Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
Предисловие
В нижеследующих очерках подробно характеризованы многие
стороны повседневного быта древних римлян - их одежда, еда,
атмосфера городских улиц, водоснабжение, структура вещей, которые
их окружали. При всем том, однако, книга не представляет собой
систематического курса римских древностей и ни в коей мере не
может заменить многочисленные сводки материала, словари и пособия
в этой области, старые и новые. Задача ее совсем иная - попытаться
понять, как соотносились между собой в древнем Риме история и быт,
обнаружить в бытовых реалиях отражение магистральных
исторических процессов и проследить эти исторические процессы до
их проявлений в повседневной жизни. Такой установкой обусловлен не
только отбор материала для предлагаемых очерков, но и порядок их
расположения в книге.
Связь между историческими процессами и повседневным бытом
не очевидна. Скорее, наоборот: обычно представляется, что одежда
человека или меню его обеда не имеют отношения к его общественной
деятельности и не дают основания судить о его взглядах. Между тем
такая связь существует, хотя и не всегда в прямой форме, и ее надо
было с самого начала выявить и обосновать. Поскольку же
древнеримский материал читателю, только приступающему к
знакомству с предлагаемыми очерками, еще не известен, то
естественно было делать это, опираясь на его общекультурный опыт,
то есть прежде всего на данные родной истории. Так возникло
открывающее книгу первое, теоретическое "Введение". Для того же,
чтобы проследить до их повседневно бытовых проявлений процессы
римской истории, надо было познакомиться с основной общественной
формой римского мира - гражданской общиной, закономерностями и
главными этапами ее развития, что и составило материал второго,
исторического "Введения".
Для последующих очерков следовало отобрать материал, который
бы ясно отражал связь быта с историей, и опустить тот, в котором эта
связь осложнена или ослаблена. В книгу поэтому вошли только очерки
бытовых явлений, связь которых со структурой и эволюцией римской
гражданской общины выступала, как нам казалось, вполне отчетливо.
Капитальным исходным фактом римской истории было
постоянное сохранение (или возрождение) архаических общинных
институтов, навыков мышления и норм поведения, сосуществовавшее
с развитием производительных сил, общественных порядков и
культуры. Соответственно, книга открывается очерком о
водоснабжении, в котором это сосуществование отразилось наиболее
непосредственно. В силу сказанного историческое развитие и
общественный динамизм воспринимались в римском мире как
разрушительная сила, разлагающая исконные и непреложные
общинные основы государственной и культурной жизни; второй очерк,
посвященный одежде, показывает, что в качестве проявления этой
силы рассматривались всякий отход от традиционных видов
оформления жизни, всякое распространение моды и проникновение
неримских веяний. Это пронизывавшее всю римскую историю
противоречие между живыми заветами общины и реальным
развитием общества приводило к тому, что архаические, во многом
изжитые порядки воспринимались как норма, а официальная мораль
превращалась в силу, принципиально консервативную; с ее позиций
осуждались как нежелательные новшества не только мода, но и самые
разные виды комфорта, в частности передвижение по городу в
носилках (третий очерк). Изжитость и одновременно сохраняющаяся
непреложность консервативных норм общественной морали создавали
к концу республики и в начале империи, то есть в период высшего
расцвета римской культуры, особую общественную атмосферу, при
которой соблюдение этих старинных норм приобретало характер
стилизации. Она ощущается в реставраторской политике первых
императоров, в насаждении ими консервативной идеологии, но также в
некоторых формах бытового поведения, прежде всего в застольях,
которые и явились предметом следующего, четвертого очерка.
Постепенно становилось очевидно, однако, что долго это положение
сохраняться не могло: система общественных ценностей и норм,
ориентированная на общинное прошлое Рима-города, приходила во
все более явное противоречие с общесредиземноморским,
космополитическим, римско-греческо-восточным характером
развивающегося Рима-империи. Во второй половине I и в начале II в.
