Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
2014
ISBN 978-5-89353-431-3
Аннотация
В современном обществе депрессию принято считать негативным явлением,
болезнью, которую следует предотвращать или лечить. Однако многие героини сказок и
легенд, на которых основана европейская культура, абсолютно осознанно обрекают себя на
временное поражение, на муки ада, на обратимую смерть. В своей книге Симона
Мацлиах-Ханох предлагает взглянуть на депрессию как на процесс, обладающий важным
лечебным потенциалом, как на спасительное лекарство для загнанной в тупик души. Герои
сказок и легенд подсказывают нам пути выхода из, казалось бы, безвыходных положений,
учат мудрому отношению к боли и страданию.
Симона Мацлиах-Ханох
Сказки обратимой смерти. Депрессия как целительная сила
© Когито-Центр, 2014
***
Пролог
Жила-была девочка
3 В аналитической (юнгианской) психологии Тенью называют набор тех негативных качеств человека,
которыми он обладает, но не признает своими собственными. Это те свойства характера, которые человек не
приемлет в других людях, не замечая при этом, что и сам наделен ими в не меньшей степени. Они образуют
теневой образ человека, «темную сторону» его личности. Зачастую Тень заключает в себе загадочные,
пугающие свойства – это, по мнению Юнга, нашло отражение во многих литературных и мифологических
образах. Если мы обратимся к шаманству, то там роль Тени исполняет «внешняя душа», которая обычно
принимает образ того или иного животного. «Если с тенью случится что-то серьезное, то человек – хозяин тени
вскорости распрощается с жизнью» (Nahum Megged. Portals of Hope and Gates of Terror: Shamanism, Magic and
Witchcraft… Tel-Aviv, Modan).
Первая, о ком я подумала, начиная мое путешествие по следам героинь сказок,
вернувшихся из небытия, была Персефона. Юная беззаботная Персефона, как повествует
греческая мифология, была похищена Аидом, богом подземного царства мертвых, и стала
его женой. Деметра, богиня плодородия и земледелия, искала свою дочь по всему миру,
предаваясь безутешной скорби, и в это время земля была бесплодна; ничто не всходило на
засеянных полях. Люди умирали от голода и не приносили жертв богам. Зевс начал посылать
за Деметрой богов и богинь, чтобы уговорить ее вернуться на Олимп. Но она, сидя в черном
одеянии в элевсинском храме, не замечала их. В конце концов Аид был вынужден отпустить
девушку, но перед освобождением дал ей семь зерен (или три, есть разные варианты)
граната. Персефона, все это время отказывавшаяся от пищи, проглотила зерна – и тем самым
была обречена на возвращение в царство Аида. Полгода (весну и лето) она проводила с
матерью на Олимпе, а осенью опускалась в подземелье править царством мертвых. И так из
года в год вся природа на земле цветет и увядает, живет и умирает – поднимается и
опускается вместе с Персефоной.
Этот пересказ древнего мифа может вызвать недоумение: казалось бы, что общего
между мифологическим похищением и нами – женщинами, добровольно ищущими дорогу в
недра своего подсознания и идущими по ней до полного изнеможения? Воспользуюсь
красочным образом, позаимствованным у Клариссы Пинкола Эстес: достаточно лишь слегка
дунуть, как с Персефоны слетит вся пыль «патриархальной морали», предписывающей
обязательное похищение в Царство Мертвых и обнажится древний «оригинал» – Персефона
сама по доброй воле отправляется в дальний путь.
Ведь не может быть, чтобы богиня весны, дочь богини плодородия, была похищена во
чрево земли, которое по логике вещей принадлежит ее матери: сюда, в земные глубины,
уходят своими корнями деревья; здесь спят, набираясь сил, пшеничные зерна; земные соки
питают все живое на земле. Вся земля – все, что на ней, и все, что под ней, – находится во
владении Деметры, а значит, уже принадлежит или будет принадлежать и ее дочери,
Персефоне.
Что же происходит в то теплое солнечное утро? Персефона с подружками собирает
чудесные полевые цветы – фиалки и ирисы, крокусы, цветы дикой розы и гиацинта – и
незаметно отдаляется от всех. И вот, одна, завороженная пьянящей красотой цветущего луга,
она находит давно поджидающий ее нарцисс и, естественно, срывает его. Нарцисс с его
дерзким тревожащим запахом, с его манящим взглядом, обращенным вовнутрь, в
бесконечное «Я», увлекает нас все дальше и дальше вглубь, в зеркальный лабиринт, в стенах
которого отражается бездонная вечность. Черная пустота затягивает нас – мы тонем. Стоит
Персефоне сорвать нарцисс, как из недр земли возникает колесница, а в ней – Аид, властелин
царства мертвых; он увозит ее в свое лишенное света логово.
Даже если Персефона (которая являет собой не что иное, как позднюю версию Инанны)
не совсем отдает себе отчет в том, что происходит, она в действительности самым активным
образом ищет ворота, ведущие туда, где она должна оказаться. Какая часть Персефоны знает,
что нарцисс и есть те самые ворота в мир мертвых? На этот вопрос нет точного ответа, но
несомненно, что именно эта часть руководила всеми ее действиями в то солнечное утро.
А теперь еще одно легкое прикосновение – и перед нами вырисовывается другая
стародавняя картина: прежде чем отпустить Персефону, протягивает ей Аид гранатовые
зернышки. Крошечные капельки на мужской ладони, они мерцают в темноте, как налитые
кровью рубины…
Гладкие, как речные камушки, зерна приятно холодят девичьи пальцы; на мгновение
она ощущает языком их тяжесть, еще мгновение – кисло-сладкий взрыв во рту, а затем –
слабый всплеск памяти, легкий приятный озноб; и все…
– Счастливого пути, – говорит ей муж.
– До скорого свидания, – добавляет он шепотом, так, чтобы она не услышала.
А Персефона? Бросив короткий взгляд назад, она устремляется вверх по лестнице
прямо в объятия готовой ради нее на все матери.
– Ты ведь ничего у него не брала? – прижимая к себе дочь, спрашивает Деметра.
– Нет, мамочка, только зернышки граната. Только несколько зернышек.
– Глупышка моя, – заливается слезами мать. – Ты же знаешь, что нельзя выносить с
собой ничего из Аида. Теперь Аид внутри тебя. Теперь ты обязана туда вернуться. О боги!
Помогите мне!
Мать падает на колени возле черного бездонного колодца.
Конец второго акта.
«Ты прекрасно знаешь, почему, – настойчиво нашептывает поселившийся внутри меня
змей познания, – почему Персефона съедает гранатовые зерна, которые дает ей ее коварный
дядюшка». Те самые зерна, которые делают невозможным ее полное возвращение на землю
и вынуждают ее подчиниться ритму вечного маятника: вниз – в преисподнюю и назад, вверх
– к свету; ритму, по законам которого богиня весны отцветает и предается земле, как богиня
смерти, а затем возрождается – прорастает вновь, как весна.
Зернышко граната, древнего символа плодородия, процветания и супружества,
используется как метафора, как поэтический образ, намекающий на добровольное слияние
Персефоны с духом преисподней; на союз между высшим и низшим, между светом и тенью,
между сознанием и подсознанием.
Теперь меня влекла не столько знакомая мне с детства античная легенда, сколько ее
древние предшественники. И действительно оказалось, что в начале своей эволюции
Персефона спускалась в Подземелье добровольно, никто и не пытался ее похитить. Та самая
богиня весны, которую греки позаимствовали из существовавшей до них многовековой
мифологии, стремилась в Вечное Царство Мертвых, чтобы утолить жажду познания,
встряхнуть скучное спокойное бытие и наконец-то встретиться с поджидающим ее там
загадочным мужем; открыть для себя покрытый мраком внутренний образ ее матери – образ
так называемой Черной Деметры и рассмотреть вблизи скрытую в недрах души свою
собственную Тень.
И сейчас, когда мы сняли с лица нашей богини весны античную маску, нам ничего не
стоит разглядеть древние корни мифа, старательно припудренные свежим покровом
патриархальной древнегреческой морали, которая проповедовала полное разделение между
высшими и низшими, между внутренним, спрятанным, и наружным, находящимся на
поверхности. Еще одно легкое прикосновение – и мы оказываемся в совершенно ином
пространстве, в среде, которая признает важность и даже необходимость периодического
погружения в бездонные глубины подсознания. Именно так я и предлагаю читать все сказки
возвращения из небытия. Смахнем с них налет патриархальной пыли, и перед нами слой за
слоем откроется скрытая в глубине мозаика происходящего: погружение в Аид является
внутренней необходимостью.
Я отношу себя к сторонникам теории эволюционного развития, и поэтому мне трудно
представить, что в нас существуют силы, оказывающие исключительно разрушительное
действие. В творении божьем, называемом человеком, у каждого компонента, физического
или духовного, обязательно должно быть первичное предназначение с ярко выраженным
положительным потенциалом.
Даже западная медицина, веками направленная против повышенной температуры,
кашля, насморка, рвоты и других, хорошо знакомых нам симптомов, сегодня видит в них
необходимую защитную реакцию организма. Я бы прибавила к этому списку и депрессию. И
все же, как воспаление, являющееся естественной защитной реакцией организма, может
перейти в хроническую форму, так и депрессия – затянувшаяся, повторяющаяся снова и
снова – теряет свои целительные свойства и сама превращается в болезнь.
«Я хочу отметить ценность такого процесса, как депрессия, – говорил по этому поводу
Д. В. Винникотт, – при этом я не отрицаю, что люди, подверженные депрессии, тяжело
страдают и могут нанести себе серьезные повреждения, вплоть до самоубийства»4. Итак, в
5 Там же.
Жила-была девочка. Она умерла. И она родилась заново.
Вот перед нами пять коротких, скрупулезно отточенных предложений, ставших самым
выразительным прологом братьев Гримм. Пять предложений – и весь жизненный цикл
одного женского архетипа: юность, ожидание ребенка, материнство и смерть. Это
трогательное, поэтичное повествование, подобно древней реке, берет свое начало где-то в
глубине сказочных веков и со сказочным упорством прокладывает себе путь в наши дни.
Повествование, которое неподвластно времени.
Было то в середине зимы… В воздухе кружится снег, снежинка за снежинкой,
невесомые, как пух с огромного небесного лебедя. Красивое женское лицо в оконном
проеме: черное грубо обтесанное дерево, а снаружи – белизна, бесконечная белизна. И
женщина, молодая королева, еще не познавшая материнства, то ли видит в полусне, то ли
грезит наяву: ее мысли плывут, как снежный пух, кружатся и тонут в бесконечном белом
океане.
Она очнулась от укола иглы; три капли крови – три алых пятна на белоснежном
покрывале. И вдруг все оживает: пятно крови, словно брошенный в воду камень,
разбивающий зеркальную гладь озера, расплывается алым кругом на девственно белом
снегу; расползается по застывшей картине, нарушает ее покой и влечет за собой перемены,
беременность, рождение…7
А королева загадывает желание, повторяя его про себя, как молитву: она мечтает о
младенце, белом, как снег, румяном, как кровь, и черноволосом, как дерево; она создает его в
своем воображении – она шьет. Она шьет губы, алые, как кровь, – кровь девственницы; она
шьет белоснежную кожу – бледную, как остывающее тело; она шьет черные, как черное
дерево, волосы – черные, как жирные слои чернозема. Девочка рождается, и королева
умирает.
И родила королева вскоре дочку, и была она бела, как снег, как кровь румяна, и такая
7 Подобную картину мы наблюдаем в повествовании о Психее, героине греческой мифологии: и там капли
крови нарушают ленивое течение дремлющего сюжета. Ночь за ночью Психея и ее возлюбленный отдаются
любовной страсти, пока Психея, случайно уколов палец об одну из стрел Амура, не наклоняется поцеловать
своего таинственного мужа, и капля раскаленного масла из ее светильника капает на его плечо. Боль от ожога
прогоняет сон, и разгневанный Амур убегает, тем самым вынуждая Психею отправиться в длительные и
опасные поиски, в течение которых она, естественно, взрослеет, и боги в конце концов меняют гнев на милость.
черноволосая, как черное дерево, – и прозвали ее потому Белоснежкой. Сколько раз мы
слышали это предложение, которому явно предназначена роль предупреждающего знака, и
не остановились. Ведь согласитесь, это более чем странно: родилась девочка, которая была
одинаково бела, красна и черна, но почему-то, на первый взгляд, совершенно произвольно,
но на самом деле, как мы сможем убедиться далее, вполне преднамеренно красный и черный
были проигнорированы, только белый цвет оказался соответствующим образу малышки.
История, на которой выросли поколения, не озаглавлена как «Краснокровка» или
«Черностволка», а известна всем под названием «Белоснежка».
Как же получилось, что малышка избавилась от двух из трех частей своей
многоцветной личности и ухватилась за такой бледный, безжизненный цвет, как белый?
Идеальная внутренняя мать периода беременности – та самая очень-очень умная,
совершенная внутренняя мать, какой все мы собираемся стать; та, которую все мы хотели бы
иметь в качестве своей собственной матери; та, которая на самом деле может существовать
только в пределах утопического периода увеличивающегося живота, стежок за стежком
создавала в своих мечтах этакую бело-красно-черную девочку; она мечтала о трехцветной
дочке.
И ее желание исполнилось.
В момент рождения еще без имени, то есть до того, как было предопределено ее
общественное лицо, Белоснежка является законченным, целостным человеческим созданием,
состоящим из полного спектра жизни и смерти: она черная, белая и красная. Но только тогда,
как это обычно происходит в утопиях, умирает внутренняя идеальная мать из периода
беременности, вернее, уступает место действительности – действительности более сложной,
когда новые голоса и силы заявляют о своих правах на только что появившееся существо. Ну
а дочка, которая сразу улавливает, что здесь установлены другие правила игры, чем там, в
«чреве», где ее принимали всю, без оговорок и ограничений – со всем ее красным, белым и
черным, – делает свой выбор.
Белоснежка, «хорошая и послушная девочка», выбирает белый.
Еще одной девочкой, которая предпочла белый, прикоснулась к красному и стала
жертвой кровожадного черного, была выдающаяся писательница и поэтесса Сильвия Плат
(1932–1963). Она сознательно ушла из жизни в возрасте 31 года, но успела подарить миру
стихи, которые на сегодняшний день признаны вершиной женской лирики XX века, и ее
единственный роман – автобиографию «Под стеклянным колпаком» («The Bell Jar»),
повествующий о событиях 1953 года, когда она находилась в состоянии глубокой депрессии.
Плат дала современные имена действующим лицам, населяющим мир депрессии, знакомый
ей до мельчайших подробностей. Ее произведения стали моим путеводителем в сказочном
лабиринте чувств и эмоций, по которому она сама передвигалась с уверенностью
современной Белоснежки или Инанны; за время наших скитаний мы не раз обратимся к ее
творчеству.
«Стародавняя потребность быть лучшей во всем ради матери, чтобы в награду
удостоиться ее любви» – записала Сильвия в дневнике8, облекая в слова от нашего общего
имени форму поведения, которой мы, как это ни банально, подчиняем наши помыслы и
поступки. Эта фраза как нельзя лучше объясняет, почему Белоснежка останавливает свой
выбор именно на белом. Работы Винникотта, Алис Миллер9, Маргарет Малер10 и многих
8 Plath Sylvia . The Unabridged Journals of Sylvia Plath / Ed. by Karen V. Kukil. N. Y.: Anchor books, 2000.
Далее: Plath S. The Journals.
9 Алис Миллер (1923–2010) – психолог, исследователь и писательница. Ее книга «Драма одаренного ребенка
и поиск собственного Я» переведена на русский язык (М.: Академический проект, 2001). В конце 1970-х годов,
разочаровавшись в психоанализе, Миллер разработала собственную систему, основанную на опыте
швейцарского психотерапевта Конрада Штетбахера. Миллер утверждает, что фрейдианская школа относится к
фактам как к фантазии и тем самым препятствует поискам правды, утерянной в детские годы. По ее
утверждению, такого рода терапия может оказаться не только безрезультатной, но и опасной.
других указывают на очень распространенный психологический процесс, в результате
которого ребенок – зачастую младенец – изобретает и присваивает себе псевдоличность ,
«мнимое Я», вся роль которой заключается в ублажении родителей в обмен на их любовь.
Алис Миллер описывает, как «истинное Я», загнанное в бессознательное, просыпается
к жизни в результате психотерапии (или в состоянии психоза) в виде «опасного
чужестранца», перед которым мы чувствуем себя абсолютно беспомощными. Неважно,
какое имя мы ему присвоим: Тень, Волк или Колдунья, речь идет о подлинной частице
нашей души, которая задыхается в вязкой трясине нашего внутреннего болота и с которой
мы все не раз сталкиваемся в ночных кошмарах, просыпаясь от собственного крика или
плача, из-за того, что нас опять атаковало наше же «запретное» Я.
«А что произойдет, если я перестану убегать? – спрашиваем мы себя, устав от погони. –
Остановлюсь с разбегу, обернусь: раз, два, три – все фигуры на месте замри! И что,
превращусь в соляной столб? На меня нападет злодей? Провалюсь? Упаду в обморок?»
Подобно малышкам, испуганно вглядывающимся в ночную темноту комнаты, когда
небрежно брошенная на стул одежда принимает очертания чудовища, мы замираем перед
отвратительно-заманчивой загадочной неизвестностью: кто прячется там, за елью? Принц,
гном или колдунья?
И вот, именно в этот момент неясности, или раздвоенности, врывается в сюжет «злая
колдунья» – в черном бархате и ярко-красных остроносых туфлях – это не кто иной, как
«теневая сторона», с отвращением загнанная в глубину души и неожиданно потревоженная
ослепляющим неоновым светом самой же Белоснежки. Злобная мачеха, злая колдунья
рождается в то самое мгновение, когда Белоснежкой овладевает белизна; она возникает из
черного и красного, изгнанных из мира Белоснежки; из того самого черно-красного,
насильно упрятанного вглубь, который бурлит, пенится, сотрясает и, приняв незнакомую
ранее и вселяющую ужас форму, наконец вырывается наружу.
«Я ревную, завидую, домогаюсь, требую – потерянно мечусь; и вместе со мной мечутся
отраженные в витринах магазинов и в стеклах автомобилей развевающаяся черная накидка,
красные каблуки, алые перчатки – чужая, чужая, чужая как никогда…»11, – пишет Сильвия
Плат, и перед нами возникает женщина, не готовая признать неожиданно проявившиеся в
ней и вызывающие отвращение красное и черное. Они, словно негативный снимок ее
отбеленного самовосприятия, ей абсолютно чуждый и незнакомый, в котором отображены
такие антиобщественные чувства и качества, как ревность, зависть, жадность, алчность, из
которых в нашем рассказе выстроен образ злой колдуньи. И точно так же, как Плат, не
признает своего черно-красного отражения и Белоснежка. Она делит себя надвое: создает
для себя внешний отрицательный образ («злой мачехи») и чувствует, что он ее преследует:
это не я , это она в зеркале – черно-красная, чужая; она – та, что завидует; она – жадная,
алчная, растерянная; она – та, что в устрашающем красном и развевающемся черном. Ну а
я? Я – Белоснежка. Белоснежная.
Вот что пишет Сильвия Бринтон Перера, юнгианский аналитик, в своей книге «В
Я не плакса, я – герой,
И никогда не плачу.
Но, мама, что это со мной:
Вдруг слезы сами плачут?
12 Бринтон Перера Сильвия . В подземном царстве темной богини. Символический путь женской
инициации. Интернет-издательство Эксклюзив-книга, 2010. Далее: Бринтон П. С.
16 Winnicott D. W. Essays.
17 Миллер Алис . Драма одаренного ребенка и поиск собственного Я. М.: Академический Проект, 2001.
все, что ей остается, – это сложить оружие или исчезнуть.
В конце внутреннего диалога между белым, с одной стороны, красным и черным – с
другой, между Персоной и Тенью, прорежется новая женщина. Способность воспринимать
себя как красное – белое – черное сможет проявиться в ней только после изнуряющего
спуска в адские катакомбы подсознательного. Но для этого ей необходимо умереть, и сюжет
в принципе об этом.
Зеркальце на стене
Год спустя взял король себе другую жену. То была красивая женщина, но
гордая и надменная, и она терпеть не могла, когда кто-нибудь превосходил ее
красотой. Было у нее волшебное зеркальце, и когда становилась она перед ним и
гляделась в него, то спрашивала:
И зеркало отвечало:
– Вы всех, королева, красивей в стране.
И она была довольна, так как знала, что зеркало говорит правду. Белоснежка
за это время подросла и становилась все красивей, и, когда ей исполнилось семь
лет, была она такая прекрасная, как ясный день, и красивее самой королевы. Когда
королева спросила у своего зеркальца:
18 «Новые волшебные сказки» – название сборника переведенных на русский язык сказок графини де Сегюр,
написанных в середине XIX века (прим. пер.) . // Заблудившаяся в волшебном лесу Блондина не может
вернуться к своему доброму отцу королю, пока не пройдет сложнейший подготовительный курс под
присмотром доброй феи, которая ради такого случая принимает облик лесного оленя. Чтобы хоть как-то
облегчить столь болезненный процесс взросления, она усыпляет свою воспитанницу на целых семь лет, в
течение которых обучает ее всем премудростям, необходимым любой принцессе – дочке короля: проснувшаяся
Блондина великолепно играет на пианино и скрипке, мастерски владеет пером и кистью и, перелистывая книги
в библиотеке, вдруг осознает, что все это она уже читала во сне. Девушка бросается к фее со словами
благодарности, а затем, преодолев еще ряд затейливых препятствий, достигает победного финиша.
19 Там же.
Тень вдруг понимает, что ее ненаглядное зеркальце – та самая любящая внутренняя
мать, которая всегда говорит, какая она красивая, какая она хорошая девочка и как она ее
любит – на самом деле любит не ее, то есть не всю ее, а только ее «белоснежную» часть. Она
любит ее только тогда, когда та – Белоснежка.
Поэтому она «испугалась», «пожелтела, позеленела от зависти», «сердце у нее
разрывалось», «и зависть и высокомерие росли, точно сорные травы, в ее сердце все выше и
выше, и не было у нее отныне покоя ни днем ни ночью». На первый взгляд, очень мрачная и
тяжелая картина, но ведь, и правда, речь идет о вполне естественных и даже вызывающих
сочувствие переживаниях девочки, осознавшей, что родители любят вовсе не ее, а какую-то
нафантазированную ими персону. И за этим немедленно следуют чувство потери, скорбь,
обида, гнев, чувство беспомощности и непреодолимое желание отомстить. Отомстить кому?
