Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
ru
Все книги автора
Эта же книга в других форматах
Приятного чтения!
Опасное путешествие
В детстве меня, как и каждого мальчишку, влекло в далекие края, где путешественника
поджидали неоткрытые острова и непроходимые джунгли. Больше всего хотелось попасть в
Африку, пройти ее пешком с севера на юг, выйти к мысу Доброй Надежды, залезть на
Столовую гору и посмотреть с нее на океан. Так я представлял себе свое первое путешествие.
Прошло три десятка лет. Путешественником в полном смысле слова я не стал. Что же
касается далеких стран, то судьба оказалась благосклонной ко мне, она немало гоняла меня
по свету. Однако посмотреть со Столовой горы на океан так и не пришлось. Получилось
наоборот: мне пришлось смотреть на эту гору с океана.
По иронии судьбы, не ступив ни разу на африканскую землю, я обогнул этот материк
восемь раз и восемь раз смотрел на Столовую гору. Смотрел, смотрел... Но видел ее всего
дважды, так как в пяти рейсах гора и вместе с нею оконечность Африки прятались в тумане,
и один раз мы проходили мимо ночью.
Зато в те два раза, когда видимость была хорошей, мыс Доброй Надежды предстал мне
точно таким, каким я видел его в детстве на старинных гравюрах деда и на фотографиях
отца.
О появлении мыса дает знать крутая мертвая зыбь, присущая только этой широте.
Длинные ряды пологих валов с южных просторов океана накатывают на африканский берег
и, ударившись о него, возвращаются назад, чтобы тут же столкнуться со своими собратьями.
Качает очень.
Скажу откровенно, какого-то особого впечатления мыс на меня не произвел. Да,
действительно высок, да, в самом деле далеко выступает в море. Удивляет здесь другое:
океан, казавшийся перед этим целых три недели пустым и необитаемым, здесь оживает —то
и дело встречаются танкеры, сухогрузы, крупные лайнеры. Они как чайки после бури
собираются в этом месте, чтобы через час-другой снова разлететься в разные края.
Моряки всех стран уже давно зовут его просто Мыс. И никто из лингвистов, пожалуй,
не сможет толково объяснить, почему это так. Давайте поэтому примем объяснение
любимого всеми моряками английского писателя Джозефа Конрада:
«Встреча произошла близ Мыса — я говорю, конечно, о мысе Доброй Надежды,
которому открывший его португалец дал когда-то название «Мыс Бурь». И потому ли, что о
бурях не следует помнить в море, где они бывают так часто, а о своих «добрых надеждах»
люди боятся говорить, — но мыс этот стал безымянным, просто Мысом».
Многие по традиции считают, что мыс Доброй Надежды — самая южная точка
Африканского материка. Вероятно, это впечатление складывается из-за мелкого масштаба
карт полушарий. На них он действительно смотрится оконечностью. Фактически же Африка
заканчивается мысом Игольным. Но, конечно, скромному Игольному нечего и думать
тягаться в славе со своим знаменитым соседом, овеянным столькими легендами...
В поэме Луиса Камоэнса «Лузиады» есть красочное описание встречи командора да
Гамы с «Духом бурь»:
«Вдруг ночью, когда мы бодрствовали на палубе, густое облако, поднявшись над
головой, скрыло от нас звезды. Это была какая-то тень, страшный и мрачный призрак, один
вид которого способен привести в трепет самых неустрашимых. В то же время слух наш
поразил страшный шум, напоминавший грохот, который производят волны, налетающие на
скалы, хотя небо и море не указывали на близость урагана...
В воздух вытянулся призрак необыкновенной величины, безобразие лица его
соответствовало громадности роста. Знаменитый Колосс Родосский, считающийся одним из
семи чудес света, высотой не мог сравниться с этим грозным привидением. Его
отвратительные члены тела, казалось, были одушевлены невидимой силой: мерзость,
грубость, жестокость были разлиты во всем его существе, черты лица его — какие-то унылые
и мрачные; голова печально опущена на грудь, борода густая, длинная, всклокоченная; глаза
сверкают, точно из темного рва исходит синевато-багровое, скорее кровавое, чем сверкающее
пламя, цвет лица бледный, землистый; волосы курчавые, губы черноватые и зубы желтые...
Он испускает оглушительный рев, который, казалось, исходит из глубочайших морских
бездн. Волосы наши приподнялись на головах, его вид и голос леденили кровь в наших
жилах.
Отважный Васко да Гама спрашивает чудище:
— Кто же ты? Нас удивляет твой рост, но угрозы твои не могут нас смутить.
И призрак отвечает мореплавателям:
— Я тот большой мыс, что вы, португальцы, зовете Мысом Бурь. Ни Птолемей, ни
Плиний, ни Страбон, ни Помпоний меня не знали. Я стою здесь, на грани Африканского
материка и южных стран. Я был братом Энкелода, Бриорея и других великанов, которых
породила земля. Имя мое — Адамастор».
Летучий голландец № 1
Говорят, именно здесь появился Летучий голландец, и был он не голландцем, а
чистокровным португальцем. Дело было так.
На протяжении всего XV века, стремясь пробиться морем в Индию, португальские
мореплаватели не раз пытались обогнуть южную оконечность Африки. Сюда направляли
бушприты своих каравелл знаменитые капитаны принца Генриха-мореплавателя — Нунью
Триштан, Альвизе Кадамосто, Диогу Кан, Диего Голиз, По Фернандо. Но первым, кому это,
наконец, удалось, был Бартоломео Диаш.
В августе 1488 года три корабля под его командованием вышли из Лиссабона, чтобы
открыть дорогу в «Страну пряностей». Близ 33-го градуса южной широты, когда корабли
находились у залива Святой Елены, поднялся сильный ветер. Боясь, что суда разобьет о
прибрежные скалы, Диаш вывел их в открытый океан. Ветер перешел в шторм, и
португальцы потеряли из виду берега Африки. Страшная буря трепала корабли, относя их все
дальше к югу. Когда океан несколько успокоился, Диаш приказал взять курс на восток.
На кораблях начался ропот: потеряв надежду на спасение, моряки требовали повернуть
обратно. Но, говорят, Диаш поклялся «всеми дьяволами», что, если он не обогнет проклятый
мыс, то будет плавать до тех пор, пока с ним не случится то, что «будет угодно богу».
Несколько дней корабли шли на восток, но потерянный берег Африки все не
показывался. Командор решил тогда, что, должно быть, уже обогнул южную оконечность
Африки во время шторма. Чтобы убедиться в этом, он повернул корабли на север.
И вот на третий день показались горы. Диаш повел флотилию вдоль берега на восток.
Достигнув широкой открытой в сторону океана бухты (это был залив Алгоа), он понял, что
берег плавно поворачивал на северо-восток. Португалец не ошибся; его корабли, обогнув
«проклятый мыс», вышли в Индийский океан, который ранее все считали замкнутым морем.
Дорога к пряностям была открыта.
Но измученные долгими скитаниями в океане матросы взбунтовались и потребовали
немедленного возвращения домой. Диаш был на этот раз вынужден уступить и повернул
обратно, так и не добравшись до Индии и не обретя славы первого европейца, приплывшего
в «Страну пряностей».
Идя обратно на запад вдоль южной оконечности Африки, Диаш увидел далеко
выступающий в море мыс. В память о пережитом здесь двухнедельном шторме
португальский мореход назвал его Кабо Торментозо — Мыс Бурь.
В декабре 1488 года Бартоломео Диаш вернулся в Лиссабон. Король Жуан II, выслушав
доклад своего капитана, повелел переименовать Кабо Торментозо в мыс Доброй Надежды.
Ведь открытие дало, наконец, португальцам надежду достигнуть морским путем Индии.
Надежда эта сбылась лишь через десятилетие, в 1498 году, когда другой португалец —
Васко да Гама — высадился в Индии. Отчаянные плавания португальцев в районе Мыса
Бурь, невиданные в других широтах штормы породили у мореходов начала XVI века
фантастические рассказы об обитавшем у мыса «Духе бурь» — Адамасторе.
Но вернемся к Бартоломео Диашу, первым явившемуся на свидание с Адамастором.
По возвращении в Лиссабон моряки его экипажа разнесли по пристаням рассказ о
своем несчастном плавании. В порту стали открыто говорить, что за свою дерзость и
страшную клятву Диаш был проклят богом и обречен стать вечным рабом Кабо Торментозо.
Однако смелый капитан не побоялся вновь снарядить корабли и выйти в море... чтобы
действительно стать легендой: 29 мая 1500 года корабль Бартоломео Диаша пропал без вести
у Мыса Бурь...
Молва быстро превратила гибель Диаша в «исполнение воли божьей».
Возвращающиеся из Индии португальские моряки клянутся, что видели своими глазами во
время шторма у мыса Доброй Надежды его корабль... Так в истории мореплавания
появляется первый Летучий голландец — вечный скиталец океана.
Русские в южной точке Африки
Что и говорить, оконечность Африканского материка — подходящее жилье для
Адамастора: жертв здесь ему искать не приходилось, они были в избытке. И. А. Гончаров
писал в своей великолепной путевой книге «Фрегат «Паллада»:
«Знаменитый мыс Доброй Надежды как будто совестится перед путешественниками за
свое приторное название и долгом считает всякому из них напомнить, что у него было
прежде другое, больше ему к лицу. И в самом деле, редкое судно не испытывает шторма у
древнего Мыса Бурь».
И еще:
«Исполинские скалы, почти совсем черные от ветра, как зубцы громадной крепости,
ограждают южный берег Африки. Здесь вечная борьба титанов — моря, ветров и гор, вечный
прибой, почти вечные бури».
Природа как бы подшутила над людьми, создав у мыса Доброй Надежды бухту,
известную под названием Столовый залив. Это один из красивейших и в то же время один из
самых коварных заливов на свете. На дне Столового залива нашли свою могилу сотни
кораблей. Иногда здесь гибли разом целые эскадры...
Русский мореплаватель Василий Михайлович Головнин, переживший за свою долгую
жизнь не один десяток штормов, писал после бури в Столовом заливе:
«У меня нет сил изобразить словами, что я почувствовал, смотря на столь
величественную и ужасную картину природы, едва предвестник ее, густое облако, одело
непроницаемой пеленой Столовую гору и начало спускаться по крутому ее склону, заслонило
затем собою соседние горы, Львиную и Чертову, и налегло на город, как налетел страшный
порыв и заблистала яркая молния, освещая наступивший мрак, она давала возможность
устрашенному зрителю видеть кипящее море и поднимающиеся горы волн. На судах,
стоявших в Столовом заливе, ломались стеньги, и некоторые дрейфовали с якорями».
