МИНИСТЕРСТВО НАУКИ И ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИrI РФ

ФЕДЕРАJIЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ БЮДЖЕТНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЪНОЕ

УЧРЕЩДЕНИЕ ВЫСШЕГО ОБРАЗОВ ЛНИЯ
<<Вологодский государственный университет>>

На пр!ýч рукопuсu

аё_

САБУРОВА ЛЮДМИЛА ВАДИМОВНА

ДОМАШНИЕ И ДИКИЕ ЖИВОТНЫЕ

В ЯЗЫКОВОЙ КАРТИНЕ МИРА
ВОЛОГОДСКОГО КРЕСТЬЯНИНА

Специальность 1 0.02.0 1.- русский язык

.Щиссертац ия на соискЬние 1"rеной степени

кандидата филологиЕIеских наук

Наl"rный руководитель -
доктор филологических наук,
профессор Ильина Елена Николаевна

Вологда - 2018
 ОГЛАВЛЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ 3
Глава 1. «Мир животных» как компонент диалектной 10
языковой картины мира: проблемы и принципы описания
1.1. Анималистическая лексика русского языка и подходы к её 10
изучению
1.2. Феномен языковой картины мира в современном языкознании 18
1.3. Диалектная языковая картина мира: проблемы и принципы 27
описания
ВЫВОДЫ ПО 1 ГЛАВЕ 38
Глава 2. Описание домашних животных и птиц в речи сельских
жителей Вологодского края 40
2.1. Сельскохозяйственные животные 41
2.1.1. Крупные сельскохозяйственные животные 41
2.1.2. Мелкие сельскохозяйственные животные 67
2.2. Домашняя птица 81
2.3. Животные-компаньоны (кошка, собака) 90
ВЫВОДЫ ПО 2 ГЛАВЕ 95
Глава 3. Описание диких животных и птиц в речи сельских жителей
Вологодского края 99
3.1. Млекопитающие 100
3.2. Птицы 117
3.3. Рыбы 128
3.4. «Гады» (насекомые, черви, , земноводные, пресмыкающиеся) 137
ВЫВОДЫ ПО 3 ГЛАВЕ 147
ЗАКЛЮЧЕНИЕ 151
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 155
ПРИЛОЖЕНИЕ 188
 ВВЕДЕНИЕ

Изучение русского языкового сознания на базе только лишь

литературного языка, представляющего тип элитарной культуры, не дает
объективных представлений о народной ментальности: для этого нужно
обратиться к глубинным основам языка, еще сохранившимся в диалектах. В
связи с этим в лингвистике конца XX – начала XXI вв. актуализировалась
проблематика антропологической лингвистики, цель которой – «изучение
языка в тесной связи с человеком, его сознанием, мышлением, духовно-
практической деятельностью» [Вендина, 1998: 5]. Реконструируемый в
результате этого изучения образ мира в сознании человека – носителя
определенной языковой культуры – получил терминологическое определение
языковая картина мира; он широко исследуется в работах Ю.Д. Апресяна,
Н.Д. Арутюновой, А. Вежбицкой, В.А. Масловой, С.Е. Никитиной,
И.А. Стернина, А.Д. Шмелева и многих других исследователей.
Образ мира, отраженный в сознании носителей русских народных
говоров, рассматривается в работах многих российских диалектологов:
Е.Л. Березович, Т.И. Вендиной, К.И. Демидовой, О.Е. Кармаковой и др.
Материалом для их наблюдений служит различный речевой контент: записи
устных бесед с информантами, тексты устного народного творчества, тексты-
примитивы как результат психолингвистических тестов и др. Исследуются
лексический состав тематических множеств и семантика функционирующих в
говоре слов и фразеологических единиц, систематизируется информация об их
контекстуальном окружении, грамматических признаках и характере
вовлеченности в деривационные отношения.
Разнообразие диалектологических исследований и вследствие этого
методологическая неоднородность и несопоставимость изучаемого в них
речевого материала рождают проблему обобщения свойств диалектной
языковой картины мира во всей ее полноте и многообразии. Решением этой
2
проблемы могут стать исследования, выполненные на значительном по
объему речевом материале, обобщение которого (в отличие от большинства
диалектных словарей) строится на недифференцированной основе и имеет в
своём основании относительно целостный фрагмент картины мира народа,
обладающий для него несомненной практической и духовной значимостью.
Значимой в практическом и духовном смыслах, несомненно, является
система представлений людей о домашних и диких животных: их составе,
отличительных внешних и поведенческих признаках, отношении «мира
животных» к «миру людей». Лексика животного мира служит объектом
весьма давнего и разноаспектного исследовательского интереса как на
общеславянском и общерусском материале (О.Н. Трубачев, А.В. Гура,
Т.И. Вендина, др.), так и на материале отдельных русских говоров
(Н.С. Ганцовская, Е.А. Красильщик, Р.И. Кудряшова, Т.Н. Колокольцева,
Л.И. Ларина, А.А. Попов и др.). Исследования, посвященные лексике
животного мира современных вологодских говоров (Е.П. Андреева,
С.А. Ганичева, Л.Ю. Зорина, А.Б. Крылова, Е.Н. Шумкова и др.), также весьма
многочисленны и разнообразны. Наличие этих работ, а также доступность
значительного по объему речевого контента, содержащего высказывания
носителей вологодских говоров о диких и домашних животных, делают
возможным системное описание названий животных в контексте
репрезентации локальной картины мира. Это обстоятельство и определяет
актуальность темы нашего исследования.
Цель данной работы – изучение лексики животного мира современных
вологодских говоров как средства отражения диалектной картины мира. В
соответствии с целью решаются следующие задачи.
1. На основании экстралингвистических данных, полученных из трудов
по биологической систематике, исследований по социальной истории,
культурологии, мифологии и др., выявить различия в классификации
животных в научной и наивной картинах мира.

3
 2. Охарактеризовать феномен диалектной языковой картины мира в
контексте проблематики современной диалектологии, обосновать выбор
исследовательских методов и методических приёмов, наиболее приемлемых
для анализа источников исследуемого нами речевого материала.
3. Из источников, фиксирующих устную речь носителей вологодских
говоров (региональные словари, тематические экспедиционные тетради для
сбора материалов по программе ЛАРНГ, аудиозаписи диалектных текстов и
их расшифровки, др.), выбрать названия домашних и диких животных в
речевом контексте, позволяющем анализировать их семантику и структурную
организацию.
4. Произвести систематизацию речевого материала, учитывая
следующие параметры:
а) лексическое значение слов (названия домашних и диких животных);
б) сфера их употребления (локально не ограниченное – диалектное);
в) внутренняя форма слов, их деривационный потенциал, активность в
образовании устойчивых сочетаний слов.
5. Осуществить контекстуальную характеристику слов, называющих
диких и домашних животных; выявить комплекс признаков, существенных
для диалектоносителя при описании домашних и диких животных и птиц,
характеристике рыб, насекомых и «гадов».
6. На основании обобщения результатов анализа речевого материала
сделать вывод о специфике языковой картины мира сельских жителей
Русского Севера – носителей вологодских говоров.
Объектом исследования в работе являются слова и устойчивые
сочетания слов, называющие в вологодских говорах домашних и диких
животных (собачонок «щенок», пестун «медвежонок в возрасте одного года»),
домашних и диких птиц (куропатица «курица», фыпик «снегирь»), рыб (меева
«множество мальков», мень «налим»), насекомых, червей, пресмыкающихся и
земноводных (долгая «змея», лягва «лягушка», палаголовец «головастик»,
травяная кобылка «кузнечик»).
4
 Предмет анализа – лексическая семантика и деривационная специфика
этих слов, их участие в словообразовательных отношениях в качестве
производящего (собака – ср.: собачий, собачонок и др.) или производного
(пестун – ср.: пестовать «нянчить»), а также контекстуальная характеристика
этих слов как маркеров локальной картины мира.
Методологическую основу исследования составляют труды по теории
диалектологии и лингвистической географии, определяющие принципы
изучения территориальных разновидностей русского национального языка
(Р.И. Аванесов, К.Ф. Захарова, В.Г. Орлова, Н.Н. Пшеничнова, др.), а также
междисциплинарные исследования, посвящённые феномену языковой
картины мира (А. Вежбицкая; В.В. Колесов; Т.И. Вендина; А.А. Зализняк,
И.В. Левонтина, А.Д. Шмелёв; И.А. Стернин, З.Д. Попова; др.) и
обосновывающие принципы его описания на локальном речевом материале
(Т.И. Вендина; К.И. Демидова; И.А. Букринская, О.Е. Кармакова; др.). Логика
нашего исследования потребовала обращения к трудам по биологической
систематике животных (К. Линней; А. Брэм; В.Е. Соколов (ред.),
А.Г. Банников (ред.); др.), а также к исследованиям, определяющим их
социальную и культурную значимость (С.Н. Боголюбский; В.В. Иванов,
В.Н. Топоров; А.В. Гура; др.).
Ведущим методом исследования является описательно-аналитический
метод, включающий в себя методики лексико-семантического и
словообразовательного анализа слов, а также их контекстуального
комментария.
Гипотеза исследования состоит в том, что вербализация «мира
животных» в вологодских говорах представляет собой систему лексических и
фразеологических средств, семантика, внутренняя форма и контекстуальное
окружение которых репрезентируют типологические свойства диалектной
языковой картины мира: антропоцентричность, парцеллированность,
прагматичность, традиционность и экспрессивность.
На защиту выносятся следующие теоретические положения.
5
 1. Тематическая классификация лексики животного мира в вологодских
говорах ориентируется на восприятие «мира природы» по отношению к
человеку, поэтому репрезентирует не столько биологические,
соответствующие научной систематике животного мира, сколько его
социокультурные характеристики: разделение животных и птиц на домашних
и диких, обобщенное представление о «гадах» и др.
2. Внутренняя форма слов, называющих животных, обладает свёрнутой
предикативностью, эксплицируя признаки, существенные для восприятия
человеком прагматических свойств животных (витальности, внешней
характеризованности, функциональности, утилитарности и др.), выражаемые
«в развёрнутом виде» системой речевых контекстов употребления слов данной
тематической группы.
3. Деривационный потенциал названий животных в вологодских говорах
реализуется в результате использования общеязыковых средств и способов
словообразования в их локальной дистрибуции. Корпус словообразовательных
значений отанималистических производных отражает логику восприятия
животных носителем диалектного языкового сознания, а также механизмы
взаимодействия «мира животных» и «мира человека» в локальной картине
мира.
4. Лексические и фразеологические единицы, называющие животных в
речевом контексте вологодских говоров, а также лингвистические
образования, мотивирующие эти единицы или мотивированные ими,
составляют систему вербализаций представлений о животных в языковой
картине мира вологодского крестьянина, могут быть определены как
«зооморфный код» современных вологодских говоров.
Источниками фактического материала служат первое издание
регионального толкового «Словаря вологодских говоров» [СВГ], дополнения
к первому изданию, размещённые в картотеке данного словаря [КСВГ],
изданные на его основе школьный диалектный словарь «Вологодское
словечко» [ВС], фразеологический словарь «Золотые россыпи» [ЗР], толковый
6
«Словарь вологодского режского говора» [СВРГ], опыт «Словаря языковой
личности уроженца Кирилловского района Вологодской области» [Ганичева],
а также результаты бесед с сельскими жителями Вологодской области,
опубликованные в изданиях серии «Народная речь Вологодского края» (2011–
2017), в монографии «Режские тексты как источник этнолингвистического
описания севернорусского диалекта» (2016) и систематизированные в
тетрадях по программе ЛАРНГ «Животный мир».
Научная новизна работы состоит в том, что в ней впервые обобщаются
результаты изучения анималистической лексики вологодских говоров в
лингвокогнитивном аспекте, на основе контекстуального анализа сводится в
единый комплекс лексико-семантическое и деривационное описание
внутренней формы исследуемых слов, определяется «зооморфный код»
вологодских говоров. Выводы и материал диссертации могут найти отражение
в обобщающих работах, посвященных феномену языковой картины мира и её
отдельным локальным вариантам, в исследованиях, репрезентирующих
лексику животного мира русского языка, а также в трудах по лексикологии и
словообразованию севернорусских говоров.
Практическая ценность исследования определяет возможность его
использования при разработке вузовских учебных курсов по русской
диалектологии, когнитивной лингвистике и лингвокраеведению, а также в
практике учебно-методической и культурно-просветительской работы учителя
русского языка и литературы средней школы. Отдельную ценность составляет
материал исследования, результаты анализа которого могут способствовать
лексикографическому описанию и картографированию слов данной
тематической группы.
Апробация теоретических положений и материала исследования
состоялась на заседаниях кафедры русского языка Вологодского
государственного педагогического университета (2006–2007; 2010–2011) и
кафедры русского языка, журналистики и теории коммуникации Вологодского
государственного университета в 2018 году, была представлена в докладах на
7
международных (Москва, Санкт-Петербург, Симферополь) и всероссийских
(Вологда, Санкт-Петербург, Уфа) научных конференциях, конгрессах и
совещаниях, отражена в пятнадцати научных публикациях, в том числе в
разделе одной коллективной монографии, и в четырёх статьях в
рецензируемых изданиях рекомендованного списка ВАК.
Структура. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения,
списка литературы и приложения. Во Введении определены основные
параметры диссертации: цели, задачи, объект и предмет исследования,
гипотеза и основные положения, выносимые на защиту, охарактеризованы
источники фактического материала и методы исследования, обоснована
научная новизна и практическая ценность работы, прокомментирована её
структура. Первая глава характеризует «Мир животных» как компонент
локальной языковой картины мира, определяя проблемы и принципы
описания данного феномена (1.2) в отношении к анималистической лексике
русского языка (1.1) и обозначая подходы к реализации данной цели на
материале вологодских говоров с ориентацией на сложившиеся традиции их
описания (1.3). Вторая и третья главы представляют опыт репрезентации
«мира животных» как компонента локальной картины мира. Во второй главе
описываются названия домашних животных – сельскохозяйственных
животных (2.1), домашней птицы (2.2) и животных-компаньонов: кошки и
собаки (2. 3). Третья глава посвящена описанию названий диких животных –
млекопитающих (3.1.), птиц (3.2.), рыб (3.3) и «гадов»: насекомых, червей,
пресмыкающихся, земноводных (3.4.). Заключение содержит основные выводы
по диссертации, определяет специфику «зооморфного кода» вологодских
говоров. Список литературы включает в себя 284 наименования.
Приложением к диссертации является алфавитный список лексем,
упоминаемых в работе.

8
 ГЛАВА 1. «МИР ЖИВОТНЫХ» КАК КОМПОНЕНТ ДИАЛЕКТНОЙ
ЯЗЫКОВОЙ КАРТИНЫ МИРА: ПРОБЛЕМЫ И ПРИНЦИПЫ
ОПИСАНИЯ

Рассуждение о «мире животных» в контексте изучения локальной

языковой картины мира невозможно без обращения к опыту исследования
«зооморфной» составляющей национального русского языка. Вследствие
этого логика построения теоретической главы нашей диссертации в начальной
своей части содержит опыт осмысления проблем изучения анималистической
лексики русского языка, представленный в трудах по исторической,
сопоставительной, когнитивной лингвистике, этнолингвистике и
лингвокультурологии. Далее мы обратимся к феномену языковой картины
мира, изучение которого обладает мультипарадигматической спецификой,
многообразием подходов к его изучению и методик его описания. В
завершающем параграфе данной главы мы сосредоточили внимание на
явлении диалектной языковой картины мира, сложившихся в отечественной
диалектологии традициях её изучения, а также на осмыслении опыта изучения
языковой картины мира сельских жителей Вологодского края.

1.1. АНИМАЛИСТИЧЕСКАЯ ЛЕКСИКА РУССКОГО ЯЗЫКА

И ПОДХОДЫ К ЕЕ ИЗУЧЕНИЮ

Лексика животного мира относится к числу тематических групп,

изучение которых давно и весьма успешно осуществляется на материале
различных языков мира, но вновь и вновь обнаруживает свою актуальность на
тех или иных этапах эволюции гуманитарного знания.
Денотативное содержание названий животных актуализируется при
обращении к литературе по биологической систематике [Линней, 1804–1805;
Брем, 1937–1948; Гептнер, Насимович, Банников, 1961; Банников, Даревский,
Рустамов, 1971; Шипунов, 1999; др.], к описаниям специфики бытования

9
животных в геоклиматических условиях различных территорий [Боголюбский,
1959; Жизнь животных, 1984; др.], к руководствам по животноводству
[Чирвинский, 1903; Надеждинский, 1926; Балакирев, Тинаева, Тинаев,
Шумилина, 2007; др.], охоте и рыбалке [Сабанеев, 1982; др.], а также
анимальной медицине [Виноградов, 1915; Ветеринарный энциклопедический
словарь, 1950 – 1951; др.] и пр. Вместе с тем опыт описания названий
животных в лингвистической литературе обращает внимание на то, что их
классификация в языке не вполне соотносится с научной систематикой
животного мира. Если биологическое ранжирование животных определяется
их морфологическим строением и физиологическими особенностями, то
комплекс представлений, лежащих в основе классификации названий
животных в естественных человеческих языках, формируется на основе
социокультурного опыта человека: актуальным становится разделение
животных на «домашних» и «диких», учитывается способ их передвижения в
пространстве – ходить, бегать (животные), летать (птицы), плавать (рыбы),
ползать (гады), принимается во внимание основная практическая польза,
получаемая от того или иного животного (пушные звери, мясные, молочные
породы скота и пр.) (подробнее об этом см., например: [Бондалетов, 1960]).
Названия животных широко изучаются на материале различных языков
мира. Особенно многочисленны и разнообразны по проблематике
исследования анималистической лексики тех языков, носители которых
издревле развивали скотоводческую культуру, занимались охотой и
рыболовством: тюркских [Щербак, 1961; Ишбердин, 1970; Ибрагимов, 1975;
Лебедева, 1982; Сетаров, 1992; Садыкова, 1994; Петров, 1995; Марданова,
1997; Надергулов, 2000; Елова, 2002; Бятикова, 2003; Лебедева, 2004;
Устуньер, 2004; Сафина, 2005; Миргалимова, 2007; Хабибуллина, 2008;
Бурыкин, 2013; Семенова, 2017; др.], языков Кавказа [Ольмесов, 2003;
Шаваева, 2009; Гукетлова, 2009 др.], Средней Азии [Дуйшенлиева, 1969;
Жанабилов, 1982; Линко, 1989; Сафаров, 1992; Джабарова, 2013; др.], Сибири
и Дальнего Востока [Боргояков, 2001; Баярсайхан, 2009; др.], Крайнего Севера
10
[Анисимов, 2016] и др. Весьма подробно описана также анималистическая
лексика индоевропейских языков [Парий, 1988; Инчина, 2002; Солнцева, 2004;
Куражова, 2007; Усачева, 2003; Моисеева, 2015; др.], в том числе в славянских
языках. Это этимологические и сравнительно-исторические исследования
[Трубачев, 1960; Клепикова, 1961; Журавлев, 1980; Чернов, 1981; Журавлёв,
1983; Проценко, 1985; Кретов, 1997; др.], труды этнолингвистической
проблематики [Крук, 1989; Сумцов, 1890; Клингер, 1911; Журавлев, 1982;
Костюхин, 1987; Даль, 1994; Афанасьев, 1995; Толстой, 1995; Белова, 1996;
Грушко, Медведев, 1996; Гура, 1997; Потебня, 2000; Томова, 2010; др.],
работы, посвященные функционированию лексики животного мира в
отдельных языках и их диалектах [Воронина, 1970; Козачук, 1971; Пуйо, 1980;
Куриленко, 1984; Дейниченко, 1985; Бухтий, 1991; Марудова, 2016; др.].
Специфика данной работы определяет наш исследовательский интерес к
описаниям анималистической лексики в русском языке, поэтому далее мы
сосредоточимся на расширении заявленной проблематики.
Русская лексика животного мира широко исследуется в аспекте
осмысления её лексической семантики [Моисеева, 1974; Войтик, 1975;
Косых, 1994; Шведчикова, 1998], деривационного потенциала [Опыт, 1982;
Скикевич, 1988; Вендина, 1998; Попов, 2008; Крылова, 2010; др.] и
специфики функционирования в составе устойчивых сочетаний слов
[Малафеева, 1989; Козлова, 2003; Фархутдинова, 1987; др.]. Результаты этих
исследований достаточно полно определяют лексико-фразеологический фонд
анималистической семантики в русском языке, состав транслирующих её
способов, типов и моделей словообразования, номенклатуру актуальных
словообразовательных значений (невзрослости: котёнок, женскости: гусыня,
собирательности: комарьё, мяса животного: свинина, атрибутивного признака
по принадлежности: телячий, действия, связанного в языковом сознании с
внешними особенностями или жизнедеятельностью какого либо животного:
ишачить, адвербиального уподобительного признака: по-волчьи и др.),
типичных семантических переносов («название животного» → «название
11
предмета бытового назначения» (журавль «подъемный механизм, рычаг у
колодца»), «переносное название человека» (заяц «безбилетный пассажир»)), в
том числе в основе образования устойчивых словосочетаний («название
животного» → «название другого животного» (божья коровка), «название
растения или гриба» (куриная слепота), др.), иначе говоря, позволяют
определить систему представлений, связанных в сознании носителей русского
языка с явлениями животного мира [Иванов, Топоров, 1974; Вендина, 1998;
Колесов, 2000; др.], осмыслить этнокультурную специфику русского языка
[Галимова, 2004] и в сравнении с ним размышлять о «зооморфном коде»
культуры русского и других народов [Огдонова, 2000; Гукетлова, 2009; Исаев,
2016].
Лексический состав названий животных в историко-этимологическом
аспекте представлен в трудах таких учёных, как В.Н. Топоров, О.Н. Трубачев,
А.Ф. Журавлев, Б.Н. Проценко, И.Г. Добродомов и др. В этих работах
устанавливается генетическое родство русских названий животных со словами
других языков, доказывается тот факт, что лексическую основу
анималистической лексики в русском языке составляют либо слова,
относящиеся к числу древнейших славянских образований, а также
производные от них (корова, мышь, курица, др.), либо в глубокой древности
заимствованные из языков народов, контактирующих с русским (барсук,
корюшка, сёмга, др.). В процессе этимологического анализа объективируется
внутренняя форма названий животных: особенности их передвижения в
пространстве (стрекоза, трясогузка, др.), издаваемых ими звуковых сигналов
(петух, сверчок, свинья, щенок, др.), цвета шерсти или кожного покрова
(барсук, белка, бобр, галка, рысь, др.), отличительных частей или формы тела
(головастик, окунь, плотва, др.), запаха животного (хорёк); эксплицируется
положительное (кролик) или отрицательное (гад, гнус) отношение к
животному, а также определяются причины именования его табуистическим
названием (медведь). Ориентируясь на результаты этимологического анализа,
в частности на набор мотивировочных признаков, лежащих в основе
12
номинаций животных, можно предположить, что этот набор признаков
является наиболее значимым для наивной картины мира, вследствие чего
найдёт своё выражение в более поздних, локально детерминированных
названиях животных.
Этнолингвистическая проекция исследования названий животных в
русском языке, анализ мифопоэтических функций животных на материале
русского фольклора нашли отражение в классических работах В.И. Даля,
А.А. Потебни, А.Н. Афанасьева, Н.И. Толстого и в более поздних
исследованиях А.Ф. Журавлева, А.В. Гуры и др. ученых. В этих работах
рассматриваются закономерности осмысления образа животных в
традиционных славянских верованиях, находящие своё отражение, в том
числе, и в устноречевой традиции русского языка. Животное рассматривается
как объект номинации, в том числе, табуизированной (Михайло Потапыч) или
поэтической (белорыбица), как объект характеристики или оценки («чистое»
или «нечистое» животное), предстающий в некоей ипостаси – зооморфной,
антропоморфной (хатка бобра, галстук на шее у котёнка), гибридной (русалка
«дева с рыбьим хвостом»), стихийной (красный петух «огонь»), как существо,
обладающее некоей социальной оценкой (дикое или домашнее животное,
соотносительное в народной культуре с мужским (медведь, волк, конь, заяц,
крот, аист, комар, др.) или женским (лиса, росомаха, лягушка, рыба, муха,
др.) началом, пребывающее в определенной возрастной стадии (лягушка –
головастик, рыба – малёк, овца – ягнёнок, др.), обладающее некими
отличительными особенностями тела – цветом кожного покрова или шерсти,
знаками/отметинами на теле и пр.), пребывающее в живом, в том числе
особом (курица – яйцо), или мёртвом состоянии (корова – говядина),
обладающее собственной атрибутикой – жилищем (нора, берлога, гнездо),
животными-спутниками (рак – рыба, аист – ласточка), находящиеся в неких
отношениях – одиночных (медведь-шатун), семейно-клановых (пчёлы,
трутни, пчелиная матка), нерасчлененного множества (рыбы, насекомые и
др.), проживающее в определенных локусах – на необитаемом (лось, волк,
13
росомаха) или обитаемом (кот, муха, свинья) человеком пространстве, в/на
теле человека или животного (вошь, блоха), проявляющее активность,
наблюдаемую человеком, в определенное время (миграции перелетных птиц,
периоды брачных игр и пр.), обладающее специфическими способами
передвижения в пространстве, особенностями поведения, звуковыми
сигналами и пр., выполняющее различные функции (вред, патронаж, помощь
и пр.) в отношении различных адресатов (людей, животных, предметов и пр.),
служащие объектом имитации (переодевание человека в личины животных,
имитация действий животных в играх) или воздействия (подманивание
животных, насылание животного (жаба, волос и др.) как результат
магического влияния (подробнее см.: [Гура, 1997: 31–118]). Приведённая
выше схема описания животного в этнолингвистических исследованиях может
быть вполне уместна при обращении к материалу русских народных говоров,
эксплицирующих устноречевую традицию русского языка, отражающих
устойчивые представления о животных, реализуемые в форме бытового
диалога или при описании традиционных трудовых процессов.
Лингвостилистические работы, обращающиеся к лексике животного
мира, исследуют её текстообразующий потенциал [Остапенко, 2001; Утопия
звериности, 2007; Сидорова, 2011; др.], особенности функционирования в
медийном дискурсе [Писаревская, 2004; Флегонтов, 2008; Храмова, 2015;
Комова, 2016; др.], в бытовой и художественной речи. В этой связи ещё
одним, вполне самостоятельным направлением в изучении лексики животного
мира русского языка может быть названа лингвистическая поэтика,
исследующая образы животных в произведениях художественной литературы
[Эпштейн, 1986; Козлова, 1990; Гетманец, Козлова, 1993; Демин, 1995;
Остапенко, 2001; Лихина; др.], изучающая анималистическую лексику в
контексте описания идиостиля того или иного писателя [Артемьева, 2012;
Слинько, Соболева, 2012; Галай, 2014; Никитина, 2015; Леонтьева, 2017; др.].
Так, например, изучение произведений В.И. Белова в лингвостилистическом
аспекте позволило Л.У. Звонаревой сделать вывод о «зооморфном коде»
14
творчества вологодского писателя [Звонарева, 2017], сопоставив свои
наблюдения с анализом анималистических образов в творчестве других
писателей. Ориентируясь на эти и подобные труды, мы можем изучать
локальную специфику лексики животного мира в контексте исследования
феномена локальной языковой картины мира, который так или иначе
соотносится с индивидуально-авторской поэтической картиной мира
писателя-вологжанина.
Наконец, анималистическая лексика широко обсуждается в
диалектологических работах на материале южнорусских [Попова;
Архипенко, 1998; Власкина, 2003; Занозина, Ларина, 2006; Бобунова, 2007;
Медведева, Кошарная, 2017; др.], севернорусских [Москалева, Воробьева,
1994; Ховрина, 2009; Бунчук, 2013; Батырева, 1994; Ганцовская, 1995;
Галинова, 1996; Березовская, 2000; Лысова, 2002; Попов, 2007; Попов, 2008;
Приображенский, 2016; др.] говоров, русских говоров Сибири [Тюрина, 1972;
Блинова, 2001; Юмсунова, 2005; Пляскина; др.]. Лексика анималистической
сферы широко представлена в картографических проектах – как локальных
[Войтенко, 1991; Комягина, 1994; Мызников, 2003; др.], так и общерусских –
втором и третьем томах «Диалектологического атласа русского языка»
[ДАРЯ] и в пробном томе «Лексического атласа русских народных говоров»
[ЛАРНГ, 2005] (специальный том «Лексика животного мира» в составе
ЛАРНГ планируется к изданию в ближайшем будущем). Осмысление
картографической концепции ЛАРНГ в применении к лексике животного
мира представлено в публикациях о названиях млекопитающих [Варзина,
1998; Кудряшова, Колокольцева, 2000; Занозина, Ларина, 2006; Занозина,
Ларина, 2008; Ховрина, 2009; др.], птиц [Приображенский, 2016], насекомых
[Попов, 2007; Попов, 2008; Карасева, 2014; др.], пресмыкающихся и
земноводных [Ларина, Занозина, 2007; Ларина, 2012; Баженов, 2013]. В конце
ХХ – начале ХXI вв. появился ряд обобщающих работ, выполненных
преимущественно на севернорусском материале и дающих весьма полную
характеристику орнитологической лексики [Лысова, 2002], ихтиологической
15
лексики [Копылова, 1967; Герд, 1970; Березовская, 2000; Ильинская, 2012; ],
исследующих прагматические характеристики домашних животных
[Ганцовская, 1994; Батырева, 1995; Красильщик, 1999], образы животных в
народных верованиях [Черепанова, 1997; Архипенко, 2001; Власкина, 2003;
Бобунова, 2007; Бунчук, 2009; Слюсарева, 2015; др.], описывающих лексику
лесных локусов [Мищенко, 2000] как «зооморфный код» локальной культуры
[Бунчук, 2013]. Учёные делают вывод о «естественной» систематике
животного мира в языковом сознании носителей территориальных диалектов
русского языка. Их «зооморфизм» или «зооморфный код» находит свое
проявление в неразрывной связи «мира животных» с «миром человека» в
диалектном языковом сознании, проявляющемся в ословливании наиболее
важных физиологических процессов: зачатие, беременность, рождение
потомства; уход за детьми и животными (содержание, кормление, слежение за
передвижением в пространстве); болезнь и смерть; в реализации типичных
схем семантических переносов, связывающих в единое семиотическое целое
явления «мира человека» и «мира животного». Изучение анималистической
лексики сочетается в диалектологических исследованиях с детальным
описанием промысловой деятельности человека (охота, рыболовецкий
промысел, изготовление валяных изделий, пр.) [Андреева, 1985; Петроченко,
1992; Гапонова, 2006; Маринин, 2011; Королькова, 2018; др.].
Завершая характеристику диалектологических исследований о лексике
животного мира, следует особо сказать о работах, выполненных на материале
вологодских говоров. Это исследования Е.П. Андреевой, посвященные
фомированию терминосистемы рыболовецкого промысла, в рамках которых
осмысливается лексическая семантика и деривационный потенциал слова
«рыба» [Андреева, 1985; 1987; 1999; 2007; 2014; др.]. Это труды
Л.Ю. Зориной, посвященные речевому сопровождению различных
прагматических ситуаций, связанных с животными [Зорина, 1992; Зорина,
1993; Зорина, 2008; Зорина, 2012; др.]. Это публикации по диалектной
морфемике и словообразованию, характеризующие языковые средства
16
реализации значений, актуальных для анималистической сферы [Гасилова,
2007; Кокарева, 2007; Крылова, Кокарева, 2007; Крылова, 2010; Кирилова,
2008; др.]. Это исследования А.А. Попова, посвященные названиям насекомых
в севернорусских и, в частности, в вологодских говорах [Попов, 2007; Попов,
2008; др.]. Это работы Е.Н. Шумковой и С.А. Ганичевой, посвященные
орнитологической лексике вологодских говоров в контексте ЛАРНГ
[Ганичева, 2011; Ганичева, 2013; др.] или в составе говоров Русского Севера
[Шумкова, 2012]. Многоаспектность и фактологическая репрезентативность
исследований, посвященных анималистической лексике вологодских говоров,
убеждают нас в необходимости обобщающего исследования,
рассматривающего лексику животного мира вологодских говоров как средство
отражения диалектной языковой картины мира.

1.2. ФЕНОМЕН ЯЗЫКОВОЙ КАРТИНЫ МИРА

В СОВРЕМЕННОМ ЯЗЫКОЗАНИИ

Термин картина мира пришёл в лингвистику из мира точных наук: в

конце XIX века он использовался как обозначение обобщенного образа
физической реальности в научных концепциях знаменитых физиков Г. Герца и
М. Планка. В настоящее время картина мира является ключевым понятием во
многих отраслях гуманитарного знания, исследующих специфику бытия
человека, его взаимоотношения с миром, взаимовлияние и взаимообогащение
языка и сознания человека. По мнению составителей коллективной
монографии «Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира» (М.,
1988), введение этого понятия в парадигму гуманитарного знания позволяет
различать два вида влияния человека на язык: «феномен первичной
антропологизации языка (влияние психофизиологичеких и другого рода
особенностей человека на конститутивные свойства языка) и феномен
вторичной антропологизации (влияние на язык различных картин мира
человека — философской, научной, мифологической, художественной)» [Роль
17
человеческого фактора в языке, 1988: 11]. Целостный образ мира, по мнению
ученых, формируется как совокупность картин мира, порождаемых
различными отраслями научного знания (философией, биологией, физикой и
др.), а также ненаучными формами сознания (мифологией, религией,
архитектурой, искусством и др.). Культура при этом подходе трактуется как
«ненаследственная память коллектива», и ее главной задачей признается
структурная организация окружающего человека мира.
Образ мира, созданный в человеческом сознании, находил различные
внешние формы выражения: ритуал или обряд в мифологии и религии,
звуковой и изобразительный семиотический код в искусстве. Наиболее полно
и многогранно картину мира объективирует человеческий язык – сложившаяся
в естественных условиях бытия человека коммуникативно ориентированная
знаковая система, являющаяся средством хранения и передачи человеческого
опыта. Язык, по мнению Б.А. Серебренникова, непосредственно участвует в
двух процессах: с одной стороны, в его недрах формируется языковая картина
мира — один из глубинных слоев картины мира человека, а с другой стороны,
с помощью языковых средств вербализуются картины мира различных
отраслей наук и ненаучных форм познания, привнося уже в сам язык свои
специфические черты. При помощи языка опытное знание, полученное
отдельными индивидами, превращается в коллективное достояние,
коллективный опыт: «Каждая из картин мира в качестве отображения
фрагмента мира представляет язык как особый феномен и задает свое видение
языка» [Роль человеческого фактора в языке, 1988: 12]. Таким образом,
Б.А. Серебренников определяет картину мира как концептуальное
образование, имеющее неотъемлемые имманентно присущие ему свойства
(атрибуты), состоящее из определенных компонентов, возникающее и
развивающееся по определенным законам, специфически организованное и
представляющее собой до известной степени «стабильные поведенческие
реакции» (функции) [Развитие человеческого фактора в языке, 1988: 12–13].

18
Картина мира, таким образом, являет собой «целостный глобальный образ
мира, который является результатом всей духовной активности человека».
Осмысление феномена языковой картины мира в европейском
языкознании началось с трудов В. фон Гумбольдта. Этот ученый описал
процесс постижения мира через язык с учетом социокультурной специфики
бытия человека и потенциальной возможности языка выразить всё, что
составляет реальный мир, описать любые предметы и явления
действительности. Гумбольдт считал, что «язык есть как бы внешнее
проявление духа народа; язык народа есть его дух, и дух народа есть его
язык... Язык следует рассматривать не как мертвый продукт, но как
созидающий процесс, надо абстрагироваться от того, что он функционирует в
качестве обозначения предметов и как средство общения, и, напротив того, с
большим вниманием отнестись к его тесной связи с внутренней, духовной
деятельностью и к взаимному влиянию этих двух явлений» [Гумбольдт, 1984:
161]. В работе «Характер языка и характер народа» В. фон Гумбольдт
обнаруживает взаимосвязь национального языка с особенностями духовной
жизни народа, говорящего на этом языке, считает язык одним из основных
условий формирования и сохранения культурных кодов нации. Ученый,
говоря о духе народа в языке, эксплицирует его мировоззрение, отражаемое во
внутренней форме языка, вследствие чего приходит к пониманию
социокультурной специфичности национальной картины мира. Рассуждая об
«алфавите человеческих мыслей», он различает «одноэлементные слова»
(непроизводные, немотивированные), составляющие основу данного
алфавита, и «многоэлементные слова» (производные, мотивированные),
внутри которых конфигурации изначальных смыслов обладают культурной
специфичностью и дают ключ к пониманию свойственных данной культуре
способов мышления.
Картина мира в рамках когнитивной лингвистики, по мнению
З.Д. Поповой и И.А. Стернина, являет собой «упорядоченную совокупность
знания о действительности, сформировавшуюся в общественном (а также
19
групповом, индивидуальном) сознании» [Попова, Стернин, 2007: 51]. Они
разделяют непосредственную картину мира, результат познания мира с помощью
органов чувств и человеческого мышления, и опосредованную, воспринимаемую
человеком через язык, ритуал и пр. Непосредственная картина мира, напрямую
зависящая от конкретно-исторических условий жизни народа и уровня познания,
достигнутого этим народом на данном этапе его развития, с течением времени
изменяется. Для интерпретации различных процессов и явлений в их динамике
непосредственная картина мира вырабатывает систему ментальных стереотипов,
которую З.Д. Попова и И.А. Стернин предлагают называть когнитивной
картиной мира. Это «ментальный образ действительности, сформированный
когнитивным сознанием человека или народа в целом и являющийся
результатом как прямого эмпирического отражения действительности
органами чувств, так и сознательного рефлексивного отражения
действительности в процессе мышления» [Попова, Стернин, 2007: 53]. В таком
понимании когнитивную картину мира формирует сочетание концептосферы и
стереотипов сознания. Человек, опираясь на когнитивную картину мира, способен
интерпретировать окружающую действительность, прогнозировать развитие
событий и упорядочивать свой жизненный опыт. Специфичность когнитивной
картины мира, её принципиальное отличие от языковой постулируют также
А.А. Леонтьев [Леонтьев, 1997], В.В. Красных [Красных, 2003] и ряд других
ученых.
Изучая язык как когнитивный механизм, трансформирующий
информацию о мире [Краткий словарь когнитивных терминов, 1997: 53–55] и
закрепляющий в социуме знания о мире, о социальном контексте, о субъектах
речевого общения и принципах его организации [Маслова, 2001: 75],
когнитивная лингвистика оперирует особым терминологическим аппаратом:
знание (продукт переработки вербального и невербального опыта человека,
формирующий в его сознании «образ мира»), когниция (совокупность
процессов, направленных на получение знаний), концепт (единица
мыслительной деятельности, сложный ментальный комплекс, имеющий
20
различные формы внешнего выражения), познание (процесс порождения и
трансформации концептов), концептосфера (упорядоченная совокупность
концептов в сознании человека) и др. Ключевым термином когнитивной
лингвистики является концепт; понимание этого термина различается в
толкованиях различных научных школ: концепт мыслится как идея
(Ю.С. Степанов), сущность понятия, репрезентируемая его различными
содержательными формами (В.В. Колесов), функционально-системное
образование, некий «культурный ген», служащий компонентом генотипа
культуры (С.Х. Ляпин). По мнению Е.С. Кубряковой, основная часть всех
концептов закрепляется в языке значениями конкретных слов, что
обеспечивает хранение полученных знаний и их передачу от человека к
человеку и от поколения к поколению [Кубрякова, 1986: 38]. Язык с этих
позиций обнаруживает себя как манифестированное (семиотически
закрепленное) знание его носителей о мире, а теория номинации – как
ответвление активно разрабатываемой в настоящее время когнитивной теории
[Берестнев, 2006: 352].
Языковая картина мира в трудах по когнитивной лингвистике – это
«совокупность зафиксированных в единицах языка представлений народа о
действительности на определенном этапе развития народа, представление о
действительности, отраженное в значениях языковых знаков — языковое
членение мира, языковое упорядочение предметов и явлений, заложенная в
системных значениях слов информация о мире» [Попова, Стернин, 2007: 54]. Это
понятие уже, чем когнитивная картина мира, так как не всё в ней может быть
выражено средствами языка. В.И. Карасик [Карасик, 2002] и Г.Г. Слышкин
[Слышкин, 2000] определяют в качестве основного критерия формирования
ментальной базы языковой картины мира коммуникативную значимость тех или
иных составляющих человеческого опыта, знаний, явлений материальной и
духовной культуры.
Языковая картина мира создаётся совокупностью языковых средств,
называющих различные предметы и явления внешнего мира (наличие для их
21
номинации слов или их устойчивых сочетаний, а также значимое отсутствие
подобных единиц в языке), характеризующих их (развитие переносных значений
слов, их участие в словообразовательных процессах, национально-специфическая
образность языка (метафорика, фоносемантика и пр.) и репрезентирующих в
коммуникации (частотность употребления языковых средств, их стилистическая
маркированность, закрепленность бытования в определенных коммуникативных
сферах) [Роль человеческого фактора в языке,1988: 64]. Изучением номинативной,
функциональной и образной составляющих языковой картины мира занимаются
многие учёные. Наиболее активно они обращаются к лексическому уровню языка,
справедливо полагая, что слово является основным выразителем объективного
содержания мира и представлений о нём, сложившихся в национальном языковом
сознании.
Значение слов языка, вербализующих наше знание о мире,
поддерживается их внутренней формой, структурно-семантическим
взаимодействием с другими существующими в языке словами. Языковое
сознание, участвуя в процессе номинации, объективирует «предметный код»
окружающей действительности, соотносит составляющие её компоненты с
ценностными ориентирами, тем самым объективируя сложившийся в
сознании человека образ мира. И выбор мотивировочного признака
обозначаемого, и опора на принцип номинации, представляющий собой
исходное положение, правило, которое формируется на основе обобщения
мотивировочных признаков говорящим коллективом и одновременно служит
отправной базой для новых именований, и выбор способа, средств номинации
– все происходит при активном участии языкового сознания [Блинова, 1975:
87]. В словообразовательном акте устанавливаются причинно-следственные
связи между явлениями действительности, дается логическая классификация и
оценка явлений, подлежащих словообразовательному детерминированию.
Таким образом, в производном слове передается отношение говорящего к
предмету, которому приписывается тот или иной признак.

22
 В трудах Е.С. Кубряковой [Кубрякова, 2009], Т.И. Вендиной [Вендина,
1998], О.И. Блиновой [Блинова, 2011] и др. языковая картина мира исследуется
посредством анализа внутренней формы слова: осмысливается выбор исходного,
немотивированного знака в процессе номинации актуальных для человека
предметов и явлений действительности, а также спектр деривационных значений,
отражающих стереотипы их восприятия в сознании человека. Проблематика
исследований когнитивного словообразования обнаруживает очевидную связь с
аксиологическим направлением в исследовании языковой картины мира: так,
Г.Г. Слышкин видит в качестве самостоятельного её аспекта ценностную картину
мира, имея в виду культурную специфичность выражаемых в языке отношений
человека к «старшим и младшим, детям, женщинам и мужчинам, к животным, к
собственности, к здоровью и болезням, к смерти, к состязаниям и играм, к труду и
подвигу, к чуду и обыденности, к приватности, к жилищу, к земле и небу, к
явлениям природы, ко времени и пространству» (цит. по: [Карасик, 2002: 185]).
Один из теоретиков когнитивного словообразования, Е.С. Кубрякова
подчеркивает, что процесс образования нового слова репрезентирует
предикативные отношения. «Свернутая предикативность» производного слова
соединяет в себе называющего (или оценивающего) субъекта и предикат,
эксплицирующий его отношение к номинируемому объекту в контексте
субъективного «образа действительности». Акт номинации обязательно
включает в себя промежуточное звено: «когнитивное, отражательное,
концептуально-логическое или образное, но деятельностное, то есть
свидетельствующее о включенности подлежащего наречению объекта (или
совокупности объектов) в деятельность и жизнь человека» [Кубрякова, 1986:
37]. Окружающий мир оказывается вовлеченным в личностную сферу
человека: явления и предметы оцениваются, принимаются или отвергаются;
человек «переживая» жизнь, формирует свой характер, взгляды и убеждения;
в процессе принятия решения он анализирует ситуацию, исходя из тех
установок, которые составляют ядро его личности [Дмитровская, 1988: 124].

23
 Словообразовательные средства привлекаются, как правило, тогда,
когда появляется необходимость актуализировать признаки, имеющие
практическое значение для человека в его освоении мира. В способах
выражения оценочных значений языки проявляют свою индивидуальность.
Это объясняется в первую очередь тем, что оценка относится к
интенсиональному аспекту языка, где преломление картины мира в сознании
говорящего осложняется целым рядом факторов. Можно также предположить,
что модальная рамка оценки является универсальной: так, при оценке всегда в
той или иной мере присутствует субъект и объект, в любом языке оценка
подразумевает присутствие шкалы и стереотипов, аксиологических
предикатов, интенсификаторов и т.п. Однако способы выражения этих
элементов в каждом языке своеобразны [Вольф, 1985: 9].
В словообразовании русского языка, обладающего сложной,
разветвленной, семантически многогранной системой, наиболее ярко
проступает связь сознания со структурой языка. Деривация в русском языке
открывает очень широкие возможности для концептуальной интерпретации
действительности. Она позволяет понять, какие элементы внеязыковой
действительности и как словообразовательно маркируются, почему они
удерживаются сознанием, потому что уже сам выбор того или иного явления
действительности в качестве объекта словообразовательной детерминации
свидетельствует о его значимости для носителей языка. Цветовые, звуковые,
вкусовые, функциональные качества и свойства предметов и явлений
внешнего мира актуализируются лишь в тех объектах, которые вовлекаются в
сферу познавательной и практической деятельности человека и которые
представляют для него жизненную или социальную ценность [Вендина, 1998:
12].
Отдельным направлением в изучении феномена картины мира является
описание национально-специфичных языковых картин мира, то есть
выявление ключевых концептов и инвариантных ключевых идей,
свойственных языковому сознанию того или иного народа. В русистике это
24
направление во многом определяется трудами А. Вежбицкой и А.А. Зализняк,
И.Б. Левонтиной, А.Д. Шмелёва, В.В. Колесова, Т.И. Вендиной и ряда других
ученых. В результате были описаны специфические языковые черты русской
языковой картины мира: они нашли своё отражение в концептуализации души,
судьбы, тоски, счастья, разлуки, справедливости и в репрезентации ключевых
идей непредсказуемости мира (авось), сложности мобилизации внутренних
ресурсов (неохота), необходимости больших внешних пространств для
внутренней гармонии человека (воля, широта души), внимания к нюансам
человеческих отношений (разлука), в том числе к справедливости (правда,
обида), важности сочувствия чужим переживаниям (искренний, душа
нараспашку) и неприятия приоритета личной практической выгоды
(расчётливый, мелочный), специфичности реализации ментальных оппозиций
высокого и низкого (быт – бытие, истина – правда, долг – обязанность, добро
– благо, радость – удовольствие, счастье) [Вежбицкая, 2001]. Описание
русской и других национально-специфичных языковых картин мира составило
системную доказательную базу для подтверждения идей языкового
релятивизма, высказанных в разное время В. фон Гумбольдтом, Л.
Вайсгербером, Б. Уорфом, Л. Витгенштейном, Б. Боасом, Э. Сепиром и
нашедших своё развитие в современной когнитивной лингвистике. Постулаты
теории лингвистической относительности в достаточно развёрнутом виде
представлены в трудах Э. Сепира [Сепир, 1993: 64].
1. Каждый язык представляет собой один из возможных вариантов
языковой концептуализации действительности, перманентно воссоздаваемый
и обновляемый в рамках данного коллектива его носителей (языкового
сообщества).
2. Картина мира, заложенная в литературном языке, имет
искусственный, конвенциональный характер, поскольку она создается путем
принятия мер по нормированию, упорядочению, нивелированию ее системных
качеств.

25
 3. Базой для создания этой картины мира является совокупность
естественно созданных систем концептуализации действительности,
присущих небольшим языковым коллективам, – диалектам, говорам,
наречиям.
4. Картины мира диалектов, тем самым, не являются фрагментами
картины мира национального языка, а, напротив, будучи субстратом
последней, они сохраняют в течение определенного периода времени после
создания национального языка особые качества, связанные с их большей
близостью к исконным занятиям человека, традиционному образу жизни,
натуральному хозяйству.
5. Каждый диалект обладает специфическими чертами,
определяющимися особенностями гносеологической деятельности данного
диалектного сообщества. Тем самым совокупность диалектов представляет
собой континуум естественных картин мира на пространстве одного из
вариантов концептуализации действительности (конкретного языка).
Изучение феномена диалектной языковой картины мира получило
широкое распространение в российской диалектологии. Обзор исследований,
посвященных этому феномену, представлен в следующем параграфе данной
главы диссертации.

1.3. ДИАЛЕКТНАЯ ЯЗЫКОВАЯ КАРТИНА МИРА:

ПРОБЛЕМЫ И ПРИНЦИПЫ ОПИСАНИЯ

Являясь частью национальной языковой системы, русские народные

говоры репрезентируют ее типологические свойства, но вместе с тем обладают
собственной спецификой. Она определяется устной формой бытования
говоров, их существованием в относительно замкнутых языковых
коллективах, хронологической неоднородностью формирования различных
26
диалектных систем. Сочетание глубокой архаики с более свободным, чем в
литературном языке, развитием словообразовательных тенденций языка
предоставляет широкий выбор средств словообразовательной детерминации
инвентаря объектов национальной картины мира и системы их оценок с точки
зрения чувственного, логического и социального опыта человека.
Диалекты составляют одну из важнейших разновидностей русского
национального языка, они играют значительную роль в его историческом
развитии, служат его неотъемлемой частью, являются примером
исторического опыта народа. Причину устойчивости диалектов к внешнему
воздействию, по мнению Т.И. Вендиной, следует искать в «традиционной
культуре, в своеобразии языковой картины мира, поскольку восприятие и
осмысление человеком мира оказываются производными от его культурно-
исторического бытия» [Вендина 2010: 25]. «Диалектная категоризация мира
отличается от литературной» [Вендина 2002: 31], она представляет «иную
номинативную логику и соответственно иную классификацию человеческого
опыта» [Вендина 2010: 26]. Вследствие этого вопросы изучения
диалектной/региональной/локальной картины мира в современной русской
диалектологии вызывают оживленный интерес.
Диалектной языковой картиной мира ученые называют «вариант
национального образа мира, отражённый в совокупности территориальных
коммуникативных средств и в системе ценностных ориентаций» [Демидова,
2008:18], «систему традиционно-народных представлений о мире, имеющую
нечеткий, во многом эклектический характер и отраженную в совокупности
территориально-социальных коммуникативных средств» [Белякова, 2005].
Диалектная языковая картина мира воплощает в себе традиционную бытовую
и духовную культуру народа, репрезентирует отраженный в народном
сознании эмпирический образ действительности. Социолингвистические и
системные параметры диалектной картины мира проявляются в
коммуникативно-речевой практике жителей той или иной местности.

