рани и раджа вмиг оказались на земле. Раджа тотчас же
вскочил на ноги, осторожно поднял рани, нежно спросил,
не ушиблась ли она, стряхнул с нее пыль полой собствен-
ной одежды, стал целовать ее и ласкать, как маленького ре-
бенка. Слон успел все это заметить перед тем, как ринуться
в чащу. Он бежал, что было силы, и думал про себя: «Что
наша жизнь! Кому живется хорошо, так это царице. Вот
кого нежат и холят! Царицею быть, это действительно сча-
стье! Надо попросить святого отца сделать меня царицею».
С закатом солнца слон уже стоял перед знакомою хи-
жиною и низко кланялся своему благодетелю. «Ну, что но-
вого? Что так скоро оставил царские конюшни?» — «Что мне
сказать тебе, святой отец? Ты был так милостив ко мне, ты
беспрекословно исполнял все мои желания. Еще одна про-
сьба, — это уже будет последняя. Когда ты сделал меня сло-
ном, объем мой, конечно, увеличился, но счастья все же не
прибавилось. Право, единственное счастливое созданье в
мире — это царица. Сделай меня царицею!"
«Ах ты, глупенькое созданье», — улыбаясь, сказал отшель-
ник. — «Ну как я сделаю тебя царицею? Где достану я тебе
царство, да еще царственного супруга на придачу? Все, что
могу — это обратить тебя в женщину, в девушку достаточно
прекрасную, чтоб покорить сердце любого царевича, если
таковой встретится на твоем пути». Слон с радостью согла-
сился и тотчас же царственное животное превратилось в
очаровательную девушку, которую старец назвал Постома-
ни, т. е. Дева-маковое семя.
Постомани стала жить в хижине отшельника и прово-
дила дни, ухаживая за цветами. Раз, когда она сидела на
пороге, поджидая старца, из чащи вышел человек в бога-

15
той одежде и подошел к ней. Она вежливо поклонилась
ему и спросила, что ему надо. Он объяснил, что охотился в
лесу за ланью, но безуспешно, и зашел в хижину отшель-
ника, чтоб немного освежиться.
— «Чужеземец!» — почтительно сказала девушка. — «Рас-
полагай, как хозяин, нашею скромною хижиною. Я дос-
тану тебе все, что только смогу. Сожалею лишь о том, что
не в силах по бедности своей достойно встретить такого вы-
сокого гостя. Ведь ты, если не ошибаюсь, раджа нашей
страны».
Раджа молча улыбнулся. Постомани принесла сосуд с
водою и нагнулась, чтоб собственноручно омыть ноги цар-
ственного гостя, но тот остановил ее: «Дева, не касайся моих
ног: я простой воин, а ты дочь святого отшельника».
— «Ты ошибаешься, о государь. Я не дочь святого стар-
ца, я даже не дочь брамина; ничто не мешает мне омыть
твои ноги. К тому же, ты гость мой и я обязана оказать тебе
эту услугу».
— «Прости мою настойчивость, прекрасная дева. Кто же
ты? Кто твои родители? Верно, отец твой был царем. Твоя
волшебная красота, твоя благородная осанка, все доказы-
вает, что ты прирожденная царская дочь».
Постомани потупила взор и скрылась в хижину. Через
минуту она появилась вновь с подносом спелых плодов и
поставила его перед раджею. Но раджа отказался прикос-
нуться к плодам, пока не получит ответа на свой вопрос.
Тогда Постомани робко отвечала: «Я слышала от мудрого
старца, что отец мой действительно был царем. Но он как-
то проиграл сражение, бежал от врагов с моею матерью и
скрылся в чаще. Там тигр растерзал его; скоро умерла и
мать, а я каким-то чудом уцелела. Говорят, был улей на том
дереве, под которым я лежала, и капли меда сочились и
попадали в мой открытый ротик. Это поддержало во мне
искорку жизни, а затем меня нашел святой отшельник и
унес к себе. Вот все, что знаю я о себе, несчастная сирота».
— «Не называй себя несчастной! Ты создана, чтоб ук-
расить дворец могущественнейшего из раджей. Будь моею
женою и я сделаю все, чтоб ты была счастлива».

16
 Так говорил раджа и кончилось тем, что святому отшель-
нику пришлось благословить их союз. Постомани водво-
рилась во дворце как любимая жена, а прежняя царица бы-
ла забыта. Но, увы! недолго длилось ее счастье. Раз, стоя у
мраморного бассейна, она залюбовалась на свое отражение
в воде, упала в воду и утонула. Узнав об этом, царь чуть не
потерял рассудок от горя. Тогда явился перед ним мудрый
отшельник и сказал: «О, царь! не терзай себя и не жалей о
том, что было. Что назначено судьбою, должно свершить-
ся. Утонувшая царица не была царской крови; названная
дочь моя не была женщиной. Она родилась полевою мыш-
кою; я полюбил ее и, постепенно, по ее просьбе, обращал
ее в кошку, собаку, кабана, слона и, наконец, в прекрасную
деву. Теперь ее уже нет. Вспомни свою настоящую царицу
и люби ее по-прежнему. Что касается до названной дочери
моей, я хочу, волею богов, обессмертить ее имя. Пусть ос-
тается тело ее там, где лежит; заполни водоем землею. Из
плоти и костей ее вырастет растение и назовут его по име-
ни ее посто или маком. Из него получат могучее снадобье,
опиум, и прославится оно по всем временам и народам своею
целебною силою, и будут пить его и курить до скончания
века. Кто будет пить или курить его, тому дастся по одному
из свойств всех тех созданий, в которые превращалась Пос-
томани. Он будет плутоват как мышь, лаком до молока как
кошка, задорлив как собака, дерзок как обезьяна, бесстра-
ашен как кабан, благороден как слон и горд как царица».
 Сергей Городецкий

ИСЦЕЛЕНИЕ
 I

Весною, год тому назад, я был разбужен продолжитель-

ным, неотступным звонком телефона. Вскочив с постели,
я мельком заглянул в окно. Из моей мансарды открывал-
ся великолепный вид. Шпиц Адмиралтейства сиял каким-
то молодым золотым сиянием. Зеленовато-синяя Нева плы-
ла, как завороженная. В окнах дворцов пламенела уже ран-
няя заря. Я был рад, что меня разбудил телефон, так пле-
нительна была картина.
— Кто? — спросил я сонным голосом.
— Говорит Броскин, от Мохрова. Немедленно приез-
жайте.
— Опять?
— И в тяжелой форме.
— Сейчас буду.
Я быстро оделся и вышел.
Воздух был удивительно прозрачен и прохладен. Ред-
кие фигуры прохожих резко чернели на фоне весенних
бульваров. На скамейке сидела парочка с бледными ли-
цами и обведенными синевой глазами. В такую ночь толь-
ко извозчики могли спать безмятежно. Я разбудил одного
из них, и мы поехали по звонким улицам, казавшимся не-
обыкновенно длинными.
Олимпан Иванович Мохров жил в собственном особня-
ке на одном из каналов, на особенно красивой его извили-
не. Он был одним из тех многочисленных уже людей, ко-
торые ценят красоту невской столицы, и находил, что на-
ши каналы красивей венецианских.
Я скоро подъехал к подъезду, в котором оставался неза-
крытым огонь. Этот фонарь, горящий за стеклами подъез-
да в то время, когда улицы залиты белым магическим све-
том, произвел на меня тревожное и отвратительное впечат-
ление и сразу погрузил меня в болезненную атмосферу,
которой окружал всю свою жизнь Олимпан Мохров.
Мне открыл дверь лысый старик с покорными глаза-
ми. Он достался Мохрову от его отца, полусумасшедшего

19
помещика южных губерний.
— Все благополучно? — спросил я.
— Так точно, — со вздохом ответил старик.
— Барин у себя?
— У себя в кабинете с доктором.
Когда я прошел в комнаты, я услышал, что старик гово-
рил мне вслед:
— А зеркало-то! Зеркало! Старинного стекла — и вдребез-
ги! Трах и готово! Сколько лет в него покойница барыня
глядели!
Мне показалось, что старик даже захныкал. Пройдя сто-
ловую, я увидел, что чудесное, в резном орехе, зеркало раз-
бито на куски, по-видимому, выстрелом из револьвера.
Запах пороха еще сильно чувствовался в гостиной, к нему
примешивался еще другой запах, противный, приторный,
сосущий сердце, которым так часто пахло в квартире Мох-
рова.
Свет был дан маленький, голубоватый, из рук неболь-
шой бронзовой нагой японочки, стоявшей в углу. Свет бе-
лой ночи давно заглушил электричество, и японочка све-
тила очень беспомощно.
На диване в беспорядке валялись какие-то пушистые
шкуры. Шитые нежными шелками подушки лежали тут же
на полу.
Из кабинета доносился слабый, капризный голос Мох-
рова и усталый, но настойчивый голос доктора Броскина.
Я вошел в кабинет.
Олимпан лежал на диване с мокрым полотенцем на
голове. Меня поразила красота его головы в этом белом
тюрбане, оттенявшем смуглую его кожу. Губы его были
налиты кровью, большие синие глаза его выражали тупое
отчаяние; он был бледен, с оттенком прозелени на щеках
и висках. Тонкопалая рука его была холодна и слаба.
Окна были открыты настежь. В них виден был канал и
слышался мелодичный стук сухих березовых поленьев, пе-
ребрасываемых с баржи на мостовую.
— Здравствуй! — сказал я как ни в чем не бывало. — Я
ехал мимо, увидел свет в подъезде и заехал к тебе. Думал,

20
гости.
— Напрасная ложь, — перебил меня Олимпан слабым
голосом, — лгать можно, но так, как Уайльд. А ты лжешь ху-
же всякого Распе.
— Кто это Распе? — спросил доктор.
— Автор «Барона Мюнхгаузена».
— Ну, и это неплохая марка! — засмеялся я.— Скажи,
как ты себя чувствуешь?
— Я рад, что ты приехал, хоть ты, может быть, и прок-
линал звонок, которым тебя разбудил доктор. Садись.
Я сел у дивана в кресло, которое мне уступил доктор.
Расспрашивать Олимпана я не хотел. Я знал, что если
он в болтливом настроении, то он расскажет больше, чем
хочет; а если он одержим мрачной немотой, то никакими
силами не вырвешь из него слова. Итак, я сел и ждал. Док-
тор стоял у окна, любуясь каналом и прислушиваясь к му-
зыке поленьев.
Стук дров что-то напоминал Олимпану.
Лицо его вдруг оживилось.
— Да! — воскликнул он, — это был удивительный оркестр.
Мы неслись в Млечном Пути, в тесноте, в ослепительном
свете. Нас окружали звезды из тончайшего стекла. Они
все звенели. А когда мы нечаянно задевали одну из них,
она лопалась с мелодичным громом и осыпала нас горя-
щими осколками. Со мной была женщина в голубой шля-
пе. Я держал ее за руку, и это было сильней и жарче самой
необузданной страсти. У нее были золотые волосы, она бы-
ла прекрасна... У нее были огненные волосы, но я не могу
вспомнить, кто она. Я никогда раньше ее не знал. Она бы-
ла такая же стеклянная, как звезды, ее тело светилось из-
нутри, сквозь одежду, желто-розовым светом. Я держал
ее за руку, за стеклянные пальчики. Мы неслись между
звезд, и я тоже был стеклянный... Но я что-то забываю...
что-то ускользает от меня. Доктор, вы здесь?
Броскин быстро подошел к Олимпану, взял пульс.
— Вы теперь, вероятно, уснете? — сказал он.
— Да, теперь я усну, — ответил устало Олимпан и про-
тянул мне руку. — Спасибо, что ты пришел. Ты умеешь слу-

21
шать. Я теперь усну.
Глаза его закрылись, рука упала.
Через минуту он спал крепким сном.
Доктор закрыл и задернул занавесками окна, и мы ти-
хо вышли из комнаты.

II

Я был в крайне тяжелом настроении и хотел беседой с

доктором его рассеять, но Броскин был еще чем-то озабо-
чен. Он бежал впереди меня по огромной столовой и за-
глядывал во все двери, кого-то ища. Наконец, он отодви-
нул портьеру и сказал кому-то, кто был за ней, в малень-
кой бархатной комнате:
— Теперь вам можно уйти.
Я много видел в жизни и знаю, до чего может опус-
каться человек, но женщина, которая вышла на пригла-
шение Броскина, заставила меня вздрогнуть.
При свете белого, слегка начинающего розоветь утра
лицо ее, быть может, незаметное при вечернем огне, бы-
ло ужасно.
На немолодых зеленовато-желтых щеках горели два яр-
ких пятна румян. Рот был подкрашен черновато-красным
карандашом. Усталые глаза прятались под рыжим, низко
свисающим париком, на котором плохо держалась огром-
ная голубая шляпа.
Мгновенно, вместе с чувством отвращения, во мне вста-
ло воспоминание о золотокудрой красавице, которую толь-
ко что описывал нам Олимпан. Царица видений моего бед-
ного друга стояла передо мной — цвет волос и шляпы, а
главное, ее присутствие здесь говорили об этом ясно.
Я не умел скрыть своих чувств, и женщина, проходя ми-
мо меня, сделала презрительную гримасу. Броскин тороп-
ливо проводил ее в переднюю, я слышал, как хлопнула
дверь, а через несколько минут мы с ним шли по каналу в
сторону, противоположную той, куда ушла женщина.

22
 Помню, было уже яркое утро, все тайны белой ночи
разлетелись при первых же лучах солнца. Канал казался
грязным. Было странно, что на улицах нет еще суетни, и
стыдно за неприглядность наших стен.
Мы долго молчали, потом Броскин сказал:
— Вы давно его знаете?
— Олимпана? Очень давно.
— Я его пользую первый год. И, признаюсь, более отвра-
тительной картины не встречал.
— Может быть, вы расскажете, что тут произошло?
Мы с ним мало были знакомы, встречались только у
Олимпана. Он с минуту поколебался, потом махнул рукой:
— Все равно, ведь вы сами все видели. Вы обратили
внимание на эту женщину? Он, сумасшедший человек, по-
звал ее из окна, чтобы вместе нюхать эфир.
— Он обыкновенно делал это с Ларисой Гурьевной.
— Она отказалась, ушла на свою половину и заперлась.
Меня от ее имени вызвали по телефону. Я застал разгар
эфирной оргии. Вы знаете, что все оргии у него заклю-
чаются в том, чтобы полулежать на диване и держать свою
даму за руку. При этом он получает наивысшие, как уве-
рял меня не раз, наслаждения. Одно из своих видений он
рассказал нам сегодня. Ничего особенного в них я не нахо-
жу. Но ведь эфироманы неисправимы.
— Вот об этом я и хотел поговорить с вами, — прервал
я его, — но сначала вы мне скажите: он стрелял в жену?
— Да. Она отняла у него флакон. Я удивляюсь самооб-
ладанию этой женщины. Она подошла, не глядя на его,
так сказать, партнершу, и вырвала флакон из его рук. Он
был в самой начальной стадии опьянения, когда воля еще
действует, но уже только в одном направлении: к яду. Эфи-
романы в эту минуту очень опасны. В Париже один рус-
ский эмигрант убил свою возлюбленную, розовую, здоро-
вую крестьянку, за то, что она отказалась нюхать. Могло
и сегодня тем же кончиться. Олимпан выстрелил два ра-
за, но Лариса Гурьевна спокойно ушла из комнаты. Он раз-
бил зеркало, и был этим страшно расстроен. В общем, пре-
отвратительная история. Картина полного разложения лич-

23
ности. И незаурядная ведь личность, этот господин Мохров.
— Олимпан очень талантлив, но не умеет приложить
своих сил. Я это понимаю. Представьте себе, что несколь-
ко поколений жили в одном направлении, одними, стро-
го определенными, частями мозга, торгуя, покупая, про-
давая, наживая и проживая. Разве это не создало неустра-
нимого противоречия для одного из членов этой семьи, в
мозгу которого как раз проснулись все противоположные,
до него дремавшие силы: эстетические прежде всего? Олим-
пан раздираем своими талантами. Он и рисует, и стихи
пишет, и лепит, и на рояле играет. И ни к одному из этих
занятий нет у него воли, строго и определенно направлен-
ной.
— Все это так, — сказал мне Броскин, — но факт остает-
ся фактом, и я вижу в лице вашего друга разлагающегося
интеллигента, продукт кастовой организации. С точки зре-
ния индивидуальной, это меня глубоко возмущает, я не мо-
гу видеть такого падения личности; с точки зрения социаль-
ной — это меня не удивляет. Здоровые силы существуют
только в пролетариате.
— Я знаю ваши взгляды, — возразил я, — и не согласен
с ними. Теперь не время спорить, я возражу только одно:
неужели вы, доктор, чья профессия требует гуманности,
не замечаете, как наша жизнь, текущая так мертво, так не-
счастно, действует на слабых людей? Неужели вы не по-
нимаете, что эфиромания и все другие уродства наших дней
только продукт времени, что мой друг — его жертва, тре-
бующая прежде всего личной помощи, такой же, как раз-
давленный трамваем или упавший с крыши человек?
Я сказал эти слова с волнением, и Броскин задумался:
— Может быть, может быть...
— Ну так вот и подумайте, может ли ваше искусство,
ваша рука помочь тут или нет?
— Строго говоря, нет, — сказал Броскин, — впрочем,
есть одно средство.
— Какое? — ухватился я.
Броскин улыбнулся.

24
 — Если я вам скажу, то тем самым я откажусь от его
применения.
Мне показался странным этот ответ, но, увидев, что
доктор действительно хочет что-то применить, я не стал
его расспрашивать. Медицина — наука темная, и мало ли
какие капризы могут быть у молодого, подающего надеж-
ды ученого? Только бы избавить Олимпана от его отвра-
тительной страсти!
Мы прошли еще немного и расстались. Я поехал домой
в смутной надежде. Город оживал на моих глазах. И в этом
бестолковом беспокойстве, с каким шли по улицам люди,
открывались лавки, ехали торговцы, было так много мо-
лодой силы, чувства начинания, что я и за себя, и за Олим-
пана, и за весь мир проникся бодростью и жизнерадостно-
стью, хотя и хотелось мне очень сильно спать.

III

Через несколько дней, зайдя к Мохровым, я застал у

них Броскина. Все сидели за столом в необычно торже-
ственном и даже умиленном настроении. Можно было по-
думать, что речь идет о величайших завоеваниях челове-
ческого ума. Впрочем, почти так и было: доктор расска-
зывал о впрыскиваниях. Я понял, что он собирается лечить
Олимпана, и с радостью присоединился к беседе. Броскин
сыпал именами медицинских светил; Лариса Гурьевна со-
чувственно кивала ему головой; Олимпан сидел с таким ви-
дом, как будто все это его не касалось. Очень запомни-
лось мне тогдашнее выражение лица Броскина. Довольно
заурядное, оно тогда было оживлено какой-то хитроватой
улыбкой. Подозрительными показались мне многочислен-
ные ссылки доктора на заграничных ученых. Я знал, что
он доверяет только себе и своему опыту. Вероятно, поду-
мал я тогда, он хочет убедить Олимпана пройти курс его
лечения.

25
 Но Олимпан был подготовлен женой. Она хорошо ис-
пользовала период упадка и самопрезрения, в котором был
мой друг после истории с дамой в голубой шляпе.
— Что вы хотите делать со мной? — спросил он нако-
нец покорным, как у ребенка, голосом.
— Я прошу вас позволить мне сделать вам тридцать
впрыскиваний нового патентованного средства.
— Как оно называется?
— Это еще секрет. Средство в России совсем неизвест-
ное. Я только что получил его из-за границы. Результаты
поразительные. Безболезненность абсолютная.
— Согласись, Олимпан, — сказала Лариса Гурьевна, —
я тоже попрошу себе впрыскивать.
Броскин вынул из кармана красивый футляр, открыл
его и достал запаянную трубочку с бесцветной жидкостью.
Можно было подумать, что это простая вода.
— Вот, — сказал он, показывая трубочку на свет, — это
замечательное средство.
И опять мне показалось, что усмешка пробежала по его
лицу.
Олимпан недоверчиво посмотрел на трубочку и сказал
упавшим голосом:
— Хорошо.
— Тогда начнем сейчас же, — подхватил доктор.
Олимпан молча встал. Они пошли в кабинет. Лариса
Гурьевна провожала их благодарным взглядом.
Потом она обратилась ко мне:
— Вы представить не можете, как я измучилась с ним,
он все чаще прибегает к впрыскиваниям, все тяжелей про-
ходят у него трезвые периоды. Он требует, чтобы и я при-
нимала участие в его мистериях, как он называет свою
эфироманию. Когда я отказываю, вы знаете, что выходит.
И к ужасу своему, я замечаю, что и я стала втягиваться в
эфир. У меня также развилась апатия, тоска, сонливость.
Я не в шутку сказала, что буду делать и себе впрыскива-
ния. Вы верите в это средство?
— Я думаю, что Броскин хороший доктор, — отвечал я
уклончиво.

26
 — Странно, — продолжала Лариса Гурьевна, — но я не
могу винить мужа в том, что он пристрастился к эфиру.
Он человек недюжинный и мечется, как рыба без воды.
Ему чего-то не хватает в современной жизни. И он легко
может погибнуть. Я так надеюсь, что впрыскивания помо-
гут.
Я посмотрел на ее большие матовые глаза, на все ее кра-
сивое, молодое, хотя и измученное лицо, и — помню, мне
сделалось жутко за нее, за себя, за всех нас, тогдашних
людей, живших еще так недавно в смятении и тревоге. Я
поцеловал ее руки и сказал:
— Никогда не надо сдаваться. Все пойдет хорошо, по-
том, скоро...
Тон моих слов был убедительнее их самих. Она с жа-
ром воскликнула:
— О, если б, если б!
И в ту же минуту раздался громкий смех Олимпана. Я
давно не слышал, как он смеялся.
— Удивительно! Никогда бы не поверил! — говорил он
веселым голосом. — Как будто новую кровь в меня влили.
Иди, Лариса, он сегодня же впрыснет и тебе.
— Нет, мне завтра, — тихо ответила она. — Сегодня дай
мне насладиться мыслью, что тебе лучше, что к тебе вернул-
ся твой смех, что ты опять будешь прежний...
Она бросилась к нему. Начиналась подлинная супруже-
ская идиллия. Мы с доктором переглянулись, собираясь уй-
ти, и я заметил, что он не успел скрыть странной усмеш-
ки, с которой наблюдал радость супругов.

IV

Впрыскивания продолжались уже целую неделю, и с

большим успехом. Мохровы были неузнаваемы. Дом их
дышал счастьем. У них начинался второй медовый месяц,
слаще первого. Об эфире не было помина.
Я часто виделся и с ними, и с доктором.

27
 Удивляло меня то, что, чем успешнее шло лечение, тем
мрачнее становился доктор, как будто он ждал обратного
результата.
— Черт ее знает, эту медицину, — говорил мне Брос-
кин, — иной раз лечишь, лечишь, а пациент вянет, а дру-
гой раз каким-нибудь патентованным средством ставишь
человека на ноги.
И лицо его исказилось горькой усмешкой.
До окончания курса оставалось еще много времени, как
вдруг однажды ночью, когда мы все сидели за ужином, с
Ларисой Гурьевной сделался сердечный припадок. У нее
всегда было плохое сердце, а эфир еще более его истре-
пал.
Ее перенесли в спальню, уложили в постель, Броскин
хлопотал и суетился около нее со льдом в руках. Казалось,
что дело плохо. Олимпан был бледен и разгневан. Как
только кризис миновал и больная стала дышать ровнее,
он набросился на доктора.
— Это все ваше лечение! Вы применяете непроверен-
ное средство! Вы сами мою жену в могилу гоните. От эфи-
ра помогает, а смерти способствует. Так я предпочитаю
быть живым эфироманом, чем мертвым аскетом.
Броскин хотел что-то возразить, но Олимпан горячил-
ся все более и более.
— Хорошо, если она выживет, а если бы она умерла от
ваших впрыскиваний? Что бы мне тогда с вами делать? В
тюрьму вас сажать? Это безнравственно! Это аморально
— лечить чем попало. Все медики нигилисты, я давно это
знаю, и мы, живые люди, для них только материал.
Он попал в больное место Броскина. Доктор съежил-
ся, лицо его потемнело, едкая улыбка пробежала по губам.
— Я не психиатр, Олимпан Иванович, — сказал он.
— Какое мне дело, психиатр вы или психопат, — пере-
бил его Олимпан.
Броскин возвысил голос:
— Я не психиатр и внушением не лечу, но к вам я при-
менил внушение.
— Что же вы мне внушили?

28
 — Я вам внушил, что мое средство вам помогает, а это
средство было не чем иным, как простой водой. Да, я впры-
скивал вам и жене вашей просто соленую воду, и сердеч-
ного припадка мое лечение вызвать не могло.
Невозможно описать, что произошло вслед за этими
словами. Олимпан схватился руками за голову, стал бе-
гать по комнате, рыча какие-то слова, из которых я разо-
брал только одно: издевательство. Броскин застыл в позе па-
мятника Пушкина на Пушкинской улице. Меня разобрал
смех, и я выбежал из комнаты.
Надо было знать Олимпана, его болезненную самомни-
тельность, его пламенную страсть к собственной персоне,
к своим ногтям, коже, платью, чтобы понять его бешен-
ство. Ему, Олимпану Мохрову, под благородную кожу его,
впрыскивали больше недели простую воду! Ему, эфирома-
ну, эстету, утонченному художнику, любителю изысканных
ощущений впрыскивали воду! Все, что угодно, перенес бы
Олимпан: спирт, керосин, ментол, бензин — но не воду.
Это было оскорблением для всего его существа.
Если бы Броскин не убрался своевременно, он вытол-
кал бы его собственноручно из дверей своего дома. Я ни-
когда не видел его в таком гневе. Конечно, в тот же день
он нанюхался эфиру, несмотря на болезнь жены. Водяная
идиллия оказалась непрочной. Я так сильно смеялся над
Олимпаном, что мне было неловко пойти к нему вскоре
после этой истории. Не простившись, я уехал на юг, где ме-
ня и застала война. На берега Невы я вернулся только к
новой весне. Все здесь было иным, не похожим на прош-
лое. Я разыскал Броскина и Мохровых. То, что я узнал, по-
казалось бы фантастическим во всякое другое время, кро-
ме нынешнего.

Одним из городских лазаретов заведует доктор Брос-

кий. Лазарет помещается в особняке Мохрова. Хозяин особ-

29
няка работает в лазарете в качестве санитара. Утомитель-
ный и скромный труд свой несет он с редким достоинст-
вом. Девятимесячная работа преобразила его. Все мяту-
щееся, истерическое, изощренное, что было в нем, выж-
жено дотла, исчезло бесследно. Нельзя поверить, глядя на
его подвижническую теперешнюю жизнь, что это он в том
же доме только год тому назад предавался эфирным ви-
дениям с дамой в голубой шляпе. Между ним новым и
прежним такая ж разница, как между белыми комнатами
лазарета и пошло-роскошной квартирой прожигателя жиз-
ни. И Олимпан, и его жена как-то особенно хороши в своих
белых одеждах санитара и сестры. Они носят их, как сим-
вол очищения и обновления. Я не был удивлен, я был уми-
лен, когда увидел их и поговорил с ними. Броскин возму-
жал и окреп. Говорят, он делает удивительные операции.
Мы ни слова не упомянули о прошлогодней истории. Но
она до малейших подробностей всплыла передо мной. Уж
слишком поразителен и прекрасен был контраст недав-
него прошлого с внезапным настоящим.

1916
 Н. Кавеев

АНАША

Впечатления
 — Смотрите, как бы вам потом не пришлось раскаи-
ваться: «анаша» — штука прилипчивая... Пристраститесь и
сами будете жалеть!..
— Будьте покойны — не увлекусь! — успокаивал я свое-
го недавнего знакомого, врача Семена Петровича Вихрева,
который как-то, во время разговора о действии различных
наркотических и одуряющих средств, проговорился, заявив,
что он знает в нашем городе одну квартиру, в которой со-
бираются так называемые «анашисты» — люди, одурма-
нивающите себя особой пастой из макового сока, очень рас-
пространенной на северном Кавказе.
Это сообщение меня страшно заинтересовало и я взял с
Семена Петровича слово, что он даст мне возможность по-
пасть в эту квартиру и познакомиться с действием «анаши».
В описываемый момент Семен Петрович с нерешитель-
ным видом стоял передо мной и уговаривал меня не пу-
скаться в эту экскурсию.
Но в моих словах было столько твердости и настойчи-
вости, что он, наконец, не выдержал, махнул рукой и не-
довольным голосом пробормотав:
— Ну, черт с вами! Идемте! Только потом на меня не пе-
няйте!
Стал одеваться.

* * *

Квартира находилась где-то далеко, на окраине города.

Семен Петрович почему-то не рекомендовал ехать на
извозчике и мы шли среди непроглядной, жуткой темно-
ты, по хлюпающей, скользкой грязи, заворачивая в таинст-
венные переулки, переходя широкие, незнакомые площа-
ди...
После ожесточенных ругательств и проклятий, направ-
ленных преимущественно по адресу первобытных тротуаров
и самых отчаянных луж, мы, наконец, остановились перед
каким-то домиком, ставни которого были плотно закрыты

32
и только из одного окна, выходящего на двор, тянулась и
исчезала во мраке узенькая полоска света.
Семен Петрович чуть слышно постучал в дверь. Потом
на какой-то вопрос, донесшийся из-за двери, назвал свою
фамилию и нас впустили в прихожую, освещенную малень-
ким красным фонариком, прицепленным где-то под самым
потолком.
Худая женщина, закутанная в черный платок, молча от-
ворила нам следующую дверь, и мы, сделав два шага впе-
ред, очутились в громадной комнате, ярко, до боли в гла-
зах, освещенной тремя большими лампами, спускающими-
ся с потолка.
Середина комнаты была совершенно пустая.
Толстый, мягкий ковер, украшенный замысловатым вос-
точным рисунком, лежал на полу.
Вдоль стен стояли узкие зеленые диванчики, а перед
каждым диваном блестел белой мраморной доской высокий
столик на бамбуковых ножках.
В комнате не было никого.
— Рано еще, — пояснил Семен Петрович и, с видом че-
ловека, великолепно знакомого со всеми обычаями этого
странного дома, два paза хлопнул в ладоши и, взяв меня за
руку, предложил мне сесть на один из диванов. Сам уселся
на другой. Отворилась бесшумно дверь и та же женщина,
которую я видел в прихожей, вошла в комнату и постави-
ла на мой и Семена Петровича столик какие-то лакирован-
ные ящички.
В этот момент я первый раз увидел лицо этой женщи-
ны.
Худое и желтое, как плоды китайской мушмулы, оно
было украшено двумя глазами, черными, блестящими, как
маслины, облитые прованским маслом, и такими громад-
ными, что казалось, будто они занимают по меньшей мере
половину всего лица.
В это время Семен Петрович привычным жестом рас-
крыл свой ящичек и опустил в него пальцы.
Через секунду он вынул оттуда какой-то комочек и мед-
ленно отправил его в свой рот, проговорив с веселой улыб-

33
кой нараспев:
— И-т-а-а-ак, мы на-чи-на-а-аем!..
Я молча последовал его примеру. Нашел на дне ящич-
ка какую-то не то пасту, не то густую мазь, отковырнул ног-
тем кусок ее и с бьющимся от какой-то необычной тревоги
сердцем положил его на язык.
Невыносимая, терпкая горечь наполнила мой рот.
Паста моментально растаяла, расползлась по языку и я,
морщась, с нескрываемым отвращением стал ее глотать
вместе с обильной, заполнившей весь рот слюной.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нервная, волнующая слабость раздалась по всему мое-

му телу.
Я чувствовал, что руки мои, как брошенные тряпки,
упали на диван, а туловище в непонятной истоме откину-
лось на спинку.
Перед глазами маячили огненные языки трех горящих
ламп.
То увеличивались до невозможных, приводящих в ужас
размеров, то совершенно исчезали и перед глазами откры-
валась жуткая, тяжелая темнота.
Потом свет снова нарождался. Занимая все поле зрения.
Нестерпимо слепил глаза и убивал мысль.
Переходы к мраку становились все слабее и слабее и, на-
конец, я увидел перед собой громадное огненное море, пы-
лающий воздух с колеблющимися в нем полосами.
Глаза тупо, где-то там, внутри, болели от этого ослепи-
тельного блеска.
Я начинал испытывать ощущения человека, которого на-
сильно тащат к жерлу доменной печи, суют головой впе-
ред в этот сжимающий сознание, уничтожающий все ос-
тальные чувства, до ужаса яркий, белый свет.

34
 Я чувствовал, что свет постепенно заполняет все мое те-
ло. Огненной струей растекается по обессилевшим рукам и
ногам.
Расплавленной сталью вливается в мой мозг и обращает
его в пепел.
Наверное, в это время я кричал — дико и безудержно,
— ибо я чувствовал, что от меня ничего не остается, что
весь я обращаюсь в какой-то яркий кусок света, без мысли,
без понимания, без силы для сопротивления...
И вдруг, с бешеной внезапностью — свет погас.
Погас совершенно…
Я чувствовал, что вихрем лечу в какую-то бездну мерт-
вого мрака, из которого нет выхода, в котором прекращает-
ся жизнь и движение.
Бездна кончилась.
Я легко упал на ее дно. И начались тихие, ритмические
колебания... Но я отчетливо понимал, что это — колебания
не тела моего, а колебания моих оживших мыслей.
Как маятник у карманных часов, поворачивались они
то в одну, то в другую сторону...
И это — не во всей моей голове, а только в каком-то
отделении ее, где собрались все мысли.
И вот в это-то отделение вдруг стали периодически пос-
тупать ящики, как у землечерпательных машин.
Ящики наполнялись мыслями и ползли с механичес-
кой, спокойной точностью в следующее отделение.
И, уже оттуда, транспорты живой мысли отправлялись,
руководимые какой-то уверенной, неуклонной силой, в свет-
лую область моего больного сознания, где они разумно сор-
тировались, разделялись на сродные группы и… улетали,
как пчелы из улья...
Потом стадо почему-то жутко и неприятно. Потому что,
вдруг, ящики стали скользить пустые.
Сознание тщетно ожидало идей. И мучилось... Но что
всего хуже, так это то, что повороты неощущаемого колеса,
ритмически двигающего весь мозг, вдруг сделали два-три
необычайно сильных взмаха, что-то защелкнуло и — коле-
бания прекратились в томительном напряжении... Смерть?!

35
 Нет. Еще не смерть.
Начинает тихо дрожать живот.
То поднимается, то быстро опускается.
И все дрожит... Сильнее, сильнее...
Неприятно дрожит вся нижняя часть туловища.
Начинает дрожать грудь, подбородок, губы, нос.
Колени прыгают в воздухе. Ноги пляшут по полу.
И нет никакой силы прекратить это!
Дрожит сердце, желудок, легкие, кишечник...
Кровь дрожит, словно ее кто-то быстро, быстро взбал-
тывает во мне, как в бутылке.
Дрожат все нервы.
И откуда-то изнутри буйной волной поднимается нес-
терпимое желание смеяться, хохотать, хохотать, хохотать,
до упаду, до истерики, до изнеможения...
И я хохочу...
Сначала тихо. Потом все громче и громче.
И, наконец, разражаюсь сумасшедшим, диким, безудерж-
ным хохотом, от которого трясется все мое тело, сердце за-
мирает на несколько секунд и снова бьется в жгучем при-
падке...
Я уже больше не в состоянии сидеть.
С хохотом вскакиваю, бросаюсь вперед.
Хохочу как безумный.
И снова открывается передо мной реальная действи-
тельность.
Большая комната. Три лампы. Столик с белой мрамор-
ной доской. Ковер, испещренный восточным причудливым
рисунком...
Что такое?..
Я, держась за живот и заливаясь уже счастливым, рас-
катистым хохотом, смотрю на этот ковер и вижу, что какой-
то хитрый завиток орнамента начинает тихо дрожать и
вдруг, тоже с хохотом, принимается с страшной быстротой
расти…
Он уже занимает собой всю площадь пола, стеной хохо-
чущей стоит передо мной и мешает мне идти дальше…

36
 Через секунду его уже нет. Он снова маленькой полос-
кой улегся на ковер, сросся с ним и перестал смеяться...
Я двигаюсь вперед, не переставая хохотать, и вижу, что
мне дорогу загородил громадный окурок, величиною со
стол.

Вижу его мокрый, обсосанный конец и обгоревшую бу-

магу.
Хочу перешагнуть через него и не могу.
Обхожу.

37
 Впереди — опять препятствие. Скомканная бумажка, бро-
шенная мною на пол, начинает расти.
Я хочу идти дальше. Поднимаю ногу... бумажка уже вы-
ше меня.
Трясясь от хохота, обегаю ее кругом, благо проход ос-
тался между ею и стеной и опять — натыкаюсь на кисточку
ковра, которая тоже вздумала расти...

Думая ее перехитрить, с хохотом делаю исполинский

кружок, падаю и — исчезаю в бесконечности...

38
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Очнулся я уже дома, куда меня в бесчувственном сос-

тоянии отвез Семен Петрович.
Теперь я несколько раз в неделю, потихоньку, хожу на
окраину города, в этот особнячок, где можно объять необят-
ное и на мгновение узнать то, чего никто никогда не узнает.
 Тэффи

КОКАИН
 Шелков и сердился, и смеялся, и убеждал — ничто не
помогало. Актриса Моретти, поддерживаемая своей подру-
гой Сонечкой, упорно долбила одно и то же.
— Никогда не поверим, — пищала Сонечка.
— Чтобы вы, такой испорченный человек, да вдруг не
пробовали кокаину!
— Да честное же слово! Клянусь вам! Никогда!
— Сам клянется, а у самого глаза смеются!
— Слушайте, Шелков, — решительно запищала Сонечка
и даже взяла Шелкова за рукав. — Слушайте — мы все рав-
но отсюда не уйдем, пока вы не дадите нам понюхать ко-
каину.
— Не уйдете! — не на шутку испугался Шелков. — Ну,
это, знаете, действительно жестоко с вашей стороны. Да с
чего вы взяли, что у меня эта мерзость есть?
— Сам говорит «мерзость», а сам улыбается. Нечего! Не-
чего!
— Да кто же вам сказал!
— Да мне вот Сонечка сказала, — честно ответила акт-
риса.
— Вы? — выпучил на Сонечку глаза Шелков.
— Ну да — я! Что же тут особенного? Раз я вполне уве-
рена, что у вас кокаин есть. Мы и решили прямо пойти к
вам.
— Да, да. Она хотела сначала по телефону справиться, а
я решила, что лучше прямо прийти, потребовать, да и все
тут. По телефону вы бы, наверное, как-нибудь отвертелись,
а теперь — уж мы вас не выпустим.
Шелков развел руками, встал, походил по комнате.
— А знаете, что я придумал! Я непременно раздобуду
для вас кокаина и сейчас же сообщу вам об этом по теле-
фону, или еще лучше, прямо пошлю вам.
— Не пройдет! Не пройдет! — завизжали обе подруги.
— Скажите, какой ловкий! Это чтоб отделаться от нас! Да
ни за что, ни за что мы не уйдем. Уж раз мы решили се-
годня попробовать — мы своего добьемся.
Шелков задумался и вдруг улыбнулся, точно сообразил
что-то. Потом подошел к Моретти, взял ее за руки и сказал

41
искренно и нежно:
— Дорогая моя. Раз вы этого требуете — хорошо. Я вам
дам попробовать кокаину. Но пока не поздно — одумайтесь.
— Ни за что! Ни за что!
— Мы не маленькие! Нечего за нас бояться.
— Во-первых, это разрушает организм. Во-вторых, вы-
зывает разные галлюцинации, кошмары, ужасы, о которых
потом страшно будет вспомнить.
— Ну, вот еще, пустяки! Ничего мы не боимся.
— Ну, дорогие мои, — вздохнул Шелков, — я сделал все,
что от меня зависело, чтобы отговорить вас. Теперь я умы-
ваю руки и слагаю с себя всякую ответственность!
Он решительными шагами пошел к себе в спальню, дол-
го рылся в туалетном столе.
— Господи! Вот не везет-то! Хоть бы мелу кусочек что
ли найти.
Прошел в ванну. Там на полочке увидел две коробки. В
одной оказался зубной порошок, в другой борная. Приза-
думался.
— Попробуем сначала порошок.
Всыпал щепотку в бумажку.
— Он дивный человек! — шептала в это время актриса
Моретти своей подруге Сонечке. — Благородный и вели-
кодушный. Обрати внимание на его ресницы и зубы.
— Ах, я уже давно на все обратила внимание.
Шелков вернулся мрачный и решительный. Молча по-
смотрел на подруг и ему вдруг жалко стало хорошенького
носика Моретти.
— Мы начнем с Сонечки, — решил он. — Кокаин у меня
старый — может быть, уже выдохся. Пусть сначала одна из
вас попробует, как он действует. Пожалуйста, Сонечка, вот
прилягте в это кресло. Так. Теперь возьмите эту щепотку
зубного... то есть кокаину — его так называют «зубной ко-
каин», потому что... потому что он очень сильный. Ну-с, —
спокойно. Втягивайте в себя. Глубже! Глубже!
Сонечка втянула, ахнула, чихнула и вскочила на ноги.
— Ай! отчего так холодно в носу? Точно мята!
Шелков покачал головой сочувственно и печально.

42
 — Да, у многих начинается именно с этого ощущения.
Сидите спокойно.
— Не могу! Прямо нос пухнет.
— Ну вот. Я так и знал! Это начались галлюцинации.
Сидите тихо. Ради Бога — сидите тихо, закройте глаза и по-
старайтесь забыться, или я ни за что не ручаюсь.
Сонечка села, закрыла глаза и открыла рот. Лицо у нее
было сосредоточенное и испуганное.
— Давайте же и мне скорее! — засуетилась актриса Мо-
ретти.
— Дорогая моя! Одумайтесь, пока не поздно. Посмот-
рите, что делается с Сонечкиным носом!
— Все равно, я иду на все! Раз я для этого пришла, уж я
не отступлю.
Шелков вздохнул и пошел снова в ванну.
— Дам ей борной. И дезинфекция, и нос не вздуется.
— Дорогая моя, — сказал он, передавая актрисе поро-
шок, — помните, что я отговаривал вас.
Моретти втянула порошок, томно улыбнулась и закры-
ла глаза.
— О, какое блаженство!
— Блаженство? — удивился Шелков. — Кто бы поду-
мал! Впрочем, это всегда бывает у очень нервных людей. Не
волнуйтесь, это скоро пройдет.
— О, какое блаженство, — стонала Моретти. — Дорогой
мой! Уведите меня в другую комнату... я не могу видеть,
как Сонечка разинула рот... Это мне мешает забыться.
Шелков помог актрисе встать. Она еле держалась на но-
гах и если не упала, то только потому, что вовремя дога-
далась обвить шею Шелкова обеими руками.
Он опустил ее на маленький диванчик.
— О, дорогой мой. Мне душно! Расстегните мне ворот-
ник... Ах! Я ведь почти ничего не сознаю из того, что я го-
ворю... Ах, я ведь в обмороке. Нет, нет... обнимите меня
покрепче... Мне чудится, будто мимо нас порхают какие-то
птички и будто мимо нас цветут какие-то васильки... Здесь
пуговки, а не кнопки, они совсем просто расстегиваются.
Ах... я ведь совсем ничего не сознаю.

43
 _____

Сонечка ушла домой, не дождавшись подруги, и оста-

вила на столе записку:
«Спешу промыть нос. Нахожу, что нюхать кокаин —
занятие действительно безнравственное. Соня».

_____

На другое утро актриса Моретти пришла к Шелкову,

решительная и официальная.
Шелков встретил ее светски вежливо и любезно.
— Очень рад, милый друг. Какими судьбами...
— Милостивый государь! — строго прервала его актри-
са. — Я пришла вам сказать, что вы поступили непорядоч-
но.
— Что с вами, дорогой друг? — наивно поднял брови
Шелков. — Я вас не понимаю.
— Не понимаете? — фыркнула Моретти. — Так я вам сей-
час объясню! Вы поступили низко. Вы знали, какое дейст-
вие производит кокаин на нервных женщин и все-таки ре-
шились дать мне.
— Ах, милый друг, ведь я же вас предупреждал, что это
— пренеприятная штука. Вы же сами требовали.
— Да, но вы-то должны были вести себя иначе! Вос-
пользоваться беспомощностью одурманенной женщины,
— так порядочные люди не поступают.
— Позвольте! Что вы говорите? — снова удивился Шел-
ков. — Я ровно ничего не понимаю. Что я сделал? В чем вы
упрекаете меня?
Моретти покраснела, замялась и продолжала уже дру-
гим тоном.
— Вы целовали меня и... обнимали... Вы не имели на
это никакого права, зная, что я в бессознательном состоя-
нии. Так обращаться с порядочной женщиной без намере-
ния на ней жениться, это — подло! Да!

44
 Шелков оторопел, посмотрел ей прямо в глаза и вдруг
весь затрясся от смеха.
— Почему вы смеетесь? — краснея, чуть не плача, лепе-
тала Моретти.
— Ах, дорогая моя! Уморили вы меня! Ну, можно ли
так пугать. Все ужасы, которые вы сейчас рассказываете,
не что иное, как галлюцинация! Самая обычная галлюци-
нация, вызванная кокаином.
Моретти притихла и испуганно смотрела на Шелкова.
— Вы думаете?
— Ну, конечно! И чудачка же вы! Вы тут тихонько си-
дели на диванчике и бредили о каких-то поцелуях, не то пу-
говицах, я толком не разобрал, да признаюсь даже, не счи-
тал порядочным вслушиваться. Мало ли что можно сказать
в бреду. Посторонние не должны этого знать.
Моретти слушала с открытым ртом и только уходя, при-
остановилась в дверях и смущенно спросила:
— А скажите... бывают от кокаина такие галлюцина-
ции, когда человеку кажется, что он притворяется, что у
него галлюцинация?
Шелков дружески хлопнул ее по плечу и сказал весело:
— Ну, конечно! Сплошь и рядом! Это самый распрост-
раненный вид. Даже в науке известно. Можете справиться
у любого профессора.
Моретти вздохнула, посмотрела внимательно в честное
открытое лицо Шелкова, закрыла рот и вышла задумчивая,
но спокойная.
 Николай Гумилев

ПУТЕШЕСТВИЕ
В СТРАНУ ЭФИРА
 I

Старый доктор говорил:

— Наркотики не на всех действуют одинаково; один
умрет от грана кокаина, другой съест пять гран — и точно
чашку черного кофе выпьет. Я знал даму, которая грезила
во время хлороформирования и видела поистине удиви-
тельные вещи; другие попросту засыпают. Правда, бывают
и постоянные эффекты, например, сияющие озера куриль-
щиков опиума, но, в общем, туг, очевидно, таится целая
наука, доныне лишь подозреваемая, палеонтология де Кю-
вье, что ли. Вот вы, молодежь, могли бы послужить чело-
вечеству и стать отличным пушечным мясом в руках опыт-
ного исследователя. Главное — материалы, материалы, —
и он поднял к лицу запачканный чем-то синим палец.
Странный это был доктор. Мы позвали его случайно,
прекратить истерику Инны не потому, что не могли сделать
это сами, а просто нам надоело обычное зрелище мокрых
полотенец, смятых подушек и захотелось быть в стороне от
всего этого. Он вошел степенно, помахивая очень прилич-
ной седой бородкой, и сразу вылечил Инну, дав ей поню-
хать какое-то кисловатое снадобье. Потом не отказался от
чашки кофе, расселся и принялся болтать, задирая нос не-
сколько больше, чем позволяла его старость. Мне это было
безразлично, но Мезенцов, любивший хорошие манеры, бе-
сился. С несколько утрированной любезностью он осведо-
мился, не результатом ли подобных опытов является та си-
няя краска, которой замазаны руки и костюм доктора.
— Да, — важно ответил тот, — я последнее время много
работал над свойствами эфира.
— Но, — настаивал Мезенцов, — насколько мне извест-
но, эфир — жидкость летучая и она давно успела бы испа-
риться, так как, — тут он посмотрел на часы, — мы имеем
счастье наслаждаться вашим обществом уже около двух ча-
сов.
— Но ведь я же все время твержу вам, — нетерпеливо
воскликнул доктор, — что науке почти ничего не известно

47
о действиях наркотиков на организм! Только я кое-что в
этом смыслю, я! И могу заверить вас, мой добрый юноша,
— Мезенцова, которому было уже тридцать, передернуло,
— могу заверить вас, что, если вы купите в любом апте-
карском магазине склянку эфира, вы увидите вещи гораздо
удивительнее синего цвета моих рук, который, кстати ска-
зать, вас совсем не касается. На гривенник эфира, господа,
и эта чудесная турецкая шаль на барышне покажется вам
грязной тряпкой по сравнению с тем, что вы узнаете.
Он сухо раскланялся, и я вышел его проводить. Воз-
вращаясь, я услышал Инну, которая своим томным и, как
всегда после истерики, слегка хриплым голосом выговари-
вала Мезенцову:
— Зачем вы его так, он в самом деле умен.
— Но я, честное слово, не согласен служить пушечным
мясом в руках человека, который не умеет даже умыться
как следует, — оправдывался Мезенцов.
— Я всецело на вашей стороне, Инна, — вступился я, —
и думаю, что нам придется прибегнуть к чему-нибудь та-
кому, если мы не хотим, чтобы наша милая тройка распа-
лась. Бодлера мы выучили наизусть, от надушенных папи-
рос нас тошнит, и даже самый легкий флирт никак не мо-
жет наладиться.
— Не правда ли, милый Грант, не правда ли? — как-то
сразу оживилась Инна. — Вы принесете ко мне эфиру, и мы
все вместе будем его нюхать. И Мезенцов будет... конечно.
— Но это же вредно! — ворчал тот, — под глазами пой-
дут круги, будут дрожать руки...
— A y вас так не дрожат руки? — совсем озлилась Инна.
— Попробуйте, поднимите стакан с водой! Ага, не смеете,
так скажете, не дрожат?!
Мезенцов обиженно отошел к окну.
— Я завтра не могу, — сказал я.
— А я послезавтра,— отозвался Мезенцов.
— Господи, какие скучные! — воскликнула Инна.— Эта
ваша вечная занятость совсем не изящна. Ведь не чинов-
ники же вы, наконец! Слушайте, вот мое последнее слово:
в субботу, ровно в восемь, не спорьте, я все равно не слу-

48
шаю, вы будете у меня с тремя склянками эфира. Выйдет
что-нибудь — хорошо, а не выйдет, мы пойдем куда-нибудь.
Так помните, в субботу! А сейчас уходите, мне надо пере-
одеваться.

II

В субботу Мезенцов зашел за мной, чтобы вместе обе-

дать. Мы любили иногда такие тихие обеды одной бутыл-
кой вина, с нравоучительными разговорами и чувствитель-
ными воспоминаниями. После них особенно приятно бы-
ло приниматься за наше обычное не всегда пристойное ни-
чегонеделание.
На этот раз, сидя в общем зале ресторана, заглушаемые
громовым ревом оркестра, мы обменивались впечатления-
ми от Инны. Я был ей представлен месяца два тому назад
и через несколько дней привел к ней Мезенцова. Ей было
лет двадцать, жила она в одной, но очень большой комна-
те, снимая ее в совсем безличной и тихой семье. Она была
довольно образованна, по-видимому, со средствами, жила
одно время за границей, фамилия ее была нерусская. Вот
все, что мы знали о ней с внешней стороны. Но зато мы оба
были согласны, что нам не приходилось встречать более
умной, красивой, свободной и капризной девушки, чем Ин-
на. А что она была девушкой, в этом клялся Мезенцов, умев-
ший восстанавливать прошлое женщины по ее походке, вы-
ражению глаз и уголкам губ. Здесь он считал себя знатоком,
и не без основания, так что я ему верил.
В конце обеда мы решили, что вдыхать эфир слишком
глупо, что гораздо лучше увести Инну на скетинг, и в по-
ловине девятого подъехали к ее дому, везя с собою боль-
шого бумажного змея, которого Мезенцов купил у бродя-
чего торговца. Мы надеялись, что этот подарок утешит Ин-
ну в отсутствие эфира.
Войдя, мы остановились в изумлении. Комната Инны
преобразилась совершенно. Все безделушки, все эстампы,

49
такие милые и привычные, были спрятаны, а кровать, стол
и оттоманку покрывали пестрые восточные платки, пере-
мешанные со старинной цветной парчой. Мезенцов потом
мне признался, что на него это убранство произвело впе-
чатление готовящейся выставки фарфора или эмалей. Впро-
чем, ткани были отличные, а цвета драпировки подобраны
с большим вкусом.
Но удивительнее всего была сама Инна. Она стояла по-
среди комнаты в настоящем шелковом костюме баядеры с
двумя круглыми вставками для груди, на голых от колена
ногах были надеты широкие туфли без задников, между
туникой и шароварами белела полоска живота, а тонкие,
чуть-чуть смуглые руки обвивали широкие медные брас-
леты. Она сосала сахар, намоченный в одеколоне, чтобы
зрачки были больше и ярче. Признаюсь, я немного сму-
тился, хотя часто видел таких баядерок в храмах Бенареса
и Дели. Мезенцов немного улыбался и старался куда-ни-
будь сунуть своего бумажного змея. Наши надежды поехать
в скетинг рассеялись совершенно, когда мы заметили на
столе три большие граненые флакона.
— Здравствуйте, господа, — сказала Инна, не протяги-
вая нам руки, — светлый бог чудесных путешествий ждет
нас давно. Берите флаконы, занимайте места — и начнем.
Мезенцов криво усмехнулся, но смолчал, я поднял гла-
за к потолку.
— Что же, господа? — повторила так же серьезно Инна
и первая с флаконом в руках легла на оттоманке.
— Как же его надо вдыхать? — спросил Мезенцов, не-
охотно усаживаясь в кресло.
Но тут я, видя, что вдыхание неизбежно, и не желая
терять даром времени, вспомнил наставления одного зна-
комого эфиромана.
— Приложите одну ноздрю к горлышку и вдыхайте ею,
а другую зажмите. Кроме того, не дышите ртом, надо, что-
бы в легкие попадал один эфир, — сказал я и подал при-
мер, откупорив свой флакон.
Инна поглядела на меня долгим признательным взгля-
дом, и мы замолчали.

