Аба Канский

НОВЕЛЛЫ

© Аба Канский, 2002.

© Общество интеллектуальной собственности, 2002.
2
 3

© Аба Канский, 2002.

© Общество интеллектуальной
собственности, 2002.
4
 5

Эдуарду Авдонину

НОКТЮРН

– Люди забыли эту истину, - сказал Лис,

– но ты не забывай: ты навсегда в ответе за
всех кого приручил.
А. де Сент-Экзюпери.

"К ак хорошо, что в этом городе у Владимира Ивановича оказались

друзья-приятели и я один в номере... Сегодня я бы его компании
не перенёс. Хам всё-таки. Окно гримерной - без занавески, дверь - настежь, нет,
снял плавки и стоит, красуется... Танцурист зачуханный. Надо сольный концерт
делать, к свиньям нашу шарагу".
Было заполночь, спать не хотелось. Профессиональная привычка артиста:
поздно ложиться и поздно вставать. Гитара лежала на постели, палисандровая
обечайка и гриф скрадывались темнотой, а верхняя дека тускло желтела
янтарной елью.
Музыкант любил свой инструмент. Иногда после восьми, десяти часов
гамм и этюдов, не в силах играть, он поглаживал ладонями округлые обводы
гитары и часто спасался этим от нестерпимого желания напиться до
поросячьего визга, из-за бешеной усталости.
"Оксанку только жалко терять. Голос у нее - прямо переплетается: с
моими, струнами. А что? Уболтаю ее, пусть со мной работает. Вечер романса и
классической гитары. Она пару песен, я пару вещей. Часика на полтора.
Публика на уши встанет. Наш с ней номер один на "ура" идет, над танцами
зрители хихикают, самодеятельность. Оксанка... А хорошая баба. Второй месяц
улыбается... Перемигнуться, что ли? Владимир Иванович отирается там, но, по-
 6

моему, дохлый у него номер".

Ночными мыслями о делах насущных музыкант пытался отвлечься от
дневной встречи в тополиной аллее, куда он забрел, вспоминая юность.
"Когда-то это был мой город. Родной. Теперь чужой. Почти чужой.
Тополиная аллея...".
Сегодня он встретил в тополиной аллее девочку. Только... она была
девочкой в его восемнадцать, а сейчас ему под сорок.
Да, сегодня в тополиной аллее он встретился глазами с... С молодой
женщиной. Равнодушно взглянула она ему в лицо, легким и плавным
движением головы встряхнула густые темные волосы и прошла мимо. Не
узнала? Если бы... Такое равнодушие в глазах бывает, когда узнают слишком
хорошо. Он смотрел ей вслед. Рядом с покачивающейся по-цыгански фигурой
женщины в самозабвении скакал розовый цыпленок лет пяти с большущим
белым бантом в таких же темных и блестящих волосах, как у её мамы, той, что
была для него девочкой. Она так и не обернулась.
"Эта кроха с белым бантиком могла бы моей дочкой быть. Она должна
была ей быть. Банальная история... Грезы и слезы поэта, луна и лебеди
живописца, семь слонов на комоде, чувства мужчины, когда он смотрит вслед
несбывшейся судьбе... Не сбылось. Я даже имени ее не помню".
Тяжелая, плохая ночь. Так бывает, когда во время напряженной круговерти
гастролей вдруг занеможешь, а играть надо, а в душе пусто и словно впервые
видишь инструмент, но знаешь, что на сцену выйдешь и откуда-то из темных
чердаков и сусеков с трудом выцарапаешь то, что зрители именуют
вдохновением, а артист называет работой, лямкой, каторгой и как только еще
не обзовет свое святое искусство.
– Выпить бы, да нет ничего...
Но судьба сжалилась над одиноким и страждущим и еле слышно
постучалась в дверь холеным лакированным ногтем.
– Не спишь, сова? Ты один?
– Оксана! Вторые сутки один...
– Даму ожидаете?
– Ожидаю. Вас.
– Вот как. Приятно слышать. Я уже и надеяться перестала. А чего ты такой
психованный был на концерте?
– Да... так... У тебя вина нет?
– Я вино не пью. Певица, все-таки. А водка есть!
– Оксанчик!..
– Тс-с-с!.. Дежурная - крыса.
Певица поправила пепельные, пышные, рассыпанные по плечам волосы.
Лицо ее белело и улыбалось в темноте.
– Принесу сейчас. Закусить у тебя тоже пусто? Эх, шушера разведенная.
Музыкант промолчал. Певица на цыпочках вышла из номера.
 7

...Он был студентом музыкального училища, талантливым, разумеется, и

высокомерно скромным. Когда директор вызвал его в кабинет и предложил
присесть, он ни секунды лишней не задержался на ногах.
– Я тебе ученицу нашел, в четвертый класс ходит. Они гавайскую гитару
купили, электрическую...
– Ой, гадость, какая!
– Тебе-то что? Сумеешь научить? Ты у нас лучший гитарист.
В голосе директора проскальзывали несвойственные ему просительные
интонации и самонадеянный студент отнес их исключительно на счет
собственного таланта, тогда как ларчик открывался совсем с другой стороны.
– Родители заплатят. Стипендии ведь не хватает?
– Я попробую. Только денег не надо. Вдруг не получится? Я еще никого
никогда не учил.
Директор замахал руками:
– Как это - не платить? Людям неловко будет.
Но студент заупрямился, от денег отказался и в условленный день пришел
к своей ученице.

...С кошачьей бесшумностью в номере вновь появилась певица. Поставила

на стол бутылку "Столичной", две рюмки, кулек с яблоками и присела на
краешек кровати.
– Осторожно, Оксаночка, гитара.
– Вижу. Дай, я сама, а ты поиграй на четыре пиано. Я тебя всяким видела за
два месяца - и злым, и добрым, и трезвым, и с похмелья, но никогда не
слышала, чтобы ты лажался на эстраде.
– Льстите? - в комнате волшебным ручейком журчало "Воспоминание об
Альгамбре".
– Обожаю! - в восторге шепнула артистка.
– Выпьем, что ли?
– Бери.
В темноте чуть слышно дзинькнули тонкие рюмки.
– За что, Оксана?
– Давай сделаем концерт вдвоем. Гитара и голос...
– Как в воду глядела. И я о том же думал.
– На кой черт нам танцоры? Позорище. Старперы несчастные. Я и то ноги
выше задираю.
– Да?.. Посмотреть бы...
Певица еле слышно засмеялась.
– Владимир Иванович твой... козел! Все бока мне исщипал.
Выпили. Осторожно захрустели яблоки.

...Встретили его приветливо. Они были очень симпатичные и очень

похожи – мать и дочь, обе черноволосые и черноглазые. Точь в точь, как те,
 8

которых он сегодня встретил в тополиной аллее. Только сегодняшняя мама

сохраняла девическую стройность, а та была матрона, внушительная и полная.
И девочки – сегодняшней лет пять и у нее белый бант больше головы, а той
исполнилось одиннадцать, и у нее не было банта.
– Хочется ребенка к музыке приобщить, – светским тоном, как с равным,
заговорила со студентом мама, – хотела пианино взять, а отец не любит.
Помешались, говорит, все на пианино, куплю вам лучше гитару! Ну и вот... –
мама эффектно развела руками.
Глазенки ученицы сияли нетерпением и радостью: к ней пришел учитель!
Понимаете, это ведь совсем не такой учитель, как в школе: какой бы он ни был
хороший, на него имеет одинаковые права весь класс, все девчонки в классе, да
еще и из других классов. А этот учитель музыки – её учитель, только её. Он
такой простой, ласковый, улыбчивый (и красивый!) – нет, никак нельзя
уступать его еще кому-нибудь и чтобы, не дай бог, такое не случилось, свое
крохотное пылкое сердечко она безраздельно отдала ему, своему учителю. Она
была дитя и считала, что эта мера вполне надежна.

..."Из-за чего, спрашивается, голова у меня разболелась?". Но голова

болела не зря. Ученица была всего на семь лет младше своего учителя, и он
знал, да, знал: она даже не любила его, она его боготворила. Что прекраснее и
романтичнее их несбывшейся любви? Любовь не могла не расцвесть – девочка
превратится в девушку и не отнимет у своего преданного учителя то, что
подарила ему в первую же встречу – свое сердце.

– Ты чего примолк?
– Извини, Оксана.
Музыкант через густой сумрак взглянул на певицу и пересел поближе.
Тело ее насторожилось, но она не отодвинулась. "Была не была, авось не
получу по физиономии...". И обнял за плечи. Нет, ничего. Женщина с
лицемерной горестью вздохнула и склонилась к нему.
– У тебя наберется сольных вещей на половину программы?
– Наберется.
– А мне ты, что будешь аккомпанировать? Я с одним гитаристом
пробовала петь, еще в институте, что ни подсунь – он все в ми минор норовил
транспонировать.
– "Ночь светла" ты и со мной поешь в ми миноре.
– Я и говорю.
– Как-нибудь засядем и переберем все твои романсы и песни. Придется
поработать, аранжировки сделать. Каподастр поставлю.
– Что это?
– Приспособа. Строй гитары менять.
– Понятно. Налить тебе?
– Налей.
 9

... Девочка принесла гавайскую гитару. Она держала ее со спокойной

надеждой и уверенностью, что сейчас учитель откроет ей дверцу в
удивительный мир музыки и на нее тоже ляжет печать необыкновенного, что
лежит на самом прекрасном на свете музыкальном инструменте и на ее, самом
лучшем из лучших учителе музыки. Учитель, однако, покачал головой: ему
была знакома эта уродина, творение чьего-то неумного гения, и совсем не были
известны собственные педагогические таланты. Акустического корпуса гитара
не имела лакированная доска со струнами и звукоснимателем, ее надо было
слушать через усилитель. Ученица о бездарности инструмента не подозревала,
поглядывала на учителя и ждала.
Первый урок. Он собрал все свое мужество, напустил на себя
доброжелательную и спокойную строгость и объяснил ученице, как держать
гитару, как, слегка прижимая, водить по струнам металлической пластинкой и
защипывать их медиатором. Нарисовал ей в тетрадке ноты и подписал
названия. Сверху написал цифры и объяснил: каждая цифра обозначает
нарисованный на грифе лад и если струну над этим ладом прижать железкой, то
получится та именно нота, что нарисована под цифрой.
Так просто? Невероятно.
– Смотри – видишь кружок? Как будто бы яблоко. Это целая нота, ее надо
считать: раз – и, два – и, три – и, четыре – и. А теперь мы разрежем яблочко
пополам (половинку тебе, половинку мне) и у нас получится два кружка на
палочках, две ноты. Раз они половинки целой ноты, то и называются
половинными нотами. Первая нота считается раз– и, два– и...
– А вторая – три – и, четыре – и!
– Правильно, три – и, четыре – и. А теперь мы поделим каждую половинку
еще на две части... Вот так... Так... У нас получилось четыре...
– Четыре кусочка яблока! Один вам, один мне, а вот – папе и маме!
– Тоже верно, – машинально согласился он.
– Когда тебе исполнится восемнадцать лет, я бы на месте твоего учителя
припомнила сегодняшний урок с яблоками! – засмеялась мама.
– А что я сказала? – взметнулась дочь.
– Ничего. Учись, учись.
Учитель смутился. Краем глаза подсмотрел, что мама вышла из комнаты и
продолжил урок:
– Получилось четыре четвертных ноты. Как будем первую считать?
– Раз – и!
– Вторую?
– Два – и!
– Третью?
– Три – и, и четвертую – четыре – и!
Радость и торжество наполняли юную музыкантшу. Наверняка в ее
чудесной головке мелькали хвастливые мыслишки, что вот теперь она кое в чем
превосходит папу и маму: ведь папа и мама знают все – и математику и
 10

русский, знают все больше ее и лучше ее, но вот нот они наверняка не знают,
это уж точно. И можно будет, потом снисходительно объяснить им, что вот эта
нота – "до", и не какая-нибудь "до", а "до" первой октавы!
После урока мама пригласила учителя пить чай. Учитель отказывался, но
не настолько упорно, чтоб не дать себя уговорить. Это были те, баснословные
времена, когда студенты были голодные и веселые, а студентки не
обвешивались с головы до ног золотой бижутерией...
На столе появились разные вкусности, которые и не снились адептам
сольфеджио и общего фортепиано, даже если адепты и очень талантливы. Дочь
прыгала рядом, как ни пыталась мать отогнать ее, а учитель, наконец
сообразил, что папа его ученицы обретается далеко не на нижних ступенях
номенклатурной лестницы.
Педагог он был, как говорится, божьей милостью, а ученица оказалась
несомненно талантливой – училась легко и быстро. За несколько уроков
выучила полечку и довольно лихо наигрывала ее, а когда гитару подключили к
радиоле, то у всех дух захватило: неужели эти мощные чарующие звуки
вызвала к жизни она, такая малышка?

...Певица и гитарист со вкусом целовались, поцелуи пахли водкой и

яблоками. Он расстегнул ее теплую кофту, сбросил с горячих плеч рубашку,
запутался лишь в застежках бюстгальтера, но в них он путался всю жизнь, и
оставил ее нагой до пояса. Мял роскошные неповоротливые груди, она
постанывала чуть слышно и легонько покусывала ему губы.
– Оксана...
– Подожди... Отпусти меня...
Ловко сбросила юбку и рубашку и легла, ослепительная широкобедрая
Венера.
"У неё сын у бабушки растет... Я, наверное, женюсь на ней. Сколько ей?
Лет тридцать, не больше. А почему у нее мальчик? Я девочку хочу... С белым
бантиком...".
– Оксанка...
– Поцелуй меня...

... Через полтора месяца он прекратил ходить на уроки. Бросил, просто и

равнодушно. Почему? Кто знает. Ведь ломают же люди в тупой
бессмысленности цветущие ветви черемухи, топчут сапогами полевые
ромашки. А чем душа маленькой девочки отличается от ромашки?
Потом он встретил ее в тополиной аллее. Она шла ему навстречу, увидела,
растерялась, не знала, как себя повести. Она то опускала глаза, то ее черные
изогнутые ресницы почти касались бровей, а взгляд трепетал мольбой, укором,
самоуничижением: "зачем же вы так?..", "наверное, меня не стоит учить?..", "я
неспособная, да?..", "я плохая?..". Девочка прошла мимо и даже не решилась
поздороваться.
 11

А почему, почему он сегодня прошел мимо?! Почему не остановился,

почему не вымолил прощения?! А вдруг и у нее жизнь сложилась несчастливо,
вдруг она одна воспитывает свой белый бантик?! Вдруг белый бантик мог бы
стать его дочкой, остановись он сегодня в тополиной аллее?! О, как бы он учил
ее музыке! Он бы бросил бесконечные скитания по филармониям, он бы всю
жизнь посвятил ей, он бы сделал из нее вторую Марию Луизу Анидо!!

... – Ну, ты фрукт!

– Оксана...
– Отвяжись.
– Но бывает же такое...
– Бывает, бывает.
– Останься!
– Ну да. Уснешь с тобой, а утром горничные попутают. У вас сегодня
придурь с утра пораньше, а бедная женщина страдай. Растравил только...
Певица одевалась у окна, не прячась от его взглядов – своего тела ей
нечего было стыдиться.
– Пей водку, раз ни на что другое не способен.
Уже одетая подошла и поцеловала гитариста:
– От тебя твое не уйдет, – прошептала она, – не переживай. Спи, баюшки-
баю!..
Приоткрыла дверь, выглянула в освещенный коридор и выскользнула из
номера.
Музыкант остался один…

– Ты забыл эту истину, – сказал в темноте Лис, – но я ее тебе

напомню: ты навсегда в ответе за всех, кого приручил.
 12

Оксане Дынник

РЕФЕРЕНДУМ

Ибо огрубело сердце народа сего,

и ушами с трудом слышат,
и очи свои сомкнули.
Книга пророка Исайи.

ДОМ СКОРБИ

"Я иду по ковру пламенеющих листьев..."

Это обрывки стихов. У меня их много.
А в сумасшедший дом я попал в городе Мочекальске.
Не пугайтесь: я не кусался, не лез на стены, не плясал гопака в церкви, не
пел "Кирпичики" на профсоюзном собрании. Я и в церкви никогда не был, и в
профсоюзе не состою.
В дом скорби я пришел с гитарой и "Философским словарем". Мне
разрешали играть и разрешали читать. Я упивался "Легендой" Исаака
Альбениса и статьями "Идеализм" и "Агностицизм". Философствовал и
записывал обрывки стихов. В холодной прозрачной терпкости душевной тоски
и невообразимого одиночества являлись мне мысли и строки.
"Наслаждение прекрасным – инстинктивное, априорное, познание". На
обложках словаря. И на полях статей. Мысли и обрывки стихов.

МОЧЕКАЛЬСК

Мочекальск – замечательный город.

"Опаленные осенью листья каштана..."
 13

Это опять обрывки стихов. В Мочекальске никаких каштанов в помине

нет. Здесь полным-полно тараканов.
Итак, Мочекальск – замечательный город. Из канализационных колодцев
бьют зеленоватые или мутно-голубые ключи, текут ручьями, образуют лужицы,
лужи, озерки, озера, лагуны, заливы и атоллы. Коралловые.
А какие в Мочекальске тротуары! Нет, вы не знаете, какие в Мочекальске
тротуары. (См. Н.В.Гоголь, собрание сочинений в 666-ти томах). Неглубокая
широкая канава. (См. А.С.Пушкин, собрание сочинений в 666-ти томах).
Ограждается бетонным бордюром. Дно канавы посыпают гравием.
Асфальтируют. Когда сухо – идешь рядом, по земле. Когда дождь – идешь
рядом, по земле. В канаве вода. Долго стоит. Зацветает зеленой ряской.
Утопленники плавают. Я имею в виду тараканов. Красиво. Это вам не
сумасшедший дом.
Но я скажу: в тот странный день я не различал цветов. Знал, что какого
цвета, но не различал. И все было странно. Солнце бесцветное, палит
нестерпимо, а холодно. Воздух густой, шершаво-скользкий, как гнилые опилки.
Но самое странное: отчего я торчу на Малой Помойке (улица в Мочекальске),
отчего я тут оказался? И вообще, что творится? На улице флажки, флаги,
транспаранты, подъем, оживление. Трудящиеся массы куда-то прут. Группами,
толпами, колоннами. Алюминиевый динамик орет: "ЛЭП – 500 не простая
линия и идем мы по ней с ребятами...".
Вот и ребята. То есть, Ребята. Младше тридцати, старше сорока. Всякие.
Брюки мешком, рубахи пузырем. Лица честные. Побриты. Пахнут луком. На
рукавах повязки. Я робко плетусь следом. Зачем я здесь?
Сворачиваем на Большую Помойку. Большая Помойка богаче Малой. На
Малой Помойке всего один алюминиевый динамик и орет "ЛЭП–500", а на
Большой два динамика, один орет "ЛЭП–500", другой – "Марш энтузиастов".
На Малой Помойке – ларек "Овощи-фрукты", а на Большой – тоже ларек, но
"Мясо-рыба". В "Овощах-фруктах" батальоны тараканов, в "Мясе-рыбе" –
дивизии. На Малой стоит пункт по сбору утильсырья, а на Большой Помойке
есть техникум. Машиностроительный. Или горный.
Техникум кумачом разукрашен. Кумач, кумач. Массы народа. Народы
масс. Валят. В основном – Ребята. В техникум и из техникума, два встречных
потока. На Малой Помойке, народа поменьше. Там нет техникума, а в
утильсырье массы не валят.
Какой сегодня день? Какой праздник? Двадцать первое? Но Двадцать
первое уже было. Тридцать первое? Но Тридцать первого еще не было.
Весна сейчас или осень? Не зима, это точно, иначе бы тараканы не бегали.
Лето? Тогда какой праздник? Шестьсотшестидесятишестилетие
Швондерляндии и Мочекальского Воровства? Шестидесятишестилетие
Большой Помойки? Тринадцатая Зарплата Малой?
Чушь собачья. Ни 21, ни 31, ни 666, ни 66, ни, тем более, Тринадцатая
Зарплата.
 14

Где пьяные?! И почему энтузиазм? Неподдельный!

СТРИХНИН
Наступил час, когда "скорби сердца моего умножились" тысячекратно и
захотелось уйти. Туда, куда Всемогущая Энтропия рано или поздно уведет
Космос – в черный Коллапс.
Вас не кололи стрихнином? Не знаете, что это такое? Хорошо. Вас не били
палками? От макушки до пяток? Чтоб кожа отстала от мяса? Вот это уколы
стрихнина. Через каждые полтора часа. Стрихнин выжигает из крови и мозга
растворенные в них барбитураты. Последние остатки разума тоже выжигает.

"МАДЖИНИ"

"Паутина желтой зелени..."

Это так надо понимать: черноволосый человек седеет. Седой
черноволосый человек. Желтый лист – седина зеленого дерева.
Маленький беспорядок есть: на меня смотрят злобно. Даже женщины.
Чуют врага. Безошибочно. Окидывают взглядами. Особенно Ребята. Какой я
вам враг?! Я нищий полубезумный поэт и музыкант.
Звон разбитого стекла и радостное улюлюканье. Кумач, кумач. Я не вижу,
что кумач, я вижу, что тряпье, но я знаю, что кумач. Враждебные взгляды,
единодушие. Почему нет пьяных?!
Какой-то еврейчик с черным футляром. За ним Ребята гонятся. Как
улепётывает жидок! Нос толстый, капли пота, глаза вытаращил. Очки
подскакивают. Футляр к груди прижимает. "Маджини!".
Ах ты, враль пархатый! У тебя? "Маджини"? Может, у тебя и "Штайнер"
есть? На Большой Помойке прячешь? (Штайнер и я – оба сумасшедшие).
Догнали бы Ребята еврейчика. Милиционер не дал. "Нельзя!". Кричит. А
сам провожает глазами. Сожалеет. "Нельзя!!!". Это уже себе кричит. Пятки у
самого чешутся.
Откуда энтузиазм и где пьяные??!!
Винный магазин, до потолка портвейном заставлен. Никто не
оборачивается. Даже тараканы попрятались.
 15

ДВОРИК

На мне светло-синее байковое одеяние, я сижу в крошечном дворике под

кустом и играю на гитаре "Легенду". Забор высокий. С колючей проволокой.
По углам двора пожилые няньки. Халаты у них белые и грязные. Нас они
боятся и ненавидят.
Я забыл, кто я, и заговорил с одной. Она молчала, а потом заорала. Тогда я
вспомнил, кто я.

СОБАЧИЙ ВАЛЬС

"Одуванчиков желтые звезды,

В опрокинутом небе травы..."
Одуванчики. По обочинам Малой и Большой Помойки, по берегам
синеватых и зеленоватых ручейков и лагун только пыльная полынь.
Дальше, дальше!
Замусоренный двор перед бараком. Скопление Ребят. Небольшое. Вокруг
пианино. Зачем на улицу выволокли? Разбить хотят. Хозяин жалко улыбается.
Ладно, марамоя гоняли ("Маджини"! "Штайнер"! Ишь ты!), тому на роду
написано, а этого за что тиранят? Типичная русская морда, к тому же
шахтерская. К нему дочка жмется, плачет. Белобрысая, конопатая, нос
пуговкой. Отец бормочет: "Дочка любит, играет... Дочка любит, играет...".
"Сбацай!".
Белобрысая села и я слышу небесное: "ми – ре-диез – ми – ре-диез – ми –
си – ре-бекар – до – ля". Отец охнул. Заскорузлые пятерни упали на клавиши.
Пианино заплакало. Смерти боится. Девчонка побелела.
"Сбацай!".
Девчонка изо всех сил забарабанила по клавишам. Бессмертный,
неувядаемый, вездесущий "Собачий вальс".
"И сказал Бог: да будет свет. И стал свет". Как бы не так. Поначалу был
создан таракан, потом "Собачий вальс", а потом уж "да будет свет"'.
У девчонки капают с носа слезы. Силища в ее пальцах нечеловеческая. Я
никогда не слышал такого вдохновенного, такого виртуозного исполнения
"Собачьего вальса". В памяти вставали великие имена: Лист, Бузони,
Рахманинов, Бенедетти Микеланджели.
Колдовская сила музыки поражает не одного меня. И Ребята стоят, разинув
рты. Дыхание затаили. "Тащи пианину обратно!". Великодушны. Даже
помогают. Девчонка всхлипывает, держится за черную крышку клавиатуры.
 16

ИДИОТЫ

Я играю на гитаре. Против меня сидит на корточках жилистый

сумасшедший. Глаза умные, пристальные, рожа жуликоватая. Глядит. Слушает.
Истово крестится.
У забора идиот. Его привязали к столбу каким-то лоскутом. Чтоб не уполз.
Возится, пускает слюни. "А – а – а – а!..". Рядом другой идиот. Ходячий, а не
ползучий. Терпеливо ждет этого "А – а – а – а!.." и радостно верещит: "Бэ – э – э
– э!". Проверещит и опять ждет. "А – а – а – а!..". "Бэ – э – э – э!".

АНЕКДОТ

"Тех, кто болен утратой,

Соловьиная песнь исцеляет..."
В Гавгавгавском микрорайоне нет соловьев. В остальном Мочекальске
тоже. Бесхвостый воробей нахально наскакивает на серую ворону. Ворона
возмущена, каркает на воробья и бочком отпрыгивает в сторону.
Кучка гавгавгавских Ребят. Анекдот слушают. "Значица, дед с бабкой,
значица, это самое, симфонию заказывают, я говорю, значица, пятнадцать раз
симфонию, значица". Анекдот до зевоты бородатый. Но рассказчик давится.
Лицо свеклой. Смешно. Остальные Ребята давятся. Им тоже смешно. Луком
пахнет. "Значица, приходят с радио... О – о – о – о!!! У – у – у – у!!! А мы,
говорят, значица, из-за соседей: как симфонию, значица, врубят, они радио
выключают!!!".
!!! га– га– га– га– га!!!

МАМОНТ И ПАУК

Парочка. Один толстый, татароватый, сопит. Жизнерадостный мамонт.

Другой старенький и серенький. Паучок. Неподвижно смотрит перед собой.
Глазки маленькие, серенькие, остренькие. Мамонт дает ему щелчка и радостно
таращится. Паучок не оборачивается, не вздрагивает, только втягивает голову в
плечи. Чуть-чуть, еле заметно. В глазах у паучка смятение, испуг, мечутся,
мечутся, мечутся переполошенные беззвучные возгласы: "А?!" "Что это?!"'
"Откуда оно?!" "А?!" "Кто оно?!" "Что оно такое?!"
 17

МУШК.

"Я вижу твой портрет с улыбкой Моны Лизы...".

Первый этаж пятиэтажного дома. Окна побиты. Осколками кирпича. Это
нежилой этаж. Учреждение. Какое? Непонятно. Над высоким крыльцом
стеклянная вывеска. Кирпичом разбита. Четыре буквы осталось:
МУ...............
ШК...............
"Мушк ". Мушка. На крыльце маленькая кучка Ребят. Подловатых. Руки
выпачканы кирпичной пылью. Окна били. Кирпичами. Один выделяется.
Морда – кирпичная, глаза – щелки между кирпичами, блудливые, только нос не
кирпичом, а картошкой и волосы ежиком. Пальцы в рыжей шерсти. Обросшие.
"Сиська правая вся искусана.... (Это он поет швондерляндскую народную
песню) Чуваки! (Остервенело шипит и шепчет) Чуваки, пошли, завалим чувиху,
хрен кто чо узнает! Она одна зашла, никого нет! Чуваки?! А?!". Подловатые
мнутся, в глаза друг дружке не смотрят. Кирпичная морда плюется, кидается в
дверь. За ним семенит хилый хлыщ. У него тощий и плоский зад безнадежного
онанитика. Через выбитое окно доносится гневный и испуганный вопль.
Вылетает разорванный и растрепанный сборник хоров русских композиторов.
Слышится зверинный храп насильника и усердное сопение онаниста.
Храп обрывается ужасающей оплеухой, сопение – хрустким, тычком.
Секунда тишины.
"Сонаты и партиты! Бах-Шуман! Лейпциг!".
Топот по пустынному коридору. Из дальнего окна выпрыгивают девушка и
юноша. У неё нотный сборник с бледной старинной виньеткой. Два голеньких
купидона, две Музы, своды.
Подловатые не гонятся. У юноши мощные плечи, спортсмен. В руке
разводной ключ. Девушка красивая. Муза. Убегают.
В проеме окна извивается зеленое мурло онанитика. Под дых получил.
Падает на подоконник: и переваливается наружу. Безмозглый червь. Его
безобразно рвет. Кирпичная морда выбирается на воздух через дверь. Но морда
уже не кирпичная. Морды уже нет – кумачовая каша. "Сиська правая...".
Скулит.

БЕЛОГВАРДЕЕЦ

Титан дурдома. Гвардии белой горячки. Пришел сюда в третий, последний

штурм. Навсегда. В длинных трусах, в майке. Лицо темно-багровое, глаза
 18

блестят. Говорит безумолку. Ходит по дорожке, как заведенный, и говорит,

говорит, говорит. О пользе, необходимости и важности плотской любви. Но это
эвфемизм. Словосочетание "плотская любовь" ему не снилось даже в той,
предшествующей, потусторонней жизни. Употребляет совсем другие обороты
речи.
Титан в трусах и майке полюбил меня. Не то, что вы подумали. Чисто
гастрономически. На каком-то шестьсотшестидесятишеститысячном витке
кружения по дорожке дворика, он отвлекся от проблемы пола и обратился к
проблемам пищеварения. "Этот парень вкусный. Его надо съесть".
Он и попытался однажды меня сожрать. Я лежал с прикрученными к койке
руками и ногами, с красными облаками в глазах (я различал цвета), в поту и
сердцебиении в ожидании инсулинового шока. Тесно. Койки стоят впритык к
той, где я лежал. Белогвардеец забрался на них с дальней стороны и на
четвереньках пополз ко мне.
Я не мог говорить, я умоляюще смотрел на медсестру. Поняла. "Марш!
Санитара позову!". Людоеда ветром сдуло. Этих слов не боялся лишь идиот.
Который "А – а – а – а!.." тянул. Но идиот совсем ничего не боялся. Идиот ведь.

ПОМОЙКА

"Ивы плакучей увядшие косы..."

А где, где, где, в каком городе, видел я косы ив?! Я не помню.В
Мочекальске ивы не растут.
Помойка. С маленькой буквы. Загадочная вещь, помойка. Вот нет ее.
Вчера нет, сегодня нет, завтра нет. Послезавтра житель Мочекальска вывалит
кучку мусора. На асфальт. На травку. Через сутки два мочекальчанина подвалят
мусорку. Через двенадцать часов четверо подкинут по ведерку. Через – шесть –
восемь. Через три – шестнадцать. Цепная реакция. Геометрическая прогрессия.
И вздувается помойка атомным грибом, и обрушивается на мир
Хиросимой вони и гнили. Бронетанковые армии рыжих тараканов штурмуют ее
вершины. Сытые, мордатые, полосатые и усатые коты увесисто восседают
вокруг. Мышей они ловить не умеют. И от собак не очень шарахаются. При
случае и морду набьют какому-нибудь псу.

АРИСТОКРАТЫ

Вы заметили, я сказал о "койке, где я лежал", а не о "своей койке"? Моя

койка на втором этаже. Я там живу. В скучном аристократическом обществе.
Как Марсель Пруст.
 19

Алкоголики. Их всего-то бьют корчи под "автобусом". Это антабус так

называется.
Эпилептики. Бедняги не пишут стихов, не читают философских словарей.
Оделенные священной болезнью они и употребляют пищу богов – аминазин.
Сия амброзия обостряет ум, возвышает интеллект. Дважды два? Пожалуйста!
Может, три, может, четыре с половиной. Может, стеариновая свечка. (См.
И.С.Тургенев, собрание сочинений в 666-ти томах).
Выздоравливающие. Интеллигентнейшие люди. Алкаши все о водке, да о
водке и ни полслова о Жомини, эпилептики погружены в квадратуру круга:
сколько будет единыжды един, а с этими можно насладиться утонченной
беседой. Думаете откуда я знаю, что Мочекальск – центр культуры очень
большого масштаба? (Кажется, межгалактического. Но может быть даже и
районного). Откуда? Вот то-то. Впрочем, и с ними скучно. Зачем каждый раз
распространяться об очевидных фактах? Кто же не знает, что Мочекальск центр
и средоточие мироздания?
(Нет, это не Пруст. Это все-таки желтый дом).
Из вышеприведенного следует: в социальной иерархии обитателей
психиатрической лечебницы я стою очень высоко. А в обществе идиота,
мамонта, паучка, гвардии белой горячки и тех двух, что обнимутся за плечи и
мрачно распевают "Там вдали за рекой", я провожу лишь утренние часы, когда
уже инсулином из меня выжигают наклонности к приятию смертельных доз
барбитуратов.

ВИА

"Луна, кровавая ссадина серого неба..."

Надо собраться и дописать стихи. Одни обрывки! Я – поэт!
Гавгавгавский летний кинотеатр. Строили зимний. Но все
шестисотшестидесятишестилетнее Мочекальское Воровство: слишком много
украли. На крышу не хватило. Построили одни стены. У кинотеатра портит
воздух волосатый ВИА. Портит нагло.
Здесь какое-то противостояние. Неустойчивое равновесие. ВИА охраняют
юные Ребята с велосипедными цепями и пустыми бутылками из-под
"Солнцедара". Второй круг – Ребята по-за сорок. "Стиляги!". Орет один из по-за
сорок. Свист. Со стороны Ребят юных. Кто-то швырнул бутылкой. ВИА наддал
на тумблеры и испражнился во Вселенную чудовищным увеличенным
трезвучием. Закачалась земля, в радиусе шестисотшестидесятишести метров
забились в смертных конвульсиях тараканы и пожухла хилая зелень.
(Бесцветная. Я не различаю цветов, я знаю). "Волосатики!". Свист. "Вас тоже
раскулачить!" Свист. Еще бутылка. "Вшей на головах разводите, неумытые!". В
ответ:
 20

"……………………………………………………………
……………………………………………………………"
Фольклор в Швондерляндии богатейший. Малоразработанный пласт, но
наиболее блистательные, досконально изучившие букварь, мочекальцы уже
добились для него печатных, а не писаных на заборе прав.
Драки не последовало. Слишком силы равны. При 1:1 жители Мочекальска
вялы и пассивны. 5:1 или 7:1 – доблестность мочекальчан стремится к
бесконечности.