27
 В публикациях конца 1900-х – начала 2000-х годов ученые уже вполне
уверенно начинают говорить о феномене диалектной языковой картины мира,
определяя её отличительные признаки [Букринская, Кармакова, 1998;
Радченко, Закуткина, 2004; Демидова, Злыденая, 2006; др.] и описывая
особенности работы с региональным речевым материалом с целью её
реконструкции [Демидова, 2008; Кирилова, 2011; др.]). В качестве
отличительных признаков диалектной языковой картины мира называются
естественный характер её формирования внутри достаточно замкнутого
диалектного коллектива, отсутствие искажений и нивелировок, неизбежно
появляющихся вследствие кодификации языковых форм. К специфическим
чертам диалектной языковой картины мира причисляют следующие: а)
фрагментарность/парцеллированность (не всё, что может быть вербализовано,
находит отражение в диалекте; приоритетными для диалектносителей, а
значит, вербализованными, являются те фрагменты действительности,
которые связаны с биологическим выживанием человека в определенных
природных условиях и с его социальной адаптацией в определенной социально-
экономической и культурной среде); б) утилитарность или практический
характер, который проявляется в том, что всё, приобретающее в диалекте
внешнее выражение, имеет в своей основе получение практической пользы; в)
традиционность, отражение в языке многих архаических представлений о
действительности; не случайно поэтому диалектную языковую картину мира
исследователи нередко определяют как своего рода субстрат для языковой
картины мира общеупотребительного языка; г) экспрессивность: отражение
особенностей бытового уклада и культуры региона обычно осуществляется в
форме эмоционально окрашенного диалога, с помощью лексики, обладающей
яркой, «говорящей» внутренней формой, с привлечением богатого арсенала
экспрессивно окрашенных грамматических единиц, а также различных
средств украшения речи (эпитетов, метафор, сравнений, устойчивых речевых
выражений и пр.).

28
 Изучение диалектной языковой картины мира стало отдельным
направлением в русской диалектологии. Знакомство с научной литературой по
этой проблематике позволяет предположить, что исследователи различных
территорий России отнеслись к этой проблеме по-разному.
Ученых, изучающих говоры жителей территорий исконного заселения
славян, уже почти полвека объединяет масштабный диалектологический
проект – создание «Лексического атласа русских народных говоров»
(ЛАРНГ), то есть организация сбора фактического материала по Программе
ЛАРНГ, первичная обработка этого материала для отправки в картотеку
ЛАРНГ, а также научное осмысление полученного материала в процессе
подготовки лингвистических карт и реализации иных, более частных
исследовательских задач. Логику научного осмысления этого проекта в
значительной мере отражает издаваемая с 80-х годов ХХ века до
сегодняшнего времени серия сборников «Лексический атлас русских
народных говоров: Материалы и исследования». Если публикации первых
выпусков преимущественно были ориентированы на структурно-
семантическое описание отдельных тематических групп лексики, специфику
её территориальной дистрибуции и осмысление методики работы с
различными тематическими разделами программы ЛАРНГ, то, начиная с
середины 90-х годов ХХ века, в публикациях этого сборника появляются
размышления о перспективах изучения феномена языковой картины мира.
Первой эту проблему поставила Т.И. Вендина в статье «Лексический атлас
русских народных говоров и языковая картина мира русского народа»
[Вендина, 1995]. На фоне описания исследовательского опыта славянских
ученых в сфере типологии картин мира и их описания посредством анализа
различных языковых механизмов и ресурсов разных лингвистических ярусов
Т.И. Вендина определяет ведущую роль лексики в репрезентации картины
мира языкового коллектива, комментирует логику формирования отношения
человека к миру, начиная с практического овладения явлениями
действительности и через познавательное к ней отношение, заканчивая
29
формированием оценки этих явлений с позиций практической пользы и этико-
эстетического идеала, а также поясняет роль механизмов словообразования в
выражении данной оценки (подробнее эти идеи были представлены в
монографии Т.И. Вендиной «Русская языковая картина мира через призму
словообразования (макрокосм)» [Вендина, 1998]). Размышления
Т.И. Вендиной о перспективах изучения русской национальной картины на
материале ЛАРНГ получили отражение в публикациях многих его
составителей: тематически эти исследования касались лексики природы,
описания человека, предметно-бытовой и духовной культуры и др. При всём
методологическом единстве подходов к изучению языковой картины мира на
материале говоров исконного расселения славян можно выделить некоторые
специфические вопросы, интересующие ученых, работающих с материалами
конкретных территорий. Так, например, при изучении говоров донского
казачества исследователей интересует проблема репрезентации бытовой и
духовной культуры субэтноса казачества [Архипенко, 2001;Власкина, 2003;
др.], работы, посвященные лексике Европейского Севера России, во многом
сориентированы на исследование межэтнических контактов русской и финно-
угорской культур [Мызников, 2003;Бродский, 2007; др.].
Территория Урала, Сибири и Дальнего Востока имеет более сложную
историю заселения, пестрый лингвистический ландшафт, вследствие этого
ученые, представляющие эти территории, в значительно большей мере
тяготеют к недифференцированному сбору материала, весьма часто
персонифицируют диалектную картину мира, изучая когнитивный потенциал
диалектной языковой личности [Иванцова, 2002; Гынгазова, 2007; др.],
обращаются к внутренней форме слова [Блинова, 1975; Михалева, 1994;
Блинова, 2007; др.]). По проблематике и методологии анализа к работам
томских диалектологов близки исследования К.И. Демидовой,
преимущественно развивающие лингвокультурологическое направление в
изучении языковой картины мира на базе изучения лексики актуальных

30
семантических групп в уральских говорах, а также культурно маркированных
явлений топонимики, антропонимики и лингвистической географии.
Изучение феномена диалектной языковой картины мира на вологодском
материале определяет проблематику диалектологических исследований с 90-х
годов ХХ века и в настоящее время не утратило своей актуальности. В этой
работе можно выделить несколько направлений, каждое из которых,
начавшись в конце ХХ века, находит продолжение в трудах вологодских и
череповецких диалектологов.
1. Интерес к народной речи, нашедший отражение в этнографических
очерках исследователей XIX века (подробнее об этом: [Судаков, 1975]) и
первых опытах локальной лексикографии (Дилакторский, 1903; Герасимов,
1910; др.), становится предметом научного осмысления в цикле работ,
посвященных языковому сознанию севернорусского крестьянина конца XVIII
– начала ХХ века. Так, в 2003–2005 годах при поддержке Российского
гуманитарного научного фонда под руководством Г.В. Судакова был
осуществлён проект «Языковая картина мира вологодского крестьянина в
записях П.А. Дилакторского»: на материале опубликованных в местной
периодической печати этнографических очерков вологодского краеведа и
рукописи созданного им словаря исследовались тематические сферы бытовой
и духовной культуры: мир крестьянского дома (М.В. Богданова), отражение в
лексике народных верований (С.Н. Ипатова), представлений о здоровье и
болезни (Е.Н. Шаброва), прозвищ жителей различных селений и городов
Вологодской губернии (Е.Н. Шаброва) [Русское слово в тексте и словаре,
2003] и др. Рукопись «Словаря областного вологодского наречия в его
бытовом и этнографическом применении» П.А. Дилакторского была
опубликована более чем через сто лет со времени своего завершения
[Дилакторский, 2005] Словарным отделом Института лингвистических
исследований РАН под руководством С.А. Мызникова, что сделало
возможным обращение широкого круга заинтересованных читателей к этому
памятнику областной лексикографии, а через него – к значительному по
31
объему и интересному по содержанию корпусу его источников –
этнографических очерков, списков местных слов и народных выражений,
фиксировавших специфические проявления бытовой и духовной культуры
Вологодского края в их живом, естественном бытовании.
Примерно в это же время в проблематику исследования локальной
картины мира вводится ещё один местный лексикографический источник –
«Словарь череповецкого уездного говора» М.К. Герасимова [Герасимов,
1910]. Этот словарь отличается от работы П.А. Дилакторского, во-первых,
относительно небольшим объёмом (около 3000 лексических единиц),
наличием в своем составе системного описания исследуемого автором говора
Уломской волости Череповецкого уезда Новгородской губернии, а также
особым вниманием со стороны составителя словаря отдельных тематических
групп лексики: названий болезней, способов их лечения и профилактики,
местных географических названий и прозвищ, местных названий
лекарственных растений и др. Изучением краеведческого наследия и
переизданием этого словаря занималась Н.П. Тихомирова [Тихомирова, 2007;
др.]). Материалы этого словаря вошли в сводный корпус источников «Словаря
русских народных говоров» [СРНГ], отражены в «Этимологическом словаре
русского языка» М. Фасмера [Фасмер], составили основу изучения лексики и
фразеологии народной медицины славянских языков в работах
В.А. Меркуловой [Меркулова, 1969; Меркулова, 1972; Меркулова, 1976; др.] и
были рассмотрены в контексте изучения народных названий болезней, средств
и способов их лечения, как компонента диалектной языковой картины мира в
публикациях Е.Н. Шабровой (Ильиной) [Шаброва, 2004; Ильина, 2015; др.].
Наконец, объектом научной рефлексии становится самый первый в
России диалектный «Словарь областных слов, употребляемых в г. Устюге
Великом» 1757 года [Симони, 1898]. В рамках проекта «География русского
слова», поддержанного Вологодским региональным отделением Русского
географического общества, состоялись публикации, посвященные этому
памятнику региональной лексикографии [Шаброва, 2002; Шаброва, 2003], а
32
также апробирующие опыт электронного комментированного
сопоставительного словаря великоустюгского говора [Ганичева, Крылова,
2011]. Сравнение словарных частей великоустюгского словаря середины
XVIII века с материалами современных диалектологических экспедиций в
Великоустюгский район Вологодской области дало возможность, с одной
стороны, подтвердить устойчивость бытования большинства
зафиксированных этим словарем местных слов, их отнесенность к активному
лексическому запасу великоустюгского говора, а с другой стороны, выявить
элементы, определяющие этнолингвистическое своеобразие исследуемого
говора.
2. Наиболее полно проблематика исследования языковой картины мира
вологодского крестьянина нашла отражение в процессе сбора и описания
материалов «Словаря вологодских говоров» [СВГ], создания отдельных
словарей на основе его картотеки – школьного словаря «Вологодское
словечко» [ВС], фразеологического диалектного словаря «Золотые россыпи»
[ЗР] и др. Словарный коллектив под руководством Т.Г. Паникаровской и
Л.Ю. Зориной одновременно с выполнением основной лексикографической
задачи исследовал проявления специфики локального языкового сознания в
различных тематических сферах: лексика ландшафта и метеорологии
(Е.П. Андреева, Л.Ю. Зорина, Е.В. Климова, др.), животноводства и молочного
производства (Л.Ю. Зорина), лексика рыболовецкого промысла (Е.П.
Андреева), звукоподражательная и звукоизобразительная лексика
(Е.П. Андреева, Е.Н. Иванова, С.А. Ганичева, Д.В. Панцырева, др.), лексика
народной медицины (Е.Н. Ильина (Шаброва)), отношение крестьянина к
различным жизненным невзгодам – войне, пьянству и др. (Н.В. Комлева),
народная педагогика (Т.Г. Овсянникова), лексика народного православия
(Е.П. Андреева, Ю.Н. Драчева, Е.А. Кирилова, др.), локальные традиции
речевого этикета (Л.Ю. Зорина, Н.Н. Новожилова, др.). Исследуя тематически
разнородный языковой материал и пользуясь различными методиками его
описания, вологодские диалектологи тем не менее пришли к сходным
33
выводам, определяя картину мира вологодского крестьянина как
прагматически ориентированную, устойчиво-традиционную и обладающую
многообразием средств выражения богатого спектра эмоций информантов по
отношению к сообщаемому. Эти наблюдения конкретизировались в процессе
сбора и научного осмысления материалов для «Лексического атласа русских
народных говоров». Результаты этой работы публиковались в ежегодных
изданиях Института лингвистических исследований РАН, в сборниках
всероссийских научных конференций, а также стали основой нескольких
монографий и диссертаций.
3. Идеи когнитивного словообразования нашли отражение в серии
работ, посвященных проблемам вербализации локальной картины мира и
выполненных на материале «Словаря вологодских говоров» в сочетании с
дополнительным экспедиционным обследованием говоров нашего региона.
Материалом для реализации этих научных задач стали диалектные сложные
слова [Кирилова, 2008], собирательные существительные [Крылова, 2010],
диалектные наречия [Драчева, 2011] и имена прилагательные [Смирнова,
2012], местоимения и отместоименные образования [Михайлова, 2007],
глаголы и отглагольные образования [Шаброва, 2004; др.], диалектные
названия домашних и диких животных, в том числе невзрослых существ
[Кокарева, 2007] и самок [Гасилова, 2006]. В результате этой работы, с одной
стороны, были описаны типологические свойства морфемной и
словообразовательной систем вологодских говоров в контексте общерусской и
общедиалектной систем, а с другой стороны, были выявлены средства и
способы экспликации фрагментов действительности, значимых для языкового
сознания сельских жителей Вологодского края, найдены методологические
подходы к реконструкции диалектной языковой картины мира в процессе
изучения перспективных и ретроспективных деривационных связей слов,
подробно описан круг значимых объектов, признаков и действий,
составляющих мотивационную базу диалектного словообразования основных
частей речи.
34
 4. Самостоятельным направлением в изучении языковой картины мира
вологодского крестьянина стало осмысление этнолингвистической специфики
речи жителей отдельных территорий в процессе создания на этом материале
лексикографических работ, корпусов диалектных текстов, частных и
обобщающих научных исследований. Наиболее полно в настоящий момент
описан режский говор (Сямженский район Вологодской области): состоялось
издание «Словаря вологодского режского говора» [СВРГ], двух
монографических исследований, посвященных комплексному
этнолингвистическому описанию этого севернорусского идиома [Народная
речь; 2015; Режские тексты, 2016], подробно охарактеризованы такие
тематические сферы, как система местных географических названий и
прозвищ (Е.Н. Варникова, Е.Н. Иванова, Н.В. Комлева), природа Режи
(Л.Ю. Зорина, Е.П. Андреева), бытовая культура, в частности, одежда
(Е.Н. Ильина) и пища (Т.В. Парменова), представления о народной медицине
(Е.Н. Ильина) и о воспитании детей (Т.Г. Овсянникова), сферы народного
православия (Е.П. Андреева) и речевого этикета (Л.Ю. Зорина). Исследования
Л.Г. Яцкевич подтвердили сохранение в режских говорах явлений глубокой
архаики в лексической и грамматической сферах, а подробный комментарий
режских текстов, выполненный Л.Ю. Зориной, дал возможность выявить и
детализировать этнокультурную специфику изучаемого севернорусского
идиома.
5. Изучение языковой картины мира сельских жителей Вологодского
края в начале ХIX века получило также развитие в направлении исследования
диалектной языковой личности. Начиная с 2012 года кафедра русского языка,
журналистики и теории коммуникации издала четыре монографии в серии
«Народная речь Вологодского края» [Народная речь, 2012; Народная речь,
2014; Народная речь, 2015; Народная речь, 2017]. В этих монографиях
представлены речевые портреты уроженцев различных районов Вологодской
области, а также корпус записей речи диалектоносителей (электронные
приложения и их комментированные расшифровки). Наиболее полно в
35
настоящее время воссозданы речевые портреты Нины Дмитриевны
Шиловской, 1938 г.р., в публикациях и кандидатской диссертации
Н.Н. Зубовой [Зубова, 2015; Зубова, 2016; Зубова, 2017, др.] и Николая
Павловича Шаброва, 1938 г.р., в публикациях С.А. Ганичевой [Ганичева, 2015;
Ганичева, 2016; Ганичева, 2017; др.] и в «Опыте словаря языковой личности
уроженца Кирилловского района Вологодской области
[http://pi.vogu35.ru/slovar_yaz_lichnosti/index.htm]. Логика речевого
портретирования, основанная на теории языковой личности Ю.Н. Караулова
[Караулов, 1987], предполагает выделение среди прочих ярусов/уровней
языковой личности когнитивный уровень: его описание даёт возможность
понять, вербализация какого круга объектов, признаков и действий типична
для языкового сознания сельских жителей Вологодской области, а что в этой
сфере является принадлежностью индивидуального сознания.
Осмысление всех перечисленных выше аспектов изучения региональной
картины мира привело вологодских диалектологов к необходимости
постижения феномена региональной идентичности и его «лингвистического
кода». Работы в этом направлении были активизированы в рамках проекта
«Вологодский текст в русской словесности», поддержанного Российским
гуманитарным научным фондом (руководитель проекта – Е.Н. Ильина). Среди
самостоятельных направлений в развитии данного проекта могут быть
выделены и те, которые имеют непосредственное отношение к осмыслению
феномена языковой картины мира жителя Вологодского края: описание
явления региональной идентичности в контексте речевого портретирования
[Народная речь, 2017], изучение комплекса явлений, составляющих
«лингвистический код региона» [Ильина, 2015; Ильина, 2016 (а); др.], в том
числе в динамике его становления [Ильина, 2016 (б); Ильина, 2017; др.].
Таким образом, необходимость изучения языковой картины мира
жителей Вологодского края сыграла заметную роль в развитии региональной
диалектологии, которая, не оставаясь в стороне от общедиалектологических
проблем, получила в итоге собственный результат, весьма значимый и с точки
36
зрения его научной составляющей, и с точки зрения необходимости
сохранения памятников устной народной речи.

ВЫВОДЫ ПО 1 ГЛАВЕ

1. Лексика животного мира относится к числу тематических групп,

вызывающих активный исследовательский интерес и в настоящее время
изучается на материале различных функциональных сфер русского языка в
результате применения широкого спектра методик лингвистического
исследования. Анализ результатов этого изучения позволяет сделать вывод о
том, что тематическая классификация лексики животного мира ориентируется
на восприятие «мира природы» по отношению к человеку, поэтому
репрезентирует не столько биологические, соответствующие научной
систематике животного мира, сколько его социокультурные характеристики, в
первую очередь, разделение на диких и домашних (одомашненных) животных,
выделение среди домашних сельскохозяйственных животных и живущих при
доме (компаньонов), а внутри диких животных – бегающих (зверей),
летающих (птиц), плавающих (рыб) и ползающих (гадов). Этой же логики
классификации названий животных мы будем придерживаться в своей
диссертации.
2. Опыты изучения лексики животного мира на материале русских
народных говоров отражают логику становления диалектологической науки и
репрезентируют основные тенденции её развития: от эмпирических описаний
отдельных русских говоров к созданию общерусских и региональных
словарей и лингвистических атласов, а также масштабных проектов,
отражающих этнографическое и социокультурное своеобразие исследуемых
регионов. Вследствие этого мы считаем продуктивным взять за образец те
опыты описания региональной лексики животного мира, в которых на этом
лексическом материале исследуется отражаемый в языке локальный образ
мира (языковая картина мира).
37
 3. Многообразие исследовательских подходов и проработанность
различных методик изучения феномена языковой картины мира в
современной русистике даёт возможность выбрать наиболее приемлемые для
анализа устноречевого материала, зафиксированного в письменном и
электронном форматах. Для изучения вологодской лексики животного мира
нам представляется продуктивным сочетание лексико-семантического и
деривационного аспектов исследования: оно, во-первых, позволяет
охарактеризовать семантику исследуемых слов, а во-вторых, оценить их
деривационный потенциал для развития словообразовательной системы
исследуемых говоров. Существенную роль в реализации этой работы может
сыграть контекстуальный анализ исследуемых лексем: он позволяет
конкретизировать круг представлений о тех или иных животных в сознании
местных жителей.
4. Изучение феномена диалектной языковой картины мира в русской
диалектологии во многом определяется исследовательскими установками
научной школы, учитывает специфику социальной и культурной жизни
изучаемого региона, а также в значительной мере зависит от источников
речевого материала – дифференцированного или недифференцированного
принципа их создания, жанрово-тематической специфики, формы фиксации и
принципов обработки речи. Вследствие этого в качестве основного источника
описания лексики животного мира мы рассматриваем корпус высказываний,
зафиксированных в опубликованных выпусках и картотеке «Словаря
вологодских говоров», а также собранных в полевых условиях и
обработанных для составления «Лексического атласа русских народных
говоров». Совмещение этих источников даёт возможность представить
лексику животного мира вологодских говоров в недифференцированном
варианте, а также дополнить ранее полученные данные обращением к речи
информантов в полевых условиях.

38
 ГЛАВА II. ОПИСАНИЕ ДОМАШНИХ ЖИВОТНЫХ И ПТИЦ
В РЕЧИ СЕЛЬСКИХ ЖИТЕЛЕЙ ВОЛОГОДСКОГО КРАЯ

В картине мира сельских жителей домашние животные занимают особое

место: именно от них зависит биологическое выживание человека в суровых
климатических условиях. Находясь рядом с человеком, они являются не
только источником его экономического благополучия, но и объектом заботы,
ухода, внимания, ласки; жизнь домашних животных, обеспечивающих
человека пищей, одеждой, обувью, являющихся основой стабильности
крестьянского хозяйства, во всех своих проявлениях от рождения до смерти
определяется локальными традициями содержания животных, связана с
народными приметами, обрядами и верованиями. Неслучайно поэтому
изучение анималистической лексики в различных языках мира (и в русском
языке в частности) в значительной мере сосредоточено на описании семантики
[Одинцов, 1970; Войтик, 1975; др.], происхождения [Трубачев, 1960;
Проценко, 1985; др.] и деривационного/фразеологического потенциала
[Малафеева, 1989; Зорина, 2012; др.] названий домашних животных,
особенностей функционирования этих слов в бытовой речи жителей
различных территорий [Красильщик, 1999; Слюсарева, 2015; др.], в
поэтической речи [Козлова, 1990; Галай, 2014; др.], в национальной и
локальной фольклорных традициях [Мифологические рассказы, 1996; Томова,
2010; др.], на осмыслении этой группы слов в этнолингвистическом аспекте
[Журавлев, 1982; Гура, 1997; др.] и в контексте реконструкции языковой
картины мира русского народа [Вендина, 1998; Кирилова, 2008; Гордеева,
2014; др.]. Учитывая опыт этих и многих других исследований, мы начинаем
описание анималистической лексики вологодских говоров с характеристики
домашних животных, эксплицируемой в речи сельских жителей Вологодского
края:
- во-первых, перечисляя общие названия животных определенного вида,
зафиксированные в речи информантов нашими источниками, комментируя их
39
происхождение и принадлежность к общерусской или локально ограниченной
лексике,
- во-вторых, исследуя внутреннюю форму названий домашних
животных и рассматривая их деривационный потенциал в сфере морфемного
и неморфемного образования, а также активность в образовании устойчивых
сочетаний слов;
- в-третьих, анализируя корпус контекстуальных иллюстраций слов
исследуемой группы, выявляя признаки, существенные для формирования
образа того или иного животного в картине мира сельского жителя
Вологодского края.
Результатом реализации предложенной нами схемы описания
становится относительно полная, многоаспектная характеристика названий
животных, позволяющая, на наш взгляд, обосновать выводы о специфике
языковой картины мира вологодского крестьянина.

2.1. СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫЕ ЖИВОТНЫЕ

Раздел, посвященный характеристике сельскохозяйственных животных

в языковой картине мира сельских жителей Вологодского края, мы считаем
целесообразным разделить на две части, первая из которых посвящена
крупным домашним животным, имевшим определяющее значение для
крестьянского хозяйства на Русском Севере, корове и лошади, а вторая
рассматривает названия более мелких животных, видовой состав и количество
которых в домашнем хозяйстве могли существенно различаться (мелкий
рогатый скот, свиньи, кролики).

2.1.1. КРУПНЫЕ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫЕ ЖИВОТНЫЕ

КОРОВА. В рассказах наших информантов представления о домашнем

скоте в определяющей степени связаны с наличием коровы: Часто так
говорят: «Держишь какую-нибудь животину или нет?» – «Да, держу корову

40
и овец» [КСВГ]; «Скотина, животина – ну, если кто у тебя во дворе есь. Ну,
корова, понятно, овечка» [КСВГ]; «Живность всякая – корова, овцы» [КСВГ].
С одной стороны, это связано с тем, что корова в крестьянском хозяйстве была
основным источником благ животного происхождения (молока, мяса, шкур,
навоза и пр.), а с другой - объясняется тем, что основной состав информантов,
рассказывающих о животных, – это пожилые женщины, а корова издревле
считалась основным «женским» животным [Гура, 1997]. Неслучайны поэтому
в диалектной речи параллели описания жизнедеятельности коровы и
женщины, особенно в сфере реализации их репродуктивных возможностей:
«Ялую корову держать долго не буду» – ср.: «Детей-то я не крестила –
яловая я» [СВГ, 12: 134] (см.: [Красильщик, 1999; Власкина, 2003; Бунчук,
2013; др.]).
Наличие коровы в доме считалось признаком достатка и благополучия:
«В Дымкове-то народ жил богато, не по одной корове держали, а как на
Борбушино приехала, дак тут победнее, не у всех и корова-то была»
(А.А. Шаброва, 1911 г.р., запись 1998 года); «А ведь по двенадцатеро коров да
две-три тёлки держали» [СВГ, 2: 8]; «Хозяйство у неё шибко дородно было:
корова, овцы» [СВГ, 2: 48]; «Багачества — одна корова» [СВГ, 1: 34].
Приобретение коровы (покупка, получение в качестве приданого и др.)
становилось для семьи большим подспорьем: «У меня приданица была, от
мамки корова» [СВРГ: 413]; «Отец выделил мне из своих земельных угодий
одно чищенье да дал со мной Корову, выездную сбрую, и гармонь с чего
началась Самостоятельная семейная жизнь, И начали мы совместно с семьей
тестя Никандра Никандровича жизнь дружную и хорошо налаженную»
(В.А. Морозов, 1906 г.р., запись 1974 г.[Народная речь, 2017]). Наоборот,
отсутствие коровы в домашнем хозяйстве характеризовало его как
неблагополучное, бедное, нежизнеспособное: «Раньше какой двор без коровы
– только уж если совсем какиё зимогоры жили!» [КСВГ]. Информанты,
характеризуя современную деревню, неодобрительно отзываются об
отсутсвии во многих хозяйствах коров: «Щас все бескоровники стали» [СВГ,
41
1: 30]; «Дивья топерь-то, а вот поломайсё, как мы, с коровам-то!» [КСВГ].
Общими названиями парнокопытных животных семейства полорогих
вида быков подвида домашних быков (лат. Bos taurus taurus) являются
древнейшие славянские названия бык [Фасмер, 1: 258], корова [Фасмер, 2:
331], телёнок (ср.: *telę [Фасмер, 4: 38]). Наряду с этими словами в
вологодских говорах употребляется большое количество слов, называющих
животных этого вида в зависимости от пола, возраста, физиологических
особенностей, внешних и поведенческих характеристик, хозяйственного
назначения и др. признаков.
Для характеристики взрослых самцов животного определяющим
признаком является их способность к оплодотворению самки. Кроме
существительного бык, для названия этих животных используется слово бугай
(заимств. из тюркск., ср. тур. *buγa «бык» [Фасмер, 1: 228]), а также
производные слова, маркирующие возраст животного («Бык-от у её двулеток,
сдавать собралась. И зачем товда два года кормила?» [СВГ, 2: 14]) и его
физическую силу («Бычина-то его и разбудал» [КСВГ]).
Названий самок животного в вологодских говорах значительно больше.
Они маркируют возраст животного: четвертаха «четырёхгодовалая корова»
[СВГ, 12: 40], преимущественно по признаку готовности или неготовности
самки производить потомство: телица, тёлка, тёлочка («Оне бы вчерась-то
уехали, кабы не тёлку гонить»; «Да ведь телица-то – это молодая корова
ещё, ну, девочка то есть»; «Тёлочку-то лучше, чем бычка: его-то куды – его
на мясо, а тёлочку-ту вырастишь, дак с молочькём будешь» [СВГ, 1: 88;
СВРГ: 525; КСВГ]); переходка, переходница, переходок, переходочка («Если
лето переходит тёлочка, то переходкой называется»; «Ей бы надо
отелиться, а она не обгуляется, не телится на третьем году. Это
переходница называется»; «Прошлый год она шайку пила, уж зиму жила, дак
переходок, не мене матки. Год минул, второй пошёл – это и есть переходок»;
«Большенькая телушка-то была, переходочка» [СВГ, 7: 46; СВРГ: 351]).
Возможность или невозможность рождения потомства является одним из
42
наиболее существенных признаков для номинации животного: детализируется
возраст, в котором корова в первый раз приносит потомство: коленка, штанка
«корова, отелившаяся на первом году жизни» («Коленку идти посмотреть,
вчера отелилась, и году не проходила» [КСВГ]; «Тёлка ишто молоденькая
была, отелилась, дак такую штанкой называют» [СВГ, 12: 105]),
маркируется первый раз рождения коровой телят: первоотёлка, первотёлка,
первотёлочка, первотёлок, первотёлочек («Корову-то мы первоотёлка
продали»; «Корова у мамы моей – первотёлка»; «Не даёт доиться
первотёлок, не стоит, лягается»; «Ой, какой баской у тебя первотёлоцек!»;
«Это у меня первотёлоцка разродилася» [СВГ, 7: 26–27]), имеются
специальные названия для стельной коровы: огулялая, стельная, тяжёлая
(«Огулялая корова. Телёнок будет»; «Корова-то уж ведь чяжёлая была»
[СВГ, 11: 91; КСВГ]) – и различных физиологических действий: опростаться,
отелиться, растелиться «родить детёныша (о корове)» («Ночью-то и
опросталась, телёночёк вон какой хорошой!»; «Отелилась – дак уж корова,
не телушецькя»; «Год тогда студёной был, корова-то у меня растелилась,
дак я телёнка застала на мост» [СВГ, 9: 38; КСВГ]), избережаться
«преждевременно родить нежизнеспособный плод» («Корова у
Максименковых избережалась, дак сейчас снова быка ищет» [СВГ, 3: 10]). В
противоположность коровам, рождающим детёнышей, маркируется яловая
корова: нетель, нетолка, яловка, яловуха, яловушка («Зорька у неё — нетель,
телёнка от неё не жди»; «НетоУку загони во двор»; «Яловка, не огулялась»;
«У Шурки-то опять яловух много на ферме будет. Не ходит ведь на ферму,
не видит почти и коров-то. Опять приплоду не будет»; «У соседки две
коровы, да и те яловушки» [СВГ, 5: 105–106; 12: 134; КСВГ]. Другой
существенный признак для номинации самок животных – это возможность
получения молока. Специальные названия существуют для дойной коровы:
доёнка, дойка («У Шурки доёнка спокойная, любого подпустит, не то что у
меня была»; «Дёржали по семь доёк, а молока мене, как ноне одна корова
надоит» [СВГ, 2: 37; СВРГ: 95]) – и по соотношению с ней маркируются
43
состояния, при которых корова не даёт молока: недоёнок, недоюха, недоянка
«яловая корова» («А корова-то недоёнок у её, сдавать сего году будет»;
«Корова у меня сего году недоюха, дак сдавать буду»; «Наша корова у нас
уже 13 лет, а недоянкой ни разу не была» [СВГ, 5: 90–92]; ◊ в межмолоках
(межмолоки) ходить «не давать молока перед отёлом, не доиться» («Корова
вторую неделю в межмолоках ходит» [СВГ, 4: 79]). Внутренняя форма
диалектных названий коровы эксплицирует качество удоя: большой –
ведёрница («Корова-то ведёрница, много даёт молока» [СВГ, 1: 59]) или
малый – недоюха, издойная («Плохую тёлку мне свёкор выбрал, недоюху»
«Корова-то у меня издойная» [СВГ, 5: 92; КСВГ]), а также маркирует
физиологические особенности животных, определяющих усилия доярки при
получении молока: значительные – тугодойка, тугая, тугенькая, тугодойкая,
туготелая («Доишь-доишь, а молока нет! Трудно тугих-то коров доить!»;
«Корова-то у нас тугенькая»; «Тугодоих-то нарушают»; «Если туготелая
корова, дак мученья с ней!»; «Оно больше передаётся по наследству: если
матка тугодойкая, дак и тёлка будет тугодойкая» [СВГ, 11: 72]) или
небольшие – слабая, слабомолокая, слаботелая, ◊ слабая к молоку («Это
пёстрая-то корова слабомолокая, хорошо доит. Другая худо доит, рукам-то
жать»; «Туготелую корову трудно доить. У меня-то хорошая, слаботелая
была»; «Хорошая у меня корова, слабая. А как слабая у меня, дак из всих
четырёх титёк само бежит»; «Слабая к молоку – так легко доить, крепкая
– так тяжело рукам» [СВГ, 10: 41]).
В отношении коровы фиксируется значительное количество обращений,
выражающих отношение говорящего, эксплицирующих любовь и ласку по
отношению к животному: коровушка, малка (ср.: малый), таланушка (ср.:
талана, талань «судьба» [СВГ, 11: 5]), холёнушка (ср.: холить) («Коровушка,
малка моя, покушай сенца-то!»; «А я её называю «милая», «хорошая
коровушка», «таланушка», «холёнушка», «послушная». Позовёшь – а она
идёт. Глазки добрые, смотрит» [СВГ, 11: 5; КСВГ]), а также неодобрение по
отношению к излишне резвому, неспокойному животному: терлыга, тпрука
44
(«Куды, терлыга, пошла? Лень тебе грезь-то обойти!»; «Стой, тпрука,
стой, милая, доиччя будём»; «Не корова, а чистая шельма!» [СВГ, 11: 20;
СВГ, 11: 50; КСВГ].
Названия детёнышей коровы в вологодских говорах достаточно часто
не дифференцируются по половому признаку («Вот вавко-то, разве телята
это? Коров от телят не отличит, вот вавко-то!» [СВГ, 1: 54]) и содержат в
своём составе суффиксы субъективной оценки: телёнчик, телятишко,
телятко, теляш («Всё у нас ликвидировали, скоро и коров не будет. У нас
телятишки всё будут, маленькие сосунки, а в Россохине откормленные»;
«Раннёё телятко, а позднёё егнятко. Раннёё телятко – это то, которое
родится в начале года. Этого телёночка весной уже можно выпускать, он
здоровей того, который поздно родится. А егнятко – дак тот быстрее
растёт, хоть и поздно родится»; «Смотри, какой теляш родился»; «Корова
отелилась, этакого хорошенького телёнчика принесла! Чёрненький, а во лбу
звёздочка» [СВГ, 11: 12–13]). Кроме слов с общерусскими корнями, для
названия телят используются диалектные слова звукоподражательного
происхождения, соотносительные с подзывными словами: депа, депочка,
тёптя, тептушка («Где это у нас тептя гуляет? Тептя, тептушка, иди
сюда»; «Идите сюда, депочки!» [СВГ, 2: 20; СВГ, 11: 19]) и слова неясной
этимологии: отеня («Лонись у меня отеню-то воУк загрыз» [СВГ, 6: 89]). В
рассказах о телятах маркируется их половая принадлёжность (бычок/тёлка,
тёлочка, телушка), возраст: годовушка, летошник/летошница, однолеток,
переходник/переходница и др. («Наша годовушка за лето выросла больно»;
«Летошник, прошлым летом родился, дак год ему»; «Тёлочка у нас
летошница была, закололи»; «Если телёнку год, так переходник, как перегулял
год, так переходник» [СВГ, 1: 116; СВГ, 7: 46; КСВГ]). Диалектные
производные названия телят маркируют особенности жизнедеятельности в
различные возрастные периоды: молочник, опоек «новорожденный телёнок»
(«Телёнок ничего не ест, только и знает матку дозлить»; «Телёнок-от ешшо
молочник, молоко у матки сосёт»; «Молочников-то надо отдельно
45
держать»; «Опоек, так это вот пока у матери молочко пьёт» [СВГ, 2; 36;
СВГ, 4: 91; КСВГ]); запастушник «телёнок на втором году жизни, который
пасётся в стаде» («На второй год телёнок за стадом ходит, за пастухом. У
нас его запастушником зовут, за пастухом ходит дак» [СВГ, 2: 136]), а также
назначение животных (обычно бычков), оставляемых в хозяйстве на откорм
для получения мяса: откормошник, откормыш, прикормок, прикормыш,
припусток («В марте их приведут маленьких, откормошники хорошие были
быки»; «Откормыша скоро резать будем»; «Корова, прикормок, овцы,
лошадь – нековды так не было»; «Телята-то, которых на год оставляют,
прикормышами называются»; «Пустишь этого телёнка на зиму, вот он и
вырастет, как припусток. Кто пускает припустка, кто нет. Раньше ведь не
такая дорогая скотина была» [СВГ, 6: 91; СВГ, 8: 51]. В обращениях к
телятам также маркируется ласкательное (депочка, тептушка) отношение к
животным; вместе с тем используются неодобрительные названия: «Я гоорю
ему: “Зимогор ты, зимогор, почто ботаешься?»; «Тётя Римма ведёт
<убежавшего бычка>, зимогора ведёт» [КСВГ].
Деривационный потенциал общих названий крупного рогатого скота
различен. От названия самца животного образуются существительные с
суффиксами стилистической модицикации (бычок, бычина), притяжательное
прилагательное (бычий) и глаголы, называющие проявление состояния
природы или человека (бычиться «хмуриться (о небе)» [СВГ, 1: 53],
избычиться «рассердиться, нахмуриться» [КСВГ]); в результате
семантической трансформации образуются также названия предметов
бытового назначения (быки «стропила крыши» [СВГ, 1: 53], бычины «столбы,
устои плотины водяной мельницы» [СВГ, 1: 53]) и явлений природы (бык,
бычок «первая туча перламутрового цвета, являющаяся предвестником
сильной грозы, грозовое облако» [СВГ, 1: 53]).
В составе устойчивого сочетания (◊ Ласковое теля двух маток ссёт «О
ласковом, приветливом ребёнке, человеке» [КСВГ]) в вологодских говорах
сохранилась наиболее архаичная, безаффиксная дистрибуция корня -телʼ -
46
(теля), среди слов этого корневого гнезда фиксируются общие названия
детёныша (телёнок, теляш), их стилистические модификаты (телятко,
телятишко), названия невзрослого существа женского пола (тёлка, телица,
телушка), коровьего вымени (тельно), помещений для содержания телят
(телятник), людей, ухаживающих за скотом (телятница), притяжательные
прилагательные (телячий) и глаголы, эксплицирующие действия, связанные с
рождением телят (телиться, растелиться, отелиться), а также их дериваты
(отёл) [СВГ, 9: 38; СВГ, 11: 13; КСВГ]. Результатом семантического переноса,
на наш взгляд, является образование глагола телиться «долго снаряжаться,
собираться» [СВГ, 11: 13] и его дериватов (протелиться и др.).
Наиболее широким деривационным потенциалом обладает название
самки животного. В вологодских говорах от него образуются
существительные с ласкательным (коровка, коровушка), увеличительным
(коровища, коровуха), уничижительным (коровёнка) значениями, слова,
называющие нерасчленённое множество животных (коровьё), помещение для
скота (коровник), женщин, ухаживающих за скотом (коровница), мясо и шкуру
животного (коровина, коровятина), прилагательные со значением отношения
или принадлежности животному (коровий), глаголы состояния, при котором
человек уподобляется животному (короветь «толстеть, полнеть», раскороветь
«растолстеть, располнеть» [КСВГ, СВГ, 9: 28]). Название самки животного
служит базой для семантических переносов, в результате которых образуются
названия выпечных изделий (коровай и его производные), грибов (коровка,
коровушка, короватик, короватник, коровятник и др.), бытовых предметов
(коровка «выемка, углубление, гнездо в конце бревна, вуда вставляется выступ
другого; паз» [СВГ, 3: 74]), а также мотивирует внутреннюю форму
диалектных фразеологизмов (◊ На коровках «на коленях»; ◊ Заползать на
коровках «стать немощным, неспособным что-либо делать вследствие
наступления старости» [СВГ, 2: 140]).
В рассказах информантов маркируется широкий набор отличительных
признаков, позволяющих хозяйке идентифицировать своё животное. Во-
47
первых, это цвет и густота шерсти животного («Корова зажарная, тёмно-
корицьневая» [СВГ, 2: 117]; «Больно уж шерстнатый телёнок-то родился»
[СВГ, 12: 85]), мотивирующие образование многих производных названий
коров: пеструха, пеструшка, чернуха и др. («В стаде всякие коровы есть: и
пеструхи, и белоньи, и цыганки»; «Эта корова отелилась, дак телёночек-от
эдакой пеструшка»; «Я всяких коров кормила – и чернух, и пеструх» [СВГ, 7:
51; СВГ, 12: 35]). Во-вторых, это отличительные знаки на теле животного,
имеющие естественное происхождение, как, например, отсутствие рогов на
голове у животного: комолка, комлюха («Комлюха – безрогая корова, а то
бывает и коза»; «Комолок у меня четыре коровы» [КСВГ]), или сделанные
человеком: зарубка «надрез, метка с номером на ухе животного» («Чтобы
корову колхозную в стаде отличить, ей на ухе зарубку выщипывают, номер
то есть» [КСВГ]. Наиболее широко в говорах представлены названия
приспособлений, издающих звук при движении животного: боркун/буркун,
ботало, бубен, бубенок, бубешок, звонок, колокол, колоколо («Летом боркуны
всем лошадям и коровам вешают»; «Ботало-то звонкоё, дак далеко слышно,
где корова»; «Я свою корову издалека по бубну узнавала»; «У коровы бубенок
на шее»; «С бубешкам коров гонели»; «На телушку дак звонок, на корову дак
большое колоколо»; «Колокол-от у твоей коровы шибко звонкий» [СВГ, 1; 39;
СВГ, 1: 41; СВГ, 1: 47; КСВГ]; эти названия служат мотивирующей базой для
образования производных названий животного с колокольцем на шее,
приближение которого было сигналом о возвращении скота с пастбища:
колоколена, колокольница и др. («Колоколена-то главная в стаде, она водит
стадо»; «У колокольницы-то колоколо далеко слышно» [КСВГ]). В речи
информантов представлен широкий круг диалектных глаголов,
эксплицирующих мычание коров: бунькать/забунькать, мукать/замукать,
мурявкать/замурявкать, змурявкать мыргать, мыркать,
мырчать/замыргать, замыркать, замырчать, ныржить/заныржить, рыкать
зарыкать, зыкать, зычать и др. («В хливе-то бунькат, пора, поди,
коровушку-ту кормить»; «Коровы замурявкали небаско»; «Коровы-то
48
замыргали, доиться просятся»; «Корова-то у меня была – доиться надо, дак
заныржит сама»; «Как увидели нас, да как зарыкают во всю-то башку,
бедные наши коровушки!»; «Коровы близко зыкают, видно, домой идут»;
«Коров-то когда гонят, дак они зычат»; «Корова рыкает, а тёлочка мукает.
Уж издалёка чуть, как моя тёлочка мукает»; «Корова как к дому подходит –
мырчит, голос подаёт» [СВГ, 2: 132–134; СВГ, 2: 181–182; СВГ, 5: 12; КСВГ].
Информанты подробно описывают также повадки животных, обращая
внимание на порчу вещей («Корова выташшыла висок с деньгам да жуёт»
[СВГ, 1: 72]), загрязнение поверхностей («Не закроем, дак коровы-ти всё
закастят»; «А засерёт, как не закроёшь отвод-то» [СВГ, 2: 120; КСВГ]) и
особенно на склоннность животных бодаться. В говорах функционируют
специальные названия бодливых животных: бодун, бутыга, толкун,
толкунья («У меня бык, такой бодун вырос, дак я и то боюсь его»; «Заганивай
бутыгу в стаю, время-то девятой цяс»; «Ой, говорю, толкуна-то увезли»;
«Если уж корова толкунья, то и хозяйке худо приходитча, и её-то боднуть
может» [СВГ, 1: 35; СВГ, 1: 51; СВГ, 11: 33]), прилагательные,
эксплицирующие признаки агрессивного животного: бодучий, будачкий,
будысакий, толкатый, толкучий («Корова такая бодучая, дак и подходить к
ней боюсь»; «Возьми вицу-то побольше, корова-то будачкая»; «Бык-от у нас
в стаде будысакий»; «Корова, которая толкается, – толкунья, или ишчо
толкатая говорят» [СВГ, 1: 35; СВГН, 1: 48; СВГ, 11: 32–33]), глаголы со
значением «бить, колоть рогами» и их видовые корреляты: бости, бостись,
будысаться, кузыраться и др. («Научилась корова бостись, дак теперь спасу
нет никакого, всё и бодается»; «Бык-от на дворе сейчас будысаУся»;
«Лонися мужика-то у её бык забов, двое робят осталось»; «Была у нас в
деревне бодливая корова, в прошлый год женщину избола»; «У соседа корова
кузырается»; «Есть коровы такие, что так тебя и разбудают, разбудать им
нетрудно» [СВГ, 1: 41; СВГ, 1: 48; СВГ, 2: 96; КСВГ]. В качестве средств
воздействия на животных использовались орудия наказания: вица «гибкий
прут, ветка», гила, батог «палка», витень «кнут» («Возьми вицу-то побольше,
49
корова-то будачкая» [СВГ, 1: 73]; «Гилой корову-то подгоняли» [СВГ, 1: 111];
«Наш пастух с батогом за коровами бегаёт» [СВГ, 1: 24], «Витень на их наде,
а без витня оне ничего не понимают» [СВГ, 1: 72]), звуковые сигналы –
различного рода обращения и подзывные слова: прука-прука, сыго-сыго,
тёпа-тёпа, тпрко-тпрко, тпруко-тпруко, тпру-тпру, эво-эво и др. («Прука-
прука, иди ко мне»; «А коровушек подзывали: сыго-сыго»; «Тёпа-тёпа – так
вот коров звали»; «Тпрко-тпрко, иди сюда, Чернуха!»; «Позови-ко сходи
телёнка. Тпру-тпру-тпру!» [СВГ, 8: 103; СВГ, 10: 175; СВГ, 11: 16; СВГ, 11:
50–51; СВГ, 12: 120], а также звуковые сигналы, которые издавали
специальные приспособления: барабанка, колотильница, стукалашка,
стукальница, стукоталка, стукотальник, стукотальня, стукоталенка и др.
(«Барабанку пастухи вешают на огород, колотят в неё, мы и выгоняем
коров»; «Колотильница, коров собирать»; «Пошто орать? Эдак не
доорёшься кажную корову-то! Стукальница была, деревянная, в неё били»;
«Стукоталенка была. С ней всю деревню надо было пройти, чтоб хозяева
скот выгонили, пасти надо»; «Ходим со стукоталками да стукоталим»;
«Один пастух пройдёт со стукотальней – пора коров гнать, другой – для
овец» [СВГ, 1: 21: СВГ, 10: 145–146].
Одной из наиболее широко обсуждаемых информантами тем является
уход за животными, в первую очередь за коровой. В вологодских говорах
используется достаточно широкий круг диалектных глаголов, в обобщенном
виде называющих комплекс действий по уходу за скотом: воймовать,
водиться, вожкаться, обиходить, обихаживать, управлять и др. («С
коровам водилась порядочно»; «Годы-то не те, не могу боле с коровой-то
вожкаччя»; «Она пошла на двор корову управлять»; «Пойду корову
изобихожу»; «Обихаживать-то корову много надо, сколь с ней делов-то!»;
«Обиходить надо, как застали-то: накормить, помыть, подоить,
вычистить всё да убрать» [СВГ, 1: 77; СВГ, 3: 8; СВГ, 5: 120–121; СВГ, 11:
35; КСВГ]. Основную пищу для коров составляли различные травы («Пырей –
едкая трава, кони да коровы её едят. Ростёт на пожнях, на берегах» [СВГ,
50
2: 71]; «Траву-то эту коровы будут ись-то? – Чёго заес, то и будешь давать»
[КСВГ]), сено («Как сено-то едкое, дак у коровы в кормушке не останется»
[СВГ, 2: 71]), солома («Коров-то цем кормили? – Да житницей. – Коровам-
то штё давали? – Житницу да колосягу давали» [СВГ, 2: 88]), мякина
(«Кормины не валитё на повить, в огородче смечите. Когда ячмень
обмолотят, зерно в омбар унесут, а кормину смечут. Кормину-ту коровы
лучче соломы едят» [КСВГ]), очищенные от семян коробочки льна («Семя
сдавали, а куколь коровам запаривали понемногу» [СВГ, 4: ]), картофель
(«Эта-та скотная картофка, не едная» [СВГ, 2: 71], а также различного рода
комбинированный корм с добавлением муки, отрубей и др. («Мешанины
сейчас наделаю, погоди маленько» [СВГ, 4: 84]; «Заварка – это пойло для
скотины» [СВГ, 2: 99]; «Пойло – чёо запаришь, то и будёт: комбикорму,
поди, да хлебушка дашь поиси коровушке» [КСВГ]). В речи
диалектоносителей используются диалектные названия «порций», количества
корма, которое корова съедает за один приём пищи («Ну-ко, сена-то не
привезли, осталось на одно даванье»; «Марта <корова> давку-то сена не
съела. Здорова ли?» [СВГ, 2: 3–4]) и приспособлений для кормления животных
(«Положь в малянку сена-то поболе, дак корове до утра хватит» [СВГ, 4:
71]). Информанты отмечают, что для содержания коровы требуется очень
много корма: «Когда сенокос, дак пособлели все сусидям, и дети с городу на
сенокос специально приёзжали: корове дак много сена надэ!» [КСВГ]; «Отець
купил дацю, дак теперь больше сена-то будет, прокормим короушку» [СВГ, 2:
8]; «Корову-то давно продала, дак и звоз теперь не нужон» [СВГ, 2: 165];
комментируют физиологические особенности приёма пищи, в частности
вторичное пережевывание жвачными животными возвращающейся из
желудка в полость рта пищи: «Коровы да овчи без жваки не могут»; «Если
корова не двечит, значит, заболела»; «Корова жвачит, дак это жвачка»; «Ну
вот жвакует жвачку то корова, то козлуха» [СВГ, 2: 14; СВГ, 2: 80], а также
активное поглощение пищи как признак здорового животного («Корова
второе ведро забулькала»; «Телёнок-от, вишь, как зоблет, проголодаУся,
51
видно»; «Если корова не двечит, значит, заболела»; «Корову-то додонь как
следует, а то пахи провалились» [СВГ, 2: 8; CВГ, 2: 34; СВГ, 2: 97; СВГ, 2:
175]), для характеристики которого используется широкий ряд диалектных
определений: ествяный, жористый, жоркой, солощий и пр. («Есвяная корова-
та. Какого сена не дай – всё съес»; «Ишь, телёнок-то какой жоркой!»;
«Солощая скотина-то, не больно разбирает – всё жорёт, как надавано»
[СВГ, 2: 71; СВГ, 2: 92; КСВГ]). По соотношению со здоровым, активным,
физически крепким животным («Бык-от матерушшой!»; «Целоможный у
тебя телёночек-от уродился»; «Юровая у нас корова» [СВГ, 12: 7; СВГ, 12:
125; КСВГ]) в говорах маркируются слабые, хилые, измождённые животные
(«Больно и корова-то у них заморённая»; «Коровы-ти заморные сейгод, дак не
знаешь, как и доить»; «От чаванухи никакого молока» [СВРГ: 139; КСВГ;
СВГ, 12: 12]. Отдельную проблему рассказов информантов о коровах
составляет описание их типичных недомоганий: бесплодия («Корову
осеменяют, но плода не зарождается. Это болезнь. Топеречи против
болезни-то ломуньи какое-то лекарство вводили, дак вроде поменьше стало
их» [СВРГ: 244]), потери аппетита («Корова жваку теряет. Не заболела ли?»
[СВГ, 2: 80]), механических повреждений («Ногу корова выставила» [СВГ, 1:
100]), а также причин смерти животных – утопления («Забредёт корова в лес-
от, дак и доведётся: забредёт на зыбунец – и тю-тю!»; «В заплаве корова
тонула» [СВГ, 2: 33; СВГ, 2: 139]), нападения диких зверей («И вижу – в
ломях волк задрал корову и пьёт кровь, аж урчит» [СВГ, 4: 46]), изнурения
тяжёлой работой («Бедного быка-то всего загоняли. Столько он работы нам
переделал. Затачили вконец быка-то, не пойдёт он больше» [СВГ, 2: 154];
«Лошадей-то не было, дак на коровах пахали. Которая попойдёт-попойдёт, а
потом глядишь и сдохнет!» [КСВГ]).
Местом постоянного содержания коров в крестьянском хозяйстве
является хлев – нижнее помещение двора, задней части крестьянского дома
(«Короушка-то в хливе стоела»; «Ой, в клеве-то до чего сыро! Корова в
клеве!»; «Она пошла на двор корову управлять»; «На зады коров доить
52
вышла» [СВГ, 2: 116; СВРГ: 191; КСВГ]), разгороженное для проживания
коровы и более мелких животных («Раньше за заборовой-то у меня корова
стояла, а теперя цыплят держу» [СВГ, 2: 95]; «У меня в хлеву овцы в одной
стае живут, а корова в другой» [СВГ, 10: 124]; «По две короушки стояло в
загородке-то» [СВГ, 2: 110]). Летом коровы содержались под открытым
небом, для этого существовало специально огороженное место: загонка,
загородка, заосек и др. («Летом там у него загонка для телят»; «Коров на
заосек гонели»; «Корова в колхозное логово забегает» [СВГ, 2: 110; СВГ, 2:
135; СВГ, 4: 43]). Для обозначения мест выпаса скота в вологодских говорах
используются диалектные названия пастбищ, внутренняя форма которых
эксплицирует извлечение животных из «своего» пространства (вывод),
отгороженность пастбища от лесного «чужого» пространства в результате
трудовой деятельности человека (выгорода, загорода – ср.: городить; заосек,
засек – ср.: сечь, ломь – ср.: ломать; клетка), предназначение для выпаса
животных (запоскотинье, поскотина – ср.: скот), в летний период (летовище
– ср.: лето), а также географические особенности пастбища – расположение
его возле водоёма, в низком, заливаемом водой месте (залив, займище,
заполосок, исада, лобоза), на опушке леса (закраек), на территории,
прилегающей к пашне (заполье, заполица – ср.: поле), на лугу (луговина), а
также выпас немногочисленных животных на территории деревни между
домами (завук, заук, заулок – ср.: улица). В речи информантов используются
многочисленные глаголы, называющие действия по управлению скотом во
время его выпаса: выганивать, выгонять/выгонить («Скот-от выганивали в
поскотину за деревню» [СВГ, 1: 90]; «Коров-то выгонили поздно» [СВГ, 1:
90]), вытравлять («Манька, вытравляй коров туды, а то и там выкосят»
[СВГ, 1: 101]), загонять, заганивать/загонить («По вечерам я корову
заганиваю»; «Загони-ко корову во двор» [СВГ, 2: 106; КСВГ]),
заставать/застать (Я её <корову> вичёй дула-дула, а застать не могла»;
«Время-то много, пойду корову заставать» [СВГ, 2: 151]), караулить
(«Отдельно пасут скот-от у нас, надо по очереде караулить. Лидка телят
53
караулит, а я короУ» [КСВГ]), изымать («Нужто изымали сёдни телёнка-то,
говорила, что потерялся» [КСВГ]), гаркать, загаркивать/загаркать
(«Гаракала корову-то, не идёт, долго не могла загаркать» [КСВГ], «Не
загаркивают корову-то эдак рано» [СВГ, 2: 106]), зыхать («Как начну
зыхать, так коровы и тянут ко мне» [СВГ, 2: 182]).
Получение практической пользы от содержания коров информанты
связывают с наличием в хозяйстве мяса («Нонче тёлку забрили» [СВГ, 2: 96];
«Зарушают скотину, мяса насолят» [СВГ, 2: 147]), бытовым использованием
внутренностей животного («У кого в окнах-то стекло, у кого брюшина» [СВГ,
1: 46]; «Брюшину-то от коровы вычистим да сварим, а робята-то всё за
день съедят» [СВГ, 1: 46]), шкур («В Городок кожья-то навезут теперича, а
ране дома кожьё приготовляли» [КСВГ]; «Шкура телёнкова у нас опоек
называется. Вон у соседей опоек на заборе. Из опойка шили обувь: тапочки
там разные, опойковые сапоги, очень мягкие в отличие от коровины» [СВГ,
6: 62]), навоза («Корову-то сбавили, дак назьму-то топерь негде брать!»
[КСВГ]), но в первую очередь – с получением молока, изготовления молочных
продуктов («Теперь у всех коровы-то, дак большухи копят масло-то» [СВГ, 1:
38]; «Грудок свежий, сейчас из печи только достала. Грудка хочу соседке
отнести: у неё корова сейчас не доит» [СВГ, 1: 131]). Круг работ, связанных
с получением молока, определяется физиологическим состоянием коровы,
дающей молоко (доёнка, дойка «дойная корова» [СВГ, 2: 34; СВГ, 2: 37]),
количеством молока, выдаиваемым за определенный срок (дойло «удой [СВГ,
2: 37]), использованием специальных приспособлений (поподойник
«подойник» [КСВГ], бухалица «аппарат для ручной переработки молока в
сливки» [СВГ, 1: 51]), временем дойки (вечерня «вечерняя дойка» [СВГ, 1: 66])
и пр.
Весь круг работ, связанных с содержанием крупного рогатого скота,
существует в сознании информантов в контексте традиционной культуры. Об
этом свидетельствует сохранение этикетных формул – благопожеланий
хозяйке, доящей корову (◊ Ведро (море) (тебе) молока; ◊ Море под
54
кормилицей (под коровой, под маткой) и Море под кормилицу (под корову). ◊
Море молока [СВГ, 5: 3]; КСВГ), или хозяевам, забивающим скот (◊ Сахар-
мясо: «Ковды режет скотину, тебе говорят: «Сахар-мясо!». А ты
отвечаешь: «Цапай горстью!» [СВГ, 9: 94]), заговоров, направленных на
получение большого удоя молока (◊ Стой, коровушка, горой, бежи, молочко,
рекой! [КСВГ]), обращенных к домовым и лесным/полевым духам с целью
уберечь скотину во время выпаса и ночного сна («Когда выпускают коров на
поле, суседушку кланяются в пояс и говорят: «Дедушко-суседушко, полевой
пой-корми, дворовой, домой веди!» [КСВГ]; «Батюшко доброходушко,
матушка доброходница, вам здись не тесно? Дайте моей скотине доброе
место!» [СВГ, 2: 31]; «Скотина на круг находила, дак тут ворожею звали, а
так не найти. Она с круга и сымёт» [КСВГ]; «Старухи пишут камбалу на
берёсте, я слыхала, как она камбалу пишет, лешего призывает. Камбалу
писала мать, а что, никто не знает. Нельзя было читать. Как только не
могут найти животину, так к ней и идут, она камбалу и пишет, животина
прибегает» [СВРГ: 175]), рассказов о сверхъестественных существах,
оберегающих домашний скот или, наоборот, вредящих ему («Досуженця
скотинку-то справно держала» [КСВГ]; «Ласочка коров-то доит» [СВРГ:
239]; «Придёшь, а корова-то и выдоена. Думаешь сразу-то: молочник»
[КСВГ]), использовании ритуальных действий и предметов в качестве оберега
для скота («По репею хвостик у коровы отрезали, в Великий четверг
отрезают» [СВГ, 9: 52]; «У меня телёнок пропал, две недели не было, а как
закупонь поставила на стол, дак через два дня вернуУся. Горшком прикроешь
дресву — вот и закупонь» [СВГ, 2: 126]).

