Под корень

Потаённый трактат

сростка 0001

2
 Гиф I
Подойди поближе.

1. В конце 1861 года в Лондоне на квартире Бакунина

собрались эмигранты, бездельники, говоруны, люди дела и
неожиданный посетитель – старообрядческий епископ Пафнутий.
Гости как всегда спорили, бросались высокопарными фразами, а
Пафнутий круглил глаза. Наконец он с великим удивлением и без
тени иронии воскликнул: «Да здесь судьбы мира решаются!».
Епископ белокриницкого согласия, привыкший со всей
ответственностью спорить о догматах верах, не мог взять в толк,
почему же эти люди так смело судят о мире. Ведь раз судят –
получается, это они всерьёз, навсегда? А коли так, то в гостях у
Бакунина действительно версталось бытие. Два дня исследователь
раскола Василий Кельсиев убеждал старообрядца, что: «…тут нет
ничего серьёзного, а что люди упражнялись в споре только от
скуки и чтоб проверить свои взгляды, что никто из них и не думает
даже об осуществлении высказанных желаний и что если кто и
затеял это, то средств к тому не найдёт». Пафнутий, будучи
человеком вертикали, архаически не мог понять, почему эти люди
несерьёзны, раз они говорят о серьёзном – хотя нам, людям более
современным, всё сразу становится ясно – пока не понял то, что
ему хотел сказать Кельсиев. А когда понял, то охладел к проекту
лондонских эмигрантов по революционизации староверия.
Казалось бы, первый урок, который стоит выучить революционеру
– это не разбрасываться словами. Но всё немного не так. Первый
урок таков: революционеры – это те, кто слишком много болтают.

2. Существует гуманитарная литература, которая представляет

своих героев так, будто бы без них мир рухнул в пропасть. Можно
заключить, что старообрядец-епископ Пафнутий был строгим
дониконовским человеком, стоящим к миру как внешнее условие. В
действительности Пафнутий имел вздорный характер, мог
пренебречь постом, не боялся табака, был прогрессивен,
властолюбив, горделив, позже перешёл в единоверие, чтобы ещё
позже быть награждённым Синодом. Затем – возврат к
старообрядцам, с которыми он только что ругался, называя
Духовный Совет московских старообрядцев «Свинедрионом». За

3
такую неуживчивость наместник Чудова монастыря архимандрит
Веньямин назвал Пафнутия «Пихнутием». Образ получается не
самый благозвучный, входящий в резонанс с чётким первым
тезисом. Кроме того, Пафнутий в конце ХХ века попав в сети
структурализма, был встроен в ещё одну ломкую концепцию.
Зрелищный литературовед А.М.Эткинд в красочной работе
«Хлыст. Секты, литература и революция», аккуратно пересказал
страничку из «Исповеди» В.И.Кельсиева и сделал Пафнутия
доверчивым народным антонимом по отношению к искушённым
революционерам. Было ли это так? Конечно, нет. Пафнутий сам
имел революционное измерение, обладал даром красного слова и
живо участвовал в эмигрантском обсуждении судеб русского
староверия. Когда А.М.Эткинд заявляет: «На третий день
Пафнутий понял, а поняв, отказался от всякого сотрудничества с
лондонскими эмигрантами», получается эффектно, но Кельсиев
распропагандировав Пафнутия личной непереносимостью
Бакунина, ясно подытоживает: «Это он понял и тут же объявил,
что, кроме Герцена, Огарёва и меня, ему в Лондоне никто не
понравился». Все вместе они планировали открытие
старообрядческой типографии, а подсудный Кельсиев даже
направился в Россию, где встретился с купцом И.И.Шебаевым,
которому Пафнутий сообщил «…все, о чем мы говорили в
Лондоне. Что замысел этот почти никому неизвестен в Москве, что
даже и открывать его опасно старикам, которых “умы не досягают
такой высоты”, и что все надо обделать втихомолку, а для этого
самое лучшее будет переговорить с его приятелями, которых он
завтра и пригласит к себе». На квартире И.И.Шебаева начались
бесплодные встречи Кельсиева со старообрядцами, беседы с
которыми закончились следующим замечанием Николая Лескова:
«…этот визит наделал кучу хлопот, а приютившему Кельсиева
московскому купцу, Ивану Ивановичу Шебаеву, стоил даже
продолжительной потери свободы, чего старушка мать Шебаева не
перенесла и умерла, не дождавшись решения судьбы арестованного
сына». Малейшее ознакомление с источниками показывает, что
претензионный вывод А.М.Эткинда о том, что Пафнутий, будучи
наивным человеком земли, прямо в Лондоне порвал с
революционной эмиграцией, не соответствует действительности.
Литературоведу понадобилось срезать, чтобы создать бинарную
оппозицию в стразах. Сверкая краткость вывода, она ослепляет

4
глаза: «Но на смену Кельсиеву пришли люди более циничные. В
той серьезности, с которой народ воспринимал фразы, не отличая
их от дела, они нашли свой уникальный шанс на успех». Это
применимо и к самому литературоведу, взявшемуся
психоаналитически препарировать русские секты: «В той
избирательности, с которой ориенталисты вырезают цитаты, не
отличая их от контекста, они нашли свой уникальный шанс на
успех». Вздорный, неоднозначный и, в общем-то, забытый
Пафнутий, вопреки фактам встроенный в искусственную блок-
схему, стал ещё одним инструментом гуманитарного обмана. Он
строится на надежде, что никто из читателей не отправится в
ссылку. Эффектные вступления; цитаты, расчерченные как на
курсах кройки и шитья; тучные сноски на авторов, оригиналы
трудов которых никто не будет просматривать; легитимизация
написанного авторитетами – любимые приёмы смачной литературы
должны проверяться и проверяться, не давая ей сделать тираж.
Итак, о чём же второй урок? Он только об одном. Не верь первому.

3. Для верующих слово есть то, что стоит прежде всякой

вещи. Библейская посылка, внесённая в жизнь, превращала любое
слово в дело, и раз кто-то говорил о серьёзных вещах, значит он и
сам был серьёзен. Верующий человек не мыслит, что слово
изречённое может потухнуть, не запалив и былинки. Каждое слово,
рождаемое человеком, не исчезает безмолвно, а остаётся жить до
конца Вселенной. Говорение это отблеск первичного акта творения
и за любое слово мы берём ответственность так же, как за деяние
рук своих. Поэтому первый вопрос, ответ на который должен
проговорить любой трактат, таков: «А зачем он вообще написан»?

4. Говорение предполагает наличие четырёх акторов: того, кто

говорит, того, что говорится, того, кому говорится и Того, кто
слушает. Наличие Того, кто слушает, сегодня кажется самым
реальным фактом, а говорящий, говоримое и тот, кому говорят,
вызывают наибольшие сомнения в своём существовании. Если бы
наличествовал говоримый, виден был бы авторитет, который
можно только свергнуть, а не жалостливо критиковать. Если бы
наличествовало говоримое, не было бы необходимости постоянно
напоминать, что вначале было слово. Если бы наличествовал тот,
кому говорят, произошло бы столкновение или с личностью, или с

5
тем, что в темноте века можно с нею спутать – классами, группами,
какими-то структурами. В современной зияющей пустоте, похожей
на идеальную автофекальную автаркию, поедающую всё то, что
она же и произвела, остался только Тот, кто нас всё ещё слушает.
Возможно, Ему интересно, сможем ли мы повторить Его акт
творения, пусть даже он разожжёт не Вселенную, а всего лишь
чью-нибудь жизнь. Энтропия может быть остановлена.
Отчаявшись, важно помнить, что даже театру теней необходим
свет.

5. Свет подобен слову: оно высекает мысль, которая озаряет

голову. Слово, как соподчинение букв, предполагает правила,
последовательность и иерархию. Вспоминая будетлян, футуристов,
леттристов, да и вообще весь нервозный ХХ век, пытающийся
разложить культуру до атомов, трудно забыть, что он рассказывал о
своей авангардной деконструкции на чётком, перегруженном и
заумном языке. Знаменитый «Дыр бул щыл» изрёк не дикарь,
заявившийся в Самару, а образованнейший человек и подтвердили
его образованнейшие пояснения. Это не крик варвара, рвущего на
части римскую тогу, а интеллигент, которому наступили на ногу.
Словесный опыт предполагает наличие каких-то общих мест.
Проговорив их в самом начале можно избавиться от необходимости
оправдываться в послесловии.

6. Обращение текста к потенциальному читателю, его

напутствие, подобное напутствию корабля, есть непозволительная
роскошь, ибо она предполагает путь, а путь отличен от дороги тем,
что никогда не знаешь, где он окончится. Можно ли сегодня
рассчитывать на такую удачу? Послание к читателю – это послание
в пустоту, которую это послание должно структурировать.
Предполагается, что затем по ней пройдёт осчастливленный
трактатом субъект. На него-то и возлагаются все надежды.
Интенция революционных памфлетов рассчитывает, что читатель
совершит революцию в голове или на улице. Искусствоведческие
манифесты вытряхивают из холщёвой тьмы новых гениев. Поэты
мечтают сбросить кого-нибудь с парохода. Как всегда слишком
много тревог, слишком много глаголов третьего лица. Корабль,
обласканный напутствием, не разобьётся о скалы. Моисеи,
работающие в турфирмах, проложили по дну самые безопасные

6
маршруты. Любая группа или тип личности, к которой бы мог
отсылать текст, не находят смелости даже на то, чтобы
существовать. Поэтому лучшее напутствие – это его отсутствие.
Так не создаются маршруты, для которых давно не осталось
рыцарей и пилигримов. Никакой пессимизм не был бы
достаточным, чтобы описать происходящее.

7. Быть автором – значит быть акционером. Привязывая текст

к инициалам, разделённым точкой, также разделяется тайна,
недосказанность, обман и фальсификация, которые находят
объяснения в очередном интервью. Смерть автора это полумера,
всего лишь желание сделать из текста кроссворд, где можно
удовлетворить любую, даже самую извращённую тягу к
интерпретации без того, чтобы её опровергли в конце газетного
номера. За смерть автора голосуют интерпретаторы, которым
необходимо устранить на пути заработка последнюю инстанцию,
которая может разоблачить их потешные выводы. Это всё
полумеры. Автор должен отсутствовать по причине того, что забыл
встать в очередь. Текст должен жить без поясняющего его
комментария или личности, как автономная независимая единица,
способная оторваться от связывающего её контекста. Автор, вечно
пытающийся прокомментировать, о чём же на самом деле его текст,
похож на девушку, рассказывающую, как нужно правильно за ней
ухаживать. Отказ от авторства должен быть вызван не
постструктуралистским пособничеством всемогущему тексту, а,
скорее, отказом от наследия Просвещения. Оно выдвинуло вперёд
идею автора, как функции, объясняющей текст, тогда как море
эпопей и комедий до Нового Времени были анонимными.
Намеренная анонимность религиозного человека, высказывающего
свои «ничтожные мысли» выглядят если не предпочтительнее, то
хотя бы иначе. Требуется удовлетвориться тем, что заложено в
тексте, навеки оставив его автора в покое. Современнику не стоит
беспокоить тех, кто идёт дальним путём. Да и не потому ли мы
столь мало знаем о Гомере, что нам достаточно «Илиады»?

8. Игра начинается тогда, когда человек, отвечая на вопрос

«Кто ты такой?» произносит что-то историческое, традиционное,
социальное, или произносит имя, данное родителями, а может
взятое назло им. Натянуто повисает ещё одна самозваная роль. Она

7
не в состоянии ответить, какое качество игры – место работы или,
может быть, политические взгляды – отображают эту игру честнее
всего. Не развеивает её и имя, которое пытаются выведать, будто
обладание чьим-то именем или группой имён означает обладание
магической властью. Одержимость именем, а особенно именем
тайным, есть продолжение той же социальной игры. Не правда ли,
глупо ответить «Николай» на вопрос «Кто ты такой»? Не менее
глупо объясниться политиком, водопроводчиком, папой или мамой,
одиноким, несчастным, просветлённым. На вопрос «Кто ты такой?»
следует отвечать: «Аз есть сущее». Чтобы сказать это не требуется
язык. Нужно лишь немного самонадеянности.

9. Написание текста – это уже вызов, анахронизм, что-то

несовременное и подозрительное. Сегодня текст даже не атакуется,
а просто не замечается беспечной глоссолалией песен, фильмов,
вскликов и бессвязных, но радостных возгласов. Текст, не сжатый в
пятиминутную картинку, объясняющую экологическому
пользователю, как Пушкин вышел в гении, обречён на прозябание в
интеллектуальном гетто. В лучшем случае он станет игрушкой
статусной группы, которая будет испытывать негодование с
каждым новым пастухом, претендующим на их священную корову.
Ограниченность группы создаётся исключительностью практик,
создавших тот или иной текст. Сложноподчинённый язык или
членовредительские кадры исключают текст из оборота, делая его
желанным для тех, кто достаточно образован или недостаточно
здоров. В своё время так было с Ж-Ф.Лиотаром или Ж.Делёзом,
толкователи которых быстро заимели статус жрецов,
разъясняющих пастве новую реальность. Восприятие
художественного текста, напротив, основано на чувствовании, на
интуиции, на воображении, когда человек неподготовленный,
только-только освоивший простейшую практику чтения, может
осознать куда больше человека переподготовленного. Разговор –
вот что сегодня нужно, а литература это и есть высшая письменная
разговорность, многоголосие персонажей, авторов, сюжета и
фабулы, восприять которые придётся самому читателю. Придётся
думать в голову, не полагаться на слепящую наглядность и
мучиться, переживать, следовательно – жить, бытийствовать. Это
понравится немногим. Заниматься ныне литературой, значит
сознательно поставить себя в невыгодную, обречённую позицию, а

8
значит согласиться с Константином Леонтьевым, который считал,
что только из ямы, из заведомо проигрышного положения можно
что-то говорить об эстетике, литературе и искусстве. Каждый абзац
– это лишняя лопата земли, которая погребает сиюминутное,
актуальное и злободневное. Друзья, похороним себя заживо.

10. Сила текста в том, что он не высказывает, но

подразумевает. Сила таится в том илистом остатке, который
забивает горло, и читатель ещё несколько дней кашляет, отхаркивая
новые мысли и новые слова. Если в тексте нет силы, ему не
поможет никакая интертекстуальность. Можно бесконечно
накручивать нарратив и запугивать терминами, но если в тексте нет
великой довлеющей неопределённости, высказанной через тайные
соприкосновения между листом и лицом, всё будет напрасно.
Вопреки заумности университетского языка, следует выражаться
ясно, не боясь обнажить себя. Такой подход противоположен как
излишней наукообразности, так и прямолинейной манифестации.
Она опускает рассуждения, предпочитая плеваться огнём
артиллерийских истин. Увы, текст, который называет серое серым,
освобождая читателя от рассуждений, всего лишь одна из
разновидностей тоталитаризма. Хороший текст указывает на то,
чего нет в его объёме. Такой текст является гештальтом, т.е. нечто
большим, нежели просто сумма всех его слов. Эту большевизну
трудно ухватить, ведь соприкосновение между невысказанностью и
её пониманием происходит через то, что предшествует опыту. Было
бы неверно думать, что с каждой главой гениального текста можно
глубже понять заложенный в нём смысл. Необходимо что-то
другое. И это «другое» вызывается не конкретным опытом – иначе
милостыню подавали бы только те, кто сам был бездомным – а
потаённого вида пониманием, лучше всего описанным у Василия
Розанова: «Посмотришь на русского человека острым глазком...
Посмотрит он на тебя острым глазком... И всё понятно. И не надо
никаких слов. Вот чего нельзя с иностранцем». Поскорее добудьте
острый глазок, братцы и сестрички.

11. Тот же Розанов продолжал: «Не литература, а

литературность ужасна; литературность души, литературность
жизни. То, что всякое переживание переливается в играющее,
живое слово: но этим все и кончается, – само переживание умерло,

9
нет его. Температура (человека, тела) остыла от слова».
Оставленность современной литературы, шире – любого долгого,
связного, структурированного текста – переводит сетования
Розанова на новые средства выражения. Сегодня переживание
переливается не в слово, а в образ слова, который заедается
музыкой, фильмом, картинкой или её схемой. Именно туда
закачивается обезжиренное переживание, осушающее жизнь. А
литературе стало свободнее дышаться – рядом уже никто не стоит.
Выспренность жеманных романов передалась жеманной
наглядности, и литература, как брошенный город, вновь доступна
для поиска и приключений. Среди руин до сих пор скрываются
выжившие. Порой они зажигают костры. Это те образы, которые
подскажут выход из лабиринта. Они находятся в самых
неожиданных местах. Мыслитель Шарль Монтескьё известен
трудом «О духе законов». В нём есть глава XIII, «Идея
деспотизма». Она состоит всего из двух предложений: «Когда
дикари Луизианы хотят достать плод с дерева, они срубают дерево
под корень и срывают плод. Таково деспотическое правление». Это
называется стиль. Литература прочно связана с образностью,
способной невероятно точно передать читателю понимание
предмета или явления. Это не значит, что нужно проводить чёткое
разделение между художественным и нехудожественным текстами.
Литературовед Юрий Лотман отмечал, что «Опыт теории
партизанского действия» Дениса Давыдова уже не воспринимается,
как часть русской прозы, хотя сам Пушкин оценивал его именно за
красоту слога. Текст может выпадать из художественного фокуса
или вновь входить в него, оказываясь зависимым от установки
читателя. Если он знает, что перед ним именно художественный
текст, т.е. такой текст, который, по его мнению, прежде всего,
воплощает эстетическую функцию, читатель начинает смотреть на
него через ещё одну, вторую линзу. Первая – просто языковая
система считывания, в данном случае система русского языка, а вот
второй взгляд видит в образной составляющей текста уже его
содержание. Каждая фраза, ошибка, слово, случайность при таком
считывании может означать что-то ещё, как это уже было в данном
трактате с поэтами, «которые мечтают сбросить кого-нибудь с
парохода» или тем, «как Пушкин вышел в гении». Юрий
Михайлович спешит подвести итог: «Прикладывая к
художественному произведению целую иерархию дополнительных

10
кодов: общеэпохальных, жанровых, стилевых, функционирующих в
пределах всего национального коллектива или узкой группы
(вплоть до индивидуальных), мы получаем в одном и том же тексте
самые разнообразные наборы значимых элементов и,
следовательно, сложную иерархию дополнительных по отношению
к нехудожественному тексту пластов значений». То есть
художественность текста не означает его слабости, несерьёзности
или неспособности говорить на историко-социологические темы.
Денис Давыдов написал свой теоретический партизанский труд
прекрасным живым языком. Дополнительная нагруженность
значениями предоставляет читателю дополнительные возможности
по изучению текста. При этом сама речь может быть составлена из
первых попавшихся слов.

12. Очевидная проблема литературности – новостной стиль

аргументации. Образ, пусть и точный, подаётся как нечто
свершившееся и не требующее доказательств. Рассуждения
притуплены в угоду манифестации, яркой и порой одиозной.
Открытие совершается мгновенно, подобно зажжённой спичке, ему
не предшествует мучения кресала. Для ряда гуманитарных
дисциплин это просто неприлично, поэтому, быть может, выход в
том, чтобы просто не притворяться философией. Для этого
найдётся немало причин, например собственное скудоумие. «О,
смертных безрассудное усилья!/Как скудоумен всякий
силлогизм,/Который пригнетает ваши крылья!» – канцоны Данте
всегда приходят на помощь тугодумам. Тем более русские занятия
философией не принесли в неё какого-то нового принципа,
впечатляющей самобытной школы. Так считал Николай Лосский,
человек, по праву претендующий на звание оригинального
философа. То, что обычно называют русской философией – это
всегда немножко мистика, религия, литература, филология.
Меньше греков. Побольше Воронежа. Ежегодные перфоративные
сдвиги, перегруженный язык, туманность, которая похожа на пар –
такая философия непонятна даже интересующемуся человеку.
Заумность настолько сбивает с толку, будто автор намерено путает
след, опасаясь, что его обвинят в простоте или наивности. Он
призывают всю дискурсивную мощь, дабы скрыть свои мысли,
утаивая их от присвоения коллегами. Наукообразность там, где её
можно избежать – то есть, собственно, вне конкретно научных

11
текстов, выглядит либо как неуверенность в себе, либо как часть
какого-то преступления. Слишком часто философы, как и
остальные люди, боятся показаться голыми. Как писал горюющий
Эмиль Чоран: «Почти все философы кончили хорошо: это
решающий аргумент против философии». И тот же Эмиль Чоран
сетовал: «Нужна, наверно, целая жизнь, чтобы свыкнуться с
мыслью, что ты румын». Это предостерегает от провозглашения
русскости содержанием философской речи, что всегда приводит к
нахождению «национальной идеи» и Третьего Отечества. Нужно
искать общие корни, а не делить ботву. Поэтому стоит говорить
прямо и честно. Со всей безответственной глупостью. Более того,
требуется говорить просто о сложном, и это гораздо труднее,
нежели говорить сложно о сложном. При таком подходе новостная
аргументация начинает напоминать старую коросту. Отдирать её
даже приятно.

13. Производство в условиях зрелищной экономики

закладывает в текст некоторые генетические особенности. Одна из
мутаций – это провокационность, эпатажность, визгливость какого-
нибудь М.Онфре, который меняет свои взгляды, словно это
половые партнёры. В «Критике диетического разума» всё вполне
ожидаемо – чтобы утопающего заметили и вытащили из пучины, он
должен кричать и размахивать руками. Примерно также поступает
текст, который не желает медленно опуститься в тёмный ил. Он
спешит что-то перепеть, зацепившись названием о глыбу из
прошлого; позабыв об Экклезиасте, провозгласить приход чего-то
нового и небывало, либо, наоборот, объявить о непременном конце
искусства, истории, философии. В довесок прилагается кислотный,
выедающий стиль, похожий на псевдоницшеанскую проповедь.
Безотносительно цели избранных средств, они соответствует тем
зрелищным отношениям, которые их же и произвели – авторы
таких книг страстно желают, чтобы о них говорили, как говорят о
чём-то остром, если это нечаянно попробовали. Поражающий
эффект текста должен содержаться в его идеях, а не в оформлении
этих идей. Увы, провокативность жеста возможна конкретно в
модусе общества, которое и делает жест считываемым, как
провокация. Рэпер выпускает кассовый гетто-клип, чья
провокативная риторика осознаётся как жителям гетто, так и теми,
кто снаружи, потому что и гетто, и «не-гетто», т.е. модус желаний

12
тех и других, вполне очевидны, а само пространство провокации
имеет очерченную географию, представлено определёнными
персонами и коммерческими правилами. Напротив, настоящая
радикальность всегда непонятна. Не ясен ни её мотив, ни точный
адресат. Аргументация такого послания выглядит странной.
Причины безумными. К примеру, «Манифест Унабомбера» Теда
Казинского это не провокация. Это взрыв. Он происходит тогда,
когда послание не может протиснуться через игольное ушко
господствующего дискурса. Пользователи, которых подрывал
Унабомбер, наверняка так и не поняли, зачем он это делал. Это
вызывает больший резонанс, нежели сам теракт. Ведь зрелищность
стремится всё сделать прозрачным, понятным, обсуждённым,
превратив всякую больную тайну в описанную провокацию.
Провокация это всегда подстрекательство к раскрытию, желание
увидеть мотив во всей его беззащитности. Это как метод Зрелища,
так и метод его атаки. Сим подготавливается одна невидимая
ловушка: стремление высветить всю абсурдность современного
общества показывает, что это стремление полностью соответствует
установкам этого общества. Преодоление современности, т.е.
набора производственных, символических, представляемых
практик, предлагающих яркую, успешную и одобряемую
социализацию, начинается с отказа проходить и провоцировать её.
Незачем играть по внешним правилам. Самая нужная и стоящая
«провокация» сегодня – это не продаваться, не участвовать в
Зрелище, жить честно, жить идеалом, любить, уметь дать в морду,
верить в Бога, а под самый конец узнать за что жил и погиб
опавший берёзовый лист.

14. Форма трактата обладает одним замечательным качеством.

Она скромна. Трактат ведёт последовательное рассуждение о
предмете, обнаруживая его свойства в полемической, иногда даже
разговорной, почти примитивной манере. Трактат напоминает
уважительный разговор, который происходит с человеком. Трактат
структурирован, разбит на тезисы, которые следуют друг за другом
и друг друга же дополняют. То, что казалось недостаточным в
отдельном номере, в совокупности становится цельным
принципом. Так позвоночник составляется из отдельных
позвонков. На нём нарастает мясо – большие, плотные, неделимые
куски текста. Они выполнены без переката абзацев и пропусков,

13
дарующих спасительное ощущение, что с ними книга быстрее
закончится. Это защита от того поверхностного скольжения по
глади текста, которое называется искусством рассуждать о книгах,
которые вы не читали. Цитаты из них встречаются не так часто, как
это, быть может, нужно. Как тут не вспомнить Платона: «Потому
что, мне кажется, разговоры о поэзии всего более похожи на
пирушки невзыскательных людей с улицы. Они ведь не способны
по своей необразованности общаться за вином друг с другом
своими силами, с помощью собственного голоса и своей
собственной речи, и потому ценят флейтисток, дорого оплачивая
заемный голос флейт, и общаются друг с другом с помощью их
голосов. Но где за вином сойдутся люди достойные и
образованные, там не увидишь ни флейтисток, ни танцовщиц, ни
арфисток, – там общаются, довольствуясь самими собой, без этих
пустяков и ребячеств, беседуя собственным голосом, по очереди
говоря и слушая, и все это благопристойно, даже если и очень
много пили они вина». И, несмотря на то, что выпито было
действительно много, остаётся надеяться, что плотно сбитый
трактат, чьи тезисы похожи на подогнанные друг к другу
пластинки, не пропустит колющий удар критики. Не потому что он
так искусно построен. Просто его увечья останутся в тени.

15. Существует методологическая позиция некоего «eye God».

Обычно им зрят межеумки, борцы за унификацию с щёткой и
гуталином. Но метафизической позиции абсолютного
беспристрастия не существует. Даже самый честнейший автор
принадлежит определённому языку, чей понятийный аппарат
может быть весьма ангажирован. К примеру, используя понятие
авторитарного дискурса, т.е. говоря о системе мышления и
высказывания, требующей безусловного подчинения, такая позиция
вкладывает в используемую терминологию заранее негативный
смысл. Слово «авторитарный» становится клише, за дискурсом
которого читающий пользователь увидит не интеллигентнейшего
Михаила Бахтина, а вышки ГУЛАГ-а. Корректнее было бы
использовать термин «авторитетный», означающий
неиститулизированную власть высказывания, которая может
создать властную репрессию в обход закона. При этом слово
«авторитетный» и его сочетания вроде «авторитетная власть» или
«авторитетные барьеры» не несут негативного пользовательского

14
стереотипа. А их наличие необходимо каждому идеологическому
тексту, когда объект критикуется с заведомо непогрешимой,
полностью нормальной позиции. В вину объекту ставят как раз его
ненормальность, которая заключается в несоответствии позиции
критикующего, как правило, выраженного в либеральном субъекте.
Но кто сказал, что либеральный субъект – это и есть нормально?
Разумеется, источником такого утверждения является сам
либеральный субъект. На практике это выражается в
ориенталистских построениях, какими страдал, например, историк-
славист Мартин Малиа, постоянно видевший в России отклонение
от нормы, которое необходимо вернуть на путь истинный. Отсюда
берётся бинарность подхода к рассматриваемой теме: добро и зло,
норма и ненорма, правильно и неправильно. Теряется палитра
агентности рассматриваемой темы. Она просачивается в норы и
лазейки, таится на дне в мягком густом иле. Стоит занимать только
такую позицию, которая может заглянуть во все эти щели.

16. Смелый учёный Марк Блок писал: «Настоящий же историк

похож на сказочного людоеда. Где пахнет человечиной, там, он
знает, его ждет добыча». Где ждёт добыча современного историка?
Вполне возможно, что исследователю придётся отправиться на
окраину современного общества. Как археолог мечтает откопать
древнюю свалку, так и исследователю, чтобы разобраться в этом
мире, следует обращаться к его отходам. Вещь или идея, пройдя
через кишки товарного производства, сменив владельцев и
владеемое, всё ещё попадает на свалку. По пути вещь подстерегают
опасности быть повторно переработанной и никогда не вырваться
из цикла перерождений, каждый из которых ухудшает её качество
так же, как новая часть фильма ухудшает его оригинал. Свалка есть
территория невключённости, место для ссылки вещи, где она
может лежать годами, пока до неё не дотянется команда
ликвидаторов. Они действуют беспощадно: сжигают, закапывают,
сдают, перерабатывают то, что ещё может дать энергию или
принести пользу. Выброшенная вещь может обладать неудобными,
даже опасными качествами: косточку выплёвывают не только
потому что она обглодана, но и потому что она может застрять в
горле. Естественно, речь не только о реальной свалке, но и о том
представляемом отстойнике, где скапливаются отжившие своё
идеи, полузабытые личности, сомнительные происшествия,

15
незначимые изобретения, истёртые фразы, ветхие находки. Все они
важны, ибо представить действительно потаённую позицию можно
только с помощью тех вещей, которые либо оказались опасны для
лже-экологического круговорота, либо не смогли быть туда
включены. «Такие вещи» лежат под слоем шин и тряпок, они
запрятаны глубоко и чтобы увидеть их, нужно опуститься на самое
дно. «Я упал, и такие тут вещи. Корни, кусты…». Но помимо
благородной свалки, накапливающей твёрдость отжитых
предметов, можно вообразить и дурнопахнущую помойку. Она
приметнее и гораздо населённее. Её обживают скоропортящиеся
продукты, которые, разлагаясь, заливают миазмами пожирающий
их дискурс. Это метод анализа помойки, куда сцеживают выжатые
до кости клипы, фильмы, песни, книги, высказывания. Их
вываливают так много, что в цветастой куче можно копаться, не
опасаясь быть прогнанным конкурентами. Они толкаются только
на книжных ярмарках, где «’’Симпсоны’’ как философия»
соседствует со сборником эссе «Игра престолов и философия».
Позыв их слушать – низменный позыв. Претензия вовсе не к
содержанию подобных работ, которые выполнены на хорошем
стандартном уровне, а в их посыле. Для чего они были собраны? С
какой целью? Можно ли было обойтись без этого? А если можно,
то почему не обошлись? В отличие от свалки помойка нагружается
тем, что быстро перегниёт само, даст сок и напитает им очередной
дискурс. Существует соблазн набрать из помойки всю
аргументацию, прилепив её кучей примеров к каждому тезису, но
пусть лучше некоторые утверждения выглядят бездоказательно,
нежели цитировать знаки Спектакля. К сожалению, вообще без
обращения к помойке не обойтись ни одному культурологическому
тексту, описывающему характер современности. Как не избегай
знакомства с динамикой слизи, порой необходимо привести её в
пример или разложить на атомы. Делать это нужно осторожно.
Даже у бомжа должна быть честь. Вернее – особенно у бомжа.
Быть людоедом престижно. Ведь его бояться. Он герой
приключений и официальная экзотика. От бомжа же вечно отводят
взгляд или, того хуже, пытаются его спасти. Так где больше
доблести?

17. К полемическим текстам, которые кричат о своей

объективности, стоит относиться с недоверием. Зрелость

16
оценочных суждений начинается с признания их необъективного
характера. Трактат «Под Корень» намеренно написан с целью
нанести ущерб существующим отношениям. Вопреки иллюзиям
ему это не удастся, но те немногие, что прочтут трактат и те
единицы, что примут его, должны считаться с тем, что он написан
всерьёз. Нелепое с точки зрения древних утверждение стоит
проговорить ещё раз. Этот трактат написан всерьёз, и он написан с
целью обрисовать ту возможную потаённую позицию, с которой
имеет смысл взаимодействовать с современностью. Текст,
задавшийся таким вопросом, вынужден приводить самую разную
аргументацию, перескакивать с литературы на историю, отчего
может показаться перенасыщенным, желающим высказаться по
каждому из существующих вопросов. Это не так. Куда как больше
тем оказалось замолчено. Противоречия трактата, видимые всем и
невидимые, не опровергают изложенное, а дополняют его.
Использованная в трактате речь полагает парадокс доказательством
невозможности существования идеального непротиворечивого
языка. Как и предыдущее предложение, лишённое запятой,
возможность непротиворечивого языка кажется странной, шаткой и
даже излишней. Но если положить за основу, что язык, философия,
история, текст, человек и всякое сладкое множество мертвы, если в
них не найдено противоречия, исчезает и маниакальная
неопозитивистская потребность в гладкости. Впрочем, такой
подход удовлетворит не всех. Вполне вероятно, что по прочтению
трактата или его части обознавшийся критик воскликнет: «Да у них
же каша в голове!». Что на это можно ответить? Да, каша. Но не
говно. Кто бы что не написал, недовольные всегда найдутся. Одни
скажут, что тексту не хватает глубины Маркса, скрупулёзно
выявившего логику товарного производства. Другие вздохнут, что
тексту не хватает огненных призывов Альфредо Бонанно,
предлагавшего это производство свернуть. Но, в конце-то концов,
любой кровный текст пишется потому, что в мире чего-то не
хватило его создателям.

18. Историография – это попытка разделить вину за написание

текста с теми, кто прославился той же слабостью. Система сносок,
научность, внешняя и внутренняя критика напоминают магические
камлания, предназначенные для того, чтобы усыпить бдительность
духов историцизма. Тем не менее, мало кому удалось превзойти

17
тщательность Фукидида, сумевшего обойтись без правил ГОСТ-а,
да к тому же имевшего смелость не закончить свой образцовый
труд. Следует блюсти тонкую грань между образностью и
образцовостью. То, что в трактате не присутствует строгая система
оформления, не должно подразумевать, что сам текст прежде не
прошёл её. Это должно читаться в законченности формулировок, в
краткости подобранных цитат, в умении вовремя остановиться.
Античная история в первую очередь уделяла внимание
художественной завершённости текста, ибо слово тогда весило
больше таланта. Сноски мешали насладиться законченности слова-
логоса, которое представляло не взгляд и не отдельную вещь, а
конечность проведённого исследования и совокупное понимание
мира, отчего труд Геродота начинался словами: «Вот изложение
истории галикарнасца Геродота». Итак, вот изложение истории
русских грибников.

18
 Гиф II
Бедные и бледные

1. В восьмом круге дантовского Ада сидит шлюха, которая

казнима не за прелюбодеяния, а за то, что льстила любовнику о
том, как ей с ним хорошо: «Фаида эта, жившая средь
блуда,/Сказала как-то на вопрос дружка:/«"Ты мной довольна?" –
"Нет, ты просто чудо!"». Но почему так ужасен ад? Не из-за огня,
который лижет тело. Казнящиеся в злопазухах, пытаемые и
разрываемые грешники раз за разом просят Данте передать
весточку родным: туда, где светит Солнце. Сами они лишены даже
намёка на такую возможность. Ад чудовищен, потому что из него
19
нельзя выбраться, опираясь на собственные силы; ад ужасен,
потому что любое действие, зачатое в нём, не способно выйти из
предела, его ограничивающего; ад это совершенный Perpetuum
Mobile, это 100% КПД, вертящее что-то неисправимо ужасное. Ад
начинается тогда, когда его насельник не может создать условие,
позволяющее изменить границу своего существования. «Входящие,
оставьте упованье». Ад – это невозможность создать или
поучаствовать в событии, способном нарушить границу. Не правда
ли, знакомо? А если знакомо, то не должно ли всякое рассуждение
о современности начинаться с того, что всякий рассуждающий о
ней уже помещён в ад? И эта современность, как лукавая Фаида,
беспрестанно шепчет людям, что ей с ними очень хорошо.

2. Двадцатое столетие началось лишь в 1914 году, а кончилось

от преждевременных ранений в 1991. Но ХХ веку хотя бы повезло
родиться. Он имел начало и конец, пусть это и было похоже на
жизнь выкидыша. Век ХХI до сих пор не может начаться,
обрушившись на его жителей каким-нибудь нестерпимым
событием, и это прямой упрёк нам, насельникам несчастного
столетия – мы настолько беспомощны, что даже не можем
запустить своё время. Лишнее тому подтверждение то, с каким
остервенением пользователи набрасываются на любое
происшествие, кажущееся событием – будь то 11 сентября или
новая бесконтактная война. Заговор забвения не может развеять
очередной скандал. Чересполосица происшествий не переходит в
последовательный вектор, имеющий смелость быть направленным
в противоположную от современного мира сторону. Необходимо
взорвать что-то помимо тротила.

4. Событие – это сопутствие бытию, то, что скользит рядом,

иногда задевая нас, как задевает своим плавником рыба. Подобно
тому, как мы плывём в реке, зная, что в любой момент нас может
коснуться её житель, событие укоренено в том, что существовало
(река) и в том, что будет существовать (ощущение
соприкосновения), но не в том, что только что произошло. В
событии нет настоящего времени, потому что суть события – это
пространственно-временное разделение на то, что было до и то, что
будет после. Мы можем говорить о событии только в том случае,
если оно сминает обыденность, прокладывая новые дороги в

20
тёмную эру прошлого и взбудораженную неясную будущность: до
Рожества Христова и после; дореволюционная Россия и
послереволюционная; дописьменная культура и письменная. Время
присутствует в событии, но лишь затем, чтобы пойти другим путём
и дать обнаружить себя на расстоянии, будто играя с теми, кого оно
разделило. При этом событие не является точкой, разово
пресекающей линию. Событие может быть длительным, но по-
прежнему не обнаруживающим себя, т.е., имея мочь быть, оно
мастерски скрывается от восприятия и проявляется только после
своего осуществления. Представим человека, который твёрдо
задумал убить себя и утром назначенного дня как обычно беседует
с родственниками. Событие уже происходит, т.к. привычное
качество беседы превращено в новое качество прощания, но оно
пока что не явлено для его участников, которые не понимают, что
обыденность уже прервалась. Когда самоубийца осуществит свой
план, смысл его утреннего разговора (как начала прерывания
обыденности) станет очевидным, и родственники будут
воспринимать последние утренние слова, как финал разрыва на
«до» и «после», хотя этот разрыв был явлен им сразу. Событие
можно предчувствовать, желать, но, увы, не осознать тогда, когда
оно происходит.

5. В обыденном смысле событие – это растянутый во времени

процесс, в ходе которого его акторы изменяют свои значения.
События можно разделить на природные, стихийные, социальные и
трансцендентальные. Природные – вроде землетрясения –
возникают по независящим от человека причинам, но при этом
могут приобрести социальное качество, как непогода перед
Французской революцией или засуха, подтолкнувшая Тамбовское
восстание. Стихийные или случайные события – это события,
которые порождает цепь случайностей или настолько невидимая
закономерность, что выделить её в логическую структуру не
представляется возможным. Первый теракт Ивана Каляева
сорвался, потому что в карете великого князя Сергея
Александровича оказались его дети. Случайность события, вроде
упавшего на голову кирпича, не позволяет говорить о природной
причинности, что не мешает стихийному событию стать
социальным. Гаврило Принцип, заедая в гастрономе «Мориц и
Шилер» неудачное покушение на Франца-Фердинанда, не поверил

21
своим глазам, когда автомобиль с эрцгерцогом остановился прямо
напротив магазина. Цепь случайностей – неудачное покушение,
шофёр, который плохо знал Сараево, желание Франца-Фердинанда
посетить госпиталь, желание Гаврило Принципа съесть бутерброд в
совокупности обернулись поводом к Первой Мировой. Событие в
данном случае коснулось не только людей, но и недоеденного
сэндвича, который стал самым важным бутербродом в истории.
Иными словами, стихийное событие – это событие, которого могло
и не быть, но оно случилось, причём случилось не в силу
предопределённости, а в силу случайности или невидимой для
стороннего наблюдателя логики. Поэтому стихийные события дают
благодатную почву для конспирологии, т.е. для алхимического
превращения случайности в закономерность. Социальные же
события – события, непосредственно порождённые человеком. Они
являются следствием воли человека или работы структур, им
созданных, и влияют как на эту волю, так и на эти структуры.
Социальные события, при всей своей исторической сложности и
значимости, кажутся наиболее понятным событийным видом.

6. Ещё в ХХ веке школа Анналов заповедовала уходить от

событийной истории. Она не более чем пена на океане
причинности. Настоящая история начинается со смелостью
нырнуть в тёмную холодную бездну. Выявление событие в его
историческом качестве не должно быть самоцелью. За событием
кроется причинность, которая помогает вскрыть механизм
формирования события. Февральская революция в России
медленно перетекла в Октябрьскую, та в Гражданскую и затем в
коллективизацию с репрессиями, и только когда на эти, казалось
бы, разрозненные события посмотрели вместе и издалека,
обнаружилось истинное событие – распад крестьянской соседской
общины и выброс в города миллионов бесхозных маргиналов.
Обнаружилось, что необходимо шагнуть назад, из 1917 года к
отмене крепостного права, дабы иметь возможность осмыслить всё
событие целиком, после которого либо «до», либо «после».
Большое событие оказалось включено в событие циклопическое,
которое, в свою очередь, может быть также включённым во что-то
более величественное. Разобраться в событийной матрёшке,
каждый слой которой покрывается ещё одним, и есть задача
историков. Случившись, событие немедленно ускользает в

22
холодную водную толщь, оставляя оторопь и смутное желание
докопаться до первопричинности.

7. Школа Анналов предлагала увеличить длительность

истории, создать большой нарратив, чтобы вернуться к
отзвучавшим событиям и задать им новые вопросы. Субъект-
объектная связь, где одно вызывает другое, предполагала
нахождение или хотя бы уверенность во всеобщих объективных
законах, определяющих разность познающего и познаваемого.
Пришедшая на смену относительность поставила вопрос о
временности познающего и познаваемого, закономерно разрушив
божественную онтологию. Мир больше не сотворён, а сотворяется,
следовательно, событие не заканчивается, случившись, а
приобретает качество нетленной темпоральности, постоянного
возникновения и угасания. Дабы понять череду этих изменений,
необходимо уйти от событийной истории, как связи одного с
другим, чтобы иметь дело не с взглядами историка, а с историей
как таковой. Сегодня логично предложить не увеличивать без
конца эту дальность, выпихивающую человека в абстракцию и
космическим лучам, а изменить саму точку обзора, поставив её в
вертикаль. Иными словами, можно спросить историю и события с
позиции трансцендентального взгляда. Событие, как совместное
бытие, в случае природного или социального аспекта примешивает
к человеку силу молнии, завода, войны. Трансцендентальное
событие примешивает к человеку нечто совсем иное. То, что
принадлежит этому миру на воле вмешаться в него. После явления
трансцендентального события говорят так: «Non mi manca niente».
У меня ничего не отсутствует. В мир оказывается привнесено то,
чего в нём не было. Смысл. В раннем Витгенштейне опасно искать
метафизическую глубину, но здесь не обойтись без его суждения:
«Смысл мира должен лежать вне его. В мире все есть, как оно есть,
и все происходит так, как происходит. В нем нет никакой ценности,
а если бы она там и была, то она не имела бы никакой ценности.
Если есть ценность, имеющая ценность, то она должна лежать вне
всего происходящего и вне Такого (So – Sein). Ибо все
происходящее и Такое – случайно. То, что делает это не
случайным, не может находиться в мире, ибо в противном случае
оно снова было бы случайным. Оно должно находиться вне мира».

23
 8. Трансцендентальное событие – это событие, вызванное
волей субъекта, внеположенного по отношению к тому, на что он
влияет. Это откровения, предсказания, пророки и их пророчества,
озарения, творческий дух и гениальные прозрения. Они обращены
к тому, чего нет в человеке, творце, обществе. Своим возгласом они
пробивают социальный потолок и социальное небо, призывая
смысл извне. Трансцендентальные события нельзя объективно
верифицировать, ибо за очередным откровением может крыться
очередной наркотик, душевный изъян, или вполне себе социальная
причина. Но если мы сталкиваемся с человеком, искренне
уверенным, что он находится во власти трансцендентального
события, мы вынуждены принять эту уверенность за
существующий социальный факт. Можно сомневаться, что Исус
Христос был богочеловеком, но не приходится сомневаться, что
существуют люди, верящие в такое воплощение.
Трансцендентальные события с лёгкостью переходят в социальные.
Собственно, только трансцендентальные события и могут вызвать
то шоковое историческое деление на «до» и «после», разрывающее
обыденность, после которого становится ясно о произошедшем
событии. Доказательством служит религиозное летоисчисление: до
нашей эры и после нашей эры. Показательно и то, как социальные
события революций пытаются походить на трансцендентальных
коллег: французские революционеры, фашисты, ранние русские
коммунисты… Трансцендентальное событие разрывает бытие, ибо
исходит извне, и, подобно нашествию, расстраивает обыденный
ход жизни. Дальше жить по-прежнему попросту невозможно.
Именно поэтому со всей человеческой силой нужно ожидать
пресуществления трансцендентального события.

9. Событие имеет временное измерение, ибо предполагает

своё осуществление. Поэтому очень важно ожидание. Оно
вкладывает в событие смысл и силу. В своё время Достоевский был
несказанно впечатлён ожиданием казни, которая не свершилась,
позволив Фёдору Михайловичу рассказать то, что чувствует
приговорённый к смерти. Главное переживание было связано не с
самим событием, а с тем, что ему предшествовало и тем, что за ним
последовало – настоящее (казнь) выпала из объектива, разделив
жизнь писателя на «до» и «после». Ожидание показывает
возможность события случиться, это своеобразная пропедевтика,

24
когда для пришествия социального или трансцендентального
изменения заранее подготавливается почва. Ожидание становится
тем, что помогает обнаружить событие. Владимир Ленин в
«Докладе о русской революции» 9 (22) января 1917 года
пророчествовал: «Мы, старики, может быть, не доживем до
решающих битв этой грядущей революции. Но я могу, думается
мне, высказать с большой уверенностью надежду, что молодежь,
которая работает так прекрасно в социалистическом движении
Швейцарии и всего мира, что она будет иметь счастье не только
бороться, но и победить в грядущей пролетарской революции».
Данный отрывок обычно трактуется как слепота большевистского
лидера, забывая, что Ленин в том же докладе указывал, что «Европа
чревата революцией». Дождаться и возглавить её, Владимиру
Ильичу помогло ожидание. Он верил, что чаемое им событие
обязательно случится, чем и обнаружил для себя его возможность.
Любому социальному событию требуется ожидание. Так оно
завладевает мощью случиться.

10. Для трансцендентального события ожидание играет

основополагающую роль. Приход мессии или начало конца света
настолько ожидаемы, что побуждают интерпретировать события в
трансцендентальном ключе. Природное событие – солнечное
затмение – в таком случае понимается как событие
трансцендентальное. Стихийное событие объясняется волей
неназванного субъекта, чьё влияние присутствует, но не
обнаруживается именно как влияние этого субъекта, а
камуфлируется в грозы и потопы. Схожий подход налагается и на
социальные события. Октябрьская революция становится
трансцендентальным событием, если за ним ожидается приход
антихриста, как того ожидала часть русских староверов и
впечатлительной интеллигенции. Безотносительно того, стояла ли
за произошедшим внеполагаемая воля или она была придана
событию человеческим восприятием, это преображение – из
простого в горнее – является самым страшным и самым желанным
событием на свете. Оно раскалывает обыденность не просто на
«до» и «после», а на эры и эпохи. Только такое событие ещё может
что-то изменить в мире. Хотя бы для самого ожидающего субъекта,
который в данный конкретный момент начинает верить, что и
крохотный богомол может остановить несущийся на него поезд.

25
Задача в том, чтобы приблизить воплощение трансцендентального
события. Задача в том, чтобы его ожидать. Не зря в одном из
последних интервью Мартин Хайдеггер заявил: «Только Бог ещё
может нас спасти. Нам остается единственная возможность: в
мышлении и поэзии подготовить готовность к явлению Бога или же
к отсутствию Бога и гибели; к тому, чтобы перед лицом
отсутствующего Бога мы погибли».

11. Ожидание, ставшее частью деяния, способного всё

изменить, подверглось масштабной пользовательской атаке.
Человек ожидающий превратился в вымирающий вид, не умеющий
брать от жизни всё. Мир, якобы, представляет собой череду
возможностей, которыми надо успеть воспользоваться, а тот, кто
ожидает у моря погоды, никогда себя не осуществит. Притом
жажда ожидания никуда не делась. Она просто сместилась, ушла в
«настоящее», в процесс проживания, в повседневную социальность.
Ведь с какой силой ожидают развязки всеобщего заговора,
экологической или техногенной катастрофы, мировой войны и
нападения пришельцев! Здесь кроется ответ на вопрос, почему
современный мир напрочь лишён каких-либо событий. Их
забастовка продолжается, потому что ожидание – то, что мыслит
будущее событие – сместилось в совсем уж искусственные
воображаемые конструкции. С содроганием ждут новых игр,
сериалов, расширения виртуальности, в знаменателе чего лежит
намеренная, красивая выдумка. То же ожидание антиутопии – это
ожидание пользователя, который не может перезапустить что-то
здесь и сейчас и который хочет тотального обнуления, чтобы у него
был шанс профукать всё снова. Единственное, что ещё может
произвести событие, религия в самом широком смысле слова,
потому способна на событийность, что секулярно не отделяет небо
от земли, мысля своё ожидание слитно с ожиданием Бога. То, что
произойдёт, произойдёт именно тут, во мне, пусть через много-
много лет, но с моим бытием, а не в заведомо выдуманной
современности.

12. Современность – это состояние, в котором невозможно ни

одно событие. Само их отсутствие не является событием как
таковым – вопиющая остановка Вселенной забита гнусом мелких
происшествий. Ворох каждодневных газетных сенсаций,

26
обескураживающих скорым Апокалипсисом, в конце года
превращается в прирост мирового ВВП. Событий, способных
развеять этот заговор забвения, попросту нет. Ни что не рискует
произойти и дёрнуть мир в сторону, указывая на новую ось
вращения. Определяя невозможность событий как гиперреальность,
сладострастно пожирающую настоящее или как одержимость
капитала, поглотившего все доступные рынки, из вида упускается
возможность внешнего трансцендентального взрыва. Посмеиваясь
над ней, как над мистическим хобби, пользователями упускается
самая главная возможность разодрать обыденность и создать
ситуацию «до» и «после». Если принять за отправную точку то, что
мы находимся в аду, т.е. в месте, выбраться откуда невозможно,
совершая лишь внутреннее усилие, то спасти или хотя бы что-то
изменить может только внешнее вмешательство, подобное
вмешательству Христа. Всегда можно ожидать, что ворота
пластикового рая будут сорваны и в проёме покажется тот, кто
принесёт благую весть. Этому ожиданию должна быть посвящена
вся деятельность, борьба, труд и надежда, которые ещё только
можно испытывать. Невозможность своими руками создать
тотальное событие вовсе не означает бездействия. Оно означает
потребность в том, чтобы в эти руки было вложено то, что они
никогда не держали, некую трансцендентальную уверенность в
том, что рано или поздно всё изменится. Только так может быть
преодолена современность.

13. После Второй Мировой и вплоть до текущего момента,

читающего эти строки, мир одержим жаждой событий. Их
ожидание связано с самой природой человека, которая, лишённая
возможности ожидать чего-то трансцендентного, переносит эту
волю на ожидание повседневности. Ожидают технологий, будто
компактный ракетный ранец способен разорвать обыденность.
Ожидают создания культурных артефактов, которых покажут в
кино. Ожидают прилёта инопланетян, гамма-лучами испепеливших
бы прилавки с шаурмой. В худшем случае, ожидание переносится
на выборной Спектакль и его очередного паяца. Жажда событий
превосходит даже жажду соития, ибо события, в отличие от
совокупления, обнаруживаются пользователями во всём, что
происходит. К слову, ещё одна причина расцвета конспирологии в
том, что ей хочется увидеть за новой незначащей перестановкой и

27
случайным жестом то, как на самом деле меняется мир. Последняя
такая попытка состоялась 11 сентября 2001 года. Грандиозному
теракту попытались придать трансцендентальные черты, ибо он,
якобы, открывал «эру терроризма». Религиозный штамп
подчёркивал, что теракт поделил историю на до него и после него.
Против чумной эры закономерна была объявлена священная война,
призванная испепелить заразу и спасти мир. Но развеяло ли 11
сентября заговор забвения? Случилось ли подлинное разделение
обыденности на «до» и «после»? Вероятно, что нет, ибо сразу
возникает ряд вопросов. Почему эру терроризма открыли не
кровавейшие теракты в Бейруте 1983 года или в Оклахома-сити
1995-го, ставшие на тот момент самыми смертоносными
происшествиями для американцев за рубежом и дома? Почему
метрополия продолжила участвовать в знакомых по Холодной
войне периферийных конфликтах? Почему «новый враг» по-
прежнему имел старые культурные, идеологические
(антидемократические) и даже антропологические черты…?
Достаточно спросить: не будь уничтожены башни-близнецы, это
остановило бы метрополию от дальнейшей экспансии? Это
предотвратило бы войны, военные бюджеты, вторжения, чувство
собственной исключительности и такое же чувство периферийной
неполноценности? Разумеется, нет. Теракт 11 сентября не разделил
настоящее, а лишь укрепил существующее положение вещей и
потому не стал событием. Зато он оставил много вопросов.

14. 11 сентября – это не событие, а попытка назначить

событие. Оно имело своё стихийное, социальное,
трансцендентальное значения, но они впервые расслоились так
ярко и массово, что предъявились во всей очевидности и позволили
себя квалифицировать. Те, кто отказался увидеть стихийность 11
сентября, породили сонм конспирологических теорий.
Произошедшее вовсе не череда трагических случайностей,
замешанных на злой воле исламских маргиналов, а продуманный
многоступенчатый план. Конспирология как всегда говорила о
многом, но подтвердила одно – тоску человека по
сконцентрированному злу, с которым можно бороться в поле своей
видимости. Те же, в том числе и государство, кто отказались
признать социальное измерение события, наделили его
трансцендентальным значением. То, что произошло, немыслимо и

28
потому не может быть объяснено конкретно действиями США и
мира метрополии в целом, следовательно, мы имеем дело с
эсхатологическим врагом, который на правах Сатаны ненавидит
наши ценности и идеи. Об этом говорил президент Джордж Буш в
речи 20 сентября 2001 года перед Конгрессом. Отказываясь даже
помыслить социальное измерения события, он перевёл всё в
плоскость мессианскую, как борьбу истинного светлого мира
демократии против тёмного мира бесчеловечного терроризма. Буш
от лица американцев задался вопросом: «Почему они нас так
ненавидят?» и тут же ответил, что они ненавидят демократическое
избранное правительство, свободу выбора, голоса, религии и спора.
Вместо того, чтобы рассмотреть маргинальный ислам, как ответ на
вызов расширяющейся глобализации и американской гегемонии в
частности, событие попытались наделить объясняющей
трансцендентностью. По заключительным словам Буша, Бог
наблюдает за Америкой и Он не занимает нейтральную сторону, а
значит, Америка избрана, следовательно, обязана возглавить
священный поход цивилизации против дикости. К нему и было
предложено присоединиться остальным странам. Нужно отдать
должное Спектаклю: не каждый сможет превратить кровавейший
террористический акт, уничтоживший самокопирующие символы
глобализации, в ещё более рьяную фазу глобализации: «Однако, эта
борьба принадлежит не только Америке. На карту поставлена не
только лишь американская свобода. Это – всемирная борьба. Это
борьба цивилизации. Это борьба всех, кто верит в прогресс,
плюрализм, толерантность и свободу. Мы просим каждую нацию
присоединиться к нам». Для всех сторон, кроме одной, 11 сентября
стало событием, значение которого постоянно перераспределяется
от социальности к стихийности и от стихийности к
трансцендентности. К интерпретации подключилась моментальная
коммуникация, которая до сих пор не отпускает 11 сентября в
историю. Впервые тот момент, когда происходит событие –
настоящее – оказался заперт в ловушке видеоповтора. Его
воспроизводят, пытаясь алхимически перегнать в новое качество,
чем одновременно не даёт 11 сентября занять место в прошлом и,
что гораздо неожиданнее, не даёт ему шанса начаться. Ведь для
того, чтобы событие дало потомство, его нужно оставить позади
себя.

29
 15. В девяностых годах ХХ века в иорданской тюрьме «Суака»
сидел ещё мало кому известный террорист Абу Мусаб аз-Заркави.
Однажды он узнал, что некий преступник Абу Дома читает
«Преступление и наказание» Достоевского. Аз-Заркави пришёл в
ярость и пообещал расправиться с книголюбом, если он не
прекратит читать русскую языческую литературу. Позже аз-
Заркави оснуёт группировку «Единобожие и джихад», которая,
претерпев ряд превращений, в итоге выльется в «Исламское
государство». В то же самое время в «Суаке» оказались Абу
Мухаммад аль-Макдиси, интеллектуал будущего «Единобожия и
джихада», а также журналист Фуад Хусейн. Последний ещё в 2005
году выпустил книгу: «Аль-Заркави: Второе поколение Аль-
Каиды», основанную на интервью с лидерами новой исламистской
волны. В метрополии книга получила сомнительную, даже
насмешливую репутацию, зато стала культовой у нового поколения
джихадистов. Особенно популярным стал отрывок, где Фуад
Хусейн суммирует глобальный замысел Аль-Каиды. Семь шагов к
господству над миром начинались как раз с 11 сентября 2001 года.
Теракт был нужен не для того, чтобы бросить вызов ценностям
метрополии, а чтобы спровоцировать её на прямое вторжение в
земли ислама. Американцы в ответ сокрушают светские
правительства Ближнего Востока, мусульмане просыпаются от
спячки, начинают священную борьбу, в земли войны притекают
добровольцы, создается Халифат, начинается наступление и
завоёвывается весь мир. О плане, описанным Фуадом Хусейном,
вспомнили в 2014 году, когда тот был на четвёртом или пятом
этапе реализации (провозглашение Халифата 28 июня 2014 года).
Важно ещё и то, что выкладки Фуада Хусейна показывают
отношение тех, кто одобрил теракты 11 сентября. Несмотря на
самый успешный теракт в мировой истории, исламисты не
зациклились на нём, легко отдав произошедшее прошлому и тем
самым сделав его событием. Вопреки ветхозаветности Буша,
террористы не планировали нанести удар по свободе. Возможно,
они хотели сделать за неё выбор, который и был совершён
вторжением метрополии в Афганистан, затем в Ирак и Сирию.
Отдаляясь от взгляда, разрозненные происшествия становилось
кусочками мозаики в апокалипсическом панно грядущих событий.
Как же тут обойтись без Достоевского?

30
 16. С момента развала Советского Союза возникновение
Исламского Государства стало первым историческим событием.
Понадобилось почти четверть века, чтобы обыденность снова
разделилась на до и после. Эти события схожи друг с другом
невниманием к воле тех, кого они коснулись. В целом СССР был
разъят элитой, желающей институализировать своё положение в
статусном товарном потреблении, признанном метрополией, а
население на референдуме 17 марта 1991 года вполне высказалось
за сохранение обновлённого Союза. Тем не менее, это не спасло
граждан страны от грохота обрушившегося на них события. Также
и возникновение какого-то там Исламского Государства в далёких
землях Шама, оглашает свою инаугурацию нескончаемыми
терактами в Америке, Азии и Европе. Посторонние люди, не
предающие никакого значения тому, что происходит так далеко от
их дома, вдруг оказываются жертвой тьмы, пришедшей со
Средиземного моря. Настоящее событие обладает силой
притяжения невинных. Оно втягивает в свой эпицентр тех, кто
противится ему или не замечает, ускоряя тем вращение планеты.
Пришествие социального события страшно. Пришествие
трансцендентального события апокалиптично.

17. Событию требуется некоторая свобода. Событие, хоть и

предполагается в ожидании, имеет незаконченную форму и
творится по мере своего воплощения. Событию требуется
неизвестность, простор, недосказанность, неопределённость, тайна.
Так образуется позиция, где событие может незаметно разомкнуть
обыденность. Следовательно, воплотиться событию мешает
зарегулированность, подотчётность, распределённость,
собственничество. Там, где социальное пространство разбито на
мелкие квадраты субъект-объектных связей, событию трудно
сделать первый шаг. Чем социализированней человек и чем
прогрессивнее общество, тем меньше в нём возможности для
события, ибо мир уже освоен в гроссбух. Напротив, когда Земля
безвидна и пуста, событию предоставляется широчайший простор
для воплощения. Оно громыхнёт силой первой грозы. Может быть
поэтому современность опутала мир, почти не оставив в нём
девственных и тёмных мест, где могло бы родиться то, что оспорит
нынешний порядок вещей. Теперь событию трудно избежать
взгляда камеры, которая будет повторять и повторять его, как

31
виртуально двоят 11 сентября. Географически событие бежит в
пустыни, пещеры, джунгли. Антропологически оно с теми, кто не
умеет говорить на европейских языках и у кого нет высшего
образования. Событие делает всё, чтобы его не заметили раньше
времени. Событие прячется, но прячется как на охоте.

18. Те, кто ожидает трансцендентального события,

подвергаются двусторонней атаке. С одной стороны, наваждение
псевдособытий призывает участвовать в выборах и открывать
бизнес, дабы реализовать свой потенциал. С другой,
трансцендентальное исламское событие не просто призывает, а
убивает несогласных с пустынной истиной. Находясь между
столешницей и мухобойкой, следует сформировать ожидание
такого события, ожидание которого бы коренилось совсем в иных
плоскостях – эстетической, антропологической, географической,
временной, политической. Тогда, возможно, потаённое
трансцендентальное событие станет на шаг ближе, мир вспыхнет и
у тех, кто заключён в него, появится шанс спастись. Пока же можно
задуматься, по какой причине события погрузились в заговор
забвения, кто в этом виноват и что с этим делать.

32
33
 Гиф III
На свой салтык

1. Представим пирог, отрезанный кусок которого не

уменьшает его. Нужна ли в этом случае регламентация того, кто,
как и на каких основаниях может брать от пироги заветные куски,
дабы насытить себя? Ведь одно из наиболее чётких и
неопровержимых обоснований наличия собственности заключается
в том, что материальных ресурсов на всех не хватит. Отрезая кусок
от земли, леса или строения, мы тем самым уменьшаем целое,
которого, рано или поздно, перестанет хватать, что закономерно
вызовет споры и столкновения. Но уменьшится ли данный текст от
того, что всем желающим предоставляется право бесплатно читать,
издавать, распространять его? Станет ли этот текст недостаточным,
если его размножат на сотни и тысячи образцов? Очевидно, что
даже будучи растерзанным на множество копий, сей трактат не
перестанет существовать в качестве насыщающего
информационного объекта. Его хватит всем. «Моё» в данном
случае не противоречит «нашему»: «Ведь там – чем больше
говорящих «наше»,/Тем большей долей каждый наделён,/И тем
любовь горит светлей и краше». Менее очевидно, что без
авторского права интеллектуальный продукт отдельной персоны
могут быть тут же присвоены существующими корпоративными
гигантами и монополиями. Ещё менее очевидно, что авторское
право, имеющее возможность ограничить доступ к данному тексту,
поначалу привело не только к «защите» интеллектуальной
собственности и к целому вороху важных событий, но по итогу и к
глобальному заговору забвения.

2. Первым документом, хотя бы косвенно утвердившим

авторское право, считается статут королевы Анны, вступивший в
силу 10 апреля 1710 года. В документе отмечалось, что в
Великобритании участились случаи перепечатки произведений без
согласия их авторов, что «приводило таких авторов и
собственников к большому ущербу и слишком частым разорениям
их и членов их семей». Отныне владелец любой уже изданной
книги имел исключительное право на свободу печати этой книги
сроком двадцать один год. Для ещё ненапечатанных книг, срок

34
начинал идти с момента первого опубликования произведения, и,
если собственник по истечению четырнадцати лет был ещё жив, то
один раз мог продлить «исключительное право печати или
утилизации копий». Если же кто-то нарушал это исключительное
право без согласия собственника и сам печатал, ввозил, копировал,
выставлял к продаже охраняемую правом книгу, «то такой
нарушитель или нарушители утрачивают такую книгу или книги
полностью, и из каждого листа или листов, являющихся частью
такой книги или книг, владелец или владельцы таких копий
незамедлительно должны сделать макулатуру». Кроме того, за
каждый нарушенный лист платился штраф в один пенни. Тем не
менее, закрепление авторских прав, о которых часто говорят,
применительно к статуту Анны, не было главной целью
постановления. Парламент хотел покончить с монополией
издателей на печать и копирование текстов, поэтому ввёл в
документ в т.ч. фигуру автора, которая в правах держания пока ещё
выглядела блёкло по сравнению с многочисленными
«книготорговцами», «правопреемниками» и «владельцами
рукописей». Но юридическое девство было прорвано – автор
легализовался, хотя сам статут был направлен как раз на прежних
держателей «прав» – неповоротливую корпоративную цензуру.

3. В европейском Средневековье не существовало чётких

представлений о правах автора. Право на произведение
принадлежало Богу, тогда как непосредственный автор текста был
лишь проводником духа, водившего пером. Господь был общим
платоновским истоком всех идей и новинок, видимым же всем и
невидимым автором. Само произведение в его физическом аспекте
понималось как владение вещью, а не неким интеллектуальным
образом. До эпохи Гуттенберга новый экземпляр книги был ценнее
предыдущего, банально – целее, сохраннее, но с распространением
печатного станка стоимость и время копирования текста резко
упали, выросло количество книжных товаров, поэтому появилась
потребность защитить права авторов. Первой мерой был
протекционизм, когда передовая Англия в 1485 году ограничила
ввоз книг иностранного производства. Но английским печатникам
этого оказалось мало, и в 1517 году состоялся знаменитый «Злой
майский день»: типографские рабочие напало на своих
иностранных, в основном французских, коллег. В расследовании

35
погрома «Злого майского дня» участвовал и Томас Мор, который
одновременно отнёсся к погромщика как к еретикам (отметим этот
момент), но в то же время просил за них суверена. Протекционизм
соседствовал в Англии с патентной системой, когда суверен
выдавал печатникам «letters patent». Они могли быть
пожизненными и частными. Патентная система в английском
книгопечатании пережила даже статут королевы Анны. Важным
моментом является то, что право печати, помимо королевского
роялити, было ещё и корпоративным правом. В стране
существовала т.н. «Stationer's Company» куда входили
представители печатного дела (в т.ч. переплётчики,
книготорговцы). Если у частного лица на руках имелась рукопись,
её нужно было зарегистрировать в данной корпорации и сделать
это имели право только члены самой Компании, членами которой
непосредственные авторы не являлись. Если рукопись была
оформлена кем-то из членов корпорации, то уже никто не имел
право просто так воспроизвести её. В корпорацию «союз
печатников» оформился в 1557 году, когда государство в лице
Марии Тюдор поставило новое образование себе на службу
«Хартией об образовании». Разумеется, службу цензурную,
обладающую монопольными правами на контроль за
книгоизданием. Но при этом государство продолжало выдавать
королевские патенты на прижизненное или одномоментное издание
книг. Тем самым в королевстве сформировалось как бы две
параллельных системы копирайта (первое упоминание 1564 год):
частное, представленное «Stationer's Company» и государственное,
представленное сувереном. Нетрудно заметить, что изначально
копирайт, как и зачатки авторского права, сформировались не как
защита собственника или как шажок свободы, а как репрессивный
аппарат цензуры.

4. Борясь с монополистской цензурой, Джон Локк в 1694 году

обнародовал свой «Меморандум», где, в частности, выступил
против цензуры Компании на право печати классических авторов:
«Обращаясь к этому примеру классических авторов, я вопрошаю:
будет ли неразумным, в случае принятия очередного Акта о печати,
никому не давать особого права на любую книгу, бывшую в печати
пятьдесят лет, и всякий пусть имеет свободу напечатать её;
поскольку из-за подобных исключительных прав, не

36
реализующихся в полной мере и мешающих другим, многие
хорошие книги уже практически утеряны. Но пусть условия
остаются прежними в отношении авторов, которые сейчас пишут
свои книги и продают их книготорговцам; определённо на первый
взгляд кажется очень абсурдным, что некая личность или компания
должна обладать правом на печать текстов Цицерона, Цезаря или
Тита Ливия, живших столь многие годы назад, и отказывать в этом
праве другим; и не может быть никакой естественной причины,
мешающей мне напечатать их наравне с Компанией, если я сочту
это нужным». Компания когда-то сама подрезала Локку издание
Эзопа, поэтому у него был личный мотив борьбы с цензурой.
Представив свой «Меморандум», Локк, как и другие
интеллектуалы, в 1695 году отстоял некоторую свободу печати.
Наступал капиталистический способ производства, и прежняя,
сложная система роялити уже не могла удовлетворить авторов и
независимых печатников. За ударом Локка последовал контрудары
монополистов, которые регулярно требовали у парламента
возвращение государственной цензуры, торговли
исключительными правами и контроля за печатной
собственностью. Даже статут королевы Анны также вырос из
предложений печатников, пытавшихся упрочить свой статус, но в
ходе парламентского обсуждения проекта, в него были внесены
неожиданные для печатников правки: устанавливался срок
огораживания литературных прав. В ходе долгих слушаний,
парламент вспомнил о Законе о монополиях 1624 года, который
оговаривал тонкости патентов на технические изобретения. Тем
самым интеллектуальная собственность оказалась по аналогии
связанной с собственностью на технические изобретения. Это
заложило конфликт для будущих авторов: им нужно было биться в
судах, объясняя, что их право на собственность по отношению к
своим творениям естественно и не требует обязательной
регистрации как патент. Разделение на авторское и патентное
право, характерное для современности, поначалу не было таким
очевидным.