САНИТАР

Убийца. Огромный. Он никого не убивал. И потом никого не убил. Лоб –

низкий, руки – лопаты. Я его спросил: "Его вылечат?".
(Который мычит: "А – а – а – а!.."). А у него улыбка страшная,
мелкая:"Вылечим!". Убийца.

СТАРУХА

"Небо тревожное, рваное облако,

В мысли врывается ветер пронзительный..."
Какие два стиха! Я – поэт!
Школа. Вся в кумаче. Тьма трудящегося народа. Меня уже не замечают, на
старушку смотрят. Ведут старушку Ребята. Почтительно. Под руки
поддерживают. Серый платок, плюшевая жакетка, коричневая юбка. Лицо
изрыто морщинами. Пальцы перекручены шишками полиартрита. Я
протиснулся поближе.
Актовый зал, флаги, кумач. Громадная урна в кумаче. Из отверстия урны
выскочил толстый таракан, страшно перепугался и нырнул обратно. Комиссия.
АБВ. ГДЖ. ЗИЙЪ. ЭЮЯ. Бюллетени. Бумага, господи, какая бумага! Черной
тушью на этой бумаге переписать мои стихотворения! Или напечатать? Ни
одно мое стихотворение не напечатано.
Старушка подходит к тридцать четвертой букве, достает серпастый и
молоткастый. Между его страницами реликвия младых лет: плоский
засушенный таракан. Ей дают бюллетень. (Белая, роскошная бумага!..).
Шаркает к кумачовой урне. Опускает бюллетень. Успевает прокаркать: "Хлеб
наш едят!". И падает замертво. Да, да, умерла старушка.
Соорудили катафалк, нанесли красной герани. (Герань бывает розовая?..
Но эта должна быть красной). Четверо Ребят перекрестили повязки на рукавах
 21

черными лентами (я вижу черное) и встали в почетный караул. Зубы стиснуты.

На лицах: будем стоять насмерть. Пробежал таракан. Иноходью.
Понятно. Это избирательный участок. Избирательные участки. За что-то
голосуют. Или за кого-то. За что? За кого? Почему энтузиазм? Почему нет
ни одного пьяного???!!!
Смятение. У меня в душе. Она и так больная.

ОНА

Она – врач. Молодая женщина. Хорошая, гордая женщина, моя тайная

муза. Мы с ней шли по старым, пустынным железнодорожным путям. (Видите,
я расконвоированный сумасшедший). Она кусала тонкие губы: "Пойдем в лес
грибы собирать?..". И мне представился прозрачный сосновый бор и
прошлогодняя коричневая хвоя. К этой хвое я прижимаю ее плечи...
Вы ее не судите: я очень красивый. Честное слово. Напишите мне, я вам
пришлю фотографию. К тому же я музыкант и поэт. Сумасшедший? Так что с
того? Сумасшедшим бывает только человек, скот бывает только бешеным.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ

"Страницы облаков листая..."

Подожди, поэт, тебя заметил Председатель Комиссии. Глаза рачьи.
Толстопузый. Любовно стряхнул с рукава таракана. Страшное подозрение
закралось в мою душу.
"Вы почему не берете бюллетень?". "Я много месяцев был болен... Я еще
болен... Я не знаю... Что?". "Референдум". "Референдум?". "Референдум".
"Конституция?". "?!?". "Избирательная система?". "?!?!?!?". "Общественный
строй?". "Вы из сумасшедшего дома?". "Да". "Настало время решительно
решить: зачем классное искусство нужно для трудящемуся народа?". "?". "Я не
имею в виде "ЛЭП–500" или "Марш энтузазистов."". "??". "Имею в виде: опера,
саната, синфония, увентюра". "???". "Нужно` ли для трудящемуся народа
оперный театер?". "????". "Приносит ли синфонический вокально-
инструментальный оркестер для трудящемуся народа счастье?". "?????". "И для
трудящемуся народа предложили голосовать. Хватит! Хватит принимать
волюнтаризмы за спиной трудящемуся массы! Берите бюллетень". Подозрение
стремительно укреплялось. "Я... Я серпастый забыл". (Чуть не проболтался,
кретин, что я музыкант и поэт). "Не важно. На какую букву ваше фамилиё?".
 22

"На сорок восьмую". "Вам без молоткастого дадут. Я велел. Голосуйте. 99,
9999% проголосовало: НЕ НАДА. Предварительный про`цент. Будет не
меньш 99, 999999%". "Сколько жителей в Мочекальске?". "100 000. Голосуйте".
Подозрение перешло в полную уверенность: Председатель – огромный таракан.
Самый главный. Если я не увернусь, он бросится на меня и перекусит пополам.
"Порядок!! Превыше всего!! Я сейчас. Я сбегаю за серпастым. Я – чтоб
законно. Я принесу молоткастый. Я проголосую! Серпастый!!! Я мигом!
Молоткастый!!! Серпастый!!! Молоткастый!!!". "Мигом. Мы вас ждем. Будет
еще один референдум". "Еще?..". "Приносит ли подавляющему большинству
массы трудящемуся народа стишки Пушкина, Лермонтова, Тю... Тю...
Тютечева?".

ОБРАТНО

"Я позавидовал безумным, видя благоденствие нечестивых".

Это не я. Это Давид. Знал, что говорил. А я отчаянно барабаню в двери
желтого дома. "Впустите! Впустите меня!".
Как я мог забрести в Мочекальск и шататься по Гавгавгавскому
микрорайону?! Кто-то недосмотрел. Меня впустили.
Я схватил свой философский словарь и душа моя успокоилась. "Оставьте
толпу ее тиранам, оставьте толпе ее тиранов". Это на полях. Против статьи
"Народ".
Мамонт дает щелчка паучку. 1– й идиот: "А – а – а – а!..". 2– й идиот: "Бэ –
э – э – э!". Я играю в садике "Легенду". Жуликоватый сумасшедший крестится.
"Там вдали за рекой...". Гвардии белой горячки мечтает меня слопать.
"О, если бы сном насладиться мне долгим,
Тем сном, что далекий мой брат призывал...".
Я допишу это стихотворение, допишу, а вы знаете, кто мой далекий брат?
Лермонтов.
Сон: лес и прошлогодняя коричневая хвоя...
Она меня любит. Она из какого-то совсем другого города. Там цветут
каштаны, растет ива. Поет соловей. Там нет Ребят. Там нет Председателя
Комиссии. Там не проводят Референдумов.
 23

ИУДИНЫ
АПОСТОЛЫ
опупея

Ибо из тварей, которые дышат и ползают в прахе,

Истинно в целой вселенной несчастнее нет
человека.

Гомер.

Книга первая
И

ван Иванович сидел за тем конторским столом с тумбочкой, который справа, а

Иван Иванович сидел за столом с тумбочкой, что слева. Иван Иванович носил
засаленный жилет, пиджачок и серые полосатые брючки. А Иван Иванович
одевался в серые полосатые брючки, пиджачок и засаленный жилет. Иван
Иванович был хороший человек и когда-то учился в гимназии. Иван Иванович
тоже бывал в гимназиях и тоже был очень хорошим человеком. Иван Иванович
с Иваном Ивановичем обувались в ветхие, дырявые, расползающиеся кирзовые
сапоги. При ходьбе сапоги шелестели по-осеннему, а если попадали в грязь –
астматически всхлипывали и квакали.
Направо от конторского стола Ивана Ивановича было конторское окно, а
налево от конторского стола Ивана Ивановича было совершенно другое
конторское окно, хотя и совершенно одинаковое с конторским окном, которое
было направо от конторского стола Ивана Ивановича. Между окнами висел
портрет Уса под стеклом, а под портретом на полочке, обтянутой красным
кумачом, лежала Брошюра. Нет, нет. Брошюру написал не Ус. Тем не менее,
без цитаты из Брошюры в конторе (и вообще везде) почти ничего не
говорилось, не писалось и не делалось.
Посетитель, если входил в контору, видел, прежде всего, портрет Уса с
полочкой и Брошюрой, а потом, если оборачивался налево, видел Ивана
Ивановича, а если оборачивался направо, то видел уже Ивана Ивановича.
 24

Портретная личина Уса хмурилась, страдала, смотрела куда-то вбок и

словно цедила сквозь усищи: что ж делать – надо, надо вами руководить, иначе
ведь передохнете.
В конторе также служила поломойка: бабка Аська. Бабка Аська была
глухая, и неграмотная и на все вопросы переспрашивала: "Ась?". Вследствие
вышеуказанных изъянов в идеологическом багаже бабки Аськи, Петр Петрович
Петров, начальник конторы, сильно сомневался в возможности доверять ей в
дальнейшем такой ответственный фронт работ, как мытье конторских полов.
Попив не добродившей бражки, бабка Аська обычно начинала бубнить о муже,
который погиб в последнюю русско-турецкую войну, бубнила о сыне, который
погиб в последнюю русско-японскую войну, бубнила о внуке, который погиб в
последнюю русско-русскую войну. Когда бабка Аська с превеликими трудами
расслышивала суровый вопрос, кто был ее внук, белый или красный, она
ругалась, плевалась и махала руками. "Рыжий он был! Рыжий! И кирпатый!
Воспой болел!".
Бабка Аська всю жизнь мыла полы и терла стекла в этой конторе. То есть,
конторой её сейчас называют, а раньше она была земством, присутствием и еще
чем-то, бабка Аська не интересовалась. И портрет между окнами всегда висел.
Сначала у портрета были широкие усы, мощные подусники и бакенбарды,
кресты и погоны. Потом у портрета была окладистая борода, тоже погоны и
тоже кресты. Потом бороды у портрета поубавилось, зато на мундире
поприбавилось аксельбантов. Потом портрет стал бритым и длинным, как
лошадиная морда. Потом началось черт-те что: портрет менялся чуть не
каждый день. То какая-то одноглазая рожа, то рожа в тельнике или в папахе, то
какое-то мурло в бурке. Однажды портрет принял бабское обличье,
перекрещенное по толстым грудям пулеметными лентами, а однажды и совсем
расползся по стене рисунком в виде длинного желудя. Бабка Аська всегда
честно терла все портреты, сослепу взялась было протирать и этот, но портрет
почему-то стал размазываться и тогда то, что сидело за столами (в гимнастерке
и синих галифе с цыганскую юбку шириной), огрело бабку нагайкой. Был
портрет в кепочке и жилете, был в пенсне и с козлиной бородкой, а сейчас вот
(долго уже) во френче и с тараканьими усищами. И как забавно: менялся
портрет – менялись и люди в конторе. Менялись по-разному: одни тихо
исчезали, других выводили под руки, третьих выволакивали за ноги, иногда
прострелив, а иногда разрубив черепок.
Ну, так вот, пока Иван Иванович сидел за столом и писал бумагу, а Иван
Иванович сидел за столом и тоже писал бумагу, бабка Аська, как мышка,
прошмыгнула туда-сюда, поправила герань на подоконнике, замела соринку,
близоруко и привычно прищурилась на портрет. Прищурилась и заворчала на
неистребимое мушиное племя, которое, неведомо когда, опять успело засидеть
стекло. Бабка Аська потерла стекло подолом выцветшей чёрной юбки, но
мушиное... то есть, то, чем мухи отделали портрет, успело намертво окаменеть.
Воды при бабке Аське не было, тащиться к колодезному журавлю – тяжко, ну,
 25

бабка Аська поплевала на стекло и оттерла то, чем его засидели мухи. С тем и
ушла бабка Аська.
"Карга старая!" – закипел Иван Иванович.
"Если бы при мне одном – то черт бы с ним!" – завозмущался Иван
Иванович.
"Иван Иванович-то видел тоже!" – расстраивался Иван Иванович.
"Но он мужик хороший", – утешился Иван Иванович.
"Не донесет", – решил Иван Иванович.
"Впрочем, черт его знает!" – засомневались Иваны Ивановичи.
"Тогда меня..." "Тогда, меня..." "...за недонесение..." "... за недонесение..."
"...цап-царап!" "...цап-царап!" – захолонула душа у Ивана Ивановича и
захолонула душа у Ивана Ивановича.
Иван Иванович поднялся и Иван Иванович за ним. Нет, ничего особенного.
После двух обеденных кружек пива им настала пора идти в уборную. Если в
уборную – то надо было сворачивать по коридору влево, а если к Петру
Петровичу Петрову, начальнику конторы, то по коридору вправо. Иван
Иванович и Иван Иванович хотели свернуть влево, но почему-то ноги сами
повернули вправо и торопливо зашамкали к кабинету Петра Петровича
Петрова, начальника конторы.
"Петр Петрович Петров грамотный, мы ему скажем, а уж он-то знает", –
подумал Иван Иванович и совершенно так же подумал и Иван Иванович.
– Жизнь на планете Земля; – уникальное явление во Вселенной... – начал
цитатой из Брошюры Иван Иванович.
– А человеческий разум – вершина развития жизни... – продолжил цитатой
из Брошюры Иван Иванович.
– Бабка Аська... понимаете...
– Воды у нее не было...
– Так она поплевала на портрет...
– Понимаете, мухи засидели...
– Она вытерла, конечно...
– Но поплевала...
Петр Петрович Петров выслушал Ивана Ивановича и Ивана Ивановича
внимательно, нижняя губа у него выпятилась, между бровей залегла суровая
складка, сапоги... Кстати, о сапогах. Сапоги у Петра Петровича Петрова тоже
были кирзовые, но почти совершенно новые – три месяца назад
реквизированные у подкулачника. Сапоги при ходьбе бодро похрюкивали.
– Бдительность и еще раз бдительность. Вихри враждебные веют над нами!
Кипит наш разум возмущенный! Я разберусь.
"Сморчки короткобрюхие!" (Петр Петрович Петров кончал рабфак и
хорошо помнил, как народный герой Евтух Макогоненко клеймил презренных
царских наймитов). "Не могли прикинуться, что ничего не видят, ябедничать
прибежали! На бабку Аську!!".
Иван Иванович и Иван Иванович вышли от начальника и, стиснув зубы,
 26

помчались в плохо побеленную, шаткую, щелястую, дощатую уборную.

Пристроились в разные углы, но как-то так неудачно, что подмочили себе
штаны. Вдобавок, начерпали дырявыми сапогами гнусной жижи и жижа гнусно
хлюпала под портянками.
А Петр Петрович Петров уже дал пешедрала в райцентр, к главному
управляющему всеми конторами. "Доложу С.С.Сидорову. Мужик грамотный.
Дело пустяковое, не даст он ему хода! А я... а меня... недонесение... Э – кгм ".
– Государство, созданное и руководимое Великим Усом, – величайшее
достижение цивилизации, а Ус, без сомнения, – гениальнейший гражданин
созданного им государства... – начал цитатой из Брошюры Петр Петрович
Петров и продолжил: – Старуха, те-се-зеть, поломойка полоумная, дура-баба...
С.С.Сидоров выслушал Петра Петровича Петрова внимательно, нижняя
губа у него решительно выпятилась, между бровей залегли две суровые
складки, сапоги... Кстати, о сапогах. Сапоги у С.С.Сидорова, были кирзовые,
новейшие, на днях реквизированные у кулака, при ходьбе сапоги
похрустывали очень внушительно, хотя и благожелательно.
– Бдительность – прежде всего. В бой роковой мы вступили с врагми!
Белой акации гроздья душистые! Мы разберемся.
"Нашел на кого доносить – на древнюю старуху! Пришибеев!".
(С.С.Сидоров еще с ликбеза помнил, как великий русский сатирик Некрасов
клеймил царского генерала, который конфисковал у крепостного народа
полный картуз крыжовника). "Из-за этого кобеля придется беспокоить тов.
Иваняна. Он мужик умный, идеологией заведует, разберется. Хотя, пустяковое
же дело! Только вот вдруг... я... меня... недонесение... Немедленно к тов.
Иваняну".
С.С.Сидоров изловил на раскисшей дороге попутную подводу и поскрипел
на ней в областной центр.
– Отсюда неопровержимо, следует, что Ус – величайший ум и интеллект
всей планеты, которая называется Земля, взятой в целом... – цитатой из
Брошюры предварил С. С. Сидоров свое донесение о бабке Аське.
Грозно насупился тов. Иванян, на полметра выпятил нижнюю губу, лоб его
перекрестили морщины, строго скрипнули... Кстати, о сапогах. Сапоги у тов.
Иваняна поношенные, но еще очень добротные, хромовые сапоги,
реквизированные у захудалого нэпмана.
– Неугомонный не дремлет враг! Задушим гидру контрреволюции! И как
один умрем в борьбе за это! У нас разберутся.
"В бога мать!!!". (Тов. Иванян просидел полтора класса в церковно-
приходской школе, там говорили что-то про бога, он это точно помнил).
"Подсовывает мне дохлую старуху! Стоп, машина... А не проверочка ли это?! А
не тов. ли Петриса, майора УПЭГЭО, это штучки-дрючки?! А вот мы явимся к
нему и доложим, посмотрим, какая у него рожа будет! Ха-ха, тов. Петрис, не
клюет?".
И тов. Иванян влез в кабину чихливой полуторки, выселив в кузов
 27

беременную жену шофера, и целую ночь трясся, добираясь до крайцентра, где

находилась вотчина тов. Петриса, майора УПЭГЭО.
– И еще более неопровержим тот факт, вернее, он диалектически следует
из аксиом вышеприведенных, то, что Ус является мыслящим центром
Солнечной Системы... – и непосредственно после цитаты из Брошюры тов.
Иванян изложил дело, по которому прибыл.
Почернело синее море, так и вздулись сердитые волны... Ой, чегой-то мы
не в ту степь заехали: Пушкина и прочих Рафаэлей давно уже сбросили в баржу
современности и куда-то ту баржу отбуксировали. Тов. Петрис, майор
УПЭГЭО, стиснул зубы, нахмурил усенята (тов. Иваняну усы не полагались по
чину), а сапогами... Да, кстати, о сапогах. Сапоги у тов. Петриса, майора
УПЭГЭО, хромовые, три месяца назад конфискованные сапоги, поскрипывают
сапоги очень угрожающе.
– Кто не с нами – тот против нас! Над седой равниной моря! Там
разберутся.
"........................!". (Тов. Петрис, майор УПЭГЭО, грамоте учился на
крейсере, который бабабахнул по Трандыческому Зимцу, и поэтому сильно
осерчал на тов. Иваняна. "Издевается, .............. что ли? Сейчас, ............ пойду
арестовывать старую .........!".
Но вдруг, как ледяной водой ошпарили тов. Петриса, майора УПЭГЭО:
"Провокация, ............. это же провокация!!!". И тов. Петрис, майор УПЭГЭО,
сломя голову помчался на вокзал. Там он сел на паровоз, построенный
братьями Черепановыми по чертежам брата по классу тов. Кулибина, и через
сутки придымил в столицу.
– И, следовательно, Ус – высший и единственный полюс всей нашей
Галактики, имеющей тысячу миллионов миллиметров верст с заду на перёд и с
перёду на зад... – цитату из Брошюры тов. Петрис, майор УПЭГЭО, вытвердил
по бумажке, сидя на паровозе, но что-то малость перепутал.
– Так, значит, одна старуха, бабка Аська, полоумомойка...
Генерал УПЭГЭО тов. Сидорзон не гневался, не ругался. Лишь сапоги его
зловеще скрипнули. Кстати, о сапогах. Сапоги ему были конфискованы вчера,
новейшие хромовые сапоги. Примитивная стратегия недругов генерала
УПЭГЭО тов. Сидорзона лежала перед ним, как на ладони. "Кого объегорить
собрались, суки? Да таких, как вы, я перестрелял, перевешал, в море перетопил
вагон и маленькую тележку!".
– Если враг не сдается, его уничтожают! – сказал генерал УПЭГЭО тов.
Сидорзон и погладил усишки. Потом добавил: – Я другой такой страны не
знаю, где так вольно дышит человек! Органы разберутся.
И генерал УПЭГЭО тов. Сидорзон, выпроводив тов. Петриса, майора
УПЭГЭО, сунул подмышку двадцать одну кожаную папку, солидно поместился
в свой скромный хорошенький "Сквичмо" и потарахтел к Козёлу, первому
заместителю всесильного Ерша. А над Ершом... О! Над Ершом – был только
сам Ус.
 28

– Ну, а поскольку жизнь на планете Земля в явлении, именуемом

Вселенной, является явлением уникальным, то Ус есть явление мыслящего
полюса и непреходящего средоточия гениальности в явлениях, именуемых
всеми остальными галактиками, видимыми и невидимыми вооруженным и
невооруженным глазом революционного пролетариата, вооруженного
бессмертными идеями Уса!
Козёл не моргнув усиками выслушал и отбарабаненную, как по писаному,
цитату из Брошюры, и доклад генерала УПЭГЭО тов. Сидорзона о бабки-
Аькином терроризме.
"Кобёл работает. Выяснить: Сидорзон – простой обалдуй, или продался
Кобёлу?".
Матово-сияющие сапоги Козёла слабо скрипнули. Кстати, о сапогах. Все
три заместителя могущественного Ерша имели слабо-скрипящие, матово-
сияющие сапоги. Ярче всех сияли сапоги Козёла, у Кобёла сапоги сияли
поплоше, а у Хряка с матовым сиянием сапогов был почти полный швах. От
скрипа заместительских сапогов у подчиненных подгибались ноги и холодели
уши.
– Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!
Десять дней, которые потрясли мир! Вставай, проклятьем заклейменный!
УПЭГЭО разберется.
– Да здравствует верный Ерш и Великий Ус! Ура!
– Ура! – Ура! – Ура! – Ура! – Ура! – Ура! – Ура! – Ура! – Ура! – Ура!
Орали "ура!" свирепо, до хрипа, до одеревенения. Никто не хотел проорать
"ура!" предпоследним. Так бы и погибли оба на боевом посту, но последнее
"ура!" прооралось одновременно, а так как к этому времени позабылось, кто
первым проорал "ура!" и сделалось невозможным подсчитать, кто проорал
"ура!" на один раз меньше и тем самым подписал себе приговор, то стало
возможным остановиться и спасти себе жизнь.
Генерал УПЭГЭО тов. Сидорзон уехал служить на своем посту, а Козёл,
набивая тридцать седьмой портфель донесениями и сводками о бабки-
Аськином терр-акте, с зубовным скрежетом вспоминал, как влезла в ряды
заместителей Ерша эта гнида – Кобёл.
Гнил себе где-то на периферии, отлавливал и отстреливал дистрофичных
диверсантишек, так бы и сгнил в безвестности, да попалась ему секретарша –
задастая, грудастая, с осиной талией и коровьими глазами, вдобавок, грамотная,
стерва. Это она Брошюру сочинила, а Кобёл выдал ее за свою и за это женился
на ней. (На секретарше, не на брошюре). Сам-то Кобёл двух слов на бумаге
связать не может. Козёл тоже не охотник до гусиного пера, но все же! Хряк,
например, если газета без картинок, читает ее вверх ногами, а Брошюру
задалбливает наизусть со слов своей секретарши.
Козёла от Брошюры мутило, как Людовика четырнадцатого от плохого
самогона, если предположить, что он его когда-либо пробовал, но что же
делать? У всех глаза повылазили от этой Брошюры, сам Ус нервно хихикал,
 29

когда ему ее читали!

Кобёл стремительно полез в гору, вот он уже второй заместитель Ерша, в
секретарши Ершу просунул свою жену. Ерш ее, естественно, тянет, и вся эта
честная компания копает под него, под Козёла.
Если Ерш или Кобёл, или Кобёл с Ершом сами придумали эту глупую
бабку Аську, то Козёл выкрутится весьма элегантно: пойдет и доложит. За всю
дальнейшую дуристику будет в ответе уже не он.
Козёл плюхнулся в свою новенькую "Бедапо" и покатил к канцелярии
Ерша, с вожделением вспоминая, как до появления площицы-Кобёла катался в
ершовском "АСУИЗе". "Вот бы удавить Ерша... И Кобёла шлепнуть... И Хряку
в брюхо дать...".
– Логический итог предыдущих выводов: Ус – мыслящий центр всего
Мироздания, всего Бесконечного Космоса, всего Бесконечного Времени! –
лучезарно отбарабанил цитату из Брошюры Козёл.
Но Ерш был не в духе. Усы у него злобно подергивались, а глянцево-
сияющие сапоги свирепо всскрипывали. Да, то был скрип. Всем скрипам скрип.
От скрипа сапогов Ерша у подчиненных начиналось сердцебиение и
прошибалась мертвецкая холодная испарина. Кстати, о сапогах. Вы заметили,
что сапоги скрипят у всех? Вот именно. Предшественник Ерша завел было
бесшумные сапоги. Завел. Гм. Куда-то делся предшественник. Незаметно делся.
Где-то в подвале. Ерш его лично удушил старой суконной шинелью. А не в
духе Ерш был по причине недавнего судебного процесса над бандой
жидополитов. Один жидополит взял да и перепутал что-то в своих искренних
показаниях. А другой жидополит ужасно этому перепугался (хотя, какого
черта? все они отлично знали, что планида им одна – расстрел) и дико
заверещал с черной скамьи: "Товарищ Ерш указал, что это я должен был
просверлить дырку в Рекогэсе, а не – ты!". "А я тогда что же? " – заблеял
перепутавший. "Ты пилил маковки Василисы Блаженной!".
"Ах, да – а – а – а!..".
Произошел конфуз. В зале сидели хоть и братские, но инодранцы,
жидополитов потихоньку расстреляли упрощенным методом (без суда), Ус
вызвал Ерша, выкатил глаза, вытаращил усищи и гаркнул:
– М...к!!! Не хватало мне твоих пришибленных жидополитов! Пошел
вон!!!
И вот, когда Козёл подробно информировал Ерша о бабки-Аськином
торчкизме, Ерш выкатил глаза, вытаращил усы и гаркнул:
– М...к!!! Не хватало мне твоей придурковатой бабки! Пошел вон!!!
Козёл пошел вон. А когда пришел, то прорычал:
– А подать сюда Сидорзона!
А когда Сидорзона подали, Козёл выкатил глаза, вытаращил усики и
гаркнул:
– М...к!!! Не хватало мне твоей полоумной перечницы! Пошел вон!!!
Генерал УПЭГЭО тов. Сидорзон согласно приказанию отбыл вон, а когда
 30

прибыл, то прорычал:
–А подать сюда Петриса!
Петриса подали. Тогда генерал УПЭГЭО тов. Сидорзон выкатил глаза,
вытаращил усишки и гаркнул:
– М...ище!!! Не хватало мне твоей выжившей из ума галоши! Пошел вон!!!
Тов. Петрис, майор УПЭГЭО, исполняя приказ, кое-как дотащился до
своего паровоза, оседлал его и с дымком попыхтел вон. А припыхтев, зарычал:
– А подать сюда Иваняна!
Иваняна подали. Тогда тов. Петрис, майор УПЭГЭО, выкатил глаза,
вытаращил усенята, и гаркнул:
– М...илище!!! .........! Не хватало мне, .......... твоей вывихнутой старой
вороны! Пошел вон, ..........!!!
Тов. Иванян не помнил, как оказался в кузове полуторки, хотя шофер на
этот раз был без беременной жены. А приехав, раскричался:
– Подать Сидорова!
Сидорова подали. Тогда тов. Иванян вытаращил глаза (усы тов. Иваняну
не полагались по чину) и заорал:
– М...звон!! На хрен мне сдалась твоя пришибленная яга! Пошел вон!!
С.С.Сидоров потащился на подводе к своему кабинету, а дотащившись,
расшумелся:
– Где Петров?
Петрова доставили. С.С.Сидоров вытаращил глаза:
– М...ло! Откуда ты выкопал свою чокнутую старуху? Пошел вон!
Петр Петрович Петров почапал по грязи пешедралом, поймал у
конторской уборной Ивана Ивановича и Ивана Ивановича, деловито сунул им
под нос волосатый кулак и сосредоточенно разъяснил ситуацию:
– М...ачки. Чтоб вам подохнуть вместе со своей безмозглой бабкой Аськой.
Пошли вон!
Когда в контору заявилась бабка Аська, Иваны Ивановичи сердито
пробурчали:
– У, карга!..
Бабка Аська приложила к уху ладошку и скрипнула:
– АСЬ?
– Пошла вон!

Книга вторая

Вечером того дня, когда Петр Петрович Петров тряс кулаком под носом
Ивана Ивановича и под носом Ивана Ивановича, Ерш пролетарски развалился в
"АСУИЗе" и поехал на дачу к жене Кобёла. Уселся в спальне на персидский
ковер и принялся стягивать глянцево-сияющий левый сапог. Сапог поддавался
 31

туго, и с каждым рывком (ЧУХ! ЧУХ!) Ерш проворачивался на пятой точке

градусов на сорок пять. Пока стянул сапог – сделал полный оборот:
ЧУХ! – Приперся... ЧУХ! – ...ко мне... ЧУХ! – ...Козёл. ЧУХ! – Старуха...
ЧУХ! – ...говорит... ЧУХ! – ...плюнула на портрет! ЧУХ! – Стекло вытереть.
ЧУХ! – Мухи засидели!
Здесь Ерш стянул глянцево-сияющий левый сапог и стал стягивать
глянцево-сияющий правый сапог:
ЧУХ! – Дурака... ЧУХ! – ...нашел! ЧУХ! – Стану я... ЧУХ! – ...возиться...
ЧУХ! – ...со старухой. ЧУХ! – И так Ус... ЧУХ! – ...обозвал меня... ЧУХ!
– ...м...ом!
Стянув глянцево-сияющие сапоги. Ерш спустил штаны и залез на жену
Кобёла.
Поздно ночью жена Кобёла сбросила с себя холодные немытые ноги Ерша,
разбудила шофера и помчалась к Кобёлу.
Кобёл, тем временем, храпел, сложив холодные немытые ноги на свою
секретаршу.
– Кобёл, вставай.
– Что?! Пришли?! Меня?! За что?!
Жена уволокла Кобёла в кабинет и зашептала в ухо:
– Враги плюют на портрет Уса, а Ерш врагов не арестовывает. Ус Ерша
м...ом обозвал. Думай, Кобёл, думай.
Кобёл додумался мгновенно.
– Золотко ты моё! Р-р-разор-р-рю торчкистское кубло!!!
Одной рукой поддерживая подштанники, Кобёл другой рукой похлопал
жену пониже спины.
И помчался по ночным улицам к скромной квартире Уса. Окна в квартире
ярко светились: Великий Ус руководил Государством, Планетой, Солнечной
Системой, Космосом и Временем.
– ОН занят, – строго отрезал секретарь Уса.
В ответ Кобёл снопом брякнулся об пол и закатил истерику:
– Не уйду!!! Пока не доложишь!!! Будешь отвечать!!!
Секретарь почесался и благоговейно заглянул в кабинет Уса. И Кобёл
предстал пред ясны очи гениальнейшего из гениальных и верноподданнейше
затрепетал. Ус благожелательно щурился на позднего посетителя. "Брошюрка...
Поживешь, поживешь! Я тебя не очень скоро, того... Пока брошюрка не
забудется. А ты, может... того... еще напишешь!".
Страшные мягкие сапожки Уса НЕ скрипели. Ус носил бесшумные сапоги
и эта жуткая бесшумность доводила окружающих до исступления, до инфаркта,
до поноса. На последний случай был оборудован спецклозет. На первый и
второй случай не было оборудование ничего.
– Изложите ваше дело. Вы присядьте.
– Не имею права... Не присяду, не прилягу, пока... мой долг...
Ус еще более доброжелательно сощурился на Кобёла.
 32

– Хорошо. Изложите ваше дело.