ЛОШАДЬ. Ещё в глубокой древности люди приручили лошадей и с тех пор

не перестают использовать их в самых различных областях своей жизни. Ни
одно другое животное не заняло столь значительного места в развитии
человеческой цивилизации, какое принадлежит лошади. «Лошадь – не пахарь,
не кузнец, не плотник, а первый на селе работник». Она играла в крестьянском
55
хозяйстве роль не меньшую, чем корова, однако если корова была почти в
каждой семье, а в зажиточных их было несколько, то значительное количество
крестьянских хозяйств в России было безлошадными. Лошадь стоила дорого,
она требовала тщательного ухода и хорошего корма, в случае отсутствия
лошади приходилось брать ее для тех или иных работ за мзду или отработку у
более зажиточных соседей.
Общими названиями лошадей в вологодских говорах в основном служат
пространственно не локализованные названия: для животных мужского пола –
конь («Я коня взимаю»; «Сейчас-то в деревне всего три коня»;
«Заартачистый конь может швырнуть, выбросить»), для животных
женского пола (и для именования животного без актуализации пола) – лошадь
(«Лошадь эту паралич разбил, её и залобанили»; «Ну, теперича карюх редко
где встретишь. Да и лошадей что-то мало теперь стало»). При именовании
взрослых самцов может приниматься во внимание признак способности или
неспособности животного к произведению потомства («Жеребец уж взрослой,
к ему кобыл водят»; «Мерин-от когда ложили, кастрировали его»), хотя во
многих контекстах он не актуализируется («Эдакие стояли меринья»;
«Думаю, что в стае постукивает, а это мерин оторвавсё»; «Сейчас на
деревне-то всего три коня, а тогды, ой, меринья было!»). Для именования
взрослых самок животного (преимущественно в контекстах, актуализирующих
беременность самки, рождение и воспитание детёнышей) используются также
существительные кобыла («Они поехали на берёжой кобыле»; «Кобыла-та с
жеребятам у нас уже была»), жерёба («Жерёбу не впрягают, она отдыхает:
у неё жеребёнок будет»; «А жерёбе моей немного осталось: родит скоро») и
жеребица («Жеребица-то – кобыла, у которой сосунок скоро будет»). Для
именования животных используются также дериваты от подзывных слов («У
меня хороший тпроня-то: и понукать не надо, сам бежит»). Названия
детёнышей образовывались преимущественно с корнем -жереб-: жеребёнок
«общее название детёныша лошади» («Бежим, а уж волк-от жеребёнка-то
розорвал. Сидит тутока на жеребёнке-то. Вот мы зашумили!»), жерёбушка
56
«жеребёнок/жеребёнок женского пола» («А сперва его жеребушкой
называют»; «Жерёбушка-то у кобылы красавица родилась»), жеребчик
«жеребёнок-самец» («Зорька двух жеребчиков только принесла»). В названии
жеребят может быть актуализирован возраст животного («Севогод у меня был
селеток, да заболеУ и сдох. Всего один годоцек жеребёноцьку-то было»;
«Жеребёнок – однолеток»; «Лошадь баская, и жеребёнок у неё годовик»;
«Двулеток — жеребёнок на втором году жизни»; «Лоньшак – лошадь по
второму году»; «Лоншачок жеребёнок у нас»; «Стрижок – лошадь по
первому году»), а также свойственные этому возрасту повадки животного
(«Сосунец-то дак совсем малый жеребёнок, ещё матку сосёт») или
готовность перехода животного в определенном возрасте к трудовым
обязанностям («Две лошади ежжавых, на которых ездят, жеребёнок, а
потом переходок. Это уж переходит в рабочую лошадь. Жеребёнок да и
переходок ещё у них»; «Лошадь по второму году — борноволок, учат
таскать борону»).
Контекстуальная информация о лошадях актуализирует широкий набор
признаков, существенных для диалектного языкового сознания.
Во-первых, внешние особенности: масть животного («Лошадь-то
буслая, не серой, а этакой гороховой масти. Чалкой звали»; «Конь у нас был
воронуха, баской»; «Ну, теперича карюх редко где встретишь»; «Мне бы дак
любую лошадку-то, хоть с ягушку, да пеганушку»; «Ведь уж рыжухой дак
лошадь зовут»), наличие пятен на голове или теле животного («Такой Лысан
был – его ничем не вправишь в борозду. Так-то лошадь знает, что надо идти
по борозде, а он – нет. У него лысина была – это ведь продолговатое пятно
на лбу, лысатый был»; «Конь-от у меня лысманой»); воспринимаемые на
слух звуковые сигналы, издаваемые лошадью («Эк как у тебя лошадь-та
загорготала! Соскучилась, поди»; «Лошадь-то за повод ведёшь. Когда она
зауросит, она на дыбы стаёт»; «Мы тогда в разведку пошли и очень боялись,
что лошади зафорскают и выдадут нас. Хотели морды завязать, чтоб не
зафорскали»; «Это лошади ивкают, в поле пасутся и ивкают, а больше
57
никто не ивкает, не знаю больше кто»), а также названия приспособлений,
производящих звук («Летом боркуны всем лошадям и коровам вешают»; «В
Масленицу-то у нас весело было. На лошадях катались, на лошадь нацепят
много бубешков разных, и маленьких и побольше»; «Бубен на коней
навязывали, когда пасти отправлели»; «У лошадей воркунчики были»;
«Оденут громки на коней, вот они и боркают»; «Раньше коровам навешивали
колокола на шею, а коням — журкало»; «На дугу-то ведь по праздникам
звонок вешали»; «“Знаешь, моя, – говорю, – лошадь поёт в колоколо”. А
хозяин у меня сказал: Ну, да ладно! »).
Во-вторых, это повадки животного: упрямство, своенравность,
неспособность слушаться хозяина («Чтобы с лошадью изортойка не вышла,
нужно сильному человеку лошадь изъезжать. Не идёт лошадь – и всё,
петаются с ней да и продадут»; «Заартачистый у тебя конь – никак не
загнать»; «Много с этой заарташной лошадью мы помаялись»; «Лошадь-то
у меня какая заарташная! Хочет – идёт, хочет – нет»; «Лошадь-то не
заворотистая, так намучаешься»; «К лягачему коню нужон был особый
подход»; «Лягун это, эдаких и не дёржат, кои лягаютче. Беда ли в ём:
застегнёт!» и в противоположность им – положительные характеристики
животного: половая активность («Племенной-то жеребец у меня уж больно
ярый»), резвость («Только копыта у коней боркают»; «У меня хороший
тпроня-то: и понукать не надо, сам бежит»; «Русак-от какой! Для русаков и
пастбишшё было другое»), выносливость («Лошадки небольшие были, а
тягловые»).
В-третьих, это характеристики, связанные с уходом за животными:
названия помещений для содержания лошадей («На задах вверху — сено, внизу
— хлевы: корова, овцы. Лошади не в хлевах, в серёдке жили. Двор всегда
бывает в серёдке, не на задах, а хлевы на задах»; «Это конёвья дира: внизу
ясли, через неё коням сено закладывали»; «Есельная дира есь, а через есельную
диру и дашь лошадям, чтобы не идти зимой-то с сеном»; «Как навалит

58
снегу-то, так лошадей заганывают в конюшню. В летнем лагере так и ночью
заганывают»; «Вот загоним лошадей-то мы в килейку. А в килейке окна есь
для голов лошадей-то»; «Конюшную построили на краю деревни недалеко от
леса»; «Лошади где стояли, так конюшно звалось»); название пастбищ
(«Веди, – говорит, – в Берёзовку, не опускай, – говорит, – в поскотину». Ну
вот, я на Берёзовку опустиlа. Опустиlа лошадь-ту»; «Жеребятник у нас за
деревней»; «В изгороди тут и ходят кони»), людей, занимающихся выпасом
лошадей, уходом за ними и лечением («Если лошадей было много, то тогда
скотопаса назначали»; «Всю войну конюхом работала да ишто потом два
года конюшила»; «Лечил коров-то, коней конёвал»), различных процедур
ухода за животными («Живём — конюхаем. Всё с тётенькой и конюхали»;
«Везде работала, коней конюшила»), причин их болезни или гибели («Лошадь
только что пригнали — не вздумайте напоить, надавайте-ко лучче сена. Это
уж старая мудрость»; «Лошадь эту паралич разбил, её и залобанили»; «Ой,
какая калья глубокая в поле. Вся вода, видно, туда стекает. Такая была калья,
дак провалиссе, до дна не достанешь. Кони туды побежат да так и
булькнуцце»; «Лошадь в Сухону упала и закупалась»; «Лошадь утонула в
болоте. Для неё вырыли яму и захоронили там, где уже зарывали умерших
животных – могильники и тут стали»). В высказываниях сельских жителей
выражается особое отношение к лошадям: «Лошадь-то, конечно, уж лучше
воймовали, чем корову».
В-четвёртых, это характеристики, определяемые занятостью лошадей в
крестьянском хозяйстве: использование лошадей как средства передвижения
человека верхом («Садиться надо на вершное»; «Меня маленькюю нацяли
везде таскать. И боронить – навершно посадят, я и езжу!»; «Она свершных
упала, с лошади»; «Лошадь-то была езжалая, дак она меня не сбросила, когда
волки-то напали в лесу») или в повозке («Зимой-то двух лошадей в заводь
запряжёшь и по полю по снежному»; «Лошади-те проваливаются, а сани
здымаёт»; «Винцяться-то коренновую впрягали»), средства для перемещения
грузов («На конях издили, привезут по волоцюжке-то, волоцюжки-ти на
59
повить сгружали»; «Лошадей зачалят, оне и ташшат трешкотик»; «Раньше
на двор-от на лошадях сено по взъезду ввозили»; «Наложат этих брёвен, да
они вот важивали на конях, коней поганывали»), а также тягловой силы во
время полевых работ («Пошла к ей лошадь просить, поле надо бороздить»;
«Я в одну весенницу четырнадцать, пятнадцать соток вспахала, и конь был
худой»; «Вспашут, посиют, потом полосу-ту кобылить надо, т. е. боронить
крест-накрест»). В речи информантов представлены названия людей,
выполняющих сельскохозяйственные работы с помощью лошади: возчик
(«Дадут лошадь, он будет возить назём. Просто возчик, это робёнок возит
навоз» [СВРГ: 50]), подгонщик («Женшшина пашет, а этот человек, который
подганивает лошадь, называется подгонщик» [СВРГ: 370]), ямщик, ямщица
(«Лошадь подгоняёт и сам сидит на облучке – ямшшык, значит, и пашет»;
«А вот девка роботаёт на пахоте, дак ямшшыцей звали, которая правит
конями» [СВРГ: 601]). Подробно характеризуются средства воздействия на
животных: подзывные и подгонные слова («Тпроня-тпроня, иди сюда, на
хлебушка!»; «Ксыкаешь, ксыкаешь до села, сама устанешь, да и лошадь
угонишь»), средства наказания («Витнём лошадь-ту хлестали, дак бойко
бегала»). В противоположность праздным, не занятым работой лошадям
(«Поворачивай гуленей в лён») информанты характеризуют выносливых,
эффективных в работе лошадей («У меня хороший тпроня-то: и понукать не
надо, сам бежит»; «Лошадки небольшие были, а тягловые»), отмечая при
этом тяготы и людского труда («Коня-то я рано зазнал»), и конской участи
(«Заморили лошадей, лошади-то заморные»; «Одна ляга, другая ляга – такая
грязь, что лошади до живота идут, а ей ещё и телегу ташшить, а она
хлюпает, грязь-то»). В рассказах о лошадях информанты подробно
описывают конскую упряжь («Запряга-то у меня на лошаде распряглась»;
«Через шею проденешь, дерёва сдвинешь, супонью закрепишь. Говорят не про
дерёва, а про хомут: хомут, скажут, рассупонился»; «Седёлко-то на лошадь
кладут да садятся. Надевали седёлко, уздечку, впрягали телегу»; «Подгар-от
звонкой был, ковды свадьба-то, колокольчиков-то много вешали»), а также
60
действия человека, запрягающего или распрягающего лошадь («Ну давай,
Коля, лагай лошадь»; «Лошадь-то из плуга выхлестнули» и др.).
Слова, называющие лошадей в вологодских говорах, в целом
реализуют типичные отанималистические словообразовательные значения,
но обладают разным деривационным потенциалом.
От существительного конь (ср.: *komnь из *kobnь [Фасмер, 2: 316]) в
вологодских говорах образуются производные существительные с
модификационными значениями («Коника-то на крыше видала?»; «Экий
конёк-то у него хорошой!»; «С таким-то коняжкой дивья!»; «Конягу-то
своего он за зиму, гляди, раскормил!»; «Жеребёнок-то был дохлый, а вон
какой конина вымахал!»), со значением мяса животного («Из конины я дак
ничего не едывала»), помещения, предназначенного для содержания
лошадей («Как навалит снегу-то, так лошадей заганывают в конюшню»;
«Конюшную построили на краю деревни недалеко от леса»; «Лошади где
стояли, так конюшно звалось»); человека, род занятий которого связан с
лошадьми («Всю войну конюхом работала да ишто потом два года
конюшила»; «Лечил коров-то, коней конёвал»); производные прилагательные,
называющие признак по отношению к животному или по принадлежности ему
(«Конёвьим навозом и называют конский навоз»; «Это конёвья дира: внизу
ясли, через неё коням сено закладывали»; «Так август! Теперь конский волос
плывёт!»; «В загороде да в поле — везде полно беленьких цветочков, конёвы
дудки называются»); производные глаголы, называющие действия конюха
(«Живём — конюхаем. Всё с тётенькой и конюхали»; «Везде работала, коней
конюшила»); производные наречия сравнительно-уподобительного значения
(«Бабка Анюта конёвато ходит»). Существительные с корнем -конʼ -
мотивируют в вологодских говорах названия частей тела животного (конёк
«холка животного»: «Захватит корову за конёк, да и свалит медвидь
корову» [СВРГ: 209]), названия насекомых (конёк «кузнечик»: «Конёк-то
залетел Кольке за шиворот» [СВРГ: 209]; коник «сверчок»: «Коник как
запищит ночью в углу!» [КСВГ]), названия растений и грибов (конюх,
61
конюшок «растение семейства зонтичных, бутень луковичный»: «Конюх-то
ещё репкой, а то репиной зовут»; «У конюшка-то и рипина билинькая, и
цветочки» [СВГ, 3: 61]; конюх «пластинчатый гриб» (какой?): «Я сегодня
конюхов столько принёс! Конюхи в засол идут» [СВГ, 3: 61]); названия
предметов бытового назначения (конёк, коньки «детские санки для катания по
льду»: «Конёк — это детские санки на доске с передом и спинкой. У конька
низ водой обливали или навозом намазывали. А кто и на коньке с горки
катаУся, ведь у кого чего есь, на том и ездит» [СВРГ: 209], «Вот на
Масляной-то нидиле и катались на коньках, коньков-то много было, все и
катаются, как на санках» [СВРГ: 209], конёк «широкая лавка в бане, на
которую кладут одежду»: «Вон ложись на банного-то конька» [СВГ, 3: 61];
коник «лавка в переднем углу перед иконами»: «Коник — место перед
иконой, лавка в переднем углу»; «широкая лавка у входной двери, имеющая
вид ларя с крышкой и служащая местом для спанья, хранения посуды,
продуктов и пр.»: «Кепку там на конике возьми. Ты ведь как пошёл, так там
её и кинул»; «лавка около русской печи»: «Коник-от оботри, не забудь, а
то и так коло печки грязно» [СВГ, 3: 62]; конёк «Деревянная планка с
отверстиями, окованная железом, которая устанавливается на жернов
мельницы и регулирует поступление зерна для помола; “жабка”»: «Сыпь
большая, дак дырочки переставлялись, дак сыпь будёт поменьше. Этот конёк
бежит да всё и постукивает» [СВРГ: 209].
Не менее продуктивным в вологодских говорах является образование
слов в гнезде с вершиной -кобыл- (ср.: праслав. *koby [Фасмер, 2: 269]). От
существительного кобыла в вологодских говорах функционируют локально не
ограниченные производные слова с уменьшительно-ласкательным (кобылка)
или уничижительным (кобылёшка) значением, со значением признака по
принадлежности (кобылий), а также диалектные производные –
существительные кобылица «взрослая бесплодная кобыла»: «Кобылица два
года не жеребилась, так на базу и сдали» [СВГ, 3: 58], кобылёха, кобылина
«рослая, здоровая, ленивая девушка»: «Вы чего, кобылёхи, носитесь?»;
62
«Девки, кобылины, сейчас ничего-то не делают, токо скачут» [КСВГ];
кобыляк «здоровый рослый подросток»: «Такой кобыляк вырос, а ума не
нажил» [КСВГ], однокобыльник «крестьянин, имеющий в единоличном
хозяйстве одну лошадь»: «Раньше-то в деревне многие имели много
скотины, однокобыльников-то мало было. Это лошадь если одна у человека»
[СВРГ: 314], глаголы кобылить «боронить пашню сначала вдоль, потом
поперёк»: «Обильё-то как посеют и кобылят. Искобылят сперва вдоль,
потом поперёк пойдут» [СВГ, 3: 57] и кобылять «находиться в близких лю-
бовных отношениях»: «Было, и кобыляли, женихов-то для старшей побили
на войне, не сидеть же в девках» [СВГ, 3: 58].
На базе существительного кобыла и его производных образуются
названия насекомых (кобылка «стрекоза»: «Кобылка — это зелёное
насекомое, травянушка ещё зовётся, а по-правильному — стрекоза» [СВРГ:
197]), названия предметов бытового назначения (кобыла, кобылка «козлы для
пилки дров»: «Кобыла — это станок для пилки дров. Вон у меня кобыла на
дворе, дрова пилим на ней»; «Кобылину-ту надо бы сколотить: вся
разъехалась. Дрова-ти на кобылине пилят» [КСВГ]; «кобылка «узкий, из 4-5
брёвен, но длинный, 5-6 метров, плот, применяемый на лесосплавных
работах»: «Я все зимы на сплаве работала, дак мы всё на кобылках
сплавляли» [СВГ, 3: 57]; кобылина «леса, подмостки, устраиваемые для работы
наверху»: «На кобылины девки залезут да и моют потолок»; «опора мостков
через ручей, реку»: «Андрей всё время делал мостик. Поставит три-четыре
кобылины, положит досочки — и иди»; «деревянное устройство для
подвешивания котла на костре»: «Повисят котлы на кобылины-ти и варят.
Кобылина — две рогулины, а на них кладётся поперёк толстая палка или
тонкая жердь, всё вместе — кобылина» [СВГ, 3: 57]).
Существительное кобыла и его производные входят в состав устойчивых
сочетаний слов: ◊ Ну его к кобыле «не стоит, не заслуживает внимания»: «У
нас пиво лучше, чем в городе. У нас пышное такое, приятное! Я городское-то
сразу, приехал – ну, его к кобыле!» [СВРГ: 197]; ◊ В чём на погост, в том и
63
кобыле под хвост «о человеке, надевающем в будний день нарядную,
праздничную одежду»: «Ну и безрозвытица жо ты, девка! В чём на погос, в
том и кобыле под хвост» [СВРГ: 20]; ◊ травяная кобылка «кузнечик: «Конёк
– ну, кузнечик по-вашему, у нас ешшо травяной кобылкой зовут» [СВРГ: 197].
Гнездо с корнем -жереб- (ср.: жеребёнок [Фасмер, 2: 48]) в вологодских
говорах включает в себя названия самки животного (жерёба «жерёбая
кобыла»: «Если скоро ожеребиться должна, значит она жерёба» [КСВГ],
«Жеребица-то – кобыла, у которой сосунок скоро будет» [КСВГ]); самца
(«Жеребец-то доб, не похаю, хороший жеребец» [КСВГ]); детёнышей лошади
(жеребёнок: «Бежим, а уж волк-от жеребёнка-то розорвал. Сидит тутока
на жеребёнке-то. Вот мы зашумили!» [СВРГ: 542], жеребушка: «Жерёбушка-
то у кобылы красавица родилась» [КСВГ]; жеребчик: «Зорька двух
жеребчиков только принесла» [СВГ, 2: 84]), жеребёночек: «Всего один
годоцек жеребёноцьку-то было» [КСВГ]), шкуры животного (жеребятина:
«Надо из жеребятины сделать подстилку» [КСВГ]), пастбища,
предназначенного для выпаса лошадей (жеребятник: «Жеребятник у нас за
деревней» [СВГ, 2: 84]), прилагательных, называющих беременную самку
животного (жерёбая, берёжая: «Он чуть берёжую лошадь-ту не загнал»
[СВГ, 1: 29]), глаголов, называющих процесс рождения у лошади детёнышей
(ожеребиться: «Уж когда и ожеребится-то, на той нидиле ждали, а по сию
пору нет» [КСВГ], избережать «вынудить преждевременно родить
детёныша»: «Мужики лупят лошадь, а она жерёбая, избережают они её,
избережают» [СВГ, 3: 7]; избережаться «преждевременно родить
нежизнеспособный плод»: «У неё лошадь избережалась» [СВГ, 3: 7]), наречий
уподобительного значения (жеребчиками «не садясь на что-либо во время
катания с горы, стоя»: «Девками зимой со скатов мы жеребчиками катались»
[КСВГ]).
Существительное лошадь (древнее заимств. из тюркск. *laša [Фасмер,
2: 525]) служит производящей базой для существительных с уменьшительным
(лошадка: «Запряги лошадку-ту да поезжай!» [КСВГ], лошадушка:
64
«Лошадушек-то и пасли ночью-то робятёшка» [КСВГ], лошадёнушка: «Уж
какая ни на есть лошадёнушка, а всё полегче с огородам-то» [КСВГ]),
уничижительным (лошадёнка: «Топере-то на три деревни одна лошадёнка!»
[КСВГ]), увеличительным значениями (лошадина: «Вымахала девка, как
лошадина!» [КСВГ]), со значением невзрослости (лошадёнок: «А с ей
лошадёнок увязался» [КСВГ]), значением шкуры и мяса животного (лошадина:
«Лошадина, поди, шкура ихняя. Ну, или мясо, конина» [КСВГ]), значением
человека, имеющего отношение к лошадям (лошадник: «Тятя был лошадник,
любил коней-то» [КСВГ]); для прилагательного, называющего признак по
принадлежности животному (лошадиный: «След-от лошадиный, дак мы по
нему из леса-то и вышли, а то бы окружались – не найти!» [КСВГ]).
Вероятно, по созвучию со словом лошадь в ряду существительных,
называющих приспособление для хранения ложек (ложельница, ложечница,
др.) образуется существительное лошадница: «Лошаднича-та худая стала,
могот и упась» [СВГ, 4: 51]. Существительное лошадь входит также в состав
локально детерминированных устойчивых словосочетаний: ◊ Конём не была, а
всё лошадью «о тяжелой жизни, непосильном труде»: «Ой, маму отдали, дак
цёрт от цёрта был, и замужье так ей: конём не была, а всё лошадью»
[КСВГ].
От сущствительного мерин (заимст. из монг. * mörin [Фасмер, 2: 604]) в
вологодских говорах образуются производные существительные с
уменьшительно-ласкательным (меринок: «Меринок-от у Максимовых
изладился» [КСВГ]) и собирательным значением (мериньё: «Их хотела
пожалеть, а они как мериньё хорошоё» [КСВГ].
С образом лошади в народной культуре связаны различные обычаи:
отмечание угощением покупки лошади как важного события в жизни
крестьянской семьи («Давай, литки делай, а то лошадь купил, а литок не
делал»), украшение лошадей и повозки в праздничные дни («Как сварьба у
кого, так много лошадей едёт»; «Видала, как свадьбу-то вот? А кони-ти
наряжёны, бубешки-те поют, поедут»; «Подгары навяжут на лошади, когда
65
свадьба»; «Коней убасят висоцкям баским»; «В Масленицу-то у нас весело
было. На лошадях катались, на лошадь нацепят много бубешков разных, и
маленьких и побольше»), святочные гадания, сориентированные на звуковые
сигналы, издаваемые лошадью («ДеУки-то раньшё на святках
завораживались. Пойдут к хлеву. Задумают себе и слушают, сворскает
лошадь или нет»; «На дороогу выходили гадать, слушали – откуда
колокольцик сборкаёт, оттуда и женихов ждать»), молодёжные игры
(«Водить коня, водить мельницу — так на святках играли раньше»),
представления о благожелательном или, наоборот, вредоносном воздействии
на лошадь дворового, сверхъестественного существа, якобы живущего во
дворе и присматривающего за скотом: «Дворовик у меня в хлеву скотину
оберегает. Вчера у лошади косицу заплёл – вишь, как заботится»; «Купи
лошадь, приведи во двор. Ежели не по двору, то дворовушко косы заплетает,
лошадь худеет, никак не могут откормить» [СВГ, 2: 13]. Мотив заплетания
гривы у лошадей известен многим славянским народам и связан также, по
свидетельству А.В. Гуры, с образом ласки – животного семейства куньих, в
облике которого может быть воплощен дворовой хозяин [Гура, 1997: 224–
227].

2.1.2. МЕЛКИЕ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫЕ ЖИВОТНЫЕ

В группу относительно мелких сельскохозяйственных животных могут

быть объединены домашние овцы (Ovis aries), козы (Capra hircus), свиньи (Sus
scrofa domesticus) и кролики, т.е. одомашненная разновидность дикого
европейского кролика (Oryctolagus cuniculus). В данном разделе главы мы
рассматриваем названия этих животных и контекстуальную информацию о
них в контексте исследования языковой картины мира вологодского
крестьянина.
ОВЦА. Домашняя овца (Ovis aries), парнокопытное млекопитающее из
рода бараны семейства полорогих, имеет весьма широкое распространение на

66
Русском Севере (так, по данным 1914 года, поголовье овец в Вологодской
губернии составляло 447,8 тыс. голов, тогда как лошадей было практически
вдвое меньше, 281,9 тыс. голов [История северного крестьянства, 2: 161]).
В качестве общего названия для этих животных в вологодских говорах
используются как общерусские слова с корневым элементом -ов- (ср.: прасл.
*ovьca, овен [Фасмер, 3: 116]), так и локально ограниченные названия, либо
имеющие в своей основе звукоподражательные корни (баша, бяша, бяшка,
чага, чака, чёга, чёка, чига, чичка и др. [СВГ, 1: 54; КСВГ; СВГ, 12: 13–49]),
либо корни признаковой семантики, эксплицирующие малый размер
животного (маля, малька, мася, масенька, маська [СВГ, 4: 70–74]).
Диалектные общие названия овец служат основой для формирования
значительного по лексическому объёму ряда подзывных и отгонных слов:
«Бяши-бяши зову я овец»; «Малька-малька, на хлебушка, иди за мной!»; «А
овец мы подзываем: малютки-малютки!»; «Мани-мани-мани», – подзывали
мы баранов»; «Маси-маси-маси. Понеси тя лешой, куда разбежались. Так
зовут овец»; «Мась, Сераха, мась-мась!»; «А овец чака-чака позовёшь, и
подойдут»; «Цёга-цёга-цёга, сераУшка, цёгонька! Иди сюды, иди» и др.
Производные названия овец (и подзывные слова от них) маркируют также
наиболее типичный серый цвет шерсти животных: «Мась, Сераха, мась-
мась!» [СВГ, 4: 71]; «Цёга-цёга-цёга, сераУшка, цёгонька! Иди сюды, иди»
[СВГ, 12: 14]; «Серавки, серавки! – Бабушка, кого ты так? – Да овец зову,
видишь, гонят» [СВГ, 9: 123]. В речи диалектоносителей отражаются
количественные представления об овцах как стадных животных, которых
обычно было много в крестьянском хозяйстве: «У Олёны овеч-то людно
сейгод было, дак всю зиму месо или» [СВГ, 4: 60]; «Заставать овец с Надькой
иди: воно их сколько, только наших баран да троё маток, да ягушки» [КСВГ];
«Внук мой вон шаропнягу гонит» [СВГ, 12: 76]; «А вот и мальки бежат,
уходи с дороги – затопчут» [КСВГ].
Для дифференциации овец по полу и возрасту в вологодских говорах
используются разнокорневые образования. Самец животного называется
67
существительным баран, относящимся к числу древнейших славянских
образований [Фасмер, 1: 123]. При их характеристике принимается во
внимание его способность или неспособность производить потомство: «А у
нас говорят: баран – ярун, гулливый значит» [СВГ, 12: 138]; «Который
чёрной, дак кладеной баран. Его и на мясо можно», а также возраст, время
рождения: осельчук «баран, родившийся осенью» [СВГ, 6: 73] и агрессивность
по отношению к другим животным и к человеку («У нас бараны зачокают
иной раз друг друга до смерти» [СВГ, 2: 162]; «У Илюши серый баран тоже
кузырается» [КСВГ]). Название самца животного служит мотивирующей
базой для образования наименований различного рода бытовых
приспособлений: баран, боран «ворот, укрепляемое над колодцем бревно, вал
с рукояткой, путем вращения которого достают из колодца воду»: «Баран-то
заскрипеУ, опять ночью кто-то за водой пришёУ»; «деревянное
приспособление для распиливания дров, козлы»: «На баране-то ведь в десять
раз быстрей да ловчей пилить» [СВГ, 1: 21]. Сравнение барана с человеком
можно усмотреть в подобного рода диалоге.
Как и для номинации коров, наибольшее число названий служит для
номинации самок животного: ягушка, ягница, яра, ярица, яруха, ярушка,
зимовица, матёрка и др. Они различаются по возрасту/времени рождения
(«Ягушка – зимовица, которая зимой ходила. Зимовица – большая овца»;
«Раньше в деревне матёрку держали да двух ягнят»), способности или
неспособности приносить потомство («Овця-то у нас яруха, только первой
раз объягнилась»; «Наша-то нынче ярошка (яловая овца)»). Детёныши
дифференцируются по признаку пола («Ярушка не баран. Ярушка – это овца.
Она как родилася-тко, так и называется ярушкой. И старая тоже ярушка»
[СВГ, 12: 138]), по времени рождения («Ягнёнок-летник лучше растёт, чем
осенчук» [СВГ, 6: 74]), по количеству детёнышей, одновременно появившихся
на свет («На прошлую-то зиму трёх маток пустила, а у двух были ягушки: у
одныё двойники, у другиё тройники. Хорошие овци-то были, всё по тройникам
да по двойникам носили» [СВГ, 2: 11]). Диалектные названия ягнёнка
68
образуются на основе праславянских корневых элементов *agnę [Фасмер, 4:
544]: ягнёнчик, ягнушка, ягнятишко, ягнятко, ягнетко, ягушек и др.; *jarъ
[Фасмер, 4: 559]: поярка, поярочек, ярушка, ярушечка и др.; а также от
звукоподражательных названий овец: «Сейгод овца-то принесла пять
чаконек» – ср.: чака «овца» [СВГ, 12: 14].
Контекстуальная информация об овцах весьма разнообразна и в
значительной мере касается особенностей ухода за этими животными.
Диалектоносители подробно характеризуют места содержания и выпаса овец
(«Во дворе хлеУ про меУкую скотину, про телёноцкя и про овець»;
«Посмотри-ко овец-то, как оне в загородке ходят»; «Пришли оУцы – надо их
застать во двор»; «Овець-то сегодни в клетке пасут, дак беги-ко смени
пастухов, позови обедать»), особенности их питания («Коровы да овчи без
жваки не могут»; «Летом выбегаются овцы»; «Пойду в лесовку, веток
овечкам принесу»; «Заготовляют на зиму для коз и овец лист осины или
берёзы»; «Придут чички, вот напоим их, сена надаём»; «Малька-малька, на
хлебушка, иди за мной»), необходимость пристального наблюдения за
животными во время их выпаса: «Что-то сегодня бяшки не пришли домой,
искать теперь надо идти»; «Овця-то и с ягушкой потерялась. Ягушки-те
прибежали домой, а овци нет»; «Заворья-то опеть не закрыты – овцы в поле
ушли»; «Бубешки — это колокольчики на овчах. У кого какое знамечко:
хохолки или красная тесёмочкя на овчах». Содержание овец связано в
народном сознании с мифологическими представлениями о действиях
домового («Доброходушко-батюшко и доброходница-матушка! Поберегите
наших ягнят!» [СВРГ: 92]), вредоносных или, наоборот, спасительных
действий в случае пропажи животных («Старухи пишут камбалу на берёсте,
я слыхала, как она камбалу пишет, лешего призывает. Камбалу писала мать,
а что, никто не знает. Нельзя было читать. Как только не могут найти
животину, так к ней и идут, она камбалу и пишет, животина прибегает»
[СВРГ: 175]; «Скотина на круг находила, дак тут ворожею звали, а так не
найти… Овечка убредёт когда или телёнок. Чтоб сымать скотину с круга,
69
надо ворожею искать. Она с круга и сымёт» [КСВГ]).
Наличие овец в крестьянском хозяйстве воспринималось как показатель
благополучия и достатка: «Хозяйство у неё шибко дородно было: корова,
овцы»; «Дочери в приданое отдали барашка да трёх чиг». Овца была
источником мяса («Барана-то надо бы залобанить, а то, вишь, какой
жирный-от стаУ»; «Откармливала овечек, дак всегда с мясом»; «Сватья
заУтра приезжает – ягушку бы зарезать»; «Ярушку зарезали, дак на холодец
голова-то»), шкур («А здесь раньше овчинная была, овчину делали»; «Он
овчинщиком был, с овчиной работал») и особенно шерсти («С этой ярушки
добрую шерсть возьмёшь»; «У кого овцы, дак дивья: катанёк наделают,
шерсти напрядут, на иголках навяжут – хошь носки, хошь рукавицы, живи
себе!»; «Из летнины тебе носки связала, счас ноги у тебя не будут
мёрзнуть»). Стрижка овец производилась в определенное время («Седни бы
ещё чёк остричь наде: шерсть большая стала, как бы не испортить»),
дифференцировалась по сезонам («А зимой дак зимнину снимаем с бяшек»;
«Как летом остригём – летнина, весной – веснина, осенью – осенина. А
сейчас мы летнину стригём»), по породам овец («Раньшё у нас цигаи были.
Это-от из цигаи я и вязала») и их возрасту («Носоцьки-ти из поярок. Ягнята-
ти родятся, их остригут, шерсть мягкая, тёплая, это и называется поярки.
Из поярок-то тёплые носоцьки да рукавицьки, да не крепкие»), требовала
специального инструмента («Овец-то стригут жимами»), представлялась
весьма трудоёмким занятием: «Ой, часто же мы, бывало, ягушек стригли! А
шерсти сбирали – ужасть одна!»; «Барана-то пока стригёшь да пока
держишь, дак обматюкаессё сто раз!». Ситуация стрижки овцы требовала
соблюдения определенных правил («У Нинки такая запука была: как стричь
овцу, дак ведут в сутки – со всей-то грязью! Какая-то стариковская запука»
[СВРГ: 144]) и сопровождалась в локальной речевой культуре специальными
благопожеланиями ◊ пух под ножницы «прииветствие человеку, стригущему
овцу» [СВГ, 8: 112]).

