Лекция 1.

Введение

I. Самое трудное в социологии - это, сохраняя полную способность

удивляться и недоумевать, научиться размышлять о вещах, давно
считающихся понятыми.
Пьер Бурдье
I. Социология — это наука об обществе. Общество (как принято
думать) состоит из людей. Изучением людей (человека) занимается
другая наука — биология; помимо человека она изучает и другие
живые организмы и их совокупности.
То есть биологию интересует не только вопрос о том, каковы
основные характеристики того или иного вида, но и характерные для
них формы объединения (стада, стаи). Так обстоит дело, если речь
идет о микроорганизмах, насекомых, млекопитающих и т. п. Но как
только речь заходит о человеке — ситуация меняется. Исследуя, что
представляет собой человек как вид, биология не рассматривает
вопрос о том, что представляет собой такой специфически
человеческий способ объединения, как общество. Не ставит она
вопроса и о том, чем общество отличается от стада или стаи,
поскольку, оставаясь в рамках биологии, ответ на этот вопрос дать
нельзя.
Здесь мы сталкиваемся с проблемой: почему для изучения общества
потребовалось создание отдельной науки — социологии, почему
биология, имеющая опыт изучения различных форм объединения
живых организмов (стада и стаи), оказывается неспособной
исследовать, что такое общество?
Стада и стаи — сугубо биологическое явление, в то время как
общество — социальное. Это означает, что способность животных
объединяться в стада или стаи (и, соответственно, сами эти формы)
обусловлены (предопределены) биологической программой
животных, в отличие от общества, которое представляет собой
феномен (явление) культуры, то есть искусственное изобретение
(стада и стаи — явления естественные, природные).
Природа и культура — это антонимы, они отличаются по способу
порождения и воспроизводства. Природа существует
самостоятельно, независимо от человека, для ее порождения,
развития и сохранения не требуется никакого человеческого участия
(скорее, требуется, чтобы он не вмешивался). Она обладает
способностью к самовосстановлению и самосохранению (этим
обусловливается в значительной степени ее автономность от
человека).
Человек не может изобрести растение или животное. Он может,
изучив способы порождения и воспроизводства,
запрограммированные природой для данного вида, попытаться
вывести новый вид. Но он не может его создать. При этом, выводя
новый вид, он будет опираться на схемы, уже отработанные
природой.
В отличие от этого любой культурный феномен (каковым является и
общество) в природе не существует, как не существует никаких
изначальных природных (биологически запрограммированных)
схем, программ и планов, ориентируясь на которые можно было бы
осуществить проектирование культурных феноменов — все это еще
предстоит создать.
Другими словами, если возникновение и развитие живых видов —
это в значительной степени самоорганизующийся процесс, то
общество и другие культурные явления требуют непрерывной
человеческой деятельности, непрестанных человеческих усилий,
затрачиваемых на их произведение и сохранение. Процесс
возникновения и формирования (в ходе целенаправленной
человеческой деятельности) этих социокультурных феноменов и
носит название «история». (Обратите внимание, несмотря на то, что
действия животных также являются упорядоченными, их действия
(и поведение в целом) нельзя назвать целенаправленными,
поскольку они регулируются не сознанием — актом воли и разума,
которые принимают решения, ставят цели, обдумывают подходящие
средства ее достижения и т. п. - а биологической программой (общей
для всего вида), в которой цели и средства заранее отобраны и
скоординированы).
Итак, следовательно, общество является не биологическим, а
историческим (культурным) феноменом и для его изучения
требуется иной подход, чем тот, который предлагает нам биология
(занимающаяся, как уже было сказано, исследованием феноменов,
порождаемых в ходе природного, а не исторического процесса).
Общество создается в процессе человеческой деятельности, к
которой он биологически не предопределен (в отличие, например, от
муравьев, генетическая программа которых предопределяет их к
тому, чтобы объединяться и строить муравейник).
Но если человек к этой (социокультурной) деятельности изначально
(биологически) не предопределен, как тогда она стала возможной?
Ведь человек, которого изучает биология (из семейства гоминидов,
отряд — приматы) — это не тот человек, что творит историю,
создает культуру и общество.
Человек (в собственном смысле этого слова, фиксирующем его
отличие от других живых видов) не предшествует созданию
общества, а появляется вместе с ним в ходе единого (для них)
исторического процесса. Процесс создания общества (как
специфического, неприродного феномена) есть одновременно
процесс создания человека, способного быть членом этого общества.
То есть, получается, как человек формирует общество, так и
общество формирует человека, способного к созданию этого
общества. Это взаимосвязанный и взаимообратимый процесс.
Человек как биологический вид, живой организм, занимающий
отведенное ему место в зоологической таблице, является такой же
частью природы, как обезьяна, петух или паук, и в этом своем
качестве подлежит изучению биологии.
Однако человек как социокультурное существо (собственно
человеческое в человеке) «не создан природой и эволюцией».
Основы его создания и существования не биологические, а
социальные. И для того, чтобы понять, что представляет собой
человек в своем человеческом (а значит, социокультурном) аспекте
(измерении), следует изучить ту среду, в которой человек как
человек появляется на свет (то есть общество), равно как и те
социокультурные механизмы, которые общество использует для
создания своего варианта человека, отличного от природного.
Изучением этого и занимается социология.
II. Мы начали с того, что дали определение социологии — наука об
обществе. И впоследствии достаточно часто использовали это слово.
Но что оно означает?
Представления об обществе (и, соответственно, интерпретация этого
термина) менялись от эпохи к эпохе. Существует, по меньшей мере,
три варианта ответа на вопрос «Что такое общество?»
Первый (характерный для философов, ученых эпохи Просвещения)
определяет общество как совокупность индивидов.
Однако в 19 в. К. Маркс подверг это определение критике, указав на
тот факт, что общество — это не набор индивидов, поскольку люди,
его составляющие, объединены не механически (наподобие груды
камней или сваленных в кучу-малу вещей) — они соединены между
собой устойчивыми связями и отношениями. Более того, само
общество — не однородно, а подразделяется внутри себя еще на ряд
сообществ (групп).
Современное определение общества звучит так: «общество — это
комплекс отношений, понимаемый как автономное целое». Как
видим, современные социологи учли замечание Маркса, однако при
этом из их определения общества из исчез человек. Проблема не в
том, что он не упоминается, проблема в том, что он намеренно
исключен. «Комплекс отношений, понимаемый как автономное
целое». Автономный — значит независимый. Независимый от кого
(по отношению к чему)? - От индивида.
Другими словами, общество — это сеть устойчивых взаимосвязей и
взаимоотношений, образующая самодостаточное единство,
независимое от индивида.
Исключение индивида из определения общества означает выведение
индивида за рамки общества, он больше не считается его частью,
поэтому мы не можем сказать «общество состоит из индивидов» -
это будет неверно.
Эта интерпретация настолько противоречит нашему обыденному
пониманию, продиктованному здравым смыслом, что нуждается в
особом пояснении.
Если вместо общества взять дом и задать вопрос «Из чего он
состоит?», ответ будет: «Из комнат». Нельзя сказать, что «дом
состоит из балок, кирпичей и т.п.». Дом не состоит из них — он из
них сделан. Это большая разница. «Состоять из» означает
«принадлежать к чему-то», быть частью какого-то целого, в то время
как «быть сделанным из» указывает не на часть, являющуюся
структурным элементом целого, а на материал (субстрат).
Какой смысл мы вкладываем в слово «дом»? Что оно обозначает? -
Не просто здание — это место, где люди живут, пространство
обитания. С этой точки зрения, дом, конечно, состоит из комнат
(ведь люди живут в комнатах, а не среди балок и кирпичей.
К тому же, если мы скажем, что «дом состоит из балок и кирпичей»
- исчезнет то, что делает дом домом, и отличает его от тюрьмы и
фабрики (ведь они тоже состоят «из балок и кирпичей»).
Теперь давайте вернемся снова к обществу. Что значит, что
«индивид не является частью общества»? В каком отношении он
тогда к обществу находится? - Как бы обидно это ни звучало, он
представляет собой субстрат, на основании которого и возникает
общество.
Но если общество не включает в себя индивидов, из чего тогда оно
состоит? - Из ролей. Именно они и являются частью общества. Так
что, когда говорилось, что общество представляет собой устойчивый
комплекс отношений, то речь шла не об отношениях между
индивидами, а об отношениях между ролями — они и образуют
общество.
Подробнее о том, что такое роль и как складываются ролевые
отношения, мы поговорим в следующей лекции, а сейчас просто
укажем аргументы, которые приводят социологи, объясняя свою
позицию.
Общество не может состоять из индивидов по нескольким
причинам.
Во-первых, потому, что общество предшествует индивиду, а не
индивид обществу. Точка зрения философов эпохи Просвещения,
предполагающая наличие (на начальном этапе исторического
развития) небольшого количества обособленных индивидов,
которые в какой-то момент решились объединиться в общество —
абсолютно гипотетична. В истории (как бы далеко вглубь мы не
уходили) мы всегда находим людей, объединенных в группы (кланы,
племена и т. д.). Но дело не только в этом.
Если о том, что происходило на заре человечества можно спорить (в
силу немногочисленности сохранившихся сведений), то в том, как
обстоит дело сейчас (в течение последних сорока тысяч лет —
момент окончательного формирования homo sapiens sapiens),
сомневаться не приходиться. Особенностью современной ситуации
является то, что мы застаем общество уже готовым. Наша ситуация
отличается от ситуации первого (по версии Библии) человека Адама
тем, что мы попадаем не просто в созданный мир, в котором
завершился процесс эволюции, а в уже сложившийся социальный
порядок, в котором нам (еще до нашего рождения) отведено
определенное место.
Вторая причина заключается в том, что, если бы общество состояло
из индивидов, оно бы зависело от них в своем существовании, и
вместе с их смертью оканчивалось бы и бытие общества.
К тому же у человека отсутствует врожденная биологическая
программа (имеющаяся у животных), что делает его
непредсказуемым, склонным к разного рода неожиданностям,
капризам и аффектам, вследствие чего рушатся даже очень прочные
отношения. Общество — это порядок, и в этом своем качестве не
может зависеть от прихотей индивидов, поэтому оно основывается
не на межличностных, а на межролевых отношениях, которые
способны оставаться неизменными (поддерживая тем самым
стабильность общества) на протяжении практически всего периода
его существования (например, как бы ни менялись наши
представления о семье, о роли женщин и т. п., отношения между
ролями «родитель» - «ребенок» в основе своей остаются
неизменными, так же, как и отношения между ролями «офицера» и
рядового», «учителя» и ученика», «начальника» и подчиненного» -
присущая этим отношениям субординативность и соответствующие
модели поведения остаются теми же самыми). Неизменность
базовой структуры общества, так же, как и постоянство
взаимоотношений между ролями, делает общество узнаваемым,
доступным нашему пониманию (так, когда мы читаем историю
Ромео и Джультетты, мы можем понимать их мысли и чувства,
сопереживать им, хотя с 15 века до наших дней прошло довольно
много времени и, кажется, что мир сильно изменился, но роль
«влюбленного» не слишком трансформировалась за это время, что и
позволяет нам «находить с ними общий язык).
III. Перед тем как перейти к обсуждению проблем, исследованием
которых занимается социология, нужно сказать несколько слов о
социологах.
Как Вы думаете, кому приходится труднее: физику, занимающемуся
изучением не поддающихся визуализации мельчайших частиц, или
социологу, чей предмет интересов составляет общество, в котором
он живет и членом которого он является?
Вопрос, разумеется, не совсем корректный, поскольку трудности
присущи работе и того, и другого ученого. Однако, в определенном
смысле, физику приходится чуточку легче: поскольку с
мельчайшими частицами он сталкивается впервые только в
лаборатории, его представление о них объективно и беспристрастно,
у него отсутствуют стихийно складывающиеся в процессе нашего
повседневного опыта субъективные мнения, навеянные
(навязанные) самим ходом нашей обыденной жизни.
Иначе дело обстоит у социолога. Перед тем, как начать изучать
общество в качестве ученого (то есть с позиции независимого,
постороннего наблюдателя), он уже какую-то часть своей жизни
прожил в рамках этого общества. До того, как перед ним (уже
профессиональным социологом) встал вопрос о том «Что такое
семья? Что такое брак? Что такое власть?», он уже получил ответ на
эти (и многие другие) вопросы. То есть задолго до того, как сами
вопросы были заданы, у него (на основании стереотипного набора
ответов, заботливо заготовленного обществом для каждого вновь
прибывшего члена) сформировалось ,,свое“ представление об этих
социальных явлениях, ставшее частью его опыта.
Обычно опыт понимается, как что-то положительное и ценное, что
придает человеку особую значимость (служит для него
своеобразным капиталом), поэтому от опыта (своего ли, чужого ли)
отказываться не рекомендуется.
Но вот что рекомендует будущему социологу один из создателей
этой науки Эмиль Дюркгейм: «Прежде чем приступить к
исследованию социальных явлений, социологу нужно избавиться от
тех представлений, которые у него сложились о них в течение
жизни; ему нужно исходить из принципа, что он ничего о них не
знает, ни об их характерных признаках, ни о причинах, от которых
они зависят». Фактически это означает отказ от опыта и тех знаний о
реальности, которые я приобрел в течение всей своей жизни.
Парадокс: чтобы я мог приобретать новый опыт (уже как ученый,
социолог), я должен отказаться от того опыта, который я имею в
качестве обывателя.
Дело заключается в том, что я имею этот опыт (и сложившиеся на
его основе представления) только в силу того, что являюсь членом
данного общества. Здесь есть момент случайности субъективности:
окажись я (волею судеб) членом иного общества, весь состав моего
опыта (включая мои убеждения и т. п.) был бы иным. Проблема не в
том, что у каждого индивида по любому вопросу есть свое
субъективное мнение (как справедливо гласит поговорка, «сколько
людей, столько и мнений»). Дело в другом: помимо той
субъективности, которая свойственна мне (моему взгляду на мир)
как частному индивиду, наделенному своей неповторимой
индивидуальностью и т. п., мне присущ и другой род субъективизма
— уже не индивидуального, а коллективного; я оказываюсь им
наделен помимо своей воли и желания, просто в силу того
обстоятельства, что являюсь членом этого общества и,
следовательно, разделяю эту субъективность со всеми другими его
членами. Как бы парадоксально это ни звучало, но в этом случае
субъективность является общей для многих индивидов, именно она
отличает их — как членов этого общества — от других людей,
принадлежащих другим обществам (так сказать, служит
опознавательным знаком).
Когда речь идет о чем-то частном мнении (например, о нашем
собственном), его субъективность может быть легко нами замечена
и осознана. Когда же речь идет о взглядах и представлениях, в
которых выражается «коллективная субъективность», их
пристрастность (необъективность, односторонность), как правило,
не замечается; впрочем, и сами эти взгляды и представления не
осознаются индивидом как «взгляды» и «представления», а
воспринимаются им как знание, объективное и очевидное.
Поэтому Дюркгейм (чтобы обезопасить себя от проявлений обоих
разновидностей субъективизма) и ставит перед социологом задачу
отстранения — не только от общества, но и от самого себя (от
своего привычного образа; от своего обычного способа мыслить и
воспринимать, от своего опыта, в котором уже заложена готовая
интерпретация мира). Чтобы не быть голословным, расскажем один
пример. В детском саду детей попросили нарисовать семью. Они
нарисовали маму, папу, брата, сестру, кошку, собаку, бабушку,
дедушку — у кого что имелось в наличии. Но основа была общей:
мама+папа+ребенок. Это их представление о семье. Является ли оно
неправильным (ошибочным)? - Нет. И вместе с тем оно
необъективно — это и есть проявление той самой «коллективной
субъективности», о которой мы говорили выше, поскольку отражает
представления о семье, характерные для нашего общества. Если бы
тот же самый тест был проведен среди детей некоторых
африканских народов или в Тибете, результаты были бы совершенно
иными: вместо модели «мама+папа+ребенок» (типичной для
европейского общества), мы бы получили: «мамы+папа+ребенок»
(Африка) или «мама+папы+ребенок» (Тибет, Непал).
То есть эти рисунки отражают не столько мнение детей, сколько
представление общества, и оно не может не быть субъективным,
поскольку складывается на основе той формы семьи, которая
распространена в данном обществе: моногамия, полигиния
(многоженство), полиандрия (многомужество).
Обратите внимание: субъективизм не в факте предпочтения одной
формы семьи всем остальным, а в том, что одна из разновидностей
воспринимается в качестве инварианта, единого (и одновременного
единственного) и неизменного, по отношению к которому все
остальные формы воспринимаются как неправильные, попадают в
разряд отклонений и искажений (своеобразный пример социальной
метонимии).
Этот пример интересен не только тем, что демонстрирует
неосознаваемую субъективность наших представлений. Он
свидетельствует о том, что, рассуждая — в ходе своей повседневной
жизни — о семье, браке и т. д., мы, на самом деле, ничего не знаем
об этих явлениях. Мы используем слова, обозначающие эти (и
многие другие) социальные явления, не задумываясь; так, как если
бы их значение было само собой разумеющимся и очевидным для
всех. Между тем, все, чем мы владеем — это информацией о том,
какие представления об этих явлениях сложились в нашем
обществе; о том, что представляют эти феномены сами по себе
(безотносительно к тем формам и разновидностям, которые они
принимают в каждом конкретном обществе), нам ничего не
известно: что такое семья не с точки зрения тибетцев, африканцев
или европейцев — что представляет собой семья как таковая? (Не
случайно, отвечая на вопрос «что такое семья? что такое
государство?», мы начинаем описывать ту форму, с которой
знакомы сами, вместо того, чтобы дать определение самому
феномену, включающему в себя и ту разновидность, которая дана
нам в опыте, и многие другие).
Отсюда вторая рекомендация Дюркгейма: занимаясь социологией,
нужно исходить из того, что «мы не знаем, что представляют собой
окружающие нас социальные феномены, в среде которых мы живем.
Мы не знаем, что такое семья, государство, общество, демократия.
Это не означает, что у нас нет по этому поводу никаких
представлений. Разумеется, они у нас есть. Но, учитывая их
смутность, неопределенность и противоречивость, необходимо
избавиться от сковывающих нас предварительных понятий и
предрассудков. Мы находимся во власти иллюзии относительно
имеющегося у нас знания социальной реальности, поэтому важно
убедиться, что она изначально неизвестна».
Конечно, как отмечает сам Дюркгейм, «такой позиции нелегко
придерживаться: нас отвращают от этого застарелые привычки. Но
несмотря на это, приступая к изучению социальной реальности,
социолог должен забывать все, что, как ему кажется, он о ней знает;
он должен относиться к ней так, как будто вступает в контакт с чем-
то неизвестным. Социология работает над открытиями, которые
могут вступать в в противоречие с общепринятыми
представлениями. Нужно научиться не бояться этого».
IV. Основные правила социологического мышления
И обыватель, и социолог стремятся объяснить человеческое
поведение, но делают они это по-разному.
Пытаясь установить причины того или иного поступка, обыватель
апеллирует либо к мотивам и целям индивида (дал нищему денег из-
за жалости; бросился в воду, чтобы спасти утопающего), либо
переадресовывает право выступать в качестве действующей
причины конкретным лицам из ближайшего окружения индивида
(поступил в университет, так как родители заставили), или
окружению в целом (стал хулиганом, потому что попал в плохую
компанию). Также нередки ссылки на конкретные жизненные
обстоятельства, в которых индивид оказался (решился на воровство,
так как остался один: без родных, без работы, без средств к
существованию).
Эти объяснения, несмотря на все их разнообразие, имеют одну
общую черту: они субъективны. Субъективность здесь следует
понимать не как предвзятость или предубежденность, а как указание
на тот способ, который используется обывателем при определении
(выстраивании) причинно-следственных связей.
«Объяснения субъективны» означает, что за отправную точку здесь
берется субъект (действующее лицо) во всем его личностном
своеобразии и в уникальности его жизненной ситуации.
Говоря другими словами, эти объяснения — индивидуалистичны, то
есть содержат в себе скрытое предположение (скрытые
предположения, не осознаваемые рационально как гипотеза — не
обсуждаемые, не проговариваемые — а принимаемые «по
умолчанию», в социологии принято называть «допущениями»): если
мы имеем дело с конкретным поступком конкретного человека,
значит и причины (и, соответственно, наше объяснение) должны
быть такими же личными и частными (например, Васино
неподобающее поведение объясняется Васиным трудным
характером, Васиным неблагополучным окружением, трудной
биографической ситуацией, в которой Вася — опять же в силу
своего характера и благодаря своему окружению — оказался:
получается замкнутый круг).
Тем самым неявно предполагается: уникального, неповторимого
индивида (каковым является каждый человек) нужно объяснять
уникальным образом.
И тут возникает загвоздка: особенности характеров и жизненных
ситуаций, действительно, у всех разные (нет двух одинаковых,
идентичных) — а поступки нередко одинаковые: как это может
быть? Разве могут персональные причины (характер, окружение,
жизненная ситуация) порождать стандартные следствия (действия,
реакции)?
В своей обычной жизни мы, как правило, не обращаем внимание на
это противоречие, в то время как для социолога оно является
ключевым, поскольку сигнализирует о том, что индивид лишь
отчасти (или вообще не) является причиной собственных действий.
Верно, что действует (совершает поступок) всегда конкретный
человек, однако большинство (если не все) действия людей носят
социальный характер: это значит, что они действуют не как
отдельные, независимые, самобытные, неповторимые
индивидуальности, руководствующиеся при принятии решения
своей собственной природой, своим собственным суждением и т. п.
— а как члены той или иной группы, сообщества (не в качестве
индивидов самих по себе).
Отсюда следует: бесполезно искать причины, копаясь в мотивах
индивида.
Не поможет и ссылка на жизненные обстоятельства: ситуации у всех
разные, а поступки часто одинаковые.
Идентичность совершаемых действий (равно как и их регулярность,
устойчивость и повторяемость) говорит о том, что и причины носят
такой же общий характер, а значит, располагаются вне личности
индивида, за пределами его непосредственного социального
окружения и выходят далеко за рамки его жизненной ситуации
(которая в отношении поведения индивида выступает только как
повод).
Другими словами, причины индивидуального поступка конкретного
индивида будут неиндивидуальными = социальными.
Итак, основное правило социологического мышления состоит в
замене субъективного объяснения — объективным,
психологического, индивидуалистического — социальным.
Это правило включает в себя следующие ключевые идеи:
1) сами индивиды некомпетентны и нередко ошибаются, пытаясь
определить причины своего поведения (они не прозрачны для самих
себя и часто заблуждаются на свой счет, не говоря уже об
окружающих их людях). Как поясняет Эмиль Дюркгейм:
«Индивиды, действующие в истории, создают у себя определенное
представление о событиях, в которых они участвуют. Чтобы понять
свое поведение, они представляют себе, что преследуют ту или
иную цель, кажущуюся им желательной. Именно эти мотивы часто
рассматриваются как реальные причины, определяющие поступки
людей, исторические события и т. п.
Однако эти субъективные объяснения не имеют никакой ценности,
так как люди не видят подлинных мотивов, заставляющих их
действовать. Даже когда наше поведение определяется частными
интересами, которые легче поддаются обнаружению, поскольку они
непосредственно затрагивают нас — мы различаем лишь очень
незначительную часть, управляющих нами сил. Ведь ход наших
мыслей чаще всего зависит от состояния организма, социально
унаследованных склонностей, старых привычек, не ощущаемых
нами. Тем более так обстоит дело, когда мы действуем под влиянием
социальных причин, которые еще больше ускользают от нас, потому
что они более удалены и более сложны.
Мартин Лютер не знал, что он был «этапом становления третьего
сословия» (буржуазии). Он верил, что трудится во славу Христа и не
подозревал, что соответствующее положение и развитие классов
обусловило трансформацию старых религиозных верований».
Каково это: быть уверенным, что действуешь «во славу Божью»,
руководствуясь одной своей доброй волей и одновременно (на
самом деле) быть всего лишь «этапом становления буржуазии»?
2) В каждом индивиде (даже самом, что ни на есть, уникальном и
неповторимом) есть нечто безличное (следствие общих социальных
оснований, общей социальной природы). Следовательно, причины
индивидуальных поступков нужно искать в общей для всех членов
данной общности или группы социальной среде (которая и
формирует единую социальную природу во всех членах
сообщества). При этом необходимо помнить о том, что социальная
среда — это не люди, не ближайшее окружение, а структура данного
общества: она-то как раз и выступает причиной, обусловливающей
те или иные акты индивидуального поведения, которые
складываются в социальные типы.
3) Обыватель при объяснении своего или чужого действия исходит
из представления о том, что каждый человек — уникален (все люди
друг на друга не похожи, значит отличаться должны и мотивы, и
побуждения). За точку отсчета берется различие —
индивидуальность, которая мыслится как то, что дифференцирует,
обособляет человека от общества, выделяет его из группы.
В отличие от него социолог исходит из того, что человек — во всех
своих актах — существо общественное. Он смотрит на человека не
как на изолированного, атомарного, самодостаточного индивида, а
как на члена той или иной общности, группы; акцент делается не на
различиях, а на тождестве (поскольку первично именно тождество,
различие — вторично; так, сравнивать, сопоставлять и различать
можно только те вещи, которые имеют между собой что-то общее
(например, стол и стул); вещи неподобные, абсолютно
разноплановые (принадлежащие к различным сферам, например,
человек и лампочка) — сопоставлять бессмысленно).
Таким образом, различия, улавливаемые обывателем, оказываются
поверхностными: его взгляд не может схватить того тождества, в
рамках которого только и возможна осуществленная им
дифференциация (акт различения).
То, что обыватель воспринимает как индивидуальный акт —
социолог рассматривает как социальный факт: нечто типичное,
характерное не для одного конкретного индивида, а для целой
группы; при этом сами индивиды могут не осознавать себя как
группа, не понимать, что каждый из них — один из многих,
действующих таким же образом и в силу тех же самых социальных
причин, замаскированных разнообразными индивидуальными
мотивами (а вовсе не единственный, кто так поступает, или кому это
пришло в голову).
Очень хорошо этот принцип социологического мышления
проиллюстрирован Эмилем Дюркгеймом в его — ставшем
классическим — труде «Самоубийство»:
«Если самоубийство представляет собой индивидуальный поступок,
то казалось бы, в силу этого он должен всецело зависеть от
индивидуальных факторов. Разве поступок самоубийцы не
объясняется обычно его темпераментом, характером,
предшествовавшими обстоятельствами, событиями его частной
жизни?
Если вместо того, чтобы видеть в этих случаях совершенно особые
для каждого обстоятельства, независимые друг от друга и
требующие специального рассмотрения, взять общее число
самоубийств, совершаемых в данном обществе в данный
промежуток времени, то можно установить, что полученная таким
образом сумма образует новый факт, имеющий свою особую
природу, которая глубоко социальна. Далее можно заметить, что
показатель самоубийств специфичен для каждой социальной
группы: мужчины убивают себя чаще, чем женщины; протестанты
— чаще, чем католики; образованные — чаще, чем необразованные;
незамужние, овдовевшие и разведенные — чаще, чем семейные.
Причина, однако, кроется не в религии, образовании или половой
принадлежности — а в дезинтеграции, индивидуализации,
структурно обусловленном социальном одиночестве, которое
выражает себя таким образом».
Кстати, интересный момент: в поэме «Голубь в Сантьяго»,
посвященной этой проблеме, Евгений Евтушенко, рассказывая о
самоубийстве начинающего чилийского художника, проводит мысль
о том, что самоубийством кончают, когда разорваны (утрачены) все
социальные связи, и нет ни одной — сущностно необходимой,
которая удержала бы:

***
Смерть многолика…
У самоубийства
не может быть всего одна причина.
Когда за что-то зацепиться можно,
нам не конец. А не за что - конец.
У смерти может быть одновременно
лицо толпы, лицо самой эпохи,
лицо газеты, телефона, друга,
лицо отца, учительские лица.
У смерти может быть лицо любимой
и даже нашей матери лицо.
……………………………………
…………………………………….
Энрике стало легче оттого,
что все здесь говорили по-английски,
ведь иногда родной язык бывает
той самою последнею зацепкой,
что нам не разрешает умереть.
Но, слава Богу, это невозможно -
цепляться за соломинки коктейлей
в чужих, фальшиво занятых руках.

Однако вернемся к Дюркгейму: «Мотивы, приписываемые

самоубийцей самому себе, не дают объяснения его поступку и
являются в большинстве случаев лишь кажущимися причинами. Они
представляют собой не что иное, как индивидуальное отражение
общего условия.
Оставив в стороне индивида как индивида, его мотивы и идеи,
следует спросить: каковы те состояния социальной среды
(религиозных верований, семьи, политической жизни,
профессиональных групп и т. п.), под влиянием которых изменяется
показатель самоубийств. И затем, возвращаясь к отдельным лицам,
рассмотреть, каким образом индивидуализируются эти общие
причины, вызывая конкретные акты самоубийства.
Самоубийство зависит не столько от внутренних свойств индивида,
сколько от внешних причин, управляющих людьми. Существуют
внешние обстоятельства, в которых находится самоубийца: люди
страдают от семейных огорчений, оскорбленного самолюбия, укоров
совести, болезней, бедности и т. п. Но эти индивидуальные
особенности не являются решающими причинами того факта,
которому они предшествуют. Та роль, которую они иногда играют в
решении (роль «спускового крючка») не является доказательством
их силы. Они кажутся причинами самоубийства только потому, что
часто его сопровождают.
Подобным же образом и те поступки, которые совершает
самоубийца и которые на первый взгляд кажутся проявлением
личного темперамента, являются на самом деле следствием
определенного состояния общества или группы, которое в них
обнаруживается внешне.
Эти индивидуальные обстоятельства, если и предшествуют
самоубийствам, не являются их действительными причинами.
Причины, определяющие число добровольных смертей, остаются
независимыми от индивидов. Самоубийцы рассеяны по планете,
каждый из них отдельно совершает свой акт, не зная, что другой
поступает так же. И тем не менее, пока общество не изменяется,
число самоубийств остается неизменным».
Суммируем сказанное: «в исследовании о самоубийстве Э.
Дюркгейм показал до какой степени коллектив влияет на индивидов.
Ведь, казалось бы, нет ничего сугубо индивидуального, чем акт
умирания — факт лишения себя жизни. Однако — вопреки
привычной для нас логике здравого смысла — он демонстрирует,
что склонность к самоубийству зависит от социальных причин и
представляет собой коллективное (общественное) явление. Это
значит, что фактор, предопределяющий самоубийство, имеет не
психологический, а социальный характер.
Самоубийство — это индивидуальные феномены, причины которых,
в основном, социальные. Социальные условия (не жизненные
ситуации, а, в первую очередь, состояние общества на данный
момент времени) порождают (создают) психологические
предрасположенности к самоубийству. Причины самоубийств
исходят от групп, а не от изолированных (отдельных) индивидов и
не от случайного стечения разнородных обстоятельств».
Исследование Дюркгейма ставит нас перед парадоксом: чтобы
понять индивидуальный поступок уникального, неповторимого
индивида, нужно выйти за рамки его индивидуальности —
обобщить, типизировать.
Индивидуальное действие можно понять только неиндивидуальным
образом. Индивидуальное как индивидуальное объяснению не
поддается (максимум, что мы можем с ним сделать, оставаясь в
рамках категории самобытного, оригинального и т. п. -
зафиксировать факт наличия (присутствия) индивидуальности).
Объяснению поддается только общее (тождественное: стандартное,
единообразное и стереотипное). Как поясняет Э. Эванс-Причард:
«События (так же, как и действия) не бывают абсолютно
уникальными. Битва при Гастингсе произошла один-единственный
раз, но она принадлежала к общему классу «битв», и только тогда,
когда мы рассматриваем ее под таким углом, ее суть становится
понятной и объяснимой».
Своеобразный социологический оксюморон «типичные причины
индивидуальных действий» оказывается не игрой ума, а отражением
факта, с которым каждый из нас сталкивается рано или поздно —
факта существования себя как «лично-безличного “Я“ »,
выстраивающего — посредством «лично-безличного» поведения —
свою «лично-безличную» жизнь.

Лекция 2. Основные понятия социологии: статус и роль

Часть 1.