Кстати сказать, Василий Михайлович пережил эту бурю не по своей воле. И
обстоятельства его пребывания в Кейптауне столь интересны, что о них стоит рассказать
подробно.
25 июля 1807 года русский шлюп «Диана» под командованием В. М. Головнина снялся
с Кронштадтского рейда в кругосветное плавание для открытия новых земель в северной
части Тихого океана. Помимо различных научных исследований в океане, «Диане» поручено
было доставить 6 тысяч пудов судовых запасов для Сибирской военной флотилии, Камчатки,
Охотского края и Русской Америки.
21 апреля 1808 года «Диана» вошла в Саймонс-бей, бухту по соседству с Капштадтом
(Кейптауном) на мысе Доброй Надежды. И тут английские власти наложили на корабль арест.
Оказалось, что за время плавания между Англией и Россией было объявлено состояние
войны. Начальник английской эскадры, стоявшей на рейде, заявил командиру русского
корабля, что ввиду того, что пропуск был выдан ему британским адмиралтейством до
объявления войны, он не вправе отпустить «Диану» из колонии до получения указаний из
Лондона. На протест Головнина адмирал заявил, что, если бы «Диана» вообще не имела
пропуска британского адмиралтейства, она была бы захвачена как военный трофей.
После восьми месяцев стоянки «Дианы» в заливе Саймонс-бей из английского
адмиралтейства пришли какие-то бумаги. Головнину сказали, что о «Диане» в них не
упоминается...
Прошло еще несколько месяцев. Начальник морской станции адмирал Барти всячески
притеснял русских моряков, отказывал в продовольствии.
У русского капитана возник тогда смелый план побега из Саймонс-бея.
«Когда я уверился, — писал позже Головнин, — что по этому делу между англичанами
и мною справедливость на моей стороне, то я решил, не теряя первого удобного случая,
извлечь порученную мне команду из угрожавшей нам крайности и плыть прямо в Камчатку».
План Головнина был исключительно смелым. Заметим, что «Диана» стояла в глубине
залива, недалеко от флагманского корабля англичан «Прозерпина», кругом были английские
фрегаты, мимо которых нужно было проходить. К тому же на «Диане» почти кончился запас
свежей провизии и оставалось совсем мало галет.
Шло время, а подходящего случая для осуществления намеченного плана не
представлялось. Когда дул благоприятный ветер, на рейде оказывались английские военные
корабли, совершенно готовые к отплытию, когда они отсутствовали — не было попутного
ветра. «Наконец, 16 мая 1809 года, — пишет Головнин, — задул крепкий ветер. На вице-
адмиральском корабле паруса не были привязаны, а другие военные суда, превосходящие
«Диану», не были готовы идти в море.
...Я приготовился к походу. Едва успели мы переменить место, как со стоявшего
недалеко от нас судна тотчас дали знать на вице-адмиральский корабль. Какие меры были
приняты, чтобы остановить нас, мне неизвестно. На шлюпе все время была сохраняема
глубокая тишина. Офицеры, гардемарины, унтер-офицеры и рядовые работали как один
человек. В 10 вечера мы были в открытом океане... Арест наш на мысе Доброй Надежды
продолжался год и 25 дней».
Эту историю я рассказал Джорджу Мёрдоку, капитану кувейтского теплохода «Аш-
Шамиа», построенного в Советском Союзе, на котором я плавал гарантийным
представителем. Шотландец внимательно, с видимым волнением, слушал меня, то и дело
зажигая гаснувшую трубку. Капитан Мёрдок полностью опровергал ходячее представление о
холодной сдержанности британцев. Когда я кончил читать ему отрывки из дневника
Головнина, он со смаком хлопнул меня по плечу и сказал: «Молодец, капитан! Проскочил!»
Мы вышли на палубу, и Мёрдок стал прикидывать на глаз, каким путем скорее всего
шла «Диана».
Выходило, что ей никак было не миновать мыс Дейнджер-Пойнти коварную подводную
скалу, помеченную сейчас во всех лоциях.
— А вы знаете, мистер Скрьяджин, что именно здесь, у Дейнджер-Пойнта, родилась
знаменитая формула: «Женщины и дети — вперед»? — спросил меня капитан.
Закон морского благородства
— В 1852 году британское адмиралтейство поручило капитану Сальмонду, командиру
военного транспорта «Биркенхед», доставить из Англии на мыс Доброй Надежды несколько
сот солдат с семьями, — начал свой рассказ Джордж Мёрдок.
7 января указанного года «Биркенхед», колесный паровой фрегат водоизмещением 200
тонн, имея на борту 638 человек, вышел из Куинстауна к южным берегам Африки. 23
февраля корабль бросил якорь в заливе Саймонс-бей, где губернатор вручил капитану приказ
следовать в залив Алгоа. Утром 26 февраля, закончив необходимые приготовления к
плаванию, судно вышло в море.
Первая ночь плавания была тихая и ясная, на небе светились звезды. Корабль огибал
мыс со скоростью 9—10 узлов, с левого борта на расстоянии трех-четырех миль виднелись
береговые скалы. Слабое дуновение легкого западного ветра было едва ощутимо, только
крутая мертвая зыбь длинными медленными грядами валила со стороны океана к берегу.
Было почти два часа ночи, когда «Биркенхед» с полного хода ударился о подводный
камень. Вода, ворвавшаяся через огромную пробоину в носовой части, в одну минуту
затопила жилое отделение, в котором спокойно спали солдаты. Несчастные едва успели
выскочить на верхнюю палубу. Капитан Сальмонд имел неосторожность дать машине задний
ход Это только ускорило момент окончательной гибели судна. Если бы не было предпринято
попытки сдвинуть тонущий корабль с места, то успели бы спустить на воду все шлюпки.
Когда же корабль соскользнул днищем с камней, вода быстро залила топки. Теперь страшная
развязка приближалась. Прошло еще две-три минуты, и судно, переломившись впереди
мидель-шпангоута, стало погружаться в воду. При этом фок-мачта и дымовая труба
повалились на палубу, задавив многих людей.
На «Биркенхеде» поднялась страшная паника, люди давились у спасательных шлюпок.
Тогда капитан громовым голосом приказал солдатам построиться в ряды на палубе. Те
повиновались, встав во фронт. Барабанщики забили дробь. Тут-то и прозвучала знаменитая
команда:
— Женщины и дети — вперед!
Пассажиры, которым первым было предоставлено право спасения, стали сходить в
шлюпки. Никто из солдат не тронулся с места. Шесть шлюпок смогли спасти лишь 184
человека. Остальные 454 человека погибли, но среди них не было ни одной женщины или
ребенка.
Теперь уже я после рассказа капитана в волнении никак не мог вытащить из пачки
сигарету.
— Драме у Дейнджер-Пойнта Редьярд Киплинг посвятил поэму, — торжественно
сказал мне шотландец, — а король Пруссии приказал зачитать обстоятельства гибели
«Биркенхеда» перед каждым полком своей армии как пример воинской доблести.
С Мёрдоком мы вместе поднялись на крыло ходового мостика. Капитан молчал. Я
смотрел на угрюмые скалы, похожие на сломанные зубы призрачного великана, и вспоминал
названия многочисленных мысов, далеко выступающих в море; Дейнджер-Пойнт, Хэнглин,
Каоин — вместительные кладбища многих сотен кораблей. Опасны ли они сейчас, когда
каждое торговое судно снабжено радиолокатором, эхолотом и прочими хитроумными
приборами? Опасны ли эти ветры, постоянно катящие океанские волны в сторону берега?
Пожалуй, нет. Человек нашел на них управу.
Мы повели разговор о законах морского благородства — о том, что фраза капитана
«Биркенхеда» без изменений вошла в морской кодекс, о традициях взаимопомощи и
взаимной выручки в море, о том, что моряку легко плавать, лишь когда он знает, что есть
надежный берег...
А между тем мы шли мимо Кейптауна...
Лев Скрягин наш. спец. корр.
Мыс Доброй Надежды — Лондон — Москва
Семейство Кристиансен занимает квартиру в этом доме. Нам отведен ее второй этаж. Я
живу в комнате сына. Ему семнадцать. Паренек — в море, ушел на суденышке вместе с
рыбаками: отец считает, что пора переходить к трудовой жизни.
Хаммерфест для Кристиансенов — южный город. Осмунд Кристиансен долго работал
бухгалтером, если я не ошибаюсь, на Шпицбергене. Он редко улыбается, говорит медленно, с
большими паузами. Я готов был бы приписать это влиянию снежной пустыни и долгих
полярных ночей, но живость характера Герд Кристиансен, которая провела на севере почти
столько же лет, сколько ее муж, опровергает такое предположение.
Четвертый член семьи Кристиансен — очаровательная Ева, гибкая, тонкая, грациозная.
Она школьница.
Вечером пришел Аксель Валь. Начинается неторопливый разговор о жизни северян.
— Отсюда до Осло примерно столько же, сколько от Осло до Гибралтара, — говорит
Аксель. — К тому же здесь нет железных дорог. Море — вот наша железная дорога. Чтобы
выпить кружку пива и переброситься словечком с добрым знакомым, северянин готов пройти
десятки километров. Люди живут разбросанно. Здесь, особенно в маленьких поселках, до
всего далеко. Далеко до церкви, врача, школы. Я читал где-то: месяцы темной полярной ночи
гасят энергию и истощают юмор. Вы слышали, наверное, что наш город первым в Европе
осветил улицы электричеством? Это не от богатства, а по необходимости. Почти семьдесят
зимних дней солнце забывает о Хаммерфесте. Но люди не покидают этот край.
— Недаром, верно, — вспомнил я вслух, — на стене холла вашей ратуши по-латыни и
по-норвежски написано: «Усердие людей покоряет природу».
— Это верно. Природой наших людей не запугаешь. Они патриоты. Считают, что
морошка — лучшая в мире ягода. Думаю, что раз человек готов идти весь день по тундре
ради короткой встречи с другом, то это делает дружбу более крепкой. Да, трудно нам,
откровенно говоря, найти дело на юге.
— Ева, а вы хотели бы жить на юге? — спрашиваю я.
— О, да! — горячо вырывается у Евы.
Отец понимающе смотрит на дочь:
— Это потому, что она видела Крым.
