Моя первая учительница

В интернате не было счастливых детей. Нам всем не хватало

родительской любви, их заботы, их ласки. По большому счету, никто из нас
не обращал на это внимания – отдали так и отдали чужим на воспитание.
Детские проблемы – это не проблемы взрослых людей. А мы все без
исключения были из проблемных семей. Правда, среди нас были некоторые и
из детских домов, так у тех вообще никого, кроме государства, не было.
Мою маму тоже воспитывало государство. Во время войны, после
смерти своих родителей, она жила и училась в детском доме имени И.В.
Сталина в г. Фергана в республике Узбекистан.
Мне было три года, когда мама развелась с моим отцом. Из той жизни я
запомнил только два случая – они просто врезались на всю жизнь в мою
детскую память.
Однажды пьяный отец стал избивать маму прямо в общем коридоре
нашей, на четыре хозяина, коммунальной квартиры. Она кричала, плакала, на
ней был разорванный халат, но никто из соседей не защитил ее и не
остановил руку разъяренного отца. А я, увидев это, побежал на кухню,
схватил большой нож и бросился с ним на защиту мамы… (Я до сих пор,
шестидесятилетний, когда это вспоминаю, плачу от жалости к ней, и сердце
болит.)
Из второго случая только помню пьяную брань и угрозы отца из-за
закрытой двери нашей комнаты. Стук топора, часть его лезвия, видевшаяся
через прорубленную дверь и отлетающие белые щепки. Затем меня мама
передала с рук на руки на балконе соседям, которые, как и мы, жили на
четвертом этаже в другом подъезде, и после этого сама перепрыгнула с
балкона на балкон.
Когда распадается семья, и бывшие супруги еще продолжают выяснять
отношения между собой, то всегда, без исключения, страдают больше всего
от этого дети. Так было и со мной.
1
 Мама не запрещала мне встречаться с отцом. Но при этом, как почти и
все молодые разведенные женщины, пыталась устроить свою личную жизнь.
Наверное, отец мне что-то плохое о ней говорил. Я даже помню, как
однажды я выгнал из нашей комнаты мужчину, которого она любила, и он ее
любил. Я плевался в него, кидал тапки. И он ушел. Больше я его уже никогда
не видел. Я помню, его звали Валерий. В честь него я даже назвал своего
сына. Порою мне кажется, что именно в тот день я сделал свою маму
несчастной на всю оставшуюся жизнь. А она ради меня пожертвовала своим
счастьем.
По рассказам мамы, отец платил очень маленькие алименты, на жизнь
едва хватало, а помочь было некому. Отец был хорошим кровельщиком и на
шабашках много зарабатывал, но все почти пропивал. После завершения
работы он покупал пару ящиков водки и большую бочку пива, и все, кто мог,
пили за его счет и за его здоровье вместе с ним.
Очевидно, большая нужда и убеждение, что меня, как и ее, воспитает
государство, побудили маму отдать меня в интернат.
Мы были все там, как маленькие зверьки, всегда готовые защищать
себя от любого нападения. Даже старшеклассники нас остерегались. Мы
могли каждого из них одного где-нибудь подловить и отомстить за обиду.
Хорошему учиться намного тяжелее, чем плохому. А плохому каждый из нас
уже был научен в своих неблагополучных семьях чуть ли не с пеленок.
Мы почти все курили, ругались матом, очень часто дрались. Мы жили в
общих палатах, разделенных проходом на две половины. Мы могли драться
кулаками, подушками, полотенцами с завязанными на конце узлами или один
на один, или половина на половину, или палата на палату. Особенно
жестокими были драки, когда мы дрались «морковками». «Морковка»
делалась обязательно из жесткого вафельного полотенца. Делалась очень
просто. Хватаешь зубами середину полотенца и двумя руками к центру
скручиваешь его. Когда «морковку» поливали водой, то после этого удары от

2
нее становились тяжелыми и очень болезненными, а на телах драчунов
оставались багровые и сине-фиолетовые рубцы.
