Петр Ершов

Конёк-горбунок
За горами, за лесами,
За широкими морями,
Не на небе — на земле
Жил старик в одном селе.
У старинушки три сына:
Старший умный был детина,
Средний сын и так и сяк,
Младший вовсе был дурак.
Братья сеяли пшеницу
Да возили в град-столицу:
Знать, столица та была
Недалече от села.
Там пшеницу продавали,
Деньги счетом принимали
И с набитою сумой
Возвращалися домой.

В долгом времени аль вскоре

Приключилося им горе:
Кто-то в поле стал ходить
И пшеницу шевелить.
Мужички такой печали
Отродяся не видали;
Стали думать да гадать —
Как бы вора соглядать;
Наконец себе смекнули,
Чтоб стоять на карауле,
Хлеб ночами поберечь,
Злого вора подстеречь.

Вот, как стало лишь смеркаться,

Начал старший брат сбираться:
Вынул вилы и топор
И отправился в дозор.

Ночь ненастная настала,

На него боязнь напала,
И со страхов наш мужик
Закопался под сенник.
Ночь проходит, день приходит;
С сенника дозорный сходит
И, облив себя водой,
Стал стучаться под избой:
«Эй вы, сонные тетери!
Отпирайте брату двери,
Под дождём я весь промок
С головы до самых ног».
Братья двери отворили,
Караульщика впустили,
Стали спрашивать его:
Не видал ли он чего?
Караульщик помолился,
Вправо, влево поклонился
И, прокашлявшись, сказал:
«Всю я ноченьку не спал;
На моё ж притом несчастье,
Было страшное ненастье:

Дождь вот так ливмя и лил,

Рубашонку всю смочил.
Уж куда как было скучно!..
Впрочем, всё благополучно».
Похвалил его отец:
«Ты, Данило, молодец!
Ты вот, так сказать, примерно,
Сослужил мне службу верно,
То есть, будучи при всём,
Не ударил в грязь лицом».

Стало сызнова смеркаться;

Средний брат пошел сбираться:
Взял и вилы и топор
И отправился в дозор.
Ночь холодная настала,
Дрожь на малого напала,
Зубы начали плясать;
Он ударился бежать —

И всю ночь ходил дозором

У соседки под забором.
Жутко было молодцу!
Но вот утро. Он к крыльцу:
«Эй вы, сони! Что вы спите!
Брату двери отоприте;
Ночью страшный был мороз, —
До животиков промерз».
Братья двери отворили,
Караульщика впустили,
Стали спрашивать его:
Не видал ли он чего?
Караульщик помолился,
Вправо, влево поклонился
И сквозь зубы отвечал:
«Всю я ноченьку не спал,
Да, к моей судьбе несчастной,
Ночью холод был ужасный,
До сердцов меня пробрал;
Всю я ночку проскакал;
Слишком было несподручно…
Впрочем, всё благополучно».
И ему сказал отец:
«Ты, Гаврило, молодец!»

Стало в третий раз смеркаться,

Надо младшему сбираться;
Он и усом не ведёт,
На печи в углу поёт
Изо всей дурацкой мочи:
«Распрекрасные вы очи!»

Братья ну ему пенять,

Стали в поле погонять,
Но сколь долго ни кричали,
Только голос потеряли:
Он ни с места. Наконец
Подошел к нему отец,
Говорит ему: «Послушай,
Побегай в дозор, Ванюша.
Я куплю тебе лубков,
Дам гороху и бобов».
Тут Иван с печи слезает,
Малахай свой надевает,
Хлеб за пазуху кладёт,
Караул держать идёт.

Поле всё Иван обходит,

Озираючись кругом,
И садится под кустом;
Звёзды на небе считает
Да краюшку уплетает.

Вдруг о полночь конь заржал…

Караульщик наш привстал,
Посмотрел под рукавицу
И увидел кобылицу.
Кобылица та была
Вся, как зимний снег, бела,
Грива в землю, золотая,
В мелки кольца завитая.
«Эхе-хе! так вот какой
Наш воришко!.. Но, постой,
Я шутить ведь, не умею,
Разом сяду те на шею.
Вишь, какая саранча!»
И, минуту улуча,
К кобылице подбегает,
За волнистый хвост хватает
И прыгнул к ней на хребет —
Только задом наперед.
Кобылица молодая,
Очью бешено сверкая,
Змеем голову свила
И пустилась, как стрела.
Вьётся кругом над полями,
Виснет пластью надо рвами,
Мчится скоком по горам,
Ходит дыбом по лесам,
Хочет силой аль обманом,
Лишь бы справиться с Иваном.
Но Иван и сам не прост —
Крепко держится за хвост.

Наконец она устала.

«Ну, Иван, — ему сказала, —
Коль умел ты усидеть,
Так тебе мной и владеть.
Дай мне место для покою
Да ухаживай за мною
Сколько смыслишь. Да смотри:
По три утренни зари
Выпущай меня на волю
Погулять по чисту полю.
По исходе же трёх дней
Двух рожу тебе коней —
Да таких, каких поныне
Не бывало и в помине;
Да еще рожу конька
Ростом только в три вершка,
На спине с двумя горбами
Да с аршинными ушами.
Двух коней, коль хошь, продай,
Но конька не отдавай
Ни за пояс, ни за шапку,
Ни за чёрную, слышь, бабку.
На земле и под землёй
Он товарищ будет твой:
Он зимой тебя согреет,
Летом холодом обвеет,
В голод хлебом угостит,
В жажду мёдом напоит.
Я же снова выйду в поле
Силы пробовать на воле».

«Ладно», — думает Иван

И в пастуший балаган
Кобылицу загоняет,
Дверь рогожей закрывает
И, лишь только рассвело,
Отправляется в село,
Напевая громко песню:
«Ходил молодец на Пресню».

Вот он всходит на крыльцо,

Вот хватает за кольцо,
Что есть силы в дверь стучится,
Чуть что кровля не валится,
И кричит на весь базар,
Словно сделался пожар.
Братья с лавок поскакали,
Заикаяся вскричали:
«Кто стучится сильно так?» —
«Это я, Иван-дурак!»
Братья двери отворили,
Дурака в избу впустили
И давай его ругать, —
Как он смел их так пугать!
А Иван наш, не снимая
Ни лаптей, ни малахая,
Отправляется на печь
И ведёт оттуда речь
Про ночное похожденье,
Всем ушам на удивленье:

«Всю я ноченьку не спал,

Звёзды на небе считал;
Месяц, ровно, тоже светил, —
Я порядком не приметил.
Вдруг приходит дьявол сам,
С бородою и с усам;
Рожа словно как у кошки,
А глаза-то — что те плошки!
Вот и стал тот чёрт скакать
И зерно хвостом сбивать.
Я шутить ведь не умею —
И вскочи ему на шею.

Уж таскал же он, таскал,

Чуть башки мне не сломал,
Но и я ведь сам не промах,
Слышь, держал его как в жомах.
Бился, бился мой хитрец
И взмолился наконец:
«Не губи меня со света!
Целый год тебе за это
Обещаюсь смирно жить,
Православных не мутить».
Я, слышь, слов-то не померил,
Да чёртенку и поверил».
Тут рассказчик замолчал,
Позевнул и задремал.
Братья, сколько ни серчали,
Не смогли — захохотали,
Ухватившись под бока,
Над рассказом дурака.
Сам старик не мог сдержаться,
Чтоб до слез не посмеяться,
Хоть смеяться — так оно
Старикам уж и грешно.

Много ль времени аль мало

С этой ночи пробежало, —
Я про это ничего
Не слыхал ни от кого.
Ну, да что нам в том за дело,
Год ли, два ли пролетело, —
Ведь за ними не бежать…
Станем сказку продолжать.

Ну-с, так вот что! Раз Данило

(В праздник, помнится, то было),
Натянувшись зельно пьян,
Затащился в балаган.
Что ж он видит? — Прекрасивых
Двух коней золотогривых
Да игрушечку-конька
Ростом только в три вершка,
На спине с двумя горбами
Да с аршинными ушами.
«Хм! Теперь-то я узнал,
Для чего здесь дурень спал!» —
Говорит себе Данило…
Чудо разом хмель посбило;
Вот Данило в дом бежит
И Гавриле говорит:
«Посмотри, каких красивых
Двух коней золотогривых
Наш дурак себе достал:
Ты и слыхом не слыхал».
И Данило да Гаврило,
Что в ногах их мочи было,
По крапиве прямиком
Так и дуют босиком.

Спотыкнувшися три раза,

Починивши оба глаза,
Потирая здесь и там,
Входят братья к двум коням.
Кони ржали и храпели,
Очи яхонтом горели;
В мелки кольца завитой,
Хвост струился золотой,
И алмазные копыты
Крупным жемчугом обиты.
Любо-дорого смотреть!
Лишь царю б на них сидеть!
Братья так на них смотрели,
Что чуть-чуть не окривели.
«Где он это их достал? —
Старший среднему сказал. —
Но давно уж речь ведётся,
Что лишь дурням клад даётся,
Ты ж хоть лоб себе разбей,
Так не выбьешь двух рублей.
Ну, Гаврило, в ту седмицу
Отведём-ка их в столицу;
Там боярам продадим,
Деньги ровно поделим.
А с деньжонками, сам знаешь,
И попьёшь и погуляешь,
Только хлопни по мешку.
А благому дураку
Недостанет ведь догадки,
Где гостят его лошадки;
Пусть их ищет там и сям.
Ну, приятель, по рукам!»
Братья разом согласились,
Обнялись, перекрестились
И вернулися домой,
Говоря промеж собой
Про коней и про пирушку
И про чудную зверушку.

Время катит чередом,

Час за часом, день за днём.
И на первую седмицу
Братья едут в град-столицу,
Чтоб товар свой там продать
И на пристани узнать,
Не пришли ли с кораблями
Немцы в город за холстами
И нейдёт ли царь Салтан
Басурманить христиан.
Вот иконам помолились,
У отца благословились,
Взяли двух коней тайком
И отправились тишком.

Вечер к ночи пробирался;

На ночлег Иван собрался;
Вдоль по улице идёт,
Ест краюшку да поёт.
Вот он поля достигает,
Руки в боки подпирает
И с прискочкой, словно пан,
Боком входит в балаган.

Всё по-прежнему стояло,

Но коней как не бывало;
Лишь игрушка-горбунок
У его вертелся ног,
Хлопал с радости ушами
Да приплясывал ногами.
Как завоет тут Иван,
Опершись о балаган:
«Ой вы, кони буры-сивы,
Добры кони златогривы!
Я ль вас, други, не ласкал,
Да какой вас чёрт украл?
Чтоб пропасть ему, собаке!
Чтоб издохнуть в буераке!
Чтоб ему на том свету
Провалиться на мосту!
Ой вы, кони буры-сивы,
Добры кони златогривы!»

Тут конек ему заржал.

«Не тужи, Иван, — сказал, —
Велика беда, не спорю,
Но могу помочь я горю.
Ты на чёрта не клепли:
Братья коников свели.
Ну, да что болтать пустое,
Будь, Иванушка, в покое.
На меня скорей садись,
Только знай себе держись;
Я хоть росту небольшого,
Да сменю коня другого:
Как пущусь да побегу,
Так и беса настигу».

Тут конёк пред ним ложится;

На конька Иван садится,
Уши в загреби берет,
Что есть мочушки ревет.
Горбунок-конёк встряхнулся,
Встал на лапки, встрепенулся,
Хлопнул гривкой, захрапел
И стрелою полетел;
Только пыльными клубами
Вихорь вился под ногами.
И в два мига, коль не в миг,
Наш Иван воров настиг.

Братья, то есть, испугались,

Зачесались и замялись.
А Иван им стал кричать:
«Стыдно, братья, воровать!
Хоть Ивана вы умнее,
Да Иван-то вас честнее:
Он у вас коней не крал».
Старший, корчась, тут сказал:
«Дорогой наш брат Иваша,
Что переться — дело наше!
Но возьми же ты в расчет
Некорыстный наш живот.

Сколь пшеницы мы ни сеем,

Чуть насущный хлеб имеем.
А коли неурожай,
Так хоть в петлю полезай!
Вот в такой большой печали
Мы с Гаврилой толковали
Всю намеднишнюю ночь —
Чем бы горюшку помочь?
Так и этак мы вершили,
Наконец вот так решили:
Чтоб продать твоих коньков
Хоть за тысячу рублёв.
А в спасибо, молвить к слову,
Привезти тебе обнову —
Красну шапку с позвонком
Да сапожки с каблучком.
Да к тому ж старик неможет,
Работать уже не может;
А ведь надо ж мыкать век, —
Сам ты умный человек!» —
«Ну, коль этак, так ступайте, —
Говорит Иван, — продайте
Златогривых два коня,
Да возьмите ж и меня».
Братья больно покосились,
Да нельзя же! согласились.
Стало на небе темнеть;
Воздух начал холодеть;
Вот, чтоб им не заблудиться,
Решено остановиться.
Под навесами ветвей
Привязали всех коней,
Принесли с естным лукошко,
Опохмелились немножко
И пошли, что боже даст,
Кто во что из них горазд.

Вот Данило вдруг приметил,

Что огонь вдали засветил.
На Гаврилу он взглянул,
Левым глазом подмигнул
И прикашлянул легонько,
Указав огонь тихонько;
Тут в затылке почесал,
«Эх, как тёмно! — он сказал. —
Хоть бы месяц этак в шутку
К нам проглянул на минутку,
Всё бы легче. А теперь,
Право, хуже мы тетерь…
Да постой-ка… мне сдаётся,
Что дымок там светлый вьётся…
Видишь, эвон!.. Так и есть!..
Вот бы курево развесть!
Чудо было б!.. А послушай,
Побегай-ка, брат Ванюша!
А, признаться, у меня
Ни огнива, ни кремня».
Сам же думает Данило:
«Чтоб тебя там задавило!»
А Гаврило говорит:
«Кто-петь знает, что горит!
Коль станичники пристали
Поминай его, как звали!»

Всё пустяк для дурака.

Он садится на конька,
Бьет в круты бока ногами,
Теребит его руками,
Изо всех горланит сил…
Конь взвился, и след простыл.
«Буди с нами крёстна сила! —
Закричал тогда Гаврило,
Оградясь крестом святым. —
Что за бес такой под ним!»
Огонёк горит светлее,
Горбунок бежит скорее.
Вот уж он перед огнём.
Светит поле словно днём;
Чудный свет кругом струится,
Но не греет, не дымится.
Диву дался тут Иван.
«Что, — сказал он, — за шайтан!
Шапок с пять найдётся свету,
А тепла и дыму нету;
Эко чудо-огонёк!»

Говорит ему конёк:

«Вот уж есть чему дивиться!
Тут лежит перо Жар-птицы,
Но для счастья своего
Не бери себе его.
Много, много непокою
Принесёт оно с собою». —
«Говори ты! Как не так!» —
Про себя ворчит дурак;
И, подняв перо Жар-птицы,
Завернул его в тряпицы,
Тряпки в шапку положил
И конька поворотил.
Вот он к братьям приезжает
И на спрос их отвечает:
«Как туда я доскакал,
Пень горелый увидал;
Уж над ним я бился, бился,
Так что чуть не надсадился;
Раздувал его я с час —
Нет ведь, черт возьми, угас!»
Братья целу ночь не спали,
Над Иваном хохотали;
А Иван под воз присел,
Вплоть до утра прохрапел.

Тут коней они впрягали

И в столицу приезжали,
Становились в конный ряд,
Супротив больших палат.

В той столице был обычай:

Коль не скажет городничий —
Ничего не покупать,
Ничего не продавать.
Вот обедня наступает;
Городничий выезжает
В туфлях, в шапке меховой,
С сотней стражи городской.
Рядом едет с ним глашатый,
Длинноусый, бородатый;
Он в злату трубу трубит,
Громким голосом кричит:
«Гости! Лавки отпирайте,
Покупайте, продавайте.
А надсмотрщикам сидеть
Подле лавок и смотреть,
Чтобы не было содому,
Ни давёжа, ни погрому,
И чтобы никой урод
Не обманывал народ!»
Гости лавки отпирают,
Люд крещёный закликают:
«Эй, честные господа,
К нам пожалуйте сюда!
Как у нас ли тары-бары,
Всяки разные товары!»
Покупальщики идут,
У гостей товар берут;

Гости денежки считают

Да надсмотрщикам мигают.
Между тем градской отряд
Приезжает в конный ряд;
Смотрит — давка от народу.
Нет ни выходу ни входу;
Так кишмя вот и кишат,
И смеются, и кричат.
Городничий удивился,
Что народ развеселился,
И приказ отряду дал,
Чтоб дорогу прочищал.

«Эй! вы, черти босоноги!

Прочь с дороги! прочь с дороги!»
Закричали усачи
И ударили в бичи.
Тут народ зашевелился,
Шапки снял и расступился.

Пред глазами конный ряд;

Два коня в ряду стоят,
Молодые, вороные,
Вьются гривы золотые,
В мелки кольца завитой,
Хвост струится золотой…
Наш старик, сколь ни был пылок,
Долго тёр себе затылок.
«Чуден, — молвил, — божий свет,
Уж каких чудес в нём нет!»
Весь отряд тут поклонился,
Мудрой речи подивился.
Городничий между тем
Наказал престрого всем,
Чтоб коней не покупали,
Не зевали, не кричали;
Что он едет ко двору
Доложить о всём царю.
И, оставив часть отряда,
Он поехал для доклада.

Приезжает во дворец.
«Ты помилуй, царь-отец! -
Городничий восклицает
И всем телом упадает. —
Не вели меня казнить,
Прикажи мне говорить!»
Царь изволил молвить: «Ладно,
Говори, да только складно». —
«Как умею, расскажу:
Городничим я служу;
Верой-правдой исправляю
Эту должность…» — «Знаю, знаю!» —
«Вот сегодня, взяв отряд,
Я поехал в конный ряд.
Приезжаю — тьма народу!
Ну, ни выходу ни входу.

Что тут делать?.. Приказал

Гнать народ, чтоб не мешал.
Так и сталось, царь-надёжа!
И поехал я — и что же?
Предо мною конный ряд;
Два коня в ряду стоят,
Молодые, вороные,
Вьются гривы золотые,
В мелки кольца завитой,
Хвост струится золотой,
И алмазные копыты
Крупным жемчугом обиты».

Царь не мог тут усидеть.

«Надо коней поглядеть, —
Говорит он, — да не худо
И завесть такое чудо.
Гей, повозку мне!» И вот
Уж повозка у ворот.
Царь умылся, нарядился
И на рынок покатился;
За царем стрельцов отряд.

Вот он въехал в конный ряд.

На колени все тут пали
И «ура» царю кричали.
Царь раскланялся и вмиг
Молодцом с повозки прыг…
Глаз своих с коней не сводит,
Справа, слева к ним заходит,
Словом ласковым зовёт,
По спине их тихо бьёт,
Треплет шею их крутую,
Гладит гриву золотую,
И, довольно засмотрясь,
Он спросил, оборотясь
К окружавшим: «Эй, ребята!
Чьи такие жеребята?
Кто хозяин?» Тут Иван,
Руки в боки, словно пан,
Из-за братьев выступает
И, надувшись, отвечает:
«Эта пара, царь, моя,
И хозяин — тоже я». —
«Ну, я пару покупаю!
Продаёшь ты?» — «Нет, меняю». —
«Что в промен берешь добра?» —
«Два-пять шапок серебра». —
«То есть, это будет десять».
Царь тотчас велел отвесить
И, по милости своей,
Дал в прибавок пять рублей.
Царь-то был великодушный!
Повели коней в конюшни
Десять конюхов седых,
Все в нашивках золотых,

Все с цветными кушаками

И с сафьянными бичами.
Но дорогой, как на смех,
Кони с ног их сбили всех,
Все уздечки разорвали
И к Ивану прибежали.
Царь отправился назад,
Говорит ему: «Ну, брат,
Пара нашим не дается;
Делать нечего, придётся
Во дворце тебе служить.
Будешь в золоте ходить,
В красно платье наряжаться,
Словно в масле сыр кататься,
Всю конюшенну мою
Я в приказ тебе даю,
Царско слово в том порука.
Что, согласен?» — «Эка штука!
Во дворце я буду жить,
Буду в золоте ходить,
В красно платье наряжаться,
Словно в масле сыр кататься,
Весь конюшенный завод
Царь в приказ мне отдаёт;
То есть, я из огорода
Стану царский воевода.
Чудно дело! Так и быть,
Стану, царь, тебе служить.

Только, чур, со мной не драться

И давать мне высыпаться,
А не то я был таков!»
Тут он кликнул скакунов
И пошел вдоль по столице,
Сам махая рукавицей,
И под песню дурака
Кони пляшут трепака;
А конек его — горбатко —
Так и ломится вприсядку,
К удивленью людям всем.
Два же брата между тем
Деньги царски получили,
В опояски их зашили,
Постучали ендовой
И отправились домой.
Дома дружно поделились,
Оба враз они женились,
Стали жить да поживать
Да Ивана поминать.

Но теперь мы их оставим,
Снова сказкой позабавим
Православных христиан,
Что наделал наш Иван,
Находясь во службе царской,
При конюшне государской;
Как в суседки он попал,
Как перо своё проспал,
Как хитро поймал Жар-птицу,
Как похитил Царь-девицу,
Как он ездил за кольцом,
Как был на небе послом,
Как он в солнцевом селенье
Киту выпросил прощенье;
Как, к числу других затей,
Спас он тридцать кораблей;
Как в котлах он не сварился,
Как красавцем учинился;
Словом: наша речь о том,
Как он сделался царём.

Начинается рассказ
От Ивановых проказ,
И от сивка, и от бурка,
И от вещего коурка.
Козы на море ушли;
Горы лесом поросли;
Конь с златой узды срывался,
Прямо к солнцу поднимался;
Лес стоячий под ногой,
Сбоку облак громовой;
Ходит облак и сверкает,
Гром по небу рассыпает.
Это присказка: пожди,
Сказка будет впереди.
Как на море-окияне
И на острове Буяне
Новый гроб в лесу стоит,
В гробе девица лежит;
Соловей над гробом свищет;
Черный зверь в дубраве рыщет,
Это присказка, а вот —
Сказка чередом пойдёт.

Ну, так видите ль, миряне,

Православны христиане,
Наш удалый молодец
Затесался во дворец;
При конюшне царской служит
И нисколько не потужит
Он о братьях, об отце
В государевом дворце.
Да и что ему до братьев?
У Ивана красных платьев,
Красных шапок, сапогов
Чуть не десять коробов;

Ест он сладко, спит он столько,

Что раздолье, да и только!
Вот неделей через пять
Начал спальник примечать…
Надо молвить, этот спальник
До Ивана был начальник
Над конюшней надо всей,
Из боярских слыл детей;
Так не диво, что он злился
На Ивана и божился,
Хоть пропасть, а пришлеца
Потурить вон из дворца.
Но, лукавство сокрывая,
Он для всякого случая
Притворился, плут, глухим,
Близоруким и немым;
Сам же думает: «Постой-ка,
Я те двину, неумойка!»

Так неделей через пять

Спальник начал примечать,
Что Иван коней не холит,
И не чистит, и не школит;
Но при всём том два коня
Словно лишь из-под гребня:
Чисто-начисто обмыты,
Гривы в косы перевиты,
Чёлки собраны в пучок,
Шерсть — ну, лоснится, как шёлк;
В стойлах — свежая пшеница,
Словно тут же и родится,
И в чанах больших сыта
Будто только налита.
«Что за притча тут такая? —
Спальник думает вздыхая. —
Уж не ходит ли, постой,
К нам проказник-домовой?
Дай-ка я подкараулю,
А нешто, так я и пулю,
Не смигнув, умею слить, —
Лишь бы дурня уходить.
Донесу я в думе царской,
Что конюший государской —
Басурманин, ворожей,
Чернокнижник и злодей;
Что он с бесом хлеб-соль водит,
В церковь божию не ходит,
Католицкий держит крест
И постами мясо ест».

В тот же вечер этот спальник,

Прежний конюших начальник,
В стойлы спрятался тайком
И обсыпался овсом.

Вот и полночь наступила.

У него в груди заныло:
Он ни жив ни мёртв лежит,
Сам молитвы всё творит.
Ждет суседки… Чу! в сам-деле,
Двери глухо заскрыпели,
Кони топнули, и вот
Входит старый коновод.
Дверь задвижкой запирает,
Шапку бережно скидает,
На окно её кладет
И из шапки той берёт
В три завёрнутый тряпицы
Царский клад — перо Жар-птицы.

Свет такой тут заблистал,

Что чуть спальник не вскричал,
И от страху так забился,
Что овёс с него свалился.
Но суседке невдомек!
Он кладет перо в сусек,
Чистить коней начинает,
Умывает, убирает,
Гривы длинные плетёт,
Разны песенки поёт.
А меж тем, свернувшись клубом,
Поколачивая зубом,
Смотрит спальник, чуть живой,
Что тут деет домовой.
Что за бес! Нешто нарочно
Прирядился плут полночный:
Нет рогов, ни бороды,
Ражий парень, хоть куды!
Волос гладкий, сбоку ленты,
На рубашке прозументы,
Сапоги как ал сафьян, —
Ну, точнехонько Иван.
Что за диво? Смотрит снова
Наш глазей на домового…
«Э! так вот что! — наконец
Проворчал себе хитрец, —
Ладно, завтра ж царь узнает,
Что твой глупый ум скрывает.
Подожди лишь только дня,
Будешь помнить ты меня!»
А Иван, совсем не зная,
Что ему беда такая
Угрожает, все плетёт
Гривы в косы да поёт.

А убрав их, в оба чана

Нацедил сыты медвяной
И насыпал дополна
Белоярова пшена.
Тут, зевнув, перо Жар-птицы
Завернул опять в тряпицы,
Шапку под ухо — и лёг
У коней близ задних ног.

Только начало зориться,

Спальник начал шевелиться,
И, услыша, что Иван
Так храпит, как Еруслан,
Он тихонько вниз слезает
И к Ивану подползает,
Пальцы в шапку запустил,
Хвать перо — и след простыл.

Царь лишь только пробудился,

Спальник наш к нему явился,
Стукнул крепко об пол лбом
И запел царю потом:
«Я с повинной головою,
Царь, явился пред тобою,
Не вели меня казнить,
Прикажи мне говорить». —
«Говори, не прибавляя, —
Царь сказал ему зевая.
Если ж ты да будешь врать,
То кнута не миновать».
Спальник наш, собравшись с силой,
Говорит царю: «Помилуй!
Вот те истинный Христос,
Справедлив мой, царь, донос.
Наш Иван, то всякий знает,
От тебя, отец скрывает,
Но не злато, не сребро —
Жароптицево перо…» —
«Жароптицево?.. Проклятый!
И он смел такой богатый…
Погоди же ты, злодей!
Не минуешь ты плетей!..» —
«Да и то ль ещё он знает! —
Спальник тихо продолжает
Изогнувшися. — Добро!
Пусть имел бы он перо;
Да и самую Жар-птицу
Во твою, отец, светлицу,
Коль приказ изволишь дать,
Похваляется достать».
И доносчик с этим словом,
Скрючась обручем таловым,
Ко кровати подошел,
Подал клад — и снова в пол.