Погасшие огни
В эпоху, когда карта мира являла собою белый лист бумаги, лишь постепенно
заполнявшийся надписями и чертежами, первооткрыватель волен был давать обнаруженному
им острову, реке, горе, морю да и материку любое название. И вписанное скрипучим
гусиным пером название это позволяет нам через века узнать имена тех, кто
покровительствовал и снарядил экспедицию, и тех, кто в экспедиции участвовал, а также
представить себе душевное состояние людей, увидевших после долгого плавания землю, их
восторг или разочарование. Хранят для нас названия и уверенность в правоте, и слепую веру,
и заблуждения, и ошибки.
Два названия, о которых пойдет речь ниже, были даны по ошибке. Обе ошибки
принадлежат Магеллану. Первое название — «Патагония», что переводится как «Страна
большеногих», второе — «Терра де-лос-Фуэгос» — «Огненная Земля».
Ни Магеллану, ни его матросам не довелось встретить людей на патагонском берегу, но
на прибрежном песке ясно были видны отпечатки ног — гигантских, но явно человеческих.
Предположить, что в новооткрытой стране живут люди с гигантскими ногами, было для
испанских моряков вполне естественным. Ведь в то время всерьез относились к рассказам об
одноглазых великанах-людоедах и людях с песьими головами. И откуда было знать храброму
капитану и его спутникам, что следы эти оставили индейцы племени техуэльче, обутые в
громоздкие мокасины из звериных шкур? Так появилось на карте название Патагония.
А Огненная Земля? Корабли Магеллана шли проливом, названным впоследствии его
именем, сквозь густой туман. Дело в том, что густой молочный туман стоит здесь чуть ли не
триста шестьдесят пять дней в году и столько же ночей. На еле различимом в тумане берегу
светилось множество огней. И на воде тоже видны были огни. То были не вулканы, как думал
Магеллан, то горели костры: на суше — индейцев племени Она, на воде — в лодках племени
морских кочевников алакалуфов. Неизвестный остров назвали Огненной Землей.
Вместе Патагонию и Огненную Землю называют еще «Краем света». Такого имени не
найти ни в одной, даже самой подробной географической номенклатуре, но когда в
Аргентине и Чили говорят о «Крае света», то имеют в виду самую южную — к югу от
сороковой параллели — часть Американского континента. Трудно представить себе место,
менее приспособленное для человеческого житья.
Без устали дующий ветер: сухой — над пампой, с дождем — вдоль Анд. Ураган над
морем, ураган над землей. Редкие деревья, сохранившиеся в пампе, распластаны, как
придавленное ползучее пламя. Они изогнуты, они растрепаны, как дым.
Ржавая проволока на покосившихся столбах отмечает границы поместий — эстансий.
Бесчисленные стада овец бродят по пампе, и кажется, что для них только и создана эта
унылая земля на Краю света.
...Для тех, кто жил здесь задолго до того, как корабли Магеллана отправились в путь,
эта земля не была краем света. Она была просто их землей.
Король патагонский и его подданные
...Солдаты залегли у входа в пещеру, скрываясь за камнями и кустарником, потом дали
залп. Ответных выстрелов не последовало. Тогда лейтенант, сопровождаемый капралом,
отважился войти в пещеру.
У костра сидело шесть человек: пятеро индейцев, шестой — белый. Это был высокий
человек с изможденным лицом, длинной бородой и спутанными волосами. При виде
лейтенанта он даже не поднял головы.
— Именем республики Чили, — произнес лейтенант, — вы арестованы, Антуан де-
Тунэн. Сдайте оружие.
Бородатый не шевельнулся. Лица индейцев оставались невозмутимыми.
— Вы слышите меня, Антуан де-Тунэн? Вы арестованы, — повторил лейтенант.
Уже через неделю после встречи в долине Валье-де-Ареналес Орели I попал в засаду.
Будь на его месте индеец, его бы расстреляли без лишних церемоний. Но это был белый...
Де-Тунэна отвезли в Вальпараисо, где решили не раздувать дело (в которое вмешался
французский консул), а, объявив пленника помешанным, посадить на французский корабль.
Оказавшись снова в Европе, де-Тунэн не забыл о своем королевстве — он пишет
бесчисленные письма Наполеону III и папе римскому, публикует в газетах статьи,
разоблачающие политику чилийских властей. Все напрасно. Слава помешанного,
приплывшая с ним из-за океана, делает все его усилия тщетными. Де-Тунэну оставалось
одно — начать все сначала.
На этот раз де-Тунэн высаживается на пустынном побережье Патагонии, в южной части
Аргентины. Здесь пока все спокойно. Аргентина не взялась еще за производство шерсти,
которая во все больших количествах уходила в Европу из Чили. Овцеводческих эстансий в
пампе еще не было, так что индейцы-техуэльчи могли пока спокойно охотиться на гуанако.
Орели I удалось не только добраться до Анд, но и встретиться с Квилипаном. Рассказ
вождя был грустным: дела очень плохи, чилийцы за то время, что де-Тунэн был в Европе,
научились использовать против индейцев не только ружья, но и лесть и алкоголь. Они
натравливают друг на друга арауканских вождей, и те воюют друг с другом. Де-Тунэн может
рассчитывать только на воинов Квилипана.
Орели и Квилипан начинают партизанскую войну. Четыре месяца они беспокоят
чилийскую армию, нападая на обозы и угоняя верховых лошадей. Однажды удалось взять в
плен чилийский патруль. Не раздумывая, де-Тунэн отпустил пленных на свободу.
Северная лихорадка
Ее звали Чижик. Точнее, ее звали и зовут Евдония Мухина, но такая была она в свои
шестнадцать лет маленькая, худенькая, что в спецшноле ей дали имя Чижик. Так оно и
осталось за ней. Чижик — радистка-разведчица вместе с товарищами не раз вылетала на
боевые операции. Это было в первые годы войны. Их сбрасывали в разные точки Кавказа и
Крыма, и они из вражеского тыла передавали в штаб сведения о дислокации вражеских
войск, боеприпасах, движении поездов и т. п. В своих воспоминаниях «Суровая юность»,
напечатанных в сборнике «Приключения» («Молодая гвардия», 1969 год), Евдокия Мухина
рассказывает об этом периоде своей жизни.
Позже, в июне 1943 года, в составе группы радистка была выброшена на парашюте в
черниговские леса, в партизанский отряд. Приземление прошло неудачно: девушка сильно
повредила спину и ноги. И все-таки осталась в отряде. Вместе с партизанами прошла она на
костылях длинный путь от лесов Украины до Люблина...
Отрывки из воспоминаний Евдокии Мухиной о жизни в партизанском отряде мы
предлагаем вниманию читателей.
...День ото дня чувствую себя лучше, начала садиться на повозке, которая со дня
неудачного приземления стала моей койкой. Ночами с помощью Женьки (мой напарник,
радист) учусь потихоньку ходить. После этого боли усиливаются, и мне не спится, но все-
таки продолжаю тренироваться каждую ночь. Дед Савка, мой повозочный, сделал мне
костыли.
Два месяца я не бралась за ключ. Лишь иногда помогала Женьке шифровать и
расшифровывать радиограммы.
Однажды меня чуть не отправили на Большую землю; спасибо Женьке Харину, что
предупредил. Подходит к повозке Владимир Павлович Чепига, наш командир, и говорит:
— Чижик, собирайся, едем в отряд Федорова, там ждет самолет. Тебя доставят в
госпиталь.
Я как прыгну с повозки и закричу прямо ему в лицо:
— Никуда не полечу! К вашему сведению, я уже давно хожу. По ночам. Вот спросите у
часовых, они подтвердят. И завтра же начну работать в свои сеансы!
Разинув от удивления рот, Чепига сказал:
— Ну, затарахтела тарахтелка. Не полетишь. А вот насчет ночной ходьбы — это ты
напрасно, подождать бы... Ладно, подлечим тебя сами.
Я очень рада, что остаюсь с партизанами, и тихо шепчу. «Спасибо вам, товарищ Чепига,
я никогда не забуду доброту вашего сердца».
Из кустов вылезает взволнованный Женька.
— Что, Чижик, оставили?
На другой день, рано утром, на костылях добираюсь к Женькиной палатке. Завтра я
обязательно попрошу ребят подкатить сюда и мою повозку. Харин, подвинувшись, уступает
мне место у рации. Берусь за ключ. Немного волнуюсь, руки дрожат. Начинаю выстукивать
свой позывной...
С участка Чернигов — Бахмач — Конотоп вернулась группа Матвеева.
— Идем мы прямо по шпалам, — рассказывает Николай Матвеев.— Видим, со стороны
станции Бахмач показался поезд. Кубарем скатились под насыпь, залегли. Мимо нас с
шипением и свистом на полном ходу прошел эшелон с платформами. Одни пустые, на
некоторых — груды камня и леса. Лежим и наблюдаем, что будет дальше. Эшелон за
эшелоном проходили на Чернигов. За день удалось точно установить порядок их движения. К
вечеру перешли к крутому изгибу дороги и укрылись. Часовых, сменявшихся каждые два
часа, развозили на дрезине, она сновала взад и вперед. Дорога на этом изгибе охранялась
сильнее и по обе стороны была очищена от придорожного кустарника.
...Стемнело. Мы решили дождаться поздней смены и снять часовых. В 12 часов ночи
двое часовых, заступивших на смену, потопали в сторону Чернигова. Видимо, боялись
расходиться поодиночке. Минут через пять они вернулись и как раз у того места, где я лежал,
остановились. Закурили. Мне почудилось на какой-то момент, что они меня заметили. Нет.
Пошли дальше, прямо туда, где под самой насыпью залегли Прискоко и Вовк...
— Ну, лежим мы с Петром и смотрим на дорогу,— вступил в разговор Иван Вовк. —
Время тянется медленно-медленно. Прислушались... Идут фрицы, размахивая руками и
посмеиваясь. Только миновали нас, как мы в три прыжка бесшумно настигли их с тыла.
Петро взял солдата слева, а я — справа, что был повыше ростом. Ну, тут вскоре Николай
просигналил нам, что дорогу заминировал. Вместе с подоспевшим Матвеевым мы отошли к
опушке леса.
— Минут через двадцать со стороны Чернигова послышался стук колес, — продолжал
Матвеев. — Потом раздался взрыв, да такой, что под нами заколыхалась земля. Грохот
вагонов, катившихся под откос, беспорядочная стрельба... Надо было скорее уходить. Мы
перебежали ольшаник, потом болото. Долго шли лесом — и вот наконец дома...