70
 Представление о важности овцеводства для крестьянского хозяйства и о
многообразии работ этой сферы находит своё отражение в диалектном
словообразовании: это названия людей, занятых в овцеводстве (овник «пастух
стада овец» [СВГ, 6: 17], овчарка «женщина, ухаживающая за овцами» [СВГ,
6: 18], овчинник «человек, который держал овец» [СВГ, 6: 18], овчинщик
«скорняк» [СВГ, 6: 18] и др.), мест содержания и выпаса животных, а также
обработки их шкур (овчинная «помещение, где сушили и обрабатывали
шкуры» [СВГ, 6: 18], овчарник «хлев» [СВГ, 6: 18], овечник «пастбище» [СВГ,
6: 16]), предметов, сделанных из шерсти животного (овчарный «сделанный из
овечьей шерсти» [СВГ, 6: 18], овчарка «свитер, кофта из овечьей шерсти»
[СВГ, 6: 18]) или из овечьих шкур (овчунка, овчинник «мужской полушубок»
[СВГ, 6: 16]).
Названия овец широко представлены в устойчивых выражениях,
отражающих наблюдения за жизнью домашних животных ( раннее телятко,
а позднее егнятко «о предпочтительности появления на свет теленка в начале
года, а приплода у мелкого скота в более позднее время» [СВРГ: 598]) и
характеризующих человека: его внешний облик (◊ бараний вес «об очень
худом, тощем человеке» [ЗР: 13]), особенности поведения (◊ овечий глаз «о
нехорошем человеке» [ЗР: 170]; ◊ баранья рожа «бранное обращение к кому-
либо» [КСВГ]), имущественное положение (◊ хоть с ягушку, да пеганушку «о
крайней необходимости иметь в хозяйстве хоть какую-либо лошадь» [СВГ, 12:
130]), социальные отношения (◊ баран да яра – всё пара «о двух подходящих
друг другу людях» [СВГ, 12: 136; КСВГ]; ◊ баранья родня (шутл.)
«родственники со стороны мужа» [ЗР: 13]; ◊ овца с ягнятами «невестка, под
опекой которой находятся несовершеннолетние сёстры и братья» [ЗР: 170]).
Образование подобных выражений может быть следствием языковой игры
(«Цюешь, шабаршится? Баран ли, кто ли? — Да нет, это уж двоеногий
баран. Идёт, поди, кто-нибудь» [СВГ, 2: 10]), но имеет весьма прочные
этнолингвистические основания (подробнее об этом см.: [Гура, 1997: 32–50]).
КОЗА. Домашние козы (Capra hircus), парнокопытные животные из
71
рода горные козлы семейства полорогих, были одомашнены человеком более 9
тыс. лет назад [Боголюбский,1959]. Эти животные называются в вологодских
говорах общерусскими и диалектными существительными с корнем -коз-, ср.:
коза [Фасмер, 2: 277; Трубачев, 1960: 86]. Деривационные отношения слов с
этим корнем репрезентируют отношения половой дифференциации: козёл
(«Козёл у неё запашистый – душной он, девки») [КСВГ] и козлиха, козлуха,
козлюха «коза» («Наша козлиха носила гасничек»; Приворотье-то закрой,
ведь козлухи-то убегут»; «Козлюхи-ти у меня старые все» [СВРГ: 199;
КСВГ]); значение невзрослости: козлёнок, козлёныш «детёныш козы»
(«Козлёнышей народила. Козлята маленькие у козы-ти» [КСВГ]);
уменьшительно-ласкательное значение: козлушка, козлюшка «молодая коза»
(«Моя козлушка-то по задворкам бегает»; «Мы не держим коровушку, у нас
козлюшка» [СВГ, 3: 58; СВРГ: 199]), значение значение собирательности:
козьё («Воно уж козы-ти, козьё-то – заставать пора» [КСВГ]); значение
мяса животного: козлятина («Козлятину-то не больно или» Кир. Борб.);
значение признака по принадлежности: козий, козлухин («С козьего пуха
платок-от» Кир. Ник. Торжок; «У моёй козлухи, козлухино боркало-то
брякаёт» [КСВГ]); значение действия, уподобляющего поведение человека
поведению животного: козлиться «упрямиться», «Кончай козлиться-то, иди
к столу!» Кир. Борб.; откозлить, откозлиться «закончить приём пищи»,
«Быстрей откозлим и опять за работу» [СВГ, 6: 91]). В сфере лексико-
семантического словообразования существительные с этим корнем
мотивируют названия предметов бытового назначения: коза «приспособление
для разведения огня на носу лодки во время ночного лова рыбы» [СВРГ: 198],
козёл, козелок, козелки «приспособление для распиливания брёвен» [КСВГ],
козла, козлы «шесты, крест-накрест друг к другу вбитые наклонно в землю, а
вместе скрещивания привязанные к стожару для придания ему прочности (при
метании стога)» [СВРГ: 199]; козлик «невысокая лесенка из двух-трёх
ступенек для залезания на печь» [КСВГ]. Существительные с корнем -коз-
мотивируют также названия грибов: козлак, козляк, козлятник «съедобный
72
гриб с красновато-жёлтой или буро-жёлтой шляпкой; моховик» [СВГ, 3: 58] и
названия частей тела: козонок, козунок, козынок «состав пальца с тыльной
стороны кисти» [СВРГ: 199]. Производные названия коз с другими корнями
эксплицируют физиологические особенности этих животных (дойка, доёнка
«дойная коза» – ср.: доить («У меня две козы-доёнки» [СВГ, 2: 34]); валух
«кастрированный баран» [СВРГ: 39] – ср.: валить «кастрировать» [КСВГ]), а
также особенности их поведения (забалунья «неспокойная, резвая коза»
[СВРГ: 117] – ср.: баловать).
Контекстуальная информация о козах определяет их назначение в
домашнем хозяйстве: коз держали для получения молока, в том числе и вместо
коров («Мы не держим коровушку, у нас козлюшка»; «Купила себе беленькую
козлушку, через год, а то и раньше буду с молоком»; «У козлюхи мало молока,
а жирное» [СВРГ: 199]), а также для получения мяса («Лонись козлушку вот
закололи – с мясом жили» [СВГ, 3: 58]). Пуховых коз в нашем регионе не
выращивали, но возможность использования козьего пуха для изготовления
вязаных изделий информантам известна: «С козьего пуха платок-от» Кир.
Ник. Торжок. В речи диалектоносителей упоминаются такие признаки коз, как
цвет шерсти («Купила себе беленькую козлушку, через год, а то и раньше буду
с молоком» [КСВГ]), размеры/возраст («Есть большая коза да малких две»
[СВГ, 4: 69]; «Козлята маленькие у козы-ти» [КСВГ]; «Козлюхи-ти у меня
старые все» [КСВГ]), повадки животного –резвость, любознательность,
самостоятельность, сообразительность, упорство («Наде идти козлуху-то
застать, а то как бы не убежала куды»; «Приворотье-то закрой, ведь
козлухи-то убегут»; «Заложи завёртышом калитоцькю, не то козлухи и
забрёдут»; «Козлуха-то лезмя лизет в огород-от» [СВГ, 2: 100; СВГ, 3: 58;
СВГ, 4: 35; СВРГ: 199; КСВГ]). Контекстуально маркировалось наличие у
самца специфического запаха («Козёл у неё запашистый – душной он, девки»
[КСВГ]), а также отличительных признаков, по которым хозяйка в стаде
узнавала своё животное («Наша козлиха носила гасничек» [КСВГ]; «У моёй
козлухи, козлухино боркало-то брякаёт» [КСВГ]; «Я и у козлухи подстригла
73
хвост и бородку – тоже знакомина» [СВГ, 2: 173]). Козы, как и другие
домашние животные, требовали ухода и корма («Воно уж козы-ти, козьё-то –
заставать пора» [КСВГ]; «Загонили всех козлух во двор» [СВГ, 2: 109]; «Всё
равно брякать-то косой надо, козу держу» [СВГ, 1: 46]; «В войну-то кто
зообща козлух кормил» [СВГ, 2: 135]), но считались неприхотливыми
животными, уход за которыми представлялся менее трудоёмким, чем за
коровой: «Мы не держим коровушку, у нас козлюшка» [СВГ, 3: 58]; «На козу-
то мы и в загороде за домом накосим» [СВГ, 2: 110]; «А хоть и ёУшинник
наломай, дак козлуха-то ись будет» [СВГ, 2: 70]. Информанты выражают в
своей речи любовь и привязанность к этому животному («Какая красивая
козлушка!» [КСВГ]; «Козлюшек имем зовём» [СВРГ: 199]; «Козу держал –
беды не знал, привяжёшь – и пасётся сама одна, а овцы-те дуры: привяжи,
дак запутаются, задохнутся» Кир. Борб.), вспоминают потерю козы как
большую потерю для домашнего хозяйства: «В войну у меня козлушку украли
из сарая, так я плакала, ведь дети молока ждали, и она уже была на сносях»
[СВГ, 3: 58].
Таким образом, осмысление образов мелкого рогатого скота, овец и коз,
имеет у наших информантов как много сходных черт, так и ряд существенных
отличий – в назначении для домашнего хозяйства, в различении повадок
животных и особенностей ухода за ними. Если овцы воспринимаются как
стадные, мелкие, лишённые сообразительности животные, разводимые в
крестьянском хозяйстве в первую очередь для получения мяса и шерсти, то
коза считается «заместительницей» коровы – самостоятельным,
неприхотливым животным, источником молока и мяса.
СВИНЬЯ. Общим названием домашней свиньи (Sus scrofa domesticus) в
русском языке является существительное свинья, восходящее, по мнению
этимологов, к индоевропейскому *sūs звукоподражательного происхождения
[Фасмер, 3:579]. Разнокорневые названния свиней дифференцируют животных
по признаку возраста (поросёнок – ср.: *porsę [Фасмер, 3: 333]), половому
признаку, а внутри него – по возможности или невозможности производить
74
потомство (боров, вепрь, хряк [Фасмер, 1: 195; 1: 292; 4: 280]). Кроме
общерусских наименований, в вологодских говорах используются локально
ограниченные названия, реализующие иную дистрибуцию локально не
ограниченных корней (поросиха «свинья» [СВГ, 7: 165], свин «самец свиньи»
[КСВГ]), а также слова звукоподражательного происхождения (рюха «свинья»
[СВГ, 9: 78]), отадъективные производные, объективирующие цвет шкуры
животного (сивко «поросёнок» [СВГ, 10: 5]), ср. также сивуха-сивуха «слова,
которыми подзывают поросят» [СВГ, 10: 5]), а также слова, маркирующие
наличие (килун «некастрированный самец свиньи» [КСВГ] –ср.: кила
«мошоночная грыжа; уплотнение на коже, нарыв» [СВРГ: 187; КСВГ]) или
отсутствие у животного способности к воспроизводству (ложеный
«кастрированный» – ср.: ложить «выхолащивать, кастрировать» [СВГ, 4: 43]).
Названия детёнышей свиньи воспроизводят соотношение основ взрослых
животных («Петровна говорит: «Мне вепря дали, не свинку, хороший вепряк»
[СВРГ: 41]; «А поросён у меня севогуда какой жорной» [СВГ, 7: 165]),
дифференцируются по возрасту (ососок «поросёнок, сосущий мать» [СВГ, 6:
78], годовичок «поросенок в возрасте одного года» [СВГ, 1: 115]), лоншак
«поросёнок, родившийся прошлым летом» [КСВГ]).
В разговорах о свиньях информанты вспоминают множество этих
животных на свинофермах («Много их на свинарнике, дак кажного не
назовёшь по имени, вот и гаркают: «Сивуха-сивуха!») и, наоборот,
немногочисленность в личном подсобном хозяйстве («Овечёк-то штук по
десять бродит, а уж Борьку одного берёшь, редко двух. Это уж когда
кормить есть чем, он тее сено жрать не будёт – ему хлеба надо!»
(Н.Н. Бакланова, 1940 г.р., запись 2018 года), подчёркивая выгодность
содержания свиней как быстро растущего животного, источник большого
количества мяса и сала: «Поросёнка-то держать барышнее телёнка»;
«Полина сдавала мясо, много денег выручила. Конечно, вепри-то у неё
жирные, большушшые были»; «Лярд-то посолишь да заморозишь, дак
знаешь, как вкусно!»; «Весной вон Борьку да Дуньку брала, а уж, поди, и
75
колоть можно – с мясом всю зиму с дедком будем и детям по городам
отправим». Поэтому, возможно, в рассказах о свиньях представлен наиболее
широкий спектр глаголов и глагольных сочетаний со значением «лишить
жизни, зарезать, заколоть на мясо»: ◊ имать на нож («Поросёнок жирный
стал, пора имать на нож» [СВРГ: 171], залобанить («К осени-то надо будет
залобанить борова-то» [СВГ, 2: 129]), зачинить («Старшой из них приказал,
чтобы поросёночка зачинили» [СВГ, 2: 163]), сбавить («Поросёнка в хлеву
держали, кормить нечем стало, так сбавили» [СВГ, 9: 95]), убавить
(«Резнику бутылку надо дать, чтоб хряка убавил» [СВРГ: 446] и др.).
При описании свиней информанты обращают внимание на звуковые
сигналы, подаваемые животными с целью получения пищи («Буде поросёнок
запровешшывается, дак молоцька-то дай»; «Ить, зарёхаУ! Пить хошь?»;
«Свиньи начнут рюхать, всё бросаешь, бежишь кормить»; «Ну, не рюкай, не
рюкай, дам исть сейчас») или совокупления («Свинья рекчёт, рекчёт.
Сводят ко хряку, и она изродит. Хряк-то — килун. У него яицёк не вымают,
не ложат, штёб он девоцёк обслуживал»), описывают их привычки валяться в
грязи («Дожж прошёл, лыв вокруг много, а он, поросёнок, выбирает, где
погрязнее да поглубже») и рыть землю («А это у свиньи жучка. Без жучки
нельзя: всё во дворе перекопает»; «Ишь, чушкой-то всю землю изрыл»).
Наиболее часто в речи информантов комментируется прожорливость
свиней («Поросёнок-то этот у меня шибко жоркой попался, кормишь,
кормишь – всё ему и мало»; «Жористой поросёнок, жоры одно знай
подавай»), обсуждаются достоинства различных вариантов корма («Ложка –
плёнка от колоса пшеницы, поросятам хорошая еда»; «Я поросёнку брошу
эты горбушки»; «Поросята всё сожрут: хлеба даси, крупы, кашу вон в латке
не доили – тоже даси»). Хороший аппетит, а значит, и быстрый набор веса
считается главным достоинством свиней («У Шурки-то все поросята
есвяные, надо у неё брать»; «У меня поросёнок какой мехряк стал, дак
поперёк толще»; «Откормошный хряк на мясо идёт»; «Поросята-те
солощие, всё жорут, дак и растут быстро, к зиме с мясом будём»), а потерю
76
аппетита информанты воспринимают как тревожный сигнал о нездоровье
животного: «Такой едовый быУ, а тут ничего не ес»; «Поросёнок чушкой ко
стене лежит, заболел, наверно»; «Не подох бы – исти не стал, лёжит». В
описаниях ухода за свиньями, кроме их своевременного кормления,
информанты характеризуют помещения для содержания свиней («Посмотри,
как в стае-то у поросёнка сыро стало, надо опилок туда настлать»;
«Пришли оУцы – надо их застать во двор, поросёнок убёжит – ёго
застать»), особенности ухода за взрослым агрессивным самцом («Сейгод не
стану вепря-то держать, одна-то я с ним не справлюсь, силы уж не те»;
«Дочь – девка статная, поставная, силищи в ней до дури. Борова загонила во
хлев, во дворе обрядилась»), за самкой и детёнышами («Свинья-то с
поросяткам уж отдельно лёжит, сосит их»; «Ососок – это маленький
поросёнок из-под матки. Ты ососков-то убрал из стайки-то?»).
Деривационный потенциал слов, называющих домашнюю свинью,
неодинаков. Существительные с корнем -свин- мотивируют образование
названий невзрослых существ (свинёнок, подсвинок «поросёнок), реализуют
уменьшительно-ласкательное значение (свинка, свиночка), называют мясо
животного (свинина), выпечные изделия с ним (свининик «пирог со свиным
салом» [СВГ, 9: 105]), помещения для содержания животных (свинарник,
свинарня), людей, ухаживающих за свиньями (свинарка, свиноводница),
служат для образования названий пластинчатых грибов (свинка, свинарь
«гриб, похожий на груздь, свинушка; черный груздь»), притяжательных
прилагательных (свиной, ср.: ◊ о свиную пору «очень поздно» [СВГ, 9: 105],
свинячий, ср.: ◊ свинячий северик «растение анис» [СВГ, 9: 105]), глаголов,
называющих действия, свойственные животным (свинячить «производить
беспорядок, пачкать, мусорить»; засвинячить «привести что-либо в
беспорядок: «В избе-то всё засвинячила, дак когда и отмою!»). Слова с
корнем -порос- называют самку (поросиха [СВГ, 7: 165]), детёныша (поросён
[СВГ, 7: 165], поросёнок), процесс рождения детёнышей у свиньи (опорось
«опорос, роды у свиньи» [СВГ, 6: 64]), женщину, ухаживающую за свиньями
77
(поросятница [СВГ, 7: 165]), признак по принадлежности (поросячий) и
действие, произведение на свет потомства (опороситься). Производные с
корнями -вепрʼ - реализуют значение самца свиньи различного возраста
(вепряк, веприк, вепрёнок; хряк). На основе локально не ограниченных
названий домашней свиньи в вологодских говорах реализуются семантические
переносы, лежащие в основе номинаций предметов бытовой культуры: боров
«ряд, полоса посаженного картофеля» [СВГ, 1: 39], вепрь «деревянный каркас,
остов, в котором бьют глиняную печь» [СВГ, 1: 61], свинка «деревянный
каркас, на котором возводят свод при кладке печи» [СВРГ: 462]. Внешний
облик свиньи, её невысокий рост мотивирует появление устойчивого
сочетания ◊ Курице до холки,свинье до лодыги «об обмелевшем водоёме» [ЗР:
221]. Кроме того, в речи информантов нередки сравнения со свиньёй
неопрятного, дурно воспитанного, пьяного человека («Что ты, как свинья-
то, весь в саже?»; «До поросячьёго визгу напились оне»; «Такую свинью за
стол не зови – она тебе с ногам полизёт!»).
КРОЛИК. Растительноядное животное семейства зайцевых
представляет собой одомашенную разновидность дикого европейского
кролика (Oryctolagus cuniculus), родиной которого считается южная и средняя
часть Европы. Кролиководство в России достаточно долго не имело
хозяйственного значения, формирование этой отрасли народного хозяйства
произошло в середине ХХ века и достигло промышленных масштабов не
ранее 1960-х годов [Балакирев, др. 2007]. Относительная непопулярность
кролиководства на Русском Севере объясняет тот факт, что в исследуемых
нами источниках информации о кроликах значительно меньше, чем о других
видах сельскохозяйственных животных.
По данным словаря М. Фасмера, слово кролик заимствовано русским
языком из польского (*królik «маленький король»), в котором является
буквальным переводом немецкого слова küniklin, дословно означающего
«королек» [Фасмер, 2: 380]. Однако в среде сельских жителей отношение к
кролику вовсе не королевское: «Кроликов в деревне никто не дёржаУ.
78
Настояшшую скотину дёржали: корову, овец. Чтобы и мяса, и молока
порядочно было. А тут что? Хвосты да уши» (Н.Н. Бакланова, 1940 г.р.,
запись 2018 года); «В деревне раньше и коровы были, и овцы были, и куры с
гусями были, а теперь никого нету. Только вон у Юрки крольё по клеткам
сидит, сено жубряет» (Кир. Борб.).
Когнитивный анализ речевых высказываний о кроликах позволяет
сделать вывод о том, что для информантов важен: внешний облик животного
– цвет меха («Серенький кролёнок-то пожил маленько и сдох») и большие
уши («Кролёнка за ухи-те погладь»), дифференциация животных по полут
(«Алексей сказал, что ему крольчатины надо, дак я подсадила кроля к
кролихе») и возрасту («Тут у меня кролиха с кролятам сидит, вишь вон в
угол-то забилась»; «У кролихи приплоду-то много, вот и едим зиму-то»).
Производными от общего названия кролика в вологодских говорах являются
также собирательное существительное крольё, называющее нерасчлененное
множество животных («Только вон у Юрки крольё по клеткам сидит, сено
жубряет»), название мяса животного («Алексей сказал, что ему крольчатины
надо, дак я подсадила кроля к кролихе»), притяжательные прилагательные
кролёвый и кроличий («Кролёвая лапка вместо мазила-та у бабки была»;
«Кроличьё мясо-то на курицу малость смахиваёт»; «Кроличий-то мех
нестойкий, быстро вытирается. Да и такому рады!»). В речи информантов
реализуется также типичный метонимический перенос «название животного»
→ «мех животного»: «Из кролика долго шапку носил»; «Пальто у Любки было
красноё, с карманчикам, крольём по вороту, по рукавам и по опушке
обделано».
Контекстуальная информация о содержании кроликов в крестьянском
хозяйстве эксплицирует клеточное/вольерное содержание животных («Тесть с
тёщей держали кроликов. В сарайке клетки были»; «Только вон у Юрки
крольё по клеткам сидит, сено жубряет»), необходимость для их
жизнедеятельности значительного количества корма («Кролям сколь ни даси –
всё съедят, цельный день трушничают»; «…трупит и трупит, как кролик,
79
всё время ест») Самж. Монаст. [СВГ, 1: 65]; высокую плодовитость кроликов
(«У кролихи приплоду-то много, вот и едим зиму-то») и вместе с тем их
подверженность различного рода заболеваниям, нередко приводящим к
гибели большого количества животных («Серенький кролёнок-то пожил
маленько и сдох. Уж как начнут дохнуть, дак беда – все передохнут!»).
Информанты недоверчиво относятся к содержанию кроликов, предпочитая их
разведению «настоящих» сельскохозяйственных животных, выгода от
содержания которых проверена не одним поколением сельских жителей:
«Тесть с тёщей держали кроликов. В сарайке клетки были. Что-то недолго,
потом что-то перестали. Может, сдохли. Или разонравилось. Года, может,
три держали» (Н.П. Шабров, 1938 г.р.: запись 2018 года); «Кроликов в
деревне никто не дёржаУ. Настояшшую скотину дёржали: корову, овец.
Чтобы и мяса, и молока порядочно было. А тут что? Хвосты да уши»
(Н.Н. Бакланова, 1940 г.р., запись 2018 года).

2.2. ДОМАШНЯЯ ПТИЦА

Беседы с сельскими жителями Вологодской области по программе

«Лексика природы: животный мир» дают возможность констатировать тот
факт, что, имея представление о разных видах домашней птицы (куры, утки,
гуси, индюки и пр.), вологжане говорят преимущественно о курах. Это не
случайно, так как на Русском Севере издавна предпочитали разводить этот вид
домашней птицы преимущественно мелких, отличающихся своей
выносливостью и неприхотливостью пород. Эта птица, по мнению местных
птицеводов, «легко переносит холод и голод, корм она требует, главным
образом, зимой, летом же старается достать себе пищу сама в виде червячков
и семян сорных трав» [Клушин, 1923: 67–70]; содержание кур было возможно
как в мелких крестьянских хозяйствах, так и на специально оборудованных
для этого птицефабриках.

80
 КУРИЦА. Родовое название кур восходит к общеславянскому *kur
«петух» звукоподражательного происхождения [Фасмер, 2: 422]. Названия кур
в вологодских говорах весьма многочисленны. Кроме классифицирующих
названий самки (курица, куравица, куропатина), самца (петух, петун, певень)
и детёныша (цыплёнок, цыпнёнок, цыплятёнок), специальные названия имеют
куры в различные физиологические периоды: кладки яиц (кладунья,
кладушка), их высиживания (паруха, паруша, парунья, насидуха),
выращивания цыплят (цыпленица, цыплятиха, цыплятёна).
Речевой контекст описания курицы в вологодских говорах
объективирует весьма широкий спектр представлений диалектоносителей:
многочисленность кур в крестьянском хозяйстве («а куриц-то помногу
дёржали, вон у Кати дак меньше штук пяти и до старости не бывало») в
сравнении с петухом, который был не в каждом дворе («у меня ведь нет
петуха, одни кутюшки»); локализация кур в определенных местах в
зависимости от времени года («зимой в избу брали и кур, и телёноцькя»; «вон,
в подклете и седало куричье есть; там и курицы, и петух»), времени суток
(«днём дак воно ходят, порхаются, клюют чего, как найдут»; «пара кур на
седале, остальные ещё гуляют»; «мужик <к> коровки туды застал, овецькю
и куроцькю»), физиологического состояния («садят на яица на ночь, дак надо
выводить цыплят, дак вот она и парунья») – активное противодействие
нарушению этой локализации («кутюшки в огороде балуют»; «сколь раз за
день выганываю куриц-то из загороды!»; «я куриц-то с моста всегда
выгарнываю»); взаимосвязь внешнего вида курицы, звуковых сигналов и
поведения в различные физиологические периоды: «когда ростится, дак кы-
кы-кы» – ср.: роститься «издавать крик перед снесением яйца (о курице)»
[СВГ, 9: 66]; «клокчет, клокчет клуша-то у нас; не посажу её на яйця-то»; «а
это которая запарит, закококает; так вот парить-то начнёт, ну «ко-ко»
да «ко-ко», её на яица и садят»; материнские функции курицы: воспитание
цыплят, защита от хищников («цыплёнок проклюнет, дак потом и куриця

81
помогает, вылегает»; «у меня лони была хорошая чиплиница-то, спокойная,
но зато и от чиплят уж не отходила, на каждого кидалась») – в том числе и
не всегда успешная их реализация («вон цыплятуха со своим выводком по
заулку выгуливает, а как кошка повадилась ходить, дак и цыплятуха не
спасёт»; «курица расшарашила тут крылья-то, а ведь поздно»); оценка
полезных качеств кур – яйценоскости («кладливая эта куроцька»; «эти-то
циплята кладливые, хорошо несут куры»); эмоциональное отношение к
курам («ты бы давно куру засекла, да жаль»; с курам-то со своим
нянчится»); необходимость ухода за курами («куроцька несётся тоже, как
накормишь»; «кутюшки тожо ласку любят»; «обихаживать всех надо, сколь
с курам-то делов!»).
В производных названиях курицы словообразовательно маркируется
возраст птицы (молодка, молодушка «молодая курица-несушка» – ср.:
молодой), цвет и густота оперения (рябуха, рябушка «рябая курица» – ср.:
рябой, кокотынка «мохноногая курица»), звуки, издаваемые курицей (клохта,
клохтунья, клохтуха, клокушка, клоктунья «клохчущая курица, наседка» – ср.:
клоктать «издавать квохтанье, кудахтать» [СВРГ: 194]), а также сочетания
звуков в подзывных словах (кутя, кутька кутюшка «курица» – ср.: кутю-
кутю «подзывные слова для цыплят» [СВРГ: 236]), повадки птицы
(самосадка, самоседка, самоседочка «курица, откладывающая яйца без ведома
хозяев» [СВГ, 9: 90]), действия в различные физиологические периоды жизни
– кладки яиц (кладунья, кладуха, некладунья – ср.: класть/кладут, неносунья –
ср.: носить), их высиживания (паруша, парушка, паруха, парунья – ср.:
парить «высиживать цыплят» [СВГ, 7: 9], насидуха – ср.: сидеть) и
воспитания птенцов (цыплятиха, цыплятёна, цыпленница – ср.: цыплянёнок,
цыплятёнок «цыплёнок» [СВГ, 12:11]).
Морфемное и смешанное словообразование, связанное с родовым
названием курицы, служит для образования однокоренных синонимических
названий (куравица, куропатица), в том числе маркирующих эмоциональную
оценку (курочка, курчонка, курчошка), существительных, называющих
82
предметы, имеющих отношение к курам (куречник, курочник «пристройка к
печи, клетка, где зимой живут куры» [СВГ, 4: 21], курник, куреник «закрытый
пирог с любой начинкой (картофелем, грибами, пшеном, яйцами)» [СВГ, 4:
22]); прилагательных, называющих признак по
принадлежности/свойственности курам (куриный, курий, куричий, курячий
«куриный», куроносый «курносый», курослепый «подслеповатый» [СВГ, 4:
20–23; КСВГ]), глаголов, называющих действие, свойственное курам
(скурнаться «отложить яйцо (о курице) [СВГ, 10: 38]). Обращают на себя
внимание также парные образования раскурье и распетушье, семантика
которых развивалась от обозначения гермафродита – существа, обладающего
признаками мужского и женского пола («Была у нас в Леушкине такая: баба
не баба, а как и сказать, не знаю, распетушье» Кир. Борб. [СВГ, 9: 31]) к
негативной оценке неряшливо, нелепо одетой или непричёсанной женщины
(«А то была не Марья, а распетушье какое-то, а вот теперь, в платочке-то,
дак Марья Ивановна!» Тот. Мелех. Почин. [СВГ, 9: 31]) и далее к общей
негативной оценке, бранному обращению к кому-либо («Ах, ты, раскурьё,
только своих куриц на грядки водишь! Весь лук выпорхали!» У-К. Устье [СВГ,
9: 29]).
Названия кур и производные от них прилагательные активно участвуют
в вологодских говорах в образовании устойчивых сочетаний, внутренняя
форма которых объективирует незначительные размеры этих птиц (курице до
холки свинье до лодыги «об уровне воды в обмелевшем водоёме» [СВРГ: 235];
куриц с пашни не поднимает «о распутице вследствие затяжных дождей»
[СВРГ: 235]; с куричью жопку «о чём-либо незначительном по размеру»
[КСВГ] и др.). Эту семантику наследуют и другие производные данного
гнезда, развивая переносные значения, объективирующие сходство самых
юных девушек с курами (курешник «лавка для самых молоденьких девушек»:
«Надька-то постарше, дак всё в сутки садится, а я-то дак всё ешшо на
курешнике» [СВРГ: 235]).

83
 Неморфемное образование слов с корнем -кур- связано с номинацией
предметов бытовой культуры: курина, курица, курочка «длинный крюк,
вырубленный из нетолстого дерева с корнем, поддерживающий скаты и
желоба крыши» [СВГ, 4: 22–23]; курица, курочка «род рыболовного снаряда,
невод» [СВГ, 4: 22–23] и др. В речи информантов фиксируется попытка
обосновать внутреннюю форму подобных образований: «А куринами-то зовут
потому, поди, что на ноги куриные походят, как нога курина-то» [СВРГ: 235].
ПЕТУХ. Названием самца кур в вологодских говорах чаще всего
является слово петух, генетически связанное с глаголом петь [Фасмер, 3:
253]. В вологодских говорах отмечаются и другие производные названия
петуха с данным корнем: певун («иш, пеун кикирикает, голос подаёт» [СВГ, 7:
22]), певунок («у меня сем курочек, восьмой пеунок» [СВГ, 7: 22]), петко
(«Петко, петко, иди домой!» [СВГ, 7: 53]), петун («пропели первые петуны»
[СВГ, 7: 53]). В данном словообразовательном гнезде морфемными способами
образуются существительные – синонимичные названия самца птицы (певун,
петко, петух, петун) и их уменьшительно-ласкательные дериваты (певунок,
петушок), а также слова, реализующие гендерную семантику (распетушье,
распетушица «гермафродит» [СВГ, 9: 31]), прилагательные со значением
признака по принадлежности/свойственности петуху (петуший [КСВГ],
петушиный – ср.: петушиное яйцо «очень маленькое куриное яйцо» [СВГ, 7:
53], распетушитый «кричащий по-петушиному (о курице)» [СВГ, 9: 30]),
глаголы со значением действия, свойственного петуху (распетушиться
«начать кричать по-петушиному (о курице)» [СВГ, 9: 30]), в том числе и в
отношении поведения человека (запетушиться «начать проявлять горячность
в споре»: «И задурел, и запетушился!» Кир. Борб. [КСВГ]). Слова данного
гнезда активно вовлечены в неморфемное словообразование: петух «стог,
который не сдают в колхоз, а умышленно прячут для себя в кустах» «У нас на
той пожне два петуха стоят, так что в колхоз не увезут их, не
заметят» [СВРГ: 354]; петух «пучки травы, оставленные нескошенными
при косьбе» [СВГ, 7: 53], петухи «трещины на коже рук и ног в результате
84
обветривания и воздействия грязи» [СВГ, 7: 53]; петушок «1) гриб лисичка
«Пойдём в лес за петушками, они такие красивые, рыженькие, а вкусные –
пальчики оближешь!»; 2) печенье в виде петушка, которое пекут на Рождество
«А петушки-те на славу оказались»; 3) луговое растение льнянка
обыкновенная» «А это петушки, у нас их так называют. Цветочки-то
похожи на гребешки у петушков – вот их и назвали» [СВГ, 7: 53] и др.
В производных названиях петуха с другими корнями определяющими
признаками становятся особенности издаваемых им звуков (крокотух
«голосистый петух» [СВГ, 3: 74]), драчливость (клевун «петух, который
клюется» [КСВГ] – ср.: клевать, клеваться), экспрессивная (бранная) оценка
(«Ах, ты, раскурьё, только своих куриц на грядки водишь! Весь лук
выпорхали!» У-К. Устье [СВГ, 9: 29]).
Анализ речевых контекстов о петухе позволяет сделать вывод о том, что
наличие петуха было отличительным признаком зажиточного, крепкого
хозяйства («кур-то порядочно где было, а петухи-те не в кажном доме»; «у
меня ведь нет петуха, одни кутюшки»), при характеристике петуха наиболее
существенными были его гендерные свойства – громкий голос («Ишь, как
кикирекает! В городе-то такого не услышишь»), яркость оперения («Петя-
то наш форсистой какой!»); физиологическая активность («начала я имать
петуха, да нескоро поймаешь»; «хорошой петух дак всё куроцёк топцёт»;
«Ах, ты, раскурьё, только своих куриц на грядки водишь! Весь лук
выпорхали!»; Как нацяУ петух этих кур трепестать – токо перья политили!)
или, наоборот, их затухание в старости («УстареУ петух-от, дак и
кикирикает еле слышно»).
ЦЫПЛЁНОК. Названия птенцов кур в вологодских говорах образуются
от различных подзывных слов, в составе которых в различных комбинациях
представен звуковой комплекс -цы-: цывонька, цывушка, цылюшка, цыпля,
цыплятёнок, цыплянёнок, цыпнёнок, цыпочка, цыпушка, цыренька [СВГ, 12:
9–12] (о звукоподражательном происхождении общерусского цыплёнок см.:
[Фасмер, 4: 307]). Речевые иллюстрации позволяют сделать вывод о том, что
85
при характеристике цыплёнка наиболее значимыми являются звуковые
сигналы, подаваемые либо самими цыплятами («слышите, цыплята у нас
чивкают»; «а потом циплёнок зацивкает»), либо курицей («курица-то им
«ко-ко-ко», оне и выбегают»), либо хозяйкой («ну а маленьких-то цыплят
когды зовут, дак кричат: кутю-кутю!»; «тиленьки-тиленьки, вот вам и
крупка да хлебец»), необходимость заботы по отношению к ним со стороны
матери-курицы («цыплёнок проклюнет, дак потом и куриця помогает,
вылегает»; «у меня лони была хорошая чиплиница-то, спокойная, но зато и
от чиплят уж не отходила, на каждого кидалась») или хозяйки («цыплят
кормишь, дак чивкают»; «пойду имать цыплят, уж всяко находились»),
подстерегающая цыплят опасность со стороны птиц и домашних животных
(«вон цыплятуха со своим выводком по заулку выгуливает, а как кошка
повадилась ходить, дак и цыплятуха не спасёт»; «ворона, поди, цыплёныша-
то уташшыла?»), а также жизнестойкость цыплят, купленных для
разведения («эти-то циплята кладливые, хорошо несут куры»; «в колхозе
ноне цыплята дохлые, не бери»).
Морфемное образование в корневом гнезде с вершиной -цып- реализует
значения существительных, называющих цыплёнка (цыплинчик, цыпля,
цыплянёнок, цыплятёнок, цыпнёнок), и их уменьшительно-ласкательных
модификатов (цыплятёночек, цыпнёночек), а также живых существ по
отношению к цыплёнку (цыпленица, цыпляница, цыплятница, цыплюха,
цыплятёна, цыплятиха, цыплячиха «курица-несушка; курица, которая
высиживает цыплят/высидела цыплят и водит их» [СВГ, 12: 10–11]) и
притяжательных прилагательных (цыплячий: цыплячьи лапки «растение
лапчатка, гусиная лапка» [CВГ, 12: 12]). Существительное цыплёнок служит
мотивирующей базой для неморфемного словообразования (цыплёнок «1)
шутл. бутылка вина. Пойдёшь в магазин – купи три цыплёнка; 2) небольшой
участок в лесу для покоса. Кокушки ещё цыплёнком называют» [СВРГ: 570]) и
входит в состав устойчивых сочетаний слов (цыплята наскачут «о появлении

86
на коже рук и ног мелких трещинок, болезненной красноты от грязи,
обветривания» [СВГ, 12: 11]).
В названиях цыпленка с другими корнями актуализируются такие
признаки, как особенности появления его на свет (подсуслонник «цыпленок,
высиженный наседкой в пору жатвы», самоседок «цыпленок, высиженный
курицей ’’самоседкой’’ в гнезде, о котором не знает хозяйка»), а также
специфика издаваемых звуков (пикун – от пикать «пищать» [КСВГ]; чивкун,
чивонька – от чивкать «издавать писк, пищать»).
ЯЙЦО. Тематически связана с названиями домашней птицы группа
существительных, называющих зародыш цыплёнка, яйцо (ср.: праслав. *aje
[Фасмер, 4: 552]): коко, спорыш, плавун, лупанец и др. Речевой контент, в
котором упоминаются куриные яйца, позволяет сделать вывод о том, что для
диалектоносителей имеют значение размеры яйца («вот у моих куриц никогда
петушиных яиц не видела, всегда яйца крупные»), соответствие их
структуры физиологической норме («двухжёлтышноё яйцо у своих кур
бывает очень редко» – ср.: двухжёлтышный «с двумя желтками (о яйце)»
[СВРГ: 83]; «кура-то у меня сегодня снесла плавун, дак что с ним делать?» –
ср.: плавун «яйцо без скорлупы» [СВГ, 7: 62]), количество яиц, снесённых
курицей («под наседку-то по одиннадцать-тринадцать яиц садят, больше
дак она переболтает») или употреблённых в пищу за один раз («цетыре яйця
съешь, а боле не съешь»; «милушка, ещё одно коко съешь!»), практическая
польза от яиц («давай наварите сёдни лупаньцей, дак поедим») и их скорлупы
(«в печурочках я вон сколько сколуши насушила – всё в хозяйстве годно»),
наличие яиц как отличительный признак курицы в определенном
физиологическом состоянии («с яичками гнездо, так курици кокочут»; «а это
которая запарит, закококает; так вот парить-то начнёт, ну «ко-ко» да
«ко-ко», её на яица и садят»; ср. также: подклад, подкладыш «яйцо или
деревянный предмет, имеющий форму яйца, подкладываемый в гнездо
курицы с целью приучить её нестиcь в этом месте» [СВГ,7: 94–95]),
уязвимость яйца со стороны многих опасностей («кокочут-кокочут, а в
87
гнезде-то два яйца, собака, наверно, унесла»). Большинство зафиксированных
в вологодских говорах диалектных названий яйца являются отглагольными
образованиями: лупанец – ср.: лупиться «очищаться от шелухи, скорлупы»
[СВГ, 4: 55]; плавун – ср.: плавать; подклад – подкладывать и др.
Звукоподражательное происхождение имеют названия яиц со звуковым
комплексом -ко- в составе корня: коко, кокиш и др. [СВРГ: 200; КСВГ].
Существительное яйцо входит в состав нескольких устойчивых
сочетаний слов, называющих гриб дождевик, обладающий сходной формой
(воронье яйцо, дожжовое яйцо [СВГ, 12: 134]), а также характеризующих
человека: хохотово яйцо «о человеке, который всегда смеётся» [СВГ, 11: 207],
быть не в яйце, а на лице «быть на виду у всех» [СВГ, 12: 134].
От существительного яйцо в вологодских говорах образуются
суффиксальные производные: существительные с уменьшительно-
ласкательным значением (яичко – ср.: как чернёное яичко ходить «праздно
проводить время, бездельничать» [СВГ, 12: 133]), со значением предмета,
обладающего признаком по отношению к яйцу (яичник «пирожок с яйцом»
[СВГ, 12: 133], яичница, яишенка «кушанье, приготовленное в печи из яиц и
молока» - ср.: яичный, яйцовка «рыболовная сеть с частой ячеей» – cр.:
яйцовый [СВГ, 12: 134]), относительные прилагательные (яичный, яйцовый).
ПЕРО. Базой для семантического переноса в основе неморфемного
образования служит также существительное перо – ср.: перо «лопасть у
различных инструментов, приспособлений, сооружений» [СВГ, 7: 47].
ГУСЬ, УТКА. В завершение раздела обратимся к названиям других
видов домашней птицы, упоминания о которых в наших источниках
немногочисленны. Это гусь (ср.: *gus [Фасмер, 1: 479]): гусь («гусей редко
кто держит»), гусиха, гуска «гусыня» («гусиха опять на реку свой выводок
увела»; «гуся да гуску держали»), гусёнок, гусенёнок «гусёнок» («гусиха шла
на озеро с гусятами»; воно гусенята-ти попрятались») и утка (*ǫ tь
[Фасмер, 4: 174]: – утя, утенёнок «утёнок» [СВГ, 11: 156]), селезень (св. с
*zils «голубой» [Фасмер, 3: 595]: селезниха «утка» [СВГ, 9: 117], селезнёнок
88
«утёнок» [СВГ, 9: 117]). Деривационные отношения, связывающие эти
существительные, реализуют типичные модификационные модели
образования названий самок животных (гусиха, селезниха – ср.: лосиха,
кабаниха) и их детёнышей (с суффиксом -онок- (селезнёнок – ср.: котёнок,
тигрёнок) и типичным для наращением на этот суффикс: гусенёнок,
утенёнок. Контекстуальная информация об этих видах домашней птицы в
свёрнутом виде повторяет характеристики кур, эксплицируя их
физиологические характеристики и полезность для домашнего хозяйства.

2.3. ЖИВОТНЫЕ-КОМПАНЬОНЫ (КОШКА, СОБАКА)

Кошка и собака занимают среди домашних животных особое

положение. Если сельскохозяйственные животные обеспечивают
крестьянскому хозяйству существенные материальные выгоды: мясо-
молочную продукцию, шерсть, удобрение, тягловую силу и пр., то кошки и
собаки являются древнейшими животными-компаньонами, спутниками
человека на охоте (собака) или в доме (кошка); их присутствие, кроме
практической пользы, приносит хозяину положительные эмоции (подробнее о
животных-компаньонах см., например, «Модельный закон об обращении с
животными» от 31.10.2017 [https://official.academic.ru]). Вместе с тем
положение кошки и собаки в крестьянском хозяйстве было весьма различным,
речевые характеристики этих животных свидетельствуют о том, что и
отношение к ним со стороны диалектоносителей было неодинаковым.
КОШКА. Среди названий кошки преобладают общерусские названия с
корневым элементом -кот- / -кош- (кот, кошка, котёнок) – ср.: *kattus «дикая
кошка» (начиная с IV в. н.э.) [Фасмер, 2: 350]. Рядом с ними сосуществуют
производные слова, характеризующие кошку по цвету или качеству шерсти
(клички Бусик – ср.: бусый «серый, дымчатый» [СВГ, 1: 51], Рыжко – ср.:
рыжий, Серко – ср.: серый, Пушок, Цыган и др.), специфике издаваемых ею
звуковых сигналов (кавка – ср.: кавкать, каучить «мяукать» [СВГ, 3: 89, 91]),

89
способности ловить мышей (ловуха от ловить: «Без лоухи-те мышей может
появиться много» [СВГ, 4: 43]) и заводить в шерсти паразитов (блоховатик –
от *блоховатый, блоха: «Блоховатик мой любит, чтобы я его гладила,
мурчит всё» [СВРГ: 25]). Производные от родового названия называют
детёнышей кошки (котенёнок, котёнчик, котёшко), а также маркируют
признак по принадлежности (обычно в составных наименованиях растений:
кошачьи (кисьи) лапки «растение бессмертник» [СВРГ: 239]). Неморфемные
образования реализуют типичный семантический перенос, называя предметы
бытового назначения: ср. кошка «деревянная ручка, вращением которой
приводится в движение барабан с тросом, поднимающим воду из колодца»
[СВРГ: 220].
Изучение контекстуальной информации свидетельствует о том, что при
характеристике этого животного наиболее важным является его проживание в
доме, в непосредственной близости к людям («Замну я тебя сегодня, однако,
киска. Под ногами всё вертисся»; «Одна кошка на одной руке спит, другая на
второй руке, а третья кошка на брюшине»), обладание густой, приятной на
ощупь шерсткой («Котёнок-то шерстнатой был»), ласковое, миролюбивое
поведение («Деушки-ти набежат, дак котика имают. Не убежит он от
тебя, станет шоркаться о тебя»), способность к порождению звуковых
сигналов, выражающих удовольствие («Закурначит, закурначит, как
Володька придёт. Знаёт, что он всегда уж её погладит») или просьбу,
жалобу («Слышишь, кошка-то каучит, дак выпусти её»), а также порождать
различного рода шум («А котёнок-от всю ночь лапами боркотил по полу»),
особенности питания («Муська, пей молоко, ведь ты доишь своего
котёнчика»; «Кошка под кроватью кавкает, костью подавилась»; «Чего-то
нашей кошки нет опять. Опять чего-нибудь столкла, наверное. Не успела
положить, а она всё столкла. Ну и кошка! Где бы что столочь!»),
способность охотиться на мышей («Пушинка-то до чего ловкая кошка была!
Сколько мышей наловит да и на кровать положит»). Достаточно часто
информанты обращаются к кошке как к постоянному спутнику, собеседнику,
90
свидетелю различных обстоятельств их жизни: «Вот, Муроцькя, до какой
жирки дожили! Сиди у окошецькя да поглядывай в окошецькё! Спектр
эмоций, которые вызывает кошка у наших информантов, весьма широк: от
умиления («какиё котёнцики-то баскиё народилися, загляденье!» Кир. Борб.)
до раздражения («Чего-то нашей кошки нет опять. Опять чего-нибудь
столкла, наверное. Не успела положить, а она всё столкла. Ну и кошка! Где
бы что столочь!» Сямж. Монаст.)
С образом кошки диалектоносители связывают некоторые
традиционные представления, приметы: так, по мнению наших информантов,
если кошка спит, спрятав мордочку в шерсти, то к ночи ожидается
похолодание («К ноче подморозит – смотри, Мурка нос-от попрятала» Кир.
Борб.), трехцветная кошка приносит удачу («Муся у нас троёшёрстная, такие
кошки редко, к удаче» Кир. Ник. Торжок), а в новый дом лучше первой
пускать чёрную кошку – она надёжнее договорится с домовым («А кошку
пускали, свою брали, а своей если нет, дак любую бери, лучше чёрную – она
ловчей с хозяином-то домовым столкуется» Кир. Борб.). Приведенные нами
иллюстрации подтверждают мысль о том, что кошка занимает особое
положение в мифологической картине мира, являясь проводником между
реальным и инфернальным миром.

СОБАКА. Лексическую основу названий собак также составляют

общерусские имена существительные: пёс [Фасмер, 3: 248], собака (ср.:
*sabāka [Фасмер, 3: 702]), сука (ср.: *sǫ ka [Фасмер, 3: 798]), кобель (ср.: *кo-
бѣ ль [Фасмер, 2: 267; Трубачев, 1960: 29]), щенок (ср.: *ščenę [Фасмер, 4:
502]). Изначально наиболее древнее из них, родовое название животного пёс
[Трубачев, 160: 28] по употребительности уступает более позднему
существительному собака.
Контекстуальный анализ высказываний о собаках достаточно хорошо
представляет их повадки: собака живёт на улице, в конуре («Тузик в
91
собачарник улез: коровы испугалсё», обладает острым нюхом («Девки стукнут
воротами настояшшо, чтобы собака уцюла» и громким голосом («На всех-
то дурит, что за собака! Вот чужой человек зашёл в дом, так он «ав-ав» — и
задурит, и задурит!»), не особенно сытно питается ("Пойду собаку гаркать,
ведь седни не кормлена»; «Собака-то у нас кощая, одне рёбра торчат»).
От существительного собака в вологодских говорах образуются
морфемные производные – существительные со значением невзрослых
существ (собачошко, собачонок «щенок», собачоночек «ласк. к собачонок»: «У
собаки-то собачата, дак она и злится» [СВГ, 10: 65]) и предметов, имеющих
отношение к собаке (собачарня «будка для собаки, конура»: «Тузик в
собачарник улез: коровы испугалсё» [СВГ, 10: 65]), прилагательные со
значением «принадлежащий/свойственный собаке»: в устойчивых названиях
растений (собачий гигель «тмин обыкновенный» [СВГ, 10: 65], собачья дудка
«тмин обыкновенный» [СВГ, 10: 65]), в названиях несъедобных или
обладающих невысоким качеством грибов (собачий гриб «несъедобный гриб»
[СВГ, 10: 65], собачья губа «1) гриб поганка; 2) гриб опёнок; 3) гриб,
считающийся в данной местности несъедобным» [СВГ, 10: 65]), а также
используемых для характеристики человека – невоспитанного, грубого,
своенравного, непослушного, драчливого и пр. (собаковатый: «Робята
собаковаты шибко, шибко шаловиты» [СВГ, 10: 64], собаковитый:
«Собаковитой парень, не совладаёшь с ним всё шалит» [СВГ, 10: 64]
собачливый: «Деука-та собачливая была» [СВГ, 10: 65] собачный: «Он не
собашной был у нас старичок-от» [СВГ, 10: 65]), а также наречия,
маркирующие неподобающее качество выполнения какого либо действия (по-
собачьи «небрежно, кое-как» «Ведь не по-собачьи брали снопы. А сейчас лён
худо убирают» [CВРГ: 399], насобачиво «назло»: «Они насобачиво хоть щё
сделают» [СВГ, 5: 72]) и глаголы, маркирующие неподобающее поведение
(собачиться «1) играя, резвясь, шуметь, шалить»; 2) подшучивать,
подсмеиваться» [СВГ, 10: 65]; насобачиться «нарезвиться»: «Робята-то
насобачились, дак быстрей уснули» [СВГ, 5: 72]) или называющие
92
интенсивное, экспрессивное действие: пересобачить «устроить беспорядок,
положить вещи не на свои места»: «В избе-то всё пересобачено, всё не по-
черёдному» Кир. Борб. Неморфемное словообразование реализует модель
«название животного» ˃ «название предмета бытового назначения»: собака
«подставка для пилки дров; козлы», собачка «деталь ткацкого станка,
предназначенная для держания бёрда» и др.
Диалектные производные от существительного пёс: псовка «о ком-, чём-
либо плохом, скверном» [СВГ, 8: 106], псотить «сплетничать» [CВГ: 8: 107],
напсотить «наклеветать, возвести напраслину» [СВГ, 5: 63] также
подтверждают вывод о том, что в крестьянском сознании собака как
«нечистое» животное в целом воспринимается с отрицательными
коннотациями [Гура, 1998: 658]. Ещё больше подтверждают этот вывод
производные от существительного сука: засукать «изгрызть, испортить что-
либо» [СВГ, 2: 153]; заисучить «сильно искусать» [СВГ, 2: 119] и др.
Существительное щенок, вероятно, по аналогии с дать щелчка «ударить,
стукнуть», участвует в образовании устойчивого сочетания дать щенка
«прогнать выставить» в сямженских говорах: «Дала щенка – да и живи, как
хошь, сама делай всё!» [СВРГ: 592].
Таким образом, изучение бытования в вологодских говорах названий
животных-компаньонов позволяет сделать вывод о том, что в традиционном
языковом сознании с образом кошки связано больше положительных
коннотаций, чем с образом собаки. Обнаруживая известную близость в
реализации деривационных отношений, названия кошки и собаки по-разному
реализуют свой потенциал: у названий собаки он значительно богаче и в
большей мере связан с отрицательной характеристикой человеческого
поведения.

93
 ВЫВОДЫ ПО 2 ГЛАВЕ

Таким образом, в вологодских говорах представлены многочисленные

имена существительные, называющие различных домашних животных. Это
свидетельствует об актуальности данной группы слов, о необходимости
словообразовательной маркированности существенных признаков называемых
объектов.
Обобщенные и видовые названия слов семантической группы
«домашние животные» представлены преимущественно непроизводными
именами существительными, относящимися к древнейшему лексическому
составу славянских языков: скот, корова, бык, овца, баран, лошадь, конь,
кобыла и др. Исследуемые говоры сохраняют существенное для языкового
сознания лексическое разграничение животных по половому признаку
(конь/кобыла), признаку возможности/невозможности давать потомство в
соответствии с возрастом (корова/телка, овца/ярка) или вследствие кастрации
(хряк/боров, конь/мерин). Преобладают названия самок домашних животных,
что объясняется практической направленностью диалектного
словообразования, причем половой признак, как правило, выражается
супплетивно, разнокорневыми лексемами.
Большинство видовых названий животных активно участвует в
деривационных отношениях. Производные от них имена существительные
образуются по продуктивным в русском языке словообразовательным
моделям. Это модели морфемного словообразования: внутрисубстантивного –
названия единичных животных или их совокупностей (скотина, лошадина),
уменьшительно-ласкательные (коровушка, бычок), уничижительно-
пренебрежительные (коровёшка, лошадёнка), названия детёнышей домашних
животных (овченёнок, лошадёнок), мяса (реже – шкуры) животного
(коровятина, бычина, кобылятина), отсубстантивного – прилагательные со
значением принадлежности животному (бараний, бычьий, конёвый),
сравнительно-уподобительные наречия (по-скотиньи, по-собачьи), глаголы со
94
значением действия, подобного тому, которое свойственно некоему
животному или приписывается ему языковым сознанием носителя говоров
(откозлиться, насобачить, короветь). Проявляют себя также типичные
модели неморфемного лексико-семантического словообразования: «название
домашнего животного» → «название дикого животного» (корова «лосиха»),
«название домашнего животного» → «название человека, обладающего
сходными характеристиками» (пестун «мальчик, присматривающий за
младшими детьми» - ср.: пестун «медвежонок в возрасте одного-двух лет,
оставшийся при матери»), «название домашнего животного» → «название
предмета бытового назначения, проявляющего по отношению к нему внешнее
или функциональное сходство (коза «прикрепляемая к носу лодки железная
решетка для разведения огня во время ночного лова рыбы», петух «стог,
который не сдают в колхоз, а умышленно прячут у себя в кустах» и др.).
Внутреннее устройство семантического множества «домашние
животные» продиктовано в значительной степени соображениями
практической, хозяйственной деятельности человека. С помощью
аксиологически ориентированных словообразовательных средств
актуализируются признаки витальности, биологического возраста (осенчук
«баран, родившийся осенью», селеток «жеребенок в возрасте до года») и
способности/неспособности к воспроизводству (припусток, нетель «телка»,
ярошка «яловая овца»), утилитарности (доёнка, ведерница «корова, дающая
ведро молока за удой), внешней и поведенческой характеризованности
(русак «резвый, горячий конь», отыло «жирное, откормленное животное»).
Активное использование словообразовательных средств наблюдается
при обозначении мяса, шерсти или шкуры животного (поярка «шерсть первой
стрижки от ягнят», опоек «шкура теленка-сосунка, а также кожа из нее»,
осенина «овечья шерсть осенней стрижки»), помещений, участков, где
содержатся животные, представленных многочисленными производными, в
которых с помощью словообразовательных средств (в основном суф. -ник-)
актуализируется реляционный признак с семой «пространственная
95
смежность» (жеребятник «пастбище для лошадей», овечник «огороженный
участок луга для пастьбы овец», овчарник «хлев для овец», куречник
«пристройка к печи в крестьянском доме в виде клетки, где зимой живут куры,
курятник», подскот «помещение в крестьянском ’’дворе’’ для овец,
небольшой хлев»), профессий (овчарка «женщина, ухаживающая за овцами»,
овчинщик «скорняк», поросятница «свинарка», овник «пастух стада овец»).
Также частым является использование словообразовательных средств для
выражения субъективной оценки говорящего (пеструшка «корова пестрой
масти», веприк «самец домашней свиньи, боров», жеребушка). Это
объясняется прежде всего сферой распространения подобных имен: при
обращении к животным, их кормлении, уходе за ними, что является еще
одним свидетельством прагматической направленности словообразования.
Основную роль в номинации играют оценки – когнитивы
(рационалистические оценки), так как в большинстве названий
словообразовательно маркируются признаки, имеющие хозяйственное
значение (в первую очередь это способность/неспособность к воспроизводству
(яловуха, ярошка, ломунья, ярун)).
Высокой семантической расчлененностью обладает номинативный
участок «Детеныши животного». Хотя общий принцип номинации (название
животного – название детеныша, с использованием, как правило, суффикса -
онок-) сохраняется, словообразовательные средства используются не только
тогда, когда нужно актуализировать сему «родства» (ягнёнок, жеребёнок,
собачонок, овченёнок), но и в тех случаях, когда требуется указать на время
рождения (вешняг «ягненок, родившийся весной», сенник «ягненок,
родившийся осенью», осенчук «теленок осеннего приплода»); возраст
детёныша (годовичок, первотёлок, подтёлок «теленок на первом году»,
припусток «теленок в возрасте до одного года», полуторник «теленок в
возрасте до полутора лет»), его назначение (прикормыш, прикормок «теленок,
оставленный для откорма»).

96
 Наблюдение над деривационным взаимодействием перечисленных выше
лексем убеждает нас в том, что в вологодских говорах, как и в русском языке в
целом, реализуются типичные семантические переносы и с помощью
морфемной деривации образуются производные слова, репрезентирующие
продуктивные для данной лексико-семантической группы
словообразовательные значения.