Царь смотрел и дивовался,

Гладил бороду, смеялся
И скусил пера конец.
Тут, уклав его в ларец,
Закричал (от нетерпенья),
Подтвердив свое веленье
Быстрым взмахом кулака:
«Гей! позвать мне дурака!»

И посыльные дворяна
Побежали по Ивана,
Но, столкнувшись все в углу,
Растянулись на полу.
Царь тем много любовался
И до колотья смеялся.
А дворяна, усмотря,
Что смешно то для царя,
Меж собой перемигнулись
И вдругоредь растянулись.
Царь тем так доволен был,
Что их шапкой наградил.
Тут посыльные дворяна
Вновь пустились звать Ивана
И на этот уже раз
Обошлися без проказ.

Вот к конюшне прибегают,

Двери настежь отворяют
И ногами дурака
Ну толкать во все бока.
С полчаса над ним возились,
Но его не добудились.
Наконец уж рядовой
Разбудил его метлой.

«Что за челядь тут такая? —

Говорит Иван вставая. —
Как хвачу я вас бичом,
Так не станете потом
Без пути будить Ивана».
Говорят ему дворяна:
«Царь изволил приказать
Нам тебя к нему позвать». —
«Царь?.. Ну ладно! Вот сряжуся
И тотчас к нему явлюся», —
Говорит послам Иван.

Тут надел он свой кафтан,

Опояской подвязался,
Приумылся, причесался,
Кнут свой сбоку прицепил,
Словно утица поплыл.

Вот Иван к царю явился,

Поклонился, подбодрился,
Крякнул дважды и спросил:
«А пошто меня будил?»
Царь, прищурясь глазом левым,
Закричал к нему со гневом,
Приподнявшися: «Молчать!
Ты мне должен отвечать:
В силу коего указа
Скрыл от нашего ты глаза
Наше царское добро —
Жароптицево перо?
Что я — царь али боярин?
Отвечай сейчас, татарин!»
Тут Иван, махнув рукой,
Говорит царю: «Постой!
Я те шапки ровно не дал,
Как же ты о том проведал?
Что ты — ажно ты пророк?
Ну, да что, сади в острог,
Прикажи сейчас хоть в палки —
Нет пера, да и шабалки!..» —
«Отвечай же! запорю!..» —
Я те толком говорю:
«Нет пера! Да, слышь, откуда
Мне достать такое чудо?»
Царь с кровати тут вскочил
И ларец с пером открыл.
«Что? Ты смел еще переться?
Да уж нет, не отвертеться!
Это что? А?» Тут Иван
Задрожал, как лист в буран,
Шапку выронил с испуга.
«Что, приятель, видно, туго? —
Молвил царь. — Постой-ка, брат!..» —
«Ох, помилуй, виноват!
Отпусти вину Ивану,
Я вперед уж врать не стану».
И, закутавшись в полу,
Растянулся на полу.
«Ну, для первого случаю
Я вину тебе прощаю, —
Царь Ивану говорит. —
Я, помилуй бог, сердит!
И с сердцов иной порою
Чуб сниму и с головою.
Так вот, видишь, я каков!
Но, сказать без дальних слов,
Я узнал, что ты Жар-птицу
В нашу царскую светлицу,
Если б вздумал приказать,
Похваляешься достать.
Ну, смотри ж, не отпирайся
И достать ее старайся».
Тут Иван волчком вскочил.
«Я того не говорил! —
Закричал он утираясь. —
О пере не запираюсь,
Но о птице, как ты хошь,
Ты напраслину ведешь».
Царь, затрясши бородою:
«Что? Рядиться мне с тобою! —
Закричал он. — Но смотри,
Если ты недели в три
Не достанешь мне Жар-птицу
В нашу царскую светлицу,
То, клянуся бородой,
Ты поплатишься со мной:
На правеж — в решетку — на кол!
Вон, холоп!» Иван заплакал
И пошел на сеновал,
Где конёк его лежал.

Горбунок, его почуя,

Дрягнул было плясовую;
Но, как слезы увидал,
Сам чуть-чуть не зарыдал.
«Что, Иванушка, невесел?
Что головушку повесил? —
Говорит ему конек,
У его вертяся ног. —
Не утайся предо мною,
Всё скажи, что за душою.
Я помочь тебе готов.
Аль, мой милый, нездоров?
Аль попался к лиходею?»
Пал Иван к коньку на шею,
Обнимал и целовал.
«Ох, беда, конёк! — сказал. —
Царь велит достать Жар-птицу
В государскую светлицу.
Что мне делать, горбунок?»
Говорит ему конёк:
«Велика беда, не спорю;
Но могу помочь я горю.
Оттого беда твоя,
Что не слушался меня:
Помнишь, ехав в град-столицу,
Ты нашел перо Жар-птицы;
Я сказал тебе тогда:
Не бери, Иван, — беда!
Много, много непокою
Принесёт оно с собою.
Вот теперя ты узнал,
Правду ль я тебе сказал.
Но, сказать тебе по дружбе,
Это — службишка, не служба;
Служба всё, брат, впереди.
Ты к царю теперь поди
И скажи ему открыто:
«Надо, царь, мне два корыта
Белоярова пшена
Да заморского вина.
Да вели поторопиться:
Завтра, только зазорится,
Мы отправимся, в поход».

Вот Иван к царю идет,

Говорит ему открыто:
«Надо, царь, мне два корыта
Белоярова пшена
Да заморского вина.
Да вели поторопиться:
Завтра, только зазорится,
Мы отправимся в поход».
Царь тотчас приказ дает,
Чтоб посыльные дворяна
Всё сыскали для Ивана,
Молодцом его назвал
И «счастливый путь!» сказал.

На другой день, утром рано,

Разбудил конёк Ивана:
«Гей! Хозяин! Полно спать!
Время дело исправлять!»
Вот Иванушка поднялся,
В путь-дорожку собирался,
Взял корыта, и пшено,
И заморское вино;
Потеплее приоделся,
На коньке своем уселся,
Вынул хлеба ломоток
И поехал на восток —
Доставать тоё Жар-птицу.

Едут целую седмицу,

Напоследок, в день осьмой,
Приезжают в лес густой.
Тут сказал конёк Ивану:
«Ты увидишь здесь поляну;
На поляне той гора
Вся из чистого сребра;
Вот сюда-то до зарницы
Прилетают жары-птицы
Из ручья воды испить;
Тут и будем их ловить».
И, окончив речь к Ивану,
Выбегает на поляну.
Что за поле! Зелень тут
Словно камень-изумруд;
Ветерок над нею веет,
Так вот искорки и сеет;
А по зелени цветы
Несказанной красоты.
А на той ли на поляне,
Словно вал на океане,
Возвышается гора
Вся из чистого сребра.
Солнце летними лучами
Красит всю её зарями,
В сгибах золотом бежит,
На верхах свечой горит.

Вот конек по косогору

Поднялся на эту гору,
Вёрсту, другу пробежал,
Устоялся и сказал:

«Скоро ночь, Иван, начнется,

И тебе стеречь придется.
Ну, в корыто лей вино
И с вином мешай пшено.
А чтоб быть тебе закрыту,
Ты под то подлезь корыто,
Втихомолку примечай,
Да, смотри же, не зевай.
До восхода, слышь, зарницы
Прилетят сюда жар-птицы
И начнут пшено клевать
Да по-своему кричать.

Ты, которая поближе,

И схвати ее, смотри же!
А поймаешь птицу-жар,
И кричи на весь базар;
Я тотчас к тебе явлюся». —
«Ну, а если обожгуся? —
Говорит коньку Иван,
Расстилая свой кафтан. —
Рукавички взять придётся:
Чай, плутовка больно жгётся».
Тут конёк из глаз исчез,
А Иван, кряхтя, подлез
Под дубовое корыто
И лежит там как убитый.

Вот полночною порой

Свет разлился над горой, —
Будто полдни наступают:
Жары-птицы налетают;
Стали бегать и кричать
И пшено с вином клевать.
Наш Иван, от них закрытый,
Смотрит птиц из-под корыта
И толкует сам с собой,
Разводя вот так рукой:
«Тьфу ты, дьявольская сила!
Эк их, дряней, привалило!

Чай, их тут десятков с пять.

Кабы всех переимать, —
То-то было бы поживы!
Неча молвить, страх красивы!
Ножки красные у всех;
А хвосты-то — сущий смех!
Чай, таких у куриц нету.
А уж сколько, парень, свету,
Словно батюшкина печь!»
И, скончав такую речь,
Сам с собою под лазейкой,
Наш Иван ужом да змейкой
Ко пшену с вином подполз, —
Хвать одну из птиц за хвост.
«Ой, Конёчек-горбуночек!
Прибегай скорей, дружочек!
Я ведь птицу-то поймал», —
Так Иван-дурак кричал.
Горбунок тотчас явился.
«Ай, хозяин, отличился! —
Говорит ему конёк. —
Ну, скорей её в мешок!
Да завязывай тужее;
А мешок привесь на шею.
Надо нам в обратный путь». —
«Нет, дай птиц-то мне пугнуть!
Говорит Иван. — Смотри-ка,
Вишь, надселися от крика!»
И, схвативши свой мешок,
Хлещет вдоль и поперёк.
Ярким пламенем сверкая,
Встрепенулася вся стая,
Кругом огненным свилась
И за тучи понеслась.
А Иван наш вслед за ними
Рукавицами своими
Так и машет и кричит,
Словно щёлоком облит.
Птицы в тучах потерялись;
Наши путники собрались,
Уложили царский клад
И вернулися назад.

Вот приехали в столицу.

«Что, достал ли ты Жар-птицу?» —
Царь Ивану говорит,
Сам на спальника глядит.
А уж тот, нешто от скуки,
Искусал себе все руки.
«Разумеется, достал», —
Наш Иван царю сказал.
«Где ж она?» — «Постой немножко,
Прикажи сперва окошко
В почивальне затворить,
Знашь, чтоб темень сотворить».

Тут дворяна побежали

И окошко затворяли.
Вот Иван мешок на стол:
«Ну-ка, бабушка, пошел!»
Свет такой тут вдруг разлился,
Что весь двор рукой закрылся.
Царь кричит на весь базар:
«Ахти, батюшки, пожар!
Эй, решёточных сзывайте!
Заливайте! Заливайте!» —
«Это, слышь ты, не пожар,
Это свет от птицы-жар, —
Молвил ловчий, сам со смеху
Надрываяся. — Потеху
Я привез те, государь!»
Говорит Ивану царь:
«Вот люблю дружка Ванюшу!
Взвеселил мою ты душу,
И на радости такой —
Будь же царский стремянной!»

Это видя, хитрый спальник,

Прежний конюших начальник,
Говорит себе под нос:
«Нет, постой, молокосос!
Не всегда тебе случится
Так канальски отличиться.
Я те снова подведу,
Мой дружочек, под беду!»

Через три потом недели

Вечерком одним сидели
В царской кухне повара
И служители двора;
Попивали мёд из жбана
Да читали Еруслана.
«Эх! — один слуга сказал, —
Как севодни я достал
От соседа чудо-книжку!
В ней страниц не так чтоб слишком,
Да и сказок только пять,
А уж сказки — вам сказать,
Так не можно надивиться;
Надо ж этак умудриться!»

Тут все в голос: «Удружи!

Расскажи, брат, расскажи!» —
«Ну, какую ж вы хотите?
Пять ведь сказок; вот смотрите:
Перва сказка о бобре,
А вторая о царе;
Третья… дай бог память… точно!
О боярыне восточной;
Вот в четвёртой: князь Бобыл;
В пятой… в пятой… эх, забыл!
В пятой сказке говорится…
Так в уме вот и вертится…» —

«Ну, да брось её!» — «Постой!» —

«О красотке, что ль, какой?» —
«Точно! В пятой говорится
О прекрасной Царь-девице.
Ну, которую ж, друзья,
Расскажу севодни я?» —
«Царь-девицу! — все кричали. —
О царях мы уж слыхали,
Нам красоток-то скорей!
Их и слушать веселей».
И слуга, усевшись важно,
Стал рассказывать протяжно:

«У далеких немских стран

Есть, ребята, окиян.
По тому ли окияну
Ездят только басурманы;
С православной же земли
Не бывали николи
Ни дворяне, ни миряне
На поганом окияне.
От гостей же слух идёт,
Что девица там живёт;
Но девица не простая,
Дочь, вишь, месяцу родная,
Да и солнышко ей брат.
Та девица, говорят,
Ездит в красном полушубке,
В золотой, ребята, шлюпке
И серебряным веслом
Самолично правит в нём;
Разны песни попевает
И на гусельцах играет…»

Спальник тут с полатей скок —

И со всех обеих ног
Во дворец к царю пустился
И как раз к нему явился;
Стукнул крепко об пол лбом
И запел царю потом:
«Я с повинной головою,
Царь, явился пред тобою,
Не вели меня казнить,
Прикажи мне говорить!» —
«Говори, да правду только,
И не ври, смотри, нисколько!» —
Царь с кровати закричал.
Хитрый спальник отвечал:
«Мы севодни в кухне были,
За твоё здоровье пили,
А один из дворских слуг
Нас забавил сказкой вслух;
В этой сказке говорится
О прекрасной Царь-девице.
Вот твой царский стремянной
Поклялся твоей брадой,
Что он знает эту птицу, —
Так он назвал Царь-девицу, —
И её, изволишь знать,
Похваляется достать».
Спальник стукнул об пол снова.
«Гей, позвать мне стремяннова!» —
Царь посыльным закричал.
Спальник тут за печку стал.
А посыльные дворяна
Побежали по Ивана;
В крепком сне его нашли
И в рубашке привели.

Царь так начал речь: «Послушай,

На тебя донос, Ванюша.
Говорят, что вот сейчас
Похвалялся ты для нас
Отыскать другую птицу,
Сиречь молвить, Царь-девицу…» —
«Что ты, что ты, бог с тобой! —
Начал царский стремянной. —
Чай, с просонков я, толкую,
Штуку выкинул такую.
Да хитри себе как хошь,
А меня не проведёшь».
Царь, затрясши бородою:
«Что? Рядиться мне с тобою? —
Закричал он. — Но смотри,
Если ты недели в три
Не достанешь Царь-девицу
В нашу царскую светлицу,
То, клянуся бородой!
Ты поплатишься со мной!
На правеж — в решетку — на кол!
Вон, холоп!» Иван заплакал
И пошел на сеновал,
Где конёк его лежал.

«Что, Иванушка, невесел?

Что головушку повесил? —
Говорит ему конёк. —
Аль, мой милый, занемог?
Аль попался к лиходею?»
Пал Иван к коньку на шею,
Обнимал и целовал.
«Ох, беда, конёк! — сказал. —
Царь велит в свою светлицу
Мне достать, слышь, Царь-девицу.
Что мне делать, горбунок?»
Говорит ему конёк:
«Велика беда, не спорю;
Но могу помочь я горю.
Оттого беда твоя,
Что не слушался меня.
Но, сказать тебе по дружбе,
Это — службишка, не служба;
Служба всё, брат, впереди!
Ты к царю теперь поди
И скажи: «Ведь для поимки
Надо, царь, мне две ширинки,
Шитый золотом шатер
Да обеденный прибор —
Весь заморского варенья —
И сластей для прохлажденья»,

Вот Иван к царю идёт

И такую речь ведёт:
«Для царевниной поимки
Надо, царь, мне две ширинки,
Шитый золотом шатер
Да обеденный прибор —
Весь заморского варенья —
И сластей для прохлажденья». —

«Вот давно бы так, чем нет», —

Царь с кровати дал ответ
И велел, чтобы дворяна
Всё сыскали для Ивана,
Молодцом его назвал
И «счастливый путь!» сказал.

На другой день, утром рано,

Разбудил конёк Ивана:
«Гей! Хозяин! Полно спать!
Время дело исправлять!»
Вот Иванушка поднялся,
В путь-дорожку собирался,
Взял ширинки и шатёр
Да обеденный прибор —
Весь заморского варенья —
И сластей для прохлажденья;
Всё в мешок дорожный склал
И верёвкой завязал,
Потеплее приоделся,
На коньке своем уселся;
Вынул хлеба ломоток
И поехал на восток
По тоё ли Царь-девицу.
Едут целую седмицу,
Напоследок, в день осьмой,
Приезжают в лес густой.

Тут сказал конёк Ивану:

«Вот дорога к окияну,
И на нём-то круглый год
Та красавица живёт;
Два раза она лишь сходит
С окияна и приводит
Долгий день на землю к нам.
Вот увидишь завтра сам».
И; окончив речь к Ивану,
Выбегает к окияну,
На котором белый вал
Одинёшенек гулял.
Тут Иван с конька слезает,
А конёк ему вещает:
«Ну, раскидывай шатёр,
На ширинку ставь прибор
Из заморского варенья
И сластей для прохлажденья.
Сам ложися за шатром
Да смекай себе умом.
Видишь, шлюпка вон мелькает.
То царевна подплывает.
Пусть в шатёр она войдет,
Пусть покушает, попьёт;
Вот, как в гусли заиграет, —
Знай, уж время наступает.
Ты тотчас в шатер вбегай,
Ту царевну сохватай
И держи её сильнее
Да зови меня скорее.
Я на первый твой приказ
Прибегу к тебе как раз;
И поедем… Да, смотри же,
Ты гляди за ней поближе;

Если ж ты её проспишь,
Так беды не избежишь».
Тут конек из глаз сокрылся,
За шатер Иван забился
И давай дыру вертеть,
Чтоб царевну подсмотреть.

Ясный полдень наступает;

Царь-девица подплывает,
Входит с гуслями в шатёр
И садится за прибор.
«Хм! Так вот та Царь-девица!
Как же в сказках говорится, —
Рассуждает стремянной, —
Что куда красна собой
Царь-девица, так что диво!
Эта вовсе не красива:
И бледна-то, и тонка,
Чай, в обхват-то три вершка;
А ножонка-то, ножонка!
Тьфу ты! словно у цыпленка!
Пусть полюбится кому,
Я и даром не возьму».
Тут царевна заиграла
И столь сладко припевала,
Что Иван, не зная как,
Прикорнулся на кулак
И под голос тихий, стройный
Засыпает преспокойно.

Запад тихо догорал.

Вдруг конёк над ним заржал
И, толкнув его копытом,
Крикнул голосом сердитым:
«Спи, любезный, до звезды!
Высыпай себе беды,
Не меня ведь вздернут на кол!»
Тут Иванушка заплакал
И, рыдаючи, просил,
Чтоб конёк его простил:
«Отпусти вину Ивану,
Я вперед уж спать не стану». —
«Ну, уж бог тебя простит! —
Горбунок ему кричит. —
Все поправим, может статься,
Только, чур, не засыпаться;
Завтра, рано поутру,
К златошвейному шатру
Приплывёт опять девица
Меду сладкого напиться.
Если ж снова ты заснёшь,
Головы уж не снесёшь».
Тут конёк опять сокрылся;
А Иван сбирать пустился
Острых камней и гвоздей
От разбитых кораблей
Для того, чтоб уколоться,
Если вновь ему вздремнётся.

На другой день, поутру,

К златошвейному шатру
Царь-девица подплывает,
Шлюпку на берег бросает,
Входит с гуслями в шатёр
И садится за прибор…
Вот царевна заиграла
И столь сладко припевала,
Что Иванушке опять
Захотелося поспать.
«Нет, постой же ты, дрянная! —
Говорит Иван вставая. —
Ты в другоредь не уйдёшь
И меня не проведёшь».
Тут в шатер Иван вбегает,
Косу длинную хватает…
«Ой, беги, конёк, беги!
Горбунок мой, помоги!»
Вмиг конек к нему явился.
«Ай, хозяин, отличился!
Ну, садись же поскорей
Да держи ее плотней!»

Вот столицы достигает.

Царь к царевне выбегает,
За белы руки берёт,
Во дворец ее ведёт
И садит за стол дубовый
И под занавес шелковый,
В глазки с нежностью глядит,
Сладки речи говорит:
«Бесподобная девица,
Согласися быть царица!
Я тебя едва узрел —
Сильной страстью воскипел.
Соколины твои очи
Не дадут мне спать средь ночи
И во время бела дня —
Ох! измучают меня.
Молви ласковое слово!
Все для свадьбы уж готово;
Завтра ж утром, светик мой,
Обвенчаемся с тобой
И начнем жить припевая».

А царевна молодая,
Ничего не говоря,
Отвернулась от царя.
Царь нисколько не сердился,
Но сильней еще влюбился;
На колен пред нею стал,
Ручки нежно пожимал
И балясы начал снова:
«Молви ласковое слово!
Чем тебя я огорчил?
Али тем, что полюбил?
«О, судьба моя плачевна!»
Говорит ему царевна:
«Если хочешь взять меня,
То доставь ты мне в три дня
Перстень мой из окияна». —
«Гей! Позвать ко мне Ивана!» —
Царь поспешно закричал
И чуть сам не побежал.

Вот Иван к царю явился,

Царь к нему оборотился
И сказал ему: «Иван!
Поезжай на окиян;
В окияне том хранится
Перстень, слышь ты, Царь-девицы.
Коль достанешь мне его,
Задарю тебя всего». —
«Я и с первой-то дороги
Волочу насилу ноги;
Ты опять на окиян!» —
Говорит царю Иван.
«Как же, плут, не торопиться:
Видишь, я хочу жениться! —
Царь со гневом закричал
И ногами застучал. —
У меня не отпирайся,
А скорее отправляйся!»
Тут Иван хотел идти.
«Эй, послушай! По пути, —
Говорит ему царица, —
Заезжай ты поклониться
В изумрудный терем мой
Да скажи моей родной:
Дочь её узнать желает,
Для чего она скрывает
По три ночи, по три дня
Лик свой ясный от меня?
И зачем мой братец красный
Завернулся в мрак ненастный
И в туманной вышине
Не пошлет луча ко мне?
Не забудь же!» — «Помнить буду,
Если только не забуду;
Да ведь надо же узнать,
Кто те братец, кто те мать,
Чтоб в родне-то нам не сбиться».
Говорит ему царица:
«Месяц — мать мне, солнце — брат» —
«Да, смотри, в три дня назад!» —
Царь-жених к тому прибавил.
Тут Иван царя оставил
И пошел на сеновал,
Где конёк его лежал.

«Что, Иванушка, невесел?

Что головушку повесил?» —
Говорит ему конёк.
«Помоги мне, горбунок!
Видишь, вздумал царь жениться,
Знашь, на тоненькой царице,
Так и шлет на окиян, —
Говорит коньку Иван. —
Дал мне сроку три дня только;
Тут попробовать изволь-ка
Перстень дьявольский достать!
Да велела заезжать
Эта тонкая царица
Где-то в терем поклониться
Солнцу, Месяцу, притом
И спрошать кое об чём…»
Тут конёк: «Сказать по дружбе,
Это — службишка, не служба;
Служба все, брат, впереди!
Ты теперя спать поди;
А назавтра, утром рано,
Мы поедем к окияну».

На другой день наш Иван,

Взяв три луковки в карман,
Потеплее приоделся,
На коньке своем уселся
И поехал в дальний путь…
Дайте, братцы, отдохнуть!

Та-ра-рали, та-ра-ра!
Вышли кони со двора;
Вот крестьяне их поймали
Да покрепче привязали.
Сидит ворон на дубу,
Он играет во трубу;
Как во трубушку играет,
Православных потешает:
«Эй, послушай, люд честной!
Жили-были муж с женой;
Муж-то примется за шутки,
А жена за прибаутки,
И пойдет у них тут пир,
Что на весь крещёный мир!»
Это присказка ведётся,
Сказка послее начнётся.
Как у наших у ворот
Муха песенку поёт:
«Что дадите мне за вестку?
Бьет свекровь свою невестку:
Посадила на шесток,
Привязала за шнурок,
Ручки к ножкам притянула,
Ножку правую разула:
«Не ходи ты по зарям!
Не кажися молодцам!»
Это присказка велася,
Вот и сказка началася.

Ну-с, так едет наш Иван

За кольцом на окиян.
Горбунок летит, как ветер,
И в почин на первый вечер
Верст сто тысяч отмахал
И нигде не отдыхал.

Подъезжая к окияну,
Говорит конек Ивану:
«Ну, Иванушка, смотри,
Вот минутки через три
Мы приедем на поляну —
Прямо к морю-окияну;
Поперёк его лежит
Чудо-юдо рыба-кит;
Десять лет уж он страдает,
А доселева не знает,
Чем прощенье получить;
Он учнёт тебя просить,
Чтоб ты в Солнцевом селенье
Попросил ему прощенье;
Ты исполнить обещай,
Да, смотри ж, не забывай!»

Вот въезжают на поляну

Прямо к морю-окияну;
Поперёк его лежит
Чудо-юдо рыба-кит.
Все бока его изрыты,
Частоколы в рёбра вбиты,
На хвосте сыр-бор шумит,
На спине село стоит;
Мужички на губе пашут,
Между глаз мальчишки пляшут,
А в дубраве, меж усов,
Ищут девушки грибов.

Вот конёк бежит по киту,

По костям стучит копытом.
Чудо-юдо рыба-кит
Так проезжим говорит,
Рот широкий отворяя,
Тяжко, горько воздыхая:
«Путь-дорога, господа!
Вы откуда, и куда?» —
«Мы послы от Царь-девицы,
Едем оба из столицы, —
Говорит киту конёк, —
К солнцу прямо на восток,
Во хоромы золотые». —
«Так нельзя ль, отцы родные,
Вам у солнышка спросить:
Долго ль мне в опале быть,
И за кои прегрешенья
Я терплю беды-мученья?» —
«Ладно, ладно, рыба-кит!» —
Наш Иван ему кричит.
«Будь отец мне милосердный!
Вишь, как мучуся я, бедный!
Десять лет уж тут лежу…
Я и сам те услужу!..» —
Кит Ивана умоляет,
Сам же горько воздыхает.
«Ладно-ладно, рыба-кит!» —
Наш Иван ему кричит.
Тут конёк под ним забился,
Прыг на берег — и пустился,
Только видно, как песок
Вьётся вихорем у ног.