50
 Через несколько минут странного томления я услышал
металлический голос Мезенцова:
— Я чувствую, что поднимаюсь.
Ему никто не ответил.

III

Закрыв глаза, испытывая невыразимое томленье, я про-

летел уже миллионы миль, но странно пролетел их внутрь
себя. Та бесконечность, которая прежде окружала меня,
отошла, потемнела, а взамен ее открылась другая, сияю-
щая во мне. Нарушено постылое равновесие центробеж-
ной и центростремительной силы духа, и как жаворонок,
сложив крылья, падает на землю, так золотая точка созна-
ния падает вглубь и вглубь, и нет падению конца, и конец
невозможен. Открываются неведомые страны. Словно ки-
тайские тени, проплывают силуэты, на земле их назвали
бы единорогами, храмами и травами. Порою, когда от слад-
кого удушья спирается дух, мягкий толчок опрокидывает
меня на спину, и я мерно качаюсь на зеленых и красных
волокнистых облаках. Дивные такие облака! Надо мной
они, подо мной, и густые, и пространства видишь сквозь
них, белые, белые пространства. Снова нарастает удушье,
снова толчок, но теперь уже паришь безмерно ниже, бли-
же к сияющему центру. Облака меняют очертания, взви-
ваются, как одежда танцующих, это безумие красных и зе-
леных облаков.
Море вокруг, рыжее, плещущее яро. На гребнях волн си-
няя пена; не в ней ли доктор запачкал свои руки и пид-
жак?
Я поплыл на запад. Кругом плескались дельфины, чай-
ки резали крыльями волну, а меня захлестывала горькая
вода, и я был готов потерять сознание. Наконец, захлебнув-
шись, я почувствовал, что у меня идет носом кровь, и это
меня освежило. Но кровь была синяя, как пена в этом мо-
ре, и я опять вспомнил доктора.

51
 Огромный вал выплеснул меня на серебряный песок, и
я догадался, что это острова Совершенного Счастья. Их бы-
ло пять. Как отдыхающие верблюды, лежали они посреди
моря, и я угадывал длинные шеи, маленькие головки и ха-
рактерный изгиб задних ног. Я пробегал под пышновеер-
ными пальмами, подбрасывал раковины, смеялся. Каза-
лось, что так было всегда и всегда будет. Но я понял, что
будет совсем другое, миновав один поворот.
Нагая Инна стояла передо мной на широком белом кам-
не. Руки, ноги, плечи и волосы ее были покрыты тяжелы-
ми драгоценностями, расположенными с такой строгой сим-
метрией, что чудилось, они держатся только связанные
дикой и страшной Инниной красотой. Ее щеки розовели,
губы были полураскрыты, как у переводящего дыханье,
расширенные, потемневшие зрачки сияли необычайно.
— Подойдите ко мне, Грант, — прозвучал ее прозрач-
ный и желтый, как мед, голос. — Разве вы не видите, что я
живая?
Я приблизился и, протянув руку, коснулся ее малень-
кой, крепкой удлиненной груди.
— Я живая, я живая, — повторяла она, и от этих слов
веяло страшным и приятным запахом канувших в бездон-
ность земных трав.
Вдруг ее руки легли вокруг моей шеи, и я почувствовал
легкий жар ее груди и шумную прелесть близко склонив-
шегося горячего лица.
— Унеси меня, — говорила она, — ведь ты тоже живой.
Я схватил ее и побежал. Она прижалась ко мне, торопя:
— Скорей! Скорей!
Я упал на поляне, покрытой белым песком, а кругом
стеною вставала хвоя. Я поцеловал Инну в губы. Она мол-
чала, только глаза ее смеялись. Тогда я поцеловал ее опять...
Сколько времени мы пробыли на этой поляне, — я не
знаю. Знаю только, что ни в одном из сералей Востока, ни
в одном из чайных домиков Японии не было столько драз-
нящих и восхитительных ласк. Временами мы теряли соз-
нание, себя и друг друга, и тогда похожий на большого ви-
зантийского ангела андрогин говорил о своем последнем

52
блаженстве и жаждал разделения, как женщина жаждет пе-
чали. И тотчас же вновь начиналось сладкое любопытство
друг к другу.
Какая-то большая планета заглянула на нашу поляну и
прошла мимо. Мы приняли это за знак и, обнявшись, пом-
чались ввысь. Снова красные и зеленые облака катали нас
на своих дугообразных хребтах, снова звучали резкие, гнус-
ные голоса всемирных гуляк. Бледный, с закрытыми гла-
зами, в стороне поднимался Мезенцов, и его пергаментный
лоб оплетали карминно-красные розы. Я знал, что он бор-
мочет заклинанья и творит волшебство, хотя он не подни-
мал рук и не разжимал губ. Но что это? Красные и зеленые
облака кончились, и мы среди белого света, среди фигур
бесформенных и туманных, которых не было раньше. Зна-
чит, мы потеряли направление и вместо того, чтобы лететь
вверх, к внешнему миру, опустились вниз, в неизвестность.
Я посмотрел на Инну, она была бледна, но молчала. Она
еще ничего не заметила.

IV

Место это напоминало античный театр или большую

аудиторию Сорбонны. В обширном амфитеатре, располо-
женном полукругом, толпились закутанные в белое безмолв-
ные фигуры. Мы очутились среди них, и из всеобщей бе-
лизны ярко выделялись розы Мезенцова и драгоценности
Инны.
Перед нами, там, где должны были бы находиться ак-
теры или кафедры, я увидел старого доктора. В черном
изящном сюртуке, он походил на лектора и двигался как
человек, вполне владеющий своей аудиторией. Очевидно
было, что он сейчас начнет говорить. Как перед большой
опасностью, у меня сжалось сердце, захотелось крикнуть,
но было поздно. Я услышал ровный, твердый голос, сразу
наполнивший все пространство:

53
 «Господа! Лучшее средство понять друг друга — это пол-
ная искренность. Я бы с удовольствием обманул вас, если
бы мне это было нужно. Но это мне не нужно. Чем отчет-
ливее вы будете сознавать свое положение, тем выгоднее
для меня. Я даже буду пугать вас, искушать. Моя правди-
вость сделает то, что вы сумеете противостоять всякому ис-
кушению. Вы находитесь сейчас в моей стране, я предла-
гаю вам остаться в ней навсегда. Подумайте! Отказаться от
любви и ненависти, смен дня и ночи. У кого есть дети, дол-
жен отказаться от детей. У кого есть слава, должен отка-
заться от славы. Под силу ли вам столько — отречений?
Я ничего не скрываю. Пока вы коснулись лишь кожи-
цы плода и не знаете его вкуса. Может быть, он вам по-
кажется терпким или кислым, слишком сладким или сли-
шком ароматным. И когда вы раскусите косточку, не ус-
лышите ли вы тихого, страшного запаха горького минда-
ля? Кто из вас любит неизвестность, хочет, чтобы завтраш-
ний день был целомудрен, как невеста, не оскорбленная
даже в мечтах?
Только тех, чей дух подобен электрической волне, толь-
ко веселых пожирателей пространств зову я к себе. Они встре-
тят здесь неизмеримость, достойную их. Здесь все, рожден-
ное в первый раз, не походит на другое. Здесь нет смерти,
прерывающей радость движенья, познанья и любованья.
И здесь все вам родное, потому что все — это вы сами! Но
время идет, срок близится; или разбейте склянки с эфи-
ром, или вы навеки в моей стране!»
Доктор кончил и наклонился. Бурный восторг всколых-
нул собрание, замахали белые рукава, и понесся оглушитель-
ный ропот: «Доктора, доктора!»
Я никогда не думал, чтобы лицо Инны могло засве-
титься таким безмолвным счастьем, таким трепетным обо-
жанием. Мезенцова я не заметил, хотя и высматривал его
в толпе. Между тем крики все разрастались, и я испытывал
смутное беспокойство. У меня как-то отяжелели ноги, и я
стал замечать мое затрудненное дыханье. Вдруг над самым
ухом я услышал озабоченный голос Мезенцова, зовущего
доктора, и 240 открыл глаза.

54
 V

Мой флакон эфира был почти пуст. Мне чудилось,

точно меня откуда-то бросили в эту уже знакомую комнату
с восточными тканями и парчой.
— Разве ты не видишь, что с Инной? Ведь она умирает!
— кричал Мезенцов, склонившись над оттоманкой.
Я подбежал к нему. Инна лежала, не дыша, с полуот-
крытыми побелевшими губами, а на лбу ее надулась тон-
кая синяя жила.
— Отними же у нее эфир, — пробормотал я и сам по-
спешил дернуть ее флакон. Она вздрогнула, лицо ее иска-
зилось от муки, и, не открывая глаз, уткнувшись лицом в
подушку, она зарыдала сразу, как ушибшийся ребенок.
— Истерика! Слава Богу, — сказал Мезенцов, опуская
полотенце в кувшин с водою, — только теперь мы уже не
позовем доктора, нет, довольно! — Он стал смачивать Ин-
не лоб и виски, я держал ее за руку. Через полчаса мы мог-
ли начать разговор.
Я обладаю особенно цепкой памятью чудесного, всегда
помню все мои сны, и понятно, что мне хотелось расска-
зывать после всех. Инна была еще слаба, и первым начал
Мезенцов.
— Я ничего не видел, но испытывал престранное чувст-
во. Я качался, падал, поднимался и совершенно забыл раз-
личие между добром и злом. Это меня так забавляло, что я
решил причинить кому-нибудь зло и только не знал, кому,
потому что никого не видел. Когда мне это надоело, я без
труда открыл глаза.
Потом рассказывала Инна:
— Я не помню, я не помню, но, ах, если бы я могла
вспомнить! Я была среди облаков, потом на каком-то пес-
ке, и мне было так хорошо. Мне кажется, я и теперь чувст-
вую всю теплоту моего счастья. Зачем вы отняли у меня
эфир? Надо было продолжать.
Я сказал, что я тоже видел облака, что они были крас-
ные и зеленые, что я слышал голоса и целые разговоры, но

55
повторить их не могу. Бог знает почему, мне захотелось
скрытничать. Инна на все радостно кивала головой и, ко-
гда я кончил, воскликнула:
— Завтра же мы начнем опять, только надо больше эфи-
ру.
— Нет, Инна, — ответил я, — завтра мы ничего не уви-
дим, у нас только разболится голова. Мне говорили, что
эфир действует только на не подготовленный к нему орга-
низм и, лишь отвыкнув от него, мы можем вновь что-ни-
будь увидеть.
— Когда же мы отвыкнем?
— Года через три!
— Вы смеетесь надо мной, — рассердилась Инна, — я
могу подождать неделю, ну, две, и то это будет пытка, но
три года... нет, Грант, вы должны что-нибудь придумать.
— Тогда, — пошутил я, — поезжайте в Ирландию к нас-
тоящим эфироманам, их там целая секта. Они, конечно,
знают более совершенные способы вдыхания, да и эфир у
них, наверно, чище. Только умирают они очень быстро, а
то были бы счастливейшими из людей.
Инна ничего не ответила и задумалась. Мезенцов под-
нялся, чтобы уйти, я пошел с ним. Мы молчали. Во рту не-
приятно пахло эфиром, папироса казалась горькой.
Когда мы опять зашли к Инне, нам сказали, что она уе-
хала, и передали записку, оставленную на мое имя.

«Спасибо за совет, милый Грант! Я еду в Ирландию и,

надеюсь, найду там то, чего искала всю жизнь. Кланяйтесь
Мезенцову. Ваша Инна.
P. S. Зачем вы тогда отняли у меня эфир?»

Мезенцов тоже прочитал записку, помолчал и сказал

тише обыкновенного:
— Ты заметил, как странно изменились после эфира гла-
за и губы у Инны? Можно подумать, что у нее был любов-
ник.
Я пожал плечами и понял, что самая капризная, самая
красивая девушка навсегда вышла из моей жизни.
Владимир Келер

ГАШИШ

Илл. С. Лодыгина
 I

— Надеюсь, наши гости остались довольны, Филипс?

Приглашением знаменитой балерины мы всех затмили.
Не правда ли? Как, однако, устаешь, занимая гостей. Пожа-
луй, легче обдумать несколько крупных дел, чем просидеть
три часа и болтать всякий вздор, — сказал мистер Джонс
своему другу, входя в кабинет. — Посмотри, пожалуйста,
кто это там упражняется в красноречии? — спросил он не-
ожиданно, прислушиваясь к разговору, доносившемуся из
соседней комнаты.
Филипс осторожно приоткрыл дверь, откуда ясно слы-
шалась пламенная речь индийского раджи, который, в ка-
честве богатого и интересного человека, был в числе других,
приглашенных на завтрак...
— Я никак не думал, мисс Карецки, — говорил тот, — что
русские женщины обладают такою гибкостью, изяществом
и страстностью. Ваши танцы и экстаз напомнили мне ро-
дину: наши танцовщицы так же легки, полны грации и
огня. Но, глядя на вас, начинаешь понимать, что им недо-
стает настоящей школы. Вы превзошли все, чего может до-
стигнуть человек в этом трудном и священном искусстве.
Вдохновение руководило вашими движениями: мне кажет-
ся, во время танца вы делаетесь тоньше, воздушнее, и тело
ваше становится прозрачным и похожим на образ духа, ко-
торый, по преданиям, носится у наших алтарей... Меня труд-

58
но чем-нибудь удивить, но, увидев ваши танцы, я был по-
ражен. Я убедился, что вы одна из тех исключительных на-
тур, пред которыми преклоняются, как пред обладающи-
ми силою, данною немногим существам, заслужившим свои-
ми душевными качествами доверие богов..
— Слушая вас, я могла бы подумать про себя Бог знает
что. А между тем я только танцовщица, прошедшая тяже-
лую школу жизни.
— Тяжелую школу? Неужели вы, при ваших дарова-
ниях, испытали тягость жизни? Вы?! Такая красавица! Ведь
из глаз ваших струятся лучи счастья, а губы обещают рай-
ское блаженство тому, к чьим устам они прикоснутся. Пред-
ставляю себе упоение человека, когда его обнимут эти бе-
лые руки, хрупкие, как лепестки лилии, и когда дыхание
весны обвеет счастливца своим ароматом..
Вера Георгиевна встала.
— Вы, кажется, боитесь меня? Отчего? Во мне говорит
то же вдохновение, которое руководит и вами. В присутст-
вии красоты я вдохновляюсь, а любовь к красоте побуж-
дает меня работать. Она принудила меня изведать все тай-
ны браминов и научиться тому, чего почти никто из людей
не знает. Эта же любовь заставляет меня заниматься дела-
ми, накапливать золото, драгоценности, шелка, брильянты,
чтобы в моем сказочном дворце предложить их женщи-
не, соединяющей в себе все представления человека о Кра-
соте, Поэзии и Грации... Такая женщина мне до сих пор не
встречалась. Вы — первая!.. Не сердитесь, простите меня,
ведь я надеюсь только на ваш мимолетный взгляд, на лас-
ковую улыбку и на разрешение коснуться губами вашей ду-
шистой руки.
Вера Георгиевна направилась к дверям.
— Простите, сэр, слова ваши кажутся мне странными.
— Неужели женщину, заставляющую пред собой прек-
лоняться, могло оскорбить мое восхищение? Слугам вдох-
новения не нужны условности... Я люблю вас... Уедем в Ин-
дию...
— Замолчите!..

59
 Рука танцовщицы протянулась было к кнопке звонка,
но так и застыла в воздухе.
Под взглядом раджи танцовщица окаменела.
Из глаз индуса лились на нее лучи таинственного света
и лишали ее движения.
Чрез мгновение Вера Георгиевна почувствовала острую
боль в спине, и ей показалось даже, что сердце ее переста-
ло биться.
Чтобы уйти от взгляда раджи, она повернула голову в
сторону и с удивлением увидала стоящую рядом с собой
женщину, похожую на себя.
— Каждый день, — сказал шепотом индус, указывая тан-
цовщице на призрак, — начиная с этой минуты, вы будете
лишаться на два часа вашей второй души. В это время вдох-
новение у вас пропадет, и в мыслях ваших я займу первое
место.
Раджа горько усмехнулся и вышел.
— Посмотрим! — хотела ответить Вера Георгиевна, но,
повернув опять голову, пошатнулась и бессильно упала в
кресло. Она увидела, как двойник ее, тихо поднявшись на
воздух, полетел за индусом.
— Раджа, кажется, испугал вас? — сказал, входя в ком-
нату, хозяин дома. — Никогда не подозревал, что он так ма-
ло воспитан. Впрочем, индусы все таковы, и английская
культура, которую стараются им привить, захватывает их
только поверхностно. Надеюсь, вы уже оправились?
— Благодарю вас, — ответила Вера Георгиевна и, рас-
сказав вкратце о том, что с нею произошло, добавила:
— Я не ожидала от него ничего подобного. Бывая у ме-
ня, он держал себя очень сдержанно. Про красоты Индии
и обычаи страны он говорил таким литературным языком
и описывал все так ярко, что я видела в нем высоко обра-
зованного художника и не предполагала, что он такой еще
дикарь.
— А среди индусов он слывет за человека очень разви-
того... Вы очень утомлены?
— Да, я поеду домой.

60
 Проводив свою гостью, Джонс попросил друга своего
отправиться к ювелиру.
— Возьмите, Филипс, у него колье, которое я вчера вы-
брал, и отвезите немедленно балерине. — Раджа, чтобы она
думала о нем, употребил силу, а мы, американцы, посту-
пим иначе. Думаю, что способ наш будет более действи-
тельным.

II

— Я заехал поблагодарить вас. Вы так чудно танцева-

ли... Все мои приятели были вечером в театре...
— Оттого, вероятно, я и получила такую массу подно-
шений? Секретарь говорил мне, что вы сидели как раз ря-
дом с раджой.
— Совершенно верно. И это дало мне возможность наб-
людать за индусом. Вы, действительно, его обворожили.
— Бог с ним. В глазах его мелькают, такие огоньки, что
призадумываешься о последствиях, которые может вызвать
знакомство с ним.
— Мне кажется, мисс Карецки, здесь у вас и без него
друзей много.
— Да, но это тоже все друзья женщины, а не искусства.
Вы представить себе не можете, как они мне неприятны. В
особенности богатые. Они менее всего интересны. Золото
придает им храбрость судить о том, чего они не понимают,
и спорить с ними тщетно. Конечно, меня оскорбило пред-
ложение раджи. Как смел он звать меня с собой! Что де-
лала бы я в Индии, в его дворцах? Разве в этом счастье?
— A в чем же оно, по-вашему?
— Счастье?!.. А вот!... Когда и чувствую во время танцев,
что овладеваю зрителями, и они видят во мне воплоще-
ние Терпсихоры — я переживаю счастье. Я желала бы, что-
бы все люди могли насладиться такими минутами.
Вера Георгиевна неожиданно вздрогнула и, повернув
голову, стала пристально смотреть в угол комнаты.

61
 — Что с вами? Вы побледнели?..
— Немного голова закружилась. Слабость какая-то. Го-
ворить трудно. Ничего — это пройдет.
— Не чары ли раджи на вас действуют? — спросил иро-
нически мистер Джонс, — теперь как раз четыре часа.
Балерина действительно вспомнила раджу, но не хотела
в этом признаться.
— Какие пустяки! Неужели вы думаете, что на меня мо-
гугь подействовать его заклинания? Мне просто нездоро-
вится.
Сказав несколько успокоительных слов, мистер Джонс
уехал.
Вера Георгиевна легла на кушетку и приказала никого
не принимать.
Через час она потребовала к себе поднесенное амери-
канцем колье. Веселая игра брильянтов заняла ее мысли.
«Брильянты, лукавые камни, фальшивые огни, — дума-
ла она. — Вместо того, чтобы освещать путь, вы сбиваете с
дороги; своими красными и зелеными огоньками вы за-
ставляете сердце женщины метаться вправо и влево до тех
пор, пока она не свалится в пропасть, как поезд, машинист
которого обманут ложными сигналами...»
Танцовщица взглянула на руку, и по лицу ее скользну-
ла загадочная улыбка.
На одном из пальцев ее сверкал брильянт, присланный
раджою.
«Ехать в Индию, жить во дворце среди толпы слуг, рос-
коши, благоухающих цветов, иметь в своем распоряжении
несметные сокровища, царствовать в стране грез, — как это
заманчиво.. Что я говорю?!.. Мысли путаются в моей голо-
ве — сверкающие огни брильянтов меня околдовали...»

III

— Я был недавно, сэр, свидетелем странного припадка

слабости у дивы, — обратился Джонс к радже. — По ее сло-

62
вам, он повторяется каждый день от четырех до шести ча-
сов. Зачем вы это сделали?
— Что сделал?
— Будто не знаете! Что это за вторая душа, которую она
видела? И разве не вы внушили ей, чтобы она о вас дума-
ла?
— Неужели я бы осмелился!
— Я был случайно рядом в комнате, когда вы говорили,
и слышал всю вашу беседу. Когда же вы ушли, я застал
мою гостью в очень плачевном состоянии. Вы лишили ее
покоя, а может быть, и здоровья — этому я сам свидетель.
Для чего это вам понадобилось?
— Буду с вами откровенен, мистер Джонс. Вы, конечно,
заметили, что я неравнодушен к танцовщице. Когда я раз-
говаривал с нею, я был оскорблен ее холодностью и дейст-
вительно внушил ей, чтобы она думала обо мне два часа в
день. Разве это много? Да притом в такое время, которое
ей вовсе не нужно. Правда, это имеет характер мщения: в
пылу беседы я разгорячился, хотел заставить ее немного
помучиться, а сам решил о ней больше не думать. Но мне
это не удалось. Я не успокоился и не забыл ее: мысли о ней
преследуют меня с удвоенной силою, а в те часы, когда она
должна думать обо мне, я чувствую, что она со мною: и мне
даже кажется иногда, что в меня вошла ее душа. Силы мои
удваиваются в эти минуты, и вы не можете представить
себе, Джонс, состояние, в котором я тогда нахожусь. Ум мой
перерождается. Я вижу то, чего никто не видит. Я читаю
мысли других людей, я предугадываю события: я комби-
нирую по-новому факты и без всяких усилий прихожу к
вьводам, которых нормальный человек может достигнуть
только после упорной работы и долгих размышлений.
— Вы говорите только о себе. Следовало бы подумать и
о танцовщице. Ей, я думаю, безразличны все ваши выво-
ды. Да и вам, пожалуй, они приносят мало пользы.
— Напротив! Вы знаете, я занимаюсь делами? Я думал,
что настроение, в которое я прихожу от двух до четырех
часов ежедневно, после разговора у вас с балериной, поме-
шает моей работе. Но вышло не так. Это настроение мне

63
помогает. Я делаюсь ясновидящим. Я предчувствую повы-
шение и падение бумаг, покупаю их, продаю, и всегда на-
живаю. За несколько дней я удвоил состояние.
— Хорошее настроение! Но что будете вы делать, если
любимая вами женщина заболеет? Бросьте! Денег у вас и
так достаточно.
— Тут дело не в деньгах, — неуверенным голосом отве-
тил раджа и замолк.

_____

В Нью-Йорке Вера Георгиевна пользовалась в театре все

время огромным успехом, и по окончании каждого спек-
такля аплодисменты и вызовы долго не смолкали.
Каждое утро танцовщица получала корзины цветов от
многочисленных поклонников, и каждое утро посланный
раджи вручал ей какой-нибудь подарок.
Подарки были настолько ценны, что смущали Bеpy
Георгиевну. Она стала задумываться, сильно похудела и,
несмотря на кажущиеся веселость и бодрость, чувствовала
себя плохо.
Мистер Джонс, бывший в числе ее лучших друзей, ско-
ро заметил это и решил, не предупреждая раджу, принять
меры, чтобы избавить знаменитую танцовщицу от его влия-
ния. По соглашению с друзьями Веры Георгиевны, мистер
Джонс заказал каюту на первом отбывающем в Европу па-
роходе и настоял, чтобы балерина уехала.

IV

— Читал я про это, Джонс, — сказал Филипс своему

другу, встретившись с ним в кафе, — но так как сам нико-
гда вторых душ не видел, то и не верю в их существование.
Хотя внушить человеку, что у него есть вторая душа и что

64
 он ее будет на время лишаться, конечно, возможно.
— Вы правы, дорогой мой, но раджа уверял меня, что
именно вторая душа танцовщицы, приходя к нему, делает
его ясновидящим и помогает ему в делах. Теперь балерина
уехала. Надо бы разузнать, помогает ли ему и теперь эта
вторая душа.
— Не нравится мне эта история! По-моему, вы посту-
пили неосторожно, что отправили балерину из Нью-Йор-
ка, не заставив раджу снять с нее эти чары.
— Доктор говорил мне, что когда танцовщица уедет,
внушение будет постепенно ослабевать и пропадет бесслед-
но.
— Правда или неправда то, что раджа говорил вам про
существование вторых душ, но здоровье этой бедной рус-
ской действительно пострадало. Заметили вы, какая она
стала бледная?
— Побледнеешь, если тебя начнет покидать душа, хотя
бы и вторая.
— Вы, кажется, иронизируете?
— Напротив, говорю совершенно серьезно. Я уверен, что
индус говорил правду, и, сопоставляя разные происшест-
вия, мысли и воспоминания, прихожу к убеждению, что
для отрицания существования второй души нет достаточ-
ных оснований.
— Вы говорите, конечно, о бессознательном начале в
человеке. Я с вами согласен, но вряд ли мы разберемся в
этих вопросах, если до сих пор в них еще не разобралась
наука. По-моему, индус, пользуясь необыкновенной силой
воли, сделал гадость. Злоупотреблять своей силой во вред
другому человеку безнаказанно нельзя, и раджа получит
своевременно по заслугам.
— Возмездие? Ну, его-то не существует.
— Я в него я верю с детства, Джонс.
— Поживем — увидим. А! Вот и наш герой! Как дела,
почтенный магараджа?
— Блестящи! Пользуясь своим настроением, купил гро-
мадное число новых каменноугольных акций, а сегодня
они уже вдвое. Однако, до свиданья! Надо что-нибудь на-

65
скоро выпить и бежать.
— Какой он здесь энергичный; совсем не похож на рад-
жу, — сказал Филипс, когда индус отошел.
— За деньгами бегают люди и получше его. Удивительно,
— неожиданно вскрикнул мистер Джонс. — Совсем забыл
сказать вам. Вчера, закрывая контору, я вспомнил про ба-
лерину. Мне почему-то показалось. что ее последние сло-
ва, сказанные мне при прощании: «будьте счастливы», не
были пустой фразой. Кроме искреннего чувства, в них слы-
шалась такая горячая благодарность, что я был вполне убе-
жден, что при случае эта женщина придет мне на помощь.
Почему-то у меня мелькнула мысль о бирже и о новых
каменноугольных.. Я решил испытать обещанное счастье и
тотчас же телеграфировал маклеру, чтобы он купил мне
большую партию этих акций.
— У вас их и так много. Я бы не рискнул на покупку,
тем более что в том районе теперь дожди.
— Ну, вы известный трус. А я приказал купить их ровно
столько же, сколько имел.
— Странно, что воспоминанием вам была навеяна та же
мысль, что и радже: хотя, до известной степени, это объяс-
нимо. За последние дни здесь, на бирже, только и говорят,
что про эти акции. Что это все заволновались? Глядите, Гоф
вскочил и куда-то бежит. Вероятно, что-нибудь случилось?
Эй, стюард, узнайте, в чем дело? Смотрите, сюда летит ваш
маклер. Эй! Ридер! Фюйть, фюйть. Сюда. Кого вы ищете?
— Конечно, мистера Джонса! Здравствуйте. Ну и голо-
ва же у вас! Откуда это вы узнали? А? Еле успел исполнить
ваше поручение.
— Что там случилось? Все так волнуются.
— Еще бы! Закупились каменноугольными.
— Ну та что же?
— Как что же? Ведь все копи затоплены водою. Убытки
громадны. Полное разорение.
Мистер Джонс побледнел.
— Неужели у вас еще есть акции? — спросил маклер. —
Все, что вы приказали продать, я продал и по очень хоро-
шей цене. Почти по высшему курсу.

66
 — Продали?!..
— А то как же, хотя, признаться, был очень удивлен ва-
шим приказом. Ну и делец же вы, мистер Джонс Примите
мои поздравления.
— А телеграмма при вас? Дайте взглянуть!
— Вот она! Читайте!..
— Да, все верно. Я боялся, нет ли ошибки. Ну, спасибо.
Идете уже? До свиданья! Пора и нам. Эй, стюард, сколько?
Ничего не понимаю. Филипс, едемте немедленно в конто-
ру. Я приказал Ридеру купить акции, а не продать. Надо
посмотреть копию телеграммы.
— Если вы, действительно, по ошибке приказали акции
продать вместо того, чтобы купить, то я, пожалуй, допущу
существование и третьей души у человека.
В конторе патрона встретили поздравлениями.

В начале сезона Вера Георгиевна вернулась в столицу.

Ее ждали давно и, понятно, все билеты на первое пред-
ставление, в котором она должна была участвовать, были
разобраны. Публика встретила ее очень радушно, и после
каждой исполненной вариации громкие рукоплескания
свидетельствовали о том, что любовь к ней знатоков бале-
та не остыла.
Однако, во втором акте поведение зрителей сделалось
более сдержанным, и на многих лицах заметно было недо-
умение. Вера Георгиевна танцевала без увлечения. Движе-
ния ее, по-прежнему грациозные, обнаруживающие в каж-
дой мелочи большую школу и знание, были вялы. Замети-
ли, что танцовщица быстро утомлялась.
Третий акт прошел еще хуже, Вера Георгиевна, как лу-
натик, двигалась по сцене.
Публика стала расходиться до конца представления, а
знатоки с разочарованием говорили о неудавшемся выступ-
лении балерины.

67
 Закончив с большим трудом роль, Вера Георгиевна в
полном изнеможении бросилась в уборной на диван и по-
грузилась в непонятное для окружающих ее подруг оцепе-
нение.
Послали за доктором.
Но когда он вошел к балерине, она уже весело болтала.
— Что с вами? Вы нас всех напугали. Мне показалось,
что вы танцуете в бессознательном состоянии, — сказал врач,
входя в уборную.
— Что вы? Это все нервы! Да и осенняя сырость на ме-
ня плохо действует..
Узнав о том, что случилось с женой в театре, муж Веры
Георгиевны пригласил к ней лучших врачей в столице.
Они установили, что Вера Георгиевна ничем не страдает,
а появляющийся по вечерам упадок сил объяснили так же,
как и она, переутомлением и влиянием сырости.
— Позаймитесь танцами с недельку, все и наладится, —
сказал, прощаясь, театральный врач. — Сцена у нас не та,
что в Америке. Отвыкли немного.
Через две недели балерина снова выступила, но произ-
веденное ею впечатление осталось прежним. Аплодисмен-
тов, к которым она привыкла, не было. Неудача так на нее
подействовала, что она решила больше не танцевать до тех
пор, пока к ней не вернутся прежние силы.
Она ежедневно вспоминала индуса и даже думала, что
на нее действует его заклинание. Но, придя к убеждению,
что этого быть не может, она стала внимательно следить
за здоровьем.
Она сидела по вечерам дома. Но быть в столице и не
видеть совершенно сцены для нее было немыслимым. Каж-
дое воскресенье она появлялась в театре среди зрителей, а
чтобы не встречать знакомых, забиралась в самый
верхний ярус и с жадностью глядела на танцы.
Однажды, к концу спектакля, она почувствовала себя
совсем разбитой.
Публика расходилась, а она, чтобы избежать толкотни,
осталась на месте.
Театр опустел.

68
 Погасли люстры, и громадный зал, в котором только
что были тысячи людей, погрузился в мрак и полнейшую
тишину.
Вере Георгиевне стало жутко. Она встала и хотела идти,
но в это время занавес тихо поднялся, и сцена постепенно
осветилась.
Танцовщица увидела покрытую цветами долину. Вгля-
девшись пристальнее, она заметила большое стадо мирно
пасшихся овец, а в оливковой роще молодых пастухов и
пастушек.
Вдруг где-то заиграла свирель. Молодежь насторожи-
лась, затем, прислушавшись к наигрываемой весне, вско-
чила и, схватившись за руки, пустилась весело плясать. На
месте осталась только маленькая девочка-пастушка. Она бы-
ла чересчур молода и не решалась танцевать при старших.
— Как странно, — прошептала Вера Георгиевна. — Ведь
это я, когда была маленькой. Мои глаза, мои кудри! И ро-
димое пятно на плече! Господи! Что же это такое? Обста-
новка напоминает хорошо знакомые места. Ну, да! Вон там,
на холме, и храм Венеры, а за храмом виднеется наш горо-
док. Похоже на мою родину. Но я родилась здесь, а не в Гре-
ции?
Вера Георгиевна была совсем поражена.
В это время хоровод отошел довольно далеко от де-
ревьев. Девочка поднялась и, перебирая своими тонкими
ножками, старалась подражать танцующим. Жесты ее бы-
ли робки и угловаты, и танец этого полуребенка, полуде-
вушки напоминал скорее движения куклы, чем человека.
Пастушка долго плясала с увлечением и вдруг остано-
вилась. Она заметила, что из-за куста смотрела на нее не-
знакомая красивая девушка. Она была настолько хороша,
что у пастушки от восхищения разгорелись глаза, и она бро-
силась на колени. Протянув к неизвестной сложенные ру-
чонки, она обратилась к ней с мольбою:
— Ты, наверное, богиня, слетевшая с неба. Дай мне то,
чего мне недостает, чтобы хорошо танцевать. Я буду всю
жизнь просить Зевса, чтобы он не коснулся тебя в своем
гневе.

69
 Незнакомка улыбнулась и, повернув слегка голову, дуну-
ла на сидевшую у нее на плече бабочку.
Бабочка вспорхнула и, полетав немного, села на расту-
щую поблизости розу.

Пастушка следила за нею глазами, а когда бабочка опу-

стилась на цветок, повернула с недоумением голову к бо-
гине.
Тельце бабочки было телом маленькой женщины, у плеч
которой трепетали золотистые крылышки.
— Возьми ее в руки и прижми к сердцу. Она поможет
тебе, — сказала красавица и, ласково улыбнувшись, скры-
лась.
Девочка исполнила приказание и, когда крошечная жен-
щина-бабочка, коснувшись ее, вдруг исчезла, она почувст-
вовала, что ее сильно кольнуло в сердце и спину.

70
 Откуда-то появились музыканты. Светлокудрый, как
бог Аполлон, юноша заиграл на цитре, ему начали вторить
девушки-музы, и хор сладкозвучных голосов запел радост-
ную песню. Под звуки этой песни девочка заплясала весе-
лую пляску.
Движения ее были так плавны и чудны, что деревья
изукрасились розами, а трава, на которую становилась тан-
цующая, обращалась в цветы, покрывавшие ножки ребен-
ка благоухающим бальзамом.

VI

— Только с тобой и могут случаться подобные вещи, —

сказала Анна Петровна, подруга балерины, выслушав рас-
сказ ее о радже и последних пережитых днях. — Ты, несом-
ненно, больна.
— Муж приглашал докторов, и они нашли, что я совер-
шенно здорова. Здешний климат....
— А может быть, дело тут и не в климате. Признайся-ка
по совести, не влюблена ли ты в раджу? Если целый день
думать о человеке, которого любишь, к вечеру, естественно,
нервы устанут. Нельзя требовать oт них нового подъема.
Ясно — ты влюблена...
— Вот выдумала!.. Мне совсем не до индуса. Я только и
думаю о том, когда смогу опять выступить на сцене. А ты
вот лучше спроси своего друга-профессора, не поможет ли
он мне?
— Знаешь что, приезжай в пятницу, и мы вместе от-
правимся к нему. Завтра я его подготовлю — он не очень-
то любит гостей.
Вернувшись домой, Вера Георгиевна передала мужу бе-
седу с подругой и сообщила ему о своем видении в театре,
о котором до сего времени еще не говорила.
— Teбе приснилась одна из греческих сказок, которы-
ми тебя занимали в детстве. К этому ученому можно съез-
дить, хотя он не доктор.

71
 — Мне хочется поговорить с ним и посоветоваться на-
счет... насчет... ну, насчет раджи...
— Вот оно что! Неужели ты думаешь, что этот индус
мог лишить тебя вдохновения? Меньше думай о нем. Он
просто шарлатань. Отнять вдохновение на два часа, после
завтрака. Какая чушь! А вот не скрытая ли у тебя малярия?
Правда, озноба нет и температура нормальная, но это, мо-
жет быть, еще неизвестная и новая форма ее? Вот об этом
надо сказать ученому другу Анны Петровны. А, кстати, дай-
ка мне адрес американца — твоего приятеля.
— Зачем это? Уж не хочешь ли ты ему написать?
— Непременно напишу, что ты думаешь все время об
индусе и от этого хвораешь.
— Посмей только... Я на тебя так рассержусь...
— Ну, хорошо! Успокойся! Писать я не буду. Письма
идут больше месяца. Я ему протелеграфирую и спрошу, где
в настоящее время раджа.
Вера Георгиевна не хотела было отвечать мужу, но сно-
ва народившееся в ней сомнение — не виноват ли, дейст-
вительно, в ее болезни раджа — заставило ее изменить свое
намерение.
— А дальше что? — спросила она недовольным голо-
сом.
— Пока не знаю, а там видно будет, — ответил Николай
Львович.
— Раджа говорил мне, что будет эту зиму в Париже.
— Ого!
— Пожалуйста, без таких восклицаний. Надеюсь, что он
может ездить куда ему угодно и не спрашивая твоего раз-
решения.
— Но ты, кажется, тоже собиралась зимой танцевать в
Париже?
— Что же из этого? Раз я подписала контракт, я должна
его исполнить.
— Ого!
— Опять? Ну, я с тобой разговаривать больше не буду.

72
 VII

— Вы, батенька, пошли бы с Анной Петровной в дру-

гую комнату, а я побеседую с вашей женой. Наедине она
сообщит мне, что нужно. При вас она стесняется, — сказал
ученый друг Анны Петровны, выпроваживая мужа балери-
ны в столовую.
— Мне кажется, вы не совсем откровенны, — обратился
он к танцовщице, закрывая двери, — а мне необходимо
знать все подробности, чтобы дать вам разумный совет.
Припомните хорошенько, что говорил вам раджа про Ин-
дию.
— Зачем это вам, и разве могут разговоры мои с инду-
сом навести на определение болезни? Вы бы лучше меня
исследовали.
— Для этого есть доктора, а вы передайте мне расска-
зы индуса и меньше рассуждайте.
Вера Георгиевна покраснела и с перерывами сообщила
все, что слышала oт раджи про Индию.
Следя за своей гостьей, профессор обращал больше все-
го внимание на интонацию голоса и изменения в лице Ве-
ры Георгиевны.
Когда она кончила, он заставил ее повторить названия
городов и местностей, о которых она упоминала.
— А расскажите, пожалуйста, часто думаете вы о paд-
же, кроме того времени, когда на вас нападает слабость?
— Что вы, Петр Францевич, этот дикарь меня совер-
шенно не интересует, но, естественно, я вспоминаю о нем,
когда смотрю на подаренное им кольцо.
— То, что у вас на пальце? Чудный брильянт! Хм! А что
дали вы радже на память?
— Я? Ничего, если не считать моей фотографической
карточки.
— Получил муж ваш ответь на телеграмму, посланную
американцу?
— Как же! Мистер Джонс сообщил, что раджа выехал
на родину... Но что скажете вы насчет болезни? Мне хоте-

73
лось бы также знать ваше мнение о радже.
— То есть мнение о ваших отношениях к нему? По это-
му поводу я еще не составил себе определенного мнения. А
вот насчет вашей болезни думаю, что она, при известных
условиях, излечима.
— Неужели я больна? А может быть, раджа действи-
тельно меня околдовал.
— Вот я сейчас позову вашего супруга и сообщу ему, чем
вы страдаете. Ну, садитесь, — сказал он Николаю Львови-
чу, когда тот вошел в кабинет. — Физически ваша жена со-
вершенно здорова, и врачи были правы, говоря, что у ней
нет ни малейших признаков болезни.
— Я так и думала, — сказала Анна Петровна, взглянув с
усмешкой на свою подругу.
— В чем же дело? — нахмурившись, спросил муж.
— Если у вас хватит терпенья минут на пять, я передам.
вам мои соображения.
Петр Францевич обвел глазами слушателей и начал:
— Нам предстоит, господа, разобрать следующее обстоя-
тельство: один человек, по воле другого, потерял вдохно-
вение. Возможно это или нет? Раньше, чем ответить на
этот вопрос, определим, что такое вдохновение. По индий-
ской науке, вдохновение это такое состояние человека, ко-
гда он становится временно обладателем знания, которое
выше, чем знание рассудочное. В это состояние человек
может впасть или случайно, или по собственной воле, поль-
зуясь воспитанной в себе силой, могущей разбудить и нап-
равить к головному мозгу энергию дремлющих впечатле-
ний, скопленных в одном из нервных сплетений, называе-
мых йогами «Лотос Кундалини». Эта энергия направляет-
ся, минуя нервы, по пустому каналу, находящемуся внутри
спинного мозга. У обыкновенных людей канал этот зак-
рыт, но у людей, обладающих способностью вдохновляться
или обладающих мудростью и сверхъестественною силою,
он открывается и пропускает ток проснувшихся впечатле-
ний. Злой умысел человека, сила воли которого очень ве-
лика, может внушением парализовать у другого человека
проводник и лишить его возможности исполнять свое наз-

74
начение. В данном случае весь вопрос сводится к тому, что-
бы лечением вернуть проводнику его свойства. Чтобы не
утомлять вас, господа, я говорил сжато, но вы, надеюсь, все
поняли?
— Ровно ничего! — вскрикнули обе слушательницы и
расхохотались.
Ученый взглянул на них растерянно и тоже рассмеял-
ся.
— Я кое-что понял и, не входя в рассуждение о том,
правда это или нет, просил бы вас, глубокоуважаемый
Петр Францевич, сказать откровенно, можете вы помочь
жене или нет.
Тут есть обстоятельство, которое меня смущает. Ваша же-
на была лишена вдохновения днем, а припадки слабости
делаются с ней вечером. Но если допустить, что наука, су-
ществовавшая тысячелетие, не ошибается, то жена ваша
могла бы помочь себе сама.
— Сама себе помочь? Вот хорошо-то! Но как? — спро-
сила Вера Георгиевна и придвинулась при этом к ученому.
— Вы можете помочь себе молитвой.
— Молитвой? — разочарованно повторил Николай Льво-
вич.
— Я и так молюсь каждый день, — заметила, улыбаясь,
Вера Георгиевна.
— Не смейтесь. В то время, как вы начинаете чувство-
вать приближение упадка сил, начните молиться, и ваше
настроение пробудит дремлющую в вас энергию. Если ее
будет достаточно, она направится по проводнику-каналу, и
он останется открытым. Пробудить сразу большое количе-
ство энергии трудно, но, молясь ежедневно в определен-
ное время, вы дойдете до того, что сила проснувшихся впе-
чатлений будет более могущественна, чем внушение, пара-
лизующее ее проводник или доступ к нему, и вы поправи-
тесь.
Супруги уехали.
— Неужели вы не знаете другого средства, чтобы по-
мочь Вере? — обратилась к своему другу Анна Петровна.

75
 — Я неоднократно говорил вам, что я не доктор. Во вся-
ком случае, мой совет принесет пользу и заставит подругу
вашу на время молитвы забывать индуса. Она им увлече-
на, и причина болезни в этом. Влияние раджи ослабело бы
несомненно, если бы не было поддерживаемо самой Верой
Георгиевной. Какая красавица! Трудно к нее не влюбиться.
— Не собираетесь ли вы последовать примеру раджи?
Туда же! Стары, милый мой, для этого! Да и счастливы с
нею вы не были бы. Вы любите, чтобы за вами ухаживали,
чтобы выслушивали ваши непонятные рассуждения и во-
зились бы с вами, как с ребенком. Она на это не способна и
не признает сентиментальностей. К тому же, вы скупы и уж
очень расчетливы.
— Я?!
— А то кто же? От вас и десяти рублей не выпросишь, а
скоро надо портнихе платить.
— Да ведь недавно я заплатил ей что-то много.
— Всего двести рублей по старому счету, а надо еще
столько же.
Петр Францевич нахмурился и вышел.
Через несколько минут он вернулся и молча протянул
Анне Петровне пачку бумажек.
— Ну вот спасибо, милый, теперь я расплачусь с мел-
кими долгами, а то они мне надоели.
— А портнихе-то как же?
— Ничего, она подождет; не беспокойтесь. А скажите,
зачем вы расспрашивали Веру про Индию? Вы сами ведь
ее хорошо знаете?
— Думал, что придется применить непризнанный еще
у нас способ лечения... Но, Бог даст, обойдется без этого.
— Ну, очень рада! Как вы хорошо говорили, Петр Фран-
цевич, про науку, просто заслушалась вас. Точно музыка. Я
все поняла, только стеснялась вам это сказать при других.
Очень интересно. Все-то вы знаете: все у вас так просто вы-
ходит. Знаете, я вами горжусь. Только у меня одной и есть
такой умный друг. Вы настоящий мужчина, а остальные,
разве они интересны? Ну, прощайте! Дайте я вас поцелую.

76
 _____

— Я заехала к вам на минутку, Петр Францевич. Про-

стите, что без предупреждений. Совсем измаялась — даже
спина заболела. Я уж не говорю про колени — дотронуться
больно.
— Я вас не понимаю, Вера Георгиевна.
— Вы же говорили мне, что я должна молиться. Ну, я и
молилась и очень усердно.
— И что же?
— Совет ваш мне не помог. Простоишь с час на коленях
и делается так больно, что хоть подушки подкладывай. А
устанешь так, что спишь потом, как убитая. Прошло уже
три недели, и я решилась, не говоря никому ни слова, сама
приехать к вам, чтобы просить лечить меня по-другому.
Больше молиться я не могу.
— Жалко, что нет вашего мужа. Мы могли бы сгово-
риться, что делать дальше.
— Он-то при чем тут? Сговоритесь со мной, ведь бо-
лезнь касается гораздо больше меня, чем его.
— Я думаю применить к вам собственный метод лече-
ния, который, по моим соображениям, должен помочь. Ес-
ли вы на это согласны, приезжайте сюда с Николаем Льво-
ввичем, а я приглашу к этому времени доктора.
— А разве при этом необходимо присутствие мужа? —
спросила Вера Георгиевна, взглянув лукаво на ученого.
— При нем я буду спокойнее себя чувствовать. При ле-
чении нужно полнейшее хладнокровие, а когда вы одна, то
при взгляде на вас невольно волнуешься.
— Вот как? Ну хорошо! Я приеду к вам с Николаем.

VIII

— Ну что, милый Петр Францевич, удалось вам помочь

Вере? — спросила Анна Петровна своего друга.

77
 — Пока нет. Необходимо узнать, где раджа.
— Но какую роль может играть он при ее лечении?
— Вы этого, Анна Петровна, все равно не поймете.
— Как не пойму? Разве я так глупа? Вы думаете, что раз
вы ученый, то можете говорить дерзости? Еще профессо-
ром где то были. Кто это мог вас слушать? Вы так говорите,
что никто ничего понять не может, а собрались лечить Ве-
ру. Вот она так глупа, что к вам за советами обращается.
— Красивая женщина!
— Еще бы не красивая. Но вы все забываете, что вам
скоро сто лет.
— Ну, ну... всего пятьдесят. И чего это вы расхорохори-
лись? — примирительным тоном сказал ученый. — Отно-
шение раджи к лечению понять легко. Слушайте!
В коротких словах Петр Францевич передал Анне Пет-
ровне свои соображения насчет болезни танцовщицы.
Анна Петровна слушала его с большим вниманием и,
когда он кончил, спросила:
— Говорила вам Вера про свой сон в театре? Она видела
себя ребенком, в Греции. Она ведь гречанка, вы знаете?
— Кажется, говорила, да я не обратил на это внимания.
— А на боли в спине вы тоже не обратили внимания? А
ведь она чувствовала их два раза. Первый раз во сне, когда
бабочка вошла в ее тело, а второй, когда раджа ее заколдо-
вал.
— Совершенно новые для меня обстоятельства. Надо рас-
спросить вашу подругу, в каком месте спины она чувство-
вала боль. Это. пожалуй, решает задачу. Может быть, обой-
демся и без индуса.
— Вот видите, а говорили, что я ничего понять не могу.
А что скажете вы про сновидение?
— Оно лишний раз доказывает, что индийская наука
права. Дремлющие много веков впечатления вылились в
этом сне.
— Не понимаю, Петр Францевич.
— А это совершенно просто. Бессознательное начало,
находившееся сотни лет тому назад в молоденькой гречан-
ке, остаюсь то же самое и переселялось вместе с душой из

78
поколения в поколение. В настоящее время оно в Вере Геор-
гиевне и перенесло в нее энергию дремлющих впечатле-
ний, скопленных веками. Духовная наследственность при
таком допущении становится ясной...
— Остановитесь, ради Бога, — перебила Анна Петровна,
— иначе я сейчас же уйду. Сколько раз я просила вас го-
ворить со мной просто, а вы все по-своему. С вашей наукой
вы и меня в гроб уложите, а не то что Веру. Бросьте ее ле-
чить... Нечего махать рукой. Лучше меня выслушайте. Раз
раджа в Индии — Вера его скоро забудет. А как забудет,
так и болеть перестанет. А начнете вы с ней возиться, да не
поможете, про вас начнут говорить разные гадости. А мне
это неприятно.
— Я рассчитываю, что она скоро поправится.
— Скажите, неужели вы действительно верите в какую-
то силу раджи? Просто Вера его любит. А вы думаете, легко
любить? Когда я вас долго не вижу, я так скучаю, так ску-
чаю, что все из рук валится. А тут еще долги...
— Вы все наряжаетесь и для кого это?
— Для вас, дорогой мой. Боюсь, как бы не разлюбили.
Надо хоть костюмами брать — стареть от забот стала.
— Вы? От забот?
— А портниху-то забыли? Ей давно платить надо.

IX

К назначенному часу Петр Францевич пригласил свое-

го знакомого доктора и, в ожидании Веры Георгиевны, об-
суждал с ним болезнь своей пациентки.
— Отчего вы не примените к ней электризацию или ду-
ши Шарко? Мне кажется, эти средства помогут. Попробуй-
те, наконец, обыкновенный гипноз.
— Пробовал уже несколько раз, друг мой, но все неудач-
но. Теперь придется заставить танцовщицу найти в Индии
раджу. Я ее усыплю, дам ей предварительно гашишу. Вы
знаете, как он действует на воображение и чувство. По опи-

79
санию города, которое она мне сделает во сне, я определю
название его. Индию я знаю хорошо. Затем пошлю теле-
грамму приятелю, а тот переговорит с индусом. Когда рад-
жа сообщит, на какие нервные центры была направлена
его воля, чтобы получить желаемые им эффекты, я снова
применю гипноз и в один сеанс вылечу балерину.
Раздавшийся звонок прервал их беседу.
Прислуга доложила о приезде балерины с мужем.
Петр Францевич познакомил их с доктором и сразу из-
ложил свой способ лечения, который он думал применить
к Вере Георгиевне.
— Сочетанием двух средств я приведу вас в состояние
ясновидения, и вы найдете любимого человека, — закон-
чил он свои объяснения.
— Ого! — вырвалось восклицание у мужа.
— Опять? — Ну что за глупая привычка! Неужели ты не
понимаешь, что Петр Францевич меня дразнит?
— Ну конечно! Когда вы волнуетесь, у вас щеки так кра-
сиво покрываются румянцем, что я позволил себе малень-
кую вольность в награду за мое лечение.
— Ого!
— Ну тебя, надоел! Петр Францевич, если вы так уве-
рены, что я найду околдовавшего меня раджу, применяйте
ко мне ваши средства — я согласна. А ты, Коля, что ска-
жешь?
— В присутствии доктора опасности быть не может.
— За это я вам ручаюсь, — сказал ученый и, подойдя к
шкапу, вынул маленький флакон с зеленоватой жидкостью.
— Ложитесь, Вера Георгиевна, на диван поудобнее, под-
ложите себе под голову подушку и выпейте этой микстуры.
Танцовщица быстро устроилась и, сказав: «Это интерес-
но», проглотила поданную ей на ложке, разведенную в во-
де жидкость.
Попросив ее говорить вслух то, что она будет чувство-
вать, ученый обратился к врачу:
— Вы, доктор, следите за пульсом и, когда я на вас взгля-
ну, сообщайте мне его биение. Говорите, Bера Георгиевна.

80
 — У меня начала кружиться голова, Петр Францевич.
Нет, это не головокружение. Mне кажется, что в голове что-
то качается, точно язык колокола. Качание все усиливает-
ся... непонятная тяжесть придавила мне волосы. А может
быть, от вашей микстуры волосы у меня стали весить нес-
колько фунтов? Теперь немного лучше: мне кажется, что
я делаюсь меньше. Удивительно! Я стала совсем малень-
кой: такой маленькой, как мизинец... Какой вы странный!
Мне ужасно хочется смеяться. Коля говорит все время
«ого» — как это глупо! Я не могу больше лежать: мне хо-
чется бегать. Я встану.
Ученый взглянул на доктора.
— 86.
— Heт, не могу. Голова моя горит, в висках колет. Руки
и ноги окоченели — закройте их. Как у вас холодно! Что вы
со мной сделали? Коля, зачем это нужно? Какая тоска! Бо-
же, какая тоска! Я не выдержу и заплачу. Что за грохот? В
висках такая боль, точно вбивают в них гвозди. Какая шум-
ная улица, Петр Францевич! Как вы можете жить к таком
доме? Куда это все едут? Разве в театр? Но около вас нет
театра? Кто это кричит?
— 104.
— Дайте мне воды, мне хочется пить. Зачем подали дет-
ский стаканчик — дайте большой. У меня страшная жажда.
Странно!.. Все прошло, шум смолк. В голове нет тяжести.
Как легко и приятно. Какое блаженное состояние!
— Закройте теперь глаза, Вера Георгиевна, и засните,
— сказал профессор.
Веки танцовщицы сомкнулись.
— Так, так, — продолжал он. — Видите, вы уже спите.
Члены отяжелели. Вы не можете открыть глаз.
И, проделав несколько пассов над головой Веры Геор-
гиевны, он оставил ее на некоторое время в покое.
— Вы слышите меня? — спросил он вскоре танцовщи-
цу строгим голосом.
— Да! — тихо ответила она.
— В настоящее время вы в Индии? Отвечайте!
— Да, я в Индии.