97
 ГЛАВА 3. ОПИСАНИЕ ДИКИХ ЖИВОТНЫХ И ПТИЦ
В РЕЧИ СЕЛЬСКИХ ЖИТЕЛЕЙ ВОЛОГОДСКОГО КРАЯ

В народных представлениях о животных существует весьма устойчивое

разделение на домашних (тягловый, крупный и мелкий скот, животные-
компаньоны, домашняя птица и др.) и диких, живущих вне крестьянского
дома (в лесу, в водной среде и пр.). Диких животных отличает от домашних
территория проживания («Ой, какая зверина тут давече бегала в лисе»;
«Куры-те на седале, а дикие-то птицы по кустам шоркаюцця»; «Не кошоно,
дак гадины-те с лису ползут»), автономность их жизнедеятельности по
отношению к человеку (за исключением, пожалуй, лосей, которых крестьяне
зимой подкармливают: («Я зимой лосей веткам кормил, от охотохозяйства
нам было заданье такое»; «Лоси-то на другое место перешли. Видел я сёдни
их двор. А много их стало!»; «Двор поздно узнали, лоси ушли уж все. Ты не
бывала на дворе-то? А красиво! Я видал такие дворы в лесах»), угроза жизни
и здоровью по отношению к человеку и домашним животным («Медвидя-то
боелись зимой, и волков боелись»; «Бежим, а уж волк-от жеребёнка-то
розорвал»; «Стоит моя бедна короушка: пауты зажучили – спасу нет!»), а
также возможность получения практической пользы от вследствие удачной
охоты и рыбалки: «Рябков дедко наносит – будет чего пожевать-то»; «Уж
из его-то клипи дак ни один воУк выбратцо не мог»; «Мужик с Белоусова нам
сущик-то продавал, рыбы-то много попадало, себе сушили и на людей».
Внутри всей совокупности диких животных выделяются те, чьё мясо
человек употребляет в пищу: собственно звери (млекопитающие), птицы
(обладающие способностью летать), рыбы (проживающие в водной среде), а
также «гады» – существа, отличающиеся от них качеством кожного покрова и
обладающие способностью ползать (земноводные, пресмыкающиеся, черви,
насекомые) [Славянские древности, 3: 370]. Описание названий диких
животных каждой из перечисленных групп далее будет представлено в
самостоятельных частях данной главы.
98
 3.1. МЛЕКОПИТАЮЩИЕ

Для диких млекопитающих в лексиконе вологодского крестьянина

существуют общие названия: локально не ограниченное существительное
зверь [Фасмер, 2: 87] и его производные – зверёк («Ни одного зверька с охоты
не принёс»), зверок («Дорогу пересечёт какой зверок, и всё»), зверина («Ой,
какая зверина тут давече бегала в лисе»), зверище («В лесу-то много зверища
водится»), зверьё («На боровине, поди, и сейчас зверья-то полно»), а также
образования с общеславянский корнем -дик- [Фасмер, 1: 514]: дикий («Кабан-
от дикий, лесной поросёнок»), дичьё («Ишь, охотники-ти на озеро пошли, на
дичьё охотятся»), дичатина («Когда убьют зверьё, дак дичатина»).
Контекстуальная информация о зверях даёт возможность актуализировать
такие существенные для крестьянского сознания их особенности, как
количество на опреджеленной территории проживания («В лесу-то много
зверища водится»; Ни одного зверька с охоты не принёс»), размеры («Мал
зверёк-то, на шапку меха, поди, и не хватит»; «Матёрый зверюга медведь-
то, не дай, Бог!»), практическая польза («Зверья, птицы набьют – вот и
денежка какая, и на питаньё будёт. Жили») или, наоборот, исходящая от
зверя угроза, свойственные ему агрессивность и непредсказуемость
поведения: «Осенью-то у лосей гон бывает. Несётся, самку-то ишшэт
дороги не разбирает. Сколь вон раз с машинам шшолкались. Звери дак».
Сходство со зверем маркируется семантическими переносами по отношению к
домашним животным (дикое мясо «бран. О буйном, неспокойном животном»:
«Стой ты, дикое мясо! Куды тебя понесло-то?» [СВРГ: 88]) и к человеку
(зверяга «злой, недоброжелательный человек»: «Только ругался со всеми,
зверяга» [КСВГ]).
Записи речевых высказываний о диких зверях определяют состав
млекопитающих, знания о которых актуальны для локальной картины мира.
Это животные семейства медвежьих (бурый медведь, лат. Ursus arctos),

99
семейства псовых (обыкновенный волк, лат. Canis lupus; обыкновенная
лисица, лат. Vulpes vulpes), семейства оленевых (лось, сохатый, лат. Alces
alces), семейства свиней (кабан, вепрь, дикая свинья, лат. Sus scrofa),
семейства кошачьих (рысь обыкновенная, лат. Lynx lynx), семейства куньих
(росомаха, лат. Gulo gulo; барсук обыкновенный, лат. Meles meles; выдра
речная, лат. Lutra lutra; ласка обыкновенная, лат. Mustela nivalis; лесной хорёк,
лат. Mustela putorius), семейства бобровых (бобр речной, лат. Castor fiber),
семейства зайцевых (заяц-русак, лат. Lepus europaeus; заяц-беляк, лат. Lepus
timidus), семейства беличьих (белка обыкновенная, лат. Sciurus vulgaris,
бурундук азиатский, лат. Tamias sibiricus), семейства ежовых (крот
европейский, лат. Talpa europaea), семейства кротовых (ёж европейский, лат.
Erinaceus europaeus), семейства мышиных (крыса серая, лат. Rattus norvegicus;
мышь домовая, лат. Mus musculus). Животные этой группы имеют
неодинаковую актуальность для севернорусского крестьянина, их описание
эксплицирует различный набор признаков, существенных для описания
различных животных.
МЕДВЕДЬ, наиболее крупный и опасный хищник на Европейском
Севере России, занимает в народном сознании главенствующее положение
среди лесных зверей, считается хозяином леса [Гура, 1997: 159]. Не случайно
поэтому контент речевых высказываний о медведе в исследуемых нами
материалах является наиболее обширным и разнообразным. В качестве
основного названия этого животного информанты используют локально не
ограниченные в употреблении табуистические в своей основе слова медведь
(ср.: *medvĕdь [Фасмер, 2: 589]): «Когда медведи дерутся за медведиху, она
стоит, а потом слабого от себя медведиха отгоняет»; мишка (ср.: Мишка,
Михаил Иванович Топтыгин [Фасмер, 2: 631]): «Мишек-то, бывает, и видают
– лес-то близко», а также диалектные табуистические названия: батман
(«Какой батман из лесу вышел» – ср.: батман «связка лука или чеснока»
[СВГ, 1: 24]). Самца медведя именуют также существительными,
производыми от медведь: медведко («Ишь медведко-то рожь потоптал»),
100
медведятина («Медведятина-то больно на посёлки не заходил»), медвежник
(«С большого расстояния к медвежнику не хожь, а то и сожрать может»).
Производные от этого же существительного называют самку медведя:
медведица («Мидвидиця-то была недалеко, видно»), медведиха («Когда
медведи дерутся за медведиху, она стоит, а потом слабого от себя
медведиха отгоняет»), медвежица («Медвежица с медвежонком по полю
рожь ели»); детёныша: медвежонок («Пестуны, они не отходят от матери-
медведицы, а нянчатся с медвежатами маленькими»), медведёнок
(«Медведята-то маленькие, а пестун побольше»), медвежик («Медвежики-
то маленькие, они безобидные»); совокупность медведей: медведьё
(«Медведья нонче всё меньше: а исти нечего, дак и нету их»), медвежьё («Всё
межвежьё ушло за Коцаркино от делянки»), мясо и шкуру медведя:
медведина («Скусна мидвидина»; «Медведину-то снимают и сдают, а кто и
сам выделывал, дак только воняет она»), медведятина («Скорей бы зима: из
медведятины-бы супцу поварить»; «У нас дома ране медведятина лежала,
дедко принёс»), медвежина («Медвежина жёсткая, вымачивать надо»;
«Медвежина на полатях сколь годов лёжит»), медвежатина («Из
медвежатины каклет наделать что ли?»; «Медвежатина на пол постлана –
дак уж богатый дом, у нас таких не бывало отродесь!»), охотника на
медведя: межвежатник («Давеча медвежатники медведятину обещали»), а
также прилагательные со значением признака по отношению к медведю или
по принадлежности ему: медведий («Медведя убьют, а жир медведий не
выбрасывают, он полезный»), медвежий («Самый-то у нас тут медвежий
край»), медвежиный («Медвежиная семья: сам, да матка, да пестун, да
маленькие»). Существительное медведь входит в состав многих составных
наименований (медвежья курилка, медвежий табак «гриб дождевик»;
медвежье ушко «растение толоконница» и др.) и устойчивых выражений: ◊
Не медведь дерёт – мужик берёт1 «слова утешения, адресуемые невесте,

1
Выражение обращает на себя внимание сравнением мужика с медведем, который в славянской
народной традиции являлся одним из древнейших зооморфных образов жениха [Гура, 1997: 167].
101
неохотно выходящей замуж» [КСВГ]), а также служит мотивирующей базой
для производных существительных – названий предметов бытовой культуры
(медведка «небольшой невод, которым ловят рыбу, идя бродом, бредень»;
медведко «связка лука, чеснока»; «палка с привязанными к ней верёвочками
гроздьями рябины, вывешиваемая на мороз, чтобы ягоды утратили горечь»;
«укладка мха»), а также животных и человека (медведко «крот»; медвежиха
«злая сердитая женщина»).
Речевые высказывания о медведе в исследуемых нами материалах
актуализируют такие признаки этого животного, как физическая сила и мощь
(«На лапы задниё седёт да зарявкат – мидвидя-то не дай, Бог, увидёть!»;
«Когда медведи дерутся за медведиху, она стоит, а потом слабого от себя
медведиха отгоняет») и опасность для человека («С большого расстояния к
медвежнику не хожь, а то и сожрать может»; «Не ходи той дорогой, а то
встретишь ты пестуна, а он ешшо злее медведицы»; «Весь был зараненный
от медведя и погиб»; «Думаю: она <медведица> тут меня и замнёт в этой,
и не натти. А хоть на дороге замнут, дак тут хоть найдёт кто-нибудь. Вот
ведь какая стрась!»). Информанты замечают следы пребывания медведей
(«Ишь медведко-то рожь потоптал»; «Медвежиный след видели»; «Тут была
и лёжка медвежья, и говёшко его я видал»), знают места их обитания и
сезонные привычки («Тут вдруг медвежица из лесу вышла»; «Какой батман
из лесу вышёл»; «Со Сдвиженья-то мидвидь ссёт лапу свою»; «Осенью
медведь наестся и залегаёт спать в берлогу»; «Только подошоУ, а из
лежишша медвидь вылез. Я не знаю, шо и делать»), обращают внимание на
звуковые сигналы, издаваемые медведем («А медвидица-то боУшого
схватила, да как зарюхала!»; «Медведь-от и змурявкал в малине-то»; «А я
испугалась клоктанья такого: медведица на медвежат клокчет. Клоктанье-
то из кустов слышно было, сердилась медведица-то»), на предпочитаемую им
пищу («На реке, я видала, медведь рыбу ловил»; «Малину собираю, слышу –
трешшыт в кустах-то, мужик какой-то большинской. Пригляделась – а это
медведь! Я как сойкала-то, дак и медведь, и я куды глаза-ти глядят
102
убежали»; Медведко-то в лесу на той поляне, где я ягоды забираю, всё
ходит»; «Медвежица с медвежонком по полю рожь ели»; «Один раз мы в лес
сходили за малиной, дак медвежицу видели») и характерные движения («Я как
зревела – медведь перекубарился. Второй раз перекубарилась раз
<медведица>, но всё от меня она перекубариваецця. Как только
перекубарилась туда, опять его схватила, бросила, и от меня ушли»),
подробно описывают медвежью семью («Медвежиная семья: сам, да матка,
да пестун, да маленькие»; «Когда медведи дерутся за медведиху, она стоит,
а потом слабого от себя медведиха отгоняет»; «Пестуиы, они не отходят
от матери-медведицы, а нянчатся с медвежатами маленькими»).
Информанты вспоминают случаи столкновения жителей деревни с медведями
(«Медведко-то и пришёл к деревне, а мужики его и убили этта»; «В сём году
убили мужики медведка и медведицу, а пестун с медвежатами остался и
загнал на самую вершину двух мужиков, на деревину»), рассказывают о
местных традициях охоты на медведя («Лабаз-от только сделаУ, медвидь-от,
цюю, уж овёс ест. С лабаза-то на медведя охотяцця»), отмечают, что в
результате деятельности человека медведи покидают привычные места
обитания («Медведятина-то больно на посёлки не заходил»; «Медведья нонче
всё меньше: а исти нечего, дак и нету их»; «Всё медвежьё ушло за Коцаркино
от делянки»; «Трубу-ту газовую тянут, дак всех медведей расшугали»).
Практическую пользу, по мнению информантов, имеют медвежье мясо
(«Скусна мидвидина. Медведина по вкусу как мясо поросёнка жирное»),
шкура («Медведину-то снимают и сдают, а кто и сам выделывал») и жир
(«Медведя убьют, а жир медведий не выбрасывают, он полезный»).
ВОЛК и ЛИСА также относятся к числу крупных хищников, наносят
значительный вред крестьянскому хозяйству. При общности описания их
внешних и поведенческих черт («Волк – как собака большая, а лиса – дак
тоже с собаку, только поменьше»; «Волк да лиса – спасу в худой год от них
не было!»), половой и возрастной детализации («Волчатка у волчихи-то
бывают»; «Лисичка с лисенятами сейчас, ей еды надо!») характеристика этих
103
животных в исследуемом нами контенте несколько различается. Волк
описывается как более свирепое животное («Волков-то в войну было –
страсть! Да злые-то!»; «Так у одной женщины овцу-то волк и довёл»;
«Бежим, а уж волк-от жеребёнка-то розорвал. Сидит тутока на
жеребёнке-то»; «Волки всего тебя съедят, только если катаники не
розгрызут – катаники жёсткиё»), живущее стаей («В темноте-то и гонятся
за им волки, все-то»; «Волчара матёрой, а при ём уж волченята помоложе в
стае-то»; «Стаёй-то дак волки кого хошь загрызут»), выбирающее крупную
жертву («Это волк-от коров-то там расшугнул»; «Баба леушкинская,
рассказывали, шла с фермы зимой, дак волки её и уходили»). При описании
лисы информанты обращают внимание на её способность легко проникать
внутрь хозяйственных построек («Лиса-то пробралась к им да всех курочёк-
то передушила»; «Цёго, думаю, куры-те сполошились? Захожу – а в углу-то
лиса уж которую мою несушку давит. Я на её с лопатой, а куды? Уж и след-
то простыл!»), на выбор в качестве добычи мелких животных («Лиса
мышкам питается, ну если курицу какую сташшыт, бываёт, вон кошку
удавит»). Деривационный потенциал слов, называющих этих животных, в
вологодских говорах также различается: от существительного волк (*vьlkъ
[Фасмер, 1: 338]) образуются производные существительные со значениями
увеличительности (волчара, волчище), уменьшительности (волчок), женскости
(волчиха, волчица), невзрослости (волчонок, волченёнок), собирательности
(волчьё), притяжательное прилагательное (волчий), наречия образа действия
(по-волчьи, по-волчиному), а также семантическое производное волк
«железный крюк на веревке для перетаскивания бревен» [СВГ, 1: 78]. У
существительного лиса [Фасмер, 2: 500] кроме производных со значениями
уменьшительности (лиска, лисичка), невзрослости (лисёнок, лисенёнок),
притяжательности (лисий), уподобительности (по-лисьи, по-лисьему)
отмечаются ещё глагол, репрезентирующий действие по отношению к лисе
(лисовать «охотиться на лис с собаками» [СВГ, 4: 41]), а также несколько
производных, репрезентирующих цветовой признак: лисый «рыжий», лиско
104
«человек с рыжими волосами»; лисеть «буреть, желтеть», залисеть
«выцвести, пожелтеть, поблекнуть»; полисеть «пожелтеть» [СВГ, 4: 41; СВГ,
2: 128; СВГ, 7: 138]. Результат семантического переноса – слово лиса «детская
игра салки»: «Я не буду в лису играть: нога у меня болит» [СВГ, 4: 41].
РЫСЬ, крупного хищника семейства кошачьих, информанты
упоминают редко и с осторожностью: «Рысь опасна для человека. Живёт на
участке леса, мало посещаемом человеком. Пища их: выводки птиц и зайцы,
неокрепшие лосята. О рыси не было разговоров в деревне никогда» (Н.П.
Шабров, 1938 г.р., запись 2018 года). Название хищника рысь относится к
древнейшим табуизированным названиям (ср.: *rysь «рыжий» [Фасмер, 3:
531]), в записях речи встретились его производные: рысёнок («Рысь с
рысятами») и рысий («Я однажды рысий след видел»).
ЛОСЬ относится также к числу наиболее крупных лесных зверей.
Этимологически это слово (*olsь [Фасмер, 2: 522]) родственно другим
названиям копытных животных – олень и лань. Оба эти слова используются в
вологодских говорах для названия лося: «Экая лань-то из лесу выскочила»
[СВГ, 4: 31]; «Муж-от у меня оленя видеУ, эдакой рогатой» [КСВГ].
Синкретизм в названии рогатых копытных животных проявляется также в
том, что самку лося в вологодских говорах называют освихой [СВГ, 6: 72] (ср.:
ослиха, осёл) или коровой [СВРГ: 214]. Среди общих наваний лося в
вологодских говорах встречается также сохат, этимологически связанное с
соха [Фасмер, 3: 729]: внутренняя форма этого слова мотивирована формой
рогов лося, внешне напоминающей соху: «Ой, какие красивые, пёстрые, рога-
ти большие у сохатов. Я их в поле видела: два по одну сторону шли да один
по другую, красивые» [СВГ, 10: 90]. Производные от этих слов называют
самку животного (лосиха, сохатиха), детёныша (лосёнок, лосенёнок), крупное
(лосяра, лосище) или маленькое животное (лосик, лосёшка), мясо лося
(лосятина), признак по принадлежности (лосиный: лосиная вошь «клещ»).
Речевые фрагменты, описывающие лосей, содержат информацию о
внешнем облике лося – длинных ногах («Олень длинноногая, рогатая
105
стрекнула бежать, была да нет»), развесистых рогах («Ой, какие красивые,
пёстрые, рога-ти большие у сохатов. Я их в поле видела: два по одну сторону
шли да один по другую, красивые»), поджаром теле («Вишь, у Петровны-ты
пуцина, а у сохата пуцины нет» – ср.: пучина «живот» [СВГ, 8: 113]),
отмечают быстроту и стремительность движений лося ( «Сохат да сохатиха
стоят, они ведь подбористые. Санко свистнул – они как прыгнут»; «Олень
длинноногая, рогатая стрекнула бежать, была да нет»), особенности его
звуковых сигналов («Слыхали мы, как лоси рычат»; «Гон когда, дак лось-от
трубит, лосиху зовёт»), характеризуют места обитания («Пошла в лес,
слышу: кто-то за деревом шевелится. Думала: мидвидь, а потом
пригляделась: сохат»; «По лесу шёл, вижу, лосенёнок, но подойти не посмел:
побоялся»), следы пребывания («Вот оно, лежище-то лосиное, весь мох
примят вокруг»; «Лежище лосиное: все дидили объедены, весь мох
потоптан»), физиологические особенности («Это не сохат – сохатиха, у неё
телёнок есть»; «Гон когда, дак лось-от трубит, лосиху зовёт»),
комментируют особенности охоты на лосей («Зимой-то сохата не
стреляют») и помощи лосям («Иногда лосиху убьют, так люди лосенёнка
берут и вскармливают»; «Я зимой лосей веткам кормил, от охотохозяйства
нам было заданье такое» ).
ДИКАЯ СВИНЬЯ в вологодских говорах именуется общерусским
существительным кабан, относящимся к числу древнейших заимствований из
тюркских языков [Фасмер, 2: 149]. В вологодских говорах функционируют
общерусские производные от этого слова со значениями уменьшительности
(кабанчик: «А вот тут у нас кабанчиков видали»), увеличительности
(кабанище: «А спереди-то кабанище идёт, секач, а дальше уж матка с
поросятами»), женскости (кабаниха: «У кабанихи сисёк-то много, кабанят
много нарождаетсё»), невзрослости (кабанёнок: «У кабанихи сисёк-то много,
кабанят много нарождаетсё»), собирательности (кабаньё: «Кабаньё-то
поганоё всю картошку изрыли»), мяса животного (кабанина, кабанятина: «И
кабанятины когда поиси»), притяжательности (кабаний: «В кабаньём-то
106
выводке по семь штук-от поросёнков видала», кабанячий: «От кабанячьего-
то визгу оглохла»), а также действия (кабанеть «становиться полным,
толстеть» и его производные закабанеть, раскабанеть «стать толстым,
растолстеть»: «От биздилья-то и кабанеют бабы-те»; «Вырос да закабанел –
не узнать!»; «Эдак раскабанеть-то дак много еды надо»). Названия самца
дикой свиньи (секач) характеризует животное по способности к совершению
стремительных агрессивных действий (ср.: сечь): «Секач – кабан матёрый,
клыки у него»; «Матка с поросятам тожо страшно, а уж секач – дак он что
волка, что мидвидя клыкам-от роспорёт».
Высказывания о кабанах содержат информацию об отличительных
внешних особенностях кабанов («Секач – кабан матёрый, клыки у него»;
«Смотрю – вроде не мои поросята-то, тёмные. А это, гляди, кабанята на
помойку-ту пришли, и матка ихняя вон за ивиной»), звуковых сигналах («Я
иду полем, а кабан-от так зрёхает! Я так испужалась!»; «От кабанячьего-
то визгу оглохла»); семейной иерархии («А спереди-то кабанище идёт, секач,
а дальше уж матка с поросятами»; «У кабанихи сисёк-то много, кабанят
много нарождаетсё»; «В кабаньём-то выводке по семь штук-от поросёнков
видала»), повадках («Кабанья лёжка у нас у самого крылечка была, страху-то
я натерпелась»; «Кабаньё-то поганоё всю картошку изрыли») и способах
противодействия нашествию кабанов на крестьянский урожай («Мы свет уж
оставлели на столбу, уж плёнкой шуршали, вешали – не берёт его, кабана,
ничего. Жорёт и жорёт картошку-ту»; «Охотились на кабанов-то. И
кабанятины когда поиси»).
РОСОМАХА, БАРСУК, ВЫДРА, ЛАСКА, ХОРЁК. Животные
семейства куньих упоминаются информантами достаточно редко: в общих
описаниях лесных зверей («Езвиков-то теперь в лесу расплодилось!»; «Хорики
эти живут в лесах»), в рассказах о таинственных посетителях крестьянского
дома («Что и зверь-то, не поняла – крыса не крыса, кошка не кошка. А
оказалось, хорёк»), о потерях домашней птицы («Летусь у меня езвец всех
цыплят переел, гад эдакой»; «Чего этих езвиков боецця? Они ведь людей-то
107
не укусят, только курич»), об охотничьей и собачьей добыче («С хорькя
шапкю изладили»; «Третьеводни пёс-от язвика из лесу притащил»). Кроме
территориально не ограниченных названий этих животных: барсук (ср.:
тюркск. *bursuk «серый» [Фасмер, 1: 128]), выдра (*udra [Фасмер, 1: 367]);
ласка [Фасмер, 2: 461], росомаха [Фасмер, 3: 504], хорёк (ср.: *dъxorь «хорёк;
вонючка» [Фасмер, 4: 270] – в вологодских говорах используются их
словообразовательные синонимы (хорик), морфологические (ласка (м.р.)) и
фонематические варианты (росомага), а также имена существительные с
корнем -язв-, называющие барсука и хорька (езвец, езвик, язвик – ср.: *jazvъ,
*jazvьcь от *jazva «пещера» [Фасмер, 4: 550]: «Коваднись деУка язвика в лесу
видела» [СВГ, 12: 131]). Название самого крупного зверя из семейства куньих
(росомаха) мотивирует в вологодских говорах название неопрятного,
непричёсанного, растрёпанного существа, соотносясь с традицией
представления росомахи как женского демонического персонажа в славянской
фольклорной традиции [Гура, 1997: 207]: «Я часто говорила своим внучкам:
не ходите так на уличу. Гли-ко, как росомаги. Заберите голову!» [СВРГ: 450].
А словами ласка, ласочка в вологодских говорах называется персонаж,
который, по суеверным представлениям, живёт в помещении для скота и по
ночам доит коров и запутывает гривы лошадей: «Вчера ласка лошадям гривы
заплёл»; «Прихожу в конюшню, а у лошадей вся грива заплетена, наверно,
ласка постарался»; «Ласочка коров-то доит» [СВРГ: 239; КСВГ]. Это
представление также восходит к древнейшим мотивам мифологическим
славянской мифологии (подробнее об этом см.: [Гура, 1997: 224 и далее; Гура,
1997: 237 и далее]).
БОБР, грызун семейства бобровых, упоминается в рассказах о
животных как преобразователь пространства возле реки: «Бобровые хатки
видела – бобры на реке делают». От общерусского названия этого животного
бобр/бобёр (*bhe-bhru- «коричневый» [Фасмер, 1: 181]) отмечены
производные существительные бобрина («Опеть бобрина-то показавсё»),

108
бобрёнок («У их бобрята нараживаютсё»), а также прилагательные2
бобровый и бобрячий («Бобровые хатки видела – бобры на реке делают»;
«Бобрячьи запруды-то видала?»).
БЕЛКА, в отличие от пушных зверей семейства куньих, присутствует в
рассказах информантов значительно чаще. Помимо локально не
ограниченного названия этого зверя белка (ср.: бѣ ла вѣ верица «белая белка»
от *бѣ лъ «белый» [Фасмер, 1: 148]) в вологодских говорах бытует местное
название векша (ср.: [Фасмер, 1: 287]), а также производные от них со
значениями невзрослости (бельчонок, векшонок: «Ну, каких там векшат
нашли?» [СВРГ: 40]) и притяжательные прилагательные (беличий, векшин: «В
векшином-то дупле векшата и сидят» [КСВГ]). Оба эти существительные
входят в состав устойчивых словосочетаний: ◊ За милу белку «с большим
удовольствием, охотно»: «Морковку разве можно не сушить? Самая ведь она
полезная. Ак я ведь ростила помногу. Да насушу и берегу: робятам надо
отдать ведь. Насушу, дак они за милу белку едят» [ЗР: 77]; ◊ С ругани векша
не валится. «ругань можно стерпеть, поскольку она не причиняет вреда (в
отличие от побоев)»: «Она до чего тебя доругала дак! – Наплёвать. Ведь с
ругани векша не валитсё. Векшей белку звали. Хоть того больше крици, ак она
не упадёт» [СВРГ: 40]. Существительное векша служит семантической
основой для неморфемного образования названий деталей ткацкого стана:
векошки и векушки «деревянные блоки, с помощью которых поднимаются
нити основы в ткацком стане»: «Векошки — на них висят ниченици»; «Оне
нитеницю держат, векошки-ти»; Векошки — на них висит бердо и
ниченици»; «Векушки-то муж сам делал»).
Рассказы о белке отражают особенности её внешнего вида («Белочка
махонькая, рыженькяя, а зимой сивенькяя»), движений («Теперь векшов мало
стало, а раньше так по огородам в деревне и прыгали»), проживания в дупле
на дереве («Вишь, какой дупляк. Белка, поди, живёт там»), основной пищи
(«Васька-то видел, как белка шишку в дуплёк тышшыла»), многочисленности
2
Ср.также: Бобришный угор – название населённого пункта в Никольском районе Вологодской обл.
109
в прошлом («Раньше много векш-то было, а ноне редко где увидишь»),
особеннности охоты на белку («На векшу наде бы сходить, да стар уж
стаУ. Векша как пойдёт полосой, дак лес-от так и шумит»),
потребительских качеств её мяса и шкуры («У векш мясо-то неУкусноё, шкура
хорошая»). Встреча с белкой в лесу представлялась событием неожиданным и
радостным («Внучка у меня видела векшу-то. А сколько радости было! Целый
день-то всем рассказывала про это»), а вот встреча с ней на территории
деревни считалась предзнаменованием несчастья3 («Перед бедой векши по
огородам бегают»).
БУРУНДУК, также относящийся к семейству беличьих, упоминается в
рассказах информантов как животное, о существовании которого они знают,
но никогда не видели: «Есь ишшо бурундуки, но я их, дитятко, не видывала».
Фонетический облик существительного бурундук [Фасмер, 1: 248] и
типичность семантического переноса «название животного» → «название
предмета бытовой культуры» мотивирует образование в вологодских говорах
существительных бурундук/борондук и бурундучок «деревянный настил,
помост из досок около дома»: «Сапоги-то оставь на улице, на борундуке,
штёих зря в избу нести»; «Надя-то стала стирать на бурундуке»; «На
бурундуцьке стоит ушат-от» [СВГ, 1: 40; СВГ, 1: 50] (ср. рундук, рондук,
рондык в этом значении: «Тепло седни. Помогите, девки на рундук выйти»;
«Сано-то на рундуке курит»; «Вышла я это утром на рундык и вижу: коров
уже на пастбище погнали» [СВГ, 9: 72]).
ЗАЯЦ занимает особое место в сознании сельских жителей
Вологодского края. Общее название этого животного относится к числу
древнейших славянских образований с корнем -зай- [Фасмер, 2: 84]. От него
образуются названия самки животного (зайчиха: «Зайчиха помене самца-то»),
детёныша (зайчёнок, зайченёнок: «У каждой зайчихи бывает много
зайченят»), существительные со значениями уменьшительности (зайчик,
зайчёшко: «Зайчика вышиваю. Смотри, какой зайчошко-то баской
3
О белке как предвестнице несчастья подробнее см. [Гура, 1997: 253].
110
полуцееццё!»), увеличительности (зайчина, зайчище: «Зайчина дородной –
сижу, розделываю»; «У, зайчишшо, серой хвостишшо!»), собирательности
(зайчьё: «Зайчьё-то к ёму в лодку, к Мазаю-ту, и загреблося»), мяса и шкуры
животного (заячина, зайчатина, зайчатинка: «Заичины-то охота поиси»;
«Зайчатину едывала, батько приносил»; «Садись, отведай-ко зайчатинки,
поди, в городу такого нету?»), предмета, имеющее отношение к зайцу
(заячник «сено низкого качества, насушенное из жёсткой травы с длинным
стеблем»: «Заячник с заливного луга не соберёшь, всё больше посуху. Только
коровам его и даём: овце не съесть»), притяжательности (заячий, зайчиный:
«Зайчиный хвос-от на мазило не изладиццё, лапку если»). Среди диалектных
названий зайца отмечены производные слова, внутренняя форма которых
эксплицирует внешние особенности этого животного – короткий хвост
(куцехвостый: «Он не ходит за куцехвостыми, два раз бывал – и всё» [КСВГ])
и длинные уши (ушан, ушастик, ушкан, ушканчик: «Ушастиков в наших лесах
много, мясо их вкусное»; «Ушкан бежал, следы свои запутал, вот и
распутывай» [СВГ, 11: 164–165; КСВГ]).
Контекстуальные иллюстрации, характеризующие зайца, отмечают
особенности цвета его шкурки («Зайка серенькёй»), строения тела («Зайчонка
можно ушанчиком звать, так как у него уши длинные»), передвижения
(«Ушкан бежал, следы свои запутал, вот и распутывай»), физиологических
особенностей («У каждой зайчихи бывает много зайченят»), характерных
для зайца пищи и способов её поедания («Смотрю из окна на заулок, а там
заяц кору у яблони грызкает»; «Заяц осинку-то любит»), комментируют
порядок охоты на зайцев («Кряжи называются, ну, палка здоровая, метра
четыре, ну, кряж ставится и осиновых пруточков. Заяц осинку-то любит, он
съест, пух! – его и придавит кряжом этим») и пользу от добычи
(«Зайчатина, задок. Ну, вот я много бил. Вот когда ошкуришь, по почки
перережешь, вот тепере там костья много, сала-то мало. А тут вот на
ляжке… Вот её в горшок»).

111
 Существительное заяц и его производные входят в состав
многочисленных устойчивых сочетаний: составных названий растений и
грибов (заячья кислица «растение кислица обыкновенная, заячья капуста»;
заячья банька «гриб дождевик», ср. также зайчушка «гриб лисичка»),
метафорических обозначений природных явлений (◊ заяц пиво варит «о
легком тумане, предвещающем назавтра хорошую погоду») и деталей
домашнего пивоварения (◊ белый заяц «всплеск пышной пены, образующейся
при брожении пива»; ◊ зайцем ходить «вспениваться (о пиве)»). Образ зайца
неоднократно появляется в описаниях народных традиций (заинька
«хороводный танец; игра на посиделках») и наиболее полно сохраняется в
рассказах о традиционном свадебного обряде: зайчик «в традиционном
свадебном обряде – матерчатая фигурка зайчика, которую клали на тарелку и
с ней обходили гостей, а они бросали на тарелку деньги»: «Сделают из
носовушки зайчика, и кидают на его молодые девчонки денег»; «В старину
зайчика выряжали, наряжали зайчика на тарелке, обходили гостей, все клали
деньги на тарелку»; ◊ зайчик петь «часть свадебного обряда»: «Делают
зайчика такого из платка. Про него и поют женшшыны, девки. Теперь-то не
поют, я и не вспомню»; ◊ зайчика выряжать «в традиционном свадебном
обряде – класть матерчатую фигурку зайчика на тарелку и обходить с ней
гостей, чтобы они бросали на неё деньги» [СВГ, 2: 119]. Этот образ связан с
мифологическим восприятием зайца как мужского персонажа, выбирающего
себе невесту (подробнее об этом см.: [Гура, 1997: 179–184]).
ЁЖ нечасто упоминается в рассказах информантов о животных. Общее
название животного ёж [Фасмер, 2: 10] служит производящим для названий
самки и детёныша, а также для выражения уменьшительно-ласкательного
значения (ежиха, ежонок, ёжик: «Ёжики-то у нас живут. Утром
маленького видели, хотели молочком попоить, а ежиха пришла и ежонка
своего увела»), значения принадлежности (ежиный: «Ежиный корм – мухи
всякие», ёжиков: «Ёжикова мать-та поболе, а сам он махонькёй ишшо») и
действия (ёжить и производные: «Руки и ноги мне ёжит, температура,
112
видать»). Рассказы о еже эксплицируют его внешний облик («Ёж-от
колковатой»), повадки («Ночью-то и топочёт»), интерес к нему со сттороны
детей и взрослых, стремление сделать ежа ручным («Ёжики-то у нас живут.
Утром маленького видели, хотели молочком попоить, а ежиха пришла и
ежонка своего увела»). Внешний облик этого животного лежит в основе
устойчивого сочетания ◊ напугать ежа «о невозможности испугать,
устрашить кого-либо»: «Вот тоже мне! Напугал ежа! Мы и без тебя знаем,
что завтра все в лес пойдём сучья убирать» [КСВГ].
КРОТ ведёт подземный образ жизни, следами его жизнедеятельности
становятся кучки земли, извлеченные на поверхность из создаваемых кротом
нор. Кроме локально не ограниченного в употреблении названия животного
крот [Фасмер, 2: 383] в вологодских говорах употребляются его производные
названия: слепыш [СВГ, 10: 50] – ср.: слепой; крохогор [КСВГ] – ср: гора;
землеройка, кроторойка, рытик [СВГ, 9: 77; КСВГ] – ср.: рыть.
Возможность получения практической пользы от ловли кротов
эксплицируется в рассказах о жизни послевоенной деревни: «Кротов раньше
ловили, шкурки выделывали да сдавали, за них, помню, муку белую давали». В
рассказах информантов внешний облик крота практически не
воспроизводится: куда существенней оказывается урон посадкам, который
наносят кротиные норы («Кротина опять в бороздах – опять, видно, крот
завёлся»; «По полю идёшь да раз провалишься, да другой, всё кротоедины
одни»), и способы борьбы с ними («Прибегаю: крот из своей кротовины
вылез. Я его лопатой: сколько огороду попортил!»; «Сёдни пошла сено-то
ворошить, гляжу, а кошка-то моя крохогора таскает»; «Не знаю, что с
грядами делать: весь огород в кротороинах»). Именно поэтому в вологодских
говорах фиксируется множество производных, называющих нарытые кротом
проходы под землёй и кучки земли, извлечённой из них на поверхность:
землероина, кротина, кротовина, кротоедина, кротоедник, кротолов,
кротороина и др.

113
 КРЫСА и МЫШЬ, грызуны семейства мышиных, упоминаются в
речевых высказываниях информантов преимущественно в негативном
контексте: «Поймал он гадину (мышь)»; «Крысы у меня и добылися через сени-
ти. Зубы у них такие, дак добудутся до чего хошь»; «Мышь-то, зараза такая,
и грызёт себе, хоть бы что!». Использование для названия этих животных,
кроме общерусских крыса [Фасмер, 2:389] и мышь [Фасмер, 3: 27],
обобщающих древнейших названий гад (ср.: *gadъ [Фасмер, 1: 381]) и гнус
[Фасмер, 1: 422] подчёркивает восприятие этих грызунов как явных врагов
крестьянского хозяйства: «Грамоты нашла, а верхушки все отгрызены. Гад
ли, кто ли?»; «Вот ну не гадина ли, крыса-то? Крышку с чигуна спехнула,
картошку уташшыла»; «А что гнуса в онбарах было!». Общие названия
животных мотивируют образование производных слов со значениями
уменьшительности (мышка: «Мышка попалась в мышеловку-то»),
увеличительности (крысятина: «Экая крысятина-то по огороду утром
шла!»), невзрослости (крысёнок, крысёныш: «Крысёныш-то попавсё!»;
мышонок, мышенёнок: «А в гнезде-то у ей пишшат мышенята»),
притяжательности (крысий: «Крысьи-то зубы видать», крысячий: «Весной
избу-то открыли, а на подушке крысячьи говна»; мыший: мыший горох
«растение мышиный горошек»), действия, соотносительного с поведением
животного (крыситься «проявлять злобу, агрессию, ругаться»: «Ты пошто на
девку-ту крысиссё? Сам виноват!»). Существительное мышь входит в состав
нескольких составных наименований растений (мыший горох «растение
мышиный горошек», мышья сосенка «хвощ полевой»), сравнительных
оборотов (мокрый, как мышь; дуется, как мышь на крупу) и фразеологизмов: ◊
Мышь бежит, дак видно «о редких всходах, траве» [СВРГ: 19].
Речевой контекст указывает на количество грызунов («Мышей беда, как
нету кошки»), их размеры («Крыса большая, а мыши-ти меньше, и говна-ти у
их маленькиё»), места проживания («А что гнуса в онбарах было!»),
производимые звуки («Среди ночи в углу-то кто-то забарабошил, наверно,
мышь»; «Начнут шоркаться мыши-то»), продукты питания и вещи,
114
подвергшиеся порче («Грамоты то нашла, а верхушки-то все одгрызены. Гад
ли? Кто ли?»; «Вот ну не гадина ли, крыса-то? Крышку с чигуна спехнула,
картошку уташшыла»), кошку как главного избавителя дома от мышей и
крыс («Без них-то (кошек) гад копится»; «У нас нельзя без кошок, гнус
копицце»; «Поймал он гадину <мышь>»; «Муську-то как разматрёнило, и
мышей топереци не ловит»), а также на химические и механические средства
защиты от грызунов («Мышка попалась в мышеловку-то»; «Крысёныш-то
попавсё!»; «Ой, крыса на кухне появилась! Клепь надо поставить, где-то у
меня была золезная»; «Отравы от крыс купила, дак как бы кот-от не
потравивсё»).
Завершая описание корпуса высказываний о диких зверях, следует
обратить внимание на рассказы информантов об охоте. Кроме общерусского
названия, для этого вида деятельности в вологодских говорах употребляются
слова с корнем -лес- // -леш-: лешня «охота; охотничья добыча» («Уходил на
лешню, иной раз на две недели»; «Он у нас лешнёй занимается» [СВГ, : 4: 39]),
лесовать «заниматься охотой, охотиться» («Лесовать старик пошоУ»;
«Лесовали раньше: птиц стреляли, петли ставили» [СВГ, 4: 37]), лесовка
«охота» («На лесовку приехал, на кабана» [КСВГ]), лесовщик «охотник»
(«Это уж лесовщик за каждым зверем идёт»; «Каждый год бывает
лесовщиков-то много» [СВГ, 4: 37]), налесовать «настрелять, добыть на
охоте» («Порядочно налесовали»[КСВГ]), полесовать «поохотиться» («Иноё
бы полесовав, да уж силы не те. И собаки нету» [КСВГ]). В рассказах
информантов об охоте фигурируют названия множества приспособлений,
используемых для ловли диких зверей и птиц: клепь, крепь [СВРГ: 192;
КСВГ], кряж [СВРГ: 229; КСВГ], лабаз [СВГ, 4: 28], насторожка [СВГ, 5:
75], петля [СВРГ: 354], сило, силишки, силышко, сильё [СВГ, 10: 7].
Детальное описание этих приспособлений свидетельствует о том, что приёмы
ловли зверей и птиц были хорошо известны сельчанам: «Я в клепи-то только
одного зайца поймал. Две скобы, их растоперишь вот эдак, там холшшовая
прокладочка и насторожка. Заяц наст пит и — хлоп! Туда сунёшь, а потом
115
запорхаешь тихонечко снежком»; «Кряжи называются, ну, палка здоровая,
метра четыре, ну, кряж ставится и осиновых пруточков. Заяц осинку-то
любит, он съест, пух! – его и придавит кряжом этим»; «Мы жёрдки на
рябчиков ставили. Дед привяжет батог между деревьями, а на батог
ставят силушки, а на конец рябину привязывают»; «Ставили в этом лесу
силье мужики. Конский хвост обстригут, из него петель наделают – птичка-
то и попадёт».

3.2. ПТИЦЫ

Изучение названий птиц в севернорусских диалектах относится к числу

проблем, вызывающих живой исследовательский интерес4. В вологодских
говорах отмечены общие названия лесных птиц (потка [CСВГ, 8: 16]), в том
числе небольшого размера (тютька [СВГ, 11: 87]), а также диалектные
названия отдельных видов птиц: воробей (чиркун [СВГ, 12: 45]), глухарь
(мошник [КСВГ]), дикий голубь (кувыркун [КСВГ], фитюк [СВГ, 11: 68]),
дрозд (шишкопол [СВГ, 12: 95]), дятел (желна [КСВГ]; рёнжа [СВГ, 9: 59]),
жаворонок (жовронок [СВГ, 2: 91]), журавль (жаравль, жаравель [СВРГ:
112]), кукушка (кокушка, кукуля [СВРГ: 201: КСВГ], мачеха [КСВГ]), ласточка
(ластуша [КСВГ]), синица (синюха [СВГ, 10: 9]), рябчик (рябок [СВГ, 9: 79]),
снегирь (зимец [КСВГ], фипик, фупик, фыпик [СВГ, 11: 174]), соловей
(соловка [СВГ, 10: 73]), сорока (сорохвостая [СВГ, 10: 84], чекотуха [СВГ, 12:
25], щелкотунья [СВГ, 12: 114]), тетерев (польник, поляш [СВГ, 7: 148–149]),
филин (лифан [СВГ, 4: 42], пугач [СВГ, 8: 107]), чайка (цевица [СВГ, 12: 5]),
чибис (луговка [СВГ, 4: 53], пигалица [СВГ, 7: 57]). Большинство же названий
дикой птицы, употребляемых нашими информантами, не имеет
пространственной локализации, относится к числу весьма древних
образований общерусского лексического фонда: воробей (ср.: *virb- [Фасмер,