Таких успешных операций на счету отряда было уже несколько.
Как мы с Женькой завидовали рассказам партизан! Как просился Женька на операции,
когда я уже чувствовала себя сносно... Чепига поругается, но все же отпустит и при этом
обязательно скажет: «Смотри, Харин, а как Чижик одна будет справляться со связью?»
Женька улыбнется, подберет свой рыжий чуб всей пятерней и попросит: «Чижик, поработай
одна, а я схожу с ребятами разок. Может, хоть одного фашиста пристукну, а то
пропартизанишь и не убьешь ни одного». Я понимала его.
В конце сентября 1943 года наш партизанский отряд подошел к Днепру. Осень была в
разгаре. В лесах стало сумрачно и сыро, пахло плесенью и гнилью. От холодного дождя
зябко поеживались плохо одетые ребята. Жители сел помогали нам одеждой, обувью, но все
горело на нас от трудной кочевой жизни. Помнится, как уже в Польше, в Бил-горайских
лесах, мы решили даже открыть мастерскую по изготовлению лаптей. Оказались и мастера
по этому делу — из Пинской области и с Западной Украины. В мае береза распускается и
наливается соком. Кора становится сочной, упругой, и в эту пору ее хорошо снимать и вялить
на ветерке. Две затесанные палочки, как вязальные крючки, снуют в руках мастеров. Через
несколько минут, смотришь, вылетает из-под рук готовый лапоть, такой ладный, красивый,
беленький, как лодочка. Старики вили к нему веревки из конопли. Заготовили тогда лаптей
по две пары на брата...
Нам нужно было поскорее перебраться через Днепр, чтобы в глубине леса раскинуть
зимний лагерь. Стали наводить переправу. Огромные сосны падали одна за другой. Их
распиливали на десятиметровые отрезки и стаскивали к берегу. Заготавливали и березовые
лесины, чтобы крепить бревна. По обе стороны плота весла — несколько пар березовых
лесин, — впереди и сзади отесанный киль, плоты получились добрые; на тех, что побольше,
умещалось по три груженые, с лошадьми, подводы. Прямо на плоты, на подстил сухого сена,
осторожно укладывали раненых. Их сопровождали автоматчики. Первыми на тот берег
переплыли разведчики, чтобы обеспечить безопасность переправы. Расставили посты
дозорных и возвратились поодиночке, таща на буксире лодки. Пока фашисты нас не
обнаружили, нужно было спешить.
Переправа началась ночью. Она происходила организованно и бесшумно до той поры,
пока не начали переправлять верховых коней. Неохотно входили лошади в холодную воду
Днепра. Подгоняемые седоками, они с беспокойным ржанием плыли к другому берегу. В
такие минуты у нас замирало сердце: услышит враг... Случалось, волна захлестывала
лошадиную голову. Верховой бросался на помощь коню, но было уже поздно...
Наконец Днепр за спиной. Отряд, не задерживаясь, двинулся по намеченному
маршруту. Из партизанского штаба Украины нам был дан приказ перекрыть и парализовать
движение на железнодорожных участках Киев — Коростынь, Киев — Фастов — Житомир.
По тщательно разработанному вместе с соседним отрядом Кузнецова плану несколько
усиленных групп разошлись по разным направлениям...
В начале ноября 1943 года я услышала по радио сообщение об освобождении Киева.
Известие мигом разнеслось по лагерю. Седьмого ноября командиры созвали всех на митинг.
Мы собрались на большой поляне. К высокой сосне прикрепили репродуктор. С нами
говорила праздничная Москва...
И вдруг... в лесу застрочили пулеметы. В центре поляны с визгом разорвалась мина.
— Вперед, ребята! За мной! — скомандовал Чепига.
Согнувшись под тяжестью пулемета, меж деревьев промелькнул Козыра. В черной
длинной полицейской шинели, с автоматом в руках за ним бежал Иван Вовк. Мимо моей
повозки промчался со своими партизанами Кузнецов, стремясь зайти в тыл врагу. Партизаны
рассыпались по лесу, открыли огонь, тесня фашистов, окруживших лагерь.
Быстро формировался обоз — раненые, женщины, дети: был дан приказ отходить. Мы с
Женькой, свернув рацию, тоже ушли с обозом. Путь лежал через топкие места. Болото от
рано наступивших заморозков покрылось ледяной коркой. Люди и кони — по колено в воде
— еле-еле передвигали ноги. Вскоре в кочках завязли две подводы с боеприпасами. Тогда
часть груза мы навьючили на лошадей, остальное понесли сами. Все чаще застревали
повозки с ранеными. Виктор Васильевич Транквилицкий, командир обоза, человек
недюжинной физической силы, иной раз один вытаскивал повозку из трясины.
Каратели, прочесывая лес, неотступно следовали за обозом. Наш отход прикрывали
партизаны во главе с Чепигой и Кузнецовым: лес дрожал от автоматной стрельбы.
Лишь на третьи сутки преследование прекратилось; Чепига и Кузнецов с ребятами,
отстрелявшись, присоединились к обозу. Развернув рацию, мы с Женькой сообщили в
Центральный штаб обстановку. Во время этой недолгой остановки у нас портянки
примерзали к сапогам. Идти стало еще труднее...
На шестые сутки отряды с большими потерями вышли из болот. На сухой поляне
разожгли костры. Люди сушили одежду и обувь. Многие падали на землю и тут же засыпали.
Старики ездовые заварили кулеш. Доктор-хирург Ганстурм и медсестра Клава Кизингашева
обходили повозки с ранеными...
Отряд Кузнецова с обозом и ранеными остался в киевских лесах, а нам Центральным
штабом был дан приказ передислоцироваться за Припять.
У нас с Женькой стало много работы. Он часто и надолго уходил в связь, занимая свои
и мои сеансы. Строгий, спокойный, он работал надежно, настойчиво и даже как-то красиво.
Не было такого дня, чтобы мы не сумели выйти на связь. У меня же было столько шифровки
и расшифровки, что от усталости и напряжения кружилась голова.
Казалось, что пачка радиограмм, передаваемых в Центральный штаб, не уменьшается:
группы, разосланные на операции, одна за другой сообщали о пущенных под откос
вражеских эшелонах. Гомель, Жлобин, Могилев, Орша, Минск, Барановичи, Жидковичи,
Коленковичи — эти названия не оставляли меня даже в короткие минуты сна. Нарушить
коммуникации противника, парализовать движение на железных дорогах оккупированной
фашистами Белоруссии — такова была задача, поставленная перед нами штабом.
В эти жаркие дни ребятами владело одно чувство — отомстить за каждого погибшего
друга, за каждое сожженное село...
Да, наше соединение зачастую проходило через сожженные села. Смотришь на
пепелища — жуть берет, думаешь: жили совсем недавно в этих селах, в чисто выбеленных
хатах наши советские люди... Жили, трудились, гуляли, дружили, веселились, растили детей.
А сейчас людей не видно. Где они? Расстреляны, сожжены, угнаны в Германию или где-то в
лесах, в землянках ютятся? Как кресты на кладбище, торчат одни печные трубы да
колодезные журавли. Особенно грустно становилось, когда заходили в сожженное село на
заре. В предутреннем тумане, на обгоревшем дереве примостился аист-бедолага со своим
семейством. Присмотришься — увидишь дымящиеся печи. Женщины по-прежнему
исполняют свои хозяйственные заботы. Подойдешь, бывало, к такой одинокой печке, а она
горячая. В ней пекут хлеб, смешанный с травой или картошкой. Откроешь заслонку, обдаст
тебя запахом пареной травы. Хлеб был похож на конский кизяк... Не заметишь, откуда
вылезут детишки со вздутыми животами. Обносились все, чуть не голые ходят, грязные,
лохматые. Пожалеешь, приласкаешь иного, смотришь, он и заплачет. Те, кто постарше,
уходили с партизанами и храбро, как взрослые, воевали. Было у нас в соединении четыре
подростка. Петрусь, Грицко, Иван, бежавший вместе со взрослыми из фашистского лагеря, и
еще Никола, лет шестнадцати, — наш лихой боевой разведчик. Погиб он в лесах под Киевом.
Петруську было меньше четырнадцати лет, хотя он старался казаться взрослым. Попал
он к нам при большой беде. А случилось это так: из села, где он жил, ушли в партизаны
десять стариков и молодых мужчин. Ушел и сосед Петруся, оставив в селе жену с грудным
сыном. Предатели донесли фашистам, и каратели немедля явились в село. Согнали всех в
одну хату и закрыли, а молодую женщину стали мучить. Они допытывались у нее, куда ушел
ее муж и все мужчины, где находятся партизаны. Женщина молчала. Тогда фашист взял ее
ребенка за ноги и ударил головой о завалинку хаты...
Петрусь успел выпрыгнуть в окно и спрятался в картофельной ботве. Выждав немного,
он незаметно пополз через заросшее картофельное поле и выбрался на выгон. Вскочил на
лошадь и во весь дух поскакал куда глаза глядят. Повезло парнишке: встретила его наша
разведка и привезла в отряд. Петрусь просил немедленно помочь крестьянам. Недолго думая,
Чепига послал в село 150 самых лихих верховых партизан. Залетев в село, партизаны
уничтожили карателей и спасли жителей. Не удалось спасти только молодую мать с
ребенком...
Петрусь, не остался в селе: не с кем было жить, мать его еще в самом начале войны
фашисты угнали в Германию. Так он и прижился у нас, став настоящим разведчиком,
любимцем всего отряда. Помню такую деталь: Петрусь научил нас выводить вшей из
полушубков. Загоняет коня до мыльного пота и накинет полушубок на его вспотевшую
спину. Коня поставит где-нибудь так, чтобы Чепига не видел. Удивительно, но факт: вши все
до одной из полушубка уползали неведомо куда. За такие проделки один раз даже наказали
Петруся — дыхание коней от бега на морозе становилось слабым.
Партизанский сынок Грицко был совсем еще мал. Его подобрала наша разведка на
одной железнодорожной станции. Лежал он за штабелями шпал и даже не в состоянии был
подняться, ослабел от голода. Всю дорогу до самого отряда ребята несли его на руках. Долго
Тася и тетя Наташа, наши поварихи, ухаживали за ним. Когда Грицко немного поправился, с
первым же самолетом его отправили на Большую землю. Не хотел он улетать, плакал. Жаль
было его отпускать, но Чепига строго сказал: «Отправить его надо. Он и так, бедняжка,
намучился, а теперь пусть учится».