Зимой мы играли в «скандал». Смысл игры заключался в том, чтобы
разбить как можно больше оконных стекол другой половины палаты. Заранее
заготавливались различные мячи, или из тряпок связывали увесистые узлы.
Когда начиналась игра, то одни все, что было, кидали в окна, а другие их
защищали своими одеялами. Если удавалось разбить окно, то победители
дружно кричали «какой скандал!», и побежденные затыкали дыру чьей-
нибудь подушкой. На этом игра заканчивалась. Зимой мы также еще засветло
выбирались через окна из спального корпуса и в сильные морозы ловили
ворон, застывших на деревьях. Отрывали им лапы и, дергая за сухожилия,
которые раскрывали или закрывали пальцы, пугали ими девочек.
Никогда не забуду одного мальчика, над которым мы любили
издеваться. Он был болен энурезом и часто писался во сне. Ночью мы вместе
с ним выносили его койку в общий туалет, а вещи его развешивали на
плафонах под потолком. Утром над ним все смеялись, а он, подгоняемый
воспитателем, плача, пытался шваброй снять с плафонов свою одежду.
Мы не жалели себя. Не жалели друг друга. Мы не жалели никого.
С каждым из нас было тяжело справиться, а тем более со всеми вместе,
поэтому нас тоже никто не жалел.
Наши педагоги и воспитатели особенно с нами не церемонились.
Могли оскорбить, унизить, ударить рукой или ногой. Среди них были даже
заслуженные учителя. У одной из них только почему-то тряпка в ведре, из
которой мыли пол в классе, всегда пахла мочой, а другая заслуженная по
всякому поводу любила говорить: «А мне чихать на вас», делая при этом
ударение на букву «и». Особенно непослушных наказывали байкотом. Это
когда с тобой запрещают кому-либо говорить, и так может продолжаться
несколько дней. Очень тяжелое испытание для детской психики. Мне их
пришлось пережить несколько раз.

3
 Иногда наказывали лишением еды – просто не пускали в столовую
есть. Из друзей кто-нибудь мог вынести в кармане кусок-другой хлеба, а
большей частью мы воровали хлеб ночью в столовой – он всегда сушился в
духовке. Сухари нужны были для котлет. А иногда мы убегали из интерната
и просили милостыню у магазинов. Помню, почему-то обращались больше
всего к молодым женщинам – они нас не ругали. Мы просили на мороженое,
а покупали хлеб и кильку – «черная спинка» стоила тогда тридцать копеек за
килограмм. Вечером мы садились на койках в спальне, раскладывали харчи,
кто что за день добыл, и закатывали пир горой.
Справедливости ради надо сказать, что моя мама все восемь лет, когда
я учился в интернате, каждую неделю в любую погоду в среду или четверг
приезжала ко мне и привозила покушать. Мама меня очень любила, жалела.
Ей было очень тяжело без меня, но, очевидно, со мной было еще тяжелее.
Я относился к категории трудновоспитуемых детей. Из-за постоянного
нарушения дисциплины меня хотели отдать в детскую колонию, но меня
защитила старшая воспитательница. Помню, на педсовете она сказала:
«Киселева будем воспитывать». Ну и воспитывали, кто как хотел…
Но среди учителей выделялась одна – она была нашим классным
руководителем. Нет, она не позволяла нам делать, что мы хотели, она была в
меру строга, требовательна, но всегда делала так, что мы на нее не
обижались.
Ее звали Александра Ивановна Сальникова. Она нас везде и всюду
защищала. Мы ходили за ней, как цыплята за наседкой, все одинаково
одетые, из-за чего нас сверстники за забором интерната дразнили
«инкубаторскими». Мы были за ней, как за каменной стеной. Она никогда не
позволяла себе хотя бы раз кого-нибудь из нас оскорбить или ударить. Но
однажды с ней у меня произошел конфликт.
Было это то ли в третьем, то ли в четвертом классе. Я сидел в это время
в среднем ряду на передней парте. Александра Ивановна вошла в класс и

4
сказала, что произошло ЧП. Пропал нож-финка с наборной ручкой, которым
она всегда резала для нас хлеб.