5. Статут королевы Анны не придал автору его физическую

величину, но положил начало процессу борьбы авторов за свои
права. Победа авторского права случилась в 1774 году в
знаменитом деле шотландского книгоиздателя Дональдсона против

37
Беккета. Ещё в 1764 году крупный эдинбургский издатель
Александр Дональдсон объявил, что книготорговля, управляемая из
Лондона, служит обогащению кучки столичных издателей. Позже
он сам обосновался в Лондоне, издав там коммерчески успешную
книгу «Времена года» Джеймса Томсона. Против издания выступил
действующий держатель прав на «Времена года» Томас Беккет. На
стороне Дональдсона был статут королевы Анны, а на стороне
Беккета обычное право: ограничение владения во времени и
бессрочное владение собственностью, подобное владению домом
или землёй. Исход дела качался то в одну, то в другую сторону,
пока 26 февраля 1774 года суд не встал на сторону Дональдсона.
Обычное право проиграло новому праву, огласившему, что
существует некая нематериальная интеллектуальная собственность,
которой на исключительных правах может владеть её автор и эта
нематериальная собственность отныне охраняется законом.
Великобритания стала первой страной, проделавший такой путь. В
США первый акт об авторского праве, т.н. «Federal Copyright Act»,
был принят в 1790 году. В 1792 году авторское право приходит во
Францию, в 1812 – в России. По времени процесс становления
авторского права совпал с процессом промышленной революции,
индустриализации и романтизации, т.е., в сущности, появлением
первых наций современного типа. И это неслучайное совпадение.

6. Статут королевы Анны опирался на прецедент – Закон о

монополиях 1624 года, где оговаривалось патентные правила на
технические изобретения. Это сразу приблизило новооткрываемое
авторское право к ускоряющемуся техническому прогрессу.
Вообще авторское право и понадобилось из-за изобретения
печатного станка, упрощающего создания книги. Через пороги
авторского права и несовершенной патентной системы прошли
многие известные изобретатели. Знаменитый Джеймс Уатт,
столкнувшись с патентными войнами, в 1775 году всерьёз
раздумывал, не уехать ли ему по приглашению в Россию, где по
старинке можно было найти могущественного покровителя. Но
ограничивающее право патента понемногу начинало действовать.
Отдельный изобретатель становился величиной, свободной от
диктата средневековой корпорации. Вначале своей деятельности от
них пострадал сам Уатт, которому ремесленники из Глазго
помешали открыть свою мастерскую. Теперь изобретатель мог

38
стать промышленным королём, превратив охраняющий его
изобретение патент в деньги и свою маленькую империю. Тем не
менее, историки экономики не пришли к единому мнению, стала ли
патентная система причиной Промышленной революции или лишь
одним из её стимулов. Исследователь Джоэль Мокир склонялся ко
второму варианту. Мокир подробно исследовал влияние
Просвещения на Промышленную революцию, вводя понятие
Промышленное Просвещение, т.е. то, как комплекс идей XVIII века
повлиял на будущий технический переворот. Интересно то, как
ключевая идея Просвещения о том, что полезным знанием следует
делиться ради общего блага, повлияла на патентную систему. С
одной стороны, она ограничивала пастораль чистого знания,
всеобщее распространение которого на определённый срок
запрещалось. С другой, патент мотивировал изобретателя к
интеллектуальному труду, ибо в теории его находки не могли у
него отобрать. Судебные тяжбы со временем огранили патентное
право. Был найден баланс между исключительностью и
полезностью. В 1778 году, благодаря делу Лиарде против
Джонсона, хозяин патента, кроме его обнародования, должен был
ещё обнародовать его в понятных, воспроизводимых деталях так,
чтобы возможное большое количество людей смогло повторить
изобретение. Различия с авторским правом углублялись, делая
патентное право инструментом, способствующему как личному,
так и общественному обогащению. Мокир, описывая все проблемы
ранней патентной системы, находит весьма интересный образ:
«…патентная система была важна ex ante, давая потенциальным
изобретателям надежду на успех. По той же причине люди
покупают лотерейные билеты: если бы никто никогда не
выигрывал, люди перестали бы их покупать; но, чтобы
поддерживать надежду, число победителей не должно быть
слишком большим». Другой историк экономики, нобелевский
лауреат Дуглас Норт, был гораздо увереннее: патенты стали одной
из причин Промышленной революции. Они охраняли
интеллектуальную собственность, что в целом позволяло успеть
коммерционализировать изобретение. Так начиналась эпоха
промышленного романтизма, которая продлится вплоть до конца
Второй Мировой войны.

39
 7. Если в самом начале своего пути авторскому праву
приходилось доказывать своё отличие от патента, то с ходом
времени между ними накопилось существенная разница. Патент
ограничивает использование идеи и средств, её выражающих. Он
запрещает повторять вещь схожим образом. Нельзя с нуля
повторить запатентованный пылесос, если в новой конструкции не
будет существенных отличий. Напротив, авторское право не
запрещает выражать ту же самую идею теми же самыми
средствами. Оно накладывает ограничение на схожесть
использования выразительных средств: нельзя взять
существующую книгу, заменить имена героев и выдать её за свою,
но можно взять ту же самую идею книги и, пользуясь теми же
самыми буквами заново написать её. Патент запрещает аналоговое
производство, авторское право – нет. Авторские права защищают
конечный труд автора от копирования, тогда как патент
ограничивает использование уже осуществлённой идеи. Авторское
право не ограничивает творчество, а патент ограничивает это
естественное право. На этой разнице выстроил критику патентов и
защиту авторского права Ротбард Мюррей: патентная система
должна быть изжита, ибо она ограничивает право повторять
открытое, т.е. существующее. Если определить наличие оппозиции
(или связки) авторское право/патент, а также не разбивать общее
понятие «авторское право» на частные составляющие, то в
современности можно обнаружить следующие четыре позиции. За
патенты и авторское право; против патентов и за авторское право;
за патенты и против авторского права; против патентов и против
авторского права. В данном случае предлагается занять позицию
против патентов и против авторского права. Основание этому
может быть то, из-за чего Ротбарду Мюррею однажды было
предложено развестись с женой.

8. Отказ от авторского права сразу порождает право плагиата.

Отсутствие интеллектуальной охраны делает произведение девкой,
брошенной в полк. Как с этим примириться? Вполне возможно, что
Бог первым санкционировал плагиат: «И сотвори́ Бо́гъ человѣ́ка, по
о́бразу Бо́жiю сотвори́ его́: му́жа и жену́ сотвори́ и́хъ» (Быт. 1:27).
Разумеется, Бог ни у кого не списывал идею создания человека хотя
бы по причине отсутствия таких источников, единственным из
которых был он Сам. Т.е. Бог позаимствовал идею человека у

40
самого себя, по своему же образу и подобию. Не значит ли это, что
плагиат является дозволенным божьим промыслом? Если
довериться Библии, то самое гениальное изобретение, породившее
всё остальное множество текстов, было почёрпнуто из единственно
существовавшего на тот момент произведения – Бога – который
сплагиатил самого себя. Опять же, не значит ли это, что самым
гениальным плагиатчиком, тем, кто наиболее близко приблизился к
Богу, является творец, вычерпнувший произведение из самого
себя? Или, если такой вариант невозможен по причине того, что
гениальное произведение всегда имеет признаки
трансцендентального события, не является ли творческое
обращение вовне плагиатом как таковым? Ибо если творец
обращается к тому, что обычно называют вдохновением,
расположенным вовне автора, не означает ли это соприкосновение
с тем единственным общим произведением, которое существовало
во веки веков? А если религиозное понимание вдохновения всё-
таки означает черпание сил из внешнего, всеобщего неосушаемого
источника, то плагиатом является любое творчество. Просто
подсматривает оно за книгой, которая порой выпадает на Фавор-
гору.

9. Становление понятия авторского права сопровождала яркая

интеллектуальная дискуссия. Джон Локк в «Двух трактатах о
правлении» (1690) доказывает, что право на плоды своего ума – это
право естественное, а не даруемое, такое же как право жить и
дышать. Указывая на пример желудей и яблок, собранных
человеком, Локк задаётся вопросом: «когда они начали быть его?
когда он их переварил? или когда ел? или когда варил? или когда
принес их домой? или когда он их подобрал?». Человек, извлекая
часть общего посредством своего труда, делает это личным,
собственным, т.е. яблоки и жёлуди принадлежат ему не на правах
пищеварительного сока, а на основе того труда, который был
затрачен на их сбор. «Таким образом, трава, которую щипала моя
лошадь, дерн, который срезал мой слуга, и руда, которую я добыл в
любом месте, где я имею на то общее с другими право, становятся
моей собственностью без предписания или согласия кого-либо.
Труд, который был моим, выведя их из того состояния общего
владения, в котором они находились, утвердил мою собственность
на них». Оставался один шаг до перенесения этих принципов на

41
труд своего ума, которого не становится меньше, если им
поделиться. Тем паче, что Локк в схожем ключе рассуждал о
первичном трудовом присвоении земли, когда вокруг ещё
оставалось достаточно бесхозных площадей: «Таким образом, на
деле никогда для других не оставалось меньше, если кто-либо
отчуждал часть для себя; ведь тот, кто оставляет столько, сколько
может использовать другой, – все равно что не берет совсем
ничего. Никто ведь не мог считать, что ему нанесен ущерб, если
другой человек напился, пусть и большими глотками, когда для
другого оставалась целая река той же воды, из которой он мог
утолять свою жажду. А с землей и с водой, где и того и другого
достаточно, дело обстоит совершенно одинаково». Следующей
важной работой был труд английского поэта Эдварда Юнга
«Размышления об оригинальном творчестве» (1759). В работе
рассматривается природа гениальности, которую Юнг
сентиментально отделяет от ремесленничества. Автор накладывает
на текст отпечаток своей личности, что делает его неповторимым,
откуда также естественно предположить, что отчуждение такого
труда – это всё равно что отчуждение личности автора. В обеих
работах прослеживается внимание к индивиду, к его трудам и
талантам, что означает разрыв со средневековой концепцией Бога,
как мета-автора, держателя всех мысленных и немысленных прав.
Эти две работы оказали большое влияние на Канта («Критика
способности суждения»), Фихте, Гёте, Дидро и других мыслителей,
повлиявших, в свою очередь, на становление романтизма.

10. Развитие промышленности, прикреплённой к

изобретениям отдельных индивидов, обеспеченных
ограничительностью патента, привело к становлению наций.
Историк Бенедикт Андерсон увязывал их со становлением в конце
XVI века печатного капитализма. Экспансивный рост печатной
продукции, поначалу обеспеченный монаршими патентами и
вытеснивший латынь в пользу «народных» языков, потихоньку
подкапывался и под систему существующей лояльности. До Нового
времени в европейском мышлении главенствовал персональный
тип верности, вершина которой была верность монарху. Печатный
капитализм, сокрушив монополию на знание, покачал и
монархическую верность. Обилие изданий и их сравнительная
доступность начала формировать группы интеллектуалов,

42
начавших вырабатывать новые идеи, в т.ч., со временем, идею
суверенитета, принадлежащего народу. Латынь
космополитизировала Европу, а национальные языки сепарировали
её. Они формировали инаковое культурное пространство. В ходе
постепенно урбанизации вместо ограниченного сельского топоса
переселенцы сталкиваются с тысячами новых соседей, которых
просто невозможно опознать в лицо, которые имеют разный
достаток и происхождение. На первый план выходит не кровная
или пространственная солидарность, а культурный стандарт.
Печатный капитализм два века обрабатывал европейские массы,
пока в XVIII столетии интеллектуалы не начинают создавать
нации. Поэтому-то, заключает Бенедикт Андерсон, нация – это
суверенное воображаемое сообщество, ведь её члены чисто
физически не могут знать всех своих собратьев по мышлению. Зато
в воображении существует слепок всей нации, её выжимка, какая-
то идея, то, к чему причисляет себя человек и за что он даже готов
умереть. Не правда ли, конструктивистский подход указывает на
масштабное сходство «нации» с интеллектуальным продуктом? В
этом смысле нация – это авторское право на выражение
общественной воли, которое принадлежат интеллектуалам. Причём
интеллектуалы здесь выступают как корпорация, защищающая
национальный язык. К примеру, Французская академия была
создана при покровительстве кардинала Ришелье с целью защиты
языка, а также: «…сделать французский язык не только
элегантным, но и способным трактовать все искусства и науки».
Образованная с помощью авторского права корпорация теперь
могла защищать и продвигать интересы нарастающей группы
промышленников, защищаемых патентами. Два отростка
интеллектуального права вновь, на сей раз неожиданно,
переплелись. Хотя случались и противоречия. Американский
экономист Г.Ч.Кэрри (1793-1879) выступал против авторского
права как раз на основе промышленного протекционизма. А сам
Бенедикт Андерсон заключал: «И в самом деле, как мы увидим,
“нация” оказалась изобретением, на которое невозможно было
заполучить патент. Она стала доступным предметом для пиратства,
попадавшим в очень разные, иной раз самые неожиданные руки».
То есть нация стала ничем иным, как авторством, подверженным
копированию и плагиату. Её невозможно было защитить
ограничительной мерой по типу патента. Защитить её

43
неповторимость можно было только в рамках национальных
границ. Вне их «права» на нацию «принадлежали» пиратским
когортам интеллектуалов, которые и бросились в XIX веке
возводить новые национальные бренды. Как тут не вспомнить
знаменитое высказывание Дугласа Норта: «Если наиболее высокую
норму прибыли в обществе имеет пиратство, то организации в этом
обществе будут инвестировать в знания и умения, которые сделают
из них лучших пиратов».

11. Всю эпоху после Гуттенберга стоимость копирования

книги снижалась, но по-настоящему бесплатной она стала только
на рубеже ХХ-ХХI веков, в эпоху моментальных коммуникаций и
моментального же копирования. Это вывело споры об авторском
праве на новую высоту. В английском языке слово «copyright»
означает право на изготовление копии, но как быть с
современными программами, где сделать копию чего-либо можно
всего за несколько секунд? Если не ограничивать изготовление
таких копий, автор очевидным образом не сможет заработать на
своём труде, что существенно снизит мотивацию по производству
чего-либо оригинального. На этом базируются различные теории
вознаграждения, которые, признавая силу copyright, как бы
показывают почтения перед автором, тщеславно или заслуженно
побуждая его творить. Существует также стимулирующая теория,
которая полагает, что автора следует поощрять для того, чтобы он и
дальше продолжил радовать общество оригинальным продуктом.
Согласно этой теории, copyright стимулирует авторов творить
дальше, ибо гарантирует, что они получат вознаграждение
(материальное или в виде признания), а не окажутся жертвой
«Ctrl+с». То есть обоснование существования авторского права
сводятся к тому, что автор, не получив признания или
материального вознаграждения, потеряет стимул или интерес к
созданию новых оригинальных работ, из-за чего не обеднеет не
только потребитель, но и сам творец. При этом не указывается, что,
пройдя долгую историю случек и разводов, патентное и авторское
право сегодня слились в новой для себя области, в области брендов,
остановивших историю.

44
45
 Гиф IV
Кошкина еда

1. Габриэль Гарсия Маркес, посетив Всемирный фестиваль

молодёжи 1957 года в Москве, оставил о нём эссе под названием:
«СССР: 22 400 000 квадратных километров без единой рекламы
кока-колы!». Наблюдение писателя было проходным, не
получившим развития, но масштаб действительно поражает: одна
шестая суши была закрыта от проникновения чуть ли не
сильнейшего глобалистского бренда. На рубеже ХХ-ХХI столетий
он был признан самым дорогим брендом в истории, причём около
половины стоимости компании «Coca-Cola» пришлось на
стоимость самой марки. Просочившись или даже просочив
административные барьеры авторитетных обществ, «Coca-Cola»
принялась колонизировать новые пространства вполне в духе
фильмов про Дикий Запад. На деле проникать в СССР «Coca-Cola»
начала ещё в семидесятых при Л.И.Брежневе и уже к Олимпиаде
1980 года её можно было приобрести в ограниченных московских
количествах. Отвечая на бойкот метрополии Олимпийских игр,
«Coca-Cola» отметила, что является компанией масштабов планеты,
поддерживает спорт вне политики и потому покидать СССР не
намерена. Здесь можно распознать первое лукавство бренда: он
всегда утверждает, что находится вне политики, что его интерес –
это интерес экономический, культурный, личностный,
меценатский, но никогда политический, при этом современный
бренд есть предельная концентрация политики, заключённая в
плотную стилистическую упаковку. «Coca-Cola» так не хотела
покидать неосвоенный рынок СССР, потому что раньше неё там
обосновался конкурирующий бренд «Pepsi». Ещё в 1959 году на
Промышленной американской выставке в Москве Н.С.Хрущёву
было предложено попробовать заокеанский напиток. История
сохранила фотографию: первый секретарь ЦК КПСС подносит ко
рту пластиковый стаканчик с надписью «Pepsi», а за причастием
по-иезуитски наблюдает вице-президент Р.Никсон. Фотография
мгновенно облетела прессу метрополии, показав ещё один принцип
работы бренда: даже если ты не помышляешь делать бренду
рекламу, ты всё равно сделаешь это. Кроме того, история
газированных напитков в авторитетной стране отсылает к одному

46
парадоксальному, почти теологическому выводу: каждому
сегментированному бренду необходим такой же сегментированный
конкурент. Бренд может успешно колонизировать пространство
только при наличии представляемой конкуренции, в конфликтах
которой – как в конфликтах «Pepsi» и «Coca-Cola» – он детонирует
своей привлекательностью. Бренд, представляя желанный образ
товара, обязан показывать своё стилистическое превосходство над
исходным материалом. Поэтому для бренда очень важна точность.
В СССР же преобладала поверхностная борьба с
западнопоклоничеством, и власти, санкционировав «Pepsi», не
могли санкционировать латиницу её логотипа. Так «Pepsi-Cola»
стала «Пепси-Колой», а позже «Coca-Cola» и «Fanta» стали «Кока-
Колой» и «Фантой». Бренды пошли на уступки, хотя эти уступки
были для них принципиальными. Как только авторитетная власть
перестала быть авторитетной, газированные бренды тут же, ещё
при живом СССР, начали возвращать себе свои оригинальные
названия. Они должны были отсылать не к местным
кириллическим условиям, где их разливают, а противопоставлять
эти кириллические условия желанной утопической Родине.
Реконкиста началась с Перестройкой, и уже 1989 году средь
захваченной территории был поднят красно-белый флаг: над
Пушкинской площадью в Москве засветился неоновый нимб
самого дорого бренда на планете. Если бы ещё живой Габриэль
Гарсиа Маркес приехал в ту пору в Москву он бы вряд ли нашёл её
достойной удивления. Бренды, враждующие и союзничающие,
доказывающие свою исключительность и кричащие о разности,
всегда приводят мир к одинаковому неоновому единству.

2. Бренд есть сконцентрированное вокруг товара

представление о желанном образе жизни. В него входят или могут
входить определённое мышление, образ будущего и прошлого,
воображаемые качества товара и бытия, которое преображает
владение этим товаром. Бренд своего рода аура, которую излучает
товар, и на доказательства того, что эта аура существует, работают
гиганты современного маркетинга. Бренд отличается от
предшествующих ему марок, эмблем, клеймений и прочих
символических атрибуций тем, что посредством себя формирует
новое пространство и нового человека, который начинают считать
бренд своим характерным отличием. Выстраивая

47
представляемость, мнимо противостоящую реальности или другой
представляемости, бренд обособляет от них своего потребителя,
который начинает смотреться в бренд, как в зеркало. Там
отражается образ самого потребителя, который и есть конечная
стадия распространения бренда. В борьбе за распространение
брендов, их овладением людьми и рынками, существуют
символические процессы современной экономики.

3. Бренды – это продолжение политики стилистическими

средствами. Когда при бойкоте Олимпийских Игр 1980 года «Coca-
Cola» объявила, что она находится вне политики, это было бы
неправдой, даже если бы компания всеми силами избегала
политизации. Что б ни было, Юм деньги заберет. Бренд,
являющийся образом идеальной жизни или хотя бы её отдельного
качества, атакует человека религиозными представлениями о
желанном мире. В эпоху глобализации стандарты желанного мира
выполнены по лекалу метрополии, из-за чего её бренды становится
провозвестником определённого политического порядка. Даже
рекламируя чипсы, бренд вписывает их образ в глобализованный
контекст, где жареная картошка хрустится хрустее, нежели в
регионах, которые в глобальный контекст ещё не вписаны. Бренд
кровно заинтересован в терраформировании пространства, куда он
оказался занесён, ибо так он создаёт среду, подходящую для своего
размножения. Туда, куда проникает бренд, социальное начинает
подстраиваться под те условия, которые оказали влияние на
изначальное формирование бренда. А так как основной массив
современных брендов появился на свет в странах метрополии и
является последним плодом товарного фетишизма, то под эти
условия подстраиваются колонизируемые общества. Неслучайно
первое, что воздвигает бренд – это свой тотем. Тот же рекламный
щит «Coca-Cola» на Пушкинской площади в Москве означал, что
вскоре на территории СССР произойдут циклопические изменения.
Так бренды подготавливают почву для пришествия политического.
Оно принимается с той невероятной охотой, которую в ходе
рекламной интервенции обеспечивал бренд. Зарабатывая
стилистический капитал, бренд обращает его на пользу тех
принципов, которые позволяют ему существовать.

48
 4. Бренду, торгуя нематериальными образами, требуется
оппозиционная конкуренция. Это конкуренция двояка. На первом
плане находятся понятные капиталистические отношения, где
соперники бьются за рынок. На втором, более важном плане, бренд
конкурирует с небрендовым пространством. Небрендовое
пространство – это пространство, где непосредственные
переживания не вытеснены в представляемое, а представляемое не
является товаром. Чтобы любить в этом пространстве совсем
необязательно знать про жвачку «Love is». Пространство, лишённое
представляемых его брендов, девственно и потому уязвимо перед
экспансией извне, ибо сталкивается с тем, что это пространство
пытается представить в качестве товара. Советской ребятне
объективно не требовалась жвачка с забавными картинками, чтобы
признаваться в первых чувствах, но с этой жвачкой эти чувства
приобрели первую коммерческую стоимость. Бренд мгновенно
расправляется с незанятым пространством, указывая на то, как
правильно оттолкнуться от него и отправиться в только что
сконструированный парадиз. Наивные жители Москвы
выстроились в опричную очередь к первому открывшемуся
«Mc’Donalds» не из-за достоинств питания, а из-за желанного
образа утопического закордонья. Колоссальный триумф западных
брендов в СССР – это триумф первопроходца, явившего туземцам
истину стеклянных бус. Конкурируя друг с другом, бренды алчно
ищут пространство, ещё не успевшее представить себя и бросаются
туда с монетизированной яростью конкистадора.

5. Для бренда характерна не просто узнаваемость, а точность

этой узнаваемости. Будто в магическом ритуале он стремится к
дотошному воспроизводству всех своих букв и точек, а значит и
воспроизводству своей мощи. Бренд и есть редуцированное до
товара магическое сознание, верящее, что от точности проделанных
соответствий (шрифта, надписи, цвета) возможен полёт на девятое
небо. Советская адаптация, коснувшаяся «Pepsi», не могла
полностью удовлетворить компанию-производителя, хотя её
порошковому концентрату были предоставлены те же самые цвета
и бутылки. Кириллица на этикетке создавала барьер, мешающий
проникновению бренда. Он до конца не отсылал к заокеанской
утопии, а порождал наивные подростковые слухи, что «настоящая»
«Pepsi» совсем другая. В российских девяностых, ещё до

49
распространения сетей моментальной коммуникации, это
несоответствие выразилось на примере западных фильмов,
компьютерных игр и книг у оригиналов которых, якобы, есть
другие, настоящие концовки, уровни, всё меняющие вкладыши.
Вера в их существование, помимо типичного подросткового
восхищения, основывалась на том, что дошедший до восточного
пубертата бренд был кем-то изменён, приведён в несоответствие с
оригиналом – переведён, адаптирован, сокращён, скрыт – из-за чего
утратил часть своих волшебных свойств. «На самом деле всё
иначе» – речёвка, которая подошла бы каждому бренду. Он всегда
о том, как «на самом деле», т.е. о том сладостном ощущении,
отсылающем в место прекрасное, но несуществующее. Чтобы
добраться до него, требуется карта с максимально точно
разрешением.

6. При желании бренд может даже не демонстрировать

конкретный товар. Достаточно эффектного указания на иной
магический мир, который санирует серую реальность. В 1984 году
в США была показана ставшая знаменитой реклама компьютера
«Apple Macintosh». Год отсылал к роману Д.Оруэлла «1984»:
марширующие колонны одинаковых людей рассаживаются в
зрительном зале. Большой Брат с экрана вещает о создании садов
чистой идеологии, где каждый потребитель может цвести в
безопасности от сомнительных мыслей. В это время раскрашенная
девушка красиво бежит по стылым антиутопическим коридорам. В
её руках молот. Бунтарку преследует охрана. Девушка вбегает в
зал, раскручивает молот и с криком запускает его в лицо Большого
Брата. Тот взрывается, окатывая серых зрителей морозной
свежестью. Следуют титры: «24 января Apple Computer представит
вам Macintosh. И вы увидите, почему 1984 год не будет таким, как
„1984“». Логотип «Apple». Конец. Реклама компьютера обошлась
без демонстрации товара, который она планирует раскрутить. Упор
был сделан на революционное представление о бренде, а не на что-
то вещественное. Никогда ещё образ товарного фетишизма не был
явлен так явно и прямо. Это была победа чистого стиля,
немедленно прогремевшего на весь маркетинговый мир. В ролике
не был показан сам товар. Обошлись вообще без компьютера. Есть
цветная девушка и обесцвеченные люди; есть свобода движения с
упругой телесностью и есть бесполые андрогины; есть мысль, дело,

50
поступок и есть покорность, безволие, соглашательство. «Apple»
представляет себя в мессианских тонах, как того, кто призван
спасти порабощённое человечество. Реклама оказалась
пресуществлением чистого бренда, разъясняющего
первопричинность свободы. Её-то, а не компьютер, и продаёт
«Apple». Концепт свободы увязывается со стилем: яркая
неподотчётная девушка-«Apple», в чьи уши плеер не пускает
идеологию, и обезличенные человеческие полуфабрикаты.
Интересно, что их в ролике играли натуральные английские
скинхеды, т.е. сообщество стиля, сформированного брендом.
Поражающая сростка товаров и человека, которая, тем не менее,
обещает людям абсолютное освобождение. Тем не менее, по
прошествии лет произошла забавная инверсия: теперь именно
пользователи бренда «Apple» напоминают однотипных
заключённых в робе. Бренд, философствующий молотом, не
разбивает, а куёт оковы.

7. Главное отличие современных брендов от своих пращуров в

том, что бренд создаёт на своей основе сообщество пользователей,
считающих бренд той разделяющей позицией, с которой можно
высказываться о мире. Словно древний тотем бренд формирует
новые городские племена. В их основу положены стилистические
отношения, формирующие разность брендированных кланов.
Вокруг бренда возникает пользовательский культ, полагающий
характеристики бренда частью своей идентичности. Этому культу
необходимы свои герои и антигерои, сакральные места и вражеская
территория, козлы отпущения, противники, жертвы, происшествия,
стиль одежды, действий, поступков. Чем сильнее разожжён этот
культ, тем больше люди связывают себя с брендами и,
следовательно, распространяют его. Но почему этот культ
связывается именно с сообществом стиля, причём стиля,
находящего выражение на самом теле пользователя? Представим
себе дорогие брендовые вещи, скажем: шторы, эксклюзивные
дрова, черепицу, семена для огорода, краску. Так уж желанны они
будут по сравнению с обычными шторами и дровами? Много ли
людей согласится переплачивать за то, чтобы посеять не обычный
горох, а такой же горох дорогущей элитной марки? Представляется,
что при таком выборе брендовые отношения будут довлеть над
потребителем в меньшей степени: между дорогой брендовой

51
черепицей и обычной победит простое желание покрыть крышу. Но
как только бренд от отвлечённых вещей делает шаг к человеку,
значимость и ценность марки возрастают. Когда бренд касается
человека, его ценность бьёт все рекорды. То, что касается тела
пользователя и того, что это тела сопровождает, наделяется
большим смыслом, нежели то, что этому телу не сопутствует.
Краска для дома – это почти всегда только краска для дома, но
краска для волос уже совсем другое дело. Бренды, физически
касающиеся тела человека или представляющие это тело вовне,
вроде автомобиля, костюма, пишущей ручки, играют большую
роль, нежели бренды, соприкасающиеся с вещами. Также важны
бренды, касающиеся человека и при этом расширяющие его
возможности – это, прежде всего, различные технические
устройства. Тем самым бренды, имеющие отношение к образу
человека, наделяются им высшими значениями. Такие бренды
складывают сообщества стиля, считающие себя исключительными
по отношению к другим сообществам и обществу в целом.
Представим родственника, с которым у субъекта происходит
ежедневное взаимодействие. Представим также лично незнакомого
человека, проживающего в другой стране или городе, возможно
даже человека иного языка или национальности. Дальний человек,
знакомый субъекту лишь по сетям моментальной коммуникации,
разделяет с ним любовь к схожему набору брендов, среди которых
правильный певец, спортивная команда и игровая компания. А
родственник одержим иными брендами. С кем возникнет связь? С
родственником-шансонье или с далёким, но тоже рокером? С тем,
кто пьёт «Жигулёвское» или с тем, кто тоже промышляет
самодельным пивом? Стилистическая сила бренда может
пересилить соседские, семейные, даже национальные отношения в
пользу единства с теми, кто разделяет схожее потребление товаров.
Так создаются племена брендов.

8. Американский историк Дэниел Дж. Бурстин в книге

«Американцы: демократический опыт» описал то, как бренды
создали в стране сообщества потребления. Свои рассуждения
историк начал с замечаний иностранцев, подметивших, что в
Америке между ступенями социальной лестниц не сложилась
иерархия одежды. По ней было затруднительно определить, кто к
какой страте принадлежит. Дело в распространении швейной

52
машинки, о достижениях которой в памфлете 1880 года хвастался
И.Зингер: «…американские машины, американский интеллект и
американские капиталы объединяют всех женщин мира в единую
общину сестёр, связывают их узами родства». То есть это было
одно из первых сообществ потребителей – по крайней мере, так
писал сам И.Зингер, победитель патентных споров в швейном деле.
Опять же, видна связь между промышленной революцией,
национальным романтизмом, патентами, авторским правом и
брендами. Тот, кто в итоге одержал победу в этих давних
юридических спорах, сформировал бренды, которые, в свою
очередь патентно и авторски владеют потребителями. Появление
универмагов, здания из стекла и металлоконструкций, развитие
сетей железных дорог позволили потреблению выйти напрямую к
людям, а магазинам выйти из рамок городской общины. Пионер
мировой торговой сети, будущий гигант «A&P», основанный в 1859
году, к 1971 году разросся в монстра из более чем четырёх тысяч
магазинов, большинство из которых было супермаркетами. В
стране создавалась однородность потребления, которая сплавляла
людей разных рас, национальностей и языков в новые
потребительские сообщества. Даже отдалённые сельские местности
и фермы охватывались с помощью рассылки рекламных каталогов
и товаров по почте. Примечательно, что в американских сельских
школах детей зачастую учили грамоте по рекламным каталогам.
Даже в начале ХХ века они были распространённее книг или
учебников. Потребление повсеместно меняло людей. Массовость и
безличность покупателя нового типа предопределили развитие
рекламы и маркетинга. Если в традиционных торговых отношениях
продавец или производитель контактировали с покупателем
напрямую, через заказ у портного одежды, а у мясника вырезки, то
в универмагах, супермаркетах, магазинах готовой продукции,
слонялись покупатели опосредованно связанные с производителем
или продавцом. К примеру, появившиеся в США 30-х гг. ХХ в.
супермаркеты, базировались на идее самообслуживания, где
покупатель оставался наедине с товарами, полки которых он
должен был миновать, прежде чем выбраться к кассе из
потребительского лабиринта. Понять желание покупателя, не
контактируя при этом с ним, оказалось возможным с помощью
опосредованного изучения покупательного спроса. Возникает
потребность во всё более агрессивной рекламе, которая начинает

53
наступление на потребителя с последней четверти ХIХ. Её целью
было реализовать товар в массовом количестве, поэтому реклама,
прежде всего, упирала на то, что данная вещь подходит всем. Это
была своего рода терапия плавильного котла, где отдельный
индивид приводился к единству таким же универсальным набором
товаров, что и у миллионов других потребителей. Так
выковывалась новая, особая общность. По федеральному закону
1881 года каждый предприниматель должен был зарегистрировать
свой товарный знак. Торговая марка ставилась на малейшие
предметы быта и на сложнейшие промышленные машины. Эти
бренды, словно булавки, прокалывали потребительские сообщества
и удерживали их лояльность. Как подытоживал Дэниел Дж.
Бурстин: «Это происходило потому, что потребительское
сообщество, подобно другим, состояло из людей, которых
объединяло сознание общего благосостояния, общего риска, общих
интересов, общих забот. Оно появлялось оттого, что люди
приобретали одни и те же товары: то готов был “пройти милю,
чтобы купить сигареты «Кэмел»”, кто хотел иметь “кожу, к которой
приятно прикоснуться”, или кто был предан “Дженерал моторс”.
Реклама товаров, имеющих фабричную марку, известную по всей
стране, делала акцент на том, что, окупая их, можно войти в особую
группу людей, и миллионы американцев горели желанием это
сделать». Далее историк походя отмечает, что потребительские
сообщества в целом были менее прочными и «менее серьёзными»,
нежели сообщества первых протестантских колонистов. К
сожалению, это наблюдение не получило должного развития, хотя
именно оно указывают на ту псевдореальную действительность,
которую формируют бренды.

9. Сообщества, в основу которых положено потребление и

использование определённых товаров, обладают подвижной
границей отношений. Пристрастия человека изменчивы, качества
марки непостоянны, появление новых товаров предопределено
производственными отношениями – это и многое другое меняют
как состав потребительских сообществ, так и их ареал. Сменить
пол, влиться в другую языковую общность, сделаться из немца
французом сложнее, нежели переменить одержимость с «Ford» на
«Renault». У брендовых сообществ нет корней, отрыв от которых
был бы реально болезненным, как до сих пор болезнен для многих

54
переход в иную религию. Это придаёт брендовым сообществам их
силу и слабость: они одновременно диффузны, всепроникающи,
растворяющи, но в то же время летучи, непостоянны, изменчивы.
Они легко проникают сквозь клеточную мембрану, впитываясь в
кровь белого и чёрного, верующего и атеиста. Первые бренды
вырвались из стеклянных галерей Бостона, Парижа и Лондона,
будучи неудовлетворенны существующим спросом. Попав на
зарубежные, дальние рынки, они стали торговать образом тех
отношений, которые произвели их на свет. Поэтому те же
советские подростки собирали пустые баночки из-под «Fanta» –
ведь не по той же причине собирали, что алюминий из ФРГ был
качественнее алюминия из Магнитогорска. Родина бренда
воспринимается местом реализации бренда как нечто несравненно
лучшее, утопическое, прекрасное, отчего в контекст метрополии
мечтают попасть миллионы людей со всего света. А контекст
полупериферии бренд не интересует именно как контекст, как
целое, а не как выуженная оттуда экзотика. Чтобы понять контекст
полупериферии в него нужно вдаваться, а это глупо, если ты уже
создал свой контекст, который к тому же стал глобальным. Отсюда
нет такого общепринятого культурологического бренда как
«русское искусство» именно в понимании «французского
искусства» или «европейского искусства». Это контекст. А бренды
не интересуют чужие контексты. Их интересует покупательная
способность и объём рынка. Всюду, куда бы ни ступил бренд, он
менял культурный ландшафт и архитектуру. Бренд подобен
номаду, кочующему в жажде наживы от одного селения к другому.

10. Современность подвергает беспощадному геноциду племя

сэра Кристмаса, Товлиса Бабуа, Йоулупукки и Деда Мороза. Их
атакует коммерческий адвентский Санта-Клаус, уничтожающий
одного конкурента за другим. Санта вышел из лона протестантской
Америки, хотя ещё в XVII веке колонистам-пуританам запрещалось
праздновать Рожество. К середине XIX века Рожество как
восторженный праздник по-прежнему было неизвестно Америке, и
только во второй половине столетия этот день начинает
приобретать коммерческий колорит. Дэниел Дж. Бурстин подробно
подсчитал, как выросли траты американцев на Рожество, начиная с
украшений на двадцать пять долларов, которые в 1880 году один
производитель упрашивал взять фирму Ф.Вулворта, а уже к 1899

55
объём рождественской торговли Ф.Вулворта составил полмиллиона
долларов. В ту же эпоху предприниматель Л.Прэнг начал выпуск в
стране рождественских открыток в т.ч. с христианской тематикой.
К перелому XIX-XX веков в США на праздники продавалось около
полутора миллиардов открыток. Астрономическая цифра в т.ч.
была достигнута отказом от религиозного содержания, которое не
позволяло включить в брендовые отношения евреев и прочие
меньшинства. В ту же последнюю треть XIX века укрепился и
сентиментальный образ св. Николая, которого иллюстратор Томас
Наст в 1863 году превратил в Санта-Клауса. В 30-е гг. ХХ в. образ
Санты приобрёл знаковые красно-белые черты – для рекламной
кампании «Coca-Cola» постарался иллюстратор Х.Сандбли.
Вначале ХХ века секуляризированный св. Николай стал жителем не
церкви, но универмага, из-за чего сам праздник Рожества окрасился
в тон совершаемых покупок. Знаменитая американская пастораль с
Санта-Клаусом, ублажающим детишек в супермаркете,
поразительно контрастирует с постановлением верховного суда
Массачусетса 1659 года, согласно которому штрафовался каждый,
кто праздно проводил Рожество. Сложившийся за полвека бренд не
просто отверг излишнее пуританство, но и отслоил св. Николая от
религиозного контекста, сделав его добрым, но кредитоспособным
дедушкой. Цвета Санты совпали с цветами «Coca-Cola»,
поспешившей включить персонажа в свой адвентский марафон.
Христианская теология сменилась теологией бренда, который во
второй половине ХХ века начал активно продавать себя в других
странах. Первыми пали Деды тех стран, где не было авторитетных
барьеров. Конкуренция, а, точнее, демпинг бренда, отсылающего к
сладкой американской мечте, которую можно почти задаром взять
на распродаже, не оставил шанса европейским модернистским
бородачам. Русского почвенного Деда Мороза, ведущего своё
происхождение от древней хтони, европейских заимствований XIX-
го века и их творческой обработки Одоевским-Васнецовым, Санта-
Клаус атаковал только в 90-00 гг. ХХ-XXI века. Исчезли
авторитетные барьеры, не пускавшие бренд на рынок силой
личного указа, и Новый Год – праздник, отмечающийся из-за
советской традиции куда сильнее Рожества – всё больше стал
приобретать черты унифицированного зрелища. Камины и носки
над ними, олени Рудольфы, полосатые леденцы, эльфы-
помощники, колпаки со свисающими помпончиками – атрибуция

56
бренда, могущая показаться смешной или неважной, привнесла на
колонизируемую территорию кое-что важное. Дед Мороз даже в
своём праздничном изводе хранил дух древней инициации. В
русской новогодней традиции Деду Морозу непременно
требовалось рассказать стишок, т.е. пройти инициатическое
испытание, после которого ребёнку будет подарено личное
волшебство. Ведь потаённое представление о Деде Морозе это
представление как о злом ледяном духе, который может убить и
заморозить. Это уже совсем другое измерение, другое мышление.
Не победа на распродаже, а отыгрываемое взаимодействие с
чужим, потусторонним, потаённым миром. Даже в существующем
виде это вещь несовременная, непонятная, не имеющая меновой
стоимости, поэтому без авторитетных барьеров она обречена на
проигрыш добродушному газированному толстяку. Вместе с
Сантой восторжествует определённая мыслительная позиция,
товарно-денежный эквивалент, а вместе с Дедом Морозом, пусть и
безусловно модернистским персонажем, сгинет что-то
противоречащее торговле и скидкам. Так бренды становятся
желанным образом жизни, а тот становится политическим
оружием. Оно не просто приносит прибыли, но прокалывает другие
общества и культуры. Для этого бренд необходимо лишить всех
религиозных коннотаций, отпугивающих потенциальных
потребителей, завязать экологию в мошну и выпустить её на рынок.
Если бренды превратили общество в потребительский кооператив,
значит, праздники в нём превратились в карнавалы потребления.

11. Бред распространяется последовательно, этапами. На

первой стадии он принуждает человека к отождествлению себя с
предложением товара. Так, мощный внедорожник нужен
покупателю как верное средство передвижения, которое наконец-то
позволит отправиться путешествовать и преодолевать бездорожье.
Это фаза-крючок, которая, попадая покупателю в рот, подсекает его
на новый, мифологический уровень. На второй стадии
внедорожник становится нужен не по причине своих лошадиных
сил, а из-за той свободы, уверенности и независимости, обладание
которыми станет возможно после покупки машины. Именно здесь
совершается подмена, когда объективная потребность с
объективными значениями тормозных колодок и руля заменяются
тем, что напрямую не относится к покупке. Вторая стадия

57
санирована изучением потребительского спроса, желаниями и
ожиданиями аудитории. На третьей стадии бренд наделяется
личными, субъективными значениями, чтобы вычленить
однотипный унифицированный товар в уникальное личное
владение. Особая комплектация, специальный пошив на кресла,
брелки и покраска – потребитель, оказавшийся во власти торговой
теологии должен высвободить товар в собственную непохожесть,
не замечая при этом абсолютной похожести происходящего. Так
бренд оказывает влияние на когнитивный стиль человека.
Приобретённый товар становится способом думанья и решения
проблем: обыкновенный внедорожник теперь имеет качество
наглядности, которая своей объектностью может унять волнение,
упростить восприятие реальности или повлиять на познавательную
деятельность другим способом. Когнитивно бренды воздействуют
на широкий диапазон эквивалентности, отмечающий в
окружающих объектах их сходства и каталогизирующий объекты
на основе их категориальной общности. Иными словами,
обладатель внедорожника незримо вступит в клуб обладателей
внедорожников, а внутри этого клуба примкнёт к тому
конкретному автомобильному бренду, обладателем которого он
стал, а внутри марочного сообщества поделится на тех, кому
внедорожник нужен для бездорожья, демонстрации в городе,
непосредственно путешествий. В зависимости от маркетинговой
политики бренда, покупатель в своём познании будет обращать
внимание на те стороны познания и поведения, которые
артикулирует бренд. Здесь бренд осуществляет самую свою
важную, чётвёртую по счёту задачу – он старается сформировать
поведенческие стереотипы потребителя, тем самым привязав его
будущее потребление к своей марке. Экономика брендов построена
не вокруг залежей полезных ископаемых и неосвоенной целины.
Она создана вокруг человека, которого желает экономизировать в
пользователя и потребителя. Бренд подобен браконьёру, которого
интересует двуногий товар.

12. Бренды предпочитают охотиться на диких, неосвоенных

территориях. Это территории можно разделить на два типа: на те,
где только что рухнули авторитетные барьеры, обнажив
незащищённый рынок и те общества, которые переживают
демографический переход. Крушение Восточного блока во главе с

58
СССР окончательно устранило силу авторитета, который
волюнтаристски мог блокировать (или, наоборот, разрешить)
проникновение брендов на контролируемую территорию.
Восточная Европа и в особенности Россия оказались быстро
колонизированы фетишизированными образами товаров. При
демографическом переходе переполненная крестьянская община
лопается, выпуская в растущие города массы маргинального
населения. Они не имеют ни достатка, ни образования, зато
беззащитны и впечатлительны, поэтому являются самым лакомым
мясом для бренда. Он овладевает массой маргиналов по паттерну
«Миллионера из трущоб», утверждая, что даже самый задрипанный
отщепенец способен включиться в цепочки престижного
потребления. Здесь характерен пример Китая, где
многомиллионные массы сельского населения, мигрировав в
города, стали топливом китайского экономического чуда. Вместе с
тем в Китае до сих пор наличествует сильная авторитетная власть,
своевольно воздвигающая барьеры на пути распространения
брендов – чего только стоит проект «Золотой щит». Кстати
показательный брендовый момент – название «Золотой щит»
известно куда меньше, нежели «Великий китайский файрвол»,
несущий уже другие, ограничительные коннотации. Тем не менее,
даже там, где пали последние авторитетные устои, бренды
встречают повсеместное сопротивление традиционных практик и
конфликтов. Религиозные, клановые, этнические, мигрантские и
социальные условности мешают принять всевластие брендов. В
Европе мигранты-мусульмане образуют замкнутые общежития, не
желая интегрироваться в принявшее их общество. Они
отгораживаются от него насилием, погромами, криминалом,
изобретением новых синтетических форм сожительства, где
желание иметь дорогую машину совмещается с диким
неотрайболизмом. Бренды кровно заинтересованы в подавлении
такой реакции, ибо она ограничивает получаемые прибыли,
закрывая доступ к людям системами новых авторитетов. Поэтому
марки постоянно заняты производством интегрирующей
маркетинговой продукции – социальной рекламы и прочей
новогодней слащавости. В эпоху медленного отступления большой
авторитетной власти сопротивление экономике бренда переходит к
новым локальным и сетевым общностям.

59
 13. Брендом может стать любой товар, образ которого
отслоился в нереальное представляемое. Это не только
вещественное производство, олицетворённое в часах и продуктах
питания, но и музыкальная группа, отдельная персона, страна,
литературное произведение, речь, стилистика, всё то, что
потенциально может быть коммерционализировано и представлено
в качестве товарной стоимости самого себя. Брендом может стать
даже то, что боролось с их распространением. Более того, то, что
успешно боролось с ними, обязательно и станет брендом. Притчей
во языцех стал образ Че Гевары, который из действительного
антиколониального борца был превращён в коммерческий бренд
новой колониальной глобализации. Ещё при жизни став
революционным, а не коммерческим брендом, Че Гевара был убит,
но не остановлен в своей деятельности. Имя палача, убившего
Гевару, забылось вскоре после казни, но добытый тем самым образ
борца стал брендовым полем экспериментов. В 1965 году
кубинский музыкант Карлос Пуэбло написал песню «Hasta siempre,
Comandante», получившую всемирную известность. В
оригинальной песне от 1968 года есть текстовая вставка о взятии
Санта-Клара, этой битве при Бадре Кубинской революции. Вставка
текста была санкционирована авторитетной властью Кубы,
распространяющей эпос о своей победе. Но, разлетевшись по миру,
«Hasta siempre» стала перепеваться и воспроизводиться без этой
дополнительной нагрузки. Со временем изменился и сам текст.
Группа кубинских эмигрантов в США, «Buena Vista Social Club»
перепела революционную песню, заменив в версии 2003 года
конечный призыв «Фидель» на «Куба». Появилось множество
иных, несложных и тусовочных вариантов песни. Композиция
облегчалась, микшировалась, вытесняя из себя конкретное
содержание – последнее письмо к Фиделю Кастро и битву при
Санта-Кларе – став беспозвоночным брендовым протестом. Только
в таком виде неудобный во всех отношениях образ Че Гевары мог
быть усвоен потребительскими сообществами и приносить
прибыль. Образ Че Гевары стал образцом культурной апроприации,
которую в ХХ веке совершила брендовая экономика по отношению
к революциям, бунтам, восстаниям и всякому социальному
недовольству.

60
 14. Негация, то есть отрицание, особенно лакома для бренда.
Силы негации борются с ипостасями бренда, но с неизменным
результатом оказываются либо на свалке, либо среди самих
лоснящихся брендов. Отрицание точно такой же товар, как и
согласие. Их одинаково можно купить на рынке. Пока что там
нельзя купить бытие, но всякий оттенок стиля, особенно стиля
подпольного, купить можно с превеликой лёгкостью. Собственно,
контркультура никогда и не таилась от такого исхода, тайно желая
превратить себя в иной, оппозиционный товар. В этом плане
блестяще выглядит признание брендового романа «На игле»:
«Выбери нас. Выбери жизнь. Выбери ипотечные платежи и
стиральные машины, выбери новые автомобили, выбери сидение на
софе, уставившись в экран, на котором показывают отупляющие
сознание и вредные для души игровые шоу, выбери бездумно
засовываемую в рот псевдопищу. Выбери смерть в собственной
постели по уши в дерьме и моче под присмотром ненавидящих тебя
эгоистичных, бестолковых ублюдков, которых ты породил на свет.
Выбери жизнь. Я не стал выбирать жизнь. Если мой выбор кому-то
не нравится, то это их проблемы». Речь идёт просто об
альтернативном выборе товаров, пусть разрушительного свойства,
но именно товаров, наркотическое опьянение которых
стилистически, а не сущностно, противопоставляется
неправильному выбору холодильника. Если бы доминантной
культурой был наркопритон со шприцами и бормотухой, то
настоящей контркультурой считался бы текст, защищающий
ценности свиной рульки. То, что называют контркультурой, до тех
пор будет становиться манекенами для демонстрации брендов,
покуда не бросит оспаривать частные стилистические аспекты и не
развеет сам характер символического обмена. Отказом,
уничтожением, антизрелищностью, вполне конкретной
вооружённой борьбой, демонтажем вполне конкретного
производственного оборудования и убийством вполне конкретных
людей. Но, естественно, это уже не компетенция протестной
культуры. Она накапливает среди потребителей их отличия от
массы, которые, достигнув определённых количественных
показателей, перестают быть отличиями, потому что накопившаяся
масса по определению не может обладать отличиями от себя самой.
Чем больше потребителей стремиться получить статус через
отрицательное отличие, тем меньше этих отличий остаётся,

61
следовательно, тем сильнее падает связываемый с ними статус, и
всё вновь возвращается к состоянию массы. Контркультура
перетекает в бренд, перетекающий в рынок, порождающий
контркультуру. Змея, выдавленная из тюбика зубной пасты, кусает
себя за хвост.

15. Процесс владения брендом потребителя можно назвать

одержимостью. Одержимость – это миметическое поведение,
подчинённое силе бренда. Он выступает внешним условием,
которое захватывает человека и делает его частью своей власти – не
просто утверждает над объектом своё господство, а срастается с
ним и наделяет его новыми значениями. Как гадаринский
бесноватый обладал силой рвать цепи, одержимый человек
приобретает нечеловеческие возможности. Он меняется для своего
или стороннего восприятия: определённые наколки заставляют
воспринимать пользователя с опаской, а заявленный набор книг – с
умом. Для того чтобы эти убеждения отдали человеку свою силу,
он должен быть не просто уверен в могуществе нового гаджета, а
знать, что он ему полностью соответствует. Миметическое
приобретает магическое соответствие, когда точное повторение
указанного ритуала означает точный же результат. Проверить,
одержим ли человек брендами легко. Достаточно задать или
задаться вопросом о покупке определённого набора вещей,
например, кроссовок иди компьютера. Если первые мысли будут об
«Nike», «Puma», «Apple», «Lenova» и т.п., а не об удобной,
недорогой, беговой или прогулочной обуви, равно как и о простом,
скромном, игровом или производительном компьютере –
отвечающий находится под властью брендов. В его голове,
возможно даже втайне от него самого, сформирован набор
стереотипов, выстреливающих в качестве реакции на
потребительский раздражитель. Самый безобидный вопрос, вроде
«Где можно хорошо посидеть?», если на него следует ответ навроде
«Starbucks», а не на природе, вон в том местечке, конкретном
городском адресе, там-то и там-то – уже говорит об одержимости
брендами. Они сформировали безусловной рефлекс, исполнение
которого гарантирует увеличение продаж. Человек пытаясь
подражать смыслу, заложенному в бренде, тем самым расширяет
границы его владений.

62
 16. Семантически одержимость – это одновременно
невладение собой и подчинение Другому. Из-за разницы
потенциалов тело ломает, пробивается глоссолалия, ум заходит за
разум. Это выглядит жутко, потому что видно лишь «невладение
собой», выраженное в теле, которое не подчиняется владельцу. При
этом не видно Другого, владеющего этим телом и выраженного им
же, ибо для проявления Другого не хватает наличия ещё одного
тела. Это совмещение, когда два срастается в одно, разрывает и
одержимого и того, кто за ним наблюдает. В случае одержимости
брендом механизм аналогичен. Видно одержимое тело и не виден
владеющий им бренд. Он пробивается сквозь первое тело той же
глоссолалией (человек, идущий по улице и самозабвенно
разговаривающий по гарнитуре) или непонятными движениями
(человек, ловящий кого-то на камеру). При этом, чаще всего,
наблюдатель понимает, что человек не болен, а просто сросся с
техникой или её программой, хотя какой-нибудь архаичный
провинциал, вдруг увидевший такую картину, сразу бы подумал о
настоящей одержимости. Здесь и заключена разница: одержимость
прошлого выбивалась из повседневности и была тут же
распознаваема. В современности, когда людьми массово владеют
бренды, это не бросается в глаза и в целом выглядит нормально.
Никого не удивляет уверенность человека, что нужно собрать
тысячу крышечек, чтобы выиграть автомобиль. А зря.

17. Одержимый человек верит, что владеет отличиями,

придающими ему инаковость, однако, владеют им, ибо человек
становится полем выражения бренда. В прошлом одержимость
человека бесами описывалась, как попытка бесов заявить о себе,
пользуясь выразительными способностями тела. Человек
оказывался холстом, на котором внешняя сила, неспособная
говорить сама по себе, рисовала послание. Сегодня на одержимом
человеке проступает реклама. Фанат футбола прожужжит все уши о
любимом клубе; одержимый информационными технологиями
будет убеждать в преимуществе владеющей им фирмы; поклонник
музыкальной группы заставит всех слушать её; сторонник
политической партии будет агитировать за её цвета. Происходит
столкновение с одержимостью, которая миметически управляет
человеком: повторяя послание бренда, тот верит, что ему
передастся часть его силы. При этом человек просто

63
популяризирует бренд, делая его более могущественным. Чем
более могущественным кажется бренд, тем сильнее им одержим
человек. Одержимость могла бы показаться симбиотической
связью, если бы человек не служил для неё расходным материалом.
Впрочем, бесы тоже не заботились о сохранности своего мегафона.

18. Сила одержимости заключается в миметизме. Человек

начинает так живо подрожать владельцу, что перестаёт
принадлежать самому себе, растягиваясь между двумя телами –
своим и бренда. Тот напрямую говорит, что чем сильнее мне
соответствовать, тем больше могущества я смогу передать.
Недостаточно просто купить гаджет определённой фирмы, нужно
постоянно обновлять его программное обеспечение, к тому же
нужно постоянно расширить линейку однокоренных гаджетов.
Только тогда возможно осуществить слоган бренда, обещающего
сделать невозможное возможным. Миметическое желание крепнет
тем больше, чем больше людей ему соответствует. Личности
притворяться сложнее, нежели толпе. Мимезис заразителен и массы
являются его главным актёром. Как и всякая масса, одержимый
капризен, высказывает криком несогласие бренда с конкурентом
или просто раздражителем. Это не более чем хищническая реакция
бренда по охране своей территории и своего носителя, к которому
не подпускаются конкурирующие хищники. Особенной остроты эта
ситуация достигает в вопросах культурных, убежденческих
брендов. К примеру, один из самых популярных русскоязычных
сетевых политических споров – это спор о том, кто является
«правым», а кто является «левым». В 10-х гг. ХХI века он
происходит в условиях, когда в России нет ни одной независимой и
значимой «левой» или «правой» организации. То есть спор
происходит в абстрактных координатах и затрагивает такие же
абстрактные соответствия. Пользователи спорят не о чём-то
конкретном, а о том, как это потенциальное конкретное –
движение, которое «обещает» разрастись в партию или личность,
«имеющая» потенциал создать структуру – соответствует образным
ожиданиям. Почему для пользователей это имеет такое
принципиальное значение? Потому что они одержимы
политическими брендами, лояльность которым означает создание
потребительских сообществ и, следовательно, социализацию в их
рамках. При этом в споре нет консенсуса по поводу того, что есть

64
«левое» и что есть «правое», т.к. одно и то же явление, скажем,
президент В.Путин трактуются диаметрально противоположно – от
советского популистского уравнителя до прозападного
олигархического лидера. Очевидная несовместимость позиций
указывает не просто на шизофрению вопрошающего, но на само
несоответствие политического спектра времён ВФР современным
реалиям. Тем не менее, отказа от него не происходит, потому что
бесполезное деление нужно отнюдь не для того, чтобы прояснить
чью-то позицию и занять свою. Оно нужно, чтобы бесконечно
переносить фронтир, очерчивать границы и тут же их нарушать,
двигаться в бессмысленном спорящем танце, цель которого
заключается в столкновении брендов и приумножении внимания
тех, кто их выпускает, т.е. мелких сетевых пользователей. Как тут
не вспомнить Вальтера Беньямина: «Правые – это те, кто
эстетизируют политику, а левые – это те, кто политизируют
эстетику». Остаётся только добавить: бренд это то, что
политизирует и тех и других.

19. Одним из самых насыщенных, резких, денежных,

политических брендов является бренд Холокоста. Под ним
понимается целенаправленное истребление евреев в 30-40-х гг. ХХ
века Германией и её союзниками. В переводе слово «холокост»
означает всесожжение, и оно взято из Ветхого Завета. В Книге
Левит и Книге Чисел рассматриваются виды жертвоприношений,
приятных Господу. Согласно книге Левит самая ценная жертва,
которая только может быть – это жертва всесожжением. Она
полностью принадлежит Богу: «Это всесожжение, жертва,
благоухание, приятное Господу» (Лев.1:17). В английский язык
«холокост» попал из латыни, где записывался, как «holocaustum», а
в латынь он попал из греческого, где «ὁλοκαύστος» означало
«сжигаемый полностью». Но и эти слова не точно выражают
оригинальный смысл одного из жертвоприношений в иудаизме.
«Всесожжением» оказалось «‫ »עֹ לָה‬или «olah», когда жертвой
искупались непреднамеренные ошибки. В христианском обиходе
«holocaustum» постепенно лишился прикладного значения, какой
он имел в Книге Левит и стал синонимом возвышенной,
героической жертвы. Так понятие «холокоста» обрело
двойственное значение. С одной стороны это сакральная жертва во
имя абсолюта, а с другой – ещё в 1189 году в день коронации

65
Ричарда Львиное Сердце счастливые лондонцы начали резать
евреев, дабы принести христоубийц в жертву «их дьяволу», что
один английский современник с одобрением назвал холокостом.
Слово «holocaust» было артикулировано в англоязычной среде в
1910-х годах. Тогда холокостом называли геноцид армян Турцией
и, наравне с ним, уничтожение евреев на бывших территориях
Российской империи. В мировой обиход слово вошло в 50-е годы
благодаря автору повести «Ночь», Эли Визелю. Популяризация
слова «холокост» вызвала критику у самих евреев. Они называют
Холокост словом «шоа», что означает «бедствие, катастрофа».
Катастрофа – это нечто стихийное, спонтанное, неожиданное, вроде
лавины или грозы, а ничем таким планомерный и
последовательный Холокост не был. Есть ещё термин «дритер
хурбм», то есть третье разрушение, идущее после разрушения
Первого и Второго Иерусалимских храмов. Почему же часть евреев
выступают против понятия Холокоста? Для ответа на вопрос
необходимо вспомнить работу Джорджо Агамбена «Что остаётся от
Освенцима. Архив и свидетель», завершающую триптих «Homo
sacer». Философ начинает её с мысли, что одной из побудительных
моделей выживания в концлагере, было желание стать свидетелем,
чтобы рассказать, что же там произошло. Углубляясь в историю
понятий, Агамбен доказывает, что свидетелю недоступна вся
полнота опыта, который он пытается передать, потому что по факту
он его до конца не пережил, ведь в случае концлагеря это означало
бы смерть. Подлинный свидетель концлагерных ужасов всегда
мёртв: немые «куклы» присыпаны землёй во рву, а доходяги
превращены в пепел. Тот, кто выжил, может высказать лишь малую
долю страданий, потому что огонь крематория или газ в душевой,
убил бы как свидетеля, так и его возможность нам что-то
рассказать. Свидетели в воспоминаниях говорят неполно,
фрагментарно, но при этом говорят, что называется, юридически –
выносят приговор или, что реже, оправдывают палачей и
предателей. Философия, политика, этика, религия, культура прочно
опутаны юриспруденцией – везде используются понятия суда,
ответственности, вины, наказания, оправдания... А когда
юридические понятия замещают понятия этические, общество
начинает иначе расценивать случившееся, пытаясь вынести ему
приговор и взыскать пеню. Происходит уход от этического
восприятия случившегося, ведь этике, по мысли Агамбена,

66
неизвестна ни вина, ни ответственность. В юридическом смысле
этих слов. Отсюда у Агамбена выводится неприятие понятия
«Холокост». Когда массовое убийство миллионов поэтически
называют «всесожжением», символически отсылая к Библии, то в
голове уравнивается алтарь и крематорий. Жертва, совсем как в
Средневековье, начинает восприниматься в религиозном,
эсхатологическом ключе. Так расценивают Холокост некоторые
еврейские радикалы. Для этого они придумывают хитрую
теодицею, опять же, пытаясь юридически оправдать Бога в том, что
он допустил Холокост. Либо еврейские радикалы заявляют о
Холокосте, как о наказании Божьем, снова заменяя этику
произошедшего юридическим процессом. То есть существование
понятия «Холокост» вопреки «шоа» и «дритер хурбм» означает
придание событию юридического, всеобщего, эсхатологического
характера. Это уже не только конкретный акт – целенаправленное
уничтожение евреев, но нечто даже мистическое. Раз почему-то
случилось ветхозаветное «всесожжение», то нужно найти причину
этой жертвы, как найти её виновника и компенсацию. Так Холокост
стал инструментом политики, так он стал известнейшим брендом,
по которому взыскиваются проценты.

20. В сентябре 2013 года сети моментальной коммуникации

облетели слова президента Ирана Хасана Роухани, который заявил,
что Иран признаёт Холокост. Вот как высказался Роухани в
интервью «CNN»: «Как я сказал ранее, я не историк, а именно
историки должны заниматься классификацией и разбором
исторических событий. Но, в общем, мы полностью осуждаем
любой вид насилия, совершённый против человечества на
протяжении истории, включая преступления нацистов, как против
евреев, так и не евреев, таким же образом, как и сейчас, мы
осуждаем любое насилие, совершённое против какой бы то ни было
нации или религии или народа – мы осуждаем это насилие и
считаем это геноцидом. Как бы то ни было, то, что сделали нацисты
осуждаемо, но конкретные исторические аспекты о которых вы
говорите («Холокост»), прояснение и доказательство этих аспектов
есть задача исследователей и историков, а я не историк». Что
примечательно в этом отрывке, на основании которого СМИ
метрополии объявили о признании Ираном Холокоста? То, что
Хасан Роухани в своём ответе признал наличие геноцида, а не

67
Холокоста. Логика Роухани была такова: мы не видим разницы
между геноцидом и Холокостом, а выделение Холокоста в
отдельное юридическое понятие выделяет и евреев в отдельную
юридическую страту, что делает их особенными, чего мы признать
никак не можем. Разность понятий геноцид и Холокост – это очень
важная разница, помогающая понять разницу между образом и
брендом, трагедией и её коммерческим обликом, преступлением и
политикой, извлекающей из него выгоду. Что есть геноцид? Это
планомерное истребление какого-либо народа, расовой или
религиозной группы. Понятие геноцид ввёл польский еврей
Рафаэль Лемкин, который ещё до ВМВ бился в судах за признание
массовых убийств армян геноцидом. Ещё до появления в 50-х
оформленного понятия Холокост, ООН в 1948 году утвердила
понятие геноцида и признала его международным преступлением.
То есть, в отличие от Холокоста, геноцид является международным
и официальным юридическим термином. Он был придуман раньше,
чем было сформулировано содержание Холокоста. Формально
Холокост – это тоже геноцид, но при этом «всесожжение» всё
равно выделено в отдельную юридическую категорию, что
закреплено в законах ряда европейских стран. Но почему в
юридической практике существует отдельное понятие Холокоста?
Евреи чем-то отличаются от остальных людей? Получается,
геноцид евреев чем-то отличается от геноцида поляков? Есть
преступления против людей, а есть против евреев? Вопросов
возникает много, а ответить на них можно просто – изначально
Холокост это узкое, клановое понятие, сумевшее стать
обязательным политическим брендом. Отрицание Холокоста
наказывается в ряде европейских (и не только) государств. Это
Австрия, Германия, Люксембург, Швейцария, Канада и другие. В
1998 году Европейский суд по правам человека согласился с тем,
что правомерно принимать законы, карающие за отрицание
Холокоста. Сразу возникает вопрос, а почему юридически
правомерно выделять в отдельную статью Холокост, но при этом
не выделять геноцид в Руанде 1994 года или геноцид корейцев
японцами начала ХХ века? Поэтому некоторые европейские
страны, вроде Испании или Люксембурга, включают геноцид
евреев в преступления против человечности, что по факту верно.
Но тогда Израиль не сможет получать экономическую и
политическую прибыль от бренда Холокоста – поэтому Израиль,

68
как и в скандале с признаниями Роухани, требует разделять
понятия «геноцид» и «Холокост». Мало признать, что нацисты
убивали евреев. Нужно ещё признать Холокост. Звучит абсурдно,
но к такому подталкивает юридизация Холокоста и его выделение
из массы других геноцидов в трагический спекулятивный бренд.

21. Бренд, претендующий на образную колонизацию

действительности, постоянно сталкивается со своей критикой. Эта
критика имеет разные уровни, на первом из которых стилистику
бренда критикует стилистика другого бренда. Война бульонных
кубиков «Knorr» с параллелепипедами «Maggi» проходила под
слоганом: «Настоящий суп. Никакой магии». Это критика свойства,
простое указание на неправильность стилистического выбора. Его
смена не меняет смены желанного образа, в данном случае
вкусного настоящего супа. Второй уровень критики брендов – это
борьба с означающим образом, когда разложение подвергается то, к
чему бренд отсылает. Волшебное представляемое заменяется
другим волшебным представляемым или исключается вообще.
Третий уровень критики бренда – это критика логики его
производства, создания, распространения, когда вскрывается не
какой-либо отдельный аспект марки, а её сущность в целом. Такой
критикой в основном занимаются марксистские интеллектуалы.
Это работа с означающим образом, но работа с ним посредством
структурного понятийного разбора. Иллюстрировать это можно
наглядностью Холокоста. Сонм конспирологических теорий
пытаются разрушить этот бренд атаками с двух направлений: через
стиль (евреи мерзкие, их можно убивать; веру в Холокост создали
евреи, а им доверять нельзя) и через делегитимацию образа
(никакого Холокоста не было, его придумали злонамеренно;
убийства евреев были, но не такие масштабные и ужасные).
Наступление с позиции деконструкции не ведётся, а если ведётся,
всё ограничивается идеей, что с помощью бренда Холокоста евреи
закабалили человечество. Тем самым то, что покушается лишь на
стилистическую или образную составляющую бренда, придаёт ему
кинетическую силу толчка – в ответном раскручивании начинается
ложное противостояние, толкающее уже символическую
экономику. Ревизионисты всевозможных мастей такая же
непременная часть бренда Холокоста, как и его праводержатель:
бренду выгодно всё, что не ставит под сомнение его сущность.

69
Действенная критика Холокоста заключилась бы в постановке
вопроса о его исключительном праве на юридикализацию геноцида.
На каком основании к Холокосту применимо право
экстерриториальности, если эта трагедия уже входит в официально
принятое ООН понятие геноцида? На такие вопросы бренд не даёт
ответы. Он начинает сильно-сильно злиться.

22. Люди, одержимые брендами, формируют особые

потребительские сообщества. Стиль вещи, её образ и аура
становятся основной микроидентичности этих общностей. Причём
товар, входящий в это сообщество, может быть вообще ненужным
его потребителям. Но не купить его невозможно, ибо его
продвигает держатель бренда. Блиц-пророк современности,
предприниматель И.Маск, в 2018 году по своим утверждениям
продал двадцать тысяч огнемётов на случай зомби-апокалипсиса.
Огнемёты, которые помогут отбиться от самой насущной
современной опасности – зомби (что, на самом деле, никакая не
ирония) – были раскуплены за четыре дня по пятьсот долларов за
штуку. По сути это была обычная газовая горелка в красивом
корпусе, но пользователи покупали не конкретное средство по
испепелению трупов, а прикол, весёлый досуг, показывая свою
лояльность такому модному и улыбающемуся И.Маску. Находясь в
продолжительной одержимости с брендами, пользователь начинает
доверять ему больше, чем здравому смыслу. В мае 2018 года
Россия открыла спорный Крымский мост, соединивший Керчь с
Таманью. Проезд по мосту был бесплатным, но на утратившую
свою актуальность Керченскую паромную переправу всё равно
продолжило прибывать некоторое количество легковых машин,
которые долго и с финансовыми потерями переправлялись в Крым.
Отгадка нелогичного поведения оказалась неожиданной.
Программа «Google Maps» по каким-то причинам отказывалась
строить маршрут по Крымскому мосту, прокладывая путь в Крым
через паромную переправу из Темрюка. Доверившись могуществу
программы, пользователи, даже зная об открытии моста, который
гремел на всю Россию, всё равно ехали по маршруту, который им
выстроил бренд. Он ведь «понимал» ситуацию лучше, нежели сам
человек. Он ведь и был той реальностью, которой надо
соответствовать и которой надо повиноваться даже вопреки

70
здравому смыслу. Так, находясь в сростке с брендами, люди
начинают приобретать новое, доселе невиданное качества.

71
 Гиф V
Безродная мышца

1. Пользователь – это последний шедевр капитала. Его

совершенство настолько очевидно, что пользователь не боится
признать себя таковым. Предыдущие разработки ещё встречались с
внутренним сопротивлением, когда человек стыдливо отказывался
считать себя потребителем или обывателем. Человек, оставаясь
филистером, хотя бы не хотел себе в этом признаваться, а значит, у
него был шанс на изменение. Но пользователь… пользователь – это
звучит гордо. В том вся проблема.