81
 — Вы в большом городе; на улицах толпы людей.
— Нет!
— Вы в роскошном дворце; кругом мрамор, ковры. Рад-
жа сидит на диване.
— Нет!
— Вы в чудном парке; над вами свод зелени; у ног ва-
ших ковер пестрых цветов; воздух пропитан запахом ор-
хидей.
— Да. Я в волшебном саду. Вот целые рощи камелий.
На темном фоне их листвы яркими пятнами блестят рас-
пустившиеся цветы. Левее группы азалий, а рядом густым
кустарником растут лимоны... Вдали на пригорке рассти-
лается дивный лес. Громадные стволы связаны вьющи-
мися растениями; они перекинулись от одного дерева к
другому и ползут по стволам, покрытым орхидеями и на-
рядными и яркими цветами. Боже! Сколько роз! Везде ро-
зы и розы чудных оттенков и удивительных благоуханий.
Какой аромат! Мне кажется, я пьянею. Тело мое пропи-
талось пахучим эфиром, а я стала гибкой, как стебелек, и
легкой, как воздух. Я — голубенький цветочек с бархатисты-
ми лепестками. Как хорошо.. Кто-то идет... Это раджа... Я
больше ничего не вижу. Я засыпаю...
— Следите за ним, — сурово приказал ученый.
Вера Георгиевна долго молчала и, наконец, заговори-
ла:
— Зигзагами вьется поезд — все выше и выше. Кругом
бездонные пропасти, вековые леса, глубокие ущелья, сверху
горы. Я еду с раджою. Станция. Выходим; сели в коляску.
Теперь я в богатой молельне. По стенам идолы: перед са-
мым большим — помост вроде сцены. Невдалеке — раджа.
Хлопнул в ладоши. Вышла женщина в полупрозрачной
тунике. Подбежала к краю помоста, остановилась. Раджа
кивнул головою — музыка, женщина танцует. А! Греческий
танец, который я исполняла в Америке... Да это — я! Толь-
ко я танцую гораздо лучше... Конечно.. А может быть, это я
во время припадка слабости? Понимаю, что раджа сердит-
ся... Что за движение: полное отсутствие грации. Раджа
поднял с земли хлыст — зачем это? Я отскочила к идолу —

82
раджа за мною. Ай! — замахнулся... Нет — это не я. Меня
он не тронул бы.
Вера Георгиевна вскочила с дивана, открыла глаза, ко-
торые были безжизненны, как у лунатика, схватила со сто-
ла разрезной нож и стала размахивать им, подвигаясь к ок-
ну.
— Aral Испугался? Ты думал, что можешь бить? Поде-
лом.
Танцовщица успокоилась, легла на диван и закрыла гла-
за.
— Я вырвала хлыст и загнала раджу на самый край по-
моста. Он вздумал было соскочить с него, но поскользнул-
ся и упал. Изо рта у него хлынула кровь. К нему бросились
на помощь.
— 120.
— Бегу из молельни, выскакиваю на двор. У подъезда
— лошадь. Бросаюсь в седло и мчусь по дороге. Погоня —
но горы уже близко. О, Боже! Лошадь остановилась, дороги
нет, земля рухнула в пропасть, осталась узкая тропинка.
Слева — бездна, справа — скалы. Настигают: нет выбора...
Вперед... Кружится голова; глаза застилает туман; в ушах
звон. Бездна тянет, не могу оторвать от нее глаз: сейчас
упаду. Хватаюсь руками за гриву. Лошадь храпит, дрожит,
жмется к утесу, едва движется. Мы висим над пропастью.
Сзади голос. За мной всадник.... Вдруг его лошадь останав-
ливается, пятится и исчезает. Я спасена — животное и че-
ловек в пучине... Тропинка расширяется; почва тверже;
лошадь прибавляет шагу: выезжаем на дорогу. Бояться пре-
следования нечего... Я останавливаюсь у ручья. Нагибаюсь,
чтобы освежить разгоряченное лицо, и вижу в воде лицо
индуски. Хватаюсь за плечо, срываю с него одежду, ищу
родимое пятно. Где же оно? Это не я! — Это другая женщи-
на!
— Немедленно разбудите мою жену. Это Бог знает что
такое, — испуганным голосом обратился к ученому Нико-
лай Львович.
— Сидите спокойно, — взволнованно ответил ученый и
взглянул на доктора.

83
 — 125.
— Вы слышите меня, Вера Георгиевна? Вернитесь в мо-
лельню и отыщите раджу.
Балерина долго молчала, потом вдруг с воплем вскочи-
ла и бросилась к двери.
— Вот он, на кровати — мертвый!
Вера Георгиевна покачнулась и упала на руки мужа.
— Ого! Я вам говорил, —крикнул Николай Львович.
— Тише, ради Бога, вы ее испугаете.

— Джонс, смотрите — мисс Карецки.

— Где?!
Американцы быстро подошли к магазину, у которого
стояла балерина, и раскланялись.
Узнав друзей своих, Вера Георгиевна очень обрадова-
лась и представила им мужа.
— Рад, что могу лично поблагодарить вас за внимание,
оказанное жене в Нью-Йорке.
— Ваша супруга так дивно танцует, что всех нас очаро-
вала. Вы в Париже давно?
— Дня три. Пpиехала с трупной и сегодня выступаю.
— Как это приятно! Филипс, распорядитесь насчет би-
летов и пригласите, пожалуйста, раджу.
— Ни за что! Если хотите, приглашайте его сами.
— Ого! И здесь раджа? Какое у вас, однако, обширное
знакомство среди индийских князьков!
— Я знаю только одного, с которым знакома и ваша су-
пруга.
— Bеpa, слышишь? А ты говорила, что твой поклонник
умер.
— Джонс, разве раджа здесь? — Я слышала, что мистер
Хайбадо скончался.
— Он жив, почти здоров и в настоящее время здесь.
— Ого! Вот тебе и Петр Францевич, а еще ученый.

84
 — Странно, — заметила Вера Георгиевна. — Ну, да это и
лучше. Я его так отчитаю, что ему не поздоровится.
— Он-то тебя не побоится. А как бы с тобою чего не слу-
чилось. Напустит на тебя опять какую-нибудь лихорадку.
— Разве вы и в России хворали?
— Представьте себе, что по возвращении на родину я
совсем не могла танцевать. Каждый вечер мною овладева-
ла такая слабость, что я через силу двигалась по сцене. Од-
нако, прощайте. До вечера мне еще надо отдохнуть. Захо-
дите! Мы остановились в Гранд-Отеле.

XI

— Очень рада вас видеть, почтенный магараджа, а нам

сообщили, что вы чуть не умерли, — сказала Вера Геор-
гиевна, входя в гостиную и здороваясь с раджою.
Она с мужем была приглашена мистером Джонсом к
обеду.
— Едва жив остался, — ответил индус. — Послушайте,
что со мной было. Когда вы уехали из Америки, счастье от
меня ушло; я покинул Нью-Йорк и вернулся в Индию. Но
вы произвели на меня такое сильное впечатление, что я
все время мучился, не видя вас. Чтоб немного утолить свои
страданья, я воплотил ваш образ в лице индийской краса-
вицы, имеющей вашу фигуру и некоторое с вами сходство.
При помощи грима, по фотографии, которую вы мне дали,
я сделал ее похожей на вас и жил, воображая, что вы со
мной. Судьба меня за это наказала, и я едва не погиб. Раз-
ве другая женщина может быть вами? Разве может она об-
ладать такой грацией и божественным началом, которые
вам присущи? Конечно, нет! И вот однажды, во время не-
умелого исполнения этой женщиной греческого танца, в ко-
тором вы так очаровательно передаете страдание любящей,
но покинутой женщины, я образумился, понял свое заб-
луждение и постиг, что земное не может быть небесным.
Разве допустимо, чтобы человек смел изображать божест-

85
во? Кровь бросилась мне в голову. Обезьяну, загримиро-
ванную божеством, я ударил хлыстом. Она кинулась на ме-
ня, я упал и разбился. Смерть долго витала у моего ложа,
и только благодаря нашим браминам мне удалось остаться
в живых. Я поправился, но сильные головные боли, кото-
рые меня преследуют, заставили меня приехать сюда и ис-
кать здесь облегчение.
— Наказание вами вполне заслужено, но я-то за что му-
чилась — не знаю.
— Идемте, господа, кушать, — сказал, входя в гостиную,
мистер Джонс.
— Вера, садись поближе ко мне или к мистеру Джонсу,
— шепнул Николай Львович жене.
— Мистер Джонс, надеюсь, что я сижу рядом с вами?
— Да, да! Вот сюда, пожалуйста!
Обед, устроенный американцем, был великолепен, и
время шло быстро.
Вдруг Вера Георгиевна почувствовала себя дурно и по-
бледнела.
— Что с вами? Выпейте холодной воды, вам будет луч-
ше, — сказал раджа, подавая стакан с водою Bере Георгиев-
не, которая пересела на диван.
— Я говорил, что он напустил на тебя лихорадку. По-
слушайте-ка, что вы опять сделали с женой?
— Успокойтесь и не шумите, — сказал Джонс, становясь
перед вскочившим со стула Николаем Львовичем.
— Сиди, Коля, пожалуйста, смирно. Никуда с тобою пой-
ти нельзя. Ты вечно скандалишь. Оставался бы дома.
— Ого!
— Часто ли бывают у вас такие припадки? — спросил
танцовщицу раджа.
— Такой в первый раз, в России у меня были другие.
— Джонс рассказывал мне об этом, но я думал, что вы
давно поправились. Лечились вы у кого-нибудь?
— Да, у известного в России профессора. Не могу вспом-
нить его фамилии. Его зовут Петр Францевич. Он часто бы-
вал в Индии. Маленький такой, с бородой. От него-то я и
узнала, что вы чуть не умерли.

86
 — Не от него, а ты сама видела раджу почти мертвым, —
перебил жену Николай Львович. — Вы не можете предста-
вить себе, господа, что этот ученый проделывал с нею.
Тут Николай Львович в сбивчивых выражениях передал,
как хотел вылечить жену его Петр Францевич.
Раджа задумался.
— Я догадываюсь, в чем дело, — сказал он через мину-
ту. — Когда в Нью-Йорке вы видели призрак, было четы-
ре часа дня, у вас же в столице было десять вечера. Поэто-
му и припадки слабости случались с вами по вечерам. Про-
фессор хотел вам вернуть вдохновение, я же вам верну ва-
шу душу. Вторую, конечно...
— Прошу оставить мою жену в покое. А то, если вы нач-
нете начнете возвращать ей какую-то вторую душу, — ее по-
кннет, пожалуй, и первая.
— Не отложить ли лечение до более удобного време-
ни? — заметил хозяин дома. — Не забудьте, почтенный ма-
гараджа, что больная — моя гостья.
— Откладывать нечего. Будьте покойны и, пожалуйста,
мне не мешайте.
Раджа отошел от стола и обвел всех глазами, остано-
вив взгляд свой немного дольше на муже танцовщицы. Все
сразу замолкли, а Николай Львович так с открытым ртом и
застыл.
Подойдя к Вере Георгиевне, индус поднял ее с дивана
и, поставив невдалеке oт себя, стал напряженно смотреть
ей в глаза.
Вокруг него засверкали красные лучи и протянулись
толстыми нитями к танцовщице.
Скоро вся комната наполнилась искрящимся туманом,
в котором постепенно вырисовывался призрак женщины,
похожей на балерину.
Это был ее двойник, ее вторая душа, покинувшая тело
по воле индийского князя. Видение двинулось было к стояв-
шей с закрытыми глазами Вере Георгиевне, но неожидан-
но повернулось и направилось к радже.
Вдруг очертания его стали делаться неясными, расплыв-
чатыми.

87
 Видение стало таять и, обратившись в туман, окутало
индуса.
— Ого! — вскрикнул Николай Львович. — Смотрите, что
это с раджою?
Bсе поднялись со своих мест.
Раджа страшно изменился. Он побледнел, весь осунул-
ся, дрожал и еле держался на ногах.
Изредка в глазах его еще вспыхивали красные лучи, но
они не достигали до Веры Георгиевны.
Вдруг индус покачнулся.
Мистер Джонс бросился к нему, но опоздал.
Стиснув руками голову, раджа с жалобным криком упал
на пол.

_____

Недели через две Анна Петровна получила oт своей

подруги письмо, в котором та сообщала ей о своем успехе в
Париже, о встрече с раджою и об обстоятельствах, при ко-
торых он скончался.
«Удивительнее всего то, — писала Вера Георгиевна, —
что я совершенно здорова, хотя раджа и не успел меня ис-
целить…»
— Это понятно, — заметил Петр Францевич, присутство-
вавший при чтении письма. — «Погиб властитель — oт гне-
та дух освободился...»
— Вам все понятно, дорогой мой! — вскрикнула Анна
Петровна. — Идите сюда, я вас расцелую. Знаете, я вами гор-
жусь!
Михаил Булгаков

МОРФИЙ
 I

Давно уже отмечено умными людьми, что счастье —

как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь. Но
когда пройдут годы, — как вспоминаешь о счастье, о, как
вспоминаешь!
Что касается меня, то я, как выяснилось это теперь, был
счастлив в 1917 году, зимой. Незабываемый, вьюжный, стре-
мительный год!
Начавшаяся вьюга подхватила меня, как клочок изор-
ванной газеты, и перенесла с глухого участка в уездный
город. Велика штука, подумаешь, уездный город? Но если
кто-нибудь подобно мне просидел в снегу зимой, в строгих
и бедных лесах летом, полтора года, не отлучаясь ни на
один день, если кто-нибудь разрывал бандероль на газете
от прошлой недели с таким сердечным биением, точно сча-
стливый любовник голубой конверт, ежели кто-нибудь ез-
дил на роды за восемнадцать верст в санях, запряженных
гуськом, тот, надо полагать, поймет меня.
Уютнейшая вещь керосиновая лампа, но я за электри-
чество!
И вот я увидел их вновь, наконец, обольстительные эле-
ктрические лампочки! Главная улица городка, хорошо ука-
танная крестьянскими санями, улица, на которой, чаруя
взор, висели — вывеска с сапогами, золотой крендель, крас-
ные флаги, изображение молодого человека со свиными и
наглыми глазками и с абсолютно неестественной причес-
кой, означавшей, что за стеклянными дверями помещает-
ся местный Базиль, за тридцать копеек бравшийся вас брить
во всякое время, за исключением дней праздничных, кои-
ми изобилует отечество мое.
До сих пор с дрожью вспоминаю салфетки Базиля, сал-
фетки, заставлявшие неотступно представлять себе ту стра-
ницу в германском учебнике кожных болезней, на которой
с убедительной ясностью изображен твердый шанкр на под-
бородке у какого-то гражданина.

91
 Но и салфетки эти все же не омрачат моих воспомина-
ний!
На перекрестке стоял живой милиционер, в запылен-
ной витрине смутно виднелись железные листы с тесными
рядами пирожных с рыжим кремом, сено устилало пло-
щадь, и шли, и ехали, и разговаривали, в будке торговали
вчерашними московскими газетами, содержащими в себе
потрясающие известия, невдалеке призывно пересвисты-
вались московские поезда. Словом, это была цивилизация,
Вавилон, Невский проспект.
О больнице и говорить не приходится. В ней было хи-
рургическое отделение, терапевтическое, заразное, акушер-
ское. В больнице была операционная, в ней сиял автоклав,
серебрились краны, столы раскрывали свои хитрые лапы,
зубья, винты. В больнице был старший врач, три ордина-
тора (кроме меня), фельдшера, акушерки, сиделки, аптека
и лаборатория. Лаборатория, подумать только! С цейсов-
ским микроскопом, прекрасным запасом красок.
Я вздрагивал и холодел, меня давили впечатления. Не-
мало дней прошло, пока я не привык к тому, что одно-
этажные корпуса больницы в декабрьские сумерки, словно
по команде, загорались электрическим светом.
Он слепил меня. В ваннах бушевала и гремела вода, и
деревянные измызганные термометры ныряли и плавали
в них. В детском заразном отделении весь день вспыхива-
ли стоны, слышался тонкий жалостливый плач, хриплое
бульканье...
Сиделки бегали, носились...
Тяжкое бремя соскользнуло с моей души. Я больше не
нес на себе роковой ответственности за все, что бы ни слу-
чилось на свете. Я не был виноват в ущемленной грыже и
не вздрагивал, когда приезжали сани и привозили женщи-
ну с поперечным положением, меня не касались гнойные
плевриты, требовавшие операции... Я почувствовал себя
впервые человеком, объем ответственности которого огра-
ничен какими-то рамками. Роды? — Пожалуйста, вон —
низенький корпус, вон — крайнее окно, завешенное белой
марлей. Там врач-акушер, симпатичный и толстый, с ры-

92
женькими усиками и лысоватый. Это его дело. Сани, по-
ворачивайте к окну с марлей! Осложненный перелом —
главный врач-хирург. Воспаление легких? — В терапевти-
ческое отделение к Павлу Владимировичу.
О, величественная машина большой больницы на на-
лаженном, точно смазанном ходу! Как новый винт по за-
ранее взятой мерке, и я вошел в аппарат и принял детское
отделение. И дифтерит, и скарлатина поглотили меня, взя-
ли мои дни. Но только дни. Я стал спать по ночам, потому
что не слышалось более под моими окнами зловещего ноч-
ного стука, который мог поднять меня и увлечь в тьму на
опасность и неизбежность. По вечерам я стал читать (про
дифтерит и скарлатину, конечно, в первую голову и затем
почему-то со странным интересом Фенимора Купера) и
оценил вполне и лампу над столом, и седые угольки на
подносе самовара, и стынущий чай, и сон после бессонных
полутора лет...
Так я был счастлив в 17-м году зимой, получив перевод
в уездный город с глухого вьюжного участка.

II

Пролетел месяц, за ним второй и третий, 17-й год ото-

шел, и полетел февраль 18-го. Я привык к своему новому
положению и мало-помалу свой дальний участок стал за-
бывать. В памяти стерлась зеленая лампа с шипящим керо-
сином, одиночество, сугробы... Неблагодарный! Я забыл свой
боевой пост, где я один без всякой поддержки боролся с
болезнями, своими силами, подобно герою Фенимора Ку-
пера, выбираясь из самых диковинных положений.
Изредка, правда, когда я ложился в постель с приятной
мыслью о том, как сейчас я усну, какие-то обрывки проно-
сились в темнеющем уже сознании. Зеленый огонек, ми-
гающий фонарь... скрип саней... короткий стон, потом тьма,
глухой вой метели в полях... Потом все это боком кувыр-
калось и проваливалось...

93
 «Интересно, кто там сидит сейчас на моем месте?.. Кто-
нибудь да сидит... Молодой врач вроде меня... Ну, что же,
я свое высидел. Февраль, март, апрель... ну, и, скажем, май
— и конец моему стажу. Значит, в конце мая я расстанусь с
моим блистательным городом и вернусь в Москву. И еже-
ли революция подхватит меня на свое крыло — придется,
возможно, еще поездить... но, во всяком случае, своего уча-
стка я более никогда в жизни не увижу... Никогда... Сто-
лица... Клиника... Асфальт, огни....»
Так думал я.
«...А все-таки хорошо, что я пробыл на участке... Я стал
отважным человеком... Я не боюсь... Чего я только не ле-
чил?! В самом деле? А?.. Психических болезней не лечил...
Ведь... верно, нет, позвольте... А агроном допился тогда до
чертей... И я его лечил, и довольно неудачно... Белая горяч-
ка...
Чем не психическая болезнь? Почитать надо бы пси-
хиатрию... Да ну ее... Как-нибудь впоследствии в Москве...
А сейчас, в первую очередь, детские болезни... и еще детс-
кие болезни... и в особенности эта каторжная детская ре-
цептура... Фу, черт... Если ребенку десять лет, то, скажем,
сколько пирамидону ему можно дать на прием? 0,1 или
0,15?.. Забыл. А если три года?.. Только детские болезни...
и ничего больше... довольно умопомрачительных случайно-
стей! Прощай, мой участок!.. И почему мне этот участок так
настойчиво сегодня вечером лезет в голову?..
Зеленый огонь... Ведь я покончил с ним расчеты на всю
жизнь... Ну и довольно... Спать...»

— Вот письмо. С оказией привезли...

— Давайте сюда.
Сиделка стояла у меня в передней. Пальто с облезшим
воротником было накинуто поверх белого халата с клеймом.
На синем дешевом конверте таял снег.
— Вы сегодня дежурите в приемном покое? — спросил
я, зевая.
— Я.
— Никого нет?

94
 — Нет, пусто.
— Ешли... (зевота раздирала мне рот, и от этого слова я
произносил неряшливо), кого-нибудь привежут... вы дайте
мне знать шюда... Я лягу спать...
— Хорошо. Можно иттить?
— Да, да. Идите.
Она ушла. Дверь визгнула, а я зашлепал туфлями в
спальню, по дороге безобразно и криво раздирая пальца-
ми конверт.
В нем оказался продолговатый смятый бланк с синим
штемпелем моего участка, моей больницы... Незабывае-
мый бланк...
Я усмехнулся.
«Вот интересно... весь вечер думал об участке, и вот он
явился сам напомнить о себе... Предчувствие...»
Под штемпелем химическим карандашом был начер-
тан рецепт. Латинские слова, неразборчивые, перечеркну-
тые...
— Ничего не понимаю... Путаный рецепт... — пробор-
мотал я и уставился на слово «morphini...». Что, бишь, тут
необычайного в этом рецепте?.. Ах да... Четырехпроцент-
ный раствор! Кто же выписывает четырехпроцентный раст-
вор морфия?.. Зачем?!
Я перевернул листок, и зевота моя прошла. На обороте
листка чернилами, вялым и разгонистым почерком было
написано:

«11 февраля 1918 года.

Милый collega!
Извините, что пишу на клочке. Нет под руками бумаги.
Я очень тяжко и нехорошо заболел. Помочь мне некому,
да я и не хочу искать помощи ни у кого, кроме Вас.
Второй месяц я сижу на бывшем Вашем участке, знаю,
что Вы в городе и сравнительно недалеко от меня.
Во имя нашей дружбы и университетских лет прошу
Вас приехать ко мне поскорее. Хоть на день. Хоть на час. И
если Вы скажете, что я безнадежен, я Вам поверю... А мо-
жет быть, можно спастись?.. Да, может быть, еще можно

95
спастись?.. Надежда блеснет для меня? Никому, прошу Вас,
не сообщайте о содержании этого письма».

— Марья! Сходите сейчас же в приемный покой и вы-

зовите ко мне дежурную сиделку... как ее зовут?.. Ну, за-
был... Одним словом, дежурную, которая мне письмо при-
несла сейчас. Поскорее!
— Счас.
Через несколько минут сиделка стояла передо мной, и
снег таял на облезшей кошке, послужившей материалом
для воротника.
— Кто привез письмо?
— А не знаю я. С бородой. Кооператор он. В город ехал,
говорит.
— Гм... ну ступайте. Нет, постойте. Вот я сейчас записку
напишу главному врачу, отнесите, пожалуйста, и ответ мне
верните.
— Хорошо.
Моя записка главному врачу:

«13 февраля 1918 года.

Уважаемый Павел Илларионович. Я сейчас получил
письмо от моего товарища по университету доктора По-
лякова. Он сидит на Гореловском моем бывшем участке в
полном одиночестве. Заболел, по-видимому, тяжело. Счи-
таю своим долгом съездить к нему. Если разрешите, я зав-
тра сдам на один день отделение доктору Родовичу и съез-
жу к Полякову. Человек беспомощен.
Уважающий Вас д-р Бомгард».

Ответная записка главного врача:

«Уважаемый Владимир Михайлович, поезжайте,

Петров».

Вечер я провел над путеводителем по железным доро-

гам. Добраться до Горелова можно было таким образом:
завтра выехать в два часа дня с московским почтовым поез-

96
дом, проехать тридцать верст по железной дороге, выса-
диться на станции N, а от нее двадцать две версты прое-
хать на санях до Гореловской больницы.
«При удаче я буду в Горелове завтра ночью, — думал я,
лежа в постели. — Чем он заболел? Тифом, воспалением
легких? Ни тем, ни другим... Тогда бы он и написал про-
сто: “Я заболел воспалением легких”. А тут сумбурное, чуть-
чуть фальшивое письмо... “Тяжко... и нехорошо заболел...”
Чем? Сифилисом? Да, несомненно, сифилисом. Он в ужа-
се... он скрывает... он боится... Но на каких лошадях, инте-
ресно знать, я со станции поеду в Горелово? Плохой номер
выйдет, как приедешь на станцию в сумерки, а добраться-
то будет и не на чем... Ну нет. Уж я найду способ. Найду у
кого-нибудь лошадей на станции. Послать телеграмму, чтоб
он выслал лошадей! Ни к чему! Телеграмма придет через
день после моего приезда... Она ведь по воздуху в Горелово
не перелетит. Будет лежать на станции, пока не случится
оказия. Знаю я это Горелово. О, медвежий угол!»
Письмо на бланке лежало на ночном столике в круге
света от лампы, и рядом стояла спутница раздражитель-
ной бессонницы, с щетиной окурков, пепельница. Я воро-
чался на скомканной простыне, и досада рождалась в ду-
ше. Письмо начало раздражать.
«В самом деле: если ничего острого, а, скажем, сифи-
лис, то почему он не едет сюда сам? Зачем я должен нес-
тись через вьюгу к нему? Что, я в один вечер вылечу его от
люэса, что ли? Или от рака пищевода? Да какой там рак!
Он на два года моложе меня. Ему двадцать пять лет... “Тяж-
ко...” Саркома? Письмо нелепое, истерическое. Письмо, от
которого у получающего может сделаться мигрень... И вот
она налицо. Стягивает жилку на виске... Утром проснешь-
ся, стало быть, и от жилки полезет вверх на темя, скует пол-
головы, и будешь к вечеру глотать пирамидон с кофеином.
А каково в санях с пирамидоном? Надо будет у фельдшера
шубу взять разъездную, замерзнешь завтра в своем паль-
то... Что с ним такое?.. “Надежда блеснет...” — в романах
так пишут, а вовсе не в серьезных докторских письмах!..

97
Спать, спать... Не думать больше об этом. Завтра все станет
ясно... Завтра».
Я привернул выключатель, и мгновенно тьма съела мою
комнату. Спать... Жилка ноет... Но я не имею права сер-
диться на человека за нелепое письмо, еще не зная, в чем
дело. Человек страдает по-своему, вот пишет другому. Ну,
как умеет, как понимает... И недостойно из-за мигрени,
из-за беспокойства порочить его хотя бы мысленно. Мо-
жет быть, это и не фальшивое и не романическое письмо.
Я не видел его, Сережку Полякова, два года, но помню его
отлично. Он был всегда очень рассудительным челове-
ком... Да. Значит, стряслась какая-то беда... И жилка моя
легче...
Видно, сон идет. В чем механизм сна?.. Читал в физио-
логии... но история темная... не понимаю, что значит сон...
как засыпают мозговые клетки?! Не понимаю, говорю по
секрету. Да почему-то уверен, что и сам составитель фи-
зиологии тоже не очень твердо уверен... Одна теория стоит
другой... Вон стоит Сережка Поляков в зеленой тужурке с
золотыми пуговицами над цинковым столом, а на столе
труп...
Хм, да... ну, это сон...

III

Тук, тук... Бух, бух, бух... Ага... Кто? Кто? Что?.. Ах,
стучат... ах, черт, стучат... Где я? Что я?.. В чем дело? Да, у
себя в постели... Почему же меня будят? Имеют право по-
тому, что я дежурный. Проснитесь, доктор Бомгард.
Вон Марья зашлепала к двери открывать. Сколько вре-
мени? Половина первого... Ночь. Спал я, значит, только
один час. Как мигрень? Налицо. Вот она!
В дверь тихо постучали.
— В чем дело?
Я приоткрыл дверь в столовую. Лицо сиделки глянуло
на меня из темноты, и я разглядел сразу, что оно бледно,

98
что глаза расширены, взбудоражены.
— Кого привезли?
— Доктора с Гореловского участка, — хрипло и громко
ответила сиделка, — застрелился доктор.
— По-ля-ко-ва? Не может быть! Полякова?!
— Фамилии-то я не знаю.
— Вот что... Сейчас, сейчас иду. А вы бегите к главному
врачу, будите его, сию секунду. Скажите, что я вызываю
его срочно в приемный покой.
Сиделка метнулась — и белое пятно исчезло из глаз.
Через две минуты злая вьюга, сухая и колючая, хлест-
нула меня по щекам на крыльце, вздула полы пальто, оле-
денила испуганное тело.
В окнах приемного покоя полыхал свет белый и бес-
покойный. На крыльце, в туче снега, я столкнулся со стар-
шим врачом, стремившимся туда же, куда и я.
— Ваш? Поляков? — спросил, покашливая, хирург.
— Ничего не пойму. Очевидно, он, — ответил я, и мы
стремительно вошли в покой.
С лавки навстречу поднялась закутанная женщина. Зна-
комые глаза заплаканно глянули на меня из-под края бу-
рого платка. Я узнал Марью Власьевну, акушерку из Горе-
лова, верную мою помощницу во время родов в Горелов-
ской больнице.
— Поляков? — спросил я.
— Да, — ответила Марья Власьевна, — такой ужас, док-
тор, ехала, дрожала всю дорогу, лишь бы довезти...
— Когда?
— Сегодня утром, на рассвете, — бормотала Марья Вла-
сьевна, — прибежал сторож, говорит... «у доктора выстрел
в квартире...».
Под лампой, изливающей скверный тревожный свет,
лежал доктор Поляков, и с первого же взгляда на его без-
жизненные, словно каменные, ступни валенок у меня при-
вычно екнуло сердце.
Шапку с него сняли — и показались слипшиеся, влаж-
ные волосы. Мои руки, руки сиделки, руки Марьи Власье-
вны замелькали над Поляковым, и белая марля с расплы-

99
вавшимися желто-красными пятнами вышла из-под паль-
то. Грудь его поднималась слабо. Я пощупал пульс и дрог-
нул, пульс исчезал под пальцами, тянулся и срывался в
ниточку с узелками, частыми и непрочными. Уже тянулась
рука хирурга к плечу, брала бледное тело в щипок на пле-
че, чтобы впрыснуть камфару. Тут раненый расклеил губы,
причем на них показалась розоватая кровавая полоска, чуть
шевельнул синими губами и сухо, слабо выговорил:
— Бросьте камфару. К черту.
— Молчите, — ответил ему хирург и толкнул желтое мас-
ло под кожу.
— Сердечная сумка, надо полагать, задета, — шепнула
Марья Власьевна, цепко взялась за край стола и стала всмат-
риваться в бесконечные веки раненого (глаза его были зак-
рыты). Тени серо-фиолетовые, как тени заката, все ярче ста-
ли зацветать в углублениях у крыльев носа, и мелкий, точ-
но ртутный, пот росой выступал на тенях.
— Револьвер? — дернув щекой, спросил хирург.
— Браунинг, — пролепетала Марья Власьевна.
— Э-эх, — вдруг, как бы злобно и досадуя, сказал хирург и
вдруг, махнув рукой, отошел.
Я испуганно обернулся к нему, не понимая. Еще чьи-то
глаза мелькнули за плечом. Подошел еще один врач.
Поляков вдруг шевельнул ртом, криво, как сонный, ко-
гда хочет согнать липнущую муху, а затем его нижняя че-
люсть стала двигаться, как бы он давился комочком и хо-
тел его проглотить. Ах, тому, кто видел скверные револь-
верные или ружейные раны, хорошо знакомо это движе-
ние! Марья Власьевна болезненно сморщилась, вздохнула.
— Доктора Бомгарда, — еле слышно сказал Поляков.
— Я здесь, — шепнул я, и голос мой прозвучал нежно у
самых его губ.
— Тетрадь вам... — хрипло и еще слабее отозвался По-
ляков.
Тут он открыл глаза и возвел их к нерадостному, уходя-
щему в темь потолку покоя. Как будто светом изнутри ста-
ли наливаться темные зрачки, белок глаз стал как бы про-

100
зрачен, голубоват. Глаза остановились в выси, потом по-
мутнели и потеряли эту мимолетную красу.
Доктор Поляков умер.

_____

Ночь. Близ рассвета. Лампа горит очень ясно, потому

что городок спит и току электрического много. Все молчит,
а тело Полякова в часовне. Ночь.
На столе перед воспаленными от чтения глазами лежат
вскрытый конверт и листок. На нем написано:

«Милый товарищ!
Я не буду Вас дожидаться. Я раздумал лечиться. Это
безнадежно. И мучиться я тоже больше не хочу. Я доста-
точно попробовал. Других предостерегаю: будьте осторож-
ны с белыми, растворимыми в 25 частях воды кристал-
лами. Я слишком им доверился, и они меня погубили. Мой
дневник вам дарю. Вы всегда мне казались человеком пыт-
ливым и любителем человеческих документов. Если ин-
тересует Вас, прочтите историю моей болезни.
Прощайте. Ваш С. Поляков».

Приписка крупными буквами:

«В смерти моей прошу никого не винить.

Лекарь Сергей Поляков.
13 февраля 1918 года».

Рядом с письмом самоубийцы тетрадь типа общих тетра-

дей в черной клеенке. Первая половина страниц из нее
вырвана. В оставшейся половине краткие записи, в начале
карандашом или чернилами, четким мелким почерком, в
конце тетради карандашом химическим и карандашом толс-
тым красным, почерком небрежным, почерком прыгающим
и со многими сокращенными словами.

101
 IV

«...7 год, 20 января *.

...и очень рад. И слава Богу: чем глуше, тем лучше.
Видеть людей не могу, а здесь я никаких людей не увижу,
кроме больных крестьян. Но они ведь ничем не тронут
моей раны? Других, впрочем, не хуже моего рассадили по
земским участкам. Весь мой выпуск, не подлежащий при-
зыву на войну (ратники ополчения 2-го разряда выпуска
1916 г.), разместили в земствах. Впрочем, это не интересно
никому. Из приятелей узнал только об Иванове и Бомгар-
де. Иванов выбрал Архангельскую губернию (дело вкуса),
а Бомгард, как говорила фельдшерица, сидит на глухом уча-
стке вроде моего за три уезда от меня, в Горелове. Хотел
ему написать, но раздумал. Не желаю видеть и слышать
людей.

21 января.
Вьюга. Ничего.

25 января.
Какой ясный закат. Мигренин — соединение antipyrin'a
coffein'a и ac. citric.
В порошках по 1,0... разве можно по 1,0?.. Можно.

3 февраля.
Сегодня получил газеты за прошлую неделю. Читать не
стал, но потянуло все-таки посмотреть отдел театров. «Аи-
да» шла на прошлой неделе. Значит, она выходила на воз-
вышение и пела: «Мой милый друг, приди ко мне...»
У нее голос необыкновенный, и как странно, что голос
ясный, громадный дан темной душонке...
(Здесь перерыв, вырваны две или три страницы.)

*
Несомненно, 1917 год. — Д-р Бомгард.

102
 ...конечно, недостойно, доктор Поляков. Да и гимнази-
чески-глупо с площадной бранью обрушиваться на женщину
за то, что она ушла! Не хочет жить — ушла. И конец. Как
все просто, в сущности. Оперная певица сошлась с моло-
дым врачом, пожила год и ушла.
Убить ее? Убить! Ах, как все глупо, пусто. Безнадежно!
Не хочу думать. Не хочу...

11 февраля.
Все вьюги, да вьюги... Заносит меня! Целыми вечерами
я один, один. Зажигаю лампу и сижу. Днем-то я еще вижу
людей. Но работаю механически. С работой я свыкся. Она
не так страшна, как я думал раньше. Впрочем, много по-
мог мне госпиталь на войне. Все-таки не вовсе неграмот-
ным я приехал сюда.
Сегодня в первый раз делал операцию поворота.
Итак, три человека погребены здесь под снегом: я, Ан-
на Кирилловна — фельдшерица-акушерка и фельдшер. Фельд-
шер женат. Они (фельдш. персонал) живут во флигеле. А я
один.

15 февраля.
Вчера ночью интересная вещь произошла. Я собирался
ложиться спать, как вдруг у меня сделались боли в области
желудка. Но какие! Холодный пот выступил у меня на лбу.
Все-таки наша медицина — сомнительная наука, должен
заметить. Отчего у человека, у которого нет абсолютно
никакого заболевания желудка или кишечника (аппенд.,
напр.), у которого прекрасная печень и почки, у которого
кишечник функционирует совершенно нормально, могут
ночью сделаться такие боли, что он станет кататься по
постели?
Со стоном добрался до кухни, где ночует кухарка с
мужем своим, Власом. Власа отправил к Анне Кирилловне.
Та ночью пришла ко мне и вынуждена была впрыснуть мне
морфий. Говорит, что я был совершенно зеленый. Отчего?
Фельдшер наш мне не нравится. Нелюдим, а Анна Кирил-
ловна очень милый и развитой человек. Удивляюсь, как не

103
старая женщина может жить в полном одиночестве в этом
снежном гробу. Муж ее в германском плену.
Не могу не воздать хвалу тому, кто первый извлек из
маковых головок морфий. Истинный благодетель челове-
чества. Боли прекратились через семь минут после укола.
Интересно: боли шли полной волной, не давая никаких пауз,
так что я положительно задыхался, словно раскаленный лом
воткнули в живот и вращали. Минуты через четыре после
укола я стал различать волнообразность боли.

Было бы очень хорошо, если б врач имел возможность

на себе проверить многие лекарства. Совсем иное у него
было бы понимание их действия. После укола впервые за
последние месяцы спал глубоко и хорошо, — без мыслей о
моей, обманувшей меня.

16 февраля.
Сегодня Анна Кирилловна на приеме осведомилась о
том, как я себя чувствую, и сказала, что впервые за все вре-
мя видит меня не хмурым.
— Разве я хмурый?
— Очень, — убежденно ответила она и добавила, что она
поражается тем, что я всегда молчу.
— Такой уж я человек.
Но это ложь. Я был очень жизнерадостным человеком
до моей семейной драмы.
Сумерки наступают рано. Я один в квартире. Вечером
пришла боль, но не сильная, как тень вчерашней боли, где-
то за грудною костью. Опасаясь возврата вчерашнего припад-
ка, я сам себе впрыснул в бедро один сантиграмм.
Боль прекратилась мгновенно почти. Хорошо, что Анна
Кирилловна оставила пузырек.

18-го.
Четыре укола не страшны.

104
 25 февраля.
Чудак эта Анна Кирилловна! Точно я не врач, 1/2 шпри-
ца = 0,015 morph.? Да.

* * *

1 марта.
Доктор Поляков, будьте осторожны.
Вздор.

_____

Сумерки.
Но вот уже полмесяца, как я ни разу не возвращался
мыслью к обманувшей меня женщине. Мотив из партии ее
Амнерис покинул меня. Я очень горжусь этим. Я — муж-
чина.

_____

Анна К. стала моей тайной женой. Иначе быть не могло

никак. Мы заключены на необитаемый остров.

_____

Снег изменился, стал как будто серее. Лютых морозов

уже нет, но метели по временам возобновляются...

_____

Первая минута: ощущение прикосновения к шее. Это

прикосновение становится теплым и расширяется. Во вто-
рую минуту внезапно проходит холодная волна под ложеч-

105
кой, а вслед за этим начинается необыкновенное проясне-
ние мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все не-
приятные ощущения прекращаются. Это высшая точка про-
явления духовной силы человека. И если б я не был испор-
чен медицинским образованием, я бы сказал, что нормаль-
но человек может работать только после укола морфием. В
самом деле: куда, к черту, годится человек, если малейшая
невралгийка может выбить его совершенно из седла!

_____

Анна К. боится. Успокоил ее, сказав, что я с детства от-

личался громаднейшей силой воли.

2 марта.
Слухи о чем-то грандиозном. Будто бы свергли Нико-
лая II.

_____

Я ложусь спать очень рано. Часов в девять.

И сплю сладко.

10 марта.
Там происходит революция. День стал длиннее, а сумер-
ки как будто чуть голубоватее.
Таких снов на рассвете я еще никогда не видел. Это
двойные сны.
Причем основной из них, я бы сказал, стеклянный. Он
прозрачен.
Так что вот — я вижу жутко освещенную рампу, из нее
пышет разноцветная лента огней. Амнерис, колыша зеле-
ным пером, поет. Оркестр, совершенно неземной, необык-
новенно полнозвучен. Впрочем, я не могу передать это сло-
вами. Одним словом, в нормальном сне музыка беззвуч-
на... (в нормальном? Еще вопрос, какой сон нормальнее!

106
Впрочем, шучу...) беззвучна, а в моем сне она слышна совер-
шенно небесно. И главное, что я по своей воле могу уси-
лить или ослабить музыку. Помнится, в «Войне и мире»
описано, как Петя Ростов в полусне переживал такое же
состояние. Лев Толстой — замечательный писатель!
Теперь о прозрачности; так вот, сквозь переливающие-
ся краски «Аиды» выступает совершенно реально край
моего письменного стола, видный из двери кабинета, лам-
па, лоснящийся пол и слышны, прорываясь сквозь волну
оркестра Большого театра, ясные шаги, ступающие прият-
но, как глухие кастаньеты.
Значит, — восемь часов, — это Анна К., идет ко мне бу-
дить меня и сообщить, что делается в приемной.
Она не догадывается, что будить меня не нужно, что я
все слышу и могу разговаривать с нею.
И такой опыт я проделал вчера:
А н н а. Сергей Васильевич...
Я. Я слышу... (тихо музыке — «сильнее»).
Музыка — великий аккорд.
Ре-диез...
А н н а. Записано двадцать человек.
А м н е р и с (поет).
Впрочем, этого на бумаге передать нельзя.
Вредны ли эти сны? О нет. После них я встаю сильным
и бодрым. И работаю хорошо. У меня даже появился инте-
рес, а раньше его не было. Да и мудрено, все мои мысли бы-
ли сосредоточены на бывшей жене моей.
А теперь я спокоен.
Я спокоен.

19 марта.
Ночью у меня была ссора с Анной К.
— Я не буду больше приготовлять раствор.
Я стал ее уговаривать:
— Глупости, Аннуся. Что я, маленький, что ли?
— Не буду. Вы погибнете.
— Ну, как хотите. Поймите, что у меня боли в груди!
— Лечитесь.

107
 — Где?
— Уезжайте в отпуск. Морфием не лечатся. (Потом по-
думала и добавила.) Я простить себе не могу, что пригото-
вила вам тогда вторую склянку.
— Да что я, морфинист, что ли?
— Да, вы становитесь морфинистом.
— Так вы не пойдете?
— Нет.
Тут я впервые обнаружил в себе неприятную способность
злиться и, главное, кричать на людей, когда я не прав.
Впрочем, это не сразу. Пошел в спальню. Посмотрел. На
донышке склянки чуть плескалось. Набрал в шприц — ока-
залось четверть шприца. Швырнул шприц, чуть не разбил
его и сам задрожал. Бережно поднял, осмотрел, — ни одной
трещинки. Просидел в спальне около двадцати минут. Вы-
хожу — ее нет.
Ушла.
Представьте себе — не вытерпел, пошел к ней. Посту-
чал в ее флигеле в освещенное окно. Она вышла, закутав-
шись в платок, на крылечко. Ночь тихая, тихая. Снег рыхл.
Где-то далеко в небе тянет весной.
— Анна Кирилловна, будьте добры, дайте мне ключи от
аптеки.
Она шепнула:
— Не дам.
— Товарищ, будьте добры, дайте мне ключи от аптеки.
Я говорю вам как врач.
Вижу в сумраке, ее лицо изменилось, очень побелело, а
глаза углубились, провалились, почернели. И она ответила
голосом, от которого у меня в душе шелохнулась жалость.
Но тут же злость опять наплыла на меня.
Она:
— Зачем, зачем вы так говорите? Ах, Сергей Василье-
вич, я — жалеючи вас.
И тут высвободила руки из-под платка, и я вижу, что
ключи у нее в руках. Значит, она вышла ко мне и захва-
тила их.
Я (грубо).

108
 — Дайте ключи!
И вырвал их из ее рук.
И пошел к белеющему корпусу больницы по гнилым,
прыгающим мосткам.
В душе у меня ярость шипела, и прежде всего потому,
что я ровным счетом понятия никакого не имею о том, как
готовить раствор морфия для подкожного впрыскивания.
Я врач, а не фельдшерица!
Шел и трясся.
И слышу, сзади меня, как верная собака, пошла она. И
нежность взмыла во мне, но я задушил ее. Повернулся и,
оскалившись, говорю:
— Сделаете или нет?
И она взмахнула рукою, как обреченная, «все равно,
мол», и тихо ответила:
— Давайте сделаю...
Через час я был в нормальном состоянии. Конечно, я
попросил у нее извинения за бессмысленную грубость. Сам
не знаю, как это со мной произошло. Раньше я был веж-
ливым человеком.
Она отнеслась к моему извинению странно. Опустилась
на колени, прижалась к моим рукам и говорит:
— Я не сержусь на вас. Нет. Я теперь уже знаю, что вы
пропали. Уж знаю. И себя я проклинаю за то, что я тогда
сделала вам впрыскивание.
Я успокоил ее как мог, уверив, что она здесь ровно ни
при чем, что я сам отвечаю за свои поступки. Обещал ей,
что с завтрашнего дня начну серьезно отвыкать, уменьшая
дозу.
— Сколько вы сейчас впрыснули?
— Вздор. Три шприца однопроцентного раствора.
Она сжала голову и замолчала.
— Да не волнуйтесь вы!
В сущности говоря, мне понятно ее беспокойство. Дейст-
вительно, morphium hidrochloricum грозная штука. Привыч-
ка к нему создается очень быстро. Но маленькая привычка
ведь не есть морфинизм?..

109
 ...По правде говоря, эта женщина единственно верный,
настоящий мой человек. И, в сущности, она и должна быть
моей женой. Ту я забыл. Забыл. И все-таки спасибо за это
морфию...

8 апреля 1917 года.

Это мучение.

9 апреля.
Весна ужасна.

_____

Черт в склянке. Кокаин — черт в склянке!

Действие его таково:
При впрыскивании одного шприца двухпроцентного
раствора почти мгновенно наступает состояние спокойст-
вия, тотчас переходящее в восторг и блаженство. И это про-
должается только одну, две минуты. И потом все исчезает
бесследно, как не было. Наступает боль, ужас, тьма. Весна
гремит, черные птицы перелетают с обнаженных ветвей на
ветви, а вдали лес щетиной ломаной и черной тянется к
небу, и за ним горит, охватив четверть неба, первый весен-
ний закат.
Я меряю шагами одинокую пустую большую комнату в
моей докторской квартире по диагонали от дверей к окну,
от окна к дверям. Сколько таких прогулок я могу сделать?
Пятнадцать или шестнадцать — не больше. А затем мне нуж-
но поворачивать и идти в спальню. На марле лежит шприц
рядом со склянкой. Я беру его и, небрежно смазав йодом
исколотое бедро, всаживаю иголку в кожу. Никакой боли
нет. О, наоборот: я предвкушаю эйфорию, которая сейчас
возникнет. И вот она возникает. Я узнаю об этом потому,
что звуки гармошки, на которой играет обрадовавшийся
весне сторож Влас на крыльце, рваные, хриплые звуки
гармошки, глухо летящие сквозь стекло ко мне, становятся
ангельскими голосами, а грубые басы в раздувающихся ме-

110
хах гудят, как небесный хор. Но вот мгновение, и кокаин в
крови по какому-то таинственному закону, не описанному
ни в какой из фармакологии, превращается во что-то но-
вое. Я знаю: это смесь дьявола с моей кровью. И никнет Влас
на крыльце, и я ненавижу его, а закат, беспокойно громы-
хая, выжигает мне внутренности. И так несколько раз под-
ряд, в течение вечера, пока я не пойму, что я отравлен.
Сердце начинает стучать так, что я чувствую его в руках, в
висках... а потом оно проваливается в бездну, и бывают
секунды, когда я мыслю о том, что более доктор Поляков
не вернется к жизни...

13 апреля.
Я — несчастный доктор Поляков, заболевший в февра-
ле этого года морфинизмом, предупреждаю всех, кому вы-
падет на долю такая же участь, как и мне, не пробовать за-
менить морфий кокаином. Кокаин — сквернейший и ковар-
нейший яд. Вчера Анна еле отходила меня камфарой, а
сегодня я — полутруп...

6 мая 1917 года.

Давненько я не брался за свой дневник. А жаль. По су-
ти дела, это не дневник, а история болезни, и у меня, оче-
видно, профессиональное тяготение к моему единствен-
ному другу в мире (если не считать моего скорбного и час-
то плачущего друга Анны).
Итак, если вести историю болезни, то вот: я впрыски-
ваю себе морфий два раза в сутки: в 5 часов дня (после
обеда) и в 12 часов ночи перед сном.
Раствор трехпроцентный, два шприца. Следовательно,
я получаю за один раз — 0,06.
Порядочно!

_____

Прежние мои записи несколько истеричны. Ничего

особенно страшного нет. На работоспособности моей это

111
ничуть не отражается. Напротив, весь день я живу ночным
впрыскиванием накануне. Я великолепно справляюсь с опе-
рациями, я безукоризненно внимателен к рецептуре и ру-
чаюсь моим врачебным словом, что мой морфинизм вреда
моим пациентам не причинил. Надеюсь, и не причинит. Но
другое меня мучает. Мне все кажется, что кто-нибудь узнает
о моем пороке. И мне тяжело на приеме чувствовать на
своей спине тяжелый пытливый взгляд моего ассистента-
фельдшера.
Вздор! Он не догадывается. Ничто не выдает меня. Зрач-
ки меня могут предать лишь вечером, а вечером я никогда
не сталкиваюсь с ним.
Страшнейшую убыль морфия в нашей аптеке я попол-
нил, съездив в уезд. Но и там мне пришлось пережить не-
приятные минуты. Заведующий складом взял мое требова-
ние, в которое я вписал предусмотрительно и всякую дру-
гую чепуху, вроде кофеина (которого у нас сколько угод-
но), и говорит:
— 40 грамм морфия?
И я чувствую, что прячу глаза, как школьник. Чувст-
вую, что краснею...
Он говорит:
— Нет у нас такого количества. Граммов десять дам.
И действительно, у него нет, но мне кажется, что он про-
ник в мою тайну, что он щупает и сверлит меня глазами, и
я волнуюсь и мучаюсь.
Нет, зрачки, только зрачки опасны, и поэтому постав-
лю себе за правило: вечером с людьми не сталкиваться.
Удобнее, впрочем, места, чем мой участок, для этого не
найти, вот уже более полугода я никого не вижу, кроме
моих больных. А им до меня дела нет никакого.

18 мая.
Душная ночь. Будет гроза. Брюхо черное вдали за ле-
сом растет и пучится. Вон и блеснуло бледно и тревожно.
Идет гроза.
Книга у меня перед глазами, и в ней написано по пово-
ду воздержания от морфия:

112
 «...большое беспокойство, тревожное тоскливое состоя-
ние, раздражительность, ослабление памяти, иногда галлю-
цинация и небольшая степень затемнения сознания...»

Галлюцинаций я не испытывал, но по поводу осталь-

ного я могу сказать: о, какие тусклые, казенные, ничего не
говорящие слова!
«Тоскливое состояние»!..
Нет, я, заболевший этой ужасной болезнью, предупреж-
даю врачей, чтобы они были жалостливее к своим пациен-
там. Не «тоскливое состояние», а смерть медленная овла-
девает морфинистом, лишь только вы на час или два ли-
шите его морфия. Воздух не сытный, его глотать нельзя... в
теле нет клеточки, которая бы не жаждала... Чего? Этого
нельзя ни определить, ни объяснить. Словом, человека нет.
Он выключен. Движется, тоскует, страдает труп. Он ничего
не хочет, ни о чем не мыслит, кроме морфия. Морфия!
Смерть от жажды райская, блаженная смерть по сравне-
нию с жаждой морфия. Так заживо погребенный, вероят-
но, ловит последние ничтожные пузырьки воздуха в гробу
и раздирает кожу на груди ногтями. Так еретик на костре
стонет и шевелится, когда первые языки пламени лижут
его ноги...
Смерть — сухая, медленная смерть...
Вот что кроется под этими профессорскими словами
«тоскливое состояние».

_____

Больше не могу. И вот взял и сейчас уколол себя. Вздох.

Еще вздох.
Легче. А вот... вот... мятный холодок под ложечкой...
Три шприца трехпроцентного раствора. Этого мне хватит
до полуночи...

_____

113
 Вздор. Эта запись — вздор. Не так страшно. Рано или
поздно я брошу!.. А сейчас спать, спать.
Этою глупою борьбой с морфием я только мучаю и ос-
лабляю себя.

(Далее в тетради вырезано десятка два страниц.)

...ря
...ять рвота в 4 час. 30 минут.
Когда мне полегчает, запишу свои ужасные впечатле-
ния.