н.э. в правовой структуре государства, в общественной атмосфере, в
религиозных представлениях происходит ряд глубоких изменений,
знаменовавших окончательное крушение аксиологии римской
гражданской общины. Они сказались также в области художественных
вкусов и бытовых привычек, в частности в изменении характера
толпы, заполнявшей улицы Вечного города и в так называемой
римской архитектурной революции, изменившей его внешний облик
(см. очерк пятый).
Книга завершается очерком, где сделана попытка найти
некоторый общий смысл тех изменений, которыми отвечала римская
бытовая среда на изменения в истории общества и государства, найти
единый образ не только духовной, но и материальной культуры
древнего Рима. Основные положения, здесь высказанные, могут
считаться дискуссионными. Вряд ли этого стоит опасаться. Если
материал, существующий двадцать с лишним веков и столько же веков
подвергающийся самым различным толкованиям, способен по-
прежнему вызывать несогласия и споры, значит, жизнь и культура
античного Рима - все еще часть нашей сегодняшней жизни и культуры.
А в этом - главное и решающее оправдание предлагаемой книги: и ее
темы и попыток найти еще одно ее решение.
Приятного чтения!
Древний рим — история и
повседневность
Введение первое, теоретическое, в
котором почти ничего не говорится о
древнем Риме, но зато ставится в
общем виде проблема отношений между
бытом и историей
Общественная жизнь и бытовая повседневность образуют две
нераздельных стороны единого целого. Общественная жизнь связана с
бытом потому, что воплощена в людях, и лишь в деятельности людей
осуществляются коренные ее процессы - производство, классовая
борьба, социальные отношения, культура. Люди же эти живут в домах,
окружены своими, их продолжающими и их выражающими вещами,
пользуются так, а не иначе устроенными орудиями труда,
руководствуются привычками и нормами. Соответственно, и
участвуют они в жизни общества, движимые не биологическим
инстинктом, а повседневными человеческими потребностями - в
частности, и необходимостью облегчить жизнедеятельность свою и
своих близких, привязанностью к своему укладу бытия и людям, в
которых он воплощен, к составляющим его вещам, обыкновениям,
ценностям, стремлением защитить и улучшить этот свой мир,
ненавистью к его врагам.
Не входя сами по себе в административное устройство или право,
в войну или идеологию, повседневная среда и быт образуют их
подпочву и подсознание[1]. Нет и не может быть общества вне людей, и
нет людей вне быта.
Быт, со своей стороны, неотделим от социально-политических и
идеологических процессов потому, что вся семантика повседневных
форм жизни, бытовых вещей, материально-пространственной среды,
их стиля и моды, основывается, положительно или отрицательно, на
общественном опыте. В 1849 г. в России дворянству было запрещено
носить бороды, хотя они, казалось бы, не имели никакого отношения к
правительственно регулируемой сфере -ник экономике, ни к политике,
ни к идеологии. Между тем эта мера обладала совершенно очевидным
общественным смыслом. Бороды воспринимались как признак
купеческого, но прежде всего крестьянского сословия;
распространившаяся манера многих передовых людей носить их, тем
более в сочетании с так называемым "простонародным платьем" -
зипунами, армяками и т.д., - стала в эти годы выражением патриотизма
с сильным демократическим оттенком, и именно этим объяснялось их
официальное осуждение, а затем и запрещение. Еще один пример,
поясняющий сказанное. На рубеже XVIII и XIX вв. резко изменилась
вся система мужской одежды в Европе, прежде всего потому, что
изгнанными оказались culottes - короткие, за колено или до середины
икры, штаны, уступившие место длинным панталонам. Но импульсы
этого процесса пришли из Франции после 1789 г., где culottes, бывшие
на протяжении всей эпохи абсолютизма непременной частью мужского
туалета у дворян, а под их влиянием, с определенными
модификациями, и у третьего сословия, стали восприниматься как
признак "старого порядка". Поэтому перестройка системы одежды и
началась в революционной Франции, где память о власти
аристократов, ненависть к их облику и всему с ними связанному была
особенно сильна, и лишь потом распространилась на другие страны.