– Одна мерзкая гадина осквернила изображение... одного из великих
деятелей нашей эпохи...
– Изображение которого именно из великих деятелей нашей эпохи посмела
осквернить одна мерзкая гадина?
– Я... не могу сказать...
"Ни за что не скажет! Приятно разве услышать, что осквернили... Гм".
– Каким именно способом одна мерзкая гадина посмела осквернить
изображение одного из великих деятелей нашей эпохи?
Кобёл удрученно молчал.
"Ни за что не скажет! Приятно разве услышать, что вымазали... Гм".
Ус положительно сочился сердечностью. "Поживешь, поживешь! Поешь,
попьешь, девочками побалуешься! Гм".
– Друг дорогой мой! Зачем сушить голову себе, зачем отнимать мое
драгоценное время? Иди, арестуй мерзкую гадину и расстреляй.
Кобёл понурился.
– Иди.
Кобёл замотал головой.
– Что такое?! – Ус грозно раскорячился и сапоги его НЕ скрипнули.
– Я не имею права!.. – всхлипнул Кобёл. – Мерзкую гадину должен был
арестовать... Ерш...
– Ну?!
– А он...
– Он?!
– Он сказал: "Дурака нашли, стану я возиться!".
– И не арестовал?!!
– Нет!
– По моему, из Ерша давно пора сварить уху. А? ХА – ХА – ХА – ХА – ХА
– ХА – ХА – ХА – ХА – ХА – ХА! ! !
– хи – хи – хи – хи – хи – хи – хи – хи – хи – хи – хи – хи!
– ОХ – ХО – ХО – ХО – ХО – ХО – ХО – ХО – ХО – ХО ! ! !
– хе – хе – хе – хе – хе – хе – хе – хе – хе – хе – хе – хе!
– Кто доложил Ершу?
– Козёл.
– ГM. Начальником УПЭГЭО назначаю вас. Возьмите Хряка и... Даю
самые широкие полномочия.
– Ура гениальнейшему из гениальнейших, славе и гордости человечества и
всей планеты и солнечной системы!!! Ура!!! Ура!!! Ура!!!
– Но... Гм. Не надо так. Скромность украшает гения. Идите.
Перво-наперво, Кобёл вчинил спринт по длиннейшей анфиладе, двери
которой были заблаговременно и участливо растворены секретарем Уса. Дверь
спецсортира также была приотворена. Торпедой ворвался туда Кобёл,
секретарь лишь на миг улицезрел его белые безумные глаза, дверь
 33

захлопнулась, звякнул крючок. Секретарь каждые полчаса подходил к двери и

прислушивался: не дал ли дуба? Но дробный стрекот работы Кобёлова желудка
оповещал – жив, курилка.
А через два часа взревели сирены и распороли сонную тишину, вспыхнули
злые фары и разрезали на пласты ночную темноту, помчалась армада черных
вороно`в в сторону дачного поселка и бравые ребята УПЭГЭО окружили дачу,
где дрых Ерш. Личную охрану Ерша перестреляли шутейно, самого Ерша, не
продравшего глаз, Кобёл и Хряк лично выхватили из постели, шмякнули на
персидский ковер и с остервенением испинали матово-сияющими сапогами.
Хряка едва инсульт не хватил: был он грузен и малоподвижен, но от цепкого и
верткого Кобёла отставать не желал и даже стремился перепинать его.
Вдобавок... Вам не приходилось пинать валяющегося на земле беззащитного
человека? Ах, как жаль... Мне тоже не приходилось. Знатоки уверяют, что это
неслыханное наслаждение. Неслыханнее оргазма.
– Кто в твоей банде, контра?!
– На кого работал, гад?!
– Все скажу!!! – ревел Ерш и разбитыми губами страстно лобызал матово-
сияющие сапоги Кобёла и Хряка. – Все скажу! Только не убивайте!! Я жить
хочу!!!
Кобёл плюнул на него.
– Взять, – приказал он. Ерша уволокли. Кобёл и Хряк отдышались.
– Мне икорочки привезли, черненькой, – игриво и подобострастно с
подвизгиванием залопотал Хряк. – Свежайшей! И водочка холодненькая...
Закусим?..
– Даже когда дело касается икры, я предпочитаю красный цвет! – сухо
оборвал Хряка Кобёл. У Хряка в желудке, что-то противно опустилось.
Кобёл же уселся на персидский ковер, стянул свои матово-сияющие сапоги
и натянул глянцево-сияющие Ерша.
– Можешь отдыхать, – милостиво сказал вставший и поскрипывающий
глянцево-сияющими сапогами Кобёл.
"Повезло стервецу!.. – тоскливо нудился Хряк, ложась рядом с
толстомясой и рыхлой женой. – Эк, как подсек Ерша!.. Ну, почему не я?!". Хряк
с ненавистью прислушивался к храпу ноздреватого, картофельного носа
супруги. "У, лошадь!..". "Поживет теперь Кобёл! Бананы, ананасы, рябчики,
омары!.. Коньячки, водочки, винчики!... Шашлычки, балычки!.. Девочки: из
театрального училища, из балетного!.. Молоденькие, свеженькие, целенькие!..".
Конечно, Хряку хватало и своих телефонисток да стенографисток, но там, куда
ни сунься, вечно оказывалось, что до тебя побывал какой-нибудь вшивый,
лейтенантик, а то и сержантик. "Э – э – эх – х – х!..".
А Кобёл стремительно и беспощадно раскручивал контрреволюционную
спираль: Ерш, едва сообразивший, что всему виной придурковатая старуха,
заложил Козёла, припершегося к нему с докладом о бабки-Аськином
торчкизме.
 34

Козёла взяли ночью, он только-только успел взгромоздиться на свою

секретаршу. Козёл справедливо рассудил, что, помимо полоумной перечницы,
главный виновник его несчастий – генерал УПЭГЭО тов. Сидорзон,
припершийся к нему с докладом о бабки-Аськином терроризме, и заложил
генерала УПЭГЭО тов. Сидорзона.
Генерала УПЭГЭО тов. Сидорзона взяли ночью, когда он только-только
снял штаны в спальне своей секретарши. Генерал УПЭГЭО тов. Сидорзон
здраво рассудил, что помимо выжившей из ума галоши, основной виновник его
гибели – тов. Петрис, майор УПЭГЭО, припершийся к нему с докладом о ее
(галоши) контрреволюции и заложил тов. Петриса, майора УПЭГЭО.
Тов. Петриса, майора УПЭГЭО, взяли ночью, когда он только-только
расстегнул штаны в спальне своей секретарши. Тов. Петрис, майор УПЭГЭО,
четко сообразил: виновата не столько вывихнутая старая ворона, сколько тов.
Иванян, припершийся к нему с докладом о ее диверсионной деятельности. И
тов. Петрис, майор УПЭГЭО, заложил тов. Иваняна.
Тов. Иваняна выловили ночью в палисаднике перед домом его секретарши.
Тов. Иванян, даже не заикнувшись о пришибленной яге, сразу заложил
С.С.Сидорова, натрепавшего ему о каком-то заговоре.
С.С.Сидорова схватили ночью в телефонной будке, откуда он звонил своей
секретарше. С.С.Сидоров немедленно заложил Петра Петровича Петрова, а о
чокнутой старухе и ее покушенческой деятельности вспомнил лишь, когда ему
хорошо двинули под дых.
Петра Петровича Петрова накрыли в конторе, когда он вдумчиво сообщал
секретарше, что его жена на неделю уехала в гости к куме. Петр Петрович
Петров не удивился, а сразу сказал: "Это все сморчки короткобрюхие – Иван
Иванович и Иван Иванович". Ему дали под дых. "И безмозглая бабка Аська".
Ему еще раз дали. "Контрреволюционная пропаганда!".
Ивану Ивановичу и Ивану Ивановичу набили морды и посадили в воронок
просто так: секретарш у них не имелось.
Приступили к бабке Аське.
– От какой разведки, гнида, валюту получаешь?
– Ась?
Следователь дал бабке Аське под дых, но хитроумная бабка Аська тут же
контрреволюционно померла. Пришлось срочно давать под дых следователю,
чтобы уже он, гнида, дал ответ на вопрос, от какой разведки получал фунты,
доллары и франки за спасение врага от справедливейшего на планете
революционного суда из трех человек. Следователь в мгновенье ока назвал
разведок шестьдесят.
Новый следователь начал срочные поиски родственников бабки Аськи, но
не обнаружил ни одного. Это грозило неприятностями, но он выкрутился,
арестовав сорок тысяч братьев Ивана Ивановича и Ивана Ивановича.
У Петра Петровича Петрова арестовали всего одного брата, но зато еще
арестовали сына, отца и тестя, а все их семейства по тридцать седьмую степень
 35

родства погрузили в телячьи вагоны и отправили в тундру. Дорога, по которой

Петр Петрович Петров пешедралом прокрадывался в райцентр, навсегда
заросла бурьяном. Плохая была дорога, ухабистая.
У С.С.Сидорова арестовали пять зятьев, отчима и деда, а все их семейства
по тридцать седьмую степень родства погрузили в телячьи вагоны и отправили
в тундру. Подводу, на которой он совершал свои преступные акции, разломали
(старая, никчемная была подвода), кобылу расстреляли. Обнаружилось
случайно, что у кобылы еще был жив папа – тощий жеребец сельского
золотаря. Кобыльего папу тоже – расстреляли, золотарю пару раз дали в зубы и
поразили в правах.
У тов. Иваняна арестовали двух братьев, одного зятя, двух сыновей и брата
покойного тестя, а все их семейства по тридцать седьмую степень родства
погрузили в телячьи вагоны и отправили в тундру. Полуторку, на которой
контрреволюционно разъезжал тов. Петрис, сожгли (полуторка совсем
расчихалась), шоферу с женой припаяли по пяти лет, с новорожденного взяли
подписку о невыезде.
У тов. Петриса, майора УПЭГЭО (бывшего), арестовали трех братьев, а
также четырех тестей всех четырех братьев. У одного тестя, ко всеобщему
изумлению, имелся отец, дед и прадед, из которых до тундры доехал только
отец. Остальные же семейства до тридцать седьмой степени родства до тундры
доехали. Паровоз, использовавшийся для торчкистской деятельности тов.
Петрисом, майором УПЭГЭО (бывшим), подорвали амоналом. Паровоз
оказался паровозом не братьев Черепановых с братом по классу тов.
Кулибиным, а паровозом целой империалистической своры братьев Уаттов.
У генерала УПЭГЭО тов. Сидорзона (бывшего) семейства родственничков
пришлось вылавливать уже до пятьдесят восьмой степени родства, так густо
они были понатыканы по всем хлебным, сахарным, икряным да балычным
местам. "Сквичмо" в целости и сохранности конфисковано в пользу УПЭГЭО,
потому что машина была хорошая.
Но подлинное бедствие обрушилось на службу УПЭГЭО, а также на
Министерство железнодорожного транспорта и Министерство речного
пароходства, когда чистили Козёловых братьёв, зятьёв, кумовьёв и прочая и
прочая. Степень родства поверялась уже не арифметикой, а алгеброй, с
подключением бинома Ньютона, трех законов его однофамильца и
дифференциального исчисления. Несколько месяцев Железная дорога и Речное
пароходство не возили обычных пассажиров, а в тундре выстроилось несколько
больших приземистых городов за колючей проволокой. "Бедапо" бережно
конфисковали в пользу УПЭГЭО, потому что машина была хорошая.
Ерш... Гм. Ерш оказался сиротой. Одиноким, как перст. Как бабка Аська.
Никого не смогли доискаться. У него даже фамилии и биографии не было.
На его "АСУИЗе" теперь разъезжает Кобёл. Свою жену Кобёл просунул в
секретарши Усу. Когда Ус посещает дачу Кобёловой жены, Кобёл прячется,
баррикадирует двери и окна и в глубокой тайне примеряет на себя мягкие, не
 36

скрипящие, бесшумные сапоги. Но об этом... тс-с-с!.. молчок. Memento

mori.

НЕКРОЛОГ
(вместо эпилога)

БАБКА АСЬКА – изменнически померла, получив под дых.

ИВАН ИВАНОВИЧ – революционно расстрелян.
ИВАН ИВАНОВИЧ – революционно расстрелян.
ПЕТР ПЕТРОВИЧ ПЕТРОВ – революционно расстрелян.
С. С. СИДОРОВ – революционно расстрелян.
тов. ИВАНЯН – при контрреволюционной попытке к бегству
революционно застрелен.
тов. ПЕТРИС, МАЙОР УПЭГЭО (бывший) – при контрреволюционной
попытке к бегству революционно застрелен.
ГЕНЕРАЛ УПЭГЭО тов. СИДОРЗОН (бывший) – вредительский
инфаркт на допросе.
КОЗЁЛ – вредительски отбросил копыта в камере от желудка.
ЕРШ – умер своей смертью. Кобёл на даче очень удачно пнул его по
почкам, а Хряк по печенке.

примечание: В некрологе не упоминается тьма грудных и постарше

детишек, а также больных, стариков и старух, которые саботировали отправку в
тундру и перемерли по дороге в телячьих вагонах, на баржах и пароходах, а
также пешком.
 37

МАВЗОЛЕЙ
ГЕРОСТРАТА

Исторический фарс,
в котором исторически
недостоверно все, кроме названий
города и храма, факта пожара,
а также имени главного героя.

От автора

Трудная судьба у этой новеллы! Поначалу она и написалась, как новелла,

но ничего не получилось. Тогда автор переделал ее в пьесу – вышло еще хуже. В
отчаянии автор (0братите внимание на тонкое различие!) переписал пьесу в
"Новеллу в форме фарса не для театра". Образовалось нечто мутное. Да еще
автор вздумал поучаствовать, корысти ради, в некоем дебильном
литературном конкурсе и обкорнал это нечто мутное по условиям метража.
Корысть поимела какая-то баба; тогда автор махнул рукой и на энное
количество лет забросил свое произведение. Этот раз – последний. Не
получится – гори оно синим огнем. Автор не Сизиф, катать пудовые камешки.

Предисловие

Сначала представим главных героев:

ГЕРОСТРАТ
Обыватель прекрасного торгового города Эфеса, мелкий лавочник с
непомерными амбициями. При всех амбициях Герострат изумительно
бесталанен, поэтому его вечно преследуют неудачи. Ему около тридцати и при
первом знакомстве он кажется красивым. Нос у него красивый, губы красивые,
уши красивые, руки-ноги красивые, глаза, красивые, но... У Герострата,
 38

например, красивые плечи и красивый зад, но если бы плечи были пошире, а

зад поуже! Вот жена у него действительно очень красивая, то есть... Все у нее
самое обыкновенное: глазки, губки, ушки, щечки, ручки, ножки... и так далее,
но все это Госпожа Природа подобрала с таким вкусом! Все эфесские мужчины
замедляют при виде ее шаги, половина при этом спотыкается. Это мы к тому,
что жена Герострату изменяет оглушительно: все его четверо детишек –
вылитые копии смазливых городских ловеласов. В Эфесе Герострата
презирают, но не за то, что ему изменяет жена (жены всем изменяют), а за то,
что он ни разу ее не поколотил за это, не выгнал из дома и ни разу сам ей не
изменил.

ТИРАН
Собственно, никакой он не Тиран, а заурядный наместник в этой греческой
колонии, но любит называть себя Тираном и ведет соответственно. Под его
началом две когорты головорезов, когортами командуют два его дружка по
возлияниям и некоторым другим забавам. В данное время приятели
разрабатывали стратегические планы по разгрому двух нахальных вольных
городишек. Городишки никому не подчинялись и чрезвычайно досаждали
славному купечеству города Эфеса как на пыльных дорогах благословенной
Анатолии, так и на лазурных просторах Эгейского моря. Иными словами –
нагло грабили почтенных негоциантов. Попутно сообщаю археологической и
исторической наукам совершенно неизвестные сведения: в одном из
зловредных городишек тоже стоял храм, почти не уступающий храму
Артемиды в Эфесе, а в другом жила необыкновенно красивая девушка, дочка
его пиратского владыки. Что? Сведения о красавице археологии и истории ни к
чему? Ах, да, прошу меня извинить. Тем не менее, эфесские граждане наивно и
восторженно считали этот воровской цветочек прекраснейшим цветком
подлунного мира и сам Тиран, проявив однажды вполне простительную
слабость, конфиденциально пытался к ней свататься, но ему весьма не
конфиденциально отказали. Лет Тирану за сорок, лицо у него мучнистое и
одутловатое, рядится в невообразимый серый хитон. По характеру он –
угрюмый неряха, можно даже сказать – порядочная свинья, злопамятный и
умный, но не лишенный некоторого благородства.

ПЕРВЫЙ ВОЕНАЧАЛЬНИК
Друг и сотрапезник Тирана, храбрый вояка. Драка для него – превыше всего и
ради доброй потасовки он способен пожертвовать многими житейскими
благами. Под доброй потасовкой, конечно же, не следует понимать потасовку,
где бьют его самого, нет, это и козе понятно. Случалось, били и его, но чаще, о,
гораздо чаще, пинки и тумаки распределял он.

ВТОРОЙ ВОЕНАЧАЛЬНИК
 39

Безусловно, не брат-близнец Первому, но для нашей пье... новеллы! не так уж

суть важно выписывать в его образе индивидуальные черты. Вполне
достаточно определить его как обыкновенного солдафона, грубого, драчливого
и жестокого.

РАЗНЫЕ
Это придворные Тирана и слуги, это эфесские купцы, воины, жрецы и
патриции. Даже два главаря-разбойника из упомянутых выше воровских
местечек. Короче, все кому не лень.

В заключение предисловия эпиграф:

Какое тебе дело, если вокруг тебя свищут, когда ты сам себе
рукоплещешь!
Эразм Роттердамский

И:
Глава первая.

– Это ты сжег храм Артемиды? – спросил Тиран.

– Это я сжег храм Артемиды, – ответил Герострат.
Тиран сидит на некоем подобии трона. Герострата в зал втащила пестрая
толпа из горожан, воинов, причитающих жрецов. Головы жрецов посыпаны
пеплом, а одна, лысая, так очень густо вымазана черной головешкой. Герострат
хоть и трясется крупной дрожью, но озирается с необычным для него
нахальством, почти с дерзостью.
– А ты знал ли, что храм Артемиды – прекраснейшее творение зодчества
во всем подлунном мире, знал ли ты, что ему нет равных?
Голос у Тирана ласковый-ласковый, елейный-елейный. Горожане затаили
дыхание. Все знали – раз у Тирана такой голосок, значит, он уже придумал или
придумывает, как бы позатейливей разделаться с преступником. Знал это и
Герострат: его корчить начало, но он все же ни мгновения не медлил с ответом.
– Я знал, что храм Артемиды – прекраснейшее творение зодчества во всем
подлунном мире, я знал...
Тиран взбеленился:
– А знал ли ты, что за поджог храма я сдеру с тебя живого кожу и брошу
тебя на съедение псам?!
Герострат судорожно разевает рот. Видно, что от страха он на время
потерял способность говорить. Тиран некоторое время смотрит на него, потом
обращается к толпе.
– Как это случилось?
Толпа вытолкнула молодого воина.
 40

– В полночь этот... попросил впустить его в храм Он, якобы, собирается

принести жертвы Артемиде. В храме был всего один жрец.
Дружные стенания перебили рассказ воина:
– Товарищ наш почтенен и мудр!
– Но стар и немощен!
– Разбойник...
– Я не разбойник! – завопил Герострат.
– ...разбойник связал его, как ягненка!
– О, горе! Горе!
– Он сгорел? – спросил Тиран.
– Нет, – ответил воин, – разбойник...
– Я не разбойник! – Герострат окончательно пришел в себя.
– Молчать! – Тиран замахнулся скипетром, как дубиной.
– ...разбойник отнес почтенного служителя на другую сторону площади.
Вернулся в храм, облил все, что может гореть, маслом и поджег.
– Это тебе жрец рассказал?
Но тут вновь завыли служители храма:
– У нашего почтенного и мудрого товарища с горя отнялись язык и ноги!
– Он стонет и разрывает на себе одежды!
– О, горе! Горе!
Воин почтительно переждал, пока замолкнут их горестные вопли, и
ответил Тирану:
– Рассказал он, разбойник. Когда я его схватил.
– Наверное, тебе пришлось побегать, пока ты догнал этого трусливого
каплуна и он, наверное, отчаянно брыкался и замарал свою одежду, –
съехидничал Тиран.
– Одежда и у него действительно была не в порядке, но он не убегал, не
брыкался.
– Не убегал?
– Поджигатель бегал рядом и во все горло вопил: "Это я поджег храм!".
– Он что, не мог спрятаться? Не мог убежать?
– Семь раз мог. Но разбойник сам дал связать себя по рукам и ногам.
Все, от Тирана до жрецов, молча, в изумлении переводили взгляды с
преступника на воина, с воина на преступника. Где это видано? Преступник не
прячется? Не убегает с места преступления? Кричит о себе во все горло?
Молодой воин заволновался, покраснел (а вдруг ему не верят?!), голос у него
упал:
– Это так! Я не лгу! Пока я бегал за помощью, он беспрерывно орал: "Это я
поджег храм!". Я привел толпу, уже обрушилась кровля, а он все вопил и
вопил: "Это я поджег храм Артемиды!". Голос у него охрип, а он все кричал и
кричал.
Растерявшийся и обозленный Тиран резко обернулся к поджигателю.
– Эй, как твое имя, шелудивый пес? Так ли все было?
 41

– Герострат! Мое имя – Герострат! Герострат! Запомните! Герострат!

Тиран потемнел от негодования:
– Отвечай – так ли все было?!
– Да, все так, – извивался поджигатель. – Мое имя – Герострат! Я не
сопротивлялся. Я дал себя связать. Я не убегал. Герострат! Запомните:
Ге – ро – страт!
Тиран плюнул.
– Это сумасшедший. Дайте ему пинка под зад и вышвырните вон.
– Я не сумасшедший. Я хочу прославиться. Я хочу, чтобы мое имя...
– Прославиться? – Тиран уже овладел собой. – Чем же это прославишь ты
свое поганое имя? Во веки веков прославлено имя зодчего...
– Забудут, – перебил Тирана преступник. – Забудут имя зодчего. А мое –
никогда. Герострат – это тот, кто сжег прекраснейший храм Греции! Сжег, и
запечатлел свое имя в веках и тысячелетиях. Никто не вспомнит имени никого
из вас, а мое – будут всегда помнить. Мое имя переживет и город и саму
Грецию. Герострат! Это имя бессмертно. Мое имя!
Как громом пораженная замерла толпа. Гениальная, и вдвойне гениальная
своей простотой, выдумка Герострата ошеломила каждого. Многие завистливо
скрипели зубами: "Ну, почему не я додумался? Почему этот сукин сын, этот
суперрогоносец сумел подсуетиться и сообразить?" У Тирана отвисла челюсть,
он глупо хлопал веками глаз. Опомнился наконец:
– Пошли все вон. Я допрошу преступника сам. Все, все уйдите.
Толпа поскучнела и неохотно вытекла через выходы из зала. Едва исчезла
последняя спина, как Тиран вскочил, дружески обнял Герострата за плечи и
почти насильно усадил рядом с собой у подножия трона.
– Ты говоришь – забудут имя зодчего... Молчи, молчи, это я думаю вслух.
Имя зодчего забудут... А мое и подавно! За что меня помнить? Если бы я мог
сжечь Афины... Должен, тебе сказать, брат Герострат, тиран – роль трагическая.
Если он не выжил из ума, то всегда помнит, как он ничтожен, как мелки его
вожделения. У него, как у всех, болят печенки и селезенки, как всех – одолевает
расстроенный желудок. И вот сообрази, друг Герострат, какое ничтожество
должен он предполагать в тех, кто поет ему осанну? В тех, кто чтит его за бога?
Тиран вдруг вскочил и всей пятерней начал яростно чесать... В общем,
начал чесаться.
– Обыкновенную блоху... будь ты проклята, тварь! тиран уважает гораздо
больше подданного, хотя любит гораздо меньше... ага, попалась, барракуда!
ибо блоха не задумываясь укусит властителя вселенной и напомнит ему, кто он
таков.
Раздался не очень тихий щелчок.
– Как жить бедному тирану, скажи, брат Герострат?
Герострат почтительно молчит.
– Невозможно жить. Ведь до чего гнусно: явится новый тиран и уже он –
бог, пред ним – ниц! А тебя... меня... тебя, бедного усопшего, а чаще –
 42

убиенного, ни один шакал не впомнит. А если вспомнит, то только чтобы

втоптать в навоз твои потроха пред ясны очи очередного отца народа.
Тиран скуксился, сгорбился и печально повесил голову.
– Друг Герострат, поделись со мной славой!
От неожиданности Герострат шарахнулся в сторону и растянулся, задрав
ноги. Но при этом – взгляд, какой взгляд! Если бы вы или я могли видеть этот
взгляд! Да что там я, вы – холера со всеми нами! если бы жена Герострата
увидела такой взгляд! Она бы махнула рукой на свою добродетель и пятого
ребенка завела бы непременно от законного супруга.
– Я бы мог объявить, что ты сжег храм по моему приказанию...
– Нет!
– Вот именно. Дело получается темное и скользкое, история будет
разбираться: кто сжег? кто приказал? да приказывал ли кто? да не сам ли
сгорел? Нет шика, нет блеска, нет гениальной простоты, какая есть всего в двух
чеканных словах: "Геростратова слава"! Но я нашел выход. Мы не поделим
одну великую славу на две сомнительных, мы создадим еще одну славу – мою.
Моя слава будет скромнее, но тоже останется в веках и, слушай! придаст
больший блеск твоей.
Герострат на всякий случай молчит и только медленно поводит вправо-
влево носом.
– Слушай, брат Герострат. Через полгода я тебя казню с неслыханной
торжественностью... Бледнеешь? Понимаю. Я бы позеленел. Я тебе дам
пузырек одного снадобья и ты не будешь чувствовать ни страха, ни боли. Так
вот, я тебя казню, а прах помещу в гигантский мавзолей. Мавзолей Герострата!
Ни пожар, ни наводнение, ни землетрясение не порушат его. Мавзолей
Герострата! Гранитными буквами выложу эти слова. На граните же будет
высечено твое преступление и, слушай! имя казнившего и построившего
мавзолей – мое имя. А? Каково? Но ты не должен ни травиться, ни душиться,
ни пытаться сбежать.
Герострат аж засиял от восторга, но какая-то мысль вдруг омрачила его, он
даже всхлипнул:
– Полгода гнить в каземате?..
Тиран возмутился:
– Друг Герострат, как тебе не стыдно? Ты будешь жить в моем доме, во
флигеле, под охраной, конечно, будешь есть и пить с моего стола. Я тебе... У
меня тут три совсем молоденьких девочки, все недосуг было ими заняться... Не
надо? А, лучше мальчики? Это сколько хочешь, я в основном
специализируюсь... Ну, неважно.
Герострат уже стоит, по петушиному выпятив грудь, он напыжился и
надулся и даже несколько свысока поглядывает на Тирана. Тиран с голубиной
кротостью переносит этот беспардонный хамеж.
– Договорились?
– Договорились!
 43

Тиран захлопал в ладоши, набежала стража. Герострата поместили в

дальнем флигеле дворца, вместе с ним – ораву смазливых юнцов; флигель день
и ночь караулили немые, но с очень тонким слухом охранники, и почти полгода
никто, кроме них, не входил во флигель и никто не выходил.

Глава вторая

"И пошла писать губерния", как выразился через две тысячи, или чуть
поболее, лет один киммерийский бумагомарака. Строительство небывалого
мавзолея вызвало еще более небывалый ажиотаж по всей Карии.
Мало этого – стали наблюдаться явления, неслыханные доселе в истории
человечества. Тиран, например, сидит в своем тронном зале в грязном хитоне и
считает деньги, а рядом, не обращая на него никакого внимания, совершенно
запанибратски переругиваются оборванный плебей и тоже достаточно
оборванный, но богатейший патриций. А вот, что за возмутительная картина:
опираясь спинами о ножки трона, сидит безносый клейменый раб и
выхоленный воин, и мирно закусывают, отщипывая от одного куска хлеба и
наливая себе вина из одного кувшина. Так и рыщут глаза: а где тут волк,
пощипывающий травку рядом с ягненком? Неслыханные явления время от
времени в истории случаются, а что сказать о явлениях принципиально
невозможных? Вот, например, пожилой патриций нахально наседает на Тирана,
а тот, в тоске и смятении даже голову в плечи втягивает:
– Ты пожертвовал на строительство мавзолея огромные деньги, так чего
привязался, чего тебе еще не хватает?
– Мотыгу, молот, зубило.
– Что?!! За свою жизнь ты блюда с мясом не передвинул с места на место!
Мотыгу ему... Строитель нашелся.
– Мотыгу, молот, зубило.
– Дайте ему, чего он клянчит! – истошно вопит Тиран, но тут его
полубезумный взгляд вперяется в дородного купчину и сразу делается
осмысленным и злым:
– Эй, ты! Да, да, ты! Подойди сюда. Сколько ты привез камня, раствора,
инструмента для строительства?
– Я привезу еще.
– Ах, он еще привезет. А сколько хлеба, вина, лука, чеснока, изюма для
строителей?
– Я привезу...
– Молчать!! Почему не берешь за свои товары никакой платы?!
Купчина пятится и вдруг со всех ног пускается наутек.
"Все смешалось в до...". Пардон, опять занесло – хотелось употребить
метафору поярче, чтобы показать, до чего были поколеблены самые основы
 44

кастовости и субординации.
Самый ужасный случай, однако не имел отношения ни к кастам, ни к
субординациям, а касался самых глубинных, фундаментальных сущностей
человеческой души. Итак: пожертвования на строительство мавзолея
прибывали и прибывали, тщательно регистрировались и складывались в кучу у
подножия трона. Но беда была в том, что никто не хотел брать платы и за
труды по строительству, и за поставленный материал и припасы, так что груда
сокровищ взбухала на глазах и было совершенно неясно, до каких пределов
будет она возбухать. И вот случилось происшествие, из-за которого у Тирана
побелело несколько волос на макушке. Что-то не заладилось на стройке века
(виноват – тысячелетия!), кажется, какую-то чудовищную каменюку не вовремя
втащили на верхотуру, проектировщики и строители вступили по этому поводу
в драку и Тиран, забрав всю свою стражу, полдня утихомиривал мордобитие,
мирил драчующихся и разбирался, почему произошел сбой. И спохватился
вдруг: деньги-то валяются без присмотра! А мимо шныряет сотнями разный
сброд – рабы, слуги, плебеи, воины, патриции! Последним он в особенности не
доверял. Как ужаленный, бросился Тиран обратно во дворец, стража за ним.
Нагнали сотню счетоводов, начали ревизию. Много, думаете, украли? Ха! Вот
то-то. Если бы украли, то у Тирана скорее почернела бы половина седых волос.
Денег прибавилось, пришлось сделать несколько новых записей в
бухгалтерские папирусы. Тиран впал в студнеобразное состояние, завел
туманные речи что деньги – зло, не в деньгах, дескать, счастье, чем насмерть
перепугал всех своих родных и близких, которые решили, что у главы
отечества поехала крыша. Вызвали доктора, тот прилепил за уши Тирану по две
пиявки и отец семей... нации! выздоровел. Во всяком случае, следующее
потрясение основ морали мироздания он выдержал с честью.
Влетают как-то в зал оба его военачальника, замызганные, потому как в
передовиках на стройке числились, со страшными глазами и давай ему что-то
нашептывать. Тиран подпрыгнул, словно его барракуда. цапнула.
– Где они?!
– Может, им того... секир-башка сделать?.. – это Первый Военачальник
шипит.
– Святое дело, – поддакивает Второй.
Но Тиран не согласен:
– Всегда успеем. Надо узнать, с чем явились.
Тиран свистнул и слуга опасливо ввел в зал двух дерзко, но одновременно
трусливо озирающихся мужчин. Рожи и одеяния – самые разбойничьи. Тиран
не верил своим глазам – это были руководители... тьфу ты, окаянство –
предводители! упомянутых выше вороватых городишек. Бандиты явились
вдвоем, без всякой охраны, считай что на верную смерть. Вошедшие, увидев
военачальников и военачальники, увидев вошедших, ощеряются друг на
дружку, как уличные кобели. Но Тиран сладко улыбается.
– С чем пожаловали, гости дорогие? Особенно ты мне по сердцу, друг
 45

ситцевый. Кто год назад ограбил и утопил мой скромный кораблик с товаром?
– Кх-хмм... – мнется один из разбойников.
– Не ты, конечно. Ты у нас чужого финика не украдешь. Пособолезновать
пришел? Да, да, сгорел храм Артемиды. Сжег его этот.. распросукин сын.
Теперь в твоем грязном поселке городского типа стоит прекраснейший из
храмов Анатолии. А ты, дружочек, более по сердцу моим храбрым друзьям. Ах,
как ты им по сердцу! До тебя еще не дошли вести, что не так давно пропал с
концами караван, в котором половина груженых верблюдов имела некоторое
отношение к ним?
– Э – э – э – э... У – у – у – у... – мычит второй головорез.
– Да нет, ты у нас понятия не имеешь о таких делишках. Ты последнюю
рубашку на большой дороге снимешь... С себя, я имел в виду, и отдашь
прохожему. Дочь ты еще не выдал замуж? Ждешь, пока к ней посватается сам
Аполлон? Я для тебя недостаточно знатен и богат? Ладно, будет шутить. С чем
пришли?
– Мы привезли золото! – выпалил первый разбойник.
– Золото?!
– На мавзолей, – пояснил его спутник.
– На мавзолей?!
– Угу, – снова первый. – Еще под нашим городом каменоломня.
– Знаю, – облизнулся Тиран. – Прекраснейший гранит.
– А у нас...
– А у вас – мрамор! – Тиран даже застонал. – Божественный мрамор! Вот
только хотел бы я видеть каменотесов, которые осмелятся приблизиться к
вашим осиным гнездам.
– Мы сами добудем...
– ...и сами привезем...
– ...бесплатно...
– ...без денег...
– ...на мавзолей!
Тиран и оба военачальника разинули рты и опустили руки. Этого они не
ожидали. Тиран глотнул воздуха и зашипел:
– Откупиться хотите?! Чтоб мы вас не трогали?!
Но разбойники натурально оскорбились на подобные клеветнические
предположения, надулись и задрали подбородки.
– Только пока строится мавзолей. И еще мы бы хотели:...
– Га – га – га – га!
– ...участвовать в освящении мавзолея.
– Го – го – го – го!
И дрогнули сердца Тирана и его мужественных военачальников. Они и
разбойники поклялись друг другу в вечной дружбе до конца строительства и в
ту же ночь учинили гомерическое совместное возлияние. Есть сведения, что
знаменитая идиома "имярек, ты меня уважаешь?" в своем древнегреческом
 46

эквиваленте родилась именно тогда: в 356 году до Новой Эры.

Глава третья

Извиняйте за литературный штамп, но прошло пять месяцев. Тот же зал,

но богато украшенный и чисто прибранный. Нарядный Тиран молча сидит на
троне. Вокруг почтительные социально-эксклюзивные толпы: патрициев,
купцов, воинов, плебеев, даже рабов. Торжественное, немного напряженное
ожидание. Некто из патрициев вполголоса выражает некоторое туманное
сомнение:
– ...эти пять месяцев никто не видел Герострата...
– Сейчас увидите, – лениво, не оборачиваясь, ответил Тиран. – Разъелся,
как гиппопотам.
И вдруг оживление, радостные возгласы: в зал вваливаются два
военачальника и два разбойника, они неописуемо грязны, падают с ног от
усталости, но в восторге ревут:
– Все! Конец работе! Поставили стелу! Мы! Четверо!
Толпа взрывается ликующим воплем, четверку оборванцев подхватывают
на руки и начинают качать, самые надменные патриции считают за честь
испачкать свои наряды об их грязные и пропотевшие одеяния. А те, взлетая под
потолок, многозначительно переговариваются:
– Через три дня мы выступаем.
– В добрый час. Получите на орехи.
Тиран вскочил, вздел обе руки и пронзительно выкрикнул:
– Привести Герострата!!!
Воцарилась ледяная, жуткая тишина. Два воина ввели поджигателя. Он
действительно разъелся и трусит, сообразив, что настал конец сладкой жизни
во флигеле и пришел час расплаты. Да еще действует на нервы визг мальчишек,
тоже непомерно разъевшихся: стража пинками и тычками вышвыривает их
стаю из флигеля и разгоняет по улицам Эфеса.
– Ты говорил – полгода.... – мямлит Герострат.
– А прошло всего пять месяцев. Объект сдан досрочно и с высоким
качеством. Здесь тебе не Киммерия и не двадцатый век – долгостроя не
водится.
– А-а-а...
– Бе-е-е! – передразнил его Тиран. – Так что, друг Герострат, будем
прощаться. Не бойся. Ты умрешь легко, без боли и ужаса. Вот фиал с
волшебным напитком. Подойди сюда, к окну. Видишь? Грандиозно! Погляди –
на фронтоне черные буковки из гранита:
 47

МАВЗОЛЕЙ ГЕРОСТРАТА
Ни пожар, ни землетрясение, ничто не уничтожит этого сооружения. Слава
твоя, и моя! пребудет вовеки. А теперь, паршивый верблюд, баран облезлый,
хряк недорезанный, слушай внимательно. Знаешь ли ты, что из себя
представляет этот гигантский мавзолей? Нужник! Огромный общественный
сортир! И прах твой будет лежать на дне гнусной ямы; десятки, сотни, тысячи
лет граждане всех стран будут приходить и воздавать тебе должное – то
должное, что заслуживает всякий мерзавец, сжегший прекрасный храм,
изорвавший древний папирус, надругавшийся над гениальным человеком!
Отныне имена всех геростратов и геростратишек будут увековечиваться таким
способом. Бессмертно имя Герострата! Геростраты! Добивайтесь славы! Слава
ждет вас!
– Не-е-ет!!! – в истерика вопит Герострат, бьется в руках воинов, те его еле
удерживают.
– Да, да, да! Туча народа переминается с ноги на ногу, терпеливо ждут,
когда им удастся выразить свое к тебе почтение, так что быстренько пей из
фиала.
– Не-е-ет!!! – Герострат уже ничего не соображает и продолжает дергаться.
– Как хочешь, дубина. Палачи! Возьмите его.
Палачи уволакивают визжащего преступника, зал моментально пустеет,
издалека доносится торжествующий рев толпы.