Едут близко ли, далёко,

Едут низко ли, высоко
И увидели ль кого —
Я не знаю ничего.
Скоро сказка говорится,
Дело мешкотно творится.
Только, братцы, я узнал,
Что конёк туда вбежал,
Где (я слышал стороною)
Небо сходится с землею,
Где крестьянки лён прядут,
Прялки на небо кладут.
Тут Иван с землей простился
И на небе очутился
И поехал, будто князь,
Шапка набок, подбодрясь.
«Эко диво! эко диво!
Наше царство хоть красиво, —
Говорит коньку Иван.
Средь лазоревых полян, —
А как с небом-то сравнится,
Так под стельку не годится.
Что земля-то!.. ведь она
И черна-то и грязна;
Здесь земля-то голубая,
А уж светлая какая!..
Посмотри-ка, горбунок,
Видишь, вон где, на восток,
Словно светится зарница…
Чай, небесная светлица…
Что-то больно высока!» —
Так спросил Иван конька.
«Это терем Царь-девицы,
Нашей будущей царицы, —
Горбунок ему кричит, —
По ночам здесь солнце спит,
А полуденной порою
Месяц входит для покою».

Подъезжают; у ворот
Из столбов хрустальный свод;
Все столбы те завитые
Хитро в змейки золотые;
На верхушках три звезды,
Вокруг терема сады;
На серебряных там ветках
В раззолоченных во клетках
Птицы райские живут,
Песни царские поют.
А ведь терем с теремами
Будто город с деревнями;
А на тереме из звезд —
Православный русский крест.

Вот конёк во двор въезжает;

Наш Иван с него слезает,
В терем к Месяцу идёт
И такую речь ведёт:
«Здравствуй, Месяц Месяцович!
Я — Иванушка Петрович,
Из далеких я сторон
И привёз тебе поклон». —
«Сядь, Иванушка Петрович, —
Молвил Месяц Месяцович, —
И поведай мне вину
В нашу светлую страну
Твоего с земли прихода;
Из какого ты народа,
Как попал ты в этот край, —
Всё скажи мне, не утаи», —
«Я с земли пришел Землянской,
Из страны ведь христианской, —
Говорит, садясь, Иван, —
Переехал окиян
С порученьем от царицы —
В светлый терем поклониться
И сказать вот так, постой:
«Ты скажи моей родной:
Дочь её узнать желает,
Для чего она скрывает
По три ночи, по три дня
Лик какой-то от меня;
И зачем мой братец красный
Завернулся в мрак ненастный
И в туманной вышине
Не пошлёт луча ко мне?»
Так, кажися? — Мастерица
Говорить красно царица;
Не припомнишь все сполна,
Что сказала мне она». —
«А какая-то царица?» —
«Это, знаешь, Царь-девица». —
«Царь-девица?.. Так она,
Что ль, тобой увезена?» —
Вскрикнул Месяц Месяцович.
А Иванушка Петрович
Говорит: «Известно, мной!
Вишь, я царский стремянной;
Ну, так царь меня отправил,
Чтобы я её доставил
В три недели во дворец;
А не то меня, отец,
Посадить грозился на кол».
Месяц с радости заплакал,
Ну Ивана обнимать,
Целовать и миловать.
«Ах, Иванушка Петрович! —
Молвил Месяц Месяцович. —
Ты принес такую весть,
Что не знаю, чем и счесть!
А уж мы как горевали,
Что царевну потеряли!..
Оттого-то, видишь, я
По три ночи, по три дня
В темном облаке ходила,
Все грустила да грустила,
Трое суток не спала.
Крошки хлеба не брала,
Оттого-то сын мой красный
Завернулся в мрак ненастный,
Луч свой жаркий погасил,
Миру божью не светил.
Все грустил, вишь, по сестрице,
Той ли красной Царь-девице.
Что, здорова ли она?
Не грустна ли, не больна?» —
«Всем бы, кажется, красотка,
Да у ней, кажись, сухотка:
Ну, как спичка, слышь, тонка,
Чай, в обхват-то три вершка;
Вот как замуж-то поспеет,
Так небось и потолстеет:
Царь, слышь, женится на ней».
Месяц вскрикнул: «Ах, злодей!
Вздумал в семьдесят жениться
На молоденькой девице!
Да стою я крепко в том —
Просидит он женихом!
Вишь, что старый хрен затеял:
Хочет жать там, где не сеял!
Полно, лаком больно стал!»
Тут Иван опять сказал:
«Есть ещё к тебе прошенье,
То о китовом прощенье…
Есть, вишь, море; чудо-кит
Поперёк его лежит:
Все бока его изрыты,
Частоколы в рёбра вбиты…
Он, бедняк, меня прошал,
Чтобы я тебя спрошал:
Скоро ль кончится мученье?
Чем сыскать ему прощенье?
И на что он тут лежит?»
Месяц ясный говорит:
«Он за то несет мученье,
Что без божия веленья
Проглотил среди морей
Три десятка кораблей.
Если даст он им свободу,
Снимет бог с него невзгоду,
Вмиг все раны заживит,
Долгим веком наградит».
Тут Иванушка поднялся,
С светлым месяцем прощался,
Крепко шею обнимал,
Трижды в щёки целовал.
«Ну, Иванушка Петрович! —
Молвил Месяц Месяцович. —
Благодарствую тебя
За сынка и за себя.
Отнеси благословенье
Нашей дочке в утешенье
И скажи моей родной:
«Мать твоя всегда с тобой;
Полно плакать и крушиться:
Скоро грусть твоя решится, —
И не старый, с бородой,
А красавец молодой
Поведет тебя к налою».
Ну, прощай же! Бог с тобою!»
Поклонившись, как умел,
На конька Иван тут сел,
Свистнул, будто витязь знатный,
И пустился в путь обратный.

На другой день наш Иван

Вновь пришел на окиян.
Вот конёк бежит по киту,
По костям стучит копытом.
Чудо-юдо рыба-кит
Так, вздохнувши, говорит:

«Что, отцы, моё прошенье?

Получу ль когда прощенье?» —
«Погоди ты, рыба-кит!» —
Тут конёк ему кричит.

Вот в село он прибегает,

Мужиков к себе сзывает,
Черной гривкою трясёт
И такую речь ведёт:
«Эй, послушайте, миряне,
Православны христиане!
Коль не хочет кто из вас
К водяному сесть в приказ,
Убирайся вмиг отсюда.
Здесь тотчас случится чудо:
Море сильно закипит,
Повернётся рыба-кит…»
Тут крестьяне и миряне,
Православны христиане,
Закричали: «Быть бедам!»
И пустились по домам.
Все телеги собирали;
В них, не мешкая, поклали
Все, что было живота,
И оставили кита.
Утро с полднем повстречалось,
А в селе уж не осталось
Ни одной души живой,
Словно шел Мамай войной!

Тут конёк на хвост вбегает,

К перьям близко прилегает
И что мочи есть кричит:
«Чудо-юдо рыба-кит!
Оттого твои мученья,
Что без божия веленья
Проглотил ты средь морей
Три десятка кораблей.
Если дашь ты им свободу,
Снимет бог с тебя невзгоду,
Вмиг все раны заживит,
Долгим веком наградит».
И, окончив речь такую,
Закусил узду стальную,
Понатужился — и вмиг
На далёкий берег прыг.

Чудо-кит зашевелился,
Словно холм поворотился,
Начал море волновать
И из челюстей бросать
Корабли за кораблями
С парусами и гребцами.

Тут поднялся шум такой,

Что проснулся царь морской:
В пушки медные палили,
В трубы кованы трубили;
Белый парус поднялся,
Флаг на мачте развился;
Поп с причётом всем служебным
Пел на палубе молебны;
А гребцов веселый ряд
Грянул песню наподхват:
«Как по моречку, по морю,
По широкому раздолью,
Что по самый край земли,
Выбегают корабли…»
Волны моря заклубились,
Корабли из глаз сокрылись.
Чудо-юдо рыба-кит
Громким голосом кричит,
Рот широкий отворяя,
Плёсом волны разбивая:
«Чем вам, други, услужить?
Чем за службу наградить?
Надо ль раковин цветистых?
Надо ль рыбок золотистых?
Надо ль крупных жемчугов?
Всё достать для вас готов!» —
«Нет, кит-рыба, нам в награду
Ничего того не надо, —
Говорит ему Иван, —
Лучше перстень нам достань —
Перстень, знаешь, Царь-девицы,
Нашей будущей царицы». —
«Ладно, ладно! Для дружка
И серёжку из ушка!
Отыщу я до зарницы
Перстень красной Царь-девицы», —
Кит Ивану отвечал
И, как ключ, на дно упал.

Вот он плёсом ударяет,

Громким голосом сзывает
Осетриный весь народ
И такую речь ведёт:
«Вы достаньте до зарницы
Перстень красной Царь-девицы,
Скрытый в ящичке на дне.
Кто его доставит мне,
Награжу того я чином:
Будет думным дворянином.
Если ж умный мой приказ
Не исполните… я вас!»
Осетры тут поклонились
И в порядке удалились.

Через несколько часов

Двое белых осетров
К киту медленно подплыли
И смиренно говорили:
«Царь великий! не гневись!
Мы всё море уж, кажись,
Исходили и изрыли,
Но и знаку не открыли.
Только ёрш один из нас
Совершил бы твой приказ:
Он по всем морям гуляет,
Так уж, верно, перстень знает;
Но его, как бы назло,
Уж куда-то унесло». —
«Отыскать его в минуту
И послать в мою каюту!» —
Кит сердито закричал
И усами закачал.

Осетры тут поклонились,

В земский суд бежать пустились
И велели в тот же час
От кита писать указ,
Чтоб гонцов скорей послали
И ерша того поймали.
Лещ, услыша сей приказ,
Именной писал указ;
Сом (советником он звался)
Под указом подписался;
Черный рак указ сложил
И печати приложил.
Двух дельфинов тут призвали
И, отдав указ, сказали,
Чтоб, от имени царя,
Обежали все моря
И того ерша-гуляку,
Крикуна и забияку,
Где бы ни было нашли,
К государю привели.

Тут дельфины поклонились

И ерша искать пустились.
Ищут час они в морях,
Ищут час они в реках,
Все озёра исходили,
Все проливы переплыли,
Не могли ерша сыскать
И вернулися назад,
Чуть не плача от печали…

Вдруг дельфины услыхали

Где-то в маленьком пруде
Крик неслыханный в воде.
В пруд дельфины завернули
И на дно его нырнули, —
Глядь: в пруде, под камышом,
Ёрш дерется с карасем.
«Смирно! черти б вас побрали!
Вишь, содом какой подняли,
Словно важные бойцы!» —
Закричали им гонцы.
«Ну, а вам какое дело? —
Ёрш кричит дельфинам смело. —
Я шутить ведь не люблю,
Разом всех переколю!» —
«Ох ты, вечная гуляка
И крикун и забияка!
Всё бы, дрянь, тебе гулять,
Всё бы драться да кричать.
Дома — нет ведь, не сидится!..
Ну да что с тобой рядиться, —
Вот тебе царёв указ,
Чтоб ты плыл к нему тотчас».

Тут проказника дельфины

Подхватили за щетины
И отправились назад.
Ёрш ну рваться и кричать:
«Будьте милостивы, братцы!
Дайте чуточку подраться.
Распроклятый тот карась
Поносил меня вчерась
При честном при всём собранье
Неподобной разной бранью…»
Долго ёрш еще кричал,
Наконец и замолчал;
А проказника дельфины
Всё тащили за щетины,
Ничего не говоря,
И явились пред царя.

«Что ты долго не являлся?

Где ты, вражий сын, шатался?»
Кит со гневом закричал.
На колени ёрш упал,
И, признавшись в преступленье,
Он молился о прощенье.
«Ну, уж бог тебя простит! —
Кит державный говорит. —
Но за то твоё прощенье
Ты исполни повеленье». —
«Рад стараться, Чудо-кит!» —
На коленях Ёрш пищит.
«Ты по всем морям гуляешь,
Так уж, верно, перстень знаешь
Царь-девицы?» — «Как не знать!
Можем разом отыскать». —
«Так ступай же поскорее
Да сыщи его живее!»
Тут, отдав царю поклон,
Ёрш пошел, согнувшись, вон.
С царской дворней побранился,
За плотвой поволочился
И салакушкам шести
Нос разбил он на пути.
Совершив такое дело,
В омут кинулся он смело
И в подводной глубине
Вырыл ящичек на дне —
Пуд по крайней мере во сто.
«О, здесь дело-то не просто!»
И давай из всех морей
Ёрш скликать к себе сельдей.

Сельди духом собралися,

Сундучок тащить взялися,
Только слышно и всего —
«У-у-у!» да «о-о-о!»
Но сколь сильно ни кричали,
Животы лишь надорвали,
А проклятый сундучок
Не дался и на вершок.
«Настоящие селёдки!
Вам кнута бы вместо водки!» —
Крикнул Ёрш со всех сердцов
И нырнул по осетров.
Осетры тут приплывают
И без крика подымают
Крепко ввязнувший в песок
С перстнем красный сундучок.
«Ну, ребятушки, смотрите,
Вы к царю теперь плывите,
Я ж пойду теперь ко дну
Да немножко отдохну:
Что-то сон одолевает,
Так глаза вот и смыкает…»
Осетры к царю плывут,
Ёрш-гуляка прямо в пруд
(Из которого дельфины
Утащили за щетины),
Чай, додраться с карасем, —
Я не ведаю о том.
Но теперь мы с ним простимся
И к Ивану возвратимся.
Тихо море-окиян.
На песке сидит Иван,
Ждёт кита из синя моря
И мурлыкает от горя;
Повалившись на песок,
Дремлет верный горбунок.
Время к вечеру клонилось;
Вот уж солнышко спустилось;
Тихим пламенем горя,
Развернулася заря.
А кита не тут-то было.
«Чтоб те, вора, задавило!
Вишь, какой морской шайтан! —
Говорит себе Иван. —
Обещался до зарницы
Вынесть перстень Царь-девицы,
А доселе не сыскал,
Окаянный зубоскал!
А уж солнышко-то село,
И…» Тут море закипело:
Появился Чудо-кит
И к Ивану говорит:
«За твое благодеянье
Я исполнил обещанье».
С этим словом сундучок
Брякнул плотно на песок,
Только берег закачался.
«Ну, теперь я расквитался.
Если ж вновь принужусь я,
Позови опять меня;
Твоего благодеянья
Не забыть мне… До свиданья!»
Тут Кит-чудо замолчал
И, всплеснув, на дно упал.

Горбунок-конёк проснулся,
Встал на лапки, отряхнулся,
На Иванушку взглянул
И четырежды прыгнул.
«Ай да Кит Китович! Славно!
Долг свой выплатил исправно!
Ну, спасибо, рыба-кит! —
Горбунок конёк кричит. —
Что ж, хозяин, одевайся,
В путь-дорожку отправляйся;
Три денька ведь уж прошло:
Завтра срочное число.
Чай, старик уж умирает».
Тут Ванюша отвечает:
«Рад бы радостью поднять,
Да ведь силы не занять!
Сундучишко больно плотен,
Чай, чертей в него пять сотен
Кит проклятый насажал.
Я уж трижды подымал;
Тяжесть страшная такая!»
Тут конек, не отвечая,
Поднял ящичек ногой,
Будто камушек какой,
И взмахнул к себе на шею.
«Ну, Иван, садись скорее!
Помни, завтра минет срок,
А обратный путь далёк».

Стал четвёртый день зориться.

Наш Иван уже в столице.
Царь с крыльца к нему бежит.
«Что кольцо моё?» — кричит.
Тут Иван с конька слезает
И преважно отвечает:
«Вот тебе и сундучок!
Да вели-ка скликать полк:
Сундучишко мал хоть на вид,
Да и дьявола задавит».
Царь тотчас стрельцов позвал
И немедля приказал
Сундучок отнесть в светлицу,
Сам пошёл по Царь-девицу.
«Перстень твой, душа, найдён, —
Сладкогласно молвил он, —
И теперь, примолвить снова,
Нет препятства никакого
Завтра утром, светик мой,
Обвенчаться мне с тобой.
Но не хочешь ли, дружочек,
Свой увидеть перстенёчек?
Он в дворце моем лежит».
Царь-девица говорит:
«Знаю, знаю! Но, признаться,
Нам нельзя еще венчаться». —
«Отчего же, светик мой?
Я люблю тебя душой;
Мне, прости ты мою смелость,
Страх жениться захотелось.
Если ж ты… то я умру
Завтра ж с горя поутру.
Сжалься, матушка царица!»
Говорит ему девица:
«Но взгляни-ка, ты ведь сед;
Мне пятнадцать только лет:
Как же можно нам венчаться?
Все цари начнут смеяться,
Дед-то, скажут, внучку взял!»
Царь со гневом закричал:
«Пусть-ка только засмеются —
У меня как раз свернутся:
Все их царства полоню!
Весь их род искореню!»
«Пусть не станут и смеяться,
Всё не можно нам венчаться, —
Не растут зимой цветы:
Я красавица, а ты?..
Чем ты можешь похвалиться?» —
Говорит ему девица.
«Я хоть стар, да я удал! —
Царь царице отвечал. —
Как немножко приберуся,
Хоть кому так покажуся
Разудалым молодцом.
Ну, да что нам нужды в том?
Лишь бы только нам жениться».
Говорит ему девица:
«А такая в том нужда,
Что не выйду никогда
За дурного, за седого,
За беззубого такого!»
Царь в затылке почесал
И, нахмуряся, сказал:
«Что ж мне делать-то, царица?
Страх как хочется жениться;
Ты же, ровно на беду:
Не пойду да не пойду!» —

«Не пойду я за седого, —
Царь-девица молвит снова. —
Стань, как прежде, молодец,
Я тотчас же под венец». —
«Вспомни, матушка царица,
Ведь нельзя переродиться;
Чудо бог один творит».
Царь-девица говорит:
«Коль себя не пожалеешь,
Ты опять помолодеешь.
Слушай: завтра на заре
На широком на дворе
Должен челядь ты заставить
Три котла больших поставить
И костры под них сложить.
Первый надобно налить
До краев водой студёной,
А второй — водой варёной,
А последний — молоком,
Вскипятя его ключом.
Вот, коль хочешь ты жениться
И красавцем учиниться, —
Ты без платья, налегке,
Искупайся в молоке;
Тут побудь в воде варёной,
А потом еще в студёной,
И скажу тебе, отец,
Будешь знатный молодец!»

Царь не вымолвил ни слова,

Кликнул тотчас стремяннова.
«Что, опять на окиян? —
Говорит царю Иван. —
Нет уж, дудки, ваша милость!
Уж и то во мне все сбилось.
Не поеду ни за что!» —
«Нет, Иванушка, не то.
Завтра я хочу заставить
На дворе котлы поставить
И костры под них сложить.
Первый думаю налить
До краев водой студёной,
А второй — водой варёной,
А последний — молоком,
Вскипятя его ключом.
Ты же должен постараться
Пробы ради искупаться
В этих трёх больших котлах,
В молоке и в двух водах». —
«Вишь, откуда подъезжает! —
Речь Иван тут начинает.
Шпарят только поросят,
Да индюшек, да цыплят;
Я ведь, глянь, не поросёнок,
Не индюшка, не цыплёнок.
Вот в холодной, так оно
Искупаться бы можно,
А подваривать как станешь,
Так меня и не заманишь.
Полно, царь, хитрить, мудрить
Да Ивана проводить!»
Царь, затрясши бородою:
«Что? рядиться мне с тобою! —
Закричал он. — Но смотри!
Если ты в рассвет зари
Не исполнишь повеленье, —
Я отдам тебя в мученье,
Прикажу тебя пытать,
По кусочкам разрывать.
Вон отсюда, болесть злая!»
Тут Иванушка, рыдая,
Поплелся на сеновал,
Где конёк его лежал.

«Что, Иванушка, невесел?

Что головушку повесил? —
Говорит ему конёк. —
Чай, наш старый женишок
Снова выкинул затею?»
Пал Иван к коньку на шею,
Обнимал и целовал.
«Ох, беда, конёк! — сказал. —
Царь вконец меня сбывает;
Сам подумай, заставляет
Искупаться мне в котлах,
В молоке и в двух водах:
Как в одной воде студёной,
А в другой воде варёной,
Молоко, слышь, кипяток».
Говорит ему конёк:
«Вот уж служба так уж служба!
Тут нужна моя вся дружба.
Как же к слову не сказать:
Лучше б нам пера не брать;
От него-то, от злодея,
Столько бед тебе на шею…
Ну, не плачь же, бог с тобой!
Сладим как-нибудь с бедой.
И скорее сам я сгину,
Чем тебя, Иван, покину.
Слушай: завтра на заре,
В те поры, как на дворе
Ты разденешься, как должно,
Ты скажи царю: «Не можно ль,
Ваша милость, приказать
Горбунка ко мне послать,
Чтоб впоследни с ним проститься».
Царь на это согласится.

Вот как я хвостом махну,

В те котлы мордой макну,
На тебя два раза прысну,
Громким посвистом присвистну,
Ты, смотри же, не зевай:
В молоко сперва ныряй,
Тут в котел с водой варёной,
А оттудова в студёной.
А теперича молись
Да спокойно спать ложись».
На другой день, утром рано,
Разбудил конёк Ивана:
«Эй, хозяин, полно спать!
Время службу исполнять».
Тут Ванюша почесался,
Потянулся и поднялся,
Помолился на забор
И пошел к царю во двор.

Там котлы уже кипели;

Подле них рядком сидели
Кучера и повара
И служители двора;
Дров усердно прибавляли,
Об Иване толковали
Втихомолку меж собой
И смеялися порой.

Вот и двери растворились;

Царь с царицей появились
И готовились с крыльца
Посмотреть на удальца.
«Ну, Ванюша, раздевайся
И в котлах, брат, покупайся!» —
Царь Ивану закричал.
Тут Иван одежду снял,
Ничего не отвечая.
А царица молодая,
Чтоб не видеть наготу,
Завернулася в фату.
Вот Иван к котлам поднялся,
Глянул в них — и зачесался.
«Что же ты, Ванюша, стал? —
Царь опять ему вскричал. —
Исполняй-ка, брат, что должно!»
Говорит Иван: «Не можно ль,
Ваша милость, приказать
Горбунка ко мне послать.
Я впоследни б с ним простился».
Царь, подумав, согласился
И изволил приказать
Горбунка к нему послать.
Тут слуга конька приводит
И к сторонке сам отходит.

Вот конёк хвостом махнул,

В те котлы мордой макнул,
На Ивана дважды прыснул,
Громким посвистом присвистнул.
На конька Иван взглянул
И в котёл тотчас нырнул,
Тут в другой, там в третий тоже,
И такой он стал пригожий,
Что ни в сказке не сказать,
Ни пером не написать!
Вот он в платье нарядился,
Царь-девице поклонился,
Осмотрелся, подбодрясь,
С важным видом, будто князь.
«Эко диво! — все кричали. —
Мы и слыхом не слыхали,
Чтобы льзя похорошеть!»
Царь велел себя раздеть,
Два раза перекрестился,
Бух в котёл — и там сварился!

Царь-девица тут встаёт,

Знак к молчанью подаёт,
Покрывало поднимает
И к прислужникам вещает:
«Царь велел вам долго жить!
Я хочу царицей быть.
Люба ль я вам? Отвечайте!
Если люба, то признайте
Володетелем всего
И супруга моего!»
Тут царица замолчала,
На Ивана показала.

«Люба, люба! — все кричат. —

За тебя хоть в самый ад!
Твоего ради талана
Признаем царя Ивана!»

Царь царицу тут берёт,

В церковь божию ведёт,
И с невестой молодою
Он обходит вкруг налою.

Пушки с крепости палят;

В трубы кованы трубят;
Все подвалы отворяют,
Бочки с фряжским выставляют,
И, напившися, народ
Что есть мочушки дерёт:
«Здравствуй, царь наш со царицей!
С распрекрасной Царь-девицей!»

Во дворце же пир горой:

Вина льются там рекой;
За дубовыми столами
Пьют бояре со князьями.
Сердцу любо! Я там был,
Мёд, вино и пиво пил;
По усам хоть и бежало,
В рот ни капли не попало.

Русалочка
Ганс Христиан Андерсен

В открытом море вода такая синяя, как васильки, и прозрачная, как чистое стекло, — но зато
и глубоко там! Так глубоко, что ни один якорь не достанет до дна, а чтобы измерить эту
глубину – пришлось бы громоздить на дно моря невесть сколько колоколен, вот там-то и
живут русалки.

Не подумайте, что там, на дне, один голый белый песок; нет, там растут невиданные деревья
и цветы с такими гибкими стеблями и листьями, что они шевелятся, как живые, при
малейшем движении воды. Между ветвями шныряют маленькие и большие рыбки, точь-в-
точь как у нас здесь птицы. В самом глубоком месте стоит коралловый дворец морского
царя с высокими остроконечными окнами из чистейшего янтаря и с крышей из раковин,
которые то открываются, то закрываются, смотря по тому, прилив или отлив; выходит очень
красиво, так как в середине каждой раковины лежит по жемчужине такой красоты, что
каждая из них украсила бы корону любой королевы.

Морской царь давным-давно овдовел, и хозяйством у него заправляла его старуха мать —
женщина умная, но очень гордая своим родом; она носила на хвосте целую дюжину устриц,
тогда как вельможи имели право носить всего навсего шесть. Вообще же она была особа
достойная, особенно потому, что очень любила своих маленьких внучек. Все шесть
принцесс были прехорошенькими русалочками, но лучше всех была самая младшая, нежная
и прозрачная, как лепесток розы, с глубокими, синими, как море, глазами. Но и у нее, как у
других русалок, не было ножек, а только рыбий хвост.

Больше всего любила русалочка слушать рассказы о людях, живущих наверху, на земле.
Старуха бабушка должна была рассказывать ей все, что только знала, о кораблях и городах,
о людях и о животных.

— Когда вам исполнится пятнадцать лет, — говорила бабушка, — вам тоже разрешат
всплывать на поверхность моря, сидеть, при свете месяца, на скалах и смотреть на
плывущие мимо огромные корабли, на леса и города!

— Ах, когда же мне будет пятнадцать лет? — говорила она. — Я знаю, что очень полюблю и
тот свет, и людей, которые там живут!

Наконец и ей исполнилось пятнадцать лет!

— Ну вот, вырастили и тебя! — сказала бабушка, вдовствующая королева. — Поди сюда,

надо и тебя принарядить, как других сестер!
И она надела русалочке на голову венец из белых жемчужных лилий — каждый лепесток
был половинкой жемчужины, потом, для обозначения высокого сана принцессы, приказала
прицепиться к ее хвосту восьмерым устрицам.

— Да это больно! — сказала русалочка.

— Ради красоты приходится и потерпеть немножко! — сказала старуха.
Ах, с каким удовольствием скинула бы с себя русалочка все эти уборы и тяжелый венец:
красненькие цветочки из ее садика шли ей куда больше, но делать нечего!

— Прощайте! — сказала она и легко и плавно, точно прозрачный водяной пузырь,

поднялась на поверхность.