Мальчику Ивану было 13 лет, но он говорил, что ему пятнадцать: боялся, что и его
отправят на Большую землю. Это был «закаленный солдат», как мы звали его в шутку.
Пошли однажды четверо партизан на один железнодорожный узел. Старшим шел Игорь
Альшанский. Далек был их путь — тридцать километров от лагеря. Чепига с большой
неохотой отпустил с ними Ивана... Задание ребята выполнили: точно определили количество
вражеских войск, сколько эшелонов и с чем скопилось на станции, куда они убывали и откуда
прибывали. В таких делах Игорь Альшанский был знаток. Кончили ребята работу и
собрались в обратный путь, но на дорогу не было у них никакой еды. Игорь после
рассказывал: «Не хотел я отпускать Ивана, да" разве удержишь такого. Мигом, говорит,
слетаю и достану еду, а вы меня подождите. Часа два мы ждали его в километре от станции,
невдалеке от железнодорожной будки. И дождались... Чуть живой приполз наш Иван. Еды
принес, а сам был тяжело ранен. Пуля прошла через тазовую кость...» Рассказывал Игорь, а
сам плакал. Самому ему-то было только 18 лет. «Перевязали мы его, — продолжал Игорь, —
и понесли на руках до самого леса. Потом еще несли на носилках километров десять. Не
выдержал Иван. Умер. Похоронили мы его под большим дубом, на перекрестке двух
проселочных дорог».
Впервые я видела тогда, как плакал Чепига. Горько плакала и я. Даже теперь, когда
прошло уже немало лет, память об Иване еще свежа. Кучерявый, храбрый, рыженький
мальчик все еще тревожит сердце. Вспоминается, как я ему из парашютного шелка шила
белье. Какая это была радость для мальчика! Ваня всегда приносил мне какой-нибудь
подарок. Подойдет к палатке радиоузла, сядет тихонько возле нее и ждет, когда я закончу
работу. Если не дождется, сунет в уголок палатки то кусок самодельного мыла или серый
холст на портянки, а то и неведомо откуда добытый кусок белого хлеба. Долго вспоминали
его товарищи: «Эх! Был бы наш кучерявчик, — говорили они, собираясь на операцию, — он
пролез бы под самым носом у фашистов!»
С нами до конца оставался Петрусек. Его в лагере почти не бывало. Любил он сидеть
где-нибудь кукушкой на большом проезжем шляху и очень метко цокал фашистов из
бесшумки. Уходил из лагеря и приходил один незаметно, и Чепига, хотя часто ругал его за
это, втайне восхищался его бесстрашием.
Гектар за гектар
— Знаете, где мы с вами сейчас? В самом-самом центре проблемы. Что вы смотрите в
окно? Незачем это делать, наша проблема сама о себе напомнит.
С этими словами профессор Ян Палюх провел ладонью по фикусу, стоящему на
подоконнике. Ладонь стала черной.
— Сейчас еще ничего, — сказал профессор, — я вот вам снимочек покажу, как здесь
раньше было... С тех пор все намного стало лучше...
Может быть, действительно все здесь улучшилось, но человеку, приехавшему из
Варшавы или, скажем, из Кракова, кажется, что тут, в Верхней Силезии, самом
промышленном районе страны, он дышит не совсем тем же воздухом, что дома. Во всяком
случае, дома воздух, как бы это сказать, привычнее. Я не первый раз в Силезии, но
привыкнуть к специфическому привкусу здешней атмосферы никак не могу.
— А к нему и нельзя привыкнуть, да и не нужно, — говорит профессор Палюх. — С
ним можно только бороться.
Верхнесилезская научно-исследовательская лаборатория Польской академии наук, где
работает профессор Палюх, действительно находится прямо в центре проблемы. Это следует
понимать буквально: в тесном соседстве с лабораторией коптит небо коксофабрика
«Конкордия», самое «дымящее» (по крайней мере, в недалеком прошлом) предприятие
города Забже. А город Забже, в свою очередь, один из самых задымленных городов Верхней
Силезии. А что касается Верхней Силезии, то она побивает в Польше все рекорды по дыму.
А «благодарить» за все это следует немецких капиталистов, которым многие годы
принадлежали фабрики, заводы и шахты Силезии. Чистота воздуха прежних владельцев не
беспокоила. Сами они тут не жили.
В Силезии деревья умирают молодыми. Человек сильнее, человек может защищаться.
Но что можно сделать здесь, где два миллиона людей и тысяча предприятий замкнуты на
небольшой площади?
И вот в 1959 году был разработан план наступления на три фронта.
Во-первых, взять на учет и под защиту оставшиеся в Верхней Силезии леса, рощи,
сады и так далее, вплоть до крошечных палисадничков перед домами.
Во-вторых, исследовать воду. То есть определить состав воды в озерах, прудах,
бассейнах и ручьях. Ибо без воды и лес не растет.
Третий фронт — восстановление лесов. Но каких? В давние времена здесь росли
хвойные леса. Но хвойные деревья оказались нестойкими перед загрязнившими атмосферу
газами. Поэтому решили высаживать лиственные, постепенно заменяя ими сохранившиеся
кое-где еловые и сосновые рощи.
Работа предстояла тяжелая и кропотливая. Конечно, это был инженерный проект, но,
как всегда бывает в работе с живыми организмами, точный расчет граничил тут с искусством.
На суровом языке техники эта операция называется «рекультивацией промышленных
территорий», и сравнить ее можно только (если воспользоваться термином из медицины) с
реанимацией — оживлением после клинической смерти.
Не следует думать, что Верхнесилезская лаборатория вышла на бой за силезский воздух
одинокая, как Дон-Кихот, несущийся с копьем наперевес к ветряным мельницам. Она только
лишь разработала генеральный план и подробнейшие методические указания. А в работу
активно включились все: от директоров предприятий до школьников, потому что, как говорит
профессор Палюх, к здешнему воздуху нельзя привыкнуть, с ним надо бороться.
В Польше существует закон, по которому каждое предприятие должно вернуть природе
столько же, сколько у нее забирает. Таким образом, шахты обязаны были засадить около двух
тысяч гектаров земли, занятой терриконами и отвалами песка.
Сотрудник лаборатории доцент Грешта разработал для этих земель методику. Сначала
высаживают полосами особый вид осоки, и она своими прочными корнями, как десант,
удерживает захваченную территорию до подхода основных сил — деревьев.
Но перед тем как высаживать деревья, надо было восстановить структуру доведенной
до бесплодия почвы. Ученые пришли к выводу, что отходы производства цветных металлов
возвращают земле необходимые для растительности вещества. Из деревьев лучше всего
прижились ольха и тополь. Так на недавно еще мертвой земле появились первые молодые
леса, а с ними тень и чистый воздух.
Без заключения лаборатории нельзя теперь начинать строительство ни одного
предприятия, причем не только в Верхней Силезии. Долгий спор разгорелся над проектом
электростанции в Хенцине. По всем экономическим показателям ее надлежало строить
именно здесь. Однако это грозило уничтожением одного из самых красивых природных
заповедников в Польше — Свентокшыских гор. Палюх дал резко отрицательный отзыв, и
станцию, учтя все соображения, строят в другом месте.
— Довольны вы результатами вашей работы? — спросил я профессора Палюха.
— До победы еще далеко, — отвечал профессор. — Но все же немалого удалось
добиться. Например, парк, разбитый между Катовицами и Хожувом (а вы знаете, что у нас в
Силезии трудно определить, где кончается один город и начинается другой, так что если я
говорю «между», то это значит, что он на территории и Катовиц и Хожува). Таким парком
мог бы гордиться любой город в Польше. Через пять лет у нас будет сорок таких парков, из
них двенадцать — уже в этом, 1970 году. Мы добились того, что теперь нельзя насыпать
новые терриконы. Землей, добытой из-под земли, засыпают заброшенные шахты. И главное,
сажают деревья, новые леса по нашему принципу: «гектар за гектар», гектар, взятый у
природы, гектар возвращенный.
Это, конечно, первый шаг. Но главное — что он уже сделан.
Ежи Зеленьский, польский журналист
Перевел с польского Л. Ольгин
Уши и хвост
Поэзия? Такие материи мало волновали отца и сына. Лучше пареньку стать тореро, чем
продавцом лотерейных билетов или чистильщиком башмаков: Тем более у мальчика есть
афисьон, говорят знатоки.
Каждый день он уходил в поле, чтобы развивать кисть, ворочая тяжелый плащ, учился
распознавать нрав быка, его пороки и добродетели... Бесконечное повторение одних и тех же
жестов, которые нужно очистить от заданности и нервозности, сделать их кристально
чистыми. Эти движения входили в ребенка, становились частью его естества.
Тысячи пареньков по всей Испании, на фермах, в полях, в городских дворах, на
пустырях сражаются с воображаемыми быками. Иногда сверстники скучиваются вокруг
одного из них. Нет ни торо, ни трибун, ни арены, но перед взором пораженных товарищей
мальчик самозабвенно делает волшебные пассы. Он слышит «О-ле!», разом вырывающееся
из уст.
Это значит, боги одарили одного из чумазых ребятишек. Они дали ему нечто, чему
нельзя научиться, нечто такое, что наделяет его жест пронзительной чистотой и
элегантностью, и тогда воздух вибрирует от пассов мальчика, словно от трепета оливкового
дерева в выжженный солнцем августовский день. Называйте это как угодно — зовом,
талантом, страстью.
В любимом деле не должно оставаться неясностей, поэтому я решил ответить на
наиболее частые вопросы, собрав материал из хроники и собственного досье.
Вопрос: Скажите, это правда, что быкам перед корридой подпиливают рога?
Ответ: Да.
Вопрос: И владельцы ферм соглашаются?
Ответ: Да, потому что, если кто-то из них откажется, импресарио пригрозит: «Учтите,
мой матадор будет очень недоволен. Если вы хотите, чтобы он продолжал работать с вашими
быками, постарайтесь быть более понятливым».
Вопрос: Но это же шантаж?
Ответ: Да.
Вопрос: Простите... но, ей-богу, я никак не пойму... Разве матадор решает, с какой
фермы поставлять быков для корриды?
Ответ: Видите ли, мир корриды завязан в один тугой узел. Соперничество — и то здесь
только для виду. Но в него играют по-настоящему. Как помните, даже Хемингуэй поддался на
эту удочку и совершенно серьезно писал о «соперничестве» Ордоньеса с Домингином.