Рано или поздно (чаще всего рано: приблизительно в подростковом

возрасте) перед каждым человеком встает вопрос: кто я? что я? Речь
при этом идет не столько о самоопределении, сколько о
самопознании, о поиске самого себя.
Интересует этот вопрос и социологию, только она формулирует его
в менее личной (более обобщенной) форме: что есть человек?
Стремясь найти ответ, социолог не занимается самокопанием (как
делает обыватель), не описывает качества и свойства, характерные
именно для данной личности (как делает психолог), он исследует
систему взаимодействий, в которую включен (каждый, а значит -
любой) человек: отношения, в которые он вступает; модели
поведения, которые он при этом реализует и т. д. Если посмотреть с
этой точки зрения, выяснится, что большинство людей имеют
идентичный набор отношений и реализуют типичные модели
поведения. Так, самая первая система взаимодействий
(взаимоотношений), в которой вынужден участвовать индивид —
это «семья», затем к этому добавляется система взаимодействий,
называемая «близким родственным окружением», а также - «друзья»
и «сверстники», далее он включается в систему взаимодействий с
одноклассниками и учителями («школа), коллегами и начальниками
(«работа») и т. п.
Этот комплект (список можно продолжить) мы найдем в жизни
любого индивида. Но этим дело не исчерпывается: индивид не
только имеет типичный ассортимент взаимоотношений, в которых
он призван себя осуществить — позиции, которые он занимает, в
каждой из этих систем (ученик в школе; служащий на работе), а
также последовательность их смены (сначала он в семье занимает
позицию ребенка, затем — мужа или жены, и наоборот быть не
может) также стандартны, как стереотипны, или шаблонны, модели
поведения, реализуемые им в каждой из соответствующих позиций.
Эти позиции в социологии принято именовать статусами, а
характерные для них модели поведения — ролями.
Каждый индивид имеет одинаковый набор статусов и ролей (вернее,
идентичную статусную программу): так, каждому предписано иметь
гендерный статус (играть роль мужчины или женщины); социально-
экономический статус (принадлежать к высшему, среднему или
низшему классу); национальный статус; гражданско-правовой статус
(быть гражданином одного из существующих государств);
конфессиональный статус (быть атеистом или членом одной из
религиозных общин); профессионально-должностной статус
(работающий или безработный); семейный статус (состоящий в
браке/холостой). Некоторые статусы даны индивиду с уже заранее
распределенными ролями (гендер, национальность, раса), в других
роли не заданы (точнее, не заданы раз и навсегда, их можно менять,
например, конфессиональный или гражданско-правовой статус). Но
сами статусы неизменны (в том смысле, что ими нельзя не обладать
— их нельзя избежать); они охватывают собой все человеческое
многообразие, размещая (сортируя) его по тем бинарным ролевым
оппозициям, который каждый статус в себе содержит.
Помимо формальных ролей и статусов (перечисленных выше),
существуют неформальные (неинституционализированные — не
отраженные в законах и правовых актах): умный-глупый, добрый-
злой, хороший-плохой, красивый-безобразный, душа компании —
изгой, оптимист-пессимист и т. д.
Как уже было сказано, каждый статус (и формальный, и
неформальный) включает в себя определенные роли, которые, в
свою очередь, задают (предписывают) определенную модель
поведения (стиль взаимодействия). Набор моделей поведения
(ролей) так же, как и статусов — ограничен. Следствием этого
является тот факт, что статус (например, умного или человека с
чувством юмора) требует от всех индивидов (которые на него
претендуют или которым он пожалован) - вне зависимости от
степени их уникальности и индивидуальности — соответствующего
(однотипного, единообразного) поведения.
Последовательность смены (приобретения) статусов (своего рода,
социальная дорожная карта индивида, его «жизненный путь») также
определена изначально и едина для всех (какими бы неповторимыми
и эксклюзивными данные индивиды ни были): например,
предполагается, что индивид сначала должен получить статус
ученика средней школы и только затем — статус студента
среднеспециального или высшего учебного заведения, наоборот
быть не может.
Итак, что мы узнаем о человеке посредством социологии? - что все
индивиды вступают в одни и те же системы взаимодействия (имеют
одну и ту же систему статусов), реализуют одни и те же модели
поведения (имеют один и тот же ассортимент ролей), в одинаковой
последовательности проходят установленные для них этапы
социализации (смены статусов и ролей).
То есть ответ на поставленный в начале вопрос («Что есть человек?
Кто (что) есть я?») будет звучать как перечисление всех ролей и
статусов, которые зарезервированы обществом за данным
индивидом. Не такого ответа ожидает (ищет) подросток (да и любой
другой человек, задающийся подобным вопросом). Как правило,
становясь перед этой проблемой, мы ожидаем обрести ощущение и
осуществление своей индивидуальности — того подлинного,
неповторимого начала, которое выражает суть (составляет
сущность) именно твоего бытия, и ничьего больше. Другими
словами, постановка такого рода вопросов — это попытка пробиться
к своему исконному, настоящему «Я», которое эмпирически нам не
дано (мы лишь смутно предчувствуем, «подозреваем» его в себе). А
вместо этого нам демонстрируют нашу типичность, стандартность,
шаблонность и стереотипность: весь тот гарнитур, которым
укомплектовывает нас общество, как только мы появляемся в нем.

Философа, вероятно, будет интересовать вопрос: как пробиться к

той подлинной индивидуальности (к своему настоящему Я), которая
скрыта, загромождена тем скоплением ролей и статусов, которым
мы обрастаем в ходе своей жизни в обществе?
У социолога перспектива иная. Он отметит, что проблема
несоответствия (несовпадения) приписанных человеку статусов и
ролей с им самим возникает не у всех, и уж, конечно, не всеми
индивидами переживается как абсолютная. Имеется в виду: только
очень немногие индивиды ставят под вопрос (подвергают сомнению
и переоценке) все аспекты своего социального бытия (и,
соответственно, подвергают пересмотру и девальвации все без
исключения статусы и роли, которыми их «наградила» жизнь в
обществе — одним из таких был знаменитый принц Сиддхартха
Гуатама, которого осознание случайности и ограниченности своего
социального бытия, его предопределенности - обусловленности
заданными мне социальными ролями и статусами - побудило
отказаться от своей привычной жизни и стать Буддой). Большинство
людей ощущает расхождение только с некоторыми своими ролями и
статусами: чаще всего — с профессиональными или семейными
(например, работаю аптекарем, но мечтаю быть писателем; холост,
но хотел бы жениться), иногда — с гендерными (родился
мальчиком, но хочу быть девочкой) или конфессиональными
(крещен в христианстве, но хочу сделать обрезание и стать
мусульманином или иудеем), очень редко — с социально-
экономическими или гражданскими (я — гражданин России, но
мечтаю поменять гражданство и стать гражданином свободной
Америки или независимой Украины), никогда — с расовыми (я
принадлежу к белой расе, но мечтал бы принадлежать к
монголоидной или негроидной), национальными (я — араб, но
мечтал бы быть евреем), антропологическими (я — человек, но
мечтал бы быть двухцветной филломедузой или листолазом
полосатым — крайне ядовитой лягущкой).
Иными словами, только некоторые из своих ролей мы осознаем как
роли, то есть как нечто наносное, существующее отдельно от нас, и
потому поддающееся с(за)мене. Другая же группа ролей
(мужчина/женщина, татарин/русский, умный/глупый, мать/отец,
человек, возлюбленный и т. п.) не осознается как роль и
воспринимается (присваивается нами) как неотъемлемая часть
нашей личности.
При этом нужно обратить внимание на следующее: применение
понятия «роль» для описания поведения матери, влюбленного и т. п.
вовсе не означает, что носители (или исполнители) этих ролей — не
искренны. Никакого «ролевого лицемерия» здесь нет и не может
быть: люди (подобно актерам на сцене) верят в то, что играют; они
чистосердечно полагают, что отношения, диктуемые ролью
(прописанные в ее плане), являются выражением их истинной
природы и индивидуальности. Они вовсе не думают, что «играют
роль» «влюбленного», «матери» и т. д. - они убеждены, что на самом
деле являются теми, с кем себя идентифицируют («Я и есть мать»,
«Я и есть влюбленный» и т. п.). Использование понятие «роль» по
отношению к данным идентификациям указывает только на то, что
эти модели взаимодействия (называемые «матерью», «влюбленным»
и т. д.) заимствованы (переняты) у общества, а не изобретены
самостоятельно.
Таким образом происходит прочная идентификация себя со своими
ролями (индивид начинает смешивать, путать личность и роль).
Итогом этого неразличения оказывается тот факт, что мы
принимаем за выражение индивидуальности то, что в
действительности является только совокупностью стандартных
статусно-ролевых позиций (одной из немногочисленных вариаций
статусно-ролевого набора).
Стандартность статусно-ролевых позиций обусловлена не только их
распространенностью в социальном пространстве (статус, которым я
наделен, исполняемая мною роль — не уникальны: есть множество
людей, имеющих тот же статус и исполняющих те же роли, что и я;
в силу этого я образую с ними — даже если и не подозреваю об их
существовании — однородную группу), но и их повторяемостью
(устойчивостью, постоянством) во времени: соотношение статусов
(и закрепленных за ними стилей взаимодействия и моделей
поведения) родитель — ребенок, учитель — ученик, начальник —
подчиненный, офицер — рядовой и т. п. остается в основе своей
неизменным на протяжении практически всей истории
существования человечества.
Если так, то кого мы описываем, когда даем характеристику тому
или иному человеку (например, когда мы рассказываем о своих
родителях, младшем брате, любимой подруге, суровом начальнике,
строгом классном руководителе и т. п.): индивида или его роль? -
Роль и присущую данному индивиду манеру ее исполнения.
А если речь идет о нас самих (например, когда мы заняты
самоописанием или самоанализом) — с чем мы имеем дело тогда? -
Со своими ролями и с теми образами, которые мы о них создали.
Проблема не только в том, что мы знаем других (даже самых
близких нам людей) только по их ролям — в отношении нас самих
дело обстоит не лучше: самому себе я тоже дан только в своих ролях
(посредством своих ролей): душа как метафизическое Я ускользает
(остается недоступной — непостижимой).

В начале было сказано, что совокупности статусно-ролевых позиций

образуют между собой системы взаимодействий (такие, как «семья»,
«группа сверстников», «одноклассников», «коллег по работе» и т.п.).
Это значит, что отношения устанавливаются (связи налаживаются)
изначально между ролями и статусами, а не между индивидами:
взаимоотношения индивидов друг с другом становятся возможными
благодаря наличию и регуляции со стороны тех коммуникационных
сетей, которые служат каналами связи между ролями.
Выход к другому осуществляется только через роль. Я не вижу (не
воспринимаю) другого человека вне роли. Он может поворачиваться
ко мне то одной, то другой своей ролью (например, быть
одновременно моим сыном и учеником), но в любом случае все, что
мне дано — это какой-то определенный фрагмент из его (а также
моего) ролевого набора.
Здесь необходимо сделать пояснение. Физическое существование
человека (в качестве биологического организма) предполагает
изначальную обнаженность (человек рождается нагим, природа не
предусмотрела для него никакого защитного покрова). В отличие от
этого, социально человек всегда пребывает в «одетом состоянии»:
он никогда не бывает «раздет» - он всегда при статусе(статусах), при
исполнении той или иной роли. Не случайно статусы сравнивают с
готовыми костюмами, только если костюм можно снять и вернуться
в состояние природной невинности (обнаженности), то статус
«снять» нельзя (попробуйте раздеть (разобрать) средневекового
рыцаря, стоящего в музее — что вы там увидите?): можно лишь
«переодеться» - поменять одну роль на другую, но избавиться от
всех своих статусов и ролей - означает выйти одновременно из
общества и из человеческого состояния, поскольку человек — это
тоже роль, исполнению которой, так же, как и исполнению всех
остальных ролей (ребенка/взрослого, юноши/девушки,
китайца/американца, католика/православного,
рабочего/интеллигента и т.п.), мы обучаемся в процессе
социализации.
В этом отличие социальных ролей — от театральных (по аналогии с
которыми и была создана статусно-ролевая теория). Актер может
«выйти из роли» Отелло, которую он играет, и снова стать
добродушным, милым Петром Ивановичем. Но можем ли мы выйти
из своих социальных ролей? Во что? В свою личность? Но есть ли
(существует ли) моя личность, как нечто отдельное от моих ролей,
или то, что я считаю своей целостной, единой личностью
представляет собой только их совокупность?
Мы различаем формальное общение (связанное с выполнением тех
или иных служебных обязанностей, например, в рамках нашего
профессионального статуса) и межличностное (в семье, между
подругами или, напротив, между врагами).
Но вне зависимости от разновидности устанавливаемых
взаимоотношений, и в том, и в другом случае взаимодействие
осуществляется только через роль и при ее непосредственном
содействии: я могу обращаться к другим как родитель или ребенок,
мужчина или женщина, госслужащий или бизнесмен, брат или
сестра и т. п.; иными словами, я могу говорить с ними только от
лица своей роли и никогда — от своего собственного имени.
Я вынужден, выстраивая свой диалог с окружающими,
отталкиваться от того сценария, который прописан в моей роли,
поскольку именно роль задает (определяет) способ коммуникации
(так, роль старшей сестры предполагает иную модель поведения при
взаимодействии, чем роль любимой девушки). Повторимся: дело не
только в том, что все (включая самых близких) знают о нас ровно
столько, сколько они знают о наших ролях (грубо говоря, «без
грима» мы никому не даны, не представлены). Дело в другом: я и
себе дан только посредством своих ролей. Мои роли
(общительный/стеснительный, сообразительный/тугодум, мать/дочь,
друг/враг и т. д.) - это все, что я о себе знаю и, может быть, это даже
все, что я есть (это предположение будет верным в том случае, если
мы решим, что индивидуальность есть не что-то врожденное, данное
Богом или природой, а нечто искусственное, сконструированное
социально, в процессе исполнения различных социальных ролей).
Интимность (допускающая пребывание без одежды, физическую
обнаженность) возможна только в отношениях с самим собой либо с
самыми близкими, но «социальная интимность», избавление от всех
своих социальных ролей, пребывание без своих маскарадно-
карнавальных одежд, видение себя «социально обнаженным» (что я
представляю из себя без своих социальных ролей? каков я вне
приписанных (навязанных) мне и интериоризированных мной
статусных позиций?) - невозможна даже наедине с самим собой.

Часть 2.
I. В прошлый раз мы выяснили с Вами, что статус — это позиция,
занимаемая индивидом в социальной структуре группы (общества в
целом), а роль — это модель поведения, характерная
(приличествующая) для данной позиции. Поскольку роль задает
модель поведения, она обладает нормативным и регулятивным
характером, являя собой тот типичный образец — пример для
подражания, которому все ее носители должны следовать.
При этом нужно иметь в виду, что роль регулирует не только
внешние действия, но и внутренние. Так, она определяет
1) какими мотивами должен руководствоваться носитель той или
иной роли (это выражается в тех ожиданиях, которые мы
предъявляем к исполнителям конкретных ролей): например,
предполагается, что носители ролей врача, учителя, медсестры,
пожарного и т. п. трудятся, движимые бескорыстным желанием
помочь, принести пользу людям, а не ради личной выгоды, в
отличие от, скажем банкира, поступки которого продиктованы
стремлением получить максимальную прибыль.
2) какие качества характера должны быть присущи носителю той
или иной роли. Например, роль матери требует, чтобы ее
исполнитель была доброй и ласковой, учитель — строгим, но
справедливым.
Здесь нужно отметить важный момент: необязательно обладать
требуемыми качествами для того, чтобы быть способным исполнять
ту или иную роль. С характером не рождаются — нужные качества и
свойства личности формируются в процессе исполнения ролей,
примеривания на себя я-образа матери или учителя, ребенка или
школьника.
Роль представляет собой не только модель поведения, но и набор
определенных качеств, характеристик, которые интернализируются
(присваиваются) индивидом: признаки и свойства роли становятся
его собственными признаками, которые мы начинаем ассоциировать
с конкретным человеком (происходит перенос, переход от «Учитель
должен быть строгим, но справедливым» к «Марья Иванна строгая,
но справедливая»); то, что мы склонны воспринимать как
особенность (достоинство или недостаток) конкретной Марьи
Ивановны (ее отличительный признак), оказывается особенностью,
отличительным признаком роли, которым сама же роль и наделяет
Марью Ивановну в ходе ее исполнения.
Поскольку каждая роль — это характер, индивид обладает
личностью настолько, насколько он соответствует данной роли;
личности, независимой от роли — от исполняемых им ролей — у
него нет. О человеке судят насколько он человек (и какой он — что
он за — человек) по ролям, находящемся в его репертуаре. Мы
думаем, описывая какого-нибудь приятеля, что характеризуем
конкретного (уникального, неповторимого) индивида, в то время
как, на самом деле, даем характеристику его ролям.
3) она определяет круг (сферу) возможных интересов носителя той
или иной роли, указывает, как он должен проводить свой досуг,
позволяя или запрещая некоторые виды деятельности, хобби и
развлечений. Так, предполагается, что носитель роли учителя не
должен в свободное от работы время танцевать стриптиз в ночном
клубе; данный вид увлечения оказывается несовместим с тем
образом учителя, который запечатлен ролью и соответствия
которому она требует от каждого (посредством общественного
мнения), кто берется за ее исполнение. Индивид, осмелившийся
пойти наперекор обязательствам, накладываемым ролью, будет
обвинен не только в непрофессионализме, но и в личной
несостоятельности, аморализме и т. п.
4) роль наделяет своего носителя моральными (ценностными)
установками, формируя у него подходящие для данной роли
убеждения, взгляды и принципы. Правда, поскольку за одним
статусом может быть закреплено несколько ролей (то есть несколько
вариантов моделей поведения и стилей взаимодействия,
предназначенных для установления контакта и коммуникации с
людьми разных статусов: например, статус преподавателя требует с
коллегами обращаться на равных, а со студентами — как
представитель власти), иногда может возникать ролевой конфликт,
обусловленный тем, что разные роли предъявляют к одному и тому
же индивиду разные требования (ситуация усугубляется тем, что
они апеллируют, как правило, к разным принципам и правилам
морали и нравственности). Так, например, роль товарища требует от
студента готовности помочь, выручить одногруппника из беды
(особенно во время критических ситуаций — контрольной или
экзамена), то есть, говоря попросту — дать списать, в то время как
роль ученика, требуя от него моральной стойкости и дисциплины
(послушания учителю, а не голосу группы), запрещает ему это
делать. Конфликт решается в пользу тех моделей поведения,
которые в данной культуре расцениваются как наиболее
предпочтительные (в российской культуре конфликт решится в
пользу товарища, в американской — в пользу педагогического
авторитета и дисциплины). Поскольку разные роли предъявляют к
индивиду совершенно разные (подчас диаметрально
противоположные) требования, возникает вопрос: существует ли так
называемая «универсальная мораль» (универсальные моральные
нормы и правила), если «да», то какова степень ее влияния на наше
поведение? Вопрос, действительно, интересный, особенно, если
учесть, что в своей повседневной жизни мы следуем «принципу
хамелеона»: меняем моральные принципы, переходя от роли к роли
(даже на уровне статуса нельзя сказать, что мы обладаем единым
моральным кодексом, а ведь у нас этих статусов несколько, и
каждый из них включает в себя целый набор ролей, каждая из
которых, в свою очередь, предъявляет к нам определенные
требования, наделяя нас различными правами и обязанностями).
5) роль формирует наш опыт: она задает рамки памяти, отбирает
фрагменты, подлежащие запоминанию и забвению. Например,
преподаватель, строго следящий во время экзамена, чтобы каждый
студент соблюдал личную интеллектуальную гигиену (то есть
пользовался только своей головой), и без промедления
выдворяющий каждого, кто будет застигнут при попытке списать -
«забывает» о том, как сам ловил удачу подобным образом;
начальник, отдающий приказания не допускающим возражения
тоном, не только «забывает» о том времени, когда сам был
«мальчиком на побегушках», но и старается, чтобы и другие об этом
не вспомнили.
Сказанное заставляет еще раз вспомнить то, о чем мы говорили на
первой лекции. С точки зрения философии, социальные роли — это
маски, за которыми скрывается наше подлинное метафизическое
«Я» (или, выражаясь религиозным языком, наша «душа» - «образ
Божий»). С точки зрения социологии, иной сущности, помимо той,
которая явлена, а вернее, создана этими социальными ролями, у нас
нет: единственная альтернатива социальному — это биологическое
(животное).
Проблема соотношения роли и личности станет яснее, если мы
обратимся к сопоставлению театральных и социальных ролей.
Несмотря на очевидную аналогию, между ними есть и существенное
различие. Чтобы театральная роль обрела жизнь и заговорила, актер
должен наполнить ее собой: он привносит в роль свой жизненный
опыт, свой характер, свое мировосприятие. С социальной ролью —
наоборот: мы не столько привносим в нее что-то от себя, сколько
получаем от нее то, что делает нас нами самими (опыт, свойства
характера, объем памяти, моральные установки и т. п.).
Театральному актеру запрещено смешивать роли — например,
привносить в роль Ромео элементы «личности» Карабаса-Барабаса,
но он может добавить что-то от себя. Поскольку у нас нет жизни
отдельной и вне наших социальных ролей, мы, в отличие от актера,
не можем расширить границы роли за счет собственной личности.
Единственная возможность, которая нам предоставлена: играя одну
социальную роль, добавлять в нее что-то от других социальных
ролей (как правило, мы этим часто пользуемся: например, известно,
что учитель (преподаватель) — это «профессиональный зануда»,
который даже приходя домой, не перестает поучать).
II. Роли, которые мы выполняем, не только предписывают нам
определенные модели поведения, но и определяют стиль
взаимодействия с носителями других социальных ролей: роль
указывает, какой дистанции мы должны придерживаться при
выстраивании тех или иных взаимоотношений (так, дистанция,
устанавливаемая ролями «родитель» - «ребенок», будет отличаться
от той, что задана ролями «учитель» - «ученик»).
С этой точки зрения, все ролевые отношения можно разделить на
два вида: межличностные и функциональные.
Выдающийся австрийский социолог Альфред Шюц поясняет это
следующим образом: «Социальный мир организован вокруг
человеческого «Я» в соответствии с различными степенями
близости и анонимности. С одной стороны те, «чьи души я знаю
насквозь» - к данному типу относятся, например, социальные
отношения, связывающие меня с родными и друзьями. С другой
стороны, я связан социальными отношениями, пусть даже
поверхностными и непостоянными, с людьми, чьи личности мне
неинтересны и которым просто довелось выполнять функции, в
которых я заинтересован. Продавец в магазине или сапожник могут
быть гораздо более интересны как личности по сравнению со мной и
моими друзьями, но я не проявляю интереса к социальному контакту
с этими людьми. Я просто хочу приобрести крем для бритья и
починить ботинки. В этом смысле, когда мне надо позвонить по
телефону, для меня не имеет значения, позволит ли мне это сделать
телефонистка или телефонный диск. При данном типе отношений
личность другого растворяется в нераскрытой анонимности его
функций».
Как Вы могли заметить, для функционального стиля характерно
инструментальное обращение с другими людьми (то есть такое, при
котором человек рассматривается как средство для достижения
каких-то своих целей: учитель — для того, чтобы давать мне знания,
врач — чтобы лечить меня, полицейский — обеспечивать мою
безопасность и т. д.). Особенностью данного стиля взаимодействия
является и то, что «человек входит в отношения только частью своей
личности».
Однако четкую грань между двумя типами отношений провести
сложно: функциональные отношения нередко переходят в
межличностные (с врачом, который лечит мне зубы, со временем
может завязаться дружба), а межличностным отношениям присущ
элемент функциональности.
Последнее требует особого пояснения. Обычно, когда речь идет о
взаимодействии с самыми близкими для нас людьми (родными,
друзьями), по умолчанию предполагается, что связывающие нас
отношения являются межличностными, поскольку они позволяют
нам обнаружить свою индивидуальность, раскрыть свою личность и
т. д. Между тем, несмотря на особую интимность, характерную для
данного стиля взаимодействия, отношения эти являются
фрагментарными не в меньшей степени, чем функциональные
(фрагментарность означает, что нас интересует не человек как
таковой, а только какая-то часть его личности — все остальное от
нашего внимания ускользает). Разница будет лишь в том, что в
функциональных отношениях нас интересует одна сторона
личности, а в межличностных — другая. Но и в том, и в другом
случае человек никогда не попадает в поле нашего зрения целиком.
Он участвует в отношениях только частью своей личности — со
стороны одной, конкретной своей роли. Никому из тех, с кем мы
общаемся, мы не даны полностью — во всем богатстве и
разнообразии своего ролевого набора. Студенты знают меня только
как преподавателя, брат — только как сестру и т. д. Им может быть
известно о других ролях, исполняемых мною с другими людьми в
другом социальном пространстве, но сами они могут вступить со
мной только в те отношения, которые предписывают им их роли.
Брат не знает (возможно и к лучшему) — каково это: быть моим
студентом; а студенты — каково быть моим братом.
Это можно пояснить на примере отношений мужа и жены. Жена
нередко ревнует мужа к работе, к друзьям (так же, как муж жену —
к ее подругам). О чем говорит нам эта ревность? - О том, что из всех
его идентификаций (ролей) для нее единственно важной (значимой)
и по-настоящему реальной является только идентификация «муж»,
так как она связывает его определенными отношениями с ней. Те
отношения, в которых она не участвует, которые отодвигают ее на
второй план (его отношения с коллегами, друзьями, родительской
семьей, и соответствующие роли, посредством которых эти
отношения реализуются), вызывают ее неприятие: ей не может
нравиться мысль о том, что у ее мужа может быть — благодаря
наличию других ролей — своя, отдельная, независимая от нее
жизнь. Подобного рода «ролевой эгоцентризм» проявляется и в
отношениях между друзьями (вспомните, например, мультфильм
«Ежик в тумане»: медвежонок хотел, чтобы ежик дружил только с
ним, и больше ни с кем, а в особенности с «этим зайцем». На что
ежик ему заявил: «Со мной без зайца дружить нельзя»).
Присутствует он и в отношениях родителей и детей (например,
когда родители говорят: «Я знаю своего ребенка, как свои пять
пальцев. Он мне все рассказывает. У него от меня секретов нет»).
Через этот ролевой эгоцентризм дает знать о себе присущая
человеку неистребимая жажда полноты бытия. Наше участие в
жизни друг друга, наша значимость и наши отношения всегда
ограничены определенной сферой и определенной ролью. Это
делает наше бытие фрагментарным, указывает нам на наше место:
«Каждый сверчок знай свой шесток». Человек стремится расширить
границы своего бытия, достичь полноты существования — но за
счет других людей, за счет обеднения, упрощения их внутреннего
мира. Он движим стремлением заместить, вытеснить собою все
многообразие связей и отношений, в которые включен другой
человек: стать центром не только его личной жизни, но и жизни
вообще, заменить собой мир.
Итак, никому из тех, с кем мы общаемся (ни тех, с кем нас
связывают функциональные отношения, ни тех, с кем мы состоим в
межличностных отношениях) мы не даны целиком. Жена знает мужа
только как мужа (то есть с точки зрения одной определенной роли).
Ей известно, что у него есть приятели (которые воспринимают его
как приятеля), мать (которая знает его только как сына) сестра
(которой он известен как брат), но он не дан ей в другом качестве:
она не знает, каково это — быть его сестрой или матерью; она и не
догадывается, что это значит — быть его приятелем или
закадычным другом (в свою очередь и приятель не знает: какого это
— быть его женой). Ей (как и его другу, матери или сестре)
доступен только один вид ролевого взаимодействия с ним. Другие
роли она играть не может: она не может быть ни его матерью, ни его
сестрой, ни его приятелем, хотя и пытается заменить их всех.
Может быть, эта фрагментарность, неустранимая из человеческих
отношений и являющаяся следствием особенностей
функционирования системы ролей (которые оказываются для нас
одновременно и выходом к другому, и препятствием на пути к нему)
и служит причиной того факта, что самые близкие (личные)
отношения у нас складываются с самими собой; все остальные —
кто бы они ни были — остаются внешней для нас реальностью
(личность другого — в ее подлинности и целостности —
оказывается нам недоступна). Об этом свидетельствует наш язык:
говоря о других (даже о самых дорогих нам людях), мы всегда
используем местоимения третьего лица, и только в одном-
единственном, исключительном случае (когда речь идет о нас
самих) можем говорить от своего имени, употребляя местоимение
первого лица.
Точнее это выразил Василий Розанов: «Грустно, что ты для всех —
только он, и только для себя ты — это я».

Часть 3.
«Все течет, все изменяется; нельзя войти
в одну и ту же реку дважды,
и нельзя тронуть дважды
нечто смертное в том же состоянии».

Гераклит

(Второй вариант:

«Мы входим и не входим

в одну и ту же реку,
мы те же самые
и не те же самые».
Он же)

***

Как мир меняется! И как я сам меняюсь!

Лишь именем одним я называюсь,
На самом деле то, что именуют мной,-
Не я один. Нас много. Я - живой
Чтоб кровь моя остынуть не успела,
Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел
Я отделил от собственного тела!

Николай Заболоцкий. Метаморфозы

Почему я — это я? Почему я такой, а не иной? Что было бы, если бы

я был не я, а совсем другой человек (например, мой сосед по парте)?
Или, как говорит героиня пьесы А. Володина «Старшая сестра»:
«Помню, как я ходила по улицам, смотрела на окна и пыталась
вообразить: что, если бы я жила здесь? Какая бы я была? Вокруг
меня уже другие люди, из окна видно другую улицу, другие дома,
другие деревья, я сама другая, у меня все другое...»
Как получается, что я — это я? Что влияет на то, что я именно такой,
а не иной? - Национальность, пол, место рождения, год рождения
(принадлежность к поколению), социально-экономическое
положение, окружение и т. п.
Что было бы, если бы я родился в Америке или Пакистане? Каким
бы я был? Тем же самым или другим? Был бы я самим собой, то есть
тем, каким я себя сейчас знаю? Такими же были бы мои убеждения,
вкусы, увлечения? Такими же были бы мои ответы на главные
смыслозначимые вопросы, мое видение решения проблем? -
Разумеется, нет. То, что я есть определено изначально чем-то другим
— не мной: воспитанием, средой, теми ролями и статусами, которые
мне заданы в силу моей принадлежности к группе. Я бы думал,
чувствовал и действовал иначе, если бы сознавал себя не русским, а
американцем, не членом среднего класса, а элитой.
Что из этого следует?
1) Я завишу не от себя, а от тех условий, которые изначально
определяют мое место и меня самого.
2) Мои мнения, убеждения, принципы, даже вкусы и интересы, на
самом деле — не мои. Почти ничего «своего» у меня нет. «Нагим
приходит человек в этот мир и нагим уходит». Что, если это не
только про одежду, деньги, благосостояние, но и про меня самого,
про то, что составляет саму мою личность (включая характер, набор
идентификаций, привязанности, предпочтения, склонности и т. п.)?
3) Мои мнения, убеждения, принципы не имеют статуса истинности,
они — относительны (субъективны), поскольку, изменись мое
место, год рождения, национальность, у меня были бы другие
мнения, убеждения, принципы.
4) Они случайны, так как сформировались под действием случайных
факторов (в результате стечения ряда обстоятельств, обусловивших
мое рождение в данном месте в данное время).
5) Если случайным является то, что составляет мою личность,
значит, и само мое «Я» - случайно?
Проблема, к которой мы подошли заключается в следующем:
обладает ли человек некоей самобытной природой (сущностью),
которая бы обосновывала его существование в качестве самого себя
(в качестве «Я») или его индивидуальность — случайна и является
непроизвольным продуктом произвольных обстоятельств? Есть ли
(помимо случайно совпавших условий моего существования) какой-
нибудь закон бытия, который бы обусловливал независимое
постоянство моего образа, мою аутентичность, тождественность
меня не своим многочисленным копиям — заимствованным у
общества культурным, социальным идентификациям — а самому
себе? И где тот я сам (настоящий, подлинный — то, что раньше
называлось сутью), который не распадается на сумму
идентификаций (ролей и статусов) и ими не исчерпывается?
Существует ли он вообще?
«Познай самого себя» - сказал Сократ. А где я? Неужели весь в
наборе своих идентификаций, за которыми — только
бессознательное (либо биологическое)?
Представим себе следующий набор характеристик: ученый,
почетный гражданин, любящий муж, настоящий друг, интеллигент и
т. п. Где наш ученый будет искать себя (в чем)? - Скорее всего, в
пределах имеющихся в наличии ролей и статусов: некоторые даны
ему обществом при рождении (пол, национальность, раса), другие
(статус ученого, интеллигента, мужа) он с большим трудом
заработал сам. Но в любом случае они не изобретены им самим, а
выбраны из предложенных (отработанных обществом за сотни лет)
вариантов. Значит, они не его собственность. Они принадлежат ему
временно, как паспорт или свидетельство о рождении, которые
выдаются на определенном этапе и отбираются в момент смерти.
Если лишить его (или любого другого) одной из этих
идентификаций (или всех сразу): что останется? Останется ли хоть
что-нибудь? Будет ли то, что останется, по-прежнему ощущать себя
и называться человеком? Существует ли человек до всех этих
идентификаций, после них, за ними — несмотря на них?
В своей обычной повседневной жизни я действую как человек
определенной национальности, определенного класса, как
гражданин конкретной страны и т.д. — в полном соответствии со
всеми вытекающими отсюда зависимостями. Все мои мысли,
чувства, действия обусловлены именно этим. Я завишу от той
система координат, которая создана полом, возрастом, социально-
экономическим положением и т. п. (их совокупность образует ту
«метафизическую» - «онтологическую» - черту оседлости, к которой
приписана моя личность). Изменись хотя бы один из
вышеназванных пунктов — и я был бы другим человеком. Значит
мое Я по своему содержанию — случайно.
Эта мысль не является новой, и социология (в лице ролевой теории)
всего лишь подытожила то, что беспокоило философскую мысль на
протяжении нескольких тысячелетий. Чем иным является, например,
теория кармы — с ее наказанием превращениями и перерождениями
— как не средством (ярчайшим символом), призванным
продемонстрировать всю случайность (условий) нашего рождения и
существования? И поскольку нет в нашем существе собственного Я,
которое бы не зависело от случайностей рождения и существования
(происхождение нашего Я целиком социально), неудивительно, что
ему уготовано затеряться в бесконечной череде перерождений и
превращений, и так не суждено узнать: какое из этих личин было
моим настоящим ликом?
Наказание перерождениями нужно читать как символ - оно
происходит не после смерти (не в "загробном мире"), а здесь и
сейчас: превращения, трансформации втиснуты в мою
единственную, весьма обычную жизнь, ту, которую я в данный
момент проживаю (в социологии это называется сменой Я-образов:
социальных ролей, идентификаций), и каждый переход (каждая
личностная перемена) знаменует собой окончание срока жизни
одного Я-образа и начало нового.
Череда наших бесчисленных самоотрицаний (так что мы уже и не
помним, какими мы были, а какими — нет) тянулась бы бесконечно
(ведь, как заметила одна студентка: «жизнь меняется, и я меняюсь
вместе с ней...»), если бы предел всему этому не был поставлен
смертью.
Согласно индийской легенде, человеку свойственно забывать свои
предыдущие рождения и воплощения. Так же происходит и в нашей
повседневной социальной жизни. Люди не любят, когда им
напоминают, какими они были. Memento mori. Помни о смерти. - Не
о той физической смерти, которая будет и которая ожидает всех, а о
той личностной смерти, которая уже была (и была неоднократно) и
которая унесла в небытие вереницу образов самого тебя — того
тебя, каким ты когда-то был, и каким ты себя уже не знаешь и не
помнишь.

Материалы по теме. Часть первая

I. Альфред Шюц (австрийский социолог):

1) «Уникальная биографическая ситуация, в которой я нахожусь в

мире в каждый момент моего существования, лишь в очень
незначительной степени создана мною самим».

2) «Индивид оказывается в уже сложившейся системе типизаций,

ролей, позиций, статусов, не созданных им самим, а переданных ему
как социальное наследие».

3) «Навязанные условия нашего человеческого существования — то,

что мы родились в мире, и эта ситуация нами не создана; мы все
неизбежно взрослеем; в нашем существенно неопределенном
будущем один факт выдается своей определенностью, а именно то,
что мы должны умереть — эти навязанные нам условия
существования лежат в основании структуры нашего сознания».
4) «Я не могу выбрать себе пол и расу, место моего рождения и ту
национальную группу, в которой я родился; мне не дано выбрать
родной язык, который я усвоил, и принимаемое группой на веру
мировоззрение, которое я впитал в годы детства. Я не выбираю
родителей, братьев и сестер, а также социальный и экономический
статус родительской семьи. Моя принадлежность к этим группам и
те социальные роли, которые я должен в них исполнять, являются
экзистенциальными элементами моей ситуации, с которыми я
должен считаться и каким-то образом сжиться».