Солнце только что село, но облака еще сияли пурпуром и золотом, тогда как в красноватом
небе уже зажигались ясные вечерние звездочки; воздух был мягок и свеж, а море, как
зеркало. Неподалеку от того места, где вынырнула русалочка, стоял трехмачтовый корабль,
всего лишь с одним поднятым парусом: не было ведь ни малейшего ветерка; с палубы
неслись звуки музыки и песен; когда же совсем стемнело, корабль осветился сотнями
разноцветных фонариков. Русалочка подплыла к самым окнам каюты и, когда волны слегка
приподнимали ее, она могла заглянуть в каюту. Там было множество разодетых людей, но
лучше всех был молодой принц с большими черными глазами. Ему, наверное, было не
больше шестнадцати лет; в тот день праздновалось его рождение, оттого на корабле и шло
такое веселье. Ах, как хорош был молодой принц! Он пожимал людям руки, улыбался и
смеялся, а музыка все гремела и гремела в тишине ясной ночи.

Становилось уже поздно, но русалочка глаз не могла оторвать от корабля и от красавца

принца. Разноцветные огоньки потухли, ракеты больше не взлетали в воздух, не слышалось
и пушечных выстрелов, зато зазагудело и застонало самое море. Русалочка качалась на
волнах рядом с кораблем и все заглядывала в каюту, а корабль несся все быстрее и быстрее,
паруса развертывались один за другим, ветер крепчал, заходили волны, облака сгустились, и
засверкала молния. Начиналась буря! Матросы принялись убирать паруса; огромный
корабль страшно качало, а ветер так и мчал его по бушующим волнам; вокруг корабля
вставали высокие водяные горы, грозившие сомкнуться над мачтами корабля, но он нырял
между водяными стенами, как лебедь, и снова взлетал на гребень волн. Русалочку буря
только забавляла, но морякам приходилось плохо: корабль трещал, толстые бревна
разлетались в щепки, волны перекатывались через палубу, мачты ломались, как тростинки,
корабль перевернулся набок, и вода хлынула в трюм. Тут русалочка поняла опасность — ей
и самой приходилось остерегаться бревен и обломков, носившихся по волнам. На минуту
сделалось вдруг так темно, хоть глаз выколи; но вот опять блеснула молния, и русалочка
вновь увидела всех бывших на корабле людей; каждый спасался, как умел. Русалочка
отыскала глазами принца и увидела, как он погрузился в воду, когда корабль разбился на
части. Сначала русалочка очень обрадовалась тому, что он попадет теперь к ним на дно, но
потом вспомнила, что люди не могут жить в воде и что он может приплыть во дворец ее
отца только мертвым. Нет, нет, он не должен умирать! И она поплыла между бревнами и
досками, совсем забывая, что они во всякую минуту могут раздавить ее самое. Приходилось
то нырять в самую глубину, то взлетать кверху вместе с волнами; но вот наконец она
настигла принца, который уже почти совсем выбился из сил и не мог больше плыть по
бурному морю; руки и ноги отказались ему служить, а прелестные глаза закрылись; он умер
бы, не явись ему на помощь русалочка. Она приподняла над водой его голову и
предоставила волнам нести их обоих куда угодно.
К утру непогода стихла; от корабля не осталось и щепки; солнце опять засияло над водой, и
его яркие лучи как будто вернули щекам принца их живую окраску, но глаза его все еще не
открывались. Русалочка откинула со лба принца волосы и поцеловала его в высокий
красивый лоб; ей показалось, что он похож на мраморного мальчика, что стоял у нее в саду;
она поцеловала его еще раз и от души пожелала, чтобы он остался жив.

Наконец она завидела твердую землю и высокие, уходящие в небо горы, на вершинах
которых, точно стаи лебедей, белели снега. У самого берега зеленела чудная роща, а повыше
стояло какое-то здание, вроде церкви или монастыря. В роще росли апельсиновые и
лимонные деревья, а у ворот здания — высокие пальмы. Море врезывалось в белый
песчаный берег небольшим заливом, где вода была очень тиха, но глубока; сюда-то
приплыла русалочка и положила принца на песок, позаботившись о том, чтобы голова его
лежала повыше и на самом солнышке.

В это время в высоком белом здании зазвонили колокола и в сад высыпала целая толпа
молодых девушек. Русалочка отплыла подальше за высокие камни, которые торчали из
воды, покрыла себе волосы и грудь морскою пеной — теперь никто не различил бы в этой
пене ее беленького личика — и стала ждать, не придет ли кто на помощь бедному принцу.

Ждать пришлось недолго: к принцу подошла одна из молодых девушек и сначала очень
испугалась, но скоро собралась с духом и позвала на помощь людей. Затем русалочка
увидела, что принц ожил и улыбнулся всем, кто был возле него. А ей он не улыбнулся и
даже не знал, что она спасла ему жизнь! Грустно стало русалочке, и, когда принца увели в
большое белое здание, она печально нырнула в воду и уплыла домой.

И прежде она была тихою и задумчивою, теперь же стала еще тише, еще задумчивее. Сестры
спрашивали ее, что она видела в первый раз на поверхности моря, но она не рассказала им
ничего.

Часто вечером и утром приплывала она к тому месту, где оставила принца, видела, как
созрели и были сорваны в садах плоды, как стаял снег на высоких горах, но принца больше
не видала и возвращалась домой с каждым разом все печальнее и печальнее. Единственною
отрадой было для нее сидеть в своем садике, обвивая руками красивую мраморную статую,
похожую на принца, но за цветами она больше не ухаживала; они росли как хотели, по
тропинкам и дорожкам, переплелись своими стебельками и листочками с ветвями дерева, и в
садике стало совсем темно.

Наконец она не выдержала, рассказала обо всем одной из своих сестер; за ней узнали и все
остальные сестры, но больше никто, кроме разве еще двух-трех русалок да их самых
близких подруг. Одна из русалок тоже знала принца, видела праздник на корабле и даже
знала, где лежит королевство принца.

— Пойдем с нами сестрица! — сказали русалке сестры, и рука об руку поднялись все на
поверхность моря близ того места, где лежал дворец принца.

Дворец был из светло-желтого блестящего камня, с большими мраморными лестницами;

одна из них спускалась прямо в море. Великолепные вызолоченные купола высились над
крышей, а в нишах, между колоннами, окружавшими все здание, стояли мраморные статуи,
совсем как живые. В высокие зеркальные окна виднелись роскошные покои; всюду висели
дорогие шелковые занавеси, были разостланы ковры, а стены украшены большими
картинами. Загляденье, да и только! Посреди самой большой залы журчал большой фонтан;
струи воды били высоко-высоко под самый стеклянный куполообразный потолок, через
который на воду и на чудные растения, росшие в широком бассейне, лились лучи солнца.

Теперь русалочка знала, где живет принц, и стала приплывать ко дворцу почти каждый
вечер или каждую ночь. Ни одна из сестер не осмеливалась подплывать к земле так близко,
как она; она же вплывала и в узенький проток, который бежал как раз под великолепным
мраморным балконом, бросавшим на воду длинную тень. Тут она останавливалась и подолгу
смотрела на молодого принца, а он-то думал, что гуляет при свете месяца один-одинешенек.

Много раз видела она, как он катался с музыкантами на своей прекрасной лодке,
украшенной развевающимися флагами: русалочка выглядывала из зеленого тростника, и
если люди иной раз замечали ее длинную серебристо-белую вуаль, развевавшуюся по ветру,
то думали, что это лебедь взмахнул крылом.

Много раз также слышала она, как говорили о принце рыбаки, ловившие по ночам рыбу; они
рассказывали о нем много хорошего, и русалочка радовалась, что спасла ему жизнь, когда он
полумертвый носился по волнам; она вспоминала те минуты, когда его голова покоилась на
ее груди и когда она так нежно расцеловала его белый красивый лоб. А он-то ничего не знал
о ней, она ему даже и во сне не снилась!

Все больше и больше начинала русалочка любить людей, больше и больше тянуло ее к ним;
их земной мир казался ей куда больше, нежели ее подводный: они могли ведь переплывать
на своих кораблях море, взбираться на высокие горы к самым облакам, а бывшие в их
владении пространства земли с лесами и полями тянулись далеко-далеко, и глазом было их
не окинуть! Ей так хотелось побольше узнать о людях и их жизни, но сестры не могли
ответить на все ее вопросы, и она обращалась к старухе бабушке; эта хорошо знала
«высший свет», как она справедливо называла землю, лежавшую над морем.

— Если люди не тонут, — спрашивала русалочка, — тогда они живут вечно, не умирают,
как мы?

— Как же! — отвечала старуха. — Они тоже умирают, и их век даже короче нашего. Мы
живем триста лет, зато, когда нам приходит конец, от нас остается одна пена морская, у нас
нет даже могил, близких нам. Нам не дано бессмертной души, и мы никогда уже не
воскреснем для новой жизни; мы, как этот зеленый тростник: вырванный с корнем, он уже
не зазеленеет вновь! У людей, напротив, есть бессмертная душа, которая живет вечно, даже
и после того, как тело превращается в прах; она улетает тогда в синее небо, туда, к ясным
звездочкам! Как мы можем подняться со дна моря и увидать землю, где живут люди, так они
могут подняться после смерти в неведомые блаженные страны, которых нам не видать
никогда!

— Отчего у нас нет бессмертной души! — грустно сказала русалочка. — Я бы отдала все
свои сотни лет за один день человеческой жизни, с тем чтобы принять потом участие в
небесном блаженстве людей.

— Нечего и думать об этом! — сказала старуха. — Нам тут живется куда лучше, чем людям
на земле!

— Так и я умру, стану морской пеной, не буду больше слышать музыки волн, не увижу
чудесных цветов и красного солнышка! Неужели же я никак не могу приобрести
бессмертной души?
— Можешь, — сказала бабушка, — пусть только кто-нибудь из людей полюбит тебя так, что
ты станешь ему дороже отца и матери, пусть отдастся тебе всем своим сердцем и всеми
помыслами и велит священнику соединить ваши руки в знак вечной верности друг другу;
тогда частица его души сообщится тебе, и ты будешь участвовать в вечном блаженстве
человека. Он даст тебе душу и сохранит при себе свою. Но этому не бывать никогда! Ведь
то, что у нас здесь считается красивым, — твой рыбий хвост, люди находят безобразным:
они мало смыслят в красоте; по их мнению, чтобы быть красивым, надо непременно иметь
две неуклюжие подпорки — ноги, как они их называют.

Глубоко вздохнула русалочка и печально посмотрела на свой рыбий хвост.

— Будем жить — не тужить! — сказала старуха. — Повеселимся вволю свои триста лет —
это порядочный срок, тем слаще будет отдых по смерти! Сегодня вечером у нас при дворе
бал!

Вот было великолепие, какого не увидишь на земле! Стены и потолок танцевальной залы
были из толстого, но прозрачного стекла; вдоль стен рядами лежали сотни огромных
пурпурных и травянисто-зеленых раковин с голубыми огоньками в середине: огни эти ярко
освещали всю залу, а через стеклянные стены — и само море; видно было, как к стенам
подплывали стаи больших и малых рыб, сверкавших пурпурно-золотистою и серебристою
чешуей.

Посреди залы бежал широкий ручей, и на нем танцевали водяные и русалки под свое чудное
пение. Таких чудных голосов не бывает у людей. Русалочка же пела лучше всех, и все
хлопали ей в ладоши. На минуту ей было сделалось весело при мысли о том, что ни у кого и
нигде — ни в море, ни на земле — нет такого чудесного голоса, как у нее; но потом она
опять стала думать о надводном мире, о прекрасном принце и печалиться о том, что у нее
нет бессмертной души. Она незаметно ускользнула из дворца и, пока там пели и веселились,
грустно сидела в своем садике; через воду доносились к ней звуки валторн, и она думала:
«Вот он опять катается в лодке! Как я люблю его! Больше, чем отца и мать! Я принадлежу
ему всем сердцем, всеми своими помыслами, ему бы я охотно вручила счастье всей моей
жизни! На все бы я пошла ради него и бессмертной души! Пока сестры танцуют в отцовском
дворце, я поплыву к морской ведьме; я всегда боялась ее, но, может быть, она что-нибудь
посоветует или как-нибудь поможет мне!»

И русалочка поплыла из своего садика к бурным водоворотам, за которыми жила ведьма. Ей

еще ни разу не приходилось проплывать этой дорогой; тут не росло ни цветов, ни даже
травы — один голый серый песок; вода в водоворотах бурлила и шумела, как под
мельничными колесами, и увлекала с собой в глубину все, что только встречала на пути.
Русалочке пришлось плыть как раз между такими бурлящими водоворотами; затем на пути к
жилищу ведьмы лежало большое пространство, покрытое горячим пузырившимся илом; это
местечко ведьма называла своим торфяным болотом. За ним уже показалось и самое жилье
ведьмы, окруженное каким-то диковинным лесом: деревья и кусты были полипами,
полуживотными-полурастениями, похожими на стоголовых змей, росших прямо из песка;
ветви их были длинными осклизлыми руками с пальцами, извивающимися, как черви;
полипы ни на минуту не переставали шевелить всеми своими суставами, от корня до самой
верхушки, хватали гибкими пальцами все, что только им попадалось, и уже никогда не
выпускали обратно. Русалочка испуганно приостановилась, сердечко ее забилось от страха,
она готова была вернуться, но вспомнила о принце, о бессмертной душе и собралась с
духом: крепко обвязала вокруг головы свои длинные волосы, чтобы их не схватили полипы,
скрестила на груди руки, и, как рыба, поплыла между гадкими полипами, протягивавшими к
ней свои извивающиеся руки. Она видела, как крепко, точно железными клещами, держали
они своими пальцами все, что удавалось им схватить: белые остовы утонувших людей,
корабельные рули, ящики, скелеты животных, даже одну русалочку. Полипы поймали и
задушили ее. Это было страшнее всего!

Но вот она очутилась на скользкой лесной поляне, где кувыркались и показывали свои
гадкие светло-желтые брюшки большие жирные водяные ужи. Посреди поляны был
выстроен дом из белых человеческих костей; тут же сидела и сама морская ведьма,
кормившая изо рта жабу, как люди кормят сахаром маленьких канареек. Гадких жирных
ужей она звала своими цыплятками и позволяла им валяться на своей большой ноздреватой,
как губка, груди.

— Знаю, знаю, зачем ты пришла! — сказала русалочке морская ведьма. — Глупости ты

затеваешь, ну да я все-таки помогу тебе, тебе же на беду, моя красавица! Ты хочешь
получить вместо своего рыбьего хвоста две подпорки, чтобы ходить, как люди; хочешь,
чтобы молодой принц полюбил тебя, а ты получила бы бессмертную душу!

И ведьма захохотала так громко и гадко, что и жаба, и ужи попадали с нее и растянулись на
земле.

— Ну ладно, ты пришла вовремя! — продолжала ведьма. — Приди ты завтра поутру, было

бы поздно, и я не могла бы помочь тебе раньше будущего года. Я изготовлю для тебя питье,
ты возьмешь его, поплывешь с ним на берег еще до восхода солнца, сядешь там и выпьешь
все до капли; тогда твой хвост раздвоится и превратится в пару чудных, как скажут люди,
ножек. Но тебе будет так больно, как будто тебя пронзят насквозь острым мечом. Зато все,
кто ни увидит тебя, скажут, что такой прелестной девушки они еще не видали! Ты
сохранишь свою воздушную скользящую походку — ни одна танцовщица не сравнится с
тобой; но помни, что ты будешь ступать как по острым ножам, так что изранишь свои ножки
в кровь. Согласна ты? Хочешь моей помощи?

— Да! — сказала русалочка дрожащим голосом и подумала о принце и о бессмертной душе.

— Помни, — сказала ведьма, — что раз ты примешь человеческий образ, тебе уже не
сделаться вновь русалкой! Не видать тебе больше ни морского дна, ни отцовского дома, ни
сестер. И если принц не полюбит тебя так, что забудет для тебя и отца и мать, не отдастся
тебе всем сердцем и не велит священнику соединить ваши руки, так что вы станете мужем и
женой, ты не получишь бессмертной души. С первою же зарей, после его женитьбы на
другой, твое сердце разорвется на части, и ты станешь пеной морской!

— Пусть! — сказала русалочка и побледнела, как смерть.

— Ты должна еще заплатить мне за помощь! — сказала ведьма. — А я недешево возьму! У

тебя чудный голос, и им ты думаешь обворожить принца, но ты должна отдать свой голос
мне. Я возьму за свой драгоценный напиток самое лучшее, что есть у тебя: я ведь должна
примешать к напитку свою собственную кровь, для того чтобы он стал остер, как лезвие
меча!

— Если ты возьмешь мой голос, что же останется у меня? — спросила русалочка.

— Твое прелестное личико, твоя скользящая походка и твои говорящие глаза — довольно,
чтобы покорить человеческое сердце! Ну, полно, не бойся, высунешь язычок, я и отрежу его
в уплату за волшебный напиток!

— Хорошо! — сказала русалочка, и ведьма поставила на огонь котел, чтобы сварить питье.

— Чистота — лучшая красота! — сказала она, обтерла котел связкой живых ужей и потом
расцарапала себе грудь; в котел закапала черная кровь, от которой скоро стали подниматься
клубы пара, принимавшие такие причудливые формы, что просто страх брал, глядя на них.
Ведьма поминутно подбавляла в котел новых и новых снадобий, и, когда питье закипело,
послышался точно плач крокодила. Наконец напиток был готов и смотрелся прозрачнейшею
ключевою водой!

— Вот тебе! — сказала ведьма, отдавая русалочке напиток; потом отрезала ей язычок, и
русалочка стала немая, не могла больше ни петь, ни говорить!

— Если полипы захотят схватить тебя, когда ты поплывешь назад, — сказала ведьма, —
брызни на них каплю этого питья, и их руки и пальцы разлетятся на тысячи кусков!

Но русалочке не пришлось этого сделать: полипы с ужасом отворачивались при одном виде
напитка, сверкавшего в ее руках, как яркая звезда. Быстро проплыла она лес, миновала
болото и бурлящие водовороты.

Вот и отцовский дворец; огни в танцевальной зале потушены, все спят; она не смела больше
войти туда — она была немая и собиралась покинуть отцовский дом навсегда. Сердце ее
готово было разорваться от тоски и печали. Она проскользнула в сад, взяла по цветку с
грядки каждой сестры, послала родным тысячи поцелуев рукой и поднялась на темно-
голубую поверхность моря.

Солнце еще не вставало, когда она увидала перед собой дворец принца и присела на
великолепную мраморную лестницу. Месяц озарял ее своим чудным голубым сиянием.
Русалочка выпила сверкающий острый напиток, и ей показалось, что ее пронзили насквозь
обоюдоострым мечом; она потеряла сознание и упала как мертвая.

Когда она очнулась, над морем уже сияло солнце; во всем теле она чувствовала жгучую
боль, зато перед ней стоял красавец принц и смотрел на нее своими черными, как ночь,
глазами; она потупилась и увидала, что вместо рыбьего хвоста у нее были две чудеснейшие
беленькие и маленькие, как у ребенка, ножки. Но она была совсем голешенька и потому
закуталась в свои длинные густые волосы. Принц спросил, кто она такая и как сюда попала,
но она только кротко и грустно смотрела на него своими темно-голубыми глазами: говорить
ведь она не могла. Тогда он взял ее за руку повел во дворец.

Ведьма сказала правду: с каждым шагом русалочка как будто ступала на острые ножи и
иголки, но она терпеливо переносила боль и шла об руку с принцем легкая, воздушная, как
водяной пузырь; принц и все окружающие только дивились ее чудной скользящей походке.

Русалочку разодели в шелк и кисею, и она стала первою красавицей при дворе, но
оставалась по-прежнему немой — не могла ни петь, ни говорить. Красивые рабыни, все в
шелку и золоте, появились пред принцем и его царственными родителями и стали петь.
Одна из них пела особенно хорошо, и принц хлопал в ладоши и улыбался ей; русалочке
стало очень грустно: когда-то и она могла петь, и несравненно лучше! «Ах, если бы он знал,
что я навсегда рассталась со своим голосом, чтобы только быть возле него!»

Потом рабыни стали танцевать под звуки чудеснейшей музыки; тут и русалочка подняла
свои белые хорошенькие ручки, встала на цыпочки и понеслась в легком воздушном танце
— так не танцевал еще никто! Каждое движение лишь увеличивало ее красоту; одни глаза ее
говорили сердцу больше, чем пение всех рабынь.

Все были в восхищении, особенно принц, назвавший русалочку своим маленьким

найденышем, и русалочка все танцевала и танцевала, хотя каждый раз, как ножки ее
касались земли, ей было так больно, как будто она ступала на острые ножи. Принц сказал,
что она всегда должна быть возле него, и ей было позволено спать на бархатной подушке
перед дверями его комнаты.

Он велел сшить ей мужской костюм, чтобы она могла сопровождать его на прогулках
верхом. Они ездили по благоухающим лесам, где в свежей листве пели птички, а зеленые
ветви били ее по плечам; взбирались на высокие горы, и, хотя из ее ног сочилась кровь, так
что все видели это, она смеялась и продолжала следовать за принцем на самые вершины; там
они любовались на облака, плывшие у их ног, точно стаи птиц, улетавших в чужие страны.

Когда же они оставались дома, русалочка ходила по ночам на берег моря, спускалась по
мраморной лестнице, ставила свои пылавшие, как в огне, ноги в холодную воду и думала о
родном доме и о дне морском.

Раз ночью всплыли из воды рука об руку ее сестры и запели печальную песню; она кивнула
им, они узнали ее и рассказали ей, как огорчила она их всех. С тех пор они навещали ее
каждую ночь, а один раз она увидала в отдалении даже свою старую бабушку, которая уже
много-много лет не поднималась из воды, и самого морского царя с короной на голове; они
простирали к ней руки, но не смели подплывать к земле так близко, как сестры.

День ото дня принц привязывался к русалочке все сильнее и сильнее, но он любил ее только
как милое, доброе дитя, сделать же ее своею женой и королевой ему и в голову не
приходило, а между тем ей надо было стать его женой, иначе она не могла обрести
бессмертной души и должна была, в случае его женитьбы на другой, превратиться в
морскую пену.

«Любишь ли ты меня больше всех на свете»? — казалось, спрашивали глаза русалочки в то

время, как принц обнимал ее и целовал в лоб.

— Да, я люблю тебя! — говорил принц. — У тебя доброе сердце, ты предана мне больше
всех и похожа на молодую девушку, которую я видел раз и, верно, больше не увижу! Я плыл
на корабле, корабль разбился, волны выбросили меня на берег вблизи чудного храма, где
служат Богу молодые девушки; самая младшая из них нашла меня на берегу и спасла мне
жизнь; я видел ее всего два раза, но ее одну в целом мире мог бы я полюбить! Но ты похожа
на нее и почти вытеснила из моего сердца ее образ. Она принадлежит святому храму, и вот
моя счастливая звезда послала мне тебя; никогда я не расстанусь с тобою!

«Увы, он не знает, что это я спасла ему жизнь! — думала русалочка. — Я вынесла его из
волн морских на берег и положила в роще, где был храм, а сама спряталась в морскую пену
и смотрела, не придет ли кто-нибудь к нему на помощь. Я видела эту красавицу девушку,
которую он любит больше, чем меня! — И русалочка глубоко-глубоко вздыхала, плакать она
не могла. — Но та девушка принадлежит храму, никогда не появится в свете, и они никогда
не встретятся! Я же нахожусь возле него, вижу его каждый день, могу ухаживать за ним,
любить его, отдать за него жизнь!»

Но вот стали поговаривать, что принц женится на прелестной дочери соседнего короля и
потому снаряжает свой великолепный корабль в плаванье. Принц поедет к соседнему
королю, как будто для того, чтобы ознакомиться с его страной, а на самом-то деле, чтобы
увидеть принцессу; с ним едет и большая свита. Русалочка на все эти речи только
покачивала головой и смеялась: она ведь лучше всех знала мысли принца.

— Я должен ехать! — говорил он ей. — Мне надо посмотреть прекрасную принцессу: этого
требуют мои родители, но они не станут принуждать меня жениться на ней, я же никогда не
полюблю ее! Она же не похожа на ту красавицу, на которую похожа ты. Если же мне
придется, наконец, избрать себе невесту, так я выберу, скорее всего, тебя, мой немой
найденыш с говорящими глазами!

И он целовал ее розовые губки, играл ее длинными волосами и клал свою голову на ее грудь,
где билось сердце, жаждавшее человеческого блаженства и бессмертной человеческой души.

— Ты ведь не боишься моря, моя немая крошка? — говорил он, когда они уже стояли на
великолепном корабле, который должен был отвезти их в землю соседнего короля.

И принц рассказывал ей о бурях и о штиле, о разных рыбах, что живут в глубине моря, и о
чудесах, которые видели там водолазы, а она только улыбалась, слушая его рассказы: она-то
лучше всех знала, что есть на дне морском.

В ясную лунную ночь, когда все, кроме одного рулевого, спали, она села у самого борта и
стала смотреть в прозрачные волны; и вот ей показалось, что она видит отцовский дворец;
старуха бабушка стояла на вышке и смотрела сквозь волнующиеся струи воды на киль
корабля. Затем на поверхность моря всплыли ее сестры; они печально смотрели на нее и
ломали свои белые руки, а она кивнула им головой, улыбнулась и хотела рассказать о том,
как ей хорошо здесь, но в это время к ней подошел корабельный юнга, и сестры нырнули в
воду, юнга же подумал, что это мелькнула в волнах белая морская пена.

Наутро корабль вошел в гавань великолепной столицы соседнего королевства. И вот в

городе зазвонили в колокола, с высоких башен стали раздаваться звуки рогов, а на площадях
собираться полки солдат с блестящими штыками и развевающимися знаменами. Начались
празднества, балы следовали за балами, но принцессы еще не было: она воспитывалась где-
то далеко в монастыре, куда ее отдали учиться всем королевским добродетелям. Наконец
прибыла и она.

Русалочка жадно смотрела на нее и должна была сознаться, что милее и красивее личика она
еще не видала. Кожа на лице принцессы была такая нежная, прозрачная, а из-за длинных
темных ресниц улыбалась пара темно-синих кротких глаз.

— Это ты! — сказал принц. — Ты спасла мне жизнь, когда я, полумертвый, лежал на берегу
моря!

И он крепко прижал к сердцу свою краснеющую невесту.

— О, я слишком счастлив! — сказал он русалочке. — То, о чем я не смел и мечтать,
сбылось! Ты порадуешься моему счастью, ты ведь так любишь меня!

Русалочка поцеловала его руку, и ей показалось, что сердце ее вот-вот разорвется от боли:
его свадьба должна убить ее, превратить в морскую пену!