Глава четвертая

Итак, хеппи-энд, пусть даже немного приванивающий? Увы. Сложная

штука – жизнь. Личное мнение историка, совпадающее с мнением Тирана, –
она просто подлая штука. Бедняга (Тиран, разумеется) сидит на троне,
осунувшийся и неряшливый и кусает себе ногти. Два месяца назад казнили
негодяя Герострата, но всеобщее ликование как-то очень быстро увяло,
жемчужина архитектурной сокровищницы – мавзолей, в запустении, народец
бестолку тыняется по улицам и площадям, на многих лицах, если всмотреться,
выражение неуверенности, недоумения и даже беспричинного страха. Военная
кампания против разбойничьих городишек увязла в каком-то подозрительном
болоте: военачальники донесений не шлют, посланные соглядатаи, разузнав,
что к чему, предпочитают вообще улепетнуть из Малой Азии. Тиран потерял
терпение и приказал личной страже похватать своих приятелей-военачальников
и притащить на следствие, суд и расправу. Вот как раз первого из них стража и
тащит.
– Ну? – кротко спросил его Тиран.
 48

– Разрушь мавзолей Герострата... – хрипит тот.

– Я тебе разрушу! Вояка забубенный! Почему возишься без малого два
месяца?! Почему войско разбегается?!
– Послушай... С тех пор, как сгорел храм Артемиды, храм этих
разбойников самый красивый. В Греции, или в одной Анатолии – не знаю и
знать не хочу, будь он проклят! Эта сволочь пообещал, что соорудит мавзолей
мне и тому, от чьей руки он пострадает! А я-то с ним двадцатилетнее вино
распивал, во время строительства...
При ужасном воспоминании Первый Военачальник рычит от ярости.
– С тех пор и покатилось все в тартарары. Никто не хочет идти на приступ.
А если я заставляю, идут кое-как. Мои ли это храбрые вояки?! Их бьют, как
мокрых куриц!
Тиран молчит, только яростно сверлит его взглядом. Затем спрашивает у
стражи:
– Где Второй?
– Нету, – отвечают, – ни его, ни войска. Войско разбежалось и сам он
разбе... то есть, удрал.
Не успел никто и глазом моргнуть, как за дверями послышался топот,
ругань, звуки зуботычин и в зал вломился Второй Военачальника растерзанный
и полубезумный.
– Кто удрал, козел безрогий?! Я удрал?! Голову оторву!
Он встал рядом с Первым, скрипнул зубами и поднял глаза на Тирана.
– А ты... Будь ты проклят сам и вместе с тобой твой друг – Герострат с
вашим паскудным мавзолеем!
Тиран вскакивает с трона.
– Это что же за времена настали? Я всю жизнь воевал, бил врагов,
случалось, и меня били. Но кто бил?!! Бил сильный! Бил удачливый! Бил воин!
Но никогда меня не били потаскушки и распотаскушкины дочери... Мы
окружили, мы обложили воровское гнездо, мы уже праздновали победу, как
вдруг – слух. Слушок! Будто бы она... та самая, что ты сватался! новая Елена!
сражается, переодетая, в рядах их воинов. И что будет прославлено имя того,
кто осмелится поцарапать ей... некоторое место! И житья не стало с тех пор.
Днем еще туда-сюда: дрались с теми, кто никак уж ростом и ухватками не
походил на бабу, зато от каждого молокососа шарахались – вдруг это девка
переодетая! А ночью... Позор! Позор! Разбегались, как тараканы!! И вот,
несколько дней назад...
Лицо Второго Военачальника исказилось, он задергался, как эпилептик.
– ...Несколько дней назад... На рассвете... Едва солнышко взошло...
Вылетает из ворот целая их банда, а впереди – она, тут уж не спутаешь. Мразь!
Бешеная ослица! По пояс нагая, груди подпрыгивают, в руках два меча,
Минерва уголовная! Она бежала на моих воинов и кричала: "Кто хочет иметь
мавзолей – пусть рассечет своим мечом мое прекраснейшее в Элладе тело!". И
воины бежали, как зайцы. Она догоняла их и разила в спины. В спины!!! Одна
 49

голая бабенка разогнала мое войско! А городское ворье добивало его по двое да
по трое. Никто, никто не поднял меча на непотребную девку. Я сам бежал. Пока
стоит мавзолей – будет стоять и Слава Геростратова, а пока стоит она – мы
будем этой Славы Геростратовой бояться. Это что же за жизнь теперь
наступит?! То, что всегда считалось доблестью – будет преступлением.
Разбегутся войска, потускнеют мечи. Это что же теперь – не посмей сжечь
вражескую деревушку?! Вдруг вместе с ней сгорит какой-нибудь замызганный
храм! Не смей ограбить лавку?! Вдруг разобьешь этрусскую вазу! Не смей
зарубить старикашку?! А это, может быть, пройдоха Сократ или дармоед
Платон! Не смей изнасиловать пленницу – вдруг это вторая илионская корова
прекрасная и слепой вор-побирушка возгнусавит тебя в гекзаметрах! Не смей
размозжить о дерево голову ребенка – оказывается он в свои пять лет пишет
слогом Эсхила! Я не хочу больше жить. Казни меня, четвертуй, а сам живи,
любуйся на Геростратов мавзолей и обнюхивай все его углы и закоулки.
Тиран побелел, как смерть:
– На цепь их!!! В яму!!!
Но его ненавидящие глаза не могли не заметить, что стража выполняла
приказ понурив головы, что хватали они пленников хоть и нарочито грубо, но
так, чтоб не причинить лишней боли.
– Подите все прочь. Оставьте меня одного.
Весь остаток дня и всю ночь просидел Тиран на троне, просидел в
одиночестве, молчании и неподвижности. Ранним утром кликнул слуг.
– Позвать казначея. Собрать городских строительных подрядчиков.
Казначею Тиран приказал принести и сложить у подножия трона все
золото, все серебро, все пожертвования на строительство мавзолея Герострата,
из которых не было потрачено ни полушки.
Явились подрядчики и Тиран им сказал:
– Даю вам срок в семь дней. Снесите мавзолей Герострата, чтобы и следа
его не осталось. Разбейте в мелкие кусочки все мраморные и гранитные блоки и
колонны, вывезите осколки подальше в море и утопите, где поглубже.
Понимаю, строилось хорошо, строилось на века, но – семь дней труда и все это
ваше! – он махнул рукой на груду сокровищ.
Подрядчики хмуро взглянули на Тирана, с презрением – на деньги,
прищурившись – друг на дружку. И старший сказал:
– К вечеру мавзолея не будет. А деньги – не возьмем, – и ушли.
Город опустел. Немощные старики да грудные дети остались по домам.
Остальные хищной, серой, муравьиной тучей надвинулись на мавзолей с
ломами, молотами, кирками, мотыгами, веревками. И вновь, как полгода назад
трудились бок о бок раб и патриций, плебей и воин, разбойник с большой
дороги и купец. Но на этот раз работали молча, с яростной злобой вгрызаясь в
камень, работали до обморока. Упавших оттаскивали прочь, отливали холодной
водой и они снова ползли бить и крушить неподатливые гранит и мрамор. И к
вечеру ничего не осталось от мавзолея Герострата, только ровное место.
 50

Снова перед троном Тирана грязная, измученная, пестрая толпа, но,

сколько глаз в этой толпе, столько и сияющих звезд. И Тиран сияет.
– Приведите военачальников! – громко приказал он. И тех привели.
Бедняги взглянули на странное лицо своего бывшего друга и
собутыльника (а были в Древней Греции бутылки? Может – сокувшинника?),
обернулись на многозначительно молчащую и странно-грязную толпу и
посмотрели друг другу в глаза:
– Пришел наш конец.
– А я рад. К чему жить, если в стране воздвигают такие поганые мавзолеи,
как наш?
– Посмотрите в окно – негромко сказал узникам Тиран. – Каков ландшафт?
Теперь нравится?
Военачальники оцепенели. Тиран, как юноша, подлетел к товарищам,
лично освободил их от цепей, начал растирать им натруженные запястья.
Любовно мял грубую кожу и приговаривал:
– Я поступил, как тупоголовый лавочник. Ну – ошибся! С кем не бывает? А
вы не ошиблись? А те... бандюги, босяки, пираты! не ошиблись? Да весь народ
ошибся! Кто же знал, что воздвигая мавзолей Герострата мы воздвигаем его
самим себе?! Намаялись в яме? Ничего, пару дней отдохнете и собирайте свои
когорты. Всем беглым воинам – полная и безоговорочная амнистия.
Слезы счастья застлали глаза жестоким воякам, многие в толпе
подозрительно захлюпали носами.
– Сожгу осиное гнездо! Вместе с храмом!
– Ту потаскушку самолично отдам солдатам!
Тиран взметнул вверх правую руку:
– Слушайте все! Каждому, патрицию или рабу, воину или плебею,
каждому, кто хоть во сне или в бреду произнесет имя Герострата и упомянет о
его славе – тут же на месте отрезать его змеиный язык, а через три дня – голову.
Не было Герострата! Нет его славы! Не было! Нет!

Эпилог

Вороватые городишки, едва узнав, что в Эфесе разрушен мавзолей,

разбежались с такой прытью, что и следов не оставили. Храм свой сожгли, чтоб
никому не достался, девку, правда, с собой прихватили – пригодится.
Какой-то прохвост (диссидент или правозащитник в древнегреческом
исполнении) все же тайно увековечил имя Герострата и оно попало в эту
правдивейшую из новелл.
Груду сокровищ, неистраченную на строительство мавзолея, а потом еще
раз неистраченную на его разрушение, на другой же день украли. Тиран по
этому поводу прослезился от радости.
 51

ЮЛИЯ
Отказываюсь - быть.
М. Цветаева

Ю лия!.. С красотой какого цветка сравню я твою красоту? Не роза, не

лилия, не тюльпан - слишком пышно и торжественно. Гвоздика... Но
я не люблю гвоздик, ни белых, ни красных. Я бы сравнил тебя, Юлия, с
полевым или лесным цветком, но те цветы прекрасны своей дикостью, а ты...
Ты прелестное, нежное, благоуханное растение светлой оранжереи.
Юлия!.. Я сравню твою красоту со смертной красотой цветущего олеандра,
с красотой его неотразимо розового цветка.
Когда я полюбил тебя, Юлия? Ты была совсем еще девочка, ты училась в
восьмом классе. Проза жизни: я случайно забрел в магазинчик, куда забрести
мне было совсем не по пути, и увидел тебя. Ты покупала хлеб. С тех пор я
нигде в другом месте, не покупал себе хлеба и часто оставался из-за этого
голодным.
В том же магазинчике, в огромной круглой кадке росла настоящая
олеандровая рощица. Там я увидел, как цветет олеандр, как прекрасны его
ядовитые розовые цветы.
Слякотной зимой ты ходила в сером, отделанном искусственным мехом,
пальто, в шапочке крупной вязки (ты ее сама связала), из-под шапочки один раз
выбилась косичка, такая детская... Весной я видел тебя в спортивном костюме.
Как его тугое трико облегало твои девически скромные прелести!.. Юлия!..
Мне тогда хотелось плакать...
Летом... Тогда я первый раз жестоко напился в своей пустой и пыльной
квартире на пятом этаже. Да, ты умела подбирать к своим темным бровям,
серым глазам и румяным щечкам блузки, юбочки, платьица и сарафанчики!..
В девятом классе ты впервые заметила, что я украдкой любуюсь тобой.
Юлия! Тебе польстило внимание мужчины, но ты уже была привычна к нему и
уделила мне лишь скупую, не оставляющую надежд, улыбку. Не могло, не
могло быть у меня никаких надежд.
Кто я? Врач венеролог, тридцати пяти лет, длинный, худой, сутулый и
некрасивый, ищу эффективное средство для излечения псориаза и ничем более
не интересуюсь, как этим проклятым лишаем. Подходящая пара, ничего не
скажешь... Да, у меня тоже серые глаза, как у тебя, но разве сравнить их с
 52

твоими, Юлия?
У тебя доброе сердце, Юлия, ты подавала милостыню бедному нищему –
мне, ты не торопилась уйти с моих глаз и иногда нарочно задерживалась у
прилавков и витрин, чтобы я подольше мог полюбоваться тобой. Твоя чуткая
душа знала, – это мое единственное счастье и ты, как могла, одаривала меня им.
Ты уже заканчивала десятый класс, и уже зацветал большой урюковый сад:
я все время ходил мимо него. Тогда я впервые увидел тебя не одну. Юлия!..
Было потом в моей жизни еще два, еще более черных дня, но тот день
показался мне тогда самым черным. Конечно, кого другого могла ты себе
выбрать? Стройный, как тополь, гибкий и быстрый, как джейран, смуглый и
черноглазый, с чувственными губами и тонкими черными усиками! Как горько,
когда глаза женщин пронизывают тебя, как пустоту, вдвойне горько, когда их
взгляды обессилено, повисают на стати такого вот... Аполлона...
Но какое имел я право тебя ревновать? Я опустил голову и отвернулся, но
(благодарю тебя!) успел заметить в твоих глазах искру сожаления и невиновной
виноватости.
...Почему я не убил его тогда? Почему не полоснул скальпелем по сонной
артерии (у меня был с собой скальпель)? О, как недолго проклинала бы ты
меня, Юлия, как недолго презирал бы себя я сам за звериную ревность!..
Говорят, люди чувствуют, когда с их дорогими случается беда. Я ничего не
почувствовал. Вернее, обожженная душа не смогла различить еще одну
смутную боль.
Я пришел на работу, меня вызвал главврач. В его кабинете сидел кто-то
толстый и равнодушный.
– Пойдете по адресу... вот... Надо провести курс превентивного лечения на
дому, подозрение на сифилис.
– А почему в стационар не ложите?
Заговорил толстый и равнодушный:
–Девку изнасиловали, школьницу. Вчера вечером. Я следователь.
– Но почему я? Пошлите медсестру. Женщину.
Заговорил главврач.
– Да вы у нас известный... исповедник! Жилы вымотаешь, пока больной
сознается, где, да как, – обернулся он к следователю, – а перед ним, – главврач
кивнул в мою сторону, – раскалываются.
Следователь:
– Девка в шоке. Ничего говорить не хочет. Умру, говорит. Надо
выспросить. Наверное, кто-нибудь знакомый был, раз не хочет говорить. Вы
узнайте, может знакомый, может адрес скажет.
Я пожал плечами.
– Чем лечить?
– Назначьте экмоновоциллин, чтоб уж наверняка, не проверять на
пенициллин. И пирогенал захватите.
– Вы узнайте, может знакомый, может адрес...
 53

– Потом медсестра будет ходить, а может, и на стационар положим.

– Позвоните сразу, вот телефон.
Я собрался и вышел на прохладную весеннюю улицу. Как зеленеют
чинары! Как голубеет небо, и розовеют веселые облачка! Неужели где-то
шевелится, источая яд, червивое кубло насильников?..
Вот магазин, где я изредка видел Юлию (и сердце мое не дрогнуло!..), вот
дом и подъезд (проклятый профессионализм – я шел к больной, я шел
работать!..), вот дверь в квартиру, обитая коричневым дерматином. Из-за двери
неслись приглушенные вопли, плач, я позвонил. Дверь распахнулась.
Несчастная женщина, опухшая от рыданий, и чей-то злой резкий голос:
– И умереть не дадут...
– Я врач.
– Проходите... Из петли... своими руками... доченька!.. доченька!..
В маленькой уютной комнате письменный стол со школьными
учебниками, на стенах – вырезки из "Советского экрана", полный набор
красавцев и красавиц. Два стула, разложенный диван-кровать. В углу, словно
пытаясь втиснуться, исчезнуть в стене, закутанная мумия девичьего тела.
– Все равно... ночью разобью окно, перережу вены...
– Доченька!.. Доченька!.. Как же так?.. Родная моя!..
– Я всех ненавижу! Я себя ненавижу! Дайте же умереть спокойно, не
мешайте!
– Доченька... доченька... врач пришел, доктор...
Девушка резко обернулась. Господи!.. Уж за то тебе спасибо, что второй
раз пережить такое мне уже не придется... Юлия!! Юлия!!!
На лице, ниже левого виска, черный кровоподтек, веки опухли, в глазах
страшный и жестокий блеск. Она вдруг засмеялась.
– Этот? Так вы врач? Мама, он меня три года любит! Безнадежной
любовью! А на самом деле... Все скоты! Все люди скоты! Все грязные
животные! Все! Все! Все!
– Поговорите с ней!.. – плачущая мать вышла.
– Вскипятите воды, – сказал я ей вслед и подвинул стул. Разложил
шприцы и ампулы.
Юлия молчала. Я никак не мог заговорить.
– Надо жить, Юлия... – хрипло прокаркал, наконец, я. Она вновь
рассмеялась странным смехом.
– Я знаю, что вы сейчас скажете. Дескать, оставайтесь со мной, дескать,
мы уедем отсюда, дескать, я до конца жизни буду вам преданный друг...
– Я это подумал, Юлия...
– ...дескать, вы, такая... испоганенная! другого не найдете, а я вам все,
прощу...
– ...но никогда бы не сказал вслух. Что бы с вами не случилось, вы всегда
найдете более... более... достойного... Зачем вам такое близорукое старое
 54

чучело, как я?..

– Вы не чучело, – она смягчилась, – вы не чучело. Вы хороший. У вас
цвет глаз красивый. Только я жить не хочу... Не хочу и все!
– Надо перетерпеть. Перетерпеть. Когда зуб болит – жить невозможно от
боли. А терпишь. Потому что знаешь, рано или поздно боль уйдет.
Перетерпите, Юлия, вам еще улыбнется счастье.
Девушка не отвечала. Потом спросила:
– А родителям... не опасно, что я... может быть зараженная?..
– Ничего. Элементарно прокипятить белье и все. И вам никакой опасности.
Сделаем профилактику, и думать забудьте о всех болезнях. Это вторая и третья
стадии тяжело лечатся, а вам... От насморка и то хлопот больше.
Я прокипятил шприцы, набрал лекарства. И вновь померк ясный день,
когда я увидел обезображенное страшными синяками тело девушки. Вот это от
удара ногой. А это – щипали. Щипали – садистски крутили нежную девичью
кожу...
Сделал инъекции, бросил шприцы и закрыл лицо руками. В горле
клокотали рыдания.
– Я готов... хоть сейчас... хоть на крест, хоть на костер... только бы дали
глотку ему перегрызть...
– Ему? Не ему, а им, – деловито поправила меня Юлия. Что-то
переменилось в ее голосе. – Вы садитесь. Посидите со мной. Давайте, я вам все
расскажу.
– Юлия!.. Я...
– Нет, я расскажу. Я расскажу, и мне легче станет. Я, может быть, усну.
Садитесь. Потерпите.
...Еще и за это спасибо тебе, господи, спасибо за то, что лишь однажды
вытерпел я такие признания...
Несколько дней назад поздним вечером рыцарь Юлии (да, тот! как тополь
стройный, смуглый!) деликатно, но настойчиво попытался овладеть ею в
цветущем урюковом саду. Дело дошло до ссоры, но прекрасный джейран
изящно вывернулся: он проверял подругу и теперь она, за свою твердость, во
сто крат ему дороже, и он будет ждать, пока она не закончит учиться, и не
прикоснется к ней до самой свадьбы, хоть режь его. Кто бы ни поверил? А
вчера вечером он заманил ее в тот же урюковый сад, и в самом глухом месте на
них накинулись четыре бандита. Единственное, что хотела крикнуть Юлия, –
"не убивайте моего Ромео", но Ромео сам зажал ей рот и свалил наземь.
– Не кричи, сука, – шипел узколицый и узколобый мерзавец и уколол ей
острием ножа подбородок. – Молчи, живая будешь. Заорешь – брюхо
распорю.
Десяток рук блудливо и бесстыдно шарил по ее телу, руки сталкивались и
отпихивали друг дружку, задрали подол платья и рубашки, сорвали узкие белые
плавки и заткнули ими ей рот. Но она бы уже и не смогла кричать: животный
ужас лишил ее всяких сил. Узколобый незаметно от других снял серьги и
 55

золотую цепочку.
– Я ее первый! – яростно шептал в темноте... Ну, да!! Он!! Он!! Красавчик
с усиками!! Почему я не перерезал ему горло там, у магазина...
– Уступи мне!.. Я ей сломать хочу!..
– Договаривались же!
– Ну, договаривались... Слышь, я тебе вот... отдам! Уступи!
– Ловкач...
– Ха!
– Цепочка дорогая... Ладно, черт с тобой, давай сюда.
Новоявленный Исав отошел в сторонку, отошли и трое остальных.
Узколобый левой рукой прижал холодное лезвие к животу Юлии, чуть выше
венерина холмика, другой рукой приводил себя в готовность и беспрестанно
шипел:
– Не дрыгайся, падаль, прирежу!
Он набросился на девушку, как голодная гиена, рвал, ломал, терзал ее
тело. Удалился, удовлетворенно урча и подтягивая штаны.
Вторым насиловал юноша ее мечты – стройный, как тополь, гибкий, как
джейран. Справился он деловито, с некоторым вкусом и без особых эксцессов.
Когда встал, укорил:
– Лучше бы мне одному дала, дура.
Далее произошел скандал:
– Куда лезешь, козел?! Нам болеть после тебя?!
Какого-то маленького, сгорбленного за шиворот оттащили от Юлии и
отшвырнули в сторону.
– Чего ты, в самом деле? Совесть имей! – укоряли его красавчик и
узколобый, а на Юлию обрушилась толстая, вонючая, свиная туша третьего
бандита с утиным носом и губами трубочкой.
Туша сопела, храпела, хрюкала и повизгивала, так, что приятели
пригрозили располосовать ему филейные части за лишний шум.
Четвертым полез анемичный слабосильный наркоман, от него разило
сладковатым запахом анаши. Кое-как, задыхаясь и разевая рот, прокарабкался
он по стопам своих предшественников и гордо поплелся прочь, осыпаемый
глумливыми поздравлениями.
Вновь ринулся маленький и сгорбленный, но его опять оттащили:
красавчик и узколобый сделали по второму заходу. Жирный тоже потоптался у
распластанного на траве тела Юлии, но махнул рукой и отошел.
Полубезумная и полумертвая, девушка все же испытала чувство
невыразимого омерзения, когда этот последний паук елозил по ней волосатым
животом, мусолил ей щеки, душил своим отвратительным дыханием и грязно
матерился, требуя содействия в преодолении свалившейся на него от долгого
ожидания и перегоревшего вожделения немощи. Приятели понемногу
столпились вокруг, тихонько гоготали от удовольствия и подавали гнусные
советы.
 56

Маленький и сгорбленный вскочил, наконец, на ноги и хрипя от злобы

принялся пинать беззащитное тело жертвы, особенно норовя попасть в
подбородок.
– Я ей сиськи отрежу!
– Все, кончаем, – сказал узколобый и насильники враз похватали
забившуюся в ужасе девушку за руки и ноги. Маленького и сгорбленного
руганью и тычками опять прогнали прочь.
– Ты повязан, катись! – шипел ему узколобый. – Сиськи ты резать
будешь.
– Я живот вспорю, – со скромным достоинством возразил стройный и
усатый.
– Тогда ты.
Свиная туша колыхнулась в знак согласия.
– А ты ей морду разрисуй.
Наркоман вытащил опасную бритву и зашел к Юлии со стороны головы...
И вдруг где-то на краю сада раздался милицейский свисток. Наркоман
всхлипнул, подпрыгнул и бросился бежать. Промедли он всего три секунды и
остальные, быть может, смекнули бы, что милиция их родного города не из той,
которая рискует войти в темный сад, что это либо случайный свисток, либо
баловство мальчишек. Но вид бегущего сообщника лишил их трусливые
шакальи души всякой способности соображать, и они побежали в разные
стороны. Бежали на разрыв сердца, с подвыванием, с вытаращенными глазами,
ощущая холодными мокрыми спинами созданные своим же перепуганным
воображением карающие милицейские длани.
Юлия выбросила кляп, с трудом встала, но после двух шагов упала и из
последних сил поползла на редкие огоньки далекой улицы. У нее хватило сил
выбраться на середину дороги, потом – свет фар, скрип тормозов, чья-то
ругань. Родители ее уже искали и в час ночи увезли из милиции домой.
...Я не понимал причин ее беспощадной откровенности и спокойствия,
которыми она терзала мою душу, рассказывая то, что убогим слогом пересказал
сейчас я. Я потерял всю свою профессиональную выдержку, я бился головой о
спинку стула, плакал, я убегал в ванную и мочил горящее лицо холодной водой.
Бедная мать шептала мне: "Потерпите, потерпите, родной, может ей полегчает",
несчастный отец бесчувственным истуканом застыл на табурете в кухне и ни на
что не реагировал.
Но закончилось горькое повествование, кое-как унялись слезы, у Юлии
слипались глаза и сонно падала голова. Мать шептала какую-то бессвязную
благодарственную молитву.
– Я приду вечером... Инъекции два раза в сутки...
Мать кивнула и на цыпочках вышла.
– Я всех ненавижу, – вдруг тихо, не открывая глаз, сказала Юлия, – мать
ненавижу – зачем она меня родила?.. Отца ненавижу – зачем он любит
обнимать меня за плечи?.. Он... такой же... И вас ненавижу... Вы... такой же...
 57

Я ушел. Часа три, как сомнамбула, бродил я неизвестно где, не замечая

неудержимой весенней зелени, не замечая солнца, неба, облаков. Перед глазами
маячил темный серый клубок то ли из огромных ленивых червей, то ли из
полумертвых ядовитых змей...
Наконец прибрел в свой вендиспансер. А там меня уже поджидали.
– Где ваши инструменты? – закричал главврач. – Покажите шприцы
– Вот... – я раскрыл портфель. Один шприц исчез.
– Девка покончила с собой! – кричал уже следователь. – Вашим
шприцем!
– Накачала себе в вену воздуха!
– Под простыню спряталась! Спящей притворилась! Ни шума, ни звона –
отлично!
Ах, Юлия! Вот зачем ты мучила меня! Тебе надо было довести меня до
исступления, чтобы незаметно украсть шприц!.. С каким грозным
хладнокровием и безошибочностью ты действовала!.. Какие великие силы
таились в твоей душе!..
– Вы ей дали шприц?
– Вы что?!! – я чуть не ударил следователя.
Меня забрали в милицию и продержали там до вечера. Мать девушки
показала, что я в истерике выбегал из комнаты, бросив портфель с
инструментами. Она, видимо, рассказала и о том, что я любил ее дочь.
Следователь щадил меня при допросе и записывая приметы преступников лишь
монотонно повторял:
– Не было знакомых? Вай-вай... Может, училась вместе? Нет? В
спортивной секции? Не говорила? Вы вспомните, вспомните. Нет? Не
говорила?
– Верните мне шприц, – попросил я, когда закончились все тягостные
процедуры допросов и протоколов.
– Вещественное...
– Нам нечем работать, – солгал я.
Шприц мне отдали, хотя пришлось писать еще одну бумагу. В стеклянном
цилиндре шприца темнело несколько пятен крови – запекшейся крови Юлии. Я
снял окровавленную иглу и вынул поршень, чтоб случайно не стереть пятен и
завернул все в платок. У кого-то иконы, письма и фотографии, а мне в память о
Юлии остался шприц, которым она убила себя. Нет, убили ее те, насильники,
гниды!! Я не называю их зверями – за что оскорблять зверей? И гнид я
напрасно обидел...
В подвенечном наряде урюка лежала Юлия: ее хоронили в том же белом
платье. Юлия – невеста, гроб – жених. Они повенчаны. Я не осмелился
поцеловать мертвую девушку – кто я такой?.. Когда застучали молотки, я за
спиной толпы родных и близких корчился в кровавых рыданиях, их судороги
разорвали мне грудь. Я бросил горсть земли в могилу Юлии, о! мне бы самому
хотелось превратиться в землю и вечно лежать рядом с нею... Юлия! Юлия!!
 58

Ее похоронили, унылая телега жизни покатилась дальше. По вечерам я

стал жестоко напиваться. Меня еще раз вызывали на допрос и снова мурыжили:
"Не было знакомых? Может, учились вместе? Нет? Вай-вай... Вы вспомните,
вспомните. Нет? Вай-вай..."
Когда я рассказал об этом в диспансере, регистратор зло мне ответила:
– Ребенок вы, что ли? Думаете, они кого-то ищут? Им бы чтоб "знакомый"
сам нашелся, взятки качать. В нашем доме завстоловой три раза своего дебила
выкупала – насиловал девчонок... А тут довели до самоубийства – какой куш
можно сорвать!
Я стал вглядываться в приходящих больных. Я встречал лишь одного
мучителя Юлии, но и остальных узнал бы безошибочно. Я их видел почти
воочию. Того маленького и сгорбленного я бы узнал по запаху... Это не он?
Нет. А это не тот толстопузый и толсторылый с утиным носом и губами
трубочкой? Нет. Ах, если бы мне попался джейран... Он бы от меня живым не
вышел. У меня есть для него лекарство... А это кто? Усики!!! Нет, опять нет.
Идея фикс...
Прошло четыре месяца, и город взорвался известием: у дороги в посадке
нашли изуродованный труп молодой женщины.
Странно, почему я наконец вздохнул легко и даже посмотрел в жаркое
небо? Зачем пошел в урюковый сад и долго гулял меж деревьев? Зачем вновь
зашел в магазинчик, где буйным розовым цветом цвел олеандр?
Потом я целый час дрожал в морге, не в силах оторвать глаз от того, что
еще вчера было красивой женщиной. "Ты ЭТО пережила, Юлия, она ЭТО
переживала несколько минут, ты – двенадцать часов... Эта неведомая мне
женщина, – моя смерть, а еще... я попрошу у нее прощения. Да, да, прости
меня, неведомая мне женщина, прости!".
Дома я сел за стол и написал на себя анонимку в местную газету. Достал
старые брюки и рваную куртку, переоделся в грязную рубаху и отправился в
дальнюю пивнушку. Там осмотрелся, нет ли знакомых, и взял кружку пива.
Ждать пришлось недолго. Два мужика завели нужный мне разговор.
– Бросьте вы, – вмешался я, – поймают, как миленьких... Да послушай
сначала! У меня приятель в вендиспансере работает – эта баба сифилисом
больная. Через три недели они прибегут с шанкрами, а тут их – иди сюда!
больница под наблюдением. Ясно?
Долго толкался у винного магазина и трижды сообразил на троих.
В гастрономе пристроился в какую-то очередь.
Около кинотеатра спрашивал лишние билетики, хотя касса работала
вовсю. Штук шесть купил.
Уже на третий день, утром на работе, я услышал "новость" из уст моих
возмущенных сослуживцев.
– Эх, вы, – укорил я их, – чего расшумелись? Слух распустила милиция, а
мы все под колпаком: следят, к кому они на дом явятся.
Лица у врачей и медсестер сделались серыми. У всех у нас рыльце в пушку
 59

– зарплата то маленькая. А тут и звонок из редакции подоспел. Испуганный

главврач сунул мне трубку телефона.
– ...допустим... ...а какое ваше собачье дело?.. ...что вам не
нравится?.. ...платите врачам по-человечески, они не будут... …пошел ты
подальше, в гробу я видал тебя и твою паршивую газету!
– Вы с ума сошли!! – заорал главврач. Тогда я изругал и его.
Ничего, я попрошу у них прощения, потом, а сейчас... сейчас... Мышеловка
захлопнулась!!!
На другой день я с наслаждением читал в газете, как я, взявшись за
подпольное лечение, потребовал с пациента несуразную сумму, а когда тот
отказался платить, я отказался делать ему уколы. В диспансере со мной
перестали здороваться.
Ничего, ничего, мышеловка захлопнулась.
...Вот он. Он еще и вчера слонялся на той стороне улицы. Лоб низкий,
взгляд исподлобья, волосы, как черная проволока. Этот в урюковом саду не
был.
– Ты, доктор...
– Не подходи ко мне!.. – прошипел я. – Иди за мной издалека. Я пойду в
сквер.
– Полста рублей, – не глядя сказал я, когда он уселся на другом конце
скамейки. – А в газете все врут. Не верь. Когда поймал? Сам не лечился?
– Не... Это самое... наверное, сифилис...
Я свистнул.
– Иди, гуляй тогда. За это я не берусь. Я думал – что помельче. Мне моя
шкура дороже денег.
– Да нет, это самое... Нашу... мою чувиху один фрайер наградил, я ее тоже
приведу, а она меня... Она не знала... А про него мне дружки сказали... Всего
несколько дней... Это самое... профилактику...
(Знают о превентивном лечении. Так я и думал. Подчитали).
– Темнишь ты что-то, парень. Да хрен с тобой. Двадцати одного дня нет?
– Не! Вчера! То есть, позавчера!
– Пойми ты, дурья голова, если больше двадцати дней – я вас только
угроблю, там другое лечение надо...
– Ну, ты понтуешься, чувак! Сказал же – вче... позавчера.
– Знаешь, где я живу?
– Откуда?
– Запиши адрес. Придешь... и бабу с собой захвати! когда стемнеет.
Инъекции два раза в сутки, вторую сделаю в шесть утра, так что на первый раз
у меня переночуете, чтоб не мелькать лишний раз, потом договоримся, где и
как. В подъезде кого встретите – на пятый этаж не ломись. Звони в любую
дверь, спрашивай Иванова - Петрова - Сидорова.
– А это самое... сколько?..
– По сто рублей. Блата нет армянского коньяка достать?
 60

– Спрошу.
– Ну, бывай. Не вешай носа. Если мне не соврал, то дешево отделаетесь.
Только деньги вперед.
– Ладно.
На работу я не пошел. Зачем теперь работа? Мне осталось жить... (я
посмотрел на часы) сутки. Может, чуть больше, может, чуть меньше. Я
отправился домой, написал несколько писем, попросил в них прощения у той, у
мертвой из морга, у редактора, у главврача. Порылся в бумагах, кое-что пожег.
Под вечер вышел погулять, полюбоваться закатом солнца. Больше мне не
увидеть вечерней зари, спасибо, господи, что последнюю зарю ты сделал такой
роскошной. Еще бы утреннюю и еще бы звезды ночью... Но не смею просить
слишком много.
В десять вечера за дверью послышалась мышиная возня, и бешено
забилось мое сердце. Я открыл дверь. Толпа.
Первым прошмыгнул в прихожую утренний черноволосый, за ним, не
дожидаясь приглашения, торопясь и трусливо толкаясь пятеро морлоков, из них
одна была самкой. Я не хочу именовать их человеческим именем.
– ...Мать вашу! Вы что, опупели?! – изобразил я испуг и растерянность.
– Слышь, доктор, пятеро нас, кореша мы. А это чувиха наша... Ну,
понимаешь? А того фрайера... мы его прибьем, падлу! У нас, слышь, свободная
любовь...
Врет, паскуда. Самка – жена этого стройного, как тополь, смуглого, с
усиками. Заплаканная, истерзанная. Думает, что и ее заразили, согласилась
прикрыть убийц. Дрянь.
Все, все тут! Все червивое кубло! Красавчик – само собой. Узколобый и
узколицый – вот он. Вспотел от страха, глаза желтые, зубы желтые. Боров
стоит, пыхтит, глаза таращит, нос утиный, губы трубочкой. Это ты не успел
отрезать Юлии груди? Наркоман здесь же, слизняк мокрогубый. Четыре
месяца, день и ночь лелеял я в душе ваши образы и вот мы вместе! И вдруг
меня как громом хватило: а где, тот, самый поганый, маленький и сгорбленный,
с волосатым животом, который осыпал пинками беззащитное тело
поверженной девушки?! Его-то мне больше всего хотелось попользовать... Нет
его, ушел, ушел упырь! Я перевел дыхание. Надо было ломать комедию
дальше.
– Вы меня под монастырь...
Вся компания полезла по карманам и стала торопливо совать мне деньги. Я
подобрел, но продолжал ломаться.
– Шестьсот... Неплохо, конечно, да...
– Мало тебе? Чего ты борзеешь?
– Насчет армянского коньяка...
– На, держи, – красавчик вынул из кармана куртки бутылку. Я выхватил ее
и непроизвольно проглотил слюну. Отличный коньяк. Нечисть заулыбалась. Я
тоже:
 61

– Уговорили. Это за ваш счет, а еще две три за мой... не получится?..