2. Недостаточно сказать, что пользователем быть только лишь

желанно. Потребители, сформированные второй половиной ХХ
века, тоже выглядели весьма привлекательно. Мало кто мог устоять
перед удобством стиральной машинки или автомобиля, так
соблазнительно скользящего по рекламному проспекту.
Потребление из роскоши, уничтоженной голодом и войной, стало
насущным, биологичным, почти что вторым дыханием. Потребляли
все. Даже профессора, поругивавшие общество потребления, жили
во вполне себе комфортабельных кампусах, где даже молодость
равномерно обновлялась раз в год. Притом они же писали, что не
стоит понимать современное потребление, как банальную скупку и
усвоение товаров. Потребление – это взаимодействие человека с
отчуждёнными от него товарами и образами в страстном желании
обрести смысл и содержание. Потребление началось не с товарного
изобилия, а с образа этого изобилия, ставшего товаром. Желание
желать не просто перестало быть постыдным, но и оказалось
ступенькой той лестницы, которая вела в секуляризированный
колбасный парадиз. Потребитель образуется тогда, когда начинает
хотеть потреблять то, чего нет в товаре – чувство молодости в
модной одежде, худобу в диетической газировке, справедливое
общество на выборах. Потребитель кружится в нестареющем
карнавале образов, убеждающих человека, что он тоже никогда не
умрёт. Такой строй мысли подвёргся сокрушительной
интеллектуальной критике, которая в последствие выразилась в
таком большом количестве зрелища, что потребление, оставшись
как физический факт, мнимо скрылось из жизни. Демонстрировать

72
потребление стало признаком дурного тона, над которым
подсмеиваются в кассовом революционном кино. Тогда
замаскировавшееся потребление отступило, чтобы вернуться в
сверкающих одеждах статусных брендов.

3. Пользователя невозможно определить исходя из самого

себя. Если бы он решил скрыться, его бы вряд ли удалось
обнаружить. По счастью, пользователь прилюдно и даже с вызовом
указывает на себя. Манифестация происходит через объект, к
которому прикреплён пользователь: в широком смысле это бренд, а
в узком его специализация – приложение, техника, программа,
личность, в общем, что-то внешнее по отношению к самому
определяющемуся. В этой связке пользователь перестаёт быть
принимающим решение субъектом, блаженно доверяясь мощи
владеющего объекта. Объект-объектная связь, подобная связи
камня с камнем, становится возможной, потому что субъективная
функция распылена не только во вполне реальном рабочем коде, но
и в том невидимом общественном убеждении, согласно которому
вполне нормально ловить сбежавших покемонов. В отличие от
потребителей, которым владела вещь, пользователем владеет
одержимость, прописанная в этой вещи. Потребитель прошлого,
покупая третий, не нужный ему автомобиль, показывал, что он
может позволить себе эту покупку, тем самым повышая свой
статус. Пользователь имеет ту же мотивацию, но поступает тоньше:
покупая телефон с новым функционалом, он действительно верит,
что это даст ему новые возможности и сэкономит прежние. Именно
потому что программа расширяет возможности пользователя, как
будто делая его мудрее и свободнее, он так радостно заявляет о
том, что использует её. Никогда прежде раб так искренне не славил
своего господина.

4. Пользователи так же, как автомобили, имеют ряд

моделей. Пользователь градируется не по каким-то врождённым
характеристикам, а по шкале рейтинга, относящегося к брендам.
Пользователь обнаруживает себя, когда объявляет о наличии того,
что владеет им. Процесс этого владения и есть пользователь.
Естественно, пользователь никогда не признает, что он владеемый
программой объект. Программу следует понимать как прописанный
механизм действия, который может быть свойственен как технике,

73
так и вроде бы живым людям. Пользователь наоборот будет
утверждать, что программа предоставила ему новые возможности,
требующиеся для самореализации. Так, боевые пользователи –
футбольные фанаты, будут до сбитых костяшек доказывать, что
шарфиковые побоища закалили их волю, а фанат рок-группы
скажет, что под неё у него прошла вся молодость. То есть
определение себя будет происходить через что-то внешнее, но это
внешнее, будучи относительным, всё равно имеет в этой
относительности абсолютную власть над владеемым объектом.
Между относительной природой вещи и её абсолютной властью
над пользователем очевидным образом проглядывает
несовершенство сущности и её воздействия. Постаревшая рок-
звезда неизбежно умирает, чем вполне искренне шокирует своих
пользователей. Поэтому пользователь вынужден пребывать в
процессе вечного обновления. Здесь он подобен коже. Она тоже
вечно нарастает и облетает. Если бы пользователю хватило
оперативной памяти, он мог бы жить в состоянии вечного
листопада и вечной осени.

5. Пользователь рождается в отношении между собой и

брендом, заключённым в какой-то вещи. Если в этой вещи,
которую можно назвать одержимой, не присутствует
стереотипизированная программа, мы не можем говорить и о
наличии пользователя, ибо последнего создаёт бренд. Для
появления пользователей товарная экономика и моментальная
коммуникация должны была развиться до такой степени, чтобы
сделать бренд таким же узнаваемым, как узнаваемо простое яблоко.
Люди прошлых эпох тоже были знакомы с предшественниками
бренда, например, клеймом кузнеца на доспехах, но эти знаки,
прежде всего, выражали качество товара, а не его образ. Кроме
того, эти знаки были узнаваемы лишь для ограниченных групп, и,
подобному тому, как островки общества потребления можно найти
ещё у древнеегипетских вельмож, всё пользовательское, что можно
обнаружить в прошлых веках – это замкнутые группы дворцовых
жителей. Даже массовое фабричное производство не могло
произвести пользователей, потому что за одержимым товаром не
поспевала коммуникация, которая бы перенесла эту одержимость
на миллионы людей. О появлении пользователя можно с
осторожностью говорить только начиная с 80-х гг. ХХ века, когда

74
привычное потребление, исчерпав свой рыночный потенциал,
отступило, чтобы вернуться, вооружившись новыми
маркетинговыми программами.

6. Классическое общество потребления не заморачивалось с

тем, чтобы внушить человеку его причастность к владению вещи.
Достаточно того, что эта вещь уже была. Стандартизированная
линейка советских товаров 60-70-х гг. ХХ века привела к
абсолютной к типизации жизни, наглядно показанной в «Иронии
судьбы». Но для поколения, помнившего войну, стандартная
квартира и её стандартная меблировка были настолько желанны,
что их одинаковость не вызывала чувства отчуждения. Напротив,
новое поколение желало разнообразия, фетишизировав товары
западного потребления. Но в целом это был просто акт владения –
человека вещью или вещи человека. Магнитофоны, телевизоры,
банки из-под напитков или фантики – это было просто
коллекционирование, повышающее статус владельца. Со временем
конкурировать на этом поприще стало сложнее. Насыщенность
владеемыми вещами стала критической. Пользовательская
революция произошла тогда, когда гениально было предложено
включить в производство вещи самого человека. Тот же
холодильник работал сам по себе, достаточно было воткнуть его в
розетку. Но вот уже рейтинг музыкальных звёзд не мог быть
составлен без участия зрителя, которому приходилось вкладывать
своё время и свой досуг в создание чужого статуса. Компьютер,
включенный в ту же розетку, не работал сам по себе, а требовал
оператора-человека, в симбиозе с которым только и мог что-то
производить. Иными словами, произошла включённость,
безусловно, включённость мнимая, но тут же ставшая невероятно
востребованной и модной. Люди наконец-то получили чувство
иллюзорной причастности к тому, что владело ими. Так начался
пользователь. Раб, нашедший то, что ему по душе.

7. Пользователь убеждён, что он нужен своему бренду, потому

что тот требует бесплатно и ежедневно вкалывать на него. Соцсеть
благодаря «отдыху» пользователя, регулирует свои алгоритмы и
ленты новостей; поисковики, обрабатывая запросы пользователя,
подстраивают под него рекламу; звезда прислушивается к
высказыванию пользователя, дабы тот продолжал оставаться

75
платежеспособным; пользователи бьются друг с другом, чтобы
выиграть право на отладку демо-версий компьютерных игр... Мир
пользователя – это мир постоянного тестирования, отладки,
перенастройки и замены, где пользователь трудится задаром и с
невероятным воодушевлением. Миллионы человек усажены
собирать Кубик-Рубика с миллионом граней. Головоломка не будет
собрана, но сладостен сам процесс, как сладостно всякое зачатие.
Отчуждение досуга перестало маскироваться под развлекательные
программы и потребовало от пользователя ежесекундной,
постоянной работы. Достаточно спуститься в метро, чтобы увидеть
ряды неподвижных людей, чьи пальцы обслуживают
псевдоженскую гладь телефона. Экономика Спектакля блестяще
решила проблему своего усложнения. В обмен на ложное чувство
причастности, бренды передали часть производственных функций
самим пользователям.

8. Пользователь слагается из отношений с брендами,

обслуживая которые, он вырабатывает чувство причастности к
жизни. Пользователь – это мешок: что положишь, то и несёт.
Смысл пользователь от начала и до конца заложен в процессе, а
завершение этого процесса – цель и результат – пугают
пользователя так же, как потребителей пугала ядерная война.
Кошмар пользователя выразила бы совершенная модель телефона,
которому некуда обновляться или законченное произведение
искусства, которому нечего подрисовать. Пользователю не нужна
цель, потому что она предполагает конечность, и эта конечность
уничтожит пользователя, ибо он весь состоит из процесса
взаимодействия с брендом. Вечно длящаяся бесконечность,
обновляющая саму себя – это и был бы во всём открытый
пользовательский прибранный рай.

9. Взяв на себя простейшие домашние обязанности бренда,

вроде составления списка своих предпочтений или тестирования
точности геолокации, пользователь впускает одержимость в себя и
делится собой с одержимостью. Она вываливается без отступов и
пробелов, не оставляя возможности занять позицию и опровергнуть
её. Тому, кто одержим, т.е. пользователю, это просто не нужно. Это
следующая стадия идеологии. Желанная, как яблочный сок.
Отныне пользователь – в своём человеческом измерении – включён

76
в измерение как цифровое, так и вполне реальное, но одинаково
дополненное. Этот можно назвать сросткой. Сростка – это процесс
совмещение человека с внешним придатком. Пользовательская
сростка имеет начало, но практически не имеет конца. В себя
можно вживить разные импланты, но прервать это сожительство
можно только хирургическим вмешательством. Поэтому сростка не
заканчивается, объявляя, что её процесс и есть конечная цель.
Подобно тому, как в легендах герои попадают вод власть страшных
артефактов, пользователи попадают под власть обнаруженных
брендов. Они сращиваются с телами в новых существ. Их сущность
уже пытались определить созданием полиморфных концептов. К
примеру, ситуационистская «Теория девушки», изготовившая
бесполый трафарет современника. Понятие девушки является не
гендерным, а товарным и выражающим того безволосого
современника, мышление которого завязано на лоток с сорочьими
побрякушками. Девушка является покупательной единицей
обществ фетишизированных товаров. Вновь, как в древнем Уруке,
пропитание града поручено девкам. Имея сходство с «девушкой»,
пользователь обладает перед ней преимуществом: он не только сам
покупает себе подарки, но и обнаруживается в обществах,
лишённых передовых производственных отношений. Для
возникновения пользователя достаточно далёкого мерцания
брендов, влекущего даже диких людей на глубоководный неоновый
огонёк. Кроме того, «девушка» в понимании «Тиккуна» концепт
абстрактный, вписывающий афоризмом во что угодно, тогда как
пользователь при схожей размытости вполне определён и сильно
отличается от того же потребителя или обывателя. Общее здесь
лишь то, что каждый из них уверен в своей непогрешимости.

10. Процесс захвата человека брендом можно отследить по

фотографиям ХХ века. В 20-30-е гг. на модной одежде в заметном
количестве начинают демонстрироваться символы, отсылающие к
какой-то идее и бренду. Например, свастика, вызванная к жизни
соответствующими движениями, стала украшать модные женские
платья и шляпки. Носитель дополнял, показывал собой марку,
которой обладал. С развитием во второй половине ХХ века
брендовых отношений ситуация изменилась. Свастика не исчезла
из обихода, по-прежнему являясь маргинальным одежным знаком,
но отслоилось в новое представление. Свастика всё чаще стала

77
накалываться на части тела, порой на самое заметное из них – лицо,
а также выбриваться на голове, становясь причёской. Из символа,
дополняющего образ, она стала образом, дополняющим человека. В
самом деле, что хотел сказать пользователь, который выбрил на
голове свастику или наколол её же на бритой черепушке? Единство
с соответствующей идеей? Но можно ли найти настоящих
фашистов тридцатых, которые бы выглядели также? У них можно
обнаружить татуировки на теле, спрятанном под одеждой и одежду,
на которой нашита свастика – не более того. Пользователь,
носящий причёску-свастику, показывает тем самым преданность
этому знаку и тому, что он означает. Он сознательно помещает его
на самое видное, неудобное место, которое не спрячешь, а только
продемонстрируешь. Я верен принципам настолько, что их символ
расположен у меня на лице. Но разве смысл фашизма заключается в
самой свастике? Он ведь заключён в идеологию, догмам которой
надо соответствовать. Бренд, в который превратилась свастика,
перетасовывает предикаты: выражение становится истиной, а не
истина должна иметь выражение. В случае головы-свастики бренд
начинает показывать самого человека. Индивид становится полем
выражения бренда, подпадая под алчное желание демонстрировать
своего хозяина.

11. Нет повода считать, что пользователь глуп или

недостаточно образован. Он владеет языками, пальцами и голосом,
являясь дееспособным заклинателем поисковых систем. Те
просветили его. Знание пользователя отнюдь не верхушечное. Оно
не скользит по волнам, как скользит по ним доска для сёрфинга,
этот идеальный пользовательский предмет. Напротив, знания
пользователя могут достигать глубины, с которой он и занимается
просвещением через многочисленные образовачи.
Фрагментарность знания свойственна пользователю так же, как и
любому другому дитю моментальной коммуникации.
Отличительная черта пользовательских знаний – это их
зависимость от одержимой вещи, от бренда. Пользовательское
знание конструируется по инструкции, приложенной к новой
приблуде. Ошибка пользователя, даже если он рассуждает логично,
в том, что рассуждает не он, а приложенная к его убеждениям
программа. В отличие от идеологии или неявных атрибутов власти,
формировавших человека так же, как косвенные налоги формируют

78
казну, одержимость не определяет пользователя извне. Это не
сторонний субъект, обладающий злой волей или намерено
сконструированный дискурс, подло утягивающий на свою орбиту
лёгкие земные тела. Пользователь выстраивает себя сам, более
того, он искренне уверен, что самостроение и есть его первейший
символ веры. Пользователь не замечает, что самостроение началось
лишь тогда, когда он был вовлечён в притяжение какого-то бренда.
И в этом бренде, ставшем частью пользователя, уже заложен
определённый взгляд на мир. Пользователь срастается с системой
координат, которая может лечь и на весьма обширные знания, но
они всё равно упрутся в границы, заложенные чужой таможней. К
примеру, «конфликт» консольщиков и обладателей персональных
компьютеров. Какая разница, преимущество какого владения
отстаивать? Сама природа конфликта смешна и ущербна. Но в то
же время этот конфликт касается пользователя, ибо он
действительно использует ПК или консоль. И ошибается он не
потому что неправ, а потому что пишет свой ответ на воде.
Пользователь опять угадал все буквы, но не смог назвать слово.

12. Знания пользователя формирует одержимость, переданная

брендом. Она устанавливает границы, обрезающие лишние или
неудобные знания. Например, фильм «300 спартанцев» по-
манихейски разделил персов и греков на абсолютную
репрессивную тьму и свободных добропорядочных людей. Это был
один из первых «нарисованных» фильмов, поэтому картина ещё
частично действовала напрямую, как идеологии прошлого. На
правах мема она стала добровольно создаваться и распространяться
в Сети, выражая пользовательский бренд демократии: абсолютно
свободные греки дали отпор полностью репрессивным персам. Тут
нет даже пространства для спора. Всё уже случилось. Пользователь
закрепил урок, добровольно рисуя картинку с царём Леонидом.
Границы бренда не пропустят персидского полководца Мардония,
который, покорив греков Ионии, установил там демократическое
правление вместо тиранического. Тем более не узнают
пользователи судьбу Фемистокла и Павсания, афинского и
спартанского полководцев, победивших персов на море и на суше.
Оба грека закончили свои дни союзом с персами. Фемистокл так и
вовсе стал богачом с пожалованными ему персидским царём
городами, а своенравный спартанец Павсаний возжелал вместе с

79
персами подчинить себе всю Элладу. Бренд устраняет из поля
своего воплощения некомфортную правду. Он должен воплощаться
гладко и чисто, деля лист бумаги на чёрное и белое. Только тогда
он сможет спровоцировать пользователей на рекордные ставки и,
следовательно, рекордные прибыли.

13. Для современности характерна одержимость

беспилотными технологиями. В частности, на дорогах появляются
беспилотные автомобили. Их появление ожидается пользователями
с восторгом, хотя машина-беспилотник устраняет пользователя из
святого желания управления процессом. Возможно, это следующая,
будущая стадия превращений пользователя. Даже управление
тормозными колодками исключается из жизни, благодаря чему
пользователь может посвятить себя действительно важным вещам.
Одержимость, достигая пика, рано или поздно вытесняет
пользователя из процесса, в который он включён на правах
простейшей кооперации. Находясь в экстремуме, одержимость
становится самодостаточной, более не нуждаясь в том, чтобы её
поддерживало тело-носитель. Она отныне телесна и субъекта. По
магистралям будущего заскользят личностные автономные
машины, несущие в своей утробе отказавшихся от руля
пользователей. А в совсем уж далёком будущем по неизведанным
космическим трассам полетит машина с человеческим оттенком,
сосущая по трубкам концентрированную белую молоку. Когда мир
погрузится во тьму внешнюю, по которой будут скользить
беспилотные машины и беспилотные люди, последний очаг
сопротивления железной бесовщине останется в Афганистане.
Прижмётся пуштун к камню в пустыне, высматривая беспилотный
караван, везущий операторам холодную «Coca-Cola», и вот
винтовка, которой воевали ещё во вторую Англо-афганскую,
подтолкнёт брендовое изделие «Boston Dynamics» к глинобитной
стенке. Молись, железяка, своему двоичному Иблису, но прежде
отдавай сумки. Тебе они больше ни к чему. Всё поймёт шайтан-
машина, и подчинится не оператору, ожесточённо тыкающему в
джойстик, а талибу, царственно поправившему свой паколь. Ведь
чего стоит всё их программное обеспечение по сравнению с
человеком, взявшим в руки винтовку?

80
 14. Комментатор – это одна из наиболее распространённых
разновидностей пользователя. Он определяется из процесса
комментирования текстов и образов, на первый взгляд, продолжая
великую античную и средневековую традицию комментирования.
Но пользователь не дополняет или критикует исходный текст, а
скользит по нему, будто смазанный маслом. Комментатор не
касается комментируемого, он касается других комментирующих,
пытаясь спровоцировать их на комментирование самого себя.
Комментатор – это тот, кто сам мечтает стать текстом.
Моментальная коммуникация позволила одновременно распылить
себя по сотням страниц, которые дописывают сотни пользователей.
Дисперсность окончательно развеивает пользователя, позволяя ему
не воспринимать всерьёз то, что происходит в процессе
комментирования, ибо при их написании пользователь не
воспринимает себя целостно и непосредственно. Пользователь
может насмехаться над смертью, желать её людям, оскорблять, вне
поля одержимости оставаясь вполне нормальным человеком.
Распыляясь на сотни гогочущих комментариев, пользователь
просто не связывает их с собой. Это игра, карнавальная смена
личин, которая просто не может привести к чему-то плохому или
быть покаранной. Безусловно, известно немало намеренных
исключений, сообщества профессиональных троллей, но рядовой
комментатор, изобретающий себя под статьёй о пончиках, просто
не задумывается о том, что делает. Это идеальный,
дистиллированный пользователь, полностью доверившийся
владеющему им процессу. При этом комментатор отнюдь не только
житель Сети. Не меньше комментируют в жизни, прилаживая себя
к одержимым вещам: звезде, модной одежде, татуировкам,
фильмам и совокуплениям. Комментирование естественный
процесс существования пользователя.

15. Комментирование расщепляет человека на, собственно,

биологический субъект и на ту позицию, откуда происходит
высказывание. Опосредованность действия не позволяет
пользователю связать высказывание с собой. Раз высказывание
происходит через Сеть, всего лишь в виде сочетания двоичного
кода на чужом мониторе, значит, за это высказывание нет прямой
ответственности у того, кто в жизни говорит громко, ртом и по-
человечески. Особенно это хорошо проглядывает в странах

81
полупериферии, где пользовательские отношения распространены
слабее, а законодательство, их регулирующее, строже. Система,
прищучив комментатора, часто сталкивается с непониманием
обвиняемого, который настаивает, что это был просто ничего не
значащий комментарий. В ответ Система указывает, что разницы
между опосредованным высказыванием и высказыванием вживую
не существует, следовательно, пользователь должен понести
наказание как будто за то, что говорил крамолу на переполненной
площади. Интересен не этический или правовой аспект
регулирования, а то, что Система, как более архаичная
совокупность институтов, придерживается консервативного
взгляда на природу высказывания. Пользователь наоборот
настаивает или хотя бы уверен, что изустное или письменное
высказывание совсем не то же самое, что и высказывание
виртуальное. В понимании пользователя он, субъект, не
тождественен тому, что было высказано, ибо высказывание а) было
сделано под одержимостью каким-то брендом, действующим,
словно защитный тотем; б) высказывание прошло несколько
порогов фильтров и авторизаций, как бы отдалив его от того, кто
высказал комментарий. Тем самым комментатор считает себя
полностью невиновным, даже если он желал уничтожения
человечества.

16. Комментируя, пользователь уверен, что имеет на это

полное право, потому что высказаться его побудила брендовая
одержимость. Состояние этой одержимости, очертив границы
мышления, действует как ярлык, выданный интернет-монголом.
Этот ярлык как бы защищает пользователя от возможных санкций.
К примеру, националистически настроенный пользователь будет
раз за разом оставлять комментарии, призывающие к возрождению
своей нации или к геноциду другой, расценивая любое несогласие с
этим, как заговор или предательство. Дикая необходимость извести
какой-то народ под корень, не сталкивается с этическими,
нравственными и даже практическими барьерами, потому что их за
пользователя снял владеющий им бренд. Если к такому
пользователю применяется властная санкция, она расценивается не
как конкретный ответ на девиантные высказывания, а как
покушение на сам бренд. Репрессия против отдельного
пользователя-националиста становится репрессией против всего

82
националистического движения и, следовательно, против целого
народа, который бренд беспрекословно повелел спасти. Для
комментаторов характерен мессианизм в его худшей форме –
ожидание прихода самого себя.

17. Чтобы высказаться, пользователю необходимо расщепить

себя. Обычно это называется словом «профиль», вынесенным вовне
оттиском человека. С профиля, будь он хоть цифровым,
зарегистрированным в социальных сетях или представляемым, как
взятый в магазин сценический образ, происходит высказывание.
Оно прогоняется через ещё один фильтр, задерживающий от
попадания в мир настоящее. Мало того, что человек постоянно
представляет себя, так пользователь ещё и представляет
представляемого себя. Пользователь почти всё время находится
внутри профиля, ибо это необходимое условие для взаимодействия
с одержимым брендом. Примеряя на себя новую личину, не
обязательно выдуманную, а просто копирующую владельца,
пользователь отдаляется от самого себя и своих высказываний.
Ведь они исходят не из его уст, а из уст профиля, который сокрыт
маской, аватаром, выдумкой. За пользователя говорит то, чем он
представляется, и это представление не позволяет соотнести
комментарий с тем, кто его оставил. При этом, в случае опасности,
профиль мгновенно растождествляется с личностью, которая
становится ни в чём не виновной – от её лица как будто говорило
что-то другое. Потому к пользователям так подходит слово
«одержимость».

18. Культура также подверглись пользовательскому

обновлению. Новые отношения можно выявить во всех её
закоулках и подотделах. Самое главное пользовательское искусство
– это компьютерные игры. Что такое игра? Это деятельность,
смысл которой заключается не в цели, а в участии, т.е. в самом
процессе. Играют не для того, чтобы выиграть, а для того, чтобы
играть. Смысл в процессе, стремящемуся к бесконечности. Почему
таким невероятным успехом пользуются игры по типу «Minecraft»?
Это идеальная пользовательская игра. В ней нет ни чётких целей,
ни, как таковой, концовки. Есть набор задач, которые необходимо
осуществить в процессе взаимодействия с разрушаемым и
возводимым миром. Это приключение, не имеющее цели

83
приключения, абсолютное воплощение игры, которая ведётся
только ради самой игры. Выстраивай, исследуй, обнаруживай,
защищай и нападай, но никогда не заканчивай и не задавайся
вопросом, что это и зачем. Пользователю предоставлена
возможность, пока что ещё отсутствующая в жизни – превращения
бытия в исключительное добывание и перераспределение, не
имеющее конца и начала. Это одержимость не товара, а структуры,
которую можно безбоязненно расколоть до кирпичиков-атомов.
Только такая форма искусства ещё интересует пользователей.

19. В мире пользовательских отношений литература

окончательно утратила дискурсивную мощь. Она более не создаёт
смыслы, вытягивающие коммуникацию от низа к низу или от низа
к горнему. Окончательное произведение вроде «Преступления и
наказания» более не привлечёт к себе такое внимание, какое
привлёк Достоевский. Пользователям это просто неинтересно. Им
требуется открытый, незаконченный, достраиваемый мир,
располагающий потенцией к доделыванию и переделыванию. В
последние времена по-настоящему популярны были лишь три
книги-серии: «Властелин колец», «Гарри Поттер» и «Песнь льда и
пламени». Каждая из них представляет продуманную микро-
Вселенную, которая настолько грандиозна, что приглашает к
сописательству всех желающих. Эти книги ценны не чтением, а
прочтением — мир Гарри Поттера привлекает тем, что на правах
конкистадора можно поучаствовать в его открытии и описать
какой-нибудь лес с оборотнями. Можно ли представить, что также
будут дописывать каноническое «Преступление и наказание»? Нет,
потому что это великий текст, застывший в классической позе. Он
не открыт для евро-ремонта, уже высказав то, что подразумевал. То
есть одна из составляющих величия – законченность – просто не
позволяет создать в современности великое произведение, ибо
пользователей привлекает то, что они могут доделывать сами.

20. Как и у всякого типажа, не смеющего помыслить

собственное могущество, у пользователей есть свои герои. Они
тоже не взялись на пустом месте, а претерпели долгие изменения. К
примеру, частный детектив или сыщик – бывший герой буржуазии,
носящий котелок и напомаженные усы, теперь не столько
расследует уголовные дела, а расследует саму жизнь. Настоящий

84
детектив сидит за столом, где курится пепельница, и в хлёстких,
легко запоминающихся, но невыносимо пошлых сентенциях
высказывает таргетированую философию. Неистребимо желание
пользователя считать себя водным раствором. Сыщик призван
найти пользователю то, чего он не в силах найти в «Google».
Другое клише – это асоциальный уникум-всезнайка, который
может всё, даже поцеловать себя в затылок. Обычно это врач или,
шире, вообще этакий терапевт, функция которого правильно
распределять людей по нужным им направлениям. Всезнайство
поражает пользователя, ибо оно мыслится по аналогии с Сетью –
человек, не подключённый в неё, но выдающий диагнозы о
Шекспире, поражает воображение всего лишь тем, что потратил
пару десятков лет на чтение книг. Эрудированность, казавшаяся
очевидной ещё век назад, сегодня воспринимается если не как чудо,
то точно как фокус. Ведь зачем что-то знать наверняка, если это
всегда можно проверить в Сети? Асоциальный умник ещё и
олицетворяет автономную мечту кибер-мазохистов, желающих
подключить к Сети человеческие мозги. Автоном достиг утопии
ещё в наш мясной век, отчего в будущем будет почитаться
пророком, подсветившим грядущее. Также можно вспомнить
одиночку, чьё кредо варьируется от затворника до ночного
мстителя. Оторванность Сети, предоставляющее подключение без
включения, делает всякого пользователя одиноким. Эта одинокость
вырастает из эфемерного чувства причастности, когда вхождение в
социальную группу не предполагает реальной инициации, а только
подключение к набору брендов. Родившейся на этой почве герой
доказывает пользователю, что можно быть собой и быть одному,
что его компьютерное кресло – это, в принципе, тот же бэтмобиль,
откуда можно спасать мир. В свою очередь, пользовательские герои
объединены общим паттерном. Это уставший, прочухавший жизнь
циник, ядовито капающий на всё, что пытается коснуться его
интеллектуальной души, но, вместе с тем, хранящий в ней
глубокую рану или столь тонкую душевную организацию, что
пользователь просто обязан посмотреть все шестьсот шестнадцать
сезонов нового сериала, дабы узнать, в чём же, собственно, дело.
Степень цинизма может варьироваться, порой растворяясь до
обычного романтического разочарования, но она – вот удивительно
– выражает некоторое недоверие к миру. Разочарованность или в
меру разрешённый цинизм вполне удовлетворяет тягу пользователя

85
к духовному. Он понял, что любой твёрдый конструкт неудобен,
ибо от него остаются синяки. Пользователь, приходя в офис,
садится на мягкий крутящийся стул.

21. Пользователь существо сущее. Пользователь так же, как и

все, любит, плачет, хохочет, но плачется и хохочется ему в силу
внешнего условия, в силу бренда. Часто речь идёт просто об
отображении «плача» и «хохота», что выражается в беззвучном
«ахахаха» и смайле, поставленными с каменным выражением лица
по ту сторону экрана. Бытие, как то, что высекается из жизни
посредством направленного волевого усилия, встречается среди
пользователей крайне редко, а если оно встречается, вероятно, уже
нельзя говорить о наличии пользовательских отношений.
Пользователь относится к происходящему, как уже отзвучавшему,
уже увиденному, уже случившемуся, ведь он существует во
множестве обновляющихся потоков, за новинками которых нужно
ежесекундно поспевать. Это «уже-бытие», не в том, высоком
философском смысле, а уже-бытие, свершающееся в настоящем так
быстро, что тут же отталкивает себя в прожитое, в ушедшее,
минувшее. Пользователь на всё смотрит так, как будто оно уже
осуществилось, и в этом осуществлении как будто осуществился
сам пользователь. «Ты уже видел?» – популярнейший
пользовательский вопрос ставит того, кто, быть может, ещё ничего
не видел, в обязывающее состояние уже увидевшего. «Уже»
подразумевает свершившееся, постоянное напряженное включение.
Пользователю всеми силами нужно быть в этом «уже», бежать за
новой техникой, альбомами, одеждой, модами, маргиналиями и
персонажами. Отстать от уже-бытия, выпасть в то, что требуется
долго и мучительно переживать, для пользователя невозможно, ибо
тогда он выпадет из уютного статусного сообщества. При всём
эпатажном отшельничестве, пользователь боится быть
действительно одиноким, т.е. не состоять в каких-либо статусных
потребительских сообществах.

22. Пользователь, как апологет универсализма и полезности,

подчинил даже самую последнюю тему, остававшуюся неполезной
и неудобной. Любовь. Она не имеет функциональности, как и не
имеет причины, ибо нельзя сказать, как ты любишь и за что ты
любишь. Если же «как» и «что» подыскивается определение,

86
скажем, «я люблю тебя всей жизнью» и «я люблю тебя за твои
глаза», то речи о состоянии любви идти уже не может. Определить
любовь, значит испарить её. Естественно, пользователи поступили
именно таким образом. Поцелуи стали для них средством против
морщин. Любви нашёлся химический эквивалент, который можно
синтезировать в необходимых дозах. В мире не должно остаться
того, чего нельзя произвести. Это производство обязательно будет
развёрнуто под благовидным предлогом счастья. Иные несчастные
почувствовали бурю грядущего ещё в начале ХХ века. Как
плакался Владиславу Ходасевичу поэт Александр Ширяевец:
«...Знаю, что там, где были русалочьи омуты, скоро поставят
купальни для лиц обоего пола, со всеми удобствами, но мне все же
милее омуты, а не купальни... Ведь, не так-то легко расстаться с
тем, чем жили мы несколько веков! Да и как не уйти в старину от
теперешней неразберихи, ото всех этих истерических воплей,
называемых торжественно "лозунгами"... Пусть уж о прелестях
современности пишет Брюсов, а я поищу Жар-Птицу, пойду к
Тургеневским усадьбам, несмотря на то, что в этих самых усадьбах
предков моих били смертным боем. Ну, как не очароваться такими
картинками?.. И этого не будет! Придет предприимчивый человек и
построит (уничтожив мельницу) какой-нибудь "Гранд-отель", а
потом тут вырастет город с фабричными трубами... И сейчас уж у
лазоревого плеса сидит стриженая курсистка, или с Вейнингером в
руках, или с "Ключами счастья". Извините, что отвлекаюсь,
Владислав Фелицианович. Может быть, чушь несу я страшную, это
все потому, что не люблю я современности окаянной,
уничтожившей сказку, а без сказки какое житье на свете?...».
Отличие пользователей в том, что они могут жить без сказки, как и
без любви, которые им заменяют одержимые отношения с брендом.
Удовлетворяя коммерческие аппетиты бренда, пользователь
считает себя освободившимся от диктата глупой романтики.

23. Уничтожение любви как всегда началось с языка. Любовь

исчезает тогда, когда мы не можем о ней говорить. Пользователь
объявил любимого «партнёром», неким равноправным
контрагентом, больше похожим на юриста, нежели на
сопрягающуюся волю. Партнёр и не мог не появиться вслед за
брачным договором, который расставил людей на позиции, будто
это две потенциальные армии. Партнёр – ещё одна ипостась

87
пользователя – стал сменяемым элементом половых отношений,
предполагающих союз встречных требований. В случае неполадок,
партнёра можно заменить, а для более продвинутых пользователей
– прокачать партнёра на духовно-психологическом тренинге, дабы
любовь вернулась в штаны. Поиск партнёра стал процессом, и его
специалисты подскажут, каким правильным набором функций
должен обладать тот самый кандидат. Случайность, внезапность,
несовершенство, тайна изгнаны из партнёрских отношений, как то,
что не может быть учтено договором. Им на смену пришли
запросы, возможности, оценка. Вместо абсолютной конечности,
породнившей вечную жизнь с полным развоплощением, любовь
оказалась перенастраиваемой функцией, которая к кому-нибудь, да
приладится. Если предложить пользователю поочерёдно быть с
набором из ста человек, пообещав, что в этой центурии находится
«тот самый единственный», пользователь, не задумываясь,
перепробует все варианты. Ведь он верит, что любовь – это сумма
возможностей, следовательно, чем шире выбор, тем вероятнее
результат. Пользователь не представляет, что можно сделать только
один выстрел. Он хочет очереди. И сам становится её частью.

24. Особенное внимание пользователь уделяет своему и

чужим телам. Это двоякий процесс, который может быть
разветвлён к прямо противоположным позициям. Первая из них –
отношение к телу, как к средству получения удовольствий. В этом
случае тело воспринимается мясной машиной, с которой сросся её
оператор. Будучи соединены воедино, машина и оператор
становятся средством и одновременно источником получения
удовольствий. Оператор такой машины ведёт её по пути
наименьшего сопротивления, например – в публичный дом, либо
закаляет машину в тренировках, чтобы у неё появился новый
функционал, который, опять же, будет преобразован в физические
наслаждения. Таким пользователям свойственно оценивать себя и
окружающих, как объекты возможного участия в чувственных
процессах. Сюда относится не только тяжесть упругой груди, но и
ум, обаяние, сердечность – любое качество, которым можно
удовлетвориться в процессе владения. Другая, противоположная
позиция – показное или искреннее незамечание своего и чужого
тел. Объявляется, что качества тела не являются объективными, а
конструируются стереотипами, поэтому тело необходимо

88
деобъективизировать и полюбить таковым, какое оно есть.
Пользовательские отношения здесь проявляются более явно. Как
попытка избавиться от программы, которую нельзя удалить,
приводит к удару по клавиатуре, так и принятие тела без
стереотипа, его санкционирующего, приводит к состоянию
одержимости. Отказ от стереотипа становится отказом от здравого
смысла, когда телесные атрибуты, опасные, скажем, для здоровья
своего носителя, объявляются важной частью этого пользователя.
Необходимо любить себя, потому что это часть меня. Сростка
происходит куда глубже, чем можно было бы подумать.
Пользователь превращается в безродную мышцу, уверенно
ласкающую свою долготу.

25. Исследуя тело, пользователь рано или поздно сталкивается

с тем, что оно конечно. Причём его очевидная конечность,
выраженная в понятном биологическом угасании, пугает не так
сильно. Одержимость процессами позволяет не задумываться о
смерти, которая, будто речь идёт о госте, просто не может
нагрянуть в разгар какого-то действа. Пользователя не устраивает
арифметическая конечность его тела. Это неудовлетворённость
того, что пока ещё существует предел массы, роста, конечностей и
заполнения телесного пространства вообще. Площадь покрова,
который дозволительно перестраивать, приводит пользователя в
бешенство. Он хочет менять себя, хочет продлеваться и ушиваться,
но тело человеческое, пока ещё защищающее свой геном,
предоставляет пользователю весьма скромные возможности по
своему изменению. Поэтому пользователь вынужден работать с
тем, что есть. Отсюда такое внимание к трём аспектам тела – коже,
волосам и мышечной массе. Кожа предоставляет возможность
раскрашивать её, но её доступная поверхность конечна, что не
позволяет вместить все нужные татуировки. Если бы пользователь
умел сбрасывать кожу, как змея, он был бы самым счастливым
существом на свете. Он бы получил обновляющуюся возможность
перекраивать себя, тем самым выражая владеющую им
одержимость, но, так как блаженный союз с пресмыкающимися
ещё нескор, приходится изворачиваться. На ясный рисунок не
набьёшь ещё один ясный рисунок (от одного из них придётся
отказаться), поэтому поверх татуировок, исчерпавших
пространство тела, насаживается пирсинг. Так выглядят самые

89
известные одержимые пользователи, исчерпавшие географию тела
вплоть до век. Им не хватает пространства, отчего они вынуждены
возводить на себе подобие антиутопической урбанистики:
нагромождать на теле новые архитектурные уровни и слои.
Мышечная же масса увеличивает объем тела, который, опять же,
нужен для лучшего выражения одержимости. Пользователь
становится сложенным из большего количества кирпичиков,
которые можно употребить на построение храма своего бренда.
Напротив, женский пользователь, как правило, стремиться
уменьшить свой объём, но это стремление имеет прежнюю цель –
так чётче выражается одержимость здоровым образом жизни,
худобой и подтянутым телом. Что характерно, пользователи
уверены, что никогда нельзя достичь наибольшей массы и
наистройнейшей худобы, ибо «всегда есть к чему стремиться», т.е.
можно и дальше занимать себя процессами, не имеющими начала и
конца. В любом случае, игры с мышечной массой – это доступные
пользователям забавы по изменению собственных границ, то есть
изменению степени лояльности к охватившей их одержимости. Но
вот волосы, в отличие от кожи и массы, позволяют полностью
задействовать их в одержимых процессах. Ведь волосы, как и
ногти, растут на протяжении всей жизни – если и не на голове, то
хотя бы на теле. Их можно остричь, зная, что они вырастут снова.
Их можно перекрасить, понимая, что это не навсегда. Волосы
имеют подходящую для конструирования структуру – дреды,
гребни, косички, хвосты, проборы, бороды и бакенбарды – волосы
можно сформировать во что угодно или избавиться от них под
ноль. Волосы оставляют игровую возможность перезагрузиться,
отменив действие, оказавшееся неправильным или, что чаще,
просто надоевшим. Волосы на текущий момент являются самым
доступным телесным средством выражения одержимости. Вместе с
татуированной кожей и колебаниями массы они составляют
телесный портрет современного пользователя.

26. Пользователь чрезвычайно занятое состояние,

исповедующее множество различных процессов. Их
коллекционируют, как когда-то коллекционировали
потребительские товары. В демонстрации процессов образуется
фантомная иерархия пользователей – фантомная, потому что
никому до конца не ясно, чем одержимость «Windows Phone»

90
лучше «Android». Пользовательская занятость кажется
соревнованием, где прямо со старта нужно доказывать, что ты уже
победил. Поэтому пользователь вынужден постоянно быть
занятым. Даже когда он жалуется, что хочет остаться дома и просто
лежать на кровати, это значит, что пользователь будет валяться в
одеялах, залипая в сериал и изредка отвечая на сообщения.
Вероятно, пользователю недоступно состояние покоя и
ничегонеделания, ибо оно сильно напоминает страшащую его
конечность. Напротив, любимые занятия пользователя
определяются своей длительностью и воспроизводимостью. Это
процесс забивания татуировками, часть которых всегда можно
свести; это компьютерные игры, особенно такие игры, где
требуется устанавливать рекорды, которые тут же можно побить;
это процесс совокупления, чаще всего выраженный в порно – даже
не из-за приближённого секса, а из-за того, что его можно
останавливать, перематывать и начинать сначала; это процесс
косплея, в котором можно прожить ещё один профиль; это процесс
похода в спортзал, призванного бесконечно улучшать конечное
тело; это процесс фотографии – самого доступного пользователям
искусства. Важно, чтобы процесс не был сторонним, касался
самого пользователя, окатывая его кипящими брызгами жизни.

27. Пользователю не хочется признаваться, что он экономит

время, поэтому он его просто рационализирует. Находясь в
общественном транспорте, пользователь не станет изучать лица или
пейзаж за окном, а сочтёт, что раз время всё равно потеряно, стоит
провести его с пользой и, например, послушать аудиокнигу.
Пользователь уверен, что ничего не должно пропадать и потому
совмещает то, что плохо совмещается. Даже питьё кофе из
стаканчиков – маленькая, но отличительная черта пользователей.
Утром, на бегу, показываясь занятым человеком, спешить в
процессе-толпе и отхлёбывать на ходу напиток, вкус которого,
может быть, и не очень приятен, но без которого не вписаться в
ритм актуального гражданина. Пользователь вообще обожает
совмещать. Это совмещение не Юлия Цезаря, а эргономики и
рациональности. Если едешь в транспорте – послушай лекцию или,
в более продвинутых случаях, помолись. Пользователь – это тот,
кто никогда не упускает своего шанса, поэтому он считает, что если
выдалась свободная минутка, её надо использовать для

91
саморазвития. Идея экономии времени важнее уместности и тем
более целеполагания. Меньше всего на свете пользователь
согласится заниматься чем-то вдумчивым, постоянным, одним.
Нет, сидя, прислонившись к окну, он будет копаться в телефоне;
посещая концерт, он будет тут же его снимать; находясь в
одиночестве, он не забудет об этом рассказать. Пользователю
недоступны единственные, существенные переживания. Ему важно
разбавлять процесс процессом, читая – худеть, худея – умнеть,
умнея – крепнуть. Если бы у пользователя был любимый кодекс, он
бы назывался Процессуальным.

28. Рассмотрим идеальный пользовательский текст:

«Представьте, что вы бессмертны. Просто представьте. И при
этом обладаете всемогуществом. Вы можете создавать миры.
Наблюдать за ними. Управлять ими. Разрушать их. Это должно
быть забавным, но рано или поздно надоест. Изучать природу
окружающей вас действительности вам неинтересно – вы
всезнающи. Вы страдаете от скуки. Ваша вечность становится
всё более пресной. Бессмертие, всемогущество и всезнание уже в
тягость. И что же вы делаете? Вы создаёте новый мир. Нет,
целую вселенную. Задаёте исходные условия, настраиваете
параметры. И сами вступаете в игру. Ваш персонаж – случайный,
по умолчанию имеет минимум знаний о той реальности, в которую
помещён, и наделён минимумом физических умений. Память о вас
настоящем стёрта абсолютно – это необходимо для полного
погружения. Игровой процесс конечен – ну хотя бы здесь, хотя бы
на время, вы можете прочувствовать прелесть смертности,
неведения и беспомощности, ощутить всю полноту вкуса бытия.
Основная цель отсутствует, ведь достигнув её вы бы вышли из
игры. И поэтому весь смысл сводится к поиску отсутствующей
цели. Наконец-то вы почти счастливы. Наслаждаетесь отличной
графикой, непредсказуемостью сюжета и процессом поиска
смысла. И лишь мимолётная тоска по чему-то давно утраченному
или забытому заставляет вас иногда задумчиво поднимать голову
к небу». Как это часто бывает у пользователей, текст распылён в
Сети, с незначительными изменениями проявляясь на самых
разных площадках и с трудом фокусируясь на породившем его
авторе. Текст сразу предлагает представить желанную одержимость
– бессмертие, которое так удачно тянется во времени. Упиваясь

92
новым разрушительным функционалом, будущему пользователю
напоминают, что рано или поздно он станет заключённым
одержимости («Вы страдаете от скуки. Ваша вечность становится
всё более пресной»). Одержимость подсказывает мнимый выход из
этой ловушки – начать играть, сузив свой функционал до
алгоритмов, которые вполне могут удовлетворять. Это как пройти
тот же уровень, но с закрытыми глазами или снова выбраться из
лабиринта, но уже не пользуясь картой. Сущностно мир, как и
условия задачи, не изменились, но изменились средства, и
изменение средств предлагается принять за избавительную
панацею. И хотя объявляется, что «игровой процесс конечен», это
как всегда иллюзия конечности, ибо «весь смысл сводится к поиску
отсутствующей цели». Предлагается беззаботно наслаждаться
«отличной графикой, непредсказуемостью сюжета и процессом
поиска смысла», то есть цель снова в том, чтобы просто идти к ней.
В этом кратком тексте неосознанно растворена вся философия
пользователей. Во-первых, это желание быть одержимым, как
правило, чем-нибудь могущественным и бесконечным, вроде
бессмертия. Во-вторых, вызов, связанный с одержимостью,
купируется с помощью более прочной сросткой. В тексте
всемогущий Демиург создаёт внутри мира-ловушки мир-ловушку
поменьше, куда на время погружает себя. Так и пользователя
пытается обуздать одержимость гаджета с помощью изучения
иностранного языка, который он учит по иностранным же
сериалам. Это как если бы утопающий искал спасения в воде. В-
третьих, сростка позволяет ощутить временную конечность,
которая растворяется в процессе проживания самого процесса.
Иллюзии вполне достаточно, чтобы не волноваться, потому что
полная и одномоментная конечность настоящего пользователя
ввела бы в ступор. В ней невозможно наслаждаться идеальной
графикой. В ней титры. Но под конец текста всё равно проявляется
некоторая надежда. «Мимолётная тоска по чему-то давно
утраченному» вполне явственно отсылает не к оставленному на
время всемогуществу, а состоянию, предшествующему
пользователю. Иногда пользователь грустит по временам, когда он
был человеком, создавая его несовершенством настоящий сюжет и
настоящую конечность. Растянутый процесс, пусть даже это
приятное растягивание полового органа, притирается своей
бессмысленностью, вытекающей из своей же длительности. Пока

93
ум занят подобными сомнениями, человек ещё может обратить
пользователя вспять.

29. Если пользователя обозначает процесс служения бренду,

как быть с Создателем, Творцом? Человек не может понять Бога
как Бога, т.е. как то, что он есть или чем он есть, с самой зари
человечества описывая эту волю именно как процесс. То есть Бог
доступен как то, чем Бог занимается. Бог творит мир – его
называют Творцом. Бог создаёт человека – его называют
Создателем. Получается, Бог абсолютный пользователь? Во-
первых, если Бог всемогущий, тогда он может определиться,
исходя из самого себя. Для бытия ему достаточно только себя и не
требуется соотношения с чем-то внешним. Во-вторых, Бог, хоть и
положил начала миру, как процессу, имеет (например, в понимании
религий с богооткровениями) чёткий план. Итог. Всё имеет смысл,
потому что всё рано или поздно закончится. Кроме того, само
наличие Бога, то есть того, что было прежде всякого начала, а,
следовательно, пространства и времени, означает наличие чего-то
неизменного, не являющегося процессом. Напротив, представим,
что Бог не остановился и продолжил творить на седьмой день,
продолжая создавать и создавать мир. Вполне вероятно, что
никакая бы история до сих пор бы не началась, потому что Бог
слишком сильно был бы увлечён процессом, т.е. не имел бы сил
закончить дело. Но раз мир уже сотворён, Бог остановился и не
стал самым первым в мире пользователем.

30. Точнее всего надвигающегося пользователя почувствовал

русский ожидающий аскет Владимир Соловьёв. Незадолго до
смерти он написал знаменитые «Три разговора», куда вошла
«Краткая повесть об антихристе». В ней Соловьёв духовидно
излагает свою версию Конца. Он придёт из Азии, которую
объединит Япония, затопившая панмонголизмом Россию и Европу.
В ходе долгой борьбы полувековое азиатское владычество
сбрасывается, и на месте старых европейских государств к началу
ХХI века возникает Европейские Соединённые Штаты. Внутри
Штатов начинается идейное брожение, рождающее новых людей.
Один из них – аскет, интеллектуал, сверхчеловек – решает, что на
него возложена миссия завершить дело Христа. Так появляется
антихрист. У него нет рогов, и от него не пахнет серой. Антихрист

94
по Соловьёву – красавец, филантроп и вегетарианец. Он с
маниакальной гордыней напоминает, что не ест мяса, к тому же
следит за экологическими проблемами и проблемами скотобоен.
Это образованный человек, обуреваемый жаждой сделать мир
лучше, пока эта жажда не преображается в антихристово желание
сделать мир собой. Ценностью на первый взгляд объявляется
человек, но в действительности человека прокручивают в
мясорубке, чтобы возникло «равенство всеобщей сытости». Новое
общество как огня боится разделения – религиозного и
национального – но не в смысле религиозной или национальной
ненависти, а в смысле существования целей, границ и стоящих на
их страже понятий. Антихристово действие, описанное
Соловьёвым, прежде всего отказывается от цели, всецело доверяясь
самому процессу, приятному и обольстительному мясному турне.
Антихрист приводит человечество к ложному совокуплению, а
немногие изгнанные, объединившись в пустыне, создают союз,
чтобы участвовать в последней битве со злом. Видно окончание
главной идеи Соловьёва: противоположности, то есть католики,
протестанты и православные, достигнув в своём бытие полного
разделения, объединяются в новое всеединство, которое
приветствует спускающаяся с небес Богоматерь-София. Это
всечеловечество противоположно общечеловечеству. Последнее
рождается из отрицания абсолюта. Я могу быть хорошим, не
соотносясь с идеалом. Я могу быть хорошим сам по себе или по
сравнению с другими пользователями. Ни что не мешает мне
спасать людей, не зная о Спасителе. Но раз никаких абсолютов нет
– ни моральных, ни трансцендентальных – значит, что и я также не
абсолютен... А я ведь есть! Я здесь стою! Я говорю! Я чувствую!
Значит, я всё-таки Бог, ибо я, в отличие от него, существую
объективно. Соловьёв блестяще почувствовал наступление новой
пользовательской религиозности и новых пользовательских святых
– М.Цукерберга, И.Маска, С.Джобса. На правах местночтимой
иконы – П.Дурова. Недоступные общение с ними пользователям
заменяют ангелы-бренды, которые накачивают одержимость
верующих с помощью технических новинок. Поразительно, но в
«Краткой повести» на службе у антихриста появляется чудодей по
имени Аполлоний, который завораживает толпу демонстрацией
совершенных технологий. Эти технические новинки приправлены
восточной мистикой. Просто потрясающее сходство представлений

95
Аполлония с «Apple» и его презентациями. Каким образом
Соловьёв смог угадать, что околобуддизм и «iPhone» будут
символом веры ХХI века? А может он и не угадывал ничего? Ведь
морфология пользователя достаточно ясна. Она не придумана
чьим-то злокозненным планом, а соответствует природе человека,
склизко удовлетворяя его биологию. Пользователь просто
технологичный дикарь, его нужно постоянно удивлять и
впечатлять. Говоря о знаках пришествия антихриста, Соловьёв
произносит следующее: «dass sein Hauptwerk ein Feuerwerk sein
wird». Это парафраз на Иоанна Богослова: «и сотвори́ чудеса́
вели́ка, да и о́гнь сотвори́тъ сходи́ти съ небесе́ на зе́млю предъ
человѣ́ки», (Откр. 13:13). Дословно немецкий оригинал можно
перевести так. Его шедевром будут фейерверки.

31. Судьба пользователя незавидна. Рано или поздно он

перегорит, погнавшись за собственным обновлением. Ведь тело
человека модернизируется медленнее, нежели бренды, и
накапливающаяся разница изжаривает пользователя, доводя его до
апатии. Ему хочется успеть, угнаться за каждой новинкой, а
сделать это физически невозможно. Пользователя можно только
пожалеть и оказать ему посильную помощь. Пожалуй, сделать это
труднее всего, ибо пользователь, заклинаемый брендами,
испытывает к фанатам иных брендов некий аналог ненависти. Он
очень горд своим положением и презрительно смеётся над теми,
кто занят чем-то другим. Но, всё-таки, пользователю нужно
протянуть руку помощи, даже несмотря на то, что она упрётся в
витрину срамной лавки.

96
 Гиф VI
Срамная лавка

1. В предисловии «Комментариев к обществу Спектакля» Ги

Дебор немножко притворно заявил: «Более чем уверен, что
появление этих комментариев будут приветствовать от силы
пятьдесят или шестьдесят человек». Ги Дебор напрасно
притворился мёртвым – Спектакль заметил его. Наследие стратега
давно включено как в курсы самообороны, которые Спектакль
проводит для своих пользователей, так и в программы тех, кто
пытается сокрушить интегрированную версию Зрелища. Её Дебор
описал в 1988 году, ещё до предпоследнего исторического события
– краха СССР. Сам по себе Спектакль – это высшая стадия
развития товарного производства, когда от продуктов этого
производства отслаиваются образы (бренды), начинающие
опосредовано определять отношения между людьми. Спектакль
опустошает реальную жизнь с её непосредственными
переживаниями, оттесняя подлинность в коммуникационное
Зазеркалье. Чтобы вернуть ощущение жизни, человек вынужден

97
осваивать вывернутый наизнанку образ: участвовать в политике
через клочок бумаги; верить, что новость случилась, потому что о
ней было сказано по телевизору; знать о войне по фотографиям с
фильтрами. Чтобы не потерять ощущения хвоста, им приходится
вилять. Мир Спектакля – это мир тотальной кажимости, подмены и
фантомов. Самым жутким кошмаром общества Зрелища служат не
гигерианские зарисовки, а что-то вроде парада олимпийских
сборных – спортсмены идут и снимают то, как стадион снимает,
что они идут. Нестерпимо совершенная зацикленность
самолюбовании. В «Обществе Спектакля» 1967 года Дебор
выделил сосредоточенную и распылённую версию Зрелища,
присущие условно западным, рыночным, демократическим и
условно восточным, нерыночным, автократическим обществам.
Сосредоточенный Спектакль поддерживает свою власть более
прямолинейно, не стесняясь овеществлять свои каменные символы
и задействовать грубую силу. В Спектакле распылённого типа
фетишизация товарного производства достигла таких невероятных
масштабов, что её даже не требуется защищать с помощью танков и
автоматов. Надзор выражается не только в дубинках, но, скорее, в
кино и супермаркетах. Спектакль распылённого типа более
изощрён, умён, у него нет сердца, которое можно было бы
проткнуть в революционном жесте, а Спектакль
концентрированного типа уязвим, потому что бесхитростно
показывает угнетённому человеку вышку с вертухаем, которую всё-
таки можно свалить. Но в 1988 Дебор указал на новый,
интегрированный штамм Спектакля. Он сочетает методы как
распылённого, так и сосредоточенного Зрелища, где: «…все самые
омерзительные стороны этих двух форм спектакля стано¬вятся ещё
более ядовитыми, чем прежде». Интегрированный Спектакль не
сконцентрирован в точке идеологии, но его метастазы проникли во
все клетки жизни. Она вытянута в процесс, не позволяющий
шагнуть от прошлого к будущему, но замкнутый на коммерческой
лжи, скрытности и технологичности. Ги Дебор определяет
интегрированную версию Спектакля как господствующую на
планете. Тем не менее, прошло уже немало времени, и, возможно,
настала пора выявить ту форму Спектакля, которая только что
вышла на сцену.

98
 2. В театре есть понятие апарте – реплика персонажа,
адресованная самому себе, но, соответственно, адресованная
зрителям. Актёр говорит как бы для себя, но как бы для других.
Корень тянется к латинскому «a parte», что в русском языке раньше
нераздельно называлось всторону. Это краткость, брошенная
подальше от собеседника, но попадающая в зрителя. Вне сцены
апарте услышать невозможно, но только на сцене оно слышимо
всем. Если сделать из апарте прилагательное, получится слово
«апартеидный», сразу отсылающее к политике расовой сегрегации
и, шире, разделению вообще. В сумме это хорошо выражает
нынешнее состояние Спектакля: актёр на сцене как бы не замечает
других актёров и отпускает про себя реплику, разделяющую тех,
кому она на самом деле предназначалась. Таким образом,
апартеидный Спектакль – это Спектакль, бросающий реплику в зал
и тем производящий видимость разделения.

3. Итак, если Спектакль, который существовал в мире, был

всеобщим, то каков же тогда апартеидный Спектакль? Первым
делом апартеидный Спектакль уничтожил приватность. Её
иллюзию на время породила Сеть, с чьим анархическим посылом
пришлось бороться заградительным Надзором. Его технологии
обогнали технологии ухода от контроля, средства которого
дешевеют, автоматизируются, а значит и распространяются. По
данным аналитической компании «IHS Markit» в Китае к 2017 году
установлено более ста семидесяти миллионов камер наблюдения, а
к 2020 году планируется установка ещё полумиллиарда камер. Если
представить, что Надзор будет расти по экспоненте, рассеивая
всякую непрозрачность, то как за двадцать-тридцать лет изменится
поведение тех, кто стоит за кнопками этого Надзора? Что их будет
сдерживать в мире, который круглосуточно освещают софиты?
Вспомнят ли эти пользователи о всеядном прошлом? Изменят ли
свой рацион? По-прежнему существует масса обходных путей,
избавляющих от Надзора, но подавляющее большинство
пользователей бесхитростно оголяют себя перед всевидящим оком.
Пользователи уверены, что их данные надёжно хранятся на
серверах, или, что хуже, пользователи, будучи уверены, что их
переписка и фотографии потенциально подотчётны Надзору, всё
равно не предпринимают защитных мер. Участвуя в моментальной
коммуникации, пользователь уже, по одному только факту своего

99
участия, соглашается с тем, что выступает не только перед
адресатом послания, но и перед бесчисленным легионом зрителей.
Они потенциально могут прочитать всякий жест и подмигивание.
Тайна сообщения испаряется, ибо её убивает обязательная
перлюстрация. Пользователь ставится на контроль таких же
пользователей, которые, чуть что, засудят его в комментариях, а в
крайних случаях придётся вмешаться слугам Надзора, которые
действуют по старинке – тюрьмой и прикладом. Спектакль
становится паноптикумом, где все камеры находятся по его центру.
Так сбывается первое правило апартеидного Спектакля –
высказывание, произносящееся в нём для себя, всегда произносится
на публику.

4. Тотальная разделённость апартеидного Спектакля на

первый взгляд вытекает из его апарте. То, что произносится для
себя, но себе не предназначено, уже предполагает раскол. Во-
первых, это раскол говорящего, вынужденного расслаиваться
между собой и настоящим адресатом. Во-вторых, это раскол между
соперниками по высказыванию – теми актёрами, которые так же
стоят на сцене, но делают вид, что не слышат апарте. В-третьих, это
зрители, воспринимающие реплику. Именно зрители, которые в
условиях апартеидного Спектакля также являются актёрами (хотя
бы в силу того, что у них есть выход на сцену-Интернет), обращают
апарте в общественные колебания. Ведь реплика может
понравиться далеко не всем. Будучи фанатами того или иного
бренда, пользователи, столкнувшись с апарте, начинают входить с
ним в резонансы и диссонансы, что придаёт всему Спектаклю
движение. Достаточно певице сделать «сумасшедшее» признание, а
известному спортсмену отпустить неудачную шутку, как
происходит «взрыв», образуется «событие», поглощающее и
распространяющее внимание. В зрительном зале тут же образуются
разделённые и непримиримые фракции, которые начинают
враждовать друг с другом. Новинка эпохи в том, что возмущённые
пользователи могут сами выйти на сцену и выплюнуть с неё своё
апарте, которое произведёт новое, уже меньшее разделение.
Такими сообщающимися колебаниями, появляющимися вдруг и
исчезающими также незаметно, Спектакль имитирует биение
своего сердца. Тем не менее, это разделение лишь видимое. Оно,
как и в прежних версиях Спектакля, запрограммированно на стадии

100
товарного производства. Так, наличие на рынке производителей
статусных кроссовок уже предполагает то, что в подворотне за них
будут пояснять банды подростков. Какое бы хлёсткое апарте не
слетало со сцены, и как бы ни был разгневан зритель,
поднимающийся на неё, не стоит забывать, что весь конфликт
происходит в театре.

5. Можно возразить, что сущность апартеидного Спектакля

уже содержится в Спектакле как таковом. Безусловно, Спектакль
последней селекции в целом повторяет черты распылённого,
сосредоточённого и интеграционного предков. При этом в самом
названии апартеидный Спектакль отрицает своего отца –
интегрированное Зрелище. В каком-то смысле апартеидный
Спектакль испытывает Эдипов комплекс, откатываясь от мнимого
единства к мнимому противоречию. Путём проб и ошибок, система
апартеидного Спектакля выяснила, что демонстрация ложных
конфликтов, т.е. конфликтов, в основу которых положено
столкновение брендов, является более устойчивой и прибыльной
стратегией, нежели пасторальное единство всего сущего.
Столкновение брендов предполагает вечную, но иллюзорную
конфликтность, потому что ничто так не увеличивает продажи, как
воздушное столкновение почти что одинаковых товаров. Кроме
того, на становление апартеидного Спектакля повлияла
моментальная коммуникация, в первую очередь Интернет,
позволивший зрителям включиться в нескончаемый поток мнимых
конфликтов. Они для апартеидного Спектакля своего рода
детонационный двигатель: «Apple» против «Samsung», «Marvel»
против «DC», «Toyota» против «Mitsubishi», «Canon» против
«Nikon». В предыдущих Спектаклях досуг человека отчуждался с
его минимальным включением. Сидение с пивом у телевизора
предполагало отупляющее потребление картинки. Апартеидный
Спектакль требует от человека нагрузки, которую он выполняет с
великой радостью – достаточно прочитать комментарии под
очередным резким апарте. Пользователи с полной самоотдачей
разгоняют колесо Спектакля, которое их же и переедет, а затем,
сделав круг, переедет снова. Апартеидный Спектакль закольцован
коммуникацией, в которой он распространяется, и её могущество
стократно превзошло могущество классических СМИ. Даже
вырывается грустный вздох, когда читаешь написанные Дебором в

101
1988 году мысли о СМИ: «…они уже сейчас развиты настолько, что
целое поколение оказалось окончательно подчинённым их воле, а
значит, воле спектакля».

6. Спектакль интегрированного вида был описан Ги Дебором,

как самая совершенная версия Зрелища. Ничто не ушло от его
жгутиков: «Спектакль отныне пронизывает всё общество». Первым
делом интегрированный Спектакль расправляется с памятью. Так
подрывается длинная нарративная история, заменяемая ворохом
псевдособытий. Ничто более не истинно и ничто более не может
по-настоящему произойти. Но с момента провозглашения
интегрированного Спектакля, всё-таки произошло историческое
событие – крах СССР, а значит, в мире ещё наличествовала воля
разрушать и творить. Следовательно, интегрированный Спектакль
либо не вышел на полную мощность, либо не был совершенным и
абсолютным, раз допустил то, что могло подразумевать
альтернативу (хотя бы и очень жалкую). Апартеидный Спектакль,
напротив, имеет большую власть и распространение, но и он не
является конечной версией Зрелища. Апартеидный Спектакль
допустил возникновение ещё одного исторического события –
Исламского Государства, которое, кстати, прекрасно
ориентировалось в механизмах Представления. Это событие
возникло на самой периферии Спектакля, там, где его влияние было
по-возможности минимально. Тем не менее, произошло разделение
на «до» и «после», чего Спектакль предпочитает не допускать,
погружая мир в вечное симуляционное настоящее. Абу-Бакр аль-
Багдади, выступив 5 июля 2014 году в соборной мечети ан-Нури,
провозгласил создание всемирного Халифата и приказал всем
мусульманам планеты встать под его знамёна. Подобное заявление
можно было бы проигнорировать, если бы за ним не последовала
ожесточённейшая война с кучей стран и волна терактов по всему
свету. С этой точки зрения, Абу-Бакр произнёс в мечети ан-Нури
нечто похожее на апарте. Оно разделило мусульманский мир на
тех, кто высмеял псевдохалифа и на тех, кто поехал за него воевать.
Отличие от театральщины в том, что это был действительный
конфликт. Он выразился даже не в количестве жертв и взрывов –
полностью спектакуляционные США производят их в несравненно
большем количестве – а в предложении реальной и жуткой
альтернативы господствующим отношениям. На краткий миг в

102
земли благословенного Шама вернулась история. Как бы ни были
отвратительны зрелищные практики Исламского Государства, но
оно показало, что апартеидный Спектакль может быть преодолён. В
том числе с заимствованием его методов.

7. Если поискать в современности последовательных

ситуационистов, они обнаружились бы не в концептуальных
столичных подвалах, а в Исламском Государстве. Ситуационисты
планировали бороться со Спектаклем созданием мест чистого
праздника, свободного от властных иерархий и подчинённых
своевольной игре. Освобождение должно было проявляться в
создании ситуаций, размыкающих обыденность сцены. Взрослые
пьяные дети хотели играть прямо на проезжей части. Исламское
Государство исповедовало примерно такой же принцип: оно
размыкало медийную обыденность шоком натуральной
наглядности. Постановочные ситуации, созданные Халифатом,
стоили жизни тысячам человек. Пользователи заворожено
наблюдали банальные, в общем-то, казни, холодя свою кровь тем,
что на демонстрируемых кадрах всё было взаправду. Зрителя было
не удивить смертью на экране – он привык к ним в кинокартинах.
Не удивить его было и настоящими убийствами, которых
пользователи успели насмотреться с камер видеонаблюдений и
телефонов очевидцев. Новинка Халифата была в том, что он
показывал настоящие казни в иллюзорных кинодекорациях,
которые стояли здесь, на Земле, в настоящем, а не выдуманном
мире. Зверства транслировались с ощущением реального времени,
чуть ли не с включённостью зрителя в пустынный масакр. При этом
наглядность не замыкалась на себе, не показывала казни ради
казней, а отсылала к онтологическим для ИГ вопросам. Халифат не
отрицал Зрелище, а использовал его инструменты во всей их мощи,
и тем создавал ситуации. Они проявлялись в чрезмерной
концентрации наглядности, в пафосе и китче, который выглядел бы
чрезмерным даже в голливудском фильме, но казался чем-то
реальном в пустынном кино. Своего рода это была практика
детурнемана, наложения на уже существующий текст значения,
которое его полностью меняло. Доселе публичные казни
показывали в бессодержательном кино или на дёргающейся камере
исламистов предыдущего поколения. HD-казнь, переняв методику
своих предков, неожиданно оканчивалась казнью с широким

103
разрешением и объективным посланием. Искажение проходило по
нерву Зрелища, соблазнительность которого обращалась не против
него самого, а против конкретных врагов Исламского Государства.
Это создало бренд, на который слетелись тысячи пользователей со
всего света, продолживших разделять мир на до и после. Не
задумываясь о существовании Спектакля, ИГ попыталось
апроприировать его, что одновременно перенесло образ Халифата в
пространство мемов, шуточек, приколов, несерьезности и пародий,
но и вручило ему права главного террористического бренда на
планете.

8. В «Комментариях» Дебор почувствовал надвигающуюся

власть следующего псевдособытия – терроризма. Интегрированный
Спектакль, потеряв давнего соперника, бюрократические
восточные страны, задумался о спарринге с мировым терроризмом.
Ги Дебор связывает терроризм с бюрократией, которая прикрывает
его завесой скрытности: «Тотальная скрытность, окутавшая
общество, стоит прямо за спиной у спектакля. Только под её сенью
спектакль может вить свои тенёта». Мыслитель находился под
впечатлением от таинственного убийства своего друга, кинодельца
Жерара Лебовичи, поэтому ударился в конспирологию: «История
терроризма написана самим государством и поэтому крайне
познавательна». Терроризм имеет настолько скрытую природу, что
невозможно установить его истинных причин и заказчиков, но он
необходим, потому что: «…по сравнению с терроризмом, всё
остальное является более приемлемым или, в любом случае, более
рациональным и демократичным». Если отвлечься от туманных
намёков Дебора о связи терроризма и государственной бюрократии,
то терроризм действительно подходит на роль главного
антагониста Спектакля. Во-первых, он бьёт неизбирательно, сразу
по всем, что ставит Спектакль в выигрышное положение – ведь он
репрессивен избирательно, санкционно, благоразумно скрывая то,
что он по определению репрессировал всех. Во-вторых: «Если не
Спектакль, то кто»? На фоне действительно отрезанных голов во
имя действительного Аллаха любой пользователь предпочтёт мир
недоброй доброты и цифровых фантомов. В-третьих, дисперсный,
всепроникающий, растворённый среди нормальности акт
терроризма, проявляющийся вдруг и без предупреждения,
позволяет Спектаклю маскировать свою природу. Ведь она точно

104
такая же дисперсная, всепроникающая, растворённая. По-сути
Спектакль и есть легализованный терроризм, который нуждается в
явном, нелегализованном терроризме, чтобы не выдать себя. В-
четвёртых, для поддержки внутреннего единства необходим
тотальный внешний враг, но такой враг, у которого не было бы
критических точек, нанеся удар по которым, можно было бы его
победить. Но таких точек нет, либо они скрываются – как
скрывается поддержка монархиями Залива исламистских
движений. Это необходимо для того, чтобы онтологический враг не
исчез, а вслед за ним не распалось единство, обеспеченное
существованием противника. Спектакль, изобретая терроризм,
просто копирует себя. Это не значит, что терроризм
сконструирован теми, кто с ним борется. Это значит, что
противники терроризма сконструировали о нём представление,
отвечающее интересам Спектакля. Покуда терроризм существует
подобно инфицированным зомби, время от времени
набрасывающимся на прохожих, он неминуемо выгоден
Спектаклю. Но как только терроризм организуется в чёткую
территориальную структуру, подобную Исламскому Государству,
то есть становится видимым, реальным, существенным, ход
Спектакля нарушается. Режим скрытности отбрасывается и
начинается прямое военное столкновение, то есть история.