Колокола в церквах зазвонили, по улицам разъезжали герольды, оповещая народ о помолвке

принцессы. Из кадильниц священников струился благоуханный фимиам, жених с невестой
подали друг другу руки и получили благословение епископа. Русалочка, разодетая в шелк и
золото, держала шлейф невесты, но уши ее не слыхали праздничной музыки, глаза не видели
блестящей церемонии: она думала о своем смертном часе и о том, что она теряла с жизнью.

В тот же вечер жених с невестой должны были отплыть на родину принца; пушки палили,
флаги развевались, а на палубе корабля был раскинут роскошный шатер из золота и
пурпура; в шатре возвышалось чудное ложе для новобрачных.

Паруса надулись от ветра, корабль легко и без малейшего сотрясения скользнул по волнам и
понесся вперед.

Когда смерклось, на корабле зажглись сотни разноцветных фонариков, а матросы стали

весело плясать на палубе. Русалочке вспомнился праздник, который она видела на корабле в
тот день, когда впервые всплыла на поверхность моря, и вот она понеслась в быстром
воздушном танце, точно ласточка, преследуемая коршуном. Все были в восторге: никогда
еще не танцевала она так чудесно! Ее нежные ножки резало как ножами, но она не
чувствовала этой боли — сердцу ее было еще больнее. Лишь один вечер оставалось ей
пробыть с тем, ради кого она оставила родных и отцовский дом, отдала свой чудный голос и
ежедневно терпела бесконечные мучения, тогда как он и не замечал их. Лишь одну ночь еще
оставалось ей дышать одним воздухом с ним, видеть синее море и звездное небо, а там
наступит для нее вечная ночь, без мыслей, без сновидений. Ей ведь не было дано
бессмертной души! Долго за полночь продолжались на корабле танцы и музыка, и русалочка
смеялась и танцевала со смертельной мукой в сердце; принц же целовал красавицу невесту,
а она играла его черными волосами; наконец, рука об руку удалились они в свой
великолепный шатер.

На корабле все стихло, один штурман остался у руля. Русалочка оперлась своими белыми
руками о борт и, обернувшись лицом к востоку, стала ждать первого луча солнца, который,
как она знала, должен был убить ее. И вдруг она увидела в море своих сестер; они были
бледны, как и она, но их длинные роскошные волосы не развевались больше но ветру: они
были обрезаны.

— Мы отдали наши волосы ведьме, чтобы она помогла нам избавить тебя от смерти! Она
дала нам вот этот нож; видишь, какой острый? Прежде чем взойдет солнце, ты должна
вонзить его в сердце принца, и, когда теплая кровь его брызнет тебе на ноги, они опять
срастутся в рыбий хвост, ты опять станешь русалкой, спустишься к нам в море и проживешь
свои триста лет, прежде чем сделаешься соленой морской пеной. Но спеши! Или он, или ты
— один из вас должен умереть до восхода солнца! Наша старая бабушка так печалится, что
потеряла от горя все свои седые волосы, а мы отдали свои ведьме! Убей принца и вернись к
нам! Торопись — видишь, на небе показалась красная полоска? Скоро взойдет солнце, и ты
умрешь! С этими словами они глубоко-глубоко вздохнули и погрузились в море.
Русалочка приподняла пурпуровую занавесь шатра и увидела, что головка прелестной
невесты покоится на груди принца. Русалочка наклонилась и поцеловала его в прекрасный
лоб, посмотрела на небо, где разгоралась утренняя заря, потом посмотрела на острый нож и
опять устремила взор на принца, который в это время произнес во сне имя своей невесты —
она одна была у него в мыслях! — и нож дрогнул в руках русалочки. Но еще минута — и
она бросила его в волны, которые покраснели, точно окрасились кровью, в том месте, где он
упал. Еще раз посмотрела она на принца полуугасшим взором, бросилась с корабля в море и
почувствовала, как тело ее расплывается пеной.

Над морем поднялось солнце; лучи его любовно согревали мертвенно-холодную морскую
пену, и русалочка не чувствовала смерти; она видела ясное солнышко и каких-то
прозрачных, чудных созданий, сотнями реявших над ней. Она могла видеть сквозь них
белые паруса корабля и красные облака на небе; голос их звучал как музыка, но такая
воздушная, что ничье человеческое ухо не могло расслышать ее, так же, как ничей
человеческий глаз не мог видеть их самих. У них не было крыльев, и они носились по
воздуху благодаря своей собственной легкости и воздушности. Русалочка увидала, что и у
нее такое же тело, как у них, и что она все больше и больше отделяется от морской пены.

— К кому я иду? — спросила она, поднимаясь на воздух, и ее голос звучал такою же дивною
воздушною музыкой, какой не в силах передать никакие земные звуки.

— К дочерям воздуха! — ответили ей воздушные создания. — У русалки нет бессмертной

души, и она не может приобрести ее иначе как благодаря любви к ней человека. Ее вечное
существование зависит от чужой воли. У дочерей воздуха тоже нет бессмертной души, но
они сами могут приобрести ее себе добрыми делами. Мы прилетаем в жаркие страны, где
люди гибнут от знойного, зачумленного воздуха, и навеваем прохладу. Мы распространяем
в воздухе благоухание цветов и приносим с собой людям исцеление и отраду. По
прошествии же трехсот лет, во время которых мы творим посильное добро, мы получаем в
награду бессмертную душу и можем принять участие в вечном блаженстве человека. Ты,
бедная русалочка, всем сердцем стремилась к тому же, что и мы, ты любила и страдала,
подымись же вместе с нами в заоблачный мир; теперь ты сама можешь обрести бессмертную
душу!

И русалочка протянула свои прозрачные руки к солнышку и в первый раз почувствовала у

себя на глазах слезы. На корабле за это время все опять пришло в движение, и русалочка
увидала, как принц с невестой искали ее. Печально смотрели они на волнующуюся морскую
пену, точно знали, что русалочка бросилась в волны. Невидимая, поцеловала русалочка
красавицу невесту в лоб, улыбнулась принцу и поднялась вместе с другими детьми воздуха к
розовым облакам…
 Дремучий медведь
Константин Паустовский

Сын бабки Анисьи, по прозвищу Петя-большой, погиб на войне, и остался с бабкой жить ее
внучек, сын Пети-большого – Петя-маленький. Мать Пети-маленького, Даша, умерла, когда
ему было два года, и Петя-маленький ее совсем позабыл, какая она была.

– Все тормошила тебя, веселила, – говорила бабка Анисья, – да, видишь ты, застудилась
осенью и померла. А ты весь в нее. Только она была говорливая, а ты у меня дичок. Все
хоронишься по углам да думаешь. А думать тебе рано. Успеешь за жизнь надуматься. Жизнь
долгая, в ней вон сколько дней! Не сочтешь.

Когда Петя-маленький подрос, бабка Анисья определила его пасти колхозных телят.

Телята были как на подбор, лопоухие и ласковые. Только один, по имени Мужичок, бил
Петю шерстистым лбом в бок и брыкался. Петя гонял телят пастись на Высокую реку.
Старый пастух Семен-чаевник подарил Пете рожок, и Петя трубил в него над рекой, скликал
телят.

А река была такая, что лучше, должно быть, не найдешь. Берега крутые, все в колосистых
травах, в деревах. И каких только дерев не было на Высокой реке! В иных местах даже в
полдень было пасмурно от старых ив. Они окунали в воду могучие свои ветви, и ивовый
лист – узкий, серебряный, вроде рыбки уклейки дрожал в бегучей воде. А выйдешь из-под
черных ив – и ударит с полян таким светом, что зажмуришь глаза. Рощицы молодых осин
толпятся на берегу, и все осиновые листья дружно блестят на солнце.

Ежевика на крутоярах так крепко хватала Петю за ноги, что он долго возился и сопел от
натуги, прежде чем мог отцепить колючие плети. Но никогда он, осердясь, не хлестал
ежевику палкой и не топтал ногами, как все остальные мальчишки.

На Высокой реке жили бобры. Бабка Анисья и Семен-чаевник строго наказали Пете не
подходить к бобровым норам. Потому что бобер зверь строгий, самостоятельный,
мальчишек деревенских вовсе не боится и может так хватить за ногу, что на всю жизнь
останешься хромой. Но Пете была большая охота поглядеть на бобров, и потому он ближе к
вечеру, когда бобры вылезали из нор, старался сидеть тихонько, чтобы не напугать
сторожкого зверя.
Однажды Петя видел, как бобер вылез из воды, сел на берегу и начал тереть себе лапами
грудь, драть ее изо всех сил, сушить. Петя засмеялся, а бобер оглянулся на него, зашипел и
нырнул в воду.

А другой раз вдруг с грохотом и плеском обрушилась в реку старая ольха. Тотчас под водой
молниями полетели испуганные плотицы. Петя подбежал к ольхе и увидел, что она
прогрызена бобровыми зубами до сердцевины, а в воде на ветках ольхи сидят эти самые
бобры и жуют ольховую кору. Тогда Семен-чаевник рассказал Пете, что бобер сперва
подтачивает дерево, потом нажимает на него плечом, валит и питается этим деревом месяц
или два, глядя по тому, толстое оно или не такое уж и толстое, как хотелось бобру.

В густоте листьев над Высокой рекой всегда было беспокойно: Там хлопотали разные
птицы, а дятел, похожий на сельского почтаря Ивана Афанасьевича – такой же остроносый и
с шустрым черным глазом, – колотил и колотил со всего размаху клювом по сухому
осокорю. Ударит, отдернет голову, поглядит, примерится, зажмурит глаза и опять так
ударит, что осокорь от макушки до корней загудит. Петя все удивлялся: до чего крепкая
голова у дятла! Весь день стучит по дереву – не теряет веселости.

«Может, голова у него и не болит, – думал Петя, – но звон в ней стоит наверняка здоровый.
Шутка ли – бить и бить целый день! Как только черепушка выдерживает!»

Пониже птиц, над всякими цветами – и зонтичными, и крестоцветными, и самыми

невидными, как, скажем, подорожник, – летали ворсистые шмели, пчелы и стрекозы.

Шмели не обращали на Петю внимания, а стрекозы останавливались в воздухе и,

постреливая крылышками, рассматривали его выпуклыми глазищами, будто подумывали:
ударить ли его в лоб со всего налета, пугнуть с берега или не стоит с таким маленьким
связываться?

И в воде тоже было хорошо. Смотришь на нее с берега – и так и подмывает нырнуть и
поглядеть: что там, в глубокой глубине, где качаются водоросли? И все чудится, что ползет
по дну рак величиной с бабкино корыто, растопырил клешни, а рыбы пятятся от него,
помахивают хвостами.

Постепенно и звери и птицы привыкли к Пете и, бывало, прислушивались по утрам: когда

же запоет за кустами его рожок? Сначала они привыкли к Пете, а потом полюбили его за то,
что не озоровал: не сбивал палками гнезд, не связывал стрекоз за лапки ниткой, не швырял в
бобров камнями и не травил рыбу едучей известью.

Деревья тихонько шумели навстречу Пете – помнили, что ни разу он не сгибал, как другие
мальчишки, тоненьких осинок до самой земли, чтобы полюбоваться, как они,
выпрямившись, долго дрожат от боли и шелестят-жалуются листьями.

Стоило Пете раздвинуть ветки и выйти на берег, как сразу начинали щелкать птицы, шмели
взлетали и покрикивали: «С дороги! С дороги!», рыбы выскакивали из воды, чтобы
похвастаться перед Петей пестрой чешуей, дятел так ударял по осокорю, что бобры
поджимали хвосты и семенили в норы. Выше всех птиц взлетал жаворонок и пускал такую
трель, что синий колокольчик только качал головой.

– Вот и я! – говорил Петя, стаскивал старую шапчонку и вытирал ею мокрые от росы щеки.
– Здравствуйте!
– Дра! Дра! – отвечала за всех ворона. Никак она не могла выучить до конца такое простое
человеческое слово, как «здравствуйте». На это не хватало у нее вороньей памяти.

Все звери и птицы знали, что живет за рекой, в большом лесу, старый медведь и прозвище у
того медведя Дремучий. Его шкура и вправду была похожа на дремучий лес: вся в желтых
сосновых иглах, в давленой бруснике и смоле. И хоть старый это был медведь и кое-где
даже седой, но глаза у него горели, как светляки, – зеленые, будто у молодого.

Звери часто видели, как медведь осторожно пробирался к реке, высовывал из травы морду и
принюхивался к телятам, что паслись на другом берегу. Один раз он даже попробовал лапой
воду и заворчал. Вода была холодная – со дна реки били ледяные ключи, – и медведь
раздумал переплывать реку. Не хотелось ему мочить шкуру.

Когда приходил медведь, птицы начинали отчаянно хлопать крыльями, деревья – шуметь,
рыбы – бить хвостами по воде, шмели – грозно гудеть, даже лягушки подымали такой крик,
что медведь зажимал уши лапами и мотал головой.

А Петя удивлялся и смотрел на небо: не обкладывает ли его тучами, не к дождю ли

раскричались звери? Но солнце спокойно плыло по небу. И только два облачка стояли в
вышине, столкнувшись друг с другом на просторной небесной дороге.

С каждым днем медведь сердился все сильнее. Он голодовал, брюхо у него совсем отвисло –
одна кожа и шерсть. Лето выпало жаркое, без дождей. Малина в лесу посохла. Муравейник
разроешь – так и там одна только пыль.

– Беда-а-а! – рычал медведь и выворачивал от злости молодые сосенки и березки. – Пойду

задеру телка. А пастушок заступится, я его придушу лапой – и весь разговор!

От телят вкусно пахло парным молоком, и были они совсем рядом – только и дела, что
переплыть каких-нибудь сто шагов.

«Неужто не переплыву? – сомневался медведь. – Да нет, пожалуй, переплыву. Мой дед,

говорят, Волгу переплывал, и то не боялся».

Думал медведь, думал, нюхал воду, скреб в затылке и, наконец, решился прыгнул в воду,
ахнул и поплыл.

Петя в то время лежал под кустом, а телята – глупые они еще были – подняли головы,
наставили уши и смотрят: что это за старый пень плывет по реке? А у медведя одна морда
торчит над водой. И такая корявая эта морда, что с непривычки не то что телок, а даже
человек может принять ее за трухлявый пень.

Первой после телят заметила медведя ворона.

– Карраул! – крикнула она так отчаянно, что сразу охрипла. – Звери, воррр!

Всполошились все звери. Петя вскочил, руки у него затряслись, и уронил он свой рожок в
траву: посредине реки плыл, загребая когтистыми лапами, старый медведь, отплевывался и
рычал. А телята подошли уже к самому крутояру, вытянули шеи и смотрят.
Закричал Петя, заплакал, схватил длинный свой кнут, размахнулся. Кнут щелкнул, будто
взорвался ружейный патрон. Да не достал кнут до медведя ударил по воде. Медведь скосил
на Петю глаз и зарычал:

– Погоди, сейчас вылезу на бережок – все кости твои пересчитаю. Что выдумал – старика
кнутом бить!

Подплыл медведь к берегу, полез на крутояр к телятам, облизывается. Петя оглянулся,

крикнул: «Подсобите!» – и видит: задрожали все осины и ивы и все птицы поднялись к небу.
«Неужто все испугались и никто мне теперь не поможет?» – подумал Петя. А людей, как
назло, никого рядом нету.

Но не успел он это подумать как ежевика вцепилась колючими своими плетями в медвежьи
лапы, и сколько медведь ни рвался, она его не пускала. Держит, а сама говорит: «Не-ет, брат,
шутишь!»

Старая ива наклонила самую могучую ветку и начала изо всех сил хлестать ею медведя по
худым бокам.

– Это что ж такое? – зарычал медведь. – Бунт? Я с тебя все листья сдеру, негодница!

А ива все хлещет его и хлещет. В это время дятел слетел с дерева, сел на медвежью голову,
потоптался, примерился – и как долбанет медведя по темени! У медведя позеленело в глазах
и жар прошел от носа до самого кончика хвоста. Взвыл медведь, испугался насмерть, воет и
собственного воя не слышит, слышит один хрип. Что такое? Никак медведь не догадается,
что это шмели залезли ему в ноздри, в каждую по три шмеля, и сидят там, щекочут. Чихнул
медведь, шмели вылетели, но тут же налетели пчелы и начали язвить медведя в нос. А
всякие птицы тучей вьются кругом и выщипывают у него шкуру волосок за волоском.
Медведь начал кататься по земле, отбиваться лапами, закричал истошным голосом и полез
обратно в реку.

Ползет, пятится задом, а у берега уже ходит стопудовый окунь, поглядывает на медведя,
дожидается. Как только медвежий хвост окунулся в воду, окунь хвать, зацепил его своими
ста двадцатью зубами, напружился и потащил медведя в омут.

– Братцы! – заорал медведь, пуская пузыри. – Смилуйтесь! Отпустите! Слово даю… до

смерти сюда не приду! И пастуха не обижу!

– Вот хлебнешь бочку воды, тогда не придешь! – прохрипел окунь, не разжимая зубов. – Уж
я ли тебе поверю, Михайлыч, старый обманщик!

Только хотел медведь пообещать окуню кувшин липового меда, как самый драчливый ерш
на Высокой реке, по имени Шипояд, разогнался, налетел на медведя и засадил ему в бок
свой ядовитый и острый шип. Рванулся медведь, хвост оторвался, остался у окуня в зубах. А
медведь нырнул, выплыл и пошел махать саженками к своему берегу.

«Фу, думает, дешево я отделался! Только хвост потерял. Хвост старый, облезлый, мне от
него никакого толку».
Доплыл до половины реки, радуется, а бобры только этого и ждут. Как только началась
заваруха с медведем, они кинулись к высокой ольхе и тут же начали ее грызть. И так за
минуту подгрызли, что держалась эта ольха на одном тонком шпеньке.

Подгрызли ольху, стали на задние лапы и ждут. Медведь плывет, а бобры смотрят –
рассчитывают, когда он подплывет под самый под удар этой высоченной ольхи. У бобров
расчет всегда верный, потому что они единственные звери, что умеют строить разные
хитрые вещи – плотины, подводные ходы и шалаши.

Как только подплыл медведь к назначенному месту, старый бобер крикнул:

– А ну, нажимай!

Бобры дружно нажали на ольху, шпенек треснул, и ольха загрохотала обрушилась в реку.
Пошла пена, буруны, захлестали волны и водовороты. И так ловко рассчитали бобры, что
ольха самой серединой ствола угодила медведю в спину, а ветками прижала его к иловатому
дну.

«Ну, теперь крышка!» – подумал медведь. Он рванулся под водой изо всех сил, ободрал
бока, замутил всю реку, но все-таки как-то вывернулся и выплыл.

Вылез на свой берег и – где там отряхиваться, некогда! – пустился бежать по песку к своему
лесу. А позади крик, улюлюканье. Бобры свищут в два пальца. А ворона так задохнулась от
хохота, что один только раз и прокричала: «Дуррак!», а больше уже и кричать не могла.
Осинки мелко тряслись от смеха, а ерш Шипояд разогнался, выскочил из воды и лихо
плюнул вслед медведю, да недоплюнул – где там доплюнуть при таком отчаянном беге!
Добежал медведь до леса, едва дышит. А тут, как на грех, девушки из Окулова пришли по
грибы. Ходили они в лес всегда с пустыми бидонами от молока и палками, чтобы на случай
встречи со зверем пугнуть его шумом.

Выскочил медведь на поляну, девушки увидали его – все враз завизжали и так грохнули
палками по бидонам, что медведь упал, ткнулся мордой в сухую траву и затих. Девушки,
понятно, убежали, только пестрые их юбки метнулись в кустах.

А медведь стонал-стонал, потом съел какой-то гриб, что подвернулся на зуб, отдышался,
вытер лапами пот и пополз на брюхе в свое логово. Залег с горя спать на осень и зиму. И
зарекся на всю жизнь не выходить больше из дремучего леса. И уснул, хотя и побаливало у
него то место, где был оторванный хвост. Петя посмотрел вслед медведю, посмеялся, потом
взглянул на телят. Они мирно жевали траву и то один, то другой чесали копытцем задней
ноги у себя за ухом.

Тогда Петя стащил шапку и низко поклонился деревьям, шмелям, реке, рыбам, птицам и
бобрам.

– Спасибо вам! – сказал Петя.

Но никто ему не ответил.

Тихо было на реке. Сонно висела листва ив, не трепетали осины, даже не было слышно
птичьего щебета. Петя никому не рассказал, что случилось на Высокой реке, только бабке
Анисье: боялся, что не поверят. А бабка Анисья отложила недовязанную варежку, сдвинула
очки в железной оправе на лоб, посмотрела на Петю и сказала:

– Вот уж и вправду говорят люди: не имей сто рублей, а имей сто друзей. Звери за тебя не
зря заступились, Петруша! Так, говоришь, окунь ему хвост начисто оторвал? Вот грех-то
какой! Вот грех!

Бабка Анисья сморщилась, засмеялась и уронила варежку вместе с деревянным вязальным

крючком.

Сказка о потерянном времени.

Евгений Шварц
Жил-был мальчик по имени Петя Зубов. Учился он в третьем классе четырнадцатой школы и
всё время отставал, и по русскому письменному, и по арифметике, и даже по пению.

— Успею! — говорил он в конце первой четверти. — Во второй вас всех догоню.

А приходила вторая — он надеялся на третью. Так он опаздывал да отставал, отставал да

опаздывал и не тужил. Всё «успею» да «успею».

И вот однажды пришёл Петя Зубов в школу, как всегда, с опозданием. Вбежал в раздевалку.
Шлёпнул портфелем по загородке и крикнул:

— Тётя Наташа! Возьмите моё пальтишко!

А тётя Наташа спрашивает откуда-то из-за вешалок:

— Кто меня зовёт?

— Это я. Петя Зубов, — отвечает мальчик.

— А почему у тебя сегодня голос такой хриплый? — спрашивает тётя Наташа.

— А я и сам удивляюсь, — отвечает Петя. — Вдруг охрип ни с того ни с сего.

Вышла тётя Наташа из-за вешалок, взглянула на Петю да как вскрикнет:

— Ой!

Петя Зубов тоже испугался и спрашивает:

— Тётя Наташа, что с вами?

— Как что? — отвечает тётя Наташа.- Вы говорили, что вы Петя Зубов, а на самом деле вы,
должно быть, его дедушка.

— Какой же я дедушка? — спрашивает мальчик.- Я — Петя, ученик третьего класса.

— Да вы посмотрите в зеркало! — говорит тётя Наташа.

Взглянул мальчик в зеркало и чуть не упал. Увидел Петя Зубов, что превратился он в
высокого, худого, бледного старика. Выросли у него борода, усы. Морщины покрыли
сеткою лицо.

Смотрел на себя Петя, смотрел, и затряслась его седая борода.

Крикнул он басом:

— Мама! — и выбежал прочь из школы.

Бежит он и думает:

— Ну, уж если и мама меня не узнает, тогда всё пропало.

Прибежал Петя домой и позвонил три раза.

Мама открыла ему дверь.

Смотрит на Петю и молчит. И Петя молчит тоже. Стоит, выставив свою седую бороду, и
чуть не плачет.

— Вам кого, дедушка? — спросила мама наконец.

— Ты меня не узнаёшь? — прошептал Петя.

— Простите — нет, — ответила мама.

Отвернулся бедный Петя и пошёл куда глаза глядят.

Идёт он и думает:

— Какой я одинокий, несчастный старик. Ни мамы, ни детей, ни внуков, ни друзей… И

главное, ничему не успел научиться. Настоящие старики — те или доктора, или мастера, или
академики, или учителя. А кому я нужен, когда я всего только ученик третьего класса? Мне
даже и пенсии не дадут: ведь я всего только три года работал. Да и как работал — на двойки
да на тройки. Что же со мною будет? Бедный я старик! Несчастный я мальчик? Чем же всё
это кончится?

Так Петя думал и шагал, шагал и думал и сам не заметил, как вышел за город и попал в лес.
И шёл он по лесу, пока не стемнело.

— Хорошо бы отдохнуть, — подумал Петя и вдруг увидел, что в стороне, за ёлками, белеет
какой-то домик.

Вошёл Петя в домик — хозяев нет. Стоит посреди комнаты стол. Над ним висит
керосиновая лампа. Вокруг стола — четыре табуретки. Ходики тикают на стене. А в углу
горою навалено сено.
Лёг Петя в сено, зарылся в него поглубже, согрелся, поплакал тихонько, утёр слезы бородой
и уснул.

Просыпается Петя — в комнате светло, керосиновая лампа горит под стеклом. А вокруг
стола сидят ребята — два мальчика и две девочки. Большие, окованные медью счёты лежат
перед ними. Ребята считают и бормочут:

— Два года, да ещё пять, да ещё семь, да ещё три… Это вам, Сергей Владимирович, а это
ваши, Ольга Капитоновна, а это вам, Марфа Васильевна, а это ваши, Пантелей Захарович.

Что это за ребята? Почему они такие хмурые? Почему кряхтят они, и охают, и вздыхают, как
настоящие старики? Почему называют друг друга по имени-отчеству? Зачем собрались они
ночью здесь, в одинокой лесной избушке?

Замер Петя Зубов, не дышит, ловит каждое слово. И страшно ему стало от того, что услышал
он.

Не мальчики и девочки, а злые волшебники и злые волшебницы сидели за столом! Вот ведь
как, оказывается, устроено на свете: человек, который понапрасну теряет время, сам не
замечает, как стареет. И злые волшебники разведали об этом и давай ловить ребят,
теряющих время понапрасну. И вот поймали волшебники Петю Зубова, и ещё одного
мальчика, и ещё двух девочек и превратили их в стариков. Состарились бедные дети, и сами
этого не заметили: ведь человек, напрасно теряющий время, не замечает, как стареет. А
время, потерянное ребятами, — забрали волшебники себе. И стали волшебники малыми
ребятами, а ребята — старыми стариками.

Как быть?

Что делать?

Да неужели же не вернуть ребятам потерянной молодости?

Подсчитали волшебники время, хотели уже спрятать счёты в стол, но Сергей Владимирович
— главный из них — не позволил. Взял он счёты и подошёл к ходикам. Покрутил стрелки,
подёргал гири, послушал, как тикает маятник, и опять защёлкал на счётах.

Считал, считал он, шептал, шептал, пока не показали ходики полночь. Тогда смешал Сергей
Владимирович костяшки и ещё раз проверил, сколько получилось у него.

Потом подозвал он волшебников к себе и заговорил негромко:

— Господа волшебники! Знайте — ребята, которых мы превратили сегодня в стариков, ещё

могут помолодеть.

— Как? — вскрикнули волшебники.

— Сейчас скажу, — ответил Сергей Владимирович.

Он вышел на цыпочках из домика, обошёл его кругом, вернулся, запер дверь на задвижку и
поворошил сено палкой.
Петя Зубов замер, как мышка.