– Получится.
– Ну, не будем время терять. Располагайтесь. Через десять минут ко мне на
кухню, по одному. Дамы вне очереди.
Вежливый смешок. Они уже поверили, что спасены.
Самка вошла не одна – с красавчиком. Он ревниво следил, как я протираю
спиртом верх ее белой холеной ягодицы Показать бы тебе, мерзавке, избитое, в
синяках и кровоподтеках тело Юлии... Я вкатил ей глюкозы.
Я всем им вкатил глюкозы. На первый раз.
– Вот будильник, братва, если я на кухне не проснусь – будите. Ставлю на
шесть. Ложись, кто где стоит и дрыхните. Подстелить вам мне нечего – вас
такая орава. Вы можете на кровать лечь, – кивнул я напоследок самке.
– Доктор, покурить можно?
– Курите что хотите, только чтоб не чудили.
– Не, мы не чудим.
– Курите, только ради всего святого – не пейте! Иначе пропали. И вы, и я
вместе с вами. Пить я буду.
– Армянский! У, зараза!
До двух ночи я пил на кухне крошечной рюмочкой коньяк и писал еще
одно письмо: о маленьком, сгорбленном и вонючем. Он, очевидно, лечится,
пусть милиция по приметам поищет его в диспансерах.
Кончилось мое печальное вино, в комнате вздыхали и постанывали
накурившиеся убийцы. Я открыл окно и досыта налюбовался на прекрасное,
торжественное ночное небо, расцвеченное ярчайшими звездами. Спасибо тебе,
господи.
В шесть в кухню сунулся красавчик. Ухмыляется.
– Хороший коньяк?
– Хороший. Снимай штаны.
Ты умрешь, Иуда, предавший Юлию, умрешь, Исав, продавший ее
непорочность за золотую цепочку! Через три четыре часа тело твое пойдет
фиолетовыми пятнами, тебя начнет выворачивать рвота и никакая медицина не
спасет твою жалкую жизнь. Я жесток? Я – жесток?!! Я мог бы убить тебя
мгновенно, но тогда уцелеют остальные. Ничего, Юлия умирала двенадцать
часов, потерпишь и ты. Все, иди.
А ты живи, гусыня раскормленная, получи второй раз безобидную
глюкозу. Твои пять наслаждений жизни останутся с тобой. Катись.
Узколобый. Тебе досталась невинность Юлии, получи же за нее смерть.
Иди.
Толстомясый. Наркоман. Вам причитается!! Получите!! Идите вон.
Черноволосый. Он не убивал Юлию. И я не знаю, убивал ли ту, которая в
морге, которую я оклеветал. С тобой я разделаюсь по-другому. Тебя тоже будет
корчить, но ты не умрешь, а в больницу побежишь вместе с остальными,
потому что через два часа все вы будете знать, что умрете. Там ты и
 62

засветишься. И пусть следователь разбирается с тобой. Иди, ублюдок.

– Вечером снова ко мне. Только не толпой, по одному. Если у кого через
пару часов начнется от лекарства жар, проглотите порошок. Не рвите целлофан
раньше времени, порошок на воздухе быстро окисляется, может повредить.
Я раздал им бумажные пакетики с зубным порошком, заклеенные
целлофаном. На внутренней стороне бумаги было написано: "Когда будешь
подыхать, вспомни Юлию и урюковый сад!".
– Все. Идите.
Единственная печаль: лежать вы будете на том же кладбище, где я и Юлия.
Сгноить бы вас в какой-нибудь выгребной яме...
Через полчаса я вышел следом, опустил в почтовый ящик все письма и
пришел в нашу больницу. Отдал дежурной сестре записку.
– Передай главврачу, не забудь.
В записке было: "Я на кладбище".
Пришлось ждать, пока откроется магазин. Попросил провести к
заведующей.
– Вот, – я положил перед ней пятьсот рублей. – Срежьте мне все цветы
олеандра. Да, я сумасшедший, но вам что за дело? Деньги настоящие.
С огромным, розовым, благоухающим букетом я выбежал на асфальт
дороги. Махнул рукой легковушке.
– Слушай, друг, отвези на кладбище.
– Я тороплюсь, не по пути.
Я сунул ему сторублевую бумажку.
– О! Садись, друг.
Поехали.
– Кто там у тебя?
– Жена.
– О!..
Больше ни слова.
Я зашел в оградку и рассыпал на могильном холмике прекрасные ядовитые
цветы олеандра. С сердцевины железного креста глядело на меня детское
личико Юлии. Я сел в угол оградки. Сколько мне осталось? Не знаю. А, вот,
все. Бегут. Мелькают милицейские фуражки.
Я закатал рукав и вынул шприц с засохшими бурыми пятнами крови... Это
кровь Юлии... С нежным щекотом зажурчали бисеринки воздуха в вене... Я
вырвал цилиндр из иглы, зубами оттянул поршень... Еще раз... Еще...
Наверняка...
Юлия... Юлия... Юлия...
 63

Наталье
Ковалёвой

ВИШНЯ
Будут в жизни радости, счастье, страсти,–
Но это пройдет;
Будут в жизни большое горе, утраты, слезы,
Но это пройдет...

С
ерый мартовский снег лежит рыхлой губкой, местами он протаял до мокрой
тяжелой земли, а кое-где заледенел и превратился в ложе крохотных лужиц с
пронзительно холодной и пронзительно прозрачной водой. По-весеннему
мягкий, хотя и холодный ветер налетит бестолковым порывом, мазнет по
лужицам мелкой узорчатой рябью, скрипнет калиткой, громыхнет плохо
прибитой жестянкой на крыше дома или сарая, заявит, таким образом, о себе и
обовьется вокруг стройной вишенки: качает ее, полощет гибкие неживые
веточки. Вишня спит, спит глубоко, и разочарованный мартовский ветер на
время уносится, чтобы потом снова вернуться и снова обвить молоденькое
деревцо. Но вишня ничего не слышит, спит. Холодные, без блеска, веточки
сухо и мертво шуршат.

Истаял последний ломоть снега, кое-где, между луж, даже появились

островки сухой земли, пробивается зеленая травка. Вишня вроде бы такая же,
да все же не такая. Ее тонкие веточки-линии прихотливо расчерчивают голубое
полотно неба, в коричневых веточках и точечках-почках появилось ощущение
тепла, и не поймешь, откуда это тепло: то ли от яркого, но еще скуповатого
солнца, то ли это тепло идет из глубин живого существа. Вишня просыпается, а
нехолодный ветерок осторожно расчесывает тонкие коричневые веточки-косы,
невидимое тепло проявило на них нежный глянец.
Все более щедрым становится солнце, горячие лучи пронизывают тонкую
кожицу вишни. Вишню будит к жизни не только жар светила, но и неведомая,
тревожно-болезненная истома: это набухали ее почки. Жизнь? Да, это жизнь.
Вишня смутно видела буйные зеленые полосы нетерпеливой бесстрашной
травы, которая пробивалась к свету и теплу, наступая на пятки льду и снегу.
Сама вишня не была такой храброй. Робко обмирала она тупыми, светло-
зелеными с красно-коричневыми тенями, клювиками почек, робко их раскрыла:
нежные, младенческие горсточки крошечных листочков.
 64

Буйная красота мира поразила вишню: светлый купол, с ослепительной

жаркой звездой, края купола лежат на земле и не дают расплескаться зеленому
половодью трав, а она, вишня, в самом центре купола, в самом центре
половодья, в сердцевине вселенной! Да, понятно, зачем родилась вишня, зачем
раскрылись тугие почки: она родилась, чтобы владеть этим жгуче-прекрасным
миром, и мир сам родился вместе с ней и для нее. Ибо, зачем мир, если в нем
нет вишни?
Неподалеку растет клен, а это рябина. Что ж, пусть растут, вишня им рада.
А это кто? О! Урюк! Какой-то он нелепый и корявый, весь облепился бутонами.
Вишня ревниво поглядывала на обсыпанное розовым горохом деревцо. Стоит и
не сводит с нее свои бесчисленные красные глаза. Пусть смотрит, вишня не
собирается отвечать взаимностью, урюк ей не пара. И он что, цвести собрался?
У него же нет ни одного зеленого листика! Какая невоспитанность - сначала
цвести, потом - зеленеть... Но какое вишне дело до корявого урюка? Тем более
что с ее миром творится что-то странное: мир тускнеет, исчезло солнце и тепло,
края свода слились с размытой гладью травяного озера.
Тьма, тьма поглощает мир вишни! Что же это?! Вишня не успела ни
насладиться, ни налюбоваться красой мира, а его уже сожрала безжалостная
тьма?! Зачем, зачем тогда этот обман, зачем она родилась, зачем проснулась,
зачем расправила крошечные листочки? Родиться и тут же умереть?.. Ах, как
нелеп, как страшен обманчивый мир...
Но это была не смерть, это была ночь, и наступило утро, и снова восстало
солнце, еще более яркое, еще более горячее. Нет, он прекрасен, этот мир! Для
него стоило родиться!
Как это ни глупо, но урюк зацвел. Весь облился розоватым молоком, и
своим цветением наворожил холод.
Холодно! Резкий упругий ветер разогнал облака и туманы, унес лохмотья
пыли и пятна дыма. И небо! Какое стало небо! Синее-синее, холодное-
холодное, а солнце - яркое-яркое! И на синем небе так четко, так выпукло
отпечатывались густо облепленные бело-розовыми цветами угловатые ветви
урюка. Зелененькие, тугие кулачки бутонов вишни подрагивали от обиды: на
них никто не смотрел! Все подряд оглядываются на эту розовую нелепицу!..
Ладно, обида обидой, а вишня все равно потихоньку прихорашивалась,
росли ее листочки, бутоны наливались и тихо струили по хрупким веточкам
тонкое, томительное изнеможение.
Набухали бутоны, и сладкая истома делалась почти мучительной: ах,
скорее бы зацвести! Бутоны уже походили на крупные капли парного молока,
капли чудом висели и качались на концах тонких стебельков-плодоножек, а
сама вишня походила на прозрачное светло-зеленое облачко, усыпанное
белыми звездочками - еще не распустившимися бутонами цветов. Ах, скорее,
 65

бы, скорее зацвести!..

И наступило это счастливое утро. Белый туман затопил мир, затопил так,
что листок не видел листка, травинка травинку. Но разгоралось утро, солнышко
съело туман, засиял юный день, и обомлела вишня, когда увидела мраморную
красу своих венчиков, золотой блеск крошечных пыльников! Ах, солнце и небо,
как вы прекрасны! Ах, юность, ты - бесконечна!
А урюк! Урюк-то уже облетает. Растерял все свои венчики, из грязно-
розовых чашелистиков торчат тычинки и из-за них корявые ветви кажутся
лохматыми. Он, наконец, кое-как подмалевал свое безобразие зелеными
стручками-листками, но куда ему до прекрасной вишни! Расцветшая вишня
походила теперь уже на роскошное белое облачко, нежно подкрашенное
зелеными тенями свежих листочков. Когда-то тонкие, трогательно-
беззащитные веточки теперь, покрытые цветами и листьями, отяжелели и
покачивались плавно и бесшумно.
Теперь вся жизнь - любовь, а любовь - жизнь! Платоническая любовь
нежного теплого ветерка, жаркая любовь пронзительных солнечных лучей!
любовь золотых пчел и разноцветных ярких букашек! Любовь прекрасного
королевича - черного бархатного шмеля! Вишня утопала в невыразимом
наслаждении, когда он влюбленно перебирал ее белые пятилистные венчики и
целовал в сладкие уста-нектарники.
Догорел подожженный закатом день, распахнулся над миром синий шатер
ночи. И сверкающие на синем куполе звезды были далекими цветами какой-то
другой, растущей на небе вишни. В густой и прохладной ночной тьме ветви
земной вишни казались облепленными теплыми и толстыми хлопьями белого
снега, а сама она походила на прихотливый белый рисунок мороза на оконном
стекле, только веяло от веток, от рисунка не мертвым холодом зимы, а
неразгаданной таинственностью расцветшей жизни и юности.
И не было конца этой прекрасной подвенечной юности, не было конца ее
красоте.
Вишня дышала лунным светом и замирала, боясь растерять свою белую
подвенечную красоту. И трепетала от страха, что подкрадется кто-нибудь в
плаще ночи и обломит хрупкие ветви с цветами. Но... Перебивая страх,
пульсировало дерзко-боязливое желание увидеть похитителя, болезненно
ощутить силу его ломающих рук.
День проходил за днем, сияющий мир любовался белым деревцом вишни,
а она знала – так будет всегда, всегда, потому что это прекрасно, а прекрасное
не должно кончаться, никогда не должно. Красота вечна, иначе, зачем она?
И как-то не заметила вишня, что золотые шарики на концах тычинок кое-
где почернели и сморщились, не заметила вишня и чуть подгоревших краешек
 66

белых венчиков.
Ах, нет, не так, – вишня всего этого не замечала.
И опять не так: вишня не хотела замечать ни подгоревших венчиков, ни
потерянного золота тычинок. Зачем обращать внимание на пустяки? Вот польет
теплый нежный дождик, и все смоет, и вновь станет вишня безупречно
прекрасна.
Только... Где же ты, сладкий спасительный дождик? Издали вишня
представлялась все той же красавицей, но вблизи до слез смущалась
осыпавшихся под ветвями на землю венчиков, смущалась длинных и жестких
цветоножек с жалкими лоскутками прежнего белого великолепия на концах.
Как же так? Зачем они осыпались? Чуть-чуть осыпалось, но все равно, - зачем?
Вишне хотелось цвести вечно, она должна была цвести вечно! Только так!
Только вечно!
Черно-синие тучи надвинулись из-за горизонта и стерли на западе всю
бирюзу и золото заката. Зловещие бесшумные сполохи зарниц вспыхивали
злым пламенем то здесь, то там. Как страшен, бывает этот мир, для которого
явилась вишня!.. Ничто не шелохнется, все затаилось испуганно. Быстро
надвигается темнота и несет с собой безнадежность и страх. Что же будет?
Вот загрохотало низко и тяжко, а вот раскололось черное небо белой
трещиной-молнией и ударил гром. Первыми встревожились тополя и зашумели
верхушками, жалобно зашелестели зелеными косами ивы. Ветер... Ах, но зачем
же так?! Неужели это тот, платонически влюбленный нежный весенний
ветерок?! А она ему верила!.. Зачем он хлещет ее, зачем заламывает гибкие
ветви, зачем рвет ее невестино платье?! Ах, зачем этот обман, зачем?!
Всю ночь рычала буря и лишь утром унеслись куда-то ее бешеные демоны.
Прекрасное утро! Чистое, прохладное! Умытые ивы и тополя сияют свежей
зеленью, сияют и листочки вишни. Но что ей за радость утренняя лазурь, что ей
за радость блистающие солнцем синие лужицы? Где, куда подевалась белая
краса вишни? Вся осыпалась, на мелкие кусочки распалась... Ничего нет, лишь
нелепо и жалко торчат плодоножки с жалкими комочками завязи, да мелькают
тут и там полинялые лоскуты подвенечного наряда...
Тогда зачем он был ей дарован? Затем, чтобы потом был отнят, изорван,
развеян предателем-ветром? Как теперь жить, да и стоит ли жить? Лучше
умереть... Да, взять и умереть, чтоб не видеть своего позора, чтоб не завидовать
буйно зеленеющему тополю, не завидовать гибкой красавице рябине, ее
надменной великосветской красоте: вот она, наливает молоком изящные
зонтики своих соцветий и сплетается перистой узорчатой листвой с широкими
ладонями мушкетера-каштана, каштан раскидывает свой роскошный зеленый
плащ и зажигает белые свечи цветов. У ног вишни зацвели синие ирисы, на них
смотрят, тянут длинные стебли блекло-зеленые мальвы, и на них смотрят, но
 67

никто больше не оглядывается на вишню, никому не нравятся нелепые зеленые

шишки на концах плодоножек... Да, незачем теперь жить.
Но и не жить невозможно! Слепые безмолвные корни бездумно и жадно
тянут из черного тела земли ее влагу и соки, им нет дела до белой и голубой
красы мира, до всей этой вполне бесполезной бутафории: звездных небес,
утренних туманов и вечерних зорь. Они не дают умереть, они велят вишне
жить, они принуждают и далее пить постылую чашу бытия.
Никто, никто не минет этой чаши! Об этом можно было бы догадаться
давно, еще в те дни, когда безвременно зацвел, а потом потерял свои лепестки
урюк. Но почему-то каждое деревцо постигает горькие истины само по себе -
когда безжалостные непогоды изорвут и швырнут наземь его собственное
подвенечное платье...
Наверное, и рябина думала цвести вечно, ан нет! Отцвела надменная
рябина и сравнялась с вишней и урюком. У нее тоже довольно нелепые кисти с
мелкими зелеными ягодами. Урюк так тот весь облеплен твердыми зелеными
шишками, даже видно, как отяжелели его ветви.
Ирисы отцвели, зато неприличной, купеческой красой распустились
мальвы. Вишне смешна их самовлюбленность и самолюбование, уж она-то
знает, как эфемерна, как быстротечна краса юности!..
Да и не так уж он плох, этот огромный мир. В сущности, мир – это
бесконечное и бессмертное "Я". Есть, есть и другие "я", но о них можно только
знать, с ними можно только сообразовываться, но постичь их нельзя.
Проникнуться можно только собственным "Я", это великое "Я" складывается из
таинственных и безмолвных стремлений его корней, болезненно-
сладострастных токов под корой ствола и ветвей, неуловимого трепета листвы.
Куст вишни потерял свою хрупкость и прозрачность, листья налились
темно-зеленым цветом и полнотой, днем она купалась в жарких потоках
солнечного тепла и света, ночью наслаждалась тонкой прохладой желтой луны
и синих звезд. Да, вишней не восхищались, как в прежние, баснословные
времена, но смотрели на нее с удовольствием и одобрительно.
...Он не только не плох, этот мир, он прекрасен! Стоит ли горевать о
потерянном белом наряде, когда истинная красота, истинное торжество жизни
еще только грядет?! Предчувствие будущего осенило вишню, когда она
увидела однажды, каким прекрасным сделалось деревцо урюка. Ибо оно
принесло плоды. Да, те самые нелепые зеленые шишки превратились в
роскошные золотистые плоды. Что же будет у меня?.. Скорей бы у меня!.. -
нетерпеливо томилась вишня.
И он наступил, торжественный день, когда жесткие зеленые ягоды вишни
понемногу начали краснеть, налились соком и потемнели, превратились в
 68

горячие, вишневые сгустки живой крови дерева. Ах, счастье! Ах, торжество!
Ах, как все переменилось! Никто не пройдет мимо, всяк останавливается и с
благоговением застывает перед вишней. Вот она, истинная, вот она, вечная, вот
она, непреходящая красота!
Весь мир красив, ах, как красив! Какая радость – жить! И она будет жить
вечно и вечно пребудет с ней чувство полноты жизни, чувство полноты
наслаждения своим существованием, когда все слилось воедино - упругий
ствол и горячее солнце, гибкие ветви и ласковый ветерок, плотная, шумящая
зелень листвы и утренняя свежесть росы, темные страсти корней и сочные
гроздья детей-плодов. Даже надменная рябина присмирела, хотя и она
прекрасна своими оранжевыми яркими гроздьями. А глупые, жалкие хвосты
мальвы отцветают и никак не могут понять, что же с ними случилось. Зато
зацвел цикорий - брызгами ярко-синего неба на зеленой траве.
А потом урюк оборвали. Насмерть. Ни одного золотистого плода не
осталось на тяжелых когда-то ветвях. Вишня уже знала: если что-то случается с
соседним деревом - может случиться и с тобой, но здесь она ничего не желала
знать. С нею этого не будет, не должно быть, потому что это невозможно.
Невозможно и все тут. Невозможно.
И невозможное случилось. Хищной Судьбе, оказалось, мало лишить
вишни ее невестиного наряда, она поманила ее прекрасными плодами, а когда
плоды созрели - похитила их. И надолго поникла душа вишни, долго проливала
она невидимые воздушные слезы. Теперь ей ничего не осталось в мире. То есть,
мир остался, но... Осталось солнце и небо, тепло и ветер, осталось полнокровие
стройного ствола и гибких ветвей, но... Раньше все радости жизни рисовались
золотыми заглавными буквами, а теперь они пишутся прописными, и не
золотом, а простой желтой краской.
И подошла вишня к невидимому рубежу, после которого уже нет слова
"жить", а только - "доживать". Да, все вокруг почти как прежде, но уже - не
"жить", уже - "доживать". И это - навсегда. Этого уже не отнимут. Это такая
безделица - "доживать", кто на нее позарится? Хоть бы кто срубил ее...
Короткий миг страдания и - небытие... "Небытие" и "доживать" - разве это не
одно и то же? Почти одно. Но никто не срубил вишню.
Ирисы, пышные мальвы. Синие звезды цикория. Отцвели ирисы, давно не
осталось от них никаких следов. Отцвели мальвы, остались от них голые
длинные прутья-хвосты с остатками пожухлых листьев. А ведь были красивы
их пышные цветы! Цикорий высох, лишь кое-где грустно проглядывают его
небесные глаза, потерянные кусочки неба.
У клена и рябины обгорели края листьев – дерево тоже седеет. По своему
седеет. Оранжевые гроздья рябины никто не собирал, они висят сиротливо и
потихоньку редеют: их расклевывают птицы. Жалко соперницу-рябину. А сама
 69

вишня и урюк еще держатся: листья у них потеряли свежесть, но все так же
густы, все так же темно-зелены и плотны.
Больше нет неба, – есть серая бесконечная пелена, больше нет солнца, -
вместо солнца неласковые безрадостные дни с мелким нудным не освежающим
дождичком. А ночи темные, холодные и длинные, а им на смену - сырые
утренние туманы. Где ты, ласковый весенний ветерок?.. Где ты, шмель-
королевич?..
Пушистый ковер опавших листьев превратился в затоптанный половик.
Облысели ветви клена, осенняя рыжина прорезала когда-то светло-зеленые
косы ивы. Вишня сопротивлялась отчаянно. Наступает грозная осень, облетают
тополя, облетает рябина, а вишня держится, зелень ее листьев остается
неизменной. Раз суждено ей не жить, а доживать, она оставит себе
единственную отраду - свою прекрасную густую зелень.
Ах, тяжело биться с безжалостной осенью: плотные темно-зеленые листья
вишни вдруг тронула еле заметная тёмно-пурпурная вуаль. Ну и что же? Она
прекрасна, эта осенняя поволока, от нее веет благородной грустью. Это у
юности нежно-зеленые краски, а сейчас – пурпур. Да, гордый пурпур, и совсем
ничего не значит, что в самой гуще кроны, у ствола, вдруг выскочил
предательский желтенький листок, желтенький, как новорожденный цыпленок.
Пусть себе желтеет. Повисит и отпадет. День, два, – велика беда...
День, два, еще один... Три, четыре... Сколько же их?! Они опадают,
устилают землю желтым покрывалом, только все равно на ветвях их делается
больше и больше. Неужели - все?.. Неужели и ее час пришел?.. Наверное, так.
Потому что бесследно растаяла тонкая печаль об уходящей жизни, а вместо нее
– глухая осенняя тоска, беспредметная и сосущая.
Клен торчит голым скелетом, не лучше его и рябина с обклеванными
кистями сморщенных ягод. У вишни лишь на концах тонких веточек остались
увядшие листья, она вновь стала прозрачной и невесомой. Иногда ей кажется,
что это весенняя невесомость бесконечно далекого младенчества, но неизменно
она вспоминает: нет, это сухая прозрачность безнадежного увядания.
Небо окончательно затянула серая полынь туч, хлещет холодный дождь,
злой ветер безжалостно обрывает последние листки. Пусть. Не жалко. Зимнее
оцепенение застилает когда-то чудесный яркий мир и его уже не жалко
покидать.
Юность?.. А была ли она?.. Белый подвенечный цвет, томительно-
таинственные звездные ночи, нежный ветерок, красавец шмель?.. Это
приснилось. Россыпи сочных спелых ягод?.. И это далекий сон. Все - сон...
Бодыли мертвого бурьяна - вот это не сон. Когда-то на них буйствовало
пламя цветов. Но цветы - сон...
 70

Холодные белые мухи в воздухе - не сон. Холодные белые мухи. Впрочем,

и они сон. Все - сон...
И сам сон - тоже сон... Смертный, последний сон, сон без сновидений...
Не было ничего...
И нет ничего...
И никогда ничего не будет...
Никогда...
Ничего...
 71

СУД
Ему немножко лучше бы жилось,
Когда б ему владеть не довелось
Тем отблеском божественного света,
Что разумом зовет он: свойство это
Он на одно лишь смог употребить
Чтоб из скотов скотиной быть.
Гете

М ожно начать эту выдумку избитой фразой: "Встать, суд

идет". Будем считать, что начали.
Сначала придумаем подсудимых. Это два врача. Какой больницы? А зачем
нам номер больницы или название города? Я бы и страну скрыл, да вот
незадача: пишу я только по-русски и за рубежами нашей Пришибеевской
Совдепии никогда не бывал, так что... Впрочем, что "так что"? Выдумать эту
историю с равным успехом мог бы и француз, и араб, и китаец, и даже житель...
этой... как ее?... Ну, страны, где обедал товарищ Бокасса. Что? Брянский волк
ему товарищ? А разве он не... Тогда извиняюсь, извиняюсь.
Итак, подсудимые. Старшему определим лет за сорок, сделаем его
смуглым и черноволосым, наградим низким лбом, мясистым лицом и
небольшими жгуче-черными глазами. Чтобы политературнее было. Второй
намного младше. Внешность... Неохота придумывать. В любом учреждении
полным-полно людей с подобной аккуратной и чистенькой внешностью. Очки
только у него сами собой выдумались, и очки прешикарные. Я всегда завидовал
таким очкам. У меня очки массивные, черепообраз... (простите!)
черепахообразные, нацепишь их – и сразу рожа состаривается лет на двадцать.
А очки моего подсудимого относятся к разряду изделий, посмотрев на которые
обязательно замычишь в тоске: "Капиталисты проклятые!..".

Если честно сознаться, я ничего не смыслю в судебных ритуалах и

крючкотворствах. С чем едят, например, адвоката? Да, было дело, пару раз и
меня тягали в суд в качестве свидетеля – один раз за шапочное знакомство с
диссидентом, другой раз за то что купил краденую гитару. Можно было бы
 72

понаблюдать за процедурой и запомнить, но, во-первых, в то время я понятия

не имел, что буду записывать этот вот самый, что перед вами, вздор, а во-
вторых – на упомянутых судах мною владела "одна, но пламенная страсть":
поскорей унести ноги.
Ну что ж, Стивенсон, не надеясь сладить с бригом, пустился к Острову
Сокровищ на шхуне, вот и я позволю себе за подсудимых отказаться от
защиты. (Все-таки, литература счастливее реальной жизни: захочу и отделаю
под орех всю юстицию со всеми присными!).
Народные заседатели. Что с этими-то божьими одуванчиками прикажете
делать? Под каким соусом подать? Поступлю-ка я с ними на манер картежного
болвана: его нет, но он вроде бы и есть. То есть, наоборот: он есть, но его вроде
бы и нет... Или... Тьфу ты! Ладно, вы меня поняли.
Без судьи и прокурора никак нельзя. А так как сочинитель этого
правдивейшего вранья ни бельмеса не: смыслит в судо- и делопроизводствах, в
чем он уже сознался, то он заранее извиняется, если его судья ляпнет что-
нибудь не так.
Но прокурор, извиняйся, не извиняйся, нужен особый, позарез нужен
прокурор, ненавидящий подсудимых до колик в животе. Отсюда будет его
неприличная скандальная грубость и полное отсутствие всяческих тормозов.
И потерпевший. Без потерпевшего – какой же суд? Пожалуйста,
представляю: еще относительно молодой человек. Солидный серый костюм.
Занимает довольно высокий пост. Допустим, зам главного инженера средней,
величины завода. Нет, ракеты завод не изготовляет. Завод изготовляет утюги.
Ну, может быть, может быть. Может быть, в цеху ширпотреба и соберут пару
танков в год, так что теперь? И почему, собственно, завод, изготовляющий
утюги, не может находиться за двумя рядами колючей проволоки и вспаханной
полосой? Особые приметы потерпевшего: мальчишеские глаза. Очень
необычно. Как он ухитрился с мальчишескими глазами пробраться на
ответственный пост? У людей на больших постах глаза оловянные.
Итак, суд идет. Судья просит потерпевшего рассказать, как он потерпел,
потерпевший рассказывает, поглядывая сердито на подсудимых, словно говоря
своими неначальственными глазами: "А не набить ли вам, братцы, морду?".
Хотя, старшего из подсудимых едва ли поколотишь: этот если даст сдачи, то не
встанешь. Я себе такими представляю гладиаторов Древнего Рима: возьмет
трезубец, усмехнется и – "morituri te salutant".
– Месяц назад я заболел гриппом, думал, коньки отброшу...
– Потерпевший, выбирайте выражения и не отвлекайтесь.
– Извините. Ничего не помогало, и тогда мне назначили "Антивирус–Д"...
– Что это за зверь? – брякнул какой–то совкового вида лысый гражданин
из публики.
– "Антивирус–Д" – исключительно дефицитное и дорогое средство против
гриппа, – как чертик из табакерки выскочил младший подсудимый, –
приобретается исключительно на валюту, применяется для лечения
 73

исключительно слуг народа...