Той самой белоснежной части, вытеснившей и растолкавшей по дальним углам все
остальные (и далеко не маленькие) части ее существа. Вот тут-то Тень и разбушевалась! Она
им всем покажет, на что она способна – какой действительно плохой она может быть. С
этого момента и до окончания повествования она должна стать единовластной хозяйкой
души, единственной дочерью матери, скрываемой под образом зеркальца; быть в его глазах
«всех красивей». И если подытожить продолжение истории, исходя из того, как его видит
Тень, то: внутреннее зеркало, мать, продолжает упрямо и последовательно рассказывать,
насколько Белоснежка красивее (т. е. желаннее, любимее), чем она; а она, Тень с не меньшим
упрямством пытается уничтожить занявшую ее место эту фальшивую и такую
положительную девочку-самозванку.
Проглотить Белоснежку
Еще несколько сот лет тому назад идея каннибализма вовсе не претила человеческой
природе. Греческие герои и боги, например, с завидным аппетитом уплетали своих детей.
Они поедали своих противников – поедали все, что движется. Тема каннибализма в
греческой мифологии звучит в унисон с мотивом рождения заново: подобно Красной
Шапочке, выпрыгивающей из распоротого волчьего брюха, проглоченная богом жертва
возвращается к жизни, рождается заново.
По одной из версий предания о Тантале, царе Лидии, он, испытывая всеведение богов,
убил своего сына Пелопа, приготовил блюдо из его мяса и подал его пирующим богам. Те,
20 Соль, добавленная в воду, в которой должна вариться Белоснежка, – это не только пикантная приправа к
этой жуткой истории, но и консервант – для длительного хранения тех элементов, которые особенно
привлекали королеву.
однако, сразу поняли замысел Тантала и отказались от угощения. Только Деметра,
погруженная в печаль о своей исчезнувшей дочери Персефоне, в рассеянности съела лопатку
юноши. Разгневанные боги заключили Тантала в подземное царство, где он испытал
нестерпимые муки голода и жажды, ну а сына его, Пелопа, вернули к жизни. Недостающую
лопатку возместили протезом из слоновой кости.
Еще один герой древнегреческих мифов Кронос 21 , возможно, страдал паранойей, а
возможно, справедливо видел в своих детях угрозу власти и поэтому проглотил всех по мере
их рождения: Гестию, Деметру, Геру, Аида и Посейдона, а затем, опоенный своим младшим
сыном Зевсом, изрыгнул их из своего чрева. Младенец Дионис – почти забытый в
современности бог, которого «опустили» до уровня покровителя виноделия, – был съеден
титанами. Они коварно заинтересовали божественного ребенка игрушками, предлагая ему то
яблоки, то шишку, погремушку, кубики и, наконец, зеркальце. Титаны напали на младенца,
когда он разглядывал свое отражение, разорвали его тело на части и съели. Афине удалось
спасти только сердце, еще трепетавшее, и она принесла его Зевсу, который вернул Диониса к
жизни и наделил его бессмертием.
Роберт Грейвс, автор «Белой Богини», значительную часть своей книги посвятил
описанию обрядов кастрации, расчленения, поедания покидающих свой трон царствующих
героев и приношения их в жертву богиням зачастую в форме грандиозных по накалу
страстей и жестокости церемоний. Подобные ритуалы существовали практически во всех
частях древнего мира; свидетельства о них найдены Грейвсом в Британии, на территории
древней Галлии и стран Средиземноморья. Со временем такого рода ритуальное действо
переросло в театрализованный акт: царствующий герой изображал мертвого, ел пищу
мертвецов, а назавтра заново женился на своей «вдове». В обоих случаях, и в реальном, и в
инсценированном, главным смыслом обряда являлось бессмертие как следствие поедания.
Этот же принцип лег в основу важнейшего религиозного обряда христианства – Причащения
к Телу (освященный хлеб) и Крови (освященное вино) Христа, который стал жертвой, был
умерщвлен, воскрес и обрел бессмертие.
Племена каннибалов верили, что они приобретают свойства съеденного ими человека.
Согласно этой древней логике, если бы коварная королева добилась своего и получила
печень и легкие девочки или если бы оправдалось предупреждение отца-охотника 22 и
хищные звери разорвали бы бедного ребенка, в нашей истории произошло бы рождение
заново и, более того, – воссоединение. Ведь королева жаждала не только увидеть в себе
Белоснежку, получить ее «красоту», то есть ее способность внушать к себе всеобщую
любовь, ее желания гораздо серьезнее: она стремится слиться с ней, чтобы навсегда
прекратить расслоение, насаждаемое критичными родителями, которые строго соблюдают
деление на «плохую» и «хорошую», «всеми любимую» и «отверженную».
Тревожный лес
21 Мария – Луиза фон Франц считает, что образ Кроноса связан с темой депрессии. Отсюда следует, что акт
поедания «внутреннего другого» (бог поедает своих детей, Тень пожирает Персону) напрямую связан с
депрессивным состоянием, сопутствующим расслоению, и, как следствие, с потребностью вновь объединить
все душевные компоненты.
22 Бруно Беттельгейм, автор «Психоанализа волшебной сказки», проецирует образ отца на образ охотника,
так как никто другой не сможет защитить девочку в тот момент, когда он будет притворяться, будто бы
выполняет приказ мачехи-королевы. По его словам, любой ребенок, читая сказки, архетипически склонен
видеть в образе охотника своего отца. Правда, в «Белоснежке» – в отличие от по-отечески надежного и
заботливого охотника, спасшего Красную шапочку, – образ внутреннего отца слаб и ненадежен: охотник/отец
не уничтожает Белоснежку, но и не предпринимает ничего для ее защиты. Только пережив глубокую
депрессию, Белоснежка найдет в себе силы воспроизвести на свет своего принца.
И осталась бедная девочка в большом лесу одна-одинешенька, и стало ей так
страшно, что все листочки на деревьях оглядела она, не зная, как быть ей дальше,
как горю помочь. Пустилась она бежать, и бежала по острым камням, через
колючие заросли, и прыгали около нее дикие звери, но ее не трогали.
24 По словам профессора Меггеда, индейцы Средней Америки верят, что источником большинства
психических расстройств, в том числе и «болезни ужаса», соответствующей депрессивному состоянию, служит
потеря человеком своего «животного двойника» (нагуаля): той части души, которая существует абсолютно
отдельно от нашей персоны. Этот «животный двойник» и есть наша интуитивная, инстинктивная, примитивная
часть, которую в западной культуре принято считать низменной, нежелательной и постыдной. Нагуаль в моем
понимании – это тот же душевный компонент, который присутствует во всех сказках обратимой смерти в виде
«королевы подземного царства» или «злой колдуньи». Его подавление может привести к тревожному
состоянию и депрессии. Меггед пишет: «Неподвластный страх, который иногда сопровождается бегством
животного двойника, является самым знакомым и распространенным расстройством, а его физические и
душевные последствия – потеря сил, слабость, отсутствие аппетита, потеря в весе и зачастую апатия по
отношению окружающим – ясно видны каждому» (Ворота надежды, ворота ужаса. Шаарей Тиква, Шаарей
Эйма. Модан, 1980 (на иврите)).
25 Меггед Нахум . Шеарей Тиква ве Шеарей Эйма. Бен-Шемен: Модан, 1998 (на иврите). Далее: Меггед
Н. Шеарей.
бывает, весь этот ворох запретных, позорных, гадких чувств, спрятанный в дальнем углу ее
душевного подполья, рос и расползался, пока не достиг размеров чудовища, изрыгающего
пламя ненависти – ненависти к брату. Это пламя, за неимением другой цели, было
направлено против нее самой. В вырытом женщиной подполье корчилось в предсмертных
муках исколотое ядовитыми иглами презренное чувство, и это не могло остаться
безнаказанным. По словам профессора Меггеда, цитирующего шамана, если с тенью
случится что-то серьезное, дни хозяина человеческой тени сочтены. Ее тень, ее
невысказанные, раздавленные в кашу гнев и обиды бродили и пенились, наполняя душу
ядовитыми парами; они лишили женщину воздуха. Состояние тревоги, приступы
панического ужаса стали невыносимы.
Шаман заставил ее вскрыть могилу, вынуть оттуда изуродованное тельце ее
куклы-тени – и признать свои чувства.
Здесь, как и во многих других случаях, лечение отталкивается от обратного: как только
женщина осознала и признала направленный против нее гнев брата, она тем самым признала
правомерным свое озлобленное отношение к нему; она дала свободу своим чувствам и сразу
же освободилась от кошмаров. Тень может вернуться и занять свое место в душе. Она не
должна больше протягивать свои костлявые руки, чтобы напомнить о своем существовании,
потому что никто не пытается ее изгнать, зарыть в заброшенной людьми деревне.
Эта женщина настолько боялась своей недозволенной тени, что не только закопала ее
на кладбище, но и сделала это в далекой опустевшей деревне, то есть окончательно изгнала
ее из сознания. Там, на безлюдном кладбище, «никто» не станет эту тень оплакивать или
откапывать, там ей обеспечено полное всеобщее забвение.
Многие из нас становятся жертвами изнуряющих приступов тревожного состояния, не
подозревая, что сами же и «породили» это чудовище; что они месяцами согревали своим
теплом – высиживали – крокодилье яйцо, не подозревая, что зубастый детеныш уже
вылупился и только выжидает удобного момента, чтобы наброситься на свою жертву26.
Приступы тревожности «неизвестного происхождения» атакуют нашу жизнь в самом ее
апогее, наказывая за то, что в этой жизни не находят своего отражения наши истинные
потребности, подчиненные нашим внутренним или внешним (социальным) понятиям о
неких нравственных идеалах. Так, к примеру, матери в кибуцах, подчиняясь идеологическим
требованиям коммуны, были вынуждены жить практически отдельно от детей, которых
кормили, укладывали спать, наказывали и утешали нянечки – верные уполномоченные
кибуцного движения; или женщины, посвятившие себя карьере, которые, следуя идеям
феминизма, заглушают в себе отзвуки взывающего к их материнскому началу детского
плача. Этой теме посвящена книга Арэлы Ламдан «Конец безмолвию: мы не желаем больше
молчать»27, в которой она публикует беседы с женщинами трех поколений, живущими в
кибуцах. Яэль «мать второго поколения»: «Быть матерью в кибуце того времени означало
быть послушной матерью… С одной стороны, мне было важно соблюдать правила и законы,
с другой – меня преследовало тяжелое чувство, что что-то я делаю не так… Каждый вечер я
брала детей, без которых жить не могла, и отправлялась с ними на другой конец кибуца в
детский корпус, где находилось их детское общежитие… Я слишком хорошо знаю, что если
27 Ламдан Арэла . Мештика ле Заака ве Дибур. Тель-Авив: Йад Табенкин, 2004 (на иврите).
ты не будешь подчиняться законам, тебя не будут любить; а если тебя не будут любить – это
конец…»
Другая крайность – женщины, которых полностью поглотило интенсивное, тотальное
материнство, не оставляющее места как для самых элементарных потребностей (прервать
кормление, чтобы сходить в туалет, или сделать себе бутерброд, даже если дочка именно
сейчас хочет играть), так и для надобностей личного плана (быть наедине с собой,
загадывать на будущее, что-то делать в свое удовольствие). Какой приятной и
притягивающей, но в то же время опасно иллюзорной, может оказаться детская
неспособность отличить свое младенческое незрелое «я» от всего, что связано с понятием
«мама», особенно если «мама» – сама младенец, слишком рано лишенный целительного
материнского тепла.
Вот и я, как многие женщины, чьи бесконечно преданные работе родители
воспитывали своих детей на фрейдистских принципах «сепарации» между матерью и
ребенком (это должно было помочь ребенку вырасти и сложиться как индивидууму), и были
слишком рано лишены дивного диалога, который происходит между нежным алым ротиком
и мягкой теплой грудью, между любящими убаюкивающими руками и прижимающимся
беспомощным тельцем; как те, кто махал ручкой вслед энергично шагающей маме и
оставались дома с няней (которая тоже оставила дома детей и отправилась на работу) – я,
подобно многим женщинам, искала утешения в материнстве. Моя преданность ребенку
незаметно перешла в абсолютную зависимость, равную той, в которой находится младенец
по отношению к своей матери: из моей жизни было вычеркнуто все, что не определялось
потребностями ребенка; я полностью отреклась от той части моего «Я», которое не было
связано с функцией «мама».
Раз за разом отказываясь от наших самых элементарных, казалось бы, давно
привычных и вполне доступных желаний и стремлений, мы незаметно погружаемся в
пустоту безразличия. Мы еще не понимаем, что происходит, но уже испытываем усталость,
равнодушие к происходящему вокруг нас, граничащие с полной апатией. Вещи, которые
всегда будоражили наше воображение, вызывали в нас спортивный азарт и требовали
немедленного действия – обустройство дома, новый проект на работе, – оставляют нас
абсолютно безучастными, погруженными в полудрему, как будто наши жизненные резервы
на исходе и не в состоянии мобилизовать чувства, необходимые для реализации каких бы то
ни было планов на будущее. Чаще всего мы начинаем понимать происходящее слишком
поздно: беспощадная лавина уже несет нас к бездне, и только крошечный осколочек,
оставшийся от нас прежних, преодолевая смертельный ужас, трубит тревогу. Жутко!
А ведь, если подумать, еще задолго до тревоги, задолго до депрессии наши внутренние
сейсмометры посылают нам настойчивые сигналы о надвигающейся катастрофе. Все, что мы
должны сделать прежде, чем наши тени начнут протягивать к нам свои костлявые руки из
ямы, которую мы для них вырыли, – это подать им руку, помочь выбраться на поверхность,
осторожно отряхнуть их от пыли и грязи и желательно обнять. Обнять тень, потому что без
нее наша жизнь – не жизнь.
Пробуждение к жизни настоящего «я», которое существует бок о бок с «тенью» 28 ,
нередко сопровождается неприятным покалыванием, подобным тому, что появляется в
занемевших, а затем наполнившихся кровью органах. Теперь, когда раздавшееся вширь «я»
потягивается во вдруг ставшей узкой кровати, когда руки и ноги заполняют собой все
домашнее пространство и крадут время, внимание и силы, – в доме необходима
28 Герои сказки Ганса Христиана Андерсена «Тень» по воле автора меняются ролями. Тень покидает своего
хозяина, живет отдельной, независимой от него жизнью и только изредка навещает своего прежнего владельца.
Чем сильнее и увереннее становится тень, тем слабее становится человек. Его состояние ухудшается настолько,
что он готов стать тенью своей тени и даже обещать, что никто никогда не узнает правды; и все же – он
умирает. По другой версии, тень предает своего хозяина, и он, чудом избежав смертной казни, покидает город,
селится в тихой деревне, чтобы там вдали от всех вырастить себе новую тень.
перестановка, чтобы освободить место для появившегося там нового человека. И человек
этот – я.
С тех пор как я пережила и поняла этот процесс, стоит мне почувствовать даже слабый
запах тревоги, и я тут же начинаю искать его источник: зловоние какого убитого и
погребенного мною запретного чувства я учуяла? Каким бы разложившимся и
отвратительным ни был этот труп, его нужно обнаружить и извлечь на свежий воздух.
Возможно, подобно «женщине-скелету»29, он обрастет мясом и кожей и станет нашим
верным и незаменимым спутником на всю оставшуюся жизнь; а возможно, он свое уже
отслужил, и нам останется только похоронить его с почестями.
Я убедилась, что, признавшись в существующих наперекор табу запретных чувствах,
мы высвобождаем себя из их тисков – тисков, которые за неимением другой точки
приложения способны задушить нас до смерти.
Избушка
Бежала она, сколько сил хватило, и вот стало уже вечереть, увидела она
маленькую избушку и вошла в нее отдохнуть. А в избушке той все было таким
маленьким, но красивым и чистым, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Стоял там накрытый белой скатертью столик, а на нем семь маленьких тарелочек,
у каждой тарелочки по ложечке, а еще семь маленьких ножей и вилочек и семь
маленьких кубков. Стояли у стены семь маленьких кроваток, одна возле другой, и
покрыты они были белоснежными покрывалами. Захотелось Белоснежке поесть и
попить, и взяла она из каждой тарелочки понемногу овощей да хлеба и выпила из
каждого кубочка по капельке вина, – ей не хотелось выпить все из одного.
<…> А так как она очень устала, то легла в постельку и, отдавшись на
милость Господню, уснула. Когда уже совсем стемнело, пришли хозяева избушки,
а были то семеро гномов, которые в горах добывали руду. Они зажгли семь своих
лампочек, и когда в избушке стало совсем светло, они заметили, что у них кто-то
был, потому что не все оказалось в том порядке, в каком было раньше. <…>
И увидели они спящую Белоснежку.
– Ах, Боже ты мой! Ох, Боже ты мой! – воскликнули они. – Какой, однако,
красивый ребенок!
Они так обрадовались, что не стали ее будить и оставили ее спать в
постельке. <…>
Наступило утро. Проснулась Белоснежка, увидела семь гномов и испугалась.
Но были они с ней ласковы и спросили:
– Как тебя зовут?
– Зовут меня Белоснежка, – ответила она.
– Как ты попала в нашу избушку?
29 Эту замечательную легенду о женщине-скелете можно найти в книге Клариссы Пинкола Эстес «Бегущая с
волками»: жила-была девушка, которую разгневанный отец сбросил со скалы в море. Как-то, заброшенный
рыбаком крючок зацепился за обглоданный рыбами скелет. Рыбак с трудом добрался до берега и в ужасе
бросился бежать к стойбищу, но запутавшийся в леске скелет преследовал его и в покрытой снегом тундре.
Добежав до деревни, он с облегчением юркнул в юрту, но и там, к своему ужасу, обнаружил сваленные в углу в
кучу, опутанные леской кости. Страх сменился жалостью, и он начал распутывать леску и складывать кости по
порядку: сначала пальцы ног, затем – лодыжку. Все это он проделывал, тихо напевая колыбельную, которую
когда-то пела его мать. К концу ночи леска была распутана, женщина-скелет собрана, и рыбак заснул. Во сне у
него скатилась слезинка, при виде которой женщина-скелет почувствовала непреодолимую жажду. Она долго
пила из слезинки, а затем протянула руку к его груди и вынула оттуда сердце. Женщина начала бить в него,
словно в бубен, сопровождая громкие звуки словами: «Плоть-плоть-плоть». Ее кости обрастали плотью, а она
продолжала петь. Так она напела себе волосы, грудь и бугорок между ногами. Той же песней она раздела
рыбака и, прижавшись к его телу, вернула ему сердце. Так они и проснулись, сплетенные новой любовью
(Эстес К. П. Бегущая с волками. Глава 5. Пер. Т. Науменко).
И рассказала она им о том, что мачеха хотела ее убить, но егерь сжалился над
ней, что бежала она целый день, пока наконец не нашла их избушку. Гномы
спросили:
– Хочешь вести наше хозяйство, стряпать, постели взбивать, стирать, шить и
вязать, все содержать в чистоте да порядке, – если согласна на это, можешь у нас
остаться, и всего у тебя будет вдосталь.
– Хорошо, – сказала Белоснежка, – с большой охотой.
И осталась у них. Она содержала избушку в порядке; утром гномы уходили в
горы искать руду и золото, а вечером возвращались домой, и она должна была к их
приходу приготовить им еду.
Подарки
А королева, съев легкие и печень Белоснежки, стала снова считать, что она
самая первая и самая красивая из всех женщин в королевстве. Она подошла к
зеркалу и спросила:
И ответило зеркало:
Испугалась тогда королева, она ведь знала, что зеркало говорит правду, и
поняла, что егерь ее обманул и что Белоснежка еще жива. И стала она снова думать
и придумывать, как бы ее извести; не было ей от зависти покою, оттого что не она
самая первая красавица в стране. И вот, наконец, что-то надумала: накрасила себе
лицо, переоделась старой торговкой, так, что и узнать ее было нельзя. Направилась
она через семь гор к семи гномам, постучала в дверь и говорит: – Продаю товары
хорошие! Продаю!
Глянула Белоснежка в окошко и говорит:
– Здравствуй, добрая женщина, что же ты продаешь?
– Хорошие товары, прекрасные товары, – ответила та, – шнурки
разноцветные.
И достала королева один из шнурков, показала, и был он сплетен из пестрого
шелка. «Эту честную женщину можно и в дом пустить», – подумала Белоснежка,
открыла дверной засов и купила себе цветной шнурок.
– Как тебе идет, девочка, – молвила старуха, – дай-ка я зашнурую тебя как
следует.
Белоснежка, не ожидая ничего дурного, стала перед нею и дала затянуть на
себе новые шнурки. И начала старуха шнуровать, да так быстро и так крепко, что
Белоснежка задохнулась и упала мертвая наземь.
– Была ты самой красивой, – сказала королева и быстро исчезла.
Вскоре после того к вечеру вернулись семь гномов домой, и как испугались
они, когда увидели, что их милая Белоснежка лежит на земле, не двинется, не
шелохнется, точно мертвая! Подняли они ее и увидели, что она крепко-накрепко
зашнурована, тогда разрезали они шнурки, и стала она понемногу дышать и
постепенно пришла в себя. Когда услыхали гномы о том, что случилось, они
сказали:
– Старая торговка была на самом деле злая королева, берегись, не впускай к
себе никого, когда нас нет дома.
А злая женщина возвратилась домой, подошла к зеркалу и спросила:
Когда услыхала она такой ответ, вся кровь прилила у ней к сердцу, так она
испугалась, – она поняла, что Белоснежка ожила снова.
– Ну, уж теперь, – сказала она, – я придумаю такое, что погубит тебя
наверняка.
Зная ведьмино колдовство, приготовила она ядовитый гребень. Затем
переоделась она и обернулась другою старухой. И отправилась за семь гор к семи
гномам, постучалась в дверь и говорит:
– Продаю товары хорошие! Продаю!
Белоснежка выглянула в окошко и говорит:
– Проходи, проходи дальше, в дом пускать никого не велено!
– Поглядеть-то, пожалуй, можно, – молвила старуха, достала ядовитый
гребень и, подняв его вверх, показала Белоснежке.
Он так понравился девочке, что она дала себя обмануть и открыла дверь. Они
сошлись в цене и старуха сказала:
– Ну, а теперь дай-ка я тебя как следует причешу.