4
См., например: Лысова Е.В. Орнитонимия Русского Севера: дисс. канд. филол. наук. Екатеринбург:
Уральский гос. ун-т, 2002; Шумкова Е.Н. Код птицы в лексико-семантической системе говоров Русского
Севера // Лингвистика смотрит в будущее: сборник научных трудов молодых ученых-филологов. Вологда:
ВГПУ, 2012. С. 291 – 296; др.
116
1: 352]), ворон, ворона (ср.: *várna «ворона» [Фасмер, 1: 353]), выпь [Фасмер,
1: 369], галка (ср.: *galъ «черный» [Фасмер, 1: 388]), глухарь (ср.: глухой
[Фасмер, 1: 417]), голубь (ср.: *golǫ bь [Фасмер, 1: 433]), грач (ср.: *грак
[Фасмер: 1: 453]), дрозд (ср.: *drozd [Фасмер, 1: 541]), дятел (ср.: *dętьlь
[Фасмер, 1: 562]), жаворонок [Фасмер, 2: 32], журавль [Фасмер, 2: 67], зяблик
(ср.: *зябнуть [Фасмер, 2: 111]), клёст [Фасмер, 2: 249], коршун [Фасмер, 2:
342], кукушка [Фасмер, 2: 407], лебедь (ср.: *olbǫ dь [Фасмер, 2: 470],
малиновка (ср.: малина [Фасмер, 2: 563]), синица (ср.: синий [Фасмер, 3: 625]),
снегирь (ср.: снег [Фасмер, 3: 697]), сова [Фасмер, 3: 704], сойка (ср.: соя
[Фасмер, 3: 731]), соловей (ср.: *solvijь [Фасмер, 3: 711]), сорока (ср.: *sorka,
svorka [Фасмер, 3: 723]), тетерев (ср.: *tetervь [Фасмер, 4: 52]), трясогузка
(ср.: трясу, гуз [Фасмер, 4: 113]), утка (ср.: *ǫ tь [Фасмер, 4: 174]), филин
[Фасмер, 4: 194], цапля [Фасмер, 4: 289], чайка (cр.: *čajьka [Фасмер, 4: 311]),
чибис [Фасмер, 4: 357], щегол [Фасмер, 4: 498], ястреб (ср.: *jastręb- [Фасмер,
4: 566] и др.
Речевые иллюстрации, описывающие диких птиц, весьма обстоятельно
рисуют образ дикой птицы в языковом сознании носителей вологодских
говоров. Ниже будут перечислены наиболее существенные из аспектов её
характеристики, вербализуемые речевым контекстом.
1. Количественные характеристики птиц обычно связаны с
множественностью – исчисляемой конкретно («Ишшо к нам на паУку семь
поточек прилетело, друг дружку спехвают»), потенциально («Вон жидов-то
налетело на огород»; «Тетёрыши взлетели как по команде») или
нерасчлененной, маркируемой формами единственного числа («Каждый раз
желну слыхать в лесу»; «Рябок-то у нас водится, рябчика так называют»),
собирательными существительными («Весной тетеревья токуют») или
лексическими средствами, называющими нерасчлененное множество
предметов («Весной к нам много жовронков прилетает»; «Соберутся кучой и
давай реветь да стонать голубки-то»; «Ой птич-то у нас и много было! И
утки, и тетери эки были»; «Сейгод, гляди, как много шишкополов налетело из
117
лесу»). Малочисленность дикой птицы информанты обычно связывают с
деятельностью человека: «Ой птич-то у нас и много было! А сейчас
удобреньём всё вытравили. И утки, и тетери эки были»; «Чухарей-то
маленько осталось, всех повыстреляли».
2. Информанты фиксируют своё внимание на внешнем облике птицы:
размерах («Экого большого глухаря подстрелил!»; «Однажды я чирчонка
нашёл. Пушистик, на комочек похож быУ»; «Ты тетерёнка-то, небось, и не
видела. Пойдём в лес, может, и посмотрим. Они как раз маленькие»;
«Маленькую поточку принесли, а она умерла»), окраске и густоте оперения
(«У кувыркуна пёрышки на солнце переливаются»; «Фупичихи серенькие, а
фупики яркие, цветные»; «Чевици-те белые летают»; «Ишь, не успел снег
выпась, а фыпики-то красногрудыё тут как тут!»), отличительных
особенностях туловища («Ишь, не успел снег выпась, а фыпики-то
красногрудыё тут как тут!»), шеи («Мне не надо, чтобы шея была
острижена. Куда я такой жаровель буду? У нас тут всё жаровлём зовут
журавля. Шея как у жаровля»), клюва («Журавли хлеб собирали. Носы-то
длинные! Их ещё длинноносиками называли»; «В согре нынче потку
незнакомую видели, клюв длинный, прыгаёт всё»), ног («Цапля-та и стоит
себе в болоте, лягушок жорёт. С таким ногам ей-то нешто!»; «воно – чибис,
долги ноги, слышно как!»), хвоста («трясогузка – хвост полосатой»), выражая
по этому поводу различные эмоции – положительные («Зимец-от ох баской!
Ну ровно ягодина на лапаке висит!») и отрицательные («Мне не надо, чтобы
шея была острижена. Куда я такой жаровель буду? У нас тут всё жаровлём
зовут журавля. Шея как у жаровля»).
3. Одной из наиболее заметных контекстуальных характеристик диких
птиц является описание временных координат, внутри которых информант
имеет возможность наблюдать за жизнедеятельностью птиц. Во-первых, это
координаты внутригодового цикла, внутри которого наблюдаются факты
сезонных птичьих миграций («Кочуют потки, которые не всё время здесь
живут»), прилёта («Весной к нам много жовронков прилетает»; «Журавели
118
на лето прилетали»; «Фупики зимой на ягоды прилетают. Ишь, не успел снег
выпась, а фыпики-то красногрудыё тут как тут!») и отлёта («Осенью ране
выбегали с Олькей за деревню и махали руками журкам»; «Я, конечно, не
знаю, а вроде как зимцы-те на лето улетают»), а также различное по сезонам
поведение птиц («Весной тетеревья токуют»; «Весной тетеревы на току
чувыкают. Тетерев-то по весне чувышкает, а зимой кормится»; «В
масленичу-то ходили гнёздышко тетери искать»). Во-вторых, это
координаты суточного поведения птиц («Жавората красиво поют, слушать
приятно по утрам»; «Соловушка-то ночью и выводит, и заливается»), а
также приуроченность различных их действий к состоянию природы («Да уж
как не быть дожжу? Вон чайка над рекой летает. А разве в сухое вримя их
видели?»; «Кулик которую ночь пить просит – а дожжа-то и нет!»).
Наконец, это координаты, определяющие наблюдение за птицей в контексте
периодизации жизни человека: в течение всей жизни («За свою жизь я даже
зимца летом видела»; «Сколь здесь живу – не видывала я соёк, знаю, что есть
такая птица, а не видывала»; «Вопроход на рябков-то ходили» – ср.:
вопроход «всегда, постоянно, часто» [СВГ, 1: 82]), в отдалённом прошлом («В
детстве в согру ходили с мальчишками, маленькую поточку принесли, а она
умерла»; «Ой, птич-то у нас и много было! А сейчас удобреньём всё
вытравили. И утки, и тетери эки были»), в прошлом году, прошлым летом
(«Лони ворона котёнцику-то чуть глаз не выклвала»; «О прошлом годе
красную-то смородину кедровки всю начисто склевали. Хоть, дедку говорю,
стреляй!»), накануне, в недалёком прошлом («Вчерась чучело поставила, а
без толку: тютьки на него и не глядят»; «Даве выхожу – а скачёт сорока по
огороду»), в настоящем («Лифан-то ухает сегодня»; «У нас сейгод эти
тютьки всю рябину съели»; «Сейгод, гляди, как много шишкополов налетело
из лесу. Всю рябину поклюют»; «Ты тетерёнка-то, небось, и не видела.
Пойдём в лес, может, и посмотрим. Они как раз маленькие»), в том числе
неоднократно повторяясь («Ластуша через каждые пять минут летает,
кормит потомство»; «Опеть луговки роскричались»; «Опеть в лесу фитюки
119
запели»; «Часто я наблюдал, как тетерева себя на току ведут. Как на ток-
от придёшь, так и чувышкают»; «Охотники когда и тютёк настриляют в
лесу-то»).
4. Пространственные координаты, контекстуально представленные в
рассказах информантов о птицах, тоже весьма детально характеризуют места
их обитания. Во-первых, это «чужое» для человека пространство: лес
(«Каждый раз желну слыхать в лесу»; «Кукушка в лесу кукает, года кому-то
отсчитывает»; «В лесу ещё мошники есть, надо бы сходить»; «Пойдём в
лес-то, сорочонка тебе покажу»; «Ты тетерёнка-то, небось, и не видела.
Пойдём в лес, может, и посмотрим»; «ШёУ лесом-то, да тетеря и
взлетела»; «Охотники когда и тютёк настриляют в лесу-то»; «Опеть в лесу
фитюки запели»; «Сейгод, гляди, как много шишкополов налетело из лесу.
Всю рябину поклюют»; «У нас соловки в рощу прилетели»), отдельное
пространство в лесу («В согре нынче потку незнакомую видели, клюв длинный,
прыгаёт всё» – ср.: согра «низкое болотистое место, поросшее лесом»
[CВГ,10: 66]; «Пошли мы на болото, за мохом, видим – пара: журавель ходит,
а журавлица всё в одну сторону смотрит»; «Весной тетеревы на току
чувыкают. Часто я наблюдал, как тетерева себя на току ведут. Начинают
драться из-за самок, чувыкать. Как на ток-от придёшь, так и чувышкают»);
дерево или куст (кусты) («С непривычки как ухнет с дерева пугач, дак
испугаешься»; «Вороньё ривит в кустах»; «Рябчиха с тетеревом вылетела из
кустов»; «Соловица с соловкой на ветке берёзы сидят»; «Вон тютька на
ветку села»). Во-вторых, это «пограничное» пространство, так или иначе
связанное с человеческой деятельностью: поле («Закурывкают, когда
полетят над полями, а полетят косяком»; «По полю за трактором грачи и
вышагивают, червей клюют»; «В поле чибис-от орёт»); пространство возле
реки («Кукушка кукукает, года считает, её на тот берег слыхать»; «Чевичи-
то так и кружат над рекой»; «На реку утка с утятам пошла, а пошто – ведь
ястреб прилетал»); пространство над головой человека, небо («Глико,
журавель в небе летит»; «Коля лесом шёл с Вазеринец, дак за им сова долго
120
летела. Он как был с полётов, шёл в форме, в фуражке. Фуражка-та
блестит, сова видит – что-то сверкает, и начала охотиться. Сколь раз
подлетала, всё норовила сесть да тюкнуть»). В-третьих, это «своё» для
человека пространство – дом или какая-то другая разновидность жилья
(«Сорохвостая на дом сядёт, здоровье будёт»; «У нас ластуши у гостиницы
живут, очень удобно»; «Ишшо к нам на паУку семь поточек прилетело, друг
дружку спехвают»); приусадебный участок, огород («Вон жидов-то
налетело на огород»; «На усадьбу чаёк-то налитело – белым-бело!»), места
торговли и хранения продовольствия, складирования пищевых отходов
(«Жидов-то много зимой на базарах»; «У магазина што их (воробьёв)
налетело!»; «Чайки раньше не увидишь, а теперь где только нету – и по
помойкам-то лазят!»; «У овина-то птиц летаёт»). Наконец, это специально
приспособленное для птиц место выведения потомства, созданное ими самими
(«Ластёнок один всё вылазил из гнезда»; «В масленичу-то ходили гнёздышко
тетери искать») или человеком («Надо скворешницу повесить, а то скоро
скворцики прилетят. Скворчики эти уж всё по скворешникам. Вернулись в
свой скворечник скворчица и скворец»).
5. Акциональные координаты связаны в сознании диалектоносителей с
движением птицы, употреблением пищи, издаваемыми ею звуковыми
сигналами и поведением в различные физиологические периоды.
А) В рассказах информантов обстоятельно описываются действия птиц:
особенности их передвижения в воздухе («Глико, журавель в небе летит»;
«Я, конечно, не знаю, а вроде как зимцы-те на лето улетают»; «Ластуша
через каждые пять минут летает, кормит потомство»; «Закурывкают,
когда полетят над полями»; «Рябчиха с тетеревом вылетела из кустов»;
«Надо скворешницу повесить, а то скоро скворцики прилетят»; «Тетёрыши
взлетели как по команде»; «Улетела тютька, испугала я её»; «Чевичи-то так
и кружат над рекой»; «И парит, и смотрит – мышь, может, какая
пробежит, дак он её и цап! (о ястребе)»), или по твердой поверхности («В
согре нынче потку незнакомую видели, клюв длинный, прыгаёт всё»),
121
поведения в статическом состоянии («Ишшо к нам на паУку семь поточек
прилетело, друг дружку спехвают»; «Фитюк ведь не подпустит тебя
близко»; «Соловица с соловкой на ветке берёзы сидят»; «Вон тютька на
ветку села»), а также во время брачных игр: «Идёшь со свисточком
специальным, а тетерев, как услышит чувыканье, сразу летит. Часто я
наблюдал, как тетерева себя на току ведут. Начинают драться из-за самок,
чувыкать»; «Еду, думаю, что такое? А это глухари чувышкают. Не видели,
как я и подошёл».
Б) Обращает на себя внимание пища, употребляемая птицами – ягоды
(«фупики зимой на ягоды прилетают»; «потоцьки прилетили, всю рябину
поклевали»; «у нас сейгод эти тютьки всю рябину съели»; «сейгод, гляди, как
много шишкополов налетело из лесу; всю рябину поклюют»), хлеб («журавли
хлеб собирали»; «воробью чего – ему хлеба надэ»; «вороны Жучку-то
отвлекут, да и стащат у неё из миски хлеб-то, пока она их бегает, ловит»);
необходимость значительного количества пищи, зависимость численности
птиц от обилия пищи («у всех соловьёнышей одна забота – ждать, когда
принесут пищу»; «тетерев-то по весне чувышкает, а зимой кормится»;
«ягод сейгод порядочно – птицам зимой-то будет шчё ись, не сдохнут»; «а
лягуш-то мало, дак и птицам худо»).
В) Информанты активно комментируют особенности звуковых
сигналов, издаваемых птицами: во-первых, используя для именования этих
сигналов различные глаголы звучания, имитирующие звуки («Вот энтот
дятел заторкал»; «Кукушка кукукает, года считает, её на тот берег
слыхать»; «Вот смотря ещё как кукуша окукует тебя, так и будешь жить»;
«Курывкает громко. Закурывкают, когда полетят над полями» – ср.:
курывкать «кричать (о журавле») [СВГ, 4: 18]; «Лифан-то ухает сегодня»;
«Весной тетеревья токуют»; «Сорока-та ведь тоже поёт, чикует: «чик-
чик»»; «Которой чирикат, так то чиркун») или интерпретирующие их
(«Жавората красиво поют, слушать приятно по утрам»; «Слушай-ка,
соловьёнок петь учится»; «Опеть в лесу фитюки запели»; «Опеть луговки
122
роскричались»; «Мочи нет, как разорались-то вороны!»; «Соберутся кучой и
давай реветь да стонать голубки-то»; «Кто чёрной, ворона и закричит:
сестра-сестра!»), во-вторых, обозначая хорошую слышимость птичьих
криков («Каждый раз желну слыхать в лесу»; «Мочи нет, как разорались-то
вороны!»; «Отстаньте голосить-то, вороны!»; «Я лежу в шалаше и не вижу
мошника-то – темно, дак аж подпрыгнул от шуму, думал – медведь»); в-
третьих, сопровождая описание этих криков выражением эмоций –
положительных в отношении благозвучного птичьего пения («Крицит, как
жаворонок. Такой голосок-от!»; «Жавората красиво поют, слушать
приятно по утрам»; «Жаворонок заливается – любо послушать!») и
отрицательных в отношении надоедливых, излишне громких птичьих криков
(«Глянь-ко, жиды расчирикались»; «Отстаньте голосить-то, вороны!»;
«Разорутся – дак уши вянут!»). Описание звуковых сигналов некоторых птиц
даётся внутри расширенного описания их брачного поведения: «Идёшь со
свисточком специальным, а тетерев, как услышит чувыканье, сразу летит.
Во время тетеревиных токов часто можно слышать такое чувыканье, или
песнь тетерева. Весной тетеревы на току чувыкают. Часто я наблюдал, как
тетерева себя на току ведут. Начинают драться из-за самок, чувыкать»;
«Еду, думаю, что такое? А это глухари чувышкают. Не видели, как я и
подошёл. Как на ток-от придёшь, так и чувышкают».
Г) В рассказах о птичьих повадках информанты характеризуют птичью
«семью», детализируя внешний облик и поведение самца и самки («Фупичихи
серенькие, а фупики яркие, цветные»; Пошли мы на болото, за мохом, видим
– пара: журавель ходит, а журавлица всё в одну сторону смотрит»; «Он-то
чиркун, так она чиркуньей будёт»; («Самик-от у тетерева глухой поляш
называется»; «Часто я наблюдал, как тетерева себя на току ведут.
Начинают драться из-за самок, чувыкать»; «Ластуша через каждые пять
минут летает, кормит потомство»; «Кукуля откладывает яйца в чужие
гнёзда») или, наоборот, подчёркивая их общность («Вернулись в свой
скворечник скворчица и скворец»; «Соловица с соловкой на ветке берёзы
123
сидят»; «Рябчиха с тетеревом вылетела из кустов»; «Соловушка-то скоро
детёнышей выведет»; Соловка – подруга соловья»), а также подробно
описывая внешний вид и поведение птенцов («Однажды я чирчонка нашёл.
Пушистик, на комочек похож быУ»; «Ты тетерёнка-то, небось, и не видела.
Пойдём в лес, может, и посмотрим. Они как раз маленькие»; «Куковята
вынуждены быть подкидышами»; «Ластёнок мал еще, всё в гнезде сидит»;
«Ишь, вон поташонок из гнезда вывалился, посади его обратно»; «Синюшата
не отстают от родителей»; «Слушай-ка, соловьёнок петь учится»; «У всех
соловьёнышей одна забота – ждать, когда принесут пищу»; «Тетёрыши
взлетели как по команде»).
5. Явная оценочность в сознании информантов проявляется в
контекстах, эксплицирующих эмоции, репрезентирующих пользу для человека
от диких птиц и представляющих народные приметы, с ними связанные.
А) Яркую положительную эмоциональную реакцию у информантов
вызывает появление птиц в период сезонных миграций («Осенью ране
выбегали с Олькей за деревню и махали руками журкам»), внешняя красота
оперения («Зимец-от ох баской! Ну ровно ягодина на лапаке висит!») и
голоса птицы («Жавората красиво поют, слушать приятно по утрам»;
«Жаворонок заливается – любо послушать!»), а отрицательную –
неожиданная встреча («С непривычки как ухнет с дерева пугач, дак
испугаешься»), излишне громкие звуки, издаваемые птицами («Отстаньте
голосить-то, вороны!»; «Разорутся – дак уши вянут!»), а также вред,
наносимый ими крестьянскому хозяйству («Утяток-то ястреб
проклятушшой нарушил»; «О прошлом годе красную-то смородину кедровки
всю начисто склевали. Хоть, дедку говорю, стреляй!»).
Б) Народные приметы в локальном языковом сознании связаны с
образами как отдельных диких птиц – кукушки («Кукушка в лесу кукает, года
кому-то отсчитывает»; «Кукушка кукукает, года считает, её на тот берег
слыхать»; «Вот смотря ещё как кукуша окукует тебя, так и будешь
жить»), сороки («Сорохвостая на дом сядёт, здоровье будёт»; «Опеть
124
чекотуха прилетела, наверное, к новостям»; «Ненавижу я этих чекотух:
ровно худые вести несёт»), так и с соотносительным поведением птиц разных
видов («Если журавли низко летят, осень будет недоУгая»; «Пигалица
кричит к дождю»; «Да уж как не быть дожжу? Вон чайка над рекой
летает, кричит. А разве в сухое вримя их видели?»; «Ласточки, смотри,
низко полетели – к дожжу, видать»). Приметы предвещают перемену погоды
(«Если журавли низко летят, осень будет недоУгая»; «Пигалица кричит к
дождю»), появление в доме неожиданных гостей («Третьеводни дедко мне
говориУ: ишшо к нам на паУку семь поточек прилетело, друг дружку
спехвают. К гостям, говорю, на другой день Анка приехала, а сёдни ты»;
«Сорока как на двор прискачет или головёшку в пече оставишь – и будут
гости, верная примета!»). Предвестником несчастья считается приближение к
дому дикой птицы («Потка в окно клюнула, это к нехорошему»; «Мы
принесли яйца от филинихи домой, матка нас наругала: от потки домой не
носят»; «Ненавижу я этих чекотух: ровно худые вести несёт»; «Кокуша да
сова к избе прилетаёт – бойся: не ровен час беда будёт»).
В) Полезность дикой птицы информанты оценивают с точки зрения
целесообразности охоты на них, возможностей употребления их мяса в пищу
(«На, поешь, сёдни суп из летятины. Летятину варили и жарили, бывало.
Настреляли на летятину»; «Муж у меня хорошо стрелял, пойдёт на охоту,
рябка, тетерева всегда домой принесёт»; «Тетеревьё, куропатки, рябки да
всякое зверьё было»; «Мужики тетерей наносят, а бабы грибов да ягод»;
«Пойдём-ка, поохотимся на фитюков»; «Идёшь со свисточком специальным,
а тетерев, как услышит чувыканье, сразу летит»; «Чухарей-то маленько
осталось, всех повыстреляли»). Вместе с тем в народном сознании охота
представляется ненадёжным делом, отвлекающим от основных сельских
занятий («Тятя у меня был пылко работный. Не любил, когда шатаются по
лесу, всё говорил: “Рыбки да рябки проманят деньки”»).
Изучение процессов морфемного словообразования названий диких
птиц дает возможность провести параллели между характеристиками,
125
перечисленными выше, и мотивировочными признаками, лежащими в основе
образования производных существительных этой группы: их внутренняя
форма маркирует особенности звуковых сигналов, издаваемых птицей (кукуля,
тютька, фитюк, фыпик, чекотуха, чиркун, щелкотунья; желна – ср.:
желнить «сердито бормотать, ворчать», пугач – ср.: пугать), цвета их
оперения (рябок – ср.: – рябой, синюха – ср.: синий, соловка – ср.: соловый) и
формы тела (сорохвостая ср.: хвост), характерные черты места проживания
(луговка – ср.: луг; мошник – ср.: мох; польник, поляш – ср.: поле) и времени
появления на изучаемой территории (зимец – ср.: зима), специфику поведения
(кувыркун – ср.: кувыркаться, мачеха «кукушка» - ср.: мачеха «неродная
мать») и употребляемой пищи (шишкопол – ср.: шишка).
От диалектных названий птиц активно образуются их производные:
уменьшительно-ласкательные названия (жаравушка, поточка), названия
птенцов (потёночик, потошонок, соловьёнок, сорочонок, тетерёнок,
тетёрыш), самок (полянуха, рябчиха, скворчица, соловица), нерасчлененного
множества птиц одного вида (сорочьё, тетеревьё), а также признака по
принадлежности птице (кукуший, кокушечий) и свойственного ей действия
(сорочить «издавать стрекотание (о сороке)»).
Внешний облик птицы служит мотивировочным признаком для
названий бытовых приспособлений (жаравец, жаравок «длинный шест у
колодца, служащий рычагом при подъёме воды»: «Колодец! Он журавель
давно поставиУ. Далеко вода-то носить. Один на всю деревню журавель. Где
воды-то взять? Вон вишь, журавель торчит? Там и наберёшь» [СВГ, 2: 92];
кукуша «приспособление в часах, издающее звуковые сигналы» [КСВГ]),
выпечных изделий (жавората, жаворатки «маленькие сдобные булочки в
виде птичек, выпекаемые по обычаю в начале весны» [СВГ, 2: 75] и др.), а
время сезонных миграций отражается во внутренней форме названий ягод
(жаравиха, жаравлиха «клюква»: «Жаравлиха поспеваёт – журавь лететь
собираётся» [КСВГ]). Эксплицируется также признак внешнего или
поведенческого сходства человека и птицы; он проявляется в системе
126
сравнительных конструкций («Мне не надо, чтобы шея была острижена.
Куда я такой жаровель буду? У нас тут всё жаровлем зовут журавля. Шея
как у жаровля»; «Как сороки, защеколдали»; «А типирь-то деточки как
потеночики, никто ведь в деревне не остаётся, уезжают»; «Уй, как фыпик!
Румяный, кровь с молоком! Руки покраснели как у фупика. Роскраснел как
фупик»), а также в семантике слов, называющих человека по сходству с дикой
птицей: тетеря «нерасторопная, ленивая девушка, женщина» («Розвар да
тетерь-то кто замуж возьмёт?»[КСВГ]), чекотуха «бойко разговаривающая
женщина» («Ишь, какая она чекотуха!» [СВГ, 12: 25])
Таким образом, изучение внутренней формы и деривационного
потенциала диалектных названий диких птиц позволяет сделать вывод о том,
что картина мира вологодского крестьянина весьма подробно детализирует
особенности окружающей его фауны. Жители северной деревни различают
значительное количество видов диких птиц, детализируя их возрастную и
половую принадлежность, маркируя специфику их внешнего вида, звуковых
сигналов, особенностей передвижения, характерных мест обитания, сезонных
миграций и употребляемой пищи. Диалектные названия диких птиц обладают
большим деривационным потенциалом, изучение которого свидетельствует об
антропоцентричности диалектной картины мира, её прагматическом
характере, сохранении в ней традиционных ценностей материальной и
духовной культуры, а также об экспрессивности выражения локального
отношения к миру.

3.3. РЫБЫ

Лексика рыболовецкого промысла на Русском Севере достаточно давно

исследуется вологодскими диалектологами (подробнее об этом см., например,
[Андреева, 1985; Андреева, 1999; Андреева, 2007; др.]). Жители Вологодского
края, рассказывая о местной фауне, достаточно много говорят о рыбе.
Наиболее часто информанты детализируют видовые названия крупной рыбы:

127
щуки («На этого закорыша хорошая шшука клюнула»; «А ловят у нас и щук,
лёщей, сорогу, салагу — это мелкая рыбёшка»), окуня («Окуньё да щука – дак
скусная рыба»; «Окушков ребята ловят больше, а нам разве что
побаловаться»); налима («Налимьё водится в нашей реке. Раньше много
налимья было в ричке»), леща («В реке лешшы есь, а в бочагах и
шшуки водятся»; «А ловят у нас и щук, лёщей, сорогу, салагу — это мелкая
рыбёшка», а также менее крупной рыбы, имеющей весьма заметные
отличительные особенности: ерша («Ёрш – рыба костеватая, а штука
вкусная»), миноги ручьевой («Семиглазка страшная, говорят, из семиглазки
ухи не варят, боятся её») и др. Детализируя названия мелкой рыбы,
составляющей обыденный улов, информанты обычно говорят о
многочисленности рыбы одного вида: «Много нынче дедко сорожек-то
принёс»; «Как весной большушшые ятвы сорог или ельцов идут, так ёрши
припасаешь»; «А ловят у нас и щук, лёщей, сорогу, салагу — это мелкая
рыбёшка»; «Раньше в нашей реке харлузки совсем мало было, а топерь на
рыбалку хожу – харлузку не беру».
Лексическую основу видовых названий рыбы составляют локально не
ограниченные в употреблении слова, относящиеся к древнейшим пластам
славянской лексики (елец [Фасмер, 2: 14]; ёрш [Фасмер, 2: 27], лещ [Фасмер, 2:
490], линь [Фасмер, 2: 498], налим [Фасмер, 3: 40], окунь – ср.: *око [Фасмер,
3: 132], пескарь – ср.* песок [Фасмер, 3: 249], плотва – ср.: *ploty «плоская
рыба» [Фасмер, 3: 285], сом [Фасмер, 3: 716], щука [Фасмер, 4: 508]) или к
весьма древним заимствованиям (корюшка – ср.: вепс. *koŕeh [Фасмер, 2: 344],
минога – ср.: голл. *negenoog [Фасмер, 2: 624], мойва – ср.: фин. *maiva
[Фасмер, 2: 639], салага – ср.: фин. * salakka [Фасмер, 3: 549], сёмга – ср.: фин.
*somka «сёмга» [Фасмер, 3: 598], сорога – ср.: фин. *sărki «плотва» [Фасмер, 3:
721], хариус – ср.: вепс. *harjus «хариус» [Фасмер, 4: 224]). Наряду с ними
функционируют также диалектные названия щуки («Лонись такую зубодавку
поймал – килограммов на семь вытянула»; «Лоншина, старая щука»;
«Пескарка – это щука, которая на песчаных местах водится»; «Самоеды
128
маленьких щурят съедают»; «Щурка крупная, это ведь щука»), окуня
(«Горбач дак окунь, по форме его так называют, горбатой дак»; «А он
полосатый, так вот и матросник»; «Много рыбы-то наловил, да, кажется,
всё чабаки»; «А самый лучший сущик из шипуна, его ни чистить, ничего не
надо»); налима («Зимой такой менёк клюнул, что и в лунку не проходит»),
сёмги («Рыбу бродили, да попался лох»; «По весне-то в заезок лохи
попадали»), хариуса («Хайруз-от не ловится в таку непогодь»), корюшки
(«Корюхи-то мы используем для наживы»; «В Терентьевке-то было полно
корюжья, а это корюх такой»), миноги («Семиглазка страшная, говорят, из
семиглазки ухи не варят, боятся её»), пескаря («Пойдём песканов ловить»;
«Пескарь у нас назывался мякотка»; «Если угощают ухой из шарани, значит,
из пескаря»; «Из шарани что за уха? Одно недоразуменье. А кто шараней, а
кто параней зовёт рыбку»), а также некоей мелкой рыбы, видовое значение
которых у информантов узнать не удалось: «Да вот в нашей речке красотки
водятся, красотка – это рыба меевка. У меевки плавнички красные, сама она
разночветная, потому и назвали красоткой»; «Есть рыба-брюханка, брюхо
толстое, большое»; «Раньше в нашей реке харлузки совсем мало было, а
топерь на рыбалку хожу – харлузку не беру».
Речевые иллюстрации констатируют факт наличия рыбы того или иного
вида в достаточном количестве в доступных для информантов водоёмах
(«Горбачи-то у нас водятся»; «В реке лешшы есь, а в бочагах и шшуки
водятся»; «На озёрах живут одно карасьё»; «Бородаевское озеро богато на
окуньё, а Спасское богато щукой»; «У нас на Курденьге пескарьё ловят»), как
правило, отмечая изобилие рыбы в прошлом («В Терентьевке-то было полно
корюжья»; «По ведру ведь этих меев ловили»; «Раньше много налимья было в
ричке»; «Раньше в реке много рыбы-то было, маляв так гимзит»; «Дед у нас
прошлые годы столько окунья ловил!»; «Бывало, стоко сентябрюшок
плаваёт, что мы голыми руками их ловили»; «Раньше только побулькаешь –
уже сорожняк лягается»; «Ребята рубашку снимут и ловят её, полную
рубашку захватят»; «Когда выашшым бредник, рыбы аж кипит нани») и,
129
наоборот, недостаточность в настоящем («В этой речке даже корюха не
найдёшь»; «Ноне в бочагах и рыбы-то нет»; «Моляв-то и тех в реке не
стало»). Обилие рыбы достаточно часто репрезентируется в форме
нерасчленённой множественности – для этого используются различные
лексические («Все мальки – меево»; Как весной большушшые ятвы сорог или
ельцов идут, так ёрши припасаешь»); фразеологические («Харюзья-то в
нашёй речонке видимо-невидимо; Бывало, стоко сентябрюшок плаваёт, что
мы голыми руками их ловили»), словообразовательные («Раньше много
налимья было в ричке»; «А попалось с килограмма два, сорожняк, больших
нету»; «На озёрах живут одно карасьё»; «У нас на Курденьге пескарьё
ловят»; «Сколько мелюзги наловишь, не одной крупной рыбёшины») и
граматические средства («Маляв так и гимзит»; «Рыбы-то кипело в реки
много»; «Сколько сороги-то сегодня попалось»; «Вон сегодня в сить сорожья-
то привалило»).
Оценочность в высказываниях о рыбе касается размеров («У меня
муж-от заезок по реке каждый год делал, матёрых налимов ловил»; «Достаю
я зарон из проруби, а там большущая щука»; «Лонись такую зубодавку
поймал – килограммов на семь вытянула»; «Она сама вот эдакая, а как
расщеперится, вот и говорят – как параша»; «Щурка крупная, это ведь
щука») и формы тела рыбы («Горбач дак окунь, по форме его так называют,
горбатой дак»; «Есть рыба-брюханка, брюхо толстое, большое»; «В ручье-
то одни серьги водяца»), цвета чешуи и плавников («Да вот в нашей речке
красотки водятся, красотка – это рыба меевка. У меевки плавнички красные,
сама она разночветная, потому и назвали красоткой»; «А он полосатый, так
вот и матросник»; «Ты каких светлушок-то наловиУ?»; «Раньше ведь рыбы в
реке больше было. Бывало, натаскают синявин много-много»; «Ишшо
сорожьё быват, на ём красно перьё быват»), наличие отличительных
особенностей – крупных, острых зубов («Зубодавку лучше на живчик ловить –
сразу берёт») или нескольких пар жаберных щелей («Семиглазка страшная,
говорят, из семиглазки ухи не варят, боятся её»), акциональных
130
характеристик – энергичности передвижения («Мулява-то шустрая рыба»;
«Как вступишь на плотик, так мелюзга в разные стороны и разбегается»; А
уж рыба-то как радуется, как плещется!»; «Как щука меевок увидит, так
поближе и подплывает, подождёт да и схватит её») или, наоборот,
медлительности («За день-от уходиссё и спишь потом, как налим под
корягой»), подачи звуковых сигналов («А самый лучший сущик из шипуна, его
ни чистить, ничего не надо»), пространственноего перемещения внутри
водной среды («Меевки маленькие. Они всё ближе к берегам плавают»;
«Мальки-то на красоту все и выползают»). Рыба оценивается также с точки
зрения привлекательности или непривлекательности рыбы как пищи – по
костистости («Ёршики-то дак те совсем небольшиё, корёватыё, да и окунь-
то корёватый, а ведь и их ели»; «Вот я принесла из магазина рыбку, так она
костеватая, я и исть не стала: одно костьё») или по вкусу («Окуньё да щука
– дак скусная рыба»; «Ёрш – рыба костеватая, а штука вкусная»). О
строении тела рыбы информанты говорят при описании её различных видов
(«У меевки плавнички красные, сама она разночветная, потому и назвали
красоткой»; «Есть рыба-брюханка, брюхо толстое, большое»; «Рыба у нас
мелкая: краснопёрка, по-нашему – сорога, как это ещё…?»), а также при
описании употребления их в пищу: «С мойвой рыбники пекла, дак она со
всеми черёвами рыбу-то кладёт»; «Всю шелуху с окуня сдёрну»; «Ёршики-то
дак те совсем небольшиё, корёватыё, да и окунь-то корёватый, а ведь и их
ели»; «Да немного целушкам-то солили, всё больше резали».
По совокупности перечисленных признаков информанты различают
«настоящую», соответствующую их представлениям о качественной, хорошей
рыбе («Из меевы уху тожо варят, если уж нет боле никакой настояшшой
рыбы») и по соотношению с ней – не соответствующую этим представляним
«неправильную», «худую», «нечерёдную» («Этой шарани дак никому и даром
не надо. Одно названье, что рыба»; «Рыба ноне худая, и не хожу, не
росстраиваюсь, на озёра-ти»; «Принёс вон нечерёдной какой на уху»), то есть
мелкую («Меевки маленькие. Они всё ближе к берегам плавают»; «Мякотка
131
так рыба маленькая, да так пескарей зовут»; «Малёвка как овёс, такая же
мелкая»; «Ой, что овса-то у берега!»; «А чего ешшо-то из меевки сделаешь?
Эдакая маленькая, куды её? Только наживкой и пойдёт»; «Окунёвая моль,
надо моль ловить»), рождённую в этом году («Сегодка может быть любой
породы. В этом году родилась, поэтому и сегодка называют»; «Сегодавка-то
— маленькая щучка, щурёнок»; «Рыбник-от я из селетану спекла»; «Сходили,
одних сентябрюх наловили»), являющуюся «рыбьими детьми» («Щурок
маленькой, это щурёнок, дитё щуки»; «Поймал – дак мелюзга, давно ли
родились, чего их ись-от?»), а также «поганую», место обитания и привычки
которой вызывают у информантов брезгливость (обычно о налиме: «Налим-
от на дне живёт, ест всякую падаль»; «Пришёл с меньком домой, жена
выгнала: лягушек не ем, говорит»; «Кто потонет, дак куды денется? Его
рыбы и сожрут, которые на дне-ти, налимы-ти, дак мне их и ести
брезготно!»).
Высказывания информантов о рыбе обращают внимание на особенности
водоёмов, в которых водятся различные виды рыб («В реке лешшы есь, а
в бочагах и шшуки водятся»), а также на особенности рыбной ловли в
различные времена года, особенно в зимний период («Мы весной рыбу без
заездока не ловили»; «Без зубки зимой не обойтись»; «Ой, какую иордань-ту
прорубили! Зимой, как рыбу пойдут ловить, дак робетишки у иордани
собирались. Иордань-то там за лавой зимой вырубают»; «Зимой такой менёк
клюнул, что и в лунку не проходит»)
Ловля рыбы, судя по рассказам информантов, всегда имела
практическую пользу – высказываний о рыболовецком азарте мы встретили
единицы («Во! А два рыбака, паре, заядливы!» [СВРГ: 155]), хотя удачливость
при рыбной ловле относится к числу вербализуемых ценностей: «Рыбы-то он
много привозит, рыба на него идёт» [СВГ, 3: 12]; «А когда, мало ль, мимо
рыбака идёшь, сказать надо: «Рыб на ловлю!» А он тебе спасибо скажет»
[СВГ, 9: 75]. Рыба варилась в ухе («Наловишь горбачей, дак уха хорошая»;
«Как рыбинку положишь одну ли, две, дак это юха»; «Как сбегает на повчаса
132
на реку, так и меев на уху принесёт»), пеклась в пирогах («В рыбник свежую
рыбу посолят или солёную положат, кладут целую. У меня рыбник загнён,
давайте ись, горяценький»; «Баба Таня давно уж не пекла меёвошника, не
ловят меёвки-то»; «Ребята мелкуши наловили, завтра рыбник спеку»),
готовилась в печи с молоком и яйцами («Внук наловил малявин, мы их и
пожарили. С молоком и яйцами наварили малявин»); заготавливалась впрок –
солилась («Да немного целушкам-то солили, всё больше резали») или
сушилась («С сущиком из белозерского снетка моя хозяйка щи раньше
варила»; «А самый лучший сущик из шипуна, его ни чистить, ничего не надо»;
«Мне дочь из Архандельска целый ящик сущика-то послала»; «Купил сущика в
Вологде, да он плохой»). Мелкая рыба шла на корм кошкам («Исчапай рыбу-
ту да кошке брось»; «Экой малёвки наловил, парё, только ежели кошке»;
«Подите вы хоть молей наловите кошке, ничего не ест»; «Шляк я кошкам
ловил»), вялилась (Сегода у меня навялена — язык проглотишь») либо
исвпользовалась в качестве наживки: «Корюхи-то мы используем для
наживы»; «Кто на червячков ловит, а кто, как Паша, на меевки»; «А чего
ешшо-то из меевки сделаешь? Эдакая маленькая, куды её? Только наживкой и
пойдёт».
Рыбная ловля описывается информантами как сложный
технологический процесс, система действий (ботать, бутить, гонять,
зашихивать «ударяя шестом с конусообразным металлическим наконечником
по воде, вспугивать рыбу и загонять ее в сети» [СВГ, 1: 42; СВГ, 2: 163];
метать «ставить рыболовные сети» [СВГ, 4: 83]; пешать «прорубать прорубь
для подлёдного лова рыбы» [СВГ, 7: 56]; сакать, сачить «ловить рыбу саком»
[СВГ, 9: 86]; сечить «ловить рыбу сетью» [СВГ, 9: 128]; сечь «ловить рыбу,
вонзая в тело что-либо острое» [СВГ, 9: 128]), связанных с применением
различного вида орудий – сетей (бредник, бродник, медотка, молевик
«бредень, небольшой невод, которым ловят рыбу вдвоем, идя вброд» [СВГ, 1:
44; СВГ, 4: 78; КСВГ]; зубка, мерёжа «рыболовная сеть» [КСВГ]; зарон
«невод, который используется для подлёдного лова рыбы» [КСВГ]; мерёжка,
133
репс «мелкоячиестое сетное полотно» [СВГ, 9: 53: КСВГ]; режа, режь
«рыболовная сеть с крупными ячеями (размер ячеи примерно 18—20 см),
обычно соединяется с сетью, у которой ячеи мелкие»; режовка, ряжовка
«рыболовная сеть из двух (трех) полотен, одно (два) из которых с крупными
ячеями» [СВГ, 9: 48] и др.), специальных ловушек для рыбы (ез, езовка,
заезок, заездок, заезочек, езовище «рыболовецкая запруда из досок, веток или
др., куда вставляются конусообразные ловушки» [СВГ, 2: 72; СВГ, 2: 116;
КСВГ]; ванда, ерша, курма, мёрда, мёрдушка, морда «рыболовный снаряд
конусообразной формы, сплетенный из ивовых прутьев» [СВГ, 1: 56; СВГ, 4:
22; СВГ, 4: 81; КСВГ]), приспособлений, загоняющих в них рыбу (бот,
ботан «шест с конусообразным металлическим наконечником, ударом
которого по воде вспугивают рыбу и загоняют ее в сети» [СВРГ: 31; КСВГ]),
служащих для накалывания рыбы (накалка «железный крюк для ловли рыбы,
который укреплён на шесте»; острога [СВГ, 5: 41]) или ужения рыбы (уда
«удочка» [СВГ, 11: 105]; кухтыль «поплавок» [КСВГ]; живчик, нажива,
разжива «наживка, приманка при ловле рыбы» [СВГ, 2: 86; СВГ, 9: 15;
КСВГ]), средств передвижения по воде (дубас «выдолбленная из осиновой
колоды лодка с наращенными для ее устойчивости бортами-крыльями из
досок; в движение приводится посредством отталкивания шестом» [СВГ, 2:
62]); прорубей, через которые рыбная ловля осуществлялась в зимнее время
(зубка [КСВГ], иордань [КСВГ]); результат коллективных действий многих
участников рыбного промысла: «С лучом ездили раньше. Это на носу лодки
коза, на ней смольё жгли, всё видно, острогой рыбу колешь»; «Заронщики
заранивают невод. Заронщиков много было – человек пятнадцать»; «Затон
— это запруда в реке или озере, делают её рыбаки для ловли рыбы. А иное
приедут и не обрыбяццо» [СВГ, 4: 55; СВГ, 6: 7; КСВГ].
На фоне весьма обстоятельного рассказа информантов о пользе рыбы и
обыденности рыбной ловли для вологодских крестьян единичны контексты,
повествующие о том, какой с ней может быть связан вред для человека: это
предостережение о том, что в процессе разделывания рыбы можно порезать
134
руки («Доведёшь, пожалуй, руки: колет рыба-то»), а также поговорка,
осуждающая рыбалку и охоту как виды занятий, которые отвлекают
крестьянина от других, жизненно важных дел: «Тятя у меня был пылко
работный. Не любил, когда шатаются по лесу, всё говорил: “Рыбки да рябки
проманят деньки”» [СВГ, 9: 79].
Деривационный потенциал лексики «водного мира» весьма богат. От
общеупотребительного родового названия рыба [Фасмер, 3: 525] в
вологодских говорах функционируют локально не ограниченные производные
существительные с уменьшительно-ласкательным (рыбка, рыбушка),
уменьшительно-уничижительным значениями (рыбёшка), со значениями
единичности (рыбина, рыбинка), предмета по отношению к рыбе (рыбак и его
производные: рыбачка, рыбачить и др.; рыбалка) и обладающего признаком
по отношению к рыбе (рыбник, рыбничек), прилагательные (рыбий, рыбный),
слова-композита с первоэлементом рыб- (рыболов, рыбзавод и др.). Среди
диалектных производных с корнем -рыб- фиксируются существительные со
значениями единичности (рыбёшина «одна рыба, обычно крупная» [СВГ, 9:
75]) и нерасчлененной множественности (рыбьё «множество рыб» [КСВГ],
образуются названия людей (рыбачиха «жена рыбака» [СВГ, 9: 75], рыбница
«любительница рыбы» [СВГ, 9: 75], нарыболовиться «порыбачить вдоволь»
[СВГ, 5: 67], обрыбиться «наловить рыбы» [СВГ, 6: 7]. От названий
отдельных видов рыб наиболее частотным является образование
собирательных существительных: корюжьё – ср.: корюх «корюшка» [СВРГ:
215], налимьё – ср.: налим, окуньё – ср.: окунь, харюзьё «хариусы» [СВГ, 11:
180] – ср.: хариус, образуются также существительные с уменьшительно-
ласкательным значением: менёк – ср.: мень «налим» [КСВГ] и значением
невзрослости щурок «щурёнок» [СВГ, 12: 119]. Диалектные видовые названия
рыбы образуются суффиксальным способом от имен существительных
(горбач «окунь» [СВРГ: 71] – ср.: горб; матросник «окунь» [КСВГ] – ср.:
матрос, мякотка «пескарь» – ср.: мякоть, пескан «пескарь» [СВГ, 7: 48] – ср.:
песок; брюханка «рыба (?)» [СВГ, 1: 46] – ср.: брюхо, брюхан. пескарка
135
«крупная щука» [СВГ, 7: 48] – ср.: пескарь), реже от слов других частей речи –
глаголов (шипун «мелкий окунь» [СВГ, 12: 91] – ср.: шипеть) и наречий
(лоншак «животное или рыба второго года жизни» [СВГ, 4: 47], лоншина
«крупная щука» [КСВГ] – ср.: лоне, лони, лонись «в прошлом году» [СВГ, 4:
46–47], а также смешанным способом с материально выраженной и нулевой
суффиксацией: зубодавка, самоед «щука» [СВГ, 9: 189; КСВГ], семиглазка
«минога ручьевая» [СВГ, 9: 119]. Производные названия нерасчленённого
множества рыб, мальков реализуют признаковое значение: малява, малявина,
моль, мольва и др. – ср.: малый. В образовании диалектных названий рыбы
встречаются также производные, реализующие различные модели
семантического переноса: красотка «рыба» (?) [СВРГ: 222] – ср.: красотка
«красивая женщина, девушка», параня «пескарь» [СВГ, 7: 7] – ср.: Параня
(разговорный вариант женского имени Прасковья).
В речевых высказываниях жителей Вологодского края внешность и
поведение человека достаточно часто оценивается в сравнении с «водным
миром»: «Спи давай. Девка-то давно уснула, а ты вертишься, как меева»;
«Раз вы меня плохо слушаете, я буду, как рыба в пироге, мовчать»; «Девка
экая рачеглазая растёт, глаза-ти как у рака, смотри»; «Николай
Дмитриевич! Окунька-то хватил ты хорошего! Такой дом променял на
избушку! Приезжал бы из Воркуты как на дацю!»; «За день-от уходиссё и
спишь потом, как налим под корягой».

3.4. «ГАДЫ»: НАСЕКОМЫЕ, ЧЕРВИ, ЗЕМНОВОДНЫЕ,

ПРЕСМЫКАЮЩИЕСЯ

Перечисленные в названии параграфа зоологические классы, несмотря

на свои существенные морфологические и функциональные различия,
воспринимаются в языковом сознании русского народа как единое целое. Об
этом свидетельствует этнолингвистический словарь «Славянские древности»,
подчёркивая, во-первых, общность номинативных единиц этих классов (слова

136
с этимологическими корнями *gadъ, *gnus и др.), во-вторых, общую
негативную оценку этих животных как нечисти (кроме пчелы и божьей
коровки), в-третьих, закрепленность в языке общего для них способа
передвижения: все они (включая летающих насекомых) ползают (а не ходят
или бегают, как звери)» [Славянские древности, 3: 370]. Следуя этой логике, в
заключительном параграфе данной главы мы представляем общее описание
названий этих животных, но вместе с тем акцентируем внимание на тех
различиях, которые могут быть выявлены в результате анализа речевого
материала и свидетельствовать о некоторых различиях в восприятии
животных этих классов. Устаревшее для современной биологической
классификации именование гады, составлявшее один из классов животного
мира, описанных К. Линнеем, представляется нам весьма продуктивным для
описания названий этих животных в вологодских говорах.

НАСЕКОМЫЕ. Изучение имен существительных, называющих

насекомых в русских говорах, как правило, связано с решением следующих
научных задач: установление этимологии слов [Добродомов, 1970; Левина,
1975; др.], их ареальной дистрибуции в диалектах различных славянских
языков [Дзендзелевский, 1973; Клепикова, 2006; др.] и в говорах русского
языка [Попов, 2007; Попов, 2008; др.], изучения мифологической [Утешены,
1975] и языковой [Корнилов, 2003] картин мира. На материале севернорусских
говоров в лексико-семантическом и ареальном аспектах эту группу слов
исследует А.А. Попов [Попов, 2007]. С учетом выводов, сделанных в
перечисленных выше работах, мы ставим перед собой задачу выяснить, какие
черты народного мировидения эксплицирует внутренняя форма этих слов.
Видовые названия большинства насекомых относятся к числу
древнейших образований, параллели которым обнаруживаются в других
славянских и индоевропейских языках: блоха [Фасмер, 1: 177], жук [Фасмер,
2: 64], муравей [Фасмер, 3: 11], овод [Фасмер, 3: 114], тля [Фасмер, 4: 65],
червь [Фасмер, 4: 335] и др. Их внутренняя форма, реконструируемая на
137
уровне праславянского языкового единства, эксплицирует размеры (моль – ср.:
малый [Фасмер, 2: 648]) и внешний вид этих насекомых (гусеница – ср. ус
[Фасмер, 1: 477], паук – от *pa + *ǫ kъ «крючок» [Фасмер, 3: 218], площица
«вошь» – ср.: плоский [Фасмер, 3: 287], слепень – ср.: слепой [Фасмер, 3: 669]),
а также особенности их деятельности (пиявка – ср.: пить [Фасмер, 3: 271],
стрекоза – ср.: стрекать «прыгать» [Фасмер, 3: 774]) и специфику
коммуникативных сигналов (букашка от бучать «жужжать» [Фасмер, 1: 256],
жужелица – ср.: жужжать [Фасмер, 2: 63–64], сверчок – от
звукоподражательного сверчать [Фасмер, 3: 757]). Обращает на себя
внимание синкретизм восприятия различных биологических видов насекомых
(шмель/комар [Фасмер, 2: 301]; муха/мошка [Фасмер, 2: 667]), а также наличие
древнейших семантических переносов (бабочка от бабка «бабушка» в
результате представлений о том, «что душа умершего продолжает жить в виде
бабочки» [Фасмер, 1: 100], гнус – ср.: блр. гнюс «скупердяй, подлец», болг.
гнус «отвращение», польск. gnus «лентяй» [Фасмер, 1: 442], таракан – возм.,
от тюркск. tarkan «сановник» [Фасмер, 4: 21] и др.).
Диалектные названия насекомых, зафиксированные в первом издании
«Словаря вологодских говоров», по данным А.А. Попова [Попов, 2008],
насчитывают около 80 существительных и составных наименований. Кроме
видовых названий, в исследуемых говорах фиксируется достаточно большое
количество общих наименований насекомых (гнус «мошкара», овод «общее
наименование всех кровососущих насекомых») и их нерасчленённых
совокупностей (мошкота, муега, мулега «мошкара», муравьище –
«1) муравейник; 2) скопление насекомых», толкунец «рой, множество
насекомых»). Имеет место бытовой синкретизм в наименовании различных
биологических видов насекомых: овод «общее название летающих
кровососущих насекомых», минога «пиявка», паут, паук «овод», таракан
«сверчок».
Анализ контекстуальной информации даёт возможность
объективировать представления о насекомых, сложившиеся в коллективном
138
языковом сознании. Наиболее часто упоминается многочисленность,
нерасчленённая множественность насекомых («вон овода-то сколько
налетело»; «плошшыцёк – ну, скажи вон, густо-густо!», «ой, девки,
тараканов-то у печи гимзит, просто и пособиться-то не могу с ними» и др.),
их вредоносное воздействие на человека («убейте пчелу-то, неровен час,
жёгнёт кого-нибудь»; «как ветерок, дак хорошо косить, а нет, дак зажучат
пауты», «его кукушья вошь укусила, вовремя не успели ничего сделать, дак
заболел, его всего стянуло» и др.). Информанты фиксируют специфику
передвижения насекомых в пространстве («веретельница – дак это
стрекоза такая полосатая; летаёт такая с рогами, полосатая,
веретельница»; «вон букараха какая ползёт»; «насекомые, они кругленькиё,
плавают, плавают… плошшыцькями я всё звала»), их активность вне
крестьянского дома («в огород-то выйду, дак мошка проходу не даёт»;
«девки, в лесу-то вас, поди, пауты накусали?») по отношению к телу
человека или животного («кукушья вошь в лесу попадается, она вопьётся за
ухом, дак настолько больно, а потом уколы делают», «коровушка-та бедная,
пауты да мухи ей сколь кровушки-то попьют!»; «на комарах-то не усидишь –
всего зажалят!»). Многочисленные контексты объективируют эмоции,
испытываемые людьми при встрече с насекомыми – как правило, страх или
раздражение («боюсь я этого вьюна, просто неприятно увидеть его»;
«провела рукой-то, дак опять кокушечья вошь, откуль их, сотон, берётся-
то?»), рождающие активное противодействие: «Я не люблю этакого духу,
когда мух напырхаем, а мух много – ещё хуже. Надо мух напырхать, а то
спать невозможно»; «внучок мой всё светляков имаёт»; «вон букарка по тебе
ползёт, дак убей». Но вместе с тем обращает на себя внимание то, что
информанты замечают красоту мира насекомых («вон, девки, погледитё,
какая бабка-липка-то красивая, вон сидит на цветке-то»; «а тенетник – это
он тенету-то плетёт, красиво так получается, как кружево») и пользу для
человека («на этого закорыша хорошая шшука клюнула»; «шмели-те да
пцёлы на огороде, на цветках, дак должно нарасти-то всего»).
139
 Наблюдения за внутренней формой диалектных названий насекомых в
вологодских говорах дают возможность обнаружить ряд особенностей. Так,
например, наличие в исследуемых говорах многочисленных однокоренных
слов поддерживает членимость их основ и сохранение в большинстве случаев
их производности: букашка/букарка/букарина/букараха «насекомое, букашка»,
слепак/слепец/слепот/слепыш «слепень», пивица/пиявка/пиявец «пиявка»,
тенетник/тенотник/тенотщик, тенотшинник/тенятник, тенятчик «паук».
Производные существительные – названия насекомых – эксплицируют
те их признаки, которые оказываются наиболее существенными для локальной
картины мира. Это восприятие насекомых как живых существ (живец,
живулька «насекомое, служащее живой приманкой для рыб», живчик
«мошкара» – ср.: живой), характеристика внешнего облика насекомого
(площичек «насекомое (какое?)» – ср.: плоский; веретельница «полосатая
стрекоза» – ср.: веретено, лапотник «большой черный таракан» – ср.: лапоть),
места проживания (закорыш «личинка насекомого» – ср.: кора), погодных
условий, активизирующих его жизнедеятельность (мокрец «дождевой червь» –
ср.: мокрый: Дождь-то пройдёт, в огороде мокрецов много повылазит. Тот.
Погор.), предметов, воспринимаемых как некий результат этой
жизнедеятельности (медовица, медовница «шмель», медуница «пчела» – ср.:
мёд, тенетник, тенятник, тенятчик «паук» – ср.: тенето, тенято
«паутина»). Внутренняя форма отглагольных образований эксплицирует
акциональные признаки насекомых, репрезентируя значения физического
воздействия (толкунец «рой мошек, комаров» – ср.: толкать), специфики
перемещения в пространстве (вьюн «пиявка» – ср.: вить, виться),
физиологических действий (сикаль, сикаш «муравей» – ср.: сикать «извергать
мочу»), особенностей издаваемых насекомым звуковых сигналов (пикун
«кузнечик» – ср.: пикать «пищать», пискун «сверчок» – ср.: пищать).
В составе диалектных названий насекомых зафиксированы
существительные с неясной внутренней формой: муега «мошкара», пильма
«блошка крестоцветная». По наблюдениям исследователей-финноугроведов,
140
наличие таких слов в севернорусских говорах может быть следствием
активных языковых контактов славян с финно-угорским населением
[Мызников, 2003; Муллонен, 2012].
В сфере неморфемного словообразования проявляют активность
типичные модели семантических переносов: а) название животного в составе
составного наименования → название насекомого»: кукушья/кукушечья/
загоскина вошь «клещ», богов конёк, травяная кобылка «кузнечик»; б)
название насекомого → название предмета бытового назначения,
обнаруживающего с ним внешнее или функциональное сходство»: таракан,
таракашик, таракашка «заколка для волос»; жук «праздничное украшение
конской сбруи».
Фразеологизмы, в состав которых входят названия насекомых,
выразительно эксплицируют поведенческие нормы (мухи с себя не сгонит
«кроткий, безобидный, добрый») и антинормы (как в осьем гнезде «шумно,
немирно»), экспрессивно характеризуют посредством зооморфного сравнения
отличительные свойства человека (блоха-вертоха «человек, который всё
делает быстро») и совершаемых им действий (как таракан во щи «не вовремя,
неожиданно; в самый подходящий момент»), отражают мифологические
представления, сохранившиеся в крестьянском сознании: так, в сочетании
Иванов червь «светлячок» можно усмотреть связь с чудесами, которые
возможны около Иванова дня (23 июня).
ЧЕРВИ. Животные этого класса в вологодских говорах, как правило,
именуются словами с этимологическим корнем *čьrvь [Фасмер, 4: 336]: червь
(«огород копала, дак червей-то!»; «чайки вон по паханому червей собирают»);
червяк («червяков накопали – и на пруд карасей ловить»); червячок («кто на
червячков ловит, а кто, как Паша, на меевки»). Бытовой синкретизм
определяет употребление этих слов также в отношении личинок насекомых
(ср.: червец «личинка пчелы» [СВГ, 12: 28]) и некрупных пресмыкающихся:
«Ленка кричит: «Бабушка, глянь, какой червяк!» – а это гадюка. Мы уж
тихонько увели её, чтоб не тяпнула» (Кир. Борб.). Кроме этих названий
141
используются также именования отдельных разновидностей червей – мучной
червь, шошень (ср.: шершень [Фасмер, 4: 432] – «если муку намочит или
лежит долго, шошни заводятся, червяки такие разные» [СВРГ: 590]), пиявка,
глизды (ср.: глиста [Фасмер, 1: 413] – «в ричке-то глизды водяцця» [СВГ, 1:
112]); пивица, пиявец (ср.: пить [Фасмер, 3: 271] – «ишшо есть пивичи, в реке
ловят, на тело прикладывают, личатся ими» [СВГ, 7: 57]); пигалица, пигалка
(ср.: пигалица от *pi-gi [Фасмер, 3: 259] – «в пруду больно много пигалиц»
[СВГ, 7: 57]), вероятно, вьюн (от вить [Фасмер, 1: 322] – «в реке вьюны-то
бывают, эдакиё живыё, чёрныё черви, эдакие длинныё» [СВРГ: 63]), волос (от
волос, * váls [Фасмер, 1: 342]) – «волоса-то боелись, он в воде живёт, а,
говорят, вопьётся и потом в человеке жить может долго, болесь ишшо была
такая – волос» (Кир. Борб.).
Контекстуальная информация о червях, как и о насекомых,
эксплицирует их многочисленность («полощем когда бельё, дак черно их,
пигалиц-то, в реке»); проживание в увлажненной («если муку намочит или
лежит долго, шошни заводятся, червяки такие разные») или в водной среде
(«волоса-то боелись, он в воде живёт»), характерный способ передвижения
(«воно, смотри, червяк-от какой ползёт!»), а также полезность или, наоборот,
вред для человека: «А я слышала, что этих пивиц специально к человеку
садят»; «если муку намочит или лежит долго, шошни заводятся, червяки
такие разные». Эмоции, вызываемые червями, – это испуг («купаться
пойдём, дак нас всё пигалицами пугали»; «волоса-то боелись») или
брезгливость («как черви заведутся, дак выкидывать крупу, или там муку,
надо»).
Внутренняя форма производных названий червей эксплицирует способ
их передвижения (вьюн), получения пищи (пивица, пиявец), внешнее сходство
с волосом человека или животного (волос). Наиболее продуктивным в
вологодских говорах является общерусское название червь, от которого
образуются аффиксальные производные, маркирующие размеры или
эмоционально-экспрессивную оценку (червяк, червячок), называющие
142
животных, подобных червю (червец «личинка пчелы»), действие по
производству червеобразных организмов (червить «производить потомство (о
пчелиной матке)»), признаки по наличию червей (червоватый «червивый»
[СВГ, 12: 28]), а также производные-композита, характеризующие предметы
(червоточина «червивый гриб» [СВГ, 12: 28]) и признаки (червоточеный
«червивый» [СВГ, 12: 28]). Существительное червь входит также в состав
устойчивых неоднословных названий насекомых: Иванов червь «жук,
светящийся в темноте, светляк» [Золотые россыпи: 89].
ПРЕСМЫКАЮЩИЕСЯ. Названия пресмыкающихся в вологодских
говорах достаточно разнообразны. Во-первых, это локально не ограниченные
родовые названия змей (змея – от земля [Фасмер, 2: 100]) и названия их
отдельных видов: гадюка – от *gadъ «отвратительное животное» [Фасмер, 1:
381], медянка – от *мѣ дь [Фасмер, 2: 591], уж – от *ǫ žь «змея, червь, ср.
угорь [Фасмер, 4: 150] и др. Во-вторых, это местные названия змей, в том
числе и эвфемистического характера, с достаточно прозрачной внутренней
формой: долгая («иду как-то по лесу, а довгая эдак на совнышке гриёццё»
[СВГ, 2: 39]), стерва («нонче дед стерву в лесу видел» [СВГ, 10: 128]). В-
третьих, это названия безногих ящериц, воспринимаемых народным
сознанием как змеи: веретельница, веретениха, веретеница, веретяга [СВГ,
1: 62–63]. Внутренняя форма этих слов отражает особенности внешнего вида и
специфику передвижения этих животных (ср.: веретено, вертеть [Фасмер, 1:
297]). Синкретизм восприятия ящериц и змей отражается также в
однокоренных образованиях ящавица «змея» и ящурка, ящерка «ящерица»:
«Не, у нас ящавиц нету-тко, не бойтесь. Змию я токо раз в тилявизире и
видяла. Ну, ящерок можно встретить. Уж оцень юрки. [СВГ, 12: 142].
В речевых контекстах отражаются основные признаки этих животных:
характеризуется среда обитания – вне дома («ой, топериця штё
веретельниць-то в лесу!»; «в траве-то сидите, да опасайтесь: долгих
много»), привычка греться на солнце («Ходили мы в бор за грибами. Смотрю
– белый гриб стоит рядом с пеньком, а на пеньке ящурка на солнышке
143
греется»), многочисленность («ой, топериця штё веретельниць-то в лесу!»;
«веретяг в этом мисте шибко много»; «год какой гадючий – сколь гадин-то
видели уже!»), легкость проникновения в самые неожиданные места
(«лонись веретельниця забралась ко мне в корзину»; «доугая мне на мешок-то
заползла, дак я её убиу»), быстрота передвижения («ну, ящерок можно
встретить; уж очень юрки») при нападении («остерегайся, чтобы змея не
жигнула») или бегстве («Ящурка только вьёт – уже и нету!»). Основная
эмоция по отношению к змеям и ящерицам – это страх («в траве-то сидите,
да опасайтесь – долгих много»; «боелись, что гадина-то заползёт»; «ноне на
веретельницю ступила, испужалась»), рождающий активное
противодействие («били гадюк-то, как увидят»; «доугая мне на мешок-то
заползла, дак я её убиу») или стремление избежать контакта («ящериц пошто
руками трогать, поганые они»).
Деривационные процессы, в которые включены названия змей и
ящериц, объективируют значения невзрослости – змеёнок/змеята («змеят-то
у ней порядочно рождается»), незначительности размера –
гадючонок/гадючата («воно пополз гадючонок-то мелкий»), змейка («какая-
то маленькая змейка – уж, поди»), ящерка («ящерку видели – как червяк
большой, но с лапками»), экспрессивной оценочности – змеюка («сиди тут,
досюда змеюка не достанет»), гадючина («всякая-то гадючина тяпнуть
норовит»), признака по принадлежности или по отношению к животному –
гадючий («год какой гадючий – сколь гадин-то видели уже!»), характерного
для него действия – змеиться («тропочка узенькая, как змейкой идёт,
змеится»). Неморфемное словообразование реализует семантические
переносы по внешнему сходству (змея «водоворот, омут на реке» [СВГ, 2:
173]), соотносительности внутренних качеств («змея у них сватья-то, ох,
гадюка!»), а также по общности отрицательного восприятия: уж «насекомое
черного цвета (какое?), которое, по преданиям, приносит в дом несчастье»
[СВГ, 11: 109].