Она обратилась ко всем с просьбой отдать ей нож. В классе настала
гробовая тишина. Затем она попросила, чтобы каждый посмотрел у себя в
парте, может кто-то взял и случайно забыл. Я не видел, что делали другие,
так как весь класс был у меня за спиной, но я сам не смотрел, ведь я же знал,
что не брал. Выдержав небольшую паузу, Александра Ивановна подошла к
моей парте, подняла крышку и достала книгу, в которой лежал нож. Она
подняла его над головой так, чтобы все его видели, и очень жестко мне
сказала: «Ты вор!» Мне до сих пор плохо от этих воспоминаний. Стыд,
позор, обида, незаслуженное обвинение мгновенно во мне вызвали обильные
горячие слезы. Я выбежал из класса и убежал из интерната. Зимой в мороз я
раздетый добрался домой и рассказал о происшедшем со мной маме. Я не
знаю до сих пор, кто мне подложил нож, тогда я думал на одного
одноклассника. С ним мы часто выясняли отношения. Когда я был лидер, то
больше доставалось ему, ну а когда в классе лидером был он, то естественно
– мне. Я не помню уже, чем закончился этот инцидент, но сегодня для себя я
могу уже с уверенностью сказать, наш классный руководитель уже тогда, в
советское время, оберегала наши детские души от грешной жизни.
Нет, она не была верующим человеком. Мы все были в свое время и
октябрятами, и пионерами, и комсомольцами. И, конечно же, крестов
нательных никто не носил, и о Боге никто не говорил с нами. Александра
Ивановна нас учила жить «по совести».
У нее не было своей личной семьи, она не была замужем. Она никогда
не участвовала в вечерних посиделках и гулянках наших педагогов и
воспитателей во время их дежурства. Некоторых из них мы побаивались,
хоть и подглядывали за ними, но побаивались. Среди нас ходили устойчивые
слухи, что самых непослушных из нас по просьбе беспокоящихся о нашем
воспитании «педагогов» старшеклассники подвешивали за ноги вниз
головой. Я подобной пытке ни разу не подвергался, ну а у тех, кто
5
познакомился с этими методами усмирения, наверняка надолго пропадало
желание плохо себя вести.
Александра Ивановна была «белой вороной» среди всего
педагогического состава интерната. Ее коллеги в своем большинстве
недолюбливали, в основном из-за доброго отношения к нам, ее любимым
ученикам. Для многих из нас она была как наши родные мамы, а некоторым
она их полностью заменила собой. В моей памяти остались незабываемые
зимние занятия самоподготовки.
В перерыве между уроками Александра Ивановна приносила несколько
буханок черного хлеба. Аккуратно разрезала его на равные кусочки,
посыпала их крупной солью, клала на каждый по нескольку перышек
зеленого лука, что в изобилии у нас рос в баночках и стаканчиках на
подоконниках, и каждому давала из своих рук. До сих пор я помню ее доброе
лицо и слова: «Это тебе, Юрочка».
Много лет я не видел свою первую учительницу. Несколько раз, когда
прилетал с севера в отпуск, приезжал в интернат, но так ее и не встретил.
Кто-то мне сказал, что ее вынудили уйти из этого учебного заведения,
потому что она была не как все – она нас любила, жалела и защищала.
Времени искать ее у меня не было. Но Господу Богу было угодно, чтобы мы
с ней все же встретились. После увольнения в 1991 году в запас я вернулся в
свой родной Воронеж. Случайно встретился с одноклассниками, которые
знали, где она живет. При встрече были и слезы, и чай, и вкусный торт.
Александра Ивановна жила одна в небольшой квартире умершего брата.
После моего воцерковления и прихода к вере истинной, православной, моя
личная жизнь очень сильно изменилась. По милости Божией в 1996 году
Господь призвал меня в ряды братии святого Задонского мужского
монастыря. И мы вновь расстались.