14 ноября 1917 г.
Итак, после побега из Москвы из лечебницы доктора...
(фамилия тщательно зачеркнута) я вновь дома. Дождь льет
пеленою и скрывает от меня мир. И пусть скроет его от
меня. Он не нужен мне, как и я никому не нужен в мире.
Стрельбу и переворот я пережил еще в лечебнице. Но мысль
бросить это лечение воровски созрела у меня еще до боя
на улицах Москвы. Спасибо морфию за то, что он сделал
меня храбрым. Никакая стрельба мне не страшна. Да и что
вообще может испугать человека, который думает только
об одном — о чудных, божественных кристаллах. Когда фе-
льдшерица, совершенно терроризованная пушечным буха-
ньем...
(Здесь страница вырвана.)
...вал эту страницу, чтоб никто не прочитал позорного
описания того, как человек с дипломом бежал воровски и
трусливо и крал свой собственный костюм.
Да что костюм!
Рубашку я захватил больничную. Не до того было. На
другой день, сделав укол, ожил и вернулся к доктору N. Он
встретил меня жалостливо, но сквозь эту жалость сквозило
все-таки презрение. И это напрасно. Ведь он — психиатр и
должен понимать, что я не всегда владею собой. Я болен.
Что ж презирать меня? Я вернул больничную рубашку.
Он сказал:

114
 — Спасибо, — и добавил: — Что же вы теперь думаете
делать?
Я сказал бойко (я был в этот момент в состоянии эй-
фории):
— Я решил вернуться к себе в глушь, тем более что от-
пуск мой истек. Я очень благодарен вам за помощь, я чув-
ствую себя значительно лучше. Буду продолжать лечиться
у себя.
Ответил он так:
— Вы ничуть не чувствуете себя лучше. Мне, право, смеш-
но, что вы говорите это мне. Ведь одного взгляда на ваши
зрачки достаточно. Ну, кому вы говорите?..
— Я, профессор, не могу сразу отвыкнуть... в особен-
ности теперь, когда происходят все эти события... меня со-
вершенно издергала стрельба...
— Она кончилась. Вот новая власть. Ложитесь опять.
Тут я вспомнил все... холодные коридоры... пустые, мас-
ляной краской выкрашенные стены... и я ползу, как собака
с перебитой ногой... чего-то жду... Чего? Горячей ванны?..
Укольчика в 0,005 морфия. Дозы, от которой, правда, не уми-
рают... но только... а вся тоска остается, лежит бременем,
как и лежала... Пустые ночи, рубашку, которую я изорвал
на себе, умоляя, чтобы меня выпустили?..
Нет. Нет. Изобрели морфий, вытянули его из высох-
ших щелкающих головок божественного растения, ну так
найдите же способ и лечить без мучений! Я упрямо пока-
чал головой. Тут он приподнялся, и я вдруг испуганно бро-
сился к двери. Мне показалось, что он хочет запереть за
мною дверь и силою удержать меня в лечебнице...
Профессор побагровел.
— Я не тюремный надзиратель, — не без раздражения
молвил он, — и у меня не Бутырки. Сидите спокойно. Вы
хвастались, что вы совершенно нормальны, две недели на-
зад. А между тем... — он выразительно повторил мой жест
испуга, — я вас не держу-с.
— Профессор, верните мне мою расписку. Умоляю вас, —
и даже голос мой жалостливо дрогнул.
— Пожалуйста.

115
 Он щелкнул ключом в столе и отдал мне мою расписку
(о том, что я обязуюсь пройти весь двухмесячный курс ле-
чения и что меня могут задержать в лечебнице и т.д., сло-
вом, обычного типа).
Дрожащей рукой я принял записку и спрятал, проле-
петав:
— Благодарю вас.
Затем встал, чтобы уходить. И пошел.
— Доктор Поляков! — раздалось мне вслед. Я обернул-
ся, держась за ручку двери. — Вот что, — заговорил он, —
одумайтесь. Поймите, что вы все равно попадете в психиат-
рическую лечебницу, ну, немножко попозже... И притом
попадете в гораздо более плохом состоянии. Я с вами счи-
тался все-таки как с врачом. А тогда вы придете уже в со-
cтоянии полного душевного развала. Вам, голубчик, в сущ-
ности, и практиковать нельзя и, пожалуй, преступно не пре-
дупредить ваше место службы.
Я вздрогнул и ясно почувствовал, что краска сошла у
меня с лица (хотя и так ее очень немного у меня).
— Я, — сказал я глухо, — умоляю вас, профессор, ниче-
го никому не говорить... Что ж, меня удалят со службы...
Ославят больным... За что вы хотите мне это сделать?
— Идите, — досадливо крикнул он, — идите. Ничего не
буду говорить. Все равно вас вернут...
Я ушел и, клянусь, всю дорогу дергался от боли и сты-
да... Почему?..

_____

Очень просто. Ах, мой друг, мой верный дневник. Ты-

то ведь не выдашь меня? Дело не в костюме, а в том, что я
в лечебнице украл морфий. 3 кубика в кристаллах и 10
грамм однопроцентного раствора.
Меня интересует не только это, а еще вот что. Ключ в
шкафу торчал. Ну, а если бы его не было? Взломал бы я
шкаф или нет? По совести?
Взломал бы.

116
 _____

Итак, доктор Поляков — вор. Страницу я успею выр-

вать.

_____

Ну, насчет практики он все-таки пересолил. Да, я деге-

нерат. Совершенно верно. У меня начался распад мораль-
ной личности. Но работать я могу, я никому из моих па-
циентов не могу причинить зла или вреда.

_____

Да, почему украл? Очень просто. Я решил, что во время

боев и всей кутерьмы, связанной с переворотом, я нигде не
достану морфия. Но когда утихло, я достал еще в одной
аптеке на окраине 15 грамм однопроцентного раствора —
вещь для меня бесполезная и нудная (9 шприцов придется
впрыскивать). И унижаться еще пришлось. Фармацевт по-
требовал печать, смотрел на меня хмуро и подозрительно.
Но зато на другой день я, придя в норму, получил без вся-
кой задержки в другой аптеке 20 грамм в кристаллах — на-
писал рецепт для больницы (попутно, конечно, выписал ко-
феин и аспирин). Да в конце концов, почему я должен пря-
таться, бояться? В самом деле, точно на лбу у меня написа-
но, что я морфинист? Кому какое дело, в конце концов?

_____

Да и велик ли распад? Привожу в свидетели эти запи-

си. Они отрывочны, но ведь я же не писатель! Разве в них
какие-нибудь безумные мысли? По-моему, я рассуждаю со-
вершенно здраво.

117
 _____

У морфиниста есть одно счастье, которое у него никто

не может отнять, — способность проводить жизнь в полном
одиночестве. А одиночество — это важные, значительные
мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость...
Ночь течет, черна и молчалива. Где-то оголенный лес,
за ним речка, холод, осень. Далеко, далеко взъерошенная
буйная Москва. Мне ни до чего нет дела, мне ничего не
нужно, и меня никуда не тянет.
Гори, огонь, в моей лампе, гори тихо, я хочу отдыхать
после московских приключений, я хочу их забыть.
И забыл.

_____

Забыл.

18 ноября.
Заморозки. Подсохло. Я вышел пройтись к речке по тро-
пинке, потому что я почти никогда не дышу воздухом.
Распад личности — распадом, но все же я делаю попыт-
ки воздерживаться от него. Например, сегодня утром я не
делал впрыскивания (теперь я делаю впрыскивания три
раза в день по три шприца четырехпроцентного раствора).
Неудобно. Мне жаль Анны. Каждый новый процент уби-
вает ее. Мне жаль. Ах, какой человек!
Да... Так... вот... когда стало плохо, я решил все-таки по-
мучиться (пусть бы полюбовался на меня профессор N) и
оттянуть укол и ушел к реке.
Какая пустыня. Ни звука, ни шороха. Сумерек еще нет,
но они где-то притаились и ползут по болотцам, по кочкам,
меж пней... Идут, идут к Левковской больнице... И я ползу,
опираясь на палку (сказать по правде, я несколько ослабел
в последнее время).

118
 И вот вижу, от речки по склону летит ко мне быстро, и
ножками не перебирает под своей пестрой юбкой колоко-
лом, старушонка с желтыми волосами... В первую минуту я
ее не понял и даже не испугался. Старушонка как стару-
шонка. Странно — почему на холоде старушонка простово-
лосая, в одной кофточке?.. А потом: откуда старушонка? Ка-
кая? Кончится у нас прием в Левкове, разъедутся послед-
ние мужицкие сани, и на десять верст кругом — никого. Ту-
манцы, болотца, леса! А потом вдруг пот холодный потек у
меня по спине — понял! Старушонка не бежит, а именно
летит, не касаясь земли. Хорошо? Но не это вырвало у ме-
ня крик, а то, что в руках у старушонки — вилы. Почему я
так испугался? Почему? Я упал на одно колено, простирая
руки, закрываясь, чтобы не видеть ее, потом повернулся и,
ковыляя, побежал к дому, как к месту спасения, ничего не
желая, кроме того, чтобы у меня не разрывалось сердце,
чтобы я скорее вбежал в теплые комнаты, увидел живую
Анну... и морфию...
И я прибежал.

_____

Вздор. Пустая галлюцинация. Случайная галлюцина-

ция.

19 ноября.
Рвота. Это плохо.

Ночной мой разговор с Анной 21-го:

А н н а. Фельдшер знает.
Я. Неужели? Все равно. Пустяки.
А н н а. Если не уедешь отсюда в город, я удавлюсь. Ты
слышишь? Посмотри на свои руки, посмотри.
Я. Немного дрожат. Это ничуть не мешает мне рабо-
тать.
А н н а. Ты посмотри — они же прозрачны. Одна кость
и кожа...

119
 Погляди на свое лицо... Слушай, Сережа. Уезжай, зак-
линаю тебя, уезжай...
Я. А ты?
А н н а. Уезжай. Уезжай. Ты погибаешь.
Я. Ну, это сильно сказано. Но я действительно сам не
пойму, почему так быстро я ослабел? Ведь неполный год,
как я болею. Видно, такая конституция у меня.
А н н а (печально). Что тебя может вернуть к жизни?
Может быть, эта твоя Амнерис — жена?
Я. О нет. Успокойся. Спасибо морфию, он меня избавил
от нее. Вместо нее — морфий.
А н н а. Ах ты, Боже... что мне делать?..

_____

Я думал, что только в романах бывают такие, как эта

Анна. И если я когда-нибудь поправлюсь, я навсегда сое-
диню свою судьбу с нею. Пусть тот не вернется из Герма-
нии.

27 декабря.
Давно я не брал в руки тетрадь. Я закутан, лошади ждут.
Бомгард уехал с Гореловского участка, и меня послали за-
мещать его. На мой участок — женщина-врач.
Анна — здесь... Будет приезжать ко мне...
Хоть тридцать верст.

_____

Решили твердо, что с 1 января я возьму отпуск на один

месяц по болезни и к профессору в Москву. Опять я дам
подписку, и месяц я буду страдать у него в лечебнице не-
человеческой мукой.
Прощай, Левково. Анна, до свидания.

120
 1 9 1 8 год
Январь.
Я не поехал. Не могу расстаться с моим кристалличес-
ким растворимым божком.
Во время лечения я погибну.
И все чаще и чаще мне приходит мысль, что лечиться
мне не нужно.

15 января.
Рвота утром.
Три шприца четырехпроцентного раствора в сумерки.
Три шприца четырехпроцентного раствора ночью.

16 января.
Операционный день, поэтому большое воздержание —
с ночи до 6 часов вечера.
В сумерки, — самое ужасное время — уже на квартире
слышал отчетливо голос, монотонный и угрожающий, кото-
рый повторял:
— Сергей Васильевич. Сергей Васильевич.
После впрыскивания все прошло сразу.

17 января.
Вьюга — нет приема. Читал во время воздержания учеб-
ник психиатрии, и он произвел на меня ужасающее впе-
чатление. Я погиб, надежды нет.
Шорохов пугаюсь, люди мне ненавистны во время воз-
держания. Я их боюсь. Во время эйфории я их всех люблю,
но предпочитаю одиночество.

_____

Здесь нужно быть осторожным — здесь фельдшер и

две акушерки. Нужно быть очень внимательным, чтобы не
выдать себя. Я стал опытен и не выдам. Никто не узнает,
пока у меня есть запас морфия. Растворы я готовлю сам
или посылаю Анне заблаговременно рецепт. Один раз она

121
сделала попытку (нелепую) подменить пятипроцентный
двухпроцентным. Сама привезла его из Левкова в стужу и
буран. И из-за этого у нас была тяжелая ссора ночью. Убе-
дил ее не делать этого. Здешнему персоналу я сообщил,
что я болен. Долго ломал голову, какую бы болезнь приду-
мать. Сказал, что у меня ревматизм ног и тяжелая невра-
стения. Они предупреждены, что я уезжаю в феврале в от-
пуск в Москву лечиться. Дело идет гладко. В работе ника-
ких сбоев. Избегаю оперировать в те дни, когда у меня на-
чинается неудержимая рвота с икотой. Поэтому пришлось
приписать и катар желудка. Ах, слишком много болезней у
одного человека!
Персонал здешний жалостлив и сам гонит меня, в от-
пуск.

_____

Внешний вид: худ, бледен восковой бледностью.

Брал ванну и при этом взвесился на больничных весах.
В прошлом году я весил 4 пуда, теперь 3 пуда 15 фунтов.
Испугался, взглянув на стрелку, потом это прошло.
На предплечьях непрекращающиеся нарывы, то же на
бедрах. Я не умею стерильно готовить растворы, кроме того,
раза три я впрыскивал некипяченым шприцем, очень спе-
шил перед поездкой.
Это недопустимо.

18 января.
Была такая галлюцинация:
Жду в черных окнах появления каких-то бледных лю-
дей. Это невыносимо. Одна штора только. Взял в больнице
марлю и завесил. Предлога придумать не мог.

_____

Ах, черт возьми! Да почему, в конце концов, каждому

122
своему действию я должен придумывать предлог? Ведь,
действительно, это мучение, а не жизнь.

_____

Гладко ли я выражаю свои мысли?

По-моему, гладко.
Жизнь? Смешно!

19 января.
Сегодня во время антракта на приеме, когда мы отды-
хали и курили в аптеке, фельдшер, крутя порошки, расска-
зывал (почему-то со смехом), как одна фельдшерица, бо-
лея морфинизмом и не имея возможности достать морфий,
принимала по полрюмки опийной настойки. Я не знал, ку-
да девать глаза во время этого мучительного рассказа. Что
тут смешного? Мне он ненавистен. Что смешного в этом?
Что?
Я ушел из аптеки воровской походкой.
«Что вы видите смешного в этой болезни?..»
Но удержался, удерж...
В моем положении не следует быть особенно заносчи-
вым с людьми.
Ах, фельдшер. Он так же жесток, как эти психиатры, не
умеющие ничем, ничем, ничем помочь больному.
Ничем.

_____

Предыдущие строки написаны во время воздержания,

и в них много несправедливого.
Сейчас лунная ночь. Я лежу после припадка рвоты, сла-
бый. Руки не могу поднять высоко и черчу карандашом свои
мысли. Они чисты и горды. Я счастлив на несколько часов.
Впереди у меня сон. Надо мною луна и на ней венец. Ни-
что не страшно после укола.

123
 1 февраля.
Анна приехала. Она желта, больна.
Доконал я ее. Доконал. Да, на моей совести большой
грех.
Дал ей клятву, что уезжаю в середине февраля.

_____

Исполню ли я ее?

_____

Да. Исполню.
Е. т. буду жив.

3 февраля.
Итак: горка. Ледяная и бесконечная, как та, с которой в
детстве сказочного Кая уносили сани. Последний мой по-
лет по этой горке, и я знаю, что ждет меня внизу. Ах, Анна,
большое горе у тебя будет вскоре, если ты любила меня...

11 февраля.
Я решил так. Обращусь к Бомгарду. Почему именно к
нему? Потому что он не психиатр, потому что молод и то-
варищ по университету. Он здоров, силен, но мягок, если я
прав. Помню его. Быть может, он над... я в нем найду уча-
стливость. Он что-нибудь придумает. Пусть отвезет меня в
Москву. Я не могу к нему ехать. Отпуск я получил уже. Ле-
жу. В больницу не хожу.
На фельдшера я наклеветал. Ну, смеялся... Не важно. Он
приходил навещать меня. Предлагал выслушать.
Я не позволил. Опять предлоги для отказа? Не хочу вы-
думывать предлога.
Записка Бомгарду отправлена.

124
 _____

Люди! Кто-нибудь поможет мне?

Патетически я стал восклицать. И если кто-нибудь про-
чел бы это, подумал — фальшь. Но никто не прочт.

_____

Перед тем как написать Бомгарду, все вспоминал. В осо-

бенности всплыл вокзал в Москве в ноябре, когда я убегал
из Москвы. Какой ужасный вечер. Краденый морфий я
впрыскивал в уборной... Это мучение. В двери ломились,
голоса гремят, как железные, ругают за то, что я долго за-
нимаю место, и руки прыгают, и прыгает крючок, того и
гляди, распахнется дверь...
С тех пор и фурункулы у меня.
Плакал ночью, вспомнив это.

12 ночью.
И опять плак. К чему эта слабость и мерзость ночью.

1918 года 13 февраля на рассвете в Гореловке.

Могу себя поздравить: я без укола уже четырнадцать
часов! Четырнадцать! Это немыслимая цифра. Светает мут-
но и беловато. Сейчас я буду совсем здоров.
По зрелому размышлению: Бомгард не нужен мне, и
не нужен никто. Позорно было бы хоть минуту длить свою
жизнь. Такую — нет, нельзя. Лекарство у меня под рукой.
Как я раньше не догадался?
Ну-с, приступаем. Я никому ничего не должен. Погубил
я только себя. И Анну. Что же я могу сделать?
Время залечит, как пела Амнер. С ней, конечно, просто
и легко.
Тетрадь Бомгарду. Все...»

125
 V

На рассвете 14-го февраля 1918 года в далеком малень-

ком городке я прочитал эти записи Сергея Полякова. И
здесь они полностью, без всяких каких бы то ни было из-
менений. Я не психиатр, с уверенностью не могу сказать,
поучительны ли, нужны ли? По-моему, нужны.
Теперь, когда прошло десять лет, жалость и страх, выз-
ванные записями, конечно, ушли. Это естественно, но, пе-
речитав эти записки теперь, когда тело Полякова давно ист-
лело, а память о нем совершенно исчезла, я сохранил к ним
интерес. Может быть, они нужны? Беру на себя смелость
решить это утвердительно. Анна К. умерла в 1922 г. от сып-
ного тифа и на том же участке, где работала. Амнерис — пер-
вая жена Полякова — за границей. И не вернется.
Могу ли я печатать записки, подаренные мне?
Могу. Печатаю. Доктор Бомгард.

1927 г. Осень.
 Алексей Толстой

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ
ПОЭТА САНДИ
 Подполковник Изюмов сидел у окна, посасывая янтарь
кальяна, и сквозь засиженные мухами стекла глядел на ули-
цу. Дым вливался в грудь легким дурманом. По доскам сто-
ла, в чашке с кофейной гущей ползали мухи. В глубине ко-
фейни, на клеенчатой лавке, похрапывал жирный грек. Ули-
ца за пыльным окном была залита полдневным солнцем.
На старых плитах мостовой валялись отбросы овощей, ры-
бьи кишки. Спали собаки. На перекрестке, откинувшись к
стенке, дремал с разинутым ртом чистильщик сапог у мед-
ного ящичка, блестевшего нестерпимо. Наискосок, за ок-
ном, тоже пыльным и засиженным мухами, чахоточный ци-
рюльник стриг волосы медно-красному толстяку, — и все
лицо его, шея, простыня были засыпаны остриженными
волосами. Надо было совсем уже сойти с ума от скуки, что-
бы в такой зной пойти стричься.
Между деревянными домиками, у каменных глыб раз-
валившейся набережной, стояли лодки, прозрачная вода
под ними была как воздух — зеленовато-голубая. На дне
ржавели жестянки от консервов, шевелились волокна пле-
сени.
Подполковник Изюмов сидел, не вытирая капель пота,
— они выступили на лбу его, на мясистом носу. А на той
стороне пустынной улицы чахоточный цирюльник все стриг,
все стриг. Подполковник Изюмов чувствовал, как у него
самого под мокрой рубашкой колются стриженые волосы.
«Мерзавец, кефалик проклятый, “пачколя”», — думал
он про цирюльника мутной, тяжелой думой и сосал чубук,
— кальян хрипел и булькал. Собака на улице, зевнув, щелк-
нула муху. В этот час городок на острове будто вымер.
«Ох, скука, прости господи... Ударить бы кулаком в чью-
нибудь морду, — вдрызг...» В мутной памяти подполков-
ника стали возникать различные морды, которые было бы
недурно разбить. Но их было так много, что он только вспо-
тел, затонув в этой неизвестной пучине, — морды, хари,
рыла человеческие.
В то же время посредине улицы появился рослый мо-
лодой человек в матросской белой рубахе, в штанах кле-
шем, из-под морского белого картуза падали волной, наис-

128
косок лба, блестяще-черные волосы. Юношеское бритое ли-
цо его было очень бледно и по-женски красиво, только нос,
большой и крепкий, придавал ему мужество и нахальство.
Он шел косолапо, засунув руки в карманы черных штанов.
Подполковник Изюмов постучал ногтями в стекло. Юно-
ша остановился, обернулся. Подполковник, прищурясь, соб-
рав веки добрейшими морщинками, показал пальцем на
чашку: «Санди, заходи, угощу». Юноша кивнул в сторону
моря и скрылся в переулке. На лице подполковника поя-
вилось хитрое и недоброе оживление, — он бросил на стол
пиастры и, выйдя на улицу, горячую, как печь, пошел сле-
дом за Санди, или по эвакуационным спискам, — Алек-
сандром Казанковым, 26 лет, занятие — литератор, при-
зывался в 1914 году, в 1916-м был контужен, в 1917-м ос-
вобожден, в 1918 году проживал в Киеве без определенных
занятий, эвакуировался из Одессы пароходом «Кавказ».
Санди вышел на открытый берег, свернул к длинным,
на сваях, деревянным мосткам, и у дальнего их края, по-
висшего над голубой, прозрачной водой, лег животом на
горячие доски, раскинул ноги, подпер кулаком щеки и, ви-
димо, приготовился надолго лежать и глядеть на солнеч-
ную, сияющую дорогу в лазурной пустыне Мраморного мо-
ря.
— Ну и жарища, черт ее побери, — сказал подполковник
Изюмов, подходя по мосткам к Санди, сел сбоку него, под-
жав ноги. — Препаршивая, я вам скажу, здешняя природа.
Кричат — юг, юг, а про клопов небось не кричат. Эге! Да-
веча вытаскиваю платок — в нем клоп. Вытаскиваю порт-
сигар — клоп. На этом острове клопы на вас с потолка ки-
даются. Византия, будь она проклята, — клопы и жулики.
Эхе-хе! А кровушки сколько русской пролито за эту самую
Византию. Одним словом, — опять все та же русская глу-
пость. Пришел Олег, прибил щит, — ладно, и успокойся.
Нет, без Царьграда жить не можем, — двуглавого орла к
себе перетащили. Знаем мы этого орла. Вот он, сукин сын,
у меня за воротником — орел ползает. — Подполковник
раздавил клопа, вытер о штаны палец, затем понюхал его.
— Эх, Россия, Россия! Вы, чай, думаете, я монархист. Меж-

129
ду нами, — конечно, не для распространения, — я социа-
лист. Увлекаюсь, знаете ли, Марксом. Я по натуре — куль-
туртрегер.
Санди не отвечал и не шевелился. Из лопнувшего баш-
мака у него торчала грязная пятка. Подполковник плюнул
в воду:
— Вчера дуру какую-то хоронили, гречанку. Пошел смот-
реть. Впереди мальчишки несут деревянных крашеных аму-
ров, — поют, гнусят. За ними — поп, рожа гнусная, черно-
мазая, — я бы этого, — где-нибудь на Лозовой мне попал-
ся, — в нужнике бы расстрелял. За попом несут упокойни-
цу — головой кверху, сама в новых ботинках. Гроб плоский
— ящиком. Мертвечиха — нарумяненная, в модной причес-
ке, голова мотается... Тьфу... Сволочь ужасная... Ветер, юб-
ки летят... Видали?
Санди, не оборачиваясь, пожал плечами. Подполковник
закурил папиросу и обожженную спичку растер между паль-
цами.
— Нынче утром в цейхгаузе ободранных кошек выдава-
ли, — сказал он спокойно, — бывшим гражданам Россий-
ской империи союзнички выдают кошек, — лопайте... Пол-
ковник Лихошерстов говорит, что это австралийские кро-
лики, а по-моему — кошки. Ладно, мы это все припомним.
Три года вас спасали, а теперь мы — жри кошек. Хорошо.
И мясо консервное — это обезьянье мясо, австралийской
человекоподобной обезьяны. Ух, тудыть твою в душу, отзо-
вется когда-нибудь Антанте эта обезьяна. Я, знаете ли, —
тут подполковник понизил голос, — думаю, что нам не за
Антанту бы надо держаться... У вас, писателей, ум, так ска-
зать, разносторонний, — понимаете, за кого надо держать-
ся, а?
Санди продолжал глядеть на море. Подполковник вдруг
громко расхохотался.
— Давеча в общежитии лежу, читаю какую-то брошюр-
ку, и названия-то ее не знаю, — заглавие оторвано. Подхо-
дит ко мне полковник Тетькин, заглядывает — что читаю,
вырывает книжку, — «ты, говорит, откуда ее взял... ты, го-
ворит, большевик, сукин сын». Это я-то большевик. И на-

130
чинается форменное дознание. Где взял книжку? Взял, —
на окне лежала. Кто ее на окно положил? Это не первый,
мол, случай, — брошюры агитационного содержания под-
брасывают. Стали мы перебирать всех стрюков — на кого по-
дозрение. А ведь с нами тыловой сволочи эвакуировалось
шестьсот пятьдесят душ. Поручик Москалев указал даже на
вас. Я говорю: господа офицеры, нельзя же сплеча рубить,
— кого, кого, а Санди — литератор, честнейшая личность...
Должен вас предупредить — уж очень найти ребята озлоб-
лены, особенно поручик Москалев. Контужен, два ранения
в грудь, нога разворочена осколком, жена расстреляна в Ека-
теринославе, сам — после расстрела из общей могилы вы-
лез... Во сне вскрикивает, вскакивает. Кровь душит... Так я
к тому говорю, что если у вас что-нибудь валяется в чемо-
дане... Голубчик, знаю, что у вас нет ничего, но ведь — ли-
тератор, наверное, прихватили листовки какие-нибудь на
память... Интересуетесь тем и сем... Если имеется что-ни-
будь предосудительное, выбросьте, дружески предупреж-
даю.
Подполковник поохал, помолчал и опять засмеялся, не-
громко:
— Я большевик, — не угодно ли... Нет, я, знаете ли, —
искатель... Правды ищу... Интересуюсь тем и сем... Э-хе-хе,
— он закрутил головой и бросил окурок в море. — Где она,
правда? Вот вы скажите мне... Где она, русская правда-
матка? Неужели же — у красных, а? Ведь обидно как-то, а?
С другой стороны, — видите, мы уже на острове, сидим,
кошек кушаем. Может быть, это так нужно, а? Как у вас в
литературных-то кругах об этом думают? — вот что важно.
Кстати, это из ваших же литературных нравов, — расска-
зывали мне жестокую историю. Боже мой... Кто-кто, а
молодежь больше всех страдает от российской-то заваруш-
ки... Вы, наверно, слыхали про Верочку Лукашевич — акт-
риска из вашего литературного кабаре? Странно, как это
вы не слыхали. Хорошенькая была девочка... Бывало, си-
дишь вечером в номере, на улице стрельба, возня какая-то,
— словом, российская действительность. И вдруг станет
перед глазами лакомая мордочка, блондиночка. Схватил

131
фуражку, и — в кабаре. Я, как видите, красотой не отли-
чаюсь, даже скорее наоборот, человек в высшей степени
скромный, но, признаюсь, был один вечерок, воспользо-
вался благосклонностью Верочки. Ах, девулька, девулька...
Появился у нее друг сердца, из вашей братии. Это — в то
время, когда Киев опять заняли большевики. Закрутила
Верочка с этим поэтом любовь, сами понимаете. И он, мер-
завец, переехал к ней в комнату, стал учить ее нюхать ко-
каин. Сам с утра до ночи ничего не делает, морда — глад-
кая, лаковые башмаки завел. Верочка на него работает, хал-
турит — по театрам, в концертах, в кабаре, и все это, ко-
нечно, под кокаином. Исхудала, глаза провалились, и в
своем сукином сыне души не чает. Один раз его за эти ла-
ковые башмаки едва не вывели в расход. Выручила. Ах, бы-
ла девочка! Нежненькая. Ей бы в холе жить, за кисейными
занавесочками. А знаете — чем кончила? Прелюбопытно.
Утром как-то забежала к ней подруга (она-то мне все и рас-
сказала). Входит в комнату, видит — Верочка лежит в кре-
слице перед зеркалом: лицо вот так наискось разрезано,
горло надрезано, и под грудкой рана в сердце, на полу ва-
ляется германский штык — орудие самоубийства. Врач
осмотрел: картина, говорит, ясна, — самоубийца в таком ко-
личестве нанюхалась кокаину, что вся омертвела, и резала
себя, видимо, сначала из любопытства, а потом уж слиш-
ком погано стало, — и добралась до сердца: штык уперла в
подзеркальный столик, — на столике след остался, — и вон-
зила. Вот вам настроение современной молодежи: кокаини-
сты и кокаинеточки... А друг ее сердца, поэт этот, сквозь
землю ушел после этой истории. Вы его не знавали, Санди,
а?
На этот вопрос Санди тоже не ответил, не пошевелился,
не дал даже знака, что уже было ошибкой: подполковник
даже весь вытянулся, замер, глядя ему на затылок — под-
бритый, загорелый и грязный. По морю бесшумно катился
стеклянный вал, дошел до мостков, взлизнул на сваи и с шо-
рохом разбился о зернистый песок. Подполковник лег на
мостки навзничь, заслонил глаза рукою.

132
 — Хорошо бы сейчас холодной ботвиньи с осетриной, —
сказал он, — под водочку с зеленым лучком, с ядреным
квасом. Люблю в еде поэзию... Вы, молодежь, ни черта в
этом не понимаете... Вам бы все революцию, столпотво-
рение вавилонское, ломай, жги, дым в небо... А у самих —
глаза сумасшедшие, зрачок во весь глаз, без кокаина ды-
шать не можете. В двадцать шесть лет — вот вы и стари-
чок... Санди, хотите сорок пиастров на кокаин, а?
Санди быстро пожал плечами, но подполковник лежал
прикрывшись и не заметил его движения.
— Вкуса к жизни у вас нет, вот что. Не в крови дело, мы
все понюхали эту кровушку-то... Не она у нас вкус отшиб-
ла, — а то, что вы все головастики, у вас голова распухла, и
фантазия как в горячке; от этого у вас ни вкуса, ни чутья
нет, — нос холодный... Нелегкая вещь революцию устраи-
вать. Так-то... Поколение надо специальное подготовить, а
нам — трудно. Случайно с собой захватил номерок «Юж-
ного красноармейца», с вашими стишками, Санди... Сла-
бые стишки...
Подполковник положил локоть на глаза, так пекло солн-
це, и замолчал надолго. Санди осторожно повернул к нему
голову, — подполковник спал. Лицо Санди исказилось бо-
лью, страхом, злобой, — от резкого света выступили мор-
щины у припухших век, у рта. Санди бесшумно поднялся,
прошел на цыпочках по мосткам, опять обернулся на под-
полковника — и вдруг побежал, нагнув голову, держась за
фуражку.
Он обежал скалу у моря. Запыхавшись, пошел шагом
по краю заливчика и, дойдя до второго скалистого мыса, еще
раз оглянулся — мостки были пусты: подполковник исчез.
Тогда Санди изо всей силы побежал по берегу, вска-
рабкался на скалу и, цепляясь за кусты, обдирая колени,
потеряв фуражку, стал взбираться по крутому склону.
Наверху стоял сосновый голубоватый лесок, сильно пах-
нувший смолою.
Низкорослые древние сосенки мягко посвистывали хвоей,
— будто шумя, с печальным шорохом, пролетали над ними
века. Санди упал лицом в горячий мох и обхватил голову.

133
Сердце дрябло, порывисто рванулось в пустой груди.
Красные пятна застилали глаза. Над головой сосны не
спеша повествовали друг другу о приключениях Одиссея,
отдыхавшего некогда на этом мху, над лазурным, как веч-
ность, морем.
Тем временем подполковник вернулся в кофейню и сел
опять у окна. На улице появились люди: гречанки в чер-
ных платьях и черных шалях, жирнозадые левантийцы в
фесках, офицеры из Крыма, барыни с измученными лица-
ми.
Подполковник пил мастику — греческое вино. В кофей-
ню вошел широкоплечий, костлявый офицер и сел за его
стол. Глаза у него были серые — мутные, нечистые. Пря-
мой рот подергивался. Положив локти на стол, он спросил
хрипловато:
— Что нового?
— Ты где напился, Москалев?
— Дузик пили, сволочь страшная, — изжога. Денег нет,
вот что. Шпалер хочу продать.
— Погоди, пригодится револьверчик, пригодится.
Подполковник проговорил это так странновато, что Мос-
калев, запнувшись, быстро взглянул ему в глаза. Зрачки
его отбежали.
— Ты о чем? — спросил он и, нагнув голову, стиснув
пальцы, стал сдерживать мучительную гримасу лица.
— Все о том же.
— Говорил?
— Выяснил. Он самый.
— Осведомитель?
— Я тебе говорю, что он — тот самый, киевский.
— Ну, тогда — ладно. Закопаем.
Лицо подполковника начало сереть, стало серым. Ко-
роткие пальцы, совавшие в мундштук папиросу, затрепета-
ли, — папироса сломалась.
— Прошу тебя без глупостей, — он с усилием усмехнулся,
— я сам доложу командиру.
— Дерьмо, кашевар, — сказал Москалев и с наслажде-
нием сверхъестественными словами стал ругать подполков-

134
ника, сыпал пепел в рюмку с мастикой.
Санди пролежал в лесу до вечера. На тихое море легли
глянцевитые, оранжевые отблески. Вылиняли и пропали.
Еще не погас закат, а уже появились звезды. В лощинке
блеяла коза, жалобно звала кого-то.
Санди был голоден. Давешний страх прошел немного.
Он поднялся с земли, отряхнулся и стал спускаться к доро-
ге, ведущей к городку. Дорога, огибавшая кругом остров,
висела в этом месте над высоким и крутым обрывом.
Спустившись, он пошел, опустив голову, засунув руки в
карманы. Над обрывом остановился и поднял глаза. Теп-
лое, лиловое небо усыпали крупные звезды — путеводи-
тели Одиссея. Глубоко внизу — звезды мерцали в Мрамор-
ном море.
Санди глядел на вселенную. Потом он прошептал:
— Как это нелепо, как глупо, — и снова зашагал по до-
роге.
Когда он вошел в черную тень деревьев, стало неприят-
но спине. Он поморщился и пошел быстрее. Спине было
все так же неприятно, — но с какой стати оборачиваться. На
завороте дороги он все же обернулся. Следом за ним шел
высокий, широкоплечий человек, так же, как и Санди, за-
ложив руки в карманы.
Санди посторонился, чтобы пропустить его... Человек
подошел. Это был поручик Москалев. Можно было разгля-
деть, как лицо его подергивалось, не то от смеха, не то от
боли. Это было очень страшно.
Неожиданно, хрипловатым голосом он сказал:
— Покажи документы.
Санди поднес руки к груди. Тогда Москалев бросился на
него, схватил его ледяными пальцами за горло, повалил на
дорогу. Сильно дыша, работая плечами, он задушил его.
За эту минуту не было произнесено ни звука, только ярост-
но скрипел песок.
Затем Москалев поднял труп Санди, пошатываясь под
его тяжестью, понес к обрыву и сбросил. Труп покатился
колесом, ударился о выступ скалы, и внизу зарябили отра-
жения звезд.

135
 Через несколько дней волны прибили труп к острову. В
кармане Санди было найдено: несколько пиастров, коробоч-
ка с кокаином и записная книжечка, — видимо, дневник,
попорченный водою. Все же можно было разобрать нес-
колько слов:
«...Как бы я хотел не жить... страшно... исчезнуть без
боли... Боюсь... непонятно... меня здесь принимают за боль-
шевистского шпиона... Бежать...»
Владимир Тоболяков

СЫНОК
 Место было глухое, окрайное: ни одного милиционера.
На груде кирпичей от развалившегося дома лежал вдре-
безги пьяный мужчина. Около пьяного сидел на корточках
мальчишка и временами опасливо теребил мужчину за ру-
кав.
— Папаня, а папаня!..
Мужчина был пьян мертвецки и даже не мычал в ответ.
— Чего, мальчишка, отец это, что ли, твой? — спросила
мальчишку какая-то проходившая женщина в сером платке.
— Отец, — захныкал мальчишка. — Матка послала за
им по пивным ходить, чтоб у его деньги у пьяного-то не вы-
тащили. А он надрызгался…
— И чего это делается? И чего это делается, — затарато-
рила вторая подошедшая женщина. — Пьют прямо походя.
Башки надо рвать таким пьяницам….
— В чем это дело? — спрашивали новые любопытные.
— Да вот напился отец, а сынишка сидит возле, смот-
рит, чтоб не обокрали…
— Теперь это можно… У нас вон у трезвых утюг в поза-
прошлом году стащили…
— Этот мальчик и сын его? Господи!..
— Что, уж рабочему человеку и не выпей, — заступился
за пьяного какой-то мужчина.
Все любопытствующие женщины разом набросились на
него.
— Не выпить? Вам, кобелям, только бы пить, чтоб вы
сдохли! Мы дома и стирай и ребят рожай, а вы по пивнухам
шляться!..
— Надо его б домой отправить…
— Отправишь, коли он и на ногах не стоит…
— Ты давно, мальчик, за ним ходишь?
— С утра, — сказал мальчишка. — С утра им получку вы-
дали, с утра и пить он начал… Боюсь, обокрадут его. Послед-
ние деньги вытащат…
— Это в два счета… Милиции у нас тут нет…
— Да ты вот что, — сообразил наконец кто-то. — Ты
деньги-то у его из карманов возьми.
— Конечно, возьми. Дома-то мать, поди, дожидается?..

138
 — С утра мамка не жрамши сидит…
— Ну-ка давай, брат, поворачивайся, — и десяток дру-
желюбных рук начали выворачивать карманы пьяного.
Пьяный что-то замычал и, точно защищаясь, заболтал бес-
сильно руками.
— Как бы не побил он меня, — испуганно воскликнул
мальчишка. — Я давеча сам хотел деньги вынуть, да он не
дался!..
— Ничего. Ничего, — успокоили его близ стоящие. — Мы
его вы случае чего подержим. Ну-ка еще в пиджаке карма-
ны почистим.
Кроме обгрызка селедки, в карманах пьяного набралось
рубль семьдесят семь копеек медью. Деньги пересчитали и
вручили мальчишке. Пьяный что-то мычал.
— Ну, вот так-то вернее… Беги к матке… А то тут и вер-
но обокрадут… Как это можно…
— Шапку, шапку еще возьми, — присоветовал кто-то. —
Шапку могут стащить. Вот деньги из кулака-то в шапку пе-
ресыпь. Да матку сюда приведи… Ишь как весело домой по-
бежал…
— Еще бы… Все хоть на хлеб принесет… — говорила тол-
па, расходясь.
Мальчишка забежал за угол, пересыпал деньги из шап-
ки в карманы, примерил шапку. Шапка была широка. Он
бросил ее в канаву. Побренчал медью в кармане.
— Ладно! — подумал он. — Второго пьяного эдаким ма-
нером за седни обчистил… На марафет настрелял… Нет ли
еще чего?
И он огляделся вокруг, выискивая еще какого-нибудь
завалящего пьяного «отца».
 Дир Туманный

В КУРИЛЬНЕ ОПИУМА
 Узкая, извилистая, зловонная щель китайской улицы.
Низкий дом с черепичной крышей и глиняными стенами
— дом, как две капли воды похожий на соседние, сжавшие
его со всех сторон дома. Темная, покрытая жиром и грязью
от тысячи прикосновений, дверь.
Если подойти и четыре раза быстро стукнуть в толстые
доски, — дверь откроется. Выплывут чадящая керосиновая
лампа и желтое морщинистое лицо с раскосыми, обшари-
вающими глазами. Вы входите в зеленоватый, вздрагиваю-
щий полусвет средней большой комнаты. Вы ложитесь на
земляной пол, на грязную тростниковую циновку. Вам по-
дают керосиновую коптилку, длинную бамбуковую трубку
и порцию густого, темно-коричневого, лоснящегося теста.
Это опиум. Положенный в трубку, нагретый над стеклом
лампы, он кипит, раздувается, превращается в удушливо-
сладкий, преображающий человека дым. Курильщику от-
крывается новый, необыкновенный, волшебный мир.
Почему так много опиума курит желтый человек? По-
тому что в это время он забывает действительность. Он за-
бывает, что он раб, половица под ногами белого дьявола и
своего соотечественника — гордого мандарина. Он забывает,
что древний город Пекин наполнен бледнолицыми, веро-
ломными, странно одетыми людьми, из которых каждый
может ударить по лицу бедного кули и приказать дать ему
сто или двести бамбуковых ударов. А здесь, в дымной, гряз-
ной курильне, лежа на боку с чубуком в зубах и маленькой
чашечной волшебного снадобья у локтя, желтый человек
уносится в прежние времена могущества и свободы. И за-
тем он думает о будущем — еще более свободном и ярком.
Что в том, что через час он выйдет отсюда слабый и
больной и не будет знать покоя до нового блаженного часа
куренья. Да, люди из-за океана принесли много зла жел-
тым людям, но есть и хорошая сторона их появления в стра-
не великого дракона. Ведь без них миллионы широкоску-
лых, узкоглазых тружеников никогда не узнали бы сверкаю-
щих откровений, доступных только курильщикам опиума!
На липких от грязи, твердых ковриках, одно подле дру-
гого, вдыхают в себя сладкую отраву распростертые чело-

141
веческие тела. Вдоль рядов скользит дряхлая фигура содер-
жателя курильни, подающего новые порции и собирающе-
го плату за старые. Ведь и отрава...
Ведь и отрава стоит денег! А что делать тому, кому уже
не хватает трех полных трубок? Хорошо, если в его карма-
нах звенят тяжелые доллары или хотя бы истертые, легко-
весные, презренные центы!
На циновке, брошенной у самого входа во внутреннюю
комнату, раскинулся высокий европеец в потрепанном пла-
тье английского пехотинца, с острой черной бородкой на
худом, давно уже не бритом лице. Его узловатые пальцы
сжимают кончик, — увы, уже не дымящейся больше — труб-
ки. Только что выкуренная, пятая по счету порция съела его
последние деньги, небрежно брошенные подобострастно
согнувшемуся хозяину.
Месяц тому назад ему хватило бы такого количества.
Но опиум безжалостен. Только потребляемый все в боль-
шем и большем количестве, он может оказывать свое обыч-
ное действие. А как помочь делу, если уже две недели у че-
ловека нет занятий и последние, с таким трудом достав-
шиеся деньги безвозвратно скрылись в чужих карманах.
Будем откровенны, — бывший камер-юнкер его вели-
чества, князь Львов, поручик Львов до революции, лишив-
шей его всего состояния, лейтенант Львов на службе коро-
ля Англии и, наконец, Львов — полковник дальневосточ-
ной «армии» Меркулова, — находился сейчас далеко не в
блестящем положении!
 Борис Лапин

ПАМИРСКИЙ ОПИУМ
 В середине июня я приехал в область Ишкашима. Ноче-
вать пришлось в поселке Нют. Я лежал на плоском камне
возле обрыва и прислушивался к ровному грохоту реки, про-
текавшей где-то внизу. Ридом со мной спал товарищ Вет-
хоносов — член чрезвычайной комиссии по борьбе с опие-
курением на Западном Памире. Цель его командировки за-
ключалась в прекращении ввоза опиума из Читрала и аф-
ганского левобережья Пянджа на советскую сторону.
Работа его комиссии — образовалась она всего в июне
1927 года — с самого начала была обречена необычайным
трудностям. Курение опиума за последние годы получило
среди горцев АГБО чудовищное распространение. Из ста па-
мирских таджиков, не считая, конечно, детей, восемьдесят
пять навеки привязаны к опийной трубке. Поэтому бороть-
ся с «афиюном» путем преследования курильщиков нель-
зя. Действовать можно только двумя способами: во-пер-
вых, охраняя молодое поколение таджиков от пагубной стра-
сти, во-вторых, пресекая сбыт и перевозку опиума.
Все это было взвешено в комиссии, и соответственную
линию принял товарищ Ветхоносов. За первый день были
арестованы Сейид-Камон-и-Яздан-Шо, Шо-Файсаль и Гулом-
Али-Шо, содержавшие лавки для продажи сваренного и
сырого опиума. Товар, купленный ими за границей по «пол-
тули», то есть за половину веса серебра, продавался в их
лавках по «серебру за тули».
Трое арестованных были посажены в тесную булыжную
гянджу (кладовую) для зерна, выстроенную на гладком лбу
какого-то высокого камня, как избушка на курьих ножках.
Около полуночи к месту, где и спал, подошел какой-то тад-
жик в широкой белой рубахе и жилете. Думая, что я сплю,
он нагнулся к моему уху и стал громко кашлять и стонать
истошным грудным голосом.
Я открыл глаза. Передо мной в звездной темноте стоя-
ла нескладная худая фигура с печальным длинным носом.
Это был ІІІахриар-Хан, заведующий местной лавкой Узбек-
торга.

144
 — Дай мне, товарищ, одну рупию (полтинник), — ска-
зал он. — Честное слово, очень мне нужна, потому что по-
дотчетных трогать нельзя. Опасное дело.
— Зачем тебе она понадобилась, друг, среди ночи? — спро-
сил я.
— Для чего тебе знать зачем? Ты хороший человек, зре-
лый ум, столичный товарищ — от полного сердца говорю
— чего тебе стоит одна рупия? Я ведь тебя не хочу обидеть:
отдавать ее назад не буду.
Эта грубая лесть и уверенность в том, что я буду оби-
жен, если он возвратит мне долг, подействовали на меня.
Я вытащил полтинник и протянул Шахриару, который что-
то пробормотал и, усердно закивав носом, снова скрылся в
ночь.
Немного пораздумав, и также вскочил и последовал за
ним. Спать не хотелось. Мешал раздражающий шум реки.
Кроме того, надо сознаться, мне было любопытно узнать,
что может предпринять имеющий рупию ночной гуляка
здесь, в ущелье Пянджа, на узле высоких гор.
Я побежал к поселку, где среди тополей можно было раз-
личить шатающуюся, как летучая мышь, тень Шахриар-Ха-
на. Затем вдалеке и увидел полыхнувший отблеск, и тень
исчезла. Заскрипела дверь. Завлавкой Узбекторга, по-види-
мому, скрылся в один из приземистых домиков, мрачно
жавшихся на откосе.
Подойдя ближе к домам, я остановился. Передо мной
была глубокая каменная стена с маленькой, по грудь чело-
веку, дверцей. Из-за двери слышались монотонные голоса
и тихий, малооживленный смех.
Я потянул к себе железную щеколду, дверь открылась,
и я увидел внутренность дома, освещенную слабыми мас-
ляными плошками, вокруг которых сидели и полулежали
какие-то люди. И лицо мне пахнуло сладким и невыноси-
мо приторным запахом. Я сделал шаг вперед.
Пол комнаты был покрыт черным войлоком. Посреди-
не на каменном очаге тлели угли. Воздух был застлан жел-
тым дымом, и я в первый момент не мог сразу разглядеть
лица людей, занимавших на кошмах место. У некоторых в

145
руках были трубки, расширявшиеся на конце в большие ци-
линдрические головы. Обычная будничная картина прито-
на курильщиков опиума.
Сколько и мог разобрать, разговор курильщиков шел о
легкомыслии женщин и ненасытности, которую им послал
Див (дух зла). Это один из больных вопросов в Ишкашиме
— опиум действует разрушительно на мужчин. Увидев ме-
ня, однако, они поспешили переменить тему разговора на
более высокую и, по их мнению, лучше соответствующую
моему достоинству столичного гостя. Никто не выразил
изумления, страха или недовольства моим приходом.
— Здравствуйте, товарищ, — произнес по-персидски один
из сидевших у очага и ждавший своей очереди курить тад-
жиков. Это был человек с бледным, длинным, как у рыбы,
лицом и синими губами. — Все ходишь по людям, не спишь?
Лучше спать, — что интересного для твоего высокоблаго-
родного глаза в наших горных деревнях?
Я смущенно пробормотал в ответ несколько возраже-
ний, так как в его словах мне почудился упрек за мое не-
прошеное вторжение.
— Теперь ты видел нашу землю — Дом Беды? — про-
должал синегубый, не отрываясь глядя на белый огонек пло-
шки. — Посмотрел наш Кухистан, Горную Страну, наши по-
ля. сады и пастбища?
— Товарищ пришел нас ругать за то, что мы курим опиум,
— прибавил Шахриар.— Мы, факиры, плохой народ — гло-
таем черный дым. Урусы — хороший народ: учат нас исти-
не и рассудку.
После этого он откинулся на войлок и, взяв правой рукой
длинный белый чубук, сделал ряд равномерных сильных
затяжек, пока не кончилась первая трубка. Левой рукой он
поправил на проволоке кусок опия, плавившегося на све-
тильнике с легким треском.
— Сегодня наш гость не увидит лучшего, что у нас есть,
— нашу молодежь, алгиас, алгиас (к сожалению)! — гово-
рил старик с лицом рыбы. — Сегодня наша молодежь ушла
на смертное дело.
— Какое смертное дело? — спросил я.

146
 — Они ушли убивать Зверя Судьбы. Умер ишан — Дауд-
Шах, наш вождь и святой, родившийся в год Барса.
Я окончательно перестал понимать слова. Старик пока-
зался мне просто полоумным.
— Не смотри на меня так, — продолжал он. — В меня не
вселился джинн. Я в совершенном здоровье и рассудке.
Пусть Сиаб-Лавка, Шахриар, объяснит тебе наш обычай.
— У нашего народа счет годам ведется не так, как у дру-
гих народов земли. У нас есть «мучаль» — звериный круг в
двенадцать лет *. Счет идет от года Мыши до года Свиньи и
затем снова идет сначала. Сейчас год Барана, а потом будет
год Обезьяны и год Петуха. От бегства Магомета до сегод-
няшнего дня прошло сто десять кругов мучаль. Вот тебе
трубка опиума, товарищ, как раз подходящая — ни большая,
ни маленькая. Ты должен ее выкурить.
Я лег на кошму и сильной затяжкой потянул в ceбя воз-
дух из трубки. В горло попал горячий горький дым. Сладко
налились тяжестью ноги, и внутри тела стало все плотным
и липким. Я закашлялся и отбросил трубку на кошму.
— Теперь ты должен знать, куда ушла наша молодежь,
— продолжал Шахриар-Хан. — Я расскажу тебе это. потому
что ты русский. Никогда не стал бы говорить этого мусуль-
манину, если он не нашей секты и на наш тайный знак —
пять раскрытых пальцев не ответит таким же знаком. Они
смеются над переселением душ. Дураки. Хуже неверных.
Шахриар на минуту прервал свою речь и выкурил труб-
ку. Затем он продолжал бесстрастным голосом:
— Когда у нас умирает ишан — душа его переселяется в
животное, под знаком которого он родился. Семь дней назад

*
Счет лет по двенадцатигодичным циклам, где каждый год находится
под покровительством какого-либо зверя, по-видимому, заимствован тад-
жиками от монголо-тюрок во времена всемирной империи Чингисхана.
Змея, Бык, Баран, Рыба, Свинья, Мышь, Заяц, Скорпион, — человек, ро-
дившийся в год одного из этих животных, обладает и соответствующи-
ми свойствами характера. На заданный таджику вопрос: «Сколько тебе
лет?» — часто можно получить ответ: «Я — Мышь» или «Я — Сви-
нья» (Прим. авт.).