Но керосиновая лампа светила тускло, и злой волшебник не увидел Пети. Подозвал он

остальных волшебников к себе поближе и заговорил негромко:

— К сожалению, так устроено на свете: от любого несчастья может спастись человек. Если
ребята, которых мы превратили в стариков, разыщут завтра друг друга, придут ровно в
двенадцать часов ночи сюда к нам и повернут стрелку ходиков на семьдесят семь кругов
обратно, то дети снова станут детьми, а мы погибнем.

Помолчали волшебники.

Потом Ольга Капитоновна сказала:

— Откуда им всё это узнать?

А Пантелей Захарович проворчал:

— Не придут они сюда к двенадцати часам ночи. Хоть на минуту, да опоздают.

А Марфа Васильевна пробормотала:

— Да куда им! Да где им! Эти лентяи до семидесяти семи и сосчитать не сумеют, сразу
собьются!

— Так-то оно так, — ответил Сергей Владимирович. — А всё-таки пока что держите ухо
востро. Если доберутся ребята до ходиков, тронут стрелки — нам тогда и с места не
сдвинуться. Ну а пока нечего время терять — идём на работу.

И волшебники, спрятав счёты в стол, побежали, как дети, но при этом кряхтели, охали и
вздыхали, как настоящие старики.

Дождался Петя Зубов, пока затихли в лесу шаги. Выбрался из домика. И, не теряя напрасно
времени, прячась за деревьями и кустами, побежал, помчался в город искать стариков-
школьников.

Город ещё не проснулся. Темно было в окнах, пусто на улицах, только милиционеры стояли
на постах. Но вот забрезжил рассвет. Зазвенели первые трамваи.

И увидел наконец Петя Зубов — идёт не спеша по улице старушка с большой корзинкой.

Подбежал к ней Петя Зубов и спрашивает:

— Скажите, пожалуйста, бабушка, — вы не школьница?

А старушка как застучит ногами да как замахнётся на Петю корзинкой. Еле Петя ноги унёс.
Отдышался он немного — дальше пошёл. А город уже совсем проснулся. Летят трамваи,
спешат на работу люди. Грохочут грузовики — скорее, скорее надо сдать грузы в магазины,
на заводы, на железную дорогу. Дворники счищают снег, посыпают панель песком, чтобы
пешеходы не скользили, не падали, не теряли времени даром. Сколько раз видел всё это
Петя Зубов и только теперь понял, почему так боятся люди не успеть, опоздать, отстать.
Оглядывается Петя, ищет стариков, но ни одного подходящего не находит. Бегут по улицам
старики, но сразу видно — настоящие, не третьеклассники.

Вот старик с портфелем. Наверное, учитель. Вот старик с ведром и кистью — это маляр. Вот
мчится красная пожарная машина, а в машине старик — начальник пожарной охраны
города. Этот, конечно, никогда в жизни не терял времени понапрасну.

Ходит Петя, бродит, а молодых стариков, старых детей, — нет как нет. Жизнь кругом так и
кипит. Один он, Петя, отстал, опоздал, не успел, ни на что не годен, никому не нужен.

Ровно в полдень зашёл Петя в маленький скверик и сел на скамеечку отдохнуть.

И вдруг вскочил.

Увидел он — сидит недалеко на другой скамеечке старушка и плачет.

Хотел подбежать к ней Петя, но не посмел.

— Подожду! — сказал он сам себе. — Посмотрю, что она дальше делать будет.

А старушка перестала плакать, сидит, ногами болтает. Потом достала из кармана одного
газету, а из другого кусок ситного с изюмом. Развернула старушка газету — Петя ахнул от
радости: «Пионерская правда»! — и принялась старушка читать и есть. Изюм выковыривает,
а самый ситный не трогает.

Кончила старушка читать, спрятала газету и ситный и вдруг что-то увидела в снегу.
Наклонилась она и схватила мячик. Наверное, кто-нибудь из детей, игравших в сквере,
потерял этот мячик в снегу.

Оглядела старушка мячик со всех сторон, обтёрла его старательно платочком, встала,
подошла не спеша к дереву и давай играть в трёшки.

Бросился к ней Петя через снег, через кусты. Бежит и кричит:

— Бабушка! Честное слово, вы школьница!

Старушка подпрыгнула от радости, схватила Петю за руки и отвечает:

— Верно, верно! Я ученица третьего класса Маруся Поспелова. А вы кто такой?

Рассказал Петя Марусе, кто он такой. Взялись они за руки, побежали искать остальных
товарищей. Искали час, другой, третий. Наконец зашли во второй двор огромного дома. И
видят: за дровяным сараем прыгает старушка. Нарисовала мелом на асфальте классы и
скачет на одной ножке, гоняет камешек.

Бросились Петя и Маруся к ней.

— Бабушка! Вы школьница?

— Школьница! — отвечает старушка. — Ученица третьего класса Наденька Соколова. А вы

кто такие?
Рассказали ей Петя и Маруся, кто они такие. Взялись все трое за руки, побежали искать
последнего своего товарища.

Но он как сквозь землю провалился. Куда только ни заходили старики — и во дворы, и в

сады, и в детские театры, и в детские кино, и в Дом Занимательной Науки — пропал
мальчик, да и только.

А время идёт. Уже стало темнеть. Уже в нижних этажах домов зажёгся свет. Кончается день.
Что делать? Неужели всё пропало?

Вдруг Маруся закричала:

— Смотрите! Смотрите!

Посмотрели Петя и Наденька и вот что увидели: летит трамвай, девятый номер. А на колбасе
висит старичок. Шапка лихо надвинута на ухо, борода развевается по ветру. Едет старик и
посвистывает. Товарищи его ищут, с ног сбились, а он катается себе по всему городу и в ус
не дует!

Бросились ребята за трамваем вдогонку. На их счастье, зажёгся на перекрёстке красный

огонь, остановился трамвай.

Схватили ребята колбасника за полы, оторвали от колбасы.

— Ты школьник? — спрашивают.

— А как же? — отвечает он. — Ученик второго класса Зайцев Вася. А вам чего?

Рассказали ему ребята, кто они такие.

Чтобы не терять времени даром, сели они все четверо в трамвай и поехали за город к лесу.

Какие-то школьники ехали в этом же трамвае. Встали они, уступают нашим старикам место:

— Садитесь, пожалуйста, дедушки, бабушки.

Смутились старики, покраснели и отказались. А школьники, как нарочно, попались

вежливые, воспитанные, просят стариков, уговаривают:

— Да садитесь же! Вы за свою долгую жизнь наработались, устали. Сидите теперь,

отдыхайте.

Тут, к счастью, подошёл трамвай к лесу, соскочили наши старики — и в чащу бегом.

Но тут ждала их новая беда. Заблудились они в лесу.

Наступила ночь, тёмная-тёмная. Бродят старики по лесу, падают, спотыкаются, а дороги не

находят.
— Ах, время, время! — говорит Петя. — Бежит оно, бежит. Я вчера не заметил дороги
обратно к домику — боялся время потерять. А теперь вижу, что иногда лучше потратить
немножко времени, чтобы потом его сберечь.

Совсем выбились из сил старички. Но, на их счастье, подул ветер, очистилось небо от туч и
засияла на небе полная луна.

Влез Петя Зубов на берёзу и увидел — вон он, домик, в двух шагах белеют его стены,
светятся окна среди густых ёлок.

Спустился Петя вниз и шепнул товарищам:

— Тише! Ни слова! За мной!

Подползли ребята по снегу к домику. Заглянули осторожно в окно.

Ходики показывают без пяти минут двенадцать. Волшебники лежат на сене, берегут
украденное время.

— Они спят! — сказала Маруся.

— Тише! — прошептал Петя.

Тихо-тихо открыли ребята дверь и поползли к ходикам. Без одной минуты двенадцать
встали они у часов. Ровно в полночь протянул Петя руку к стрелкам и — раз, два, три —
закрутил их обратно, справа налево.

С криком вскочили волшебники, но не могли сдвинуться с места. Стоят и растут, растут. Вот
превратились они во взрослых людей, вот седые волосы заблестели у них на висках,
покрылись морщинами щёки.

— Поднимите меня! — закричал Петя. — Я делаюсь маленьким, я не достаю до стрелок!

Тридцать один, тридцать два, тридцать три!

Подняли товарищи Петю на руки.

На сороковом обороте стрелок волшебники стали дряхлыми, сгорбленными старичками. Всё

ближе пригибало их к земле, всё ниже становились они.

И вот на семьдесят седьмом и последнем обороте стрелок вскрикнули злые волшебники и

пропали, как будто их и не было на свете.

Посмотрели ребята друг на друга и засмеялись от радости. Они снова стали детьми. С бою
взяли, чудом вернули они потерянное напрасно время.

Они-то спаслись, но ты помни: человек, который понапрасну теряет время, сам не замечает,
как стареет.
 Александр Куприн

БАРБОС И ЖУЛЬКА
Барбос был невелик ростом, но приземист и широкогруд. Благодаря длинной,
чуть-чуть вьющейся шерсти в нем замечалось отдаленное сходство с белым
пуделем, но только с пуделем, к которому никогда не прикасались ни мыло, ни
гребень, ни ножницы. Летом он постоянно с головы до конца хвоста бывал
унизан колючими «репяхами», осенью же клоки шерсти на его ногах, животе,
извалявшись в грязи и потом высохнув, превращались в сотни коричневых,
болтающихся сталактитов. Уши Барбоса вечно носили на себе следы «боевых
схваток», а в особенно горячие периоды собачьего флирта прямо-таки
превращались в причудливые фестоны. Таких собак, как он, искони и всюду
зовут Барбосами. Изредка только, да и то в виде исключения, их называют
Дружками. Эти собаки, если не ошибаюсь, происходят от простых дворняжек и
овчарок. Они отличаются верностью, независимым характером и тонким слухом.
Жулька также принадлежала к очень распространенной породе маленьких собак,
тех тонконогих собачек с гладкой черной шерстью и желтыми подпалинами над
бровями и на груди, которых так любят отставные чиновницы. Основной чертой
ее характера была деликатная, почти застенчивая вежливость. Это не значит,
чтобы она тотчас же перевертывалась на спину, начинала улыбаться или
униженно ползала на животе, как только с ней заговаривал человек (так
поступают все лицемерные, льстивые и трусливые собачонки). Нет, к доброму
человеку она подходила с свойственной ей смелой доверчивостью, опиралась на
его колено своими передними лапками и нежно протягивала мордочку, требуя
ласки. Деликатность ее выражалась главным образом в манере есть. Она никогда
не попрошайничала, наоборот, ее всегда приходилось упрашивать, чтобы она
взяла косточку. Если же к ней во время еды подходила другая собака или люди,
Жулька скромно отходила в сторону с таким видом, который как будто бы
говорил: «Кушайте, кушайте, пожалуйста... Я уже совершенно сыта...» Право же,
в ней в эти моменты было гораздо меньше собачьего, чем в иных почтенных
человеческих лицах во время хорошего обеда. Конечно, Жулька единогласно
признавалась комнатной собачкой. Что касается до Барбоса, то нам, детям, очень
часто приходилось его отстаивать от справедливого гнева старших и
пожизненного изгнания во двор. Во-первых, он имел весьма смутные понятия о
праве собственности (особенно если дело касалось съестных припасов), а во-
вторых, не отличался аккуратностью в туалете. Этому разбойнику ничего не
стоило стрескать в один присест добрую половину жареного пасхального
индюка, воспитанного с особенною любовью и откормленного одними орехами,
или улечься, только что выскочив из глубокой и грязной лужи, на праздничное,
белое, как снег, покрывало маминой кровати. Летом к нему относились
снисходительно, и он обыкновенно лежал на подоконнике раскрытого окна в
позе спящего льва, уткнув морду между вытянутыми передними лапами. Однако
он не спал: это замечалось по его бровям, все время не перестававшим двигаться.
Барбос ждал... Едва только на улице против нашего дома показывалась собачья
фигура, Барбос стремительно скатывался с окошка, проскальзывал на брюхе в
подворотню и полным карьером несся на дерзкого нарушителя территориальных
законов. Он твердо памятовал великий закон всех единоборств и сражений: бей
первый, если не хочешь быть битым, и поэтому наотрез отказывался от всяких
принятых в собачьем мире дипломатических приемов, вроде предварительного
взаимного обнюхивания, угрожающего рычания, завивания хвоста кольцом и так
далее. Барбос, как молния, настигал соперника, грудью сшибал его с ног и
начинал грызню. В течение нескольких минут среди густого столба коричневой
пыли барахтались, сплетаясь клубком, два собачьих тела. Наконец Барбос
одерживал победу. В то время когда его враг обращался в бегство, поджимая
хвост между ногами, визжа и трусливо оглядываясь назад, Барбос с гордым
видом возвращался на свой пост на подоконник. Правда, что иногда при этом
триумфальном шествии он сильно прихрамывал, а уши его украшались лишними
фестонами, но, вероятно, тем слаще казались ему победные лавры. Между ним и
Жулькой царствовало редкое согласие и самая нежная любовь. Может быть,
втайне Жулька осуждала своего друга за буйный нрав и дурные манеры, но во
всяком случае явно она никогда этого не высказывала. Она даже и тогда
сдерживала свое неудовольствие, когда Барбос, проглотив в несколько приемов
свой завтрак, нагло облизываясь, подходил к Жулькиной миске и засовывал в нее
свою мокрую мохнатую морду. Вечером, когда солнце жгло не так сильно, обе
собаки любили поиграть и повозиться на дворе. Они то бегали одна от другой, то
устраивали засады, то с притворно сердитым рычанием делали вид, что
ожесточенно грызутся между собой. Однажды к нам во двор забежала бешеная
собака. Барбос видел ее со своего подоконника, но, вместо того чтобы, по
обыкновению, кинуться в бой, он только дрожал всем телом и жалобно
повизгивал. Собака носилась по двору из угла в угол, нагоняя одним своим
видом панический ужас и на людей и на животных. Люди попрятались за двери и
боязливо выглядывали из-за них. Все кричали, распоряжались, давали
бестолковые советы и подзадоривали друг друга. Бешеная собака тем временем
уже успела искусать двух свиней и разорвать нескольких уток. Вдруг все ахнули
от испуга и неожиданности. Откуда-то из-за сарая выскочила маленькая Жулька
и во всю прыть своих тоненьких ножек понеслась наперерез бешеной собаке.
Расстояние между ними уменьшалось с поразительной быстротой. Потом они
столкнулись... Это все произошло так быстро, что никто не успел даже отозвать
Жульку назад. От сильного толчка она упала и покатилась по земле, а бешеная
собака тотчас же повернула к воротам и выскочила на улицу. Когда Жульку
осмотрели, то на ней не нашли ни одного следа зубов. Вероятно, собака не
успела ее даже укусить. Но напряжение героического порыва и ужас пережитых
мгновений не прошли даром бедной Жульке... С ней случилось что-то странное,
необъяснимое. Если бы собаки обладали способностью сходить с ума, я сказал
бы, что она помешалась. В один день она исхудала до неузнаваемости; то лежала
по целым часам в каком-нибудь темном углу, то носилась по двору, кружась и
подпрыгивая. Она отказывалась от пищи и не оборачивалась, когда ее звали по
имени. На третий день она так ослабела, что не могла подняться с земли. Глаза
ее, такие же светлые и умные, как и прежде, выражали глубокое внутреннее
мучение. По приказанию отца, ее отнесли в пустой дровяной сарай, чтобы она
могла там спокойно умереть. (Ведь известно, что только человек обставляет так
торжественно свою смерть. Но все животные, чувствуя приближение этого
омерзительного акта, ищут уединения.) Через час после того, как Жульку
заперли, к сараю прибежал Барбос. Он был сильно взволнован и принялся
сначала визжать, а потом выть, подняв кверху голову. Иногда он останавливался
на минуту, чтобы понюхать с тревожным видом и настороженными ушами щель
сарайной двери, а потом опять протяжно и жалостно выл. Его пробовали
отзывать от сарая, но это не помогало. Его гнали и даже несколько раз ударили
веревкой; он убегал, но тотчас же упорно возвращался на свое место и
продолжал выть. Так как дети вообще стоят к животным гораздо ближе, чем это
думают взрослые, то мы первые догадались, чего хочет Барбос.— Папа, пусти
Барбоса в сарай. Он хочет проститься с Жулькой. Пусти, пожалуйста, папа, —
пристали мы к отцу. Он сначала сказал: «Глупости!» Но мы так лезли к нему и
так хныкали, что он должен был уступить. И мы были правы. Как только
отворили дверь сарая, Барбос стремглав бросился к Жульке, бессильно лежавшей
на земле, обнюхал ее и с тихим визгом стал лизать ее в глаза, в морду, в уши.
Жулька слабо помахивала хвостом и старалась приподнять голову — ей это не
удалось. В прощании собак было что-то трогательное. Даже прислуга, глазевшая
на эту сцену, казалась тронутой. Когда Барбоса позвали, он повиновался и,
выйдя из сарая, лег около дверей на земле. Он уже больше не волновался и не
выл, а лишь изредка поднимал голову и как будто бы прислушивался к тому, что
делается в сарае. Часа через два он опять завыл, но так громко и так
выразительно, что кучер должен был достать ключи и отворить двери. Жулька
лежала неподвижно на боку. Она издохла...