II. Георг Зиммель (немецкий социолог):

«Отдельный человек не является абсолютным единством. Прозреть

как таковую ту множественность, какую индивидуальный человек
представляет в себе и для-себя: вот одна из важнейших задач науки
об обществе.
Нельзя открыть никакого настоящего единства между мыслями
ребенка и мыслями взрослого, между нашими убеждениями и
нашими поступками, между результатами труда в наши лучшие и
худшие часы есть столько противоположностей, что абсолютно
невозможно открыть такую точку зрения, с которой все это
оказалось бы гармоническим развитием первоначального душевного
единства. Остается только совершенно пустая, формальная идея Я, в
котором имели место все эти изменения и противоположности, но
которое является тоже только мыслью.
То, что мы соединяем сумму движений атомов и отдельных
представлений в «историю индивида», уже неточно и субъективно».

Материалы по теме. Часть вторая

Питер Бергер (американский социолог):

С точки зрения здравого смысла, жизнь - это определенная

последовательность более и менее важных событий, сумма которых
и есть наша биография. Следовательно, для того чтобы составить
жизнеописание, нужно зафиксировать события в хронологическом
порядке или в порядке их значимости. Но даже приступая к чисто
хронологическому жизнеописанию, мы должны ответить на вопрос:
какие именно события следует включить в него? Ведь понятно:
невозможно зафиксировать все, что когда-либо совершил
интересующий нас субъект. Иными словами, даже в
хронологическом описании приходится сталкиваться с проблемой
относительной значимости тех или иных событий. Особенно
очевидным это становится во время процедуры, которую историки
называют «периодизацией». Какой момент в истории западной
цивилизации следует считать началом Средневековья? На основании
каких биографических данных конкретного человека можно указать
последний день его юности? Обычно в таких случаях выбираются
события, которые историк или биограф считает «поворотными
пунктами». Скажем, в ответах на наши вопросы в качестве таковых
можно считать коронацию Карла Великого и день, когда Джо Блоу
решил присоединиться к церкви и хранить верность супруге. Однако
даже наиболее оптимистично настроенные историки и биографы (и
что не менее важно, авторы собственных биографий) иногда
испытывают сомнения в выборе действительно поворотных
событий. Конечно, могут сказать, что не коронацию, а завоевание
саксов следует признать тем событием, которое перевернуло жизнь
Карла Великого, или что отказ Джо от своей мечты стать писателем
следует считать началом его зрелости. Ясно, что предпочтение
одного события другому зависит от личностной системы координат.

Это, однако, не противоречит здравому смыслу, руководствуясь

которым, можно заметить, что истинное понимание человеческой
жизни требует определенной зрелости. Обладание зрелым
сознанием придает субъекту, так сказать, эпистемологически
привилегированное положение. Достигший зрелости Джо Блоу,
который примирился с фактом, что его жена не будет хорошеть год
от года, а работа в должности зам. начальника по рекламе не сулит
стать более интересной в будущем, оглядываясь на свое прошлое,
приходит к выводу: его стремление обладать множеством красивых
женщин и написать роман века было абсолютно незрелым. Зрелость
- это состояние духа, который угомонился, свыкся с существующим
положением и оставил безумные мечты об увлекательных
похождениях и великих свершениях. Легко заметить, что в таком
понимании зрелость выполняет психологическую функцию
рационализации для индивида, снизившего уровень своих
притязаний. Нетрудно также представить, с каким отвращением
молодой Джо, обладай он даром предвидения, отвернулся бы от себя
в зрелом возрасте, увидев в себе отчаявшегося неудачника. Иначе
говоря, можно еще поспорить, действительно ли понятие зрелости
решает вопрос о том, что важно и что неважно в биографии
человека. Ведь то, что с одной точки зрения представляется как
мудрая зрелость, с другой может быть расценено как позорный
компромисс. Стареть, к сожалению, еще не значит мудреть.
Сегодняшняя точка зрения лишена каких-либо преимуществ по
сравнению с прошлой. Осознание этого факта, между прочим,
заставляет многих современных историков с подозрением
относиться к идее поступательного прогресса человечества. Легче
всего думать, будто наше время вбирает в себя все, чего когда-либо
достигли люди, что к любому историческому периоду можно
подойти с меркой прогресса и оценить, как далеко вперед мы ушли.
А вдруг решающее событие в человеческой истории произошло
погожим днем 2405 г. до Рождества Христова, когда неизвестный
нам египетский жрец пробудился от сна и ему неожиданно
открылась окончательная разгадка тайны человеческого
существования, после чего он испустил дух, не сказав никому ни
слова? И, может быть, все, что случилось потом, - лишь нестройные
аккорды перед кодой. Никто не может этого знать, кроме богов. Но
их сообщения, увы, доходят до нас не вполне отчетливыми.

Однако вернемся от метафизических спекуляций к проблемам

биографии: оказывается, толкование череды событий, составляющих
человеческую жизнь, может подвергаться изменениям. Причем
делать это могут не только внешние наблюдатели, т.е. мы имеем в
виду, что после нашей смерти соперничающие биографы
переругаются между собой, устанавливая истинный смысл
совершенных некогда нами поступков или когда-то оброненных
слов. Мы сами постоянно заняты толкованием и перетолковываннем
нашей собственной жизни. Как показал Анри Бергсон, память - это
многократно повторяющийся акт интерпретации. Вспоминая
прошлое сегодня, мы реконструируем его в соответствии с нашими
нынешними представлениями о том, что важно, а что неважно. У
психологов есть понятие «избирательность восприятия», которое
они употребляют применительно к настоящему. Оно означает, что
из бесчисленного количества подробностей, которые можно
вычленить в любой ситуации, мы воспринимаем только важные с
точки зрения наших актуальных целей, остальные же игнорируем. В
настоящем существование того, что мы особенно не замечали,
может всплыть в нашем сознании в случае, если кто-то специально
обратит на него наше внимание. Если мы в буквальном смысле не
безумны, то нам придется признать, что «это» действительно
существует, хотя мы можем подчеркнуть, что оно нас мало
интересует. Но вещи, которые мы считали ненужным замечать в
прошлом, гораздо более беспомощны перед всеуничтожающей
силой забвения: на них нельзя указать против нашей воли - ведь их
нет в настоящем. И только в редких случаях (например, при
расследовании преступлений) мы вынуждены признавать их
очевидность, ибо не в состоянии оспорить ее. Это означает лишь
одно: здравый смысл вводит нас в заблуждение, заставляя думать,
будто прошлое неизменно, неподвижно и постоянно в
противоположность вечно меняющемуся потоку настоящего.
Напротив, по крайней мере в нашем сознании, прошлое податливо и
текуче, поскольку наша память постоянно перетолковывает и дает
все новые объяснения уже случившемуся. Таким образом, у нас
столько жизней, сколько точек зрения в нашем сознании. Мы все
время переписываем собственную биографию подобно сталинистам,
которые, переписывая Советскую энциклопедию, вводили в оборот
одни события, а другие позорно предавали забвению.

Мы можем с уверенностью сказать, что процесс «переиначивания»,

переосмысления прошлого (который, вероятно, неотделим от самого
факта существования языка) начался еще тогда, когда появился
Homo Sapiens, а возможно, даже при его обезьяноподобном
пращуре, и именно этот процесс помог нам «скоротать» долгие
тысячелетия, в течение которых едва ли не единственным
«развлечением» людей было рубило. Каждый ритуал перехода - это
акт исторического толкования, и всякий мудрый старец может
считаться теоретиком исторического процесса. Однако нашу
современность отличают регулярность и быстрота, с которыми в
жизни многих людей происходят подобные переосмысления, а
также становление общей ситуации, когда, играя в
«пересотворение» мира, индивид волен делать свой выбор из
различных смысловых систем (способов интерпретации). Как мы
уже указывали в предыдущей главе, основной причиной этого
является резкая интенсификация географической и социальной
мобильности. Приведем несколько примеров, чтобы пояснить нашу
мысль.

Люди, которые перемешаются физически, регулярно изменяют

представления о себе. Вспомните, сколь разительные превращения
могут претерпеть личность и Я -образ в результате простой смены
места жительства. Способность иного места жительства
трансформировать индивидов можно сравнить с работой конвейера.
Например, невозможно понять, что такое Гринвич-вилледж, не
поняв, что такое Канзас-сити. Благодаря тому что там проходят
посвящение в студенты заинтересованные в изменении своей
самоидентификации молодые люди, городок стал своего рода
аппаратом социально-психологической «перегонки», через который,
словно через волшебную реторту, проходят парни и девушки -
благонамеренные жители Среднего Запада на входе и форменные
выродки на выходе. То, что позволено до, непристойно после, и
наоборот. Прежние табу становятся императивами: то; что было
очевидным, следует рассматривать как глупость, а то, что было до
боли родным, должно быть изжито. Ясно, что подобная
трансформация требует полного переосмысления своего прошлого.
После такого переосмысления приходит осознание того, что
эмоциональный разрыв с прошлым был прощанием с детскими
грезами, что люди, игравшие некогда столь значительную роль в
жизни, всего лишь ограниченные провинциалы. То, что некогда
служило предметом гордости, теперь стыдливо вспоминается как
малозначимый эпизод собственной «предыстории». Такие эпизоды
могутвытесняться из памяти, если они чересчур противоречат тому
образу, которому хочется соответствовать в настоящее время. Так,
богатый яркими воспоминаниями выпускной бал в воспроизводимой
в сознании биографии вытесняется ничем не примечательным, как
казалось ранее, вечером, когда руки в первый раз взялись за
рисовальную кисть, а отсчет «Новой эры» ведется не со дня
обращения к Иисусу в летнем лагере церковной общины, а совсем с
другого события (поначалу воспринимавшегося как жутко
постыдного, а теперь - как момент окончательного
самоутверждения) с утраты девственности на заднем сидении
автомобиля. Мы идем по жизни, перекраивая календарь своих
святых дней, снова и снова возводя и разрушая дорожные столбы -
вехи времени - на нашем пути к постоянно обновляющимся целям.
Теперь-то мы знаем, что нет таких чар, которые новая путеводная
звезда не смогла бы развеять. Позднее Гринвич-вилледж тоже может
стать лишь очередным этапом, вехой в жизни, очередным
экспериментом, очередной ошибкой. Старые вешки могут
извлекаться из-под обломков некогда отброшенных хронологий. К
примеру, обращение к церкви в летнем лагере позднее может
расцениваться как первый нетвердый шаг на пути к истине, которую
человек осознал полностью, лишь став католиком. Но оценка того
же самого прошлого может производиться и в абсолютно не
известных ранее упорядочивающих категориях. Так, с помощью
психоанализа можно обнаружить, что обращение к религии и
сексуальная инициация, гордость за одно и стыд за другое, равно как
ранние и поздние интерпретации обоих событий, - все это прямое
следствие невротического синдрома. И так далее - до бесконечности.

Дабы избежать сходства с викторианским романом, мы в

предыдущих абзацах едва сдерживали себя, чтобы не наставить
кавычек. Ведь понятно, что мы были не совсем искренни, когда
говорили о «понимании» и «постижении». «Истинное» понимание
нашего прошлого и составляет нашу точку зрения сегодня, а она,
вполне очевидно, может измениться. Следовательно, «истина» -
понятие не пространственное, а временное. Нынешнее «прозрение»
завтра становится «рационалистическим объяснением», и так до
самой смерти. Социальная мобильность (перемещение с одного
социального уровня на другой), как и мобильность географическая,
оказывает очень сходное влияние на процесс переосмысления
жизненного пути. Вспомним, как меняется Я -образ при
восхождении вверх по социальной лестнице. Быть может, самым
печальным в подобных изменениях является пересмотр отношения к
самым близким людям и связанным с ними событиям. Например,
все, что связано с детством, проведенным в итальянском гетто,
подвергается злобному искажению после того, как человек, наконец,
въехал в особняк престижного пригородного района. Девушка, о
которой мечтал юноша, со временем превращается в неотесанную,
хотя и симпатичную, простолюдинку. Друзья детства еще долго
будут назойливо напоминать нам о прежнем нашем Я -образе, а
вместе с ним и о мальчишеских понятиях чести, суевериях и
дворовом патриотизме. Даже мама, бывшая для нас некогда осью
вращения вселенной, с годами оказывается старой неопрятной
итальянкой, которую время от времени ты должен ублажать,
притворяясь ребенком, хотя он давно умер в тебе. Нарисованная
нами картина стара, как мир: конец детства- это всегда
ниспровержение богов. Новым является лишь то, что большинство
детей в нашем обществе не просто вырастают из детства, но,
взрослея, попадают в социальный мир, совершенно не понятный их
родителям. Таково неизбежное следствие массовой социальной
мобильности. Мобильность в американском обществе очень высока,
поэтому кажется, что многие американцы тратят годы жизни на
пересмотр своих истоков, рассказывая (себе и другим) все новые
варианты истории о том, чем они были и чем стали, принося даже
собственных родителей в жертву священному ритуалу перекройки
сознания. Думается, излишне напоминать, что фразы «чем мы были»
и «чем мы стали» следует заключать в кавычки. Случайно ли во
фрейдистский миф об отцеубийстве американское общество
поверило с готовностью, особенно недавние представители среднего
класса, которым само общество повелело переписать собственную
биографию для легитимизации завоеванного в тяжелейшей борьбе
статуса?

Примеры географической и социальной мобильности наиболее

наглядно иллюстрируют процесс, характерный как для общества в
целом, так и для многих частных социальных ситуаций. Верующий
муж выстраивает свои прошлые любовные романы как восходящую
линию с кульминацией в браке; только что получившая развод жена
переосмысливает свой брак таким образом, чтобы каждая стадия
жизни в браке могла служить объяснением окончательного разрыва;
заядлая сплетница, попадая в очередную компанию кумушек,
каждый раз по-новому описывает свои взаимоотношения с людьми
(искренне, по-дружески рассказывает В о своих отношениях с А и
тут же приносит в жертву свою, якобы, искреннюю привязанность,
передавая А всякие небылицы о В); открыв предательство того, кому
доверял, потерпевший начинает думать, что всегда относился к
этому человеку с подозрением (убеждая в этом и себя, и других). То
есть все тщетно пытаются «поправить» фортуну, переписывая
историю. Чаще всего процесс переосмысления затрагивает лишь
небольшую часть жизни и происходит, в лучшем случае,
полуосознанно. Прошлое исправляется там, где этого требуют
обстоятельства, а то, что не противоречит актуальному Я-образу,
остается неприкосновенным. Эти постоянные модификации и
исправления редко складываются в четко определенное единое
целое. Многие из нас лишены сознательного намерения увидеть
свой портрет целостным. Скорее, подобно пьянице перед
мольбертом, мы то здесь, то там замазываем и стираем нанесенные
ранее контуры и ни на минуту не останавливаемся, чтобы сверить
свое творение с оригиналом. Иными словами, можно согласиться с
идеей экзистенциалистов, что мы творим себя сами, лишь с одной
поправкой - большая часть процесса творения оказывается
хаотичной и едва осознаваемой.

Опыт обращения в систему смыслов, способную упорядочить груду

биографических сведений, переживается с облегчением и глубоким
чувством удовлетворения. Возможно, это объясняется глубинной
человеческой потребностью в порядке, размеренности и разумности.
Однако смутная догадка о том, что любое обращение - не последнее,
что могут быть еще обращения и переобращения, является одной из
самых ужасных мыслей, которая может посетить разум.
Переживание того, что мы назвали «изменчивостью» (которая,
строго говоря, есть восприятие самого себя в бесконечной серии
зеркал, каждое из которых трансформирует образ на свой лад),
приводит к головокружениям, метафизической агорафобии перед
бесконечно накладывающимися друг на друга горизонтами
потенциального бытия личности.

Вообразите себе, как среди ночи человек просыпается от одного из

тех кошмаров, после которых теряешь всякое представление о том,
кто ты и где ты. Даже после пробуждения реальность собственного
бытия и всего окружающего мира кажется похожей на
фантасмагорию, которая может раствориться или претерпеть
метаморфозу в мгновение ока. Человек лежит в своей кровати,
скованный чем-то вроде метафизического паралича, и чувствует, что
всего лишь шаг отделяет его от небытия, которое разверзлось над
ним во время только что схлынувшего кошмара. Краткий миг
мучительно ясного сознания человек находится в точке, где чуть ли
не физически ощущает, как пахнет смерть и небытие. Потом он
хватается за сигарету, словно торопится «вернуться к реальности».
Повторяет про себя свои имя, адрес, профессию, планы на завтра.
Обходит вокруг своего дома, полностью удостоверяясь в
неразрывности прошлого и настоящего, прислушивается к шуму
города. Может быть, разбудит жену или детей и получит еще одно
подтверждение того, что он жив, в их раздраженных протестах.
Скоро он с улыбкой отмахнется от недавнего наваждения,
перехватит чего-нибудь в холодильнике или отыщет в чулане
ночной колпак и направится спать с решимостью увидеть во сне
очередное повышение по службе.
И замечательно, коли так! Но что это, собственно, за «реальность», к
которой он только что вернулся? Это - «реальность» мира, который
ему сконструировало общество, того «о'кей мира», где всякие
метафизические вопросы вызывают смех, если они не обрамлены
или не кастрированы принимаемой на веру религиозной
ритуальностью. Истина заключается в том, что эта «реальность» на
самом деле эфемерна. Имена, адреса, профессии и жены имеют
свойство исчезать. Все планы в конце концов выполняются, и все
дома в итоге пустеют. И даже если за всю жизнь ни разу не довелось
испытать мучительное ощущение случайности того, что мы есть и
что делаем, то в самом конце мы еще раз переживем тот кошмар,
когда почувствуем, будто· кто-то срывает с нас все имена и маски
самоидентификаций. Более того, мы знаем, откуда проистекает наша
неаутентичность и наши панические поиски укрытия, - это общество
дает нам имена, чтобы скрыть от нас пустоту; оно строит нам мир,
чтобы мы в нем жили и, тем самым, защищает от окружающего нас
повсюду хаоса; оно дает нам язык и наделяет слова значениями,
чтобы мы могли поверить в этот мир; и оно же организует стройный
хор голосов, который подтверждает нашу веру и успокаивает все
еще дремлющие сомнения.
Лекция 3. Социальный контроль
I. Социология — это наука, которая занимается изучением общества
и человека, живущего в обществе (так называемого «общественного
человека»). Однако, если мы откроем любой учебник по социологии
и полистаем его, мы обнаружим, что там говорится, в основном, о
социальных институтах, статусах и ролях, о самих же людях,
индивидах упоминается не так часто, если же речь о них все-таки и
заходит, то, опять же, только в связи с уже упомянутыми
институтами, статусами и ролями.
Основной задачей любой науки является изучение реальности
(какой-то особой ее части). Социология сосредотачивает свое
внимание на социальной реальности. Но почему-то описание
социологами этой социальной реальности разительным образом
отличается от того представления, который складывается у нас в
ходе нашей повседневной жизни. Из своего опыта нам известно, что
каждый человек рождается в обществе, внутри общества люди
объединяются в различные группы (сообщества индивидов) и т. д.
Ключевыми понятиями, с помощью которых строятся обыденные
представления об обществе (о социальной реальности), являются
понятия человека и человеческих сообществ. Ключевыми же
понятиями, описывающими социологическую точку зрения на
социальную реальность являются такие понятия, как «социальный
институт», «социальный класс», «социальный статус», «социальная
роль» и т. п.; они же оказываются и основными элементами, из
которых строится общество (его структура).
Получается странная вещь: и социолог, и обыватель (здесь это слово
не является оценочным или ругательным, оно обозначает просто
носителя обыденного опыта, выразителя точки зрения «здравого
смысла») - оба смотрят на одну и ту же социальную реальность, но
видят совершенно разные вещи: когда обыватель смотрит на
социальную реальность, он видит отдельных людей и их
сообщества; когда же социолог сморит на социальную реальность,
он видит роли, статусы и институты.
Как это может быть? Почему наблюдая общество, социолог видит не
сообщества живых людей из плоти и крови, а институты и классы?
Но этим дело не ограничивается: разница между социологическим и
обыденным подходами проявляется не только в их взгляде на
общество, но и в их отношении к индивиду. Когда мы смотрим на
человека с точки зрения своего обыденного опыта, мы видим Васю
или Петю, одноклассника или приятеля, доброго или не очень,
симпатичного или так себе, с чувством юмора и без, и т. д. Когда же
социолог смотрит на человека, он видит набор статусов и ролей,
которые закреплены за данным индивидом, и в качестве носителя
которых он и явлен социологическому сознанию.
Почему, будучи призван описывать социальную реальность, как она
есть, социолог вместо описания человека и создаваемых им
сообществ дает описание каких-то отвлеченных понятий?
Зачем понадобилось вводить дополнительные абстракции? Неужели
нельзя просто описать человека и общество, не прибегая к
использованию искусственных конструктов?
На самом деле, «классы», «статусы» и прочая терминология — не
описание реальности, а инструменты анализа, позволяющие при
изучении человека отделить биологически врожденное от социально
унаследованного (или, как формулируют эту проблему антропологи:
«Что в человеке следует относить к биологической природе, а что —
к обществу и культуре?»). Без использования этих «надуманных»
абстракций не получится разобраться в том, как происходит
взаимодействие человека и общества, и понять, что они собой
представляют.
Конечно, классы и статусы не ходят по улицам, но когда мы
спрашиваем «почему одни люди идут в театр, на концерт
симфонической музыки, в то время как другие идут на футбол или
просто остаются дома перед телевизором?», «почему одни
предпочитают семью карьере, а другие наоборот?» и т. д.,
недостаточно сослаться на то, что все люди разные: у всех разное
воспитание, различное социальное окружение и т. п.
Во-первых, потому, что разнообразие мнений (вкусов,
предпочтений, убеждений) не бесконечно. Расхожая фраза «сколько
людей, столько и мнений» подразумевает, что мнения так же
индивидуальны, как и их носители (конкретные индивиды). Если бы
это было правдой, мнения не повторялись бы, были бы
эксклюзивными — единственными в своем роде. На деле же все
обстоит совсем иначе: мнение одного человека отличается от
другого ровно настолько, насколько оно при этом совпадает с
мнением третьего. Это подтверждают социологические опросы,
которые показывают, что респондент, отвечающий на вопросы
социолога, высказывающий (как ему кажется) «лично свое» мнение,
оказывается потом (сам того не подозревая) представителем целой
группы индивидов, каждый из которых, будучи искренне убежден,
что выступает только от своего имени (то есть высказывает свое
индивидуальное мнение и больше ничье), утверждает, тем не менее,
то же самое, что и остальные.
Это удивительное единообразие (согласованность) во взглядах,
убеждениях, поступках людей (которые зачастую даже не
подозревают о существовании друг друга), говорит нам о том, что
носителями мнений (вкусов, предпочтений и убеждений)
оказываются группы, а не отдельные индивиды: индивид имеет то
или иное предпочтение или убеждение только в силу своей
принадлежности к группе, которую может не осознавать (легче
всего это заметить на примере моды или гастрономических
предпочтений). То есть он выбирает из того набора вариантов,
которые входят в действующий репертуар данной группы. Выбор
делает он сам, но не как независимый, обособленный индивид, а как
член определенной группы, ориентируясь на заданную ею
ценностную иерархию (как подметил американский социолог Чарльз
Хортон Кули: «Совесть и мораль — это всегда совесть и мораль
некоторой группы, так что наше нравственное чувство всегда
выступает отражением своего времени и страны»).
Итак, самого (отдельно взятого) индивида оказывается недостаточно
для того, чтобы объяснить, почему он действует так или иначе: с
момента своего рождения он является членом сразу нескольких
сообществ. На свет появляется не биологический организм или уже
сложившаяся личность, а Петров или Сидоров (представитель того
или иного рода), мужчина или женщина (представитель той или
иной гендерной идентичности), эвенк или белорус (представитель
того или иного этноса), россиянин или американец (гражданин того
или иного государства), член среднего или рабочего класса (в
зависимости от принадлежности родителей) — то есть набор ролей,
которые потом станут конкретным Василием Петровичем
Ивановым, пока же это всего лишь модели (образцы),
показывающие, каким он должен быть (чего от него ожидает
общество) в будущем.
Чтобы помочь ему «войти в образ» (овладеть предписанными ему
ролями), общество использует систему воспитания (семья) и
образования (школа). Как пишет Э. Дюркгейм: «Воспитание
заключается в социализации индивидов. Его цель — создать
социальное существо. Воспитывать ребенка — значить готовить его
(приучать) быть членом одного или нескольких коллективов».

Будучи, действительно, уникальным и неповторимым, индивид

редко (или даже почти никогда не) действует в качестве самого себя
(«просто Васи»), чаще же всего (в 99,9 процентах случаев из ста) он
действует в качестве члена той или иной группы (носителя
определенных ролей и налагаемых ими прав и обязанностей) —
таким видит его общество, таким воспринимает себя и он сам: когда
он говорит о себе: «Я — мужчина», или «Я — ребенок», или «Я —
американец», или «Я — католик» и т. п., он думает, что
характеризует себя — свою индивидуальную (персональную)
идентичность, а на самом деле выдает свою принадлежность к
сообществу, в силу которой он и становится виден — различим.
Сказанное означает, что различия, существующие между людьми —
социального происхождения, а не природного, божественного и т.
п.; эту разность — и, соответственно, нашу индивидуальность —
создает само общество, дифференцируя людей по группам: классам,
статусам и т. п. (как сказал об этом Макс Вебер: «Происхождение
«Я» целиком социально»).
Во-вторых, когда мы говорим о влиянии на человека социальной
среды, мы, как правило, подразумеваем его ближайшее окружение
— тех людей, с которыми индивид взаимодействует в ходе своей
повседневной жизни.
Социология подходит к этому иначе: социальной средой считаются,
с социологической точки зрения, не другие люди, а структура
данного общества, точнее то, какое место индивид занимает в
сложившемся социальном порядке, системе иерархии и
распределения власти (полномочий и ответственности, прав и
обязанностей).
Чарльз Райт Миллс выразил эту идею следующим образом: «Жизнь
индивида нередко произвольно отделяется от тех институтов, в
рамках которых она протекает, и которые иногда оставляют в ней
более глубокий след, чем то непосредственное социальное
окружение, в котором проходит детство человека».
С этой точки зрения, значимым является не то, что рядом оказался
Петя, а не Вася — а то, в каких позициях они находятся по
отношению друг к другу. При этом подразумевается, что если бы
одну из этих позиций занимал другой человек (отличающийся по
своим индивидуальным характеристикам от первого), ситуация не
изменилась бы существенным образом, поскольку не
межличностные отношения людей (их внутреннее расположение
или нерасположение) определяют их позиции, напротив: их
положение относительно друг друга (так, как оно зафиксировано
системой социальных ролей и статусов) задает и определяет их
отношение друг к другу.
Введение таких абстракций, как «социальный институт», «статус»,
«класс» и т. п. позволяет отделить ситуации, связанные с «“личными
трудностями” (спровоцированные характером индивида и его
непосредственными отношениями с другими людьми), от
“общественных проблем’’, обусловленных социальной структурой».
Итак, отдельно взятый (обособленный, независимый) индивид
является абстракцией; именно поэтому в социологии изучение
человека оказывается исследованием социальных институтов,
характерных (специфичных) для того или иного человеческого
сообщества.
Сказать, что человек — существо общественное, значит признать,
что его поведение (мышление, чувствование, действие) в основе
своей безлично, стандартизировано, унифицировано, следует ранее
усвоенному (интериоризированному) шаблону, стереотипу. Поэтому
описание человека оборачивается описанием групп, в которые он
входит и у которых заимствует элементы своей личности.
Как отмечает социолог Карл Маннхейм: «Тот факт, что индивид
живет в обществе, создает для него двойное предопределение: во-
первых, он находит уже сложившуюся ситуацию; во-вторых,
обнаруживает в ней уже сформированные модели мышления и
поведения».
Поэтому, продолжает он, «строго говоря, утверждать, что индивид
мыслит вообще неверно: мыслят не люди как таковые и не
изолированные индивиды осуществляют процесс мышления.
Мыслят люди в определенных группах, которые разработали
определенный стиль мышления, выражающий общую для них
позицию».
«Скрытая зависимость мышления от жизни» группы прослеживается
во всем — не только в наших недостатках, но и в наших
достоинствах: «Хотя это нелегко осознать, но если бы мы жили во
времена Данте, то верили бы в существование материального ада,
чистилища и рая, как верил он, а наши сомнения в этом и во многом
другом, во что верили в те времена, не имеют отношения к нашему
природному уму — они обусловлены изменившейся социальной
ситуацией и социальной системой, из которой мы сегодня черпаем
свои идеалы» (Ч.Х. Кули).
Или, как сказал об этом К. Маннхейм: «В обществе, где каждый
человек с детства привыкает к одинаковому смыслу слов,
одинаковому методу построения фразы, отклоняющегося мышления
не возникает».
Еще более резко высказался Э. Дюркгейм: «Общественное мнение
говорит нашими устами; мы действуем, скорее, под давлением
коллектива, чем в качестве индивидов как таковых».
Если у Вас в результате прочтения сложилось неприятное ощущение
тотальной (почти божественной) власти общества (социальной
системы), не следует его прогонять, как навязчивую идею, вместо
этого лучше задать вопрос: как это возможно? Ведь социальная
система не обладает властью и существованием отдельным от
индивидов, и если она продолжает функционировать и
воспроизводиться, как ни в чем ни бывало, то только потому, что мы
сами каждым своим актом мышления и действия участвуем в этом
— поддерживаем и подтверждаем ее существование, она
воспроизводит себя через нас тогда, когда мы меньше всего
осознаем это, когда мы думаем, что действуем на свой страх и риск,
в то время как в действительности мы, ограниченные в своем
воображении, всего лишь перебираем предусмотренные для нас
варианты.

II. Как Вы уже поняли, социальный контроль осуществляется не

только посредством внешних механизмов (политико-юридическую
систему, общественное мнение и т. д.), но и внутренних — через
усвоенные схемы (шаблоны) мышления и действия; именно поэтому
самоконтроль включен в число социальных санкций — наряду с
бойкотом, замечанием, порицанием, штрафом, арестом и т. п. —
поскольку, хотя индивид регулирует свое поведение
самостоятельно, он делает это, ориентируясь на ту систему норм
(представлений о правильном и неправильном, подобающем и
неподобающем, приличном и не очень), которая принята в данном
обществе; своей, независимой системы ценностей у него нет, так как
сами понятия «правильного» и «неправильного», «подобающего» и
«неподобающего», «приличного» и «неприличного» заимствованы
им у общества (вместе с установкой на «правильное» — то есть
общепринятое — понимание их значения), в процессе употребления
эти понятия становятся не только частью его вокабуляра, но и
категориями его мышления, и его моральными (поведенческими)
ориентирами, которые индивид использует для оценки (= описания)
своего поведения и поведения других людей.
Однако для регламентации (управления) поведением людей
общество применяет не только очевидные (всем известные)
механизмы (обычаи, мораль, право), но и, на первый взгляд
неожиданные, которые чаще всего самими индивидами не
рассматриваются в качестве неотъемлемых элементов системы
социального контроля, к таковым, например, относятся правила
этикета.
Впервые на этот факт обратил внимание выдающийся американский
антрополог Лесли Уайт. Его замечание настолько метко и
одновременно нетривиально, что стоит привести его полностью:
«Социальный механизм этикета действует для регулирования
поведения индивидов таким образом, чтобы поддерживать
своеобразие каждого класса и тем самым усиливать сплоченность
общества в целом. С помощью этикета общество гарантирует себе,
что мужчины будут вести себя как мужчины, а женщины — как
женщины. Правила этикета обеспечивают обществу порядок и
стабильность.
Мы так привыкли к многочисленным проявлениям регулярности и
единообразия в нашей общественной жизни, что склонны принимать
их как данность и не умеем оценить их значение для нашего
социального существования. Например, мы можем предсказать с
высокой степенью точности, как поведут себя в определенных
ситуациях дама, священник, полицейский, преподаватель или совсем
обычный гражданин. Предположим, например, что мы остановили
на улице пешехода и просим его указать нам дорогу к
муниципалитету. Мы можем быть уверены, что в девяти случаях из
десяти — если он говорит на нашем языке — он укажет нам дорогу
или скажет, что не знает: «Я сам не здешний». В некоторых случаях
он попытается указать дорогу, даже если сам не знает. Но есть
бесчисленное множество других ответов, которые он мог бы дать.
Он мог бы ударить спрашивающего или убежать, захохотать,
фыркнуть, сесть, снять свои ботинки или ответить любым из тысячи
других способов.
А вот другой пример: когда я направляюсь в классную комнату, то
могу быть уверен в поведении своих студентов. Я могу заранее
сказать, как именно они себя поведут, по крайней мере в рамках
определенной — и очень конкретной — ситуации. В свою очередь
они точно знают, как поведу себя я. Я должен быть одет
определенным образом. На мне должны быть ботинки. Не
относящиеся, как может казаться, к академическому обучению
антропологии, они тем не менее существенно важны. Я могу прийти
в класс с неподготовленной лекцией, но не могу прийти без ботинок.
Ношение ботинок — одна из вещей, требуемых обществом от
индивида, принадлежащего к классу профессуры. Родители не
захотят, чтобы их дети слушали курс у человека, который не носит
ботинок. Точно так же и администрация вряд ли потерпит это.
Если человек отклоняется от определенной нормы поведения,
требуемой от членов данного класса — мы не знаем, что он
проделает вслед за этим. Мы уже не можем предсказать его
поведение. Если бы однажды профессор пришел в класс без
галстука, но с шиной от старого велосипеда на шее или снял бы свои
ботинки во время занятий и жевал птичий корм, достав его из
портфеля, студенты были бы уже не в состоянии предсказать его
поведение, и потому не знали бы, как себя вести по отношению к
нему. Профессор, который ведет себя таким образом,
непредсказуем. И здесь мы подходим к важному моменту: человек,
чье поведение непредсказуемо, потенциально опасен (с точки зрения
общества).
Если мы хотим иметь нормальные социальные взаимоотношения,
мы должны быть способны предсказать поведение своих собратьев,
а они должны быть способны предсказать наше. Без регулярности и
единообразия, свойственных обычаю, и без вытекающей из этого
способности прогнозировать мы имели бы хаос индивидуальных
прихотей и капризов. Легко понять поэтому, как много значат
системы этикета. Они обозначают различные классы общества через
поведение и обязывают каждого индивида соответствовать
поведению, присущему его классу. Это дает нам уверенность, что
мужчина будет вести себя как мужчина, священник — как
священник, хозяин — как хозяин, и т.д. Мы обладаем
единообразием и регулярностью и используем эти системные черты
как ориентир в своем поведении. Мы знаем, что делать и чего
ожидать. Кроме того, правила этикета сохраняют целостность
классов. Поэтому, если взрослые индивиды мужского пола ведут
себя не как мужчины, то класс мужчин распадается и исчезает.
Эксцентричный и непредсказуемый профессор из
вышеприведенного примера сам себя вычеркивает из разряда
профессуры. На это можно возразить, что многие общества,
например наше собственное, позволяют некоторым индивидам
одеваться и вести себя во многом, как им нравится, пока они реально
не вредят и не мешают социальным взаимоотношениям в серьезных
аспектах. Можно было бы предположить, на первый взгляд, что это
выглядит исключением или опровергает общее представление об
этикете, приведенное выше, но это не так. Наше общество среди
своих классов включает и класс чудаков, или знаменитостей,
которым позволено многое из того, в чем отказано обыкновенным
людям, представляющим остальные классы. Характер и значение
класса чудаков часто проявляются в расхожем выражении: «Он сам
себе класс». Но даже от чудаков не станут терпеть
непредсказуемого, то есть не соответствующего нормам их
собственного класса поведения.
Для нашей культуры характерно, что такое большое внимание
уделяется этике и такое незначительное — этикету. Однако
подлинно научный анализ социальных систем ставит этикет по
крайней мере вровень с этикой. На деле существуют определенные
свидетельства того, что системы этикета — как средство
регулирования социальных взаимоотношений — во многих случаях
даже более влиятельны и эффективны, чем этика».
Однако, если бы общество управляло индивидами только через
нормы и санкции (пусть и весьма разнообразные: от угрызений
совести и правил этикета до электрического стула), социальный
контроль не был бы таким эффективным, а социальный порядок —
стабильным. Понятия «управление», «контроль» невольно сбивают с
толку и наводят на мысль о принуждении, которое, преодолевая
сопротивление индивидов, вынуждает их подчиниться. В
действительности же, имеет место не принуждение и сопротивление,
не столкновение или конфликт, а консенсус (так сказать,
«полюбовное соглашение» - разумеется, не осознаваемое в своей
истине до конца). Обществу не приходится бороться с индивидами,
так как большинство из них и не думают сопротивляться;
разумеется, не потому, что одобряют все действия общества:
причины этого коренятся не в рациональной сфере, а, как пишет
Питер Бергер, «в примитивной человеческой потребности быть
принятым, принадлежать какому-нибудь сообществу (по всей
видимости, неважно какому), добиться признания в группе, какой
бы она ни была — лишь бы только она окружала индивида — в
стремлении жить в одном мире с другими». Последняя часть фразы
предполагает общность не географического, а — в первую очередь
— смыслового пространства, поскольку, как отмечает далее П.
Бергер: «Только идиот или редкий гений способен самостоятельно
населять мир своими собственными смыслами. Многие из нас
перенимают свои смыслы и ценности от других людей и требуют их
постоянной поддержки, чтобы сохранять веру в себя и в эти
смыслы».
Сказанное позволяет сделать вывод о том, что власть (в подлинном
значении этого слова) осуществляется не через внешний контроль и
репрессивный аппарат государства, а через «акты совместного
мышления», которые (несмотря на разность — индивидуальность —
мыслящих индивидов) оказываются возможны в силу наличия у них
общих (базовых) настроек мышления, идентичных установок
восприятия, которые, в свою очередь, сформированы общим для
данной группы социальным и языковым опытом. Именно поэтому
«большинству из нас ярмо общества не слишком трет шею».