Бедная Белоснежка, ничего не подозревая, дала старухе себя причесать, но
только та прикоснулась гребешком к волосам, как яд стал тотчас действовать, и
девочка упала без чувств наземь.
– Ты писаная красавица, – молвила злая женщина, – но теперь-то уж пришел
тебе конец.
Сказав это, она ушла.
Но, к счастью, дело было под вечер, и семь гномов вскоре вернулись домой.
Заметив, что Белоснежка лежит на земле мертвая, они тотчас заподозрили в том
мачеху, стали доискиваться, в чем дело, и нашли ядовитый гребень; и как только
они его вытащили, Белоснежка снова пришла в себя и рассказала им обо всем, что
случилось. И еще раз гномы ей сказали, чтоб была настороже и дверь никому не
открывала.
Было оно (яблоко) снаружи очень красивое, белое и румяное, и всякому, кто
б увидел его, захотелось бы его съесть, но кто съел хотя бы кусочек его, тот
непременно бы умер. Когда яблоко было готово, накрасила она (королева) себе
лицо, переоделась крестьянкой и отправилась в путь-дорогу, – за семь гор к семи
гномам. Она постучалась, Белоснежка высунула голову в окошко и говорит:
– Пускать никого не велено, семь гномов мне это запретили.
– Да, это хорошо, – ответила крестьянка, – но куда же я дену свои яблоки?
Хочешь, подарю тебе одно из них?
– Нет, – сказала Белоснежка, – мне ничего не велено брать.
– Ты что ж это, яду боишься? – спросила старуха. – Погляди, я разрежу
яблоко на две половинки, румяную съешь ты, а белую съем я.
А яблоко было сделано так хитро, что только румяная его половинка была
отравленной. Захотелось Белоснежке отведать прекрасного яблока, и когда увидела
она, что крестьянка его ест, то и она не удержалась, высунула из окошка руку и
взяла отравленную половинку. Только откусила она кусок, как тотчас упала
замертво наземь.
Эпизод, в котором они вместе съедают каждая по половине одного яблока, несомненно,
является символом их единства как двух сторон одного целого: персона и тень дополняют
одна другую.
Тень, отравившая только румяную половинку яблока, отлично знает, что Белоснежка
потянется именно к нему, к красному, – ко всему, чего она была лишена: страсти, эмоции,
тяги к жизни – именно в них заложено семя обратимой смерти.
Возможно, ей предоставляется последний шанс выбраться наружу. Вот оно, яблоко:
половинка – румяная, половинка – белая. Неужели и после столь тяжелой душевной работы в
избушке у гномиков Белоснежка останется верной своей безжизненной бледности или
все-таки решится попробовать вкус жизни? Она делает правильный выбор. Белоснежка
выбирает жизнь; правда, завернутую в покрывало смерти31, но и это временно.
Ведь как знать, когда еще подвернется шанс повзрослеть, стать цельной личностью,
слиться в единое целое с затаившимися в ней красным и черным? Сколько раз еще тень
будет стучаться в избушку Белоснежки? Может, она уже никогда не вернется и оставит ее в
полубытии полупрозябающей в полулюдской-полусказочной компании с существами
получеловеческого роста?
Белоснежка делает правильный выбор. Вонзив зубы в ядовитое яблоко, она падает,
сраженная мертвым сном. В ее состоянии это единственный способ, позволяющий
растерзанной душе исцелить себя.
Сильвия Плат, чьи потрясающие своей откровенностью записи сопровождают наш
разговор о возвращении из небытия, добровольно ушла из жизни в возрасте 31 года. Из
записей в ее дневнике ясно видно, какие невероятные усилия она приложила, чтобы
оттолкнуть от себя яблоко безжизненной жизни, протянутое ей из-за приотворенной двери.
Мы никогда не узнаем, что действительно происходит с человеком, накладывающим на
себя руки, но я верю, что Сильвия Плат продолжала бороться до последней секунды.
Самоубийство, спланированное до мельчайших деталей, только подтверждает, насколько она
боялась потерять контроль, провалиться в бездонную пустоту. Она приготовила детям
завтрак, поставила его возле их кроватей, тщательно закрыла двери в комнаты, заложила
щели мокрыми полотенцами, приняла большую дозу снотворного, включила газ и сунула
голову в плиту.
Скорее всего, было уже поздно, но может быть, если бы она позволила себе хоть
чуть-чуть отпустить вожжи в те несколько лет или месяцев, предшествовавших ее смерти, то
смогла бы познать не только ужас существования в пустоте небытия, но и пережить
пробуждение жизненных сил, которого она так ждала; она смогла бы вновь почувствовать в
себе силы, которые пыталась удержать во что бы то ни стало в той опустошенной жизни.
У Сола Беллоу есть замечательный рассказ «Кража», героиня которого, Клара,
предлагает свой ключ к расшифровке этой ускользающей от понимания тайны: «Когда я
пьяна от беспокойства – это похоже на опьянение, – внутри у меня начинает биться некий
пульс, призывный ритм смерти, он искушает меня покончить с жизнью. Говорит: „Зачем
ждать?“.
Когда я становлюсь такой впечатлительной, жизнь не представляет для меня ценности.
В том-то и ужас. Я доступна соблазну смерти». Она обсуждает эту тему со своим
возлюбленным: «Есть что-то сумасбродное в том, как я запуталась, в моем восприятии…», и
31 Многие авторы, в частности Роберт Грейвс, приводят доказательства того, что в отличие от современного
западного общества, где красный цвет традиционно считается «живым» цветом, а белый символизирует смерть
(саван, привидения и т. п.), в древнем мире эти цвета означали обратное: «Пища богов», вероятно,
предполагает, что табу на красную еду возникло из табу на поедание мухоморов, ибо поганые грибы, судя по
греческой поговорке, которую цитировал Нерон, были «пищей богов». В Древней Греции вся красная еда –
омар, бекон, барабулька, лангуста и красные ягоды и фрукты – была запрещена, кроме как во время праздников
в честь мертвых. (Красный цвет – цвет смерти в Греции и Британии в бронзовом веке: красная охра была
обнаружена в захоронениях эпохи мегалита в горах Пресцелли и на равнине Солсбери.) (Грейвс Р. Белая
богиня. Пер. И. А. Егорова).
он заканчивает, не задумываясь: «Восприятии жизни…»32.
И это верно. Клара, Сильвия Плат, а вместе с ними – и Белоснежка, воспринимают,
чувствуют, ощущают жизнь. Но иногда обстоятельства оказываются настолько тяжелыми,
что для того, чтобы жить настоящей, полной жизнью, необходимо отдаться во власть
жуткому и жестокому, как смерть, целительному механизму, которому наше общество дало
имя – депрессия. Сильвия Плат боялась депрессии больше, чем смерти. И для Клары у Сола
Беллоу беспокойство страшнее, чем смерть. Если бы только нам всем было известно то, о
чем знала древняя богиня Инанна: в депрессии и тревоге есть больше, чем капля смерти, но
эта смерть – обратима, она может дать нам жизнь.
Может сложиться впечатление, что Белоснежке настолько необходимо яблоко – яблоко
познания, что она готова заплатить за него жизнью, депрессией. Но в действительности
нашей Белоснежке, равно как Инанне, Красной Шапочке и другим героиням сказок
возвращения из небытия нужна именно депрессия, а яблоко, протянутое старухой, – это
всего лишь поданный к порогу экипаж, которым правит «яд познания».
Так давайте поговорим о яблоке. Этот плод такой же древний, как сотворение мира, как
змей, как Адам и Ева; он только часть целого комплекса архетипов, символизирующих и
подтверждающих своим вечным существованием понятие «рождение заново»33, дошедшее
до нас из глубины веков. Ева, а с нею и Адам – ее анимус, была умерщвлена-изгнана из рая, а
затем родилась заново в нашем бренном мире. Так и мы: умираем-извергаемся из матки – и
появляемся на свет. Бесчисленные мифы повествуют нам снова и снова, что это
определенный тип смерти, без которого нет рождения, нет новой жизни. Вот и Персефона,
богиня весны, умирает каждую зиму, скрываясь в преисподней, и рождается из нее в начале
каждой весны.
Является ли сказка о Белоснежке отголоском мифа о Персефоне, исчезающей в
подземном царстве теней? В этой связи интересно отметить, что Элизиум, место, где жила
Персефона в царстве мертвых, означает «яблоневые сады»34. Значит ли это, что и Персефона
из какого-нибудь древнего, уже позабытого предания тоже надкусила яблоко, плод древа
познания добра и зла? В греческой версии, как уже упоминалось, она проглотила ягоду
граната, что связало ее навечно с покрытой мраком преисподней.
Может ли быть, что и Персефона, и Белоснежка являются перевоплощением первой
женщины в этом мире, Евы, которая тоже прошла подобный процесс? Каждая из них –
бессмертная легенда о жажде познания, притаившейся у порога. Познания темного,
таинственного, принесенного на черных крыльях «змеи», «колдуньи», «злых сестер» Психеи,
уговоривших ее заколоть мужа, на крыльях всех тех, кто является олицетворением
внутренних сил, несущих смерть, обратимую смерть, а вместе с ней и перемены; перемены,
для свершения которых необходимо надкусить яблоко, раствориться в бездне и родиться
заново.
Отведав плод познания, покидает свой рай – рай неведенья – и спускается на землю
Ева. Для нее это удар – сильный и болезненный, но необходимый для зарождения жизни.
Персефона и Инанна оказываются в подземном царстве, а опьяненная любовью Психея
опускается вслед за своим возлюбленным на землю, а затем, по воле Афродиты, – все ниже и
ниже в глубины преисподней. Все эти архетипы преодолевают тяжелый путь к взрослению,
32 Беллоу Сол . Кража: Собрание рассказов в одном томе. М.: АСТ – Астрель, 2010.
33 Если яблоко разрезать поперек, то в центре каждой половинки будет пятиконечная звезда, символ
бессмертия, который представляет Богиню в ее пяти воплощениях: от рождения до смерти – и обратно: от
смерти к рождению (Грейвс Роберт . Белая богиня).
34 Alisier – догальское слово, обозначавшее ягоду, яблоко, – и артуровский Аваллон означают одно и то же
(Эстес К. П. Бегущая с волками).
и каждая из них может поведать нам историю, которая обычно начинается с того, что наши
герои не желают больше оставаться в первозданном раю неведенья, словно младенец в чреве
матери. Это неосознанное младенческое состояние, которому отказано в праве на будущее,
является результатом целой системы подавления и отрицания, необходимой их ранимой
душе для самозащиты. Что же заключает в себе знание, страсть к которому вынуждает нас
покинуть защищенную толстыми стенами крепостную башню и устремиться вниз головой –
смело, но далеко не всегда привлекательно – к многострадальной земле, а зачастую и еще
ниже, на твердокаменное дно преисподней? Если бы я задала этот вопрос великой богине
Инанне, ее ответом было бы, что это изначальное познание себя, интуитивное глубинное
восприятие природы и природно-женской части души, суть которой заключается в строго
упорядоченном движении: подъем и спуск, смерть и рождение заново.
С древнейших времен, еще со времен нашей прародительницы Евы, надкусывание
яблока стало символом познания. Мы можем даже слегка расширить эту тему, заметив, что
познание в Ветхом Завете – это и полное слияние мужского и женского, света и тени. Таким
образом мы плавно переходим к началу следующего действия в сюжете о Белоснежке: к
воссоединению с мужским элементом души, с ее принцем-избавителем.
Смерть Белоснежки
(Плат С . Жала35)
Гномы, вернувшись вечером домой, нашли Белоснежку лежащей на земле,
бездыханной и мертвой. Они подняли ее и стали искать яд: они расшнуровали ее,
причесали ей волосы, обмыли ее водой и вином, но ничего не помогло, – милая
девочка как была мертвой, так и осталась. Положили они ее в гроб, сели все семеро
вокруг нее и стали ее оплакивать, и проплакали они так целых три дня. Затем
решили они ее похоронить, но она выглядела точно живая – щеки у нее были
красивые и румяные. И сказали они:
– Как можно ее такую в сырую землю закопать?
И велели они сделать для нее стеклянный гроб, чтоб можно было ее видеть со
всех сторон, и положили ее в тот гроб и написали на нем золотыми буквами ее имя,
и что была она королевской дочерью. И отнесли они гроб тот на гору, и всегда
один из них оставался при ней на страже. И пришли также птицы оплакивать
Белоснежку: сначала сова, затем ворон и, наконец, голубок. И вот долго-долго
лежала в своем гробу Белоснежка, и казалось, что она спит, – была она бела, как
снег, румяна, как кровь, и черноволоса, как черное дерево.
35 Плат Сильвия . Жала (из книги стихов «Ариэль»). Пер. с англ. Яна Пробштейна.
свои помыслы. С этого дня и далее гномы охраняют ее и днем и ночью: ведь как только
Белоснежка расслабляется и низвергается в небытие, силы в ее душе начинают просыпаться.
К активным действиям пробуждаются не только гномы: лесные птицы тоже
оплакивают Белоснежку. Все жизнеспособные, животные силы, которые так пугали ее в
начале пути, а теперь, после ученичества в доме у гномов, стали ей родными, горюют о
Белоснежке. И делают они это не для того, чтобы проститься, а так же, как это делала
Ниншубур, верная служанка богини Инанны, скорбящая о своей госпоже, низошедшей в
царство мертвых. Ее слезы – проявление сочувствия, любви, единомыслия и, более того, ее
слезы – это молитва. Когда она, обращаясь то к одному богу, то к другому, рыдает, царапает
себе лицо и рвет на себе одежду, она вовсе не прощается с богиней, а взывает к богам,
пытается разбудить в них жалость к Инанне и умоляет их о помощи.
Удивительно, какое большое расстояние успела пройти Белоснежка на своем длинном
и изнуряющем пути только благодаря тому, что ее дорога пролегала через лес и лесную
избушку: когда она, дрожа от ужаса, впервые оказалась в незнакомых окрестностях
подсознания, она не знала имени ни одного из поселившихся здесь существ. Она называла их
«дикие звери» и только поражалась тому, что они ее «не трогали». Кто это там злобно скалит
зубы? Кто испуганно машет крыльями? Кто это кровожадно рычит? А кто же там
предостерегающе вскрикнул? Кто это встревоженно чирикает и кто урчит от удовольствия?
Теперь она знает их наперечет: сова, ворона, голубка – все они обитают в ее душе; и все они
плачут вместе с ней. «Нет ничего более целого, чем разбитое сердце», – говорит великий
мудрец Рабби Нахман из Брацлава, и это вселяющее оптимизм наблюдение точно
характеризует то положение, в котором, конечно, не предполагая ничего подобного, сейчас
находится наша Белоснежка.
Возвращение анимуса
Проходит много времени, прежде чем гном, стерегущий душу, к тому моменту уже
выздоравливающую, вырастает до размеров принца на белом коне. Положительная мужская
сила крепнет и приобретает форму; она тверда в своем намерении разбудить душу, заставить
ее ступить на тропу жизни: иначе зачем она здесь появилась?
Но гномы души, как ни странно, отказываются освободить Белоснежку. Гномы,
охраняющие сон девушки, боятся перемен: ведь, свернувшаяся калачиком, подобно
беспомощному младенцу, ранимая душа таким образом оберегает себя от столкновения с
приобретенными ею новыми знаниями. Бывают моменты, когда долгожданное пробуждение
будто отступает, и мы предпочитаем не просыпаться.
Изнурительно долгая борьба с депрессией, с неподвластным страхом и тревожным
состоянием, с потерей себя была настолько тяжела, что не устоявшая душа сдалась и
погрузилась в небытие и теперь отказывается от любой попытки выбраться наверх, чтобы
опять начать жить. Усилие кажется практически неоправданным: кто может гарантировать,
что ей не придется еще раз пройти весь этот мучительный путь?
Никакие обещания не могут заставить гномов согласиться на пробуждение, и тогда
принц просит подарить ему Белоснежку. Гномы, которые знают, что ожидание
безвозмездного подарка свидетельствует о внутреннем признании своего права на счастье,
высвобождают спящую Белоснежку из-под стражи, и это в конце концов приводит к ее
пробуждению.
Белоснежка просыпается не самым приятным образом: ее сон нарушает не поцелуй, не
ласковое прикосновение или влюбленный взгляд, а резкое сотрясение, от которого
высвобождается застрявший в горле кусок яблока, – и она оживает. Горло, которое, согласно
холистической медицине, отвечает за проявление чувств, было перекрыто куском яблока
депрессии; и теперь, когда оно свободно, вся душа может облегченно вздохнуть, приподнять
крышку гроба и взглянуть на новую действительность, созданную ею же для себя за время
сна.
Проснувшись, Белоснежка видит принца, который клянется ей в вечной любви или,
другими словами, обнадеживает, что теперь она достаточно жизнеспособна, чтобы выйти из
депрессии и познать жизнь. Белоснежка, со своей стороны, «согласилась»: не обрадовалась,
не бросилась с благодарностью к нему на шею. Нам абсолютно ясны восторженные, пылкие
чувства принца, а вот Белоснежка словно выпадает из сюжета. Кое-какое объяснение этому
можно найти в старинных версиях этой истории.
Изучая «Белоснежку» и другие сказки, я убедилась, что их общеизвестные
благопристойные версии в изложении Шарля Перро и братьев Гримм с большим трудом, но
все же прикрывают язычески бесстыдную наготу древних сказаний, прямолинейно
скандальных и искренних в своем изложении общечеловеческой морали, ради чего,
собственно, они и создавались.
В древних, менее известных вариантах принц забирает по-прежнему спящую
Белоснежку в замок, где живет с ней, все еще находящейся без сознания, как с полноценной
супругой (что, возможно, объясняет пассивность Белоснежки в других вариантах
повествования, когда влюбленный принц забирает ее к себе) к великому возмущению его
матери, тоже живущей в этом замке. Начинается война, и, как только принц покидает свой
дом, его мать прячет спящую девушку на чердаке в надежде, что принц позабудет о своей
небольшой шалости. Но этого, понятно, не происходит. Когда вернувшийся принц желает
увидеть свою «жену», матери приходится самой лезть на чердак и снимать паутину с
«невестки». В процессе чистки, мойки и стирки запыленного платья спящей-как-мертвая
девушки высвобождается усыпивший ее заколдованный предмет. Иногда это ядовитый
гребень, иногда – пропитанная ядом одежда или какая-нибудь другая вещь.
В этой стародавней версии принц, анимус, несмотря на свою кажущуюся активность, в
действительности находится в состоянии глубокой эмоциональной спячки, в которую он
погружается вслед за его анимой, подобно Орфею, спустившемуся в преисподнюю вслед за
Эвридикой. Он живет безжизненной жизнью вместе со своей спящей возлюбленной, делит с
ней небытие до полного избавления от гнева. Возможно, именно этого и ожидают многие
женщины от своих спутников жизни, когда они стремительно падают в бездну; и, возможно,
именно это они и получат. Есть что-то одурманивающе притягательное в бессилии, в его
блаженном садизме, с которым оно придавливает нас к постели. И как это удобно вдвоем! И
опять старинное сказание открывает исконную правду: не принц будит Белоснежку, а
свекровь, ее строгая наставница, знающая, в каком именно уходе нуждается ее подопечная.
В известной нам версии те немногие слова, которыми обмениваются Белоснежка и
принц, содержат ясный намек на эмоциональное состояние героини: она спрашивает: «Где
это я?», и принц говорит ей: «Ты у меня», а не «со мной». «У меня» – это местонахождение.
Белоснежка теперь находится в мире принца; там, в жизнелюбивой части своей души, она и
проживает свою жизнь. И этого ей достаточно. Пока достаточно.
Эпилог ужасов
И ответило зеркало:
В честь слияния мужского и женского начала в растерзанной душе, которая все еще
находится в раздоре со своей тенью, «закатили пир горой». Туда же была приглашена и злая
королева, дабы полюбовалась и умерла в муках в стиле инквизиции.
Принадлежащий Белоснежке красный цвет вернулся к жизни, все такой же активный и
жестокий, но теперь он – ее признанная и неотъемлемая часть. Гнев, месть, прощание, траур
не являются больше посторонними чувствами, угрожающими жизни; теперь Белоснежка
сочетает в себе весь спектр человеческих чувств и умеет ими пользоваться, как исконно
своими36.
36 «Очевидно, что западная культура лишила женщин уверенности в себе, позволяющей заявлять об
объективной возможности фемининности. Эта идея считается чудовищной; таким образом, женщин поощряют
Нет больше бледненькой сладенькой Белоснежки – есть женщина, которая умеет
любить, умеет мстить, знает, что такое боль, гнев и что такое радость.
В нашей истории, как в лучших сюжетах о мафии, пышная свадьба переплетается с
беспощадной местью. Представьте себе Майкла Корлеоне, преклонившего колено перед
падре-миротворцем на свадьбе своей дочери, в то время как его люди хладнокровно
уничтожают всех его соперников. А теперь перед нами Белоснежка; прикрываясь
внешностью добропорядочной домохозяйки, она уверенно руководит действием: той частью,
которая, утопая в роскоши, выходит замуж за прекрасного принца, и той, что коварно
приглашает мачеху на пир и заставляет ее плясать до потери чувств в раскаленных до бела
туфлях. Всех этих сил не было и не могло появиться, если бы Белоснежка не страдала от
преследований королевы и не была вынуждена прятаться в лесу, погрузившись в
смертоподобный сон депрессии. Они проснулись вместе с проснувшимся в ней внутренним
принцем и являются результатом поразительно тяжелой работы, проделанной душой на
протяжении сонного оцепенения осознанного я , на протяжении депрессии.
Белоснежка подобна шумерской богине Инанне, которая поднялась из преисподней и,
позабыв о милосердии, ищет жертву, которая займет ее место в подземном царстве мертвых:
она снимает белоснежные перчатки и сводит счеты с коварной колдуньей.
Хочется надеяться, что персона, которая познала мрачные стороны ее души в темном
лесу и привела в порядок душу в избушке у гномов, что отведала вкус красного и достигла
зрелости посредством длительной депрессивной спячки, от которой ее разбудили внутренние
мужские жизнеспособные силы, что эта персона с радостью примет под свой кров и тени37,
которые еще не успели родиться, но обязательно появятся.
Сказка о Белоснежке – это идеальный образец продиктованного традиционной
культурой разграничения между белым и красно-черным; модель того, как мы избавляемся
от нашего красного и черного, сбрасывая их в глубины подсознания, откуда их затем
необходимо будет высвободить – опустившись на дно, иначе, они станут нас преследовать;
иначе, мы не станем целостной личностью.