– Молчать! Тебя никто не спрашивает! – гаркнул прокурор.
– Не "тебя", а "вас"! ...а господам прописываем исключительно кальцекс...
– Молчать!
– Вылечивает от гриппа в пять, шесть часов, без всяких осложнений. Я уже
молчу.
– Лучше бы мне исключительно кальцексом лечиться, чем попадать в ваши
лапы! – сердится потерпевший, хотя за версту видно, что он пристыжен и
раздосадован ехидными шепотками в зале суда на извечный совдеповский
распорядок распределения благ.
– Продолжайте, – с неудовольствием говорит судья. Недавно он пытался
вылечить "Антивирусом–Д" свою дочь, но, видимо, в заветных списках слуг
стоял чересчур низко.
– Лекарство подействовало на меня... как бы это сказать... я не
специалист... – потерпевший был вынужден вопросительно обернуться к
подсудимым. Судья кивает врачам. Старший, не вставая со скамьи, поясняет:
– "Антивирус–Д" имеет слабые психотропные свойства...
– Вы довели больного до интоксикационного психоза! – вновь взрывается
прокурор. Судья смотрит на него с недоумением.
– Вы долго зубрили эти два слова: "интоксикационный психоз"? – в глухом
голосе черноволосого слышится холодное презрение.
– Не сметь оскорблять! Вы у меня попляшете! Я вас упеку на всю
катушку!
– Не упечете. Я категорически заявляю: ни к каким галлюцинаторным
синдромам даже лошадиные дозы лекарства не приводят. Иллюзии – да,
иллюзии очень своеобразные.
– Вы травили больных посторонними препаратами!
– Я протестую! У вас есть данные экспертиз? Заявления больных?
– Будут! Будут! Вы у меня попляшете!
– Вот когда будут, тогда и откроем танцплощадку.
– Подсудимый, – прерывает склоку судья, – поясните подробнее, что вы
подразумеваете под иллюзией? Чем она отличается от галлюцинации?
– Галлюцинация – это когда вы ловите за хвост зеленого чертика или
швыряете стулом в чёрного человека. А иллюзия – всего лишь искаженное
восприятие реалий. Вам может казаться, что книга стала вдвое толще и весит
два пуда, что авторучка вытянулась и может гнуться, как резиновая.
– А применительно к "Антивирусу – Д"?
– Применительно к лекарству?.. Давайте я расскажу о собственных
ощущениях, тогда вам будет легче понять.
– Вы лечились "Антивирусом – Д"?
– Да. Года три назад.
Врач замолчал, словно не знал, как найти самые верные слова. Наконец
нашел:
 74

– Доверчивость. Можно сказать – синдром невероятной, превосходящей

всякое воображение доверчивости.
Лицо судьи недоуменно вытянулось, у прокурора – побагровело, в зале
шушукались, а потерпевший хлопнул себя по лбу (жест, абсолютно не
приличествующий начальству):
– Понял! Теперь я понял! Ну и сволочи же вы, братцы!
Гладиатор и очки (ах, очки!) на это горячее оскорбление не обиделись и
даже с явной симпатией покосились на жертву.
– Сразу после укола я попросил его... – черноволосый кивнул в сторону
младшего подсудимого. – посидеть у моей постели...
– Вы что, гомосексуалисты? – прошипел прокурор.
– Даже если и так, какое твое дело? – взорвался тот, что в очках.
В зале поднялся галдеж, шумели явно не в пользу прокурора, судья еле
утихомирил страсти.
– Я попрошу!.. Тишина!.. Подсудимый, продолжайте.
– Он сделал мне инъекцию и потом часа два рассказывал анекдоты.
Подсудимый вновь замолчал. Причем, замолчал явно провокационно,
дескать, думайте, думайте, ребята. Но публика, вкупе с юстицией, мозгами
ворочала с натугой, лишь все тот же неизвестный лысый совок глупо хихикнул:
–Чушь собачья!
–Да, чушь. Когда Петька крикнул: "Василий Иванович, бросай чемодан,
греби двумя руками!", а тот ответил: "Не могу – там штабные карты, тридцать
две колоды!", я мысленно поклялся никогда больше не играть в преферанс,
чтобы не прикасаться к проклятым тузам и шестеркам, погубившим
национального героя.
(Далее все орут одновременно).
– Подсудимый, прекратите паясничать! – судья.
– Эту мерзость сочинили американцы в Институте Гувера!
Распространение порочащих измышлений! На совдеповский строй! – прокурор.
– Я все понял! Человек верит каждому глупому слову каждого глупого
анекдота! – потерпевший.
– Вам они тоже травили анекдота? Если да, то это не суд, а именно
анекдот! – судья.
– Не анекдот! Институт Гувера! На всю катушку! Они у меня попляшут! –
прокурор.
– Мне не рассказывали анекдотов. Меня поместили в атомный бункер.
Бац. Здесь мы сделаем эффектную гробовую тишину: в зале было слышно,
как над лысиной неоднократно нами отмеченного гражданина барражирует
одинокий комар.
– Что?.. Куда?.. – выдохнул судья.
– В бункер, где находятся рычаги и кнопки для нанесения ядерных ударов
по Америке, Германии, Англии, Франции. На каждом висела соответствующая
бирка. Рычаг "Ядерное самоуничтожение" торчал чуть ли не у меня под
 75

мышкой.
Прокурор лишился дара речи. Судья, евший потерпевшего глазами,
безмолвно требовал: "Продолжайте!".
– Вот он же, в очках который, сделал мне укол. Минут через пять началось.
В мыслях – четкость, ясность, но... какая–то странность, рассказать о ней
невозможно. Входит этот, второй. Шепчут, а мне слышно: "Жив еще?". "Час
или два протянет, случай безнадежный". "Два часа? Мне надо немедленно
освободить палату". "А куда мы его денем? Все забито. Коридоры, чердаки,
подвалы. В морге дохлую муху негде пристроить". "Отнесём в атомный
бункер". "В атомный бункер? Ты с ума сошел. Заденет любой рычажок и готово
– ядерная война". "Положим его так, чтобы ничего не задел. Через час умрет,
отыщем ему местечко". Они прикрыли мне лицо марлей и покатили кушетку,
на которой я лежал. Катят, а сами разводят канитель насчет бункера, рычагов и
кнопок. Доходчиво все разъяснили, как бы походя, между делом!.. Меня
парализовало от страха. Стряхнул марлю с лица: лежу среди настоящего
частокола этих чертовых рычагов. Вам не передать, что я пережил. Мне
представилось, как у меня начинаются предсмертные судороги, как я в забытьи
хватаюсь за "Ядерное самоуничтожение", как летят ракеты, как горят в
атомном огне мои жена и дети, как погибают мои друзья, как рушится мой
завод. Я представлял, как туча радиоактивного пепла накрывает Беловежскую
Пущу, я там был месяца три назад, как сыплется пепел на Байкал, я там тоже
был, как чернеют яблони и вишни в саду у моего отца, видели бы вы, какой у
него сад! Я плакал, просил привязать меня к носилкам, но никто не шел. Пока я
был в сознании, я старался лежать неподвижно, но что будет, когда начнется
агония?! Понимаете, ведь я во все это поверил! Естественно, агония не
наступала и часа через два они, – потерпевший кивнул в сторону подсудимых, –
явились в бункер и молчком укатили меня обратно в палату. Напоили соком и
смылись. Через некоторое время я был абсолютно здоров (лекарство чудесное!)
и пошел искать мучителей, их нигде не было, я зашел к главному врачу,
пожаловался, он вытаращил глаза, потом повел меня в "бункер". Господи, боже
мой! Жалкая клетушка, там уборщицы прятали свои веники, тряпки и ведра! Из
кусков фанеры и поломанных швабр эти варвары сколотили свою бутафорию,
из–за которой я чуть не сошел с ума. Главврач хоть и ругался почем зря, но
явно хотел избежать скандала. Я не стал с ним разговаривать и подал в суд.
Зал слушал потерпевшего раскрыв рот. Когда он кончил говорить, все, как
по команде, обернулись к подсудимым, словно требуя объяснений всей этой
несусветной галиматье.
– Подсудимые, зачем вы проделали этот... бесчеловечный эксперимент? –
грозно спросил судья.
– Хотелось посмотреть, как ведет себя приговоренный к смерти, которому
дана возможность уничтожить весь мир, – равнодушно ответил черноволосый
гладиатор.
– Но это абсурд! – оживился судья. – Человек добр! Тем более наш,
 76

совдепский человек!
– Человек добр!.. – черноволосый врач недобро усмехнулся. – Не смешите
публику. Дело в том, что это не первый... жестокий опыт.
– Вы хотите сказать...
– Сто пятьдесят три человека побывали в "атомном бункере", и только сто
пятьдесят четвертый подал на нас в суд. Остальные... Ах, видели бы вы, с какой
сатанинской, обезьяной злобой рвали они на себя все наши "ядерные рычаги"!
Они мочились в штаны от нетерпения уволочь за собой в могилу все и вся!
Видели бы вы!..
– Ложь!!! – резко затормозившей машиной взвизгнул прокурор.
– У нас имеются видеозаписи. Всех без исключения опытов. Если нам
дадут сроки или даже уволят с работы, записи будут размножены и
распространены.
В наступившей страшной тишине вдруг послышалось всхлипывание
прокурора. Жалкий и несчастный встал он и старческой походкой побрел вон.
Зал не успел еще прозреть истину, когда раздался звук близкого выстрела.
– Застрелился!!!
– Скорую!!!
– Какую скорую!.. Черепок – навылет!..
– Судебное заседание прерывается! Прошу всех покинуть зал! Прошу всех
покинуть зал!
– Господи, что на свете делается!..
– Озверел народ...
Люди расходились и почему–то с мучительным страхом избегали глядеть
друг дружке в глаза...
Жутковатый финал получился... Я, собственно, рассчитывал на легкое
зубоскальство! М-м-да...
Сделаем так: прокурор перепутал пистолеты и шарахнул из стартового.
Или оставить старому взяточнику его пулю?.. Думайте сами.
Инженеришку-потерпевшего с работы выперли. То ли по сокращению
штатов, то ли за пьяный дебош на заседании кабинета министров. Ах, он капли
в рот не берет? Скажите, пожалуйста... Тогда не знаю за что. Говорят, что его
начальство лечилось "Антивирусом – Д", но сие никем не доказано. Работает он
теперь на шахте, проходчиком, в Беловежскую Пущу больше не ездит. Недавно
опять гриппом болел. Кальцексом лечился, чуть не помер. Аллергия у него на
грипп.
Тех двух негодяев не посадили, живут они на берегах чего-то лазурного, в
двухэтажных особняках, ездят на "Мерседесах", пьют "Наполеон" и закусывают
ананасами, гриппом не болеют. Местные рэкетиры решили было их потрясти,
да не тут-то было. Как из-под земли нарисовались некие ушлые добры молодцы
и так вломили тем рэкетирам, что... Интересно, черт возьми, было бы сочинить,
кого это они еще вылечили своим "Антивирусом – Д"?..
Постановлением министерства здравоохранения больного, перед
 77

инъекцией "Антивируса – Д", помещают в абсолютно пустую палату, а врачу,

делающему укол, вставляют в рот кляп. Чтоб не болтал чепухи, вроде всего
вышеизложенного.
Finita la commedia
 78

Варваре
Ченцовой

ДОНАТ
ДОНАТОВИЧ

Удар бича делает рубцы, а

удар языка сокрушает кости.
Иисус, сын Сирахов.

В воскресенье, в половине восьмого утра в небольшом парке, против

которого с одной стороны реставрировали великодушно
возвращенную, но капитально разграбленную церковь, а с другой, под прямым
углом, красовался Белый Дом (надеюсь, ясно, что резиденции президентов
США и России здесь ни при чем?), так вот, в парке, заросшем корявыми
кленами и молодыми каштанами было безлюдно.
Ранние богомольные пташки, то бишь бабушки, потихоньку сбредались на
воскресную литургию, но ковыляли они по улочке, а в парк не заходили.
Впрочем, нет, чего это я? – один человек в пустынном парке имелся. Вот он, в
аллее: на скамейке, сидит.
Человек этот пожилой, именно пожилой, а не старик, роста среднего и
немного толстоватый. Или таковым кажется. Костюм у него мешковатый, лицо
заурядное, бритое, глаза виноватые. Виноватые потому, что спиной он ощущает
молчаливое неодобрение со стороны великолепной церковной маковки,
увенчанной крестом, а слева, сквозь редкую кленовую чащу, за ним, ему
казалось, партийно бдил Белый Дом. А все дело было в том, что человек достал
из кошелки бутылку рижского пива и нерешительно держал ее в правой руке.
Вот человек повздыхал, поёрзал, пооглядывался и, наконец, сосредоточил
внимание на излучающей желанную прохладу амброзии. Интересная
подробность: у человека нет ничего, чем бы можно было открыть бутылку, но
он не портит парковую мебель, срывая об нее железную крышку и, тем более,
не портит себе зубы, а ведь есть такие удальцы. Как же он открывает бутылку?
А очень просто: ногтем большого пальца. Не верите? Да, да – ногтем. Поддел
пробку и она – щелк! – чуть не застревает в кроне дерева. Пожилой человек в
 79

мешковатом костюме поеживается спиной и плечами, косится чуть влево и с

наслаждением опрокидывает в себя восхитительную, бархатисто-нежную
темную струю.
– Господи, хорошо-то как... – шепчет и жмурится человек, воровато прячет
пустую бутылку и достает полную.
Здесь в аллее появились новые лица: две девицы и рослый юнец. "Уйти бы
куда, – заскучал было толстый (или кажущийся таковым) человек. – Церковь,
Белый Дом... теперь эти трое..." Но так удобно сидеть на лавке, так лень
подниматься и шагать в поисках другого места! Он остался. И выпил вторую
бутылку.
Юная троица расположилась на соседней скамье, слева от любителя пива,
юнец царственно вытянул длинные ноги посередине, а две девицы щебетали по
обе его руки.
Девицы благоговели перед своим приятелем и почитали его за Гарун-аль-
Рашида, несмотря на то , что тот сосал сигарету и небрежно, но густо, плевал
прямо перед собой и ними. Ибо Гарун являлся обладателем полной фирменной
джинсовой сбруи – штанов и куртки, национального позора страны, символа ее
провинциальности и убожества. Символ (штаны и куртка) возносил их
обладателя на недосягаемые высоты захолустного имиджа и девицы балдели,
заглядывая аль-Рашиду в рот, из которого пополам с дымом небрежно
выцеживались шуточки и хохмочки на интеллектуальном уровне воробьиного
чириканья и из которого же, сопровождаемый плевком, вылетел на середину
подметенной дорожки слюнявый окурок.
Не успел жаждущий достать третью бутылку, как в конце аллеи, справа от
него, показалась еще парочка, мужчина и женщина, оба стройные, спортивные,
в черных очках. "Вот окаянство, – окончательно расстраивается человек с
пивом, – сейчас и эти рассядутся рядышком. Надо было на бережке засесть, у
камышей. С лягушками". Точно, спортивная парочка замедляет шаги, причем
явно норовит пристроиться на той же скамейке. "Небось, еще опохмелиться
попросит ...".
– Здравствуйте, Донат Донатович!
– Сто лет не видел, как вы пиво открываете!
– Боже мой... Марина... Саша... Маринка!!! Сашка!!!
Толстый человек вскочил и сгреб пару в объятия.
– Марина!.. Саша!.. – Донат Донатович шмыгал носом и целовал старых
(то есть, молодых) друзей в шею, скулы и щеки, получая ответные поцелуи
примерно в те же места.
– Я так и знала, что кого-нибудь да встречу, но чтобы именно вас, Донат
Донатович!.. Милый Донат Донатович!
– Три дня назад иду через мост, гляжу – четыре мачты в парке, за
деревьями... У меня ноги подкосились...
– Сегодня шапито поднимать будем. Вы же приходите. Детки мои!..
 80

– Придем, куда же мы денемся... Помните, как вы меня двумя пальцами за

трико поймали?
– Помню. Ты тогда маленькая была...
– Ого! Маленькая! Пятнадцать лет дылде стукнуло!
– Маленькая.
– Ну, расскажите, как работаете? С кем?
– Чего рассказывать... Вы с Маринкой бросили нас, так все кувырком и
пошло. Прислали двоих, да толку? Полгода вводили в номер, да только сосиска
она и есть сосиска, сосиской и останется, сосиской и на трапеции болтаться
будет. Вадик да я, вот и весь номер. Остальное – бутафория.
– Вадик?!!
– Вот мы с ним сегодня и нагрянем к вам. Не против?
– Донат Донатович!..
Донат Донатович вдруг хлопнул себя по лбу.
– У меня же пиво есть! За встречу! – и полез в кошёлку.
Тонкая, но очень сильная рука молодой женщины решительно легла на
его словно бы опухшую тыльную сторону ладони.
– Донат Донатович... Мы с Мариной в церковь идем. Через час – служба
начинается.
– Чего?.. Куда?.. – у старого грешника отвисла челюсть.
– Марина в церкви поет, в церковном хоре, у нее голос хороший, а я в
притворе стою.
– И не молишься.
– Ладно тебе. Я уже креститься научился.
От полноты чувств Донат Донатович собрался было загоготать диким
голосом, но вовремя спохватился.
– Да, ты еще пацанкой здорово пела. Папаша твой говорил, что сдаст тебя
не в цирк, а в консерваторию...
Донат Донатович поперхнулся. "Лучше бы в консерваторию...". Те же
мысли, очевидно, мелькнули и у молодых людей, иначе отчего пало на них
минутное грустное молчание?..
– Нет, вот ты скажи, вот с чего ты взяла, что бог есть? – явно невпопад
забормотал Донат Донатович.
– Раз мне легко на душе от молитвы, значит, он есть, – упрямо ответила
женщина, а ее муж предостерегающе покачал головой.
Ну и ну. Языкастая сорвиголова, с пяти лет нахально распевающая: "она по
проволке ходила, махала розовой ногой", организовавшая уворование, убиение
и съедение тощей утки иллюзиониста, комсомолка, и на тебе: церковь...
– Да что я, старый дурак, суюсь не в свое дело?.. Где вы хоть работаете?
– Ой, Донат Донатович! Саша два года назад квартиру получил!
– Не Саша, а мы.
– Я!.. Я что ли на шахте пашу? Где еще получить квартиру...
– А ты, Мариша?
 81

– Я цирковую студию веду. На полторы ставки.

– Сашка-то хоть участвует?
– Попробовал бы он не участвовать.
– С Мариной у нас бамбук, иллюзия, а с одним пареньком акробатов-
эксцентриков работаем.
– Э! Погоди! Ты вот говоришь, бог! И все прочее там! А на бамбук
выходишь, небось, в плавках да в лифчике!
Саша фыркнул, а лицо его жены порозовело.
– Ну и что такого?.. Да, вообще-то... Разные там бабки шипели конечно, но
у нас настоятель очень разумный человек...
– Кто, кто?
– Отец Николай, настоятель. Он сказал, никакого греха в этом нет, они и
замолкли.
– Она влюблена в отца Николая! – наябедничал муж.
– В старого попа?!
– В старого!.. Он совсем не старый. Красавец мужчина.
– Вот, вот.
– Ладно тебе. Во-первых, раз он не женился до рукоположения, то ему уже
нельзя теперь жениться, во-вторых, даже если и не так, куда я вас с Димкой,
спиногрызов несчастных, дену?
– У нас ведь сын, Донат Донатович! Димка!
– Три с половиной года!
– Хулиган страшенный, сладу нет. Да вы что, Донат Донатович?!
Донат Донатович расчувствовался и пустил слезу. Над слезой все трое
дружно посмеялись и пошутили, затем принялись прощаться.
– Вас ведь наверняка в гостиницу возле автостанции впихнули?
– Куда же еще. Двадцать третий номер.
– В час или в полпервого после службы мы за вами зайдем и пойдем к нам.
Можно?
– Вопросики, однако же...
– Вот и хорошо.
– А... как насчет...
– Вина? – Марина засмеялась. – Пью, Донат Донатович! Пью, утешьтесь!
– Отец Николай не воспрещает...
– Тебе бы только укусить, Отелло! Все бы так пили, как отец Николай,
было бы порядку больше.
– А храм-то ваш он не очень старался вернуть верующим.
– Не очень!.. Ну и что? Понимаете, Донат Донатович, если бы там
устроили склад или гараж, то... А то – спортивный зал! Получается – сначала у
верующих отняли, а теперь верующие у малышей отнять должны! Надо ему, –
накинулась она на мужа, – чтобы родители тыкали в него пальцами и говорили
деткам: вот он, поп, спортзал у вас отобрал!
Мужчина и женщина в темных очках пошли дальше, толстяк растроганно
 82

плюхнулся обратно на лавку и, глядя им вслед, достал очередную бутылку

рижского пива. Жестяная пробка взвилась куда-то очень высоко и на землю не
вернулась. Спортивная пара миновала джинсового Гарун-аль-Рашида и его
гарем и вот здесь-то, на лавочке, где они располагались, возникло хихиканье.
– Аллилуйя! – проверещала одна из девиц. – Ги-ги-ги!
– Исусики косоглазые, – небрежно бросил и густо сплюнул джинсовый
юнец.
Мужчина дернулся, как от удара бича, но подруга крепко вцепилась ему в
локоть и с неженской силой повлекла прочь.
Донат Донатович перевел растроганный взгляд с фигур уходящих друзей
на своих соседей по аллее. Допил пиво, спрятал бутылку, вздохнул и встал.
Подошел к юной троице.
– Пойдемте-ка, догоним вот тех людей, которых вы оскорбили, и попросим
извинения, – голос у Доната Донатовича был добродушный и чуть-чуть
просительный.
Юнец вытянул журавлиные ноги, пошевелил носками. Руки засунул в
карманы куртки. Слова он цедил медленно и внушительно:
– Дед, я никогда не обижаю стареньких и маленьких. Понял? Так что иди,
гуляй.
– Давай лучше извинимся...
– Дед, последний раз говорю: я бью два раза – один раз по голове, другой
раз – по крышке...
"Гроба" он уже не успел выговорить. Неуловимо мгновенным движением
толстенький пожилой человек выдернул его с лавки, как редиску из песка, и,
легко выкручивая руку, поставил посреди дорожки в унизительную позу.
– Тогда вот так-с постоим-с. Ты, ублюдок, не брыкайся и не вздумай
варнякать. А то я тебе руку выдерну из плеча. Мне это ничего не стоит. Как
клешню у вареного рака. Заткнись, падаль!
Юнец всхлипнул и в ужасе умолк. Силища у невзрачного дяди оказалась
непомерная. Перепуганные девицы вскочили, одна отпрыгнула за спинку
лавки, прижалась к серому и корявому стволу клена, другая, которая
проверещала "аллилуйя", отбежала в сторону, постояла, посмотрела и
пустилась в сторону Белого Дома.
– Не обижаешь старых и малых? Это хорошо. Благородно. А я вот, старый
барбос, люблю иногда пустить красную соплю ссыкуну, вроде тебя. Ты стой,
стой, смирно стой, а я тебе историю расскажу. Я, значит, в цирке работаю, лет
сорок уже. В воздушном полете, ловитором. Это когда акробат летит по
воздуху, делает сальто, а я его ловлю. Ну вот, у моего товарища, Пашки
Лебедева, дочка подросла, Маринка. Он её, конечно, сызмала к манежу
приучал, девка была что надо, бандитка – ужасная, Димка, это сын ее, в нее,
точно в нее, чтоб я сдох. Сашка – он не такой. Хотя... Сашка – это ее муж. Так
вот, батя, Пашка, значит, Лебедев, все переживал – что из нее вырастет?
Боялся, что гулять сильно будет. А ведь нет! Подросла – такая девочка,
 83

прелесть! Выйдет в манеж – прямо звездочка. Волосики беленькие, глазки

голубенькие. Не бог весть, какие сальто крутила, а все равно, на нее одну и
хотелось смотреть. Много за ней увивалось ребят, и хороших, и дряни разной...
вроде тебя! и она всем "хи-хи" да "ха-ха", а только... Никому даже в. шутку не
давала себя обнять. Смотрит эдак ласково и глазенками будто спрашивает: это
ты? или не ты? А потом бац – это не ты. И тут уж катись, соваться больше
нечего. Сашка ее первый поцеловал. И последний. Вот чтоб мне провалиться.
Вот так-то оно, значит, бывает. Да. А! Теперь Сашка. Сашка в училище учился,
потом его в армию взяли, после армии он доучился и к нам. Хороший был
акробат, и партнер хороший, и человек – алмаз, а не человек, не то, что ты,
дерьмо собачье. Ну, появился у нас Сашка – и все стало ясно. Саша и Марина,
Марина и Саша. Саша Соколов и Марина Лебедева. Слетелись две птицы. Ты-
то шкрек, курбака, жабёныш, тебе это разве понять? Не понять. А мы на них
налюбоваться не могли, и все не могли налюбоваться на Сашу и Марину. Ну, и
решили они жениться, уже и свадьба должна была быть через неделю. Пашка
ящик водки купил, братва наша цирковая не дура выпить. А был у нас
ассистент... хорошо, что он успел удрать тогда, сидел бы я за него до сих пор в
тюрьме! но потом, через годик, его все равно наши ребята поймали, избили до
полусмерти. А расследовать – никак не расследовали. Я, наверное, с пятого на
десятое рассказываю, не умею трепаться. Да ладно, куда тебе торопиться? Мы
тут с удобствами расположились, ты вот только не дергайся, потому что мне
тяжело тебя держать, не в том смысле тяжело, что тяжело, а в том тяжело, что
тяжело тебя держать и не изувечить. Я ведь силы своей не чувствую, мало ли
что... Так вот, значит, и следователь хороший был: один целую шайку
расследовал, а тут – дурак дураком! Так никого и не поймал. Ну вот, этот
ассистент... Держал он лонжу, это страховка для артиста, тонкий такой
стальной тросик, чтоб, значит, костей нам поменьше ломать. Держит он лонжу,
а Маринка летит на меня, и сальто не докрутила и в сетку... Господи, что я,
старый дурак болтаю! До того! Еще до того!! К этому стервецу, я про
ассистента, сучка какая-то местная пришла, свои-то, видать, кобели знают, что
почем, за версту обегают, а тут приезжий. Ну, неважно. Стоят, треплются,
может, ему пощупать ее захотелось, или что, но он, мразь такая, взял и
привязал лонжу к форгангу. Вот Маринка и не докрутила, и в сетку... А лонжа и
лопнула. Понимаешь, этот тросик – он слона выдержит, если спассировать, но
лонжу-то этот... обалдуй намертво закрепил! От резкого рывка, как щелчком!
тросик и лопнул. Да... Ну и черт бы с ним, ничего страшного, в сетку ведь она
упала, но ее концом тросика по лицу хлестнуло, по глазу... Начисто высекло
глаз... Вот такие пироги... Представляешь: молодая дивчина, красавица,
белокурая-голубоглазая, артистка, жених, через неделю свадьба и... такие вот
дела... Аллах его знает, как мы все в тот день работали... Все из рук валилось.
Коверным надо публику смешить, а у них слезы на глазах. Ну и аплодировали
нам! Я тебе скажу! Билетерши все зареванные, одному, другому зрителю
рассказали, через пять минут весь амфитеатр знал, что случилось. Когда наш
 84

полет отработал, две тысячи человек встали и скандировали. Пашка и Сашка не

выдержали, заплакали. Да... Было дело... Ну вот, значит, на другое утро мы
всем гамузом в больницу, в травматологию, Маринку навестить. Саня, конечно,
первый. Эх... Увидела она его, бедная, затряслась, забилась, как голубка
подстреленная, уходи, кричит, сейчас же уходи, я тебя видеть не хочу, я тебя
никогда не любила, я по расчету собиралась выйти, мне партнер нужен, а
теперь мне тебя сто лет не надо... Я такая, я сякая, у меня до тебя куча парней
была... Это у них завтра свадьба, а они еще даже не спали вместе! Иначе б
Сашка знал, что врет все она на себя. Да он и так знал, и мы знали все. Не
хотела жалости, не хотела быть обузой молодому и здоровому... Калека... Саня
раскрыл, было рот, а она еще пуще. Маринку мы знали, знали – не даст себя
уговорить. Гордая. Ох, гордая! Она бы умереть могла из-за гордости. На Сашку
смотрим, а он как стена белый. И как засмеется! Мы чуть не попадали. И в
самом деле, говорит, ребята, а сам хохочет, какая она мне теперь пара? Да я
любую, говорит, деваху уболтаю, самую раскрасивую! И работать с ней буду!
За границу поеду, сертификаты зашибу, "Волгу" куплю! И смеется. Повернулся
и пошел из палаты. Стоим мы над Маринкой, как оглушило нас громом, сказать
ничего не можем. Слышим, в коридоре крик, шум, топот, опять Сашка в палату
врывается, за ним врачи. Никогда не забуду... Лицо окровавленное, руки
окровавленные, ножичек перочинный тоже окровавленный… Он попросил
йода, обмазал им лезвие и выколол себе глаз. Теперь, кричит, Марина, кроме
тебя за меня никто замуж не пойдет, ты уж меня больше не прогоняй... Бряк – и
упал. На пол. Сознание потерял. Кровищи на полу было!.. Няньки, санитарки
набежали. Крик. Шум. Маринка с ума сходит, главврач на нас орет, убирайтесь,
говорит, вон, устроили мне цирк в больнице! Ну это так, для проформы...
Донат Донатович выдохся и умолк. Юнец пребывал все в той же
оскорбительной позе, временами хныкал и делал символические попытки
вырваться. Оставшаяся девица словно оцепенела, прижимаясь спиной к дереву
и обнимая его руками. Со стороны Белого Дома послышалась милицейская
трель, показался и милиционер. Рядом с ним подпрыгивала та, что верещала
"аллилуйя", и азартно указывала пальцем в сторону необычной скульптурной
группы. Донат Донатович заторопился.
– Вот так, значит, было дело. Поженились они, никого на свадьбу не
позвали, потом уехали, ни с кем не прощались. Ну, мы всё понимали. Тяжело
им. Вся жизнь у них была – цирк, полет, каково все ломать, заново начинать?
Да и не хотели видеть ничьего сочувствия. Большой гордости люди. Вот так.
Милиционер был уже недалеко.
– Потом они в ваш городок приехали, учить деток гимнастике, акробатике,
жонглировать, по проволоке ходить... Если бы не квартира, не пошел бы Саша
на шахту, руки у него золотые...
Милиционер требовательно засвистел.
– Ну а тебе, гаденыш, за то, что обидел хороших людей, вот! Получай!
И старый акробат отвесил сокрушительного пинка под костлявый
 85

джинсовый зад. Гарун-аль-Рашид около метра летел по воздуху и шлепнулся

лицом в гравий дорожки.
– Гражданин! Пройдемте в отделение!
Милиционер схватил нарушителя порядка за локоть, но тут же в смущении
отпрянул. С тем же успехом можно было хватать носорога, бульдозер или
голландскую печь.
– Арестуйте его! – всхлипывал юнец. Из его поцарапанного и ушибленного
носа капала кровь.
– Гражданин...
– Я пойду сам, не надо меня вести. А вы же их захватите, всех троих, не
забудьте.
– Да! Все четверо, в отделение! Как вам не стыдно – пожилой, приличный
на вид человек!
Донат Донатович отдувался и помалкивал. В сумке у него лежали еще две
непочатые бутылки пива и он переживал, не конфискуют ли их. Милиционер
привел всех четверых в отделение и сдал на допрос капитану лет тридцати
пяти.
– Документы, – потребовал капитан.
У девиц никаких документов не оказалось, юнец вытащил студенческий
билет, а у Доната Донатовича во внутреннем кармане тоже лежал билет, но
партийный.
– Студент, – капитан вернул билет хозяину. Раскрыл билет партийный и
тихо присвистнул.
– Столько лет в партии и... хулиганство! Где вы работаете? – спросил он
Доната Донатовича.
– Я артист цирка.
– Это... Что в парке строят?
– Да. Сегодня шапито поднимать будут.
– Гм. Как же так... За что вы... скрутили молодого человека?
Донат Донатович пожал плечами.
– Пусть он и скажет.
Капитан обернулся к потерпевшему.
– За что он вас?
– А ни за что! – затараторила девица, приведшая участкового. – Он
пьяный, вот и бросается на людей!
Капитан вновь обернулся к артисту цирка.
– Вы пили сегодня?
Донат Донатович обречено вздохнул.
– Пиво... Четыре бутылки...
– Жаль... Так все-таки, что там у вас случилось в аллее?
– Но вы же слышали – напился и начал бросаться на мирных людей.
Капитан с досадой и сожалением глядел на Доната Донатовича.
– Вы пятнадцать суток можете получить, – он подвинул авторучку и
 86

бумагу пострадавшему. – Пишите заявление.

Студент с готовностью схватился за письменные принадлежности. И тут
вторая, не проронившая ни слова девушка вдруг закричала и плюнула на своего
попсового кавалера:
– Ты! Подонок! Товарищ милиционер! Он обозвал косоглазыми... которые
детей цирку учат! А этот дядечка с ними вместе работал! На его глазах... все
это... – девушка заплакала. – А этот – обозвал их! А дядечка подошел, сказал –
извинись... а он... а они... мы... – девушка не могла больше говорить.
– Это не Марину ли и Сашу Соколовых вы обозвали, молодой человек? –
со зловещей ласковостью в голосе спросил капитан. Молодой человек
растерянно и злобно взглянул на подружку и испуганно на милиционера и
Доната Донатовича.
– У меня сын с дочкой занимаются в студии. Пацан второй год ходит. Так,
так. Я этого дела не оставлю. Товарищ артист посидит пятнадцать суток, но
чтоб ему не было скучно – ты с ним в одной камере посидишь. Я позабочусь.
– Вы не имеете права!
– Как это не имею? Циркач сядет по твоему заявлению, а ты – по его.
– Я не буду ничего писать... – затосковал Донат Донатович.
– Почему?
– Не хочу... Сашу и Марину пачкать... Им и так жизнь... не подарок... И вы
их не трогайте. Я отсижу. Только пусть этот тип мне потом на глаза не
попадается.
– Не пишите. Пожалуйста. А я их через час в отделение доставлю. Я этого
любителя выражаться проучу. Он у меня получит косоглазых!
Донат Донатович с отвращением покосился на чистый лист бумаги.
– Ладно, напишу. Только вы ребят не трогайте. И... Товарищ капитан! –
заныл Донат Донатович. – Сегодня отпустите! Я к ним в гости договорился!
Столько лет не виделись! Я ведь Маришку помню – во! с воробья ростом!
Чирикала! Я вечером приду! Лишние сутки отсижу! Потом, мне же надо
рассказать им, что я студента этого... напинал!
Капитан пожевал губами.
– Ситуация... Ладно, пишите.
– Я после студента, – быстро ввернул Донат Донатович. Милиционер
удивленно взглянул на него.
– Сначала он пусть напишет, на меня, а потом я – на него, – пояснил
толстяк.
Капитан сурово взглянул на юнца. Тот шмыгал, прижимая к носу платок,
глаза у него бегали.
– Я... тоже не буду писать... я... извиняюсь...
– Извиняется он! Трусливый щенок! Вали давай отсюда, чтоб я тебя не
видел! Эй, постой! Узнаю, что обидел ее, – капитан кивнул на заплаканную
девушку, – из-под земли достану.
Молодые люди понуро удалились, милиционер обернулся к артисту
 87

– Поосторожнее бы вам, а? Из-за дерьма в тюрьму попадать.

– Да я понимаю, понимаю, – расчувствовался Донат Донатович, – не
выдержала душа! Ну – не выдержала! Косоглазые... Ах ты, сукин сын!
– Идите и вы.
– А я... Пригласительный! В директорскую ложу! Сколько вам?
– Ну... Жена цирк не празднует, так что я и пацанва. Трое.
– Я доставлю! В лучшем виде! Спасибо вам! До свидания!
И Донат Донатович с предельной осторожностью сунул свою
чудовищную ладонь в протянутую руку капитана.
Пересек площадь, взглянул направо – Белый Дом, взглянул налево –
злополучный парк. Донат Донатович подумал, обогнул его и скоро стоял уже у
литой чугунной изгороди, украшенной массивными крестами. По выложенному
плитами двору ходило несколько старушек, словно бы из далекого далека
донесся стройный возглас хора: "Тебе, Господи!". Донат Донатович трусливо
оглянулся, рука его потянулась перекреститься. Но тут он вспомнил, что во
внутреннем кармане пиджака у него лежит партбилет и неумело сложенные
пальцы застыли у самого лба. Донат Донатович хотел плюнуть и выругаться, но
опять-таки вовремя вспомнил, что стоит перед Храмом, а не где-нибудь. Он
тихо опустил руку и пошел прочь.
– Конечно, – бормотал он себе под нос, – партбилет! Конечно. А попробуй
без него! В путном цирке не дадут поработать... Ладно уж, Маринка – пускай, а
я уж грешником жил, грешником и помру. Да и... Выпороть меня, конечно, не
мешает, а в чугунок со смолой садить вроде бы и не за что...
Минут через пять Донат Донатович оказался на пустынной набережной
сонной зеленой речушки со странным названием – Лисья. Отыскал уютное
местечко у ленивых жирных камышей, уселся, достал вожделенную
бутылочку. Чиркнула в воздухе пробка и шлепнулась в тину, рядом с толстой
лягушкой. Лягушка в панике сиганула в воду. Из камышей выплыла
маленькая дикая уточка и деловито поплыла по своим делам, головка и клюв
ее смешно кивали при каждом гребке лапок.
Донат Донатович опрокинул бутылку, вытер губы и прошептал, блаженно
щурясь:
– Господи, хорошо-то как!..
 88

Марине Ченцовой

СКРИПКА
С НЕМЕЗИДЫ
Во многой мудрости много печали;
и кто умножает познания,
умножает скорбь.
Экклезиаст

Немезида. Десятая планета с

периодом обращения 523 года.
Открыта в 2... году.
Энциклопедия

ОБЛАКА ДЕТСТВА

О блака детства... Куда они ушли? Белые-белые, в синем-синем небе...

