~1~

Олег Куваев

...Здание геологического управления виднелось с любого

конца Поселка. Оранжевое солнце круглые сутки отражалось в
окнах второго этажа. Вечерами казалось, что охваченное
пламенем управление плывет по крышам окружавших его
бараков. У входа лежал огромный, как колпак бетонного дота,
череп быка-примигениуса. От входа начинался тамбур,
заставленный железными бочками для воды (зимой и летом
пресную воду в Поселок завозили в цистернах). За тамбуром -
обитая войлоком дверь, и уж за ней сидел вооруженный охранник.
Длинные коридоры управления были пусты. Двери
большинства кабинетов опечатаны. Масляная краска на стенах
обшарпана спинами. Пахло пылью, сапогами, полушубками и
хлоркой.
Кроме вахтера в управлении в этот летний день находилось
четверо. В угловой комнате первого этажа с надписью: "В
радиорубку! Категорически!" сидел управленческий радист
Гаврюков, рыжий, как осень, человек электроники и ключа из
бывших флотских радистов.
На втором этаже были главный инженер управления Чинков
Илья Николаевич по прозвищу Будда, его секретарша Лидия
Макаровна и прораб-промывальщик Куценко по прозвищу
Скарабей. (В "Северстрое" все, от работяг до генералов, имели
прозвища - такая традиция.)
Лидия Макаровна сидела перед зачехленной машинкой,
смотрела в стену и курила. В пепельнице неряшливой горкой
дыбились докуренные до мундштука папиросы "Норд". Привычкой
палить папиросы до "фабрики", одеждой (не то жакет, не то
китель из темного шевиота), собранной кое-как прической и
неласковым взглядом Лидия Макаровна напоминала замотанных
вдов военного времени.
В кабинете напротив, захламленном, как при срочной
эвакуации, Куценко поднимал с пола мятые листки, вырванные из
журнала "Огонек" (когда-то в них. были завернуты образцы),
разглаживал, читал и складывал в стопку. Куценко был широк
корпусом, со стриженым затылком, жестким чубом и
действительно напоминал жука в брезентухе и сапогах.
 ~2~

Андрей Платонов

В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчет с

небольшого механического завода, где он добывал средства для
своего существования. В увольнительном документе ему написали,
что он устраняется с производства вследствие роста
слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда.
Вощев взял на квартире вещи в мешок и вышел наружу,
чтобы на воздухе лучше понять свое будущее. Но воздух был пуст,
неподвижные деревья бережно держали жару в листьях, и скучно
лежала пыль на безлюдной дороге — в природе было такое
положение. Вощев не знал, куда его влечет, и облокотился в конце
города на низкую ограду одной усадьбы, в которой приучали
бессемейных детей к труду и пользе. Дальше город прекращался —
там была лишь пивная для отходников и низкооплачиваемых
категорий, стоявшая, как учреждение, без всякого двора, а за
пивной возвышался глиняный бугор, и старое дерево росло на нем
одно среди светлой погоды. Вощев добрел до пивной и вошел туда
на искренние человеческие голоса. Здесь были невыдержанные
люди, предававшиеся забвению своего несчастья, и Вощеву стало
глуше и легче среди них. Он присутствовал в пивной до вечера,
пока не зашумел ветер меняющейся погоды; тогда Вощев подошел
к открытому окну, чтобы заметить начало ночи, и увидел дерево
на глинистом бугре — оно качалось от непогоды, и с тайным
стыдом заворачивались его листья. Где-то, наверно в саду
совторгслужащих, томился духовой оркестр; однообразная,
несбывающаяся музыка уносилась ветром в природу через
приовражную пустошь, потому что ему редко полагалась радость,
но ничего не мог совершить равнозначного музыке и проводил
свое вечернее время неподвижно. После ветра опять настала
тишина, и ее покрыл еще более тихий мрак. Вощев сел у окна,
чтобы наблюдать нежную тьму ночи, слушать разные грустные
звуки и мучиться сердцем, окруженным жесткими каменистыми
костями.
 ~3~

Виктория Токарева

Дорога шла лесом. Недавний испуг требовал разрядки

слезами. Танька таращила глаза, чтобы не заплакать.
И вдруг… В сказках обязательно присутствует «вдруг».
И вдруг Танька услышала музыку.
Мелодия текла откуда-то с неба. Она была не старинная и не
современная, а такая, что во все времена. В ней и жалость, и
нежность, и то, как все же прекрасно жить на этом свете.
Несмотря ни на что.
Танька слезла с велосипеда, прислонила его к дереву и пошла,
не глядя под ноги. Шла через канаву, через крапиву, через какие-
то цапучие кусты. Вдруг, а может, и не вдруг кусты раздвинулись,
и Танька увидела поляну, круглую, как тарелка. Посреди поляны,
скрестив ноги, как пастушок, сидел лётчик и играл на трубе.
Рядом стоял вертолёт и, похоже, слушал. Вид у вертолёта был
задумчивый.
Позже Танька узнала, что эта круглая поляна называется в
местной авиации «квадрат сорок пять». Лётчик зовётся Валерием.
Музыка — «Мелодия» композитора Глюка из оперы «Орфей и
Эвридика». Глюк жил давно, и давно существовала эта мелодия,
но Таньке казалось, что она возникла только что и звучит на земле
первый и последний раз.
Лётчик забрался куда-то на самые высокие ноты и пошёл
тосковать. Танька прислонилась щекой к берёзе и слушала. В
какую-то минуту глазам стало горячо, и все предметы сделались
расплывчатыми. Лётчик доиграл до конца и поднялся.
Вечерело, солнце закатывалось за горизонт, и, когда лётчик
выпрямился во весь рост, шар его головы оказался на одном
уровне с шаром солнца, заслонив его. Подсвеченная сзади, голова
лётчика была чёрная, от макушки и из-за ушей, как нимб,
дрожали багряные лучи.