Эта история – не только отличный пример движущегося по кругу, без начала и конца
индивидуального психологического процесса – ее социальные, культурные, теологические и
феминистские аспекты требуют отдельного обсуждения. Ведь здесь смогли подавить не
столько индивидуальное красное и черное, а главным образом и в первую очередь –
общечеловеческое, общественное.
Женственность, не являющаяся «по-матерински женственной», напористая,
агрессивная, требовательная, гневная, буйная, необтесанная, была изгнана из нашей
культуры в процессе длительной борьбы за мужское или женское первенство и растоптана
грубыми подошвами победителей. На протяжении поколений мы, женщины, впитали и
усвоили отношение патриархального общества к этим нашим особым чертам; и мы живем,
замкнувшись в себе, как изгнанницы.
«Слишком большая часть женственного была подавлена, и слишком много времени
было проведено на дне преисподней», – пишет Сильвия Бринтон Перера38.
Мне не остается ничего другого, как согласиться.
37 У моей дочки, в то время двух с половиной лет, была любимая игра: она с гордостью хлопала себя по
смешно выпирающему животику и объявляла, что беременна. «Мой ребеночек еще не родился, – говорила
она, – только его тень уже родилась».
38 Бринтон П. С.
Часть вторая. Красная Шапочка
Дорога туда
(Вонг Н. )
Мать Красной Шапочки относится к тому типу матерей, у которых беспокойство и
страх заперты так глубоко внутри, что она не признается в их существовании даже самой
себе. Туда же она загнала и свою любовь к дочери – любовь, которую она не знает, как
выразить. И вот эта искристая любовь и этот терпкий страх, перебродив в ее сердце,
успевают прокиснуть в горле и вызывают приступы изнуряющей изжоги под названием
«еврейская мамаша»: «Смотри, не споткнись; ступай аккуратно! Может, оденешься как
человек; ты хочешь простудиться и умереть? Иди прямо. Посмотри на себя, как ты
выглядишь! Ты ничего не ешь. Ты так ничему и не научилась! Ты упадешь!» … Мать
Красной Шапочки оплетает свою дочь паутиной бесчувственных и бессмысленных указаний
– снова и снова ничего не значащие слова: иди осторожно, не сворачивая с тропинки; береги
40 Rich Adrienne . Of Woman Born: Motherhood as Experience and Institution. N. Y. – London: W. W. Norton,
1976. Далее: Rich A. Of Woman.
41 Там же.
бутылку, чтобы не разбилась, – набор безличных инструкций и указаний, которые
маскируют ее неспособность к близости. А на десерт к этой бессмысленной сцене предлагает
слабая внутренняя мать Красной Шапочки напутствие, ставшее рекордным по своей
абсурдности, и завершает список наставлений словами: «Не забудь красиво поздороваться и
не заглядывай во все углы».
«Не заглядывать во все углы» означает притупить инстинкт выживания, потерять
наблюдательность, отказаться от способности защитить себя от того, что скрывается
(действительно скрывается!) в углах. Ведь главная роль архетипичной матери в мире сказок
– это научить дочь прислушиваться к собственным инстинктам. Эта же мать говорит, в
сущности: «Отрекись от своих инстинктов!».
И все же мама любит Красную Шапочку; я даже могу добавить: любит больше, чем ее
любит бабушка. Так почему она ни словом не упоминает настоящие опасности,
поджидающие девочку в этом мире; почему не произносит: «Доченька, будь осторожна – в
лесу полно волков»? Ведь ужасные последствия потери тропинки на самом деле состоят не в
разбитой бутылке, и это мама знает очень хорошо. Когда падают – ударяются, когда сходят с
протоптанной дорожки – встречают волков.
«Я прихожу в ярость оттого, что все, чем она меня снабдила, – это всего лишь
бесполезная информация о жизни в этом мире, а всю необходимую женскую мудрость мне
приходится искать в других доступных мне местах или додумываться самой»42, – пишет о
своей матери Сильвия Плат, когда ей становится ясно, что цепочка накопленной женской
мудрости, на которую она была в праве рассчитывать и которая должна была обеспечить ей
защиту, поддержку и силу, оборвана; и ей придется самой прокладывать себе путь в
подлинном мире, не имея никакой подготовки и специальной амуниции для борьбы с
волками всевозможных мастей и пород. Ни с тем, который пытался ее изнасиловать, когда
она, еще совсем юная, отправилась в город своей мечты – Нью-Йорк; и ни с тем, который
взял ее в жены, проглатывая ее самость и изрыгая ее из себя каждый раз, когда, насытившись
ею, предпочитал других женщин.
Мать Сильвии Плат, подобно маме Красной Шапочки, отрицала существование
внутреннего волка.
На первый взгляд, может показаться, что напутствия, которые слышит Красная
Шапочка от своей мамы, представляют собой классический набор правил и инструкций,
характерных для несчетного количества сказок, героям которых предстоят подобного рода
душеспасительные испытания. Но по сравнению с горой непреодолимых препятствий,
возводимых взрослыми наставницами на пути их юных воспитанниц, этот список выглядит
до смешного простым. От девочки не требуют никаких особых усилий, она получает ясные
конкретные указания; и все же что-то тут не срабатывает: Красная Шапочка нарушает
предписанные ей правила. Как мы уже знаем, она все-таки сошла с тропинки – и волку не
пришлось ее долго уламывать. Материнские назидания испарились из ее сердца еще до того,
как пустые слова растворились в лесном воздухе.
Достаточно сравнить знакомый список: вино, пирожки, лесные тропинки и затянутые
паутиной темные углы – с перечнем, который заготовил Апулей для своей Психеи, чтобы
понять, как выглядят истинные муки просвещения. Психея познает сполна принцип «тяжело
в учении», и это – без сильной внутренней матери – подвергает ее душу испытаниям, к
которым она, естественно, не была готова: Психея должна спуститься в Подземное царство,
держа во рту две серебряные монеты43, а в руках – медовые бублики. Ей запрещено даже
предлагать помощь вызывающим жалость существам, которых она встретит на своем пути;
43 У многих древних народов было принято помещать в рот усопшего монеты или другие предметы, те же
корни имеет древний обычай класть серебряные монеты на веки умершего.
ей вообще запрещено произносить какие-либо слова44.
Чтобы оказаться в Аиде – царстве мертвых, ей надо заплатить Харону (перевозчику
душ мертвых через реку Стикс), не дотрагиваясь до серебряных монет: Харон должен сам
достать серебро, хранящееся у нее под языком. Она должна быть осторожна и не уронить
медовые бублики, которые послужат приманкой для трехглавого пса, охраняющего вход во
владения Персефоны. Когда же она наконец-то достигнет преисподней, где царствует богиня
мрака (здесь мы касаемся царства теней Афродиты да и самой Психеи), ей ни в коем случае
нельзя принять приглашение гостеприимной хозяйки, предлагающей сытную трапезу и
отдых; она должна сесть на пол, съесть ломтик сухого хлеба, взять то, что даст ей хозяйка, и
немедленно повернуть назад. Второй бублик она опять должна отдать собаке, охраняющей
выход, а вторую монету – Харону, чтобы он переправил ее через реку.
Каждый раз, когда Афродита дает своей невестке новое задание, Психея уверена, что
не сможет с ним справиться, и мечтает о спасительной смерти. Несмотря на то, что она
открывает в себе внутренние силы, о которых даже и не подозревала, Психее (как и Красной
Шапочке) по-прежнему не хватает непосредственного материнского участия; и поэтому,
выполнив все задания, она все же срывается на последнем:
Психея должна принести Афродите шкатулку с эликсиром красоты, которая хранится в
подземном царстве Персефоны и в которую ей запрещено заглядывать. Выбравшись из
Царства мертвых, Психея не смогла устоять перед искушением, открыла шкатулку – и
уснула «мертвым сном».
Несмотря на все, что она прошла; несмотря на то, что сумела спуститься в загробное
царство и, выполнив задачу, вернуться оттуда живой, Психея по-прежнему несет в себе двух
слабых внутренних родителей, принесших ее в жертву чудовищу, потому что все, что они в
ней видели и чего от нее хотели, – это ее красота. И теперь, когда она в состоянии выполнить
их желания – снабдить их красотой, – она поддается искушению и в то же мгновение
оказывается в глубинах небытия.
В случае с Психеей, которая уже успела преодолеть огромную дистанцию, разговор
идет об очень короткой депрессии, так как жаждущий встречи Амур вырывается из-под
стражи своей матери и будит ее.
Подобного рода болотца депрессивного или тревожного состояния подкарауливают
нас, когда мы идем против своей воли, пытаясь потакать кому бы то ни было (родителям,
любимым, детям, друзьям, страхам, привычкам…); с годами мы чувствуем их приближение,
и тогда очень быстро (иногда за несколько минут) притаившийся внутренний друг,
протягивая сильную руку, произносит: «Держись!». Иногда мне даже удается замереть у
самого края топи, с ухмылкой взглянуть на трясину и продолжить свой путь.
Женщины, которые в отличие от Психеи вобрали в себя образ сильной и
сочувствующей матери, способны пройти курс жизненных испытаний и набраться
необходимых знаний, не прибегая к депрессивно-целительному действию обратимой смерти,
без которой не могут обойтись Красная Шапочка, Белоснежка и все их остальные спящие
(или умирающие) подружки.
Так, к примеру, в «Золушке» братьев Гримм сильная внутренняя мать обещает дочке
перед смертью, что всегда будет смотреть на нее с неба и не оставит ее в беде. И
действительно: Золушка сажает дерево на могиле матери и поливает его обильными слезами.
44 Сестра из сказки «Двенадцать братьев» вынуждена молчать семь лет ради того, чтобы спасти своих
братьев, превратившихся в воронов. «Надо семь лет молчать, нельзя ни смеяться, ни говорить; а если ты
вымолвишь хоть одно слово или до исполнения срока недостанет хотя бы одного часа, то все тогда пропадет, и
одно твое слово убьет твоих братьев», – говорит вышедшая из лесу старуха. Через какое-то время в нее
влюбился король, и они отпраздновали пышную свадьбу (невеста на свадьбе не говорила и не смеялась).
Молодая королева продолжала молчать, из-за чего все решили, что она колдунья и приговорили ее к
сожжению. Но и вид пылающего костра не заставил девушку нарушить клятву. Только когда языки пламени
коснулись ее одежды, прошли отведенные семь лет – и она была спасена.
Голуби, которые нашли приют в густой зелени ветвистого дерева, выполняют вместо
Золушки тяжелые, порой изнурительные задания мачехи: перебирают чечевицу, шьют
наряды для сестер, а ей самой приносят великолепные платья и туфельки, благодаря
которым она завоевывает сердце принца, да и королевство впридачу45.
Еще одна мощная фигура – мать Василисы, которая на смертном одре дарит дочке
маленькую куклу, и та помогает ей пробраться через дремучий лес к логову колдуньи, чтобы
раздобыть у нее огня; просеивает для нее муку, очищает маковые зернышки от золы, стирает
одежду Бабы Яги, колдуньи-воспитательницы, и варит для нее обед. За это получает
Василиса огонь и избавляется от гнета мачехи и ее зловредных дочек.
Несмотря на то, что женщины, лишенные сильной и оберегающей внутренней матери,
тоже получают значительную помощь на протяжении всего периода обучения (Психея среди
прочих использует высокую башню, камыши и орла; Белоснежке помогают гномы – у
каждой есть свои помощники), путешествуя по жизни, они почему-то оказываются в местах
намного более мрачных и опасных, чем те, у кого явно прослеживается активное
присутствие матери.
Возможно, желая отомстить (иногда неосознанно) своим полуприсутствующим
матерям; возможно, не предполагая, как порой опасен окружающий их мир (так как мать не
признает существующих в нем опасностей), а возможно, пытаясь вызвать к себе жалость
(или хотя бы материнское внимание), Красная Шапочка и ей подобные отдают себя на
милость волков во всем их разнообразии гораздо чаще, чем женщины, впитавшие в себя
образ защищающей и охраняющей матери. Когда мать не в состоянии предоставить дочери
надежный слой почвы под ногами, та вынуждена искать материнский архетип в жутких
глубинах подземелья.
Эта цепь изнуряющих взаимоотношений между мамой и дочкой прерывается в самом
конце повествования, когда только что родившаяся заново Красная Шапочка видит свою
мать и ее напутствия совсем другими, гораздо менее осуждающими и гораздо более
любящими глазами 46 . Она видит ужасный страх, овладевший ее матерью: страх перед
страхом, страх перед слабостью.
Особенно тяжело слабым матерям проявлять или испытывать чувства близости: они
часто путают слабость и проявление чувств, в то время как проявление чувств – в том числе
и тяжелых – как раз указывает на наличие сил и придает силы.
Во всех сказках возвращения из небытия мать никогда не исполняет роль воспитателя:
для этой задачи всегда используют постороннего игрока, антагониста47, который, во-первых,
толкает героиню на путь просвещения, а, во-вторых, неотступно следит за ее продвижением.
По негласным законам сказочных сюжетов смерть матери является почти обязательным
условием для начала испытаний, которым неизбежно подвергается взрослеющая душа, а их
удачным завершением становится открытие внутренней достаточно хорошей (преданной)
45 Добрая фея, которая воспринимается как доступный человеческий образ внутренних материнских сил,
встречается только в довольно поздних версиях сказки. До этого они воплощаются в природе: в дереве и
голубях.
46 Адриенна Рич пишет в своем дневнике о героине романа Вирджинии Вульф «На маяк»: «Миссис Рэмзи –
фигура многоцветная, калейдоскопическая, и при повторных чтениях романа она меняется почти так же, как
параллельно переменам в нас в наших глазах меняются наши матери» (Рич А . Рожденные женщиной. Пер. Т.
К.-С.).
Симона де Бовуар считает, что мы можем точно указать, когда патриархия предпочла
материнство женщины ее сексуальности: это произошло в тот момент, когда Мария
смиренно склонилась перед Иисусом 49 . В результате вот уже две тысячи лет в мире
преобладает расстановка сил, при которой женщина может найти свое место в обществе,
48 Там же.
49 «Второй пол». Женщины, которые, видя, что их мужья проявляют недостаточно (в отличие от них самих)
благоговения перед младенцем и требуют от них своей доли любви, внимания и сил, для того чтобы разрешить
этот конфликт, берут на вооружение очень распространенное высказывание: «Мой муж – ну просто взрослый
ребенок. Ему тоже нужна мама».
только если возьмет на себя – покорно, беззаветно и самоотверженно – одну-единственную
роль – роль матери. Не доисторической Матери, дарующей жизнь, равно как и смерть;
и даже не матери, только дарующей жизнь и рожающей, а той коленопреклоненной, которая
видит в сыне единственное оправдание своего существования на Земле.
«Дети причиняют мне самые изысканные страдания из тех, что я когда-либо
переживала, – пишет Рич в своем дневнике. – …Я их люблю. Но именно в этой силе и
необходимости любви и заключается страдание» 50 . В своей книге она описывает узкий,
ограниченный и обособленный мир матери и ребенка в западном обществе, где мать
проводит часы, а иногда дни и недели (в непогоду, во время простуды или просто из-за
унылого настроения) без общения с каким-либо взрослым человеком, кроме своего мужа,
который вправе появляться у семейного очага, когда ему заблагорассудится, и так же
покидать его, захлопнув за собой двери в большой и многоцветный мир. «Взлетать на волнах
любви, ненависти и даже ревности к детству твоего ребенка; надежды на его взросление и
страха перед ним; жажды свободы и освобождения от цепей ответственности, сковавших все
твое существо»51 – так описывает Рич свои ощущения, разрываясь между вялым желанием
«вести себя как надо», «обеспечить эмоциональный заряд», который требуется от любой
матери; оправдать ожидания общества, утверждая, что только дети и никто другой являются
источником ее счастья и удовлетворения, – и разрывающей ее изнутри, рвущейся наружу
потребностью быть самой собой. В данном случае – поэтессой, борцом за права человека,
женщиной, интеллектуалкой, лесбиянкой-феминисткой, одним словом, Адриенной Рич.
Много лет спустя, оставив мужа и окончательно утвердившись в выборе в пользу любви к
женщине, она познала полную свободу. Не каждая из нас обладает такой силой, да и у самой
Рич на это ушли долгие годы депрессий – кратковременных побегов в никуда.
«А что, если женщина эта – чудовище, антиженщина, бесприютное гонимое существо,
неспособное найти элементарного утешения… в любви, материнстве, милосердии…» 52 , –
писала она в своем дневнике в приступе ненависти к себе и отчаяния после долгих лет
мучительной внутренней борьбы.
Возможно, что у многих женщин из поколения Адриенны Рич, поколения наших
матерей, не оставалось ничего другого (а возможно, и многим из нас не остается ничего
другого), как запрятать подальше на чердак чувства любви к своим детям и просто бежать,
захватив по пути случайные обрывки своего «Я», как человек, спасающийся от огня, хватает
на бегу все, что попадет ему под руку: потрепанного мишку, дневник с объяснением в любви
к какому-то давно забытому соседскому мальчишке, несусветно дорогую блузку, которую
так ни разу и не надели… Иногда наша депрессия – это единственный «аварийный выход» из
нагромождения вынужденных обязанностей (часто будто бы взятых на себя добровольно) и
образов, которые не совпадают с нашими личными потребностями или даже противоречат
нашей внутренней сущности. Сущности, о которой мы вряд ли догадываемся, вступая в мир
«женской зрелости».
Масса женщин рожают – и бегут, кормят – и бегут, играют в «ку-ку» на ковре – и бегут,
берут детей на площадку, отводят на занятия кружка, читают книжку, готовят ужин, купают,
желают спокойной ночи – и все это время бегут и бегут. Они сбегают через окно – бегут,
плача и спотыкаясь, вдыхая пьянящий воздух лугов; они сбегают через трубу – верхом на
метле, уносясь с диким криком в черную бесконечную высь; они сбегают через отверстие в
ванне – в безбрежный океан.
Мало кто из женщин действительно сбегает через двери; и даже тем, кто это делает,
50 Там же.
51 Там же.
52 Там же.
рано или поздно становится ясно, что нам никогда не удастся скрыться от той неизбежной
формы, в которую выливается наша любовь к детям, от рокового выбора (в принципе
добровольного), отказаться от собственной независимости с того момента, как мы
становимся матерями.
Бабушка
53 Это та же ступа, в которой сказочные ведьмы толкут (к примеру) хвост ящерицы, кошачьи фекалии, трех
пауков и змеиный глаз, ею пользовались в своих ритуалах древние жрицы; к ним она перешла в наследство от
их первобытных предшественников. Эрих Нойманн утверждает, что изготовление ступ было исконно женским
ритуальным ремеслом. Скорее всего, ступа являлась символом материнского чрева, а кроме того, полного
матриархального цикла: хранение (жидкости или зерна), видоизменение (брожение или варка) и захоронения.
головной убор); этим ремеслом в мифологии всегда занимались богини судьбы, которые
пряли или, наоборот, рвали нити жизни. Отведав ее волшебного зелья, львы и волки стали
вести себя как добрые дрессированные щенки: они резвятся возле дома и лижут гостям руки.
Какой же больной должна оказаться такого рода «бабушка», чтобы один из волков
вышел из повиновения и проглотил ее, как это происходит с бабушкой Красной Шапочки?
Эта же бабушка настолько больна, что не может приготовить для себя лечебное снадобье –
задание, с которым запросто справляется любая начинающая колдунья. Она ждет, пока
придет Красная Шапочка и вылечит ее. И самое главное: она слишком больна и не может
служить наставницей своей взрослеющей, превращающейся в женщину внучке. А это уже
очень серьезная проблема, потому что такого рода «колдуньи» не зря «населяют» сказания
человечества и никогда там не бездельничают.
Подобно шекспировским ведьмам, поджидающим Макбета на распутье, встречают нас
на жизненных перекрестках старые женщины-регулировщицы, выбирающиеся из глубин
нашего подсознания, чтобы обозначить резкий поворот – место перемен, иногда тяжелых,
связанных с потерями, но и несущих в себе обновление, рост и познание; они дарят
жизненно необходимые знания своим подопечным: Кирка наставляет Одиссея, как
благополучно вернуться из Подземелья; Баба Яга отдает Василисе огонь, а бабушка Красной
Шапочки – до своей болезни – дала своей внучке все, что могла, и вдобавок спряла, соткала
и сшила красную шапочку.
54 Battelheim Bruno. The Uses of Enchantment: Meaning and Importance of Fairy Tales. N. Y.: Knopf, 1976.
невестку и внуков. Ну и, наконец, волк состоит «в команде» бабушки, потому что в одной из
ее прошлых жизней бабушка Красной Шапочки – это La Loba, Дикая Старуха,
женщина-волчица.
Ее историю нам рассказывает Кларисса Пинкола Эстес.
Ла Лоба живет среди пустынных гор; она лазает и ползает по сухим руслам
рек в поисках волчьих костей, а когда соберет весь скелет, разводит костер, встает
над зверем, вздымает над ним руки и заводит песню. И тогда волчьи ребра и кости
лап начинают обрастать плотью, и зверь покрывается шерстью. Ла Лоба
продолжает петь, и зверь начинает дышать. Она поет – и волк открывает глаза,
вскакивает и убегает вниз по каньону, а затем, стремительно удаляясь, внезапно
превращается в смеющуюся женщину, которая свободно бежит к горизонту55.
А может, Ла Лоба – это бабушка Красной Шапочки, воспевающая в себе волка? Волк
является одной из сторон бабушки. Да и Красной Шапочки тоже.
И проглотив их, он это подтверждает.
Если бы бабушка была здорова, она, подобно Дикой Старухе, пела бы над своей
внучкой, ведя ее через обратимую смерть, через ожившего в ней волка к раскрепощенной
женщине. Если бы бабушка была здорова, Красная Шапочка не была бы проглочена.
То, каким образом в нас могут таиться волки, рассказывает известный антрополог
проф. Нахум Мегед, который описывает свой поход с группой паломников в священную
пустыню Вирикута в центре Мексики 56 : группа паломников во главе с шаманом делает
привал у Ворот Святой Земли – места, откуда начинается священная зона для ритуала
очищения возле пылающего костра.
Если бы бабушка была здорова, она, как добрый маракаме, пела бы песню
выздоравливающей души, надломленной изнуряющими странствиями. Но бабушка больна, и
все, что она может сделать для своей внучки, – это наслать на нее волка.