Упругие. Я бегал, прыгал, катался по их куполам, пробирался в
лабиринтах и ущельях из плотного тумана.
Но вот моя романтичная чудачка-бабушка, певунья и черноглазая
красавица, взяла в одну руку футляр со скрипочкой-четвертушкой, в другую –
мои крошечные пальчики и повела на заклание – к знаменитому профессору.
Они учились в одной школе, и он был в нее влюблен, как, впрочем, и все
остальные мальчишки – не было на свете мужчины, который бы не влюбился в
мою бабушку. "Тот, кого любят боги, умирает молодым". Ах, бабушка, лучше
поменьше любили бы тебя жадные, ревнивые боги!..
Я не стал великим скрипачом, стал музыковедом, слушаю теперь "Облака"
Дебюсси и зачем-то написал капитальный труд в трех томах: "Скрипичное
искусство двадцать первого и начала двадцать второго веков".
А где они – облака настоящие – облака детства? Где трава? Та трава?
Самая низкая – по грудь, а были заросли, джунгли, с огромными водянистыми
листьями, темные, сырые, с таинственными шорохами. Порхнет из под ног, как
выстрелит, птица, зеленой ртутной струйкой провьется ящерица. Жуткий,
влекущий мир! Каждый стебелек, цветок, шишка или метелка – непостижимая
 89

тайна.
Почему, зачем исчезла эта тайна?
А еще церковь, старая деревянная церквушка Святого Николая, густые
язычки горящих свечей, чудный какой-то свет сквозь разноцветные стекла,
резкие, неподвижные лики святых с живыми глазами. И тридцать лет я снюсь
сам себе: маленький, робкий, стою под суровыми образами, прижимаясь щекой
к теплой бабушкиной руке, и отчего-то замирают оба мои сердца, маленькое и
большое и набегают слезы. Чьи это слезы – маленького мальчика или почти
сорокалетнего мужчины?

ЕВА

Она поступила в консерваторию год назад. Немного выше среднего роста,

сложена идеально, длинные ноги, длинные пальцы. Талантливейшая пианистка.
На первой же лекции я заметил ее прекрасные серые глаза под темными
бровями. Да и как не заметить – она их не сводила с меня. При встречах всегда
улыбалась и спешила поздороваться первой. Увы. Я вдвое старше, и она –
единственная дочь очень богатого человека.
Но "увы", по-видимому, не существовало для нее. Первый осенний
студенческий бал, преподаватели помоложе временно забывают свой статус, я
на том вечере был, пожалуй, самый старший. Что ж, я одинок и люблю
танцевать. Она стояла чуть в стороне от большого зеркала, снисходительно
слушала студенческий оркестр и, нимало не смущаясь, поглядывала на меня.
Один подошел к ней. С улыбкой сожаления отрицательно покачала головой.
Другой подошел. Улыбка сожаления. Третий. Я не мог ее пригласить танцевать,
но и не мог подойти ни к какой другой. Закончился первый танец, и едва
оркестр заиграл вальс, как она своей неторопливой, царственной походкой
направилась ко мне. И вот мы танцуем.
– Говорят, вы единственный, кому соглашается играть космический
скрипач. – Это кружась в вальсе. – Правда?
– Да.
– Как бы хотелось послушать... Музыка из бездны.
– За каждой его фантазией дышит бездна.
– Расскажите, хотя бы. Если это возможно.
– Не знаю. Одна из его пьес – гаммообразная импровизация, совершенно
фантастическая по технике. Если можно вообразить, что в межзвездных
провалах бушуют вихри и вьюги, и что одинокая душа человеческая навечно
повисла в бескрайнем вселенском пространстве… Нет, это надо услышать!
– Сделайте запись. Мне.
– Трудно. Он в лечебнице, а там охрана подчинена Службе Безопасности.
А если магнитофон спрятать в пуговицу или запонку... Это будет профанация.
 90

– Вы как-нибудь постарайтесь.
– Вы просите?
Она сдвинула брови.
– Ничуть. Я вам приказываю.
Однако.
– Одна скрипачка говорила мне, что музыка его – сатанинская.
– Ученица Профессора? Бред.
Она смеется.
– Я уже знаю – вы не любите друг друга! Хотя он ваш учитель.
– Это божественная, нечеловеческая музыка. Откровение. А Откровение
всегда потрясает. Кое-кого пугает до колик.
Она задумалась.
– А можно ли после такого Откровения самому посвящать себя музыке?
Представьте виртуоза каменного века, он, как никто другой, исполняет голосом
чистую кварту, представьте, что он попал в Ла Скала и постиг всю красоту
нашей вокальной музыки, что из Ла Скала он вышвырнут обратно в свой век.
Он обречен! Он никогда не посмеет прокаркать своим хриплым голосом: "до-
фа".
– Господа Бога именуют Творцом, и человека Он создал по образу и
подобию Своему, то есть обязал творить. Несмотря ни на что. Виртуоз из
каменного века, если он образ и подобие, а не остался глиной, после спектакля
в Ла Скала научится петь, кроме кварты, мажорное трезвучие, которое иначе
появилось бы через тысячу лет.
– Никто не живет по "образу" и "подобию"...
– Почти никто. Живут по-другому "Суета сует, – все суета", "Зачем
мятутся народы и племена замышляют тщетное?", "И похвалил я веселье;
потому что нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и
веселиться...".
Она рассмеялась:
– Философия устрицы! Ну, зачем устрице звездное: небо?!
Танец закончился, мы стоим у зеркала. Поблагодарить за вальс и
откланяться я не могу: она с безмятежной простотой взяла меня под руку и
ждет следующего танца.
– И скрипка у него, говорят, черная, как сажа.
– Нижняя дека черная. На Немезиде растут деревья – не то грибы, не то
пеньки с как бы вспененной и застывшей макушкой. В полметра, чуть больше,
чуть меньше. Тысячелетние гиганты растительной жизни. Одного такого
гиганта как раз хватило на пластинку для деки. Ты видела... вы видели
малахит? Очень похож рисунком. Только играют оттенки не зеленого цвета, а
черного. Не знаю – зачем он выстрогал из этого дерева деку. В ее форманте
есть инфразвуковые частоты.
– Но ведь глупо думать, что может так волновать не искусство, а
заурядный инфразвук!
 91

– А кто так думает?

Она улыбнулась:
– Не скажу, а вам ни за что не угадать. Я тогда выучу на скрипке "Сурка" и
стану властительницей душ. Ведь вы играли на его скрипке?
– Играл. Обыкновенная, хорошо звучащая скрипка.
– А... не может быть, что инфразвуки форманты деки вступают в резонанс
с гармонией его произведений?
Я растерялся:
– Мне это в голову не приходило.
Так мы и протанцевали весь вечер, позабыв об окружающих, о разнице
возрастов, о ее богатстве.

В МУЗЫКАЛЬНОМ ЦЕНТРЕ

Как нежно звенят двери в кабинете Директора. И сам кабинет роскошный.

Белый рояль. Арфа. На рояле, каким-то странным пресмыкающимся, – скрипка.
Окрас – рыжеватый, нижняя дека – черная, как эбеновое дерево и не
лакированная. Но это не дерево, вернее – дерево с Немезиды, дерево возмездия.
Для своего звания Генерал относительно еще молод. Грозная это служба –
Служба Безопасности, жестокая и беспощадная. То одно, то другое
правительство издает вопль о нарушенном суверенитета, но, в конечном счете,
поджимает хвост. Ибо без Службы жить еще страшнее, Жуток маньяк,
размахивающий пробиркой с холерным вибрионом, но он малярийный комар
перед химиком-фабрикантом, что изготовил тысячи тонн невиданного яда для
отравления Мирового Океана... Производство накрыли многослойной шапкой
огня, превратили в плазму металл, стекло, бетон. И людей. Погибли тысячи
людей, женщины, дети. Выбирать не приходилось. Или они, или планета.
Кажется, именно тогда решилась вековая дилемма об ответственности рядового
исполнителя. Люди, люди, Господи! люди! За кусок мяса для своей утробы вы
готовы работать на уничтожение Звездной Вселенной!..
Но наше знакомство со Службой Безопасности состоялось в лице не
Генерала, а Лейтенанта, сразу после концерта. Не думал, что в этой службе
могут работать меломаны – Лейтенант пришел на концерт как простой
любитель музыки. Я предполагал, что Служба отреагирует оперативно, но
чтобы так стремительно... Впрочем, это дела не меняет. Генерал, как вошел в
кабинет, сразу обратился к Лейтенанту:
– Благодарю за оперативность. Меры, принятые вами экстренно и
эффективно, одобрены на самом высоком уровне. Думаю, вы не долго
пробудете в вашем нынешнем звании.
Директор Музыкального Центра мигом сменил злобную ухмылку на
ухмылку кислую – он ожидал, что Лейтенант получит выговор за
 92

самоуправство и жесткость.
– Мы тут уже час сидим вокруг этого проклятого диска...
– Позвольте уточнить, – это Профессор перебил Директора, – позвольте
уточнить – диска с записью ужаснувшего музыкальный мир концерта! А иным
уважаемым служителям Муз, – это мне, – которых я с сожалением отношу к
своим ученикам, а ныне коллегам, следовало бы трижды подумать, прежде чем
устраивать шоу с участием безумцев.
Генерал на меня смотрит пристально, Лейтенант смотрит на Профессора с
возмущением.
– Господин Лейтенант нас буквально интернировал, даром, что
наименовал комиссией, – елейным голоском лопочет Директор, пытается
замять возникшую неловкость.
– Скрипач ведь тоже ваш бывший ученик.
– Ученик?! Я отрекаюсь от таких учеников, как он и вы!
– Может, мы прежде отреклись от своего учителя, – пожал я плечами.
Мыльный пузырь.
Но эти ничтожества могут решить мою судьбу. Мою и Евы. Надежда у
меня только на Генерала, хотя я вижу его первый раз.

АРЕСТ

– Запись в единственном экземпляре? – спросил Генерал.

– В единственном.
– Никто не мог записать из зала?
– Это никому в голову не придет. Через несколько минут после любого
концерта в Центре можно приобрести диск с записью высочайшего класса, –
дал справку Инженер. – А господин Лейтенант не опоздал ни на секунду –
арестовал единственный контрольный экземпляр записи. Я не успел и
прикоснуться к клавишам аппаратуры.
– Это так? – Генерал обратился к Лейтенанту.
– Да. Я хорошо знаком с режимом работы Музыкального Центра. Скрипач
играл последнее произведение, а я бежал к кабинету звукозаписи. И я проверил:
копировальная система не была даже подключена к питанию.
– Что вас побудило действовать?
– Пожалуй... мое собственное состояние. В нашу службу не берут людей со
слабыми нервами, и все же я был на пределе. Открывались какие-то бездны. И
разум был бессилен. Одна вещь поразила более всего: пьеса почти целиком из
единственной ноты. Тон колебался в пределах зоны – неслышимая гармония,
Фантастическая тонкость динамики и ритма. И мгновенные хроматические
всплески! Скрипач прежде был неплохим физиком, и, я думаю, мы видели, или
 93

слышали! портрет Победившей Энтропии, Тепловой Смерти... А вы, – он с

возмущением обратился к Профессору, – вы напрасно так... недоброжелательно
говорите о его музыке! Сначала надо разобраться, есть ли опасность. Запись я
арестовал из предположения возможной опасности, а не из убеждения. Из
предположения!
– Откуда у вас такие познания в музыке? – спросил я.
– У меня среднее музыкальное образование, потом Высшее Военное.
Училище и Служба Безопасности. Музыку очень люблю. До сегодняшнего
концерта думал, что немного умею играть на скрипке. Но теперь никто на ней
не умеет играть!...

КРАЙ ОЙКУМЕНЫ

Он даже не скрывал досады на то, что его ради пустяков оторвали от

важных дел. Если бы не Генерал Службы Безопасности...
– Если возможно, сведите мое участие в вашей комиссии до минимума.
Но Генерал был сух и тверд.
– Мы хотим более подробно узнать о судьбе экспедиции, как она погибла,
как выжил Скрипач.
– Какой скрипач? Ах, извините, бортинженер.
– Разные слухи... – Генерал умолк.
– Отвечаю. Почти сорок лет назад была отправлена экспедиция на Плутон
в составе пяти человек. Кстати, мне до сих пор непонятен причудливый
либерализм тогдашних руководителей "Космоса", допустивших присутствие на
корабле абсолютно посторонних предметов, я имею в виду – музыкальных
инструментов. Что он, собирался играть лежа в криоанабиозе? При температуре
кипения жидкого азота?
Я его перебил, спросил: не влияет ли криоанабиоз на тонкие функции
мозга.
– Абсолютная чепуха. Все разговорчики о якобы имеющем место
психическом перерождении неуместны. Если не сказать более. Длительность
полета в один конец – восемь лет, понятно, что не может быть желающих
отсидеть шестнадцать лет в тесном пространстве, да еще в невесомости.
Криоанабиоз! Решение всех проблем! Кровь предварительно заменяется
специальным полимерным раствором, который при замерзании не рвет ткани и
сосуды, так как не кристаллизуется, как вода, и расширяется на исчезающе
малую величину. Даже самые тончайшие капилляры остаются невредимыми.
Это колоссальное достижение космической медицины! Достигается громадная
экономия в стартовом весе корабля – берется во много раз меньший запас
продуктов жизнеобеспечения, телу человека, замороженному до ста градусов
 94

Кельвина, не страшны никакие перегрузки. По прибытии к месту назначения

автоматически происходит размораживание и замена полимерного раствора
специальным физиологическим, активно способствующим выработке костным
мозгом красных кровяных телец. Несколько дней – и человек свеж, как
огурчик! Колоссальный практический успех!
Я не столько вдавался в смысл трескотни Представителя "Космоса",
сколько пытался вообразить: как эта сухая штакетина объяснялась в любви
своей будущей жене? О чем говорил? О решении всех проблем? О
колоссальном практическом успехе?
– Причины аварии?
– Не установлены. И установить их не представляется возможным.
Корабль вышел на орбиту Плутона, экипаж находился в полном здравии,
готовился к посадке спускаемый аппарат с тремя астронавтами. Последнее
сообщение: "Производим посадку". Все. Далее – только со слов бортин...
вашего Скрипача. Раздался небольшой взрыв, вдруг самопроизвольно
заработали двигатели, и корабль со спускаемым аппаратом понесло прочь с
орбиты. Один шанс из миллиона или миллиарда, не знаю, но отбросило их
точно в сторону Немезиды. Блок связи – разрушен, компьютерная система –
разрушена на девяносто процентов, автоматика аппаратов криоанабиоза
разлажена. С огромным трудом, почти чудом, экипажу удалось справиться с
двигателями, повиноваться они могли только ручному управлению. На орбиту
вокруг Плутона удалось отстрелить небольшой маломощный зонд на
солнечных батареях, а какое Солнце на Плутоне? Все равно, что греться на
гренландском айсберге. Восемь лет он попискивал: "Уходим к Немезиде,
горючего хватит только на посадку". А затем...
Нет, – я виноват! Его снобизм и холодность – показные.
Профессиональные, что ли. Нет, он взволнован и потрясен мрачной трагедией.
– ...наступило время метать жребий! – скрипнул, как бы продолжая,
Профессор.
– Самая гнусная ложь, какую мне доводилось слышать, – тихо и отчетливо
отозвался Представитель "Космоса".
Потом просто наступило время просчитывать варианты. Они были
безнадежны. Через два года корабль входил в поле притяжения Немезиды, при
умелом маневрировании скорость его гасилась, и при некотором везении на
остатках горючего можно было совершить посадку.
– Посадка была необходима? На орбите нельзя было остаться? – спросил
Генерал.
Посадка являлась жизненной необходимостью. На Немезиде плотная в
основном азотная атмосфера, озера и моря аммиака, есть вода, то есть – лед. И
– призрачная жизнь, для которой минус шестьдесят – тропики. На орбите ни
поврежденный корабль, ни сам Скрипач не выдержали бы еще шестнадцать
лет. Как они два выдержали – загадка. Или чудо.
Итак, варианты. Первый автоматический спасатель, считая с момента
 95

аварии, прибывал через восемь лет. Но он лишь ловил еле слышный

радиосигнал "Уходим к Немезиде...", ретранслировал его на Землю и
возвращался: догонять Немезиду не имело смысла. На Немезиду срочно уходил
другой спасатель – это еще десять лет. Итого – восемнадцать. Дождаться
помощи при условии добычи воды на Немезиде и драконовской экономии мог
только один человек и пресловутый жребий был бы не шансом спасения, а
билетом на Голгофу. Никто не хотел выигрывать этот билет. И тогда командир
приказал бортинженеру, самому молодому, жить и ждать помощи, а когда он
отказался подчиниться – вложил ему в руки скрипку. Пророческий жест!
– Попробуй выдержать с этим. А пойти за нами – кто тебе помешает?
И они, четверо, шагнули в Космос, обнялись и разгерметизировали
скафандры. Где сейчас их тела? Они превратились в черные звезды.
Бортинженер остался один на один с мраком, одиночеством и скрипкой. И
победил, стал Скрипачом. Пока ракеты-спасатели. рыскали, по окраинам
Солнечной Системы, он по девяносто часов кряду играл под немыми небесами
Немезиды.
Со слезами в голосе Лейтенант воскликнул:
– Но как он, как его пальцы выдерживали такое?! Чисто физически –
мышцы, сухожилия?!
А мы, земные грешники, разве не выдерживаем давление огромного,
ревущего, бессмысленного мира с его жестокостями, соблазнами, жертвами? А
на Немезиде – мрак, тишина и вечный покой. Даже – Вечный Покой.
Лейтенанту ответил Врач:
– Физически он страдал лишь первое время. А с точки зрения психологии
мы имеем феноменальный, уникальный в истории человечества случай
аутотренинга. Его тело и сознание не жило, вернее, переместилось жить в
суставы, нервы, вены, мышцы рук.
Он ощущал себя двумя чудовищными руками и приходил в неистовство,
когда надо было бросить смычок. Только раз в месяц действие это не
приводило его в ярость – когда он выходил на мрачные берега аммиачного
озера, где непрерывно копошились какие-то змееподобные создания. Вдоль
жуткого и опасного берега шел к леднику, обходя черные тумбы
грибоподобных пней – "деревьев" Немезиды. Ему нравилось вырубать
прозрачные глыбы льда и носить твердую воду к кораблю. А потом – вновь
бесконечное пение смычка. Все для того, чтобы вернуться на Землю, дать
единственный концерт и заронить в мир музыки семя искусства, посланного
нам, быть может, из других тысячелетий.

ВРАЧ
 96

Ему я обязан встречей со Скрипачом. Тяжелый, но умный человек,

крупный специалист в психиатрии. Интересно, что, вслушиваясь в
импровизации Скрипача, он сориентировался не на профессионального
скрипача (со строчной буквы), а на Историка Музыки широкого профиля, меня
то есть. Неожиданностью для него (подозреваю – неприятной) явилась
мгновенная и сильнейшая привязанность Скрипача ко мне. Сам он к музыке
абсолютно равнодушен, игра Скрипача никакого впечатления на него не
произвела, но он видел, что творилось с людьми в зале во время концерта, и
почему-то обвинил во всем меня.
– Более десяти человек пришлось увезти сразу после концерта, –
докладывал он Генералу, – только что сообщили: за тремя студентами ездили
домой – попрятались по чуланам с инструментами, солист вашего
Музыкального Центра разбил скрипку Амати и пытался покончить с собой,
один оркестрант задержан Службой Безопасности, передан психиатрам. Думаю,
еще не вечер, господа.
И покосился в мою сторону.
...Говорить или не говорить? Поймет ли Генерал (до остальных мне дела
нет) фантастическую цепочку моих умозаключений? Или махнуть на все
рукой? Через очень короткое время кое-что станет известно всему миру и круг
сомкнется. Останусь я на свободе, или боги уже воспылали ко мне своей
смертоносной любовью?
– Мы сейчас должны кочевать, охотиться, ловить рыбу, сидеть у костра.
Бронзовый век ранил человечество; железный, ядерный, космический –
раздавили его.
– Лирико-антропологическое отступление? – усмехнулся Врач.
– Можно и так. Природа не рассчитала, когда щедро наградила человека
разумом, вернее – уникальной способностью устанавливать причинно-
следственные связи. Разум-то есть и у амебы. За эту ошибку поплатился и сам
человек и весь живой мир. Весь вопрос в том, как будет исправлена ошибка –
уничтожением человека или созданием какой-то новой формации.
– По-вашему, за способность человека устанавливать причинно-
следственные связи он должен быть наказан? – не скрывая иронии, Врач
поудобнее развернулся против меня.
– Не наказан, а казнен или переплавлен. Животное не может установить
понятия личной смерти, оно в принципе бессмертно и если убивает, то либо
защищаясь, либо добывая пищу. А первое, что установил человек разумный:
"все произошло из праха и все возвратится в прах", иными словами – я умру!
Эти два слова – локомотив человеческой истории. Ибо если я умру, то надо
возможно больше успеть съесть и выпить. В желудке не помещается более?
Павлинье перышко и начнем набивать его заново! Побольше власти, ибо власть
– это возможность побольше нахапать ненужных побрякушек и возможность
дать беспрепятственно полыхать пожару своих сексуальных бешенств. И –
квинтэссенция, камень краеугольный: я – умру, а кто-то будет жить?! Мысль
 97

эта по необходимости задвигается в подсознание (иначе собственные сатрапы

убьют!), но именно из подсознания она правит миром и человечество десятки
тысяч лет воюет, а так как истину "я умру" невозможно ни забыть, ни
вытеснить, человек мстит человеку, не просто его, убивая, но убивая с
изумляющей жестокостью и изобретательностью. "Один раз живем", "После
нас – хоть потоп"...
– ...Питекантропы царствовали, или прозябали, не знаю, что точнее, триста
тысяч лет, неандерталец коптил небеса чуть более половины этого срока и, если
закономерность смены биологических фаз сохраняется, то кроманьонскому
человеку, нам то есть, еще тысячелетий пятьдесят колотиться. Истинно
человеком будет другой человек – пост-кроманьонец, человек всеобъемлющей
силы духа, а мы, кроманьонцы, несчастное племя, серединная фаза меж ним и
неандертальцем, ни то, ни се. Сущность наша – неандерталец, извращенный
искрами будущего. Великолепное животное превратилось в худшего из скотов,
в Свифтовского йэху. Истинная жестокость пришла на планету только с нами.
Вот мы истребили все, что можно истребить. Вот мы почти затоптали редкие
искорки гения: тираж "Дон Кихота", тираж "Евангелия" – золотые капельки в
бушующем море помоев. Вот уже вся планета не может жить без жесточайшей,
автономной Службы Безопасности, чтобы не захлебнуться собственным
мусором.
– Вы псих! – заорал и задергался Директор. – Я не желаю вас слушать!
– Первобытная жизнь жестока, зачастую страшна, но она не омерзительна.
– По-вашему, человечество погрязло в мерзости? – делая успокоительный
жест в сторону Директора перебил меня Врач.
– А разве не омерзительно, что численность человечества превышает
численность обыкновенных воробьев? Причем численность повышается за счет
тех, кто "живет один раз"! Мертвые птицы, израненные стволы берез,
поломанный багульник, вырванные и растоптанные цветы, битое стекло,
сальная бумага, консервные банки – это хомо сапиенс, "после которого хоть
потоп" побывал в чудом уцелевшем уголке леса! Третий век наши убогие мозги
барахтаются в пришельцах, тарелках, в анамезонном, фотонном,
гравитационном и прочем барахле; в мечтах, как спалив себе на потребу земной
океан, человечество будет жечь в термоядерных котлах водород Юпитера и
Сатурна, как закует Солнце и все остальные звезды Галактики в идиотские
сферы, чтоб не пропал задарма ни один лучик и все ради чего? Ради
бесперебойного функционирования желудочно-кишечного тракта и возможно
более длительной генитальной чесотки. Ибо кроманьонец собирается
расплодиться в квадриллионную численность! Человек, видите ли, мера всех
вещей. Мера, да только фальшивая.
– Так как же, этот ваш... пост-кроманьонец не будет летать в космос?
Переломает все компьютеры? Откажется от медицины? – Врач криво
усмехался.
– Все у них будет. Все, что может сделаться вспомогательным средством
 98

для невообразимого полета духа. А все наши достижения – пока что со знаком
минус. Жертвы наши бессмысленны, а то, что именуется цивилизацией – как
раз и есть чисто неандертальское невежество и дикость, только вооруженные не
просто дубиной, но дубиной пороховой, тротиловой, ядерной, химической. Все
наши достижения они, это будущее племя, совершили бы не за кровавые
тысячелетия, а за светлые годы. Мы, разбивая лбы, сокрушая себе зубы и ломая
ногти, продираем туннель сквозь базальт и диабаз, а они обошли бы гору
босиком, ступая по мягкой траве.
Генерал внимательно слушал, никак не выражая, что он думает обо мне и
этой загадочной речи. Остальные косились на Генерала, дожидаясь какого-
нибудь знака, чтобы напасть на общего противника.
– Почему вы не уследили за своим пациентом? – ровным голосом спросил
Генерал Врача.
– В принципе он почти здоровый человек. Поразительно, сколько в нем
осталось человеческого, рассудка и памяти. Восемнадцать лет одиночества на
черной Немезиде, в ледяном аду, рядом с этими жуткими пнями и аммиачными
рыбами... Пожалуй, – Врач взглянул на меня, – его можно назвать вашим...
пост-кроманьонцем.
И вдруг вышел из себя:
– Вы не дали нам его долечить! Развернули кипучую деятельность,
организовали звонки и петиции из разных обществ, ассоциаций, фондов!
– После вашего лечения он мог потерять способность играть. Так играть.
– А кто вы такой, чтобы распоряжаться чужим здоровьем и психикой?!
– Вашего лечения опасался, прежде всего, сам Скрипач. Что у него
осталось в жизни, кроме его искусства? Если вы его заточите навсегда и
отберете скрипку, то хоть запись музыки не умрет.
Все кроме меня, обернулись к роялю. На его крышке, рядом со скрипкой,
лежал маленький футляр с диском.
– Это, – зловеще заговорил Врач и вытянул указательный палец, –
психотронная бомба! И Служба Безопасности правильно поступит, если
упрячет вашего Скрипача за решетку, а запись уничтожит.

МУЗЫКА КОСМОСА

– Нет, не бомба. Это музыка будущего, постижение другого мира, другой

цивилизации, музыка Космоса. Почему вы, Профессор, клевещете на
Скрипача? За то, что он не оправдал ваших надежд, не стал вашей славой?
– Славой?! Заурядный выпускник музыкальной школы! Плохо
исполненный "Концерт" Вивальди – вот вся его земная музыкальная
 99

биография!
– По широте души, по высоте ума он не мог остаться узким специалистом.
Что ж делать, если влечет весь мир, а не его, пусть чистенькая и
благопристойная улочка?
– Весь мир! Широта души! Он и еще трое шалопаев организовали
подозрительный квартет, под который их приятели отплясывали с девицами на
вечеринках! Озорства ради, потащил скрипку на свои... метеориты, астероиды
или как их там! Дикая случайность!
– Все случайно. Но случайность – явление принципиально нам неведомой
и непознаваемой закономерности, которая сама себя и направляет, которая
вместе и первый миг творения, и бесплотное настоящее, и последняя черта
бытия.
– Бредовая философия! Неужели вы будете утверждать, что через столько
лет на Землю вернулось... вернулся... вернулось то же самое, что ее покинуло?!
Даже это... нечто! родственное в какой-то степени нам, сокрушает психику, а
что будет, если явятся ваши пресловутые "братья по разуму", ушедшие вперед
не на двадцать лет, а на два миллиона?!
– Они не мои. Я в них не верю. Человечество одиноко во Вселенной.
Скрипач – мой брат по разуму.
– Видно! Видно! Поаплодируем!
– Я рад, что не вы. Я приезжал к нему в лечебницу, в больничном
изоляторе он играл мне свои каприсы и фантазии. Я уходил потом в пустынные
сопки и часами лежал на траве, и облака слез застилали в глазах облака неба.
Не знаю, от чего. От счастья или от муки душевной. Или от того, что помимо
воли разума постигал тайны мерцающих звезд и туманностей, от того ли, что
душа обнимала бездонные провалы Космоса, от того ли, что ощущал, как
свивает на своем излете Время края Вселенной, свивает в эфемерную
замкнутую спираль, за которой уже нет ничего, даже того, что люди называют
ничто...

СОЛНЕЧНЫЕ ЗАЙЧИКИ

– Вы должны объяснить, – сурово обратился ко мне Генерал, – какое

отношение имеют ваши антропологические и философские тезисы к существу
дела, к этому вот злополучному диску. Я склонен соглашаться с мнением, что
запись может служить если и не психотронной бомбой, то... то...
– Психотронной автоматной очередью.
– Вы мою мысль поняли.
– Самое прямое отношение. Если меня не будут перебивать...
– Не будут.
 100

– Благодарю. Возникновение каждого нового вида животного или растения

происходит дискретно, в геологических масштабах – мгновенно. Иначе не
существовало бы определенного вида – Хомо Сапиенс, а существовало бы
столько видов этого славного создания, сколько поколений вмещает его сорока
тысячелетняя история.
– Чушь соба...
– Попрошу не перебивать! – оборвал Генерал Профессора.
– Идея новой конструкции создается в неведомых нам генетических
структурах, создается при участии каждого индивида. При генетическом
перекрещивании элементы новой конструкции либо закрепляются, если они
однородны, либо гасятся, если противоречат друг другу. Десятки, сотни тысяч
лет идет невидимая, ни в чем не проявляемая работа конструкторского бюро
жизни, но вот идея готова, готов чертеж и в течение считанных поколений
обрушивается старый вид и возникает новый. Поколение внуков уже
биологически несовместимо с поколением дедов.
На меня смотрели так, словно я прокаженный или прибыл прямым рейсом
из аммиачного озера Немезиды.
– Вы... издеваетесь? – тихо спросил Врач. Генерал молчал.
– Поймите, когда первобытная обезьяна научилась кутаться в шкуру
бизона и греться у костра, ее собственная шерсть стала ей мешать. Работа
генетического КаБэ, конечно комплексная, но упростим пример. Идея "Без
шерсти" на уровне первого поколения являлась спонтанной находкой каждой
особи, или через одну, на уровне второго поколения эта идея уже носила
всеобщий рекомендательный характер, в третьем поколении осуществление
идеи превратилось в настоятельную необходимость, в четвертом – началась
работа, по изменению конструкции гена, в итоге – новый, облагороженный вид
обезьяны в щегольском бизоньем тулупе на голом теле. Но с развитием
культуры информация пошла качественно иного характера. Все мириады
блесток мелодий, гармоний, живописных полотен, романов и стихов, танцев и
архитектуры, научных и технологических построений, неведомыми нам путями
поступают в некий компьютерный центр. И преступно уничтожать, быть
может, наиболее мощный импульс культуры – возможно, он на десятки
тысячелетий ускорит появление Нового Существа, у которого еда, питье,
продолжение рода будет не целью жизни, а ее средством.
– Ваш пресловутый пост-кроманьонец. Хватит! Надо принять решение и
уничтожить этот возмутительный диск.
– Профессор! Суета сует, – все суета! Не суетитесь. Никакого решения не
надо, все решено. Солнечные зайчики... Мальчишки зеркальцем балуются...
– Или кто-то кому-то сигнал подает... – прошептал Лейтенант и вдруг
стрелой ринулся к двери. Но так же внезапно остановился и посмотрел на меня.
– Бесполезно?..
– Конечно. Кто-то дал детям по конфете и по зеркальцу. Считайте, что я.
Запись уже неуничтожима.
 101

ЕВА

Увижу ли я ее? Неужели ее счастливое и тревожное лицо, озаренное

ожиданием чуда от игры Скрипача, навсегда ушло из моей жизни и последним
моим воспоминанием будет мурло вот этого недочеловека? Вот он, катится,
тщедушный, пестрый, обе руки торчат в карманах штанов, в нечистых губах
сигарета. Хилая грудь, тощий живот и пах. В блеклых простоквашных глазах
сочится единственная мыслишка: "Самку... девку... самку... девку... ".
Напоролся на мой взгляд. И тотчас на прыщавой физиономии задергалось в
демонской пляске: "Мордой об асфальт... на глотку наступить...". Но двум
мыслям тесно и трусливую злобу вновь сменила трусливая похоть: "Самку...
девку...". А вот и подруга: слышен счастливый визг.
Я стою перед фонтаном, опираюсь спиной о ствол старого каштана, жду
решения своей участи. Меня не задержали немедленно – от Службы
Безопасности не скроешься. Хватит, что я обошел ее с записью. Но это потому,
что подготавливал диверсию целый месяц до концерта и истратил на нее все
свои сбережения. Я теперь беден.
... Я первый раз у них в гостях – официально приглашен ее отцом. Все же
простота – высший аристократизм. Готовили блюда, конечно, официанты и
повара, но никакой прислуги не было видно, мать и дочь сами расставляли
приборы. Диваны, кресла, кушетки очень удобные, но никакой кричащей
роскоши. На стенах великолепные живописные репродукции – нельзя
оскорблять подлинник, глотая под ним шампанское. Мать – моя ровесница,
отец – на несколько лет старше. На лице матери смущение, полная
растерянность, то краснеет, то бледнеет. У отца вид человека попавшего в
чрезвычайно глупое положение, но в силу юмористического склада характера
совершенно не пытающегося выкарабкаться из него. "Ну – влип, ну так что
теперь?". Дочь сияет откровенным и торжествующим ехидством, царственным,
конечно, как и все в ней царственно. Я – весь в броне из адаманта и слоновой
кости. Первая преодолевать неловкость и смущение храбро бросилась мать.
Она так усердно ухаживала за мной за столом, так старательно пододвигала ко
мне всевозможные лакомства, что у дочери удивленно приподнялись брови, а
отец во всю и от души потешался над самим собой.
После обеда он, не желая продлевать пытку, взял меня под руку и
бесцеремонно увел от женщин.
– Садитесь. Я, с вашего позволения, закурю, вам не предлагаю – знаю, что
вы не курите и очень скупо пьете, что у вас есть средства и что вы к ним
равнодушны.
Я посмотрел на него.
– Я все о вас знаю, – серьезно ответил он. – Буду откровенен – заплатил за
 102

эти знания хорошие деньги. Дочь у нас – единственный ребенок, вся наша
жизнь – в ней. В подобных семьях чадо, обычно, крайне несносно и наша
достаточно несносна – все будет так, как хочется ей. Но в данном случае... надо
было разобраться, не пора ли первый раз и власть употребить Жена кипела от
негодования, я... я уже сказал, что я сделал.
Он вдруг всплеснул руками:
– Послушайте, но нельзя же, невежливо! быть таким физическим и
духовным совершенством! Жена ахнула, как увидела вас! Кто ваши предки?
– Мать моей бабушки – украинка, отец – венгерский цыган. Говорят, он
был неплохой скрипач-самоучка. Оба имели семьи, но... Никого я так не любил,
как мою старшую маму! Она почти не расставалась со мной, мы были похожи,
как две капли воды, меня постоянно принимали за ее сына.
– Вам не трудно было жить с вашей... с вашими достоинствами? Люди
завистливы. Впрочем – простите. Есть в вас что-то неулыбающееся.
Чтобы затушевать неловкость, он придвинул к середине стола трехтомник,
мою капитальную монографию.
– Я далек от искусства, но прочитал это. Не представляю, как такое можно
написать... Хотя сам умею и постоянно работаю очень много! Вы фанатик, я
уважаю фанатиков – они сделали мир. Фанатики дела, не веры. Дочка наша,
видимо, вашей породы. Не понимаю – богатая, красивая, избалованная, весь
мир перед ней – в конфетной обертке. Так нет – с детства корпит над своим
роялем, как простая мужичка ради куска хлеба.
С минуту он молчал, думая свое.
– Рад, что с вами познакомился. Жена от вас – без ума, дочь... ну, не знаю.
Я вас сдам в их распоряжение, им же не терпится похвастать домом, садом,
роялем!..
...Подходят, Генерал и Лейтенант. Ноги мои онемели, в глазах туман.
– Раз уж случилось то, что случилось... Возможно, вы и правы. Пусть
искусство вашего Скрипача гремит в душах людей, может... исчезнут, наконец,
такие вот экземпляры.
Он зло сузил глаза: мой недочеловечек, уже в подпитии, куда-то тащил
свою самку, та упиралась для вида и блаженно постанывала. Каким
презрительным, торжествующим взглядом облил он меня! Все в нем вопияло:
"Я живу!!!".
Глаза Лейтенанта быстро перепрыгивали с моего лица на его.
– Тициан, "Динарий Кесаря", – прошептал он.
Генерал пожал мне руку:
– Всего вам хорошего и почаще улыбайтесь.
...Уже вечереет. Мой автомобиль бешено мчится за город, к ней. Изящные
решетчатые воротца, но пройти их без пароля невозможно. Я подхожу и шепчу:
"Ева!". Это она придумала. Бегу к одинокому яркому окну, створки раскрыты, с
нечеловеческой страстью звучит рояль. Уж не душа ли Скрипача вселилась в
него?
 103

– Ева! Ева!
Она бежит к окну, глаза заплаканы. На ней широкое одеяние, вроде
кимоно, скромное декольте, широкие рукава. Нас разделяет подоконник.
Встретились руки.
– Я люблю тебя!
Она молча кивает.
– Люблю! Мы обвенчаемся в маленькой церкви! В церкви Святого
Николая!
Она кивает. Широкие, свободные рукава. Я сжимаю ее горячие плечи.
– Я не знала, что ты рисковал свободой!.. Ты это не из-за меня сделал?..
Нет?..
– Нет! Конечно нет! Забудь.
Губы мои прижались к ее ароматной груди.
– Я хочу увидеть наших детей!..
– Мы их окрестим там же, в церкви Святого Николая!..