Вот что происходит в действительности. Скажем, по случаю праздника успенья
организаторы обращаются к импресарио тореро Фернадеса: «Могу я объявить вашего
матадора?». — «Сколько?» — спрашивает аподерадо. «Триста пятьдесят тысяч песет». —
«Согласен, — отвечает импресарио. — А с кем вы его выставляете?» — «Я думаю, с Фулано
и Менгано...» — отвечает устроитель. «Фулано идет, но с Менгано у моего матадора сейчас
соперничество. Я так думаю, лучше подойдет Попито». — «Согласен», — отвечает
устроитель. «А чьи быки?» — продолжает аподерадо. «Я мыслил взять у Гонсалеса и
Гомеса». — «Нет-нет, — возражает аподерадо. — Мой матадор будет выступать только с
быками от Санчеса». — «Идет», — соглашается устроитель.
Вопрос: Итак, можно заключить, что по большей части на арену выпускают быков-
афеитадо? (1 Афеитадо — бык, рога которого подпилены перед корридой. — Прим. пер.) А
как же контроль?
Ответ: Контроль существует, конечно. Но когда вы получаете три миллиона за выход,
неужели вам так уж трудно убедить бедного ветеринара, у которого жена, дети и маленькое
жалованье, подписать необходимое свидетельство? К тому же операцию выполняют мастера
своего дела, и безумно трудно будет доказать, что рога этого быка подпилены.
Вопрос: Вот это новость! Разве кончики рогов не закругляются?
Ответ: Вовсе нет. Иногда бывает, что подпиленные рога более острые, чем целые! Я,
скажем, видел бой, когда рога у быка казались явно подпиленными — коротенькие, круглые.
Но бык был «целым». Зато у другого они казались настоящими кинжалами. Но я точно знал,
что бык перед боем побывал у «парикмахера».
Вопрос: Тогда зачем же их подпиливают?
Ответ: Это вот и интересно. Дело в том, что у бойцового быка рога — это его руки,
антенны, все... даже разум. Едва у быка отрастают рожки, он начинает пользоваться ими, как
ребенок ручками. С помощью рогов он роется в пище; с их помощью он дерется; рогами он
«познает» мир. Они превращаются постепенно в точнейший и чувствительнейший
инструмент. Если, заперев его для перевозки в кахон (1 Кахон — деревянный ящик,
скрепленный металлическими полосами, служащий для перевозки быков. — Прим.) и
схватив шею железными обручами, вы подпилите ему кончики — о, совсем немного, два-три
сантиметра от силы, — результат достигнут.
Вопрос: Что же происходит?
Ответ: Зверь потрясен случившейся с ним переменой. Это уже не прежние его рога,
зверь их не чувствует. От этого сила ударов не уменьшается, нет. Даже после того, как у него
уберут два сантиметра рогов, пятисоткилограммовый бык насадит вас на них с той же
легкостью, с какой вы накалываете бабочку на булавку. Но дело в том, что операция лишает
его точности ориентировки. Представьте себе, что вы посадили снайперу на нос очки от
близорукости. Он, может, и попадет в мишень, но уже не в «десятку», а в «двойку». Так и
бык: он бросается на цель, но проходит чуть в стороне. Он обдирает рогом золотое шитье на
костюме, хотя в принципе должен был вонзиться в него. Манолете проделывал свои
умопомрачительные пассы, рассеянно глядя в небо поверх трибун: он прекрасно знал, что рог
пройдет в нескольких сантиметрах от груди. Сражаясь с подпиленным быком, матадор
становится хозяином дистанции. И в этом не только отрицательная сторона. У практики
афеитадо есть и свои преимущества.
Вопрос: Что-что?!
Ответ: Именно так. Ведь сегодняшняя публика, куда более разнородная, чем раньше,
требует внешнего блеска. Ей нужно, чтобы бычьи рога касались тореро. Матадор должен
слиться с быком — это нынешние Леда и лебедь, Лаокоон и змеи. Матадор, прогибая
гуттаперчевую талию, обволакивается вокруг быка, валиком прокатывается по нему, вновь и
вновь, каждый раз все тесней, все опаснее. С быками-пятилетками по шестьсот килограммов
весом и целыми рогами (как сражались в давние времена) подобные шутки были бы прямым
самоубийством. Прежняя коррида была более грубой, более жесткой. Публика меняется: в
конце века танцевали вальс, теперь — твист. Вряд ли здесь можно вести речь о декадансе.
Нынешняя публика хочет медленную веронику (1 Классический пасс корриды. Самый
простой, самый красивый и самый трудный.), чикуелину, от которой бы перехватывало
дыхание, натуралию (2 Пасс состоит в следующем: тореро держит плащ перед собой и
полностью обводит им вокруг, едва бык коснется материи, чтобы повторить движение с
противоположной стороны. — Прим. авт.), которая прилепляла бы зверя к бедру человека.
Пуристы мечтают вернуть корриду к смертельному единоборству. Но это глас
вопиющего в пустыне. Они забывают, что в корриде правит публика... Так что афеитадо не
такое уж страшное жульничество, как кажется. Скажу больше: с теми требованиями, какие
предъявляет нынешняя публика к корриде, все быки должны быть «подстрижены».
Вопрос: Но ведь это лишает корриду всякого смысла?
Ответ: Опять громкие слова! Какого смысла?
Вопрос: Ну как же... опасности смерти...
Ответ: Пепе-Илло был убит 11 мая 1801 года на пласе в Мадриде быком по кличке
Барбудо с целыми рогами. Манолете был убит 28 августа 1947 года на пласе Линареса быком
Ислеро, побывавшим до этого у «парикмахера».
Вопрос: Так где же риск больше — с целым или «подстриженным» быком?
Ответ: Каждый случай требует своего подхода. Я уже говорил, что нынешняя публика
хочет «игры со смертью», дрожи и страха. В прежние времена матадор — раз-два! — круто,
по-мужски разделывался с быком. Сейчас матадор подкрадывается, ласкает, «соблазняет»
зверя. Он старается сократить дистанцию до нуля. И тут, перед «мгновением истины», шансы
человека и зверя уравновешиваются. Именно в такую минуту Ислеро подцепил на рога
великого Манолете.
Вопрос: Итак, вы — за афеитадо?
Ответ: Я против уродования зверя, против того, чтоб из поединка делали пошлый фарс.
Но я сын своей эпохи, и мне доставляют наслаждение царственные вероники, плотные
чикуелины, завершенные натуралии — когда матадор медленно до жути, до холода в животе
поворачивается, весь завернувшийся в черную живую массу. Я люблю Веласкеса, но Пикассо
— мой современник. Большая выбеленная солнцем деревенская площадь километрах в
шестидесяти от Валенсии. В окнах висят праздничные покрывала и коврики. Прибывшие на
молебствие священники в тонких шелковых сутанах вылезают из дорогих машин. Местный
оркестр, раздувая щеки, гремит трубами. Улицы — ущелья между меловыми скалами домов,
забиты народом. Крестьяне с окрестных ферм пешком и в повозках стекаются на корриду.
Муниципалитет по случаю ежегодного торжества законтрактовал знаменитых матадоров;
билеты дорогие, крестьяне несколько месяцев должны были откладывать деньги.
— Матадоры приехали! Матадоры! Завихрение мальчишеских тел на узкой улице.
Хоть бы глазком взглянуть вблизи на матадоров! Крикнуть им: «Удачи!», когда они
появятся в проеме дверей местной гостиницы, красивые, как боги, и долго-долго вспоминать
потом об этом в серые будни без торо и музыки. Глубинный смысл фиесты — народного
празднества — постигаешь здесь.
Я знаю, что зрелище, которое мы увидим, будет иметь мало общего с классикой
тавромахии. Толпа хочет радости, и матадоры знают это. От них не требуют изыска или
артистизма; от них хотят страсти и огня. И чтобы красная мулета пламенела в руках!
Легенда о фиесте, ты родилась в этих пропыленных деревеньках с режущей белизной
стен, где на вытоптанной площади подростки, обезумев от страха и собственной отваги,
выходят навстречу быку в круг волов, впряженных в телеги, на которых гроздьями висят
соседи-зрители. И неважно, какое громкое «сценическое» имя они себе выбирают — Пепин
Морено или Алехандро Мостолес, — толпа-то знает, что это свои, деревенские, и смешанное
чувство владеет ею; здесь и местная гордость («знай наших!»), и провинциальное
самоуничижение («где нам тягаться!»). Бедный Пепин Морено, бедный Алехандро!
Доведется ли вам узнать роскошь номеров «люкс» в отелях, в коридорах которых толпятся
поклонники? Станете ли вы своей нетвердой, не привыкшей к грамоте рукой раздавать
автографы на цветных открытках? Доведется ли вам менять каждый сезон «мерседесы»,
танцевать с экс-шахиней Сорейей и учить ездить верхом американских кинозвезд?
На такой фиесте юные матадоры, выставленные деревней, дебютируют перед
съехавшимися знаменитостями, критиками и журналистами.
— Свой дебют, — говорил мне. Остос, — всегда забавно пересказывать потом. Но когда
ты начинаешь сам, тебе не до смеха. В деревнях частенько покупают негодных для боя быков
— тяжелых, опасных... И выходить на них надо без пикадоров, а в случае чего в захолустье
не сыскать ни доктора, ни даже фельдшера. Пепин Морено, цвета зеленей, чем его костюм, с
глазами, горевшими на дне глубоко запавших глазниц, вышел в круг. С противоположной
стороны из-за стены повозок выскочил бык.
Приходилось ли вам видеть, как человека бьет от страха дрожь? Лицо Пепина
лоснилось от пота, руки лихорадочно мяли мулету; открыв рот, он жадно ловил воздух. Он
бы с великим счастьем ушел от всего этого, но он оделся в костюм тореро; но он родился
здесь; но его родители, друзья, соседи, вся отцовская земля, как говорят испанцы, смотрят
сейчас на него.
Зверь выбежал из корраля, мотая на бегу тяжелыми рогами, промчался вдоль строя
повозок, вмиг очистив площадь. Ребятишки, как обезьяны, повскакали на высокие тележные
колеса. Пеоны инстинктивно вжались в толпу.
— Тяжел, — сказал один из них.
— Прямо гора... — бормотнул второй.
Пепин идет навстречу быку, проделывает несколько торопливых пассов и отскакивает,
каждый раз не завершив боя. Ему страшно. Вначале его подбадривали, затем из толпы стали
кричать обидное, раздалось несколько свистков. А потом на площадь опадает молчание —
публика поражена.