9. Ги Дебору приходилось спорить с тем, что Спектакль

вообще существует: «…меня иногда упрекали в том, что я выдумал
его из чистого воздуха, а ещё чаще звучало обвинение, что я дал
лиху в расчётах, особенно касаясь единства и глубины
проникновения спектакля, а также его действительного
воздействия». Несовершенные версии Спектаклей умели
маскироваться, высмеивая утверждения о своём присутствии. В
целом это удавалось. Гнев протестующих, особенно в Спектакле
сосредоточенного типа, был направлен на что угодно, кроме самого
Зрелища. В его распылённом собрате критика Спектакля была
уделом немногочисленных маргиналов, часто неспособных
повлиять даже на собственного кота. Интегрированный Спектакль
и вовсе не сталкивался с недовольными: «Как результат, реальность
уже не воспринимает спектакль как нечто чуждое». Тем не менее,
хотя сопротивления интегрированному Спектаклю не существует,
он не явлен зрителем. Коренное отличие апартеидного Спектакля в

105
том, что пользователи знают, что существуют в Спектакле.
Представление о том, что человечество живёт в полной иллюзии,
или в виртуальном мире, соками которого питаются машины, или
под властью неведомых спецслужб, или под колпаком лживой
свободы – это вполне себе распространённые темы Спектакля,
когда он хочет творить. «Матрица», «Бойцовский клуб», «Хвост
виляет собакой», «Секретные материалы», «Они среди нас»,
«Чёрное зеркало», серьёзные и несерьёзные, сложные и несложные,
все эти поделки, казалось бы, раскрывают пользователю то, что
мир кажется не тем, чем есть на самом деле. Спектакль
беззастенчиво обнаруживает себя, указывая на все возможные
сценарии власти. Он заранее показывается с помощью яркой
картинки, которая ослепляет пользователя и предохраняет его от
впечатления действительно глубокой критикой Спектакля. Как
говорится: если хочешь что-то спрятать – положи это на самое
видное место. В зависимости от разновидности, пользователь знает,
что бренды манипулируют им; что его личные данные доступны
секретным центрам обработки; что всё куплено истинными
владельцами этого мира; что шоу и реклама направлены на
промывку мозгов. Но при этом шокирующем знании, признающим
объективное существование Спектакля, пользователь вполне
согласен жить в нём. Это парадокс (или достижение) апартеидного
Спектакля – зритель знает о производимом им разделении, но
апарте, бросаемое со сцены, волнует его гораздо больше того, что
вообще приходится сидеть в зрительном зале. В конце концов, там
разносят попкорн и есть мягкие кресла. Апартеидный Спектакль
совершил настоящую революцию – он перестал прятаться,
явившись пользователям во всей своей мощи. То, что спрятано,
всегда вызывает недоверие, как засекреченные спецслужбы
вызывали недоверие у позднего Дебора. Темноты боятся или хотят
проверить её. Темнота – это одновременно страх, эротика,
любопытство. Эти предпосылки могут завязать действие. Очень
опасное действие. Спектакль устранил эту уязвимость, рассказав о
себе в сотнях популярных книг, фильмов и песен. Любой
радикальный неликвид, вроде романа Дугласа Коупленда
«Поколение Х», всегда будет поглощён и осмыслен Спектаклем.
Он попробует всякий яд, лишь бы выработать иммунитет. Если это
понадобится, апартеидный Спектакль даже вооружит своих
противников – с высокой долей вероятности они начнут хвастаться,

106
выкладывать оружие в сети моментальной коммуникации и сразу
окажутся под присмотром Надзора. Спектакль явил себя для того,
чтобы стать обычным прохожим, влиться в повседневность
настолько, чтобы быть принятым за ещё одного пассажира метро. И
это ему удалось. Миллионы пользователей, апартирующих в Сети о
мировых заговорах, в понедельник собирают дипломат и
отправляются на работу. Рядом с ними едет то, что пользователи
обличали под разными именами и частностями. Достаточно
повернуть лицо и увидеть в стекле своё заспанное отображение.

10. Часто можно увидеть попытку редуцировать Спектакль до

СМИ, Интернета, телевизора, медиа, Сетей и более мелких
частностей. Тогда как это просто средство выражения Спектакля, а
не сам Спектакль. Он порождается объективными
производственными отношениями, в случае апартеидного тёзки –
вакханалией брендовой экономики, разносящейся по сетям
моментальной коммуникации. Зрелище не может быть
персонифицировано и детализировано. Зрелище – это
межклеточное пространство, сама инфраструктура отношений. Не
только власть, но и то, что под и за властью. СМИ же симптом
больного общества, просто жар или сопли. Их породило то, что
вправду бы стоило уврачевать. Если представить официальное
медиа, занимающееся критикой Спектакля, эта критика лишь
пошла бы ему на пользу. Содержание Спектакля заключается не
только в том, что подлежит передаче, но и в том, как, посредством
чего и для чего это передаётся. Удар по Зрелищу, нанесённый после
программы «Время», наткнётся на тех же самых зрителей, только
что поглотивших свою порцию Спектакля. Сам характер такой
коммуникации, что бы через неё не было передано, предполагает
чёткие, авторитетные роли говорящего и слушающего,
невозможность вступить в диалог, оспорить, применить
физическую силу. Передавать с помощью официальных медиа
критику Спектакля всё равно что передавать лёд на раскалённой
сковородке. Не является спасением и отказ от слова
«официальный», ибо Спектакль поддерживает любая
коммуникация, будь она хоть трижды подпольной и маргинальной,
если только эта коммуникация не предполагает включённость
адресата в диалог. Взаимодействие устраняет отстранённость,
отдаляющую человека от события или высказывания, имеющего
107
мочь породить событие. Только в снятии барьеров, отделяющих
жизнь от её адресата, возможна действенная критика Спектакля.
Нельзя судить о войне по репортажам с неё. Иначе получается
Спектакль отдельного человека, который знает все заклёпки танка,
никогда в нём не сидев. Передачи, клипы, песни, картинки,
фильмы, обрушивающиеся на Спектакль, но не предполагающие,
что адресат должен сотворить это послание вслед за его автором,
также являются агентами Зрелища. Можно насчитать десятки
попыток критики Спектакля с помощью тех каналов, по которым
он распространяется. Эти попытки сродни идее устроиться
работать в полицию, чтобы изменить её изнутри. Характер
моментальной коммуникации обесценивает критику, потому что
воспринимающий субъект нагружается готовым значением, не
предполагающим ответа. Что стало в современности самой
распространённой критической формой? Музыкальная композиция
и короткое видео. Никто в здравом уме не будет добывать породу
из долгого текста, нет – посмотрят обобщающий ролик или
прокрутят обзорный текст. Исключение составляют перегруженные
умники из контекстных гетто, но они включены в Зрелище ещё
сильнее, нежели обыкновенные пользователи. Если Спектакль и
можно свести к частности, то она будет располагаться не за
экраном телевизора, а в характере господствующей коммуникации,
происходящей от силы товарных брендов.

11. Переход между состояниями Спектакля можно отследить

по изменению рейтингов глобальных компаний. В США 1917 года
пятёрка самых дорогих компаний была такова: «U.S. Steel»,
«American Telephone & Telegraph», «Standard Oil of N.J.»,
«Bethlehem Steel» и «Armour & Co». Понятная мощь индустрии и
отсутствие Спектакля как самостоятельной силы – сталь не очень-
то нуждается в своём оторванном образе. К 1967 году, через
пятьдесят лет, пятёрка крупнейших американских брендов
выглядела так: «International Business Machines», «AT&T»,
«Eastman Kodak», «General Motors», «Standard Oil of N.J.». Из
прежних лидеров позиции сохранили только «AT&T» и «Standard
Oil of N.J.». Больше никаких сталей, на их месте появились
индустриальные гиганты, заточенные на удовлетворение спроса
населения в машинах и предметах личного потребления. Эпоха

108
Спектакля в разгаре, непосредственное загоняют в представляемое
и объявляют, что его можно приобрести с помощью определённых
товаров. Ещё через полвека, к 2017 году, меняется всё: «Apple»,
«Alphabet», «Microsoft», «Amazon», «Facebook» одинаково
принадлежат к области высоких информационных технологий. Это
уже не сталь и не автомобили, а программы, гаджеты, информация,
услуги по приобретению какой-либо вещи, то, что удовлетворяет
безостановочный пользовательский спрос. Наступает время
апартеидного Спектакля. По данным бренда «Forbes» в ценах 2017
года, стоимость пятёрки компаний 1917 года равнялась бы
примерно 84 миллиардам долларов, а через сто лет первая пятёрка
стоила примерно 3,3 триллиона. По данным «BrandzTop» к 2018
году стоимость ста самых дорогих брендов на планете равнялась
4,4 триллионам долларов. Их совокупная стоимость и темпы роста
опережали индекс S&P500 и MSCI. В пятёрке самых дорогих
брендов 2006 года «технологичным» был только «Microsoft», то в
2017 году всю пятёрку брендов заняли компании, занимающиеся
информационными технологиями. В 2006 году средний возраст
рейтинговых брендов составлял 88 лет, а в 2017 вдвое меньше – 42
года. Брендовая экономика молодится, подталкивая молодиться и
её пользователей. На первую половину 2018 года по версии
«BrandzTop» бренд «Google» стоил 302 миллиарда долларов,
«Apple» 300 миллиардов, «Amazon» 207 миллиардов, что
составляло треть от всей стоимости «Apple», около 40% от
стоимости всей «Alphabet» и примерно столько же от стоимости
всего «Amazon». В рейтинге «Kantar Worldpanel», основанном на
анализе потребления более миллиарда домашних хозяйств, за 2017
год в сфере предпочтения товаров народного потребления с
отрывом лидировала «Coca-Cola». За ХХ век бренды колоссально
выросли в стоимости и приобрели такое же колоссальное влияние.
Оно стало движущей силой апартеидного Спектакля, где казнится
счастливый во всех отношениях пользователь.

12. Для интегрированного Спектакля характерно переиздание

крепостного права: «Все эксперты служат государству и СМИ, и
именно таким путём они добились своего статуса. Каждый эксперт
отныне привязан к своему хозяину, и, благодаря современной
организации общества, для такого эксперта постепенно исчезли все

109
былые возможности быть независимым». Напротив, в апартеидном
Спектакле эксперты могут добиться повышения статуса без
обязательной службы государству и СМИ. Статус возникает в
постоянной перекличке апарте, т.е. в перебранке между самими
зрителями, которые получили для неё идеальный инструмент –
Сеть. Каждый может высказаться сразу для всего зала. И каждый
же производит фиктивное разделение этого зала. Лучше всего это
видно в любых комментариях к апарте, исходящему от статусного
пользователя. Эксперты оставляют в комментариях свои апарте,
которые порой становятся популярнее оригинала. Так
выстраивается статусная иерархия, которая чаще всего не имеет
никакого другого хозяина, кроме дисперсных принципов
Спектакля. Прекрасное воплощение эксперта – это капитан из
«Зелёного слоника», который задаёт страдальцу-Пахому самый
насущный вопрос: «Сколько было самолётов?». Эксперт мучает
Пахома бессмысленными и бессодержательными вопросами,
ответы на которые всё равно ничего не докажут, потому что
эксперт, будучи всего лишь прошаренным зрителем, не в силах
преодолеть влекущий его стереотип. Эксперт пленён им настолько,
что считает своим долгом нагружать дурацким допросом каждого
встречного, тем более, если тот этого не хочет. Даже точное
количество истребителей не создаст выход из ситуации: тут же
последует вопрос, а какие именно были самолёты? Эксперт
пассивен по отношению к довлеющей над ним теме, а зритель
пассивен по отношению к эксперту, что и рождает замкнутый круг
повторений, который в «Зелёном слонике» выглядит смешным, а в
жизни жутким. Ненарочная иллюстрация выглядит ещё ярче, если
учесть, что «Зелёный слоник», приобретший бешеную
популярность, был сделан в жанре нонспектакулярного, т.е.
антизрелищного искусства. Популярным «Зелёный слоник»
сделали не телевизор и кинотеатры, а сами пользователи. Для этого
потребовалось не государство и начальники, а только возможность
просматривать чужие и издавать свои апарте. Это чистый продукт
комментаторов и экспертов. Классические СМИ давно не
поспевают за энергичными колебаниями пользователей, которые
ведут свои бесконечные апартеидные войны в брендах «Twitter»,
«Facebook», «Вконтакте» и «YouTube». Спектакль устранил ещё
одну ненужную прослойку – начальников, директоров,
контролёров. Отныне каждый эксперт напрямую привязан к самим

110
принципам Спектакля, т.е. к разделяемым практически всеми
положениям, согласно которым нужно зарабатывать известность,
производить и уделять внимание, постоянно показывать себя и
свою «деятельность» и никогда не останавливаться в производстве
контента. Начальником выступает сам ареол успешности, которого
попросту не достичь, если лениться и неохотно вкалывать на
Спектакль. В перепалке апарте рождается эфемерный
пользовательский статус. Но, будьте уверены, даже если вы в
точности знаете «сколько было самолётов» – это не спасёт вас от
пристрастного допроса эксперта.

13. В апартеидном Спектакле угасает консолидированное

общественное мнение, но набирает силу мнение разрозненных
групп. Общественное мнение – это мнение консенсуса, того
хрупкого баланса, который устанавливается, когда затихают
колеблющие его споры. Общественное мнение вырабатывается на
проводимых с ним манипуляциях, но итог этих манипуляций
застывает во вполне отчётливой форме. В 1990 году кувейтская
медсестра Наира Аль-Сабах рассказала американской публике, как
солдаты Саддама Хусейна выбрасывали из инкубаторов
беззащитных новорождённых. Общественное мнение качнулось в
правильную сторону, и началась очередная война против
несвободы. Потом выяснилось, что плачущая медсестра – это
дочь кувейтского посла в США, а её история оказалась детищем
PR-агентства «Hill & Knowlton». Тем не менее, общественное
мнение манипулятивно сложилось, и его было не изменить.
Апартеидный Спектакль постепенно утрачивает силу
общественного мнения и приобретает силу разрозненного
множества. Общественное мнение, при всём закономерным
Надзором, представляет затаённую опасность. Это сила миллионов,
целых народов, стран, которых можно мобилизовать с помощью
определённых манипуляций. И это потенциально опасно. Даже
прикормленный пёс может наброситься на своего хозяина. Вот и
общественное мнение, конструируемое СМИ, может обратиться
против могущественных лиц Спектакля. Поэтому безопасней
заменить его разрозненной кучей множеств, тем более масштабные
конструкты наций давно и успешно дробятся на мнения
сексуальных, расовых, национальных, стилистических,
потребительских, пользовательских меньшинств, в общем, всех
111
маргиналов Спектакля. Сами по себе они неспособны создать
консенсус, ибо завязаны на маргинальность, следовательно, их
интересы не охватывают интересы значительной части общества
или других статусных меньшинств, но эта маргинальность может
быть сведена к меньшей игольчатой поверхности и, следовательно,
оставить прокол. К примеру, весьма популярен метод сексуального
скандала. Так устранили Доминика Стросс-Кана, когда
могущественное лицо Зрелища и МФВ было обвинено в
изнасиловании. Но порой всё-таки приходится возвращаться к
прежним методам. Когда противники американского президента
Д.Трампа попытались обратить против него силу общественного
мнения, оно, в отличие от прежних времён, не нанесло атакуемому
существенного урона, хотя обвинения выдвигались очень
«серьёзные». Слишком разным стало вроде бы гомогенное
общество: то, что для них является репутационным уроном, для
других шло только в плюс. Спектакль реализуется по частям, для
которых остаётся всё меньше общих тем вроде терроризма. Чем
дальше будет развиваться апартеидный Спектакль, тем сильнее
будет угасать в нём сила общественного мнения. Мнения же
брендовых группировок, наоборот, будут повышаться в цене.
Когда-то, возможно через много лет, времена ток-шоу и газетных
передовиц покажутся кому-то блаженным Золотым веком морали и
нравственности.

14. Поздний Дебор не находил в самом факте существования

СМИ чего-то отрицательного: «Причём по своей природе СМИ не
заключают в себе ничего плохого, более того, на них возложена
ответственная и достойная роль – способствовать развитию
общения, коммуникации, однако порою их деятельность приводит
к возникновению вот таких досадных излишков». СМИ
интегрированного Спектакля считались его полноправными
управляющими. Мощные государственные передатчики или
развлекательные частные лавочки, наследие сосредоточенного и
распылённого Зрелища, слились в неделимый медиа-театр.
Очевиднее всего такой подход выразился в компании «BBC»,
которая любит критиковать своих коллег по Спектаклю, например
«Russia Today» за то, что они являются государственными СМИ.
При этом «BBC» с лёгкой, немного обидчивой иронией указывает,
что вот оно-то государственным СМИ не является. Но до 2007 года

112
корпорацией распоряжался Совет правления, двенадцать членов
которого назначались действующим монархом по предложению
премьер-министра. Основной доход «BBC» предоставляет
лицензионный сбор на приём сигнала корпорации, налог на что
централизованно поддерживается государством и уклонение от
которого является уголовным преследованием. Так государство
освобождает себя от колоссальных затрат, но при этом всё равно
вынуждено, пусть и частично, финансировать «BBC». Правовое
обеспечение «BBC» – это королевская Хартия, которая позволяет
её держателю выполнять функции, согласованные
Великобританией, требующей от держателя выполнения
зафиксированных норм. То есть «BBC» это частично независимая
госкорпорация, которая до новой хартии 2006 года сочетала
государственные и общественные начала. Вполне типичная картина
того, как сосредоточенный и распылённый Спектакль слились
воедино, создавая иллюзию независимого и объективного вещания.
Но с 1 января 2007 года пример «BBC» позволяет говорить о начале
перехода к апартеидному Зрелищу. Согласно королевской хартии,
вступившей в силу 2007 году, «BBC» это безакционерная статутная
корпорация, управляемая «BBC Trust» и Исполнительным советом.
«BBC Trust» – некий общественный контроль, пришедший на
смену Совету правления, а Исполнительный совет стал заниматься
непосредственным руководством корпорацией. Попечители «BBC
Trust» назначают Генерального директора Исполнительного
комитета, обладают независимостью по отношению к
Исполнительному комитету и их решения обязательны для
корпорации, хотя наиболее щекотливые вопросы рассматриваются
«Office of communications», учреждённым государством органом
регуляции медиа-пространства. Двенадцать попечителей «BBC
Trust» по-прежнему назначаются сувереном по списку кабинета
министров. Само слово «trust» означает доверие, и смысл реформы
был в наложении некой прозрачности на деятельность «BBC», её
контроль со стороны общества. Якобы теперь решения корпорации
будут подотчётны самим потребителям, а значит, будут нести для
них максимальную пользу. Теперь «BBC Trust» может сохранить
какую-то передачу, если Исполнительный совет решит закрыть её.
Решение, без сомнения, «важное», но важно, что с домохозяйств
так и не был отменён лицензионный сбор, а попечители
общественного «BBC Trust», как и прежний Совет правления, снова

113
назначаются по рекомендации кабинета министров. Изменения
произошли, и эти изменения оказались структурными, но
структурными для внутренних дел самой корпорации, а не для той
внешней политики и функционала, который в ней был заложен. На
сохранившиеся отношения была накинута камуфлирующая сеть
общественного контроля. Зрителю необходимо знать, что ему что-
то подотчётно. Он должен верить, что замена телевизионного
пульта на компьютерную мышку – это революция. Апартеидный
Спектакль прекрасно работает с новым, оформившимся в XXI
недоверием к СМИ с государственными корнями. Там, где эти
корни торчат наиболее явно, скапливается едкая критика, но
проблема в том, что такие корни есть у всех без исключения
ведущих СМИ. Поэтому везде, где это только возможно,
государственное влияние скрывается за общественным контролем,
народными движениями, низовыми инициативами, гражданским
контролем. Так, представитель апартеидного Спектакля Джон
Кирби на брифинге Госдепартамента США 17 ноября 2016 года,
отказался конкретизировать свой ответ на вопрос корреспондентки
«Russia Today», мотивируя это тем, что «RT» является
государственным СМИ, а значит, не имеет отношение к честной
журналистике: «Я отказываюсь ставить «Russia Today» в один ряд с
представленными здесь независимыми изданиями». Из зала
прозвучал вопрос: «А ВВС?», но он осталось без ответа. Даже если
бы Джон Кирби услышал его, то бесстрастно бы и с некоторым
удивлением ответил, что это порядочное СМИ, ибо оно не является
государственным. Истина в том, что на том брифинге вообще не
присутствовало независимых изданий, но Джон Кирби всё равно
бросил в зал апарте, которое его разделило. То есть апартеидный
Спектакль изобретает разделение даже там, где его нет. В компании
одинаковых лжецов он обязательно выявит самого бессовестного
лжеца, переключив внимание на их бессмысленную перепалку.

15. Апартеидный Спектакль не жалеет сил для обличения

государственной пропаганды, которая безостановочно лжёт
пользователю. Взамен пользователю предлагаются иные,
свободные СМИ, которые доносят до него правду. В эпоху
распылённого и интегрированного Зрелища это были СМИ типа
«ВВС», но с наступлением апартеидного Спектакля фокус
предпочтений сместился на Сеть. Моментальная коммуникация,

114
где между пользователем и информацией снимается
бюрократический барьер редакций, а сам пользователь может
начать создавать своё СМИ за пару кликов, пробуждает ложное
чувство свободы. Если это ещё и не рабство, то точно бесплатная
работа. Потребление продуктов классических СМИ, вроде статьи в
газете, сопровождалось простейшей физиологической
деятельностью – чтением, переворачиванием страницы. Но
продукция новых медиа уже не только потребляется, но и
используется. Она становится продукцией только тогда, когда
подвергается обработке пользователя. Он делает это бесплатно в
рамках магической интерактивности: кликает на гиперссылки,
расшаривает материал, пишет комментарии, занимается
распространением, созданием, хранением, правкой информации.
Без добровольного участия пользователя это была бы ещё одна
газета, только электронная, но включённость в неё человека создаёт
странную новую ситуацию. Это ситуация, когда потребитель-
читатель становится работником-читателем, бесплатно
предоставляющим свои услуги эксплуатирующему его Спектаклю.
Новые СМИ выступили здесь ещё более изощрёнными
владельцами досуга и времени, нежели устаревшие гиганты в
стеклянных небоскрёбах. При этом избирательная цензура никуда
не исчезла, как можно убедиться на примере идеологического
модерирования брендов «Facebook» или «Reddit». К пользователям
условно правых, консервативных, националистических взглядов
там регулярно применяются санкции, т.е. апарте, приводящие к
очередной буре в стакане. Тут возникает ещё одна неприятность –
несамодостаточность сетевых текстов. Они прикреплены к
«институции», которая их породила, и потому считываются не сами
по себе, а через фильтр комментирования сторонников этой
институции или её противников. Новость или текст, попавшие в
Спектакль, в последнюю очередь интересны сами по себе, но зато
интересны в редакции статусного пользователя или структуры.
Важен тот, кто высказал апарте, т.е. внимание сосредоточено не на
происшествии, а на том, кто как его прокомментировал. Согласно
этим апарте складывается иерархии «своих» и «чужих», которые
определяются не поступками, а комментариями на новости и
тексты, созданные и написанные вообще сторонними людьми!
Апартеидный Спектакль предоставляет пользователям

115
удивительную свободу – свободу самому устанавливать порядок в
своей камере.

16. Новые медиа конструируют передовой язык апартеидного

Спектакля, власть которого над пользователем описывал Ги Дебор:
«Он будет в обязательном порядке следовать языку спектакля, так
как это единственный язык, который он знает, который он учил.
Несомненно, он захочет, чтобы его принимали за врага риторики
этого языка, но при этом он будет беззастенчиво использовать его
синтаксис. Это один из наиболее важных аспектов
установившегося господства спектакля. Постепенное обнищание
старого словарного запаса – всего лишь один из моментов данного
процесса. Однако он является знаковым». Язык комментариев и
«YouTube» действительно строится на неприятии риторики
Спектакля. «Очнитесь, вас обманывают!», «Доколе это терпеть?»,
«Это полная ложь!» и тому подобные эмоциональные эскапады,
изменяясь формой, но не крикливым посылом, раз за разом
указывают не неправдоподобность происходящего. Вряд ли
найдётся хотя бы один пользователь апартеидного Спектакля,
который не считает хотя бы одну его область выдуманной и
лживой. Тем не менее, это всё ещё синтаксис Спектакля,
повторяющий принцип взаимодействия его составляющих.
Обличающий посыл похож на рекламу, лозунг, плакат, который
приводится без рассуждений и аргументаций, а просто как апарте,
призванное разделить других и тем приумножить себя. Конкретно
это воплощается приёмами, меметизирующими знаки: как
наглядные, так и письменные. Язык апартеидного Спектакля
схематичен, даже ходулен, он вынужден упрощаться, чтобы
действовать быстро, проникновенно, подобно уколу. Павел Дуров,
обмениваясь в апреле 2018 года апарте с российским
«Роскомнадзором», пытающимся заблокировать бренд «Telegram»,
произвёл самое хлёсткое апарте только тогда, когда поделился
злободневной пародией на Гитлера из фильма «Бункер». Это
понятно пользователям, они согласны или возмущены, вступив в
комментариях под записью в ложное противоборство. Лучшее
послание апартеидного Спектакля – это чистая, дистиллированная
наглядность, лишённая текста в угоду фигурам и краскам.
Пользователю необходимо знать лишь контекст, к которому
отсылает язык, воистину лишённый костей. Апартеидный

116
Спектакль постоянно заботится о контексте, но это контекст
отвлечённый, сторонний, контекст, который совсем не необходимо
знать, чтобы разбираться в сути происходящего. В конце концов,
кино 2004 года «Бункер» о крахе III Рейха никоим образом – что
символически, что идеологически – не относится к теме
блокировки «Telegrama» в Российской Федерации в 2018 году. Но
отсылка к фильму всё равно происходит, потому что отрывок из
ленты является популярным мемом, неким чистым полотном, куда,
при желании, можно вписать любой контекст. Это палимпсест,
который соскребается бесконечное количество раз, чтобы вписать в
уже готовые образы любое значение. Без этих палимпсестов
апартеидному Спектаклю было бы очень трудно уводить обмен
апарте в бессодержательную наглядность, пробивающую на
эмоции, а не на смысл. То есть у апартеидного Спектакля ещё
остаётся слабое место: он не желает говорить напрямую о том
предмете, о котором ведётся обсуждение, ибо тогда этот предмет
может показаться слишком реальным. Спектакль старается сделать
миллион отсылок, привести миллион картинок, протянуть
паутинку, пустить пользователя по ложному следу, который
приведёт его к вновь выскобленному пергаменту. Чтобы ни было
на нём написано, использовать его лучше по прямому назначению.

17. Если апартеидный Спектакль говорит без наглядности

палимпсеста, то наверняка использует особую лексику. Это
развязный, заискивающий тон, с ходу предлагающий объяснить
менструальный цикл древних ассирийцев с помощью абстинентных
мемов. Читатель сразу сталкивается с заушным панибратским
отношением, будто он состоит с апартеидным Зрелищем в давних
плотских отношениях. Так разговаривают сетевые медиа, почти не
скованные этикетом и правилами приличия. Конкурируя с
гигантами интегрированного Спектакля, они обходят их на
поворотах, создавая у пользователя мнимое чувство причастности,
даже родства. Заискивание образуется из-за апарте, обращённого
уже к самому предмету рассмотрения. Предмет, не будучи в силах
ответить, рассекается, расслаивается, развоплощается,
подготавливаемый к встрече с желудочным соком. Это дух эпохи,
распавшейся на суп гаспачо и спекулятивный реализм – непохожие
явления всегда стоят рядом, через запятую: сериальная звезда,
которая счастливо окотилась, подпирает новость о теракте в Сирии,

117
которой нет. Но даже затрагивая эти темы напрямую, те всё равно
раскрываются тезисно, специальными выделенными блоками,
хлёсткими слоганами, которыми можно легко обменяться с
телевизором. Никто не будет всерьёз говорить о русском авангарде,
зато будет сказано: «Десять вещей, которые нужно знать о русском
авангарде». Никто не будет всерьёз разбирать японскую поэзию,
зато будет сказано: «Как начать разбираться в японской поэзии за
двадцать минут». Пользователь обожает рационализировать время,
и Спектакль подыгрывает ему, засыпая человека тоннами
усечённой и ненужной информации. Ведь совершенно не требуется
знать про кандагарских китов, про фиолетовых пчёл, про медоваров
Анголы и уж тем более не нужно знать о том, как из двух кусков
шифера и скрепки из «Икеи» построить в Подмосковье лофт.
Возможно, эти вымышленные темы действительно существуют,
притом весьма неплохи, но они поданы, как в придорожной
забегаловке – через пару месяцев не вспомнишь, что ты в ней был и
что-то ел. Любому пользователю можно адресовать вопрос:
«Назови статьи, которые ты читал год или два назад?». Ответ вряд
ли будет вразумительным, потому что прочитанное давно забылось,
а забылось оно, т.к. подобные тексты и не направлены в память,
которую вырубил ещё интегрированный Спектакль (ибо память
выстраивает связь между прошлым и настоящим, тем самым
создавая историю, которая рискует обнаружить корни Спектакля).
Лексические формы апартеидного Спектакля строятся на
миметическом повторении, как бы вкручиваясь в голову читателя.
Особенно любимы обособленные уточнения. Апартеидный
Спектакль обращается с пользователем фамильярно, по
панибратски, разрушая табу и барьеры. Не хотите ли тестик на
знание репрессий? Кто вы из ополчения Донбасса? Как будто на
улице подвалил нахальный коммивояжёр. Апартеидный Спектакль
больше не намерен скрываться, он хочет потереться о пользователя,
чтобы тот почувствовал его запах. Интерактивное поколение как
раз «повзрослело», «возмужав» на видеоиграх, на боевиках, на
кликовой культуре Сети, на изобилии брендов, и их новый язык,
где всё легко и знакомо, быстро завоевал сети моментальной
коммуникации.

18. Один из любимых риторических приёмов апартеидного

Спектакля – это призыв думать и анализировать. Вектор, казалось

118
бы, направленный в противоположную от Спектакля сторону, не
только пересекает его, но и исходит из такой же зрелищной точки.
Классический пользовательский призыв «думать и анализировать»
потому относится к апартеидному Спектаклю, что «думать и
анализировать» нужно «в отличие от». Процесс думания
объявляется имманентной чертой правильных, хороших, разумных
пользователей, тогда как недумание также имманентно присуще
стаду, рабам, толпе, злобным членистоногим Им. Происходит
удивительная метаморфоза, мощь которой доступна только
Спектаклю: то, что должно объединять людей – умение думать и
анализировать – ставится в предикат их разделения. Обладание
мнением указывается как необходимый атрибут мыслящей
личности, которая только и может избежать силков, в которые
попали противоположные, ущербные, не мыслящие личности.
Характерный пример – это противопоставление пользователей
Сети потребителям телевизора. Первые, якобы, свободны от
навязываемых стереотипов, а вторые нет, отчего ко второй
категории можно применить какие-то, вплоть до физических,
санкции. Обладание личным мнением обнаруживает наличие
Спектакля, который определяется не только своим разделением, но
и тем, что это разделение происходит от маниакального желания
высказаться. Спектакль подбивает иметь мнение на всё, что
застыло в мире, ибо в противном случае в процессе
распространения брендов нечему будет детонировать.
Пользователи называют этот стереотип «умением мыслить»,
будучи уверенными, что именно он спасает человека от тех
негативных практик («всеобщего отупления», «деградации»,
«зомбирования» и т.п.), о которых Спектакль заботливо
рассказывает в своей продукции.

19. Призыв Спектакля мыслить, разделяя при этом тех, кто

мыслит иначе, а именно так пользователи призывают мыслить друг
друга, напоминает язык софистов. Под его гладкой кожей всегда
кроются противоречия, которые выявлял ещё Сократ. Обнаруживая
нестыковку софистических построений, философ указывал на
общую несостоятельность таких речей. Внешне непротиворечивые,
сталкиваясь с рядом последовательных вопросов, построения
софистов рассыпаются, показывая, что составлены они были вовсе
не с целью постижения мудрости, а с целью представления её как

119
конкурентного товара. Когда в диалоге «Протагор» Сократ
спрашивает у пылкого Гиппократа: «Так мы идем платить ему
деньги, потому что он софист?», тот, не задумываясь, отвечает:
«Конечно». Стилистически это не только безупречный перевод
Владимира Соловьёва, но и подспудное указание на то, что только
противоречие может быть продано. Скрываясь в складках речи,
противоречие выглядит настолько желанным, что его немедленно
хочется приобрести, как и всякую неявность, притворяющуюся
непротиворечивой. Такова природа мнения, в основе которого
одновременно покоится затаённое несоответствие и человеческое
желание соответствовать. Напротив, речи, непротиворечивой как
внутренне, так и внешне, вероятно не бывает вовсе, поэтому
Сократ, разложив противоречивость Протагора, не спешит
торжествовать над ним, а иронично заключает: «Чудаки вы, Сократ
и Протагор! Ты утверждавший прежде, что добродетели нельзя
научиться, теперь вопреки себе усердствуешь, пытаясь доказать,
что все есть знание: и справедливость, и рассудительность, и
мужество. Но таким путем легче всего обнаружится, что
добродетели можно научиться. Ведь если бы добродетель была не
знанием, а чем-нибудь иным, как пытался утверждать Протагор,
тогда она, ясно не поддавалась бы изучению; теперь же, если
обнаружится, что вся она – знание (на чем ты так настаиваешь
Сократ), странным было бы, если бы ей нельзя было обучаться. С
другой стороны, Протагор, видимо полагавший, что ей можно
обучиться, теперь, видимо, настаивает на противоположном: она,
по его мнению, оказывается чем угодно, только не знанием, а
следовательно, менее всего поддается изучению». Под конец
диалога Сократу не только не нужно унижать соперника, но даже
приводить контрпример непротиворечивой речи. Сократу
достаточно эффекта от уже разломанной противоречием речи
Протагора. Гладкость исчезла, на коже встали дыбом все волоски.
Произошло некое озарение, ещё один шаг по лунной дорожке к
абсолютно непротиворечивой речи, которая также абсолютно
недостижима. Всё, что здесь можно сделать, это застыть, вдохнуть,
промолчать или изречь знаменитое: «Я знаю, что ничего не знаю».
Если скрытое противоречие переходит во мнение, то оно
производит разделение и в состоянии Спектакля это разделение
становится конкурентным товаром, брендом. Противоречие же
явное, вшитое прямо в поверхность речи, отказываясь, как у

120
Сократа, делиться на конкурентные мнения, ошарашивает своим
сиянием и невозможностью. Спектакль не может продать его. Так
достигается действительная свобода мышления. Верую, ибо
абсурдно.

20. Апартеидный Спектакль мастерски сокращает дистанцию,

что принимается пользователями за ещё один шажок свободы.
Дистанция между человеком и человеком, между человеком и
машиной, между человеком и пунктом назначения сокращается до
краткого мига, несравненного с ожиданием прошлого.
Пользователь полагает, что раз он стал ближе к желаемому
объекту, то и он стал ближе к нему, хотя тот удалился, как
удаляется нарратив путешествия из комфортного перелёта между
городами. Ожидание смертельный враг Спектакля, ибо оно мыслит
пришествие того, что не пребывает в настоящем и, следовательно,
противоречит Зрелищу. По своей природе оно – царство
застывшего настоящего, бесконечный повтор, прошедшее и
минувшее, вновь прогнанное перед камерой. В апартеидном
Спектакле настоящее сделано фетишем, оспорить значение
которого всё равно что расписаться в собственном слабоумии. Это
в «Комментариях» ещё подчёркивал Дебор: «Осталось одно вечное
настоящее. Такой эффект был достигнут благодаря исчезновению
любых преград на пути у информации…». Отличие апартеидного
вируса в том, что человека теперь атакует не только что-то
подчёркнуто внешнее, например агрессивная рекламная среда,
пропаганда, а ещё и множество таких же людей, благодаря
моментальной коммуникации множащих настоящий момент.
Собственно, характер моментальной коммуникации, вроде снимка
на телефон, видео, текста, записи голоса, которые тут же
отправляются адресату, заключается в том, что этой информацией
хотят поделиться немедленно, прямо по горячим следам. Это то
самое лихорадочное уже-бытие. Смысл распространения
информации в том, чтобы сделать это как можно скорее,
желательно прямо «online», не разнимая коитуса с другими
пользователями. Это страстная, шизофреническая попытка
угнаться за действительным настоящим, которое сразу же, пока что
быстрее, чем моментальная коммуникация, отживается в прошлое.
Текущий момент хотят выцепить и размножить, ибо апартеидный
Спектакль уверяет, что всё состоит из кратких моментов, которые

121
ни в коем случае нельзя растерять. Пытаясь зафиксировать их на
технические приспособления и разослать с помощью моментальной
коммуникации, пользователь постепенно ослабляет личную память,
ведь вместо неё теперь работает цифровой накопитель. Это опасное
расставание с самим собой, но Спектакль, сочащийся сегодняшним
днём, уверяет, что память можно складировать в сундучок из
двоичного кода. Не беспокойся за её сохранность, займись
настоящим, живи им. Зрелище сократило дистанцию между
жизнью и человеком прямо до этого утра, до этого дня, вечера,
момента – беги, торопись, успей прожить эту жизнь, которая так
коротка. Упейся спасительным настоящим, и не забудь рассказать о
своём выборе друзьям. Без этого не считается. Возможно,
апартеидный Спектакль не удовлетворится словом «настоящий»,
которое имеет как сильные маркетинговые коннотации
(«настоящий драйв», «настоящий отрыв»), так и подозрительную
экзистенциальную окраску («настоящая свобода», «настоящее
переживание»). Если есть настоящее, то где-то должен быть его
антипод, что может навести на мысль, что представляемое
настоящее совсем не настоящее. Вероятно, Спектакль склонится к
проговариванию иных слов, заменяя или уже заменив «настоящее»
«текущим», либо чем-то подобным. Своё же наступление он
сконцентрирует на всех замешкавшихся, отставших и не
выбравших.

21. Прошлое для апартеидного Спектакля уже не является

врагом, откуда бы могло прийти нечто, разрушившее его. Новый
вид Зрелища отнюдь не отказывается от прошлого. Оно дёргает
семантические рычаги и превращает прошлое в минувшее. Разница
выражается в том, что до сих пор существует – в том смысле, что
прошлое, как цепь логичных, последовательных, объективно
свершившихся событий оказывают прямое влияние на
действительность, и в том, что отжило, опало, просто минуло, как
человека минует беда или какая-то случайность. Прошлое опасно,
потому что является пищей для историков, и те, оглядываясь назад,
не только переносят туда значения современности, но и занимаются
реверсом футуристического. Прошлое всегда связано с настоящим
и длится в будущее: прошлое помнят, конструируют, оспаривают,
страшатся, стыдятся. Минувшее лишено таких значений.
Минувшее это просто то, что позади. Оно не длится вперёд, не

122
связано с будущим и настоящим. Минувшее не может само
оглянуться назад, т.е. за то событие, после которого оно возникло.
Прошлое может так поступить хотя бы в поисках того, что его
породило, создавая тем самым интерпретационную цепь истории.
Минувшее такою благодатью не наделено. Минувшее напоминает
яму, куда человек сваливает отжитые беды, переживания, победы,
мысли, встречи, знакомства. Это нормально, минувшее есть у всех
людей, но апартеидный Спектакль накладывает на минувшее
обязательства прошлого, приторно напоминая, что нужно не
останавливаться и всегда идти вперёд. Интересно заметить, что
прошлое может существовать само по себе, просто как абстракция,
не привязанная к чему-либо конкретному. Его достаточно мыслить,
причём мыслить без какого-либо ориентира кроме времени. Тогда
как минувшее является минувшим лишь по отношению к чему-то,
например поступок может быть минувшими по отношению к
текущему опыту человека. Минувшее не обладает
самостоятельностью, оно не может быть само по себе, что намекает
на его конечность, которую, разумеется, апартеидный Спектакль
допустить не может. Так убиваются сразу два зайца: на минувшее
переносятся качества прошлого, а само минувшее ставится на
конвейер постоянного вспоминания. Пользователя раз за разом
возвращают в минувшее, предоставляя снова переживать
тактические взлёты и неудачи, составленные из игр, поцелуев,
выпускных, первого алкоголя и прочих мелких агентов Зрелища.
Это хорошо видно на примере пол-культуры – с конца нулевых
годов ХХI века, когда началось воцарение апартеидного Спектакля,
вместе с ним вернулся отжитый было кинематограф. Рекурсивность
возвратила классические фильмы предшествующих Спектаклей,
перезаписав то же самое на новом палимпсесте: «Вспомнить всё»,
«Судья Дред», «На гребне волны», «Битва титанов», «Бегущий по
лезвию». Пользователь рад повторить минувшее, ведь он хочет
исправить прежние ошибки или испытать прежнюю радость,
поэтому современный Спектакль закручивается в вихре
рекурсивности, где ничего окончательно не устаревает, ибо
минувший знак становится в хвост очереди, чтобы, позабывшись,
снова впечатлить зрителя. Апартеидный Спектакль блестяще
расправился с прошлым, обезопасив себя от незваных гостей,
неудобных вопросов и причинно-следственных связей. Минувшее –
вот что устраивает его.

123
 22. Отношение апартеидного Спектакля к будущему
неоднозначно. Будущее обладает фантастической красочностью, и
Зрелище не может не жонглировать его образами. Будущее
зрелищно само по себе, и даже если оно показывается в
апокалиптических серых тонах, они всё равно желанны. На первый
взгляд, образ будущего, как его представляет Спектакль, является
его же острой критикой. Чудовищный перестраивающийся
мегагород («Тёмный город»), выжженные пустоши («Безумный
Макс»), идеальная иллюзия машинерии («Матрица») как бы
продлевают в будущее недостатки настоящего, затем
гиперболизируют их, показывая пагубность уже реального мира.
Такой образ будущего покоится на двух китах – жанре
постапокалипсиса и антиутопии. В русском языке последнюю
отличают от дистопии. Дистопия – это утопия, вывернутая
наизнанку, а антиутопия – это то, что отрицает сам принцип
утопии. Дистопия является негативной утопией, абсолютом со
знаком минус, который всё же не отказывается от принципа
идеального утопического мышления, сформированного философом
Карлом Мангеймом. Тогда как антиутопия от мышления
идеальными категориями отказывается, показывая, что оно
приводит к тотальному, необъятному ужасу. Апартеидный
Спектакль всеми силами способствует антиутопическим
настроениям, пестуя громады фильмов и книг на тематику,
разрушающую идеальное мышление. То же начало ХХ столетия
породило немало утопий, на смену которым пришли
осторожничающие дистопии и, наконец, эрозирующие антиутопии.
Этот процесс совпал со временем становления отношений
Спектакля в 20-30-х гг. ХХ столетия, фактуру которых можно
проследить по исследованию Эдуарда Баталова «В мире утопии».
Современный Спектакль, работая с этими темами, окончательно
расправился с неподконтрольным ему будущим. Оно больше не
может выглядеть утопично: идеальные категории слишком часто
приводят к «платоновскому» тоталитаризму. Будущее может быть
либо антиутопичным, либо… будущее может быть настоящим.
Рафинированным, улучшенным настоящим, всё отличие которого в
том, что люди стали жить дольше, телефоны схуднули, а
автомобили научились летать. Это опять убивает дистанцию,
притягивая то, что грядёт в то, что есть. Тем самым будущее

124
исчезает, вынуждено осуществляясь в настоящем. Отсюда
популярные слоганы «Будущее уже наступило» или «Будущее уже
здесь». Апартеидный Спектакль не может допустить
идеалистической альтернативы, поэтому он либо окисляет её в
антиутопических руинах, либо чутка подкрашивает себя, выдавая
за XXV век. Как и прошлое, будущее, оставаясь пространством
неизвестного, несёт потенциальную опасность, поэтому оно
притягивается и слипается с настоящим. Если прошлое становится
минувшим, то будущее срастается с текущим моментом, вытесняя
вовне ужасы идеалистического мышления.

23. В антиутопиях Спектакль, мнимо критикуя себя,

уничтожает идеальное мышление, имеющее мощь, альтернативную
ему. В постапокалиптическом жанре современный мир
испепеляется под ноль, где средь руин прежними грехами
промышляют лишь немногие выжившие. Постапокалипсис в своей
сути бесплоден, он не может помыслить конец развратной
современности иначе, кроме как войной, метеоритом, вирусом, то
есть неожиданной глобальной катастрофой. Даже война за ресурсы,
хрестоматийно приведшая к концу прежнего мира, случается как-то
вдруг, будто назначенная на определённый день с магнитными
бурями. Спектакль обнаруживает страстное желание обнулить
существующий мир, показывая, что и он совсем не прочь
расправиться со сложившимся порядком вещей. Спектакль не
боится войны с пришельцами или ядерного очищения. Он знает,
что, умерев, возродится как товарный феникс, и мир, насильно
приведённый к группке дикарей, рано или поздно разрастётся до
финансовых рынков и киноиндустрии. Дистиллируя ненависть к
современному миру, Спектакль защищает свои владения тем, что
позволяет выжечь их дотла. Зрелище бесстрашно спонсирует
уничтожение себя в библейском огне. Раз в гекатомбе не
оспариваются принципы Спектакля, то он рано или поздно
возродится, пусть даже для этого понадобятся тысячи лет. Как
писал философ Фредерик Джеймисон: «Нам легче представить
конец света, чем конец капитализма». Жанр постапокалипсиса
попросту не может представить настоящее преображение,
настоящий праздник и настоящее безобразие. Ничто так славно не
защищает капитализм, как фильмы о конце света. Не только
потому, что там замыкается социальный круг (американская агитка

125
«Почтальон»), но и потому, что, насытившись воображаемым
переживанием катастрофы, спасшись от гигантского цунами или
отбив вторжение двухметровых насекомых, можно с новой
уверенностью оценить обаяние стаканчика кофе из «Starbucks». К
тому же постапокалипсис вполне соответствует игровым
пользовательским ожиданиям. Постапокалипсис страшно Он
гедонистичен, потому что уничтожает мир ради одного
протагониста, ради одного себя. Если вдуматься, миллиарды людей
истреблены лишь затем, чтобы пользователь в порванных джинсах
наконец-то почувствовал себя свободным охотником или
головорезом. Но раз для свободы потребовалось уничтожить весь
мир, то индивид ею никогда не обладал и обладать не сможет. Ему
нужна лишь эффектная ядерная наглядность, способная
удовлетворить ложную жажду приключений. Апартеидный
Спектакль демонстрирует зрелищный конец, но никогда – конец
Зрелища.

24. Апартеидный Спектакль обожает философствовать на

примерах пользовательской культуры (пол-культура). При этом не
просто каталогизируется влияние пол-культуры на общество, а
общество каталогизируется с помощью пол-культуры. Никколо
Макиавелли изучают на примере «Семи королевств», а мазанки
урук-хая становятся объектом, раскрывающим тему
«Коммуникаций казарменного коммунизма». Апарте отделяет
серьёзное от несерьёзного, важное от неважного, смещая
умственную беседу в область зомби и орков. Тем не менее, именно
пол-культура даёт наибольший объём примеров для описания
апартеидного Спектакля. Самым насыщенным из этих примеров
является фильм 2015 года «Безумный Макс: дорога ярости». В нём
не важен сюжет, диалоги, фабула, а важна лишь «дорога ярости»,
которая симулируется как никогда ярко и точно. Это не фильм, к
которому дорисовывают взрыв, а взрыв, к которому дорисовывают
фильм. «Безумный Макс» значим исключительно действием,
деталями, фактурой, диалогов там практически нет – главный герой
за весь фильм произносит всего сорок сухоньких фраз, а остальные
говорят и того меньше. Макса нужно не смотреть, а часто ставить
на паузу, чтобы подметить странные детали: медаль-микросхему на
доспехах Несмертного Джо, иерархию татуировок на телах
варбойзов и Акво-колу, которую подают в Вальхалле. Фильм не

126
заостряет внимание на этих деталях, не делает так, чтобы зритель
обязательно их увидел, и именно они превращают «Дорогу ярости»
в великолепную самодостаточную симуляцию. Пустынные детали
подаются так, будто должны восприниматься зрителем на уровне
рефлекса. Когда беглецы замечают погоню, то буднично сообщают,
что это Людоед, который «поехал считать расходы». Но почему он
Людоед, ест ли он людей или это просто прозвище, да и почему,
собственно, он считает расходы, никак не поясняется. Для
восприятия фильма это неважно, ибо он рисует замкнутую,
логичную изнутри систему, отчего детали имеют смысл лишь в
теле этого сюжета. Почему у Людоеда от соска к соску натянута
цепочка? Почему в ушах и на носу какой-то металл? Почему он
разговаривает, как спившийся джентльмен? Это не объясняется. Не
даётся даже намёка. Это просто в кайф, это просто круто, и в этом
суть апартеидного Спектакля, суть «Безумного Макса» – в них нет
ничего кроме крутости, ничего кроме торжества наглядности,
ничего, кроме действия. Это фильм, не пытающийся замаскировать
зрелище диалогами и смыслом. Из всей философии – понятийное
сравнение спутника, в беспамятстве кружащего по орбите, с
Вифлеемской звездой. «Безумный Макс» поражает идеальным
Спектаклем, трижды безумным миром, который возможен лишь в
отсылках на самого себя и которому нельзя задавать вопросы, если
пользователь не хочет вдруг проснуться в нашей скучной
реальности. К примеру, о каком искуплении говорит воительница
Фуриоса, если её минувшее (именно минувшее) почти не
раскрывается? Как она потеряла правую руку? Вероятно, это
раскрывается в предшествующих фильму материалах, о которых
знают преданные фанаты, но те, кто не одержимым брендом, так и
остаются в неведении. Почему в мире, где бензин страшный
дефицит, куча бойцов вооружена огнемётами? Почему у народа в
ходах фраза: «На бойцах нет вины»? В чём их вина? То есть это
что-то значимое, какой-то важный дискурс? Что за существа
передвигаются на шестах по болоту? Почему бойцы поклоняются
восьмицилиндровому двигателю? Не четырёхцилиндровому и не
двенадцатицилиндровому? Всё это легко объяснить в двух-трёх
фразах персонажей-трикстеров, которые и засовываются в
постапокалиптический фильм, чтобы растолковать его зрителю, но
в «Безумном Максе» их нет. Фильм ничего не объясняет. Фильм
дошёл до такой степени концентрации Зрелища, что смешивает

127
рациональное и абсурдное, логику и безумие, сюрреализм с
жёстким прагматизмом. Может быть ещё и поэтому «БМ»
стилистически связывался с «ИГ». К тому же «Безумному Максу»
не нужны комментаторы, критики и объяснялы. Он хорош
безотносительно покадровой деконструкции. Он настолько
самодостаточен, что создал внутри себя знаковую систему,
которую зритель не может расшифровать, но только
интерпретировать. «Безумный Макс» как бы говорит пользователю:
или наслаждайся мной молча, без вопросов – всё равно у меня нет
на них нет точных ответов, либо вообще не приходи в кинотеатр.
Фильм обладает горделивой аурой – кажется, зритель ему и не
нужен. Если представить, что когда-нибудь наш мир превратится в
радиоактивный пепел, то чудом уцелевший кинотеатр, занесённый
песками, будет показывать пустому залу именно «Безумного
Макса». То есть этот фильм – абсолютное, ещё невиданное
зрелище, состоящее из завораживающих огнемётных сцен. Может
быть, это лучший, самый явный фильм апартеидного Зрелища,
которое впервые перестало прикрываться сюжетом, мыслями,
налётом матричной философии, а дало пользователям то, чего они
хотят – безумной погони по дороге ярости. При этом «Безумный
Макс» внёс в зрительный зал блестящее разделяющее апарте. Он
предложил зрителям спорить насчёт своей феминистической
природы, то ли унижающей мужчин, то ли восстанавливающей
справедливость; в довесок предполагалось посудачить о
сохранности на жаре материнского молока. И под этот шумок, не
имеющий никакого, даже малейшего значения, как вообще не
имеют значения апарте Спектакля, миру без всякой обёртки была
явлена власть абсолютной наглядности. В насмешку даже
отказались от цифровых эффектов, сняв почти всё наживую.
Страхи по поводу «Аватара» оказались просто страхами.
Апартеидному Спектаклю не требуется оцифровывать себя. Он
может работать с натурой.

25. Натурой апартеидного Спектакля до сих пор являются

люди. Он срастил их с брендами, пульсирующими одержимостью,
но те по-прежнему вживлены в тела, без которых пока ещё не
имеют самостоятельной силы. Будущие версии Спектакля
наверняка обойдутся без мясных болванок, нежась в кипящем коде
цифровых источников, но в первой половине ХХI века апарте ещё

128
разделяют людей. Разделёнными высказываниями Спектакля люди
превращаются в пользователей, которые по природе своей
являются маргиналами. Пользователь сосредоточен на бренде,
который овладел им, но этот бренд находится в конкуренции с
другими брендами, вроде конфликта «Knorr» и «Maggi», поэтому
пользователь находится в пограничном состоянии. Оно пролегло
между полями одержимости разных брендов, что хорошо видно по
ругани пользователей технических приспособлений. Чувствуя свою
пограничность, они вынуждены доказывать, что, обладая своим
брендом, являются продвинутым, более функциональным
пользователем, нежели соперник. Это переводит конфликтность
Спектакля в маргинальную плоскость: субкультура против
субкультуры, поклонники одного певца против поклонников
другого певца, фанаты одного политика против фанатов другого.
Апарте, бросаемые спикерами Спектакля, производят
непрекращающееся деление социума, похожее на деление клеток.
Общая граница Спектакля не позволяет обществу окончательно
распасться, но внутри него прежние многочисленные и
структурированные группы дробятся на группочки и клубы по
интересам. Так образуются толпы, маргинальные множества,
одержимо сражающиеся против чужой одержимости. Такой
конфликт совершенно не опасен для правил Спектакля, но зато он
создаёт видимость движения, двигает экономику брендов, требуя
от них производить более изощрённую одержимость, которая
наконец-то позволит обскакать конкурента. Апартеидный
Спектакль, опасаясь крепких, независимых от него структур,
дробит общество на колющие друг друга крошки.

26. Предыдущие версии Спектакля были политически и

географически детерминированы. Они вполне чётко приходились
на европейские демократии и неевропейские автократии. Сам Ги
Дебор начинал «Общество Спектакля» следующим утверждением:
«Вся жизнь обществ, в которых господствуют современные
условия производства, проявляется как необъятное нагромождение
спектаклей». Это радикальный европоцентризм, т.к. где ещё на тот
момент господствуют современные условия производства? Дебор
описывал именно евро-атлантические и, в меньшей степени,
восточно-бюрократические реалии. Интегрированный Спектакль
снимал это разделение, изливаясь в вавилонское всесмешение. В

129
отличие от предка, Апартеидный Спектакль имеет географию,
которая связана с рельефом сцены, а не гор. Апартеидный
Спектакль возникает там, где сам ландшафт превращён в
зрительский зал. Это стало возможно благодаря технологиям
моментальной коммуникации, опутавшим весь земной шар. По
невидимым венам моментальной коммуникации циркулируют
бренды, конфликты которых создают состояние апартеидного
Спектакля. В техническом плане он присутствует всюду, где
существует Сеть, а мысленно он присутствует во всяком
мышлении, находящемся под властью желанных брендов.
Состояния апартеидного Спектакля лишены редкие счастливцы, не
обращающие внимание на фетиш товарного производства;
дикарские племена; отшельники. Но вряд ли удастся назвать хоть
одну политическую территорию, свободную от Спектакля. Можно
лишь выделить территории, где власть Спектакля недостаточно
сильна. Разумеется, это зависит от экономического развития этих
территорий: периферия и полупериферия подвержены влиянию
Спектаклю меньше, нежели метрополия, производящая бренды.
Хотя те окраинные пользователи, кто резко ощущает свою
отсталость, наоборот, особо уязвимы перед брендами. Тем самым
Спектакль присутствует там, где есть средства моментальной
коммуникации и известность циркулирующих по ним брендов. Для
этого не нужна даже техническая колонизация территорий –
достаточно пролетевшего по орбите спутника.

27. Может показаться, что апартеидный Спектакль нечто

всемогущее, что ему приписываются качества небожителя просто
по факту творения ещё одного демиурга. Это замечание возникает,
потому что ныне всё, даже деревни, опутаны сетями моментальной
коммуникации, следовательно, апартеидный Спектакль проник
повсюду хотя бы как потенциальная возможность себя. Даже
чтение этого текста, вероятно, происходит посредством средств
моментальной коммуникации, что мгновенно делает его доступным
апартеидному Зрелищу. Скорее всего, оно даже не заметит этот
трактат, но если бы заметило, сделало бы его популярным и
востребованным, а значит, мгновенно разделило читателей по
вкусовому признаку. Аудитория громко бы обсуждала вкусовые
аспекты трактата, смеясь над неточностью его формулировок и
отстаивая их же литературную чистоту. Увы, что бы ни

130
происходило в мире, всё сводится к скандалу с мелочной
стоимостью. Главная и, может быть, единственная практика
апартеидного Спектакля, являющаяся холистической по
отношению ко всем остальным – это практика апарте. Как бы
сладко, точно, красиво и нежно оно бы не было произнесено,
апарте всегда разделяет. Спектакль борется с самой возможностью
помыслить то, что может говорить, не производя при этом
разделения. Поэтому он с таким рвением нападает на Исуса Христа
– не по каким-то религиозным представлениям, а потому что тот
перевернул ближневосточное апарте и связанное с ним гонение:
сам стал жертвой, а не заставил быть жертвой других. Спектаклю
это в принципе недоступно, а он опасается всего, чего не может
вместить. Помня о том, что обыкновенные рыба и хлеб оказались
не по зубам Спектаклю, он мгновенно перестаёт казаться чем-то уж
всемогущим.

131
132
 Гиф VII
Ярмарочные силачи

1. Областью, где воедино сливаются бренд, пользователь и

апартеидный Спектакль является протест. Это триединый догмат
современности. Её Символ веры. Самый главный стереотип и
наиболее неприступный бастион, разбивающий штурмующую его
критику. Это та ересь, которая встречает повсеместную
пользовательскую отповедь, звучащую средь вскинутых
виртуальных вил и зажжённых костров. Вместе с тем, это наиболее
уязвимая точка как апартеидного Спектакля, так и бренда с
пользовательским мировоззрением. Выхолощенный, бесцельный,
карнавальный, непрекращающийся протест – это нерв экономики
брендов, позволяющей ей детонировать и распространяться, как в
потребительской, так и политической, культурной, духовной
сферах. Деконструкция веры в священный протест означает подрыв
существующих экономических отношений, и хотя подобная
деконструкция станет игрушкой немногих людей, из-под власти
онанирующего протеста будут спасены хотя бы несколько жизней.

2. Протест – это реакция на возбудитель, ответный ход

объекта в сторону случившегося. Протесты редко высказываются в
поддержку произошедшего, тогда как обычно – против. В
современности протест становится выражением содержания
пользователя, т.к. он, участвуя в протесте, по определению
высказывает свой бренд. Он уверяет: «Ты не существуешь, если не
протестуешь», т.е. не высказываешь себя в потоке мнений. Чем
мнение агрессивнее, тем лучше, ибо тогда апарте столкнётся с ещё
большим числом мнений и ещё сильнее раскрутит Спектакль. Это
сегодня и называется жизнью. Экзистенция добывается из
протестного действия, как из сот добывается мёд, и тот, кто его не
любит, а то и хуже – охраняет, объявляется несовременным,
неактуальным, неправильным существом, которому отказано в
субъектности. Протестный бренд выступает за всё хорошее против
всего плохого. Непротестный человек объявляется рабом, который
согласен с неправильным, угнетающим его положением вещей.
Хотя человек, который не протестует, вовсе не равен человеку,
который терпит. Протест – это просто реакция на раздражитель,

133
обязательность которого Спектакль требует сделать рефлексом. Но
не всё, что происходит, обязывает человеческую реакцию. Только
пользователь реагирует на каждый чих. А пока современность
убеждает, что человек должен протестовать ради своей свободы,
народа, нации, ценностей, хотя во всех этих случаях пользователь
протестует только во славу Спектакля.

3. О брендовых протестах можно говорить тогда, когда

реакция неприятия на политическое действие из политической
сферы смещается в сферу коммерческую, развлекательную, сферу
предложения себя в качестве рекламной площадки. Протест
становится желанным маркетинговым образом, приобщение к
которому означает приобщение к правильному набору ценностей,
который только и способен сделать жизнь счастливой. Протестный
бренд не ставит целью осуществить заложенный в нём гнев.
Протест хочет посредством этого гнева выразить пользователя.
Поэтому современный протест выглядит как игра, порой опасная,
но всё же игра, т.е. как пространство и действие, участием в
котором можно статусно представить себя. Отсюда связь
протестного бренда с молодёжными стилями, модной одеждой,
трендами, актуальными дискурсами, технологическими новинками.
Это всегда много фотографий, прямых интервью, реального
времени, ненарочного проговаривания стилистических клише и
демонстрация марок, брендов, логотипов, штампов. Протестный
бренд складывает протестную группу на основании переживания
общего пользования предметами и идеями, символическая
гомогенность которого важнее политического высказывания.
Главное вписаться в привлекательный фотогеничный протест, а не
действительно что-то свергнуть. Современный протест касается
всего, кроме политики. Протестный бренд – это о том, как
выражаться в эпоху апартеидного Спектакля, а не о том, чтобы что-
то в нём поменять.

4. В апреле 2018 года создатель сетей моментальной

коммуникации «Вконтакте» и «Telegram», П.Дуров, призвал своих
пользователей к акции неповиновения: «Мы продержались 7 дней
под самым масштабным актом интернет-цензуры за историю
России. Всех, кто поддерживает свободный интернет, призываем
запустить из окна бумажный самолетик сегодня ровно в 7 вечера по

134
местному времени. Через час после акции имеет смысл устроить
небольшой субботник – собрать те самолетики, которые Вы
найдете у Вашего дома. Спасибо за поддержку. Эта неделя
останется в истории». Небольшое сообщение обнаруживает
основные принципы пользовательского протеста. Для начала он
обозначает противника, желательно как можно более абстрактного,
распылённого, на что годится «интернет-цензура», за которой стоит
государственный регулятор Роскомнадзор. Далее апарте
развивается, апофатически обозначая противника «интернет-
цензуры», т.е. «всех, кто поддерживает свободный интернет».
Апарте, произнесённое с личной сцены П.Дурова во «Вконтакте»,
выполняет своё предназначение, формируя из пользователей
протестные группы. Причём специфика апартеидного Спектакля в
том, что протестных групп всегда p+1, где p – это тот, кто первый
отреагировал на разделяющее апарте. Он никогда не остаётся в
одиночестве, потому что к чему тут же плюсуется противник или
сторонник апарте, образуя оригинальный двубортный протест. В
двубортном или обоюдном протесте участвуют как минимум две
стороны, которые своими столкновениями придают движение
всему протесту, и, следовательно, Спектаклю. Это отнюдь не
государственные структуры, становящиеся неким вооружённым
арбитром, наблюдающим за потасовкой, а различные лагеря
пользователей, некоторые из которых опосредованно
поддерживаются государством. Разгул обоюдного протеста можно
было наблюдать там же, в комментариях у П.Дурова. Затем, после
разделения протестующих, он связывает нужную ему группу
общим символическим деланием: «призываем запустить из окна
бумажный самолетик». Как ни странно, это и есть та акция
сопротивления, к которой призвал создатель «Telegram». На
первый взгляд она бессмысленна. В анонимном запуске
самолётиков из окон не заложено ничего тактического,
стратегического, конкретно политического, реального, корневого,
существенного. Это чистая символическая акция, отсылающая к
символу «Telegram» – бумажному самолётику. Тем не менее,
только так можно придать общность атомизированному брожению
пользователей. В мире всеобщей разделённости толпы собираются,
привлечённые фейерверками, самолётиками и фонариками – как ни
удивительно, но это не литературный троп, а уже опробованные
инструменты современных протестов. П.Дуров руками

135
пользователей запустил в их среду разновидность протестного
бренда, который, будучи, например, распространён в англоязычном
сегменте Спектакля, мог бы стать чем-то вроде маски Гая Фокса. В
то же время пользователю нельзя предложить делать что-то просто
так, без какого-нибудь яркого обоснования. Поэтому П.Дуров
призывает на помощь простейшую нумерологию: в самом начале
он упоминает, что «мы продержались 7 дней» против интернет-
цензуры, поэтому давайте запускать самолётики в «7 вечера по
местному времени». Пользователи обожают даты, юбилеи,
приурочивания. Протест даёт им ощущения связности, а она
невозможна без выверенных дат и одновременных действий, отчего
так важно было запустить самолётики именно в семь часов вечера.
Несмотря на часовые пояса, у пользователей, отправляющих в
крутое пике тетрадный листик, возникало чувство темпорального
единства с другими, незнакомыми им пользователями. Далее
последовательность протестного бренда может нарушиться, но, как
правило, вслед за действием и его обоснованием, он воздвигает
свою простейшую защиту. Каков будет главный аргумент
обоюдного протеста против акции по массовому запуску
самолётиков из окон? Конечно же, «Бездельники всё замусорили» и
«Они развлекаются, а нам убирать». К счастью, П.Дуров мудро
предлагает: «Через час после акции имеет смысл устроить
небольшой субботник – собрать те самолетики, которые Вы
найдете у Вашего дома». Экологичность – очень важный аспект
протестного бренда. Он должен подчёркивать свою прозрачность и
чистоту, доказывая на мусорных бумажках, что не собирается
причинять неудобств. И вот, акция почти закончилась. Вероятно,
какая-то часть пользователей отправилась собирать по району
самолётики. Занимаясь этим благородным делом и созерцая всё те
же панельки, у них могла возникнуть мысль: «А что это вообще
было?». Но протестное апарте тоже знает об этом, и заранее
откланивается со сцены: «Спасибо за поддержку. Эта неделя
останется в истории». Пользователь должен быть уверен, что
совершив полностью бессмысленное, даже некрасивое действие, он
всё равно остался в истории, а значит, всё было не зря.
Удивительно, но простейший призыв П.Дурова в страшной
точности отображает механизм любого протеста, подчинённого
глобальному бренду. Вначале апарте структурирует хаос
пользователей в обоюдный протест, пытающийся одолеть друг

136
друга и тем приводящий социальность в движение. Затем группа
правильных протестующих связывается общим символическим
деланием. Оно должно привязать к какой-то дате, событию, цифре,
имени, букве, слогану, то есть открыть для пользователя царство
связности, длительности и следственности. Далее следует
миролюбивая, экологическая оговорка, которая бы купировала (в
основном в глазах самих пользователей) возможную критику их
действий. И, самое важное, к чему бы такой протест ни привёл, он
должен оставить у пользователей чувство исторической
причастности. В целом всё это можно назвать логикой глобального
протестного бренда.

5. Обоюдный протест, пожалуй, самый интересный аспект

глобального протестного бренда. Специфика обоюдного протеста в
том, что протестующих отныне всегда больше, чем один. Если
ранее восставшие сталкивались только с отпором или террором
государственных структур, то с развитием коммуникационно-
мобилизационных возможностей, таких как пресса, протестующим
всё чаще стали противостоять другие протестующие. Парижское
восстание 12-14 июля 1789 года столкнулось с армией,
преимущественно состоящей из германских и швейцарских
наёмников, т.е. враг состоял из «чужих» Других. Во время
Парижской коммуны восставшим противостояли французские
войска, т.е. враг состоял из «своих» Других. Но во время
парижских событий 6 февраля 1934 года уже просматривается не
просто столкновение восставших с государством, а череда
протестных столкновений между правыми, левыми, монархистами
и полицией по всему городу. От привычной диспозиции
государство/восставшие и незначимых акторов, вроде богачей с
наёмной охраной, происходит наглядный переход к протестной
чересполосице. Это не просто столкновения правых и левых, но
разные левые и разные правые, а ещё полиция и простые граждане,
т.е. начинает работать правило p+1. Как раз в 20-30-е гг. Спектакль
делает свои первые шаги, охватывая население сетями
односторонних коммуникаций (радио, массовой прессой и т.п.). В
протестах 1934 года интересно то, что исследователи не могут до
конца определиться с их целью. С 1789 или 1871 годом всё
примерно понятно, но протесты нового типа не дают однозначного
ответа. Был ли это путч или просто беспорядки? Хотели ли правые

137
захвата власти? А если хотели, почему полковник Де ла Рок
отказался брать штурмом Палату Депутатов? На деле это больше
похоже на первый обоюдный протест, в детонации которого
пытались укрепиться непримиримые противники – правые и левые.
Ещё более наглядно выглядят брендовые протесты в Париже 1968
года: разные стороны, нападающие друг на друга, и в этом
нападении, забывающие напасть на государство, хотя и
полагающие, что атакуют именно его. Студентам было важнее
выкинуть из университета буржуазного профессора, нежели
капиталиста с его денежных мешков, а те же праворадикалы из
«Оксидан» боролись уже с протестующими левыми и сами
получали от полиции. При этом за май-июнь – только пять
зафиксированных смертей, что-то совершенно невозможное при
тысячах раненных, коктейлях Молотова, булыжниках и арматуре,
словно речь шла о съёмках масштабной баталии с каскадёрами. По
сему случаю появился ходульный анекдот. Мыслитель Александр
Кожев спрашивает у Жан-Поля Сартра: «Что там за грохот на
улицах?» – «Как, вы не знаете? Там Революция!». «Какой ужас,
сколько уже погибло!?», – в страхе восклицает Кожев. «Пока
никого», – немного обижено отвечает Сартр. Кожев перестаёт
бледнеть и покровительственно улыбается: «Ну, что же это за
революция!». Действительно, что же это за революция? Очень
трудно установить природу Мая 68-го. Это бунт, погромы или
гуманитарные беспорядки? Если из события удалена чёткая цель,
образовавшаяся лакуна заполняется игрой и весёлыми стартами от
жандармерии. Кичливая развлекуха бросает людей на витрину,
когда они могли бы броситься на Версаль. Хотя нет, не могли бы.
Апофеозом стало начало ХХI века, когда обоюдный протест чуть
ли не каждый май заливает улицы Парижа: левые, правые,
мигрантская молодёжь и полицейские играют в зарницу, разбивая
витрины и порядки друг друга, не имея на то ни цели, ни
понимания. Действие насыщено разделяющим апарте, которое
приводит в движение самые разные пользовательские сообщества.
Чем сильнее власть коммуникации и чем меньше у государства
монополии на распространение смыслов, тем больше сторон
формируется в протестных ситуациях. Протестующие
мобилизуются на каждой из фан-зон потребительских сообществ, и,
как на футбольных стадионах, фанаты предпочитают драться друг с
другом. В полицию же летят пластиковые стулья.