Однако при попытке использовать бытовой материал для
характеристики исторического состояния обнаруживается, что между
ними существует не только тесная связь, но и глубокое
принципиальное различие. Конечная цель историка - раскрыть
объективные законы исторического развития, а для этого взглянуть на
прошлое извне, отвлечься от живой пестроты его повседневного
течения, рассмотреть за ней глубинные процессы и их подвергнуть
рациональному анализу. Семантика же бытовых вещей не существует
вне этого пестрого течения повседневной жизни, отражает
действующие в ней субъективные факторы и раскрывается поэтому
только при взгляде изнутри. Если одна семья, въехав в новую квартиру,
оформила свой интерьер коврами и полированной мебелью с
поблескивающим за стеклами хрусталем, а другая, въехав в соседнюю
квартиру, предпочла привезти и сохранить кровать, буфет, диван с
валиками и стол с клеенкой, то за этим можно ощутить различие
социологического порядка, поддающееся логическому осмыслению,
учету и объективному анализу, в конечном счете - общественно
значимое. Ведь не случайно изображение обстановки комнат так часто
используется в художественной литературе и кинематографии для
общественной характеристики персонажей, их занимающих.
При всем том, однако, в этой сфере, и в частности в приведенном
примере, действуют факторы, к общественным закономерностям
прямо несводимые: вкусовые предпочтения, складывавшиеся
исподволь, на протяжении всей жизни под влиянием самых разных,
подчас неуловимых и глубоко личных обстоятельств; стремление
организовать окружающий микромир именно так, а не иначе, по-
своему, тем инстинктивно утверждая ценности свои и своей
микросреды; эмоциональное и обычно бессознательное отталкивание
от ценностей, представляющихся чужими или даже враждебными.
Такие мотивировки можно ощутить изнутри, сопережить,
художественно выразить, но вряд ли можно их рационально, извне
классифицировать и анализировать - для каждого, кто вышел за
пределы их прямого, сложного и неуловимого воздействия, они просто
перестают существовать.
Повседневный быт, таким образом, связан с историей общества и
может быть использован как источник для ее изучения, и в то же время
быт и общественно-историческая закономерность располагаются в
разных уровнях общественной действительности и общественного
сознания, и один не может быть прямо использован для
характеристики другой. Существует настоятельная необходимость
найти выход из этого противоречия, вызванная внутренним развитием
исторической науки.
Всякое теоретическое знание предполагает отвлечение от
бесконечной живой подвижности и многогранности познаваемых
объектов, тем самым - определенное их упрощение и обеднение[2].
Это цена, которую приходится платить за обнаружение
внутренней сущности и внутренних связей предметов, за выявление
общих абстрактных категорий, их объединяющих. Историческая наука
сполна заплатила эту цену в первой половине нашего века, увлеченно
создавая картину прошлого, в которой общество представало бы как
система категорий - социально-экономических, социально-
политических, идеологических - и, главное, которая бы этими
категориями исчерпывалась. Развитие любой науки, однако, состоит в
приближении теоретической схемы к истинной действительности, в
том, чтобы теоретическое знание все меньше упрощало и обедняло
объект, все полнее охватывая его в реальном многообразии сторон и
оттенков[3].
Для историков это означает, что категории общественного
развития рассматриваются все более конкретно, то есть в неразрывной
связи с субъектом изучаемых изменений - живым человеком во всем
многообразии условий его существования и мотивировок его
поведения. Поэтому так много уделяется внимания в последнее время
исторической социологии, культуре, социальной психологии.
Историческая семантика бытовой повседневности стоит в том же ряду.
Задача заключается в том, чтобы попытаться выявить ее особенности,
позволяющие использовать бытовой материал при всей его специфике
для исторических реконструкций; установить пределы, до которых
такое использование допустимо; определить преимущества, в нем
заключенные, и ограничить опасности, с ним связанные.