144
 ЗЕМНОВОДНЫЕ. Названия земноводных в вологодских говорах
представлены лексемами с корнями -ляг- (ляга, лягва, лягуха, лягуша, лягушка
– ср.: ляга «ляжка», лягать [Фасмер, 2: 549]), -ква(к)- (квакуха, квакуша – ср.:
*kva «звукоподражательное» [Фасмер, 2: 217]), -жаб- (жаба – ср.: *gēbā
[Фасмер, 2: 31]), -голов- (палаголовец, пологоловец «головастик» – ср.: голова
[Фасмер, 1: 429]. Анализ речевых иллюстраций позволяет выделить как
существенные для локального языкового сознания следующие признаки:
среда обитания – водоёмы («ляг-от в пруду сколько развелось!») или другие
места повышенной увлажненности («жабы-те в сырых местах ждут, к ноче
и выйдут»), цветовая окраска («лягвы зелёные и коричневые, всякие»),
особенности звуковых сигналов («лягв-то развелось, только уркают»;
«лягуши-ти как расквакались!») и брачного поведения («летом лягухи-те икру
мечут; сначала, понятно, урчат, друг дружку завлекают, а потом уж
мечут»), специфика питания («лягухи-ти комаров, может, поуберут, а то
спасу от их нету!») и употребления в пищу самих земноводных («вон
смотри, как кот за лягушей бегает»; «квакух наших, поди, журавли
поклевали»; «да хоть лягушу на крючок сади: щука – она прожорливая»).
Основная эмоция по отношению к земноводным – брезгливая неприязнь,
определяемая их внешним видом («руку подаёт, а она холодная да мокрая –
как лягуша»; «жаба вся в пупырях, фу!»).
Деривационные отношения, в которые включены названия
земноводных, эксплицируют значения невзрослости – лягушонок («спасу нет
от лягушат-от, по всем тропкам скачут»), предмета, обладающего неким
сходством с животным – лягушатник «растение» (какое?)» [СВГ, 4: 61],
лягушник «растение кувшинка» [КСВГ], признака по принадлежности –
лягуший преимущественно в составе устойчивых выражений (лягуший кряк
«растение калужница»; лягушья рожа «бранное выражение, ругательство»).
Неморфемное образование реализует внешние и функциональные связи этих
слов, являясь мотивирующей базой для образования слов бытовой сферы
народной культуры: лягушка «двойная бретелька у сарафана» [СВГ, 4: 62],
145
жабка «мельничная деталь, представляющая собой деревянную планку,
окованную железом» [СВГ, 2: 75] и др.
Таким образом, обращение к названиям насекомых, червей и «гадов»
позволяет сделать вывод о том, что эта группа наименований животных
обладает многими сходными чертами. Лексическую основу этих слов
составляют общерусские названия, на фоне которых весьма отчетливо
проявляется соотнесенность диалектных именований этих животных с
объектными (веретельница, палаголовец, тенятник), признаковыми (слепец,
живчик, мокрец) и акциональными (пивица, пикун, сикаш, квакуша)
производящими. Речевой контекст позволяет сформировать представление о
месте обитания, внешнем виде, поведении животных, а также о вреде и пользе
для человека, испытываемых им по отношению к данному животному
эмоциям – как правило, отрицательным. Анализ деривационных отношений
свидетельствует об активном участии названий этой группы животных в
морфемном и неморфемном словообразовании. Можно сделать вывод о том,
что с помощью этих слов эксплицируются типичные черты диалектной
языковой картины мира: парцеллированность, обусловленность
геоклиматическими и социально-экономическими особенностями региона,
прагматичность, традиционность и экспрессивность.

ВЫВОДЫ ПО 3 ГЛАВЕ

Изучение высказываний информантов о диких зверях позволило

выявить особенности их номинации и речевой характеристики по сравнению с
домашними животными. При очевидно большем биологическом разнообразии
фауны дикой природы информанты используют количественно меньший
состав слов, характеризующихся меньшей деривационной активностью и в
меньшей степени детализирующих видовые особенности диких животных.
При этом наиболее «освоены» языком названия диких млекопитающих, в
сравнении с которыми «средний» уровень освоенности репрезентируют птицы
146
и рыбы, а биологические классы насекомых, червей, пресмыкающихся и
земноводных объединяются в языковом сознании в единое семантическое
множество «гадов».
Лексическая и словообразовательная дифференциация при обозначении
животных «дикой природы» репрезентирует наиболее существенные
биологические особенности животных: как правило, это различение взрослых
(крупных, в полном объеме реализующих свои функции, пригодных для
практического использования – охоты, рыболовства, употребления в пищу и
пр.) и невзрослых (мелких, недостаточно развитых, непригодных для
практического использования) животных: лиса/лисёнок, заяц/зайчонок,
грач/грачонок, щука/щурёнок, а также различение единичных животных и их
нерасчленённого множества: медведь/медведьё, ворона/вороньё,
карась/карасьё, комар/комарьё. Ресурсы морфемного словообразования в
сфере названий диких животных относительно регулярно репрезентируют
названия атрибутивного признака по принадлежности (рысь/рысий, векша
«белка»/векшиный, щука/щучий, оса/осий, лягуша «лягушка»/лягуший), при
этом непоследовательно разграничивают названия самцов и самок
(волк/волчиха, фупик «снегирь»/фупичиха), образуют производные слова со
значениями экспрессивной оценки (медведь/медведятина, волк/волчина,
лось/лосяра), достаточно редко образуют сравнительно-уподобительные
наречия (по-медвежьи, по-глухариному) и только у млекопитающих и птиц,
служащих объектом охоты, существительные со значением мяса или шкуры
животного (медведь/медвежина, лось/лосятина, рябок рябчик»/рябчатина).
Единичны также отсубстантивные глаголы, со значением действия, подобного
тому, которое свойственно некоему животному или приписывается ему
языковым сознанием носителя говоров (кабанеть «полнеть,
толстеть»/закабанеть, раскабанеть; щучить «бранью доводить до
отрицательного состояния»/ущучить). Значительно меньшую активность в
сравнении с названиями домашних животных проявляют ресурсы
неморфемного словообразования: бурундук «настил, помост из досок около
147
дома», жавората, жаворатки «маленькие сдобные булочки в виде птичек,
выпекаемые по обычаю в начале весны», медведко «связка лука, чеснока»,
таракан «заколка для волос».
Контекстуальная информация о диких животных репрезентирует
признаки, существенные для практической деятельности человека: места
обитания животных, время наиболее активной жизнедеятельности,
особенности их корма, поведения, получаемая от животных практическая
польза для человека. При этом «свёрнутая» предикативность производного
названия животного, эксплицирующая данные признаки, «разворачивается» в
речевом контексте: «Пчёлы мёд носят, оттого и медуницы», «Жавронок над
полём-то, смотри, заливаётся» – ср.: поляш «жаворонок».
Образы диких зверей в рассказах жителей Вологодского края в
значительной мере осмысливаются в контексте традиционных народных
представлений, во многом сохраняют мифологические функции, свойственные
им в славянской культуре. Об этом свидетельствует репрезентация «мужских»
(медведь, волк, заяц, ёж, крот, комар, червяк и др.) и «женских» (лиса,
росомаха, белка, ласка, муха, змея, жаба и др.) образов животных, сохранение
табуистических номинаций для диких зверей, представляющих наибольшую
опасность для человека (батман, миша «медведь», серый «волк», долгая,
гадина «змея»), воспроизведение народных примет, связанных с образами
различных животных («Потка в окно клюнула, это к нехорошему»; «Кокуша
да сова к избе прилетаёт – бойся: не ровен час беда будёт»), описание
связанных с ними обрядов и суеверий («В старину зайчика выряжали,
наряжали зайчика на тарелке, обходили гостей, все клали деньги на тарелку»;
«Ласочка коров-то доит»), осмысление животного мира дикой природы как
обитателей «чужого» пространства, от взаимодействия с которым зависит
жизнь и благополучие человека («Медвежину-то мало или, считалось, что
миша-то хозеин, его исти грех»; «Домой идёшь, бывало, с лесу, кусоцёк
останетсё хлибця, дак робятам принесёшь, скажошь: от лисицьки или от

148
зайцика»; «Мы принесли яйца от филинихи домой, матка нас наругала: от
потки домой не носят»).
Все перечисленные особенности вербализации представлений о диких
животных в вологодских говорах подчёркивают антропоцентризм диалектной
языковой картины мира, её утилитарный, прагматический характер,
сохранение в ней образов традиционной славянской культуры, а также
выразительность и экспрессивность.

149
 ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Феномен диалектной языковой картины мира, широко обсуждаемый в

современной русской диалектологии на различном языковом материале,
относится к числу сложных, междисциплинарных явлений, изучение которых
требует комплексного подхода, предполагает использование различных
исследовательских методов и методических приёмов. В центре внимания
нашей диссертации находится «мир животных», отраженный в языковом
сознании сельских жителей Вологодского края, эксплицируемый названиями
животных (млекопитающих, птиц, рыб, насекомых и пр.) и вербализуемый в
устных рассказах информантов, в том числе в ситуации направленной беседы
по вопроснику «Лексического атласа русских народных говоров»
(тематический раздел «Лексика природы», тема «Животный мир»). В
результате работы с этим материалом можно сделать следующие выводы.
Лексика животного мира состаляет одну из наиболее актуальных
семантических множеств. В исследуемом нами материале было выявлено
более 850 назаний животных, среди которых более 300 составляют названия
домашних – сельскохозяйственных животных (200), домашней птицы (70) и
животных-компаньонов (35); среди остальных наиболее широко представлены
названия млекопитающих (139), птиц (100) и насекомых (более 70).
Наибольшее количесто номинаций среди домашних животных имеют самки
коровы (39) и курицы (38), а среди диких животных – медведь, лось (по 17),
заяц (14), кабан (9), белка, крот, мышь, лиса, кукушка (7).
Названия животных в вологодских говорах сочетают в себе
общеязыковые свойства и локальные черты. Общеязыковые свойства
прояляются в преобладании локально не ограниченных видовых названий
животных, использоания общерусского морфемного фонда и реализации
закономерностей словообразовательной системы. Локальными чертами
можно считать наличие в исследуемых говорах диалектных названий
животных (язвик «барсук», шишкопол «дрозд» и пр.), сохранения в говорах
150
более архаичной дистрибуции морфем (теля «телёнок», утя «утка», порося
«поросёнок» и пр.), их более разнообразной сочетаемости с основами,
неодинаковым деривационным потенциалом общерусских слов в
литературном языке и вологодских говорах. В рассказах диалектоносителей
эксплицируются типичные для языкового сознания представления о
домашних (сельскохозяйственных животных и птицах, животных-
компаньонах) и диких животных (имеющих или не имеющих промысловую
ценность), но их описание в диалектной речи является более разнообразным и
детальным, позиционирующим не пассивное наблюдение, а активное
взаимодействие с животными, получение от них практической пользы,
ежедневный тяжёлый труд по уходу за ними; в большей мере описание
животных в рассказах информантов связано с традиционными верованиями:
воспроизводятся народные приметы, этикетные формулы, рассказывается о
народных обычаях, связанных с животным миром.
«Мир животных» составляет неотъемлемую часть диалектной языковой
картины мира. В нём можно выделить объектную составляющую (это
домашние и дикие животные с их внутренним членением: домашние –
сельскохозяйстенные/компаньоны и птица; дикие – звери, птицы, рыбы и
«гады»), аксиологическую составляющую (система оценок животных с точки
зрения характера восприятия их внешнего вида, физических параметров,
подаваемых животным звуковых сигналов, места проживания, способа
питания и, в конечном итоге, практической пользы для человека) и
акциональную составляющую (способ передвижения животного в
пространстве, характер поведения единичной особи или их совокупностей,
особенности физиологических действий взрослого животного и детёныша,
сильного и слабого животного, самца и самки, специфика действий человека
по отношению к домашним (выращивать, кормить, охранять, получать
полезный продукт) или диким (охотиться, обороняться) животным).

151
 Изучение «мира животных» по записям речи жителей Вологодского
края дало возможность подтвердить следующие типологические черты
языковой картины мира вологодского крестьянина.
1. Антропоцентричность, прояляющаяся том, что номинация и оценка
животных осуществляется с позиции говорящего субъекта – преимущественно
женщин преклонного возраста, всю жизнь занимавшихся крестьянским
трудом. Об этом свидетельстует преобладание в говорах номинаций и оценок
самок сельскохозяйственных животных и птиц (корова, курица), а также их
детёнышей (телёнок, ягнёнок, цыплёнок); обстоятельность повествования об
уходе за животными, многообразие использования экспрессивно окрашенной
лексики, регулярная отсылка к опыту прошлой (тяжёлой, полной лишений, но
более оживлённой и «социально осмысленной») жизни.
2. Приоритетность биологического выживания человека в условиях
суровой северной природы, находящая своё выражение в рассказах о
противодействии холоду и избыточной увлажненности по отношению к
домашним животным, вредоносному воздействию животных-хищников,
кровососущих насекомых, болезням и травмам, обращающая внимание на то,
что наличие домашних животных в крестьянском хозяйстве и отлаженность
трудовых действий по уходу за ними яляется залогом благополучия,
жизнеспособности крестьянского хозяйства. Столь же важным представляется
признак необходимости социальной адаптации человека в сельской общине:
отношение к животному, качество действий по уходу за ним служит
предметом внимания и оценки со стороны жителей деревни; сравнение с
животным отражает социальные свойства человека, его социальное
благополучие или неблагополучие определяется через наличие или
отсутствие у него домашних животных, через отношение к труду с
животными, а также в процессе выполнения социально значимых действий,
прямо или косвенно связанных с животными.
3. Утилитарность, прагматичность восприятия мира сельскими
жителями Русского Севера проявляется том, что при номинации и
152
характеристике животных актуализировались те признаки, наличие которых
обеспечивало получение от животных максимальной практической пользы –
молока, мяса, сала, шерсти, шкур, меха, навоза, тягловой силы и пр. По
соотношению с «полезными» животными, таким образом, определялись
«неполезные» (насекомые, пресмыкающиеся, земноводные и пр.), номинация
которых представлена в исследуемом материале в значительно более
обобщенном виде.
4. Традиционность, стереотипность восприятия мира находит своё
проявление в разделении «мира животных» на мужской и женский,
восприятии образов животных в контексте традиционных славянских
верований, воспроизведении устойчивых речевых формул – примет,
благопожеланий, заговоров, сохранении в языковом сознании рассказов о
сверхъестественных силах, способствующих или препятствующих
благополучию животных в крестьянском хозяйстве, взаимодействию человека
с миром диких зверей.
5. Диалектной языковой картине мира свойственна такая черта, как
экспрессивность. Она находит своё выражение в высказываниях информантов
о животных, прояляется в эмоциональной окрашенности используемых в речи
языкоых средств, яляется следствием личной заинтересованности гоорящего
субъекта в предмете речи. Об этом свидетельстует множественное
воспроизведение коммуникативного взаимодействия с животными,
экспликация значений уменьшительности, ласкательности, увеличительности,
уничижительности; активность зооморфных метафор в сфере семантического
образования наименований человека, животных, растений, предметов
бытового назначения; многочисленность, разнообразие и яркость внутренней
формы диалектных зооморфных фразеологизмов.

153
 СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Аванесов, Р.И. Очерки русской диалектологии / Р.И. Аванесов. –

Москва. : Учпедгиз, 1949. – 336 с.
2. Андреева, Е.П. Формирование промысловой терминологии в
старорусском языке: рыболовецкая лексика Белозерья XV–XVII вв:автореф.
дисс. … канд. филол. наук: 10.02.01 / Андреева Елена Павловна – Вологда:
ВГПИ, 1985. – 16 с.
3. Андреева, Е.П. Наименования рыболовецких орудий запрудной
системы в деловой письменности Белозерья / Е.П. Андреева // Диалектное и
просторечное слово в диахронии и синхронии: Межвузовский сборник
научных трудов. – Вологда: Вологодский государственный педагогический
институт, 1987. – С. 3–10.
4. Андреева, Е.П. Системная организация рыболовецкой лексики
старорусского языка и её лексикографическое описание (полевой подход) /
Е.П. Андреева // Русская региональная лексикология и лексикография. –
Вологда : ВГПУ, 1999. – С. 50–55.
5. Андреева, Е.П. Слово «рыба» и его производные в промысловой
лексике старорусского языка / Е.П. Андреева // История русского слова:
ономастика и специальная лексика Северной Руси: межвузовский сборник
научных трудов. – Вологда : ВГПУ, 2007. – С. 20–29.
6. Андреева, Е.П. Проект «Словаря рыболовецкой лексики Белозерья с
историческими данными» / Е.П. Андреева // Ярославский текст в пространстве
диалога культур: Материалы международной научной конференции. –
Ярославль: ЯГПУ им. К.Д. Ушинского, 2014. – С. 331–337.
7. Анисимов, Р.Н. Названия «диких животных» в составе
фразеологизмов якутского языка, характеризующих человека / Р.Н. Анисимов
// Северо-восточный гуманитарный вестник. – 2016. – С. 82–88.

154
 8. Артемьева, Н.А. Анималистические образы в баснях И.А. Крылова.
Дисс. канд. филол. наук. / Н.А.Артемьева. – Смоленск : Сммоленский гос. ун-
т, 2012. – 216 с.
9. Арутюнова, Н.Д. Аномалии и язык (К проблеме языковой «картины
мира») / Н.Д. Арутюнова // Вопросы языкознания. – 1987. – № 3.– С. 3–19.
10. Арутюнова, Н.Д. Язык и мир человека: монография /
Н.Д. Арутюнова. – М. : Языки русской культуры, 1999. – 896 с.
11. Арутюнова, Н. Д. Аксиология в механизмах жизни и языка /
Н.Д. Арутюнова // Проблемы структурной лингвистики. 1982. – М. : Наука,
1984. – С. 5 – 23.
12. Архипенко, Н.А. Отбирание молока у коров (к исследованию одного
мифологического мотива / Н.А. Архипенко // Лексический атлас русских
народных говоров. Материалы и исследования. 1998. – Санкт-Петербург :
ИЛИ РАН, 2001. – С. 142–154.
13. Афанасьев, А.Н. Поэтические воззрения славян на природу: Опыт
сравнительного изучения славянских преданий и верований в связи с
мифическими сказаниями других родственных народов. [Электронный ресурс]
/ А.Н. Афанасьев Т. 1–3. - 1865–1869. Режим доступа:
http://rodnovery.ru/knizhnaya-polka/305-afanasev-a-n-poeticheskie-vozzreniya-
slavyan-na-prirodu
14. Баженов, Н.Ю. Наименования ящерицы в русских говорах (по
материалам ЛАРНГ) / Н.Ю. Баженов // Современная русская лексикология,
лексикография и лингвогеография. – Санкт-Петербург: Нестор-История, 2013.
– С. 19–28.
15. Балакирев, Н.А., Кролиководство / Н.А. Балакирев, Е.А. Тинаева,
Н.И. Тинаев, Н.Н. Шумилина; под ред. Н. А. Балакирева. – Москва : КолосС,
2007. – 237 с.
16. Банников, А.Г., Земноводные и пресмыкающиеся СССР /
А.Г. Банников, И.С. Даревский, А.К. Рустамов; под ред. А.Г. Банникова. –
Москва: Мысль, 1971. – 304 с.
155
 17. Батырева, Л.П. Названия самок животных в говорах Ивановской
области / Л.П. Батырева // Проблемы региональной русской филологии. –
Вологда : ВГПУ, 1995. – С. 35–36.
18. Баярсайхан, Б. Лексика животноводства в цэнгэльском диалекте
тувинского языка: дис. ... канд. филол. наук: 10.02.20 / Баярсайхан Бадарч. –
Новосибирск, 2009. – 190 с.
19. Белова, О.В. Названия и символика животных в памятниках
восточно- и южнославянской книжности XII-XVII вв.: автореф. дис. ... канд.
филол. наук: 10.02.03 / Белова Ольга Владиславовна. – Москва, 1996. – 25 с.
20. Белякова, С.М. Образ времени в диалектной картине мира (на
материале русских старожильческих говоров юга Тюменской области) –
Тюмень: Тюменский гос.ун-т, 2005. – 263с.
21. Березовская, Е.А. Ихтиологическая лексика в говорах Русского
Севера: дисс… канд. филол. наук: 10.02.01 / Березовская Екатерина
Александровна. – Екатеринбург, 2000. – 220 с.
22. Берестенев, Г.И. Перспективы когнитивной ономасиологии /
Г.И. Берестнев // Язык и действительность. – Москва : Наука, 2006. – С. 351–
362.
23. Блинова, О.И. Введение в современную региональную
лексикологию: Материалы для спецкурса.. / О.И. Блинова. – 2-е изд. испр. и
доп - Томск: Изд-во Том. ун-та, 1975. – 257 с.
24. Блинова, О.И. Мотивационно связанные слова как объект
диалектной мотивологии / О.И. Блинова // Диалектное словообразование,
морфемика и морфонология. – Санкт-Петербург: Наука; Вологда : ВГПУ,
2007. – С. 78–117.
25. Блинова, О.И. Народная речевая культура русских старожилов
Среднего Приобья/О.И. Блинова // Пространство культуры русских
старожилов в археолого-этнографическом измерении. Западная Сибирь и
сопредельные территории: Материалы XII Западно-Сибирской археолого-

156
этнографической конференции. – Томск : Изд-во Том. ун-та, 2001. – С. 265–
267.
26. Блинова, О.И. Русская диалектология. Лексика: учебное пособие/
О.И. Блинова. – Томск : Изд-во Томск. ун-та, 1984. – 134 с.
27. Бобунова, М.А. Наименования животных в необрядовых лирических
песнях Курской губернии / М.А. Бобунова // Курское слово. – 2007. – № 4. – С.
86–93.
28. Боголюбский, С.Н. Происхождение и преобразование домашних
животных: монография / С.Н. Боголюбский. – Москва: Советская наука, 1959.
– 603 с.
29. Бондалетов, В.Д. Животноводство. Общие сведения по данной
отрасли хозяйства / В.Д. Бондалетов // Пособие - инструкция для подготовки и
составления региональных словарей русского языка. – Москва, 1960. – 240 с.
30. Боргояков, В.А. Лексика охоты и рыболовства в диалектах
хакасского языка: дис. ... канд. филол. наук: 10.02.02 / Боргояков Владислав
Александрович. – Москва, 2001. – 251 с.
31. Брем, А. Жизнь животных: в 5 т. / А. Брем. – М.: Учпедгиз, 1937–
1948. - Т. 1–5
32. Бродский, И.В. «Медвежьи» фитонимы в финно-угорских языках /
И.В. Бродский // Лексический атлас русских народных говоров. Материалы и
исследования. 2007. – Санкт-Петербург : Наука, 2007. – С. 85–93.
33. Букринская И.А., Кармакова О.Е. Лексика диалектов как отражение
народной картины мира // Язык: изменчивость и постоянство: к 70-летию
Л.Л. Касаткина. Москва: ИРЯ РАН, 1998. С. 5–14
34. Бунчук, Т.Н. Зооморфизмы в говорах Низовой Печоры / Т.Н. Бунчук
// Актуальные проблемы русской диалектологии. Тезисы докладов. – Москва:
ИРЯ РАН, 2009. – С. 37–39.
35. Бунчук, Т.Н. Человек и животные в культурном пространстве Усть-
Цильмы (на материале русских говоров Низовой Печоры) / Т.Н. Бунчук //

157
Известия Коми научного центра УрО РАН Сыктывкар, 2013. – . Выпуск 2(14).
– С. 89–95.
36. Бурыкин, А.А. О некоторых названиях диких животных в тюркских
языках (к этимологии изолированной лексики и оценке характера эволюции
тюркских языков в контексте алтайской теории) / А.А. Бурыкин // Российская
тюркология. – 2013. – № 1 (8). – С. 31–36.
37. Бухтий, Н.В. Овцеводческая лексика говоров Херсонщины: дис. ...
канд. филол. наук: 10.02.02 / Бухтий Николай Владимирович. –
Днепропетровск, 1991. – 276 с.
38. Бятикова, О.Н. Лексика рыболовства в татарском литературном
языке: дис. … канд. филол. наук: 10.02.02 / Бятикова Ольга Николаевна. –
Казань, 2003. – 214 с.
39. Варзина, Н.П. Диалектное слово в аксиологическом аспекте (на
материале ЛСГ «медведь» в говорах Ивановской области) / Н.П. Варзина //
Лексический атлас русских народных говоров. Материалы и исследования.
1995. – Санкт-Петербург : ИЛИ РАН, 1998. – С. 136–138.
40. Вежбицкая, А. Понимание культур через посредство ключевых слов /
А. Вежбицкая. – Москва: Языки славянской культуры, 2001. – 290 с.
41. Вежбицкая, А. Русские культурные скрипты и их отражение в языке / А.
Вежбицкая // Русский язык в научном освещении.. – 2002. – № 2(4) – С. 6–34.
42. Вендина, Т.И. Диалектное слово в парадигме этнолингвистических
исследований / Т.И. Вендина // Лексический атлас русских народных говоров
(Материалы и исследования) 1999. – Санкт-петербург : Наука, 2002. – С. 3–14.
43. Вендина, Т.И. Лексический атлас русских народных говоров
и лингвистическая гносеология / Т.И. Вендина // Вопросы языкознания. –1996.
– № 1. – С. 33–38.
44. Вендина, Т.И. Лексический атлас русских народных говоров
и языковая картина мира русского народа / Т.И. Вендина // Лексический атлас
русских народных говоров: Материалы и исследования. 1995. – Санкт-
Петербург: ИЛИ РАН, 1998. – С. 11–18.
158
 45. Вендина, Т.И. Русская языковая картина мира через призму
словообразования (макрокосм) [Электоронный ресурс] / Т.И.Вендина. –
Москва: Индрик, 1998. – 240 с. – Режим доступа:
http://inslav.ru/images/stories/pdf/1998_vendina.pdf
46. Вендина, Т.И. Русские диалекты в настоящем и будущем:
социокультурный аспект Т.И. Вендина // Лексический атлас русских народных
говоров: Материалы и исследования. – Санкт-Петербург: ИЛИ РАН, 2010 – С.
6-38
47. Вендина, Т.И. Словообразование как источник реконструкции
языкового сознания / Т.И. Вендина // Вопросы языкознания. – 2002. – № 4. –
С. 42–72.
48. Вендина, Т.И. Средневековый человек в зеркале старославянского языка /
Т. И. Вендина; РАН, Ин-т славяноведения. – Москва: Индрик, 2002. – 334 с.
49. Виноградов, Г.С. Самоврачевание и скотолечение у русского
старожилого населения Сибири / Г.С. Виноградов // Живая старина. – 1915. –
Вып. 4. – С. 161–172.
50. Власкина, Т.Ю. Зоокод репродуктивной сферы жизнедеятельности
человека в донских говорах (архисема «способный к репродукции») /
Т.Ю. Власкина // Лексический атлас русских народных говоров. Материалы и
исследования. 2000. – Санкт-Петербург : Наука, 2003. – С. 85–91.
51. Войтенко, А.Ф. Лексический атлас Московской области /
А.Ф. Войтенко. – Москва: МОПИ, 1991. – 60 с.; 161 карта.
52. Войтик, Л.С. К вопросу о смысловой структуре слова (на материале
лексико-семантической группы наименований животных): автореф. дис. ...
канд. филол. наук: 10.02.19 / Войтик Любовь Семеновна. – Алма-Ата, 1975. –
39 с.
53. Вольф, Е.М. Функциональная семантика оценки / Е.М. Вольф. –
Москва: Наука, 1985. – 280 с.
54. Воркачёв, С.Г. Лингвокультурология, языковая личность, концепт:
становление антропоцентрической парадигмы в языкознании / С.Г. Воркачев //
159
Филологические науки. – 2001. – № 1. – С. 64–72.
55. Ворон в мифологии. Народные приметы и суеверия [Электронный
ресурс]. – Режим доступа: http://raven-angel.narod.ru/myth.htmi
56. Воронина, Т.Е. Сельскохозяйственная лексика украинских говоров
Воронежской области: автореф. дис. … канд. филол, наук / Воронина Тамара
Евгеньевна . – Воронеж, 1970. – 16 с.
57. Галай, К.Н. Зооморфные образы в произведениях И. Бунина (цикл
«Темные аллеи») [Электронный ресурс] / К. Н. Галай // Дискуссия:
политематический журнал научных публикаций. – 2014 (май). – № 5 (46). –
Режим доступа: http://www.journal-discussion.ru/publication.php?id=1112.
58. Галимова, О.В. Этнокультурная специфика зоонимической лексики,
характеризующей человека: дис… .канд. филол. наук: 10.02.20 / Галимова
Ольга Владимировна. – Уфа: Башкирский гос. ун-т, 2004. – 309 с.
59. Галимова, О.Н. Зоонимы с половой характеристикой как единицы
терминосистемы (на материале татарского языка) / О.Н. Галимова //
Филологические науки. Вопросы теории и практики. – 2013 – № 5 (23). – Ч. II.
– C. 43–46.
60. Галинова, Н.В. Об одной группе рус. диал. названий головастиков /
Н.В. Галинова // Этимологические исследования. – Екатеринбург, 1996. – Вып.
6.С. 51–57.
61. Ганичева, С.А. Глаголы-ономатопы «Словаря вологодских говоров»
в контексте Лексического атласа русских народных говоров / С.А. Ганичева //
Славянская диалектная лексикография Материалы конференции. – Санкт-
Петербург: ИЛИ РАН, 2011. – С. 26–27.
62. Ганичева, С.А. Глаголы-зоофоны «Словаря вологодских говоров» в
контексте Лексического атласа русских народных говоров / С.А. Ганичева //
Диалектная лексика. 2013. Санкт-Петербург: ИЛИ РАН, 2013. – С. 89–93.
63. Ганичева, С.А. Языковая картина мира севернорусского крестьянина:
век XVIII и век ХХ / С.А. Ганичева, А.Б. Крылова // Современная русская
лексикография. 2011. – Санкт-Петербург: ИЛИ РАН, 2011. – С. 41–46.
160
 64. Ганцовская, Н.С. Народно-медицинская лексика в костромских
говорах / Н.С. Ганцовская // Лексический атлас русских народных говоров:
Материалы и исследования. 1993. – Санкт-Петербург ,1994. – С. 77–81.
65. Ганцовская, Н.С. Лексика по теме «народная медицина, болезни
скота» в говоре одной деревни (по материалам «Словаря русских народных
говоров») / Н.С. Ганцовская, Е.А. Красильщик // Лексический атлас русских
народных говоров. Материалы и исследования. 1995. – Санкт-Петербург: ИЛИ
РАН, 1998. – С. 172–176.
66. Ганцовская, Н.С., Красильщик, Е.А. Народные названия анимальной
медицины как предмет ареальной лингвистики (на материале «Толкового
словаря живого великорусского языка» В.И. Даля) / Н.С. Ганцовская,
Е.А. Красильщик // Лексический атлас русских народных говоров. Материалы
и исследования. 1994. – Санкт-Петербург: ИЛИ РАН, 1996. – С. 114–119.
67. Гасилова, О.Н. Особенности диалектного словообразования имен
существительных со значением женскости / О.Н. Гасилова //Лексический
атлас русских народных говоров: Материалы и исследования 2006. – Санкт-
Петербург: Наука, 2006. – С. 163–166.
68. Гапонова, Ж.К. Лексика рыбного промысла в мологских говорах /
Ж.К. Гапонова // Ярославский педагогический вестник. – № 3. –Ярославль:
ЯГПУ им. К.Д.Ушинского, 2006. – С. 116–118.
69. Гептнер, В.Г.. Млекопитающие Советского Союза. В 3-х т. /
В.Г. Гептнер, А.А. Насимович, А.Г. Банников. – Москва: Высшая школа, 1961.
– Т. 1. Парнокопытные и непарнокопытные – 776 с.
70. Герд, А.С. Из истории печорских названий рыб / А.С. Герд //
Севернорусские говоры. Вып. 1. – Санкт-Петербург, 1970. – С. 108–118.
71. Герд, А.С. Прибалтийско-финские названия рыб в свете
вопросов этнолингвистики / А.С. Герд // Прибалтийско-финское языкознание.
Вопросы лексикологии и грамматики. – Петрозаводск: Петрозаводский гос.
ун-т, 1988. – С. 4-22.

161
 72. Герд, А.С. Севернорусские названия рыб и некоторые вопросы
этнической истории Русского Севера и Северо-Запада / А.С. Герд // Вопросы
изучения севернорусских говоров и памятников письменности. Череповец:
Череповецкий государственный педагогический институт, 1970. – С. 132–135.
73. Гетманец, М.Ф. Люди как звери и звери как люди / М. Ф. Гетманец,
А. Г. Козлова. – Харьков, 1993. – 111 с.
74. Гордеева, З.А. Методика исследования зоонимов при моделировании
русской картины мира (на примере зоонима «кошка») / З.А. Гордеева //
Вестник Омского государственного университета. Гуманитарные
исследования. – 2014. – № 1. – С. 43–47.
75. Гукетлова, Ф.Н. Зооморфный код культуры в языковой картине
мира: дис. ... д-ра филол. наук: 10.02.02, 10.02.20 / Гукетлова Фатимат
Нашировна. – Нальчик, 2009. – 431 с.
76. Гумбольдт, В. фон. Избранные труды по языкознанию: сборник
статей / В. фон Гумбольдт. – Москва: Прогресс, 1984. – 400 с.
77. Гумбольдт, В фон. Язык и философия культуры / В. фон Гумбольдт.
– Москва: Прогресс, 1995. – 448 с.
78. Гура, А.В. Символика животных в славянской народной традиции /
А.В. Гура. – Москва: Индрик. – 1997. – 912 с.
79. Гынгазова, Л.Г. Интерпретация мира языковой личностью
диалектоносителя и ее реинтерпретация исследователем / Л.Г.Гынгазова //
Филологические науки. – 2007. – № 1. – С. 15–19.
80. Даль, В.И. О поверьях, суевериях и предрассудках русского народа /
В.И. Даль. – Москва : ЭКСМО, 2008. – 768 с.
81. Дейниченко, Н.П. Зоологическая лексика
в восточнополесском говоре украинского языка: дис. … канд. филол, наук:
10.02.02 / Дейниченко Наталия Павловна. – Киев, 1985. – 397 с.
82. Демидова, К.И. Диалектная языковая картина мира и особенности её
репрезентации в частных диалектных системах (на материале русских говоров

162
Урала) / К.И. Демидова // Лексический атлас русских народных говоров:
материалы и исследования. 2008. – Санкт-Петербург: Наука, 2008. – С. 68–76.
83. Демидова, К.И. Культурно-дефинированные психологические
структуры в сознании диалектоносителя и их отражение в смысловой
структуре слова / К.И. Демидова // Уральский филологический вестник. –
2012. – № 3. – С. 182–188.
84. Демидова, К.И. Ценностный аспект русской диалектной языковой
картины мира / К.И. Демидова, Т.А. Злыденная // Лексический атлас русских
народных говоров (Материалы и исследования) 2006. – Санкт-Петербург :
Наука, 2006. – С. 72–80.
85. Дёмин, А. С. Древнерусская литературная анималистика /
А.С. Дёмин // Древнерусская литература: Изображение природы и человека.
Коллективная монография. – Москва: Наследие, 1995. – С. 89–126.
86. Джабарова, К.И. Лингвоспецифические характерности зоонимов
таджикского и узбекского языков и логико-реляционные основы
классификации их гетерогенных систем: дис. ... канд. филол. наук: 10.02.20 /
Джабарова Курвон Ибрагимовна. – Худжанд, 2013. – 159 с.
87. Дзендзелевский, И.А. Названия для кузнечика в говорах славянских
языков / И.А. Дзендзелевский // Совещание по Общеславянскому
лингвистическому атласу. Ужгород, 25–28 сентября 1973 г. Тезисы докладов.
– Москва: Наука, 1973. – С. 201–202.
88. Диалектологический атлас русского языка: центр Европейской части
СССР [Карты]. – Москва: Наука, 1986–1996 – Вып. I–III. – (ДАРЯ)
89. Диалектологический атлас русского языка : центр Европейской части
СССР. / под ред. О.Н. Мораховской. – Москва: Наука, 1996. – Вып. III.
Синтаксис. Лексика. Комментарии к картам – 375 с. (ДАРЯ, комментарий)
90. Дмитровская, М.А. Знание и мнение: образ мира, образ человека. /
М.А. Дмитровская // Логический анализ языка. Знание и мнение. – Москва:
Наука, 1998. – С. 5–23.

163
 91. Добродомов, И.Г. Веселая этимология: таракан / И.Г. Добродомов //
Русская речь. – 1970. – № 6. – С. 96.
92. Добродомов, И.Г. Слово «лошадь» в этимологическом аспекте /
И.Г. Добродомов // Русский язык в школе. – 1994. – № 1. – С. 90–92.
93. Драчева, Ю.Н. Структурно-семантические особенности наречий в
современных вологодских говорах: дис. … канд. филол. наук: 10.02.01 /
Драчева Юлия Николаевна. – Вологда: ВГПУ, 2012. – 274 с.
94. Дуйшеналиева, Т. Киргизские народные термины животноводства:
дис. ... канд. филол. наук / Дуйшеналиева Т. – Фрунзе, 1969. – 256 с.
95. Елова, Р.С. Названия домашних животных в чувашском языке / Р. С.
Елова // Ономастика и языки Урало-Поволжья. – Чебоксары, 2002. – С. 169–
177.
96. Жанабилов, Ш. Казахские названия животных / Ш. Жанабилов; под
общ. ред. А. Абдрахманова. – Алма-Ата: Кайнар, 1982. – 151 с.
97. Жизнь животных: в 6 т. / под ред. М.С. Гилярова, Ф.Н. Правдина, гл.
ред. В.Е. Соколов. – Москва: Просвещение, 1984. – Том 3. Членистоногие:
трилобиты, хелицеровые, трахейнодышащие. Онихофоры – 463 с.
98. Журавлев, А.Ф. Болезни скота / А.Ф. Журавлев // Славянские
древности. – Москва, 1995. – Т.1. – С. 222–225.
99. Журавлев, А.Ф. Восточнославянская обрядовая скотоводческая
лексика и фразеология в этнолингвистическом аспекте: автореф. дисс. … канд.
филолог, наук / Журавлёв Анатолий Федорович. – Москва : МГУ, 1982. – 24 с.
100. Журавлев, А.Ф. К этимологии слав. *skotъ [Текст] / А.Ф. Журавлев
// Этимология 1981. – Москва: Наука, 1983. – С. 38–44.
101. Журавлев, А.Ф. К этимологии слав. *vorb — 'птица Passer, воробей'
/ А.Ф. Журавлев // Этимология 1978. – Москва: Наука, 1980. – С. 52–58.
102. 3агоровская, О.В. Семантика диалектного слова / О.В. Загоровская.
– Сыктывкар, 1989. – 60 с.

164
 103. Зализняк, А. Ключевые идеи русской языковой картины мира /
А.Зализняк, И.Левонтина, А. Шмелев // Отечественные записки. – 2002. – №3.
– С. 248–265.
104. Зализняк, А. А. Ключевые идеи русской языковой картины мира:
сб. статей / А.А.Зализняк, И.Б.Левонтина, А.Д.Шмелев. – Москва: Языки
славянской культуры, 2005. – 544 с.
105. Захарова, К.Ф. Диалектное членение русского языка /
К.Ф. Захарова, В.Г. Орлова. – 2-е изд., стереотип. – Москва: Едиториал УРСС,
2004. – 176 с.
106. Зорина, Л.Ю. Вологодские диалектные благопожелания в контексте
традиционной народной культуры: монография / Л.Ю.Зорина. Вологда: ВГПУ,
2012. – 216 с.
107. Зорина, Л.Ю. Вологодские народные благопожелания в ситуации
забоя домашнего животного / Л.Ю. Зорина // Русское слово: литературный
язык и народные говоры: материалы Всероссийской научной конференции,
посвященной 100-летию со дня рождения д-ра филол. наук, проф.
Г.Г. Мельниченко. / отв. ред. Т.К. Ховрина. – Ярославль: ЯГПУ им.
К.Д.Ушинского, 2008. – С. 134–139.
108. Зорина, Л.Ю. Лебеди тебе на бук / Л.Ю.Зорина // Вологодский ЛАД.
– 1993. – № 4. – С. 23–25.
109. Зорина, Л.Ю. Море, река молока! / Л.Ю. Зорина // Вологодский
ЛАД. – 1992. – № 1. – С. 62–63.
110. Зубова, Н.Н. Языковая личность жительницы русского севера: опыт
вербально-семантического, лингвокогнитивного и прагматического описания:
дис. … канд. филол. наук: 10.02.01 / Зубова Нина Николаевна – Вологда:
ВГУ, 2017. – 209 с.
111. Ибрагимов, К. Древнетюркские названия животных в лексике
современных тюркских языков: дис. ... канд. филол. наук / Ибрагимов К.. –
Москва, 1975. – 153 с.

165
 112. Иванов, В.В. Исследования в области славянских древностей /
В.В.Иванов, В.Н.Топоров. – Москва: Наука, 1974. – 342 с.
113. Иванов, В.В. Птицы / В.В.Иванов, В.Н.Топоров // Мифы народов
мира. Энциклопедия. – Москва: Сов. энциклопедия, 1992. – Т. 2. – С. 346–349.
114. Иванцова, Е.В. Феномен диалектной языковой личности:
монография / Е.В. Иванцова. – Томск: Издательство Томского университета,
2002. – 312 с.
115. Ильина, Е.Н. Изучение лексики и фразеологии народной медицины
в этнолингвистическом аспекте / Е.Н. Ильина // Славянская мифология и
этнолингвистика: сборник научных статей. – Гомель: Гомельский гос. ун-т,
2015. – С. 103–106.
116. Ильинская, Н.Г. Названия рыбы и её частей в говорах камчадалов:
основные дифференциальные признаки] / Н.Г. Ильинская // Казанская наука. –
2012. – № 11. – С. 205–209.
117. Инчина, Ю.А. Национально-культурная специфика фразеологизмов
с зоонимным компонентом в триязычной ситуации: на материале русского,
английского и немецкого языков: дис. ... канд. филол. наук: 10.02.20 / Инчина
Юлия Анатольевна. – Москва, 2002. – 210 с.
118. Исаев, Ю.Н. Анималистическая когниция. Метафора и сравнение /
Ю. Н. Исаев, В.И. Сергеев, Н.В. Николаева. – Чебоксары: Изд-во Чуваш. ун-
та, 2016. – 260 с.
119. История северного крестьянства. гл. ред. Ю.А. Поляков. –
Архангельск: Северо-Западное книжное издательство, 1985. – Т.2:
Крестьянство Европейского Севера в период капитализма – 385 с.
120. Ишбердин, Э.Ф. Названия животных и птиц в башкирских говорах:
автореф. дис. … канд. филол. наук / Ишбердин Эрнест Файзрахманович. –
Уфа, 1970. – 24 с.
121. Карасева, Т.В. Названия червей в воронежских говорах /
Т.В. Карасева // Лексический атлас русских народных говоров. Материалы и
исследования. 2014. – Санкт-Петербург: Нестор-История, 2014. – С. 353–357.
166
 122. Карасик, В.И. Языковой круг: личность, концепты, дискурс /
В.И.Карасик. – Волгоград: Перемена, 2002. – 477 с.
123. Караулов, Ю.Н. Русский язык и языковая личность: монография /
Ю. Н. Караулов. – Москва: Наука, 1987. – 264 с.
124. Кирилова, Е.А. Структура сложных слов в современных
вологодских говорах: дис. … канд. филол. наук: 10.02.01 / Кирилова Елена
Алексеевна. – Вологда: ВГПУ, 2008. – 203 с.
125. Клепикова, Г.П. Названия «муравьёв» / Г.П. Клепикова //
Восточнославянские изоглоссы. 2006. – Вып. 3. – Москва: Наука, 2006. – С.
161–173.
126. Клепикова, Г.П. Славянские названия птиц (аист, ласточка, ворон) /
Г.П. Клепикова // Вопросы славянского языкознания – Москва: Изд-во АН
СССР, 1961. – Вып. 5 – С. 149–186.
127. Клингер, В.П. Животные в античном и современном суеверии /
В.П.Клингер. – Киев: Типография Императорского Университета
Св. Владимира, 1911. – [4], 2, VII, 352, II с.
128. Клушин, А. О птицеводстве / А. Клушин // Кооперация Севера. –
1923. – № 11. – С.67–70.
129. Козачук, А.А. Сельскохозяйственная лексика говоров Волыни :
автореф. дис. ... канд. филол. наук: [спец.] 10.661 “Языки народов СССР (укр.
язык)” / Козачук Анна Александровна; Киев. гос. пед. ин-т им. А.М. Горького.
– Киев, 1971. – 19 с.
130. Козлова, А. Г. Анималистическая тема в современной советской
прозе и традиции русской классической литературы: авторефеф. дис. ... канд.
филол. наук: 10.01.02 / Козлова Алла Григорьевна; Харьков. пед. ин-т. –
Харьков, 1990. – 18 с.
131. Козлова, Т.В. Семантика фразеологизмов с названиями животных в
современном русском языке / Т. В. Козлова. – Москва: Изд-во МГУ, 2003. –
179 с.