Луксор
Перед восходом солнца Нил укутан белесоватым полотном тумана. Лодка бесшумно
вспарывала это полотно, и капли воды, срываясь с весел, неслышно исчезли в нем. Берега не
было видно: казалось, огромные, цвета слоновьей кожи колонны растут прямо из этого
плотного тумана.
«И стоит звезда, как и сорок веков назад, над городом Рамессидов», — вспомнилась
вдруг фраза из одной старинной книги.
Сорок веков назад, там, на правом берегу Нила, встали первые залы Карнака — храма,
посвященного всемогущему богу Амону. Столетиями расширяли, перестраивали жрецы этот
храм — пристраивались все новые и новые залы, высекались статуи, ставились колонны.
Спустя пять веков рядом с Карнаком поднялось другое святилище Амона — Луксор, и оба
храма соединились великолепной аллеей сфинксов с бараньими головами. А вокруг этих
святилищ вырос огромный город, сменивший за тысячелетия много названий и который
Гомер назвал «Стовратные Фивы».
И в предутренние мгновения, когда невидимое еще солнце своими лучами трогало
серые камни Луксора и Карнака, «открывались ворота большого храма и выносили ладью из
великого храма. Клики радости были слышны на небе и на земле. Люди и боги толпились,
радуясь тому, что свершилось. Толпа громогласно ликовала, воздавая хвалу славному богу
Амону-Ра...»
Луксорский и Карнакский храмы были не только местом молений Амону-Ра, «царю
всех богов», куда древнеегипетские правители свозили со всего Египта и покоренных земель
серебро, золото, драгоценности, статуи, не просто величественные сооружения,
прославляющие мощь фараонов, чьими повелениями они строились в течение веков... В
глазах всех, кто торжественно и медленно, с песнопениями поднимался аллеей бесстрастных
каменных сфинксов, застывших у Карнакского храма, через гигантские ворота, чья ширина
была 130 метров, а высота — 44, охраняемые четырьмя изваяниями фараона-бога, — это был
символ мироздания.
Издали колонны храмов кажутся отстраненными от всего живого — величественные и
строгие. Но колонны Луксора вблизи — словно просека в густых и тихих зарослях папируса.
Каменные стебли тянутся в небо и словно готовы с первыми лучами утреннего солнца
распустить созревшие и сочные бутоны капителей. Сейчас над ними лишь светлеющее небо,
а когда-то они касались синего, покрытого нежной глазурью свода, на котором неподвижно
сверкали золотые звезды. И даже центральный зал Луксорского храма — темный и
прохладный, построенный так, что ни один луч солнца не мог проникнуть в него,
пространство, отгороженное от жизни мира толстыми стенами, — был создан как гимн
жизни. Только очень немногие имели право входить в этот зал, где хранилась священная
ладья — подобие той, на которой бог солнца Ра ежедневно совершает свое путешествие по
небу. И если Ра будет милостив к людям, он ниспошлет на землю прохладу и умерит силу
своих лучей, чтобы не иссохла земля и не исчезла вода в Ниле.
Египетские ученые проводят сейчас грандиозную работу, в результате которой, как
надеются исследователи, удастся реконструировать еще один храм этого города, храм, не
существующий уже около... трех с половиной тысяч лет. Об этом перед отъездом из Москвы
я услышала от советского востоковеда Натальи Евгеньевны Сентер.
...Около 1400 года до нашей эры фараоном Египта стал Аменхотеп IV. Опираясь на
мелких и средних землевладельцев, он повел борьбу с засильем родовой и жреческой знати.
Он отдал себя под покровительство бога солнца Атона, взяв имя Эхнатон, и рядом с храмами
поверженного Амона — Луксором и Карнаком — повелел поставить храм Атона... Но со
смертью фараона-мятежника фиванские жрецы разрушили его. О том, какое это было
грандиозное здание, могут сказать одни лишь цифры: археологи находят детали этого здания,
пошедшие на строительство других храмов, — и за 60 лет было найдено 25 тысяч блоков со
всевозможными рельефными украшениями, изображающими сцены из жизни фараона
Эхнатона, его жены Нефертити, ритуальные процессии, обряды.
Много лет египтологи всего мира мечтали о том, чтобы синтезировать эти
разрозненные детали погибшего храма... Но, как признавали все, обычными способами
археологического исследования эту работу выполнить было нельзя. И вот сотрудники
Службы древности в Каире совместно с университетским музеем решили взяться за этот
титанический труд, использовав электронно-вычислительную машину. Египетские ученые
уже приступили к первому этапу этого исследования — кодированию всех двух с половиной
десятков тысяч найденных блоков. Ученые учитывают все — и цвет на изображениях,
выполненных более тридцати веков назад, и размеры человеческих фигур и предметов, и
характеры иероглифов, и повторяемость ритуальных сцен, и повреждения блоков, и даже
углы падения и отражения солнечных лучей. После этого результаты уникального в
археологической практике исследования будут сведены в перфокарты и ЭВМ даст ученым
варианты предположительных сочетаний этих блоков.
И из этих вариантов, которых, по-видимому, будет не одна сотня, предстоит выбрать
один-единственный.
...На древнеегипетских рельефах эпохи Эхнатона у Солнца есть руки. Оно тянется к
своим избранникам и касается священных голов фараонов и их жен.
Вот и сейчас Солнце словно отыскивает на остывших за ночь камнях их изображения.
И когда лодка легко и бесшумно коснулась черным своим бортом зеленых камней
древнего причала, вершины колонн уже сменили свой серый цвет на розовый, н последняя
звезда погасла над городом Рамессидов.
Е. Фролова, наш спец. корр.
Ветер с Каспия врывался в долину — сухой, жесткий, растеряв морскую влагу над
степями, подступившими к горам Северного Дагестана. Он бился о скалы, с трех сторон
окруживших плато, сек лица песком, срывал наши палатки и бросал их, как подбитых влет
птиц, на отмель реки Беленджер...
Этого названия сейчас нет ни на одной карте. И все же реку Сулак, на берегу которой
был разбит наш лагерь, и город, следы которого проступали в жесткой и иссушенной зноем
земле, мы называли этим именем, затерявшимся в древних хрониках, рассказывающих о
государстве, следы которого ищут уже столетие...
Это было государство, распространявшее в VII—X веках нашей эры свое влияние на
народы, жившие на тысячекилометровых пространствах Северного Кавказа, Таманского
полуострова, Крыма и Причерноморских степей — до Днестра и Карпат. Арабские
путешественники, византийские историки, древнерусские летописцы, западноевропейские
хронисты называли это государство Хазарией.
И это государство исчезло столь внезапно и неожиданно, что уже для историков XIII
века Хазария была землей неизвестной и таинственной... Не было ни одного храма, ни одного
здания, ни одной крепости, ни одного памятника искусства, о котором можно было с
уверенностью сказать: это сделали хазары. От бурной торговой и политической жизни
великих хазарских столиц не осталось никаких документов, кроме отрывков трех писем
хазарского царя Иосифа в Испанию из последней хазарской столицы Итиль в дельте Волги. А
от самих столиц — только упоминания в древних хрониках.
Два названия древнейших хазарских столиц донесли до нас старинные рукописи:
Беленджер и Семендер.
Правда, древние рукописи называли Беленджером то город, то реку, то целую страну в
Нижней Сарматии (так именовали средневековые географы Северный Дагестан), то какие-то
неприступные башни, закрывающие вход в плодородную и цветущую равнину. Некоторые
исследователи XIX и XX веков, занимавшиеся этой проблемой, даже пришли к выводу, что
города Беленджера не существовало вообще.
Не меньше путаницы было и с другой столицей Хазарии. Одни и те же арабские
путешественники помещали Семендер и в четырех и в восьми днях пути от Дербента. В
одних и тех же хрониках Семендер лежал то к югу от Беленджера, то к северу. И было еще
упоминание, что Семендер находится около моря, на берегу огромного озера.
Известно, как предельно точны были в своих описаниях арабские путешественники и
географы. Почему же столь противоречивы были их свидетельства о стране, известной
географам, воинам, путешественникам?
...И мы предположили: а если Беленджер на самом деле — и башни, и река, и целая
страна или область в Нижней Сарматии, и город одновременно? А Семендер действительно
не один, а два в разное время существовавшие города?
В XVII веке западноевропейский путешественник Лерх писал, что в районе селения
Тарков в Дагестане стоят остатки древних стен, протянувшихся от гор к морю. Спустя два
века, в 1924 году, советский археолог А. Башкиров также утверждал, что видел в этих местах
остатки древних стен, мощный культурный слой, указывающий на существование здесь
когда-то большого поселения. И самое поразительное — «грамотные люди из Тарков, —
писал А. Башкиров, — говорят, что это остатки древнего Семендера».
Мы вычислили, используя данные арабских хроник, какое расстояние может пройти
торговый караван за четыре дня пути. И оно оказалось равным расстоянию от Дербента до
селения Тарки, расположенного на берегу огромного озера...
Остатки стен, следы поселения, которое в народной памяти сохранилось под названием
Семендер. И это поселение находилось в четырех днях пути от Дербента, около моря, на
берегу озера, как и указывали источники... Совпадения? А вдруг эти совпадения не
случайны? И действительно, в четырех днях пути от Дербента стоял один Семендер, а затем
в восьми днях пути вырос другой город с тем же названием, а где-то между ними был
Беленджер, и именно потому Семендер помещали то к югу, то к северу от Беленджера. Но
если это так, значит где-то севернее надо искать Беленджер.
...Около десяти лет назад разведочными раскопами близ поселка Верхний Чирюрт, в
двух днях пути к северу от Тарков, были открыты остатки значительного поселения
хазарского времени. Там же был обнаружен обширный могильник VII—VIII веков, и
раскопки показали, что жители, оставившие этот могильник, придерживались таких же
погребальных обрядов, какие были в свое время выявлены на всей территории хазарского
государства. Не было сомнения, что найденное поселение — хазарское. Но какое?
В 1969 году наша экспедиция поставила свои палатки на берегу реки Сулак,
пересекающей Чирюртскую долину.
Несколько месяцев работы принесли доказательства того, что это был огромный для
того времени город, жизнь в котором продолжалась несколько столетий, — культурный слой
достигал трехметровой глубины. Город занимал очень удобное для торговли и обороны
положение — он стоял на важном караванном пути, ведущем из приморского Дагестана в
глубь Хазарии; с трех сторон его окружали неприступные горы, а с четвертой — стена,
закрывающая вход в долину.