Для решения этой задачи, по-видимому, надо прежде всего
установить, что именно в бытовых вещах - не в общетеоретическом
плане, а непосредственно и осязаемо - образует их связь с
общественными процессами. Такая связь существует, и обусловлена
она одной важной особенностью бытового материала. У любого
бытового факта помимо его практического значения есть еще
некоторый смысл, этим значением не покрываемый. Когда герой
шуточного стихотворения Пушкина "Женись" - "На ком?" - "На Вере
Чацкой" - отказывается жениться на девушке потому, что в ее семье
"орехи подают. Они в театре пиво пьют", то он полностью
игнорирует прямое назначение орехов или пива - быть продуктом
питания, лакомством, средством утоления жажды - и воспринимает их
только с точки зрения, с этим прямым назначением никак не
связанной: они приняты в социальном кругу, герою постороннем и его
шокирующем, несут на себе печать, с его точки зрения,
невоспитанности и мещанства.
По своей прямой функции предмет быта принадлежит сфере
человеческой жизнедеятельности, ее практических предпосылок, ее
рационализации, комфорта, удовлетворения жизненных потребностей:
своим непокрываемым этой функцией остатком - общественной сфере
и выражает принятые в ней нормы. Такой остаток, как известно,
принято называть знаком, а его общественное содержание - знаковым.
Когда в те же пушкинские годы Рылеев и его друзья устраивали свои
знаменитые "русские завтраки", где подавались кислая капуста,
ржаной хлеб и водка, то знаковое их содержание полностью
преобладало над прагматическим. Важно было не утолить голод, а в
годы немецкого засилья при дворе, в гвардии и в великосветском
обществе продемонстрировать преданность простым русским
народными вкусам[4].
Теория знаков, или семиотика, усиленно разрабатывалась - в
частности, в изложенном выше плане - в 1960-е гг. Для тех лет, однако,
она была главным образом новой, неожиданно открывшейся и
увлекательной гносеологией культуры, общим принципом подхода к
ней, научной атмосферой и позицией гораздо больше, чем
инструментом исследования. Попытки применить ее к конкретному
анализу, за пределами некоторых специальных областей, не оправдали
многих пылких ожиданий. Сейчас все это позади, семиотика ушла из
центра интересов, перестала быть открытием и модой, и пришло время
использовать определенные отстоявшиеся ее положения в
повседневной и прозаической исследовательской практике. Нас будут
интересовать, в частности, три свойства знаковой семантики бытовых
явлений, которые могут помочь в решении поставленной выше задачи.
Первое состоит в следующем: знаковая семантика бытовых
явлений всегда исторична - как потому, что знак возникает из системы
оппозиций, актуальных для данного, порой весьма краткого
исторического периода, так и потому, что эти оппозиции часто
строятся на противопоставлении того, что есть, тому, что было, то есть
обращаются к общественной памяти. Справедливость первого из
только что высказанных положений явствует из примеров,
приведенных выше. Борода и армяк С.Т. Аксакова имели знаковый
смысл лишь потому, что контрастировали с общеобязательными
мундирами, фраками и бритыми лицами. Оденься человек так в
середине XVII в. или в конце XIX в., и его внешность перестала бы
быть контрастной по отношению к окружающей среде, тем самым -
общественной характеристикой, тем самым - знаком. Точно также квас
и капуста на рылеевских завтраках были знаком лишь потому, что
воспринимались на контрастном фоне, где фигурировали "И трюфли,
роскошь юных лет, // Французской кухни лучший цвет, // И
Страсбурга пирог нетленный // Меж сыром лимбургским живым // И
ананасом золотым".
Вне периода, когда этот контраст существовал, завтраки не имели
бы знакового смысла, по крайней мере того, который вкладывали в них
участники; период же этот был недолог и хронологически точен - пока
длился дворянский этап русского освободительного движения со
всеми его неповторимыми историческими особенностями.