«Женщина рассказала 58 : стая собак или волков окружила ее, когда она
стояла одна на холме, – продолжает Мегед свои записки, – …вдруг из огня
раздался звук, сильный, как гром, что-то наподобие воя вместе с лаем. Собаки или
волки исчезли, а она смотрела и не понимала, что происходит… Шаман поднял
женщину и произнес, обращаясь к ней: „Татавари (добрый бог) – он твой отец. И
он решил тебе помочь. Много волков вышло из тебя; так много, что была
опасность, что они не станут твоими сыновьями, а съедят тебя…“»
55 Эстес Кларисса Пинкола . Бегущая с волками: Женский архетип в мифах и сказаниях. Киев: София, 2002.
Далее: Эстес К. П . Бегущая.
56 Меггед Н . Шеарей.
57 шамана
Цветы Персефоны
Все здесь действует против Красной Шапочки: и болезнь бабушки, и потеря связи с
природой настолько, что она, идя по тропинке, не замечает ни пестрого цветочного ковра, ни
искрящихся солнечных кружев. А напутствия матери, боящейся до ужаса всего, что связано
с миром теней (леса и его обитателей, темных углов комнаты), должны усыпить инстинкты
Красной Шапочки.
Страх настолько велик, что на его существование нет даже намека: никто не прячется в
неосвещенных углах комнаты, в лесу не водятся волки, а если кто-то и упадет, не ударится, и
больно не будет – только бутылка разобьется…
Красная Шапочка сворачивает с дорожки материнских пустых предостережений и
углубляется в лес волчьих обещаний. В этот миг устанавливается первичная связь между
воспитанницей и миром инстинктов. Перед ней открылась дверь в подсознание, и оттуда
раздаются хоть и приглушенные, но ясно различимые звуки леса.
На первый взгляд, казалось бы, земля не проваливается под ногами у каждой сказочной
девушки, протянувшей руку, чтобы сорвать цветок: ни крошка Брайт из «Волшебных
сказок» графини де Сегюр, ни Красная Шапочка, ни другие героини не оказываются,
подобно Персефоне, в преисподней. Но все они дорого платят за это невинное будничное
занятие.
Рвать цветы в ухоженном саду сознательного – это одно, а собирать букеты в лесу –
учат нас сказки, – за это надо платить. Цветы в лесу, как и юные девушки в лесу,
символизируют гремучую смесь, источающую сладковатый запах табу.
Братья Гримм, Шарль Перро и особенно графиня де Сегюр, которые зачастую в своих
повествованиях берут на себя роль представителей «общества», описывают эти лесные
прогулки с явным осуждением, придавая им другой (не так уж старательно скрытый) смысл:
срывание цветка для них – «дефлорация», позариться на цветок – позариться на
девственность.
Так Златовласка удаляется все глубже и глубже в чащу заколдованного леса,
выбрасывая на ходу уже сорванные ею цветы, потому что ей кажется, что там, вдали, цветы
еще красивее. Она срывала и бросала, и срывала вновь, пока не оказалась в самой гуще
таинственного лесного лабиринта, откуда уже нет дороги назад. И Красная Шапочка,
собирая цветы, тоже потеряла счет времени: она опомнилась лишь тогда, когда наступили
сумерки. А Персефона оказалась на лугу среди цветов «красоты невообразимой» и так и не
смогла насытиться, пока не увидела и не сорвала нарцисс. Только после того, как эта
ненасытная, напоминающая вакханалии во имя Диониса, оргия сбора цветов наконец-то
утихла, вспомнили девушки о себе самих, о продолжающейся где-то рядом жизни, о своих
обязанностях, о своих семьях. Красная Шапочка, Персефона, Златовласка протирают глаза,
будто очнувшись после экстаза эротической пляски с природой, и теперь, придя в себя, они
точно знают, что уже никогда не будут такими, как прежде.
Вот какими предстают перед нами женщины Древней Греции, поклоняющиеся Вакху:
Возможно, в ранних версиях нашей сказки красная богиня сбрасывает с себя свою алую
накидку и кружится в танце обнаженной. Вот она сливается с лесной опушкой; солнечные
лучи робко проникают сквозь густую листву, еле различимым шепотом журчит ручей, а
издалека слышно, как рычит река, вгрызаясь в неподатливые бока валунов. Трели птиц,
жужжание насекомых и пьянящий аромат цветов. Так, вероятно, воздает Персефона, дочь
Деметры и возлюбленная Диониса, хвалу величию весны.
Благодаря серому Волку – посланнику леса прозревает и Красная Шапочка: она
открывает для себя резвящиеся блики солнечных лучей и дурманящий аромат цветов; она
освободилась от груза пуританских запретов, которыми снабдила ее мать и которые
заслонили, как тучи, солнце, все то дикое, красочное, неприрученное, чем так богат лес и
чему она (из-за этих запретов) не была в состоянии радоваться. Опьяненная восторгом она
рвет цветы, чтобы роскошным букетом порадовать бабушку, которая, если бы была здорова,
должна была (она, а не волк) посвятить ее в таинства леса, наполненного светом и тенями,
пахнущего цветами и прелыми листьями, упирающегося в землю и в небосвод, укрывающего
поющих птиц и рычащих хищников.
Несомненно, что даже этого погружения в глубины души достаточно, чтобы
обеспечить Красной Шапочке, оказавшейся на пороге бабушкиной избушки, доступ – пусть
и ограниченный – к естественным механизмам предостережения и особого чутья, которых
она была лишена ранее. И все же, условности и правила поведения, которыми ее
безжалостно пичкали с детства, по-прежнему мешают ей прислушаться к заложенному
природой инстинкту самосохранения:
Она удивилась, что дверь настежь открыта, а когда вошла в комнату, все
показалось ей таким странным, и она подумала: «Ах, боже мой, как мне нынче тут
странно, а ведь я всегда бывала у бабушки с охотой!»
60 Многие антропологические исследования сообщают о случаях, когда у всех женщин одного и того же
племени / семейства наблюдается одинаковый менструальный цикл. И в наше время многие женщины
рассказывают, что у них происходят колебания месячного цикла до тех пор, пока их менструация не выпадает
на те же числа, что и у их сестер и близких подруг. Во многих культурах до сегодняшнего дня принято
изолировать женщину во время ее месячных кровотечений. В иудаизме этот ритуальный статус женщины
называется нида (от корня, выражающего отдаление) и он запрещает любое физическое сближение между
мужчиной и женщиной вплоть до касания и передачи предметов из рук в руки. // Противоречие между
коллективным месячным циклом и традицией изоляции во время месячных можно объяснить борьбой мужских
и женских сил в истории человечества: если в период матриархата мужская часть племени была вынуждена
покинуть селение на время женского цикла («Идите поиграйте, сходите на охоту, займите себя чем-нибудь»), а
женщины посвящали это время отдыху и священным обрядам, то при патриархате, когда мужчина стал
хозяином дома (и в прямом, и в переносном смысле), женщинам приходилось уходить из деревни на время
месячных.
культурные традиции, к самому явлению месячных кровотечений: с одной стороны, эта
кровь считается нечистой, поганой, неприкасаемой, а с другой – свидетельствует о
готовности к продолжению рода, которую необходимо реализовать. И в самой реализации
скрываются противоречия: если следовать патриархальным законам, утверждающим право
собственности отца/мужа на женщину, на кровь, на младенца и на имущество, то это
«хорошая кровь», имущество, которое надо гордо выставить всем на обозрение наутро после
первой брачной ночи. Если же эта готовность к оплодотворению может привести к
ослаблению патриархальной гегемонии (к примеру, связи вне брака или не с целью
продолжения рода), то это кровь, несущая зло, позорная тайна. В некоторых племенных
общинах даже «чистая» кровь девственниц считалась опасной, таящей в себе угрозу, и
поэтому с ней предписывалось обращаться с большой осторожностью – она вызывала страх
и отвращение. Так, на юге Индии дефлорация перед первой брачной ночью входила в
обязанности священника – брахмина (или брахмана), а в других сообществах эту функцию
выполнял предводитель общины или знахарь – шаман. На острове Самоа девственную
плевру разрывал сам муж с помощью палки или пальцем, обмотанным белой тканью, и при
поддержке сочувствующей публики61. Этот загнанный в тупик образ – образ испуганного
завоевателя – вовсе не остался где-то там, в тумане веков, за горами «примитивности».
Мишель Лейрис, французский писатель и этнолог, живший и творивший в XX веке и
причислявший себя к последователям идей гуманизма, писал о себе, что чаще всего он
склонен видеть женский половой орган как что-то грязное или как открытую рану. Это, по
его словам, не делает его (орган) менее влекущим, пленительным, но делает его опасным,
как все, источающее кровь, слизь или гной62.
Еще одна деталь, которая из-за излишнего пуританства отсутствует в изложении
братьев Гримм, но существует почти во всех, если не во всех, ранних версиях сказочного
сюжета: прежде чем Красная Шапочка приближается к бабушкиной кровати, волк просит ее
раздеться, и она безоговорочно выполняет его просьбу.
Подобно Инанне, вынужденной сбросить с себя одежду – символ избранности и
принадлежности к богам – прежде чем спуститься в подземелье и предстать обнаженной,
униженной и побежденной перед «теневой» частью своего личного «я», оказывается
обнаженная Красная Шапочка беззащитной перед внутренним кровожадным хищником, и он
без труда целиком проглатывает свою добычу.
Пожираемая тяжелой депрессией, Сильвия Плат записывает в своем дневнике: «Как
будто меня живой положили на жертвенник – как будто я должна была опуститься на самое
дно, перестать существовать, погрузиться в глубины непреодолимого ужаса, прежде чем я
смогу встать и подняться»63.
И все же Инанна, которая добровольно спускается в подземное царство, или Красная
Шапочка, подробнейшим образом объясняющая волку дорогу к домику бабушки, хотят ли
они на самом деле стать добычей коварного злодея? Красная Шапочка – единственная из
героинь сказок «возвращения из небытия», которая доходит до того, что берет интервью у
своего безжалостного хищника, имя которому – депрессия.
И вот, как это происходит:
61 Бовуар Симона де . Второй пол. М.: Прогресс, 1997. Далее: Бовуар С . Второй пол.
Дорога назад
Их величество сон
Западня в западне,
жилец, в себя вселивший другого,
объятьем объятым,
вопрос в ответе.
(Шимбровска В . Небо64)
Несколько лет назад я записала в своем дневнике: «Я вчера ощутила неприсутствие,
вглядывалась раскрытыми от ужаса глазами в чувство неразделимости меня и бездны, в
бессмыслицу моего существования; в чувство, которое растет и превращается в панический
страх непонимания, кто я или, наоборот, понимания, что на самом деле я – никто». Я была
подобна Инанне, нисходящей в бездну без одежды и украшений, обезличенно и отрешенно
опустившейся на колени перед семью судьями. Но в отличие от нее я не превратилась в
бесформенную тушу, а растворилась во мраке преисподней, превратившись в полное ничто.
Бессмысленное скопление молекул, стремительно засасываемое пустотой… смерть витала
надо мной.
Высвобождение
Каравай
И были все трое очень и очень довольны. Охотник снял с волка шкуру и
отнес ее домой. Бабушка скушала пирог, выпила вина, что принесла ей Красная
Шапочка, и начала поправляться да сил набираться, а Красная Шапочка подумала:
«Уж с этих пор я никогда в жизни не буду сворачивать одна с большой дороги в
лесу без материнского позволенья».
66 Мотив заглатывания камней вместо одушевленной жертвы перекликается с историей спасения Зевса от
его плотоядного отца Хроноса, который пожирал своих новорожденных детей: мать Зевса протянула его отцу
вместо младенца камень, завернутый в пеленку, и ничего не подозревавший Хронос проглотил его, так и не
заметив подмены.
Эпилог
Тогда обошел серый, крадучись, вокруг дома несколько раз, прыгнул потом
на крышу и стал дожидаться, пока Красная Шапочка станет вечером возвращаться
домой: он хотел пробраться за ней следом и съесть ее в темноте. Но бабушка
догадалась, что задумал волк. А стояло у них перед домом большое каменное
корыто; вот бабушка и говорит внучке: – Красная Шапочка, возьми ведро – я вчера
варила в нем колбасу – и вылей воду в корыто.
Красная Шапочка стала носить воду, пока большое-пребольшое корыто
наполнилось все доверху. И почуял волк запах колбасы, повел носом, глянул вниз
и, наконец, так вытянул шею, что не мог удержаться и покатился с крыши и
свалился вниз, да прямо в большое корыто, в нем и утонул.
Эта добавка кажется, на первый взгляд, пресловутым лишним хвостом на теле
добротно сложенной истории, у которой есть начало, середина и конец; но мы, чья жизнь
протекает не в сказке, знаем, что в действительности так не бывает и что теоретические
выкладки и практические выводы, которые вечером выглядели правильными, нарядными и
гладко причесанными, утром воспринимаются совершенно иначе: с помятыми от подушки
щеками и растрепанными волосами. Красная Шапочка, нырнувшая в глубины депрессии,
выносила в себе новую жизненную силу, исцелила бабушку, закалила свою внутреннюю
мать и теперь, казалось бы, находится в эпилоге; но на самом деле она проживает свою
жизнь, и в этой жизни – особенно, если иногда необходимо пройти через лес, – неизбежны
встречи с волками. Красная Шапочка находится сейчас в том состоянии, когда любой
сероголовый, встреченный в чаще леса, – кровожадный хищник, свирепо разевающий свою
зубастую пасть навстречу очередной жертве; любая тень на крыше – притаившийся
злоумышленник, ждущий удобного момента для внезапного нападения; в состоянии, когда
любое переживание, тревога или напряжение угрожают перейти в беспощадную депрессию.
Бруно Беттельгейм говорит о Красной Шапочке и ей подобных: «Те, кто родился дважды. Те,
кто не только преодолел глубочайший кризис, но и полностью осознал сам факт его
существования». Так и я, в то время как какая-то моя часть погребена под каменной
пирамидой, которую я сложила внутри себя в память о моей депрессии, а другая родилась
заново из чрева моей депрессии, могу засвидетельствовать, что долгое время – очень долгое
время – меня преследовал страх, что депрессия может вернуться; и этот страх действовал с
такой же подавляющей и разрушающей силой, как и сама депрессия.
«Ужас, ужас всепоглощающий и уничтожающий… Я – в ужасе. Перед чем? Главным
образом, перед жизнью без жизни», – так пишет Сильвия Плат в своем дневнике через много
лет после перенесенной ею глубокой суицидной депрессии. «Тревожное состояние – это
страх перед страхом», – говорила мне моя наставница-шаманка, и я вспомнила один рассказ,
который прочла много лет назад. Герой этого рассказа – сбежавший из тюрьмы гангстер, –
захватив заложника, оказывается в шумном и людном торговом центре. Арестант,
отсидевший несколько лет в одиночной камере, пугается оживленной толпы, и
сочувствующий ему заложник (стокгольмский синдром) пытается его подбодрить. «Не
бойся!» – истерично повторяет он. И слышит в ответ: «Зря ты так волнуешься! Ну, так я буду
бояться!». Итак: можно бояться, страх – чувство естественное и необходимое; нельзя бояться
страха! Те, кто это понимает, боятся намного меньше.
Возможно, депрессия уже никогда к нам не вернется; возможно, мы использовали этот
опасный и сложный, многослойный и многогранный механизм до конца, но в любом случае
жить в беспрерывном страхе, «в оглядку» – значит жить наполовину. Вторая встреча с
волком уже не застает Красную Шапочку врасплох. Ее сразу же настораживает его злой
угрожающий взгляд, и поэтому она обращается за помощью к своей внутренней бабушке,
которая на этот раз абсолютно здорова и в состоянии мобилизовать силы, хотя и дарованные
ей природой, но недоступные в предыдущий раз: она использует свой чудодейственный
отвар, чтобы утопить в нем кровожадного злодея. И какую же жертву приносят бабушка и
Красная Шапочка, чтобы избежать острых волчьих клыков? Остатки воды, пахнущие
вчерашней колбасой, то есть ничто – воду и воздух. Воздух, сквозь который он падает, и
воду, в которой он тонет. И это еще один немаловажный урок: мы не обязаны выкупать наше
счастье и независимость у депрессии, мы только должны убедиться, что мы действительно в
ней больше не нуждаемся.
Вы не найдете этого серого коварного хищника в бабушкиной волчьей стае, он даже не
кровожадный волк депрессии, потому что Красная Шапочка включила этот амбивалентный
механизм (или ее туда затянуло) при совершенно других обстоятельствах: бабушка была
больна, внутренняя мать не стояла на страже, внутренний отец отсутствовал; а земля
внутреннего леса содрогалась от мощных физических и душевных перемен, характерных для
периода взросления.
Этот хитрый хищник, замаскировавшийся под депрессию, – всего лишь страх перед
депрессией, который на самом деле совсем не такой страшный, как кажется. Посмотрите ему
прямо в глаза и бегите к бабушке за помощью, чтобы избавиться от него любыми
доступными вам путями.
Из повествования видно, как важно, чтобы, избавляясь от коварного внутреннего
хищника, свести контакт с ним до минимума. Красная Шапочка и бабушка не отвечают
волку, не пререкаются с ним, не касаются его. Они не тратят силы на гнев или обиду за
вчерашнюю боль, так как гнев, как нам известно, зачастую приводит к сильной и назойливой
привязанности, которая толстыми цепями приковывает нас к субъекту, против которого этот
гнев направлен. Они даже не насмехаются над ним; они концентрируются только на одном:
на избавлении от разрушающего элемента, роль которого на этом этапе повествования
полностью закончена.
Есть что-то женское в том, каким образом Красная Шапочка сражается со своими
волками. Мы не наблюдаем тех примеров фронтального столкновения, которые ожидали бы
увидеть в случае неожиданной встречи с хищником. В распоротое брюхо первого волка она
набивает камни и делает это, когда он спит, подобно Психее, стригущей бешеных овец.
Второго волка она заманивает в корыто с водой, когда он находится на крыше, все еще
дожидаясь ее появления.
68 Цзы Лао . Дао Дэ Цзин. Канон пути и благодати. Ростов-на-Дону: Феникс, 2003.
69 Там же.
70 Там же.
А теперь вопрос: обязательно ли, чтобы стать полноценным человеком, познать
хищнические элементы души, смириться с частью из них и избавиться от тех, что угрожают
нашей жизни, обязательно ли для этого дойти до крайности и оказаться в тошнотворном
брюхе депрессии? Нет, не обязательно.
Но я могу с уверенностью сказать, что глубоко внутри нас, там, где живут сказки, где
дремлют архетипы, где свились в один клубок змеи жизни и смерти, именно там звучит
знакомый старинный напев:
И кто этого киселя отведает, камнем скатится в бездну страшную и встретит там
чудовище самое что ни на есть чудовищное: саму себя.
Талия
Долгое время лежала Спящая красавица среди страниц моего компьютера и дремала. В
то время как Красная шапочка обрастала плотью в зловонном волчьем брюхе, а Белоснежка
просыпалась навстречу своему анимусу, за все это время непонятно, почему я ни разу не
подошла к девушке, притаившейся в глухом углу, к которому я не могла или не хотела
приблизиться.
Сколько раз я повторяла в уме ее историю, удивляясь, как это так, что именно эта самая
очевидная из всех сказок возвращения из небытия, не заговаривает со мной на языке ее
сестер – тех, что были затянуты водоворотом смерти и выплыли на поверхность. Ведь в
данном случае все, казалось бы, абсолютно ясно. Или слишком ясно?
Только когда я случайно наткнулась на текст под названием «Солнце, Луна и Талия»,
оказавшийся ранней версией известной нам сказки, что-то во мне пришло в движение,
словно очнулось ото сна вместе с девушкой, истинная правдивая история которой спала
вместе с ней. «Солнце, Луна и Талия» – предшественница «Спящей красавицы», изложенная
итальянцем Джамбаттиста Базиле 71 , изобилует будоражащими душу деталями, часть
которых, несомненно, эротична. Эти детали исчезли с легкой руки популярных рассказчиков
вроде Шарля Перро, придворного французского писателя конца XVII века, подвергшего
цензуре насилие и адюльтер, и «великих моралистов» братьев Гримм, которые совершенно
естественно рассказывали о мачехах, готовых, не моргнув, убить, а порой и съесть невинных
детей, но избегали, как огня, любого проявления сексуальности.
Оказывается, что знакомая всем нам «Спящая красавица» и из мастерской Шарля
Перро, и вышедшая из-под пера братьев Гримм есть не что иное, как обрубок красавицы:
отрубленные голова, грудь и руки – это все, что мы получаем, в то время как все составные
части, содержащие в себе страсть, все глубокие басы давным-давно удалены из сказочного
сюжета. Они блистают у Базиле; и вот они перед вами:
71 Джамбаттиста Базиле, 1575–1632 (Giambattista Basile) – итальянский поэт и писатель-сказочник. Его книга
«Сказка сказок», вышедшая в свет в 1634 году, была издана через 40 лет под названием «Пентамерон» как
парафраз «Декамерона» Бокаччо и содержала 50 историй, которые рассказывают 10 женщин на протяжении 5
дней. В основу этих сказок положен крестьянский фольклор, корни которого уходят в глубины веков.
«Солнце, Луна и Талия»72
73 Имя Талия созвучно имени другой девушки, которая тоже умерла и очнулась: Талифа из Нового Завета,
воскрешенная Иисусом двумя властными словами «Талифа куми», что в переводе с арамейского значит
«девица, встань». Кроме того, Талия на древнееврейском языке – это молодая овца. Если предположить, что оба
эти источника нашли отражение в итальянском имени нашей героини, то становится несомненной важность ее
молодого возраста, вернее, важность того, что ментально она все еще ребенок.
74 По всей вероятности, Базиле выбрал эти имена, отдавая дань древнегреческим близнецам Аполлону, богу
Солнца, и Артемиде, богине охоты и Луны. Оба они были рождены богиней Лето от ее возлюбленного Зевса,
который, как и король в сказке о Талии, имел законную жену.
отвечала: «Ешь, и то, что ты ешь, твое!». Король поначалу оставлял ее слова без
внимания, но в конце концов не сдержался, в гневе вышел из-за стола и удалился в
другой загородный дом, что находился неподалеку, чтобы успокоиться. Но
злобной королеве этого было мало. Ослепленная жаждой мести, она велела
привести к ней принцессу. «Ты мерзкая тварь, – не скрывая ярости, кричала она, –
и я убью тебя!» Принцесса рыдала, что она не виновата, – ведь король «сломал ее
форт», пока она спала. Но королева была непреклонна и велела слугам разжечь
костер и бросить туда ненавистную блудницу.