ОБЛАКА ДЕТСТВА

На обратном пути, там, где высокая дорога, я немного прошел пешком.

Автомобиль тихо и словно обиженно следовал за мной.
Огромный, темно-оранжевый шар солнца висел над неподвижной каймой
чахлого леса, ближе поблескивали багровым цветом старицы умершей реки.
Узкие полоски пестрых облаков неправильно расчерчивали небо, одна полоска,
тонкая, как игла, прокалывала угасающий диск светила.
Слезы скатывались с ресниц: вдруг увиделся иконостас и маленький
мальчик около стройной черноволосой женщины, вдруг увиделся таинственный
свет разноцветных стекол. А за уходящим солнцем, за густеющим свинцом
узких полосок облаков, вдруг, незримым белым облаком, увиделся Сын
Человеческий, простой сын простой матери; это его великое Слово хоть и не
избавило нас от первобытного зверства, все же заставило это зверство осознать.
Быть может, первый эскиз Человека Нового возник после сказанных Им
всего двух слов: "Не убий".
Мир вам, облака моего детства!
 104

Марине Ченцовой

РАБ И ВИКИНГ
Кто между нами двумя судьбой
обречен на погибель, тот да
погибнет!
Гомер.

Р абы шли, вернее – тащились, серым дрожащим стадом; одни тупо,

другие с испугом озирались на бесконечные желтые ободранные бока
бараков, на конвой автоматчиков, на тугие струны колючей проволоки –
чудовищную арфу, где колками служили блестящие голубые изоляторы.
Иногда чей-нибудь белый от ужаса взгляд останавливался на трубе крематория
– на черном подвенечном шлейфе смерти.
Те, что называли себя викингами, стояли по другую сторону колючей
проволоки и незлобиво глумились над пленными: они истово верили, что чем
скорее мир избавится от этой бледной, копошащейся падали, тем будет лучше
для мира. А злобы – злобы они не испытывали. Ненавидеть можно только
подобного себе.
И все-таки... Все-таки сегодня было что-то не так, как всегда. Страшно
сказать – в душах викингов пульсировала глухая, тщательно скрываемая злоба.
Это раньше ее не было, да, именно раньше, а не сейчас. Что явилось причиной
этому странному, скажем больше – непозволительному чувству? Грохот литавр
и еще каких–то колотушек, который вот уже неделю сыпался на головы
викингов из металлических глоток репродукторов? Шум и гам этот валил по
поводу... По поводу?.. Надо бы поудачнее выразиться, но не получается.
Дробный барабанный треск сыпался по поводу дивизии "Лезвие бритвы",
находящейся на самом острие Восточной Дуги. Все бы ничего, но галдеж был
какой-то беспредметный, как бы тарарам ради тарарама, как бы тарарам в себе.
А вот полгода назад дунули, было, в фанфары, так весь личный состав
блистательной дивизии вежливо и твердо воспротивился: заслужим – тогда и
дуйте. Нельзя же, в самом деле, ставить в заслугу десятку викингов то, что они
смели и рассеяли несколько тысячных толп неорганизованных рабов!
Сейчас "Лезвие бритвы", очевидно, обрело свои истинные заслуги, но о
них радио пока не сообщало, но вот-вот должно было сообщить. А пока
полагалось предаваться всеобщему ликованию. Предавались ликованию ночью
 105

и во внеслужебное время. Сегодня, например, сам начальник концлагеря забрел

к офицерам в три часа ночи с полной до краев рюмкой спирта и включил во
весь ор репродуктор, приглушенный видимо вследствие того, что господа
служивые несколько утомились от непрерывного ликования и отдыхали в
беспробудном... скажем так – веселье.
Но вернемся к проволоке, к колючей, на изоляторах. Толпа рабов вдруг
тихо охнула и сжалась: один из толпы, невысокий и седоватый, вырвался из
аморфной колонны и, раскинув руки, распял себя на колючей проволоке.
Бледный его лоб и желтые худые ладони окрасились скупой кровью. Раб
надеялся на мгновенную смерть, но, очевидно, радиотрансляция ликования по
поводу "Лезвия бритвы" требовала много электроэнергии и колючая проволока
оказалась в этот момент обесточенной. А может... она и не была никогда под
током?.. Раб растерялся и в смятении даже не отпрянул назад от острых жал
проволоки, хотя лицо его жалко искривилось от боли и разочарования.
Автоматчик уже подбегал и заносил приклад, чтобы размозжить череп беглецу,
возжелавшему легкой смерти, но властный окрик остановил его. Один из
офицеров бесшумной легкой походкой пошел к рабу, висевшему по другую
сторону обманувшей его проволоки.
Офицер остановился против раба, вынул пистолет и обернулся к
сослуживцам.
– Никто не хочет пари?
В ответ – вежливый смешок, никто не хотел терять деньги. Викинг стрелял
навскидку и всаживал пулю точно между глаз пленного, почти никогда не
ошибаясь.
– Стреляй! – офицеры сгрудились за спиной викинга и жадно уставились в
переносицу раба. Не так часто можно полюбоваться виртуозным выстрелом.
Викинг на мгновение закрыл глаза, глубоко вздохнул, предельно
расслабил тело. Пистолет еле держался в его, словно безжизненной руке.
Встретил взгляд жертвы.
– Стреляй!
Викинг медлил.
– Стреляй!
Артистическую душу викинга что-то смутило. Он не приказывал рабу
стать в наиболее удобном ракурсе, а тот уже изготовился: он явно понимал
язык викингов. И лоб жертвы не покрылся потом в ожидании выстрела, и
челюсть не тряслась. Не случилось и самого интересного, когда жертва
изображает фальшивое пренебрежение к смерти, а опытный взгляд замечает эту
фальшь. Тогда забава продлевалась, делалось несколько роскошных выстрелов,
пули поглаживали волосы или пощипывали краешки ушей. Пленника,
доводили до исступления, тогда и ставилась точка.
А этот ожидал выстрела. Можно было бы сказать – пребывал в блаженном
ожидании, если бы слово "блаженный" было уместно перед стеной крематория.
– Стреляй же!
 106

Но викинг не мог стрелять. Не мог угодить рабу. Вся его душа восставала.
– Стреляй!
– Я не буду стрелять, – сквозь зубы процедил он, – а этот… пусть идет в
газовую камеру.
Раб стоял всего в нескольких шагах и викинг заметил по движению сухих
губ, что он собирает скупую слюну, чтобы плюнуть.
– Не делайте этого, – на языке раба быстро сказал викинг. – Не надейтесь,
что я вас пристрелю на месте. Вы будете умирать много дней, умирать
страшно, врачи не дадут вам уйти от меня, пока я того не захочу.
Безукоризненное произношение, безукоризненная вежливость,
безукоризненная ясность изложения. Испуганный раб проглотил слюну.
– И чем лучше электрический ток газовой камеры? – викинг в досаде
прятал пистолет.
– Смерть и рождение – акты индивидуальные. Коллективная смерть, как
коллективное совокупление, – мерзость, оскорбление души.
Раб отвечал на языке викингов. На чистейшем. Изощрённо чистейшем.
– Вот как? – надменно изумился викинг. – А на линии огня, на передовой,
смерть разве не коллективная?
– Нет. Линия огня – это базар. Каждый стремится свою жизнь продать
подороже, а жизнь врага купить подешевле. Сделка сугубо индивидуальная.
– Ну, из вас-то коммерсант никудышный.
– И вовсе нет. Триста процентов на свой капитал я нажил.
– Вы убили... трех наших солдат?
– Трех. Я тоже неплохо стреляю.
– Я все же думаю, что вы штабная крыса. Переводчик? Или разведчик и
вас взяли на нашей территории?
– На вашей?
– На завоеванной нами. Значит – на нашей.
– Я рядовой. Попал в плен на Восточной Дуге. Дрались с дивизией "Лезвие
бритвы". Крепкие, сволочи.
– Моя дивизия... – в тоске пробормотал викинг. Он даже пропустил мимо
ушей "крепких сволочей". В пику пленнику он объяснялся на языке рабов, так
они и разговаривали на разных языках. – Но... Вы – рядовой? Откуда у рядового
такое звание языка? Что-то не верится…
– Я преподаватель. Преподаватель вашего языка и вашей литературы.
Великого языка, великой литературы.
– Лесть вам не поможет.
– Лесть?!! – забывшись вскричал раб, но тут же опомнился и сжался.
– Вас понял. Язык – великий, а мы – бандиты.
Раб молчал.
– Смерть коллективная, смерть индивидуальная... Сдается, что все это
россказни. А?
– Долго объяснять. Вы бы пристрелили меня.
 107

– Успеется.
Викинг задумался. Офицеры, зевая от скуки и пьяной ночи, разошлись,
колонна рабов скрылась, лишь автоматчик переминался за спиной раба,
очевидно ожидая, когда прикажут убить его или увести.
– На Восточной Дуге? Как там идут дела?
– Чьи? – равнодушно спросил раб, а викинг почему–то не стал уточнять –
чьи.
– Говорите, рядовой? Преподаватель?
– Преподаватель. "Кому я пел когда-то, вдохновенный, Тем песнь моя –
увы! – уж больше не слышна...".
– Что это за дуристика? Кто сочинил?
– "Не знаю, что стало со мной, Печалью душа смущена, Мне все не дает
покою Старинная сказка одна".
– Прекратите молоть чепуху. Вот вы сказали "долго объяснять". А я бы
хотел выслушать.
Раб на глазах желтел от страха.
– Боитесь? Чего? Смерти все равно не избежать, а днём раньше, днём
позже... Отведи его в мою канцелярию.
Пленного била крупная дрожь.
– Так вы действительно рядовой? Да, я уже спрашивал. Послушайте, я вам
обещаю действительно легкую смерть, даже сладкую смерть. Как это
называется?
– Эвтаназия
– Сильную дозу снотворного? Уснете и не проснетесь.
– За что такая милость?
– А вы мне расскажете, зачем так торопились умереть.
Раб недоверчиво молчал.
– Слово офицера. Примете душ, пообедаете. Хотите ветчины и кофе со
сгущенным молоком?
Скулы раба свело судорогой.
– Вы давно голодаете? Давно в плену?
– Неделя...
– Семь дней баланды. Но ничего. Только без эксцессов. Не бросайтесь ни
на проволоку, ни на автоматы охраны. Идет? Слово офицера, сказал же.
Раб мучительно трудно кивнул.
У кирпичного трехэтажного здания викинг приказал автоматчику отвести
пленного в котельную, а денщику велел принести свой старый халат. Через час,
не веря своим глазам, не веря волшебному ощущению чистоты тела, пленник
робко взял с края тарелки прозрачный ломтик ветчины и крошечный кусочек
хлеба.
– Ешьте, ешьте! – великодушно подвинул к нему мясо викинг. – Вся
тарелочка ваша. Не получите снотворного, пока все не съедите. Откуда вы так
хорошо знаете наш язык? Ах, да, вы преподаватель. Ешьте, ешьте, все ешьте.
 108

Раб понемногу приходил в себя и, как это ни было противно его душе,
проникался некоторой благодарностью к жестокому палачу.
– Ведь мое место не здесь, в этой зловонной дыре, у трубы крематория, в
компании мерзавцев, спасающих в тылу шкуры, мое место там, на Восточной
Дуге, в моей, в моей! дивизии! Весь наш офицерский выпуск сражается в ее
рядах, один я...
Раб хотел было сообщить, что от "Лезвия бритвы" остались в основном
одни зазубрины, но побоялся.
– За что же вас... наказали? Такого блестящего офицера?
– Не сдал последнего экзамена.
– Философию? Химию?
– Никогда не занимался подобной чепухой. Нет. За год до выпуска нашему
курсу выдали по щенку овчарки. Мы их растили, холили, дрессировали, они
жили с нами в комнатах. Собака должна была любить своего хозяина. Бить их
не разрешалось. А на экзамене каждый из нас должен был приласкать своего
пса и задушить куском веревки. Я не смог. Бросил веревку и убежал.
Раб перестал жевать.
– Да. Возникли сомнения, истинный ли я викинг. А в победном параде в
вашей столице могли участвовать только истинные викинги! Меня засунули в
эту дыру. Шесть месяцев я расстреливаю, режу, пытаю вашего брата, подаю
рапорты, прилагаю фотографии – все впустую. Я недостоин служить в славной
дивизии.
Викинг скрипнул зубами. Раб потупился и взял еще кусачек ветчины.
– Ладно, что теперь? Я не теряю надежды, но как тяжело прозябать в этой
помойке, когда твои товарищи вершат великие дела! Так что вы там? Смерть
индивидуальная, смерть коллективная...
– Если вам действительно интересно...
– Да, да.
– Человек... понимаете... речь идет о двойственной сущности человека.
Некоторые считают, что поскольку он имеет разум, то его... как бы это...
звериная сущность либо вовсе отменена, но это мнение безнадежных
романтиков! либо представляет собой атавизм, нечто вроде, отвратительного
чуда...
Раб замолчал, руки у него дрогнули.
– Продолжайте. Пока никакой связи с колючей проволокой я не
улавливаю.
Раб вроде как всхлипнул и схватил еще один кусочек мяса.
– Простите... Но разум, душа, духовность, божественная позолота даны
человеку не вместо его животной ипостаси, они ему даны сверх! А звериная
наша суть... Нет, ее невозможно уничтожить, вытравить, но над нею можно
властвовать. И чем сильнее в человеке эта власть, тем ближе он к
божественному свету.
Викинг несколько даже добродушно развел руками, показывая, что все
 109

еще ничего не понимает.

– Экстремальная ситуация... Понимаете? Ужас в экстремальной ситуации.
Горнило страданий, голода, отвращения способны сжечь позолоту и человек
помимо воли и желания остается только зверем, наихудшим из зверей.
Раб взглянул на викинга.
– Дальше, – бесстрастно сказал тот.
– Был человек, в котором дух и воля окончательно победили зверя, и эта
победа была разительна – он заслужил имя Сына Божия. Это Иисус Христос.
"...лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ
погиб". И он погиб за своих соплеменников, принял страшные муки. Жертва
его была бы напрасной, превратись он на кресте в воющее животное,
изрыгающее хулу или молящее униженно о пощаде. Он знал – этого не будет,
потому и послал несчастного Иуду выдать его, потому и пошел на казнь.
– Ваши вожди не гладят по головке за такие проповеди, – холодно
усмехнулся викинг.
– Да, не гладят. Но ведь мне теперь уже ничего не грозит? – почти с
детской интонацией спросил раб.
– Конечно, – важно подтвердил викинг, – но я так и не понял, какое
отношение имеет занудная проповедь к газовой камере.
– Газовая камера... – заторопился раб, – как бы сформулировать... Вот так:
гениальность не знает резонанса, она абсолютно индивидуальна, но животная
основа людей – одна и та же, поэтому чем больше толпа – тем сильнее
резонанс, тем чудовищней амплитуда колебаний. А я... я не знаю границ, до
которых простирается божественная позолота, мне дарованная. Я не смерти
боюсь, то есть, боюсь, конечно, но больше боюсь увидеть, как бьет из меня
фонтан черного зверства, я боюсь, что буду кусаться и выдавливать глаза
такому же несчастному, как сам, что буду из трупов и живых тел товарищей
громоздить пирамиду, чтобы дотянуться до вентиляционного отверстия,
которое в итоге окажется заткнутым. Он – и в газовой камере умер бы молча,
но я – я не дерзаю надеяться быть равным Ему...
Минуты на полторы наступило молчание. Раб терзался чувством, что
разочаровал собеседника, чуть ли не обманул, болтая о вещах, по-видимому,
глубоко ему безразличных. И в самом деле:
– Одним словом – вы желали бы умереть человеком, а не животным. Но
что лично для вас меняют эти последние мгновения жизни? Так и эдак – все
смерть. Никто не узнает, умерли вы с поднятой головой или стоя на
четвереньках.
– Один человек, которого наши вож... которого многие не очень любят,
говорил: "если Бога нет – то все позволено". Я – атеист, убежденный, но, как
сейчас думаю, атеист разумом. Но душа... Видимо, она считает себя
бессмертной, а значит – не все равно – на четвереньках. Я не знаю. Почему-то и
разум считает – не все равно, хотя и знает – все равно. Не знаю. Мне самому
плохо понятно.
 110

– Интеллигентская дребедень.
Раб опустил голову.
– Но ведь вы же не убили собаку...
Викинг встал.
– Вы странный человек. Ваш язык... Вы говорите лучше меня, а я
образованный. Неужели просто преподаватель? Хорошо, хорошо. Вы
побледнели! Позови доктора.
Денщик вышел из кабинета.
Раб и викинг молчали. Раб старался не глядеть на последний оставшийся
ломтик ветчины, викинг задумался.
– Доедайте, – спохватился он, – только полчашки кофе оставьте,
снотворное запить. В моей власти сохранить вам жизнь...
– Я этого не прошу.
–... но я совершенно убежден, что ваша раса не имеет права на
существование. Она должна исчезнуть и она исчезнет. Слабые уступают место
сильным. Зачем вам жить? Не обессудьте.
Вошел врач, мельком взглянул на пленного. Раба прошиб ледяной пот.
Жестокость викинга ужасала, но это была жестокость теплокровного зверя,
млекопитающая жестокость, жестокость врача даже не равнялась жестокости
анаконды или гадюки – сонная жестокость белёсой арктической рыбы,
равнодушно глотающей собственных мальков.
Врач протянул викингу четыре облатки из папиросной бумаги с белым
порошком.
– Ему и одной хватит, – скосился он на раба.
– Ничего, для верности! – улыбнулся викинг. – Прошу вас!
Раб быстро проглотил яд и запил его кофе.
– Перед смертью... как патриот... я должен был бы послать вам проклятье...
но... но я все же благодарю вас. Да, благодарю...
Викинг и врач не отвечали и не сводили взгляда с лица пленника. У того
уже затуманились глаза.
– Эвтаназия... Благодарю... буду падать – могу разбить чашечки для кофе...
чашечки... не разбить бы...
Раб не упал, а как-то осторожно сполз на пол и неподвижно вытянулся у
ножки стола. Викинг и врач молчали. Потом викинг спросил:
– Когда он придет в себя?
– Минут через сорок.
– Дежурные!
В дверях возникли два костолома.
– В подвал его.
Палачи поволокли тело раба, викинг и врач шли следом.
– Привинтите его.
Бездыханное тело распяли на горизонтальной платформе: под ступни ног
укрепили упоры, а лоб, запястья, поясницу и лодыжки приковали стальными
 111

скобами. Заработала лебёдка, платформа встала вертикально.

Раб, однако же, долго не приходил в сознание и потерявшие терпение
викинг и врач поднялись из подвала на голый каменный двор тюрьмы. Прошло
около трех часов, пока дежурный не доложил:
– Очнулся.
Раб исступленно бился на своем кресте.
– Вы!.. Вы!.. Давали слово офицера!..
– Я – давал. Да ты-то кто такой? Перед кем я его держать должен?
Пленник обмяк.
– На войне, как на войне. Все способы хороши. Только идиоты и
интеллигенты бесхребетные верят слову врага. Послушай, философ, ты такой
же рядовой, как я... этот... как его... Иисус. Не боишься ты смерти, не боишься
пыток, а боишься кое-чего выболтать под пыткой. Уважаю хитрость даже у
врага, но только я тебя перехитрил. На этом стенде ты умрешь только тогда,
когда я захочу этого. Мой врач не даст умереть. Не один фонтан черного
зверства забьет из тебя: забьют родники, ключи, ручьи, реки! Потоки черного
зверства! И ты все скажешь. Можешь не терзаться и не винить себя в
предательстве – нет человека, который бы выдержал мои, мои пытки. Газовая
камера? Тьфу! Это курорт!
Раб завыл от ужаса и вновь заизвивался в своих оковах, но скоро выдохся.
– Я все скажу, все, только не мучьте меня... Я боюсь боли!
– Вот и хорошо. Говорите. А я слушаю и записываю.
– Сейчас... сейчас... Дайте мне пятнадцать минут!
– Как это?
– Оставьте меня в одиночестве на пятнадцать минут. Я все скажу! Все!
Викинг подозрительно глянул на крепления, затем на дежурных
костоломов.
– Носорог не вырвется! – вытянулись те во фрунт. Глянул на врача. Тот
пожал плечами:
– А что он сможет? Укусить себя за язык? Ему же хуже будет.
– Ладно. А вообще-то – все это глупости. Но просто интересно, что вы еще
можете придумать! Полдня я выполняю ваши капризы, выполню и этот. Но
такая редкостная птица должна снести мне золотое яйцо. Я еще повоюю в рядах
"Лезвия бритвы"!
Но когда через пятнадцать минут они вернулись в камеру, раб оказался
мертв.
Викинг зарычал, врач позабыл свою натужную холодность и растерянно
возился у трупа: осматривал грудь, заглядывал в уши, поднимал веки.
–Асфиксия! Примитивное удушье. Кровоизлияние в глазном яблоке, в
ушной раковине – кровь...
– Удушье?! Кто?!
И хотя врач и два палача не отлучались от викинга ни на шаг, они
 112

съежились под его яростным взглядом. Но мысли викинга хлестнули в другую

сторону:
– Ход! Потайной ход! Кто задушил?! Искать!!
Костоломы разинули рты и не двинулись с места: чудовищная
бессмысленность приказа была налицо. Но викинг уже сам опомнился.
– Бросьте. Чушь. Откуда удушье? Руки прикованы, голова прикована!
– Э... версия... он... перестал дышать!!
Брякнув подобную глупость, врач прижал к губам кулак и даже
попятился.
– Я не врач, но и я знаю, что это невозможно.
– Невозможно. Но... удушье налицо!
– Ах, дьявол, ушел! Такая рыба ушла! У него язык чище и богаче моего!
Хоть бы тень акцента! Хоть бы тень тени! Доктор, проверьте еще, проверьте
тщательно!
– Могу. Но только я повидал удушенных. Не считая сотен тех, кого сам
удушил.
– А не могло ваше лекарство...
– Три дозы зубного порошка и мышиная доза снотворного?! Я его глотаю
на ночь горстями, и хоть бы раз затруднился чихнуть.
– У него могла быть повышенная восприимчивость.
– Он бы тогда не пришел в себя. Но я проверю.
Врач и призванные на помощь двое его коллег возились несколько часов,
раздобыли даже спектрограф. Первичный диагноз подтвердился однозначно:
асфиксия. Организм, хотя и ослабленный, оказался практически здоров и
смерть наступила в результате того, что жертва с а м а п е р е с т а л а
д ы ш а т ь… Нонсенс, но другого объяснения не было.
Викинг взбесился. Три дня он пытал, жег живьем, убивал пленных, а на
четвертый вызвал доктора.
– Будете меня спасать.
– Не понял.
– Я сяду в это кресло, вы – сюда. Я прекращаю дышать. Когда наступит
асфиксия, вы мне сделаете искусственное дыхание. Кислородную подушку. Что
еще? Не мне вас учить. Или вы разучились людей спасать, можете только
убивать?
Врач-убийца промолчал. Принес кислородную подушку, наполнил
несколько шприцев.
Не только драматического, но простого репортажного описания
нескольких попыток самоудушения викинга не последует! К этому у него
обнаружилась полная неспособность. Он начинал шумно и жадно дышать
после двадцати-тридцати секунд задержки. Становилось просто смешно, врач
жевал губами и смотрел в пол. Наконец, желая сгладить неловкость и
предоставить викингу достойный выход, сказал:
– Ничего не выйдет. Между вами и тем... сморчком существенная разница.
 113

Он знал, что его ожидает мучительная смерть, пытка, а вы знаете, что вас
приведут в чувство и напоят горячим молоком. Психологический фактор.
Иногда он играет решающую роль.
– Психологический фактор? Психологический фактор... – викинг
задумался.
Вечером горе-доктор пожалел о своих неосторожных словах. Викинг
поставил в газовую камеру телефон и вызвал адъютанта, двух палачей и
доктора.
– Письменный приказ. Мой. Лично каждому. Для снятия ответственности.
Гербовая бумага, печать, подпись. Прочтите.
"Приказываю в девятнадцать ноль-ноль замкнуть снаружи двери камеры.
Если в течение часа не последует по телефону моей личной команды "отбой",
то ровно в двадцать ноль-ноль впустить в камеру газ, а в двадцать пятнадцать
дегазировать камеру и открыть дверь".
– Я не хочу! – завизжал доктор. – Я не желаю погибать из-за ваших...
дурацких прихотей!
– Вам ничего не грозит, – огрызнулся викинг. – Вот ваш противогаз. А я ни
за что не дам "отбой", пока не потеряю сознания и не буду вами приведен в
чувство. Теперь шансы равны.
Врачу хотелось сказать, что и на сей раз шансы не равны, ибо у викинга в
любом случае оставалась возможность в последнюю минуту пойти на
попятную, а у раба даже теоретически не имелось никаких возможностей, но он
промолчал из боязни, что сошедшее с ума начальство придумает еще что-
нибудь похуже. "Пусть подыхает, идиот", – думал врач, проверяя противогаз.
– Приступаем.
Адъютант и палачи молча, с разинутыми ртами и вытаращенными глазами
покинули камеру. Щелкнули задвижки.
– Русская рулетка безопаснее! – скривил губы врач. Руками он бережно
прижимал к животу противогаз.
Викинг не ответил. Плотно сжал губы, зажмурился, откинул голову и
вцепился в подлокотники кресла. Измученное лицо покрылось горошинами
пота.
– Сорвалось...
Девятнадцать десять.
– Сорвалось...
Девятнадцать пятнадцать.
– Еще раз...
Девятнадцать двадцать.
– Еще попытка...
В девятнадцать тридцать врач не выдержал:
– Дайте отбой! Бросьте дурацкие, игры! Мы не можем давать команды
подсознанию! Это невозможно!
– Он – мог?! А я – не могу?! Не отвлекайте. Мы теряем время.
 114

Девятнадцать пятьдесят. Трясущийся доктор собрался натянуть

противогаз, но вдруг окаменел от ужаса. Понял, что погиб.
– Дайте отбой!!! – завизжал он. – Десять минут! Даже если сейчас удастся,
я могу не успеть привести вас в чувство! Дайте отбой!!!
– Молчать. Я должен умереть. Какая-то гнида...
Двадцать ноль-ноль.
– А?!!
Послышалось тихое шипение газа.
– А!!!
Врач быстро натягивал противогаз. "Может, это не придет ему в голову...
может, это не придет ему в голову...". А викинг переводил безумный взгляд с
него на черную шипящую дыру в стене. "Может, это не придет ему в голову...".
Пришло.
– Противогаз... Отдай!!! Р-р-р-р!..
Викинг вскочил и прыгнул к доктору. Тот засопротивлялся было, но
викинг легонько ткнул его в солнечное сплетение и сорвал противогаз с
мгновенно одрябшего тела.
– По... по... подлец... – всхлипывал обреченный, глядя на страшный
резиновый хобот противогаза. – Подлец!
Шатаясь, подошел к дыре и резко хватил ртом газу. И вдруг захохотал:
– Кислород! Это чистейший кислород! Ха-ха!
Викинг слишком хорошо знал действие отравляющего газа, чтобы не
поверить врачу, и сорвал с головы противогаз.
– Кислород! Ха-ха! Впрочем, кислородом тоже можно отравиться. Но если
служивые догадались пустить кислород, то догадаются пустить его... в
смертельной дозе! Ха-ха-ха-ха!!!
Викинг в бешенстве ударил в дверь.
– Ха-ха! Приказ! Через пятнадцать минут камеру дегазируют и только
тогда откроют!
Да, пятнадцать минут унизительного ожидания. Тихо шипела дыра в стене
– количество газа подавалось с явным расчетом не сжечь узникам легкие.
Точно в двадцать пятнадцать – идиотизм "дегазации", доктор не гоготал
исключительно из страха быть избитым или даже убитым, потерявшим
человеческий облик викингом. Когда открылась дверь, он опрометью бросился
вон, хотя его и корчило от боли в солнечном сплетении.
Перед викингом почтительно вытянулись фигуры адъютанта и двух
палачей.
– Разрешите доложить! Приказ выполнен!
– Выполнен?!!
– В точности. В приказе не было указано, какой именно газ пустить в
камеру. В наличии имелись баллоны с четырьмя отравляющими газами, баллон
углекислого газа, два баллона ацетилена и пять баллонов кислорода. Мы
пустили кислород.
 115

– Мерзавцы! Какой газ указывает применять инструкция?!

– Отравляющий.
– А вы?!
– Простите, инструкция указывает применение отравляющих веществ по
отношению к пленным и врагам отечества, но в инструкции ничего не указано
на предмет присутствия в камере преданных родине офицеров!
Трагедия завершилась чудовищным фарсом. Доктор, чувствуя себя в
безопасности, в смехе заходился до истерики.
– Молодцы, служивые! Заходите, выдам по литру спирта на нос!
– Рады стараться, господин доктор!
Ночь викинг не спал, а утром решительно направился в резиденцию
командующего. Приняли его неожиданно быстро.
– Вот это оперативность! Десять минут назад отправил вам повестку
явиться, а вы уже здесь!
– Простите, я не получил повестки, я пришел сам.
– Отлично. Вы неоднократно подавали рапорты о переводе вас в нашу
славную дивизию "Лезвие бритвы".
– И сейчас прошу об этом.
– Да. Да. "Лезвие бритвы"... В целях упорядочения линий фронтов
верховное командование несколько... э... спрямило Восточную Дугу. Дельные
офицеры очень нужны на фронте, а вы блестящий офицер. А сейчас особенно...
Но почему – сейчас? Не поймите меня превратно. Дельные офицеры нужны
всегда. Всегда и везде. Вот приказ. Выезжайте немедленно. В район Восточной
Дуги. Возглавите... э, гм... будете сражаться в рядах нашей прославленной
дивизии.
Викинг катил на Восток и знал: дивизия "Лезвие бритвы" уничтожена,
война проиграна. Потому что жалкий, полумертвый раб победил его –
мощного, здорового, гордого викинга.
Ибо не силою крепок человек, но духом.
 116

НОВЕЛЛЫ.................................................................................................................................1

НОКТЮРН............................................................................................................................................4

РЕФЕРЕНДУМ..................................................................................................................................11

ИУДИНЫ АПОСТОЛЫ...................................................................................................................22

МАВЗОЛЕЙ ГЕРОСТРАТА.............................................................................................................36

ЮЛИЯ..................................................................................................................................................50

ВИШНЯ..............................................................................................................................................62

СУД......................................................................................................................................................70

ДОНАТ ДОНАТОВИЧ.....................................................................................................................77

СКРИПКА С НЕМЕЗИДЫ...............................................................................................................87

РАБ И ВИКИНГ...............................................................................................................................103