Диахронные оппозиции не менее важны для чтения знакового кода
бытовых явлений, чем оппозиции синхронные. Столь модные в
Западной Европе сегодня (или уже вчера?) эклектические интерьеры
родились из совершенно определенной общественной ситуации 1950-
1960-х гг. и именно в ней обретали свое знаковое содержание:
подчиняясь моде на ультралевизну и шумный нигилизм, столь
характерные для Запада тех лет, они демонстрировали
непочтительность владельца к любой ясно выраженной культурно-
стилевой традиции, иронию по отношению к ее академически
респектабельной правильности, а тем самым - и к ее "тяжеловесной
буржуазности".
Чтобы в этом убедиться, достаточно перелистать комплект "Art et
Decoration" тех лет или вспомнить фильмы того же времени - хотя бы
сцену в доме родителей Пьеро из "Затмения" Антониони. Но ведь сам
этот знаковый код мог читаться лишь потому, что каждая вещь здесь
вызывала прямые ассоциации с той или иной эпохой, "датировалась", и
только человек, державший в памяти все многообразие исторических
обликов европейской жизни, был в состоянии расслышать
бесшабашную и все же чуть ностальгическую стилевую
разноголосицу, заполнявшую подобные интерьеры.
На такой исторической памяти основано, в частности, и знаковое
содержание театральных декораций - не тогда, когда они скрупулезно
воспроизводят обстановку былых времен, а в тех случаях, где одна
характерная деталь будит в зрителе ассоциации и ощущения,
связанные с представленной в спектакле эпохой, вызывает ее
обобщенный образ. В знаменитой постановке "Пляски смерти"
Стриндберга в литовском Паневежисском театре художник установил
на сцене массивный, "под камень", портал, на фоне которого шло
действие. К фабуле пьесы он никакого отношения не имел, но, чуть
суженный книзу и еле заметно расширенный кверху, со скругленными
углами, он безошибочно вызывал представление об одной из самых
типичных линий архитектуры модерна, а она уже раскрывала весь
дремлющий в памяти зрителя запас ассоциаций с пластикой, образами,
событиями - словом, с исторической атмосферой рубежа XIX и XX вв.
("Пляска смерти" написана в 1901 г.)
В приведенных примерах связь пространственно-архитектурной и
бытовой среды с историей заострена и подчеркнута. Но она
присутствует и в любом другом, гораздо более ординарном материале -
просто потому, что дома и вещи живут дольше людей, любой город,
любой интерьер, нередко костюм или подбор ювелирных украшений
содержат элементы разного возраста, и воздействие, которое они на
нас оказывают, предполагает острое ощущение этой
разновременности, чуткость к их хронологической, стилевой,
ассоциативно-исторической полифонии.
Второе свойство знака, важное для разбираемой темы, состоит в
том, что он существует лишь для ограниченной социокультурной
группы, объединенной совместно пережитым общественным опытом.
Визитка - неофициальная верхняя одежда в виде короткого сюртука со
скругленными фалдами и лацканами, - в которой появляется перед
своими сановниками, пришедшими его поздравить в именины,
либеральный министр из сатирической поэмы А.К. Толстого "Сон
Попова", обладает бесспорным и отчетливым знаковым смыслом. Она
должна выказать демократизм ее обладателя („Своего, мол, чина не
ставлю я пред публикой ребром") и его соответствие духу
пореформенной эпохи: "Я ж века сын, так вот на мне визитка". Но все
это, "прочитывается", несет некоторую "информацию" и входит в
определенный "текст" лишь в глазах чиновников, которые живут в это
время. Они понимают знаковое содержание пресловутой визитки
только потому, что помнят обязательные вицмундиры николаевской
поры, наблюдали реформы 1861-1863 гг. и чутко улавливают
изменения в общественной атмосфере, тот смысл, который стремится
придать этим изменениям царское правительство. Представим себе,
что описанную сцену наблюдает пусть даже современник, но человек
иной социальной среды, скажем, тургеневский Ермолай, - и в его
глазах весь этот текст не читается, знаковый смысл визитки исчезает[5].