Лекция 4. Социология знания.

Часть I.
I. Эмиль Дюркгейм: "Социальный образ мышления объективно
существует до того, как индивид рождается на свет, - он
приобретается индивидом как часть общего социального наследия и
проявляется даже в тех случаях, когда речь идет о процессах
индивидуального восприятия или индивидуальных ощущениях".

Макс Шелер

1) Именно бытие людей является тем, что направляет все их

возможное «знание», устанавливает рамки для их «сознания» и
определяет границы их понимания и переживания.

2) Каждый человек полон предрассудков, которые он (в качестве

именно предрассудков) не осознает. Устойчивость этого
кажимостного знания обусловлена тем, что корень коллективной
заинтересованности в этом «знании» всегда остается неосознанным
теми, кто его сообща разделяет, причем остается неосознанным
также и то обстоятельство, что они сообща имеют это знание —
только как группа и только в силу своей принадлежности к одной из
групп.

3) Идея о социальной природе всякого знания означает, что

категориальный аппарат мышления также имеет социологически
обусловленное происхождение. С этой точки зрения объяснению
подлежит, почему, например, категория «количество» получает
приоритет перед категорией «качество».
4) Формирование человеческого знания обусловлено социальной
структурой. Так, идея иерархического порядка (присутствующая в
трансформированном виде в биологии, физике, химии, языкознании
и т. д.) навязывается человеку сначала в социальном мире, а потом
переносится им на органическую природу, на представления о языке
и т. п. То есть сословный порядок жизненного сообщества
бессознательно переносится на сам мировой порядок, согласно
закону о первичной данности социальной структуры по отношению
ко всем другим структурам сущего.

5) Это побуждает нас задать вопрос: является ли картина мира,

сконструированная современными науками, более объективной
(более истинной), чем, скажем, те, что были у дикарей или в
Средние века?

Часть II.

II. Карл Манхейм

Основной тезис социологии знания заключается в том, что

существуют типы мышления, которые не могут быть адекватно
поняты без выявления их социальных корней. Верно, что мыслить
способен только индивид. Однако неверно было бы вывести из этого
умозаключение, что все идеи и чувства, движущие индивидом,
коренятся только в нем самом и могут быть адекватно объяснены
только на основе его жизненного опыта.
Подобно тому как нельзя понять природу языка, выводя ее из
наблюдения над отдельным индивидом, который ведь говорит не на
своем собственном языке, а на языке своих современников и
предков, проложивших для него путь, так нельзя правильно
определить во всей ее полноте и какую-либо точку зрения,
основываясь только на том, как она сформировалась в интеллекте
отдельного человека. Лишь в весьма ограниченном смысле индивид
сам создает тип языка и мышления, который мы связываем с ним.
Он говорит языком своей группы, мыслит в формах мышления
своей группы. В его распоряжении оказываются лишь определенные
слова и их значения. Они не только в большой степени определяют
его подход к окружающему миру, но одновременно показывают, под
каким углом зрения и в какой сфере деятельности предметы до сих
пор были доступны восприятию и использованию их группой или
индивидом.
Поэтому в качестве первого пункта мы подчеркиваем, что
социология знания намеренно не отправляется от индивида и его
мышления. Напротив, социология знания стремится понять
мышление в его конкретной связи с исторической и социальной
ситуацией, в рамках которой лишь постепенно возникает
индивидуально-дифференцированное мышление. Таким образом,
мыслят не люди как таковые и не изолированные индивиды
осуществляют процесс мышления, мыслят люди в определенных
группах, которые разработали специфический стиль мышления в
ходе бесконечного ряда реакций на типичные ситуации,
характеризующие общую для них позицию.
Строго говоря, утверждать, что индивид мыслит, вообще неверно.
Значительно вернее было бы считать, что он лишь участвует в
некоем процессе мышления, возникшем задолго до него.
Он обнаруживает себя в унаследованной ситуации, в обладании
соответствующими данной ситуации моделями мышления и
пытается разработать унаследованные типы ответа.
Таким образом, тот факт, что каждый индивид живет в обществе,
создает для него двойное предопределение: во-первых, он находит
сложившуюся ситуацию, во- вторых, обнаруживает в ней уже
сформированные модели мышления и поведения.
Второй характерной для метода социологии знания чертой является
то, что конкретно существующие формы мышления не вырываются
из контекста того коллективного действия, посредством которого
мы открываем мир. Люди, живущие в группах, сосуществуют не
просто физически, в качестве дискретных индивидов. Они
воспринимают предметы окружающего мира не на абстрактном
уровне созерцательного разума и не только в качестве отдельных
индивидов. Напротив, они действуют совместно – друг с другом и
друг против друга – в различных по своей организации группах и,
совершая эти действия, мыслят друг с другом и друг против друга.
Эти связанные в группы индивиды стремятся в соответствии с
характером и положением группы, к которой они принадлежат, либо
изменить окружающий их мир природы и общества, либо сохранить
его в существующем виде.
Направленность этой воли в сторону изменения природы и общества
или сохранения их неизменными, эта коллективная деятельность и
способствует возникновению проблем, понятий и форм мышления
людей определенной группы. В соответствии со специфической
коллективной деятельностью, в которой участвуют люди, они
склонны различным образом видеть окружающий их мир.
Поэтому следует признать, что знание и переживание не являются
индивидуальными феноменами (результатом внутренней
инициативы автономных индивидов).
Даже относительно свободная инициатива ведущих индивидов в их
действиях и познании направляется и регулируется условиями
общественной жизни и поставленными ими задачами.
(Следовательно, и здесь мы обнаруживаем, что в основе
индивидуальной инициативы лежит скрытое переплетение
социальных факторов.) Безусловно верно, что существуют такие
общественные структуры, где некоторые социальные слои (ввиду
большого места, занимаемого свободной конкуренцией)
располагают в своем поведении и мышлении большой степенью
индивидуализации. Однако эта историческая ситуация является
весьма специфической, обусловленной исключительными
условиями, благодаря которым и могло возникнуть относительно
индивидуализированное по своему характеру мышление.
Рассматривать подобные исключительные условия как
характеристики самого мышления означало бы насильственно
искажать исторические факты. До тех пор пока мы не признаем, что
знание носит социальный характер, а индивидуализированное
мышление является исключением, у нас не будет ни адекватной
психологии, ни адекватной теории познания.

Часть III.

III. Альфред Шюц

1) Лишь небольшая часть нашего знания о мире рождается в нашем

личном опыте. Большая его часть имеет социальное происхождение,
передана мне моими друзьями, родителями, учителями и учителями
моих учителей. Меня научили не только тому, как определять свое
окружение (т.е. типичные черты относительно естественных
представлений о мире, принятые в той группе, к которой я
принадлежу), но также и тому, как должны создаваться типические
конструкты в соответствии с системой ценностей и норм,
общепринятой в моей социальной группе. Они касаются жизненного
стиля, способов контактировать с окружением, квалифицированные
предписания того, как использовать типизированные средства для
достижения типичных целей в типичных ситуациях. (Говоря
другими словами, меня научили не только тому, что я должен
думать, но и как).

2) Социально наследованное знание — это знание, принимаемое на

веру, оно имеет в высокой степени социализированную структуру,
т.е., как я полагаю, принимается как данность не только мной, но и
нами, «каждым» (что означает: «каждым, кто принадлежит к нам»).

Эта социализированная структура придает такого рода знанию

объективный и анонимный характер: оно воспринимается как не
зависящее от моих личных биографических обстоятельств.
Типичный и объективный характер наших не вызывающих
сомнения переживаний и мнений также присущ переживаниям и
мнениям, которые касаются причинно-следственных связей, связей
между средствами и целями и, следовательно, практической
осуществимости человеческих действий (как наших собственных,
так и наших собратьев) в царстве вещей, принимаемых на веру. К
области веры относится и наше убеждение в том, что действия,
типически подобные тем, которые оказывались практически
осуществимыми в прошлом, будут практически осуществимы и в
будущем.

3) Наше знание имеет социальное происхождение и социально

распределено. Лишь небольшая часть нашего запаса наличного
знания возникает в нашем личном опыте. Гораздо большая часть
имеет социальное происхождение, возникает в опыте других и
передается мне коммуникативным путем или наследуется мною от
родителей и учителей или от учителей моих учителей. Это знание,
почерпнутое у других, имеет для меня различные степени
правдоподобия, становится моим привычным обладанием, часто
принимаемым в качестве само собой разумеющегося, т.е.
схватывается безо всяких попыток с моей стороны осуществить
реконструкцию шагов, приводящих к усвоенному мной значению.
Мой приятель «знает, о чем говорит», а я полагаюсь на его
осведомленность и, как обычно, я принимаю сказанное к сведению,
не задаваясь вопросом, так ли это. Поэтому, когда мы говорим о
знании применительно к индивиду и его обыденной жизни, это
следует понимать как привычное и пассивное обладание
предшествующим опытом (своим и чужим, причем чужой опыт
составляет значительную долю того, что мы привыкли
воспринимать как «свой», а точнее, присвоенный опыт).

4) Лишь небольшая часть наших восприятий и знания действительно

возникает в индивидуальном сознании; массив нашего знания имеет
социальное происхождение, поэтому нужно отбросить
нереалистичное допущение, что наше знание мира является нашим
частным делом и, соответственно, мир, в котором мы живем,
является нашим частным миром.

5) Человек изначально находится в окрестностях, уже

«картографированных» за него другими: «заранее размеченных»,
«заранее обозначенных» и даже «заранее символизированных».
Таким образом, его биографическая ситуация в повседневной жизни
всегда исторична, поскольку сформирована социокультурным
процессом, приведшим к актуально наличной конфигурации этой
среды. А потому лишь малая часть наличного запаса знания
человека берет начало в его индивидуальном опыте. Бóльшая часть
его знания социально почерпнута, передана ему его родителями и
учителями как его социальное наследие. Ее образует некоторое
множество систем значимых типизаций, типичных решений
типичных практических и теоретических проблем, типичных
предписаний относительно типичного поведения, и в том числе
система уместных соотнесений. Все это знание принимается
соответствующей социальной группой как не подлежащая сомнению
данность и, таким образом, представляет собой «социально
одобренное знание».
Социально одобренное знание состоит из некоторого множества
рецептов, призванных помочь каждому члену группы типичным
образом определить свою ситуацию в реальности повседневной
жизни. Для описания мира, принимаемого тем или иным обществом
как данность, не имеет совершенно никакого значения, является ли
социально одобренное или почерпнутое знание действительно
истинным.
В процессе передачи социально одобренного знания особенно
важную функцию имеет усвоение родного языка. Родной язык
можно принять как некий набор соотнесений, который, в
соответствии с одобренным языковым сообществом относительно
естественным мировоззрением, предопределяет, какие черты мира
будут достойны выражения, а вместе с тем, какие качества этих черт
и какие отношения между ними будут заслуживать внимания и
какие типизации, концептуализации, абстракции, обобщения и
идеализации будут значимыми для достижения типичных
результатов типичными средствами. Не только в словарном составе
любого родного языка, но и в его морфологии и синтаксисе
отражается социально одобренная система значимостей языковой
группы.

6) Знание человека, действующего и думающего в мире своей

повседневной жизни, не однородно. Оно (1) несвязно, (2) обладает
лишь частичной ясностью и (3) вообще не свободно от
противоречий.

1. Оно несвязно, так как сами интересы индивида, определяющие

значимость объектов, отбираемых для дальнейшего исследования,
не объединены в связную систему. Они организованы лишь
частично – в соответствии со всякого рода планами, такими, как
жизненные планы, трудовые планы и планы проведения досуга,
планы, связанные с каждой из принимаемых социальных ролей.

2. В повседневной жизни человек лишь частично – и осмелимся

даже сказать: избирательно – заинтересован в ясности своего знания,
т.е. полном понимании связей между элементами своего мира и тех
общих принципов, которые этими связями управляют. Он
довольствуется тем, что в его распоряжении есть исправно
функционирующая телефонная служба, и, как правило, не задается
вопросом о том, как (в мельчайших деталях) работает телефонный
аппарат и какие законы физики делают возможным его
функционирование. Он покупает в магазине товар, не зная, как тот
изготовлен, и расплачивается деньгами, имея самое смутное
представление о том, что такое деньги на самом деле. Он принимает
как само собой разумеющееся, что другой человек поймет его
мысль, если та будет выражена ясным языком, и соответствующим
образом на нее отреагирует; при этом его нисколько не интересует,
как вообще возможно объяснить это чудесное событие. Более того,
он вообще не стремится к истине и не требует определенности. Все,
что ему нужно, – это информация о вероятности и понимание тех
шансов и рисков, которые привносятся наличной ситуацией в
будущий результат его действий. То, что завтра подземка будет
работать как обычно, принадлежит для него едва ли не к тому же
порядку вероятностей, как и то, что завтра взойдет солнце. Если в
силу какого-то особого интереса он нуждается в более отчетливом
знании по какой-то теме, заботливая современная цивилизация
держит для него наготове целую сеть справочных бюро и
библиотечных каталогов.

3. И наконец, его знание лишено внутренней согласованности. Он

может одновременно считать одинаково верными фактически
несовместимые друг с другом утверждения. Как отец, гражданин,
служащий и член своей церковной конгрегации он может иметь
самые разные и сколь угодно не совпадающие друг с другом мнения
по нравственным, политическим или экономическим вопросам.
Получающаяся таким образом система знания – несвязная,
несогласованная и лишь частично ясная – принимает для членов мы-
группы видимость связности, ясности и согласованности,
достаточную для того, чтобы давать каждому резонный шанс
понимать и быть понятым. Каждый член, рожденный или
воспитанный в группе, принимает заранее готовую
стандартизированную схему культурного образца, вручаемую ему
предками, учителями и авторитетами, как не подвергаемое и не
подлежащее сомнению руководство для всех ситуаций, обычно
возникающих в социальном мире. Знание, соответствующее
культурному образцу, само себя доказывает, или, точнее,
принимается как само собой разумеющееся до тех пор, пока не
доказано противоположное. Это знание заслуживающих доверие
рецептов интерпретации социального мира, а также обращения с
вещами и людьми, позволяющее, избегая нежелательных
последствий, достигать в любой ситуации минимальными усилиями
наилучших результатов. С одной стороны, рецепт функционирует
как предписание к действию и, стало быть, служит схемой
самовыражения: каждый, желающий достичь определенного
результата, должен действовать так, как указано в рецепте,
предусмотренном для достижения данной цели. С другой стороны,
рецепт служит схемой интерпретации: предполагается, что каждый,
действующий указанным в рецепте способом, ориентирован на
получение соответствующего результата. Таким образом, функция
культурного образца состоит в избавлении от обременительных
исследований за счет предоставления заранее готовых инструкций,
замене труднодоступных истин комфортабельными трюизмами
(шаблонами, клише) и замене проблематичного само-собой-
понятным.
Это привычное мышление, или «мышление-как-обычно», может
поддерживаться до тех пор, пока остаются истинными некоторые
фундаментальные допущения, а именно: (1) что жизнь, особенно
социальная жизнь, будет продолжать оставаться такой же, какой она
была до сих пор; или, иначе говоря, что в будущем будут постоянно
повторяться те же самые проблемы, требующие тех же самых
решений, и, следовательно, нашего прежнего опыта будет вполне
достаточно, чтобы справляться с будущими ситуациями; (2) что мы
можем полагаться на знание, переданное нам нашими родителями,
учителями, властями, традициями, привычками и т.д., даже если не
понимаем его происхождения и реального значения; (3) что в
обыденном течении дел достаточно знать об общем типе, или стиле
событий, с которыми мы можем столкнуться в нашем жизненном
мире, чтобы справляться с ними или удерживать их под своим
контролем; и (4) что ни системы рецептов, служащие схемами
интерпретации и самовыражения, ни лежащие в их основе базисные
допущения, только что нами упомянутые, не являются нашим
частным делом, а принимаются и применяются аналогичным
образом нашими собратьями.
Как только хоть одно из этих допущений не выдерживает проверки,
привычное мышление перестает работать. Возникает «кризис»,
который «прерывает поток привычки и создает измененные
состояния сознания и практики», мгновенно опрокидывает всю
действующую систему смыслов и значений. Культурный образец
перестает функционировать в качестве системы проверенных
наличных рецептов; оказывается, что сфера его применимости
ограничивается конкретной исторической ситуацией.

7) Лишь крайне малая часть нашего актуального и потенциального

знания имеет источник в нашем собственном опыте. Подавляющая
часть нашего знания образуется из опытов, которые пережили не
мы, а наши собратья – современники или предшественники – и
которые были нам сообщены, или переданы. Этот род знания мы
назовем социально почерпнутым знанием. Помимо него имеется еще
социально одобренное знание. Любое знание – будь то наш
собственный изначальный опыт или любое социально почерпнутое
знание – получает дополнительный вес, если принимается не только
нами самими, но и другими членами нашей мы-группы. Я считаю
свои переживания правильными и не подлежащими сомнению, если
другие, которых я считаю компетентными, подтверждают мое
мнение либо исходя из своих собственных переживаний, либо
просто потому, что они мне доверяют. Если я считаю своего отца,
своего священника или свое правительство авторитетными, их
мнения имеют для меня особый вес, и сам по себе этот вес обладает
характером навязанной значимости. Власть социально одобренного
знания простирается столь широко, что все, чему бы ни выражала
свое одобрение мы-группа – способы мышления и действования,
нравы, народные обычаи, привычки, – просто принимается как
данность; и все это становится элементом относительно
естественного представления о мире, хотя источник такого знания
остается целиком сокрытым в его анонимности.

Часть IV.
IV. Питер Бергер

Если ролевая теория позволяет нам воочию увидеть присутствие

общества в человеке, то так называемая социология знания может
привести нас к сходным озарениям с совершенно иной отправной
точки. В отличие от ролевой теории социология знания имеет
европейское происхождение. Сам термин «социология знания» был
впервые введен немецким философом Максом Шелером, а
благодаря другому европейскому мыслителю Карлу Мангейму,
проведшему последние годы своей жизни в Англии, новая
дисциплина попала в поле зрения англо-саксонской мысли. Здесь не
место углубляться в весьма интригующую интеллектуальную
родословную социологии знания, которая включает и Маркса, и
Ницше, и немецкую историческую школу. Но для нашего
повествования социология знания пришлась весьма кстати, ибо мы
хотим показать, что идеи, как и люди, имеют свои социальные
координаты в обществе. Социология знания занимается как раз тем,
что определяет место идей в социальном пространстве. Социология
знания больше, чем какая-либо другая отрасль социологии,
стремится выяснить не только «что говорят», но и «кто говорит».
Она решительно отбрасывает заблуждение, будто мысль рождается
независимо от тех социальных условий, в которых конкретные люди
думают о конкретных вещах. Даже для абстрактных идей, казалось
бы, едва связанных с конкретно-историческими условиями,
социология знания пытается прочертить соединительную линию
между мыслью, мыслителем и социальным миром, в котором он
жил. Легче всего сделать это в тех случаях, когда мысль служит
легитимации той или иной конкретной социальной ситуации, т.е.
когда мысль объясняет, оправдывает и освящает ее.
Приведем пример. Представим, что в некотором примитивном
обществе необходимую пищу можно добыть только в том месте, где
она растет, и только преодолев коварные, кишащие акулами
океанские воды. Дважды в год мужчины племени садятся в свои
утлые каноэ и отправляются в путь. Теперь предположим, что в
религиозных верованиях этого племени имеется пункт, который
гласит: каждый, кто пропускает такую ходку, теряет мужскую силу,
за исключением жрецов, чье мужество поддерживается их
каждодневными жертвоприношениями богам. Это верование задает
мотивацию всем отправляющимся в опасное путешествие и
одновременно оправдывает, узаконивает поведение жрецов,
регулярно остающихся дома. Нужно ли говорить, что в данном
случае прежде всего именно жрецы будут печься о поддержании
упомянутого пункта верований. Иными словами, мы можем
заключить, что имеем здесь дело со жреческой идеологией. Однако
это не значит, что последняя лишена функциональности для
общества в целом: ведь, в конце концов, кто-то же должен плавать
через океан, иначе племя умрет с голоду.
Мы будем говорить об идеологии в том случае, если какая-то идея в
обществе служит чьим-то определенным интересам. Очень часто,
хотя и не всегда, идеология систематически искажает социальную
реальность так, как это кому-то выгодно. Касаясь систем контроля,
установленных профессиональными группами, мы уже видели, как
идеологии могут легитимировать их деятельность. Идеологическое
мышление, однако, способно охватывать и гораздо более широкие
объединения людей. Например, расовая мифология американского
Юга служит легитимации социальной системы, в которую входят
миллионы людей. Идеология «свободного предпринимательства»
служит для маскировки монопольно действующих крупных
корпораций, у которых если и осталось что-то общее с
предпринимателями старого образца, так это постоянная готовность
надуть своих сограждан. В свою очередь, марксистская идеология
легитимирует тиранию аппарата Коммунистической партии, чьи
чаяния имеют столь же много общего с чаяниями Маркса, сколько
имел общего Джек-потрошитель с устремлениями апостола Павла. В
любом случае идеология оправдывает то, что делает лоббируемая
ею группа, и в то же время так интерпретирует социальную
реальность, чтобы это оправдание не теряло своей
правдоподобности. Идеологические интерпретации часто кажутся
нелепыми человеку со стороны, который «не понимает проблемы»
(т.е. не разделяет отстаиваемых кем-то интересов). Расистам в
южных штатах приходится утверждать и то, что белые женщины
чувствуют глубокое отвращение от самой мысли о возможной
сексуальной близости с негром, и одновременно то, что малейшая
возможность общения между представителями различных рас
немедленно приводит к возникновению этой близости. В свою
очередь, управляющий корпорацией будет утверждать, что его
деятельность по фиксированию цен направлена на защиту
свободного рынка; а деятель Коммунистической партии будет
искать способ объяснить, что одобренное партией ограничение
числа кандидатов на выборах является выражением подлинной
демократии.
В связи с этим еще раз подчеркнем: подобные пропозиции люди
обычно выдвигают совершенно искренне. Моральные усилия,
которые нужно затратить на преднамеренную фабрикацию лжи, не
под силу большинству людей. Гораздо легче обмануть самого себя.
Вместе с тем важно не смешивать идеологию с такими nонятиями,
как ложь, обман, пропаганда и надувательство. Лжец по
определению знает, что он лжет, идеолог- нет. В данном случае нас
волнует не то, кто из них нравственно выше. Мы лишь еще раз
подчеркиваем непреднамеренный и не планируемый заранее
характер нормального функционирования общества. Всевозможные
теории заговоров чудовищно преувеличивает интеллектуальное
предвидение заговорщиков.
Кроме того, идеологии могут функционировать и «латентно».
Давайте еще раз вернемся для примера к американскому Югу.
Весьма интересен факт географического совпадения Черного пояса с
поясом Библии, т.е. территория, где практикуется расовая система
Юга в своей первозданной чистоте, характеризуется самой высокой
концентрацией ультраконсервативного, протестантского
фундаментализма. Это совпадение можно объяснить исторически,
указав на обособленность южного протестантизма от широкого
течения религиозной мысли со времен великих расколов церквей по
поводу отношения к рабству еще до войны между Севером и Югом.
Совпадение можно интерпретировать как выражение двух
различных аспектов интеллектуального варварства. Не будем
опровергать ни одно из этих объяснений, но осмелимся утверждать,
что социологическая интерпретация с точки зрения идеологической
функциональности продвинет нас дальше в понимании данного
феномена. Одержимый идеей греха протестантский фундаменталист
вкладывает в понятие «грех» на удивление ограниченное
содержание. Ратующие за духовное возрождение проповедники,
громогласно клеймящие греховность мира, постоянно упоминают
лишь небольшое число противоречащих морали проступков:
прелюбодеяние, пьянство, посещение танцев, азартные игры,
богохульство. Однако на деле первому из них придается такое
большое значение, что на lingua franca протестантского морализма
само понятие греха едва ли не полностью отождествляется с блудом.
Какие бы добавления ни делали фундаменталисты к своим спискам
пагубных деяний, все они по сути имеют частный характер.
Действительно, если проповедник от фундаментализма и
затрагивает общественно значимые проблемы, то обычно он говорит
о персональной коррумпированности конкретных официальных лиц.
Должностные лица воруют, и это плохо. Они еще
прелюбодействуют, пьянствуют и играют в азартные игры, что,
наверное, еще хуже. Однако сведение христианской этики к сугубо
частным проступкам имеет определенное функциональное значение
для общества, чьи основополагающие установления могут вызвать,
мягко говоря, сомнения при сопоставлении с известными
положениями Нового Завета и с эгалитаризмом всей нации, которая
считает себя вскормленной на принципах равенства. Таким образом,
частное понимание морали протестантским фундаментализмом
концентрирует внимание на тех сегментах поведения, которые не
относятся к поддержанию социальной системы, и отвлекает от тех
сфер, где этическое вмешательство может нарушить ее спокойную
работу. Протестантский фундаментализм выполняет
идеологическую функцию поддержания социальной системы
американского Юга. Нет нужды доказывать, что он непосредственно
легитимирует систему, как и провозглашение сегрегации богом
данным естественным порядком. Но даже при отсутствии такой
«явной» легитимации рассматриваемые нами религиозные
верования «латентно» функционируют на благо системы.
Хотя анализ идеологий очень четко выявляет значение социальнаго
положения и значения идей, он слишком узок для осознания всей
важности социологии знания. Эта дисциплина не ограничивается
только теми идеями, которые служат чьим-то интересам и искажают
реальность, а, напротив, рассматривает все царство мысли как свою
область исследований. Разумеется, их целью является установление
не истинности мыслей (что было бы манией величия), а того, как та
или иная мысль связана с общественными условиями, что не
означает, будто любую человеческую мысль нужно рассматривать
как прямое «отражение» социальной структуры и что идеи
совершенно неспособны влиять на ход событий. Это значит, что
каждая идея имеет свое определенное место в повседневной жизни
тех, кто ее обдумывает. И в таком смысле правильнее будет сказать,
что социология знания есть антиидеалистическая по своей
направленности.
Любое общество можно рассматривать с точки зрения его
социальной структуры и социально-психологических механизмов, а
кроме того, и с точки зрения картины мира, общей для всех его
членов. Картины мира варьируют от общества к обществу и даже от
сегмента к сегменту внутри одного общества. Именно в этом смысле
говорят, что китаец «живет в совершенно ином мире», нежели
западный житель. Останавливаясь на данном примере, французский
синолог Марсель Гране проанализировал китайское мышление
именно затем, чтобы показать отличный от других мир китайца.
Разумеется, различия в таких сферах, как политическая философия,
религия или этика, очевидны. Но Гране утверждал, что
фундаментальные различия могут быть обнаружены и в таких
категориях, как время, пространство, число. Очень сходные
утверждения сделаны и в других анализах подобного рода при
сравнении, например, «мира» Древней Греции и «мира» древней
Иудеи, «мира» традиционного индуизма и «мира» индуизма
современного Запада.
Социология религии - одна их самых плодотворных областей для
подобных исследований отчасти потому, что парадокс социального
положения предстает здесь особенно убедительно. Кажется
совершенно неприличным помешать идеи о богах, о космосе и
вечности в социальные системы людей, привязывал их ко всем
человеческим, географическим и историческим переменным. В этом
заключается один из самых серьезных эмоциональных «камней
преткновения» библеистики, особенно той ее части, в которой
пытаются найти, так сказать, Sitz im Leben (буквально «место в
жизни» - практически то же самое, что мы называем социальным
положением) этого религиозного феномена. Одно дело - обсуждать
вневременной характер постулатов христианской веры, и совсем
другое - исследовать, как эти постулаты соотносятся с конкретно-
историческими разочарованиями, амбициями и недовольством
конкретно-исторических социальных страт многоязычных городов
Римской империи, куда первые христианские миссионеры принесли
свои послания. Более того, можно говорить о месте самого феномена
религии в обществе с точки зрения таких ее специфических
социальных функций, как легитимация политической власти или
ослабление социального недовольства (то, что Вебер называл
«теодицеей страдания», когда религия оправдывает страдание в
широком смысле, видя в нем то источник революционности, то
средство искупления). Универсальность религии объясняется
отнюдь не ее метафизической достоверностью, а именно такой ее
функцией в обществе. Кроме того, изменения в образцах поведения,
свидетельствуюших о религиозности, на протяжении всей истории
человечества также можно интерпретировать с социологической
точки зрения. Возьмем для примера распространение религиозности
в сегодняшнем западном мире. Во многих западных странах
посещаемость церкви едва ли не абсолютно коррелирует с классовой
принадлежностью, а именно, регулярное посещение церкви является
одним из признаков принадлежности к среднему классу, тогда как
непосещение характерно для рабочего класса. Иными словами,
обнаруживается определенная связь между верой человека (или, по
крайней мере, внешним выражением этой веры) и его годовым
доходом: при снижении доходов ниже определенного уровня
вероятность, скажем, веры в Троицу будет падать, тогда как при
более высоких доходах она «естественна». Социология знания
попытается объяснить связь между статистикой и спасением и в
своих объяснениях непременно останется социологией, т.е. будет
исходить из функционирования религии в конкретной социальной
среде. Разумеется, социолог не сможет разрешить никаких
теологических проблем, но зато сможет показать, что эти проблемы
редко обсуждаются в социальном вакууме. Возвращаясь к
предыдущему примеру, социолог не сможет давать советы
относительно того, следует ли предпочесть протестантский
фундаментализм менее консервативной версии этого
вероисповедания, но он сможет продемонстрировать социальную
функцию каждого варианта выбора. Социолог не решит за других,
крестить им своих детей в младенчестве или подождать, пока дети
вырастут, но он сможет сказать, какие ожидания на этот счет
распространены в различных социальных слоях. Социолог не будет
гадать, есть ли жизнь в загробном мире, но он может указать те
жизненные поприща, ступая на которые, желательно верить (по
крайней мере, демонстрировать веру) в загробную жизнь.
Помимо проблемы распространения религиозности в обществе
некоторые современные социологи ставят вопрос о том, позволит ли
новый тип личности, формируемый современной промышленной
цивилизацией, сохраниться стандартам традиционного религиозного
поведения и не вступил ли западный мир, ввиду целого ряда
социологических и социально-психологических факторов, вообще в
эпоху постхристианства. Впрочем, мы привели достаточно примеров
из области религии, чтобы показать, какое место в обществе отводит
идеям социология знания.
Индивид, таким образом, черпает свое мировоззрение из общества
точно так же, как он получает социальные роли и
самоидентификацию. Иными словами, его чувства, представления о
себе, действия, а также взгляды на мир, который его окружает,
задаются ему обществом. Это обстоятельство Альфред Шютц
выразил термином «мир как данность», обозначающим систему
якобы самоочевидных и самоподтверждающихся допущений о мире,
которую каждое общество порождает в ходе своей истории. Такое
социально детерминированное мировоззрение задано, по крайней
мере отчасти, в языке, на котором говорит общество. Быть может,
некоторые лингвисты и преувеличили влияние языка на
мировоззрение, но едва ли можно сомневаться в том, что язык, как
минимум, участвует в установлении отношений между его
носителем и реальностью. Мы не выбираем себе язык, его
навязывает нам конкретная социальная группа, отвечающая за нашу
первичную социализацию. Общество заранее готовит нам исходный
символический аппарат, с помощью которого мы постигаем мир,
упорядочиваем свой опыт и интерпретируем собственное
существование.
Точно также общество «предоставляет» нам ценности, логику и
запас информации (как, кстати говоря, и дезинформации), которые
составляют наше «знание». И далеко не каждый в состоянии
произвести переоценку не только всей навязанной обществом
картины мира, но даже ее отдельных фрагментов. В
действительности человек просто не чувствует потребности в такой
переоценке, так как привитое в процессе социализации
мировоззрение кажется ему самоочевидным. Поскольку ту или иную
точку зрения разделяют почти все, с кем индивиду приходится
иметь дело в рамках своего общества, постольку мировоззрение не
требует специальных подтверждений. Его «доказанность» лежит в
постоянно воспроизводящемся опыте других людей, которые, между
прочим, тоже воспринимают его как данность. Кратко это
положение социологии знания можно выразить так: реальность
конструируется обществом.
Ролевая теория и социология знания представляют собой очень
разные направления социологической мысли. Их наиболее важные
достижения в понимании социальных процессов до сих пор по-
настоящему не осмыслены, по крайней мере, в рамках единой
теории, за исключением, пожалуй, социологической системы
Толкотта Парсонса, которая слишком сложна для обсуждения в
нашем повествовании. В более упрощенной форме оба подхода
были объединены в теории так называемой референтной группы -
еще одного чисто американского достижения в этой области.
Впервые понятие референтной группы было введено Гербертом
Хайменом в 40-х годах и в дальнейшем развивалось в работах
целого ряда американских социологов (среди которых вклад Роберта
Мертона и Тимоцу Шибутани наиболее значителен). Оно оказалось
полезным при исследовании функционирования самых разных - как
военных, так и промышленных типов организаций.
Различаются референтные группы, в которые индивид
непосредственно входит, и те, на которые индивид ориентируется в
своем поведении. Именно ко второй разновидности мы теперь и
обратимся. Референтная группа в этом смысле есть общность людей,
чьи мнения, убеждения и способы действий являются решающими
при формировании наших собственных мнений, убеждений и
способов действий. Референтная группа дает нам образец для
подражания и сравнения. В частности, она дает нам особую точку
зрения на социальную реальность, которая может быть, а может и не
быть (в упомянутом выше смысле) идеологической, но которая в
любом случае будет неотъемлемой частью нашей приверженности
группе.
Когда-то «The New Yorker» опубликовал рисунок, на котором
прилично одетый студент колледжа обращается к хипповой
студентке в колонне демонстрантов, несущей плакат с требованием
прекратить ядерные испытания. Подпись к рисунку гласила
примерно следующее: «Кажется, сегодня вечером я не увижу тебя в
клубе молодых консерваторов». Этот рисунок демонстрирует
широту выбора референтных групп, которую может предложить
своим студентам любой не слишком маленький колледж. Студент,
пожелавший установить какие-то новые контакты, мог
присоединиться ко всякого рода политическим направлениям,
примкнуть к тусовке битников или к компании избранных, а то и
просто затесаться в кружок, сформировавшийся вокруг популярного
преподавателя. Надо ли говорить о том, что в любом из этих
вариантов индивид сталкивался с определенными требованиями
относительно его поведения и одежды. Может случиться и так, что
придется сдабривать свою речь левацким жаргоном, объявлять
бойкот местному парикмахеру, носить рубашки с застегивающимся
на кнопки воротничком, затягивать шею галстуком или ходить
босиком в середине марта. Но выбор группы принесет с собой и
набор интеллектуальных символов, которые лучше выставлять
напоказ как знаки принадлежности к группе: выписывать
периодические издания типа «National Review» или «Dissent» (как
возможный вариант), «тащиться» от стихов Аллена Гинзберга на
тусовке под крутой джаз, знать по именам президентов наиболее
престижных корпораций, проявлять несказанное презрение к
любому, кто обнаружит свое незнание метафизических поэтов.
Республиканизм голлуотерского толка, троцкизм, дзен или «новый
критицизм» - все эти царственные («августейшие») возможности
приобрести новое мировоззрение могут подарить субботние
свидания или, наоборот, лишить их, испортить отношения с
соседями по комнате и заложить основу прочных альянсов с теми,
кого прежде боялись как черт ладана. Потом еще может
обнаружиться, что одних девушек легче прельстить спортивной
машиной «Ягуар», других - Джоном Донном. Естественно, только
социолог со своим зловредным разумом может почувствовать в
выборе между линией «Ягуара» и линией «Донна» всего лишь
влияние стратегической необходимости.
Теория референтной группы показывает, что установление
социальных связей или разрыв их естественно несут с собой особые
когнитивные установки. Присоединяясь к определенной группе,
индивид «знает», что мир такой-то и такой-то. Переходя из одной
группы в другую, он должен «знать», что ранее заблуждался.
Каждая группа смотрит на мир «с собственной колокольни». К
каждой роли приколота своя мировоззренческая бирка. Выбор той
или иной группы означает согласие жить в особом мире. Если
социология знания предлагает нам общий взгляд на процесс
конструирования социальной реальности, то теория референтной
группы показывает нам множество маленьких цехов, в каждом из
которых своя бригада строителей универсумов выковывает
собственную модель космоса. Полагаем, что в основе этого процесса
лежит та же самая социально-психологическая динамика, которую
мы видели при рассмотрении ролевой теории, т.е. примитивная
человеческая потребность быть принятым, принадлежать, жить в
одном мире с другими.
Некоторые эксперименты, проведенные социальными психологами с
целью выяснения влияния групповых мнений даже на восприятие
физических объектов, дают нам возможность осознать
непреодолимость этой потребности. Индивид, видя перед собой
предмет, скажем, в тридцать дюймов длиной, находясь в
экспериментальной группе, постепенно меняет свою исходную
правильную оценку, если все члены группы настойчиво уверяют,
что длина предмета не более десяти дюймов. Следует ли удивляться,
что групповые мнения по политическим, этическим или
эстетическим вопросам оказывают гораздо большее воздействие,
поскольку индивид, испытывающий их давление, лишен
возможности прибегнуть к «измерительному инструменту» в
политике, эстетике или этике. И если индивид даже попытается
сделать это, то группа непременно будет отрицать, что его мерка -
самая надежная. Измерение, которое в одной группе считается
надежным, в другой признается свидетельством невежества.
Критерии того, кого придать анафеме, а кого канонизировать,
взаимозаменяемы. Богов выбирают, выбирая партнеров по игре.
Образ общества как гигантской тюрьмы нуждается в уточнении:
группы заключенных сами озабочены тем, чтобы тюремные стены
оставались неповрежденными. Оказывается, наше заточение в
обществе подвержено влиянию как со стороны нас самих, так и со
стороны внешних сил. Более адекватным было бы представление о
социальной реальности как о театре марионеток с ширмой, за
которой скрыты струны, протянутые наверх от бодро снующих по
сцене куколок, репетирующих предписанные им маленькие роли в
трагикомедии, которую предстоит поставить в кукольном театре.
Однако аналогия здесь далеко не полная. Кукла Пьеро лишена воли
и сознания, тогда как Пьеро, играющий свою роль «на подмостках»
общества, больше всего хочет, чтобы в сценарии ему была уготована
определенная судьба, и у него есть целая философская система, как
испытать ее.
Ключевой термин, который используют социологи для обозначения
обсуждаемых в данной главе явлений, - «интериоризация». В
процессе социализации ребенок интериоризует социальный мир. Тот
же самый процесс, хотя, наверное, менее интенсивный по качеству,
происходит каждый раз, когда взрослого человека принимают в
новый социальный контекст, или в новую социальную группу.
Таким образом, общество находится не только «вне», но и «внутри»
нас - как часть нашего внутреннего бытия. Лишь понимание
процесса интериоризации дает возможность осмыслить тот
невероятный факт, что на подавляющее число людей в обществе
большинство форм внешнего контроля действует в течение почти
всей их жизни. Обшество не просто контролирует наши движения,
оно придает форму нашей самоидентичности, нашим мыслям и
нашим чувствам. Наша кожа - не барьер для общества: оно
проникает внутрь нас и обволакивает снаружи. Общество
порабощает нас не столько в результате завоевания, сколько в
результате сговора. Но гораздо чаще нас подводит собственная
социальная природа. Стены заточения существуют до нашего
появления на сцене, и мы сами их подновляем, потворствуя нашему
пленению.
Не надо размышлять. Это слишком страшно.
Евгений Шварц. Пьеса "Убить Дракона"