Сказка Оранжевое Горлышко

Что увидел Жаворонок,
когда вернулся на родину
Между небом и землёй
Песня раздаётся,
Неисходною струёй
Громче, громче льётся.
Кукольник
Уж Волк умылся, а Кочеток спел. Начинало светать.
В поле между комьями холодной земли проснулся Жаворонок. Он вскочил на ножки,
встряхнулся, огляделся и полетел вверх.
Полетел и запел. И чем выше он поднимался в небо, тем радостнее и звонче лилась и
переливалась его песня.
Всё, что он видел под собой, казалось ему необыкновенно замечательным, красивым и
милым. Ещё бы: ведь это была его родина, и он долго, очень долго её не видел!
Он родился здесь летом прошлого года. А осенью с другими перелётными улетел в далёкие
страны. Там он провёл в тепле всю зиму - целых пять месяцев. А это долгий срок, когда вам
всего десять месяцев от роду. И вот уже три дня, как он вернулся наконец домой. Первые
дни он отдыхал с дороги, а сегодня принялся за свою работу. А работа его была - петь.
Жаворонок пел:
"Снежные поля подо мной. На них - чёрные и зелёные пятна.
Чёрные пятна - пашни. Зелёные пятна - всходы ржи и пшеницы.
Я помню: эту рожь и пшеницу люди посеяли осенью. Скоро выросли из земли молодые
весёлые зеленя. Потом на них стал падать снег - и я улетел в чужие края.
Зеленя не замёрзли под холодным снегом. Вот они показались опять, весело и дружно
тянутся вверх.
На холмах среди полей - деревни. Это колхоз "Красная искра". Колхозники ещё не
проснулись, улицы ещё пусты. Пусты и поля: спят ещё полевые звери и птицы.
За далёким чёрным лесом я вижу золотой краешек солнца.
Просыпайтесь, просыпайтесь, вставайте все!
Начинается утро! Начинается весна!"
Жаворонок замолчал: он увидел на белом поле какое-то серое пятно. Пятно шевелилось.
Жаворонок полетел вниз - посмотреть, что там такое.
Над самым пятном он остановился в воздухе, трепеща крылышками.
- Э, да ведь это Большое Стадо! Я вижу, мои добрые соседи устроили общее собрание.
И в самом деле: это было Большое Стадо голубых куропаток - красивых полевых петушков
и курочек. Они сидели плотной кучкой. Их было очень много: сто птиц или, может быть,
тысяча. Жаворонок считать не умел.
Они тут в снегу и ночевали: некоторые ещё стряхивали с крыльев крупитчатый от ночного
мороза снежок.
А одна курочка - видно, старшая у них - сидела посредине на кочке и громко говорила речь.
"О чём она там толкует?" - подумал Жаворонок и спустился ещё пониже.
Старшая курочка говорила:
- Сегодня разбудил нас своей песней наш маленький друг Жаворонок. Значит, правда,
началась весна. Минуло самое трудное и голодное время. Скоро надо будет подумать о
гнёздах.
Настала пора всем нам расстаться.
- Пора, пора! - закудахтали все курочки сразу. - Кто куда, кто куда, кто куда!
- Мы к лесу! Мы за речку! Мы на Красный ручей! Мы на Костяничную горку! Туда, туда,
туда, туда!
Когда кудахтанье смолкло, старшая курочка заговорила опять:
- Счастливого лета и хороших птенцов всем вам! Выводите их побольше и воспитайте
получше. Помните: той курочке, которая осенью приведёт больше всего молодых куропаток,
будет великая честь: эта курочка будет всю зиму водить Большое Стадо. И все должны
будут её слушаться. До свиданья, до свиданья, до осени!
Старшая курочка вдруг высоко подпрыгнула в воздух, с треском замахала крылышками и
помчалась прочь. И в тот же миг все другие куропатки, сколько их тут было - сто или
тысяча, - распались на парочки и с треском, шумом, чириканьем брызнули во все стороны и
пропали из глаз. Жаворонок огорчился: такие хорошие, ласковые соседи улетели! Когда он
вернулся, как они радовались ему! Как весело было в их дружной семье!
Но он сейчас же спохватился: ведь ему надо скорей разбудить всех других полевых птиц и
зверей и всех людей! Он быстро-быстро заработал крылышками и запел ещё звонче
прежнего:
- Солнце встаёт! Просыпайтесь, все просыпайтесь, весело беритесь за работу!
И, поднимаясь к облакам, он видел, как разбегаются от деревень воришки-зайцы,
забравшиеся на ночь в сады поглодать кору с яблонь. Видел, как шумной ватагой, каркая,
слетаются на пашню стаи чёрных грачей выковыривать носами червей из оттаявшей земли;
как выходят из домов люди.
Люди запрокидывали голову и, щурясь от яркого солнца, старались разглядеть в небе
маленького певца. Но он исчез в облаке. Осталась над полями только его песня, такая
звонкая и радостная, что у людей становилось светло на душе и они весело брались за
работу.
О чём разговаривал Жаворонок
с полевым петушком
Целый день трудился Жаворонок: летал в поднебесье и пел. Пел, чтобы все знали, что всё
хорошо и спокойно и поблизости не летает злой ястреб. Пел, чтобы радовались полевые
птицы и звери. Пел, чтобы веселей работалось людям. Пел, пел - и устал. Был уже вечер.
Солнце зашло. Попрятались куда-то все звери и птицы.
Жаворонок опустился на пашню. Ему захотелось поболтать с кем-нибудь перед сном о том о
сём. Подруги у него не было.
Он решил: "Полечу-ка к соседям - куропаткам". Но тут же вспомнил, что утром они улетели.
Ему опять стало грустно. Он тяжело вздохнул и стал укладываться спать в ямке между
комочками подсохшей за день земли.
Вдруг до него донёсся чей-то знакомый голос. Голос напоминал скрип несмазанной калитки
или чириканье сверчка, только был сильнее, громче. Кто-то звонко и радостно выговаривал
всё одно слово:
- Черр-вяк! Черр-вяк!
"Ой, да ведь это Подковкин! - обрадовался Жаворонок. - Значит, не все куропатки улетели".
- Черр-вяк! Черр-вяк! - неслось из ржаных зеленей.
"Чудилка! - подумал Жаворонок. - Нашёл одного червяка и кричит на весь свет".
Он знал, что куропатки наедаются хлебными зёрнами да семенами разных трав. Червяк для
них - вроде сладкого к обеду. Сам Жаворонок умел находить в траве сколько угодно
маленьких червячков и каждый день наедался ими досыта. Ему и было смешно, что сосед
так радуется какому-то червяку.
"Ну, теперь мне будет с кем поболтать", - подумал Жаворонок и полетел разыскивать соседа.
Найти его оказалось очень просто: петушок сидел открыто на кочке, среди низенькой травки
зеленей, и то и дело подавал голос.
- Здорово, Подковкин! - крикнул, подлетая к нему, Жаворонок. - Ты на всё лето остался?
Петушок приветливо кивнул головой:
- Да, да. Так решила Оранжевое Горлышко, моя жена. Знаком с ней? Очень умная курочка.
Вот увидишь, этой зимой она непременно будет водить Большое Стадо.
Сказав это, петушок выкатил колесом голубую грудь с рисунком подковы вкусного
шоколадного цвета. Потом вытянул шейку и три раза громко прокричал:
- Черр-вяк! Черр-вяк! Черр-вяк!
- Где же червяк-то? - удивился Жаворонок. - Ты съел его?
Подковкин обиделся:
- За кого ты меня принимаешь? Хороший я был бы петушок, если б сам ел червяков! Я,
конечно, отнёс его Оранжевому Горлышку.
- И она его съела?
- Съела и сказала, что очень вкусно.
- Так и дело с концом! Чего же ты кричишь: "Червяк! Червяк!"?
- Ничего ты не понимаешь! - совсем рассердился Подковкин. - Во-первых, я вовсе не кричу,
а красиво пою. Во-вторых, про что же петь, как не про вкусных червяков?
Маленький серенький Жаворонок много мог бы рассказать, про что и как надо петь. Ведь он
был из знаменитого рода певцов, прославленных всеми поэтами. Но гордости в нём не было.
И он совсем не хотел обидеть Подковкина, своего доброго соседа.
Жаворонок поспешил сказать ему что-нибудь приятное.
- Я знаю Оранжевое Горлышко. Она такая красивая, нежная. Как её здоровье?
Подковкин сейчас же забыл обиду. Он выпятил грудь, три раза звонко брякнул: "Ферр-вяк!"
- и только тогда важно ответил:
- Благодарю вас! Оранжевое Горлышко чувствует себя прекрасно. Прилетайте навещать нас.
- Когда можно прилететь? - спросил Жаворонок.
- Сейчас-то, видишь ли, я очень занят, - сказал Подковкин. - Днём еду разыскиваю для
Оранжевого Горлышка, караул держу, чтобы на неё не напали Лиса или Ястреб. Вечерами
вот песни ей пою. А тут ещё драться надо с...
Подковкин не докончил, вытянулся на ножках и стал вглядываться в зеленя.
- Постой-ка! Никак он опять?..
Петушок сорвался с места и стрелой полетел туда, где в зеленях что-то шевелилось.
Сейчас же оттуда раздался шум драки: стук клюва о клюв, хлопанье крыльев, шелест ржи.
Пух полетел к небу.
Через несколько минут над зеленями мелькнула пёстренькая спинка чужого петушка, и
Подковкин вернулся, весь взъерошенный, с блестящими глазами. Из его левого крыла
торчало переломленное перо.
- Ух!.. Здорово я его тюкнул! - сказал он, опускаясь на кочку. - Будет знать теперь...
- Да с кем это ты? - робко спросил Жаворонок. Сам он никогда ни с кем не дрался и драться-
то не умел.
- А с соседом, с Бровкиным. Тут рядом, на Костяничной горке, живёт. Глупый петушишка. Я
ему покажу!..
Жаворонок знал и Бровкина. У всех куропаток брови красные - и не только над глазами, а
даже и под глазами. У Бровкина они были особенно большие и красные.
- Зачем же вы дерётесь? - спросил Жаворонок. - В Большом Стаде вы ведь друзья были с
Бровкиным.
- В Большом Стаде - другое дело. А теперь то он к нам в поле забежит, то я ненароком на
Костяничную горку попаду. Тут уж нам никак нельзя не подраться. Ведь мы - петухи.
Жаворонок так и не понял: зачем это драться, когда друзья?
Он опять спросил:
- Когда же приходить-то?
- Вот разве когда Оранжевое Горлышко сядет детей высиживать. Тогда, может, вздохну
посвободнее.
- А скоро думаете гнездо завивать?
- Оранжевое Горлышко говорит: "Когда на снежных полях покажутся проталины и в небе
запоёт Жаворонок, Большое Стадо разобьётся на пары и разлетится во все стороны. Когда
люди кончат сев и озимая рожь отрастёт по колено человеку, настанет пора вить гнездо".
Вот посмотришь, какое уютное гнёздышко устроит себе Оранжевое Горлышко, - загляденье!
Запомнишь? Когда люди кончат сеять, а рожь отрастёт по колено человеку.
- Я уж запомнил, - сказал Жаворонок. - Непременно прилечу. Ну, спокойной ночи!
И он полетел к себе спать.
Что делали люди, когда с полей сошёл снег,
и какое гнездо завила Оранжевое Горлышко
И вот Жаворонок принялся ждать, когда люди начнут и кончат сеять, а рожь отрастёт по
колено человеку.
Каждое утро он поднимался под облака и пел там обо всём, что видел под собой.
Он видел, как день ото дня тает в полях снег, как с каждым утром веселей и жарче греет
солнце. Видел, как прилетели ледоломки-трясогузки тоненькие птички с трясучими
хвостами - и как на следующее утро река сломала лёд. И как только снег сошёл, люди
выехали на тракторе в поле.
"Теперь они начнут сеять!" - подумал Жаворонок.
Но он ошибся: ещё не сеять выехали люди, а только приготовить к посеву вспаханную с
осени землю.
Тарахтя и фыркая, выполз в поле трактор. Он тащил за собой длинный железный брус с
двумя колёсами по краям. Под брусом широкие, острые стальные лапы резали и
перевёртывали сырую землю, разрыхляли её, разбивали слежавшиеся комья.
Так прошло несколько дней. Потом люди приехали на гусеничном тракторе, позади
которого были прицеплены два длинных узких ящика на колёсах. На доске сзади стояли
колхозницы. Они открывали ящики, засыпали в них зерно, а в конце поля, когда трактор
поворачивался и поворачивал за собой сеялки, они управляли рычагами и не давали семени
сыпаться на дорогу.
Первым делом посеяли овёс. Овёс сеяли, чтобы кормить им лошадей и делать из его семян
очень полезную для ребят овсянку.
После овса сеяли лён. Лён сеяли, чтобы потом делать из его семян льняное масло, а из
стеблей - верёвки, холст и полотно.
А Жаворонок думал - лён сеют, чтобы птицам удобно было в нём прятаться.
После льна посеяли пшеницу. Пшеницу сеяли, чтобы потом делать из неё белую муку, а из
белой муки печь вкусные белые булки.
Потом сеяли рожь, из которой будет чёрный хлеб. Потом ячмень, - делать из него ячменные
лепёшки, суп с перловой крупой и ячневую кашу. И наконец гречу, - варить из неё
гречневую кашу, - ту самую, что сама себя хвалит.
А Жаворонок думал, что люди сеют овёс, и пшеницу, и рожь, и ячмень, и просо, из которого
варят пшённую кашу, и гречу - всё только, чтобы птицам были разные зёрнышки для еды.
Посеяли колхозники гречу и уехали с поля.
"Ну, - подумал Жаворонок, - вот и конец севу! Больше не выедут люди в поле".
И опять ошибся: на следующее утро опять зашумели в поле тракторы с хитрыми машинами-
картофелесажалками - и посадили в землю картофель. А для чего люди садили картошку, -
все знают. Один Жаворонок никак не мог догадаться.
К тому времени прилетели ласточки, и стало тепло, и озимая рожь отросла по колено людям.
Увидал это Жаворонок, обрадовался и полетел искать своего друга - петушка Подковкина.
Теперь найти его было не так просто, как месяц назад: рожь кругом вон как выросла; кочки-
то и не стало видно, насилу-насилу нашёл Жаворонок Подковкина.
- Готово гнездо? - сразу спросил он.
- Готово, готово! - весело отвечал Подковкин. - И даже яйца все положены. Знаешь, сколько?
- Да я ведь считать не умею, - сказал Жаворонок.
- Признаться, и я дальше двух не умею, - вздохнул Подковкин. - Да тут Охотник проходил.
Заглянул в гнездо, сосчитал яйца и говорит: "Ого, говорит, - двадцать четыре, целых две
дюжины! Больше, - говорит, - и не бывает яиц у серых куропаток".
- Ой-ой-ой, плохо дело! - испугался Жаворонок. - Охотник все яйца возьмёт и яичницу из
них себе сделает.
- Что ты, что ты - яичницу! - замахал на него крылышками Подковкин. Оранжевое
Горлышко говорит: "Хорошо, что это Охотник. Лишь бы не мальчишки". Она говорит:
"Охотник ещё охранять наше гнездо будет: ему надо, чтобы наши птенцы выросли да
жирные стали. Вот тогда берегись! Тогда он придёт с собакой да бах-бах!.." Ну идём, я тебя
к Оранжевому Горлышку поведу.
Подковкин соскочил с кочки и так быстро пробежал во ржи, что Жаворонку пришлось его
догонять на крыльях.
Гнездо куропаток помещалось среди ржи, в углублении между двумя кочками. На гнезде,
распушив перья, сидела Оранжевое Горлышко.
Увидев гостя, она сошла с гнезда, пригладила перья и приветливо сказала:
- Пожалуйте, пожалуйте! Полюбуйтесь на наше гнёздышко. Правда, уютное?
Особенного ничего не было в её гнезде: вроде лукошка с яйцами. По краям выстлано
куропаткиным пухом и перышками.
Жаворонок видал и похитрей гнёзда.
Всё-таки из вежливости он сказал:
- Очень милое гнёздышко.
- А яйца? - спросила Оранжевое Горлышко. - Правда, чудесные яички?
Яйца в самом деле были хорошие: как куриные, только маленькие, красивого ровного
жёлто-зелёного цвета. Их было много - полное лукошко. И лежали они все острыми концами
внутрь, а то, пожалуй, и не поместились бы в гнезде.
- Прелесть какие яйца! - от души сказал Жаворонок. - Такие чистые, гладкие, аккуратные!
- А кругом гнезда как вам нравится? - спросила Оранжевое Горлышко. Красиво?
Жаворонок огляделся вокруг. Над гнездом зелёным шатром нависали гибкие стебли
молодой ржи.
- Красиво, - согласился Жаворонок. - Только вот... - и запнулся.
- Что ты хочешь сказать? - встревожился Подковкин. - Или наше гнездо плохо спрятано?
- Сейчас-то оно хорошо спрятано, даже ястребу не заметить. Да ведь скоро люди сожнут
рожь. И ваше гнездо останется на открытом месте.
- Сожнут рожь? - Подковкин даже крылышками всплеснул. - Ты это наверное знаешь?
- Я слышал, колхозники говорили, что будут жать рожь.
- Вот ужас! - ахнул Подковкин. - Что же нам делать?
Но Оранжевое Горлышко только весело подмигнула мужу:
- Не тревожься, не волнуйся. Тут самое сохранное место. Никто сюда не придёт, пока наши
птенчики не выйдут из яиц. Заруби у себя на носу: птенцы куропаток выходят из яиц, когда
рожь цветёт.
- А люди когда придут жать её?
- А люди будут ждать, пока рожь вырастет, выколосится, зацветёт, отцветёт, нальётся и
вызреет.
- Что я тебе говорил? - закричал обрадованный Подковкин. - Видишь, какая умная у меня
жена! Она всё наперёд знает.
- Это не я умная, - скромно сказала Оранжевое Горлышко. - Это наш куропачий календарь.
Каждая наша курочка знает его наизусть.
Потом она повернулась к Жаворонку, похвалила его песни и пригласила его прийти
посмотреть, как будут выходить из яиц её птенчики.
Тут перепел громко закричал из ржи:
- Спать пора! Спать пора!
Жаворонок простился с друзьями и полетел домой.
Перед сном он всё старался вспомнить: как это она сказала? Сперва рожь вырастет, потом,
потом выколо... нет - вылоко... выклоло...
Но никак не мог выговорить это мудрёное слово, махнул лапкой и заснул.
Как пришла Лисица
и какие у Подковкиных родились дети
Жаворонку не терпелось взглянуть, как будут выходить из яиц маленькие Подковкины.
Каждое утро теперь, прежде чем подняться в облака, он внимательно осматривал рожь.
Рожь поднималась быстро и скоро стала ростом с самого высокого человека. Тогда концы её
стеблей стали толстеть и набухать. Потом из них выросли усики.
- Вот это и есть колоски, - сказал себе Жаворонок. - Вот это и называется выклоло... нет -
выколо... нет - вы-ко-ло-си-лась.
В это утро он пел особенно хорошо: он был рад, что рожь скоро зацветёт и у Подковкиных
выйдут птенчики.
Он смотрел вниз и видел, что на всех полях поднялись уже посевы: и ячмень, и овёс, и лён, и
пшеница, и гречиха, и листья картофеля на ровных грядах.
В кустах около того поля, где в высокой ржи было гнездо Подковкиных, он заметил ярко-
рыжую полоску. Спустился пониже и разглядел: это была Лисица. Она вышла из кустов и
кралась по скошенному лугу к полю куропаток.
Крепко затукало Жаворонково сердчишко. Он боялся не за себя: Лиса ничего не могла ему
сделать в воздухе. Но страшный зверь мог найти гнездо его друзей, поймать Оранжевое
Горлышко, разорить её гнездо.
Ещё ниже спустился Жаворонок и что было силы закричал:
- Подковкин, Подковкин! Лиса идёт, спасайтесь!
Лиса подняла голову и страшно щёлкнула зубами. Жаворонок испугался, но продолжал
кричать что есть мочи:
- Оранжевое Горлышко! Улетайте, улетайте!
Лиса направилась прямо к гнезду.
Вдруг из ржи выскочил Подковкин. У него был ужасный вид: перья все взъерошены, одно
крыло волочится по земле.
"Беда! - подумал Жаворонок. - Верно, его подшибли камнем мальчишки. Теперь и он
пропадёт".
И закричал:
- Подковкин, беги, прячься!
Но было уже поздно: Лиса заметила бедного петушка и помчалась к нему.
Подковкин, хромая и подпрыгивая, побежал от неё в сторону. Но где же ему было убежать
от быстроногого зверя!
В три прыжка Лиса была около него, и - клямс! - зубы её лязгнули у самого хвоста петушка.
Подковкин собрал все свои силы и успел взлететь перед носом зверя.
Но летел он совсем плохо, отчаянно чирикал и скоро упал на землю, вскочил, заковылял
дальше. Лиса кинулась за ним.
Жаворонок видел, как бедный Подковкин то бегом, то взлетая на воздух с трудом добрался
до Костяничной горки и скрылся в кустах. Лиса неотступно гналась за ним.
"Ну, теперь бедняге конец! - подумал Жаворонок. - Лиса загнала его в кусты и там живо
поймает".
Жаворонок ничем больше не мог помочь другу. Он не хотел слышать, как хрустнут на
Лисьих зубах косточки петушка, и поскорей улетел.
Прошло несколько дней - и рожь была уже в цвету. Жаворонок не летал эти дни над полем,
где жили Подковкины. Он грустил о погибшем друге и не хотел даже смотреть на место, где
валялись окровавленные перышки петушка.
Раз сидел Жаворонок у себя в поле и закусывал червячками. Вдруг он услышал треск
крыльев и увидал Подковкина, живого и весёлого. Подковкин опустился рядом с ним.
- Куда ж ты пропал?! - закричал петушок, не здороваясь. - Ведь рожь цветёт уже. Ищу тебя,
ищу!.. Летим скорей к нам: Оранжевое Горлышко говорит, что сейчас наши птенчики будут
из яиц выклёвываться.
Жаворонок вытаращил на него глаза:
- Ведь тебя же съела Лиса, - сказал он. - Я сам видел, как она загнала тебя в кусты.
- Лиса? Меня-то! - закричал Подковкин. - Да ведь это я отводил её от нашего гнезда.
Нарочно и больным притворился, чтобы её обмануть. Так её запутал в кустах, что она и
дорогу забыла в наше поле! А тебе спасибо, что предупредил об опасности. Если б не ты, не
видать бы нам наших птенчиков.
- Я что ж... я только крикнул, - смутился Жаворонок. - Ловко же ты! Даже меня обманул.
И друзья полетели к Оранжевому Горлышку.
- Чшш! Тише, тише! - встретила их Оранжевое Горлышко. - Не мешайте мне слушать.
Она была очень озабочена, стояла над гнездом и, склонив головку к яйцам, внимательно
прислушивалась. Жаворонок и Подковкин стояли рядом чуть дыша.
Вдруг Оранжевое Горлышко быстро, но осторожно тюкнула клювом одно из яиц. Кусочек
скорлупы отлетел, и сейчас же из дырочки блеснули два черных булавочных глаза и
показалась мокрая взъерошенная головка цыплёночка. Мать ещё раз тюкнула клювом, - и
вот весь цыплёночек выскочил из развалившейся скорлупы.
- Вышел, вышел! - закричал Подковкин и запрыгал от радости.
- Не кричи! - строго сказала Оранжевое Горлышко. - Бери скорей скорлупки и унеси
подальше от гнезда.
Подковкин ухватил клювом половинку скорлупки, стремглав помчался с ней в рожь.
Он вернулся за второй половинкой очень скоро, но в гнезде накопилась уже целая грудка
битой скорлупы. Жаворонок видел, как один за другим выходили из яиц цыплята. Пока
Оранжевое Горлышко помогала одному, другой уже сам разбивал скорлупу и
выкарабкивался из неё.
Скоро все двадцать четыре яйца были разбиты, все двадцать четыре птенчика вышли на свет
- смешные, мокрые, взъерошенные!
Оранжевое Горлышко живо повыкидывала ногами и клювом всю битую скорлупу из гнезда
и велела Подковкину убрать её. Потом обернулась к цыплятам, нежным голосом сказала им:
"Ко-ко-ко! Ко-ко!" - вся распушилась, растопырила крылья и села на гнездо. И все цыплята
сразу исчезли под ней, как под шапкой.
Жаворонок принялся помогать Подковкину носить скорлупу. Но клювик у него был
маленький, слабый, и он мог таскать только самые лёгкие скорлупки.
Так они долго трудились вдвоём с Подковкиным. Относили скорлупу подальше в кусты.
Оставлять её вблизи гнезда нельзя было: люди или звери могли заметить скорлупки и по
ним найти гнездо. Наконец работа была кончена, и они могли отдохнуть.
Они сели рядом с гнездом и смотрели, как из-под крыльев Оранжевого Горлышка то тут, то
там высовывались любопытные носики, мелькали быстрые глазки.
- Удивительно как... - сказал Жаворонок. - Только что родились, а уж такие шустрые. И
глазки у них открыты, и тельце всё в густом пуху.
- У них уж и перышки маленькие есть, - гордо сказала Оранжевое Горлышко. - На
крылышках.
- Скажите, пожалуйста! - удивлялся Жаворонок. - А у нас, у певчих птиц, когда птенчики
выйдут из гнезда, они слепенькие, голенькие... Только чуть могут головку поднять да ротик
открыть.
- О, вы ещё не то сейчас увидите! - весело сказала Оранжевое Горлышко. - Дайте мне только
ещё немножко погреть их своим теплом, чтобы хорошенько обсушить... и мы сейчас же
откроем детскую площадку.
Какая у поршков была детская площадка
и что они там делали
Они ещё поболтали, потом Оранжевое Горлышко и спрашивает:
- Подковкин, где сейчас поблизости можно найти маленьких зелёных гусениц и мягких
улиток.
- Тут, тут рядом, - заторопился Подковкин, - в двух шагах, в нашем же поле. Я уже
присмотрел.
- Нашим детям, - сказала Оранжевое Горлышко, - в первые дни нужна самая нежная пища.
Зёрнышки есть они научатся позже. Ну, Подковкин, показывай дорогу, мы пойдём за тобой.
- А птенчики? - встревожился Жаворонок. - Неужели вы оставите крошек одних?
- Крошки пойдут с нами, - спокойно сказала Оранжевое Горлышко. - Вот, смотрите.
Она осторожно сошла с гнезда и позвала ласковым голоском:
- Ко-кко! Ко-ко-кко!
И все двадцать четыре птенчика повскакали на ножки, выпрыгнули из гнезда-лукошка и
весёлыми катышками покатились за матерью.
Впереди пошёл Подковкин, за ним Оранжевое Горлышко с цыплятами, а сзади всех -
Жаворонок.
Цыплятки пик-пикали, мать говорила "ко-кко", а сам Подковкин молчал и шёл, выпятив
голубую грудь с шоколадной подковкой, и гордо посматривал по сторонам. Через минуту
они пришли в такое место, где рожь была редкая и между её стеблями поднимались кочки.
- Прекрасное местечко! - одобрила Оранжевое Горлышко. - Тут и устроим детскую
площадку.
И она сейчас же принялась с Подковкиным искать для своих птенчиков зелёных гусениц и
мягких улиток.
Жаворонку тоже захотелось покормить цыпляток. Он нашёл четырёх гусеничек и позвал:
- Цып-цып-цып, бегите сюда!
Цыплятки доели то, что им дали родители, и покатили к Жаворонку. Смотрят, а гусениц нет!
Жаворонок смутился и, наверно, покраснел бы, если б на лице у него не было перышек: ведь
это он, пока ждал цыплят, незаметно как-то сам отправил себе в рот всех четырёх гусениц.
Зато Оранжевое Горлышко с Подковкиным ни одной гусенички не проглотили, а каждую
брали в клюв и ловко отправляли в открытый рот одного из цыплят всем по очереди.
- Теперь займёмся ученьем, - сказала Оранжевое Горлышко, когда цыплята наелись. - Ккок!
Все двадцать четыре цыплёнка остановились, кто где был, и взглянули на мать.
- Ккок! - это значит: внимание! - объяснила Жаворонку Оранжевое Горлышко. - Теперь я их
позову за собой - и смотрите!.. Ко-кко! Ко-ко-кко!.. - позвала она своим самым нежным
голосом и пошла к кочкам.
Все двадцать четыре цыплёнка покатились за ней. Оранжевое Горлышко перескочила кочки
и, не останавливаясь, пошла дальше.
Цыплятки добежали до кочек - и стоп! Они не знали, что им делать: ведь кочки перед ними
были как высокие крутые горы или как трёхэтажные дома.
Цыплятки старались вскарабкаться на кручу, но падали и катились вниз. При этом они так
жалостно пикали, что у доброго Жаворонка сжалось сердце.
- Ко-кко! Ко-ко-кко! - опять настойчиво звала Оранжевое Горлышко с другой стороны
кочек. - Сюда, сюда, за мной!
И вдруг все двадцать четыре птенчика разом замахали крошечными крылышками,
вспорхнули и полетели. Они поднялись невысоко над землёй, а всё-таки кочки перелетели,
упали прямо на ножки и без передышки покатились за Оранжевым Горлышком.
Жаворонок даже клюв раскрыл от удивления. Как же так: только что родились на свет, а уж
вон как умеют!
- Ах, какие у вас способные дети! - сказал он Подковкину и Оранжевому Горлышку. - Ведь
это просто чудо: они уж и летают!
- Немножко только, - сказала Оранжевое Горлышко. - Далеко не могут. Всего только
вспорхнут и сядут. Охотники так и зовут наших детей: поршки.
- У нас, у певчих птиц, - сказал Жаворонок, - птенчики сидят в гнезде, пока у них не
отрастут крылышки. Гнездо так хорошо спрятано в траве, что даже соколиный глаз его не
заметит. А вы куда своих поршков спрячете, если вдруг прилетит сокол?
- Тогда я сделаю вот как, - сказал Подковкин и громко крикнул: "Чирр-вик!"
Все двадцать четыре поршка разом поджали ножки и... как сквозь землю провалились!
Жаворонок крутил головой во все стороны, стараясь разглядеть хоть одного птенчика: ведь
он знал, что они притаились тут перед ним, на земле. Смотрел, смотрел - и никого не увидел.
- Фокус-покус-чирвирокус! - весело подмигнул ему Подковкин, да вдруг как крикнет: - Раз,
два, три, вир-вир-ри!
Все двадцать четыре поршка разом вскочили на ножки и опять стали видны.
Жаворонок ахнул: вот это ловко!
А когда настал вечер и Подковкины повели детей укладывать спать, Оранжевое Горлышко
сказала Жаворонку:
- Пока люди не кончат сенокос, вы всегда можете найти нас или в гнезде, или на детской
площадке. А когда хлеба поспеют и придут машины убирать их, ищите нас, где растёт лён.
Мы откроем там для наших детей школу первой ступени.
Как прилетела в поля Ястребиха
и какая беда стряслась на Костяничной горке
Настала середина лета. Все звери и птицы вывели детей. И в поля каждый день стали
наведываться хищники.
Жаворонок по-прежнему с утра поднимался под облака и пел там. Но теперь частенько ему
приходилось прерывать пение и лететь предупреждать своих знакомых об опасности.
А друзей и знакомых у него были полны поля: Жаворонок со всеми жил в мире, и все его
любили. Сам он больше всех любил своих друзей Подковкиных. Старался всё больше летать
над тем полем, где было гнездо Оранжевого Горлышка.
Летает в вышине, а сам зорко следит, не покажется ли где хищник.