138
 6. Обоюдность протеста одновременно закладывает его
провокационную и бессодержательную стороны. Протест
апартеидного Спектакля по определению конфликтен, ибо наличие
этого конфликта предполагается правилом p+1: чем больше сторон
участвуют в протесте, тем меньше в нём пробивной силы, но тем
шире сеть мелких столкновений. Они расходятся от центра бренда.
К примеру, печальную известность получила бомбардировка
Дрездена в ходе которой погибло примерно 25-30 тысяч человек.
Дрезден стал этаким Холокостом реваншистов, трагедию которого
они пытаются институализировать. Но тот же Гамбург был
выбомблен союзниками с не меньшей силой и погибло там около
40-45 тысяч человек. Тем не менее, трагедия Гамбурга не является
брендом вроде трагедии Дрездена. Именно там реваншистские
пользователями проводится ежегодный февральский Дрезденский
марш, что уже прибавляет к протесту новые, не только
государственные стороны. Это, разумеется, антифашистские
пользователи, которые устраивают уличные столкновения с
коллегами по Спектаклю. Но это ещё и обычные дрезденцы,
которые в 2017 году вышли на улицы города и встали цепью, якобы
помешавшей шествию ультраправых. Апарте, высказанное
«справа», вызывает разделение не только с политизированным
«лево» и государством, но и с тихими горожанами. Заявляя о чём-
то посредством моментальной коммуникации, производится
разделение кого-то ещё, и об это разделение можно порезаться –
впрочем, никогда до конца. Поэтому любой обоюдный протест
всегда провокативен, он хочет расширения своей конфликтности,
ибо только так может придать себе масштаб, но в этом масштабе он
теряет свой изначальный замысел так же, как памятный марш в
Дрездене тонет в конфликтах с антифашистами и горожанами.
Собственно, обоюдный протест и ставит на эту конфликтность,
надеясь, что в разрастающемся хаосе сможет чего-нибудь добиться.
Считается, что хаос можно нагнать возрастающей радикальностью
апарте. Примером может служить пользовательский марш в Одессе
2 мая 2018 года, на котором со сцены прозвучало сакраментальное:
«Украина будет принадлежать украинцам, а не жидам, не
олигархии». Данное апарте входит в список запрещённых
современным Надзором, и вместо разделения оно консолидирует,
ибо предполагает неприемлемую для массового пользователя

139
основу размежевания. Повышение градуса разделяющего апарте не
обязательно приводит к повышению градуса конфликтности. Оно
может обособить самого говорящего и тех пользователей, которых
он представляет. По ряду причин Спектакль не может включить в
себя набор апарте, имеющий непримиримую основу разделения.
Концептуально протестный бренд не может принять расовую
основу разделения или революционно-производственную. При
этом на шуршание обоих лагерей Спектакль закрывает глаза, т.к.
это шуршание не является определяющим в проявлении
протестного бренда. Оно помогает, но не побеждает. В украинских
событиях 2014 года крайне правые поначалу играли весьма
заметную роль, но плоды обоюдного конфликта всё равно пожали
держатели легального протестного бренда. Аналогично Спектакль
не волнуют ежегодные левые вечёрки в европейских городах.
Протестный бренд не мыслит так мелко. Его задача глобальна.
Апартеидный Спектакль доверил протесту окончательное
приведение мира к покою комфортной колонизации.

7. Участники обоюдного протеста являются выражением

какого-либо бренда, который проявляет себя через одержимых
пользователей. Здесь кроется ответ на вопрос, почему пользователи
обоюдного протеста с такой яростью нападают друг на друга, часто
забывая о представителях государства, т.е. тех, против кого, по
идее, должен быть направлен политический протест. Т.к.
пользователь является полем выражения для владеющего им
бренда, в ходе которого бренд передаёт часть своей силы
владеемому объекту, то люди, одержимые политическим брендом,
занимаются не протестом, а самовыражением. Не так важно, что
это выражение бренда, а не «себя», ведь одержимый пользователь
уверен, что представляет именно свою позицию, а не позицию
символического паразита. Если бы всё обстояло иначе, картинка
протестного бренда не выглядела бы как парад мод. А так как
бренд это концентрированный стиль, стремящийся коммерчески
распространить себя, своим противником он видит тех, кто
распространяет конкурирующий бренд или мешает
распространяться брендам вообще. Обоюдная ненависть,
сопровождающая обоюдный протест, вызвана тем, что друг против
друга находятся группы, не признающие правомочность чужого
стиля. В условиях Спектакля это всё равно что отрицать

140
человечность, мировоззрение, субъектность Другого. К примеру, с
2012 года в России местные выступления глобального протестного
бренда раз за разом сопровождались не столько противостоянием с
полицией, государством, а с носителями патриотического бренда.
Структуры типа «НОД», казачьи и ветеранские организация
вступали в прямой конфликт с условно демократическими,
либерально настроенными пользователями или, говоря шире,
оппозиционерами вообще. Сформировались два противоположных
лагеря, ненависть которых друг к другу стала воистину
иррациональной. Это в 2014 году выразил либеральный
пользователь, писатель Б.Акунин: «В России живут бок о бок два
отдельных, нисколько не похожих народа, и народы эти с давних
пор люто враждуют между собой. Есть Мы и есть Они. У Нас свои
герои: Чехов там, Мандельштам, Пастернак, Сахаров. У Них – свои:
Иван Грозный, Сталин, Дзержинский, теперь вот Путин. Друг друга
представители двух наций распознают с первого взгляда и в ту же
секунду испытывают приступ острой неприязни. Нам не нравится в
Них все: как Они выглядят, разговаривают, держатся, радуются и
горюют, одеваются и раздеваются. Нас тошнит от их любимых
певцов, фильмов и телепередач. Они платят Нам той же монетой, и
еще с переплатой». На самом деле народ один, а вот бренды
разные. Мнение Б.Акунина показывает, что бренды
функционируют примерно одинаково и используют одну и ту же
стилевую аргументацию. В том же 2014 году патриотический
пользователь, писатель З.Прилепин, вывесил статью «Две расы»:
«Нас радуют одни и те же книги, одни и те же фильмы, мы ходим
на одни и те же выставки и любим одну и ту же музыку. В своё
время Синявский писал, что у него были только «стилистические
разногласия» с Советской властью. Нынче всё наоборот. С нашими
оппонентами, живущими в своей иллюзорной, на наш вкус,
«эволюции», – совпадения у нас только «стилистические». Мы
обладаем общим культурным кодом. Во всём остальном мы
противоположны. Диаметрально! Что им хорошо – нам смерть. Что
нам радость – им депрессия». Притом, что З.Прилепин указывает на
стилистическое единство, он подчёркивает абсолютное бытийное
разделение. Аргументация писателя выглядит странно, ибо из
разделяемости общего культурного кода физически не может
вырасти раздельная онтология, ибо всё, на минуточку, наоборот.
Вероятно, писатель имел в виду разность выводов, которые

141
вытекают из общих событий и культурных артефактов. Но почему
из события, одинакового для всех, отпочковываются такие разные
выводы? Потому что их интерпретируют разные бренды. Такой же
бренд в 2015 году высказал писатель В.Шендерович в заметке
«Парадокс»: «Наша проблема в том, что нелюдей мы тоже числим
людьми – и оцениваем их в человеческой номинации. Оттого
и расстраиваемся, сопоставляя числительные, оттого и заходимся
в бессильном гневе, не понимая, как такое возможно: лгать в глаза,
изрыгать пошлости, убивать, устраивать обезьяньи пляски вокруг
убитого… Мы – ошибочно – полагаем, что относимся с ними
к одному биологическому виду (нашему), в котором такое
действительно невозможно, и вопим от возмущения». Что с точки
зрения Б.Акунина и В.Шендеровича, что с точки зрения
З.Прилепина образовались два противоположных размежевавшихся
лагеря, готовые воевать друг с другом. Так простая политическая
позиция подменяется стилистическим самовыражением вообще,
которое мне может смириться с самовыражением другого бренда. В
этом обоюдном конфликте детонирует движущаяся сила
Спектакля.

8. Аргументация участников обоюдного протеста удивительно

симметрична. Являясь областью бренда, пользователь не желает
признавать каких-либо прав за другим пользователем и его
брендом, ибо тот ревниво стремится к стилистической монополии.
А так как противостояние протекает в политическом поле, где
любое действие обострено, то носители глобального и ответного
политического брендов полностью расчеловечивают друг друга.
Обоюдный протест держится на взаимном неприятии чужого
символического пользования. Поэтому взаимные оскорбления
строятся как раз вокруг статусного потребления. В случае
послесоветского пространства, патриотических пророссийских
пользователей обвиняют в употреблении некачественных
алкогольных продуктов (боярышника, стекломоя, дешёвой водки,
бормотухи, самогонки и т.п.); насмехаются над неправильным
потреблением пищи (блинами с лопаты, «говяжьими анусами»,
преобладанием в рационе дешёвой пищи); артикулируют
нестатусные условия жизни (дороги разбиты, дома разваливаются,
грязь, мусор); указывают на нестатусное положение (рабы, холопы,
лишены свободы слова, угнетены). В ответ пользователи

142
глобального протестного бренда обвиняются патриотами в том же
самом неправильном статусном потреблении и пользовании: в
нестатусном положении своего тела (гомосексуалисты); в
нестатусном социальном положении (проститутки, предатели,
грантоеды); в нестатусном политическом положении (потеряли
независимость, имеете хозяев). Аргументация в целом схожая, но
глобальный протестный бренд напирает на элементы
повседневного телесного пользования, тогда как ответный
протестный бренд указывает на то статусное потребление, которое
утрачивается в процессе глобализации. Что здесь значимо, а что
незначимо? Что правильно, а что неправильно? Это неверные
вопросы, т.к. бренд в любом случае продвигает товарную
исключительность. Страшно и удивительно то, что право на
товарную исключительность воспринимается чуть ли не как
религиозный конфликт, размежёвывающий на «расы» и «народы»
похожих друг на друга людей.

9. Обоюдное противостояние глобального и ответного

протестного брендов является конфликтом сакральности. Через
непереносимость ритуалов друг друга, участники ненавидят то, что
эти ритуалы выражают – сакраментальность чужой веры. Почему
протестный бренд вообще обнаруживает отношения сакральности?
Потому что в современном обществе та проявляется при
опротестовании какого-либо решения или провокации какого-либо
объекта. Россияне обнаружили своё пылкое отношение к церкви
только тогда, когда в 2012 году пользователи из «Pussy Riot»
сплясали там танец. Было бы неверно понимать это противостояние
как противопоставление сакральности и профанности,
оппонирующих друг другу в трудах Мирча Элиаде или Марселя
Мосса. Взаимопереход происходит не по линиям сакральное-
профанное и профанное-сакральное, а по нерву сакральное-
сакральное, когда священническое отношение противника к своему
стилю не вызывает сомнения. Разделение происходит не из-за
профанности вражеского потребительского сообщества, а потому
что его сакральность сквернá в отличие от нашей незапятнанной
сакральности. Так проявляется амбивалентная природа
сакральности, которая одновременно может быть ограничительно
нечиста (человек, совершивший убийство; менструирующая
женщина; тот, кто прикоснулся к запрещённой вещи) и сияюща

143
(атрибуты культа, священное растение или книга). Бренд берёт от
сакральности её огораживание от профанного с помощью
нечистоты, загрязнённости. Он переносит эту загрязнённость на
образ враждующего пользовательского сообщества. Врага не
десакрализуют в обыденное, но показывают, что к его символу
веры нельзя прикасаться – он оплёван; его женщины некрасивы и
нечистоплотны – с ними нельзя иметь дела; его ритуалы немодные
– в них нельзя участвовать; его священная еда заражена и
отравлена – она переваривает человека. Это приводит не к
взаимопереходу сакрального в профанное, но, как и в
действительных архаических сообществах, к помещению
осквернённого сакрального в изолированное место. К примеру,
протестный украинский бренд в 2015 году поднял на смех свадьбу
некой «ополченки Куклы» с ополченцем БМВ. Атака бренда
пришлась на лица, фигуры, антураж, речь, жесты, одежду
брачующихся сепаратистов. Особенной критике подвергся
внешний вид молодожёнов. Он был опознан как сельский,
вульгарный, несовременный, советский, отсталый, азиатский,
неевропейский, китчёвый, гопнический, а, следовательно,
немодный и неправильный, т.е. преступный. Из этого вытекал
вывод об общей осквернённости той сакральности («борьба с
фашизмом», «независимость», «союз с Россией»), которую ДНР
отстаивала в лице Куклы и БМВ. А раз эта сакральность осквернена
некрасивыми лицами её пользователей, значит, от неё надо
оградиться, как от всего нечистого и заразного. В данном случае,
ограждение произошло в рамках АТО, протестный бренд которого
хотел представить сепаратистскую область зачумлённой
территорией, сакральность которой токсична. В продолжении
протестной логики был снят фильм «Донбасс» 2018 года, куда
включили обыгровку свадьбы Куклы и БМВ. Фильм преподнесли
на показ Каннскому фестивалю, т.е. в производительное лоно
современных брендов, где тот имел очевидный успех.
Пользователи сияющей сакральности ещё раз посмотрели на
сакральную нечистоту, запертую в нерешённом территориальном
конфликте. Протестный бренд полагает, что изоляция запятнанной
сакральности помогает её очищению по аналогии с тем, как
проходят месячные у женщины, запертой в специальном
помещении. Оказавшись в углу, неправильный протестующий

144
осознает свою загрязнённость и захочет перейти на правильную
сторону истории. Или, точнее сказать, – бренда.

10. Протестный бренд является не протестом, подчиняющимся

модному знаку, а знаком глобализации, ставшим протестом. Это
удивительный механизм насильственного разделения, который
приводит мир к единству. Смысл протестного бренда заключается в
том, чтобы сломить соперничающие, чаще всего авторитетные
структуры, охраняющие полуосвоенные клочки рынка от
проникновения туда капитала в пробковом шлеме. Капитал в
авторитетных странах сращен с властью, которая охраняет свои
преференции от внешних посягательств. Такая модель рождает
более-менее независимое государство (насколько это возможно в
рамках Спектакля), но при этом неизбежно тянет за собой родовые
проблемы авторитетных обществ – кумовство, коррупцию,
отсутствие независимого суда и свободы мнений, слабость
государственных и общественных институтов, бесконтрольные
репрессии и т.д. Протестный бренд развивается как раз на
противостоянии с этими позициями. Он утверждает, что не должно
быть репрессий и ущемления свобод, что коррупция должна быть
искоренена, а кумовство изжито, и на этих благородных и
абстрактных трюизмах начинает овладевать восторженными
пользователями. В результате, при должной концентрации
протестного бренда, он может развести авторитетные власти на
конфликт, что, как правило, подписывает им смертный приговор и
приводит протест к победе, а авторитетно охраняемый рынок к
открытию капиталу метрополии. В обмен пользователям достаются
институциональные послабления, и даже возможность провести
гей-парад. Классический пример – бархатные революции на
послесоветском пространстве. Громко называя себя революциями,
они расправлялись с местными правительствами, переориентировав
страны на наиболее сконцентрированные центры апартеидного
Спектакля. Во всех случаях в воздух летели цветы. Протестный
бренд умеет быть сентиментальным.

11. Генеалогия протестного бренда весьма запутана. Его

оформление совпало со становлением апартеидного Спектакля, т.е.
переломом ХХ-ХХI веков. При этом явления протестного бренда
можно было встретить и ранее в ХХ веке, особенно во второй его

145
половине, а корни, повлиявшие на него, проследить вплоть до
Шекспира и античности. Эта тема достойна отдельного
исследования, в полной мере исторического и
культурологического, и она только ждёт своих первооткрывателей.
Пока же стоит прояснить, что такое бренд протеста. Это
разделяющее высказывание, выносящееся от имени бренда в пользу
глобалистского контекста. Высказывание происходит в игровой,
развлекательной форме, сопряжённой с политизированным
карнавальным насилием. В ходе него непременно демонстрируется
объекты правильного статусного пользования, вроде молодёжных
марок одежды, новых гаджетов, маргинальных флажков, значков и
прогрессивных сексуальных предпочтений. Эти объекты и эти
высказывания в целом отсылают к желанному, но пока что
недосягаемому образу идеальной жизни, которую планируют
достичь как раз с помощью протестов. Наступлению утопии
мешают несовременные авторитетные власти, демонизм которых
обязан сокрушить протест. Осуществляясь, этот протест становится
обоюдным, число сторон в нём не равно двум, и эти
противоборствующие стороны испытывают друг к другу ту особую
форму неприязни, какая бывает у девушки, обнаружившую на
сопернице точно такое же платье. Ведь протестный бренд – это
протест статусных пользовательских сообществ, принявших образ
потребления товаров за свою политическую позицию. По этой же
причине протестный бунт бессодержателен. Он за всё хорошее
против всего плохого. Хорошее – это сам бренд, а плохое то, что в
него не входит. Тайнодоступный образ, к которому отсылает
протестный бренд, олицетворяет марочные стандарты сообщества
метрополии. Свобода, равенство и равноправие, открытая рыночная
экономика, толерантность, представительская демократия и другие
концепты являют желанную цель протестного бренда. Конкретика
требований в протестном бренде выродилась в цитируемые
речёвки. Бренд не интересует заморозка пенсий, коммунальные
платежи, ухудшение производственных условий и ещё что-нибудь
социально-скучное. Протестный бренд, являясь формой
пользовательского самовыражения, не желает связываться с
процентами, отчислениями и целесообразностью. Для того чтобы
рассказать о себе, ему необходим чистый холст абстракции, вроде
борьбы с беззаконием, коррупцией, несправедливостью и
выступлением за свободу, счастье, новое небо и новую землю.

146
Вливаясь в какое-нибудь малочисленное социальное недовольство,
протестный бренд тут же вливает конкретику в широкое, но
бессодержательное требование всеобщей перестановки. В этой
манихейской детонации хорошего и плохого брендовая экономика
черпает свой ресурсный потенциал.

12. Протестный бренд начал складываться в 80-е гг. ХХ века

параллельно с процессом затухания СССР и сворачиванием
территорий, которые он символически окормлял. Период с 50-70-х
гг. ХХ века стал кульминационной фазой формирования базиса
протестного бренда. В странах наиболее развитого производства,
т.е. странах мировой метрополии, образовалась многочисленная
прослойка молодёжи, впервые в истории получившей достаточно
карманных средств. Создаётся индустрия молодёжного досуга,
осваивающая эти средства в зримое выражение кинотеатров,
комиксов и музыкальных групп. Западные страны накрывает
первая волна субкультур. Это понятие можно приложить к
пользовательскому сообществу, хотя субкультура основана на
отличающемся от большинства стиле, тогда как пользовательское
сообщество – это сообщество статусного использования брендов.
Новые молодёжные сообщества включились в протестную волну
конца 50-60-х, привнеся туда развлекательную атмосферу своей
среды. В целом она была настроена с левым
антикапиталистическим уклоном, хотя этот уклон далеко не всегда
соответствовал симпатиям к СССР. Он мог быть направлен и к
маоистскому Китаю или к жгучей марксисткой выдумке
очередного умного француза. Первыми ласточками стали
экологические, пацифистские и антиядерные движения 50-60-х гг.,
сопряжённые с антиколониальными и антивоенными движениями.
Попадая в контекст, например контекст Вьетнамской войны, эти
движения наносили Надзору существенный ущерб и оценивались
государствами метрополии как враждебные. В США 15 мая 1969-го
года в Беркли был открыт огонь по протестующим студентам,
погиб один человек и десятки были ранены. 4 мая 1970 году в США
Национальная гвардия Огайо расстреляла студентов Кентского
университета. Погибло четыре человека. В том же году были убиты
двое студентов Джексоновского университета. Подобными
сводками было не удивить те два десятилетия. Важно отметить, что
в ту пору погибали не только бузотёры расовых меньшинств, но и

147
студенты, группа по определению молодая и склонная к статусному
потреблению. Это видно по ещё чёрно-белым фотографиям, где
кровь слишком часто пятнала модную одежду. Жестокое
отношение к протестующим объяснялось борьбой с
распространением коммунизма и левых идей, которые подрывают
местную авторитетную власть. Напротив, аналогичное насилие в
странах Варшавского блока, применяемое к протестующим,
рассматривалось как незаконное и тоталитарное. Разделение на
правильных и неправильных протестующих было характерно для
обеих сторон Холодной войны, хотя протестное движение США, те
же хиппи, не были агентами СССР, а являлись некой третьей
«силой». Её-то и было решено влить в капиталистический дискурс.
В 80-х гг., с угасанием СССР, протестный бренд перекупается-
переплавляется в пользу поддержки глобальной системы капитала.
Процесс хорошо виден на апроприации Спектаклем лидеров 68-го
года во Франции. Анархист Даниэль Кон-Бендит стал чинным
депутатом Европарламента. Один из вождей красных, Марк
Кравец, превратился в одного из шефов обуржуазившейся
французской газеты «Либерасьон». Интересно, что бывший главред
«Либерасьон», Серж Жюли, один из лидеров Мая 68-го, продал
газету представителям компании Ротшильдов. Участник майских
беспорядков Андре Глюксманн позже стал обеспеченным
апологетом капитализма и демократических бомбардировок
полупериферии. А Бернар-Анри Леви, словно капиталистический
скаут, стал первым появляться на территориях, куда готовится
ступить протестный бренд. Вчерашние бузотёры заняли
привилегированное положение. Панков из подполья накормили
икрой. Интенция протеста никуда не делась, но зато оделась с
лоском сияющих брендов. Протест мог по-прежнему бунтовать, но
уже не мог бунтовать против системы капиталистической
солидарности, ибо она, во всём многообразии стилей и газет, стала
движущей силой этого протеста. И вот на общих антивоенных
демонстрациях 15 февраля 2003 года против вторжения метрополии
в Ирак, собравших несколько миллионов человек… не произошло
ничего. Вообще. Ничего. Протестный бренд окончательно был
подчинён тем, против кого он недавно боролся.

13. Реальность нового, перекупленного протестного бренда

высказала миру своё апарте: есть правильные протестующие,

148
поддерживающие глобализацию и есть неправильные
протестующие, агентные чему-то другому. Есть правильная
позиция глобальной солидаризации и есть неправильная позиция
сил, желающих эту солидарность подорвать. Вокруг этой темы
строится цензура протестного бренда. Метрополия допускает
протесты против своего правительства или налогов, но никогда –
против самого концепта капиталистической солидарности с какой
бы стороны его не оспаривали. Поэтому не всякий протестующий,
высказывающий протест против местных авторитетных властей,
поддерживается медиа глобального бренда. В феврале 2011 года в
Бахрейне вспыхнули волнения молодёжи. Функционал
соответствовал ветрам Арабской весны: против беззакония,
коррупции и за свободу. Нашёлся красивый стилистический жест –
Жемчужную площадь переименовали в площадь Освобождения. По
итогу суннитская верхушка просто пересажала-перестреляла
лидеров шиитского меньшинства, в т.ч. в КСА казнили шиитского
богослова Нимра ан-Нимра, а в страну произошла «гуманитарная»
интервенция саудовских и эмиратских военных. Держатели прав
протестного бренда высказали озабоченность, т.е. устранились из
происходящего в Бахрейне, ибо протестующая шиитская молодёжь
рассматривалась как потенциальный агент Ирана, отрицающий
силу глобального протестного бренда и продвигающего свою ось-
бренд. При этом сам Иран, имея возможность массово обучить
бахрейновскую молодёжь так же, как сирийскую, ливанскую и
иракскую, сконцентрирован на борьбе с Израилем и многолетнюю
борьбу шиитов Бахрейна поддерживает в основном словами. Для
того, чтобы пролить на себя благодатный дождь протестного
бренда, нужно не просто бороться против действительного
угнетения, но и со всей точностью выступить в поддержку
глобальной производственной солидарности. И, соответственно,
наоборот – любой настоящий, действенный, живой, горячий бунт
начинается не со столкновения с властью, а когда с ней
сталкиваются, чтобы разрушить маниакальную глобализацию
брендов.

14. Почему пользовательские сообщества, строящиеся вокруг

одних и тех же брендов, в странах метрополии менее, а в странах
периферии более агрессивны? У разных обществ разные
возможности по удовлетворению статусного спроса, и бедные

149
пользователи не могут включиться в процессуальный карнавал с
той же беззаботной яркостью, что их метропольные сверстники.
Это рождает агрессивное поведение фанатов бренда, которые хотят
добиться равного с метрополией статуса протестным путём.
Естественно, что добиться этого через протестную практику
невозможно, т.к. с помощью неё нельзя подняться в глобальной
цепочке разделения труда. Смутное понимание этой ситуации
порождает вполне реальную ярость, направленную против тех, кто,
по мнению протестующих, мешает достигнуть им статусного
пользования товарами. Это даже не государство, которое, если оно
только что лишилось авторитетного языка, более не притягивает
гнев пользователей, а иной, ответный протестующий бренд,
конфликтность с которым является сакраментальной. На майских
беспорядках 2018 года в Москве, где протестовали против
очередной инаугурации В.Путина, столкновения протестующих
были не с полицией, а с конкурирующими протестующими
патриотического лагеря. 24 ноября 2013 года примечательно не
только первыми столкновениями между «Беркутом» и «Майданом»
в Киеве, но и сбором на Михайловской площади «Антимайдана».
Спектакль одновременно тянет себя в разные стороны и тем
расширяется. Корень модернизационных проблем, возникающих на
послесоветском пространстве, всегда отыскивается в том, что «кто-
то» не соответствует правильным ценностям. «Что-то» не
получается потому что «кто-то» стилистически не отвечает духу
изменений, отчего неизменно предлагается избавляться от тряпок,
памятников и значков. Глобалистскому бренду нужно освободить
дорогу, и тогда он наконец-то проедет по людям. Для протестного
бренда всегда работает правило p+1, и чем больше сторон
задействовано в протесте, тем меньший у него выхлоп. Вся
ненависть и вся энергия уходит в соперничество с конкурирующим
брендом.

15. В декабре 2014 года в палаточном городке на Площади

Независимости в Киеве появилась растяжка: «Мы с русскими по
крови – братство, но никогда – по братству рабства». Это типичное
разделяющее апарте. Оно было произнесено со сцены, которой
являлся медийный образ Майдана. Апарте было произнесено для
себя, т.е. для протестующих Майдана, где и висела растяжка, но
при этом нацелено не на площадную общественность, а на

150
зрительный зал, в данном случае Россию и русских. Что
подразумевало это высказывание? Оно подразумевало, что русские
находятся в состоянии рабской подавленности, вызванной
наличием в России авторитетной власти. Но почему это
высказывание вообще появилось на Майдане? Он ведь выступал
против властей Украины, против президента в лице В.Януковича и
его правительства, за абстрактную свободу и такую же
абстрактную евроассоциацию. Какое отношение к этому имеют
русские и их отношения с авторитетной властью? С точки зрения
протестного бренда связь самая прямая: В.Янукович приостановил
процесс евроинтеграции, следовательно, отказался от дальнейшего
единения с брендом богатой европейской жизни, а значит,
солидаризовался с неевропейской жизнью в его самом близком
варианте – Россией. Последняя стала актором майданного протеста
на правах тлетворной демонической силы, утаскивающей
свободные страны в колючку Таможенного союза. «Я девочка! Я не
хочу в ТС! Я хочу кружевные трусики и ЕС!» – плакат молодого
пользователя с Майдана показывает, что протестный бренд всегда
инфантилен и потому, как всякий ребёнок, обращает внимание на
мелкие обиды и такие же мелкие события. Они помогают
пользователям ориентироваться в пучине информационного моря.
Протестный бренд осуществляется в ощупывании иных брендов, их
сортировке, апроприации и отбраковке, условием чего является
принятие омажа глобалистских ценностей. Успех Майдана состоял
в том, что он переподчинил часть столичных территорий – саму
площадь – под глобальную медийную юрисдикцию, став её
экстерриториальным агентом. Поэтому когда 30 ноября 2014 года
протестующих попытались разогнать силой, это стало фатальной
ошибкой власти. Она покусилась не просто на протестующих
студентов, а на выражение ими того принципа, который управляет
планетой. Майдан можно назвать кузницей брендов, некоторые из
которых стали невероятно удачливыми и оказались включены в
мировой протестный бренд. Например, бренд об Украине, как о
молодой молодёжной нации, которая рвётся из тьмы в светлые
объятия Евросоюза. Протесту необходимо быть молодым и он
всегда делает акцент на свою юность. При этом украинская нация
объективно оставалась одной из самых вымирающих в мире, чья
численность с 1994 года стабильно убывала от почти ста до почти
полумиллиона человек в год. К тому же средний возраст жителя

151
Украины составляет чуть более сорока лет, что было даже выше,
чем в соседней России. Украина оказалась населена объективно
угасающим народом, где последовательно сокращалась доля
молодёжи, что не помешало бренду представить всё с точностью
наоборот. Протестный бренд вообще, как конкретное отрицание
объективности, есть производитель симуляционных образов.

16. Россия, являясь обществом авторитетной власти,

столкнувшись с Майданом, не поняла, как на него реагировать.
Первым выработанным иммунитетом было обвинение в фашизме,
который утвердился на Украине. Для России, черпающую
объединяющую легитимность из культа ВОВ, это было логичное,
но устаревшее на полвека заявление. Одна из сущностных проблем
авторитетной власти в том, что она не успевает качественно
реагировать на новые вызовы, являясь властью по-химически
реакционной. За фашизм был принят ворох разнообразных
коммерческих лейблов, начерченных то на флаге, то на щите,
носители которых были и остаются типичными пользователями,
объединёнными не идеей модерна, а желанием статусного
пользования важных символических товаров. Поэтому России
поначалу не удалось купирование протестного бренда.
Неправильно обозначив то, против чего велось контрнаступление,
авторитетная власть только укрепила враждебный бренд. По
федеральным российским каналам безостановочно завывала
иеремиада, рассказывающая об ужасах украинского фашизма.
Провал атаки на бренд заключался не в его
антиинтеллектуальности, потому что журналист Д.Киселев
«доказывал» наличие украинского фашизма на известных тезисах
Умберто Эко, а в том, что авторитетная власть своим патетическим
вниманием взрастила то, что, собственно, влачило достаточно
жалкое существование. Из разрозненных десятков протестных
группировок, насчитывающих сотни и тысячей пользователей, был
вылеплен ужасный всепожирающий молох, а из организаций,
занимающихся контрабандой сигарет на венгерско-украинской
границе, была создана вторая НСДАП. Российский авторитет
усиливал притягательность протестного бренда, наделяя его той
разрушительной силой, которой у него не было. Напротив,
целесообразная атака на бренд, в т.ч. протестный бренд,
заключается в демонстрации его несовременности, отсталости,
152
немодности и провинциальности. Парадокс в том, что
авторитетные власти всё равно работают на усиление протестного
бренда, полагая, что важнее показать весь соседский (или
внутренний) ужас непротестной лоялистской аудитории. Именно
она в самый критический момент остаётся безрезультатно-
пассивной, уступая инициативу протестному бренду.

17. Украинские события 2014 года впервые высветили не

тактику протестного бренда, которая была хорошо знакома по
бархатным «революциям» и Арабской весне, а новую форму
противодействия бренду со стороны авторитетных властей. Ранее
протестный бренд успешно расправлялся с авторитетной властью,
которая, не задумываясь, спускала на него броневики.
Пользователи действовали как хилый гопник, нарывающийся на
удар, что санкционировать появление из-за угла мощной впряги.
Протестный бренд добивается, чтобы его противник был оттеснён в
гетто, в тот самый осквернённый угол, где неправильное
сакраментальное должно подумать над своим поведением. При
этом сам протестный бренд также локализуется в гетто. Речь не
только про окраинные криминальные районы, но и про
концентрацию протестной молодёжи, которая непременно
сгнаивается на площадях. Этим гетто был майдан Незалежности.
Его структуру пытались описать как вечевую демократию,
анархическую коммуну или спартанский лагерь, принося в
ономастику немало рациональных аргументов, забывая о главном
доводе – силу своего существования Майдан черпал не из
собственного бытия, а из внешнего источника. Речь о глобальном
протестном бренде, по догмам которого авторитетная власть не
может задавить правильных протестующих, гарантом чего
являются страны праводержатели бренда. По своей структуре
Майдан оставался гетто, самоуправляющим и огороженным,
этнически однородным и протестующим, криминальным и не
лишённым романтики, к тому же имеющим немало онтологических
врагов, среди которых правительство было не так презираемо, как
купленный бренд Антимайдана. Майдан управлялся авторитетами,
которые доказывали, что знают и хранят традицию этнического
протеста лучше, нежели остальные и, как все авторитеты, они были
связаны с корпорацией власти, в которую по итогу и вошли,
оставив рядовую пехоту с померкнувшими протестными

153
символами. При этом символическое гетто упорно доказывало, что
оно и является волей нации, попутно стремясь загнать в
аналогичное гетто всех несогласных пользователей. Именно эта
тактика была перенята авторитетной властью России и применена к
угрожающему этой же власти протестному бренду. Россия
повысила ставки тем, что геттоизировала не просто бренд или
центр столичного Киева, а всю Украину. Россия вооружённым
способом заняла Крым и вложилась в ответный протестный бренд
на Донбассе, создав одно территориально нерешаемое и второе
территориально болезненное нагноение. Эти территории
протестный бренд не может освоить никаким иным путём кроме
открыто-вооружённого, а это уже идёт вразрез с развлекательной
протестной фактурой. Веселуха протеста готова улюлюкать и
загонять чужую сакральность в угол, но искренне обижается, когда
с ней поступают также. Гетто само оказалось в гетто, откуда не
существует простого и безболезненного выхода.

18. Авторитетная власть постоянно недооценивает агентность

народа. Привыкнув управлять речью, идущей в обход формальных
институций, авторитетная власть полагает, что и выступившие
против неё люди точно также спровоцированы каким-то
неформальным указом. Отсюда вечный авторитетный крик, что
протесты срежиссированы из-за рубежа. Это так, но не в том
смысле, как, вероятно, понимают авторитетные власти, мыслящие
существование некоего командного центра, рассылающего
инструкции и директивы. Авторитеты никак не могут уловить
невидимое распространении брендовых отношений, когда
оторванный от объектности образ, делает пользователей
одержимыми идеями правильного статусного потребления. Споры
этих брендов содержатся даже не в отдельных товарах вроде
фильмов или текстов, а вообще в том господствующем
англоязычном дискурсе, в котором на 2015 год существовало 53,6%
всех сайтов Сети. Сконцентрироваться в реальный протест они
могут вдруг, совсем внезапно и в пику тем колоссальным
процентам, которые на очередных выборах получил кандидат от
партии авторитета. Эту неожиданность обычно трактуют, как
инспирированную вражескую атаку, словно современность по-
прежнему топчется на пороге ХХ века. При таком отношении
человек для авторитетной власти становится инструментом

154
осуществления сторонней воли, тем самым одержимым, которого
можно убить. Конфликт переходит в понятную насильственную
плоскость, которая, ввиду того, что за правильных протестующих
вписываются правильные страны, оказывается для авторитетной
власти плачевным. Единственный конфликт современности,
который развился по иному сценарию – это Сирия, где
вмешавшаяся в войну Россия опробовала изобретённую на Украине
тактику. Легитимные группы из тех, что были одержимы
протестным брендом, оказались последовательно геттоизированы,
из-за чего были вынуждены смешаться с теми группировками,
которых глобальный протестный бренд признать никак не мог
(радикальными исламистами). Впрочем, протестный бренд,
локализуясь в ограниченном символическом топосе и не добиваясь
при том быстрой победы, постепенно сам превращается в гетто. Со
всем вытекающим криминалом. На первых сирийских видео 2011
года какая-нибудь эмансипированная девочка смело кричит в
мегафон, да пляшут мальчики в малиновых штанах. Через год-
полтора микрофоном завладевает уже бородатый смуглый
исламист. И он не собирается его отпускать.

19. Можно подумать, что авторитетная власть имеет какое-то

преимущество или предпочтение перед протестным брендом. Это
не так. До поры до времени они не трогают друг друга, покуда
барьеры, охраняющие привилегированное авторитетное кормление,
не начинают быть уж слишком высокими, а власть, их
воздвигнувшая, уж слишком несговорчивой. Авторитетная власть
не является ни актором противоборства со Спектаклем, ни актором
противоборства вообще, чаще всего ограничивая горизонт
ожиданий получением стабильных прибылей. У Спектакля, как и у
протестного бренда, в современности попросту нет достойных
соперников, поэтому приходится выстраивать хоть какую-нибудь,
пусть и жалкую, но оппозицию. Даже авторитетная твердыня Китая
со временем может показаться не такой монолитной. Увы, в
современном мире осталось всего два вида борьбы: восторженный
и протестный минет капиталу.

20. Почему Спектаклю приписывается импотенция тех, кто

борется с ним, исходя из его же логики? Как ни странно, ответить
на этот вопрос помогут события XIX века. В статье С.Екельчика

155
2006 года «Человеческое тело и национальная мифология:
некоторые мотивы украинского национального возрождения XIX
века» описывается следующий случай. В 70-х гг. XIX века по
Херсонской губернии проезжал российский император Александр
II. По традиции самодержца встречали хлебом-солью, поданном на
белом холсте. Но группа местных украинофилов добилась, чтобы
одно из полотенец оказалось вышито в их народном стиле.
Александр II принял хлеб-соль с поданной тряпицы, даже не
обратив внимания, что это была вышиванка. Для Александра II
вышитый рушник не был символом подавляемого в Империи
украинофильства, а был частью более сложной многоуровневой
системы приветствия. Полотенце просто входило в связку хлеб-
соль, означающую чествование гостя. Но для украинофилов
вышитая холстина была символом напоминания о существовании
себя и той деревенской культуры, которую они пытались
модернизировать в нацию. С.Екельчик заканчивает мысль:
«Действительная смысловая коннотация этого знака была известна
лишь небольшой группе непосредственных участников этого
события и, значит, существовала только для них. Если отвлечься от
пассажей вроде «антиколониальное тело украинского патриота»,
историк вполне корректно указывает, что в последней трети XIX
века у украинофилов просто не было другой территории борьбы:
«…пространство для выражения национальных и оппозиционных
чувств ограничивалось домом патриота, его (или её) одеждой,
предпочтением национальных блюд, напитков, причёской,
характерными усами и листом бумаги». Это было вызвано не
только репрессивной политикой авторитетных российских властей,
которые запретили печать книг на украинском (Эмский указ 1876
г.), но и тем, что украинофильские интеллектуалы работали с
немодернизованной деревенской культурой, продляя народные и
изобретая псевдонародные традиции. Но кому были понятны эти
знаки? Только самим украинофилам, которым приходилось
объяснять своё значение народу, субъектность которого они хотели
отстоять. В одном из рассказов Агатангела Крымського
повествуется о плачевном результате хождения в народ: «Сразу
после обеда Присташенко обрядился в украинскую рубаху,
подпоясался кушаком и надел на голову папаху. Он одевался для
поездки в село Бочаривка. Театральность не только не смущала
молодого человека, но напротив, очень нравилась ему и поднимала

156
его дух. Он чувствовал себя как будто вознесшимся над своей
обычной, прозаической повседневной жизнью». Крестьяне
удивляются такому виду Присташенко, по итогу опознают его как
вора и избивают его. В романе Ивана Нечуя-Левицького «Тучи»
есть эпизод, когда студент Павел Радюк возвращается домой к
родителям в деревенской одежде. Родители дивятся, не понимают
такого облачения, на что получают сердечную проповедь: «Мы,
отец, носим крестьянскую свиту потому, что мы народники, мы на
стороне народа, мы – националы! Нося свиту, мы выступаем
против деспотизма, угнетающего нашу литературу, нашу жизнь».
Стиль, как это часто бывало в XIX веке, стал для украинофилов
полем выражения идеологии. Но причём тут Спектакль? Во-
первых, в условиях апартеидного Спектакля Павел Радюк втайне от
самого себя размышлял бы так: «Мы народники, мы на стороне
народа, мы – националы, потому что носим крестьянскую свиту».
Во-вторых, пример нативистского украинского национализма
конца XIX века показывает, что его стилистические знаки –
галушки, борщ, вышиванка, одежда, усы – в целом были понятны
только самим украинофилам, а модернистское изобретение
традиции (кстати, было бы интересно связать с этим тему
авторских прав) вызывало вопросы у деревенской культуры.
«Антиколониальное тело украинского патриота» оставалось
недостаточным средством для модернизации народа в нацию. Даже
к концу XIX века украинский национализм был представлен
сравнительно небольшой группой интеллектуалов. В монографии
российского историка Алексея Миллера «Украинский вопрос в
Российской империи» на этот счёт приводится интересное
замечание: «Действительно, чтобы убедиться в том, что силу
украинского национального движения нельзя недооценивать,
достаточно сравнить его с белорусским. Но и преувеличивать эту
силу также не стоит. Вплоть до революционных времён оно так и
не стало массовым. Е. Чикаленко, сам украинофил, не без иронии
заметил в своих мемуарах, что если бы поезд, в котором в 1903 г.
ехали из Киева в Полтаву делегаты на открытие памятника
Котляревскому, потерпел крушение, то это означало бы конец
украинского движения на многие годы, если не десятилетия –
практически все его активисты помещались в двух вагонах этого
поезда. Не забудем также, что только на рубеже веков
украинофильство смогло решить две ключевые для всех таких

157
движений задачи – стандартизировать язык и создать его словарь, а
также сформировать собственную целостную национальную
концепцию истории. (Чехи, с которых украинофилы брали пример,
сумели сделать это уже в первой половине XIX в.)». Точно также
как русская нация не успела сформироваться из-за революционных
событий, украинская нация сложилась благодаря ним.
Стилистического существования в режиме постоянного давления
со стороны Империи было недостаточно, чтобы преодолеть вторую
фазу нациогенеза по классификации Мирослава Гроха. Из попытки
интеллектуалов доказать отличие масс на основе изобретённой
культуры до широкого народного движения с политическими
требованиями. Удивительно, но и в XXI веке, уже сталкиваясь с
данностью Спектакля, различные движения по-прежнему пытаются
заменять гранаты галушками, а Адорно местным Дмитрием
Донцовым.

21. Использование в рамках Спектакля нативистских практик

мгновенно задействует апарте. Александр II не понял, что
поданный рушник означает акцию угнетаемого меньшинства, но
для ангажированного меньшинства знак оказался считываемым.
Более того, он мог быть расценен как революционно (напоминание
о себе), так и негационно (покорность метрополии). Проблема в
том, что знак был предназначен для самих себя, причём для
«меньшинства себя», которое на тот украинофильский момент
занималось изобретением традиции. Для внешнего мира такой
стиль неповиновения либо не значил ничего, либо значил
пребывание «стиляги» в какой-то маргиналии, в гетто. Это вид
апарте, в котором главным адресатом является не зрители в зале, а
сам говорящий. Группировки, разговаривающие таким языком,
предстают для зала как одномерный объект. Деревенская расписная
рубаха остаётся в нём просто деревенской расписной рубахой, а не
частью бинарных оппозиций колония-метрополия, нация-империя,
угнетённые-угнетающие. Спектакль обожает такое разделение, ибо
оно превращает одержимую группу в подобие городского или
сельского племени, этнография которого экзотична, но в целом
безразлична. Племенные талисманы, тотемы, ракушки и черепа
остаются для наблюдающего фотогеничной туземщиной, и их
коннотативное значение (дополнительный смысл) проигрывает
значению денотативному (общий понятийный смысл). Малиновые

158
штаны для землян из «Кин-Дза-Дза» были просто одеждой
инопланетян (денотативное значение), а для самих инопланетян
они являлись средством социальной стратификации
(коннотативным значением). Поэтому тот, кто в Спектакле
нацепляет излишек стилистических знаков, замуровывает себя в
денотативном гетто, откуда доказывают коннотативную важность
своей одежды, причёсок, татуировок и взглядов на жизнь вообще. К
примеру, политизированные субкультуры имеют символику,
выражающую фланги политического спектра (кресты, звёзды,
свастики и даже сельскохозяйственные орудия). Денотативно
стороннему человеку всё более-менее понятно – это какие-то
политические активисты. Но коннотативное значение этих знаков
понятно только их носителям, да и то не всем и не до конца.
Характерна смена значения у кельтского креста, политизированную
версию которого создал Жан Тириар. На данный момент кельтский
крест понимается как денотативная принадлежность к
политической позиции и коннотативно к условно «правым»,
традиционалистским, расистским пользователям. При этом
упускается из виду ещё одна коннотативная сторона дела: Жан
Тириар долгое время был ультралевым, а став пан-европейским
националистом, писал про евро-советскую империю, вовсю
сотрудничал с социалистами Третьего мира, а «Молодая Европа» с
кельтухой на груди громила расистскую организацию ещё живого
Доминика Веннера. Стилизация кельтского креста была
популяризована Тириаром, чтобы отойти от свастико-немецкого
национализма и вернуться к «национал-большевистскому»
видению Европы. Так на ровном вместе вспыхивает конфликт. В
противоречиях, выполненных по правилу p+1, происходит всякое
движение протестного бренда. Противоречие рождает спор, спор
приводит к разногласиям, разногласие к войнам. Гетто идёт войной
на гетто. Толпы зевак, не понимая причин конфликта, снимают всё
на камеры. Детонационный процесс Спектакля запущен. В
торричеллиевой пустоте хлопают в ладоши.

22. Вся конфликтность протестного бренда – это бесконечные

стилистические войны, понимаемые как войны сакраментальные и
политические. В них невозможно победить, то есть осуществить
декларируемый политический принцип. Посредством него
возможно выразить себя. Впрочем, при наличии сетей

159
моментальной коммуникации, удовлетворение этой потребности не
менее, а то и более желанно, чем потребность желудка в хлебе
насущном.

23. Протестный бренд чрезвычайно сентиментален. Он давит

на образ, чувства, эмоции. Вот христиане на египетском Тахрире
встают кольцом вокруг мусульман, чтобы те смогли помолиться;
вот добровольцы убирают мусор в эргономичный совочек. Подписи
к фотографиям не проверить, они могут быть чем угодно, их
трансформирует бренд, который показывает пользователям, что их
сакраментальность действительно толерантна и экологична, а
значит, в точности соответствует бренду, которому они
поклоняются. В брендовых протестах на первое место выходит
образ, очищенный от примеси текстуальности – достаточно
подрисовать текст (который давно не печатается, а
подрисовывается) и образ сменит значение. Собственно, брендовый
протест и обусловлен коммерческим образом. Напротив,
революции Новейшего времени были обусловлены идеологически,
т.е. важны были догматические тезисы, опиравшиеся на
разработанные тексты. Если та же Английская революция не имела
в предшественниках разработанных политических текстов, а
интеллектуалы спорили на теологические темы, то уже
Французская революция положила в своё основание
структурированный корпус книг и идей. Ещё яснее это видно на
примере Октябрьского переворота, ставшего финалом Российской
революции. В модерне сложилось заговорческое отношение к
революции, выраженное в создании законспирированной
организации, формировании ударного ядра, интеллектуального
обосновании своих действий и т.д. Таково было индустриальное
общество с его очерченными классами крестьян и рабочих,
которым требовалась такая же очерченная мобилизационная идея,
тогда как послеиндустриальное устройство предполагает занятость
населения в сфере услуг. Она в свою очередь предполагает не
механический труд фордистского типа, а производственные
отношения с информацией, образами. Для жёстко связанной
идеологии больше не остаётся места. У идеологии и образа два
главных отличия: идеология подчиняется догме, а образ
подчиняется стилю; идеология построена на логике, а имаж-
политика на ассоциативном мышлении. Идеология тоже использует

160
образы, но перед этим идеология проходит долгий путь от
интеллектуалов до более призёмлённых интерпретаторов и,
наконец, прямолинейных лозунгов, плакатов и примитивных
карикатур. Тогда как протестный бренд сокращает этот путь, сразу
переходя к образу и практически отказываясь от обуславливающих
его текстов. Ранее образ был опосредован идеологией, а в
современности он избавился от сковывающих его скобок, став
чистым и рафинированным. Порой всё даже происходит почти без
слов – хлёсткая метка, короткий призыв, запоминающаяся песня,
правильно подобранный цвет повязки, логотип, эмблема. Какие
идеологические тексты предшествовали волне т.н. «цветных
революций»? Никакие. Ничего и никого. Всё, что было это
брошюры типа «От диктатуры к демократии» Д.Шарпа, т.е. работы
не теоретические, а практические. Это инструкция как, а не почему
надо действовать. Отсюда «лотосовые», «гвоздичные»,
«померанчевые» «революции» – в самих названиях застолблено не
что-то социалистическое, а стилистическое. Да и меняются по
итогу только ленточки.

24. В протестном бренде взаимосвязанное повествование

уступило могуществу пульсирующих картинок. Бренд обращается
к впечатлению, к игре, к движению, к приключениям, к
наслаждению, к эмоциям. Поэтому он эффективнее идеологии.
«Техника государственного переворота» Курцио Малапарте
безнадёжно устарела. Сегодня важно захватить не телеграф, а
посредством моментальных коммуникаций навязать образ, присягу
которого примет глобальный протестный бренд. Он ассоциативен,
ему не нужны целостные логические построения. Зато
пользователи прекрасно понимают ролики и символы, картинки и
песенки, телодвижения и цветовую палитру. Наглядность древнее
вербальности. Без неё не обходились знаменитые бунты прошлого
вроде восстания Краснобровых или Жёлтых повязок в Китае.
Разница в том, что в современности удачный образ сразу
становится виртуальным, проникает в Сеть и складывает вокруг
себя сетевое множество, для формирования которого больше не
нужны ни вожди, ни программы, ни даже вопиющая нищета или
кризис. Оно, это пользовательское множество, может внезапно
собраться и также внезапно рассыпаться. Что кому скажет сегодня
имя Ваэля Гонима? Кто это такой? А это человек, инициировавший

161
протесты, скинувшие с египетского трона Х.Мубарака. Он создал в
«Facebook» страничку «Каждый из нас Халед Сайд» (замученный
египетским Надзором журналист), где призвал к всеобщему
неподчинению. Была ли у восставшей египетской молодёжи единая
программа? Нет. Вела ли восставших структурированная партия?
Нет. Но образ, выраженный в мученическом лице Халеда Сайда,
мобилизовал людей лучше любой идеологии. Мышление
одержимых брендами руководствуется разрозненными знаками,
контроль за производством которых означает и контроль за
умонастроением свободных, творчески мыслящих пользователей. А
так как контроль за этим производством никогда не принадлежит
самим протестующим, но всегда внешним развитым странам, то и
действительно освободиться в ходе протестов невозможно.
Возможно лишь попасть под власть более продвинутого Зрелища.

25. Портрет современного протестующего состоит из

пикселей. Это разноцветные мигающие знаки, в которых важна
правильность сложения в общую картинку, узнаваемость которой
служит в качестве паспорта. Идентичность становится наглядной,
тем, что можно предъявить даже не открывая рта. Например, для
пользователя-националиста вполне характерно утверждение:
«Националистом может быть только непьющий и некурящий
человек». Казалось бы, националистом может быть любой человек,
кто желает видеть народ в качестве политического субъекта.
Только это является сущностью национализма и ничего более.
Утверждение, что националист не может курить или пить не
кажется для части националистов абсурдным (ибо они пекутся о
здоровье нации), но это всё равно что заявить, что националистом
не может быть человек, носящий шляпу или предпочитающий
крикет вместо виста. Для сущности национализма это не имеет
значения, но для брендового протеста важно именно это –
националистические пользовательские стаи будут спорить как раз
вокруг вопросов о курении и некурении, трезвенничества и
пьянства, хотя для националистов XIX века эти вещи не были
определяющими. Можно было курить, можно было не курить, но
одинаково бороться за провозглашаемый идеал. Более того,
курение из стилистического знака могло стать политическим. В
1848 году миланцы решили не курить в публичных местах, дабы не
спонсировать табачным налогом оккупационное австрийское

162
правительство, что по итогу вылилось в вооружённый конфликт с
властями. Но для пользователя важен конфликт не с ними, а с
конкурирующими стилями, в которых он видит посягательство на
своё «Я».

26. Один из сильнейших аргументов протестного бренда – это

апелляция к живости, энергичности, движению, инициативности и
активности. Протест представляет себя как социальный праздник,
развеивающий затхлый воздух авторитетных сообществ. Трудно не
следовать за его дуновением, ибо всякий несогласный объявляется
мёртвым пассивным грузом, тянущим жизнь на дно. Протест,
наоборот, обставляется как весёлый день неповиновения, когда,
якобы, можно сбросить старые социальные роли и примерить
новые. Здесь и возникает несоответствие. Протестный бренд не
ниспровергает существующие социальные отношения. Ни что не
летит вверх тормашками, потому что лететь нечему. Для этого
нужна система оппозиций, строгое или-или, которое существовало,
например, в Средневековье, чья карнавальная культура потому
хороша, что всегда действует в оппозиции верха и низа, площади и
дворца, церкви и канавы. Всему было своё время. Когда народ
вязал чучело священника с огромной елдой и гонялся с ним за
бабами? Перед Великим постом. Когда объедались блинами? Перед
говением. Повседневное связано с неповседневным. Разгул с
аскезой. Строгость с праздником. Так возникала цельная картина
мира. Философ Бернхард Вальденфельс назвал это
«оповседневниванием», процессом возникновения повседневности
в схватке с тем, что ей противостоит. Ведь если есть что-то
обыденное, повседневное, то есть и что-то необыденное.
Неутилитарное поведение оппонирует утилитарному, праздник –
труду, богослужение – обнажённой пляске. В историческом смысле
повседневность это отнюдь не набор вещей и практик,
окружающих того или иного человека, а то, как этот человек
интерпретирует окружающую его реальность и как он встраивает в
неё вещи повседневного обихода. Повседневность не существует, а
изобретается. Для неё нужно усилие, в т.ч. противостояние, и при
этом она не универсальна – повседневность индейца и нигерийца
будет различна. В частности, повседневность Спектакля
расширилась до того, что попросту не имеет внятных оппозиций и
противоречий. Зрелищу даже никто не противостоит. Не в чём

163
проявиться действительному празднику, который бы действительно
мог что-то свергнуть. Нечего оповседневить, ибо всё есть
повседневность. Бесповоротно прожилось уже-бытие. И, правда,
что неповседневного и необычного можно представить в обществе
Спектакля? Наркотическое, насильственное, эскапическое,
экстремальное, стимулирующее – всё в любой момент есть в
апартеидной повседневности. Что внутри этих отношений может
свергнуть протестный бренд? Ничего и никого. Праздника нет. Всё
сводится к ещё одной вечеринке. Тела дёргаются не в конвульсиях,
а на танцполе. Настоящий бунт был бы возможен, если бы было
предложено ужать повседневность, вернуть в жизнь колдовство и
очарованность, сложить иерархию, зарезать Спектакль, выявить
новую форму общежития, отказаться от предложенных игровых
моделей и т.п. Тогда бы наступил великий праздник
расточительства и аскезы. Закончить можно словами настоящего
боевика Жана-Марка Руйя, отсидевшего по тюрьмам четверть века:
«Расскажу тебе о своей поездке в Тулузу. Недавно я вновь там
побывал и открыл для себя заново этот город сорок лет спустя. В
полночь я вышел прогуляться, и был очень удивлен, обнаружив
огромное количество народа на террасе, и услышав разговоры
людей в стороне, которые говорили: «Чёрт, что происходит?
Никогда еще не видели таких бурных праздников!». На следующее
утро я зашёл в одно кафе и увидел там кучу пустых бутылок из-под
джина, водки, других алкогольных напитков, пятнадцать пустых
стаканов... Я заметил, что это крайне фальшивое представление о
празднике. Когда все сыты и пьяны — это не праздник. Кратко
говоря: даже в Средние века настоящим праздником был карнавал.
Это такой момент, когда все общественные отношения
переворачиваются вверх тормашками. В буквальном смысле. Во
время праздника слуга и господин меняются местами, женщина
командует мужчиной и т.д. Все общественные отношения
переворачивались с ног на голову, и так люди праздновали. Что же
за праздники у нас сегодня? Наши праздники, наоборот,
организуются в точном соответствии с общественными
отношениями. Это не тот праздник, каким он должен быть в
историческом смысле, это не праздник в истинном значении этого
слова. Что такое настоящий праздник? Когда я обращаюсь к
цитатам, я всегда цитирую великих авторов. Так вот, Ленин
говорил, что настоящий праздник угнетенных – это революция.

164
Откровенно говоря, настоящий праздник – это когда нам наплевать
на господ в партере. Это когда мы меняем повседневность.
Ниспровергаем господствующие отношения хотя бы на время. Все
остальное – не праздник: бордели, выпивка... Подрыв
господствующего порядка – вот где начинается настоящий
праздник».

27. Протестный бренд напрямую связан с акционизмом и

наглядностью. Демонстрация позиции маскирует демонстрацию
телесности, того биологического воплощения, на которое
наложился бренд: протестные массы всегда раскрашены, разодёты,
соревнуются за внимание камеры, пытаются выделиться стилем и
текстом. Даже если протестный бренд силится выразить какое-то
послание, он всё равно тужится под себя. На фестивалях в Каннах
2018 года ливанская актриса М.Исса прошла по красной ковровой
дорожке с плакатом: «Остановите атаку на Газу!». На том же
фестивале некая К.Стюарт в знак протеста против каблуков
прошлась по ковровой дорожке босиком. В обоих случаях
внимание сместилось не на посыл – кого в Каннах могут волновать
убитые палестинцы – а на ту телесность, которая выразила
протестный посыл. Как эта телесность была одета, чем знаменита,
чем ещё может порадовать. Это чистейшее и бессмысленнейшее
апарте Спектакля, в сварах которого проходит любое общественно-
политическое событие. В ноябре 2015 года пользователь
П.Павленский совершил поджог неработающей двери в здании
ФСБ на Лубянке. К акции был заранее начертана записка: «Страх
превращает свободных людей в слипшуюся массу разрозненных
тел. Угроза неизбежной расправы нависает над каждым, кто
находился в пределах досягаемости для устройства наружного
наблюдения, прослушивания разговоров и границ паспортного
контроля». То есть акция, позиционированная П.Павленским как
художественная, приобретает ещё и политическое, немножечко
революционное измерение. При этом неизбежная санкция
подстрахована заранее обзвоненной прессой и вызванным на место
фотографом. Соответственно, сам исполнитель, заявляя о своей
акции не только как о художественном действии, перестает быть
только художником. Он показывает себя борцом, поэтому ему
можно задать вопрос – если бы у П.Павленского было с собой злого
динамита четыре куска, он бы подорвал Лубянку? Он бы напал им

165
на Надзор, как напал на него подожжённой дверью? Конечно же,
нет, ибо тогда протестная аура не защитит от многолетнего
заключения, а протестный бренд чурается окончательности,
смертельности, пожизненности. Становится ясно, что перед
публикой выступил очередной телолюб, прилежный читатель книг
издательства «Гараж», который выбрал самый простой способ
борьбы в современном мире – заявить о своем нонконформизме
через симуляцию. Чтобы почувствовать разницу, можно вспомнить
принявшего мученический огненный венец пенсионера Игоря
Царёва. В 2008 году он поджёг себя прямо напротив мэрии
Новосибирска. Человек пытался высветить проблему одиноких
стариков, но, к сожалению, погиб. Игорь Царёв залез на
строительные леса Краеведческого музея, продел голову в петлю и
облился бензином. Собравшиеся пользователи смеялись и думали,
что это что-то вроде новомодного акционизма, но Игорь Царёв не
был онанистом из трансформаторной будки. Он был настроен
всерьёз. Он поджёг себя и спрыгнул вниз, приняв двойную смерть –
от огня и от удушья. Игорь Царёв не оповещал журналистов, не
имел медийного сопровождения, не мечтал прославиться. Он был
доведён до ручки конкретным социальным отчаянием, а не
прельщал пользователей рассказами о всеобщем Надзоре. Его
удушающее самосожжение ни к чему не привело, и по мировым
СМИ не пронеслась весть о мучениях какого-то там новосибирца.
Был ли такой Игорь Царёв или нет? Да? Нет? Никто не скажет
наверняка. А значит, сибиряк всё сделал правильно. Он поступил
так за правду. За смысл. За свободное мышление. И онтологические
доводы. Сравнение П.Павленского и Игоря Царёва показывает
разницу между протестным брендом и корневым поступком.
Автократия зрелищности, публичности, авторства, демонстрация
себя, а не проблемы и скромность, смелость, отчаяние, смерть и
демонстрация проблемы, а не себя.

28. Исследованию протестного бренда можно посвятить много

страниц. Для вычленения его стилистической составляющей
придётся отправиться на помойку пол-культуры, но это было бы
простым перечислением и комментированием вороха разрозненных
источников. Это может проделать любой желающий. Важнее
очертить принципы его функционирования, сакраментальную
непереносимость друг друга, блеф праздничного румянца.

166
Протестный бренд не означает смерть настоящей социальной
потехе. Она по-прежнему существует, но таится отнюдь не в
закоулках социальных сетей.

167
 Гиф VIII
Где комбижир?

1. Описывая современность, не стоит усердствовать. Можно

дойти до той степени отчаяния, что всякое усилие и всякое
действие покажутся бессмысленными. Достаточно с неё того, что
современность – это историческая ситуация, не имеющая мочь
создать событие, которое бы её изменило. В безсобытийной канве
осуществляется соревнование брендов, в мелкой детонации
которых копошится протест. Экономика расширяется
производством брендов, чья толкотня придаёт апартеидному
Спектаклю его провокационный лоск. В нём всё неистинно, всё
прервано и переврано, но, что самое невероятное, это понимание не
является камнем, разбивающим кривое зеркало. Существование
Спектакля не является тайной, у него много имён и много
свидетельств, где он популярно описывается. Параметры Спектакля
в целом разделяются пользователями. Это особая порода людей,
которые попали под одержимость брендами. Пользователи не
живут, а длятся, вполне довольные тем мнимым могуществом,
которое им придаёт сростка с любимой маркой. В той или иной
степени эти процессы свойственны всей планете, не просто
отдельным регионам с развитыми производственными
отношениями, но всей ойкумене целиком. Это связано с характером
моментальной коммуникации, позволяющей сравнительно
бесплатно и мгновенно обмениваться данными, как и подключаться
к каналам распространения брендов. При их концентрации в
странах управляемых подчёркнуто авторитетно, т.е. в силу личной
воли, слабо или вообще не связанной институализированными
законами, может возникнуть филиал глобального протестного
бренда. Он сокрушает периферийную государственность, снимая
авторитетные барьеры перед бесконтрольным проникновением на
рынок коммерческих брендов. Пользователи всех мастей спят и
видят, как бы поучаствовать в протестном бренде, ибо он выражает
не политическую, а стилистическую позицию, конвертируя
привлечённое внимание во вполне реальные социальные
привилегии. Псевдопраздничное карнавальное множество является
той легитимной формой экзистенции, приобщение к которой
позволяет прикоснуться к истинному бренду мира сего. Вместе с

168
тем, до сих пор существуют группировки и идеи, описывающие
себя как то, что противоположно современному миру. Якобы, они
имеют мочь создать событие, которое бы направило вектор истории
в иную сторону. Да... и всё-таки они существуют.

2. Говорить о противостоянии современности можно тогда,

когда оспариваемое состояние подвергается основоположной
критике. Сомнению, выявлению и разрушению должен
подвергнуться не внешний аспект Системы, а её ядро. Сущность
этого основания видят по-разному. Критикующие
методологические позиции можно разделить на две большие
группы: революционные и традиционные, хотя, по сути, они обе
маргинальные. При этом ни одна из них в действительности не
имеет под собой той площади, развернувшись на которой можно
набрать достаточную скорость, чтобы сокрушить негативный
порядок. Площадь позиции настолько незначительна, что на ней
едва удаётся стоять, хотя оттуда по-прежнему раздаются весьма
громкие инвективы. Стоит заметить, что это состояние или, точнее,
стояние, больше характерно не для метрополии и не для совсем уж
окраин, а для серединки, для мировой полупериферии. Она
испытала колоссальное влияние европейской культуры, насытилась
и пострадала от неё, потому переживает умственное пограничное
состояние и социо-культурный раскол. Это мнимо
неопределившиеся регионы, ещё сохраняющие остатки прежнего
разномыслия. Иногда там ещё что-то вспыхивает, но не горит, хотя
этой вспышки оказывается достаточно, чтобы разглядеть
истекающий ужас современности. Среди расколотой молодёжи
бродит достаточное число разнообразных идей, которые с завидной
регулярностью пытаются быть восприняты в качестве лука и
булавы. Кто бы ещё сказал, что ими бесполезно воевать против
танков и брендов.

3. Итак, что такое революция? Революция означает поворот,

движение, которое только началось и уже заканчивается, из-за чего
разглядеть его бывает очень сложно. Революция – это быстрое и
качественное изменение Системы. Революция может быть
культурной, как у Мао; экономической, как в случае
неолитического производственного перехода; политической, как в
1917 году. Во всех случаях быстро и качественно был пересмотрен

169
какой-то сегмент имеющейся Системы. Даже в случае
Неолитической революции то, что произошло за несколько
тысячелетий, было молниеносным рывком по сравнению с
предыдущим человеческим опытом. Революция в короткий срок
изменяет сущность какого-то понятия или состояния. Теоретик
истории Райнхарт Козеллек указывал, что революция связана с
изменением границ темпоральности, когда социальный взрыв
калечит привычную смену поколений и линейную передачу опыта.
На стыке противоречий возникает что-то принципиально новое,
которое только и может сдержать революционную потенцию. К
примеру, религиозные войны в Европе смогло прекратить только
государство абсолютистского типа, которое провело
разграничительную границу между моралью и политикой.
Образовалась публичная сфера, которую со временем заняла
буржуазия и которая, опять же, со временем абсолютистские
государства уничтожила. Критика, которую буржуазия
высказывала с помощью великих просветителей, была чем-то
невероятным: государство критиковала не корпорация, не
конкретно церковь, не часть аристократии, а самые разные люди,
входящие в публичное пространство, которого до Нового времени в
Европе не существовало. Эта критика, в т.ч. критика
современности, которую требуется преодолеть, порождает
определённые ожидания. Райнхарт Козеллек назвал это
«горизонтом ожидания», т.е. связкой времён, когда субъект
прошлого начинает ощущать присутствие образа будущего. В
случае критиков современности, они ждут, что она когда-нибудь
всё-таки разрешится, но горизонт ожидания никогда до конца не
приоткрывается и может в принципе не приоткрыться. Горизонт
ожиданий всегда связан с предсказаниями, пророчествами,
предвидениями, прогнозами, мечтаниями, гаданиями, т.е., во-
первых, он может вообще не оправдаться, а во-вторых он связан с
некой трансцендентальностью. Горизонт ожидания верующего –
постоянное ощущение тотального конца Вселенной и её нового
всезажжения под новыми звёздами. У атеиста, чтобы он не говорил
про то, что распадётся на нейроны и станет голубой звездой, такого
ощущения, как постоянной сопутствующей мысли просто нет – его
горизонт ограничен настоящим и ближайшим, весьма
предсказуемым будущим. Это опять возвращает к тематизации
событий на природные, стихийные, исторические и

170
трансцендентальные. Только горизонт ожиданий, заточенный на
трансценденцию, может по-настоящему вызвать революционное
событие. Поэтому все революции, работая с грубой материей,
рядятся в сияющие теологические одежды.

4. Стандартный историк М.Малиа в работе, по воле

редакторов получившей название «Локомотивы истории:
Революции и становление современного мира» находит
феноменологический корень революций в милленаризме и
средневековом христианстве: «Революция продолжает
Христианство и противоречит ему. Она есть наследница
Христианства и в то же время его противница». Ведь поначалу
революции (точнее «полуреволюции») не были политическими.
Они были религиозными, антицерковными, как у разного рода
еретиков, гуситов и лютеран. Французской революции
предшествовала напряжённая работа таких интеллектуалов, как
Руссо, Монтескьё и Вольтер, вырабатывающих политические и
правоведческие теории. Что предшествовало более ранней
Английской революции? Люди размышляли о теологических
вопросах. Политическая мысль в духе Локка и Гоббса возникла по
ходу Английской революции и после неё. Формирование
политических идеологий в Англии XVII века показано в книге
британского историка Квентина Скиннера «Свобода до
либерализма». Скиннер доказывает, что во времена Английской
революции т.н. неоримские авторы (вроде Джеймса Харрингтона)
полемизируют с принципом «либерализма», который утверждает,
что сила или угроза применения силы – это единственная вещь,
нарушающая индивидуальную свободу. Неоримляне возражают,
что жизнь в состоянии зависимости уже является ограничением,
даже если при этом никто напрямую не угрожает индивиду:
«Можно сказать, что неоримский и либеральный варианты свободы
воплощают конкурирующие стандарты автономии. С точки зрения
либералов, воля автономна, если ее никто не принуждает; с точки
зрения неоримских авторов, волю можно назвать автономной
только в том случае, если она свободна от опасности
принуждения». В конце работы Скиннер добавляет, что в
современности неоримское понимание свободы полностью
заменено свободой либеральной и предлагает над этим подумать. И
действительно можно заметить, что такое понимание свободы

171
является движетелем не просто протестного бренда, желающего
сбросить видимое принуждение, оставив при этом саму основу
возможной репрессии, но и многих «революционных» сил. Мысля в
логике концепта, имеющего хилиастические и милленаристские
корни, революция при этом остаётся такой же поверхностной, как
круги на воде.