Лекция 5. Социология повседневности.

Часть 1.

Этнометодология, как социологическая парадигма, изучает методы

организации практической повседневной деятельности, характерные
для определенного культурного социума. Её цель — понять
социальные действия индивидов.
Важно подчеркнуть, что этнометодологи не исследуют
практическую деятельность, организованную осмысленно,
сообразно формальной логике. Напротив, их интересует то, как
люди на основе знания здравого смысла, подчас сами, не осознавая
того, используют конкретные методы взаимодействия друг с другом,
исходя из общепринятых в их культуре моделей поведения.
Основоположником этнометодологии считается американский
социолог Г. Гарфинекль, который первым ввел в научный оборот
сам термин «этнометодология». Гарольд Гарфинкель (Garfinkel)
родился 29 октября 1917 г. в семье бизнесмена, занимавшегося
продажей домашней утвари семьям иммигрантов. Отец настаивал на
том, чтобы сын включился в торговлю и продолжил его дело. Юный
Г. Гарфинкель действительно стал помогать отцу, но параллельно
стал учиться в экономическом колледже. Так получилось, что
многие из его учителей только что окончили Колумбийский
университет. У них не было практического опыта, но они были
сильны в социальных теориях и сумели привить к ним такой интерес
у студента Г. Гарфинкеля, что он начал посещать дополнительные
курсы по социологии, предназначенные для будущих специалистов
социальных наук. По окончании колледжа Г. Гарфинкель поступает
в университет Северной Каролины, где продолжает заниматься
социологией, особо увлекаясь теорией. В 1942 г. Г. Гарфинкель был
призван на военную службу. Там он занимался подготовкой к
танковым сражениям. Но реальных танков на учении задействовано
не было — одни муляжи. В этих условиях приходилось вести
«борьбу» с представляемой техникой противника. Возможно, здесь
впервые на основе уже полученных знаний по социальным наукам и
сформировавшегося социологического воображения Г. Гарфинкель
обратил особое внимание на роль здравого смысла в конкретных
методах действий военнослужащих в повседневной армейской
жизни, на специфику не осознаваемых своими коллегами моделей
взаимодействия. По окончании Второй мировой войны Г.
Гарфинкель стажировался в Гарвардском университете под
руководством Т. Парсонса. Однако в то время как его учитель
подчеркивал важность абстрактного теоретизирования, Г.
Гарфинкель все больший интерес проявлял к эмпирическим
исследованиям социальных взаимодействий, особенно тем их
проявлениям, которые не осознавались самими участниками.
Интерес к этой проблематике подогревался ещё и тем, что в течение
двух лет Г. Гарфинкель был задействован в конкретном
социологическом исследовании по изучению лидерства в замкнутых
социальных пространствах — на самолетах и подводных лодках. В
1967 г. Г. Гарфинкель опубликовал работу «Исследования по
этнометодологии», в которой учитывались новейшие взгляды на
развитие социальных систем, связанные с возможным разрушением
традиционной рациональности и как следствие — «моральными
эффектами» от нарушений стабильных общественных элементов
(верований, ценностей, норм). У ученого появилось множество
учеников и последователей. Они развивают его идеи применительно
к изучению самых разных сфер — от институтов до анализа
конкретных разговорных практик. Умер Г. Гарфинкель в 2011 году.

Предмет и методы

Г. Гарфинкеля интересует изучение глубинных, латентных пластов

обыденного знания, которые, как правило, не замечаются и не
осознаются самими людьми. Для него даже совместное общее
знание «домашней группы» не обладает внутренней стабильностью.
В этой связи социологом были предложены, по существу, новый
предмет исследования и новые методы, которые позволяли
анализировать спонтанные социальные изменения, вызванные
латентными, неосознаваемыми механизмами социальной
коммуникации между людьми. Теоретическое новаторство Г.
Гарфинкеля заключалось в попытке органически соединить
методологию феноменологической социологии, прежде всего, с
методами этнографии. Отсюда происходит сам термин
«этнометодология», что в приблизительном переводе с греческого
означает методы, которые используют люди, принадлежащими к
определенной культуре для описания и осмысления своих
собственных действий в повседневной жизни, а также способы, с
помощью которых индивиды приходят к согласию в
коммуникативных процессах. По существу, этнометодология
изучает методы, используемые людьми для производства
узнаваемого и всеми разделяемого социального порядка. Она
использует своеобразные методические приемы, как правило, в виде
экспериментов, чтобы выявить то, какие методы люди задействуют,
чтобы упорядочить социальную жизнь.

Локальное производство социального мира

В противоположность своему учителю Т. Парсонсу, известному

американскому социологу, который исходил из того, что участники
социальной жизни действуют согласованно благодаря общим
культурно одобряемым способам, что обеспечивается
институциональными структурами и принятием единых социальных
норм, Г. Гарфинкель поставил под вопрос саму
детерминированность действий этими факторами. По его мнению,
люди на основе здравого смысла в основном совершают рутинные
действия, которые не всегда осознаются и не подвергаются
рефлексии самими действующими индивидами. Тогда как же
индивиды осмысливают социальную жизнь? Как становится
возможной их коммуникация? По мнению Г. Гарфинкеля, общее
понимание индивидами социальной жизни отнюдь не только
приходит извне через принятие общих культурных норм и
ценностей, на чем, как известно, настаивали Э. Дюркгейм, М. Вебер
и Т. Парсонс. Соответственно, они рассматривали социальный
порядок в контексте социальной солидарности.

Как считает Г. Гарфинкель, социальный порядок может также

конструироваться изнутри. Это не означает простого субъективного
толкование людьми тех или иных событий. Скорее это предполагает,
что социальный порядок есть продукт собственной спонтанной
активности индивидов, который получается именно таким, каким
его создают сами участники социального взаимодействия в
повседневной жизни, разумеется, с учетом ранее обретенных правил
и знаний, полученных от их культурной группы. Иными словами,
локальное производство социального порядка людьми,
обладающими собственной, по мнению Г. Гарфинкеля,
«практической рациональностью», — ключевой постулат
этнометодологии, понимаемый как правила и знания, обретенные
людьми от их первичных групп, позволяющие им осуществлять
локальное производство социального порядка. По мнению Г.
Гарфинкеля, социальная структура воздействует на сознание
индивида через «фоновые ожидания», под которыми имеются в виду
социально одобряемые установки на те или иные действия, которые
могут не осознаваться и не подвергаться рефлексии самими
деятелями. Фоновые ожидания представляют собой своеобразную
социально-культурную квинтэссенцию социальных взаимодействий.
Они «видимы, но не замечаемы», не осознаваемы участниками
взаимодействия, да и другими членами общества. Однако фоновые
ожидания не пассивно воспринимаются: индивиды придают им
личностный, практически рациональный смысл, перерабатывают, а
иногда и существенно деформируют. Иными словами, фоновые
ожидания задают индивидам направление социального
взаимодействия, характер коммуникации, оставляя при этом
возможность для собственной творческой активности. Тем самым
рядовой индивид, не осознавая того, в своей повседневной
деятельности становится субъектом социального взаимодействия и
творцом социальной реальности. Разумеется, люди в своих
социальных действиях всегда культурно ограничены конкретными
«фоновыми ожиданиями», что в итоге сказывается и на характере их
социальных действий, и самой социальной реальности. Фоновые
ожидания, как считает Г. Гарфинкель, являются фундаментальными
латентными структурами общественной жизни, которые могут
изучаться практически только с помощью предложенных им
методов этносоциологии. По мнению социолога, социальная жизнь
представляется упорядоченной в определенном виде только потому,
что члены общества активно заняты приданием смысла всему тому,
что происходит в процессе интеракций. Задача же этнометодологии
заключается в том, чтобы показать механизм человеческой
активности в контексте конструирования постоянно меняющейся
социальной действительности, выходя в итоге на изучение фоновых
ожиданий.
Документальный метод

Г. Гарфинкель исходит из того, что члены общества в повседневной

жизни пользуются так называемым «документальным методом»,
которому социолог придает свой, своеобразный смысл. Он состоит
из выборки определенных аспектов бесконечного множества
характеристик, содержащихся в любой ситуации или контексте,
определении их особым образом, а затем рассмотрении их как
свидетельства наличия того или иного общественного образца, его
параметров. Иными словами, документальный метод предполагает
часть образца какого-либо объекта или явления (например,
аплодисменты или свист аудитории во время выступления артиста,
или особый язык тела самого артиста) представить, как «документ»,
позволяющий дать определенную интерпретацию явлению
(выступлению). Социолог утверждает, что в повседневной жизни
люди постоянно соотносят части образца для описания ситуации в
целом, а также для осмысления социальной реальности. Так,
обрывистая речь человека, звонящего в «Службу спасения», как
правило, бывает правильно понята и интерпретирована
профессионалами, работающими в этой службе. Или рассмотрим
процесс ухаживания, предполагающий весьма сложное
взаимодействие людей с учетом специфики гендерных ролей.
Естественно, что в каждой культуре он будет отличаться общими
«фоновыми ожиданиями», представляющими собой латентные
структуры социальной жизни конкретного общества. И все же в
ухаживании будет собственная творческая активность —
своеобразные вербальные и невербальные проявления, подчас
неосознаваемые влюбленными, которые явятся своего рода
«документами», свидетельствующими, насколько «нормальными»
видятся гендерные роли партнера с позиции практической
рациональности каждого из участников взаимодействия.

Эксперименты по разрушению повседневных взаимодействий как

метод изучения фоновых ожиданий

Для демонстрации сути одного из важнейших методов

этнометодологии по изучению фоновых ожиданий Г. Гарфинкель
провел ряд интересных экспериментов, нацеленных на сознательное
разрушение нормального хода социальных взаимодействий. Среди
социологов эти эксперименты получили название «гарфинкелинги».
Их смысл состоял в следующем. Исходным условием эксперимента
было то, что субъекты и объекты исследования были
взаимосопряжены. По мнению социолога, это принципиально
важно, ибо коммуникация между людьми обязательно предполагают
передачу латентных смыслов, которые, будучи видимыми, но не
замечаемыми и не осознаваемыми, могут быть весьма значимы.
Причем их можно выявить только в ходе нарушений фоновых
ожиданий. Итак, один из экспериментов состоял в следующем.
Студенты университета психиатрического отделения были
приглашены принять участие в том, что им было представлено, как
новая форма психотерапии. Их попросили в концентрированной
форме изложить свою личную проблему, для решения которой они
нуждались в совете, а затем задать психотерапевту ряд вопросов.
Специалист находился в соседней комнате, так что участники
эксперимента не могли видеть друг друга, а сама коммуникация
осуществлялась через переговорное устройство. При этом на
вопросы студентов психотерапевт мог давать только одно- сложные
ответы — или «да», или «нет». Студенты не знали, что человек,
отвечающий на их вопросы, не был никаким психотерапевтом, а
ответы «да» или «нет» были заранее пре- допределены в
соответствии с таблицей случайных чисел, которые зачитывались
ассистентом Г. Гарфинкеля. Несмотря на то, что ответы были
произвольны и не имели никакого отношения к содержанию
вопросов, студенты, ориентируясь на определенные фоновые
ожидания, нашли их полезными и осмысленными. Почти каждый
студент в итоге заявил, что он разобрался в своей проблеме и знает,
как поступать в будущем.

Данный эксперимент позволяет пролить свет на методы, которыми

пользовались студенты при конструировании социальной
реальности. Г. Гарфинкель пришел к заключению, что студенты
наделяли смыслом ответы, которые сами по себе были
бессмысленны. Когда же ответы казались противоречивыми или
удивительными, студенты полагали, что психотерапевт не был
детально осведомлен обо всех фактах их конкретного проблемного
случая. Фактически, не осознавая того, студенты на основе своей
практической рациональности конструировали осмысленную
социальную реальность. Этот эксперимент свидетельствует, что
фоновые ожидания могут быть выявлены с помощью «индексации»
— центральной категории, используемой Г. Гарфинкелем и другими
этнометодологами. Индексация означает, что смысл любого явления
или социального взаимодействия вытекает из его контекста, он
является «индексированным» в конкретной ситуации. По существу
любые интерпретации или объяснения членов общества в их
повседневной жизни всегда осуществляются со ссылкой на
конкретные обстоятельства или ситуации. Так, студенты
осмысливали ответы «психотерапевта», исходя из конкретной
ситуации: они находились в университете и были уверены, что
имеют дело с настоящим психотерапевтом. Если бы те же ответы на
те же вопросы были получены в иной ситуации, скажем, в кафе и в
роли психотерапевта выступал бы их коллега, то фоновые ожидания
были бы иные, соответственно, другими были бы их индексации и
результаты были бы интерпретированы совсем иначе. В связи с этим
Г. Гарфинкель делает вывод, что смысл любого социального
действия можно понять только в определенном локальном
контексте.

Другой эксперимент. Г. Гарфинкель просил своих студентов, придя

домой, в течение небольшого периода времени (от пятнадцати
минут до часа) вести себя так, как если бы они были квартиранты,
разрушая тем самым привычные образцы взаимодействия (фоновые
ожидания) со своими домочадцами. Согласно полученным
инструкциям, студенты должны были вести себя сдержанно
вежливо, официально, говорить лишь тогда, когда с ними
заговаривали родственники. В большинстве случаев члены семьи
были обескуражены подобным поведением, что, по мнению Г.
Гарфинкеля, свидетельствовало об особой значимости фоновых
ожиданий для формирования социального порядка. «Поведение,
ориентированное на такую бессмысленную среду, — писал он, —
обнаруживало свойства смущения, неуверенности, внутреннего
конфликта, психосоциальной изоляции, острой и непонятной
тревоги, сопровождаемые различными симптомами острой
деперсонализации». Г. Гарфинкеля особенно интересовало, какие
методы использовались родственниками, чтобы с позиций
практической рациональности прореагировать на ломку фоновых
ожиданий. Выяснилось, что члены семьи не только требовали
объяснений от студентов причин столь странного поведения, но и
сами наделяли смыслом новое поведение своих детей
(переутомление, ссора с возлюбленным и т.д.), полагая, что
устранение этих причин приведет к привычным моделям
взаимодействия. Этот метод осмысливания социолог называет
эккаунтом, представляющим собой рефлексивный способ, с
помощью которого люди обосновывают, интерпретируют,
критикуют или идеализируют специфическую ситуацию. По его
мнению, эккаунты должны находится в центре
этнометодологического исследования, потому что они раскрывают
характер социальных отношений через представления мотивов
поведения людей по отношению к друг другу. При этом акцент
исследования переносится с того, что есть, на то, что делается.
Социолог приводит следующий пример. Есть разница между тем,
как присяжные в судебном заседании принимают решение и как они
должны принимать «обоснованное» решение, т.е. важно знать
используемый метод, чтобы делать решение. Необходимо учесть
сложную сеть контекстов эккаунтинга, проявляющегося на разных
уровнях социальной организации. Ч. Р. Миллс трактовал эккаунты
как «разделяемый вокабулярий мотивов».

Современные последователи Г. Гарфинкеля рассматривают эккаунт

как форму осмысления, объяснения, обоснования разрывов в
социальном или моральном порядке, которая может быть в виде
двух подвидов: признания «неправильного» поведения; отрицания
того, что действие было «неправильным». Как считает Г.
Гарфинкель, по действиям в локальных контекстах можно
проникнуть в суть фоновых ожиданий и тем самым действительно
понять неосознаваемые стабильные культурные образцы
взаимодействия людей. Вместе с тем пользоваться подобными
экспериментами нужно весьма осторожно, ибо разрушение
повседневных моделей взаимодействия может вызывать
психологические стрессы. Социолог утверждает, что данный и ему
подобные эксперименты проливают свет на то, как люди в
повседневной жизни изнутри с помощью своей практической
рациональности постоянно конструируют и упорядочивают
социальный мир. Он также доказывают, что социальный порядок
весьма локален, хрупок, подвижен и не может быть однозначно
выражен через какие-либо жесткие закономерности.

Основные исследовательские направления в этнометодологии

К основным исследовательским направлениям в этнометодологии

относятся: анализ разговорных практик и изучение институтов.

Анализ разговорных практик

Не удивительно, что социологи, работающие в рамках

этнометодологической парадигмы, практически всегда в своих
исследованиях пользуются магнитофоном и видеокамерой. Они
позволяют объективно зафиксировать мельчайшие компоненты
взаимодействия, имеющие место в разговоре, которые затем
подвергаются очень детальному анализу, включая транскрипцию
речи, с целью выявления индексаций. Последние в свою очередь
интерпретируются и систематизируются, что позволяет в итоге
сделать выводы о сути фоновых ожиданий в конкретной сфере
взаимодействия — телефонном разговоре, публичном выступлении
политика и т.д. Социологов, в частности, интересует место и роль
смеха, аплодисментов, свиста и т.п. в разговорных практиках. Так,
выяснилось, что ошибочно мнение, будто смех абсолютно
спонтанное проявление, возникающее в разговоре. Исследования Г.
Джефферсона привели к выводу, что в разговорных практиках
западной культуры есть ряд общих структурных характеристик,
производящие соответствующие фоновые ожидания, по существу,
приглашающие к смеху. Например, в коммуникации двух говорящих
одной из них является смех самого говорящего в конце
произносимой фразы, что, как правило, вызывает смех у второго
партнера по коммуникации. Если же в коммуникации задействовано
несколько человек, то инициатором смеха, как правило, становится
кто-либо из слушателей. Английские социологи Дж. Херитадж и Д.
Грейтбатч изучали место аплодисментов в речах британских
политиков. Они выявили семь устойчивых средств, используемых
ораторами для того, чтобы заставить аудиторию аплодировать.
Причем ученые пришли к выводам, что все эти семь средств имеют
корни в стабильных моделях взаимодействия, встречающихся в
повседневных разговорных практиках, хотя они, как правило, не
осознаются говорящими. Теперь знания об аплодисментах
используются специалистами по рекламе и связям с
общественностью, чтобы искусственно стимулировать позитивные
реакции аудитории в моменты выступления политических деятелей
и других значимых персон. Весьма интересны исследования, в
которых проходило совместное изучение вербальной и
невербальной деятельности. Язык тела, особенность взглядов,
мимики, наложенные на определенную речь, позволяют сделать
заключения о типичных методах организации деловых переговоров,
светских бесед и других разговорных практик, каждая из которых
предполагает свои фоновые ожидания в конкретной культурной
среде. Этнометодологи Ф. Манниг и Дж. Рай провели исследование
стыдливости и самоуверенности в разговорных практиках, в
результате чего появилась книга «Стыдливость, самоуверенность и
социальная интеракция».

Исследователи отметили, что стыдливость и самоуверенность могут

быть не только проявлениями особенностей психики участников
коммуникации, но устоявшимися своеобразными социальными
стратегиями взаимодействия, рассчитанными на определенные
фоновые ожидания собеседников. Социологи пришли к весьма
неожиданным выводам: «стыдливые» («самоуверенные») люди, как
правило, стыдливы (самоуверенны) лишь в определенных
социокультурных ситуациях и в конкретное время. Эти выводы,
несомненно, углубляют наше понимание социальных действий
индивидов, участвующих в коммуникации.

Изучение институтов

Значительное число этнометодологических исследований посвящено

изучению методов организации практической повседневной
деятельности людей в различных социальных институтах. Так,
например, одна группа социологов изучала методы организации
деловых переговоров представителей бизнеса. Другая — как врачи
ведут прием пациентов. Третья — методы организации приема
посетителей в органах власти и управления. Несмотря на все
своеобразие этих исследований, социологи пришли к опять-таки
удивительному выводу: методы организации функционирования
делового мира в принципе не отличаются от социальных практик
повседневной деятельности. Разумеется, речь идет об образцах
взаимодействия, характерных для конкретной культуры. В этой
связи некоторые этнометодологи выявляют корреляции между
микросоциальными практиками и характером социальных структур
общества вообще.

Основные термины и выражения

Документальный метод — document method — по Г. Гарфинкелю

-методологический прием, предполагающий выборку определенных
аспектов бесконечного множества характеристик, содержащихся в
любой ситуации или контексте, определении их особым образом, а
затем рассмотрении их как свидетельства наличия того или иного
общественного образца, его параметров.

Индексация — indexation — по Г. Гарфинкелю — термин,

выражающий специфику социальных объектов только в
непосредственной связи с контекстом их использования.
Индексичность — indexicality — в этнометодологии — связь
значений явлений с контекстом («Огонь!» как реакция на пожар и
как команда стрелять). Явления отличаются друг от друга
посредством выполнения определенных функций знаков,
наделенных смыслом, что позволяет осуществлять их типизацию.

Практическая рациональность — practical rationality — по Г.

Гарфинкелю — правила и знания, обретенные людьми от их
первичных групп, позволяющие им осуществлять локальное
производство социального порядка.
Стыдливость — doing shyness — по Ф. Мэннигу и Дж. Рэю,
представителям этнометодологии, — данное качество обусловлено
не столько психологическими факторами, сколько связано с
управлением диалогом в конкретной ситуации: существует
определенный набор процедур, используемых в общении с
незнакомыми людьми, которые реализуются в соответствующей (в
данном случае «стыдливой») стратегии разговора.

Фоновые ожидания — phone expectations — по Г. Гарфинкелю —

формально структурируемые латентные социальные практики
повседневной жизни, созданные членами социальной группы
посредством общих методов, используемых для их
конструирования. Они «видимы, но не замечаемы» в ходе
взаимодействия людей, которые, как правило, не осознают их
характер и само существование.

Эккаунт — account — по Г. Гарфинкелю — рефлексивный способ, с

помощью которого люди объясняют, оценивают, интерпретируют,
критикуют или идеализируют специфическую ситуацию. По его
мнению, эккаунты должны находится в центре
этнометодологического исследования, потому что они раскрывают
характер социальных отношений через представления мотивов
поведения людей по отношению к друг другу.

Этнометодология — ethnomethodology — социологическая

парадигма, созданная Г. Гарфинкелем, которые, соответственно,
предложил неологизм для ее обозначения: «этно» — члены
определенной социальной группы; «метод» — рутинные действия
членов группы, используемые ими, как правило, неосознанно, чтобы
конструировать узнаваемые социальные практики в виде
«уникальной адекватности». Данная интерпретативная парадигма
исходит из постулата о локальном производстве социального мира, о
конструировании его смысла в процессе общения индивидов.
Этнометодология главным образом эмпирически (в процессе
экспериментов, «взламывающих» социальные практики) изучает
особенности разговорных практик, включая смех, аплодисменты и
т.д.

Язык тела — body language — символы человеческого тела,

выражающие особенности взаимодействия индивида с окружающим
миром

Кравченко С.А.

Часть 2.