Повторная наша встреча произошла опять через много лет. В 2004 году
мой духовный отец епископ Задонский Никон, а впоследствии митрополит
Липецкий и Задонский, перевел меня в Липецк. Дел было очень много и в
6
епархиальном управлении новообразованной епархии, в котором я теперь
служил, и на приходе, который надо было построить с нуля.
По благословению Владыки я периодически ездил в Воронеж
пособоровать и причастить мою больную маму. После инсульта у нее была
нарушена координация движения, и она очень редко выходила из дома. Мы
мало в жизни были вместе. До интерната я был сначала в круглосуточных
яслях, затем в круглосуточном садике, затем 8 лет учебы в интернате, затем
почти 16 лет службы на Крайнем Севере на атомных подводных лодках.
После увольнения в запас через пять лет ушел в монастырь. Мы оба
дорожили этими короткими встречами. Помогала мне всегда добираться до
Воронежа моя помощница, а затем и келейница, бывшая бизнес-леди
Аксенова Тамара Ивановна. На своей личной машине она помогала мне не
только по многочисленным церковным делам, но и личным. Да и в женских
делах больше все же понимает женщина, а не мужчина. От мамы мы иногда
заезжали в геронтологический центр «Забота». Там у меня была знакомая
инвалидка – финка Эля Хяккеле, в православии Алла. Филолог по
образованию, она интересовалась моим творчеством, монашеской жизнью.
После паралича конечностей она не могла самостоятельно двигаться, у нее
были скрюченные ноги, руки и большая седая голова. Она очень любила
селедку, но для нее надо было обязательно вытащить даже самые мелкие
косточки, самостоятельно это она не могла.
И вот, в очередное ее посещение я вдруг увидел в этом центре мою
дорогую первую учительницу Александру Ивановну, мы не виделись около
десяти лет. Она еще больше постарела, ее добродушное, открытое лицо
пересекало множество страдальческих, глубоких морщин. Она мне
пожаловалась, что ее обслуживающий персонал ругает за то, что она кормит
на улице объедками бездомных собак, кошек и различных птичек.
Более того, она даже на оставшуюся свою мизерную пенсию покупает
для них корм, чтобы поддержать этих несчастных животных и пернатых в

7
трудное для них время. А ей это запрещают делать, дескать, не надо
загрязнять территорию, и прогоняют.
Глядя на нее, я подумал, ведь прошло около пятидесяти лет с тех пор,
как она нас, голодных и несчастных детей, подкармливала в интернате, а ее
тоже за это осуждали, и ругали, и в итоге лишили работы. Раньше ругали за
детей, а теперь за птиц и зверей. Что происходит с сегодняшним миром?
Оттого что люди сегодня стали лучше и богаче жить, в нашей стране мало
что изменилось в лучшую сторону. Люди все меньше и меньше любят друг
друга. Из нашей речи уже давно исчезли такие слова, как
«добропорядочный», «добросердечный», «добрый», «душевный человек».
Люди все больше и больше становятся черствыми, эгоистичными,
рациональными и прагматичными. А ведь все это означает все больший и
больший отход от Бога, Который Сам сказал: «…и, по причине умножения
беззакония, во многих охладеет любовь» (Мф. 24; 12).
Я записал Александру Ивановну к себе в синодик и стал за нее с
Божией помощью и огромной радостью молиться. Дальнейшая жизнь моя
сложилась так, что мы только редко перезванивались и поздравляли друг
друга с Рождеством Христовым и Святой Пасхой.
В прошлом году мне вдруг пришла мысль, а как она там, в своем
центре. Алла уже давно умерла, а от нее весточек тоже давно нет. Написал в
дирекцию, и мне пришел ответ, что Сальникова Александра Ивановна
покинула этот мир уже как три года назад. Теперь молюсь Христа ради с
Божией помощью о упокоении ее души. А в моей памяти нет-нет да всплывет
ее доброе лицо и протянутая рука с куском черного хлеба, посыпанного
крупной солью с несколькими перышками зеленого лука, который во
множестве в стаканах и баночках рос у нас в интернате зимой на
подоконниках, и ее ласковый материнский голос: «Это тебе, Юрочка».