147
умер ишан Дауд-ІІІах, проживший шесть мучаль. Он родил-
ся в год Барса, и сегодня вся молодежь деревни отправи-
лась убивать барса для того, чтобы облегчить душе ишана
обратный переход в человека. Моя жена должна родить.
Пусть ишан перейдет в моего сына.
— Отчего же известно, что они убьют именно того бар-
са, который нужен? Они ведь могут убить другого барса.
— Мы хорошо знаем нашего барса. Ишан Дауд-Шах —
да будет он в мире — имел на лице примету: у него прова-
лился нос. Наши охотники отыскали барса с пятном на но-
су. Ошибки быть не может.
Выкуренный опиум, духота и клубы приторного дыма
подействовали на меня. Я оглядел комнату, где все каза-
лось мне наполненным контрастами черного и желтого. Не-
лепая круглая голова трубки делала ее похожей на странную
очковую змею. Шахриар держал ее хвост в зубах и ровны-
ми затяжками сосал огонь из светильника. Я провел рукой
по лбу, покрывшемуся холодным потом. В ушах стоял какой-
то отдаленный шум, не разрушавший, тем не менее, впе-
чатления абсолютной тишины, наступившей в мире. Все те-
ло было липким и чесалось.
«Э, да ты, брит, пьян», — пронеслось у меня в голове.
В этот момент заговорил Шахриар-Хан. Голос его был
медленным и то усилялся, то утихал:
— Для чего все это — комиссия, милиция, тюрьма? Для
чего все это. товарищ, скажи мне? Опиум — гора и горе, го-
ре и радость, горб, дорога... и вы хотите запрятать его в тю-
рьму?.. Скорей лицо ваше станет черным...
Это было невыносимо. Одним прыжком я растворил низ-
кую дверь и, ударившись головой, очутился на воздухе. Луна
давно зашла.
Был близок рассвет. На кисее неба висели редкие звез-
ды. Моя голова, в которой вертелись обрывки мыслей, была
огромной и тяжелой.
«Какой нынче год? — почему-то вспомнилось мне. — И
что принесет Шахриар-Хану ревизия Узбекторга... Ах да —
год Барана…»

148
 Затем напряжение, тяжелым свинцом оковавшее мир,
разорвалось. Бледным заревом отгорел рассвет. Один за дру-
гим, изможденные и шатающиеся, опиисты выходили из
низкой двери. Меня стало рвать.
 Петр Пильский

БЕЛЫЙ ЯД

Воспоминания
 Люди влюбляются в недостижимое. Память слаще всего
привязывается к тому, чего нельзя вернуть. Неповторимо,
в своей прелести старины, звучит лермонтовская строка:
«Я ехал на перекладных из Тифлиса»... Тогда я ехал из
Италии в Вену, — покачиваясь на легком ходу, меня нес ав-
стрийский шнельцуг. Изящное и гордое создание природы,
лошадь стала исчезать уже в ту пору, 20 лет тому назад. Те-
перь ее надо разыскивать. Когда А. И. Куприн осел во Фран-
цш, ему пришла в голову хорошая затейная мысль. Он за-
думал совершить путешествие по старым французским до-
рогам верхом на коне. Этому не суждено было осуществить-
ся. Не осталось старых дорог, переделанных и приспособ-
ленных для автомобильной гонки, исчезли уютные старин-
ные гостиницы, где толстый и добродушный хозяин пода-
вал путешественникам старое вино, а из-за его широкой
спины кокетливо выглядывала молоденькая служанка: еще
одна минута терпения — и она поставит пред путником блю-
до со свежезажаренным куском сочной баранины, такой вос-
хитительной после долгого пути.
В моем шнельцуге я мечтал не о баранине. Я ехал из Ита-
лии и думал о том, как хорошо было бы получить на обед
русский борщ и гречневую кашу. В Италии это недостижи-
мо. Но мечтал я не напрасно. В Вене я знал одно место, где
можно отведать настоящие русские кушанья: надо было ос-
тановиться в меблированных комнатах, отдававшихся внаем
только по рекомендации. Владельцем этого уюта был харь-
ковский еврей, переселившийся в австрийскую столицу. Он
не только прекрасно кормил, угостил меня борщом и кашей,
но еще дал мне в провожатые по Вене своего сына, любез-
ного молодого человека. От него я узнал, как легче всего
увидаться с Петером Альтенбергом, и наша встреча с зна-
менитым тогда писателем состоялась на другой день моего
приезда, — об этом я писал в «Сегодня».
Конечно, сам по себе, обед — мелочь. Важно поесть — не-
плохое занятие, — из него, однако, не надо создавать культ.
После Италии давно не виданный борщ и каша должны бы-
ли казаться особенно заманчивыми. Три года тому назад я
получил письмо от писателя М. А. Осоргина. В нем он вспо-

151
минает о синьоре Анджело и его маленьком ресторанчике
«Рома Спарито», что означает «Разрушенный Рим». Во вре-
мя войны разрушилось счастье и самого Анджело: его клиен-
тура разлетелась. В тот год, когда мы ежедневно обедали и
ужинали у этого толстого, круглого, низенького человека,
за нашим столом сидела разноязычная публика, — румын-
ский нумизмат, римский корреспондент «Франкфуртер цей-
тунг», немецкий студент, начинающий французский худож-
ник, сербский скульптор Иоаннович, вылепивший мой бюст,
и все мы говорили на волапюке или чрез переводчиков, —
ими мы становились в зависимости от говорящего и его слу-
шателя. И когда к сербскому скульптору обращался фран-
цузский художник, переводчиком становился я, когда не-
мецкий студент старался что-то объяснить румыну, посред-
ником между ними являлся русский еврей, студент-техно-
лог, — так мы беседовали, собираясь днем, потом вечером,
просиживая у синьора Анджело до поздней ночи. Темнело
бархатное, в звездах, итальянское небо, звенели из окон ме-
чтательные голоса поющих женщин, журчал маленький
фонтанчик, и в садик, заплетенный сверху виноградом, слу-
живший продолжением ресторана Анджело, приходил вы-
сокий, немолодой певец с мандолиной и маленькой дочкой.
Прежде он появлялся со старшей, но тут у него случился
грех. Свою старшую дочку он соблазнил, и за это ему при-
шлось изведать все неудобства итальянской тюрьмы. Со-
отечественники к этому отнеслись снисходительно. Равно-
душно, чуть-чуть сожалительно они говорили о непохваль-
ном проступке поющего синьора, как о маленьком несча-
стье. Анджело кормил неплохо, — на итальянский вкус.
Русские привыкли есть сытней и, как ни вкусны макаро-
ны, наверчиваемые быстрым движеньем на ложку, питать-
ся ими в течение многих месяцев, разнообразя яичницей на
оливковом масле, съедать ежедневно тонкий ломтик мяса,
гордо именуемый бифштексом, — для наших молодых же-
лудков было недостаточно и скудно.
Настоящим русским гостеприимством на меня пахнуло
в Харькове. Чуть ли не на другой день после моего приез-
да мои знакомые устроили холостой ужин. Его затеял ми-

152
лый человек, Анатолий Жмудский, редактор-издатель га-
зеты «Утро». Но дело не в ужине, а в том, что я там увидел,
впервые в моей жизни.
За круглым столом сидели врачи, адвокаты, журналис-
ты, земские и общественные деятели. Лилась беседа, лилось
вино, — и вот, от времени до времени, мой глаз стал под-
мечать какой-то странный прием, неожиданное мгновен-
ное движение. Люди, собравшиеся на этот ужин, почти все
без исключения, обнаруживали некую однообразную повад-
ку. То один, то другой, — как мне тогда показалось, — вдруг
хватался за нос, чмыхал, потом делал около носа жест, буд-
то что-то утирал. Я сидел, следил и недоумевал. На одну ко-
роткую минуту мелькнула мысль: неужели ни у кого из них
нет носового платка? Конечно, это подозрение я должен был
тотчас погасить. За столом сидели хорошо воспитанные,
обеспеченные представители отборной интеллигенции, —
разве можно допустить, чтоб они «обходились без помощи
платка»? Мое недоумение длилось недолго. Рядом со мной
сидел журналист А. Епифанский. Он наклонился к моему
уху и тихо, вопросительно зашептал:
— Не хотите ли понюхать?
— Что?
— Ну, известно, что ... кокаин.
Как это ни предосудительно для любознательного чело-
века, до тех пор я ни разу не заглянул в эту пропасть, —
слышал о кокаинистах, но, кажется, никого из них дотоле
не знал. Говорю «кажется» потому, что, в противополож-
ность пьющим, кокаинисты ведут себя, как заговорщики,
тщательно и молчаливо скрывая свою сокрушительную, не-
отвязную страсть, доверяясь только своим, таким же одер-
жимым этой всесильной, непреоборимой пагубой. В этом
отношении кокаинисты напоминают только гомосексуали-
стов. И те, и другие составляют как бы секту, собрание по-
таенно влюбленных, каким-то особенным, тонко схватывае-
мым нюхом угадывая собрата по влечению, легко и быстро
сходясь, и замыкаются в ограде своей страсти, наглухо за-
навешиваясь от всякого постороннего взгляда. И у кокаи-
нистов и у гомосексуалистов мир делится на две неравные

153
части: мы и они, свои и чужие.
Примечательно: именно Харьков мог похвалиться и гор-
диться своей интеллигенцией, именно Харьков насчитывал
в ней наибольший процент кокаинистов. Но ничего не бы-
вает случайно, зря и невзначай. Так было и тут. Интелли-
генцию Харькова завлекла в кокаинные обольщения та-
лантливая и умная актриса, Нина Ивановна Кварталова. В
ней была мягкая соблазнительность простоты, пленяло лас-
ковое очарование дружеского, запросто, тона, шалила склон-
ность к приятельским пирушкам. Где может быть легче без-
думное совращение слабого друга, огорченной души, гамле-
тов щигровского уезда, раздвоенно скорбящих интеллиген-
тов, удрученных «столыпинским режимом», мужского серд-
ца, отравленного женской изменой, вздыхающего о потерян-
ной любви? А тут, рядом, сидит, чокается, ворожит инте-
ресная актриса, — и вдруг начинает рыться в сумочке, бес-
печно вытягивает маленький белый пакетик, быстро рас-
крывает.
— Что это у вас, Нина Ивановна?
Смеется, блестят глаза:
— Не ваше дело!.. Вам вредно...
— А! Догадываюсь...
И пониженным тоном, полушепотом — вопрос:
— Кокаин? Да?
— Ну да... Вам-то что?
— Нина Ивановна, милая, дайте и мне щепотку.
— А вы пробовали?
— В том-то и дело, что нет, — потому и хочу попробо-
вать...
—Нет, это баловство, вам это совсем не нужно.
А как этому человеку не нужно, если в душе у него гре-
мят протесты и восторги, пляшут черти и цветут цветы? И
вот первый прием сделан — чрез минутку пред соблазнитель-
ницей новый человек, красноречивый до безумья (букваль-
но) и счастливый до утра, со сладким забвением всего на све-
те, т. е. и ужасного «столыпинского режима», и своей неудав-
шейся любви.

154
 Моему соседу не надо было очень упрашивать меня, —
я охотно пошел навстречу его желанию и, втянув белый
порошок, наконец понял, что означали у всех ужинающих
манипуляции вокруг носа. В этот вечерь я изведал дурман
и ужас кокаина, — первый и последний раз в моей жизни,
— да будет благословенна бережливость и заботливость су-
дьбы, отведшей меня от этой удушающей бездны!
Благословляю судьбу потому, что потом мне пришлось
увидеть и встретить невероятные терзания, вконец разби-
тые жизни, зловещие концы, погибших людей. Из них осо-
бенно ярко встает в моей памяти одаренный заика, изве-
стный спортсмен Сергей Уточкин. Мне довелось его знать
в течение нескольких лет, мне пришлось огорчительно сле-
дить за его медленным, неотвратимым умиранием, за пос-
тепенным, все же быстрым, распадом его личности, души,
здоровья, карьеры. Когда-то первый велосипедный гон-
щик, потом автомобилист, наконец, летчик, Сергей Уточ-
кин поражал своей ловкостью, смелой силой, спортсмен-
ской находчивостью. О нем ходили легенды. Действитель-
но, он проделывал головокружительные трюки: на спор
съезжал по знаменитой мраморной лестнице в Одессе на
автомобиле, брал призы на сумасшедших гонках, один из
первых стал строить аэроплан собственной конструкции.
Уточкин обладал еще и литературным талантом. Помню од-
ну его прекрасную статью, — в ней он описывал свой полет
на воздушном шаре вместе с А. И. Куприным.
Не знаю, откуда и как пришло к нему кокаинное наваж-
дение. Может быть, привычку к этой отраве привила опас-
ность его спортсменских дел, может быть, и этот наркоз был
тоже одной из форм его риска, его бешеной игры с судьбой
и запретами.
Меня он к кокаину не склонял. Но однажды предложил
проделать заманчивый и искушающий опыт.
— Я-а-а ва-ам до-остану... гааа-шишу, — заикаясь, объяс-
нял он мне. — О-оон име-ет замеча-атель-ное свойство. Га-
шиш все увеличивает почти беспредее-льно. Так вот, ва-ам
слее-довало бы наа-писать «Статью под гашишем».

155
 Опыт не осуществился. Гашиша я так и не испробовал.
Вспоминаю об этом потому, что разговор происходил тог-
да, когда Уточкин уже сникал. Временами он заговаривал-
ся. Как-то, усадив меня на лихача, он помчался по богатой
Маразлиевской улице и, чуть ли не через каждые три дома,
останавливал кучера, нервно и спешно спрыгивал с пролет-
ки, тащил за собой меня, вбегал в подворотню и все чего-
то, кого-то искал. Не прошло месяца и я узнал, что Уточ-
кина отправили в психиатрическую лечебницу. Впрочем,
скоро выпустили, и мы встретились снова. Никогда не за-
буду его вида, речей, его жалоб на какие-то обиды, на прес-
ледователей и врагов, его нервных, беспокойных подергива-
ний, его вскакиваний, будто каждую минуту ему надо бы-
ло куда-то устремляться, кого-то догонять, звать и возвра-
щать.
В его мозгу, в его бредовых мечтах возникали поражаю-
щие, грандиозные проекты. Из всех этих планов был при-
веден в исполнение самый неграндиозный: основалось «Ки-
но-Уточкино», — хорошее, но ничем не замечательное ки-
но, где сам Уточкин не играл и уже не мог играть никакой
роли, не имел никакого значения.
Он кончил грустно и трогательно.
Огорченный русскими неудачами на войне, нося пого-
ны прапорщика-летчика, в один не-прекрасный день, он на-
правился во дворец, к царю, чтоб предложить ему свой план
победы, — последний план в своей жизни. Его схватили,
заключили в сумасшедший дом, — там он окончил свои дни.
Часто я вспоминаю его глаза, — то расширенные, вне-
запно загорающиеся, то быстро тухнущие, вялые, совсем
мертвые. В моей жизни такие глаза я видел не раз. Всегда они
рождали во мне трепет, — предчувствие беды.
 М. Агеев

РОМАН С КОКАИНОМ
 КОКАИН

Уже нельзя было лечь на подоконник, темно-серый и

каменный, с фальшивыми нитями мраморных жил и с об-
струганным, обнажавшим белый камень краем, о который
точились перочинные ножи. Уже нельзя было, легши на
этот подоконник и вытянув голову, увидеть длинный и уз-
кий, с асфальтированной дорожкой, двор, — с деревянны-
ми, всегда запертыми воротами, сбоку которых, точно утом-
ленно отяжелев, отвисала на ржавой петле калитка, где об
нижнюю перекладину всегда спотыкались жильцы, а спо-
ткнувшись, непременно на нее ругающими глазами огля-
дывались. Была зима, окна были законопачены вкусно-
сливочного цвета замазкой, меж рамами стекла округло ле-
жала вата, в вате были вставлены два узких и высоких ста-
канчика с желтой жидкостью, — и подходя еще по летней
привычке к окну, где из-под подоконника дышало сухим
жаром, по-особенному чувствовалась та отрезанность улицы,
которая (в зависимости от настроения) возбуждала чувст-
во уюта или тоски. Теперь из окна моей комнатенки видна
была только соседняя стена с застывшими на кирпичах се-
рыми потоками известки, — да еще внизу, то самое отгоро-
женное частокольчиком место, которое швейцар наш Мат-
вей внушительно называл садом для господ, причем дос-
таточно было взглянуть на этот сад или на этих господ, что-
бы понять, что та особенная почтительность Матвея, с ко-
торой он отзывался о своих господах, была не более, как рас-
четливое взвинчивание своего собственного достоинства
за счет возвеличения людей, которым он был подчинен.
За последние месяцы особенно часто случалась тоска.
Тогда, подолгу простаивая у окна, держа в рогатке пальцев
папиросу, из которой со стороны мандаринового ее огонь-
ка шел синий-синий, а со стороны мундштука грязно-се-
рый дымок, я пытался счесть на соседней стене кирпичи,

158
или вечером, потушив лампу и вместе с ней черное двое-
ние комнаты в сразу светлевшем стекле, подходил к окну
и, задрав голову, так долго смотрел на густо падающий снег,
пока не начинал лифтом ехать вверх, навстречу неподвиж-
ным канатам снега. Иногда еще, бесцельно побродив по ко-
ридору, я открывал дверь, выходил на холодную лестницу
и, думая, кому бы мне позвонить, хотя и знал хорошо, что
звонить решительно некому, спускался вниз к телефону.
Там, у так называемой парадной двери, в суконной синей и
назади гармонью стянутой поддевке, в фуражке с золотым
околышем, поставив сапоги на перекладину табурета, — си-
дел рыжий Матвей. Поглаживая ручищами колени, слов-
но он их жестоко зашиб, он время от времени запрокиды-
вал голову, страшно раскрывал рот, обнажая приподняв-
шийся и трепетавший там язык и, так зевая, испускал тос-
кующий рык, сперва тонально наверх а-о-и, — и потом об-
ратно и-о-а. А зевнув, сейчас же, еще с глазами, полными
сонных слез, укоризненно самому себе качал головой и
потом умывающимися движениями так крепко тер ладо-
нями лицо, словно помышлял сорванной кожей придать се-
бе бодрости.
Вероятно, этой-то зевотной склонности Матвея должно
было приписать то обстоятельство, что жильцы дома, где
только и как только возможно, избегали и даже как бы
пренебрегали его услугами, и вот уже много лет в доме бы-
ли приспособлены звонки, шедшие из телефонной будки
решительно во все квартиры, чтобы в случае телефонного
вызова Матвею было достаточно только надавить соответ-
ствующую кнопку.
Моим условным вызовом вниз к телефону — был длин-
ный, тревожный звонок, который, в особенности теперь, за
последние месяцы, приобрел для меня характер радостной,
волнующей значимости. Однако звонки такие случались
все реже. Яг был влюблен. Он сошелся с немолодой уже
женщиной испанского типа, которая, почему-то, вознена-
видела меня с первой же встречи, и мы виделись редко.
Несколько раз я пробовал встречаться с Буркевицем, но
потом решительно бросил, никак не находя с ним общего

159
тона. С ним, с Буркевицем, который теперь стал револю-
ционером, нужно было говорить или гражданственно воз-
мущаясь чужими, или исповедуясь в собственных грехах
против народного благосостояния. И то и другое было мне,
привыкшему свои чувства закрывать цинизмом или, уж ес-
ли выражать их, то в виде юмора, — до стыдности про-
тивно. Буркевиц же как раз принадлежал к числу людей,
которые, в силу возвышенности исповедуемых ими идеа-
лов, осуждают и юмор и цинизм: — юмор, потому что они
видят в нем присутствие цинизма, — цинизм, потому что
они находят в нем отсутствие юмора. Оставался только
Штейн, и изредка он звонил мне, звал к себе посидеть, и я
всегда следовал этим приглашениям.
Штейн жил в роскошном доме, с мраморными лестни-
цами, с малиновыми дорожками, изысканно вниматель-
ным швейцаром и лифтом, купе которого, пахнущее духа-
ми, взлетало вверх с тем, неожиданным и всегда неприят-
ным толчком остановки, когда сердце еще миг продолжа-
ло лететь вверх и потом падало обратно. Лишь только гор-
ничная открывала мне громадную, белую и лаковую дверь,
лишь только охватывали меня тишина и запахи этой очень
большой и очень дорогой квартиры, — как навстречу мне
уже выбегал, словно в ужасно деловой торопливости, Штейн
и, взяв меня за руку, быстро вел к себе, в шкафу шарил в
карманах костюмов, и нередко даже выбегал в переднюю,
видимо, и там роясь по карманам в своих шубах и пальто.
Когда все было перерыто, Штейн, успокоенный, что ниче-
го не потеряно, клал предметы своих поисков передо мной
на стол. Все это были старые уже использованные билеты,
пригласительные карточки, афишки спектаклей, концер-
тов и балов, — словом, вещественные доказательства того,
где он бывал, в каком театре, на какой премьере, в каком
ряду сидел и, главное, сколько им было за это заплачено.
Разложив все это в таком порядке, чтобы сила произво-
димого на меня впечатления равномерно возрастала и ру-
ководствуясь при этой сортировке лишь величиной цены,
которая была за этот билет заплачена, Штейн, утомленно
щурясь, как бы преодолевая усталость, дабы честно выпол-

160
нить чрезвычайно скучную обязанность, начинал свое по-
вествование.
Никогда не единым словом не упоминая о том, хорошо
или плохо играли актеры, хороша ли или дурна была пье-
са, хорош ли был оркестр или концертант и вообще какое
впечатление, какие чувства вынесены им из всего виден-
ного и слышанного со сцены, — Штейн лишь рассказывал
(и это с мельчайшими подробностями) о том, какова была
публика, кого из знакомых он повидал, в каком ряду они
сидели, с кем была в ложе содержанка биржевика А., или
где и с кем сидел банкир Б., каким людям он, Штейн, был
в этот вечер представлен, сколько эти его новые знакомые
в год (Штейн никогда не говорил зарабатывают) нажи-
вают, и было очевидно, что совершенно так же, как и наш
швейцар Матвей, он с совершенной искренностью верит в
то, что чрезвычайно возвеличивается в моих глазах за счет
доходов и высокого положения своих знакомых. С ленивой
гордостью протарабанив все это и упомянув еще о том, как
трудно было получить билет и сколько было при этом пе-
реплачено барышнику, Штейн, наконец, склонялся надо
мной и подтачивал холеным ногтем своего большого, бе-
лого и шибко расплющенного пальца высокую кассовую
стоимость билета. Тут он замолкал и, привлекши этим мол-
чанием мой взгляд с билета на себя — разводил руками,
клал голову на плечо и улыбался мне той плачущей улыб-
кой, которая обозначала, что эта безмерно высокая стоимость
билета его, — Штейна, настолько забавляет, что он уже не
в силах возмущаться.
Иногда, когда я приходил к Штейну, он на своих длин-
ных ножищах находился в лихорадочной спешке. Страшно
торопясь, он брился, поминутно бегал в ванную и прибегал
обратно, собираясь куда-то — то ли на бал, на вечер, в гос-
ти или на концерт, и было странно, зачем понадобился ему
я, которого он вызвал только что по телефону. Разбрасы-
вая вещи, нужные и ненужные ему для этого вечера, он в
торопливости мне их показывал, — тут были помочи, нос-
ки, платки, духи, галстуки, — мимоходом называя цены и
место покупки.

161
 Когда же, уже совсем готовый, в шелковистого сукна
шубе, в остроконечной бобровой шапке, рыже морщась от
закуренной сигареты, которая ела ему глаз, задрав перед
зеркалом голову и шаря рукой по бритому напудренному
горлу (смотрясь в зеркало, Штейн всегда по рыбьи опускал
углы губ) — он вдруг отрывисто говорил — ну, едем, — то, с
явным трудом отводя глаза от зеркала, быстро шел к две-
ри и так поспешно сбегал по тихо звякающим дорожкам
лестницы, что я еле его догонял. Не знаю почему, но в
этом моем беге за ним по лестницам было что-то ужасно
обидное, унизительное, стыдное. Внизу у подъезда, где Штей-
на ждал лихач, он уже без всякого интереса прощался со
мной, подавал мне нежмущую руку и, тотчас отняв ее, от-
вернувшись, садился и уезжал.
Помню, как-то я попросил у него взаймы денег, какую-
то малость, несколько рублей. Ни слова не говоря, Штейн,
округлым движением и, будто от дыма сморщив глаз (хоть
он в этот момент и не курил), вытащил из бокового кар-
мана шелковый с прожилинами портфель и вынул оттуда
новенькую хрустящую сторублевку. — Неужели даст? —
подумалось мне, — и странно, несмотря на то, что деньги
были мне очень нужны, я почувствовал неприятнейшее
разочарование. Будто в этот короткий момент я уверился в
том, что доброта, выказанная подлецом, — разочаровы-
вает совершенно так же, как и подлость, свершаемая чело-
веком высокого идеала. Но Штейн не дал. — Это все, что у
меня есть, — сказал он, кивая подбородком на сторублев-
ку. — Будь эти сто рублей в мелких купюрах, я, конечно,
дал бы тебе даже десять рублей. Но они у меня в одной
бумажке, и потому менять ее я не согласен, даже если бы
тебе нужны были всего десять копеек. При этом, не в мои
глаза, а только в лицо, не увидали, видимо того, что соби-
рались увидеть. — Разменянная сторублевка это уже не сто
рублей, — откровенно теряя терпение, пояснил он, зачем-
то при этом показывая мне вывернутую ладонь. — Разме-
нянные деньги — это уже затронутые и, значит, истрачен-
ные деньги. — Конечно, конечно, — говорил я и радостно
кивал головой, и радостно ему улыбался и, изо всех сил

162
стараясь скрыть свою обиду, чувствуя, что, обнаружив ее
(правду, правду писала Соня), я обижу себя еще больнее. А
Штейн с лицом, выражающим одновременно укоризну, по-
тому что в нем усомнились, — и удовлетворение, потому что
все же признали его правоту, — широко развел руками. —
Господа, — с самодовольной укоризной говорил он, — пора.
Пора стать, наконец, европейцами. Пора понимать такие
вещи.
Несмотря на то, что я довольно часто бывал у Штейна,
он не потрудился познакомить меня со своими родителя-
ми. Правда, бывай Штейн у меня, так и я не познакомил
бы его со своей матерью. Однако эта одинаковость наших
действий имела совершенно разные причины: Штейн не
знакомил меня со своими родными, ибо ему перед ними
было совестно за меня, — я же не познакомил бы Штейна
со своей матерью, ибо совестился бы перед Штейном за свою
мать. И каждый раз, приходя от Штейна домой, я мучился
горькой оскорбленностью бедняка, духовное превосходст-
во которого слишком сильно, чтобы допустить его до от-
кровенной зависти, и слишком слабо, чтобы оставить его
равнодушным.
Есть много странности в том, что противнейшие явле-
ния имеют почти непреодолимую власть притягательно-
сти. Вот сидит человек и обедает и вдруг, где-то, за его спи-
ной, вытошнило собаку. Человек может дальше есть и не
смотреть на эту гадость. Человек, наконец, может перестать
есть и выйти и не смотреть. Он может. Но какая-то нудная
тяга, словно соблазн (а уж какой же тут, помилуйте, соблазн)
тащит и тащит его голову и обернуться и взглянуть, взгля-
нуть на то, что подернет его дрожью отвращения и на что
он смотреть решительно не желает.
Вот такую-то тягу я чувствовал в отношении к Штейну.
Каждый раз, возвращаясь от Штейна, я уверял себя, что
больше ноги моей там не будет. Но через несколько дней
звонил Штейн, и снова я шел к нему, шел как бы затем,
чтобы сладостно бередить свое отвращение. Часто, лежа у
себя в комнатенке при погашенной лампе, я воображал, что
вот занимаюсь какой-то торговлей, дела идут замечатель-

163
но, и вот я уже открываю собственный банк, между тем как
Штейн, совершенно оборванный, обнищавший, бегает за
мной, добивается моей дружбы, завидует мне. Такие меч-
ты, такие видения были мне чрезвычайно приятны, причем
(хоть это и может показаться весьма странным и противо-
речивым), но именно это-то чувство приятности, возбуждае-
мое во мне подобными картинами, было мне до крайности
неприятно. Во всяком случае, как бы там ни было, я в этот
вечер радостно вскочил с дивана, когда раздался этот бе-
шеный, долгий звонок, звавший меня к телефону. В этот па-
мятный, в этот ужасный для меня вечер, я снова, как и рань-
ше, готов был идти к зовущему меня Штейну. Но это был
не Штейн. И когда, сбежав по холодной лестнице и забе-
жав в телефонную, пропахшую пудрой и потом, будку, я
поднял висевшую на зеленом скрюченном шнуре у самого
пола трубку, то шепот, который захаркал оттуда, принад-
лежал не Штейну, а Зандеру, — студенту, с которым я весь-
ма недавно познакомился в канцелярии университета. И
этот Зандер хрипло лаял мне в ухо, что он с приятелем нын-
че ночью решили устроить понюхон (я не понял, переспро-
сил и он пояснил, что это значит нюхать кокаин), что у них
мало денег, что было бы хорошо, если бы я смог их выру-
чить, и что они меня ждут в кафе. О кокаине у меня было
весьма смутное представление, мне почему-то казалось,
что это что-то вроде алкоголя (по крайней мере, по степени
опасности воздействия на организм), и так как в этот вечер,
как, впрочем, и во все последние вечера, я совершенно не
знал, что мне с собою делать и куда бы пойти, и так как у
меня имелось пятнадцать рублей, то я с радостью принял
приглашение.

Стоял сухой и шибкий мороз, которым все, точно до

треска, было сжато. Когда сани подползли к пассажу, то со
всех сторон падал металлический визг шагов, и отовсюду с

164
крыш шел дым такими белыми столбами вверх, словно
город гигантской лампадой свисал с неба. В пассаже было
тоже очень холодно и гулко, зеркала были заснежены, —
но только я отворил дверь в кафе, как оттуда вырвалось пра-
чечное облако тепла, запахов и звуков.
Маленькая раздевальня, только перегородкой отделен-
ная от залы, была так тесно набита висевшими одна на дру-
гой шубами, что швейцар пыхтел и подпрыгивал, словно лез
на гору, когда, держа снятую с меня шинель за талию, сле-
по водил ее падавшим вниз и никак не цеплявшим крючка
шиворотом. На полке и на зеркале фуражки и шапки тесно
стояли колонками одна на другой, внизу калоши и ботин-
ки, вставленные друг в друга, были на подошвах испачка-
ны мелом с обозначением номеров.
Как раз когда я протиснулся в зал, скрипач, уже со скрип-
кой, вставленной под подбородок, торжественно поднял
смычок и, привстав на цыпочках и подняв плечи, — вдруг
опустился и (движением этим рванув за собой пианино и
виолончель) заиграл.
Стоя рядом с музыкантами и глядя в переполненный
зал, который, как только заиграли, сразу наддал шумом го-
лосов, я пытался выловить Зандера. Рядом пианист здоро-
во работал локтями, лопатками и всей спиной, гнулся стул
с подложенной под ним драной книгой нот и гулял отли-
пающей спиной, — виолончелист, поднятыми бровями раз-
жалив лицо, припадал ухом к шатающемуся на струне паль-
цу, — а скрипач, крепко расставив ноги, в нетерпеливой
страстности вилял торсом, и ужасно совестно становилось
за его похотливо радующееся собственным звукам лицо, ко-
торое с такой веселой настойчивостью приглашало на себя
посмотреть и на которое решительно никто не смотрел.
Приподнимаясь на носках, втягивая живот и боком про-
лезая меж тесно поставленными столиками, — я невольно
(по какой-то часто случавшейся за последние месяцы необ-
ходимости обнажать перед собою умственное свое ничтоже-
ство), — искал и, конечно, не находил точного определе-
ния — что такое музыка. Здесь, на другой стороне зала, бы-
ло чуть просторнее, звуки, как ветер переменив направле-

165
ние, временами уходили от музыкантов, и тогда смычки их
ходили беззвучно. А у огромного окна, возвышаясь над
головами, уже стоял Зандер и, привлекая мое внимание,
махал платком.
«Ну, наконец-то, вот, — ну, наконец-то, вот и ты, — го-
ворил он, продираясь мне навстречу и схватывая мою руку
двумя руками. — Ну, как живем, — (он задрожал головой),
— ну, как живем, Вадя». У него была болезнь дрожать го-
ловой, после чего все сказанные уже слова будто забыва-
лись им, вытряхивались из него, и с назойливым упорством
он повторял их сначала. Его колючие глазки и хищный
нос радостно морщились. Не выпуская моей руки и пятясь
по тесному проходу, он проволок меня к столику, за кото-
рым сидело еще двое. По тому, как они выжидательно смот-
рели мне в глаза, было очевидно, что они в компании с
Зандером и что он сейчас нас будет знакомить. Одного из
поднявшихся нам навстречу Зандер назвал Хирге, другого
Миком, при этом три раза дрожал головой и три раза на-
чинал о том, что этот Мик — карикатурист и танцор. Про
другого, про Хирге, Зандер не сказал ничего, но Хирге это-
го легко было определить (по крайней мере внешне) двумя
словами: ленивое отвращение. Когда мы подошли к столи-
ку, Хирге с ленивым отвращением поднялся, с ленивым от-
вращением подал мне руку и, снова усевшись, с ленивым
отвращением начал смотреть поверх голов. Второй, Мик,
был явно очень нервен. Не вынимая изо рта папиросы (она
качалась, когда он говорил), он, не глядя на меня, обратил-
ся к Зандеру. — Ну, ты не засиживайся и выясняй, выяс-
няй положение. И, услышав от Зандера, что положение
выяснено, что имеется пятнадцать рублей, он сделал кис-
лое лицо Зандеру, потом улыбку, потом все снял и громко
застучал кольцом о стекло стола. Хирге с ленивым отвраще-
нием смотрел в сторону. Кельнерша, с ужасно истощенным
лицом, которое мне сразу показалось знакомым, круто по-
вернула на стук и, крепко налегая крахмальным фартуч-
ком на острый угол стола, воткнув его в живот, стала со-
бирать пустые стаканы. Только когда, собирая окурки (они
лежали не в пепельнице, а были разбросаны прямо на сто-

166
ле), она, брезгливо опустив губы, так покачала головой, буд-
то ничего, кроме подобного свинства, от нас и не ожидала,
— я признал в ней Нелли. Не взглянув на меня, хоть я и
поздоровался с нею и спросил ее, как она поживает, она
продолжала поспешно вытирать стекло стола тряпочкой,
тихо сказала — ничего, мерси, — покраснела кирпичными,
больными пятнами, а когда собрала все со стола, то пуг-
ливо оглянулась в сторону буфета и вдруг, наклонившись к
Хирге, быстро сказала, что она сейчас сменяется и что бу-
дет ждать внизу. На что Хирге (он как раз опирался рука-
ми о стол и от усилия подняться так перекосил лицо, слов-
но смертельно ранен в спину) с ленивым отвращением мот-
нул головой.

Не прошло и четверти часа, как все мы, Нелли, Зандер,

Мик и я, расположились в ожидании на минуту отлучив-
шегося за кокаином Хирге (мне по дороге сообщили, что
Хирге не нюхает, а только торгует кокаином) в хорошо на-
топленной комнате, заставленной чрезвычайно старой ме-
белью. Сейчас же за дверью, так что последнюю можно бы-
ло открыть только наполовину, стояло старенькое пианино;
его клавиши были цвета нечищенных зубов, а во ввинчен-
ных в пианинную грудь и отвисавших вниз подсвечниках
торчали, склоняясь в разные стороны (отверстия подсвеч-
ников были слишком велики) витые красные свечи, испещ-
ренные какими-то золотыми точечками и сверху торчали
белые хвостики фитилей. Дальше по стене шел выступ ка-
мина, на белой и мраморной доске которого, под стеклян-
ным колпаком, два бронзовых французских джентльмена,
в камзолах, чулках и ботиночках с пряжками, склонив го-
ловки и сделав ножками менуэтное па, собирались эле-
гантно подбросить часы, с белым без стекла циферблатом,
с черной дыркой для завода и с одной только стрелкой, да
и то изогнутой. В середине комнаты стояли низкие кресла,

167
бархат которых, когда его гладили по ворсу, давал желтый,
а против ворса черный оттенок с такой отчетливостью, что
по нем можно было писать. А посреди кресел стоял чер-
ный, овальной формы, лакированный стол, и под ним за-
мысловато изогнутые ножки соединялись на изгиб пластин-
кой, на которой лежал фамильный альбом, в чем я тотчас
убедился, лишь только его вытащили. Альбом этот запирал-
ся пряжкой с шишечкой, нажав на которую, он, скакнув,
раскрылся. Переплет альбома был из лилового бархата (в
нижнем переплете по углам имелись медные, выпуклые го-
ловки гвоздей, немного сточенные, — альбом на них покоил-
ся, как на колесиках), между тем как на верхнем переплете
изображена была потрескавшимися красками лихо несу-
щаяся тройка с замахнувшимся кнутом ямщиком и с облака-
ми под полозьями. Я раскрыл было и только начал листать
внутренние страницы, которые были позолочены на обод-
ках и из такого массивного картона, что при переворачи-
вании щелкали друг о друга, словно деревянные, — как в
это время Мик оживленно позвал меня в другой конец ком-
наты. — Вот, полюбуйтесь-ка, — сказал он, не оглядываясь
на меня и подзывая ближе вытянутой назад рукой. — Вы
только посмотрите на этого байструка, вы поглядите толь-
ко на этот ужас. И он указал мне на бронзового и голого
младенца, пухленькой ручкой державшего на весу громад-
нейший канделябр. — Ведь страшно подумать, — вскричал
Мик, прижимая кулак ко лбу, — в какой идиотической те-
ме пребывали люди, которые это работали, и еще те, кото-
рые такую штуку покупали. Нет, милый, вы посмотрите
(он схватил меня за плечи), вы посмотрите только на его
физию. Подумайте (он прижал кулак ко лбу), ведь этот мла-
денец поднимает вытянутой рукой такую тяжесть, которая
превышает в пять раз его собственный вес, ведь это чудо-
вищно, ведь это как для нас с вами двадцать пудов. Ну? А
между тем, что выражает его личико? Видите ли вы в нем
хотя бы малейший отголосок борьбы, усилия или напря-
жения? Да отпилите вы от его ручонки этот канделябр, и,
уверяю вас, что даже самая чувствительная кормилица,
глядя на его мордашку, не сумеет угадать, хочет ли этот

168
 младенец спать, или он будет сейчас... Ужас, ужас.
— Ну, какого тебе рожна опять надо, — весело закричал
Зандер с другого конца комнаты и пошел было, обходя
кресла, в нашу сторону, но в этот момент в комнату вошел
Хирге. Он был в халате, прижимая руки к груди, что-то с
осторожностью нес и, как только он вошел, нет, как только
он отворил коленкою дверь, все — Мик, Зандер и Нелли
пошли ему навстречу и,, так как он не остановился, то опять
обратно за ним к лакированному столику, где под висящей
лампой было светлее. Подошел и я.
На столике уже стояла небольшая жестяная коробка,
похожая на те, в которых у Абрикосова продавали солом-
ку, только меньше и короче. На ее блестящей, словно не-
чищенной жести кое-где виднелись приклеившиеся лохмат-
ки сорванной бумаги. Рядом лежало еще что-то вроде цир-
куля с ниточкой, и еще тут же деревянная коробочка. —
Ну, валяй, валяй, ждать-то нечего, — сказал Мик, — пос-
мотри-ка на нашу красавицу, ей уже совсем невтерпеж. И
он кивнул на Нелли, которая, с лицом внезапно заболев-
шего человека, в нетерпении то опускалась локтями на
стол, то снова выпрямлялась, при этом не спуская глаз с
Хирге, словно прицеливалась, откуда лучше откусить: свер-
ху или снизу. Хирге устало потер лоб и, с отвращением во-
рочая языком и губами, сказал: — Сегодня грамм стоит семь
пятьдесят, вам, значит, сколько? Последние слова относи-
лись ко мне и, видя, как Зандер возмущенно моргал мне гла-
зами, будто еще раньше разучил со мною роль, которую
теперь, когда нужно ее произнести, я запамятовал, — я
сказал, что у меня имеется без какой-то малости пятнад-
цать рублей. — А мне один грамм, — вдруг и совсем не-
ожиданно сказала Нелли и прикусила нижнюю губу до бе-
лого пятнышка. Хирге, прикрыв глаза, в виде согласия дал
чуть-чуть упасть голове, положил на борт стола зажженную
папиросу и, нисколько не обращая внимания на Мика, ко-
торый, с шумным нетерпением выпыхнув воздух, зашагал
по комнате, неся (как кувшин) запрокинутыми руками свою
голову, — раскрыл жестяную коробку. — Вам, значит, два
грамма, — сказал мне Хирге, пытаясь осторожно вытащить

169
то синее, что лежало в жестянке. — Нет, как же, — вме-
шался Зандер, останавливая его, — это ведь надо разделить.
И, подрожав головой еще раз: — Это ведь надо разделить.
Но к столу уже подбежал Мик и, поднимая указательный
палец (будто ему пришла замечательная мысль), радост-
ным голосом предложил разделить все три грамма поров-
ну на четыре части, чтобы на каждого пришлось бы по три
четверти. Со зло опущенными глазами Нелли сказала: —
Нет, уж мне целый грамм; целый день за эти деньги рабо-
таешь, работаешь. Она опять прикусила губу, а глаза не
поднимала. — Хорошо, хорошо, — примирительно и злоб-
но махнул на нее Мик, — тогда сделаем иначе. И он пред-
ложил разделить мои два грамма, дав ему и Зандеру по
три четверти, мне же, как начинающему, половину. — Ведь
можно, да, — спросил он, ласково глядя мне в глаза. И толь-
ко Зандер еще вмешался, высказав сомнения, составляют
ли две три четверти и одна половина — два целых.
Видя, что общее согласие наконец достигнуто, Хирге,
стоявший до того с опущенной головой и руками, принял
от меня и от Нелли деньги, пересчитал их, положил в кар-
ман и еще раз отодвинув папиросу, чтобы она не сожгла
стола, взялся за жестяную коробочку, в которой виднелось
что-то синее. Только теперь, когда Хирге вытащил это си-
нее из коробки, я понял, что это кулек из синей бумаги и
что рядом с пустой теперь жестянкой лежат аптекарские
весы, принятые ранее за циркуль. Из жилетного кармана
Хирге вытащил костяную лопатку и несколько бумажек,
сложенных как в аптеке для порошков. Развернув одну из
них, — она была пуста, — Хирге вложил ее в чашечку весов
и, бросив на другую крошечный металлический обрезок,
взятый из ящичка (в нем лежали гирьки), — приподнял ко-
ромысло весов настолько, чтобы ниточки натянулись, ча-
шечки же весов оставались бы в соприкосновении со сто-
лом. Продолжая так одной рукой держать весы, Хирге дру-
гой рукой, в которой была костяная лопатка, раскрыл от-
верстие пакета и опустил в него лопатку. Бумага застре-
котала и я заметил, что в синем кульке находится вдетый в
него вплотную еще другой кулек, из белой (она-то и за-

170
стрекотала) словно бы вощеной бумаги. На осторожно вы-
тащенной затем костяной лопатке горбиком лежал белый
порошок. Он был очень бел и сверкал кристаллически, на-
поминая нафталин. Хирге с очень большой осторожно-
стью сбросил в пакетик на весах и другой рукой приподнял
выше коромысло. Чашечка с гирькой оказалась тяжелее.
Тогда, не опуская приподнятых над столом весов, Хирге
снова воткнул костяную лопатку в синий пакет, но, видимо,
это было очень неудобно и тяжело руке. — Подержи-ка
пакет, — сказал он Мику, стоявшему к нему ближе других,
— и только теперь, когда он сказал эти слова, я понял, ка-
кая ужасная тишина была в комнате. — Э, да тут почти
ничего нет, — сказал Мик, в то время как Хирге, не отвечая
и достав лопаточкой еще кокаина, сбрасывал его с лопатки
на весы тем движением ударяющего пальца, которым сбра-
сывают пепел с папиросы. Когда коромысло весов выров-
нялось, Хирге, осторожным и точным движением сбросив
обратно в пакет остаток с лопатки, опустил весы, снял по-
рошок и, закрыв его и примяв кокаин, который тотчас при-
обрел уплотненно сверкающую гладкость, протянул поро-
шок Нелли.
Пока Хирге взвешивал и готовил следующий порошок
(обычно он продавал готовые порошки, но Мик еще по до-
роге, боясь, как я потом узнал, что Хирге подмешает хини-
ну, поставил непременным условием свое присутствие при
развесе), итак, пока готовился следующий порошок, я смот-
рел на Нелли. Она тут же на столе раскрыла свой порошок,
достала из сумочки коротенькую и узенькую стеклянную
трубочку и концом ее отделила крошечную кучку сразу
разрыхлившегося кокаина. Затем приставила к этой кучке
кокаина конец трубочки, склонила голову, вставила верхний
конец трубочки в ноздрю и потянула в себя. Отделенная
ею кучка кокаина, несмотря на то, что стекло не соприка-
салось с кокаином, а было только надставлено над ним, —
исчезла. Проделав то же с другой ноздрей, она сложила
порошок, вложила в сумочку, отошла в глубь комнаты и
расселась в кресле.

171
 Между тем, Хирге успел уже свешать следующий поро-
шок, к которому теперь тянулся Зандер. — Ах, не закрывай
ты его пожалуйста, — говорил он, в то время как Хирге,
склоняя голову на бок, словно любуясь своей работой, за-
канчивал порошок, — ах, да не придавливай, не дави ты
его, не надо. И, трясущейся рукой приняв из спокойной
руки Хирге раскрытый порошок, Зандер высыпал на тыло-
вую сторону ладони горку кокаина, однако же много боль-
шую, чем это делала Нелли. Затем, вытягивая свою воло-
сатую шею так, чтобы оставаться над столом, Зандер при-
близил к горке кокаина нос и, не соприкасаясь им с поро-
шком, перекосив рот, чтобы замкнуть другую ноздрю, шум-
но потянул воздух. Горка с руки исчезла. То же самое он
проделал и с другой ноздрей, с той однако разницей, что
порция кокаина, предназначавшаяся для нее, была так ни-
чтожно мала, что была еле заметна. — Только в левую ноз-
дрю могу нюхать, — пояснил он мне с лицом человеком,
который, рассказывая об исключительности своей натуры,
смягчает хвастовство — видом недоумения. При этом, с
отвращением морщась, он, шибко высунув язык, несколько
раз облизал то место руки, на которое ссыпал кокаин и,
наконец, заметив, что из носа выпала на стол пушинка, он
склонился и лизнул стол, оставив на лакированной поверх-
ности мокрое, быстро сбегающее, матовое пятно.
Теперь и мой порошок был уже взвешен и лежал ак-
куратненько передо мною, между тем как Мик, затворив за
вышедшим Хирге дверь, с большой осторожностью высы-
пал свой порошок в вынутый из кармана крошечный стек-
лянный пузырек. Понюхав кокаина (Мик тоже нюхал как-
то по своему, на иной лад, чем другие, — опускал в пузы-
рек, в котором кокаин игольчато облепил стенки, тупую
сторону зубочистки и, вытащив на ее выгнутом кончике
пирамидку порошка, подносил к ноздре, ничего не просы-
пая), понюхав, он увидал мой еще нетронутый пакетик. —
А вы-то что же не нюхаете? — спросил он меня тоном уко-
ра и недоумения, будто я читал газету в фойе театра, в то
время как спектакль уже начался. Я объяснил, что, собст-
венно, не знаю как, да и у меня и нечем. — Пойдемте, я вам

172
все сделаю, — сказал он совершенно так, словно у меня не
было билета и он выражал готовность мне его дать. — Гос-
пода, — крикнул он Зандеру и Нелли, которые в углу рас-
крывали ломберный столик и уже достали мелки и карты,
— вы что же там, идите же смотреть, тут ведь человека ноз-
древой невинности лишают. Мик раскрыл мой порошок
(кокаин был в нем приплюснут, в середине лежал более
толстым слоем, по краям кончался волнистой линией и,
раскрытый Миком, дал в толще трещину и будто весь под-
прыгнул), концом зубочистки набрал в ее выемку немного
порошка и, обняв меня за плечи, слегка притянул к себе.
Близко перед собой я видел теперь его лицо. Глаза его бы-
ли горячи, влажны и блестящи, губы, не раскрываясь, бе-
зостановочно ходили, будто он сосал леденец. — Я поднесу
эту понюшку к вашей ноздре и вы дернете носом, это все,
— сказал Мик, осторожно приподнимая зубочистку. И толь-
ко я, почувствовав приблизившуюся зубочистку, хотел по-
тянуть в себя воздух, как Мик, сказав — эх, черт, — опустил
ее. Она была пуста.
— Что же ты сделал, — разволновался Зандер (он с Нел-
ли уже стояли у стола), — ты же сдул. Мне и на самом деле
было страшно, что мое дыхание, которое я даже сдержи-
вал, могло снести этот белый порошок, и заметив, что ту-
журка моя под подбородком обсыпана, невольно, как это
делал с пудрой, начал счищать рукавом. — Да что же ты
делаешь, сволочь, — закричал Зандер и, вскинувшись и глу-
хо грохнув коленями о пол, вытащил там свой порошок и
стал в него собирать пушинки. Чувствуя, что я сделал ка-
кую-то ужасную неловкость, я просительно посмотрел на
Нелли. — Нет, нет, вы не умеете, — тотчас успокоительно
ответила она, переняла через стол от Мика зубочистку (об-
ходя ползавшего по полу Зандера, шепнула совсем по-ба-
бьему, всасывая в себя воздух — Господи) — и подошла ко
мне. — Видите ли, миленький мой, понимаете ли меня, —
махая зубочисткой, заговорила она немного невнятно, слов-
но ей что сжимало зубы, — кокаин, или как мы его назы-
ваем, кокш, понимаете, просто кокш, ну, так вот, значит,
кокш... — Или, как мы его называем, кокаин, — вставил

173
Мик, но Нелли махнула на него зубочисткой. — Ну, так вот,
кокш, — продолжала она, — он необычайно, он до волшеб-
ства легкий. Понимаете? Малейшего дуновения достаточ-
но, чтобы его распылить. Поэтому, чтобы его не сдуть, вы
не должны от себя дышать, или — должны заранее выпу-
стить воздух. — Из легких, разумеется, — мрачно заметил
Мик. — Из легких, — ворковала Нелли, и сразу на Мика, —
ах, да убирайтесь вы, мешаете только, — и снова ко мне, — ну,
так понимаете, как только я поднесу понюшечку, так вы от
себя не должны дышать, а сразу в себя тянуть. Теперь по-
няли, да, — сказала она, набирая на зубочистку кокаин.
Послушно, так, как она приказала, я не дышал и потом
в себя, как только почувствовал щекотание зубочистки у
ноздри. — Прекрасно, — сказала Нелли, — теперь еще раз, —
и ковырнула снова зубочисткой в порошке. От первой по-
нюшки я не почувствовал в носу ничего, разве только, да и
то лишь в мгновение, когда потянул носом, своеобразный,
но не неприятный запах аптеки, тотчас же улетучившийся,
лишь только я вдохнул его в себя. Снова почувствовал зу-
бочистку у другой ноздри, я опять потянул в себя носом, на
этот раз осмелев, много сильнее. Однако, видимо, переста-
рался, почувствовал, как втянутый порошок щекочуще до-
стиг носоглотки и, невольно глотнув, я тут же почувство-
вал, как от гортани отвратительная и острая горечь раз-
ливается слюной у меня во рту.
Видя на себе испытующий Неллин взгляд, я старался
не поморщиться. Ее обычно грязно-голубые глаза были те-
перь совсем черны, и только узенькая голубая полоска оги-
бала этот черный, страшно расширенный и огневой зрачок.
Губы же, как и у Мика, ходили в беспрерывном, облизы-
вающемся движении, и я хотел было уже спросить, что же
они такое сосут, но как раз в этот момент Нелли, отдав зу-
бочистку Мику и, приведя уже в порядок мой порошок,
быстро пошла к двери, обернувшись, сказала — я на минут-
ку, сейчас вернусь — и вышла.
Горечь во рту у меня почти совсем прошла и осталась
только та промерзлость гортани и десен, когда на морозе
долго дышишь широко раскрытым ртом, и когда потом,

174
закрыв его, он кажется еще холоднее от теплой слюны.
Зубы же были заморожены совершенно, так что, надавли-
вая на один зуб, чувствовалось, как за ним безболезненно
тянутся, словно друг с дружкой сцепленные, все осталь-
ные.
— Вы должны теперь дышать только через нос, — ска-
зал мне Мик и действительно дышать стало так легко, буд-
то отверстие носа расширилось до чрезвычайности, а воздух
стал особенно пышен и свеж. — Э-те-те-те, — остановил ме-
ня Мик испуганным движением руки, завидя, что я достал
платок. — Это вы бросьте, это нельзя, — строго сказал он.
— Но если мне необходимо высморкаться, — упорствовал
я. — Ну что вы такое говорите, — сказал он, выдвигая голо-
ву и прижимая ко лбу кулак. — Ну, какой же дурак смор-
кается после понюшки. Где же это слыхано? Глотайте. На
то ведь это кокаин, а не средство против насморка.
Зандер, между тем, держа в руке свой порошок, сел на
кончик стула, посидел так молча, подрожал головой и, слов-
но что надумал, пошел к двери. — Послушай, Зандер, —
остановил его Мик, — ты там постучи Нельке, скажи, чтоб
поскорее. Да и сам поторапливайся, я ведь тоже еще не
умер.
Когда Зандер, с какими-то странными движениями пуг-
ливой предосторожности, притворил за собой дверь, я спро-
сил Мика, в чем дело и куда это они все выходят. — Э, пу-
стое, — ответил он (он говорил уже тоже как-то странно,
сквозь зубы), — просто после первых понюшек портится
желудок, но сейчас же проходит и уже больше до конца
понюха не действует. У вас этого еще не может быть, — как
бы успокаивая, добавил он, прислушиваясь у двери. — Я
думаю, что кокаин-то на меня не подействует, — вдруг ска-
зал я, совсем неожиданно для себя, и испытывая при этом
от очищенного звука своего голоса такое удовольствие и та-
кой подъем, будто сказал что-то ужасно умное. Мик на-
рочно перешел через всю комнату, чтобы снисходительно
похлопать меня по плечу. — Это вы можете рассказать ва-
шей бабушке, — сказал он. И, улыбнувшись мне нехорошей
улыбкой, снова пошел к двери, отворил и вышел.