..«Заключая в скобки» все то, что он знает в силу своей физической

и социальной позиции в реальном мире, этнометодолог обращается
к обыденной жизни, стремясь обнаружить ее систематический
рациональный характер, т. е. те ее свойства, которые как практиком,
так и традиционным социологом принимаются на веру, берутся как
таковые, не анализируются, «видятся, но не замечаются», являются
«морально принудительными», каждому известными,
естественными свойствами повседневной жизни, служащими
основой практического решения и действования,
Гарфинкель именует эти черты повседневной деятельности
«фоновыми ожиданиями», С целью обнаружения «фоновых
ожиданий» социолог должен рассмотреть обыденное поведение как
«антропологически чуждое», заняв позицию отстраненного
наблюдателя, став чуждым «жизни как обычно».
Но как реализовать эти рекомендации на практике? С помощью
студентов-добровольцев Г. Гарфинкель организовал целую серию
экспериментов по выявлению «фоновых ожиданий». Применяемый
нм оригинальный экспериментальный метод, называемый иногда в
социологической литературе по имени его создателя
«гарфинкелинг», состоял в нарушении нормального хода
взаимодействия, основанного на предпосылках обыденной жизни,
благодаря чему эти предпосылки (при попытках восстановить
«законное положение дел») должны были выявиться в чистом виде,
обнаружив себя как «фоновые ожидания», лежащие в основе
актуального взаимодействия. При разработке экспериментальной
процедуры Гарфинкель решил «начинать с привычных ситуаций,
задаваясь вопросом: что можно сделать для их разрушения...
Возникающее дезорганизованное взаимодействие должно было
сказать нам кое-что о том, как привычно и рутинно возникают и
поддерживаются структуры повседневной деятельности».
Г. Гарфинкель ставил своей целью "вскрытие" обычно не
замечаемых, принимаемых людьми на веру, или, можно сказать,
латентных структур повседневности. Один из экспериментов
заключался в следующем: студент-экспериментатор получал задание
при встрече с приятелем, знакомым или коллегой вместо обычного
ответа на приветствие поинтересоваться, что подразумевает партнер
в этих приветственных словах. Услышав стандартный вопрос: "Как
дела?", — студент останавливался и приступал к "допросу"
приятеля, имевшего несчастье попасться ему на дороге: "Что ты
имеешь в виду под делами? Как дела на факультете? Со здоровьем?
Или с девушкой? Или что-то еще..?" Допрашиваемый начинал
сердиться. А беседа, как правило, завершалась ссорой и криками:
"Да пошел ты... Зачем мне нужны твои дела!" или какими-нибудь
другими столь же бурными проявлениями чувств. Использование
этого эксперимента дает возможность нарушить логику
повседневности, т.е. разрушить, расшатать типологические
интерпретационные схемы, лежащие в основе повседневной жизни.
Кроме того, эксперименты Гарфинкеля являются яркой
демонстрацией ритуализма, характерного для подавляющего
большинства нормальных человеческих ситуаций и взаимодействий.
Неожиданное нарушение в ходе эксперимента общепринятого и
нормального хода событий позволяло выявить содержание и формы
обыденных " идей" и представлений, не обнаруживающихся при
нормальном течении жизни. Благодаря испытанию, провоцированию
повседневности, последняя, реагируя, "выдает" сокровенные
механизмы своего устройства. Возникает вопрос: зачем вообще
нужно нарушать привычные устоявшиеся структуры повседневных
взаимодействий? Разве именно повседневность не является ясной и
прозрачной сферой жизни, не требующей рефлексивного
рассмотрения? Однако эта ясность кажущаяся. Повседневность
кажется ясной не потому, что отрефлексирована, а потому, что
ускользает от рефлексии. "Обычную жизнь" не анализируют до тех
пор, пока ее не нарушит какое-нибудь из ряда вон выходящее
событие. Столкнувшись с таким нарушением, "повседневные
деятели" стремятся прежде всего "нормализовать" ситуацию, ввести
ее в рамки повседневности и лишь после этого приступают к
исследованию нарушившего ход нормальной жизни фактора,
который уже интерпретируется как нормальное, повседневное
явление.
Это иллюстрирует приведенный выше пример (когда
экспериментаторам была дана инструкция: вовлечь знакомого,
приятеля, друга в обычный разговор и, не показывая вида, что
задаваемые ими вопросы необычны, настаивать на том, чтобы
собеседник разъяснил смысл своих обыденных и в обыденности
понимаемых реплик).
Цель экспериментов - разрушение стандартизованной структуры
взаимодействия и выявление действия «фоновых ожиданий» .
Некоторые эксперименты были специально ориентированы на то,
чтобы, разрушив «фоновые ожидания», сделать среду
взаимодействия бессмысленной, т. е. лишить объекты и явления
среды их обыденных, привычных функций. «Поведение,
ориентированное на такую бессмысленную среду,— пишет
Гарфинкель,— выявляло... свойства смущения, неуверенности,
внутреннего конфликта, психосоциальной изоляции, острой и
непонятной тревоги, сопровождаемые различными симптомами
острой деперсонализации»). Такого рода признаки свидетельствуют,
по мысли Гарфинкеля, о первостепенной важности «фоновых
ожиданий», представляющих собой фундаментальные латентные
структуры социального универсума.
Гарфинкель уделяет много внимания анализу изложенных выше, а
также некоторых других, зачастую гораздо более сложных и
остроумных экспериментов. Если резюмировать высказанные
Гарфинкелем соображения, то можно сделать некоторые выводы.
Эксперименты показали:
I) наличие «фоновых ожиданий», представляющих собой «видимые,
но незамечаемые», постоянно реализующиеся в ходе
взаимодействия, но неосознаваемые описания членами общества
структур взаимодействия, в которых они участвуют;
2) существование этих описаний в форме моральных правил,
санкционированных группой;
3) обусловленность описаний целями взаимодействия (описания
«достаточны для практических целей»);
4) функции «фоновых ожиданий», состоящие: а) в стандартизации и
категоризации всякого обыденного взаимодействия, б) в ориентации
и координации взаимодействия индивида с другими членами
группы, в) в обнаружении отклонений от нормального хода
событий, г) в коррекции хода взаимодействия и в осуществлении
успешного (санкционированного) поведения;
5) тесную связь «фоновых ожиданий» с «социальными аффектами».
Проведенное Гарфинкелем экспериментальное обнаружение и
теоретическая интерпретация «фоновых ожиданий» позволяют
определить это понятие как конкретизацию понятия обыденного
типа. Важность концепции «фонового ожидания» трудно
переоценить. Ведь обыденные типы, т, е. стихийно формулируемые
понятия и закономерности, представляют собой, так сказать,
субстанцию обыденного сознания.
Одна из ключевых проблем как раз и состоит в выяснении того, как
живет и функционирует обыденное сознание в «четырех стенах
своего домашнего обихода». Решение этой проблемы может дать
отказ от «наукоцентрической» точки зрения и исследования
обыденного сознания самого по себе.
Но как исследовать обыденное сознание в его эмпирической
реальности? Если методы научного постижения мира описаны в
данном случае (неважно, насколько полно и совершенно) в
бесчисленном множестве трудов, то о процессах, в ходе которых
формируется обыденная картина мира, нам известно пока что
довольно мало. Каковы составляющие ее элементы? Каковы
принципы их функционирования? Как воплощаются они в
практической деятельности индивидов в обычных ситуациях их
повседневной жизни? Ответ именно на эти вопросы и стремится
дать гарфинкелевская концепция «фоновых ожиданий» или, если
воспользоваться терминологией А. Шюца, обыденных типов.
Говоря о «фоновых ожиданиях», мы говорим о формах
существования и функциях обыденного сознания, как оно
реализуется в повседневном социальном взаимодействии. «Фоновое
ожидание» есть социально одобренный и безо всякой рефлексии
существующий в сознании индивида образ действия, личности,
объекта и т. п., одинаковый для всех членов социальной общности, в
рамках которой он сложился и функционирует.
В конечном счете содержание «фоновых ожиданий»-—эта
«естественная» мораль группы — определяется местом этой группы
в системе объективных социальных связей.
Задачу своих экспериментов Гарфинкель видит в том, чтобы
«помочь ленивому воображению». Он пишет, что итоговым,
фундаментальным результатом экспериментов явился тот факт, что
«фоновые ожидания» «являются не просто изображением,
портретом реального общества в сознании его членов, но на манер
самоисполняющегося пророчества продуцируют свойства реального
общества в ходе мотивированного стремления индивидов к их
(фоновых ожиданий) удовлетворению».
На чем основывает Гарфинкель подобное заключение? Обратимся к
одному из экспериментов: в ходе нормального, самого обычного
разговора экспериментатор начинает приближать свое лицо к лицу
ничего не подозревающего партнера. Партнер испытывает
смущение, отодвигается и, наконец, осознает, что ситуация
изменилась и он участвует в каком-то ином взаимодействии,
отличном от того, что он предполагал ранее. Типичную реакцию
испытуемого можно сформулировать так: "Ты что, ненормальный?"
Некоторые воспринимали действия экспериментатора как действия,
мотивированные сексуальными побуждениями, а кто-то видел в нем
больного. Эти оценки представляли собой переопределение
ситуации. Будучи переопределенной, ситуация
"нормализовывалась", снова становилась ситуацией повседневности,
поскольку каждый из испытуемых знал, что нужно делать, если
партнер болен, как вести себя с "шизиком" или с бесцеремонным
ухажером. Ситуация могла показаться тяжелой, неприятной, но она
исключалась из разряда непонятных и бессмысленных.
Нормализация ситуации происходила благодаря приписыванию
партнеру какого-то типичного мотива, т.е. благодаря типизации
личности партнера-экспериментатора ("шизик", "больной", "ухажер"
и т.п.), и на этой основе типизировалось "новое" взаимодействие.
Оно полностью укладывалось в сферу повседневности и виделось
как причинно обусловленное именно этой типической личностью.
Ученый, психотерапевт, решивший подвергнуть такую ситуацию
научному исследованию, естественно, "пошел бы" по цепочке
причин и следствий, с тем чтобы обнаружить источник нарушения,
и определил бы, что это — либо психофизиологические особенности
личности нарушителя, либо особенности его воспитания в раннем
возрасте, либо особенности среды и т.п. Но с полной уверенностью
можно утверждать, что в поле его зрения не попал бы сам процесс
переопределения ситуации, все связанные с ним проблемы: как
человек осознает, что взаимодействие не соответствует собственной
норме, как "новое" взаимодействие типизируется тем или иным
образом, где источник и каков "репертуар" типов, которыми
пользуются "повседневные деятели", каковы необходимые и
достаточные признаки того или иного типа, какова логическая
структура повседневной интерпретации и т.д. Ответить на эти
вопросы — значит понять формальную структуру повседневности.
Пока это не сделано, ясность и прозрачность повседневной жизни
представляются обманчивыми. Повседневная жизнь не настолько
ясна, насколько мы принимаем на веру, что она таковая.
Другими словами, взаимодействие, начавшее формироваться
согласно «правилу» встречи старых приятелей, трансформировалось
во взаимодействие «по правилу» обращения с больным человеком.
Предпоследний из перечисленных нами экспериментов показывает,
как обычная «беседа» трансформируется в «сексуальное
взаимодействие». Отсюда Гарфинкель делает вывод о том, что
«модификация ожиданий... модифицирует реальную среду
деятельности членов общества. Подобные модификации
трансформируют одну реальную совокупность воспринимаемых
реальных объектов в другую. Любая из возможных модификаций
повседневных фоновых ожиданий обеспечивает возможности для
дальнейшей деятельности. Каждая модификация сталкивается с
трансформированной объективной структурой среды, порожденной
этой модификацией».
Прежде чем попытаться оценить теоретические следствия столь
радикального суждения, посмотрим, что может означать термин
«объективный» в данном контексте. Сам Гарфинкель нигде не
определяет этот термин. Но объективное или реальное для него, так
же как и для других в социологии, сторонников
феноменологического подхода, не то, что существует вне и
независимо от человеческого сознания, а то, что представляется
объективным самим участникам взаимодействия.
Если согласиться с Гарфинкелем в том, что «фоновые ожидания»,
или интерсубъективно существующие правила, определяют и
направляют ход социального взаимодействия, возникает вопрос: что
управляет в каждом конкретном случае выбором того или иного
правила как «подходящего» к данному взаимодействию? Если
индивиды «творят» свою социальную среду, то есть ли «правила»
для этого творчества?
Отвечая на такие вопросы, Гарфинкель осуществляет радикальный
поворот, объясняя общество как «рефлексивный», т. е.
конструируемый феномен, трактуя социальный процесс как процесс
понимания.
Действия индивидов, полагает Гарфинкель, организуются по
правилам, т. е. в соответствии с «фоновыми ожиданиями»,
представляющими собой «объективную» социальную среду их
деятельности. Эти «правила» реализуются в ходе взаимодействия,
так что сам процесс взаимодействия может быть истолкован как
открытие «правил» взаимосвязи актуальных явлений мира, т. е. как
процесс их интерпретации. Но, интерпретируя явления, индивиды
творят и собственное взаимодействие как определенного рода
объективную социальную структуру. Дальнейшее развитие
взаимодействия становится, таким образом, «объективно»
детерминированной деятельностью.
Социальные действия индивидов, утверждает Гарфинкель,
организуются посредством «фоновых ожиданий», представляющих
основу социальной стандартизации, но «этими же самыми
действиями индивиды открывают, творят и поддерживают эту
стандартизацию». Возникновение структур социального
взаимодействия в ходе их «описания», интерпретации Гарфинкель
именует «рефлексивностью». Рефлексивность — основополагающее
свойство социального процесса. Суть этого явления, по
Гарфинкелю, заключается а том, что «описание поскольку оно есть
базовая часть обстоятельств, которые описывает, постольку
различными путями оно неизбежно вырабатывает эти
обстоятельства и вырабатывается ими».
Гарфинкель иллюстрирует понятие рефлексивности, анализируя
простейший обыденный разговор. Но анализ этого разговора не
самоцель. Предмет анализа — элементарнейшее социальное
явление, рассматриваемое в качестве модели социального процесса в
целом.

Муж: Дана сегодня сам опустил монету в счетчик парковки.

[Сегодня утром, когда я вез Дану, нашего четырехлетнего сына,

домой из детского сада, он сумел дотянуться и опустить монету в
счетчик парковки, когда мы остановились в платной зоне, тогда как
раньше мне всегда приходилось брать его для этого на руки.]
Жена; Ты брал его с собой за пластинками?

[Раз он опускал монету в счетчик, значит вы останавливались, когда

он был с тобой. Я знаю, что гы останавливался у магазина
грампластинок или когда ты ехал за ним, или по пути домой. Было
ли это на обратном пути, когда он был с тобой, или ты заезжал за
пластинками, когда ехал за ним, а с ним останавливался в другом
месте?]

Сначала приводится сам разговор, а в квадратных скобках — глосса,

его интерпретация. Обмен репликами противопоставляется глоссе
(интерпретации) как то, о чем в действительности шел разговор,
тому, что фактически было сказано. Традиционная методика
интерпретации, полагает Гарфинкель, состоит в выявлении пунктов,
по которым, как предполагается, существует «общее согласие» у
беседующих индивидов, которое и обеспечивает взаимное
понимание ими друг друга. Однако приведенная интерпретация
выглядит незавершенной. В любом из пунктов можно идти глубже,
выявляя все больше проблем, о которых не говорится, но которые
подразумеваются в ходе разговора. Гарфинкель уделяет много
внимания этой методике и показывает, что задача исчерпывающей
интерпретации на этом пути не решается в принципе, поскольку
самоусложняется в ходе ее решения: чем больше раскрывается
пунктов, но которым имеется согласие собеседников, тем больше
возникает новых пунктов, требующих разъяснения с целью
достижения семантической ясности. Как бы глубоко мы ни заходили
в поиске общего согласия собеседников относительно
субстантивных проблем разговора, всегда останется нечто
непроясненное, смутное, принимаемое на веру участниками
разговора. И именно этот «остаток» обеспечивает взаимопонимание
участников разговора, несмотря на случайный, непоследовательный
характер высказываний и отсутствие терминологической ясности.
Этот «остаток» является, согласно Гарфинкелю, основой понимания
индивидами друг друга в ходе взаимодействия. Для того чтобы
объяснить понимание, говорит Гарфинкель, надо обратиться не к
различению того, что было сказано, и того, что было предметом
беседы, а к тому, как говорили индивиды. «Осознаваемый смысл
того, что индивид говорит, состоит исключительно в осознании
метода его говорения, в обнаружении того, как он говорит».
Гарфинкель поясняет это «как»: иронически, метафорически,
иносказательно, повествовательно, шутя, дискутируя, в форме
вопросов и ответов, двусмысленно и т. д. «В ходе своих
повседневных дел,—пишет Гарфинкель,—индивиды принимают на
веру тот факт, что сказанное ими будет расшифровано в
соответствии с методами, используемыми участниками разговора
для выявления в сказанном его ясного, консистентного,
когерентного, понимаемого, планомерного характера, так как
сказанное рассматривается как подверженное юрисдикции каких-то
правил — как рациональное». Суть дела, таким образом,
заключается в «говорении по правилам», понимание индивидами
друг друга заключается в признании сказанного как сказанного го
правилам. «Общее согласие,— заключает Гарфинкель,— относится
к различным социальным методам, посредством которых участники
определяют, что нечто сказано по правилу, а не является взаимной
подгонкой субстантивных проблем. Соответствующий образ
взаимного понимания поэтому — операция, а не... частичное
совпадение пересекающихся кругов».
Гарфинкель дает образец анализа операциональной структуры
понимания, рассматривая последнее как процесс открытия «правила
говорения» в актуальном материале взаимодействия. Анализируя
приведенную выше беседу, он обнаруживает следующие ее
свойства:

а) в разговоре были такие моменты, когда партнеры понимали, о чем

говорят, хотя сами обсуждаемые проблемы не упоминались;

6) многое из того, что партнеры поняли, было понято не только на

основании сказанного, но и того, что осталось невысказанным;
в) многое было понято благодаря приписыванию временной
последовательности высказываний статуса данных о специфике
разговора, а не вследствие строгости терминологии;

г) «то, что обоими собеседниками понималось одинаково,

понималось только и исключительно в процессе деятельности,
заключающейся в рассмотрении актуального лингвистического
факта как «свидетельства о», как «указывающего на», как
выступающего от имени под-лежащей модели, явления, которое, как
уже предполагалось собеседниками, было именно тем явлением, о
котором партнер, высказываясь, сообщал другому, Под-лежащая
модель не только вырабатывалась в ходе выявления
свидетельствующих данных, но и данные, в свою очередь,
интерпретировались на основе того, «что было известно» и могло
быть известно заранее о под-лежащей модели. Одно служило
выявлению другого» ;

д) рассматривая высказывания как высказывания в разговоре,

партнеры как бы ссылались на «биографию и перспективы»
наличного взаимодействия, которое каждый использовал (и
предполагал, что использует другой) как общую схему выражения и
интерпретации;

е) каждый из участников ждал последующих реплик партнера с

целью уточнения смысла предыдущего взаимодействия, т. е. более
явного осуществления под-лежащей модели.

Этим анализом Гарфинкель показывает, как взаимное понимание

вырабатывается в ходе «говорения по правилам» в соответствии с
«фоновыми ожиданиями», состоящими в определенной модели
разговора (повествовательной, метафорической, иронической и т.
д.). Причем каждое актуальное выражение интерпретируется как
свидетельство, как указание на эту модель, которая, в свою очередь,
вырабатывается в ходе разговора. Но, с точки зрения Гарфинкеля,
указанные черты обыденного разговора являются чертами
построения любого практического действия, его формальными
свойствами, проявляющимися независимо от его содержания. Они
показывают, как индивиды, интерпретируя актуальный материал
взаимодействия в терминах под-лежащей модели, которая сама
формируется в ходе взаимодействия, конструируют самое
взаимодействие как определенную объективную социальную
структуру. Организуя свои действия в соответствии с «фоновыми
ожиданиями», представляющими собой средства социальной
стандартизации, «этими же самыми действиями индивиды
открывают, творят и поддерживают эту стандартизацию». Вот в чем
суть гарфинкелевского понятия рефлексивности. Общество,
согласно Гарфинкелю,— рефлексивный процесс понимания:
структуры социальной деятельности существуют лишь постольку,
поскольку они интерпретируются, «понимаются» (принимаются)
деятельными индивидами.

***

Может показаться, что на основе не очень значительного социально-

психологического опыта сделаны чересчур глубокие выводы.
Поэтому приведу в качестве примера еще один "эксперимент с
повседневностью", но не из Гарфинкеля, а из Булгакова (ниже
приводится довольно объемная цитата , которая содержит не только
описание эксперимента, но и булгаковский иронический, но в
основе своей точный, комментарий к нему): «Причиной приезда
Максимилиана Андреевича в Москву была полученная им позавчера
поздним вечером телеграмма следующего содержания: "Меня
только что зарезало трамваем на Патриарших. Похороны пятницу,
три часа дня. Приезжай. Берлиоз". ...И самого умного человека
подобная телеграмма может поставить в тупик. Раз человек
телеграфирует, что его зарезало, то ясно, что его зарезало не
насмерть. Но при чем же тогда похороны? Или он очень плох и
предвидит, что умрет? Это возможно, но в высшей степени странна
эта точность — откуда ж он так-таки и знает, что хоронить его будут
в пятницу в три часа дня? Удивительная телеграмма! Однако умные
люди на то и умны, чтобы разбираться в запутанных вещах. Очень
просто. Произошла ошибка, и депешу передали исковерканной.
Слово "меня", без сомнения, попало сюда из другой телеграммы,
вместо слова "Берлиоза", которое приняло вид "Берлиоз" и попало в
конец телеграммы. С такой поправкой смысл телеграммы
становился ясен, но, конечно, трагичен». Это еще один пример
обыденной интерпретации — свойственного повседневности
стандартного метода превращения непонятного и невозможного в
понятное и возможное. Воланд, отправивший в Киев немыслимую
телеграмму, выступает как экспериментатор; задача
экспериментатора — нарушить нормальный ход событий и
зафиксировать реакцию субъекта на это нарушение. Реакцией
оказывается интерпретация: "типичная ошибка при передаче
телеграммы". Цель такой интерпретации — превращение
бессмысленного и непонятного в осмысленное и само собой
разумеющееся в терминах повседневной жизни. Аналогичную
реакцию обнаруживал и Гарфинкель в своих экспериментах,
выявлявших логику повседневности.

Ионин Л.Г.

Часть 3.

Гарольд Гарфинкель

Исследование привычных оснований повседневных действий

Постановка проблемы

Если у Канта нравственный закон «внутри нас» вызывал

мистическое благоговение, то для социологии нравственный закон
«вне нас» является технической задачей. С точки зрения
социологической теории, нравственный закон воплощен в
упорядоченных по некоторым правилам действиях повседневной
жизни. Члены общества сталкиваются с ним и знают о нем как об
обычном, по их ощущению, ходе действий: в знакомых картинах
ежедневных дел, в мире повседневной жизни, который знаком им,
как и всем остальным, и воспринимается как нечто само собою
разумеющееся.

Люди называют этот мир «естественные события жизни», которые

для их участников сплошь и рядом являются и моральными
фактами. Для членов общества привычные дела не просто обстоят
вполне определенным образом, но обстоят они всегда либо
правильно, либо неправильно. Знакомые картины повседневных
занятий, к которым участники относятся как к «естественным
событиям жизни», это многочисленные факты их повседневного
существования, представляющие собой одновременно и сам
реальный мир, и продукт деятельности людей в этом мире. Эти
картины обеспечивают возможность «фиксации», узнавания («вот
оно!»), к ним человека всякий раз возвращает пробуждение, они
являются и отправными точками, и точками возврата для любого
преобразования мира повседневной жизни, осуществляемого в игре,
мечтах, экстазе, театральном перевоплощении, научном
теоретизировании или торжественных ритуалах.

Знакомый мир здравого смысла, мир повседневной жизни является

предметом непреходящего интереса для любой дисциплины и
гуманитарной, и естественнонаучной. В общественных же науках и,
в особенности, в социологии он, по сути, составляет основной
предмет изучения. Он определяет саму проблематику социологии,
входит в самое природу социологического отношения к
действительности и странным образом охраняет свой суверенитет от
претензий социологов на адекватное его объяснение.

Однако несмотря на центральное положение этой темы в

социологии, существующая обширная литература приводит мало
данных и почти совсем не содержит методов, которые позволили бы
выявить сущностные черты социально признанных «знакомых
картин» и соотнести их с параметрами социальной организации.
Хотя социологи и принимают социально структурированные сцены
повседневной жизни в качестве отправных точек своих
исследований, они все же редко замечают, что сама возможность
существования мира здравого смысла является для социолога
исследовательской проблемой. Такая возможность либо
постулируется теоретически, либо считается само собой
разумеющейся. Хотя определение мира повседневной жизни, каким
он представляется здравому смыслу, безусловно входит в
социологическую проблематику и как самостоятельная задача, и как
методологическое основание социологических исследований, до сих
пор эта проблема не изучалась. В данной статье я намерен показать,
что изучение действий, основанных на здравом смысле, безусловно
имеет важное значение для социологии, и, рассказав о ряде наших
исследований, хотел бы стимулировать обращение к этой
проблематике.

Как сделать обыденные сцены заметными

При анализе устойчивых характеристик повседневных занятий

социологи обычно выбирают знакомые испытуемым обстоятельства,
такие, как домашняя обстановка или рабочее место, и ищут
переменные, обеспечивающие устойчивость этих характеристик. И
столь же обычно они не рассматривают некий определенный аспект
этих обстоятельств: социально стандартизованные и
стандартизирующие, «видимые, но не замечаемые», ожидаемые,
фоновые черты повседневных событий. А члены общества как раз
эти фоновые ожидания и используют в качестве схемы
интерпретации реальности, благодаря чему совершающиеся здесь и
теперь события становятся для них узнаваемыми и доступными
пониманию как «проявления знакомых событий». Тот факт, что
каждый человек ощущает этот фон, вполне очевиден, и в то же
время всякий испытает большие затруднения, если его попросят
рассказать точно, в чем эти ожидания состоят. Когда человека
спрашивают об этом, он может рассказать очень немногое или не
может рассказать вообще ничего.

Чтобы эти фоновые ожидания вышли на первый план, надо либо на

самом деле быть сторонним наблюдателем по отношению к
«обычной жизни», либо суметь каким-то образом отстраниться от
нее. Как указывал Альфред Шюц, чтобы рассмотреть сами эти
ожидания в качестве проблемы, необходим «особый мотив». У
социологов такой мотив есть, он заключается в создании программы
рассмотрения обыденных жизненных обстоятельств членов
общества как предмета теоретического интереса, а эти
обстоятельства, с точки зрения членов общества, с необходимостью
включают и нравственный аспект многих своих фоновых
характеристик. В результате видимый, но обычно не замечаемый
фон повседневных действий выявляется и описывается с точки
зрения той жизни, которой они на самом деле живут: имеют таких
детей, каких имеют, испытывают какие-то чувства и над чем-то
размышляют, вступают в такие отношения, в которые в
действительности вступают, специально для того, чтобы дать
социологу возможность решить его теоретические проблемы.

Практически единственный из социологов-теоретиков, Альфред

Шюц в своих поздних работах из серии классических исследований
по конститутивной феноменологии мира повседневной жизни,
описал многие из этих видимых, но не замечаемых фоновых
ожиданий. Он называл их «установками повседневной жизни» и
говорил об их видимых проявлениях как о «мире, знаемом сообща и
принимаемом как само собой разумеющееся». Фундаментальная
работа Шюца делает возможной постановку и решение дальнейших
задач прояснения природы и действия фоновых ожиданий,
соотнесения их с процессами согласования действий и определения
их места в любом мыслимом обществе.

В исследованиях, о которых рассказывается в этой статье, делается

попытка выявить некоторые из тех ожиданий, которые сообщают
обыденным житейским картинам их знакомый, привычный
характер, и соотнести эти ожидания с устойчивыми социальными
структурами повседневных занятий. Что касается порядка
изложения, то я предпочитаю начать со знакомых сцен и вопроса о
том, что можно сделать, чтобы нарушить привычный ход вещей.
Кое-что о том, как складываются и привычно воспроизводятся
структуры повседневных действий, могли бы прояснить те действия,
которые пришлось бы предпринять, чтобы внести в привычное
взаимодействие недоумение, напряжение и путаницу, усилить
бессмысленность происходящего, вызвать социально обусловленные
переживания беспокойства, стыда, вины, негодования и тем самым
дезорганизовать привычное взаимодействие.

Небольшое отступление. Несмотря на подчеркнутое внимание к

процедурам, мои исследования, строго говоря, не являются
экспериментальными. Это демонстрации, предназначенные, как
говорил Герберт Шпигельберг, «служить подспорьем вялому
воображению». Я полагаю, что они наводят на размышления,
позволяющие выявить «странность» столь знакомого нам мира.

Некоторые существенные особенности общих пониманий

Самые разные соображения указывают на то, что общность
понимания едва ли можно измерить объемом взаимного согласия
людей по конкретным вопросам. Даже если бы число и разнообразие
этих вопросов были ограничены, а практические трудности
измерения преодолимы, представление о том, что мы имеем дело с
некоторым объемом взаимного согласия, остается неправильным по
сути. Это можно показать следующим образом.

Студентов попросили сделать сообщения о самых обычных

разговорах, записывая на левой стороне листа то, что участники этих
разговоров действительно произносили, а на правой стороне то, что
они и их партнеры под этим подразумевали, то есть о чем на самом
деле шла речь. Один из студентов сообщил о следующем разговоре
между ним и его женой. [В квадратных скобках рядом с репликами
дана расшифровка подтекста].

Муж: « Дана сегодня сумел просунуть пенни в парковочный

счетчик, причем я его не поднимал».

[Сегодня днем, когда я вез Дану, нашего четырехлетнего сына, из

детского сада домой, он сумел дотянуться достаточно высоко, чтобы
опустить пенни в парковочный счетчик, когда мы припарковались в
парковочной зоне с повременной оплатой, а раньше мне всегда
приходилось его поднимать, чтобы он мог дотянуться так высоко].

Жена: «Ты что, брал его с собой покупать пластинки?»

[Раз он опустил пенс в счетчик, значит, ты останавливался, когда он

уже был с тобой. Я знаю, что ты останавливался у музыкального
магазина либо, когда ехал за ним, либо на обратном пути. Было ли
это на обратном пути, и поэтому он был с тобой, или ты
останавливался там, когда еще только ехал за ним, а потом на
обратном пути останавливался где-то еще?]

Муж: «Нет, в обувную мастерскую».

[Нет, я останавливался у магазина, где продают пластинки, по

дороге за ним, а на обратном пути, когда он уже был со мной,
заезжал в обувную мастерскую].

Жена: «Зачем?»

[Одна причина для заезда в обувную мастерскую мне известна, а на

самом деле зачем ты туда заходил?]

Муж: «Я купил себе новые шнурки для ботинок».

[Как ты помнишь, я на днях порвал шнурок на одном из моих

коричневых оксфордов, так что я зашел туда купить несколько
новых шнурков].

Жена: «Нужно срочно поставить набойки на твои мокасины».

[Ты мог бы сделать там и еще кое-что, я подумала, что ты мог бы

занести туда свои черные мокасины, на которые очень нужно
поставить набойки. Тебе бы надо сделать это поскорее].

Анализ этой беседы показывает следующее.

(а) Партнеры понимают, о чем идет речь, хотя разговор касается
ряда вещей, которые прямо не упоминаются;

(б) многое из того, что партнеры понимают, понято ими не только на

основе того, что реально сказано, но и того, что осталось
несказанным;

(в) многое понято благодаря тому, что партнеры в живом разговоре

следят за последовательностью высказываний во времени,
воспринимая эти высказывания скорее как подтверждение развития
разговора, чем как некую связную совокупность слов;

(г) то содержание, которое оба собеседника поняли одинаково, было

понято только благодаря специальной работе понимания, в процессе
которой они обращаются с совершающимися речевыми событиями
как с некоторыми «документами», «указателями», выступающими
от имени некой подразумеваемой совокупности тем обсуждения,
относительно которой каждый из собеседников заранее
предположил, что другой, произнося что-то, будет говорить именно
об этих предметах. При этом дело не только в том, что
подразумеваемая совокупность тем выводилась из
последовательности отдельных «документальных» свидетельств, но
и сами эти документальные свидетельства, в свою очередь,
интерпретировались на основе того, что «уже известно» или в
принципе могло быть известно в отношении подразумеваемой
совокупности тем. Таким образом, документальные свидетельства и
совокупности подразумеваемых тем обсуждения были использованы
для взаимного уточнения;
(д) следя за высказываниями как за событиями-в-разговоре, каждый
из говорящих имел в виду как предысторию данного
взаимодействия, так и возможные последующие события, используя
это взаимодействие как общую схему интерпретации высказываний
собеседника и выражения своих мыслей и приписывая точно такой
же характер действий своему партнеру;

(е) чтобы понять то, о чем говорилось прежде, каждый из говорящих

ждал, чтобы было сказано что-нибудь еще, и каждый, похоже, был
готов ждать.

Общность представлений могла бы измеряться объемом взаимного

согласия, если бы эти представления складывались из событий,
последовательность которых соответствовала бы смене положений
стрелок часов, то есть из событий, протекающих в реальном
времени. Приведенные же результаты, полученные при
рассмотрении обмена репликами как «событиями-в-разговоре»,
указывают на необходимость по крайней мере еще одного
временного параметра: особой роли времени, которая заключается в
том, что оно делает предмет разговора («то, о чем говорят»)
событием, разворачивающимся и развернутым в процессе
создававших его действий; той роли времени, которая позволяет и
процесс, и его результат воспринимать каждым участником изнутри
этого развертывания, причем каждый воспринимает их как со своей
стороны, так и от имени другого.

Приведенная беседа обнаруживает и ряд других особенностей.

(1) Многие из высказываний таковы, что воспринимающий не может
определить их смысл, если он не знает или не предполагает что-то
по поводу биографии и целей говорящего, обстоятельств
произнесения, предшествующего хода разговора или существующих
конкретных отношений в актуальном или потенциальном
взаимодействиях между говорящим и слушающим. Эти
высказывания не имеют смысла, который оставался бы постоянным
при сменяющихся случаях их использования.

(2) События, о которых шел разговор, были особенно

неопределенными. Они не только не очерчивают четко
ограниченный набор возможных обусловленностей, но сами
описываемые события включают в качестве своих изначально
предполагаемых и неотъемлемых черт некую «кайму»
сопутствующих обусловленностей, открытых относительно
внутренних взаимоотношений, отношений к другим событиям или
отношений к прошлым и будущим возможностям.

(3) Чтобы отдельное высказывание было осмысленно, после его

предъявления каждый из собеседников, находясь в роли слушателя
как своей, так и чужой речевой продукции, в каждый данный
момент разговора должен был полагать, что реальное значение того,
что уже сказано, может проясниться, если подождать, что он сам или
его собеседник скажут позднее. Таким образом, многие
высказывания обладали тем свойством, что собеседники понимали
их и могли понять лишь в дальнейшем ходе разговора.

(4) Едва ли надо специально отмечать, что смысл высказывания

зависел от его места в последовательности высказываний, от
выразительного характера слов, его составлявших, и от значения
описываемых событий для собеседников.

Эти свойства общих представлений отличаются от тех свойств,

которые они имели бы, если пренебречь их временным характером,
а вместо этого обращаться с ними, как с совокупностью записей на
ленте памяти. С такой записью можно было бы сверяться как с
определенным набором альтернативных значений, из которых надо
выбирать при данных условиях, уточняющих, каким из некоторого
набора альтернативных способов следует понимать ситуацию в
случае, когда возникает необходимость принятия такого решения.
Последние свойства это свойства строгого рационального дискурса,
как они идеализированы в правилах, определяющих адекватное
логическое доказательство.

Ведя свои повседневные дела, люди никогда не позволяют друг

другу таким способом понимать, «о чем они в действительности
разговаривают». Допустимыми свойствами обыденного дискурса
являются: ожидание, что люди сами поймут, что имеется в виду;
случайность выбора выражений; характерная неопределенность
ссылок; ретроспективное/перспективное ощущение событий
настоящего; ожидание продолжения разговора, чтобы понять, что,
собственно, имелось в виду раньше. Эти свойства составляют фон
видимых, но не замечаемых черт обыденного дискурса, тогда как
предъявляемые высказывания опознаются как события обычного,
разумного, понимаемого, ясного разговора. Людям нужны эти
качества дискурса как условия, при которых они берут себе и дают
другим право утверждать, что они знают, о чем говорят, а то, что
они говорят, доступно пониманию и должно быть понято. Коротко
говоря, видимое, но не замечаемое присутствие этих правил
используется, чтобы дать людям возможность, не прерываясь, вести
общий разговор. Любые отклонения от такого их использования
вызывают немедленные попытки восстановить правильное
положение дел.

Санкционированный характер этих свойств можно показать

следующим образом. Студенты получили задание вовлечь кого-
нибудь из своих знакомых или друзей в обычный разговор и, никак
не показывая ему, что экспериментатор просит о чем-то необычном,
настаивать, чтобы этот человек прояснял смысл своих обычных
высказываний. 23 студента представили 25 отчетов о таких
разговорах. Ниже приведены типичные выдержки из отчетов.

Случай 1.

Испытуемая (И) рассказывает экспериментатору (Э), члену ее

автомобильного клуба, о том, что, когда она накануне ехала на
работу, у нее спустило колесо.

(И): “У меня спустило колесо”.

(Э): “Что ты имеешь в виду, говоря, что у тебя спустило колесо?”

Она прямо остолбенела. Потом ответила довольно враждебно: «Что

значит что я имею в виду? Спустило колесо это значит спустило
колесо, вот что я имела в виду, ничего такого особенного, что за
дурацкий вопрос?!»
Случай 2.

(И): “Привет, Рэй! Как твоя подружка?”

(Э): “Что ты имеешь в виду, спрашивая «как она?» Умственно или

физически?” (И): “Я имею в виду как она себя чувствует, да что это
с тобой?”

(Он выглядит раздраженным.)

(Э): “Ничего. Просто объясни попонятнее, что ты имеешь в виду”.

(И): “Ладно, оставим это. Как продвигаются твои дела с

медицинской школой?” (Э): “Что ты, собственно, имеешь в виду?”

(И): “Ты знаешь, что я имею в виду”.

(Э): “Нет, не знаю”.

(И): “Да что с тобой случилось? Ты не заболел?”

Случай 3.

В пятницу вечером мы с мужем смотрели телевизор. Муж сказал,

что он устал. Я спросила: «Как ты устал? Физически, умственно или
тебе просто скучно?» (И): “Не знаю, думаю, что в основном
физически”.

(Э): “Ты имеешь в виду, что у тебя болят мышцы или кости?”
(И): “Да, наверное. Не будь такой въедливой”.