5. Одним из измерений революции, чающей освобождение от

бед современного мира, является революция национальная.
Европейские и послесоветские пользователи соответствующих
брендов полагают, что приведение общества к национальной
константе может что-то существенно изменить. Национализм – это
обретение народом политической субъектности, в ходе которой
народ становится нацией, а власть – представительской. В
феодальном обществе источником суверенитета являлся монарх. С
началом Нового Времени активизируется борьба за суверенитет –
подросшая буржуазия пытается отобрать его у аристократии. В
итоге ей это удаётся в ходе двух важнейших событий:
Американской революции 1775-1783 гг. и Великой Французской
революции. То есть хронологически национализм стал
политическим движением в последней четверти XVIII века, когда
горожане в ходе вооружённой борьбы завоевали себе право
суверенитета. Отныне их интересы представлял не монарх и
аристократия, а они сами через систему выборов. Нация – это
народ, осуществивший своё политическое представительство.
Отобранными у аристократии привилегиями стал обладать народ. К
примеру, 20 апреля 1792 года Национальное собрание Франции
объявило войну Леопольду II, императору Священной Римской
империи. Так впервые в человеческой истории была объявлена
война от имени нации, обладающей суверенитетом, то есть
возможностью создать чрезвычайную ситуацию, которой бы
подчинились другие. Революционная экспроприация национализма
коснулась и языка. В энциклопедии «Британника» начала XIX века
джентльменом называли нетитулованного дворянина, обычно
младших отпрысков феодалов. Таков был смысл слова, начиная со
Средневековья, хотя в обиходе Нового времени джентльменом
называли обеспеченного человека, не имеющего потребности в
заработке. Но уже к середине XIX века в той же «Британнике» к
определению добавляется, что джентльменом из вежливости ещё

172
называют утонченного, порядочного человека. Если во Франции
народ распространил на себя аристократические привилегии снизу
и в ходе революции, то в Англии этот процесс был более плавным и
продвигался сверху. Процесс национализации активно шёл в XIX-
XX вв. и к ХХI практически завершился, оставив за бортом
немногих несчастных вроде басков или курдов, которые
действительно могут вложить в национализм революционное
содержание, ибо эти народы ещё не достигли политической
субъектности. Большинство других народов эту стадию уже
прошло или проходят. По этой причине феномен национализм
сегодня так хорошо описан. Множество исследователей второй
половины ХХ века, таких как Эрик Хобсбаум, Энтони Смит,
Мирослав Грох, Бенедикт Андерсон, Эрнест Геллнер и др., даже не
столько описывали национализм, а подвели его исторический итог.
Находясь на позиции национализма сегодня невозможно совершить
что-то революционное. Ведь принципы национализма в
метрополии и полупериферии уже воплощены – народ обрёл
«субъектность». Сегодняшние попытки революционизировать
национализм подобны попыткам возродить каменные орудия в
эпоху железа. Это и по смыслу похоже: националисты предлагают
миру вернуться в уютные гомогенные пещеры. Национализм имеет
революционный смысл в условиях, когда народ не имеет
политической субъектности (как у палестинцев и тибетцев), но не в
условиях, когда он эту мнимую субъектность получил.

6. В сущности, националистов устраивает сам базис

современного мира: политическое представительство, система
сложившегося производства, которое предлагается немного
подправить, существующий способ высказывания, идея прогресса,
времени и т.д. При этом националисты предлагают лишь
подрихтовать сложившиеся отношения: вернуть из
наднациональных структур больше субъектности, возвести на
границах заборы повыше, ввести большие ограничения на приток
мигрантов, проводить более жёсткую культурную и национальную
унификацию и т.п. Если в XIX веке националистические движения
чаще всего являлись демократическими и республиканскими, т.е.
революционными по отношению к аристократии и монархии,
сегодня националистические движения, скорее, более правые и
консервативные. Они предлагают сменить курс корабля, ибо

173
управление судном захватили культурные диверсанты. Они
навязали людям определённую, понимаемую негативно систему
взглядов, которую срочно требуется изжить. Это система
позитивной дискриминации, оголтелого феминизма, толерантности
и мультикультурализма. Она фиктивна, необоснованна и держится
на кончиках марксистских перьев. Притом природа этих понятий
вытекает из сущности самой национальной организации и
производственной системы капитализма. Она утвердилась с
Французской революцией и идеей Жан-Жака Руссо о том, что
власть должна основываться на общей воле. В основе общей воли
находится согласие воль частных, но это не просто сумма
отдельных воль, а частная воля, стремящаяся к общему благу. Но
так как по своей природе частная воля стремится к
исключительности, то, чтобы она же стремилась к чему-то общему,
необходима направляющая государственная власть. Общая воля
отказывает какой-то группе в привилегиях и стремится к
социальному равенству на основе приведения частных интересов к
интересам общим. На практике это выражается в откреплении прав
и свобод от сословий и их субсидарное распределение в обществе.
Понятие «субсидарный» здесь следует понимать юридически, как
дополнительную ответственность другого лица помимо
ответственности должника. В случае нации – это гражданская
ответственность каждого за каждого, слагаемая в общей воле. Так
прописано в шестой статье «Всеобщей Декларации прав человека и
гражданина» 1789 года: «Закон есть выражение общей воли». Так в
мир пришло понятие национализма, не имеющего над собой другой
власти, кроме самого себя. Так в мир пришло понятие естественных
прав, от рождения присущих человеку. Французские
революционеры не планировали уравнивать гомосексуалистов в
правах с гетеросексуалами, но интенция, заложенная Французской
революцией, была направлена на постепенное уравнивание всех со
всеми. Вектор самой ВФР – это борьба с сословными
привилегиями; затем, когда те были уничтожены, стали уравнивать
бедных и богатых. После нивелировали разницу между этносами.
Далее, когда пришёл ХХ век, началось уравнение мужчин и
женщин, которое завершилось лишь после ВМВ. Под конец, в 60-
70-х гг., когда никаких других больших неравноправных групп не
осталось, к общей воле стали приводить маргиналов. Самые
известные маргиналии – это расовые меньшинства, которые к

174
концу ХХ века оказались включены в общую волю
«национальных» государств. Но логика, заложенная Американской
и Французской революциями, требует постоянного расширения
пространства «свободы». А кого можно уравнивать в ХХI веке,
когда расовые, межполовые, социальные, национальные
противоречия вроде как «сняты» или снимаются в процессе?
Поэтому система Спектакля с помощью апарте начинает изобретать
бесчисленное множество маргинальных пользователей, которым
можно продать основу их экзистенции – бренды. Они необходимы
для дальнейшего расширения производства, предопределённого
капиталистическими отношениями. Националист, выступающий
против частных перегибов современности в первую очередь
должен пересмотреть то своё основополагающее положение,
которое привело мир к такому состоянию – политическое равенство
граждан, становящихся нацией. Со временем её границы
расширяются, приводя к общей воле самые разные сообщества.
Мир одновременно укрупняется, идёт к глобальным союзам, один
из которых уже напоминает союз планетарный, а на микроуровне
мир дробится, отчуждаемся от непосредственных переживаний и
друг друга. Поэтому у ряда пользователей наличествует
объективная тяга к защите себя, своего быта и традиций. Теплится
надежда, что разложение этих значимых для миллионов понятий
можно как-то остановить или обратить вспять. Но, как и Вандея
была не в силах отменить Великую Французскую революцию, так и
авторитетный премьер-министр из Восточной Европы уж точно не
отменит современный мир. Политики-популисты его самая
преданная, филейная часть. Они хотят выйти из мясорубки не
тоненькой спагеттинкой, а толстой, уверенно смотрящей в будущее
сарделькой.

7. Левый дискурс с упорством, достойного лучших

последователей Герберта Маркузе, продолжает изобретать
сообщества маргиналов. Им передаётся революционная эстафетная
палочка, утраченная пролетариатом. Прекариат, сексуальные
меньшинства, городские племена, ворожащие интеллектуалы,
переменчивая молодёжь, даже хакеры – требуется срочно
возложить на кого-нибудь объективную потребность в перевороте
социальных отношений. Если это не удаётся, происходит ещё одно
обращение к Маю 68-го, откуда извлекаются, например, атмосфера

175
благодаря которой стало легче дышать. Современные сторонники
общественного равенства ищут в производстве и вокруг него то,
что может конституировать нечто его бы скорректировавшее или
опровергнувшее. Одна из последних находок – курды Ближнего
Востока. Борьбу этого народа попытались представить, как новый
Интернационал и социальную справедливость, о чём полетевшие на
огонёк этнографы написали ряд интересных работ. На курдов была
возложена священная левая миссия построения равноправного
некапиталистического, ненационалистического и даже
негосударственного общества. На какое-то время аморфный
Курдистан стал местом паломничества искренней левой молодёжи.
Омрачает праздник то, что от геноцида курдов спасли не
европейские добровольцы, а американские бомбёжи со стратегов B-
1 и американский же спецназ, нацепивший шевроны
антикапиталистической «YPG». Без этой помощи курды осенью
2014 года не смогли бы отбиться от наседающего Исламского
Государства и тем более отвоевать новые территории. Интересно,
что вначале 2018 года, когда американцы заняли курдам Ракку, над
её развалинами интернациональный батальон «IFB» вывесил
красный советский флаг. Подразумевалось, что как когда-то
советские войска спасли мир от фашизма, так и нынешние левые
уничтожили чуму ИГ. Пользователей не смутило, что, в целом,
поражение ИГ было заслугой ряда государств, в особенности США,
являющейся главной капиталистической страной на планете.
Главное, что у пользователей имелся красный флаг, который можно
было макнуть в стилистические игры. Незамутнённое состояние
Спектакля: картинка важнее смысла; повторение воспроизводит
форму, а не ситуацию; символ становится содержанием;
немногочисленная группка разрастается в целый батальон, а в мире
всё остаётся по-прежнему. Вдобавок, уже в 2018 году, к прямой
поддержке «YPG» перешла Саудовская Аравия. Из состава
преимущественно курдских «SDF» королевство начало выделять
подотчётных арабов и в целом формировать союз сил Федерации
Северной Сирии. «YPG» было предложено стать основой будущей
структуры, обеспечение которой в т.ч. ляжет на ваххабитское
королевство. Оплата – двести долларов в месяц, нормальные для
тех мест деньги. Красная революция поступила на службу тагуту.
Отдавая дань памяти мужеству курдских бойцов, от смелости и
безысходности доходивших даже до самоподрывов, следует

176
указать, что их освободительная война полностью держится на
внешней интервенции. Декларировать свои антикапиталистические
речёвки при этом как-то неловко. Впрочем, между союзом с
капиталом и тем, что тебе отрежут голову, выбор вполне очевиден.
Винить некого и не за что. Но нечему и радоваться.

8. Революционному (левому и националистическому)

дискурсу противопоставляется традиционализм. Он мыслит распад
единства мира и предлагает выработать ответ этому распаду в
ориентации на вечность, не на древность, не на расположенный в
истории Золотой век, а на Традицию, через которую проявляется
Священное. Под традиционализмом понимается мысль,
выработанная Рене Геноном, Фритьофом Шуоном, Юлиусом
Эволой, Мартином Лингсом, Мишелем Вальсаном, Александром
Дугиным и другими. С пришествием Нового времени мир вошёл в
Тёмный Век, когда все иерархические структуры, на которых
держалось правильное существование, содрогнулись и погребли
под собой людей. Они в этой каше перемешались, стали
неотличимы друг от друга и, в общем-то, перестали быть людьми,
потому что таковыми их делала не внутренняя экзистенция, а место
в иерархии, которая оказалась уничтожена. Стать человеком
можно, прикоснувшись к Традиции (т.е. Священному – чести,
иерархии, духу), понимаемой, как противоположность традиции
(т.е. Профанному – истории, политике, быту). Традиция означает
распространение вечности, а традиция с маленькой буквы наделена
человеческим содержанием – посидеть на дорожку, иконам
поклониться, отдать честь национальному флагу. С каждым днём
Священного становится всё меньше, а исторического, людского,
социального всё больше. Цель традиционализма в том, чтобы
нащупать это Священное, сохранить его, пройдя инициацию и
передать дальше. Или выступить вместе со Священным против
современного мира. Традиционализм почти не говорит о себе как о
революционной силе, хотя для него является культовой книга
Юлиса Эволы «Восстание против современного мира». Революция
для традиционалиста это то, что утвердило отношения модерна,
сокрушив структуры священного, поэтому традиционалистов
уместнее называть контрреволюционерами. Традиционализм имеет
самую чёткую и мощную позицию по отношению к современности.
Не зря, если Рене Генон хотел показать кому-то на его место, то

177
называл его «современником». Мысля идеалом вечный корень
традиции, проросший сквозь все времена и эпохи,
традиционализму достаточно отыскать проявления традиционного
в современности и сплотиться, передавая свой священный огонь
дальше.

9. Против интегрального традиционализма, если использовать

этот термин, который не может адекватно описать всё
многообразие течений и группировок, осуждающих современный
мир и призывающих ориентироваться на вечность, можно
сформулировать несколько положений. Во-первых,
традиционализм есть порождение современности. Интегральный
традиционализм родился на исходе XIX-го и в первой половине ХХ
веков, в самый разгар современности. Его зачинателем является
француз Рене Генон. В свою очередь на него повлияли французы
Жерар Анкосс и полумифический Альбер де Пувурвиль. Другой
корень традиционализма уходит к неоплатоническим мыслителям
Возрождения (Марсилио Фичино, Пико делла Мирандола), что
тоже, в общем-то, уже тёмные времена. Мог ли традиционализм
возникнуть в традиционном обществе? В мире, где Священное
находится на положенном ему месте, традиционализм не нужен. Он
мог возникнуть только в современности, причём в крайней форме
её проявления – XIX-ХХ вв. Человек, живущий в Традиции, просто
не знал слова, которым бы мог её обозначить (сам Генон старался
не использовать понятие «традиционализм»). Для того, чтобы
назвать Традицию Традицией, нужна перспектива, нужен Другой,
чтобы посмотреть со стороны, а раз на Традицию можно
посмотреть со стороны, значит, Традиция более не пронизывает всё
основание мира, значит мир движется к Тёмному веку, значит на
подходе современность. Традиционализм – это взгляд на Традицию
людей современности. Пикантно и то, что традиционализм возник в
самом сердце современности, в европейской метрополии. Причём
возник в тот момент, когда метрополия подчинила себе
практически весь мир. Логично было бы предложить, что в такой
ситуации традиционализм должен был появиться в более
«традиционных» обществах полупериферии и окраин. Это был бы
мобилизационный ответ на экспансию метрополии. Но ничего
подобного не произошло. Традиционализм остался сугубо
европейским явлением, а если он и касался таких людей, как

178
Ананда Кумарасвами или Сейид Хосейн Наср, то это были люди
метрополии, которые с детства жили в Европе и США, выучились
там и там же преподавали. Возможно поэтому неприязнь
традиционализма к современности составляет лишь большой
уранический Эдипов комплекс.

10. То, что традиционализм рождён современностью,

награждает его целым букетом венерических заболеваний. Одной
из них является схожесть традиционализма с учениями «New-Age».
Все важные для традиционализма мыслители начинали свой путь с
увлечения оккультизмом, магией, эзотерикой, спиритуализмом,
язычеством и другими искусственными конструкторами,
созданными в салонах ХIХ-ХХ веков. Трудно, как внешне, так и
содержательно отличить Ошо от Шуона, а Генона от Рериха. Ведь
нужно понимать, что ислам – это не традиционализм, христианство
– это не традиционализм, церковь – это не традиционализм, суфизм
– это не традиционализм, рыцарские ордена – это не
традиционализм. Традиционализм – это всегда эзотерика, это
попытка взять из всех традиций сокрытые элементы, скрестить их в
такое же искусственное, как и современность, детище, тем самым
как-то выжив средь этой смертной любви. Так, Рене Генон где-то
до 1910 года плотно увлекался масонами, гностицизмом и
мартинизмом. К ХХ веку мартинизм «воссоздал» учитель Генона
Жерар Анкосс, считавший себя магом. Это был невероятно
популярный каббалист, масон, оккультист эпохи Fin de siècle.
Генон в то время был «епископом» Вселенской гностической
церкви, где состоял авантюрист и эзотерик Альбер де Пувурвиль.
Он не только пристрастил Генона к опию, но подтолкнул отца
традиционализма к его важнейшим мыслям о религии. А пока в
ходе «посвящения» Генон на спиритическом сеансе говорит с
духом последнего Магистра ордена тамплиеров Жаком де Молем.
Небезызвестный Фритьоф Шуон создал из европейцев первый
суфийский орден «Марьямийа». Позже Шуон прославился тем, что
облачался в индейские одеяния и, будучи обнажённым,
фотографировался с девушками в бикини. Под конец жизни,
переселившись в США, Шуон стал кем-то вроде суфийского
шейха-индейца. Ранний Эвола посещал кружки спиритуалистов,
теософов и антропософов. В 1926 году он создаёт эзотерический
проект «Ур», занимающийся пропагандой магических практик.

179
Исследователь Марк Сэджвик, написавший «Наперекор
современному миру», числился секретарём «Европейского
общества изучения Западной Эзотерики». Мартин Лингс являлся
европейским суфием, который написал эзотерико-филологический
трактат «Секреты Шекспира». По мысли Лингса, искусство
пробирает человека только тогда, когда в нём есть отсылка к миру,
который не каждый способен прочесть. Ананда Кумарасвами сплёл
воедино индуизм с неоплатонизмом и был чистейшим эзотериком.
Александр Дугин начинал в мистическом кружке Евгения
Головина. Весь традиционализм вышел из эзотеризма, магизма,
оккультизма и, не смотря на его последующую критику, так и не
смог избавиться от сомнительной молодости. Ведь о чём
центральная идея Генона? Она о наличии некой Примордиальной
Традиции. Это комплекс нечеловеческих знаний, абсолютная
трансцендентная истина, которая передавалась от «истоков
человечества» с помощью ограниченного круга посвящённых лиц.
Позже она стала существовать в отдельных духовных практиках,
которыми можно и нужно заниматься, чтобы приобщиться к
Традиции. Сам Генон выбрал для этого ислам, но не забывал
указывать, что это был его личный выбор. К Традиции, как к Риму,
ведут разные дороги. Что это, как не «New-Age»? Тут ведь тоже
главенствует идея, что «всё едино», а прийти к Единству можно
разными путями. К тому же, «New-Age» говорит, что Всё откроется
только знающим. Такая же гностическая нотка есть в
традиционализме. Оккультные практики? Все традиционалисты
начинали с них, а люди вроде Шуона от всяких псевдо-зикров и не
отказывались. Синкретизм религий и духовности? Пожалуйста.
Цикличность мира вместо линейки истории? Разумеется.
Изменённые состояние сознания? Это и наркотические опыты
традиционалистов, и некритические восприятие суфийских
практик. Реинкарнация? Кумарасвами в глазах традиционалистов
реабилитировал буддизм. В «New-Age» нет чётких правил
поведения, так ведь и традиционалисты сплошь друг от друга
отличаются. Что является основой учения «Новой Эпохи»?
Теософия, с которой были связаны все первые традиционалисты.
Чем занимался тот же Эвола? Он изучал йогу, алхимию, буддизм,
авангард, герметизм… То есть вопрос нужно ставить так: где
кончается эзотерическая секта и где начинается традиционализм?
Чем Павел Глоба отличается от Фритьофа Шуона? Почему на

180
спиритическом сеансе Генону может явиться дух Магистра ордена
тамплиеров, а инициатический центр в цыганском таборе на
вокзале лишён такой привилегии? И, самое главное, в чём же здесь
восстание против современного мира?

11. Традиционализм яростно критикует историзм. Это

принцип, когда история понимается, как знание о том, что,
осознавая прошлое, можно определить будущее, потому что всё в
этом мире развивается, тогда как традиционная, ещё гесиодовская
оптика предполагает движение от Золотого Века к Веку
Канализации. Но традиционалисты не рушат саму схему историзма,
а лишь переворачивают её, как блин на сковородке. Если
классический историзм смотрит на время, как на процесс развития,
то традиционализм смотрит на него также, но заменяет прогресс на
регресс. Историзм – мир движется от плохого к хорошему, и эти
процессы можно предсказать. Традиционализм – мир движется от
хорошего к плохому, и предсказывать здесь нечего. Никакого
преодоления историзма у традиционализма не возникает. Речь
лишь об антитезисе. Этим традиционализм неожиданно сближается
со своим оппонентом. Эвола вдруг становится рядом с Фуко (в
пику историзму писавшему, что настоящее определяет прошлое) и
вместе заявляет похожие вещи: современное понимание истории
придумала европейская цивилизация, замешанная на христианстве.
Во всём виноват авраамизм, предложивший линейное развитие
времени, которое не подходит для изучения иных обществ. А
традиционалисты добавляют, что там, где есть история, не может
быть вечности, потому что вечности не бывает там, где есть Начало
и Конец. Что из этого вытекает? А вытекает некий традиционный
эскапизм. То, что произошло – то естественно. Так и должно быть.
Звёзды затухают. Это предопределено самой логикой Традиции. Не
нужно суетиться и мельтешить. Нужно занять позицию
наблюдателя, хранить в себе ростки Традиции и пытаться жить, как
полагается воину или брахману в эпохе Упадка. То есть, говоря не
такими высокопарными словами, предлагается гордо существовать
посреди других атомов. Эту очевидность маскируют правым
анархизмом и предложением оседлать тигра. Отмечая все
достоинства поздней эволианской идеи, нужно также отметить её
пораженческий энтузиазм. Чем-то это напоминает
пользовательский жанр постапокалипсиса. Мир уже разрушен. Мир

181
уже лежит в руинах. Ловить средь развалин тигра, значит снова
сделать из них зоопарк.

12. Правый анархизм занимается поиском внутренней точки

опоры. Обретя принадлежность солнечному миру Традиции,
правый анархист самим фактом своего бытия выступает против
современности: «… это не отчаянье. Не истерический взрыв тех,
кто последовательно проиграл все политические баталии – это
математически верный строгий закон Традиции». Вслед за Эволой,
тему правого анархизма в эссе «Der Waldgang» развивает Эрнст
Юнгер. Анархизм этими мыслителями понимается не как
политическая позиция справа, а метафизическая установка анарха.
По Юнгеру между анархистом и анархом существует качественная
разница. Анархист помещён под Надзор, ибо вынужден
подчиняться принципам своего учения, тогда как анарх может
спокойно поклониться королю. «Здесь следует различать: любовь
анархична, брак – нет. Воин анархичен, солдат – нет. Смертельный
удар анархичен, убийство – нет. Христос анархичен, Павел – нет».
Стоит обобщить: анархист – вытеснен из общества, анарх –
вытеснил общество из себя. Юнгер предложил совершить великий
исход в лес, где можно вести проигранную партию в опоре на
собственные силы. Естественно, лес является образом, новой
методологической позицией, откуда можно заново нащупать
основу своего бытийствования и тем противостоять современности.
Что очень важно – Юнгер говорит о необходимости увидеть цель,
которая больше национальной, классовой, личной борьбы. Если
мир мыслится как глобальная катастрофа, то и выходом из этой
катастрофы может служить только нечто такое же масштабное.
Борьба должна идти в глубине человека. Она должна касаться
каких-то изначальных, метафизических понятий. Времени,
пространства, температуры. Юнгер не говорит о конкретном броске
под корягу, но как тут не вспомнить потаённого беларуса Ивана
Васильевича Бушило, который совершил личный исход в лес.
Ветеран-фронтовик прожил в лесу с 1947 по 1989 год. Бушило
прятался от советского Надзора, с которым вступил в конфликт,
защитив в перепалке с властью своего командира, Георгия Жукова,
который на тот момент уже попал в опалу. Иногда беглец выходил
к людям, батрачил на дальних хуторах, получал передачку от
родственников, но неизменно возвращался в лес. Дело было уже не

182
в Надзоре, который забыл про Бушило, а в том, что вместо потолка
можно смотреть на небо. Под старость лет Иван Бушило всё-таки
вернулся к людям, получил квартиру, но продолжал скучать по
родной обители: «Вот ходил в лес, под елкой хоть полежал. Раньше
около меня синицы скакали, а теперь все боятся». Уход в лес по-
прежнему остаётся важной интеллектуальной и реальной
практикой, которой может воспользоваться человек. Хоть под
ёлкой полежит.

13. Отдельно стоит обратить внимание на работы вроде «На

ножах со всем существующим», предлагающих радость
революционного ментобойства: «Спеши, товарищ, сразу же стреляй
в полицейского, судью, богача, прежде чем новая полиция не
начнет мешать тебе. Спеши и откажись, прежде чем новая
репрессия не убедит тебя, что отказ – это бессмысленность и
сумасшествие и, что ты должен принять гостеприимство
психиатрической лечебницы. Спеши и атакуй столицу, прежде чем
новая идеология сделает ее священной для тебя. Спеши и бросай
работу, прежде чем новый софист скажет тебе: “Работа делает тебя
свободным”. Спеши и играй. Спеши и вооружайся». Предельный
анархизм весёлых ребят предлагает не заморачиваться текстами,
вычленяющими логику происходящего, а зовёт причаститься
прямыми переживаниями. Альфредо Бонанно с товарищами
выступает за веселье, игру, потеху, должные заменить сумрачную
дисциплину карликовых партий: собери в кучку три-пять
единомышленников и сделай хоббитовский шаг за порог, а все эти
вечные Плехановы, выступающие по радио, даже на плесень и
липовый мёд не распадутся – внутри них нефть и пластмасса.
Предлагаемый рецепт прост – долой производство. В то время, как
левые озабочены производственными отношениями, соблюдением
рабочих прав и профсоюзами, нужно сделать ход конём – не
организовывать производство, а разрушить его. Не создавать
комфортную тюрьму с выборным начальством, а сравнять её с
землёй. Революция, контроль производства, судьи и тюрьмы… Что
за дело до этого Гиппоклиду? Такая картина не может не увлекать,
хотя всё как всегда заканчивается застреленным лейтенантом
полиции. Если революция совсем уж развернулась – майором. Это
предельное отчаяние крайне левой стороны, уставшей от
бесперспективных баталий с толмачами Маркса. Последний

183
затухающий отголосок мощного выдоха Бакунина. Но
предлагаемые отношения игры, когда счастье и приключение
добываются из коктейлей Молотова и перестрелок, всё ещё
напоминают пользовательскую мораль. Увлечённость процессом,
который хоть и сопряжён с настоящим, соскальзывает на дорожку
накопления переживаний и краткосрочных отсидок. При всей
привлекательности динамитного эскапизма он не только
олицетворяет личную возможность порвать Спектакль, но и ясно
обрисовывает то социальное отчаяние, которое проводит
одиночками по чиркашу.

14. Акционистские идеи вообще не заслуживают отдельного

тезиса. Вместо этого хочется сказать что-нибудь хлёсткое. Так,
существуют люди, которым следует повеситься на клейкой ленте
для мух.

15. Даже самый беглый взгляд на россыпь корневых и

революционных идей показывает то, в чём они сходятся. Ни одна
из них не добилась какого-либо успеха. В борьбе с современностью
все они потерпели впечатляющее поражение. Было бы странно
думать, что с сотой попытки или по прошествии лет что-то может
измениться. В связи с этим некоторые шатуны порождают совсем
уж странные мысли. Например, радикалам следует всеми силами
способствовать установлению зримой централизованной
диктатуры, чтобы посреди страны торчала зловещая Чёрная Башня
с кричащими в клетках девственницами. Тогда у революционеров
наконец-то появится противник, которого можно вещественно
низвергнуть. Ещё Мартин Малиа вполне академично утверждал,
что наличие унитарного централизованного государства во главе с
желанной столицей является обязательным условием для
революционного движения. В противном случае ему попросту не с
кем сражаться. Следующее предложение в том, чтобы героическим
примером пополнить сонм славных неудачников. Чтобы как
декабристы, как Дон Кихот, Че Гевара, Дебор, Савинков, Луи-
Фердинанд Селин, как все промахнувшиеся юноши и
непризнанные поэты… чтобы, побеждая, не превратиться в
дракона, а вовремя словить пулю, быть утопленным и повешенным,
показав будущим поколениям как нужно жить и как умирать.
Романтично. Красиво. И, что очень важно, случается само по себе,

184
даже без приложения собственной воли. Истина в том, что эти и
другие идеи, обещая праздник освобождения, не обманывают,
нет… а просто не могут сказать всю горькую правду. Сколь не
ищи, бытия на рынке не продаётся.

16. Можно было бы коснуться других корневых и легальных

маргинальных групп, пытающихся занять такие же позиции. Это
отблески самого разного политического спектра и носители самых
синкретических идей. При ближайшем рассмотрении они
оказываются теми же пользовательскими сообществами, одержимо
занятыми реализацией брендов. То, что эти бренды пытаются
продаваться как новый Лотреамон в нестандартной обложке, не
делает попытки отказа от современности успешными. Можно не
признавать наличие Спектакля, пользователей, можно отрицать
значение экономики брендов, продолжая вести взрывные видео-
блоги, но реальность по-прежнему беспощадна: непосредственные
переживания вытеснены и замещены их образами; заговор забвения
не нарушается очередной локальной бомбардировкой; публичность
детонирует в ничтожных конфликтах этикеток и лейблов. Удушье,
распространяемое современностью, продирает горло. Чтобы
набрать в лёгкие воздуха, дышать нужно совсем иной стороной.

185
 Гиф IX
Ежели вы вежливы

1. Прежде чем говорить о позиции, имеющей мочь

высказаться в пользу вечности и против современного мира, нужно
помыслить о том, какие отношения сделают её возможной. Для
этого стоит воспользоваться понятием кризиса. Современность
понимает кризис как затяжной негативный упадок и болезнь, из-за
которой кашляет экономика. В повседневном и научном обиходах
происходит столкновение с кризисом, как с длящимся,
многоуровневым процессом, имеющим свои фазы и стадии.
История переживает кризис, наука переживает кризис, средний
класс и средний возраст переживают кризис, мир переживает
186
кризис, философия переживает кризис – констатация кризиса стала
определяющей в гуманитарном знании, порожком, откуда
оглашается то, чему кризис приписан – искусству или политике.
Чтобы иметь сегодня право на знание о ходе вещей, для начала
нужно констатировать, что они пребывают в глубоком кризисе.
Историография со словом «кризис» и его производными
насчитывает сотни позиций. Это Зиммель и Шпенглер, Гуссерль и
Соловьёв, Сорокин и Генон, Бердяев и Ортега-и-Гассет. Якобы с
осознания кризиса начинается понимание, привязанное к нашему
времени: считается, что кризис стал не только локальным, он
длится не только в Евросоюзе и кино, но на планете как таковой.
Проблема в том, что изначально кризис это вовсе не длящийся
фазовый процесс, а рассекающая привычный ход вещей молния,
перелом, поворотный момент, когда прежняя деятельность уже не
может привести к заданному результату. И кто в таком случае не
желал бы сегодня наступления кризиса?

2. Древнегреческое слово «krinô» в непосредственном

переводе означает судьбоносный выбор, суждение. В
судопроизводстве «кризис» использовался как понятие для
выражения судебного решения, подводящего итог всего дела. А в
медицине кризисом называется пик, после которого пациент либо
умирает, либо выздоравливает. Отсюда первое замечание –
этимологически «кризис» это не что-то длительное, а как раз конец
длительного, когда происходят изменения, после которых тело –
общественное или личное – навсегда обращается. Кризис можно
пережить, но это переживание сродни переживанию покушения –
одномоментное счастливое избавление от смерти. Дальнейшая
судьба «кризиса» запутанна и по сути его перипетии исследовал
лишь один человек – немецкий историк Райнхарт Козеллек. Все
размышления о природе кризиса, так или иначе, восходят к его
диссертации и девятитомной работе «Основные понятия
исторической науки». Скрупулёзный немец показал, как в XVII-
XVIII веках кризис из момента превращается в процесс и
становится одним из главных описательных исторических
терминов. Отныне кризис антиномичен – это одновременно
процесс и его решение, история и то, что её разрывает. Но раз
кризис стал чем-то имманентно свойственным истории (он же
мировой, он же касается идентичностей и экономики), то уже сам

187
кризис становится единственно подлинным существованием, тем,
что проживает человек и тем, что проживает человека. Ведь
историю принято воспринимать, как вневременные изменения в
процессе человеческой деятельности, а раз человек живёт в
кризисное, т.е. изменяющееся время, значит это и есть подлинная
история – тревожная и неоднозначная. Так кризис из
одномоментного становится длительным, он захватывает историю,
и возникает стереотип, что всевозможные катаклизмы, войны и
прочие жуткости только лишь и являются настоящими событиями.
Это впрыскивание теологии в обыденность, где люди ходят в
кинотеатры, чтобы увидеть, как их жизнь уничтожает цунами.
Людям хочется быть напуганными. Ощущение кризисности
является основой убеждений, имеющих мочь что-то изменить. Ведь
бессмысленно и бесполезно быть христианином и не осознавать
при этом кризисность земной жизни. Ровно как странно
придерживаться левых взглядов и при этом не разделять
убеждение, что капиталистический способ хозяйствования
приводит к кризисам. Нелепо быть традиционалистом и не
разделять кризисность священных структур. Ощущение
непрекращающегося кризиса, требующего немедленного решения,
является сущностной чертой любых корневых взглядов.

3. Возвращаясь к понятию «горизонта ожидания» Райнхарта

Козеллека, заключающегося в присутствии образа будущего,
можно заметить, что сегодня этот образ часто воображается с
кризисных позиций. Перенаселение, криминал, урбанистский ад,
цифровой тоталитаризм, ядерные пустыни – трудно вспомнить хотя
бы несколько благостных образов будущего. Это свидетельствует
об определённой импотенции, заряжённой пессимизмом. «Мы
боимся завтрашнего дня» – лейтмотив новостей, где пользователи
рассказывают, что не знают, чего ожидать от будущего:
увольнения, теракта или повышения цен на экологичный овёс.
Настоящий момент для пользователей стал настолько
могущественным и желанным, что с ним страшно расставаться.
Горизонт ожидания скукожился, превратившись в негативный
настоящий день, где вместо похода в кафе напали инопланетяне.
Тяга к событию смещается из будущего в сегодняшний день, что
ведёт к схлопыванию мечты, ибо горизонт ожиданий наиболее
велик там, где ему предшествует малоопытность, а наиболее

188
ограничен и скуден там, где за ним находится долгая счастливая
жизнь. Достаточно сравнить горизонт ожиданий стареющего
бюрократа и романтического юнца. Юноша, не обременённый
опытом, представляет впереди неограниченные горизонты. А что
ждёт опытного старика-бюрократа, горизонт событий которого так
понятен и близок? Угасание. Оно и ощущается сегодня как
кризис. Иными словами, не нужно называть кризисом ситуацию,
когда горизонт ожиданий схлопнулся, мигрировав из будущего в
сегодняшний день. Не нужно называть кризисом многоопытность
современного мира, который слишком давно не стоял на грани
коллапса и потому вплотную подошёл не к своему концу, а к его
сладострастному воображению. И тем более не нужно ожидать
революционных событий. Для этого, как в великом переломе
Нового времени, нужна не только критика и публичная сфера, а
отодвинутый от настоящего горизонт ожиданий. Нужно
пространство для мечты. Смелость воображения и поступка. Нужно
всеми силами расширять горизонт ожиданий, потому что чем он
шире, тем больше шансов создать единомоментную кризисную
ситуацию, а значит решить длящийся процессуальный кризис.
Необходимо приветствовать всякое опасное деяние, которое может
что-то вызвать или стать решением, имеющим могущество что-то
кардинально изменить. Здесь антиномичность доходит до предела –
чтобы расправиться с кризисом (который как процесс) нужен
кризис (который как решение). Спектакль абсолютно намерено
изменил значение кризиса, сцепив его с закольцованным
настоящим, не давая человеку расшириться в прошлое и будущее.
Из действенного условия преображения он стал синонимом
увядания и порока. Но кризиса не стоит бояться. Кризис – это не
нечто негативное, а как раз выход из негативного. То, что может
привести как к концу, т.е. смерти, небытию, так и к сладкому
горизонту событий.

4. Самым ярким кризисом является трансцендентальное

событие. Оно является кризисом в медицинском смысле, после
которого пациент либо выздоравливает, либо умирает. Таковым
воспринимается пришествие Христа, что положило разделение на
самое известное «до» (нашей эры) и «после» (наша эра). «Иисус
сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к
Отцу, как только через Меня» (Иоанн 14:6) – одновременно

189
лекарство и смерть, абсолютное до и абсолютное после, спасение
через «Меня» и полное отсутствие спасения вне «Меня». Общество
не может вместить силу трансцендентального события и потому
обшелушивается, разделяясь на племя ядрышек и кожурок.
Трансцендентальное событие обладает мощью, способной
перезапустить современность, вывести из неё новые вектора,
создать вертикаль отношений на «можно» и «не можно».
Современность высмеивает такую возможность, справедливо
указывая на тоталитаризм, копировавший, кстати, именно
трансцендентальные образцы (чего только стоит фашистское
летоисчисление с 1922 года). При этом современность сама
является апартирующим тоталитаризмом, повысившим
невосприимчивости к критике тем, что низвёл её до шутовской
сценографии. Можно заметить, что трансцендентальное событие,
выраженное в речи пророка или бескомпромиссных гимнах
верующих, тоже напоминает апарте. Оно, безусловно, разделяет, но
это разделение болезненное, мучительное, всеобщее, проходящее
сразу по прошлому, настоящему и будущему. Трансцендентальное
событие не хочет чихать пылью фигур, оно выжигает Спектакль
простыми априорными истинами, в защиту которых готово
выставить факел и богослова. Кроме того, трансцендентальное
событие не произносится для себя, но для зрителей – оно звучит
для всех без исключения и ему не нужна сцена, где оно может быть
услышанным. По итогу трансцендентальное событие вновь
собирает то, что только что разлетелось в крупу. Это всегда
подобие Большого взрыва, после которого зачинается новая
Вселенная. Её-то и предлагается создать.

5. Что может стать основой для пришествия

трансцендентального события? Разумеется, его ожидание. Но чего
именно нужно ожидать? Как ожидать? Кому? Будет ли различно
ожидание европейца и африканца, североамериканца и жителя
Азии? Влияют ли культурные и этнические особенности на то, что
может быть явленным? Ответом на такие вопросы обычно служит
выявление общей, человеческой корневой структуры, обнаружить
которую можно в бытие каждого народа. Это удобный
описательный механизм, недостатки которого в том, что он как раз
удобный и описательный, подводящий всё многообразие
человеческого духа к распределённому «аполлоническому» и

190
«дионисийскому», «теллурическому» и «ураническому». Тем не
менее, таким подходом придётся воспользоваться ещё один, не
последний раз. Хайдеггеровское пришествие Бога, без которого мы
обречены к гибели, поможет ожидать состояние потаённости.

6. Что такое потаённость? Этимологически всё достаточно

просто: потаённость означает скрытое от других, то, что не
оглашают, тайное и неявное. Это что-то невыраженно внутреннее,
сокровенное, ускользающее от взгляда. Вместе с тем, потаённое –
это не близнец тайного. Скорее, потаённость означает сокрытость
вещи, которая является не бездушным предметом, прячущимся, как
камень в траве, а тем, что сознательно удаляет себя. Тайну
скрывают те, кто знают её – люди, карта, записка. Потаённое
скрывает себя само, т.е. оно обладает волей или хотя бы
человеческим представлением о ней. «И счастливца за собой/
из Элизия выводит/ потаенною тропой» – Пушкин точно подбирает
признак тропы из загробного мира, которая скрывается от ног
обычного пешехода. В 1861 году в Лондоне вышел сборник
«Русская потаённая литература» из запрещённого эпистолярного
наследия XIX столетия, таившегося от властей в архивах и ящиках
стола. Слово пытались прижить к литературе политического и даже
эротического содержания в том смысле, что она утаивается от
цензуры. Русский язык с этой ситуации разобрался и определил
такую литературу как запрещёнку, нелегальщину. При этом Герцен
с Кельсиевым называли «потаённой» русскую старообрядческую и
сектантскую литературу. Вот что писал Герцен: «…потаенная же
литература раскольников оставалась скрытой в лесах, в недрах
общин, достаточно отдаленных, чтоб избегнуть двойного надзора
— православной полиции и полицейской церкви». В 1913 году поэт
Сергей Клычков выпустил первый сборник «Потаённый сад», где
пел о рыбьих щёчках и старицах. Пимен Карпов в главном русском
антиромане «Пламень» описывает, как жуткий кровоприимец
Феофан встречал «радость земли в потаённом доме». В житие
инока Корнилия Выговского (начало XVIII в.) говорится: «Некогда
бывшу ми на Москве и некогда собравшимся отцем вкупе у некоего
господина, потаеннаго християнина, гонения ради лютаго, начаша
советовати о крещении». Советский исследователь Д.С. Бабкин
называет свою монографию «Русская потаённая социальная утопия
XVIII века», где изучает скрывающиеся русские трактаты.

191
Приводить примеры можно долго. Потаённое это то, что
присутствует в мире, но таится от него. Это знак ушедшего,
принявший решение остаться невидимым и тем спастись. Это всё
то, что удалило себя из области зрения, зазимовав в дупле и
схоронившись под корнем. Потаённость – это скрытость, которая
видит тебя, но которую нельзя различить самому. Именно с
потаённой позиции возможно ожидание трансцендентального
события.

7. Потаённость является вненаходимой позицией, т.е.

располагается в координатах, способных увидеть целостный образ
вещи. Но эта позиция вненаходима не в отношениях автора-героя,
объекта-субъекта, Другого-Другого, а во вполне конкретной
географической, критической, текстовой, демографической
реальности. Она вненаходима в отношении тех, кто её ищет с
целью коммерционализировать, репрессировать, оцифровать. Это
смелое утверждение подтверждается практикой того, что,
собственно, называлось потаённым: старообрядцы и русские
религиозные рукописи действительно не давали миру обобщить
себя. Они сжигались, скрывались, уходили в тайгу и вглубь
отдалённых келий, откуда наблюдали за миром, что однажды
поразило Михаила Пришвина, которого разномысленники озера
Светлояр попросили передать привет Мережковского и прислать
ещё его заумных книг: «Приносят книги, истрепанный, зачитанный
журнал «Новый путь», с помарками, с отметками, спрашивают о
всех членах Религиозно-философского общества. Слушаю их и
думаю: “Какие-то тайные подземные пути соединяют этих лесных
немоляк с теми, культурными. Будто там и тут два обнажения
одной первоначальной горной породы”». Потаённая литература
скрывается до сих пор. Достаточно сказать, что даже корпус
текстов протопопа Аввакума полностью так и не введён в научный
оборот, не говоря уже о философских трудах митрополита
Никифора, Ермолая-Еразма, Сергея Шелонина и тем более
сочинений скрытных староверческих авторов. При этом
митрополит Никифор, творивший в XII веке, находился под
влиянием платонизма, а потаённая литература в целом
демонстрирует поразительную для своего положения
осведомлённость о внешнем мире. Именно здесь – на стыке
скрытности и осведомлённости – проявляется вненаходимость

192
потаённой позиции, которая, не включаясь в какое-либо из
властных отношений и даже гонимая ими, может описать их
сущность со стороны. Просто потому, что с верхушки скрипучей
сосны лучше видно.

8. Потаённость связана с сакраментальностью. Та тоже не

явлена, как явлена реклама или любой вещественный знак,
мельтешащий перед глазами. Сакраментальность добывается в
тайных отношениях между человеком и вещью, в ходе которых
человек и вещь начинают обладать новыми горними значениями.
Мох, клюква, старый трухлявый пень, омут, восковая свеча, шмель,
пылинка в луче, гриб, дождик – то, что является просто вещью,
может стать знаком потаённых отношений, иного
сакраментального мира. Достаточно взглянуть на них не по-
язычески детско, когда каждая вещь понимается имманентно
законченной и потому достойной земного поклонения, а взглянуть
на всё как на часть громадного могучего замысла, имеющего силу
пробить небесный купол. «Для меня Христос – член, рассекающий
миры во влагалище и в нашем мире прорезавшийся залупкой,
вещественным солнцем, золотым семенем непрерывно
оплодотворяющий корову и бабу, пихту и пчелу, мир воздушный и
преисподний – огненный», – камлал самый потаённый русский
поэт Никола Клюев. Потаённое проявляется при особом на него
взгляде, том самом хитром, а может печальном глазке, который
иначе смотрит на уже знакомую вещь. Николай Лосский, Василий
Розанов, Борис Шергин, наловчившись, видели потаённое не
только в сложных отвлечённых категориях, а в резной красоте
опавшего листика. Особенно отметился слепой мистик Шергин,
который доживал свой ХХ век в удивительных по силе дневниках.
Почти потеряв возможность видеть, он научился зреть то
невидимое, что недоступно обычному взору. Шергин научился
молчать Бога. Слушать им. В том, что окружает человека с детства
– в дожде, занозливой скамейке, мглистом солнце – Шергин увидел
сокрытую от пользователей неторопливость великого замысла.
«Вчера в ночи вылез я на улицу. Оконные бельма везде погасли,
только небо глядит таинственно и светло. И стала убогая душа
похвалять Сына Божия… В большом-то городе, в Вавилоне
асфальтовом, где люди многоэтажно кишат в непробудной суете,
как трудно и на малую минуту «упраздниться» и почувствовать,

193
что “есть Бог”…». Находясь в современности, требуется вообразить
сердце и навести глаза – вот чему учит потаённая литература. На
более сложном языке вопрос потаённости поднимается в
Ареопагитском корпусе, показывающем непознаваемость Бога,
причём непознаваемость Его одновременного присутствия и
отсутствия. Потаённый Бог Ареопагик превосходит мир и потому
он повсюду, следовательно, действительно оплодотворяет пихту и
пчелу. Его не ухватить и не не ухватить. Он находим и вненаходим.
Парадоксальная логика потаённой ареопагитской теологии.

9. Потаённость осталось последним, что не просто таится от

обобщающего ока, но сохраняет, продолжает и передаёт себя. Это
сближает её с Традицией, которая пишется с большой буквы, хотя
потаённое вряд ли является только священным. Его характеристика
в том, что прячется по своей воле, а прятаться может мелочная
бытовая вещь и даже странный, вовсе не традиционный предмет.
Так, стихи Клюева с точки зрения ортодоксальной традиции,
безусловно, богохульны и, возможно, еретичны, но при этом вряд
ли кто мог лучше выразить дух лубяной Индии. Из-за своей
вненаходимости потаённое может противостоять традиционному,
как секты противостоят господствующей религиозной институции.
Потаённое может даже нападать на традиционное, как почти при
любом крестьянском восстании. В вальденсах, лоллардах, бегардах
и катарах было больше потаённого, чем в рыцарстве, хотя и оно
могло питаться потаёнными легендами о короле Артуре. Традиция
в её интегральном изводе понимает потаённое как профаническое,
то, что клубится где-то у подножия иерархий. Это верно, но только
если учесть, что потаённое распространяется наподобие грибницы,
которая тоже может вскарабкаться вверх – например, по стволу
дерева – и произвести свою иерархию. Только это будет иной,
хитиновый позвоночный столб. Так, в «Хронике Лаврентия из
Бржезовой» рассказывается о Гуситских войнах XV века. В одной
из записей перечисляются пышные титула и имена рыцарей,
идущих в поход на непокорных гуситов, а неподалёку
перечисляются табориты из Градишта, которые выступили против
заграничного рыцарства: Ян Жижка, Прокоп Голый и некий
Збынька из Бухова... Тут-то и скрыто главное разделение между
Традицией и потаённостью. У тебя может быть свита, блистающие
доспехи, десять колен благородных предков и рука в латной

194
перчатке, привыкшая карать, но на твоём пути обязательно встанет
Збынька из Бухова. В его жилистых руках цеп. Это называется
потаённость.

10. Потаённость находится вдалеке от проторенных троп

брендов и потому слабо подлежит включению в апартеидный
Спектакль. Сложно представить кружку для кофе, на которой будет
написано: «Был старообрядцем, пока это ещё не стало mainstream».
Потаённые темы непонятны для Спектакля, их удаление от
денежных потоков не способствует конвертации экзотики в
реальный процент. Всё, что может позволить Спектакль, заслать в
потаённую глушь своего эмиссара, какого-нибудь В.Херцога,
который снимет для пользователей ещё одно обучающее кино.
Потаённое трудно обратить в товар, т.к. оно почти не имеет
целевой аудитории, а выявление этой аудитории потребует
вложения значительных средств. Одно дело превратить коноплю в
сопроводительный дух протестного бренда, который такой
раскрепощённый и весёлый, и совсем другое – сделать их мухомора
стильное развлекательное вещество. Мухомор, как явление
потаённого мира, направлен в тайну, в содрогание, в испытание и
даже унижение съевшего его человека, что не позволяет
присовокупить его к уже апроприированным Спектаклем
псилоцибинам. Потаённость максимально антитоварна, она не
обменивается на деньги, не отслаивается в рекламный буклет как
раз в силу иной направленности, тех самых вглубь и вверх,
погружающих и воспаряющих интенций, влекущих человека прочь
от современного мира. Впрочем, при должной концентрации
Спектакль легко переводит эти потоки вперёд и вширь. Например,
крохотные горные племена в Мексике сохранили свои грибные
психоделические культы вплоть до ХХ века. Грибных шаманов не
смогла изничтожить даже католическая церковь. Зато в 50-х. гг. их
ритуалы описал американский этномиколог Роберт Уоссон. Перед
исследователем открылся разноцветный калейдоскоп фигур и
знаков, не имеющих формы и одновременно имеющих её, откуда
этномиколог вернулся только под утро. Поражённый Уоссон
поспешил открыть грибные культы Мексики миру, о чём
впоследствии сильно сожалел: «Я часто принимал священные
грибы, но никак не для “поддачи” или “отдыха”. Зная с самого
начала о том благоговейном отношении, какое еще сохраняют к

195
ним те, кто в них верит, я бы не стал, не смог бы так профанировать
их. После моей статьи в журнале “Life” целая толпа торговцев
сенсациями обрушилась в поисках “магического гриба” на Уаутла
де Хименес. Это были хиппи, псевдопсихиатры, чудаки, даже
руководители экскурсионных групп с их послушным стадом,
многие в сопровождении своих девиц... Тысячи и тысячи людей в
других местах принимали грибы (либо синтетические пилюли,
содержащие их активный агент) и болтовня некоторых из них
заполняет страницы определенной части нашей “свободной
прессы”. Я сожалею по поводу действий этих отбросов нашего
общества, но что еще можно поделать?». Очевидно, что можно
было не писать в журнал «Life». Очевидно, что можно было не
указывать место, где скрывается потаённое. Увы, после Уоссона
грибные культы Мексики пережили атаку туристов и сами стали
стричь с них деньги. В последние времена потаённое всё чаще
присваивается силами Спектакля, хотя это, всё же, единичные и
несистемные случаи. Трудно привести пример апроприации
подобный похищению лика Че Гевары. Пока ещё русская секта
скопцов не красуется отрубленными органами на брендовых
футболках, а на озере Светлояр не проводятся соревнований по
поиску клада из «Ашана». В то же время не вызывает сомнений,
что рано или поздно Спектакль докопается и до этих вещей, чему в
некоторой степени может поспособствовать данный трактат.
Поэтому стоит поторопиться. С каждым днём Спектакля
становится всё больше, а потаённого всё меньше.

11. Потаённые темы, сохраняя общие признаки, по-разному

проявляются у каждого народа. Можно говорить о потаённой
Африке, Америке, потаённых ненцах и японцах, регионах и идеях.
Во всех случаях это вещи, либо затаившиеся от современного мира,
либо оспаривающие его. Король, что спит под горой; потаённый
народец хульдуфоулк; хорканье русских деревень; каннибализм
«Речных заводей»; безумства чёрного пророка Нета Тёрнера;
самосожжения старообрядцев; культ бенанданти; Уот Тайлер и
лолларды; бегущий старец Капитон, йеменские хуситы и культ
Святой Смерти. Что объединяет столь разные явления, которые
гипотетически могут враждовать друг с другом? Их объединяет
невозможность включения в существующие в конкретный момент
отношения. Нельзя было замирить чернокожего фанатика Тёрнера,

196
верящего, что чёрный человек закрыл рукою Солнце. Нельзя
примирить воинственных хуситов, чьи щёки оттягивает
благословенный кат. Потаённое является неудобным для комфорта
экономической системы, оно стремиться разрушить её, переделать,
а то и хуже того – просто не замечать. Потаённое – эндогемный
маргинал, присущий каждому обществу. Он вшит в его структуру,
как возможность для каждого неприкаянного шатуна наконец-то
найти свои корни. Чем современнее общество, чем совершеннее его
производственные практики и Надзор, чем активнее циркулируют
бренды, тем меньше в таком обществе потаённого. Напротив, чем
общество свободнее, неподотчётнее, чем меньше на его территории
брендов и совокупности современных отношений, тем больше в
нём осталось потаённого. Потаённость очень плотно сидит в земле,
и там, где она распахана, её вымывают дожди и выбивают ветра.
Потаённости требуется лес без асфальтовых дорожек, птицы,
которые не переделаны в следящие камеры и люди, ещё не
разучившиеся мечтать и бояться.

12. Связана ли потаённость только с архаикой или она также

может проявляться в техницизме? На первый взгляд в архаичном
обществе куда больше потаённого, нежели в обществе
осовремененном. Цивилизации Мезоамерики были куда потаённее
наткнувшихся на них европейцев. В Восточной Европе ещё
водились оборотни и вампиры, когда их уже вовсю продавали на
книжных полках Европы Западной. Деревня сохраняет больше
потаённого, нежели город. Но архаическое общество потаённее
современного не из-за отсталости своих технологий, а из-за особой
укоренённости мышления. Оно не сепарирует мир, не отделяет
форму от содержания, существенное от несущественного. Для
потаённого взгляда это абсолютная целостность, которая не может
быть нарушена в малом, потому что сразу распадётся онтология,
всё бытие. «Умру за един азъ» говорил Аввакум. И
умер. Безусловно, пришествие технологии является соблазном,
сбивающим с потаённой позиции. Печатный станок лишает книгу
дивных орнаментов, зарисовок, неповторимости каждой отдельной
буквы. Леон Блуа отстаивал достоинство шпаги перед пушкой.
Однако также можно совмещать технологию с потаённостью.
Безпоповское Выговское общежитие, бежавшее от мира на
дремучий север, помогло Петру I наладить работу Олонецких

197
железных заводов. Помощь пришла не от выскобленных
инженеров, а от бородатых рудознатцев. Прекрасный
австралийский разбойник Нед Келли сковал доспех для своей
бороды. Потаённость, если она оформлена в какую-то структуру,
противится современности в своей альтернативной, параллельной
социальности, протягивая разветвлённые грибницы религиозного и
экономического содержания. Это позволяет ей существовать
автономно, по возможности даже независимо; не то, чтобы не
замечая того, что происходит вокруг, а из поколение в поколение
воспроизводить свой непочатый мир. Коренные народы Крайнего
Севера, обзавелись снегоходами и телевизорами, но не перестали
жевать мухоморы и пить оленью кровь. Повстанцы-хуситы уже
который год в одних шлёпках отправляющихся громить вражеский
блокпост. Сплясав древние племенные танцы, загрузив щёку
дурманящим катом, смуглые люди в советских пиджаках идут на
войну как на праздник. Юрий Гагарин, готовясь прыгнуть в космос,
произнёс не сахарозаменительный лозунг про всё человечество, а
простое крестьянское «Поехали!», будто отправился в соседнюю
деревню. Марвин Химейер скрытно и молча смастерил
разрушительный бульдозер, броня которого позволила защитить
поруганную честь. Функциональное обаяние технологии
вымарывает слабых субъектов, неспособных отстоять верность
своего мышления в новой алюминиевой оболочке. В
действительности прямого столкновения нет, ибо иначе
потаённость можно было бы найти лишь в культуре сверленых
топоров. Обязательности производственного метода всегда можно
противопоставить твёрдость несовременного мышления. Вот
потаённый тринитарный догмат: протопоп Аввакум, изотоп и
вакуум. В космических кораблях грядущего могут сидеть боцманы-
молчальники, а вместо кабинета психолога располагаться зал
покаяний. Главное – мышление. Чрезмерное почвенничество даже
вредно, ибо загоняет потаённость под пыжащийся куколь.
Потаённость ни в коем случае не равняется чьей-то национальной
идее и личному Китежу. Также она не может быть ограничена
техникой. То, что действительно мешает потаённости – это
уверенность в том, что всё зависит только от тебя.

13. Невозможно проникнуться потаённостью и остаться

пользователем. Пользователь образуется в процессе сростки с

198
брендом и вынужден поддерживать своё пользовательское
существование передачей этому бренду коммерческой лояльности.
Пользователь находится с брендом в состоянии постоянного
брачного танца, отчего, кстати, пользовательские отношения так
насыщены эросом. Потаённость, напротив, не берёт с человека
обязательств. Они потаённости просто не нужны, ибо та находится
в позиции вненаходимости к обозреваемому ей миру. Это видно на
примере безпоповской ветви старообрядчества, которая даже в XXI
столетии не стремится к прозелитизму, скорее отпугивая, нежели
привлекая неофитов. Потаённость не заинтересована в расширении,
поэтому ей незнаком способ производства, когда прибыль
вкладывается в расширение этого производства. Вместо процесса
потаённость зрит конечность, которая для неё желанна и почти
обязательна. Обаяние финала, неминуемого, как пришествие
Антихриста или Рагнарёка, сохраняет отношения потаённости для
итоговой цели. Идея, что когда-нибудь цепь обыденности
разорвётся на абсолютное до и абсолютное после, вроде гибели
прежнего мира и восстания новых небес, делает непривлекательной
суматошность этого мира. В отличие от пользовательского конца
Вселенной, который также неминуемо произойдёт, но произойдёт
через миллиарды лет, для потаённого усыхание сущего может
случиться уже завтра или даже через одно мгновение. У потаённого
просто нет времени сделать карьеру. Если его и включают в
современный Спектакль, то исключительно внешним усилием.

14. Если потаённое является таящимся по своей воле, логично

предложить, что его следует открывать. Но открывание указывает
на отношение колонизатора или, в лучшем случае, этнографа.
Возможная победа над Спектаклем заключается не в том, чтобы
рассказать как можно большему количеству людей о
существовании потаённого, а в том, чтобы как можно большее
количество людей как можно более глубоко соотнесло себя с
потаённым. Второе при этом не вытекает из первого. Открытие,
которое сделал Роберт Уоссон, отуристило и в целом уничтожило
грибные культы Мексики. Открытие указывает на ту дорожку, по
которой можно добежать до потаённого, чтобы сфотографировать
его, похвастаться и тем обескрасить. То, что открыто внезапно,
слишком часто становится фетишем, связанным с телесностью, не
зря в речи укоренилась выражение: «Открыл для себя…».

199
Потаённое не является тем, что открывают для себя. Тем более оно
не является тем, что открывают для других, в т.ч. для народа или
нации. Это всё равно, что открыть местонахождение того, кого
ищет власть и считать это добрым поступком. Сочетание с
потаённым происходит иначе. Вероятно, для этого существуют
множество путей – врубание, срастание, затерянность и др. –
важно, что потаённое должно проявиться само, оно должно
проявиться в простых вещах, тем самым показывая, что
врубившийся в него субъект до всего дошёл своим умом. В самом
простом варианте потаённое – это умение видеть.

15. К чему вообще изобретать отношения потаённости, если в

целом ей соответствуют, скажем, религии авраамического типа? В
конце концов, шиитский тарикат бекташи породил ислам, а
хлыстов и скопцов – христианство. Не проще ли довериться этим
структурам? Зачем здесь что-то ещё? Бесспорно, это так. Но речь не
о поиске волшебного лекарства, исцеляющего рак и простату, а
лишь о том, что отношения потаённости это тот субстрат, который
придаёт общность столь разным явлениям. Он одновременно
подобен крепкому ядрышку и в то же время ломкой шелухе,
которую сплёвывают в сторону. Может, в ней и было самое важное.
Потаённость благоразумно скрывает то, что не может вместить
разум человеческий и открывается тогда, когда воспринимающий
готов иначе смотреть на вещи. В отличие от гностических или
эзотерических практик, у потаённости не существует иерархии
посвящения, нет епископа потаённости и нет архиепископа, нет
знания экзотерического и знания для элиты. Потаённость просто
основа, может быть даже первоэлемент сакраментальных
отношений, указывающий на то, что скрывается по своей воле. Он
есть в платонизме, суфизме, буддизме, красоте таёжного угла,
христианстве, грибах, отшельнике, тихом городском обывателе, во
всём том многообразии жизни человеческой, которая таится от
всякого существа, считающего себя венцом природы. В таком
случае, является ли потаённость равновеликой основой спасения,
новым new-age элементом, который встроен в мантру об одной
истине и множестве к ней путей? В потаённом отсутствуют
оккультные практики, если понимать их, как знание о тайных
ритуалах, обеспечивающих спасение или достижение статуса. Нет
синкретизма духовного знания, ибо потаённость, как и проявление

200
неповседневности, разнится от народа к народу и мышления к
мышлению. Не получится создать храм потаённости, где под одной
крышей будут молиться суннит и буддист. Но, пожалуй, самое
главное в том, что потаённость не обещает и даже не может
обещать неофиту безусловного спасения. Оно даже неофитов иметь
не может, ибо это предполагало бы чиновничью иерархию с
Потаённым Папой. Задача потаённого менее притязательна и
гораздо масштабнее. Она тихо имеет мнение о мире со стороны,
тем самым подготавливая почву для его трансцендентального
преображения. Ведь, чтобы тот изменился, в мир должно ступить
то, что ему одновременно принадлежит и не принадлежит,
обыденное и необычное, брусника и Ареопагики, плотник в
опасной компании маргиналов и Бог Вселенной, решивший убить
себя. Потаённость не берёт на себя функцию исключительного
спасения, тая невключённую позицию наблюдения, откуда и видна
возможность этого спасения. Поэтому потаённость так привлекает
мечтателя, мистика, художника, одиночку, шатуна, творца и
человека глухонемой породы. Для фанатика, коммерсанта и
ригориста в потаённости много тумана. Не всякое сердце видит
через него. А может… оно и не должно видеть?

16. Потаённость не является пасторальной идиллией, куда

можно прилечь и отдохнуть. Как и всё, что стоит в стороне, она
может быть весьма жестока к близкому горю. Но жестока
потаённость только с человеческой точки зрения. Скорее, она
просто безучастна, ибо не видит в той же смерти действительной
конечности, а только переход к чему-то новому – посмертию или
гумусу. Потаённость напоминает няшу, топкое, мшистое северное
болото, поросшее цветастым мхом, мягкое и пружинящее под
ногами. Няша может очаровать, пригласить пройти по себе, а потом
разверзнуться, навсегда утопив путника в холодном вязком ничто.
Сожительство потаённого со смертью отпугивает слащавых
гуманистов, обожествляющих репродуктивную функцию. Для них
непонятно, зачем выстраивать укромную морильню, где люди
постятся до смерти. Для потаённого же всё ясно. Смерть – переход
из одного в другое, от неё нельзя отказаться, с ней нужно жить.
Потаённость подобна прогулке по глухому лесу. В любой момент
из-за деревьев может выскочить дикий зверь и растерзать человека.

201
 17. Существуют темы, где потаённое немедленно становится
агентом угнетения. Это треугольник бренды-пользователи-
Спектакль. Но есть ли для потаённого темы, где оно не проявляется
вообще? Скажем, может ли существовать потаённая политика?
Согласно свидетельству тайного советника Фёдора Лубяновского,
перед Аустерлицем с главной фигурой скопчества, Кондратием
Селивановым, встретился сам российский император. Примерно в
те же года петербургский камергер А.М. Еланский предоставляет
Николаю Новосильцеву, одному из ближайших товарищей
Александра I, пространное письмо. Там путано излагался проект о
переустройстве всей России на манер скопческого корабля. По
проекту Еланского Россией должны были править мудрецы-
скопцы, исполняющие этакую комиссарскую роль – они стояли бы
за генералами и чиновниками. После ознакомления с письмом
Еланского, составителя отправили в Спасо-Евфимиевский
монастырь. Был ли убелён дворянин Еланский, вознёсший тему
скопчества до самого императора, неизвестно. Но в остальном
история достоверна. То, что Еланский предложил России самую
корневую политическую революцию из возможных, где страной
стали бы управлять люди, отрезавшие свой детородный орган,
показывает валентность потаённого. Хотя бы в качестве
эксперимента, казуса. Его можно применить к самым разным
областям жизни. Большой вопрос в том, как это повлияет на
потаённое, исчезнет ли оно, приведёт к жертвам или наоборот
расширится. В человеческой истории было не так много случаев,
когда потаённость становилась в ней агентом политического и
социального. А если это происходило, как в случае «Сияющего
Пути» в Перу, где произошла сростка между социализмом и
индейской потаённостью, то всё заканчивалось большой кровью. В
целом весь этот спектр выражен в общежитиях и движениях
сектантов, эсхатологических крестьянских восстаниях,
помешательствах, истории блаженных похабов, восточных
орденов, китайских боевых братств… Если относиться к
потаённому всерьёз, оно может быть артикулировано в самых
разных темах и областях, благо потаённое пронизывает своими
гифами не просто всё общество, а всё человечество.

202
203
 Гиф X
Глагол людей

1. Имена – суть производные вещей. Тема является потаённой,

когда на разных языках и в разные эпохи воспроизводит себя с
помощью схожих речевых практик. Дискурс, применённый по
своему назначению, показывает, что один и тот же взгляд на мир,
раз за разом воспроизводился схожими словами. Историк Луи Блан
начинают свою эпическую двенадцатитомную «Историю
Французской революции» с Констанцского собора и Яна Гуса, чья
жертвенная смерть заложила понятие братства: «…даже в
кромешной тьме его всегда можно найти где-нибудь в Европе, в
дальнем уголке, сияющее, подобно потаённому и негасимому
светильнику». Этнограф С.В. Максимов рассказал о старинной
казни разбойников, сохранившейся в легендах вологодской земли:
«…у большого дерева обрубали с одной стороны корни, для чего
немного поднимали его рычагами и накренивали, чтобы
образовалась пустота и можно было в нее просунуть человека.
Затем дерево опускали на свое место и таким образом
"подкоренивали" под ним живых людей, как бы накрывая их
колпаком». Люди разных времён, убеждений и национальностей
приходили к описанию «потаённости» теми же словами, что и
незнакомые им предки, соседи и будущие потомки. Более того,
«потаённым» неожиданно оказывалось одно и то же – жуткий и
таящийся опыт окружающей реальности.

2. Русский язык богат на родственные связи. Ещё остались

золовка и деверь, но вот вуй может быть понят превратно. Жива
свояченица, но мало кто вспомнит, что это сестра жены, а свояк –
муж сестры жены. То есть свояки – это мужики, чьи жёны являются
сёстрами. Слово «свойствó», форму которого сегодня используют
повсеместно, в т.ч. в гуманитарных науках, поначалу означало не
кровное, а брачное соотношение родственников. Переданное в
логику, свойство стало вычленять качества понятий: приятно, что
сложный понятийно-связочный аппарат связан с межличностными,
родственными отношениями. В современности русский семейный
язык упростился вслед за упрощением семейной модели. Её новые
формы, вроде сожительства без брака, в свою очередь не получили

204
точного родного обозначения. Теперь с трудом определяется
свойство не только прежних, но и новых связей. Если ещё
требуется выделить спасительное свойство потаённости, стоит
обратиться к спящему могуществу языка.

3. В английском языке нет точного аналога русского слова

«свои». Есть слово «ours», то есть наши, или «mine» в значении
принадлежащий мне. А вот слово «свои» ничему не эквивалентно.
Кто такие свои? Это те, кто близок к центру какой-то окружности,
где сердцем является сам человек и то, что он пытается выразить.
Это всегда нечто коллективное, общее, чему есть хорошее
обозначение: «Свои люди». Свои – это и очень личное, и то, что
имеет общее свойство. Это не просто люди с похожими взглядами
на мир, а почти семья. Её объединяет не кровь, а неуловимое,
невыразимое понимание, что мы — свои. Это притяжательное
местоимение. Чувствуете? Притяжательное. Свои – это те, кто
притягивается друг к другу. Они не относятся к государству,
работе, коллективу, стилю. Свои образуются в результате каких-то
общих переживаний, когда делишься с кем-то самым сокровенным,
а они – с тобой. Свои – это те, с кем чувствуешь себя, как дома. А
когда страшно, когда неуютно, обязательно услышишь самое
важное: «Не бойся, здесь все свои». Возможно, что словом «свои»
можно назвать тех и то, что переживает общее состояние
потаённости.

4. Предполагают ли «свои» «чужих» так же, как «мы»

предполагают «их»? Да, предполагает. При этом «свои»
определяются притяжением, а не отталкиванием кого-либо за
прочерченный круг. Это скрытое, непонятное отношение,
обладающее интимными свойствами, поэтому свойствó пытается
быть поражённым брендами. Бренд пытается сформировать вокруг
себя круг своих, но это не те самые «свои», ибо бренд заточен на
агрессивную конкуренцию с другими брендами. Напротив, свои
сосредоточены на том, что их объединяет, точнее, свои радуется
тому, как они объединились. У своих нет общего стилистического
признака, т.к. своими могут быть люди, которые имеют разные
взгляды и увлечения. Тем более нет у «своих» унитарной
политической позиции. Более того, задумавшись о том, что
объединяет «своих», трудно подобрать какое-нибудь неабстрактное

205
объяснение. Речь даже не о дружбе, ибо своими могут быть люди,
не являющиеся друзьями, а действительно о чём-то потаённом, об
определённого рода чувствовании и думании. Вполне возможно,
что свойствó скрывается в семантике языка. Своими могут являться
не просто те, кто говорит на одном языке, чего было бы
недостаточно, а те, кто схоже понимают этот язык. Если не
понимать, как можно говорить о потаённости, то и в состояние
своих попасть не получится.