Панталоны (а с ними и вся мужская одежда XIX в.) сменили
culottes (а с ними и все мужское платье XVII-XVIII вв.) в конечном
счете в связи с тем, что аристократически-феодальное общество в
целом, со всеми его аксессуарами, ушло в прошлое и уступило место
цивильному обществу буржуазной эры. Но при таком взгляде "в
конечном счете" и в "целом" факт быта может быть отмечен и описан в
качестве микроскопической детали магистрального исторического
процесса, но он не может быть исторически объяснен, так как между
сменой социально-экономических формаций и покроем брюк
непосредственной связи не существует. Для такого объяснения,
очевидно, необходимо установить, как и откуда возник знаковый
смысл данного явления, как оно стало тем, чем стало для жизни
общества. И тут выясняется, что смысл этот возник - как в таких
случаях он всегда и возникает - в относительно узком и социально
относительнооднородном, исторически конкретном коллективе.
Изначально только среди ремесленного люда революционного Парижа,
где искони носили длинные бесформенные брюки, вызывавшие
насмешки аристократии, слово "санкюлот" ("sans-culotte"; "sans"- по-
французски "без") приобрело свой, внятный каждому, демонстративно
вызывающий общественный смысл[6]. В дальнейшем этот процесс
развивался уже по своей логике, каждый раз определявшейся
конкретными общественно-историческими обстоятельствами, но исток
и его самого и его семантики был именно здесь.
Для историка общества отсюда следует, что, используя быт как
источник, он восстанавливает не магистральные процессы
общественного развития, а локальные их проявления; для историка
быта - что историческая характеристика, извлекаемая им из
анализируемых вещей, относится не к формации, эпохе или классу,
вообще не к макровеличинам истории, а к кругу или социальной
группе; для обоих - что смысл их деятельности при изучении фактов
повседневного быта состоит в восстановлении непосредственно
переживаемой микроистории, которая соотносится с макроисторией
как два неразрывно связанных, но разных уровня обобщения.
Из только что сказанного явствует и еще одно, третье
примечательное свойство бытовых явлений. Поскольку в этой сфере
знак воспринимается на основе локального, внутренне пережитого
опыта ограниченной группы, он апеллирует к объединяющим эту
группу местным, интимно ассоциативным механизмам сознания. В
нем всегда есть нечто, не исчерпывающееся рациональной и потому
всеобщей логикой, нечто эмоциональное и не до конца
формулируемое, а восприятие его предполагает актуализацию таких
обертонов памяти, которые коренятся в социальном подсознании и
самим воспринимающим далеко не всегда осознаны логически.
"Педагогическая поэма" А.С. Макаренко и в книге и в жизни началась
с того, что, явившись в один из губнаробразов начала 1920-х гг., он
стал добиваться от его заведующего здания и оборудования для
создававшейся воспитательной колонии. Ни здания, ни оборудования у
заведующего не было, и требования Макаренко показались ему
чрезмерными, доказывающими неспособность работать в
соответствии с велениями времени, героически и с энтузиазмом.
офицеров.
Все это не имело никакой прямой связи с социально-
экономическими процессами, с политическими принципами как
таковыми, подчас даже с официальной идеологией. Страна жила
производительным трудом людей, не носивших мундиров; военно-
политическое положение не требовало такой армии, которую создал и
бесконечно пестовал царь; греко-римский классицизм, сыгравший
такую роль в формировании революционной идеологии
предшествующей эпохи, был неодобряем и официально гоним. В
мундирах и римских фасадах вырисовывалось нечто несравненно
более внешнее и в то же время нечто в своей непосредственности
очень глубокое - образ времени. Разделение действительности на
сферу монументальной, однообразно упорядоченной неподвижности и
сферу низменной живой изменчивости было следствием и выражением
все той же социально-политической программы царского
правительства, но следствием, коренившимся в подсознании эпохи,
эмоционально-психологическим и повседневно-бытовым.