Посмотрев еще немного телевизор, он говорит:

(И): “Во всех этих старых фильмах одна и та же старая железная

кровать”.

(Э): “Что ты имеешь в виду? Ты имеешь в виду все старые фильмы,

только некоторые из них или только те, которые ты сам смотрел?”

(И): “Да что с тобой стряслось? Ты же знаешь, что я имею в виду”.

(Э): “Я хотела бы, чтобы ты уточнил”.

(И): “Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Тьфу, пропасть!”

Случай 4.

Во время разговора со своей невестой экспериментатор задавал

вопросы о значении различных слов, которые она использовала.
Первые минуты полторы испытуемая отвечала на вопросы, как
будто эти вопросы были вполне закономерными. Потом она
спросила «Зачем ты задаешь мне такие вопросы?» и повторяла его
еще дважды или трижды после следующих вопросов. Она
занервничала и перепугалась. Ее лицо и руки задергались. Она
запуталась, пожаловалась, что я заставляю ее нервничать, и
потребовала, чтобы я прекратил это. Затем она взяла журнал и
закрылась им от меня. Потом положила журнал и сделала вид, что
поглощена им. Когда я спросил, почему она смотрит в журнал, она
поджала губу и отказалась от дальнейшего разговора.

Случай 5.

Мой друг сказал мне: «Поторопись, а то мы опоздаем».

Я спросил его, что он имеет в виду, говоря «опоздаем», и с какой

точки зрения это имеет смысл.

Его лицо приобрело цинично-недоуменное выражение: “Почему ты

задаешь мне такие дурацкие вопросы? Я вовсе не должен объяснять
такие выражения. Что с тобой сегодня?”

Я спросил: «Почему я должен прекратить анализировать такого рода

утверждения?»

Он ответил: «Всем понятно, что я говорю, и ты не должен быть

исключением».

Случай 6.

Жертва приветливо помахала рукой.

(И): “Ты как?”

(Э): “В каком отношении я как? В отношении здоровья, денег,

учебы, расположения духа?”
(И) (покраснев и внезапно выходя из себя): “Послушай, я просто
хотел быть вежливым, откровенно говоря, мне совершенно
наплевать, как ты!”

Случай 7.

Мой друг и я разговаривали о человеке, чье высокомерие нас

раздражало. Мой друг выразил свои чувства.

(И): “Меня от него тошнит”.

(Э): “Не объяснишь ли ты, что с тобой случилось такое, что тебя
тошнит?”

(И): “Ты смеешься надо мной? Ты знаешь, что я имею в виду”.

(Э): “Пожалуйста, объясни свое нездоровье”.

(И) (он слушал меня озадаченно): “Что на тебя нашло? Мы ведь

никогда так с тобой не разговариваем”.

Фоновые понимания и «адекватное» опознание обыденных событий

Какого рода ожидания составляют «видимый, но не замечаемый»

фон взаимопонимания и как они связаны с опознанием людьми
устоявшихся способов межличностных взаимодействий? Некоторую
информацию об этом можно получить, если задаться вопросом, как
человек будет воспринимать обычную, знакомую сцену и что он в
ней увидит, если попросить его смотреть на нее как на нечто такое, в
чем для него нет ничего очевидного.

Студентам выпускного курса было дано задание провести у себя

дома от пятнадцати минут до часа, глядя на происходящее так, как
если бы они были в этом доме постояльцами. Они также получили
инструкцию не признаваться, что имеют такое задание. О своем
опыте сообщили тридцать три студента.

В своих письменных отчетах студенты «бихевиоризировали»

домашние сцены вот выдержка из одного такого отчета, чтобы
проиллюстрировать, что, собственно, имеется в виду:

«Невысокий плотный мужчина вошел в дом, поцеловал меня в щеку

и спросил: “Как дела в школе?”

Я вежливо ответил.

Он прошел в кухню, младшую из двух женщин поцеловал, а другой

сказал: “Привет”.

Женщина помоложе спросила меня: “Что ты хочешь съесть на ужин,

солнышко?”

Я ответил: “Ничего”. Она пожала плечами и ничего не сказала.

Женщина постарше шаркала ногами по кухне, что-то бормоча.
Мужчина вымыл руки, сел за стол и взял газету. Он читал, пока
женщины не закончили накрывать на стол. Все трое сели к столу.
Они обменивались незначащими замечаниями по поводу событий
дня. Старшая из женщин сказала на иностранном языке что-то такое,
что рассмешило остальных».

Люди, отношения и действия описывались без связи с их историей, с

местом данной сцены в череде развивающихся жизненных
обстоятельств, всей этой ткани событий, значимых для их
участников. Исключались упоминания о мотивах, уместности тех
или иных поступков, о субъективных переживаниях, а также о
социально стандартизованном (нормальном) характере событий.
Описания производили такое впечатление, как будто их составлял
наблюдатель, подсматривавший в замочную скважину и специально
опускавший большую часть того, что ему, как и испытуемым,
известно о сценах, которые он видит, так писатель мог бы описывать
сцены из жизни, если бы слегка подзабыл то, что ему по здравому
смыслу известно о простых социальных структурах.

Глядя со стороны, студенты с удивлением обнаружили те

особенности, которые придавали обращению участников друг с
другом сугубо личный характер. Дела кого-то одного касались и
других, если кого-то порицали, он не мог сохранить достоинство, а
другие не допускали мысли, что он может обидеться. Одну из
студенток удивило то, что она имеет такой свободный доступ ко
всему в доме. Люди вели себя и проявляли свои чувства, не заботясь
о том, какое впечатление они производят. Манеры поведения за
столом были скверными, и члены семьи не проявляли особой
предупредительности друг к другу. Первой «жертвой» такого
стороннего взгляда стало обсуждение семейных событий дня,
которое превратилось в совершенно пустой разговор.
Студенты сообщали, что им было трудно придерживаться заданного
способа наблюдения. Знакомые объекты в первую очередь, конечно,
люди, но также и мебель, и вся обстановка комнат сопротивлялись
стараниям студентов думать о них, как о незнакомых. Многие
студенты с неудовольствием замечали, что осознают, каким именно
образом совершаются привычные движения: как, например, человек
управляется со столовым прибором, как он открывает дверь или
приветствует другого члена семьи. Многие сообщали, что это
наблюдение было трудно продолжать из-за того, что становились
заметными раздоры, пререкания и недружелюбное отношение друг к
другу, и это огорчало. Часто, описывая впервые замеченные
проблемы, студент отмечал, что этот его отчет о семейных
проблемах не дает истинной картины, что на самом деле его семья
очень счастливая. Были студенты, которые почувствовали себя
«отчасти конформистами» и были несколько подавлены этим.
Некоторые студенты попытались определить свое « Я-реальное»
через поступки, управляемые определенными правилами поведения,
но оставили эту задачу как безнадежную. Они сочли более
убедительным думать, что их «Я-в-обычных-обстоятельствах» и
есть «Я настоящее». Тем не менее один из студентов был поражен
тем, насколько точно и успешно он мог предвидеть реакции других
на его действия. Это чувство не вызвало у него беспокойства.

Многие отчеты содержали вариации на тему: «Я был рад, когда этот

час истек, и я мог снова стать самим собой».

Студенты были убеждены, что картина, наблюдаемая с позиции

постояльца, это не подлинная их домашняя среда. Позиция
постояльца порождала картины, которые они отбрасывали как
забавные, но не соответствующие истине, не имеющие
практического значения и дезориентирующие. Как же были
изменены их привычные способы видения домашнего окружения?
Чем отличался их способ наблюдения от обычного?

Из их отчетов можно выделить несколько отличий такого способа

наблюдения от «обычного» и «требуемого».

1) Рассматривая свой дом глазами постояльца, они заменяли

общепризнаваемый контекст событий неким правилом
интерпретации, которое требовало, чтобы этот контекст временно не
учитывался.

2) С этой новой позиции сам общепризнаваемый контекст

становился предметом рассмотрения с целью определения его
существенных структур.

3) Для этого наблюдатель вступал во взаимодействие с другими с

позиции, суть и цель которой знал только он сам; которая не
раскрывалась для других, но могла быть принята или отброшена
самим наблюдателем, когда он этого захочет; она была предметом
его собственного выбора.

4) Такая преднамеренная позиции удерживалась подчинением

единственному и четкому правилу,

5) которое, как это бывает в игре, как раз и предписывало смотреть

на все вокруг, руководствуясь только этим правилом.
6) Наконец, такой способ наблюдения исключал необходимость
согласования поведения наблюдателя с действиями других. Все эти
аспекты студенты сочли весьма странными.

Когда студенты попробовали использовать эти фоновые ожидания

не только для наблюдения за семейными сценами, но и как
основание своего участия в них, эти сцены просто разрушались,
поскольку другие члены семьи не понимали, что происходит, и
начинали сердиться.

В следующем эксперименте студентов попросили провести у себя

дома от пятнадцати минут до часа, не только воображая себя
постояльцами, но и действуя, исходя из этого предположения.
Инструкция предписывала им вести себя осмотрительно и вежливо.
Они должны были избегать личных выпадов, пользоваться
формальными обращениями, говорить только тогда, когда к ним
обратятся.

В девяти из сорока девяти случаев студенты либо отказались

выполнять задание (пять случаев), либо попытка выполнить его
оказалась неуспешной (четыре случая). Четверо из отказавшихся
студентов заявили, что побоялись его выполнять, а пятая объяснила,
что предпочла не рисковать и не беспокоить мать, у которой больное
сердце. В двух из «неуспешных» случаев семья с самого начала
отнеслась к поведению студента, как к шутке, отвергла ее, и не
изменила своей позиции, несмотря на все попытки студента
продолжить выполнение задания. Третья семья решила, что за этим
что-то кроется, но их не заинтересовало, что бы это могло быть. В
четвертой семье отец и мать отметили, что дочь что-то «чересчур
мила» и, значит, ей, несомненно, что-то нужно, а что именно, скоро
выяснится.

В остальных сорока случаях члены семьи были озадачены. Они явно

старались как-то понять странное поведение одного из них и вернуть
ситуацию в нормальное русло. Отчеты студентов полны
упоминаниями о потрясении, замешательстве, шоке, беспокойстве,
раздражении и гневе, а также о самых разных обвинениях,
услышанных ими от членов своей семьи в нечестности, отсутствии
сочувствия, эгоизме, невежливости и т.п. Члены семьи требовали
объяснений: В чем дело? Что на тебя нашло? Тебя что, выгнали? Ты
не заболел? Что это ты так развоображался? Почему ты злишься? Ты
что, спятил или просто дурак? Один из студентов ужасно разозлил
свою мать, спросив в присутствии ее друзей, не будет ли она
возражать, если он возьмет чтонибудь в холодильнике перекусить.
«Не буду ли я возражать? Ты тут годами перекусывал, не спрашивая
у меня разрешения. Что на тебя нашло?» Одна из матерей,
разъяренная тем, что дочь говорила с ней только тогда, когда к ней
обращались, разразилась злыми обвинениями в ее адрес за
неуважительное и непочтительное поведение и отвергла все
попытки сестры студентки успокоить ее. Отец отругал дочь за
недостаточную заботу о благополучии других и за то, что она ведет
себя, как испорченный ребенок.

В ряде случаев члены семьи поначалу приняли действия студента

как призыв к совместному развлечению, но вскоре это отношение
сменилось раздражением и неприкрытой злостью на студента за то,
что он не знает, когда уже пора остановиться. Члены семей
насмехались над «вежливостью» студентов («конечно, мистер
Герцберг!») или обвиняли студента в том, что он ведет себя так, как
будто он умнее других, в общем, саркастически осмеивали эту
«вежливость».

Они пытались найти какое-то доступное пониманию объяснение

мотивам студента в предшествующих событиях: он перезанимался;
заболел; произошла очередная ссора с невестой (женихом). Когда
объяснения, предлагавшиеся членами семьи, не получали
подтверждения, обиженный член семьи уходил, нарушителя
изолировали, его ждали возмездие и осуждение. «Не спорь с ним, он
опять в своем духе»; «Не обращай внимания, просто подожди, пока
он попросит меня о чем-нибудь»; «Раз ты со мной так, то и я с тобой
буду так, и тогда посмотрим»; «Ну почему ты всегда должен
создавать трения в семье?» Во многих отчетах упоминаются
различные варианты продолжения конфронтации. Отец
отправляется за сыном в его спальню. «Мать права. Ты скверно
выглядишь и говоришь глупости. Тебе бы надо поискать другую
работу, которая не требовала бы от тебя таких поздних занятий». На
это студент ответил, что он ценит сочувствие, но чувствует себя
прекрасно и просто хочет немного уединения. Отец ответил в
повышенном тоне: «Я больше не желаю этого от тебя слышать, и
если ты не можешь обращаться с матерью по-человечески, лучше
тебе съехать».

Не было случая, чтобы после объяснений студента ситуация не

выправилась, тем не менее, большинство семей это происшествие
отнюдь не развлекло, мало кто нашел в этом опыте что-нибудь
поучительное, хотя студенты и объясняли, что такая поучительность
предполагалась. Выслушав объяснения, сестра одного из студентов
холодно ответила от имени остальных четверых членов семьи:
«Пожалуйста, не надо больше никаких экспериментов. Мы, знаешь
ли, не крысы». В некоторых случаях объяснение было принято, но
только добавило обиды. В ряде случаев студенты сообщали, что
объяснение оставило либо их самих, либо семью, а нередко и тех, и
других, в сомнении относительно того, что из сказанного студентом
он действительно имел в виду, а что говорил, так сказать, по роли.

Студенты нашли это задание трудным, но в своих отчетах, в отличие

от отчетов чистых наблюдателей, они часто отмечали: основная
трудность состояла в том, что их, так сказать, партнеры обращались
с ними без учета роли, которую студенты пытались играть, а, кроме
того, сталкиваясь с разными ситуациями, они не знали, как
реагировал бы в подобных обстоятельствах настоящий постоялец.

Были получены и некоторые совершенно неожиданные данные.

1) Хотя многие студенты сообщали о многократном проигрывании

предстоявших сцен в воображении, мало кто упоминал о страхах
или тревогах, испытанных перед экспериментом.

2) В то же время, хотя довольно часто случались непредвиденные и

трудные ситуации, лишь один студент написал, что искренне
сожалеет о происшедшем. 3) Очень немногие студенты сообщали,
что испытали глубокое облегчение, когда этот час истек, гораздо
чаще говорилось всего лишь о некотором частичном облегчении.
Студенты часто писали, что тоже сердились в ответ на злость других
и легко соскальзывали в привычные чувства и действия.
В отличие от постояльцев-наблюдателей в этих ситуациях лишь
очень немногие студенты «бихевиоризировали» сцены.

Фоновые понимания и социальные аффекты

Несмотря на огромный интерес к социальным аффектам в

общественных науках и то серьезное внимание, которое проявляет к
ним клиническая психиатрия, до сих пор написано на удивление
мало о социально структурированных условиях их возникновения.
Роль, которую фон общих пониманий играет в их возникновении,
опознании их и управлении ими, остается практически terra
incognita. Такой недостаток внимания со стороны прикладных
исследователей тем более примечателен, что именно этим
озабочены люди, желающие по своему здравому смыслу вести
повседневные дела таким образом, чтобы вызывать энтузиазм и
дружелюбие, а переживаний беспокойства, вины, стыда или скуки
избегать. Связь социальных аффектов с общим пониманием можно
показать, рассматривая процедуру со студентамипостояльцами как
средство провокации замешательства и злости: «постоялец»
относится к важным для всех «очевидным», «нормальным» и
«реальным» обстоятельствам так, как будто для него это вовсе не
так.

Существование определенной и сильной связи между общим

пониманием и социальными аффектами можно продемонстрировать
( и одновременно выявить некоторые черты этой связи) посредством
явного проявления недоверия процедуры, дающей, на наш взгляд,
достаточно стандартизованный эффект. Мы исходили из
следующего.
Одно из фоновых ожиданий, описанное Шюцем, касается
санкционированного использования сомнения как составляющей
мира, понимаемого сообща. Шюц полагал, что при осуществлении
своих повседневных дел человек принимает допущение о том, что
нормальное отношение между каким-то мыслимым объектом и его
данными конкретными предъявлениями в данных обстоятельствах
есть отношение несомненного соответствия. При этом он полагает
также, что другой человек принимает те же допущения как в
отношении объекта и его предъявлений, так и в отношении него
самого, т.е. ждет от него таких же допущений. Для человека,
ведущего свои повседневные дела, объекты именно таковы, какими
они представляются, и он ожидает, что и другие думают так же. Для
того, чтобы это отношение рассматривалось по правилу сомнения,
требуется обосновать необходимость и мотивы использования этого
правила.

Мы ожидали, что различия в явном проявлении правила сомнения

(недоверия) в том, что другой человек относится к принятому
контексту взаимных ожиданий действительно так, как он это
проявляет, должно вызвать различные переживания у того, кто
сомневается, и у того, в ком сомневаются. Человек, которому не
доверяют, должен требовать объяснений, и, если они не
предоставляются (поскольку «любому ясно», что их и не может
быть), должен испытывать гнев. Что касается экспериментатора, тут
мы ожидали замешательства, поскольку он оказывается в весьма
противоречивом положении: под пристальным взглядом жертвы он
предстает ничтожеством, которым его выставляет недоверие к тому,
что всякому ясно, и одновременно он является тем компетентным
человеком, которым он себя совместно с другими знает в глубине
души, но каковым по требованиям процедуры не может предстать.

Как часы Сантаяны, наше предположение не оказалось ни

правильным, ни неправильным. Хотя процедура и дала то, чего мы
ожидали, она предоставила и нам, и экспериментаторам гораздо
больше материала, чем мы ожидали.

Студенты получили инструкцию вовлечь кого-либо в разговор и

вообразить (а затем и действовать, исходя из этого), что за словами
этого человека кроются некие скрытые мотивы, которыми он и
руководствуется. Они должны были считать, что другой человек
пытается их обмануть или дезориентировать.

Только в двух случаях из тридцати пяти студенты попробовали

выполнить это задание с посторонними людьми. Остальные,
опасаясь, что такая ситуация может выйти из-под контроля, выбрали
для выполнения задания друзей, соседей по общежитию или членов
семьи. И даже при этих условиях они сообщали о значительном
числе репетиций в воображении, серьезных раздумьях о возможных
последствиях и тщательном отборе нужного человека из числа
многих.

Установку недоверия было трудно как принять, так и удерживать.

Студенты сообщали об остром ощущении участия в «какой-то
искусственно сконструированной игре», об ощущении
неспособности «вжиться в роль» и о том, что часто они «совершенно
не знали, что делать дальше». Слушая собеседника,
экспериментаторы забывали о задании. Одна из студенток сказала
то, что могли бы повторить и другие: она не смогла получить
никаких результатов, поскольку удержание позиции недоверия
отнимало столько сил, что невозможно было следить за разговором.
Она совершенно не могла представить себе, как бы это ее друзья-
собеседники могли ее обманывать, ведь они все время говорили о
таких незначительных вещах.

Для многих студентов предположение о том, что другой человек

вовсе не тот, кем кажется, и ему не следует верить, было
равносильно предположению, что этот другой злится на них и
ненавидит их. С другой стороны, многие жертвы, хотя и жаловались,
что у студента не было никаких причин так скверно обходиться с
ними, по собственной инициативе предпринимали попытки
объясниться и примириться. И лишь когда эти попытки оказывались
безуспешными, следовали открытые проявления злости и
«отвращения».

Для двух студентов, попытавшихся провести эту процедуру с

посторонними, ожидаемое раздражение испытуемого довольно
быстро материализовалось в весьма острой форме. Одна студентка
пристала к водителю автобуса, требуя от него заверений, что
автобус действительно пройдет по улице, которая ей нужна. После
того, как водитель несколько раз подтвердил, что автобус пройдет
по этой улице, он вдруг вышел из себя и заорал так, что его
услышали все пассажиры: «Послушайте, леди! Я ведь вам сказал
уже один раз, или нет? Сколько раз я должен вам это говорить?»
Она пишет: «Я кинулась в конец автобуса и забилась в самый угол
сиденья. У меня похолодели ноги, горело лицо, я возненавидела свое
задание».
Мало кто из студентов, попытавшихся выполнить это задание с
друзьями или членами семьи, сообщал, что испытал чувство стыда
или замешательства. Они, равно как и мы, с удивлением
обнаружили, что, как написал один из студентов, «едва начав играть
роль человека, которого ненавидят, я и правда почувствовал, что
меня ненавидят, и к тому времени, когда вышел из-за стола, уже как
следует разозлился». К еще большему нашему удивлению, многие
сообщали, что получили удовольствие от выполнения этого задания,
при том, что и их партнеры, и они сами по-настоящему сердились.

Хотя объяснения студентов в большинстве случаев легко

выправляли ситуацию,несколько эпизодов «приняли серьезный
оборот» и оставили у одной или обеих сторон ощущение
беспокойства, не развеянного предложенным объяснением. Это
можно проиллюстрировать отчетом одной замужней студентки,
которая в конце ужина с некоторой тревогой спросила мужа о его
работе поздно вечером накануне и намекнула, что сомневается,
действительно ли в один из вечеров на предыдущей неделе он играл
в покер, как утверждал. Она не спросила, что он делал на самом
деле, но показала, что ей необходимы какие-то объяснения. Он не
без сарказма поинтересовался: «Тебя, похоже, что-то беспокоит? Ты
не можешь мне сказать, что именно? Наш разговор наверняка имел
бы больше смысла, если бы я тоже знал это». Она обвинила его в
умышленном уходе от темы, хотя никакой темы не было
обозначено. Он упрямо ждал, чтобы она сама сказала ему, в чем,
собственно, дело. Когда она этого не сделала, он спросил прямо:
«Ну, хорошо, в чем дело?» Вместо ответа «я бросила на него долгий
и тяжелый взгляд». Он явно расстроился, стал очень внимательным,
мягким, убедительным. В ответ она призналась, что проводила
эксперимент. Он, очевидно несчастный, гордо отошел и весь остаток
вечера был сумрачен и подозрителен. Она между тем оставалась за
столом. Задетая и обеспокоенная его замечаниями (которые ее же
заявлениями и были вызваны) о том, что на работе к нему не
пристают «со всякими инсинуациями», особенно инсинуациями по
поводу того, что на работе ему не скучно, а с ней дома он скучает,
она писала: «Меня действительно задели его замечания. На
протяжении всего эксперимента я чувствовала себя более
расстроенной и обеспокоенной, чем он, из-за того, что он казался
таким невозмутимым». Ни один из них не захотел продолжить
обсуждение этого вопроса. На следующий день муж признался, что
был сильно расстроен и у него были следующие реакции (именно в
таком порядке): решимость оставаться спокойным; потрясение в
связи с «подозрительной натурой» жены; удивление, когда он
обнаружил, что его подшучивание вызывает такую тяжелую
ответную реакцию; решимость заставить ее сформулировать
собственные ответы на ее же вопросы, ничего не отрицая и никак ей
не помогая; огромное облегчение, когда обнаружилось, что это
столкновение было спровоцировано экспериментально; но в
конечном итоге все же сохранявшееся весь остаток вечера
неприятное чувство, которое он охарактеризовал как
«поколебленные представления о моей (жены) натуре».

Фоновое понимание и неразбериха

Выше утверждалось, что возможность общего понимания состоит не

в проявляемой мере общего знания общественных структур, но
целиком и полностью заключается в узаконенном характере
действий в соответствии с ожиданиями повседневной жизни как
морали. Здравый смысл как знание фактов общественной жизни
является для членов общества институционализированным знанием
реального мира. Обыденное знание не только изображает реальное
общество для его членов, но сами свойства реального общества, как
самореализующиеся пророчества, воспроизводятся людьми
посредством мотивированного подчинения этим фоновым
ожиданиям. А значит, стабильность согласованных действий должна
прямо зависеть от всех и любых реальных условий общественной
организации, которые обеспечивают мотивированное подчинение
людей этой фоновой системе «уместностей» как узаконенному
порядку представлений о жизни в обществе, как они видятся
«изнутри» этого общества. Рассматриваемая же с точки зрения
отдельного человека, его приверженность к мотивированному
подчинению состоит в понимании и признании им «естественных
фактов жизни в обществе».

Из этих соображений следует, что чем более жестким является

представление члена сообщества о том, что всякий-нормальный-
человек-обязательно-знает, тем сильнее будет его замешательство,
если при описании им своих реальных жизненных обстоятельств
«естественные факты жизни» окажутся поставленными под
сомнение. Процедура, призванная проверить это предположение,
должна изменить объективную структуру знакомой, известной
участникам среды, сделав фоновые ожидания неработающими. Это
изменение, в частности, должно поставить человека перед
нарушением фоновых ожиданий в отношении повседневной жизни и
при этом (a) не позволять ему интерпретировать складывающуюся
ситуацию как игру, эксперимент, обман, т.е. нечто иное, чем то, что
в соответствии с повседневной установкой известно ему как
проявление санкционированной морали и нравственного поведения;
(б) заставить его реконструировать «естественные факты», но не
дать достаточного времени на такое реконструирование с точки
зрения необходимого овладения практическими обстоятельствами,
для которых ему приходится использовать свое знание
«естественных фактов»; и (c) требовать, чтобы он справился с
реконструкцией естественных фактов сам и без согласованных
обоснований.

Предполагается, что у человека не будет другой альтернативы,

кроме как попытаться нормализовать возникающие несоответствия в
порядке событий повседневной жизни. Однако в результате самих
этих усилий события будут все более утрачивать свой кажущийся
нормальным характер. Испытуемый оказывается не в состоянии
приписать происходящему статус типичного события. Ему не
удается ни вынести суждения о происходящем на основе сравнения
его с чем-то похожим, ни связать текущие события с похожим
порядком событий, встречавшимся ему прежде. Он не может указать
условия, при которых подобные события могли бы повториться, не
говоря уже о способности опознать их « с первого взгляда». Он
неспособен упорядочить эти события в соответствии с отношением
«цели-средства». Должна быть подорвана его убежденность в том,
что происходящее всегда освящено моральным авторитетом
знакомого ему общества. Стабильные и «реалистичные»
соответствия между намерениями и целями должны распасться
здесь я имею в виду, что способы (в других обстоятельствах
известные ему), которыми объективная, воспринимаемая обстановка
служит мотивирующей основой эмоций и, одновременно, сама
мотивируется эмоциями, направленными на нее, должны стать
непонятными. Короче говоря, реально воспринимаемая участниками
ситуация, утратив фон «всемизвестного», должна стать «конкретно-
бессмысленной». В идеальном случае поведение участников по
отношению к такой бессмысленной ситуации должно проявлять их
замешательство, неопределенность, внутренние конфликты,
психосоциальную изоляцию, острое и ненаправленное
беспокойство, а также различные симптомы острой
деперсонализации. Соответственно и структуры взаимодействия
будут дезорганизованы.

Все это предполагает очень сильное нарушение фоновых ожиданий.

Очевидно, что на практике мы готовы были согласиться и на
меньшее, лишь бы применяемая процедура дала обнадеживающие
результаты в отношении справедливости этой формулировки.
Оказалось же, что она обеспечивает убедительные и легко
обнаруживаемые проявления смятения и беспокойства.

Необходимо, однако, указать, с какими именно ожиданиями мы

имели дело. Шюц пишет, что свойство сцены, «известное-мне-
сообща-с-другими», является сложносоставным и включает ряд
компонент. Поскольку эти компоненты уже описаны в других
работах, их обсуждение здесь можно ограничить кратким
перечислением.

По Шюцу, всякий человек считает (полагая при этом, что и другой

человек считает так же, и что, если он предполагает это в отношении
другого, то и этот другой предполагает то же самое относительно
него самого), что:
1. качества, которые приписываются событию свидетелями,
являются необходимыми и не обусловлены личными пристрастиями
или социально структурированными обстоятельствами конкретных
свидетелей, т.е. эти качества обладают свойством «объективной
необходимости», «природных явлений»;

2. санкционированным отношением между «наблюдаемым

проявлением объекта» и «тем объектом, который намеревались
предъявить в том или ином конкретном виде» является отношение
несомненного соответствия;

3. событие, известное так, как оно известно, способно и реально, и

потенциально воздействовать на свидетеля и само испытать влияние
его действий;

4. смыслы событий являются продуктами социально

стандартизированного процесса именования, реификации и
идеализации потока опыта пользователей, т.е. являются продуктами
языка;

5. наличествующие свойства события, какими бы они ни были,

являются свойствами, подразумевавшимися в предыдущих случаях
и могут точно так же подразумеваться в неограниченном числе
будущих проявлений;

6. подразумеваемое событие удерживается как временно

тождественное во всем потоке опыта;
7. в качестве контекста интерпретации событие имеет (a) широко
распространенную схему интерпретации, состоящую из
стандартизованной системы символов, и (б) «то, что всякому
известно», т.е. заранее заданный корпус социально
гарантированного знания;

8. наличествующие свойства, раскрывающиеся свидетелю в

событии, являются потенциальными свойствами, которые
раскрылись бы и другому участнику, если бы они поменялись
местами;

9. каждому событию соответствуют свои свойства, источником

которых служат конкретные биографии свидетеля и другого
участника. С точки зрения свидетеля, эти свойства несущественны
для актуальных целей обоих, и оба они отбирают и интерпретируют
актуальные и потенциальные свойства событий эмпирически
тождественным образом, удовлетворительным для обоих с чисто
практической точки зрения;

10. существует характерное несоответствие между публично

признаваемыми и личными, неафишируемыми, признаками
событий, и это личное знание хранится в резерве, т.е., событие
означает и для свидетеля, и для другого, больше, чем может сказать
свидетель;

11. изменения этого характерного несоответствия остаются в

ведении свидетеля.
Неверно думать, что именно отличительные признаки,
раскрывающиеся в событии, являются условием его включенности в
«известную по здравому смыслу среду». Напротив, сами условия
этой включенности предопределяют, что эти признаки, в чем бы они
по существу не состояли, окажутся видны и другому человеку (при
обмене позициями), а свойства события не являются делом личного
вкуса, но очевидны всякому, т.е. именно таковы, как те, что
перечислены выше. Эти и только эти перечисленные свойства
независимо от любых других свойств события определяют его
характер как события из области здравого смысла. Какие бы другие
признаки не проявляло событие повседневной жизни будь то
признаки, связанные с мотивами людей, их биографиями, уровнем
доходов, родственными обязательствами, организацией
промышленности или бог знает, с чем еще тогда и только тогда,
когда событие имеет для свидетеля вышеназванные свойства, оно
действительно является событием в среде «известной всякому
сообща со всеми остальными».

Подобные признаки относятся к числу тех свойств наблюдаемых

событий, которые свидетель видит, но не замечает. Они имеют
самое непосредственное отношение к здравому смыслу
происходящего для его участников или наблюдателей. Именно они
извещают свидетеля о любых проявлениях межличностной среды.
Именно эти признаки информируют свидетеля о том, проявлением
каких реальных объектов являются наблюдаемые им события, но
при этом их вовсе не обязательно опознавать преднамеренно или
осознанно.
Поскольку всякое ожидание, участвующее в формировании
установки повседневной жизни, приписывает какое-то ожидаемое
свойство окружающей действующего среде, разрушить эти
ожидания можно, намеренно изменяя происходящие события так,
чтобы они обманывали ожидания человека в отношении тех или
иных свойств событий. Очевидно, что такие неожиданности можно
подстроить по любому из этих ожидаемых свойств. Насколько
неприятной окажется подобная неожиданность, будет самым
непосредственным образом зависеть от того, в какой мере человек
подчинен моральной необходимости использовать их в качестве
схемы для приписывания наблюдаемым явлениям статуса событий в
нормальной по видимости среде. Короче говоря, реалистичное
восприятие членом сообщества естественных жизненных фактов и
его устойчивое отношение к знанию этих фактов как к основе для
самоуважения (т.е. представления о себе как о добропорядочном и
компетентном члене коллектива) являются тем условием, которое
нам необходимо, чтобы максимально усилить его замешательство в
том случае, когда привычные способы понимания станут
источником непреодолимого несоответствия.

Я разработал процедуру нарушения этих ожиданий с соблюдением

трех условий, при которых их нарушение должно предположительно
вызвать замешательство, а именно: участник не сможет обратить
ситуацию в игру, шутку, эксперимент, розыгрыш и т.п. (по Левину
не сможет «покинуть поле»); у него не будет времени на выработку
нового определения своих обстоятельств; он будет лишен
консенсуальной поддержки для альтернативного определения
социальной реальности.
В ходе эксперимента были проведены индивидуальные трехчасовые
интервью с 28 учащимися (будущими средними медицинскими
работниками). Легенда экспериментатора (он выступал в качестве
представителя медицинской школы с Восточного побережья,
который пытается понять, почему приемное собеседование в
медицинские школы вызывает такой стресс) служила и оправданием
для обращения к этим студентам, средством начать разговор. Мы
полагали, что представив экспериментатора человеком, связанным с
медицинским образованием, затрудним для учащихся «бегство с
поля», когда начнется процедура разрушения ожиданий. Как
выполнялись два других условия (a) переопределение обстоятельств
в условиях ограничения времени и (б) невозможность рассчитывать
на консесуальную поддержку в альтернативном определении
социальной реальности станет очевидным из дальнейшего описания.

В первый час интервью учащийся сообщал «представителю

медицинской школы» различные сведения о приемном
собеседовании, отвечая ему на такие вопросы как: «Из каких
источников могут медицинские школы получить сведения об
абитуриентах?»; «Каких людей стараются отбирать медицинские
школы?»; «Как абитуриенту следует вести себя во время
собеседования?»; и «Чего не следует делать?» Затем учащемуся
сообщали, что исследовательские интересы экспериментатора
вполне удовлетворены, и спрашивали, не хочет ли он послушать
запись подлинного интервью. Все студенты выразили такое
желание.

Запись представляла собой специально подготовленную в целях

эксперимента беседу между «представителем медицинской школы»
и «абитуриентом». Абитуриент был занудой, его речь изобиловала
грамматическими ошибками и жаргонными выражениями, он был
уклончив, возражал собеседнику, хвастался, принижал другие
школы и профессии, настаивал на том, чтобы ему тут же сказали,
как он справился с этим интервью. Сразу после прослушивания
записи учащихся просили дать развернутую оценку «абитуриенту».

Затем учащегося знакомили с «личным делом» абитуриента сначала

с его биографическими («объективными») данными, потом с
характеристикой. «Объективные данные» включали сведения о
занятиях абитуриента, его оценках, семье, образовании,
благотворительной деятельности и т.п. Набор характеристик
включал тексты, написанные « д-ром Гарднером, проводившим
собеседование», «шестью членами приемной комиссии, имеющими
психиатрическую подготовку и прослушавшими записанную
беседу», и «другими учащимися».