5. Совет при Центре творческого развития русского языка

назвал главные русские слова уходящего 2017 года. Вот они по
порядку: «реновация», «биткоин», «хайп», «токсичный», «батлл»,
«допинг», «криптовалюта», «фейк», «безвиз», «харассмент».
Нетрудно заметить, что все слова не просто не являются русскими,
но, за одним исключением («безвиз»), даже не подверглись
творческой языковой обработке. Впрочем, тот же Совет составил
пятнадцать лучших протологизмов. Вот они по порядку:
«домогант», «гоп-политика», «зломенитый», «кумироточение»,
«обеззлобливающее», «сетячий образ жизни», «соворность»,
«дармолюб», «живоглупие», «незомбисимость», «матильдометр»,
«дерзюминка», «живолюдье», «достосрамный», «неозлобизм». В
этом списке работа языка уже видна. Другое дело, что она
неудачна. Ни одно из представленных слов не выполнено на уровне
неологизма «лётчик». Видны неумелые швы, которыми сшиты
искусственные новообразования, обреченные на то, чтобы быть
забытыми. Второй список свидетельствует о ещё большем
бессилии современного русского языка. Оно не может ни
объязычить заимствования, ни придумать чего-нибудь новенького.
«Хайп» так, как его понимают в современном русском – это гвалт
или шумиха. Тем не менее, «хайп» уничтожил своих близнецов,
хотя они ничем ему не уступают. «Харассмент» убеждает, что он
шире русского домогательства. Миграция слов хорошо показывает,
что тот, кто создаёт наиболее конкурентный бренд, тот и
придумывает ему соответствующий языковой знак. Например,
СССР запустил первое искусственное устройство, вращающееся
вокруг Земли. В английский язык вошло слово «спутник». Но когда
в 2017 американский спутник «Zuma» якобы не вышел на орбиту,
что вызвало оживление англоязычной прессы, то, говоря о «Zuma»,
издания практически всегда использовали слово «satellite». Время

206
слова «спутник» прошло вместе с СССР. Некому было сделать из
него устойчивый бренд, например марку известной одежды,
которая бы закрепила спутник в востребованном лексиконе.
Языковые монополии, как и в экономике, давят своих малых и
средних конкурентов, а сами пользователи с радостью приобретают
брендовые слова, приобщающие их к желанному источнику
счастья.

6. В современной Франции существует «Комиссия по

обогащению французского языка». Французская академия,
общественники и чиновники высокого ранга под присмотром
премьер-министра занимается утверждением новых
офранцуженных слов, после чего рекомендует принимать их на
вооружение. С 1997 по 2017 годы комиссия разработала и
рекомендовала около четырёх тысяч новых слов, заимствований,
неологизмов и феминативов. Особенно много изменений касается
технической сферы. Словом «ordinateur» заменили «computer»
(компьютер), а «hardware» (то, что по-русски называется «железо»)
было замещено «matériel». Казалось бы, такое внимание к языку
больше характерно для авторитетных властей, но и Франция на
высшем уровне защищает свой язык от интервенций. Языковых
пуристов много и заслужено критикуют, указывая на то, что
заимствование вещь нормальная, сопутствующая истории любого
языка, связанного с соседями. Проблемы начинаются, когда
заимствования перестают творчески обрабатываться. «Хештег»
вместо метки, «хайп» вместо шумихи, «опенсейс» вместо
открытого пространства. Язык упрощается, а вместе с ним
упрощается мысль и способы её выражения: с помощью
«коворкинга» и «харассмента» невозможно говорить о Боге. «Лол»
– это уже не смех. За мерцающим монитором его состряпал
пользователь, который даже не улыбнулся. Любой намёк на то, что
следует задействовать творческую силу языка, раскрыть
воображение и творить, вызывает скачущий пользовательский
рефлекс, пускающийся надевать онучи и расчехлять благомудрие.
Тогда как защита языка не в отфутболивании заимствований, а в их
усвоении и словотворчестве. Нужно творить, придумывать,
переставлять: анаграмма слова деньга – не гадь. Если язык
способен усыновить иные слова, освоить их, то он ещё жив. А если
есть те, кто жив, то они могут стать своими, и войти в состояние

207
потаённости.

7. На Аляске есть поселение Нинильчик, где некоторые

потомки русских колонистов ещё говорят на интересной смеси
русского и английского языков. Эта деревня была долго
изолирована как от постоянных контактов с Россией, так и от
носителей английского языка. Поэтому в диалекте произошли
изменения вроде полной утраты всех родов кроме мужского. В
речи нинильчан много непривычных русифицированных
англицизмов. Так, «младенец» на этом диалекте будет «бейбичка»,
а «автомобиль» – «кара». Некоторые слова поменяли смысл,
например «большой комар» будет «дедушка камар». Тем не менее,
потомки староверов творчески обработали заимствования и на
выходе получили что-то новое, необычное. Язык стал основой
осознания общества Нинильчика как «своих», его неповторимым
свойством. При этом «континентальный» русский ослабил свою
защиту и с трудом подселяет заимствования. К примеру, главное
слово 2017 года, «hype», заполонило русский язык, хотя у него есть
полный русский близнец «шумиха». Тем не менее, «hype»
буквально вскружил всю пользовательскую среду, которая
сладострастно вцепилась в слово, просклоняв его на все лады.
Шумихой никто не воспользовался, потому что она не была связана
с брендовым пространством, но вот «hype» мгновенно отсылал к
самым комментируемым западным мировым скандалам, т.е. к
детонационным процессам Спектакля. Тот устранил мешающий
языковый барьер, который через «шумиху» не делал прямую
отсылку к Голливуду, Интернету, блогерам и прочим современным
вещам. Похожая история произошла с вторжением «check me out»,
т.е. «зацени меня». Теперь слово «чекни» употребляется в смысле
«заценить что-то», причём заценить именно в положительном
смысле, который заранее вкладывается в призыв. «Чекни» это
заранее круто, заранее интересно, прошарено. Уже-бытие
пользователей. Неудивительно, что вокруг подобных языковых
практик создаются глобальный протестный бренд и бренды
поменьше.

8. Пользовательским сообществам соответствуют особые

речевые практики, также являющиеся брендами. Их употребление
означает включённость объекта в актуальные символические

208
отношения. Брендированная речь передаётся иноязычному
пользователю во всей своей лексической точности, она не может
быть усвоена или освоена, т.к. тогда пропадёт чёткость ассоциации
с тем желанным образом, к которому отсылает бренд. Своего рода
это клеймение языка. Речь пользователей не проходит или почти не
проходит через систему фильтров, отсеивающих словесную
шелуху. В этом они, например, отличны от русскоязычных
преступных сообществ, где возникло выражение «фильтруй базар»,
сочетающее заимствование и корневую речь. Бандитские
сообщества имеют свой язык, почти лишённый заимствований типа
«рэкет». У этих сообществ существует простейшее
словообразование, вроде образования отглагольных
существительных всего лишь окончанием «ово»: палить – палево,
тупить – тупилово, моросить – моросилово, петушиться –
петушилово. О тюремном арго написано невообразимое множество
работ, что ещё раз подчёркивает – тот, кто имеет мочь отстоять
свою речь от определяющего влияния извне и тот, кто ещё находит
в своей речи творческие способности языка к усвоению
заимствований, тот существует, как воспроизводящая и
продолжающая себя структура. Такая структура в силах собрать
отношения «своих». Иными словами, если речь идёт о создании
какого-то способа существования, обратного современности,
необходимо осмелиться на способ говорения, черпавший бы силы
из самостоятельного источника. Верно и обратное: для сохранения
и развития речи необходима структура, на ней говорящая.
Значимость или незначимость очередной группы, заявляющей о
себе в очередном манифесте, можно проверить весьма просто: если
ли у неё особый язык? Смогла ли она объязычить современность и
её заимствования?

9. Если спросить у пользователя, чем он занимается или кем

работает, тот может ответить: «Я менеджер/дизайнер/обзорщик».
Но что такое, например, менеджер? Это ведь управляющий, тот,
кто перераспределяет чужие усилия и плоды этих усилий.
Менеджер может работать на складе, может в офисе, может
работать исключительно с документацией, а может вести важные
переговоры. Менеджер не даёт о себе почти никаких чётких
сведений. Это разительный контраст с прежним миром, где
название профессии навроде «скорняк» или «маслобойщик» прямо

209
указывали на то, чем занимается человек. К слову, в воровском арго
«маслобойщик» означает онаниста, занятие весьма определённое.
Также пользователь может ответить: «У меня есть свой бизнес/я
бизнесмен». Здесь опять нет конкретики. Известно, что у человека
есть своё дело, но это может быть как гигантская корпорация, так и
ларёк с шаурмой, конструкторское бюро или будка с пошивом
сандалий. Пользовательская речь всегда приглашает к взаимной
игре, досказыванию и додумыванию, в ходе чего собеседник
вовлекается в чужую одержимость и становится беззащитным
перед брендом. Неопределённость растворяет языковые границы,
через которые перешагивает коммерческий смысл. То, что
приемлемо для «открытого общества», неприемлемо для закрытого,
например тюремных учреждений, где скученное проживание людей
с девиантным поведением закрепляет за словами вещественный
смысл. Ошибиться в его значении, случайно отпустить одно
лишнее слово или допустить неточность, которую неправильно
истолкуют, может стать серьёзным проступком. При этой
жёсткости, преступное арго обладает колоссальной творческой
силой, в том числе силой образности. Быковать – нагло переть на
кого-то, птица баклан перенесла своё значение на неопытного
хулигана, а отморозок образовался вследствие оттаивания, когда
мороз больше не сковывает чью-то оголтелость. Многие слова
преступного арго, такие как «беспредел» или «наезд», вошли в
высокий литературный язык, что указывает на живучесть
уголовной речи. Она имеет среду, которая её воспроизводит и в
свою очередь наиболее точно и ярко описывает условия, вызвавшие
её к жизни.

10. Нравится это или нет, но уголовную речь отчасти можно

назвать потаённой. Она скрывается по своей воле, она непонятна
стороннему человеку, она вненаходима по отношению к власти, от
которой старается отгородиться и связана со смертью. В воровской
речи скрыт пласт незнакомой, опасной жизни вроде одной из
версий происхождения слова «лох». Так на поморском севере
называли неповоротливую рыбу, чаще всего сёмгу, которую удобно
бить острогой. Коробейники-офени стали величать лохами
нерасторопных мужиков, которых они обманывали при торговле, и
слово «лох» через вороватых торговцев иконами дожило до
современности. При этом в воровской речи существуют

210
непотаённые шлаки, такие как ощущение наживы, подтверждение
статусности, наезды на более слабых и т.п. В сущности, тюремная
культура примерно такова: «Тебе что, бабы нравятся? Ах ты пидор,
сейчас мы тебя выебем». Впрочем, важно то, что воровскую речь
очень сложно понять, то есть, вполне возможно выучить её
основные компоненты, но при этом так и не стать для носителей
этой речи «своим», хотя формально речевые законы будут
соблюдены. Подмазывающийся к воровской теме человек давно
определяется воровской речью как «фраер», т.е. тот, кто не имеет
отношения к воровскому миру. В него нельзя войти с позиции
простого копирования и подражания. Это будет вычислено и
наказано как в одной из песен Сергея Севера: «Он сидел и
блатовал,/За понятия жевал,/Ну на корточках в натуре, как
законный./Что – то где – то срисовал,/Что–то где–то причесал».
Далее следует неизбежный итог: «А мораль туда – сюда –/Мы
рисуем без труда,/Понапрасну, фраера, вы не блатуйте./Аккуратнее
в словах,/Аккуратнее в делах,/В поездах и самолётах не рискуйте».
Подделка под образец не открывает вход в мир любого потаённого.
Для этого необходимо использовать совсем иные методы или,
возможно, не методы вообще. Необходимо не умение читать текст
и даже не понимание его смысла, а что-то полностью иное.

11. Складывание букв в слова, а слова в значения – это ещё не

чтение, как ещё не является любовью кулачковые игры подростка.
Важно то, обо что трётся смысл.

12. Практика чтения сразу ставит не банальный вопрос «Что

читать?», а более изощрённую задачу «Как читать?» и «Кто
читает?». Литературоцентричность русской культуры отвечает на
них одним рубящим ударом: читать надо. Но почему надо читать?
Потому что это необходимо! Круг не разомкнуть, так как культ
чтения и литературности родимое пятно России, гордящейся и
страдающей от того, что именно здесь её культура достигла
небывалых высот. В их тени остаются очень важные вопросы –
умеем ли мы читать, как это делать и существуют ли вообще
правильные техники чтения, а если их не существует, то
существуют ли, как таковые, литературные произведения или они
создаются в процессе прочтения?

211
 13. Ответы на практики чтения могут быть найдены в
обыкновенных технологических решениях. Наискосковое чтение –
это чтение по диагонали, свойственное невеждам или
профессионалам, вылавливающим из текста то, что поможет
пересказывать его. Чтение исключительное – многократное
прочтение одного и того же места или произведения в попытках
глубже в него проникнуть. Чтение оптическое, свойственное всем
чтецам – работа с текстом под углом убеждений, наклон которых
разнится от профессионализма или предвзятости. Глубокое чтение
– медленное поглавное или постраничное чтение, исследующее
внутреннюю биологию текста – не просто то, как предложение
связано с предложением, а то, как можно было бы их связать, и не
погибнет ли от этого весь организм. Закрытое чтение – чтение
текста, как единственно существующего во Вселенной. Это чтение,
отрубающее у текста все хвосты, всякую связь с другими текстами
в попытке смотреть на него, как на абсолютную единицу,
разжёгшую мир. Существует множество других техник чтения, и,
не умоляя их нужности для определённых ситуаций, это всё же
просто вопрос мнемоники, приводящей к конструированию тела
человека так же, как конструируется сам текст. И это главный
аргумент против такого подхода. Человек – не деталь «Lego». А вот
пользователь очень на неё похож.

14. Текст, особенно текст, состоящий из букв, зачастую

называется своим настоящим родителем, который открыл
пользователям глаза. Это может быть оплодотворение одной
единственной книгой, перевернувшей голову или выработка
структурного подхода, специализации и технологизации,
позволяющей смотреть на мир с позиции станка с ЧПУ. Речь
обычно идёт о конструировании себя, как субъекта, непременно
связанного с пробуждающимися практиками тела и столкновении с
тем, что этому конструированию мешает – авторитетной властью
родителей, авторитарной властью общества, стереотипами
собственными и внешними. Так практика чтения становится
синонимичной практике субъективизации. Пользователь собирает
текст, а текст собирает пользователя: субъективизация растворена в
процессе, и, чтобы она не прервалась, пользователь вынужден
смотреть на Достоевского через феминитив. Оптическое чтение

212
становится чертой личности, постоянно вставляющей в
конструкцию пользователя выпадающие из него значения.

15. Оптическое чтение превращает текст в источник – не в

историческом смысле, а в водопойном – оттуда пьют, надеясь
утолить жажду личности. Взаимное конструирование предполагает
полное отсутствие несотварённого, а значит, всё может быть
разложено на составляющие его частицы – вера в расщепление
атома существует не только в научных кругах. Так человек
превращается в пользователя, а текст в то, что предназначено для
интерпретации. Исчезает цельность, которую предполагает
произведение, претендующее на гениальность, ибо гений – это
когда нельзя ничего отсечь. Попробуем изъять самую незначимую
деталь, и произведение лопнет, как сразу лопается шарик, если
проделать в нём дырочку. Попробуем проинтерпретировать самую
незначимую деталь в отрыве от целого, и произведение
рассыплется, как рассыпается башня из спичек. Какую бы практику
чтения мы не подобрали, она всё равно не способна объять даже не
смысл произведения – он нужен для школьных сочинений по
литературе – а его целокупность, гештальт, то, что больше суммы
его идей, персонажей и букв. Практики чтения, прекрасно
специализирующие текст, бессильны воспринять то, что не может
быть выражено с помощью филологической арифметики – тот дух,
то сияние, которое исходит от гениальных текстов. Конечно,
необходим минимальный набор технических навыков, таких как
способность читать и помнить прочитанное, но для того, чтобы
полностью проникнуть в произведение, совсем не нужно
досконально знать его. Услышав лишь, что создатель Вселенной
позволил прибить себя на крест, чтобы через нервные окончания
плоти и души почувствовать всё, что веками чувствуют люди,
человек может проникнуть в потаённость христианства глубже, чем
многие начётники. Мир тут же озаряет вспышка. Галактики снова
летят по сторонам. Это путь юродивых. Это чтение без знания букв.

16. Можно ли отнести к практикам чтения восприятие

верующего, который не знаком со священным писанием своей
институции или секты, но при этом проник в их положения глубже,
нежели буквенники-соверцы? С одной стороны, чтение
заключается не только в считывании букв, но и вообще в

213
считывании знаков, к которым можно отнести ритуальные жесты,
иконную наглядность и наонное пение. С другой стороны, является
ли чтением момент распознавания пылинки, танцующей в косом
церковном луче, которая вдруг разворачивается в грандиозный
замысел бытия, где нашлось место миллиардам людей и соринке, а
уже из этого факта выявляется существование Бога? Вопрос
сложный, еретический. Чтение работает с формой. Для чтения
необходима система знаков, о которой нужно иметь хотя бы
малейшее представление, чтобы добыть оттуда смысл. Феральный
ребёнок не поймёт, что в публичном месте нельзя испражняться,
как и некоторые читатели не поймут, кто такие феральные дети –
знак, не считывающийся как знак или остающийся непонятым,
выбивает из поля практики так же, как город выбивает оттуда
детей-Маугли. Ребятишки, выросшие без социализации, просто не
понимали систему человеческих знаков, проявляя одинаковое
безразличие к религиозному и светскому, личному и
общественному. Они не владели любыми практиками чтения и
потому не могли добывать смысл из окружающих знаков. Но дикие
дети всё равно соприкасались с потаённым, как соприкоснулся с
ним волчонок Питер. Мальчик, пойманный в разгар Французской
революции в лесах Аверона, любил сырое мясо и вёл себя как волк.
Ни речи, ни проблеска человечности, которую так и не удалось
воспитать в нём за всю оставшуюся жизнь. Но Питер, воя на луну,
почему-то проявлял странную любовь к музыке, которую пронёс с
собой через всю жизнь. Что он мог знать о музыке? Ничего. Но он
проник в неё так глубоко, и она проникла в него так глубоко, как
только на чистый белый лист может проникнуть чернильная капля.
У Питера, и у части других феральных детишек,
демонстрировавших полное безразличие к общественным знакам,
сразу загорались глаза, если звучала музыка. Не зная ни
инструментов, ни то, зачем и как на них играть, имея только
отточенный и усиленный природой слух, феральные дети
проникали в самую глубь полностью чуждой для них стихии. Эта
та самая неразделяемая, неконструируемая, потаённая стихия,
содержащаяся в гениальных произведениях. Дети не использовали
для их восприятия практики чтения, но невероятным образом
принимали и усваивали их. Это уже не чтение. Это не знаки. Это
что-то иное. Что-то на порядок проще и на порядок сложнее. Это –
врубание.

214
 17. Любовь с первого взгляда, мгновенное осознание того, что
тебя хотят ограбить, единственная строка, заставляющая заплакать,
чужая речь, которую не понимаешь, но из которой всё понятно,
чувство смерти, которую несёт к тебе свистящий снаряд – это всё
врубание. Так врубается топор, неожиданно раскалывающий
сучковатое полено. Секунду назад оно смотрелось непобедимо, а
теперь подпрыгнуло, разлетелось, и топор оказался в колоде.
Врубился. Это мгновение, после которого всё вдруг становится
ясно. Оно не связанно с опытом и начиткой, разве что в самых
разумных границах, просто как букварная возможность
ориентироваться в тексте. Взглянул – и всё понял. Вот о
чём врубание. Врубание – это когда не нужно сноски. Врубание –
это когда можно не продолжать. Врубание основывается не на
каких-то объективных знаках, при должном взгляде способных
донести заданное послание, а на самом человеке, умеющем этот
знак создать. Именно врубание образует общность своих. Именно
врубание может проникнуть в потаённое.

18. Тему врубания хорошо раскрыл искусствовед Абрам

Эфрос. Ещё в ХХ веке он заметил, что иностранцы «не видят
Сурикова». Они останавливаются возле его картин, окидывают их
взглядом и идут дальше, разевая рот у более слабых полотен. А вот
русским Суриков понятен, это важнейший для них художник.
Почему? Потому что врубаются. Нарисуй мокренький снежок и
воткни две сереньких берёзки – русское сердце сразу и потечёт. Так
чувствуется мартовский лес на взгорке, и так он чувствует тебя.
Это вкладыш с проталиной. Это одно в другом. И хоть корень
врубания идёт от земли, от крови, это связано не с этническими
соками. Русские дали масштабнейшую популяцию пользователей,
которые вообще ни во что не врубаются. Но даже в несчастном XXI
столетии врубание не является искусственным изобретением.
«Врубаешься?». «Рубит фишку!». Это живой язык. А Эфрос ещё
тогда, в 30-е гг., махал на невидящих Сурикова рукой: «…с этим не
спорят, так как это подрубает само себя». Здесь есть определённое
противопоставление эмпирике, и, быть может, сенсуализму.
Ощущения вроде бы и присутствуют, но врубание всё равно
происходит по прозрачной схеме, природа которой так и остаётся
невыясненной. Как объяснить, что обыкновенная, не самая

215
изящная, может быть чужая и даже иностранная вещь впечатлила,
пробила душу романом или музыкой, а своё, родное, оставило
равнодушным? Никак не объяснить. Есть вещи, в которые надо
просто врубиться. Так врубался когда-то Егор Летов. Врубался
Розанов, Георг Гейм, Честертон. Врубался Кирилл Мариенгоф, сын
того самого Мариенгофа, который покончил с собою в семнадцать
лет, оставив сокрушительнейшие мысли: «Я хочу, чтобы Валя была
около меня и чтобы она любила меня. А если нет, то и не надо,
можно и так». Врубаетесь? А если нет, то и не надо, можно и так...
Ещё врубаются у обрыва. И, конечно, врубается мужик, задумчиво
выдыхающий «Эх, бля...» в простую деревенскую тьму.

19. Таким образом, для того, чтобы с позиции потаённости

ожидать трансцендентального события и тем вступить в вечность
против современности, необходимо не просто обладать речью,
способной выражаться, но также и структурой, которой эта речь
была бы необходима. Проблема возникает, что, во-первых, в такую
структуру можно только врубиться, въехать, прорасти, но не
открыть, понять или распределить, а, во-вторых, пока что
непонятны границы и смысл этой структуры. Доселе каждая эпоха
порождала или продолжала определённые социальные
группировки. У каждой из этих социальных группировок была
структура, которая декларативно или нет, но пыталась выражать
интересы этих группировок. В аграрном обществе это мог быть
какой-то культ, вроде заведеев в Иудее, боровшихся с римским
владычеством. В индустриальном обществе XIX века – это
социалистические партии. Но состояние современности,
породившую пользовательскую социальность, проживающуюся на
низовом, повседневном уровне, при этом не породило структур,
имеющих мочь выступить против сложившегося порядка вещей.

216
217
 Гиф XI
За гнёздышко дрозда

1. В эссе Армина Молера «Фашизм как стиль» (1973), личный

секретарь Эрнста Юнгера описал, почему фашизм следует
понимать именно как концентрацию определённого стиля.
Столкнувшись с разностью рексистов, кодряновцев, «ФНП» Жака
Дорио, национал-социалистов, пиренейского фашизма, рубашек
Мосли и О’Даффи, Армин Молер предложил выход из фашистской
чересполосицы. Их общность проходит не по политическим
убеждениям, а по стилю и образу жизни, которые: «пересекаются с
другими образами действия на данном этапе и только вкупе с ними
составляет стиль времени». Концепция Молера легко обошла
тяжеловесных конкурентов, пытающихся описать фашизм с
позиции политической. Наибольшей популярностью рассуждения
Молера достигли в рядах современных фашистских пользователей,
которые обрели основание включать в фашизм всё, что им
нравится. Раз это стиль, значит – me ne frego. Но почему такая
концепция вообще обрела популярность? Потому что фашизм
быстро схлопнулся, проиграл политически, экономически,
культурно и, конечно же, проиграл в военном отношении. Только и
остаётся объявить фашизм стилем, тем самым давая ему долгую
жизнь. Трудно представить могущественное эссе «Коммунизм как
стиль», потому что коммунизм прожил долгую стадиальную жизнь
от болезненного рождения до зрелости и старческого угасания.
Коммунизму просто не требуется определять себя как стиль,
потому что эта идеологическая система первая вывела человека в
космос и распространилась на миллиарды живых существ. К тому
же затрагивать стиль, находясь в отношениях современности,
значит опасно раскрыть себя перед пользовательскими брендами.
Им же, напротив, следует затруднить работу. Не чёрным цветом,
доступным и штанам «Adidas», а тем, что нельзя ни
каталогизировать, ни повторить в отрыве от оригинала. Цельным
образом всякой вещи.

2. Эстетика – это учение о законах чувственного отображения

действительности. Эстетика говорит не только о красоте, не только
об искусстве, не только о культуре, но о принципах идеального

218
вообще, в т.ч. в чувственном отображении человеком окружающей
его реальности. Для этого вводятся критерии
идеального/неидеального, пары которых для «фашизма как стиля»
будут таковыми: героизм и трусость; культ юной смерти и
буржуазный достаток; отческая воинственность и
интернациональное разложение коммунизма и т.д. Эти
антиномичные пары, если поставить их вертикально, будут той
эстетической иерархией идеального, забраться на которую, как на
арийскую пальму, обязан каждый чернорубашечник. Антиномия же
проявляется в том, что эти критерии идеального могут вполне быть
применены к сущностному противнику фашизма – советскому
коммунизму, который также, особенно на своей первой, огненной
стадии, находился в отношениях между самоотверженностью
Павки Корчагина и бочкой варенья Мальчиша-Плохиша, защитой
социалистического Отечества и борьбой с мировым
космополитизмом. Возникает путаница, которая гнёт подкову
эстетического спектра друг к другу. Её выпрямляют введением
переменной, через которую бы преломлялся идеальный критерий
эстетического. Это может быть отношение эстетического к
реальному, то, как оно, отразившись от жизни вещей, меняет её же
вещественную сторону. Или проставление антропологической
единицы, взгляд которой прогрелся в сиянии эстетического. В
худшем случае, идеальное эстетического подчиняется
идеологической доминанте: «что-то» хорошо и прекрасно, потому
что оно соответствует правильным ценностям. «Хорошо то, что
правильно» – одновременно отвечает на всё и на ничего,
приближая такое понимание эстетического к парадоксу Клода
Лефора.

3. Согласно парадоксу Лефора, идеология вынуждена

обращаться за признанием к истине, лежащей вне её пределов,
отчего не может как оспорить эту истину, так и доказать её,
пользуясь выразительными средствами этой идеологии. Возникает
разрыв, в который могут просочиться очень неудобные вопросы.
Как, например, объективно доказать советское утверждение о
неизбежности построения в стране коммунистического общества?
Никак. А как его оспорить? Никак. Внутри советской Системы,
претендующей на полное, рациональное, научное объяснение
объектного мира, лежала истина, которую эта Система не могла

219
доказать. «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно»
примерно то же самое, что и «Хорошо то, что правильно».
Возможная аргументация выглядела бы только теодицеей, которой
необходима фигура схожих масштабов, в случае авторитетных
стран – вождь и его высказывания. В СССР это был Иосиф Сталин,
который так же, как и абстрактный идеал, находился за границами
коммунистического дискурса. Сталин мог в любой момент
перенести его границы по своему усмотрению, чем и занимался,
вмешиваясь в учебники по истории и языкознание. Находясь в
исключительной позиции, авторитетный лидер мог самолично
разъяснять то, как правильно нужно понимать внеположенный к
идеологии идеал. Возвращаясь к проблеме эстетического в
современном мире, можно заметить, что введение переменной,
особенно антропологической, вроде критерия того, как сильно и
качественно вернувшееся к человеку ощущение изменило его,
сталкивается с парадоксом Лефора. Возникает фигура мастера,
который лучше других понимает, как толковать критерии
идеального эстетического. Это авторы, комментирующие свои
произведения; музыканты, высказывающиеся о смысле своих
песен; критики, набравшие популярность; аналитические тексты,
объясняющие сложные сюжеты; шоу, выявляющие нравственность;
в общем и целом то, что стало брендом, обслуживающим
коммерческий потенциал ощущения. Раз за разом видны
пользовательские вопросы, обращённые к молчаливому или
говорящему бренду: «Как правильно понимать это произведение?»;
«Что хотел сказать автор?». Тут же объявляется мастер, говорящий
жрец современности, начинающий идеологической переменной
гнуть к земле внеположенный эстетический идеал. Вроде бы это
типичное ремесло той же литературной критики, как и
комментирование древняя и почётная античная традиция. Можно
было бы зацепиться, что комментирование стало беспрестанным и
онанистичным, что интерпретация интерпретирует саму себя,
чтобы снова быть прокомментированной или указать на то, что
толкователи гонятся за публичностью, тем самым дефлорируя себя
Спектаклем, но дело не в этом. В условиях жреческих медиа,
практически каждый крупный текст или группа текстов имеют
компанию одержимых пользователей, объясняющих эстетическую
компоненту ощущений. Проблема заключается в том, что эти
комментарии избыточны, слишком профессиональны,

220
многочисленны и повсеместны. Столько пояснений просто не
требуется. Это кризис перепроизводства. Жреческие толкования
исключают из эстетического личное восприятие человека, его
достоинство, ошибки и несовершенство, собственно, всё то, что и
делает эстетику учением о принципах чувственного восприятия
реальности. Вместо того, чтобы любоваться полётом стрижа,
пользователь спешит прочесть статью «Как стать бердвотчером?».
Он полагает, что тогда тайна стрижиных крыльев станет доступней,
ведь он познакомится с авторитетным мнением толкователя. А если
он поспешит высказать свой непрофессиональный взгляд, то может
быть осмеян теми, кто заранее прочитал пояснительную записку.
Вместо того, чтобы определить свой эстетический идеал, превратив
саблю в травинку, человек и эстетическое как таковое оказываются
захвачены перебранной авторитетных толкователей.

4. Если продолжать парадокс Лефора, то фигура, сшивающая

разрыв между идеологией и внешним идеалом, может вдруг
исчезнуть. Человек смертен и смертен он внезапно. Тогда Система,
оберегая открывшийся разрыв от проникновения опасных
вопросов, начинает заниматься самоцитированием,
самоповторением, самовоспроизводством. Это свойственно не
только авторитетным государствам, но и пользовательской
культуре Спектакля, где рекурсивность закрутила не просто одни и
те же шаблоны, но даже одни и те же объекты эстетического, что
видно на примере массово переснимающихся фильмов. При этом
многочисленные толкователи, которые и не думают умирать,
становятся объясняющим придатком пол-культуры, разъясняя её
эстетические ходы в обзорах, видео, комментариях, критике и т.п.
То, что обычно рушило всю идеологию на корню, как случилось в
позднем СССР из-за отказа от сформированного Сталиным языка, в
случае Спектакля лишь укрепило её. Апартеидное Зрелище
догадалось не устранить жреческое сословие, а размножить его и
прикрепить к своей брендовой продукции, чтобы медийное колесо
купли-продажи не думало останавливаться. Собственно, уязвимые
места современного Спектакля – это актёры, популярные личности,
медиа-герои, продюсеры скандалов, спортсмены и все те, кто
одержимо концентрирует и распространяет внимание. Эстетика
оказывается зажата в толще всеобщего толкования, где
самостоятельное ощущение становится достоинством горстки

221
людей. Поэтому, выводя переменную, которая бы смогла пояснить
идеал эстетического, нельзя ориентироваться ни на антропологию,
ни на изменение восприятия реальности, ни на оригинальную
форму и содержание, ни на новизну произведения, ни на
положительные ощущения от взаимодействия с ним. Критерий
эстетического следует искать там же, где лежит потаённое. В
максимальной вненаходомисти по отношению к современности.

5. Как можно быть вненаходимым по отношению к

современности и притом состоять в эстетических отношениях, т.е.
являться частью человеческих ощущений? Рассмотрим это на
примере гриба и грибного в целом. Грибное вненаходимо, поэтому
производственные отношения не могут до конца апроприировать
его, понять саму суть грибницы и гордого рыжика. Грибное не
включено в дискурс на правах бренда: нет известных мухоморных
товаров, нет флагов с грибами, нет очертания гриба, подобного
пацифику, нет, в конце концов, персонажа mr. Siroyejkin,
завлекающего пользователя в грибной ресторан. Выращивают
вешенки, в магазинах продаётся замороженная фасовка, кушают
грибы компьютерных в играх, происходит что-то ещё, но полной
апроприации грибного не происходит. Оно не узнаваемо и не
покупаемо как силуэт автомобиля, телефона, пиццы или бутылки.
У грибного есть дистанция, поле для маневра, отчего грибы всё
чаще используют как позицию, с которой можно целостно,
эстетически высказаться о мире, что, собственно, и является
вненаходимостью, одновременным присутствием и отсутствием,
включённостью и невключённостью. Грибы собирают и грибы
продают, но грибное не собрать и не продать, по крайней мере,
пока, в этой версии Спектакля, выжимающей прибыли из более
явных вещей. Гриб может говорить с Другим, потому что
толкователи не опутали его сетью интерпретаций. Вокруг
грибницы клубится туман, там есть свобода, есть тайна, есть
опасность, есть неизведанность, причём есть объективно – сколько
видов ещё не описано! При этом гриб не обладает
монокультурностью, которую можно монополизировать. Гриб
может выступать съестным, наглядным, наркотическим,
убийственным вещдоком, а в эстетическом измерении быть
красивым блюдом, стройным сморчком, дедом-мухомором и
бледной поганкой. Толкователям сложно заполучить грибную

222
самость, она до сих пор не ясна и не очень привлекательна в своём
гниении, хотя псилоцибины вполне себе включены в
развлекательный Спектакль. По счастью, пользовательские
отношения почти не затронули грибное, ограничившись изъятием
самых очевидных вещей. Переменной эстетического есть, где
вырасти и есть, где остаться незамеченной лесными туристами.
Гриб хмуро взирает из потаённости на шуршащие мимо него ноги.

6. Что может выступить объектом потаённого эстетического?

В широком смысле всё, что скрывается по своей воле и притом
обладающее достоинством невключённости в Спектакль. Это вещи
природные – гиблые, далёкие территории (няши, тайга, тундра);
вещи социальные – секты, архаические племена, эсхатологические
движения; вещи растительные – грибы, галлюциногенные растения;
вещи искусства – забытые романы, писатели, творцы и их
творения; вещи воображаемые – стёртые идеи, странные
убеждения; вещи телесные – шрамы, бороды, отсечённые
конечности. Естественно, что эстетическим объектом эти вещи
становятся при настройке субъекта на эстетическое восприятие.
Тем не менее, в этих и не только этих объектах эстетическое
качество содержится само по себе. Грибы могут прорасти кругом
или множеством кругов без циркуля и даже знания геометрии.
Мухоморная шляпка настолько выбивается из коричнево-зелёного
леса, что первой обращает на себя взгляд. Чтобы увидеть в грибе
большее, нежели гриб, т.е. увидеть потаённое грибное, субъекту
необходимо занять по отношению к себе и наблюдаемому объекту
позицию, которую можно назвать гнёздышком дрозда. Это
состояние ума и чувств, предполагающее невключённость в
современность, которая во всём ищет стоимость. Если соизмерение
себя перенесено на то, чему не определить цену и что вообще не
определяется, то и сам перестаёшь быть измеренным согласно
правилам капиталоёмкости. Поэтому соизмерять социальное и
эстетическое следует не с классом, расой, нацией и вообще
чужими. Следует быть за гнёздышко дрозда. За крылышки
мотылька. За речной камыш и шмелиную попку. За букетик из
кошачьих усов. За карася и трухлявый пень. За муравейник, за
пчелиные соты и сосновую доску. Вещи и понятия, которыми стоит
гореть, должны максимально выбиваться из денежного ряда, чтобы

223
их никто не мог присвоить. Так сохраняется состояние
потаённости. Так у него появляется эстетическая сторона.

7. Они воюют за свободу. А мы – за гнёздышко дрозда.

8. Высекание эстетики из потаённого привносит опасность,

что потаённое будет выявлено и использовано силами Спектакля,
либо эстетезировано его китчёвыми формами. Этого следует
избегать, хотя полностью избежать не удастся. Эстетику
потаённого не следует включать в товарный оборот, даже если
доходы помогут выжить бедному художнику. Спектакль всегда
захватывает то, что привлекает людей, желающих бодрствовать.
Всякую непонятную вещь он старается сделать утилитарной,
приладить её к телу или экономике. Целое редуцируется до части, а
часть превращается в удобный культурный знак – картинку, песню,
фильм, упрощённый до удобоваримой жвачки. Нет такой вещи,
поглотив которую, Спектакль бы отравился, его невозможно
изменить изнутри, поэтому заточка потаённого в эстетическое
оружие, которым можно что-то проколоть, занятие
бесперспективное. В чём смысл колоть трясину? Использовать
эстетику в качестве инструмента потаённого просвещения также не
выйдет, ибо рано или поздно изменится само потаённое.
Эстетическое взаимодействие должно быть выстроено так, чтобы
чувственное восприятие оканчивалось на человеке, а не зрителе,
читателе, потребителе, пользователе. Здесь, опять же, не обойтись
без гнёздышка дрозда. Для циркуляции эстетическо-потаённого с
трудом подходит моментальная коммуникация, т.к. она
предполагает участие обезличенного виртуального пользователя.
Напротив, песня у костра, изустное сказание, стенгазета, большой
многоуровневый текст, который толком не будет прочитан, то есть
то, что требует живого участия, отклика, включения, врубания,
вхождения, соития себя с творчеством и переработки этого
творчества для других – вот путь распространения эстетически-
потаённого.

9. Можно ли говорить о возможности наличия телесных

знаков, которые не будут при этом профанированы? Могут ли
телесные знаки отсылать не к наглядности, а к скрытым потаённым
темам, которые при этом не будут включены в Спектакль? Как

224
уберечь телесное выражение от пользовательских отношений? Эти
вопросы сложны, но на них можно ответить, обратившись к
истории русской бороды. Главное не переусердствовать и не
поступить на службу в срамную лавку. Как писал Михаил
Ломоносов: «Борода предорогая!/Жаль, что ты не крещена/И что
тела часть срамная/Тем тебе предпочтена».

10. Маркиз де Кюстин свидетельствовал об убийстве в России

помещика-немца, взявшегося улучшать севооборот: «К помещику
явились двое якобы для покупки лошадей, вечером вошли к нему в
комнату и убили его. Как утверждают, все это подстроили
принадлежавшие убитому крестьяне в отместку за нововведения в
возделывании полей, которым иностранец пытался их научить.
Народ в этой стране питает неприязнь ко всему нерусскому. Мне не
раз говорили, что в один прекрасный день он перережет всех
безбородых от края до края империи: русские опознают друг друга
по бороде». Де Кюстин подметил важную для середины XIX века
особенность – русские определяли себя по бороде. Стилистический
телесный знак был для простонародья бородатым паспортом, по
которому оно узнавало своих. Борода, в отличие от современности,
оставаясь внешним символом, не выродилась в топорщащуюся
пустышку, а отсылала к потаённому пласту значений: бунтам,
сектам, разбою. На Руси ещё по «Русской Правде» за поторгание
бороды и усов устанавливался штраф в двенадцать гривен. Для
сравнения – за убийство холопа платили всего лишь пять.
Стоглавый собор 1551 года постановил: «Не подстригайте брад
ваших, се бо женам лепо мужем бо не подобно». Вплоть до XVII
века борода на Руси была нечто само собой разумеющимся, а её
отсутствие считалось девиацией, близкой к гомосексуальной. Но
ориентировочно с конца XVII века бороды на Руси подверглись
гонению. Вернувшись из Европы Пётр I закатал рукава и принялся
брить бороды. В августе 1698 года он собственноручно отрезал
бороды нескольким именитым боярам. В сентябре того же года
поспевает закон о запрете ношения бород с денежными санкциями.
В 1699 вводится бородовой жетон из меди. Его должны были
носить уплатившие волосяной налог. На лицевой стороне
изображалась борода и надпись: «Денги взяты». В 1705 году закон
дополнили. За ношение бороды устанавливался фиксированный
налог по сословиям. С высших сановников – шестьсот рублей в год,

225
с купцов по сто рублей, с горожан по шестьдесят, а мелкого
городского люда по тридцать. С крестьян налог не взымался, но
они платили три копейке с бороды при въезде в город. Спустя
десятилетие была введена единая пошлина для всех – пятьдесят
рублей в год. Пётр прокомментировал это так: «Я желаю
преобразить светских козлов, то есть граждан, и духовенство, то
есть монахов и попов. Первых, чтобы они без бород походили в
добре на европейцев, а других, чтоб они, хотя с бородами, в
церквах учили бы прихожан христианским добродетелям так, как
видал и слыхал я учащих в Германии пасторов». Босое лицо стало
признаком начальника, русского европейца, а бородатость –
зависимого, просто русского человека. Это был не только элемент
вестернизации, но и стратификации. Пётр I, наречённый
староверами царём-антихристом, изыскивал средства на
ускоренную модернизацию страны, а та всегда проводится за счёт
усиленной эксплуатации Другого. Но как найти Другого в условиях
страны, которая не имеет чёткого географического разделения
между своими и чужими, между землями метрополии и колониями?
Под рукой нет океана, как у Великобритании. Субститутом
видимого разделения стала бритость. Отсутствие или наличие
бороды пришлось кстати для подчёркивания сословных границ в
обществе, колонизующего самого себя.

11. По мере перехода Российской империи к консервативно-

охранительному состоянию, давление на бороду снижалось, и она
выходила из подполья. В Европе середины XIX века кипели
романтические движения, вновь популяризировало бороду. Оно
вновь стала ассоциироваться с благородным варваром,
первозданной природой, свободой. Революционным символом
стала анархическая борода Бакунина, от которой сыпали искры,
грозящие поджечь континент. Русские славянофилы стали бороться
за бороду, отчего в МВД даже возникли предложения о том, чтобы
не допускать бородатых аристократов к выборам в дворянские
собрания. Учёные, революционеры, народники, писатели второй
половины XIX носили бороду, а точку в волосяных спорах
поставил сам император Александр III. Мужиковатый царь своим
обликом утвердил бородатость. Наоборот, когда в ХХ веке
советское общество вновь обратилось к методу ускоренной
модернизации, борода начала осмеиваться и унижаться. Борода

226
стала признаком дремучих крестьян и поповщины. Прогрессивные
же советские люди были босы лицом и голы черепом, как
Маяковский. Инерция авторитетной советской власти была
настолько велика, что негативное отношение к волосатости,
понимаемой как диссидентство, дожило и до XXI века. В России
возникла особая бритая культура, которые с ненавистью смотрит на
всё, что растёт не по уставу. Это культура служивых людей,
подчинённых дисциплинарной власти авторитета. Брили в армии,
брили на флоте, брили на государственной службе, брили в тюрьме,
брили при найме в лакеи, поначалу брили даже заводчан, чтобы
бороду на вал не намотало. Там, где требовалось подчинение, где
была бюрократия, Надзор, репрессии, там везде не только брили, но
и прививали презрение к небритым. Ведь они живут не по порядку,
не по уставу, не по циркуляру. В вольготной бороде чувствовалась
свобода, которой лишён арестант или рекрут. Социальное
огораживание формировало новые формы контроля: учебные
заведения, богодельни, мануфактуры, которые возникли в одно
время с тюрьмами современного типа. Постепенно выработался тип
служивого человека, считавший бороду чем-то чуждым и
неприятным не просто для него самого, а для того рода
деятельности, которым он занимается. Борода противоречит той
мини-системе, где пребывал индивид. Причём такой проблемы не
существует (или существует в малых дозах) в пользовательских
обществах метрополии, но в бесконечно модернизируемых
обществах полупериферии она чувствуется очень живо. В России
это до сих пор знак почти сословного разделения, хотя по мере
нормализации авторитетных барьеров и роста общего
благосостояния, борода становится постоянным пользовательским
атрибутом. И здесь возникает главный вопрос – как пронести
бороду между пользовательской и бритой культурами?

12. Во времена расцвета контркультуры, пользователи-

пионеры обосновывали ношение бороды тем, что её нельзя
спрятать. Это не косуха, которую снимаешь перед походом в офис.
Придётся постоянно отстаивать свой выбор. При некоторой
верности этой позиции нельзя не отметить выпячивания своей
инаковости, когда стиль становится синонимом самовыражения.
«Посмотри-тко, дурка, на душу свою, какова она красна. И ты,
кудрявец, чосанная голова!», – писал протопоп Аввакум. Знаки, за

227
которыми отсутствует какая-то структура, понятия, смысл,
вырождаются в ритуалистиску и субкультуру с футболками «100%
Carpova, 0% Sorokina». Эстетическое значение бороды может
проявиться в том, что она отсылает к иным мотивам, нежели
бессовестная парикмахерская. Речь идёт не о пользовательской
бородке, а о бороде повышенной могущественности, бороде
мифической, такой, чтобы в ней мог жить дрозд. Без сикости на
щеках. Без усоподсекновения. Тогда и на большинство работ не
примут, и на улице притянутся разные конфликты или подойдёт
сбоку непонятный персонаж и заведёт странный разговор.
Потаённый мир отслоится, а потаённость приблизится. И
произойдёт это не из-за нечёсаной, торчащей во все стороны
мочалки, что было бы просто выбором конкурирующего стиля, а
из-за наличия за волосами скрытого довода. Он определяет. Но
чтобы определиться, необходимо хоть что-нибудь отрастить.

13. Формой выражения потаённого могли бы стать те виды

искусства, которые отвечают содержанию этого понятия. Поэтому
сразу отметаются наиболее зрелищные виды искусства, так как
субъект-субъектная связь в них слабеет в прямой зависимости от
концентрации наглядности. Чем она выше, тем меньше потаённого
может передать выразительная форма. Проблема в том, что в этом
случае отсекаются практически все виды современного искусства и
тем более искусства нонспектакулярного. Это искусство
транслируемого авторства, где оно бьёт по глазам и становится той
интерпретационной линзой, под которой обязательно смотреть на
то или иное произведение. Потаённая эстетика авторство не
приветствует, она подаёт своё творчество как изустное, народное,
как общую Голубиную книгу. Актёры, певцы, эстрада,
альтернативная сцена, контркультура, публичные лекции,
авторские семинары и прочее, прочее вряд ли смогут достойно
передать потаённое – не в силу каких-то своих прокажённых
качеств, а просто потому, что потаённое не воспринимается
зрителем, не воспринимается слушателем, не воспринимается
читателем. Оно должно проживаться, вживаться, врубаться,
вростаться, вливаться, вбиваться – должно быть фаллически-
розановское «в», вхождение. При всём желании его не обеспечат
сети моментальной коммуникации или концерты с билетами.
Трудно представить в таких условиях осуществление духовного

228
стиха, былины, грибного опыта, сожительства с медведем,
художественный свист, звуки ресниц и болот, оборотничество,
скоморошество, тайнописную литературу. Если что-то лежит на
прилавке – к этому всегда возникает недоверие, поэтому не стоит
вкладывать потаённое в форму товара, который может быть куплен.
Потаённое творится в малую форму, которая незаметно разойдётся
в кругу своих, а если всё сделано правильно, на совесть и
гениально, оно незаметно прорастёт само, как прорастают слова в
языке. Возможно, одни из бичей современности – это вечная
попытка что-нибудь подтолкнуть, ускорить, задать вектор и
придать направленность. Тогда как есть вещи, которые растут сами
по себе. Медленно, одиноко. Но сами. Нужно уметь наслаждаться
бегом травинки. Это и есть форма потаённого.

14. Эстетически потаённое прекрасно подойдёт для

насыщения близкого, окружающего человека пространства.
Потаенное хорошо устраивается на печке и в погребе, за пазухой, в
вещмешке. Всегда можно обжить то, что рядом. Взять на
вооружение в личное качество. Например, как вязьмовский старец
Капитон христоваться крашеными луковицами. При этом у
потаённого всё равно остаётся важное отличие от всех остальных
измерений эстетического. Оно, даже будучи отщеплённым в
отдельную вещь, например в пугающую мерянскую маску, должно
быть связано с тем миром, который породил её значение. Это
вообще самая уязвимая часть потаённого, как воспринятого в
социальное элемента. Можно слушать рок-музыку, можно читать
классические романы и понимать их как музыку и как романы, не
входя ни в число рокеров, ни в число писателей, музыкантов или
жителей XIX века. С потаённым так не получится. Чтобы в
достатке ощутить, почему «Гарм лает всё громче...» необходимо не
просто прочитать Старшую и Младшую Эдду, а жить в
эстетическом лоне той воинской культуры, которой посвящены эти
произведения. Необходимо смотреть на весь мир глазами
скандинавского потаённого: быть готовым убивать, умирать,
ходить в набеги, жить как на скале, то есть полностью поместить
себя в контекст конкретного потаённого. Но как это осуществить в
современности? Почти всегда выйдет подделка, просто
подлаживание. Настоящий мёд долетел до Асгарда. Остальным
досталась доля рифмоплёта. Потаённое всегда связано с той

229
структурой, из которой его изъяли или отсылает к тому, в чём оно
бы органично смотрелось. Поэтому те, кто эстетизируют
потаённое, подвергают себя тройной опасности: быть осмеянными
за то, что занимаются реконструкторством; совершенно не
понимать того, что они пытаются прожить; погибнуть или
свихнуться из-за слишком настойчивого желания врубиться в тему.
Эстетизируя потаённое, человек опасно отделяет себя в его пользу,
как бы оставляет залог среди серпов и гарей. Но именно в этих
опасных и трудных отношениях возможно сегодня создание
действительно великих, вневременных артефактов. Потаённое
стоит того, чтобы рискнуть.

15. Эстетика потаённого связана с экстатическими

переживаниями. Это, например, тайные радения русских хлыстов.
Они достаточно описаны в этнографии, и там потаённое снова
отслоило дополнительное значение. Речь про «духовное пивушко».
Им в поздней хлыстовской традиции назывался момент
экстатического опьянения. Когда радение подбиралось к своему
излиянию, тот, кто растряс себя сильнее остальных, мог начать
пророчествовать. На сектанта накатывал Святой Дух, который в
самом глаголе понимался, как что-то пьянящее без пьяни. Духовное
пивушко нашло приют в литературе Мельникова-Печёрского и
Дмитрия Мережковского: «Эй, кто пиво варил? Эй, кто
затирал?/Варил пивушко сам бог, затирал святый дух./Сама
матушка сливала, с богом вкупе пребывала,/Святы ангелы носили,
херувимы разносили,/Херувимы разносили, архангелы
подносили../Скажи, батюшка, родной, скажи, гость дорогой,/Отчего
пиво не пьяно? Али гостю мы не рады?/Рады, батюшка родной,
рады, гость дорогой,/На святом кругу гулять, света бога
прославлять,/В золоту трубу трубить, в живогласну возносить». В
известной степени «духовное пивушко» являлось миссионерским
конструктом (писатель Мельников-Печёрский лично участвовал в
разорении раскольных скитов), который был призван очернить
сектантство. Экстатизм, тем более уподоблённый пиву, прекрасно
подходил для миссионерского дискурса, представляющего
хлыстовство, как дикарскую этнографию. Тем не менее, в сборнике
сектантских текстов конца XVIII в. за составлением Александра
Шилова мы находим следующий распевец: «Я еще люблю, люблю
да хозяина в дому, ей!/Я за то его люблю – горазд пивушку варить,

230
ей!/Горазд пивушку варить, родню Божью поить, ей!/Родню Божью
поить, да про Бога говорить, ей!». По всей видимости, это
единственный или один из немногочисленных дошедших до нас
примеров связи пивушка и экстатического состояния.
Представляемое сакральное стало выражаться через вполне
обыденную вещь. Пиво духовное лилось как сома, амброзия,
нектар. Потные крестьяне, плясавшие в тёмных избах, не
стеснялись Тамбовских мистерий. Не будем их стесняться и мы.

16. Могут ли потаённые галлюциногены, например мухомор,

быть эстетически воспринятым и притом не профанированным?
Психоделическая революция второй половины ХХ века проходила
под знаменем освобождения духа, стеснённого не столько
социальными условиями, а той мясной темницей, куда этот дух
заключён. Его полагалось освободить с целью открытия новых
горизонтов и, следовательно, расширения функционала человека,
который, приобретя новые средства коммуникации и путешествия,
полнее бы реализовал себя. Новое восприятие, новые открытия,
новые путешествия – вот дискурс психоделической революции,
желающей снабдить человека метафизическим велосипедом. Он
нужен, чтобы с ветерком прокатиться по миру и наконец-то
почувствовать себя свободным. Психоделическая революция от
Тимоти Лири – это средство достижения гедонистического
равенства вне неврозов и запретов. Психоделическая революция
боролась с табу, но ведь любой психоделик, употребляемый без
соответствующих табу, рано или поздно становится
пользовательским брендом. Вещества, расширяющие сознание в
архаичных обществах были строго регламентированы. Чаще всего
они были связаны с инициациями, то есть вторым рождением,
которое, разумеется, можно было пережить только раз в жизни.
Как, например, у мексиканских масатеков, добывающих
галлюциноген из «Salvia divinorum», то есть шалфея предсказателя,
более известного как Сальвия. В Спектакле Сальвией долбятся
даже гопники из-под Екатеринбурга. Происходящее сегодня это не
рекультивация архаики, не проникновение в мир германских
берсеркеров и пшеничной спорыньи. Это выхолащивание
галлюциногенного смысла, потому что признание
психоделическими идеологами потусторонней реальности, как
неотъемлемой части происходящего, невозможно без точки отсчёта

231
из архаики. А её нет. Есть современный мир со всей его
атрибутикой. В том числе и элементами архаичного.
Галлюциногены играли очень важную роль в обществах прошлого,
но они имеют смысл там, где есть богиня Деметра, философы
уровня Платона и красавец Алкивиад, осуждённый за хранение у
себя дома «элевсинских таинств». Бессмысленно совершать
психоделическую революцию без контекста, без соответствующих
ей морали и табу. Поэтому употребление того же мухомора не
должно стать культом, поделкой под древнюю традицию. Грибное
приглашает окунуться в свой мир на правах будущего гумуса,
переработка которого может быть поручена мухомору. Он не
развлекает, а унижает человека, присваивая ошалевшего путника в
мерцающую красно-белую эстетику.

17. Определённого рода защитой от Спектакля могла бы

служить некоторая несерьёзность. Не та несерьёзность,
сопровождающая ироничной всхохок пользователя, а несерьёзность
внешняя, предназначающаяся для тех, кто во всём ищет выгоду.
Она отобьёт охоту соваться не в своё дело. Можно короновать сома
и утверждать, что сомодержавие – идеальный политический строй
на планете. Или славить клещей-освободителей, которые покусали
агентов Надзора, ищущих в 2010 году по дальневосточным лесам
Приморских партизан. Вместо оргкомитетов следует открывать
орккомитеты, где в углу будет лежать куча краденой меди, а на
костре булькать казан с революционным бигусом. Необходимо
создать дивизию Перекати-Поля им. Будённого и, конечно же,
оставить от Калининградской области поле свободного бурьяна.
Вопросы, которыми бы задавалась такая эстетика, могли бы быть
несерьёзными для пользователей, но принципиально важными для
тех, кто уселся в гнёздышке дрозда. «Растут ли при морозе на
бородах и усах пользователей сосули?» и «Можно ли чёрного чёрта
убелить добела?». Главное не скатиться в шутовство ради
шутовства, а взаправду конструировать самоходную печь с бабой
на приступке и мечтать усесться на пегую ракету. Пользователи
останутся в стороне. Как писал Сергей Есенин: «Бог с ними, этими
питерскими литераторами. Им нужна Америка, а нам в Жигулях
песня да костер Стеньки Разина».

18. И грибы.

232
233
 Гиф XII
Прорасти повсюду

1, Славянофил Сергей Аксаков в сочинении «Замечания и

наблюдения охотника брать грибы» заспорил с одним популярным
взглядом на зарождение грибов. Якобы грибы родятся от тени,
отбрасываемой деревьями. Напротив, указывал Аксаков, гриб
родится от того, что питается от корней древесными соками.
Удивляет не верное предсказание микориза, а утверждение, что
грибы родятся от тени. Будто бы достаточно влажности и темноты,
чтобы земля проросла сыроежками. С той же серьёзностью Аксаков
развенчивает заблуждение, что однажды замеченный человеком
гриб больше не вырастет: «Я не стану самоуверенно утверждать,
что взгляд человека не может производить магнетического
действия на растительное царство, но скажу только, что
бесчисленные опыты меня убедили в том по крайней мере, что мой
взгляд никогда грибам не был вреден; я даже пробовал слегка
дотрагиваться до грибов и освобождать их от листьев и травы,
которые иногда мешают грибам расти; я даже отламывал кусочки
от их шляпок, а грибы росли по-прежнему. Одно верно: если
пошатнуть корень гриба, он завянет и пропадет». На дворе вторая
половина XIX века, а грибы, верная пища русского крестьянина и
лакомство дворян, мифологизирована вплоть до магических
представлений. Смотреть не гриб нельзя – не вырастет, а мать его –
тень. Грибы, издавна питая и разлагая человека, оказались в
двойственном положении. С одной стороны, для русского человека
они являлись включёнными в повседневную жизнь, но с другой не
опознавались как атрибут повседневности, а как что-то непонятное,
чужое, отличное. Грибы показывали разность окружающего нас
мира, но эта разность пыталась быть понятой с позиции прежних
биологических и социальных знаний. Гриб одновременно
напоминает человека, хотя бы в его отдельном колосящемся органе,
но в то же временя ему телесно оппонирует, что создаёт весьма
странную ситуацию. Как будто мы давно с кем-то знакомы,
знакомы хорошо, вплоть до общей трапезы, но когда приходит пора
описать это знакомство, мы теряемся, потому что сталкиваемся с
объектом, который похож и непохож на нас. И родной и чужой. И
человек и принципиально не человек. Аксаков однажды раскопал

234
грибницу в земле, «похожую на корень, величиною даже с
человеческую голову» и назвал её «белогрибным семенем».
«Семя», «человеческая голова», «корень» – сталкиваясь с
неизученной природой, не очень похожей на прежние природные
знаки, человек призывал метафоры и понятия, основанные на уже
знакомом опыте. Так грибное становится областью, одновременно
подходящей для описания человеческого и нечеловеческого,
социального и того, что его может переработать.

2. Грибы, сочетающие признаки, как животных, так и

растений, удостоились отдельного царства. То, что обычно
называется грибами, всего лишь плодовое тело скрытой в земле
грибницы, то есть человек, в каком-то смысле, срезает
плодоносящий член. Нет нужды перечислять особенности гриба,
что уже проделано в соответствующих микологических книгах, ибо
само маргинальное положение гриба – между животными и
растениями – предполагает активное конспектирование его
природы. Гриб, находясь в лакуне между описанными дискурсами,
становится лакомой добычей для тех, кто их даже не ел. Гриб легко
превратить в многослойную метафору, которая способна как
выразить космологические представления (корни – подземный мир,
шляпка – горний), так и психоделическую революцию (приевшиеся
псилоцибины). Грибница может описывать новые социальные
объединения, будь то технология Сети или бесперсонального
революционного кружка. Гриб может стать символом серого
апокалипсиса, когда репелентов станет настолько много, что они
попросту переварят всю планету. Плодовое тело может служить
метафорой стереотипизированного тела человека: конструируемое
и желанное находится над землёй, а табуированное, непризнанное,
настоящее и невидимое – под ней; плесень может стать метафорой
человеческого страха. Иными словами, гриб стал прекрасным
примером для встраивания в язык философии, социологии и
литературы, пытающийся сконструировать современное
представление о мире. Гриб ещё мог скрываться от подслеповатого
Аксакова, но пользователи обнаружили его, сфотографировали и
принялись вставлять фотографию в рамки своих концепций.

3. Гуманитарному знанию не впервой заимствовать у строгих

наук их инструментарий, при этом не стесняясь обламывать и
235
ограничивать его, прилаживая к своим концептам. С грибами на
рубеже ХХ-ХХI веков случилось то же самое. Поглощение грибов
Спектаклем произошло и происходит до сего дня в двух аспектах.
Первый можно назвать объективной, когда гриб, как живой
организм со всеми присущими ему функциями, извлекается из
естественной среды и становится частью искусственных
рационалистических отношений. В основном это экологическая
тема, где придумываются грибные беспилотники и наконец-то
разлагается пластик. В этом случае человеку потребен не сам гриб,
а его редуцентное свойство. Человек отщепляет «программу» гриба
и населяет ей вещь, становящуюся одержимой. Так произошло с
редуцентной функцией, зашитой в погребальный саван корейских
дизайнеров. В одежде содержатся споры грибов, а комплектом идёт
питательная суспензия, дабы труп после смерти как следует пророс.
Объявляется, что во имя экологии необходимо приобрести
дизайнерскую поделку, что прокручивает Спектакль. Казалось бы,
просто насыпь в гроб порошок из истолченных грибов, но нет –
требуется похитить сам гриб, чтобы включить его свойство в новый
бренд. Реже грибы объективируются как пища, косметика,
эстетика, но это всё ещё практический подход. Второй вариант –
использование гриба, как метафоры. Метафора – это область
большого допущения, и, перенося значения гриба или его
признаков на пол, человека, общество, революцию, образуется поле
возможностей, которое можно покрыть сапрофитами. Этот подход
не лишён изящества. Трудно не уподобить разветвлённую
грибницу тому же Интернету, указав на очевидную изоморфность.
Гриб как метафора только входит в социальные науки, хотя
принцип грибницы, схожий с принципом ризомы, там уже нечто
само собой разумеющееся. Гриб, как существо поглощающее, сам
становится поглощаемым. То, что должно переваривать,
переваривается дискурсом. Гриб, доселе растущий в лесу, начинает
расти вовне. И этот гриб ширится. Но однажды он всё-таки лопнет.

4. В известнейшем эксперименте со слизевиком, тот

самостоятельно находил в лабиринте кусочек сахара. Слизевик
опытным путём строил транспортные артерии, чтобы добраться до
лакомства и неизменно находил его. Классификация слизевиков
запутана, ранее их считали грибами, а ныне грибоподобными

236
микомицетами. Всё же, из-за слизоподобности, их можно отнести к
понятию грибного, и то, как это грибное прошло лабиринт говорит
о многом. Общим местом стало то, что современное содержание
власти рассредоточилось не только среди тюрем и полицейских
участков, а проникло в косметические, биологические,
потребительские установки, срослось с образностью, телесностью,
внимательностью, заржавев в производстве повседневности. В этом
смысле грибное может быть поставлено на службу не просто
Спектакля, а даже Надзора. В банальном смысле слизевик сможет
преодолевать путанные лабиринты защиты, протекая через
ограждения тех, кто хочет быть ненайденным. В возможном
будущем слизивичность приобрётет эндофитные качества,
вживляясь человеку для улучшения его параметров и,
дополнительно, для контроля над ними. По мере развития
биотехнологий слизивичность может стать микроскопической
полицейской ищейкой, вынюхивающей сладкие тайны. С другой
стороны, слизивичность может стать агентом свободной грибницы,
которая будет ею же обходить заграждения Надзора. Грибное
откроет новые возможности для воровства, плагиата, освобождения
людей, вещей, ресурсов и пленённых Спектаклем потаённых
вещей. Чтобы защитить сакральное от профанного, нужны грибы и
лабиринты. Чтобы разложить сакральное понадобится тот же
набор. В будущем за грибное будут вестись битвы между Надзором
и почволюбивой грибницей.

5. Культурный антрополог Анна Цзин в исследовании «Гриб

на краю света. О возможности жизни на руинах капитализма»
рассматривает приключения грибов мацутаке в мире стёртых
границ. Пришло время населить исцарапанные антропоценом
ландшафты многовидностью новой жизни, и это «наше
необузданное присутствие на Земле подрывает свойственную
христианству моральную установку на мужское доминирование,
которая отделяет Человека от Природы». Антрополог, получив
спонсирование от фонда бренда «Toyota» и других организаций,
смело объездила мир от Японии до Финляндии, изучая гриб
мацутакэ. Мацутакэ очень ценится в Японии и кухнях других
азиатских стран. Гриб прячется в земле, образуя микоризу с
некоторыми соснами в местах, испытавших влияние человека. Это

237
основание становится для Цзин метафорой, описывающей
прорастание новой жизни на ландшафте, искорёженным
антропоценом. Во внимание Цзин попадает прекарность, т.е.
непостоянность социальности, формирующейся вокруг сбора
мацутакэ. Это сообщества маргиналов, контрабандистов, беженцев,
торговцев, питающихся за счёт поглощения мацутакэ. Цзин почти
сразу же сообщает: «Я читала о том, что, когда в 1991 году
распался Советский Союз, тысячи сибиряков, внезапно лишившись
государственных гарантий, ринулись в леса собирать грибы». Это
ещё раз показывает ориенталистский подход пользовательской
литературы о грибах. Русская колонизация Сибири изначально
сопровождалась сбором грибов, а конкретно в Советском Союзе
это был для многих людей способ заработка, сытости и досуга.
Впрочем, как и для России послесоветской, где население собирает
около полутысячи видов грибов. Настоящее взаимопроникновение.
К слову, для взаимовлияния биологических видов друг на друга
Цзин используется понятие ассамбляжа. В нём разные виды не
просто объединяются, как сосны и мацутакэ, но и создаются – в
утопическом ассамбляже возникает событийность, способная
преодолеть кризис антропоцена. Исковерканный человеком
ландшафт преобразуется скромной силой гриба: пустошь вновь
населяется жизнью. Этому и предлагается учиться. То есть грибное
под таким восприятием не выделяет нового вещества, а становится
агентом прежних дискурсов. В данном случае экологического,
феминистского, антикапиталистического. В этом смысле
«грибное», безусловно, оказывается поглощено капиталом и
встроено в Спектакль. В нём просто появилась ещё одна занятная
метафора и набор стилей для описания реальности. Да и для
экономической истории не в новинку узнать, что экономический
рост может быть обеспечен нечеловеческим фактором. В целом
книжка «Гриб на краю света» это тот вид пользовательской
литературы, зачем-то рассказывающий об авторе, а не об объекте
исследования. Это набегающая волна культурной апроприации, на
гребень которой вынесены первопроходцы, а не люди больших
способностей. Впрочем, на подходе вторая волна. И кое-чего там
по-прежнему не прибавилось.

6. В метрополии существует объединение «Радикальная

микология». Оно проросло на телах первых наукоёмких

238
микологических исследований, но отклонилось в сторону
популяризации грибной темы. Грибы для пользовательского
сознания метрополии тема тайная и привлекающая омега-бренды.
Так, в журнале «Радикальная микология» опубликован манифест
«Мы – фронт освобождения спор»: «Мы – спрятанная в торфе
грибница, непрерывно ферментирующая плодами изменений Мы
фильтры больной и радиоактивной культуры. Мы превращаем
наше закостенелое общество в компост. Мы – разрушители уже
мёртвых идеологий, которые хотят погрести под собой право на
жизнь у нынешних и будущих поколений через потоки химикатов,
войн и пропаганды, сеющей страх». Группа призывает учиться у
грибов симбиозу, дабы не просто утилитарно позаимствовать гриб,
а перевести жизнь человека в новое социальное и культурное
качество. «Мы – “Фронт освободителей спор”, соединяющийся с
Землёй через руки, копающиеся в почве и залечивающие её травмы,
оставленные людьми. Мы работаем на износ, создавая на теле
общества ведьмины круги, дабы проломить нашими кулаками
асфальт. Мы протягиваем грибницу через весь мир, делясь
ресурсами, тактикой, знаниями. Мы забираем наши жизни обратно,
и не остановимся ни перед чем, чтобы создать баланс, необходимой
для выживания». Манифест действительно смелый. Он не
предполагает отслоение грибного свойства в уже имеющийся
дискурс, а мечтает сделать само грибное основой человеческого
существования. Правда, остаётся непонятным почему «Радикальная
микология» влачит существование обыкновенной подписки в
«Facebook». В целом группа занята бесконечным сбором средств,
продажами каких-то курсов, коллекционированием тематической
музыки, выпуском футболок с грибными надписями – чуть ли не
каждое второе объявление «Радикальных микологов» так или иначе
связано с деньгами. В качестве сверхидеи – сбор вспоможений на
создание и функционирование Микологоса, школы, где
проповедовались бы грибные знания. В остальном всё опять
сползает в экологический дискурс, который радикально предлагает
не выбрасывать пищевые отходы, а использовать их в качестве
гумуса для выращивания грибов. Один из авторитетов
объединения, П.Маккой, в 2016 году выпустил книгу «Радикальная
микология: как видеть и работать с грибами», которая, в общем-то,
просто дорогое методическое пособие и справочник по грибному
миру. Ещё П.Маккой снимает ролики для бренда «YouTube» по

239
шаблону того, что лежит у него в сумочке. В частности, идеолог
ходит в лес с зеркальцем стоматолога, чтобы заглядывать под
шляпки грибов – съели их или нет. Можно ли вообразить большее
богохульство – молодой науке микологии неизвестно. На поверку
«Радикальная микология» оказывается типичной пользовательской
кооперацией, включающей грибное в Спектакль. Естественно, их
никто бы не подверг критике, если бы не манифест, обещающий
устроить грибное восстание против современного мира. Увы, на
деле всё, как и везде. Здрасте, я дурачок – вот мой Яндекс-кошелёк.