175
 4

Теперь в комнате никого нет, и я подхожу и сажусь у

камина. Я сажусь у черной решетчатой дыры камина и
совершаю внутри себя работу, которую делал бы всякий на
моем месте и в моем положении: я напрягаю свое соз-
нание, заставляя его наблюдать за изменениями в моих ощу-
щениях. Это самозащита: она необходима для восстанов-
ления плотины между внутренней ощущаемостью и ее на-
ружным проявлением.
Мик, Нелли и Зандер возвращаются в комнату. Я раз-
вертываю на ручке кресла свой порошок, прошу у Мика
зубочистку, внюхиваю еще две понюшки. Делаю я это, ко-
нечно, не для себя, а для них. Бумажка хрустит, кокаин на
каждом хрусте подпрыгивает, но я проделываю все и ни-
чего не просыпаю. Легкий, радостный налет, который я при
этом чувствую, я воспринимаю, как следствие моей ловко-
сти.
Я разваливаюсь в кресле. Мне хорошо. Внутри меня
наблюдающий луч внимательно светит в мои ощущения. Я
жду в них взрыва, жду молний, как следствие принятого
наркоза, но чем дальше, тем больше убеждаюсь, что ника-
кого взрыва, никаких молний нет и не будет. Кокаин, зна-
чит, и вправду на меня не действует. И от сознания бесси-
лия передо мною такого шибкого яда, радость моя, а вме-
сте с ней сознание исключительности моей личности, все
больше крепнет и растет.
В глубине комнаты Зандер и Нелли сидят за ломбер-
ным столом, бросают друг другу карты. Вот Мик хлопает
по карманам, находит спички, зажигает в высоком подсвеч-
нике свечу. Любовно я смотрю, с какой бережностью он
закругленной ладонью закрывает свечу, несет ее пламя на
своем лице.
А мне становится все лучше, все радостнее. Я уже чув-
ствую, как радость моя своей нежной головкой вползает в
мое горло, щекочет его. От радости (я слегка задыхаюсь)
мне становится невмоготу, я уже должен отплеснуть от нее

176
хоть немножко, и мне ужасно хочется что-нибудь порас-
сказать этим маленьким бедным людишкам.
Это ничего, что все шикают, машут руками, требуют,
чтобы я (как было еще раньше строжайше между всеми
обусловлено) молчал. Это ничего, потому что я на них не в
обиде. На миг, только на коротенький миг я испытываю
как бы ожидание чувства обиды. Но и это ожидание обиды,
как и удивление тому, что никакой обиды не чувствую, —
все это уже не переживания, а как бы теоретические вы-
воды о том, как мои чувства должны были бы на такие со-
бытия отвечать. Радость во мне уже настолько сильна, что
проходит неповрежденной сквозь всякое оскорбление: как
облако, ее нельзя поцарапать даже самым острым ножом.
Мик берет аккорд. Я дергаюсь. Только теперь я ловлю
себя на том, как напряжено мое тело. В кресле я сижу не
откинувшись, и желудочные мускулы неприятно напряже-
ны. Я опускаюсь на спинку кресла, но это не помогает. Мыш-
цы распускаются. Помимо воли я сижу в этом удобном мяг-
ком кресле в такой натянутой напряженности, будто вот-
вот оно должно подо мной подломиться и рухнуть.
На пианино свеча горит над Миком. Язык пламени ко-
лышется, — и в обратном направлении у Мика под носом
качается усатая тень. Мик еще раз берет аккорд, потом пов-
торяет его совсем тихо: мне кажется, он уплывает вместе с
комнатой.
— А ну, теперь скажи, что такое музыка, — шепчут мои
губы. Под горлом вся радость собирается в истерически
прыгающий комок. — Музыка — это есть одновременное
звуковое изображение чувства движения и движения чув-
ства. — Мои губы бесчисленное количество раз повторяют,
вышептывают эти слова. Я все больше, все глубже вступаю
в их смысл и изнываю от восторга.
Я пытаюсь вздохнуть, но настолько шибко весь я натя-
нут, весь напряжен, что, потянув в себя воздух глубже —
вдыхаю и выдыхаю его коротенькими рывками. Я хочу снять
с ручки кресла порошок и понюхать, но хотя я натуживаю
всю силу воли и приказываю рукам двигаться быстро, ру-
ки не слушаются, движутся туго, медленно, в какой-то пуг-

177
ливой окаменелости сдерживаемые боязнью разбить, рас-
сыпать, опрокинуть.
Уже долго я сижу, с ногой на ногу, слегка на одном бо-
ку. И нога и бок, на которых я сижу всей тяжестью, устали,
мурашечно затекли, желают смены. Я натуживаю свою
волю, хочу сдвинуться, повернуться, сесть иначе, сесть на
другой бок, но тело пугливо, мерзло, сковано, словно и ему
достаточно только сдвинуться и все загрохочет, упадет.
Желание разорвать, нарушить эту пугливую окаменелость,
и одновременная неспособность это сделать рождают во
мне раздражение. Но и раздражение это безмолвное, глу-
боко нутряное, ничем не разрядимое и потому все расту-
щее.
— А Вадим-то наш уже совсем занюхан. — Это говорит
Мик. Потом проходит какой-то промежуток времени, в те-
чение которого, я знаю, все на меня смотрят. Я сижу ока-
менело, не поворачивая головы. В шее у меня все то же чув-
ство: если поверну голову, так опрокину комнату. — И вов-
се он не занюхан. Просто у него реакция и ему надо дать
скорее понюшку. — Это говорит Нелли.
Мик приближается. Я слышу, как над моим ухом он раз-
ворачивает порошок, но я не смотрю туда. Я отворачиваю,
опускаю глаза, делаю все — только бы он их не видел. Я
боюсь показать свои глаза. Это новое чувство. В этой бояз-
ни показать глаза не стыдливость, не застенчивость, нет, —
это боязнь унижения, позора и еще чего-то совсем ужасно-
го, что в них сейчас открыто. Я чувствую зубочистку у ноз-
дри и тяну. Потом еще раз.
Я хочу сказать спасибо, но голос застрял. — Благодарю
вас, — говорю я наконец, но до того, как сказать эти слова,
крепко кашляю, кашлем достаю голос. Но это не мой го-
лос. Это что- то глухое, радостно трудное, сквозь сжатые зу-
бы.
Мик все еще стоит подле. — Быть может, вам что-нибудь
надо, — спрашивает он. Я киваю головой, чувствую, что дви-
жения уже легче, развязаннее. Глухого раздражения уже
нет, есть свежий налет радости.

178
 Мик берет меня за руку, я встаю, иду. Сперва это нем-
ного трудно. В ногах у меня боязнь поскользнуться, опро-
кинуться, как у очень иззябшего человека, ступившего на
скользкий лед. В коридоре меня сразу шибко зазнобило.
По дороге в уборную в коридоре сильный запах капус-
ты и еще чего-то съедобного. При воспоминании о еде я
испытываю отвращение, но отвращение это особое. Меня
воротит от еды, не от сытости, а от душевной потрясенно-
сти. Мое горло кажется мне таким стянутым и нежным, что
даже маленький кусок пищи должен застрять в нем или
порвать его.
На пианино у Мика стоит стакан воды. — Выпейте, —
говорит он тоже сквозь зубы и тоже прячет глаза, — будет
еще лучше. Я натуживаюсь, я хочу быстроты, но рука моя
медленно-медленно и как-то пугливо-округло тянется к
стакану. Язык и нёбо так черствы и сухи, что вода совсем
их не мочит, только холодит. В момент глотка я и к воде
чувствую отвращение, пью, как лекарство. — Самое лучшее,
это черный кофе, — говорит Мик, — но его нет. Курите, это
тоже хорошо. — Я закуриваю.
Каждый раз, когда я подношу папиросу к губам, я лов-
лю свои губы в беспрестанном, сосущем движении. Им,
этим сосущим движением, выбрасывается непереносимый
излишек моего наслаждения. Я знаю, что при необходи-
мости мог бы сдержаться, но это было бы так же неестест-
венно, как во время быстрого бега держать руки по швам.
От воды ли, от папиросы, или от новых понюшек уже
кончающегося кокаина, но я чувствую, что мое боязливое,
оледенелое и расшатанно двигающееся, как бы чего не оп-
рокинуть и не повалить, тело, — что иззябшие ноги, нащу-
пывающие пол словно по льду, — что все мое странное,
похожее на болезнь, состояние, — что все это тоже жалкая
оболочка, в которую влито тихо буйствующее ликование.
Я иду к столу. Пока я делаю шаг, пока сгибаю в колене
и снова в тугой боязни ставлю ногу, мне мое движение
кажется столь мучающе длительным, будто оно никогда не
закончится. Но когда шаг уже сделан, когда движение уже
закончено, то оно, — это свершившееся движение, кажется

179
мне в моем воспоминании столь призрачно мгновенным,
словно ни его, ни сопровождавших его усилий, совсем и не
было. И я уже знаю: в этой мучающей длинности свер-
шаемого и в этом призрачном пропадании уже свершив-
шегося, — в этой большой двойственности проходит вся эта
ночь.
Долгим и некончающимся кажется мне это одевание,
это дрожащее влезание в рукава моей шинели, после того
как я, срывающимся от ликования голосом, предлагаю
Мику поехать ко мне домой, взять там ценную вещь и вы-
менять на новые порошки. Но вот уже шубы одеты, и мы в
коридоре и будто и не было этих трудных усилий, затрачен-
ных на одевание. Долгим и мучающе некончающимся ка-
жется это гибельное схождение с лестницы, словно покры-
той скользким льдом, на которой ноги мои едва сдержива-
ются, чтобы не поскользнуться, и в то же время дергающе
торопятся, будто позади их грозится укусить собака. Но вот
мы уже внизу, и будто и не было ни этих усилий, мучаю-
щих и дрожащих, ни этой лестницы, — словно мы из ком-
наты прямиком вышли на улицу. Долгими и некончающи-
мися кажутся и эта езда по пустому визжащему от мороза
городу, и этот донимающий спину озноб, и эти лохмотья
пара, и эта золотая проволока фонарей, мокро вьющаяся в
слезящихся глазах и отпрыгивающая, когда моргаю. Но
вот мы уже у ворот и будто ничего этого и не было, словно
из комнаты Хирге я прямиком вошел в эти ворота. Долгим
и некончающимся кажется мне это дрожание в морозе пе-
ред сверкающей зеленой луной дверью, пока вспыхивает
за нею желтый свет с сонно чухающимся Матвеем, это вос-
хождение по лестнице, это отмыкание квартиры, это про-
крадывание по черной передней и столовой в тихую спа-
льню матери, и это сладостное дрожание при этом любви к
матери, такой любви, такой любви, какой никогда и не
знал и не чувствовал, и в такой радости, в таком обожании,
будто и крадусь-то я только за тем, чтобы сделать ей, —
маме, что-то доброе, хорошее, спасительное. Бесконечным
кажется это подкрадывание к зеркальному бельевому шка-
фу, который, чтобы он не скрипел, я раскрываю не мед-

180
ленно, не осторожно (от этого он скрипит еще больше), —
а рывком, сразу, так что в распахнутую зеленую дверцу вле-
тает спящая голова матери под лампадой и потом качает-
ся. Бесконечным, мучающим, некончающимся, а под конец
призрачным и словно небывшим кажется все: и поиски в
белье с запахом дешевой карамели, и нахождение броши,
и возвращение обратно по лестнице, которая опять из скольз-
кого льда, и сразу угроза собаки, и прохождение мимо Мат-
вея, который будто нарочно старается заглянуть в мои стра-
шные глаза, и странно трудное шагание по длинному за-
снеженному двору (я только у саней замечаю, что все еще
иду на цыпочках), и влезание в сани в дрожащей пугливо-
сти, что они дернут, и я сяду мимо, и возвращение обратно
сюда, в эту нагретую тишину комнаты.
В затылке у меня чувство закованной сжатости. Глаза
моргающе напряжены, как при быстрой ходьбе в темноте,
когда мучает ожидание наткнуться на что-то острое. Ни час-
тое моргание, ни ясная видимость предметов не облегча-
ют. Я закрываю глаза, но их напряженность перенимают
веки: они ноют, словно ждут удара.
Я стою у стола. Чем дольше я стою, тем шибче каме-
нею, тем труднее мне сдернуть себя с места. В эту кокаин-
ную ночь все мое тело то каменеет в неподвижности, и мне
трудно сдернуться, то устремляется к дергающемуся движе-
нию, и тогда мне трудно остановиться: по улице с Миком
трудны были только первые шаги, но потом все во мне дер-
гающе заходило, ноги зашагали электрически, и безумно,
безумно росло глухое раздражение, когда впереди случал-
ся прохожий; обойти боюсь, то ли опрокину прохожего, то
ли задену за дом и опрокинусь сам, — а приутишить шаги
не в моей власти.
Вот в комнату входит Мик. В руках у него новые поро-
шки кокаина, и он странными движениями прикрывает
дверь, точно она может на него свалиться. Верхняя лампа
потушена. В комнате почти мрак. В осеннем качающем
свете свечи, между портьерой и шкапом втиснулись Нелли
и Зандер. Их головы на вытянутых шеях. У Нелли кривая
шея, ее голова вытянута вбок, и кажется, как раз с этой

181
стороны движутся на нас грозные шорохи ночной квар-
тиры. Глаза безумно стоят. В комнате все останавливается,
у всех движутся только губы. — Тиштиштиштиш, — быст-
рым, сливающимся шепотом высвистывает Нелли. — Кто-
то идет, — шепчет Зандер, — кто-то идет сюда, — шепотом
выкрикивает он и голова его безостановочно трясется. И я
уже заражен. Я уже тоже боюсь. Я уже тоже не могу во-
образить ничего более страшного, как именно то, что сюда,
в эту тихую, темную комнату, придет шумный, бодрый и
дневной человек и увидит наши глаза и всех нас в этаком
состоянии. И я чувствую: достаточно сейчас выстрелить,
пронзительно закричать или дико залаять — и нежная ни-
точка, на которой держится мой тихо бушующий мозг, —
порвется. Сейчас в этой ночной тишине, я особенно боюсь
за эту ниточку.
Я сижу в кресле. Голова моя так напряжена, что мне
кажется, будто она колышется. Мое тело захолодало, зас-
тыло, словно отпало от головы: чтобы почувствовать ногу
или руку, я должен двинуть ими.
Вокруг меня люди, много, очень много людей. Но это
не галлюцинация: я вижу этих людей не вне, а внутри се-
бя. Здесь студенты, учащиеся женщины и другие, но все
какие-то странные: косые, кривые, безносые, волосатые, бо-
родатые. — Ах, профессор, — восторженно кричит курсист-
ка (профессор это я) — ах, профессор, пожалуйста, сегодня
о спорте. Она об одном глазу и протягивает мне издали ру-
ки. Кривые, косые, бородатые, волосатые, все такие, кото-
рым нельзя и страшно раздеться, — вопят: — да, профес-
сор, да, о спорте — да, про спорт — дайте определение, что
такое спорт. Я небрежно улыбаюсь и кривые, косые, боро-
датые, волосатые круто стихают. — Спорт, господа, это есть
затрата физической энергии в непременных условиях взаим-
ного соревнования и совершенной непроизводительности.
Безрукие, кривые, косые дико орут — «дальше» — «еще-
еще» — «дальше». Ученая женщина об одном глазу локтя-
ми бьет по мордам, приговаривает — простите, коллега, —
и продирается к моей кафедре. Я поднимаю руку. Тишина.
— Для нас, господа, — шепчу я, — важен не спорт, не его

182
сущность, а степень его воздействия, его влияние на обще-
ство, и даже, если угодно, на государство. Вот почему, в оз-
наменование намеченной темы, позвольте мне сказать не-
сколько слов, относящихся не к спорту, а к спортсменам.
Не думайте, что я имею в виду только спортсменов-про-
фессионалов, таких, которые берут деньги за свои выступле-
ния и от этого живут. Нет. Ведь важно не только от чего, но
во имя чего живет человек. Поэтому под спортсменами, о
которых я говорю, я разумею решительно всех нам извест-
ных, независимо от того, является ли для них спорт про-
фессией или призванием, средством к существованию или
целью их жизни. Достаточно только обратить внимание на
все растущую популярность таких спортсменов, чтобы при-
знать, что уже не просто успех, а уже истинное обожание
этих людей захватывает все большие круги общества. Об
этих людях пишут газеты, их лица фотографируются, —
(при чем здесь лицо), — появляются в журналах, и, кажет-
ся, уже очень немного недостает, чтобы люди эти стали
национальной гордостью. Можно еще понять, если нация
гордится своими Бетховенами, Вольтерами, Толстыми (хо-
тя и то, при чем здесь нация), — но чтобы нация гордилась
тем, что ляжки у Ивана Цыбулькина здоровее, чем у Ганса
Мюллера, — не кажется ли вам, господа, что подобная гор-
дость свидетельствует не столько о силе и здоровье Цы-
булькина, сколько о немощи и болезни нации? Ведь если
Иван Цыбулькин имеет успех, — то ясно, что каждый, кто
этому Ивану с таким подозрительным обожанием аплоди-
рует, уже одними своими хлопками всенародно заявляет
свою восторженную готовность поменяться своей жизнен-
ной ролью с тем, к кому относятся его аплодисменты, и что
чем больше таких аплодирующих людей, тем ближе ведет
все это к повороту в общественном мнении, и тем самым во
всей нации, которая выберет своим идеалом и захочет
стать Иваном Цыбулькиным, единственной и общеприз-
знанной заслугой которого будут его ужасно здоровые ляж-
ки.
Бесчисленное множество раз шепчу я эти слова. И мне
хочется сдержать эту ночь, мне так хорошо и так ясно во

183
мне, я так непомерно влюблен в эту жизнь, мне хочется
все замедлить, долго откусывать обожание каждой секун-
ды, но уж ничто не останавливается, и вся эта ночь неудер-
жимо и быстро уходит.
Сквозь щели портьер я вижу рассвет. Под глазами и в
скулах пустота и тяжесть. Все как-то грузно останавливает-
ся вокруг меня и во мне. В носу все жадно раскрыто, тос-
кующе пусто до самого горла, и дыхание больно царапает
— не то воздух слишком жесток, не то внутренность носа
стала слишком нежна. Я пытаюсь отогнать эту все тяжче
наваливающуюся на меня тоску, я пытаюсь вернуть мои
мысли, мои восторги и восторги бородатых слушателей, но
в памяти моей возникает вся эта ночь, и мне делается так
стыдно, так срамно, что впервые правдиво и искренне я
чувствую, что не хочу больше жить.
На столе, где разбросаны игральные карты, я начинаю
искать пакет с кокаином. Все карты лежат рубашками вверх.
Осторожно я раздвигаю их, опрокидываю одну, начинаю
разбрасывать, наконец, бессмысленно рвать, от отсутствия
кокаина испытывая все больший ужас от этой страшной
тоски. Но кокаина, конечно, нет. Его унесли Мик и Зандер.
В комнате никого нет. Я не сажусь, я падаю на диван. При-
гнутый, я страшно дышу, — вдыхая, поднимаюсь, выдыхая
опадаю, словно этим вонзающимся столбом воздуха могу
остудить огонь отчаяния. И только хитрый бесенок в даль-
нем и глубоком тайничке моего сознания, тот самый, кото-
рый продолжает светить и не тухнет даже при самом стра-
шном урагане чувств — только этот хитрый бесенок гово-
рит мне о том, что надо смириться, что не надо думать о
кокаине, что, думая о нем и в особенности о возможности
его наличия здесь в комнате, я еще только больше раз-
дразниваю, только еще ужаснее мучаю себя.
В страшной, в никогда еще небывалой тоске я закры-
ваю глаза. И медленно и плавно комната начинает повора-
чиваться и падать одним углом. Угол опускается глубже, про-
ползает подо мной, лезет подо мной, лезет позади меня
вверх, появляется надо мной и снова, но уже стремительно
падает. Я раскрываю глаза, комната вонзается на место,

184
сохранив свое кружение в моей голове. Шея не держит,
голова моя обваливается на грудь, повертывает комнату
вверх ногами. — Что они сделали, что они сделали со мной,
— шепчу я и потом, бессмысленно помолчав, еще говорю:
— что ж, я пропал. Но уже хитрый бесенок, тот самый, ко-
торый — (если только к нему прислушаться) — даже самые
радостные чувства отравляет сомнением, — а самое ужасное
отчаяние облегчает надеждой, — этот хитрый, ни во что не
верящий бесенок мне говорил: — все твои слова это театр,
все это только театр; пропасть ты не пропал, а ежели тебе
худо, так одевайся и иди на воздух; здесь тебе сидеть не-
чего.

На улице было еще сумеречно. Небо, грязно малино-

вое, висело низко. Меня обогнал трамвай, — сквозь его за-
снеженные стекла расплющенными апельсинами просвечи-
вало горевшее в вагоне электричество. Позади трамвая
опавшая сетка бороздила и белой струей снега била верх.
Мне представилось, как в вагоне, звонко потрескивающем
от мороза, где кисло пахнет мокрым сукном, тесно сидят и
стоят люди и опыхивают друг друга густыми парами свое-
го утреннего, гнилью пахнущего дыхания. Впереди меня
шел старик с палкой. Он часто останавливался, подпирал-
ся палкой в живот и подолгу и хрипло харкал. Глаза его,
когда он останавливался и кашлял, смотрели на снег так,
словно видели там нечто ужасное. И каждый раз, когда он
выхаркивал зеленое, — мое горло делало глоток, и мне
представлялось, что я глотаю то самое, что он сплевывает.
Никогда не думалось мне, что человек, что все люди могли
бы внушать такое непомерное отвращение, как я это чувст-
вовал в это утро.
На углу ветер трепыхал афишей на театральном столбе.
Когда я вошел в его полосу, то мимо гремевшего цепями
грузовика — через улицу перебежала девочка. На другой

185
стороне тротуара мать, видимо, закаменела в страхе, но ко-
гда ребенок невредимо добежал до нее, то она больно схва-
тила его за руку и тут же побила. Сделав глаза щелками и
рот четырехугольником — ребенок ревел. Все было ясно:
мать скверно мстит своему ребенку за тот страх, который
она по его вине перечувствовала. Но если таково то луч-
шее, чем хвастается человек, — мать, то каковы же осталь-
ные люди.
На улице посветлело и уже стало утро, когда я вошел к
себе во двор. На дорожке был свеже посыпан яркий жел-
тый песочек, на котором чьи-то новые калоши вдавили ос-
пенные следы. Садик для господ был запущен и грязен. От
сброшенного туда со всего двора снега он приподнялся над
двором и в нем укоротились деревья. В снегу этом беспо-
рядочно лежали мокрые черные доски и только с трудом
можно было признать в них затонувшие в сугробах сиде-
нья скамеек.
Матвей чистил мелом дверную ручку, свободной рукой
дергая совершенно так же, как и той, что совершал работу,
но когда я приблизился, — зазвонил телефон, и он сбежал
в будку. Я поднялся по лестнице и отпер дверь. Бросив фу-
ражку на подставку висячего зеркала, которое закачало обе-
денный стол с неубранным с вечера самоваром, — стараясь
ступать тише, я прошел по коридору и вошел к себе в ком-
нату.
В первое мгновение меня удивило, что у окна еще горит
лампа, и я даже попытался припомнить — когда же я ее
забыл потушить. Но уже из кресла, руками тяжко опираясь
на ручки, мне навстречу поднялась моя мать. Глядя мне
пристально в глаза, она медленно приближалась. Я пос-
мотрел в ее глаза и сразу вокруг меня стало ужасно тихо. В
кухне, лопающимися струнами, капал водопровод. — Вор,
— едва шевельнув губами на желтом личике, сказала мать.
Она сказала это страшное слово отчетливым шепотом и
даже не зажмурилась, когда, — подчиняясь какой-то внеш-
ней необходимости действий, одновременно выполняя и
ужасаясь ею, — я размахнулся и ударил ее по лицу. — Мой
сын вор, — спокойно и горестно, словно рассуждала сама с

186
собой, прошептала мать и, страшно тряся седой головой и
помедлив, точно ожидая, не ударю ли я еще раз, медленно,
с жалко висящими плечами и руками, пошла к двери.
Под каменным подоконником в трубах отопления что-
то щелкало, шипело, лилось. Оттуда шла душная теплота.
На столе, не давая света, в лампе желто тлела проволока. Нос
мой запух, не пропускал дыхания. А за окном соседний
дом начал морщиться; его труба оторвалась и мокро распол-
залась в металлических небесах. Но я не старался сморгнуть
заливавшие глаза слезы.

Через полчаса я подходил к дому, где жил Яг. У по-

дъезда стоял извозчик, нагруженный чемоданами. Рядом,
одетый по-дорожному, суетился Яг со своей «испанкой».
Завидя меня и путаясь в огромной своей дохе, он подбе-
жал мне навстречу и обнял меня. В двух словах я расска-
зал, что дома у меня случилась неприятность, что я, можно
сказать, остался без крова, и Яг с бодрой возбужденностью
человека, торопящегося в отъезд, даже не дав мне доска-
зать до конца и восклицая, что это прекрасно, и даже, вот
истинный Господь, очень даже кстати, предложил мне не-
медленно же поселиться в его комнате.
Крепко сжимая мою руку, он потащил меня в дом, на
ходу буркнул выносившей баул горничной, что все три ме-
сяца, которые он пробудет в Казани, в его комнате буду
жить я, — все так же бегом протащил меня по лестнице и
потом сквозь залу до своих дверей, вставил ключ, с серди-
тым видом сунул мне в руку пачку денег, повторяя при этом
ни-ни-ни и, еще раз поспешно обняв меня и извинившись,
что боится опоздать на поезд, махнув рукой убежал.
Оставшись один и отперев дверь, я со странным чувст-
вом вошел в свое новое жилище. Все произошло слишком
быстро и от бессонной ночи меня гадко мутило. В комнате
был беспорядок, какая-то покинутость и тоска отъезда. На

187
столе стояли грязные тарелки, остатки ужина и куски хле-
ба. Я отломил кусочек, но лишь только почувствовал его
во рту, как тут же, не разжевав, проглотил, ощутив небы-
валую пустоту и дергающую воздушность в скулах. Впер-
вые узнавая, что значит голод после кокаина, я стал жадно
есть, руками обрывая сальное мясо, — обморочно дрожа
рукой и шеей, напихивая рот, проглатывая снова, набивал,
испытывая желание рычать и в то же время чувствуя нерв-
ный хохоток над этим желанием. А когда, съев и сразу сон-
но отяжелев, хотя мог еще съесть много, доплелся до ди-
вана и лег, то тотчас в протянутых ногах что-то мягко, не-
движно задергало. И приснилось мне, как моя бедная ста-
рая мать в рваной шубенке шагает по городу и мутными и
страшными глазами ищет меня.

МЫСЛИ

Выспавшись, я уже на следующее утро снова поехал к

Хирге, купил у него полтора грамма кокаина, и так это по-
шло дальше, — изо дня в день. Но невольно, лишь только
записал я сейчас все эти слова, как тотчас, с чрезвычайной
явственностью, мне представилась презрительная улыбка
на лице того, в чьи руки попадут эти мои печальные за-
писки.
В самом деле, я чувствую, что эти самые слова, или, вер-
нее, мои поступки, которые должны характеризовать силу
кокаина, — для каждого нормального человека, с гораздо
большей вероятностью, будут характеризовать только мою
собственную слабость, и, таким образом, уж непременно воз-
будят отчуждение; обидное, презрительное отчуждение,
возникающее даже в самом чутком слушателе, лишь толь-
ко он начинает сознавать, что то самое стечение обстоя-

188
тельств, которое погубило жизнь рассказчика, ни в коей ме-
ре (случись с ним, со слушателем, нечто подобное) не мог-
ло бы испортить или изменить его собственную жизнь.
Все это я говорю, исходя из того, что точно такое же
презрительное отчуждение почувствовал бы я сам, не слу-
чись со мной этой первой кокаинной пробы, и что только
теперь, вступив на дорогу моей гибели, я знаю, что подоб-
ное презрение возникло бы во мне не столько вследствие
возвеличения мною моей личности, сколько по причине
недооценки силы кокаина. Итак — сила кокаина. Но в чем,
в чем же выражается эта сила?
За долгие ночи и долгие дни под кокаином в ягиной
комнате, мне пришла мысль о том, что для человека важ-
ны не события в окружающей его жизни, а лишь отражае-
мость этих событий в его сознании. Пусть события изме-
нились, но, поскольку их изменение не отразилось в созна-
нии, такая их перемена есть нуль, — совершеннейшее ни-
что. Так, например, человек, отражая в себе события свое-
го обогащения, продолжает чувствовать себя богачом, если
он еще не знает, что банк, хранящий его капиталы, уже
лопнул. Так человек, отражая в себе жизнь своего ребенка,
продолжает быть отцом, раз до него не дошла еще весть,
что ребенок задавлен и уже умер. Человек живет, таким об-
разом, не событиями внешнего мира, а лишь отражаемо-
стью этих событий в своем сознании.
Вся жизнь человека, вся его работа, его поступки, воля,
физическая и мозговая силы, все это напрягается и тра-
тится без счета и без меры только на то, чтобы свершить во
внешнем мире некое событие, но не ради этого события
как такового, а единственно для того, чтобы ощутить от-
ражение этого события в своем сознании. И если ко всему
этому добавить еще, что в этих стремлениях человек доби-
вается свершения лишь таких событий, которые, будучи от-
ражены в его сознании, вызовут в нем ощущение радости
и счастья, — то непосредственно обнажается весь механизм,
двигающий в жизни решительно каждым человеком, со-
вершенно независимо от того — дурень и жесток, или хо-
рош и добр этот человек.

189
 Иначе говоря, если один человек стремится свергнуть
царское, а другой революционное правительство, если один
желает обогащаться, а другой раздать свои богатства бед-
ным, то все эти противоречивые устремления свидетель-
ствуют лишь о разнообразии рода человеческой деятельно-
сти, который в лучшем случае (да и то не всегда) мог бы
служить в виде характеристики каждой личности в отдель-
ности, причина же человеческой деятельности, как бы эта
деятельность ни была разнообразна, всегда одинакова:
потребность свершения во внешнем мире таких событий,
которые, будучи отражены в сознании, вызовут ощущение
счастья.
Так было и в моей маленькой жизни. Дорога ко внеш-
нему событию была намечена: я желал стать знаменитым
адвокатом и богачом. Казалось, мне бы оставалось только
идти и идти по этой дороге, тем более, что многое (как я
себя в этом уговаривал) весьма благоприятствовало мне.
Но странно. Чем дольше я пробивался по пути к заветной
цели, тем чаще случалось так, что в темной комнате я
ложился на диван и сразу воображал себя все тем, чем же-
лал стать, инстинктом лени и мечтательности познавая,
что осуществление всех этих внешних событий не стоит
такого громадного количества времени и труда, не стоит
хотя бы уже потому, что ощущение счастья было бы тем
сильнее, чем быстрее и неожиданнее свершились бы вы-
зывающие его события.
Но такова была уже сила привычки, что даже в мечтах
о счастье я прежде всего думал не об ощущении счастья, а
о таком событии, которое (свершись оно), вызовет во мне
это ощущение, не будучи в силах отделить эти два элемен-
та друг от друга. Даже в мечтах я принужден был прежде
всего вообразить себе какое-нибудь замечательное событие
в моей будущей жизни, и лишь затем, картиной этого со-
бытия, получал возможность радостно будоражить в себе
ощущение счастья.
Все дело заключалось в том, что до моего знакомства с
кокаином я ошибочно полагал, будто счастье — это есть
нечто целое, между тем как на самом-то деле всякое чело-

190
веческое счастье состоит из хитрейшего слияния двух эле-
ментов: 1) физического ощущения счастья и 2) того внеш-
него события, которое является психическим возбудителем
этого ощущения.
И только тогда, когда я впервые испробовал кокаин,
мне стало ясно. Мне стало ясно, что то внешнее событие, о
достижении которого я мечтаю, ради свершения которого
тружусь, трачу всю мою жизнь и, в конце концов, быть
может, его не достигну, — это событие необходимо мне лишь
постольку, поскольку оно, отражаясь в моем сознании, воз-
будит во мне ощущение счастья. И если, как я в этом убе-
дился, крохотная щепотка кокаина могуче и в единый миг
возбуждает в моем организме это ощущение счастья в ни-
когда не испытанной раньше огромности, то тем самым
совершенно отпадает необходимость в каком бы то ни бы-
ло событии, и следовательно, бессмысленными становятся
труд, усилия и время, которые, для осуществления этого
события, нужно было бы затратить.
Вот эта-то способность кокаина возбуждать физическое
ощущение счастья вне всякой психической зависимости от
окружающих меня внешних событий даже тогда, когда от-
ражаемость этих событий в моем сознании должна была
бы вызывать тоску, отчаяние и горе, — вот это-то свойство
кокаина и было той страшной притягательной силой, бо-
роться и противостоять которой я не только не мог, но и не
хотел.
Бороться и противостоять кокаину я мог бы только в
одном случае: если бы ощущение счастья возбуждалось бы
во мне не столько свершением внешнего события, сколько
той работой, теми усилиями, тем трудом, которые, для до-
стижения этого события, следовало затратить. Но этого в
моей жизни не было.

Само собою разумеется, что все вышесказанное о ко-

каине нужно понимать отнюдь не как мнение о нем вооб-

191
ще, а лишь как мнение об этом яде такого человека, кото-
рый только-только начал нюхать. Такому человеку и в са-
мом деле кажется, что основное свойство кокаина — это есть
способность возбуждать ощущение счастья; так непойман-
ная мышь уверена, что основное свойство мышеловки это
тот кусок сала, который ей хочется съесть.
Самым ужасным и неизменно следующим после мно-
гочасового действия кокаина явлением — была та мучитель-
ная, неотвратимая и страшная реакция (или, как медики
ее называют, депрессия), которая овладевала мною тотчас,
лишь только кончался последний порошок кокаина. Реакция
эта продолжалась долго, на часах длилась примерно в те-
чение трех, иногда четырех часов, и выражалась в такой
мрачной и такой смертной тоске, что хоть разум и знал,
что через несколько часов все это пройдет и выветрится,
но чувство в это не верило.
Известно, что чем сильнее чувство, овладевающее че-
ловеком, тем слабее способность самонаблюдения. Пока я
находился под действием кокаина, чувства, возбуждаемые
им, были настолько могущественны и сильны, что моя спо-
собность наблюдения за собой ослабевала до степени, как
это возможно наблюдать только у некоторых душевно-
больных. Таким образом, чувства, владевшие мною, пока я
находился под кокаином, уже не сдерживались ничем и
полностью, вплоть до идеальной искренности, вылезали
наружу, проявляясь в моих жестах, и в моем лице, и в моих
поступках. Под кокаином до таких громадных размеров
вырастало мое чувствующее Я, что самонаблюдающее Я
прекращало работу. Но лишь только кончался кокаин, как
возникал ужас. Ужас этот заключался в том, что я начинал
видеть себя, видеть таким, каков я был под кокаином. И
вот наступали страшные часы. Тяжело опадало тело, в злоб-
ном отчаянии от невыразимой, неизвестно откуда взявшей-
ся тоски ногти врезались в ладони, а память, как в тошно-
те, возвращала обратно все, и я смотрел, не мог не смотреть
на эти видения зловещего срама.
Вспоминалось до мельчайших подробностей все. И мое
замерзшее состояние у двери этой тихой комнаты под ко-

192
каином в ночи, в идиотической, но непобедимой тревоге,
что вот-вот кто-то идет, и войдет сюда, и увидит мои ужас-
ные глаза. И, кажется, часами длящееся подкрадывание
мое к темному, с неопущенной шторой, ночному окну,
сквозь которое, лишь только я отвернусь, кто-то страшно за-
глядывает, хоть я и знаю, что окно это во втором этаже. И
тушение лампы, которая своим чрезмерно ярким светом,
словно звучанием беспокоит, зовет сюда людей, и вот уже
чудится мне, что кто-то крадется по коридору к моей то-
ненькой, хрупкой двери. И лежание на диване с напряг-
шейся шеей и неопускающейся головой, словно от прикос-
новения ее с подушкой произойдет грохот, который подни-
мет весь дом, между тем как измученные, ноющие в ожи-
дании наткнуться на острое глаза пронзительно смотрят в
красную, в трясущуюся тьму. И чирканье во тьме спички,
которую иззябшая в ознобе и тугая рука так боязливо трет
о коробку, что та никак не зажигается, а когда наконец,
протяжно шипя, вспыхивает, то дико отпрыгивается тело,
и спичка выпадает на диван. И каждые десять минут пот-
ребность новой понюшки, когда с лежащей где-то тут на
диване, но неизведомой во тьме бумажки похудевшие за
ночь руки трясясь соскабливают кокаин на тупую сторону
стального пера, с которого, после того, как это перо (припод-
нимаемое во тьме дрожащей рукой), уже трясется у самой
ноздри — ничего не втягивается и в нос не попадает, пото-
му что перо от последнего раза намокло, кокаин его обле-
пил, затвердел, пустил кислую ржавчину. И потом рассвет
и все более отчетливая видимость предметов, нисколько
не распускающая мышц, а напротив, еще большая скован-
ность движений и всего тела, тоскующего по скрывавшей,
точно одеялом прикрывающей его тьме — теперь, когда и
лицо и глаза подвергаются необходимости быть видимыми
на этом белом свету. И бесчисленные позывы мочи, когда
становилось необходимым, преодолевая пугливую скован-
ность тела, тут же в комнате ходить на горшок, от произ-
водимого будто на весь дом чудовищного шума оскаливать
сжимающиеся, замороженные зубы, в липком, в непри-
вычно остро пахнущем, в зловонном поту, как на ледяную

193
гору, дико трясясь от озноба, лезть в темноте на диван, под-
час на грохнувшей пружине испуганно застывая воткну-
тым коленом до следующего позыва. А дальше утро, выли-
зывание ржавого пера, сухой взлет свежей понюшки из
нового порошка, легкое головокружение и тошнота в нас-
лаждении, и ужас от первого чужого шума проснувшихся в
доме людей. И, наконец, стук в дверь, редкий, размерен-
ный, настойчивый, — и мой кашель, сотрясающий влезшее
в диван потное тело, необходимый, чтоб выдернуть заст-
рявший голос, и дальше мой трепещущий от счастья (не-
смотря на ужас) голос сквозь зубы — кто там, что нужно,
неумолимый, и вдруг, и вдруг мгновенное перемещение
этого стука, потому что за окном колют дрова.
Каждый раз, лишь только кончался кокаин, возникали
эти видения, эти картинные воспоминания о том, каким я
был, как выглядел и как себя странно вел, — и вместе с
этими воспоминаниями все больше и больше росла уве-
ренность, что очень и очень скоро, если не завтра, то через
месяц, если не через месяц, так через год — я кончу в
сумасшедшем доме. С каждым разом я все увеличивал до-
зу, нередко доводя ее уже до трех с половиной грамм, тя-
нувших действие наркоза в течение, примерно, двадцати
семи часов, но вся эта моя ненасытность с одной, и жела-
ние отдалить ужасные часы реакции с другой стороны,
делали эти, возникавшие после кокаина, воспоминания
все более и более зловещими. Увеличение ли дозы, рас-
шатанный ли ядом организм, или и то, и другое вместе
было тому причиной, — но та внешняя оболочка, которую
выделяло наружу мое кокаинное счастье, становилась все
страшнее и страшнее. Какие-то странные мании овладева-
ли мною уже через час после того, как я начинал нюхать,
— иногда это была мания поисков, когда кончался коробок
со спичками и я начинал искать их, отодвигая мебель, опо-
ражнивая ящики стола, при этом заведомо зная, что ни-
каких спичек в комнате нет, и все же с наслаждением про-
должая поиски в течение многих часов беспрерывно, —
иногда это была мания какой-то мрачной боязни; ужас,
который усугублялся тем, что я сам не знал, чего или кого

194
я боюсь, и тогда долгими часами, в диком страхе, сидел я
на корточках у двери, внутренне раздираемый с одной сто-
роны невыносимой потребностью свежей понюшки кокаи-
на, который я оставил на диване, с другой — страшной опа-
сностью хотя на короткое мгновение оставить без присмот-
ра охраняемую мною дверь. Иногда же, а за последнее вре-
мя это стало случаться часто, все эти мании овладевали
мною сразу, — тогда нервы доходили до последней возмож-
ности напряжения, — и вот однажды (это случилось глубо-
кой ночью, когда в доме спали, и когда я, приложив ухо к
щели, сторожил дверь), в коридоре вдруг что-то гулко по-
ночному ухнуло, одновременно во мраке моей комнаты
возник протяжный вой, и только спустя мгновение я по-
нял, что вою-то это я сам, и что моя же рука зажимает мне
рот.

Один страшный вопрос тяготел надо мной все это ко-

каинное время. Вопрос этот был страшен, ибо ответить на
него обозначал или тупик, или выход на дорогу ужасней-
шего из мировоззрений. И мировоззрение это состояло в
том, что оскорбляло то светлое, нежное и чистое, искренне
и в спокойном состоянии, не оскорблял даже самый послед-
ний негодяй: человеческую душу.
Толчок к возникновению этого вопроса, как это часто
бывает, начинался с пустяков. Казалось бы, и вправду, — ну
что в такой вещи особенного. Что особенного в том факте,
что за время, пока действует кокаин — человек испытывает
высоко человечные, благородные чувства (истеричную сер-
дечность, ненормальную доброту и проч.), а как только кон-
чается воздействие кокаина, так тотчас человеком овладе-
вают чувства звериные, низменные (озлобленность, ярость,
жестокость). Казалось бы, ведь ничего особенного в такой
смене чувств нету, — а между тем именно эта-то смена
чувств и наталкивала на роковой вопрос.

195
 В самом деле, ведь то обстоятельство, что кокаин воз-
буждал во мне лучшие, человечнейшие мои чувства — это
я мог истолковать наркотическим воздействием на меня
кокаина. Но зато как объяснить другое? Как объяснить ту
неотвратимость, с которой (после кокаина) вылезали из ме-
ня низменнейшие, звериные чувства? Как объяснить такое
вылезание, постоянство и непременность которого неволь-
но наталкивали на мысль, что мои человечнейшие чувства
словно ниточкой связаны с моими звериными чувствами,
и что предельное напряжение и, значит, затраченность од-
них влечет и тянет за собою вылезание других, подобно пе-
сочным часам, где опустошение одного шара — предопре-
деляет наполнение другого.
И вот возникает вопрос: есть ли и знаменует ли собою
такая смена чувств — лишь особое свойство кокаина, кото-
рое он моему организму навязывает, — или же такая реак-
ция есть свойство моего организма, которое под действием
кокаина лишь более наглядно проявляется?
Утвердительный ответ на первую часть вопроса — обо-
значал тупик. Утвердительный ответ на вторую часть воп-
роса — раскрывал выход на широченную дорогу. Ибо ведь
очевидно, что, приписывая такую острую реакцию чувств
свойству моего организма (действием кокаина лишь более
резко проявляемому), я тем самым принужден был признать,
что и помимо кокаина, во всяческих других положениях,
— возбуждение человечнейших чувств моей души будет (в
виде реакции) вытягивать вслед за собой позывы озвере-
ния.
Фигурально выражаясь, я себя спрашивал: не есть ли
душа человеческая нечто вроде качелей, которые, получив
толчок в сторону человечности, уже тем самым подвергают-
ся предрасположению откачнуться в сторону зверства.
Я пробовал подыскать какой-нибудь жизненно простой
и подтверждающий такое предположение пример и, как
мне казалось, находил его.
Вот добрый и впечатлительный юноша Иванов сидит в
театре. Кругом темно. Идет третий акт сентиментальной
пьесы. Злодеи вот-вот уже торжествуют и потому, разумеет-

196
ся, на краю гибели. Добродетельные герои почти что гиб-
нут и потому, как полагается, на пороге к счастью. Все бли-
зится к благополучному и справедливому концу, которого
столь жаждет благородная душа Иванова и сердце его бьет-
ся жарко.
В нем, в Иванове, под возбудительным влиянием теат-
рального действа, под влиянием любви к этим честным,
прекрасным и кротко принимающим страдания человечес-
ким экземплярам, которых он видит на сцене и за счастье
которых беспокоится, — все больше и больше напрягается
и усиливается хрустальное дрожание его благороднейших,
его человечнейших чувств. Ни мелкого будничного расче-
та, ни похоти, ни злобы не чувствует и не может сейчас, в
эти блаженные минуты, как ему кажется, почувствовать доб-
рый юноша Иванов. Он сидит в нерушимой тишине тем-
ного зрительного зала, он сидит с пылающим лицом, он
сидит и радостно чувствует, как душа его сладко изнывает
от страстной потребности сейчас же, сию минуту, тут же в
театре радостно пожертвовать собой во имя наивысших
человеческих идеалов.
Но вот, в этой напряженной, в этой насыщенной дро-
жанием человеческих переживаний театральной темноте
— сосед Иванова начинает вдруг громко и по-собачьему ка-
шлять. Иванов сидит рядом, сосед же все продолжает гро-
хать, этот харкающий звук назойливо лезет в ухо, и вот уже
чувствует Иванов, как что-то страшное, звериное, мутное
поднимается, растет в нем, захлестывает его. — Черт бы вас
взял с вашим кашлем, — ядовитым, змеиным шепотом, не
выдержав, говорит наконец Иванов. Он говорит эти слова,
окончательно пьяный от страшного напора совсем необыч-
ной для него ненависти, и хоть и продолжает смотреть на
сцену, но от ярости и остервенения на этого раскашлявше-
гося господина в Иванове все так дрожит, что в первые
мгновения он еще не старается снова настроиться, снова
вернуть прежнее настроение, но еще отчетливо чувствует,
как только мгновение тому назад в нем, в Иванове, было
только одно, с трудом сдерживаемое желание: изничто-
жить, ударить этого нудного и долго кашлявшего соседа.

197
 И вот я спрашиваю себя: что же является причиной
столь мгновенно хищнического осатанения души этого юно-
ши Иванова? Ответ только один: чрезмерная возбужден-
ность его души в лучших, в человечнейших и жертвен-
нейших чувствах. Но может быть, это не так, говорю я, мо-
жет быть, причина его озверения это кашель соседа. Но,
увы, этого не может быть. Кашель не может быть причи-
ной уже по одному тому, что закашляйся этот сосед, ну,
хотя бы в трамвае, или еще где-нибудь (где Иванов нахо-
дился бы в несколько ином душевном состоянии), то ни в
каком случае добрый Иванов на него бы в такой ужасной
мере не озлобился. Таким образом, кашель, в данном слу-
чае, является только поводом к разрядке того чувства, к
которому склоняло Иванова его внутреннее, его душевное
состояние.
Но внутреннее, но душевное состояние Иванова, како-
во оно могло быть? Предположим, что мы, говоря о том,
что он испытывал возвышеннейшие, человечнейшие чувст-
ва, — ошиблись. Поэтому откинем их и попробуем приста-
вить к нему, к Иванову, все остальные, доступные человеку
в театре чувства, одновременно сличая, насколько эти иные
чувства могли бы склонить Иванова к такой звериной
вспышке ненависти. Сделать этот опыт нам тем легче, ибо
список этих чувств (если отбросить их нюансы) весьма не-
велик: нам остается только предположить, что Иванов, си-
дя в театре, или 1) злобствовал вообще, или же 2) нахо-
дился в состоянии равнодушия и скуки.
Но если бы Иванов был бы озлоблен еще до того, как
начал кашлять его сосед, если бы Иванов сердился на ак-
теров за их дурную игру, или на автора за его безнравст-
венную пьесу, или на самого себя за то, что истратил на
такой скверный спектакль последние деньги, — разве он по-
чувствовал бы такой звериный, такой дикий припадок не-
нависти к закашлявшемуся соседу? Конечно, нет. В худшем
случае он почувствовал бы досаду на кашлявшего соседа,
может быть, он даже пробормотал бы — ну, и вы тоже еще
с вашим кашлем, — но такая досада еще ужасно далека от
желания ударить, изничтожить человека, ненавидеть его.

198
Таким образом, предположение о том, будто Иванов еще
до кашля был сколько-нибудь озлоблен, и что эта-то его
общая озлобленность склонила его к такой острой вспыш-
ке ненависти, — мы принуждены отстранить как негодное.
Поэтому откинем это и попробуем предположить другое.
Попробуем предположить, что Иванов скучал, что он ис-
пытывал равнодушие. Может быть, эти чувства склонили
его к такому дикому припадку злобы на своего кашляюще-
го соседа. Но это уже совсем не идет. В самом деле, если бы
душа Иванова была бы в состоянии холодного безразли-
чия, если бы Иванов, глядя на сцену, скучал, так разве он
почувствовал бы потребность ударить соседа, ударить толь-
ко потому, что тот закашлялся? Да не только он в этом слу-
чае не ощутил бы такого желания, а весьма возможно, так
даже пожалел бы этого больного, кашляющего человека.
Чтобы покончить теперь с Ивановым, нам остается толь-
ко пополнить досадный пробел, который мы допустили при
перечислении доступных человеку в театре чувств. Дело в
том, что мы не упомянули о (столь часто возникающем под
влиянием театрального действа) чувстве смешливости, в то
время как оно-то, это чувство, особенно важно для нашего
примера. Оно важно нам, ибо в полной мере устраняет
возможный упрек, будто злоба Иванова на своего кашляю-
щего соседа была обоснована: кашель, дескать, мешал ему
слушать реплики актеров. Но разве Иванову (находись он
в состоянии смешливости), веселые реплики актеров, возбуж-
дающие эту смешливость, были бы менее интересны и
важны, разве он не с такой же настойчивостью, как в дра-
ме, к ним бы прислушивался? А между тем, в этом случае
никакой кашель, никакое сморкание и прочие звуки сосе-
да, если бы даже они и мешали, ни в коей мере не воз-
будили бы в нем желание этого соседа ударить.
Таким-то образом, силою вещей мы возвращаемся к
прежнему, еще ранее высказанному предположению. Мы
принуждены покорно признать, что только наисильней-
шая душевная растроганность и, значит, возбужденное дро-
жание в Иванове его жертвеннейших, человечнейших чувств
причиняют в его душе вылезание этого низменного, хищ-

199
ного, звериного раздражения.
Конечно, описанный здесь театральный случай нисколь-
ко не может еще рассчитывать на то, чтобы убедить хотя
бы даже самого доверчивого из нас. Ведь и в самом деле,
справедливо ли говорить об общей природе человеческой
души и приводить в пример озлобление какого-то единич-
ного Иванова с его простуженным соседом, брать пример
явно исключительный, в то время как тут же, в театре, си-
дит без малого тысяча человек, которые, так же, как и этот
Иванов, под влиянием театрального действа прожили нес-
колько часов в высоком напряжении их лучших душевных
сил, — (поскольку, конечно, это театральное действо возбуж-
дало не смех, не веселье, не восхищение красивостью, а
душевную растроганность). Между тем, достаточно нам
взглянуть на этих людей, на их лица, — и во время ант-
рактов и по окончании спектакля, и мы с легкостью убе-
димся, что люди эти нисколько не испытывают никакого
там осатанения, ни на кого не злобствуют и никого не хо-
тят ударить.
На первый взгляд, это обстоятельство как будто бы здо-
рово расшатывает все наше здание. Ведь мы же высказали
предположение, будто возбужденная растроганность чело-
вечнейших и жертвеннейших чувств вызывает в людях пред-
расположение к хищному озлоблению, к возникновению
низменнейших инстинктов. И вот перед нами толпа теат-
ральных зрителей, людей, которые под влиянием театраль-
ного действа пережили возбужденность этих своих человеч-
нейших чувств, мы видим, мы наблюдаем их лица и в мо-
менты, когда вспыхивает свет и, в особенности, когда они
выходят из здания театра, а между тем, не находим в них
ни тени не только озлобления, ни даже намека на него.
Таково наше внешнее впечатление, однако же, попробуем
не удовлетвориться им, попробуем вникнуть глубже. Попро-
буем поставить вопрос иначе и установить: не объясняется
ли это отсутствие в этих зрителях какого-либо хищниче-
ского инстинкта не потому вовсе, что его не было, а потому
лишь, что звериный этот инстинкт в них удовлетворен, —
удовлетворен совершенно так же, как это случилось бы с

200
Ивановым, если бы он ударил своего соседа, а тот не ока-
зал бы сопротивления.
Ведь совершенно очевидно, что только тогда театраль-
ное действо вызывает в зрителе растроганность и возбуж-
денность человечнейших и лучших чувств его души, — ко-
гда в этом театральном действе участвуют персонажи людей
сердечных, честных, и — несмотря на испытываемые стра-
дания — кротких. (По крайней мере, так воспринимают уча-
стие таких персонажей те из зрителей, души которых наи-
более непосредственны, впечатлительны и на которых по-
этому с наибольшей отчетливостью можно наблюдать истин-
ную природу душевного движения.) Очевидно также и то,
что на сцене, наряду с такими ангельскими и кроткими
персонажами, непременно воспроизводятся еще и типы ко-
варных злодеев. И вот спрашивается: это, постоянно насту-
пающее в конце спектакля во имя торжества добродетели,
кровавое и жесточайшее карание злодеев на сцене, не оно
ли съедает возникшие в нас хищнические инстинкты, и не
выходим ли мы из театра кроткими и довольными не по-
тому вовсе, что в наших душах не возникало никаких низ-
менных чувств, а потому лишь, что чувства эти получили
удовлетворение? Ведь в самом деле, кто из нас не приз-
нается в том, с каким наслаждением он крякал, когда в чет-
вертом акте некий добродетельный герой втыкает нож в
сердце злодея. — Однако, позвольте-ка, — можно здесь ска-
зать, — да ведь это чувство справедливости. Именно оно: бо-
жественное, возвышающее человека чувство справедливо-
сти. Но до чего же оно, это возбуждение в нашей душе выс-
шего, человечнейшего чувства, нас довело: до наслажде-
ния убийством, до звериного злобствования. — Да ведь про-
тив злодеев, — возразят нам здесь. — Это не важно, — от-
ветим мы, — а вот важно то, что крякать от удовольствия при
виде пролития человеческой крови возможно только тог-
да, когда испытываешь кровожадность, злобу, ненависть,
— и если эти низменнейшие, эти отвратительные чувства
возникли в нашей душе только потому, что разволнова-
лись наши человечнейшие чувства — любовь к страдаю-
щему и кроткому герою, если эта дикая озверелость наша

201
тихонечко и незаметно вылезла из растроганности наших
благороднейших чувств, которые разбередил в нас театр,
— разве не показывает это уже с некоторой ясностью смут-
ную, страшную природу наших душ?
В самом деле, достаточно ведь сделать попытку пока-
зать нам в театрах такие пьесы, в которых злодеи не толь-
ко не наказываются, не только не гибнут, а напротив —
торжествуют, — начните-ка нам показывать пьесы, где тор-
жествуют худшие люди и погибают лучшие люди, и вы убе-
дитесь на деле, что подобные зрелища в конце концов вы-
ведут нас на улицу, доведут до бунта, до восстания, до мя-
тежа. Вы, может быть, и тут скажете, что мы взбунтуемся
во имя справедливости, что нами руководит возбужден-
ность в наших душах благороднейших, лучших, человечней-
ших чувств. Что же, вы правы, вы правы, вы совершенно
правы. Но посмотрите же на нас, когда мы выйдем бун-
товать, взгляните на нас, когда мы, обуреваемые человеч-
нейшими чувствами наших душ, вознесем, вглядитесь вни-
мательно в наши лица, в наши губы, в особенности в наши
глаза, и если вы и не захотите признать, что перед вами
разъяренные, дикие звери, то все же уходите скорее с на-
шей дороги, ибо ваше неумение отличить человека от ско-
та — может стоить вам жизни.
И вот уже, как бы сам собой, назревает вопрос: ведь вот
такие театральные пьесы, — пьесы, в которых побеждает
порок и погибает добродетель, ведь этакие пьесы — они же
правдивы, ведь они же изображают настоящую жизнь, ведь
именно в жизни случается так, что побеждают худшие
люди, — так почему же в жизни мы, глядя на все это, ос-
таемся спокойны и живем и работаем, — а когда эту же кар-
тину окружающей нас жизни нам показывают в театре, так
мы возмущаемся, озлобляемся, звереем. Не странно ли, что
одна и та же картина, проходящая перед глазами одного и
того же человека, оставляет этого человека в одном случае
(в жизни) спокойным и равнодушным, и возбуждает в нем
в другом случае (в театре) возмущение, негодование, ярость?
И не доказывает ли это наглядно, что причину возникно-
вения в нас тех или иных чувств, которыми мы реагируем

202
на внешнее событие, нужно отыскивать отнюдь не в харак-
тере этого события, а всецело в состоянии нашей души.
Такой вопрос весьма существенный и на него следует точ-
но ответить.
Дело, очевидно, в том, что в жизни мы подлы и не-
искренни, в жизни нас прежде всего беспокоит наше лич-
ное благоустройство, и поэтому-то в жизни мы льстим и
помогаем, а подчас и сами воплощаем собой тех самых на-
сильников и злодеев, поступки которых вызывают в нас
такое ужасное негодование в театре. В театре зато, эта лич-
ная заинтересованность, это подленькое устремление к до-
быванию земных благ спадает с наших душ, в театре ничто
личное не насилует благородства и честности наших чувств,
в театре мы становимся душевно чище и лучше, и поэтому
нами, нашими стремлениями и симпатиями, пока мы си-
дим в театре, всецело руководят наши лучшие чувства спра-
ведливого благородства, человечности. И вот тут-то и нап-
рашивается страшная мысль. Напрашивается мысль о том,
что если мы не восстаем, не звереем окончательно и не
убиваем, во имя попранной справедливости, людей, так это
потому лишь, что мы подлы, испорчены, жадны и вообще
плохи, — а что если бы в жизни, как и в театре, мы распа-
лили бы в нас наши человечнейшие чувства, если бы в
жизни мы стали бы лучше, так мы бы, — возбужденные
дрожанием в наших душах чувств справедливости и любви
к обиженным и слабым, — свершили бы, или почувство-
вали бы желание свершить (что решительно все равно, по-
скольку мы говорим о душевных движениях), такое коли-
чество злодеяний, кровопролитий, пыток и мстительней-
ших убийств, каких никогда еще не свершал, да и не хотел
свершить ни один, даже самый ужасный злодей, руково-
димый целью обогащения и наживы.
И невольно в нас поднимается желание обратиться ко
всем будущим Пророкам человечества и им сказать: — Ми-
лые и добрые Пророки! Не трогайте вы нас; не распаляйте
вы в наших душах возвышенных человечнейших чувств, и
не делайте вообще никаких попыток сделать нас лучше.
Ибо видите вы: пока мы плохи — мы ограничиваемся мел-

203
ким подличаньем, — когда становимся лучше — мы идем
убивать.
Поймите же, добрые Пророки, что именно заложенные
в наших душах чувства Человечности и Справедливости и
заставляют нас возмущаться, негодовать, приходить в ярость.
Поймите, что если бы мы лишены были чувств Человеч-
ности, так мы бы вовсе и не негодовали бы, не возмуща-
лись. Поймите, что не коварство, не хитрость, не подлость
разума, а только Человечность, Справедливость и Благород-
ство Души принуждают нас негодовать, возмущаться, при-
ходить в ярость и мстительно свирепеть. Поймите, Проро-
ки, это механизм наших человеческих душ — это механизм
качелей, где от наисильнейшего взлета в сторону Благо-
родства Духа и возникает наисильнейший отлет в сторону
Ярости Скота.
Это стремление взвить душевные качели в сторону че-
ловечности и неизменно вытекающий из него отлет в сто-
рону Зверства проходит чудесной и в то же время кровавой
полосой сквозь всю историю человечества, и мы видим,
что как раз те особенно темпераментные эпохи, которые
выделяются исключительно сильными и осуществленны-
ми в действии взлетами в сторону Духа и Справедливости,
кажутся нам особенно страшными в силу перемежающих-
ся в них небывалых жестокостей и сатанинских злодейств.
Подобно медведю, с кровавой, развороченной башкой
толкающего висячее на бечеве бревно и получающего тем
более страшный удар, чем сильнее он его толкает, — чело-
век изнывает и уже устает в этом качании своих душ.
Человек изнывает в этой борьбе и какой бы он исход
ни избрал: продолжать ли раскачивать это бревно, чтобы
при какой-нибудь особо сильной раскачке окончательно
разворотить себе башку, — или же остановить душевные
качели, существовать в холодной разумности, в бездушии,
следовательно, в бесчеловечии и, таким образом, в полной
утрате теплоты своего облика, — и тот и другой исходы пре-
допределяют полное завершение Проклятия, которым яв-
ляется для нас это странное, это страшное свойство наших
человеческих душ.