Эти данные специально подбирались так, чтобы они противоречили

основным моментам в оценке абитуриента учащимся. Например,
если учащийся говорил, что абитуриент, должно быть, из бедной
семьи, ему сообщали, что отец абитуриента вице-президент
компании, производящей пневматические двери для поездов и
автобусов. Абитуриент показался невеждой? Тогда сообщалось, что
он с превосходными результатами окончил курс типа «Поэзия
Мильтона» или «Драматургия Шекспира». Если учащийся говорил,
что абитуриент, по-видимому, плохо ладит с людьми, ему сообщали,
что тот добровольно участвовал в сборе пожертвований для
Сайденхэмской больницы в Нью-Йорк Сити и сумел получить 32
000 долларов у 30 «крупных доноров». В ответ на утверждение, что
абитуриент глуп и не сможет успешно заниматься наукой,
сообщалось, что у него были отличные оценки по органической и
физической химии, а исследовательское задание для
младшекурсников он выполнил на уровне выпускной работы.

Учащиеся очень хотели узнать, что подумали об абитуриенте

«другие» и был ли он принят. Им говорили, что абитуриент был
принят и впоследствии вполне подтвердил зачитанную учащемуся
многообещающую характеристику представителя медицинской
школы и «шести психиатров», которые настоятельно рекомендовали
принять абитуриента в школу ввиду его подходящего характера. Что
касается мнения других учащихся, то учащемуся сообщалось
(например), что из 30 других опрошенных учащихся 28 полностью
согласились с оценкой представителя медицинской школы, а двое
остальных поначалу слегка сомневались, но, получив первые же
объективные сведения, дали абитуриенту ту же оценку, что и
остальные.

После этого учащемуся предлагалось еще раз послушать запись, а

затем его снова просили дать оценку абитуриенту.

Результаты. 25 из 28 учащихся поддались на эту мистификацию.

Только трое из всех опрошенных были твердо уверены, что их
обманывают. Два из этих случаев будут обсуждаться в
заключительной части этого раздела.

Столкнувшись с тем, что их первоначальная (и чрезвычайно

негативная) оценка «абитуриента» решительно противоречит его
объективным данным, учащиеся прилагали немалые усилия, чтобы
привести эти данные в соответствие со своей оценкой. Так,
например, поначалу многие предполагали и даже утверждали, что
абитуриент выходец из низов общества. Узнав, что его отец вице-
президент национальной корпорации, производящей
пневматические двери для автобусов и поездов, они реагировали
следующим образом:

«Ему следовало бы сказать, что он не нуждается в деньгах».

«Это объясняет, почему он говорит, что должен был работать.

Видимо, его отец заставлял. Так что его жалобы, по большей части,
неоправданны, в том смысле, что его дела не так уж плохи».

«Ну и что, какое отношение это имеет к его ценностям?»

Когда им сообщили, что у него были превосходные баллы по

естественным наукам, учащиеся начали открыто выражать свое
недоумение.

«Он прошел столько разных курсов Я в недоумении. Собеседование,

видимо, не слишком успешно выявило его характер».

«Похоже, он и вправду изучал какие-то странные предметы. Нет,

они вроде вполне нормальные. Ну, не то, что нормальные но так или
иначе, это меня не удивляет».

«Ого! Я думаю, это можно так проанализировать. Психологически.

Видите ли может быть, например, ну, я хоть и не слишком силен в
этом, но вот мой взгляд на такие вещи. У него, наверное, был
комплекс неполноценности, и это гиперкомпенсация за этот
комплекс неполноценности. Его замечательные оценки ... его
хорошие оценки это компенсация за его неудачу в социальных
контактах, может быть, не знаю».

«Оп-па! Третий по рейтингу в Джорджии. (Глубокий вздох)

Понятно, что он разозлился, когда его не приняли в Фи Бета».

Попытки справиться с несоответствием своей характеристики

оценкам, которые дали личности абитуриента преподаватель
медицинской школы «Гарднер» и «шестеро других судей»,
встречались гораздо реже, чем попытки как-то упорядочить
(нормализовать) объективные данные. Здесь открытые
высказывания недоумения и беспокойства характерно перемежались
молчаливыми раздумьями:

«(Смешок) Подумать только! (Тишина) Я думал все будет наоборот.

(Очень подавленно) Может, я и не прав вовсе. Я совершенно сбит с
толку. Я в полном недоумении».

«Да не вежливый он. Он, конечно, самоуверенный. Но не вежливый.

Не знаю. Или этот преподаватель слегка с приветом, или я. (Долгая
пауза) Просто поразительно! Поневоле засомневаешься в
собственных оценках. Может быть, мои жизненные ценности
неверны, не знаю».

«(Присвистывает) Я нет, я не думаю, что он производит впечатление

хоть как-то воспитанного человека. Да этот его тон!! Я ... хотя, Вы
заметили, может, когда он там первый раз сказал: Раньше надо было
говорить! он (преподаватель в записанном на пленку собеседовании)
отнесся к этому с юмором. Ну да и все равно! Не-е-ет, я даже не
могу себе представить Раньше надо было говорить! Может он,
конечно, шутил. Пытался Нет! Все-таки это нахальство!»

«Э-э Ну, это заставляет меня совершенно иначе взглянуть на

собеседование. . . Гмэто ну это меня совсем запутало».

Ну (смешок) Мм-м! Э-э-э! Ну, возможно он выглядел очень

прилично. Ему удалось ... удалось объяснить. Может быть если
видишь своими глазами, все выглядит по-другому. А может, из меня
не вышел бы хороший интервьюер. (Задумчиво и еле слышно) У них
вообще ничего нет из того, что я отметил. (Экспериментатор: Что-
что?) (Испытуемый громче): Они не упоминают ничего из того, что
я отметил, похоже, я совершенно провалился».

Слегка оправившись от первого изумления, вызванного

предъявлением «объективных» данных, испытуемые иногда
спрашивали, что по этому поводу говорили другие учащиеся.
Однако их сначала знакомили с характеристикой, данной «д-ром
Гарднером», и лишь после того, как они высказывали свое
отношение к ней, им сообщали мнения «других учащихся». Кому-то
из испытуемых говорили при этом, что так высказались «34 из 35
студентов, опрошенных до Вас», кому-то 44 из 45, 19 из 20 или 50 из
52. Числа всякий раз были большими. Высказывания 18 из 25
учащихся были чрезвычайно близки к приводимым ниже отрывкам
из наших протоколов:
(34 из 35) «Ну не знаю ... Я все-таки уверен в своем впечатлении.
Я ...я ... А скажите мне, пожалуйста, что ... я увидел неверно. Может,
я ... может, у меня ... с самого начала было неправильное
представление, точнее, неправильное отношение. (Вы можете мне
сказать? Мне ужасно интересно, как могло получиться такое
расхождение). Определенно ... я думаю я полагаю, что все должно
было быть с точностью до наоборот. Не могу понять. Правда, я
совершенно сбит с толку. Я ... нет, я не понимаю, как я мог так
ошибиться. Может, я вообще неверно оцениваю людей. Я хочу
сказать, может, я неправильно может, у меня другие критерии ...
или... не такие, как у тех тридцати трех. Нет, я не думаю, что это
так . . . потому что... при всей своей скромности я могу так сказать ...
я ... обычно правильно сужу о людях. Я имею в виду: в школе, в
разных группах, в которых я участвовал ... я обычно правильно их
оценивал. Так что я совершенно не понимаю, как это я так ошибся.
Не похоже, чтобы я был в напряжении или волновался... сегодня нет,
не понимаю».

(43 из 45) «(смешок) Даже не знаю, что и сказать. Меня тревожит,

что я оказался неспособен как следует оценить этого парня.
(Подавленно) Не настолько, конечно, чтобы я сегодня не заснул,
(очень подавленно) но это меня очень растревожило. Простите, что я
не... но все-таки возникает один вопрос ... может, я ошибаюсь ...
(Экспериментатор: Попробуйте представить себе, каким они его
видели.) Нет. Нет, не могу я этого представить, нет. Конечно, со
всем этим биографическим материалом да, но я не понимаю, как
Гарднер справился без него. Ну, да, я понимаю, именно поэтому,
Гарднер это Гарднер, а я это я. (Сообщается, что и остальные 45
учащихся не располагали этим биографическим материалом.) Да-да,
да, конечно. Я вовсе не имел в виду, что я тут все отвергаю. Я хочу
сказать, что, на мой взгляд совершенно бессмысленно говорить... Ну
конечно! С такими данными его просто должны были принять, тем
более, что он мужчина, господи! Ну ладно, чтонибудь еще?»

(36 из 37) «Может, я бы и отступил от своего первого суждения, но

не слишком сильно. Просто я этого не вижу. Почему у меня должны
быть другие критерии? Разве мое мнение не соответствует другим
более или менее? (Экспериментатор: Нет.) Надо подумать. Забавно.
Если только Вам не попались 36 очень необычных людей. Нет, не
понимаю. Может, дело во мне. (Экспериментатор: Какая разница?)
Большая, если предположить, что они правы. То, что я считаю
правильным, они считают неправильным. Я думаю все же . . . все-
таки человек такого типа мне бы не показался своим, эдакий умник,
от которого лучше держаться подальше. Можно, конечно, так
разговаривать с другими ребятами, ...но на собеседовании?! Теперь я
совсем запутался, еще хуже, чем в начале этого разговора. Думаю,
надо пойти домой и посмотреть в зеркало, поговорить с самим
собой. Как Вы думаете? (Экспериментатор: Почему? Вас это
беспокоит?) Да, это меня беспокоит! Вся эта история заставляет
меня думать, что я сужу о людях и ценностях не так, как
нормальные люди. Скверное дело! (Экспериментатор: Какая
разница?) Если я так действую всегда, значит, я просто сую голову в
пасть льву. У меня были кое-какие убеждения, но они все пошли к
черту. Остается только удивляться почему у меня совершенно
другие критерии. Нет-нет, все показывает, что дело тут во мне».

Из 25 обманутых испытуемых семь так и не смогли примириться с

тем, что они ошиблись в таком простом деле, и не сумели «увидеть»
противоположное. Они тяжело и безутешно переживали
происшедшее. Еще пять участников разрешили для себя проблему,
заявив, что медицинская школа приняла хорошего человека; другие
пять решив, что приняли зануду. Несколько изменив свое
первоначальное мнение, они все же не совсем отказались от него.
Они полагали, что точку зрения Гарднера «в целом» понять можно,
но этому пониманию не хватало убежденности. Как только им
указывали на конкретные детали, понимание улетучивалось. Эти
испытуемые готовы были согласиться с «общей» картиной, но
странные подробности того же портрета, попадая им на глаза,
вызывали у них настоящие мучения. Согласие с «общей» картиной
сопровождалось новыми характеристиками, которые не просто
противоречили прежним суждениям испытуемого, но изобиловали
сверхположительными определениями: так, если сначала речь
абитуриента сочли неуклюжей, то теперь она оказывалась
чрезвычайно «гладкой»; он был уже не грубым, а «очень»
естественным; не истеричным, а «совершенно» спокойным; а кроме
того, испытуемые обнаруживали у абитуриента и новые качества
благодаря новому представлению о том, как именно слушал его
экзаменатор медицинской школы. Они увидели, например, что
экзаменатор улыбнулся, когда абитуриент забыл предложить ему
сигарету.

Трое испытуемых были убеждены в том, что их обманывают, и

соответствующим образом вели себя на протяжении всего интервью.
У них не было никакого замешательства. Двое из них ужасно
переживали, когда выяснилось, что собеседование окончено, они
могут быть свободны, но никто не собирается признавать обмана.
Поведение еще троих испытуемых, страдавших молча, поставило
экспериментатора в тупик. Никак не показывая этого
экспериментатору, они рассматривали ситуацию как
экспериментальную, требующую от них решения неких проблем, и
поэтому считали, что должны справиться с этим как можно лучше и
не вносить каких-либо поправок в высказанные суждения,
поскольку только так они действительно помогут исследованию. На
протяжении всего интервью экспериментатору было очень трудно с
ними они были явно встревожены, но их высказывания были
неизменно вежливы и не давали возможности обратиться к
источнику их беспокойства.

И наконец, еще трое испытуемых, сильно отличавшиеся от всех

остальных. Один из них утверждал, что представленные
характеристики «семантически неоднозначны» и, поскольку
информации было недостаточно, они не могли быть «достаточно
точными». Другой испытуемый, единственный из всей выборки,
счел второй портрет не менее убедительным, чем первый. Когда
мистификация раскрылась, он очень расстроился, что мог так
обмануться. Третьего испытуемого все предъявляемые материалы
если и смущали, то не сильно и не надолго. Из всей выборки,
однако, только он уже прошел собеседование в медицинской школе
и имел там прекрасные связи. Несмотря на то, что его успеваемость
была не более чем удовлетворительной, он считал свои шансы на
поступление довольно высокими, говоря при этом, что
дипломатическая карьера предпочтительнее медицинской.

И последнее наблюдение - 22 из 28 испытуемых выразили явное

облегчение (10 из них весьма эмоционально), когда обман
раскрылся. Они единодушно отметили, что сообщение об обмане
позволяет им вернуться к своим прежним взглядам. Семерых
пришлось убеждать в самом факте обмана. Когда им рассказали об
обмане, они стали спрашивать, чему же они должны верить. Может
быть, экспериментатор говорит об обмане, чтобы они не
чувствовали себя так скверно? Тогда, не считаясь с временем и
усилиями, экспериментаторы разъяснили им все правды и неправды,
окончательно убедив их в том, что обман все-таки имел место.

Поскольку, с точки зрения отдельного человека, его готовность

соответствовать ожиданиям, составляющим установки его
повседневной жизни, обусловлена его пониманием и принятием
«естественных жизненных фактов», вариации в организационных
условиях проявления такой готовности разными членами коллектива
должны выражаться их различиями в понимании и принятии
«естественных жизненных фактов». Следовательно, выраженность
описанных выше эффектов должна прямо зависеть от степени
приверженности испытуемого своему пониманию естественных
жизненных фактов. Кроме того, вследствие объективного характера
воспринимаемого и общего для участников нравственного порядка
фактов коллективной жизни, выраженность этих эффектов должна
зависеть и от сложившегося у них понимания этих естественных
жизненных фактов, и независимо от их «личностных
характеристик». Под личностными характеристиками я понимаю все
свойства личности, используемые в экспериментальных методиках
для объяснения действий человека посредством соотнесения этих
действий с более или менее систематически наблюдаемыми
переменными его мотивации и «внутренней жизни», когда не
учитываются социальные и социокультурные воздействия. Этому
условию отвечают результаты большинства распространенных
методик оценки личности и клинических психиатрических
процедур.

Таким образом, должно обнаруживаться следующее явление.

Представим себе, что существует процедура, позволяющая
убедительно оценить степень приверженности данного человека
своему пониманию «естественных фактов социальной жизни».
Вообразим также, что имеется и другая процедура позволяющая
оценить степень растерянности человека в широком спектре
интенсивности и сочетаний описанного выше поведения. Тогда для
совокупности произвольно выбранных личностей и независимо от
способа определения личности первоначальное соотношение между
приверженностью «пониманию естественных фактов» и
«растерянностью» должно быть случайным. Когда ожидания
повседневной жизни нарушаются (при условии, что такие
нарушения создаются оптимальным образом), люди будут
различаться по проявляемой ими растерянности на величину,
коррелирующую с их исходной приверженностью своему
пониманию «естественных фактов жизни».

Явление, которое, как я полагаю, должно обнаруживаться, показано

на рис. 1 и 2, отражающих результаты описанного выше
обследования 28 учащихся медицинской школы. До предъявления
несогласующегося материала корреляция между приверженностью
учащихся общему моральному порядку фактов жизни медицинской
школа и их тревожностью составляла 0,026. После предъявления
несогласующегося материала и безуспешных попыток его
«нормализации», но прежде, чем обман был раскрыт, корреляция
составила 0,751. Поскольку процедуры оценки были очень грубы, а
также вследствие серьезных ошибок, допущенных при разработке и
проведении экспериментов, и аргументации post hoc, эти данные не
более чем иллюстрация того, о чем я здесь говорю. Ни при каких
обстоятельствах их не следует считать открытием.

Общие понимания и тот факт, что модели человека в обществе

изображают его «здравомыслящим дураком»

Множество исследований подтверждает, что социальная

стандартизация общих пониманий, независимо от того, что именно
стандартизуется, ориентирует действия личности на наблюдаемые
события и обеспечивает ей основания для опознания отклонений от
предположительно нормального хода вещей и его восстановления, а
затем и для активного действия.

Теоретики в области общественных наук особенно специалисты по

социальной психиатрии и социальной психологии, антропологи и
социологи используют явление стандартизации в своих
предположениях о характере и последствиях действий,
согласующихся со стандартизованными ожиданиями. В целом они
признают тот факт (но в конкретных случаях пренебрегают им), что
люди открывают для себя эту стандартизацию, осуществляют и
поддерживают ее посредством одних и тех же действий.
Наиважнейшим следствием такого пренебрежения является
заблуждение относительно природы и условий устойчивых
действий. Это случается в результате того, что члена общества
считают здравомыслящим дураком в культурном или
психологическом отношении, или и в том и в другом, и потому за
рамками всякого завершенного исследования связей между
действиями людей и стандартизованными ожиданиями неизменно
остается немало неопубликованного и достаточно противоречивого
материала, взывающего к существенной ревизии опубликованных
данных.

Говоря о «культурном дураке», я имею в виду человека-в-обществе

сконструированном-социологом, который воспроизводит
устойчивые свойства сообщества, действуя в соответствии с
предустановленными и легитимными альтернативами поведения,
предоставляемыми ему общей культурой. Тогда «психологический
дурак» это человек-в-обществе-сконструированном-психологом,
воспроизводящий устойчивые свойства сообщества посредством
выбора между альтернативными способами поведения,
обусловленными его психиатрической биографией, историей
воспитания и переменными функционирования психики. Общим в
использовании этих «моделей человека» является тот факт, что
здравомысленные основания суждений, т.е. использование
человеком знания общественных структур на уровне здравого
смысла вместо временной последовательности ситуаций «здесь и
теперь», считаются эпифеноменами.

Дезориентирующий характер использования «здравомыслящего

дурака» для описания взаимосвязи между стандартизованными
ожиданиями и ходом действия связан с проблемой адекватного
объяснения довода, которым руководствуется исследователь, когда
принимает решение либо рассматривать, либо отбросить
соображения здравого смысла при определении необходимых связей
между различными процессами действия, с учетом таких
проблематичных соображений как выбор между возможными
перспективами, субъективность и внутреннее время. Излюбленное
решение этой проблемы изобразить, к чему должны привести
действия члена коллектива, использующего устойчивые структуры
(т.е. к чему они привели). Это изображение служит отправным
пунктом в теории, с которого начинают изображать далее, что пути
достижения конечного результата имеют характер необходимости.

Предпочтительными приспособлениями, позволяющими справиться

с проблемой обоснованности выводов, хотя бы и ценой превращения
человека-в-обществе в здравомыслящего дурака, являются
навязанные правила, действия и иерархии установок и потребностей,
общая для людей культура.

Что же делает исследователь, чтобы превратить члена общества в

здравомыслящего дурака? Приведу несколько конкретных примеров
и их следствия.

Я дал учащимся задание поторговаться с продавцами из-за обычных

товаров, имеющих твердо установленную цену. Стандартизованное
ожидание в данном случае состоит в «институционализированном
правиле единой цены», которое, согласно Парсонсу, является
составляющей института контракта. Будучи «интериоризованным»,
это ожидание должно было заставить студентов-покупателей
испытать страх и стыд перед выполнением задания, и стыд после его
выполнения. Соответственно, продавцы должны были, как правило,
проявлять беспокойство и раздражение.
В выполнении задания участвовали две группы студентов. Члены
первой группы (68 студентов) должны были совершить лишь по
одной такой попытке в отношении товара, стоимость которого не
превышала двух долларов, предлагая заплатить гораздо меньше
запрашиваемой цены. Члены другой группы (67 студентов) должны
были выполнить серию попыток (6): три с товарами стоимостью два
доллара или меньше и еще три с товарами по 50 и более долларов.

Результаты: (а) Продавцов можно вообще не рассматривать они

либо вели себя как дураки не того типа, который описан в
современных теориях стандартизованных ожиданий, либо они были
не совсем дураками. Очень немногие проявили некоторое
беспокойство; и только один разозлился. (б) Из тех, что должны
были сделать всего одну попытку, 21 % вообще отказались от нее
или остановились на полпути, во второй группе так повели себя
лишь 3 %. (в) При поэтапном анализе эпизода ожидание попытки,
обращение к продавцу, предложение более низкой цены,
последующее взаимодействие, завершение эпизода, и то, что было
после обнаружилось, что опасения с наибольшей частотой
проявлялись в обеих группах на этапах ожидания исполнения и
обращения к продавцу при первой попытке. Среди тех, кто сделал
только одну попытку, число участников, сообщавших о пережитом
дискомфорте, уменьшалось с каждым следующим этапом.
Большинство студентов, выполнивших две и более попыток,
рассказывали, что к третьему эпизоду они уже начали получать
удовольствие от задания. (г) Большинство учащихся отметили, что
им было комфортнее торговаться из-за дорогого, а не дешевого
товара. (д) Многие из тех, кто прошел через шесть эпизодов,
обнаружили, к собственному «удивлению», что даже в условиях
стандартных цен можно торговаться с весьма реалистичными
шансами на успех; они собирались поступать так и в будущем,
особенно в отношении дорогих товаров.

Эти результаты показывают, что члена общества можно выставить

«культурным дураком», если: (а) изображать его человеком,
который действует по правилам, когда в действительности он
говорит о тревоге ожидания, мешающей ему не только пустить дело
на самотек, но и, тем более, справиться с ситуацией, оставляющей
ему выбор действовать или не действовать по правилу; или ( б) не
замечать практическую и теоретическую важность преодоления
страха. (в) Если при возникновении беспокойства человек старается
избежать столкновения с некими «стандартизованными»
ожиданиями, то такая стандартизация, по-видимому, является
приписываемой, что и подтверждается тем фактом, что люди
избегают самих ситуаций, в которых они могли бы узнать о такого
рода ожиданиях.

И обыденное, и профессиональное знание о природе действий,

управляемых правилами, и о последствиях нарушения этих правил
по сути основано как раз на такой процедуре. Действительно, чем
важнее правило, тем больше вероятность того, что знание не
основано на собственных проверках. Всякого, кто попробует
исследовать ожидания, составляющие обычный фон повседневной
деятельности, наверняка поджидают удивительные находки,
поскольку эти ожидания редко подвергались исследователями даже
такой проверке, какая может быть осуществлена путем их
воображаемого нарушения.
Другой способ выставить члена общества здравомыслящим дураком
взять любую из существующих теорий формальных свойств знаков
и символов и использовать ее для описания того, как люди
интерпретируют проявления среды, придавая им ту или иную
значимость. Есть несколько способов получить дурака. Я приведу
два.

(а) Как правило, формальные исследования либо были связаны с

разработкой нормативных теорий использования символов, либо,
будучи предприняты ради создания описательных теорий,
примирялись с нормативными. В любом случае испытуемого-
интерпретатора необходимо было проинструктировать он должен
был действовать в точном соответствии с инструкциями
исследователя, чтобы исследователь затем мог изучать его действия
именно как проявления того, что исследователь имел в виду.
Однако, по Витгенштейну, действительное использование тех или
иных знаков (символов) это их рациональное использование в
контексте определенной «языковой игры». В чем же состоит его
игра? Пока этим важнейшим вопросом пренебрегают, конкретные
применения символов человеком неизбежно обманывают надежды
исследователей. И чем более справедливо сказанное, тем в большей
мере интересы испытуемых при использовании символов
определяются практическими соображениями, отличными от
соображений исследователя.

(б) Имеющиеся в настоящее время теории могут сказать немало

важного о таких функциях знаков как метки и обозначения, но
хранят молчание о таких неизмеримо более общих функциях знаков
как толкование, синекдоха, фиксированное обозначение, эвфемизм,
ирония и двойственность. Можно спокойно не обращаться к знанию
об обычных делах на уровне здравого смысла при обнаружении и
анализе меток и обозначений в качестве знаковых функций,
поскольку пользователи этого тоже не делают. Однако анализ
иронии, двойственности, произвольного толкования и т.п. требует
совершенно иного. Любая попытка рассмотреть взаимосвязь
высказываний, смыслов, перспектив и тенденций непременно
требует обращения к знанию о повседневных делах на уровне
здравого смысла.

Хотя исследователи и пренебрегают обычно этими «сложными»

функциями, они все же не могут вполне уклониться от связанных с
ними трудностей. Поэтому они прибегают к толкованию:
объясняют, что использование членом языковой общности того или
иного символа обусловлено либо культурой, либо потребностями;
интерпретируют пары внешних проявлений и подразумеваемых
объектов т.е. сочетания «знака» и «обозначаемого» как ассоциацию.
И всегда добросовестному описанию такого использования
символов мешает пренебрежение суждениями пользователя.

Именно эта работа суждения в сочетании с ее опорой на знание

общественных структур на уровне здравого смысла и обращениями
к нему настойчиво привлекала наше внимание в каждом случае
нарушения привычного хода вещей, поскольку нашим испытуемым
приходилось сражаться именно с собственной деятельностью
рассуждения и с собственным знанием на уровне здравого смысла
как практическими проблемами, встававшими пред ними вследствие
этих нарушений. Каждый случай отклонения от ожидаемо
привычного хода обыденных дел, сколь бы значительным это
отклонение ни было, требовал от испытуемого распознавания того
факта, что экспериментатор использует двойное истолкование,
иронию, приукрашивание, эвфемизм или ложь. Это многократно
повторялось при отклонениях от обычных правил игры.

Студентам было поручено поиграть в крестики-нолики с разными

людьми (по возрасту, полу и близости знакомства). Нарисовав
таблицу, студент должен был предложить партнеру (испытуемому)
сделать первый ход. После того как испытуемый делал свой ход,
студент стирал поставленную им метку, перемещал ее в другой
квадратик и ставил собственную метку, делая вид, что ничего
необычного не происходит. По рассказам студентов, в половине
случаев (из 247 попыток) их партнеры считали, что происходящее
имеет некий скрытый, но вполне определенный смысл. Испытуемые
были убеждены, что экспериментатор (студент) «чего-то
добивается», хоть и не говорит, чего именно, и то, что он «на самом
деле» делает, не имеет никакого отношения к игре в крестики-
нолики, т.е. он, например, кокетничает (с представителем
противоположного пола); намекает на глупость испытуемого;
пытается его как-то задеть или даже оскорбить. Аналогичные
эффекты наблюдались и в тех случаях, когда студенты торговались
по поводу товаров, имеющих твердо установленную цену; просили
собеседников пояснить смысл совершенно тривиальных
высказываний; присоединялись без приглашения к незнакомой
группе собеседников или во время обычной беседы «рассеянно
бродили взглядом» по окружающим предметам.

Еще один способ выставить человека культурным дураком это

упростить коммуникативную ткань его поведенческой среды.
Например, придав особое значение физическим аспектам среды,
можно теоретически вынести за экзистенциальные рамки тот факт,
что среда, в которой человек находится, будучи сплетением
потенциальных и реальных событий, содержит не только видимые
объекты и приписываемые им свойства, но и его собственные яркие
внутренние состояния. Мы наблюдали это в следующих опытах.

Студентам предложили выбрать кого-то не из членов своей семьи и

в ходе обычной беседы, ничем не показывая, что происходит что-то
необычное, приблизить лицо к лицу собеседника так, чтобы чуть ли
не соприкоснуться с ним носами. Получено 79 отчетов. В
большинстве из них, независимо от соотношения полов
собеседников (однополые или разнополые пары), от близости
собеседников друг другу (просто знакомые или близкие друзья, с
незнакомыми людьми экспериментировать не разрешалось), от
разницы в возрасте (за исключением случаев с детьми), такое
поведение вызывало у обоих ( и у экспериментатора, и у
испытуемого) атрибуцию сексуального намерения со стороны
партнера, хотя какое бы то ни было подтверждение такого
намерения исключалось самих характером процедуры.
Приписывание подобных намерений другому сопровождались
собственными импульсами данного человека, которые в свою
очередь становились частью происходящего человек не только
чувствовал себя желаемым, но и сам испытывал желание.
Неподтвержденное приглашение к выбору сопровождалось
неуверенностью и относительно собственного выбора, и
относительно своей выбранности партнером. Характерными были
попытки избегания, смятение, острое замешательство и, более всего,
ощущение неопределенности всех этих состояний, наряду с
неопределенными страхами, надеждами и гневом. Эти эффекты
особенно заметно проявлялись между мужчинами.

Как правило, студентам-экспериментаторам не удавалось

нормализовать ситуацию. Испытуемые лишь отчасти принимали их
объяснение, что это было сделано «в порядке эксперимента по курсу
социологии». Нередко они с упреком говорили: «Ну ладно, это был
эксперимент, но почему ты выбрал меня?» Обычно и испытуемому,
и экспериментатору хотелось продолжить разрешение ситуации за
рамками такого объяснения, но ни один, ни другой не знали, в чем
бы оно могло или должно было состоять.

И наконец, члена общества можно выставить здравомыслящим

дураком, если представить дело так, как будто обычные, рутинные
действия управляются ранее достигнутым соглашением, и считать
при этом вероятным, что человек признает отклонение от обычного
хода вещей обусловленным такого рода соглашениями. То, что это
чисто академическое допущение, позволяющее, однако, вывести за
экзистенциальные рамки чрезвычайно важное явление,
подтверждается рассмотрением того общеизвестного факта, что
люди постоянно заставляют друг друга придерживаться соглашений,
условия которых они никогда не обсуждали. Это упускаемое
свойство общих пониманий ведет к далеко идущим последствиям,
когда явно применяется для описания природы подобных
«соглашений».

По-видимому, как бы ни были конкретны условия общего

понимания их прототипом может считаться контракт, они имеют для
людей статус соглашения лишь постольку, поскольку
сформулированные условия влекут за собой хоть и невысказанное,
но совместно понимаемое условие et cetera12. Все конкретные
соглашения формулируются под управлением общего соглашения,
подпадая под юрисдикцию условия et cetera. Это происходит не раз
и навсегда, а существенно связано с течением внутренних и
внешних событий во времени и, тем самым, с последовательным
развитием обстоятельств и их непредвиденными изменениями. А
следовательно, было бы и неверно, и неконструктивно считать
подобное соглашение своего рода страховкой, обеспечивающей
людям способность в любой момент взаимодействия надежно
предсказать будущие действия партнера. Точнее говоря, общее
понимание, сформулированное по принципу соглашения,
используется людьми для того, чтобы упорядочивать любые
последствия своих реальных действий. Непредвиденные
обстоятельства не просто случаются люди всегда и везде знают, что
непредвиденные обстоятельства могут появиться или быть
придуманы в любой момент, когда приходится решать,
соответствовали ли реальные действия сторон принятому
соглашению. Условие et cetera обеспечивает уверенность человека в
том, что неизвестные условия встречаются на каждом шагу и в
любой момент могут потребовать от него ретроспективного
возвращения к условиям соглашения, чтобы выяснить в свете
происходящих событий, в чем же «на самом деле» состояло это
соглашение « в первую очередь» и «всегда». Тот факт, что работа по
приведению текущих обстоятельств под правила ранее оговоренной
деятельности иногда приводит к неверным результатам, не должен
закрывать от нас ее всепроникающий и рутинный характер как
постоянное и существенное свойство «действий в соответствии с
общим пониманием».
Этот процесс, который я назвал бы методом обнаружения
соглашений посредством выявления или навязывания уважения к
правилу практических обстоятельств, является одной из версий
практической этики. И хотя он пока еще не привлек должного
внимания исследователей в области социальных наук, он является
предметом неизменной и общей заботы как в повседневных делах,
так и в обыденных представлениях о них на уровне здравого смысла.
Умелое и явное использование принципа et cetera для достижения
успеха в конкретных обстоятельствах профессиональное качество
юристов, этому специально обучают студентов юридических вузов.
Не следует, однако, считать, что, будучи профессиональным
качеством юристов, оно только им и доступно, или что этим
занимаются только те, кто делает это преднамеренно. Этот метод
является общим для общества в целом как системы взаимодействий,
управляемых правилами. Он является одним из механизмов,
посредством которого человек, с одной стороны, управляет своими
потенциальными и реальными успехами, равно как и неожиданными
удачами, а с другой справляется с разочарованиями, фрустрациями и
провалами (и те и другие неизбежно поджидают его в его попытках
соблюдать подобные соглашения), сохраняя при этом ощущение
разумности реальных социально организованных взаимодействий.

Частный, но точный пример существования этого явления был

многократно получен в результате применения следующего приема:
экспериментатор вовлекал людей в разговор, имея скрытый под
верхней одеждой микрофон для записи происходящего на
магнитную ленту. В процессе беседы экспериментатор неожиданно
распахивал пиджак и показывал собеседнику передатчик со словами
«Смотри-ка, что у меня есть». За первоначальной паузой почти
всегда следовал вопрос: «Что ты собираешься с этим делать?» По
мнению испытуемых, было нарушено их ожидание, что это разговор
«между нами». Когда выяснилось, что беседа записывается,
ситуация изменилась, это обстоятельство порождало новые
возможности, которые оба участника затем попытались подвести
под юрисдикцию соглашения, о котором они прежде не упоминали и
которого фактически не существовало. Разговор, который, как
теперь оказалось, был записан, приобретал тем самым совершенно
иной и проблематичный характер, учитывая, что в дальнейшем он
мог быть использован совершенно неизвестным образом. До этого
считалось, таким образом, что условие конфиденциальности
соблюдается автоматически.

Заключительные замечания

Я постарался показать, что интерес к природе, происхождению и

распознаванию разумных, реалистичных и поддающихся анализу
действий не является монополией философов и профессиональных
социологов. Все члены общества естественно и по необходимости
интересуются этими вещами и самими по себе, и в связи с социально
регулируемым выполнением своих повседневных дел. Чтобы
исследовать здравосмысленные представления и здравосмысленные
действия, надо увидеть проблему в тех способах, посредством
которых все члены общества, на каком бы уровне они не занимались
социологией бытовом или профессиональном, делают видимыми
социальные структуры повседневных действий. «Переоткрытие»
здравого смысла представляется, однако, возможным, поскольку
профессиональные социологи, как и другие члены общества, просто
привыкли уделять слишком много внимания здравосмысленным
представлениям о социальных структурах в качестве темы и
ресурсной базы своих исследований, недооценивая их роль как
единственной и исключительной программной социологической
тематики.