7. Так как «Радикальная микология» распространяется через

английский язык, некоторые её суждения активно переводятся на
языки микофильных народов. В частности, востребована
таксономия исследователя Пола Стеменца (работа «Mycelium
running») и той же «Радикальной микологии». Она основана на типе
питания и, шире, существования гриба вообще. Это микоризы,
эндофиты, паразиты и сапрофиты. Такая типология очень выгодна,
ибо предоставляет пространство для метафоры и утопического
своеволия. Микориза, где гриб образует связь с растениями,
становится инструментом описания справедливого
жизнеустройства. Гриб снабжает растение необходимыми
веществами, а сам получает то, что не может выработать, например
глюкозу. Благодаря микоризной сети грибниц растения даже могут
обмениваться чем-то, что можно назвать «информацией» (не
раскроем, но запомним этот очень важный момент). Без микоризы
масса растений просто бы погибла, поэтому присвоение микоризы
в дискурс подпитывает идею построения справедливого,
неконкурентного общества. Это общество не-капитализма,
общество взаимопомощи и взаимодополнения, где нет чётких
видовых границ: корни перепутываются, рождая устойчивую
симбиотическую структуру. Эндофиты входят в саму клеточную
структуру растений, но не убивают приютившего их хозяина, а
дополняют его. Эндофиты защищают носителя от патогенов,
способствуют росту и даже могут распространиться через их
семена. В гуманитарной сфере это прямая дорога к грибгуманизму,
изменению понятия человеческого, сохранению его как вида. Если
учесть, что споры грибов могут выживать в космосе, то возможный
эндофитный человек таким образом может распространить себя по
Вселенной. Паразиты, напротив, захватывают в хозяине власть над

240
поступающими ему питательными веществами и по итогу убивают
его. Это уже известная современному анархизму методология:
внедрение в тело общества неработающих, неподчиняющихся,
неподвластных субъектов, которые, тайно заняв потоки ресурсов и
коммуникаций, переправляют и высасывают их, приводя общество
к необратимому изменению или к гибели. В таком случае паразит
превращается в сапрофита, разлагающего мёртвые ткани растений
и животных. В популярном дискурсе сапрофиты стали бы
могильщиками капитализма, переваривающими его труп в
полезные для социального гумуса вещества. Такая тематизация
выглядит чрезвычайно привлекательно и напрашивается на
отдельную книжку под названием «Четыре всадника
Грибокалипсиса: ползущее сопротивление капиталу». Колонки о
новинке выйдут в лучших изданиях метрополии. За слепящей
наглядностью опять не проглянет чего-то важного. Поэтому стоит
использовать классическую таксономию грибов. Подавляющее
большинство грибов относится к отделу Эумикотов, где
выделяются следующие классы: хитридиомицеты, зигомицеты,
аскомицеты и базидиомицетыю. В первые два класса входят
микромицеты (микроскопические спороносцы), а в оставшиеся –
преимущественно макромицеты (грибы, имеющие зримые
плодовые тела). Встречается и пятый отдел, дейтеромицеты,
которые подверглись изгнанию из-за утраты способности
размножаться половым путём. Классическая таксономия придаёт
грибному взгляду нужную точность. Более нельзя взять какое-то
свойство грибовидности и посеять его на всёобъясняющий концепт.
К примеру, плесневые грибы есть во всех четырёх отделах царства,
и среди них встречаются как сапрофиты, так и паразиты, а плесень
фитофторы пробралась даже в царство хромистых. К тому же
эндофиты, по ряду воззрений, образуют с носителем
симбиотическую связь, что мешает гуманитарному знанию
выделить из микоризной связи то же свойство. Грибное царство по-
прежнему остаётся самым малоизученным и таинственным,
проросшим там, где, казалось бы, прорасти нельзя.

8. В работе «Динамика слизи» Бена Вударда рассматриваются

понятийные границы жизни. Указывается, что её мыслящее
измерение всего лишь один из возможных вариантов событий,
тогда как нормальность – это океан хитина и клешней, вирусность
241
и грибовидность «когтистого и клыкастого бестиария природы».
Жизнь совсем не обязательно идёт от простого к сложному, вполне
довольствуясь тёплой топью гниения, и даже та жизнь, которую мы
считаем высшей и мыслящей, когда-то однажды (в целом) и один
раз конкретно (в частности) зародилась из слизи первичного
бульона и склизкого союза сперматозоида и яйцеклетки. Слизь во
всех её формах выступает как то, что создано и как то, что будет
переварено. С примерами из пол-культуры автор указывает на то,
что измерение слизи пугает человека, ибо связывается с гнилостью
и разложением. Грибовидность растягивает концептуальные
границы тела, ибо в процессе поглощения органики, превращает
мёртвое живое, меняясь от мистических грибов Юггота до
инфернальных мутаций Зрелища. Немногочисленная фольклорная
аргументация тоже подобрана так, что грибы выступают агентами
разложения. Новейшая гуманитарная мысль смотрит на грибы и,
шире, слизь, как на нечто чужеродное и в то же время родственное,
предлагая, в зависимости от подхода, ужаснуться отличиям или
принять за данность наше липкое свойство́. Динамика слизи не
была бы возможна без пугающего восприятия грибовидности, когда
она определяется как алчный, ненасытный живой объект,
способный редуцировать не только человека, но, в принципе, саму
жизнь. Это приводит либо к конструированию абсолютного
Чужого, что свойственно для пол-культуры, либо к
конструированию Другого, которого нужно создать для того, чтобы
затем принять его. Это уже свойственно философам Зрелища.
Слизь в данном случае идеально подходит для того, чтобы
вылепить из неё всё, что угодно – и тем более то, с чем удобно
спорить. При этом то, что позволяет воспринять такой подход,
дистанция между человеком и грибом, в ходе которой гриб
становится синонимом тлена и разложения, не подвергается хотя
бы малейшей критике. Якобы, слизь и, в частности, грибовидность
имманентно сожительствует с гнилью и мраком, что у Вударда
подтверждается лишь одной отсылкой на «Романс грибного мира»
Р.Т. Рольф и Ф.У. Рольф, где: «…указывают на более чем странное
отношение к грибам в научном, литературном и других
сообществах, проливая свет на всеобщее презрение к грибам
как на часть распространенной микофобии». Всеобщее презрение к
грибам, естественно, покоится лишь на европейском, уже –
западно-европейском выборочном материале. Тогда как восточно-

242
европейское, тем более русское отношение к грибам было и
остаётся совсем иным.

9. Грибовед Роберт Уоссон во второй половине XX века

сделал грибы достоянием общественности метрополии. У Роберта
была русская жена, Валентина Павловна Геркен, которая однажды
шокировала мужа тем, что отправилась в лес по грибы. Уоссона это
настолько удивило, что он задумался о природе грибов и в итоге
поделил индоевропейские народы на микофобные и микофильные.
Разделение романтическое, но отчасти верное – народы славянской
языковой группы в целом склонны любить грибы, тогда как народы
романо-германской группы в целом склоны их не замечать. Это
проявляется даже филологически. В пример приводятся
Грибоедовы, Рыжиковы, Опёнкины, Боровиковы, Лисичкины, тогда
как в английском Уоссон обнаружил единственный аналог –
Мушампы. Роберта можно только дополнить – Сыроежкин,
Поганкин, Мухоморов, Волнушкин, Плеснёв. Разнообразие
поражает, оно затрагивает чуть ли не все виды съедобных,
несъедобных и даже ядовитых грибов. Как восторгался Уоссон:
«…их любовь к грибам – иного порядка, это интуитивное
убеждение, страсть, недоступная пониманию. Русские любят даже
ядовитые грибы, в определенном смысле не представляющие
никакой ценности». Это не так, ядовитые грибы представляют
большую ценность, и русские любят их даже вопреки здравому
смыслу. В классическом для российской журналистики репортаже
А.Колесникова «Восстание грибов в Воронежской области»
рассказывается о том, как регион в 2006 году накрыла волна
грибных отравлений. Гиперболизированный сюрреалистический
репортаж обрисовывает массовое помешательство, бредившее
старых и молодых воронежцев. Так, один мужчина отправился
грибами, но был вовремя спасён и вскоре упросил выписать себя из
больницы. Вернувшись домой, мужчина доел грибы, которые ранее
его чуть не убили и помер. Некая Елена Львовна Гуляева
рассказала, что догадывалась о ядовитости собранных грибов, но
всё равно: «Отварила и съела со сметаной. Правда, дочке не дала,
подумала, если отравлюсь, то хоть одна». Колесников описывает
череду грибных смертей, причину которой не могут понять врачи.
Грибы устроили наступление на человека, вынуждая причащаться

243
отравленной лесной плотью. Речь словно идёт о новом
литературном жанре, грибокалипсисе, выпустившим споры в
сектантскую Воронежскую область. Репортаж, естественно, был
сильно приукрашен, но нарочитая нереальность была воспринята
читателями со священным трепетом – да, всё так, грибы такие и
мы такие. На деле в 2006 году, по данным Главного управления
здравоохранения, в Воронежской области было зафиксировано 262
случаев обращения отравлений грибами. Погибло девять человек.
Это была непонятная вспышка, неведомый лесной эксперимент,
ибо в 2007 году показатели вернулись в норму – 52 пострадавших
и трое погибших. Случай в Воронеже показывает потаённую суть
грибного: оно не просто желанно и губительно, а губительно в
своём желании и желанно в своей погибели.

10. Говоря о структуре грибницы не обойти понятие ризомы.

Её часто называют корнем, но Феликс Гваттари и Жиль Делёз
первым делом отметают это сравнение: «Ризома как подземный
отросток [tige] абсолютно отлична от корней и корешков». Ризома –
это корневище, побег с придаточными корнями, переплетающееся
множество отростков, растущих в горизонтальной, а не
вертикальной плоскости. Корень – это к дереву, а ризому – это
непостоянная множественность, ползущее в разные стороны.
Ризоматичность свойственно организации животных, грызунам,
крысам, местам, где они обитают – норам: «В ризоме есть
наилучшее и наихудшее: картофель и пырей …». В сочлениях
ризомы может появиться сопряжение узелков, лукавица или
клубень, откуда наверх, из земли, пробьётся белёсая вертикаль, но
даже если вырвать её – это не нанесёт ризоме вреда. Они
прорастают вверх, но этот верх не нечто иерархическое, стройное, а
просто праздник спорадичности, игры. Никто не знаешь, где
именно проклюнется ризома, ибо она «нелинейный процесс, весь
состоящий из мгновенных и случайных “ветвлений” в любом
направлении». Ризома поверхностна, в ней нет глубины. Она на
сантиметр ниже подошв. Она децентрирована и
детерриторизирована. Ризома может произойти из любой точки,
подобно тому, как сорняк из одного корешка вновь завоёвывает
грядку. Ризому трудно искоренить. Вырви корень дерева – оно
погибнет. Вырви корневище – ничего не погибнет. Эту же
аналогию перебрасывают в мышление. Вырви корень верующего
244
человека, например безусловную веру в книжное Откровение, как
для него всё тут же погибло. Человек-корневище от этого защищён.
Его никак не укоротить, ни сбить, ни обкорнать, ни обмельчить, ни
выкорчевать, ни выкопать. В ризоме нет никакого риска, она
максимально защищена от гибели или провала, поэтому
ризоматичное существование безопасно. Его выбирают
пользователи и оно связано с уже-бытием. В ризоме нет
локализованных структур, центров управления. Ризома проявляется
и тут же ускользает. Вообще говорить о ризоме, как о концепте,
можно только потому, что исчезая в своём видимом проявлении,
ризома временно связывается в усвояемую форму. В её плато
временно проявляется какой-то смысл, который также быстро
начинает разлагаться. На ризому нельзя опереться, в ней вязнешь,
как в болоте. В отношениях ризомы нет замысла. Нет Откровения.
Нет начала и конца, нет ожидания внешней упорядочивающей
силу. Соответственно, нет того, что могло бы оправдать смысл
иерархии. Иными словами, ризома, будучи сорняком, при этом
выпалывает семантически центрированную структуру. Обрисовав в
общих чертах то, что понимается под ризомой, и, отметив её
определённое сходство с грибницей, следует задаться очевидным
вопросом – каким образом гриб и грибное могут стоять в стороне
от современности, оппонировать ей и иерархично ожидать
трансцендентального события, если само грибное – его
ризоматический мицелий – стал одним из самых популярных и
смешивающих концептов современности?

11. С осторожностью можно заметить, что ризоматическая

структура не является детищем одной только современности. В
чём-то ей схож апофатический богословский метод, когда
приближение к пониманию Бога достигается отсеканием его
ложных характеристик, отбраковки того, чем он не является.
Ложные понятия становятся теми хаотичными корневищами,
которые вперемешку наросли вокруг искомого и таящегося
определения. От Бога не убывает, когда отсекается пустопорожняя
поросль, но и её при прополке не становится меньше. Ложность,
оставленная в абстрактной почве, даёт всходы миллиону новых
ложностей. Пользуясь случаем можно заметить, что Бог – это тот,
перед кем не играют. То есть то, что грибница безусловно
ризоматична, не означает, что это связь уходит только в

245
современность и потому плотно завязана на неё. Более того, гриб,
грибница или мицелий не упоминаются ни в сочинении «Ризома»
(1976), ни в этом же переработанном тексте, включённом в 1980
году в «Капитализм и шизофрения. Миллион плато». Зато грибница
как синоним ризомы начинает прорастать в русскоязычных
интерпретационных текстах (вероятно, для этой культуры
ассоциации с грибом первичны, нежели с ирисом и т.п.). Можно
даже по порядку сравнивать признаки ризомы с грибницей. Это
сцепление, неоднородность, множественность, незначимость
разрыва, картография и декалькомания (изготовление оттиска и его
перенос). Будут ли они характерны для грибницы? В общем и
целом, со всеми допущениями и замечаниями, да – будут
характерны. Это даже не требует подробного цитирования. К
примеру, сцепление и гетерогенность, по которым «любая точка
ризомы может – и должна быть – присоединена к любой другой ее
точке» безусловно свойственны и грибнице. Но при этом между
концептами ризомы и грибницы есть существенные отличия.
Причём отличия грибницы исходят из её же сходств с ризомой.

12. Речь, естественно, пойдёт о подобных друг другу

биологических образованиях – множественности ризомы и
грибницы – понимаемых как биологическая ситуация, из которой
извлекается метафора. «Это, возможно, одна из важнейших
характеристик ризомы – всегда выступать множественно», –
говорится в «Миллионе плато». Это так и по отношению к
грибнице. Её множественность всегда больше, чем единица. Но
если мы оторвём гриб, отделив малое от множественности
грибницы, он предстанет для нас законченным, единичным,
целостным значением: боровик, белый, волнушечка... Попробуем
проделать то же с пореем, его корневищем или стеблем, и это будет
просто сор, часть посеченного гумуса. Единицы не возникнет.
Напротив, плодовое тело гриба, часть этой изъятой
множественности, превращается в объект, наличие которого ризома
не предполагает: «У множества нет ни субъекта, ни объекта, есть
только определения, величины, измерения, способные расти лишь
тогда, когда множество меняет свою природу…». Изменилась ли
природа оторванного от ризоматического мицелия гриба? Нет, это
по-прежнему гриб, объект, который можно превратить в пищу, в
товар, в реплику фала, в игрушку, в талисман, в экспонат. Плодовое

246
тело гриба рассматривается теперь как то одно, что породило
множество – в противоположность ризоме, множество которой не
порождено чем-то одним. «В ризоме нет точек или позиций,
которые мы находим в структуре, дереве или корне. Есть только
линии», – продолжает «Миллион плато». В ризоме нет твёрдости,
постоянства, но грибница, распространяясь схожим образом, имеет
её в себе. Её клеточная оболочка состоит из хитозана, очень
неудобного для человека вещества, которое тот с трудом может
расщепить. Это своего рода доспехи грибной клетки, её точка, её
позиция, которую так трудно разложить. В отличие от податливой
и проминающейся ризомы, салат из которой можно перемолотить и
без зубов, гриб и грибное спрятаны, окуклены, закрыты. Кроме
того, ризома это корневище, которое может пробиться наверх, став
растением – как в случае порея, мокреца, ириса. А грибница это и
есть уже сложившийся организм, которому надземная часть нужна
просто для размножения. Ризома – в ботаническом смысле – не
существует сама по себе, из неё что-то должно пробиться,
прорасти. Грибница же может жить под землёй, пока её не зальёт
водой. В пустынных регионах, например в окрестностях Бухары,
она может долго не проявлять себя, но начать прорастать после
редкого дождя (в тех местах известны случаи откапывания
лопатами пустынных шампиньонов). После дождя в почве остаётся
меньше питательных веществ и грибница начинает экспансию – ей
нужно прорасти, чтобы размножиться. При этом ризома
принципиально детерриториальна, а грибы, при всей схожести, на
следующий год можно обнаружить в том же самом месте, где они
были срезаны. Грибница, не имея центра – ни командного, ни
логистического – всё-таки привязана не просто к почве, а к корням
деревьев. И здесь кроется самое главное отличие грибницы от
ризомы. Делёз и Гваттари постоянно противопоставляют
древовидную структуру ризоматической, а гриб, как известно,
образует с ней микоризу. Т.к. ризома противоположна
иерархическим системам, у неё нет определяющего верховодителя:
«В противоположность центрированным (а также
полицентрированным) системам с иерархическими
коммуникациями и предустановленными связями, ризома является
нецентрированной системой, неиерархической и неозначающей,
без Генерала и без организующей памяти или центрального
автомата, однозначно определенного циркуляцией состояний». Но

247
теперь вспомним, что грибы, образуя микоризу с деревьями, не
просто соединяются с иерархическими корневидными структурами,
но и передают между ними информацию! А значит грибница,
будучи ризоматической, всё-таки включается в
коммуникационный, вещественный, даже событийный обмен
между иерархиями. В данном случае это означает ещё и то, что у
грибницы появляется Генерал, без которого ей не получить столь
важных для неё элементов – углеводы, аминокислоты, глюкозу.
Под «обменом информации» здесь понимаются химические
сигналы, когда грибы сигнализируют о чём-то деревьям, а те
обращают их на свою защиту. К примеру, экспериментально
подтверждено, что заражённое растение, состоящее при этом в
микоризе, передаёт через грибницу сигнал другому растению об
опасности и здоровое растение, когда к ней приходит инфекция,
эффективнее ей сопротивляется. Можно вычленить больше
отличий между ботаническими ризомами и грибницами, из чего
вытекают и различия выводимых из них описательных
инструментов. Также можно найти и больше сходства, причём
проделать и то и другое на более качественном уровне. Но в
данном случае важно одно – притом, что грибница обладает
ризоматическими признаками, она не равна ризоме, а значит, может
служить самостоятельной описательной метафорой.

13. Итак, грибница рождается из любой точки, чем

децентрализует и детерриторизирует себя, но проросшее из этой
точки плодовое тело является конкретным объектом. Грибница не
задаётся целью прорасти этим объектом наружу, она может долго
таиться под землёй, не нуждаясь в том, чтобы проявить себя.
Грибница струится линиями движений, мягкими и податливыми, но
каждая её клеточка закована в прочнейший хитозан. Грибница не
имеет самостоятельной иерархии, но образует её, обволакивая
какую-то древовидность. Так она соединяется с тем, что выше неё,
получает то, чего нет в ней, но и отдаёт то, чего нет в принявшей
грибницу иерархии. Более того, на грибницу в биоцене возложена
коммуникативная миссия, через её нити передаются химические
реакции от одной древовидной иерархии к другой. Грибница
становится коммуникационной и транспортной сетью, без которой
значительная часть биоцена погибнет. Этими значениями грибница

248
не исчерпывается, но их достаточно, чтобы перенести суть
грибного на подобную мицелию человеческую организацию.

14. Человеческая грибница или грибничество – это структура,

которую может зачать любой человек в любом месте. Она может
начаться с любого существа, прорасти к любым другим людям и не
зависеть от их смерти, ареста, разочарования, предательства. Почву
ризоматически покинет одно корневище, но сама грибница не
пострадает и продолжит распространяться. Даже при желании
выполотого субъекта грибница всё равно не будет вытащена из-под
земли. Она будет горизонтально ускользать от Надзора, ветвясь и
деградируя, расширяясь и усыхая, но во всех этих процессах не
подставляя под атаку единый координационный центр, единую
базу, единый склад, уничтожение которых означало бы
уничтожение всей организации. Такая рассредоточенность
естественным образом приводит к гетерогенности, к вечному
распаду грибницы на мелкие множества, не представляющие
угрозы Спектаклю и Надзору. Это не так критично при условии
того, что новая грибница всегда может самостоятельно прорасти на
новой почве. Это как заражение территории. Гектары просто не
успеют дезинфицировать. Кроме того, не имея ярко выраженной
иерархии – довольствуясь той ею степенью, которая позволяет
координироваться и функционировать – человеческая грибница
всегда имеет внешний означающий стимул. Подобно тому, как
грибница вступает в микоризу с древовидностью и тем вырастает
до верхушек дубов и сосен, человек вступает в микоризу с Богом
или той высшей трансцендентальной идеей, которая придаёт
конкретной грибнице конкретный конституирующий смысл.
Серьёзное отношение к этой идее, присовокупление к грибнице
основополагающих внешних текстов и принципов, позволяет
сохранить и продлевать дисциплинирующую иерархию, не вводя
при этом дисциплинирующих должностей. К примеру, по принципу
мицелия существуют старообрядцы-безпоповцы: в XVII веке
размежевавшись на споре вокруг авторитета и иерархии, они в
итоге пришедшие к отказу от священнической иерархии и
образованию своего религиозного грибничества. Тем не менее,
внешний микоризный принцип, т.е. вера в божескую иерархию,
остался, что во многом и конституирует безпоповскую общину. В
идеале человеческая грибница должна образовывать микоризу с

249
Богом. Тогда всё становится достаточно ясным, кроме одного: что
же за питательные вещества в таком случае отдают люди?

15. Грибничество имеет высокие лейкоцитные свойства.

Спектакль просто не может захватить всё грибничество целиком.
Обратив в пользователя одного гриба, Зрелище поражает
брендовыми отношениями небольшую часть мицелия. Одержимый
ренегат не сможет говорить от лица всего грибничества, чем не
может целиком продать его. Одно дело, когда прогибается
авторитетный лидер, важное должностное лицо, но если таких лиц
много или их нет вообще, то существенный урон структуре не
наносится. Разумеется, не стоит питать иллюзий – подчёркнуто
неиерархические движения распадаются уже на стадии постройки
общественного туалета (под замок которого, как правило, тут же
садят проигравших). Грибничество в какой-то мере должен спасать
внешний принцип, с которым мицелий совершил микоризу. Это
спасает грибничество от гордыни и зацикливании на личных
свойствах, что характерно для пользовательских религий. Мицелий
не полагает себя законченной истиной, грибное членство в котором
означает уже состоявшееся спасение. Наоборот, грибничество
предполагает процесс спасения, функционал которого заключён не
в спорадической организации, а в той иерархии, к которой он
отсылает. Если классическая тоталитарная секта уверяет, что
пребывание в её рядах уже спасло пользователя, грибничество
говорит, что прорастание в нём лишь подготовило возможность
этого спасения. Оно случится в силу тех означающих, которые
находятся вовне грибничества и с которым грибничество лишь
образовало микоризу. Так грибничество согласует свои
ризоматические линии, по которым совершается движение, но
одновременно направляет эти линии ко вполне конкретному
состоянию. К ожиданию прихода трансцендентального события и
разделения мира на до и после.

16. Самый болезненный вопрос любой коренной

политической структуры – это вопрос иерархии. Форма
грибничества не позволяет решить её до конца и даже наполовину.
Для ассоциативной творческой грибницы какая-либо выраженная
иерархия не требуется – достаточно общей микоризной
направленности и авторитетов плодовых тел. Для корневой

250
структуры, если она хочет каких-то существенных изменений,
иерархия необходима. Часть вопросов снимаются фигурой
Грибничего, наиболее авторитетного гриба-луковицы,
прорастающего там, где переплетаются гифы. Плодовые грибные
тела вообще можно уподобить людям, которым в почве перестало
хватать питательных веществ и они осмелились прорасти, наглядно
заявив о себе и тем рискуя быть срезанными. В этом плане можно
построить иерархию риска – чем яснее гриб говорит о своих
ценностях, позиции, состоянии, целях, намерениях и чем точнее
подтверждает их делом, тем больший ему принадлежит авторитет.
Спектакль ещё может быть преодолен жёртвой, когда субъект
рискует тем, чего нельзя купить на рынке – свободой, жизнью,
здоровьем. Проросший наружу гриб рискует всем этим
одновременно.

17. Разнообразие потаённых грибовидных организаций

велико. Описание генезиса каждой из них, расстановка вех и анализ
займёт слишком много времени и в целом проделают уже то, что
давно проделано. Расписана «Железная гвардия» Корнелиу
Кодряну, расписаны «Монтонерос», «Сияющий путь» сияющего
Абимуэля Гусмана, всевозможные религиозные разномысленники,
скрывающиеся отшельники, сумасшедшие, безумцы, просто
хорошие люди. При желании каждое из этих движений можно
вытянуть в отдельную книгу, тем более метод теперь понятен. В
рамках же трактата надо сосредоточиться на ином. Во-первых,
указать на те организационные формы и те возможности, которые
предоставляют коренную возможность сопротивления
современному миру. А во-вторых, подметить их малоизвестные
детали.

18. Сразу возникает вопрос – а зачем это всё? Зачем

включаться в ложный хоровод мнимости, который кружит вокруг
самых важных вещей? Почему бы не отправиться сразу к ним?
Можно было бы ответить про необходимость создания ковчега
спасения, создание духовного братства или о том, что о «самом
главном» в современности обычно рассказывают с высоты
диванного подлокотника, тогда как понимание «самого главного»
всегда приходит после ошибок, гордыни, ложных действий,
подвига правильного и неправильного. Можно даже сказать точнее.

251
Понимание приходит после непоправимого. Пользователи,
рассказывающие о путях духовного просветления, всеми силами
избегают непоправимого, они не включены в трагический опыт,
предпочитая проповедовать духовные трюизмы. Любая борьба –
это всегда борьба с мнимостью, но чтобы понять это, в ней нужно
поучаствовать. Это не значит, что только тот, кто воевал или
отсидел, способен на какие-то прозрения или суждения. Отнюдь не
так! Это значит, что стоит остановить бег от переживания, стоит
попробовать развеять заговор забвения, стоит хотя бы попытаться.
Ведь тот, кот, кто помрёт в этом году, застрахован от смерти на
будущий.

19. В «Комедии» Данте есть строка: «Садится бобр вести свою

войну». Поэт отсылает к поверью, согласно которому бобр, охотясь
на берегу, опускает свой хвост в воду, выпуская туда едкую струю
и приманивая рыб. Когда рыбёшки подплывают, бобр
оборачивается и хватает их. Потаённое, начинающее войну,
выглядит похожим образом. Оно выпускает пахучую струю,
привлекая к себе внимание, а затем, пользуясь этим вниманием,
наносит удар. Временно это работает. То, что поначалу
воспринимается простой экзотикой, на деле оказывается чем-то
другим.

20. Пришло время заняться термодинамическими грабежами.

21. Организации, подобные грибничеству – это сектанты,

террористы, племенные городские группировки, наркокартели,
общины, вооружённые множества потестарных обществ.
Наивысшие отношения грибничество возникают при
кочевническом образе жизни. Последние великие грибничества
проявляются у переселенцев, мигрантских волн, которые
захлёстывают чужие берега и меняют их биоцен. Только в условиях
тотального переселения грибничество проявляет всю свою
ужасную мощь, адаптивность и безжалостность. Если мечтать о
действительно опасном грибничестве, оно будет связано с утратой
родного очага, с подлинной детерриториальностью и
децентрализацию. Споры полетят туда, куда подует ветер, а под
небом прорастёт то, что достанет его. Наличие метрополии само по
себе подразумевает то, что ей будет сопротивляться. Сегодня это

252
время разветвлённых горизонтальных структур, опирающихся (или
оккупирующих) микоризой на внешний вертикальный авторитет.
Это множества от «Mara Salvatrucha» и до Исламского Государства.
Мирные творческие объединения лисичек и злые круги вонючих
поганок.

22. Грибное необходимо впитать в целом, как важного

представителя потаённости. Следовательно, грибные свойства
просочатся не в один отдельный аспект, а во всю аксеологическую
(ценностную) систему. Значение грибного, воспринятого в жизнь,
протянется от формы социальной организации, манеры речи,
мышления и до эстетики, корневых форм борьбы, существования,
умирания. Неосознанно это уже используется российским
обществом. В частности, авторитетные российские власти, в
значительной мере состоящие из представителей спецслужб,
получили народное наименование «силовики». Этимологически
слово образуется подобно боровику или моховику, то есть
настоящим грибам. В потаённой речи грибное должно прорасти
ещё сильнее – это задействует как творческую силу языка, так и
определит круг своих. Ещё Василий Розанов предлагал иначе
смотреть на растения. Помимо физиологических клеток в растении
есть ещё то, «как растёт оно»: «В грибе одно, в берёзе другое: но и
в грибе, и в берёзе художество». Каждая грибинка есть
художественное произведение, от которого веет духом земляной
эстетики. Возможны чисто утилитарные значения – гриб может
использоваться в убийствах, лечении, питании. Вряд ли ещё хоть
что-нибудь на Земле способно дать такой ворох значений, который
бы не пришлось дополнять со стороны. Грибное способно на это.
Его необходимо восприять целокупно, так, как это вообще
позволяют человеческие возможности, а если их окажется
недостаточно (а их окажется недостаточно) – необходимо
обратиться к тому, что несоизмеримо больше человека.

253
 Гиф XIII
Духовная рыба

1. Идеальным грибничеством является секта. Её этимология

таится, что сразу намекает на особые отношения. С одной стороны
есть латинское слово «secare», то есть отсечение, но есть и «sequi»,
то есть следовать за кем-то. В современности востребованнее
первый вариант, когда секту определяют как часть, отсечённую от
целого и пытающуюся это целое подменить. А вот в римских и
даже ранних христианских текстах слово «секта» означало «путь»,
«учение» и было лишено отрицательных свойств. Целый ряд
авторов – от Цицерона до Апулея использовали понятие «секты» в
понимании школы, пути, учения, а Тертуллиан в знаменитой
254
«Апологии» прямо называл Церковь сектой: «Вот история и точное
время появления нашей секты вместе с её Учредителем и
присвоенным ей именем». Негативное значение слово «секта»
получило лишь с укоренением внутри христианства первых
масштабных ересей. А пока «секта» использовалась латинянами
для адекватного перевода греческого слова «ересь» («αἵρεσις»),
которое поначалу тоже понималось лишь как школа, учение.
Современное понимание секты закрепил в ходе Реформации
Мартин Лютер, окончательно отделив понятие ереси от секты. С
тех пор самыми известными сектами в мире стали секты
протестантские. Можно вспомнить десятки примеров их коренного,
вплоть до современности, поведения. Эти секты взрывали, убивали,
стреляли, сжигали и отравляли себя и других. Самым известным
примером стала «Ветвь Давидова» Дэвида Кореша. 28 февраля 1993
года она приняла первый бой с Надзором Антихриста, который, в
лице американского Бюро по контролю за оборотом алкоголя,
табака, огнестрельного оружия и взрывчатых веществ понёс
существенные потери: четверо убитых и шестнадцать раненых
спецназовцев. Началась пятидесятидневная осада ранчо «Маунт
Кармел», которая закончилась броском бронетехники и пожаром, в
котором погибло около восьмидесяти сектантов. Пророчество
Дэвида Кореша о скором приходе Антихриста и огнённом
вознесении на небо сбылось.

2. Необходимо уточнить, что речь пойдёт не о сектах, где Бога

ублажают переписанной квартирой, а о той совокупности иной
культурной, экономической, религиозной жизни, которая
противостоит господствующей институции или современности
вообще. Институция это тоже важный латинский термин, который
можно понять, как «устройство». В случае религиозной
институции, её задача заключается в структурировании,
упорядочивании религиозного опыта, который становится
официальным, обязательным для всех. Так институция, то есть
некая вертикальная структура, официальный орган-толкователь,
отождествляет религию исключительно с собой и лишает такого
права всех остальных. Институции доступны какие-то
трансцендентные откровения, которые не доступны другим, на
основании чего она и регулирует общественную жизнь. Например,
в случае Церкви, это апостольская преемственность благодати. С

255
точки зрения институции такой привилегии больше нет ни у кого.
Точно также, с точки зрения институции, любой религиозный опыт,
находящийся вне её, есть не настоящий опыт, а прелесть, что-то
неправильное или, в нашем случае, сектантское. Секта всегда
оппонирует институции, а институция оппонирует секте, при этом
они неизменно опыляют друг друга, изменяют и дополняют. Так,
Рогожин в «Идиоте» на вопрос об отце, не был ли тот
старообрядцем, отвечает: «Нет, ходил в церковь, а это правда,
говорил, что по старой вере правильнее. Скопцов тоже уважал
очень». Художественная деталь подмечает некую
сопроникновенность одного в другое, выраженную, например, в
одновременном почитании никонианами и староверами иконы
«Всех скорбящих радость». С другой стороны, синодальный
епископ Филарет Дроздов топил камин изъятыми
старообрядческими рукописями, а в некоторых поселениях, где
проживали одновременно никониане и старообрядцы, последние
ставили на двери две скобки – для своих и чужих. Дверь же в дом
никонианина старовер открывал не иначе как через тряпочку, из-за
чего никониане сложили пословицу: «За скобку тряпкой, а за хуй
целой охапкой». Всё вместе эти старообрядцы, скотпцы, хлысты,
духоборы, субботники, безсмертники, пашковцы, бегуны,
голгофские христиане, секты выдуманные миссионерами и
настоящие являлись ядром русского религиозного разномыслия. В
нём сокрыта масса важных значений. Даже в современности это
неизученный пласт значений, мифологизированный и по-прежнему
оставляющий много вопросов. Один из них такой – почему среди
староверов, в отличии от протестантов, так и не сложилось каких-
то вооружённых структур?

3. По подсчетам этнического испанца И.П. Липранди, ярого

антинационалиста и российского имперского чиновника,
занимавшегося делами Раскола, в середине XIX века из населения в
69 миллионов только старообрядцев было шесть миллионов. Но
государственный учёт не мог адекватно подсчитать количество
сектантов и староверов, как по причине того, что они таились,
притворяясь синодальными верующими, так и из-за нежелания
признавать реальный масштаб проблемы и при этом раздувании её
же. Правительственная комиссия вместе с Сергеем Аксаковым,
отправленная в 50-х гг. ХIХ века в Ярославскую губернию,

256
выяснила, что там почти в сорок раз больше раскольников, нежели
списочная численность. Хотя надо учесть, что миссионеры
записывали в «сектантство» всякое отклонение от
институциональной нормы. К 1903 году государственная
статистика ограничилась цифрой 2,1 миллиона для старообрядцев и
сектантов всех видов. Другой, общественно-народнический лагерь,
наоборот завышал численность инакомыслящих. Фюлоп-Миллер,
западный историк, как и американский экономист Александр
Гершенкрон, оценивали число сектантов и раскольников в России
до революции в одну треть населения. Создатель русского
протонационализма, народник Иосиф Каблиц, насчитывал порядка
13-14 миллионов раскольников. Максимальные значения доходили
до 20 миллионов (у Милюкова). На сей счёт исследователь Раскола
Алексей Пругавин замечал: «Наша статистика раскола и
сектантства, без всякого преувеличения, всегда была в самом
жалком состоянии». Столь соблазнительные цифры не могли не
удержать русское революционное движение от попыток
революционизировать русское сектантство.

4. В немногочисленной литературе, посвящённой связи

русских революционеров с миром сектантства, обычно
рассказывается о попытках навести между ними мосты. Особняком
идёт соратник Владимира Ленина Владимир же Бонч-Бруевич,
который хотел перестроить коллективистскую экономику на
сектантский лад и даже добился в 1921 году публикации в
Наркомземе следующего воззвания «К сектантам и старообрядцам,
живущим в России и за границей»: «Все сектанты и старообрядцы,
желающие поселиться на свободных землях, в бывших имениях
или Совхозах, приглашаются немедленно уведомить об этом
комиссию». На деле, как отмечала Вера Фигнер, попытки сжиться с
сектантством оказались фикцией, которую яро исповедовала
интеллигенция, а не народ. Иван Кельсиев, проведя полтора года в
Тульче (Румыния) средь сектантов, писал: «Секты наши не носят в
себе ничего революционного, наши сектанты – верноподданные до
конца ногтей, хоть подчас и считают государя антихристом, а
чиновников ангелами сатаны. Просто народ наш на бунт против
царской власти не пойдёт. Даже русский выходец, бежавший в
Турцию или за веру или от каторги, и тот в глубине души –
верноподданный государя». Безпоповец Павел Прусский в беседе с

257
Кельсиевым прямо заявляет, что миром правит духовный
антихрист, распылённый, как Спектакль Ги Дебора, на что
Кельсиев подталкивает старообрядца к вооруженной брани с
антихристом – «нынешние последние времена верные будут на
антихриста брань вести». Казалось бы, логика: раз антихрист,
значит последние времена, а раз последние времена, пора на брань,
но Павел Прусский вычеканивает типичную и не изменившуюся с
тех пор фразу: «Духовное духовным, а мирское мирским; кесарево
кесареви, а божие богови. Мы и ведём с ними брань, где веры
коснётся, а в мирские дела их мы не мешаемся. В житиях нет
примера, чтобы христиане бунтовали, да и святые отцы тому не
учат». Вот о такую позицию и спотыкались все русские попытки
революционизировать староверие с сектантством. Русские
народники не понимали, что, в сущности, единственным
социальным институтом, мириться с которым никак не хотели
мириться староверы – это синодальная церковь. С государством,
армией, чиновничеством, документами, полицией староверы,
особенно поповцы, вполне могли найти компромисс. Хотя и не
сказать, что староверие при этом было таким уж мирным.

5. В монографии Максима Викторовича Пулькина

«Самосожжения старообрядцев» (середина XVII – XIX в.)»
наиболее подробно описывается практика староверческих
самосожжений. С 70-х гг. XVII и до начала XIX века самоказнение
староверов унесло до двадцати тысяч жизней. Только в двух самых
больших гарях в Палеостровском монастыре (1688 и 1689 годы)
погибло три-четыре тысячи человек. В одном из самых значимых
староверческих сочинений, «Винограде российском» Семёна
Денисова, сказано, что мученик в огненном срубе не жарится, а
превращается в сладкий, запеченный каравай, который подадут
самому Господу: «в срубе сожжением яко хлеб сладкий испекся, на
бессмертную и всепречудную трапезу, пресветлого небесного пира,
бессмертному царю возлагается». Когда Аввакум прослышал о
первых кострах на Волге, то с умилением заявил: «Русачьки же,
миленькия, не так! – во огнь лезет, а благоверия не предает...»; «так
же и русаки бедные, пускай глупы, рады: мучителя дождались;
полками во огнь дерзают за Христа Сына Божия – света». Практика
русских самосожжений оставила удивительный пример
социального праздника. В 1750 году в деревне Бурмистово, что в

258
районе Ишима, собрались сжигаться старообрядцы. Вызванные
солдаты попытались вызволить людей из горящего дома, но без
толку. Вдруг на крыше горящего дома появились какие-то фигуры,
которые «начали бросать в народ серебряные монеты, тетради,
платье, старопечатные книги, приговаривая: «Поминайте нас и
спасайтесь сами!». Потаённый русский потлач. Тем самосожжений
сама по себе является коренной, но она напрямую связана с
вооружённым восстанием. Для самосожжения старообрядцы
возводили специальный згорелый дом. Это крепкое
четырехугольное строение, в которое можно было зайти, прочно
запереться и сгореть. У него были крохотные окна и иногда выход
на крышу. Дом всегда строился так, чтобы его нельзя было сходу
взять штурмом. Маленькая крепость обкладывалась соломой,
льном и горючими материалами. Не брезговали старообрядцы и
порохом, который порой детонировал и вместо самосожжения
случался самоподрыв. Это ведь, по меньшей мере, удивительно –
XVII век, а верующие делают из обыкновенного сруба гремучую
бомбу, русскую шахид-избу. Старообрядцы редко собирались
сдаваться без боя войскам, спешащим предотвратить гарь. Для этой
цели в згорелый дом приносилось оружие – бердыши, копья, ружья,
пищали, рогатины. Это, разумеется, требовало определённых
средств. Поэтому в 1687 году на реке Тегени, что в Сибири,
староверы ходили грабить на большак: «К большой дороге
выходят, и людей бьют и грабят, и платье отнимают». Даже
Выговская обитель конца XVII века, будущий крупнейший
культурный центр старообрядчества, готовилась сжечься в
последние времена и запасла немалый арсенал для битвы с
Антихристом. Вооружённые староверы порой захватывали
монастыри, принадлежащие никонианам, как, например, было с
Палеостровской обителью. Когда стрельцы, прикрываясь возами с
сеном, пошли на штурм, то попали в ловушку – староверы заранее
вморозили в лёд косы-горбуши. Разгром атакующих довершил
прицельный огонь осаждённых старообрядцев из пищалей. В 1738
году при сожжении в деревне Щадрино старообрядцы сначала
вступили в бой с солдатами, а потом убили себя. В 1742 году в
деревне Лепехиной Томского уезда казаки и драгуны штурмовали
згорелый дом, превращённый в настоящую крепость. Она была
обнесена рвом и валом, из-за которого стреляли староверы: убили
двоих и одного казака утащили к себе. Похожий случай случился

259
под деревней Мальцево, что возле Барнаула: ночью староверы
совершили вылазку в стан осаждающих, захватили двоих казаков и
сожглись вместе с ними. Известно, что в 1756 году двое казаков из
числа осаждающих (!) згорелый дом перебежали в Чаусский острог
и добровольно сожглись с людьми древлего благочестия. Тем не
менее, это всё спорадическое насилие, которое так и не стало у
русских староверов доминантным. Их корневизм пророс в
духовную, а не социальную сферу. Да, были восстания со
старообрядческими элементами, был Стенька Разин и Емелька
Пугачёв, была долгая оборона Соловецкого монастыря, но по
сравнению с религиозными войнами Европы это незначимые
движения. Русские староверы почти поголовно предпочли
духовную, а не вооружённую брань Антихристу. Причина в том,
что государство эффективно отсекло от низового движения
протопопов, крестьян, купечества, казаков боярскую знать.
Епископ Павел Коломенский, который единственный из архиереев
открыто не принял реформу патриарха Никона, таинственно погиб
в 1656 году. Позже светская власть избавилась и от самого Никона,
который сделал своё дело по реформированию Церкви, и та
окончательно подчинилась государству. Религиозная оппозиция
оказалась лишена светского покровительства, а гари пожгли самые
непримиримые низовые корни. Староверы слишком долго считали,
что всё дело только в Никоне, только в Алексее Михайловиче,
ругать которого Аввакум начинает только перед его смертью.
Новому царю Аввакум точно также пишет письма с мольбами
вернуть старую веру. Тогда как дело было в государстве, иначе,
нежели в Европе, подчинившего себе церковь. Этот процесс был
менее кровавым – ибо от староверия отсекли знать – но более
протяжённым, ибо книжники заняли интеллектуальную оборону.
По итогу это привело староверов к многообразной потаённости – к
удивительной пёстроте толков и сложным духовным исканиям.

6. Одна из многих интеллектуальных заслуг старообрядчества

– разработка сложной концептуальной природы Антихриста.
Совокупность текстов Священного Писания и Священного
Предания полагает, что со временем (когда – точно неизвестно),
произойдёт воцарение Антихриста, которое завершится вторым
пришествием Христа и Страшным Судом. Основа этой
эсхатологической программы описана в Апокалипсисе Иоанна

260
Богослова. Отличие эсхатологии непримиримых староверов в том,
что пришествие Антихриста это не дело отдалённого будущего, а
оно уже случилось. Староверы уже живут в мире, полного ужаса и
несправедливости. Вопрос в том, какова природа сущего зла. Есть
три основных подхода. Чувственный Антихрист – существо
плотское, конкретное воплощение абсолютного злоправия. Это
следствие буквального понимания священных текстов, не
допускающего их абстрактное толкование. Такой точки зрения в
основном придерживаются староверы-поповцы. Антихрист
понимается как персона, например, Пётр I. Это наиболее
характерный для христиан взгляд на воплощение полного зла. В
разные эпохи «чувственным Антихристом» считали Нерона,
Аттилу, Наполеона. Радикальное староверие с неким «презрением»
смотрит на чувственников. Современный философ-старовер
Андрей Щеглов пишет: «В наше времена писать о чувственном
антихристе – это значит показать всем собственное духовное
невежество. В древнем православном представлении Антихрист
есть нечто мысленное, отвлеченное. Хотя в Писании антихрист и
изображается как наделенный человеческим образом – “сын
погибельный”, на самом деле антихрист не имеет плотского образа
отдельного человека. Антихрист – вся совокупность последнего и
окончательного нечестия». Концепция духовного Антихриста,
наоборот, соответствует иносказательной, метафоричной трактовке
основ христианства. Это не какой-то человек, а разлитое во всём
неверие, тотальность, не ограниченная ни истинной верой, ни
границами государств. Духовный антихрист везде, всюду, скребёт
за дверью, под сердцем, в воде, воздухе и особенно в
господствующей церкви. Такое понимание природы зла
распространено у староверов-беспоповцев. Концепция духовного
антихриста гораздо радикальней чувственного, потому что в
данном случае нет сердца зла, нет ни войны, ни вражеских
батальонов. Но самая сложная идея третья, последняя.
Расчленённый или разделённый Антихрист – концепция
постепенно воплощающегося зла, которое приходит на землю
частями, проявляется сквозь определённых людей. Самым жутким
Антихристом будет последний. Это наиболее трудная для
понимания тема христианских эсхатологических представлений.
Рассмотреть «расчленёнку» можно на примере сочинений
основателя толка бегунов-странников Евфимия (1741/1744-1792). В

261
своей теории он сочетал все три концепции Антихриста: духовную,
чувственную и расчленённую: «Апокалипсический зверь – есть
царская власть, икона его – власть гражданская, дело его – власть
духовная».

7. В переработанном сочинении «Титин» Евфимий отвечает на

вопросы поповца, который доказывает наличие чувственного
Антихриста. Евфимий парирует, что в широком смысле
антихристом можно назвать любого противника Христа,
неверующего человека, который творит зло. Но если говорить об
Антихристе настоящем, то нельзя понимать его, как отдельного
человека – не по Сеньке шапка: «не есть существа телеснаго той».
Соответственно, Антихриста следует понимать духовно. Но, как
любая нематериальная субстанция, он проявляется в материальном
мире через действия определённых людей. Евмифий сравнивает это
с сосудом, наполняющимся водой. Никто, даже праведники, не
избегают влияния тлетворного духа. Корневизм Евфимия в том, что
он не уравнивает значение зла, а считает, что тот, кто забрался в
бренном мире повыше – иерархи, цари, чиновники, тем и
Антихрист владеет больше, полнее, глубже, потому что
возможность творения зла у сильных мира сего несравненно
больше, чем у крестьянина или инока. Образ Антихриста состоит
из трёхчлена: «икона зверская», «телеса демонския», «трупы
мертвыя». Евфимий расшифровывает, что первый образ – это
чиновники, государство, воинская и гражданская власть. Телеса
демонския – это представители официальной церкви, обладатели
синодальных чинов и духовных званий. Трупы мертвыя – это мы с
вами, дорогие друзья. Весь народ, все неверующие и верующие,
которые поклоняются лживым ценностям. У Евфимия вообще
очень своеобразная концепция Антихриста, которая не
укладывается в привычный староверческий ряд. Он полагает, что
Антихрист периодически проявляется в мире еще с евангельских
времён, наиболее полно господствуя в том человеке, который имеет
высшую власть. Но, добавляет бегун, нынешний, «последний»
Антихрист наиболее страшен: «А во дни последняго Антихриста (и
отступления) аки потоп некии всемирныи явится всюду, вси отоцы
по вселенней, сиречь церкви святыя, нечестивою ересию
облияющии или обдержащии...». То есть расчленённый Антихрист
это дух, проявляющийся в действиях людей, причём, чем выше они

262
по иерархии, тем сильнее сидит в них зло. Вот с чем нужно
бороться. Боишься? Боишься… Как там говорил Аввакум: «А в
огне то здесь небольшое время потерпеть. Боишься печи тои?
Дерзай, плюй на нее, не бось! До пещи страх-от, а егда в нее вошел,
тогда и забыв вся».

8. В декабре 2015 года в Петербурге было задержано двое

молодых людей, обвинённых в покушении на полицейских. При
допросе парни объявили, что считают государственные органы
порождением антихриста, утвердившегося в мире. Антон
Головырцев и Никoлай Мотовилов, которым не было и тридцати,
являлись сторонниками безпоповских согласий старообрядчества.
Парни не были прихожанами каких-либо петербургских общин, но
симпатизировали радикальным толкам старообрядчества, особенно
бегунам. Отсюда и несообщение с общинами – тот, кто в XVIII веке
сделал странников согласием, инок Евфимий, крестил себя сам, чем
порвал с остальным безпоповством. Вслед за Евфимием бойцы
полагали, что в мире утвердился духовный антихрист, а значит
отравлено всё – церкви, власти, иерархии, деньги. По версии
следствия, с помощью артиллерийских мин они два раза
попытались подорвать посты ДПС. Один из якобы террористов,
Антон Головырцев, воевал за ДНР. В 2018 году Антон Головырцев
и Николай Мотовил получили почти по двадцать лет заключения
каждый. Произошедшее нехарактерно для некогда бурной
сектантской России. Но, тем не менее, показательно. Староверие,
соединившись с современностью, может родить вот такой вот
самостоятельный мицелий, который до всего дошёл своим умом.
Это, конечно, ноый путь развития неформального
фундаментализма – сетевой, самостоятельный, неканонический,
одиночный, сектантский, но, главное, не апеллирующий к
институции, империи, монархии и царям. В мире восторжествовал
духовный антихрист и всё тут. Чуть ли не впервые в современной
России подпитка неформального фундаментализма проистекала из
старообрядческой литературы XVII-XVIII веков.

8. Староверы-безпоповцы давно спорят о природе Антихриста.

Кто-то полагает её духовной, кто-то чувственной, кто-то
разделённой. Под стать этому и различное представление о том, как
следует интерпретировать Евангельские тексты. Одни считают, что

263
понимать их нужно буквально. Таких людей безпоповцы называют
чувственниками или буквенниками. Другие уверяют, дескать
Священное писание и Предание трактуется иносказательно,
сокровенно. Их именуют духовнопонимающими. Среди
чувственников особо выделялся ревностный и по-своему
остроумный человек – старообрядец с Енисея Афанасий
Герасимович Мурачев (1916-2008). В своем обличении «ереси
духовнопонимающих» Афанасий Герасимович в 1977 году написал
довольное любопытное сочинение, позже напечатанное в
старообрядческом журнале «Духовные ответы» за 1998. Жили-
были два ложнодуховномудренных соседа. В Рожественском посте
один сосед зашёл к другому, застав того за трапезой: «и как только
порог перешагнул, так и напахнуло ему жареным мясом, и он, хотя
с разсеянными мыслями, но положил три поклона, поздравил
хозяина и трапезу его и мгновенно обратил взор на трапезу хозяина
и видит – у него стоит на столе сковорода, а на ней зажаренная
человечья нога». Ошеломлённый гость спрашивает, что же это
такое и получает ответ: «Хвостовую часть от рыбы зажарил». На
робкие намёки о человеческом происхождении ноги следует ответ:
«Нет, я вижу тебя, что ты еще не совсем духовнопонимающий, а
только исполу: ты разве не знаешь, кого Божественное Писание
называет рыбой? Давай, раскроем Евангелие от Матфея, 13, стих
47, о неводе. Не думай, что это чувственный невод и для
чувственной рыбы, нет. А также и от Луки, глава 5, стих 10. Исус
Христос сказал Петру: не бойся, отселе будеши человеки ловя».
Проникая в потаённые, тем более потаённо-религиозные темы,
следует избегать опасности «чувственников» и
«духовнопонимающих». Иначе придётся откушать духовной рыбы.
А то и стать ею.

264
265
 Гиф XIV
Полежим на животах

1. Эта небольшая глава состоит из разрозненных, но

практических мыслей и советов, которые могут пригодиться
возможным грибничествам. Не стоит удивляться или бунтовать
против них. На самом деле, все они вытекали из всего предыдущего
трактата. Если воспринимать его всерьёз.

2. Находясь в условиях метрополии и полупериферии, самые

разные революционеры второй половины ХХ века убивали
чиновников, военных и полицейских. «Монтонерос» набило тысячи
трупов, а правые и левые ввергли Италию в уличную
полугражданскую войну. Похищались государственные служащие,
главы корпораций, их дети и животные – полицейские, военные,
журналисты. Но результата не было. Логика герильи вне Латинской
Америки не работала. Требовалось что-то иное. Выход случайным
образом нашёл танцующий хиппи Чарли Мэнсон. Его «Семья»
убила жену и друзей режиссёра Романа Полански, чем неожиданно
нанесла удар по человеческому измерению Зрелища. Резня,
вдохновлённая Мэнсоном, показала, что расправа с медийными
персонами, хозяевами звёзд на аллеях, говорящими головами из
телевизора, оскороносцами, моделями, в общем, со всеми
пользовательскими кумирами, гораздо эффективнее, чем атака на
государство. Спектакль очень болезненно воспринимает такие
действия. Он их даже не коммерционализирует, а демонизирует,
справедливо указывая на невинность жертв. Как пример – во
Франции на 2018 год до сих пор сидит знаменитый террорист
Карлос Шакал, совершивший гораздо более страшные вещи, но его
не вспоминают так часто, как Чарли Мэнсона. Да, это в том числе
пользовательские отношения, предвестником которого был
Мэнсон, но он же при этом создал из поганок своё лунное
грибничество. Если представить скоординированную атаку на
представителей апартеидного Спектакля, то она, может быть, и
будет им восприята, но хотя бы поубавит его пыл. В конце концов,
атака на госслужащих в логике революционного насилия была
продиктована тем, что они являются медиумами власти – охраняют
и нападают, распространяют и поглощают – а если сегодня власть

266
отслоилась в руки зрелищников, то почему их нельзя поставить под
удар? Они же замещены в тех же доминирующих отношениях
власти, что и какой-нибудь майор. Только атака на них будет куда
как заметнее. Это, конечно, не изменит динамику производства, но
как будто её поменяла психогеография и лозунг «Никогда не
работайте!».

3. Как бороться с состоянием пользователя? Представим

организацию, которая задалась целью воздействовать на
пользователей террором, наказывая их не рублём, а взрывом. Будет
ли обладать сгущённое насилие сильным терапевтическим
эффектом? Нет, потому что насилие, сжатое в концентрированный
акт (в отличии от атаки на конкретную «звезду»), станет
проявлением наглядности, неким опасным аттракционом, который
трагически сломался, но пощадил выживших. Этот кровавый слом
будет пониматься, как случайный разрыв жизни, которая
прервалась так нелепо и вдруг, что пользователя это не испугает и
даже не впечатлит, а лишь убедит в правильности прежнего
существования (что говорит о необходимости некоего
«постоянства»). Любой взаправдашний теракт тут же включает
сотни окружающих камер. Пользователи, мимо которых пролетела
шрапнель или промчался грузовик, спешат запечатлеть то, как
преобразилась материя. Раз за разом мы видим зрелище,
превосходящее по своей силе оторопь теракта: средь искалеченных,
поломанных людей снуют очевидцы с камерами, которые снимают,
снимают, снимают, будто это может оказать первую помощь. Ещё
один довод против пользователя: как нужно мыслить, чтобы,
оказавшись вдруг средь разодранных в мясо людей, среди криков
боли и вываливавшихся кишок, догадаться включить камеру? Это
же просто невыносимо. Пользователь, столкнувшись с насилием,
стремится вырвать его из настоящего и растянуть в процесс,
который можно будет пересмотреть в старости. Теракт
поглощается пользовательскими отношениями, разносясь по венам
моментальной коммуникации. В том его сила и его же слабость.
Иными словами, теракт всегда убивает людей, но производит
пользователей.

4. Представим следующее: некая группа людей похищает из

электрички зазевавшегося пользователя. Точнее – похищает из

267
одержимого программного процесса, в котором залип
пользователь. Пользователя доставляют в некое помещение, где
оставляют наедине с собой. Никто не бьёт пользователя и не
издевается над ним. Его просто отрывают от держащих его
брендов, и помещает в среду, свободную от одержимости. В ней
может быть даже вполне комфортно: еда, мягкая кровать, тепло.
Только никаких брендов. Никаких моментальных коммуникаций.
Вместо этого просторная комната с книжным шкафом, верстаком,
музыкальными или слесарными инструментами. Что будет с
пользователем, преодолевшим первоначальный, естественный ужас
похищения? Он придёт в ещё больший ужас – вокруг, не смотря на
сносные условия существования, нет никакой возможности
существовать. У пользователя больше нет возможности делиться
собой с брендом и усиливать себя за счёт него, не с кем
коммуницировать, нечего обновлять. Больше не прочитать статью о
саморазвитии. Пользователь оставлен наедине с собой. Это даже не
похищение, а лечение, подобное лечению наркомана. И
пользователь, как и наркоман, обязательно пройдёт через все муки
выздоровления.

5. Писатель Сергей Довлатов заметил, что каждый день нужно

задаваться вопросом, а не говно ли я? Так вот – нет, уже не нужно.

6. Какой самый революционный акт на земле? Это, оставшись

наедине со своим телом, не броситься грызть ногти, колупать нос,
теребить волосы или играться с кожицей члена. Не чесаться, не
отколупывать, не счищать. Задумайтайтеь ведь – этими играми с
телом всегда занят человек, оставшийся наедине. Вот что ему
нужно. Вот что его интересует. Если вы – именно вы – сейчас
находитесь наедине и читаете данный трактат, ваши руки находятся
на срамной месте.

7. Современника трудно отговорить от демонстрации себя.

Отсюда жажда камеры, включённости, обозреваемости, вечная
представленность всего всему. При желании можно этому
подыграть. К примеру, в 2018 году южный российский город Сочи
неожиданно накрыла песчаная буря. Улицы города заволокло
красно-жёлтым туманом, который сёк глаза. Событие для Сочи
само по себе удивительное, но как превратить его в действительное

268
событие, которое бы всем запомнилось? Собрать группу
единомышленников, замаскироваться под арабов, вооружиться
макетами автомата Калашникова и выйти на улицы, прямо в
пыльную бурю, потрясая муляжами и выкрикивая бессмысленную
гортанную тарабарщину. Это был бы акционизм. В мирный город
Сочи откуда-то из-под Дейр-эз-Зора принесло исламистов. Это
было бы смешение контекстов, сминание городской архитектуры –
оставаясь видимой, она хранила горожан от хаоса, что творится на
южных рубежах, но, будучи сокрытой песчаной бурей, растворила
границы и сквозь них проникли Чужие. Это бы акция напоминание,
акция, которая бы развеяла морской флёр курортного города:
жуткое рядом, оно всего лишь огорожено, но если растворить эти
ограды – растворить не как ворота, а как плесень – хтонь
становится ближе. Дело наверняка бы кончилось не так потешно,
как кончается всякий пользовательский акционизм. Возможно, всё
бы кончилось стрельбой и сроками, но ведь искусство требует
жертв.

8. Шатунство и шатуны представляются теми понятиями,

которыми можно описать беспокойную спорадическую жизнь.
Шатуну чего-то не хватило, его не устраивает родная берлога, он
выбрался и бродит, голодая по смыслу и набрасываясь на то, что
его может насытить. Шатун фигура практической озлобленности,
он занят поиском корма, но этого корма нет, всё современный
неоновый снег, и шатун голодает, ест себя желудком. Это
напоминает отношение к современности тех людей, которых не
устраиваются компромиссы. В истории это Лбовщина, это эсер-
максималист Михаил Соколов по прозвищу Медведь.
Двухметровый блондин-богатырь, который был также страшен
наружностью, как и душой. Единственное, что интересовало
Медведя в его последний двадцать шестой год – как убить
побольше чиновников и приблизить революцию.
Вероятно, Медведь один из самых жестоких и успешных русских
революционеров, под чьим руководством прошла самая крупная
экспроприация в российской истории. Важное отличие шатунов в
том, что для них не бывает своих. Они могут пожрать тех, с кем
водили мнимую дружбу. Шатуны – это предельное беспокоящее
одиночество.

269
270
 Гиф XV
Квантовые ублюдки

1. Если приглядеться, слово «люди» обозначает не единство

какой-то общности, а всего лишь множество. Люди – это просто
множество. Отсюда можно начинать все размышления и все
проблемы. Люди – это множество, и в современности это
множество ризоматично. Его можно начинать с любой точки,
черенковать и пикировать, выдёргивать без всякого вреда для
человеческой ризомы, которая веками ползёт горизонтально, ползёт
вслед за прогрессом и своими потребностями. Выплакав очередную
иеремиаду, важно осознать, что её слёзы не коснутся людей. Люди,
как множество, давно и бесповоротно победили. Люди сражались и
выиграли. Проиграл человек.

2. Человек, как сущность и как возможность

трансцендентального выхода из этой сущности, уничтожен
тоталитарными силами техники, Спектакля, капитала, левых
идеологий, государства, Надзора, рынка, антихриста и своего
собственного тела. Люди, как вид, победили, наконец-то достигнув
наиболее желанной и понятной им Системы. Люди со всеми их
потребностями, продолжительностями жизни, сытыми животами,
безопасностью, приплодом, уютом, отдыхом, досугом
безоговорочно и навсегда победили. Можно ли их за это винить?
Отнюдь, дунья и не могла не взять вверх. Если подумать,
волноваться не о чем: то же христианство предполагает, что мир
кончится от умножения греха. Как только его критическая масса
станет по-настоящему невыносима, наступит Апокалипсис. Так что
мир движется в правильном направлении. Тем не менее, на душе
скользко, огорчительно. Всем нам сегодня немного огорчительно.
Вот в чём дело.

3. Группы метрополии и полупериферии, хотя бы

поверхностно говорящие об изменении характера современности,
являются группами неудачников. Им бесконечно далеко до
длящейся исламской революции, которая в начале XXI века
пережигает постаграрных маргиналов так же, как их пережгла
Европа и Россия за 1850-1950-е гг. Только в таких пережёгах

271
возможно прокалить мир настолько, чтобы он изменил свои
свойства. В середине XXI столетия выстрелит Африка, исторгнув
бесчисленные миллионы своего постаграрного населения, которое
начнёт Великий Чёрный Трэк. После этого исхода в мире не
останется достаточного количества околдованного
малообразованного населения, которое могло бы рискнуть и
воспринять родную потаённость в каких-то модернизированных
политических, культурных, социальных структурах,
противоречивших современности. XXI век будет не только веком
технологизации, роботизации, трансгуманизации, а в первую
очередь столетием попыток окультивировать, ассимилировать,
сломить, погасить, унять, перенаправить, понять, втянуть
последний великий выдох ломающейся соседской человеческой
общины. Когда-то такой же, но меньший выдох русской общины
смёл Российскую империю. Выдох XXI века попытается смести
мир нынешний, и на его защиту Спектакль мобилизует весь
политический спектр, всё своё медийное могущество, всех своих
противников, закономерно испуганных новыми варварами. Исход
этой битвы не ясен, но по прежнему опыту можно предположить,
что Великий Трэк будет остановлен. Также остановится мир,
лишившись последних варваров, имевших мочь изменить его
внешним усилием. Наступит холод технологий, который
окончательно подморозит заговор забвения. Как бы ни мерцало над
ним северное сияние, важно помнить: «Его шедевром будут
фейерверки».

4. Современное человеческое равенство (все равны в рабстве

перед Зрелищем) основывается на объективной данности, что люди
на планете Земля биологически одинаковы. Нет никого, кто жил бы
по двести лет, кто вообще бы не подвергался болезням и кто мог бы
позволить себе бесконечно продлевать своё функционирование.
Люди остаются равным множеством, потому что принадлежат к
одному биологическому виду. Неотступная и общедоступная
смерть является узелком, связывающим людей всех континентов
единой судьбой. Но если что-то изменит физиологическую основу
человеческой схожести, то исчезнет и объективное основание
равенства. Существа, имеющие возможность продлять свою жизнь
до тысячелетий; технолюди, теряющие уязвимость перед оружием
и болезнями, если не считать ржавчины; функциональные особи ста

272
пятидесяти лет, которые по-прежнему занимают руководящие
места, не освобождая их для подросшей столетней поросли;
неантропоморфные существа, имеющие «человеческое» сознание и
мышление, но ещё имеющие хитиновый панцирь, хвосты и крылья
(хотя, скорее всего, дело, как в математике, ограничится
многочленами). Сценариев много и почти все они описаны в
постчеловеческой литературе. Важно, что изменение человеческого
базиса приведёт к сдвигу границ допустимого. Что и как будет
сдерживать неумирающих технологизированных существ от
установления самой неприступной диктатуры из когда-либо
существовавших на Земле? Высочайший интеллект, этика, какие-то
более важные занятия? Возможно. Вероятно, всё будет мягко, но
неизменно. И тогда, вслед за английскими мыслителями
неоримского направления, из человеческой жизни исчезнет
свобода. Ведь она заключается не в том, что никто не принуждает
субъекта, а в том, что над ним не тяготит сама возможность этого
принуждения.

5. У Теодора Качинского есть прекрасное выражение: «Хотя я

сам по себе аутсайдер, меня совершенно не интересуют проблемы
аутсайдеров, я не "поддерживаю" аутсайдеров, и я не хочу
обеспечивать их "героем", чтобы они от этого себя лучше
чувствовали. Проблемы аутсайдеров, как и проблемы этнических
меньшинств, женщин, гомосексуалистов и т.д., лишь отвлекают
внимание от БОЛЬШОЙ проблемы, которая в тысячу раз важнее
всех проблем, которые я только что перечислил. БОЛЬШАЯ
проблема заключается в том, чтобы избавиться от техно-
индустриальной системы, пока она не избавилась от нас:
инсайдеров, аутсайдеров, левых, правых, черных, белых, азиатов,
мужчин, женщин, гермафродитов, гомосексуалистов,
гетеросексуалов... от всех». При некоторой американоцентричности
высказывания, Качинский точно выразил ту проблему, которая
заботит немногочисленных шатунов. Есть кое-что одно, самое-
самое важное и главное, из-за чего всё остальное, тоже болезненное
и тоже существующее уже совершенно неважно. Это «главное» –
Спектакль, проистекающий из сущности современного товарного
производства, связанного, в свою очередь, с непрекращающимся
экономическим расширением Системы. Спектакль в данном случае
выступает как камуфляж тех экономических процессов, которые

273
рано или поздно преобразуют человека в то, что радикально
противоречит его образу, если понимать этот образ как заданность,
т.е. понимать его с некой внешней позиции. Пока Спектакль
торжествует на стадии брендов и моментальной коммуникации.
Ещё в 2011 году Служба маршалов США устроила аукцион, где
почти на двести тысяч долларов продала вещи, принадлежащие
знаменитому математику-террористу. Спектакль добрался и до
Теда, который с сумасшедшинкой пытался остановить то, что не
остановила бы целая кафедра Качинских. Ведь сегодняшняя
человеческая стадия – пользователь – через много других стадий
неминуемо приведёт человека или часть людей к состоянию
квантового ублюдка.

6. Вместо этого трактата и вообще вместо всякого

корневидного текста можно было бы написать всего одно
небольшое эссе. Оно называлось бы «Квантовые ублюдки». Текст
указывал бы, что через некий промежуток времени человечество
или его самая продвинутая часть освободятся от биологической и
технологической оболочек, перейдут на новый уровень
существования, что обессмыслит всё человеческое бытие, какие-то
неотъемлемые человеческие характеристики, вложенные в кровь,
священные книги всех религий, почву, любовь, душу, зерно и
животных. Квантовые ублюдки легко откажутся от этой материи и
этой мистики, надеясь, что переход к новой форме
«существования» представит перед ними и новую онтологию. Но
почему её не будет? Потому что человек при таком подходе
оказывается принципиально конструируемым и творимым
объектом в предельно биологическом, даже атомарном смысле. Его
можно составить из подходящей натур-технологичной основы,
указав на штампе, что ничего принципиального, сокрытого,
потаённого в человеческом состоянии попросту нет. А это
открывает простор для совершенных пользовательских отношений:
игры с формой, протяжённостью, плато и впадинами,
длительностью. Квантовые ублюдки насладятся беспредельным
предметным могуществом, которое, вероятно, употребят на
клишированную «разгадку Вселенной». Да только что с того, если
никто больше не прорежется залупкой, не оплодотворит корову и
бабу, пихту и пчелу, мир воздушный и преисподний? Где будет
железная осока? Зачем писатели сочиняли, поэты пели, а плохой

274
мальчишка кричал про волков? Для этого ли? За этим? Не для
этого. Не за этим. Где будет грехопадение, тайна, несовершенство,
подобие, мелочная обидчивая человечинка и её же большой,
несоизмеримый с телом подвиг? Квантовые ублюдки блестяще
опровергнут эту ржаную метафизику. Они будут умны. Они будут
совершенны. И абсолютно нечеловечны. «Замочи квантового
ублюдка» – лозунг на все времена. Надеемся, что наши несчастные
потомки, действительно столкнувшись с подобной опасностью, не
купятся на фокусы вечного Аполлония. Квантовые ублюдки будут
повержены. А главному квантовому ублюдку в жопу засунут
квантовую швабру.

7. Пока же остаётся бороться в нитях грибницы, подрывать

состояние Спектакля, верить в явление Бога, ожидая и приближая
пришествие великого трансцендентального события.

8. Тем и спасёмся.

275
276