167
 132. Кокарева, Л.В. Языковая картина мира севернорусского
крестьянина на примере существительных со значением невзрослости /
Л.В. Кокарева // Учен. записки Таврического национального университета им.
В.И. Вернадского. Серия «Филология». № 3. – Симферополь, 2007. – Том 20
(59). – С. 200–204.
133. Кокарева, Л.В. К проблеме картографирования диалектного
корневого гнезда с корнем -гр…- / Л.В. Кокарева, А.Б. Крылова // Диалектное
словообразование, морфемика и морфонология. – Санкт-Петербург: Наука;
Вологда: ВГПУ, 2007. – С. 298–302.
134. Колесов, В.В. Древняя Русь: наследие в слове. Мир человека /
В.В. Колесов. – Санкт-Петербург: Изд-во Филол. фак. СПбГУ, 2000. – 326 с.
135. Колесов, В.В. Мир человека в слове Древней Руси / В.В. Колесов. –
Ленинград: Изд-во Ленинград, ун-та, 1986. – 312 с.
136. Колесов, В.В. Русская ментальность в языке и тексте: монография /
В.В. Колесов. – Санкт-Петербург: Петербургское востоковедение, 2006. – 624
с.
137. Комова, Д.Д. Анималистическая лексика в латиноамериканском
медийном дискурсе / Д.Д. Комова // Вестник Омского государственного
университета. Гуманитарно-педагогические исследования. – 2016. – № 3. – С.
51–55.
138. Комягина, Л.П. Лексический атлас Архангельской области /
Л.П. Комягина. – Архангельск: Изд-во Помор. ун-та, 1994. – 235 с.
139. Корнилов, О.А. Языковые картины мира как производные
национальных менталитетов: монография / О.А. Корнилов. – М. : ЧеРо, 2003.
– 349 с.
140. Королькова, М.Д. Ремесленная лексика русских говоров
Присурского Поволжья: дисс. … канд. филол. наук: 10.02.01 / Королькова
Мария Денисовна. – Санкт-Петербург: ИЛИ РАН, 2018. – 396 с.
141. Костюхин, Е.А. Типы и формы животного эпоса: монография /
Е.А. Костюхин. – Москва: Наука, 1987. — 269, [1] с.
168
 142. Косых, Е.А. Название мастей животных в русском языке: дис. ...
канд. филол. наук: 10.02.01 / Косых Елена Анатольевна. – Москва, 1994. – 236
с.
143. Красильщик, Е.А. Названия домашних животных с точки зрения их
физического и физиологического состояния: На материале говоров
Костромской и Ярославской областей: дис. ... канд. филол. наук: 10.02.01 /
Красильщик Елена Алксандровна. – Кострома, 1999. – 273 с.
144. Красных, В.В. «Свой» среди «чужих»: миф или реальность? /
В.В. Красных. – Москва: Гнозис, 2003. – 375 с.
145. Кретов, А.А. Медвежата, верблюжата, цыплята и свинья:
славянские этимологии / А.А. Кретов // Этимология 1994–1996. – Москва:
Наука, 1997. – С. 95–100.
146. Крук, И.И. Восточнославянские сказки о животных: Образы.
Композиция / И.И. Крук. – Минск: Наука и техника, 1989. – 158, [1] с.
147. Крылова, А.Б. Структура собирательных имен существительных в
современных вологодских говорах: дисс… канд. филол. наук: 10.02.01 /
Крылова Анна Борисовна. – Вологда: ВГПУ, 2010. – 171 с.
148. Кубрякова, Е.С. Номинативный аспект речевой деятельности /
Е.С. Кубрякова. – Москва: Наука, 1986. – 159 с.
149. Кудряшова, Р.И. Названия медведя и медведицы в русских говорах /
Р.И. Кудряшова, Т.Н. Колокольцева // Лексический атлас русских народных
говоров (Материалы и исследования) 1999. – Санкт-Петербург: ИЛИ РАН,
2002. – С.238–241.
150. Кузнецова, М.Н. Названия диких и домашних животных в
марийском языке: дис. … канд. филол. наук: 10.02.07 / Кузнецова Маргарита
Нифонтовна. – Тарту, 1991. – 316 с.
151. Куражова, И.В. Имена животных как отражение ценностной
картины мира в английской лингвокультуре: дис. канд. филол. наук: 10.02.04 /
Куражова Ирина Владимировна. – Иваново, 2007. – 273 с.

169
 152. Куриленко, В.М. Лексика животноводства в полесских говорах:
Дис. … канд. филол. наук: 10.02.02 / Куриленко Владимир Михайлович. –
Житомир, 1984. – 181 с.
153. Ларина, Л.И. Наименования пресмыкающихся (ящерица, змея) в
курских говорах / Л.И. Ларина // Лексический атлас русских народных
говоров. Материалы и исследования. 2012. – Санкт-Петербург: Нестор-
История, 2012. – С. 382–390.
154. Ларина, Л.И.. Лексика, называющая мелких грызунов и зайца в
курских говорах / Л.И. Ларина, Л.О. Занозина // Лексический атлас русских
народных говоров (Материалы и исследования) 2006. – Санкт-Петербург:
ИЛИ РАН, 2006. – С. 244–246.
155. Ларина, Л.И. Наименования земноводных (лягушка, жаба) в
курских говорах / Л.И. Ларина, Л.О. Занозина // Лексический атлас русских
народных говоров. Материалы и исследования. 2007. – Санкт-Петербург:
Наука, 2008. – С. 109–112.
156. Ларина, Л.И. Наименования суслика и крота в курских говорах /
Л.И. Ларина, Л.О. Занозина // Лексический атлас русских народных говоров.
Материалы и исследования. 2008. – Санкт-Петербург: ИЛИ РАН, 2008. – С.
236–240.
157. Лебедева, Е.А. Некоторые названия животных в
этнолингвистическом аспекте / Е.А. Лебедева // Ашмаринские чтения:
материалы межрегион. науч. конф., Чебоксары, 21–22 окт. 2004 г. –
Чебоксары: Изд-во Чуваш. ун-та, 2004. – С. 126–142.
158. Лебедева, Е.А. Чувашские названия рыб (опыт сравнительно-
исторического анализа): дис. ... канд. филол. наук: 10.02.02 / Лебедева Елена
Алексеевна. – Москва, 1982. – 176 с.
159. Левина, Г.М. Кукушка, какушка, загоска / Г.М. Левина // Русская
речь. – 1975. – № 6. – С. 70–73.

170
 160. Левина, Г.М. Наименования птиц в русских народных говорах:
автореф. дис…. канд. филол. наук: 10.02.01 / Левина Г.М. – Ленинград, 1976.
– 24 с.

161. Лексический атлас русских народных говоров: материалы и

исследования. – Санкт-Петербург: Наука; Изд-во ИЛИ РАН, 1992–2012.
(Сборники ЛАРНГ)
162. Лексический атлас русских народных говоров: пробный выпуск /
отв. ред. И.А. Попов, Т.И. Вендина. – Санкт-Петербург: Наука, 2004. – 304 с.;
36 карт. (Пробный выпуск)
163. Лексический атлас русских народных говоров: проект / отв. ред.
И.А. Попов. – Санкт-Петербург: ИЛИ РАН, 1994. – 112 с. (Проект)
164. Леонтьев, А.А. Основы психолингвистики. – Москва: Смысл, 1997.
— 287 с.
165. Леонтьева, А.Ю. Анималистический и бестиарный аспекты образа
кота / кошки в лирике А.А. Ахматовой [Электронный ресурс]. // А.Ю.
Леонтьева Современные научные исследования и инновации. – 2017. – № 5–
Режим доступа: http://web.snauka.ru/issues/2017/05/81718.
166. Линко, Т.В. Зоонимы в казахском и русском языках: автореф. дис.
... канд. филол. наук: 10.02.01 / Линко Татьяна Вениаминовна. – Алма-Ата,
1989. – 28 с.
167. Линней, К. Система природы. Царство животных. / К. Линней. –
Санкт-Петербург, 1804–1805. – Ч. 1–2.
168. Лихачев, Д.С. Концептосфера русского языка / Д.С.Лихачев //
Русская словесность: от теории словесности к структуре текста: антол / Ин-т
народов России [и др.]; под общ. ред. В.П. Нерознака. – Москва: Academia,
1997. – С. 280–287.
169. Лихина, Н.Е. «Звериные» образы в современной русской литературе
[Электронный ресурс] / Н.Е. Лихина (Научно-популярный портал учёных
БФУ им. И. Канта). – Режим доступа: http://intellika.info/publications/255/

171
 170. Лысова, Е.В. Орнитонимия Русского Севера: дис… канд. филол.
наук. 10.02.01 / Лысова Елена Владимировна. – Екатеринбург, 2002. – 227 с.
171. Ляпин, С.Х. Концептология: к становлению подхода / С.Х. Ляпин //
Концепты. – Архангельск, 1997. – Вып. I – С. 11–35.
172. Марданова, Д.М. Сопоставительный анализ фразеологических
зоонимов в английском и турецком языках: дис. .канд. филол. наук: 10.02.20 /
Марданова Дина Марсовна. – Казань: КГПУ, 1997. – 229 с.
173. Малафеева, Е.Р. Семантическая структура фразеологизмов с
компонентом-зоонимом в современном русском литературном языке: дис. ...
канд. филол. наук: 10.02.01 / Малафеева Екатерина Радиогеловна. –
Челябинск, 1989. – 231 с.
174. Маринин, А.В. Лексика промыслов и ремёсел в говорах Вадского
района Нижегородской области: ис. ... канд. филол. наук: 10.02.01 / Маринин
Андрей Владимирович. – Арзамас, 2011. – 446 с.
175. Марудова, А.С. Неофициальная номинация домашних животных
белорусского поозерья: эмоциональный аспект / А.С. Марудова //
Региональная ономастика: проблемы и перспективы исследования. – Витебск:
Витеб. гос. ун-т, 2016. – С. 314–317.
176. Маслова, В.А. Когнитивная лингвистика: учебное пособие для
студентов высшихучебных заведений / В.А. Маслова. – Минск: Тетра-системс,
2005. – 256 с.
177. Маслова, В. А. Лингвокультурология: учебное пособие для
студентов высших учебных заведений / В.А. Маслова. – Москва: Академия,
2001. – 183 с.
178. Медведева, А.И. Наименование животных и птиц в белгородских
говорах / А.И. Медведева, С.А. Кошарная // Наука, образование, общество:
тенденции и перспективы развития: материалы IV Междунар. науч.-практ.
конф. (Чебоксары, 26 февр. 2017 г.): в 2 т. / редкол.: О.Н. Широков [и др.] –
Чебоксары: ЦНС «Интерактив плюс», 2017. – Т. 2 – С. 71–75.

172
 179. Меркулова, В. А. Народные названия болезней, I: На материале
русского языка // Этимология. 1967. – Москва, 1969. – С. 158 – 172.
180. Меркулова, В. А. Народные названия болезней, II: На материале
русского языка // Этимология. 1970. – Москва, 1972. – С. 143 – 206.
181. Миргалимова, З.Ф. Названия млекопитающих в татарском
литературном языке: дис. ... канд. филол. наук: 10.02.02 / Миргалимова Зиля
Фаниловна. – Казань, 2007. – 241 с.
182. Михалева, Е.В. Явление лексикализации внутренней формы слова:
дис… канд. филол. наук: 10.02.01 / Михалева Елена Владимировна. – Томск:
ТГУ, 1994. – 271 с.
183. Мифологические рассказы и легенды Русского Севера / Авт.-сост.
О.А. Черепанова. – Санкт-Петербург: Изд-во СПбГУ, 1996. – 212 с.
184. Мищенко, О.В. Лексика лесных локусов в говорах Русского Севера:
дис. … канд. филол. наук: 10.02.01 / Мищенко Ольга Валерьевна. –
Екатеринбург, 2000. – 274 с.
185. Млекопитающие Советского Союза: в 3-х т. Т. 2, ч. 1. Морские
коровы и хищные / под ред. В.Г. Гептнера, Н.П. Наумова. – Москва: Высшая
школа, 1967. – 1004 с.
186. Моисеева, Е. Ю. Отражение народных представлений о животном
мире в наименованиях ягод (на материале русского и немецкого языков) /
Е.Ю. Моисеева // Вестник Томского государственного педагогического
университета. – 2015. – № 10. – С. 62–68.
187. Моисеева, Л.Ф. Названия птиц в русском языке: дис. … канд.
филол. наук: 10.02.01 / Моисеева Л.Ф. – Киев, 1974. – 193 с.
188. Москалева, А.Г. Зоонимы в Ярославском областном словаре /
А.Г. Москалева, Е.А. Воробьева // Лексика ярославских говоров. – Ярославль:
ЯГПУ, 1994. – С. 33–34.
189. Музей мифов и суеверий русского народа [Электронный ресурс]. –
Режим доступа: http://sueverija.narod.ru

173
 190. Муллонен, И.И. География на службе топонимики: две
прибалтийско-финские топоосновы с «боковой» семантикой / И.И. Муллонен
// Язык и прошлое народа. – Екатеринбург, 2012. – С. 170–181.
191. Мызников, С.А. Атлас субстратной и заимствованной лексики
русских говоров Северо-Запада / С.А. Мызников. – Санкт-Петербург: Наука,
2003. – 360 с.
192. Мызников, С.А. Лексика финно-угорского происхождения в
русских говорах Северо-Запада (этимологический и лингвогеографический
анализ) / С.А. Мызников. – Санкт-Петербург: ИЛИ РАН, 2003. – 502 с.
193. Мызников, С.А. Русские говоры Обонежья: ареально-
этимологическое исследование лексики прибалтийско-финского
происхождения / С.А. Мызников. – Санкт-Петербург: Наука, 2003. – 540 с.
194. Надеждинский, Н. П. Крестьянское овцеводство и кооперация /
Н.П. Надеждинский. – Москва, Ленинград, 1926. – 204 с.
195. Надергулов, У.Ф. Животноводческая лексика башкир / У.Ф.
Надергулов. – Уфа: Гилем, 2000. – 186 с.
196. Народная речь Вологодского края: опыт мужского речевого
портрета: монография / Н.А. Волкова, С.А. Ганичева, А.В. Загуменнов,
Е.Н. Ильина, М.Г. Мельникова. – Вологда: ВоГУ; Череповец: ЧГУ, 2017. – 232
с.
197. Неронова, Н.Б. Наименования птиц в русском языке: семантико-
грамматический аспект: дис. ... канд. филол. наук: 10.02.01 / Неронова Наталья
Борисовна. – Москва, 2000. – 255 с.
198. Никитина, Е.М. Анималистическая образность в прозе М.А.
Шолохова 1920-1930-х годов (от «Донских рассказов» – к «Тихому Дону»):
дис. … канд. филол. наук: 10.01.01 / Никитина Елена Михайловна. – Воронеж,
2015. – 187 с.
199. Никитина, С.Е. Устная народная культура и языковое сознание /
С.Е. Никитина. – Москва: «Наука», 1993. – 187 с.

174
 200. Никитина, С.Е. Языковое сознание и самосознание личности в
народной культуре / С.Е. Никитина // Язык и личность. Москва; Наука, 1989.
– С. 34–41.
201. Образование севернорусского наречия и среднерусских говоров: по
материалам лингвистической географии / отв. ред. В.Г. Орлова. – Москва:
Наука, 1970. – 456 с.
202. Огдонова, Ц.Ц. Зооморфная лексика как фрагмент русской
языковой картины мира: дис. … канд. филол. наук: 10.02.01 / Огдонова
Цырена Цыцыковна. – Иркутск, 2000. – 162 с.
203. Одинцов, Г.Ф. Еще раз к этимологии слова лошадь / Г. Ф. Одинцов
// Этимология. 1972. – Москва: Наука, 1974. – С. 114–128.
203. Одинцов, Г.Ф. История русских названий лошадей (на материале
памятников ХII–ХVII в.): дис. ... канд. филол. наук: 10.02.01 / Одинцов
Геннадий Филиппович. – Москва, 1970. – 353 с.
204. Ольмесов, Р.Н. Сравнительный анализ хозяйственной лексики
диалектов кумыкского языка: названия домашних животных и птиц: дис. ...
канд. филол. наук: 10.02.02 / Ольмесов Расул Нурамматович. – Махачкала,
2003. – 242 c.
205. Онлайн энциклопедия «Кругосвет», 2001–2009 [Электронный
ресурс]. – Режим доступа: http://www.krugosvet.ru/
206. Осипова, М.А. К этимологии рус. мормыш, мормышка /
М.А. Осипова // Этимология. 1986–1987. – М.: Наука, 1989. – С. 164–171.
207. Остапенко, Е.В. Символ, аллегория, фантастика в современной
анималистической прозе / Е.В. Остапенко // Природа и человек в
художественной литературе: Материалы Всероссийской научной
конференции. – Волгоград: Изд-во ВолГУ, 2001. – С. 234-241.
208. Очерки исторической географии. Северо-Запад России. Славяне и
финны / под ред. А.С. Герда, Г.С. Лебедева. – Санкт-Петербург: Изд-во СПб.
ун-та, 2001. – 512 с.

175
 209. Петров, Л.П. Чувашская орнитонимия и история ее формирования:
дис. ... канд. филол. наук: 10.02.06 / Петров Леонид Порфирьевич. –
Чебоксары, 1995. – 147 с.
210. Петроченко, В.И. Лексика рыбного промысла в русских говорах
Северного Приангарья (опыт ретроспективного анализа): автореферат дис. ...
канд. филол. наук: 10.02.01 / Петроченко Валерий Иванович. – Екатеринбург,
1992. – 18 c.
211. Писаревская, Д. Образы животных в рекламе // Д. Писаревская //
Мифо-логемы в рекламе. 2004 [Электронный ресурс]. – Режим доступа:
http://www.reklamif.narod.ru/
212. Пляскина, Е.И. Названия домашних животных в одном из говоров
Забайкалья [Элестронный ресурс] / Е.А. Пляскина. – Режим доступа:
//http://studydoc.ru/doc/2182979/nazvaniya-domashnih-zhivotnyh-v-odnom-iz-
govorov-zabajkal._ya
213. Попов, А.А. Мотивационная основа наименований слепня и овода в
севернорусских говорах / А.А. Попов // Лексический атлас русских народных
говоров: Материалы и исследования. 2008. – Санкт-Петербург: Наука, 2008. –
С. 326–329.
214. Попов, А.А. Названия насекомых в севернорусских говорах (по
материалам «Словаря русских говоров Карелии» / А.А. Попов // Лексический
атлас русских народных говоров: Материалы и исследования. 2007. – Санкт-
Петербург: Наука, 2007. – С. 191–197.
215. Попов, А.А. Названия насекомых и пресмыкающихся в вологодских
говорах / А.А. Попов // Говоры Вологодского края: аспекты изучения. –
Вологда: ВПГУ, 2008. – С. 112–121.
216. Попова, З.Д. Когнитивная лингвистика / З.Д. Попова, И.А. Стернин.
– Москва: АСТ: Восток-Запад, 2007. – 315 с.
217. Попова, З.Д. Язык и национальная картина мира. / З.Д. Попова, И.А.
Стернин – Воронеж: Истоки, 2003. – 61 с.

176
 218. Попова, Н.С. Названия домашних животных в донских говорах
[Электронный ресурс] / Н.С. Попова. – Режим доступа: // http://www.razdory-
museum.ru/c_animals-name.html
219. Потебня, А. А. Слово и миф / А.А. Потебня. Москва: Правда, 1989.
– 624 с.
220. Потебня, А.А. Символ и миф в народной культуре / А.А.Потебня. –
Москва: Изд-во «Лабиринт», 2000. – 480 с.
221. Починяева, О.А. Комментарий к лингвистической карте
«Соотносительные названия лошади с корнем -жереб- / -береж- /
О.А. Починяева, Т.Е. Баженова // Современная русская лексикология,
лексикография и лингвогеография. – Санкт-Петербург: Нестор-История, 2013.
– С. 165–170.
222. Приображенский, А.В. Наименования вороны в русских народных
говорах / А.В. Приображенский // Вторые Громовские чтения. Рисские
народные говоры: прошлое и настоящее. – Кострома : КГУ, 2015. – С. 380–
385.
223. Приображенский, А.В. Наименования птиц в русских говорах
Карелии / А.В. Приображенский // Третьи Громовские чтения. Русские
говоры: прошлое и настоящее. – Кострома: КГУ, 2016. – С. 279–283.
224. Программа собирания сведений для Лексического атласа русских
народных говоров: в 2-х чч. / под ред. И.А. Попова. – Санкт-Петербург: ИЛИ
РАН, 1994 – Ч. 1, 2. (Программа ЛАРНГ)
225. Проценко Б.Н. История названий животных в славянских языках:
дис. … канд. филолог, наук: 10.02.20 / Проценко Борис Николаевич. – Ростов-
на-Дону, 1985. – 141 с.
226. Птицы СССР: курообразные, журавлеобразные / ред. В.Д. Ильичев,
В.Е. Флинт. – Москва: Наука, 1987. – 526 с.
227. Пуйо, И.Ю. Скотоводческая лексика украинских говоров района
Карпат: дис. ... канд. филол. наук: 10.02.02 / Пуйо Иосиф Юрьевич. – Одесса,
1980. – 186 с.
177
 228. Радченко, О. А. Диалектная картина мира как идиоэтнический
феномен / О.А. Радченко, Н.А. Закуткина // Вопросы языкознания. – 2004. –
№6. – С. 25–48.
229. Режские тексты как источник этнолингвистического описания
севернорусского диалекта: монография. – Вологда, 2016. – 216 с.
230. Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира / Б.А.
Серебренников, Е.С. Кубрякова, В.И. Постовалова и др. – Москва: Наука,
1988. – 216 с.
231. Сабанеев, Л.П. Рыбы России. Жизнь и ловля (ужение) наших
пресноводных рыб. В 2 т. / Л.П.Сабанеев. – Москва: Физкультура и спорт,
1982.
232. Садыкова, З. Р. Зоонимическая лексика татарского языка /
З.Р. Садыкова. – Казань: Татар. кн. изд-во, 1994. – 129 с.
233. Сафаров, П. Формирование зоонимической лексики современного
узбекского языка по данным исторической грамматики: автореф. дис. ... канд.
филол. наук: 10.02.06 / Сафаров Пирназар. – Москва, 1992. – 19 с.
234. Сафина, Э. И. Названия птиц в татарском языке и их
лексикографирование: дис. ... канд. филол. наук: 10.02.02 / Сафина Эльвира
Ирфатовна. – Казань, 2005. – 279 c.
235. Семенова, И.П. Чувашские названия животных в сравнительно-
историческом освещении. Дисс. канд. филол. наук / Семенова Ирина
Петровна. – Чебоксары: Чувашский гос. ун-т, 2017. – 281 с.
236. Сепир, Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. –
Москва: Прогресс, 1993. – 656с.
237. Сетаров, Д. С. Именование животных: принципы и типы мотивации
в славянских и тюркских языках: автореф. дис. ... д-ра филол. наук: 10.02.19 /
Сетаров Джеват Садыкович. – Москва, 1992. – 46 с.
238. Сидорова, Ю. Е. Текстообразующий потенциал зоонимов: дис. ...
канд. филол. наук: 10.02.01 / Сидорова Юлия Евгеньевна. – Ростов -на- Дону ,
2011. – 192 с.
178
 239. Симони, П.К. Два старинных областных словаря XVIII века //
Живая старина. 1898. Вып. 3. С.444-446.
240. Скикевич, Т.И. Формирование лексической группы наименований
диких животных в русском языке: автореф. дис. … канд. филол. наук: 10.02.01
/ Скикевич Татьяна Ивановна. – Минск, 1988. – 15 с.
241. Слинько, М.А. Анималистический код в повести И.А. Бунина
«Суходол» / М.А. Слинько, Е.С. Соболева // Ежегодный Бунинский вестник
Регионального научного центра по изучению творческого наследия И.А.
Бунина. – Воронеж: Наука-Юнипресс, 2012. – С. 44 – 46.
242. Слышкин, Г.Г. Дискурс и концепт (о лингвокультурном подходе к
изучению дискурса) / Г.Г. Слышкин // Языковая личность:
институциональный и персональный дискурс. – Волгоград. 2000. – С. 29–37.
243. Слюсарева, О.А. О полярности образов кошки и собаки в
диалектной картине мира (на материале лексики села Краснолипья
Репьевского района Воронежской области) / О.А. Слюсарева // Актуальные
проблемы русской диалектологии: К 100-летию издания
«Диалектологического атласа русского языка». Тезисы докладов. – Москва:
ИРЯ РАН, 2015. – С. 191–193.
244. Смирнова, И.В. Морфемная структура имен прилагательных в
вологодских говорах: дис…. канд. филол. наук: 10.02.01 / Смирнова Ирина
Васильевна. – Вологда: ВГПУ, 2012. – 218 с.
245. Солнцева, Н.В. Сопоставительный анализ зоонимов русского,
французского и немецкого языков в этносемантическом аспекте: дис. ... канд.
филол. наук: 10.02.20 / Солнцева Наталья Владимировна. – Омск, 2004. – 220
c.
246. Судаков, Г.В. Словарь П.А.Дилакторского – окно в языковой мир
вологодского крестьянина / Г.В. Судаков // Русское слово в тексте и словаре. –
Вологда: ВГПУ, 2003. – С. 141– 149.
247. Судаков, Г.В. Хрестоматия по истории вологодских говоров /
Г.В. Судаков. – Вологда: ВГПИ, 1975. – 95 с.
179
 248. Сумцов, Н.Ф. Ворон в народной словесности / Н.Ф. Сумцов //
Этнографическое обозрение. – 1890. – Кн. IV. – № 1. – С. 61–86.
249. Тихомирова, Н.П. Краевед М.К. Герасимов [Электронный ресурс]. –
Режим доступа: http://kizhi.karelia.ru/library/ryabinin-2007/373.html.
250. Томова, У.А. Наименования домашних животных и птиц в сказках:
дис. … канд. филол. наук: 10.02.01 / Томова Ульяна Александровна. – Москва:
МГОУ, 2010. – 224 с.
251. Толстой, Н.И. Язык и народная культура. Очерки по славянской
мифологии и этнолингвистике. Изд. 2-е, испр. / Н.И.Толстой. – Москва:
Индрик, 1995. – 512 стр.
252. Топоров, В.Н. Из праславянской этимологии. RYBA / В.Н. Топоров
// Этимологические исследования по русскому языку. Москва: Наука, 1960. –
Вып. I – С. 5–11.
253. Трубачев, О.Н. Происхождение названий домашних животных в
славянских языках / О.Н. Трубачев. – Москва: Изд-во АН СССР, 1960. – 116 с.
254. Тюрина Р.Я. Лексика природы в русских старожильческих говорах
Среднего Приобья (к вопросу об особенностях диалектных лексико-
семантических систем): дис. … канд. филол. наук. – Томск, 1972. – 191 с.
255. Усачева, В.В. Материалы для словаря славянских названий рыб. I /
В.В. Усачева // Этимология. 1971. – Москва: Наука, 1973. – С. 115–183.
256. Усачева, В.В. Материалы для словаря славянских названий рыб. II /
В.В. Усачева // Этимология. 1973. – Москва: Наука, 1975. – С. 65–95.
257. Усачева, В.В. Материалы для словаря славянских названий рыб. III /
В.В. Усачева // Этимология. 1974. – Москва: Наука, 1976. – С. 81–117.
258. Устуньер, И. Зооморфная метафора, характеризующая человека, в
русском и турецком языках: дис. ... канд. филол. наук: 10.02.20 / Ильяс
Устуньер. – Екатеринбург, 2004. – 172 с.
259. Утешены, С. Названия божьей коровки в Общеславянском
лингвистическом атласе / С. Утешены // Общеславянский лингвистический
атлас. 1975. – Москва: Наука, 1977. – С. 16–33.
180
 260. Утопия звериности. Репрезентация животных в русской культуре.
Труды Лозанского симпозиума. 2005 / под ред. Леонида Геллера. – Лозанна-
Дрогобыч: Коло, 2007 – 216 с.
261. Фархутдинова, Ф.Ф. Фразеологические единицы с
анималистическим компонентом в современном русском языке: дис…. канд.
филол. наук: 1002.01 / Фархутдинова Ф.Ф. – Ростов-на-Дону, 1987. – 217 с.
262. Флегентов, А. Фауна на автомобильных эмблемах [Электронный
ресурс] // AUTOLOGO. – Режим доступа: http://www.auto-
logo.info/articles/2008-02-13.html
263. Хабибуллина, З.А. Древнетюркские названия животного мира в
современном башкирском языке: монография / З.А. Хабибуллина. – Уфа:
Изд-во Башк. гос. пед. ун-та, 2008. – 152 с.
264. Ховрина, Т.К. Лингвогеографическое изучение лексики
Ярославских говоров / Т.К. Ховрина // Ярославский педагогический вестник. –
2009 –№ 3 (60). – С. 184–187.
265. Храмова, М.Н. Семантика зооморфных образов в современной
европейской культуре: дис. … канд. культ. / Храмова М.Н. – Санкт-Петербург,
2015. – 189 с.
266. Черепанова, О.А. Мифологические рассказы и легенды Русского
Севера / О. А. Черепанова. – Санкт-петербург: Изд-во СПбГУ, 1996. – 212 с.
267. Чернов, В.А. К этимологии слова СТЕРЛЯДЬ / В.А. Чернов //
Этимологические исследования.– Свердловск, 1981. – Вып. 2. – С. 105–114.
268. Чирвинский, Н. П. Общее животноводство (кормление, разведение
и гигиена сельскохозяйственных животных) / Н.П. Чирвинский. – Санкт-
Петербург, 1903. – 368 с.
269. Шаброва, Е.Н. Диалектные словари Вологодчины / Е.Н. Шаброва //
Проблемы лингвистического краеведения. – Пермь: Изд-во Пермского гос.
ун-та, 2002. – С. 215–225.

181
 270. Шаброва, Е.Н. Морфемный и словообразовательный анализ слова в
русских народных говорах: монография / Е.Н. Шаброва. – Вологда, ВГПУ,
2004. – 98 с.
271. Шаброва, Е.Н. Об одном забытом словаре / Е.Н. Шаброва //
Славянское слово в литературе и в языке: Материалы международной научной
конференции. – Архангельск: Архангельский гос. ун-т, 2003. – С. 57–62.
272. Шаброва, Е.Н. Отражение языковой картины мира севернорусского
крестьянина в лексике и фразеологии народной медицины / Е.Н. Шаброва //
Мир вологодского крестьянина в зеркале народной речи. – Вологда: ВГПУ,
2004. – С. 34–45.
273. Шаваева, Ш.А. Зоонимическая лексика карачаево-балкарского
языка: дис. ... канд. филол. наук: 10.02.02 / Шаваева Шура Алиевна. – Нальчик,
2009. – 180 с.
274. Шведчикова, Т.В. Способы выражения пола в наименованиях
животных в русском языке: дис. ... канд. филол. наук: 10.02.01 / Шведчикова
Тамара Витальевна. – Москва, 1998. – 176 с.
275. Шмелев, А.Д. Русская языковая модель мира: монография /
А.Д. Шмелев. – Москва: Языки славянской культуры, 2002. – 224 с.
276. Шипунов, А.Б. Основы теории систематики: учебное пособие /
А.Б. Шипунов. – Москва: Открытый лицей ВЗМШ, Диалог-МГУ, 1999. – 56 с.
277. Шумкова, Е.Н. Код птицы в лексико-семантической системе
говоров Русского Севера / Е.Н. Шумкова // Лингвистика смотрит в будущее. –
Вып. III. – Вологда, 2012. – С. 160–168.
278. Щербак, А.М. Названия домашних и диких животных в тюркских
языках / А. М. Щербак // Историческое развитие лексики тюркских языков /
Ин-т языкознания АН СССР. – Москва: Изд-во АН СССР, 1961. – С. 82–172.
279. Эпштейн, М.Н. Мир животных и самопознание человека (По
мотивам русской поэзии XIX-XX вв.) / М.Н. Эпштейн // Художественное
творчество. Вопросы комплексного изучения. 1986: Человек – природа –
искусство. – Ленинград: Наука, 1986. – С. 126–146.
182
 280. Юмсунова, Т.Б. Рассказы о змеях, тараканах и клопах /
Т.Б. Юмсунова // Живая старина. – 2005. – № 4. – С. 43–46.
281. Язык и национальное сознание. – Воронеж: Воронеж. гос. ун-т,
2002. – Вып. 3. – 313 с.
282. Языковое сознание и образ мира. Сборник статей / отв. ред. Н.В.
Уфимцева. – Москва: Ин-т языкознания РАН, 2000. – 320 с.

СЛОВАРИ

1. Ветеринарный энциклопедический словарь / Сост. и ред.

А.Я. Шапиро; гл. ред. К.И. Скрябин. в 2-х т.– Москва : Изд-во с.-х. лит., 1950–
1951. Т. 1–2. [ВЭС].
2. Вологодское словечко: Школьный словарь диалектной лексики. / отв.
ред. Л.Ю.Зорина; Вологод. гос. пед. ун-т. – Изд. 2-е, испр. и доп. Вологда :
ВГПУ, 2011. – 344 с [ВС].
3. Ганичева, С.А. Опыт словаря языковой личности уроженца
Кирилловского района Вологодской области. 2016 [Электронный ресурс].
Ганичева, С.А – Режим доступа: http://www.vologda-
uni.ru/slovar_yaz_lichnosti/index.htm) [Ганичева].
4. Герасимов М. К. Словарь Череповецкого уездного говора. – Санкт-
Петербург, 1910 [Герасимов].
5. Грушко, Е.А., Медведев, Ю.М. Словарь славянской мифологии / Е.А.
Грушко, Ю.М. Медведев. – Нижний Новгород: «Русский купец» и «Братья
славяне», 1996. – 448 с [ССМ].
6. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4-х т. –
Москва: Прогресс ; Универс, 1994. Т. 1–4. [Даль].
7. Дилакторский П. А. Словарь областного вологодского наречия в его
бытовом и этнографическом применении. 1903 // Словарная картотека ИРЯ
РАН. Шифр № 35. 342 л. [Дилакторский].

183
 8. Золотые россыпи: словарь устойчивых оборотов речи в вологодских
народных говорах / отв. ред. Л.Ю.Зорина; М-во образ. и науки РФ; Вологод.
гос. пед. ун-т. – Вологда: ВГПУ, 2014. – 304 с [ЗР].
9. Картотека словаря Вологодских говоров (размещена на кафедре
русского языка, журналистики и теории коммуникации Вологодского
государственного университета) – Вологда: ВоГУ [КСВГ].
10. Копылова, Э.В. Рыбацкая лексика: Материалы для словаря рыбаков
Волго-Каспия / Э.В. Копылова. – Астрахань, 1967. – 202 с. [Копылова].
11. Кубрякова, Е.С. Краткий словарь когнитивных терминов / под общей
редакцией Е.С. Кубряковой. – Москва : Филол. ф-т МГУ им. М. В.
Ломоносова, 1997. – 245 с. [КСКТ].
12. Мифологическая энциклопедия [Электронный ресурс]. – Режим
доступа: URL:http://www.myfhology.narod.ru/myth-animals/myth-animals.html
[МЭ].
13. Мифологический словарь / гл. ред. Е.М. Мелетинский. – Москва :
Сов. энциклопедия, 1991. – 736 с. [МС].
14. Славянская мифология: Энциклопедический словарь. – М., 1995. –
416 с. [СМ].
15. Словарь вологодских говоров – Вологда: ВГПИ; ВГПУ. – 1983–2006
Вып. 1–12. [СВГ].
16. Словарь вологодского режского говора (по материалам
диалектологических экспедиций в Сямженский район Вологодской области) /
науч. ред. Л.Ю. Зорина; М-во образ. и науки РФ; Вологод. гос. ун-т. –
Вологда: ВоГУ, 1017. – 604 с. [СВРГ].
17. Словарь русских народных говоров – Ленинград; Санкт-Петербург:
Наука, 1965–2013. Вып. 1–47. [СРНГ].
18. Словарь современного русского литературного языка / под ред.
А.П. Евгеньевой: в 4-х т. . – 3-е изд., стереотип. – Москва: Русский язык, 1985–
1988 Т. 1–4. [МАС].

184
 19. Степанов, Ю.С. Константы: Словарь русской культуры / Ю.С.
Степанов. – Москва: Языки русской культуры, 2002. – 824 с. [Степанов].
20. Тихонов, А.Н. Словообразовательный словарь русского языка: в 2-х т.
А.Н. Тихонов. – Москва: АСТ; Астрель, 2008 Т. 1–2. [Тихонов].
21. Усачева, В.В. Славянская ихтиологическая терминология. Принципы
и способы номинации. Обратный словарь / В.В. Усачева. – Москва: Индрик,
2003. – 352 с. [Усачева]
22. Фасмер, М. Этимологический словарь русского языка: в 4 т. Т. 1–4 /
М. Фасмер; пер. с нем. и доп. О.Н. Трубачёва. – Изд. 4-е, стереотип. – Москва:
Астрель: АСТ, 2004. [Фасмер].
23. Этимологический словарь славянских языков: – Москва: Наука,
1974–2011. вып. 1–37. [ЭССЯ].

185
 ПРИЛОЖЕНИЕ
СПИСОК НАЗВАНИЙ ЖИВОТНЫХ, УПОМИНАЕМЫХ В
РАБОТЕ

ДОМАШНИЕ ЖИВОТНЫЕ

СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫЕ ЖИВОТНЫЕ

Общие названия: живность, животина, скот, скотина.

Бык (Bos taurus): бодун, бык, бычина, бычок, бугай, двулеток, толкун.
Корова (Bos taurus taurus): бутыга, ведерница, доёнка, дойка, коленка,
колоколена, колокольница, комолка, комлюха, корова, коровёнка, коровёшка,
коровка, коровушка, малка, недоёнок, недоюха, недоянка, нетель, нетолка,
первоотёлка, первотёлка, первотёлок, первотёлочек, первотёлочка, пеструха,
пеструшка, таланушка, терлыга, толкунья, тпрука, холёнушка, чернуха,
четвертаха, шельма, штанка, яловка, яловуха, яловушка.
Телёнок (общ., м. р.): депа, депочка, запастушник, молочник,
однолеток, опоек, откормошник, откормыш, прикормок, прикормыш,
припусток, теля, телёнок, телёнчик, телятишко, телятко, теляш, тёптя,
тептушка, (ж. р.) пола: годовушка, летошница, переходка, переходница,
переходок, переходочка, нетёлка, телица, тёлка, тёлочка, телушка.
Конь: жеребец, жеребчик, конёк, коник, конь, мерин, меринок, русак,
тпроня.
Лошадь (Equus ferus caballus): воронуха, жерёба, жеребица, карюха,

кобыла, кобылёха, кобылка, лошадёнка, лошадина, лошадка, лошадушка,

лошадь, пеганушка, рыжуха, чалка.
Жеребёнок: борноволок, двулеток, жеребёнок, жеребушка, жеребчик,
лоньшак, лоншачок, однолеток, переходок, сосунец, стрижок.
Баран: баран, барашек, ярун.
Овца (Ovis aries): баша, бяша, бяшка, зимовица, маля, малька, матёрка,
мася, масенька, маська, овечка, овца, серавка, чага, чака, чёга, чёка, чига,
186
чичка, ягушка, ягница, яра, ярица, яруха, ярушка.
Ягнёнок: двойник(и), летник, осельчук, осенчук, тройник(и), чаконька,
ягнёнчик, ягнушка, ягнятишко, ягнятко, ягнетко, ягушек.
Козёл: валух, козёл, козлик, козлина.
Коза (Capra hircus): доёнка, дойка, забалунья, коза, козлиха, козлуха,
козлушка, козлюха, козлюшка, козочка.
Козлёнок: козлёнок, козлёночек, козлёныш, козлёнышек.
Хряк (Sus scrofa): боров, вепрь, веприк, вепряк, килун, свин, хряк.
Свинья (Sus scrofa domesticus): поросиха, рюха, свинка, свиночка, свинья.
Поросёнок: вепрёнок, годовичок, ососок, лоншак, подсвинок, поросён,
свинёнок, сивко, сивуха.
Кролик (Oryctolagus cuniculus): кролик, кроль.
Крольчиха: кролиха, крольчиха.
Крольчонок: кролёнок, крольчонок.

ДОМАШНЯЯ ПТИЦА

Петух (Gallus domesticus): клевун, крокотух, певень, певун, певунок, петко,

петун, петух, петухан, петушок, петя, раскурье.
Курица: кладунья, кладуха, кладушка, клокуша, клоктунья, клохта,
клохтунья, кокотынка, кура, куравица, курица, куропатина, куропатка,
куропатица, курочка, курчонка, курчошка, кутя, кутька, кутюшка, молодка,
молодушка, наседка, насидуха, некладунья, парунья, паруха, паруша, парушка,
распетушье, рябуха, рябушка, самосадка, самоседка, самоседочка, цыпленица,
цыплятёна, цыплятиха.
Цыплёнок: пикун, подсуслонник, самоседок, цывонька, цывушка,
цылюшка, цыплинчик, цыпля, цыплянёнок, цыплятёнок, цыплятёночек,
цыпнёнок, цыпнёночек, цыпочка, цыпушка, цыренька цыпля, чивкун, чивонька.

187
 Яйцо: коко, лупанец, спорыш, плавун, яйцо, яичко.
Гусь (Anser): гусак, гусь.
Гусыня: гусиха, гуска, гусыня.
Гусёнок: гусенёнок, гусёнок.
Селезень (Anas platyrhynchos): селезень.
Утка: селезниха, утка, утя.
Утёнок: утенёнок, утёнок, утя.
Индюк (Meleagris gallopavo): индюк, соплеватик.

ЖИВОТНЫЕ-КОМПАНЬОНЫ

Кот (Félis silvéstris cátus): кот, котёшко, котик, котище.

Кошка: блоховатик, кавка, киса, киска, кошка, ловуха.
Котёнок: котенёнок, котёнок, котёнчик, котёныш, котенёныш.
Кобель (Canis lupus familiaris): кобелёк, кобелина, кобель, пёс, пёсик.
Сука: псина, псинка, собака, сука, сучка, сучонка, сучошка.
Щенок: кутя, кутька, собаченёнок, собачонок, собачоночек, собачошко,
щенок, щеночек.

188
 ДИКИЕ ЖИВОТНЫЕ

МЛЕКОПИТАЮЩИЕ
Общие названия: дичатина, дичьё, зверёк, зверина, зверище, зверок,
зверь, лешня.
Медведь (Ursus): батман, медведко, медведь, медведятина, медвежик,
медвежник, мишка, Михайло (Иваныч, Потапыч), овсяник, шатун.
Медведица: медведица, медведиха, медвежица.
Медвежонок: медведёнок, медвежик, медвежонок, пестун.
Волк (Canis lupus): волк, волчара, волчина, волчище, волчок, серый.
Волчица: волчиха, волчица.
Волчонок: волченёнок, волчонок, волчоныш.
Лисица (Vulpes): (м.р.) лис; (общ., ж.р.) лиса, лисица, лиска; (невзр.)
лисенёнок, лисёнок, лисёныш.
Рысь (Lynx): (общ.) рысь, рысёнок.
Лось (Alces alces): (общ.) лань, лось, олень; (м. р.) лосёшка, лосик, лосище,
лось, лосяра, сохат; (ж. р.) корова, лосиха, освиха, сохатиха; (невзр.)
лосенёнок, лосёнок, лосёныш, телёнок.
Дикая свинья (Sus scrofa): (общ.) кабан; (м. р.) кабан, кабанище,
кабанчик, секач; (ж.р.) кабаниха, поросиха; (невзр.) кабанёнок, поросёнок.
Росомаха (Gulo gulo): росомага.
Барсук (Meles meles): барсук, барсучиха, барсучок, барсучонок, езвец,
езвик, язвик.
Выдра (Lutra lutra): выдра, выдрёнок,
Ласка (Mustela nivalis): ласка (м. р.), ласка (ж. р.)
Хорёк (Mustela putorius): езвик, хорёк, хорик, хорь, язвик.
Белка (Sciurus vulgaris): белка, белочка, бельчонок, бельчоночек, векша,
векшонок, векшоночек.
Бурундук (Tamias minimus): бурундук, бурундучок.
Бобр (Castor fiber): бобёр, бобрина, бобриха, бобрёнок.
189
 Заяц (Lepus): зайка, зайчик, зайчошко, зайчина, зайчище, зайчиха,
зайченёнок, зайчонок, заяц, куцехвостый, ушан, ушастик, ушкан, ушканчик.
Ёж (Erinaceinae): ёж, ёжик, ежиха, ежонок.
Крот (Talpa europaea): землеройка, крот, кроторойка, крохогор, рытик,
слепой, слепыш.
Крыса (Rattus exulans): гад, крыса, крысёнок, крысёныш, крысятина.
Мышь (Mus musculus): гад, гадина, гнус, мышка, мышенёнок, мышонок,
мышь.

ДИКИЕ ПТИЦЫ
Общие названия: потка, поточка, тютька.
Частные (видовые) названия, в т.ч.:
Воробей (Passer domesticus) : воробей, воробейко, воробьиха, воробьишко,
чиркун.
Ворон (Corvus corax) : ворон.
Ворона: ворона, воронёнок.
Галка (Coloeus monedula): галка, галчонок.
Глухарь (Tetrao urogallus): глухарь, глухарёнок, глухариха, глухарка,
мошник, поляш.
Голубь (Columba livia): голубь, голубок, голубка, голубёнок; (дикий):
кувыркун, фитюк.
Грач (Corvus frugilegus): грач, грачонок, грачиха.
Дрозд (Turdus): дрозд, шишкопол.
Дятел (Dendrocopos major): дятел, дятель, желна.
Жаворонок (Alauda arvensis) : жаворонок (жавората, жаворатки),
жовронок, поляш.
Журавль (Gruidae): жаравль, жаравель, журавель, журавка,
журавушка, журавлёнок.
Зяблик (Fringílla coélebs): зяблик.
Клест (Loxia curvirostra): клёст.

190
 Коршун (Milvus migrans): коршун.
Кукушка (Cuculus canorus) : загоска, кокуша, кокушка, кукуля, кукушка,
кукушонок, мачеха.
Ласточка (Hirundo rustica): ластёнок, ласточка, ластуша.
Лебедь (Cygnus): лебедь, лебедёнок, лебёдушка.
Рябчик (Fritillária): рябчик, рябок.
Синица (Parus major): синица, синюха, синюшонок.
Снегирь (Pyrrhula pyrrhula): зимец, снегирь, снегирёнок, фипик, фупик,
фупичиха, фупичонок, фыпик.
Сова (Asio otus Linnaeus): сова, совёнок.
Сойка (JayGarrulus glandarius): сойка.
Соловей (Luscinia luscinia): соловей, соловка, соловушка, соловьёнок,
соловьиха.
Сорока (Pica pica): сорока, сорохвостая, сорочить, сорочонок, чекотуха,
щелкотунья.
Тетерев (Lyrurus tetrix Linnaeus): польник, поляш, тетерев, тетерёнок,
тетёрка, тетеря.
Трясогузка (Motacilla alba Linnaeus): трясогузка.
Филин (Bubo bubo Linnaeus): лифан, пугач, филин.
Цапля (Ardea cinerea Linnaeus): цапля.
Чайка(Larus): цевица, чайка.
Чибис (Vanellus vanellus Linnaeus): луговка, пигалица, чибис.
Щегол (Carduelis carduelis Linnaeus): щегол, щеглиха, щеглёнок.
Ястреб (Accipiter gentilis): ястреб, ястребок.
РЫБЫ

Общее название: рыба, рыбёшка, рыбина, рыбка.

Мелкая рыба: меево, меёвка, малёк, мелюзга, моль, молява, мулява,
овёс, сегодка, сегодавка.
Частные (видовые) названия.
191
 Елец (Leuciscus leuciscus): елец.
Ёрш (Gymnocephalus cernuus): ёрш, ёршик.
Корюшка (Osmerus eperlanus): корюх.
Лещ (Córylus avellána): лещ.
Линь (Tinca tinca): линь.
Минога ручьевая (Lampetra planeri): семиглазка.
Мойва (Mallotus villosus): мойва.
Налим (Lota lota): мень, менёк, налим.
Окунь (Perca fluviatilis): горбач, матросник, окунь, окунёк, окушок, чабак.
Пескарь (Gobio gobio): мякотка, параня, пескан, пескарь, шараня.
Плотва (Rutilus rutilus): плотва.
Сёмга (Salmo salar): лох, сёмга.
Сом (Silurus glanis): сом, сомина, сомище.
Сорога (Rutilus rutilus): сорога, сорожка, краснопёрка.
Хариус (Thymallus thymallus): хайруз, хариус, харьюз.
Щука (Esox lucius): зубодавка, лоншина, пескарка, самоед, щука,
щурёнок, щурок, щучка.
Брюханка?
Красотка?
Салага?
Сентябрюшка?
Светлушка?
Харлузка?

192
 «ГАДЫ»
НАСЕКОМЫЕ (Insecta).
Общие названия: букараха, букарка, букарина, букашка, муха.
Множество: гнус, мошка, мошкота, муега, мулега, муравьище, овод,
толкунец.
Частные (видовые) названия.
Бабочка (Lepidoptera): бабочка, бабка-липка, липка.
Блоха (Pulex irritans) блоха, пильма (блошка крестоцветная).
Вошь (Pediculus corporis): гнида, вошь, вша, площица.
Жук (Coleoptera): жук, жучок.
Жужелица (Carabidae): жужелица.
Комар (Мolestus): комар, комарик.
Клещ (Acarina): кукушья/кукушечья/загоскина вошь, клещ.
Кузнечик(Tettigonia viridissima): богов конёк, травяная кобылка, пискун.
Муравей (Formicidae): муравей, мураш, сикаль, сикаш.
Муха (Musca domestica): муха, мушка.
Овод (Gasterophilus intestinalis): овод, паук, паут.
Оса (Vespula vulgaris): оса.
Паук (Arachnida): паук, паучок, тенетник, тенотник, тенотщик,
тенотшинник, тенятник, тенятчик.
Пчела (Ápis melliféra): матка, медуница, пчела, трутень.
Сверчок (Locustella naevia): пискун, сверчок.
Слепень (Tabanidae): слепак, слепень, слепец, слепот, слепыш.
Стрекоза (Libellulidae): веретельница, стрекоза.
Таракан (Blattella germanica): лапотник, таракан, таракашек, таракашка.
Шмель (Bombus pascuorum): медовица, медовница.
ЧЕРВИ (Lumbricina): волос, вьюн, глизда, пивица, пигалица, пигалка,
пиявец, пиявка, червь, червяк, червячок, шошень.

193
ПРЕСМЫКАЮЩИЕСЯ (Reptilia):веретельница, веретениха, веретеница,
веретяга, гадина, гадюка, гадючина, долгая, змейка, змеёныш, змеюка, змея,
медянка, стерва, уж, ужик, ящерица, ящерка, ящавица, ящурка.
ЗЕМНОВОДНЫЕ (Amphibia): жаба, жабина, жабка, жабища, квакуха,
квакуша, ляга, лягва, лягуха, лягуша, лягушка, лягушонок; (невзр.) головастик,
палаголовец, пологоловец.

194