204
 Когда в доме становилось тихо, на письменном столе
горела зеленая лампа, а за окном была ночь, — с настойчи-
вым постоянством возникали во мне эти мысли, и были
они столь же разрушительны для моей воли к жизни,
сколь разрушителен для моего организма был этот белый
и горький яд, который в аккуратных порошках лежал на
диване и возбужденно дрожал в моей голове.
Боярская палата, стулья, торжественные от непомерно
высоких спинок, низкие своды и во всем этом какой-то
мрачный гнет. Собирались гости, все очень торжественно
разодетые, и рассаживались вокруг стола, крытого красным
бархатом, на котором стояло золотое блюдо с необщипан-
ным лебедем. Рядом со мною за столом поместилась Соня
и я знал, что мы справляем нашу свадьбу. Хотя сидевшая
рядом со мною женщина нисколько не напоминала мне
Соню, однако я знал, что это она. Вдруг, когда все уже рас-
селись и я все недоумевал, как это будут резать и есть не-
общипанного лебедя, в палату вошла моя мать. Она была в
затасканном платье, в туфлях. Седенькая головка ее тряс-
лась, лицо желтое, исхудавшее, только глаза, бессонные, как-
то нехорошо бегающие, издали увидели меня и мутные
глаза ее стали страшными и радостными, я сделал ей знак,
чтобы не подходила, что неудобно мне с нею здесь знаться,
— и она поняла. Жалко улыбаясь, маленькая, ссохшаяся,
она бочком села к столу. Между тем блюдо с лебедем уб-
рали в красных ливреях и белых перчатках лакеи, — одни
расставляли приборы, другие разносили блюда с какими-
то кушаньями. Когда лакей, обносивший гостей, прибли-
зился к моей матери, он также поднес и ей, но, оглядев ее
платье, хотел отойти. Однако мать уже захватила лопатку с
блюда и стала накладывать себе на тарелку. Я замер, — что
если остальные гости обратят на нее глаза. Между тем, мать
все накладывала себе на тарелку, лакей делал недоумева-
ющее, заставлявшее меня все больше страдать лицо, и ко-
гда на тарелке матери появилась целая гора — он нахально
отнес от нее блюдо, оставив в ее руках лопатку. Мать по-
вернулась, хотела то ли положить лопатку на блюдо, то ли
взять еще, но увидела, что блюда нет, что его убрали, стала

205
этой лопаткой есть. В ней вдруг все как-то низменно изме-
нилось. Она начала глотать не по силам, быстро, жадно. Гла-
за ее нехорошо бегали, остренький старушечий подбородок
летал вверх и вниз, морщины на лбу стали влажны. Она
стала вдруг не такой, как всегда, стала какой-то обжорли-
вой, чуть-чуть противной. Жадно всасывая пищу, она в
скверном наслаждении все повторяла — ах, как фкусне, ах,
фкусне. И вот я начал испытывать новое чувство к матери.
Я вдруг почувствовал, что она живая, что она плоть. Я вдруг
почувствовал, что любовь ее ко мне — это только малая
толика ее чувств, потому что помимо этой любви у нее, как
у каждого человека, есть кишечник, артерии, кровь и по-
ловые органы, и что мать любит, не может не любить это
свое физическое тело гораздо больше меня. Тут на меня
навалилась такая тоска, такое одиночество жизни, что мне
захотелось стонать. Между тем, мать, съев все, что было на
тарелке, начала беспокойно поерзывать на своем стуле. Хо-
тя никаких слов не было сказано, но все сразу поняли, что
у нее испортился желудок и ей необходимо выйти. Лакей,
улыбаясь и этой улыбкой показывая, что уважение его к
этой жалкой старухе недостаточно сильно, чтобы оставать-
ся серьезным, а собственное достоинство слишком велико,
чтобы громко расхохотаться, рукою в белой перчатке при-
глашал ее пройти в дверь. Мать приподнялась, с трудом
опираясь о стол. В это время все уже обратили внимание и
начали смеяться. Смеялись все. Смеялись гости, смеялись
лакеи, смеялась Соня, и в мучительном презрении к само-
му себе смеялся и я. Мимо этого стола, мимо этих жестоко
смеющихся ртов и глаз, и мимо меня, тоже смеющегося,
этим смехом отчуждающего себя от нее, должна была прой-
ти моя мать. И она прошла. Маленькая, сгорбленная, тря-
сущаяся, она прошла, тоже улыбаясь, но улыбаясь унижен-
но и жалко, как бы прося прощения за слабость ее старче-
ского, уже бессильного тела. После того, как мать ушла,
наступило затишье. Все еще улыбались лакеи, смеялась
Соня, и в мучительном презрении не отголосок случивше-
гося, а как предчувствие того, что еще произойдет. И вот я
слышу, что у двери стоит военная стража с винтовками с

206
наставленными штыками. За стражей в глубине стоит мать.
Она хочет пройти, хочет приблизиться ко мне, но ее не пу-
скают. — Мой мальчик, мой Вадя, мой сын, — все повто-
ряет она и хочет пройти. Я смотрю туда, мои глаза встре-
чаются с глазами матери, наши взгляды любовно скрещи-
ваются, друг друга зовут и мать движется ко мне. Но уже
стражник с винтовкой делает прыгающее движение, и
штык замечательно мягко входит в живот матери. — Мой
мальчик, мой Вадя, мой сын, — спокойно говорит она,
держится за проткнувший ее штык и улыбается. И в этой
улыбке все: и то, что она знает, что это по моему приказу
ее не пускали ко мне, и то, что она умирает, и то, что не
сердится на меня, что понимает меня, понимает, что такую,
как она, любить невозможно. Больше я не могу выдержать.
Я рванулся из последних сил, изнутри что-то неприятно
дернулось во мне и я проснулся. Была глухая ночь. Я ле-
жал одетым на диване. На столе под зеленым колпаком
горела лампа. Я слез, спустил ноги и мне стало вдруг стра-
шно. Мне стало страшно так, как бывает страшно только
взрослым, несчастным людям, когда внезапно, среди ночи,
проснувшись, человек начинает вдруг сознавать, что вот
только сейчас, в эту ночную минуту, когда кругом тишина
и нет никого подле него, он проснулся не только от виден-
ного сна, но и ото всей той жизни, которой жил последнее
время. — Что творится со мной здесь, в этом ужасном до-
ме? Зачем я здесь живу? Что это за мысли, которыми я бре-
дил в этой комнате? Я сидел на диване, трясся от холода
этой нетопленной, уже неделями не убиравшейся комнаты,
а мои губы шептали слова, на которые не нужно было от-
вета, потому что одновременно во мне возникали образы,
туманные и страшные, и смотреть на них было так жутко,
что одна моя рука все сильнее, все крепче сжимала другую.
Так просидел я долго. Потом, вытащив одну руку из дру-
гой (она была так сдавлена, что пальцы слиплись), стал
надевать ботинки. Это было трудно, носки на мне совсем
прогнили, от ног шел ужасный запах, шнурки были ра-
зорваны, все в узлах. Чувствуя отвращение к самому себе
от своей нечистоплотности и липкости, я встал на ноги,

207
надел еще пальто, фуражку, калоши, поднял воротник, и
только когда подошел к столу, чтобы потушить лампу, при-
нужден был присесть от внезапной слабости. Присев, сра-
зу почувствовал доходящую до дурноты сердечную уста-
лость, преодолевая себя, протянул руку, потушил лампу, по-
сидел так немного в темноте и когда, наконец, встал, то
дурнота и слабость уже отпустили, и уже с некоторой лег-
костью я вышел из комнаты и ощупью спустился в прихо-
жую. Не зажигая огня, я добрался до выходной двери, ос-
торожно отомкнул и еле удержал, — так ее рвануло. Ледя-
ной ветер мчал сквозь переулок. В пустынной дали близ
желтых фонарей видно было, как с окон, с заборов и крыш
вьюжило сухим снегом. Задыхаясь от ветра, напрягая спи-
ну от холода, я отчаянно зашагал и еще не дошел до конца
переулка, где начиналась площадь, как уже почувствовал,
что шибко замерз. На площади горел костер. Ветер драл
его пламя, как рыжие волосы и розовое серебро. Напротив
весь дом светился, а тень от низкого фонарного столба взле-
тала на высоченную крышу. Около костра, не двигаясь с
места, бежал тулуп, то хватая, то выпуская себя из объятий. Я
шел быстро, все ускоряя шаги. Под моими калошами, слов-
но под мчащимся поездом, снег лился, как молоко из вед-
ра. На длинной улице, по которой я теперь шел, ветер сник.
От лунного света улица была резко разделена на две части,
— на чернильно-черную и нежно-изумрудную, и идя по те-
невой стороне, мне забавно было смотреть, как тень от моей
головы, вылезая из черной границы, катилась посреди мо-
стовой. Самой луны мне не было видно. Но, поднимая го-
лову, я видел, как она бежала по окнам верхних этажей, по-
очередно загораясь в стеклах зелеными вспышками. Так,
углубленный в себя, я не обращал внимание на улицы, по
которым шел, сворачивал, руководимый инстинктом, с од-
ной на другую, как вдруг заметил, что уже приближаюсь к
воротам того дома, в котором жила моя мать. Взявшись за
звонко вихляющее кольцо, растворив калитку и на черном
снегу разливая зеленый четырехугольник с черным пятном
моей тени посередине, — я вошел во двор. Луна была те-
перь где-то высоко позади. И высокие сплошные ворота

208
черным полем залегли далеко вдоль узкого двора. Только
там, где кончалась ограда садика, все было залито стеклян-
ным зеленым светом. В полосе этого света мне стало хо-
лодно. Взойдя по ступенькам на крыльцо, я остановился.
На тяжелой двери медная ручка ослепительно сверкала.
От шлифованной грани стекла узкая полоска света лежала
на ступеньках лестницы. Когда, постояв, я дернул за двер-
ную ручку, полоска эта только чуть дрогнула: дверь была
заперта. Будить Матвея я счел неудобным и поэтому, сбе-
жав с крыльца, завернул в темный и сырой туннель под
домом, выходивший на мусорную площадку, откуда шел в
квартиры черный ход. На площадке этой и теперь были
разбросаны щепы и березовая кора. Здесь всегда дворник
колол дрова, вкусно щелкая топором, складывая их в охап-
ку на помойном ящике, где, связав заранее подложенной
веревкой, грузно закидывал на спину и, тяжело шаркая,
всходил к кухням. При этом веревка врезалась в плечо, а
обмотанные ею пальцы — с одной стороны кроваво вспу-
хали, с другой обескровливались до белых суставов. Я под-
нимался теперь по этой темной, пахнущей котами лестни-
це, держался за узкие железные перила, и мне вспомни-
лось время, когда этих мусорных ящиков еще не было. Мне
вспомнился день, это было летом, когда со двора вдруг
раздался грохот, очень похожий на театральный гром, и
как тут же из этих сброшенных в подводы жестяных лис-
тов вырезывались мусорные ящики. Потом, уже к вечеру,
их пронзительно сколачивали, и мне все казалось, будто
на соседнем дворе делают то же, так остро стукало это о
ближайший дом. Когда это случилось? И сколько тогда
мне было лет? В совершенной темноте поднимаясь теперь
все выше по вонючей лестнице и не считая, сколько мною
пройдено площадок, я, миновав одну из них и завернув и
поднимаясь выше, вдруг почувствовал в икрах ту странную,
словно не пускающую дальше, усталость, которая сразу
сказала мне, что на только что пройденной площадке на-
ходилась дверь нашей квартиры. Спустившись и с некото-
рым трудом сообразив, с которой стороны находится нужная
мне дверь, я подошел и только хотел постучать и уже при-

209
готовил лицо, чтобы встретить няньку, когда заметил, что
дверь-то не заперта, а только чуть прикрыта. — Может быть,
она на цепочке, — подумал я, но только тронул рукой, —
как дверь легко и без скрипа раскрылась. Передо мной бы-
ла наша кухня. Хотя и здесь было очень темно, но то, что
это именно наша квартира, я уже узнал по стуку кухонных
часов, которые шли по-особенному, с заскоком, как хромой
по лестнице: два раза быстро, точка, и опять — раз-раз.
Все, что происходило дальше в этой ночной, словно
покинутой квартире, стало каким-то странным, причем я
отчетливо чувствовал, что странность эта началась или, быть
может, усилилась, как раз с той минуты, как я проник в ко-
ридор. Так, остановившись перед дверью моей бывшей ком-
наты, я не помнил и не знал — запер ли за собою кухонную
дверь, даже не мог вспомнить, был ли в замке ключ. Точно
так же, прокатившись в столовую, я уже не мог сообразить,
до какого места шел спокойно и откуда же начал продви-
гаться, крадучись. Стоя теперь в столовой, стараясь не ды-
шать, я еще помнил, что дверь в мою комнату оказалась
запертой, но почему так тревожился, так боялся, что кто-
нибудь меня там застанет, — этого сообразить я теперь уже
не был в силах.
В столовой было очень тихо. Часы не шли. В смутной
тьме я видел только, что на обеденном столе нет скатерти
и что дверь в спальню матери открыта. И из этой-то рас-
крытой двери шел на меня страх. Я стоял неподвижно, стоял
долго, не переставляя ног, и мне уже казалось, что я или
во мне что-то медленно шатается. Я уже был в совершен-
ном решении уйти отсюда и вернуться утром, я уже готов
был двинуться обратно в коридор (все больше страшась
этого испуга, который возбудит в моей матери эта внезап-
ность моего ночного прихода), — как вдруг из спальни яв-
ственно послышался шорох, и тут же точно дернул меня
кто другой за шнурок, я отрывисто позвал: мама? мама? —
Но шорох не повторился. Мне никто не ответил. Я еще хо-
рошо помню, что как только я позвал — лицо мое зачем-то
сложилось в улыбку.

210
 Хотя, собственно, за эту минуту решительно ничего осо-
бенного не произошло, но теперь, после того как я подал
голос, мне уже показалось совершенно невозможным уйти
и вернуться лишь утром. Стараясь ступать как можно ти-
ше, я двинулся дальше, потушил блистающую точку на са-
моваре, обогнув стол, и, придерживаясь за спинки стоявших
вокруг него стульев, прокрался в спальню. Гардины были
раскрыты. Медленно, крадучись, я добрался до середины
комнаты. Однако, теперь перед моими глазами стало так
страшно темно, что невольно я обернулся к окну. Лунный
свет бил в него, но внутрь нисколько не проникал. Даже на
подоконник и складки штор не ложился. Спинка кресла,
на котором всегда сидела и вышивала мать, четким пнем
чернела перед стеклом. Когда я отвернулся от окна, то пе-
ред глазами стало еще темнее. Теперь я знал, что стою при-
мерно в двух шагах от постели. Я слышал, как бьется мое
сердце и уже как будто чувствовал теплый запах спящего
вблизи меня тела. Я все еще стоял, затаив дыхание. Уже не-
сколько раз я раскрывал рот, хотя для того, чтобы сказать
«мама», раскрывать его было совсем не нужно. Но, нако-
нец, я решился и позвал: мама? мама? Зов мой на этот раз
вышел какой-то задыхающийся, тревожный. Никто не от-
ветил. Но как будто звуки, которые я издал, сделали это
возможным: я приблизился к кровати и решил осторожно
присесть в ногах матери. Садясь и стараясь при этом не
производить шума, чтобы не грохнули пружины, я сперва
оперся ладонями о постель. И сразу почувствовал под паль-
цами тот кружевной покров, который оставался на постели
только днем. Постель была не раскрыта, пуста. Сразу исчез
теплый запах спящего вблизи тела. Но я все-таки присел,
повернул голову к шкафу, и вот тут-то, наконец, я увидел
мать. Ее голова была высоко, у самой верхушки шкафа, там,
где кончалась последняя виньетка. Но зачем же она туда
взобралась и на чем она стоит? Но в то же мгновение, как
это возникло в моей голове, я уже ощутил отвратительную
слабость испуга в ногах и в мочевом пузыре. Мать не стоя-
ла. Она висела — и прямо на меня глядела своей серой мор-
дой удавленницы. — А-а, — закричал я и побежал из ком-

211
наты, словно меня хватают за пятки, — а-а, дико закричал
я, воздушно пролетая по столовой и в то же время чувст-
вуя, что сижу, что медленно приподымаю со стола мою
затекшую голову и с трудом просыпаюсь. За окном уже
брезжил поздний зимний рассвет. Я сидел за столом в паль-
то и калошах, шею и ноги простудно ломило, фуражка ле-
жала в сальной тарелке, а горло мое было наполнено ком-
ком горьких, невыплаканных слез.
Через час я уже поднимался по лестнице и как только
увидел знакомую и милую дверь, так тотчас почувствовал
радостный трепет. Я подошел и тихонько, чтобы особенно
не обеспокоить, коротко позвонил. С улицы доносился шум,
— с грохотом и сотрясая стекла, прокатил грузовик. Внизу
очень резко, по-утреннему, зазвонил телефон. Дверь не от-
крывалась. Тогда я решился еще раз нажать звонок и при-
слушался. В квартире было тихо, ничто не двигалось, буд-
то там теперь никто не живет. — Боже мой, — подумал я, —
неужели здесь что-нибудь случилось? Неужели здесь что-
то не в порядке? Что же будет тогда со мной? И я нажал
пуговицу звонка, нажал с отчаянием и изо всей силы, и жал,
и давил, и трезвонил до тех пор, пока в конце коридора не
послышались шаркающие шаги. Шаги приближались к две-
ри, подошли к ней вплотную, потом стало слышно, как ру-
ки возятся с замком и, наконец, дверь отомкнулась. Я ра-
достно и облегченно вздохнул. Мои опасения оказались на-
прасны: передо мною в открытой двери, живой и здоровый,
стоял сам Хирге. — Ах, это вы, — сказал он с ленивым от-
вращением, — а я-то уж думал, и впрямь человек пришел.
Ну что ж, заходите. И я зашел.

_____

На этом кончаются, точнее — обрываются записки Ва-

дима Масленникова, которого в январский мороз 1919-го
года, в бредовом состоянии, доставили к нам в госпиталь.
Будучи приведен в себя и освидетельствован, Масленни-

212
ков признался, что он кокаинист, что уже много раз пы-
тался с собою бороться, но всегда безуспешно. Путем упор-
ной борьбы ему, правда, удавалось воздерживаться от кока-
ина в продолжении месяца, двух, иногда даже трех, после
чего неизменно наступал рецидив. По его признанию вы-
ходило, что тяга его к кокаину теперь тем более болезнен-
на, что за последнее время кокаин вызывает в нем уже не
возбуждение, как это было раньше, а только психическое
раздражение. Точнее говоря, если первое время кокаин
способствовал четкости и остроте сознания, то теперь он
причиняет спутанность мыслей при беспокойстве, доходя-
щем до галлюцинаций. Таким образом, прибегая к кокаину
теперь, он постоянно надеется возбудить в себе те первые
ощущения, которые когда-то кокаин ему дал, однако каж-
дый раз с отчаянием убеждается, что ощущения эти ни при
какой дозировке больше не возникают. На вопрос Глав-
врача — почему же он все-таки прибегает к кокаину, если
заранее знает, что последний возбудит в нем только пси-
хическое мучительство, — Масленников дрожащим голосом
сравнил свое душевное состояние с состоянием Гоголя, ко-
гда последний пытался писать вторую часть своих мертвых
душ. Как Гоголь знал, что радостные силы его ранних пи-
сательских дней совершенно исчерпаны, и все-таки каждо-
дневно возвращался к попыткам творчества, каждый раз
убеждаясь в том, что оно ему недоступно, и все же (гони-
мый сознанием, что без него теряется смысл) эти понюш-
ки, несмотря на причиняемое ими мучительство, не толь-
ко не прекратил, а даже напротив, их учащал, — так и он,
Масленников, продолжает прибегать к кокаину, хоть и знает
заранее, что ничего, кроме дикого отчаяния, он уже возбу-
дить в нем не может.
При освидетельствовании Масленникова налицо были
все симптомы хронического отравления кокаином: расстрой-
ство желудочно-кишечного канала, слабость, хроническая
бессонница, апатия, истощение, особая желтая окраска кожи
и ряд нервных и, видимо, психических расстройств, нали-
чие которых несомненно имелось, но точное установление
которых требовало более длительного наблюдения.

213
 Было очевидно, что оставлять такого больного у нас, в
военном госпитале, совершенно бессмысленно. Это соображе-
ние наш Главврач, человек чрезвычайной нежности, ему
тут же и высказал, причем, явно страдая от невозможно-
сти помочь, еще добавил, что ему, Масленникову, необхо-
дим не госпиталь, а хорошая психиатрическая санатория,
попасть в которую, однако, в нынешнее социалистическое
время не так-то легко. Ибо теперь, при приеме больных,
руководствуются не столько болезнью больного, сколько
той пользой, которую этот больной принес, или, на худой
конец, принесем революции.
Масленников слушал мрачно. Его набухшее веко злове-
ще прикрывало глаз. На заботливый вопрос Главврача —
нет ли у него родственников или близких, которые могли
бы ему оказать протекцию, — он отвечал, что нет. Помол-
чав, он добавил, что матушка его скончалась, что старая
нянька его, героически помогавшая ему все это время — те-
перь сама нуждается в помощи, что один его однокашник,
Штейн, недавно выехал за границу, а местонахождение двух
других — Егорова и Буркевица — ему неизвестно.
Когда он произнес последнее имя — все переглянулись.
— Товарищ Буркевиц, — переспросил Главврач, — да ведь
это же наше непосредственное начальство. Да ведь одного
его слова достаточно, чтобы вас спасти!
Масленников долго расспрашивал, видимо, боясь, не не-
доразумение ли все это, не однофамилец ли. Он был очень
взволнован и, кажется, радостен, когда убедился, что этот
товарищ Буркевиц тот самый, которого он знает. Главврач
указал ему, что учреждение, руководимое товарищем Бур-
кевицем, находится на той же улице, что и наш госпиталь,
но что придется только подождать до утра, так как сейчас,
вечером, он вряд ли кого застанет. На это Масленников,
отклонив предложение переночевать в госпитале, — ушел.
На следующее утро, часу в двенадцатом, три курьера
того учреждения, где работал товарищ Буркевиц, внесли
Масленникова на руках. Спасать его было уже поздно. Нам
оставалось только констатировать острое отравление кокаи-
ном (несомненно, умышленное, — кокаин был, видимо, раз-

214
веден в стакане воды и выпит) и смерть от остановки ды-
хания.
На груди, во внутреннем кармане Масленникова, были
найдены: 1) старый коленкоровый мешочек с зашитыми в
нем десятью серебряными пятачками, и 2) рукопись, на пер-
вой странице которой, крупными и безобразно скачущими
буквами, нацарапаны два слова: «Буркевиц отказал».
ПРИЛОЖЕНИЯ
 Николай Ланге

О ДЕЙСТВИИ ГАШИША

(Психологическая заметка)
 Работая над одним вопросом экспериментальной пси-
хологии, — я был поставлен в необходимость произвести не-
которые точные психологические наблюдения над состоя-
нием человека, отравленного гашишем. Если прием этого
вещества не переходит известных границ, опыт не представ-
ляет, вообще говоря, никакой опасности.
Ввиду этого, вечером 21 января 1887 г., я принял 6 гран
extr. cannabis indicae. То, что я испытал в течение следую-
щих трех с половиной часов, представляет, кажется, доволь-
но общий интерес. Поэтому я сообщу здесь: 1) ряд субъек-
тивных наблюдений, 2) объективные измерения и, в зак-
лючение, укажу на некоторые общие результаты опыта.

I. Субъективные наблюдения

Первое ощущение, которое я испытал (минут через 5-10

после приема) было легкое и приятное одурение, сопро-
вождаемое слабым головокружением. Органические ощу-
щения здоровья и приятной теплоты сразу возросли. Делать
небольшие движения было очень приятно, но направлять
их к какой-нибудь определенной цели становилось уже труд-
но. Всякое такое действие требовало сознательного усилия,
направленного как бы против овладевшего мною легкого
сна. Активная мысль так ослабела, что я не мог сосчитать
своего пульса. Сосредоточивать внимание на производив-
шихся в это время определениях продолжительности дви-
гательной реакции было совершенно невозможно: иннер-
вационное напряжение или сразу разрешалось в движение,
или вовсе не удавалось. Следовательно, первое, что осла-
бело, была воля и активная апперцепция (внимание). На-
против, пассивная восприимчивость ясно возрастала; крас-
ки окружающих предметов стали для меня ярче, их очерта-
ния — резче, воздушная перспектива как бы исчезла. Вме-
сте с тем, не стесняемые сознательной волей, чувства и вол-
нения совершенно произвольно ассоциировались с случай-
ными внешними представлениями, не имеющими с ними

218
никакой реальной связи, наприм., приятное чувство физи-
ческой истомы и теплоты странным образом присоединя-
лось к различным зрительным представлениям, и потому
внешние предметы и их очертания казались мне как-то осо-
бенно приятными, т. е. сознательная мысль уже так осла-
бела, что мало разделяла объективные причины от субъек-
тивных, — однако еще не исчезла совсем, ибо эти субъек-
тивные состояния еще не приобретали предметности в ви-
де галлюцинаций.
При еще увеличившейся слабости воли аффекты стали
являться совершенно произвольно и как бы играя. Без вся-
кой причины хотелось смеяться. По временам я уже начи-
нал впадать в бессознательное состояние. За эти моменты
счет времени так ослабевал, что при возвращении сознания
мне казалось иногда, будто прошло минут 10, между тем
как промежутки бывали не больше 5 секунд.
Постепенно усиливаясь, субъективные ощущения нача-
ли преобладать над объективными. Образы и воспомина-
ния хотя и могли быть вызваны только с большим трудом,
но, раз вызванные, получали необыкновенную яркость. При
закрытых глазах эти образы заставляли забывать о реаль-
ном мире. Вскоре они получили, почти исключительно, вид
разнообразных геометрических фигур, и по своему блеску
и цветам напоминали те фигуры, что мы видим, когда да-
вим на глаз (фосфены). Наконец, эти образы стали так яр-
ки, что были видны и при открытых глазах, впереди реаль-
ных предметов; нельзя сказать, что я не видел реальных
предметов, но я забывал их за яркостью галлюцинаций. Эти
зрительные галлюцинации не имели ничего подобного в
следующих периодах сна. Кажется, они шли периодически:
то летели с ужасной быстротой, то исчезали, оставляя соз-
нание темноты. Воля над мыслями исчезла окончательно.
Начинался «вихрь идей».
В этот момент явились, должно быть, тягостные орга-
нические ощущения. По крайней мере, на меня сразу и без
всякого внешнего основания напал безотчетный страх. Я
потерял всякую способность относиться к эксперименту по-
прежнему. Он начинал казаться мне страшным. Внезапно

219
явилась мысль о смерти, о вечном безумии, об отраве. У
меня выступил такой сильный пот, что я ощущал его ру-
кой чрез сукно сюртука. Голова горела и болела. Руки ста-
ли холодны. Сердце билось так сильно, что я его слышал;
дыхание спиралось и становилось почти невозможным.
К этому времени относится замечательное явление: с
окончательным ослаблением воли и активной мысли осла-
бели нравственные чувства. Дело в том, что я чувствовал
себя очень дурно и был положительно уверен в печальном
исходе опыта; и несмотря на мысль о смерти, у меня яви-
лось самое ничтожное тщеславие: я бредил — и напрягал
все усилия, чтобы сказать в бреду что-нибудь умное или за-
мечательное; я думал, что умираю — и меня мучило жела-
ние умереть красиво. Одним словом, с ослаблением воли и
активной апперцепции, исчезла и нравственная сдерживаю-
щая сила; низшие эмоции — страха, желания жизни, тще-
славия — сохранились и даже усилились, высшие же исчез-
ли.
Но органические страдания все усиливались. Постепен-
но все мои мысли, все посторонние чувства исчезали, оста-
валась одна непрерывная боль, которую я не мог точно ло-
кализировать. Я чувствовал, что нахожусь в каком-то тем-
ном и бесконечном пространстве, наполненном моими же
представлениями, или вернее, — моими страданиями. Эти
образы быстро скакали один за другим, и каждый ударял
мне в сердце. По спинному мозгу пробегали огненные струй-
ки; желудок схватывали судороги.
По временам я приходил в себя, и мне казалось, что я
возвращался из какого-то страшного странствования по за-
гробной жизни; раз это сознание было особенно сильно:
мне буквально показалось, что я воскрес, и радость реаль-
ной жизни охватила меня с такой силой, что я заплакал от
счастия. Но эти моменты продолжались недолго. Ночь бе-
зумия опять охватывала меня, и я опять переносился в
темный, бесконечный, холодный и неопределенный мир.
Я часто старался удерживаться от этого, но активная мысль
совершенно ослабела: я не мог ни на чем сосредоточиться.
Только делая какое-нибудь произвольное движение рукой

220
или ногой, я мог на несколько секунд оставаться в дейст-
вительном мире. Вероятная причина этого — теснейшая связь
воли, направляющей движение, с активной апперцепцией.
Обессиленный физической, а особенно психической бо-
лью (должно быть подобной меланхолической), я стал, на-
конец, впадать в сон и забытье. Движения мне были невы-
носимы. Меня уложили спать. Сколько времени продол-
жался сон, я не знал*; я чувствовал полное утомление; преж-
ние дикие галлюцинации пролетали только изредка и как
бы вдали. Замечательно, что, несмотря на сон, я ясно слы-
шал, как говорили в соседней комнате, но понимать слов
не мог.
Вдруг я проснулся и все мгновенно изменилось, — я был
опять совершенно здоровым и прежним человеком. Этот
переход до такой степени удивителен, что я могу пояснить
его только через сравнение. Когда Данте сошел до конца
ада, мир внезапно для него перевернулся: звездное небо
было не внизу ада, но над ним; когда я дошел до конца
сна, мир внезапно для меня перевернулся: то, что казалось
ужасной действительностью, стало ничтожной галлюцина-
цией, занявшей скромное место среди прочих воспомина-
ний о пережитом. И это внезапное умаление ужасного бы-
ло так странно, что, проснувшись, я прежде всего рассмеялся.
Некоторая слабость мысли сохранилась еще и на сле-
дующий день.. Я не узнавал дома и улицы, где жил, забы-
вал все вещи и т. под. Но все это было лишь следствием
душевной усталости и той силы, с которой пережитое во вре-
мя опыта вновь привлекало меня. Неприятного или безум-
ного в этом состоянии не было уже ничего.

_____

*
Как оказалось, всего 15 минут.
 II. Объективные наблюдения1

В 7 час. 30 мин. вечера Н. Л. принял 6 гран cannabis in-

dicae в пилюлях.
7. 30. Пульс 94 в минуту. Ощущение утомления. Общее
состояние —приятное.
7. 38. Определение времени реакции при внимании, об-
ращенном на возможно быстрое произведение движения2.
Хроноскоп показал следующие величины, которые мы со-
поставляем с величинами, полученными при нормальном
состоянии (незадолго до приема гашиша)3:

7. 40. Все предметы кажутся ближе; они рисуются рез-

че, отчетливее, лучше.
7. 47. Ощущение увеличенной мышечной силы, в связи
с общим повышением чувства жизненной энергии.

222
 7. 48. Определяется время реакции, при внимании обра-
щенном на возможно быстрое восприятие данного внешне-
го раздражения. Получены следующие величины:

7. 50. Чувство равновесия нарушено. Общее состояние

продолжает быть приятным. Внешние предметы кажутся
движущимися, именно благодаря чрезвычайно усилившей-
ся восприимчивости к иннервационным ощущениям (ощу-
щения движения глаза и головы не соответствуют более
перемещению предметов в поле зрения).
7. 55. При закрытых глазах являются зрительные гал-
люцинации, а именно в виде простых геометрических фи-
гур.
8. 3. Определяется длина волн чувственного внимания.
Берется предельно малое зрительное впечатление (крайние
полосы на вертящемся массоновском круге), и Н. Л. со
вниманием фиксирует их, благодаря чему эти слабейшие
ощущения являются усиленными. Регистрируя хроноско-
пом эти последовательные (мнимые) усиления, опреде-
ляем длину волн внимания4:

223
 8. 7. Начало чрезвычайно сильных галлюцинаций; они
— геометрического вида.
8. 8. Опыты над так называемой «лестничной фигурой»
Шнейдера (Treppenfigur)5 дают следующую продолжитель-
ность для непроизвольной смены представлений:

8. 12. Наблюдения над быстротой смены активно вос-

поминаемых представлений6 (объект — вышеупомянутый
вращающийся круг Массона):

224
 8. 15. Начало тягостных ощущений и общего недомога-
ния. Производятся опыты для определения точности в оцен-
ке протяжений по движениям (руки). Н. Л. чертит, с зак-
рытыми глазами, ряд линий, которые ему кажутся равны-
ми одному русскому дюйму, причем получаются следую-
щие величины:

Действительная же длина русского дюйма 25,4mm-

8.23. Пульс 92. Голова очень горяча.

225
 8. 25. Чрезвычайно обильное потоотделение.
8. 34. Временное улучшение общего состояния. Опыты
над цветовым контрастом показывают его неизмененным.
После возобновления болезненного припадка Н. Л. заяв-
ляет, что в сравнении с тем, что он переживает, всякое за-
нятие наукой вздор, да и вообще вся наука только суета, не
имеет никакого серьезного значения. Это же Н. Л. повто-
ряет и впоследствии, в связи с размышлениями о смерти.
Нередко он многократно говорит то же самое. Всякий ин-
терес к опыту у него исчез. Общее самочувствие все ухуд-
шается.
8. 37. Колющие боли в спине и жгучие в животе; ды-
хание судорожное, со стонами. Общее тягостное состояние
достигает своего maximum'a. После продолжительного мол-
чания и как бы отупения начинается бред. Н. Л. жалуется
то на физическую боль, то на невыносимо тягостное душев-
ное состояние. Он требует, чтобы позвали врача и дали про-
тивоядие, многократно утверждает, что он не проживет
еще и пяти минут; но не смерть ему страшна, а то, что он
умрет сумасшедшим. Кроме того, во всем, что он говорит, скво-
зит самый отчаянный Weltschmerz. Каждые пять минут он
спрашивает, сколько прошло времени: ему кажется, что с
последнего такого вопроса протекли целые часы. Вместе с
тем, он сознает, что все его слова и жесты действуют на при-
сутствующих крайне удручающим образом и невольно воз-
буждают в них различные опасения; поэтому он неодно-
кратно просит простить его. Замечательно, до какой степе-
ни ясно и обдуманно все, что он говорит, если выделить,
конечно, болезненные преувеличения; двойственное дейст-
вие гашиша (дикие фантазии наряду с трезвым самонаблю-
дением) на нем явственно видно. После приступа дикого
бешенства и самых отчаянных речей:
в 10. 5, впадает Н. Л. в молчаливое состояние, которое в
10. 15, при полном утомлении, уступает место сну.
10. 30. Н. Л. уже просыпается, и притом со смехом и
вообще в чрезвычайно приятном безболезненном состоя-
нии. Галлюцинации совершенно исчезли; однако, сходя с
лестницы (в темноте), Н. Л. чувствует большую неуверен-

226
ность и вообще психическое состояние его еще весьма не-
нормально, — он не узнает, наприм., дороги домой, а также
своей квартиры.

III. Выводы

Из предыдущих заметок мы можем, между прочим, сде-

лать следующие выводы:
I. При отравлении гашишем явления интеллектуаль-
ные, вообще говоря, сохраняются неизменными, в то вре-
мя как явления аффективные крайне усилены, а волевые
— крайне ослаблены. Такова общая картина этого состоя-
ния. Но, поскольку познавание определяется волей (явле-
ния активной апперцепции или внимания), она тоже бы-
вает ослаблена и даже вовсе парализована, поскольку, да-
лее, аффективная жизнь есть результат дисциплины воли
(область сдерживающих нравственных чувств), чувствова-
ния являются не просто усиленными, но и их прежнее со-
подчинение по интенсивности (равновесие) нарушенным.
Сохранение интеллектуальных явлений особенно резко за-
метно в полном сохранении памяти (пассивной), которая
почти исчезает при отравлении опием. Кроме практическо-
го значения для самонаблюдений, эта особенность гаши-
ша, сравнительно с опием, имеет и общий теоретический
интерес. Почему психические состояния, вызванные гаши-
шем, соединяются в сравнительно твердые ассоциации, а
состояния вызванные опием — нет, это объяснить нелегко.
Указание на то, что состояние человека, отравленного опием,
весьма отлично от нормального состояния, и что его мыс-
ли и чувствования ассоциируются лишь с этой измененной
личностью, а не с нормальной, не может объяснить указан-
ного различия, ибо при отравлении гашишем изменение
личности никак не меньше. Может быть это различие долж-
но объяснять из характера менее определенных состояний,
вызываемых опием, т. е. может быть, способность психичес-
ких явлений к ассоциированию определяется не только их

227
сходством или смежностью, но и к. н. другими их свойства-
ми, наприм. большей или меньшей ясностью и определен-
ностью. Или может быть к непосредственной ассоциации
способны не вообще все психические явления, а наприм.
только познавательные (которые при гашише сохраняют-
ся), а прочие ассоциируются только через них? Все это воп-
росы, для разрешения которых мы не имеем пока никако-
го материала, ибо, к сожалению, психология ассоциации
до сих пор была разрабатываема более в ширину, чем в
глубину, под влиянием малонаучного догмата о том, что
ассоциация есть простейшее, дальнейшим образом нераз-
ложимое явление.
2. Уже многократно психологи указывали на страшное
явление, вызываемое гашишем, именно на так наз. «растя-
жение пространства и времени»: незначительные проме-
жутки времени и небольшие расстояния кажутся для от-
равленного гашишем чудовищными, бесконечными. Из
приведенных выше наблюдений видно однако, что это рас-
тяжение не имеет самостоятельного характера, но обуслов-
лено, главным образом, растяжение времени — тягостны-
ми чувствованиями, а растяжение пространства — ощуще-
ниями усталости. Именно приведенные выше данные по-
казывают, что растяжение времени имело место лишь во
второй период опьянения, после появления тягостных ощу-
щений, и отсутствовало, пока состояние было приятным. А
относительно растяжения пространства мои опыты пока-
зывают, что при малых движениях, не сопряженных с утом-
лением (напр. при незначительных движениях кистью ру-
ки) растяжения пространства вовсе не наблюдается. Конеч-
но, можно бы было возразить на это объяснение, что при
обыкновенной усталости пространство не растягивается.
Но, во-первых, такое категорическое утверждение вряд ли
верно, наприм. для утомленного путника дорога, которую
ему еще остается пройти, действительно кажется длиннее,
чем она есть, а во-вторых, та вялость и апатичность, кото-
рые овладевают нами под влиянием гашиша, так необык-
новенны и исключительны, что не могут быть исправлены
предыдущими опытами. Замечательно также, что иллю-

228
зия при гашише распространяется, по-видимому, лишь на
то пространство, которое мы должны пройти, а не на то,
которое уже прошли, что также указывает не на какое-
нибудь общее поражение органа восприятия пространства,
а лишь на изменение одного из его масштабов.
3. Особенно замечательны явления, связанные с ослаб-
лением воли. Это ослабление наступило почти мгновенно,
именно около 8 час. 5 мин., вместе с появлением сильных
галлюцинаций. Действительно, психометрические наблю-
дения, произведенные до этого момента, не показывают
почти никакого отклонения от нормальных величин: реак-
ционное время при внимании, обращенном на движение,
было равно 137 σ (нормальное же 112 σ7, а при внимании,
обращенном на восприятие 193 (нормальное же 202); да-
лее, длина волны чувственного внимания в зрительных ощу-
щениях оказалась равной 3, 4" и нормальная величина то-
же 3, 4"8. Психометрические же данные, полученные после
этого срока, показывают крайне сокращенные времена, т. е.
наступление так сказать судорожного состояния механиз-
ма, управляющего вниманием и активным воспоминанием,
причем, как всегда в подобных обстоятельствах, механизм,
действуя самостоятельно и независимо от воли человека,
исполняет свои функции быстрее и чаще, может быть точ-
нее. Так опыты с Treppenfigur Шнейдера дали 1, 5", а нор-
мальная продолжительность в этой смене 3, 5", опыты над
вызовом воспоминаний дали 2, 1", а нормальная продолжи-
тельность — 3, 1". Замечательно, что притом среднее укло-
нение отнюдь не увеличилось, сравнительно с нормаль-
ным, а во втором ряде опытов даже несколько сократилось
(нормальное 0, 6").
4. Гашиш замечательным образом повышает общий уро-
вень аффектов, хотя болевая периферическая чувствитель-
ность бывает иногда даже понижена9. Принимая во внима-
ние, что все болезненные явления в нашем случае исчезли
так быстро и бесследно, что общее органическое состояние
уже на следующий день было вполне нормальным, мы
должны, кажется, предположить, что органическое раc-
стройство и во время опыта было в действительности вовсе

229
не серьезно. Но такова была аффективная неустойчивость,
что это незначительное расстройство казалось субъекту ужа-
сным и в полном смысле слова невыносимым. Совершен-
но такое же несоответствие чувствований с их причинами
констатируют и все другие наблюдатели10, и мне лично из-
вестны случаи, когда прием гашиша порождал такое радо-
стное и веселое настроение, что человек из-за самой нич-
тожной причины хохотал без устали. Замечательно, что
это усиление не ограничивается общим настроением и низ-
шими чувствованиями, но распространяется и на высшие
и специальные, наприм. эстетические эмоции. Я помню,
что когда мне показали круг с секторами дополнительных
цветов, я не мог от него оторваться, — так он казался мне
прекрасен; то же самое указывают Рише и Карпентер от-
носительно музыки и даже отдельных музыкальных тонов11.
Такое совершенно общее действие гашиша на аффектив-
ную возбудимость служит, по-видимому, подтверждением
физиологической теории чувствований, именно указывает
на то, что чувствования суть своего рода центральные ощу-
щения, локализованные, может быть в каком-нибудь общем
мозговом центре. К сожалению, психология чувствований
еще так мало разработана, их генетическая преемствен-
ность так мало выяснена, что сделать какие-нибудь более
определенные выводы из приведенных выше данных в
настоящее время вряд ли возможно.
На этом мы и закончим нашу заметку, выразив желание,
чтобы такого рода наблюдения были произведены в более
широком объеме. Вряд ли возможно сомневаться, что си-
стематическое производство таких экспериментов и их ос-
торожное толкование может дать целый ряд важных пси-
хологических данных, и притом в тех высших областях, ко-
торые до сих пор почти не поддаются изучению помощью
обыкновенных методов экспериментальной психологии.

Н. Ланге
1. Эти объективные наблюдения произвели: бывший ассистент проф.
Вундта D-r Ludwig Lange и D-r О. Kulpe. Сюда входят и субъективные
замечания, записанные ими с моих слов во время самого опыта.

2. Из исследования, произведенного Людвигом Ланге и мною, обнару-

жилось, что продолжительность двигательной реакции зависит от того,
на что экспериментируемый субъект обращает свое внимание: на то ли,
чтобы произвести движение, или на то, чтобы воспринять данное вне-
шнее раздражение. В первом случае время реакции значительно мень-
ше, чем во втором. Этим обстоятельством должно объяснять, кроме про-
чего, и различия в величинах, даваемых разными экспериментаторами.
О значении этих наблюдений и о методе их произведения см. Philos.
Studien, V.

3. Через σ мы означаем (по примеру Кателля) одну тысячную секунды.

4. О волнах внимания и способе их определения см. мои «Beiträge zur

Theorie d. sinnl. Aufmerksamkeit» (Philos. Studien, IV), а также изложе-
ние этой работы у Вундта в третьем издании «Физиологической пси-
хологии» (т. II, стр. 243, 253 и след.).

5. Лестничная фигура Шнейдера (она дана в «Физ. псих.» Вундта) есть

перспективное изображение материальных углов, которое может быть
понято и как выпуклое, и как вогнутое. Наблюдая эту фигуру некото-
рое время, мы замечаем, что каждое из этих истолкований ее неизбеж-
но и непроизвольно вытесняется в нашем сознании другим. Так как эти
истолкования обусловлены живостью того или другого из соответствен-
ных образов воспоминания, то указанная смена является, косвенным
образом, мерилом быстроты в смене воспоминаний, т. е. мерилом быст-
роты непроизвольной смены представлений, когда их выбор ограничен
двумя.

6. В приведенной выше моей работе (Beitrage etc.) я старался доказать,

что активное чувственное внимание, поскольку оно усиливает любое
из внешних ощущений, есть ложный процесс и состоит в суммирова-
нии или ассимиляции реального ощущения (которое мы, очевидно, уси-
ливать не можем) с произвольно вызываемым в сознании соответствен-
ным образом воспоминанием, причем эта сумма, конечно, будет иметь
большую устойчивость и интенсивность, чем одно реальное ощущение;
от этого и зависит кажущееся усиление реального ощущения, наблю-
даемого нами с так называемым вниманием. Так как чувственное вни-

231
мание непостоянно, но имеет колебания (волны), то, очевидно, такие же
колебания должны быть свойственны и его истинной причине, т. е. вос-
поминаемым образам; иначе говоря, стараясь вновь вызвать в созна-
нии какое-нибудь прежнее представление, мы лишь на короткое время
можем сообщить ему значительную интенсивность. И действительно,
такие колебания воспоминаний были уже давно замечены, наприм.
Фехнером: каждое воспоминание на мгновение становится ясным, затем
быстро бледнеет и требует нового усилия, чтобы быть вызвано. По моим
многочисленным наблюдениям, эта периодичность, при вызове обра-
зов воспоминания (наприм. полос на круге Массона), совершенно соот-
ветствует периодичности чувственного внимания при тех же объектах.

7. Эта, впрочем и сама по себе незначительная, разница в 29 тысячных

секунд объясняется, очевидно, не вполне удачным рядом наблюдений,
как то показывает и чрезмерно большое среднее уклонение (14 σ, вмеc-
то нормальных 7,5 σ).

8. Эти и следующие нормальные величины взяты из моей цитирован-

ной выше работы (Philos. Stud.. IV, стр. 404).

9. Нотнагель и Россбах: «Руководство к фармакологии». Русск. пер. д-ра

мед. Иванова, стр. 993.

10. «Я помню однажды, — говорит Рише (“Сомнамбулизм, демонизм и

яды интеллекта”. Русск. пер., стр. 452), — когда один из моих друзей
принял гашиша, я хотел было, чтобы испытать степень его чувствитель-
ности, уколоть его слегка булавкой; самый вид этой булавки привел
его в неописанный ужас. Он бросился бежать с воплями, как будто я
хотел серьезно ранить его, потом упал передо мною на колени, умоляя
меня, во имя нашей дружбы и всего святого, не подвергать его этой
ужасной муке; выражая свой ужас и мольбы, он прибегал к таким тра-
гическим речам и жестам, что трудно было удержаться от смеха».

11. Рише, ibid., стр. 460. Карпентер: Физиология ума. Т. II; русск. пер.
196 и след. Ср. Т. Моreau: «Du hachich et de aliénation mentale". Etude
psychologique.
 Николай Миклухо-Маклай

ОПЫТ КУРЕНИЯ ОПИУМА

(Физиологическая заметка)
 Во время моего пребывания в Гонконге в апреле 1873 г. я
испробовал на себе действие курения опиума, и это дейст-
вие по моему желанию наблюдалось компетентным лицом.
Опыт был произведен в Китайском клубе, где все удоб-
но устроено для курения опиума. Г. д-р К. Клоус (Гонконг)1
был настолько любезен, что согласился на мое предложе-
ние и записал свои наблюдения, которые он делал через ко-
роткие промежутки времени.
Далее я сообщаю эти наблюдения наряду с некоторы-
ми собственными замечаниями.
Опыт был начат 10 апреля в 1 час 45 минут (пополуд-
ни) в небольшой комнате клуба, после того как я сменил
неудобное при этих обстоятельствах европейское платье на
просторные китайские шаровары и легкую кабаху * и вытя-
нулся в полулежачем положении, положив голову на твер-
дый китайский подголовник, около маленького стола, снаб-
женного всеми известными принадлежностями, которые
необходимы для курения опиума2.
Следуют наблюдения г. д-ра Клоуса:
10 апреля 1873 г.
1 час 45 мин. Г-н Н. фон Маклай3 чувствует себя совер-
шенно нормально, жалуется только на голод4. Пульс 72, ча-
стота дыхания 24, температура 37,5.
M. курит в течение 2 минут первую трубку, содержа-
щую шарик опиума величиной с просяное зерно.
1 час 47 мин. Вторая трубка. М. сообщает, что во время
курения он ощущает довольно приятный вкус, тогда как во
время перерыва вкус становится очень горьким. Дым пере-
носится терпимо.
1 час 55 мин. Третья трубка. Испытывавшееся до этого
чувство голода исчезло. Пульс 80.
Четвертая и пятая трубки. Никакого изменения в
физическом состоянии, только в перерывах тяжелеет голо-
ва и возникает легкий позыв ко сну, но ответы правиль-
ные. М. замечает, что он стал медленнее думать5. Однако

*
Турецкая туника (португ.).