Вот взошло солнце, и с дальних полей, из-за реки, уже приближается голубовато-белый
Лунь. Лицо у него круглое, как у кошки, нос крючком. Он летит низко-низко над зелёной
рожью и смотрит, высматривает: не мелькнёт ли где птенчик или мышь? Вдруг остановится
на лету и, как бабочка, приподняв крылья над спиной, повиснет в воздухе: вглядывается в
одно место.
Там сейчас ушмыгнул от него в норку мышонок. Лунь и ждёт, когда мышонок высунет нос
из норки. Если высунет, Лунь разом сложит крылья, камнем упадёт вниз - и цоп мышонка в
когти!
Но Жаворонок уже мчится с высоты и, крикнув Подковкиным на лету: "Лунь прилетел!",
спешит к норке, кричит мышонку:
- Не высовывай носа! Не высовывай носа из норки!
Подковкин командует своим поршкам:
- Чирр-вик!
И поршки поджимают ножки, делаются невидимками.
Мышонок слышит Жаворонка и, дрожа от страха, забивается поглубже в норку.
И Лунь улетает дальше, никого не поймав.
Каждый день прилетали из далёкого леса Чёрный Коршун с выемкой на длинном хвосте и
Бурый Мышелов. Кружили над полями, высматривали добычу. Их когти всегда готовы
схватить неосторожного мышонка или поршка. Но с утра до полудня и опять через час после
полудня караулит в небе Жаворонок, и все полевые птицы и звери спокойны: у них хороший
сторож. А в полдень хищники улетают к реке на водопой. Тогда и Жаворонок спускается на
землю поесть да вздремнуть полчасика после обеда, и в полях наступает "мёртвый час" - час
отдыха и сна.
И может быть, так бы всё и обошлось благополучно, все звериные детёныши были бы целы
и поршки у куропаток выросли бы спокойно, да на беду прилетела в поле Серая Ястребиха.
Страшны маленьким зверям и птицам и Лунь, и Коршун, и Канюк-Мышелов.
Но страшней всех жена Канюка - Ястребиха. Она больше и сильнее Ястреба: ей и взрослую
куропатку поймать - пустяк.
До тех пор всю еду ей и их птенцам приносил Ястреб - её муж. Но вчера его застрелил
охотник. Ястребиха второй день голодала и поэтому была особенно зла и безжалостна.
осказках.ру - oskazkax.ru
Ястребиха не кружила над полями у всех на виду, как Лунь...
Жаворонок прокричал сверху:
- Ястребиха! Спасайтесь! - и замолк.
Он сам не знал, куда девалась Ястребиха: не успел заметить.
На Костяничной горке растут густые кусты, а над ними поднимаются в небо две высокие
осины. Одна - сухая. Другая - как зелёная круглая башня. Коршун и Канюк-Мышелов,
бывало, летают-летают и присядут на сухую осину: отсюда им хорошо видно, что делается
кругом в полях.
Им видно, зато и их видно. И пока хищник сидит на сухой осине, ни одна мышь не высунет
носа из норки, ни одна птица не покажется из кустов или из хлеба.
А вот Ястребиха промчалась над головами - и нет её. Никто не сидит на сухой осине. Никто
не кружит над полями. Жаворонок опять спокойно запел в вышине.
И полевое зверьё вылезает из норок, из незаметных ухоронок под кустами, в хлебах, между
кочками.
Жаворонок видит с высоты: вот зайчишка выкатился из-под куста, встал столбиком,
огляделся, повертел во все стороны ушками. Ничего, спокойно. Опустился на короткие
передние лапки и принялся щипать траву. Мыши зашныряли между кочками. Подковкин с
Оранжевым Горлышком привели своих поршков к самой Костяничной горке.
Что это они делают там? Да ведь они учат детей зёрнышки клевать! Подковкин ткнёт
несколько раз в землю носом, что-то скажет, и все двадцать четыре поршка со всех ног бегут
к нему, смешно тыкаются короткими носиками в землю.
А вон там, на самой горке, у двух осин, - соседи Подковкиных, семейство Бровкиных: сам
Бровкин, и курочка его, Голубой Носик, и детки их крошки-поршки.
Всё это видит Жаворонок, видит и ещё кто-то: тот, кто затаился в высокой зелёной осине,
как в башне. А кто там прячется, ни Жаворонку, ни кому из полевых зверей и птиц не видно.
"Сейчас, - думает Жаворонок, - опять Подковкин подерётся с Бровкиным. Вот увидали друг
друга, распушились оба, распетушились... Нет, ничего, не дерутся. Прошло, видно, время
драк. Только Оранжевое Горлышко повернула назад в рожь: уводит своих детей. И Голубой
Носик тоже... Ой!"
Серой молнией блеснула сверху, из зелёной осины, Ястребиха. И забилась у неё в когтях
курочка Голубой Носик - пух полетел над кустами.
- Чирр-вик! - отчаянно крикнул Подковкин.
Значит, и он увидел Ястребиху. Всё семейство Подковкиных исчезло во ржи. А Бровкин
совсем растерялся. Ему бы тоже крикнуть "чирр-вик!" да спасаться с поршками в кусты, а он
с перепугу чирвикнул и полетел, как Подковкин от Лисы, притворяясь подшибленным.
Ах, глупый, глупый петушок! Ястребиха - не Лиса! Разве могут спасти от неё короткие
куропачьи крылышки!
Ястребиха бросила мёртвую курочку - и за ним! Ударила Бровкина в спину, вместе с ним
упала в кусты.
И остались крошки-поршки Бровкины круглыми сиротами - без отца, без матери.
Чему обучались поршки
в школе первой ступени
Ястребиха съела на месте петушка Бровкина, а курочку Голубой Носик унесла в лес - своим
прожорливым ястребятам на обед.
Жаворонок полетел к Подковкиным.
- Вы видели? - встретила его вопросом Оранжевое Горлышко. - Ужас, ужас! Бедные крошки
Бровкины, горькие сироты... Идёмте скорей, разыщем их.
И она побежала так шибко, что поршкам пришлось поминутно вспархивать, чтобы поспеть
за ней.
На Костяничной горке она остановилась и громко позвала:
- Ко-ко! Ко-ко-кко!
Ей никто не ответил.
- Ах, бедные, ах, бедные крошки! - сказала Оранжевое Горлышко. - Они так напугались, что
не смеют и на ножки вскочить.
Она позвала во второй раз.
И опять никто не отозвался.
Позвала в третий раз - и вдруг кругом, со всех сторон, как из-под земли, выросли маленькие
Бровкины и с писком покатились к ней.
Оранжевое Горлышко распушила перья и приняла к себе под крылышки всех своих
малышей и всех Бровкиных.
Такое множество поршков не могло поместиться под её крылышками. Они залезали друг на
друга, толкались, брыкались, пихались, и то один, то другой из них кубарем вылетал
наружу. Оранжевое Горлышко сейчас же нежно загоняла его назад, в тепло.
- Пусть-ка теперь, - вызывающе крикнула она, - пусть кто-нибудь осмелится сказать, что это
не мои дети!
Жаворонок подумал про себя: "Вот уж верно! Все крошки как две капли воды похожи друг
на друга. Пусть меня изжарят на сковородке, если я разберу, которые тут Бровкины, которые
Подковкины. Я думаю, сама Оранжевое Горлышко и та не разберёт".
А вслух сказал:
- Неужели вы хотите их усыновить? У вас и своих-то...
- Молчи, молчи! - перебил его Подковкин. - Раз Оранжевое Горлышко сказала, - значит, так
тому и быть. Не пропадать же сироткам без призору!
Тут у Жаворонка почему-то вдруг защекотало-защекотало в горлышке и глаза стали мокрые,
- хотя птицы и не умеют плакать. Ему стало так стыдно этого, что он незаметно шмыгнул за
куст, улетел от друзей и долго не показывался им на глаза.
Раз утром, поднявшись в вышину, Жаворонок вдруг увидал: будто голубой корабль
выплывает из-за края обширного колхозного поля; Жаворонок прошлой осенью летал за
море и помнил, какие они - корабли.
Только этот корабль показался Жаворонку очень странным: впереди корабля, поблёскивая в
лучах солнца, быстро вращалось что-то вроде колеса из длинных узких досок; флаг
развевался не как у морских кораблей: на высокой мачте, - мачт у этого парохода вообще не
было и в помине, - а сбоку; и тут же сбоку под белым зонтиком сидел капитан и управлял
кораблём или пароходом, - как его назвать? Позади него вилась пыль, как дым.
Полевой корабль приближался, и Жаворонку видно было, как он широко загребает перед
собой своим дощатым колесом пшеницу; как она исчезает в нём; как стоящая на мостике с
другой стороны корабля колхозница время от времени переставляет рычаг - и позади
корабля на коротко остриженное и гладкоскошенное поле падают кучи золотистой соломы
пшеницы.
Вблизи полевой корабль перестал быть похожим на морские корабли. Спустившись пониже,
Жаворонок услыхал, что люди называют его "комбайн" и что эта большая машина на ходу
убирает хлеб, обмолачивает его, зерно собирает в ящик, а солому оставляет, - остаётся
только сбрасывать её на сжатое поле.
"Надо рассказать обо всём об этом Подковкиным, - подумал Жаворонок, да, кстати, и
поглядеть, чему они обучают своих поршков в школе первой ступени". И он полетел
разыскивать друзей.
Как и говорила Оранжевое Горлышко, Подковкиных он нашёл теперь во льне. Они как раз
собирались давать детям урок. Жаворонок удивился, как подросли за эти дни поршки. Их
нежный пух сменился перышками.
Сам Подковкин поднялся на кочку, а сорок четыре поршка под присмотром Оранжевого
Горлышка разместились внизу полукругом.
- Ккок! - сказал Подковкин. - Внимание!
И он стал говорить поршкам о пользе образования для куропаток.
- С образованием, - говорил он, - молодая куропатка нигде не пропадёт.
Говорил Подковкин долго, и Жаворонок видел, как поршки один за другим закрывали
глазки и засыпали.
- Как уберечь себя от врагов, - говорил Подковкин, - от охотников, мальчишек, от хищных
зверей и птиц, - вот в чём вопрос! В школе первой ступени вы будете изучать, как вести себя
на земле, а в школе второй ступени - как держать себя в воздухе. Мы, куропатки, наземные
птицы и взлетаем с земли только тогда, когда враг наступит нам на хвост.
Тут Подковкин перешёл к примерам:
- Скажем, к нам приближается человек... мальчик, скажем. Что мы делаем прежде всего?
Никто не ответил на его вопрос: все сорок четыре поршка крепко спали.
Подковкин не заметил этого и продолжал:
- Прежде всего я или Оранжевое Горлышко тихонько командуем: "Ккок! Внимание!" Вы
уже знаете, что при этом слове вы все поворачиваетесь к нам и смотрите, что мы делаем.
"Этого он мог и не говорить", - подумал Жаворонок, потому что, как только Подковкин
сказал "ккок!", - все сорок четыре крепко спавших поршка проснулись и повернули к нему
носы.
- Я говорю - "ккок!", - продолжал Подковкин, - и притаиваюсь, то есть поджимаю ножки и
крепко прижимаюсь к земле. Вот так.
Он поджал ножки, и все сорок четыре поршка сделали то же.
- Так... Мы лежим притаившись и всё время зорко смотрим, что делает мальчик. Мальчик
идёт прямо на нас. Тогда я командую чуть слышно: "Терк!" мы все вскакиваем на ножки...
Тут Подковкин, а за ним все сорок четыре поршка вскочили.
- ...вытягиваемся вот так...
Подковкин вытянул шейку вперёд и вверх, всё тело его тоже вытянулось, и он стал похож на
длинную бутылочку на тонких ножках. А поршки, как ни вытягивались, остались похожи на
пузырьки на коротких ножках.
- ...и удираем, прикрываясь травой, - докончил Подковкин.
Бутылочка вдруг быстро побежала с кочки в лён и пропала в нём. Сорок четыре пузырька
покатились за ней - и весь лён кругом зашевелился.
Подковкин сейчас же выпорхнул из льна и опять сел на свою кочку. Вернулись и поршки.
- Никуда не годится! - сказал Подковкин. - Разве так удирают? Весь лён закачался там, где
вы бежали. Мальчишка сейчас же схватит палку или камень и швырнёт в вас. Надо
научиться бегать в траве так, чтобы ни одного колоска не задеть. Вот глядите...
Он опять превратился в бутылочку на ножках и покатил в лён. Густой зелёный лён
сомкнулся за ним, как вода над ныряльщиком, и больше нигде ни один стебелёк не
шелохнулся.
- Замечательно! - вслух сказал Жаворонок. - Долго же придётся вам, дети, учиться, чтобы
так ловко бегать!
Подковкин вернулся совсем не с той стороны, куда направился, и сказал:
- Запомните ещё вот что: удирать надо не прямо, а непременно углами, зигзагами - вправо,
влево; вправо и вперёд. Повторим. Жаворонок проголодался и не стал смотреть дальше, как
поршки будут учиться бегать.
- Я на минутку, - сказал он Оранжевому Горлышку и полетел разыскивать гусениц.
В несжатой ржи он нашёл их много, да таких вкусных, что забыл про всё на свете.
Вернулся он к Подковкиным только вечером. Перепела во ржи кричали уже: "Спать пора!
Спать пора!", и Оранжевое Горлышко укладывала детей.
- Вы уж большие, - говорила она поршкам, - и теперь не будете спать у меня под
крылышком. С сегодняшнего дня учитесь ночевать так, как спят взрослые куропатки.
Оранжевое Горлышко легла на землю, а поршкам велела собраться в кружок вокруг неё.
Поршки улеглись, все сорок четыре носика внутрь, к Оранжевому Горлышку, хвостиками
наружу.
- Не так, не так! - сказал Подковкин. - Разве можно засыпать хвостом к врагу? К врагу надо
всегда быть носом. Враги - кругом нас. Ложитесь все наоборот: хвостами внутрь круга,
носами наружу. Вот так. Теперь с какой стороны к нам ни подойдёт враг, кто-нибудь из вас
его непременно заметит.
Жаворонок пожелал всем покойной ночи и поднялся. Сверху он ещё раз взглянул на
Подковкиных. И ему показалось, что на земле среди зелёного льна лежит большая пёстрая
много-много-многоконечная звезда.
Как в поля пришёл Охотник
с большим Рыжим Псом и чем это кончилось
Перед прощаньем Оранжевое Горлышко сказала Жаворонку:
- Когда люди уберут всю рожь и озимую пшеницу и повыдергают весь лён, ищите нас в
ячмене. Когда примутся за ячмень, - мы перейдём в яровую пшеницу. Когда возьмутся за
яровую пшеницу, - мы в овёс, а из овса - в гречиху. Запомните это, и вы всегда легко найдёте
нас.
После комбайна высыпал в поле весь колхоз. Колхозники и колхозницы сгребали высохшую
ржаную и пшеничную солому и метали её в большие стога. А там, где рос лён, опять
показался трактор. Но в этот раз он вёз за собой другую машину; люди называли её
"льнокомбайн". Он выдёргивал из земли, теребил лён, обмолачивал зерно из его спелых
головок в свой ящик, а стебли вязал в снопы и ровными рядами устилал ими за собой
гладкосжатое поле.
Прилетали в поля хищные птицы: луни и канюки-мышатники, маленькие сокола - пустельги
и кобчики. Они присаживались на стога, высматривали оттуда мышат, птенцов, ящериц,
кузнечиков и, сорвавшись, подхватывали их в когти и уносили в лес.
Жаворонок всё реже теперь поднимался в облака, всё реже пел. У всех жаворонков - его
родственников - подрастали птенцы. Надо было помогать родным учить птенцов летать,
разыскивать себе пропитание, прятаться от хищников. Было уж не до песен.
Частенько теперь Жаворонок слышал громкие выстрелы то за рекой, то за озером: там
бродил Охотник с большим Рыжим Псом, стрелял тетеревов и другую дичь. Так страшно
гремело его ружьё, что Жаворонок спешил улететь подальше.
И вот раз Жаворонок увидел, как Охотник направился в поля. Он шёл по сжатой ржи, а
Рыжий Пёс сновал перед ним справа налево, слева направо, пока не добежал до ячменного
поля.
Тут он разом остановился как вкопанный - хвост пером, одна передняя лапа подогнута.
Охотник направился к нему.
- Батюшки-светы! - ахнул Жаворонок. - Да ведь там, в ячмене, живут теперь Подковкины!
Ведь рожь вся сжата и лён весь повыдерган!
И он помчался к ячменному полю.
Охотник подошёл уже к Рыжему Псу. Пёс как стал, так и стоял неподвижно, только чуть
скосил один глаз на хозяина.
- Красивая стойка, - сказал Охотник, снял с плеча двустволку и взвёл оба курка. - Сигнал,
вперёд!
Рыжий Пёс вздрогнул, но не тронулся с места.
- Вперёд, Сигнал! - повторил Охотник строго.
Рыжий Пёс осторожно, на одних пальцах, пошёл вперёд - тихо-тихо.
Жаворонок был уже над Охотником и остановился в воздухе, не в силах от страха крикнуть.
Рыжий Сигнал осторожно шёл вперёд. Охотник подвигался за ним.
Жаворонок думал: "Сейчас, сейчас выскочат Подковкины и..."
Но Сигнал всё шёл вперёд, поворачивал то вправо, то влево, а куропатки не вылетали.
- Наверное, тетерев-косач в ячмене, - сказал Охотник. - Старый петух. Они часто удирают от
собаки пешком. Вперёд, Сигнал!
Сигнал прошёл ещё несколько шагов и опять стал, вытянув хвост и поджав одну лапу.
Охотник поднял ружьё и приказал:
- Ну, вперёд!
"Вот сейчас, сейчас!" - думал Жаворонок, и сердчишко его замирало.
- Вперёд, Сигнал! - крикнул Охотник.
Рыжий Пёс подался вперёд - и вдруг с треском и чириканьем брызнуло из ячменя всё
многочисленное семейство Подковкиных.
Охотник вскинул ружье к плечу и...
Жаворонок зажмурил глаза от страха.
Но выстрела не было.
Жаворонок открыл глаза. Охотник уже вешал ружьё на плечо.
- Куропатки! - сказал он громко. - Хорошо, что я удержался. До сих пор не могу забыть, как
там, за озером, - помнишь, Сигналка? - я застрелил курочку. Наверное, весь выводок погиб:
одному петушку не уберечь поршков. Сигнал, назад!
Сигнал с удивлением глядел на хозяина. Пёс нашёл дичь, сделал стойку, поднял дичь по
приказу хозяина, а хозяин не стал стрелять и вот зовёт его назад!
Но Охотник уже повернул и пошёл прочь от ячменного поля.
И Сигнал побежал за ним.
Жаворонок видел, как Подковкины опустились на другом конце поля, и живо их там
разыскал.
- Вот счастье! - закричал он Оранжевому Горлышку. - Я всё видел и так боялся, так боялся!
- Что вы! - удивилась Оранжевое Горлышко. - А я почти совсем не боялась. Ведь охотничий
закон разрешает стрелять нас, серых куропаток, только тогда, когда опустеют все хлебные
поля и колхозники примутся рыть картошку. Этот Охотник ходит сейчас только за
тетеревами да за утками, а нас пока не трогает.
- Он сам говорил, - горячо заспорил Жаворонок, - что на днях убил курочку за озером.
Бедные поршки, они теперь все погибнут с одним петушком!
- Эк ты хватил! - перебил Подковкин. - Уж будто так сразу и погибнут! Вот, познакомься,
пожалуйста: петушок Заозёркин.
Тут только Жаворонок заметил, что рядом с Оранжевым Горлышком и Подковкиным сидит
ещё один взрослый петушок.
Петушок кивнул ему головой и сказал:
- Мне бы и правда трудно было уберечь малых деток одному, после того как погибла моя
жена. Вот я и привёл их сюда и попросился к добрым соседям, к Подковкиным. Они меня
приняли со всем моим семейством. Теперь мы втроём заботимся о детях. Видите, как много
их у нас?
И он показал клювом на целое стадо поршков в ячмене. Жаворонок сразу узнал среди них
новых приёмышей Оранжевого Горлышка: поршки Заозёркины были маленькие, гораздо
меньше ростом, чем Подковкины и Бровкины.
- Отчего ваши детки, - спросил он удивлённо, - такие... небольшие?
- Ах, - ответил Заозёркин, - у нас столько несчастий в этом году! В начале лета моя жена
свила гнездо, положила яйца и уже несколько дней сидела, высиживала их. Вдруг пришли
мальчишки и разорили наше гнёздышко. Все яички погибли...
- Ай, какое горе! - вздохнул Жаворонок.
- Да. Пришлось жене новое гнездо делать, новые яйца класть и опять сидеть - высиживать.
Поздненькие вышли детки. Вот и маленькие ещё.
- Ничего, подрастут! - добрым голосом сказала Оранжевое Горлышко. Всех поднимем.
И у Жаворонка опять защекотало в горлышке, как тогда, когда Оранжевое Горлышко
приютила сирот Бровкиных.
Какую хитрость придумала Оранжевое Горлышко,
когда опустели хлебные поля
и колхозники принялись за картошку
С каждым днём теперь быстро пустели поля. Подковкины то и дело переходили с места на
место. Сжали колхозники ячмень - Подковкины перешли в яровую пшеницу. Сжали
пшеницу - Подковкины перебежали в овёс. Сжали овёс Подковкины перелетели в гречиху.
Охотник больше не приходил в поля, и Жаворонок перестал о нём думать.
Жаворонку теперь было ещё больше дела. Приближалась осень; многие перелётные птицы
готовились уже к путешествию в дальние края. Собирались в путь и все родственники
Жаворонка. Они слетались в стаи на сжатых полях, вместе кормились, вместе перелетали с
места на место: приучали своих детей к долгим перелётам, к высоким полётам. Жаворонок
жил теперь в стае.
Всё чаще дули холодные ветры, всё чаще поливало дождём.
Убрали колхозники и гречиху.
Подковкины переселились к речке, в картофельные поля. Жаворонок видел, как они бегают
там между длинными высокими грядками, как в узких уличках. Видел, как подросшая
молодёжь учится летать. По команде Подковкина всё стадо сразу взлетало и мчалось вперёд.
Раздавалась новая команда - всё стадо круто поворачивало в воздухе, летело назад, потом
вдруг переставало махать крылышками и плавно спускалось в кусты или картошку.
Круто повернуть назад на всём лету - это считалось у куропаток самым трудным делом.
Как-то рано утром Жаворонок летел в своей стае над деревней.
Из крайней избы вышел Охотник.
Жаворонок забеспокоился, отделился от стаи и спустился пониже.
Охотник громко говорил сам с собой:
- Ну, вот и пятнадцатое сентября. Сегодня - открытие охоты на серых куропаток. Выходит,
надо идти в поля.
Рыжий Сигнал радовался, что идёт на охоту. Он плясал перед хозяином на задних лапах,
махал хвостом и громко лаял.
Жаворонку нельзя было терять из виду свою стаю. Грустный, полетел он догонять её.
Он подумал: "Когда теперь увижу Подковкиных, уж не будет у них такого стада. Половину
перебьёт Охотник".
Думы о друзьях не давали ему покоя.
Стая залетела высоко вверх и снова спустилась. Улетела далеко за лес, сделала большой
круг и к вечеру вернулась в родные поля.
Наскоро проглотив несколько червячков, Жаворонок полетел к речке, в картофельное поле.
В картофельном поле трактор плугами выпахивал клубни из земли - изрыл всё поле.
Колхозники и колхозницы собирали картошку в большие мешки и грузили их в машины.
Машины отвозили картошку в деревню.
По сторонам поля горели костры. Вымазанные углем ребятишки пекли в золе картошины и
тут же ели их, посыпав солью. А некоторые копали в песчаных берегах канав настоящие
печи-духовки и в них пекли картошки.
Подковкиных в картофельном поле не было. С того берега речки к этому плыл в лодке
Охотник. Рядом с ним сидел Сигнал.
Охотник пристал, вытащил лодку на берег и сел отдыхать.
Жаворонок подлетел к нему и услышал, как Охотник рассуждал сам с собой.
- Измучили!.. - говорил он. - Что я им, нанялся сто раз с берега на берег ездить? Нет,
шалишь! Гоняйся за ними, кому охота. А мы лучше другое стадо поищем, попроще которое.
Правильно я говорю, Сигналушка?
Рыжий Пёс завилял хвостом.
Солнце уже садилось. Охотник устало побрёл к деревне.
Жаворонок видел, что у него ни дичинки, и понял, что Подковкины как-то сумели
перехитрить Охотника.
"Где же они?" - подумал Жаворонок.
И словно в ответ ему, с того берега послышался голос самого Подковкина:
- Червяк! Червяк! Червяк!
И с разных сторон ему отозвались тоненькие голоса:
- Чичире! Чичире! Чичире! Чичире!
Это откликались разлетевшиеся во все стороны молодые куропатки.
Через минуту Жаворонок был среди них, и Подковкин рассказывал ему, как Оранжевое
Горлышко обманула Охотника.
- Говорил я тебе, что умней Оранжевого Горлышка нигде курочки не сыщешь! Ведь что
придумала! Выходит Охотник из дому, а она уж знает.
- Как же она может это знать? - спросил Жаворонок. - Ведь из кустов не видно.
- А очень просто: когда Охотник выходит на охоту, его Рыжий Пёс лает?
- Сигнал-то? Верно, лает!
- Да как ещё громко! Вот Оранжевое Горлышко услыхала и, ни слова не говоря, марш-марш
за реку! Мы, конечно, все за ней.
- Через реку? Вот это ловко!
- Ищет, ищет нас Рыжий Пёс на этой стороне: следы наши чует, - а нас нет! Ну, Охотник, тот
хитрей, скоро догадался, где мы спрятались. Достал лодку, переехал на этот берег.
- Понимаю, понимаю! - обрадовался Жаворонок. - Он туда, а вы сюда; он сюда, а вы туда!
Он ездил, ездил, да и говорит: "Измучили совсем! Лучше я за другими куропатками пойду,
которые не такие хитрые".
- Ну да, - сказал Подковкин. - Ему на лодке долго переезжать, а мы порх! - и на том берегу.
Солнце уже зашло, а друзья ещё долго не могли расстаться: всё радовались, как ловко
Оранжевое Горлышко сумела провести Охотника.
Как Жаворонок простился с друзьями
и о чём он пел, покидая родину
Давно вспахали трактористы пустые поля, и колхозники опять посеяли рожь и пшеницу.
Высоко в небе, то собираясь углом, то растягиваясь вожжой, летели стаи диких гусей.
Поля опустели. Взрыхлённые мокрые пашни чернели там, где летом шумела высокая рожь.
Но там, где не было ржи, уже взошли и весело блестели шёлковые зеленя.
Всё многочисленное семейство Подковкиных кормилось теперь сладкой травкой зеленей.
Ночевали Подковкины в кустах.
Ветродуи-листодёры срывали последние листья с кустов и деревьев.
Настала пора Жаворонку улетать в далёкие тёплые страны. И он отыскал Подковкиных в
зеленях, чтобы проститься с ними.
Целое стадо, целое Большое Стадо полевых петушков и курочек с весёлым криком
окружило его. В стаде было сто или, может быть, тысяча куропаток. Не сразу отыскал
Жаворонок среди них Оранжевое Горлышко и Подковкина: все молодые куропаточки стали
уже ростом с родителей, все были нарядно одеты. У всех на груди были подковки вкусного
шоколадного цвета. У всех щёки и горлышки стали оранжевые, бровки красные, грудки
голубые, хвостики рыжие. И только приглядевшись, Жаворонок рассмотрел, что у молодых
куропаточек ножки зеленоватые, а у взрослых - желтоватые.
- Что я тебе говорил! - закричал Подковкин, подбегая к Жаворонку. - Вот собирается
Большое Стадо, и кто же в нём старшая курочка? Конечно, Оранжевое Горлышко!
Но Оранжевое Горлышко сейчас же перебила его.
Она спросила:
- Вы улетаете от нас в далёкие края? Ах, как там, верно, красиво, как тепло, хорошо!
Жаворонок грустно покачал головой:
- Не очень-то хорошо. Тепло там, это верно. Но никто из нас, певчих перелётных, не
вздумает там петь, никто там не завьёт гнёздышка, не выведет птенчиков. И страшно там!
- Почему же страшно? - удивилась Оранжевое Горлышко.
- Там, в тех чужих краях, даже нас, жаворонков, считают дичью. Там охотятся за нами с
собаками и ружьями. Там ловят нас сетями. Там жарят нас на сковородках, - много-много
надо жаворонков на одну сковородку. Нас жарят на сковородках и едят!
- Ах, какой ужас! - в одно слово вскрикнули Оранжевое Горлышко и Подковкин. - Так
оставайтесь тут зимовать.
- И рад бы, да ведь тут снег, холод. Все червячки и гусеницы попрячутся. Я вам удивляюсь:
что вы едите тут зимой?
- А очень просто, - ответил Подковкин. - Видишь, сколько зеленей посеяли для нас
колхозники? На сто зим хватит нам еды.
- Да ведь зеленя скоро покроет снег!
- А мы его лапками, лапками! За кустиками, в заветёрках, такие местечки есть - всю зиму
там снегу чуть-чуть. Лапками поскребёшь-поскребёшь, смотришь, - зелёная травка!
- А говорят, - спросил Жаворонок, - зимой бывает страшная гололедица и весь снег
покрывается ледком?
- А тогда, - сказала Оранжевое Горлышко, - нам поможет Охотник. Охотничий закон
запрещает стрелять и ловить нас зимой. Охотник знает, что мы можем погибнуть в
гололедицу. Он будет ставить на снегу шалашики из ёлочек, а в шалашики сыпать для нас
зерно - ячмень да овёс.
- Хорошо тут! - сказал Жаворонок. - Ах, как хорошо у нас на родине! Скорей бы весна, - и я
опять вернусь сюда. Ну, до свиданья!
- До свиданья! - сказала Оранжевое Горлышко.
- До свиданья! - сказал Подковкин.
- До свиданья! - закричали все старые и молодые петушки и курочки на сто, на тысячу
голосов сразу.
И Жаворонок полетел к своей стае.
Было ещё утро, но тяжёлая серая туча скрывала небо, и всё казалось серым и скучным на
земле.
Неожиданно из-за тучи выглянуло солнце. Сразу стало светло и весело, как весной.
И Жаворонок начал подниматься выше и выше и вдруг - сам не знал как запел!
Он пел про то, как хорошо в его родных полях. Пел про то, как люди сеяли хлеб, а в хлебах
жили, выводили детей и прятались от врагов разные птицы и звери. Пел про то, как
прилетела в поля злая Ястребиха, убила сразу петушка и курочку, как остались после них
сиротами крошки поршки, как пришла другая курочка и не дала погибнуть чужим малым
деткам. Пел про то, как будет зимой водить Большое Стадо мудрая полевая курочка
Оранжевое Горлышко, а Охотник будет ставить на снегу шалашики и сыпать в них зерно,
чтобы было что поклевать куропаткам в лютый мороз. Пел про то, как он снова прилетит в
родные поля и звонкой песней расскажет всем, что началась весна.
А внизу, на земле, останавливались удивлённые люди.
Им было так странно и так приятно, что вот осень, а Жаворонок опять запел.
Люди запрокидывали голову и, прикрыв глаза от солнца, напрасно старались разглядеть в
небе маленького певца: там, в высоте, вились и сверкали крошечные белые звёздочки-
снежинки и, долетев до земли, таяли.