Непосредственно люди воспринимали именно его, и именно оно
порождало ряд особенностей их поведения, мышления, творчества.
Официальный антично-римский архитектурно-бытовой маскарад
вызвал к жизни тенденцию, явственно ощущаемую в литературе и
искусстве 1830-1850-х гг.: разоблачение Римской империи как царства
бездуховности и грубой силы и защиту ранних христиан как ее жертв,
причем этот ход мысли обнаруживается в сочинениях писателей
весьма далеких от религии и церкви - Лермонтова[15], Белинского[16],
Герцена[17]. Источник его был не в религии, а в окружающей жизни, и,
только учитывая импульсы, шедшие из нее, мы можем представить
себе это время во взаимосвязи его разнородных компонентов, то есть
во всей его реальной полноте.
К этой полноте, как говорилось, можно идти и противоположным
путем. В начале 1830-х гг. Монферран проектировал для Зимнего
дворца мебельный гарнитур, выполненный П.Гамбсом и впоследствии,
после пожара 1837 г., составивший часть убранства так называемой
Малахитовой гостиной. В качестве декора архитектор широко
использовал аппликации из золоченой бронзы с античными сюжетами,
перекликавшиеся с другими античными мотивами в оформлении
гостиной. Декоративные накладки такого рода были отличительной
особенностью мебели древнего Рима[18].
В эпоху позднего классицизма и ампира они были возрождены и
получили очень широкое распространение именно в силу тех
античных ассоциаций, которые вызывали и которые вполне органично
входили в общую атмосферу революции 1789-1794 гг., Консульства и
Империи. Но уже с начала 1810-х гг. и эта атмосфера и эти
декоративные приемы быстро исчезают, уступая место либо тому
стилю, который на Западе предварял бидермайер (а отчасти уже и был
им), либо более или менее откровенной эклектике. Во всех своих
вариантах вкус времени явно и быстро развивался в сторону,
противоположную вкусам предшествующей эпохи и, в частности,
меньше всего предполагал антично-римские ассоциации. К 1830-м гг.
декоративные накладки ампирного образца были глубокой архаикой -
не случайно Монферран использовал для них рисунки своего учителя
Персье, человека предшествующего поколения, художника эпохи
французской революции и наполеоновской империи[19].
Почему же Монферран выбрал явно устарелый декоративный
прием, а главное, почему царь одобрил его? Ведь отвращение Николая
к антикизирующей атмосфере 1800-1810-х гг. было очевидно и
общеизвестно, и он всячески с ней боролся, в частности в школьном
образовании[20]. Дело, очевидно, было в том, что это искоренение
античного духа проводилось им вполне сознательно, Монферран же
очень точно угадал, что подсознательно, в безотчетных своих
реакциях, Николай не выносил вообще ничего нового,
соответствующего складывающимся формам жизни, ничего, идущего в
русле времени, вообще ничего, включенного в историческое движение,
и что повседневные вкусы царя должны были отражать эту подоснову
его мышления, ориентироваться на прошлое, привычное, неподвижное
(чем, в частности, объяснялся и официально насаждавшийся римский
маскарад, описанный выше). В инциденте с мебельным гарнитуром
для Зимнего дворца отчетливо выявились те особенности царя и его
режима, которые при односторонне социально-экономическом и
социально-политическом подходе могли бы от историка и ускользнуть,
ибо на уровне политики и идеологии они по всякого рода ситуативным
причинам нередко затушевывались, но которые общеисторически
были весьма существенны и определили столь многое в жизни России
тех лет.