Отчаявшаяся принцесса, стеная, попросила исполнить ее последнее желание
– раздеться перед смертью. Ее одежды были расшиты золотом и украшены
драгоценными камнями, поэтому жадная королева, подумав, согласилась.
Талия раздевалась очень медленно. Снимая каждый предмет своего туалета,
она испускала громкий и жалобный крик. И король услышал ее. Он ворвался в
подземелье, сбил королеву с ног и потребовал вернуть близнецов. «Но ты же их
сам съел», – зло расхохоталась королева. Король зарыдал. Он приказал сжечь
королеву в уже разведенном костре. Тут как раз пришел повар и признался, что не
подчинился злой королеве. Радости родителей не было предела. Расцеловав повара
и друг друга, стали они жить поживать да добра наживать.
На мой взгляд, «Солнце, Луна и Талия» – это одно из самых красивых деревьев,
выросших из семян старинных сказаний, развеянных по миру многочисленными
рассказчиками. Многое в этой истории, особенно то, каким образом в глубинах депрессии (и
внутри нас) зарождаются новые силы, желания и способности, делает Талию яркой
представительницей сказок об обратимой смерти, я бы даже сказала, их прототипом. Но есть
одна деталь, которая выделяет героиню данного сюжета на фоне всех ее сестер и кажется
мне очень важной, а главное, близкой; деталь эта – ее материнское чрево, исключенное из
всех известных нам версий, чрево сказки и ее героини: Талия забеременела и родила во сне
близнецов Луну и Солнце и очнулась ото сна в процессе их кормления.
Но и у этой сказки, несомненно, есть предшественники: в ней явно угадываются следы
«Истории Троила и Зелландин» 75 – эпизода во французском рыцарском романе
«Персефорест», тысячи страниц которого (он насчитывает 531 главу) были написаны в
первой половине XIV века.
Нельзя не обратить внимания на то, что смерть всех Спящих красавиц удивительным
образом связана со льном или веретеном. Особенно интересен в этом плане «Рассказ
девятого констебля» из «Тысячи и одной ночи», в котором бездетная женщина мечтает о
дочери, даже если она окажется «такой хрупкой, что умрет от запаха льна». Сама
Шехерезада поясняет, что только очень слабое существо может пострадать от запаха льна,
известного своими целебными свойствами, и тем самым еще раз подчеркивает особую
ранимость героини ее сюжета. И все же, я думаю, что лен переселился в эту историю из
времен гораздо более отдаленных, как и сам прядильный процесс вместе с бессилием этой
девушки (подобно всем Спящим красавицам во всех версиях) по отношению ко льну,
исконно женскому элементу, символу зарождения, сотворения и воссоздания. Вот и в сказке,
рассказанной Шехерезадой, убивающе-оживляющая сила женского созидания находит свое
выражение в прядильном процессе: героиня этой истории тоже прядет жизнь.
Только какой будет эта жизнь?
Сознание, что мы в состоянии собственными руками спрясть свою жизнь, может
придать нам жизненных сил, а может, наоборот, напугать до смерти. И если наша душа
относится к роду спящих красавиц, глубокий внутренний страх предупреждает нас не
прикасаться к веретену, в то время как мы стремимся к нему всем сердцем.
В результате рискованная встреча с прялкой, навязанная во всех без исключения
случаях самой яркой архетипичной старухой, ввергает эти юные прекрасные души в
глубочайшую депрессию. И тогда в процессе депрессии в них просыпается достаточно
жизненных и созидательных сил, чтобы сотворить себя заново, но путем несравнимо более
тяжелым и жестоким, чем тот, который можно было проделать с прялкой в руках, если бы
только этот путь был им доступен.
Во всех версиях сказки, как только родители девочки выслушивают безжалостное
предсказание, они немедленно удаляют из замка, а иногда и из всего королевства все, что
имеет отношение ко льну: иглы, прялки, веретена, нити – такова обреченная на неудачу
попытка обхитрить судьбу или предотвратить будущее. В определенном смысле все эти
иглы, прялки, веретена и спицы символизируют муки юности и взросления, которые
пытаются предотвратить слишком хорошие родители нашей юной принцессы. И как это ни
парадоксально, избавляя ее от страданий, связанных с взрослением, они лишают ее и самого
взросления.
Но истинная угроза не таится в игле, и даже укол иглой не является опасным: только
прядильный процесс в сочетании со льном может привести к ожидаемому пагубному
результату; и точное соблюдение этого сочетания наблюдается во всех сюжетах, какими бы
стерилизованными они ни были. Прясть другие нити, к примеру, из хлопка или овечьей
шерсти недопустимо. Обычное, не связанное с прядением касание льна или случайный укол
иглой тоже не выполняют своей работы. А «работа» в данном случае – это тяжелое
противостояние процессу взросления, конечным результатом которого должно стать
превращение в женщину, способную дарить жизнь.
И мужчины, и женщины в равной степени не раз испытали на себе как жизнетворное,
так и смертоносное влияние творчества в искусстве; и все же существует определенный тип
созидательного труда, который в древние времена был доступен исключительно женщинам.
В своей книге «Великая Мать» Эрих Нойманн 76 пишет, что прядильное и гончарное
ремесло были категорически запрещены (на уровне табу) для мужчин, так как считались
исконно женским священнодействием.
Адриенна Рич, для которой (как и для многих из нас) природное женское начало
являлось источником силы и вдохновения, писала: «Процесс превращения сырьевых волокон
в нить неизменно подразумевал способность управлять вопросами жизни и смерти. Паук,
плетущий паутину из своих выделений; Ариадна, протягивающая своему возлюбленному
клубок ниток, чтобы вывести его из лабиринта; три сестры, управляющие судьбой, в
греческой мифологии или норны из скандинавских мифов; старухи, прядущие нить жизни
или разрезающие ее…»77
Лен как сырье, издревле используемое женщинами, встречается во всех знакомых нам
версиях «Спящей красавицы», но есть и Психея – спящая красавица несколько иного плана –
имеющая дело с золотым руном (шерстью бешеных овец), которое всегда считалось уделом
мужчин. Несмотря на явную разницу между архетипическими героинями сказок
возвращения из небытия и Психеей, я все же отношу ее к спящим красавицам, так как
некоторые очень важные детали ее истории вполне соответствуют требованиям этого
сюжетного мотива. Многое в ее образе перекликается с уже знакомыми нам сюжетами и
помогает понять лицемерно скрываемые внутренние процессы классических красавиц: пусть
история Психеи не начинается с ее рождения и она не единственная долгожданная дочь у
родителей (у нее есть две старшие сестры), но, согласитесь, нет существенной разницы в
76 Эрих Нойманн – психоаналитик и один из самых известных учеников Карла Юнга. Родился и учился в
Берлине, с 1934 года жил и практиковал в Тель-Авиве. Карл Юнг сказал о нем: «Там, где я закончил, начал
Нойманн». Эрих Нойманн написал 11 книг (все по-немецки), наиболее известными из них являются
«Глубинная психология», «Великая Мать», «Амур и Психея».
77 Rich A . Of Woman.
том, расти ли под сенью благословения фей, как Спящая красавица, или быть приравненной
к эталону совершенства – быть красивее самой Афродиты! Бремя – одно и то же, и я еще
остановлюсь на этом подробнее. И Психея, и Спящие красавицы были наказаны (Спящих
красавиц наказывает злая фея, а Психею – оракул); дорога познания Психеи проходит через
испытания шерстью – правда, иначе, чем у красавиц; ну и в завершении Психея тоже (пусть,
только на мгновение) засыпает мертвым сном и просыпается, разбуженная принцем – богом
любви Амуром.
И все же основное различие между Психеей и Спящими красавицами кроется в том, что
большая часть ее ученичества протекает в соответствии и противостоянии мужским канонам,
в то время как непосредственный процесс просвещения Спящей красавицы (подобно
большинству героинь сказок возвращения из небытия) контролируется женскими нормами и
происходит на исконно женской территории.
Одно из заданий, которое должна была выполнить Психея, чтобы добраться до
долгожданного счастливого конца, было связано с шерстью: по приказу Афродиты она
отправляется за драгоценной золотой шерстью, которой покрыты откормленные овцы. Все
бы ничего, но, как предупреждает Психею прибрежный тростник, «когда палит их
солнечный зной, на них обычно нападает дикое бешенство, и они причиняют гибель
смертным, то острыми рогами, то лбами каменными, а подчас ядовитыми укусами». Эрих
Нойманн, чьи юнгианские комментарии к «Золотому ослу» Апулея причислены к
классике 78 , видит в этом отрывке гимн мужской силе златокудрых солярных богов:
«Яростные солярные овны символизируют преисполненное архетипической энергией
духовное мужское начало, противостоять которому фемининность не в силах». Нойманн
видит в солнце мужскую основу, чьи золотые кудри стремится остричь матриархия, тем
самым лишая его силы, подобно Далиле, обрезавшей кудри Самсона, которого он (как и
многие авторы) тоже считал солярным героем наравне с другими героями народных эпосов,
например, с Геркулесом.
Женщина, пытающаяся уцелеть в мире «всепоглощающего мужского (маскулинного)
принципа», по словам Нойманна, обязана полностью ему подчиниться: «Только абсолютная
искренность и благоговение перед данной энергией могут позволить фемининности выжить
– но в этом случае она станет пленницей маскулинности, обретя всю благодать такого
положения и подвергаясь всем его опасностям». Казалось бы, Психея обречена на смерть, но
тут ей на помощь приходит речной тростник, вернее, речная тростинка с ее женской
растительной силой-мудростью. Эту речную тростинку Нойманн называет «волос земли», а
«нижние воды», которыми она питается, считает элементом, противоположным пламени
солярных богов; и именно из этих глубинных вод черпает «тростинка зеленая» свое умение
быть упругой и гибкой. «Не спеши, наберись терпения, – нашептывает Психее мудрый
тростник. – Все течет, все меняется, и всему свое время». На исходе дня успокаиваются
солярные боги – спят, словно невинные ягнята, убаюканные мягким теплом матери-земли…
Вот и настал час великой женской силы: теперь-то она получит «то, что ей нужно». Психея
может беспрепятственно собрать клочки золотого руна, запутавшегося в кустарнике, –
«плодотворное световое семя», как называет драгоценную шерсть Нойманн. И этой
«смертоносной силе мужского солярного духа» противостоит Психея, достойная
воспитанница Великой Матери – «как великая Ткачиха, плетущая из нитевидных токов
солнечного семени единую ткань природы».
В то время как наши спящие красавицы приступают к процессу изготовления пряжи,
беря за основу лен – растительно-женский компонент, противоположный животно-мужскому
началу или дополняющий его, Психея вынуждена противостоять Амуру – ее мужскому
компоненту, поэтому ее неизбежная встреча с шерстью (так как этот курс относится к
разряду обязательных в ее учебной программе) происходит на мужской территории.
79 «Палочка друидов с рисунком в виде спирали… Ольховая ветка… знак воскрешения, ибо почки на ней
расположены в виде спирали. Ну а уж сама спираль и вовсе древняя. Самые ранние шумерские святилища…
защищены спиралевидными столбами» (Р. Грейвс. Белая Богиня).
его в кожаный мешок и бросила в океан. Рыбачивший на плотине сын местного
властителя Элфин спас мальчика и, пораженный его красотой, воскликнул:
«Taliesin!» – прекрасное чело. Позже Талиесин стал великим бардом и пророком
при дворе своего спасителя80.
Когда я читала эти строчки, во мне беспокойно шевелилась, ныла, как тупая боль, одна
догадка: значит, это и есть то, от чего мы убегаем, уже многие поколения, прямо под
безжалостные копыта, навстречу смертоносному стаду, требующему полного
безоговорочного подчинения; и это и есть то, к чему так страстно стремится Спящая
красавица, то, в чем она так остро нуждается, что-то, обладающее особыми целебными
силами. Это то, что слишком долго скрывалось, было ей недоступно; и это то, что открылось
перед ней внезапно, без предупреждения и ввергло ее, лишенную какой-либо защиты, в
беспробудный сон депрессии. И как же мне назвать это что-то? Можно ли ограничиться тем,
что ты являешься сном Бабы Яги, которая есть не кто иной, как ты сама? По-моему, нет.
80 Мой очень упрощенный и короткий пересказ ирландского мифа «Котел Керидвен» сделан на основе
нескольких источников. Легенда переведена с древневаллийского языка на английский примерно 150 лет назад.
Талиесин выступает здесь в роли сказочного героя, но сохранились письменные свидетельства,
подтверждающие, что поэт, носивший это имя жил и творил в VI веке н. э. в древнем Уэльсе. Он является
древнейшим из поэтов, писавших на валлийском языке, чьи произведения дошли до наших дней.
82 Hoffman Eva . Lost in Translation: Life in a New Language. Penguin Books, 1990.
Попробую еще раз: я опасаюсь, что то, от чего мы убегаем, есть заложенное в нас
издревле сознание того, что мы являемся рабочим материалом в руках
умерщвляюще-оживляющей силы матриархального колеса и что мы – да, мы, такие
крошечные, – вращаем это колесо собственными руками. В определенном смысле, возможно,
несколько эзотерическом, «Спящая красавица» может служить списком ингредиентов в
матриархальной аптечной книге: лен, женский созидательный труд, депрессия. Это все, что
мы можем предложить. В легких случаях достаточно льна; если это не помогло, мы горячо
рекомендуем заняться важным женским ремеслом: спряди нить судьбы и свяжи мягкую
теплую шаль; прочувствуй землю под ногами, напои ее слезами, слепи из нее горшок,
вылепи себя. И это не получается? Возможно, тебе придется впасть в депрессию – горькое и
эффективное лекарство, которое выгонит из тебя все горшки, которые ты не соглашалась
лепить. Вот они перед тобой сверкают на солнце. И что ты теперь будешь с ними делать?
Проклятие
Уже первая фраза повествования предупреждает нас и наших героев: малышка Талия в
опасности – в смертельной опасности! Во всех версиях сказок, обратимой смерти красавицы,
кем бы она ни была, всегда предшествует предсказание, предвидение, обещание или
проклятие. В знакомых нам вариантах, авторами которых являются Шарль Перро и братья
Гримм, бедная принцесса становится жертвой проклятья из-за «ошибки» ее родителей
(внутренних, как мы помним), хотя в действительности речь идет о гибрисе – понятии,
взятом из греческой трагедии, за которым обязательно следует неминуемое возмездие.
У Спящей красавицы гибрис проявляется во внутреннем родительском желании
управлять ее душой, а точнее, душевными качествами, ведь на балу в честь новорожденной
должны определить ее характер, одарить ее теми или иными качествами. Давайте сделаем ее
совершенной, решают родители.
Вот и родители Психеи хотят видеть свою дочь совершенной; хотят так сильно, что в
конце концов действительно видят в ней верх совершенства.
Но снежный ком совершенства толкают не только внутренние родители: и детская
составляющая – развившаяся в соответствии с ожиданиями «настоящих» родителей – тоже
старается изо всех сил внести свою лепту. Тема реальных родителей поднималась в этой
книге уже не раз, и все-таки, на мой взгляд, граница между настоящими и внутренними
родителями остается очень тонкой и хрупкой.
Мне абсолютно ясно, что наши «настоящие» родители – те, что вытирали нам нос и за
руку вели нас в садик, – влияют на наших «внутренних» родителей, но каждый раз я
поражаюсь тому, как перемены, происходящие в моих внутренних родителях, отражаются и
в этих, остающихся снаружи.
Итак, родители, кем бы они ни были, пытаются всеми доступными им путями удалить
из королевства любые шипы, иглы, спицы или иголочки, которые могут оказаться на
усыпанном розами пути их ненаглядной малышки. И когда, как им кажется, уничтожены все
шипы, засыпают властные родители вместе с дочкой (такой вариант встречается во многих
сказках) долгим глубоким сном, может, просто потому, что они не в состоянии отпустить
свое чадо из-под родительского крыла.
Когда родительские душевные силы, которые должны защищать, вместо этого
начинают властвовать, они слабеют, и это наряду с некоторыми другими факторами быстро
приводит к полному бессилию перед набирающим обороты безжалостным механизмом
депрессии.
Заглянем ненадолго к Перро и братьям Гримм: король и королева устраивают пир в
честь долгожданного рождения принцессы; приглашены все феи королевства, и каждая из
них наделяет малышку чудесными дарами – достоинствами или добродетелями. Одна
обещала, что она будет петь, как соловей, вторая, что принцесса будет превосходно
танцевать, третья, что она будет прекрасней и умнее всех на свете, четвертая одарила ее
богатством, пятая – здоровьем, шестая – сердечной добротой и так далее, каждый подарок
красивее и дороже предыдущего… И вдруг в разгаре бала появляется еще одна – старая фея,
про которую все забыли, потому, что «больше пятидесяти лет она не выходила из своей
башни, и все думали, что она давно умерла». Склонившись над кроваткой и «тряся головой
больше от досады, чем от старости», старуха произносит страшное предсказание: принцесса
умрет от укола веретеном.
Во всех без исключения вариантах злой фее нанесена обида (мелочная, стоит
отметить), и она спешит отомстить (не мелочась) своим обидчикам. В одном случае про нее
просто забыли («на что нам эти брюзгливые старухи, подагра, хвори, бесконечные жалобы, –
нашептываем мы нашей наивной душе, – давай не будем приглашать эту злую фею»);
в другом не положили нож возле ее тарелки или поставили обыкновенную посуду вместо
драгоценной.
Родители Талии, в свою очередь, не нуждаются в феях, колдунах или любых других
посторонних факторах, чтобы полностью поверить в горькую судьбу, уготованную их
дочери; нет фей, есть только предсказатели, читающие судьбы, – беда исходит изнутри.
Здесь, можно сказать, нет виноватых: это воля судьбы, таковы «небесные указания»,
так требует жестокий милетский (внутренний) оракул: «Царь, на высокий обрыв поставь
обреченную деву И в погребальный наряд к свадьбе ее обряди…»
Счастье, здоровье, долгие годы жизни, мир да любовь – все эти слова кажутся пустыми,
ничего не стоящими обещаниями, почти такими же, как те, что произносят добрые феи над
колыбелью принцессы, в то время как над ее головой уже витает смертный приговор.
Эта ее суицидальность как раз-таки во многом и объясняется неподъемной тяжестью
великолепных даров, которыми осыпали принцессу «добрые» феи. Их не забыли пригласить
на пир, и перед ними поставили драгоценную посуду.
И действительно, злая фея зарождается в душе только после того, как в ней уже
запущены жернова многопудовых требований (поет, как соловей; прекрасна, как Афродита,
и т. д). «Смертного зятя иметь не надейся, несчастный родитель:
Будет он дик и жесток, словно ужасный дракон… Раны наносит он всем, пламенем
жгучим палит», – обращается внутренний оракул Психеи к ее внутреннему отцу.
Вот и Сильвия Плат не раз надрывалась под гнетом непосильного груза: «Самым
изощренным оружием в его <сеющем смерть самовосприятия> арсенале всегда было
мое собственное мнение о себе, как об абсолютно успешном человеке… и как только я
улавливаю самый легкий запах неудачи… я обвиняю себя в лицемерии, в том, что я
притворяюсь кем-то, кто во много раз лучше меня, в то время как я на самом деле ничего не
стою»83.
Я уже обсуждала эту тему в предыдущих главах, особенно относительно разлада в
душе Белоснежки, но, думаю, стоит коротко напомнить: Спящая красавица, подобно Психее,
подобно Сильвии Плат, подобно многим детям, оказывается на краю непреодолимой
пропасти между воплощенным совершенством в глазах родителей, переполненных любовью
и добрыми намерениями, – совершенством, о котором они говорят и которого ожидают (ведь
феи обещали!), и обычным, свойственным человеку ощущением своего несовершенства.
Эта пропасть между «подлинной девочкой» в том виде, в каком она себя воспринимает,
и «идеальной девочкой», какой, по ее мнению, она выглядит в глазах родителей, вызывает
трещину в душе, которая уже напрямую выводит к замешанному на крови замужеству
Психеи или к потере опоры в жизни, как это происходит у Талии и Ситтукан. Чувство
собственного достоинства (вернее, собственная самооценка), основанное на ошибочном, я
бы даже сказала, иллюзорном, взгляде извне, не может быть достаточным, чтобы поддержать
Персону, и вот уже ничто не в состоянии удержать тягу к самоубийству.
Я вспоминаю одну мать на уличной детской площадке, которая устало смотрела на
Погружение в депрессию и есть тот бесценный дар, который преподносит добрая фея,
чтобы исцелить от приговора к смерти.
Ситтукан
Жила была женщина, которая никак не могла забеременеть, потому что муж
был с нею груб и часто брал ее силой. И вот однажды она обратилась к Аллаху со
словами: «Пошли мне дочь, пусть такую, что окажется беззащитной даже перед
запахом льна». Говоря о запахе льна, женщина подразумевала, что она хочет иметь
дочку, пусть даже такую хрупкую и чувствительную, что легкий успокаивающий
запах льна способен стиснуть ей горло и убить ее. Аллах услышал ее молитвы, и
вскоре у нее родилась дочь, такая прекрасная, как восходящая луна, и такая
бледная и нежная, как лунный свет. Родители любили ее больше всего на свете и
берегли, как только могли. Когда маленькая Ситтукан, так они ее назвали, достигла
десяти лет, проходивший под ее окном сын султана увидел ее, влюбился и заболел.
Лекарь за лекарем беспомощно разводили руками у его постели, и только одна
старая женщина, ощупав его с головы до ног, сказала:
– Ты влюблен.
Да, я влюблен, – ответил юноша.
И как ее зовут? – спросила старая женщина. – Ее имя Ситтукан, – сказал он,
и старая женщина обещала найти и привести ее во дворец султана.
Она пустилась на поиски и, наконец, нашла девочку, когда та вышла во двор
материнского дома подышать свежим воздухом. Поздоровавшись и отдав должное
ее красоте, старая женщина обратилась к юной красавице с такими словами:
– Девушки со столь прелестными пальчиками должны учиться прясть лен;
нет ничего восхитительнее, чем тонкое веретено в тонких пальцах.
84 The Book of the Thousands Nights and One Night. London – N. Y.: E. Powys Mahthers, 1986.
Сказала и ушла. А девочка побежала к матери и не успокоилась, пока та с
тяжелым сердцем не согласилась взять ее к пряхе. Целый день провела она у
мастерицы, постигая секреты прядильного ремесла, и ее товарки не могли
надивиться на красоту и ловкость ее рук. Но стоило крошечному, с пылинку,
кусочку льна попасть ей под ноготь, как она, лишившись чувств, упала на пол. Все
решили, что она мертва и послали за родителями. Родители услышали страшную
весть: «Ваша дочь мертва», разорвали на себе одежды и, убитые горем, вышли ее
хоронить.