234
М. может еще без посторонней помощи встать и пройтись
по комнате.
2 часа 11 мин. Шестая трубка. Пульс 68. Сонливость.
Ответы медленные, но правильные.
2 часа 15 мин. Седьмая трубка. Пульс 70 (полный), ча-
стота дыхания 28.
2 часа 20 мин. Восьмая трубка. Сонливость растет, но
М. узнает еще время по своим часам. Пульс и дыхание без
изменений.
2 часа 25 мин. Девятая трубка. Речь становится более
затрудненной и менее внятной. М. замечает, что у него рас-
пух язык. Пульс и дыхание без изменений.
Жалуется после десятой трубки на горький вкус и го-
ловокружение. Ответы медленные, но правильные.
2 часа 33 мин. Одиннадцатая трубка. Походка ста-
новится нетвердой.
2 часа 37 мин. Двенадцатая трубка выкуривается мед-
ленно. М. говорит, что у него очень приятное самочувст-
вие, но ему бы хотелось петь или слушать музыку. Пульс и
дыхание без изменений.
После тринадцатой трубки, которую М. выкуривает
очень жадно, он несколько раз громко смеется6, хотя на-
ходится в очень сонном состоянии.
2 часа 45 мин. Пятнадцатая трубка. М. хочет послушать
одно место из «Манфреда» Шумана.
2 часа 48 мин. Шестнадцатая трубка. М. жалуется на
перерывы в курении, ему хотелось бы продолжать курить
непрерывно. Белки глаз сильно покраснели. Веки тяжелые
и глаза остаются в основном закрытыми, он слышит музы-
ку вдали (обман чувств).
2 часа 50 мин. Семнадцатая трубка. Попытка пройтись
(по комнате) не удается. Пульс 72, частота дыхания 28.
3 часа 7 мин. Восемнадцатая трубка. Большая сон-
ливость, ответы очень замедленные, односложные, но пра-
вильные.
3 часа 20 мин. М. просит новую трубку.
3 часа 25 мин. Двадцать вторая трубка. М. лежит с
закрытыми глазами, но замечает, что он чувствует себя как

235
никогда до того, однако это своеобразное чувство не являет-
ся ни приятным, ни неприятным. Склера очень сильно на-
полнена кровью, но пульс и частота дыхания без измене-
ний.
3 часа 29 мин. Субъективное ощущение большого покоя,
приятного самочувствия. О степени этого хорошего самочув-
ствия М. высказывается, что оно приятнее, чем быть (со-
вершать coitus) с красивой женщиной7.
3 часа 37 мин. Субъективное ощущение удивительного
покоя. М. говорит, что он «ни к чему не стремится и ни-
чего не хочет».
3 часа 40 мин. Двадцать пятая трубка. Очень большая
сонливость. Легкий укол карандашом в область селезенки
заставляет его, однако, вздрагивать. М. все чаще просит ку-
рить.
После двадцать шестой трубки, которую М. выкуривает
с очевидным удовольствием, он как будто засыпает.
Пульс 72, частота дыхания 26, дышит очень равномер-
но. Очень громко заданные вопросы остаются без ответа.
На вопрос, хочет ли М. еще курить, он утвердительно отве-
чает кивком головы.
Пульс 70, частота дыхания 24, дышит равномерно. Ру-
ки сильно потеют.
3 часа 58 мин. Вопросы больше не понимаются8, но все
же М. знаками просит новую трубку.
4 часа <00 мин.> Двадцать седьмая трубка. На вопро-
сы М. отвечает: «Я плохо слышу», произносит несколько
слов на иностранном языке9, говорит также: «Я очень ус-
тал», — но все же продолжает курить, сильно затягиваясь.
4 часа 10 мин. М. перестает курить, кажется спящим;
никакого онемения мышц (не наблюдается). Пульс 68, ча-
стота дыхания 24, температура 37,2. Вопросы остаются со-
вершенно без ответа. Руки сильно потеют, кожа холодная,
цвет лица нормальный.
4 часа 40 мин. М. открывает глаза, но сразу же их зак-
рывает; на вопрос: «Как Вы себя чувствуете?» отвечает:
«Хорошо», «Я совершенно одурманен; мне хочется еще
курить; разве человека с трубкой уже нет?»

236
 4 часа 55 мин. Медленное возвращение сознания.
Хотя я был одурманен и чувствовал головокружение,
вспоминаю, что смог одеться, и знаю, что меня пришлось
перенести на нижний этаж; мне помнится также, что, ко-
гда я в паланкине покидал клуб, на меня с любопытством
взирала толпа людей, но я не помню, как меня доставили в
дом моего гостеприимного хозяина г. К10.
Я проснулся около 3 часов следующего утра и, увидев
при свете ярко горевшей лампы поставленный на стол
ужин, ощутил голод, так как я перед тем ничего не ел в те-
чение 33 часов.
Я поднялся с кровати и, качаясь, достиг стола, где с
жадностью проглотил несколько кушаний.
Я снова уснул, был разбужен слугой около 7 часов утра,
так как я намеревался ехать в Кантон, попытался поднять-
ся, но упал обратно на подушки почти без сил, после чего
снова уснул. Около 1 часа пополудни я встал с ощущением
большой слабости в ногах и большой тяжести в голове. Не
только вечером этого дня, но и вечером следующего у ме-
ня была легкая головная боль, и я испытывал также при-
ступы головокружения при ходьбе.
Я отметил легкую глухоту в первый день, после опыта
курения. Нарушения пищеварения я, однако, не испыты-
вал.
В течение 2 ¾ часа, пока продолжалось курение, я упо-
требил более 107 гранов11 такого опиума, какой обычно ку-
рят китайцы12, количество, которое китайцы за один раз ни-
когда не выкуривают.
В заключение я хочу еще отметить: во-первых, надо не-
прерывно курить более часа, чтобы почувствовать настоящее
действие опиума; во-вторых, сперва поражаются органы дви-
жения и только потом нервные центры; в-третьих, орга-
ны чувств (зрения и слуха) испытывают иллюзии; но, в-чет-
вертых, во время курения опиума и после него никаких гал-
люцинаций, видений и снов не возникает13. Деятельность
мозга скорее угнетена, чем возбуждена; течение мыслей
все более замедляется и затрудняется. Память замирает, и
в конце концов не думаешь ни о чем.

237
 Выкурив достаточную дозу опиума, приходишь в сос-
тояние глубокого покоя; это состояние чрезвычайно свое-
образно, возникает ощущение, что не хочешь ничего, абсо-
лютно ничего на свете.
Так как совсем ни о чем не помнишь, ни о чем не ду-
маешь, ничего не хочешь, то оказываешься близок к пол-
ной потере своего «я».
Это ощущение полного покоя и отсутствия желаний столь
притягательно и приятно, что хочется, чтобы тебя никогда
не выводили из этого состояния.
После этого опыта я вполне понимаю, почему тысячи
людей, богатых и бедных, без различия общественного со-
стояния и возраста, предаются курению опиума, главное
действие и главное удовольствие которого состоит в потере
на некоторое время своего «я».
То, что в этом находят столь большую прелесть, еще
раз свидетельствует в пользу глубокой справедливости древ-
него наблюдения, которое коротко и точно выразил Байрон:

And know, whatever thou hast been,

’Tis something better not to be14*.

Курение опиума дает предвкушение «небытия»…15

<Южно->Китайское море.
На борту имп. российского
клипера «Изумруд».
28 апреля 1873 г.

*
«И знай, чем бы ты ни был / Все же лучше вообще не быть» (англ.)
1. Миклухо-Маклай, по-видимому, поддерживал контакты с К. Клоу-
сом и в дальнейшем, так как 14 мая 1883 г., т.е. через десять лет после
описанного опыта, он написал своему московскому знакомому П. П. Со-
рокоумовскому: «В Гонконге Вы не застанете Dr. Clouth'a, он вернулся
в Европу».

2. Я полагаю известными все приспособления, необходимые для куре-

ния опиума, а также процедуру курения, которые многократно опи-
сывались в трудах путешественников.

3. Г. фон Маклай имеет возраст около 27 лет, средний рост (1 м 67 см),

на вид несколько бледен и худ, но крепкого телосложения, впрочем,
ослаблен за последние годы хронической лихорадкой. Г. фон Маклай не
курит и даже никогда не курил табак (прим. д-ра Клоуса).

4. Я преднамеренно принимал в пищу в предыдущий вечер и до полудня

этого дня только иногда немного чая (без сахара) и испытывал, как
сообщено, значительный голод.

5. А именно: я должен был долго обдумывать каждый вопрос, чтобы

его правильно понять и найти ответ.

6. Я хорошо помню, что не мог отдать себе отчета в причине этого

смеха.

7. Я не могу припомнить этого высказывания, но вовсе не сомневаюсь

в нем, так как его записал г. д-р Клоус. Это замечание не вызвало так-
же, насколько я помню, никаких эротических образов. Мое сознание,
как и память, страдали уже серьезными пробелами.

8. Я довольно отчетливо слышал вопросы, по меньшей мере некото-

рые, понимал их, но почти сразу же забывал; я не мог отвечать, пото-
му что вышли из повиновения органы речи; я много раз пытался заго-
ворить, но безуспешно.

9. «На иностранном языке» — очевидно, по-русски. Остается неясным,

на каком западноевропейском языке общался Миклухо-Маклай с д-ром
Клоусом.

10. Раскрыть аббревиатуру «г. К.» позволяет следующее место из пись-

ма Миклухо-Маклая А. А. Мещерскому, написанного в апреле 1873 г.:

239
«Я пользовался у г. Cordes очень радушным гостеприимством в Гон-
конге».

11. «Более 107 гранов» (в СС ошибочно: «107 зерен»), т.е. на каждую

из 27 трубок приходилось приблизительно по 4 грана. Неясно, какую си-
стему весов имел тут в виду Миклухо-Маклай. Поскольку опыт ставил-
ся в Гонконге, можно предполагать, что речь идет об английском (трой-
ском) гране, составляющем 64,799 мг. В таком случае количество опиу-
ма, употребленного ученым, составит при переводе на метрическую си-
стему более 6933,5 мг, или около 7 г.

12. Этот используемый для курения опиум состоит из чистого опиу-

ма, опиумного пепла и воды.

13. Я это особенно подчеркиваю, так как эти наблюдения находятся в

противоречии со свидетельствами большинства сообщавших о куре-
нии опиума.

14. Миклухо-Маклай цитирует заключительные строки стихотворения

Дж. Г. Байрона «Euthanasia» (1812 г.), которое входит в цикл, посвящен-
ный Тирзе. Название -- греческое слово, которое в этом контексте оз-
начает «благая смерть», «смерть как благо». Через все стихотворение
проходит идея готовности уйти из жизни; смерть трактуется как избав-
ление от людских страданий. Миклухо-Маклай, однако, должен был знать
слово euthanasia как медицинский термин, означающий «облегчение
смерти при помощи обезболивающих и наркотических препаратов»,
что и могло побудить его вспомнить строки из стихотворения при опи-
сании своего эксперимента.

15. 13(25) августа 1876 г. И. С. Тургенев сообщил в письме А. А. Мещер-

скому, что Миклухо-Маклай «прислал мне небольшую немецкую ста-
тейку о действии опиума, которую я прочел с удовольствием, так как она
показалась мне весьма правдивой» (Тургенев И. С. Полн. соб. соч. Пись-
ма. Т. 11. М.; Л., 1966. С. 306). Тургенев познакомился с Миклухо-Ма-
клаем весной 1870 г. в Веймаре.
 Леонид Прозоров

КОКАИНИЗМ И
ПРЕСТУПНОСТЬ
 Глубоко всколыхнувшие человеческую ниву годы войны
и революции, предъявившие колоссальные требования нерв-
ной системе человека, принесли с собой новое большое не-
счастье, стремление масс к искусственному возбуждению,
наркозу, наркомании. Действующие во время империалис-
тической войны и у нас и за границей разного рода запре-
тительные мероприятия, быстро растущая дороговизна жиз-
ни, необходимость тратить пищевые продукты по их пря-
мому назначению, а не для производства водки и пива, «го-
лодная блокада» в Германии, резко понизили алкоголиза-
цию захваченных войной стран. Резко сократилось число
связанных с потреблением алкоголя душевных заболеваний,
самоубийств, преступлений, несчастных случаев и только
последние годы вновь намечают какой-то перелом и в этом
направлении, печальный возврат народов к алкогольному
отравлению, опасный теперь, когда нервная система участ-
вовавшего в войне человечества стала легко ранимой и не-
переносливой к малейшим излишествам в этой области.
На смену алкоголя, отчасти как заменяющее его веще-
ство для ищущих отвлечения, забвения и умственного отды-
ха лиц, по большим и портовым городам, а до этого на фрон-
тах, пришло злоупотребление разного рода наркотически-
ми веществами — морфием, кокаином, опием, гашишем и
др. Социальным ядом больших городов стал кокаин. Кокаи-
низм, кокаиномания сделались явлением угрожающим жиз-
ни народных масс и наций. Кокаинисты делаются обыч-
ными пациентами городских психиатрических больниц,
заполняют тюрьмы и арестные дома, и что еще опаснее, до
поры до времени остаются, иногда, на ответственных пос-
тах и работе *.
Алкалоид кокаин получается из листьев растущего в Пе-
ру и Боливии (Южная Америка) растения Erythroxylon Coca,

*
Как мы указываем ниже, особенно злоупотребляют кокаином лица,
по долгу службы стоящие на страже революционной законности и пра-
вопорядка. Много кокаинистов насчитывается среди работников мили-
ции, уголовного розыска и др.

242
где ежегодно собирается до 16 миллионов килограмм лис-
тьев Коки. Последнее время культируется также в Вест и
Ост-Индии. У перуанцев Кока считается священным расте-
нием. Листья Коки применяются, как болеутоляющее сред-
ство, для лучшего перенесения невзгод, холода, голода, жаж-
ды. Алкалоид выделен в 1865 году из сухих листьев, содер-
жащих ½ % кокаина. В медицинскую практику введен в
1884 г. Koller'ом. Незаменим для местной анестезии, осо-
бенно при глазных операциях, употребляется в практике
при лечении болезней уха, горла, носа (необходима сугу-
бая осторожность) и т. д. Вызывает при непосредственном
воздействии на слизистые оболочки паралич нервных окон-
чаний. Переходя в кровь, действует на центральную нерв-
ную систему отчасти возбуждающим, отчасти парализую-
щим образом.
Еще в недавнее время злоупотребление кокаином было
явлением редким. Кокаинизм развивался у морфинистов
при отучении их от морфия; больной из одной беды попа-
дал в другую, гораздо более горшую. В настоящее время ле-
чение морфинизма кокаином считается грубой медицин-
ской ошибкой, за которую врач может подлежать ответст-
венности. Профессор Крепелин в своем учебнике пишет, что
на 42-х морфинистов-кокаинистов он видал только двух ко-
каинистов. Как массовое явление кокаинизм — болезнь на-
шего времени. «Последние годы, — пишет Блейлер, — вне-
запно, как пожар, особенно в кругах полусвета и художни-
ков, а также среди студентов и гимназистов, вспыхнула не-
обычайно опасная эпидемия нюхания кокаина; распро-
страняется она путем соблазна, реже, через посредство ню-
хательных порошков, содержащих кокаин, служащих сред-
ством от насморка».
Лига профилактики (предупреждения) душевных болез-
ней и психогигиены во Франции обращалась в министер-
ство внутренних дел и другие заинтересованные ведомства
с указанием на чрезвычайную опасность распространяюще-
гося отравления кокаином и другими наркотиками с инди-
видуальной и расовой точки зрения. Токсикоманы курят
опий, впрыскивают себе морфий и героин, нюхают эфир, и

243
больше всего и прежде всего прибегают к модному теперь
кокаину. Довольно строгий декрет, карающий торговцев нар-
котиками, изданный еще в 1916 г. не оказал должного дей-
ствия. В 1920 г., напр., произведено 157 арестов, суд приго-
варивал задержанных к заключению на срок от 6 месяцев
до 2 лет, к штрафам до 10000 франков; за год отобрано 65
килограмм кокаина, 15 морфия, 45 опия. Но это, конечно,
капля в море. Префект полиции пишет о необыкновенной
трудности бороться с проникновением из заграницы этого
яда, удобного к пересылке, направляемого малыми дозами
по почте, перевозимого на аэропланах, в багаже и т. д.
У нас сначала фронт, потом большие города дают вспы-
шки «чумовой» эпидемии. Молодежь, учащиеся, курсанты,
мелкие ремесленники и торговцы, артисты разных студий,
сестры и братья милосердия, в меньшей степени рабочие,
дают богатую клиентуру для ловких дельцов, греющих ру-
ки у этого дела. Больные кокаиноманы неудержимо стремят-
ся к яду, за который они готовы платить сколько угодно,
отдать все — женщины продают свое тело, юноши тащат,
что попадает под руку, пронюхивают одежду, белье (один
больной доктора Гуминера отдал за несколько порошков ко-
каина свои золотые коронки) — представляют удобных по-
купателей. Заинтересованные одним делом продавцы и по-
требители покрывают друг друга, кажутся состоящими в
каком-то тесном сообществе, что чрезвычайно мешает ис-
коренению зла.
В нескольких словах, для выяснения картины, я должен
остановиться на клинической стороне вопроса. Кокаин дает
состояния отравлений и заболеваний, очень схожие с ал-
когольными душевными расстройствами. Небольшие дозы
кокаина вызывают легкое возбуждение. После соответст-
венной вспышки человек становится болтливым, не может
сидеть на одном месте, наблюдается ускорение течения идей,
легкость мышления, кажущиеся вдохновение, чувство об-
щего довольства. Больной не чувствует больше усталости,
иногда погружается в приятное забытье с грезами и ярки-
ми сновидениями. Из физических признаков отмечают рас-
ширение зрачков, учащение пульса. Возбуждение сменяет-

244
ся параличем некоторых центров, состоянием тревоги, стра-
хом, что заставляет вновь повторять и увеличивать привыч-
ную дозу.
При хроническом отравлении больной становится забыв-
чивым (доктор Гуминер отмечает своеобразное расстрой-
ство внимания, больные постоянно теряют и отыскивают
свои мелкие вещи), неряшливым, опускается, у него отме-
чаются резкие колебания настроения, подозрительность,
недовольство, временами значительная тоска, при которой
возможны серьезные попытки к самоубийству. Параллель-
но с психическим распадом идет резкое физическое исто-
щение, доходящее до крайних степеней. Хроническим фор-
мам сопутствуют значительные болезненные изменения в
носовой полости, изъязвления, рубцы, прободение носовой
перегородки, помогающие при массовых обследованиях оби-
тателей тюрем, казарм и т. д., обычно диссимулирующих
свое заболевание. На почве хронической интоксикации (упо-
требления яда) развивается резкая психическая дегенера-
ция (вырождение), моральная тупость, огрубение.
Из душевных расстройств наблюдаются делирии (бре-
довое состояние) и галлюцинозы, похожие на алкогольные
(острая галлюцинаторная «кокаин-паранойя» немецких ав-
торов), с обильными галлюцинациями всех органов чувств
— на почве изменения питания кожи, зуда; больные ищут,
видят клещей, чувствуют песок, кристаллы кокаина под ко-
жей, — симптомы и проявления так называемой «корсаков-
ской болезни», бред преследования, нелепый бред ревно-
сти, развивающийся на почве повышенного желания и по-
тери половой способности у мужчин; при наличии такого
бреда больные бывают очень опасны для окружающих. У
женщин Блейлер отмечает усиление половое влечение, по-
рою принимающее формы различных извращений.
К потреблению кокаина организм необыкновенно лег-
ко привыкает. Тогда как алкоголь и некоторые другие нар-
котические вещества для вызывания душевных заболева-
ний требуют многолетнего чрезмерного потребления (белая
горячка в довоенное время развивалась обыкновенно лет
через 15-20 у лиц, потребляющих бутылку-две водки в день и

245
больше), иногда специального предрасположения (дипсо-
мания), конституции, опасность стать кокаиноманом угро-
жает каждому случайному потребителю. Самое незначи-
тельное знакомство с ядом из любопытства в дурном об-
ществе, из стыда отказаться, при лечении хронического
насморка и связанной с ним головной боли и т. п. чревато
крайне тяжелыми последствиями. Крепелин, давший ряд
прекрасных исследований в области психологического экс-
перимента при потреблении малых доз алкоголя, говорит
о невозможности постановки психологического эксперимен-
та с кокаином, представляющим громадную опасность при-
выкания. По сравнению с алкогольными, кокаиновые ду-
шевные расстройства развиваются с необыкновенной быст-
ротой. Прогноз (предсказание исхода болезни) при кокаи-
низме крайне плох. Поначалу кажется, что отучение при
лишении не вызывает больших затруднений, переносится
сравнительно легко, но рецидивы (повторения) наступают
с чрезвычайной частотой, может быть, главным образом,
потому, что больной попадает в прежние условия жизни;
отучение должно производиться в больничной обстановке
закрытого учреждения, длиться несколько месяцев, сопро-
вождаться полным перевоспитанием больной личности.
После окончания курса лечения больному следует долгое
время оставаться под врачебным надзором, жить вдали от
большого города.
На деле провести такое лечение очень трудно. Напри-
мер, больной К., 19 лет, талантливый юноша, электротех-
ник. Нюхает кокаин второй год, до очень больших доз еще
не дошел. Слабовольный, слабодушный, долго скрывал свой
порок от любящих родителей, с которыми живет и кото-
рым уже несколько лет помогает своими большими зара-
ботками. Больной помещается мною в Алексеевскую пси-
хиатрическую больницу в Москве, где проходит курс оту-
чения, работает, ведет себя прекрасно, остается около трех
месяцев. Родители берут больного, обращаются опять ко
мне за советом. Говорю о необходимости немедленно отпра-
вить больного в деревню и продержать там не менее года,
бросить доходную работу. Но сын такой хороший и опять

246
такой нежный и ласковый после большого расхождения за
последний год его болезни, его так ценят на службе, не от-
пускают... Не более как через месяц приходится начинать
курс лечения сначала. Подобных случаев я имею целый ряд.
Совершенно особое значение вопрос о кокаинизме имеет
для социолога и криминалиста в силу родства его с прес-
тупностью. На это обращено в настоящее время и у нас и
за границей внимание, работы в этом направлении ведут-
ся. На большую опасность кокаиноманов для себя и окру-
жающих указывают все авторы; недаром не в психиатри-
ческих больницах, а в арестных домах и тюрьмах находят
окончание своих дней главные массы кокаинистов.
Кокаин необыкновенно быстро деградирует человече-
скую личность, доводя ее до полного разрушения. Дурное
общество, стремления наркомана всякими неправдами до-
стать яд, в котором он безгранично нуждается, необходи-
мость скрывать свою страсть, болезненность и порочность,
которую он первое время сознает и для оправдания кото-
рой он изыскивает всякие основания, заставляют его идти
на мелкие компромиссы, сделки с совестью (средней нор-
мой поведения), создавать собственную мораль, идеологию.
По необходимости кокаиноман идет довольно быстро на
мелкие кражи, продает свои, потом вещи родных; совер-
шает более крупные кражи, подлоги, преступления по долж-
ности; женщины начинают торговать собой, продаются за
понюшку кокаина. Дальше разрыв с семьей, опускание на
дно, Хитровка и Толкучка, тюрьма.
К кокаину, освобождающему от ненужных задержек идео-
логической надстройки, облегчающему пробуждение и про-
явление низменных стремлений, прибегают нередко лица,
желающие совершить то или иное преступление и не нахо-
дящие в себе достаточной решимости. В этом отношении,
как и во многих других, у кокаина имеется некоторое сход-
ство с алкоголем, его старшим братом; о связи алкоголиз-
ма с преступностью, самоубийствами, душевными болезня-
ми существует громадная литература. Крепелин отмечает
возбуждение, раздражительность, временами злобное и оже-
сточенное настроение у кокаинистов, говорит о глубоком

247
расстройстве их моральной устойчивости, несравненно боль-
ше, чем при алкоголе и морфии, их эмоциональной тупо-
сти, сказывающейся в необыкновенном равнодушии боль-
ного к самым примитивным требованиям нравственности.
Изучение кокаинизма, социального яда больших горо-
дов, неразрывно связано с изучением почвы, среды, на ко-
торой развивается это заболевание. Интересную работу в
этом отношении проделал в Петрограде д-р Аранович *. В
своей любопытной работе «Наблюдения и впечатления сре-
ди кокаинистов» он рассказывает о налетчиках и бандитах,
в кокаине находивших необходимую для работы решимость,
о карманниках, которых взрослые наркоманы приучали к
кокаину и воровству, о растущей на почве кокаинизма про-
ституции. Для него, обследовавшего зло на месте, «несом-
ненно, что кокаиномания тесно переплетается с преступ-
ностью, и что часть той беспредельной смелости и жесто-
кости, которыми отличались многие налеты и грабежи, быть
может, даже некоторые другие явления, свидетелями кото-
рых приходилось быть в столице, обязаны своим проявле-
нием кокаину».
«В истории болезни многих “чумовых” из этой среды
вы найдете указания на их деятельность по охране общест-
венной безопасности в качестве милиционеров, сотрудни-
ков комендатур и прочих учреждений. Однако, охраняя по-
рядок в общественных местах, эти молодые, не окрепшие
волей субъекты не могли противостоять массовому воздей-
ствию и сами предавались соблазну при обыске меблиро-
ванных домов, чайных, арестах торговцев кокаином, кото-
рые их широко угощали. Дебютируя вначале в качестве “слу-
чайных” кокаиноманов, они потом становились хроника-
ми и переходили из лагеря преследователей в стан пресле-
дуемых. Но связь между некоторыми лицами, проводив-
шими мероприятия на местах, и “чумовыми” остается не-
редко самой тесной, и нередко преследуемый и преследо-

*
Имеется в виду статья Г. Д. Ароновича «Наблюдения и впечатления
среди кокаиноманов» (Науч. мед., 1920, № 6) — Прим. сост.

248
ватель воплощались в одном и том же субъекте, чем значи-
тельно затрудняется борьба с распространяющимся кокаи-
низмом».
Со слезами и ужасом рассказывали в моей районной
амбулатории отцы и матери кокаинистов о тех омерзитель-
ных притонах на Хитровке и Трубе, откуда им приходи-
лось извлекать своих детей. В настоящее время кокаиниз-
мом особенно поражено молодое поколение. Аранович опи-
сывает сеть очагов в чайных, гостиницах в Невском, Спас-
ском, Литейном и Московском районах, около Николаев-
ского и Царскосельского вокзалов, служивших ему психо-
логической лабораторией. Доступ в эту своеобразную сре-
ду довольно затруднителен. Сами кокаиноманы говорят о
своих похождениях и «чумовой» жизни неохотно. Челове-
ку всегда свойственно подыскивать объяснения своим сла-
бостям. Кокаинисты говорят о преследовавших их в жизни
неудачах, некоторые были «непонятными натурами» и т. п.
Мой больной Д. очень обиделся, когда я заметил ему,
что он ворует чужие вещи. Он берет только вещи родных,
которые все равно перейдут ему по наследству. Свое новое
пальто он продал, чтобы дать 400 руб. нуждающемуся то-
варищу, правда, пожалуй, деньги можно было достать дру-
гим путем, остальное пошло на кокаин. Он неудовлетво-
рен своей жизнью, работой.
Талантливая актриса и поэтесса П., доставленная ко
мне на экспертизу следователем, нюхает кокаин, потому что
разочаровалась во всем, — в искусстве, которое она любила,
в мужчинах, к которым чувствует отвращение, наконец, в
самой себе. Родные находят ее раздетой, пронюхавшей все
в одном из притонов на «Трубе». Дело возбуждено о ней
потому, что, будучи «занюханной», она подписала какой-
то протокол и потом, безо всякой нужды, на суде отказалась
от своей подписи *.

*
Возможно, речь идет о Н. Ю. Поплавской, старшей сестре умершего
в Париже от отравления наркотиками поэта и прозаика Б. Ю. Поплав-
ского (1903-1935). — Прим. сост.

249
 Вопрос о кокаинизме и способах борьбы с ним подроб-
но дебатировался на Первом съезде психоневрологов в Мо-
скве по докладу д-ра Г. М. Гуминера из психиатрической
клиники 3-го университета и Преображенской больницы.
Докладчик показал большую серию больных. В качестве не-
обходимых мер борьбы он предлагал: 1) лечение кокаино-
манов, 2) стремление заменить в медицине кокаин други-
ми подходящими медикаментами, чтобы сделать его менее
доступным, 3) широкую агитацию и санитарное просвеще-
ние масс, 4) обдуманные репрессии, 5) международные ме-
ры контроля над производством и торговлей кокаином.
Для лечения кокаиноманов необходимо создание сети
специальных учреждений, так как помещение их в психиа-
трические больницы не всегда удобно и желательно. Как и
в борьбе с алкоголизмом, главное внимание должно быть
уделено профилактике, оздоровлению почвы, на которой ра-
стет кокаинизм, нездоровой жизни наших больших горо-
дов. Репрессии, конечно, могут быть направлены только на
фабрикантов и торговцев кокаином, а не наркоманов. Гро-
мадный опыт наказаний потребителей, до угроз смертной
казнью применявшихся на фронтах, не дал и не мог дать
ощутительных результатов. Самое большое внимание долж-
но быть уделено организации международных мер контро-
ля над производством и торговлей кокаином.
В одном Нью-Йорке насчитывают сейчас более 300.000
наркоманов, из которых около 10.000 хорошо известны
полиции и являются привычными рецидивистами. В Пари-
же, по некоторым расчетам, их не меньше, столько же поч-
ти в Берлине и Лондоне. До войны 80% наркотических средств
шло из Германии. Наши кокаинисты постоянно разыски-
вают и считают наилучшим кокаин фирмы Мерка. Места
сбора растения, обработки известны, и безобразие спекуля-
ции этим чрезвычайно коварным ядом должно быть устра-
нено. В этом заинтересовано все человечество.
 Примечания

Эпиграф к антологии взят из стихотворения поэта и журналиста

«русского Китая» Н. В. Петереца (1904-1944) «Любовь – нить»
(1932). В оформлении обложки использована работа С. Лукашева
«Морфинист» (Харбин, ок. 1920). На фронтисписе – литография
Э. Грассе «Морфиноманка» (1897).

А. Мошин. Гашиш

Публикуется по авторскому сборнику Гашиш и другие новые рас-

сказы (CПб., 1905). Орфография и пунктуация приближены к со-
временным нормам.

А. Н. Мошин (1870-1929) – писатель, журналист, литературовед,

краевед. Родился в Великих Луках, где окончил реальное учили-
ще. Позднее жил и работал как литератор в Москве и Петербур-
ге; много путешествовал, встречался с Л. Толстым, А. Чеховым,
Ф. Шаляпиным. С 1911 г. жил в Великих Луках. Автор книг «Древ-
ние псалмы Псковского края» (1911), «Легенды Великих Лук» (1915),
очерков, сборников рассказов и т. д.

О. Коржинская. Как появился опиум

Публикуется по изд.: Индийские сказки. Сборник сказок для де-

тей среднего возраста. Сост. по разным источникам О. М. Кор-
жинской (СПб., 1903). Орфография и пунктуация приближены к
современным нормам.

О. М. Коржинская – детская писательница, переводчица; публико-

валась в 1900-1910-х гг.

С. Городецкий. Исцеление

Публикуется по авторскому сб. Дальние молнии (Пг., 1916). Ор-

фография и пунктуация приближены к современным нормам.

251
Рассказ С. М. Городецкого (1884-1967) – поэта, прозаика, драма-
турга, переводчика и, что немаловажно, литературного соратни-
ка Н. С. Гумилева, является свидетельством распространенности
эфиромании в богемной среде Серебряного века и представляет
собой неизученную параллель к рассказу Гумилева «Путешест-
вие в страну эфира» (см. ниже).

Н. Кавеев. Анаша

Впервые в журн. Аргус, 1913, № 4 (апрель). Публикуется по это-

му изд. Орфография и пунктуация приближены к современным
нормам.

Сведениями об авторе мы не располагаем; возможно, это псев-

доним.

Тэффи. Кокаин

Рассказ писательницы, поэтессы, драматурга, звезды дореволю-

ционной и эмигрантской юмористики Тэффи (Н. А. Лохвицкой,
в замуж. Бучинской, 1872-1952) был впервые напечатан в автор-
ском сборнике Вчера (Пг., 1918), позднее в парижской газ. Воз-
рождение (1927, № 663, 27 марта) с подзаг. «Из ужасов совре-
менной жизни». Публикуется по Собранию сочинений Тэффи (М.,
1998-2005, т. 3).

Н. Гумилев. Путешествие в страну эфира

Впервые: Биржевые ведомости, 1916, № 15711, 31 июля (утрен-

ний выпуск). Публикуется по Собранию сочинений (М., 1998-
2007, т. 6).

Как указывают комментаторы указанного Собрания, «личный,

автобиографический опыт Гумилева лежит в основе рассказа
<…> – он сам, безусловно, не раз испробовал действие эфира».
Так, 8/21 января 1907 З. Н. Гиппиус писала В. Я. Брюсову, что Гу-
милев «нюхает эфир (спохватился)» В записях П. Н. Лукницкого
(1925) сохранилось следующее свидетельство А. А. Ахматовой:

252
«Я говорю, вспоминая сообщения Зубовой, что благородство Ни-
колая Степановича и тут видно: он сам курил опиум, старался за-
быться, а Зубову в то же время пытался отучить от курения опиу-
ма, доказывая ей, что это может погубить человека.
АА по этому поводу сказала, что при ней Николай Степанович
никогда, ни разу, даже не упоминал ни об опиуме, ни о прочих
таких снадобьях, и что если б АА сделала бы что-нибудь такое –
Николай Степанович немедленно и навсегда рассорился бы с нею.
А между тем, АА уверена, что еще когда Николай Степанович был с
нею, он прибегал к этим снадобьям. АА уверена, что Таня Ада-
мович нюхала эфир и что “Путешествие в страну Эфира” относит-
ся к Тане Адамович».

Известен также эпизод, рассказанный в мемуарной книге худож-

ника и писателя Ю. П. Анненкова «Дневник моих встреч: Цикл
трагедий» (Н.-Й., 1966), однако достоверность его, на наш взгляд,
находится под вопросом. Упоминаемый здесь Б. Г. Каплун (1894-
1937) – родственник М. С. Урицкого, в описываемое время один
из управленцев (Анненков именует его «председателем») Петро-
совета:

«В том же [1919?] году, в “Доме Искусств” на Мойке, поздним ве-

чером, Гумилев, говоря о “тяжелой бессмыслице революции”,
предложил мне “уйти в мир сновидений”.
— У нашего Бориса, — сказал Гумилев, — имеется банка с эфиром,
конфискованная у какого-то чернобиржевика. Пойдем подышать
снами?
Я был удивлен, но не отказался. От Мойки до площади Зимнего
дворца было пять минут ходьбы. Мы поднялись в квартиру Кап-
луна, где встретили также очень миловидную девушку, имя ко-
торой я запамятовал. Гумилев рассказал Каплуну о цели нашего
позднего прихода. Каплун улыбнулся.
— А почему бы и нет? Понюхаем!
Девушка тоже согласилась.
Каплун принес из другой комнаты четыре маленьких флакон-
чика, наполненных эфиром. Девушка села в вольтеровское крес-
ло, Гумилев прилег на турецкую оттоманку; Каплун — в кресло
около письменного стола; я сел на диван чиппендалевского сти-
ля: мебель в кабинете председателя Петросовета была довольно
сборная. Все поднесли флакончик к носу. Я — тоже, но «уход в
сновидения» меня не привлекал: мне хотелось только увидеть,

253
как это произойдет с другими, и держал флакончик так же, как
другие, но твердо заткнув горлышко пальцем.
Раньше всех и не сказав ни слова, уснула девушка, уронив фла-
кон на пол. Каплун, еще почти вполне трезвый, и я уложили де-
вушку на диван.
Гумилев не двигался. Каплун закрыл свой флакончик, сказал, что
хочет «заснуть нормальным образом», и, пристально взглянув на Гу-
милева, пожал мне руку и вышел из кабинета, сказав, что мы мо-
жем остаться в нем до утра.
Гумилев лежал с закрытыми глазами, но через несколько минут
прошептал, иронически улыбаясь:
— Начинаю грезить… вдыхаю эфир….
Вскоре он, действительно, стал впадать в бред и произносить ка-
кие-то непонятные слова или, вернее, сочетания букв. Мне стало
не по себе, и, не тревожа Гумилева, я спустился по лестнице и
вышел на площадь, тем более, что кабинет Каплуна начал уже за-
полняться эфирным запахом».

В. Келер. Гашиш

Впервые: Нива, 1918, №№ 8-9. Публикуется по этому изд. Ор-

фография и пунктуация приближены к современным нормам.

В. К. Келер (Келлер, 1856-1919) – предприниматель, писатель. В

1911-1918 гг. опубликовал в журн. Нива и Новое время ряд рас-
сказов и небольших повестей, частично включенных также в ав-
торские сборники. Автор кн. «Браслет Изиды» (1914), «Глаза зве-
ря» (1916) и др.

М. Булгаков. Морфий

Впервые: Медицинский работник (Москва), 1927, №№ 45-47.

Клинически точный рассказ М. А. Булгакова (1891-1940) основан

на личном опыте морфинизма, начавшегося весной 1917 г. в селе
Никольском Смоленской губ., где писатель работал земским вра-
чом. Об этом периоде жизни Булгакова сохранились подробные
воспоминания его первой жены Т. Н. Лаппа, записанные иссле-
дователями в разные годы. Приведем некоторые фрагменты:

254
«Привезли ребенка с дифтеритом, и Михаил стал делать трахео-
томию... а потом Михаил стал пленки из горла отсасывать и го-
ворит: “Знаешь, мне кажется, пленка в рот попала. Надо сделать
прививку”. Я его предупреждала: “Смотри, у тебя губы распухнут,
лицо распухнет, зуд будет страшный в руках и ногах”. Но он мне
все равно: “Я сделаю”. И через некоторое время началось: лицо
распухает, тело сыпью покрывается, зуд безумный... А потом стра-
шные боли в ногах. Это я два раза испытала. И он, конечно, не
мог выносить. Сейчас же: “Зови Степаниду”... Она приходит. Он:
“Сейчас же мне принесите, пожалуйста, шприц и морфий”. Она
принесла морфий, впрыснула ему. Он сразу успокоился и заснул.
И ему это очень понравилось. Через некоторое время, как у него
неважное состояние было, он опять вызвал фельдшерицу... Вот так
это и началось...»
«Потом он сам уже начал доставать <морфий>, ездить куда-то.
И остальные уже заметили. Он видит, здесь <в Никольском> уже
больше оставаться нельзя. Надо сматываться отсюда. Он пошел -
его не отпускают. Он говорит: “Я не могу там больше, я болен”, -
и все такое. А тут как раз в Вязьме врач требовался, и его пере-
вели туда».
«Как только проснулись – “иди, ищи аптеку”. Я пошла, нашла ап-
теку, приношу ему. Кончилось это – опять надо. Очень быстро
он его использовал. Ну, печать у него есть – “иди в другую апте-
ку, ищи”. И вот я в Вязьме там искала, где-то на краю города еще
аптека какая-то. Чуть ли не три часа ходила. А он прямо на ули-
це стоит меня ждет. Он тогда такой страшный был... Вот, пом-
ните его снимок перед смертью? Вот такое у него лицо. Такой он
был жалкий, такой несчастный. И одно меня просил: “Ты только
не отдавай меня в больницу”. Господи, сколько я его уговари-
вала, увещевала, развлекала... Хотела все бросить и уехать. Но как
посмотрю на него, какой он – как же я его оставлю? Кому он ну-
жен? Да, это ужасная полоса была».
«...Приехала и говорю: “Знаешь что, надо уезжать отсюда в Киев”.
Ведь и в больнице уже заметили. А он: “А мне тут нравится”. Я
ему говорю: “”Сообщат из аптеки, отнимут у тебя печать, что ты
тогда будешь делать?” В общем, скандалили, скандалили, он по-
ехал, похлопотал, и его освободили по болезни, сказали: “Хоро-
шо, поезжайте в Киев”. И в феврале <1918 г.> мы уехали».
«Я не знала, что делать, чувствовала, что это не кончится добром.
Но он регулярно требовал морфия. Я плакала, просила его оста-
новиться, но он не обращал на это внимания. Ценой неимовер-
ных усилий я заставила его уехать в Киев, в противном случае,

255
сказала я, мне придется покончить с собой. Это подействовало
на него, и мы поехали в Киев...»
«Варвара Михайловна (мать писателя – А. Ш.) сразу заметила:
“Что это какой-то Михаил?” Я ей сказала, что он больной и по-
этому мы и приехали. Иван Павлович <Воскресенский, второй
муж Варвары Михайловны, врач> сам заметил и спрашивает как-
то: “Что ж это такое?” — “Да вот, — я говорю, — так получилось”. —
“Надо, конечно, действовать”. Сначала я тоже все ходила по ап-
текам, в одну, в другую, пробовала раз принести вместо морфия
дистиллированную воду, так он этот шприц швырнул в меня...
“Браунинг” я у него украла, когда он спал, отдала Кольке с Вань-
кой... А потом я сказала: “Знаешь что, больше я в аптеку ходить
не буду. Они записали твой адрес...” Это я ему наврала, конечно.
А он страшно боялся, что придут и заберут у него печать. Ужасно
этого боялся. Он же тогда не смог бы практиковать. Он говорит:
“Тогда принеси мне опиум”. Его тогда в аптеке без рецепта про-
давали... Он сразу весь пузырек... И потом очень мучился с желуд-
ком. И вот так постепенно он осознал, что нельзя больше ника-
ких наркотиков применять... Он знал, что это неизлечимо. Вот
так это постепенно, постепенно и прошло...»

А. Толстой. Последний день поэта Санди

Впервые в лит. приложении к газ. Накануне (Берлин), 1922, № 34,

7 мая, затем в сб. Одиссея (Берлин, 1922) под назв. «Санди». В по-
зднейших изд. рассказ публиковался под загл. «На острове Хал-
ки».

Многие мотивы этого рассказа А. Н. Толстого (1883-1945) связа-

ны с повестью писателя «Похождения Невзорова, или Ибикус»
(1924-25), где изображены, в частности, нравы богемных кокаи-
нистов в Москве накануне революции 1917 г.:

«Девицу звали Алла Григорьевна. От коньяку зрачки ее расши-

рились во весь глаз. Красивая рука с папироской побелела. Нев-
зоров бормотал разные любезности, но она уже не смеялась, –
уголки губ ее мелко вздрагивали, носик обострился.
– Едемте ко мне, – неожиданно сказала она. Граф оробел. Но пя-
титься было поздно. Проходя мимо столика, за которым сидел кос-
матый с трубкой, Алла Григорьевна усмехнулась криво и жалко.

256
Косматый засопел в трубку, отвернулся, подперся. Тогда она стре-
мительно пододвинулась к столику:
– Это что еще такое? – и ударила кулачком по столу. – Что хочу
– то и делаю. Пожалуйста, без надутых физиономий!..
У косматого задрожал подбородок, он совсем прикрылся рукой,
коричневой от табаку.
– Ненавижу, – прошептала Алла Григорьевна и ноготками взяла
Невзорова за рукав.
Вышли, сели на извозчика. Алла Григорьевна непонятно топор-
щилась в пролетке, подставляла локти. Вдруг крикнула: «Стой,
стой!» – выскочила и забежала в еще открытую аптеку. Он пошел
за нею, но она уже сунула что-то в сумочку.
Граф, весьма всему этому изумляясь, заплатил аптекарю сто двад-
цать рублей. Поехали на Кисловку.
Как только вошли в полуосвещенную, очень душную комнату, –
граф ухватил Аллу Григорьевну за талию. Но она странно взгля-
нула, отстранилась:
– Нет, этого совсем не нужно.
Она слегка толкнула Невзорова на плюшевую оттоманку. В ком-
нате был чудовищный беспорядок, – книжки, платья, белье,
склянки от духов, коробочки валялись где придется, кровать смя-
та, большая кукла в грязном платье лежала в умывальнике.
Алла Григорьевна поставила перед диваном на низеньком сто-
лике початую бутылку вина, надкусанное яблоко, положила две
зубочистки и, усмехаясь, вынула из сумочки деревянную коробоч-
ку с кокаином. Накинув на плечи белую шаль, забралась с нога-
ми в кресло, взглянула в ручное зеркальце и тоже поставила его
на столик. Жестом предложила нюхать.
Опять оробел Семен Иванович. Но она захватила на зубочистку
порошку и с наслаждением втянула в одну ноздрю, захватила еще
– втянула в другую. С облегчением, глубоко вздохнула, откину-
лась, полузакрыла глаза:
– Нюхайте, граф.
Тогда и он запустил в ноздри две понюшки. Пожевал яблоко. Еще
нюхал. Нос стал деревенеть. В голове яснело. Сердце трепетало
предвкушением невероятного. Он понюхал еще волшебного по-
рошку.
– Мы, графы Невзоровы, – начал он металлическим (как ему
показалось), удивительной красоты голосом, – мы, графы Невзо-
ровы, видите ли, в близком родстве с царствующей династией.
Мы всегда держались в тени. Но теперь в моем лице намерены
претендовать на престол. Ничего нет невозможного. Небольшая

257
воинская часть, преданная до последней капли крови, – и пе-
реворот готов. Отчетливо вижу: в тронной зале собираются чины
и духовенство, меня, конечно, под руки – на трон... Я с трона:
“Вот что, генералы, дворяне, купечество, мещанишки и прочая
черная косточка, у меня – чтобы никаких революций!.. Бунто-
вать не дозволяется, поняли, сукины дети?” И пошел, и пошел.
Все навзрыд: “Виноваты, больше не допустим”. Из залы я, тем же
порядком, направляюсь под руки в свою роскошную гостиную.
Там графини, княгини, вот по сих пор голые. Каждой – только
мигни, сейчас платье долой. Окруженный дамами, сажусь пить
чай с ромом. Подают торт, ставят на стол...
Семен Иванович уже давно глядел на столик перед диваном. Серд-
це чудовищно билось. На столике стояла человеческая голова.
Глаза расширены. На проборе, набекрень – корона. Борода,
усы... “Чья это голова, такая знакомая?.. Да это же моя голова!”
У него по плечам пробежала лихорадка. Уж не Ибикус ли, про-
клятый, прикинулся его головой?.. Граф захватил еще понюшку.
Мысли вспорхнули, стали покидать голову. Рядом в кресле без-
звучно смеялась Алла Григорьевна.
Несколько недель (точно он не запомнил сколько) граф Невзо-
ров провозился с Аллой Григорьевной. Вместе обедали, выпива-
ли, посещали театры, по ночам нанюхивались до одури. Деньги
быстро таяли, несмотря на мелочную расчетливость Семена Ива-
новича. Приходилось дарить любовнице то блузку, то мех, то ко-
лечко, а то просто небольшую сумму денег.
В голове стоял сплошной дурман. Ночью граф Невзоров возно-
сился, говорил, говорил, открывались непомерные перспективы.
Наутро Семен Иванович только сморкался, вялый, как червь.
“Бросить это надо, погибну”, – бормотал он, не в силах вылезти из
постели. А кончался день, – неизменно тянуло его к злодейке».

В. Тоболяков. Сынок

Публикуется по газ. Сегодня (Рига), 1926, № 164, 28 июля. В ори-

гинале публ. подзаг.: «Из новых советских рассказов». Орфогра-
фия и пунктуация приближены к современным нормам.

В. Н. Тоболяков (Городков, 1898-1942) – советский писатель, попу-

ляризатор науки. Автор сб. юмористических и сатирических рас-
сказов «Помпа» (1926), «Ремень» (1927), «Иные времена» (1928)
и др.

258
 Д. Туманный. В курильне опиума

Публикуемый отрывок – фрагмент первой гл. выходившего в

выпусках романа «Дети Черного Дракона» (М., 1925). Печатает-
ся по первоизданию. Орфография и пунктуация приближены к
современным нормам.

Д. Туманный (Н. Н. Панов, 1903-1973) – поэт, писатель. В 1920-х

гг. выступал как поэт-авангардист (организовал группу презан-
тистов, позднее член ЛЦК конструктивистов) и автор приключен-
ческих повестей и романов. Участник Второй мировой войны –
военный корреспондент, редактор на Северном флоте. В после-
военные годы писатель-маринист, автор книг о военных моряках.

Б. Лапин. Памирский опиум

Впервые в кн. Повесть о стране Памир: От верховьев Пянджа к

верховьям Инда (М., 1929).

Б. М. Лапин (1905-1941) – поэт, прозаик, очеркист, путешественник.

Выпускник Высшего литературно-художественного института им.
Брюсова. Литературную карьеру начал в 1920 г. как поэт-экспрес-
сионист, позднее организовал кружок «Московский Парнас». С
1925 г. путешествовал по стране, как штурманский практикант по-
бывал во многих портах Европы и Азии. Автор многочисленных книг
художественно-документальной прозы, включая ряд написанных в
соавторстве с З. Л. Хацревиным (1903-1941). Был женат на дочери
И. Г. Эренбурга Ирине. Погиб осенью 1941 г. во время отступления
под Киевом, не пожелав бросить тяжело заболевшего Хацревина.

П. Пильский. Белый яд

Впервые в газ. Сегодня (Рига), 1931, № 163, 14 июня. Печатается по

этой публ. Орфография и пунктуация приближены к современ-
ным нормам.

П. М. Пильский (1879-1941) – журналист, прозаик, литературный

и театральный критик. С 1901 г. печатался в многочисленных пе-
тербургских, киевских, одесских, харьковских газетах и журналах.

259
С 1921 г. в эмиграции, с 1926 г. в Риге, ведущий литературного от-
дела газеты «Сегодня». Незадолго до советской оккупации Лат-
вии пережил инсульт, после проведенного агентами НКВД обы-
ска и изъятия архива был фактически парализован. Скончался в
своей квартире после начала немецкой оккупации Латвии. Автор
кн. «Роман с театром», «Затуманившийся мир» (1929), романа
«Тайна и кровь» (под псевд. П. Хрущов) и др.

М. Агеев. Роман с кокаином

Впервые: Иллюстрированная жизнь (Париж), 1934, № 1-17, 15 мар-

та – 5 июля; первая часть также в журн. Числа (Париж), 1934, № 10;
отдельное изд. Париж, 1936. В нашей антологии представлены 2-я
и 3-я (финальная) части романа. В тексте исправлены очевидные
опечатки, орфография и пунктуация приближены к современным
нормам.

М. Агеев (М. Л. Леви, 1898-1973) – писатель, филолог-германист.

Родился в семье купца-меховщика, учился на юридическом фа-
культете Московского университета. Был контужен во время граж-
данской войны. С 1924 – переводчик советского акционерного об-
щества АРКОС; работал в Германии, получил парагвайский пас-
порт, по окончании филологического отделения Лейпцигского уни-
верситета (1928) преподавал иностранные языки в Германии и Фран-
ции. Во время Второй мировой войны бежал на юг Франции, от-
туда перебрался в Стамбул, где стал представителем французской
книгоиздательской фирмы. В 1939 г. ходатайствовал о возвраще-
нии советского паспорта, в 1942 был выслан из Турции как совет-
ский подданный и обосновался в Армении; преподавал немецкий
язык и литературу в ВУЗах Еревана и Институте языка АН Арме-
нии. Помимо «Романа с кокаином», опубликовал также рассказ «Пар-
шивый народ» (1934).

«Роман с кокаином» долго и безосновательно приписывался В. В.

Набокову (1899-1977), в прозе которого, помимо беглых упомина-
ний, кокаин присутствует лишь в рассказе «Случайность» (Сегод-
ня, 1924, 22 июня):
«Лужин жил, как на железных качелях: думать и вспоминать ус-
певал только ночью, в узком закуте, где пахло рыбой и нечистыми
носками. <…> Сам он чувствовал, как с каждым днем все скудеет
жизнь. От кокаина, от слишком частых понюшек опустошалась ду-

260
ша, и в ноздрях, на внутреннем хряще, появлялись тонкие язвы.
<…>
В ресторане трое лакеев накрывали к обеду. Один, с серой от стри-
жки головой и с черными бровями, думал о баночке, лежащей в
боковом кармане. То и дело облизывался да потягивал носом. В
баночке – хрустальный порошок фирмы Мерк. Он раскладывал но-
жи и вилки – и вдруг не выдержал. Растерянной белой улыбкой
окинул рыжего Макса, спускавшего плотные занавески, – и бро-
сился через шаткий железный мостик в соседний вагон. Заперся в
уборной. Осторожно рассчитывая толчки, высыпал холмик поро-
шка на ноготь большого пальца, быстро и жадно приложил его к
одной ноздре, к другой, втянул, ударом языка слизал с ногтя иск-
ристую пыль, пожмурился от ее упругой горечи, – и вышел из убор-
ной пьяный, бодрый – голова наливалась блаженным, ледяным
воздухом».

Н. Ланге. О действии гашиша

Впервые в журн. Вопросы философии и психологии, 1889, кн. 1.

Публикуется по этому изданию в новой орфографии.

Н. Н. Ланге (1858-1921) – психолог, представитель эксперименталь-

ной психологии. После окончания историко-филологического фа-
культета Санкт-Петербургского университета (1882) стажировал-
ся в Германии и Франции, работал в психологическом институте
В. Вундта. Впоследствии приват-доцент, затем профессор Новорос-
сийского университета в Одессе, где в 1896 г. организовал одну из
первых в России экспериментальных психологических лабораторий.

Н. Миклухо-Маклай. Опыт курения опиума

Работа этнографа, антрополога, биолога и путешественника Н. Н.

Миклухо-Маклая (1846-1888) была впервые напечатана в журн.
Королевского общества естествоиспытателей в Нидерландской Ин-
дии (1875); впервые полностью как отд. брошюра: Ein Opiumrauch-
versuch (Physiologische Notiz) (Batavia, 1875). Публикуется в пер. А.
Анфертьева по т. 6 Собрания сочинений автора (М., 1994), откуда
взят и ряд примечаний. Авторские примечания выделены курси-
вом.

261
 Л. Прозоров. Кокаинизм и преступность

Впервые: Криминалист (Москва), 1923, № 1. Публикуется по этому

изданию. Орфография и пунктуация приближены к современным
нормам.

Л. А. Прозоров (1877-1941) – психиатр, выпускник медицинского

факультета Московского университета, один из первых организа-
торов внебольничной психиатрической помощи. С 1918 – член пси-
хиатрической комиссии Совета врачебных коллегий, затем психиат-
рической секции Наркомата здравоохранения СССР. С 1931 г. глав-
ный врач психоневрологического диспансера Москворецкого р-на
Москвы. Один из редакторов журн. «Невропатология и психиат-
рия».

А. Шерман
 Оглавление

А. Мошин. Гашиш 7

О. Коржинская. Как появился опиум 11

С. Городецкий. Исцеление 18

Н. Кавеев. Анаша 31

Тэффи. Кокаин 40

Н. Гумилев. Путешествие в страну эфира 46

В. Келер. Гашиш 57

М. Булгаков. Морфий 90

А. Толстой. Последний день поэта Санди 127

В. Тоболяков. Сынок 137

Д. Туманный. В курильне опиума 140

Б. Лапин. Памирский опиум 143

П. Пильский. Белый яд 150

М. Агеев. Роман с кокаином 157

Приложения

Н. Ланге. О действии гашиша 217

Н. Миклухо-Маклай. Опыт курения опиума 233

Л. Прозоров. Кокаинизм и преступность 241

Примечания 251
 POLARIS

ПУТЕШЕСТВИЯ . ПРИКЛЮЧЕНИЯ . ФАНТАСТИКА

Настоящая публикация преследует исключительно

культурно-образовательные цели и не предназна-
чена для какого-либо коммерческого воспроизведе-
ния и распространения, извлечения прибыли и т.п.

SALAMANDRA P.V.V.