В заключение необходимо указать на недостатки и опасности, как
субъективные, так и объективные, которые связаны с исторической
интерпретацией бытовых явлений. Наиболее очевидный из
субъективно обусловленных недостатков состоит в вульгарно
прямолинейном отождествлении бытового факта с проявлением
общеисторической закономерности: во Франции эпохи абсолютизма
огромные могучие парики XVII в. уступают место типичным для
XVIII в. малым пудреным парикам со скудной косицей - это значит,
что дворянство поначалу еще ощущало свою силу и боролось с
абсолютной властью королей, а в конце периода попало в полную и
приниженную зависимость от двора. Такого рода анекдотических
умозаключений легко избежать, если учитывать те особенности
знаковой семантики бытовых явлений, о которых шла речь выше, - ее
исторически локальный и ассоциативно-образный характер.
Сложнее обстоит дело с недостатками объективными,
коренящимися в самом существе описанного подхода. Исследователь
быта обнаруживает связь между явлениями, в жизни далеко
разобщенными, и связывает исторические процессы с настроениями,
вкусами, психологией, то есть вещами нематериальными,
неоднозначными и трудноуловимыми. Поэтому в принципе всегда
остается не до конца ясным, раскрывает он эту связь или
устанавливает и, соответственно, что получается в результате -
строгий, научно доказательный вывод или более или менее
произвольная эффектная метафора. Устав декабристского Союза
благоденствия есть документ, факт идеологии и, следовательно,
истории. Возникновение его связано с другим бесспорным фактом
истории - Отечественной войной 1812 г., связь их документируется и
тем самым может быть объективно доказана, верифицирована. Но вот
в те же годы в России распространяется фрак[21].
Этот факт тоже принадлежит общественно-политической истории
времени, или он замкнут в рамках частного быта и случаен? Если
принадлежит, то чем доказывается их связь - связь общественно-
политической эволюции послевоенных лет и фрака? Где гарантии
того, что такое парадоксальное сближение не целиком произвольно?
Ведь что ощущал человек, надевая фрак, прямо не документировано
(если вообще можно документировать ощущения), и тем самым
общественный смысл, обнаруживаемый нами в этом акте, не
верифицируется.
Трудности такого рода могут быть существенно ограничены, а
подчас и практически устранены за счет системного подхода к
изучаемым явлениям, характерного для современной науки в целом.
Фрак Пущина или Чацкого входит в два ряда связей - в
"вертикальную" систему исторических преемственностей и в
"горизонтальную" систему синхронных однородных явлений. Не
бытовыми интерпретациями, а объективно документируемыми
фактами русской истории являются рост дворянского свободомыслия
после Отечественной войны, выход его в последующие годы за
пределы узкого круга столичного офицерства, появление "витийством
резким знаменитых" людей, видевших свой долг в служении родине на
гражданском поприще, как следствие - их уход из армии и, значит,
смена мундира на фрак, придание последнему, таким образом,
внятного знакового смысла. Но фрак входил и в иной ряд также вполне
документируемых фактов - распространение престижа
университетского образования, рост журнальной литературы,
усиление в обществе разночинного элемента, не связанного
наследственно с военной службой. Вся эта штатская стихия явственно
ощущалась и явственно противопоставлялась стихии мундирной,
аракчеевско-николаевской, то есть также сообщала классической
штатской одежде, фраку, отчетливое знаковое содержание.
Принадлежность фрака в исследуемую эпоху к двум системным рядам
документируемых фактов практически исключает возможность его
произвольной интерпретации и делает его знаковый смысл, как и
смысл других аналогично анализируемых бытовых явлений,
своеобразной и острой, вполне объективной характеристикой
исторической эпохи.
Введение второе, историческое, где
ничего не сказано о быте, но зато
сообщается много интересного о
древнем Риме, его гражданской общине
и путях ее развития
Каждому народу дорога его история, но мало какой, наверное, так
ценил свое прошлое, как римляне. Нравы предков были для них
наставлением, идеалом и нормой, а движение времени вперед,
соответственно, - нарушением идеала и нормы и, следовательно, -
утратой, разложением, порчей.
12. Скульптура-водомет
82. Носилки-лектика
83. Ложе