На пути им повстречалась старая женщина, которая сказала:
– Вы богатые люди, не подобает вам такую красавицу в пыль и грязь
хоронить! Постройте беседку посреди реки, и пусть покоится там на ложе – так вы
сможете ее навещать.
Родители так и сделали: на высоких сваях построили мраморную беседку,
положили дочь свою на кровать из белого мрамора, вокруг беседки посадили
великолепный сад и сюда же приходили ее оплакивать.
А что же произошло дальше?
Старая женщина вернулась к больному от любви сыну султана и обратилась
к нему со словами:
– Иди со мной, я отведу тебя к девице – она ждет тебя в беседке посреди
реки.
Он встал и попросил одного из визирей проводить его. Когда они подошли к
беседке, он приказал визирю:
– Подожди меня здесь, у дверей: я не задержусь.
Юноша вошел в беседку, бросился к мраморной постели и, рыдая, стал
сквозь слезы воспевать в стихах красоту своей возлюбленной. Он потянулся
поцеловать бледные безжизненные пальцы красавицы, но вдруг заметил у нее под
ногтем льняное семечко, удивился и осторожно его высвободил. Девушка
очнулась, села на край беломраморного ложа и, улыбнувшись, прошептала:
– Где я?
– Ты со мной, – отвечал сын султана, прижимая ее к себе.
Он поцеловал ее и разделил с ней ложе. Они оставались неразлучны сорок
дней и сорок ночей, после чего юноша покинул свою возлюбленную со словами:
– Мой визирь ждет меня за дверями. Я отведу его во дворец и сразу же
вернусь.
Он нашел визиря там же, где оставил, и они ступили на садовую дорожку,
ведущую к воротам. Но тут он увидел куст белой розы, обвитый ветками жасмина,
и взволнованно воскликнул:
– Розы и жасмин так же белы, как бледные щеки Ситтукан! Подожди меня
здесь еще три дня, пока я не насмотрюсь на ее щеки.
Он вошел в беседку и оставался там еще три дня, любуясь белизной роз и
жасмина на ее щеках. Затем вернулся к визирю и отправился с ним через сад к
воротам, но тут на его пути возникло рожковое дерево с длинными черными
плодами. Взволнованный юноша пробормотал:
– Эти рожки длинны и черны, как брови моей Ситтукан! О визирь, подожди
меня еще три дня, пока я не налюбуюсь на ее брови.
Он вернулся в беседку и оставался там три дня, любуясь великолепными
бровями красавицы, а затем вернулся к визирю. Они шли по саду, пока не
остановились перед весело журчащим фонтаном, и взволнованный юноша
промолвил:
– Эта струящаяся вода подобна талии Ситтукан!
Он опять вошел в беседку и оставался там еще три дня, наслаждаясь талией
Ситтукан, изящной, как фонтанная струя. А через три дня снова вышел к визирю, и
они пошли к воротам. На этот раз Ситтукан прокралась за ним и спряталась за
дверью, ведущей в сад, так как ей было интересно узнать, что же заставило сына
султана трижды вернуться к ней в беседку. И надо же было такому случиться, что
юноша обернулся и заметил выглянувшую из-за двери красавицу. Побледнев от
негодования, он повернулся к девушке.
– Ситтукан, о Ситтукан, – произнес он, – я никогда тебя больше не увижу.
Никогда, никогда!
И он ушел, зная точно, что никогда не вернется.
Вся в слезах бродила несчастная Ситтукан по саду и жалела только об одном:
что не умерла в одночасье. Она шла вдоль реки, как вдруг заметила в траве
какой-то сверкающий предмет и подняла его. У нее в руках оказалось волшебное
кольцо. Девушка потерла отливающий красной медью рисунок, и кольцо
произнесло человеческим голосом:
– А вот и я! Скажи, чего ты желаешь?
Ситтукан попросила дворец рядом с дворцом султана, сын которого любил
ее, а для себя – красоты, превосходящей ее собственную. «Закрой глаза» –
приказало кольцо. Девушка сделала, как было сказано, и оказалась в великолепном
дворце по соседству с дворцом султана; она взглянула в зеркало и поразилась
своей красоте. После этого она облокотилась на окно и стала ждать, когда ее
вероломный возлюбленный ее заметит. И он действительно ее увидел, не узнал, но
сразу влюбился и поспешил к матери со словами:
– Есть ли у вас какая-нибудь прелестная вещица, которую Вы могли бы
преподнести в подарок госпоже, поселившейся в новом дворце, и не могли бы Вы
заодно попросить ее руки?
Взяла мать два отреза расшитой золотом парчи, отправилась в соседний
дворец и обратилась к красавице-хозяйке со словами:
– Дочь моя, я прошу тебя принять этот подарок и выйти замуж за моего сына.
Девушка позвала служанку и приказала разрезать дорогую ткань на половые
тряпки. Разгневанная женщина поспешно вернулась в свое жилье. Там ее встретил
сын и, узнав, что девушка распорядилась порвать золотую ткань на тряпки,
попросил у матери, чтобы та выбрала подарок подороже и вновь попросила руки
красавицы. Подавив обиду, мать взяла неописуемой красоты изумрудное ожерелье
и вновь предстала перед Ситтукан.
– Прими этот подарок, дочь моя, и выйди замуж за моего сына, – сказал она.
И девушка ответила:
– Ваш подарок принят.
Затем она позвала служанку и спросила:
– Кормили ли сегодня голубей?
– Нет, госпожа, – отвечала служанка.
– Тогда возьми эти зеленые зерна и покорми их, – приказала Ситтукан.
Разгневанная женщина больше не пыталась скрыть свою обиду и
возмутилась:
– Ты унизила нас, дочь моя! Но хотя бы скажи мне прямо, ты желаешь выйти
замуж за моего сына, или нет?
– Если вы так страстно хотите, чтобы я стала его женой, – холодно отвечала
Ситтукан, – велите своему сыну притвориться мертвым, заверните его в семь
саванов, пронесите его, оплакивая, через весь город и велите своим людям
похоронить его в моем саду.
Потрясенная мать передала все сыну, на что тот обрадовано воскликнул:
– И это все, дорогая матушка? Так разорвите свои одежды, плачьте и
кричите: «Наш сын мертв!».
Все было сделано, как велено: похоронная процессия прошла через весь
город и закончила свое шествие в саду нового дворца. Как только последний из
людей покинул сад, девушка, которая однажды умерла от крошечного льняного
семени, чьи щеки были белы, как розы и жасмин, чьи брови были подобны плодам
рожкового дерева, а талия изящна, как фонтанная струя, спустилась к носилкам и
развернула один за другим все семь саванов. А затем она спросила:
– Это ты? Ты, наверное, очень любишь женщин, если готов зайти ради них
так далеко?
Сын султана от смущения укусил себя за палец, но Ситтукан успокоила его,
сказав:
– На этот раз это не имеет никакого значения.
И жили они вместе в любви и согласии.
Здорово, не правда ли? Подобно другим версиям, этот вариант «Спящей красавицы»
начинается с рассказа о бесплодной паре85, которая долгие годы мечтает о ребенке. Более
поздние, подвергшиеся цензуре истории преподносят эту деталь просто как факт, возможно
даже, предопределение свыше, но Шехерезада, виртуозная исполнительница танцев с
шарфами, именно в этом месте, пусть на мгновение, но все же замедляет свое плавное
движение и сбрасывает тончайшее покрывало с родительской постели – места, куда, как
водится, «посторонним вход запрещен»: «Рассказ девятого констебля» начинается с того, что
женщина не в состоянии забеременеть, потому что муж бьет ее и даже насилует. В отличие
от других сказок, где бесплодие преподносится как тяжелая несправедливость или как
наказание свыше, здесь оно является следствием дефектных половых взаимоотношений,
ущербной женственности и грубой мужской силы.
Итак, в сказках, подобных сказкам Базиле и Шехерезады, насилие представлено как
неотъемлемая часть взаимоотношений между полами. А когда насилие является
правомерным компаньоном сексуальности, то с ним вместе селятся в глубоких, скрытых от
поверхностного взгляда тайниках повествования неподъемная ноша депрессии,
неподвластный разуму страх и непреодолимая тяга к смерти. Мать Ситтукан насилуют, а
Талией овладевают во сне – значит, и ее насилуют. Неполноценный секс, вне всякого
сомнения, занимает немаловажное место в этой истории, так что забудем о «приличиях» и
заглянем в окно девичьей спальни.
Ножны и кинжал
85 Работая над переизданием своей книги «Рожденные женщиной», Адриенна Рич решила заменить понятие
«бесплодная женщина» выражением «бездетная» и объяснила это неприятием тезиса, что «материнство – это
главное и единственное предназначение женщины». Женщина без детей не бесплодна. Она создает, она творит,
как любая другая женщина. В данном случае я сознательно выбрала «неполиткорректный» термин
«бесплодие», чтобы передать боль, сопровождающую бездетную женщину практически всегда и везде из-за
частично сочувственного, частично осуждающего отношения к ней общества.
87 Существует теория – хотелось бы верить, что шуточная, – которая объясняет, почему мужчин так влекут
блондинки. Оказывается, бледный цвет волос ассоциируется со смертью; а так как напористая энергичная
Или, скажем, что обладание каким бы то ни было мужчиной телом какой бы то ни было
женщины настолько естественно, что рассказчику и в голову не приходит задуматься над
правомерностью происходящего? В древней валлийской легенде, героем которой является
король Мат ваб Матонви, есть фраза, указывающая на странную деталь: «И в то время Мат,
сын Матонви, не мог прожить без того, чтобы, когда он сидел, ноги его не покоились на
коленях девушки, за исключением времени, когда он отправлялся на войну»88. Мат имел
безграничную королевскую власть, ему приписывались сверхъестественные силы: как
говорил один из его приближенных: «Если самый тихий шепот двоих будет подхвачен
ветром, он услышит его», и, несмотря на это, ему необходимо было держать ноги на коленях
девственницы, если только он не отправлялся в очередной военный поход. И девушку эту
звали Гэвин, дочь Пебина, и краше ее не было во всей округе. Поборники патриархии
зачастую используют очень выразительные и впечатляющие средства для того, чтобы
приучить нас, обычно еще в раннем детском возрасте, к мысли, что они полностью обладают
нами, иногда даже под видом обсессии, и в этом нет ничего предосудительного. Как бы не
замечая всей абсурдности происходящего, судя по участливому тону рассказчика, он
ожидает от нас сочувствия к воинственному королю со странным дефектом.
Что же касается короля, овладевшего спящей девушкой по имени Талия, то тут,
возможно, мы должны проникнуться его непреодолимой страстью или прочувствовать
вместе с ним неописуемое одиночество, которое он испытал, совокупляясь с женщиной,
принадлежавшей ему только физически, только телом…
В конце концов Талия очнулась от депрессии с двумя младенцами на руках, и вряд ли
она задает себе подобные вопросы: скорее всего, она слишком озабочена повседневными
проблемами элементарного выживания; но действительность, в которой тело всякой
женщины всегда принадлежит мужчине, по сути своей, является депрессивной. И в этой
действительности были рождены Талия и Ситтукан, и это та действительность, в которой
они должны были существовать.
А поскольку женщины испокон веков вынуждены прокладывать себе дорогу в сугубо
мужском пространстве, те из них, которые чего-то достигли в этом мире, в большинстве
своем приспособились к мужской системе ценностей. Женщины, ведомые патриархией, – так
мы здесь называем их и себя.
Традиционно способность открыться, раскрыться и отдаться являются исконно
женскими качествами, но для многих из нас очень тяжело реализовать эти свойства даже в
процессе самого соития. Неважно, относимся ли мы к «женщинам, ведомым патриархией»
или страдаем от какого бы то ни было ущемления из-за своей принадлежности к женскому
роду. Многие из нас не осмеливаются, не позволяют себе испытать полное душевное и
духовное раскрытие в той мере, в которой это предполагает половой акт.
«Намекают нам, что вот есть и другой секс… Пускай приведут его сюда, – произносит
от имени мужчин известная своим новаторством израильская поэтесса Иона Волах („Стихи
предгодомснов“ 89 в переводе Савелия Гринберга) и поясняет: —…мы ведь уже
утомленынче нашими женами и подругами-девственницами…». А мы, женщины, если
заговорим от нашего имени, скажем, что, возможно, мы и стали «утомляющими
девственницами» именно потому, что такими нас воспитали, и, возможно, мы тоже хотим
другого секса: секс, в котором мы не исполняем роль, написанную специально для нас
женщина вызывает у мужчин ужас, они, естественно, предпочитают бледную вялость смерти.
89 Одним из стилистических новшеств Ионы Волах было слияния двух или более слов в одно.
руками – ногами – ртом – членом мужчины, а продиктованную нам нашим собственным
телом, в такт ударам нашего собственного сердца. «Познать женственность со всеми ее
страстями, недостатками, ограничениями и ранимыми местами – это только часть дела», –
пишет сексопатолог Майтреи Д. Пионтек и рассказывает, как под влиянием Дао, с помощью
медитации ступила «на забытую женскую территорию, в священный храм (матку). Это
место, куда мозгу вход запрещен, место, где кончается разум и растворяются все образы и
понятия: это дверь в женственность в новом измерении»90.
А может, это не одна дверь, а целая анфилада, ведущая в святая святых нашей
сексуальной самобытности.
Адриенна Рич, как мне кажется, распахивает одну из этих дверей, когда осознает, что
источник ее сексуальной энергии, искра, из которой возгорается восторженное, ликующее
пламя страсти, находится внутри нее, создается ею и только она одна выбирает, как и куда ее
направить:
Похоть: да: осознание, внезапное, как избавление от гриппа, что тело мое
сексуально.
Иду по улицам, сознавая это.
Тот вечер в самолете из Питтсбурга, фантазирую, как встречу тебя.
Иду по аэропорту, разгоряченная энергией и восторгом.
Но в то же время знаю, не ты источник энергии и восторга; ты был
мужчиной, чужим, именем, голосом в телефоне, другом: эта же похоть была моей,
эта энергия – моя; для нее можно выбрать сто путей и пойти на встречу с тобой –
мог быть один из ста.
(Rich A . Reforming the Crystall91)
Разница между теми, какими нас видит – необоснованно, конечно – мужской глаз
(«вампиршами научно-фантастическими»), и теми, какими мы являемся в нашем
собственном восприятии (пылающие платаны, «испещренные шрамами, но буйно
90 Piontek Maitreyi D . Exploring the Hidden Power of Female Sexuality. York Beach, Me: Weiser Books, 2001.
Далее: Piontek M. D. Exploring.
Но давайте на короткое время вернемся к королю Мату, сыну Матонви. То, как великий
вояка не смешивает свои отношения с женой, включая все, что она может ему дать, с особым
взаимодействием между его ногами и прелестями невинной девицы, напоминает мне
гангстера в исполнении Роберта де Ниро в фильме «Славные парни». «Парни» говорят о
сексе и любовницах, и один из них спрашивает Генри – героя де Ниро, сосет ли его жена.
«Ты что, рехнулся? – возмущается тот, – она же этим ртом целует моих детей!».
Вот так опять возвращается четкое разграничение между выше– и нижестоящими,
между грехом и праведностью; разграничение, создавшее небо и землю, Инанну и
Эрешкигаль, дозволенное и запретное, рай и ад.
Продолжим обсуждение сказки о короле Мате и его девственнице и познакомимся с
еще одной юной беременной, которая, как и Талия, понятия не имеет, откуда у нее появился
младенец.
94 Дон – богиня у древних кельтов, скорее всего, перевоплощение древнеримской Дианы или вавилонской
Иннаны.
наполненный жизнью, надеждами, страхами, гномами, дикими зверями и прискакавшими
издалека принцами – и все это, когда Белоснежка, Талия и Ситтукан погрузились в глубокий
сон, глубокий внутренний сон. В условиях обычного сознания мы активны в своих мыслях и
поступках, прокладываем свой жизненный путь, проходим сквозь мир, оставляя в нем свой
след; когда же наше сознание находится в сонном состоянии – мир проходит сквозь нас.
Скорее всего, именно в этом состоянии и пребывают Талия и Ситтукан, когда их посещает
король и султанский наследник.
«Я сплю, но бодрствует сердце мое», – говорит возлюбленная в «Песни Песней». Но
когда она встала отворить двери своему любимому, когда с ее рук «капала мирра», а с ее
пальцев «мирра стекала на скобы замка» – друг ее «ускользнул, сокрылся»… Точно так же
исчезает сын султана, прячась от взгляда своей возлюбленной, от ее права на действие, от ее
права на взгляд95.
Несмотря на то, что все наши истории происходят на фоне внутренних пейзажей в той
или иной части души, мы, к сожалению, не можем рассматривать насилие, распоряжение
женским телом или превращение его в чью-либо собственность только в
духовно-символическом аспекте. В мире, где царит идиллия, мы бы могли «положить ногу
на ногу» и отнести короля, насилующего Талию, или короля Мат, нуждающегося в коленях
девственницы, к разряду символов и не более, но эти истории отражают действительность.
А в этой действительности тысячи лет власти мужчин исказили отношение к
женщинам, к женственности и женской сексуальности. Если в глубокой древности наши
предки рисовали у входа в пещеру треугольные знаки женских половых органов как символ
благословения и защиты, то со временем плодоносные силы были обесточены и в женском
сексуальном наслаждении увидели причину всех бед – «греховное начало», как выражаются
монотеисты, смертоносную дыру. «Vagina dentata», зубастое влагалище – это народное
выражение использовал Фрейд, описывая страх кастрации, который испытывает мужчина
перед женщиной.
Несущий в себе опасность или искушение, женский половой орган (как и вся женщина
в целом) воспринимается нашей культурой как что-то, что не существует само по себе, а
предоставляет услуги мужчинам и находится в их полном распоряжении. На иврите весь
женский пол ассоциируется с дырой (в русской транскрипции «нэкейва» – существо
женского пола имеет тот же корень, что и «нэкев» – дыра, отверстие), а латинское слово
«вагина» (влагалище) изначально означало «ножны для кинжала»; так или иначе оно
предназначено для мужского члена.
Как нелепо выглядит то, каким образом мужчины воспринимают свой половой орган:
он не только служит для получения удовольствия, но и является орудием агрессивного
захвата. Согласно этой терминологии, король, воспользовавшийся телом спящей Талии,
«вставил свой кинжал в ее ножны».
Говоря о женской депрессии, мы, естественно, ни на минуту не забываем о женском
теле, с которым неразрывно связано ее появление, существование и проявление. О теле
бездетной женщины, муж которой «был с нею груб и часто брал ее силою»; о теле Талии,
которым овладели без ее ведома; о теле Арианрод, из которого неожиданно для всех и, в
первую очередь, для нее самой появился младенец; о теле девственницы, на котором так
удобно покоятся королевские ноги; о подвешенном гниющем теле Инанны; о корчащемся в
родовых муках теле Эрешкигаль; о разомлевшем от наслаждения теле Ситтукан, брошенном
возлюбленным, – у каждой женщины свои взаимоотношения, свой симбиоз, между телом и
душой.
Значит ли это, что во времена, когда тело женщины принадлежало только ей самой,
депрессии не существовало? Правда ли, что, когда женщины жили в мире, который не
являлся мужской территорией, в их жизни не было места депрессии? Ответа мы, скорее
Матриархальная аптека
96 женщин
99 Нортроп Кристиан . Женское тело, женская мудрость. М.: АСТ – Астрель, 2004.
100 Long Barry . Making Love: Sexual Love the Divine Way. Barry Long Books, 1998.
Прошло сорок дней и сорок ночей любви, прежде чем султанский сын смог оторваться
от Ситтукан, чтобы сопроводить своего верного охранника во дворец и немедленно
вернуться в объятия возлюбленной. Юноша вышел с визирем в сад, но тут он увидел куст
белой розы, обвитый ветками жасмина, и взволнованно воскликнул: «Розы и жасмин так же
белы, как бледные щеки Ситтукан! Подожди меня здесь еще три дня, пока я не насмотрюсь
на ее щеки». Он вошел в беседку и оставался там еще три дня, любуясь белизной роз и
жасмина на ее щеках. Затем снова вышел, но тут же вернулся, чтобы насладиться красотой ее
бровей, подобных плодам рожкового дерева. Через три дня он вновь отправился в путь, но
опять вернулся, так как тонкие струи фонтана напомнили ему изящную талию его
возлюбленной. Прошло еще три дня, прежде чем он покинул ее ложе.
Юный принц не может насмотреться на Ситтукан: повсюду, в каждом предмете он
видит только ее, а глядя на нее, он видит весь мир. На первый взгляд, перед нами прямое
продолжение сказания о Великой Богине, где женщина/богиня погружена в себя, в то время
как мужчина восторженно ей поклоняется. Но со временем на просторах аравийских
пустынь произошли изменения, настолько серьезные, что они привели к объективизации –
опредмечиванию, овеществлению – женщины.
И вот, как только Ситтукан осмеливается «выйти из себя» – выглянуть из своей
маленькой беседки, взглянуть на юношу, он не может вынести ее взгляда. На этот раз
Ситтукан прокралась за ним и спряталась за дверью, ведущей в сад, так как ей было
интересно узнать, что же заставило сына султана трижды вернуться к ней в беседку. И надо
же было такому случиться, что юноша обернулся и заметил выглянувшую из-за двери
красавицу. Побледнев от негодования, он повернулся к девушке. «Ситтукан, о Ситтукан, –
произнес он, – я никогда тебя больше не увижу. Никогда, никогда!». И он ушел, зная точно,
что никогда не вернется.
На самом деле, робкие действия Ситтукан – это неумелая попытка вернуть себе свой
взгляд: она осмеливается поднять глаза на сына султана, который до этого момента был
единственным – единоличным и единовластным – обладателем и хозяином взгляда. Теперь
же, ее направленный на него взгляд недвусмысленно намекает, что Ситтукан действительно
существует, причем не только как предмет его страстных желаний, но и как реально
существующий человек. Часть внутреннего принца, принца-ребенка, в одно мгновение
переносится из состояния единственного властелина и создателя вселенной в мир, который
103 К. Г. Юнг любил повторять, что в большинстве случаев, когда пациент обращался к нему с жалобами на
сексуальные расстройства, их источником оказывались проблемы душевные; когда же кто-то жаловался на
душевные проблемы, очень часто их причиной оказывались проблемы в сексе.