Эта стена была известна исследователям давно, но считалось, что она была возведена
не для защиты какого-то определенного поселения, а как один из государственных
пограничных форпостов. Мы раскопали небольшой участок стены и обнаружили остатки
оборонительной башни — в то время в Дагестане башни ставили только у городских стен.
Мы обнаружили, что башня и стена несколько раз на протяжении двух столетий
перестраивались, укреплялись — арабские хроники указывают, что Беленджер неоднократно
подвергался опустошительным нападениям.
И самое главное — раскопки показали, что древнее поселение начиналось сразу же за
стеной, а у пограничных стен долговременных поселений в то время не было.
Одновременно с раскопками мы провели археологическую разведку всего Чирюртского
плато и обнаружили, что к городу примыкало около двадцати поселений-спутников. Долина
Чирюрта в VII—VIII веках была заселена столь плотно, что путешествующему в то время
она могла показаться одним огромным, растянувшимся на десятки километров городом.
Кроме того, мы нашли здесь керамику, которая предшествовала самым древним образцам
гончарных изделий, распространенных по всей Хазарин. А Беленджер был древнейшим
городом Хазарии...
Уже сейчас с полным основанием можно сказать: арабские географы, говоря о
Беленджере, не ошибались. Если Беленджером называли главный город обширного и
цветущего района, на котором было около двадцати поселений, то вполне естественно, что и
весь район был назван именем столицы его. Плато Чирюрт пересекает река Сулак, которая
делит найденный город на две части, и эта река могла быть названа именем города. И
совершенно в традициях того времени было называть крепостные сооружения вокруг города
так же, как и сам город.
В будущем году мы вновь поставим палатки на берегу Сулака — реки, которую мы,
археологи, уже называем Беленджером. Одновременно мы намереваемся провести разведку в
восьми днях пути от Дербента, к северу от найденного города — мы будем искать второй
Семендер.
Там, где указывают арабские хроники.
М. Магомедов, научный сотрудник Института истории, языка и литературы
Дагестанского филиала АН СССР
Все новые успехи одерживает народ Гвинеи-Бисау в борьбе, которую он ведет за свое
освобождение от португальского колониального владычества. Освободительная война
Гвинеи-Бисау сродни той борьбе, что ведут народы Анголы, Мозамбика, Зимбабве, Намибии
и Южной Африки. Как подчеркивали участники международного Совещания
коммунистических и рабочих партий в Москве, вооруженная борьба народов этих стран
«наносит тяжелые удары по союзу фашистских и расистских режимов, поддерживаемых
империалистами, и открывает перспективу новых крупных побед африканской революции».
Революция очищает не только землю от колонизаторов, но и каждого человека. Ее победы
не только военные, но и мирные — над отсталостью и забитостью, над невежеством и
бесправием. В этом мартовском номере мы рассказываем лишь об одной стороне новой
жизни в освобожденных районах Бисау — о меняющемся положении женщины.
Жозите семнадцать лет. Вы обращали внимание на то, с какой непринужденностью и
изяществом носят семнадцатилетние девушки свои сумочки? Жозита в этом смысле не
составляет исключения, вот только сумочку ей заменяет автомат. Она не расстается с ним
даже тогда, когда нагибается над очагом, выложенным из крупных камней, чтобы поджарить
кусок газельего мяса.
— Какой мне смысл рисковать? — рассудительно замечает она. — Конечно, все
тропинки и дороги в округе охраняются, но кто на войне может гарантировать, что
противник не совершит неожиданного нападения?
Жозита — член добровольной милиции при Армии освобождения ПАИГК (1 ПАИГК
— Африканская партия независимости Гвинеи и островов Зеленого Мыса.). В Бисау, или, как
называли в недавнем прошлом эту страну, — в «португальской» Гвинее, у добровольной
милиции многочисленные и важные обязанности: организация новой жизни в
освобожденных деревнях, выявление португальских агентов, охрана военных и
продовольственных транспортов внутри партизанских районов.
Нелегкие и непростые все это дела для женщин, но если вы спросите, какого на этот
счет придерживается мнения сама Жозита, то не сомневайтесь в ответе: «А нам кажется, что
все наоборот. Ведь когда идет война, привыкаешь ко многому».
В стране, где ислам замешан на поверьях и ритуалах традиционного язычества, в
стране, где католицизм всегда шел в ногу с идеологией белого колонизатора, а такой стране
кажется невероятной сама возможность увидеть женщину, сжимающую автомат или
выступающую на народном собрании. Борьба за свободу все изменила: если б не широкое
освободительное движение, процесс эмансипации женщин занял бы долгие годы.
Доказательства? Достаточно сравнить женщин, сражающихся рядом с мужчинами и наравне
с мужчинами, с их сестрами, оставшимися в деревнях. Достаточно сравнить женщин,
попавших в эпицентр современных проблем своей страны, с женщинами, ни разу не
вышедшими за пределы своей деревни. Женщин, которые сами выбирают свое окружение и
сами создают семью, с теми, кто до сих пор служит предметом чужого выбора, предметом
купли.
Четверо и полюс
Окончание. Начало в № 2.
Итак, от грядущей беды четверых англичан отделяло всего тридцать шесть часов.
Херберт сидел у рации и диктовал королеве послание о прибытии на полюс, когда в
палатку заглянул Джилл и замахал руками. Он только что закончил координатную привязку и
выяснил, что до полюса еще целых 7 миль. Посланное в эфир извещение, что «сегодня, 5
апреля, в 17.00 гринвичского времени трансарктическая экспедиция достигла полюса»,
оказалось преждевременным. Пришлось срочно собирать лагерь, запрягать собак и нестись
на север, чтобы успеть на полюс. Хотелось попасть к цели сегодня же.
Через семь миль упряжки остановили, но лагерь решили не разбивать, пока приборы не
подтвердят адрес. К удивлению, теодолит показал, что до полюса все те же семь миль!
(Навигация в непосредственной близости полюса, — напишет впоследствии Херберт,
— является сложной проблемой. Малейшая неточность в определении долготы, и вы уже
неправильно определяете момент, когда солнце пересекает ваш меридиан. И чем дальше
удаляетесь вы от истинного азимута, тем грубее ошибка, так что в конце концов вы
начинаете двигаться по кругу».
Еще три часа пути. И вновь очередная «привязка» обнаруживает, что путешественники
находятся теперь в 3 милях от полюса к югу, как раз на нулевой долготе, которая должна
привести их к Шпицбергену. Итак, они проскочили полюс!
Как ни заманчиво было мчаться дальше на юг, к финишу, решили все же возвращаться
назад. Ведь до них ни одному англичанину не доводилось ступать на полюс.
Теперь приближению к полюсу мешал встречный дрейф льдов. За четыре часа с трудом
продвинулись на милю. Тогда Херберт принял решение остановиться, разгрузиться и идти к
полюсу «налегке».
Шли еще три часа. И когда снова достали теодолит, он показал: 89° 59" N, 180° W.
Отклонение на одну минуту! Выходит, снова проскочили полюс. Но сил поворачивать
обратно во второй раз не было... Дрейф теперь был благоприятным, и можно было надеяться,
что ледовое поле, на котором остановились полярники, само рано или поздно вернет их на
полюс.
На следующий день, продрейфовав через полюс, они продолжили путь на юг, не
запрягая собак. Измученные вконец сорокадневным штурмом полюса животные отдыхали.
Люди же готовились к последнему этапу: 700 миль до Шпицбергена предстояло преодолеть
за 60 дней. 60 весенних дней. Чтобы опередить весну, нужно было вдвое убыстрить темп, и
так казавшийся непосильным. Но Херберт и спутники были полны оптимизма.
Утро 7 апреля началось, как и все предыдущие утра, будоражащим звоном будильника.
Звонок раздается обычно ровно в 5 утра. Четверо полярников, спящих по двое в двух
палатках, открывают глаза. Их первое движение — стереть иней с одежды и всех предметов.
Иначе, когда разгорится примус, все станет мокрым. На примусе разогревают чай и кашу.
После завтрака полагается час расслабления, внутренней подготовки к дневному переходу. В
6.45 путешественники вылезают из спальных мешков и пытаются высушить над примусом
верхнюю одежду. Правда, им никогда не удается довести эту процедуру до конца — надо
экономить топливо. Натягивать влажную одежду на морозе — процедура, к которой
невозможно привыкнуть. «Но самое худшее испытание, — записывает Херберт, — это
влезать в парку из волчьей шкуры, задубевшую до броневой крепости».
В 7.15 полярники вылезают из палаток и начинают укладывать снаряжение. В 8 часов
они уже в пути. В полдень двадцатиминутная остановка: несколько глотков какао из термоса
и плитка шоколада. В 4 часа дня начинается поиск удобного места для привала. «К этому
времени от долгого пребывания на сильном морозе мы, кажется, теряем всякую способность
что-либо чувствовать» (Херберт). Но до отдыха еще далеко. Надо разобрать сани и накормить
собак, которые в предвкушении единственной в сутки кормежки поднимают истошный вой.
Затем наступает пора натягивать палатки. Каждая пара разбивается на «инсайда» и
«аутсайда». «Инсайд» сразу же забирается внутрь палатки и разжигает примус. «Аутсайд»
остается снаружи, крепит тяжи, колет лед и проводит третий сеанс метеонаблюдений. В 18.30
и «аутсайд» заползает в тепло. Настает священный момент чаепития. Чай пьют, уже
забравшись в спальные мешки. Затем «дежурные повара» приступают к приготовлению
обеда. Меню неизменное: мясные палочки, сушеные овощи, галеты, масло, сыр, кофе.
На прощание Херберт протянул нам свою только что вышедшую книгу «Через вершину
мира». Дарственная надпись гласила:
«Кульминацией путешествия был не тот момент, когда мы увидели землю, а тот, когда с
земли мы оглядывались на лед, через который прошли».
— Я до сих пор не знаю, как же мы сделали это, — прибавил он почти всерьез.
Мы возвращались от Херберта по до отказа забитой машинами автостраде. Путь нам
подсказывали расставленные здесь в избытке дорожные знаки. Вот слева появился еще один:
«Осторожно, впереди скользкая дорога».
Дорожные знаки — величайшее благодеяние цивилизации. Но отчего человека так
нестерпимо тянет туда, где еще не расставлены знаки предупреждения и где на тысячи
километров вперед мерцает лишь один указатель:
«Впереди — Опасно!»
А. Ефремов, соб. корр. «Комсомольской правды», М. Кондратьева, соб. корр. «Вокруг
света» в Лондоне
Миры Эмп