уже не принадлежит только ему одному. И наш герой, как и Амур, сбежавший от Психеи,
когда она, воспользовавшись светом факела, осмелилась взглянуть на его лицо, уверен, что
уходит навсегда.
Наши взаимоотношения в этом мире отражают самые внутренние состояния и
претворяют в жизнь самые внутренние побуждения души, поэтому такого рода отношения
между негодующим анимусом, когда он лишается взгляда или инициативы, и анимой,
которая присваивает себе право на взгляд, на протяжении веков повторяются и
перевоплощаются – с теми или иными поправками – из прозы в мифы, из мифов – в
действительность. Раскаленной смолой-миррой выжжены строки «Песни Песней»,
остановившие для нас одно из таких мгновений:
Там, в глубинах депрессии, Талия рожает сына и дочь, Солнце и Луну. В более
глубоком смысле, она рожает само солнце и саму луну. И Ситтукан тоже рожает – она
создает себя заново.
Многие религиозные источники утверждают, что Бог сотворил мир несовершенным, и
что на человека возложена ответственность исправить его дефекты. Рав Натан, ученик Рава
Нахмана, говорил, что любая несовершенная частичка в нашем мире означает, что за нее не
молились или молились недостаточно. Человек является партнером Творца, а орудием труда
ему служит молитва. Именно так, согласно Каббале, способны праведники создавать миры
силой своих речей – их устами говорит Бог. Подобным же образом, следуя популярным
учениям и методикам самосовершенствования (к примеру, «Положительное мышление» и
«Тета-Хилинг»), наши мысли и слова не только влияют, но и непосредственно создают ту
действительность, в которой мы живем. Когда мы, находясь в состоянии медитации,
повторяем, словно молитву, наши мысли или слова, мы становимся одним целым с тем, к
чему стремимся, с нашими мечтами и стремлениями, и начинаем их осуществлять, обращая
мечту в реальность.
Ситтукан и Талия идут разными путями, но каждой из них удается, превратив молитву
в настоящее волшебство, создать для себя свой собственный мир. Ситтукан, пользуясь
приобретенной силой взгляда, произносит вслух свое желание и меняет свой облик. А Талия,
в свою очередь, рожает – извлекает из себя – солнце и луну, мужское и женское, свет и тень,
другими словами, женщину в полном ее совершенстве, объединяющую в себе все устои
мира. Но только в последней части повествования драма достигает своего апогея: Талия
оказывается перед костром, пылающим по указу жены ее возлюбленного, и молит о
спасении. Ее полные отчаяния крики побуждают короля к действию, и он, безжалостно
расправившись с королевой, берет Талию в жены.
Еще одним примером волшебной силы молитвы, создающей новую картину
действительности, может служить «Синяя борода»107:
Нигде ранее в сюжете не упоминается, что у героини есть братья. И понятно, почему:
она создала их силой своей молитвы. В момент, когда сестра Анна поднимается на башню,
кажется, что это всего лишь безнадежная попытка приговоренной жертвы отодвинуть
неизбежный конец, что она старается спрятаться от реальности, но неожиданно оказывается,
107 «Синяя борода» – сказка-страшилка, вышедшая из-под пера Шарля Перро и впервые опубликованная в
сборнике «Сказки моей матушки Гусыни, или Истории и сказки былых времен» в 1697 году.
что молодая женщина взяла власть над действительностью в свои руки и управляет ею по
своему усмотрению. В сказках, как в жизни, «строительство действительности» является
обратной стороной «укрытия от действительности», и зачастую внешние проявления этих
состояний настолько похожи, что иногда трудно определить, находимся ли мы «в бегах» или
«в процессе творчества». Оба эти процесса характеризуются погружением в себя, страстным
желанием достичь воображаемого, но «побег от действительности» означает капитуляцию
перед парализующей силой непротивления, отказ от полного разочарований внешнего мира
и существование на воображаемых, не требующих борьбы просторах мира совершенного, в
наличие которого мы никогда не верили; в то время как «сотворение действительности»
предполагает временное погружение – медитативное и творческое – в себя и возрождение
оттуда (из бескрайней веры в наши собственные силы, в себя и во все хорошее, что нас
окружает) того, что уже существует в этом мире.
(Гольдберг Л . Миниатюры108)
В каждой из женщин живут, если не сказать бурлят, творческие силы, которые, по
словам К. П. Эстесс, как мощный подземный поток находят в нашей душе «устья и рукава»,
выливаются в «дикую реку», наполненную «живой водой», и мы, женщины, являемся в
равной степени как ее источниками, так и ее потребительницами.
Жизни Ситтукан и Талии обрываются в тот самый момент, когда нарушается течение
их творческой реки: веретено – орудие творчества – становится орудием смерти; оно не
создает их, а уничтожает; не обеспечивает им непрерывности, а прекращает их
поступательное движение, последовательность, преемственность – лишает их всех тех
элементов, которые необходимы нам, чтобы творить, чтобы дышать.
Если наше творческое русло перекрыто, мы, как утверждает Эстес, уподобляемся
гибнущей реке: усталые, лишенные энергии, почти неподвижные, мы медленно увядаем,
отравленные ядами застоя и гниения наших же собственных глубинных богатств 109 . Мы
творим потому, что нам необходимо творить. Временами этот процесс напоминает тлеющий
уголек, на который надо дуть, чтобы он не угас, а иногда – пожар, пламя которого пожирает
и ту искорку, из которой оно возгорелось. И из него появляемся мы, как птица Феникс из
пепла, расправляем крылья и, вскрикнув то ли от боли, то ли от радости, устремляемся
ввысь.
Все мы знаем, что пребывание в мире муз изобилует трудностями и разочарованиями,
но тем, кто отрицает свою потребность в созидании, кто подавляет свое творческое начало и
препятствует его проявлению, придется, рано или поздно, столкнуться с продуктами
гнилостного разложения. Чем богаче наши внутренние ресурсы, тем больше запасы горючих
111 Недра земли являются традиционным местом ученичества. «Первоначальное значение термина Inire
внутренний) на латыни, используемого в отношении к ученичеству, подразумевает, скорее всего, „войти в
земные недра“; местом этого самого ученичества была пещера, чрево Великой Матери», – пишет Эрих
Нойманн в своей книге «Человек мистический» (пер. Т. Курман-Сноп).
пишет в своей книге «Лекарственные растения и пряности» Дрора Хавкин 112 : как-то в
самый разгар болезни, возвращаясь с очередного сеанса химиотерапии, она зашла в
садоводство и неожиданно для себя самой купила два горшочка с саженцами. Этот поступок
так и остался для нее загадкой, ведь она никогда не занималась и не интересовалась
разведением растений… А затем: «Еле живая я пересаживаю жасмин и бугенвиллию в землю
и валюсь на кровать. Только спустя несколько часов я вновь выхожу во двор навестить моих
новых жильцов. Похоже, они начинают приживаться, набираться сил, и я вдруг понимаю,
что между нами много общего. Каждый из нас набирается сил по-своему, однако между
нами установилась какая-то скрытая связь. И чем больше я касаюсь земли или саженцев, тем
лучше я себя чувствую». Вот так, наслаждаясь своим цветущим садом, каждым его
кустиком, каждым цветком, грядкой и даже кучей компоста, Дрора победила свою болезнь.
Это заняло у нее два года.
Стоит нам, превозмогая усталость или недомогание, выйти в сад, присесть среди
зеленой листвы и ярких цветов, дотронуться рукой до коричневой земли или выдернуть
несколько упрямых травинок, и мы почувствуем, как постепенно набираемся сил – земля
отдает нам свою целительную силу. А может, это наша болезнь уходит в воду, которой мы
поливаем цветы, и вместе с ней – все дальше и глубже, в самое сердце земли.
Древние люди понимали и чтили духовную связь между небом и землей, между
солнцем и золотистым колосом, между молодой луной и семенем, дремлющим и
просыпающимся в сырой земле; между звездами и цветами; между водой, что на небе, и той,
что на земле. Возьмем, к примеру, древнеперсидский миф о войне сил добра и света во главе
с Ахуромаздой, сотворившим скот, растения и воду, с его вечным врагом, носителем тьмы и
зла Ахриманом – источником вредных сил природы, болезней, неурожая, творцом хищных
зверей и ядовитых змей. Легенда рассказывает, что Ахуромазда явился персидскому царю
Джамшиду, как водится, во сне и дал ему золотой плуг. А древние персы действительно
научились пахать, сеять и растить хлеб. Каждая вспаханная борозда была их вкладом в
борьбу с демоническими силами Ахримана, каждое брошенное в землю семя приближало их
бога Ахуромазду к победе над носителями зла и мрака. Они трудились на земле, и она давала
им жизнь. Земля была для них домом.
Дети, подобно нашим предкам, верят в святость земли и в святость всего, что она
порождает. Девочкой я чувствовала пульсацию земли у себя под ногами; просила
разрешения у куста сорвать с него цветок и устраивала похороны нечаянно сорванным
листьям…
Как я уже упоминала, мне было неполных пять лет, когда мои родители вместе со мной
эмигрировали из тогда еще советской Латвии в Израиль. Очень скоро мы оказались в кибуце,
где я делала все что могла, чтобы быть «как все»: ведь только так я могла почувствовать себя
«дома». Детская интуиция мне подсказывала, что секрет деления на «своих» и «чужих»
каким-то образом связан с землей. К детскому корпусу прилегало поле, в котором я и еще
одна девочка, ставшая моим первым личным инструктором, обнаружили длинную тропу.
Вот по этой каменистой, усыпанной колючками тропинке я и заставляла шагать мои
бледнокожие ноги. Побитые и исколотые, они упрямо шагали навстречу прекрасному
будущему.
Не было там широких зеленых лужаек, которые могли бы раскрыть мне всю правду о
наших отношениях с землей: единственная дорожка, ведущая к бассейну, была покрыта
плавящимся на солнце черным асфальтом; и ни один ребенок даже не пытался нарушить
негласный закон: «Кибуцные дети ходят босиком». Очень скоро кожа на наших ступнях
могла соперничать с лошадиными копытами, и мы спокойно вышагивали по раскаленной
тропе. И вместе с тем, как нас научили подавлять боль и как загрубела наша кожа, в нас
112 Дрора Хавкин была композитором-песенником и певицей. Заболев раком в молодом возрасте, открыла
для себя целебную силу растений, победила болезнь и умерла в возрасте 61 года от сердечного приступа у себя
в саду.
заглушили и многое другое, а чувство коллективизма стало заменой всему: независимости,
любви, самовыражению…
Когда был убит премьер-министр Рабин, люди вокруг меня говорили: «У нас отняли
нашу Землю». А я молчала. У меня не отняли землю, потому что у меня ее не было. Через
несколько лет я вспомнила это ощущение неприкаянности, когда как-то услышала
девушку-бедуинку, которая сказала в споре об обязательной военной службе: «Если бы у
меня была земля, ради которой я должна была бы пойти в армию, я бы пошла. Но у меня ее
нет». Я не уверена, можно ли сравнивать отсутствие привязанности к этой земле у меня –
эмигрантки с тем, что чувствует юная бедуинка по отношению к земле, которая ее отвергает.
Причины недуга, скорее всего, разные, а следствие одно: отсутствие связи, оторванность.
Мне кажется, я не знала, что значит чувство настоящей причастности, пока не
оказалась в Индии. Именно там по пути из одной деревни в другую среди бескрайних
зеленых полей, расположенных по обе стороны пыльной разбитой дороги, по которой полз
наш допотопный маршрутный автобус, я увидела местного мужчину. Он просто стоял на
невысоком пригорке неподалеку от дороги, но что-то в его позе поразило меня. Я сразу
поняла: это хозяин земли. Глядя на него, я поняла, что равно как он принадлежит земле,
земля принадлежит ему.
Несколько лет назад я слушала лекцию известной в Израиле ученой и общественной
деятельницы по имени Амаль Сана аль-Хаджадж о высокой цене, которую платят
женщины-бедуинки за невозможность жить привычной им жизнью. По ее словам, раньше
бедуинская женщина жила в открытом шатре, стенки (крылья) которого опускались только в
непогоду. Она была защищена, но при этом могла наблюдать за всем происходящим вокруг
на расстоянии трех километров. Если кто-то приближался к шатру – друг или враг – она
успевала подготовиться к встрече. Все пространство вокруг принадлежало ей. Даже когда
семья покидала одно место и переходила на другое, ее мир оставался нетронутым; она
по-прежнему продолжала отвечать за главные энергетические ресурсы семьи: землю, скот и
воду. Прежде чем поставить шатер, муж был обязан посоветоваться с ней, достаточно ли
близко выбранное место к колодцу, хороша ли земля и подходит ли место для стада?..
Сегодня бедуинская женщина живет в поселке городского типа, в закрытой типовой
квартире. Если кто-то стучит в дверь, у нее нет времени подготовиться. Если она открывает
окно, муж требует его закрыть: живущие рядом соседи относятся к другому племени, и это
считается неприличным. Она отрезана, оторвана от колодца, от земли, от стада – она
беспричастна. То более чем скромное влияние, которое имела бедуинская женщина в жестко
организованном патриархальном обществе, традиционно привязанном к земле, было сведено
к нулю государством, не признающим ее права быть хозяйкой своей земли и запершим ее в
современной городской квартире. «Эти квартиры проектируют мужчины, – добавила Амаль
с грустной улыбкой, – и поэтому там всегда большой диван (салон, гостиная), где они
по-хозяйски принимают своих гостей, а кухня, принадлежащая женщине, стала больше
похожа на небольшую нишу или на тесный склеп».
Я не думаю, что это отдаление, этот уход от земли является случайным. Чем больше
человечество (ведомое мужчинами) подчинялось разуму – двигалось от поклонения
материнству и природе в сторону религий отцов и индустриального производства, тем более
оно страшилось своей связи с бурым, излучающим тепло, всепоглощающим перегноем,
терпеливо ожидающим нашей смерти, чтобы принять в себя и нас, и тем чаще оно
поднимало свой взгляд вверх, ввысь – к ясным, прозрачным небесам.
И вот, земля, которая дает нам жизнь, пищу, среду обитания, чью твердую поверхность
мы ощущаем под своими ногами, постепенно стала восприниматься как огромное скопище
мертвых минералов и организмов на разных стадиях их распада или разложения, как
глобальное кладбище, где из смерти прорастает жизнь (на основе воды и воздуха, так или
иначе «сворованных» у неба). «Земля как темная и при этом женская материя представляет
собой материю грубую и в физическом, и в духовном смысле, – пишет на эту тему Эрих
Нойманн, – это зловещий организм, порочная плоть этого мира. Это лоно смерти,
кровожадный зев мрака; это могила, подобно саркофагу пожирающая живое мясо»113114.
Мне, как женщине, тяжело понять мужской страх погружения их бесценного члена в
женщину, который вызван ассоциацией этого процесса с актом погребения их тела в землю,
но, похоже, что эта ассоциация одинаково работает и когда они дрожат от страсти к
женщине, и когда их бьет озноб перед боем. Неясно, пытался ли патриархат растоптать
женщину, потому что та своими качествами напоминала вызывающую отвращение землю,
или, наоборот, земля страдала, потому что ассоциировалась в патриархальном мозгу с
ужасной женщиной, так или иначе, эта двусторонняя метафора продолжала самозаряжаться
и поддерживать стереотипные абсурдные чувства, которые испытывали мужчины по
отношению к ним обеим.
Я не уверена, был бы земной шар лучше при матриархате, но так как единственная
знакомая нам действительность – это тысячелетия патриархата, и так как земной шар
находится, как известно, в весьма плачевном состоянии, было бы наивно (или лицемерно) не
признавать явную связь между эксплуатацией, унижением, угнетением, подавлением всего
женского и женщин в целом и тяжелой долей их метафорического аналога – земли.
Об огромном ущербе, нанесенном нам, женщинам, патриархатом, сказано мною не так
уж и мало, что же касается земли, то и она страдала не меньше от того же недружелюбного,
враждебного отношения, что в последние сто лет выразилось в бесконтрольном хранении
отбросов, загрязнении водоемов, бездумном использовании химикатов и превратилось в
настоящую угрозу всему живому на земле.
Когда Ситтукан и Инанна предложили нам обратиться к целительным свойствам земли,
они вряд ли могли предположить, что придет день, и сама земля будет нуждаться в лечении;
что это будет земля, которую насиловали, использовали и практически загубили полностью.
И теперь наша земля заражена, больна и, возможно, даже в состоянии при смерти – и сам
факт нашего существования зависит от ее спасения.
Вот уже много лет я знакома с одной женщиной, живущей в Санкт-Петербурге,
большом городе, где осталось очень мало голой свободной земли. Но в часе езды оттуда ее
терпеливо дожидается небольшой садик: на скромном дачном участке расположился
маленький летний домик, окруженный огородными грядками. Она приезжает туда на
выходные, нагруженная бидонами, а в них – ее подношение земле: в течение недели она
складывает туда пищевые отходы, чтобы потом накормить ими кусочек земли. Яичная
скорлупа и овощные очистки, чайная заварка, кофейная гуща и даже волосы из шерсти ее
собаки – все тщательно собирается и хранится: она заботится о питании кормящей ее земли.
Когда-то давно в начале нашего знакомства эта женщина подарила мне замечательное
упражнение, которым я пользуюсь, когда чувствую необходимость подключиться к
целебным токам земли: «Представь себе, – сказала она, – место, где ты всегда чувствуешь
себя уютно и спокойно. Найди там свободный участочек голой земли. Встань на него. А
теперь мысленно заройся в нее так глубоко, как тебе захочется. Ты сама почувствуешь
нужную глубину: до колен, до пояса, а может, по шею. Оставайся там ровно столько, сколько
понадобится, пока почувствуешь, что к тебе вернулись силы».
Матушка земля всегда готова быть в нашем распоряжении, чтобы обеспечить нас
пищей, чтобы служить нам убежищем, чтобы дать нам приют, чтобы учить и приобщать; она
с нами в смерти и в рождении. И у меня вызывает боль мысль о том, с какой легкостью мы
отказываемся от ее щедрот, или, наоборот, насколько тяжело нам, одержимым горячкой
перемен, принимать ее дары. Я жила в Латвии, в кибуце «Рашафим» и в Тивоне, в Эйлате,
Нью-Йорке и Сиднее, в Иерусалиме и в Тель-Авиве, в Вифлееме Галилейском и Ципори. А
113 Саркофаг – резной каменный гроб. В древности так называли гробы из троадского известняка, якобы
способного быстро впитывать в себя человеческие останки.
114 Neumann Erich . The Fear of the Feminine and Other Essays of Feminine Psychology (p. 4: The Meaning of the
Earth Archetype for Modern Times, 1953). Princeton University Press, 1994.
теперь, после двух лет в Ципори, в доме, который мы спроектировали и построили «своими
руками», мы опять переезжаем в Галилейский Вифлеем. Мы покидаем пятилетние деревья,
на которых только что появились первые плоды. Каждое дерево принесло в подарок один
плод, совсем маленький, птицы опередили нас, забрав его себе. Мы покидаем сплетающиеся
виноградные лозы и их наполняющиеся соком гроздья; покидаем розовые кусты, которые
успели забраться под самую крышу, и древние оливковые деревья на заднем дворе, которые
посадили жители арабской деревни, стоявшей здесь до войны. Теперь жители этой деревни
живут в нескольких километрах отсюда в тесном современном пригороде Назарета, чье
название – Спафра очень напоминает название разрушенной более шестидесяти лет назад
Сафории.
Как-то, в первый год нашей жизни здесь на застраивающейся новыми домами окраине
Ципори я увидела, как к двум «нашим» оливковым деревьям подошла арабская семья –
бабушка, мать, отец, тетя и их взрослые сыновья – и начала собирать маслины. Старухи с
невероятной проворностью взобрались на верхние ветки, а старик стал ударять длинной
палкой по стволу. Мы вынесли им кувшин с чаем, завязался разговор. Как выяснилось, тетя
родилась в Сафории. Мать попросила, чтобы я принесла пустую пластмассовую бутылку,
наполнила ее маслинами и солью и сказала, что я могу открыть бутылку через три недели.
Нази, молодой рослый мужчина, оказавшийся их сыном, посадил у нас во дворе побеги
дикого винограда и регулярно заглядывал к нам, чтобы проверить, как чувствует себя
подрастающая лоза.
В День Независимости возле нашего дома остановилась группа всадников, среди них –
крупная фигура, это был Нази. Казалось, у него за спиной выросли крылья. Довольно
улыбаясь, он проскакал с нашей счастливо визжащей дочкой вверх и вниз по улице и
аккуратно опустил ее на землю. Он сказал, что обожает ездить верхом, что здешние поля для
него все равно, что дом родной, и с лихим цокотом присоединился к товарищам.
Теперь мы переезжаем. Что-то гонит нас дальше; и одна лишь дочка не скрывает своего
сожаления: «Мама, – грустно повторяет она, – мы только привыкли к этому месту и уже
опять перебираемся…».
Наступит день, я надеюсь, и в каком-то месте у меня будет земля, которая станет моим
домом, которая одарит меня радостью, легкостью, покоем… А покамест я ограничиваюсь
простым прикосновением к пульсирующей земле. Лечь на траву, ощутить, что она живая и
начать дышать в такт ее дыханию. Полить цветы; выдернуть вьюнок, грозящий задушить
розовый куст; нарвать листьев рукколы, от свежей горечи которых щекочет в носу.
Наслаждаться запахом лаванды, пить чай из чудотворных трав, растущих на нашем дворе:
мелиссу – от боли в животе, алоизию – для хорошего настроения, базилик – от головной
боли, микромерию – от кашля, ну и мяту – потому что она издревле растет на этой земле…
Много лет назад я получила в подарок от подруги небольшую книжку – сборник стихов
Леи Гольдберг. Стихи показались мне до скуки повседневными, ничто в них меня не
задевало. И вот в последнее время меня вдруг потянуло к этим стихам – я подолгу
задерживаюсь на них, будто ныряю вглубь; то, что казалось мне одновременно чуждым и
банальным, стало близким и волнующим. Меня особенно влекут строки, которыми я бы и
хотела закончить – они звучат и как надежда, и как обещание:
И босые ступни
Будут гладить тебе
Нежно листья люцерны,
Колосками жнивье
Будет сладкой щекоткой ласкать.
115 Гольдберг Лея . Ты по полю пойдешь (на иврите). Пер. А. Гомана. 2011.
сказал: