Аба Канский

РОМАНТИКА

© Аба Канский, 2002.

© Общество интеллектуальной собственности, 2002.

1983 – 1989 г.
 1

© Аба Канский, 2002.

© Общество интеллектуальной
собственности, 2002.
2
 3

Марине Ченцовой
любимой ученице и
названой дочери,
посвящаю «Романтику».

Автор

0, не верьте этому Невскому проспекту.

Я всегда закутываюсь покрепче плащом
своим, когда иду по нем, и стараюсь вовсе не
глядеть на встречающиеся предметы. Все
обман всё мечта, все не то, чем кажется.

Н. В. Гоголь

часть первая

Г0Р0Д СУДЬБЫ

Глава 1
У
каждого есть свой Город Судьбы, город, где жизнь человека переламывается,
где он обретает место под солнцем, либо встречает любовь, или наоборот –
теряет их. У некоторых есть и не один город судьбы, но это у людей
беспокойных, странников, людей с каплей Агасферовой крови в жилах. Для них
каждый город – яркий маяк в море странствий.
Для Олега Колесникова Энск дважды явился судьбой. Первый раз – почти
полжизни назад. Ему исполнилось четырнадцать, и он приехал поступать в
музыкальное училище. Играл он на скрипке, играл так же легко и свободно, как
дышал. Еще легче, может быть. "Музыкант милостью божией!" – изрек
директор училища, послушав юного скрипача, и пошел предупредить тэт-а-тэт
педагогов-экзаменаторов, чтоб не засыпали ненароком на деепричастии или
хроматической гамме наивного абитуриента в провинциальной белой курточке
и широких, старательно наглаженных брюках. Педагога по русскому языку
 4

можно было и не беспокоить: Олег не знал ни одного правила из школьного

курса синтаксиса и морфологии, но, уличенный в этом, вынул из портфеля
записную книжку со своими стихами и сунул её экзаменатору.

Будь я волной –
Я бы синие бездны морей, океанов прошел
И разбился бы тысячью брызг об утес громовой,
Будь я волной.

Будь я цветком –
Я. бы утром туманным на краткое время расцвел.
И к полудню увял и засох, не грустя ни о ком,
Будь я цветком.

Будь я звездой –
Не светил бы с небес, не смотрелся бы в зеркало рек,
Я б упал, прочертив горизонт золотою чертой,
Будь я звездой.

Но я – человек.

– Утес громовой! Утро туманное! – бормотал восхищенный педагог,

нацеливаясь вывести четверку. – Молодой человек знает, у кого сдирать!
Лермонтов, Тургенев...
– Байрон! – с обидой добавил абитуриент. Литератор на секунду
окаменел и выправил жирную пятерку.
На теории музыки пришлось похужее. Олег с тоской глядел на очкастую
кобру в удручающе темном костюме. Волосы кобра туго стягивала к затылку и
собирала в чопорный узел, звали кобру Ириной Венедиктовной. Впрочем, какая
она кобра: ростиком меньше Олега (он парень рослый) – просто противная
занудная девчонка, даром, что в этом же году закончила консерваторию и
приехала в Энское училище на работу – принимать у Олешки экзамены. Они
раздражали друг друга: она обозвала его самонадеянным мальчиком, а он
посчитал ее теоретиком, вспомнил своих горе-педагогов по сольфеджио,
вытыкивающих одним пальцем номера, и в сердцах пообещал научить ее
играть на фортепиано. Откуда ему было знать, что перед ним лучшая пианистка
города, что по общему фортепиано он попадет к ней в класс!
То было полжизни назад, а сейчас он снова в Энске и медленно бредет по
обледенелому тротуару навстречу злому ноябрьскому ветру. Часто ходил он по
этому тротуару тогда, на счастливой заре музыкантской жизни, а пять лет
назад... Пять лет назад Энск другой раз явился судьбой и подвел пеструю яркую
линию под горестными неуютными страницами жизни. Пять лет назад он всего
лишь одним теплым вечером прошел здесь, под этим окном. Вот оно. За ним
 5

жила Ирина, маленькая женщина-девочка, "ангел клавиш". Ее так называл

какой-то не в меру восторженный поклонник. Не Олег. Олег называл ее коброй.
"Кобра... Целый год дразнил... Батюшки! – ужаснулся он. – Ведь ей сейчас
под сорок! Не может того быть...". Олег улыбался вглубь себя, и прохожие
опасливо обходили забывшегося мужчину. "Как она сердилась: чертовы
циркачи – опять кувыркались, не давали заниматься!". "Циркачи". "Да, да, да,
да... Дворец культуры имени Первого Мая. А где же он, тот дворец?".
Жестокая ноябрьская стужа отвлекла его от прошлого. В самом деле, где
дворец? Олег не знал и решил обратиться за помощью к местным жителям. В
нерешительности он пропустил одного встречного прохожего, пропустил
другого. Почему? Потому, что он должен был встретить вот эту девушку, вот
эту самую, что идет ему навстречу.
Энск – Город Судьбы!
– Извините, пожалуйста! Девушка, я чужестранец в вашем городе, мне
надо найти дворец культуры имени Первого Мая. Где упомянутый мною
дворец может находиться?
Девушка остановилась, и Олег заглянул ей в глаза. Это были удивительные
глаза – огромные, ярко-синие, два цветка цикория, два цветка, не увядающие ни
в стужу, ни в зной. Может, из-за их пронзительной синевы они казались
неподвижными и застывшими и, может, поэтому защемило пронзительное
желание смотреть в них, не отрываясь, без конца, смотреть, пока они не оттают,
не отогреются, пока не займется в них огонек ответного желания.
Он не очень уверенно улыбнулся девушке. А она тоже чуть было не
улыбнулась в ответ. Так, немного дрогнули уголки детских губ.
– Первомайка? Ой, так вы идете совсем в другую сторону! Пойдемте, я вас
немного провожу.
– Спасибо. Хоть ветер будет попутный. Хиус окаянный!
– Вы одеты не по сезону. Надо зимнее пальто носить, а не осеннее.
– А я счастливый – у меня его нет. Последние пять зим я провел в Средней
Азии, а там и без осеннего пальто можно прожить. А когда в Энск ехал,
позабыл, что здесь хоть и Азия, но не Средняя.
– В Средней Азии! Вы там живете?
– Да нет... Как бы это сказать...
– Работаете?
– Вроде того.
– Вот странно! Какая-то тайна!
Девушка искоса поглядывала на случайного спутника. Интересный
мужчина. Высокий, стройный. Наверное, сильный. Не наверное – точно
сильный. Глаза теплые, светло-карие и грустные, а под ними, боже мой! еле
заметные, трогательные на этом лице веснушки! Нос у него прямой, может
быть, даже немного острый. Нет, она ошиблась – не острый, просто линии
очень четкие, поэтому так и кажется. Ноздри широкие и полукружия крыльев
красиво изогнуты. Губы... У девушки часто забилось сердце. Как хорошо,
 6

наверное, целоваться с мужчиной, у которого такие губы! Верхняя – высокая и

образует к носу тупой угол, а нижняя – плавную выемку к небольшому
подбородку, и сами они, рельефные чуть поданные вперед, бледно-розовые
(наверное, от холода) с чуть видными поперечными морщинками!
Она замедлила шаги – до дворца идти всего ничего.
– А зачем вам Первомайка? Вы хотите на работу устроиться?
Работа? Почему она об этом спросила? А, ведь ей бы этого хотелось.
Плохо, ах, как плохо, что до Первомайки так близко! А незнакомец засмущался
и с минуту не отвечал на ее вопрос.
Брови у него не очень темные, не то, что у нее, но гораздо темнее волос,
они немного выбились из-под шапки, продолжала поглядывать девушка, а на
щеках и подбородке – синева. Как завидуют этой благородной синеве юнцы,
как они завидуют такому, как у незнакомца, выражению неназойливой печали!
У него печаль романтична, но до чего она пошлая на физиономиях ее
поклонников! Семнадцать лет, три рыжих волоса на подбородке, угри на носу и
туда же, в Печорины пробираются! Если бы незнакомец захотел отпустить, у
него была бы красивая борода. Многие отпускают. Даже если лицо
превращается в рожу, обклеенную грязной паклей, все равно отпускают.
Видела она таких – бородоносцы несчастные! Модно! А этот немодный. Ни
шапка, ни его прозрачное пальтишко, ни туфли – все немодное. А... ему не
надо! Это подсказал ей женский инстинкт, он же подсказал многое другое,
трудно выразимое словами, от чего делается горячо в груди.
Незнакомец глубоко вздохнул и ответил, наконец:
– Я мечтаю записаться в цирковую студию. Есть там такая?
Девушка остановилась, странно изумленная, и пожала плечами.
– Не знаю. Кажется, есть. Ой, точно, – есть студия! Лучшая в городе!
Можете в другие дворцы и не ходить, не искать. А Первомайка – вот она.
Она кивнула и быстро пошла прочь. Олег даже не успел сказать "до
свидания". Он растерянно смотрел на стремительно удаляющуюся темную
шубку девушки и проклинал себя за болтливость. Девушка явно была не против
знакомства, но что она могла подумать о взрослом мужчине, мечтающем
записаться в цирковой кружок?!
Стало вдвойне холоднее. Олег уныло побрел к стеклянному вестибюлю
дворца.
Дежурная на его вопрос утвердительно кивнула головой:
– Есть у нас студия. И Анатолий Иванович, кажется, здесь. Вы зайдите к
худруку или директору, он там должен быть. Только разденьтесь, пожалуйста.
– А библиотека у вас есть?
– Вы на заводе работаете?
– Нет.
– У нас библиотека профсоюзная, – строго сказала дежурная.
– Ну и что?
– Вас не запишут.
 7

Олег сдал пальто и шапку в гардероб и поднялся на третий этаж. Отыскал

дверь с табличкой "Директор" и деликатно постучал. Услышал веселое "Да!"
и вошел в кабинет. Директор, вернее директриса или директриня (как вам
больше нравится) сидела за столом и чему- то смеялась. Олег с удовольствием
увидел круглое красивое лицо, веселые, но с грустинкой, глаза, свежие, полные
чувственные губы, темно-рыжие, по моде, волосы узлом на затылке. А бюст, а
руки! А длинные, белые, прекрасные пальцы с перстнями! И возраст –
бальзаковский, всего-то, может, на четыре пять лет постарше Олега...
– Извините, пожалуйста... Здравствуйте! Как мне увидеть руководителя
цирковой студии?
– Нет ничего проще! Вот он сидит, мешает начальству работать. Анатолий
Иванович, вы жаловались на присутствие отсутствия взрослого контингента в
вашем коллективе – только посмотрите, какой артист пришел!
Говоря это, женщина глядела на вошедшего, и лицо ее заметно порозовело,
да и у Олега образ прекрасных синих глаз несколько потускнел и печаль по их
утрате поутихла. А Анатолий Иванович прищурился. Олег взглянул в его
сторону и сразу погрустнел. Он до сих пор не привык к завистливой неприязни
мужчин к своей блестящей особе.
– По какому вопросу вы ко мне? – официально спросил Анатолий
Иванович.
– Я работаю музыкантом в передвижном цирке и немного занимаюсь в
манеже. Я приехал в Энск... в гости, на три месяца. Можно у вас позаниматься
это время?
– Простите, – вмешалась директриса, – а кем вы работаете? Я имею в виду
ваш музыкальный профиль.
– Музыкальный профиль? – улыбнулся Олег. – По диплому или по
занимаемой должности?
– А они что, не совпадают?
– Нет. По диплому я скрипач, а в оркестре играю на гитаре. На скрипке –
по совместительству. Еще на пианино... приходится иногда!
– А что, то, немногое, чем вы в манеже занимаетесь?
– Поначалу любил жонглировать, четыре и пять булав бросал. Но побил
пальцы, а я музыкант! Пришлось отставить. Сейчас у меня одна забава с
катушкой, балансом, мячом и мандолиной. В общем, винегрет из эквилибра и
музыки. Вы не бойтесь, я много места не займу!
– О чем речь! Послушайте... как ваше имя-отчество?
– Олег. Олег Васильевич.
– Олешка... Ах, извините! Послушайте, Олег Васильевич, идите ко мне
работать! Концертмейстером. Я могла бы провести вас по заводу, вы бы
неплохо получали. Вы ведь не женаты? Нет? Это очень хорошо, то есть, я
хотела сказать, очень плохо – мы вам невесту найдем! А, кстати, почему вы не
женаты? Какое право вы имеете быть неженатым?
– Это сладкое слово – свобода...
 8

– Свобода – это осознанная необходимость! – важно подняло указательный

палец прелестное начальство.
– Осознанная необходимость – умение выбирать из множества зол
наименьшее, это просто способ выживания. А свобода – это качество способа
выживания. Кто-то выбирает между голодом и баландой из брюквы, а кто-то
между красной и черной икрой. Оба подчиняются осознанной необходимости,
но свободен не первый, а второй.
– Ого! С вами опасно спорить. Ну, а если без софистики?
– Один очень умный и очень талантливый человек сказал: все
музыкальные инструменты нарушают тишину, одна гитара тишину создает...
– Я о семье, а вы о музыке!
– Подождите. Я о том же. Человеку необходимо одиночество, и спутник
должен его создавать, а не разрушать. Мужчина строит звездолет, а женщина
рвет чертежи и требует мясорубку.
– Или женщина хочет работать в театре, а муж требует – сиди дома, жарь
котлеты...
– Или так. Затеяли мы разговор! Вы даже погрустнели
– Да. Ненужный разговор. Так будете меня работать? У вас трудовая с
собой?
– Нет, мне в цирке нравится, и не знаю, когда разонравится.
Директриса вздохнула.
– Жаль. Как мне надоели совместители – бегают с халтуры – на халтуру,
поди, поработай с ними... Зайдем с другого конца. До какого месяца вы
пробудете в Энске?
– До первого марта.
– Так, а смотр в середине или конце февраля. Вы не поработаете это время
с нашим вокальным ансамблем? Хороший ансамбль, инженера, педагоги, поют
классику. А концертмейстера нет. Инна Константиновна меня со свету сживает
– вынь да положь ей пианиста! Поработаете, отведете с ними смотр и спасибо
вам за выручку! А?
– Почту за честь и великую радость услужить вам! – совершенно в духе
прошлых времен расшаркался Олег, чем вызвал новую волну розовой краски на
лице директрисы.
– А как же мне вам заплатить? – она нерешительно посмотрела на
Анатолия Ивановича.
– Мне ничего не надо! – поспешно ответил Олег.
– Миллионер? Где вы сейчас живете?
– В гостинице "Цирк".
– Ну вот. Сколько за номер платите? А за второй и третий месяц вдвойне?
– У меня все рассчитано. У меня есть тысяча рублей, и за эти три месяца я
ее должен истратить.
– И откуда у вас такие большие деньги? – не скрывая иронии, спросила
директриса.
 9

– Немного накопил за год, плюс отпускные и очень удачно собрал долги.

– Как это – удачно?
– В этом году ни одного моего должника не вытурили с работы за пьянку.
– И многим вы... благодетельствуете?
– Телепатия! Почему-то вся пьяная братия ко мне тащится занимать.
– И вы никому не отказываете?
Олег не ответил. Директриса молча смотрела ему в глаза, и третье
облачко румянца нахлынуло на неё.
– Ладно, я что-нибудь придумаю. Много не обещаю...
– Не надо мне!
– Ладно, ладно. Когда придете на занятия к Анатолию Ивановичу, я
пришлю руководителя ансамбля. Анатолий Иванович...
– Мы занимаемся четыре раза в неделю. Приходите завтра к шести на
сцену.
– Спасибо.
– Так мы договорились? Вы поиграете ансамблю? Не сбежите?
– Нет. Я обещал. Простите, а как вас звать-величать?
– Елена Леонидовна.
– Елена Леонидовна... Елена Леонидовна, а как пробраться в вашу
профсоюзную библиотеку?
Елена Леонидовна встала.
– Анатолий Иванович, подождите, пожалуйста.
– До свидания, Анатолий Иванович.
– Всего хорошего.
В библиотеку вел длинный узкий коридор, обшитый коричневыми
полированными панелями, по полу тянулась выцветшая голубая дорожка, с
белого потолка прямой гирляндой свешивались старомодные матовые
плафоны. Застекленная дверь открылась в небольшую уютную прихожую. У
окна вросла в пол громадная круглая кадка с неизменной пальмой, острые
кончики перистых листьев кое-где пожелтели.
– У меня здесь родственница работает, племянница, – улыбнулась Олегу
очаровательная директриня. – Алина! Аля, вот молодой человек... Он у меня
немного поработает.
– Я не взял с собой паспорт, можно завтра прийти?
– Завтра? Алина, выдавай ему на мой абонемент, все, что ни попросит.
– Елена Леонидовна...
– Дай ему "Страну багровых туч"! Или "Пылающий остров"!
– Подожди. "Лунный камень" хотите? Может,– Агату Кристи?
– Есть у вас Мелвилл? Столько лет мечтаю почитать "Моби Дика" и все
никак не попадается.
Воцарилось неловкое молчание. Елена Леонидовна покраснела, Алина
блеснула очками и скрылась в джунглях стеллажей.
– Вот, возьмите.
 10

– А еще бы Гофмана.
– У нас есть трехтомник. Никто не читает. Записать?
– Нет! Что вы! Сначала эту прочитаю. А еще... Но это уже из области
невероятного...
– Что? Что?
– Вересаев, "Пушкин в жизни".
– Нет, – решительно ответила библиотекарь. – Я сама слышала об этой
книге, но она мне никогда не попадалась.
– Так и знал. Алик, это мой друг по цирку, читал ее говорит – она после
войны не переиздавалась. Маразм!
– Я поспрашиваю.
– А, бесполезно. Спасибо! До свидания!
Елена Леонидовна проводила Олега до самого выхода из дворца.
– Вы простудитесь.
– Нет, я женщина здоровая.
– С какой стати такое ко мне доверие?
– Вы способны обмануть?
– Я?!
– Ну, вот, зачем спрашивать?
– Благодарю вас! До свидания?
– До свидания...
Музыкант ушел, Елена Леонидовна проводила его взглядом, а поднявшись
в кабинет, сердито посмотрела на Анатолия Ивановича.
– Он вам, конечно же, не понравился?
– Конечно же, нет. С какой стати он должен мне нравиться?
– Вот мой ценный совет: никогда при женщине не показывайте неприязни
к интересному мужчине. Это выглядит очень смешно и жалко. И очень заметно.
Анатолий Иванович вперил глаза в сервант и густо побагровел.
– Зато вам приглянулся! Нет, скажете?
– А что? И скажу! Да – приглянулся. А вам завидно.
Олег выбрался из дворца, вышел на центральный проспект и повернул в
сторону автостанции.
Бесконечной вереницей бежали автомобили, откуда- то из синей вечерней
мглы возникали трамваи, разрывали электрическими сполохами морозный
воздух и пропадали на другом конце бесконечной улицы. Окна их ярко желтели
и манили к себе, обещали открыть неведомый мир незнакомого города. Аромат
незнакомых городов! Тот, кто привык к нему, уже не сойдет с дороги: судьба
ему – скитаться. Так думал Олег.
Он прошел мимо своей гостиницы, мимо громадного недостроенного
здания цирка, пересек проспект. Сердце билось: где-то здесь, не доходя до
автостанции, пять лет назад трепетало шапито.
"Здесь!".
 11

Он тогда ехал в никуда, ехал без цели и желания достичь какого-то берега.
Было воскресенье, был жаркий летний день, он идет мимо цирка, с удивлением
разглядывая пестрое шапито и толпу галдящих зрителей. Кто-то дергает его за
рукав, он оборачивается и видит унылого парня: "Вам не нужен билет?". Олег
машинально подает рубль, билет стоит рубль двадцать, он начинает искать по
карманам мелочь, парень говорит: "Да, ладно!" и уходит, а Олег бежит в цирк,
там уже тарахтит второй звонок. В этот день он вошел под шапито цирка и
остался там.
А сейчас – стужа и снег и ни малейшей приметы, что на этой месте стоял
цирк... Легкое разочарование кольнуло сердце, Олег пошел дальше. Пустынная
тропинка через безлюдные дворики вывела его на крутой берег реки.
Прямо, на острове, красовалось огромное сомбреро стадиона, а мимо него,
через протоку и русло, стремился великолепный мост, унизанный бисером
фонарей. Город на другой стороне сиял тысячами звезд, красными, зелеными,
синими россыпями неона, над всей этой красотой мягкой вуалью стлались
дымы труб и пятна прозрачного тумана.
Но вдруг ему привиделись синие глаза незнакомки, и красота вечернего
города померкла. Где в миллионном скопище домов, улиц, площадей искать ее
следы? Где? Невозможно...
Стало темно, холодно, неуютно. Одноместный номер в гостинице манил
желанным теплом и сумеречным уютом. Олег вышел обратно на проспект.
Через полчаса он уже сбрасывал с себя пальто, шарф и шапку. Крошечная
прихожая, двоим не развернуться, направо – умывальник, на его полочках уже
разложены зубная паста и щетка, мыльница, безопасная бритва и одеколон.
Налево... Гм. Налево дверь, а за дверью тоже очень полезная техника. В
небольшой комнате стол у окна, на столе – лампа. У правой стены, если стоять
лицом к окну – кровать с полированными спинками из древесностружечной
плиты. Олег отогрел замерзшие руки под струёй горячей воды, виновато
улыбнулся в зеркало своему разрумяненному морозом лицу и полез в чемодан
достать "мерзавчик" – крошечную сувенирную бутылочку коньяка, купленную
по случаю в вагоне-ресторане. Сбегал на первый этаж в буфет и вернулся с
куском холодного мяса, хлебом, сыром, бутылкой минеральной воды.
Настольная лампа мягко освещала ужин бродячего музыканта.
Олег отхлебнул коньяка и, забыв закусить, задумался. Выпил еще,
спохватился и поддел складным ножом кусок мяса. Сумасшедшей каруселью
мелькали впечатления последних дней: закрытие сезона, сборы, прощания,
долгий путь из Ферганы в Сибирь. Вспоминал артистов, друзей-оркестрантов.
Еще неделю назад все они составляли единое целое – цирк-шапито с его
блеском, музыкой, весельем, а сейчас цирк замер до весны, шапито опущено, а
его беспокойные обитатели разъехались по всей стране.
– Напишу я тете Маше письмо, а то она и не знает, как я близко от нее.
Олег вновь полез в чемодан. На постель рядом с "Моби Диком"
шлепнулась книга в красивом голубом переплете – первый том из
 12

четырехтомника Лермонтова. За Лермонтовым – темная и суровая книжка

стихов Тютчева. Вот в руках Олега оказалась потертая овальная коробочка, он
сел на пол и раскрыл ее. В коробочке лежало золотое кольцо с александритом.
Олег долго глядел на него. Надел на мизинец, повертел рукой.
– Ирина Венедиктовна... "Прощай, надежда; спи, желанье; храни меня, мой
талисман!". Она говорила – "храни тебя...".
Коробочка с кольцом полетела назад в чемодан, а к Лермонтову и Тютчеву
прибавился маленький изящный томик сонетов Шекспира в разорванной и
склеенной суперобложке, ужасно потрепанный "Остров сокровищ" и чуть
менее – сборник рассказов и стихов Эдгара По.
Теперь тетрадки. Олег с деланным равнодушием пропустил через пальцы
стремительный поток исписанных и исчерканных страниц. Исписаны они были
странно – поперек линеек. Из-за мелкого почерка Олег никогда не писал по
линейкам – жалел бумагу.
Отыскал в последних тетрадках чистые страницы и взял ручку. Но вместо
письма вздумалось ему написать стихотворение о девушке с глазами, как два
цветка цикория на белоснежном оперении лебедя, – Царевну-Лебедь города
Энска, Города Судьбы. Но слишком прекрасными были те глаза и слишком
беспомощно перо Олега, – ничего не получилось.
– Смените жанр, поэт, – уныло пробормотал он, густо вымарал тонкие,
прямые и острые строчки и написал письмо своей тетке, единственному
родному человеку. Были еще, конечно, родственники, но Олег их не знал и
знать не хотел.
– Спать. Спокойной ночи, Олег Васильевич. Чудные глаза. Но их надо
забыть. Забыть... Спать...

Глава 2
П
роснулся он рано утром, сердито посмотрел на пустой "мерзавчик" и долго
оттирал лицо холодной водой. Полчаса изучал окрестности гостиницы, пока не
нашел столовую. Раздатчица, кассирша и несколько посетителей с
насмешливым любопытством наблюдали, как он, не отрываясь от книги, ловко
расправлялся с разбавленными кипятком щами и жилистым гуляшом.
– За едой читать вредно! – в нос пропела толстая кассирша.
– Зато не так противно на вашу жратву смотреть, – огрызнулся Олег.
Кассирша еще больше раздулась, за соседним столом одобрительно хихикнули.
Ровно в десять Олег вынул из футляра скрипку и, не переводя дыхания,
играл до четырех часов. Удивленная дежурная просунула голову в дверь и
заботливо спросила:
– С вами плохо не будет?
 13

Олег успокоил ее:

– Я только сегодня здесь поиграю, потом во дворце!
От напряжения кружилась голова, болели шея и плечи. Олег спрятал
скрипку, съел остатки вчерашнего ужина и до пяти часов провалялся на
кровати, переживая себя Измаилом и ужасаясь людоеду Квикегу.
А к шести он уже бодро вышагивал на занятия цирковой студии, имевшей
вычурное, дурного вкуса, наименование – "Эдельвейс". С собой он нес
объёмистую сумку со всем своим нехитрым реквизитом: двумя дощечками,
алюминиевой катушкой, тремя свинчивающимися трубками – балансом, мячом
и обшарпанной плоской мандолиной. Ну и трико с тапочками.
Спросил у вахтерши, как пройти на сцену, вахтерша показала, и он пошел
через зал, по правому проходу. У авансцены поравнялся с тремя молоденькими
девушками в светлых, плотно облегающих ноги трико и черных спортивных
купальниках. Олег принял их за школьниц и не обратил внимания, но вдруг
услышал вслед:
– Девочки, это чужестранец в нашем городе...
"Все-таки бывают на свете чудеса! – подумал Олег и обернулся. Вот они,
два синих цветка, потерянные вчера, казалось, навсегда. Впрочем, никаких
чудес: девушка отлично знала, что они встретятся в студии, вот и подшутила.
Улыбается, себя от счастья не помнит. Зубки у нее белые и ровные, раскрыть
бы ей губы поцелуем и провести по ним языком... Девушка перестала
улыбаться и замерла.
...Незнакомец жадно и грубо стиснул ее хрупкие плечи, цепкие сильные
пальцы медленно гладят тонкие голые руки, сжимают маленькие твердые
груди, гуляют по прекрасным изгибам и линиям стана и сильных стройных ног,
ласкают атласную кожу на бедрах...
"Как он смотрит!.. – у девушки перехватило дыхание. – Как он смотрит!..
Он ее возлюбленный, он ее муж!..".
Олег очнулся. А сколько же ей лет? Силы небесные!.. Она, наверное, в
восьмом или девятом классе учится. Вчера он дал ей за двадцать, наверное,
тому виной ее темная шубка. Вот так-так, Олег Васильевич, – не про вас эти
синие глазки, не про вас! Извольте поворотить оглобли!
Робкое сердечко девушки заметалось и оборвалось: взгляд незнакомца
померк и потух, что-то жесткое и высокомерное появилось в зрачках карих глаз
и линиях рта. Он сухо поздоровался, равнодушно отвернулся и поднялся на
сцену.
– Кто это, Нинка?
– Симпатичный! А как он на тебя смотрел!
– ...Ну, кто это? Познакомишь?
– Сама знакомься!
Со вчерашнего дня предвкушала она улыбки, веселые восклицания и
шутки при неожиданной встрече, всю ту милую позолоченную словесную
шелуху, что так украшает нашу жизнь; и вот – разочарование и хочется
 14

плакать. Что произошло? Почему так? Разве она не помнит, как он смотрел на
нее еще там, на морозной улице? А здесь, только что? Неужели он обиделся,
когда она убежала от него? Ах, но ведь она хотела как лучше! Хотела верней
очаровать незнакомца, потому что сама очаровалась впервые в жизни. Она
представила: если бы незнакомец встретил ее не зимой, в бесформенной шубе,
а на пляже, где все записные красуни завидуют ее тонкой стройной талии и
точеным ножкам! И тут он спросил о цирковой студии, и она подумала: вот,
судьба! – ведь студия еще лучше, чем пляж, на пляже не блеснешь во всей
красе, а в студии она покажет пластический этюд, у нее очень хороший номер,
ей всегда больше всех хлопают на концертах. И вот он обиделся за то, что она
убежала...
Но тогда это нахальство – воротить нос из-за маленьких женских
шалостей! Привык, небось, что за ним табунами девчонки бегают! Выбражала.
Ноль без палочки. ...Нет, это не из-за того. Просто – у нее лицо некрасивое. Год
назад какой-то кретин сказал ей вслед: "Какая смазливая рожица!". Точно,
смазливая рожица, не более того: круглая, как по циркулю, белая, волосы – как
черный шлем, на концах, под ушами и на шее, загибаются валиком внутрь. И
такие гадкие волосы – никакой прически не сделаешь, как сами растут, так и
носи! И нос курносый, и губы не четко очерченные. Они у нее, конечно, свежие
и алые, но это все не то. Она ему не понравилась. Не понравилась.
Ах, так?! Не понравилась?! Ну и черт с ним, сам не бог весть какой
Аполлон Бельведырский! Посмотрим еще, что ты будешь в студии делать.
Наверняка второй Борька: вон, корячится, бездарность! Вот и иди к нему в
компанию. А потом посмотришь, что будет делать она, сама и с девчонками.
Сцена пустовала, лишь трое мальчишек репетировали на уложенных в ряд
матах кульбиты и отчаянно дурачились при этом, да неуклюжий парень лет
восемнадцати пытался исполнить арабское колесо, но получалось оно коряво, и
Анатолий Иванович после каждой неудачи что-то ему раздраженно вдалбливал.
Увидев Олега, Анатолий Иванович просиял: суетился, болтал, проводил за
кулисы.
– Сюда! Пожалуйста! Здесь у нас раздевалка и склад реквизита!
Располагайтесь!
Метаморфоза Анатолия Ивановича изумила Олега, но он смолчал и с
любопытством осматривал большую гримерную, набитую всевозможным
цирковым имуществом, и потрепанным, и совсем новым: лестницы, перши,
пьедесталы и реквизит антиподистов, стойки для проволоки, в открытом шкафу
навалены палки, булавы, кольца, мячи, там же лонжа, веревка, несколько
блоков и карабинов.
Олег переоделся и пристроился в углу у рояля, положил на него мяч,
баланс и мандолину. Новичок всегда вызывает любопытство, но интерес к
Олегу быстро охладел, только Анатолий Иванович с тонкой улыбкой
поглядывал в его сторону. Олег долго разминался, несколько раз становился на
катушку, подержал на лбу баланс, – трюки самые заурядные и примитивные.
 15

Когда он что-то пробренчал на мандолине, все обернулись было, но Олег уже

положил ее обратно на рояль.
Обиженная Нина злорадствовала. Ноль действительно оказывался без
палочки! Так ему и надо. Задрал нос. Ни разу не посмотрел, как она с
девчонками занималась в акробатическом трио! Небось, их номер всегда на
гром проходит, а кто на его дурацкие корючки будет смотреть? ...Ой – что это?!
Выбражала стоит на катушке, балансируя на лбу алюминиевую трубку, на
конце трубки привинчена чашечка, а в чашечке лежит мяч. Его ноги на доске
едва заметно катают катушку, а трубка стоит на лбу абсолютно неподвижно.
Вот он расставил руки и медленно присел, круто выгибая спину. Присел так,
что колени почти касались груди, потом так же медленно поднялся, не роняя
трубки. Вот тебе на! Даже Анатолий Иванович остановился и затаил дыхание.
И если бы это было все! Нет, после минутного отдыха он опять встал на
катушку и поставил баланс на лоб, но в руках держал уже мандолину. Прижал
ее к груди и заиграл "Чардаш" Монти, да так скоро, что и на твердой земле не
сыграешь! А следующий трюк окончательно сразил всех: продолжая
балансировать, Олег завел мандолину за спину и отчебучил быструю польку.
Самодеятельные артисты, а их изрядно прибавилось на сцене, не удержались и
зааплодировали.
– Ну, ты даешь! – с расстановкой протянул Анатолий Иванович. – Если бы
ты у нас остался, какой номер с першами можно было бы сделать!
Стрелка барометра в душе Анатолия Ивановича явно поползла в сторону
Олега.
– Так как насчет першей?
Олег улыбнулся и неопределенно пожал плечами. Анатолий Иванович
вдруг сорвался с места и понесся к акробатическому трио, умыкнул из него
синеглазую акробатку и почти силой подтащил к Олегу.
– Вот, это Нина, познакомьтесь. Любит жонглировать. Мало ей двух
номеров, хочет еще номер соло жонглера сделать. Может, поучишь ее?
Нина, пунцовая и сердитая, молчала. Олег вежливо ответил:
– Я с удовольствием помогу, если сумею, конечно.
– Вот именно! – выпалила Нина. – Я как-нибудь сама управлюсь!
– Тем лучше. Мне на свою работу больше времени останется.
Нина фыркнула и гордо удалилась.
– Хорошая девушка. Застеснялась. Она у нас недотрога, балованная. Я с
ней еще поговорю.
Неизвестно, на счет чего радел Анатолий Иванович, о жонглерском
искусстве своей ученицы или о чем другом.
– Поговорю. Обязательно поговорю.
А Олег поймал на себе томный взгляд партнерши Нины, нижней в их
акробатическом трио. "Странно, – думал Олег, – ведь этой... синеглазой
девчонке делать рядом нечего, а... За те бы синие глаза я душу продал, а с этой
 16

дивой... не более того, прозрачно намекая...". "Клин клином вышибают...

Попробовать?". "Да пошли они все! Что я сюда – на гульки приехал?!".
Вторая партнерша оставила его равнодушным во всех отношениях. Чистая
фигура, но затянутая мышцами, видно, что гимнастикой занималась чересчур
серьезно. И чуть-чуть у нее широковатые плечи.
"Но пусть не буду я любим, лишь бы любить!" – утешил себя Олег словами
любимого в отрочестве поэта.
Анатолий Иванович выследил лодырничающих мальчишек и пошел задать
им дрозда, а Олег отвернулся от трио и сосредоточил внимание на дуэте –
силовой паре. "Ничего себе – самодеятельность! – с изумлением смотрел он. –
Получше наших, цирковых! Хоть сейчас в манеж!".
Нижний с улыбочкой выполняет перекат, а верхний даже не шелохнется,
струнка стрункой и носки тянет, что твоя балерина. И Анатолий Иванович
держится с ними весьма почтительно.
Гимнастка на трапеции. Анатолий Иванович и ей уделил внимание, и до
Олега доносилось нежное: молодец, Сашенька, умница, Сашенька, все бы так
работали, как моя Сашенька! Хорошая девушка. Но слишком худенькая даже
для гимнастки и личико желтенькое, прозрачное.
– Как дела, сороки? – а это, небрежное, двум девочкам антиподисткам, они
возятся с большой сигарой в образе облезлого кукурузного початка, часто
сменяются на пьедестале и старательно помогают друг дружке. Анатолий
Иванович заметил, что Олег с усмешкой рассматривает сигару и
конфиденциально сообщил:
– Был смотр. Елену Леонидовну распесочили – где современная тематика?
Искусство, говорят, не для искусства! У меня сигару кукурузой выкрасили, в
танцевальном танец состряпали – королева-кукуруза гоняет ведьму-
тимофеевку, Инна Константиновна откуда-то частушек про клевер натащила.
По-моему, сама придумала. Страшно, аж жуть!
Олег кивнул, а сам уже разглядывал жонглера, который с миной великого
артиста швырялся шарами, кольцами, булавами. Все это с грохотом сыпалось
на пол, но надменная физиономия не меняла своего выражения. Анатолий
Иванович не обращал на него ни малейшего внимания, Нина тоже. Ага, и она
берет булавы. Посмотрим.
Жонглировала Нина плохо, кое-как выполняла пару трюков. Попыталась
выполнить третий – выбросить одну булаву из-за спины, но ничего у нее не
получилось: булавы, все три, шлепнулись на пол. Она снова и снова поднимала
их а они снова и снова падали, сколько она ни возилась с ними. Вот она
заметила усмешку Олега и сердито швырнула булавы на гимнастический мат.
Сегодняшний вечер, по милости этого самозванца, испорчен, настроение
противное, и какую бы шпильку запустить ему в бок? Придумала!
Нина с независимым видом села за рояль и принялась лихо
выбрынькивать: "Жил да был черный кот за углом", время от времени
презрительно поглядывая на ничтожную мандолину. Кажется, она преуспела:
 17

лицо новоявленного артиста потускнело, на нем появилось жалостливое

выражение, он вроде как чего-то застыдился. И немудрено! Можно ли рояль
сравнить с какой-то балалайкой! К Нине сразу подбежали подружки и давай
подпевать непоставленными голосами, подошел и парень, тот, что безуспешно
выполнял арабское колесо. Он все время крутился возле Нины, что явно не
доставляло ей никакой радости, и бросал весьма решительные взгляды на
Олега.
Увы, еще древние говорили: копающий яму сам в нее и упада`ет. На сцене
появилась Елена Леонидовна и худая длиннолицая женщина в очках,
бесцеремонно воскликнувшая:
– Где мой концертмейстер?
– И не ваш концертмейстер, а в первую очередь мой участник студии! –
слегка окрысился Анатолий Иванович. – Вот он.
Женщина остановилась перед Олегом и недоверчиво на него посмотрела.
Сейчас он не очень походил на пианиста, скорее на борца. Клетчатая рубашка
потемнела от пота и облепила сильные плечи и широкую грудь, изрядно
заросшую темными волосами. Он сплел пальцы рук и смотрел спокойно и
равнодушно.
– Вы?
– Я. Что там у вас?
Она протянула ноты.
– "Весенние воды...". Хорошо! Делиб, "Испанская песня...".
Олег нерешительно взглянул в сторону рояля.
– А ну-ка девочки, брысь. Хватит баловаться! – бесцеремонно погнала их
руководитель вокального ансамбля. – Как вас по батюшке?
– Олег Васильевич.
– Инна Константиновна. Очень приятно. Девочки, я же просила – оставьте
в покое инструмент!
Оскорбленное трио упорхнуло, Олег сел за рояль. Инна Константиновна
встала рядом, а Елена Леонидовна устроилась напротив и положила ладони на
крышку. Стояла и глядела ему в лицо.
Олег быстро и уверенно прощупал "Испанскую песню".
– Еще что? Бах -Гуно, "Аве Мария...". Ого! И есть, кому петь?!
– Есть! – самодовольно улыбнулась Инна Константиновна на его
недоверчивый взгляд.
– Шостакович, "Романс...". Что еще?
– О, у нас много чего! Может, пройдем в кабинет?
– Да нет, пожалуй. Вы мне оставьте ноты, я поучу, тогда и порепетируем.
– На вас можно положиться?..
– Абсолютно. Я даже свои ноты не теряю
– А вы не... сыграете что-нибудь?
Инна Константиновна неопределенно повертела рукой. Ей хотелось
проверить способности пианиста.
 18

– Сыграю!
Олег опустил глаза и заиграл четырнадцатый этюд Шопена, рассыпая
шквал ярчайшего бисера в полутемное пространство пустого зрительного зала.
Вся цирковая студия побросала занятия и сбежалась к роялю.
– Понравилось? – простодушно спросил Олег у изумленных умолкнувших
слушателей. Очки Инны Константиновны источали мед и елей.
– Олег Васильевич! – возопила она. – Вы должны, вы обязаны остаться у
нас навсегда! Мы вас на руках носить будем!
Олег улыбнулся.
– Нет, пожалуй! Насовсем – нет.
Хормейстер всплеснула руками.
– Я не переживу... Ладно, придете завтра на десять утра?
– Приду.
– Договорились. До завтра, Олег Васильевич.
– Всего доброго.
Женщины ушли, а Олег снова водворился в свой угол и занялся работой с
мячом – целый час отбивал его и окончательно разгромил студию, когда стоя
на катушке двадцать или тридцать раз подбросил мяч лбом. Трюк давался с
огромным напряжением, и он сходил с катушки, тяжело дыша.
По этому поводу Анатолий Иванович учинил своим участникам разнос:
– Видели, как заниматься надо?! Лодыри! Вы больше по углам лясы
точите, чем репетируете!
В девять занятия закончились, Олег натягивал в гардеробе свое легкое
пальто и с усмешкой наблюдал, как горе-акробат, безуспешно сражавшийся с
арабским колесом, пытался подать Нине шубку, как она досадливо выхватила
ее и оделась сама и как уже на улице он нарочито мужским, но ужасно
неловким движением подхватил Нину под руку. Нина отдернула локоток, чуть
отстранилась и пошла быстрей, а ее воздыхатель неловко засеменил за ней.
Олег улыбнулся вслед парочке и свернул в черный зимний сумрак
переулка.
У себя в номере вновь достал тетрадки, полчаса перелистывал и
перечитывал покрытые иероглифами страницы и, время от времени,
переписывал что-то набело. Тогда выяснялось, что это стихи. Когда лег спать,
пробормотал:
– Девять часов работал сегодня... Мало...
И потом:
– Ну вот, и нечего было страдать – в одну телегу впрячь не можно коня и
трепетную лань. Да и кавалер у нее имеется.
Нина бежала домой, не чуя ног, она не слушала бормотания Борьки и
ничего ему не отвечала. "Такого не бывает! – думала она. – Как может один
человек уметь столько?! Когда он всему научился?". А Анатолий Иванович
сообщил совсем уж невероятные вещи – он еще и скрипач, и гитарист! Ума
лишиться можно. И... какой романтический ореол вокруг него! Цирк, Фергана,
 19

Средняя Азия, путешествия! И… какой он симпатичный! Настоящий мужчина.

Любой женщине честь просто пройти с ним по улице. А она недостойна этой
чести... Ну, почему у нее не такой красивый римский нос, как у Райки? И
почему лицо у нее не уродилось чуть-чуть подлиньше? И почему у нее не такие
прекрасные полные руки, как у Елены Леонидовны? А как она глядела на него
из-за рояля! Ревность обожгла Нинино сердечко. И зачем она расфыркалась,
когда Анатолий Иванович подвел ее к Олегу? А вдруг?! Вдруг бы он поучил ее,
и она бы ему понравилась? Ах, не стоит бередить душу... Сегодня весь вечер
она отдала на трио, на следующий раз надо заняться только своим каучуком.
Пусть посмотрит. Вдруг ему понравится?.. Ах, чепуха все, что он не разглядел
её без каучука?! Но надо попробовать. Вдруг?..
– Давай постоим? – трусливо прогундел в подъезде несчастный, сбитый с
толку провожатый. Борька уже четвертый раз увязывался за Ниной, но никогда
она не была такой злой.
– Отвяжись! – грубо ответила девушка, не простилась и побежала по
лестницам.
Наутро Олег получил увесистую кипу нот и засел на пустынной сцене,
учить аккомпанементы. Страстно-печальные ритмы "Испанской песни" навеяли
на него романтическую грусть. "Рояль старый, может, на нем занималась Ирина
Венедиктовна? "Прощай, надежда; спи, желанье; храни меня, мой талисман..."".
В грустную голубизну воспоминаний неожиданно вторглись
христообразные физиономии трех тощих и сутуловатых молодых людей –
гитаристов дворцовского ВИА, "гитарастов", как презрительно именовал Олег
всех эпигонов пресловутого квартета Битлз. Гитарасты скучковались и затеяли
громкий разговор, давая понять, что игнорируют такие музыкальные малости,
как классическая музыка и убогая возня с нотами. Длительное время это им
удавалось, пока Олег играл на рояле, но вот он закрыл крышку и достал из
футляра скрипку. Уничтожающий блеск игры скрипача привел гитарастские
ряды в смятение, и маститые юнцы ретировались, ибо кому приятно осознавать
себя ничтожеством!
После обеденного перерыва возвратилась во дворец Елена Леонидовна.
Неслышно шагнула в темный зал и долго слушала, как на скудно освещенной
сцене яростно и самозабвенно вреза`лся смычком в струны высокий
темноволосый скрипач. Неожиданно скрипнула спинка сиденья, и Олег
мгновенно обернулся, опустив скрипку.
– Вот это слух! Олег Васильевич, и сегодня вы будете?.. – она изобразила
ладонями катание катушки.
– Сегодня нет. Скарб мой в гримерной заперт, а студия сегодня не
занимается. А не мешало бы... кости расправить!
Елена Леонидовна сходила к вахтерше и принесла ключ.
– Вот, Я распорядилась в любое время суток выдавать вам ключи от
цирковой и вокальной комнаты.
– Но...
 20

– Что – но?
– Вы ведь меня совсем не знаете, – снова завел свое Олег.
– Не знаю?.. – задумалась директриса. – Мне кажется, давно знаю...
– Будто бы уж. Да вы садитесь сюда, на скамеечку. И я отдохну. Спина
деревянная от скрипки.
Елена Леонидовна присела на скамью для хора и, не зная, как скрыть
нахлынувшее смущение, взяла ноты Олега.
– Флеш, "Гаммы", Паганини, "Каприсы", Бах, "Сонаты и партиты...".
Господи, черным-черно... Раз, два, три, четыре... Это какие же ноты?
– Шестьдесят четвертые.
– Мама... А это? "Избранные этюды для фортепиано...". Смотреть страшно.
И ты все играешь?
– Не все. Вот это, это... и вот!
Олег, показывая, чересчур близко подвинулся к Елене Леонидовне. Она
захлопнула сборник.
– Олег Васильевич, а не похожи мы на прячущихся влюбленных?
– А вам неприятна эта роль? – Олег с шутливой грустью вздохнул.
– Приятна, неприятна... Олег Васильевич, вынуждена заметить, что ваши
взгляды чересчур красноречивы. Лестно, конечно, но у меня муж и дочь. Вы
лучше в студии присмотритесь, там есть одна девушка, кажется, ее зовут Нина.
– Присмотрюсь. Надо будет узнать, в каком она классе учится.
– Разве? Я думала, она постарше. Сегодня в малом зале "Веселых ребят"
будут крутить, приходи смотреть.
– Ни за какие коврижки.
– Странно! Ты же музыкант!
– Вот именно. Как музыкант и не хочу смотреть музыкальную галиматью.
"Волга-Волга" есть еще киношка. Противно.
– Нельзя быть таким строгим.
– Нельзя... Лепестки роз на лужах крови! Только и дела было в деревне –
петь да плясать.
Елена Леонидовна несколько сурово поглядела на Олега.
– Вообще, кино – это ущербное искусство.
– Что ты говоришь! Олег Васильевич!
– Да, да. Ущербное, потому что дорогое. А истина старая – кто платит, тот
и музыку заказывает.
– Что ж, миллионам людей слушать... вот это? – Елена Леонидовна ткнула
пальцем ни в чем неповинного Флеша.
– Упаси боже. Каждому свое. Таксист может любить Баха и музыкант
может разбираться в ядерной физике, но требовать, чтоб вое таксисты любили
Баха и все музыканты разбирались в физике – глупо.
– Ты что же, противник культуры?
– Никакой я не противник. Я только хочу сказать – каждому свое.
 21

– Нет, так нельзя! Искусство есть отображение действительности, и люди

обязаны...
– Ничего люди не обязаны. И никакое искусство не отображение.
Искусство и есть действительность, то есть, часть ее. Зачем отображать
заводскую проходную? Гораздо проще пойти и поглазеть на нее в натуре.
Искусство – способ наслаждения. Кто-то балдеет, когда поют "Ландыши", а мне
вот подавай Чайковского и Моцарта.
– Олег Васильевич! Давай никогда больше не разговаривать на такие...
скользкие темы. Это моя дружеская просьба. Договорились?
– Ладно. Давно этот рояль на сцене?
– Давно. Еще до того, как я во дворец работать пришла, стоял. А что?
– Может быть, на нем одна девушка играла...
– И когда это было?
– Лет двенадцать назад.
– Кто же она, та девушка? Подружка?
– Моя учительница по общему фортепиано. Два года меня учила, потом в
аспирантуру поступила. В консерватории преподает. Знаете, Елена Леонидовна,
это только в плохих повестях талантливый ученик хранит в душе священные
слова, сказанные ему учителем, а я храню: бездарь! лодырь! разгильдяй! И это
еще ласковые словечки! И целый год, целый год!
– Она же тебя два года учила, – кротко напомнила Елена Леонидовна.
– А? Ну да, два... На втором она уже не ругалась. То есть, ругалась, но не
очень. А ручонки у нее крохотные – я одной возьму за оба ее запястья... Дайте
ваши, покажу!
Олег деликатно сложил ладони покорной Елены Леонидовны и еще более
деликатно обхватил длинными, цепкими и сильными пальцами ее запястья.
–…Вот так! и она вырваться не может. А вот такого фортиссимо, как у нее
было, я до сих пор не могу из рояля выдрать! Представляете?
Елена Леонидовна не очень представляла, что такое пресловутое
фортиссимо и зачем калечить инструмент, выдирая из него детали, но согласно
кивала головой и с большой неохотой отняла свои руки. Ладони у Олега
прохладные и сухие.
– Она была замужем? – внезапно спросила Елена Леонидовна.
– Замужем?! Что вы! Синий чулок! Она в двадцать четыре года не умела
целоваться!
– А ты почем знаешь?
– Я?.. И в самом деле, почем я знаю?.. Гм...
– Она плакала, когда вы расставались?
Олег молчал.
– Плакала? Да? Нет?
Елена Леонидовна теплым круглым плечом мягко, но требовательно
толкнула Олега.
 22

– Плакала. Цеплялась пальчиками за мою куртку и плакала. И кольцо с

александритом подарила. На прощание.
– Ты рассказываешь, а я как будто воочию все вижу. Тебе бы актером
работать. Ну, а потом ты другую полюбил, допустим, на четвертом курсе. Да?
Олег не отвечал.
– Да?
– Допустим...
– И несчастливо. Несчастливо?
– Допустим...
Елена Леонидовна вздохнула и поднялась. Изо всех сил, стараясь, чтоб
жест получился материнским или, в крайнем случае, сестринским, взяла его
обеими руками за шевелюру и помотала голову.
– Хороший ты парень, Олешка, только неудачный, не для этой жизни.
Играй, а я пойду работать. Отчет писать. "Человек постепенно становится
кляксой на огромных и важных бумажных полях"!
После ужина, в гостинице, Олег еще два часа играл на гитаре. В
одиннадцать часов залез в постель и коснеющим языком подсчитал:
– Рояль – два, скрипка – два, мяч – четыре, гитара – два... ничего... можно...
хорошо...
Не было мыслей, не было желаний, не было тоски и горечи одиночества.
Синие глазки Нины и прекрасные, слоновой кости, руки Елены Леонидовны
перемешались в бесцветный винегрет. Стал разбираться в этом винегрете, но не
разобрался – уснул.
Блаженна жизнь, пока живешь без дум!..

Глава 3

Н
а следующее занятие Нина решила не ходить. А может... вообще бросить? Ах,
нет, она любит цирк, любит выступать, любит залитую светом софитов сцену,
любит аплодисменты! Как трусливо, как подобострастно пялятся на неё парни
и мужчины, когда она работает свой пластический этюд! Как ей нравится
обжигать и осаживать равнодушным холодным взглядом их липкие,
раздевающие глаза! Этот, новенький... Олег! он тоже раздевал ее глазами тогда,
в зале, но он единственный на свете, кому это можно! Ему все, все можно! От
таких мыслей жар бросился в лицо Нине и, когда подошло время, она стремглав
помчалась на репетицию.
Олег занимался в своем углу у рояля, Нина прошла мимо, искоса взглянула
ему в глаза. Они ее поразили: мертвенные, безумные. Кажется, он не узнал ее.
Нина тихонько, как мышка, пробралась на свое место и старательно занялась
 23

пластическим этюдом. Неужели, неужели он такой бесчувственный чурбан и не

заметит, как красиво ее тело, как плавно и изящно гнется оно? Ну и что, что
"смазливая рожица"? (Слово-то какое противное – "смазливая"!).
...Чурбан, воистину чурбан! Ничего не замечает...
Приперлась на репетицию Райка. Увидела Олега и бегом переодеваться. С
ума сойти можно! И эта туда же! Так и вертится, так и юлит перед ним.
Конечно, у Нины фигура лучше, но и у Райки ничего себе, Райка полнее ее
(мясистее, злорадно поправила себя Нина), и мужчинам это даже больше
нравится. И нос у неё римский, не то, что у Нины – курносый и крохотный.
Улыбается... Он улыбается, Олег! Райке! И говорит что-то... Господи, какая
тоска!..
– Привет, Нинусь! – прогундосил над самым ухом бодрый и фамильярный
голос Борьки. Только его не хватало. Жужжит и жужжит, надоел, как осенняя
муха.
– Привет. Не мешай мне. Отойди!
Борька предпочел не заметить нелюбезности и, как ни в чем ни бывало,
пошарашился прочь. Какая у него спина квадратная, должно быть под
рубашкой она розовая и потная. И вообще, у него одно место шире, чем плечи,
и ноги кривые. А у Олега спина, – как трапеция (не гимнастическая –
геометрическая), плечи широченные, а талия узкая, а... Нину опять бросило в
жар: еще никогда с такой откровенностью, даже бесстыдством, не
приценивалась она к мужчине. Но о чем он там Райке болтает?!
Райка отступилась от Олега и просияла Нине победной улыбкой.
– Какой умница, этот новенький – Олешка! Я просто влюблена!
Это уже вызов: не суйся, дескать, меж нами. Райке стукнуло двадцать два
года, и ей давно хотелось замуж.
– А чего ты мне докладываешь? – сердито бросила Нина.
– Я?! – деланно изумилась Райка. – И не думала. Я просто так.
Затем добавила:
– Он здесь всего ни три месяца. Потом уедет обратно в цирк. У них
внеплановый ремонт. Из-за тупицы директора. Могли бы, говорит, до середины
января выступать и на новогодних елках заработать. Мне тоже уехать в
Фергану, что ли?
Все. Больше Нина на занятия не приходит. Все три месяца. А заниматься и
дома можно. А потом вернется. Через три месяца.
Нина решила и успокоилась и постаралась ожесточиться на Олега за все
свои бесплодные надежды.
На том бы и закончилась эта повесть, если бы не Его Величество Случай.
Она устала и присела отдохнуть, и в эту же минуту Олег положил мяч на рояль
и опустил руки. Он осмотрелся, как бы просыпаясь, и увидел Нину. Печаль,
подавленная нечеловеческим трудом, ожила, и он вдруг, почти помимо воли,
подошел к девушке.
– Сколько тебе лет, Нина?
 24

– А зачем это вам? – высокомерно отозвалась она.

– Так, незачем...
Олег отвернулся, а около Нины сразу же оказался Анатолий Иванович, он
даже опередил ревниво дергавшегося Борьку.
– Будешь с ним заниматься? Что он сказал?
Вместо ответа Нина насмешливо спросила:
– Он, случайно, не пьяный, ваш хваленый Олег? Глаза – как у бешеного
таракана!
Анатолий Иванович хмыкнул.
– Будешь пьяный. Он с восьми утра и до четырех играл на рояле и скрипке.
Мне дежурная сказала. И с катушки уже два часа не сходит!
Нина сжалась. "Опять я дура!" – с отчаянием подумала она. Борька
подслушал разговор и, улыбаясь презрительно и многозначительно, развязно
подвилял к силовым акробатам.
– Этот, – он опасливо мотнул головой в сторону Олега, – наверное, не
того? – и повертел пальцем у виска. Акробаты не ответили и посмотрели как-то
мимо него. Борька закрыл рот и осторожно отодвинулся.
– Олег! – поманил новичка верхний, сухощавый, но очень мускулистый
мужчина. – Тебя Олег зовут? Я не ошибся? Меня – Иосиф, а это – Федя. Есть
идея – сообразить на троих.
Олег смотрел в еврейские, с хитринкой, глаза и не мог понять,
разыгрывают его или нет. Решительно рубанул ладонью:
– Так, по рублю?
– Видишь, каждый предполагает по мере своей испорченности. Я имел в
виду мужское трио, как у девок. Оцени, Федя, – он крупнее меня и помельче
тебя, будет у нас средним. А? Женим его. На Нинке, например.
– Нинка малявка. И она балованная. Цаца, – пробурчал Федя,
мрачноватый, заросший мышцами бугай.
– На Анжелке.... Нет. она с кем-то ходит...
– На Райке!! Во – баба будет!
Федя щелкнул пальцами и гастрономически облизнулся.
– Нет, братцы, меня уже Анатолий Иванович на перши сватал. А в
акробатике я – как свинья в апельсинах. И пальчики мне надо беречь – я
музыкант. Я даже жонглировать бросил.
– Хорошо жонглировал?
– Для музыканта – блестяще.
– Правда, что ты на всех инструментах играешь?
– Всего на трех.
– На пианине, – Федя толкнул коленом рояль и загнул один палец, – на
бала... как эта фиговина называется?
– Мандолина не в счет. То баловство, для катушки.
– Хорошенькое баловство... Так на чем еще?
– На гитаре и скрипке.
 25

– А катушка? Ты номер хочешь сделать?

– Да нет. От музыки спина горбится, а на катушке я ее в обратную сторону
разгибаю. А вы не пробовали в цирк на сцене или на эстраду?
– Было дело под Полтавой, – ответил Иосиф. – Мы как-то связывались с
филармонией, гори она синим огнем. Трястись в автобусе с одной нетопленой
сцены на другую! Нет, не надо. Да и жены вечно скандалят.
– Скандалят?
– Что с них взять? Бабе надо, чтоб мужик зарплату принес, да побольше, и
чтоб к юбке был пришпилен. Но мы сопротивляемся! Считай, с детства вместе
акробатикой занимаемся. Мастерами спорта были. Форму надо поддерживать.
А здесь хорошо.
– А в спортзале?
– Кому мы там нужны? Пока места да грамоты завоевывали, тренеры даже
Федю на руках носили, а сейчас мы для них лишний балласт. Им чемпионов
подавай.
– Хватит, Ося, балакать, заниматься надо. Отвлекаем человека.
– Да. Устами младенца Феди глаголет истина. Ну, будем считать, что мы с
тобой хорошие знакомые?
Иосиф подал руку, Олег свою.
– Будем!
Подал руку и Федя и восхитился:
– Надо же – ручка-белоручка! Как у девчонки!
– Эта ручка-белоручка пашет побольше нашего с тобой, Федя.
– Без тебя знаю. Мне бы предложили: вот скрипка, а вот прорубь...
– Ты бы лучше утопился?
– Дождешься. Я бы утопил того, кто предлагает.
Иосиф и Олег покатились со смеху.
На проспекте Нина, не слушая Борьку, который опять увязался за ней,
мучительно раздумывала: "Зачем он спросил? Разве не видно, что я
молоденькая? А сколько же ему самому?".
И, наконец-то, ее озарило, наконец-то все стало понятным – и его
напускная суровость, и его неожиданный вопрос. Он ее старше и думает, что
намного, и переживает из-за этого! И совсем ненамного. Да хоть бы и намного
– все равно все позавидуют, если он будет с ней! "Неужели он меня за
школьницу принял!" – ужаснулась Нина. А она ему нравится, нравится,
нравится! Какой он гордый – не то, что Борька, того, сколько ни гоняй, он все
равно околачивается вокруг.
– Вот что, Боря, больше не смей меня провожать, надоело!
– А чиво?
– А чиво! Ничиво! Я с другим хочу пойти, а ты мешаешь. Прилип, как
банный лист... Спокойной ночи!
Ошарашенный Борька остался на улице.
 26

Взволнованная и возбужденная, Нина решила обдумать, как ей быть.

Подождать, пока. Анатолий Иванович снова подведет ее к Олегу? Дудки.
Райка!! Райка не прозевает! И. Елена Леонидовна – чем черт не шутит? И
оглянуться не успеешь... Нет, надо действовать решительно.
К пяти часам вечера Нина тщательно причесалась, надела дорогие
материны серьги и даже чуть накрасила глаза. Повертела в руках свой
дешевенький перстенек и бросила его в стол. Какой дурак сказал, что она
некрасивая? Вон, какое у нее беленькое кругленькое личико! А волосы какие!
Черные, аж синевой отливают! Гладкие, блестящие, такая прелестная шапочка
на голове! А до чего носик миленький! Не то, что Райкин римский огурец! А
глаза! Какие у нее редкостные темно-синие глаза! Ни у кого таких глаз нет. Ну
и что, что мама их блюдцами дразнит? Красивые, хорошие глаза. Брови
соболиные, черные, ресницы длинные, загнутые, прямо как веера! И совсем ни
к чему женщине толстые руки. Что она, борец или штангист?
А вдруг он женатый? – обожгла мысль. Но нет – если человек
одновременно скрипач, гитарист, пианист, жонглер, эквилибрист, – значит, он
отрешен от земного, это безнадежный романтик, Феникс, который упрямо ищет
себе подобных и не верит в свое одиночество.
Пришла она рано, раньше всех, пугливо оглядываясь, переоделась в
темном закутке сцены и, едва показался Анатолий Иванович, как она бросилась
следом и схватила булавы. Анатолий Иванович одобрительно кивнул и
спросил:
– Все-таки, почему ты не хочешь поучиться у Олега?
Нина покраснела и убежала из гримерной.
А вот и Олег. Едва он расположился на своем месте, как Нина подошла к
нему. У нее подрагивали коленки и давило в груди, но она храбро заговорила:
– Олег Васильевич, покажите, пожалуйста, как надо бросать булавы из-за
спины!..
Восхищение и нежность – это там, на ледяном тротуаре; там же и
тоскливая горечь утраты, когда синеглазая девушка ушла от него и не
попрощалась. Слепящая радость новой неожиданной встречи на первой
репетиции и следом же безнадежное отчаяние перед ее возмутительной
юностью. Прямо калейдоскоп какой-то... Но Олег остановил вращение
чудесной трубки и воздвиг в душе несокрушимую башню изо льда и гранита,
башню гордого спокойствия и равнодушия. Ничто не поколеблет ледяные
бастионы, а изуверские труды на поприще музыки и цирка выжгут всякие
следы, запечатленные в душе необыкновенными сапфирными глазками
(ножками и прочим тоже, черт возьми!).
И вот нате вам: минарет Калян позорно рассыпался от одного лишь
тоненького, трусливо-дерзкого голоска своенравной девчонки, вздумавшей
сменить гнев на милость!
Олег моргал, моргал, облизнул губы, опять заморгал.
– Булавы... Давай сначала поздороваемся. Добрый вечер!
 27

– Ой, и я забыла! Здравствуйте, Олег Васильевич!

– Можно просто – Олег, и без "вы".
– А... тогда... а сколько вам... тебе лет? А мне скоро восемнадцать!
– Восемнадцать? Я думал – пятнадцать. Ну, так вот, прибавь к своим
девять.
На самом деле Нине всего четыре месяца назад исполнилось семнадцать.
– Булавы из-за спины... Надо одну хорошо выбросить, потом научиться
две.
– Я умею!
– Покажи.
Нина перебросила несколько раз одну булаву. Олег недовольно следил, но
ничего не сказал.
– А двумя?
– Пожалуйста, двумя!
Нина правой бросила из-за спины в левую, а из левой перед собой в
правую. Повторила несколько раз и горделиво спросила:
– Видел?
Олег никак не реагировал на ее самодовольный вид.
– А теперь наоборот сделай, – попросил он.
– Это как? – остановилась Нина.
– А вот так – сначала из левой в правую перед собой, а потом правой в
левую за спиной.
– Не все ли равно, – пожала плечами Нина, и... полетели обе булавы на
пол. Снова и снова пыталась она выполнить упражнение, но все было тщетно.
Нина потерянно опустила руки.
– Я и не знала...
– Потренируйся с обеих рук и, как получится, бери третью булаву. Иначе
промучишься зазря.
Нина забыла все на свете и полтора часа возилась с трюком, иногда
спрашивая что-нибудь у Олега.
Явилась, сияя, как майская лужа, Райка, необычайно нарядная и умело
накрашенная. Она не спешила переодеваться и томно бродила по сцене промеж
студийцев. Восхищенный Федя, чисто инстинктивно обернувшись – нет ли
поблизости жены, хотя ее никак не должно было быть рядом, вознамерился
ущипнуть Райку за бок, но Райка ловко увернулась. Скоро она почуяла
неладное: недотрога Нина демонстративно ее не замечала и очаровательно
улыбалась новичку. "Ладно! – подумала соперница. – Посмотрим!". Она не
стала переодеваться, а уселась у рояля, на виду у Олега. Нина увлеклась
жонглированием и не заметила сразу маневра Райки. Вот она глубоко
вздохнула и взяла третью булаву. С полчаса у нее ничего не получалось, ее уже
охватывало отчаяние, как вдруг трюк удался! Она выбросила булаву из-за
спины, все вовремя перебросила, все поймала и продолжала жонглировать! От
 28

радости Нина запрыгала, как коза. Обозленный Борька, изо всех сил пытаясь
изобразить презрительную небрежность, бросил ей сквозь зубы:
– Учителя себе надыбала?
Нина не ответила, вприпрыжку пустилась мимо него к Олегу, схватила за
руку и запрыгала уже рядом с ним.
– У меня целый месяц не получалось, а тут за два часа! Еще покажешь что-
нибудь?
– Покажу. Но тебе с азов надо начинать – у тебя руки несимметрично
работают. Левая вперед забрасывает.
– Ты расскажешь, как, а я исправлю! А четыре булавы научишь бросать?
– Научу.
– И пять?
– И пять,
И тут Нина заметила Райку, вернее, раскусила ее маневр: дождаться конца
репетиции и сцапать Олега.
– И домой меня сегодня проводишь? – громко и дерзко спросила она, так,
чтоб слышали и Райка, и Борька, и вообще все, у кого не заложены уши. Уши у
студийцев оказались в полном порядке, так что и заинтересованные, и мало
заинтересованные лица отлично слышали ее.
На Борьку было жалко смотреть – такой принародный щелчок по носу! За
несколько секунд он поймал на себе множество ехидных взглядов. "Морду
набить!" – выторчилась в голове мысль, единственная, универсальная мысль
недалекого лоботряса.
Анатолий Иванович. Тот пропел под нос: "Частица черта в нас! – и потер
руки. – Ай, бравушки, Нина! Если Олег влюбится, он наверняка останется в
Энске, от такой девочки – какой дурак уедет? С Ниной они могут номер
парного жонгляжа сделать, с ней же – чудесный номер с першами, надо только
нагнать ее за стойки – на руках девочка неважно стоит; с Федей и Осей,
пожалуй, не выйдет, да и не очень надо, а ведь еще у него музыкальный номер!
Находка для студии!".
Райка. Райка была не столько огорчена уводом из-под самого носа
волнующего воображение новичка, сколько поражена предприимчивостью
Нины. Надо же, недотрога, птенчик, маменькина дочка – показала коготки! Но
ничего, подождем до следующего раза. Мы тоже можем обнаглеть, не хуже
всякой скромной синеглазки и пусть только Олег хоть раз пойдет с ней, с
Райкой, уж она не сосчитает ворон! Райка криво улыбнулась Нине и снялась с
насиженного места. Нина со страхом посмотрела ей вслед.
А Олег? У Олега ныло сердце. Ах, как хочется схватить в охапку эту
чудную девушку и убежать на край света, на край Ойкумены, где круглый год
цветет миндаль, где никого нет на тысячу верст вокруг! Там он положил бы ее
на теплую душистую траву и без конца целовал бы и целовал розово-алые,
пухлые, не четко очерченные губы... И снова глаза его обратились в невидимые
 29

руки, и Нина их почувствовала: они трогали ее от ямочек под ушами до

лодыжек стройных ног. Нина потупилась и упавшим голосом переспросила:
– Так... проводишь?..
– Боже мой! – встрепенулся Олег. – Конечно! Я об этом и не мечтал, даже
растерялся.
Восторг захлестнул Нину. "Не мечтал – значит, мечтал так сильно, что и
мечтать себе запретил! Растерялся – значит, так сильно обрадовался! А вдруг...
и у него любовь с первого взгляда?".
– Давай-ка учиться жонглировать! – излишне сухо и сурово приказал Олег.
– Бери одну булаву. С правой в левую! С левой в правую! Стоп! Заметила?
– Что?
– Присмотрись: когда бросаешь булаву правой, конец ее описывает
правильную дугу, а левой у тебя не дуга получается, а знак квадратного корня!
– Правда...
– Из правой в левую пока не перебрасывай – перекладывай, это быстрее.
Сейчас надо левую, левую, левую! Ясно?
– Ясно! Олешка, а мячик на катушке трудно бить?
– Трудно. Все мышцы работают, ни одна не спит. А еще труднее бить мяч
и играть на мандолине. У меня пока совсем не получается.
– Почему? – поразилась Нина.
– Ты училась музыке?
– Училась! В музыкальной школе.
– Попробуй левой рукой играть вальс на три четверти, а правой польку на
две.
– А, знаю! Мячик поперек музыки прыгает?
– Вот именно. За работу, а то скоро репетиция закончится.
В гардеробе, стараясь ни с кем особо не встречаться глазами, Нина подала
Олегу свою шубку, чтоб он помог ей одеться. Борька, красный и злой, видел
эти нежные знаки внимания и незаметно исчез, дав себе страшную клятву
"расквасить новичку мусало".
В вестибюле Нина крепко взяла Олега под руку и смешливо заглянула ему
в глаза. Олег ей тоже улыбнулся и спросил:
– А тебе не попадет, что такой... взрослый человек провожает тебя?
– От родителей? Нет! Потому и не попадет, что ты слишком... что ты... что
мы... Ой!.. Я им скажу, если что...
Нина виновата умолкла. "Ах, как плохо! Он подумает – слишком старше!
Потому и... Ах я, дура!".
Олег именно так и посчитал. Нине оказалось больше лет, чем он думал,
больше, чем не иметь никаких надежд, меньше, чем иметь твердые.
Призрачные надежды! Ведь они заставляют страдать куда горше, чем их
полное отсутствие.
Нина срочно переменила опасную тему разговора:
– Олешка, а в цирке интересно?
 30

– Иногда интересно, иногда не очень. По праздникам, например. Как

пойдут подряд дни по три представления каждый, так жизни не рад.
– Все равно интересно! Мне бы хотелось быть артисткой!
– Ну и училась бы на фортепиано, поступала бы в училище.
– Да... Папа сказал: музыка – это не профессия. И отдал меня в
медицинское, потому что я в девятый не хотела идти. Да мне и самой
гимнастика больше музыки нравится.
– Ты занималась?
– Да! С шести лет три года в секцию ходила!
– Зачем бросила, раз любишь?
– Да... Родителям гимнастики мало показалось, они меня и в музыкальную
школу записали, там директор у папы лечился. Ну, я и не стала успевать уроки:
гимнастика, музыка и школа.
– Надо было музыку бросить.
– Да!.. Родители уже пианино импортное купили, директор школы достал,
а им его продавать жалко – оно к остальной мебели подходит. Вот и забрали с
гимнастики. Я плакала, не хотела бросать, и тренер ругался, говорил, ломаете
девочке судьбу. А в пятый класс перешла, и в цирк записалась. Ой, Олешка, а
расскажи, как ты в цирк поступил!
– Первый раз в жизни купил билет на представление, сижу, смотрю и
слышу – в оркестре ни фортепиано нет, ни гитары, Алик на аккордеоне
пиликает...
– Какой Алик?
– Друг мой.
– Вы с ним учились?
– Да нет, в цирке познакомились. Он сам барабанщик...
– А почему на аккордеоне?
– Надо было.
– А кто на барабане играл?
– Илья Николаевич. Слушай дальше. Подхожу к дирижеру, спрашиваю –
пианист нужен? Нужен, говорит, очень даже нужен, но пару месяцев назад при
переезде расколотили в брызги пианино, а пока нет пианиста, дирекция не
покупает инструмент, чтоб зря не возить. Тогда, говорю, если у вас есть
электрогитара и усилитель, я поиграю временно на гитаре. Тут Николай
Викторович схватил меня за пуговицу, а когда узнал, что я скрипач, обеими
руками вцепился. Вот тогда Алик обратно пересел на барабаны, а Илья
Николаевич обратно на трубу. А в следующем городе Лева Шерман в цирк
приполз. Голодный, обтрепанный, с похмелья! И стали мы трое дружить.
Николай Викторович зовет нас: "мой железный триумвират"!
– Конечно, ты такой музыкант! Тебя сразу возьмут, где хочешь. Не то, что
я. Я тогда играла на рояле... стыдно сейчас вспомнить...
– Что ж стыдного? Если бы я вздумал акробатом в трио, или в твой каучук,
я бы тоже выглядел... не блестяще!
 31

– Да, Олешка! А ты знаешь – я уже три жанра в цирке, то есть, в студии,

работала! – похвасталась Нина. – Сначала я кор-де-па-рель репетировала, даже
выступала! Мне Ося, это который силовой акробат, ассистировал. Как
раскрутит меня на канате, как раскрутит! Аж дух захватывало! А потом Лина
Григорьевна, это еще до Анатолия Ивановича было, увидела, как я гнусь, и
каучук со мной сделала. А Анатолий Иванович сделал наше трио. Вот. А теперь
я буду у тебя учиться жонглировать!
– Мы с тобой родственные души! – заключил Олег и вдруг коротким и
крепким объятием за плечи на секунду прижал к себе девушку. – А теперь я
спрошу: мне только на сегодня посчастливилось тебя проводить или я могу
каждый вечер гулять?
– Каждый вечер!.. Если это тебя не затруднит... – еле слышно выговорила
Нина. У нее пропал голос.
– Ну и все. А раз я... слишком старше! и твой учитель, то пусть никто
ничего не сплетничает.
В голосе Олега слышалась какая-то вызывающая укоризна. "Ну вот! –
приуныла Нина. – Слишком старше! Тянули меня за язык...".
Впрочем, все это пустяки. Занимало Нину совсем не то.
– Олешка, а ты разве не женатый? – с очень фальшивым "как бы между
прочим" спросила Нина.
– "Не связал я ни с кем судьбы своей, я чужой среди людей, звездой во
мгле скрываюсь я, скитаюсь я...".
Нина обожала Радж Капура, но в данном случае его песню за ответ не
признала и требовательно молчала.
– Во мне сильно ослаблен стадный инстинкт, поэтому я не курю, очень
мало пью, рано не женился, не одеваюсь по последним модам, никем не хочу
командовать и никому не хочу подчиняться.
– Смеешься?
– Да нет. Кто на меня позарится? Цирковой музыкант, ни кола, ни двора,
всего имущества – скрипка и гитара. А вашей сестре требуется солидность,
респектабельность, зарплата! Был бы я кандидат наук или, на худой конец,
аспирант...
– Ну уж! – оскорбилась Нина на незаслуженное поношение своего нежного
пола.
– А ты послушай. Я учился в училище, и у меня был товарищ, он очень
любил одну девушку, а она к нему – ни то ни се, но вроде отличала от других,
даже целовалась с ним. Он после училища сразу в армию, а она... "вы служите,
мы замуж пойдем!" – пропел Олег, – за аспиранта! Рассудила – на кой ляд мне
бездомный музыкантишка!
"Ври, ври про своего товарища".
– Ну и что? Может, она его полюбила.
 32

– Полюбила! – вспылил Олег. – Полюбила! Да они почти незнакомы были!

Их родственники сосватали! Он – будущее светило, она – красивая девушка!
Через месяц после знакомства – культурное бракосочетание.
"Он ее до сих пор любит! – тоскливо думала Нина. – А она балда после
этого, и все, Нет! Умная, умная, умная! Олешка мне теперь достался! Ой... А и
меня родители хотят... вот так же! С чего бы это папкин главврач повадился к
нам в гости? Вазочку мне на праздник подарил... Надо расколотить ее".
Жгучий мороз висел над городом, под ногами скрипел снег, над рекой
нависли тяжелые груды тумана. Миновали предмостную площадь.
Простуженный трамвай со скрипом полз по кольцу, обогнул его и загрохотал
на прямой проспекта.
– Вот тут я живу. Олешка, беги скорей до... в свою гостиницу, а то
воспаление легких схватишь!
– Ты у нас будущий врач, вылечишь своего учителя.
– Конечно, вылечу. Но лучше не болеть. До свидания!
– До свидания, Нина!
Нина долго провожала взглядом тающий в ночном сумраке силуэт Олега,
потом обернулась к соседнему подъезду. Там маячила какая-то тень. Нина
ожидала ее увидеть, презрительно фыркнула и припустила на третий этаж.

Глава 4
Х
лопотное это дело – быть влюбленною! И трижды маята, если ты при всем том
под крылышком папы да мамы обретаешься. Только и успевай оглядываться,
оправдываться, изворачиваться.
– С кем ты вчера домой шла? – на другой же день последовал допрос
матери.
"Уже наябедничали!".
– Сколько тебе говорить – не заводи никаких дружб в своем цирке! Есть у
тебя подруга – Анжела, и хватит. Вместе учитесь, вместе и занимайтесь.
Сегодня один тебя провожает, завтра другой, третий! Как это понять?
– Мама!.. Этот дурак Борька вечно увязывается сам! Я то при чем? Как я
его прогоню?
– Я не про дурака Борьку. Кто вчера был?
– Олешка... Олег... Олег Васильевич!
– Так Олешка или Олег Васильевич?
– Олег Васильевич! Мама, ты не волнуйся, он... он... он... он старше меня,
что тут такого? Ему, наверное, скоро тридцать.
– Тридцать?! А волочится за девчонкой!
 33

– Мама! Я его сама попросила! Он... хороший! Он меня жонглировать

учит! Ты бы только знала! Он был учителем в музыкальной школе!
– Как же тебе не совестно беспокоить взрослого человека?
– А он не жена... ой... А ему полезно по свежему воздуху прогуляться. Он
на скрипке по двенадцати часов занимается, пусть дышит. А как на пианино
играет – ты бы только послушала!
– По двенадцать? Он что, сумасшедший?
– Да! То есть, нет. Он знаешь, как говорит? "Когда я играю – я бессмертен,
когда нет – я прах!". Вот.
– К чему ты это городишь?
– Мамочка, он так много работает! Пусть он меня провожает! Я от Борьки
избавилась – раз, ходить одной страшно – два!
Логика дочери представлялась сомнительной, но мать рассудила: пожалуй,
пусть ходит, провожает. На тридцатилетнего Нина не польстится, а шалопаи,
глядишь, и вправду отвяжутся.
– Хорошо. Но никаких близких отношений. Будет набиваться в гости –
откажи. Придумай что-нибудь благовидное. И не смей никуда ходить, если тебя
зазывать начнет.
Нину как ледяной водой облили. Олешка, гордая, сильная птица, будет
набиваться в гости, а ему надо отказывать? Под благовидным предлогом? Она-
то надеялась, как бы ненароком пригласить его погреться и чаем напоить... Под
благовидным предлогом...
Так обстояло дело дома, не лучше и в цирковой студии. Райка всячески
пытается отбить у нее Олега, то и дело лезет к нему то с тем, то с этим: то
расскажи, то посмотри, то подержи. Олег улыбается, смеется, шутит, ему все
это явно нравится. Вот бессовестный!
Но в один вечер все враз оборвалось. Прощаясь с Ниной, Олег сознался:
– А меня твоя подруга приглашала поужинать!
Словно горящими угольями обложил кто лицо Нины.
– А я ей сказал – пока я в Энске, то кроме тебя ни с кем дружить не буду.
Голос Олега упал на большую терцию, а к концу фразы и на всю квинту.
– Я как-нибудь не так сказал?
Нина взяла его руки и его же ладонями стала хлопать.
– Ну ее, эту Райку. И вовсе она мне не подруга. Олешка, зачем ты так
много занимаешься? Ты как смерть бледный от своей музыки!
– Хочу в оперном театре работать. Первым скрипачом. Может, жизнь свою
устрою. Найду себе балеринку или певичку.
"Здравствуйте, я ваша тетя... Только прошла головная боль о Райке и нате
вам – певички да балеринки... Да это он нарочно! Ее позлить! Не выйдет".
И Нина безмятежно спросила:
– Олешка, а цирк? Ты разве не делаешь номер для цирка?
– Еще чего! – оскорбился Олег. – Моя дорога – музыка. А цирк –
приключение. Еще год, два и хватит.
 34

Миновала забота о Райке – вынырнул зануда Борька. Шлындает по сцене, с

ней не здоровается, Олега обходит, всем подряд задает идиотский вопрос: "по
фене ботаешь?", причесочку себе соорудил – лапша в невесомости, и
ухмыляется. Наверное, воображает, что у него Мефистофельская улыбка,
страху нагоняет. Дурак.
Если не жарил мороз или занятия оканчивались раньше, Нина тащила
Олега окружной дорогой: по улице на проспект, а с проспекта через
предмостную площадь в свой микрорайон. Но чаще они ходили короткой
дорогой по дворам и переулкам мимо детского садика.
А в этот вечер Нина и Олег едва не задохнулись от мороза, когда, вышли
из дворца.
– Ой! Холодрыга! – Нина покосилась на осеннее пальто Олега. – Олешка,
не провожай меня, беги в гостиницу!
– Я не замерз.
– Так замерзнешь.
– Нет.
– Замерзнешь!
– Все равно я с тобой пойду.
Втайне Нина радовалась преданности кавалера, но вида не подавала.
– Тогда пойдем быстрее.
Они уже шли вдоль низкой оградки детского сада и вот тут то за спиной
послышались шаги. Нина оглянулась и схватила Олега за руку.
– Борька! Небось, драться полезет!..
Борька имел весьма нелестное и презрительное мнение о музыкантах,
которые вечно берегут свои музыкальные пальчики, и самонадеянно верил, что
отлупит Олега. Он бы давно это сделал, ещё у дома Нины, но она тогда
убежала, а хотелось при ней показать удаль. Еще пару раз мешали прохожие. А
сейчас самое то – ни души на морозной извилистой тропке.
Олег остановился и развернулся лицом к догоняющему. Борька
вразвалочку, засунув большие пальцы рук в карманы пальто, подошел к ним и
небрежно обратился к Олегу:
– Молодой человек, мне надо с вами поговорить! Наедине!
– Нина, отойди, пожалуйста, – бесцветным голосом сказал Олег.
Испуганная Нина сделала несколько шагов в сторону, соображая, поднять
ли крик или посмотреть, чем все кончится. "Если Борька будет одолевать, я
вцеплюсь ногтями ему в рожу!" – решила она.
– Так что ты мне хочешь сказать?
Вместо ответа Борька взмахнул кулаком, но получил мгновенный
жестокий удар в лицо и растянулся на снегу. Кое-как сел на дороге и ошалело
огляделся. На свое счастье, оказывается, выбрал он безлюдное место и не
выставил на поглядение свой позор! Нина звонко засмеялась, этого Борька не
вынес – расплакался, вскочил и убежал.
– Ну вот, – Олег брезгливо поморщился, – наверное, пальцы себе выбил...
 35

Он снял перчатки и ощупал левой рукой правую.

– Дай я! – быстро сказала Нина. Тоже сбросила перчатки и обеими руками
принялась осторожно разминать суставы пальцев.
Теперь Олег вознесся в ее глазах на совершенно недосягаемую высоту!
Ибо какая женщина не в восхищении, если ее избранник ко всем прочим
неисчислимым достоинствам еще и дока по части мордобития?!
– Больно?
– Нет.
– А сейчас?
– Нет.
– Ничего страшного. Здорово ты его! Пусть не лезет в бутылку!
– Все же еще проверь... – смиренно попросил Олег и Нина снова
добросовестно прощупала его правую кисть. Если честно – то она мало что
понимала в этом деле, но все же, как будущий медицинский работник, считала
себя вправе делать озабоченное и глубокомысленное лицо. Олег чуть дышал,
наслаждаясь ласками нежных теплых ручек девушки.
– Левую проверь...
– Давай левую. Ой, ты же левой не дрался!!
– Я и забыл... Пойдем дальше?
– Пойдем. Паршивец Борька!
– Нина, может ты пару недель не походишь на занятия?
– Это почему?
– Понимаешь, Борька теперь может собрать бригаду. Один я как-нибудь
разберусь с ними, в крайнем случае, убегу, я неплохо бегаю, а с тобой...
– А, понятно. Не беспокойся, я... – Нина умолкла. "Я этого барбоса
заставлю завтра извиниться, а если не захочет, я... Ладно, я знаю, что я тогда
сделаю! А Олешке пока ничего не скажу, а то вдруг выйдет что-нибудь не так".
– Олешка у нас завтра нет занятий, ты что делаешь вечером?
– В пять у меня первая репетиция с вокальным ансамблем. Говорят, Инна
Константиновна довела его до белой горячки!
– Кто говорит?
– Елена Леонидовна.
– А почему до белой горячки?
– Да наговорила, что аккомпанировать будет чуть ли не Антон
Рубинштейн.
– Елена Леонидовна наговорила?
– Да нет же, Инна Константиновна.
– А до скольки будет репетиция?
– До семи.
– А потом?
– Потом я на гитаре играть буду.
– Где? Во дворце?
– Нет, в гостинице.
 36

У подъезда, прощаясь, Нина виновато вымолвила:

– Олешка, ты извини, что я тебя никогда не приглашаю...
– Ничего. Лучше, если ты совсем не будешь обо мне упоминать.
– Почему? – обиделась Нина.
– Да так. "Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои...".
"Почему не надо? – думала Нина. – Наоборот, надо! Если он не хочет... А,
он знакомиться не хочет! А раз так – у него ничего серьезного на уме нет! Ах,
нет, просто он ни на что не надеется: сколько ходит – и даже не попробовал
поцеловать... Наоборот, расскажу маме, какой он необыкновенный! Вообще,
таких людей на свете раз, два и обчелся!".
И Нина рассказала.
Мать слушала внимательно и внимательно наблюдала за предательским
блеском синих глазенок дочери и таким же предательским румянцем на ее
беленьких упругих щечках.
Между двумя лекциями в медучилище Нина утащила вторую свою
партнершу по трио в укромное местечко и поведала ей о вчерашних
грандиозных событиях.
– Ты бы видела, Анжелка, ка-а-ак он ему врежет! Борька брык – и на пол!
– А теперь Борька дружков позовет. Он гад, этот Борька!
– Вот и я думаю. Давай, знаешь, что сделаем...
Нина одним дыханием выложила свои планы и после занятий подруги
помчались приводить их в исполнение. Сначала залетели в гастроном.
– Мужики если мирятся, то всегда с вином! – с невообразимым апломбом
объявила Нина.
– Пусть Борька и покупает.
Нина фыркнула.
– Борька купит! Да и времени не хватит Борьку упрашивать. Я куплю.
Слушай, а чего купим? Вот этого?
– Нет, давай вот этого. Смотри, какая этикетка красивая.
– Правда! Анжела, постой в очереди, я в кассу сбегаю.
Купили вина, теперь следовало найти Борьку. Нина прижала указательный
палец к подбородку и задумалась.
– Он как-то говорил – ехать три остановки от кинотеатра, а живет в доме,
где "Канцелярские товары".
– Может, в его техникум съездим?
– Далеко. Да там и нет сейчас никого. Поедем в "Канцтовары", не найдем,
так хоть в кино сходим.
Нина и Анжела долго бродили по подъездам и читали жестяные таблички с
фамилиями жильцов.
– Вот!
– Анжела, ты одна иди, вызови его. Ладно?
– Ладно.
 37

Анжела скрылась в подъезде и через десять минут незадачливый адоратор

переминался перед Ниной.
– Молодой человек, – ехидно заговорила Нина, – мне надо с вами
поговорить! Наедине! Анжела, отойди.
Начало разговора не предвещало ничего доброго. Анжела прыснула в
перчатку и отошла на приличное расстояние.
– Мы сейчас поедем к Олегу и ты извинишься.
– Ищо чиво!
– А ты не петушись. Если не помиришься – честное слово, всем в студии
разболтаю, как ты по физии схлопотал и как уросил! У меня есть знакомые
девчонки из вашего техникума, я им тоже все расскажу. И еще я завтра утром
пойду в милицию и скажу, что ты угрожаешь Олегу, за то, что он меня учит. А
из милиции в техникум сообщат, будешь знать.
– Трясёсься за свово хахаля! Зашухарила! – сквасился Борька. Он
размышлял.
Нина пропустила "хахаля" мимо ушей.
– А хоть бы и так. В общем, выбирай, или едем прямо сейчас, или завтра
я...
Борьке было мучительно соглашаться на унизительное для него
примирение, Нина это сообразила и ловко пришла ему на помощь:
– Вот, гляди, я и вина купила.
– Ищо чиво! – Возмутился Борька, хватаясь за спасительную соломинку. –
Сколь стоит? Я сичас деньги вытащу!
– Три с копейками, – деловито ответила Нина. – Оденься потеплее, Боря, и
поедем.
Нина радовалась. Последняя тучка развеялась! Борька стоит рядом с ней в
трамвае и, хоть дуется, помириться согласился. Боится огласки! Нина ему
соврала, что даже Анжелка ничего не знает.
Пока Нина и Анжела покупали вино с красивой этикеткой и разыскивали
на дверях подъездов Борькину фамилию, Инна Константиновна усердствовала
со своими певцами, распевая их и повторяя партии. Она действительно нагнала
страху на всех и вся, женщины заранее трепетали перед великим
концертмейстером, щеголеватый тенорок хорохорился, бас звучно
прокашливался.
Дверь приоткрылась и по умильной улыбочке Инны Константиновны,
вокалисты поняли – это он. Олег вошел, коротко и сдержанно поздоровался и
сел за пианино.
– Что поем? – равнодушно спросил он.
Да, все шло строго по сценарию: пианист действительно имел замашки
гения!
– "Аве Мария"! – голос Инны Константиновны неожиданно дал петушка.
Олег раскрыл ноты.
 38

Погас последний фа мажорный аккорд, Олег обернулся и устремил

изумленный взгляд на солистку, а та радостно и гордо улыбалась. Олег
протянул ей руку, она подала свою, он привлек ее к губам и церемонно
поцеловал. Раздался смех, напряжение спало.
– Делиба тоже вы поете?
– Я!
– Инна Константиновна, можно? А "Вешние воды" следом?
Перепели все, что успел выучить Олег, его обступили, жали руки, Инна
Константиновна таяла.
– Никто еще не играл нам так хорошо!
– Оставайтесь у нас в Энске!
– А мы сами, мы сами давно так не пели!
– Нас вдохновлял ваш аккомпанемент!
Олег зажал уши.
– Оставьте, ради бога!
Но не тут-то было. В кабинет вошла Елена Леонидовна и на ее
вопросительный взгляд славословия и восхваления в адрес пианиста повалили
Ниагарой. Под шумок Инна Константиновна сунула Олегу пачку ксерокопий.
– Это что за звери?
– Комиссии патриотику требуют. Выучите, Олег Васильевич! У нас свои
музыкальные генералы! Донимают...
– Генералы, – пробормотал Олег, разглядывая светло-фиолетовые ноты, –
генералы! Мелкая денщицкая сволочь!..
Одна песня давила задушевщиной: там имелась и тайга, и костер, и любовь
с багульником. Вторая представляла собой вообще нечто неудобоедомое, до
мажорное, с прокисшей минорной субдоминантой, с жестяными квартами, и
деревянным пунктирным ритмом. Из песни явствовало – какое это счастье,
быть простым советским рабочим.
– Так это песня или газетная передовица? – съехидничал Олег. Инна
Константиновна прижала к губам палец.
Вокальный ансамбль шумно и почтительно попрощался со своим
концертмейстером, а в коридоре Елена Леонидовна вынесла Олегу личную
благодарность и отдала ему три тома Гофмана в черном переплете.
– Читай. Ты такой же сумасшедший. Иоганнес Крейслер! Надо бы тебе
Юлию найти.
У себя в номере Олег сразу же сел за гитару. Уставший мозг работал
только за счет привычки к нечеловеческому труду. Правда, на этот раз долго
играть не пришлось: в номер постучали.
"Может, Боря приятелей привел?" – подумал Олег и, открывая дверь,
покосился на стул – удобно ли будет схватить его за спинку. Но Боря никого не
привел, Борю самого привели. Он ссутулился и повесил нос, а Нина
изображала, по меньшей мере, Немезиду.
– Можно войти? – спросила Немезида и ткнула Борьку кулаком в плечо.
 39

Олег молча пропустил гостей. Нина пристально посмотрела на Борьку.

– Олег, извините меня, пожалуйста... – заученно промямлил он.
Олег помолчал и спросил:
– Бутылку не принес?
– Принес! – обрадовался Борька.
– Доставай ее, и раздевайтесь.
Олег сходил к дежурной и раздобыл дополнительно два бокала. Нина
вынула из сумочки пригоршню конфет и несколько печенюшек.
– Кто старое помянет – тому глаз вон! – сказал Олег и налил один бокал на
треть, два – наполовину. – И на "вы" меня, пожалуйста, не называйте.
– Да ну!.. Мы же вам не ровесники!.. – забубнил Борька. Понятно: ему изо
всех сил хотелось убедить себя, что уступил он не угрозам Нины и не кулакам
Олега, а его возрасту, но что до того Нине? Нина готова была оторвать ему
голову: "Мы!.. Не ровесники!.. Кто это "мы", мразь такая?! Теперь Олег
подумает, что я его научила!".
И точно: Олег вскинул ресницы и коротко взглянул на Нину. Не
ровесники... Старше...
– Ладно. Выпьем!
Борька враз проглотил полстакана и недоуменно моргнул. Нина чуть
пригубила: "Какая кислятина! Вот тебе и этикетка...". Олег же выпил вино
маленькими глотками, лицо его оживилось.
– Где покупал? – спросил он у Борьки.
– Я знаю в каком магазине! Я покажу! – поспешно ответила вместо Борьки
Нина. Олегу понравилось вино, это ее утешило.
Беседы не получалось, хоть ты тресни. Олег выбивался из сил, но Нина
нервничала, а Борька мекал, бекал, объерзал весь стул и то и дело оглядывался.
Тупость его имела такие размеры, что, кажется, он и сам ее заметил. Проклятая
кислятина не лезла в глотку, Нина совсем не пила и Борька без устали подливал
Олегу. Скорей бы оно кончилось, да свалить отседова! Ему же дали по роже, да
на его же трешку пьют!
Наконец, бутылка опустела и Борька с облегчением схватился за шапку.
– Чао, Боря! – Нина помахала ему. – Я еще посижу. Меня Олешка
проводит.
Борька дал Олегу пожать свою руку и пошарашился прочь, со злобой
оглядываясь на веселые зеленые огоньки: "Гостиница "Цирк"".
Нина впервые в жизни оказалась в гостиничном номере и после ухода
несносного Борьки глубоко вздохнула и с любопытством осмотрелась.
– Как здесь хорошо! Уютно!
– Лучше, чем дома? – Олег покусывал губы и избегал встречаться с Ниной
глазами.
– Дома, наверное, лучше. А вы всегда так живете?
 40

– Да нет, не всегда. Администратор приезжает в город до приезда цирка и

снимает квартиры вокруг площадки. Если нет желающих сдать комнату на
месяц, или предыдущие артисты проучили хозяев...
– Почему – проучили? За что? – Нина наивно округлила глаза.
– Один раз мне пришлось переменить квартиру во время консервации, я
тогда не уезжал в отпуск, и приводит меня наша администратор на другое
место, где раньше одна цирковая парочка жила. Бабка-хозяйка открывает дверь,
увидела нас и в слезы – я, говорит, до сих пор из верблюжьего одеяла собачью
шерсть выщипываю! У них болонка была, с улицы, не с улицы, с грязи, не с
грязи – прыг на постель и спит себе. Любка говорит...
– Какая Любка?
– Администратор.
– А почему – Любка?
– Она всего на два года меня старше.
– И что – муж разрешал ей с цирком ездить?
– Не было у нее мужа, девчонка – была. То есть, и муж имелся, но он в
тюрьме сидел, за драку. Любка говорит: этот человек совсем другой, не
бойтесь! А бабка, словно не слышит, хнычет: они мне на полированный стол
окурки складывали!
"Интересно, строила эта Любка ему глазки, или нет?"
– А эта Любка и сейчас работает в вашем цирке?
– Нет, это года три назад было.
– Ну, а дальше?
– Что – дальше? А!.. Приезжает цирк и администраторы, расселяют
артистов, музыкантов и рабочих по квартирам...
– По не проученным!
– Именно. Ну, а здесь действует табель о рангах – разные там заслуженные
артисты или очень авторитетные и сам директор поселяются в отдельных
квартирах или в гостиничных люксах. Потом семейных селят, куда получше, а
нашу пьяную братию, оркестровую инфантерию, распихивают по квартирам
третьего разбора или по общагам, когда они летом пустуют. Один я, пожалуй,
на особом положении. Любка мне всегда такие славные комнаты приберегала!
"Бегала, небось, к тебе!" – ревниво подумала Нина.
– А за что тебе такая честь?
– За музыку конечно, за что ж еще?
Нина пыталась представить жизнь далекого, пестрого, цыганского мира, но
это ей не очень удавалось – она выросла в теплой уютной квартире, среди
хороших, со вкусом подобранных вещей, вкусно и регулярно ела, правда, очень
немного, чем вызывала неудовольствие родителей и – стыдно сказать! –
никогда не летала на самолете и только раз ездила на Азовское море, а в
основном – то в пионерских лагерях, то у родственников в деревне, все
недалеко от Энска. Ах, как хочется туда, в этот неправдоподобно яркий мир, в
 41

этот табор жонглеров и музыкантов, не знающих, где они завтра будут спать,
пьющих вино из таких вот, как этот, грубых фаянсовых бокалов!
– А как это Борька насмелился прийти? – вдруг спросил Олег. Он по-
прежнему прятал глаза.
– Он не насмеливался. Я погрозила разболтать по всему городу, как ему
врезали и как он хныкал. А здорово ты его!
Восторги Нины не угасли до сих пор.
– Сила есть – ума не надо.
– А, правда, как это у тебя так ловко получилось?
– Фамильное. Отец, говорят, у меня был очень сильный и мама была не из
слабеньких. А на тетю Машу, на мамину сестру, ты бы посмотрела! Могучая
женщина! Мужа своего лупила, если пьяный приходил, так он и сбежал от неё.
С меня тоже пух и перья летели, как возьмется воспитывать. А девчонки ее,
сестры мои, тоже здоровые – кровь с молоком, и красивые, только противные –
вечно меня ревновали к матери, я с ними все время ссорился.
Нине хотелось спросить, что случилось с отцом и матерью Олега, но она
побоялась. Как не хочется уходить от него! Так бы сидела здесь и слушала его
ясную речь, ее грустно-иронические интонации. А еще б лучше забраться с
ногами на кровать и уютно пристроиться в уголке. Какие у него плечи
широкие... Нервничает... Губы кусает... На нее не смотрит... А если бы он
сейчас целоваться стал, что делать? Ах, вот если бы! Нет, здесь не надо, вдруг
кто войдет.
– На каком ты курсе учишься?
– На третьем.
– Ага, прошлой весной ты бы десятый класс закончила.
Нине не понравились намеки на ее околошкольный возраст:
– А этой осенью я бы на первый курс института поступила!
– Нина оптимистка, а Олег Васильевич пессимист. Олег Васильевич
смотрит на полбутылки вина и горюет – уже половина выпита, а Нина смотрит
на половинку пирожного и радуется – еще полпирожного осталось!
– Шуточки?
– Шуточки.
– Олешка, знаешь, я раньше думала, музыка – это очень весело! А вот на
тебя посмотрела... Это все равно, что землю копать! Даже трудней.
– А ты копала? – усомнился Олег.
– Копала! Картошку!
– А настоящие жонглеры занимаются, как я, столько же времени.
– Ну да?!
– Да, да.
– И так же ваксят каждый бросок, как ты заставляешь? Все время две
булавы отбираешь, все с одной, да с одной... А мне побыстрее хочется! Чтоб
раз, два – и готово! А то прямо тошно. Для тебя что булавы, что ноты –
одинаково!
 42

– Не выйдет. Надо с закрытыми глазами бросать одну булаву, на всех

трюках, тогда только с тремя репетировать. А то все заболтаешь и заучишь все
ошибки. А человек – такое животное: плохое усваивает быстрее, чем хорошее,
поди, потом, переучись.
– А я кор-де-парель быстро отрепетировала, и каучук, и трио наше через
два месяца уже выступало!
Олег вздохнул.
– Если вы своим трио завалите трюк, то лишь схлопочете лишние
аплодисменты, все будут думать – это трудно! А если жонглер уронит предмет,
публика скажет – фи! пять мячиков не сумел подбросить! И предложит мешок
гороха.
– А горох с какой стати?
– Один древний клоун жонглировал перед Александром Македонским
семью горошинами. Александр сказал – фи! Выдал ему мешок гороха и
приказал усовершенствовать свое искусство. Минерам и жонглерам ошибаться
не рекомендуется. Даже на такой сцене, как ваша. Поэтому надо пахать и
вкалывать, как папа Карло.
Олег немного разошелся и уже довольно храбро поглядывал на Нину.
Иногда в глазах у него мигали какие-то неведомые желтые искорки, и у Нины
сладко замирало сердце. "Ему идет клетчатая рубашка. Только она старая. И
трико у него старое. Надо новое купить. А что он ест? Бедненький! В
тошниловку каждый день ходит... Они там все мясо и масло своруют, а Олешку
кормят разной дрянью! Надо пригласить его, когда родителей дома не будет.
Пусть бы поцеловал меня сейчас... Ой, нет, говорят, в гостинице это
неприлично!".
– А! ладно! Слушай, Олешка, только, чур! по секрету. Если я отрепетирую
каучук, или кор-де-парель, или научусь жонглировать, меня примут в ваш
цирк?
– Ты лучше поступи в наш цирк билеты продавать, а как только вскорости
выгонят какого-нибудь дрессировщика, тебе отдадут его тигров. Или
носорогов.
– Вот я сейчас уйду! – обиделась Нина и за себя, и за свой любимый
фильм.
– Не уходи, пожалуйста...
– Цирк! Это же... это же... Это цирк! Вот!
– Развлекалово. Искусство для убогих. Кому нет ни музыки, ни поэзии, ни
театра. Отдолдонит так называемый артист стойку на голове и двадцать лет
ничего больше не делает, в нарды дуется, а публика хлопает в ладоши, изобьет
дрекольем какой-нибудь варнак бедную зверушку, посадит на всю жизнь в
железную клетку, а мамаши с детишками слюни распускают – ах, мишка на
велосипеде катается!
Нину огорошили жестокие слова Олега.
 43

– Для убогих... Вот еще! Это ты... на всех инструментах играешь, все
знаешь, все умеешь, вот и презираешь других... А мишке твоему ничего не
сделается, подумаешь – в клетку посадили...
– Выучись лучше на врача, тебя всегда уважать будут. Если бы можно
было вернуть прошлое, я бы в медицину пошел, хирургом. Выучись, а каучук
или кор-де-парель для формы отрепетируй. Всегда на гром проходить будешь.
– Я и так на гром прохожу!
– Чем красивее фигура девушки и чем меньше на ней одежды, тем больше
грома в зале, особенно мужского! – насмешливо ответил Олег. – Искусство
здесь ни при чем.
– Откуда ты знаешь?! Ты же не видел!
– Я в цирке насмотрелся на бездарный каучук, неужели где-то в
самодеятельности валяются самородки? Чтоб сделать настоящий пластический
этюд надо поработать с режиссером, с балетмейстером! А вообще – это
ресторанный жанр. Сидят нувориши, пьют коньяк, жуют икру, на голую
девочку таращатся.
– Тебе надоело меня учить?.. Тебе времени на меня жалко тратить?.. – так
поняла Нина жестокую перемену в Олеге.
– Что ты?! – перепугался Олег. Голос у него вновь сделался мягким и
просительным. – Ни один мужчина не пожалеет времени на хорошенькую
девушку, даже если она чурка чуркой.
Нина низко склонила голову. Олег видел ее макушку с черными
блестящими волосами.
– А если девушка некрасивая, как я?
– Хорошие лошади не бывают плохой масти... – невнятно пробормотал
Олег.
– Чего?..
– Да это я так. Ничего. Ты считаешь себя некрасивой?
– Некрасивая! – Нина упрямо не поднимала голову.
– Вот, послушай, расскажу. Одна фифа, актриска, глазела, глазела на
Сикстинскую мадонну и говорит: фи, да она совсем и не красивая! Экскурсовод
тогда ей и отвечает: вы правы, мадам, она не красива, она – прекрасна!
Нина несмело взглянула на Олега.
– Сикстинская мадонна? А ты ее видел? Она правда... прекрасная?
– Видел, но только на картинках. В Дрезден наше шапито не велено
пущать.
– А она на меня... то есть, я на нее... Ай! Ладно! Олешка, я все равно буду
заниматься, что получится. Если б ты знал – у меня сердце замирает, когда я
гимнастику смотрю, балет или цирк! Так завидно! А врачом я не хочу. Не хочу.
Ты талантливый, умный, ты бы великим хирургом сделался, а я? Мне так
скучно в больнице... Мне надо жалеть больных, а у меня на них досада и от
этого так противно на душе... Это родители, они ничего другого не
 44

представляют, вот и меня тянут! А я не хочу! Олешка, а я себе пять теннисных

мячей купила.
– Купи еще пять, они имеют свойство теряться. И надо налить в них воды.
– Налить воды? – поразилась Нина. – А как это можно сделать?
– Принеси мне тонкую иголку от шприца, я тебе накачаю их.
– А... я две иголки принесу.
– Еще лучше. Поможешь.
– А шприц, разве не нужен?
– Нет.
– Ой, Олешка, мне домой пора!
– Одеваемся тогда.
– Я сама!
– Нет! Разбаловала меня, так терпи.
Что что, а ухаживания Олега Нина согласилась бы терпеть хоть всю
жизнь.
Было довольно поздно, когда он привел ее к дому.
– Не влетит тебе, полуночница?
– Может и влететь.
– А когда я тебя буду учить, ты будешь слушаться? И не будешь меня
попрекать одной булавой?
– Нет... Буду слушаться...
– Тогда счастливо!
– До завтра...
Родители Нину отругали и долго заставляли поужинать. Нина немного
поклевала на кухне, чуть больше воробья, посмотрела телевизор и легла спать.
Свернулась клубочком под одеялом и замерла. Как часто мечтаются ей объятия
мужчины! А недавно она поняла: этим мужчиной должен быть Олег, только
Олег, больше никто!

Глава 5
"О
бычно проходит много времени, прежде чем гипотенуза начнет понимать, что
она самая длинная сторона треугольника". Это написал 0' Генри, но писал он в
далеких от нас временах и странах, а в наших краях треугольник оказался сразу
с двумя гипотенузами и времени, чтоб поразмыслить о своей длине, им
понадобилось гораздо меньше, так как и Райка и Борька учили не только
геометрию, но и тригонометрию и даже слыхали о Римане и Лобачевском.
Поскольку укоротиться до одного из катетов ни одной, ни другой
гипотенузе не удалось, обе они решили, по мере возможности, напакостить
счастливцам. Райка взяла на вооружение идею о пикантной мужской немощи и
безжалостно развивала ее в присутствии Нины. Нина глотала слезы и молчала,
 45

но от Олега не собиралась отступаться. "Может и правда, – думала она, –

почему он так со мной: то грустный, то веселый? Почему, сколько ни
провожает, никогда не хочет поцеловать меня? И двадцать семь лет, а
неженатый...".
Борька же нес совершеннейшие гнусности: он, де, видел Олега у некоей
больницы. Выходило: то Олешка совсем безногий, то наоборот – чересчур
резво бегает.
Обозленная Нина передала Райке Борькины сведения, а Борьке Райкины и
сказала, чтоб они хоть сговорились врать одно и то же. Не удержалась и перед
репетицией выложила все Олегу. К ее удивлению, Олег даже не рассердился.
– Не говорили, что у меня трое детей? Что от алиментов скрываюсь? В
тюрьме я не сидел? И в дурдоме не был? И в монастыре? Нет? Ну, ничего, еще
скажут.
– Неужели люди способны на такие низости?!
– Это разве низости? Это так, цветочки.
– Олешка, не надо много заниматься! Ни в кино не ходишь, ни в театр! С
утра до вечера... Зачем? – опять завела свое Нина.
– "Чтобы в толпе стихий мятежной сердечный ропот заглушить, спастись
от думы неизбежной и незабвенное забыть!", – отшутился Олег. И серьезно
добавил:
– Я иногда завидую байбакам: лежат себе от рождения до смерти и
счастливы. А я – как алкоголик, или наркоман. Если у меня разболится голова,
я беру на гитаре до-диез минорный аккорд и перебираю струны, и проходит
боль! А если на душе смутно, я поиграю на рояле Шопена, и вся тоска, вся
грусть уходят! А на скрипке я иногда играю, и мне кажется, будто я лечу над
землей!
"Бог знает что! – подумала Нина. – Он, и правда, ненормальный".
– А ты в субботу не пойдешь в театр? "Летучая мышь"! – робко спросила
она.
– А ты идешь?
– Да. Только я не одна. Я с папой и мамой и главврач будет.
– Какой еще главврач?
– Ну... той больницы, где папа с мамой работают.
Нина слишком поздно прикусила язык. "Не надо было про Петра
Онуфриевича...". Она в смущении опустила ресницы и поэтому не заметила
мгновенных яростных черных молний в глазах Олега. А он перевел дыхание и
усилием воли придал небрежность своему голосу:
– Главврач... Видишь? А мне там что делать?
– Приходи... – Нина сгорала от стыда.
– Посмотрим. Наверное, в самом деле надо отдохнуть.
– Приходи... Олешка, а чьи стихи ты сейчас читал? – поспешно переменила
она разговор.
 46

– Не знаешь? "Печальный Демон, дух изгнанья, летал над грешною

землей...".
У Нины удивленно взметнулись глаза и даже раскрылись губы.
– Что ты? – спросил Олег.
– Как странно... Я тебе потом покажу, то есть, скажу! Не сейчас. А сейчас
научи меня мячик бить. Ой, какой он у тебя слабый! Ты его тоже иглой
прокалывал? Зачем?
– Чтоб сотрясение мозгов не получить. Купи себе мяч, я из него лишний
воздух выкачаю. Так, сначала научись забрасывать на лоб и отбивать всего
один раз. Увижу, что два раза бьешь – отберу. Следи, чтоб мяч отлетал вверх
строго по вертикали. Дерзай!
В субботу Олег действительно предался отдохновению и валялся в постели
до одиннадцати часов. Валяние его закончилось плачевно: голову, не занятую
проблемами исполнительского мастерства на музыкальных инструментах,
занял образ сине... Одним словом – Нина. Сначала, как водится, все были
сладостные картины любви, но вот некий злой гений навестил Олега в мирной
тиши гостиничного номера и, насмешливо ухмыляясь, развернул перед ним
другую панораму: нежная, кроткая Нина идет под руку с неведомым ему
главврачом, а за счастливой парой семенят папа и мама Нины, на лицах их
умиление и благостность.
Олег вскочил на ноги, коротко и весьма солоно выругался, бог знает по
чьему адресу, и ушел бродить по городу в поисках хлеба и зрелищ. Хлеб
отыскался в ресторане – в виде балычка, икры, бефстроганов и небольшой
емкости в триста кубических сантиметров, наполненной рубиновой гамзой.
Смакуя хлеб и со злобой вспоминая до озверения надоевшее меню рабочей
столовой, Олег размышлял и о зрелищах. Зрелище в виде главврача под руку с
Ниной так мало его привлекало, что он решил:
– Пойду лучше в драматический театр.
Но тут же рассердился на самого себя:
– Что я, холоп какой? Да плевать я хотел на всех аспирантов, дипломантов
и иже с ними – главврачей! Пойду в оперетту.
И пошел.
– Билеты на "Летучку" есть? – спросил он в кассе.
– Есть. Партер? Амфитеатр? Бельэтаж?
– Если можно, на балкон.
– Пожалуйста, на балкон.
"Да, – вздохнул Олег, – это вам не цирк – даже на Штрауса, даже на
субботу нет аншлага!".
В гостинице Олег еще пару часов посозерцал потолок номера, уже более
спокойно размышляя над превратностями своей одинокой судьбы, нагладил
брюки, надел стального цвета куртку и поехал в театр.
"Сколько же лет не был я здесь?".
 47

Олег бродил по фойе, впивал его изысканную атмосферу, наслаждался

видом зрителей: таких зрителей не бывает на представлениях цирка-шапито –
ни одного человека в рубашке с закатанными рукавами, никто не лузгал
семечек и ни одного пьяного! Ну, ни одного!
В зрительном зале он радостно окинул глазами ряды кресел, роскошную
люстру, тяжелый алый занавес, подошел к ложам и с детским удовольствием
погладил рукой синий бархат барьера.
Вернулся в фойе. Зрителей прибавилось и, разглядывая толпу, он увидел
тоненькую девушку в темном, длинном, роскошном вечернем платье с белым
ажурным воротником, с блестящей брошкой под треугольным вырезом на
груди. Девушка смущенно на него смотрела и робко улыбалась. Рядом с ней
плыла женщина, а позади – двое мужчин. Девушка кивнула Олегу, он
машинально ответил на приветствие и только тогда сообразил: это же Нина!
Олег оглянулся, Нина тоже, но хаос модных причесок, костюмов, вечерних
платьев уже разделил их.
"Бог с ними, – подумал Олег, – они сами по себе, я – сам по себе. Вам
налево, мне направо, ну и до свидания".
А Нина повертела черноволосой головкой и чуть пожала матери локоть.
– Мама, я сейчас, тут наши девчонки! – и убежала от спутников.
Но где же он? Вот! Но... что это? Олег стоял у портретной галереи
артистов театра, а перед ним светлела довольно стройная блондинка, лица ее
Нина не видела. Олег необыкновенно радостно улыбается, а блондинка
положила одну руку ему на плечо. Как они влюблено смотрят друг на друга! О,
какой злой гений изобрел муки ревности!
Нина втянула голову в плечи и попятилась. Кто-то коснулся ее плеча.
Мама!
– Где твои девчонки?
– Не знаю... Были... а куда делись?.. Не знаю...
Первый звонок. Вчера Нина выразила неудовольствие: почему так далеко –
пятнадцатый ряд, а сейчас ей бы хотелось оказаться на последнем, лишь бы не
сидел он позади и не колол ей плечи своим ироническим, обманчиво-ласковым
взглядом. Осматривать ряды позади себя Нина не решилась и перебегала
глазами с места на место перед собой. Вот он! Вот его голова с крупными
волнами каштановых волос. Она мечтала обнять ее и запустить пальцы в
гладкие мягкие волосы. Но рядом еще одна голова, белокурая. По бокам
свисают какие-то, дурацкие локоны. Сердечко Нины замерло, оборвалось и
ухнуло вниз, в ледяной колодец.
Конец. Нина ничего больше не видела. Не заметила, как погас свет, как
зазвучала увертюра, как Адель врала Розалинде, как ей же врали Генрих
Айзенштайн и плутоватый Фальк, – ничего этого она не видела и не слышала.
Как плохо устроен мир, как много в нем обид и горя! Она мечтала об Олеге,
она, можно сказать, первая протянула ему руку, а он? Лицемерно провожал ее с
занятий, а сам сидит в театре с другой! Не Елена ли это Леонидовна? –
 48

захолонула вдруг душа. Нет, Елена Леонидовна, на такую дерзость не пойдет,

да и локоны не ее. Ах, ведь с самого начала было ясно – все ни к чему! Зачем
она надеялась? Как он ведёт себя с нею? Посмотрит ласково, а потом
спохватится, потемнеет, в глазах и голосе появляется ирония, насмешка. Он
всегда проводит между ней и собой незримую линию и ни себе, ни ей не дает ее
перешагнуть.
Тогда все. В студии до марта ее больше не увидят, пока изменщик
коварный не уберется из города. Сегодня она в последний раз видит его
ненавистный затылок. Но она ему отомстит – она отрепетирует номер и
попросится работать в тот цирк, где он. Тогда посмотрим. Она пройдет мимо,
небрежно, едва-едва, поздоровается, а когда он заговорит, она ему... Да, что она
ему скажет? Вот что она ему скажет: целуйся со своими Любками! С теми, у
кого локоны над ушами телепаются! Эту чучундру наверняка зовут Любкой.
С совершенно восхитительным эгоизмом не сообразила Нина, что именно
Олегу, а не ей, следует страдать – ведь это она пришла в театр с без пяти минут
официальным поклонником и сидит с ним рядом, да еще сама же вчера и
выболтала о нем! Олег имел полное право, обязан! ответить тем же! Нет, не
имел он никаких прав и вообще, как он посмел?! Негодяй, изменник, лицемер!
В антракте Нина отказалась идти в фойе, осталась сидеть в зале. И локоны
остались. А Олега нет, странно! Нина быстро оглянулась. Надо пойти и
посмотреть, что там за Брижит Бардо, на кого променял ее Олег. Если там
какая-нибудь вульгарная девица, она еще раз придет на репетицию и с ласковой
улыбочкой скажет Олегу: не ожидала, что у вас такой дурной вкус, Олег
Васильевич! Вашей даме с локонами только пивом у бочки торговать! Вот так
она и скажет, пусть проглотит. Нина в восторге поднялась и пошла к шестому
ряду, где сидела ненавистная соперница. "Пройти вдоль шестого? Наступить ей
на мозоль! Нет, вдруг хамить начнет. Пройду вдоль пятого". И Нина с
независимым видом двинулась вдоль ряда, спиной к занавесу. Редкие,
оставшиеся на местах, зрители поджимали колени и пропускали ее. А вот и
локоны...
"Боже, какая я дура!" – ужаснулась Нина. "Сопернице" было лет за
пятьдесят. Очень милая, очень симпатичная, очень интеллигентная тетя, так бы
и расцеловала ее! Стыд и раскаяние обрушились на Нину, она бросилась искать
Олега. Как назло, два раза ей навстречу попадались родители со своим
спутником, но оба раза Нина; благополучно улизнула от них. А вот и Олег.
Нина крепко уцепилась за рукав его куртки.
– Нина!
– Олешка!
– Еще раз здравствуй. Убежала от своих?
– Убежала!
– От папы, мамы и от их будущего зятя? Да? – глаза у Олега были веселые
и безжалостные.
 49

У Нины загорелись уши. С год назад главврач развелся с женой, а с

некоторых пор стал оказывать усиленное внимание родителям Нины. Отец
сначала хихикал и подмигивал, глядя на Нину, но потом задумался и, улавливая
миг удачи, испросил себе отпуск в августе хотя полагался ему в ноябре. И
получил в августе. Как хвастался отец, никто даже и не завозникал на него и,
тем более, на главврача.
– Не болтай, пожалуйста, глупостей!.. – у Нины дрогнул голос. Олег
пристально вглядывался ей в лицо.
– Посидишь со мной второе действие?
Олег загадал: если откажется – он надерзит, посмеется и больше никогда,
никогда! не обратит на нее внимания.
– Конечно! – обрадовалась Нина. У Олега посветлело лицо.
– Тогда давай на балконе спрячемся, у меня там место, а то еще кто-
нибудь, бывший знакомый, сыщется.
– Как та, белобрысая? Кто она?
– Педагог из училища. До сих пор меня помнит.
– Только я сбегаю, скажу!
– А не пустят?
– Все равно убегу. Подожди меня здесь.
Через минуту Нина примчалась обратно, молча взяла Олега под руку и
поднялась с ним на второй этаж фойе.
– Заглянем в буфет? – соблазнился Олег. Он очень повеселел.
– Я не хочу ничего.
– Там цимлянское на разлив продают.
– Цимлянское! Вот еще! Сам пей, алкоголик!
Олег взял большой фужер вина и шоколадный батон. Протянул фужер
Нине, но она отрицательно покачала головой.
– Пригуби! – тихо приказал Олег.
Холодное темно-красное вино заманчиво кипело, Нина нерешительно
взяла фужер. "Жених и невеста пьют из одного бокала!" – мелькнула
ослепительная мысль и Нина поспешно поднесла вино к губам. "Он то же самое
думает! Как смотрит!".
– Вкусное!
– Пей еще.
– Нет, мне влетит.
– Тогда шоколадку возьми.
Нина поколебалась и взяла конфету, а Олег допил вино.
– А теперь прячемся. Мне уже надоело оглядываться.
Они вошли на балкон и уселись на последнем ряду.
– А чего ты боишься? Будто все твои знакомые враз соберутся в театре!
– Им и собираться не надо. Я в этом театре работал.
– Здесь?!!
– Да. Вон в той яме перед сценой целый год сидел. На альте играл.
 50

– А это что? Дудка?

– Это скрипка, только побольше ростом.
– А, знаю! Она на полу стоит, между колен.
– Это виолончель! Какая необразованность!
Нина ударила Олега по руке и продолжила допрос:
– А почему ты боишься встречаться со знакомыми?
– Не хочу лишних вопросов. Где ты, да как ты! Узнают, что в цирке
работаю, опозорюсь только.
Нина удивленно и сердито взглянула на Олега.
– Что смотришь? Вместо того чтоб консерваторию закончить, я в цирке-
шапито обормотствую.
– Ну и не обор... обормот... ствовал бы! – еле выговорила Нина.
– Путешествовать нравится. Через год или два, пожалуйста, поступлю в
театр.
– Олешка, поступай сейчас! Сюда, обратно в Энск! А?
– Нет, пожалуй. Я в оперный хочу.
"Ладно, посмотрим!" – несколько свысока подумала Нина.
Свет медленно угас, и лишь ярко подсвеченный багряно-желтый занавес
наполнял пространство зала необыкновенным, янтарным полумраком, а
пространство человеческой души – ожиданием чуда, призрачного,
выдуманного художником мира, Мира Искусства, Страны Лотоса.
Как порыв ветра сносит с подоконника карточные домики, так
театральный полумрак, добрый волшебник, развеял все злые туманы в душе
Олега. Тихо, почти украдкой, оборачивался он к Нине и любовался на нежный
профиль ее личика, на линию прелестного носика и на черное, бархатистое
полукружие волос; волосы тускло мерцали, падали от снежно-белого пробора и
окружали тонкую шею девушки. Концы их необычно завивались внутрь и
прическа казалась литой эластичной массой.
Так же тихо, так же украдкой и Нина, меж проделок Розалинды и Адели,
взглядывала на гордую голову Олега, на его чеканное лицо.
А иногда они оборачивались враз и встречались глазами и тогда Олег
представлял, каковы на вкус детские губы Нины, а Нина слышала его мысли и
опускала ресницы.
И еще им хотелось взяться за руки и перебирать друг другу пальцы. Но
Олег прождал, пока Нина положит руку на подлокотник, а Нина нарочно не
убирала ее с колен. Ей хотелось на секунду, на миг испытать жгучее чувство
прикосновения пальцев Олега к своей стройной, упругой ножке.
Почему так быстро, так мгновенно пролетело второе действие? Зачем
зажглась роскошная люстра и бесчисленные плафоны зрительного зала? Зачем?
Нина виновато взглянула на Олега.
– Тебе к своим?
– Да...
– Что ж, до понедельника? Так?
 51

– Нет. Ты свободен завтра? Я в ЦУМ пойду, мне надо купить... Такая

тяжесть! Я одна не донесу! Поможешь?
– Помогу. На когда приходить?
– На двенадцать.
– Приду. До свидания!
– А ты не пойдешь вниз?
– Нет, здесь останусь.
– До свидания...
Олег остался один. И когда снова погас свет, он осторожно провел
пальцами по спинке и сидению кресла, по гладким подлокотникам – здесь была
она, самая прекрасная женщина в мире и... самая от него далекая.
Вдруг несколькими яркими вспышками в уме сложилось четверостишие.
Ни карандаша, ни авторучки у Олега не было, а он знал: не запишешь сразу –
исчезнет из памяти навсегда. Олег перегнулся через спинку переднего кресла и
громким шёпотом спросил сидящего через ряд пожилого мужчину:
– Товарищ, у вас нет авторучки? На минуту!
Мужчина недоуменно и недовольно оглянулся, но авторучку Олегу дал.
Олег примостил программку на спинке кресла и осторожно, не нажимая, чтоб
не прорвать бумагу, крупными буквами, поперек действующих лиц и
исполнителей, вывел четыре строки.
А Нина уныло смотрела на сцену, на танцующую тюрьму и доблестного
Фроша. Зачем она здесь? Зачем не на балконе, не с Олегом? А эти сидят и все
трое прикидываются друг перед дружкой, дескать, любят театр и понимают
музыку. А сами, небось, лучше бы сидели перед телевизором да глазели
мультфильмы. Или хоккей. Нина вспомнила, как дурила мать в первом классе
музыкальной школы. Учиться ей совсем не хотелось, и мать поставила себе за
правило ежедневно по полчаса контролировать Нину, и вот Нина глядела в
ненавистные ноты, с тоской вспоминала уютный веселый спортзал, тыкала, как
попало в клавиши и исподтишка, злорадно наблюдала за непроницаемо-
серьезным лицом матери. И сейчас у них, у всех троих, точно такие же лица!
Надо же, Олег сидел вот там, в оркестре, и играл всю эту музыку! Может
быть, теперь он будет иногда приглашать ее в театр? Ах, просидеть с ним, с
ним одним весь спектакль, слышать его дыхание, смотреть на его улыбку,
встречаться с ним взглядами!
Когда одевались после спектакля, Нина со страхом озиралась – не видит ли
Олег? Маме помогал надеть шубу отец, а ей – этот... Но Олега не было видно.
Он нарочно досиделся на балконе до последнего зрителя и полдороги в
гостиницу шагал пешком.
"Что она хочет купить? – пытался угадать Олег. – Наверное, какую-нибудь
посуду. "Из сада я вышел... Из сада я вышел... Из сада я вышел задумчивый,
бедный..." Нет, зачем – бедный? Бледный! "Из сада я вышел задумчивый,
бледный..." Не забыть бы! Ладно, буду отдыхать и завтра. Нет, с утра поиграю
на гитаре. Какая-то тяжесть... Может, ей краски велели купить?".
 52

У себя в номере Олег, едва разделся, схватил авторучку и с головой

погрузился в стихотворение. Писал, черкал, переписывал набело и провозился
до часу ночи. Лег спать, и засыпал уже, как в полусне пришел новый, лучший
вариант стиха. Словно ошпаренный, вылетел Олег из постели и опять вцепился
в авторучку.
Так что ни о каком утреннем занятии на гитаре не могло быть и речи: Олег
едва успел на полдвенадцатого добраться к ЦУМу.
Обещанная Ниной тяжесть оказалась флаконом духов и клубком ниток.
Нина ликовала:
– Выманила тебя из гостиницы! Ты из-за своей музыки на воздухе не
бываешь, – вон какой, бледный!
Олег не сердился: было на удивление тепло и солнечно, кругом куда-то
спешили люди, сердце билось весело и легко.
– Какая у вас шапка красивая! Идет! Оттеняет ваши черные брови и
ресницы!
– Крысочья шапка! – со вкусом ответила Нина. – Крысочья! Нутрия, это
ведь крыса? Большая крыса! А почему ты меня на "вы"? Я тоже на "вы" буду!
Олег Васильевич!
Нина взяла его под руку и заглянула в глаза.
– Я знаю, зачем ты так много работаешь – ты хочешь забыть ту... ну...
которая за аспиранта!
Олег со своей извечной иронией, так сердившей Нину, ответил нараспев:
– Какие мы умные!
– Да? – прищурилась Нина. – А кто говорил: "чтобы... чтобы... сердечный
ропот позабыть...". Говорил?
– Говорил... – сразу смешался Олег. – Память у тебя хорошая. ...
– Олешка, ну ладно, бог с ними, с теми, которым аспирантов подавай! А
разве тебе не нравилась никогда какая-нибудь артистка? Вы бы и работали
вместе.
– Нравилась, конечно, – охотно ответил Олег, – Алка нравилась.
Воздушная гимнастка. Хорошая девушка, умница, независимая. Сердце всегда
узнает свою пару, даже если любви еще нет и, может быть, даже не будет, а оно
узнает! Я ухаживал за ней, цветы ей дарил, по-моему, некоторая взаимность
существовала...
Олег умолк.
– Ну, и? – холодно и враждебно спросила Нина, уже жалея, что затеяла
этот разговор.
– Ну – и! Ваша сестра, даже самая лучшая, не может без расчета! Был у нас
гимнаст, он за ней тоже приволокнулся, вот Алка и рассудила – любовь
любовью, а как будущий партнер для номера он ей больше подходит.
– Она за него вышла?
– Нет. Того гаврика совсем другие номера интересовали.
– А потом?
 53

– А потом мне пришлось намекать, что Олег Колесников либо совсем не

играет в футбол, либо играет первым форвардом, но никогда не сидит на
скамейке запасных. Все вы такие.
– Не все. Я вот дружу с тобой, не отворачиваюсь!
– Дружишь!
У Олега потемнело лицо. Вспомнил вчерашний театр, вспомнил, что не
был представлен родителям девушки, вспомнил...
– Дружишь! – сорвался он. – Дружишь! "Олешка, оставайся в Энском
театре, будешь меня учить жонглировать, а я тебя приглашу на свою свадьбу с
папиным начальником!". Дружишь...
– Можешь не учить меня... – прошептала Нина. Крупные, с грецкий орех,
слезы покатились из ее глаз. Как жестоко... Но кто же виноват? Сколько раз
видела она, как он скрывает дрожь под своим призрачным пальтецом и хоть раз
она пригласила его погреться? Вчера в театре познакомила его хотя бы с
матерью? Это та ненавистная физиономия во всем виновата! Главврач,
подумаешь! Не шишка ли на ровном месте?! И, папка, хорош – пользуется
моментом, урывает копеечные блага!
Олег опомнился.
– Затеяли мы с тобой разговор... Прости, Нина!
Нина не отвечала. Олег обнял ее за плечи.
– Прости, ласточка! Я – дубина, олух, обидел тебя!
Нина очень слабо пыталась высвободиться.
– Совсем забыл... Склероз! Нина, я стихотворение тебе посвятил,
возьмешь?
Глаза у Нины вмиг просохли.
– Да! Конечно! Мне никогда не посвящали стихов!
Олег торжественно извлек из кармана сложенный лист бумаги.
– Ой! Дай, скорее!
Олег с сомнением потер подбородок.
– Отдам, когда придем к твоему дому. У себя прочитаешь.
– Сейчас хочу!
– Нет.
– Ладно. Давай я его в сумочку спрячу, а прочитаю дома.
Олег поверил и отдал листок, а Нина отпрыгнула в сторону и без зазрения
совести развернула его. Она читала, краснея от удовольствия, а Олег
беспомощно смотрел на нее.

"Прекрасная роза цвела под чинарой,

А я любовался в полуденный час.
Но голос раздался и шепот гитары:
"Та роза цветет не для вас!".

И тонкая грусть, словно дымка тумана,

 54

Наполнила грудь, увлажнила глаза.

"Ах, роза! Ты сердца усталого рана,
Усталой души голубая слеза!..".

Из сада я вышел, задумчивый, бледный.

"О, роза, твой образ во мне не угас!".
Но ветер донес ко мне звук отдаленный:
"Та роза цветет не для вас!..".

– Хорошее! А роза – это я? Да?

Олег не отвечал.
– "Та роза цветет не для вас!" – медленно перечитала она последнюю
строчку. "Захочу – и для вас зацвету! И никто мне не – указ!".
– Спасибо! Прости, пожалуйста, я бы умерла от любопытства! Олешка, а
ты в среду поедешь выступать?
– Поеду. Вокальный ансамбль целый ворох песен поет. И хорошо поет!
– У! Еще бы! Директриса знаешь, как ими гордится! А я тоже буду
выступать. Каучук. И с девчонками в трио. Посмотришь.
– Ты же каучук никогда не репетируешь.
– Я его давным-давно отрепетировала. Разомнусь только, и все.
– А ехать далеко? Не знаешь?
– Анатолий Иванович говорил, километров тридцать. Анжелкин парень с
нами поедет.
– Какой Анжелки?
– Здрассьте! Райка у нас нижняя, Анжелка средняя, я верхняя. Он в
музыкальном учится, на балалайке. Снова знакомого увидишь.
– Нет. Я училище закончил почти десять лет назад, этот парень меня не
может знать.

Глава 6
В
понедельник Анатолий Иванович рыскал по участникам студии.
– Девочки, не подведете? Трио и каучук – лучшие номера! – рассыпал он
авансы Нине, Анжеле и Райке.
– Не подведем.
– Смотрите.
– Анатолий Иванович, меня возьми-и-ите!..
– Ларисочка, поздно приедем. Далеко.
Но Лариска, конопатая вертлявая девчушка, не отступалась.
– Ну и что? Я с Анжелой! Мы рядом живем!
 55

– Лариса... Погоди! Федя, Ося – вы? Надо бы поехать, а? Шефский

концерт, Елена Леонидовна четыре номера требует.
– Наверное, поедем.
– Надо не "наверное".
– Поедем. Трапецию там есть на что подвесить?
– Есть. Я был там, знаю.
– Берите еще Сашу и хорош.
– Саша болеет.
– Анатолий Иванович, я хочу!.. У меня тоже воздушный номер, не хуже
Са-а-ашкиного!.. – опять заскулила Лариска.
– Лариса! В час ночи приедем!
– Ну и что?
– Сидоренко берите. Великий жонглер. Сегодня он даже занятия посетил.
– Опять кольца в зал уронит.
– А вам что? Больше смеха будет.
– Сидоренко! – небрежно крикнул Анатолий Иванович. – Поедешь в среду
на концерт?
Великий жонглер с достоинством кивнул. Обиженная Лариска поплелась к
своему подвешенному на штанкет кольцу.
В среду собирались на три часа. Перед служебным ходом еще осенью для
каких-то надобностей разворотили асфальт и вот теперь, благодаря этому, столь
любезному российскому сердцу свинорою, автобус подавали к входу
центральному, и все костюмы, инструменты, реквизит артисты загодя, через
весь дворец, стаскивали поближе к стеклянным дверям дворца и складывали
где что: костюмы на кресла и стулья или на длинный барьер гардеробной,
прочее – на каменном, под мрамор, полу. Пьедестал Нины с отвинченными
ножками прислонился к огромной черной тумбе динамика для бас-гитары, а
сам бас-гитарист плоско и назойливо намекал, что задарма эксплуатировать его
имущество он не позволит.
– Чапай, чапай! Таскай свое барахло, да под ноги смотри, а то упадешь,
кашлять будешь! – хладнокровно парировала Нина домогательства гитариста.
Участникам ВИА доставалось: инструменты, динамики, усилители,
ударная установка, стойки для микрофонов, ящик со шнурами, электроорган –
все тяжелое, все надо перетащить из-за сцены через весь дворец, загрузить в
автобус, выгрузить, установить, выступить, затем проделать всю процедуру в
обратном порядке!
Но больше всех приходилось солоно Елене Леонидовне: то она висела на
телефоне из-за автобуса, которого почему-то не было до сих пор, вот она уже в
костюмерной, где кто-то не нашел своего костюма и ей на это пожаловался, а
вот она схватилась за сердце:
– Напился?.. Пьяный?.. Вы сами видели?
– Сама видела, Елена Леонидовна...
 56

А началось с утра. Утром наругала дочь, нагрубила мужу. Олю жалко – аж

сердце щемит, а мужа... Елена Леонидовна стискивала пальцы. Муж перенес
грубости покорно, а почему покорно – Елена Леонидовна знала и дрожала от
стыда и негодования. "Раб! Плебей!".
– ...Два танцевальных номера долой, "Свадьба в Малиновке" долой...
– Почему долой? – обиделся актер. Он отыскал, наконец, мятую
выцветшую гимнастерку и такое же галифе и теперь примерял сапоги. – Зря с
работы отпрашивался, что ли? Без музыки спляшу.
Запихал сапоги в сумку и сунул под мышку деревянную, плохо
выстроганную и кое-как раскрашенную бутафорскую винтовку.
– Да?.. Ладно, пляши без музыки.
– А мы как же, Елена Леонидовна? – продолжала печалиться невысокая и
невзрачная, лет под сорок, женщина. Несмотря на жару в костюмерной она
зябко куталась в коричневое с меховым воротником пальто.
– Будете петь под пианино?
– Не знаю...
– А ну, побежали в фойе, – Елена Леонидовна схватила певичку за рукав и
потащила из костюмерной на первый этаж.
Щеголяла Елена Леонидовна в легкомысленной блузке и совершенно
невозможной цыганской юбке. Крашеные рыжие волосы растрепались, а в ее
размашистых движениях и походке было бы нечто дерзкое и даже распутное
если бы... если бы не было в них нечто царственное.
– Олег Васильевич, певцы без баяниста остались, выручи!
У Елены Леонидовны дрогнули и приподнялись брови, кожа на лице
порозовела. "Уж лучше грешной быть, чем грешной слыть. И на кого думают?!
На бурдюк с холодцом!!".
– Кто остался без баяниста?
– Вот... и вот! – Елена Леонидовна подвела к Олегу длинного тощего
мужчину в полосатом костюме, длиной и худобой он весьма смахивал на
Шаляпина.
"Напраслина страшнее обличенья. Ну, так пусть будет не напраслина...".
– А что я вас никогда не видел у Инны Константиновны?
– Это певцы из другой оперы. С Инной Константиновной они не дружат.
Выручи, Олег Васильевич!
– А Инна Константиновна не приревнует?
– Это я улажу.
– Ладно, давайте ноты.
– Нет нот. Нам всегда на слух играли.
– Тогда на сцену, подбирать будем.
Олег и певцы скрылись в зале, их проводила глазами Анжела.
– Коля, поедем! Просто так. Со мной!
– Времени жалко. Мне заниматься надо.
 57

Друг Анжелы был поглощен двумя очень важными делами – следил, как
бы кто не задел ногой футляр с балалайкой, и как бы не помять отглаженного
новейшего и наверняка единственного коричневого костюма, очень, надо
сказать, старомодного.
– А нельзя без баяна выступать?
– Нельзя без баяна.
– А с Олегом будешь играть?
– Это тот, что с Нинкой дружит?
– Да... у них как-то странно, не поймешь...
– Это вот этот, что сейчас ушел? – Коля неприязненно покосился вслед
певцам и пианисту.
– Этот. Он хорошо играет, я слышала.
– Ты много понимаешь, хорошо или плохо. Цирковой халтурщик.
Как и большинству мужчин, Олег Коле не нравился. С первого взгляда, во
всяком случае. Анжела с досадой взглянула на простое, чисто русское лицо
друга сердца. К лицу этому так шла балалайка...
– Понимаю! Не бойся. Поедем?
– Посмотрим.
– Пойдем тоже на сцену.
На сцене Олег знакомился с вокалистами.
– Что у вас? – спросил он у женщины.
– "Волга-реченька глубока..." – тихо пропела она и плотнее запахнулась в
пальто. Олег подобрал мелодию.
– Так хорошо? Не высоко? Не низко?
– Хорошо!
– Зато мне не очень. Попробуем чуть пониже. Подойдет?
– Ой, да конечно!
– Тогда давайте с начала до конца.
Шаляпинская худоба тоже оказалась басом, и даже таким же громким:
"Вдоль по Питерской" основательно намозолило барабанные перепонки Олега,
пока они репетировали песню.
– Все? – смеялся Олег. – По Питерской без ухабов проедем?
– Как по асфальту! – гудел бас.
Олег хотел было закрыть крышку рояля, но подошедшая Анжела не дала.
Олег взглянул на парня с балалайкой и кивнул головой:
– Тоже без баяниста остался?
– Остался.
– Что играешь?
– А что играют на селе, да на балалайке? "Светит месяц", "Полянку", –
голос балалаечника отдавал высокомерием.
– Кто их знает. Может, им Скрябин по душе или "Вторая" Листа.
– Скрябина пусть им Тарапунька со Штепселем везут, а рапсодия у меня на
госэкзамен.
 58

– О-о-о! – Олег проникся уважением к балалаечнику. – Значит, "Светит

месяц"? Ре мажор, ля мажор, ми мажор?
– Они самые. С отклонением в фа-диез мажор и си минор.
– Гм. Поехали?
"Светит месяц" и "Полянку" отрепетировали в несколько секунд.
– Мне бы на госэкзамен такого концертмейстера! – балалаечник немного
оттаял и даже забыл, как только что презрительно обзывал Олега цирковым
халтурщиком.
– У тебя плохой концертмейстер?
Балалаечник как уксусу хлебнул.
– Уж не Василиса ли Прекрасная?
– Василиса! Ты откуда знаешь?
– До сих пор не выгнали? Кошмар...
– Легче училище закрыть, чем Василису Ильиничну выгнать.
– Супруг ее все карабкается?
– Карабкается.
– Высоко вскарабкался?
– В общем, так: все педагоги училища здороваются с нею первыми…
– Ого!
– ...и ходят слухи, что она будет зав фортепианным отделом.
– Тьфу! А ведь талантов у человека ровно на заведующую винно-
водочным ларьком. Сколько она Ирине крови перепортила!
Последней фразы Коля не расслышал.
– Одна надежда, что супруг проворуется, тогда и ее выкинут из училища.
– Проворуется... – проворчал Олег. – Скажи лучше – украдет больше, чем
положено по субординации. Да пошли они! Давай как-нибудь рапсодию вдвоем
поиграем? Как твое имя?
– Коля.
– Меня – Олег. Только, чур – не пудрить мозги, что балалайка выше
скрипки.
– Ты в нашем училище учился! И с Кешей дела имел!
– Имел дела... Я был его главной жертвой! Поймает в коридоре, за рукав
схватит и два часа долдонит о приемах игры на балалайке и спрашивает через
слово: на скрипке такое возможно?.. на скрипке такое возможно?..
– Он теперь мэтр! Меня приходил слушать! – с презрением сообщил Коля.
– Коля... а пианистку – Ирину Венедиктовну, ты не знаешь?
– Кто же в Энском училище не знает Ирину Венедиктовну! Она из консы
каждый год к нам на госэкзамены приезжает. Пианисты наши – мелким бесом
рассыпаются! Она когда-то у нас преподавала. Ты у неё заканчивал?
– У Семена Леопольдовича.
– Постой... он же скрипач!
– И я скрипач. А у Иры... Ирины Венедиктовны, я по обще-
принудительному был.
 59

Балалаечник свистнул.
– Ничего себе – обще-принудительное!
– Весной увидишь ее – передай привет.
– А она тебя помнит? – усомнился Коля.
– Помнит. Еще бы ей меня не помнить... На приемных экзаменах мы с ней
познакомились. Из-за каких-то передряг не оказалось теоретика, и она у меня
сольфеджио принимала. Вот и прицепилась: ни одного, говорит, названия
обращения доминантсептаккорда не знаешь. Я и, правда, не знал. Ну, думаю,
кобра!
– Говорят, ученики ее любят.
– Еще бы не любить Ирину Венедиктовну. Но я-то считал, что она
теоретик и вдруг попадаю к ней по общему фортепиано – знакомство
продолжается! Вот я и думаю: отплачу тебе за доминантсептаккорд, сейчас
узнаешь, мне у тебя или тебе у меня учиться! Я в школе хорошо играл,
одинаково, как на скрипке. Сажусь, эдак небрежно, и сквозь зубы: "Что вам
сыграть?". Она мне скромненько: "Что-нибудь, что знаете". Я тебе, думаю,
сейчас сыграю и – свой коронный номер, "Прелюдию" до-диез минор
Рахманинова! Сыграл, развалился на стуле, ногу на ногу и смотрю поверх
пианино. Она, бедная, аж красными пятнами пошла. "Разрешите, – говорит, а у
самой голосок дрожит, – мне попробовать!". Я милостиво уступаю, села она.
Мама родная!.. "Прелюдию" мою играет... Наверное, сам Рахманинов
позавидовал бы! Горный обвал! Тысяча колоколов! Сыграла, заикается от
злости и на дверь показывает: "А теперь, молодой человек, извольте выйти вон!
Подите к директору и скажите, что я отказываюсь с вами заниматься! Нахал!".
Позорище – страшное... Являюсь к директору, а он кулаком по столу: "Я для
тебя старался, ради твоего таланта, а ты?! Я еле уговорил Ирину Венедиктовну,
а ты?! Такой пианистке – и вести общее фортепиано?! Шутишь?!". За шиворот
меня и – извиняться, а она – ни в какую. И не взяла бы, да я заплакал. Не
навзрыд, конечно, но... Сжалилась.
Коля сдержанно улыбался, Анжела чуть прищурилась и внимательно
высматривала что-то в лице. Олега. "Нинке рассказать...".
– Никогда не забуду ее уроков. "Вообрази, – говорит, – что эту сонатину я
задала тебе на дом. Вообрази, что ты сидишь и выполняешь задание. Меня нет.
Играй!". Я играю. "Стоп! – кричит. – Зачем ты играешь сначала?". "Как
зачем?..". "Так! Ты потерял драгоценные секунды, ты проделал бессмысленную
работу – эти такты не то, что курица – футболист сыграет!". Я понял,
просмотрел ноты и заиграл с середины. "Стоп! – кричит. – Зачем играешь
двумя руками? Там в одной левой поленница, вот и растаскивай ее одной
левой!".
Олег вздохнул и закрыл рояль.
– Размышляю о днях древних, о летах веков минувших... Пойдем в фойе,
может автобус уже подъехал.
 60

А в фойе продолжались события, имеющие ближайшей целью сживание со

свету бедной Елены Леонидовны.
– Елена Леонидовна, – сокрушенно сообщил Анатолий Иванович, – у меня,
гм! жонглер не едет и силовые...
– За что?.. Что я вам всем сделала?..
– Но вы же знаете, что, на Сидоренко никогда нельзя положиться!
Задрипанный жонглеришка, а туда же – с гонором!
– Зачем вы его включали?! А Федя и Ося?!
– Жены!!! У них жены стер-р-р... я хотел сказать, ревнивые. Они уже два
раза ко мне приходили глаза выцарапывать!
– Ничего не знаю. Ищите еще два номера.
Анатолий Иванович рысью пустился к Нине и Райке.
– Девочки, у Лариски есть телефон?
– Есть.
– Мигом, звоните ей, со школы она уже пришла, пусть дома сидит, мы
заедем, а я ее кольцо принесу. Олег!
Олег как раз показался в окружении певцов, балалаечника и Анжелы.
– Олег! Может, ты на катушке с мандолиной?
– Я вам что, верблюд?! Ансамбль, балалайка, двое солистов, я их первый
раз вижу и слышу!
– Олег!
– Если можно заехать в гостиницу, то я возьму гитару. На гитаре поиграю.
– Ладно, заедем. Все-таки от студии четыре номера будет. Девочки,
дозвонились?
– Дозвонились. Она будет ждать.
– Слава тебе...
– Автобус! – раздался чей-то ликующий возглас.
– Наконец-то!
– Пока вокально-инструментальный ансамбль не погрузит инструменты –
никому в автобус не лезть! – строго приказала Елена Леонидовна.
– Давай, ребятки, нажимай, – с бодрой ехидцей понукнул лохматых и мало
опрятных бас-ритм-соло-гитаристов элегантный и щеголеватый тенорок из
аристократической кагалы Инны Константиновны.
– Помогли бы лучше, – огрызнулись ВИАвцы. Никто, однако, и не
собирался им помогать, зато все с интересом наблюдали за сизифовыми
трудами и со знанием дела подбрасывали ценные указания.
Инструменты и аппаратура ансамбля заняли всю заднюю площадку
автобуса. Нина не стала ожидать, когда Елена Леонидовна разрешит посадку, и
прошмыгнула в автобус вслед за последним барабаном. Уселась у края сиденья
и нетерпеливо заглядывала в окно на Олега.
– О! Я с тобой сяду. Подвинься, – возник рядом с Ниной бас-гитарист и
ухватился за ее шубу.
– Вон место есть, садись.
 61

– Я здесь хочу.
– Иди отсюда!
– Подвинься!
– Катись!... Олешка! Олешка! – Нина махала ему рукой, но Олег сначала
пропустил перед собой женщин, потом мужчин старше себя, ну а те, что были
младше, пробирались в автобус не руководствуясь никакими кодексами,
поэтому он вошел одним из последних. Бас-гитарист с тупым упрямством лез
на сиденье рядом с Ниной, ей даже пришлось оттолкнуть его руками.
– Олешка, иди же скорей, я тебе место заняла!
Елена Леонидовна чуть обернулась и искоса поглядела на Нину. Круглое
детское личико Нины выдавало все ее мыслишки, которых было всего одна и
которая была очень незамысловата: отвязаться от наглеца и усадить рядом с
собой Олега.
– Ну, иди же!..
– Иду. Возьми мои ноты.
Притеснитель Нины ретировался. Да ещё услышал вслед:
– Прицепился! Клещ энцефалитный...
Олег осторожно протиснулся между пьедесталом Нины и кольцом
Лариски, славировал головой меж висевших на поручнях костюмов и платьев
самодеятельных артистов и опустился рядом с Ниной. Нина блаженно
вздохнула. Елена Леонидовна отвернулась.
– Все сели? – протяжно спросила она. – Поехали! Сначала в гостиницу
"Цирк", товарищ водитель, а потом... девочки, кто-нибудь сюда идите, дорогу
покажете до вашей Лариски.
– А зачем в гостиницу? – подали голос из ВИА. Нина не удержалась и
обернулась. "Нет, ну до чего же противная рожа! – подумала она про бас-
гитариста. – Бывают же такие противные рожи! Хуже Борьки!".
– За гитарой, – ответила Елена Леонидовна.
– Наших мало, что ли!
– Олег Васильевич на своей хочет играть.
Электрогитаристы пошушукались и нагло загоготали. Олег не снизошел
даже до презрительной улыбки. Когда он, запыхавшись, вернулся в автобус с
гитарой в чехле из старого болоневого плаща, недруги снова захихикали в
кулаки. Нина побелела от злости. Олег пробрался с гитарой на свое место, и она
демонстративно прижалась к его плечу.
Заехали и за Лариской, чрезвычайно гордой оказанной ей честью: еще бы –
большущий автобус ради нее подкатил к самому подъезду! Теперь все соседи
полопаются от зависти!
Автобус долго выбирался из городских улиц, выбрался наконец и покатил
среди заснеженных полей. Нина уютно сидела у окна и сияла синими глазами
то в мглистые степи, то в лицо Олегу.
– Так бы ехать и ехать! Без конца!
– В вас цыганская кровь, девушка. Надо было в цирке родителей выбирать.
 62

Нина показала ему язык.

– Мелюзга! Малявка! Тебе бы со скакалкой прыгать да в классы играть.
– Подумаешь! Какой нашелся...
– ...лорд Байрон Тмутараканского уезда. Да? – докончил за нее Олег. Нина
пожала плечами. О лорде Байроне она имела весьма смутное понятие, а
Тмутараканью посчитала всякое место, где тьма тараканов.
– Кажется, подъезжаем, – Нина прижала к стеклу и без того курносый
носик, Олег выглянул через ее голову.
Далеко от дороги темнели два длинных, кособоких, полузанесенных
снегом строения, огороженные редкой изгородью, а минутой позже показались
крайние избы села, с высокими голыми тополями перед воротами.
Мальчишки на улице провожали взглядами фырчащий автобус, пока
самый глазастый не разглядел сквозь окна качающиеся на поручнях пестрые
костюмы.
– Артисты!!! – и вся их орава наперегонки рванула к клубу.
Автобус остановился у помпезных обшарпанных колонн, коими был
обрамлен вход в сельский храм культуры, столичных артистов ожидали
директор, завхоз, худрук и кое-кто рангом помельче. Елена Леонидовна сразу
же удалилась с местным коллегой утрясать лишь им одним ведомые дела, а
остальные гости с шумом и гамом разгружали автобус. Олег нес пьедестал
Нины, а она его гитару и папку с нотами. Вокальный ансамбль прошествовал с
достоинством, мужчины несли плечики с костюмами и платьями. Лариска
крутнулась несколько раз вокруг оси, завопила:
– А где здесь буфет? – и улетучилась.
Худрук и завхоз, оба в овчинных тулупах, проводили приезжих на сцену, а
со сцены уже один худрук развел артистов по двум гримерным, чтоб они могли
переодеться.
ВИАвцы в полном составе деятельно распутывали и разматывали шнуры,
расставляли и подключали свою громоздкую аппаратуру, а Олег поискал
глазами пианино, имея похвальное намерение повторить аккомпанементы
вокального ансамбля. Пианино пылилось на другом краю сцены, перед ним уже
скучал Коля и набрынькивал на балалайке что-то заунывное. Олег положил
гитару на верхнюю крышку, а рядом с пианино поставил еще один стул.
– Коля, пересядь, пожалуйста, я поиграю.
– Поиграй, – Коля пересел.
– ??!!
– Ломик принести?
Пианино было замкнуто на два висячих амбарных замка – и верхняя
крышка и крышка клавиатуры. Олег подергал замки и обернулся на стуле.
– Эй, кто-нибудь! Как на этом тарантасе играют?!
От Анатолия Ивановича, который подвешивал на опущенный штанкет
Ларискино кольцо, отделился тулуп завхоза и заторопился к Олегу.
– Вам пианино открыть? Сейчас.
 63

– А зачем такие... страсти?

– Ломают, каины! Пятерней молоточки выгребают, окурки кидают! Убил
бы, гадов.
– Ты и на гитаре играешь? – спросил Коля, когда завхоз ушел за ключами
от пианино.
– Маленько.
– Маленько, как по общему фортепиано?
– М-м-м... Нет. Похуже. Чуть похуже.
– Ясно. Зачем ты разбрасываешься?
– Разбрасываюсь?..
– Скрипка, гитара, фортепиано! Да еще... рассказывают тут разные чудеса!
– Люблю видеть мир вокруг себя, а не себя в мире.
В зрачках Олега перепрыгивали насмешливые искорки, балалаечник
незаметно начал заводиться. Мир вокруг себя – хорошо, но сама эта блестящая
фигура занимала в мире много места, слишком много – теснит, давит...
– Лучше бы в консерваторию поступал.
– Жалко. Два инструмента бросить придется. Жалко!
– Пять лет потерпел бы. Потом занимайся, хоть на десяти.
– Нет! Я люблю извлекать звуки! Сами по себе! Это как болезнь. Пять лет
не играть на гитаре и долбить дурацкое сольфеджио! Бр-р! Нет. А если мне
понадобится гармония, я как-нибудь сам разберусь в учебнике. А биографию
Глинки прочитаю в энциклопедии.
– А диплом?
– Кто играть не умеет или не хочет, тот и хапает дипломы. А в оркестре
или концертмейстером в театре – надо звук выдавать, а не дипломом трясти.
Коля хотел было спорить, но тут бас-гитарист, подключивший, наконец,
все свои "дрова", как презрительно именовал Олег звуковоспроизводящую
аппаратуру, вразвалочку подошел к пианино, дернул было крышку клавиатуры,
а когда крышка не поддалась, взял невзрачную, пятнадцатирублевую гитару
Олега. Олег не очень дружелюбно взглянул на него, но промолчал.
– Чуваки, гляньте, фирмо`вый "Фендер"!
Чуваки подошли, небрежно покривили губы. Так уж получилось – Олег
питал к дворцовскому ВИА холодное равнодушие, а ВИА платил ему
трусливой завистливой неприязнью.
– А что за струны?
– Глянь, прозрачные! Леска, что ли?
– Глянь! Глянь! Вот эти – там нитка внутрях!
– Фирма`!
– Какая тебе фирма`?!
– А я говорю – фирма`!
Они не обращались к Олегу, вроде как бы не замечали его, и он сам сухо
оборвал спор:
 64

– Фи`рма "Рондад", Лос-Анжелес. А теперь, ребята, положите гитару на

место.
– А, что я тебе говорил, дура? Фирма`!
– Да я ничего! Чего ты возникаешь?
– Что за фирма такая? – наморщил лоб Коля.
– Спроси Анатолия Ивановича, – улыбнулся Олег.
– А он откуда знает?
– А ты спроси!
– Анатолий Иванович, фирма "Рондад", в Лос-Анжелесе...
– Рондад? В Лос-Анжелесе? Кой черт... Рондад – это прыжок в акробатике.
Рондад-флик-фляк-сальто-морталь! Алле-гоп!!!
Кто-то из ВИА хихикнул, Коля показал Олегу кулак, а бас-гитарист
надулся и прошипел в сторонку:
– Арап!..
– Образец суконного юмора, – пояснил Олег. – Явятся цирковые, особенно
начинающие, в ресторан и требуют подать им рондад-флик-фляк в томатном
соусе! И аж визжат от собственного остроумия!
Вернулся, наконец, завхоз и принес ключи от замков. Уверял, что еле
отыскал их в каком-то шкафу. Олег прислушался к занавесу, за которым
вызревал зрительский шумок, и очень тихо заиграл. Около него тотчас
возникли "Волга-реченька" в аляповатом зеленом тяжелом платье с бусами и
"Вдоль по Питерской" в нелепейшем шаляпинском фраке. Пришлось повторить
их песни.
Прибежала Нина, в черном купальнике с тремя серебряными полосами
наискосок груди и в розовом трико на безукоризненных стройных ногах. Бас-
гитарист подвигал кадыком, но на Нину старался не глядеть. Нина покрутилась
рядом с Олегом, выцыганила, у него восхищенную улыбку и убежала обратно –
на сцене было не очень тепло.
Явился при полном параде вокальный ансамбль, ведомый, как выводок
гусят, вечно озабоченной Инной Константиновной. Инна Константиновна в
упор не разглядела зеленое платье и шаляпинский фрак и скомандовала:
– Распелись! Олег Васильевич – до мажор. Ми-и-и-яа-а-а!.. Тенора! Опору!
Опору!
– Инна Константиновна, – на сцене показалась Елена Леонидовна, – не так
громко.
– Ансамбль, тише. Два пиано.
– Инна Константиновна, – охладил ее пыл Олег, – давайте пианино на
место поставим. Мы концерт начинаем, не из этого же угла петь будем.
– Ах! Да, да! Действительно! Мальчики, пожалуйста!
Мальчики дружно, но осторожно, чтоб не выпачкать костюмов, покатили
пианино на середину сцены.
 65

– Когда с него последний раз вытирали пыль? – у Инны Константиновны

брезгливо зашевелились очки. – Елена Леонидовна! Посмотрите, какое
безобразие!
Елена Леонидовна посмотрела, пожаловалась завхозу, завхоз тоже
посмотрел и прислал техничку с мокрой тряпкой.
– Теперь бы выяснить, когда его в последний раз настраивали! – Олег с
отвращением пробежался по клавиатуре.
– Олег Васильевич... Ах, как я не учла... забыла...
– В чем дело?
– Костюм... Вам костюм надо было выбрать, как у ансамбля. Куртка...
– Хорошая куртка.
– Да, да, конечно! Но...
– Что ж теперь делать?
– Да, поздно. В следующий раз не забудете?
– Не забуду.

Глава 7
Р
аспелся ансамбль, распелись вокалисты, перетер в пюре все свои замысловатые
балалаечные вариации Коля, из зала уже несся ровный мощный гул, то и дело
разрываемый треском недружных нетерпеливых аплодисментов, а концерт не
начинали.
Олег осторожно раздвинул занавес и выглянул в щелку. Зал был полон под
завязку, лишь с первого ряда худрук и завхоз сгоняли вездесущую галдящую
детвору и некоторых несознательных граждан постарше. Один гражданин
оказался настолько несознательным, что пришлось звать на помощь
дружинников и выволакивать гражданина из зала. Гражданин популярно при
этом излагал свое мнение и о дружинниках, которые сами жрут, как свиньи, о
дворце культуры, который не что иное, как хлев, об артистах, которые... Но тут
гражданина вывели.
– В чем дело? – нервничала Инна Константиновна. – Сколько еще ждать!
Пойду, узнаю.
И решительно, мужскими шагами, пошла со сцены. Через десять минут
явилась обратно.
– Бригаду ждут. Коммунистического труда. Пока не
приедет – концерт не начинать.
Вбежала запыхавшаяся Елена Леонидовна.
– Все! Ребята, начинаем!
– Приехала бригада?
– Приехала. Ансамбль, постройтесь перед занавесом. Готово? Я выхожу!
Но еще какой-то миг помедлила и пристально, словно в первый раз
увидела, посмотрела на Олега. Олег не выдержал и торопливо раскрыл ноты.
 66

Нет, не взгляда Елены Леонидовны не выдержал Олег, – не выдержал он ее

убийственного декольте. Кожа на шее Елены Леонидовны, на ее ключицах, на...
Одним словом, кожа была белой, свежей, без малейших признаков увядания,
смотреть на нее – сладость, но покой!.. но здоровье!.. А Елена Леонидовна
выбрала себе платье именно имея в виду укоротить жизнь своему
концертмейстеру!..
– Иоганнес Крейслер, вы готовы?
Олег поднял непонимающие глаза:
– Я?..
– Ты. Красивые глазки у вашей Юлии. Я выхожу!
– Ни пуха, Елена Леонидовна!
– К черту!
Елена Леонидовна раздвинула занавес и вышла на просцениум. Зал грянул
аплодисментами. Женщины, возможно, аплодировали началу концерта, но
мужчины наверняка аплодировали лично Елене Леонидовне, – она, в своем
концертном платье, напоминала прекрасных актрис прошлого, какими их
рисуют старинные фотографии и гравюры.
Более всех старалась передовая бригада. В грязных фуфайках и
замасленных ватных штанах она расселась на первом ряду и не жалела
заскорузлых ладоней. Со странной смесью презрительного высокомерия,
восхищения и злобной тоски слушали они певучий голос артистки из Энска, их
приветствующей и восхваляющей их трудовые подвиги.
Да, клёвая баба, можно посмотреть и даже профессионально прищуриться:
дескать, во время оно, имели мы и таких и даже получше, но в глубине души
точил червяк – ничего ты не имел, кроме своей визгливой, замученной и
задавленной бесконечной работой жены. И зависть точила: где-то живут без
лопат и навоза, без тракторов и солярки, чисто одеваются и лапают таких вот
холеных баб и знать ничего не знают о грязи до подмышек.
Ну, и извечная вина всякого интеллигента перед всяким тружеником: ест,
окаянный, чужой, незаработанный хлеб, да тебя же быдлом называет.
Все время, пока пел вокальный ансамбль, Нина с негодованием следила за
Олегом. Он аккомпанировал одну, другую песню, аж взмок от напряжения,
видно, боялся нафальшивить, но сам то и дело поглядывал на директрису. И
Елена Леонидовна, какая бессовестная! Объявит песню и обязательно встанет
за кулисами так, чтоб Олег мог ее увидеть из-за пианино! У нее же муж есть!
Нина видела: такой важный, представительный – прямо министр. И директором
завода вертит, как хочет, кто этого не знает?! А теперь еще Олешку у нее
отбивает! Ну, так я вам покажу, будете знать...
И Нина прокралась за спину Елене Леонидовне и встала немного сбоку.
Ага! Попался! Зыркнул на свою Елену Леонидовну, а потом ее увидел, а теперь
глаз от нот не поднимает!
Вокальный ансамбль перепел свои песни, чинно поклонился и уплыл за
кулисы.
 67

– Олег Васильевич, берите гитару.

– Так сразу?! Елена Леонидовна...
– Не сразу. Сейчас я выступаю. Посмешу людей и объявлю вас.
Олег приглушил струны носовым платком и лихорадочно забегал
пальцами по грифу.
– Олешка, сейчас ты выступаешь? – зловеще ласково спросила. Нина.
– Я, – виновато ответил Олег.
– Ой! Послушаю.
Пользуясь тем, что выступает в глухой провинции, Елена Леонидовна
рискнула прочесть "Нервных людей", на всякий случай не упоминая при этом
Зощенко, и ее вознаградили бурей оваций. Еле откланялась.
– Продолжаем наш концерт. Композитор Малатс! "Испанская серенада"!
Олег долго усаживался и устанавливал перед гитарой микрофон,
подстраивал струны.
– Разводного ключа не надо? – насмешливо выкрикнул кто-то в зале.
– Давай тащи, поможешь, – ответил Олег. В зале засмеялись.
Гитаристы из ВИА свысока наблюдали за его возней, бас-гитарист
довольно громко съехидничал:
– Послушаем, как звучит рондад на "Фендере"!
После первых же тактов острить оставалось только в собственный адрес.
Когда зал зааплодировал Олегу, барабанщик подвел черту:
– Ребята, кочумайте. Человек играет, а вам рядом с ним ловить нечего.
Только гитару его носить, если разрешит.
– Ловить нечего! – не сдавался бас-гитарист, особо невзлюбивший сегодня
Олега. – Одно дело – классика, другое – джаз!
– Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала! – встряла в разговор Нина. –
Олешка тоже в джазе играет, и на электрогитаре! Вот! Только не в
самодеятельности, а в Московском цирке! Понятно?
И в доказательство полного своего презрения к обормотам из ВИА и
восхищения искусством Олега, привстала на цыпочки и чмокнула его в щеку,
когда он вернулся за кулисы.
Но надо же такому: Елена Леонидовна взяла и поцеловала в другую!.. В
качестве административного или личного поощрения?..
У Нины от возмущения перехватило дыхание, а у Олега порозовели уши.
Он кусал губы и глядел в пол, боясь повернуть голову в ту или другую сторону.
Пока Елена Леонидовна объявляла сцену из "Свадьбы в Малиновке", Олег
пожал Нине запястье и на всякий случай ретировался с опасной позиции.
"Ревнует! – подумала Елена Леонидовна, мельком глянув в сверкающие
глазки Нины. – Рассерженная кошечка...".
– Коля! – позвала она балалаечника. – Сейчас ваш номер.
Коля выволок Олега из-за экрана, куда новоявленный Буриданов осел
спрятался от Нины и Елены Леонидовны.
– Сейчас нам играть.
 68

– Тебе. Я то что? Ис-та, ис-та, тра-та-та! Давай на актеров посмотрим.

Виртуозное соло о Трандычихе вызвало гомерический хохот в зале, Олег и
Коля тоже схватились за бока. Не смеялась лишь Елена Леонидовна: Яшкина "в
ту степь" плясалась без музыки, и Елена Леонидовна сжимала кулаки и
мысленно клялась самолично придушить пьяницу баяниста.
– Она руководит драматическим? – шепотом спросил Олег. Коля кивнул:
– Театральный институт закончила. Муж у неё какая-то шишка, не пустил
работать в театр.
Появление на сцене балалаечника встретили шумом и оживлением.
Молодежь насмешливо шушукалась, поколение отцов и дедов с интересом
тянуло шеи.
– А ну, давай! – взвизгнул чей-то пьяненький голос.
Закаленный в подобных схватках с публикой, балалаечник спокойно сел и
кивнул Олегу.
Игра его произвела впечатление разорвавшейся бомбы – никто и
предположить не мог, что на зачуханной балалайке можно вытворять такое. Зал
взвыл.
– Бис!!
– Браво!!
– Еще!!
Елена Леонидовна объявила "Светит месяц" и в зале мгновенно
воцарилась тишина.
– Вот как играть надо! – укорил музыкантов из ВИА кто-то из певцов
Инны Константиновны. – Без дураков! Без электроники! Не то, что ваша шатия-
братия. Одно горлобесие.
Шатия-братия молча глотала пилюли. И откуда в их мутную лужицу
заплыли два таких кашалота? Раскидали хвостами всю рыбью мелочь и не
заметили даже учиненного разгрома!
Концерт шел без антракта, всю вторую его половину отдали на
растерзание ВИА, а песенное однообразие ансамбля разбавляли три цирковых
номера: сначала трио, через три, четыре песни – кольцо, Лариска, то есть, и на
закуску, как грубовато острил Анатолий Иванович, – пластический этюд, чтоб
мужичкам неспокойно спалось.
– На закуску? – чуть улыбнулась Елена Леонидовна. – Да... Красивая
девочка ваша Нина.
– Ничего.
– В каком она классе учится?
В тоскливой надежде ожидала Елена Леонидовна услышать цифру восемь,
в крайнем случае – девять.
– Что вы, Елена Леонидовна! – бодро возмутился Анатолий Иванович. –
Ей замуж пора. И кава`льтер есть, пианист ваш. Каждый вечер провожает, там
такая любовь, фу-ты нуты!
 69

Анатолий Иванович резал по живому, без наркоза, Елена Леонидовна

прикусила губу.
– Ребята, – обратилась она к ансамблю, – занавес закроем на минуту, чтоб
мигом встали за инструменты. Все у вас работает? Ничего не сгорело?
– Работает.
– Начинайте.
Раз-два-три-четыре, сухо прощелкали барабанные палочки и разом взвыл
электроорган, заревели гитары, загрохотала ударная установка. Стремительно
побежал в стороны занавес (постарался Анатолий Иванович), молодежь в зале в
телячьем восторге вытаращила глаза и развесила губы.
– Стиляги!! Волосатики!! – в пику ей вопила образцовая бригада. Кто-то
даже засунул в рот два грязных пальца и засвистел.
– Деревенщина!! Заткнись!!
Классический конфликт отцов и детей с трудом притушило какое-то
начальство: прошлось вдоль первого ряда и неизвестно чьим носам адресуя,
потрясло кулаками.
Олег из-за кулис щурился на ансамбль, а молодые люди в узких белых
брюках-дудочках, обвислых белых же пиджаках, со встрепанными
шевелюрами, похожие на грибы-поганки, беспощадно и убого
импровизировали, пели пронзительными голосами и неуклюже
пританцовывали. Анатолий Иванович поморщился:
– Музыка для носорогов! Уши лопаются... Девочки, все здесь?
– Все, Анатолий Иванович!
Трио в черных купальниках с серебряными полосами наискосок груди и
голыми ногами переминалось за кулисами, иногда мелко подпрыгивая на
носках и встряхивая плечами. Анжела поглядывала на Олега с
признательностью: Коля ей заявил, что если Олег останется в Энске, он на
госэкзаменах будет играть только с ним, потому, что лучшего концертмейстера
свет не видывал, у Нины до сих пор не выветрилась обида за возмутительный
поцелуй Елены Леонидовны, Райка Олега не замечала. Он ее тоже, но, время от
времени, когда Нина отворачивалась, окидывал взглядом аппетитные телеса и
думал с некоторой злобой: "Показал бы я тебе, годен я к службе или негоден!
Гусыня упитанная!".
– Девочки, пошли! пошли! Ваш выход!
– Идем! идем!
Под "Вишневый сад", за неимением помповой трубы исполняемый на
электрогитаре, трио выплыло на сцену, смешно выставляя правые руки и
манерно оттопыривая мизинчики. Р-р-раз! Трио крутнуло арабское колесо и тут
же вышло на три, очень крутых мостика. Постояли, довольно синхронно
задрали по одной ноге и через руки вышли на исходные позиции. В зале
неуверенно зааплодировали. Голые женские ножки – это та платформа, где
интересы не только отцов и детей, но даже дедов и прадедов полностью
совпадали! Лишь какая-то бабка проголосила:
 70

– Срам-то, срам какой!..

Бабку дружно обхохотали.
– Тебе понравилось? – счастливо улыбалась Олегу Нина после
выступления. "Бог с ней, с Еленой Леонидовной! Пусть-ка наденет купальник
да встанет рядом с Ниной! Небось, и целоваться расхочется!..".
– Понравилось?
– "Зачем тебе, Хрущев, вишневый сад...".
– Не понравилось!
– "...там кукуруза не растет!..".
– Конечно, у вас там в цирке... Не то, что мы...
– Понравилось.
– Будто я не вижу?
– Вот чтоб я сдох, – понравилось!
– А, ну тебя.
Нина убежала.
– Олег, – подошел Анатолий Иванович, – поможешь?
– Лариска выступает? Что делать надо?
– Как она сядет в кольцо и пристегнет лонжу, я ее подниму, а ты постоишь
у веревок и подержишь их.
– А вы?
– Я под кольцом встану. Мало ли чего.
– Эдак вы будете бегать взад вперед. Я ее подниму и опущу.
– А сумеешь?
– Да уж как-нибудь.
– Тогда смотри. Будешь тянуть веревку, пока вот эти красные вязочки
опять не сойдутся. Тогда обе веревки вот так скрутишь и держи, не отпускай до
конца номера. И опускать будешь – смотри, не выпусти.
– Надо было штанкет правильно загрузить.
– Я тоже не первый день на сцене. Здесь все грузы разворовали солить
капусту!
Олег опустил штанкет с кольцом, объявили номер Лариски. Лариска,
рыжая, конопатая, лукавая и симпатичная в ярко-красном купальнике
выскочила на сцену, стрельнула в зал широкозубой улыбкой и села в кольцо,
подогнув одну ногу и вытянув носок другой. Анатолий Иванович пристегнул
лонжу, Олег потянул веревку, Лариска плавно поехала вверх. Весила Лариска
чуть больше курицы.
Олег держал переплетенные веревки и с интересом наблюдал за юной
артисткой. А Лариска храбро и ловко выполняла свои трюки. Вот последний,
"смертельный" трюк – обрыв, публика ахнула, какая-то женщина взвизгнула,
Анатолий Иванович изобразил чрезвычайное волнение, Олег опустил штанкет,
ВИА разразился реактивным ревом колонок.
 71

– Обалдели! – плевался Анатолий Иванович за кулисами и вытолкнул

сияющую Лариску на сцену, еще раз поклониться публике. Нина ревниво
проводила Лариску взглядом.
– Олешка, вынесешь мне пьедестал?
– Вынесу.
– Бессовестная, – беззлобно укорил Анатолий Иванович. – Олег
полконцерта провел на сцене – играл с ансамблем, с балалайкой, с певцами, на
гитаре, Лариску тягал вверх-вниз, а теперь ещё твой пьедестал носи!
– Ой...
– Вынесу.
– Ой, не надо, Олешка!.. Анатолий Иванович, вы, ладно?
– Ладно уж!
Визгливая девица, солистка ВИА, пропела две песни, Анатолий Иванович
с пьедесталом в руках вышел на сцену, Елена Леонидовна объявила номер
Нины.
Электроорган заиграл "Маленький цветок" и безбожно при этом переврал
мелодию, жадные, бегающие мужские взгляды впились в красиво изогнутое
тело девушки, но Нина ничего этого не замечала, не замечала даже как
работает: за кулисами Олег и Елена Леонидовна встали рядышком-рядышком,
смотрят на нее и о чем-то разговаривают.
– Берите ее замуж, Олег Васильевич.
– Заботитесь о концертмейстере для Инны Константиновны? – сухо
ответил Олег. Увы, он отлично знал, как относятся к таким, как он, "свободным
художникам" родственники добропорядочных девушек.
– Хотя бы. Я думала, она школьница, а ей скоро восемнадцать.
– У нее есть папа с мамой, они как-нибудь сами приищут себе зятя.
Посолидней, чем цирковой музыкант.
– При чем тут папа с мамой? Пригласи ее к себе и... осчастливишь
девочку! Потом она уже никуда не денется, и папе с мамой некуда будет деться.
Бедняжка об этом только и мечтает, ждет, не дождется, а ты ворон
пересчитываешь.
– Елена Леонидовна, какой молоденькой балованной девчонке не хочется
заполучить в поклонники такую... редкостную птицу, как ваш слуга покорный?
Ради этого можно и самой вообразить себя влюбленною. Что это стоит для
девицы семнадцати с половиной лет? А потом родители прицыкнут и – прощай
любовь! Что делать там – в светлом, холодном, пустом небе? То ли дело –
толстый, солидный у`жик-му`жик – тепло и сыро!
– Тебе бы писателем! Так складно мелешь! Ты слабый и робкий зяблик,
поэтому и прячешься за своими бицепсами, за своей музыкой и книгами. Таких,
как ты, на войне убивают в первые секунды: ты побоишься голову перед пулей
наклонить. Все у тебя недоладом, вся жизнь!
Елена Леонидовна мрачно задумалась. Толстый солидный уж. Не вышла
ли за такого и она? Пятнадцать лет назад? Нет, то был тогда одаренный
 72

интересный мужчина, это сейчас он матерый кособрюхий бюрократ,

оглушительно равнодушный ко всему во вселенной, кроме своей утробы и
своего логова, сквозь зубы цедящий слова всякому, кто хоть на ступеньку ниже
его сидит на иерархической лестнице. Сразу уж рождается ужом, или птица
перерождается в гада? Нет, птица остается птицей. Олег – птица. Феникс.
Нина отработала номер и, глядя в пол, хотела было прошмыгнуть мимо
Олега и Елены Леонидовны, но директриса поймала ее за руку и заставила еще
раз выйти на несмолкающие аплодисменты. "Твой, твой будет Олешка", –
думала она, глядя на несчастное личико и вымученную улыбку девушки. А
потом вновь поймала и толкнула к Олегу:
– У тебя очень трусливый кавалер: ты его целовала за гитару, а он боится!
Олег прижал немые губы к теплой щечке засиявшей Нины.
После концерта зав клубом произнес довольно бестолковую речь, адресуя
ее спинам расходящихся и весьма непринужденно разговаривающих зрителей,
вручил Елене Леонидовне грамоту и пригласил приехать еще раз. Нина жалась
плечом к Олегу и радостно взглядывала то на него, то на сцену.
– Какая Елена Леонидовна хорошая, правда, Олешка?
"И врут все про нее и директора завода – видела она того директора!
Морда свинцовая, глаза оловянные, под глазами мешки. А Елена Леонидовна –
вон какая красивая! Одеть её в купальник, да поставить рядом с Ниной, небось,
неизвестно, на кого больше глазеть будут!".
Олег нашел Нинины пальчики и легонько пожал. "Он какой-то грустный
сделался и нервный, молчит... Ну, да то все пустяки!".
При погрузке в автобус у ВИА появилась целая рота помощников: все
хотели побыстрее уехать домой и уже не давали советов, а деятельно трудились
на грузчицком поприще.
В автобусе Нина притворилась очень усталой и требовательно положила
голову на плечо Олегу. Тому пришлось сесть так, чтобы ей было поудобнее и
пришлось даже обнять ее за плечи.
Ансамбль Инны Константиновны расшалился и всю дорогу до Энска
горланил песни и дергал своего концертмейстера, приглашая присоединиться,
но Олег отмалчивался.
Молчал он и провожая в первом часу ночи Нину. Лишь у подъезда, до
боли сжал ей руку

Глава 8
"В
 73

Фергану сорваться, что ли? Дозимую там. Нет, в Зеленый Бор, к тете Маше".
"Нельзя быть такой свиньей, Олег Васильевич! А Елене Леонидовне кто клялся
помочь с ансамблем?".
Олег выпрыгнул из постели и влез под струю крана. Ледяная вода
ошеломила горячее со сна тело.
"Домой пригласить – даже не заикалась, в театр пришла с... Не про вас эти
синие глазки, Олег Васильевич, не про вас".
Олег вытерся и оделся.
"Беги, Агасфер! Где-нибудь на Дороге в Никуда найдешь себе такую же
пропащую душу...".
Вышел из гостиницы в ледяной инистый туман.
"Есть другая страна, загадочная и бесконечная, страна в себе самом,
Страна Лотоса – музыка! Вот где скрыться глупому слабому сердцу, оно болит
и никак не хочет внимать голосу рассудка. Музыка! Все преходяще, лишь ты
вечна, прекрасная и таинственная муза! Кто знает, о чем говорят сладостные
звуки музыки? Художник? Но он не снизойдет до презренного словесного
перевода, он уносит свои тайны в небытие. А имеющий душу – да услышит!".
Вечером во дворце Нина усиленно вертелась около Олега, улыбалась
счастливо, и радостно переживала вчерашнюю поездку. Произошло такое
грандиозное событие – Олег её поцеловал! Правда, не без понукания Елены
Леонидовны, но все равно – поцеловал!
Но скоро заметила холодок и враждебность в светло-карих глазах.
– Ты сколько часов занимался? Опять двенадцать?
– Нет. Я после концерта долго спал.
– Да? А почему тогда грустный? Смотришь как-то так... то есть, не так!..
ой! Ну, ладно, Олешка, посмотри, у меня уже левой рукой двойные обороты
получаются! Ведь хорошо, да?
– Хорошо. Но ты опять меня не слушаешь. Самый первый бросок плохой.
Я же тебе говорил – бросай с двойным оборотом одну булаву, а вторую при
этом не выпускай!
– Нудно!.. Противно!.. И по пальцам бьет! По ногтям! Смотри – вот даже
кровь запеклась.
– Ты тогда сроду не научишься пять булав бросать.
– Почему?
– Да потому, что там надо держать в руке сразу три булавы, а выбросить
одну, а ты и с двумя не можешь выбросить, как надо.
Нина тоскливо вздохнула.
– Ладно, уговорил. А нельзя как-нибудь... так...
– Как-нибудь так нельзя. На карусель или на чертово колесо можно "как-
нибудь так" пробраться, а в артисты "как-нибудь так" – не выйдет. Публика что
думает? Покувыркался клоун, побренчал музыкант, пописал в тетрадке
писатель, положил в карман денежки, ее, публики, кровные денежки! и в
ресторан, севрюгу кушать, шампанским запивать.
 74

– Ну тебя, с твоей философией. Ты сегодня не с той ноги встал. Я мячик

возьму?
– Возьми.
– Олешка, а я десять раз набила! Вот! Только ты не видел. И даже с места
не сошла!
– Покажи.
– Не... Я сначала порепетирую.
– Ты завтра придешь на занятия?
– А как же!
– Слушай, меня на сцене не будет, я или в вокальный класс пойду, или в
фойе на втором этаже.
– Ну и что? А почему?
– На скрипке мне надо поиграть. А то ты без меня домой уйдешь.
– Ага. Понятно. Тебе что-то выучить надо? Срочно?
– Да. Нина, у тебя есть будильник?
– Есть! А я без него просыпаюсь!
– Дай мне на время. На недельку.
– Ой, конечно! Домой придем, ты подождешь, а я вынесу. А зачем,
Олешка?
– Надо.
– Зачем? Ты что-то не говоришь! Я все равно узнаю!
– Завтра скажу. Занимайся с булавами, время идет.
Накануне Олег лег спать пораньше, поэтому в пятницу вскочил с постели
резво, когда без десяти шесть зазвенел изящный маленький будильник Нины.
– Бегом. Все бегом.
Олег почистил зубы, умылся, выпил стакан горячей воды из термоса и без
трех шесть уже сидел с гитарой перед часами.
А ровно в шесть в номер вошла дежурная.
– Слишком рано вы завелись, Олег Васильевич.
– Гостиница – жилище деловых людей. А деловому человеку уже
полагается быть в вертикальном положении.
– В семь часов. С семи утра и вертикально, и горизонтально, и сикось-
накось. А до семи – тишина.
– Ладно, будет тишина.
Олег достал носовой платок и приглушил у подставки струны. "Поиграю
до семи гаммы".
На душе было грустно и сурово, как у солдата, идущего почти на верную
смерть. Играл до девяти и ровно в девять, минута в минуту, вскочил, швырнул
гитару на постель, схватил футляр со скрипкой и папку с нотами и опрометью
бросился из гостиницы.
В очереди в столовой – два человека, раздатчица выспалась и без задержки
наливала дистиллированные щи и накладывала безвкусные гарниры. Ради
 75

такого везения Олег изменил аристократической привычке медленно жевать и

уничтожил завтрак скорее клондайкских собак Джека Лондона.
– Вперед! Нас ждут великие дела!
В десять утра Елена Леонидовна поднималась по витражу на третий этаж,
но остановилась перед входом на второй и прислушалась. Из недр вокального
кабинета неслись глухие раскаты первого этюда Шопена. Елена Леонидовна не
знала, Шопен это или кто другой, но музыка ей понравилась.
В час дня она опускалась вниз и снова прислушалась. "Патетическая
соната"! – узнала на этот раз Елена Леонидовна. "Патетическую" Елена
Леонидовна любила и поэтому встала под дверью класса Инны
Константиновны и долго слушала. Ушла, когда Бетховена сменили яростные
ритмы Белы Бартока.
Около трех. "Сумасшедший", – подумала Елена Леонидовна, уже не
останавливаясь на втором этаже.
В шестом часу она отправилась домой, фортепиано умолкло, но вместо
фортепианных пассажей донеслись еле слышные скрипичные. Елена
Леонидовна безнадежно махнула рукой.
– ...Олег Васильевич! Олег Васильевич!!
– А?!!
Олег судорожно обернулся. Человеческий голос хлестнул по нервам.
Темная ярость опаляла мозг: звуки обрели оскаленные лица и желтые зубы и
надо было выбивать эти зубы и приводить лица в кротость.
– Инна Константиновна... Извините.
– Олег Васильевич, у нас занятия...
– Я в фойе пойду. Не беспокойтесь, пожалуйста.
Олег сгреб в охапку свое скрипичное хозяйство, ноты и перешел в фойе
перед малым залом, всегда пустое и просторное.
Здесь его и нашла Нина, переодетая для занятий в студии.
– Вот ты где! А я к вокалистам бегала. Олешка, а что у тебя скрипка как
комар пищит?
– Я сурдину поставил.
– Где? Покажи! Ага. А если без нее?
Олег убрал сурдину и сыграл несколько тактов "Чаконы" Баха.
– Ай! Аж в ушах звенит! Так громко. Олешка, а можно я принесу булавы и
здесь буду заниматься? Я тебе не помешаю.
– Можно.
Нина вприпрыжку поскакала к лестнице, Олег проводил глазами ее
точеную фигурку.
"Вот бы так всегда, – думала. Нина, – он бы играл, а я бы жонглировала,
или каучук репетировала. Всегда вместе! А он на меня смотрел, когда я
выступала! Как в медучилище неохота ходить... Если бы все время, что там
сижу, тратить на булавы, кольца и шарики?! ...Какие у него глаза злые!
 76

Наверное, что-то не получается. А что не получается? Так хорошо играет!

Такая техника!".
– Олешка, а на, скрипке трудно играть? Дай попробовать!
Олег опустил смычок.
– Пожалуйста, попробуй.
– Ой... Так ее держать надо? А как тогда играть? А у тебя она сама
держится.
– Не так смычок берешь, вцепилась, как кошка! Надо легко, мягко. Сюда
нельзя смычком заезжать. И за волос рукой браться нельзя.
– Олешка, отстань! Я сама!
Скрипка издавала характерные звуки немазаного тележного колеса, но
Нина упрямо пыталась изобразить "Во саду ли, в огороде". Олег ставил ей
пальцы:
– Вот здесь фа, под самым порожком... да не вези рукой к себе! Наоборот!
Под порожек! Вот так. "Во са-" теперь открытую струну... Ми-ми! "– ду ли"!
– Дули– дули! Все, я выучила. Я сама!!!
– "Во саду ли...".
– Теперь научи "в огороде!".
Олег поставил ей третий палец на струну.
– Ого! А как я узнаю, куда его ставить?!
Половину песни Нина выучила, и на том охота приобщаться к скрипичной
игре навсегда у нее исчезла. С гримасой ужаса вернула скрипку Олегу:
– Белый медведь пусть играет, а я сроду не научусь! Сыграй сам!
Олег сыграл песенку и сымпровизировал несколько вариаций. Нина уныло
глядела на его пальцы, искусство скрипача казалось ей непостижимым.
– Куда уж нам, сельским... Мы лучше в цирк! Олешка, смотри, как я
научилась!
Нина взяла четыре кольца. Сначала жонглировала в полтемпа, как обычно,
потом стала бросать кольца в темп, параллельно. Закинула два кольца за спину,
быстро обернулась, закинула вторую пару, опять обернулась и так несколько
раз подряд. Так же чистенько перешла на в полтемпа и собрала кольца на шею.
– Лучше меня работаешь. Возьми в ученики!
– Возьму! Нет, Олешка, ты один мои ошибки видишь, я без тебя не
научусь ничему. Ты такой умный!
– Мелкий подхалимаж... Ниночка, лапочка, мне надо до девяти вечера
играть! Не переставая!
– Молчу, молчу, молчу.
– Нет, если что непонятно – спрашивай.
– Спрошу.
И через десять минут:
– Олешка, ты как-то три шарика бросал ладонями вниз! Это как надо
учиться?
– Как обычно.
 77

– Сначала один, потом два, потом три?

– Да.
– Ага. Попробую.
Еще через десять минут:
– Олешка, смотри – с двумя получается!
– И хорошо, что получается. Третий бери.
Еще через десять минут:
– Ой! Олешка! Олешка! Три получилось!!!
Шарики рассыпались, Нина бросилась их собирать, один шарик закатился
под ноги Олегу, Нина хотела схватить его и потеряла равновесие, но ловко
изогнулась и шлепнулась прекрасным своим мягким местом рядом с его
туфлями. Смотрела на него снизу вверх, приоткрыв рот и задыхаясь от
беззвучного смеха.
Сердиться Олег не мог, а графики срывались. Он в отчаянии сел на пол
рядом с Ниной, и лица их оказались близко-близко одно от другого.
Нина перестала смеяться, на всякий случай отодвинулась и встала.
– Я больше не буду мешать... Играй...
Олег, не поднимаясь с пола, молча смотрел в глаза девушки.
– Ну, хочешь, я на сцену уйду?.. Олешка...
– Не уходи. Репетируй здесь.
Обрадованная Нина вновь взялась за шарики, а Олег за скрипку.
В половине девятого он ее отправил из фойе, сложить реквизит и
переодеться и чтоб в девять она уже ждала его внизу, у гардеробной.
Но, увы! Человек предполагает, а женщина располагает! Анжела сообщила
Нине какие-то сплетни про училищных подруг, и Нина забыла и о скрипке, и о
цирке, и об Олеге. В самом деле, весь прошлый год Катька ходила с Валеркой, а
с осени вдруг стала ходить с Сашкой, и нате вам, пожалуйста – не далее, как
вчера ее опять видели с Валеркой!
– Да как она могла?! – метала синие молнии Нина. – Да я бы!..
– Нинка, слушай. Эта самая... ну, ты знаешь! она вовсе не в кардиологии
лежала.
Подруги схватились под ручки и забились в дальний кут сцены, откуда
только и доносилось:
– Ах!.. Что ты говоришь!.. Он ее бросил?! Вот шкура!..
Олег со спокойствием обреченного ожидал Нину. Он уже оделся и держал
в руках ее шубу, которую ему беспрепятственно позволили забрать.
Мороз отпустил, и Нина потащила Олега на проспект, ублажая попутно
свежевыпеченными училищными сплетнями. Затем последовал эпос о
будильнике, о том самом, что сегодня утром подвигнул Олега на неслыханные
свершения:
– Я его купила, мне мама денег дала, а он день потикал и все! И
остановился! Я его понесла в мастерскую, а там мне говорят – посылайте на
завод! Я послала, а мне обратно прислали уже отрепе.. ой! отремонтированный!
 78

Или может быть такой же новый. А красивый, правда? Олешка, а зачем он

тебе? Ты что, утром долго спишь? До двенадцати? Это вредно! Ну, зачем он
тебе, Олешка? Вот отберу, если не скажешь. Нет, нет, не отберу, я пошутила!
Шла она не торопясь, неровно и у подъезда долго не желала прощаться с
безропотной жертвой своего красноречия.
В двенадцать ночи Олег с болью в спине, плечах и пояснице упал в
постель, со страхом ожидая через шесть часов убийственного звонка. Не
пятнадцать, как хотел, но около четырнадцати часов он наиграл. Первый опыт
немного смазался, но впереди были суббота и воскресенье, дни без вокального
ансамбля и цирковой студии, а главное, – без Нины.
И они удались, два марафона, субботний и воскресный, если только можно
применить слово удача к подобным экспериментам.
В понедельник утром Олег слышал настойчивый звон, но даже не
пошевелился. Жестокая усталость лишила его сна, ночь он провел в тяжелой
полудреме.
Неподвижно пролежал до одиннадцати, встал, качаясь, кое-как умылся и
медленно оделся. В столовой его устрашил трехкилометровый хвост очереди,
Олег попятился и пустился в бесцельные странствия по Энским улицам. Поесть
ему пришлось лишь в четвертом часу в кафе у дворца. "Зайти?"– думал он, тупо
глядя на стеклянные двери. "Не пойду. Лучше лягу спать". По пути в гостиницу
передумал спать и решил расправиться с депрессией другим, чисто мужским
способом: купил бутылку вина, а в гостиничном буфете кое-чего и на закуску.
"Ужинать-то все равно надо".
Опрокинул полный стакан и привалился на спинку стула. Пристально, не
мигая, всматривался он в белую стену и скоро голубовато-оранжевое марево
зажужжало в мозгу, и в нем, как в пене, мелькали, выплывали, исчезали пятна
лиц и событий, обрывки мелодий и стихов.
Стемнело. Олег зажег настольную лампу. Свет её причудливо преломлялся
в золотистом вине. Олег выпил ещё.
– Конечно, каждый день такие экзерсисы не пройдут. Но два, три раза в
неделю – можно. Три дня подряд я выдержал!
То ли от вина, то ли от вина и нервного перенапряжения вместе, Олега
захлестнула эйфория, лицо побледнело, глаза блеснули.
"Невиданный в истории музыки случай! Концерт их трех отделений!
Первое отделение – гитара. Фью! Оно уже готово! "Арабское каприччио",
"Легенда", "Серенада", "Танец" Гранадоса, да штук пять бирюлек! Только надо
гитару концертную доставать. Второе отделение – скрипка. Эх, жаль, нельзя
самому себе аккомпанировать... А я без концертмейстера обойдусь. Две сонаты
– Бартока и Прокофьева, партиту ре минор Баха и пару каприсов Паганини! Что
еще надо? Третье отделение – рояль. Ну, тут все ясно".
Олег вскочил и забегал по номеру. "С сегодняшнего дня записываюсь в
Гобсеки, в мэтры Корнелиусы! Еще сезон болтаюсь с цирком, коплю кучу
денег, чтоб год не работать, еду к тетке и делаю программу! По пятнадцати...
 79

нет, по шестнадцати часов в сутки! Только мето`да должна быть другая – час
один инструмент, час другой, час третий, один, другой, третий, один...".
"А цирк? К черту цирк и все его катушки!".
"Нина, Нина, Нина...".
Карусель в голове завертелась в другую сторону, мысли окрасились в
сентиментальные Том-Сойеровские тона, как у Нины в театре, когда она
ревновала его к белокурым локонам.
Но Нине оно по молодости лет простительно, а Олегу?..
Вот он в сиянии вселенской славы гастролирует в Энске и к нему за
кулисы приходит Нина. Вся позолота романтичности с нее давно осыпалась, у
нее дети и скучный муж... главврач! Она сидит против него в гримерной или в
гостинице, вот в этом же номере! вспоминает, как он учил ее жонглировать и
горько сожалеет, что послушалась в прошлом не голоса сердца, а... Чьего
голоса? Родителей, конечно.
Олегу стало так жаль Нину, так жаль, да и себя тоже, прямо слезы на глаза
запросились. Он налил третий стакан и уже поднес к губам, как в номер
постучали.
Поставил стакан на стол и отворил двери
"Губы – как кровь, черная бровь!..". "И синие тревожные глаза, и, как
крылья черной бабочки, – ресницы!..". "И занимайтесь вы хоть по тридцать
шесть часов, Олег Васильевич, – ни черта не стоит ваша Страна Лотоса!".
"Любовь пройдет, когда два сердца разделяет море...". "Уеду, вот тогда...".
– Олег, что с тобой?
Олег вздрогнул.
– Входи, белёк! Не бойся.
– А я и не боюсь. А кто такой белёк?
– Тюлень.
– Так я – тюлень?!
– Маленький тюлень. Он беленький, как снег. Только носик и глаза
черные.
– А у меня нос тоже белый. И глаза синие.
Нина несмело шагнула за порог, осмотрелась. На столе красовалась почти
пустая бутылка и один стакан с вином. Камешек на сердце Нины полегчал.
Кого она только не записала в злые разлучницы за прошедший час! А тут всего
лишь бутылка вина. Но и это плохо и Нина проявила строгость:
– Напился? Бессовестный! Я думала, заболел. С репетиции убежала из-за
тебя.
Олег взял ее холодные с мороза руки и поднес к глазам. Осторожно
потрогал ногти, суставы, погладил ладони.
– Щекотно... – Нина смутилась и отобрала руки. "Как он смотрит!..".
– Раз ты жив, здоров, только напился, я пойду домой.
– Не уходи. Немножко посиди у меня.
– Не посижу. Алкоголик несчастный. Один пил!
 80

– "О, суд людей неправый, что пьянствовать грешно! Велит рассудок

здравый любить и пить вино!". "Подымем стаканы, содвинем их ...".
Нина зажала уши и затопала ногами.
– Не слышу, не слышу, не слышу! Пьяница, пьяница, пьяница!
Опустила руки:
– Еще и оправдывается стихами.
– Я не пьяница. Да сними шубу! Жарко!
Нина заколебалась.
– А на гитаре поиграешь?
– Поиграю.
Нина сняла шубу. На этот вечер она нарядилась в черную юбку и тонкий
черный свитер, плотно облегающий тело. Олега как по глазам ударило, он
отвернулся.
– Я... выпью вино? – и взял стакан.
– А говоришь – не пьяница!
– Нет. Слушай. В пятницу я занимался четырнадцать часов...
Как ни странно, Нина не поняла, о чем идет речь. В ее сознании "играть на
скрипке" и "четырнадцать часов" не совмещались.
– В субботу пятнадцать, вчера тоже пятнадцать.
Тут Нина сообразила, в чем дело и ахнула:
– Так вот зачем тебе понадобился будильник?! Ты с ума сошел?!
– Наверное. Сегодня какие-то видения были, когда вино пил.
А ведь точно – глаза у него безумные...
– Выпей вино, Олешка, выпей... – она уже размышляла, как бы удрать
половчей.
Олег поставил полный стакан на стол, сел и уронил голову на руки.
– Устал... До безумия устал...
"Чего это я? – укорила она себя. – Столько играть! Конечно, глаза будут
сумасшедшие!".
– Ладно, пей свое вино, но только я беру над тобой шефство, и ты без
моего разрешения не будешь наклюкиваться и не будешь больше издеваться
над собой!
Олег поднял голову. Нина передвинула стул и уютно устроилась перед
настольной лампой, бросая на Олега укоризненные взгляды.
– Разве так можно? И зачем? Ты так хорошо играешь! Сидишь в четырех
стенах, никуда не ходишь, ни в кино, ни в театр, ни на концерты! Устроился бы
в нашу оперетту...
Олег вздохнул и провел пальцами по струнам гитары. Тихий воркующий
звук нейлоновых струн поплыл по комнате.
– Поиграй, Олешка! Я и не знала, что можно так играть. Где ты научился?
– На гитаре? В армии.
– В армии? – удивилась Нина.
 81

– Я в военном оркестре играл на баритоне. Хорошо играл. Меня даже на

сверхсрочную приглашали. А вместе со мной гитарист служил, он и научил. А
я, неблагодарная скотина, через полгода лучше его заиграл!
– Олешка, а "Маленький цветок" можно на гитаре сыграть?
– Можно, да не интересно. Лучше на кларнете.
– Жалко!.. Так нравится! Ну, играй.
– Нина, у меня пальцы от вина заплетаются, я ничего путного не сыграю...
Я песню спою, хорошо?
– Пой! Даже лучше! Я люблю, когда поют под гитару.
Олег облизнул губы и сжал гриф.
– Чего молчишь? Пой.
Олег не начинал играть и рассматривал верхнюю деку.
– Ну, вот! – рассердилась Нина. – Я сейчас уйду!
– Не уходи.
Олег ударил по струнам и запел:

"Ты знаешь, кто я?

Я последний, кто слагает о луне свои баллады.
Ты знаешь, кто я?
Я последний, кто поет далеким звездам серенады.
Ты знаешь, кто я?
Я последний, кто романтикой стихов навеки болен.
И я люблю тебя за то, что ты, как я, мечтательна...".

Олег пел, а Нина изнывала от восторга и наслаждения.

– "Романтика"! Моя любимая песня! Как ты угадал! Ещё раз спой,
пожалуйста!
– Ты говорила, у тебя любимая "Цыганка"!
– И "Цыганка"! Ну и что?
– И "Маленький цветок".
– И "Маленький цветок"! И "Романтика"! Спой еще!

Глава 9
Н
о больше Олегу петь не пришлось: в дверь номера постучали, постучали
громко, требовательно, властно. Нина побледнела. "Родители? Администрация?
Вдруг меня прогонят..." – лихорадочно гадала она. Олег пошел к выходу,
задумчиво потирая висок.
– Кажется, я знаю, кто это...
Щелкнул замок, Нина услышала его тихий смех и женский голос:
– Поросенок.
 82

В дверь ввалилась высокая и очень мощная женщина.

– Тетя Маша, я...
– Свинтус. Два года дома не был и сейчас не появляешься!
– Я бы приехал. Тетя Маша, я тут на работу влопался, до марта! Я на
Новый Год собирался приехать.
– Врешь, охламон. Вот она сидит, твоя работа, куда ты влопался. Какая
миленькая!
– Тетя Маша! – взмолился Олег. – Это моя ученица!
– У-че-ни-ца?
– Он меня жонглировать учит! – пискнула Нина. Грозная тетка насмерть ее
перепугала.
– Это из руки в руку колотушки перебрасывать?
Нина не то кивнула, не то моргнула в ответ.
– Тьфу!.. Прости господи душу грешную...
– Я... пойду, наверное...
– Вот еще. Сиди. Знакомиться будем.
Тетя Маша сбросила необъятное пальто с воротником из чернобурки и
огромную рыжую шапку. В бордовом жакете и такой же юбке, она гораздо
меньше пугала Нину.
– Как тебя зовут?
– Нина...
– Ниночка! Ох, бога ради, может, ты окрутишь моего цыгана? С
двенадцати лет болтается по разным подворотням: то клуб, то оркестр, то театр,
то цирк, будь он трижды неладен! Как где-нибудь забренчит или задудит, так
уж и знай – он тут как тут! Покойника мимо дома несли, гляжу – идет, дует в
трубу, труба больше его самого, за барабан прячется, боится, что увижу, чертей
дам...
– Тетя Маша!!!
– Пошел вон. Иди чаю принеси, я с мороза. Пока разыскала твою вонючую
гостиницу...
Она не сводила глаз с Нины, а Нина вдруг прониклась необыкновенной
симпатией к этой громоподобной женщине.
– Он тебя вином угощал? – спросила тетя Маша, когда Олег покорно
уплелся за чаем.
– Вы что! – воскликнула Нина. – Я полчаса назад пришла проведать... его
на занятиях не было! он уже выпил бутылку! Один! – наябедничала она.
– Один?! Один?! До чего докатился! И в кого, спрашивается?! Настя даже
пива не пробовала, а Василь, отец, без приятелей и рюмки не пропустит, выльет
лучше! Один...
– Тетя Маша, – осмелела Нина, – а почему, он только вас всегда
вспоминает?
 83

– Не помнит он ни отца, ни мать. Василь на войне пропал, а Настя с тоски

померла. Фанатичка проклятая!.. – вдруг всхлипнула тетя Маша и полезла в
сумку за платком. Нина сжалась от тоскливого стенящего чувства.
Тетка вытерла глаза и нос.
– Получила похоронку и свихнулась: поесть – забудет, на мороз – в одном
платьишке... Ну и схватила воспаление легких. При тогдашних то харчах –
лебеда и соболек... Умирала, то и опомнилась: что ж я, говорит, наделала –
сына сиротой оставила! И. плачет, и зовет – Олешка, Олешка! Намучилась я –
сама еще девчонка, двадцать лет, сестра умерла, Олешке два годика, мать
слабенькая, еле по избе ходит, и родственнички – куркуль на куркуле, умрешь –
в могилу щепоть земли даром не бросят, с покойника пятак сдерут.
– Как это? – не удержалась от удивленного восклицания Нина. Лично ее
все родственники любили: и дяди, и тети, и жены, и мужья дядь и теть, и
двоюродные братья и сестры, да все!
Мария Михайловна досадливо сдвинула брови.
– Отцова родня нашу с Настей мать дворянкой-голодранкой звали.
Овчарка, говорили, офицерская, недобиток. Всё ее приданое – пианино
восемьсот лохматого года. Она умела играть, и Настя умела, а я – ни бум-бум.
Так-то я люблю музыку. На гитаре умею. Только не на Олешкиной, у него
одной струны нету и настраивает по-заграничному. Ну вот, отец, Олешкин
дедушка, насмерть с ними разругался, а потом Василь ругался. Ну, нет, – с тем
не шибко связывались – у него кулаки свинцовые были, а из себя – поджарый, и
не скажешь даже.
– Значит, Олешка на своего папу похож! – подпрыгнула Нина. – Я видела:
он одному дураку ка-а-ак бацнул по физии!
– Это он умеет, – без всякого энтузиазма ответила тетя Маша, – я
перекрестилась, когда он в Энск уехал, в училище поступил. Вечно ходил – то
глаз подбит, то нос расквашен, то губа распухшая. Но и тем не сладко было! –
тетка злорадно улыбнулась.
– Кому – тем?
– Братьям его, нашему плетню троюродный забор, меньше, чем втроем,
боялись ходить по улице. Но он больше в Настю, а не в отца – маленький такой
нежный мальчоночка был... Я его в старую шаль замотаю, как колобок, на снег
вытолкаю, все говорят – какая девочка хорошенькая! И ведь какой гуманный
человечек был: болеет, в жару лежит, я над ним глаз не смыкаю, а он – тетя
Маша, ты ведь устала, ты усни, я не умру, я скоро вылечусь! Прямо до слез
меня... А дочки заболеют – все жилы вытянут, до последнего канючат. А после
армии вернулся домой – ну не граф ли Монте-Кристо! Идет со скрипкой или
гитарой, нос задерет, а эти, братья огородные, красномордые, шмыгают мимо
на "Волгах" да "Москвичах", а он их в упор не видит, а девки наши поголовно
за ним табунились! А он... из-за какой-то...
– Которая за аспиранта?
– Ты знаешь?
 84

– Он говорил – его друг.

– Врет. Сам столько лет убивался, чокнутый. Его одноклассники, дружки,
уже по пять лет алименты платят, а он все вьюноша!
"Как же, как же, вьюноша!.." – ревниво подумала Нина, вспоминая, как
косился Олег на Елену Леонидовну во время концерта. А тетя Маша
продолжала:
– А два года назад опомнился, веселый домой приезжал, я думала, вот-вот
женится, внучат бы... да нет, паскудник – рожа масляная, а насчет внучат – и ни
гу-гу!
Вернулся Олег.
– Где чай?
– Закипает.
– Иди, иди. Без чайника не являйся. Я с тебя еще за пьянку шкуру спущу.
– Тетя Маша, – робко заступилась Нина, когда Олег снова ушел. – Он три
дня по... восемнадцать часов играл! Ужас! Ему, наверное, тяжело сейчас.
Тетка внимательно и пристально взглянула на Нину. Нина опустила глаза.
– По восемнадцать?.. Знаю... После армии он вот так же долбился. Потом в
цирк удрал.
Она вдруг засуетилась:
– Любишь бруснику, дочка?
– Ой, люблю!
Мария Михайловна поставила на стул объемистую сумку, и на свет
явилась устрашающая груда пирожков, шанежек, ватрушек и множество
баночек с брусникой, клюквой, облепихой и вареньем.
– Ой!! – Нина захлопала в ладоши. – Вот Олешка обрадуется!
– Обрадуется... Ему бы другую ягоду! Балбес.
– Тетя Маша!
– Молчу. Где брусника? Вот. А ложка в этой избушке есть?
Нина выдвинула ящик стола, куда Олег сгреб остатки своего пьяного
пиршества.
– Вот ложечка.
И через минуту с аппетитом уплетала из баночки бруснику, пересыпанную
сахаром, и заедала пирожком с черемухой.
– Вкусно! А где же Олешка?
– Вот он я, – Олег показался в дверях с гневно ворчащим чайником.
– Олешка, скорее! Попробуй, как вкусно!
– Мне заварочки покрепче, – попросила тетя Маша и вновь посмотрела на
Нину внимательно и с надеждой. На нее вдруг напало благодушие и веселость:
– Ешь, ешь, Ниночка!
– А Олешке?!
– Не отощает твой Олешка. У меня полная сумка. Дом наш, знаешь, на
бережке стоит, на протоке, а за протокой – острова, а с островов – эхо, чистое
эхо, звонкое, не знаю, откуда оно там. Так вот, этот кавалер ушился раз ночью
 85

на берег со скрипкой и играет, да так ловко – эхо за мелодию цепляется и

получается одна музыка.
– Это канон! – обрадовалась Нина. – Я в музыкальной школе учила!
– Канон? Вот не знала. А я заслушалась.
– И прутом меня отодрала.
– А как тебя было не выпороть? Я хватилась – нет мальчишки и окно в
палисадник настежь! Ты перед тем до чего доигрался? Вставал ночью и со
скрипкой разговаривал. Лунатик.
– Я к экзаменам готовился.
– К экзаменам! Людка лучше тебя играла, так она старше за тебя и раньше
пошла учиться, а ты в бутылку полез. Апостол затюканный.
Олег пожал плечами и вплотную занялся пирожками с печёнкой.
– А ты почему не ешь? – вдруг встрепенулся он и подал пирожок Нине.
– Я ела! Когда тебя не было. Три пирожка! С черемухой и с грибами.
– С печёнкой съешь.
Нина подумала и взяла пирожок. Мария Михайловна умилилась взаимной
заботе молодят и с удвоенной энергией принялась скармливать Нине сладкую,
хранящую аромат тайги, бруснику. Если бы она владела высоким штилем, она
бы сказала – вы созданы друг для друга, но на уме вертелось лишь "два сапога
пара", а упоминать о сапогах она посчитала неуместным. Зато:
– Вы бы женились, дети, да приезжали ко мне! Ну, что хорошего в этом
вашем Энске? Дым, гарь, толкотня.
– Тетя Маша!!! Прекрати! Девчонке и восемнадцати нет!
Тонкие красивые брови Марии Михайловны надменно поползли вверх, а
Нина возрадовалась: сейчас Олешка сполна получит за все свои несносные
намеки на якобы ужасную разницу в возрасте! Сейчас ему тетя Маша задаст по
первое число... Но тетя Маша обернулась к ней самой:
– Глупости! Самая хорошая разница между мужем и женой! А свяжешься
со щенком...
– Тетя Маша!!!
– Что – тетя Маша?! Тетя Маша, тетя Маша... Твоя мать на двенадцать лет
младше Василя, и младше Нины была, когда вышла за него, и не каялась,
потому как – мужик был, и на работе, и дома, и... Вон какого племянника мне
отгрохал. Девять лет, – подумаешь, разница...
Тетка сделалась не в духе и засобиралась. Нина едва не рыдала – Олешка
кругом виноват, а досталось-то как раз ей! Где справедливость?
– Олешка, я у Васютиных остановилась, ты чтоб завтра пришел, они
приглашали. Обижались, что не заглядываешь. Я сала привезла, заберешь. А
сейчас пойду.
– Сиди. Я такси закажу.
– Такси! Ладно, заказывай.
Олег вышел, а Мария Михайловна, стараясь не глядеть на Нину, натянула
свое роскошное пальто и полыхающую шапку.
 86

– Это не я!.. Это он все время дразнится, то малявкой обзывается, то

мелюзгой! – в отчаянии залепетала Нина.
Тетка подумала, сообразила и вновь заколыхалась от негодования на
безмозглого племянника. На Нину посыпался град советов и вечных истин, из
коих главною была та, что все мужики – олухи и, умеючи, их очень легко
скрутить в бараний рог. Технологию скручивания тетка преподать не успела, к
своей и Нининой досаде, – вернулся Олег.
– Идет такси! Нина, покатаешься с нами? Я тебя привезу обратно, до
самого дома.
– Покатается! Покатается!
Тетка бесцеремонно вытолкала Олега из номера.
– Дайте хоть одеться! – завопил он. Ему вышвырнули пальто, шарф и
шапку.
– Из собственного номера выгнали! – пожаловался Олег улыбающейся
дежурной.
– Это ваша родственница?
– Родная тетя.
– Бойкая женщина. А девушка? Подруга?
Олег промолчал.
– Очень хорошая девочка. Сюда являются иногда... девицы! Крашеные,
растрепанные, прут, как к себе домой. А ваша потупилась, покраснела, голосок,
дрожит, можно, говорит, пройти? он, наверное, больной!
– Такси! – Олег побежал от словоохотливой собеседницы и через минуту
взлетел обратно на третий этаж.
– Такси!
Постучал в номер. Мария Михайловна и Нина сразу вышли.
– Приехало?
– Приехало.
Нина кусала губы и не поднимала глаз ни на Олега, ни на дежурную,
только сказала ей "до свидания". Олега тетка игнорировала и очень
покровительственно обнимала Нину за плечи. А у Нины уши горели под
платком от преступных и нескромных ее речей.
Отвезли Марию Михайловну на другой край города, Мария Михайловна,
поцеловала Нину, сухо напомнила Олегу, чтоб он завтра не забыл о
приглашении и ушла. Олег и Нина поехали обратно.
Молча сидели они в темной, мягко мчащейся машине. "Вот так вечер! –
думала Нина. – Гостиница, такси... Знали бы родители!".
– Влетит тебе? – виновато спросил Олег.
– Влетит. Ничего, не сахарная! Олешка, только на предмостной площади
сойдем, ладно?
– А что?
– Да, так... Еще увидят соседи, сплетни.
– Сойдем на предмостной.
 87

Нина старательно ставила свои маленькие, в теплых сапогах, ножки на

бугристый, в камень заледенелый наст тротуара, а Олег усердно пинал носком
ботинка куски слежавшегося снега. Царило неловкое, фальшивое молчание.
Очередной комок снега оказался крепко припаянным к тротуару, и Олег ушиб
палец на ноге. Тогда он поднял голову вверх, к черному морозному небу.
Пронзительно-колючие звезды лихорадочно мигали ему в глаза. Как они
близки, рукой достать можно!
– Был бы я бессмертным – склепал бы себе звездолет. И улетел бы на
Магеллановы облака.
– И что б ты там делал?
– Я? Я бы обошел пешком каждую планету, насобирал алмазов и
изумрудов и сделал бусы. И тебе бы подарил.
Нина фыркнула.
– Кто же из алмазов делает бусы? Сказал бы – колье.
– Я почем знаю, где бусы, где колье. Да и в бриллиантах я ничего не
понимаю, я умею......
– ...и в облаках не бывает никаких планет. Там только снег или дождь. Или
град.
– Это не те облака. Я хотел сказать: я умею различать только один камень
– александрит...
– Ух ты! Где научился? – иронизировала Нина.
– ...потому что он цвет меняет. У меня есть золотое кольцо с
александритом, где-то на дне чемодана валяется, вот я и научился его
различать.
– Продай его.
– Зачем?
– Это вдовий камень. Ты из-за него неженатый ходишь.
– Вот как? Может быть, черт возьми... "Храни тебя мой талисман...". А я-то
тебе мечтал его подарить!
Нина в испуге замахала руками.
– Продай!
– Н-н-нет... Пусть лежит!
"Продашь! Как миленький продашь!" – у Нины завертелись на уме
грешные наставления Марии Михайловны.
– Какая у тебя тетя хорошая.
– Правда? Бой-баба.
– Ух!
– Никому в голову не приходит, что она верующая и в церкви иконам
кланяется.
– Да?..
Нину приголомшило. В лучшем случае она считала верующих
недоумками, в худшем – врагами Советской власти. "Стрелять их надо!" –
 88

всегда говорил ее папа и она, в общем-то, соглашалась с ним. "А вдруг и

Олешка... в бога верит?!!".
– Она мне библию вместо сказок читала. Я до сих пор помню, как мир был
сотворен, как Иосифа в Египет продали.
"Точно – в бога верит...".
– Маленький верил, а подрос – начал глупые вопросы задавать: почему,
говорю, бог сразу фашистов не побил? Почему они папу убили? Почему мама
умерла? Тетка ругается, а объяснить не может. Потом сообразила, что мне вера
повредит в жизни, спрятала библию, оставила мне один словарь.
– Какой словарь?
– Энциклопедический. Дореволюционный. Я все время его листал,
картинки смотрел. Особенно одна, до сих пор перед глазами стоит. Морской
черт! Рыбина! Я даже одно время к воде боялся подходить. Растрепал я тот
словарь в лоскуты, а постарше стал – опять в библию залез.
– Фи! Вранье дурацкое!
Презрительный тон задел Олега.
– Между прочим, в это вранье верили очень приличные люди.
– Ну да! Как же! Лермонтов, когда говорил "есть божии суд, наперсники
разврата", подразумевал народ, подразумевал будущие поколения! Я сочинение
писала! Пять получила!
– Резонно, – хмыкнул Олег и задумался. – А ну-ка, как это будет звучать?..

"Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет народу,
И звезда с звездою говорит".

Олег остановился и зажмурился, цокая от удовольствия языком. Нина

рассердилась. Она чувствовала, что концы с концами не сходятся, но
воспитание брало свое и она только больше злилась.
– Все равно – бабушкины сказки!
– Пусть сказки. Зато – сказки! А ваш коммунизм даже и не сказка.
Анекдот. Самый короткий и глупый.
– Сказки!
– Пусть будут сказки. Чего мы ссоримся? Ну ее, ту глупую библию. Давай
я что-нибудь другое вспомню, красивое. Омара Хайяма, например.
– Вот. Давай Омара.
– "Положи меня, как печать на сердце твое, как перстень, на руку твою:
ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность.".
– Ой, Олешка, как красиво!
– "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не
имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий...".
 89

– Ты как артист читаешь! Так здорово! Олешка, перепиши мне! Это тоже
Омар?
– Саят– Нова.
– Перепиши!
– Обязательно! – с энтузиазмом отозвался Олег.
– Ну вот, пришли! – вздохнула Нина. – До свидания, Олешка? А то мне
попадет дома, что долго гуляю.
– До свидания.
– Олешка, а ты выучишь "Цыганку"? И споешь мне? "Вот, как бывает на
свете...".
– Найду ноты и выучу.
Олег почему-то сник и тяжело побрел прочь. Нина глядела ему вслед, и ей
стало жалко его.
– Олешка!
– Да?..
– Ладно, иди. До свидания.
Дома Нину действительно выругали, назвали гулёной и попытались
заставить поужинать. "Я ведь четыре пирожка съела! Четыре!!! На ночь глядя!"
– ужасалась про себя Нина.
– Поешь холодца! – чуть не плакала мать.
– Не хочу! Не буду! – упрямо отнекивалась дочь, но в пирожках и
бруснике не созналась.

Глава 10
В
о вторник вечером Нина уныло оглядывала сцену. Шумно и весело в цирковой
студии! Даже придурок Борька, хоть и не умеет ничего и ничему толком не
хочет учиться, вроде как бы свой, привычный: слоняется от девчонки к
девчонке, чего-то ловить пытается. Иосиф про него говорит: дурак на сцене и
клоун в жизни.
Все довольны, одной Нине плохо – Олешки нет. Без него булавы
неповоротливые, шарики рассыпаются; повторила пластический этюд, –
гнуться тяжело. Трио из-за нее два раза заваливало трюки, змея Райка рот за это
разинула. Анжелке хоть и хотелось заступиться за подругу, да пришлось
смолчать: Райка хорошая нижняя, еще бросит студию, тогда прощай их трио.
Анатолий Иванович около Райки вьюном кружится. На Анжелу-то с Ниной он
– как на каменную гору. Но, как знать: Анжелка с Колькой в эту осень
задружили не на шутку, чем-то все кончится?
Олешка сейчас в гостях, там и тетя Маша, чего переживать? Тетя Маша ее
полюбила. Но ведь Олешку она все равно больше любит, он ей сын! Вдруг там
 90

среди гостей окажется какая-нибудь... фифа? И понравится тете Маше больше,

чем Нина...
Скоро кончится репетиция?! Сколько можно болтаться по сцене... А уйти
неудобно – начнут зубоскалить: Олега, дескать, нет, она и репетировать не
хочет.
Но все на свете имеет конец, репетиции цирковой студии тоже. Нина
понуро, в одиночестве, шла из дворца, как вдруг услышала топот и тяжелое
дыхание:
– Вот она ты!.. Еле успел...
– Олешка!
Нина не помнила себя от счастья. Прибежал! С другого края города
прибежал! Чтобы ее проводить!
– Хорошо в гостях?
– Да как сказать... Это тетина любимейшая подруга, а я с ними так,
постольку поскольку. На Новый Год приглашали. А я не знаю – может к тете
Маше поехать?
Олег замолчал. И Нина насторожилась, замолчала. Новый Год… Тут такое
закручивается! На Новый Год Нина мечтала пригласить Олега домой, пусть
родители, наконец, увидят, кого она себе выбрала. Может, перестанут
привязываться со своим Петром Онуфриевичем. Но возникает реальная
опасность, что Новый Год придется встречать как в прошлый раз – опять у
главврача! Чирей ему на нос... Ладно, она отнекается от его приглашения, но не
приглашать же Олешку одного к себе? А может... Нет, родители узнают, голову
оторвут. Остаться после концерта на Новогодний бал во Дворце? Вот это самое
лучшее – потанцевать с Олешкой, повеселиться вволю около елки! А вдруг он
уедет к тете Маше или к этим, к Васютиным своим пойдет? Сказать ему, чтоб
никуда не ходил и не ездил, а оставался на бал? А вдруг родители
категорически потребуют, чтобы она шла вместе с ними, к их начальнику?!
Ладно, до Нового Года еще далеко, что-нибудь придумается. Почему Олег
молчит?
– Олешка, а мы елку купили! Пушистая! А Вовка ее до сих пор не видел.
Мы не говорим, а то житья не даст.
– Какой Вовка?
– Братик мой. Ты разве не знаешь? Ему четыре всего.
– Уже и елку купили?
– Ну и что? Что с ней на балконе на морозе сделается?
– Да, мороз...
– Ой, Олешка, мне так неудобно, что ты меня провожаешь...
– А, ясно. Родители запретили? Вчера? Позавчера?
– Олешка...
– Ты с кем-то другим пойти хочешь?
 91

– Олешка, какой ты противный! Родители не запрещают, они наоборот

спокойны, что я не одна вечером хожу. Я маме рассказала, как ты Борьке
врезал, она...
– Тогда значит...
– Да замолчи ты, наконец! Ты посмотри на свое пальто! Ты же мерзнешь,
ты же воспаление легких схватишь! Меня совесть мучает.
– А, чепуха. Я утром и вечером по пояс обтираюсь водой из-под крана и
сейчас на мне тенниска, рубашка и свитер.
– И пальто на рыбьем меху. Вот я проверю...
Нина сняла перчатку и просунула руку между пуговиц на грудь Олегу.
– Конечно – холодно под таким пальто! Вот попробуй у меня под шубой...
Ай! Нет. Не надо.
– Ты только из-за холода не хочешь, чтобы я тебя провожал?
– Да я вовсе и не не хочу... Я... Ну да, из-за холода!
– Всей-то и радости в жизни – проводить тебя домой. Я не мерзну, не
волнуйся.
Нина заулыбалась от удовольствия.
Комплименты комплиментами, но как же все-таки быть с новогодним
вечером? Улыбка у Нины погасла. А если так: тридцать первого она идет в
гости с родителями, а Олешка останется на бал, а первого вечером она его
пригласит домой? Его и Анжелу с Колей. Какая ерунда! – пожала плечами
Нина. – Новогодний вечер без Олега! Во-первых, в этот новогодний вечер
может решиться судьба всей ее жизни, во-вторых, она с ума сойдет, думая, что
он там веселится без нее. Как это может быть: она без него или он без неё? Не
может, не должно такого быть. И не будет. И он наверняка оскорбится, потому
что приглашение на другой вечер после новогоднего, это – второсортное
приглашение. Нетушки, оставаться с носом Нина не хочет. Решено: если
родители будут встречать Новый Год дома (пусть кого хотят приглашают, ей
все равно) – она пригласит Олега, имеет право! а если пойдут к Петру
Онуфриевичу – она останется на бал во Дворце. Останется и все, пусть что
хотят делают с ней. Нина успокоилась.
– Олешка, ты танцуешь?
Олег сразу оживился:
– Без памяти люблю! Особенно вальс! Кружился бы до разрыва, сердца! Я
когда в театре работал – мечтал в актеры перейти. Петь учился у артистов и
играть, а у одной балеринки – танцевать. Она ко мне чувства имела.
"Вот, вот, – будет он с кем-то танцевать, как бы не так! – окончательно
утвердилась в своих намерениях Нина. – Елена Леонидовна сцапает его, а не
Елена Леонидовна, так еще какая-нибудь уцепится и уволокет, и поминай, как
звали!".
– Ты все умеешь: и петь, и играть, и танцевать.
– Рисовать не умею, шить не умею.
– Ага, шить! Олешка, повернись-ка... Да не так, спиной.
 92

– Зачем?
– Повернись.
Нина смерила пальцами от одного его плеча до другого.
– Ого!
– Что – ого?
– Плечи широкие. Олешка, а ты когда утром встаешь? Завтра, например?
Нет, не завтра, послезавтра?
– И завтра и послезавтра в семь. Учить партиту ре минор Иоганна
Себастьяна Баха.
– Ага.
– А что?
– Ничего. Вдруг я захочу к тебе в гости прийти, а ты или спать будешь, или
уже уйдешь!
– Шутишь?
– Конечно шучу.
Но послезавтра, в половине восьмого, Олег убедился, что Нина не шутила,
так как столкнулся с ней на пороге номера.
– Бросай свою скрипку и свою партитуру и пойдем.
– Куда? – изумился Олег.
– К нам. Ко мне, то есть.
– Зачем?
– Я ведь до сих пор жонглирую пустыми мячиками. Ты обещал мне
накачать их водой.
– Где мячики? Принесла? А иголки?
– Нет, все дома. Пошли! И большой мяч мне ослабишь. Я его попробовала
подбросить, так у меня из глаз искры брызнули!
– Дай хоть в столовую схожу...
– Здрассьте! Называется, в гости идет.
– А если твои папа с мамой...
– Их нет, они на работе. А я с занятий сбежала, и мне влетит завтра.
Со странной робостью переступил Олег порог ее дома.
– Ты чего озираешься? Никто тебя не съест.
Нина чуть ли не сама стащила с Олега пальто, повесила на вешалку и
обеими руками утолкала гостя на сияющую кухню.
– Сиди вот здесь, а я картошки с мясом нажарю.
Ах, боже мой, как хлопотала Нина над шкворчащей сковородкой! Своими
руками сготовить пищу смирному, голодному, любимому мужчине! Нина в
голубеньком в белый горошек фартучке порхала по кухне, успевала улыбаться
Олегу, перемешивать картошку, ставить чай, накладывать в вазочку варенье.
– Готово! – Нина поставила раскаленную сковородку на стол. – Давай
прямо из сковородки, вдвоем?
– Конечно, – Олег облизнулся. – Зачем посуду пачкать!
– Бери вилку.
 93

Картошку с мясом съели. "Если мама узнает, что Олешка заставил меня
столько съесть, она меня сразу выдаст за него замуж!" – изумлялась Нина.
– Тебе варенья – в чай или на блюдечко?
– Лучше ни так, ни эдак.
– Нет! В чай?
– Давай прямо из вазочки.
И вазочку варенья из ранетки пятигранки опустошили Олег и Нина. "Ну –
на три дня наелась!" – думала Нина.
– Посуду потом вымою. Пойдем в зал.
– Спасибо хозяйке.
– Не за что. Посиди на диване, а я сейчас.
Олег сел и внимательно обозрел стандартную роскошь квартиры. На
стенах – ковры, на полу – ковер, на потолке – люстра. Сервант с хрусталем,
диван, кресло, пуфики, коричневое, элегантное пианино. Нет, на безлюдных
планетах Магеллановых облаков ему было бы уютнее!
Вернулась Нина, переодетая в спортивное трико.
– Олешка, давай музыку слушать! Давай "Ландыши" заведем... Ой, нет!
Хочешь – "Главсметану"?! Так смешно!
– Детство, детство золотое, – важно ответил Олег. Нина показала ему язык.
– Подумаешь, столетний дедушка нашелся. Давай Лолиту Торрес
послушаем. Она такая красивая! Ты видел "Возраст любви"?
– Ой... может, потом когда?
– А вот Има Сумак.
– Има Сумак? А ну, заведи!
Нина довольно равнодушно слушала жуткие завывания, но Олег весь
обратился в слух.
– Олешка, а правда, что её в двадцать четыре часа от нас выгнали?
Олег пожал плечами.
– Говорят, она в ресторане залепила официанту по физиономии и ее за это
вытурили. А может, врут. Еще раз завести?
– Не надо. Феномен!
– Олег, помоги мне швейную машинку перенести.
Поймала его за пальцы и повела из зала.
– Это наша с Вовкой пещера.
В небольшой комнате стояли две кровати, стол, книжный шкаф и швейная
машинка. Над одной кроватью висели рядышком "Демон" Врубеля и
"Сикстинская мадонна" Рафаэля. Нина незаметно наблюдала за Олегом, но он
никак не реагировал на её картинную галерею.
– Помнишь, ты рассказывал про "Сикстинскую мадонну"? Я подумала, где
бы взять? Чтобы себе. Ну, и выпросила... У нас один мальчишка собирает
картинки, у него их много-много.
– Так он, за здорово живешь, и отдал тебе такую хорошую репродукцию.
– А у него их две было.
 94

Нина говорила неправду. У Витьки, ее однокурсника, имелась одна-

единственная репродукция "Сикстинской мадонны", и Нине пришлось пустить
в ход фейерверк чар, чтобы выудить вожделенную картинку. Она, даже
позволила ему дольше обычного подержать свою руку при прощании.
– И "Демона" у него же выпросила?
– Не... "Демон" у меня давно висел.
Опять неправда! И "Демона" Нина достала у Витьки, но на этот раз не
ограбив: репродукций Врубеля у него было несколько папок. Нина вздохнула.
– Он на тебя похож. Ты когда наиграешься двенадцать часов – у тебя такие
же глаза. И лицо. А вот, посмотри! Мускулы каменные, а пальцы –
музыкальные.
– У меня не каменные мускулы.
– Все равно, ты очень сильный. От природы. Если бы ты занимался
борьбой или штангой, то был бы чемпионом.
– "Мадонна" и "Демон"... Как-то они рядом... не совсем!..
– Ничего. Потерпят. А папа ругается – развесила, говорит, икону и какого-
то урода, а еще комсомолка! А при чем – комсомолка? И Вовка меня дразнит:
"икона-мадона"!
Олег промолчал и подошел к книжному шкафу. Нина небрежно махнула
рукой.
– Здесь мои учебники и Вовкины детские. В комнате родителей. – вот там
книги! Пойдем, покажу.
Да, там были книги! Два темных полированных шкафа, застланных под
стеклами волнующе-разноцветным ковром корешков собраний сочинений. У
Олега разбежались глаза.
– Алика бы сюда!
– Это который на барабане играет? Твой друг?
– Ага.
– А он много прочитал?
– В десять раз больше меня. Конечно, знает себе одну ударную установку...
– Ладно! Кто бы прибеднялся!
– Можно, я вот это... посмотрю?
– Ой, да конечно!
Олег сдвинул вправо стекло стеллажа и вынул том Сервантеса. Странно,
во всей квартире ни пылинки, а здесь на полке между стеклом и книгами ничем
не потревоженная узенькая полоска тонкой серой пыли. Он бросил быстрый
взгляд на Нину, но Нина смотрела на него очень радостно и гордо. Олег
раскрыл том, и книга затрещала в руках, на верхнем обрезе лопалась краска.
Олег опять взглянул на Нину. На этот раз Нина почуяла что-то неладное и
виновато мигнула.
– Это... ты про Дон-Кихота смотришь?
– Да. Дон-Кихот. Самая печальная книга на свете.
– Почему? Веселая. Смотри, какая картинка! За что его в клетку посадили?
 95

– Чтоб с мельницами не воевал. Пойдем, где твоя машинка, мячи и иголки?

– Может... ты почитаешь что-нибудь?
Олег оценил мужество Нины, улыбнулся ей и отрицательно покачал
головой.
– Времени нет. Я в училище много читал, и когда в музыкальной школе
после армии работал. Ночи напролет. Машинку в зал нести, или сюда?
– В зал.
Олег перенес.
– Дальше что?
– Я буду свою работу делать, а ты на кухне накачаешь мячики. Что тебе
дать?
– Иголку и кастрюлю побольше.
– Один мяч ты при мне накачаешь. Я хочу посмотреть.
– Смотри.
Олег проколол теннисный мяч и, не вытаскивая тонкой иглы, опустил его в
кастрюлю с водой и начал выжимать воздух. Мелкие бисерные пузырьки по
комариному журчали в кастрюле.
– А теперь я перестаю жать и мячик через иголку сам втянет в себя воду.
– Так просто?
– Конечно. Только долго.
– Ты сиди здесь, а я пойду в зал. И два запасных накачаешь!
Олег накачал мячи, встал, разминая мокрые уставшие ладони, и решил
посмотреть, чем там занимается Нина.
И что же он увидел?! Его бедное, призрачное пальтецо бесцеремонно
распяли на ковре, кругом валялись обрезки темной простеганной с ватином
материи, а Нина, тихо смеясь, что-то примеряла.
– Олешка, не шуми! У меня почти все готово. Только обметать и пришить.
И мороз не страшен будет. Почему ты не купишь зимнее пальто?
– И везти его в Фергану?
– Продать потом можно. В общем, сиди смирно.
И Олег покорно сидел, лишь изредка поднимаясь для примерки. На
роскошном ковре пальто и лоскутки, оставшиеся от Нининой работы,
выглядели так сиротливо!
Зато сама Нина – прелесть – ловкая и веселая, она мурлыкала песенку, то,
стоя на коленях, то, сидя, подобрав ноги, работала иголкой, перекусывала
нитки и вертела пальто Олега самым замысловатым образом.
Олег любовался Ниной, ее прекрасными целомудренными формами. Как
убийственно (для Олега, конечно же!) обтягивает их то так, то эдак, гладкая
ткань трико! Все потускнела в глазах – лишь небольшой круг яркого ковра и
тонкая девушка в нем горели все ярче и ярче. Метнуться сейчас в этот круг,
схватить девушку за хрупкие плечи и опрокинуть на прихотливые узоры...
 96

Нина вздрогнула, словно укололась, и со страхом вскинула глаза на Олега.

Ах!.. Сейчас он метнется к ней на ковер, схватит железными пальцами за плечи,
за грудь, опрокинет навзничь и станет целовать, целовать, целовать...
Увы! Желтоглазый тигр лишь чуть-чуть поскалил зубы и вновь
прикинулся вегетарианцем. Нина опустила глаза и продолжила шитье. Оба
молчали и молчать было хорошо, но Нина тихо заговорила:
– Олешка, а ты свою маму помнишь?
– Почти нет. Я совсем маленький был. Я сначала тетю Машу мамой звал.
– Как – сначала?
– Лет до десяти.
– А... почему... – Нина осеклась, но через минуту всё же снова спросила:
– Ты не знал? А в десять лет узнал?
– Нет. Тетя Маша не хотела, чтобы я родную мать забывал, вот у меня и
было две мамы – одна мертвая, а одна живая. А потом я как-то с сестрой
расскандалился; она и пищит: наша мама мне настоящая, а тебе нет! Я и
перестал тетю Машу мамой называть. Бедная!.. Она и плакала, и лупила нас
смертным боем, а я уперся, как баран, и хоть что ты делай... Много шить еще?
– Шить? А! Сейчас. Уже готово. Вот, примерь.
Олег надел пальто. Подклад вышел на славу и Олег нарочито иронически
пропел:
– Нам не страшен серый волк! – на что Нина нарочито простодушно
ответила:
– Об учителе надо заботиться!
Олег не рискнул встретиться с нею глазами.
– А теперь неси машинку на место, а я лоскутки подберу и ковер
пропылесосю.
Через пять минут в зале не осталось никаких следов швейных работ.
– Побегу я, Нина, а то явятся твои папа и мама и устроят допрос с
пристрастием: кто? откуда? зачем? Пока! На репетицию придешь?
– Приду... А ты бы мог и спасибо сказать... – протянула Нина, а про себя
подумала: "Мог бы и поцеловать!".
– Спасибо? Девушка, вы обязаны заботиться о своем учителе, так при чем
здесь спасибо? Чао! До вечера!
Нина надула губки, проводила его и закрыла дверь.
Опустив голову, бесшумно бродила она по квартире. С детства, едва лишь
начала себя помнить, Нина жила в блаженной атмосфере защищенности от
холодов и непогод мира, того, который начинался за пределами их семьи, их
дома. Мама и отец – они всегда утешат, приласкают, накормят и оденут.
Переживались, конечно, и плохие дни, особенно когда родился Вовка – все
Вовка да Вовка, а Нину на вторые роли! Потом она сама полюбила маленького
братика, и все прошло – жизнь опять сделалась безмятежной и веселой. Но вот
перешла она неуловимую границу между девочкой и девушкой, и дал трещину
несокрушимый колпак душевного комфорта – бог знает, откуда потянулась
 97

тонкая тревожащая струя холодного ветра. Почему жить становилось все

тревожней, все нервней? Чего ей не хватало? А вот чего – Олега. Только он
может защитить ее от любых бурь, от любых несчастий и сегодня это стало
понятным, как никогда.
"Вот бы всегда Олешка был здесь, со мной! Всегда, всегда вместе, рядом!
Только он и я! Ой! А родители? А Вовка? С ними... С ними он лишний. Или
они лишние! Нет, не здесь. Где-нибудь, хоть в каморке под лестницей, только с
ним одним!". "Вот здесь мы книги смотрели. Вот здесь я его накормила. Ах!
Вот тут я переодевалась, в одной рубашке стояла, а он в другой комнате был,
так близко!..".
Чужие, невесомые ноги вынесли Нину в зал. Ковер... Не мигая,
рассматривала она его прихотливый рисунок и медленно бледнела. И вдруг
упала, прижалась лицом к шершавому ворсу. Махом переметнулась на спину и
несколько минут лежала неподвижно, разбросав руки, с закрытыми глазами и
закушенной губой...

Глава 11
К
ак ни рано пришла Нина на занятия студии, Олега опередить ей не удалось. У
ее учителя по классу жонглирования уже успела потемнеть рубашка, но глаза
еще не успели обезуметь, так как все утро ушло у него не на работу, а на
примерку пальто, и еще полдня потратил он на совершенно посторонние труду
дела.
Олег улыбнулся Нине, а Нина снова слегка накуксилась, не зная, как
отнестись к его развязному утреннему прощанию на пороге ее квартиры. Она
переоделась и встала с булавами довольно далеко. Олег сошел с катушки,
положил мяч на рояль и поманил Нину.
– Что?
– Пойдем.
– Куда? Зачем? Куда ты меня тащишь?!
– "Нашу Муху-Цокотуху в уголок поволок...". В этот самый, в этот самый
закуток, закуток...
– Пусти!!
– Один момент...
– Ай! Не смей! Отдай руку!
– Разожми пальцы.
– Не разожму! Ты с ума сошел!
– Ни откуда я не сходил. Не хочешь по хорошему? Ну, так я и спрашивать
не буду...
 98

Олег согнул в запястье сомкнутый кулачек Нины, кисть непроизвольно

разжалась и, как она ни билась, ни вырывалась, надел ей на палец желто-
красное колечко с камнем.
– Я все равно не возьму, не мечтай даже! – твердо заявила Нина.
– Но оно уже у тебя на пальце.
Руку ее Олег почему-то не выпускал из своей.
– Я его тебе в карман брошу!
– Я убегу сейчас.
– Я приду в гостиницу и передам с дежурной!
– Да почему?!
– Потому. За какие-то пустяки дарить золотое кольцо с александритом!
– А!.. – на лице Олега изобразилось жестокое разочарование. – Как я
забыл... Ты из-за камня не хочешь взять...
– Вот именно! – ухватилась Нина.
– Вдовий камень... – Олег так расстроился, Нине даже стало жаль его.
– Вдовий!
– Был бы рубин...
– Рубин другое дело.
– Ладно. Закину я его в речку, вот увидишь.
– Не надо в речку. Продай – и все.
– Нет уж. Окаянный александрит... Был бы рубин – взяла бы?
– Конечно! – попалась на удочку Нина.
– Взяла бы?
– Вот честное слово. Отпусти руку.
Олег отпустил. Нина схватилась за кольцо и...
– Что это?..
– Колечко. А на колечке – рубин. А с александритом – вот оно! – Олег
помахал мизинцем перед умилительным детским носиком Нины. – Я его
никогда и ни за что бы не подарил – это талисман, а ты честное слово дала, что
возьмешь рубин.
Нина молча смотрела на кольцо и рот приоткрыла.
– Обманул...
Но колечко, ах! какое красивое колечко! Золотое колечко! Ее колечко!
Нина не могла оторвать от него глаз.
– Олешка – из последних сил простонала она. – Но ведь оно дорогое!..
Зачем?..
– Что теперь? Сделанного не воротишь.
– За такие пустяки...
– Пустяки?! Спасла меня от голодной... то есть, холодной смерти! Впереди
январь и февраль.
– Январь... Что же мне теперь делать?..
– А ничего. Сказать спасибо Олегу Васильевичу и носить колечко.
 99

– Спасибо?.. – прошептала Нина. Быстро оглянулась – их никто не видел –

обняла Олега за шею, горячо и неумело поцеловала его в губы и убежала.
А Олег, сраженный, отравленный, кое-как доковылял до катушки. Но
какая катушка? Какой баланс, какой мяч? Одна, единственная мысль, одно
желание: как бы подольше сохранить, не растерять с губ вкус нежданного
поцелуя.
Долго не спал он в эту ночь: снова безумные, слепящие надежды
сменялись черными провалами отчаяния и неверия. Наконец измученное
сердце нашло выход: "В Новый Год попрошу ее руки. Будь что будет! Надоело
ходить по лезвию бритвы. Или – или! Нина, ласточка, любовь моя... Если бы
она осталась на Новогодний бал... А вдруг не останется? Пусть... Тогда на
первое января позову ее к себе в гостиницу, и все решится".
Еле уснул.
Знал бы он, как далеки мысли Нины от его разрывающих душу сомнений!
В черноволосой головке царило солнечное ликование и безмятежная
уверенность в счастье, которое непременно принесет ей нынешний Новый Год.
Имя будущего ее счастья просто и коротко: Олег. Если с фамилией, то чуть
подлиннее – Олег Колесников. Лучше без фамилии. Нет, лучше с фамилией!
Колесников! Ведь это будет ее фамилия! Нина Колесникова! Звучит? Нина
Васильевна Колесникова! Ой, как здорово, до чего здорово! Как странно, у них
одно отчество... Скорее бы Новый Год!
По непреложным законам природы перед каждым тридцать первым
декабря бывает тридцатое, а перед тридцатым – двадцать девятое.
Блистательное и тонкое это наблюдение сделано неспроста: именно двадцать
девятого Полина Илларионовна, мама Нины, напомнила ей, что послезавтра их
ждут у Петра Онуфриевича, пресловутого главврача.
– Пётр Онуфриевич спрашивал, не забыли мы, что Новый Год встречаем у
него? Ты бы его поздравила – он на Седьмое Ноября вазочку тебе подарил.
"Однажды отец Онуфрий отправился осматривать..." – завертелась в
голове у Нины кретинская скороговорка.
– Я не пойду.
– Нина!
"...окрестности Онежского озера".
– Я не пойду! Я во дворце тридцать первого выступаю!
– Один раз без твоего номера обойдутся. Или попроси своего циркача,
пусть сразу после выступления проводит.
"Как же, как же, как же! Чтоб Олешка – да провожал меня на квартиру к
вашему зачуханному Онуфриевичу! Облезете!".
– Мама, я хочу остаться на новогодний бал. А сейчас я елку побегу
наряжать. Нас с Анжелой Вера попросила помочь.
– Нина, – в голосе матери поубавилось решительности, – неудобно
отказывать...
 100

– Неудобно! Что я буду там делать? Ведь никого из молодежи не будет! А

я потанцевать хочу! А с кем я буду танцевать? С Петром Онуфриевичем?
"Однажды отец Онуфрий... Тьфу!".
– Я платье себе такое пошила! И никто не увидит!
– Нина, надо все-таки пойти! – голос Полины Илларионовны отдавал
очень фальшивой бодростью. Главврач пригласил их исключительно ради
Нины, а дочь явно не желает этого понимать.
– Не пойду.
– Нина! – мать пыталась вернуть потерявшиеся интонации строгости.
– Не пойду и все! Я в прошлом году была с вами у него, чуть со скуки не
треснула! Как вспомню его жену... Морская свинка надутая!
– Он давным-давно развелся с ней! – поспешно вставила Полина.
Илларионовна.
– Разве? – нагло изумилась Нина. – Вот новости! Тем более мне не надо
приходить. Он, наверное, какую-нибудь невесту пригласил, у вас в больнице
полно незамужних, чего я буду... затмевать?
Это уже вызов, недвусмысленный и дерзкий, и как прикажете на него
ответить? Но Нина не собиралась заходить слишком далеко, это было не в ее
интересах.
– Мамочка, я так ждала Нового Года! Так хочется потанцевать!
– С кем же ты танцевать думаешь? – собиралась с мыслями Полина
Илларионовна.
– С Олешкой! – радостно сообщила Нина. – Ой, мама, забыла сказать! я
первого января приглашу его и Анжелу с Колей к нам! Вот ты увидишь!
– Не нравится мне эта дружба. Какой-то шарлатан, перекати-поле...
– Ага, как провожать меня после репетиции так не шарлатан, а как в гости
– так перекати-поле! Я куплю гуся! И зажарю сама! Я уже договорилась, то
есть, Анжела договорилась со своей знакомой, она первого января принесет
гуся, даже не мороженного! За двенадцать рублей!
– Богатая ты стала. Золотое кольцо, гусь!
– Я целый год копила! Стипендию не тратила!
– По-моему, ты ее транжирила, а не то, что тратила.
– Ага!.. Нет!.. Я потихоньку... Я. ничего не говорила! То есть, я говорила,
что потратила всю...
– Чтоб выпросить дополнительно?
– Ага! – обрадовалась Нина.
– Ладно. Что вот отцу мы скажем?
– За кольцо? Ой, мама, не надо... Скажи, что ты мне денег дала... К Новому
Году!
– Я про Петра Онуфриевича.
– А! Мамочка, ну, как-нибудь!
В глубине души мать была солидарна с дочерью, исключая, конечно, все
более и более тревожащие обстоятельства, связанные с личностью
 101

необыкновенного циркача-музыканта. Конечно, молодой девушке интереснее

новогодний бал, чем высиживание за столом без компании сверстников (о чем,
о чем, а об этом Петр Онуфриевич позаботился!), но никак невозможно портить
благоприятные отношения со всемогущим начальником! Такой молодой и уже
главврач... Связи...
– Мама, я побегу во дворец, уже опаздываю.
– Поешь.
– Я ела! Я не хочу!
– Ничего ты не ела!
Но Нина уже стремглав мчалась вниз по лестнице. В фойе дворца она
вбежала, едва переводя дыхание. Повесила в гардеробной шубу и понеслась в
зал.
– Я опоздала? Здравствуйте, Вера! Привет, Анжела!
– Не опоздала. Елку только что поставили.
Нина оглянулась на непривычно пустой и просторный зал. Ряды сидений
вынесли еще вчера, пол чисто вымыли, лишь от одного из входов с улицы
сеялись еловые иголки, там, где ее вносили в зал, да вокруг самой елки
валялись щепки и стружки от обтесанного комля. Нина подняла широкую ярко-
белую щепку и с наслаждением понюхала. Почему-то вспомнилась брусника
Марии Михайловны.
– Анжела, а где Коля с Олегом?
– Не слышишь, что ли?
– Ой! Я думала, это радио!
Со сцены, закрытой занавесом, неслись приглушенные звуки балалайки и
рояля.
– Вторую рапсодию Листа играют. Коля говорит, что Олешка лучше всех
училищных пианистов. Говорит, такие музыканты один на тысячу попадаются.
Ему хочется на госэкзамене с Олегом играть.
Нина горделиво подняла подбородок.
– Нинка, выходи за него замуж. Он тогда в Энске останется.
Нина порозовела и отпарировала:
– Выходи ты за своего Кольку!
– Проснулась. Мы уже заявление подали.
– Как?! Ой, Анжела, расскажи!
Нину обожгла зависть. Анжелка всего на восемь дней ее старше и надо же,
уже – официально невеста, то есть, без пяти минут жена, счастливая и
независимая от родителей, не то, что она, маменькина-папенькина дочечка!
– ...он заканчивает, а мне еще год учиться. Вот мы хотим, чтоб его
распределили или в Энск, или в такой город, где медучилище есть, или
свободный диплом дали.
– А где вы до лета жить будете?
– У нас, наверное, – засмущалась Анжела.
– А он уже у вас?..
 102

– Ну, Нина...
Архиинтересную беседу подруг прервала Вера, зав детским сектором
дворца.
– Девочки, пойдемте за игрушками.
– Ой, Вера, а Снегурочкой опять вы будете?
– Я. Кому же еще?
– А Дедом Морозом опять Анатолий Иванович?
– Анатолий Иванович. Пошли!
Возвратились минут через пятнадцать, каждая с большой, но невесомой
картонной коробкой. Коробки осторожно открыли, совсем недалеко ушедшее
детство вернулось, и Нина с Анжелой взвизгнули от восторга и захлопали в
ладоши. Началось таинство украшения елки.
В зал заглянула Инна Константиновна, поблестела очками туда-сюда и
скрылась, чтоб через короткое время явиться вновь, но уже не одной, а с
певцами своего ансамбля.
– Кто это на балалайке играет?
– Посмотрим – отозвался щеголь-тенорок, дававший гитаристам ВИА
особо ценные советы по перетаскиванию тяжестей. Тенорок исчез на сцене и
раскрыл занавес. К неудовольствию музыкантов и удовольствию слушателей
половина рапсодии прозвучала на весь зал и вызвала аплодисменты. Олег и
Коля шутовски раскланялись. А тут к Инне Константиновне подошли
опоздавшие вокалисты и она поднялась на сцену.
– Спасибо за хорошую музыку, но нам тоже надо порепетировать. Олег
Васильевич, вы можете уделить нам свое внимание?
– Безусловно. Коля, после Нового Года еще поиграем?
– Иди к чертям... Каково мне после тебя играть с Василисой?!
– Поиграем, поиграем!
– Ребята, – это Инна Константиновна, – распеваться! Ма-мэ-ми-мо-мууу-
у!.. – замычала она, властно при этом тыча указательным пальцем в ноту "до".
– И-го-го-го-гоо-о!..– трусливо и в то же время глумливо пропел кто-то до
мажорное трезвучие. Очки у Инны Константиновны свирепо подпрыгнули.
– Я вам дам – и-го-го! Распеваться!!
Распелись и занялись новогодними песнями, а песни не шли, Инна
Константиновна сердилась и нещадно понукала ленивых певцов.
В самый разгар ругачки из-за крышки рояля выглянуло личико Нины.
Алый кружок конфетти красовался у нее над переносицей, клочок ваты
прицепился к волосам. Нина показала. Олегу еловую шишку, сделала большие
глаза и прошептала:
– Пойдем наряжать елку!
– Сейчас. Инна Константиновна, может, вы без меня?
– Да, да, Олег Васильевич, вы свободны, на вас я – как на каменную гору.
Ансамбль!!!
– Будешь мне помогать, – важно заявила Олегу Нина. – Вот, держи.
 103

Она сунула ему в руки елочную игрушку, а сама с деловым видом

прикидывала, куда ее повесить.
– Вот, сюда!
Олег осторожно прицепил игрушку к колючей ветке.
– Не так, ближе!
Олег покорно перецепил.
– Вот так хорошо. Теперь возьми зайца. Куда бы его?..
С другой стороны елки с оранжевой лисой в руках маялся Коля.
– Это тебе не рапсодию играть! – посочувствовал ему и себе Олег.
Вера улыбалась, ее забавлял вид двух здоровенных парней на побегушках
у двух пичуг. Впрочем, пичуга Анжела имела все права командовать, а права
Нины были пока проблематичны. Краем глаза поглядывала она на счастливую
подругу и, зная то, что узнала час назад, примечала едва уловимые знаки
нежности и близости меж ними. Наблюдала и все более изнывала от зависти.
Наконец решила – пора действовать.
– Олешка, ты остаешься на новогодний бал?
У Олега остановилось сердце. Хотел спросить в ответ остается ли она, но
не хватило мужества, боялся услышать "нет".
– Не знаю, можно было бы к тете Маше поехать...
Теперь оборвалось сердце у Нины.
– ...Инна Константиновна меня отпускает...
Молчание. Нина подает Олегу золотую стеклянную шишку. Олег
подвешивает шишку на ветку. По другую сторону Коля, забравшись на
стремянку, под возгласы Анжелы и Веры украшает верхушку елки. Вот Вера с
кем-то ругается за опоздание. А, это электрик, сейчас гирлянду из
разноцветных лампочек будут цеплять на елку. Молчание... Нина тоскливо
перебирает игрушки.
– Я бы остался, да с кем мне танцевать? – глухо, но с силой проговорил
Олег. Нина чуть-чуть обернулась к нему.
– Фи! Там девчонок – целая толпа набежит!
– Я только с тобой хочу танцевать... Больше ни с кем. А без тебя мне
нечего делать на танцах.
Не гора, целый Памир с Гималаями свалился с плеч Нины. Но, как
истинная женщина, она не выдала себя и даже поломалась для вида:
– Только со мной? Фи! Разве интересно?
Олег взглядом ответил: да, только это мне и интересно!
– Ладно уж, раз вы такой привереда, Олег Васильевич, буду весь вечер
танцевать только с вами! – смилостивилась Нина.
Олег схватил ее за руки.
– Будешь со мной танцевать? Будешь моей дамой?
– Буду твоей, если хочешь...
Нина не вкладывала двойного смысла в свои слова, но слова сказаны.
Почему ждать другого, не Олега? Ведь ясно – он ее суженый. Если даже
 104

случится невероятное и им придется расстаться – пусть! Помнить первую

любовь – так помнить Олега, а не какого-нибудь свиненка, вроде Борьки.
– Олешка, – тихо и не глядя на него, сказала Нина, – я тоже только с одним
тобой танцевать хочу...
И был вечер того же дня, когда Василий Алексеевич, папа Нины, узнав от
супруги о неожиданном пассаже дочери, ударился в волюнтаризм и в
ультимативной форме потребовал послушания от своего кроткого чада. Но чадо
брыкалось с отчаянным упрямством и пригрозило принародно послать куда
подальше любезного сердцу папеньки начальника, если ее принудят идти, куда
она не хочет. Василий Алексеевич очутился в чудовищном офсайде. Идти без
Нины, когда их пригласили исключительно ради нее – оскорбление, не идти
вовсе – да этому вообще названия нет!
Выход из положения невольно подсказала сама Нина. После яростной
защиты своих неотъемлемых девичьих прав, Нина заявила, что и вечером
первого января распорядится по своему усмотрению, то есть, проведет его со
своими друзьями. Подсчитав число участников интимного кружка, Василий
Алексеевич сделал удручающий вывод: кружок очень похож на встречу двух
влюбленных парочек, что и соответствовало истине.
И тут его осенило.
– Хорошо. Поступай, как знаешь. Я надеюсь, он... твой...
– Ой, папочка! Вот увидишь! Олешка, Олег то есть, он такой... такой... он
совсем не такой...
Нина умолкла, смущенная и румяная.
– Пусть приходят. Пусть, – бормотал Василий Алексеевич в спальне, так,
чтобы Нина не слышала. – А я своих гостей приглашу!
– Что? – изумилась Полина Илларионовна.
– Петра Онуфриевича! Тридцать первого Нина не могла быть, а первого –
милости просим – сама пригласила! Хе-хе-хе!
– А удобно получится?
– Удобно. Тамару Валентиновну с мужем! Она в музыке понимает –
выведет этого жулика на чистую воду. Заморочил девчонке голову.
– Отец...
– Ничего, ничего! Ничего, ничего! Знаю я этих артистов! Гонор один. А
попадет в общество интеллигентных людей... – Василий Алексеевич гордо
прошелся взглядом по книжным корешкам, – ...и слетит все! Подопьет, они
любят на дармовщинку! и все плебейство и вылезет. Пусть любуется своим
циркачом.
Полина Илларионовна поняла и в знак одобрения похлопала супруга по
пузу.
 105

Глава 12
В
от и долгожданное тридцать первое декабря. Сегодня во дворце имени Первого
Мая новогодний концерт, после концерта – бал. Нина с подругами участвует в
концерте (Олег – тоже), а потом будет танцевать. До утра! С Олегом! Сегодня
(будем и время после полуночи считать за сегодня) и случится самое главное в
её жизни, она это знала.
Не чуя ног, собиралась Нина во дворец. Отец злился и не глядел в ее
сторону. Сегодня он имел сообщить неприятную весть Петру Онуфриевичу и
имел от него услышать кисло-сладкое подтверждение приглашения приходить
и без Нины. Василий Алексеевич кое-как поправил дело приглашением на
вечер первого.
Тревожилась и мать, но эмоции сдерживала. Потом, женщина есть
женщина – она помогала Нине собираться на бал и невольно увлеклась,
наряжая единственную дочечку.
– Будешь переодеваться – не помни. Может, плечики возьмешь, повесишь
где?
– Да ну их, таскаться с ними. А вообще-то, давай. Вот эти, старенькие,
чтобы не жалко выбросить.
– Прыткая какая. Выбрасывать не надо, принеси.
Давно ли Нина была босоногой девчонкой, с вечно исцарапанными
коленями и сбитыми ногтями? И вот она красавица девушка, и собирается на
бал... Давно ли, наморщив носик, спрашивала:
– Мама, а как это так – любить?
Приходилось выкручиваться, объяснять: любить – это, вроде, как бы
жалеть... Дочь минуту размышляет и делает решительное резюме:
– Нет. Я одних собак и кошек жалею. А Бекки Тэтчер – дура! Я бы его
портфелем по шее!
И вот она влюблена, явно по уши влюблена в этого неизвестного Олега.
Болит сердце матери: что хорошего ждать от музыканта, циркача, да еще на
десять лет старшего? Приведет завтра, покажет, да толку с того? Публика
известная, никчемная...
Собирался и Олег, он старался не думать о предстоящей встрече с Ниной.
– Что будет – то будет. Нечего гадать, – сказал он себе решительно и
выставил руку в открытую форточку.
– Вроде, не холодно на улице. Вернее – не очень холодно.
Утром он помыл голову и сейчас каштановые волосы лежали очень
красиво – крупными волнами, жалко было мять их шапкой.
– Пойду босиком.
Сунул в сумку бутылку шампанского, швырнул сверху шапку и надел свое
единственное парадное одеяние – куртку стального цвета.
 106

Пальто. Каждый день Олег трогал пальцами подклад, словно искал следы
прикосновений рук Нины.
– Пора! – вздохнул он. Несносная Инна Константиновна просила его
прийти пораньше, прорепетировать новогодние песни.
– Застудитесь! – ужаснулась дежурная непокрытой голове Олега, когда он
положил перед ней ключ от номера,
– Я где-то читал: кто любим прекрасной женщиной – тому не страшны
никакие напасти. Я надеюсь не застудиться.
Но подумал и сдвинул широкие брови:
– А может и подхвачу менингит...
Шел быстро, чтобы взаправду не застудиться и сразу же поднялся на
второй этаж в кабинет вокального ансамбля.
– С Новым Годом! – приветствовал он шумную нарядную команду Инны
Константиновны.
В ответ воцарилось звенящее молчание и затем, повинуясь чьему-то знаку,
ансамбль проскандировал:
– С Новым-Годом-Олег-Васильевич-желаем-вам-в-этом-году-об-завестись-
молодой-и-красивой-женой!!!
Смущенный Олег сел за пианино, дыша на холодные пальцы.
– Долго репетировали? – не оборачиваясь, отозвался он.
– Олег Васильевич! – всполошилась Инна Константиновна. – Елена
Леонидовна просила, как придете, зайти к ней.
– Хорошо. Поехали пока?
– Да нет, вы уж сначала зайдите.
Олег поднялся на третий этаж. Елена Леонидовна сидела в кабинете одна-
одинешенька и очень обрадовалась этому обстоятельству:
– Как хорошо! Подставляй скулы!
– Бить будете?
– Бить не буду.
Елена Леонидовна поцеловала Олега.
– Пока твоя Нина не видит.
– Она пока не моя... – потупился Олег.
– Так только пока. Вот, Олег Васильевич, я вас, поздравляю с Новым
Годом, а это вам маленький подарок – от меня просто, и от меня, как вашего
временного директора!
Елена Леонидовна подала ему книжечку стихов Фета, перевязанную алой
ленточкой.
– Спасибо, Елена Леонидовна! А там, в книжке что-то есть... Я вижу...
– Открытка. Дома посмотришь. Иди к Инне Константиновне, а мне надо на
сцену, в зал, в фойе... Везде мне надо! Бестолочью моей руководить. Меня уже
ноги не держат.
Олег отделался от порядком ему надоевшей Инны Константиновны и ее
песен, подхватил на руку пальто и сумку с бутылкой и шапкой и сбежал на
 107

первый этаж. "А что там за открытка? " – подумал он. В крошечном вестибюле
сбоку сцены швырнул в кресло свое имущество, привычно взглянул на
коричневый прямоугольный циферблат настенных часов, с замечательным
упрямством указу`ющих, что и вчера и ныне, круглые сутки и во веки веков
время четверть шестого, и развязал ленту. В книге лежал конверт, в конверте
действительно была открытка, но ещё и три двадцатипятирублевки, новенькие,
твердые, без единой морщинки!
Гм, как быть? С одной стороны – сущее удовольствие спрятать в карман
три хрустящие бумажки, с другой – он уже привык к мысли, что аккомпанирует
ансамблю из чисто рыцарской симпатии к Елене Леонидовне. Олег потер висок
и зашел на сцену.
А что там творилось! Дергали вверх-вниз задник с намалеванным на нем
фантастическим зимним пейзажем, на кого-то истерически орал осветитель, вот
шлепнулась небольшая елочка, ее поставили, передвинули, она опять упала,
тогда обругали дворцовского плотника и кое-как укрепили ее в крестовине.
ВИА в поте лица тягал свои музыкальные сундуки и путался в проводах, Инна
Константиновна безапелляционно требовала выдвинуть рояль вот на это самое
место (куда она тыкала пальцем) и ни на сантиметр ближе или дальше, Инну
Константиновну никто не слушал, лишь Дед Мороз, то бишь Анатолий
Иванович, лениво огрызался на ее домогательства. Елена Леонидовна, красивая
и измученная, стояла посреди этого хаоса, сложив руки на груди.
– Елена Леонидовна...
Елена Леонидовна догадалась, что Олег залез в конверт, и отодвинулась от
него.
– Елена...
– Ах, отойди пожалуйста. Не до тебя.
– Я не...
– Никто не обязан работать бесплатно.
– Я для вас...
– Да оставь же меня в покое! Иди, вон твоя Нина, ждет не дождется.
Пока Олег озирался, Елена Леонидовна исчезла. И Нины Олег не увидел:
Елена Леонидовна обманула его.
– Ладно, пусть нам хуже будет, – философски сказал Олег. – Пойду в
гримерную, манатки свои брошу.
Под дверями гримерной он увидел Иосифа, непривычно блиставшего
отличным костюмом, белой рубашкой и галстуком. Иосиф скучал.
– С Новым Годом, Ося! У тебя ключ?
– С Новым Годом! Ключ у меня, да вот навара нам с этого – никакого.
И Иосиф крепко лягнул в дверь каблуком импортного туфля, а из-за двери
донеслись сердитые женские возгласы.
– Там переодеваются. Художественно-акробатическое трио в полном
составе и наши с Федей жены. А что такое – пережидать бабское
переодевание?!
 108

С этими словами Иосиф снова вознамерился наподдать в дверь, но дверь,

наконец, открылась.
– Девочки, сколько можно?! За это время я один успел бы вас всех раздеть!
Хамское заявление Иосифа чрезвычайно скандализовало женщин и
девушек. Федина половина надменно повела бровями, его собственная –
постучала согнутым пальцем себе по лбу, Нина почувствовала неловкость
перед Олегом и боялась на него смотреть. Олег тоже помянул про себя Осин
язык и несколько минут не решался восхититься Ниной, ослепительно красивой
в своем новом белом платье. Рукава, плечи и низ платья Нина отделала
розовым рюшем и походила в нем на прекрасный оранжерейный цветок.
Высокий, широкоплечий Олег в стальной куртке казался с ней рядом глыбой
гранита.
– Здравствуй, Нина! – осмелился, наконец, Олег взять ее за руку. – С
Новым Годом!
– Здравствуй, Олешка! С Новым Годом!
У Анжелы нашлись срочные дела в другом углу гримерной, Райка
отвернулась, две женщины и Иосиф усиленно не замечали влюбленной пары.
Нина быстрее Олега пришла в себя, не отнимая руки придвинулась к Олегу
и зашептала.
– Олешка, а мы с Анжелой шампанское купили, чтобы ровно в двенадцать
– ба-бах!! Ты, я и Коля с Анжелой!
– Одну? Две? – упавшим голосом спросил Олег.
– Одну... Ой, мало... Мы не догадались! Она же большая!
– Хорошо, что одну! Я тоже принес. А то бы упились.
Нина успокоилась и снова зашептала:
– Ой, Олешка, а Колька с Анжелкой женятся! В конце января!
– Да? – поднял брови Олег.
– Да! А чего ты мою руку держишь? Даже ладонь вспотела...
Нина отняла, наконец, свои пальцы и стрельнула в Олега загадочным, как
ей воображалось, взглядом.
Иосиф кое-что подслушал из их разговора и вполголоса посоветовался с
Федей, который только-только появился в гримерной и озабоченно искал
глазами, куда бы пристроить пузатую хозяйственную сумку.
– Об чем лай?! – прогудел Федя, и Иосиф тут же отошел от него и
деликатно поддел под руки Нину и Олега. Нина сердито отвернулась, но хитрец
знал, как улестить девушку.
– На свадьбу позовете? А? Нина! Позовешь?
Злость Нины стремительно испарялась, как шарики воды на раскаленной
сковородке.
– Я старый друг Ниночки! Я ее всегда любил!
Нина изо всех сил пыталась удержать суровую складку губ, но они
неудержимо расплывались в улыбке.
 109

– Я её такой крохой помню, – обратился он к Олегу, а потом опять к Нине:

– Помнишь, как я тебя дразнил?
– Глазки на ножках! – Нина окончательно сменила гнев на милость.
– Ну, да! Большущие синеющие глаза и длинненькие тоненькие ножки!
Послушайте, дети, мы тоже хотим в двенадцать ба-бах! по-семейному, а если и
вы с нами? Отличная компания будет!
– Ага! – обрадовалась Нина.
– А Анжела и Коля?
– Ой! Да, конечно согласятся! Так хорошо!
– Тогда после концерта переодеваемся, танцуем, а без десяти двенадцать
собираемся в гримерной. Да? Ключ будет у тебя, Олег, как самого
дисциплинированного.
В гримерную заглянула Елена Леонидовна и пришла в ужас, при виде
роскошных платьев Нины и Анжелы.
– Девочки, почему не одеты?! Сейчас концерт начинаем!
Девочкам страсть как не терпелось блеснуть перед кавалерами своими
новыми нарядами, потому они и тянули с переодеванием. Кавалер Олег был
уже сражен, поэтому Нина радостно ответила директрисе:
– Да мы – мигом! – а Анжела лишь неохотно кивнула: Коля до сих пор не
появлялся.
– Федя, Ося! А вы?!
– Мы? А что – мы?
Иосиф вынул из кармана скомканный черный капроновый чулок,
расправил и натянул на голову.
– Вот я и чертом стал!
– Ося, а кто рожки пришивал? – елейно осведомился Федя.
– Жена пришивала, – веско ответил Иосиф, – но это, Федя, ни о чем не
говорит. Абсолютно ни о чем.
– А я ни на что и не намекал. Переодеваюсь, – и Федя стянул пиджак.
Женщины и девушки заторопились из гримерной.
– Только быстрее! – с порога обернулась Райка.
– Как вы – так и мы! – пригрозил ей Иосиф.
– Олег Васильевич!! – ворвалась Инна Константиновна и испуганно
умолкла, лицезрея чудовищную голую мускулатуру Феди.
– Здесь он, здесь, – нимало не смущаясь ответил богатырь, натягивая
украинскую вышитую рубашку.
– Олег Васильевич... ансамбль... Мы начинаем концерт!
– Иду. "Пять минут, пять минут, да чего вы надоели!" – обреченно запел
Олег.
– Ансамбль! Ансамбль! – кудахтала Инна. Константиновна. – Распелись!
На пианиссимо! Ми-и-и...
Елена Леонидовна подала знак, занавес раскрылся, ВИА взрявкнул нечто
маршеобразное, Дед Мороз величественно прошествовал под слепящий
 110

световой водопад софитов, и теперь уже из зала донесся оглушительный рев

приветствий. Дед Мороз спохватился: где же Снегурочка? позвал ее, но вместо
Снегурочки выскочил заяц и пропищал, что Дедова любимая внучка
заблудилась в лесу и не может выбраться из него, тогда Дед Мороз заставил
зрителей надсаживать горло и звать Снегурочку, зрители заорали, и заорали
очень усердно, Елена Леонидовна зажала уши и поспешила вытолкать Веру из-
за кулис.
Некоторое время Дед и внучка упражнялись в красноречии, Олег
внимательно слушал, получил реплику и залихватски грянул вступление к
песне. Ансамбль двумя игривыми цепочками выбежал к самой рампе и
ежегодно-дежурные "Пять минут" схлопотали ураганные аплодисменты.
Олег взглянул в зал. Зрители плотной толпой стояли перед сценой, за их
спинами сверкала елка. Шум, гам, ходьба, но артистов это не смущало, Дед
Мороз и Снегурочка ловко организовали "бис", и ансамбль вновь блеснул
удалой "Калинкой-малинкой".
– Закончилась моя миссия. Буду на вас смотреть и на Федю с Осей! – Олег
весело тряхнул за плечи одетую в купальник с серебряными полосами Нину и
перебрался на другую сторону, где не так бегали и толкались.
Силовые акробаты выступали через номер после трио, выступали в образе
Вакулы и черта – черт, под гомерический хохот зала, и так и эдак оседлывал
Вакулу, но, в конце концов, могучий хохол оседлал его самого и черт, вихляя
хлипкими ножками, унес Вакулу за кулисы.
Нина и Анжела стремительно переоблачились в свои бальные наряды и
Анжела так же стремительно повисла на шее наконец-то прибывшего жениха, а
Нина, нисколечко уже ей не завидуя, высматривала, где же Олег? А, вот он,
торопится к ней!
Пробираясь по ту сторону задника Олег встретил эмиссара вокального
ансамбля. Эмиссар официально пригласил Олега в кабинет Инны
Константиновны и, словно в задумчивости, почесал правую сторону шеи, но
менее всего на свете интересовался сейчас Олег вокальным искусством и
многозначительной шеей эмиссара.
– После! После! – взмолился он и рванулся в сторону: – Нина!
Нина подбежала к Олегу, подала ему обе руки и несколько раз
подпрыгнула на носках.
– Пойдем в зал!
– Подожди. Сейчас Федя ключ принесет.
– А... Я и забыла!
Ключ принес Иосиф.
– Держи. Без десяти? Не забудешь?
– Нет.
– А чиво? А чо такое? – бог весть откуда свалился Борька. Ему очень
хотелось пробраться в какую-нибудь "компашку", но в "компашке" Иосифа его
ожидали менее всего.
 111

– Ничего, – с досадой ответил Иосиф. – Сугубо наши личные дела. Тебя не

касаются.
Олег сунул ключ в карман и увел Нину в зал.
– Досмотрим концерт?
Но стоять в зале позади плотной толпы зрителей Нине показалось
скучным. Вдобавок, никто не видел, какой у нее поклонник.
– Олешка, пойдем лучше в фойе! Погуляем.
Олег покорно подставил подруге локоть.
"Ага!" – радовалась Нина. Как проводила их глазами нарядная буфетчица!
А две женщины лет под сорок сказали вслед:
– Хорошая парочка.
Но истинное торжество, истинный звездный час настал, когда из зала
донесся взрыв аплодисментов и в фойе повалили ряженые и просто нарядные
люди. Вот эта молодая женщина из их дома, чуть не споткнулась, бедная, от
изумления. Да! Вот так! Не все же мне орехи грызть, да таскаться по углам
двора с приблудными щенками и котятами! А вот эту мымру не хотелось бы
встречать... А! Пусть! Может, Петру Онуфриевичу доложит, с кем видела Нину.
Родителям? Так они завтра сами увидят Олега. А вот это удача, ах, какая удача!
Две девчонки из училища. Нина гордо вскинула черноволосую голову. Ишь,
как глазами стригут: на неё – на Олега, на нее – на Олега! Нина церемонно
кивнула им и спешно озарила своего блестящего спутника ослепительной
улыбкой.
Какой он сегодня! Ни вечного превосходства, ни любования своим
холодным одиночеством. Просто влюбленный мальчишка. Он ее любит, любит,
любит!..
– Скоро танцы? – кокетливо капризничала Нина. – Сколько ждать!
– Сейчас будет конкурс на лучший костюм.
– Да?! – Нина и о танцах забыла.
Всевозможные сказочные, литературные и исторические герои
выстроились шпалерой и, пробравшаяся в первые ряды зевак, Нина глаз не
отрывала от красочных фантастических нарядов.
– На следующий год обязательно наряжусь!
– Дюймовочкой?
– Да!
– Красной Шапочкой?
– Да!
– Мальчик-с-Пальчик?
– Нет. Столько костюмов... Кому Анатолий Иванович первое место даст?
– Я знаю.
– Кому?
– Ведьме.
– Вот той?.. Фи!..
– А вот увидишь.
 112

– Ну и пусть. Подумаешь. Олешка, а вот бы тебя гусаром нарядить! Или

мушкетером!
– Мушкетеры уже есть. Смотри!
– Все равно, они не такие. Олешка, а вон принцесса! И цыганка! Я бы им
первое место...
– Ведьма получит.
Нина надулась и замолчала. Олег легонько толкнул ее:
– Еще один ряженый. Иван-дурак.
– Борька! – Нина брезгливо выпятила нижнюю губу.
Борька шкандыбал из буфета и осоловело озирался. Видимо, успел
"заглотить", как он "ботал по фене". И это чудо в перьях лезло к ней с
дружбой?!
Борька уполз в толпу, а Дед Мороз иерихонским голосом объявил о
лауреатах и дипломантах смотра-конкурса новогодних костюмов. Нина даже
шею вытянула и вертела головой, как цыпленок. Первое место среди женщин
досталось... ведьме! И Дед Мороз (дед, называется!) совершенно явно
руководствовался не костюмом, а тем, что этот костюм не очень-то и
прикрывал. Мужчины одобрительно загалдели, а Нина презрительно
улыбнулась, как и остальные женщины. За мужские костюмы первую премию
дали Дон-Кихоту, вторую "на троих" трем мушкетерам, а третью получил
восточный не то владыка, не то звездочет, не разберешь, и женщины простили
Деду Морозу жилицу избушки на курьих ножках.
С шутками и прибаутками Дед Мороз раздал призы, возвел к свисающему
с потолка ватному снегу руки с посохом, сделавшись похожим на Гомерова
Зевса, но вместо грома и молний обрушил на прекрасную грешную землю
вальс.
– Ура! – подпрыгнула Нина, а Олег нетерпеливо и жадно взглянул на неё.
Шумная веселая толпа увлекла их в зал, туда, к елке, в пьянящий жаркий
полумрак. Нарядные счастливые люди танцевали и смеялись, то и дело
взвивались змейки серпантина, на прическах, на плечах, на полу, всюду –
россыпи конфетти.
Нина и Олег стояли против елки, он держал ее за руку, словно маленькую
девочку и, как будто, не решался увлечь в пучины пестрого людского
водоворота. Наконец решился:
– Пойдем танцевать, Нина?
– Да...
Как забилось сердце Нины, когда руки Олега обвила ее стан, а чуткие,
нервные пальцы легко скользили по ложбинке гладкой, красиво изогнутой
спины! Да, танец – скромное, ни к чему не обязывающее, но все же объятие
мужчины и женщины. Не все, но многое можно узнать в танце друг о друге.
Например – желанен ли ты партнеру... Ах, очертя голову бросилась бы Нина на
грудь Олегу, хотя бы для того, чтоб спрятаться от его глаз. Как много, как
откровенно говорят они! Нет, нельзя прятаться: в танце полагается смотреть
 113

друг другу в лицо. Пусть... Пусть его глаза наполняют сладостным ужасом
сердце, пусть обнажают ее тело, пусть... Она сама этого хочет, она любит его! В
железном кольце его рук возвращается к ней солнечная детская защищенность,
а что еще надо женщине от мужчины?
"Олешка, Олешка, ты позабыл, как танцевал на таком же балу и верил в
его бенгальские огни? Вспомни – ты обнимал ангельскую талию и даже
сподобился того ангела целовать! Все это было, Олешка, все это новогодний
обман. Один раз ты уже поверил в него, поверил в свой утлый кораблик и
храбро поплыл в смертельно опасные проливы. Там пели сирены, а ты не
удержал паруса, не залепил уши воском и поплыл наслаждаться их прекрасным
пением. Сколько лет потом валялся ты под обломками кораблика на
каменистых безжизненных берегах? Куда же снова стремится твое безумное
суденышко с цирковой музыкантской рванью на борту? Чудные, романтичные
сирены сдаются в плен железным пароходам с теплыми каютами и набитыми
трюмами...".
Прочь! Прочь! Кто посмел нашептать Олегу этот декадентский вздор?!
Какие такие остерегающие голоса прошлого, настоящего, будущего ли? Прочь!
Долой! Вот они, манящие синие омуты и он с восторгом утопится в них и пусть
кто-нибудь удержит его!
Чувственный морок пьяной каруселью кружил головы, только в кружениях
Нины завихрений не наблюдалось – она была гораздо практичнее Олега. Как
сладко в объятиях милого предаваться мечтам о будущих восторгах! Он, и
только он будет ее первым, пусть хоть небо треснет. И не позже, чем через
неделю. Как раз и время подходящее, безопасное. Она удерет с занятий и
пригласит его к себе. Они включат магнитофон и станут танцевать... ах, нет, –
надо сначала занавесить шторами окна! Вот, занавесят, и – танцевать... На
ковре! У Нины заколотилось сердце. Оденет она вот это самое тонкое,
невесомое платье и больше ничегошеньки. А ведь оно просвечивает... Ну и
пусть. Он обнимет ее, как сейчас, и все поймет. Потом... Нет уж, потом пусть он
сам распоряжается, с нее достаточно предприимчивости! А все же... что он
сделает? Обнимет, поцелует и повалит на ковер? О, господи, колени
подгибаются. На ковер? Ах, нет, нет, нет! Лучше они уйдут в ее комнату. А...
будет стыдно или нет? Будет, конечно. Ну и пусть, она глаза зажмурит.
Ну, а что потом? Олег уедет, а она будет по нему страдать? Она будет по
нему страдать? Ой, Нина, какие глупости, ты разве забыла, что выйдешь за него
замуж? Да, он будет ее муж, а она будет ему жена. Они с Олегом муж и жена!
Нина Колесникова! Колесникова Нина Васильевна! Каждый день вместе,
каждый день целоваться с ним, каждый вечер сбрасывать с себя платье и
ложиться с ним спать и он будет трогать ее тело и обнимать ее...
Нет, что это? В ногах и впрямь странная слабость.
– Олешка, мне жарко... Давай посидим минутку! Смотри – у сцены стулья,
целый ряд!
– Лимонаду принести?
 114

– Вот еще, лимонад... В буфете толпа, не протолкнешься! Посидим и все.

Нина опустилась на стул и низко склонила голову.
– Дай руку, Нина.
Нина быстро вложила свои нежные пальчики в его крупные сильные
кисти.
– Колечко... – Олег с улыбкой потрогал камень.
– Твое колечко.
– Не мое. Я тебе еще одно...
Нина затаила дыхание. "Обручальное! Сейчас скажет!". Но Олег струсил,
Нина взглянула на его растерянное лицо и задрожала в беззвучном смехе.
ВИА на минуту умолк, и вдруг прямо в спину Нине и Олегу разразился
оглушительным твистом. В толпе танцующих послышалось радостное
улюлюканье и выкрики, мигом образовались извивающиеся твистерские
кружки.
– Ты танцуешь? – осторожно спросил Олег.
Нина еще как танцевала! Но что ответить? Она не хотела покидать Олега, а
плясать с ним твист... Печальный Демон, от темна до темна, неделями
долбящий на скрипке и рояле партитуры (или как их там?..) Баха и – твист? И
Нина принесла жертву:
– Нет.
– Тогда... можно я?.. Отпустишь?..
Нина обомлела. Вот тебе Печальный Демон, вот тебе Иоганн Себастьян
Бах! Нырнул себе в жесткое облако музыки и такие антраша отделывает! И не
где-нибудь пристроился, а рядышком с ведьмой! У ведьмы ноги, да и не только
ноги, ой-ой-ой! – пальчики оближешь! – так и взлетают выше головы! У Олега
не ниже. Нина пришла в себя, стремительно вклинилась в пляшущее общество,
бесцеремонно оттерла Олега от опасных телес нечистой силы и показала
высочайший класс твистерского искусства. Знай наших.
– Дамский вальс! – перекрывая рев музыки, прокричали в микрофон со
сцены и твист без малейшей паузы исчез "Под небом Парижа".
Олег остановился, тяжело дыша, Нина ловила ртом жаркий воздух.
– Все ясно! – прокричала она. – Какому-то блюстителю не понравилось! И
зачем их на праздники пускают? Попрыгать не дадут!
– Ты почему меня обманула?
– Я…
Но вальс-то дамский, и на Олега решительно помчалась какая-то особа.
Нина торопливо захлопала ладонями под его подбородком.
– Молодой человек, я вас приглашаю!
Увы, Олега все-таки у нее похитили. И кто похитил?! Мымра, что работает
вместе с родителями! Вот и хлопала бы под носом у Петра Онуфриевича, а
какое она имеет право на Олега? И какая ловкая – никак обратно отбить не
дает! Нина потеряла ее и Олега из вида.
 115

Никого не стала приглашать на дамский вальс и снова уселась на стул у

сцены. "Родители... Они уже насторожились из-за ее неосторожных
восторженных рассказов и самозабвенных занятий с булавами, кольцами и
шарами. Отец вообще скоро разговаривать перестанет. А кто виноват? Она! До
сих пор не познакомила их с Олегом, вот они и думают бог знает что,
беспокоятся. Ничего, завтра познакомятся и увидят, что второго такого Олега
на всем свете нет! А вдруг... все равно будут против? Плевать она хотела. Ей
скоро восемнадцать, пусть тогда кто-нибудь помешает ей выйти за него. И до
восемнадцати никто не помешает. Олег устроится работать и она уйдет к нему
жить. Пусть что хотят, то и делают, она от своего не отступит и никому Олега
не уступит. Ее Олег! Ее, и ничей больше! А если уж слишком над душой
встанут, они к тете Маше уедут, пропади оно, это медицинское училище и
надоевшие учебники. Какая может быть медицина, если круглые сутки цирк
снится! Цирк. Ах! Зачем Олегу оставаться здесь?! Зачем им ехать к тете
Маше?! Они в цирк уедут!! В Олешкин цирк!! Конечно! Куда, еще?".
Все так, но когда же проклятый вальс кончится? И где Олешка? Ах, вот он!
С ведьмой кружится!
Настоящую ведьму Нина стерпела бы, но эту – простите великодушно. Ни
под каким соусом. Нина стремительно подлетела к кружащейся паре и
захлопала перед самым носом ведьмы в ладоши. Не стала ожидать, пока ей
удосужатся уступить кавалера и сама выхватила Олега из цепких лап
соперницы.
– Лихо кружилась та, первая! Никому не давала меня отхлопать!
"Она мне не давала" – про себя уточнила Нина.
– Кто это? Она тебя знает. Давно, говорит, вы знакомы с Ниной?
– А!.. Ну, ее!..
Опять?!! Откуда ее черт принес!! Нина презрела все неписаные законы
дамского вальса и, вцепившись в куртку Олега, изо всех сил закружила его
подальше от дерзкой воровки. Все. Теперь точно наябедничает матери.
– А теперь, – раздался пронзительный и скрипучий голос, – поучим танец!
Эту большеротую и деловую бабенку Нина знала.
– Это еще кто такая? – удивился Олег.
– Во дворце работает. Коллектив современного танца! Наши девчонки
ходили, побросали, только и умеет, что орать.
– Оркестр! Музыку! Только потише.
ВИА уныло и вполуразброд захныкал:
– "Ай-лю-ли! Ай-лю-ли! Это новый танец...".
– Прошу! Прошу! В круг! – надрывалась крикливая балетмейстерша и
пыталась загнать в свою орбиту гостей. Помогал ей молодой человек с зябким
выражением лица и при черном галстуке.
– "Ай-лю-ли! Ай-лю-ли! Он не иностранец...".
Но публика не желала учиться "ай-лю-лям" и пятилась.
– Прошу! В круг! Разучим движения!
 116

Комсомольский вожак тоже что-то бубнил вроде "в круг", "разучим", лицо
у него все более наливалось уксусом и постным маслом. "Массы воспитывает!
– насмешливо думал Олег. – Развели тут, понимаешь ли, твисты, битлы, хали-
гали!".
Несправедлив был Олег. Менее всего бедному секретарю хотелось портить
кровь себе и людям на новогоднем вечере, он бы и сам твист не прочь
станцевать, но поди откажись! Пост такой – только и успевай на всякий
"апорт!" делать "стойку": "Есть! Будет выполнено!".
– А это кто?
Нина наморщила носик.
– Секретарь. Комитета комсомола. Заводского. Распоряжается тут!
– Это он не дал твист потанцевать?
– А кто же еще?
– Прошу!! Ну, прошу же!! Да что это таков, в самом-то деле?!!
– "Ай-лю-ли! Ай-лю-ли! Над планетой кружим...".
Кто-то засвистел, кто-то заорал:
– Танцы давай!!
Кто-то полез на сцену и начал дергать гитаристов, "ай-лю-ли" бесславно
скончалось.
Секретарь с балетмейстером благоразумно смылись, воспитательное
мероприятие позорно провалилось, хотя галочка в отчет пошла, а оркестр
заиграл танго.

Глава 13
К
ак легко, как радостно сердцу в Новогодний праздник, как много обещает душе
зеленогрудая елка с ее разноцветными мигающими огнями! Бижутерия из
стекла и фольги кажется настоящим хрусталем, настоящим золотом и серебром,
ватные зайчики и медведи только на секунду замерли под широкими лапами
ветвей: вспугни их – и они умчатся стремглав в заснеженные леса. Всё обещает
красавица елка, все, чем только запенится, заиграет неуемная фантазия!
Когда вы кружитесь в вальсе в облаке ее аромата и пестроцветного
полумрака, то вы бессмертны и вечно молоды, если вы юноша, а если тяжелая
седина уже побила ваши волосы, что ж, она вернет вам волшебную
мимолетную гостью – юность, отнятую у вас по немыслимому недоразумению.
Но утром, когда взойдет беспощадное солнце, вы увидите пыль на
дешевых стекляшках – вчерашнем хрустале, ватный или картонный заяц криво
висит на ветке, сказочный снег конфетти затоптан по полу, вчерашние метеоры
серпантина превратились в груды смятой бумажной стружки. Не вздумайте
зажечь недавно еще сказочные светляки ламп: их красные, синие, зеленые огни
 117

жалки и неуместны. И сердце глухо болит: нет юности, давно она ушла и
никакой злой ли, добрый гений не вернет ее...
Но до восхода солнца далеко, а пока над миром царит ночь и темно-
зеленая красавица елка, а вокруг елки кружат, танцуют, целуются веселые,
хмельные, нарядные люди и никто из них не думает ни о дне вчерашнем, ни о
дне завтрашнем.
Не думали ни о чем и Олег с Ниной, ах, нет, думали: он – о том, что самое
прекрасное на свете – это синие глаза, она – карие. Светло-карие. Вот так бы
никогда больше ни о чем другом не думать.
Увы, рядом встал Федя и разрушил все воздушные замки:
– Олег, пойдем.
– Еще двадцать минут двенадцатого! Без десяти договаривались!
– Надо Борьку выловить. Они накушамшись и где-то за кулисами
восползают. Им похужело. Ими Министерство Внутренних Дел интересуется.
Музыканты говорили. Он из их шнуров бороду сделал. Та не рыбак?
– Не рыбак, но знаю. Нина...
– Иди, Олешка, а я Анжелу поищу.
Нина выскользнула из неохотно разжатых объятий Олега и исчезла в
нарядной толпе, а мужчины отправились в экспедицию по закулисным дебрям
дворца.
– Где он может быть? – бурчал Федя, выбираясь почти на карачках из
оркестровой ямы и закрывая за собой низкую дверь. Мимо по лестничным
маршам пробежала нарядная девушка из дворцовской. самодеятельности.
Задержалась.
– Вы своих ищите?
– Своих.
Девушка молча подняла указательный палец.
Да, Борька был там. Разбился скудельный сосуд! Забрался выше третьего
этажа и уселся на последнюю ступеньку перед железной дверцей на чердак,
куда он безуспешно пытался вломиться. Сидел и выводил, мешая сопли и
слезы, тысяче первую вариацию на бессмертную тему "нет в жизни счастья".
– Не пойду-у-у! – сипел он, когда группа захвата поволокла его обвислую
тушу вниз по лестнице.
– Сейчас Боренька бай-бай будет! Ляжет на матрасик и минут триста
похрюкает. Хрю-хрю! Хрю-хрю! Хр-р-р!..
– Не бу-уду-у! – белугой ревел в ответ Борька.
– Боря будет! Боря хороший мальчик! Пай-мальчика втащили в гримерную
и пихнули на стопу гимнастических матов. Борька мыкнул, вякнул и мгновенно
отключился.
– Пусть дрыхнет, – махнул на него Федя. – Чудён человек: праздник, елка,
музыка, девушки – так нет, надо нажраться до поросячьего визга.
Ворвался Иосиф.
– Готовьсь! Сейчас женщины... – он умолк и уставился на Борькин труп.
 118

– Что это за` географические новости?

– География занимается горами и морями, а человек, Ося, относится к
этой... как ее... антропологии!
– Молодец, Федя. Бросай завод, устраивайся в Академию наук. Только не
примут – путаешь с зоологией. Тащите этого скота обратно, откуда принесли!
– Ося, не мешает же. Пусть спит.
– Я должен встречать Новый Год рядом с этим обормотом?! Я буду
говорить тост, а ему захочется...
Далее Иосиф красочно распространился о вещах и деяниях очень плохо
поддающихся литературной обработке. Федя потер загривок.
– Гм!.. А что же делать?
И вдруг вдохновился:
– Ося, мы возьмем Борьку, а ты вот этот мат, он самый потасканный. Олег,
взяли! Раз-два!.. Ося, гримерную закрой, а то твою шапку стёбнут и мой
транзистор.
– Куда мы его?
– Я знаю. За мной!
Борьку понесли. Встречные шарахались и глумливо ухмылялись
торжественной процессии.
– Покойники выдаются с двадцати трех до полуночи! Граждане,
соблюдайте очередь! – деловито сообщал зевакам Иосиф.
– "Какой светильник разума угас! Какое сердце биться перестало!" –
причитал Олег.
Борьку утащили вниз под сцену и уложили на мат возле трубы отопления.
– Пусть здесь и отсыпается. Самое подходящее для него место.
У двери гримерной их нетерпеливо ожидали.
– Где шляетесь?! Без семи!
– Успеем. Ребята, шампанское, девочки, закуску!
Сам Иосиф схватил приемник и лихорадочно завертел ручку настройки,
искал "Маяк". Стола, как такового, в гримерной не было, вместо него
разукрасили пьедестал Нины: конфеты, печенье, сыр, две бутылки
шампанского; с горлышек еще двух Олег и Федя сорвали фольгу и скрутили
проволоку, удерживая рвущиеся пробки пальцами и напряженно
прислушиваясь к звукам радиоприемника.
Бьют куранты. Бам!.. Бам!.. Бам!.. Двенадцать!!!
Хлопают пробки, льется в стаканы шампанское.
– Ура!
– С Новым Годом!
– С новым счастьем!
– До дна!
– Анжела, Нина! До дна!
 119

Выпили вино. Федя, Иосиф и Коля многозначительно переглянулись со

своими сужеными и враз троекратно расцеловались. Нина и Олег беспомощно
озирались.
– Не понял! – ледяным тоном отчеканил Иосиф. Нина мучительно
покраснела, Анжела толкнула её в спину, Федя сурово буравил взглядом Олега.
– Злодейский заговор... – пытался отшутиться Олег, но общество
безжалостно игнорировало его жалкие попытки. Непослушной рукой обнял он
девушку за плечи и поцеловал в губы.
– Раз!!! – завопили приятели. Олег вновь обнял пунцовую Нину.
– Два!!! Три!!!
– Еще три раза. Штрафных! Надо было со всеми вместе! – разбушевался
Иосиф. Его урезонила супруга:
– Они сами себя оштрафуют. Без нас.
– И то верно. Только пусть квитанцию предъявят.
– Квитанция через год появится. Уа!..Уа!. – окончательно вогнал в краску
влюбленных Федя.
– Ну, будет вам, – заступились за несчастных женщины. – Вина налейте!
Нина лишь пригубила шампанское, подождала, пока Олег выпьет, и, не
поднимая глаз, отдала ему свой стакан. Неизвестно как, среди дамских
лакомств появилась кастрюлька с нарезанными солеными огурцами и изрядная
горка очень аппетитных на вид котлет.
Олег перевел недоуменный взгляд с котлет на шампанское и затем на
Федю.
– Это не для шампанского! – ухмыльнулся акробат и извлек на свет божий
бутылку "Столичной".
– Есть идея. В два часа соберемся еще раз и приведем Деда Мороза и
Снегурочку. Сейчас им некогда: Новый Год провозглашают. Тогда и допьем
шампанское. Есть возражения?
Идею одобрили, шампанское спрятали, а "Столичную" Федя разлил по
пяти стаканам: его собственная благоверная изъявила желание попробовать
водки. Котлеты, хотя и холодные, таяли во рту и Олег съел две штуки и не
забыл при этом рассыпаться в комплиментах хозяйкам.
– Я ведь сегодня элементарно забыл поесть.
– Ой, Олешка, ты что?!! Ешь тогда еще! – захлопотала Нина.
– Хватит, я наелся.
– Кухмистерская до двух закрывается. Все на танцы.
– У кого ключ?
– У Олешки?
– У меня, у меня.
– Ты же не уйди случайно.
– Не уйду.
Снова музыка, снова танцы, снова сладкие, понемногу теряющие
целомудренность объятия. "И я бы могла сейчас сидеть у Онуфриевича и
 120

глазеть в телевизор! И Олешка меня бы не обнимал!" – ужасалась Нина. Она

прижалась к груди возлюбленного и медленно покачивалась с ним в танце.
Длинные загнутые ресницы полуприкрыли ее глаза, алые губки улыбались.
Олег не дыша склонился к девушке, но лишь коснулся уголка рта – Нина с
коротким смешком уклонилась от поцелуя. Но...
– Ты что, Олешка?.. Что?.. Олешка!..
У Олега потемнели глаза, далекой молнией блеснула в них тоска.
Нина перестала смеяться и прошептала:
– Поцелуй!.. – и подставила полуоткрытые, алые, не четко очерченные
губы.
Странно – кругом сотни людей все могли их видеть, но Нине ни до кого не
было дела, она никого и не замечала. Олешка, ее Олешка! любимый! целовал
ее!
– ...Без пяти два!
Кто это говорит? И кто хватает Олега за куртку?
– Без пяти два! Федя и Ося уже за Дедом Морозом пошли и за
Снегурочкой!
А, это Коля с Анжелой. Улыбаются.
– Итак, наше общество, изысканное общество! подчеркиваю! пополнилось
еще одной парой – дедом и внучкой! – витийствовал Иосиф и размахивал
непочатой бутылкой шампанского.
Анатолий Иванович молча отдувался, озверев от жары и трезвости под
бородой, шапкой и шубой; Вера так просто упала и полулежала на матах.
– Нам еще утренники работать! Все каникулы, по три раза на дню! Все бы
ничего, да борода закусывать мешает.
– И выпивать?
– И выпивать.
– Эх, не догадался я – надо было соску принести.
– Разболтался ты Федя, и забыл о своих обязанностях! – одернул друга
Иосиф.
– Ничего я не забыл, – и на пьедестале появились еще две "Столичных".
Женщины и примкнувший к ним Олег водку пить отказались, что совсем
не привело к междоусобице – остальные мужчины не имели никакого желания
связываться с шампанским.
– Хороший вечер получился, – благодушествовал Федя. – Концерт, танцы,
игры…
– Про игры хоть не вспоминай, боль моя зубная, – жалобно попросил Дед
Мороз. – Поди, попробуй их организовать!
– А в буфете драка была. Два парня сцепились.
У Феди глаза кровью налились.
– Не понимаю, что людям надо... – он умолк, и челюсть у него отвисла: в
дверях гримерной качался Борька.
– Явление Христа народу, – пояснил Олег.
 121

Анатолий Иванович затрясся от злости, Иосиф плюнул.

– Выпить есть? – дико озирался Борька. Он, повидимому, вытер своим
костюмом весь подвал – паутина и пыль покрывали его от макушки головы до
носков модных туфель, а к лацкану пиджака даже прилип изжеванный окурок
папиросы.
– Красаве`ц!
– Рудольф Валентино!
– Радж Капур!
– Герцог Бэкингем!
– Выпить есть?
– Есть, да не про вашу честь! Где его пальто?!
Суд Анатолий Иванович вершил скоро и праведно: с помощью Феди одел
и застегнул Борьку, а на его слезливые протесты отвечал удручающе
примитивно – совал кулак под нос. А кулак у Анатолия Ивановича был чуть-
чуть помягче Фединого. Открыли служебный ход и Борьку через него
вытолкали, нимало не заботясь о его дальнейшей судьбе.
– Когда танцы закончим?
– Давайте договоримся.
– В четыре!
– В четыре?
– Да! Да!
– Так в четыре. Может, кто раньше? позже?
– Нет!
Счастливые Олег и Нина вновь уединились – растворились в танцующей
толпе.
– Олешка! – торжественно заговорила Нина – Завтра... ой! сегодня уже! в
семь часов вечера приходи ко мне в гости. Еще Анжела придет и Коля.
Нина чуть не подпрыгивала от нестерпимого желания похвастаться
предполагаемым гусем, но все же промолчала. "Сюрприз будет!".
– Я тебя с папой и мамой познакомлю. Ты хочешь с ними познакомиться?
– Да, – коротко ответил Олег. Почему-то насторожилось сердце. Что
сулило это знакомство?
– Ты сиди дома, в гостинице, то есть, а за тобой зайдет Коля, а Анжела ко
мне раньше придет, мы жарить-парить будем. Ты не думай, – добавила Нина, –
я родителям сказала, что ты придешь. Они ничего. Да, Олешка, и гитару с
собой возьми! Не позабудь!
Редела нарядная толпа, усталость проступала через маски веселья. Финиш
праздника!.. Уже не летал серпантин, не сыпалось конфетти, пары не
кружились, а качались, и сами танцующие подчинялись лишь инерции, лишь
нежеланию расстаться с грезами карнавала.
– Пойдем домой, Олешка?
– Пойдем.
В гримерной Нина посмотрела на часы.
 122

– Еще, без пятнадцати... Ждать придется...

Олег сел на стопу матов и привалился к стене. Блаженная истома
заструилась по усталому телу.
– Иди ко мне, Нина...
Нина подумала и опустилась рядом. Олег обнял ее, а она закрыла глаза.
– Устала я... Ноги гудят...
– Зато потанцевала!
– Ой! – Нина оживилась. – Никогда так не веселилась! Как хорошо было!
За дверью послышался оживленный говор, повернулась ручка и в
гримерную разом ввалились Дед Мороз, Снегурочка, Иосиф и Федя с женами в
обнимку, Анжела и Коля под руку.
– Вы уже здесь, голубки?
Нина покраснела. "Еще чего подумают!..". Но никто ничего не думал, все
были довольные и до смерти усталые, не до размышлений. Женщины
позволили Деду Морозу превратиться в Анатолия Ивановича, а затем выгнали
его и остальных мужчин из гримерной.
– Опять переодевание! – тоскливо зевнул Федя.
Но одевание одеванию – рознь, Федя этого не учел. На праздник женщины
переодеваются долго, с праздника – скоро. Минут через десять Нина и Олег,
распрощавшись со всеми, вдохнули чистый морозный воздух пустынной
ночной улицы.
– Половина пятого! Никогда я так поздно не приходила домой!
Нина задумалась. Никогда она столько и так не танцевала, никогда еще не
прижимал ее к груди чужой мужчина, никогда она так не целовалась, как
сегодня с Олегом, никогда ее не называли невестой! Ведь раз Ося спросил,
пригласят ли его на свадьбу, значит он назвал их женихом и невестой? Ведь
так? Конечно так.
Падал снежок, огни фонарей мерцали сквозь него и разноцветными
пятнами освещали безлюдные тротуары. Почему Олег молчит? Задумался...
– Все порядочные люди спят или "Голубой огонек" досматривают, а мы –
как цыгане! Идем, бредем, не зная куда...
– А еще в цирк хочешь. Это те же цыгане.
– Хочу в цирк!
Нина еле передвигала ноги и почти висела на локте у Олега. Олег, ни слова
не говоря, взял ее на руки и понес. Нина затрепетала от наслаждения. Целый
квартал она молчала, но все же ей стало совестно:
– Тебе тяжело, отпусти.
– Не тяжело. Я тебя унесу далеко-далеко, на берег моря, там никогда не
бывает зимы, там есть маленький белый домик...
– Твой домик?
– Мой, конечно. А за домом сад с яблонями и вишнями, за садом дремучий
лес, в лесу дикие звери. А перед домом рыбацкая лодка и сети, а в доме весла,
винтовка, компас...
 123

– И прялка. Ты будешь ловить рыбу и зверей, а я прясть пряжу и вязать

варежки и собирать вишни. Нет нигде такого дома.
– Да, нет. Тогда я тебя поближе унесу...
– Это куда? В цирк?
– Ближе... Я тебя к себе унесу. Прямо сейчас.
Нина молчала. Даже через шубу Олег услышал рукой, как напряглись
стройные сильные бедра девушки.
– Унесу?..
– Олешка... шестого утром, часов в десять приходи к нам... ко мне...
– А сегодня?
– Ты про что? – тоненько переспросила Нина.
– Вечером.
– А... Это не в счет. Это само собой.
– Шестого, в десять...
– Приходи. И отпусти меня, а то увидят. Олешка, если мои еще не пришли
из гостей, проводишь меня до двери? Я боюсь в темную квартиру входить!
– Провожу.
Но провожать не пришлось, – на кухне горел свет и мелькала тень.
– Дома! Не ходи дальше, Олешка.
Они взялись за руки и долго смотрели в глаза друг другу.
– Нина, я тебя люблю!
– Олешка!.. – вскинулась Нина.
Олег хотел ее поцеловать, но она вырвалась и побежала к подъезду, то и
дело оглядываясь и махая ему рукой. Никогда еще ей так серьезно не
признавались в любви!

Глава 14

П роснулся Олег в два часа дня, вспомнил новогодний бал, и тело

наполнилось блаженной невесомостью. Нина любит и станет его
женой! Он целовал её!
Столь любимая и ценимая маска Агасфера на глазах трескалась и
осыпалась старой штукатуркой, а неромантичные, приземленные, бытовые дела
вставали во весь рост. "Трудовая книжка в Фергане, надо написать, чтобы
выслали. Сходить в театр, может, примут временно, пока трудовая идет?
Примут! Такие скрипачи не каждый день на работу просятся! Бедный Николай
Викторович, его кондрашка хватит... Лопнул его железный триумвират!
Ничего, ему Левка и Алик остались. А что делать с электрогитарой,
усилителем, фабричной скрипкой? С кольцами, булавами? Съездить за ними?
 124

Себе дороже. Вот что – пусть Алик и Левка продадут гитару, усилитель и
фабричку, деньги пропьют на помин моей души, а булавы и кольца вышлют. А
то у Нины очень уж неважный реквизит. Итак: написать письмо, сходить в
оперетту… Стоп. Стоп, Олег Васильевич...".
Олегу выпала нелегкая жизнь и многочисленные боевые шрамы,
полученные в войне с нею, приучили его к осторожности.
"Давай подождем. Хотя бы... до шестого января". Олега обожгло. Случится
невозможное, то, о чем он не давал себе даже мечтать. Нина, Нина, дитя!.. "Не
укорачивай себе жизнь!.. – шептал он побелевшими губами. – Встать и в
холодный душ! И на улицу! На мороз! Голову остудить!".
Забрел он от родной гостиницы очень далеко и остановился лишь у
большой ледяной площадки с елкой посередине. От души позавидовал ораве
мальчишек и девчонок, строгавших коньками лед. "Шесть лет не катался! С ума
сойти можно. Теперь с Ниной буду на каток ходить!".
Засинели ранние сумерки, елка вспыхнула, восторженный вопль сотни
ребячьих глоток понесся к мутным зимним небесам. Некоторые, особо
экспансивные конькобежцы, даже попадали на спины и выразили восторг
отчаянным дрыганьем ног.
"Пойду в гостиницу, голова остыла, да и Коля – вдруг пораньше заявится".
Коля ввалился в номер через пять минут после Олега.
– Здорово!
– Привет!
– Я тебя на улице видел, да не стал догонять. Замерз.
– Зачем так рано вышел?
– Понимаешь... Выдаю тайну, но ты не выдавай, что я проболтался. Нинка
с Анжелкой справили гуся, жирный и толстый, как боров, ей богу! Анжелке
самой нести лень, она меня впрягла. Все руки оттянул. Для вашей милости
сюрприз! Они его запихивают в духовку за два часа до застолья, вот я и остался
не у дел. К тебе пришел.
– Ты с её родителями знаком? С Ниниными? – осторожно спросил Олег.
– С какой стати? Понятия не имею, что за публика. Мать ее на Анжелку
косится – замуж выходит, для их деточки дурной пример.
Коля довольно двусмысленно ухмыльнулся Олегу.
– А с чем мы в гости идем? – свернул с опасного фарватера Олег.
Коля раскрыл портфель.
– Конфеты! Шоколадные, батончики, ассорти – целый сугроб. Я лично
подушечки употребляю. Рубль килограмм.
– И я. Итак, если мы поверх конфет возложим бутылочку коньячка, нас не
посчитают за голодранцев?
– Ни в коем разе. Особенно если учесть, что коньяк нынче редкость.
Поиграй на гитаре, Олег!
Олег охотно согласился. Играл он долго и с удовольствием, с ещё большим
удовольствием слушал его балалаечник.
 125

– Ах, черт! Хорошо! Давай сделаем дуэт – балалайка и гитара? На кой тебе
этот цирк? На весь мир прославимся! Буду заниматься – как каторжный!
– Может быть, и сделаем! – улыбнулся Олег. – Собираться надо, время.
– Слушай, Олег, давай заберем девчонок с гусем и сюда к тебе? А?
– Идея! Но – посмотрим, когда придем.
– Ты из музыкальной семьи?
– Да как сказать... Бабушка моя, по матери, музицировала, я смутно
помню, и мать тоже, а этого совсем не помню. Пианино от бабушки осталось
еще с царскими орлами на деке, сколько его у тетки ни клянчили – не продала,
хоть и впроголодь жить приходилось. Тетка всего шесть нот умела играть: ми,
ре-диез, ми, фа, ми, до, си, ля. Дальше – ночь в Каире.
– Ну, а ты?
– Ну, а я...
– Лет с трех, небось, учился играть?
– Да нет, не с трех. Кошек и воробьев я точно с трех лет гонял за теткиным
огородом. А постарше стал – так из ее лодки не вылезал. Сколотил штурвал и с
утра до вечера плыл. В Африку, в Америку, в Австралию. К индейцам, к
людоедам.
– В музыку-то как приплыл?
– В музыку? В музыку... Короче, как узнают гения? В два года он тянется
ручонками к клавиатуре и хнычет, если вместо терции попадает на секунду. А я
лишь в четыре года подслушал теткины ми-ре-фа и любопытно стало, дай,
думаю, попробую.
– И сыграл?!
– Как же! Сыграл! Я дождался, когда она ушла из избы, уселся и давай
колотить кулаками по клавишам. Удовольствие – необыкновенное! Но
кулаками колотить больно, я лег спиной на стул и ну работать пятками! Тут
тетя меня накрыла и дала прочухана. Рука у нее тяжелая, а понятия о
воспитании первобытные! Я до шести лет отворачивался от пианино –
тошнило. А в шесть лет решил тетку проучить: услышал по радио "Полонез" и
выучил теткины шесть нот. Тетка ноту до играла один раз, а я два раза. Ну и
наиграл на свою голову: тетка услышала, ах, да ох, подмышку меня и в
музыкальную школу. А мне музыкальная школа нужна была, как зайцу стоп-
сигнал. Проверили меня и ахнули – Моцарт! Только слух не абсолютный. На
чем, говорят, учить его будем? Скрипач – на скрипке! Тетя Маша аж
взбеленилась – не любила скрипку. На пианино, кричит, и чтоб "Полонез"
Огиньского научили играть! Другой музыки не признавала. Мне потом, как
надо было за чем-нибудь подлизаться к тетке – я "Полонез"! На скрипке, на
пианино, на гитаре! Безотказно действовало.
– Не понял. Ты музыкальную школу по фортепиано закончил? А как в
училище?
– На фортепиано меня не взяли. Там уволилось сразу два пианиста, так их
классы еле-еле распихали по другим педагогам, не до набора было. Скрипач
 126

пообещал тете учить меня и на пианино, уговорил. Симпатичный был парень,

улестил тетю Машу.
– И он тебе такую подготовку дал?
– Да нет... То была история... Печальная история! В третьем классе я целый
год занимался с хорошей пианисткой, но бабенка она была исключительно
гадостная. Видимо возомнила, что с таким учеником на весь подлунный мир
прогремит. Вздумала меня переманить и занималась со мной, но так, чтоб
никто не знал. Даже тетя Маша. Она припугнула: иначе – откажусь, а я уже
любил музыку, сильно любил, хотелось научиться. Ну, а получилась дрянная
история. Скрипач меня не уступил, был скандал, тогда моя педагогиня
потребовала с тети несуразную плату за прошлое подпольное обучение, у тети
Маши глаза на лоб, побежала узнавать, в чем дело, узнала, собрала деньги и в
учительской швырнула ей в лицо. Мы потом вчетвером два месяца одну
картошку ели: тетя, я и сестры мои, ее девчонки. Я ничего этого не знаю,
являюсь на урок, а меня под зад коленом и за дверь! Пришлось самому
заниматься, там подглядишь, здесь выспросишь. А в училище я с первого же
курса попал к Ирине Венедиктовне, она меня за горло мертвой хваткой взяла. И
два года держала. Фактически – три, я на третьем курсе ездил к ней...
консультации брал. Она как-то, хохочет мне...
– Ирина Венедиктовна умеет хохотать?
– Умее. Директор на педсовете дает чертей пианистам и меня всем в
пример: почему ученик по общему фортепиано играет наравне с лучшими
учениками по специальности? Никогда ее не забуду.
– А все-таки... Педагог может научить, раскрыть тонкости, но играть
сутками никто не научит. И оставаться без семьи из-за музыки тоже не научит.
Олег молчал. Коля подумал и извинился.
– Прости, чужая душа – потемки. Олег, двадцатого января у нас свадьба,
приходи, я приглашаю. Нина знает, куда идти, приведет тебя. Придешь?
– Конечно. Спасибо!
– Будем ждать.
– А сейчас пойдем.
– Явимся, как короли – в семь ноль-ноль!
– Со мной не так давно таинственная история произошла: пошел второй
месяц, как я в гостинице, а за второй надо платить вдвое, я уже и денежки
приготовил, как вдруг администратор совершенно конфиденциально
предлагает мне выписаться из гостиницы на сутки, чтобы за второй месяц,
после новой прописки, платить тоже одинарную плату. Предложил пристроить
на сутки в другую гостиницу, ну, а я во дворце на стульях переночевал! Через
месяц, говорит, мы еще раз провернем это мероприятие и намекнул, что ему,
намекнули об этом из.. – тут Олег ткнул пальцем в потолок, – сфер! А? Может,
меня за инкогнито принимают?
 127

– Это Елена Леонидовна. Наверное, через отдел культуры побеспокоилась

или через завком завода. Она, если хорошо работать, все сделает. Я у нее в
прошлом году вел оркестр.
– А что ушел?
– Да не ушел бы. Мне в "Шинник" ближе добираться, а сейчас каждая
минута дорога, четвертый курс, есть надежда на красный диплом.
Нина проснулась раньше Олега и в постели совсем не нежилась и не
размышляла, ибо у нее имелась забота – сегодняшний вечер. Перетрясла весь
свой гардероб, выбирала, во что бы приодеться получше. Конечно, самое
хорошее у нее – вчерашнее платье, но не наряжаться же два вечера подряд в
одно и то же! И потом – белое платье она оденет шестого утром...
Хлопоты над праздничным столом начались чуть ли не с трех дня. А тут
еще тревога о гусе: вдруг Анжелкина знакомая попродала уже всех своих
гусей? Но нет, Анжелка клялась, что это ее мамы чуть ли не подруга детства,
что никуда тот гусь не улетит и не уплывет. А все-таки, а все-таки... В четыре
Нина, изнывая от нетерпения, оделась и вышла встречать Анжелу и встретила
ее в квартале от своего дома. Анжела несла сетку с завернутым в бумагу
продолговатым, увесистым на вид предметом. Нина всплеснула руками и, не
здороваясь, выхватила сетку.
– Ай! Какой тяжелый!
– Не гусь, а целый страус.
– Ура! Ой, Анжелка, спасибо! Дай я тебя поцелую!
Дома Нина заметалась по комнатам.
– Мама! Мама! Смотри, какой гусь!
– Хороший гусь. Здравствуй, Анжелочка! – слащаво приветствовала
Анжелу Полина Илларионовна. Василий Алексеевич, дабы не приходить в еще
худшее расположение духа, не высовывался из спальни. Вовка вцепился в
сетку:
– Покази! Де гусь? А де у него пелыски? А он меня не клюнет?
– Не клюнет. Иди, иди! Не мешай! Играй со своей машинкой!
– Не хо`цю!
Но Полина Илларионовна утащила сына из кухни.
– Гусятница... Мама, где гусятница?!
– Под газовой плитой, – донесся из комнаты голос Полины Илларионовны.
– Нина, рано еще.
– Рано? Ну да, рано! Мы в половине шестого поставим его в духовку, как
раз поспеет. Анжела, мой яблочки.
– Давай помогу с гусем.
– Я сама! Ой, гляди – сколько сала!
Нина высунула от усердия язычок и никому не позволила даже
прикоснуться к священной птице. "Вот когда-нибудь изготовлю гуся и целиком
скормлю Олешке!" – мечтала она.
 128

Вымыла гусиную тушку, протерла ее солью с черным перцем, плотно

набила мелкими зелеными яблочками.
– Нитку надо... Мама, принеси мне иголку с ниткой, у меня руки жирные!
Полина Илларионовна принесла.
– Сейчас я его зашью, чтоб ни одно яблочко не высыпалось... Мама, а воды
налить? Нет?
– Стакан можно.
Гуся наконец водворили во вместительную гусятницу и накрыли крышкой.
– Уф! – выдохнула Нина и сунула испачканные жиром руки под кран.
– Мама, можно я немного капусты возьму и грибов?
– Конечно! – Полина Илларионовна открыла холодильник и на свет
явились ветчина, сыр, селедочка, копченая колбаса, все, о чем Нина знала, но не
посмела заикнуться, уповая лишь на собственного гуся.
– Ах, мамочка! – в преизбытке чувств Нина обняла мать. Так значит, и
мама ждет её Олега? Хочет хорошо его встретить? Какая будет роскошь – ее
праздничный стол! Ах, как хорошо жить на белом свете! Все люди добрые,
ласковые, умные! Ну, не все, конечно, Борька, например, но... Да черт с ним, с
тем Борькой!
– Раз, два, три, четыре... пять, шесть! Ой, мама, хватит тарелочек!..
– Нина, я забыла тебя предупредить, папа Петра Онуфриевича пригласил,
тоже на семь часов. Вчера ты не пришла с нами, неудобно было. И Тамару
Валентиновну с Павлом Савельевичем.
Вот это удар... Предательский, жестокий удар! Что ей за удовольствие
сидеть за одним столом с Олегом и этим пошлым Онуфриевичем? И тетя Тома
– вечно, как явится, так Нину сажают за пианино и заставляют играть. Слушает
и кивает с важным видом, будто понимает что-нибудь, а сама дура дурой, кто
ее аптекой пустил заведовать? Так вот к чему селедочка, ветчина и колбаска...
А она-то думала...
Анжела равнодушно разглядывала гусятницу, хотя ей совсем не улыбалось
портить себе вечер, а на Нину было жалко смотреть – она мечтала о медленных
танцах под магнитофон (у нее такие записи!) при оранжевом свете торшера,
мечтала вновь ощутить на своей гибкой спине нежные и сильные пальцы Олега,
мечтала... Мечтала! Мечтала! Гроша ломаного не стоят теперь все ее мечтания!
Мстительная злоба захлестнула ее. "Вот возьму и забеременею от Олешки,
пускай ваш Онуфриевич чухается! Будете знать, как в мои дела лезть!".
Полина Илларионовна вышла из кухни. Пигалицы! Разженихались!
Недовольны, видите ли! Анжелку надо отвадить от дома – незачем Нине
замужние подруги. Вообще, пора обратить внимание на дочь – она
переменилась, хотя до сих пор не доставляла забот: скромная, послушная,
училась хорошо. Если не считать музыки: за семь лет учебы и бешеных за нее
денег играть "Черного кота", "Ландыши" и совершенно невозможного
"Мишку". "Мишка, Мишка, где твоя сберкнижка ...". Дороговато.
– Нинка, а что теперь? – зашептала Анжела.
 129

– Не знаю! – Нина глотала слезы.

– Давай сбежим!
– Куда?
– Ко мне, а может быть, к Олешке.
Нина задумалась.
– А гусь?
– Что гусь?
– Гуся жалко...
– Да бог с ним, с гусем...
Нина еще подумала и отрицательно покачала головой.
– Ничего не выйдет. Если мы сейчас удерем, то Кольку с Олешкой можем
не поймать – вдруг они где-нибудь в кафе опохмеляются! А если их ждать до
семи, то, значит, уходить при всех, а вдруг при гостях начнут не пускать? Да
пока к тебе доберемся, да пока стол наладим, уже и расходиться пора... Да что,
в самом деле! Плевать мы на них хотели. Посидим за столом, а потом я возьму
маг и уйдем в мою комнату и дверь нахально закроем! Включим музыку и
танцевать будем! Они – сами по себе, мы – сами по себе! И гуся жалко.
"Ладно! Ладно! – грозилась про себя Нина. – Посмотрим, как ваш
Онуфриевич будет смотреться рядом с Олешкой! Еще пожалеете!".
В половине шестого засунули гуся в духовку, зажгли газ и спрятались в
комнате Нины, выпроводив из нее четырехлетнего братишку .
– Вот твой "ливальвер" и "шабля", иди в зал, там воюй с разбойниками.
– Я сам лазбойник!
– Ух, ты, я и забыла! Дуй отсюда!
– Красивая, – Анжела вертела в руках вазочку. – "Нине от П.О."!
Анжела прыснула. Нина таинственно прижала палец к губам и достала
теннисные, накачанные водой, мячики.
– Поставь на стол! – прошептала она. – На край!
Анжела поставила, тогда Нина прицелилась и запустила в вазу мячом. Ваза
с грохотом полетела на пол.
– Что такое? – донесся возглас Полины Илларионовны.
– Я жонглирую! – поспешно отозвалась Нина и опять шепотом:
– Вот зараза такая – хоть бы трещинка!
Анжела хохотала в подушку, обескураженная Нина держала вазу в руке. И
вдруг хватила ею об никелированный козырек кровати. Осколки посыпались на
пол, туда же Нина швырнула все шарики.
– Ай!!
– Что такое?! – в комнату ворвалась Полина Илларионовна. Нина ползала
на четвереньках по полу и собирала осколки, у Анжелы виднелась одна лишь...
Гм. Анжела доставала из-под кровати шарики и придушенным голосом
просила:
– Нина, подай линейку, не могу дотянуться...
 130

– Мамочка, я не видела, я случайно!.. Мамочка, посуда к счастью бьется!..

Мамочка...
– Сколько раз говорить – не смей жонглировать в квартире!!
– Мамочка, я над кроватью!.. А мячики в воздухе стукнулись и
разлетелись...
Разгневанная Полина Илларионовна хлопнула дверью, Анжела вылезла из-
под кровати. Девушки сели на полу и глядя, друг на дружку хохотали, зажимая
рты.
– Нинка, гусь!
Нина опрометью бросилась на кухню.
– Жарится. Все в порядке. Там огонек – еле-еле.
Без четверти семь в квартиру позвонили, Нина подкралась к двери и
заглянула в глазок. Тут же, на цыпочках, скрылась обратно в свою комнату.
Позвонили снова.
– Нина, открой! Гости!
– Это не наши гости! – прошептала Нина, лихорадочно стаскивая с себя
кухонное ситцевое платьишко.
– Нина!!
– Мама, я переодеваюсь, ну в самом-то деле...
Мать заглянула в комнату и увидела мечущуюся в одной комбинации дочь.
Пришлось открывать самой, так как ее наряд все же был более подходящем,
хотя тоже мало соответствовал новогоднему рауту.
– Петр Онуфриевич! Здравствуйте! Добрый вечер! Тамара Валентиновна,
Павел Савельевич! Как я рада! Добрый вечер! Добрый вечер! Проходите! Нина
одевается, она сейчас! Нина! Ты скоро?
– Не знаю!
Нина состроила гримасу и показала закрытой двери язык. Надела, наконец,
белую вышитую блузу и пеструю "цыганскую" юбку и степенно выплыла к
гостям.
– Здравствуйте! – сделала она кокетливый книксен.
– Здравствуйте, Нина! – сдержанно и значительно приветствовал ее Петр
Онуфриевич. Впрочем, если бы кто понаблюдал, в нем проскальзывала
некоторая суетливость и беспокойство. Маловыразительное его лицо слегка
изменило окраску.
– Ниночка! Да ты совсем невеста! – расплылась Тамара Валентиновна,
ухитряясь умасливать глазами Нину и Петра Онуфриевича одновременно.
"Конечно! Невеста! Олешкина!".
Павел Савельевич гмыкнул и пожал Нине ручку.
– Анжела! Иди сюда! Вот, знакомься.
Анжела познакомилась.
– Ой, Анжела, давай на стол накрывать, а то...
Нина хотела сказать – Олешка с Колей скоро придут, но воздержалась .
 131

Выкатился Василий Алексеевич, лучезарно улыбаясь, и даже подцепив

Петра Онуфриевича за бочок.
На столе стремительно появились салатницы с соленьями: помидорчики,
огурчики, грибочки – рыжики и грузди. Возникли блюдца с ветчиной и сыром,
выплыла селедочка, порезанная ломтиками, политая уксусом с маслом и
посыпанная лучком. Выстроились рюмки и приборы, Петр Онуфриевич
незаметно их пересчитал – девять, а гостей с хозяевами семеро...
Василий Алексеевич, хихикая, достал из серванта литровую бутылку без
этикетки с прозрачным, как слеза, содержимым и еще одну с этикеткой,
"Золотые пески".
– Что, дорогие гости, прошу за стол? – Василий Алексеевич потер руки.
– Еще же не все собрались! – вспыхнула Нина.
– А кого нет? – скучающе и равнодушно спросил Петр Онуфрвевич.
– Жениха Анжелы и... его друга! – поспешно отозвалась Полина
Илларионовна.
– А... Заставляют себя ждать?
– Ничего не заставляют! Я сказала – в семь, а еще без пяти!
Раздался звонок.
– Это Коля с Олегом! – встрепенулась Анжела.
Нину как ветром сдуло, родители засеменили вслед, готовясь принять
первый бой с нежеланными гостями и даже оттеснили на второй план
нетерпеливых девушек.
Вошедшие Олег и Коля вдохнули праздничный аромат семейного
торжества: душистой елки, дорогих сигарет, но победительнее всего, мощным
мажорным аккордом звучало жаркое: пресловутый легендарный гусь!
– Добрый вечер! С Новым Годом!
– Добрый вечер... Проходите.
– Молодежь пришла! Комсомольцы! Наше подрастающее поколение!
Здравствуйте, молодые люди!
"Это я подрастающее поколение, что ли?" – Олег с любопытством
поглядывал на трескучего подвижного человека с небольшими залысинами и
немного татарским разрезом глаз. Невзирая на торжественное приветствие,
глаза эти колюче бегали и избегали встречаться с глазами гостей. "А это мама!
Похожа на Нину", – Олег пожал руку невысокой, полной, прищуренной
женщине, когда-то очень красивой, впрочем, и сейчас еще ничего себе.
Полина Илларионовна думала встретить Олега ледяной вежливостью, но
неожиданно для себя самой ласково и искательно улыбнулась нежеланному
гостю. Неуместная ее улыбка наполнила горячим восторгом сердечко Нины –
маме Олег понравился! слава богу! и удвоила сокрушительную и мгновенную
неприязнь Василия Алексеевича.
Полина Илларионовна опомнилась и прикусила губу. С одной стороны
можно гордиться дочерью, не проглядевшей такого молодца, с другой – надо
как можно скорее прекращать их дружбу. Такой поманит – и девочка всех
 132

забудет: и мать, и отца, и брата. А вдруг он уже... поманил?.. Нет, Нина

слишком простодушна, она не сумела бы скрыть.
– Положи где-нибудь гитару, – попросил Нину Олег, – чтоб не упала.
Нина счастливо улыбаясь, унесла гитару в свою комнату и строго велела
Вовке не дотрагиваться до нее. Вовка надулся.
Нина, как увидела Олега, так позабыла все свои огорчения. С ним ей
ничего не страшно, рядом с Олегом в ней всегда поет победное чувство покоя и
защищенности. К тому же мама, мама! улыбнулась Олегу! Он ей понравился!
Положим, нравился Олег не маме её, как таковой, а женщине, но эта тонкость
от Нины ускользнула, и она безмятежно радовалась.
Зато Олег мгновенно сориентировался и сумраком наполнилась его душа.
Тамара Валентиновна! Петр Онуфриевич! Эти снизошли до него, как короли
бывают вынуждены снизойти до трубочиста, ежели подобное невероятное
событие и случается, когда Павел Савельевич? А черт его поймет. У Павла
Савельевича оглушительно трещала башка и он даже толком не понял жену,
внушавшую ему, что надо неких самозванцев поставить на место. Что ж,
поставим, а пока он со страдальческим вожделением переводил взгляд с
прозрачной литровой бутыли на непрозрачную коньячную.
Коньяк этот выводил Василия Алексеевича из себя. Принесли его
"любители дармовой выпивки", они же насыпали в подставленную Ниной вазу
груду дорогих конфет. И Олег не смазливый вертлявый хлыщ, которого ничего
не стоит поставить на место, надавав щелчков по носу, – ведет себя с
возмутительным спокойствием и уверенностью. "Как у себя дома, негодяй!".
– Прошу за стол! – едва сдерживая желание выругаться, пригласил глава
семьи. Худо, худо обернулось дело! На Петра Онуфриевича тошно смотреть –
фактически его вновь унизили, вчера, – когда пришли в гости без Нины и
сегодня, пригласив вместе с ним явного соперника!
Полина Илларионовна, от греха подальше, посадила Нину рядом с собой –
ни Олегу, ни Петру Онуфриевичу. Нина ни капельки не огорчилась и, как ни в
чем, ни бывало, рассыпала Олегу улыбку за улыбкой и очень бестолково
суетилась.
– Ай! – вдруг вскочила она и умчалась на кухню.
– Там же гусь млеет! – набралась духу Полина Илларионовна и в пику
отсутствующей дочери наградила улыбкой Петра Онуфриевича. – Сама
жарила! Никому даже дотронуться не разрешила! – горделиво и любовно
возвестила она далее, очень интеллигентно, очень аристократично стряхивая
пепел с дымящейся сигареты. Очевидно, ее беспокоит незваная полнота,
подумалось Олегу. Он с интересом наблюдал за огоньком сигареты: огонек то
раздувался красной звездочкой, то зарастал серым столбиком пепла.
– И, если не ошибаюсь, гусь будет – объедение! – выдавил Павел
Савельевич. "Скоро нальют?!" – мучился он.
 133

– Кому-то хорошая хозяйка в дом достанется... – Полина Илларионовна

хотела нокаутировать Олега, но совершенно некстати вернувшаяся из кухни
Нина покраснела и устремила блестящие влажные глаза на Олега.
Да, ситуация... Тамара Валентиновна и супруг уже раскрыли было рты,
собираясь отпустить тонкие намеки на то, кому достанется хорошая хозяйка, а
негодница спутала карты и обратила заготовленные козырные тузы в
совершенно дохлые шестерки. Василия Алексеевича прошибло, словно он
проглотил ложку крепкого свежего хрена.
Все решили ничего не заметить и не заметили. Но как-то так хорошо не
заметили, что все заметили, что никто ничего не заметил... Уф!..
Нина одна ничего не заметила, подарила Олегу еще один лучезарный
взгляд и вновь исчезла на кухне.
– Готов гусь! – донесся ее восторженный голосок.
Феерическое видение торчащих из гусятницы грудки и лапок, божественно
румяных и дымящихся, на время сгладило неловкость.
– Ура гусю! – даже потребовал Павел Савельевич.
Гусю крикнули "ура", а Олег продекламировал:
– "Я жив! Я жареное чую!" – в глазах у него плясали холодные злые
огоньки.
– Мама, мама! – нетерпеливо елозила Нина, – Я вот отрезала кусочек,
передай Олегу!
Полина Илларионовна слащаво улыбалась.
– Пожалуйста, Олег... Олег...
– Васильевич.
– Васильевич!
В глазах ее стыла злоба. Олег бестрепетно принял блюдце с куском
темного, сочащегося мяса и запустил в него крепкие зубы.
– По рюмочке, по рюмочке! – забеспокоился Василий Алексеевич и
вцепился пухлой ручкой в литровую бутылку.
"Разведенный спирт, – определил Олег содержимое своей рюмки. – И
наверняка на халяву добытый. Барсучий хвост!..".
Выпили, стало чуть веселее, помидорчикам, огурчикам и всему прочему
оказали честь и внимание, выпили еще.
И вот, после второй рюмки, вера Нины, что все к лучшему в этом лучшем
из миров, безнадежно поколебалась. Жадно проглотив спирт, Павел Савельевич
обвел просветленным взором застолье, словно впервые улицезрел двух
молодых незнакомых людей и вспомнил, что каких-то шарманщиков
(очевидно, именно этих самых) надо поставить на место. Парни ему нравились,
зачем их куда-то ставить он не знал, но жена велела и Павел Савельевич, в
качестве разведки боем, выбухнул:
– А кем вы, собственно, будете, молодые люди?
– Музыканты мы, – коротко ответил Коля.
 134

– О! Я люблю музыку! И жена – обожает! "Из всех искусств для нас

важнейших одной любви му`зыка уступает!".
Коля положил вилку на стол. Олег на секунду прекратил жевать. Коля
вновь взял вилку, Олег дожевал кусок гусятины.
– А где вы, позвольте спросить, подвизаетесь, так сказать? – продолжался
неприличный допрос.
– Я музыкальное училище заканчиваю и во дворце шинников оркестром
руковожу.
– Я работаю в цирке-шапито. На гитаре играю.
Петр Онуфриевич скорбно улыбнулся. "Как низко я пал!" – можно было
перевести его улыбку.
– Это по морям, по волнам, нынче здесь, завтра там? – презрительно
спросила Тамара Валентиновна.
– Да. Нынче здесь, завтра там, – сухо подтвердил Олег.
Нина замерла. "Что это? И чему улыбается мать?!".
– Нет, я бы ни за что не пошла ни на подмостки сцены, ни на огни рампы!
– А вас бы туда никто и не взял. Для этого, как минимум, надо иметь
подходящую внешность.
Над праздничным столом повисло тяжелое молчание. Нина с трепетом
обратилась к Олегу, уже начиная понимать, что случилось непоправимое. Глаза
у Олега были холодные и беспощадные. Нине вдруг показалось, что они тоже
синие, как у нее.
– Я имела в виду... в виду... переезды, случайные встречи...
– Да!! Там насчет этого – свободно!! – лучезарно поддержал не то
супругу, не то Олега Павел Савельевич. Ему все больше нравился Олег.
– Свободно, говорите? Интересно, откуда у вас такие сведения? Из
французских кинофильмов?
– Но согласитесь, Олег Васильевич, – очень задушевно вступила в спор
Полина Илларионовна, – что наиболее распущенная в этом отношении часть
общества именно артисты и музыканты! Это общепризнанно!
– Не более чем слесаря` или медики.
– А вы вращались среди медицинских работников, чтобы утверждать
подобное? – впервые подал голос злополучный Петр Онуфриевич.
– А вы много бывали среди людей искусства, чтобы отрицать это? –
последовал мгновенный ответный выпад.
– Не буду с вами спорить.
– И я считаю, глупо за новогодним столом перебирать грязное белье.
– По рюмочке, по рюмочке! – спасая положение, засуетился хозяин дома.
Увы, своим же лукавством уловился премудрый Василий Алексеевич! Все
к чертям! Стоило распинаться перед Тамарой, стоило надеяться на ее
царственные повадки! Квашня недомешанная, свекла переваренная, сидит
глазами лупает, брюква...
Олег закрыл свою рюмку ладонью.
 135

– Что так?
– Я вообще мало пью и больше сухое вино.
– Может... "Золотых песков" налить?
– Нет. Не стоит мешать.
Нина сидела, тоскливо понурясь. Это же самый настоящий заговор! Как
они напали на Олега! Сами и получили все по носу, да от этого не легче,
наоборот... Прощайте все надежды!
На секунду Нина всей кожей, всем существом ощутила то, что чувствует
сейчас Олег: липкую, затхлую, холодную ненависть к нему окружающих.
Огромная впечатлительность Олега словно передалась и ей.
Из другой комнаты донесся стук и жалобный стон гитарных струн. Олег
переменился в лице.
– Гитара!
Нина выскочила из-за стола.
– Ты зачем брал гитару?! Зачем?! Я кому говорила?!
– А цё?..
Донесся звонкий шлепок и неуверенное хныканье. Вовка знал, что
виноват, и не решился расправиться с обидчицей добрым у`росом. Вернулась
Нина и подала гитару.
– Посмотри, Олешка, ничего не сломалось?
"Олешка!..". Углы губ Петра Онуфриевича скорбно растянулась, он
уткнулся в тарелку.
"Олешка!.." Тамара Валентиновна повела носом вбок.
"Олешка!.. При гостях!.. При Петре Онуфриевиче!..". Глаза Василия
Алексеевича налились кровью.
"Олешка!..". Полина Илларионовна стряхнула пепел на скатерть.
Лишь Павел Савельевич благодушно взирал на понравившегося ему
циркача, сам себе наливал из литровой бутыли и был доволен, как слон. Вид
гитары возбудил его музыкальную агрессивность:
– Пр-р-р-рошу, маэстро! Гитару! Виват! Бис!
Олег стоял у двери и осматривал инструмент.
– Ничего, Олешка? – робко переспросила Нина.
– Все в порядке. Немного гриф поднялся, у меня ключа с собой нет, в
гостинице подтяну.
– Прошу, маэстро! – не унимался подпивший меломан.
– Меня гитарой не удивишь! – вновь полезла в драку его половина. – Я
слышала, как на гитарах играют "Полоне" Сагинского.
– Очень хорошая вещь, – добродушно отозвался Олег. – Я целых полчаса
учил ее на гитаре Трудная!
Ценительница музыки выпучила глаза. Павел Савельевич вдруг хряпнул
кулаком по столу и проревел:
– Желаем послушать музыку!!
 136

Нина кусала губы, Анжела не поднимала глаз, Олег насмешливо

оглядывал общество.
– На гитаре играть нельзя. Гриф отошел.
– Значит, мы будем лишены возможности ознакомиться с вашими
талантами. Очень жаль! – Петр Онуфриевич неосторожно решил, что пробил
его час.
– Ну, отчего же, – Олег шагнул к пианино и откинул крышку. Садясь,
успел услышать виноватый шепоток Тамары Валентиновны:
– Паша вчера выпил лишнего...
– "Полоне" Сагинского! Музыка а ля Бетховен! Концертная обработка для
роялю Артура Конан-Дойля! Алле-ап! Сарынь, на кичку!
И на слушателей обрушился чудовищный поток ля минорных арпеджио.
Из ля минора Олег перебрался в ре минор, а затем чуть ли не полчаса
выпутывался из замысловатейших модификаций ми мажора.
– Это вступление! – прокричал он по ходу дела пораженной публике. –
Пошло само "Полоне"!
Полонез исполнялся с душераздирающим слезным рубато, с
головокружительными каденциями и, как ни странно, имел успех. Даже Полина
Илларионовна, даже Василий Алексеевич прислушались, может быть потому,
что семь лет долбила на пианино гаммы и этюды их Нина. Павел Савельевич
так совершенно ошалел от восторга и громогласно потребовал Штрауса. Но
этого ему оказалось мало, он подскочил к пианино, прицелился и три раза
безошибочно ткнул указательным пальцем.
– До, ре, ми! Желаем танцевать!
Олег кивнул и забарабанил по клавишам нечто штраусообразное, безбожно
кромсая в капусту и "Прекрасный голубой Дунай" и "Летучую мышь", и туда
же, до кучи, вальсы из репертуара духовых оркестров – "Оборванные струны"
пополам с "Березкой".
"Как папка глазами водит! – с отчаянием думала Нина. – А мама, боже
мой, мама! Красная вся... Зачем я ей про Олешку рассказывала! Господи, тоска
какая...".
Павел Савельевич пригласил на вальс Полину Илларионовну, Василий
Алексеевич, для поддержания тона, Тамару Валентиновну, Петр Онуфриевич
храбро расшаркался перед Ниной. Коля сидел рядом с Анжелой и хмуро
наблюдал, как топчутся на крошечном пятачке три нелепые пары. О таких ли
танцах мечтали Анжела и Нина?!
Олег, скосив глаза на Петра Онуфриевича, с непостижимым искусством
ввинтил в свою штраусиану кусок Бизе – "у любви, как у пташки крылья...". На
финал сбацал в ритме вальса "Танец маленьких лебедей" и рассыпался
грандиозным мажорным арпеджио.
Встал и закрыл крышку пианино.
– К сожалению, мне пора. Рад был познакомиться.
– Нам тоже пора, – поднялся Коля.
 137

– Не буду вас задерживать! – Полина Илларионовна резала правду-матку. –

А ты куда, Нина?
– Мама, я только провожу немного...
– Пять минут и назад.
В коридоре Павел Савельевич долго цеплялся за Олега, пытался сообщить
ценнейшие сведения о Паганини, тоже, оказывается, игравшем на гитаре,
прячась в саду какой-то подруги.
В полутемном подъезде Олег остановился, сунул гитару Коле и взял Нину
за руку. Коля и Анжела деликатно ускорили шаги и попрощались с Ниной
издали.
– Как все плохо вышло!.. – всхлипнула Нина.
– Ниночка, лапочка...
Олег выпростал руки из рукавов, так, чтоб пальто лежало на плечах вроде
накидки, и под расстегнутой шубой обнял тонкое, теплое тело девушки.
Дыхание их смешалось в торопливых и жадных поцелуях.
– Ясочка моя... Белёк...
Нина со злым бесстыдством льнула к Олегу и с торжествующей
мстительностью позволяла ласкать себя. Вот значит как? Война? Ну, так
посмотрим, кто кого. Она не курица, у нее лебединое сердце! Хороша она
будет, если откажется от Олега из-за родителей! Алмаз рождается в пламени! И
настоящая любовь рождается в пламени, как алмаз, а не в инкубаторе,
рахитичным цыпленком.
Боже мой, что с Олегом?.. Он ее задушит сейчас...
– Олешка...
– Нина!.. Нина!.. А как же... как же...
– Ох, Олешка, не знаю... Вдруг они следить за мной будут...
– Нина, приходи ты ко мне...
– Да!.. Да!..
– Придешь?..
– Да!.. Да!..
– Я тебя буду ждать на углу, знаешь где? Около девятиэтажного дома!..
– Да!..
– В десять?..
– Да!..
Сверху послышались шаги, Нина со стоном оторвалась от возлюбленного.
– Беги! Вдруг мои идут!
Олег последний раз поцеловал ее и стремительными прыжками помчался
за Колей и Анжелой.
– Анжелочка, – корил тем временем невесту Коля, – это я первый и
последний раз в гостях у ваших подруг. Ходите без меня. Интеллигенты! Хамы
девяносто шестой пробы! Ворованный спирт на стол выставили! У меня отец
шахтер, а мать в столовой на раздаче работает, они, если чего недопонимают,
так хоть отмолчаться умеют!
 138

Анжела защищалась:
– Я почем знала? Мы хотели как лучше... А они... Они Нинку за Петра
Онуфриевича хотят...
Коля свистнул и загорланил на всю улицу:

"Такое было дело,

А дело было так –
Сказал Димитрий строго:
Не рассчитывай, Манька, на брак!".

– Перепиши слова, – попросил подбежавший Олег и забрал гитару.

– Вам милиция слова перепишет! – пригрозила Анжела. Пошли молча.
– А, черт, перепортили вечер! – не выдержал и опять завел свое Коля.
Анжела шмыгала носом и не отвечала.
– Пойдем ко мне, – предложил Олег. – Купим в буфете, вина, жареную
курицу, посидим, поговорим...
– Надо было сразу, как я предлагал. А сейчас... Уже поздно, нас еще не
пустят к тебе.
– Пустят. Меня дежурные любят. Я им вагон конфет перетаскал. Так идем?
Секундное замешательство Анжелы и Коли, и Олег сообразил – он третий,
а значит – лишний.
– Ну что ж, гуляйте....
– Олег, извини!..
– Да чего там... Провожу вас до трамвая.
– Олег, не надо!
– До свидания, тогда...
– До свидания!
– Спокойной ночи!
Олег ушел.
– Грустно ему. Слышал, какой голос у него?
– Слышал. Не понимаю, что ее родителям надо?! Я бы на их месте судьбу
благодарил.
– Знаешь, Коля... а Олега многие не любят! У нас в студии... Борька, потом
– Сидоренко! Да и Анатолий Иванович тоже, я замечала!
– Надо было пойти к нему.
– Да, надо было.
– ...До чего неприятный молодой человек, до чего неприятный! –
перемывали косточки Олегу, пока он целовался в подъезде с Ниной. – Змея
какая-то, а не мужчина!
Полина Илларионовна горестно кивала.
– Надо прекратить эти хождения в цирковую студию, раз там берут
проходимцев. Слышишь, отец?
 139

– Я давно говорил! – ответствовал наконец-то оживший глава семейства. –

Она учиться хуже стала, и вообще... Петр Онуфриевич, Павел Савельевич, еще
по маленькой! Гуськом закусим! Нина жарила!
– ...Новый Год, неудобно девочке отказать, я его сама в первый раз вижу!..
– Неприятный, неприятный молодой человек!..
– Он второй Шульберт! – вдруг снова попытался двинуть по столу Павел
Савельевич.
– Сиди, Шульберт! Нализался! Твою жену оскорбляют, а он – ноль
эмоций!
Меломан притих и хлобыстнул стопку.
Хлопнула входная дверь, в зал вошла Нина.
– Проводила? И ладно. Садись, доченька!
Нина вдруг топнула ногой.
– Вы моих гостей выгнали!!
– Что такое?!
– Нина!! Прекрати!
– Выгнали! Выгнали! Моих гостей! Я ваших не трогала! А вы своими
намеками, придирками... Вы его унизить хотели!
– Нина!!!
Но у Нины началась истерика, она кричала, плакала, топала ногами,
перепуганная мать увела ее в спальню и приложила ко лбу мокрое полотенце.
Нина успокоилась, хотя и всхлипывала. Лежала на постели, прислушивалась,
может расходятся? Нет, сидят. Вот сволочи! Сожрали ее гуся, с которого
Олешке перепал всего-то маленький кусочек, а теперь, небось, его коньяк
пьют?! Нина вскочила и бросилась в зал. Вовремя! Дядя Паша уже
примеривался содрать с горлышка фольгу. Нина выхватила бутылку.
– Не вы приносили!
От такого оскорбления даже Павел Савельевич протрезвел. Гости молча
поднялись и двинулись одеваться. Сгорающие от стыда хозяева кое-как
проводили их.
– Это ты придумал – позову своих! – злым шепотом набросилась на мужа
Полина Илларионовна.
– Разбаловала девчонку! – рычал Василий Алексеевич.
– Влюблена она в... этого!
– Что?!!
– Замолчи! Надо думать, что делать, а не орать! Криком ничего не
добьешься!

Глава 15
 140

"Б ессмертное мурло мещанина!" – горько размышлял Олег. "Бог с

ними – какое мне до них дело? Лишь бы Нина была моя. Я сделаю
ее счастливой – только для нее буду жить". "А пока надо прожить
почти неделю и с ума не сойти от ожидания...". Олег усмехнулся: "Средство
есть – старое, испытанное...".
Средство было принято в убийственной дозе, в такой, что уже четвертого
января спина и плечи запросили пощады.
– Анатолий Иванович, дайте ключ от гримерной. Катушку возьму, –
попросил он Деда Мороза в перерыве между утренниками.
– А где ты будешь репетировать? Сцена занята, твое фойе занято.
– В малый зал попрошусь.
– В малый? А, ну да.
Олег собрал реквизит и поднялся в кабинет директора.
– Елена Леонидовна, можно попросить ключи от малого зала?
– А почему спрашиваешь? Конечно можно.
– Я ведь на ваше разрешение сослаться должен. Елена Леонидовна, а я,
может быть, останусь в Энске.
– И у меня работать?!
– Н-нет... – вздохнул Олег. – В театр пойду. Но вам, если смогу, всегда
буду помогать.
– Спасибо. Олешка. Олег Васильевич, если действительно останешься,
возьмешь ученицу на гитаре?
– Вас? – обрадовался Олег.
– Нет, конечно. Ольку мою. Хорошая девочка, ты ее полюбишь
– Возьму. Только я жестокий учитель. Или она совсем не научится, или
как богиня играть будет.
– Ты – жестокий?
– Я в музыкальной школе два года работал и не добром оттуда ушел. Два,
года директор и завуч верещали на меня за планы и прочую писанину.
– Бумага сейчас везде человека загрызает.
– Я мечтал Столярского превзойти, а ко мне ученик приходит и гудит: "Я
не буду играть сарабанду`!" Дома "сарабандо`й" задразнили. И родители –
бегают, гавкают: уберите от наших детей этого держиморду! Нам не надо
Паганинь! Им не надо Паганинь... Кугуты! Хуторяне! Папуасы! Сажали бы лук
и редиску, они на базаре в цене...
– Ольку никто дразнить не будет. Выучишь ее на богиню. А меня, кумой
возьмешь. Родня будем.
Олег потупился, что-то пробормотал и покинул кабинет своей будущей
кумы.
Темно-синими сумерками возвратился в гостиницу, принял душ и хотел,
было полежать, но вспомнил, что день отдыха у него намечен на завтра,
обозвал себя лодырем и настроил гитару. Пальцы, натруженные скрипичными
 141

струнами, минут двадцать шевелились как ватные, но скоро забегали в

привычном темпе.
Дежурная по этажу сидела за своим столом и читала книгу. Послышались
шаги и неровное дыхание. Дежурная вложила меж страниц закладку.
– Слушаю вас.
– Где живет... Олег Васильевич? Фамилию не знаем. Он из цирка,
музыкант.
Дежурная улыбнулась.
– Послушайте!
По коридору тонкой паутинкой плыл приглушенный звук гитары.
– Сутками играет! Тридцать седьмой номер, проходите, пожалуйста.
Властный, громкий стук оборвал игру Олега. "Кого это черт принес? –
взглянул он на часы. – Я никого не жду".
Открыл и увидел... Василия Алексеевича и Полину Илларионовну. Но в
каком виде! Василия Алексеевича аж трепыхало от ярости. Олег сжал губы и
молча отступил в глубь номера.
– Можно войти? – придыхнул Василий Алексеевич.
– Конечно! – Олег изготовился к бою.
– Молодой человек! – едва закрылась дверь набросился на него Василий
Алексеевич. – Я на вас – прокурору! Я буду жаловаться! Вы заморочили голову
несовершеннолетнему ребенку! Я вас под суд! Я все знаю! Как вы смели
танцевать с ребенком и лезть к нему со своими заразными поцелуями?!
Охотитесь за девочками? Сколько девочек совратили за свою жизнь? Но здесь
не выйдет! Не выйдет, я вам говорю! Я на вас в милицию заявлю! Я... Вот, вот...
– он полез в карман и вытащил смятую бумажку, – вот ваша писанина! Бросьте
марать бумагу! "Прекрасная роза цвела под чинарой...". Разве об этом должен
писать... простой советский человек?! Посвящайте это очередной вашей
брошенной жене, а не моей дочери!! Что, влезли в мою семью и теперь ловите
рыбку в мутной воде?!
Олег не помнил, как оказался рядом с Василием Алексеевичем и схватил
его за грудки. Неизвестно, что бы случилось далее, но Полина Илларионовна
вскрикнула и женский голос привел Олега в себя. Он разжал пальцы и
попятился.
– Убирайтесь вон! Еще одно оскорбление... Берегитесь! – прошипел Олег.
– Прокуроры и милиция будут потом, а сейчас, вот здесь, будет пробитая
голова и поломанные ребра!
– Вы не посмеете! – перепуганная Полина Илларионовна загородила собой
мужа. Он опять свалял дурака и перегнул палку.
– Посмею, – хладнокровно ответил Олег.
– Вам незнакомы родительские чувства! Вы не можете понять
беспокойства отца и матери! Отсюда и... излишние...
 142

– Хорошо. Родительские чувства священны, пусть они извинят все ваши

мерзости. Я тоже приношу извинения за то, что хотел вытряхнуть из вас душу.
Чего вы от меня хотите?
Полина Илларионовна, продолжая загораживать супруга, перешла в
осторожное наступление.
– Что она вам обещала? Мерзавка! Я ее выдеру! Дам ящик сигарет и
выгоню из дома!
– Да, да! Из-за вас она курить начала! – подал голос Василий Алексеевич.
– И над кроватью, срам! развесила демона и икону!
– Учится кое-как, цирком бредит, дома жонглирует, вазу дареную разбила!
– И все с тех пор, как появились вы! У нее с языка не сходит – Олег то,
Олег сё!
– Вы ее с пути сбиваете!
– Ей рано о женихах думать! Ей учиться и учиться надо!
– Учтите, она несовершеннолетняя! Я на вас...
– Прокурору. Уже слышал, и плевать на вашего прокурора хотел. Нина
взрослая девушка и если бы я даже просто обманул ее, никакие суды ничего бы
со мной не сделали. Ее ровесница замуж выходит, а она, видите ли, ребенок!
Идиот вы, что ли? Или меня за идиота принимаете? За главврача ее сватать –
она совершеннолетняя, а со мной танцевать – дитё? А он, кстати, старше меня.
Полина Илларионовна побагровела.
– Это не ваше...
– Мое. Я ее люблю, с первого взгляда, как увидел, и себе и ей хочу
счастья, и отверну башку всякому, кто сунется мне мешать. За сигареты... Я о
том ничего не знаю. И как вам не стыдно? Вы на ее глазах сами курите, а я за
всю жизнь ни одной не выкурил и, оказывается, она с меня, а не с вас берет
пример!
– Вы не...
– Замолчи! – вдруг одернула Василия Алексеевича жена.
– Не замолчу! Я требую, чтоб вы не смели к ней подходить и требую, чтоб
вы немедленно уезжали из Энска в ваш... цирк!
– Полина Илларионовна!.. Уму непостижимо, как вы могли за такого
дурака выйти замуж?.. – тоскливо спросил Олег.
– Как вы смеете оскорблять?!! – завизжал Василий Алексеевич.
– Вы же меня оскорбляете, почему мне нельзя? Чем вы лучше меня?
Василий Алексеевич, ну, напрягите свой могучий ум – какая вам разница? Ну,
нагоните меня, так в Энске кроме моей персоны сто тысяч здоровых парней.
Всех выгонять из города будете, или как? В клетку ее посадите?
Над ними глумятся, Полина Илларионовна это поняла. Кое-как сохраняя
самообладание, взяла мужа под руку и шагнула к двери.
– Пойдем, Вася. Нам не следовало сюда приходить!
– Первые умные слова за всю нашу беседу!
– А вам, молодой человек, должно быть стыдно!..
 143

– И почему бы это, хотелось бы узнать?

В ответ хлопнула дверь.Вся бравада слетела с Олега. Сердце билось
страшными, ломающими ребра толчками. Так его еще никто не оскорблял. Что
из того, что он не остался в долгу? Это базарная баба счастлива, когда выльет
на вражиню на ложку больше грязи, чем примет на свою голову. Главное – за
что?! За что вызверились на него?!
Олег вскипел злобой. Ладно! Черт с вами! Нина, вот кто мой судья! Как
она рассудит, так и будет. А вы кто? Что вы за судьи? Прах на подошвах,
отряхну вас и вон из памяти.
На улице Полина Илларионовна на все корки изругала Василия
Алексеевича.
– Нашел кого пугать! Неужели ничего умнее нельзя было придумать? И
Петр Онуфриевич хорош – нравится ему Нинка – пусть сам ухаживает, мы при
чем? Мы что, должны ее в спальню к нему привести? Мы ему не вассалы!
Пусть побегает, пусть в кино приглашает, сам! А то – Нину приведите, Нину
возьмите, Нину не забудьте! Возьму, ей богу, и выдам за этого... за циркача! Он
тут один на мужика похож.
Василий Алексеевич сопел, не отвечал и перебирал в уме сотни способов
разделаться с мерзавцем.
Пусть дружат, что ли? – размышляла Полина Илларионовна. – Парень
видный, красивый. Э, нет. Нина потеряла голову и кончится все тем, что
заимеет от него ребенка. Поженить их? Можно было бы, да только Полина
Илларионовна считала любовь блажью юности. Любовь без материального
обеспечения ни шиша не стоит. Наживутся в своем цирке, наделают детей и
начнут друг дружку за копейки грызть. Да и как отпустить от себя дочь в этот
нищий балаган? Скитаться по белу свету? Что это за дело – бросаться
шариками и тренькать на гитаре? Кто за него даст сверх зарплаты хоть плитку
шоколада? Петр Онуфриевич живет один в трехкомнатной квартире и квартира
не пустая, алименты, правда, но то ерунда. С директорами, с завмагами
водится. Пристроена была бы девочка, в большом городе, под боком у мамы,
хорошее общество. Нет, надо с этим цирком кончать бесповоротно!
И, едва переступив порог квартиры, Полина Илларионовна набросилась на
дочь:
– Мы твоего Олешку сейчас видели! Имели удовольствие! Если я узнаю,
что он еще тебя провожает... Чтоб духу твоего во дворце не было!! Хватит!!
Путаешься со всякой сволотой!
Нина вскинула злые глаза.
– Что смотришь?! Попробуй мне только прийти к нему в гостиницу!!!
Нина смертельно побледнела. "Откуда она знает?!". А для Полины
Илларионовны настал звездный час, час вдохновенной, творческой клеветы.
Про гостиницу она брякнула так, абсолютно случайно, и тут же поняла, какие
непредвиденные дивиденды можно извлечь из растерянности дочери.
 144

Достойный Василий Алексеевич ограничился бы тупой руганью, но Полина

Илларионовна придала своему голосу оттенки глубокой грусти:
– Он же трус, твой Олешка! Он же все выболтал! Он только перед
слабенькими храбрый! Избил этого парнишку... ты сама рассказывала, а сейчас
в номере схватил за горло отца... Нет, я требую, спроси у него самого! Пойди
еще раз на занятия и прямо спроси – хватал он за грудки папу или нет! Нам,
пожалуйста, не верь, но у него спроси!
"Это не может быть неправдой... – холодея, думала Нина. – Но как... как
они узнали?! Неужели... Олешка?..".
– Ну и потом, ты знаешь законодательство? за совращение
несовершеннолетней полагается срок, а тебе нет восемнадцати, когда мы ему
пригрозили этим, сразу, голубчик, шелковый стал! Извинения попросил!
Мужчина, называется. Не мог всю вину на себя взять...
Полина Илларионовна била наверняка и понимала это. Для большего
эффекта всхлипнула:
– Нет, я знаю, что ты о нас думаешь... Я завтра сама тебя приведу, за руку
притащу! к нему в гостиницу! Он меня пусть и не видит, а ты только спроси,
всего два слова спроси: просил извинения? Пусть отпирается, если у него
совсем совести нет... Пакостливый кот...
Да, по части ума не тягаться Василию Алексеевичу с женой! Уступил он
ей лавры дона Базилио, даром, что наречен, был при рождении тем же
именем!.. Но кто знает, кто знает!..
Серая от горя и стыда Нина спряталась в своей комнате. Ей и в голову не
приходило усомниться в словах матери. Она никому, даже Анжелке не
говорила о предстоящей встрече, значит, только от Олешки они могли узнать.
И, главное, Нина понятия не имела, что можно вот так просто взять и оболгать
человека. Конечно, без вранья не проживешь – сбежишь с уроков в кино, а
учителям соврешь, голова, дескать, болела, или там домашнюю работу у
Витьки передерешь, он всегда дает ей списывать, как без этого? Но о
существовании иных, космических масштабов лжи, Нина и не подозревала.
Борька и Райка что-то там вякали на Олега, но кто они такие, принимать их
болтовню всерьез?
Бедная Нина!.. С трепетом, с душевным томлением ожидала она главного
свидания своей жизни! Как близка, как зрима была извечная мечта женщины о
совершенной любви! И все пропало... Лишь дикий позорный скандал сизым
дымом застилал душу...
Говорят, утро вечера мудренее. Лишь к утру кое-как успокоился Олег,
перестал сжимать кулаки и стискивать зубы. "Судебные дрязги, конечно,
отпадают – какой олух будет судить любовь двух молодых здоровых людей? У
Василия Алексеевича ума хватит потащиться в суд, но Полина Илларионовна
не производит впечатления дуры" "Ко мне они больше не посмеют явиться,
Нину в четырех стенах не запереть, остается одна, хоть и маловероятная
возможность: науськать на меня местных рыцарей плаща и кинжала. Не
 145

Василий Алексеевич, так кувшинное рыло, его драгоценный претендент в

зятья, науськает! С одним или двумя я и на кулачках сговорился бы, а если их
будет пять или шесть? Это в киношке. Жан Марэ укладывает гангстеров
штабелями, но я-то не Жан Марэ, а Энск не киношка! Нужны другие
аргументы".
Олег оделся и отправился в путешествие по хозяйственным магазинам.
После долгих поисков в магазине авто-мото-запчастей купил моток стального
троса, чуть потоньше карандаша, а уже после, в ЦУМе, бутылку ацетона,
напильник, наждачку, паяльный комплект и моток изоленты.
Вернулся в гостиницу, с превеликим трудом отпилил кусок тросика, долго
мыл его с мылом под струёй горячей воды, потом один конец полоскал в
ацетоне и драил наждачкой. Разогрел паяльник и два часа напаивал припой,
пока на конце тросика не образовалась грушевидная шишка. Второй конец
завернул петлей и плотно обмотал липкой лентой. Примерился и со свистом
рассек воздух.
– Ну, Василий Алексеевич, если вы, или ваш обер-зять натравите на меня
энских шакалов, я не так неуверенно буду оправдываться перед ними! 0-ля-ля!
о-ля-ля! завтра грабим короля!
Шестое января, страшный день... Томительное, убийственное ожидание...
В половине десятого Олег встал на условленном месте и часа полтора
ждал Нину. До боли в глазах всматривался в каждый подходящий женский
силуэт. Нина не появлялась. Олег замерз, вернулся в гостиницу. Час ожидал в
номере. Нет Нины. Он снова занял пост у девятиэтажного дома, снова мерз
около двух часов. Нина не пришла. В тупом отчаянии сидел Олег за столом,
положив на ладони лицо. "Ничего не случилось, – убеждал он себя, – на нее
ведь тоже налетели... как коршуны! Может быть, следят. Напугали девчонку,
она теперь будет осторожничать. Ничего, ничего, Олег Васильевич, молчание!..
Шестое мартобря!.. Шестьсот шестьдесят шестое январьмая...".
Идут по коридору. Но это не легкие шаги Нины, это не к нему. Стук. В его
дверь. Олег вскочил, оскалив зубы.
– Товарищ Колесников?
Перед Олегом стояли молодой милиционер и администратор гостиницы. В
дверь заглядывала удивленная дежурная. Олег коротко рассмеялся, милиционер
официально приподнял брови.
– Маленькая формальность, проверка паспортов.
– Паспорта, вы хотели сказать? И кляуза при вас? Или в отделении
осталась? – спрашивал Олег, подавая документы.
Молодому лейтенанту не очень нравилась проницательность музыканта,
но он предпочел не подавать вида.
– В цирке работаете?
– Вот удостоверение.
– Вижу. А сейчас как же? Вы ведь второй месяц проживаете в гостинице
без работы?
 146

– У меня отпуск.
– Отпуск месяц!
– Да. После отпуска ВП, вынужденный простой, тоже месяц.
– Гм. Что это значит?
– Это значит, что мне платят чистую ставку.
– И сколько это?
– Мне? Сто двадцать.
– Интересно. Так. А когда же вам на работу?
– Первого марта я уеду.
– А февраль тогда что же?
– Февраль? Февраль РП. Вернее, с пятнадцатого по пятнадцатое.
– Марта?
– Марта.
– РП?
– РП.
– А по-русски?
– Репетиционный период. Мне будут платить мои сто двадцать плюс
пропивочные...
– Что, что? Какие?
– Извините. Я хотел сказать – суточные. Нам за разъездной характер
работы доплачивают пятьдесят процентов ставки.
– Сто восемьдесят выходит?
– Во время гастролей и побольше. Я ещё за второй инструмент получаю
тридцатник.
– За какой?
– За скрипку. Я скрипач. Да еще бывают переработки...
– А это что?
– Норма у нас – тридцать палок...
– Палок?
– О, черт... Представлений! А если больше сделаем – нам чистый барыш...
– Кучеряво живете!
– Подите вместо меня поработайте. Я посмотрю.
– Да я ничего не имел в виду. Но по три месяца ничего не делать...
– Елдырину, директору нашему, спасибо. Остолоп! Довел передвижку до
ручки! Не поймешь, то ли она круглогодичная, то ли сезонная. Теперь три
месяца и хлебай щи лаптем.
– Надо выгнать, раз Елдырин!
Олег язвительно улыбнулся.
– Был у нас не Елдырин, был Геворкян, вот того как раз и выгнали.
– Как так? За что?
– Переработки были – чуть не каждый месяц, цирк – переполнен, план –
перевыполнен...
– Ну?
 147

– Ну... Подлец! Вор! Мошенник! Всем давал заработать! И артистам, и

музыкантам, и шоферам, и униформе... А как это так – быдло, дуроломы,
простой, одним словом, советский человек, да что-то заработает сверх
положенного?
Лейтенант сделал вид, что прослушал последние фразы Олега и строго
произнес:
– Он о своем кармане больше заботился!
– Вот я и говорю – мошенник. Приносил государству сверхплановые
десятки тысяч и из них урывал себе премиальные, сотен пять, шесть... Ворюга,
что и говорить.
Милиционер решил оставить скользкую тему и вернул Олегу паспорт.
– Документы в порядке, претензий нет. А у вас? – обратился он к
администратору. – Внутреннего распорядка клиент не нарушает?
– Да что вы! – вмешалась дежурная. – Уж лучше бы нарушал! Все время,
пока в гостинице, играет и играет, на гитаре и на скрипке! Столько играть! В
семь утра начинает, в одиннадцать вечера заканчивает! Как только с ума не
сойдет!
Лейтенант сбросил с себя официальность и вместе а ней милицейскую
шапку.
– Можно? – он робко потянулся к гитаре Олега.
Повертел в руках, подивился на нейлоновые струны, взял пару аккордов.
– Сыграйте, пожалуйста, что-нибудь.
– Так садитесь, – пригласил Олег.
– Я сейчас стулья принесу, – дежурная исчезла и вернулась с двумя
стульями.
Оттаявший Олег сел на кровать и дал случайным своим слушателям
блестящий концерт гитарной музыки. Милиционер не ожидал такого
фейерверка и сделался похож на удивленного мальчишку, случайно
натянувшего форму.
– Здорово! Вот это да!
А когда покидал номер, застенчиво, вполголоса попросил:
– Можно к вам еще зайти? Или ко мне приходите, я недалеко живу!
Покажете мне немного!
Олег кивнул.
– А за сегодняшнее ничего не думайте. Вам нечего бояться. Служба такая!
Олег до вечера играл на гитаре, хотел забыться, но забыться не
получалось. Полночи пролежал без сна. Тоскующие его руки сжимали
подушку, губы шептали одно только слово, вернее, имя – Нина...
Еще двое суток просидел в гостинице, отлучаясь лишь в буфет, наскоро
перекусить. Нина не приходила и вестей о себе не подавала.
За эти три дня Олег побледнел и осунулся. Если бы не скрипка и гитара от
темна до темна, он бы с ума сошел.
 148

Девятого не выдержал и решил найти Нину сам. Можно было бы

дождаться начала занятий студии, но вопрос, когда они возобновятся, и другой
вопрос – придет ли на них Нина. А переносить неизвестность уже не было сил.
После обеда занял наблюдательный пост против остановки трамвая, где
обычно сходила Нина, и больше двух часов стоял на жестоком морозе. "Без ног
останусь, но дождусь!".
Слава тебе господи, идет и помахивает толстенным портфелем. Новая беда
– сердце забилось, в глазах потемнело. Олег сжал зубы и незаметно пошел за
Ниной.
– Нина!..
Девушка остановилась и нехотя обернулась. Вот он, ряженый под
Печального Демона, ворона в павлиньих перьях, трусливый заяц, выболтавший,
что она хотела к нему прийти. Может, он выболтал и зачем она должна была
прийти?! Конечно, выболтал. Еще и извинился.
– Нина... Я тебя ждал...
Ах, он ждал! Нина колюче смотрела ему в лицо. Олег проглотил комок.
– Ты знаешь... Четвертого ко мне твои родители приходили…
– Знаю. И как ты папу чуть не избил, знаю. Он кусает губы. Правда, все
правда!
– И что мне твой папа говорил, знаешь?..
– Знаю! Все знаю! И как ты извинялся, знаю! Извинялся? Да? Нет?
Молчит! Правда, все правда! Нина резко отвернулась и быстро зашагала
прочь.
"Я ничего не понимаю... Извинялся? Перед кем? За что? А, что тут
понимать... Это конец... Разве сладить ей с родителями? Или... или сама решила
быть благоразумной! Благоразумной!!!".
Пьяно пошатываясь, прибрел он к гостинице, посидел на скамье перед
входом, поднялся к себе. Непослушными руками сбросил пальто. Лег. Губы
пересохли, в глаза кто-то насыпал песку. "Все вы на бабочку поэтиного сердца
взгромоздились, грязные, в калошах и без калош...". "Конец... Беги, Агасфер!
Будешь помнить ангельские глазки! Все люди совершают ошибки и только
кретины их повторяют! Мало тебе было, получай еще!..". "Бежать, бежать...
Обратно в Фергану. Пятнадцать часов в сутки... Заплачу Анне Федоровне за
стол, чтоб не бегать по столовым, время не терять... Бежать, бежать!.. Завтра
же!".
На минуту мелькнула мысль разыскать Анжелу, узнать, выяснить,
объяснить, но взбунтовалась яростная гордость. Унижаться?! Все это одна
шайка-лейка, адепты сытого благополучьица! Лебедь курице не пара!
Дверь осторожно приоткрылась. Дежурная.
– Товарищ Колесников!.. Вы спите?
– Нет.
– Возьмите. Передать просили.
 149

Олег принял длинный круглый сверток, тщательно, в несколько слоев

обклеенный бумагой. Разорвал бумагу, в руках оказалась бутылка коньяка и
еще один маленький, тоже заклеенный сверток. Распечатал и его. На ладони
блеснуло золотое колечко с красным камнем.
Олег вновь оделся, коньяк спрятал во внутренний карман, колечко одел на
мизинец. Давно стемнело, горели фонари, на проспекте толкался веселый люд.
На предмостной площади народу поубавилось, а на самом мосту и совсем было
пусто, если не считать скрипящих трамваев и несущихся автомобилей. Олег
миновал протоку, стадион на острове и остановился над серединой могучей,
закованной в ледяные торосы, реки. Склонился над перилами, пытаясь
разглядеть что-нибудь в темном туманном хаосе. Осмотрелся – никого, и вынул
коньяк. Взял двумя пальцами за горлышко и выпустил на окаменевшие
снежные заструги. Нескоро донесся хрусткий шлепок. Теперь кольцо. Олег
долго держал его на бездной, но вдруг прижал к губам и заплакал. Бережно
надел на палец и, сгорбившись, повернул обратно.
Следующий день выдался ярко-солнечным и не по-январски веселым,
словно в насмешку над душевным сумраком Олега. Олег угрюмо прищурился
на сверкающую белизну снега. В его сердце давно ли сияла такая же белизна?
Что же теперь?.. Почему?.. Олег отвернулся от окна.
– Сначала к Елене Леонидовне, потом – в кассу Аэрофлота...
Осторожно уложил в карман куртки конверт с тремя первозданно
хрустящими двадцатипятирублевками, во дворце дождался конца планерки и
без стука открыл дверь кабинета.
– Олешка! – преувеличенно радостно приветствовала его Елена
Леонидовна и зачем-то переложила с места на место две папки. Олег угрюмо
смотрел в пол.
– Елена Леонидовна, вы никаких писем не получали?
– Писем? О чем ты? – удивилась Елена Леонидовна, но очень фальшиво.
Актриса на сцене плохо притворялась в жизни.
– Получали. Елена Леонидовна, простите меня, я подвел вас. Я не останусь
до марта, мне уехать надо! Вот, возьмите назад...
Олег боязливо положил на край стола конверт. Елена Леонидовна
вспыхнула, вскочила, схватила конверт и силой водворила назад, в карман
куртки Олега.
– У меня свой разум! Я знаю, кто ты и что ты, и никакой анонимной крысе
не собираюсь верить! Уедешь в марте!
– Сегодня уеду... Ко мне милиция приходила, выясняла, что я есть за жук...
Завтра из БХСС придут, или еще откуда. Администратор гостиницы всегда со
мной раскланивался, а вчера предпочел меня не заметить. Не упрашивайте,
Елена Леонидовна, я уеду! Простите, пожалуйста, я не сдержал слова...
Елена Леонидовна уже не слушала. Застыла на месте и, как Олег,
рассматривала зеленый рисунок ковра. "Умей нести свой крест и веруй? А
почему нам одним их нести? А кто-то не несет никаких крестов, ни во что не
 150

верует и наедает себе телеса! А тут не смей украсть у судьбы немного

счастья...".
– Олешка...
– Отпустите, Елена Леонидовна! Я в Фергану уеду!
– В марте и уедешь...
– Елена Леонидовна!
– Олег Васильевич... У меня есть два билета в кино... Сегодня, на вечер...
Пойдем?..

Глава 16
И
все вернулось на круги своя, как в невообразимо далеком теперь ноябре, когда
в цирковой студии появился новичок. Он так же молча и яростно сражался с
катушкой и набивал на ней мяч до ста раз, а Нина высокомерно не замечала ни
его самого, ни его трудов, только по ночам плакала в подушку.
Елена Леонидовна засела за телефон, цепочка звонков замкнулась на
администраторе гостиницы "Цирк" и он вновь кланялся на приветствия Олега.
На планерках Анатолий Иванович смотрел на директрису и задумчиво
соображал, почему она раньше лишь улыбалась, а сейчас частенько хохочет, и
почему во время обсуждения наинуднейших, никому не нужных вопросов
вдруг ни с того ни с сего заливается румянцем?
Прибавилось забот в студии: художественно-акробатическое трио
рассыпа`лось, уже все и вся знали, что Анжела выходит замуж. Анатолий
Иванович нашел ей замену и, несмотря на обиды и клятвы, что она не покинет
родных пенат, гонял Нину и Райку до седьмого пота, репетируя с новой
партнершей. Нина даже бросила жонглировать.
Но нет, не поэтому оставила Нина булавы и кольца: ей захотелось
выразить презрение к Олегу, презрение к его суровой науке и нежелание иметь
с ним что-нибудь общее. Одно лишь ее смущало: когда она заворачивала
коньяк и кольцо, она хотела положить с ними и стихотворение о розе, но нигде
не могла найти листка. "Куда я его задевала? Еще подумает, что на память о
нем оставила. Трус. Болтун".
Все бы так, но как пронзительно терзает душу вновь обретенное чувство
незащищенности!.. Как больно, как пусто сердцу...
Полина Илларионовна исподтишка наблюдала, примечала и радовалась.
Все идет своим чередом! Враг побежден, даже одно его имя вызывает у дочери
злость, подушка, правда, у нее часто сырая по утрам, но это ничего, это хорошо,
пусть поплачет. Уберется циркач из Энска и все образуется.
Василий Алексеевич. Василий Алексеевич-то все и испортил. Увы, он
родился на свет дилетантом, а дилетанты до бесконечности улучшают свои
произведения. А может, его просто вдохновил первый залп писательского
 151

словоблудия, кто знает. Короче, он не посоветовался с женой и выпалил из

пушек еще раз.
К несчастью, в артиллерии существует явление рикошета, Василий
Алексеевич, являясь человеком сугубо штатским, не учел этого.
Нина удивилась, когда Елена Леонидовна остановила ее в фойе у
гардеробной.
– Как разденешься, поднимись ко мне в кабинет.
Надо же, – изменник, предатель, она его навеки вычеркнула из сердца, а
сердце забилось, да как больно! "Зачем Елена Леонидовна меня зовет? Вдруг
там и Олешка? Вдруг... помиримся!..".
Но Олега в кабинете не было. Елена Леонидовна не глядя, сухо заговорила:
– Я не знаю, какое ты имеешь отношение к травле... очень хорошего
человека, но скажи своим родителям – если я получу еще одну такую... пакость!
я отнесу ее в редакцию газеты. Сгодится для фельетона. Забери и отдай им
обратно!
И Елена Леонидовна с гадливой гримасой протянула Нине два
распечатанных конверта. Дрожащая, как осенний лист, Нина в укромном
уголке прочитала пространные послания. Едва сдерживаясь, с закушенной чуть
не до крови губой, Нина стремительно оделась и побежала прочь из дворца.
Вылетела на крыльцо и лишь тогда разрыдалась, а слезы замерзали на
ресницах.
Как такое возможно? Как стерпела бумага подобные мерзости?
"...Рецидивист, плюющий на законы и власть...". "...Схватил меня за горло
и заявил, что растлит мою дочь...". "...Я боюсь за свою жизнь...". "...Гнать его из
города...". "...Если он изнасилует мою дочь в подведомственном вам
учреждении, вы будете отвечать наравне с ним, как пригревшая и
попустительствовавшая..." Попустительствовавшая! Надо же сочинить такое
словечко... Нет, это писал не отец, не ласковый добрый папочка. Но кто же
тогда?! ". "...Бросил десять жен... бегает с цирком от алиментов...". Что делать,
как теперь жить? Схватишь за грудки, схватишь за горло, если тебе такое
скажут... А они говорили! Говорили!! А ведь там стихи упоминаются... Так вот
куда подевался листок! Они обшарили ее стол, искали, наверное, письма и
украли стихотворение Олега! Все ложь! Ложь! Они оболгали Олега! Но... как
они узнали о свидании шестого января?.. Не мог Олег испугаться и предать ее,
теперь это ясно, но откуда тогда?! Здесь какая-то тайна. Олег кому-нибудь
похвастал? Ерунда, никогда бы он этого не сделал, да если бы и похвастал – как
могло дойти до родителей? Узнать, надо узнать! Неужели она совершила
ужасную ошибку?! Но как можно не верить родителям...
Дома, на кухне, Нина с тихой яростью переспросила мать:
– Так Олег перепугался и все выболтал вам? А что он выболтал? Что?
И дрогнула Полина Илларионовна.
– Ты мне допрос устраиваешь, дрянь такая?!
С жестокой усмешкой Нина подала письма.
 152

– Концы с концами не сходятся! Олег вас боится или вы его? Объясните!

Полина Илларионовна бросила дуршлаг и схватила письма. Даже беглое
прочтение эпистолярных шедевров дубинноголового супруга явило полный
провал всей их затеи. Нина это прочитала? Какой ужас...
Полина Илларионовна кинулась в зал, там, в кресле, благодушествовал в
ожидании ужина Василий Алексеевич и, покамест, наслаждался телевизором.
Нина услышала крики, ругань, скрип кресла, затем шум переместился в
спальню и перешел в яростное шуршанье.
Долго не появлялись родители, а через полчаса вышли, как ни в чем, ни
бывало.
– Очень нехорошо, дочка, читать чужие письма.
– А в чужом столе шарить и чужие стихи... воровать, хорошо?
– Знать не знаю никаких стихов, а твоих столов здесь нет, соплячка! –
сорвался Василий Алексеевич. – Ты и на ножку стола еще не заработала!
– Пусть. А стихи мои были. Не вы их заработали.
– Я таких стихов... миллион сочиню! Писатель нашелся!
– Вы же знать не знаете никаких стихов...
– Молчать! Не доросла еще мне указывать!
Нина расплакалась и убежала в свою комнату.
– Прекрати, отец! Сам все перепортил, а теперь зло срываешь!
– Ты заодно с ней!
– Замолчи!!
Василий Алексеевич умолк.
"Что делать? Что делать? – лихорадило Нину. – Ах, зачем я отдала
колечко... Так привыкла к нему... А вино зачем отдала? Я думала, сберегу и на
нашей свадьбе поднесу гостям... Как интересно было бы! Все отдала назад и
оскорбила его...".
Помощь пришла неожиданно.
– Нинка, ты не забыла? Двадцатого!
– Не забыла.
– Олешку приведешь с собой, он...
– Анжела... Послушай!..
И Нина поведала печальную повесть, не утаив ни словечка. Подруга
слушала, раскрыв рот.
– Ну и дура ты, Нинка! Чтоб Олег испугался твоих родителей и сказал, что
ты к нему обещала прийти? Да ты сама сообрази, может ли такое быть? Олешка
твой вообще... из семнадцатого века, а ты что попало мелешь.
– Ну откуда они тогда узнали?!!
– Ничего они не знали. Взяли тебя на пушку, а ты и уши развесила.
Истина оглушила Нину своей простотой. Да, так все и было, теперь она
вспоминает: одни общие фразы, ни одного конкретного слова, а она попалась,
краснела и моргала, как глупая школьница, выдавала себя.
– Ладно тебе, плакса! Я вас помирю.
 153

У Нины просохли глаза.

– А кого вы еще пригласили?
– Я – всех наших девчонок, а Коля трех своих из музучилища и худрука из
"Шинника", он ведь там работает. А кого наши предки наприглашали, я и не
знаю. Много! Колька ругается!
– А музыка?
– У Кольки друг баянист, он играть будет.
И Нина стала ожидать двадцатого января, благо до него оставалось три
дня.
Олега на свадьбу привел незнакомый ему парень: в час дня зашел за ним в
гостиницу.
– Ты с Николаем в училище учишься?
– Да
– Домрист? Балалаечник?
– Баянист я.
– Играть ты будешь?
– И я. Все будут! Трое нас, баянистов.
Народу в кафе набралось уже порядочно. Приглашенные теснились по над
стенками и у окон, смеялись, переговаривались и поглядывали на
расставленные покоем столы с холодными закусками, пивом, вином, водкой и
графинами с фирменным напитком. Олег сумрачно окинул взглядом
квадратный, не очень уютный и не очень теплый зал с аляповатыми люстрами и
тяжелыми шторами на окнах.
Нина...
Одела она свое новогоднее белое платье и Олег обратил на это внимание:
Нина поймала его холодный тяжелый взгляд. Держался Олег отчужденно, в
сторонке от шумной свадебной бестолочи. Молодоженам было не до него, а
других знакомых он не имел. Нина смеялась и резвилась среди училищных
подруг и, выбрав удобный момент, робко и заискивающе улыбнулась Олегу.
Увы – напрасно и безответно. Нина приуныла, но сдаваться не собиралась.
Гостей усадили за столы, на одной половине обосновалось студенческое
крыло, на другой мастито засели матерые гости, сибиряки, те, что зажмут левой
клешней бутылку, а правой ладонью чуть погладят ей донышко и пробка
вылетает сама собой, без штопора.
Олег подождал, пока села Нина, и втерся тогда меж двух мужиков, – дядей
– не то Анжелы, не то Коли, не то сразу обоих.
– Музыкант? Или медик? – прохрипел один.
– Музыкант.
– Водку пьешь?
– Ежели поднесут – пью.
Соседи одобрительно гмыкнули и на всякий случай пододвинули к себе
две бутылки.
 154

Как водится, сначала свадьба чинилась, затем разохотилась и

развеселилась. Наконец, загудела. Вот уже чуть не в лицо молодоженам лезли
две кумушки, одна кривилась и плакалась, что горько, не может пить, другая
бросила ломтик соленого огурца в стакан с водкой, тыкала в него пальцем и
кликушествовала: "Таракан! Таракан!". Коля с ненавистью на них озирался и на
каждое "горько" и "таракан" целовал молодую. Олег пил беспощадно (правда, и
тарелки подметал при этом до зеркального блеска) и уморил скабрезными
анекдотами своих собутыльников: они животы надорвали от смеха.
Заливался баян, две молодухи отплясывали и профессионально
взвизгивали, еще одна пронзительно запела: "Ты Подгорна, ты Подгорна,
широкая улица! По тебе никто не ходит, только мокра курица!". Олег музыку
не слушал и продолжал травить анекдоты. Дядюшек от смерти спасла. Анжела,
она чуть не за шиворот выволокла Олега из-за стола.
– Безобразие! Девушкам танцевать не с кем, сидят, скучают, а ты с дедами
засел!
– Виноват!
Олег встряхнулся и твердо подошел к ближайшей девушке. Глаза у него
были трезвые и жестокие.
– Прошу вас!
Девушка расцвела и подала руку видному кавалеру. Танцевал кавалер –
мечта! Закружил ее и чуть не на руках донес до кресла.
У Нины мутилось в глазах, но она старалась не замечать выходок Олега, а
в него бес вселился: он приглашал подружек одну за одной и всех оставлял в
восторге. И. каждый танец, каждый круг вальса кинжалом вонзался в сердце
Нины.
– Дамский вальс! Дамский вальс! – отчаянно захлопала в ладоши Анжела.
– С муженьком покружиться хочешь!
– Хотя бы!
Анжела потанцевала с Колей, спихнула его Нине, а сама побежала и
отхлопала Олега.
– Со всеми танцевал, а меня с Ниной позабыл!
– Не позабыл. "Гляжу, как безумный, на черную шаль и хладную душу
терзает печаль".
– Чего, чего?
– "И тайно и злобно кипящая ревность пылает, и тайно и злобно оружия
ищет рука!".
– Вечер поэзии. Думаешь, Колька приревнует? Да он же знает... – Анжела
умолкла. Коля и Нина кружились совсем рядом.
И вот:
– Хватит наглеть, Олег Васильевич! Отдай жену!
Анжела отпрянула и Коля припечатал Нину к Олегу. Анжела подобралась
к баянисту и что-то ему нашептала, кивая на танцующих.
 155

Олег покорился. Не бросать же Нину посреди зала, это невежливо.

Танцевал и молчал.
Нина поняла, что он не заговорит и решилась:
– Олешка, извини, это очень важно... ты говорил родителям, что у нас...
что с тобой... ну... шестое. Презрительно и насмешливо улыбнулся Олег.
– Девушка, вы меня с кем-то спутали, наверное, с Петром Онуфриевичем.
Посылки ваши я получил и обе выбросил с моста в реку. А моими стихами ваш
папа тряс у меня перед носом и говорил, что простой советский человек не
может такое писать. Он у вас не литературный критик? А если мы еще немного
потанцуем, то ко мне опять придет милиционер... как шестого января пришел!
Так что пойдем, я тебя к подругам отведу.
И Олег отвел ее, чуть живую, и усадил у стола. Сам же, радостно
улыбаясь, возвратился к поскучневшим без него собутыльникам. Нина увидела
страшную и отвратительную картину: Олег, бледный, криво усмехаясь,
оглоушил две трети стакана водки и закусил приличным цельным огурцом.
Чей-то визгливый голос затянул: "Растатуриха телегу продала, на телегу
балалайку завела...".
Нина незаметно исчезла с гулянки. Целый вечер проплакала она и не
отвечала ни на вопросы, ни на упреки Полины Илларионовны. Ее первое,
горячее и нежное чувство разбили, опорочили, затоптали грязными сапогами в
клевету и ложь, ее любимого, нежного, достойного, умного человека, унизили и
оскорбили, мало того – заставили это сделать и ее самоё! Олег посвятил ей
стихи (пусть плохие – но это её стихи!) – их украли и надсмеялись, Олег
подарил ей золотое колечко – и вот оно утонет весной в реке или уплывет на
льдине в Ледовитый Океан. А через месяц Олег уедет и она его больше не
увидит. А вдруг он раньше уедет?! Завтра?! Нет, он же должен на смотре играть
ансамблю, он не уедет. Уедет... Отец засыплет письмами разные инстанции и
Олег уедет...
Нина стиснула зубы. Так нет же, будет по-моему! Она не даст так просто
надругаться над своим сердцем! Олешка... Мог бы и пойти сегодня ей
навстречу, а не глотать вонючую водку! Но вспомнила, что ему пришлось
пережить за последние две недели, и перестала винить.
С чего же начинать? Можно подойти самой и откровенно поговорить,
объяснить. Это было бы самое лучшее. Можно написать письмо. Можно
попросить Анжелу с Колей, они хорошие ребята, помогут, растолкуют Олегу,
что случилась трагическая ошибка и она не виновата. Нет, Олег сейчас в
страшном состоянии, все будет бесполезно. Он возьмет и отвернется от неё,
поди, говори!.. Письмо выбросит не читая, с него станется, а Анжелу и слушать
не станет. Елену Леонидовну попросить?.. Ах, нет, ни за что! После тех писем
Нина на ногах перед ней не устоит от стыда. И потом, станет ли она помогать?
Олег ей самой нравится...
Нет, вот как надо сделать: взяться за булавы, да так, чтобы все ахнули и
Олег в том числе. Пусть видит – она не вертихвостка, она из его породы! Олег –
 156

профессионал по натуре, он не сможет не оценить ее трудов и понемногу

оттает, а она, вроде как ни на что не претендуя, будет у него спрашивать о том,
о сем, как выбросить булаву, да как поймать. И вот она улучит удобный
момент, всплакнет... ну, в общем, все ясно!
Нина утешилась и на следующий же день сразу после училища поехала во
дворец, выпросила ключ от гримерной и в полном одиночестве занялась
булавами. Но пришли рабочие сцены, поглазели на нее и задвигали столы,
трибуну, стулья.
– А что будет? – спросила Нина.
– Профсоюзное собрание. Заводское.
Нина накинула поверх гимнастического трико платье и ушла в фойе, где
часто занимался Олег. Он и сейчас сунулся туда со скрипкой, зеленоватый, с
опухшими глазами, но увидел ее и ретировался. "Буду заниматься как он,
насмерть! – думала Нина. – Не может быть, чтобы не подошел!".
С этого же дня Нина начисто отказалась от участия во всевозможных
редколлегиях, комитетах и собраниях и повадилась систематически сбегать с
последних уроков в медучилище. Ее вызвали в учебную часть на проработку,
но вчерашняя активистка смотрела в пол и никак не реагировала ни на
увещевания, ни на угрозы. Впрочем, нет, реагировала, только весьма
своеобразно:
– Витенька, миленький, что там задавали? Дай я спишу! Послезавтра
контрольная? Ой, Витенька, сделай мне шпаргалку! А то я пару схвачу!
– Нина, давай я тебе помогу! Подтяну в учебе! – суровел Витя и ерошил
свой честный комсомольский чуб.
– Нет, Витя, напиши шпору. Ты такой умница, не то, что я! Напиши!
Мелко-мелко!
– Нина!
– Витя! Напиши! Пожалуйста!
И Витя пал – дал списать задание и изготовил великолепную складную
"шпору".
Все бы ничего, но на репетициях досаждали ехидные, понимающие,
сочувствующие улыбочки Райки. А Борька?! Не переставая, ухмыляется. И чего
Анатолий Иванович не выгонит его? Все равно с Борьки толку, как с козла
молока. Мешает только всем. А эта то, эта, замарашка Лариска – нарисовалась
перед Ниной и рот разевает:
– Нина, ты поссорилась с Олешкой?
С Олешкой!!! Для тебя он Олег Васильевич, дрянь сопливая! В седьмом
классе учится, а туда же – Олешка...
Ладно, Нина все стерпит. И домашние скандалы стерпит. Родители
пытались игнорировать ее молчаливую ожесточенность, но всему есть предел и
взрыв произошел.
– Нина, мне сегодня позвонили из училища. Когда это кончится? –
решилась на серьезный разговор с дочерью Полина Илларионовна.
 157

Нина не отвечала.
– Нина, я же к тебе обращаюсь, – терпеливо продолжала мать.
Подключился отец:
– Учебу забросила, общественную работу забросила, была лучшей
студенткой, активисткой, а сейчас? Последняя из отстающих!
– Стыд! Позор!
– А все цирк!
– У тебя все руки побиты... как их... палицы, что ли?
– Ее этот бандит сбивает! Она снова под его влияние попала!
– Сейчас же садись за учебники!
– Чтоб ноги твоей больше не было в цирке! Все! Не будешь ходить. Все!
Все!
Но всегда послушное, всегда кроткое дитё растопырило, как кошка,
пальцы, засверкало глазами:
– Буду!!! – Нина топнула ногой. – Буду ходить в цирк!!! Попробуйте не
пустить! Я из дома убегу!
– Под замок посажу! – заверещал Василий Алексеевич.
– Ах, так?! Я уксусу напьюсь! Эссенции! Понятно? Буду ходить в цирк!
Буду! Буду! Буду!
– Умираю!.. – простонала Полина Илларионовна.
Но безжалостная дочь презрительно улыбнулась, и Полина Илларионовна
срочно вернулась к жизни.
– Пойдем, отец. Мы для нашей дочери никто. Всякий оборванец ей дороже
нас.
Родители заперлись в спальне, а Нину утешал Вовка:
– Попало, Нина? За сто тебя лугали? Ты цёта лазбила?
Отец и мать уговорились Нину не трогать. Надо ждать, стиснув зубы
ждать, когда уберется из Энска этот негодяй и некому будет морочить голову
ребенку. Лишь бы... не случилось беды!..
Всхлипывая, на этот раз абсолютно искренне, Полина Илларионовна
умоляла Нину быть осмотрительной и расписала ей тяготы и горечи безмужней
с ребенком жизни. Нина устало вздохнула. О чем говорят эти люди, ее
родители? Олег обманет и бросит? Ее Олег, которого второго такого и на всем
свете нет? Рыцарь без страха и упрека бросит ее с ребенком? Право, это
становится скучным. Дом набит медицинской литературой и самими медиками
(все, кроме Вовки!), а она, видите ли, останется с ребенком, не сумеет
сообразить! Да знали бы они...
Василий Алексеевич съездил в училище и попросил завуча не тревожить
Нину, обещал к марту отпоить дочь бромом.
Бром Нина не пила, а окончательно прописалась во дворце. Репетировала
жонгляж и, как ни в чем, ни бывало (но только очень сдержанно), обращалась к
Олегу за помощью. Олег отвечал, но без малейших эмоций. Талант жонглера,
ежедневные занятия и страстное желание поразить и сломить холодность Олега
 158

делали чудеса. Анатолий Иванович руками разводил, Иосиф и Федя иногда

бросали репетировать и подолгу глядели, как ловко и чисто жонглирует
девушка.
Но шли дни за днями, а Олег был все так же непонятно равнодушен. Что ж
такое? Неужели он не понимает, что Нина хочет вернуть прошлое, неужели ему
жаль одного лишь словечка? Нина покается, попросит прощения, руки ему
поцелует, но всего лишь одно теплое словечко! Ледяная стена... Проучить её
хочет? Ну, тогда он жестокий. Глупых женщин надо прощать и не мстить, им и
так приходится хуже, чем мужчинам. И сколько можно проучивать?! Время-то
идет, март на носу! И в сердце Нины понемногу закипало нетерпение и
отчаяние. И до чего же тошно одной ходить после репетиций...
И когда собрались ехать на концерт еще в одно село, Нина обрадовалась.
Приедут поздно, домой идти страшно, она просто вынуждена попросить
проводить ее!
...Лучше бы он никогда не наступал, этот черный, жестокий день!
Началось все с обычной неразберихи сборов. Кто-то не поехал, кто-то опоздал,
Елена Леонидовна привычно сетовала на свою укороченную нервотрепкой
жизнь, а сама цвела и улыбалась. Гитаристы потели над тумбами динамиков,
Лариска, вышедшая в первый номер воздушной гимнастики города Энска,
радостно визжала и носилась по дворцу, тынялся повсюду Борька в надвинутой
на глаза идиотской кепочке. Делать ему было нечего и он решил
прошвырнуться с дворцовой самодеятельностью на село. И когда Елена
Леонидовна объявила посадку, Борька первый ринулся в автобус.
– Я не помню, в каком номере выступает этот молодой человек? – с
неудовольствием обратилась директриса к Анатолию Ивановичу.
– Ни в каком.
– А зачем он едет?
– А действительно, Боря, зачем ты тут?
– А чо, низзя?
Борька нахально развалился на третьем сиденье у окна. Анатолий
Иванович вдруг сузил глаза.
– Боря, выйди из автобуса.
– Ага? Я могу ж совсем уйти!
– Боря, одумайся! Я этого не переживу! А пока вылазь.
В автобусе послышались смешки, Борька побагровел и вымелся, тем
самым, закончив свою карьеру циркового артиста.
"Где же сядет Олег?" – тоскливо думала Нина. Сама она пристроилась на
краю сиденья, а на место рядом пока никто не претендовал.
Но что это?.. Господи...
– Олег Васильевич, где же вы, наконец? Садитесь сюда, у окна!
– Лучше вы, Елена Леонидовна!
 159

Олег поднял руки, собираясь нежно усадить Елену Леонидовну, но то же

самое сделала и она и пальцы их встретились в воздухе. Победила Елена
Леонидовна, вернее, Олег дал себя победить.
Даже распоследнему дураку все было ясно. Можно ли проворковать имя
"Олег Васильевич", имя, где нет ни одного "р"? А Елена Леонидовна
проворковала! В каждой буковке бархатная любовная вибрация! Поди, ж ты,
ухитрилась... Олег то и дело оборачивается к ней, улыбается, и улыбка у него
мягкая, лучистая.
Нина не помнила, как доехали, как выгрузились. За кулисами сельского
клуба змея Райка осмотрелась, нет ли поблизости руководителей
самодеятельности и поблизости ли Нина, и громко разбазарилась:
– Красивая женщина Елена Леонидовна! У Колесникова губа не дура!
Анжела скорбно поглядывала на подругу, но чем она, бедная, могла
помочь?
Ну, и окончательный удар, Нина сама видела: Олег стоял в одиночестве,
Елена Леонидовна подошла к нему, взяла под руку, на секунду положила
голову на плечо и отпрянула. Думала, никто ничего не заметил.
Бедная Нина, бедная Нина!.. На кого ты такая несчастная уродилась...
В двенадцатом часу ночи, по морозу, одна, Нина бежала домой и каждый
шаг отдавался в ней пронзительным: "Ненавижу!". "Ненавижу!". "Олешку
ненавижу!". "Елену Леонидовну ненавижу!". "Обоих ненавижу!".
Дома, в темноте, Нина снова рыдала в подушку, стараясь, чтоб никто не
услышал. За что ненавидеть Олешку? Он ее учил, времени не жалел, стихи
посвятил, колечко подарил, в любви признался! А что в ответ получил? Почему
бы ему и не полюбить Елену Леонидовну? Она замужем? А кто и что может
знать о чужой семейной жизни? Были, наверное, и у нее причины полюбить
Олега, да и какая женщина пройдет равнодушно мимо него?
Так, а ее судьба отшвырнула прочь, надеяться ей не на что, мечтать не о
чем. Не Олег, другой обнимет ее, другой будет ее целовать. Еще год, два и надо
выходить замуж... за нелюбимого! Олега она никогда не забудет. За Витьку, он
хоть не дурак, как Борька. Ах, нет, его в армию заберут. Петр Онуфриевич?..
У Нины высохли слезы. "Я ему в рожу наплюю, я его неприличными
словами обзову, пусть только сунется! Карьеру себе папаша мечтает сделать,
что ли?! У него, видите ли, волосатая рука наверху! Все из-за него, из-за него
они накинулись на Олега!".
Нина не спала полночи, встала утром бледная с опухшими глазами.
Мать встревожилась:
– Ты больна! Не ходи на занятия!
Но Нина молча собрала тетради и учебники и уехала в училище. А едва
вернулась, засела за безнадежно запущенные конспекты. Полина Илларионовна
и Василий Алексеевич облегченно вздохнули.
Но дни шли за днями, Нина никуда не ходила, о цирке и думать забыла,
сидела вечера напролет и с ожесточением грызла гранит медицинской науки.
 160

Радость родителей сменилась тревогой. А не случилось ли чего-такого-эдакого

с их дочерью?.. Полина Илларионовна пыталась косвенными намеками
выведать, что томит ее душу, но Нина отмалчивалась и углублялась в
анатомию.
Наконец, за ужином, понукаемая настойчивыми взглядами мужа, Полина
Илларионовна спросила прямо:
– Может быть... у тебя что-нибудь было с... этим?.. Ты сознайся, а то, как
бы поздно не стало...
Последовал ошеломляющий ответ:
– За начальничка своего беспокоитесь? Ему неиспорченную девушку
хочется? Успокойтесь! Я ему никакая не достанусь! Не мечтайте! Ни вы, ни он!
Полина Илларионовна выскочила из-за стола, Василий Алексеевич
выпучил глаза, маленький Вовка ни с того ни с сего заплакал и стал колотить
ложкой по столу:
– Не тлогайте Нину!..
В училище Анжела спросила ее:
– Ты почему в студию не ходишь? Я и то хожу. Семейная! Колька пускает.
Анатолий Иванович даже похудел: где Нина, да где Нина! Нина пожала
плечами:
– Я учебу запустила. Меня уже выгнать грозились.
– Ты не бросишь студию?
– Нет, конечно.
–Нина, мы двадцать второго выступаем. Анатолий Иванович просил
обязательно прийти. Ты приди, пожалуйста.
– Приду.
Ну вот, она еще раз увидит Олега. В последний раз. Впрочем...
– Анжела, ты не знаешь, когда смотр? Этих, вокалистов...
– А... Знаю! В воскресенье, после двадцать третьего.
Вот когда она в последний раз увидит Олега. Нет, незачем ходить на этот
смотр, бередить душу! Не пойду, решила Нина. Надо забыть, как можно скорее.
Забыть. Нет, не забыть...
На двадцать четвертое февраля, на вечер, Инна Константиновна назначила
генеральный прогон программы ансамбля, а утром того же дня Елена
Леонидовна изобрела себе работу.
– Олег Васильевич, собирайтесь, поедем в драматический театр.
– В театр? – изумился Олег. – Утром?
– Утром. Фрак будем тебе выбирать.
– Фрак?!!
– Да. Программа ансамбля требует от концертмейстера фрака. Как можно
"Аве Мария" аккомпанировать в куртке?
– Есть же черные костюмы!
– Надо фрак. Поехали! Режиссер театра питает ко мне нежные чувства...
 161

– Нежные чувства? На почве ваших... – Олег произвел руками

волнообразное движение, очевидно изображая округлости женской фигуры.
– Не только. Он меня звал работать. Верил в мой талант! А муж не пустил.
"Или я – или театр!". Я его выбрала.
– А я бы театр.
– Ты мужчина, мужчине легче. Страшно оставаться одному, а женщине
страшно вдвойне. Знаешь, за что я тебя люблю? За то, что ты до последней
кровиночки богема! Музыкант и актер!
– Пойдемте за фраком...
– Да, Олег, возьми с собой гитару. Как бы случайно.
– Зачем?
– Да тот режиссер... Так он и копейки не украдет, а для хорошего
гитариста весь свой театр продаст, до последней тряпки! Я шучу. Он очень
любит, это ему подарок будет.
И действительно, гитара Олега настолько очаровала режиссера театра, что
он самолично полчаса учил Олега носить фрак и садиться в нем за рояль.
"Воскресенье... – сквозь утренний сон вспоминала Нина, – можно
поспать... Так устала!.. А во сколько смотр начинается?.. Я же не хотела
ходить... В одиннадцать... Я же видела его в последний раз... Нет! Сегодня в
последний раз!".
Нина выбралась из-под теплого одеяла и поежилась: в комнате веяло
прохладой. Быстро натянула теплое трико и вязаное платье и побежала
умываться.
– Побыла бы дома, Нина, – осторожно сказала ей мать.
– Нет. Хочу погулять. И так все дома да дома.
– Да, да! Погуляй! Воздухом подыши! – торопливо согласилась Полина
Илларионовна.
С утра в фойе Дворца, в зале, на сцене, за сценой, на втором, на третьем
этажах царила нервная беготня, граничащая с тихой паникой. В районе
девятого ряда поставили длинный ряд столов с микрофоном, графинами,
стаканами, листами чистой меловой бумаги.
В одиннадцать за столы воссела комиссия, комиссия имела рыбьи глаза и
рыбьи глаза эти приводили в удрученное состояние участников смотра,
дерзнувших или имевших неосторожность приблизиться к зловещим столам.
Тихая и печальная бродила Нина по залу, за кулисами. Всюду незнакомые
лица. "Олега бы увидеть...". Но Олега мертвой хваткой держала Инна
Константиновна.
"Елена Леонидовна!". Нина спряталась за кулисой. "Грустная!.. Уезжает
Олешка...".
Нина выбралась со сцены и села позади комиссии ряда за три.
Один за одним проходили на сцене ансамбли – народные, фольклорные,
классические, эстрадные, пели под баян, под гитару, один ансамбль исполнил
песню под балалайку.
 162

Вот из бокового входа в зал неслышно ступила Елена Леонидовна и

остановилась, прижимая руки к сердцу. "Сейчас наши будут петь!" – подумала
Нина и не ошиблась: в строгих черных костюмах гордо вышли мужчины, в
длинных черных юбках и белых блузках выстроились женщины. Вид ансамбль
имел чопорный и совсем уж повеяло от него академией, когда, широко шагая,
прошел к роялю Олег. Олег был во фраке!! Он ловко откинул фалды, опустился
на стул и замер.
Ансамбль еще не начал петь, а в комиссии уже прошло некоторое
шевеление – ансамбль знали, правда, не знали его концертмейстера.
– Рахманинов, на стихи Тютчева! "Весенние воды"! – торжественно
объявила ведущая.
Через несколько тактов в комиссии начали перешептываться и кивать на
сцену. То ли понравилось безукоризненное пение, то ли филигранные арпеджио
пианиста. А Нина кусала губы, чтобы, несмотря на грусть, не расхохотаться –
Олег дурачился, изображая из себя, по меньшей мере, Ференца Листа:
вдохновенно встряхивал головой и картинно вращал локтями.
Когда ансамбль исполнил "Романс" Шостаковича и "Аве Мария" Баха-
Гуно, поклонился и с достоинством поплыл со сцены, председатель комиссии
сказал в микрофон:
– Товарищ Колесников, останьтесь, пожалуйста, на сцене!
Олег недоуменно остановился.
– Просьба – вне конкурса и вне программы, – исполните что-нибудь на
рояле, что хотите.
– Так неожиданно?.. Я не готовился.
– Да что-нибудь!
– "Экспромт" Шопена до-диез минор устроит? Или "Варварское аллегро"
Бартока?
– Пожалуйста, Шопена.
Олег снова сел за рояль. Вся его шутливая аффектация слетела, он казался
бесстрастным и неподвижным, но музыка, музыка! Нет, это не музыка – это
большая, гордая, пленная птица бьется в бетонные стены и своды зала и ломает
о них крылья!
И этого человека пытались унизить ее родители! Они – его!.. Смех, да и
только. И стыд. Все равно, как жалкий уличный драчунишка задирается, не
зная того, на боксера – тот досадливо отмалчивается и пытается стушеваться,
чем и приводит дурачка в еще больший кураж, на потеху зрителей.
Олег сыграл "Экспромт" и вопросительно посмотрел на комиссию.
Председатель выключил микрофон и вполголоса попросил подойти к столу.
Олег сошел в зал. Елена Леонидовна тоже подошла к жюри.
Нина пригнула голову, чтобы её не увидели, и прислушалась. Олег на
слова председателя смущенно улыбнулся, отрицательно покачал головой. А тот
говорил и Нина слышала отрывочное: работа, ставка, полставки, общежитие. А
Олег все так же отрицательно качал головой. Его хотят удержать, – подумала
 163

Нина, – а он не хочет оставаться. Он поедет в цирк. Цирк!.. У Нины больно

заныло сердце. Где-то там, за тридевять земель, в Средней Азии сияет
сказочный воздушный дворец – там акробаты перелетают с трапеции на
трапецию, катаются хохочущие клоуны, жонглеры подбрасывают в воздух тучи
колец и шаров, там танцуют лошади, ездят на мотоциклах медведи, прыгают
через обруч тигры. И Олег там играет на гитаре и все, что ни делается на
круглой арене – все под музыку его гитары! Ах, как ей хочется в цирк! Но это
сон, несбыточный сон...
Олег уже пробирается прочь от столов жюри, Елена Леонидовна рядом,
Олег ей что-то говорит и улыбается. Нину он так и не увидел.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

 164

часть вторая

БЕГСТВО

Глава 1
Н
ина убедила себя: Олег уедет сразу после смотра. А если не убедить, то как
идти на занятия студии? Она ведь Олега "в последний раз" видела, ну и все...
С каменным сердцем и мертвой душой пришла во дворец. От радости
Анатолий Иванович даже обнял ее:
– Объявилась, пропавшая грамота? Не бросила нас? Будешь репетировать?
Ну, бери булавы. Олег уедет... – Анатолий Иванович умолк. Не стоило
заговаривать об Олеге.
– Может быть, он уже уехал... – Нина спрятала глаза под ресницы.
– Я его сегодня видел. Катушку забрал, бандеролью
отправляет. Еще придет, попрощается.
Придет, попрощается... Ну что ж, не убегать же с занятий. И так прогуляла.
И завтра – надо обязательно порепетировать в трио с новой партнершей, она ее
не чувствует. Вот совсем не чувствует, ни капельки. Вдруг выступать и вдруг
Анжелка... в декрет уйдет? Нет, никак нельзя пропускать студию.
Летят дни – как стрижи. Придет, попрощается? Вот и сегодня не пришел.
А чего ему торопиться? Небось, жалко с Еленой Леонидовной расставаться, вот
и тянет. А ей какое дело? Она его видела "в последний раз", ну и все. Ах, нет!
Нет! Еще раз увидеть! Еще! В самый наисамый последний! Непослушными, как
со сна, руками бросала Нина булавы. Не придет, не попрощается...
Нет, вот его голос, пришел!
Олег широко шагнул на сцену, улыбается и помахивает над головой
телеграммой – вызов на работу.
– Будем прощаться! Спасибо вам, Анатолий Иванович, и всем спасибо!
Даже жалко уезжать!
– Вот и оставайся, раз жалко, – посоветовал Иосиф и осторожно отобрал
телеграмму. – Перши не сделал? Музыкального не сделал? Нину не доучил!
Девочка – талант, а ты ее бросаешь.
Райка испустила под купол, то бишь под колосники сцены, змеиную
улыбочку, рыжая Лариска излучила каждой солнечной своей конопушкой
 165

сочувствие и участие, Федя впервые покосился на Олега сердито, почти злобно,

Анатолий Иванович заскучал, Нина жонглировала, не сводя глаз с булав и
никак внешне не реагируя на происходящее. Олег выхватил у Иосифа
телеграмму и остановился против своей ученицы, бледный и грустный. Сердце
у Нины заколотилось резкими неправильными толчками, булавы расплылись в
туманные пятна, но ни одна не упала,
– Прощай, Нина!
"Как – прощай?.. Прощай – не "до свидания", прощай – навсегда!..".
– Прощай, Нина!
"Прощай?.. Навсегда?.. Никогда не увижу?.. Да как это может
быть?.. Этого не может быть... Прощай?.. Навсегда?..".
– Прощай, Нина!
"Руку протянул... Прощай?.. Навсегда?..".
Нина собрала булавы и спрятала за спину. Встретила, наконец, его взгляд.
Сколько боли, тоски в когда-то ласковых карих глазах! Он не разлюбил ее? А
Елена Леонидовна как же? Нина попятилась и не подала руки.
– Как хочешь... – горько прошептал Олег и отвернулся. Еще раз
попрощался со студийцами и заторопился со сцены. Все, кто был на занятиях
студии, старались на Нину не смотреть, а она вновь выбросила булавы. Булавы
столкнулись в воздухе и одна из них больно ударила ее по лицу. Нина
беспомощно огляделась и спряталась в гримерной, не желая расплакаться при
честном народе.
Медленно брела она по проспекту, свежий снежок похрустывал под
ногами. Куда идти? Домой... Домой? В затхлую конуру с хрусталем, коврами и
оскорбленными, никем не читанными книгами? Лучше в полынью... Полынья?
Черная, железная вода, дымится от холода...
Нет, ни домой, ни в полынью, а пусть ноги сами несут, куда хотят. Ноги и
понесли.
Вот он, "караван-сарай", как иронизировал Олег, слово "Цирк" горит
зеленым огнем, а "Гостиница" погасла. Нет, мигнула. Судорожным,
чахоточным огоньком. Снова погасла. Пусть ее гаснет. Глупое слово –
"гостиница", а вот "цирк"... Как ярко сияют стеклянные иероглифы трубок!
Зеленые изгибы гипнотизируют Нину, глаз оторвать невозможно. Цирк!
Сказочное слово! Сказочное само по себе и сказочное здесь – зеленые
волшебные петли над приветливо светящимися рядами окон.
Но не смотреть же до утра на горящие буквы, где окно Олега? Вот оно,
Олег дома. Нина пристально вгляделась в желтый прямоугольник и вдруг
зажала рот ладонью в варежке в окне мелькнули два силуэта, один женский.
Нина побежала прочь, но за девятиэтажным домом остановилась. Что ж,
ревновать? Да, не унять полыхающую ревность, но ведь Олег не виноват, он ей
не изменял. И Елена Леонидовна не виновата – она не отбивала у нее Олега.
"Надо стерпеть... И подождать... Елена Леонидовна ведь уйдет?..".
 166

"Подождать... Он меня ждал шестого, а пришла милиция... Теперь мне

терпеть...".
Сколько простояла у бетонного цоколя – неизвестно, а вот и Олег, с ней.
Провожает.
"Подожду...".
Долго ли он провожал – неизвестно, времени не существовало,
существовала стенящая боль и тоска. Возвращается. Прошел мимо. Нина
неслышно тронулась следом.
Олег едва успел снять пальто, как дверь бесшумно отворилась. Он
оглянулся. Бледная, испуганная, на пороге стояла Нина.
– Можно?..
Спросила и, не ожидая ответа, прошла и тоже сбросила шубку. Села у
стола. Знакомый Олегу тонкий черный свитер облегал гибкое юное тело, синие
огромные глаза неподвижно застыли на его лице.
Олег молчал. Нина облизнула сухие губы.
– Попрощаться? Все-таки решилась? – сухо и немного насмешливо
выговорил наконец Олег.
– Да... Ой! То есть, нет!.. Нет... Замерзла... Так долго жда... стояла на
улице!..
Олег понял: Нина видела, как он провожал Елену Леонидовну.
– А кого мне завтра поутру ждать? Твоих папу-с-мамой или наряд
милиции? А может, городского прокурора?
"Зачем он так?.. Лучше бы спросил, за что я его... за что я от него... там, у
трамвая... почему не пришла... Я бы рассказала, как меня обманули! Я же не
виновата! Не могу же я сама... начинать! Вроде, как навязываюсь... Он еще
возьмет и прогонит... И посмеется... Елена Леонидовна – вон какая красивая, не
то, что я...".
– Я... я... Олег, возьми меня с собой! Возьми... Я хочу быть артисткой...
– Как... я тебя возьму?..
В голосе Олега Нине почудилась враждебность.
– Я знаю! Я видела! Она... ты... Я не про то! Я работать буду! Билеты
продавать! И репетировать! Ты мне только немного помоги... Я одна... у меня...
сама я не сумею... я глупая...
– Значит, билеты продавать...
– Да.
– ...и репетировать!
– Да.
– Билеты продавать – это работа. И не очень легкая. Подметать цирк тоже.
После продавания билетов у тебя ни времени ни сил не останется. Посиди-ка на
жаре в душной кассе!
"Боже мой, при чем тут касса, при чем билеты?.. Я... мне лишь бы рядом
быть! Мы бы все сначала начали! Лишь бы подальше от Энска, от родителей,
от всей этой стыдобы! Ой, он просто не хочет со мной связываться... И никакой
 167

грусти у него в глазах не было, мне почудилось. Зачем я пришла? Ждала на

морозе, себя унижала...".
– И далее – сторожей, техничек, билетеров администрация не возит за
собой, а нанимает из местных жителей или из жен артистов, музыкантов,
шоферов. Их она и без того обязана возить на казенный кошт.
"Ну, все ясно... Пойду сейчас и в воду прыгну... Только забоюсь,
наверное... Не забоюсь! Еще поплачете все!".
– А если ты будешь ездить за цирком, тебе денег, что ты кассиршей
заработаешь, не хватит даже на пирожки с газированной водой, а надо еще за
квартиру платить. Так что...
Олег махнул рукой. Молчание.
– Тогда я пойду... – Нина встала и потянулась к шубке.
– Погоди, – хрипло остановил ее Олег, – погоди!
– Что?..
– Когда приедем... Если хочешь ехать! Когда приедем... если поедешь!
надо сказать, что мы муж и жена. Тогда будешь кататься бесплатно, репетируй
себе, сколько хочешь. Притворишься как-нибудь. А насчет работы что-нибудь
на месте придумаем, посмотрим. Только придется жить на одной квартире, а то
разоблачат...
Блаженная слабость заструилась по каждой жилке Нины. Как на сердце
легко – снова есть, кому защитить ее, оградить от космической бесконечности
мира, отогреть, утешить! Как много нагромоздилось между ними, целая стена,
сразу не сломаешь, надо потихоньку, по винтику, по кирпичику, как тот завод.
– А кто тебя отпустит? Родители дадут благословение?
В голосе Олега мрачная ирония, но Нину уже не обманешь – пусть
насмехается! Сам-то, небось, рад до чертиков!
– Олешка, мы... то есть, я! убежим... то есть, убегу! Оставлю письмо. И
вообще, это тебя не касается. Мне скоро восемнадцать, я взрослая, я сама
распоряжаюсь своей судьбой!
– А если догонят в Фергане?
– Олешка! Ну не завернут же меня в кулек и не унесут на вокзал?! Не
поеду и все... Я за тебя спрячусь...
– А если здесь в аэропорту сцапают? Заявят, что тебе пятнадцать лет, что
обманом сманили? Иди, доказывай, что ты не верблюд!
– У меня паспорт!
– Паспорт... Сначала-то скандал, потом отделение милиции, а потом –
паспорт. Тебя отпустят, а меня на пару деньков придержат, до выяснения
обстоятельств. Не знаешь эту контору? Наша милиция нас бережет!
Нина приуныла и задумалась.
– Я письмо...
– И письмо! Если его прочитают раньше, чем надо, никуда ты дальше
аэропорта не уедешь...
– Не прочитают раньше.
 168

– Не прочитают? Хорошо. Тогда родители всю ночь будут тебя искать по

городу – у подружек, в милиции, в больнице, в морге! Провисят на телефоне,
поседеют от страха, а тебе и горя мало.
– Правда... А что делать?
– Попроси Анжелу позвонить после нашего отлета и пусть она скажет,
якобы мы уехали на несколько дней к тете Маше, а от нее уже поедем в
Фергану.
– А если тетю Машу начнут теребить?
– Теребить тетю Машу?! Не родился еще тот человек. На тетю Машу, где
сядешь, там и слезешь, да еще головой вниз.
– Какой ты умный... Ты уже воровал девушек?
– Первый раз. Учусь на ходу.
– Олешка, а кем я буду работать? Ну, если не билеты продавать? На
контроле стоять?
Олег поморщился.
– Глоткой, извиняюсь за выражение, ты не вышла стоять на цирковом
контроле. Кухарить будешь?
Нина вытаращила глаза.
– Кому?! Собачкам?
– Жирафам... Мне и... нам, в общем. Мне все эти воровские кафе и
столовки в кошмарных снах видятся.
– Буду. Я умею!
Немного помолчали. Нина встала, оправила свитер, чуть выгнув туго
обтянутую черной вязаной материей грудь. Олег побледнел.
– А ты к утру не передумаешь?
– А ты этого боишься? – тихо проговорила она. Олег смолчал.
– Олешка, идти надо.
– Я провожу? – сквозь зубы с ненавистью спросил Олег. Нина
усмехнулась.
– Ну, еще бы. Спрашивает.
Дошли до "уголка". Олег остановился.
– Дальше не пойду, а то увидят. Слушай, завтра к девяти я поеду в кассу за
билетом...
– И мне купишь.
– Купить-то куплю, не в этом дело. Ты за ночь...
– Я не передумаю.
– А вдруг. Мне бегать, билет сдавать. Приходи к кассе сама! Знаешь, где
это? Центральная касса "Аэрофлота"?
– Знаю. Приду.
– А если что – не приходи, и мы больше никогда не встретимся.
– Я полечу с тобой.
Молчание. Олег понурился и не уходит. "Боится, что не явлюсь завтра и
хочет поцеловать на прощанье... Может... пусть поцелует?.. Ой, нет, нет, нет!..
 169

Такой стыд! Елена Леонидовна... и сразу со мной?! Лучше подождать... Лучше

в Фергане, когда в цирк приедем!..".
– До завтра, Олешка!
– До свидания, Нина.
Олег тяжело побрел прочь, Нина долго провожала взглядом крупный
темный силуэт. Силуэт растаял в ночи. Нине сделалось страшно. Бежать? А как
же теперь – без мамы, папы, без Вовки? Конечно, родители все сами
перепортили и вообще... не очень благородно показали себя, но все равно – как
огорчить их?
А как они ее? – попыталась ожесточиться Нина. Если она не удерет в
Фергану – потеряет Олега навсегда, безвозвратно. А она не хочет его терять,
она только с ним хочет жить. А родители никуда не денутся – подуются, да
примирятся, в конце концов, и с ней, и с Олегом. Все будет хороша... потом! А
завтра к девяти – в кассу. У Нины даже дух захватило: сегодня она приняла
самое главное решение в своей жизни!
А у Олега раскалывалась голова, ее словно дымом горячим надуло. "Вдруг
не придет завтра?.. Нет, это уж слишком... За что меня так? А если придет?.. А
если придет?.. А если придет?.. Ждать?" "Будь что будет – если придет завтра,
если купим билеты, приведу к себе, схвачу в охапку и стащу юбку... Уступит,
куда денется...". "Нет, не твои это котурны, Олег Васильевич! Свинство это,
которому и названия нет... Нельзя оскорблять девочку". "Доживи до утра, Олег
Васильевич, завтра видно будет!".
В восемь Олег беспокойно прохаживался у кассы и почем зря ругал свое
излишнее рвение. Касса открывалась в девять, стало быть, придется целый час
наслаждаться дымным утренним морозом. "Пойти в закусочную? А вдруг Нина
придет?".
Минуты тянулись бесконечно, грызли бесконечные сомнения, В половине
девятого сказал сам себе:
– Вдруг она не придет!
Без пятнадцати девять.
– Она не придет!
Без пяти.
Глаза застлало красным туманом.
Девять.
Скрипнули массивные двери кассы. Олег тряхнул головой, прикусил
губу и бросился за порог. Нашел нужную стойку.
– Билет до Ферганы. На ближайшее время.
– Два, Олешка!.. Тетенька, два!.. Олешка, возьми деньги... Какой
бессовестный! Пять минут не хотел подождать! Я еле добежала!
Нина с трудом переводила дыхание.
– В три часа ночи местного.
– Это сегодня? То есть, завтра?
– Да. Полетите прямым до Ташкента, в Ташкенте пересадка.
 170

Олег подвинул в окошко кассы одну сторублевую бумажку и ворох трешек

и пятерок – чулочных, очевидно, сбережений Нины. Нина вздохнула втайне:
копила себе на сережки и вот – какой-то самолет все слопал...
– Почему опоздала? – хмуро спросил Олег после того, как бережно спрятал
билеты во внутренний карман.
– Троллейбуса долго не было! Я чуть не плакала на остановке! –
жаловалась Нина. – Олешка, а на самолете страшно летать? А куда мы сейчас
пойдем? Я ведь с занятий удра... Ой, какие теперь занятия!
– К тебе пойдем.
– Ко мне?!
– Я за углом подожду. А ты вынеси осторожненько все свои... Я знаю, что
там у тебя за гардероб... У меня полчемодана пусто и в сумку кое-что затолкать
можно. Только ничего лишнего. В бега надо подаваться налегке.
"Платье новогоднее возьму... Вязаное возьму, костюм возьму, кофточки...
Ой?! Куда?! Еще ведь надо...".
– Ладно, все понятно. Ой, Олешка! А булавы? А кольца?
– Ничего не бери. У меня в Фергане лежат, лучше твоих в сто раз.
– А мяч?
– И мяч есть. Шарики возьми. Они не всегда в магазинах бывают.
Олег схоронился в своем "уголку" и ладонью толкнул от себя Нину. Нина
скрылась в подъезде и через полчаса, воровато озираясь, показалась с
объемистым свертком, пробралась по-над стенами к Олегу и сунула ему.
– Много, да?.. Не войдет? Только самое-самое...
– Войдет.
В гостинице Олег раскрыл чемодан и потянулся к свертку.
– Ай! – Нина схватилась за свои причиндалы. – Олешка, ты иди-ка из
номера, погуляй, я сама все сложу. И приедем – сама разберу.
Олег пожал плечами и удалился, а Нина с замиранием сердца занялась
укладыванием своего хитрого и нехитрого скарба. Корабли сожжены! Рубикон
перейден!
Уложен чемодан, Олег возвращен в номер.
– Олешка, я поеду в училище, мне надо Анжелку увидеть, сговориться.
– Меня возьмешь?
– А ты поедешь?
– Мне все равно делать нечего.
– Поедем!
На проспекте Олег предложил:
– Поймаем такси?
– Трамваем обойдешься. Зря деньги выбрасывать! На вечер такси
закажешь.
Подождали трамвая.
– Бр-р-р! – поежилась Нина в полупустом раскаленном морозом вагоне. –
Даже садиться неохота!
 171

Не хотелось ей браться и за холодные никелированные поручни, поэтому

она уцепилась за руку Олега.
Училище встретило оглушительным гвалтом. Стайки девчонок с
портфелями и ученическими сумками толкались в вестибюле и коридоре,
ученицы постарше, более серьезные и более нарядные, надменно взирали на
неприличную метушню и делали вид, что не имеют отношения к этому
детскому саду. Девицы с любопытством глазели на Олега: особи мужского
достоинства крепко прописаны в медучилищной красной книге. Может быть,
это будущий студент? А вдруг... учитель?! Ах, нет, он пришел с этой
выбражулей, Нинкой! Подумаешь, артистка! Сняла шубу и повесила ему на
локоть, а сама убежала, а он стоит, бедный, у холодной двери и ждет!
Нина вернулась с Анжелой, Анжела еще издалека разулыбалась Олегу и
даже хлопнула в ладоши. Девушки встали у раздевалки и зашушукались, о чем-
то договаривались и спорили.
– Олешка, – окликнула Нина, – поезд в Зеленый Бор когда уходит?
– Двадцать один пятнадцать. Едем к тете Маше?
– Ага! – засмеялась Нина и снова обернулась к подруге.
– Они с Колей нас проводят, – сказала она Олегу, когда Анжела ушла в
класс. – А сейчас куда?
– Пойдем в ресторан. Обедать. У меня крошки во рту не было.
– Ой! Пойдем! Только я не очень одета...
– Мы же не вечером. Танцевать не придется.
В вестибюле ресторана Нина с почтением поморгала на неприступного с
золотыми лампасами швейцара, а в роскошном зале со страхом прижалась к
плечу Олега.
– Сядем вот сюда. за колонны! – прошептала она и юркнула в коричневое
дерматиновое кресло. – А официант скоро придет? Через час?
Официант, вернее официантка, выросла у столика как из-под земли и
подозрительно воззрилась на девчоночью рожицу Нины, но безмятежный в
твердый взгляд Олега успокоил питейно-закусочную фею:
– Что будем заказывать?
– Чего она на меня так? – обиделась Нина вслед уплывшей официантке. –
Мне скоро восемнадцать! Косится тут каждая...
– Я заступлюсь. Не бойся. Очень уж ты на школьницу смахиваешь.
Нина поджала губы. Да, началась новая, странная жизнь и каркасом,
несущей конструкцией этой жизни будут уже не папа и мама, а вот он, ее
любимый, ее Олешка. Вся жизнь теперь – он, только его сильные руки будут
лелеять, холить, защищать ее. Вот только бы скорее растопилась проклятая
ледяная стена! Ничего, время растопит. Она уже чуть-чуть подтаивает.
Вернулась официантка с подносом на вытянутых твердых пальцах. Расставила
четыре блюдца и у Нины глаза разбежались на ресторанные яства. И почему
это дома никогда не хотелось есть?! Аппетит прямо-таки неприличный для
ресторана... Его не портила даже мысль о предстоящем счете: "С Ферганы
 172

наведу такую экономию, такую... В общем, чтоб у нас куча денег оставалась.
Нечего швырять на балыки да на заливные! Сережки лучше купить".
– Олешка, а я сроду не была в ресторане! Да еще с... ну... с провожатым! –
созналась Нина, весьма по-крестьянски расправляясь с провинившимися
балыками и заливными.
– Теперь каждый день ходить будем.
– Фигушки. Обойдетесь. Какой суп вкусный!
Беглецы роскошно пообедали, Олег расплатился, у гардероба словно бы
нехотя помог одеться и вот они уже неторопливо, куда глаза глядят, идут по
людной шумной улице. Хорошо гулять ни о чем не думая, но Нина вздохнула:
– Олешка, я домой сейчас, а к тебе в семь приду. А Коля с Анжелой в
восемь.
Внимательно вгляделась и заметила, как на донышке карих глаз мелькнули
мгновенные сполохи страха. Он боялся с ней разлучаться. Он любит ее. Нина
погладила рукав осеннего пальто.
– Я приду. Ровно в семь.
Олег не ответил.
В гостинице лег на постель и неподвижно пролежал с закрытыми глазами
до шести вечера. А в половине седьмого варил на кухне сатанинской крепости
черный кофе. Опытный путешественник знал, что такое дорога ночью. В семь
прибежала Нина, швырнула шубу и тяжко простонала:
– Еле отпросилась...
– Куда отпросилась?!
– На репетицию, куда же... Отец кулаком по столу и орет: "опять
повадилась в цирк! садись за учебники!" Глаза мои не видели бы тех
учебников... Это он за вчерашнее! Прошлялась, говорит, до одиннадцати ночи!
Олешка, можно я вон туда сяду?
– Что спрашивать? Ты здесь хозяйка, как и я.
Нина сбросила теплые ботинки и примостилась, подвернув ноги, в уголке
кровати. Олег поднял край покрывала и прикрыл ей круглые, обтянутые
толстыми колготками колени.
– Кофе будешь пить? – сурово спросил он. Нина улыбнулась:
– Буду. Ай! Это, по твоему, кофе?! Это деготь с перцем!
– На дорогу хорошо.
– Нет уж. Сам пей, У меня от него сердце выскочит. Олешка, спой
"Романтику"!
Олег взял гитару. Нина притихла, склонив набок голову. "Теперь буду
каждый день слушать, как он играет и поет! А потом... Потом мы с ним
поцелуемся, поцелуемся – и снова он на гитаре поиграет и – снова целоваться
будем!.. Как хорошо будет! Он мой муж, а я его жена... Всегда, всегда!".
Живописную цыганскую картину застали Анжела с Колей, когда вошли в
номер: новоявленная Земфира царственно кутала ноги на растрепанном ложе, а
 173

ее Алеко распевал звенящим, под Сличенко, голосом: "Нет, не хочу я любви

мимолетной – пусть ее жаждет другой кто-нибудь!".
– Ты смелая, Нинка! – Анжела стиснула Нину и чмокнула в щеку Олега. –
Я бы... В общем, не знаю!
– Испугалась бы? – Коля старательно обшаривал углы номера.
– Не знаю. Нет, не испугалась!
– Странно... Где бы оно могло быть? – бормотал Коля.
– Не ищи. Ничего нет. В дорогу я пью только кофе.
– Господин четыреста двадцать знает дело. Тогда продолжай играть на
гитаре. "Арабское каприччио".
Олег подстроил гитару и вновь заиграл.
– ...Еще что-нибудь! На прощанье!
– Нет. Поздно. Надо собираться. Вот-вот такси подойдет.
Невесомой паутиной тянулось время. Коля, Анжела и Нина молча сидели,
Олег стоял у окна и смотрел на ночную дорогу. Вот издалека вывернулся свет
фар и засиял зеленый огонек.
– Все. Поехали.
Оделись, присели, Олег сдал номер, попрощался с дежурной. Такси
домчало их до аэропорта.
Нина с бьющимся сердцем осмотрелась. На широкой асфальтированной
площадке перед зданием аэровокзала желтела освещенным салоном пустая
коробка троллейбуса и тихо ворковали две белые "Волги". Серый шпиль над
круглой башенкой вокзала устремлялся в черное беззвездное небо. "Вот твоя
дорога! – говорил он и указывал острием в бездну. – Вверх! Вперед! К
звездам!".
Не угадать, откуда – сразу со всех сторон раздался динозавровый рев
реактивного самолета. Рев усиливался, а немного погодя, утих. "Вдруг мы на
этом самолете и полетим? Или он уже улетел? Страшно!".
– Может быть, вы сразу и назад? – предложил Олег, рассчитываясь с
таксистом. – Нечего нас особо и провожать...
– Ты что! – замахала руками Анжела. – Нам еще по телефону говорить.
Нинка, ты стой рядом, для смелости! Вдруг я чего-нибудь не то брякну?
Такси отпустили, а Нина с Анжелой посмотрели на часы.
– Через десять минут можно. У кого есть две копейки?
Все четверо подошли к телефону-автомату.
– Звонить?
– Да, уже девять двадцать.
Анжела набрала номер, Нина, затаив дыхание, придвинулась к ней так,
чтобы слышать разговор.
– Тетя. Поля? Это я, Анжела, здравствуйте.
– Здравствуй, Анжела, где там Нина? Пусть домой идет. Вы откуда
звоните? Из дворца?
 174

– С вокзала, железнодорожного. Тетя Поля, тут такая глупость

получилась...
– С вокзала?! Какого еще вокзала?!
– Мы Олешку, Олега, то есть, провожали сегодня. Меня и Колю Нина
позвала. Ну, мы пришли, провожаем, Нина его даже поцеловала...
Нина яростно затрясла кулачком перед носом Анжелы.
– В общем, провожаем, поезд уже почти поехал, а Нина прыг в вагон за
Олегом и кричит нам, что уезжает с ним сначала в Зеленый Бор, а оттуда в
цирк. Тетя Поля, она сказала, что Олег давным-давно ее муж! Мы с Колей как
стояли, так и упали. Вам вот теперь звоним, не знаем, что делать. Поезд ушел.
В трубке раздался не то стон, не то вопль и возглас: "Вася!". Анжела со
страху перекрестилась.
– Анжела! Немедленно приезжай к нам!
– Дядя Вася! Уже поздно! Когда мы до вас доберемся? А домой когда?
– У тебя есть его Зеленоборский адрес?!
– Есть, то есть, нет... то есть...
– Есть или нет?!!
– Есть... Только вы не выдавайте! Нина... Олег... Вы скажите – через
адресный стол...
– Не твое дело! Диктуй!
– Он у меня дома! Я как приеду, сразу вам позвоню.
– Мерзавка!!!
Трубка по ту сторону провода молотом по наковальне обрушилась на
аппарат.
– Нина, а кто мерзавка – я или ты?
– Я, конечно... Ты при чем?
– Погоня пойдет по ложному следу, а вы успеете удрать в свою Азию. А
теперь мы поедем домой. До свидания, Нина, до свидания, Олег!
– До свидания!..
– До свидания!..
– До свидания!..

Глава 2
К
оля с Анжелой уехали, а Олег и Нина вошли в зал ожидания. Отыскали два
незанятых места, сложили на пол чемодан, гитару и сумку со скрипичным
футляром и устроились на жестких сидениях.
Ждать. Почти шесть часов ожидания.
 175

Сумрачно на душе и у Нины, и у Олега. Они еще в Энске, но уже не

принадлежат ему; стремились в далекую южную страну, но еще не прилетели
туда. Они были одиноки, как два метеора в черном тумане неба.
И нудила затаенная мысль, заноза опасения: вдруг сорвется, не сбудется их
путь – узкая, хрупкая тропка в снежных перевалах людского бытия?.. Вдруг с
шумом и громом ворвутся в зал... Нет, лучше об этом не думать.
Легко сказать – не думать! Тоскливо и страшно Нине – что сулит будущее?
Олег почему-то кажется чужим и холодным, а папа и мама всегда ее баловали и
любили, если не считать последних двух месяцев, когда словно бес в них
вселился. И есть ли любовь? Мама говорит – нет... Еще одна предательская
мыслишка – о чистой теплой постельке в уютной комнатке, вместо жесткой
лавки в аэропортовском зале ожидания...
Олег что-то почуял. Пристально взглянул на нее, снял перчатки и крепко
стиснул ей пальцы. И сразу горячие волны хлынули по озябшей душе.
– Подержи меня за руку! – тихо попросила Нина. Олег кивнул.
Полночь. Час ночи. Голова Нины склонилась на грудь.
– Спать хочешь?
– Хочу... Надо было твоего дегтя выпить, кофе...
– Потерпи. В самолете выспишься.
Олег обнял Нину. Нина поелозила и поудобней пристроилась дремать на
его плече, и Олег сидел неподвижно, боясь шелохнуться и потревожить
девушку.
В два часа ночи пронизывающий голос динамиков объявил, что рейс на.
Ташкент задерживается на один час. Затем пригласил желающих лететь в
Ташкент приобретать билеты. Нина подняла сонную голову и захлопала
длиннющими черными ресницами:
– А?.. Олешка, летим?.. Да?..
– Летим. Уже полетели. Спи.
Нина снова задремала. Олег от нечего делать разглядывал команду
велогонщиков – те суетились у огромной груды разобранных и зачехленных
велосипедов и подтаскивали их ближе к весам.
Еще через полтора часа динамик громыхнул о начале регистрации
билетов и багажа. Олег осторожно оставил Нину и расправил затекшие
руки.
– Летим?..
– Сейчас летим. Сиди, я пойду билеты регистрировать.
Все? Теперь все? Чемодан уехал куда-то сам, вместе с кучей велосипедов,
у нее гитара, у Олега сумка со скрипкой и сами они идут через холод и ночь к
чудовищной серебристой десятиглазой летучей рыбе, идут в толпе других,
нервно притихших пассажиров.
Поднялись по трапу и оказались в тускло освещенном и тесном чреве
самолета. Не очень-то много желающих стремилось улететь в Ташкент и салон
 176

ИЛ–18 наполовину пустовал. Нина выбрала место у самого иллюминатора, в

надежде что-нибудь рассмотреть с высоты.
Последние минуты ожидания. Засвистели моторы, дрогнул могучий
воздушный корабль. Мягкая сила вдавила струсившую Нину в кресло.
– Олешка, а тошнить не будет?..
Спросила, а в умишке вертелся другой вопрос: "Мы не упадем?". Сунула
дрожащие пальчики в ладонь Олегу и лишь тогда немного успокоилась. И
совсем утихомирилось перепуганное сердечко, когда заглянула в иллюминатор.
Ничего! Три метра до земли или три километра? Ничего! Одна черно-серая
мгла. Именно это почему-то и успокоило.
Нина радостно вздохнула и льстиво улыбнулась Олегу. И Олег улыбнулся.
Все! Она увезла Олешку! Никто их не поймает и никто не отберет его! В
Фергане она выйдет за него замуж. А Энск – это уже прошлое. Они ему больше
не принадлежат, они принадлежат Дороге, а Дорога неукоснительно приведет
беглецов в Фергану, под пестрый купол цирка-шапито.
А пока – спать. Все грандиозные события последних суток неимоверной
усталостью обрушились на черноволосую головку Нины. Нина расстегнула
душную шубу, выпростала руки из рукавов и мгновенно уснула.
...Кто разбудил? Зачем? Олег! Стюардесса принесла ужин... а может,
завтрак? Поди разбери... Одно несомненно: два кусочка вареной курочки, два
яблочка и два пирожных очень аппетитно выглядят и их очень хочется съесть.
Нина запустила зубы в белое упругое мясо, сгрызла яблоко, взялась за
пирожное, свое и Олега. Олег его незаметно подсунул ей, она машинально
съела и лишь тогда спохватилась:
– Ой! Вот растолстею из-за тебя и не смогу гнуться!
– Не растолстеешь. Я тебя буду гонять в манеже, пока из носа кровь не
пойдет. По восемь часов. Не растолстеешь.
– Если из носа побежит кровь, я сделаю холодный компресс! – спокойно
ответила Нина. – Вот. А теперь буду дальше ночевать.
В Ташкенте яркое утро и Вавилонская толчея. Зевая в тыльную сторону
ладони, Олег оглядывался по сторонам и вполголоса, нараспев, по-актерски
декламировал:
– 0, Русская земля! Уже за шеломянем еси!
Нина задыхалась – сибирская шубка не годилась для мартовского
Ташкента.
– Олешка, Олешка, смотри! – Нина забыла и о Сибири и о шубе. – Какой
дядька идет!
– Где?
– Да вот, в тюбетейке и в чудно`м пальто!
– Пальто? Эх, горе! Это узбекский халат. Лягушка-путешественница!
– Чего смеешься?! Откуда я знаю? Это ты полсвета обошел и все видел, а я
что?
– Ладно, ладно. Где тут транзитная касса и камера хранения?
 177

– Ты не был в Ташкенте?
– Был. В аэропорту – ни разу. Зайдем-ка в эту стеклянную юрту...
– Ой, какой ужас! Куда это они все – в Фергану? – испугалась Нина.
– Да... Муравейник... Стой у вещей, я сейчас узнаю.
Олег протолкался к справочному окошку и скоро вернулся.
– Пойдем с этого базара. Транзитная касса не здесь.
Сдали вещи в камеру хранения и повернули к большому серому зданию.
Там на втором этаже и помещалась транзитная касса. В пустом вестибюле
Нина капризно сморщила носик и исподтишка осмотрелась.
– Оставайся здесь, я один с билетами управлюсь. Да не потеряйся
Олег поднялся на второй этаж. Очередь к диспетчеру по транзиту
состояла всего из двух человек, а самолет в Фергану отправлялся через три
часа. Подпрыгивая от радости Олег сбежал вниз по лестнице.
– Повезло нам! Через четыре часа в Фергане будем! А теперь покажи мне,
в какие края ты путешествовала.
Нина вновь сморщила носик, молча развернула Олега за плечи и дала
хорошего тычка в спину.
– Потом налево свернешь! Да не потеряйся! Лягушонок-путешественник!
– Олешка, я есть хочу! – захныкала Нина, едва они сошли с. широких
ступеней на асфальт.
– Пойдем, поищем пропитание. Давай сюда твою шубейку.
Нашли маленькое кафе. Пока Олег стоял в очереди, Нина с завистью
разглядывала двух молодых узбечек в платьях из материи национальной
расцветки.
– Где бы купить такую? Я себе халатик хочу пошить! Олешка, а это что?
Пельмени? Или вареники? Какие большие!
– Это манты. Сейчас попробуем. Если повар не обер-вор, а вор простой,
тогда кроме лука в них найдутся следы мяса... Нет, ничего, есть можно.
– Ой, наперчено!
– Ты не ешь перец?
– Почему? Ем! Вкусно! Я их сама научусь стряпать.
Поели.
– Олешка, а куда мы теперь?
– Пойдем на почту. Письма писать.
– Ой, правда! Домой надо...
Нина умолкла. "Что сейчас творится дома!.. Ну, а она при чем? Не надо
было травить Олега, он бы давным-давно уже работал в Энской оперетте и она
бы сейчас радовалась жизни у себя дома, а не удирала по-над звездами на край
света...".
Нина писала долго и старательно, в надежде объяснить, как она любит
Олега, как не может без него жить, как хочет, наконец, сделаться артисткой!
Медицина для нее – трагическая ошибка, воля отца, а в душе она – циркачка! И
Олешка – самый хороший на свете, самый гениальный, самый... И. так далее.
 178

И Олег писал долго: свое первое письмо запечатал вместе с нею, а второе
написал в три минуты. Забрал у Нины конверт и опустил письма в тумбу
почтового ящика.
– Олешка, а ты кому написал? – спросила Нина.
– Тете Маше и Елене Леонидовне.
Нину как по щекам отхлестали. "Вот тебе на!.. А зачем меня тащил на край
света?! Письма ей пишет... Сейчас пойду и залезу в самолет, пусть меня
обратно везут..."
Олег ее увез, она ли напросилась с ним, или сама увезла его? Странным
образом, все три версии казались Нине одинаково истинными и первая
одержала верх исключительно потому, что являлась в данном случае самой
удобной.
Уныло плелась за ним, немного приотстав, и растравляла душевные раны:
"Зачахну с горя и умру в больнице... совсем одна! Никому не скажу адреса и
никого рядом не будет, ни его, ни родителей... Вот будут знать! Сейчас возьму
и заплачу...".
– Нина, – тихо и твердо заговорил Олег, – посуди сама: никому в голову не
придет, что мы удрали, не сговариваясь. Так? Получается, что я – двуличная
скотина, вел двойную игру. А никогда за мной не водилось такой дряни! Кого я
не уважаю – пусть думают, что хотят, а кого уважаю... тем должен объяснить.
Чахнуть Нине расхотелось, а вот поплакать немного – можно было бы. Для
профилактики. Подумаешь, рыцарь нашелся! Позаботился о душевном
спокойствии Елены Леонидовны!
– Прилетим в Фергану, через несколько дней открытие цирка, музыка,
праздник! – весело и, как ни в чем ни бывало, продолжил Олег. – Так хочется
работать! Я люблю сидеть на эстраде, у нас она оркестровкой называется. Все
друг друга поздравляют, целуются! И. ты меня поцелуешь, в честь открытия!
Поцелуешь?
Овечьим хвостиком затрепетало сердце. В честь открытия? Какое там
открытие! В этот день все ледяные стены порушатся, все прошлые беды
забудутся! И Елена Леонидовна тоже. Да она уже забылась. Все! Нина взяла
Олега под руку и прижалась к ней плечом.
Все меньше и меньше времени оставалось до посадки на самолет и все
больше нетерпения проявлял Олег. Хоть он, как музыкант, и иронизировал над
цирковым искусством, но цирк любил и скучал по работе. Не успокоился даже
в самолете.
В этот самолет Нина поднялась презрительно поджав нижнюю губу.
"Какой маленький! Тарантас! И даже лететь не страшно – вон, все видно на
земле! Ой, как интересно!.." – и Нина прилипла к стеклу иллюминатора.
Летели до Ферганы каких-то полчаса, вот самолет мягко тряхнуло на
посадочной полосе. После невероятной толчеи Ташкентского аэропорта порт в
Фергане казался пустынным, И небо в Фергане не такое, как в Ташкенте, не
 179

резкое, не яркое, а сырое, затянутое светло-серыми облаками. Казалось, вот-вот

пойдет мелкий дождик, но дождик так и не пошел.
– ...Где же автобус? Сколько ждать!
– Олешка, мы же только подошли!
– Давно...
– Только что!
– Стрижено!
– Брито!
– Стрижено!
– Вон автобус. Расплакался!
Олег усадил Нину, положил ей на колени гитару, сам сел рядом, держа
сумку со скрипкой и поглядывая на чемодан. Из аэропорта автобус вышел
полупустой, но вскоре набился битком и еле тащился, простаивая на каждой
остановке. Олег долго не мог узнать местности – из Ферганы он уезжал
поездом. Наконец показались знакомые улицы.
– Нина, смотри – чинары!
– "Прекрасная роза цвела под чинарой...".
Олег сделал вид, что не расслышал.
– Жаль, ты не видела их осенью! Кроны огромные, желтые, а один лист с
две твои ладони! Кажется, приехали. Сходим, Нина!
Автобус остановился недалеко от строгого серого здания исполкома.
– Вон там главпочтамт, напротив – столовка...
– Теперь я буду варить!
– Посмотрим. А вот цирк!!
– Где?
– Да вот, разве не видишь?
– Ой, Олешка, так его еще не построили! Какие-то развалины!
– Почему? Шапито только натянуть и все, а это мигом делается.
– Олешка, а я сначала думала: шапито – это фамилия или директора цирка,
или там главного клоуна или дрессировщика! Потому что у нас в классе был
мальчишка – Шапиро! Такая фамилия!
Олег весело засмеялся.
– Идем скорей!
К цирку подошли с центрального входа.
– Какой высокий забор! – уважительно подняла нос Нина и прислушалась:
из-за забора доносился слабый деревянный стук и невнятные голоса.
– Товарищ будущая артистка, это не забор, а барабан. Стены нашего
полотняного храма шутов!
– Чего ехидничаешь? Откуда я знаю!
– А вот это фасад, вроде маленького фойе. Посередине вход, а по бокам
две кассы. Смотри, дальше. Вот это директорская ложа, а за ней будка
осветителя. Здесь Рафик хозяйничает... Ха-ха! А вот и он сам, и Димка! Дима,
Рафик! Привет из Сибири!
 180

– Олешка приехал! – с другой стороны ложи показались двое изрядно

перепачканных парней в старых замасленных брюках, один, с красивыми
восточными глазами, в коричневой рубашке, другой – в выцветшем растянутом
свитере. Они лазили под сиденьями амфитеатра и проверяли стойки под
координатами и выбрались посмотреть, кто и зачем заявился на территорию
цирка.
– Инженеру-электрику!.. Шапитмейстеру!..
Инженер и шапитмейстер потерли об штаны руки и подали Олегу.
– Электрик есть, а шапитмейстеру – хана.
– Как это, как это, как это? – отбарабанил Олег.
– Новый едет. Директор сказал. Меня на курсы не хотел послать, рожа моя
не нравится!
Нина скромно стояла в сторонке, экс-шапитмейстер обернул к ней
некрасивое, с голубовато-водянистыми, маленькими и умными глазами лицо.
Персидские, оленьи глаза Рафаэля масляно блеснули, блеснули из чувственных
губ и жемчужные зубы:
– Девушка, вы артистка? Сейчас приехали? – изысканно вежливо спросил
он Нину.
– Нет, нет...
Олег смутился, а измазанные приятели переглянулись – кое-что смекнули.
– Олешка, сознавайся, это твоя жена?
– Может быть... – пробормотал Олег.
– О-бо-о-о-о!! – на азиатский манер взвыли двое друзей, еще раз потерли
руки, но уже об рубашку и свитер, и протянули Нине.
– Вам повезло, девушка! – по восточному растягивая слова и скаля белые
зубы заверил Нину Рафик. – Олешка – это такой человек! Он ничего не
пожалеет! А как играет! Нечего делать! Как жонглирует! Паганини цирка!
– Завел канитель... – с досадой сказал Олег. – Рафик, замолчи! Из наших
есть кто?
– Маэстро, месяц приехал, женой разводится опять, инспектор приехал,
неделю.
– Илья Николаевич! А из артистов кто?
– Никто. Олешка, знаешь? Алла Козлова! Приедет скоро! Воздушные
гимнасты – Алла Козлова и...
Рафик умолк, улицезрев за спиной Олега приятелев заскорузлый и грязный
кулак. Нина сделала вид, что не обратила внимания, а сама лихорадочно
вспоминала давнее и далекое: воскресный день, Энский ЦУМ и сердце,
узнающее свою пару...
– Ладно, с вами поздоровался. Нина, пойдем на конюшню.
– На конюшню?! Зачем?
– Девушка Нина! Конюшня в цирке – это за кулисы в театре как будто!
Артисты разминаются, артисты одеваются! В вагончиках! Для лошадей –
другая конюшня!
 181

Нина ласково улыбнулась словоохотливому гиду и сняла с поручней ложи

надоевшую шубу. Олег поднял чемодан и пошел вокруг манежа. Нина с
благоговением взирала на утоптанные и почерневшие опилки. Цирковой
манеж! А почему он такой маленький? И вообще – амфитеатр под открытым
небом выглядит непрезентабельно.
– Вот отсюда артисты на манеж выходят, а там наверху мы сидим и
играем.
Нина увидела нечто вроде короткого коридора из двух рядов толстых
покрашенных синей краской труб, с деревянным настилом наверху.
– Ворота на арену!
– Форганг, а не ворота.
Справа на одной из стоек криво висела фанерная доска объявлений с двумя
бумажками. Бумажка поменьше гласила, что пятнадцатого состоится открытие
цирка, на той, что побольше грозно громыхало: "За нарушение... за
несоблюдение... объявить выговор...".
– Олешка, а почему сидения в зале разноцветные?
– По секторам. Чтобы собирать было легче. Они снизу еще и
пронумерованы. Пойдем!
Прошли под оркестровкой. Олег остановился и радостно вздохнул. Нина
во все глаза рассматривала удивительный дворик – его образовывали
расставленные вплотную синие вагончики, посередине дворика стояли
металлические трубы и упирались концами в туго натянутый брезент – зыбкую
крышу.
– Как уютно! – восхитилась Нина.
– А вот наш вагончик, музыкантский, – левой рукой Олег махнул в угол
конюшни. – Нина, посидишь здесь?
– А ты?
– Я пойду на квартиру. Если Анна Федоровна придет на обед, возьму у нее
ключ и прибегу за тобой. А если нет – придется нам загорать до пяти часов. Но
она обычно обедала дома.
– Я с тобой!
– Зачем? Будем туда-сюда чемодан таскать! Посиди у вагончика.
– Ладно...
Олег ушел. Около часа томилась Нина в одиночестве. За этот час мимо нее
прогалдела ватага парней и две, как показалось, разбитные девчонки; ватага с
ней шумно поздоровалась, наверное, Димка и Рафик разболтали, кто она. Затем
прокатился непроницаемый и надутый упитанный пожилой мужчина, его
тараканьи усища грозно топорщились, сосиски пальцев решительно сжаты,
жесткие короткие волосы стояли ежом, голенища сапожищ туго скрипели. Это
был директор цирка, как она потом узнала, а за ним петушком поспешал
уголовного вида с походкой маятником тип – шофер Стас, безобидное, хотя и
себе на уме, существо. Нина боязливо проводила взглядом его плоскую, с
аэродром величиной кепку. "Где Олешка? Куда делся?".
 182

Вот он, прибежал! Радостный, довольный и вертит на веревочке вокруг

указательного пальца блестящий ключ.
– Встретил Анну Федоровну! А ты ее вечером увидишь. Пойдем, я хоть на
диване отлежусь.
– А я где?.. Я тоже устала...
– Тебя ждет мягкая кроватка с белыми простынями.
Олег и Нина в последний раз взялись за свою поклажу и покинули цирк.
– Давай наискосок через сад, так ближе.
– Ага. Олешка, а что это? Яблони?
– Урюк.
– Урюк?! Абрикосы? Как интересно! А почему у него почки не зеленые, а
розовые?
– Это не почки, это бутоны. Скоро зацветет.
– Как – зацветет?! Чего обманываешь! Ни одного листочка нет!
– Сибирь! Деревня! Урюк сначала цветет, потом зеленеет.
– Сам деревня.
– Вот мы и дома. На четвертый этаж, будьте добры.
– Уф!.. Как мне шуба надоела... Олешка, а нам хозяйке много платить за
квартиру?
– Ничего не платить. Цирк заплатит.
– И за меня?
– И за тебя заплатит! – засмеялся Олег. – Ты же моя жена, а не кто-нибудь.
Олег отомкнул дверь и пропустил вперед Нину. Нина робко вошла в
несколько запущенную прихожую. Справа – дверь на замке, а прямо – один
дверной проем, окаймленный плюшевыми портьерами. Когда-то, очень давно,
портьеры имели цвет одуванчика, а сейчас... Олег осторожно втолкнул
робеющую Нину через портьеры в зал. Из зала, тоже направо, полуприкрытая
дверь вела в третью комнату.
– Это – наша! – кивнул в ее сторону Олег,
Нина осмотрелась. В зале круглый стол, пошарпанный, без скатерти, с
пятнами былой лакировки, с пятнами от вина, с ожогами от сигарет, утюгов и
сковородок. У стены – старомодный черный диван с зеркальцем на спинке и
круглыми прорезанными валиками по краям, из прорезей лезла набивка; у окна,
занимая чуть не четверть комнаты, пер из фанерной бочки огромный розан с
пыльными темно-зелеными. листьями и тремя, только-только расцветшими,
густо-красными цветками. А на стене красовалась хозяйская гордость,
единственный, по-видимому, предмет роскоши, настоящая живопись маслом:
ручеек, ниспадающий крошечным водопадиком, а у водопадика три красавицы
с гипсовыми улыбками, чугунными, едва прикрытыми грудями и
бревноподобными, совсем не прикрытыми, бедрами.
– А в нашей комнате что? – полюбопытствовала Нина. В их комнате стояла
одна двуспальная (гм!) никелированная кровать, крохотный журнальный
столик и новый трельяж с безвкусными вазочками и цветочным одеколоном
 183

перед средним зеркалом. У входа упирался в потолок пустой встроенный шкаф

с застывшими каплями потеков белой нитрокраски и длинными, криво
прибитыми щеколдами на дверцах.
– Олешка, а что хозяйка одна в трехкомнатной квартире живет? А семья?
– Она ее потеряла в один месяц.
– Как?! – испугалась Нина.
Олег за смеялся:
– Дочку замуж выдала, через неделю сына в армию проводила, а через три
недели ее благоверный решил возместить выдавательно-провожательные
расходы и сфендрил рулон рубероида. И. схлопотал год. Так бездарно воровать
умеют только русские. Она, бедная, теперь со скуки погибает.
Олег бросил в зале чемодан и сумку, швырнул на диван пальто и сам с
размаху упал на него.
– Ничего мне на свете не надо!.. Спать, спать, спать... И ты иди отдыхай.
– Олешка, я умыться хочу. Унеси чемодан в нашу комнату. Мне надо свой
купить.
– Завтра купим.
Нина переоделась и закрылась в ванной. Долго там плескалась, а когда
выглянула – Олег спал. Нина осторожно погладила ему подушечками пальцев
губы.
Вечером с шумом ввалилась хозяйка, маленькая, круглая, почти
шарообразная. Плечи – шарами, бюст – шарами, живот – большим шаром. Ну,
и так далее.
Олег познакомил с ней Нину. Анна Федоровна до слез умилилась юности
и синим глазам Нины и скабрезновато погрозила пальцем Олегу, который, по
ее словам, "отхватил такую кралю". А потом включила газовую колонку и
нагнала на Нину конфузу, простодушно удивляясь, почему молодожены
купаются по одному, а не вместе.
За ужином Олег спросил:
– Анна Федоровна, у вас была раскладушка, дайте нам ее!
– Олешка, завтра принесу! Зятю отдала на Новый Год! Да вы уж ночь-то
переспите на одной, чего вам! И к чему это – спать в одиночку? Сон не в сон. Я
последние месяцы носила, стеснялась живота, попробовала спать одна. Так
мужик среди ночи сам прибежал: не могу, говорит! Пригрелся – и уснул!
"Начались страсти по Иоанну! – подумал Олег. Нина уткнула лицо в
тарелку, и что-то возила по ней ложкой. Кончики ушей у нее соперничали с
цветами розана Анны Федоровны.
– Ты Ниночка, рожай скорей, не тяни, нет еще пока? или есть уже?.. да из
этого чертова шатра уезжайте подальше, ну, что хорошего – скитаются, чисто
цыгане!
Даже мысль о еде сделалась несносной для Нины, хозяйка заметила и
переполошилась:
– Да ты, почему не ешь, заинька моя?!
 184

Нина, давясь, кое-как проглотила несколько ложек.

– Не могу что-то... Голова... Наверное, с дороги...
Нина встала из-за стола и скрылась в своей комнате. Анна Федоровна,
охая и причитая, засеменила следом:
– Да, да! С дороги, детка, с дороги! Ну, ничего, ляжете спать – муженек
тебя полечит!
"Ох, Анна Федоровна!.. – и Олегу сделалось невмоготу. На аппетит ему,
впрочем, бесцеремонная простоватость хозяйки никак не повлияла.
После ужина, чтоб отвязаться от шквала болтовни и вопросов Анны
Федоровны, вышел на балкон, и полчаса стоял в прохладе и полумраке,
разглядывая пустой и скучный двор. "Влипли мы с Нинкой! Бедная, лица на
ней не было! Подождем до открытия...". Олег нарисовал в воображении
чудесные картины первой близости и в висках застучали красные молоты. Еще
полчаса пришлось остужать голову, чтоб относительно спокойно войти в
комнату.
Олег бесшумно затворил за собой дверь.
– Нина! – прошептал он, – Твою шубу можно на полу постелить? Пол
чистый.
Нина глубоко вздохнула.
– Постели... И подушку возьми. Вот эту, побольше.
– Спасибо! Я еще свое пальтишко постелю, покрывалом укроюсь и буду
кум королю и сват его министру.
– Олешка, возьми одеяло! А покрывалом я укроюсь!
– Не надо.
Соорудил себе ложе на полу и на прощанье погладил Нине лоб.
– Спи, ласточка.
Нина схватила его руку и быстро поцеловала в ладонь. Олег натянул
одеяло ей на глаза, разделся и лег спать. Всего один шаг отделял его от
прекрасной, бесконечно дорогой женщины и шаг этот нельзя было сделать.

Глава 3
У
тро. Первое утро новой жизни. Нет – второе. Нет – первое, в самолете – не
считается.
Сладкое теплое молочко утреннего сна переливается по жилам, чей-то звонкий
голос доносится до сознания и обзывает Нину соней. Нина открывает глаза.
Потолок незнакомый. На том, знакомом потолке, висела небольшая красивая
люстра, а здесь – простая лампочка на вымазанном известкой шнуре.
 185

Ах, это Фергана, а родной дом за тысячи и тысячи километров...

Олег вошел в комнату и Нина натянула одеяло на нос.
– Соня! Долго спать будешь?
– Встаю. Уходи. Поваляться не даст...
– В столовую? – спросил Олег умытую и одетую Нину.
– Олешка, давай я что-нибудь сама сварю! – Нина рвалась в бой.
– Да? Тогда на базар.
– Ой! Пойдем! А на улице холодно?
– Оденься, наверное, потеплей.
– Ага! Я свитер!
– Пешком, или на автобусе? – спросил Олег на улице.
– Олешка, пешком! Я хочу посмотреть!
Нине не терпелось собственными каблучками обстучать замшелые. камни
на чужеземных стогнах. Впрочем, в древней Фергане замшелых камней почти
не водилось, – все больше вульгарный асфальт.
– Олешка, а это что растет? Елка?
– Арча.
– Ух, ты! – восхитилась Нина, как будто слово "арча" о чем-то ей говорило.
– А вот это?
– Карагач.
– Как интересно! Олешка, Олешка! А это что? – Нина задрала свой
курносый крохотный носик на высокое угрюмое дерево с глянцевыми темно-
коричневыми серповидными стручками. – Фасоль? Бобы?
Олег виновато вздохнул:
– Не знаю.
– А, это, наверное, акация.
– Наверное.
Конечно, весной базар не тот, что осенью, но все равно: синие глазки
Нины заблестели охотничьим азартом. А Олег мечтал:
– Побывать бы еще раз в Бухаре или Самарканде! В Бухаре зайдешь на
базар, оглянешься – кругом минареты, мечети, крепостные – стены. Я все время
приходил на одну улочку, даже на одно место на той улочке: там ни проводов,
ни столбов, ни вывесок никаких не видно. Оглянешься – и как будто на тысячу
лет в прошлое перенесся!
Нина слушала, а сама во все глаза смотрела на халаты и тюбетейки
незнакомого народа. А когда мимо прошел старик в чалме, с седой бородой
клином – даже затаила дыхание.
– Как в кино!..
А ослик, впряженный в маленькую тележку! Седобородый бабай был
мгновенно забыт.
– Какой хорошенький! Я его потрогаю! – и с некоторой опаской легонько
потрепала за ухо. Ишак меланхолично мотнул головой. Но и осла постигла
 186

участь бабая: на прилавках полыхали огромные красно-оранжевые груды

моркови, нарезанной соломкой.
– Олешка, а зачем ее так?
– Плов варить.
– А ты умеешь? Сваришь? Я попробовать хочу.
– Сварю. Сегодня?
– Нет, давай сегодня суп. Я суп умею. Олешка, Олешка, а это что?
Брюква?
– Редька. Дунганская.
– Дун... Редька? А почему она позеленела? Она невкусная?
– Очень вкусная.
– Давай купим. А гранатов сколько! И все разные!
Малиновые пирамиды заворожили ее, а торговки бойко совали товар и
галдели гортанными голосами на ломаном русском языке. Купили несколько
гранатов с жесткой, как пластмасса, кожурой, кулек подвяленного винограда,
такого сладкого, такого сладкою – Нина даже засмеялась от удовольствия.
– Олешка, грибов купить! Почем грибы?
– Гриб – нет. Эта помидора. Сушеная.
– Ой!..
– Купи, – посоветовал Олег, – их в суп можно.
Нина купила низку.
– А теперь скажи: "рахмат, ака", – прошептал ей Олег.
– Рахмат, ака!
Торговец расплылся в улыбке, нырнул рукой под прилавок и сунул Нине
небольшой мандарин.
Купили луку, две зеленые редьки, немного картошки, а в мясном ряду
изрядный кус говядины. Средних лет узбек клялся, чуть ли не кораном, что
всего несколько часов назад эта говядина еще мычала.
А в магазине, недалеко от дома, Олег улучил момент и спроворил бутылку
рислинга, за которую Нина, больше для проформы, конечно, разругала его.
Потом ссорились на кухне: Нина выгоняла Олега, а он навязывался помогать.
– Кто так режет лук? – налетала Нина. – Вот дощечка, а ты в руке
строгаешь! Нож – бритва, порежешь пальцы!
Олег послушно снял с гвоздя выщербленную до половины толщины
дощечку.
– Кто так режет? – торочила свое Нина. – Не лук, а папиросная бумага!
– В Средней Азии только так делают! Учись!
– Иди из кухни, ученый!
Нина ревновала суп к Олегу, но выгнать Олега из кухни ей бы не удалось,
если бы... если бы...
Олег все медленней работал острым ножем и почему-то бледнел.
Страшные натуралистичные картины вспыхивали в мозгу. Режет луковицу в
руке... Нож срывается... Острое жало впивается в ладонь... Рассекает красные
 187

волокна мышц... Перерезает желтые жгутики сухожилий... Белые нити нервов

торчат короткой бахромой... Скрипка... Рояль... Труды двадцати лет...
Олег положил нож и выбежал из кухни к великой радости Нины.
Но вот душистое, подкисленное сушеными помидорами варево заявило о
себе на всю квартиру, выветрило бредовые видения и Олег вновь пробрался на
кухню. Нина и сама в нетерпении глотала слюнки и складывала виноград в
небольшую вазочку, а Олегу велела крошить зерна граната в большую пиалу.
– Готов суп! Ой, как вкусно! – Нина захлопала в ладоши и даже забыла
наградить Олега укоризненным взглядом за его залихватские действия: он
мигом вкрутил штопор в пробку и отсалютовал супу пистолетным хлопком. Из
кособокого кухонного пенала достали две рюмки: Нина крошечную – себе,
Олег повнушительней.
– Алкоголик несчастный! – радостно сообщила Олегу Нина.
Ах, как интересно! Давно ли она была маменькиной дочкой и вот...
"Приходит время и каждой девушке является чужой мужчина и делается ближе
и роднее, чем мать, отец, братья и сестры!" – важно и степенно размышляла
беглянка, явно содрав свои рассуждения из какой-то некогда читанной
беллетристики. "Это – закон, ничего не попишешь. Родители сами виноваты –
за что возненавидели Олега?".
День прошел, как в сказке. Нина заставила Олега петь и играть на гитаре, а
сама по-королевски расположилась на жалком черном диване и с наивным
бесстыдством демонстрировала самой себе голые мускулистые икры и
крошечные ступни, обтянутые свежими белыми носочками.
Кому-то удовольствие, а кому наказание: Олег бледнел, краснел, кусал
губы, взглядывал во влажные призывные глаза девушки и готов был забыть
спасительные условия игры, которые чудом удержали их вместе. Но Нина
вдруг оробела от собственной вольности и даже распущенности, как ей
представилось, и весьма чопорно поджала ноги. "Еще подумает, что вешаюсь
ему на шею... Пусть все само собой выходит, как в Энске... Открытие!
Открытие цирка! Скорей бы! Такая радость! Все целуются... На открытие она
даже вина купит, вот... Шампанского!".
– Нина, на открытие купим шампанского?
– Ой?! А... ну конечно, купим. Что, уже вечер?
– Вечер.
– Так день незаметно прошел... Олешка, на балкон хочу
Сквозь заросли цветущего розана продрались на свежий воздух.
– Олешка, принеся стулья!
Олег принес.
– Как хорошо! Прохладно! А в Энске мороз! Олешка, смотри – звезда! Как
будто кто-то небо проколол иголочкой, а через дырочку огонь льется!
– Звезда пастухов.
 188

– Это моя звезда! Вот! Олешка, посмотри! А небо! Небо! Вон там – синее-
синее, а там – бледно-оранжевое! А здесь... Олешка, а это называется –
бирюзовое? Да?
– А я не знаю.
– Бирюзовое! Олешка, а ты пел про звезду! "Гори, гори, моя звезда"!
Принеси гитару! Спой!
– У меня уже голос...
– А я хочу! – отчеканила Нина.
Пришлось покориться.
– ...Грустно как! Олешка, если мы вдруг разлучимся, ты всегда на мою
звезду смотри и я на нее смотреть буду... И, как будто, поговорим!..
Нина умолкла и облокотилась на перила. И вдруг встрепенулась и
замахала рукой:
– Олешка, там Анна Федоровна раскладушку несет!!!
Олег мигом сбежал по лестнице и перенял у хозяйки громоздкую ношу.
– Ну вот, теперь тебе будет, на чем спать, – очень официально объявила
Нина. Олег исподтишка взглянул на нее, но она поджала губы и избегала его
глаз.
– И вообще, надо ужинать. Олешка, – зашептала Нина, – а ты Анну
Федоровну угостишь вином? Там еще больше половины осталось!
– Конечно! – обиделся Олег.
– Хорошо! – и Нина убежала на кухню.
– Сама варила?! Заинька, да ты хозяйка! Вот повезло Олешке, вот повезло!
– кудахтала Анна Федоровна, то обращаясь к знаменитому супу, то к
краснеющей от удовольствия Нине.
– Да и тебе повезло, – деловито добавила напоследок.
Поужинали, Нина подождала пока Олег постелет раскладушку и выгнала
его из комнаты.
– Я спать ложусь, а ты катись... – и выключила свет. С головой закуталась
в одеяло и зарылась чуть ли не под подушку. Олег, когда вернулся в
полутемную комнату, даже не расслышал ее дыхания. Он постоял, поглядел,
потер пальцами виски и, стиснув зубы, растянулся на раскладушке.
А с утра хмуро и серьезно засел за гитару и заспанной Нине открылась
удивительное зрелище: Олег в бешеном темпе гонял гаммы и пассажи и читал
при этом своего Эдгара По. Эдгар По лежал перед ним на высоко поднятом
пюпитре.
– Вот новости.
– А когда читать? – сумрачно отозвался Олег. – Нет времени на книги. Ты
не обижайся, но я и за едой читаю. А то еще подумаешь, что суп невкусный.
– Ты еще в туалет книгу захвати. Или пианино туда поставь. Рояль!
– А что – идея! – усмехнулся Олег.
Нина умылась, поела в одиночестве (а елось в одиночестве плохо и
невкусно), потопталась, послонялась и захныкала:
 189

– Мне скучно!
Ах, куда делись невинные радости вчерашнего дня!
– Занимайся. Бери шарики.
Как отговориться? Зачем просилась с Олегом в Фергану? Кто с бронзовой
слезой в голосе, бия себя в грудь, декларировал: хочу артисткой? Нина
неохотно достала тяжелые теннисные мячи.
– А что мне делать?
– За четыре часа...
– Ого!
– ...отработай четыре трюка. Научись выбрасывать шарик вверх,
жонглировать над головой, но так, чтобы не подходить под него. Научись
выбрасывать шарик из-за спины. Если бросаешь правой рукой, то шарик
должен перелетать через левое плечо, пролететь над грудью и попасть в левую
руку не дальше тридцати сантиметров от корпуса...
– Какой ты умный! Ажно плакать хочется...
– ...И. все с обеих рук. И еще побросай шар широко расставленными
руками и побросай ладонями вниз. Пятнадцать минут на трюк, четыре захода.
– Четыре часа?
– Сегодня четыре, завтра пять, послезавтра шесть...
– Через месяц – тридцать шесть.
– Нет. Восемь часов – и хватит с тебя. Терпи. Привыкай. Актерский блеск
не дается даром, а если даром – то быстро осыпается.
– Восемь?
– Восемь. Кроме работы есть еще небо и солнце.
– А ты зачем по четырнадцати играл?
– Я – не ты. Я носорог, а ты канарейка. Жонглируй, а мне надо гаммы
играть.
"И не надоест ему: вверх – вниз, вверх – вниз! Без конца!". "Хорошо хоть
нагибаться не надо – шарики на кровать падают". "Не разбить бы трельяж –
левой рукой из-за спины плохо получается". "Да ну их к черту!!!".
– Олешка, я устала! Я отдохнуть хочу!
– Отдыхай, конечно же, – торопливо согласился Олег, Нина сердито
уселась на диван.
– Я на кухню пойду и закроюсь, чтобы тебе на нервы не действовать.
– Не ходи! Только играй что-нибудь хорошее, а не эти дурацкие гаммы!
Олег покорно кивнул.
А Нина размышляла: "И ради чего мне убиваться с этими булавами да
кольцами? Восемь часов! Ого! Подумаешь, невидаль – артистка. Балерины,
например: бедные они, бедные! Ни пирожного съесть, ни шоколадки сгрызть.
Привыкай! Терпи! Актерский блеск! Будет приставать со своим дурацким
блеском – возьму и забеременею. Небось, сразу отвяжется. Ему нравится по
двенадцать часов играть – и пусть. Это даже хорошо. По сторонам меньше
смотреть будет. А я – билеты продавать! А если он в театр поступит –
 190

костюмером устроюсь или осветителем. Очень даже хорошая работа. Или

вообще... ну ее, эту работу! Буду просто женой. Мое дело варить-жарить-
парить, рубашки ему стирать, покупать, что нужно. Чтобы у него – никаких
забот. Он гений, а я кто? Пусть занимается, сколько хочет и работает, и все.
Вот. Денег только не очень много получится... Да бог с ними! Надо экономить,
нечего на ковры да на хрустали тратиться. Нечего. Вот только бы сережки...
Олешка колечко выбросил... Ах, как жалко! Ладно, куплю сережки и –
экономить. Ой, еще бы сапожки... Ладно, и сапожки. А уж потом!.. Как нам
хорошо будет! Он меня так любит, так любит! И я его!".
Нина составила расписание на всю оставшуюся жизнь, успокоилась и
закинула удочку:
– Погулять бы!..
Олег хлопнул себя по лбу:
– Пойдем в гости к маэстро. Все сроки нанесения визита пропущены!
– А он не строгий?
– Кто, Николай Викторович? – Олег насмешливо присвистнул. –
Собирайся.
По дороге завернули в цирк, Олег поднялся в вагончик директора. За
узким столом, прямо напротив входа неумело трещала на видавшей виды
пишущей машинке молодая светловолосая женщина в сером джемпере, лет
двадцати пяти и сердито одергивала меж двумя абзацами маленькую
белокурую девочку в кремовых шортах. Девочка по-старушечьи вздыхала и на
минуту-другую успокаивалась. Женщина подняла пустые, окаймленные
голубой косметикой Судьбы глаза на Олега.
– Вам директора?
– Да, мне бы товарища Елдырина повидать. А вы наша новая секретарша?
Женщина не успела ответить: справа приоткрылась фанерная дверца и
показалась Карабас-Барабасовская, только без бороды, а с одними усами, рожа.
– Кого! Вижу!
– Здравствуйте, Тимофей Яковлевич.
– Здравствуй... Олег? Да, это новая. Секретарь-машинистка. Дочка. Игната
Флегонтовича. Да. Гм. У нас работать будет. Гм. Наташа... Наташа? зовут.
Директор гордо ткнул указательным пальцем в грудь Олегу. Дело в том,
что он знал по имени каждый ничтожный винтик в цирковой машине
подведомственного ему учреждения и чрезвычайно этим гордился. Олег же
считал, что число имен подчиненных не соответствует градусу директорского
апломба, но держал свои мысли при себе и почтительно созерцал мускулистое
брюхо начальства и невероятное буйство его же проволочной шевелюры, без
признаков поредения и поседения, несмотря на полтора Иисусовых возраста.
Ежели подчиненные имели случай быть довольными своим шефом – шевелюра
вспоминалась как признак мощи` и здоровья, а если нет... Тогда гнилым
болотным туманцем стлались зловредные шепотки, что известно, дескать, где
лучше всего растет бурьян.
 191

– Как зимовал? – благосклонно продолжил разговор Тимофей Яковлевич.

– В шахматишки?
Тимофей Яковлевич играл в старинную игру на уровне любителей из
Васюков, некогда обремизившихся на незабвенном Остапе Бендере, но терпеть
не мог проигрывать, о чем знал весь подведомственный ему персонал цирка.
– Хорошо зимовал, – Олег "не заметил" "шахматишек". – Жену себе
нашел.
– Жену? Поздравляю. Гм. Как зовут?
– Нина. Нина, иди сюда! Познакомься.
– Молодая. Красавица. Гм. Да-а-а...
– Тимофей Яковлевич, тут одна загвоздка...
Олег не договорил – в вагончик, шаркая и стуча подошвами, ввалились
Рафик, тут же просиявший новой секретарше персидским блеском своих глаз и
зубов, Димка, разжалованный из шапитмейстеров в старшие униформисты, и
Сашок, толстомордый и неприятный Олегу тип, в свою очередь разжалованный
из старшего униформиста в униформисты рядовые. С собою они вели
нескладного насупленного парня, робеющего и из-за этого по-смешному
надменного.
А следом за чумазой ватагой скромно поднялся в вагончик
неопределенного возраста человек, матово-бледный и одетый с необычайной
изысканностью и вкусом. В вагончике распространился тончайший аромат
неведомых духов, но все решительно вину за него свалили на секретаря-
машинистку. Незнакомец пристально взглянул на Олега, а потом перевел
скорбный взгляд на жавшуюся к нему Нину.
– Униформистом будет работать. Тимофей Яковлич! Пусть заявление
пишет. Харош парень.
Рафик вновь осклабился машинистке, а та сердито отвернулась и за что-то
шлепнула девочку по рукам. Девочка не обиделась, только снова вздохнула, как
маленькая старушка.
– Хороший? Парень? – директор грозно выпятил живот и заиграл на нем
волосатыми пальцами. – Как зовут?
– Аркаша.
– Аркадий. Гм. Аркадий. Где работал?
– Нигде. В техникуме учился.
– А...
– Выгнали меня. За неуспеваемость.
Сашок незаметно от директора ткнул его в спину, но новичок лишь дерзко
повел серыми глазами и нахмурил русые брови.
– Он рисует здорово, – поспешил на помощь Димка. – Вот.
И на свет явился заранее приготовленный лист белого картона с
дьявольской рожей. Рожа имела евиной нос и козьи рожки.
– Гм, – сказал директор и с видом знатока вперил проницательный взор в
бездарную, надо сказать, мазню.
 192

– Это здорово сделано, Тимофей Яковлевич, – авторитетно заявил Олег. –

Плакат, фасад размалевать, реквизит – нужный человек!
– Гм, – соглашался шеф, разглядывая свиную харю. – Художник!
Рафик, Димка и Сашок радостно загалдели:
– Олешка понимает!
– Рисует – нечего делать!
– А техникум – ерунда!
– А если... неуспеваемость в работе?
Директор после своих слов впал, было в значительное молчание, но вдруг
сообразил, что, возможно, сморозил нечто остроумное и продолжал молчать
уже благожелательно.
– Я буду работать, – подал голос новенький. – Только мне осенью в
армию.
– Армия – это... – директор внушительно воздел к низкому потолку
сарделькообразный указательный палец. – Послужишь, значит. Надо. Долг. Да.
Гм. Пиши заявление. Вы?
Все обернулись к. аристократичному незнакомцу.
– Роберт Фурсов. Саксофонист-баритонист. Вот вызов.
Тимофей Яковлевич потянул носом. И тут все поняли, что тончайший
аромат источал незнакомец, а не секретарь-машинистка.
– Это... Где дирижер?
При слове "дирижер" у шефа вздыбились кончики усов.
– Мы пойдем к нему, – ответил Олег, – а вы можете с нами...
– Пусть придет. Сюда. Приказ. Вы, – директор ткнул нового музыканта
пальцем в грудь – подождите.
Заявление Аркаше написали сообща, ватагой, написали копию паспорта,
отдали бумаги директору, Тимофей Яковлевич просмотрел их, проверил
паспорт и дал окончательное добро величественным кивком головы и
подписью, похожей на отпечаток куриной лапы.
По выходе из вагончика франтоватый саксофонист неожиданно выхватил у
Аркаши рисунок и рассыпался в похвалах:
– Я вспомнил Босха. Босх! Ван-Гог! Эль-Греко! У меня есть альбомы, я
покажу тебе. Может быть – и подарю. Кто они, Репины, Перовы, Шишкины?
Заурядные реалисты, люди без фантазии, фотографы. Сальвадор Дали! Гений!
Пылающий жираф!
Димка, Рафик и Сашок стояли разинув рты. Аркаша то бледнел, то
краснел, то ежился от пробегающего по спине холодка. Он не помнил за свою
жизнь, чтоб рафинированный интеллигент разговаривал с ним, как равный.
Олег послушал, усмехнулся и вновь напомнил о себе директору.
– Да. Да, – очнулся тот. – 0 чем ты?
– Загвоздка. Не успели мы с Ниной расписаться, так получилось.
Прособирались, а тут вызов. Не опаздывать же на работу из-за пустой
 193

формальности. Как теперь быть, Тимофей Яковлевич? А то хоть обратно

улетай.
Директор тупо уставился на Олега и Нину.
– Э... Гм... Кгм... В чем дело?
Теперь уже Олег с досадой глядел на шефа. "Наслал господь бог дурака на
нашу бедную передвижку... Корень квадратный из минус единицы... Как с
Геворкяном работалось! Золотые два года!".
– Гм. Так в чем? Дело?
Помощь подоспела вовремя.
– Здравствуй, Олешка.
– Здравствуйте, Игнат Флегонтович!
– Дедушка! – беленькая девочка повисла на заместителе директора,
сухоньком, неулыбчивом, чрезвычайно опрятном старичке. Одет был старичок
в старенький полосатый костюм и носил очень выпуклые круглые очки.
– Уж не женился ли?
– Как видите.
– Поздравляю. Давно бы надо. Тебе чего?
– Расписаться мы не успели и вот...
– А, ясно. Иди, ни о чем не беспокойся.
– А насчет билетов?
– И насчет билетов.
– Мы самолетом...
Зам задумался.
– Разницу потеряешь. Поедешь на вокзал, возьмешь справку о стоимости
проезда от Ферганы до...
– До Зеленого Бора. Я там прописан.
– До Зеленого Бора плацкартом. Не забудь – плацкартом. Принесешь мне.
– Спасибо, Игнат Флегонтович!
– Не за что.
– В шахматишки? – вторично выбило из летаргии директора.
– Куда же я Нину в шахматишках дену, Тимофей Яковлевич?
– Да. Нина. До свидания. До свидания.
Олег по трем крутым металлическим ступенькам спустился из вагончика
на землю и подал руку Нине. Нина оперлась на его крепкую кисть и одним
прыжком оказалась рядом.
– Платье спарашютило! – лукаво улыбнулась она.
– Могучий мужчина наш директор! – язвительно сказал Олег, оглянувшись
на всякий случай на открытую дверь вагончика. – Буй-тур! Зубр! Племенной
бык! Ел- ды-рин!
– Так смешно! Такой забавный дядечка! На Карабаса-Барабаса похож!
Карабас-Барабас на посту директора цирка! Что может быть блистательнее
такого антуража?! Но Олег почему-то оперировал категориями не "Золотого
Ключика", а учебника геометрии:
 194

– Есть люди, которые могут мыслить только квадратиками и кубиками.

Параллелепипед – для них предел. Для нашего шефа эллипс и прочие сечения
конуса – ненужная фантазия, а лента Мёбиуса – вообще реакционное
измышление.
Нина ничего из этой головоломной филиппики не поняла и безмятежно
спросила:
– А чего этот... как его... другой! говорил – ясно, ясно?
– Да... так.
– Чего?
– По идее, цирк не обязан оплачивать твой переезд и прочее, ведь ты,
юридически, мне не жена...
– Да? – Нина встревожилась.
– А практически, Игнат отлично знает ценность моей особы и закроет
глаза на некоторые формальности.
– А вдруг не закроет?..
– А я уволюсь. Пусть поищут гитариста, пианиста и скрипача в одном
лице.
– Будто бы без тебя не обойдутся...
– Обойдутся, конечно. Можно и половиной оркестра обойтись. Можно и
вовсе работать под скрипку, бубен и утюг. Все можно. А вот и мансарда нашего
капельмейстера. Дома он?
– В этой хибаре ваш дирижер живет?
Нина презрительно поджала губы. Действительно, во дворе перед
мансардой грязь, хлам, мусор, ни проехать ни пройти.
– А собаки нет? Укусит...
– В прошлом году собаки не было, сейчас – не знаю.
– Олешка, а почему он не в люксе? Ты же
рассказывал.
Олег двусмысленно улыбнулся.
– Дорого в люксе.
– Ты же говорил – цирк платит.
– Говорил. Да цирк не платит за разбитые графины и зеркала.
Нина удивленно подняла соболиные брови.
– Маэстро любит гульнуть, – пояснил Олег, – и супружница его любит.
Гульнуть, я имею в виду. Иногда они возьмут и подерутся во время гульбы; в
Актюбинске в гостинице на двести рублей надрались. Только брызги летели. С
тех пор его в люкс на аркане не затянешь. А как гримируется!
– А что, вы тоже гримируетесь?!
– Вот умора-то... После драки он макияж наводит.
– С кем?!
– С супружницей. Она ему рожу расцарапает, а он так ловко пошкрябины
заштукатурит – артист! Ну, так дома он?
 195

Маэстро сидел дома. Его благородный нос его же благородного лица

слегка сизел, глаза блестели, хотя было всего два часа дня. Он до беспамятства
обрадовался Олегу, облобызал его в обе щеки. Увидел Нину и напустил на себя
официальность:
– Вы ноты принесли? Давайте, что там у вас.
Глаза Нины округлились, Олег покатился со смеху.
– Николай Викторович! Артистка пока без нот! Месяц назад она вышла за
меня замуж, так что любите и жалуйте.
– Что? – поперхнулся маэстро и обратился в соляной столб.
– Не верю... не верю... – бормотал он и вдруг ударил себя ладонью в грудь:
– Нет! Верю! Именно на такой девушке и должен жениться Олег
Колесников! По этому поводу... Я думал, какой-то номер прибыл, ноты
принесли. Милая! Разрешите, я и вас расцелую! – растроганный и слегка
пьяный маэстро троекратно поцеловал Нину. От него аршинно разило
перегаром и луком.
– Николай Викторович, не знаете, кто в программе будет? –
полюбопытствовал Олег.
– Кое-что знаю. Дун-Цин-Фу едут...
– А кто это? – не удержалась Нина.
– Иллюзионный аттракцион.
– А…
– Фокусы, значит.
– А-а!
– Теперь... воздушные гимнасты, – маэстро покосился на Нину и
торопливо продолжил: – Ромэнские едут, дрессированные медведи.
– Ромэнские – шикарно!
– Ромэнский он в манеже, а в миру – Курячий. Сатира едет, помнишь, ты
им играл?
– Стойте, стойте! "Улица в Москве называется – Горький, даже на свадьбе
кричат – горько..." Под западного журналиста? Этот?
– Он самый. Марк Динкевич. И... Изатулин будет работать!!!
Олег подпрыгнул.
– Рудольф?!! Точно?!
– Рудольф. Точно. Коверным. Олег, я тебя просил, ты не забыл? Насчет
пианиста?
Олег виновато развел руками.
– Николай Викторович! Меня самого в Энске пытались окрутить, еле
отнекался.
– Да, тебя – конечно... – маэстро пал духом.
– Сержа придется приглашать.
Маэстро перекосило:
 196

– Чтоб мне подохнуть... пардон! – это Нине, – если я его вызову!! Я.

перекрестился, когда он подал заявление на увольнение, думал – сдыхались, а
теперь – вызывать?!
Олег неопределенно пожал плечами.
– А Левка с Аликом когда явятся?
– Сегодня вечером жду. Мой железный триумвират!
Николай Викторович вновь растрогался и сделал попытку повторно
облобызать Олега. Олег ловко увильнул. Маэстро вдруг потер ладонями:
– Тенорист едет. Чахотка нашел.
– Кто? – воскликнула Нина.
– Хи-хи! Наш тромбонист, фамилия – Киричук. Бог шельму метит –
Киричук! Училище по гобою закончил, в опере работал, в филармонии на
саксофоне.
– В цирк-то по какому горю тащится?
– По статье. С последнего места работы. Из ресторана. Там его Чахотка и
подцепил.
– А почему – Чахотка? – не унималась Нина.
– Хи-хи! Он очень толстый...
– Наконец-то. А то дыра в оркестре.
– Дыра и останется. В альтах. И едет баритонист. Неделю назад письмо
прислал, я сразу телеграмму...
Олег хлопнул себя по лбу.
– Уже приехал! Я его сейчас видел!
– Фурсов?
– Фурсов! Вас ждет в цирке.
– Так, так, бегу, бегу... Не буду вас задерживать, дети, гуляйте! Гуляйте!
– Открытие пятнадцатого?
– Пятнадцатого.
– До свидания.
– Спасибо, что навестили старика.
Нина и Олег выразили бурный протест против "старика" и откланялись.
Мансарда маэстро скрылась из виду. Нина о чем-то размышляла.
– Олешка, а этот – Иза... Иза...
– Изатулин! Рудольф!
– Ты его знаешь?
– Еще бы!
– А он что, ковер на сцене будет расстилать?
Огорошенный Олег даже остановился.
– Коверный – это клоун! Горе! Лягушка-путешественница!
– Не называй меня горем! И лягушкой! Сам горе.
Помолчали.
– Олешка, ты борщ будешь есть?
– Ты умеешь и борщ?
 197

– Умею.
– Буду. Все буду. Что ни дадут.
– Давай купим картошки побольше, чтобы не ходить, купим сала, кислой
капусты и свеклу. Да? – Нина задумчиво надавила подушечкой указательного
пальца кончик своего курносого носика. – Лук есть. Ой, масла надо купить!
Вернулись домой изрядно нагруженные. Нина переоделась в легкий
зеленый сарафан и туго подпоясалась.
– Олешка, ты меня сегодня не заставишь репетировать? – жалобно и
заискивающе спросила она.
– Вообще-то, надо бы...
– Олешка!..
– Ладно. Гуляй. Марш на кухню, А я на скрипке поиграю.
Нина благодарно улыбнулась и убежала, Олег достал скрипку. Нине все
больше нравилась ее новая жизнь. Как хорошо за широкой спиной Олега! Ни
тебе учебы, никакой работы! Не то, что дома – ковры выбивай, пол натирай,
окна мой! Нет, Нина не лодырничала – самозабвенно возилась на кухне и –
наконец то! – перестирала Олегу рубашки. Но это разве работа? Это – одно
удовольствие, а не работа. Олешка ест ее супы, борщ и жаркое и жмурится от
удовольствия. Скорее бы открытие... А пока делай вид, что репетируешь:
отбивай мяч, возись с балансом – Олег выстрогал его из старой швабры,
шарики, булавы... Впрочем, Нина быстро "уставала", а ставший вдруг
исключительно мягкосердечным строгий ранее учитель заботливо разрешал
отдохнуть сколько душенька пожелает.

Глава 4
В
осьмого марта Нина на законном основании предалась безделью, Олег
церемонно поцеловал ее в щечки, о чем-то повздыхал, искоса повзглядывал.
Нина не знала: он боролся с искушением вернуть ей рубиновое колечко. "Нет,
верну пятнадцатого. Будет вроде обручального, " – решил он и увел Нину
гулять на праздничные и солнечные улицы Ферганы.
Все дороги, как известно, ведут в цирк. Во всяком случае для тех, кто в
цирке работает. У фасада Олег и Нина сразу заметили нахохлившегося,
замкнутого на вид человека, в куртке на молнии, в надвинутой шляпе и
массивных очках. На секунду Олег прирос к месту.
– Шляются тут... разные... – довольно громко произнес он. Человек в очках
обернулся, тоже вспомнил о чем-то и неприязненно добавил:
– А потом ложки алюминиевые пропадают.
Нина не успела ничего сообразить, как Олег и незнакомец ринулись в
объятия и нещадно замолотили друг друга кулаками по спинам.
 198

– Рудик!!!
– Олешка!
– Сколько лет!!!
– Сколько зим!
– Пять лет и пять зим. Как Имби? Руслан? Не работает еще в манеже?
– Работает. Привыкает. В этом году в школу пойдет. А кто с тобой...
– Нина! Нина! Иди познакомься со Змеем Горынычем! Это он меня научил
жонглировать! Схватил за рукав, втащил в манеж и швырнул мне в
физиономию булаву! Я еле увернулся. Он швыряет вторую и орет: "Ловить
надо, дура!". И в тот же день подарил мне три теннисных мяча!
– Это ваш муж? – отмахиваясь от Олега, спросил Нину незнакомец.
– Д-д-да...
– Очень приятно познакомиться. Рудольф.
– Нина... А я уже о вас слышала.
– Нина, вы не обижаетесь за мою науку?
Нина прыснула.
– Обижаюсь! Он теперь меня учит. Вы, стало быть, мой жонглерский
дедушка.
Рудольф моргнул под очками и уважительно оглянулся на Олега.
– Понимаете, Нина, как дело было...
– Ой! Не надо меня на "вы"!
– Ну, не надо так не надо. Смотрю, в оркестр новый музыкант поступил,
держится в сторонке, не улыбается, не ругается и всегда трезвый. Думаю, опять
какой-то смурняк к нашему шапито прибился. А он в антракте сел с гитарой и
запел про восковую куклу, тут мы все артисты и полюбили его. Очень хорошо
пел.
– А мне не пел про куклу! – закапризничала Нина.
– Спою.
– Он сейчас споет. Пойдемте к нам.
Олег замялся.
– Рудик, вы когда приехали?
– Вчера.
– Так вам надо распаковаться, разобраться...
– Это он Имби боится, моей жены, – усмехнулся Рудольф. – И напрасно.
Она тебя всегда хорошо вспоминала. Подумаешь – нагнала один раз обоих из
вагончика. Мы там винцом угощались.
– Представляю! – заливалась серебристым смехом Нина.
– Да, между нами. Я вчера в магазинчике за парикмахерской на вино
нарвался – шестьдесят две копейки. С посудой. Кисленькое, приятное. И никто
не берет. На бутылках пыль в полпальца.
– Шестьдесят две копейки? С посудой?
– Алкоголик.
Изатулин философски вздохнул.
 199

– Интересно, есть жены, которые не обзывают мужей алкоголиками?

– Нету, – твердо ответил Олег.
– Нина, а чему тебя научил мой ученик? Покажешь?
– Покажет, – самонадеянно пообещал Олег. Нина опустила глаза. "Ох, зря
я баклуши била... Опозорюсь...".
– Ну – пока? – Рудольф подал руку.
– Пока.
Как на рояле – за белой клавишей следует черная, так и вслед восьмому
марта подошло девятое. Олег объявил, что хорошего помаленьку и не век
пропадать на кухне – можно позавтракать и в столовой. Позавтракали в
столовой и заглянули на главпочтамт, где и Нину и Олега ожидала богатая
добыча. Олег получил две объемистые бандероли со своим реквизитом и
письмо от тетки, а Нина два письма, одно от Анжелы, другое... от родителей.
Тетя Маша детально описала посещение ее Василием Алексеевичем и
прозрачно намекнула, что милиционерствующий сват не совсем по своей воле
выкатился из дверей ее дома. Далее следовал миллион приветов Нине и просьба
тысячу раз поцеловать ее.
А Нина, читая письмо от Анжелы, менялась в лице, кусала губы, а письмо
от родителей читала, далеко убежав от Олега. Олег увидел: прочитала,
разорвала в мелкие клочья и выбросила в урну. Олегу горько стало, но он не
подал вида. Нина вернулась и, не глядя на него:
– Тебе привет от Анжелы, Коли и всех наших. Ну... всей цирковой студии.
– А тебе от тети Маши. Пойдем в цирк.
– Пойдем, – грустно кивнула Нина. "Вот так-так, все по-старому, только
кляли они раньше одного Олега, а теперь и ей достается. Неблагодарная,
непутевая, распутная. Ну и пусть...".
– Нина, смотри, – старался отвлечь ее Олег. – Сейчас куски шапито
расстелят по амфитеатру, скрепят шнуровкой и поднимут вон за те кольца, что
на мачты надеты!
– А много их, кусков? – тоже старалась отвлечься Нина.
– Много?.. Погоди... Раз, два, три, четыре... Четыре стороны.
– А что, все цирковые... ну, кольца и трапеции прямо к тряпке
прицепляют?
– Нет. Гляди. Видишь, верхушки мачт соединены канатами по сторонам и
крест-накрест по диагоналям? Вот за эти канаты и крепится реквизит.
Нине не захотелось более вести никчемный разговор, и она молча
смотрела на мачты с облупленной кое-где белой краской, на толстые массивные
кольца, окольцевавшие основания мачт.
Бригада рабочих из шоферов, униформистов и десятка солдат довольно
бесцеремонно разглядывала ее и вполголоса перешучивалась между собой. А
Нина исподтишка наблюдала, как в поте лица вывозили они на затоптанный
манеж огромные бунты скатанных частей шапито, развязывали стягивающие их
веревки и расстилали жесткое полотно на пыльных скамьях амфитеатра.
 200

Компания грубоватая, разношерстная, с очень непарламентской манерой

разговаривать, и вот их-то заскорузлые и грязные руки создадут прекрасный
воздушный замок – цирк-шапито. Нина взглянула на свои ладони – беленькие и
нежные. У Олега тоже белые и нежные, хотя и сильные... Нина плечом
легонько толкнула Олега:
– Олешка, неудобно, они работают, а мы глазеем...
– Вот еще! Они работают!.. Конечно, работают. А я не работаю? Я стану на
место любого из них и не хуже дело сделаю, пусть кто-нибудь из них станет на
мое. Я посмотрю. То есть, послушаю.
– Хвастун.
Олег высокомерно промолчал. Снаружи, за барабаном, послышалась
яростная ругань и чей-то виноватый голос. Олег взял Нину за руку и поднялся с
ней к последнему ряду.
– Олешка, осторожно! Тут гвозди! Пальчики наколешь! – нараспев
прогундосил ему вслед один из униформистов. Нину передернуло. Она узнала
его: из тех трех, что привели к директору новенького, толстомордый и
прыщавый. Олег не ответил, не обернулся, а лишь завел за спину правую руку и
изобразил Сашку` художественно-акробатическое трио в составе большого,
указательного и среднего пальца.
– Кого это и кто распекает? – Олег выглянул через край барабана. – Фью!..
Димку! Новый шапитмейстер. Отошла Димке лафа командовать.
– Ты же почти год проработал шапитмейстером, баранья голова!! Вы
приколачиваете раму на грунт четырьмя ломами, а лебедка на раме крепится
всего двумя гайками! Где же логика и где остальные гайки?
– Ничего, держалось же...
– До первого ветра держалось! Подует покрепче и сорвет лебедки к
чертовой матери! Иди, ищи гайки!
Шапитмейстер плюнул на лебедку и отправился наблюдать за шнуровкой
шапито. Здесь его глазам представилась еще большая гнусность: цирковой
плотник Федя стоял на развернутом полотнище и при этом в крупных зубах его
дымилась папироса. Шапитмейстер подошел и молча вырвал папиросу из
обезьяньих губ. Раздался дружный хохот, а Федя ощерился, отбежал подальше,
на голую землю, и торопливо достал новую папиросу.
– Федя, расскажи ему, земля круглая, или нет!
– Гы-гы!
Плотник невнятно выругался.
– Самый честный человек в цирке!
– Гы-гы!
– А чубчик! Взрыв на макаронной фабрике!
– Гы-гы!
– Чего они? – прошептала Нина.
– Федя семь раз сидел, – тоже шепотом ответил Олег, – семь раз воровал и
семь раз его ловили. Все семь раз на другой же день. Так что ввиду полной
 201

бездарности – завязал. Теперь спички не украдет. И не верит, что земля

круглая.
– Олешка, а я в книге видела... Реконструкцию Герасимова!
Неандертальца! Вот копия – он и Федя! Такой же лоб низкий и все остальное.
Федор Платонович Каратаев, превесьма сгодился бы на роль нутряного,
почвенного, сермяжного россиянина, он даже изъяснялся на истинно народном,
выдуманном писателями, жаргоне со всеми этими "однако", "воопче",
"севодня", "эфтим", "в ём", но вот беда – неясно, откуда он этот язык знал. Федя
в своей жизни не прочитал ни одной книжки, где могла содержаться
вышеупомянутая народная речь, не читал даже сказок, а при имени Пушкина с
ним делались колики и он грозился, что "будя моя власть он бы нонича пожег
усю энтую билибирду". А ведь так – истинный россиянин: академиев не
кончал, семь раз сидел, пил, как сукин сын и при этом топориком вырабатывал,
что твой Сарасате смычком.
Олег благоразумно решил не попадаться шапитмейстеру под горячую руку
и увел Нину обратно под шапито конюшни. Там над раскрытым ящиком с
багажом возилась очень стройная светловолосая женщина в длинном, узком,
одноцветном платье.
– Здравствуйте, Имби.
– Олег! Здравствуй. Мне Рудольф говорил, что встретил тебя. Это твоя
жена? Нина?
– Здравствуйте...
– Здравствуй, Нина.
– Имби, а Рудик где?
– Спит.
Тут Имби поманил пожилой представительный мужчина и Олег деликатно
отступил в сторонку.
– Ух, какие у нее глаза! И. светлые, и холодные, и строгие! Олешка, а она
что делает? – шептала Нина.
– У них номер парного жонгляжа...
– Ух ты!
– ...и она в репризах Рудольфу помогает.
– Реприза, это как на пианино?
– Не как на пианино. Реприза – значит клоунская шутка.
Важная персона удалилась, а Имби вернулась к багажу.
– Кто это? – спросил ее Олег.
– Ван Ваныч Кушаков. Инспектор манежа.
Донесся шум, галдеж, и во дворик ввалилась ватага оркестрантов во главе
с дирижером и инспектором оркестра. Николай Викторович в новейшем, сером,
двубортном и несколько старомодном костюме очень смахивал на министра и
по-министерски же гневался на весь белый свет в целом и на своего инспектора
в частности:
– Илья Николаевич, я же просил, поищите пианиста!
 202

Инспектор, полный, лет пятидесяти, от обиды узил глаза и смешно надувал

яблочки-щеки.
– Искал! Ну – нет!! Нету!! Родить, что ли?! Сами и искали бы, вы дирижер!
Вызывайте "штатского варианта"!
Дирижер не по-министерски завизжал:
– "Штатский вариант"!! Подите вы к... со своим "штатским вариантом"!
Вот он где у меня! – и стукнул себя по загривку. Загривок у маэстро тоже был
не министерский: недостаточно разъеденный.
– Человек с выдуманной фамилией!
Нина посмотрела на говорившего и сразу определила: тот самый, кого
Олешка и дирижер называли Чахотка. Действительно, до чего же тощий тип! И
тот, надушенный, в белоснежном костюме с умеренно зауженными штанинами,
(вот бы спросить, где он такие духи достает?), здесь же. Да так злобно на нее
смотрит... К черту его, вместе с духами.
– Нужен пианист? Могу заключить контракт!
– Олег! Здравствуй. Оставь свои мечты – ты будешь играть на гитаре и
скрипке.
– Да, может на скрипке в этот сезон и не придется. А гитариста местного
возьмете.
– Такого, как ты, нигде не возьмешь, а скрипичное соло, к вашему
сведению, уже имеется, перши едут, Зыковы, уже приехали, я знаю их номер.
Ниночка, деточка, здравствуй! – Николай Викторович забыл о пианисте и даже
о том, что сегодня оказалось не на что опохмелиться.
– Друзья! – торжественно провозгласил он. – Позвольте вам представить
супругу жизни... подругу! нашего несравненного скрипача и гитариста!
Илья Николаевич, инспектор оркестра, поцеловал ей ноготок на
мизинчике, сверхъестественная худоба пожала руку Олегу и ей и почему-то
кирпично окрасилась по скулам, франт Фурсов дипломатично расшаркался.
Бесстрастными остались Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, – пожилые
саксофонисты-альтисты, извечные и неразлучные враги, и два незнакомых
Олегу музыканта.
– Это Жорик, трубач, познакомьтесь! – торопливо представил одного из
них маэстро.
– Ну и компашка собралась! – зашептал Олегу Илья Николаевич. –
Чахотка – Киричук, Жорик – Коньяченко, тенорист – Пройдисвит...
– А он приедет?
– Уже телеграмму дал. И "штатского варианта" вызовем – Серж
Шантрапановский!
– И начальство: директор – Елдырин, администратор – Вертухайский!
– Антрэ!
Жорик годился Олегу в отцы, а благообразием облика и благородными
сединами превосходил почтенного и благообразного Ивана Ивановича, Тем не
менее Олег сразу определил, что это мерзкий пропойца, что пили они с маэстро
 203

вчера по черному и что долго он на работе не продержится. Второй оказался

местным, временно нанятым в помощь Чахотке, тромбонистом. Нос у этого
тромбониста в профиль являл собою равносторонний треугольник, лоб низкий,
в палец высотой и в три пальца шириной, с неестественно резкой границей
между морщинами грубой кожи и густой, мелко вьющейся шевелюрой. Нижняя
челюсть уродливо скашивалась к самому кадыку, так, что верхняя губа на
сантиметр нависала над нижней. "Как он на тромбоне играет? – подумал Олег.
Бывает, что на уродливом лице высвечиваются лучики доброй души – в огоньке
глаз или в изгибе губ, и тогда жалеешь человека и сочувствуешь ему втайне, но
эта гнусная физиономия внушала непреодолимое отвращение. "Откуда его
маэстро выискал? С Жориком на пару, или поодиночке?".
– Так что с пианистом? – настойчиво напомнил Илья Николаевич. Маэстро
заскулил, как щенок, которому наступили на хвост.
– Вызывайте вашего... "варианта"... Он где-то здесь поблизости ошивается.
В Уштобе?
– В Талды-Кургане.
– Вызывайте.
Николай Викторович плюнул, потом оглянулся на двух своих
саксофонистов-альтистов и под ручки увлек Илью Николаевича в сторонку.
– Послушай, Илья Николаевич, ты ничего не заметил?
– А что я должен заметить? – боязливо и осторожно переспросил толстяк.
– Саксофонист-баритонист...
– А!!! Заметил!
– Тише! Он напудренный!
– И губы подкрашены!
– А духи...
– И духи! Маэстро, вы его где откопали?
Николай Викторович начал слезливо и нудно ругаться.
– Теперь-то чего лай поднимать? Тенорист тоже пудреный?
– Да, кстати, я вас за тем и отозвал. Едет. Вот-вот должен быть.
И вновь оглянулся на престарелых виртуозов. Ивана Ивановича мы уже
косвенно представили (седенький, благообразный, см. выше), а другой, Иван
Никифорович, эпигонствовал Кисе Воробьянинову своей седо-рыже-
фиолетовой шевелюрой. Как и Киса, он имел глупость выкраситься и
вымыться, и теперь страдал, не желая обриваться наголо. Итак, Иван Иванович
– седенький, благообразный, а серо-буро-малиновый – Иван Никифорович. Нет,
настоящие имя-отчества у них совсем другие (какие – ей богу не помню), а
бессмертные псевдонимы прицепились к ним за удивительное сходство
саксофонового звука: у Ивана Никифоровича, первого альта, звук блеюще-
дребезжащий, у Ивана Ивановича, второго альта, – дребезжаще-блеющий.
Второе: как и их великие тезки, они терпеть не могли друг друга, но и друг без
друга как-то... не того, в общем. Но о чем бишь это мы? А!
– Тенорист едет.
 204

– Вы уже говорили, Николай Викторович, – терпеливо напомнил Илья

Николаевич.
– Училище по гобою закончил, в опере работал, в филармонии. Блестящий
саксофонист.
Илья Николаевич недоверчиво наклонил голову и прищурил глаза.
– Алкаш?
Маэстро вышел из себя.
– Илья Николаевич!.. Вы себе позволяете!.. Намеки!..
– Какие намеки?!! Холостой? Женатый?
– Развелся.
– Значит, на пропивочных будет иметь экономию.
– Какую экономию?
– С суточных же алименты не высчитывают.
– Ах, да. Да. Я забыл.
– Ну и пусть едет. Милости просим. А мне-то вы чего на ухо
докладываете?
– Ему надо сто двадцать дать, на меньшее он не согласится. А свободной
ставки нет.
– Пусть Иван Никифорович потеснится. Он такой же саксофонист, как я
мулла.
– Вони будет... Все-таки ж – первая партия.
– А что? С Олешки снять? С Алика? С Левки?
– Об Олеге и речи не может быть.
– Алик?
– Об Алике тоже.
– Левка?
– Гм.
– Маэстро, так не в жилу! Киряет? А вы ангел?
– Но, но! Оставьте при себе! Намеки!..
– А хоть раз подвел? Хорошему трубачу урезать ставку, а какому-то
козлетону...
– Оставим пока этот разговор.
– Николай Викторович, – обиделся инспектор, – вы сами затеваете трёп, а
потом сами же – прекратим! оставим! Я не понимаю...
– Ну, ну, Илья Николаевич, душа вы моя! Может, тенорист – фуфло,
приедет – посмотрим.
– То блестящий, то фуфло, черт его разберет... То не вызывать "варианта",
то вызывать... Шел бы лучше опохмелился... – бурчал себе под нос
обескураженный инспектор оркестра.
– Илья Николаевич – спросил его Олег, – а где Левка с Аликом?
Ответа не последовало, ибо искомое явилось само. Два высоких парня, в
рост Олегу, с запозданием присоединились к товарищам. Один стройный,
можно сказать – худощавый, очень элегантный, почти франт – Алик. Нина
 205

подивилась про себя: "На Олешку чем-то похож! Только Олешка одевается тяп-
ляп, а этот – ух ты! почти как надушенный! И Олешка здоровее. И вообще –
Олешка ни на кого не похож". У второго, Левки, – широкое мясистое лицо,
небольшие наглые глаза, оттопыренные уши и, из каких-то высших
соображений, наголо остриженная голова. Одет в клетчатую рубаху с
закатанными рукавами и грузчицкие мятые штаны. И даже на неопытный
взгляд понятно – совсем недавно он пил пиво. "Еврей, – подумала Нина, –
интересно, как у него фамилия?". Ее ужасно смущало болезненное сожаление, с
которым друзья, не здороваясь, уставились на Олега. Вот мордастый еврей
животом оттолкал его далеко в сторону и прохрипел презрительно:
– Нас на бабу променял?
У Нины упало сердце.
– Да, не ожидали мы от тебя такой подлости, не ожидали.
А это франт шепчет, а ей слышно! "Ах вы, дряни такие!" – возмутилась и
обиделась Нина.
– Ну что ж, поздравляем, барбос!
– Девчонка – прелесть!
– Давай, знакомь!
"Да нет, ничего. Хорошие мальчики. Особенно этот, нарядный. Надо
Олешке такой же костюм купить, а со своей курткой...".
– Нина, иди познакомься. Вот это Алик, мое алтэр эго...
– Извините, это вы мое алтэр эго.
Стриженый детина хлопнул себя ладонями по бокам штанов:
– А вы подеритесь! Вот и будет: кто первое, а кто второе.
– Разбирался бы ты, Лева, в колбасных обрезках. Тебя самого – на
прокисший десерт!
– Валяй, – Левка нахально отвернулся от друзей.
Здесь объявилось новое действующее лицо, кургузенькое, жирненькое, с
виляющим задом и роскошным желтым портфелем – цирковой ярыжка Леонид
Семенович Вертухайский. Администратор, перво-наперво, масляно обозрел
стройную фигурку Нины, затем обратил завистливый взор к Олегу:
– Колесников, вы не устроились? Вам адресок?
– Устроились мы. На старой квартире, – Олег оглянулся на Алика.
– Стало быть, мне у Анны Федоровны не стоит появляться? – с нарочитой
фальшивой обидой протянул барабанщик.
– Идиотский вопрос, – ответил за Олега Левка. – Пойдем со мной. Рядом с
маэстро. Хозяйка – во! – трубач выставил большой палец.
– Рядом с маэстро!.. – Алик тоскливо прищурил правый глаз.
– Чаво нос воротишь?
– Опять гудёж с утра до ночи!..
– Ну и... Нина, заткни уши.
– Дядя шутит. Не бойся, Нина, он только снаружи ободранный, а душа у
него мягче лаптя. Олешка, посмотри, что я достал.
 206

Алик вынул из портфеля старую на вид книгу в темно-зеленом переплете.

Нина, измученная хроническим смущением от бесчисленных знакомств,
соображала все же о своем: "Олешке такой портфель купить! А то какая-то
дурацкая сумка!".
– "Мемуары" Талейрана!
– Муть голубая, – хладнокровно пояснил стриженый детина.
– Ты, Лева, кроме "Трех мушкетеров" ничего не читал, поэтому сиди и не
вякай.
– Врешь. Я "Двенадцать стульев" читал. И "Собаку Баскервилей."
– Вот, вот.
Олег изловчился и попытался выхватить книгу, но Алик бдительно за ним
следил и увернулся.
– Прочитаю – дам.
– Шапито поднимают, – прислушался Левка.
Со всех сторон послышались зычные крики и скрип лебедок. Олег схватил
Нину за руку и потащил в форганг.
– Пойдем, посмотришь!
Вслед раздался голос дирижера:
– Послезавтра репетиция! В одиннадцать утра!
Олег и Нина встали под оркестровкой. Серо-зеленый брезент еще лежал на
скамьях амфитеатра и прошлогодних опилках манежа. Но вот шапито медленно
поплыло к небу, вниз посыпалась налипшая пыль и опилки,
– "В флибустьерском, дальнем синем море, бригантина поднимает паруса!"
– весело пропел Олег.
Воздушное пространство под шапито, темное и густое, казалось
необъятным и таинственным. Нина удивленно вертела головой.
– А не красиво! Бока висят!
– Сейчас штурмбалки поставят.
– Вот те балясины? Что на прицепе лежат?
– Те самые.
Через полчаса прицеп разгрузили, а штурмбалки, длинные металлические
трубы со шляпкой на конце, перенесли в манеж. В отверстия шляпки продевали
две веревки, что редкой бахромой висели по кругу купола, потом двое рабочих
держали эти веревки, а несколько других с дружным криком подталкивали
балку, пока она не упиралась в шапито. Веревки туго оплетали вокруг
штурмбалки и завязывали.
– А сейчас красиво?
– Красиво. Олешка, я уже насмотрелась, пойдем в кино.
– А заниматься?
– Олешка!.. Ну тебя!.. В кино хочу!
– Олег, – подал голос Левка и сам бочком подлез к ним. – Ты бабки не
получал за билет?
 207

– Нет еще. Мы самолетом добирались, надо на вокзал ехать, справку брать.

За самолет не оплатят.
– Какую справку? – насторожился Левка.
Олег объяснил. Товарищ его задумчиво почесал нос.
– А я билет посеял. Забашляют, если справку? А?
– Не знаю.
– Олешка... Нина, извини, а? Спросим в бухгалтерии, а потом на вокзал
съездим? А?
– Значит, отменяется кино? – протянула Нина.
– Нина! – взмолился трубач.
– Ладно, катитесь на свой вокзал, а я домой пойду.
– Нина, извини, пожалуйста!
– Катитесь, катитесь. Чао!
– Унесешь мои бандероли? – спросил Олег.
– Унесу. Давай.
Прихватили с собой Алика и втроем зашли в вагончик бухгалтера и
старшего кассира. Левка сунулся было на половину бухгалтерии, но тотчас
подался обратно и вопросительно моргнул кассирше, жене разжалованного
Димки, маленькой, плоской и невзрачной женщине.
– Новая. Жена шапитмейстера, – последовал неприязненный шепот.
– Все новые лица – бухгалтер, шапитмейстер, секретарь...
– И секретарь новая? – полюбопытствовал у Олега Алик.
– Новая, – ответила за Олега кассирша. – Дочка Игната. Разведенная, – и
презрительно скривила губы, словно давая понять: "а я – нет!".
Левка вновь влез в бухгалтерскую половину вагончика, сбивчиво рассказал
о потере билета и спросил, поможет ли справка.
– А где билет? – тупо переспросила бухгалтерша.
– Да потерял, говорю же...
– Как – потерял?
– Так – потерял. Украли.
– Билет украли?
– Ну да! Вместе с чемоданом! Не понятно, что ли?
Алик молчал и не сводил ехидного взгляда с широкого желтовато-
бледного лица первого трубача бродячего цирка-шапито.
– Спросите у Тимофея Яковлевича.
– Тьфу!!
Левка выпрыгнул из вагончика и чуть не убил заместителя директора.
– Извините, Игнат Флегонтович! Здравствуйте! С приездом!
– Бухаешь в колокол, не глядя в святцы. Я не уезжал никуда.
– Тогда меня с приездом. И вашу дочку. Игнат Флегонтович, у меня билет
стибрили... с чемоданом. В чемодане лежал.
– Нажрамшись были-с?
 208

– Эстэственно. А как мне, за проезд получить? Если справку на вокзале

дадут, можно?
– Можно. А вызов тоже потерял?
– Нет. Телеграмма – вот она! В кармане была, не сперли. Игнат
Флегонтович, а вы булгахтерше скажите, что можно.
– Скажу. Вези справку.
– Спасибо, Игнат Флегонтович. С меня сто грамм.
– Иди, иди.
– Как вам не стыдно, гражданин Шерман? Хоть бы Игната не дурил!
Единственный мужик, который работает по уму в нашей шараге. Обокрали его!
Чемодан у него сперли!
– Обмани своего ближнего или он обманет тебя! – с завыванием, как
плохой актер продекламировал Левка. – Обмани также и дальнего: ибо он
может приблизиться и обмануть тебя. Всем растрепаться, что у меня и не было
билета? – совершенно хладнокровно закончил он свое вытье.
– Святые враки! – соглашаясь, вздохнул Алик.
– А как ты тогда ехал? – спросил Олег.
– Зайцем он ехал.
– Не зайцем. Я пустые бутылки по купе собирал и чай вместо проводника
разносил.
– И туалеты за него мыл.
– Мыл. А если денег нет? Вызов пришел, а у меня червонец в кармане. И
занять не у кого.
– Босяк вы, Лева.
Левка загоготал, засвистал "семь-сорок" и, увидев притормаживающий
автобус, ринулся в него, локтями распихивая пассажиров, и первым влез в
тесный салон.
Увы! Счастье было так близко, так возможно:
– Денег в кассе нет, мальчики, – огорошила их по возвращении кассирша,
– вот как начнем билеты продавать, я вам первым выплачу!
Левка восстенал и выгреб из кармана две монеты достоинством в пять и
две копейки. Олег полез, было в свой карман, но вдруг замер и скулы у него
покрылись красными пятнами.
– С вами все ясно, можете не оправдываться, буду дальше барражировать.
– Лева! Пойдем к нам, я дам! У Нинки все!
– А, женатик несчастный, что с тебя взять!
– Выдам я ему трешку, – успокоил Олега Алик. – Хоть и никудышный
человечишка, а помереть не должо`н. Хиляем, Лева. Здесь нас не понимают.
– Да, Лева, – вспомнил Олег, – в магазинчике за парикмахерской есть вино
по шестьдесят две копейки.
– Сто грамм?
– Пол-литра!
– С посудой?!
 209

– С посудой!
– Так я ж на десять тыщ рвану, как на пятьсот...
И Левка рванул, благо измятая трешка уже перекочевала из кармана Алика
в его собственный.

Глава 5
О
диннадцатого утром Нину разбудил неосторожный стук в стенном шкафу и
тихое ворчание Олега:
– Не мог осенью в вагончике оставить, дубина...
– Кто дубина? – сонно промурлыкала Нина.
– Я. Кто же еще? Теперь нести в цирк такую тяжесть – усилитель и гитару.
– А, у вас сегодня репетиция...
– Репетиция.
– Ты там поешь вчерашних макарончиков с мясом!
– Уже поел.
"Вот ведь какой – вчера до двенадцати на гитаре что-то учил, а сегодня так
рано и уже на ногах! Двужильный. Нет – десятижильный!".
Сама Нина без малейших угрызений совести предавалась разнузданной
лени, исключая моменты ухаживания за Олегом в смысле кормежки и
вчерашнего глажения ему брюк и белой рубашки.
"Лучше поцеловал бы меня и обнял – крепко-крепко, чтобы ребрышки
затрещали... Жди тут до пятнадцатого... Двенадцать, тринадцать,
четырнадцать... Ой!..".
– Я пошел.
– Ага. А я еще посплю.
Двери центрального входа в цирк распахнули настежь, царили подъем и
оживление, шапитмейстер с новеньким униформистом ходил вокруг и проверял
короткие растяжки, плотно натягивающие края шапито на верхнюю кромку
барабана. Шапитмейстер дергал стальные тросики и в одном месте велел
Аркаше подколотить поглубже в землю лом, за массивную петлю которого
крепился один конец растяжки.
– Трос не перебей, Шнурок!
– Не перебью.
И Аркаша весело взмахнул кувалдой. С кликухой он уже вполне освоился.
Тимофей Яковлевич водрузил свое мощное брюхо и проволочный
частокол чуба на полпути между директорским вагончиком и фасадом,
благосклонно взирал на трудовое рвение подчиненных и, время от времени,
даже замечал шмыгающую туда-сюда сушеную ящерицу, Геворкянова
выкормыша – Игната Флегонтовича. Некогда, а именно – в первые недели
 210

своего директорства, Тимофей Яковлевич издал было при помощи секретарши

и пишущей машинке некое инициативное, в современном стиле,
художественно-хозяйственное распоряжение, но Игнат Флегонтович
преспокойно содрал его с доски приказов и распорядился по-своему – рутинно,
но почему-то действенно. Тимофей Яковлевич немедленно его уволил, но
наверху относительно здраво рассудили, что помимо руководства необходимо,
чтоб хоть кто-нибудь умел работать, иначе многочисленные
Союзгосцирковские чины, несмотря на мозоли на ягодицах, останутся без
премий или (какой ужас!) им придется мозолить не ягодицы, а ладони. Приказ
приказали изменить – зам получил выговор. Пошевелив мозгами (недруги
клялись, что на них имелась всего одна извилина, причем прямая и очень
короткая), директор решил, что высшим проявлением его мудрости и
директорской власти будет позволить им (персоналу цирка) вкалывать, а
самому со строгой молчаливостью созерцать процесс и результат их труда и,
тем самым, давать понять тунеядцам, что без него, Елдырина, они гроша
ломаного не стоят. А что? Не так уж глупо и я первый отрину непристойную
клевету о единственной, прямой, да к тому же оскорбительно короткой
директорской извилине! Их, по меньшей мере, две и, по меньшей мере, одна из
них не прямая. И если она своими извивами и не напоминает духовое чудовище
– тубу in-B, то на саксофон наверняка похожа.
Олег, здороваясь направо и налево, вошел под шапито и поставил на
барьер оттянувший ему руки усилитель. В манеже, кузовом к директорской
ложе, стоял грузовик, а Стас, водитель грузовика, и бывший старший
униформист Сашо`к широкими фанерными лопатами сбрасывали из кузова
восхитительной янтарной желтизны опилки. Олег с наслаждением вдохнул их
пьянящий аромат.
По другую сторону, у форганга, Рафик и Димка, опираясь на грабли,
почтительно слушали маленького, ростом с великого Карандаша, человечка.
Человечек озарил своды цирка сиянием золотой фиксы и до Олега донеслось
испуганно-восторженное:
–...самую настоящую шерифскую бляху из Штатов! Сам видел!!
Человечек умолк, наслаждаясь произведенным эффектом и золотой блеск
фиксы угас.
– А кого я вижу!! – завопил Олег. – "Штатский вариант", гром и молния,
чтоб меня акулы съели!
Рафик с Димкой заухмылялись и уступили новоприбывшего Олегу, а он с
чувством пожал руку долгожданному коллеге.
– Серж Шантрапановский! Приветствую вас под сводами нашего
тряпичного балагана искусств!
– Хе-хе! Хи-хи! Хо-хо! – "штатский вариант" был польщен, забыл
обычные слова приветствий и обокрал гардероб... тьфу! словарь! людоедки
Эллочки.
– Кстати, вы, конечно, прибыли на собственной "Волге"? Нет? Как так?!
 211

Серж, не может быть. До сих пор на вульгарном паровозе ездиете? Продайте

зуб и джинсы, купите машину.
– Хе-хе! Хи-хи! Хо-хо!
– Пойдемте, Сережа! Нас ждут великие дела!
Шантрапановский самодовольно и весело затрусил вслед Олегу, но у
лестницы на оркестровку стояло запыленное пианино и Серж остановился,
дабы покровительственно похлопать его по крышке.
– Эй! – закричал подошедший шапитмейстер и легчайшим движением
могучего плеча небрежно оттер пианиста в сторону. – Сюда идите. Пианино на
оркестровку поставим. У музыкантов маневры!
И шапитмейстер ухмыльнулся: ему уже рассказали, как однажды Тимофей
Яковлевич скандально попутал слова и поименовал актерскую репетицию
маневрами.
Внешность шапитмейстер имел почти арийскую. Высокий, широкоплечий,
клетчатая рубашка не скрывала плиты мышц на груди и плечах. Лицо
удлиненное, нос, правда, тоже длинноват, но общего, впечатления не портит,
волосы белокурые, волнистые, а борода гораздо темнее, почти каштановая.
Толстая нижняя губа и тонкая верхняя. Нестреляные девицы проходили мимо
него равнодушно, но у повидавших виды дам слабели ноги. Единственно, что
нарушало его арийскую чистоту, – глаза. Маленькие и неожиданно темно-
карие. Да еще фамилия – Сидоров. Может ли существовать нечто менее
арийское, чем Сидоров?! Пожалуй, только Рабинович.
Про себя Олег раз и навсегда окрестил шапитмейстера викингом.
– Стас! Какого хрена толкаешься? Давно опилки выгрузили, выводи
машину с манежа!
– Ну, выведу. Чего ты...
Убогий расхристанный тарантас натужно пополз через форганг. На край
оркестровки наклонно прислонили две старые штурмбалки, плашмя положили
на них пианино, обвязали веревками и в считанные минуты затащили на
верхотуру.
– Помог бы, Сережа. Твое ведь пианино, – очень серьезно укорил
Шантрапановского Олег.
– Хе-хе! Нам играть, им таскать! Рожденный ползать летать не может! Хе-
хе!
– Все шутите... –
– Хе-хе!
– ...и, как всегда, – глупо!
"Штатский вариант" напыжился, было, но затем передумал пыжиться и
растянул рот в кислую улыбку.
Не вылупился еще гусь, перо из хвоста которого достойно было бы
дееписать о несравненном экземпляре рода человеческого – Серже
Шантрапановском! И предприятия ширпотреба не выпускают из платины и
золота стальных перьев, долженствующих служить сиим целям. А что такое
 212

авторучки – наливные и шариковые, не говоря уже о карандашах и

фломастерах? Хлам, хлам, уверяю вас. Ах, если бы мне удалось выщипать перо
из гусака, спасшего Рим, я бы описал крохотный, при гигантском носе,
оседланном гигантскими черными очками, рост Сержа и его золотой клык,
кривые ноги, обтянутые джинсами, восхитительную куртку из материала,
похожего на клеенку цвета подтухшего яичного желтка. А если бы фабрика
наделила меня стальным пером из серебра за номером три, я бы живописал
будоражащие окружающих слухи о стоимости этой куртки: одни говорили –
семьдесят, другие – семь. Что? Рублей, конечно, не копеек. А серая толпа,
которую Серж время от времени эпатировал набором звуков, изумительно и
несравненно бессмысленных, но с ярким английским акцентом? Но это на мой
убогий слух акцент английский, Серж же, зевая на мою недоразвитость, вещал:
так говорят в штате Техас, близ Лас-Вегаса. Что? Лас-Вегас не в Техасе? Не
знаю. Не знаю.
Пианино установили, полозья из штурмбалок убрали, Олег разыскал
вытертый веник, выпросил у шоферов помятое ведро, набрал воды и тщательно
вымел оркестровку. И лишь тогда принялся возиться со своей аппаратурой,
распутал шнуры и проверил контакты. Сбрякал несколько сногсшибательных
аккордов и выключил усилитель. Снизу донесся голос Ильи Николаевича:
– Олег, помоги стулья и пюпитры перенести.
– Иду.
Перенесли из вагончика к лестнице штук шестнадцать стульев и груду
крашеной фанеры – разобранных пюпитров, но поднять все это вдвоем на
оркестровку представлялось затруднительным, и инспектор оркестра пошел
искать Шантрапановского. Серж курил у водопроводной колонки и пытался
пускать дым колечками, но получались у него какие-то лохмотья.
– Эй, "вариант", иди, помоги.
– Сэр! – оскорбился рожденный не ползать. – Мне платят жалованье за
искусство и ни цента больше! Я не пойду таскать стулья!
– Шкура, – равнодушно сказал Илья Николаевич и поманил пальцем трех
мальчишек, им страсть как хотелось протыриться в цирк. – Поможете,
мальчики? Стулья носить?
– Поможем!!
Мальчишек расставили по лестнице цепочкой, и стулья с пюпитрами
мигом оказались наверху.
– А в цирк проведешь, дяденька?
– А как же. Явитесь пят... шестнадцатого и спросите Илью Николаевича,
музыканта, я проведу.
– Илья Николаевич!
– Музыкант!
– Шестнадцатого!
– Не забыть!
– А сейчас дуйте отсюда. Придет директор, заругает.
 213

Стали приводить в порядок эстраду, надо было передвинуть пианино, и

Илья Николаевич с кудряшками упомянул отлынивающего от трудов
праведных Шантрапановского.
– А наблатыкались вы за пять лет, Илья Николаевич!
– Наблатыкаешься. После Китая нас в совхоз запхнули, смотрю – женщина
по грязи идет, бидон несет. Я ей помогать, а меня на смех подняли, все село.
Мужик грозился морду набить. В автобусе опять, джентльменское воспитание!
место уступаю. Так куда там!.. Жеманится, отнекивается. Пока уговаривал
сесть, какой-то пьяный – плюх! и мне в рожу пальцем показывает. Больше
никому не помогаю, никому не уступаю. Надо было в Австралию ехать.
– У вас там кто-нибудь есть?
– Есть. Только не болтай кому попало. Мать и сестры. Я на КВЖД
работал, а они в Шанхае жили. Когда Мао-цзе-Дун повыгонял нас, я в Союз с
другом уехал, а мать и сестры в Австралию, в Брисбен. Многие в Аргентину
уплыли. Кто куда. А как первую получку в совхозе обмывал! Купили водки,
тракторист из бригады наливает мне полный стакан, а я не понял: зачем,
говорю, в стакан зря перелил? Они на меня полтинники выкатили – пей,
говорят. Тут я полтинники выкатил – стакан?! Больше двадцати пяти граммов я
за раз не проглатывал. Ничего! Научился! Наблатыкался! В городе в ресторан
пошли с другом, костюмчики одели скромные, еще оттуда привезли, нас за те
костюмчики алкаши буржуями и фашистами обозвали, на галстуках повесить
пригрозили... Еле ноги унесли. А многих, кто со мной приехал, пересажали. За
то, что вспоминали, как там жили.
Эстраду привели в порядок, и сошли вниз. В вагончике уже доставали свои
саксофоны Иван Никифорович с Иваном Ивановичем, Чахотка меланхолично
глиссандировал кулисой тромбона, в уголке на узкой продранной кушетке
большим, грустным, ощипанным воробьем, поджав колени к подбородку, сидел
Левка. Алик аристократично зевал и так же аристократично потягивался, затем
совершенно неаристократично попросил всех выместись из вагончика, так, как
ему надо разобраться со своей ударной установкой. Музыканты ответили
Алику в смысле, что "от такого же слышат", но из вагончика вылезли и подняли
гудеж под сенью шапито конюшни, между ящиками и кофрами артистов,
только что собранным аппаратом эквилибристов на першах Зыковых и
одинарным разминочным турником гимнастов-турнистов. Медведи глухо
замычали в железных клетках, задвигались, и то один, то другой просовывали
темные лапы между толстых вертикальных прутьев решеток; затявкало,
заскулило пигмейное племя ученых собачек и грубо гаркнула на них дородная
дрессировщица.
Прибыл маэстро в наглаженном костюме, белой рубашке, при галстуке и с
подозрительно бледным лицом. Более пристальное изучение вопроса о
подозрительной бледности выявляло наличие умело наложенного слоя пудры
на его носу и щеках, а также на подбородке и шее. Следом за дирижером
небрежно брели благообразный Жорик и местный урод-тромбонист, а
 214

последним шел незнакомый музыкант с теноровым футляром, коренастый,

плотный, с квадратным лицом, с черными висячими усами и совершенно
обалдительными, чуть ли не до ушей, подусниками, широким плоским животом
и кривыми ногами,
– Знакомьтесь – наш новый саксофонист-тенорист Сергей Александрович.
Сергей Александрович очень сухо перезнакомился с цирковыми лабухами,
суше всех – с Олегом. В понятии духовика игра на гитаре есть нечто среднее
между игрой в кубики и полной синекурой.
– Хе-хе! – неведомо откуда, но скорее всего из подпространства,
вылупился Шантрапановский и первый протянул руку дирижеру.
Все, что могло в этот момент дудеть на конюшне, оглушительно,
вразноголосицу и в десяти разных тональностях задудело Сержу туш. Николай
Викторович безнадежно повесил нос и молча подал свою дирижерскую длань.
Шум возрос. С оркестровки доносился оглушительный грохот барабанов,
осоловелый на вид Жорик простужено взбирался на немыслимые трубные
верха`, ревнивый Илья Николаевич старался от него не отставать, отрешенный
Левка, первый трубач, меланхолично дул в малой октаве длинные ноты,
саксофонист-баритонист время от времени чирикал на флейте. Увидев Аркашу,
он бросил музицировать, выволок откуда-то кучу альбомов и уволок
униформиста, красного от смущения, на солнечный свет. Местный тромбонист
из-за дефекта своей нижней челюсти откидывал голову назад, иначе раструб
его тромбона был бы направлен почти прямо в пол. Норки его треугольного
носа чернели параллельно кулисе, а зрачки противно скашивались к нижним
векам. Но играл он неплохо.
Новый саксофонист помусолил во рту трость, поставил ее на мундштук и
повесил тенор на крошечный карабинчик гайтана. Левка сразу насторожил
уши, как только услышал первые звуки. Мощные, ровные и красивые, как
соскучилось по такому звуку музыкантское ухо, одолеваемое дребезжащим
вибрато Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича!
– Наконец-то, – кивнул Левка Илье Николаевичу.
– Наконец-то, – кивнул в ответ инспектор оркестра.
– Сколько у нас их в прошлом году перебывало? Четверо?
– Трое. Нет – четверо!
Праздношатающийся Олег встал неподалеку от тенориста и с откровенным
удовольствием слушал саксофоновые пассажи и импровизации.
– Здорово! Научи!
Сергей Александрович смерил его неприязненным взглядом и не ответил.
Олег не обиделся:
– Фирма, чья?
– "Сельмер".
– Ого! Дорого он тебе обошелся?
– Дорого. Полторы штуки.
 215

Саксофонист отвернулся и мощным нижним си-бемолем потряс колонны

храма искусств, то бишь штурмбалки конюшни.
– Сели, – захлопал в ладоши дирижер.
– За что?! – отпустил кто-то дежурную шутку. – Не виноватая я!!
Маэстро не ответил. Его угнетал, во первых – прегнусный пейзаж с
юлящим и хихикающим на переднем плане Шантрапановским, а во вторых –
необходимость перевести Левку или Ивана Никифоровича со ставки сто
двадцать на ставку в сто десять рублей. По существу Ивана Никифоровича
можно было прищемить тысячекратно, но формально – ни по одному пунктику.
С Левкой же наоборот – формально он имел кучу прегрешений. Взять хоть его
грузчицкие штаны и наголо остриженную башку! Хулиган, да и только.
Николай Викторович все более склонялся к мысли, что Исааком на его
жертвенном огнище придется быть Левке и никакой финансовый Адонаи не
подсунет вместо него овечку-саксофониста.
Оркестр сел, маэстро водворился на свое дирижерское место.
– А где контрабасист? – спохватился он.
– За контрабасом поехал, – растягивая и пережевывая слова, ответил
второй тромбонист.
– А-а. Повторим старую увертюру. На пожарный случай.
Чахотка, он же библиотекарь, положил тромбон на пюпитр и раздал ноты.
Дирижер взмахнул руками. Лихо загремела знакомая музыка, но лицо Николая
Викторовича постепенно искривлялось и, не доведя увертюру до конца, он
резко отмахнул. Наступила гнетущая тишина. Первым ее нарушил Алик,
швырнув палочки на пластик малого барабана:
– Вот так. Сережа чхать хотел на вас, на вашу
увертюру и на то, что неучи называют ритмом.
– Шантрапа в концертном зале сукин-сынет на рояле!
Шантрапановский злобно покосился на гитариста.
– 3-з-зюбы вирву! – свирепо пригрозил Левка.
– Сережа, по-моему, в Штатах так не играют, – тоном глубокого сомнения
добавил Илья Николаевич. – По-моему, там тоже слушают остальной оркестр.
– А что вам Сережа? Я играю.
– Что вы играете?! – заорал дирижер. – Это игра?! Это аллилуйщина, а не
игра! Я вас выгоню вон!
В ответ Шантрапановский длинно распространился о том, что он не
виноват, что пианино расстроено, клавиши западают и, вдобавок, на фасаде
цирка заколачивают в землю ломы для дополнительных растяжек. Николай
Викторович безнадежно махнул рукой.
– Увертюру!
Но опять беда: бывший шапитмейстер Димка уже битый час сидел на
самой макушке купола и что-то там крепил, переговариваясь с нынешнем
шапитмейстером, который стоял в центре манежа, задрав голову так, что
налилась кровью его бычья шея. Ну так вот, Димка окончил свои труды, а сам
 216

лихо съехал вниз по шапито, придерживаясь за толстый капроновый канат.

Ехал он как раз над оркестром и угостил музыкантов доброй порцией пыли и
опилок, налипших на брезент, а трубачам и тромбонистам едва не свернул
головы; они сидели позади, выше всех, почти касаясь затылками тугого купола.
Димку изругали вдоль и поперек, а Димка снаружи облаял музыкантов и не
только вдоль и поперек, но еще и наискосок.
Пыль и опилки стряхнули с нот и волос. Николай Викторович третий раз
поднял руки.
– Увертюру. Саксофоны, можно почище? Альты, я имею в виду, – Николай
Викторович подобострастно улыбнулся царственно невозмутимому
саксофонисту-тенористу и настороженно шевельнул кончиком носа в сторону
Роберта Фурсова. – Медь, к вам тоже относится! – строгий, взгляд на грустную
широкую рожу Левки.
– Николай Викторович, губы не держат! – и в доказательство зачем-то
показал трубу.
– Заниматься надо было. Где зимой играл?
– На похоронах. Жмуров таскал.
– Оно и видно. Увертюру, сначала.
– С самого начала? – невпопад переспросил Шантрапановский.
– Что значит – "с самого"?! Что, есть "самое" начало, а есть "не самое"?! –
снова вызверился на "штатского варианта" Николай Викторович.
– Я думал...
– Потрясающе! Он думает, что он умеет думать! – изумился Алик я даже
повернулся на своем круглом трехногом стуле.
– Хватит! Я начну когда-нибудь увертюру?!
Увертюру отрепетировали.
– "Сувенир" раздайте. Велофигуристы говорят, у них какая-то музыка
затерялась, сгодится.
– Маэстро! – раздался снизу громкий голос. – Нашлись ноты.
Возьмите Николай Викторович перегнулся через перила и принял пачку
нот.
– Маэстро, и наши!
Двое дрессировщиков, собак и медведей, протягивали дирижеру свои
папки.
И началось:
– Первая – "Самба", вторая – "Блюз". Я правильно понял? – перегнувшись
через барьер спрашивал Николай Викторович у руководителя номера
акробатов-вольтижеров.
– Да. "Самба", "Блюз", уход.
– А на уход что?
– Маэстро, – подал голос Илья Николаевич, – на уход снова "Самба", тут
помечено – с первой цифры.
– А, да, да. Оркестр! Прошу!
 217

Грянули "Самбу". Олег уныло и зло смотрел на истрепанный листок с

расплывшимися чернилами и половину аккордов подбирал на слух.
– Отлично. "Блюз".
Заиграли "Блюз".
– Это не наша музыка! – завопили снизу.
– Как – не ваша? – опешил дирижер и подозрительно уставился на
библиотекаря.
– Что смотрите? – рассердился Чахотка. – Я эти ноты в руках не держал!
Вы же их только что взяли и сами раздали!
– Тьфу! Забыл... Приношу извинения. Еще раз "Блюз". Внимательнее все.
– Не наша музыка!!
– Что за чертовщина... Дайте же нам до конца доиграть!
– Какая-то муть голубая... – проворчал Илья Николаевич и раздраженно
шлепнул пальцами по всем трем помпам трубы.
– Снова!
Где-то в середине у гитары промелькнуло два сольных отрывка такта по
два.
– Вот! Вот! Вот тут наша музыка, а остальное не наше! – донесся галдеж
вольтижеров.
– Вы видели этих рысаков – наше, не наше! – с тоскливой злобой
простонал Левка.
– Но послушайте, – маэстро прошиб холодный пот, – как может быть не
ваша музыка, когда даже почерк один?
– Ничего не знаем! Играть надо уметь!
Маэстро стерпел. Олег и Алик, сидевшие у переднего края оркестровки,
сузили глаза.
– Кто-то сачка давит! – высказал солидное предположение Сергей
Александрович Пройдисвит, виртуоз саксофонист.
– А ну, по одному, подавайте мне партии! – отрывисто скомандовал
дирижер и тон его не предвещал никаких благ жизни предполагаемому
симулянту.
– Это Шантрапановский сачкует.
– На, смотри! – вознегодовал Шантрапановский и сунул под нос
библиотекарю фортепианную партию. – У меня одни аккорды!
– А где ваш "Блюз"? – спросил Николай Викторович тромбониста,
переворачивая в его папке один. единственный сиротливый листок.
– Нету.
– Чахотка, ты что, оборзел?! – возмутились музыканты. – Сидит и
кочумает в тряпочку!
– Я при чем?! Нет партии– ну и нет! Мне что.
– Ясно, тут соло тромбона и какой-то тромбонист это соло залиговал, –
дирижер отдал папку и снова перегнулся вниз.
– У вас не все ноты "Блюза"...
 218

– Как не все?! Во Фрунзе нам играли! Получше вас музыканты!

Маэстро взводился, но не давал себе сорваться.
– Можете сказать, ваш "Блюз" вот так звучал? – Николай Викторович
махнул тромбонисту и тот заиграл популярную мелодию "Битлзов".
– Так! Так! Мелодия другая, но так же!
– Так вот, именно партии тромбона и нет. Вы или потеряли ее, или у вас ее
украли. А без тромбона вашего "Блюза" все равно, что нет.
Акробаты поняли, что обмишулились, побегали, поискали, сбавили тон и
попросили дирижера подобрать им музыку.
– Вам во Фрунзе хорошо играли – их бы и попросили! – съязвил Алик.
– Алик, не лезь не в свое дело. Я сам разберусь, – охладил его дирижер.
Музыку подобрали, затем дирижер взял карандаш и длинную полосу
бумаги.
– Акробаты вольтижеры... – пробормотал он записывая. – Итак, где
переходим на вторую музыку?
– Мы пройдем по манежу, встанем по кругу и как сделаем переворот к
центру, так сразу начинайте "Блюз".
– Так, запишем. Переворот... блюз... Дальше! Когда на уход?
– Мы побросаем партнера с четырех рук, тут надо это самое...
– Брэк барабанщика.
– Брык...
– Именно – брык! – маэстро фыркнул в кулак. – И тарелочку, когда на руки
придет. С вами все ясно. Запишем. Что у нас следующее?
– Зыковы. "Мамбо".
– Опять полпрограммы "Мамбо" да "Самбо"!.. – вздохнул Олег.
– Тебе не все равно, за что бабки огребать? – отозвался Левка.
– Не все равно.
– А мне так до тети Фени..
Прогнали "Мамбо".
– А теперь – получите! – Николай Викторович протянул Олегу ноты
"Романса" Глиэра. – Весь не надо, здесь отмечено – до каденции и на начало.
– Но это вечером.
– Безусловно.
– Маэстро! – донеслось с манежа.
Олег сыграл торжественный ми мажорный аккорд. Алик рассыпался
дробью и заключительным ударом по тарелке. Николай Викторович оглянулся.
– А, это ты, змей! Шел бы ты подальше от нашей передвижки!
– За что так, Николай Викторович? – кротко осведомился Рудольф
Изатулин.
– По твоей милости мы чуть без гитариста не остались!
– Это как же?
– Кто научил Колесникова жонглировать?!
– Николай Викторович, то было давно и неправда! – засмеялся Олег.
 219

– А я помню! Он булав пять штук жонглировал и дожонглировался –

пришел на работу и ахинею понес на гитаре! Перепугался, побледнел, губы
дрожат, вот-вот заплачет. Сколько ты потом по массажистам бегал да в
морской соли руки варил?
– Николай Викторович, я больше не буду, – смиренно пообещал Рудольф.
– То-то же. Рудик, мы твою музыку помним, там все в порядке. Может, что
изменилось?
– У меня – да, у вас – нет. Все по-старому.
– Ну и хорошо. Не волнуйся. Мы старые приятели!
– Маэстро, а мои репризы? Помните?
Вместо ответа Левка, развратно вибрируя, заиграл: "Бабушка, отложи ты
вязанье...", Алик вступил на ударных, Сергей Александрович дождался конца
фразы и закатил устрашающую по технике импровизацию, его перещеголял
Олег – он такое вышивал на электрогитаре, что гимнасты, вколачивающие за
барьером крепления растяжек для турников, побросали работу. Даже
Шантрапановского одолел зуд импровизаторства, он раз пять проверещал:
"сейчас я! сейчас я!" и выдал нечто вне ритма и гармонии, вне времени и
пространства, невзирая на заглушенные грохотом барабанов поношения со
стороны собратьев по искусству.
– Не так страшно, маэстро! Полегче! – замахал руками Изатулин.
– Мы шутим! – гордо ответствовал Николай Викторович.
Невысокая, очень милая, со скромной улыбкой, китаянка окликнула
маэстро, но он не услышал и вновь поднял руки. Алик собрался было ткнул
барабанной палочкой в свисающее над ремнем желеобразное брюшко Николая
Викторовича, но не успел:
– Маэстро!!!
Это крикнула девочка лет одиннадцати, полукровка, необыкновенно
красивая сказочной восточной красотой. Маэстро подпрыгнул:
– А? Что? Кто?
– Николай Викторович, и нашу музыку возьмите!
– Света! Боже мой! А это кто?! Жанна?! Как выросла! Красавица! Невеста!
– Николай Викторович!.. – засмущалась польщенная мама.
– Невеста! Гайдэ! Вылитая Гайдэ! Ах, ноты? Давайте. Мы – мигом. Как
дядя Ваня?
– Хорошо.
– Еще бы, – пробурчал Илья Николаевич, – сосет себе женьшень, всех нас
переживет...
Репетиция продолжалась: Николай Викторович взмок, взмокли и
музыканты, когда он в сумасшедшем темпе гонял оркестр, пока все не
запомнили, что к чему, быстро переворачивали ноты и вовремя вступали. Олег
встряхивал онемевшей кистью левой руки, Левка побагровел и в паузах тихо,
но страстно бранился.
 220

Глава 6
В
два часа дня дирижер отпустил оркестр на отдых.
– Собраться в шесть часов. Шантрапановский и... Сергей Александрович не
уходите. Олег, постой. "Романс"! Я на тебя надеюсь: сдери с Шантрапановского
три шкуры, но чтобы он играл. К вечеру что-нибудь будет?
– У меня будет. Я его сдавал в училище. Сережа вот... Эх, можно было бы
аккомпанировать самому себе!
– До такой жизни еще не дошли. Сдери с Шантрапановского не три
шкуры, а семь.
– Сдеру, – пообещал Олег, на что Серж, торчавший рядом, злобно
сверкнул сначала черными очками, потом золотой фиксой. В вагончике к Олегу
любовно придвинулся Левка.
– Займи червонец.
И Левка забылся, обращаясь с просьбой, и Олег забылся, когда привычно
полез в карман: опять пришлось краснеть.
– До чего доводит женатая жизнь! – Левка с отвращением смотрел на
мятую рублевую ассигнацию. – Ладно, давай.
Левка насшибал по мелочи рубля три и выпрыгнул из вагончика,
игнорируя деревянные ступеньки.
– Опохмеляться побежал! – неодобрительно заметил вслед инспектор
оркестра.
– Не знаете, Илья Николаевич, а говорите. Он не ел еще сегодня,–
заступился Чахотка.
– Не ел! А пивищем от него разит – в директорской ложе с ног валит.
– Я же не говорил – не пил. Я говорил – не ел. А пиво не едят, пиво пьют.
– Открыл Америку. Без тебя не знал.
Олег разыскал несколько нотных листков и кое-как примостился за
неудобным столиком.
– Опять переписывать гитарные партии? – спросил Николай Викторович.
– Перепишу.
– Ты бы хоть деньги брал с них за переписку.
– Да!.. Мараться из-за копеек.
– Ты теперь семейный.
Олег промолчал. Музыканты разошлись, инспектор положил перед Олегом
ключ и замок.
– Закроешь вагончик. Вечером не опоздай.
– Хорошо, Илья Николаевич.
Николай Викторович и Илья Николаевич повели Пройдисвита и
Шантрапановского, двух тезок, к директорскому вагончику. Вели они,
 221

собственно, Сергея Александровича, "штатский вариант" странной трусцой

поспевал сзади. Инспектор оркестра пару раз с подозрением оглянулся на него
и спросил:
– Сережа, ты вроде как подрос?
– Хе-хе! – Серж подпрыгнул.
– Японский бог! Маэстро, глядите!
Коричневые туфли Шантрапановского имели чудовищной, с
шапитмейстерскую ладонь, толщины самодельную платформу.
– Опупел "вариант"!
– Хе-хе!..
В вагончике директора Серж Шантрапановский уже не хихикал – сжался и
усох. Он до смерти боялся грозного шефа. Сожмешься, усохнешь, забоишься!
Над и.о. кресла стулом директора была прибита полка с десятком разрозненных
томов сочинений В. И. Ленина, а еще один том лежал раскрытым на
директорском столе и раскрыт он был (грозно раскрыт!) на "Государстве и
революции". Ежели посетитель не замечал раскрытого тома, Тимофей
Яковлевич хмыкал, гмыкал и локтем, как бы невзначай, подвигал книгу.
Посетитель должен был прийти в трепет, или хоть притвориться трепещущим.
Более ушлый и зоркий гость замечал однако, что страница с "Государством и
революцией" уже изрядно пожелтела от света, так как никогда не
переворачивалась и даже покрылась пыльцой. Тем не менее, он трепетал все
равно.
Но мы отвлеклись. Так вот:
– Что?! Опять?! Чуждый дух?! Буква?! Джинсы?! Джаз?! Музыка
толстых?! Гм?!
Поток директорского красноречия ошеломил музыкантов.
– Хи-хи-с! – заюлил маэстро, тоже не жалуемый усатым и тугобрюхим
начальством. – Кто у нас самый толстый? Шантрапановский и Чахотка...
пардон! Киричук! Хи-хи-с!
– Буква... Чуждый дух... – бубнил шеф.
– Тимофей Яковлевич! – вступил Илья Николаевич. – Производственная
необходимость. Не можем мы без пианиста. Номер приехал – Зыковы, там
скрипка с пианином пиликает. Сережа, где трудовая?
Директор злобно выхватил трудовую книжку "штатского варианта".
– Это? Кто? – рыкнул он на объявившегося конкурента по части усов. Илья
Николаевич едва не лопался от смеха, когда глядел на уставившееся друг на
друга усачество. Черные усы Тимофея Яковлевича загибались острыми
концами почти до наружных углов глаз, такими усами вполне можно заменить
бычьи рога на корридах Испании и Латинской Америки и насмерть распугать
всех Хемингуэевских тореро, а черные же подусники Пройдисвита удивительно
напоминали вожжи и вызывали непреодолимое желание ухватиться за них
сзади, из под ушей, и крикнуть: "Н-н-но-о-о, залетныя!..".
 222

– Саксофонист-тенорист, – заторопился маэстро, – лучший саксофонист

Союзгосцирка, работал в опере, в филармонии...
– Это – что? – мускулистый палец шефа упирался в текст последней
записи в трудовой книжке артиста оркестра Сергея Александровича
Пройдисвита.
Саксофонист поежился. Если бы не эта паскудная запись, сроду бы он не
поехал в убогий балаган. Вишь ты, даже здесь харчами перебирают...
– Это – что?
– Вышибалово...
– В подведомственном мне учреждении...
– Да ни за что выгнали! Весь оркестр! Нас на пушку взяли!
– На пушку? Артиллерия? Маневры?
– Один собачий сын подкузьмил. Подходит, заказывает для друга, для
Сидор Сидорыча! песню – "Друзья, купите папиросы". Песня, говорим, дюже
дорогая. Платит, цап вонючий! Мы объявляем в микрофон: песня посвящается
такому-то, Сидор Сидорычу, или как его там, поём. Через десять минут опять
заказ: "Увезу тебя я в тундру". А на другой день нас повыгоняли с работы.
Дождались, пока мы по стакану вина выпили и – протокольчик! А-ля, у-лю,
гони гусей. Сидор Сидорыч – он управляющий трестом столовых. Намек
усмотрел – "Увезу тебя я в тундру"!
– Он что, в кабаке сидел? – Илья Николаевич и Николай Викторович
хватались за бока, секретарь-машинистка улыбалась, сам Тимофей Яковлевич
пообмяк.
– Так. Цыпленка табака жрал, коньячком запивал, кнур...
– Давай. Трудовую.
– Она же у вас в руках, Тимофей Яковлевич, – деликатно напомнил
развеселившийся дирижер.
– Ах, да. Гм. Коллега! Усы! Сила! Принят на работу. Пиши заявление.
Олег тем временем дописал ноты и вышел из вагончика. "Идти домой?".
– Олешка! – протяжно окликнул его Рафик. – Иди к нам, наладь гитару.
Олег вошел в вагончик электрика. У Рафика собрались почти все
униформисты и некоторые шоферы. Они закусывали хлебом, грубо нарезанной
колбасой и скумбрией в масле, скумбрия выуживалась из банок прямо
грязными пальцами, вилок у Рафика не водилось. Один лишь водитель
циркового автобуса Филипыч совершал трапезу отдельно, в сторонке и
отвернувшись, и именно из его тормозка распространялся дразнящий аромат
жареной с чесноком курицы и доносился упругий хруст соленых огурчиков.
– Филипыч, хоть крылышко отломи! – ныл Сашок, поводя блудливыми
тупыми глазками.
– Филипыч тебе отломит – по горбу монтировкой, – бурчал Стас,
упрятывая за щеку почти полбанки скумбрии.
– Стас, не наглей!
– А ты рот не разевай. Жри.
 223

– Нет, братцы, а вот как Федя – никто не могёт!

Да, так, как Федя, никто не мог: жевал он, и очень успешно, правой
стороной челюстей, а в левом углу широкого рта виртуозно болталась дымящая
папироса.
– Надо было Федю в космос запустить, а не Гагарина.
– Усе вруть, – жевал Федя, – нихто тамо не был.
– Федя, а ты когда с бабой... того... тоже с папиросой?..
– Как дам промеж рог...
– Олег, хочешь есть? – спросил Рафик, больше из вежливости.
– Его жена накормит. Не видел он твоей колбасы, – сказал Димка.
– Красивая у него жена!
– Где гитара? – оборвал разговорчики Олег.
– Вот.
Олег посмотрел.
– Надфиль трехгранный надо.
– Есть, – Рафик полез в стол и вынул сломанный пополам надфилек.
– Ладно, можно и таким.
Олег углубил прорези на порожке, подтянул ключом гриф и настроил
гитару. Пока он занимался этим делом, в вагончике шел разговор на тему
"кончились дни золотые". Новый шапитмейстер нагнал на всех холода,
повсюду совался, всем указывал. Все им были недовольны, особенно Димка и
Сашок, пониженные в должности. Другое бедствие касалось только
униформистов – номер велофигуристов, и они (униформисты) дружно
жаловались: весь сезон придется каждый день собирать и разбирать в манеже
тяжелые деревянные полы.
– Черт их принес.
– Замучаемся мы!
– Надо увольняться.
Олег знал – никто из них не замучается и уж конечно не уволится. Он
щелкнул по струнам и протянул гитару Рафику.
– Сыграй, Олег! Сыграй! – дружно загалдели обедающие.
– На ресторан чтоб походило? – усмехнулся Олег и запел, с хрипом, под
Высоцкого: "В королевстве, где все тихо и складно...".
Валя Зыкова, чей "Романс" должен был играть Олег, любила музыку и
любила гитару. И когда до нее донеслись откуда-то звуки гитары и
неразборчивое пение, она пошла на них, как бабочка на огонек. Играл и пел
кто-то лихо, но по-хулигански: "А тем временем звер-р-р-рюга уж-ж-жасный,
коих ел, а коих в лес волочил!". Валя остановилась у раскрытого вагончика,
несколько иного, чем вагончики артистов: дверь у него открывалась с торца и
не имелось окон.
В проем высунулась чья-то смуглая и чумазая рожа. Рожа осклабилась:
– Дэвушка, заходытэ к нам!
 224

Выглянула еще одна рожа и, надо отдать должное, рожа симпатичная. Он,
горе-гитарист – в руке гитара. Глаза смотрят ласково и нахально. Поглядел и
цокнул языком.
– Заходытэ, дэвушка! – нудил свое чумазый. Валя отвернулась и пошла
прочь.
– Фу ты, ну ты, ножки гнуты!
– Рафик, не завирайся. Ножки у нее стройные. Посмотреть бы их в трико, а
лучше... Эх!..
"Хамы!" – с холодным спокойствием подумала девушка. Прошла через
конюшню и остановилась у входа в манеж. Со стороны директорской ложи
семенил Николай Викторович, увидел ее, растаял улыбкой.
– Выросла, выросла девочка! Крохой тебя помню! Невеста! Гайдэ!
Вылитая Гайдэ!
У Николая Викторовича слегка мельтешило в голове и он спутал в одно
взрослую Валю и дерзкого подростка – бедовую Жанку.
– О, Валя! Как кстати! Вот этот артист – наш великолепный скрипач.
Передаю его вам – за "Романс" в ответе он.
Валя обернулась. Перед ней стоял нахал гитарист и кротко улыбался.
– Это вы – Зыкова?
– Да.
– Валя Зыкова! Валя! А это – Олег! – отрекомендовал маэстро.
– Очень приятно. Надеюсь, будет "Романс", а не "зверюга ужасный"?
И девушка отошла на середину манежа, не желая более обращать
внимания на музыканта. Олег смотрел на нее и на секунду забыл, что его ждет
дома Нина. Девушек этой породы не очень любит малорослая и мелкотравчатая
часть кавалерского стада, а вот ему такие высокие сильные красавицы очень по
душе. Она напоминала ему сестер, а те были малина в сахаре пополам со
сливками. Олег вздохнул и пошел домой.
Маэстро тоже вздохнул, но несколько трусливо и на подрагивающих
полусогнутых отправился искать Льва Шермана, своего шебутного трубача.
Льва Шермана маэстро повстречал у парикмахерской, карман штанов Льва
Шермана подозрительно оттопыривался. Николай Викторович постарался не
заметить любопытные метаморфозы Левкиного кармана.
– Левушка... Хе-хе! – ни с того ни с сего по-шантрапановски хихикнул
маэстро. – Новый саксофонист не согласится работать, если ему меньше ста
двадцати дать...
– Ну? – равнодушно понукнул Левка умолкнувшего дирижера. Николай
Викторович, давясь и кашляя, словно наглотался стружек, объяснил, как ему
невозможно перевести кого бы то ни было, кроме Левы со ставки в сто
двадцать на ставку в сто десять, объяснил, что Лева ему лучший друг до гроба,
что, в конце концов Лева залез однажды по пути в Бийск на мачту теплохода,
не потрудившись надеть при этом штанов, и дудел на трубе "Прощание
славянки", да так, что было слышно в самом устье Оби... Левка понял.
 225

– Маэстро, мне не жалко пятнадцати рублей, а только я сегодня вечером не

приду на репетицию и вы меня увольте по статье, а то мне не на что домой
уехать. А уволенному – мне дирекция билет купит.
Левка отвернулся и зашагал прочь. Обалдевший маэстро прирос к
асфальту. Стыд, злоба, страх терзали его, он никак не ожидал такого поворота,
надеялся, что бесталанный (житейски, а не музыкально) Левка смирится. А
случилась омерзительная вещь: если Левка уедет – все скажут, что он, дирижер,
предпочел хорошему трубачу никуда негодного саксофониста и его, Николая
Викторовича, акции упадут. А что еще вытворят Олег и Алик!! С них станется
– уволятся из солидарности, недаром их зовут тремя мушкетерами. Это за
четыре дня до открытия! Где взять циркового ударника?! Где взять гитариста?!
Гитарной шушеры полно, а такого, как Колесников? Где? А где взять скрипача
для номера Зыковых? А кто будет играть разговорнику? Три года назад он чуть
не съел Николая Викторовича из-за Шантрапановского. У маэстро похолодел
нос. Бежать за Левкой? Но он сейчас может и по уху съездить. "Найти Олега,
Алика, Илью Николаевича, пусть уладят!..".
Олег застал Нину на ее любимом месте: на дерматиновом диване. Она
забралась на него с ногами и с упоением читала донельзя растрепанное
"Дамское счастье", неведомо какой потусторонней силой занесенное в квартиру
Анны Федоровны, где больше не было ни одной книги.
– Ой! Олешка! Ты так тихо вошел... А у нас дома есть эта книга, только я
не читала. Мама говорит... Ой... Олешка, пойдем, я тебя кормить буду! – и Нина
за рукав потащила Олега на кухню.
А затем вновь занялись каждый своим делом: Олег развернул ноты
"Романса" и достал скрипку, а Нина раскрыла книгу. Но настроение читать
пропало, и захотелось Нине, еще сильнее, чем утром, чтобы Олег обнял ее и
поцеловал. Так сильно захотелось, хоть криком кричи... Нина захлопнула книгу
и швырнула на диван.
"Какой он красивый, когда на скрипке играет!.. На цыгана похож и глаза
дикие, страшные... Интересно – влюбленные сон теряют и аппетит, а этот... Как
же, этот потерял! Обжора! А вечером как бухнется на свою идиотскую
раскладушку, так и дрыхнет, как сурок...".
Нина вдруг вскочила и налетела на Олега: толкнула его плечом, так, что
пюпитр с нотами грохнулся на пол, а скрипка испуганно и жалобно взвизгнула.
– ??!!
– Дай, я поиграю!
Нина грубо вцепилась одной рукой в середину смычка, другой – за темно-
коричневый завиток скрипки.
– Нина!
– Дай!!
В лице ее появилось что-то некрасивое и глумливое, она упорно вырывала
скрипку. Щелкнули колки, струны ослабли, еще один рывок – и упала
подставка.
 226

– Нина!!!
Нина попятилась и вдруг заплакала. Убежала в свою комнату и уткнулась
лицом в подушку.
– Нина, что случилось?
– Ничего... Я по дому соскучилась... Иди, играй... Я – дура... Извини... Ну,
иди же!!
Олег хмуро вышел из комнаты, закрыл дверь и занялся скрипкой. Минут
через двадцать Нина вновь услышала светлую и печальную мелодию "Романса"
и с этого мгновения навсегда ее возненавидела.
В пять Олег собрался на вечернюю репетицию и позвал с собой Нину.
– Да, ты будешь играть, а я что? Буду там всем мешать. Никого знакомых...
И все на меня глазеют!
– Красивая, вот и глазеют.
Но у Нины душа перегорела и она равнодушно возразила:
– Я не красивая, я смазливая рожица. И катись на свою репетицию один.
Толстенький, коротенький, с круглыми щечками и заплывшими глазками
Илья Николаевич уже топтался у музыкантского вагончика, Олег извинился.
– Ничего. Я только что пришел, да слишком рано. Авизо на доске видел?
Завтра собрание профсоюзное.
– Это не про мою честь, – равнодушно ответил Олег, отдал ключ, а сам
забрался на оркестровку настроить скрипку. Водил смычком по струнам,
подкручивал болтики машинки и думал о Нине. "Как все глупо... Не надо было
устраивать... антракта! Целовались же в Энске... Андрей Болконский
послушался старого олуха, смылся от Наташи и что с этого имел? Как бы и мне
в дураках не остаться...". "Андрея не отец отослал, – усмехнулся про себя Олег,
– его Лев Толстой спихнул подальше, чтобы себе руки развязать...". "Но можно
ли целоваться, как ни в чем, не бывало после всей этой грязи и скандалов?! И
можно ли сегодня целовать Елену Леонидовну, а завтра Нину? Если бы она
хоть не знала, а то ведь в гостинице видела нас...".
Олег очнулся от печальных дум и сошел вниз за гитарой. Дверь вагончика
была закрыта, а из-за двери доносились невнятные глухие голоса. "Кто это
скулёж затеял?". Олег вошел в вагончик. При его появлении воцарилось
молчание. Молчали: Николай Викторович, красный и злой, Иван Никифорович,
тоже красный и злой в дополнение к своей необыкновенной рыже-фиолетовой
седине, очень счастливый в своем благообразии Иван Иванович – как же:
посрамляли его врага, пробравшегося на пост первого альта самозванца и
лонтрыгу Ивана Никифоровича! Илья Николаевич молчал, надувшись, как
бурдюк, а новый саксофонист с чингизхановской надменностью поводил усами
и подусниками.
– Я гитару возьму.
– Да. Да.
 227

Они явно ожидали, когда он уйдет, и Олег поторопился. Едва захлопнул

дверь, как скулёж в вагончике возобновился на повышенных, наверное, на
целую квинту, тонах.
– Вот с гитариста и снимайте ставку! Где такое видано?! Бренчит на
гитаре, а мы дуем! Мы по вредности к сталеварам приравнены! К шахтерам!
– Те-те-те-те, Иван Никифорович...
– Я не Иван Никифорович! – взвизгнул Иван Никифорович.
– ...вот как вы заговорили!
– Да для вас честь играть в одном оркестре с Олегом! – полез в бутылку
Илья Николаевич.
– Честь?! С гитаристишкой?!
– С гитаристишкой?! – рявкнул маэстро. – Может, вы его скрипачишкой
назовете?! Или пианистишкой?!
– За скрипку он проценты получает! А на пианино пусть Шантрапановский
играет!
– Шантрапановский?! Вот вас два сапога пара! Не составите ли дуэт? В
Домском соборе выступить? Или в Ла Скала! В Метрополитен-опера!!!
– А действительно, маэстро, волосянщик... – Сергей Александрович сделал
презрительное бряцающее движение правой рукой, – ...высокую ставку
получает? Не в жилу! Снимите с него, а не с духовика.
– Вот-вот! – заерзал Иван Никифорович.
Дирижер и инспектор оркестра досадливо оглянулись на саксофониста.
"Ну и наглая же рожа! – подумал Илья Николаевич. – Выгнали из кабака по
статье, не пикал бы уж, а качает права! И в кабак чего влез? На парнусе больше
огрести, а алименты с семидесяти рублей платить... Тот еще жук".
– Ни Олега, ни Алика, ни Левку я не позволю трогать. Левка! Хоть раз
подвел?! А какой трубач! Хоть четыре представления в день, хоть с похмелья,
хоть больной – всегда играет и всегда все до нотки выберет!
Во время панегирика Левке Илья Николаевич весьма кисло косился на
дирижера. "И этот... жук!".
– Короче, Иван Никифорович, вы согласны, что Сергей Александрович,
как саксофонист, на десять голов выше вас? Согласны, что теноровая партия не
менее, даже более сложна, чем партия первого альта? Получается чушь,
нонсенс, – (за пять лет Николай Викторович и Левка насобачились у Алика и
Олега множеству словечек и выражений) – именно, – нонсенс: вам я должен
платить сто двадцать, а Сергею Александровичу сто десять!
Иван Никифорович вновь нехорошо взволновался.
– Дайте и ему сто двадцать, мне какое дело? Хоть двести. А мне вы
обязаны сто двадцать платить, я первый альт!
– Где я вам возьму лишнюю ставку?!
– Где? Где? А где гитарист получает...
Скулёж вернулся на исходные позиции.
– Лучше не возникайте, а то я сниму с вас за второй инструмент.
 228

– Не имеете права!!
– Имею. Я дирижер. И в силу производственной необходимости выберу
все ваши кларнетовые соло и перепишу Сергею Александровичу.
– Я заявление подам!!
– Испугали. Скатертью дорога. Я Колесникова на саксофон посажу.
Играть, как вы, он за три дня научится. Все! Все! Разговор окончен.
Олег об этом милом собеседовании никогда не узнал: маэстро умолил
Алика и Илью Николаевича все от него скрыть и напирал при этом на его с
Ниной медовый месяц и на ложку дегтя, которая может испортить так много
сладкого. А если честно, то для Николая Викторовича вполне было достаточно
косых взглядов Левки, Алика и Ильи Николаевича. Не стоило прибавлять к ним
в компанию Олега.
Олег положил гитару на свой стул, а сам сел в глубине оркестровки, в ряду
медных духовых. Шапито колыхалось, кто-то снова возился на куполе.
– Готово? – спросили с манежа.
– Готово! – донесся из поднебесья Димкин голос. – Тяните!
Зашелестели блоки и вверх поползла сияющая никелированная рамка.
– Теперь сам лезь сюда, одному плохо, – прокричал Димка.
– Конечно, полезу, как иначе.
Под настилом оркестровки протопали быстрые шаги и снова заколыхалось
шапито – держась за канат, на купол взбирался ловитор. Олег машинально
прислушивался к негромкому разговору и шуму работы.
– Закрепил?
– Готово.
– Еще проверить.
– Проверяй! А то... – (следовало слово, имеющее смысл "упадешь") –
костей не соберешь!
И звонко-веселое:
– Аллочка! Если хочешь дожить до открытия – отойди к барьеру!
И в центр манежа со свистом рухнули молоток, пассатижи и еще какое-то
железо. Олег вскочил и кубарем скатился с оркестровки. В глубине форганга у
доски объявлений, где белели разные бумажки, скучала плотная, немного
цыганского вида девушка в свободном спортивном синем костюме с белыми
полосками на манжетах и по внешнему шву штанин.
– Алла! Хочешь поцеловаться со старым знакомым? Закон на моей стороне
– подставляй губы!
– Олешка! Здравствуй! Снова вместе работаем? Я все хотела спросить,
здесь ты, или в оперу удрал, да постеснялась!
Олег с превеликим удовольствием поцеловал алые чувственные губы
девушки.
– У меня до сих пор засушенная роза лежит... Помнишь?
– Помню. А кто тебе духи дарил – и это помню.
– Злопамятный... Что ж поделаешь? Сердцу не прикажешь...
 229

Небольшие, живые, черные, как две вишенки глаза девушки виновато и

радостно светились, на скулах проступил смуглый румянец.
– Но послушай – пустые флаконы я уже и забыла, где выбросила, а твоя
роза...
– Эх, Алла! Не рви сердце – поздно о розах вспоминать.
– Почему? Что было – то прошло, а я уже сто лет никем не увлекалась .
– Так я увлекся... Насмерть...
– Какая жалость! Вот не везет... И кто же она?
– Кто? Жена.
– Ты женился?!! Олешка!!
– А почему такое удивление? Мне даже странно.
– Да трудно представить – "очарованный странник", "звезда во мгле", и –
добродетельный отец семейства!
– Да я еще не отец и не скоро таковым стану... А ты прочитала
"Странника"?
– Прочитала. Плакала. Нету на свете любви. А если есть – то одно
несчастье.
– Я сейчас по-другому думаю... – Олег умолк.
В конюшне тем временем нарастал прибой трубных, саксофоновых и
тромбоновых звуков.
– У вас репетиция?
– Ага. Маневры!
– Тогда я вам наши ноты принесу. Ну – пока!
– Счастливо!
Изо всех сил Алла убеждала себя, что ей все равно, что она рада за Олега,
но было ей не все равно, и радость за Олега была какая-то скучная. Год назад,
буквально со дня открытия, Олег ею увлекся, и целый месяц дарил цветы и
даже, неведомо где, раздобыл красную розочку. Алла уже понемногу
склонялась к мысли: а почему бы и нет? уже и решилась загулять с далеко
незаурядным парнем, а после посмотреть, что из этого получится, как свалился
на ее голову тот пижон... Что ее смутило тогда? А смутила надежда избавиться
от ненавистного своего партнера и вечных его мстительных придирок во время
репетиций и работы. Иллюзий же, что Олег забросит скрипку и повиснет на
ловиторке, у Аллы не было. И что вышло? А вышло заурядное и скучное
приключение: пижон еще менее Олега стремился под купол цирка, а в делах
сугубо амурных очень скоро обнаглел и охамел. Вот и все. В середине сезона
их номер получил разнарядку в другой цирк и Алла радостно вздохнула: ей уже
нестерпимо было видеть ни за что оскорбленного Олега и нестерпимо
сознавать собственную глупость, ибо она лучше узнала его и от этого знания
глупость ее представлялась ей все больше и больше. И вот новая причуда
судьбы: в Ташкенте они получили разнарядку снова в эту передвижку! Алла
боялась и радовалась, и когда Олег с веселой улыбкой спрыгнул с оркестровки
 230

и лукаво сорвал с нее поцелуй, решила: все плохое – забыто, все хорошее –
помнится. Вот и вспомнила о красной розочке... Эх!
Олег поленился подняться за скрипкой и опять встал недалеко от нового
тенориста – так ему понравился звук саксофона. Сергей Александрович
нарочито не замечал гитариста. Пришел Левка, ведомый Аликом. Маэстро
балетными шажками засеменил к нему и горячо заговорил, бия себя в грудь,
картинно жестикулировал руками и все время норовил заключить Левку в
пылкие объятия, от каковой чести Левка мрачно уклонялся.
– Левушка!.. – слышал Олег. – Да я!.. Да мы!.. Да вы!.. До гроба!.. Мой
железный триумвират!..
Левка, наконец, позволил маэстро обмусолить свою нижнюю губу и
подбородок.
– Сели! Сели!
Николай Викторович помчался к лесенке на оркестровку, его солидное, но
жидковатое брюшко переливалось через тугой ремень брюк. Олегу не очень
хотелось репетировать, он медленно побрел к лестнице, с удовольствием
обводя взглядом двери и окна оживших артистических вагончиков. У
вагончика Изатулиных сосредоточенно, не обращая ни на что внимания,
четырьмя кольцами жонглировала Имби, а позади нее невозмутимо сопел
маленький мальчуган – Руслан. "Весь в маму, – подумал Олег. – Или в папу". А
через распахнутую дверь вагончика Зыковых Олег искоса посмотрел на
зеленоглазую акробатку и ее родителей. Глава семейства закусывал и то и дело
громогласно вопрошал кого-то и так же за кого-то отвечал:
– Справедливо ли устроен мир? Мир устроен справедливо...
– Папа, не трави Антошку!
– ...потому что Антошка трескает курицу. А вот если бы курица трескала
Антошку – тогда бы мир был устроен несправедливо.
– Папа!
– Философ замурзанный!
Слышалось нетерпеливое повизгивание, затем довольное урчание.
Повизгивание и урчание обеспокоило еще одного обитателя вагончика
Изатулина: через порог высунулась чернущая, будто обмазанная смолой,
лохматая морда. Морда повертела носом и угрожающе зарычала.
– Бабай, на место, – приказала Имби.
– На место, Бабай, – солидно повторил мальчуган.
Смоляная морда исчезла.
Олег уже поставил ногу на металлическую ступеньку, как неведомо откуда
возник толстый человек в сером обвисшем костюме и вцепился одной рукой в
него, другой в Николая Викторовича.
– Маэстро, знать ничего не знаю, но аккомпанировать мне будет только
этот молодой человек. Других не признаю.
– Опять хет-трик! – засмеялся Олег. – И чего вам наш Сережа не по душе?
– лукаво спросил толстого мужчину.
 231

Лицо представителя жанра цирковой сатиры изобразило глубокое

негодование:
– Помню вашего Сережу. "Человек с выдуманной фамилией"? Так,
кажется? Шантрапановский?
– Полегче на поворотах, – процедил сквозь фиксу как раз проползавший
мимо "штатский вариант".
– Помню. Помню. Благодарю, не надо. Целый город мне играл, до сих пор
жутко. Итак, маэстро...
– Будет сделано. Не беспокойтесь. Оркестр!
– Николай Викторович, – подошла Алла, грустно улыбнулась Олегу.
– Аллочка! – растаял дирижер. – Нотки? Давай! Гайдэ! Вылитая Гай...
Это уже становилось неприличным, Николай Викторович сконфузился и
умолк.
– Маэстро, наши возьмите.
Высокий, хмурый мужчина и неприятная высокомерная женщина
оттеснили воздушную гимнастку от дирижера.
– Музыкальные эксцентрики... – Николай Викторович наудачу раскрыл
одну папку, крякнул и потер загривок.
– Почему в нотах музыкальных эксцентриков всегда черт ногу сломит?
Вечно зачеркнутые такты, какие-то дописки карандашом...
Музыкальные клоуны не удостоили его ответом.
– Вы здесь будете? – спросил их дирижер. – Надо, чтоб с вами, пройти
музыку.
Артисты милостиво кивнули.
– Сделают номер, просмотрятся, тарифицируются, а потом всю жизнь
работают – облегчают и урезают, а чтоб партии переписать – где там! –
пробормотал дирижер вслед эксцентрикам.
На второй репетиции дело шло споро – было прохладно, игралось легче,
строило лучше. Левка плотно наелся и оглушительно поддавал на трубе,
Николай Викторович деликатно и просительно сдерживал его жестами левой
руки, а Левка отвечал ему злобными взглядами.
Зато касаемо саксофонов... По-видимому, существовал заговор – маэстро
выслеживал в потоке музыки сольные куски саксофонов-альтов (особенно
когда они звучали в терцию) и безжалостно прогонял их по несколько раз,
услаждая уши музыкантов необыкновенными козлино-вибрирующими
руладами. Илья Николаевич, обычно деликатный и скромный, сегодня
демонстративно фыркал, а Чахотка вообще распоясался: хлопал себя по месту,
где у нормальных людей находится живот, выкатывал глаза и неприлично
стенал:
– Балдёж! Какой балдёж! Балдеем глухо!
– Хор цыган Заполярной филармонии! Руководитель – тоже Лева Шерман!
Го-го-го! – густо гоготал Левка.
 232

Иван Никифорович потел от ненависти и не только лицо его, но и не

докрашенные седины наливались свекольным соком. Даже Сергей
Александрович, тенорист, принципиально держащий сторону труженика-
духовика перед сачками-волосянщиками, разными там гитаристами, даже и тот
недовольно хмурился на убогие звуки альтов.
А науськанный Николаем Викторовичем Чахотка не унимался:
– Эх, нам бы хорошего альтиста и пианиста!
– Лопай, что дают, – не оборачиваясь подлил масла в огонь Алик.
– Кому там помешал Шантрапановский? Шантрапановский играет! –
проскрипел Серж.
– В этом никто не сомневается. Вот мы и послушаем. Олег, "Романс"!
Сережа, "Романс"! "Романс"!
Таким образом прекратилось избиение двух младенцев и начались
мытарства третьего: Шантрапановский, нехотя и ворча, раскрыл ноты,
"Романс" его удручал.
– Поехали, Сереженька. Я слышал, кто-то в Штатах этот "Романс" на
саксофоне играл.
– Эту дрянь? Фы!..
Николай Викторович возвел очи горе. Долго возились с "Романсом", пока
не склеили из игры Олега, из безбожного сопровождения Сержа, проклятий и
понуканий Николая Викторовича нечто, похожее на музыку Глиэра.
Музыкантам наскучила волынка с "Романсом" и Илья Николаевич выразил
общее мнение:
– Пусть они вдвоем играют, после репетиции.
– Действительно, прошу меня извинить. Я не предполагал...
– А почему я должен работать больше других? – в праведном негодовании
зашелся "штатский вариант".
– Действительно, почему? Несправедливо, – согласился маэстро. –
Оркестр, сидеть на местах. Колесников, Шантрапановский, прошу "Романс",
сначала.
На Сержа посыпался град ругательств и угроз, вплоть до обещаний
учинить ему в вагончике темную. Серж сообразил, что дал маху и пошел на
попятную. Надо отметить, что, послушав игру Олега, саксофонист-тенорист
пересмотрел свое к нему отношение и почувствовал даже некоторую
неловкость.
Алла отдала ноты, а сама вернулась в вагончик и переоделась в
сногсшибательный белый брючный костюм, обернула вокруг шеи серый с
серебряными нитями шарфик, подкрасила глаза и решила "прошвырнуться по
Бродвею", имея кровожадное намерение усеять оный ферганский Бродвей
телами сраженных мужчин и, тем самым, развеять грусть-тоску, нашедшую на
нее после встречи с Олегом. Она пошла из цирка, огибая манеж и, когда
проходила мимо директорской ложи, заметила за другой ее стороной странную
девочку, девочка жалась к перилам ложи и старалась быть незаметной. "Кто
 233

такая?" – подумала Алла, обошла ложу со стороны входа и встала позади

робеющей девчушки. Та почувствовала ее взгляд, обернулась и несколько
секунд с завистью и испугом смотрела на вызывающе разряженную
цыганистую незнакомку.
"Некрасивая, – решила Алла. – Глазищи – как чайные блюдца. А синие
какие!.. Мордочка круглая, нос – пуговка. Курносый. И губы – ни то, ни сё.
Припухлые какие-то, что ли?".
Синеглазая девушка отвернулась и вновь подняла лицо к оркестровке.
Алла подкралась ближе. "Фигура красивая! Спортивная". Алла видела
стройную гибкую спину, тонкую талию и угадывала великолепные формы
остальной, так сказать, женской гарнитуры. Вновь всмотрелась в черноволосую
голову, с загнутыми к ушам и шее краями литой прически. Нет, никакое другое
лицо невозможно представить! Красивая, что ли? Нет, совсем не красивая!..
"Артистка? Не похожа, робкая. И зачем ей здесь прятаться? Отдала ноты и
свою музыку слушает? Да нет же! Жена кого-то из оркестрантов? Едва ли –
слишком молодая. Интересно, какая Олешку окрутила? Этакая ражая, дебелая
девица...".
Тут как раз началась эпопея с "Романсом", Олег встал со скрипкой, начал
играть, а юная, в платьице колокольчиком, девушка вся затрепетала и вся ее
душа, казалось, излучилась одним обожающим взглядом.
Аллу как кипятком ошпарило. "Олешкина! Это Олешкина жена! Чья же
еще она может быть?! Только странно: неужели вот... это существо может
ночью обниматься с мужчиной?..".
Алла встала рядом с Ниной.
– Твой муж в оркестре играет? – спросила она.
Нина растерялась и кивнула, хлопая длинными загнутыми ресницами.
– Его зовут Олег?
– А вы откуда знаете?!
– Ну... Ты ничьей другой не можешь быть. Давай, познакомимся. Меня
зовут Алла. А тебя?
– Нина... А я про вас...
– Про тебя.
– ...про тебя знаю! Олешка рассказывал!
– Болтун. Он хороший парень, даже самый лучший, но жалко, что совсем
не в моем вкусе! – Алла равнодушно зевнула. "Ври, ври, не в твоем вкусе!" –
подумала Нина.
– А вы... а ты! воздушная гимнастка?
– Да.
– А... это страшно?
Алла пожала плечами.
– Как сказать. Привыкаешь! Пойдем, сядем на последний ряд.
– А эти... смотреть будут! – Нина кивнула в сторону оркестровки.
 234

– Пусть смотрят. Наплевать нам на каких-то алкашей. Расскажи, как вы

познакомились. Я за тебя рада!.. О, как раз мою музыку играют! Пойдем
посидим, послушаем.
Оркестр играл долго. Так долго, что Нина и Алла обо всем успели
поговорить и успели полюбить друг дружку.
– Репетиция закончена, – сказал, наконец, маэстро, – благодарю всех.
И, вместо прощания, пригрозил выгнать Шантрапановского с работы, если
он к открытию не выучит фортепианную партию "Романса".
Олег с немалым смущением ожидал встречи с Ниной и Аллой после
репетиции. Сложил свои инструменты и не очень резво побрел в зал, где сидели
девушки. "Тянули меня за язык – чего Нинке рассказывал, как был в Алку
втюрившись?.. Но кто же думал, что опять вместе работать придется?..".
– Успели познакомиться? – Олег собирался с мыслями.
– Успели! Олешка, Алла за кинотеатром живет, недалеко от нас! Ой,
пойдемте в кино? Алла, пойдем?
– Пойдемте. Что ж ты, Олешка, сам играешь, а жену дома запер?
– Я ее звал, не пошла.
– Олешка, ты ушел, а мне так скучно стало! Я почти сразу пошла вслед.
Слышала, как вы играете.
– Понравилось? – иронически прищурился Олег.
– Да! Очень! – Нина не заметила иронии.
– Олешка, а я сразу Нину узнала. Смотрю – стоит у ложи такая скромная
печальная девочка и глаз с оркестровки не сводит.
– А ...
– Да, да! Я сразу подумала – она больше ничьей не может быть, только
твоей!
(Алле так понравился этот романтический оборот, что она сама в него
уверовала).
На тротуаре Олег осмелел:
– Как мы пойдем? Давайте, я в середине, а вы по бокам...
– Жирный будешь. Иди с краю. Нина меня под руку возьми, а его не бери.
Кавалеров себе сшибем, на нем свет клином не сошелся!
Билеты купили на последний сеанс, а до сеанса просидели на черном
диване Анны Федоровны. Олег, впрочем, сидел на стуле – его, как обычно,
заставили играть на гитаре и петь.
А после сеанса, на прощание, Алла неожиданно поцеловала Нину и
прошептала:
– Ты счастливая, Нинка!..
А дома вынула "альбом", то есть, толстую общую тетрадь в клетку со
стишками, чувствительными, – вроде:

"Поспеши, смерть, поспеши.

Я устал от любовных обид.
 235

Не дыши, моя грудь, не дыши.

Н
и игривыми:
Я жестокой подругой убит"

"Не робей, краса младая... ",

изречениями, такими, как: "Бороться и искать, найти и не сдаваться!" или:

"Любовь без радости – обида". Было в "альбоме" и что-то о звездах, которые
умрут, но еще веками светят людям, были страницы с цветочками – и
нарисованными цветными карандашами, и тщательно вырезанными и
наклеенными, в виде аппликаций, была пропасть экранных красавцев –
Баталовых, Тихоновых, Яковлевых и, наконец, жемчужина альбома:
небольшая, засушенная между страницами красная роза.
Алла взяла ее в руки.
– Дура, тысячу раз дура...
Резко стиснула пальцы, и хрупкие лепестки рассыпались в прах.

Глава 7

а другой день, двенадцатого, Нина убежала в цирк раньше Олега: с утра Алла
должна была репетировать, надо посмотреть. Подумать только – у нее теперь
подруга – настоящая цирковая артистка! Да какая – воздушная гимнастка!
В вагончик Нина войти не посмела: там возился какой-то здоровенный
детина олешкиного возраста, наверное, партнер Аллы, а на второй половине –
музыкальные эксцентрики. Эта эксцентрикша... или как ее там? с таким
надменным видом на нее посмотрела – прямо королева цирка. Видали мы
таких. Нина издали заглянула в дверь – Аллы не было. Тогда она вышла на
фасад.
Там у директорского вагончика Игнат Флегонтович давал инструктаж
двум, как поняла Нина, билетершам. Одна толстая, сонная, белесая и двое детей
у нее лет по четыре – по пять, тоже толстые, сонные и белесые. Вторая
чернявая, сухощавая. Даже слишком. У нее даже впадина как раз на том самом
месте, где женщине никак нельзя быть худощавой. Сутулая и рот вечно
полуоткрыт, как будто губы застряли на букве "о". Ребятенок у нее, маленький,
в рубашке и без штанов, все время сучит ножками и пищит. Интересно, откуда
их Игнат Флегонтович наприглашал?
Нина вошла в цирк и, чтобы не прозевать Аллу, уселась на барьер лицом к
директорской ложе. Вот прошли мимо две билетерши. "А чего им тут надо? –
 236

подумала Нина. – Представление ведь пятнадцатого?". А вот еще кто-то идет:

голоса. Нет, не Алла. Это какая-то невысокая спортивная дамочка с очень
соблазнительной фигурой и неприятным, мелким, мартышечьим лицом, и два
тоже спортивных молодца. Дамочке лет под тридцать, а молодцам едва за
двадцать, но они явно стараются к ней подклеиться. Волосы у дамочки белые
от перекиси водорода, с жестоким начесом, а юбка до того короткая, что
видать... В общем, все на свете видать, оттого-то молодцы и извиваются. Не
юбка, а широкий пояс. Ребята тоже шикуют: брючки-дудочки! "Как они их
натягивают? – размышляла Нина. – Пятки мылом мажут или вечером
расшивают, а утром сшивают штанины?". Знавала Нина таких патриотов,
знавала. Вот поймают на улице комсомольцы, распорют брюки, будут знать.
Но этих, наверное, не тронут – артисты! Нина это безошибочно
определила.
Артистка Нину "не заметила", а артисты заметили, в чем она и убедилась
через пять минут.
– Девушка, вы новенькая в цирке? – спросил ее один, даже запыхался, так
мчался из конюшни. Нина ничего не успела ответить.
– Ну, Генка, чего пристаешь? – подлетел второй. Нина никогда не
встречала такого совершенного, точеного лица и такого же совершенного
телосложения, как у этого парня. Прямо Дориан Грей, но Нина, к сожалению, о
Дориане Грее и слыхом не слыхивала. Она, преимущественно, изучала образы
Рахметова и Базарова. Странно, но красота циркиста ее ни капли не
взволновала и она хоть и улыбнулась ему, но весьма независимо.
– Нельзя сидеть спиной к манежу, зрителей не будет, – торопился тот, кого
назвали Генкой.
– Слушай, пошел ты... – начал злиться второй.
– Ой, я пересяду! Я не знала!
Нина перепрыгнула барьер, Генка тоже было вознамерился это проделать,
но приятель ухватил его за локоть и потащил за директорскую ложу. Там
произошла невнятная, но на повышенных тонах перебранка, из которой Нина
только и уловила:
–...ты за Кирку скулил? Ну и не лезь!
Приятели вернулись, но один нехотя поплелся на конюшню, а второй
перепрыгнул барьер и предстал перед Ниной во всей своей Давидовой красоте,
с поправкой на стиляжьи штаны, разумеется.
– А вас как зовут? – полюбопытствовала Нина. Ей было интересно и
немного смешно.
– Ну, Евгений! А тебя?
– Нина. А та... девушка, с которой вы шли, она артистка?
– Велофигуристка, – презрительно ответил Евгений. – Старуха уже, пора
на пенсию.
– А вы кем выступаете?
 237

– Я гимнаст на турниках! Самый тяжелый жанр в цирке. Ну, ты знаешь, ну,

это самое... кто переступил барьер цирка, тот обратно не выходит!
– Да-а-а? – изумилась Нина. – А ваш друг кто?
– Генка? Акробат-вольтижер. Он когда-то в нашем номере работал, а его...
– А я его выгнал за лень и разгильдяйство. Гляди и до тебя дойдет очередь,
тоже пойдешь к Прохожану.
Красавец Женька враз сник и поблек и даже его ослепительный костюм
потускнел.
– Девушка, он вам рассказывал, что умрет на опилках манежа?
– Нет! – ответила Нина некрасивому, горбоносому с черными шнурками-
усиками мужчине в длинном болоневом плаще и в черной, д'Артаньяновской
шляпе, только без пера. В редких зубах его светились две золотые коронки.
– Не успел еще. Вы его не очень слушайте, языком трепать он умеет, –
мужчина не отрываясь смотрел в ее синие глаза, так, что она покраснела и
опустила ресницы. "Он, наверное, немного постарше Олешки...".
– Миронов здесь? – отрывисто спросил Женьку подошедший.
– Ну, здесь, я видел сейчас. В вагончике с Чернышовыми... – угодливо
ответил турнист своему, как поняла Нина, грозному руководителю.
– Черт... Два дня не можем встретиться! – он еще раз взглянул на Нину и
ушел.
– А это кто? – прошептала Нина, боясь, что ее услышат.
– Марат, ну, руководитель номера, – неохотно ответил Женька.
– А он хорошо выступает?
– Ну, ничего...
– А Миронов кто?
– Ну, воздушный гимнаст.
– Ой! – воскликнула Нина. – Это партнер Аллы?
– Ну, да... Они с Маратом вместе на Тихоокеанском флоте служили.
– Пахрицин! – окликнул из форганга Марат. – Иди турники разбирай.
– Ну, иду, – ответил гимнаст и с сожалением покинул Нину.
В манеж зашли униформисты и Нина тоже ушла на конюшню.
–...сколько я вас знаю, Вениамин Викентьевич, вы всегда нудите и зудите!
Я вчера составил расписание репетиций, вы молчали, а сегодня вам не так!
В говорившем Нина узнала того, седовласого, представительного, его еще
так странно называли инспектором манежа. Зачем на манеже инспекция?..
– Неудобно, – обиженно упрямился его собеседник, мышиного цвета
человек лет пятидесяти. – Неудобно!
– Я изменю. Как вы просите. Но больше не морочьте мне голову, –
инспектор манежа заметил Нину и почему-то кивнул ей головой. А Нина
ответила:
– Доброе утро!
– Ну, что вам рассказать про Сахалин!..
– На острове хреновая погода!..
 238

Это Марат и партнер Аллы наконец-то трясли друг другу руки.

– Ассистировать мне будешь?
– Заметано!
А вот тебе и раз: у одного из вагончиков Нина увидела белобрысую
билетершу, а рядом с ней тоже белобрысого и тоже толстого мордоворота с
сонными глазами и белыми ресницами и изгнанного Женькой Генку. Они
базарили, как старые знакомые. Значит, этот альбинос – артист? А билетерша
его жена? Интересно, а что можно с такой рожей и пузом делать на манеже?
Ну, точно, вот в дверях другого вагончика торчит другая, чернявая, с
ребятенком под мышкой. Ребятенок, видать, только что обмочился, она его
вытирает при всеобщем обозрении. Интересно, а она чья жена?
– Пропусти, Нонна, – чернявая посторонилась и в конюшню спрыгнул
молодой, голый по пояс, с бронзовой кожей и великолепной мускулатурой
мужчина в потертых джинсах и старых кедах. На лице с крючковатым носом
кожа была еще темнее, цветом кожи и прямыми черными волосами мужчина
очень наши напоминал Нине киношных индейцев, с торсами культуристов. И у
этого в руках чернели шестикилограммовые гантели. Следом за ним спустилась
его жена, это было сразу видать, с мальчиком лет трех. "Какой мальчишечка
хороший!" – восхитилась Нина и подобралась поближе. Жена индейцу
попалась беленькая, очень скромной наружности, и платьишко на ней скромное
– в голубой горошек, все равно, что курочка рядом с роскошным петухом, но
под свободными складками материи Нина безошибочно угадала тренированное
тело гимнастки.
Очень изящная парочка. И что-то говорило Нине, что держатся они среди
остальных особнячком. Гимнастка несколько раз с любопытством на нее
взглянула и спросила, наконец:
– Ты чья будешь?
– Я?.. Ничья... – растерялась Нина.
– Как так – ничья? – сдержанно улыбнулся последний из могикан.
– У меня муж в оркестре играет...
– Странно... Я бы на что угодно спорила, что ты наша, артистка или
ученица.
Нина гордо покраснела и, набравшись духу, спросила:
– А как вас зовут?
– Лида, а мужа – Вадик.
– Я бы и сам представился.
– А меня – Нина! А тебя как? – Нина присела на корточки.
– Костя. Он у нас очень стеснительный, боится чужих.
– Костя, иди ко мне, – Нина протянула руки.
Мальчик подумал, шагнул и обнял ее за шею, Нина встала, держа его на
руках. Родители переглянулись.
– Первый раз к чужому человеку на руки пошел...
– Мужчина! Знает, к кому идти! – нашелся Вадим.
 239

– А вы кем работаете? – уже довольно непринужденно спросила Нина.

– Какой номер? – переспросила Лида и забрала сына.
– Ну, да.
– Велофигуристов. Слышала о таком?
– Ну, еще бы! У нас в Энске был одноколесный велосипед...
– Моноцикл.
– Ну, да, я и говорю! Я попробовала, да чуть нос не расквасила!
– Ладно, как-нибудь поучу тебя.
– Ой! Спасибо!
...А это что за дылда зеленоглазая? Ух ты, прямо королева Марго!
– Иван Иванович! – раскатился по конюшне зычный голос.
– Валентину Афанасьевичу мое почтение.
– Послушай, Ваня, на рыбалочку бы надо организоваться. Не в курсе, куда
рвануть можно?
– На Кайраккумское водохранилище! – Вадим враз позабыл и о жене и о
сыне и даже о гантелях.
– Далеко?
– Километров сто.
– Чепуха! Ваня, организуй!
– Давайте, сначала откроемся, потом рыбалка.
– Само собой, о чем речь!
– Кто этот толстый дядька? – шепотом спросила Нина.
– Власов. Руководитель номера.
– Какого?
– Нашего. Велофигуристов.
А вот и Алла. Наконец-то! Нина поскакала к подруге, но на дороге новое
искушение, как раз у вагончика инспектора манежа: длинные узкие фанерные
ящики с прикрепленными на днище электролампочками. Вытащили их на
середину конюшни Марат с Женькой.
– Алла, а зачем это? Лампочки и провода?.. Фонари? А где они висеть
будут?
– Это сушилки.
– Сушилки?
– Турники сушить.
– Сушить?! Турники?!
– Грифы.
– А где на турнике грифы? Как на гитаре, что ли... Ой...
– Вот он – гриф!
Алла подпрыгнула, легко подтянулась.
– Видишь, перекладина лентой обклеена, ее сушить надо перед
представлением, особенно если на улице сыро.
 240

– Иди в манеж, – сухо сказал Алле партнер. Нина робко поглядела на

здоровенную, мужиковатую фигуру ловитора. "Ладони – как лопаты", –
подумала она.
– Иду, – неохотно ответила Алла.
Нина не рискнула пойти за подругой в манеж: там толкалось много народа
и все такие деловые, все чего-то суетились, что-то делали! Рафик лазил на
мачты и вкручивал в блестящие прямоугольные софиты огромные
электрические лампы. Двое униформистов мерно работали граблями, ровняли
свежие опилки по окружности барьера. Димка и еще кто-то с ним выкатили на
массивной металлической тачке репетиционный ковер и расстелили его куцее,
драное по краям полотнище.
– На, Шнурок, приобщайся к цирку! – и Димка вручил Аркаше новенькую
метлу. Аркаша мужественно преодолел неловкость и заработал метлой по
темно-оранжевому ворсу ковра.
Алла уселась вдоль барьера и разминалась: то в складке прятала лицо меж
мускулистыми икрами, то ложилась на пыльный чехол. Аркаша обмирал и
старался не глядеть на ее крутые, обтянутые трико, бедра и литые, тугие груди.
Нина подумала и забралась на оркестровку. "Вот как хорошо! Все видать!
Вот здесь сидят с маленькими дудками, – Нина имела в виду первую широкую
ступень эстрады, на ней сидели трубачи и тромбонисты, – здесь с большими, –
саксофоны, – а здесь Олешка сидит и... как его? который на барабане стучит.
Самая нижняя ступенька, сяду на Олешкин стул".
Партнер Аллы отцепил у форганга веревочную лестницу, ее верхний конец
прикреплялся к ловиторке. Рядом с гимнастом Нина увидела высокого, сухого,
горбоносого человека с д'Артаньяновскими усиками и не сразу признала в нем
Марата – он переоделся в спортивную форму.
– А ну! – партнер всей тяжестью повис на лестнице, д'Артаньяновские усы
тоже.
– Алла! Чего сидишь?
Алла поднялась с барьера. Горбоносый что-то сказал, оскалив в улыбке
зубы, Алла прищурилась, улыбнулась насмешливо и шлепнула его по руке.
– Иди гуляй, алиментщик. И уши сделай по стойке смирно. Вот вам
третий, – Алла бесцеремонно взяла за плечи бедного Аркашу и подтолкнула к
лестнице. – Цепляйся за лестницу. Да ноги-то подбери! Виси!
– Хорошо, – решил ловитор и полез вверх. Алла за ним. Ассистент увел
лестницу в сторону и взялся за лонжу.
Нина прижала к груди похолодевшие руки. Сердце у нее то замирало, то
обрывалось. Как она не боится! Какая высота, а кувыркается себе! Партнер ее
то за ноги схватит, то за руки, а вот они сделали что-то не так и Алла полетела
вниз. У Нины в глазах померкло. Убилась... Она закрыла лицо руками. В себя
Нину привели крики и ругань ловитора, а более всего ленивый возглас Аллы:
– Чего разоряешься?
 241

Нина открыла глаза. Алла взбиралась по лестнице, а д'Артаньян выбирал

лонжу. "Это значит – он ей жизнь спас?!! Нет, я бы ни за что не смогла так, как
Алла!". Алла с лестницы помахала Нине, Нина захлопала в ладоши, ассистент
обернулся к оркестровке. Нина наградила спасителя благодарной и
восхищенной улыбкой.
Закончилась репетиция воздушных гимнастов и Рудольф Изатулин
поставил на ковер две стойки в виде перевернутых букв "Т", между концами
стоек болтался тонкий тросик. Нине очень хотелось посмотреть, как ее
"жонглерский дедушка" будет ходить по проволоке, но она все же вприпрыжку
пустилась за Аллой. Она боготворила подругу.
– Этот хмырь спрашивал, кто ты такая.
– Кто спрашивал? – краснела Нина.
– Марат, руководитель турнистов. Он нам ассистирует.
Нина не решилась спросить, что ответила "хмырю" Алла.
– А их много, турнистов?
– Да порядочная орава. Прогорит цирк. Четыре групповых номера!
Напутали чего-то в отделе формирования. Велофигуристов – семеро, я с ними в
Ташкенте работала, знаю, вольтижеров – не меньше четырех, турнистов –
шестеро, у Дун-Цин-Фу – тоже человек шесть в аттракционе.
– Ну и что?
– Ну и что? Изатулиных двое и у них два номера, плюс Рудька коверный,
все представление на манеже, а велофигуристов, вольтижеров и турнистов –
пятнадцать лбов, а номеров всего три.
– А эти, Дун... как? Ты их почему не посчитала?
– Они много работают – половину второго отделения, там кроме иллюзии
еще несколько номеров проходит, каучук, кажется.
– Каучук? – встрепенулась Нина. – Кто? Как?
– Да я не знаю. Посмотрим пятнадцатого, люблю открытие гастролей! Так
весело, так хорошо, все радуются, целуются, никому ни на кого капать не
хочется. Даже у меня к партнеру симпатия появляется. Это у меня-то, к нему!
Вообще – жить хочется.
Нина призадумалась. "Какой Олешка умница! После открытия мы с ним...
И все будет так легко и просто!".
– Ой, твой партнер идет, а с ним... Я забыла...
– Марат. Да сиди, чего засобиралась?
– Нет, я тебя там подожду... Я в зал пойду...
– Куда же вы, очаровательная девушка? – спросил руководитель гимнастов
на турниках и загородил Нине дорогу. Нина отчаянно засмущалась и, ничего не
отвечая, улизнула.
– Алла, кто это? – вновь спросил гимнаст гораздо настойчивее.
– Не про вашу честь, успокойтесь. Жена очень хорошего человека.
– Какого хорошего человека? Почему не знаю?
– Музыканта.
 242

– Всегда преклонялся перед цирковыми музыкантами. Ничтожества.

– Этот музыкант примерно такого же мнения о нас, артистах цирка, – сухо
ответила Алла.
– Надо же!
– Такого музыканта никогда не было и никогда больше не будет в Со-
юзгосцирке.
– Это твой скрипач, что ли? – вмешался ловитор. – Который клеился до
тебя?
У Аллы по скулам забегали желваки.
– Что ж ты не закадрила в прошлом году своего великого музыканта?
Алла бросила ненавидящий взгляд на партнера и быстро вышла из ва-
гончика.
– А музыкант он взаправду необыкновенный, – отдал дань справедливости
воздушный гимнаст. – Причуда у человека – работает в цирке. Между прочим,
неплохо в манеже занимается.
В конюшне разыгрывались оркестранты, Нина повертелась возле Олега, но
показалась из вагончика Алла и она без зазрения совести покинула
возлюбленного.
Появилось на конюшне странное трио: в центре телепался отощавшим
карасем Серж Шантрапановский, а вокруг вились двумя пираньями турнист
Женька Пахрицин и вольтижер Генка Агапов, те, что знакомились утром с
Ниной.
– Коры!
– Попсовые!
– Сдаешь корочки?
– Где джинсы достал?
– Фирма!
– Сдаешь джинсы? Сколько?
"Штатский вариант" неуверенно хихикал и слабо отпихивал от своих
субтильных телес хищные, липкие и жадные лапы циркистов.
– Ван Ваныч, отпустите!.. – канючила Алла инспектору манежа. – От-
пустите! Я ведь все равно не выхожу в парад!
– Аллочка, не могу. Чем вы лучше других? Один раз придется выйти
навстречу.
Кушаков внимательно взглянул на Нину, хотел о чем-то спросить, но не
спросил. А Нина, наконец, без помех разглядела Ивана Ивановича. "Какой
могучий дядечка! Седой, а красивый!".
– Пойдем, Нина, в директорскую ложу, прохлаждаться.
– Пойдем! Прохлаждаться!
Да, они прохлаждались, а оркестр и артисты парились: пять раз начиналась
увертюра, пять раз выходили циркисты на манеж и каждый раз баритон
Кушакова прогонял их обратно на конюшню.
 243

– Не выспались? Трудно запомнить, кто за кем выходит и где встает?

Детский сад, честное слово. А вы... простите?..
– Арнольд Станиславович.
– А вы, Арнольд Станиславович, не могли бы читать не по бумажке? Валя
выучила наизусть!
– Выучу, Иван Иванович. Дела, дела! Весь в трудах и заботах!
– Алла, кто это? – шептала Нина, кивая на оркестровку, где упомянутый
Арнольд Станиславович тыкался носом в тетрадный лист.
– А черт его знает. Местный кто-то. Вроде, бывший актер. Его директор
нашел в отделе культуры.
– Своих, что ли, мало?
– Вот именно.
– А эта – кто?
– Наша. Я эту девку в каком-то вагончике видела.
Нина ревниво косилась на высокую, стройную, длинноногую девушку.
"Торчит там на оркестровке, рядом с Олешкой! А Олешка и не смотрит на
нее!". Увы, Нина! А если бы тебя не было в ложе?
– Алла, а почему ты не выходишь в парад?
– Выйду. Когда они все отрепетируют, я один раз им навстречу выйду, вот
так! – Алла изобразила пародию на комплимент. – Не может без меня
обойтись... Отпустил бы лучше, на базар надо сходить. Мне хозяйка говорила –
там тоже цирк.
– Какой?!!
– А... Халтура. Мотогонки по вертикальной стене.
– Ух, ты!
Иван Иванович Кушаков (к слову: этот Иван Иванович был доподлинно
Иваном Ивановичем, а не псевдонимом), так вот, Иван Иванович в очередной
раз прогнал с манежа артистов и в очередной раз взглянул в сторону
директорской ложи. Подошел.
– Вы чья будете, девочка?
Алла мгновенно сообразила и не дала Нине даже рта раскрыть:
– Она художественной гимнастикой занималась, музыкальную школу
закончила, в самодеятельности работала кор-де-парель, каучук и верхней была
в акробатическом трио! Сейчас жонглировать учится! И костюм у меня для нее
есть! С плюмажем! Ушить только!
– Я не ошибся. У меня глаз – алмаз. А ну, барышня, живо в манеж. Будешь
в парад выходить.
Перепуганная Нина вцепилась в Аллу, Алла со смехом отдирала ее от себя
и выталкивала из ложи.
– Мне стыдно! Кто я такая – выходить с артистами?
Кушаков обнял Нину за плечи, может быть немного более крепче, чем
следовало и доверительно сказал:
 244

– Вы – красавица! Это получше любой актерской специальности.

Подумайте – выйдете в парад, вас увидят молодые люди и обязательно возьмут
билеты на следующее представление, да приятелей приведут. Значит – что? В
кассе будет выручка, цирк план выполнит. Так что, давай в манеж, парад
репетировать.
– У нее муж есть! – ехидно бросила вдогонку Алла. – Очень симпатичный
мужчина!
Инспектор оглянулся на гимнастку и снял руку с плеч Нины. Женька
Пахрицин чрезвычайно обрадовался Нине, ободряюще ей улыбался, а в
форганге, куда их то и дело прогонял Иван Иванович, вертелся вокруг, как овод
над жеребенком, Генка Агапов не удержался от завистливого взгляда, взгляд
этот перехватила Кира Старовойтова и перепортила Нине все удовольствие:
– Скоро с улицы в парад подбирать начнут!
Нина сначала не поняла, что к чему, но потом спохватилась и бегом
бросилась к выходу из конюшни.
– Кира, ты не взбесилась? Не знаешь, кого можно ставить в парад? Девочка
спортивная, видная!
Кушаков же, в отличие от Власова, был не так лоялен, у него лицо
красными пятнами пошло:
– Я отвечаю за парад! Я! Не вы! Понятно? И попрошу держать свои
мнения при себе. Наглость какая! Указывать мне, кого ставить в парад, кого
нет! Верните девушку!
Но за Ниной уже бежала Лида Шамрай.
– Нина, постой!..
Нина тихонько всхлипывала.
– Я... я... я же не просилась! Чего она?..
– Тебе сколько лет?
– Сем... сем... семнадцать с половиной...
– Видишь – семнадцать. А ей – тридцать. Ты – куколка, она – баба Чита, у
тебя муж замечательный, мне Имби рассказывала, а она с хлеба на квас
перебивается. Ты ее лучше пожалей, это она из зависти.
Злость Нины стремительно испарялась, глаза просыхали.
– Пойдем назад.
– Нет!.. Я домой...
– Пойдем, пойдем.
– Нет! Стыдно теперь...
Но Лида силком тащила ее, а тут подоспел Иван Иванович и подхватил
Нину с другой стороны. В форганге он негромко, но очень веско, сказал:
– Ниночка, я вас пригласил и я же приношу вам извинения за грубость
одной нашей артистки. Пожалуйста, вытрите слезы и продолжайте
репетировать. Вы будете украшением парада!
Последний тезис был всеми дружно поддержан, злая и красная Кира
Старовойтова глядела в утрамбованный земляной пол конюшни.
 245

Глава 8
П
риняты на амплуа "кушать подано"? – устало и ласково поддел Нину после
репетиции Олег.
Но Нина была слишком рада своей удаче – выходить в парад! в настоящем
цирке! с настоящими артистами! – и не сердилась. Она даже Киркину эскападу
забыла. Черт с ней, с Киркой. Зато Иван Иванович такой ласковый, все ребята
артисты такие любезные, а Женька аж извертелся весь. Он что, не знает, что
она замужем? И еще: Нина потихоньку всех высмотрела и пришла к выводу –
самая красивая фигура у нее. А главные конкурентки – Алла и та, зеленоглазая,
длинноногая, – не выходят в парад. Алла, ну, тут ясно, почему, а зеленоглазая
на оркестровке будет торчать, кто там и что у нее увидит? То ли дело – Нина!
Перед самой директорской ложей будет стоять, публике ручкой помахивать!
Вот только эта, малая, Нина узнала – Жанной ее зовут, до чего хорошенькая!..
Она, кажется, только наполовину китаянка. Но Жанка – кто? Шпана, – ей всего
двенадцать лет. Мелюзга, малявка, кто на нее всерьез будет глазеть? Жалко, что
руководитель турнистов, Марат, который ее очаровательной девушкой назвал,
ни с того, ни с сего перестал ее замечать. Ах, наверное, Алка сказала ему, что у
нее муж... Тянули ее за язык...
Все-таки, хорошо быть артисткой цирка! Не надо ей лениться, надо
заниматься. Что, она не сумеет жонглировать, как Имби Изатулина? Сумеет!
Еще лучше! Вот только у них парный номер, а Нине с кем? С Олешкой... Куда
там! Не будет он жонглировать. И катушку свою забросил. Целыми днями то на
скрипке, то на гитаре. Ладно, поживем – увидим.
– Олешка, а Алла хорошая, – размышляла Нина за ужином. – Хорошая.
Только ей в жизни не везет.
Олег уткнулся в тарелку и неопределенно промычал что-то, размалывая
крепкими зубами твердый хрящ. Ему совсем не хотелось выяснять, в чем
именно заключалось невезение Аллы.
– Ох, Ван Ваныч загонял на параде! Он хуже тебя! К каждому шагу
придирается. Представляешь?
– М-м-м...
– Олешка, а эта, что у вас на оркестровке читает, она что делаем? Она
симпатичная?
– М-м... Да-а... Нет... Не заметил. Она перши работает с отцом.
– Она не замужем?
– Откуда я знаю?!
Но глаза Олега предательски метнулись вправо-влево, прежде, чем обрели
честно-недоуменное выражение.
Тринадцатое.
 246

Четырнадцатое.
Четырнадцатого с утра лихорадочная беготня, доделка последних мелочей,
последняя репетиция парада – инспектор манежа, к неудовольствию
замуштрованных артистов, все еще делает замечания. Дирижер замучил
оркестрантов устранением последних шероховатостей в музыке
сопровождения.
– Терпите, друзья. Завтра отдыхаем, а вечером со свежими силами
откроемся. Не ударим в грязь лицом.
– Робеть не надо! Прославим наше стадо! – Алик с пафосом воздел
барабанные палочки к тугому шапито.
Маэстро с неудовольствием покосился в сторону барабанщика и гитариста.
На что намек в данном случае?..
– Все равно, что-нибудь, да будет. Или влезет кто-нибудь в паузу, или
забудет ноты перевернуть, – мрачно предрек Илья Николаевич.
– Не каркайте, товарищ инспектор! – болезненно передернуло Николая
Викторовича. – Типун вам на язык Но если кто-нибудь явится пьяный...
Воцарилась гробовая тишина.
– То-то же. Еще раз пройдем программу.
Олег и Нина старались не думать о завтрашнем дне и старательно
занимали себя и друг дружку разными пустяками.
– Костюм твой готов? Красивый?
– Ой… Олешка! Красивый! А еще не готов Мы сегодня, да и вчера, не
шили, завтра... Там немного.
– А где вы вчера пропадали с Алкой?
Нина таинственно улыбнулась.
– На мотогонки ходили. Которые по стене!
– Вот еще, на мотогонки. Что хорошего?
Но Нина хранила молчание, еще более таинственное, чем ее улыбка.
Наконец – пятнадцатое, яркое теплое утро, начало дня жестоких
испытаний...
Двух робких влюбленных душила такая откровенная радость, такой
неуемный восторг, что просто неприлично делалось. Измученный Олег хотел
было уже махнуть на все рукой и заключить в объятия то бледную, то румяную,
с потупленными глазами, Нину, но побоялся перепортить и день и
долгожданный вечер. Кое-как позавтракал и – прочь из дома, бегом в цирк.
Нина, наконец-то, отдышалась в одиночестве.
Цирк сиял праздничной чистотой и нарядностью. Ковер чисто выметен, на
красно-зеленой барьерной дорожке ни соринки, ни опилочки. Утоптанная земля
вокруг манежа рясно обрызгана водой. Олег поднялся по проходу к последнему
ряду и долго любовался через частокол штурмбалок необъятным, зеленоватым,
таинственным пространством под пустынным, прохладным, слабо светящимся
шапито цирка. Душа просила музыки и вот раскаты первого этюда Шопена
возвестили вселенной о его счастливом сердце!
 247

–...Олег! Олег!
– А?.. Здравствуйте, Игнат Флегонтович. Не услышал, извините.
– Здравствуй. Пойдем со мной, директор зовет.
"Зачем бы это? – удивился Олег. Замдиректора молча, не оборачиваясь,
шел впереди. В вагончике Олег наткнулся на удивленный и испуганный взгляд
секретарши. Игнат Флегонтович молча кивнул в сторону боковой дверцы.
– Здравствуйте, Тимофей Яковлевич.
Тимофей Яковлевич величественно не ответил и грозно вопросил:
– Что это?
– Что – что?
– Вот что! – Тимофей Яковлевич сообразил: музыкант не может знать о
письме на его столе и взял письмо в руки. – Читаю. Слушай. "Уважаемый
товарищ директор. Пишу Вам по поводу негодяя, увезшего из дома
несовершеннолетнего ребенка – мою дочь...". "...сманил, вскружив ей голову
обещаниями артистической карьеры...". "...суд, ...милиция ...вы ответите...".
Письмо являлось полным, энциклопедическим сводом всех устных
жемчужин, высказанных некогда Василием Алексеевичем лично Олегу и
жемчужин эпистолярных, утаенных от него Еленой Леонидовной и Ниной. У
Олега побелели губы.
– Ну?!! – грозно понукнул директор по прочтении грандиозного в своей
гнусности пасквиля.
– Что – "ну"? – Олег холодно поднял брови.
– Что значит?! У меня?! В подведомственном мне?! Учреждении?!
Развращение?! Растление?!
– А, может быть, не будем орать? – не произнес, не прошептал, а как-то
просвистел Олег. Молчаливый до сих пор заместитель решил вмешаться.
– Тимофей Яковлевич, этак нельзя. Олег, сколько твоей жене лет? – задал
он идиотски простой, все разрешающий вопрос.
– Через четыре месяца восемнадцать исполнится.
Игнат Флегонтович тоненько захохотал.
– Олег, ты можешь принести... Тимофею Яковлевичу! ее паспорт? Чтоб он
убедился.
– Хоть сейчас, – сквозь зубы буркнул Олег.
– Чудесно. Не посчитай за труд, принеси, а Тимофей Яковлевич письмецо
у себя в туалете на гвоздик повесит.
Красный, с разинутым ртом, таращил директор бессмысленные бельмы на
захлопнувшуюся за Олегом дверцу.
– А... а... а... – никак не мог выдавить он.
– Какая она вам несовершеннолетняя? – терпеливо и устало вдалбливал
Игнат Флегонтович. – Какая милиция, какой суд будет разбираться? И за кого
нас принимает этот деятель? – Игнат Флегонтович потряс в воздухе
защелкавшим бумажным листом. – Или он думает, – мы документы не
посмотрим? Невидаль – девка в семнадцать лет замуж выскочила.
 248

– А... Э... Да. Да. Пусть паспорт принесет. Вот именно.

Олег шел, злобно озираясь на директорский вагончик, спотыкался и шипел
сквозь зубы:
– Ветчинная шея!.. Дубина!.. Олух!.. Бурбон!..
Сильно икалось бурьяноголовому чурбану – импозантному пузатому
шефу! "Нине ничего не говорить... Ничего! А вдруг в цирке кто-нибудь скажет?
Найдется поганый язык. Не пустить ее в цирк? Жестоко. Ей в парад хочется
выйти, да и радость какая – открытие! Что я сделаю – попрошу Алку, пусть не
дает ей ни с кем разговаривать и не отпускает от себя. А, черт, придется Алке
все выложить, все наши глупости..."
– Дай мне твой паспорт, – небрежно попросил Нину Олег.
Но обмануть ее не удалось: Нина мгновенно уловила – что-то случилось и
сердце у нее сжалось.
– Зачем?
– Надо, – у Олега предательски дернулся уголок губ.
– Зачем?!
Олег отвернулся. Как он ни старался, а выдержка ему изменила.
– Олешка, зачем?! Что случилось?!
Нина встала перед ним и схватила за рукава. У Олега в глазах стояли
слезы.
– Директор требует доказательств, что тебе восемнадцать, а не восемь...
Нина побелела и попятилась.
– Письмо?.. – выдохнула она. Олег кивнул.
– Где?.. У директора?.. А... как забрать?..
– Я боюсь. Если он не захочет мне отдать – я ему... я его...
– Сиди дома, – вдруг сказала Нина. – Я сама.
– Нина...
– Я сама!! – Нина тоже закипала слезами. Достала паспорт и вылетела из
квартиры.
Лишь у директорского вагончика замедлила шаги и жалобно и
вопросительно взглянула на молодую секретарь-машинистку и пожилого
сухонького хмурого заместителя. Нина не знала их имен и забыла имя
директора. Женщина с состраданием глядела на нее.
– Паспорт принесла? – Игнат Флегонтович иронически выпятил губу.
– Да...
– Папа, ты сам! Вдруг он и на нее наорет?!
– Давай паспорт.
Но Нина отрицательно покачала головой.
– Извините... как директора зовут?
– Тимофей Яковлевич.
– А... вас?..
– Игнат Флегонтович. А это моя дочка – Наташа.
– Ага...
 249

– А тебя как, беглянка?

– Нина...
– Нина. Храбрая девушка. Молодец девушка. Умница, что за Олега пошла.
А на все остальное – плюнь.
Нина вошла к директору. Тимофей Яковлевич важно и сердито ответил на
приветствие и вопросительно уставился на ее пальцы, вертевшие паспорт.
– Вот... – Нина дрожащей рукой протянула новенькую твердую книжицу.
– Ага. Да. Гм. Пять! Через пять! А не четыре! Имею в виду – восемнадцать.
– Ну и что? Я его люблю и он меня любит...
– Ага. Да. Гм. Не наше дело.
Директор протянул было паспорт Нине, но передумал и положил на стол.
– Запишу. На случай. Гм. Да.
– Тимофей Яковлевич, отдайте письмо...
– Деловая переписка. Входящее...
– Отдайте... пожалуйста... – у Нины покатились слезы.
–...исходящее...
– Отдайте девочке письмо! И не разводите следствий! – взорвался Игнат
Флегонтовин. В кабинет он вошел вслед за Ниной. – В прокуратуру не написал,
знает, что бесполезно, а нам пишет – обгадить человека!
Тимофей Яковлевич впал в транс. Ему вдруг вспомнилась на редкость
мерзкая история, когда он года три назад хотел выгнать за пьянку музыканта
Льва Шермана. Выгнать он его не выгнал, и не потому, что много народа
ходило просить за трубача, а из-за надписи мелом на его, директорском,
вагончике. Надпись гласила: "Пьяный проспится, а дурак никогда". И вот
старые дела примерещились вновь и Тимофей Яковлевич отдал письмо.
Как мало надо, чтоб почернел яркий день, пожухла зелень, чтоб перестал
радовать праздник... Сколько можно, в конце концов?! Она уже бежала с
подобными письмами из дворца в Энске, теперь бежит из цирка в Фергане!
Опять эти мерзкие грязные слова о соблазнении, растлении, изнасиловании...
Помешался он, что ли?! Нет, он не ее отец, в ней чья-то другая, романтическая
кровь... Он что, ревнует ее к Олегу?! Она как-то украдкой залезла в "Тихий
Дон", в самое начало, подружки науськали. Номера страниц переписали.
Господи, ужас какой!.. Нет, чепуха все это.
Ведь она же обо всем написала, обо всем рассказала, просила, умоляла,
надеялась, что они примирятся с Олегом, примут его в свою семью!.
Дома Нина разрыдалась, в клочья разорвала письмо, топтала клочки, упала
на пол и забилась в истерике. Перепуганному Олегу возомнилось, что она
сейчас умрет, он метнулся в дверь за помощью, но... оставить Нину одну?!
бросился на кухню за водой, но... какое лекарство от смерти – вода?! И Олег
поднял бьющееся тело девушки, положил на диван и грудью прижал бедняжку
к черному дерматину. Конвульсии постепенно стихали, утихли и безудержные
слезы. Мокрое от подбородка до ушей лицо Нины распухло и побагровело.
– Пусти меня... Мне умыться... Пусти, Олешка...
 250

Нина умылась и, отворачиваясь от Олега, пробежала через зал в свою

комнату.
– Олешка, разбудишь меня через два часа?
Олег кивнул и угрюмо засел с гитарой на кухне.
Разбудил Нину и снова спрятался.
Нина долго терла холодной водой лицо, пудрилась, подводила глаза и
придирчиво всматривалась в зеркало. "Не заметно... Ах, какой стыд, какой
стыд...".
– Олешка, я в цирк пойду, мне надо костюм доделывать. Алла придет,
обещала.
– Я с тобой?
Но Нине было легче без Олега и она отрицательно покачала головой.
– Я уже домой не приду. А ты приходи сразу на работу.
Вошла под шапито и сразу полегчало на душе. "Наверное, цирк мой дом...
Дом! Надо работать, как Олешка, тогда никакие... письма не испортят
настроения!". "А почему говорят – конюшня? Ни одного коня! Собаки да
медведи! Собачник, что ли?.. Здесь так хорошо! Назвали бы лучше... актерский
зал!".
Несколько синих вагончиков зияли раскрытыми дверями, из одного
вагончика выглянула длинноногая и зеленоглазая, Нина уже знала – ее Валькой
зовут, и довольно холодно кивнула ей. "Выбражала", – подумала Нина.
В форганге умытый и веселый шапитмейстер собрал вокруг себя шоферов
и униформистов и вдохновенно повествовал им об Исааке Эйнштейне и о
замедлении времени.
– Есть лучи – нейтроны. Землю насквозь прошивают! Если бы не
замедление времени – они бы через атмосферу не долетели до поверхности! А с
замедлением – долетают!
– А вот еще – луч Лазаря... – насмелился вставить Аркаша, но викинг его
моментально перебил:
– Страшная вещь! Гиперболоид инженера Гарина – детские игрушки! На
Даманском этим лучом все танки пожгли! Даже дыма не осталось!
Все, кроме премудрого Феди, слушали высокоученые речи заглядывая
лектору в рот, а Федя сосал папиросу и всем своим видом говорил:
"Есть же дураки, верят! Никто там не был!".
Вагончик Аллы закрыт, но окно справа, с их стороны, ярко желтеет. Алла
ее ждет! Ах, как хочется быть артисткой цирка!.. "Буду репетировать один
каучук, а булавы – ну их! Восемь часов в день! И жизни не увидишь". Нина
робко постучала.
– Да!
Нина потянула ручку и поднялась по шаткой, Фединого изготовления,
лесенке.
Алла сидела на стуле перед откинутой половинкой гримировочного стола,
над столом ярко светила стоваттная лампочка. Вделанное в крышку толстое
 251

стекло зеркала треснуло у верхнего угла. Алла поглядывала в зеркало и

расставляла в столе баночки с гримом, вазелином, карандаши для бровей и
кисточки для ресниц. Там же были пузырьки с зеленкой и йодом, кусок бинта,
пакет ваты, щетка для волос, маникюрные ножницы, уже довольно сточенные и
куча еще разной дребедени. Справа, на не откинутой половине стола, стоял
утюг, на гвозде, вбитом в боковую стену и еле державшимся на внутренней
обшивке вагончика, висели на плечиках репетиционные и рабочие костюмы
Аллы и ее партнера. На узкой кушетке у задней стены лежал нарядный костюм
для Нины, его перешили из ненужного и подлежащего списанию парадного
наряда Аллы.
Другую половину вагончика загромождали несуразные инструменты
музыкальных эксцентриков.
– Здравствуй, Алла!
– Здравствуй, Ниночка. Проходи, садись вон там, у клоунов. Свет зажги у
них.
– А они не придут?
– Что они тут забыли?
– Репетировать...
Алла присвистнула:
– Оно им надо – перетруждаться. Советский цирк – единственный цирк в
мире, где можно ничего не делать и получать деньги! А ты что – плакала с утра
пораньше?
Нина промолчала.
– С Олегом поругались?
– Нет...
– Так что?
– Алла... ты никому не расскажешь? Вот честное слово, никому?
– Вот честное слово – никому.
– Алла, мы с ним не муж и жена...
– Не успели расписаться?
– Нет... Мы с ним немного целовались только – и все... В Новый Год...
Алла ахнула.
– Нет, ты не подумай! Я его люблю! И он меня! Только...
И Нина одним духом выпалила всю несчастливую историю своей первой
любви. Алла слушала, раскрыв рот. Нина умолкла.
– Вот чудеса... Детский сад... Недаром мне казалось, что у вас... что-то не
так, как у людей!
Обычно после бурных излияний на душе образуется вместе со
спокойствием и некоторая пустота и хочется эту пустоту заполнить. Взаимной
исповедью, например, в данном случае ошарашенной невероятной историей
подруги.
 252

– Алла, а ты?.. А у тебя?.. – Нина просительно помаргивала грустными

ресницами. Конечно, у такой необыкновенной девушки, как Алла, все в жизни
необыкновенно!
– Я замуж выходила, когда училась в цирковом, да неудачно. Партнер мой
домогался, в ЗАГС тянул, да...
– Что – да? – Нина несколько разочаровалась.
– Скучно! Нина, выбросьте вы из головы все истории, все письма, сегодня
после представления поцелуйтесь покрепче и ложитесь спать. Тебе понравится,
увидишь.
– Как теперь можно, Алла? – у Нины вновь навернулись слезы, но она
вспомнила, что ей высту... то есть, в парад выходить, что она пудрилась и что
вообще хватит реветь. – Целоваться – и думать об этом письме! Если бы ты
знала, что там написано... У Олешки глаза белые, как гипс! И директор читал, и
Игнат Флегонтович читал, и Наташа читала, и... все, наверное, читали! Как
можно? Как теперь можно?
Нина все же всхлипнула, самую малость.
Жгучая зависть и грусть захлестнули Аллу. Как чиста, по-детски
прозрачна любовь этих двоих! Почему ей не встретилась такая любовь? А
может, встречалась, да она мимо прошла? Может, засушенная роза знала об
этом больше?..
– Тогда жди, пока у вас испуг пройдет, раз вы с Олегом такие мимозы.
Только не страдай и не рыдай. Мужчины не любят несчастных. Веди себя...
полегкомысленней! В конце концов, он такой же кобель, как и все они, только с
придурью. Рассказать кому, так ведь не поверят... Хватит болтать, давай
костюм доделывать.
– Ой! И правда...
Олег до вечера травил душу смертельной заунывности романсами,
обозлился, наконец, и швырнул гитару на диван:
– Да что я?! Из-за какого-то ничтожества погибать?!

Глава 9
О
дел белую рубашку и до остроты бритвенных лезвий наглаженные брюки и
отправился на работу, с напутствием Анны Федоровны, скрипичным футляром
и гордо поднятой головой.
У цирка мельтешила не очень густая толпа, а само шапито подпевало
своему старшему брату – фиолетово-синему небу гулкими мелодиями духовых
инструментов. Слово "Цирк" горело на фасаде разноцветными лампочками.
Олега провожали глазами: и его высокую, мужественную фигуру и
небольшой, в его руках, скрипичный футляр.
 253

– Артист! Артист! – слышал он шепот.

Ну, а в конюшне царил настоящий праздник – в отутюженных костюмах
возбужденно-деловые униформисты, сдержанно-улыбчивые, ослепительно-
нарядные артисты, босяцкое, но в белых рубашках и чисто выбритое и даже
трезвое племя цирковых музыкантов и, наконец, верховной жрец полотняного
храма – Иван Иванович Кушаков, в убийственно безукоризненном фраке, в
белой манишке, с белой бабочкой. Его прекрасная, седая, Листовская голова
над богатырскими плечами царила и правила балом!
А сама конюшня! Ее чисто вымели, сбрызнули водой, ее заливал свет
электроламп и подсвечивали окна и дверные проемы синих вагончиков, тоже
протертых по указанию инспектора мокрыми тряпками. В центре, нацеленное
прямо в форганг, рвалось в бой осадное орудие (прошу прощения – аппарат
эквилибристов на першах Зыковых), к торцовым стенкам вагончиков
инспектора манежа и коверного Изатулина, окаймляющих вход в форганг,
привалились крашеные щиты разборных полов велофигуристов и две стойки
для свободной проволоки.
Вышла из вагончика Алла и, чуть не силой, вытащила за собой Нину.
– Ван Ваныч! – пожаловалась она инспектору. – Вразумите дитё – чего
дрожит?
– Что за новости? Выше нос, ты же артистка! Не забыла, за кем идти и
куда поворачивать?
– Нет...
– И хорошо. Не бойся ничего.
Удивительно красивая в праздничном цирковом наряде, Нина старалась не
удаляться от Аллы больше, чем на шаг, и с замиранием в сердце тихонько
оглядывалась. Что это?! Одноколесные велосипеды! Моноциклы! Моноцикл!
Само слово – блеск никеля и крепость стали! У них в студии был один
велосипед, на нем пытались кататься, кому не лень, потом поломали, но то
разве машина! Карлик! А здесь – чуть не с двухэтажный дом высотой, колесо –
вот оно, а сиденье-рогулька, обтянутое черным (бархатом, что-ли?), выше
крыши вагончика! И как на нем ездят?!
А Рудольф Изатулин! Какой смешной! Лицо размалеванное, нос в
крапинках, а штаны! штаны! Ой, умора! Зеленые, на одной лямке наискосок!
Рудольф улыбнулся ей и сказал несколько ободряющих слов в том смысле, что
она вылитая артистка. Имби тоже улыбнулась, но гораздо более сдержанно и
ничего не сказала. Вот ведь как интересно: у Рудольфа голос тонкий, высокий,
а у Имби – низкий-низкий! Надо бы наоборот!
А это что за сморчок? Маленький, кривоногий, в огромных черных очках,
нос в полметра. К нему сзади подкрадывается Олешкин друг Алик, подкрался и
заунывным утробным голосом проквакал:
– Коакс! Коакс! Брекекекс!
Кривоногий подпрыгнул, как будто его оса укусила, защелкал на Алика
золотым зубом и отбежал в сторону. Алик же пустился косвенными кругами,
 254

собираясь снова подкрасться ему за спину. Кривоногий снова боком-боком

поехал в сторону и оказался рядом с Левкой. Левка водворился в центре
конюшни, расставив ноги, и издавал оглушительный рев, но увидел сморчка и
опустил трубу.
– Шантрапановский, отойдите, от вас курицей пахнет.
– Сэр?! – оскорбился Серж.
– Это – джинсы?! Почему на коленях не потерты?! Посыпь солью около
цирка и проползи раз семнадцать вокруг! А иначе – я тебя знать не знаю. Сгинь.
Пропади. Джинсоносец талдыкурганский.
Всеми печонками "штатский вариант" ощущал правоту Левки, но
изнахратить новые, бешено дорогие штаны?! Рука не поднимается, то есть,
колени не опускаются.
– Коакс! Коакс! Брекекекс! – протрубил Алик в самое ухо зазевавшемуся
джинсоносцу.
Олешка!.. Какой красивый! Ничего в нем нет цыганского, пока на скрипке
не играет, а возьмет ее и – настоящий ром, хоть сейчас в табор. Подойти к
нему... Но к Нине и Алле присоседился Левка и давай напропалую зубоскалить
и травить анекдоты. А Левка – ничего, даже симпатичный еврейчик, когда
побритый, умытый, трезвый и в белой рубашке. Как он на Алку глазами
брызгает... Опоздал, Лева! Алла уже нашла себе кавалера, по стене... Тс-с-с!
Тайна. Еще один, Женька... Тут уж Нине пришлось краснеть. "Балбес, – думала
она, – что на уме, то и на физии, даже неудобно. Амёба". Но все равно приятно,
когда тебя обожают, даже амёбы!
А Олег не подходит. Наверное, и ему очень тяжело из-за проклятого
письма. Что же теперь будет?..
...Шляется по конюшне и дурачится – играет на скрипке "Хава– нагива" и
не просто играет, а с умопомрачительными глиссандирущими импровизациями.
Зоркие, насмешливые его глаза заметили нескрываемое неудовольствие на лице
Вали Зыковой, скептическую мину Кушакова и ядовитый прищур руководителя
гимнастов на турниках. Олег поддал жару и заныл свою "Хаву" так, что
заплакали бы даже нильские крокодилы и, играя, не сумел совладать с собою и
лишний раз удостоверился, какие у Вали длинные, безукоризненно стройные
ноги. Одета она в темно-фиолетовый купальник, обшитый блестками и
стеклярусом, с аграмантом по вырезам для ног, рук и шеи. Розовые бедра ее
обтягивало редкое сетчатое трико. Пропадать – так пропадать, решил Олег и
убедился далее во всех остальных женских прелестях, и прозвучало штуки
четыре кошачьих вариаций "Хавы", пока он перебрался от прекрасных ног до
продолговатых, египетских, зеленых глаз девушки.
Валя презрительно наблюдала за скрипачом. И когда глаза их встретились,
спросила:
– Закончили экскурсию?
Олег скорбно и отрицательно покачал головой. Наглость этого красивого
хама, очевидно, не знала границ, Валя зло сузила глаза и резко спросила:
 255

– Это вы мой "Романс" играете? – она имела в виду злосчастную "Хаву –

нагиву".
– Ага, – удрученно кивнул Олег.
– Так и я умею, – не выдержал Кушаков. – Дай скрипку.
И сыграл. Дребезжащим звучком, фальшиво, но сыграл. Насмешливая
искра в глазах Олега не угасла.
– Так тоже умеете? – вежливо спросил он и заиграл двадцать четвертый
каприс Паганини. Кушаков враз погрустнел, Валя широко раскрыла глаза,
турнист почти непроизвольно подошел поближе и заворожено уставился на
черный гриф скрипки, грозный в своей простоте. Вблизи игра скрипача
производила впечатление немыслимого, невозможного чуда: как могли
крупные пальцы музыканта находить и извлекать непостижимые звуки –
серебряный бисер, толстую гулкую медь, печальное мерцающее золото?
Стремительно, как из тугой тетивы выпущенные, неслись, догоняя друг друга,
виртуозные сверкающие пассажи – их неудержимость завораживала, как
завораживает глубокий колодец или бездонное небо.
Олег доиграл. Кушаков молча повернулся и скрылся в вагончике, отошел и
гимнаст, взгляд у него посветлел, рот кривился в странной усмешке.
– Валя, вы не бойтесь – мне сыграть ваш "Романс" все равно, что вам тремя
шариками прожонглировать. Я его десять лет назад играл, на экзаменах.
И тут Валя увидела: не было в глазах скрипача ни малейшего хамства, а
лишь восторженное любование женской красотой.
– Валя! – позвала ее мать, в нетерпении похлопывая ладонью по краю
дверного проема. – Валя!
Валя пошла к своему вагончику и, пока дошла, два раза оглянулась на
скрипача.
"А где же Нина?" – виновато вспомнил Олег. Но Нина и Алла исчезли.
Кушаков, торжественно и длинно, дает первый звонок и остается у кнопки.
Артисты, участвующие в параде, собираются у форганга. Олег помахал рукой
Нине и смерил недоуменным взглядом топтавшегося рядом с ней изящного
стройного аманта, в узких белых брюках и голубой рубашке с широкими
рукавами Нина покраснела бы, если можно было бы краснеть еще больше: она
чувствовала себя самозванкой и ей казалось, что настоящие артисты про себя
смеются над ней. Ко всем прочим страстям и страхам, ее одолевал настоящий
ужас – она в щелку через занавес выглянула в ярко освещенный зал, и теперь
форганг представлялся ей входом в раскаленную печь. Алла ее покинула –
разминалась перед номером, неизменный покровитель, инспектор манежа, –
занят, так что она была благодарна, как ни верти, а все же лестному,
ухаживанию Женьки. Впрочем, Олешка прогнал бы его, но помешал Кушаков –
о чем-то заговорил с ним.
– Что ты здесь делаешь? – печально спросил он. – Что ты забыл в нашем
балагане?
– А вы? – смеялся Олег.
 256

– Я в пять лет вышел в манеж, был акробатом-прыгуном, плечевым

акробатом, работал коверным, музыкальным эксцентриком...
– И умрете на опилках манежа.
– ...и умру на опилках манежа. В переносном смысле, конечно. А тебе в
цирке делать нечего.
– Я знаю. Я вам сознаюсь: моя мечта – стать писателем. Писать о цирке,
театре, опере. Роман о цирке-шапито под названием... например – "Романтика"!
Представляете?
– Шутишь, – горько ответил инспектор манежа.
– Нет, Иван Иванович, вот моя Нина наиграется в цирке, и я в оперный
театр уеду. Ей так охота на цирковую жизнь поглазеть! А вы на чем еще
играете?
– Был у меня саксофон-сопрано, концертино до сих пор лежит, память об
отце. Я играл на концертино "Амурские волны" и делал арабское сальто! А для
себя – Баха и Чайковского.
Олегу расхотелось подсмеиваться над инспектором.
– Мне поиграете? Обожаю концертино. Было бы свое – научился. А я вам
на гитаре. Да вы не морщитесь – не на той гитаре, – Олег кивнул в сторону
оркестровки, – это халтура, на настоящей!
Иван Иванович согласился и дал второй звонок. Инспектор, на этот раз
оркестра, захлопал в ладоши.
– Оркестр! Прошу!
– Где Шантрапановский?! – вдруг схватился за сердце Николай
Викторович.
– Шантрапановский в уборной, – безмятежно сообщил Левка, – на толчке
сидит. Несвежего горохового супу обожрался. На "Волгу" экономит.
– Я же говорил... – зачеканил Илья Николаевич, но "штатский вариант"
уже мчался к лестнице.
Но как мчался! Мчался он чудовищно хромая, так как на левой ноге у него
отвалилась платформа и он держал ее в руке. Шантрапановского встретили
дружным хохотом, лишь маэстро оставался лилово-синим и хватал ртом
воздух. Несчастного пианиста утешил шапитмейстер:
– Бутылку вина – и приклеим! Эпоксидкой!
Сдуру Шантрапановский согласился на вредительские посулы изрядно
заложившего за бороду викинга.
Появление оркестра встретили аплодисментами. Левка с достоинством
раскланялся.
– Прекрати хамить! – одернул его Илья Николаевич.
Олег радостно окунулся в море зрительских взглядов. Кровь артиста
вскипала, как откупоренное шампанское, и пузырьки кололи кончики пальцев,
сердце билось чаще, глаза блестели, счастливая улыбка растягивала губы.
– Внимание! – это Николай Викторович. – Смотрите на руку, убедительно
прошу. В любой момент могу отмахнуть, ни малейшей паузы, атака на каждый
 257

номер. Вторые голоса – можете несколько тактов не играть, переворачивайте

первым ноты. И хотя бы сегодня не глазейте с оркестровки на девчонок и не
смотрите программу!
– Маэстро, а Алик уже кому-то улыбается и ручкой машет! – громко
наябедничал Левка.
– Лева, иди к свиньям.
– Маэстро, – не унимался Левка, – а Шантрапановский в Штаты уезжает.
Его в оркестр Бени Гудмена приглашают. Даже с одной платформой. Только с
условием – гороховый суп не жрать! Что делать будем? Пропадем!
– Кому там Шантрапановский помешал? Шантрапановский играет! А кое-
кого к Штатам и близко не подпустят! – утверждая сие, Серж с пыхтеньем и
сопеньем отдирал вторую платформу, чтоб уж обе – на эпоксидку.
– Съел, Левка?
– Чтоб вас!.. Никакой серьезности! Илья Николаевич, я вас
категорически... Где чтецы?!
– Да здесь мы, на лестнице.
Дирижер вытянул шею и разглядел стоящих на металлических ступеньках
Валю Зыкову и пресловутого Арнольда Станиславовича.
– Как свет погаснет – мигом на край эстрады. Саксофоны, пропустите их.
Иван Никидрорович, что я говорю?! Кларнет уберите из прохода!
– Чуваки, смотрите! Елдырин за работой! – воскликнул Алик и указал
барабанной палочкой на директорскую ложу.
Тимофей Яковлевич, с необыкновенной для его пуза легкостью,
рассаживал в ложе различное местное мелкое и среднее начальство с их
присными и находился одновременно и в ложе и со всех сторон вокруг нее, так
ловко управлялся.
– Единственное, что он умеет, – сказал Илья Николаевич, – акробат!
– Клишник, – поправил Олег.
– А чья это идея, совать отставное утиль-офицерьё в начальники над
артистами? – вполголоса, неизвестно кого, спросил Чахотка.
– "Черномор кота продает в мешке, слишком много кот разговаривал!" –
последовало задушевное предостережение из района ударной установки.
Третий звонок. Гаснет свет, снизу доносится голос инспектора манежа:
– Начали, маэстро!
Медные духовые грянули фанфары, лучи прожекторов впились в чтецов,
оркестр на пианиссимо заиграл увертюру. Чтец раскрыл рот, да так и остался
стоять, нем и недвижим.
– Текст! – простонал маэстро. – Текст! Вы нас режете!
Чтец молчал и не закрывал рта.
– Читайте же, наконец!! – чуть не рыдал Николай Викторович.
Чтец обернул к нему разинутый рот.
– Чтоб ты подох, сукин сын! – в бешенстве воскликнул несчастный
Николай Викторович и в отчаянии взмахнул руками. Он хотел перевести на
 258

форте, но в темноте большая часть музыкантов решила, что он отмахнул, лишь

саксофоны проблеяли нечто, громко и испуганно. Положение спасли Олег и
Алик – они враз, решительно начали вступительные ритмы, их быстрее всех
понял Левка и, не ожидая руки дирижера, дерзко вступил, а за ним, с
опозданием на такт, полтора, вступили остальные.
– Маэстро, пусть Валя читает!
– Да, да... Пианиссимо! Валя, текст!..
Валя оправилась от растерянности, в которую ввергло ее грандиозное
фиаско Арнольда Станиславовича и звенящим полетным голосом прочитала
подряд тексты и актера и свой, благо ее-то память не подвела.
– Погоди, даст тебе Кушаков! – с ненавистью шипел маэстро спине
улепетывающего с оркестровки чтеца. – Валюша, девочка, спасибо! Выручила!
– Маэстро!!!
– А, черт... Дунаевский! Марш!
Полный свет, оркестр играет знаменитый марш, на манеж выходят
мужчины-артисты с флагами, выстраиваются по кругу, следом идут женщины,
вторая за Имби Изатулиной – Нина. Женщины по разным сторонам барьера
огибают манеж и становятся против директорском ложи. Могучим,
поставленным баритоном говорит уже сам Кушаков, последние слова
подхватывают хором все циркисты, снова марш и прекрасный пол первый
покидает манеж и изящно при этом помахивает почтеннейшей публике
маникюристыми ручками, а сильный пол, удаляясь, еще выше вздымает древки
флагов, а им всем навстречу выплывает на грациозных полупальцах Алла и
успевает по пути подмигнуть Нине и даже ущипнуть ее за руку. За Аллой – ее
партнер.
Костюм у Алки!.. Ярко-вишневые роскошные плавки и такой же лиф и –
все!.. Если, конечно, не считать кисейного голубого турнюра и прозрачной,
кисейной же пелерины. Миронов – в белой безрукавке, подчеркивающей его
великолепный торс, и в белых брюках с широкими лампасами цвета Алкиных
плавок.
В оркестре атака на музыку воздушных гимнастов, а из бокового прохода
амфитеатра выбегает чрезвычайно серьезный Сашок с веревочной лестницей, у
лонжи мгновенно очутился ассистент. Гимнасты, можно сказать – бегом,
взбираются по лестнице на свою рамку, туго трепещут четыре струны-
растяжки, прикрепленные к углам сверкающего никелем прямоугольника,
оркестр звучит чуть слышно. Кушаков объявляет:
– Алла Козлова и Виталий Миронов!
Оркестр взгремел, представление началось.
У Николая Викторовича отлегло от сердца:
– Олег, Алик, Левушка! Благодарю! Не растерялись, выручили!
Благодарю! – а затем чисто рефлекторно изругивает Шантрапановского,
которого всегда есть за что изругать.
 259

Но не отлегло от сердца у инспектора манежа. Иван Иванович носорожьей

трусцой бегал по конюшне и до оркестрантов доносился его стервенеющий
баритон:
– Где актеришка? Где прохвост? Я желаю дать ему по шее!
Увы:

"Гарун бежал быстрее лани,

Быстрей, чем заяц от орла;"

и, благодаря спринтерским способностям, не восчувствовал на своей вые

десницы Кушаковского гнева. Гнев его утих лишь при виде мечущейся фигурки
Нины и ее смятенного личика.
– Посмотреть хочешь, милая? Быстро в мой вагончик.
Инспектор дал Нине халат, до пят скрывший ее роскошный костюм и
провел через плюшевую занавеску у лестницы на оркестровку в узкий проход
между зрительским сектором и форгангом.
– Смотри отсюда. Жаль, сесть тебе негде. Аншлаг!
– Ой, ладно!..
Кушаков обнял ее за тонюсенькую талию и поцеловал в висок.
– Поздравляю с открытием. Станешь артисткой, помни – Кушаков первый
вывел тебя в манеж.
Нина благодарно улыбнулась и вперила восхищенный взор под купол
цирка, где в "море огней" летала Алла. Аплодировала она, конечно же, громче
всех.
Вслед за воздушными гимнастами у оркестра атака на номер
велофигуристов, три быстрые музыки, одна за одной без перерыва.
Велофигуристов Нина встретила не менее восторженно, чем свою
несравненную Аллу. Было чем восторгаться! Что они только не вытворяли на
своих велосипедах – то поднимут их на дыбы и катаются на заднем колесе, а то
разгонятся и встают одной ногой на седло, другой на руль. По рукам Нины
гусиная кожа высыпала: а если упадут?! На деревянный пол?! Костей не
соберешь! Униформисты выносят моноциклы, сначала маленькие, на них
можно сесть с барьера, а потом... Смотреть страшно! Один держит, другой
наверх взбирается, как на мачту, катаются и чуть головами за Алкину рамку не
цепляются. Катались, катались, взялись за руки и хоровод водят! Страсть! А
вот еще трюк: ее новые знакомцы Лида и Вадик Шамраи на двухколесных
разогнались по кругу и на ходу пролезли через раму! Нина подпрыгивала от
восхищения. Даже своей обидчице Кире Старовойтовой она хлопала изо всех
сил – надо же, катается на одном колесе и через скакалку прыгает! И чего это
дурачок Женька обзывал ее старухой?! На пенсию пора... У нее такие ноги и
все остальное... На пенсию... Дурак. А еще один парнишка так даже в стойку на
руле вышел. С ума сойти! А потом поехал сам руководитель, Валентин
Афанасьевич, он ничего такого не делал, зато на него и его велосипед все
 260

остальные позалазили... раз, два, три, четыре, пять! и он всю ораву катает по
кругу! Тот парень, что стойку на руле делал, так залез ему даже на плечи и
стоял с зеленым флагом!
– Нинка! Вот ты где! С открытием!
Подруги пылко расцеловались.
– Чей у тебя халат?
– Ван Ваныч дал. Ой, Алла, посмотри!
– Чего смотреть, – Алла зевнула.
– А кто после велосипедов?
– Зыковы. Знаешь, давай посмотрим. Я их не видела.
– Ой, ля-ля-а-а, тра-ля-ля-ля-а-а!.. – донеслись из-за директорской ложи
клоунские позывные и Рудольф Изатулин с собственным обшарпанным
моноциклом влез на барьер.
– Здравствуйте, Иван Иванович!
– Здравствуй, Рыжик! Почему опоздал?
– Я?!!
Рыжик задрал широкую зеленую штанину и зрители увидели у него на
ноге, пониже колена, будильник на ремешке. Нина взвизгнула от смеха.
Униформисты разбирали и уносили пол, клоун им деятельно "помогал",
выдавая ценные указания, ловко катался на своем одноколесном велосипеде и
еще ловчее шлепался с него вперед, назад, вправо и влево. И лишь при виде
стенобитного орудия Зыковых он "в страхе" удрал с манежа.
– Валентина и Владимир Зыковы!
У Кушакова звучало: "Зы-ы-ыковы!"
– Мамбо! – донесся с оркестровки сварливый голос дирижера.
Нина замерла. Боже мой, как они ходят по канату?! Он же болтается
вправо-влево! А, они ногами балансируют, как Олешка не катушке. Но катушка
на полу, а здесь на высоте человеческого роста. А ну слетишь? Нет, они тоже со
страховкой работают. А это что?! Ах! Отец Вали поставил на канат какую-то
двузубую рогульку, а сам сделал сначала стойку на руках, а потом... на зубах!
Да, да! Ухватился зубами за наконечник, руки отпустил и – стоит!! А канат
туда сюда колыхается, как же он балансирует?! Зубами?! Нина ойкнула и
вцепилась в Аллу. Алла насмешливо улыбнулась.
Маэстро косился в манеж, сверялся по кондуиту и, наконец, ткнул
указующим перстом в лежащую на стуле скрипку. Олег отключил гитару и
поднялся.
Валя встала на правой площадке аппарата, а на манеже отец ее поставил на
лоб перш. Подошел к площадке. Акробатка роскошным жестом руки и еще
более роскошной улыбкой дала знак Олегу играть, а сама взялась за рукоятки
на верхнем конце перша и вышла в стойку. Старший Зыков постоял,
примерился и медленно полез по переходной лестнице на площадку аппарата.
Вот он на площадке, вот нащупал носком ноги туго натянутый канат и пошел
по нему. Тихое "ох" прошелестело в замершем зале, у Нины потемнело в
 261

глазах. "Держать на лбу перш с такой... дылдой! и еще идти по канату и катать
его ногами туда сюда!..". Нет, как хотите, это – чудо. А как скрипка хорошо
играет! Так вот для кого так старательно разучивал Олег этот дурацкий
"Романс"! И зрители – если оторвут на секунду взгляд от акробатки, то
обязательно посмотрят на скрипача. Уж не думают ли они... И чего эта Валька
ему улыбалась? И чего она торчала на оркестровке рядом с ним?
– Ничего номер. Смотреть можно, – сказала Алла. – Нина, я пойду, Эдька,
наверное, заждался. Вот тебе мой ключ от вагончика, переоденешься, если
закрыто будет.
– Ой, Алла, неудобно...
– Чепуха. Моему партнеру ты нравишься, он не будет возникать, а
остальным... Наплюй им в нос! Я отвечаю.
Алла бесшумно исчезла, а Нина вновь, вместе с остальными зрителями,
заливалась смехом над клоуном Рыжиком: он сделал преуморительный
реверанс вслед уезжающему с манежа аппарату Зыковых, вытащил из кармана
кусок бечевки, растянул на ковре и пошел по нему, "балансируя" и жонглируя
тремя огромными размалеванными деревянными ложками.
Оркестр вполголоса, по три-четыре инструмента, играл Изатулину его
неизменный чарльстон, а в наступившей паузе Алик задумчиво спросил
дирижера:
– Николай Викторович, а кто сочинил "Романс"?
– Какой вы неуч, Алик! Глиэр.
– Маэстро, это вы неуч. Не Глиэр, а правильно – Глиэр тире
Шантрапановский.
– Кому там помешал Шантрапановский...
– ...Шантрапановский играет! – очень похоже дотянул за него Левка. В
оркестре засмеялись.
– Прекратите! Премьера! С меня стружку снимут! Парные жонглеры.
Готовы?
Парный жонгляж! Нина позабыла все на свете. Вот бы с Олешкой так!.. Но
по порядку.
Рыжику надоело возиться с бечевкой и тремя ложками, тем более что одна
из них пребольно стукнула его по лбу, и он добыл себе помощницу. (Нина еле
узнала в тонкой, изумительно стройной белокурой женщине в короткой юбочке
обычно замкнутую и несколько суровую Имби). Как здорово! Фейерверк колец,
булав, разноцветных серсо; все это выпархивает из рук Имби и Рудольфа,
перелетает от одного к другому, красота!
Позади Нины какая-то возня, злой шепот: "Договорились же?! Пошел вон,
не суйся!" и кто-то тянет ее за рукав.
– Подожди, Алла! – стонет она, но это не Алла.
– Женя? Не мешай!
– С открытием...
– Да иди ты! Обойдешься!
 262

Нина смотрит и почти не вникает в слова гимнаста, а тот долдонит что-то

об имеющемся у него сценарии номера пластической акробатики на двоих,
который сценарий почему-то заканчивался фразой "давай поженимся" и
непосредственным действием в виде цапанья Нины за локоть. "Во дает! –
думает Нина. – Вчера только узнал, как меня зовут, а сегодня – замуж!". Нина
отдернула локоть,
– Вот, прицепился!..
На манеже такая смехотура: клоун жонглирует пятью булавами,
подбрасывает их под самый купол, с ужасом смотрит им вслед, хватается за
голову и с воплем бежит к барьеру. Булавы грозно обрушиваются на место, где
он только что стоял. Нина всплескивает руками, хохотать у нее уже нет сил.
– Ты же будешь смотреть программу? Ну? Подождешь меня, я тебя
провожу! Ну? – жарко дышит в ухо Нине новоявленный цирковой Ромео.
Это уж слишком. Нина гневно отодвигается и даже не смотрит на
воздыхателя. Но Ромео ничуть не потерял самоуверенности и бодрости и
оставил свою предполагаемую пассию, твердо надеясь на успех.
Вновь оркестровка.
– Сережа, скидывай сапоги – власть переменилась, – объявил Илья
Николаевич после номера комических жонглеров.
– Кому там помешал Шантрапановский?.. – гнусаво и грассируя, а главное,
очень похоже вновь затянул Левка. "Штатский вариант" злобно блеснул на него
черными стеклами очков и слез с оркестровки, Олег сел за пианино.
Он прирожденный концертмейстер! Со вкусом и изящным остроумием
аккомпанирует скетчам и куплетам сатирика. Маэстро блаженствует и с
петушиной гордостью поглядывает по сторонам.
– Ну? – обратился он к Ивану Никифоровичу. – Может быть – с
"вариантом"?.. вдвоем?.. саккомпанируете? А?
Иван Никифорович кисло молчит, молчит и тенорист. "Облажался я...
Такому одному надо платить за пол-оркестра!".
Нина сообразила – сейчас будут долго говорить и петь, кого-то долго и
нудно "выводить", ей это показалось неинтересным и она решила успеть
переодеться к следующему номеру.
На конюшне ее с запозданием поздравили Лида Шамрай, Имби Изатулина
и чрезвычайно по-взрослому поцеловалась с нею черноглазая красавица Жанка.
Вадим Шамрай – так тот лишь пожал руку. Не из-за жены, нет, – они не
ревновали друг дружку, просто он успел раздеться до пояса и малость
качнуться гантелями и традиционное цирковое поздравление счел в таком виде
неприемлемым.
А в вагончике воздушных гимнастов Нина нарвалась на партнера Аллы,
уже одетого в полосатый, хорошо сидящий костюм и на руководителя
гимнастов на турниках, в таком же костюме, как и Женька – белых, в обтяжку
брюках и голубой рубашке.
 263

– Ой!.. – смутилась Нина и остановилась в дверях. "И с ними целоваться,

что ли?..". Так и есть:
– С открытием! – ухмыляется Миронов, но попытки поцеловаться не
сделал. Зато Марат подошел и поцеловал ее в щеку. Не зная почему, Нина
ответила гимнасту тем же.
– С первым выходом в манеж.
– Спасибо!.. – прошептала она.
– Гляди, Марат, наживешь беды.
– Не наживу.
– А мне... переодеться...
– Мы сейчас выедем. Алка грозилась поубивать нас, если обидим тебя!
Пойдем, Марат.
– А вы на д'Артаньяна похожи! – ни с того ни с сего вдруг выпалила Нина.
– Благодарю, – ответил турнист и протянул ей руку. Какая-то искра
вспыхнула и погасла в глазах гимнаста, когда его деревянная от мозолей ладонь
прикоснулась к нежным детским пальчикам девушки.

Глава 10

П отом Нина залетела в пустой вагончик инспектора манежа; в

вагончике, во второй его половине, в белом халате восседала женщина
с совиным носом, совиными глазами, но с лягушачьим ртом и с
чудовищно жирными бедрами. Нина покосилась на болтающийся на ее шее
фонендоскоп, аккуратно повесила на спинку стула халат и прошмыгнула в зал,
на облюбованное место.
На манеже ее глазам снова представился белый халат – Изатулин он
уронил с носа очки, в пять раз поболее очков Сержа Шантрапановсккого, и
разыскивал их на ковре нюхом, а несчастный больной с огромной повязкой на
челюсти стонал гулким басом и мерно качался на стуле. Рыжик нанюхал очки,
водворил их на нос и метровыми клещами выдрал у пациента больной зуб,
величиной со среднюю дыню.
Кушаков заглянул в ее закуток и что-то сказал униформисту, Димка тотчас
поманил и провел Нину в зал, заставив публику потесниться на скамье.
– Через номер медведи будут работать, там стоять нельзя, – пояснил он.
Ага, акробаты – вольтижеры! Там этот, как его... Генка! которого Женька
отгонял от нее. Посмотрим, посмотрим.
Но смотреть оказалось не на что. "Наши Федя с Осей в тысячу раз лучше
работают! – с презрением думала Нина. – Артисты! Да Анатолий Иванович
таких артистов из нашей студии выгнал бы!". "Этот белобрысый, билетершин
 264

муж, артист? Наверное, час ремень затягивал на себе, пузо ужимал! Ловит
партнера в стойку и аж глаза вылазят от натуги. Бегает с ним по всему манежу,
чтоб не уронить!". "И партнер – плечи не может выключить и носки плохо
тянет!". "А теперь они что собираются делать? О, господи!!".
В конце номера сам Прохожан, руководитель горе-акробатов и белесый
пузан подбрасывали с четырех рук Генку Агапова и после двойного сальто
ловили обратно на руки. Барабанщик же в оркестре должен был ударами по
тарелке подчеркивать эффект трюка. В первой же попытке Прохожан с
белобрысым запустили Агапова куда-то в сторону, чуть ли не под сорок пять
градусов, Левка успел хрипло шепнуть: "Хана котенку...", Алик замер с
поднятой в руке палочкой, вольтижеры бросились ловить улетевшего, поймали
где-то у самого барьера, Агапов плюхнулся им на руки, покачнулся, присел,
ухватился за их головы и выпрямился. И в этот момент Алик изо всех сил
заехал палкой по тарелке. Нина тряслась от смеха: Алик, конечно, не хотел
ничего плохого, но неуместный звон тарелки сам по себе явственно
провозгласил: все видели, как плохо?! Видели все, многие зрители с улыбкой
поворачивали головы к оркестру.
Вениамин Викентьевич Прохожан рассердился. Нет, не на своих убогих
партнеров. Такого рода артисты ищут виноватых где угодно, только не у себя:
то униформисты плохо разровняли опилки в манеже, то сморщился край ковра
и инспектор манежа не усмотрел этого, то осветитель не так повернул
прожектор, то... не так играет оркестр, а барабанщик стучит не то слишком
громко, не то слишком тихо, но не так как надо. Да, именно оркестр!
Взбешенный Вениамин Викентьевич тоже обернулся к музыкантам и
принялся махать руками на дирижера и ударника. Маэстро побагровел, Алик
злобно прищурился, Олег, сидящий у самого края, в шутливом ужасе округлил
глаза и прижал руку к сердцу.
Выяснение отношений последовало в антракте, после завершающего
первое отделение номера с дрессированными медведями.
– Не смейте указывать с манежа ни мне, ни моим музыкантам! Мы не
дурнее вас!
– Самодеятельность!!
– Очень рады познакомиться с коллегами! – ехидно парировал Алик. –
"Хам-вольтиж"!
– Самодеятельность!
– "Хам-вольтиж"!
Поздним вечером того же дня руководитель акробатов-вольтижеров
изготовил за "хам-вольтиж" отчаянное письмо в адрес Союзгосцирка, где
излагал мнение всего коллектива о том, что работать под оркестр означенного
цирка-шапито можно только с риском для жизни.
Нина с трудом пробралась за кулисы – ей пришлось идти навстречу густой
толпе, спешащей проветрить головы после первого отделения. В конюшне она
столкнулась с директором, хотела увильнуть от встречи, но Тимофей
 265

Яковлевич наградил ее покровительственной улыбкой. Дело в том, что какое-то

среднее начальство даже из директорской ложи заметило огромные, чудесные
синие глаза Нины и снизошло до милостивого вопроса: будет ли выступать во
втором отделении эта девушка.
– Да. Гм. Чудесно. Чудесно.
Так директор выразил свое благорасположение Нине, а вот Ивану
Ивановичу предназначались грозно нахмуренные брови:
– Что?! Во время манев... парада?! Произошло?!
– Что произошло? – Кушаков пожал плечами. – Я объясню, если мне
объяснят, чья умная голова и на какой свалке выкопала Арнольда
Станиславовича.
– Э-кгм-м-хм-гм, – сказал на это Тимофей Яковлевич и удалился: искомой
умной головой был он сам.
Нина заметила Ромео, который ее выслеживал и бросилась под защиту
Олега, он как раз сошел вниз со скрипкой и смычком.
– Ой, Олешка, как интересно!
Нина забежала перед ним и прислонилась спиной к его груди, а руку со
скрипкой прижала к своей.
– Как интересно! – Нина искоса смотрела на турниста.
Физиономию Женьки исказили растерянность, досада и злоба, он скривил
губы и медленно пошел прочь. А тут еще Агапов, сволочь такая.. Наверняка
пронюхал, что эта сучка замужем и хитрыми расспросами только что
спровоцировал его на вранье: Нинка, по словам Женьки, уже сегодня
договорилась ночевать с ним... А теперь ухмыляется и за Киркину задницу
держится, попробуй теперь Кирку выцарапай у него. И Кирка над ним лыбится,
рассказал ей, гад...
– Нина, – прошептал Олег, – после представления тяни меня домой!
– А что? – тоже шепотом спросила Нина.
– У нас новенькие в оркестре, будет вступительный банкет. Это по-
французски, вам не понять, а по-русски – напьются, как свиньи.
– Вот я их! – вознегодовала Нина, а сама все оглядывалась. Ей хотелось
убить кроме зайца и зайчиху, но Валя Зыкова по какой-то причине на конюшне
не показывалась. "Ничего, завтра", – мстительно подумала Нина.
Подошел Кушаков. Нина вырвалась от Олега и схватилась за рукав
черного фрака:
– Ой, Ван Ваныч, спасибо за халат!
– Пожалуйста, – инспектор хотел поговорить с Олегом, но к тому
подкатился толстенький сатирик.
Невероятно, но факт: Динкевич, дабы разделать в фарш почти
окончательно сгнивший капзапад и для этого кривляющийся во образе
растленного интуриста, применял бутафорию, которая на Серже
Шантрапановском совсем не являлась бутафорией, а именно – картонный нос и
огромные черные очки, поддельные джинсы с поддельным же бронзовым
 266

лейблом величиной с блюдо, на котором можно поместить юношеского

возраста поросенка с хреном, и клоунские башмаки на платформе, лишь весьма
незначительно уступающие по толщине той, на которой возвышался, хоть и на
одной ноге, "штатский вариант". Серж, как раз, подлез поближе и замер,
лицезрея свою карикатуру, но, может быть, и оригинал. Динкевич, почему-то
успевший снять с себя лишь нос с намертво приклеенными к нему очками,
Сержа не заметил, а схватил за руку Олега, затряс и забормотал:
– Благодарю!.. Благодарю!.. При случае... Коньячок...
– Пианист у них сильный, но вы, Марк Захарович, не по адресу – это
скрипач.
Марк Захарович уставил рачьи глаза на Ивана Ивановича.
– Ой, Ван Ваныч! – запрыгала Нина. – Так это же Олешка играл! И на
скрипке, и на пианино! И на...
Нахмуренные брови Олега осадили ее. Нина показала ему язык, но
умолкла.
– Ты еще и пианист? – протянул Кушаков. Нина аж извивалась от
нетерпения выболтать, кем еще есть ее несравненный Олег, но Олег смотрел
строго. Пришлось смолчать.
Вадим Шамрай, увидев Алика, положил свои гантели и подошел к нему.
Гладкая бронзовая кожа блестела от пота.
– Донял вас Прохожан? Склочная публика. Павлик Морозов, доживший до
старости. Все писал бы ябеды. У меня к тебе два дела. Пластик не нужен?
– А есть? – осторожно спросил Алик.
– Есть.
– Дорого? Мне бы на малом барабане сменить и тройник одеть.
– С тебя за все четвертак.
– По рукам?
– По рукам. Местным не надо?
– Я спрошу. У нас тромбонист и контрабасист местные. Так покажи
пластик-то.
– Пойдем,
Велофигурист отомкнул кофр и достал рулон пластика. У Алика
кровожадно засверкали глаза.
– Оттяпай полкилометра! А это – вместо чемодана? – Алик кивнул на
потертый аккордеоновый футляр.
– Ты ведь аккордеонист?
– Бывший. "Карусель" и сейчас могу зашмалить.
–Мне маэстро сказал. Клавиши западают. И справа и на басах.
Посмотришь? Наладишь – двойной комплект пластика дам.
– По рукам?
– По рукам.
– На чёрта тебе аккордеон?
– Учусь. Кости переломаю на велосипедах – музыкальный номер сделаю.
 267

– С одним аккордеоном?..
– Он еще на гитаре играет, – гордо сообщила Лида Шамрай. – Не хуже
вашего скрипача!
Алик неопределенно хмыкнул. У него на этот счет было другое мнение.
Итак, Женька отвязался, Вальки все нет, так что нечего больше торчать
около Олешки и Нина подъехала к вагончику Дун-цин-Фу, ибо здесь творились
чудеса. Крякала утка, выставлялись какие-то тумбочки, коробочки, сам старый
фокусник с бесстрастным желтым лицом в загадочном черном, разрисованном
золотом плаще или халате, осматривал свой реквизит, помогала ему жена, в
такого же цвета и разрисовки, как плащ, шароварах и рубахе. Нина с
удивлением соображала: на сколько лет младше она своего мужа – на
тридцать? сорок? Говорят, что... Но это к делу не относится, это лишь
прибавляет почтения и восхищения к старому колдуну!
Партнер фокусника, молодой здоровый китаец в желтых штанах и в
желтой расшитой рубахе разминается с длинной палкой – где она у него только
не летала и не крутилась! И под ногами, и над головой, и вокруг шеи и черт
знает, где еще! Китайцу польстило удивление Нины и он взял две маленькие
узорчатые палочки, подцепил ими третью и такое с ней начал выделывать,
такое!..
А жена молодого китайца вертит толстую веревку с чашками на концах.
Нина догадалась – во время выступления в чашки нальют воду. А еще, при
ближайшем рассмотрении, выяснилось, что она такая же китаянка, как и Нина.
Глаза подвела и нарядилась!
Но самое удивительное зрелище – восемь тарелочек! Тарелочки крутились
на восьми бамбуковых тросточках, и крутила тарелочки Жанкина мама. Нина с
глубокой завистью следила за фантастичным вращением тарелочек и еще более
глубоко завидовала Жанке. "Ну, почему я не родилась в цирке? Почему?
Сейчас бы тоже крутила тарелочки!".
Черные, прекрасные, лукавые глаза Жанки следили за Ниной. Одета была
Жанка в темно-коричневые шелковые штанишки и рубашку, подпоясанную
алым кушачком.
– Смотри, – сказали черные глаза синим.
Жанна положила красный бумажный цветок на чистый коврик, плавно
прогнула назад спину и достала цветок зубами.
– И я так могу! – охладила ее Нина.
– Ну?!
– А вот увидишь. Завтра разомнусь и покажу.
Жанка, по-видимому, зауважала Нину и шагнула к ней. Пожалуй, им
можно стать и подружками.
– Ты занимаешься?
– Я, когда маленькая была, в художественную гимнастику ходила, а потом
в цирковую студию.
– А тебя как зовут?
 268

– Нина.
– А меня Жанна.
– А я знаю!
– А ты в каком классе учишься? В десятом?
Нина покраснела и не ответила.
– В девятом? – улыбаясь, спросила мать Жанки.
– Я... я...
Но тут Иван Иванович дал второй звонок.
– Ой, я побегу. Второе отделение смотреть.
– Итак, ты еще и пианист. И собираешься мне на гитаре сыграть. Я люблю
гитару. Что-нибудь цыганское. Завтра принесешь? – спросил Кушаков Олега,
когда удалился Марк Захарович и удрала Нина. – За час до представления?
– Принесу, – кивнул Олег, – а вы на концертино.
– Я не музыкант.
– Э, нет! Баш на баш!
– Ладно.
– Иван Иванович, не связывайтесь с ним. Он болтун, нельзя ему доверять,
– это было сказано с глубокой грустью и укоризной.
– Рудик?!
– Ты кому разболтал про вино?
– Какое вино? А... По шестьдесят две копейки? Левке. Он обнищал, а
опохмеляться то надо...
– А он маэстро.
– Ну, так что?
– Что, что... Иду сегодня мимо того магазинчика, а из дверей вываливает
ваш Николай Викторович и две хозяйственные сумки – ручки рвутся, а за ним
еще один ваш, седой, с рюкзаком, согнулся от тяжести. А в магазине на полках
одни отпечатки от донышек. Все выгребли.
– Виноват!.. Язык мой – враг мой. Но сегодня у нас все до единого
трезвые.
– Посмотрим, какие завтра будут, – саркастически отозвался Кушаков
– Рублей на тридцать набрали, – добавил Рудольф.
"Это все после представления вылакают", – подумал Олег и оказался
совершенно не прав: вино являлось личной собственностью маэстро, а поить
оркестрантов должны были Жорик, Фурсов и Пройдисвит. Местные музыканты
не в счет, а Шантрапановского списали за профнепригодностью.
Нина с удовольствием нырнула в поток зрителей в зале. Ей было страсть
как любопытно, узнают ее в толпе или нет. Не узнавали, хотя и смотрели на
нее. А, вот в чем дело: кому придет на ум, что артистка толкается в зале, среди
зрителей? Нина добралась до директорской ложи, обошла, и здесь ее увидел
Рафик. Рафик поздравил с открытием и пригласил в осветительную будку. Нина
не пошла бы, но электрик успокоил – сказал, что в будке уже есть две его
знакомые девушки.
 269

Смотреть из будки оказалось очень удобно. Нина устроилась между двумя

прожекторами и потешалась над безропотным маленьким петушком, –
Изатулин посадил его на рукоятку длинной сабли, а сам взял в зубы кинжал, на
его острый конец концом же поставил саблю. И если бы он стоял при этом на
твердой земле! Нет, Рудольф стоял одной ногой на проволоке (проволока не
тугая, как у Вальки, а болталась, это, наверное, еще страшнее), а другой ногой
балансировал и очень лихо играл на балалайке. Конечно, не так, как Олешка, с
Олешкой вообще никто не может равняться, но все равно хорошо. Так вот,
петушок, очевидно в знак презрения к несерьезному роду человеческому,
совершил некое деяние, встреченное одобрительным оживлением битком
набитого амфитеатра и неудовольствием хозяина. Хозяин снял его вместе с
саблей и прочитал внушение, очевидно на каком-то загадочном немом языке:
все видели, как шевелятся губы клоуна, но никто не слышал ни слова.
Знакомые девушки Рафика почтительно на Нину посматривали, узнали! и
Нина напустила на себя важности. Но они набрались нахальства и спросили,
когда она будет выступать. Ах, досада!.. Ну, какого черта влезла она в эту
идиотскую будку? Выкручивайся теперь... Нина отбрехалась, дескать, надо ей
еще месяцев восемь поработать над номером, а тогда мол... Милости просим
посмотреть!
После свободной проволоки на манеж лохматым пестрым горохом
высыпали дрессированные собачки – они танцевали на задних лапках, возили
друг дружку в тележках, потом одна собачка катала широкое решетчатое
колесо, а другая туда сюда бегала через него.
– А собачек не бьют, когда дрессируют? – с надеждой спросили девушки
Нину.
– Конечно, нет! – возмутилась Нина. – Как можно бить собачку?
На манеже ставят турники. Димка, Аркаша, толстомордый Сашок и почти
все турнисты в халатах, туго подпоясанные, бегают, цепляют растяжки,
натягивают их, как струны, пробуют руками, иногда на секунду другую
повисают на турниках, наверное, проверяют, крепко или нет, держатся стойки.
Меньше всех суетится Марат, но так властно на всех посматривает, что ой-ой-
ой! Бедная, бедная у него жена!.. А, нет, – Алка же обзывала его
алиментщиком. Но все равно: если бы не Олешка – Нина влюбилась бы не в
дурачка Женьку, не в липкого Генку Агапова, даже не в Вадика Шамрая, она
обязательно влюбилась бы в Марата, хотя он и на лицо некрасивый и немного
сутулый.
Сейчас объявят. На репетиции Нина мало что рассмотрела, да и некогда
было особо глазеть, так – подтянутся, крутнут "солнышко", спрыгнут, а Марат
тот и вовсе: больше ругался и понукал.
Вот Иван Иванович набирает в грудь воздуху:
– Гимнасты на турниках – Назаровы!
– Они что, все братья? – вытаращили глаза Рафиковы девицы.
 270

Нина презрительно поджала губы. Ну, дураку же понятно, что артистов

объявляют по имени их руководителя! Нина совершенно забыла, что точно
такой же вопрос не далее, как два дня назад задала сама.
– Какой мальчик! – изнемогали девицы. Нина проследила за их взглядами.
Ну конечно, за Женькой секут! Фигура у него, как на токарном станке
выточена, но на турниках он тюфяк. Телепается, как... как цветок в проруби!
Перелетает с турника на турник и цепляется как-то судорожно, словно боится
упасть, на ковер спрыгивает – плюхается и приседает чуть ли не на раскоряку.
Одно слово – амёба.
Еще там есть один, под комика, так тоже черт знает что! Во-первых, ему
далеко до Изатулина, во-вторых, он просто неуклюжий. Нина только потом
узнала: полгода назад он получил жестокую травму и до сих пор не оправился
от нее.
Два брата крутятся – вот это да! Только они сами с собой братья, вовсе не
Назаровы. Как стригнут, как стригнут с турника на ковер! Даже не на ковер –
на гимнастический мат. Еще бы – разные сальто двойные! Марат их эдак
любовно за спину пассирует, когда они приземляются, то-есть,
приманеживаются, то-есть... А как же сказать?! А когда один из них вывинтил
какое-то сальто да еще с пируэтом, Марат даже укоризненно покачал головой.
Но лучше всех – сам Марат. Ух! Вот это да! Как махнет с первого турника на
третий, как махнет! В зале аж вскрикивают. Закричишь! Д'Артаньян! А эти две
дуры никого, кроме Женьки не замечают – сюсюкают, повизгивают.
Ушли с манежа турнисты и снова Рудольф Изатулин. Нина все животики
надорвала от смеха и решила, что отныне и во веки веков – Рудик ее любимый
клоун. Он бы даже ничего не делал – просто стоял бы, а она бы все равно над
ним смеялась!
– Музыкальный номер откройте, – приказал дирижер, реприза Изатулина
подходила к концу. Сергей Александрович Пройдисвит заинтересованно
выставил усы над эсиком саксофона.
– Музыкальные эксцентрики? Это самое интересное.
Ему никто не ответил. Стреляные воробьи, его новые товарищи, знали
цену цирковым музыкальным номерам. А когда Чернышевы уволоклись с
манежа, узнал им цену и саксофонист:
– Тьфу! Я думал – сливки из сливок музыкантов! Шарашкина контора!
К Пройдисвиту обернулся Алик:
– Вы не безнадежны.
– То ли еще будет, – пробурчал Левка. – Целый сезон молотить эту муру!..
В партии первой трубы имелись какие-то арпеджированные загогулины,
которые он, при всем своем старании, не мог выбрать.
– Какой-то скот оркестровал! – шипел Илья Николаевич. – На рояле легко
играть – значит, и трубачи сыграют! Лучше бы Кастелло Фераро работал, у
него хоть настоящая скрипка! – вспомнил он прошлый сезон.
 271

– Фераро в нашу передвину не поедет: у него здесь враги! – ухмыльнулся

Левка.
– Какие враги? – повернулся к Левке Чахотка.
– Привет! Какие... Колесников!
– А, правда.
– Они перед каждым представлением устраивали дуэль на скрипках. Олег,
помнишь свою "Цыганочку"? Кастелло рвал и метал! Сыграй как-нибудь.
– А ты спляшешь, Лева?
– Спляшу! Лам-ца-дрица...
– Лева! – просительно осадил трубача Николай Викторович. – Иллюзия.
Готовы?
– Готовы, – Левка уныло уставился в ноты. – А как китайская музыка,
называется? Пентаконика?
– Пентатоника. Начали! Последний номер!
– Еще одно, последнее сказанье...
– Алик, замолчи, надоел! На все случаи жизни сказания, у тебя да у
Колесникова!
Кончилось представление. Все, кто еще не перецеловался с открытием,
доцеловывались и поздравляли друг дружку, Олег встал у лестницы с
усилителем и гитарой в руках, ожидал Нину. Вот она, влетела в форганг со
стороны манежа, сияет.
– Ой, Олешка!.. – только и вымолвила. Но потом вспомнила:
– Олешка, с открытием! – приподнялась на цыпочки и поцеловала в губы.
– Я только с Аллой целовалась и... и... Олешка, меня Иван Иванович поцеловал!
Он такой хороший!
– Ну и ладно. И я тебя поцелую. С открытием! – и поцеловал Нину в
уголок губ.
– Мне инструменты надо сложить. Помнишь, что я просил? В антракте?
– Ага! Конечно! Пойдем!
Дирижер в вагончике жал руки музыкантам, растроганно моргал, потряс
даже ладони Шантрапановского, хотя тот и пробрался в соавторы к Глиэру.
Озабоченные Левка, Чахотка и Ко хлопотали над таинственными свертками,
попахивало сыром, селедкой и колбасой, позванивало какое-то стекло.
– Ты куда? – ухватил Олега за шиворот Алик, когда тот уложил гитару и со
скрипичным футляром предпринял ретирад из вагончика.
– Алик!.. – у Олега были совершенно несчастные глаза. Алик выглянул и
увидел Нину, требовательно ожидающую мужа.
– Катись. Предлагаю женатиков из оркестра увольнять!
– Гляди, накаркаешь на свою шею, – предупредил Илья Николаевич.
– Накаркаю?!
Шантрапановский тоже смылся, выспросил у Димки, где может
находиться шапитмеистер и похромал к вагончику электрика. Вторая
 272

платформа как он ее ни пытался отодрать во время представления, не поддалась

и держалась несокрушимо.
Владислав Георгиевич, викинг по фамилии Сидоров, при виде Сержа
Шантрапановского от радости заревел диким голосом, глаза у него заиграли
людоедскими огоньками, борода встопорщилась. В вагончике велись
приготовления, совершенно аналогичные приготовлениям вагончика
музыкантского. Суетились: Стас, перепугавший некогда Нину своей нижней
гангстерской челюстью и еще два молодых парня, тоже шоферы, но довольно
миролюбивой и даже приятной наружности.
– Давай ботинок!
Шапитмейстер достал банку с густой темно-серой массой и флакон с
янтарной жидкостью.
– Сейчас мы его!
Обломком ржавого напильника выгреб солидный шматок шпаклевки и
плеснул на глазок желтой смолы.
– Будет держать – бульдозером не отдерешь!
Стас хотел что-то возразить, но смолчал и загадочно ухмыльнулся.
Владислав Георгиевич долго перемешивал шпаклевку со смолой, потом густо
намазал подошву и отлетевшую платформу и торжественно приляпал их одна к
другой.
– Завтра утром – о'кей!
"Штатский вариант" опешил.
– Э -э...хе-хе! Джентльмены! А как я домой?..
– Хм... – задумался шапитмейстер.
– У Рафика где-то сапоги валялись, кирзовые... – у Стаса странно булькал
голос.
– Давай сапоги.
Стас полез в шкаф. Нашел, но левый сапог прикрыл какой-то гнилой
ветошью, а на свет божий, то есть, электрический, вытащил один правый.
– Нету второго сапога.
– Ну и хрен с ним. С вас бутылка, маэстро!
– Хе-хе! Завтра! – радовался "вариант", натягивая разбитый правый сапог
на левую ногу. "Плебеи! Надо было вперед требовать! Скажу, что плохо
приклеилось, опять отлетело и не куплю бутылку!".
– Адью, сэры!
– Чао, дорогой! Заходы исчо!
Все бы ничего, да по пути через конюшню Сержа Шантрапановского
изловил Чахотка и до того, как Серж вырвался из его тощих, но цепких рук,
успел скликать остальных. Сержа окружила толпа (подоспели и униформисты)
и воспела дифирамбы: самому Сержу, правому с платформой туфлю Сержа на
ноге, левому со свежеприклеенной эпоксидной шпаклевкой платформой туфлю
Сержа в руке, правому на левой ноге Сержа кирзовому сапогу Рафика. Во
 273

время провозглашения Сержа лауреатом "шнобелевской премии", он скользнул

в образовавшуюся в толпе брешь и утёк.
Хозяин мансарды, где жил маэстро, цирковой сторож, за время зимнего
ремонта уперший из цирка неисчислимую гибель краски, досок,
металлического уголка, а также непомерный кус брезента, отечески охранял
музыкантский вагончик (ибо нелегкая занесла на конюшню заместителя
директора, – пришлось потушить свет, закрыться и затаиться на десять минут)
и до часу ночи наблюдал периодически сменяемые картинки: то маэстро и
новый усатый музыкант хватали друг дружку за грудки, а Чахотка и Левка их
растаскивали, то они же обнимались и с пьяной пылкостью лобызались, при
этом Пройдисвит клялся в вечной дружбе и орал:
– Хорошо сидим!!! – на что маэстро чувственно поскуливал:
– Мой железный триумвират!..
Потом опять рвали друг на дружке рубашки, очевидно в виду разногласий
в оценках творчества Пауля Хиндемита и Арнольда Шёнберга. Роберт Фурсов,
посеявший было панику в оркестре своей пудрой и помадой, реабилитировался
– принес целых четыре бутылки водки и хлестал ее совершенно заурядно –
стакана`ми.
Восторг переполнял Нину, она подпрыгивала и тарахтела без умолку:
– До чего интересно! Олешка, а как это у фокусника искры изо рта
сыпались? Он же губы себе обожжет! А откуда у него утки в тумбочке взялись?
– Там чудеса, там леший бродит...
– А как девочка – китаянка гнулась! Какая она хорошенькая! Ее зовут
Жанна! Я познакомилась! А вот та, что восемь блюдечек крутила на удочках...
ой... то, наверное, не удочки? ну, в общем, ладно! это ее мама! Жанкина! Ой,
Олешка! а какой медвежонок! Прелесть! Ты видел? "Калинку-малинку"
танцевал! И под музыку! Ой, это, наверное, вы под него играли... Прямо
потискать его хочется!
Вокруг цирка толпились зрители, не спеша расходиться. Молодежь, вплоть
до возраста, когда перестают загонять в девять вечера домой, бродила стайками
перед фасадом и глазела на разноцветные, как на елке, гирлянды лампочек,
украшающих цирк. Более солидные неторопливо делились впечатлениями и
приходили к выводу, что клоун смешной, что самые лучшие номера у медведей
и собачек, что старый китаец отводит глаза. Ну, как, скажите на милость,
можно вытащить из-под полы халата полный таз воды? А директора цирка, по
чьему-то мнению, надо под суд отдать, за то, что разрешает артистке бросаться
головой вниз из под самой верхотуры. Убьется ведь, бедолага!
Нина прыскала в кулачок, но все же соглашалась:
– Какая Алка смелая! У меня сердце остановилось, когда она полетела с
рамки! Я бы ни за что не смогла. Да, Олешка, ты знаешь, только по секрету! она
с мотогонщиком познакомилась! Красивый! У него такие усы! Он вверх
ногами, то есть, вниз головой... ай, что я! в общем, по стене ездит! Страшно! Я
видела! Еще давным-давно, в Энске! Она поэтому и нас с тобой не подождала.
 274

Олешка, а ты видел, как Имби и Рудик жонглировали? Вдвоем? Ай, что я,

конечно видел... Олешка, и я хочу! Давай вместе, а?
– Во-первых, я скрипач...
– И пианист.
–...и пианист!
– И гитарист.
–...и гитарист!
– И...
– Хватит. Мне нельзя руки бить булавами. Во-вторых, ты не очень-то
много жонглируешь с тех пор, как в Фергану приехали.
– Я буду, – без особого энтузиазма пообещала Нина. Она рассчитывала,
что львиную долю работы будет делать Олег, а она, особо не перетруждаясь,
прокантуется в помощницах.
– А еще около тебя какой-то тип вертелся.
– Ой, Олешка! Смех! Выходи, говорит, за меня замуж! Дурак и не лечится.
– Ты поэтому и спряталась за мою скрипку? – очень сухо спросил Олег.
– Ага! – радостно ответила Нина.
– Напиши своим родителям. Они тебе сразу благословение пришлют. Им
за верблюдом легче тебя видеть, чем за мной...
Одно неосторожное слово и – все... Переполненная радостью, праздничной
яркостью впечатлений, Нина и думать забыла о письме родителей и сегодня с
легкой душой отдалась бы любимому. Зачем, зачем он вспомнил всю эту
грязь?.. "Что я наделал?" – похолодел Олег, но было поздно. Так до самой
квартиры больше и не перемолвились ни словечком.
– Будем ужинать? – не глядя, спросил Олег дома.
– Ешь сам, мне не хочется, – Нина тоже не поднимала глаз.
В комнате, не зажигая света, она встала в уголке у стенного шкафа и
тихонько заплакала.
Олег мрачно стоял над газовой плитой и глядел на синий шипящий венчик
пламени. "Какой тут ужин!..". В сердцах выключил газ и потушил на кухне
свет.
Неслышно ступил в темную комнату. Нина затаилась. Олег разглядел в
полумраке ее тонкую фигуру и положил руки на хрупкие плечи. Нина
яростным движением стряхнула их и снова расплакалась.
Багровый румянец обжег лицо Олега. А кроме стыда – отчаянная обида на
себя, на Нину, на судьбу, на весь свет. Олег скатал в толстый рулон свою
постель и унес в зал, на диван. Там и устроился на ночлег.
– Поссорились? – громко прошептала Анна Федоровна, заглядывая в зал.
Олег не ответил.
Ледяная лавина вновь обрушилась на Нину и погребла под собой чувства
уюта и защищенности, всегда так согревавшие ее рядом с Олегом.
 275

Т
Глава 11

яжелую ночь провел Олег и к утру ожесточился до крайности. "Совратил

обещаниями артистической карьеры...". Вспоминал остальные изюминки
писательских поползновений Василия Алексеевича и сжимал кулаки. "Так ведь
вколочу в нее артистку, сам играть разучусь, а в нее вколочу!". И жгло
вчерашнее унижение; ладони хранили яростное движение плеч Нины, когда она
стряхнула его руки.
Ну, а Нине все это надоело. Если гора не идет к Магомету, то Магомет
идет к горе, если этому психу нравится придуриваться, то ей – нет, и она
наплюет на все высокие материи и просто-напросто повиснет у него на шее. А
там пусть кто-нибудь разбирается, хорошо это или плохо. Сколько можно?!
Она молодая и красивая и ей хочется целоваться и обниматься. С Олегом,
конечно, не с кем-нибудь.
Так что, в отличие от Олега, Нина за ночь поуспокоилась, постаралась
заспать все вчерашние печали, а утречком, в полусне, даже изобрела образ
действия, как раз на этот полусон опирающийся.
Вот он, явился ни свет, ни заря будить ее... Пусть, пусть побудит... Нина
сладко потянулась, да так ловко, что одеяло сползло с груди и даже стащило с
плеча кружевную бретельку ночнушки. Вот бы и вторая съехала... Пусть
побудит, пусть... Как хорошо, что она догадалась снять лифчик... Олег тогда, в
Энске, когда они целовались в подъезде, трогал ее груди...
Перестал трясти, ушел... Нина осторожно сдвинула вторую бретельку...
Возвращается... Ах!!! Нина взвилась от неожиданности и испуга, прижимая и
поправляя рубашку: Олег стоял над ней с ковшом воды.
– Я пока с пальцев побрызгал, не встанешь – весь ковш вылью.
– Иди отсюда, зануда!
– Вставай.
– Встаю! Катись!
Оскорбленная Нина быстро оделась и выбежала в зал.
– Тебе что, делать нечего?! Чего водой обливаешься?! – со слезами в
голосе набросилась на Олега. Но налетела на его чужой неласковый взгляд и
умолкла.
– Умывайся. Завтракаем и – в цирк. Репетировать.
"Ах, вот как?! – Нина дрожала от негодования. – Репетировать?! Я к
нему!.. А он – водой?!".
 276

Каменной коркой обкипели сердца двух несчастливых влюбленных. Олег

шагал твердо сжав губы и не глядел по сторонам. Говорил спокойно, корректно
и удручающе вежливо. А Нина поджимала губы и тосковала про себя:
"Зануда!.. Зануда!.. Зануда!..".
В манеже занималась дрессировщица, доносились ее строгие властные
возгласы и взбалмошный лай псов.
– Пока собачки репетируют, стой здесь, в уголке. Вот тебе булавы.
Шариками не жонглируй – закатятся под реквизит или под вагончики, полдня
искать будешь. А я на скрипке поиграю.
Олег заперся, и Нина осталась одна в пустынной прохладной конюшне.
Господи, кто бы знал, как ей не хотелось возиться с проклятущими булавами...
Да еще артисты припрутся, смеяться будут... Кирка, например, или
длинноногая, зелено-глазая – Валька...
Нина горько вздохнула и лениво выбросила булавы. Шлеп – одна булава
упала. Нина медленно-медленно, изо всех сил растягивая секунды, подошла к
ней и еще медленнее подняла. "Надо минуточку передохнуть. Сколько можно
надрываться?". Но вдруг умолкла скрипка и Нина торопливо заработала
руками, косясь на окна вагончика. Ага, опять заиграл. Ну, что ж, какой трюк
она заваливает сильнее всего? Каскад. Вот им и займемся в темпе "не тяни кота
за хвост". Как-нибудь до вечера перекантоваться, а там... Нет, надо любыми
путями подластиться к Олешке, к черту эти булавы и кольца.
Скрипка умолкла вторично, Олег вышел. Нина не могла припомнить за
ним такого злого лица.
– Я не буду заниматься музыкой. Я буду стоять у тебя над душой и
командовать – левой! правой! сено! солома! Дай сюда две булавы, одну бросай!
И Олег командовал ровным, подавляющим волю голосом. Бесконечная
вереница бросков... Булавы падают, кольца рассыпаются, баланс валится, мяч
летит в сторону... А Олег:
–...не отбивай мяч больше трех раз! Завтра отобьешь четыре, послезавтра
пять!
–...не подходи под мяч! Или перебей, или на себя его тащи!
–...не вытягивай шею – голова должна лежать между лопатками, как в
лунке. И ставишь баланс неправильно – он у тебя еще в руке заваливается!
Смотри!
– Я так не могу!
– Чтоб я больше не слышал – "не могу"! Могу!
Нина заучивала всевозможные скучные трюки с одним предметом,
заучивала, сдерживая слезы и стараясь не оглядываться по сторонам – в
конюшне прибавилось народа.
Толстый Скляр и этот противный мужик, их руководитель, возятся с
трамплином и ругаются между собой. Скляр лупает на нее белобрысыми
глазами, Прохожан не обращает внимания (он даже не здоровается никогда с
нею). Алиса Скляр, кажется, до сих пор спит и кое-как посматривает за двумя
 277

своими неуклюжими детьми. Кирка пришла и презрительно на нее взглянула.

Вокруг Кирки Агапов вьется, как муха вокруг пряника. Вадик Шамрай
сдержанно с ней поздоровался и вытащил из вагончика кучу гирь, гантелей и
эспандеров, Лида рядом – сначала растягивалась потом стойки жала, а потом на
маленьком моноцикле стала заниматься. Вот бы попробовать!.. Куда они
Коську дели?..
Чернышевы пришли. Занялись своими идиотскими инструментами – вчера
на представлении такой хрип и вой выдирали из них, хоть святых выноси.
Марат показался с двумя партнерами, братья которые, кивнул ей. А вот Женька
– сделал вид, что не заметил ее.
...Господи, сколько можно бросать одну булаву?! Египетская работа...
Спасла Алла. Шумная и веселая ворвалась на конюшню и первым делом
обняла Нину.
– Привет, Нина! Да брось ты свое полено!
– Алла... – это Олег.
– Олешка, – торопливо перебила его Нина, – Алла обещала позаниматься
со мной стойками, я потом еще буду жонглировать!
Олег молча ушел в вагончик.
– Вот пристал, житья не дает! – Нина тоскливо обернулась на глухие звуки
скрипки.
– Ну, как... – начала Алла и умолкла, хитро сощурив брови.
Нина шепотом, одним духом, выпалила, как сегодня утром пыталась
соблазнить Олега голыми плечами и как вместо страстных объятий на нее
обрушились потоки холодной воды.
– Тьфу на вас, идиотики... Проучить его надо.
– Ага, его проучишь!..
– Проучишь. Ты не очень... это самое... без мужика не помираешь?..
– Вот еще, – Нина опустила глаза, – было бы из-за чего помирать...
– Ну вот. А ему без тебя – небо с овчину.
– Ага! – сообразила и возликовала Нина. – Вот я ему!
– Не перебарщивай. Поучи недельку, а потом смилуйся.
– Ага!
– Зачем в платье занимаешься? Трико есть?
– Ага!
Нина постучала к Олегу и я попросила сумку.
– Пойдем, у меня переоденешься, пока Марат с Виталькой не заявились
У Олега кошки скребли на душе. Жалко Нину! Но тут же одергивал себя:
пожалеешь – ничему не научится, значит, правы будут эти... эти... ее родители.
Да еще эта разница в возрасте, что твоя кость поперек горла... "Никакой
жалости! – стискивал он зубы. – Никакой пощады!". Но нет, все равно жалко...
"Надо с ней рядом заниматься, ей легче будет. Да и мне не помешает – спина
болит от скрипки и гитары".
Отец Алика был поволжский немец. Сосланный в качестве потенциального
 278

врага на Крайний Север и вышвырнутый с баржи в голую тундру, он один из

немногочисленной родни выжил и даже женился на дочке бывшего кулака.
Собственно, даже не кулака – просто у него одного в селе не текла крыша,
никто из семьи не оправлялся по ночам прямо с крыльца и никто ковшами не
пил самогон. Ему бы все простили – и крышу, и крыльцо, и самогон, но в
гордыне своей он слишком далеко замахнулся: основной вопрос философиии,
что первично – рваные штаны или кабак, решил с махрово-идеалистической
платформы – первичен кабак. За чуждую народу страны победившего
социализма идеологию, а также за не протекающую крышу, он был раскулачен
и сослан. В ссылке он помер сам (собаке собачья смерть), померла его жена
(суке сучья смерть), померли почти все его дети (щенкам щенячья смерть), а
единственная уцелевшая дочка выскочила за немецко-фашистского недобитка.
Очевидно, эта нездоровая наследственность и объясняла подозрительную
всякому русскому сердцу черту в характере Алика: участвуя в самой
оглушительной, самой черной пьянке, он всегда вовремя ставил рюмку вверх
дном. Вот и сейчас он довольно свежий, причесанный и выглаженный,
торопился в цирк, соблазненный сравнительно недорого оббарахлиться
пластиком для барабанов.
У фасада он сделался свидетелем избиения опухшего, с кровавыми
белками и встрепанной бородой шапитмейстера, артистом оркестра
передвижного цирка Сержем Шантрапановским. Шантрапановский гномиком
подпрыгивал перед викингом, верещал и попеременно совал ему в бороду то
старый кирзовый сапог, то безнадежно угробленный туфель с полуметровой
платформой. Владислав Георгиевич мучительно всматривался и в сапог, и в
платформу, и в золотую фиксу, и никак не мог сообразить, с какого боку он
сам-то причастен к оным предметам ширпотреба.
– Слушай... Вечером... Дай, опохмелиться! Зебры в глазах... – простонал
он.
– Что это у тебя? – спросил Алик шапитмейстера.
– Это? А... Пружины от дивана.
– А на фига они?
– Резцов можно наделать... стамесочек тонких... шило... Очень хорошая
сталь. Да отвяжись ты со своим ботинком!!!
– Где взял?
– Чего?..
– Пружины где подобрал?
– За цирком, на мусорке... Кто-то диван выбросил. Возьми кусачки и
надергай, хоть вагон. О-о-о!.. У-у-у!.. Пива мне, пива!..
Алик облизнулся на пружины, как кот на сосиску, и помчался на
конюшню.
– Вадик, подожди минутку!
Барабанщик открыл дверь вагончика.
 279

– Я вас приветствую. Уже? Гоняешь каприсы? Олег, у нас где-то валялись

пассатижи, не помнишь, где?
– Валялись. Поищем. Вот они. А ржавые!
– Давай, какая разница.
И Алик отправился грабить цирковую помойку, то есть, не совсем
помойку, а место за фанерной туалетной будкой, куда сваливали мусор и куда,
по полученным от шапитмейстера сведениям, кто-то приволок ободранное и
разломанное сиденье от дивана.
Выдрать переплетенную с другими и приколоченную к дереву пружину
оказалось не так-то легко и Алику пришлось попотеть, пока он поперекусывал
пыльную паутину бечёвок и повыдергал проволочные скрепки. "Парочку
хватит? Или еще одну?".
– А хотите, я вам цветочки подарю? – прозвучал тоненький, нежный,
серебристый голосок. Алик обернулся. Рядом стояло нечто крохотное,
белокурое, похожее на маленького принца, и протягивало ему то, что очень
условно можно назвать цветами: несколько зеленых стебельков и хвостов с
крошечными шишечками тоже зеленых бутонов.
– Фу, стыдоба! Пацан, а с цветочками возишься. Я тебе лучше пружинку
дам, – и Алик принялся выкусывать третью пружину.
– Я – девочка! – голос белокурого существа дрожал от негодования и
обиды. – Я девочка! Вы думаете, раз я в шортиках – я мальчик? А разве
мальчики носят босоножки? А у меня босоножки! Посмотрите!
Море стыда и раскаяния изобразилось на лице Алика, когда он осознал
свой непростительный промах.
– Извините великодушно! Виноват! Если не раздумали, я возьму ваш
букет. Можно? Дарите?
Девочка склонила набок голову, подумала и отдала зеленый пучок.
– Меня зовут Нелли!
– А меня – дядя Алик. А пружинку я вам все равно подарю. Да?
– Да! – быстро согласилась белокурая девочка и, пока дяденька Алик не
успел передумать, крепко ухватила странный подарок. – Хотите, я вас в цирк
проведу? На представление!
– Да ну-у-у?.. – всем своим существом Алик показывал, что не верит в
неслыханное счастье быть проведенным в цирк.
– Проведу! – Нелли воодушевилась. – Скажу маме, и вас пропустят!
Пойдемте! Пойдемте!
– Куда?
– К маме! Пойдемте, я скажу!
– Я бы пошел, да твой папа надает мне по шее...
– У нас нет папы. У нас дедушка есть. Он самый главный в цирке! А папу
мы с мамой бросили, он водку пил и нас с мамой выгонял и кричал – это не моя
дочь! А как же я не его дочь, когда я вылитая его дочь? А вы водку пьете?
– Я?.. Да ни за что на свете.
 280

– И не надо ее никогда пить. А то будете кричать: "это не моя дочь" и из

дому выгонять. Мама! Мама!
На пороге директорского вагончика нетерпеливо переминалась секретарь-
машинистка.
– Ты куда делась? Я кому сказала – не отходи от вагончика? Кому было
сказано?
– Мама! Проведешь дядю Алика в цирк?
– Что? Дядю Алика? Какого дядю Алика?
Алик выдвинул вперед лацканы своего безукоризненного костюма.
– Имел счастье познакомиться с вашей дочерью и получить от нее
роскошный букет...
– А мне дядя Алик пружинку подарил!
– Да. Подарил. Очень изящный подарок! Ваша дочь обещала, что вы меня
за это проведете сегодня в цирк. Бесплатно, разумеется. Кстати, нельзя узнать
ваше имя?
– Как вам не стыдно приставать к ребенку? Нелька, марш в вагончик!
Получишь у меня!
– В цирк хочу... – бубнил Алик. – Ваша дочь обещала...
– Нахал! Вы пьяный!
– Дядя Алик не пьет водку!.. Он сказал!..
– Замолчи! Папа, тут какой-то пьяный пристает ко мне и к Нельке…
Из-за плеча молодой женщины выглянул Игнат Флегонтович.
– Этот? – он кивнул на музыканта.
– Этот! Напился и буянит!
– Я не буяню, – Алик подступил поближе, Наташа опасливо отступила и
загородила собой Нелли. – Я познакомился вон с той девушкой, что поменьше,
она мне букет подарила, видите? и сказала, что меня в цирк проведет, за
бесплатно, а вот эта девушка, что побольше, меня всяко по-разному обозвала. Я
буду жаловаться.
– Алик, не морочь голову моим женщинам. Это наш музыкант, он сто лет
здесь работает.
– Всего пять, шестой. А зачем вы меня выдали, Игнат Флегонтович? Я
хотел познакомиться, но под видом Гарун-аль-Рашида!
– Знакомься под видом барабанщика, – буркнул заместитель.
– А она не хочет, посмотрите! Познакомьте вы!
– Сам знакомься, – нахмурился Игнат Флегонтович и скрылся в глубине
вагончика, но вместе с внучкой, а дочь оставил на месте, смущенную и
пристыженную.
– Как-то не очень удобно знакомиться: вы где-то вверху, я где-то внизу!
Женщина сошла наземь. Голова ее доходила Алику до подбородка.
– Алик.
– Наташа. Вы извините...
– Да чего там...
 281

Алик, обычно бойкий в подобных ситуациях, сейчас потерялся и довольно

глупо переминался с ноги на ногу.
– В вас чисто русская красота! – брякнул он.
– Какая там красота... – женщина погрустнела.
Алик оробел окончательно и не рискнул уверить, что ему очень нравятся
Наташины белокурые волосы и серые глаза, очень нравятся тяжелые бюст и
плечи и далеко не тонкий, но волнительный стан.
– Пойдемте сегодня в кино! – в отчаянии ухватился он за соломинку.
– Вот так – раз, два и – в кино? – усмехнулась женщина.
– А куда мне вас пригласить? В ресторан? Это немного позже. В цирк?
Оба рассмеялись последнему предположению.
– Я не из нахальства. Просто в благословенной Ферганской долине больше
нечего придумать. Согласна?
– Можно, конечно. Только куда я Нельку дену? Папа занят...
– С собой возьмем! Куда же еще? – совершенно искренне удивился
пустячному препятствию Алик. Наташа окинула его быстрым взглядом.
– Хорошо. На пятичасовый сеанс можно...
– Так я за билетами побежал! – Алик протянул руку. Ладошка у Наташи
маленькая, пухлая и чуть-чуть влажная. – Побежал!
Музыка не шла у Олега, он повозил, повозил смычком по струнам и
сложил скрипку в футляр. "Что там Нина делает?" – заскучал он.
В вагончик впрыгнул запыхавшийся Алик, швырнул в угол две сто лет ему
ненужные пружины и ржавые кусачки и исчез так же стремительно.
Олег переоделся, сгреб в охапку дощечки, катушку, мандолину и закрыл
вагончик.
– Здравствуйте, Олег!
– Здравствуйте!
Олегу улыбались продолговатые зеленые глаза.
– Что это? Вы еще и цирком занимаетесь?!
– Да. Вместо физзарядки! Чтоб горб на музыке не заработать. Я много
играю.
– Вы удивительный, необыкновенный музыкант! Марк Захарович говорил,
что вы лучший пианист, кого он видел по циркам! И я скажу – мне еще никто
не играл так здорово мой "Романс"!
Олег гордо тряхнул головой.
– Вы любите Бетховена? – продолжала щебетать Валя.
– Люблю. Но номер первый у меня Бах и Шопен.
– А вы сыграете "Лунную" сонату?
– "Патетическую"! Хоть сейчас. А четырнадцатую... Учить надо! И нот у
меня нет.
– А вы поищите! Пожалуйста! И мне сыграете!
– Заказ? – у Олега в глазах заплясали убийственные для женского сердца
золотистые искорки. – Заказ должен финансироваться!
 282

– А как я... А чем я... – смешалась и покраснела девушка.

Олег коснулся указательным пальцем щеки около губ. У себя, разумеется.
– А! Ясно... Посмотрим...
– А как насчет задатка?
– Задатка не будет...
– Жаль. Хорошо! Заказ принят! – Олег подмигнул и пошел в манеж.
Марат и Виталий возились с лонжей и веревочной лестницей, а с края
манежа, напротив директорской ложи, доносился жалобный писк Нины и
бесцеремонные окрики Аллы:
– Носки тяни!
– Я тяну!..
– Тянешь, когда я ору. А сама забываешь. Выпрями! – щелчок по
обтянутым трико бедрам. – Подбери! – щелчок по точеным, восхитительным
женским красотам, в данном экстремальном случае расположенных ниже
бедер. – Какой дурак учил тебя стойкам?
– Не я, – на всякий случай отмежевался Олег. На него не обратили
внимания.
– Подогни колени и выходи из стойки. О, господи! да не телепайся же!
– У меня руки дрожат...
– Ничего, ничего. Так, так. Ставь ноги. Молодец.
Нина красная, потная, взлохмаченная, с раскрытым ротиком бессмысленно
глядела на Аллу.
– Каждый день будем заниматься. Каучук твой никуда не годится.
Окрошка. А можно сделать хороший номерок. Сделаем?
– Не знаю... Ничего я не умею... Чурка я!
– Не хныч. Ты не чурка. Только надо мозгами пораскинуть и с манежа не
вылазить. Получится у тебя этюд. С твоей-то фигуркой...
Нина уныло молчала. Не врал Олешка, не пугал ее: горек актерский хлеб,
горек! А Левка что вчера сказал? Дуть в трубу по вредности одинаково с
работой шахтера или сталевара. Она хотела посмеяться над ним (труба и
шахта? шутите?), а сегодня думает, что, пожалуй, так и есть. Какой каучук без
хорошей стойки? А в ее стойке Алла нашла миллион ошибок и изругала ее...
Пожалуй, и Олешка прав: заставляет по одному предмету бросать... К черту
все! Убежать обратно домой! Выйти замуж за Петра Онуфриевича,
прохлаждаться на работе, а дома развалиться в кресле перед телевизором и
кушать пирожное! А каждое лето – на море, в Сочи, в Евпаторию! Все так
живут. Ну, не все конечно, но многие, кто пристроится...
– Нина, я с тобой буду репетировать, – Олег старался говорить поласковей,
– чтобы тебе веселее было.
Ах, нет! Какой дом, какая Евпатория, какой Петр Онуфриевич пополам с
пирожным в кресле перед телевизором?! Олешка, злой и жестокий фанатик –
вот к кому она прикована на всю жизнь! Но – стоп! Надо проучить? Проучить!
И Нина весьма небрежно ответила:
 283

– Репетируй. Только я сейчас не могу жонглировать. Смотри – пальцы

дрожат! Я на руках стояла.
– Ну, отдохни. Виталя, я вам не помешаю? Вот тут, в сторонке?
– В прошлом году не мешал? Занимался. Алла, давай наверх.
– Иду... – зевнула Алла.
– Ох, как меня бесит твоя лень! "И-и-ду-у"!
– Чего разорался с утра пораньше? Не с той ноги встал?
– Алка, хватит, – урезонивал ее Марат, – лезь.
– Лезу. Дима, где Сашка? Позови.
Старший униформист скрылся в форганге.
– Сашок! – кричала Алла, стоя на рамке под куполом. – Ты вчера из меня
дуру дурой сделал. Партнер возится со штрабатами, получается пауза, и мы с
тобой должны ее заполнить. Я машу рукой влево – ты тащи канат вправо, я
буду из себя выходить – ты пожимай плечами. Пусть зрители думают, что ты
недотепа. Играй! Пока мы будем морочить их, партнер нацепит штрабаты и
себе и мне. А то встал вчера, как столб!
Нина недолго следила за подвигами Аллы: в зале объявилась длинноногая
Валька и самым наглым образом выставила свои зеленые зенки на Олешку.
Даже хлопает ими от изумления. Как не хлопать – Олег стоит на катушке и
отбивает мяч лбом. Ага, слетел с катушки, а мяч все же поймал в руки. И
нахально Вальке улыбнулся.
– Сколько?! – громко изумилась акробатка.
– Сто пять раз! – задыхаясь ответил Олег.
Нина собралась приревновать, как вдруг вся ревность испарилась: к Вале
катился пестрый лохматый комочек, бешено вилял хвостом и тявкал тоненьким
голоском.
– Антошка! Антошечка! Ко мне, маленький!
Антошка влетел ей на колени и заскулил в преизбытке чувств. Нина
позабыла все на свете, ноги сами понесли поближе, а глаза завистливо
остановились на собачке. Валя улыбнулась и показала на сиденье рядом с
собой. Нина села.
– Он меня не укусит?
– Что ты! Антошка, познакомься.
Через минуту Нина и Антошка подружились на всю жизнь: Нина
поцеловала холодную черную пуговку Антошкиного, а он лизнул кончик ее
беленького носика.
– Смотри, что делает этот парень! Бьет мяч и играет на мандолине. Ах,
сбился! Олег, да ты подойди под мяч! Зачем стоишь, как приклеенный!
– Нельзя. Как я подойду к нему с катушки?
– На катушке?! Во дает... – тихо добавила она, – ведь это... он играет...
– "Чардаш" Монти. – сказала Нина.
– Да, да! "Чардаш". Я забыла. Какой интересный, правда?
– Кто? "Чардаш", или... – Нина кивнула в сторону манежа.
 284

– Он, конечно! Олег! Ты его знаешь?

– Еще бы. Он мой муж, – небрежно ответила Нина.
Валя обратила на нее изумленные глаза. Она даже не пыталась скрыть
разочарования.
– Твой муж? Я думала, ты школьница. Чья-нибудь... из артистов...
– Мне скоро восемнадцать! Я в медицинском училась. А с Олегом я из
дома убежала! Вот! Родители о нем и слышать не хотели, вот я взяла и
убежала!
Нина сообразила, какие шикарные романтические дивиденды поимеет она
с полудетективного побега с любовником, да еще не куда-нибудь, а в цирк, и
подлила трагического маслица в факел будущих слухов и сплетен:
– Меня за начальника хотели выдать, чтоб я ничего не делала, а только
сидела, да пирожное ела, а я не хочу! Я Олешку люблю! И он меня.
– Он у тебя на всех инструментах играет? – изо всех сил интересовалась
Валя.
– На скрипке, на пианино, на гитаре!
– На мандолине...
– А, это так, пустяки, – небрежно махнула рукой Нина. – Это он между
делом. А знаешь, как он поет под гитару! А один раз он как треснет одного
обормота, тот так на снегу и растянулся! Я видела. А еще... когда... ну!.. мы еще
просто дружили! он мне стихи посвятил и золотое кольцо подарил! С рубином!
Цунами безудержного хвастовства докатилось до ушей Олега и последовал
грозный окрик:
– На манеж!
Нина сразу скисла: расстаться с Антошкой, которому она чесала за ушами
и перебирала шерстку, представлялось абсолютно невозможным.
– Подожди! Я еще не могу! Руки!
– Валя, отбери у нее собачонку.
Валя и не подумала. Обманщик, у него такая прелестная юная жена, а он
вымогал авансы под будущую "Лунную"!..
– Сиди, Антошечка, сиди! Нина хорошая девочка, мы с ней дружить
будем!
Но на сторону Олега встали такие значительные силы, как сам Владимир
Григорьевич Зыков. Он внушительно и торжественно заговорил:
– Есть такой вид спорта...
– Папа! – воскликнула Валя. Антошка перестал вилять хвостом и
навострил уши.
–...берем веревку...
Антошка скульнул и спрыгнул с колен.
–...на один конец привязываем кирпич...
Антошка поджал хвост и затрусил из зала на конюшню.
–...на другой Антошку, и пускаем их плыть через реку! Оскорбленный
Антошка через плечо обтявкал хозяина и скрылся с глаз.
 285

– Папа!
– Все понимает, сукин сын. Зря человек думает, что он умнее скотины.
– Ты точно – не умнее, – на манеж вышла Татьяна Зыкова, прижимая к
груди насмерть разобиженного Антошку.
– Напали со всех сторон... Антошка, ты же мужик! Ко мне!
Антошка сменил гнев на милость и прыгнул хозяину на руки.
– Знакомьтесь: старший научный сотрудник института по изучению и
переработке колбасных обрезков Антон Антонович Антошка!
Высшее колбасное образование Антошка уважал, о чем красноречиво
заявил собственным коротеньким, мохнатым хвостиком.
Репетиция воздушного номера закончилась. Алла съехала вниз по канату и
уселась на ковер. Смуглое лицо ее раскраснелось и поблескивало бисеринками
пота.
– Можно нам? – спросил ее Владимир Григорьевич.
– Катите свой танк.
– Танк... Вишь ты!
И старый акробат выкатил аппарат.
Антошку сослали в вагончик, а Нина почтительно остановилась рядом с
Зыковым, он возился с тросиками, роликами, катал вправо-влево туго
натянутый канат.
– Вчера где-то заедало, я вас чуть не уронила, – напомнила ему жена.
– Найдем. Вот где надо смазать. Сходи-ка, принеси.
Валя перепрыгнула через барьер и встала рядом с Ниной. Умная и
справедливая, она не воспылала к Нине мелкой завистью и показным
высокомерием. Парочка эта создана друг для друга, чего уж там.
– И как ты только по нему ходишь? Я бы ни за что не сумела! Когда твой
папа тебя на лбу нес, я чуть со страха не умерла!
Акробатка улыбнулась простодушной наивности Нины.
– Сейчас увидишь. Папа, поставь перш на канат!
Она встала у аппарата и только сейчас Нина увидела небольшой
металлический штурвал. Валя ловко крутила его в одну, в другую сторону,
канат, через систему блоков и шкивов, еле заметно двигался и перш стоял на
нем неподвижно. Нина удивленно моргала.
– А как же?.. А вчера?.. А кто?.. А почему я не видела?! Вчера никто не
крутил это колесо!
– Мама крутила. Вспомни – у этого конца аппарата плюшевая маркиза
висела. Мама под ней спряталась!
Нина звонко рассмеялась.
– А почему же ты вчера, вроде как, падала и за лонжу хваталась?
– Для публики. Пусть думают, что это трудно. Хочешь пройти?
– Боязно...
– Глупости. Папа, дай лонжу.
 286

Но Владимир Григорьевич уже застегивал на талии Нины страховочный

пояс.
– Валя, позови маму.
– Я сама!
– Нет. У тебя еще не очень получается. Как тебя зовут, девочка?
– Нина.
– Ниночка, ты иди по канату, как по полу и не старайся удерживать
равновесие. Иди и все. Начнешь балансировать – и сразу упадешь.
Нина искоса поглядела на Олега и отвернулась от его насмешливого
взгляда. Влезла по лесенке на маленькую площадку и взглянула вниз. Справа и
слева – две толстые дюралевые трубы, как гимнастические брусья, посередине,
чуть повыше труб, толстый, отполированный подошвами канат. Конец каната у
нее под ногами туго крепился к паре подвижных роликов, а от роликов до
штурвала хитрым образом тянулись тонкие гибкие стальные тросики, при
помощи их ассистент и катал туда-сюда толстый канат и удерживал на нем
акробатов. "Жульничество!" – пронеслась мысль. Но идти по канату, тем не
менее, было страшно. Нина набрала воздуху и осторожно шагнула в зыбкое
пространство. Дошла до середины и здесь, несмотря на отчаянные усилия
Татьяны Михайловны, свалилась. Валин отец мягко опустил ее на манеж. Олег
смеялся.
– Пройду! – воскликнула Нина. – Я забыла и начала балансировать!
Можно еще раз?
– Давай еще раз.
Нина стиснула зубы, усилием воли приказала себе расслабиться и пошла,
едва глядя, куда ставит ногу. На этот раз она не дошла всего несколько
сантиметров.
– Видел? – гордо сказала Олегу. – В третий раз обязательно бы до конца
прошла!
– Иди третий раз, – предложила Татьяна Михайловна.
– Нет. Вам же репетировать надо. Спасибо!
Страх Нины перед обществом настоящих артистов потихоньку
улетучивался. Оказывается, они изрядно дурят честную публику! Мрачные
думы исчезли, Нина с некоторым даже воодушевлением занялась булавами.
Удручала лишь угроза Олега:
– Не уйдешь с манежа, пока я занимаюсь.
"Ну и ладно, – подумала Нина, – не уйду. Подумаешь. Можно и
позаниматься. Пока это дряное письмо не забудется. Сегодня же напишу! И
такое напишу – во век зарекутся Олешку обижать!".
– Олешка, а ты еще не пробовал на катушке сразу – и мяч, и мандолину?
– Не получится.
– Попробуй! Может, получится.
Нина покосилась в сторону Зыковых. У Олешки баланс без обмана, вот
пусть посмотрят!
 287

Олег встал на катушку и забросил на лоб мяч. Долго не решался поднести

мандолину к груди, а решился, и даже задел медиатором по струнам – мяч
увело в сторону и пришлось спрыгнуть на ковер.
– Еще попробуй, Олешка!
"Хоть бы удалось!.. Хоть бы удалось!.." – заклинала про себя Нина.
Но Олег и сам рассердился. "У меня?! И не получается?! Быть такого не
может".
Безумно трудный номер не давался, Олег взмок, но упрямо лез и лез на
катушку. Несколько тактов "Чардаша" ему уже удавалось сыграть.
Рудольф Изатулин и Вадим Шамрай показались в форганге, увидели
работу Олега и неслышно уселись на барьер неподалеку от него. Когда Олег
ухитрился сыграть на несколько тактов больше, зааплодировали.
– Не издевайтесь! – Олег тяжело дышал.
– Никто не издевается. Уж мы то знаем, как это трудно.
– Не зря я тебя втащил в манеж и научил жонглировать! И Нина вот теперь
жонглирует. И неплохо, между прочим.
Нина покраснела от удовольствия. Ее похвалил настоящий артист!
Настоящий клоун! "Коверный! "– важно поправила она себя.
– Зря булавы забросил, – сожалел Рудольф, – хороший жонглер мог бы
получиться.
– Ничего не зря, – возразила мужу Имби. Она только что подошла и
разложила на барьере груду жонглерского реквизита. – Александром Кисом он
бы все равно не стал, а если музыкальный номер сделает – то всех эксцентриков
за пояс заткнет.
– Тише ты! – прошептал Рудольф.
Имби оглянулась. Мимо как раз и шли музыкальные эксцентрики, делая
вид, что ничего не слышали. Олег засмеялся:
– Ну вот, Имби, себе и мне врагов нажила!
– Рояль в твоем номере не предполагается? – задумчиво спросил Шамрай.
– У меня и номер не предполагается.
– Не понял!
– Вы странные люди! Вы без цирка не можете, я согласен, но неужели вы
считаете, что все остальные вам смертельно завидуют? Уверяю, это не так. Мне
моя скрипка дороже всего Союзгосцирка.
– Одно другому не мешает. Дарю тебе трюк: встаешь спиной к клавишам
на копфштейн и играешь Листа!
Олег задумался. Отвел назад руки, что-то прикинул.
– Можно. А здорово! Только ведь вся техника перевернется!
– Почему?
– Правая рука будет в низах, а левая в верхнем регистре.
– Не все равно?
– Да есть маленькая разница... – заманчивый трюк искушал Олега.
Циркисты заметили:
 288

– А глаза-то загорелись!
– Играет ретивое!
– Номер тебе надо делать!
А Нина уже крутилась рядом в Имби.
– После Вали вы будете репетировать?
– Мы.
– А мне можно вот здесь, с краешку?
– Конечно, можно.
– Имби, а вы долго учились жонглировать в паре? Это трудно?
– Да как сказать... Рудик хорошо жонглирует, значит мне полегче.
– А я бы смогла?
– А мы попробуем.
– А вы цирковое училище заканчивали?
Имби улыбнулась своей скупой, немного равнодушной улыбкой:
– Вот оно сидит, мое училище, – и кивнула в сторону мужа.
После Изатулиных репетировали турнисты. Своими турниками и
растяжками они загромоздили весь манеж и Олег с Ниной решили пообедать. И
надо же такому – в форганге, нос к носу, столкнулись с Женькой, что вчера так
скоропалительно посватался за Нину! Нина порозовела и пробормотала что-то
вроде приветствия, Олег поджал губы и сдвинул широкие брови. "Побледнел!"
– виновато поглядывала Нина. После столовой робко закинула удочки:
– Может, пойдем домой, Олешка?..
– Репетировать! Нечего дома делать! – зарычал Олег.
– Ты чего, с цепи сорвался, что ли?! Орёшь тут...
Олег не ответил и широко зашагал в сторону зеленого купола. Нина кое-
как семенила рядышком.
В четыре часа Нина изнемогла совершенно, у Олега самого трещали кости
и жилы, но с манежа он ушел не по своей воле. Последними, очень поздно,
репетировали велофигуристы, поэтому униформисты пораньше заправляли
манеж и настилали полы, чтоб и оставить их на представление. Пережидать
заправку манежа, настилку полов и репетицию фигуристов не имело смысла и
Олег смилостивился.
Как в тумане брела Нина за Олегом и даже не сразу сообразила, с кем он
весело заговорил у кинотеатра:
– В культпоход со всем семейством? Когда успел обзавестись? Ловкач!
Нина машинально поздоровалась с Наташей, кивнула Алику и вяло
умилилась маленькой белокурой девочке: за левую руку ее держала мать, а
правой она сама крепко стискивала пальцы Алика, аж ноготки побелели.
– На работу не опоздай!
– Не опоздаю. А если что – Илья Николаевич отстучит!
Дома Нина со стоном упала на постель и целый час пролежала
неподвижно, не обращая внимания на предложения Олега перекусить перед
представлением.
 289

– Тогда вот что, в цирк придешь сама, мне надо пораньше, Иван Иванович
будет ждать.
"Иди!.. Катись!.. Оставь меня в покое!.. Зануда!.. Мучитель!..".

Глава 12
М
ожно? – спросил Олег, заглядывая в вагончик инспектора манежа.
– Гитару принес? Ты еще можешь шевелиться после манежа? Откуда ты такой
взялся под нашим шапито...
Олег улыбнулся и поднялся в вагончик.
– Здравствуйте.
"Здравствуйте" относилось уже к Филипычу и его толстомясой половине –
медсестре с совиным носом. В ответ Олегу раздался приветственный хруст
разгрызаемых утиных костей. Олег потянул носом: утка зажарена мастерски.
– Ты и на гитаре играешь, как на скрипке и пианино? – с непонятной и
удивительной самому себе неприязнью спросил инспектор манежа.
– А бог его знает. А что вам сыграть? – проворные пальцы музыканта
настраивали гитару. – Серьезное, не очень серьезное или совсем несерьезное?
– Подумать надо. Что у тебя считается несерьезным?
– "Полонез" Огиньского! "Цыганская венгерка"!
– Вот как?.. Давай серьезное.
– "Бурре" Баха. Си минор.
Хрумканье и чавканье на другой половине вагончика на миг утихли, но, не
услышав ничего интересного, возобновились вновь.
Вадим Шамрай пришел в цирк пораньше, имея привычку хорошенько
разминаться перед представлением. На конюшне он остановился и завертел
головой. "У кого это приемник так чисто ловит? Гитара!". Велофигурист
шагнул к вагончику инспектора манежа.
–...а теперь "Арабское каприччио". Пальчики оближете.
– Тоже серьезное?
– Серединка на половинке!
Вадим вытянул шею:
– Вот это да! Олег, возьми в ученики!
Олег обернулся.
– Входи, – пригласил Шамрая Иван Иванович.
Концерт продолжался, слушателей прибавилось: у дверей вагончика
стояли уже Марат с Виталием Мироновым, Аркаша и Димка, а поодаль
прислушивались Жанка и Валя Зыкова. На "Легенде" Альбениса прекратился
хруст утиных костей. Нет, Альбенис здесь ни при чем – просто утку съели.
Филипыч икнул, сыто рыгнул, чрево его возжаждало истинной музыки и он
громко потребовал:
 290

– "Сербияночку" вжарьте! А то одна симфония! И-и-их-хе-хе-ха-ха!

У Олега враз закостенели руки.
– Помузицировали... – сердито пробормотал Кушаков. Филипыч выбрался
из вагончика и хлопнул себя по ляжкам.
– "Сербияночку"! Их-их-их-их!
– Теперь на концертино, Иван Иванович!
Но тут в вагончик ввалился, отдуваясь, руководитель велофигуристов.
– Ваня! Так насчет рыбалочки. Надо провентилировать вопрос.
– Что вентилировать? Составь список человек на пятнадцать, отдай
Прохожану...
– Пошел он!.. Кто его выбрал председателем профкома? Меня там не
было...
– Тогда мне отдашь список, я директору отнесу.
– Ясно, – Власов потер руки и ушел на конюшню.
Кушаков не очень охотно достал из обитого кожей квадратного ящичка
коричневый деревянный шестигранник с золотыми кнопками. Полились
неуверенные дрожащие звуки. Олег замер, как охотничий пес над добычей,
едва удерживаясь, чтоб не выхватить инструмент из чужих рук. Кушаков
усмехнулся: так пятилетний карапуз смотрит на новую машинку или самолетик
в руках карапуза с другой стороны улицы.
Кушаков сыграл несколько легких пьесок и бережно опустил концертино в
футляр. Олег проводил его голодным взглядом.
– Продайте!
– Нет.
– Продайте, я научусь играть! Брошу скрипку!
– И станешь первым концертинистом мира? Топором изрублю, а тебе не
продам.
– На время дайте!.. Поиграть! Я не сломаю.
– Нет.
– Иван Иванович!..
– Нет. Марш из вагончика, скоро звонки давать. Олег спрыгнул на
утрамбованный пол конюшни. Его тут же взяла в плен банда любителей
музыки в составе: четы Шамраев, Рудольфа Изатулина, немного отдохнувшей
Нины, Вали Зыковой и Жанки. Жанка, впрочем, тынялась в глубоком
арьегарде. Пленника отвели на половину вагончика Зыковых.
– Будешь петь. До посинения, – очень серьезно пригрозил Олегу Изатулин.
Марк Захарович, сатирик, еще не появлялся, поэтому слушатели
расположились очень вольготно и Олег запел:

– "Развеселые цыгане по Молдавии гуляли.

И в одном селе богатом ворона коня украли..."

Жанка стиснула тонкие рученки и приоткрыла маленький пунцовый рот.

 291

– "А еще они украли молодую молдаванку..."

Здесь все взоры, с завистью даже, обратились на Нину, ублаготворяя ее

тщеславьице душистым елеем: весь цирк уже знал романтическую историю
побега из домашних лар и пенат на окраину цирковой ойкумены.

– "Посадили на полянку, воспитали, как цыганку!"

"И меня воспитают, как цыганку! – восторгалась Нина, все простив Олегу.
– То-есть, как циркачку!".
– Господа артисты, а не пора ли подумать о работе? – Олег немного охрип.
– Да... Гитара. Самый лучший инструмент! – восхищался Шамрай.
Изатулин кивал головой, а все женщины Олега обожали.
– Олешка, а где Алик? – в дверях показалось чисто выбритое, но красное и
припухлое лицо Ильи Николаевича.
– Алик в... Придет, никуда не денется.
– Придет... Не фраернуться бы нам сегодня...
Олег отдал гитару Вадиму Шамраю, которому не терпелось побренчать на
нейлоновых струнах и вышел на конюшню
– А что такое?
– Да вчера... Да вчера ничего страшного, ты то смылся! а вот сегодня с
утра надо было воздержаться... Эти сволочи, Жорик и тромбонист местный, как
пиявки в Зямочкина впились! Сколько они сегодня выжрали, кто бы сосчитал!
И Алика нет...
Олег вспомнил вчерашний рассказ Изатулина и его пророчество на
сегодня.
– Подонки... На второй же день, не терпится... – и Олег через всю
конюшню направился к своему вагончику.
– Добрый вечер, – медленно произнес Олег, ступив на порог.
– Олешка, душа моя!.. Мой железный три... три... триумвират... Паганини
цирка...
Рожа у маэстро была цвета заживающего желто-зеленого синяка, мятая и
опухшая, Жорик и тромбонист выглядели не лучше. Жорик сидел на стуле в
барской позе, слюняво вывалив нижнюю губу и с космическим презрением
глядел сквозь Олега.
– Я всем сказал – "добрый вечер".
– Ну, ну, Олешка... Олешка... Мой желез...
– Привет, – процедил тромбонист и показал собачьи клыки своей короткой
нижней челюсти.
Жорик не шелохнулся. Так мог бы вести себя Нерон в присутствии
наиничтожнейшего из рабов. Олег недобро усмехнулся.
– Что ж... Разрешите взять гитару.
 292

Жорик сидел, привалившись к столику, электрогитара лежала у него за

плечами. На слова Олега не обратил ни малейшего внимания.
– Разрешите взять гитару, – тихо повторил Олег. Тот же результат.
Олег дотянулся до широкого ремня гитары и резко рванул на себя, рванул
с умыслом и расчетом: ее массивный жесткий корпус больно ударил наглеца по
шее и затылку, Жорик вскочил, губы у него затряслись, глаза выкатились.
– Что? Великий немой собирается заговорить? – надвигался на него Олег. –
Ты думаешь, морда протокольная, раз пил с дирижером, я не дам тебе по лбу?
Или на твои седые космы посмотрю? Сейчас мозги по стене размажу!
– Олег! – взвизгнул перепугавшийся Николай Викторович.
– Каждая сявка, да хвост тут поднимать будет!.. Паскуда!
– Как ты смеешь?!
– А вы пожалуйтесь инспектору манежа, маэстро. Позвать?
– Олег, не лезь на рожон, связался с пьяными дураками! – в вагончик
шагнул запыхавшийся Алик, а за дверями маячили Левка и Илья Николаевич,
видом своим выражая готовность к решительным действиям. Троица алкашей
поджала хвосты.
– Пока на парад не собрались, лезьте на оркестровку, – прошипел Илья
Николаевич, воровато озираясь, – не дай бог Кушаков увидит...
Кушаков уже "не увидел", как он провел через конюшню в зал ватагу
мальчишек, и Илья Николаевич не хотел испытывать его терпение. Левка и
Алик с двух сторон подцепили Николая Викторовича подмышки и не очень
бережно поволокли к лестнице.
– Маэстро, не возникайте. Вы соображаете, что может случиться?
Маэстро трусливо подшаркивал стоптанными туфлями, бледный от злобы
Олег отвернулся. Как добрались до своих мест остальные пьяницы, никого не
интересовало: попадутся – и черт с ними, но они добрались благополучно.
Тромбонист помалкивал, Жорик попытался было излить обиду Левке, но Левка,
отоспавшийся, отпарившийся, сожравший цельный казан горячей шурпы и
посему трезвый и свежий, как несоленый огурчик, коротко оборвал:
– Заткнись, Маразм Вмордудамский.
– Ребята, смотрите на меня! Вот так, обеими руками, – начали! Левую руку
поднял – внимание, правой вот так – сняли!
– Алик!!! Пока что зд... зд.. здесь! я дирижер!
– Сядьте, Николай Викторович! Всякое терпение лопается! – плачущим
голосом урезонивал дирижера Илья Николаевич. Он сидел между двумя
пьяндыгами и охотно отвернул бы обоим головы. Чахотка равнодушно
осматривал последние ряды амфитеатра, первые ряды мешало осматривать
пианино. Шантрапановский втянул голову в плечи и сидел тихо, как мышь. У
него была своя, воробьиная философия, состоящая всего из двух антитез: "Как
бы пожрать! Как бы кто не сожрал!" – вот он и не высовывался.
 293

Нина без особого интереса наблюдала, как музыканты выясняют между

собой отношения. Ее волновало совсем другое – она подъехала к Кушакову и
тоненьким голоском спросила:
– Иван Иванович, а мне сегодня не надо выходить в парад?
– Почему же не надо? – удивился инспектор, но понял беспокойство
девушки и внушительно добавил: – Одевайся, и чтоб я больше не слышал таких
вопросов. Это твоя работа.
Нина, чрезвычайно счастливая, поскакала к вагончику беззаветно любимой
подруги, да и как не любить Аллу, особенно теперь, когда в противовес
подозрительной засушенной розе отыскался ревущий и дымящий мотоцикл?!
Нина переоделась, попутно наябедничала на Олега за жестокое с нею, с Ниною,
обращение сегодняшним днем, пролила на сердце бальзам в виде полной и
абсолютной солидарности со стороны подруги по вышеуказанным
обстоятельствам, озарила, на всякий случай, обворожительной улыбкой
Витальку Миронова и выпорхнула на конюшню. В вагончике у музыкантов не
утихает шум, Олег прошагал мимо злой, как черт, даже не заметил ее. "Ну и
ладно. Подумаешь. Выбражала".
Артисты собираются в форганге, шутят, смеются, переговариваются. С
нею все очень милы и вежливы, наверное, за Олешку. Уже все узнали и поняли,
какой скрипач, пианист и гитарист ее Олег! Как его Шамрай зауважал! За
гитару! И ее, стало быть. И Зыковы, тетя Таня и дядя Володя, какие с ней
приветливые! И Валька! Вообще, Валька хорошая девка, а кто им лучше
Олешки сыграет их противный "Романс"? А Марк Захарович Динкевич!
Вертелся перед ней, вертелся, повздыхал и укатился. Старый гриб. Ни одной
женщины не пропустил – всем вздыхал.
Только Кирка, гадюка, ненавидит ее. А за что? Нина, что ли, виновата за ее
мартышечью рожу? И чего ей надо? Вон Агапов, на десять лет, наверное,
младше ее, а крутится рядом...
Чернышевы. Ну, на них Нина плевать хотела. Вырядились! Он в какой-то
дурацкой косоворотке с кушаком, в сапогах, с гармошкой, она в сарафане с
петухами, в кокошнике с позументами и с крупным бисером под жемчуг. В
общем, черт-те что и даже без бантика сбоку.
А уж Иван Иванович! Ни за что так просто мимо не пройдет: или до плеча
дотронется, или до руки, или заговорит, или фестончик на костюме поправит.
Красивый мужчина. Красивее Олешки. Только Олешка молодой и она его очень
любит, а Иван Иванович пожилой и она его очень уважает.
Ах, до чего хорошо в цирке! Какое волнующее чувство – выход в парад
под огонь сотен глаз! А после парада – какая благодать: битых два часа
восхитительного слоняния по такой интересной, такой заманчивой цирковой
конюшне! Жалко, что Алла, как выступила, так и заторопилась из цирка,
посплетничать не с кем. Что ж, можно и с Валькой зубы поскалить, у нее
только один недостаток: излишняя любовь к музыке.
 294

Нина поджидала, пока Валя не перестанет жать на кубиках стойки и про

себя завидовала: "Как у нее хорошо получается – не шелохнется даже!.. Не то,
что я... Ничего, и я научусь! Алла научит!". И далее размышляла: "Вот бы еще и
Вальке нашелся жених! Виталька Миронов! Нет... Миронов мужлан, он только
ростом Вальке вышел. Марат?..". Но странно – Нине ужасно не хотелось, чтоб
Марат не только с Валей, но и вообще с кем бы то ни было задружил... А
больше никто с ней не смотрится, Ах, нет, – Олешка! Вот кто не проигрывает
рядом с ней, да и она выигрывает с ним! Вот наказанье... "Как ее отец
ухитряется носить? Да еще на лбу, да еще по канату?! Канат хоть и
жульнический, но все равно... Интересно, Олешка удержал бы ее?..".
Валя встала на ноги и положила кубики на обшарпанный голубой ящик с
громкой надписью: "СОЮЗГОСЦИРК" и менее громкой: "артисты зыковы".
– А где будет Антошка, когда вам выступать? – дипломатично
осведомилась Нина.
– В вагончике запрем.
– Ему же скучно! – загрустила Нина. – Уж лучше бы я с ним погуляла.
Валя достала поводок и пристегнула к ошейнику Антошки.
– Гуляй. Только не выпускай, а то вылетит на манеж во время работы.
– Ой! Ой! Антошка! Антошечка!
Увы! Коротки мгновения счастья в нашем лучшем из миров – Зыковы
отработали и Антошку забрали.
Тогда Нина вспомнила прекрасную полукровку – Жанку и подружилась с
ней. Ничего, что ей всего двенадцать лет – она уже артистка, выступает; то-
есть, нет, не артистка – ученица, но это все равно. Нине лестно, что у нее
подружка настоящая цирковая, а ей пусть будет лестно за то, что с ней старшая
на равных. Жанна нашла взаимообмен приемлемым и прекрасные вишнево-
черные глаза заключили союз с ледяными синими.
По заключении союза Жанка раздобыла два куска сахара и с этим
лакомством подруги влезли в загородку с медвежьими клетками.
– А где маленький медвежонок? – прошептала Нина.
– Давай вот этой медведице дадим! – тоже прошептала Жанка. – Видишь –
у нее глаз с бельмом!
– А почему?
– А ее били. По голове. Ломом. И она ослепла.
– Как?! – вся цирковая романтика потускнела в глазах Нины. Ответить
Жанна не успела – в загородку вошел ассистент Ромэнского, противный
дураковатый парень, с вытекшим правым глазом и с оттопыренными мокрыми
губами.
– Низзя здеся! – просипел он и швыркнул сопливым носом. Нина с Жанной
еле успели бросить сахар через железные прутья клетки (один кусочек отлетел,
но полуслепая медведица ловко достала его когтем), как следом заявился сам
дрессировщик в узких сапогах, галифе и кожаном френче и выдворил незваных
 295

посетительниц с угрозами пожаловаться инспектору манежа, директору цирка,

Союзгосцирку и даже Министерству Культуры.
– Противный! – оглянулась на дрессировщика Жанка.
– Зануда! – подтвердила Нина.
Первое отделение оркестр отработал на диво четко. Правда, обиженный
Жорик с приятелем лишь прикладывали мундштуки к губам, да это и к
лучшему, но зато Шантрапановский если и завирался, то не во вселенских
масштабах.
– Маэстро, благодарю, – Кушаков в антракте пожал руку Николаю Викт-
торовичу и рассеянно взглянул в его дико вытаращенные глаза.
На конюшню прибежал законный владелец кирзового сапога Рафик,
покинувший осветительную будку ради Сержа Шантрапановского.
– Пошли, познакомлю. Туфли шьет – нечего делать. Я заказал. Модные. За
сорок рублей. Тебе сошьет, с платформой. Мадэ ин Америка! О кей! Хау-ду-ду-
ду!
"Штатский вариант" со своим злополучным "туфлем" на эпоксидной
смоле, был церемонно представлен выдающемуся мастеру сапожного искусства
и по совместительству акробату-вольтижеру толстому белобрысому Скляру.
Вольтижер-сапожник осмотрел туфель, поковырял пальцем застывшую в
базальт смолу, поморщился и высоким голосом прогнусавил, что меньше, чем
за червонец, ремонтировать не будет. Деньги вперед. Шантрапановский сделал
мгновенный подсчет: покупка "Волги" отодвигается на целых три дня, облился
слезами и согласился.
К Олегу, грустному и злому, подошел в антракте Вениамин Викентьевич
Прохожан и весьма строго вопросил:
– Вас почему на профсоюзном собрании не было?
– Я не состою в профсоюзе.
– Надо вступить.
– Зачем?
– Как – зачем?.. – Прохожан опешил. Не члены профсоюза котировались в
его глазах несколько дешевле иностранных диверсантов, которые, как известно,
тысячами ломится через границу и которых десятками тысяч вылавливают
доблестные пограничники. – Как зачем? Профсоюз объединяет людей!
– Против кого? – мрачно осведомился Олег.
Три дня назад избранный профсоюзный босс цирка-шапито даже
попятился и бочком, бочком, оглядываясь, потрусил от еретика.
Как ни надоел Нине за целый день Олег, к концу представления она без
него соскучилась. Плохо без Олега. С ним рядом она дома, она счастлива
несмотря ни на что: ни на ненависть родных, ни на оскорбительные письма, ни
на его суровость и холодность. Главное – он любит ее все остальное – ерунда.
– Ты такой грустный, Олешка! У вас неприятности в оркестре? Я слышала
– Левка с Аликом кого-то ругали! Тебя тоже – лезет, говорят, на рожон!
Олег отмалчивался. Они уже почти миновали урюковый сад.
 296

– Олешка... – набиралась духа Нина. Олег обернулся, но Нина струсила и

умолкла.
– Олешка...
– Вот он я. Что?
– Олешка... Давай... собачку...
– Что – давай? Какую собачку? – не понял Олег.
– Ну... чтоб у нас собачка была, как Антошка...
– Что?! Ты в своем уме?!
– В своем! – обиделась Нина. – А я хочу!
– Мало ли чего ты хочешь.
– У всех собачки, а у меня нет!
– Выискалась, дама без собачки... За собачкой надо ходить, как за
ребенком. Кормить, выгуливать, блох вылавливать, купать. Когда?
Процелуешься со своим Антошкой, а репетировать?
– А Валя как? А Имби?
– Сравнила. Им не придется, как тебе, пахать от зари до зари. Станешь
артисткой – заводи хоть свору шавок. И хозяйки, не каждая на квартиру с
собакой пустит. Никаких собак.
Что за несчастный день!.. Одни обиды!.. Водой обливал, булавы бросать
заставлял, после обеда орал, собачку не дает... Единственный светлый проблеск
– когда "Цыганку-молдаванку" пел. Это про нее.
Что ж, надо терпеть. Надо терпеть.
– Завтра опять в семь подъем, – предупредил Олег.
"Ну, вот, – окончательно пала духом Нина, – опять начнется – левой,
правой, сено, солома...".
Поужинали молча, без аппетита и так же, не перемолвившись словечком,
легли спать. Нина уснула быстро, а Олег долго грустил в темноте,
прислушивался к нежному детскому посапыванию Нины и думал, как быть, как
распутать глупейший узел, но ничего не придумал. Что ж, надо ждать. Надо
ждать.

Глава 13
"П
усть обливает водой, – думала утром Нина, не имея сил оторвать щеку от
горячей подушки, – мокрая лежать буду... не встану... Замучил! Десять часов
гонял по манежу за кольцами! Собачку не дает...".
– Подыматься пора, Нина.
"Какой голос просительный!.. Наверное, совесть мучает за вчерашнее...
Встать, что ли?..".
– Ласточка, вставай! Репетировать надо!
"Прицепился... Репетировать...".
 297

– Эх, ты! Артисткой хочу!.. Артисткой хочу!..

"Хочу! Репетировать не хочу...".
– Лапочка...
"А может попробовать? Восемь часов в день... Ох! Руки от стоек саднят,
пальцы от булав ноют! Восемь часов? А водой не обливается".
– Ласточка...
– Да встаю уже! Иди отсюда! Зануда...
Олег ушел на кухню, скоро оттуда донеслось звяканье посуды. Нина,
протирая кулачками заспанные глаза, вошла к нему.
– Вот новости. Я тебя должна кормить, а не ты меня.
– Варила-жарила ты. А я только разогреваю.
– Все равно... Пойду умоюсь...
Волшебное свежее утро обняло Нину и Олега тонким прозрачным
туманом.
– А ты бы сейчас спала. Смотри!
Нина, затаив дыхание, любовалась кустиком с красными цветами.
– Гранат цветет!.. Как красиво!..
В цирк пошли через урюковый сад и на полпути остановились, забыли и о
музыке, и о кольцах с булавами. Над зеленом росистой травой повис
беззвучный бело-розовый звон цветущего урюка, расчерченный коричневыми,
неподвижными и причудливыми кораллами ветвей. Окраины сада растворялись
в редком тумане и сад казался бесконечным – на всей земле ничего не было,
кроме цветущего урюка. Нина зажмурилась и глубоко вдохнула тонкий аромат
цветов. Многое должно забыть человеку в своей жизни, но многое хранится в
памяти до конца дней...
– Пойдем... Надо заниматься...
Нина очнулась.
В конюшне мимо них из своей загородки прокатилась с визгом и лаем
свора дрессированных собачек и лавой посыпалась в манеж, огибая, не глядя,
вагончик инспектора.
– Мне булавы брать? – вздохнула Нина.
– Нет. Булавы о землю бьются. Бери баланс и мяч. С балансом учись
ходить, поворачиваться в обе стороны, приседать и приплясывать. С мячиком у
тебя какой последний Энский рекорд?
– Пятьдесят два.
– Пятьсот раз набьешь – значит научилась.
– Ого! Пятьсот... Лоб треснет!
– Не треснет. Занимайся, а я Баха поучу.
"Партитуру ре минор из оперы "Не тяни кота за хвост!" – подумала Нина,
но вслух, разумеется, ничего подобного не высказала. "Холодно как! –
поежилась она. – Анна Федоровна говорила – как урюк зацветет, так и холод
нагоняет. Это из-за урюка, что ли?".
 298

Во избежание нового скандала, трудилась терпеливо и честно. Знала, что

Олег сквозь дебри скрипичных пассажей приглядывает за ней. А вот и Алла в
вязаном, приталенном темно-розовом платье. "Красивое! – позавидовала Нина.
– Я себе такое свяжу!".
– Привет, Нина!
– Здравствуй, Аллочка!
– Нина, помоги кольца повесить на оркестровку.
– Ага! Только... Он же меня караулит, рычать будет, что репетировать
бросила!
Тогда Алла вошла в музыкантский вагончик. Обратно не показывалась
минут десять. Вышла и молча взяла Нину под руку.
– Что?..
– Не будет он рычать. Я ему сказала, что мы каучук будем делать. У тебя
классный номер может получиться. Сказала, чтоб в наши дела не лез. Пойду,
кольца возьму.
Нина положила баланс и мячик на чей-то кофр и побежала за Аллой в ее
вагончик.
– Это разве кольца? – изумилась она. – Это треугольники!
– Цирковой вариант. Вот за эти петли затянем и начнем штицы качать.
Сколько раз подтягиваешься?
– Не знаю...
– Фю-й-и-ить!.. Как так?! Поэтому у тебя руки слабые, болтаешься в
стойке!
Девушки подошли к оркестровке и задрали головы вверх.
– Вот здесь, слева, подвесим.
– А как? Не достать!
– Надо бы чей-нибудь ящик подтащить...
– Алла, гляди, вот! Пустой!
Алла махнула рукой.
– Отойди от него. Это вольтижеров. Узнают, что тронули их ящик, в главк
напишут. Потому, дескать, и работать не можем.
– Тогда я залезу на оркестровку и сверху подцеплю.
– Лезь.
Нина взлетела по металлической лестнице, бесцеремонно отодвинула в
сторону стулья и пюпитры и улеглась на дощатый пол.
– Здесь?
– Повесь, а петлю не затягивай. Потом подвинешь в сторону.
Нина старательно подвесила кольца и вопросительно поглядела вниз. Алла
прищурилась на стальные тросики.
– Подвинь немного. Хорошо.
Подпрыгнула и повисла на кольцах, тяжестью тела затягивая петли.
Подтянулась и легко выполнила штиц.
– Слазь, будем заниматься.
 299

Нина спрыгнула вниз и встала под кольцами.

– Каждый день подтягивайся, но не налегай сильно, если хочешь
жонглировать. У жонглера руки не должны быть затянуты мускулами.
Дрессировщица заканчивала репетицию. Щеголяла она узкими брюками и
ноги, под толстым задом и выпяченным животом, казались безобразно
тонкими. "Дура, – думала Нина, – кадушка с солеными груздями! Если мне что-
нибудь не идет – ни за что не одену! А эта... Вырядилась! Чучело!".
Девушки молча сидели на пятом ряду и глядели, как маленькая, светло-
каштановая гладкая собачка на тонких передних ножках-спичках бежала по
барьеру.
– Алла, – прошептала Нина, – а чего она щелкает собачку по задним
лапкам?
– А что надо делать?
– Ну... погладила бы, или сахару дала...
– А она работать не будет. Нужен и пряник и колотушка. На один пряник
десять колотушек. Не люблю дрессировщиков.
– А... маленького медвежонка тоже бьют?.. – упавшим голосом спросила
Нина. Ей вспомнилась слепая медведица.
– Еще как! Думаешь, он от удовольствия мычит перед зрителями? От
страха!
Собачка вдруг споткнулась, слетела с барьера и испуганно заскулила.
Дрессировщица стегнула ее стеком и грубым голосом заорала на весь цирк:
– Кто заправлял барьерную дорожку?! Униформа!!!
– Униформа – это одежда, – угрюмо огрызнулся Аркаша, дежурный
униформист. Он-то и заправлял дорожку.
– Учить меня будешь?! Понабирали хамов и тунеядцев! Почему не в ту
сторону заправил?!
– Какая разница...
– Разница!! В цирке все движется против часовой стрелки, почему края
торчат навстречу животному?!
Униформист вспомнил инструктаж Ивана Ивановича Кушакова по
недомыслию нарушенный сегодня и не стал оправдываться, только сказал:
– Можно повежливей. Зачем обзываетесь?
Дрессировщица тоже не стала больше шуметь, лишь махнула рукой,
приказывая убрать реквизит и собак с манежа.
– Теперь мы пойдем заниматься, – сказала Алла и насмешливо улыбнулась
скисшей Нине.
– А что мне сейчас делать? – спросила она старшую подругу.
– Стойки, стойки и стойки. Тогда у тебя номер будет что надо. А выход и
комплименты репетировала?
– Репетировала.
– Что Олег сказал?
– А я сама. Я при нем стесняюсь.
 300

Далекие звуки скрипки умолкли. Нина подумала, что Олег сейчас явится в
манеж и вздохнула. Но Олег не появился, а скрипичные пассажи прервала Валя
Зыкова:
– Олег, можно? – постучала она. Олег открыл.
– Здравствуй, Валя. Заходи.
– Нет... Доброе утро! Вот, возьми.
– Ого! Откуда у тебя? – Олег перелистывал потрепанные нотные
страницы, отдельное издание четырнадцатой сонаты Бетховена.
– Арнольд Станиславович, помнишь? я его встретила случайно и
попросила. Он достал.
– Надолго?
– Можно насовсем.
– Это хорошо. Как выучу – верну тебе.
– А мне зачем? Я играть не умею.
– Научись. Наука примитивная: нужную клавишу нажать в нужное время и
все.
– Привет! Здравствуй, Валюша. Любезничаете? Держи, – Алик протянул
Олегу "Мемуары" Талейрана.
– Богатая у меня сегодня добыча, – усмехнулся Олег и раскрыл книгу.
– Я пошла... – заторопилась акробатка.
– Спасибо, Валя.
– За три дня прочитаешь? Надо вернуть.
– Прочитаю, – Олег задержался на портретах баронэссы Сталь и
императрицы Марии-Луизы.
– Клёвые бабы, – заглядывал Алик через плечо.
Олег неопределенно приподнял брови.
Пока Олег разрывался между книгой и сонатой, Алла гоняла Нину на
стойках, причем еще жесточе, чем Олег в жонгляже. Но странное дело:
натаскивания подруги переносились гораздо спокойнее. Наверное, потому, что
Олега в глубине души она считала своей собственностью, а каково это когда
твоя собственность да тобою и командует?!
– Давай отдохнем, – сказала запыхавшаяся от криков Алла, – на студентов
цирка посмотрим.
"Студенты цирка" – два молодых парня, шофер и униформист, незнакомые
Нине, и Аркаша, чуть-чуть Нине знакомый. Ректором "студенты" избрали себе
Вадима Шамрая.
– Чем занимался? – строго спросил Шамрай молодого униформиста.
– Бегал... прыгал... штангой! Акробатикой... немного...
– А ты? – шофера.
– Я в гимнастику ходил. В детстве. Потом заболел. Обратно не приняли. В
волейбол играл.
– Аркаша?
– Ничем! – порозовел "шнурок". – Чему-нибудь бы научиться!
 301

– Научишься. Разминку!
Подруги сидели рядышком на барьере и серьезно наблюдали за
"студентами".
– Вот этот, – тихо сказала Алла и кивнула на водителя, – способный!
Остальные – дубы.
Потом приблизила свои цыганские глаза к синим:
– Слушай, – зашептала на ухо, – Эдька завел блиц-блат в Фергане, ему
обещали достать махровые простыни, хоть десяток, но только с "крышей". Он
себе две берет, я себе пару возьму, тебе надо?
– Надо! Конечно!
– Тогда после моей репетиции пойдем к нему.
– Ага! Только надо удрать от Олешки, чтоб не видел.
– Ты ему скажи, зачем идешь.
– Да... скажи!.. Он в тряпках понимает, как я в его партитурах!
(Нина решительно не собиралась запоминать слово "партита"!).
– Поймет! Как искупает тебя, да завернет в ту простынь, да обратно
развернет, – все поймет!
Нину до ключиц залило краской.
– Девочки, вы не очень заняты?
Алла и Нина обернулись. У директорской лохи переминалась Наташа и
робко им улыбалась.
– А что?
– В редколлегии не хотите участвовать?
– Ой! – Алла схватилась за щеку. – Боль зубная! Ни за что! Комсомольские
взносы дерут – и хватит с меня.
Нина переводила взгляд с подруги на секретаря-машинистку и не знала,
что ответить.
– А кто еще будет? – спросила она, выигрывая время.
– Униформист новенький... вот он!
– Аркашка!
–...он хорошо рисует, а из артистов – Марат. Еще бы двух девушек – и все.
Принадлежность к редколлегии Марата склонила чашу весов:
–.Ладно, я тоже запишусь. Давайте еще Жанку возьмем.
– Жанка мала`я, – возразила Алла. – Вальку возьмите.
Нина хлопнула себя по лбу:
– Сейчас позову. Она уже здесь!
На конюшне Нина едва не сшибла Олега, который направлялся на
оркестровку.
– Ой, Олешка!.. Олешка, у нас заседание редколлегии, мы будем газету
выпускать! мне так некогда, мне еще надо Валю... еще Вале... ой.., – не зная,
что соврать, Нина махнула рукой, – в общем, мне некогда.
И только Олег ее и видел.
Объявилась лишь в два часа дня с объемистым свертком.
 302

Олег спрыгнул с катушки и печально уселся на ковер. Марат и два брата

партнера уносили с манежа последние турники и растяжки.
– По магазинам шлялись? Стойки репетировали? Редколлегия....
– Олешка... – чуть не плакала Нина. "Уж лучше бы орал, чем так
смотреть!.." – Я сейчас переоденусь и до вечера буду репетировать!
– Чем оббарахлились?
– Не оббарх... барахта... Посмотри!! – Нина торжественно развернула
пакет.
– Полотенце?
– Сам ты... Махровые простыни!
– На кой они черт?
Нина вскинула глаза и неизвестно почему отвела их в сторону.
– Ну... вот будет жарко спать под одеялом, так можно ею укрываться.
– Ясно. Переодевайся и бери булавы. Обедала?
– С Аллой. А ты?
– В кафе ходил.
Вечером в вагончик музыкантов вторгся руководитель велофигуристов.
– Какими судьбами, Валентин Афанасьевич?
– Плохо вам играем?
– Хорошо играете. Кто на рыбалку едет? На водохранилище? В
воскресенье после работы грузимся, во вторник утром ворочаемся. Чернила и
харчи запасать заранее, ждать никого не будем. Возьмем кусок шапито, палатку
соорудим. Кто поедет? Надо кворум собрать, не меньше пятнадцати человек.
– Я поеду, – прокашлял Шантрапановский, с трудом отвлекаясь от
созерцания заново приклеенной платформы и стараясь забыть безвозвратно
сгинувший за приклейку червонец.
– На своей "Волге"? – невинно осведомился Алик.
– Не берите Шантрапановского, – зловеще предостерег Левка, – он на свою
фиксу, заместо блесны, всю рыбу переловит, вам шиш останется!
Серж надулся.
– Пожалуй, я поеду, – нерешительно сказал Илья Николаевич. – Поедем,
Сергей Александрович? – обратился он к Пройдисвиту.
– Поеду.
– Давайте, я вас запишу. Музыканты...
– Шумилин... Пройдисвит... Шантрапановский...
– Я поеду, – добавил Алик.
– Рейнгардт... Запишите!
– Записал. Ну, я дальше пошел.
Хотя Чернышевы работали во втором отделении перед иллюзионным
аттракционом, они зачем-то собрали свою телегу задолго до парада. Принцип
номера музыкальных эксцентриков был прост, как репа: телегу выкатывали на
середину манежа и после убогого соло на гармошке ломали на части и на
каждом куске разыгрывали русские народные мелодии. Олег, Левка, Алик и
 303

саксофонист-тенорист с почтением окружили музыкальную колымагу

эксцентриков.
– Карета, – сказал Левка.
– Ландо, – поправил более образованный Алик.
– Кабриолет! – переплюнул всех Олег и легкомысленно сунул скрипку под
мышку.
– Это вам не скрипка Страдивари, – Пройдисвит почти обнюхивал телегу.
– И не саксофон. Подумаешь. "Сельмер"!
– Тут уметь надо. Музыкально-шанцевый инструмент!
– Еще бы. Сыграй-ка на дышле!
– Цэ нэ дышло, цэ оглобли, – саксофонист заговорил с украинским
акцентом.
– Откуда такие познания, Сергей Александрович?!
– У меня дед извозчиком служил. Уважаемый человек был! Не то, что я.
Дышло промеж двух лошадей или волов, а одну лошадь ставят в оглобли.
Саксофонист наклонился над раскрашенными металлическими трубками.
– Я вчера не разглядел...
– Оглобли у них, как тромбоны работают. Труба в трубе.
– Так. А вместо развода – саксофон. Харцизяки! Изуродовали инструмент.
Он попытался определить марку разогнутого по прямой линии саксофона-
тенора, но клеймо фирмы было старательно вытравлено кислотой. Саксофонист
хмыкнул и задумался.
– Это немецкий довоенный саксофон. Так что тут еще та марка была…
– А в колеса они что вмонтировали? Вроде, валторна...
– Какая валторна? Две духовые альтушки разорили. Вентили на ступице
приделали. Дывысь!
Олег наклонился.
– Чем только люди на хлеб не зарабатывают!.. Раз ты такой профессор, –
как вот этот ксилофон называется? – Олег щелкнул ногтем по металлической
перекладине лесенки борта.
– Драбына, – профессор щелкнул по второй.
– Терция, – скривился Олег, – как раз между большой и малой.
– Драбына!.. Ты переведи! Лева, например, у нас только по-казахски
шпрехает.
Усы Пройдисвита почтительно шевельнулись.
– Точно. За пять лет всего одно слово выучил – "москванын"!
– Москванын?
– Московская водка, – с достоинством пояснил Лев Шерман, первый
трубач передвижного, тоже московского, цирка-шапито.
– Не прикасайтесь к аппарату! – донесся угрюмый голос. Музыкальный
эксцентрик, не глядя на них, взвалил на музыкальную телегу разрисованную
павлинами гармошку и вязанку музыкальных же дров.
 304

– Простите пожалуйста! – Олег поклонился. – Только я вот что думаю –

держу я свою скрипку в руках уже двадцать лет и она жива-здорова, даже
играет. А скрипка моя понежнее вашей Антилопы-Гну, так что не бойтесь.
Эксцентрик не удостоил их ответом.
– Маэстро нет! И тех двух хмырей! – к музыкантам подкатился
растревоженный Илья Николаевич.
– Опять надрызгались?
– Что делать?!
– Ничего. Алик отмахает.
– Выгонят дурака по статье! – простонал инспектор оркестра. Левка
почесал затылок и вполголоса выругался.
– Баритониста тоже нет! – продолжал плакаться Илья Николаевич.
– А это уж чепуха. Роберт не из их компании.
– А из чьей? – вкрадчиво осведомился Пройдисвит и музыканты
проследили направление его пристального взгляда. Саксофонист-баритонист
воровато выбирался из медвежьей вольеры.
Заботы, но несколько другого порядка, обуревали и двух подруг.
– Нина, Эдька просил несколько пригласительных. Для дела. Может, еще,
что по блату достанет.
– Ну?..
– Я для себя взяла один, у Вальки выпросила, попроси и ты у Игната
Флегонтовича.
– Ой, мне неудобно... Давай, я билет куплю...
– Билет не годится. Не тот шик. Слушай, попроси у Марата и Кушакова!
Они к тебе неравнодушны – дадут!
– Ага!
Подруги накинули халаты и подкараулили Ивана Ивановича в глубине
форганга.
– Иван Иванович! Можно у вас пригласительный попросить?.. Ну,
пожалуйста!.. – бессовестно умильным голоском обезоружила Нина инспектора
манежа. Иван Иванович долгим взглядом посмотрел ей в глаза и вынул из
кармана билет.
– Ой! – Нина подпрыгнула и чмокнула Кушакова в бритую, пахнущую
помадой и пудрой щеку.
Так же бессовестно обобрали и руководителя турнистов, а потом наедине
между собой еще и высмеяли всех мужчин вообще, а Кушакова и Марата в
частности.
Первый звонок. Ни дирижера, ни двух его присных, Жорика и урода
тромбониста, в наличии не оказалось. Илья Николаевич ожесточился и
объявил, что ему наплевать.
– Наплевать, – ворчал Левка, – а вот пришлют нового, да как начнет
репетировать по пяти раз в неделю – будет вам наплевать.
– Ну, по пяти то раз не начнет, – утешил Алик.
 305

– Мне и одного раза не надо! – огрызнулся Левка.

Но когда поднялись на оркестровку, тромбонист совершенно
непостижимым образом оказался на месте. Был он в таком состоянии, что
никто и не спрашивал, где обретается остальное собутыльное воинство.
Пьяница нагло усмехался и даже для вида не прикладывал к губам мундштук.
Развязка пьянственой эпопеи последовала после увертюры, когда
объявился Жорик. Пока выступали воздушные гимнасты, он из последних сил
карабкался на оркестровку и к концу номера прополз три четверти лестницы.
На том восхождение на вершины и закончилось: могучая длань Кушакова за
штаны стащила альпиниста вниз, после чего Жорика вывели за пределы
территории цирка и ему было дадено по шее.
Задний ряд оркестрантов с восторгом лицезрел боевые действия Кушакова,
а Кушаков, вышвырнув пьяницу, сам поднялся на оркестровку.
– Ребята, кто-нибудь уведите вашего капельдухеля. Если он явится на
конюшню, я уже не смогу, не имею права его не заметить. Вы меня поняли?
– Где он?
– Только что возле уборной топтался. Ширинку застегивал.
– Илья Николаевич, идите.
– Не пойду.
– Илья Николаевич!
– Он меня не послушает. Пусть Олешка идет или Левка.
– А играть кому?!
– Тогда Алик, а я постучу.
– Да! Точно! Алик, иди! – загалдели музыканты.
– Тише вы!
Алик покинул ударную установку, а инспектор оркестра пробрался на его
место.
– Смотрите, Илья Николаевич! – Олег кивнул в сторону директорской
ложи. Там Игнат Флегонтович вытуривал двух расфуфыренных девиц: те
заметили в ложе свободные места и простодушно перебрались на них из
глубины зала. Публика оглядывалась, шикала, но замдиректора своего добился
– пресек узурпацию в корне.
– Жалко им, что ли? – кисло отозвался Илья Николаевич. – Сами для
нужных людей направо и налево швыряют пригласительные, а музыканту –
один на город и будь доволен! Только бы маэстро не попался директору...
Но маэстро в данный момент качался у подножия мусорной кучи, рядом с
обломком дивана, и пел. Качался он только взад и вперед, так как ноги у него
приняли вторую балетную позицию, вследствие чего во фронтальной плоскости
сохранялось несокрушимое равновесие. Руки в карманах серых мятых брюк,
нижние веки порой приподнимались, закрывая до половины радужку и тогда
рожа приобретала совершенна свиное выражение, удивительно совпадающее со
словесами песни:
– "Ты свинья и я свинья, все мы, братцы, свиньи!".
 306

Местоимения выпевались на форте, остальной текст – в основном меццо, а

мелодию Николай Васильевич увел у "Блохи" Модеста Петровича
Мусоргского.
– Маэстро, – осторожно заговорил Алик, – пойдемте домой.
Маэстро прекратил петь, сощурился и изрёк нечто, равняющееся по
смыслу "в гробу я всех вас видел".
Герберт Уэллс как-то обмолвился, что образованного человека можно
узнать по искусству, с каким он ругается. В этом случае Алик состоял бы
членом-корреспондентом по меньшей мере десятка зарубежных академий,
таким замысловатым, таким кудрявым в стиле рококо матом обложил он своего
дирижера. Маэстро протрезвел и с перепугу дал себя увести.
И последнее действо: в антракте тромбонист остался сидеть на
оркестровке и на предложение Кушакова сойти вниз не реагировал. Тогда, с его
благословения и принятии ответственности на себя, Илья Николаевич, Левка,
Олег и приданный им в помощь Димка стащили тромбониста вниз, причем
негодяй яростно отбивался и чем мог, цеплялся за лестницу. Алкаша
вышвырнули вслед за Жориком, Илья Николаевич честил почем зря дирижера,
Левка ухмылялся, Олег брезгливо морщился и пошел мыть руки.
Нина лишь мельком взглянула, как волокут из конюшни какую-то пьянь.
Ей было не до этого: она сидела на каких-то деревянных ящиках и с
невообразимо важным видом дулась в нарды с Владимиром Григорьевичем
Зыковым. И зары бросала, подражая ухваткам завзятых цирковых
гроссмейстеров. Дела Владимира Григорьевича шли очень плохо: то Марат, то
Миронов, то Кушаков подсказывали Нине лучший ход, и она беззастенчиво эти
ходы делала, а простоватый ее противник морщил лоб и из множества
вероятных ударов выбирал самые слабые и неудачные.
Олег встал за ее спиной и вздохнул:
– Я за пять лет не выучился, а она за два дня!
– Ничего, я тебя научу, – снисходительно пообещала Нина и выбила две
шашки у своего бесталанного противника.
– Где дирижер? – Прохожан, с тех пор, как попал в председатели
профсоюзного комитета, сделался важен и несуетлив, научился щурить глаза и
выпячивать нижнюю губу.
– Нету. Болеет, – ощетинился Илья Николаевич, а остальные музыканты в
тревоге пододвинулись поближе.
– В профсоюз жалоба поступила, на... – Вениамин Викентьевич заглянул в
каком-то талмуд, –...на Пройдисвита.
Сергей Александрович вылупил глаза.
– Получает за игру на втором инструменте, а не играет.
Илья Николаевич зашипел от злобы:
– Кто написал?!
Ябеду написал Иван Никифорович, первый альт.
 307

Саксофонист достал гобой и в номере музыкальных эксцентриков сыграл

несколько нот написанных для кларнета. Транспонировал с листа.
– Эй, ты, фиолетовый, я играл сейчас на втором инструменте?
– Не в жилу, Иван Никифорович!..
– Я не Иван Никифорович!
– Я с таким духовиком, как ты, – продолжал через Ивана Ивановича
(гоголевского, не Кушакова) задираться Пройдисвит, – на толчок рядом не
сяду!
– Сидишь ведь.
– Серега, брось!
– Вы бы совесть имели, Иван Никифорович.
– Раз получает – пусть играет.
– Вам полегчало оттого, что он две ноты сыграл?
– Полегчало.
– Иллюзия! – Алик поднял барабанную палочку.
– Не в жилу...
– Ой, не в жиляку...
Дома, после представления, Олег долго читал книгу, а изнемогающая от
трудов дня Нина полулежала на дерматиновом диване и не сводила глаз со
своего обожаемого мучителя.
– Ты бы ложилась спать, завтра опять работать.
– Нет, я здесь... Ты читай.
Олег вновь погрузился в "Мемуары". Вот изумленно трясет головой и
поднимает глаза:
– Надо же: гигантский ум на службе утробы!
Увы! Не оценила подруга его глубокомысленного восклицания: взгляд
Нины выдавал ее несокрушимую философскую девственность.
– Олешка! – вдруг встрепенулась Нина. – Напиши стихотворение в газету!
– Отродясь не занимался глупостями.
– Да нет, в нашу!
– А! В цирковой брехунец?
– Вот еще! Брехунец! Бессовестный.
– Тогда – "Арена". Точно?
Нина сердито молчала. Стенгазету действительно назвали "Ареной".
– Напиши! Жалко, что ли? Про цирк. Напишешь?
– Напишу.
– Я уже с Марата стребовала заметку, – похвасталась Нина. – Он хотел в
главные редакторы пробраться и ничего не делать, а только командовать, а я
заставила!
– Это руководитель турнистов?
– Ага.
– Попроси своего жениха Женьку. Я видел, как он репетирует. Пока не
скажут – сделай то, сделал сё, пальцем не двинет. Одноклеточное.
 308

– Вот прицепился! Я причем?! Если он дурак?! Без тебя знаю, что

одноклеточное... Амеба! Так напишешь стихотворение? Я уже пообещала.
– Без меня, меня женили? Придется сочинять.

Глава 14
Г
розная опасность нависла над многострадальным дирижером передвижного
цирка. Не со стороны дирекции, нет: потратившись на литр коньяка он
раздобыл липовую справку о воспалении какой-то селезенки, из-за чего,
дескать, и не явился на работу. В селезенку, естественно, никто не поверил, но
справкой удовлетворились и гонений не предприняли, хотя Тимофей
Яковлевич целых полчаса молча шевелил усами. Но Николаю Викторовичу
пришлось писать на своих собутыльников докладную, по которой их
немедленно уволили. Двое ханыг возмутились гнусным предательством (в
докладной Николай Викторович ни словом не упомянул о собственной
деятельности по соображению на троих) и пообещали пересчитать маэстро
ребра, маэстро перепугался и обплакал пиджаки и рубашки своего железного
триумвирата. Железному триумвирату пришлось вооружиться: Олег извлек из
чемодана "аргумент", Алик завернул в газетку кусок ржавой, водопроводной
трубы и обвязал его розовой ленточкой, Левка раздобыл огромный и тупой
кухонный нож и запихал его за пояс под рубашку, приводя в содрогание,
прежде всего своих же друзей. Два вечера после представлений провожали
Николая Викторовича до порога его мансарды, два вечера Алла после своего
выступления сразу же уходила с Ниной домой. А в воскресенье, после третьего
представления, Николай Викторович улизнул от шастающих во тьме ночной
убийц на рыбалку и первым влез в цирковой автобус.
Не власть, а даже призрак жалкой властишки прокисшей мочой шибанула
Прохожану в мозги и он, ни с того, ни с сего, в ультимативной форме
потребовал объяснений, по какому праву Кушаков и Власов намереваются
использовать в личных корыстных целях государственное имущество –
автобус. Кушаков резонно заметил, что кроме них еще человек пятнадцать едут
рыбачить, в том числе артист из его же номера – Агапов. Прохожан сказал, что
Агапов за свое ответит и что он, Прохожан, запрещает гонять автобус. На это
Кушаков ответил – есть устное разрешение Елдырина Тимофея Яковлевича, а
Власов, невзирая на присутствие женщин (на рыбалку ехали Кира, Валя Зывова
и дочка замдиректора Наташа), послал профсоюзную власть по профсоюзному
же адресу.
За понесенное оскорбление Вениамин Викентьевич уничтожил
руководителя велофигуристов и иже с ним инспектора манежа в обширной
докладной на имя управляющего Союзгосцирком.
 309

Нина заикнулась, было, что им тоже можно поехать порыбачить, но Олег

ласково ее оборвал:
– Завтра двенадцать часов репетировать.
– Будем репетировать, – с грустью покорилась Нина.
К вечеру вторника железный триумвират, охраняющий маэстро от
злоумышленников, самораспустился.
– Мне и сегодня уходить домой? – устало спросила Нина, наряженная для
выхода в парад. Олег успокоил ее.
– Нет. Хочешь – подожди меня. Наш друг Жора пропил свой билет...
– Какой билет?
– Если увольняют по статье, то покупает уволенному билет до дома.
Жорику выдали билет, а он его пропил. А потом спёр чей-то чемодан и его
поймали. А в милиции объявил, что он артист цирка. Директора в милицию
вызвали на очную ставку. Теперь того, второго приятеля ищут.
– Ведь надо же... Николай Викторович такой интеллигентный человек!
– Угу. Лезет из него интеллигентность, как вата из рваной фуфайки.
Сегодня он, как побитый пес – директор его чуть не сожрал.
– Николай Викторович мне заметку в стенгазету дал. Про дирижера
Тосканини. Вот!
–...Как дирижер Тосканини разбил об пол золотые часы, а музыканты ему
купили...
– Вот противный! Ты откуда все знаешь?!
Олег смеялся.
– А когда ваша газета выйдет?
– Проснулся. Сегодня с обеда висит.
– Пойду, почитаю.
Газета получилась шикарная. Аркаша постарался – разукрасил огромный
лист ватмана не хуже Кукрыниксов. Чего только в газете не было! Помимо
заметки о Тосканини, с Мафусаиловой бородой анекдот о легендарном Мусле,
забравшемся в клетку со львом, огромная, железобетонного стиля передовица –
творение могучей мысли Тимофея Яковлевича, где он писал о партийности
цирковых кувырков и с этой позиции ставил всем в пример сатирика Динкевича
и клеймил возмутительную узость лифчика и плавок воздушной гимнастки
А. Козловой. "Почему бы, – гремела далее публицистическая канонада, –
почему бы акробату не нарядиться в дружинника, а акробатке в
пионервожатую?!!". Имелась в газете и карикатура на пресловутую кучу
мусора за цирком и саркастический вопрос-загадка – когда сия куча сравняется
по высота с самим цирком?
Здесь же красовалось творение Олега, за которое ему очень скоро
пришлось поплатиться, ибо за спиной поэта неслышной тенью возникло его
"алтэр эго", змий-барабанщик, и нищенским, попрошайницким голосом
затянуло преглупую мелодию на рефрен стихотворения:
 310

– "Тра-ля-ля! Алле-ап. дружок!". Зело корявые и гудроноподобные вирши!

"Тра-ля-ля! Потешай!..". Итак, Олег Васильевич, вы теперь пишете для
слезливых дам? Сам видел, как одна с мокрым носом переписывала ваши
стишата в альбом! "Тра-ля-ля!! Где ваш стыд, дружок? Тра-ля-ля! Ай-яй-яй!".
Олег попытался улизнуть от насмешника, но безжалостный зоил не давал
ему покоя весь вечер.
– Черт бы побрал вашу стенгазету вместе с моим стихотворением! –
ругался дома Олег.
– А что?! Хорошая газета! И стихи хорошие. Там такие слова: "замирает в
волненьи душа" и... и... вот: "с цирком ночью бежать он решил"! Валька чуть не
плакала, когда себе переписывала! И Жанка переписала!
Олег схватился за голову.
– Больше я не плету рифм. Перехожу на прозу. В романостряпы!
– Ну и дурак, – спокойно сказала ему Нина.
Слово свое не писать стихов Олег нарушил почти сразу же. Смертельно
усталая Нина не уследила, как он воровато подкрался к Вале Зыковой и
тихонько спросил:
– Любишь стихи?
– Да
– А где мое?
– Вот.
Валя раскрыла книгу, которую захлопнула когда Олег подошел к ней и
вынула листок. Олег стремительно его выхватил и смял. Валя покраснела от
обиды и огорчения.
– Это не честно!
– В оркестре у нас говорят – "не в жилу"! Валечка, ну, дрянь же стишок...
– Я его опять перепишу!
– А я уже содрал его с газеты и у Жанки выменял на шоколадку. Ты не
огорчайся. Вот, тебе... Для тебя сочинил и тебе посвящаю...
Не чуя ног от счастья, читала девушка посвященные ей стихи:

Блики размытые солнца,

Мне ли на вас не глядеть!..
Снова под синим оконцем
Струнам усталым звенеть...

Что наяву – то все ложно,

То, что в душе – не манит...
Время от времени можно
Месяцы путать и дни.

Блики размытые солнца...

Вечности древний мотив
 311

Будет плести под оконцем

Струн одиноких разлив...

– Никому только не говори.

Валя мигом упрятала стихи.
– Господин дерево! Морду набью! – донеслась ругань Миронова.
– Виталя, не лезь в бутылку, – увещевал его Кушаков. – С темячком у
человека непорядок, что обижаться?
– Я тоже десять лет ношу партбилет, пусть мне в нос своим не тычет! Что
он понимает в искусстве?! Мне наряжаться в дружинника, Алке в
пионервожатую?!
– Терпеть надо, Виталя. Я сорок лет терплю, каких только...
балетмейстеров не перевидал! Елдырин-то еще относительно безвредный.
– Я эту редколлегию...
Валя мигом спряталась в вагончике. Остальная редколлегия попряталась
еще ранее, а со своим другом, Маратом, Миронов не разговаривал три дня.
Жестокие репетиции все более и более отдаляли Олега и Нину друг от
друга. В далекий черно-белый сон превратились воспоминания о новогодней
ночи и страстных поцелуях в подъезде Нининого дома. Да был ли он, тот сон?..
А через пару недель после открытия и вовсе произошла жестокая ссора.
Прямо в манеже, при Алле, Вадиме Шамрае и "студентах цирка".
– Носки тяните! Складку! Ну что, старички? Молодые старички? Тянись! –
командовал велофигурист.
– Больно...
– Тянись, не жалей связок. Все! Давай с фуса попрыгаем.
Парни показывали явные успехи, а вот Нина, как ни выбивалась из сил, – а
шары, булавы, кольца летели все хуже, падали все чаще. С пластическим
этюдом и стойками не лучше: каждый раз выискивалось все больше разных
неправильностей, шероховатостей, белых мест. То, видите ли, неграциозно на
полупальцах прошлась, то колесо корявое, то на шпагат не вышла, а
плюхнулась, а то и вовсе: "чего физиономия несчастная?!" А где ей счастливой
взяться, когда сил нет?
Но с Алкой хоть разговаривать можно, а с Олешкой никакой возможности
– шпыняет и шпыняет ее:
– Ты больше половины работы делаешь впустую! Не смей репетировать
каскад тремя булавами, ты одну не научилась перебрасывать! Они у тебя как
попало летят!
Четыре булавы – новая ругань, новые придирки:
– Не трогай четыре! Возьми в одну руку две и научись выбрасывать одну
булаву двойными оборотами! Я еще в Энске твердил тебе об этом!
– Зачем?... Я хорошо умею двойные обороты!..
– Когда одна булава в руке, у тебя хорошо получается! А когда четыре
начнешь бросать?
 312

– Не все ли равно?..
– Не все равно. Делай, как я сказал. Зачем ты три кольца одной рукой
кидала?
– Я просто так...
– Ты просто так выбросила драгоценное время и силы! Надо отработать
вертикаль с одним кольцом, чтоб подбросила до самого купола и чтоб оно
вернулось обратно в руку сантиметр в сантиметр. Прежде всего с одним
предметом научись обращаться.
– Да что ты пристал ко мне с этим одним предметом?! Мне уже тошно!
И Нина швырнула булавы на ковер.
– Не могу. Ничего не могу...
– Подними булавы.
– Не получается... И не получится ничего...
– Подними булавы. Кому сказано!
– Не могу...
– Ах, "не могу"? Вот тебе за "не могу"! – и влепил ей не очень больную, но
звонкую пощечину. Нина села на барьер и тихо заплакала.
– Что ты из себя изверга строишь?! Как тебе не стыдно?! Не все же такие
двужильные, как ты! – набросилась на Олега Алла. Ее поразила
приоткрывшаяся бездна фанатизма. "Такие вот и шли на костры! Сами!".
– Не твое дело, заступница. Ненавижу людей, которые не могут, не тянут,
не понимают, не соображают, у которых все кое-как, все на живульку, все на
халяву!
– Ты все можешь. Гений доморощенный. Распустил руки – рад, что она
тебе тем же ответить не может!
– А! Подите вы к черту, лодыри! Можете спать до двенадцати, и весь день
баклуши бить, и по магазинам шастать, – я вас больше не касаюсь.
– Сам иди к черту со своими булавами. Нина, не плачь, мы с тобой такой
каучук отрепетируем – ему и не снилось.
Шамрай и три его "студента" смущенно переминались и переглядывались
Все они осуждали жестокость Олега, но вступиться, как Алла, не решались.
И начались дни золотые. Если Нина просыпалась раньше Олега, она
бесшумно одевалась и удирала из дома, а если раньше просыпался он, –
девушка терпеливо "спала", пока не оставалась в квартире одна. Они и впрямь
каждый день выбирались с Аллой в какой-нибудь магазин или на базар, не
пропускали и кинотеатр и два раза ходили на аттракцион "Мотогонки по
вертикальной стене". Балаган мотогонщиков казался игрушечной копией
внушительного цирка шапито. Вечером она повадилась допоздна болтать с
Анной Федоровной, безумно этому обрадовавшейся. Тогда Олег перенес свою
постель в зал на диван, чтоб не стеснять Нину. Хозяйка пробовала было
вразумить их, но квартиранты отмалчивались.
 313

Весь жонглерский реквизит Нина принесла домой и демонстративно

сложила на чемодан Олега, у нее к этому времени появился свой изящный
мягкий чемодан на молниях.
Но это была просто ссора, а не разрыв: Нина не отдала Олегу полученные
от него деньги, продолжала кухарить и ни намеком не упоминала Энск, и Олег
утешался, наливая себе в миску супчик, сваренный...
Кем, кстати, сваренный? Кто ему Нина? Жена не жена, невеста не невеста,
ученица... но ученицы не варят учителям супы и соусы, не прикарманивают
бесцеремонно учительских денег! Олег терзался, ругался про себя и на себя, но
вкусную Нинину стряпню подметал за обе щеки.
Нина, в пику Олегу, усиленно занялась пластическим этюдом – даже дома
подолгу стояла на руках и без конца повторяла и заучивала движения, выходы
и комплименты, показанные Аллой. И номер двигался семимильными шагами,
Олег исподтишка наблюдал и не мог не признать очевидного факта. Но горечь
на душе лишь усиливалась: он то, значит, более не нужен Нине?..
Мир воцарился довольно забавным образом. Имби вдруг вспомнила о
своем обещании показать Нине элементы парного жогляжа.
– Где твои булавы и кольца?
– Дома... Я их совсем забросила, – не очень охотно отозвалась Нина.
– Возьми побросай наши. У Рудика голова разболелась, я с тобой
порепетирую.
Нина в прохладном настроении взяла четыре кольца и начала
жонглировать. Что-то было не так. Она поймала кольца и беспомощно
оглянулась. Снова выбросила кольца, снова поймала. К о л ь ц а л е т а л и
с а м и . Почти без ее участия.
– Алла, – тихо позвала она. – Смотри.
– Смотрю. Ну и что? Четыре кольца. И я могу.
– А если вот так?..
Нина плотно зажмурила глаза и продолжала, как ни в чем ни бывало,
жонглировать. Открыла глаза. На лице Аллы выступила краска. Молча подала
подруге три булавы. И до чего же легко летали они в руках Нины!
Вот она выбросила все три двойными оборотами – подготовительный трюк
к пяти булавам – поймала и не уронила, начала бросать из-под обеих ног, из-за
спины – правой и левой рукой, булавы не падали. Рискнула выполнить каскад –
получился и каскад, хотя и коряво немножко.
– Да ты здорово жонглируешь! – удивилась Имби. Алла кусала губы.
– Мы с тобой две дуры, только ты дура необразованная, а я дура
дипломированная, тебе простительно, а мне нет. Иди в магазин, купи самого
хорошего вина и попроси у мужа прощения. И скажи, чтоб почаще бил тебя.
Оно иногда полезно!..
– Давай сначала кольцами перебрасываться, – Имби встала против Нины. –
Лови три кольца. Ты жонглируй, а как я брошу тебе одно в левую руку, ты мне
сразу выбрасывай правой.
 314

– Подождите, Имби, давайте сначала одно кольцо перебрасывать!..

На перебрасывание одного кольца ушло всего несколько секунд, двух и
трех чуть поболее. Главное было приноровиться бросать точно в руку партнеру
минут через тридцать Имби и Нина кое-как, со скрипом, но перебрасывались
шестью кольцами.
– На первый раз хорошо! – похвалила Имби. Нина была счастлива. "Как
интересно!"
– Теперь булавы. Одну пока что. Надо выбрать расстояние, булава должна
делать два с половиной оборота. Давай! Лови!
Нина поймала точно брошенную булаву, перебросила в другую руку и
отправила обратно. Имби едва увернулась, а Нина покраснела до слез.
– Ничего. Еще раз. Лови!
К концу репетиционного времени Изатулиных они уже перебрасывали
друг дружке три булавы.
– А вы еще со мной будете репетировать?
– Буду.
– А Рудик не заругается?
– Он наоборот ворчит, что я ленивая. А ты потом с Олегом попробуй.
Сделаете подарок Союзгосцирку.
– Какой подарок?
– У Олега музыкальный номер считай, что готов, он только несерьезно к
нему относится – балуется, у тебя каучук должен пойти – хорошо гнешься,
хорошая фигура, очень пластичная, и парный жонгляж.
– А почему подарок?
– Два человека – муж и жена – и три номера! Еще какой подарок.
Турнистов – шесть гавриков, четверо с женами, двое с детьми. Тринадцать
человек, а номер один.
– Ой, правда! Понятно. Только Олешка говорит – ему нельзя
жонглировать. Для пальцев вредно!
– Пусть не придуривается. Он просто не хочет. И скажи ему, пусть
пьедестал тебе сделает. Что за каучук на ковре!
– И Алла тоже говорит... Я попрошу, вот только мы с ним поругались
немножко...
– Помиритесь. Путь к сердцу мужчины лежит через его желудок. Сготовь
что-нибудь вкусное – он все обиды забудет.
"Чудно! – думала Нина. – Как сговорились – Алла говорит – купи вина,
Имби – сготовь закуску!"
Все указания старших подруг Нина неукоснительно выполнила и, когда
Олег пришел вечером с представления, в нос ему ударил божественный аромат
жаркого. Нина вылетела в прихожую, схватила его за рукав и затормошила:
– 0й, Олешка, умывайся скорее, я такую вкуснятину сделала – пальчики
оближешь! С косточками, как ты любишь! Не пальцы, а жаркое с косточками!
Ой, а пальцы тоже с косточками...
 315

Камень отвалился от сердца Олега.

– У нас сегодня праздник?
– Праздник! Я опять буду жонглировать и всегда буду тебя слушаться!
– А я больше не буду тебя бить... Прости, пожалуйста!
Нина вздохнула.
– Знаешь, что Алла сказала? Что ты мне мало всыпал. Надо было больше.
– Не надо. Я никогда тебя не трону! Просто псих какой-то нашел...
Нина юлой кружилась вокруг, расточала улыбки и ласковые взгляды, а за
столом торжественно поставила перед ним глубокую миску с богатырской
порцией мяса.
– Я не съем! – притворно ужаснулся Олег.
– Съешь. Будешь запивать вином и съешь. Вот! – на клеенку стола с
глухим, солидным стуком припечаталась бутылка рислинга. – Только сам
открой.
Олег ретиво принялся за еду, а Нина подливала в его рюмку вино. Сама
она тоже не зевала на жаркое, но вина выпила с наперсток. Когда бутылка с
вином опустела на две трети, а глаза Олега умаслились, Нина снова завела о
своем:
– Олешка, давай парный жонгляж репетировать! Я сегодня попробовала с
Имби, так хорошо получается!.. Давай, а?..
– Ты научись сначала сама, потом меня возьмешь в партнеры! –
вывернулся Олег.
– Да?! Хорошо! Ловлю на слове.
Счастливый, довольный и немного хмельной Олег быстро уснул, а Нина
лежала на спине и задумчиво глядела в темноту. Впервые она осознала –
профессия артиста не романтичным побег из дома, не увлекательные
путешествия по стране, а работа, такая же тяжелая и рутинная, как и все работы
на свете. А выступление – только результат. Никто не должен видеть, чем этот
результат достигается. Недаром она никогда не слышала от Олега таких слов,
как "вдохновение", "служение искусству", "творческий порыв". Он все больше
грубые слова употребляет: "пахать", "вкалывать", "как папа Карло"!
"Вдохновение" придумали те, кто не долбил восемь часов гаммы и не
перебрасывал четыре часа один шарик. Никаких "творческих порывов" нет –
есть хорошая работа и есть плохая. И все. Да, надо работать. Ничего не
добьешься без работы. А у нее есть шанс, пожалуй, единственный в жизни: она
молодая, способная, симпатичная, у нее океан времени – хоть все двадцать
четыре часа суток, к ее услугам весь манеж, с ней занимается Алла, занимается
Имби, у нее, наконец, есть Олег, он один стоит десяти учителей. Глупо она
сделает, если упустит свой шанс выучиться на артистку. Она будет походить на
Олега: отрепетирует каучук, жонгляж, а потом, когда они выберутся из этой
проклятой ловушки, куда их загнала судьба (да и сами они хороши, чего уж
там), когда они по-настоящему с ним поженятся, она возьмется за музыку – зря,
что ли, ходила семь лет в музыкальную школу? И на гитаре Олег ее научит, ах,
 316

как хочется играть на гитаре!.. На скрипке... нет, скрипку увольте! Скрипка не

для нее, на скрипке пусть Олег играет. Олешка!.. Поцеловаться бы сейчас с
ним!.. Как хочется поцеловаться!.. А ему? У! Алла говорила – ему небо с
овчину! Ему же не только целоваться охота... Впрочем, и сама она не прочь –
любопытство одолевает, сил нет... Ладно, пусть помается, пусть!.. В наказание!
За свою Елену Леонидовну! А от нее он все равно никуда не денется. На этой
утешительной мысли Нина уснула.
Больше Олегу не пришлось ни заставлять, ни подгонять свою ученицу: два
часа она положила на каучук, шесть – на жонглирование. Приходили они в
цирк в семь утра, занимались до двенадцати, а после обеда еще три часа, с часу
или двух, как удастся. Спать ложились очень рано, почти сразу после
представления.
Передышка наступила лишь после окончания гастролей.
Прощальное представление в Фергане удручило Нину: еще шли последние
номера, а те артисты, что отработали, разбирали и упаковывали реквизит; в
некогда уютной привычной конюшне царил хаос, всюду стояли раскрытые
ящики и кофры, сновало во все стороны множество озабоченного циркового
народа, во дворе разбирали и укладывали забор из металлической сетки и даже
ухитрились разобрать фасад. Жаль было цирка. Люди, ломающие его, казались
Нине безжалостными.
А на оркестровке зрел заговор. Алик и Левка обменивались зловещими,
узкими, как кинжалы, взглядами, а, обменявшись, вперяли их то в костлявую
спину, то в темные очки, а то и в золотую фиксу Сержа Шантрапановского.
"Штатский вариант" шкурой учуял недоброе и держался настороже. Едва
отгремели последние залпы аккордов труб и тромбона, Серж угрем
проскользнул за спиной Левки и испарился с оркестровки. Едва не сломав себе
ноги и шеи, Алик и Левка ринулись следом.
Олег подбежал к грустной Нине, поцеловал в висок и поздравил с
окончанием работы.
– С чем поздравлять то? – уныло протянула Нина.
– Так полагается. Ты подождешь меня? С оркестровки надо снять стулья,
пюпитры, вагончик загрузить...
– Подожду, конечно.
Олег пошел было к оркестровке, но показались Алла и Валя и
возмущенная Нина видела, как он поздравлял и целовал их. "Поцарапать бы им
всем физиономии! – ревниво думала Нина. – Нет, одному Олешке поцарапать.
Он ведь целоваться лезет!.. При чем они?.. А Валька покраснела... Ой, "жених"
идет!". Нина терпеть не могла Женьку и за его амёбность, и за колкие попреки
Олега. А сейчас он пробирался к ней, надеясь урвать поздравительный поцелуй.
"Хам!" – возмутилась Нина и убежала под защиту подруг, а к ним троим, он
подойти не решился. Зато застиг их всех троих Кушаков, но Ивану Ивановичу
девушки охотно позволили перецеловать себя.
Откуда-то раздались ругань и вопли и торжествующий рёв Левки:
 317

– Работать будешь, бармаглот! От кого удрать понадеялся? Да нас хоть

сейчас в разведку!
На минуту прекратились все работы, вся беготня, и небывалое зрелище
представилось глазам циркистов: откуда-то сбоку под шапито конюшни вошли
Левка и Алик, под лытки и под мышки тащили они извивающуюся яично-
джинсовую мумию Шантрапановского. Тащили его в сторону оркестровки,
надеясь взволочь наверх и заставить хотя бы подавать стулья. Но не желал
Серж работать: с трудом, но вырвал он одну свою ногу из плена и лягнул
обидчика в позвоночник. От верного горба спасла Льва Шермана лишь
толстенная и эластичная платформа Сержева туфля. Левка выкатил глаза,
оскалил зубы и выпустил вторую ногу. Серж вырвался от Алика и бросился
наутек, к Левке вернулось, наконец, дыхание и он зарычал:
– Убью, паразита!
– Бросьте вы его! – Илья Николаевич давился от смеха. – С него работы –
как с козла молока. А время не ждет.
Олег снял с оркестровки усилитель и динамик, Чахотка – ящик с нотами,
сообща – стулья и пюпитры. Рафик забрался следом и снял лампы, плафоны и
распределитель, смотал в бухту провода.
Артисты втаскивали в вагончики кофры, ящики и принесенные заранее
чемоданы. Нина тоже принесла упакованную шубу и Олег пристроил ее поверх
своего заслуженного чемодана. Потом вагончик до потолка забили стульями.
– Они что, ночью работать будут? – спросила Нина Олега, наблюдая
кипучую деятельность рабочих.
– Круглые сутки. От закрытия до открытия.
– А зачем?
– А затем, чтоб Олег Васильевич Колесников смог заработать для Нины не
только на хлеб, но и на масло!
– Какой хлеб?.. Какое масло?..
– Чем короче переезд, тем больше представлений можно сделать за месяц.
Получается переработка, а с ней и лишние денежки. То есть, не лишние,
конечно. Идем домой?
– Сейчас. Я посмотреть хочу. Олешка, а где мы в Чимкенте жить будем?
– Если цирк поставят на старом месте, то у бабушки Сары.
– А ты у них жил?
– Два раза. В первый сезон работы и два года назад.
– А у них хорошо? Как у Анны Федоровны?
– Тебе не хочется уезжать из Ферганы?
– Не хочется... Так бы и жила здесь все лето! И зачем мы уезжаем?
– Пожар.
– Какой пожар?
– Цирк гореть начал.
– Как гореть?! Взаправду?!
 318

– Цирк горит – значит никто не хочет больше смотреть, как ты в парад

выходишь и не покупает билетов.
– А чего ты ехидничаешь? Вот я больше не буду выходить!.. А, между
прочим, Кушаков сказал, что я красавица.
– Америку открыл...
– Да! А я некрасивая... У меня лицо круглое и нос курносый…
Олег обернулся, глаза у него мерцали. "Когда-нибудь, я тебе порасскажу о
твоей красоте..." – подумал он, а вслух сказал:
– Твой Кушаков чересчур любезен и много возле тебя крутится, особенно
когда ты каучук репетируешь!
Нина в ответ уколола его:
– А ты Алку с Валькой сегодня целовал.
Олег припомнил свои совершенно беззаконные дарение и посвящение
Вале Зыковой стихотворения и, на всякий случай, пошел в наступление:
– А твой "жених" со мной не здоровается со дня открытия.
Нина топнула ногой.
– Отстань от меня с этим противным Женькой! Каждый день дразнишься:
"жених", "жених"!
– Мы ссориться начали. Идем домой.
– Идем... Олешка, а мотогонщик Алкин здесь остается. Она грустная
сегодня была.
И злорадно добавила:
– А она в него влюбилась!
Олег равнодушно пожал плечами.
Дома он попросил у Анны Федоровны ее паспорт и сел составлять договор
на оплату квартиры. Любопытная Нина заглядывала в светло-зеленые бланки.
Олег поставил свою подпись и подвинул бланк Нине.
– Распишись, коза.
– И мне надо?
– И тебе.
– Где?
– Вот здесь. Теперь Анна Федоровна пойдет с этой бумагой в бухгалтерию
и получит с цирка денежку, за то, что мы месяц ей надоедали.
– Что ты такое говоришь. Олешка! – обиделась хозяйка. – Я скучать по вас
буду! Я бы и без денег взяла вас на квартиру!
– Пошутить нельзя, Анна Федоровна!..
– Будете в Фергане – обязательно заходите!
– Обязательно зайдем!
– Здорово, – размышляла Нина. – А я думала – ты заплатишь сам, а когда
будешь получать зарплату, тебе кассир отдаст!
Странно наблюдать, как постепенно исчезает цирк, и грустно немного на
душе и вскипает она предчувствием новой дороги, нового города, новых людей.
Душа раздваивается: ей бы и здесь остаться, и вдаль бы улететь. Один – за
 319

одним увозят на вокзал синие вагончики, барабан разобрали в первую же ночь

и погрузили щиты на прицепы. На прицепы же сложили и сиденья
разобранного амфитеатра. Выкорчевали из круглой канавы секции барьера и
манеж сразу приобрел жалкий вид. Привезли из других районов города две
фанерные цирковые кассы, опустили и расшнуровали шапито, вновь скатали
его в тугие бунты и бережно упрятали в вагончик шапитмейстера. Подъехал
автокран, с его помощью опустили четыре мачты, развинтили каждую на две
части, погрузили и увезли. Автокраном же повыдергивали вбитые в грунт ломы
с петлями на концах.
В назначенный день нахлынула толпа домохозяек и выстроилась в
очередь, получить у кассира плату за проживание артистов и служащих цирка.
Анна Федоровна, получив около шестидесяти рублей, обняла Нину и
всплакнула:
– Уезжаешь, доченька!..
Нина охотно всплакнула тоже, за компанию.
Исчезает цирк! Умирает, как Феникс, в одном городе и возрождается за
сотни километров в другом!.. Вот грузят клетки с медведями, животные глухо
ревут, чуют дорогу и мечутся в своих темницах, царапают железо стен и пола,
грызут толстые прутья решеток. Собачки же в фанерных, выкрашенных белыми
белилами клетушках, поднимают оглушительный лай и скулеж, каждую из них
одолевает панический страх – вдруг все уедут, а его то, или ее, и оставят!
Нина и Олег, да и не только они, каждый день приходили на площадку
цирка. Все беднее и беднее становилась она, пока от всего былого великолепия
не осталось лишь желтое пятно опилок манежа, затоптанное, покинутое
капище. Под открытым небом оно казалось крошечным, не верилось, что на
нем может развернуться хоть один акробат.
Когда совершенно отпала опасность, какого бы то ни было физического
трудоустройства, выявился и Серж Шантрапановский. Болтался, ковырял краем
платформы опилки и скалился под черными очками золотой фиксой.
– Невольно к этим грустным берегам... – насмехался над ним Олег.
– Хе-хе! – не улавливая насмешки пыжился "штатский вариант" и чесал
джинсы, чуть пониже лейбла.
Нина состроила ему за спиной нос и взяла Олега под руку.
– Хочу гулять! Какие чинары красивые! Олешка, я никогда каштана не
видела! Ты обещал показать!
– Я не замечал их поблизости. Надо к центру города идти.
– Пойдем. Я гулять хочу! Я так устала от булав и колец...
– И я устал. Ничего не будем делать в эти дни.
– Ничего! Только гулять и в кино ходить.
Они неторопливо пошли по улице, заглядываясь на вековые чинары. Вдруг
Нина остановилась, поглядела вперед и потащила Олега на другую сторону.
– Что?
– Не хочу здороваться вон с тем... выродком!
 320

Олег оглянулся и увидел дрессировщика медведей.

– Знаешь, как он учит медвежонка "Калинку" танцевать? Он его бьет
железной палкой сначала по одной лапке, потом по другой, а он, бедный, от
боли их поднимает! И он плачет... Как ребенок! Да он и ребенок – только
медвежачий! А этому я бы его палкой всю рожу расквасила!

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ

 321

часть третья

ДОРОГА

Глава 1
Д
вадцать второго апреля к десяти часам жаркого и душного утра на бывшей
цирковой площадке потихоньку засобирался цирковой люд с детьми,
комнатными собачками, сумками и чемоданами. Собрались почти все. В центре
– мощный, чубато-усатый столп: Тимофей Яковлевич Елдырин, на ближайших
орбитах столпы поменьше – Кушаков, руководители велофигуристов и
вольтижеров Власов и Прохожан, Владимир Григорьевич Зыков, сатирик
Динкевич, осчастливленный директорским благоволением за то, что не
оставлял у зрителей ни малейшего сомнения в скорейшем (считанные дни!)
проваливании окаянных США в тартарары, и совсем хлипкий столпик –
Зямочкин Николай Викторович, мелко подрагивающий в такт подрагиванию
бесчеловечных усов шефа. Игнат Флегонтович в число столпов не был зачислен
– занимался автобусами.
Артисты помоложе и попроще бродили взад-вперед, иллюзионный
аттракцион несколько обособился, лишь Жанка завистливо вздыхала
неподалеку от великолепной тройки – Нины, Вали и Аллы. Досадное
малолетство мешало ей быть принятой в их блестящее общество.
Селадон и Астрея – Генка Агапов и Кира Старовойтова, вернувшиеся из
поездки на рыбалку почти официальными молодоженами, никак не могли
нализаться и сейчас с постыдной и откровенной слащавостью выставлялись на
всеобщее обозрение. Пахрицын скрипел зубами и клял себя: заглядевшись на
синие глазки Нины, он сам спихнул Кирку Агапову, а ведь она к нему, к
Женьке, клеилась...
Наташа и старшая кассирша о чем-то тихо переговаривались, поглядывая
на детей – Нелли и две девочки кассирши играли с огромным разноцветным
мячом. Алик дипломатично избегал секретаря-машинистку, а вот Нелли весьма
недипломатично завизжала, бросила мяч и повисла на его дон-кихотской
фигуре.
– Дядя Алик!
– Нелька!!
 322

Нелька захныкала:
– Мама, возьми мне дядю Алика в папы!..
Готовая провалиться сквозь землю мама не нашла ничего лучшего, как
залепить дочери звонкий шлепок по известному месту. Дочь надулась,
предполагаемый папа ретировался.
С потрясенным после ожесточенной пьянки лицом что-то врал
Пройдисвиту, Чахотке и Илье Николаевичу Левка и россказни его вызывали
дружный хохот. Волосы на Левкиной голове отросли и вились мелкими
рыжеватыми кудряшками.
Марат, Виталий Миронов и Рудольф Изатулин чинно беседовали возле
своих чемоданов, Имби следила, как ее лохматый, словно обмазанный смолой,
Бабай барахтается в грязных затоптанных опилках с Антошкой.
– Бабай, на место!
Бабай вскочил, отряхнулся и стремительно бросился к Рудольфу. Уселся у
чемодана и свесил набок красный язык.
Иван Иванович и Иван Никнфорович сбились в мини-кучку и кисло
ненавидели друг дружку. А Серж Шантрапановский вообще не признавал
никакого коллективизма – в ожидании автобуса существовал индивидуально.
Он так бы и просуществовал, высокомерно и безмятежно, если бы не
всевозможные подлые интриганы. Сначала Алик с иезуитской целью проник в
район Сержева существования, нарушил гордое Сержево одиночество и
задушевно с Сержем заговорил:
– Я давно думаю, Сережа, что для пианиста, артиста оркестра
передвижного цирка, у тебя не очень удачная фамилия, не звучная.
Шантрапановский – ну, что это? Оскорбление личности!
– А что вы предлагаете, сэр? – осторожно отозвался Серж. Он хорошо
помнил, как два недруга пытались вовлечь его на грузчицкое поприще,
злобился, чуял какой-то подвох, но любопытство одолевало.
– Серж Фрамбезинский! – торжественно, почти как Иван Иванович
Кушаков, провозгласил Алик и даже слюну проглотил, наслаждаясь
божественной аллитерацией.
– Фрам... Как?
– Фрамбезинский!
– Фрамбезинский!.. Хе! А что? Ничего!
– Представляешь – афиша! На ней крупно: Серж Фрамбезинский, а снизу
помельче: Бах, Бетховен, Брамс, Бени Гудмен!
Шантрапановский забылся и очаровался, но нелегкая принесла Левку, он
заорал:
– Сережа, не слушай этого негодяя...
Алик стремительно бросился на Левку и попытался заткнуть ему рот
кулаком.
– Фрам... Фрамбезия... Да отвяжись ты!
Левка отпихнул Алика.
 323

– Сережа, я тебе на ушко объясню. Чтобы никакая сволочь не слышала...

И точно – за площадью круга, радиусом от цирка до ферганского базара,
никто не расслышал Левкиных объяснений. Серж зашипел по-гусиному и
шарахнулся прочь, а ферганские небеса потряс гомерический хохот.
– Лева, вы – прохвост.
– Видишь, Сережа, он и меня оскорбляет! Но ничего, нас двое! Он умным
прикидывается, будто бы книжки читает, а сам... Сережа, у нашей хозяйки
медицинская энциклопедия, так он в ней месяц рылся, венерические болезни и
половые извращения вычитывал...
– Ну и хамло ты, Лева! Свои паскудства на меня спихиваешь!
– Видишь, Сережа? Нет, ты видишь?! Ничего, мы сами с усами!
Придумаем тебе такую фамилию – от зависти заплачут все навзрыд!
Трыньбрыньдрыньский – чем не фамилия? Нибенименикукарекский!!! Дуся!!!
Почему я в тебя такой влюбленный!
"Штатский вариант" на глазах зверел и по-хамелеоньи менялся в лице, а у
Левки шлея окончательно застряла под хвостом и он громогласно объявил
конкурс на лучшую фамилию для любезного друга Сержа Шантрапановского.
В десять часов подошли два автобуса, но сразу не тронулись: как водится,
кто-то опоздал, а за кем-то пришлось заезжать, в частности, за чемоданами
Тимофея Яковлевича. Наконец все оказалась в сборе и скоро Фергана осталась
позади. Нина с грустью провожала взглядом уплывающие вдаль чинары и даже
рассердилась на Олега за его равнодушие.
– Детка, – назидательно ответил ей Олег, – побереги нервы, ехать до
Чимкента – ох, как долго и они тебе пригодятся в пути.
Ехали действительно долго и в конце дня, когда сделали остановку в
Ленинабаде, все порядком измучились.
– Хоть, ноги размять, – кряхтел Владимир Григорьевич, а Марк Захарович,
замученный духотой, по-рыбьи разевал рот и выкатывал глаза.
Левка, кляня судьбу, бросился на поиски пива, а маэстро, с утра, не пере
ставая, резавшийся в карты с ним и Кушаковым, так с картами и выполз из
автобуса. Карты он приспособил вместо веера. Шантрапановский в неизменных
своих гигантских черных очках ни на шаг не отходил от автобуса и элегантно
курил.
Чахотка, пропившийся в пух и ломающий голову – у кого бы призанять
деньжат, неосторожно попросил у "варианта" закурить, лицо Сержа, вернее та
незначительная часть, оставшаяся незакрытой очками, вытянулась, но вдруг он
что-то вспомнил, злорадно ухмыльнулся золотой фиксой и охотно полез в
карман. На свет явилась пачка "Памира".
– Сережа, не стыдно? Сам "Плиску" куришь, а мне что суешь? "Нищий в
горах"?
– Извините, сэр! Это у меня специально для стрелков! Хе-хе!
– Ладно, гусь лапчатый, я тебе припомню... Давай хоть "Нищего"...
 324

Миновали Сыр-Дарью, поздно вечером проехали Ташкент. Нина устала и

захотела устроиться поудобней. Олегу, как в Энском аэропорту, опять
пришлось терпеливо охранять ее покой. А в хвосте автобуса, на последних
сиденьях, банда картежников с остервенением продолжала сражаться в дурака
и мечтала о лучших, не дурацких, а преферансных временах.
В час ночи автобус подкатил к гостинице в Чимкенте, где артистов
поджидал администратор цирка Леонид Семенович Вертухайский.
– Ресторан "Южный", – прочитал Олег, – значит, на прежнем месте стоять
будем.
Едва хватило сил оформить документы и разойтись по номерам. Впрочем,
у Левки и Николая Викторовича достало пороху провести еще какие-то
таинственные переговоры с гостиничным администратором, после чего они и
Кушаков бесследно сгинули.
В номере Олега и Нину ожидал сюрприз – номер был одноместный.
Администратор вполне резонно заключил: зачем мужу и жене двухместный
номер, особенно если плату при этом содрать как за двухместный?
– Так... – уныло протянул Олег и стал осматривать пол и лежащий на нем
коврик не первой свежести.
– Не выдумывай, Олег, – устало сказала Нина. – Ты переоденься в трико, а
я в платье лягу.
– У стенки или с краю?.. – не поднимая глаз спросил Олег.
– У стенки, конечно! – и, не тратя лишних слов, забралась на кровать и
забилась в самый уголок. Олег осторожно примостился на другом краю,
стараясь не касаться Нины.
Они слишком устали и неожиданный искус почти не взволновал их, но
каково было Олегу, когда он проснулся поздним утром! Нина уютно
притулилась к нему и сладко спала, обнимая его одной рукой и сложив на него
же свою голую ногу!
Бешено забилось сердце и Олег поверил было, что кончились все их
мытарства – сейчас он разбудит Нину поцелуем и...
Но не судьба, ах, не судьба!
Кто-то затарабанил в дверь номера, дверь заходила ходуном, перепуганная
Нина шарахнулась к стенке, Олег вскочил с постели.
За дверью, зеленые и трясущиеся, жались Левка. и Николай Викторович.
– Олешка, – прохрипел маэстро, – займи червонец!
– Пили?! Всю ночь?!
Дирижер моргал, Левка зевал и чесался. Олег достал деньги и едва
удержался, чтобы не швырнуть их в похмельные рожи.
– Олешка, извини...
– Сели в преферанс с Кушаковым...
– Ободрал, как липку!
– Пять раз на мизере обремизились!
– Коньячок...
 325

– Голова теперь...
– Голова...
– А ему хоть бы что – слон!
– Убирайтесь к свиньям! – Олег захлопнул дверь.
– Чего это она? – проговорила испуганная Нина.
Олег в отчаянии махнул рукой и велел Нине спрятаться под одеяло.
– Я переоденусь.
– Олешка, куда ты? Я боюсь одна! Я с тобой!
– Спи. Закройся и спи. Я скоро вернусь.
Олег перебежал дорогу напротив гостиницы я свернул во двор за большим
угловым зданием. Ему нужен был следующий дом и он пошел мимо
зарешеченных лоджий к большому вентилю газопровода. Не доходя до него
пяти шагов, остановился и побарабанил пальцами в окно. Выглянула старая
седая женщина, всплеснула руками и бросилась открывать дверь.
– Здравствуйте, бабушка Сара! Вы мое письмо получили?
– Здравствуй, Олешка, сынок, заходи! Получили, получили письмо! Ты
один или с товарищем будешь? Писал – товарищ будет!
– С товарищем, бабушка Сара.
– Товарищ-то хороший? Не пьет? Не курит? Ох, не люблю!
– Не пьет и не курит, бабушка Сара. Тихий товарищ, как мышка.
– Свинину не будет покупать? Ох!.. Я ведь и чашку выброшу, мыть не
стану... Не надо свинину!
– Никакой свинины, бабушка Сара.
– А товарищ? Вдруг...
– Товарищ послушный, хороший! Сейчас приведу, увидите. А где Шура и
Миша?
– На работе Шура, на дворе Миша бегает. Мухаммед! – закричала она в
окно. – Совсем с ним беда, – пожаловалась на внука, – ничего кушать не хочет,
а на улице носятся – ай, ай, ай! Ну, иди, товарища веди, вещи неси.
Что-то можно возненавидеть после долгого созерцания. Что-то – с первого
взгляда. Нина возненавидела Чимкент даже его не видя. Возненавидела за то,
что из-за Чимкента пришлось покинуть Фергану и милую квартиру Анны
Федоровны, где она, несмотря ни на что, была счастлива. За этот дурацкий
неуютный номер в гостинице – за дверями то и дело топают сапожищами и у
Нины каждый раз замирает от страха сердце. За то, что в Чимкенте нет таких
чинар, как в Фергане, Олег говорил. За то, что возле цирка не будет урюкового
сада. За то, что противные Левка и Николай Викторович вломились в дверь и
помешали Олешке поцеловать ее. Она же чувствовала, как забилось у него
сердце... А теперь с ним даже стыдно глазами встречаться...
Прибежал Олег.
– Пойдем перекусим и на квартиру. Вот бабушка Сара удивится...
Бабушка Сара не удивилась, бабушка Сара была сражена:
 326

– Ай, шайтан хитрый! Ничего не сказал! Товарища, говорит, приведу, не

пьет, не курит товарищ!
И с детской непосредственностью обратилась к Нине:
– Невестка наша будешь. Олешка у нас, как сын – два раз приезжал с
цирком, у нас жил. Говорила ему – третий раз приедешь – жену привез! А он
говорит сейчас – хороший товарищ, не пьет, не курит товарищ...
– Бабушка Сара, у вас вода по расписанию?
– Ай, ай, Олешка! Есть вода! Купайтесь!
– Мы часов четырнадцать на автобусе тряслись, насквозь пропылились.
– Ай, ай! Купайтесь! Отдыхайте! Шура придет – плов варить будет.
Мухаммед! Мухаммед! Домой иди! Дядя Олешка приехал!
Пока Нина плескалась в ванной, Олег вел степенную беседу со старшим
мужчиной семьи Муссалимовых – Мишей. Из беседы выяснилось, что Миша
уже умеет читать и осенью пойдет в первый класс, что девчонки очень
противные существа и Миша никогда не поженится ни на одной из этих плакс и
ябед, а вырастет и полетит на самолете или поедет на танке. А может – на
самосвале. Самосвал – это здорово. Свое презрение к девчонкам Миша
косвенно подтвердил тем, что с Ниной, вышедшей из ванной, лишь
поздоровался, а разговаривать не стал и удрал на улицу.
Немного примирила Нину с Чимкентом бабушка Сара. Нина рассказала ей
историю своего знакомства с Олегом и смеялась, видя ужас и удивление при
известии о Нинином бегстве. Бедная бабушка Сара разрывалась надвое:
родителей надо почитать и беспрекословно слушаться, это аксиома, но почему
же они не хотели выдать за Олешку Нину?! В конце концов бабушка Сара
приняла сторону молодоженов, хотя кошки и скребли ее законопослушное
мусульманское сердце. А потом сама бабушка Сара поделилась своей
материнской печалью:
–...Шура, дочка, девушка была, только школу закончила, змея за ногу
укусил... Долго болела, худая вся, щепка!.. Хромать стала... Замуж не пошла. А
студент на квартире жил, говорил – любит, а стала на седьмом месяце – убежал.
Она сказала – и шайтан с ним! А Миша хороший мальчик, умный, буквы знает,
читать умеет. А не кушает ничего, а на улице бегает – ай, ай, ай! Купался,
Олешка? Вода хороший бежит?
– Спасибо, бабушка Сара. Ох, хорошо как!.. До печенок пропылился...
– Отдыхать идите! Шура придет – плов варить будет!
– Ладно. Только мне надо в магазин сходить. Я быстро.
Олег купил две бутылки сухого вина, но ничего не сказал бабушке Саре и
Нине.
Нина сиротливо сидела в уголке кровати, прижимаясь спиной к темному
ковру и бездумно разглядывала рисунок другого ковра, на другой стене, над
другой кроватью. Комната узкая, тесно заставленная: на Нининой стороне –
письменный стол, вешалка у самой двери, на другой – широченный шифоньер и
высокая старомодная этажерка с потрепанными книжками и тетрадками. Вдоль
 327

всей комнаты – длинная дорожка, от двери до окна, дверь можно закрыть на

шпингалет и завесить тяжелой красной шторой, а на подоконнике в голубом
деревянном ящике переплетались бесчисленные отростки и ветви алоэ,
настоящие джунгли для Мальчика-с-Пальчик или Дюймовочки. Только в этих
джунглях и отдыхал глаз: вся комната тускло отливала красно-коричневым
колером.
– Почему грустная, Нина? – Олег тяжело опустился напротив. Он старался
казаться веселым, но грусть томила и его – ведь там, в Фергане, должна бала
сбыться их любовь, а не сбылась...
Нина хмуро ответила:
– Устала. Я отдохнуть хочу.
Олег встал.
– Я в зале побуду, пока Шуры нет. Отдыхай.
Не оттаяла Нина и вечером, когда пришла с работы дочь бабушки Сары –
Шура, смуглая, черноглазая и черноволосая женщина лет тридцати пяти. Нина
стеснительно поздоровалась с хозяйкой и, пока те с Олегом галдели и смеялись,
молча смотрела на мутный экран телевизора.
И зал был красно-коричневый: розовые обои, оранжевое покрывало на
широкой кровати, опять ковер на стене и опять широкая дорожка на полу,
темный раздвижной стол, темная тумбочка под телевизором, коричневый, но
посветлее, сервант. С того места, где сидела Нина, виднелась кухня и Нина
искоса наблюдала, как Шура подняла крышку раскаленного казана и опустила в
синий дым хлопкового масла груду мяса и нашинкованной моркови. Казан
заурчал, как мотор мотоцикла. "Сгорит же все", – подумала Нина.
– Ела настоящий плов? – улыбнулась Нине хозяйка. Нина отрицательно
покачала головой.
– Я обещал, обещал сварить, да так и не сварил... – повинился Олег.
– Олешка, поговори с Игнатом Флегонтовичем. Мне вечером делать
нечего, я бы опять подежурила в зале.
– Я поговорю, Шура. А клоун знаешь кто? Изатулин!
– Рудька?! Друг твой? Мишку сводить, ему понравится. А в оркестре кто
остался?
– Маэстро...
– Еще не выгнали?
– Нет. Дирижер-то он хороший. Левка с Аликом, помнишь?
– Здравствуйте! Вы же с Аликом жили у меня, мать вас по-татарски
молиться учила!
Олег треснул себя по лбу.
– Ашхаду... ашхаду анала иллах илла аллах... Мухаммед... Мухаммед
расул... Помнили! После третьей рюмки всегда читали... – Олег умолк и
испуганно оглянулся, не слышит ли бабушка Сара, но бабушка Сара хлопотала
в лоджии. Хозяйка смеялась.
 328

– И Илья Николаевич. Помнишь? Остальные все новые. Каждый год

новые.
– Илью помню. Старый грешник! А был у вас носатый такой... метр с
шапкой... Шпановский, что-ли?..
– Шантрапановский! Слона-то я и не припомнил. Скрипит, куда ему
деваться.
– Готов плов! Готов плов! – суетилась на кухне бабушка Сара.
– Неси казан на веранду, – приказала Шура. – Гости дорогие – прошу!
Пошли, Нина. Олег, ты куда?
– Один момент.
Олег принес и поставил на стол две длинные бутылки.
– Ай, ай, ай... – завздыхала бабушка Сара. Она очень любила сухое вино,
но вот беда: закон запрещал правоверному пить! В конце концов бабушка Сара,
для приличия душевно потерзавшись, разрешала себе две три маленькие
рюмочки, резонно рассуждая, что суровый, но милостивый аллах простит ей
этот маленький грех, тем более, что во всей своей жизни других грехов она за
собой не помнила.
Олег, Нина и Миша ели плов ложками, а бабушка Сара и Шура – руками.
Нина удивленно посматривала, как ловко они управляются – ни одной рисинки
не оставалось на пальцах. Шура заметила ее удивление.
– Плов невкусный, если его ложкой есть.
– Совсем невкусный! ложкой! Ай, ай, ты почему плохо кушать? –
набросилась бабушка Сара на Нину. – Олешка, почему жена так мало кушать?
Миша второй! Он тоже плохо кушать! Будешь плохо кушать – разлюбит муж!
Будешь как щепка – разлюбит! А у нас жить будете – где кушать будете? В
чайхана? Пустой шурпа кушать будете? Ай, ай! Я мимо иду – нос зажимаю!
– Мать! – одернула бабушку Сару дочь.
– Все правильно! – смеялся Олег, наливая вино. – Мы с Аликом вам по
шестьдесят платили? Если вас не затруднит, мы на тех же условиях и
договоримся.
– По шестьдесят не выйдет. Всего сто заплатите. И сто много – Нина твоя
ест, как комарик.
– Сто – договорились?
– Договорились. И с Игнатом поговоришь.
– Обязательно.
Нина молчала и не подала вида, как глубоко уязвило ее последнее
обстоятельство. Итак, у нее отняли последнюю радость в жизни, ее священное
право – кормить Олешку! Больше не испытать ей неизъяснимого наслаждения
при виде того, как любимый мужчина с аппетитом поглощает ее женскую
стряпню... Как одинока, как беззащитна она перед огромным, холодным и
суровым миром!
– Где ты будешь спать? – не поднимая глаз, спросила Нина.
 329

– Здесь, – Олег кивнул на голубую рамку в изголовье над правой кроватью.

Там было нарисовало солнце, а вдоль красных лучей и окружности вились
арабские письмена.
– Что это? – хмуро спросила Нина.
– Татарская молитва. Мы ее с Аликом учили.
– А почему у бабушки Сары глаза голубые, как простокваша, а Шура
смуглая и черная?
– Бабушка Сара татарка, а отец у Шуры – казах.
– А... А мы где сейчас, в Узбекистане или в Казахстане?
– В Казахстане.
– А... Ясно. Потуши свет, я спать хочу.
Долго не давало Олегу успокоиться обжигающее видение: сегодняшнее
утро, сладкие, сонные объятия Нины, ее теплые руки, твердая грудь и упругий
живот, сводящая с ума нежность голой ножки...

Глава 2
Л
еонид Семенович Вертухайский, как известно, работает в цирке
администратором. Работа эта не пыльная (а может быть и пыльная, черт ее
знает?) – Леонид Семенович должен давать объявления о найме квартир,
записывать адреса и раздавать эти адреса артистам и персоналу цирка. Леонид
Семенович обязан закупать хлеб, морковку, рыбий жир, сгущенку, мед и даже
толику вина для медведей. Леонид Семенович озабочен также покупкой
билетов на поезда и автобусы при переезде из одного города в другой. Леонид
Семенович... Ну, и так далее.
Человек Леонид Семенович сытый, гладкий, в минуты спокойствия
похожий на холеного откормленного таракана, а в минуты жизни трудные на
толстого взъерошенного воробья. Леонид Семенович всегда имеет очень
озабоченный и даже надменный вид, но попадаются на эту удочку лишь люди
малознакомые, своя же цирковая сволочь считает его неплохим мужиком, вот
только дураком и жуликом, но кто из нас без недостатков, кто безгрешен?
Главное достоинство Леонида Семеновича – портфель, не менее
фундаментальное явление, чем яичная куртка Сержа Шантрапановского, так
гнусно вчера переименованного, или синий том в кабинете Тимофея
Яковлевича на веки вечные раскрытый на "Государстве и революции".
Вне зависимости от личности его обладателя, портфель внушал почтение
сам по себе, внушал даже некоторый трепет. Быть может, в него вселился дух
крокодила, прирезанного в заморских краях ради своей шкуры.
Леонид Семенович очень уважал Олега Колесникова. И было за что! Уж
хотя бы за то, какую он себе чувиху отхватил. Фигурка – м-м-м! Гнется – м-м-
 330

м!!!... Но не это главное, главное – как Колесников к нему относится, к

Леониду Семеновичу, значит. Олег одинаково радушно (или равнодушно, бес
его поймет) здоровается и с грязными униформистами и с заслуженными
артистами, а вот при встрече с ним, с Леонидом Семеновичем, даже как будто
ростом меньше делается и глаз не может оторвать от портфеля, будто бы даже
пугается его грозного обличья (портфеля, не Леонида Семеновича).
И вот этому портфельному почтению наносится ущерб, наносится прямо
на второе утро чимкентской жизни: Колесников убеждается, что крокодил,
пошедший на портфель – искусственный (может, и не весь крокодил, но шкура-
то – точно), ибо разве можно обходиться непочтительно с обладателем
крокодила настоящего?
Представьте довольно грязный пустырь – выделенную городскими
властями площадку для цирка-шапито. Посреди пустыря сиротливо синеют
вагончики директора и бухгалтерии, да стоит прицеп с разобранными мачтами.
Между этими тремя островками будущего циркового континента вьется по
спирали, как муха с одним крылом, потный Леонид Семенович и едва успевает
отлаиваться от группы несознательных и невоспитанных граждан, а именно –
Марка Захаровича, сатирика, дрессировщика Ромэнского (он же Курячий) с
женой, двух вольтижеров, одного велофигуриста и бородатого викинга –
шапитмемстера, еще в Фергане лишившегося жены, срочно уехавшей по
вызову хворой тещи, а не далее как час назад изгнанного из предоставленной
ему квартиры.
– Лабазник!!
– У меня животные, а с квартиры до цирка на автобусе четыре остановки!
– Я семейный, а ты меня суешь в двухкомнатную, у хозяйки трое детей!
– Лабазник!!
– Надо самому ходить по квартирам, искать, а то дадите объявление в
газете и сидите ждете в гостинице, пока вам адреса принесут! Работнички!
– Вот и устраивайтесь администратором, а я посмотрю, как вы, а я
посмотрю, как вы! – Леонид Семенович отпихивал крокодиловым портфелем
объемистое пузо Марка Захаровича.
– Лабазник!!
– От дурака слышу. А тебе чего? Отдельная комната, одинокая хозяйка,
близко! С жиру беситесь!
– С жиру?! – борода викинга злобно встопорщилась. – Сегодня утром к
твоей одинокой два амбала явились, рожи – семеро с похмелья не обсмотрят,
сказали, чтобы выметался, а не то помогут сами!
– С-с-сучья дочь! – простонал администратор. – Мужчину просила!
Посимпатичней!..
– Ты что?! Ошизел?!! Ко мне жена через три дня приезжает!!!
Леонид Семенович на всякий случай заслонился крокодилом, то есть,
портфелем.
 331

Посочувствовал разочарованный Олег распинаемому администратору и

поднялся в вагончик директора. Подождал, пока Игнат Флегонтович
накричится по телефону, покосился на замкнутую дверь кабинета Тимофея
Яковлевича и осторожно поставил на край стола бутылку вина.
– Чего тебе? Это зачем?
– Вам от поклонниц, Игнат Флегонтович.
– Что за чушь? – но возмущаться замдиректора не торопился.
В последний месяц его Наталья Игнатьевна ожила, расцвела, похорошела,
стало быть, ожило и сердце отца, а кто причиной? Друг и товарищ вот этого
самого мушкетера. Хорошие ребята. Бог знает, что получится в дальнейшем, но
пока дочка счастлива – пусть их... Ведь ни дня светлого не видела – прямо на
свадьбе напился, варнак, до изумления. Чертова любовь – ум отшибает, глаза
застилает, ведь нарочно, ведь врагу такого не найдешь, какого себе сыскала...
– Игнат Флегонтович, хозяйка моя к вам просится, она два года назад
работала...
– Как фамилия?
– Муссалимова.
– Шурка? Так бы и сказал. Пусть вечером приходит, я ее старшей
поставлю, она баба шустрая. А вино убери.
– Никак нет, Игнат Флегонтович.
– Я же знаю, ты его сам купил!
В вагончик ввалился шапитмейстер. Еще раз перечитал бумажку с новым
адресом и засунул ее в карман.
– Как насчет автокрана?
– Через несколько минут. Говорят, уже вышел из гаража.
– А солдаты?
– Солдаты будут в десять.
– Так я пошел, Игнат Флегонтович. Не забудете насчет Шуры?
– Не забуду. Э, ты куда? Постой. Владислав Георгиевич, нас Олег угощает.
Видишь?
Шапитмейстер с любопытством взглянул на Олега.
– За какие чины?
– Ни за какие. Из уважения.
– Гм. Посуда есть?
Замдиректора извлек из какого-то загашника три стакана, викинг
штопором перочинного ножа ловко вытянул пробку и с аптекарской точностью
разлил вино.
– Ап.
– Хорошее вино.
– Плохого не держим!
– Все равно, в следующий раз вздумаешь уважить – купи водочки.
– Учту.
Олег спрыгнул на землю.
 332

Администратор стоял у прицепа, к которому его притиснула бесноватая

толпа, отдувался, вытирал пот на шее и приходил в себя.
– Колесников, ты куда вчера сбежал из гостиницы? Возьми адресок, –
Леонид Семенович полез в портфель, лязгнули его крокодильи челюсти.
– Мне не надо, я на старой квартире.
– Уважаю сознательных. А то... хватают за грудки! – Леонид Семенович и
в самом деле поправил галстук. – А маэстро хотел на старую, а его послали, ко
мне прибежал! – захихикал он. – С Левкой поселились, я им отдельную
двухкомнатную предоставил, без хозяев!
Олег охнул.
– Что ты наделал, Леонид Семенович?!
– А что? Я ничего! – у Леонида Семеновича забегали заплывшие глазки. За
отдельную квартиру цирковой ярыжка слупил с Левки и маэстро коньяк, за
деньгами на бутылку и вламывались они вчера к Олегу.
Шапитмейстер прохаживался по пустырю, присматривался, прикидывал,
чуть ли не принюхивался, наконец, остановился и торжественно вбил в землю
металлический прут – центр манежа, полюс цирка. На прут одел петлю тонкого
тросика, во вторую петлю на другом конце вставил длинный острый штырь и,
как циркулем, очертил по земле магический круг – первый абрис манежа.
Глухо урчал тяжелый автокран и осторожно пробирался по колдобинам
пустыря.
– Цып, цып, цып! – кричал шапитмейстер и в такт "цып-цыпу" руками
подманивал кран к прицепу с мачтами.
Прикатили с железнодорожного вокзала три грузовика и притащили два
прицепа с лебедками, разобранными билетными кассами, множеством еще
разного громоздкого циркового имущества. Из кузовов и кабин грузовиков
повыпрыгивала половина бригады рабочих, вторая половина осталась на
вокзале разгружать платформы.
Олег увидел измученного, грязного, пропившегося и проигравшегося в
лоскуты Левку и подошел к нему.
– Привет Льву Григорьевичу.
– Наше вам, Олег Васильевич.
– Вкалываешь?
– Все. Бросаю это грязное дело – искусство, перевожусь в пролетарии.
– Не переведешься. Гроши-ку-ку?
– Ку-ку.
– Могу субсидировать пятеркой, если не на пропой.
– Какой пропой... Маэстро сегодня утром сожрал горелые хозяйские
сухари в духовке...
– Эй, музыкант! Иди сюда. Собирайте мачты.
Левка сунул деньги в карман и крупной рысью побежал к шапитмейстеру.
– Нале-е-е-во! Шаго-о-о-ом марш!
 333

Олег обернулся. От крытого армейского грузовика двигалась шеренга

солдат в грубых панамах цвета хаки.
– Стой! Вольно.
Шапитмейстер выдал солдатам кирки, лопаты и ломы. Солдатики
поплевали на ладони и принялись копать круглую канаву для барьера.
Олег вернулся домой.
Нина забилась в свой уголок у спинки кровати и тихонько тосковала.
Душевная духота томила ее. Она привыкла к тихому запустению квартиры
Анны Федоровны – там они часто на целые сутки оставались с Олегом наедине,
там можно было в зале репетировать каучук или жонглировать шариками, там
буйно рос и цвел в кадке роскошный розан, а здесь – ядовито-зеленый,
похожий на выводок осьминогов, алоэ. Там стены были белые и пустые, а здесь
везде ковры и обои и подавляющий красно-коричневый цвет... Шура, правда, с
утра уходит на работу, но бабушка Сара весь день сидит на своей лежанке в
лоджии и перебирает четки. Их ей привезли из Мекки, она говорила. И Миша,
хороший мальчик, послушный, но бегает туда сюда с утра до вечера... Ах,
зачем они уехали из Ферганы! Работали бы там все лето...
Мысли Нины перекинулись на проклятущее письмо. Сколько от него
получилось горя!.. Она еще ничего не писала родителям после их пасквиля на
Олега, все не соберется с духом, а надо. Сколько можно тянуть?
И, напоследок, Нина рассердилась на Олега, который из-за дурацкой
писанины ударился в амбицию и второй месяц строит из себя бог знает кого...
– Ты завтракала? – спросил вошедший Олег.
– Завтракала! – огрызнулась Нина.
Олег обиделся и умолк. На его лице появилось выражение высокомерия и
превосходства и уголки красивых губ надменно загнулись вниз. Ух, ногтями бы
по этой противной физиономии!..
– Ничего она не кушал! Совсем не кушал! Плов – две ложки, мяса – совсем
не взяла, чай пиалу выпила! – громко и протяжно нажаловалась на Нину
бабушка Сара. – Скажи ей, пусть садится и кушает!
– Я не хочу! Я потом! Олешка, где цирк? Пойдем в цирк!
Бабушка Сара трагически всплеснула руками.
– Она в обед хорошо покушает, – пытаясь утишить надвигающуюся бурю
сказал Олег, – а сейчас мы пойдем и нагуляем аппетит.
Всем своим видом Нина показывала: ни за что на свете никакого аппетита
она себе нагулять не позволит.
Олег увел Нину через дворы в широкий сквер перед театром. Нина
молчала и он молчал. В сквере посидели перед неработающим фонтаном и
полюбовались на зеленоватую зацветающую воду.
– Где цирк?
– Цирка еще нет, строят.
– Все равно, пойдем!
Олег молча поднялся с лавочки.
 334

На площадке вовсю кипела работа. Двое дюжих молодцов ловко

взмахивали кувалдами и приколачивали на грунт последнюю лебедку. Утробно
заурчал автокран и первая мачта медленно поползла вверх. Солдаты побросали
кирки и лопаты и, задрав головы, следили, как встает на попа стальной
решетчатый столб.
– Олешка, правда, что диаметр манежа тринадцать метров?
– Правда! – насмешливо отвечал обозленный Олег. – Все цирковые
ловеласы-самоучки трандят об этом местным Дульсинеям...
– Зато ты – профессор! – отрезала Нина.
– Они еще такую лапшу на уши вешают: кто переступит круг манежа –
обратно не выходит! И еще так: я умру на опилках манежа! Дульсинеи
разевают на мистеров иксов рты и падают к ним в объятия, вот только
дульсинеи все больше подержанные, Бэ У, так сказать...
Нина вспомнила, каким безжалостным и жестоким бывает Олег и не стала
разговаривать. На ее счастье, на другом крае пустыря мелькнули яркие пятна
блузок и юбок Аллы и Вали и она, ни слова не говоря, убежала к ним.
Мачты поставили к вечеру. Верхушки их скрепили по периметру и крест-
накрест канатами, другие растяжки, по две от каждой мачты, крепились к
вбитым в землю ломам. Свезли вагончики и составили прямоугольником,
некоторые артисты уже отомкнули двери и доставали чемоданы. Рафик, черный
и потный, укреплял на своем вагончике прожектор. Димка, не менее чумазый,
доводил до ума барьер. У вагончика директора собралось несколько женщин,
вышел Игнат Флегонтович, падишахским взором окинул их и остановил его на
Шуре.
– Муссалимова? Будешь за старшую.
– Проныра ты, Шурка! – загалдели женщины.
– Не шуметь. Не шуметь. Зайдите в вагончик. Паспорта взяли?
Нина пропадала долго, Олег дожидался ее на скамейке у подъезда. Явилась
вся великолепная компания – Нина, Алла, Валя, почирикали еще о чем-то
своем, с Ниной подруги попрощались тепло, с Олегом – рассеяно и удалились.
Тут же подошла веселая хозяйка, поблагодарила Олега и вволю назлословилась
по адресу конкуренток.
Бабушка Сара суетилась с таинственным видом, в руке она держала какой-
то пузырек, а светло-голубые глаза так и обещали сюрприз. Перед ужином она
торжественно обнародовала пузырек – то были мятные капли, чудодейственное
средство для возбуждения аппетита. Нина покорно проглотила десять капель и
терпеливо съела все, что было перед ней на тарелке.
– Видишь! Видишь! Хорошие капли! Хорошее лекарство! – ликовала
бабушка Сара. – Каждый день пей – кушать будешь!
Нина кивнула, сказала „спасибо", озабоченно приложила тыльную сторону
ладони ко лбу и ушла в комнату.
– Что она такая – как в воду опущенная? – осторожно спросила Шура.
 335

– Путешествовать не привыкла. В Чимкенте по Фергане скучает, уедет

дальше – по Чимкенту плакать будет.
Нина сидела в своем уголке, прикрыв ноги купленной в Фергане махровой
простыней, и читала "Остров Сокровищ". Джим как раз познакомился с
одноногим поваром и Нина злилась: неужели трудно догадаться, кто это? Вот
балбес...
– Я тебя чем-то обидел? – спросил Олег. "А теперь этот... нудит душу!..
Чего привязался?".
– Нет.
– Плохое настроение?
"Шел бы и пиликал своих занудных Бахов и Бетховенов...".
– У меня хорошее настроение.
– Хочешь, на гитаре тебе поиграю?
"Вишь, Валька попросила его сыграть сонату, рад стараться... Вот Вальке и
играй...".
– Не хочу.
Олег замолчал.
Проснулся он в одиночестве. Бабушка Сара, чуть не плача, пожаловалась,
что Нина ничего не ела, даже чай не пила. Грустно поплелся Олег на площадку,
а там уже подняли шапито, собирали амфитеатр, оркестровку и директорскую
ложу. Левка пыхтел и отдувался, зарабатывал себе на хлеб: помогал ставить
координаты, подтаскивал и укреплял под ними козлы, срывался с места по
первому зову и мчался куда бы его ни послали и при каждом удобном случае
увеселял публику: отпускал скабрезные шутки в адрес Филипыча. Филипыч
определил себе ответственейшую работенку – копал яму для циркового
фанерно-разборного нужника. Скорбная звезда Сержа Шантрапановского
приперла его на площадку и остановила, раскрыв ему рот, перед гнусной ямой
и сопящим на ее дне Филипычем. Левка узрил сие и завопил:
– Филипыч!! Мы же про Шантрапановского забыли! Рой в два раза
глубже!
"Вариант" не сразу уяснил причину густого гогота презренных
пролетариев, а когда, что называется, врубился, то злобно лязгнул на Левку
золотым зубом и дробной трусцой ушился в туманную даль.
Даль, впрочем, была не туманная, а безжалостно солнечная.
– Достанется нам в Чимкенте! – Левка уныло сощурился на слепящее
солнце и белое небо, пожал Олегу руку и отер грязный пот со лба. – На всю
мазу`ту достанется.
Подошел шапитмейстер, поздоровался с Олегом.
– Слава, дай мне работу полегче, а то скучно.
– Как будто слабак? – шапитмемстер недоверчиво окинул взглядом
статную и сильную фигуру Олега.
– Ты посмотри на его пальцы! – громогласно вступился Левка, схватил
Олега за руку и сунул викингу под бороду. – Посмотри!
 336

– Да, сразу до мяса... – Владислав Георгиевич разглядывал мягкую.

нежную, как у девушки-белоручки, ладонь Олега. – Зато мои мозоли двести
двадцать не пробивают. Но знаешь что? У нас работа легче, слышал я, как ты на
скрипке пилишь. Иди Рафику помогай – кабель разматывать. Руки целы будут.
Чтоб как-то рассеяться, Олег не только помогал Рафику в его вознес
электрохозяйством, но и ввязался в подъем шапито над конюшней и вдвоем с
Сашком поставил и укрепил все штурмбалки.
Шапитмейстер никому не давал ни отдыха ни пощады, только и были
слышны его возгласы: "Давай! Давай!", а часто и гораздо крепче. С
интервалами в час-полтора слетал из кабинетных эмпиреев Тимофей
Яковлевич, прохаживался промеж работающих, благостно кивал головой, давал
понять, что без его руководства ни одной доске не перевернуться с боку на бок.
– Игнат Флегонтович, когда асфальт привезут? – наседал на зама
шапитмейстер.
– Завтра. Я уже говорил – завтра!
Тимофей Яковлевич вставил было меж них свое брюхо, но викинг
досадливо обошел его и снова насел на сушеную ящерицу:
– Когда – завтра? Утром? В обед? Вечером?
– Не знаю.
Тимофей Яковлевич с надеждой крякнул.
– Позвони!
– Я звонил.
– Еще позвони!
Тимофей Яковлевич подобру-поздорову отчалил обратно в эмпиреи.
Служивые, несмотря на тяжкие труды, вздыхали и выражали несбыточное
желание весь оставшийся срок службы собирать и разбирать цирк за один
только ночлег и кормежку.
Нина пришла домой затемно, встретили ее молчанием. Бледный и
сумрачный Олег сосредоточенно, уже четвертый час, гонял на гитаре гаммы.
– Где была так долго? – глухо спросил он.
– А что? Нельзя?
– Можно. Все можно. Можно также и не забывать – кто-то о ком-то
беспокоится, кто-то за кого-то отвечает. Я целый день думал, как тебя увезли за
город и бросили на дно арыка с распоротым животом...
Стыд и раскаяние защемили сердце Нины, но вида она не подала.
– Вот еще... Мы с Валькой и Аллой весь город облазили, в кино ходили...
И вдруг вспомнила: пивная бочка на углу, и кучка мерзких образин с
белесыми свинцовыми глазами над мутными, плохо мытыми кружками... Какие
гадости говорили они им вслед... Нина содрогнулась.
– Я больше не буду... Олешка, я есть хочу!
"Кто-то за кого-то отвечает... – размышляла Нина, с неподдельным
аппетитом расправляясь с азиатским подобием борща – шурпой. – Не мог
просто сказать – я тебя люблю, и дело с концом. В Фергану хочется...".
 337

Увы, женское непостоянство! Едва только шапито раскинуло свои пестрые

своды, едва лишь появилась возможность снова торчать в вагончиках Аллы и
Вали и вертеться среди разбирающих свое цирковое хозяйство артистов, как
Нина вновь почувствовала себя счастливой, в один день позабыла Фергану и
примирилась с Чимкентом. По цирку она скучала, а не по Фергане, вот что.
Цирк! Горячее солнце пробивается через плотный брезент, зеленеет чехол
барьера, желтеют опилки манежа, краснеет драный репетиционный ковер, а с
вершины, с самой макушки купола, опять раздаются зычные возгласы –
партнер Аллы подвешивает рамку.
Валя помогает отцу собирать аппарат, Алла возится с костюмами,
музыкальный эксцентрик ремонтирует свою телегу – не ерзает как надо труба в
оглобле и совсем перестало дудеть одно колесо, руководитель вольтижеров
сочиняет очередную ябеду на цирковые порядки, Рафик догораживает
осветительную будку, карабкается на мачты и крепит к ним софиты.
Городские власти расщедрились на несколько машин асфальта и теперь к
фасаду можно подойти без риска вымазаться по уши в пыли, вокруг манежа
приятно пройтись, а на конюшне хоть танцы устраивай.
Маэстро, свежий, трезвый, подтянутый, до отвращения интеллигентный,
стребовал у дирекции заключить трудовое соглашение на настройку пианино, и
Олег засел на оркестровке, орудуя ключом. Охочий до всякой механики
шапитмейстер влез к Олегу и целых полчаса, затаив дыхание, глазел в хрупкое
деревянное нутро инструмента.
Будущие контролерши и дежурные по залу под командованием Шуры
обильно сбрызгивали водой полы амфитеатра, мели их и протирали сиденья. И
странное дело – едва Нина убедилась, что ее хозяйка тоже имеет какое-то, хоть
и случайное касательство к делам цирка, как воспылала к ней приязнью и
теперь даже красно-коричневый колер показался ей приятным, а кухня –
вкусной.
В качестве последнего мазка на сверкающем холсте циркового бытия
поручено было Аркаше выкрасить небезызвестного назначения будку, а
Аркашу всегда влекло к монументальным формам живописи. И вот он
вдохновенно вымалевывал на одной стороне будки медвежьи, собачьи и
клоунские рожи, на другой – стилизованные натюрморты из деталей циркового
реквизита, а третью сторону посвятил музыке.
Тут и свалились на его голову сначала Алик, а через минуту и сам шеф,
перепивший пива и переевший воблы.
– Эй, ты, Сикейрос! Где ты видел нотный стан с четырьмя линейками и
почему не в ту сторону загнул скрипичный ключ?
– Какая тебе разница! – огрызнулся на Алика уязвленный до глубины
души живописец.
– Э-хм. Гм. Все закрасить. Зеленой краской. Да. Не соответствует. Ни
духу, ни букве, ни сути. Зеленой краской, – и Карабас-Барабас захлопнул за
собой дверцу сортира и звякнул проволочным крючком.
 338

Непреклонные интонации в голосе директора взбесили Аркашу еще пуще

– Тогда сами красьте! – и швырнул кисть в ведерко с желтой краской.– А я
увольняюсь!
Но после недолгого разбирательства с подключением Кушакова и Игната
Флегонтовича достигли компромисса: Аркаша не уволился, а фрески остались в
неприкосновенности.
Скандал на конюшне. Дрессировщица собак выпустила, наконец, своих
артистов и они, изнывшие в клетках, рванули на манеж. Но вольеру с клетками
в Чимкенте поставили с другой стороны форганга, а собачки привыкли не глядя
заворачивать влево, что они проделали и сейчас, и вот вместо манежа вся их
орава кувырком полетела под колеса вагончиков, под реквизит, кто-то ушиб
нос, кто-то лапу, один лохматый барбос налетел на Нину, прижавшуюся к
металлическому кофру. Визг и испуганное тявканье наполнили конюшню.
Свирепо багровая дрессировщица накинулась на шапитмейстера, тот послушал
ее, засунул руки в карманы, засвистал "Капитан, капитан, улыбнитесь..." и
спокойно пошел прочь. Тогда артистка налетела на Ивана Ивановича,
инспектор разводил руками, каялся, клялся, наконец, нашелся главный
стрелочник: старший униформист. Но Димка осатанел от круглосуточной
работы и сделался непробиваемым.
– Пишите докладную хоть директору, хоть в главк, мне до фени. Я спать
хочу.
Кушаков вывесил расписание репетиций, но его никто не соблюдал; в
оркестр были временно приняты четыре местных музыканта: два студента из
музыкального училища на второй саксофон-тенор и контрабас и два бывших
военных музыканта – трубач и тромбонист и Николай Викторович, дабы никто
не смел усомниться в профессионализме его оркестра, тоже назначил
репетицию и музыканты, зевая и потягиваясь, играли до тошноты знакомую
музыку.
Левка отмылся, надел белую рубашку и выглядел очень мило.
– Мой железный триумвират! – сладострастно стенал Николай
Викторович, но взглядывая на саксофониста-баритониста и замечая глумливые
и двусмысленные ухмылки на рожах оркестрантов, мрачнел.
Под правым глазом у несравненного Роберта Фурсова сиял синяк. Но бес с
ним, с синяком, мерзость заключалась в истории его приобретения, синяка то
есть. Якобы вчера вечером надушенный и напомаженный музыкант, запасшись
бутылкой водки и грудой альбомов, отправился в гости к цирковому
художнику-монументалисту, с которым эту бутылку распивал комариными
дозами до трех часов ночи, одновременно беседуя о живописи и о неких тайных
мотивах в поэзии Шекспира. Имелись в виду его "Сонеты", вернее – сонет
номер двадцать.
Малообразованный, а в поэзии и вообще ничего не смыслящий Аркаша, по
прочтении Робертом Фурсовым последнего двустишия сонета, почему-то
заехал ему в глаз (Роберту, не сонету), а потом схватил со стола вилку и
 339

попытался поддеть его (Фурсова, не сонет) под ребро. Саксофонист увернулся

и успел выскочить из дома, а Аркаша, говорят, гнался за ним с вилкой
несколько кварталов.
Все худшие подозрения подтверждались и маэстро минутами заходился в
праведном негодовании на незаслуженный позор, свалившийся на его оркестр.
Ниной никто не занимался, всем некогда, и она увивалась вокруг Жанки и
ее матери и их партнерши, которая с необыкновенным проворством
жонглировала веревкой с подвешенными на концах чашками с водой. Но пуще
всего завораживали Нину тарелочки. Ах, божественные тарелочки! Нина
купила в магазине две штуки, Жанка стащила у матери две бамбуковые трости.
Понадобилось ровно шесть секунд, чтобы от тарелочек остались белые
фаянсовые брызги и лишь тогда Нину вразумили, что заниматься надо с
фанерными кружками. Нина потребовала с Олега четыре удочки на трости и
четыре фанерки на кружки, но Олег рассердился, Алла рассердилась. Имби
отрицательно покачала головой и все вместе сказали, что Нине это ни к чему.
Лишь маленькая Жанка, с которое они гасали по цирку, осталась на ее стороне.
Они с ней купили на рубль конфет и потихоньку, чтобы не попасться,
скармливали сидящим в клетках медведям, не обижая, разумеется, и себя.
Ах, цирк! Птица Феникс вновь расправила крылья, и отряхивала с них
последние хлопья пепла!

Глава 3
Д
вадцать седьмого апреля цирк, празднично украшенный, с блеском открылся в
городе Чимкенте. Не случилось ни одной накладки ни на манеже, ни в
оркестре: гимнасты не срывали трюков, Изатулины не роняли булав, медведи
не упрямились, собачки на головах ходили, даже вольтижеры не завалили ни
одного сальто и по этому случаю их руководитель не написал в главк кляузу на
Кушакова за некондиционные опилки манежа. Музыканты, все до единого,
сияли трезвостью либо весьма умеренным похмельем и, позабыв
Шантрапановского, хохмили над Аликом: "Наталья Игнатьевна как
похорошели! Кто знает – отчего бы вдруг?".
Блистала и администрация: зал полон, в зале порядок, билеты в кассе
нарасхват, да еще крокодиловый портфель с Леонидом Семеновичем мотается
по предприятиям и учебным заведениям и сбывает, сбывает, сбывает билеты,
зарабатывая свои три процента, ибо у кроко... то есть, у Леонида Семеновича,
нет гаража. А так – все есть. Тимофей Яковлевич, сам олимпиец, но пришлый,
рассаживает в директорской ложе всякого рода олимпийцев местных, ну, а о
такой наимельчайшей сошке в цирковом колесе, как Нина, нечего и говорить:
 340

она едва не рыдала от счастливого нетерпения выйти во всеоружии красоты и

молодости в цирковой парад.
Кстати об олимпийцах. Гм. Не знаю, как начать... С олимпийцами
случилась маленькая экскурсия. Сначала было все ничего: прошлись по
территории цирка, восхитились... короче говоря, Аркашина живопись
понравилась, потолкались на конюшне, полюбовались на медведей и с близкого
расстояния на Киру Старовойтову. Завершилась экскурсия у вагончика
директора и здесь сделалась свидетельницей изумительнейшего,
дерзновеннейшего образца садово-парковой архитектуры: подступы к дверям
вагончика были кокетливо обтыканы полуметровыми полумертвыми
саженцами кукурузы. Пока олимпийцы-экскурсанты сконфуженно хихикали и
не поднимали друг на дружку глаз, Тимофей Яковлевич изрек веско и кратко:
– Кгм! Лучше, чем георгины! Да.
Но на страницах нашей повести мы уже уподобляли жизнь фортепьянной
клавиатуре: черное – белое, белое – черное.
На другое же утро Тимофей Яковлевич, проявив неслыханную
расторопность, созвал с квартир большинство артистов и служащих цирка.
Недоумевая, расселись те на зрительские места, а директор лично,
подчеркиваем – лично (настолько забылся олимпиец!) приволок на манеж стол
и поставил на него графин с водой.
– Профсоюзное собрание считаю открытым. Гм. Игнат Флегонтович.
зачитайте сообщение.
Заместитель нехотя подшаркал к столу. Откашлялся.
– "Вчера, двадцать седьмого апреля, в одиннадцать часов ночи артист
оркестра Шерман Лев Григорьевич и дирижер оркестра Зямочкин Николай
Викторович ломились в ресторан "Южный", куда их не пускали по причине
позднего времени и нетрезвого состояния".
Игнат Флегонтович перевел дух. На скамьях прошуршал мышиный
смешок.
– Не смешно, товарищи! – гаркнул Тимофей Яковлевич. – Игнат
Флегонтович, продолжайте. Гм!
– "При этом они вели себя хулигански". Да. Хулигански. "Зямочкин
кричал: "хочу супу, дайте супу", а Шерман тыкал в нос швейцару пальцем и пел
хриплым голосом: "а если туп, как дерево, родишься баобабом".
Галерка грянула хохотом, Тимофей Яковлевич свекольно побурел.
– Халдей с нас бакшиш вымогал! Трояку за пропуск! – попробовал
осторожно перейти в наступление Левка. Бледно-сине-зеленый маэстро сидел
рядом и крупно трясся от раскаяния и страха за свою судьбу.
Снова хохот.
– "Вызванная милиция, узнав, что Зямочкин и Шерман работники цирка,
не повезла их в вытрезвитель, а повела в номер гостиницы к директору цирка
для опознания. После чего отпустила, предложив дирекции принять меры".
 341

Игнат Флегонтович с неудовольствием сел на стул. Встал директор и

грозно охватил взглядом ряды присутствующих вкупе с двумя преступниками.
– Товарищи! – чугунно начал он. – В то время как работники на ниве
культуры несут в массы...
Говорил долго. Трактирным дебошем Левка и маэстро опозорили не
только оркестр, но и весь цирк-шапито. И не только цирк-шапито, но и
Союзгосцирк. И не только... Далее масштабы позора приняли глобальный
характер и чуть было не приобрели черты космического – Игнат Флегонтович
вмешался:
– Ближе к делу, Тимофей Яковлевич.
– Я предлагаю изгнать хулиганов из системы культуры воопче. Да. Гм. У
меня все.
(Директор так и сказал – "воопче", с ударением на последнем слоге).
Поднялся Кушаков и задумчиво почесал нос.
– Насколько я понял, недостойное поведение наших товарищей никак не
коснулось их служебных обязанностей. Оркестр мне нравится, звучит неплохо,
дисциплинирован, во всяком случае внешне. Как инспектор манежа, я
непосредственно отвечаю за качество представления, а качество представления
в огромной степени зависит от качества музыкального сопровождения. Вот об
этом мы и должны подумать, прежде, чем принимать далеко идущие решения.
Кто из артистов может пожаловаться на плохое сопровождение? Вы, Марк
Захарович?
– Что вы, что вы! Я доволен! Великолепно! Блестяще!
– Зыковы?
– Брось, Ваня, – обиделся Владимир Григорьевич, – там такой скрипач!
– Никто не может пожаловаться. Значит, личные недостатки дирижера не
отражаются на работе, а это, я считаю, главное. Пьяный проспится, дурак –
никогда.
Усы Тимофея Яковлевича болезненно дернулись вправо-влево, чему виной
была последняя фраза, пресловутое "пьяный проспится, дурак – никогда",
некогда начертанное мелом на директорском вагончике. А Кушаков
вдохновенно шпарил дальше:
– Выгоним хорошего дирижера и хорошего трубача, в оркестре начнется
разброд, пьянка, нам же всем хуже будет. Под плохую музыку работать – врагу
не пожелаю.
– Правильно!
– Простить их!
– Дать им опохмелиться!
– За счет профсоюза!
– Вот если оркестр начнет плохо звучать, – повысил голос инспектор
манежа, – я первый потребую принять меры.
Кушаков, общипавши в преферанс Николая Викторовича и Левку, считал
своим долгом грудью встать на их защиту.
 342

– Правильно! – вскочил Олег. – Если даже милиция не посадила их в

вытрезвитель, то нам зачем быть святее римского папы? А швейцар – жулик!
Нечего ему возникать!
– Олег, не приплетай сюда римского папу. Ты не прав. В милицию их не
забрали, но нас-то попросили принять меры? Я предлагаю объявить Шерману и
Зямочкину выговоры,
– Правильно, Игнат Флегонтович!
– И сообщить в главк! – потребовал сникший Тимофей Яковлевич.
– Да на первый раз можно и не сообщать...
– Сообщить!
– Тимофей Яковлевич!..
– Сообщить! Профсоюзное собрание считаю законченным. Гм. Все!
– "От меня до следующего баобаба..." – с отвращением проводил взглядом
мощную директорскую тумбу Алик и набросился с руганью на измученных и
взмокших пьяниц:
– До маразма допиваетесь, идиоты!
– Николай Викторович, Лева, как не стыдно?.. – причитал Илья
Николаевич,
– В главк сообщит! – скулил ничего не соображающий дирижер. –
Сообщит! Я пропал!
Алик задумался. Покинув маэстро, отыскал Олега.
– Наши шахматы не потерялись?
– По-моему, в столе лежат. Сыграем?
– Сыграем. Погоди. Еще пару досок где взять?
– У Кушакова. У него и шашки и домино есть. Турнир организовываешь?
– Сеанс одновременной игры с Тимофеем Яковлевичем! – торжественно
провозгласил Алик.
Олег мгновенно сообразил, что к чему, и побежал к инспектору манежа.
Кушаков уже собирался закрыть вагончик.
– Иван Иванович, у вас есть шахматы?
– Есть.
– Дайте, пожалуйста! До вечера.
Кушаков достал из шкафа две доски.
– Алька, а третий кто?
– Илья Николаевич, идите к нам. Вы как насчет шахматишек?
– Пацаном играл.
– Сегодня вечером будете играть.
– Ну вас! Я ничего не помню.
– Как фигуры ходят, помните? Пешки?
– Пешки – помню. Если пешка до последнего ряда дойдет – она дамкой
делается...
Алик поморщился, но поправлять Илью Николаевича не стал.
– А как слон ходит?
 343

– Слон?
– Ну, офицер по-вашему.
– А! Наискосяк. Вперед и взад.
– Вперед и взад... Ладья?
– Это тура? Знаю. Я забыл, как лошадь скачет и король. Лошадь, кажется,
может через других...
– Да. Буквой "гы".
– Вспомнил!
– А король – куда хочешь, на одну только клетку. Сойдет. Именно такой
игрок нам и нужен! Илья Николаевич, за час до представления чтобы были в
цирке.
Нина репетировала весь день, репетировала с упоением, несмотря на жару.
Оказывается, тело привыкает к занятиям и тоскует, когда они прерываются.
Значит, надо все время держать себя в форме, все время репетировать и тогда
будет хоть и не легко, но радостно, и только тогда будет являться хмельное
чувство победы, вот как сейчас, когда у нее впервые получилась стойка на
руках с богеном. Алла даже расцеловала ее на радостях – своя же работа! Как
хорошо она сделала, что поехала за Олегом, как она счастлива! Не совсем,
правда, но все же!..
Олег на манеже не появлялся и целый день пилил на скрипке, а когда
Зыковы отрепетировали и Валя ушла из цирка, сел долбить третью часть
"Лунной".
За час до представления, сунув подмышку шахматные доски, Алик и Олег,
подталкивая в спину трусившего Илью Николаевича, совершили нашествие на
директорский вагончик.
Наташа бросила печатать и заулыбалась музыкантам. Ни Олег, ни Илья
Николаевич не обманывались насчет того, кому расточались улыбки, Олег
ткнул Алика в бок и довольно бестактно продекламировал:
– Итак, она звалась Наталья!
Наташа покраснела.
– Шеф у себя? Один?
– Один.
– Тимофей Яковлевич, у вас не найдется двадцати минут? Сеансик
одновременной игры! – лучезарно улыбался Алик.
Тимофей Яковлевич весь день находился не в духе и первым его
побуждением было выгнать вон пьянюг, этих гуннов, но они так преданно, по-
собачьи, глядели, с таким сладострастием поедали глазами любимое
начальство!..
– Гм, Я занят. Двадцать много. Десять. Да. Десять. Блиц. Дела.
Кое-как расположились в тесном кабинетике, расставили фигуры и
Тимофей Яковлевич, игравший, естественно, белыми, трижды повторил
бессмертный Остап-Бендеровский ход: е2 – е4.
Алик играл гораздо лучше Олега, поэтому продулся в пять минут и
 344

ухитрился залезть в роскошнейший линейный мат с ферзем в центре доски и

двумя ладьями по бокам. Он огорченно таращился на доску и тер подбородок, а
настроение Тимофея Яковлевича уподобилось синему спирту градусника, когда
его ненароком сунешь в кипяток.
Олег проиграл на девятой минуте и тоже отхватил линейный мат, но с
дефектом: на краю доски. К этому моменту в душе всемогущего, шефа сияло
солнце, он ублаготворенно мурлыкал.
Обедню испортил Илья Николаевич. Мучительно осторожно двигал он
фигуры и, пока противник шевелил усами над очередным ходом, судорожно
вспоминал, как прыгают проклятые лошади и кто ходит на одну клетку –
король или королева. Во избежание ошибки, он двигал королевской четой
одинаково робко и Тимофей Яковлевич ничего не мог с ним поделать. Пошла
уже пятнадцатая минута сеанса, Алик и Олег несколько раз деликатно
подпинывали Илью Николаевича под столом, но он только пуще пыхтел и по-
черепашьи втягивал голову в плечи.
– Защита Грюнфельда, – глубокомысленно изрек Тимофей Яковлевич, а
Илья Николаевич решил, что сделал какую-то глупость и, еле дыша, двинул
пешку: а7 – а6. Алик не выдержал и пнул его под столом изо всей силы, а
Тимофей Яковлевич совсем уж зловеще добавил:
– С элементами защиты Нимцовича!
В отчаянии Илья Николаевич сиганул ферзем через всю доску, ферзя
моментально слопала вражеская пешка и только тут начался трудный разгром
шахматных бастионов злополучного инспектора оркестра, завершившийся на
двадцать пятой минуте. Илья Николаевич получил линейный мат на восьмой
горизонтали, а Тимофей Яковлевич вынул платок и отер лицо.
– Это шахматист. Гм. Сила!
Обыграть такого мастера очень лестно и Тимофей Яковлевич чрезвычайно
зауважал Илью Николаевича, но еще более – самого себя.
– Тимофей Яковлевич, – не моргнув глазом заныл Алик, – не пишите в
главк на Николая Викторовича!..
– Гм!!!
– Тимофей Яковлевич, – пустил слезу Олег, – горе у него...
– Что такое?
– Кажется, с женой развод...
(Маэстро разводился с женой по семи раз в год, после каждой очередной
драки).
– Развод? Не причина...
– Товарищи! – Алик выкинул правую руку. – Между тем, как весь
советский народ на ниве... с распростертыми объятиями радостно принимает на
поруки разную уголовную сволочь... неужели мы не подхватим великий почин
и не перекуем двух мелких алкоголиков? Обойдемся без помощи
Союзгосцирка, товарищи!
Шеф вытаращил усы. На поруки... Как он мог забыть?! Все кукуруза, все
 345

мысли ушли на кукурузу...

– На поруки. Гм. Развод? Илья... Николаевич? тоже просит?
– Д-д-да-а-а, – проблеял инспектор. Примитивная наглость коллег убивала
его.
Приятно быть великодушным и политически грамотным, поддерживая
актуальный почин:
– Не напишу. Да. Гм. На поруки!! Перековка!!
– Спасибо, Тимофей Яковлевич!
Невесть откуда выпорхнула чекушка коньячка, попорхала по рукам Алика
и Олега, присела было на уголок стола, но упорхнула, стыдливая, куда-то в
потаенный неведомый уголок кабинета. Тимофей Яковлевич чекушкино
порханье не замечал в упор. Принципиально.
– До свидания, Тимофей Яковлевич!
– До свидания. Гм. На поруки.
– Стульторум инфинитус эст нумерус!!!
– Да. Стульторум. Да.
Музыканты покинули кабинет.
– Тьфу на вас! – сердился Илья Николаевич. – Такой стыд, такой срам!
– Ладно вам, красна девица. Олег, возьми мои шахматы, мне тут надо...
дело одно...
– Давай. Знаем ваши дела.
Перед фасадом гудела непроходимая пестрая толпа и музыканты обогнули
цирк, надеясь, что на боковом входе народа поменьше. Гвалт и крик заставили
их отступить.
– Сядь на свое место и сиди, пьяная морда!
– Дай контрамарку, мне надо выйти!
– Неча мотаться туды-сюды!! Сядь и сиди, не возникай!
– Я тебе возникну, сучка!
– Пошел вон!
Галдеж усиливался, в толчее мелькнула фигура Димки в коричневой
униформе и халаты акробата вольтижера Валерия Скляра и велофигуриста
Павла Иващенко. Это их благоверные затеяли склоку и куда подевалась
извечная сонливость Алисы Скляр: со страстью и вдохновением лаялась она с
невысоким краснолицым мужичком, а Нонна Иващенко бруствером вставала на
его пути и не пущала из зала. Мужичок, наконец, многоэтажно выругал их,
локтями растолкал толпу и выбрался наружу. Алиса и Нонна подняли визг,
мужья, не поднимая глаз и скривив рты, заминали склоку, Димка ругался:
– Может, мужик от пивной бочки в цирк зашел, а вы, как стервы, не
выпускаете!
Илья Николаевич и Олег благоразумно удлинили путь и пробрались на
конюшню через служебный ход. Алик уже был на месте, вертел в руках
барабанные палочки и читал мораль двум провинившимся.
– Чтоб чекушку с получки купили! Видал я фрайеров – тратиться на вас!
 346

Маэстро благодарно тыкался носом ему в плечо, Левка чесал затылок и,

как лошадь, мотал головой.
Очередное бедствие надвинулось со стороны местных музыкантов.
Аборигены вели с пришельцами таинственные переговоры, хлопали по рукам, а
Олега контрабасист и саксофонист, науськанные Ильей Николаевичем, хватали
за грудки и уталкивали в антракте в темный угол.
– Не потяну я на баритоне! – слышал встревоженный маэстро его голос.
– Потянешь. Там такие духовики – выше "соль" не вылазиют!
– Ну, на "соль" то я и спросонок... гм! вылазию! – уже уверенней заговорил
Олег. – Только хоть подуть разок и партии выучить...
– Да что учить?!
– Тогда не пойду первого.
Контрабасист и саксофонист подумали.
– Приходи на восемь утра в музыкальное училище, спросишь... –
контрабасист вырвал листок из записной книжки. – Даст тебе баритон и марши.
Я ему позвоню вечером. По рукам?
– По рукам!
– Червонец!
– Червонец!
Пройдисвит тынялся от одного купца к другому и безнадежным голосом
вопрошал:
– Гобоист на парад не нужен?..
Но гобоисты на рынке духовиков шли туго и бывший артист оркестра
театра оперы и балета, а впоследствии солист филармонии, остался на бобах.
Левка пришел в себя тридцатого и обнаружил, что лишь он остался не у
дел на первое мая, не считая Шантрапановского, Николая Викторовича и
Сергея Александровича, который как гобоист никого так и не заинтересовал.
Остальных всех разобрали играть по оркестрам на праздничной демонстрации.
– Сволочи! – ругался Левка.
– Лева, мы думали...
– Думали! Мне деньги не нужны, что ли? Я меньше вас пью?
– Лева, ты бы не ходил на демонстрацию! – выдавил Николай Викторович.
– Почему это? – ощерился Левка.
– Лева, маэстро боится, что вы назюзюкаетесь.
Левка уставился на Николая Викторовича.
– Хаим, ты зачем ук'гал ку' гицу? – неподражаемо грассируя спросил он.
Грянул хохот. Маэстро позеленел.
Левкин сосед на оркестровке, чимкентский трубач, улучил момент, чтоб
никто не слышал и прошептал:
– Одна контора осталась без оркестра. Сто рублей предлагали, да я их
подвел. Дать телефон?
– Что теперь толку... А, давай.
 347

Мысль заработала чисто механически, именно потому, что в кармане

лежал номер телефона и в антракте Левка поддел под руку саксофониста-
тенориста,
– Александрыч, ты ни с кем не играешь завтра?
– Ни.
– Почему так плохо?
– Пищать на гобое?
– Духовой тенорок или альтушку! Давай, а?
– Сроду не увлекался.
– Ну, ты даешь! Духовик, называется! – обиделся Левка.
– Я хороший духовик, – надменно ответил саксофонист. – Я в опере
работал! Занимался, как ваш Колесников. Губы берег.
Левка тихонько выругался.
– Давай так. Я – труба, ты на саксе – баритоновую партию...
– Вдвоем?! – отшатнулся саксофонист. Левка почесался.
– Шантрапановского возьмем. На барабан.
– Не смеши людей. Троiстi музики! Ха-ха!
– Если я еще две секунды найду, пойдешь? Есть контора, вот телефон, сто
рублей обещали. Двадцатник на нос, неплохо? Говори, пойдешь?
– Двадцатник?.. – тенорист схватился за ус. Соблазн был велик. –
Двадцатник?..
– Так пойдешь?
– На саксофоне?..
– На саксофоне.
– Кто ж на саксе ходит на демонстрации!..
– Вот ты и пойдешь. Ну?
– Шукай свои секунды.
Левка рысью помчался к выходу в манеж. Он знал, что в свое время
Сашка`-униформиста последовательно выгоняли из музыкальной и спортивной
школ, а также из художественной студии.
Униформисты уже подмели после медведей манеж и ставили стойки
свободной проволоки для номера Изатулина.
– Сашок, друг бесценный!..
Одного завербовал, но дальше пошло хуже. Сунулся, к музыкальному
эксцентрику, но тот высокомерно объявил, что он артист, а не лабух. Левка не
стал разбираться в истинности приведенных формулировок и задумчиво
пошарашился прочь.
– Чего тебе от него надо? – добродушно спросил трубача партнер Аллы. –
Такой сыч – в следующем городе поменяюсь вагончиками.
– Виталя! Друг любезный! Никогда музыкой не увлекался?
Воздушный гимнаст подумал.
– В школе пел в хоре. Из-под палки, конечно.
– Не уходи после работы, дело есть.
 348

И вот после окончания трехчасового представления Левка выпросил у

Чахотки тромбон, задвинул кулису и минут сорок учил своих новобранцев
выдувать второй обертон. Новобранцы показали неплохие результаты. Левка
ликовал:
– Таланты!
Чахотке пообещали пол-литра, так как ему пришлось потом промывать
тромбон.
– Теперь со "штатским вариантом" договориться и готово. Вечером ждите
моей команды, я пошел звонить!
Серж Шантрапановский сразу взял быка за рога:
– Профессионалы, сэр, должны получить больше долларов, хе-хе, чем…
Левка сунул кукиш под черные очки:
– Видел? Всем поровну. Не заржавеет твоя "Волга".
Серж хоть и окрысился, но спорить не рискнул. Еще останешься совсем
без двух червонцев!

Глава 4
К
то опишет душевные муки бывшего гобоиста, бывшего артиста оркестра театра
оперы и балета, бывшего солиста филармонии, а ныне, по несчастным
жизненным обстоятельствам, саксофониста передвижного цирка-шапито, когда
он в семь утра явился в красный уголок безымянной конторы и застал
репетирующий... Но что репетировало?! Что оно было такое?! "Штатский
вариант", его тезка, лупил в большой барабан, а Сашок и Виталька Миронов –
один на духовом теноре, другой на альтушке – выдували с ним в такт грязную
квинту, а поверх этого безобразия Лев Григорьевич Шерман вдохновенно
исполнял "Егерский марш".
– Давай с нами, Александрыч! – бодро пригласил Левка, делая в середине
такта паузу.
Хряп! Хряп! Хряп! – рьяно рявкала ритмгруппа. У музыкально честного
усача потемнело в глазах.
– Лева!.. Лева!.. – взвыл саксофонист.
Левка отмахнул, оркестр умолк.
– Смотри, как руки` слушаются! – восхитился он и успокоил: – Назад ходу
нет – я уже задаток получил.
Левка потряс четырьмя новенькими десятирублевками. Чудовищное
бесстыдство ухмыляющихся разгильдяев морально растлило Сергея
Александровича – он вынул из раструба эсик и покорно изготовился к игре.
– "Егерский" повторим. Все вместе. Потом "Мамбо".
– Какое "Мамбо"? – простонал несчастный бывший гобоист, бывший... И
так далее.
 349

– Да Зыковым что играем. И"Чарлъстон".

– Который Изатулину?..
– Угу. Поехали.
Едва доехали, как в дверь просунулась широкая и широко улыбающаяся
физиономия:
– Ребята, поиграйте во дворе. Да повеселей.
– Идем! – бодро воскликнул Левка и, чуть слышно Сергею
Александровичу: – Председатель профкома! Сам!
У Сергея Александровича почему-то противно заслабило в подколенках, а
Левка громко шипел своим ландскнехтам:
– Главное – дуйте во всю ивановскую!
И, уже во дворе, громко и с достоинством:
– "Мамбо"!
Великолепная пятерка взлабнула "Мамбо", нарядные веселые люди
потянулись к музыке: кто притоптывал, а кто подтанцовывал больше, конечно,
в шутку, чем всерьез. Председатель профкома озабоченно носился мимо,
распределяя флаги, транспаранты, портреты и на оркестр не обращал ни
малейшего внимания. Несмотря на столь благоприятные условия
существования, Сергея Александровича одолевал синдром Кисы
Воробьянинова, удиравшего некогда с междупланетного шахматного
конгресса, а после исполнения "Чарльстона" нечто похожее (назовем это для
разнообразия синдромом Паши Эмильевича, тоже безошибочно чуявшего,
когда его начнут бить) посетило и Льва Шермана. Виталия Миронова
синдромы не беспокоили – он имел первый разряд по вольной борьбе, но он
отличал хорошую музыку от плохой и поэтому просто сказал, с любопытством
оглянувшись:
– Не начистили бы нам рыла!
Сашок ухмылялся – по присущей ему хамоватости он не испытывал
никаких угрызений совести, а Шантрапановский имел иммунитет:
Шантрапановского всю жизнь чихвостили за неритмичную и грязную игру. К
тому же мысль "варианта" лихорадочно работала в другом направлении: он
делал в уме перерасчет предстоящих за май доходов с учетом сегодняшней
двадцатки и такие рисовались радужные перспективы, что пришло
великодушное решение прокатить Левку и Витальку Миронова на будущей
"Волге". Разумеется, бесплатно, если не очень далеко и не подорожает бензин.
– Это саксофон? А это труба? – морща в воспоминаниях лоб спросил
музыкантов Миронов.
– Саксофон. Труба.
– Мадэ ин не наше?
– "Сельмер".
– "Лигнатон"'.
– Сколько я такого железа в море перетопил! Вот этими руками!
Пройдисвит и Левка разинули рты.
 350

– Помните, космополитов гоняли?

– Еще бы! – у саксофониста злобно задергались усы и подусники. – От
саксофона недалеко до финского ножа! Синкопа – буржуазное извращение!
– Я на тихоокеанском флоте служил, так милиция пособирала по
побережью такие вот дудки... мадэ ин не наше, на наш эсминец погрузили, на
палубу, вот такую гору! отошли, где поглубже и утопили. У нас матросик был,
музыкант, хотел себе трубу взять, чуть не плакал – не дали! Охрана стояла. А
механик просил кусок трубки от... от... вчера на чем я дул?
– Тромбон...
– От тромбона. Ему надо было латунную трубку; тоже не разрешили взять.
Пройдисвит вполголоса заматерился.
Наконец колонна тронулась и под "Егерский марш" покинула широкий
мощеный двор, так и оставшейся для бывшего гобоиста безымянной, конторы.
Левка на ходу старался играть поменьше, а при каждой остановке командовал
"Мамбо" и "Чарльстон". Бить музыкантов вроде бы никто не собирался.
Но что такое угроза избиения перед немыслимым позором, когда оркестр
под управлением Льва Шермана во главе жиденькой конторской колонны
вступил на праздничную площадь? Сергей Александрович никогда не играл на
саксофоне на ходу: тяжелый инструмент бил мундштуком по губам, трость
киксовала, Сашок с Виталькой хрюкали в свои дудки что есть мочи.
Шантрапановский, почти не видимый из-под огромного барабана, хоть и
надсаждался весьма усердно, но то и дело мазал не в такт и лишь могучие звуки
Левкиной трубы тащили за собой всю эту сволочь. У трибун стоял стройный и
нарядный, весь в аксельбантах, военный оркестр и с убийственной
вежливостью слушал бушменские, времен Ливингстона и Стэнли, звуки
цирковых шаромыг. В довершение всех бед и на потеху густой толпе, плотной
стеной стоявшей на обочинах улицы, споткнулся и с оглушительным дребезгом
обрушился на бетонный бордюр Шантрапановский. Но сие произошло уже
далеко от трибун и от площади.
– Отстрелялись! – облегченно ухнул Левка, за шиворот приподымая
оглушенного "варианта". – Теперь руки в ноги – на представление не опоздать!
Отыскал председателя профкома, получил с него оставшиеся шестьдесят
рублей и вручил ему большой барабан, не пострадавший при крушении
(пострадал нос Сержа – на нем красовалась жирная царапина), тенор и альт.
Председатель с чувством пожал руки как руководителю, так и всему его
оркестру и душевно поблагодарил достойных представителей циркового
искусства.
– Теперь – рысью! – скомандовал Левка.
И без четверти двенадцать пятеро циркистов вбежали под сень родного
шапито. Здесь лишь Сергей Александрович опомнился, а опомнившись –
матерно изругал авантюриста. Левка заржал в ответ и отправился хвастать
своими подвигами.
 351

Николай же Викторович изнывал в тоске и неведении. До начала

представления десять минут, а половины оркестра нет на местах. Вот, высунув
языки, примчались Олег и Алик, за ними вкатился красный и потный Илья
Николаевич.
– Слава тебе... – пробормотал маэстро. – А где Чахотка?!!
– Здесь я, – тромбонист спокойно вышел из вагончика, вибрируя кулисой.
– Наплевали, гады, в тромбон, второй день не могу продуть!
Опоздал всего лишь один, местный контрабасист, но это не суть важно. У
Николая Викторовича камень с плеч свалился.
Двенадцатичасовое представление отработали, а на трехчасовом духовики
запросили пардону: то и дело слышались умоляющие возгласы:
– Олешка, Алик, давайте!..
И гитара с ударными брали игру на себя – подолгу и виртуозно
импровизировали где только можно и давали отдохнуть уставшим губам
духовиков. Импровизировали они с таким блеском, что даже вольтижеры
раздумали жаловаться на оркестр за несанкционированные изменения в их
музыке.
– Ну и времечко! – хрипел взмокший Чахотка. – Вчера три представления,
сегодня три...
–...с демонстрацией!
– и завтра три!
– Послезавтра два!
Сбылось Левкино пророчество: "на всю мазу`ту" палило солнце, духота и
пыль повисли над поблекшим шапито. После третьего представления
оркестранты почти поголовно понапивались и если им было тяжело первого, то
второго оркестровка была не оркестровка, а "Плот Медузы". Маэстро помавал в
сторону саксофонов-теноров и ангельским голоском клянчил:
– Валторны, проведите мне это соло! Ми мажорчик! Аморозо!
Дольчиссимо!
Не вызывало сомнений, что он воображал себя Гербертом Караяном, а
сидящих перед ним оборванцев Бостонским симфоническим оркестром.
Илья Николаевич пыхтел и отдувался, Чахотка смирился и сгорбился,
Левка пристально следил за нотами и время от времени с душераздирающей
горечью исповедывался:
– "Я цыпленка ел табака... Коньячку я принял полкило...".
Трезвый Шантрапановский тем не менее отчаянно потел и его мокрые
пальцы соскальзывали с черных клавиш на белые, благодаря чему значительно
обогащалась гармония музыкального текста.
Артисты выходили с манежа в мыле, тяжело дыша, и с суеверным ужасом
поднимали глаза на оркестровку: они окунались в жаркое марево на несколько
минут, а музыканты сидели на эстраде два часа с малым перерывом.
– Как они выдерживают такую баню?
– А осенью? Холод, пар изо рта – играют!
 352

– Сквозняки...
– Братва проспиртованная – никакая их холера не возьмет.
– Не все же пьют...
Нина подслушала разговоры и в антракте трехчасового, самого тяжелого
представления, подбежала к Олегу и вытерла его мокрое лицо платочком.
Кругом засмеялись, Нина смутилась. Олег подтолкнул ее к лестнице на
оркестровку,
– Лезь наверх, узнаешь, каково там!
Нина поднялась до половины и задохнулась плотным горячим воздухом,
ко всем прочим удовольствиям воздух изрядно сдабривали отнюдь не
бальзамические ароматы зрительного зала.
– Ужас!
– Не повезло нам. Если пасмурная погода – ничего страшного, а видишь,
что творится! Главное, – он доверительно наклонился к ней, – не быть с
похмелья! Посмотри на Левку!
Лев Григорьевич имел сумасшедший вид: рубашка расстегнута, по лицу и
голой груди – ручьи пота. Когда раздался второй звонок и Илья Николаевич
вяло захлопал в ладоши, он ринулся наверх, проклиная на ходу азиатскую
жару, а вместе с ней искусство вообще и цирк в частности.
– Зачем не на месте курила? – зазвенел на конюшне тонкий сердитый
голосок пожарника, пожилого невысокого казаха. Он плохо говорил по-русски
и потешал циркистов путаницей в падежах, родах и местоимениях. Наседал он
на Федю, циркового плотника.
Обезьяночеловек разгуливал по конюшне с дымящим "Беломор-Каналом"
в шлепанцах-губах и глумился над беспокойством блюстителя порядка.
– Брось папироса, говорила тебе! Ивана Ивановича, почему не слушается?
– Федя, схлопочешь штраф. Сушь! Цирк как порох вспыхнет! Неужели
трудно покурить у бочки! Вот народ...
– Зачем он на меня ругалась? Зачем узкоглазым называла? Казах не
человек разве? Езжай тогда в своя Расия!
– Вы возьмите грабли, Халык Хасанович, и промеж глаз ему, подонку, –
очень серьезно посоветовал Кушаков. – Будет бухтеть – я от себя добавлю.
Федя злобно втянул голову в плечи и, с ненавистью оглядываясь на
инспектора и пожарника, потопал к бочке.
После третьего представления по-щенячьи скулящие музыканты
побросали в вагончике инструменты и с непостижимым проворством
разбежались из цирка. Олег возился дольше всех со скрипкой, гитарой и
усилителем, у него и у Алика, помимо инспектора оркестра, имелись свои
ключи.
В пустынной конюшне почти никого не было, лишь глухо ревели медведи
да ходил, развесив мокрые губы, ассистент Романского, озабоченный их
вечерней кормежкой. Вынырнул откуда-то Фурсов и, не заметив Олега,
поманил дурака пальцем. Ассистент заулыбался и прищурил свой
 353

единственный глаз, а саксофонист нервным движением достал пачку грязных

трешек и сунул ему. Ассистент, чуть не от локтя обслюнивая палец,
медлительно пересчитал бумажки и сунул в карман.
"А где Нина?" – удивился Олег. В вагончике Аллы горел свет, но дверь
была плотно закрыта, а окно зашторено. Олег не имел желания лишний раз
пообщаться с музыкальными эксцентриками или с Виталием Мироновым; в
вагончик не постучал, а вышел на фасад. "Может ждет?" – но Нины не было.
Постоял минут десять. "Вот фокусы!" – рассердился и обеспокоился Олег и
вернулся в цирк. Через манеж навстречу ему стремглав мчалась Нина.
– Ты где пряталась?
– У Аллы... Боялась, ты уйдешь!
– А закрылись зачем?
– Мы шампанское пили.
– Без меня?!
– Олешка, но ты же не участвовал в конкурсе! А Алка участвовала и
выиграла шампанское! Вот мы его и выпили.
– Вдвоем?
– Ты что? – обиделась Нина. – Вдвоем... Скажешь тоже! Я, Алка, Валька,
Лева и Алик.
– Левка и Алик?! В компании с вами?! Чертовщина. И почему без меня?!
Ну и ну! Хороши друзья!..
– Ну, слушай, я тебе все по порядку расскажу. Помнишь, Лева объявил
конкурс – кто придумает фамилию этому вашему... Шантрапановскому?
Каждый, кто придумает, отдавал двадцать копеек, на приз. Ну, Левка только
восемьдесят копеек и собрал, остальное сам доплатил, он на демонстрации
заработал...
– Олух, тот Лева. Разоряться для кого-то на шампанское...
– Он не для кого-то. Он для Алки.
– А кто бы другой выиграл?
– А никто бы не выиграл, Алка бы выиграла, – таинственно ответила Нина.
– Они с Аликом чуть не поссорились, тот знаешь что придумал? – Нина
заливисто рассмеялась. – Главначпупсский! И Умслопогасский! Вот! А Лева
говорит: ты из книжек украл и тебе второй приз, а Алик говорит: какой это
второй приз? а Лева говорит: рукопожатие! Алик рассердился, а Лева говорит:
хочешь, поцелуем заменю? и полез к нему целоваться, ой! смехотура! чуть не
подрались, а потом мы выпили шампанское и я убежала.
– Хорошо. Если выиграла Алка. то вы-то с Валей при чем?
– А... мы помогали!
– Скажи лучше, втроем придумывали.
– Н-н-нет...
– И что придумали? За что приз?
Нина отрицательно покачала головой.
– Не скажешь?
 354

Тот же жест.
– Наверное, что-нибудь на редкость неприличное! – уколол ее
раздосадованный Олег.
– И вовсе нет! – и неуверенно добавила: – Не очень, чтобы уж очень.
Олешка, а как после второго представления Нонка с Алисой с шоферами
ругались! Особенно с этим, как его... муж нашей медсестры...
– Филипыч.
– Вот! Филипыч. Он и еще один залезли после антракта под сиденья и
давай пустые бутылки собирать, а Нонка с Алисой как разорались – это наши,
говорят, бутылки! И Игнат Флегонтович на Филипыча орал – мало, говорит,
тебе калыма на автобусе! Не лезь в чужой монастырь! Вот.
Нина перевела дух и вновь затараторила:
– Шура вчера две сумки бутылок домой принесла, а сегодня, наверное,
целый мешок. А еще ей Игнат Флегонтович дал пригласительный в ложу, а она
его за три рубля продала. Куда ей так много денег? На работе – раз, в цирке –
два, за нас – три, бутыл...
– Вот останешься с беспомощной матерью и маленьким ребенком на руках
и ниоткуда ни от кого ничего, тогда узнаешь, зачем деньги.
– Ой... Олешка, я ничего плохого не хотела сказать!.. А, ладно! Олешка,
знаешь, а ваш Алик нашел себе квартиру в одном доме с Игнатом
Флегонтовичем, они с Наташкой в гости друг к дружке ходят! Вот!
– Полное собрание цирковых сплетней.
– Никакие это не сплетни. Олешка, а ты читал приказ?
– Какой приказ?
– Здрассьте! Второй день висит! Там тебе благодарность за
добросовестный труд! И Алику! И Илье Николаевичу!
– Все лучшие шахматисты... – пробормотал Олег.
– А еще Марку Захаровичу, а еще Проходимцу... ой!..
– Прохожану.
– Ну да, Прохожану. Зыковым, Иэатулиным и этому... живодеру... который
медвежонка бьет. А Алке нет! Она в пионервожатую не хочет наряжаться! И
Марату! Он за них заступался. И Кушакову и велофигуристам! Они директора
балетмейстером обзывали! А на Дун-Цин-Фу директор крысится – иностранцы,
говорит...
– Господи... – простонал Олег.
– А знаешь, кто первый в списке? Ой, сдохнуть можно! Сам Тимофей
Яковлевич! И в конце его подпись! Сам себе благодарность вынес! Олешка, а
ты видел? Кто-то кукурузу повыдергивал, директор на сторожа орал! Олешка, а
ты бы сделал себе музыкальный номер? Алла и Валька говорили...
– Вот руки покалечу и ничего путного играть не смогу, пойду в
эксцентрики.
 355

– Противный! У тебя ничего на уме нет, кроме своей музыки! Лучше бы

номер сделал и со мной жонглировал, а то играешь такое, чего никто не
понимает!
– Почему никто? Я Вале Зыковой всю "партитуру" ре минор Баха
переиграл, кроме "Чаконы", она понимает!
Ну, это уж верх наглости! Нина закипела от негодования и лишилась дара
речи. Вальке он на скрипке играет!.. Каков фрукт!..

Глава 5
Ч
етвертого – выходной. И по закону подлости небо затянуло, жара спала, почти
прохладно. Кроме Нины и Олега никто не репетировал и они занимались
вдвоем, с раннего утра до вечера. У Нины в глазах пестрело от булав и колец,
спина и руки ныли от стоек и мостиков.
Но если бы это было все! Нет: поздним вечером она еще впуталась в некое
опасное и таинственное предприятие, не одна конечно, а с любезными своими
подругами. Алла и Валя затемно явились в гости, втроем они выгнали Олега из
комнаты и о чем-то долго и азартно шушукались. До Олега доносилось:
– Осторожно, не помни...
– Банка где? Ой, не пролей...
– А замок?..
– Дай мне его...
– Ключи выбросим...
Заговорщицы нашушукались и покинули убежище.
– Олешка, мне надо! Я сейчас приду. Ты подожди дома.
– Куда вы на ночь глядя? – забеспокоилась Шура, а бабушка Сара замахала
руками:
– Ой, не ходите! Ночь на дворе, как можно ходить девушке ночью?
– Да не ночь еще... Мы к Вале в гости! Олешка, меня обратно приведут, ты
дома сиди, пожалуйста!
Пропадали они целый час, Шура беспокоилась, бабушка Сара причитала,
Олег вышел на улицу и ожидал на скамейке у подъезда.
Явились, возбужденные и довольные.
– Ой, Олешка! Пойдем проводим Валю и Аллу, а то страшно! Темень
такая!
– Где были?
– А мы в сад лазили... Нас чуть сторож не поймал!
– А где добыча?
Девушки зафыркали и захихикали.
– Олешка, чего пристал? Это наш секрет, не лезь не в свое дело.
 356

Олег умолк. Сдали с рук на руки родителям Валю, проводили Аллу, на

обратном пути Олег вновь сунулся с вопросами, но болтливая обычно Нина на
сей раз молчала, только улыбалась загадочно.
Истина выяснилась на другой день, вернее вечер, когда перед
представлением на конюшне разразился дикий безобразный скандал.
Дрессировщик медведей Курячий-Ромэнский багровый, брызжущий
слюной, бегал по конюшне и грозился кого-то убить, растоптать, стереть в
порошок, орал что-то насчет отпечатков пальцев, главка и Верховного Суда. На
кого именно он призывал казни Египетские, было поначалу неясно, но вскоре в
его коловращениях наметился определенный центр – вагончик музыкантов.
Скоро все выяснилось: где-то в центре города пылился пустой стенд под
стеклом с аршинным заголовком: "Они позорят наш город!". И кто-то в этом
стенде прошлой ночью намертво приклеил громкую афишу:
"Дрессированные медведи.
Артисты Ромэнские",
а сам стенд тоже намертво замкнул новеньким блестящим замком.
– До пяти вечера висела! Куда милиция смотрит?! Мерзавцы! Все
мерзавцы! Это вот они! Сброд! Пьяницы! Ни бога ни черта не признают!
Оскорбленный последователь принципов гуманности в дрессировке завел
себя до нужной кондиции, налил кровью бельма и сунул наконец голову в
вагончик оркестра.
– Это вы! В главк напишу! Босяки! В путном месте вас не держат – вы в
цирк сбегаетесь, честных артистов позорите! "Хам вольтиж"! "Живодер"! Я за
"живодера" в суд подам! За оскорбление личности! Видите? – он потряс рукой с
изуродованными медвежьими зубами пальцами. – Видите, что они со мной
сделали? Не вам судить, раз ничего не смыслите!
– Скотина медведь, что с него взять! – флегматично ответил Алик и
вполголоса добавил, во что следовало бы вцепиться глупому животному.
– У вас есть доказательства, что афишу повесили музыканты? – спросил
Олег. – Если нет, то идите. Вы нам мешаете.
– Бандиты! Я отпечатки сниму! Я в главк напишу!
– Здесь не тюрьма, снимать отпечатки, – огрызнулся Олег.
– Сунешься снимать – в глаз дам, – пообещал тяжко страдающий (ибо не
опохмелился), Левка.
– Он в главк напишет! – воскликнул Олег. – Ребята, а мы тоже напишем – в
милицию! Он нас публично обозвал босяками и бандитами! Мы ведь не меньше
его грамотные – тоже по два года в первом классе сидели и по три букваря
искурили!
– Катись отсюда! – вспылил вдруг всегда кроткий и деликатный Илья
Николаевич, а Чахотка сделал в сторону двери неприличный жест.
Трясущийся от злобы дрессировщик убрался в свою вольеру, а Левка встал
в центре конюшни и хрипло объявил:
– Тому, кто это сделал – я жму руку!
 357

Вспотевший, перетрусивший маэстро метался среди музыкантов и

проклинал несчастливый город Чимкент, где за какую-то неделю случилось так
много неприятностей. В полном составе явилась на конюшню администрация –
директор, зам, Леонид Семенович. К ним присоединились профсоюз, Кушаков
и Марк Захарович. Сказать по правде, двое последних тщательно скрывали
злорадство, но все же озабоченно вопрошали в пространство:
– Кто бы это мог напакостить?
– Действительно, кто?
Директор шевельнул было усами в сторону оркестра, но музыканты
возмутились:
– Какое он имеет право обзываться? За это к ответу притянуть можно! А
если не мы, если артисты или униформа повесили афишу?
Маэстро сообразил, что Курячий-Ромэнский сдал козыри против себя и
насмелился даже немного повозмущаться несправедливостью. Но у шефа
грозно дернулся левый ус и Николай Викторович испуганно умолк. Высокая
комиссия не нашла виновников и удалилась. Тогда к Олегу нерешительно,
бочком подкрался Владимир Григорьевич и, глядя в сторону, проговорил:
– А я Вальку выпорол. Веревкой.
– Как же она, бедная, работать будет – исполосованная?
– А я с умом стегал. Выборочно. Девятнадцать лет дурехе!
– Нину я не буду стегать. Но если бы знал, куда они вчера собрались – не
пустил бы.
– Для нас и для Алки может плохо кончиться, это вам плевать, а мы от
главка зависим.
– Вы не бойтесь. Он на музыкантов думает. Пусть сами девки не болтают и
сойдет. Показались, ясны солнышки!..
Нина и Алла уже одетые для работы выпорхнули из раскрытой двери.
Нина трусливо оглядывалась и прислушивалась, Алла нахально задрала нос и
сделала обмороженные глаза. Вышла и Валя, злая, как гремучая змея. Отца она
демонстративно не замечала и Олега вместе с ним. Подошла к подругам. К
девушкам подтанцевал одетый в отглаженный фрак Иван Иванович Кушаков и
осыпал всех троих комплиментами. Но почему-то самые изящные доставались
Нине. Нина краснела, а подруги подсмеивались над ней и, заочно, над
Кушаковым.
Олег с сочувствием поглядывал на Валю и был очень не прочь легким
массажем утишить боль на исполосованных жестоким папашей местах.
Хорошо, что Нина не умела читать мысли на расстоянии!..
В антракте Олег незаметно подкрался к ней и легонько схватил за
шиворот.
– Ай!!
– Я не трогал, я не брал, я на васаре стоял... А кто атаманша?
– А пусть не бьет медвежонка!
 358

– Он его бил и будет бить. А чтобы вас не побили – помалкивайте о своих

подвигах.
– Отпусти мой воротник. Олешка, а у меня стойка на руках с богеном
получается! Только Алла немного держит, чуть-чуть. Хочешь, завтра покажу?
Олешка, ты, когда сделаешь мне пьедестал?
– Сделаю. Увижу Федю и договорюсь. Он запропал где-то.
– Олешка, новость! Алкин мотогонщик приехал! Она такая счастливая!
– В гости?
– Нет! Они работать в Чимкенте будут!
Из медвежьей вольеры донесся шум, грохот, ругань.
– Мои медведи! Где мед?! Где сгущенка?!
– Бу-бу-бу-бу... – оправдывался кто-то.
– Я – живодер! И моих медведей буду обкрадывать я, а не ты! Я, а не ты,
понятно?!
Из загородки, как теннисный мяч, вылетел Леонид Семенович, на ходу
засовывая бумажки в свой людоедский портфель.
– Ворюга! Все воры! "Волга", кооператив – на какие шиши?!
Нина бросилась наутек.
Третий звонок, оркестр занял свои места.
– Про вагончик забудь, – убеждал в чем-то Чахотку Левка. – Говорят тебе
– у нас. Две комнаты, без хозяев, хоть на голове стой.
– В вагончике лучше...
– Да не в жилу в вагончике! На крючке мы! В Фергане Жорик насвинячил,
здесь нас швейцар продал. Шеф или Кушаков нанюхают – и пиши пропало.
– А маэстро?.. – нехотя, не то согласился, не то усомнился тромбонист.
– Гы-гы-гы. Чахотка! Два года работаешь, проснись! Когда это маэстро
возникал против кира на халяву?! Он тебе на шару ведро горчицы съест!
Чуваки, Чахотка приглашает всех на банкет по случаю совершеннолетия... А?
По случаю двадцатипятилетия, пардон-с. Прожил Чахотка четверть века,
пятнадцать лет дует в тромбон, десять лет таскает жмуров, пять лет пьет водку,
два года ишачит в цирке...
– Заткнись. Приглашаю оркестр на день рождения. Цветов не дарить.
– Дождешься ты цветов, – снова влез Левка. – Предупреждаю, кто
принесет с собой меньше чекушки – в глаз получит.
– А меньше чекушки разве бывает?..
– Мерзавчик! – ностальгически вздохнул Олег. Вспомнился первый синий
и морозный вечер в Энской гостинице.
На следующее утро Олег, разыскивая исчезнувшего неандертальца, нашел
его в толпе зевак, окружающих железную бочку из-под бензина. В бочку до
половины налили холодной воды и Ромэнокий, желая сгладить впечатление,
произведенное паскудной афишей, купал в бочке медведей. Медведи ухали от
удовольствия, совершенно по-бабьи приседали в воду и вздымали столбы
 359

брызг. Воду в бочку подливали шлангом из протянутой на задний двор цирка

временной колонки.
– Заботу проявляет, – скривил губы Власов, руководитель велофигуристов,
и натянул на глаза белую полотняную кепку.
Олег тронул плотника за рукав.
– Федя, такое дело...
Федя слушал внимательно. О, кому кому, а Олегу он не откажет в услуге –
слишком хорошо знает его неумную царскую щедрость!
– Так, значица... У мине скоро будя хванера шестимиллиметровая, мы
слоев пять склеимо…
– Не будет прогибаться?
– Не. Ну, шесть, на планировку уйдёть...
– А когда?
– Я скажу. Трешку дай – аванец!
Олег разыскал Нину и обрадовал ее и Аллу счастливым известием. Нина
запрыгала и захлопала в ладоши. Если бы они знали, что всего несколько часов
отделяют их от жестокой, немыслимой ссоры!..
Перед представлением он, наигрывая на скрипке, остановился перед
счастливыми вишневыми глазами Аллы. Поиграл, поиграл, бросил и тяжко
вздохнул.
– Вот скажи – чем твой мотогонщик лучше меня? Усы у него роскошные?
Я за тобой столько вздыхал и все зря... А он – пришел, увидел, победил!
Алла глядела насмешливо, не отвечая. Олег еще раз вздохнул, провел
подушечкой указательного пальца по обнаженному, смуглому и тугому плечу
гимнастки и благоговейно лизнул кончик пальца.
– Какие вы, мужики, коты! У тебя жена – чудо, а ты еще можешь меня или
Вальку принимать во внимание!
Алла заметила, как порозовели скулы музыканта, как метнулся в сторону
взгляд.
– Да... это точно... – невпопад ответил Олег. Больно заныло сердце.
Внезапная злоба на самого себя ударила в виски: "Чего я жду, идиот?".
– Олешка...
Олег стремительно обернулся.
– Ой, ты чего такой, как туча?.. Бледный...
– Нина, после парада сразу иди домой. Я забыл тебе сказать... У нашего...
Чахотки! день рождения, он всех приглашал. После представления пойдем.
Нина обиженно поджала губы. "А я одна дома сиди, да?" – подумала она.
– Я бы взял тебя, да неудобно... – словно угадывая ее мысли оправдывался
Олег. – Ты одна там будешь, какой интерес... Ругань слушать?
"Вот и буду сидеть одна, – растравляла Нина себя после парада, – сейчас
приду домой, сяду и буду плакать... Одна-одинешенька..." и действительно –
длинные черные ресницы подозрительно отяжелели от грусти. Бедная Нина!
Хотелось ей поцелуев Олега, вольных ласк его сильных рук, его жадных
 360

бесстыдных взглядов, а что вместо? "Отвернись, я переоденусь", "потуши свет,

я спать хочу...". Доколе будет продолжаться измывательство над природой
человека, над ее изболевшимся сердечком?!
Нина наотрез отказалась ужинать, села перед настольной лампой и
раскрыла "Остров Сокровищ", едва вникая в повествование и путая Черного
Пса с Билли Бонсом, Билли Бонса с Сильвером, а Сильвера с самим Флинтом...
"Представление закончилось, – машинально отметила она. – Может,
поесть?". Но мысль о еде вызывала тошноту.
Нина устала сидеть, разделась и легла, не выпуская книгу из рук. "Где же
Олег?..". Олега не было.
Явился он поздно, позорно и возмутительно пьяный. Из всех пьяных на
свете пьяный Олег был наверняка самый тихий и вежливый, но, тем не менее!..
На лице у него сияла глупая и довольная улыбка, взгляд с собачьим обожанием
обратился к Нине.
– Ниночка, ласточка, представляешь... Все тебя так любят! Нет,
представляешь... Извините, я пьян-с, как фортепьян-с... Алка говорит... У тебя
такая, говорит, жена, а ты Ва... Ва... Вальке на скрипке пиликаешь! Завтра
скрипку р-р-разобью... Глупые они все! Если бы они знали... Представляешь,
как бы твой жених Женька... радовался! аж верещал! если ему сказать, что мы...
что мы... что... что... какие муж и жена...
Нину как по глазам хлестнуло. Над чем глумится этот пьяный оборванец,
бродяга и музыкантишка?! Для кого она хранила свое девичество и для чего?!
Чтобы над ней смеялись и высказывали двусмысленности?! Это ли прекрасный
принц, жданный с одиннадцати лет, чуть ли не с младенчества?!
Нина соскочила на пол и Олег протрезвел перед ее полунагим телом.
С трудом отвел глаза, а Нина торопливо одевалась.
– Вот как? Напился и начал говорить мне гадости?
Нина натянула платье и бросилась мимо, к двери. Олег поймал её за руку.
– Нина!..
– Пусти меня.
– Не пущу. Нина...
– Пусти, а то закричу!
Она ударила его по руке и с силой рванулась.
– Я пойду к Алле. А здесь моей ноги больше не будет. Пьяница!
Алкоголик! Не умеешь пить вино – пей квас! Да отпусти же меня, наконец!!!
У Олега похолодело сердце и от страха начисто исчезла способность
соображать. Уже на улице он только и мог растерянно бормотать:
– Нина... Нина...
– Не смей идти за мной! Слышишь?! – она топнула ногой.
Олег попятился, но когда Нина быстро пошла прочь он побежал следом.
– Не смей идти!!
Олег вновь попятился, но опять пошел вперед, едва Нина на несколько
шагов удалилась от него.
 361

– Рыцарь выискался! Строишь из себя... Пигмалиона придурковатого! Я за

Марата замуж выйду, он меня любит, понял? А тебя я презираю!
Нина больше не останавливалась и не оборачивалась, Олег с ужасом в
сердце спотыкался следом. В подъезд дома, где жила Алла, Нина бросилась
бегом и скоро Олег увидел, как на четвертом этаже зажглось темное окно.

Глава 6
Е
ле живой побрел Олег обратно. Он не ругал, не клял себя, только тихо стонал
сквозь зубы. Во дворе у дома обнял карагач и прижался лицом к пыльной
теплой коре. Кора царапала лоб и щеки, но Олег впал в транс и ничего не
чувствовал. Он бы простоял всю ночь, но бабушка Сара изнывала от горя и
беспокойства, и это придало силы ее старческим глазам – через стекло лоджии
высмотрела она Олега в ночной темноте.
– Олег, – донесся до сознания осторожный голос Шуры, – иди домой.
Хватит дерево подпирать. Помиритесь завтра.
Олег покорно поплелся в квартиру. В комнате тупо уставился на
скомканную постель Нины, потрогал ее остывшую подушку и поднял с одеяла
"Остров Сокровищ". Не раздеваясь улегся на полу, а под голову положил книгу.
Так и уснул и сон был тяжек и горек.
Аллу разбудила заспанная хозяйка.
– Какая-то девочка к тебе. Зареванная вся.
Пока Алла протирала глаза, Нина вошла в комнату, шлепнулась в кресло и
неутешно разрыдалась в ладони.
– Нинка, что случилось?!
– Он... меня... оскорбил! Рад, что на его стороне... власть! вот и обижает!..
– и Нина вновь зарыдала, со страстью и горестным упоением.
– Можешь объяснить?
– Ма... ма... мо... мо... могу...
Алла принесла холодную бутылку минеральной воды, Нина напилась и
успокоилась. Нет, слезы лились, но рыдания больше не сотрясали стен и
потолков дома.
– Приполз пьяный и давай... болтать всякое!.. Вот, дескать, Женька
обрадуется... – и Нина, немилосердно привирая, рассказала, чему должен был
обрадоваться пресловутый Женька.
– Так и сказал?! – ахнула Алла.
– Так и сказал!! – в праведном негодовании подтвердила Нина.
– Ну, уж это... Не знаю, как и назвать... А ты не врешь?! Не похоже что-то
на Олега.
 362

– Ах, не похоже?! – взвилась Нина и на Аллу посыпалась лавина обид и

огорчений, претерпленных Ниной за последние полгода ее жизни, начиная от
Райки в Энске и кончая Валькой в Фергане и Чимкенте, которой он на скрипке
разыгрывает Баха. Нина вновь расплакалась.
– Уеду домой... К черту эти репетиции... Гоняет по десять часов... Левой –
правой, сено – солома! Все руки побила булавами, два месяца без маникюра
хожу...
– Ложись спать. Завтра помиритесь.
– Не помирюсь! Попрошу у родителей денег и уеду! Уеду! Вот уеду и все!
– Уедешь. Диван широкий, ложись со мной.
Подруги улеглись рядышком и кое-как задремали.
Утром Нина спросила:
– Алла, можно я у тебя поживу, пока деньги придут, то, да се?.. Я заплачу
твоей хозяйке...
Тяжелые смутные мысли томили Аллу и она довольно сухо ответила:
– Да. Оставайся.
– Конечно, я вам... тебе то есть, мешаю, – голосок Нины задрожал – но
хотя бы только на сегодня – вдруг я в гостиницу не устроюсь...
Алла обернулась. На Нину было жалко смотреть. Алла ее обняла.
– Вот глупости! Эдька здесь ни разу и не был, нечего ему тут делать. Я
просто думала... – у Аллы на секунду остановилось дыхание, – вам лучше
помириться...
– Ни в жизнь! – вспыхнула Нина. Мстительная обида душила ее. Без
всякой логики, вернее, с женской логикой, она свалила на Олега все
бесконечные ви`ны – и его, и свои, и родителей, и вообще – судьбы.
"Вышла бы замуж за Петра Онуфриевича... Э, нет!". Вину за невыход
замуж за Петра Онуфриевича Нина с Олега срочно сняла, так как вспомнила об
однокурснике, давно и безответно к ней неравнодушного. "Хороший мальчик!
Подождала бы, пока армию отслужит и вышла бы за него! А тут... Умотала на
край света непонятно с кем!..".
Нина запамятовала, что с "хорошим мальчиком" она не собиралась
флиртовать даже в шутку.
– Ни в жизнь не помирюсь! Я из-за него... А! Что говорить! У него сердца
нет! У него не сердце, а кусок льда! Он как этот... ой!.. как его... в сказке... по
телевизору... "Снежная Королева"! У него ничего на уме, кроме дурацкого
Баха!
Баха Нина почитала своим личным врагом. Алла вздохнула.
– Пойдем в цирк.
– Ой... А мне зачем?..
– Репетировать каучук.
– Я же уезжаю...
– Ну и что? Приедешь в свой Энск. поступишь работать в филармонию.
– Ой, правда! – обрадовалась Нина. – И А вдруг... он в цирке?
 363

– А нам, какое дело? Он сам по себе, мы сами по себе.

– Точно! Выбражала! Пойдем! И на почту зайдем, я телеграмму домой
дам.
Алла промолчала.
Олег очнулся в шесть утра, разделся, наконец, и лег досыпать на постель.
В цирке появился поздно, с тоской и смятением в душе. К нему тотчас
подковылял Федя, переправил изжеванную папиросу из левого угла рта в
правый и заговорщически подмигнул.
– Хванера есть, значица.
Олег деланно обрадовался.
– Ты сегодня в цирке будешь?
– Куды-ш я деваюся?
Олег покосился на вагончик воздушных гимнастов. Там кто-то возился.
Наверняка Алка с Ниной...
– Федя, ты иди, я тебя через час найду.
– Угу, – и достал новую папиросу.
Олег постучал в металлическую дверь.
– Да! Войдите!
Олег открыл дверь и встал на пороге. В вагончике воцарилась мертвая
тишина.
– Я... здравствуйте!.. Сейчас Федя... В общем, пьедестал... Надо бы форму
и размеры уточнить...
Ледяное молчание в ответ.
– Я... Нина, прости, пожалуйста...
Ледяное молчание. Олег попятился и прикрыл дверь. Лицо горело, глаза не
видели. Открыл оркестровый вагончик и затаился, не зажигая света. Вынул
скрипку и несколько раз подносил смычок к струнам, но так и не заиграл.
Сложил ее обратно в футляр, выследил, в какую сторону прошел озадаченный
плотник и воровски убежал из цирка. Куда идти? По жаркому скверу, под
слепящим солнцем, к светлому зданию театра. В театре спросил у вахтера,
можно ли ему позаниматься на скрипке в фойе, вахтер отправил Олега к
директору, директор выслушал просьбу и заниматься разрешил. И Олег до
шести вечера разбирал и учил бессмертную "Чакону".

– "Я в музыку порой иду, как в океан,

Пленительный, опасный –
Чтоб устремить ладью сквозь морок и туман
К звезде своей неясной", –

– бормотал Олег в редкие минуты отдыха.

Один раз его занятия прервал молодой человек с трескучим тенорком – он
постоял с разинутым ртом, послушал и спросил:
– А где ваша афиша?
 364

– Какая афиша? – угрюмо отозвался Олег.

– Вы разве не с концертом приехали?
– Я гитарист из цирка-шапито, а скрипка – это у меня хобби, пиликаю в
свободную минуту.
Юноша исчез. Еще несколько любопытных носов совалось в фойе, но
деликатно и скоро удалялось, лишь часов в пять явились две девицы
исключительно вульгарно раскрашенные и разодетые и долго гипнотизировали
Олега различными экстравагантностями, вроде томных поз с облокачиванием
на перила и немыслимым вывертом бедер. У Олега чесались руки вытянуть
смычком по их туго обтянутым брюками задам, но смычок вещь хрупкая.
Актриски ушились, ужасно заинтригованные байроническим скрипачом и
надежд разговорить его в будущем не оставили.
Дома... Ах, что говорить о доме! Когда Олег вернулся после
представления, бабушка Сара тихо всхлипывала, Шура ей что-то выговаривала
по-татарски, Миша ходил чуть ли не на цыпочках, вещи Нины исчезли, а на
столе красовалась записка с крупными неустойчивыми буквами: "Я уеду домой.
Вот получу от мамы деньги и Алла тебе отдаст. Ты же на меня истратил".
– Они прибежали, – это бабушка Сара, – бегом, бегом, и Нина, и цыганка –
Ала, ай, нехорошая девушка, злая девушка! давай, давай, говорят, соберем
вещи, Олешки пока нет! Какой же закон такой жене от мужа уходить? Где
такой закон? Цыганка говорит – есть такой закон!
– Не цыганка она...
– Цыганка! Говоришь мне! Цыганка! Воровка!
Олег молчал. Бабушка Сара потопталась, горько вздохнула и побрела в
свое летнее обиталище – лоджию.
– Приполз!
– Такой несчастный!
– Простите его!
– Пить надо меньше!
Так Нина и Алла злословили, когда за Олегом закрылась дверь вагончика.
Но оживление было натужное и злые выпады искусственными: они только что
пришли с почты. У обеих в глазах маячила телеграмма – сочиняли вместе:
"Мама срочно вышли главпочтамт востребования двести рублей вылетаю
домой целую Нина". Вот, отдала Нина телеграмму, получила квитанцию и –
конец. Теперь все. Может, в глубине души она надеялась: выхватит Алла
телеграмму, отхлещет ее по щекам и за шиворот оттащит домой, к Олегу... Но
Алла хмуро и молча проводила глазами голубенький листок. "Порвать
телеграмму? Дать Нинке по шее, чтоб дурака не валяла?" – мешались
лихорадочные мысли. Но ничего Алла не сделала и теперь на душе у нее было
нехорошо.
– Алла, ты как отработаешь номер, зайдем к нам... то есть к Шуре, вещи
заберем? Пока Олешки нет... – голос у Нины упал.
– Зайдем, заберем.
 365

Молчание. Нина еле удерживалась, чтобы не заплакать.

Восьмого мая дирижер порадовал оркестр:
– Завтра четыре представления. К десяти утра без опоздания.
– Солдатам? – спросил Алик.
– Солдатам. Шефское.
Музыканты духовики заныли:
– Утром!..
– Губы не держат, сонные!..
– Первого мая играли! И губы держали! – беспричинно озлился дирижер.
Был он трезв, даже не с похмелья, посему музыканты, жалеючи, не обиделись
на него.
– Большая разница, маэстро. Одно дело за живые бабки играть, другое – за
того парня дуть!
– Все переводите на деньги! – благородно вознегодовал Николай
Викторович.
Музыканты кто хмыкнул, кто хрюкнул в адрес бескорыстного служителя
муз, у всех одновременно зачесались языки спросить, зачем маэстро захапал
себе полставки трубача, никогда на той трубе не играючи, но все одновременно
и промолчали.
Чахотка что-то мучительно припоминал.
– Нет, – наконец отрубил он, – кроме демонстраций – никогда больше не
играл в десять утра.
– Щенок ты, Чахотка.
– Мал и глуп.
– А вот Лева в пять утра играл.
Левка не снизошел огрызнуться.
– Это как так? – завертел хохлацкими усами саксофонист-тенорист, все
еще злой на Левку за его позорный квинтет.
– А вот так. Учись! – и Сергею Александровичу поведали романтичную
историю о путешествии на теплоходе по Оби.
Маэстро слушал кисло, ему тогда за Левкины художества круто нагорело.
– Нашли, чему радоваться...
Десятичасовое представление сделали в одном отделении и львиная доля
его пришлась на клоунады Изатулина. Воздушные гимнасты не работали,
велофигуристы (из-за тяжелых полов) тоже, но Зыковых Кушаков-Макиавели
попросил растянуть номер и Сергей Александрович рычал себе в подусники,
наяривая на саксофоне ненавистное "Мамбо" в седьмой или в восьмой раз.
Вот Валя Зыкова просто прошлась по канату и сделала несколько
комплиментов восхищенному служивому люду. Потом прошла жонглируя
тремя булавами. Комплименты. Прошлась с четырьмя кольцами. Комплименты
и мощные густые аплодисменты. Побагровевший от напряжения Левка по-
жеребцовски косится в зал и бормочет непристойности.
 366

Теперь на аппарат лезет Изатулин, долго вибрирует со страха коленями,

ступает на канат и, естественно, падает. Над ним хоть и смеются, но все
восхищенные взоры направлены не на него, а на Валю. Валя на полупальцах
прогуливается вокруг аппарата.
Настает очередь Владимира Григорьевича, но на старого хрыча никто и не:
смотрит – пусть себе делает стойки на зубах.
В заключительном трюке Валя не вышла на перше в стойку, а стояла на
ногах и жонглировала тремя булавами. Пораженная публика замерла, но
случился конфуз: Валя уронила булаву, а Владимиру Григорьевичу
представилось, что булава летит точно ему в глаз, он покачнулся, баланс
полетел, зал ахнул в тысячу горл, но акробатка успела схватить рогульку перша
и плавно опустилась на ковер. Шапито едва не лопнуло от аплодисментов.
Марк Захарович после Зыковых не имел никакого успеха, но акробаты-
вольтижеры вызвали некоторый интерес и в зале и на оркестровке: они вышли
работать в бог весть где, раздобытых старых гимнастерках.
– Но руководитель-то должен хотя бы капитанскую форму надеть! –
высмеивал нелепую выходку акробатов Алик.
Показал несколько китайских фокусов сам старик Дун-Цин-Фу, выступили
турнисты – их горячо приветствовали: какой солдат не знает, что такое турник!
закончили представление дрессированные медведи.
Солдатики организованно покидали амфитеатр, а вокруг цирка уже гудела
толпа зрителей двенадцатичасового представления.
– Полчаса перекур и снова баня... – приуныл Левка, но что-то вспомнил и
оживился: – Чуваки, а мы неплохо заколотим за май месяц! Палок сорок будет!
– Больше, – подал голос Илья Николаевич.
– Ну? – усомнился Чахотка.
– Что – ну? Первого и второго мая одна палка идет за две, за два дня,
считай, у нас восемь представлений и сегодня у нас будет лишняя палка...
– А почему засчитывается за две только одна палка, а не все три?! –
подпрыгнул вдруг Пройдисвит, – За первое и второе двенадцать должны
засчитать, а не восемь!
Сергею Александровичу показали вежливую фигу.
– Слишком хорошо тебе жить будет. А в МВД штатов не хватает на ваше
раскулачивание, – объяснил Алик.
– Еще бы десятичасовое засчитали... – размечтался Левка.
– Разевай рот шире. Солдаты цирк помогали строить.
– Илья Николаевич, за кого вы меня держите? Да я солдатам хоть каждую
неделю бесплатно играть!
– Не помирились с Ниной? – осторожно спросил друга Алик. Олег хмуро
покачал головой.
Слухи об их разрыве разлетелись быстрее, чем стая перепуганных
воробьев. А как? Ни Олег, ни Нина, ни Шура и Алла, никто ничего не
афишировал. Но заметил цирковой народ, что приходят они на работу
 367

поодиночке, что уходит Нина только с Аллой, что Олег появляется в цирке
немыслимой утренней ранью и как сумасшедший гремит на пианино, а потом
до вечера исчезает со скрипкой в театре. Занятия в манеже забросил, а чуть-
чуть веселым его видели только раз – когда он случайно разговорился с Валей
Зыковой о музыке.
– Вы нас покидаете? – с бесконечной грустью в голосе спросил Нину
Кушаков.
– Покидаю, Иван Иванович...
– Что же так? Нина опустила глаза.
– Ну... пока вы здесь... в парад выходить до последнего дня.
– Спасибо, Иван Иванович! Иван Иванович, а меня с моим каучуком
примут в филармонию?.. Или нет?..
– Примут. Вам и в цирке можно работать.
– Ой, теперь, наверное, уж нет...
А вот Марат. Подходит. У Нины испуганно забилось сердце – в руках у
гимнаста красная гвоздика. Идет – себя ломает, вся его горбоносая сутуловатая
фигура как звенящая стальная пружина. Протягивает гвоздику. "Вот возьму
сейчас и улыбнусь ему... Вот он бы только ради меня жил, ни на какого там
Бетховена меня бы не променял...". Но промелькнули безумные мысли, а Нина
виновато покачала головой и попятилась.
– Не надо, Марат...
Женька, вот ее спаситель! Нина ему торопливо улыбнулась, и тот расцвел
в глупом восторге.
– Новый анекдот! Ну, заходит, значит, сумасшедший к доктору, а на
ниточке коробку из-под ботинок волокет...
– "Здорово мы их надули, Шарик?" – выдала убогую соль анекдота Алла.
– А, вы знаете? Ну, вот: Абрам, значит, говорит...
– Женя, иди к черту.
– Пойдемте в кино после работы?
Девушки переглянулись и зафыркали.
– Приглашаешь? И билеты купишь?
Турнисту было жалко тратиться еще и на Аллу, но что делать? Эта стерва
ни на шаг не отходит от Нинки.
– Ну, куплю.
– Пойдем!
Увы, Олег!.. После представления он не сразу отправился, домой, а долго
бродил по скверу перед театром, вот и набрел на гуляющих после фильма
подруг...
Нина не скоро получила деньги. Осторожные родители сначала вызвали
блудную дочь на переговоры, но первые переговоры состояли
преимущественно из слов "алло" и "ничего не слышу, говорите громче", вторые
по неизвестным причинам вовсе сорвались. Лишь на третий раз более или
менее объяснились:
 368

– Алло! Алло! Мама? Ты меня слышишь?

– Слышу, – по комариному пищало с края света.
– Вышли же, наконец, деньги!
– Зачем так много? Что случилось?
– Я же должна отдать!.. Он на меня тратил!
– Что отдать? Кто тратил?
– Олешка тратил!..
– Уголовник! Спал с тобой и ему же платить! Не смей!
– Мама, ну постыдись же!.. По телефону...
Нина оказалась на грани истерики. Алла схватила ее за руку.
– Тихо, Нинка...
– Попробуйте выслать меньше!! Я тогда не поеду! Здесь останусь! Двор
мести устроюсь!!
– Нинка, прекрати!! Я тебе денег найду, отдашь, когда будут.
Плачущая Нина старалась не глядеть на телефонисток и выбежала на
улицу.
– Они его ненавидят! Ненавидят! Что они только на него ни говорили!
И Нина выложила подруге все, все, что отец и мать городили на Олега ей,
все, что она прочитала в полученных от Елены Леонидовны письмах,
рассказала, как Олег был у них в гостях и как родители ходили к нему в
гостиницу. Все рассказала, даже клеве`ты Борьки и Райки припомнила. Бледная
и потрясенная Алла не верила своим ушам.
Ночью долго не могли уснуть. Нина свернулась на раскладушке и ровно
дышала, но Алла слышала, что она не спит.
– У меня котейка был...
– Кто? – Нина высунула голову из-под, одеяла.
– Кот. Странный кот. Коту дашь мяса и попробуй дотронься – шерсть
дыбом, шипит, урчит, царапается! А у моего из-под носа можно было
выхватить – он хоть бы хны! Только нос подымет и смотрит: "Ты зачем так
делаешь?".
– Ну и что?
– Да твой Олешка похож на этого кота. Ради своего благополучия лишний
раз и не потревожится. Тоже задерет нос и отойдет в сторонку.
– И не мой он вовсе! Пусть катится... на все четыре стороны!
Нина решительно ожесточилась на весь мир, чужой, холодный и
неприветливый. В мире этом она пока терпела Аллу, но только пока: небось,
вот она уедет и Алла исправит свою ошибку – окрутит Олешку. Что ей стоит!
Кто им воспрепятствует? Олешка буйвол здоровый, будет висеть на рамке и
тягать Алку, а Витальке они нос покажут. А с ней, небось, так и не захотел в
перекидку жонглировать! У, предатель! Гадкий, противный цирк! Зачем она
поехала в Фергану? Зачем она в пятом классе пошла в цирковую студию? Зачем
ее в шесть лет отдали в гимнастику? Лучше бы на пианино занималась. Ах, нет
– играть Баха с его партитурами?! Увольте! Медицина, вот ее призвание. А она,
 369

дура, бросила училище и умотала с каким-то чокнутым... Ну, ничего, она

вернется и снова поступит на третий курс. Подумаешь, год пропал! Папа или
Петр Онуфриевич позвонят и ее примут. Ах, она же собиралась в филармонию,
каучук работать... К черту училище и Петра Онуфриевича! К черту!
–...они с Валькой пара хорошая, – как будто отвечая на собственные мысли
вслух размышляла Алла. – Валька неплохо работает, и занимается, только ей на
цирк наплевать. Ей музыка дороже. Я вот не смогу без цирка, даже не знаю, как
и жить без него, а Валька посуду мыть устроится, лишь бы Олешка ей играл с
утра до вечера...
Ах, как она несправедлива к Алле! Алла! Да есть ли кто-нибудь на свете
лучше, чем ее Алла?! Вообще, она теперь будет считать Аллу своей любимой
сестрой и жизнь за нее отдаст! А эта – бесстыжая дрянь, паршивка, музыку
любит! Так вот почему Олешка с Ферганы морочит ей голову – он о Вальке
думает! Конечно, где ему тогда было ухаживать за Ниной!..
– Я этого Олешку... ненавижу! И музыку его ненавижу!

Глава 7
Д
еньги, наконец, пришли почтовым переводом. Но всего сто рублей. Нина тут же
у окошечка и расплакалась. Алла раскрыла сумочку и вынула пачку
пятирублевок.
– Ровно сто. Работать устроишься и пришлешь.
Нина бросилась ее обнимать.
– Аллочка! Ты как знала! Алла, ты моя сестра!
Алла нарочито сдержанно отстранилась.
– Алла, а как мы ему отдадим?
– Не знаю.
– Слушай, пойдем после представления к нему домой и отдадим! Алла,
пойдем? Пожалуйста!..
– Ну, пожалуйста, пожалуйста...
– А билет пойдем сейчас покупать?
– Давай завтра. С утра пораньше. Я сегодня что-то устала...
– Ага, завтра, – Нина покорно кивнула. – А ты пойдешь со мной?
– Пойду, – вздохнула Алла. – И на самолет тебя посажу, если только не
работа...
Вышли на улицу и Алла досадливо шаркнула подошвой по асфальту.
– Опять этот недоносок... До чего надоел!
К девушкам бодро катился Женька Пахрицин.
– Вот вы где! А я вас искал! Ну, пошли в кино!
– Следил что ли за нами? – хмуро спросила Алла.
– А что? Нельзя?
 370

– Можно. Мы как раз в туалет собрались, проводишь нас и покараулишь.

Нина прыснула в ладошку, а турнист недоуменно озирался, как будто
искал упомянутое заведение.
– Шуточки? Ну, пойдем в кино?
– Не пойдем.
– Ну, слушайте анекдот. Сумасшедший, значит, заходит к врачу, а у него...
– Женя, отвяжись.
– А, я этот рассказывал. Ну вот, Абрам, значит, говорит Саре...
– Господи... – сквозь зубы простонала Алла. Дикая жара лишала ее сил и
соображения отбрить надоедливого кретина.
– Женя, нас тошнит от твоих анекдотов! – строго сказала Нина. Пахрицин
умолк. Скучающая компания кое-как добрела до театрального сквера.
– Посидим у фонтанчика.
Фонтан, как всегда, не работал, и вода в бассейне еще больше позеленела,
но все лучше смотреть на нее, чем на раскаленный асфальт тротуаров. Турнист
таки улучил момент и стравил несколько дистрофичных анекдотов. У Нины и
Аллы не было сил ни слушать, ни отвечать своему кавалеру. Женька тоже
выдохся и умолк, только косился на круглые колени Нины и крепкие,
прекрасной лепки икры. Белые ножки Нины возбуждали павианье желание
вцепиться в них, аж дух спирало.
Со стороны театра из жаркого марева возникло два павлинообразных
миража, поравнялись с циркистами и прошли от них несколько шагов.
Пахрицин непроизвольно переключил внимание с Нининых колен на пестрые
филеи актрисок, а актриски вдруг замедлили ход и оглянулись на сидящих.
– Ребята, вы из цирка?
– Из цирка, – ответила Алла.
– А мы из театра. Актрисы. У вас работает такой... Паганини! только
красивый, на силача похож?
– Олешка. Олег Колесников. У нас его точно зовут: Паганини цирка.
У Нины бешено заколотилось сердце, Женька равнодушно сузил глаза.
– Он такой странный, такой загадочный! – в два голоса расщебетались
девицы. – Как слепой – смотрит и не видит!
"На тебя что ли ему смотреть, на мымру?..".
– Он с женой поссорился. Переживает. Они друг дружку очень любят.
– Обычно у красивых мужчин жены неинтересные! – актриски тщательно
скрывали разочарование.
– У! – Алла оживилась. – У Олешки жена – ему под стать! Да вы не
беспокойтесь – они помирятся.
– Ну, счастливо, счастливо.
Миражи растаяли, раздосадованные, а Женька озлобился на Аллу, но вида
не подавал.
А Нина сидела оглушенная – подруга ее предала. Завтра они купят билет и
завтра же, может, она и улетит. Значит, это Валька Олешке под стать! Нина
 371

уедет, и они начнут гулять и Алка, конечно, с ними, благодетельница! "Да вы

не беспокойтесь – они помирятся!..". Их романтичное цирковое путешествие
будет продолжаться, им будет весело, интересно – новые города, новые люди, а
она будет тосковать в постылом Энске...
Алла угрюмо молчала. Вот уедет Нина, и... Что – "и"? Потерян для нее
Олег. Давно потерян. Он либо ни на кого не посмотрит, либо Вальке Зыковой
заиграет на скрипке. Но только не ей.
Да не осудим мы мелочных расчетов одинокой женщины! Чистые и
несогрешившие – может мы всего лишь дурнушки Овидия?.. Нина потерла
пальцами виски.
– Ты пойдешь домой, Алла?
– Нет, мне в цирк надо.
– А я пойду. Голова болит... Дай ключ.
– Ты бы поела чего. Прозрачная стала.
– Не хочу.
– Я провожу Нину! – подскочил Пахрицин. Как ни отнекивалась Нина, он
увязался за ней, а у подъезда сделал поползновение подняться и в квартиру.
Нине все это надоело:
– Пока не уйдешь от дома – я в подъезд не зайду.
– Да ну чего ты дрейфишь? Я же ничего! Ну?
Нина молча уселась на скамью, на самое солнце.
– Да ну пойдем! Да ну да ладно! – нудил свое турнист. Нина не отвечала, и
ему пришлось убраться в цирк.
Алла возилась в вагончике, когда в дверь просунулась его Давидова
физиономия с воровато опущенными глазами.
– Можно?
– Входи.
– Слушай, Алка, ну, сделай, чтоб мы с Нинкой вдвоем остались? Ну, у
тебя, или ко мне приходите, – Женька трудно засопел и потно надвинулся на
Аллу. Алла весьма благожелательно слушала.
– А то ты ни на шаг от нее... Ну, устрой как-нибудь! Ну?
– Подамся в бандерши!.. Я шампанское люблю.
– Куплю! – поклялся жених.
– Так мой Эдька вино не пьет.
– Ну, я водки куплю.
– Фу! Гадость. Он только коньяк.
– Коньяк! Где взять? Дефицит!
– В ресторане можно.
– Ну, ладно, черт с ним. Коньяк.
– Так а мне? Я же шампанское пью!
– Чего, и коньяк и шампанское?
– Дорого? Тогда сам за Нинкой нарезай.
 372

Коньяк из ресторана прорывал не зашиваемую прореху в Женькином

бюджете, очень неохотно пополняемом чиновным, но скаредным папашей, но
Женька согласился, так как собрался надуть вымогательницу.
– Ну, ладно. А когда?
– Подумаем... Завтра, после представления.
– А сегодня?
– Может, тебе прямо сейчас? Сегодня, у нас одно нехорошее мероприятие
намечено.
– Ну, какое мероприятие? В кино? В ресторан? Я с вами!
– Сильно любопытный. Сказано – завтра. И не будем ссориться.
Женька покинул вагончик, Алла ласково проводила его.
Дома она застала спящую на раскладушке Нину и долго смотрела на ее
длинные черные ресницы, слипшиеся от слез.
Похотливые предвкушения размягчили циркового Аполлона и вечером,
перед представлением, он очень доброжелательно и сочувственно поздоровался
с Олегом. Олег удивился, но лишь холодно кивнул в ответ. Память жгло
застрявшей в ней нестерпимой занозой: Нина вздумала подтянуться на турнике,
а Женька без всякой нужды поддержал ее за талию. А еще то и дело лез
жонглировать с ней в перекидку, хотя сам еле-еле справлялся с тремя
предметами. Олег догадывался, что Нина ему мстит, но от этого не было легче.
А теперь вражина Алка. Устроилась у металлической лестницы на
оркестровку и разминается. И смотреть не хочет. И черт с тобой, с вами, то
есть.
Олег взял в обе руки гитару и усилитель и потащил наверх. Из-под
лестницы донеслось безразличное:
– Олешка – дурак.
Олег стиснул зубы. Включил усилитель, опробовал гитару. Пошел вниз за
скрипкой.
– Олешка – дурак.
И второй раз не ответил он на глупое оскорбление, лишь с тоской и злобой
посмотрел на Аллу. А гимнастка, делая мощные батманы, заговорила с
невыразимым ехидством:
– Мамочки! Глаза-то, глаза – как бычок перед красной юбкой! Смелей,
тореадор! Не меня ли испугать хочешь, парниша?
– Какого черта?! Мне без твоих насмешек небо с овчину!
– Будь моя воля – ты бы совсем неба не увидел! Дубина! Девчонка на край
света за ним пошла, а он... Думаешь, не знаю, что за жизнь ты устроил?
Взгляните, люди добрые, на двух невинных голубков-ангелочков! –
презрительным движением рук Алла изобразила трепыхание крылышек.
– Позорник! Пеняй на себя – не видать тебе Нины, как своих ушей! – и так
взмахнула ногой, что тапочек просвистел мимо подбородка Олега.
Олег ушел в зал и уселся в потертый шезлонг первого ряда. Злая тоска
собачьими клыками впилась в сердце.
 373

Едва Алла откланялась с манежа публике, как Нина заторопила ее.

– Скорей, скорей!
Сама она уже переоделась после парада и с грустным сожалением сложила
костюм: сегодня, наверное, она в последний раз выходила на ярко освещенный
манеж цирка... В последний раз!..
Алла быстренько переоблачилась и девушки побежали с конюшни,
улизнув по дороге от нетерпеливо улыбающегося Давида. Давида свербило от
нестерпимой охоты: поскорей бы вволочь Вирсавию в свое стойло!..
– Мы в конверт положим и записку напишем... – задыхалась от быстрой
ходьбы Нина. – Он придет после представления, а ему бабушка Сара конверт
отдаст...
Добежали до квартиры Олега, но у дверей немного помялись.
– Неудобно как-то...
Наконец Нина неуверенно позвонила. Открыла бабушка Сара и от
неожиданности попятилась, всплескивая руками.
– Бабушка Сара, извините... здравствуйте! Мы Олешке конверт оставим,
можно? Вы ему скажете?..
Бабушка Сара одной рукой молча пригласила девушек в квартиру, а
другой лишь безнадежно махнула. Нина с волнением вошла в прежнее своё
жилище и осмотрелась. "Остров Сокровищ" лежал на ее постели. "На той же
странице открыт!..". Нина подвинула подруге стул, сама уселась на кровать и
через никелированную спинку склонилась на столом.
– Значит так, – Нина разложила деньги. – Это мне на билет и на то, на сё...
А вот сто пятьдесят – это ему... Он же на меня тратился...
– Хватит ему и сто, – мрачно заметила Алла. – Ты ему в Фергане стирала?
Жрать этому борову варила? В магазин бегала?
Нина задумалась.
– Пожалуй, да... Только... Ой, Алла, ты это чего?..
Алла дико и страшно глядела на подругу. Вдруг быстрым движением
собрала три кучки денег в одну и упрятала в свою сумочку. И сумочку звонко
защелкнула.
– Хватит дурить, Нинка. Никуда ты не поедешь. Останешься и выйдешь
замуж за своего Олешку.
У Нины потемнело в глазах, она вскочила на пол.
– Нинка, берегись, я тебя побью! – тихо пригрозила Алла. У Нины
жалобно исказилось лицо.
– Только без слез, рёва-корова!
– Он... он... он...
– Он! Он! Он! А ты? ты? ты? Трудно было подмигнуть, когда спать
ложились? Ворон считала? А ему, каково лезть к тебе после... всей этой
свистопляски? И два месяца жить с тобой за здорово живешь в одной комнате –
любой мужик рехнется!
Нина бросилась бежать, но Алла ее поймала и обхватила дрожащие плечи.
 374

– Ты его любишь?
У Нины намокли глаза.
– Любишь?
Слезы полились.
– Любишь?
Нина разрыдалась в три ручья.
– Лю... лю... лю...
– Лю-лю-лю! Ну и порядок. Не смей никуда из комнаты выходить. Завтра
вещи заберешь и деньги твои отдам. Бабушка Сара! Бабушка Сара!
Перепуганная бабушка Сара осторожно заглянула в комнату.
– Вот, Нина хочет помириться с Олегом, а сама его боится, как огня!
Слабая улыбка пробилась через Нинины слезы, а бабушка Сара позабыла
все страхи перед грозной цыганкой.
– Как – боится? Чего – боится? Муж – боится? Ай-ай-ай! Олешка хороший,
Олешка добрый, он так переживать, так тосковать! Пол ночи сидел – не спал,
тосковал!
– Вы последите, чтобы она не убежала сдуру.
– Я не убегу...
– Кто тебя знает. Последите?
– Послежу! Послежу! Ты куда, дочка? Погоди – чебуреки кушать, чай
пить, скоро Шура придет, Олешка придет...
Но Алла вспомнила несчастное, измученное лицо Олега перед
представлением и заторопилась. "Еще налижется где-нибудь…".
– Нет, я побежала. Нина? Смотри у меня.
Темно-зеленый шатер гремел прощальным маршем, Алла притаилась у
директорского вагончика, чтоб ее не увидел никто из музыкантов. Вот
схлынула толпа, вот глухо рявкнул медведь, вот вылетела жердь-Алик – его
ждет толстушка-Наташка, вот показались партнеры Дун-Цин-Фу – Светлана
тащит за руку капризную Жанку, а вот и он – Рыцарь Печального Образа. Ого,
как шагает! Интересно, куда? Не в ресторан? Нет. Домой? Нет. В сквер, к
театру!..
Алла догнала Олега у зеленого от тины фонтана.
– Эй ты, олух царя небесного! Иди домой, там тебя жена ждет.
Олег судорожно обернулся.
– Да, да. Нина ждет. Я ее привела и в комнате заперла, потому что ты ни к
чему не способен, слюнтяй и тряпка. Чао, бамбино!
Олег помчался домой. Шура лишь молча улыбнулась в его безумные глаза.
Нина торопливо уселась перед настольной лампой и сделала вид, будто читает.
"Остров Сокровищ", разумеется. Она не обернулась, только ниже наклонила
голову к мутным страницам.
Олег осторожно коснулся ее шеи и запустил пальцы в густые волосы.
Погладил нежную, как лепесток мака, кожу на щеке и замер. Нина подняла
руку от стола. "Сейчас возьмет и отбросит мою в сторону...". Но Нина прижала
 375

его ладонь к лицу, повернула голову, и алые припухшие губы оказались на его
пальцах...
И вот они стоят посреди комнаты и обнимаются, и целуются до слез, до
боли, до умопомрачения, а над ними порхает и поет звонкий жаворонок –
любовь...
– Молодежь, ужинать!
Боже мой, проза жизни! Перепуганный жаворонок притаился на груди
влюбленных, а сами влюбленные уселись на краешек постели и крепко
схватились руками.
Заглянувшая в комнату Шура увидела пару синих бессмысленных глаз и
пару карих, бессмысленных еще более. Шура молча скрылась, а через минуту
принесла и поставила на стол миску с чебуреками и две большие фаянсовые
кружки с компотом.
Олег бесшумно защелкнул за ней дверь и потушил лампу. Обнял Нину, и
Нина прильнула к нему, как вдруг испуганно отшатнулась. Сердце Олега
билось с ужасающей силой – казалось оно или разорвется или проломит
грудную клетку.
– Олешка, ты что?.. Глупый...
У Олега прыгали кисти рук, перехватывало дыхание. Тогда Нина
решительно расстегнула верхнюю пуговичку на своей светлой штапельной
кофточке. Бог знает, в какой киношке подсмотрела она эффектнейший жест с
пуговкой, но, увы – это было все. Заголосила позорная провинциальная
стыдливость и Олегу пришлось изрядно потрудиться, пока он стащил со своей
милой кофточку и юбку. Благо теперь не у него, а у Нины ослабели руки и ноги
и она еле стояла, а Олег обнимал ее за талию и целовал в грудь, чуть повыше
лифа. Вот его пальцы коснулись тугой резинки на крошечных белых плавках.
"Ах, как стыдно!.. Ах, как стыдно!..". Тонкие ручки слабо уперлись в грудь
Олегу.
– Олешка!.. – взмолилась Нина. Глаза его отсвечивали желтым тигриным
огнем или ей показалось со страха?..
Олег отпустил Нину и встал. Нина попятилась, но у него были другие
заботы: он сбросил на пол обе перины, швырнул подушки, махровую
простыню, которую оставила ему Нина, и покрывало. Нина стремительно
нырнула в спасительную жаркую темноту и крепко зажмурила глаза. Все-таки в
темноте, да еще зажмурившись не так страшно... Но вот две длинные сильные
руки нежно и настойчиво вышелушили ее тело из кокона простыни и...
– Нина, голубка... ласточка...
Ах, боже мой, боже мой!.. Ах, боже мой!..
...Ну и вот. Вот и все. Нина лежит на правой руке Олега и бездумно
помаргивает в темноту. Покой снизошел в ее душу. Она себе больше не
принадлежит. Ее телом, ее судьбой, ее жизнью распоряжается он, муж. Она
спряталась в железный панцирь его рук и ее дело теперь маленькое. Она – его
жена, он – ее муж. "Муж. Мой муж. Мой, мой, мой, мой...". Лежит на спине,
 376

глаза закрыты, похоже – спит. Дыхание глубокое, мощное. Грудь медленно

вздымается и опадает. "Какие люди разные!" – поразилась вдруг Нина и
скосила глаза с обнаженного лохматого торса мужа на свои груди, маленькие,
беленькие и твердые. Ах, они ей не нравились! То ли дело у Алки или у
Вальки! А их плечи, а их руки! Она по сравнению с ними – худоба, да и
только... И ключицы, наверное, торчат... Ну и ладно. Зато Олешка ее любит, а
не их. Да и нечего ей прибедняться: Олешка ей такого нашептал, таких
комплиментов – до сих пор уши горят!..
...У, спит, как сытый кот! Здоровенный котище! А тяжелый какой...
Мускулы крупные, крепкие, но не рельефные, как у гимнастов. Сила от
природы, а не от физических упражнений. Еще растолстеет лет через десять
килограммов на сто! Махина с маленькой скрипочкой в руках! Ну и пусть. Она
его все равно любить будет, хоть толстого, хоть какого.
Нина осторожно положила ладонь на темную поросль его груди, Олег
быстро прижал ее пальцы к сердцу.
– Ты не спишь? – прошептала она.
– Сплю... – так же тихо ответил Олег. И вновь воцарилась бездонная
тишина, где только и слышалось дыхание влюбленных. Олег перебирал липкие
от жары пальчики Нины. Нежные, мягкие пальники... Указательный, средний,
безымянный, мизи... Безымянный!!
Олег выдернул руку из-под головы Нины, невежливо от нее отвернулся и
полез в свой чемодан под кроватью.
– Олешка, зачем?..
– Кольцо...
Нина забеспокоилась.
– Олешка, не надо...
Носить кольцо с александритом? Его, темного происхождения, талисман?!
Кто ему, интересно, подарил то кольцо?
– Олешка!
Но Олег не слушал. Достал кольцо и почти силой, как тогда в Энске, надел
на безымянный палец. Нина потрогала камень и обомлела от радости:
– Мое! Мое колечко! Ты меня обманул?!
Нина позабыла всякую стыдливость и пылко расцеловала Олега. Но
опомнилась и поспешно натянула простыню.
– Не потеряй. Оно так легко на палец наделось. Похудела, что ли?
– Ага... Я почти ничего не ела за это время...
И вдруг прекрасное видение в виде чебурека над кружкой компота
воссияло перед Ниной. Голодная новобрачная завертелась под махровой
простыней.
– Олешка, я есть хочу! – захныкала она. Олег хлопнул ладонью по краю
перины и сел.
– У нас же...
– Олешка, ты полежи. Ну, спрячься... Не подглядывай, бессовестный!
 377

Нина торопливо натянула на себя некоторые мизерные одежки, закуталась

на индийский манер в простыню и на цыпочках удалилась. Когда вернулась, в
комнате горела настольная лампа, а Олег в коротких синих трусах сидел перед
столом и с вожделением принюхивался к холодным поджаристым чебурекам.
– Скидывай свое сари...
– Ай!
– Ладно. Тогда садись на стул. А я на кровать.
– Подстели! На голых пружинах будешь сидеть?
Нина пробралась рукой через складки импровизированного одеяния
схватила чебурек.
– Как вкусно!
Но окаянное сари мешало есть и отнимало половину удовольствия. "В
конце концов, на мне лифчик! – рассудила Нина. – А на пляже я ведь ходила,
вот как сейчас!". И Нина стряхнула простыню с плеч.
Съели чебуреки, выпили компот.
– Чем бы руки вытереть? Полотенце жалко...
Олег протянул ей полу своей рубашки.
– Все равно стирать. Вытирай.
– Сначала я, потом ты! Поссоримся.
– Это же не полотенце, – резонно рассудил Олег.
Тщательно вытерли руки, потушили лампу и Нина упала на перины, лицом
в подушку. Муж, ее муж! лег рядом и тихонько ущипнул меж лопаток. Сладкие
мурашки посыпались по телу, Нина тихо застонала от наслаждения. Все!
Теперь уже никогда не посетит ее ужасное чувство беззащитности перед
огромным миром. У нее есть муж, ее Олешка! А вдруг он умрет раньше, он же
старше? – обожгла мысль. А у нее будет сын. Даже два. Такие, как Олешка.
Они за нее заступятся. А если дочь? Нет, ну ее, девчонку... Еще сбежит из дома
с каким-нибудь... оборванцем!
– Если у нас будет дочка, тоже Ниной назовем...
Две Нины?! Благодарю покорно! Нина яростно затрясла головой. Олег
обнял ее и чуть слышно запел:
– "Нинна, Нанна, спи моя крошка, пусть заглянут звезды в окошко!"
Нина – значит дитя! Нина – дитя! Нина, Нина, Нина... Дитя...
Нина клубочком свернулась под его боком и уснула. И Олег уснул.

Глава 8
Н
ина проснулась раньше Олега и поспешила сбежать со своего первого
супружеского ложа. Она понятия не имела, как вести себя в своем новом
звании, а встречать страстные взгляды супруга в ярком утреннем свете, да еще
нагишом, да еще валяясь на разбросанных по полу перинах, да еще когда
 378

рожица заспанная и глаза припухшие – нет уж, увольте!

Нина умылась, оделась и спряталась в лоджии, под крылышко бабушки
Сары. А вот и муж появился... До чего у него физиономия обескураженная...
Никак не сообразит, почему проснулся в одиночестве! Горячая красная лава
залила Нинины щеки. Спасибо бабушке Саре:
– Олешка, встал, сынок? Садись давай, завтракать будем!
– А разве не обедать? – Олег с любопытством поглядывал на опущенную
головку Нины.
У себя в комнате Нина торопливо объявила:
– Я письмо буду писать. Олешка, ты меня, пожалуйста, не отвлекай.
Знаешь что – ты возьми гитару и поиграй мне. "Романтику"! Сто лет не пел.
Олег покорно настроил гитару, а Нина достала авторучку и развернутый
тетрадный лист.
"Здравствуй, дорогая мама!".
Ну, все так, а дальше как и что писать? Напишем вот как: "Мама, я вчера
вышла за Олешку замуж и теперь кто ему враг тот и мне враг".
Аж холодный пот прошиб от такой заявки...
"Если хочешь знать, Олешка очень хороший и он меня очень любит и я его
очень люблю. А потом мы поссорились", – вывела Нина и подперла кончиком
языка щеку. "И если хочешь знать – из-за меня. Я была виноватая, потому что я
даже не целовалась с ним никогда, а вчера мы с ним поцеловались в первый
раз...". Нина странным образом упустила из вида свое далеко не безгрешное
поведение в новогодние ночи и совершенно греховные намерения, когда
зазывала Олега в гости на шестое января.
"Я хотела стать артисткой, а Олешка очень благородный, он меня учил и
деньги на меня тратил и даже ни на что не намекал. А потом я поняла – я не
могу без него жить и умру без него и взяла и вышла за него вчера замуж".
Нина перевела дыхание. Легче десять часов отрепетировать...
– Олешка, еще что-нибудь сыграй и спой!
"Как бы сто рублей обратно не высылать?" – ломала она голову. "Мамочка,
а когда я чуть не уехала, я ведь должна была отдать ему деньги, он же на меня
тратил, я вот поэтому и попросила и себе на билет и ему отдать. А теперь стало
не надо".
От усердия Нина высунула и прикусила язычок.
"Мамочка, можно я их себе оставлю? Если понадобится... – Нина затаила
дыхание –...на пеленки, соски, коляску, так чтоб у меня было немного своих, а
то все Олешкины да Олешкины – неудобно".
"Костюм Олешке купим!" – в восторге подпрыгнула Нина и дальше
письмо покатилось как по маслу: "Мамочка, а еще вышли мне мое платье и
костюмчик. И трико тоже. А еще мой осенний плащ и сапожки, и мои туфли, а
то мне не в чем ходить. Олешка мне все хотел купить, но зачем, если у меня
уже все есть? А еще вышли...".
 379

Далее цитировать письмо не будем. В конце Нина расписала, как она по

всем соскучилась и как горячо обнимает и маму, и папу, и Вовку.
– Все! Написала! Олешка, пойдем в цирк!
– В цирк?.. – Олег печально положил гитару.
– В цирк! А ты, почему кислый?
– Я что же, так тебя и не поцелую?..
Нина совсем запамятовала, что она теперь жена, мать семейства. Краска
вновь заиграла на лице, Нина подошла к Олегу и подняла виноватые глаза.
– Ну, поцелуй...
Поцеловались. Еще поцеловались. И опять. И еще.
– Разлакомился!.. Хорошего помаленьку.
Нина заработала локтями и вырвалась.
В цирк шли держась за руки и размахивая ими, как дети. У фасада скучала
Алла, Нина увидела подругу, завизжала, бросила Олега и побежала к ней.
Повисла у Аллы на шее, Алла что-то спросила, Нина что-то ответила, Алла
оглянулась на Олега, за ней оглянулась Нина... Ноги сами понесли в сторону, в
сторону и на конюшню.
Посидел в вагончике и даже сыграл первые четыре аккорда "Чаконы". Но в
вагончике сумрачно и душно и "Чакона" – эхо других, нездешних миров...
Забрался на оркестровку, оттуда хорошо видно Нину: Нина в поте лица и в
угрызениях совести за потерянное время обгородилась жонглерским
реквизитом и повторяла все свои бесчисленные трюки. Она давно сообразила,
какие выгоды сулит ей методика Олега, и вполне эту методику усвоила. Олег
смотрел на ее стройную, как тополек, фигуру и клавиши пианино вдруг
показались ему бутафорскими, а его собственные пальцы надутыми воздухом.
Вспомнилась актриса из "Дориана Грея": стоило ей полюбить не на сцене, а в
жизни, как она не смогла больше играть Офелию. Олег задумался. Что для него
музыка? И не прятался ли он в искусстве от горестей, неудач, обыденностей
жизни? Если Бетховен не был бы болен и имел твердую надежду на счастье с
Джульеттой, то сколько он написал бы сонат? Быть может, одной бы не
досчиталось... Олег чуть слышно взял до-диез минорный аккорд и торопливо
закрыл пианино.
– Не смогу сегодня...
Появились на манеже турнисты. Ставили и крепили турники, тянули
растяжки, разбрасывали поролоновые маты. Нина, к удивлению Олега и немой
досаде гордого Марата, усиленно перехихикивалась с Женькой. Агапов,
который толкался тут же, завистливо таращился на приятеля – оказывается, тот
не трепался, когда хвастал своей удачей. Олег уже хотел спуститься на манеж и
увести Нину, но позади послышался лукавый шепот:
– Олешка!..
– Алла!.. – Олег готов был разрыдаться или рассмеяться, готов был упасть
перед ней на колени или подхватить на руки.
 380

– Какие мы сиропные, какие мармеладные... Чего смотришь? Двигай за

мной. Мне, что ли, Нинкин чемодан тащить? А она пусть репетирует.
Молча дошли до квартиры Аллы, молча собрали Нинины вещи. Уже на
пороге Олег набрался смелости, взял гимнастку за руку и поцеловал пальцы.
– Счастливые вы!.. – грустно ответила Алла.
– Заметно?..
– Заметно...
Заметили и оркестранты. Дирижер пристально приглядывался к своему
гитаристу, Алик понимающе улыбался.
– Что с тобой? – не выдержал наконец Николай Викторович. – Светишься
весь.
Серж Шантрапановский имел по этому поводу свое, собственное,
квалифицированное мнение:
– Он "Волгу" выиграл! Хе-хе! Держу пари'!
– Дурак, он с женой помирился. Вольтанулся на "Волге".
– Сам вольтанулся! – оскорбился на Левку Серж. – Еще будете просить –
не подвезу!
– Сережа, друзей – и не прокатишь на машине?! – пал духом
разочарованный Илья Николаевич.
А "штатский вариант" все более сатанел:
– Машина – лишняя комната в квартире! А в квартиру не каждого
пустишь!
– Шантрапановский – прекратите!
– Чемпион тараканьих бегов...
– Рейнгардт – прекратите!
–...в Вене и Константинополе!
– Участник или организатор? – не удержался Олег.
– Колесников!.. – простонал дирижер.
– Участник!
– Рейнгардт!.. Илья Николаевич, вместо того... того значит... за порядком
следить! вы сами... того...
– Маэстро! "Мамбо", черт вас дери!! Аппарат Зыковых уже выкатили!
– Начали! – как ужаленный взмахнул руками Николай Викторович.
Зазвучал "Романс" и зловредная полемика возобновилась – за спинами
скрипача и дирижера ползет шепоток:
– Сережа, а если мы покланяемся – и тогда не прокатишь?..
В ответ Шантрапановский сделал в аккомпанементе "Романса" смелую
модуляцию в неизвестную самому Арнольду Шенбергу тональность и даже
выдубленная на игре Сержа шкура Олега на этот раз не выдержала: у него
дернулись плечи и проскочила одна фальшивая нота.
– Маэстро, – заявил он, когда аппарат Зыковых укатили прочь, – или пусть
этот барбос выучит партию, или играйте "Романс" сами.
– Кто – барбос? – неуверенно возмутился "штатский вариант".
 381

– Ты барбос! – у Олега по лицу пошли красные пятна. – Как открылись в

Фергане, так ты ни разу не садился за инструмент пальцы размять! Выискался –
Владимир Горовиц!
– Я играю!..
– Шантрапановский, еще одна такая игра – и вы будете уволены. Перед
всем оркестром даю честное слово.
Чемпион тараканьих бегов съежился и его больше никто не донимал.
Женька ликовал. Нина и Алла не ушли из цирка в начале представления, а
дожидались конца второго отделения (после гимнастов на турниках шло всего
два номера – музыкальные эксцентрики и аттракцион Дун-Цин-Фу) и это
вселило в него твердую уверенность на вожделенное свидание. Нинка сегодня
как никогда красивая – улыбается, глазки сияют! Только немного бледная. На
ней и жениться можно – сделает себе номер, не придется даром кормить. А
Агапов-то мается, Агапов! Секет, убедиться хочет, не верит, козел!
А, черт, что они телятся? Самое время ухилять – иллюзионный аттракцион
подходит к концу... Чего ждут? Женька в нетерпении топтался по конюшне,
приятель исподтишка следил за ним.
Закончилось представление. Музыканты спускаются с оркестровки. Лажа.
Ждать, пока они смоются из цирка? И к кому Алка поведет Нинку – к себе или
к нему? Если к нему, то хана всему. Ни коньяка, ни шампанского он и не думал
покупать. Плевать, соврет что-нибудь, обещали, например, достать армянский.
Женькины печенки подпрыгнули: в дверном проеме вагончика показалась
улыбающаяся Нина, за ней мелькала Алла. "Дело на марш!". Турнист шагнул
вперед. Но что это?! Туда же, к вагончику воздушных гимнастов спешит и
гитарист... Нина ему улыбается... Встала на верхнюю ступеньку, взмахнула
руками и крикнула:
– Лови!
Подпрыгнула и бросилась в пространство, а сильные руки мужа
подхватили ее в воздухе и железным капканом замкнулись вокруг плеч и талии.
Олег крутанул ее несколько раз и ненароком выставил на обозрение стройные
белые ножки, по причине чего Нина взвизгнула и затормошилась:
– Пусти!
Олег поставил жену на пол, Нина обеими руками уцепилась за его локоть,
прижалась плечом и с тем счастливая парочка отбыла.
Послышался истошный, визгливый хохоток Агапова. Козел... А в дверях,
нагло подбоченившись, красуется стерва Алка.
– Эх, Женя, Женя! Торговался, как на базаре, за лишнюю бутылку! И ту,
наверное, не купил. Купил? Не купил! По роже вижу, что не купил. Скупердяй.
Да за такую девочку ты мне еще вчера должен был ящик коньяка притащить!
Турниста трясло от злобы и если бы не трусость, быть бы Алке побитой. А
у той вдруг обнаружились садистские наклонности:
 382

– Между прочим, до вчерашнего дня она была для него только ученицей.
Секёшь, Женя? А сегодня они муж и жена. Электричка уехала! Не будешь в
другой раз торговаться из-за паршивой бутылки шампанского!
Ну, кто, кто просил его раньше времени растрепаться перед Генкой?!
Ходит, ухмыляется... Мерзкое желание исполосовать бритвой морду Алки,
Нинки и этого... Олега, отвратительным жирным пятном всплыло из черной
воды подлой душонки. Всех исполосовать! Бритвой! Финкой! Строит из себя
аристократа, джентльмена, великого музыканта! Смотрит, как принц на
нищего! У, тварь...
Дома перед ужином Нина торжественно поставила бутылку рислинга,
единственного вина, которое ей пришлось по вкусу, если не считать сладкого
шампанского. Олег виновато втянул голову в плечи.
– Ага! Боишься? Будешь пить только с моего разрешения.
Гомеопатическими дозами!
Возражать Олег не посмел, тем не менее, больше половины бутылки
досталось ему.
Нина, не раздеваясь, легла на постель и грациозно выгнула гибкую спину.
Разглядывала джунгли алоэ и думала о чем-то. Олег, с ногами по-турецки,
сидел на своей кровати и любовался чудесными изгибами девичьего тела.
– Если бы у меня в прошлом году не оказалось так много денег, я бы не
приехал в Энск и не встретил тебя.
– Да?..
– Даже думать страшно... Или нашел бы другую студию и не встретил бы
тебя...
Нина молча смотрела на Олега.
– Или тебе не захотелось бы сделаться артисткой и ты бы не поехала со
мной.
– Я не из-за этого с тобой уехала...
– Нет?
– Я в тебя влюбилась... еще тогда, на улице...
– А я раньше.
– Раньше?! Ты меня раньше видел? Где?
– "В душе моей, с начала мира, твой образ был напечатлен, передо мной
носился он в пустынях вечного эфира...".
– А... Хитрый! Олешка, спой "Романтику"!

– "...Да, ты мечтательна, девчонка чернокудрая

Подруга серебристых облаков, моя любовь...
…Ты – словно музыка, тобой душа полна,
Твой голос ласковый готов я слушать всегда.
Да, ты мечтательна, в тебе душа – романтика,
И если знаю я, что рядом ты, мне жить легко.
0, чернокудрая моя!..".
 383

"Он меня так любит, так любит! – думала Нина. – Никто сильнее не
полюбит!". "А вот Ромео Джульетту? Он ведь даже отравился... А Олешка смог
бы из-за меня отравиться?". Гм. Надо подумать. Ведь там как, у Ромео и
Джульетты; балконы, лунные ночи, белые одежды! Страсти и шпаги!
Фамильные погребальные склепы! Ой, какая чепуха... Они с Олешкой
работают, репетируют, каждый день отмывают с себя соленый цирковой пот,
какие тут шпаги... И как бы, скажите на милость, она, Нина, оказалась в каком-
то дурацком склепе?! А где же травиться?!
От Ромео и Джульетты мысли Нины перекинулись к Левину и Кити. Тут
Нину даже злость разобрала. Еще со школьной скамьи терзало ее, что именно
такаго стыдного случилось меж ними в первый месяц, о чем они так усердно
старались забыть потом? Нина уж и не помнила, отчего Каренина
распсиховалась и разлеглась на рельсах, а эта фраза врезалась и не давала покоя
– что же, что? Ей тоже было стыдно, но ничегошеньки забывать она не
собирается: Олешка такой влюбленный, прямо до слез... Кити, наверное,
истеричка: сучи`ла, небось, коленями и умирала от позора при виде голого
мужчины... А Нина не собирается умирать – Олешка у неё красивый, приятно
посмотреть! А "Жизнь" Мопассана?! В тринадцать лет Нина стащила у матери
книгу и прочитала втихаря и сколько же отравы пало тогда на душу!.. Она даже
собиралась никогда не выходить замуж...
– Олешка, у тебя еще какие-то книжки есть, дай почитать.
– Эдгар По у меня и все.
– А там про что? Про любовь?
– Про любовь. Только...
– Что – только?
– Необычно. А иногда и страшно.
– Ой, дай скорее! Про страшное!
Олег достал книгу. Нина раскрыла наугад, полистала и прочитала:
– "Решительно всем известно, что прекраснейшим местом в мире
является...".
– Это "Черт на колокольне". Там не про любовь.
– Ух, ты! – восхитилась его памятью Нина и уже с целью перелистнула
чуть не пол книги.
– "Видя, что от Юпитера толку сейчас...".
– И здесь не про любовь. Про золотого жука.
– Про жука?
– И про клад. Пиратский.
– Ты всю книгу наизусть выучил?
– М-м-м... Не знаю.
– Вот я тебя все равно поймаю. Слушай, откуда я читаю: "Ибо часы твоего
счастья миновали, и цветы радости не распускаются дважды...". Как красиво!..
А здесь про любовь?
 384

Олег задумался. Проигрывать не хотелось.

– Прочитай еще что-нибудь. Из этого же рассказа.
– Хитрый! Ну, слушай. "Но уже настало время, когда непостижимая
таинственность моей жены начала гнести меня, как злое проклятие". Теперь
угадаешь?
– "Лигейя"...
– Нет!
–...или "Морелла".
– Какой ты умный... Просто скучно делается... А "Лигейя" про любовь?
– Про любовь.
Нина вновь полистала книгу и прочитала уже для себя:

– "Это было давно, это было давно..."

– "...В королевстве приморской земли:
Там жила и цвела та, что звалась всегда,
Называлася Аннабель-Ли, –
Я любил, был любим, мы любили вдвоем,
Только этим мы жить и могли".

Нина огорошено глядела на Олега. А у Олега странно заблестели, глаза.

– Послушай, ты послушай:

"Но любили мы больше, чем любят в любви –

Я и нежная Аннабель-Ли, –
И, взирая на нас, серафимы небес
Той любви нам простить не могли".

– А почему не могли простить? За что? Им то, какое дело?

– Они завидовали! Чужой любви завидовали! – у Олега дрожал голос. –
Они – серафимы, они – выше людей, а так любить не умели!

"Половины такого блаженства узнать

Серафимы в раю не могли, –
Оттого и случилось (как ведомо всем
В королевстве приморской земли):
Ветер ночью повеял холодный из туч –
И убил мою Аннабель-Ли".

– А люди еще хуже завидуют...

"И в мерцанья ночей я все с ней, я все с ней,

С незабвенной – с невестой – с любовью моей...".
 385

– Олешка, ну тебя! Тоску нагнал...

– Тогда сама рассказывай!.. Разгоняй тоску!.. – обиделся Олег.
– И расскажу! Я тоже знаю! – неосторожно похвасталась Нина.
– Давай, давай, рассказывай. Я послушаю.
– "Я волком бы выгрыз бюрократизм...".
Нина умолкла и наморщила носик.
– Забыла...
Нина ничего не забыла, но ей так не хотелось произносить гнусное
словечко "мандаты"...
– Я другое! Вот:
"Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя... вертя... крутя...".
– Крутя.
– Ага, крутя.
"То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
Наша ветхая лачужка
Бедной юности моей,
Выпьем, добрая старушка... ".
Ой...
"Сердцу будет веселей... ".
Не так?..
Воцарилась унизительная тишина. Олег изо всех сил кусал губы.
– Я учила! – возмутилась Нина. – Учила!
– Пять получила... Оно и видно. "Буря мглою волком выгрыз...".
– Я же не такая умная, как мой муж, – смирилась Нина. – Олешка, я лучше
буду читать. Вот, "Лигейю". А ты, если хочешь, спать ложись. Или играй.
– Я лучше на тебя буду смотреть.
– Смотри, – милостиво разрешила Нина.
Скоро, однако, она боязливо поджала ноги и со страхом поглядела в
темноту под кроватью Олега.
– Ай!..
Нина быстренько перебралась к Олегу и поплотнее прижалась к нему не
отрываясь от книги.
– Страх какой!.. Олешка, спать будем – свет не туши? Ладно?
Олег ее поцеловал в знак согласия.
Когда она осталась в одной ночной рубашке, он поймал ее за талию и
привлек было к себе, но Нина укоризненно погрозила ему пальчиком,
вывернулась и юркнула под одеяло.
Среди ночи Олег услышал сдавленные стоны и всхлипывания. Как
пружиной выбросило его из постели, он упал на колени перед кроватью Нины и
обнял дрожащий забившийся под подушку клубочек.
 386

– Ниночка, успокойся!.. Ласточка моя, голубка... Я тебя никому не отдам,

никому!
Нина успокоилась и даже обняла его за шею.
– Ладно, ты иди спать... Мне приснилось...
– Я еще с тобой побуду.
– Ага...
Олег обнял ее колени и уткнулся лицом в сомкнутые бедра.
– Тебе же плохо стоять на полу...
– Нет. Ты спи. Мне хорошо.
...Как одиноко и холодно было ему в сверкающем мире музыки, как
тосковал он вот по этому теплому ароматному огоньку! И как легко мог
потерять этот огонек...
Нина вновь проснулась оттого, что хотела повернуться на бок и не смогла.
Ее держал Олег. Нина попыталась высвободиться, но плечи у Олега отвердели
и похолодели. И дышал он как-то странно – почти не слыхать... Нине опять
припомнились жуткие видения, но она поборола страх.
– Что с этим горем делать? – сказала нарочито небрежно и села, выгибая
спину будто котенок.
Кое-как высвободила одну ногу, потом вторую, но только встала – Олег
сонными слепыми руками поймал ее за лодыжку. Нина беспомощно оглянулась
на окно, где плавала густая синева.
– Вот сумасшедший...
Дотянулась до его постели, стянула перину на пол и силой уложила
лунатика навзничь, потом кое-как стащила и свою, потому что Олег продолжал
цепляться за нее. Было что-то невыразимо печальное, даже жалкое, в этом
стремлении прилепиться к ней и Нину защемила материнская нежность: она
всем телом прильнула к мужу.
– Вот она я, здесь! Никуда не делась, никто не украл! А вина больше не
получишь – напьешься и начинаешь чудить, – шепотом ворчала на
возлюбленного и целовала его и гладила ему лицо ладонью. Великая гордость
поселилась в ее сердце: это она, Нина, сумела внушить мужчине любовь, какая
и серафимам не снилась! Да еще, какому мужчине – сверхчеловеку, Демону
Врубеля!..
И вдруг ни с того ни с сего вместо вампирки Лигейи привиделись Нине две
размалеванные актриски.
– Эй, Олешка! Слышишь?
– Да...
– Ты мне чтоб больше не шлялся в театр играть на скрипке.
– Почему?..
– По кочану. Нечего тебе там делать. Поцелуй меня!
Утром поменялись роли:
– Олешка, вставай, пойдем в цирк!
 387

А когда Олег в изысканных оборотах выразил сомнения по поводу того,

кто же здесь должен командовать – он или Нина – Нина и глазом не моргнула:
– А ты думал! Я, конечно. И спрячь свою книжку, – Нина с отвращением
отвернулась от безумного Эдгара.
В цирке Олег, по заведенному порядку, заперся в вагончике и затянул
бесконечную гнусавую гамму, извлекая звук у самой подставки, а Нина
переоделась и ушла в манеж. Кушаков, зашедший в цирк, сначала не заметил
ее, так как смотрел под купол, на воздушных гимнастов, но Алла громко и
протяжно крикнула:
– Нина, поздоровайся с Иваном Ивановичем!
– Ой, здравствуйте, Ван Ваныч!
– Нина! Здравствуй. Я слышал...
– Да, да, Ван Ваныч! Мы с Олешкой помирились! Ой, я никогда ни за что
не уеду из цирка!
Суровый Марат с лонжей в руках повернул в их сторону голову и
исподлобья посмотрел на Нину.
– Значит, не уедешь. Хорошо. А когда тебе муж пьедестал сделает? Хватит
каучук на ковре репетировать.
– И я говорю – хватит! – встряла свалившаяся с небес воздушная
гимнастка.
– Козлова! – загремел сверху голос партнера.
– Миронов, ты можешь не орать? Сейчас.
Олег закончил скрипичный урок и взялся за фортепианный и с
оркестровки наблюдал за таинственными шашнями, которые завелись у
Кушакова с двумя девушками. Марат с Виталием тоже наблюдали – первый
равнодушно, второй с бессильной злобой, так как уходило репетиционное
время.
Наконец Кушаков пошел через манеж на конюшню, Алла полезла наверх,
а Нина требовательно замахала рукой Олегу.
– Я себе другую партнершу найду! – пригрозил гимнаст.
– Ищи, – огрызнулась Алла, – а я, наконец, трапецию себе сделаю, чтоб
никаких партнеров.
– До пенсии будешь репетировать!
– Не твое дело.
Олег сошел в манеж.
– Олешка, – зашептала Нина, – бросай свои скрипки и пианины – сделай
мне пьедестал! Поскорее!
Олег покорно вздохнул, оглянулся на оркестровку и отправился на поиски
плотника.
Обиженный неандерталец словам отныне не верил и Олегу пришлось
бежать в продуктовый магазин. Лишь после появления доказательства
преданности Олега плотницкому ремеслу он выволок на задний двор, подальше
от любопытных глаз, лист фанеры.
 388

– Какую хворму ту надыть?

Олег не знал, пришлось звать заказчицу.
Заказчиц явилось целых трое: Нина, Алла и Валя, они яростно рядились,
разрисовывали лист фанеры мелом, делали на ней мостики и шлепались на
шпагат. Феде от такого изобилия голых и к тому же красивых женских ног
сделалось худо и он спасся только тем, что проглотил полстакана водки.
– Ушли? – прохрипел он, выглядывая из вагончика.
– Ушли.
Очень скоро выяснилось, что без доблестного викинга не обойтись: надо
было точить металлические ножки и делать пазы к ним, а для этого надо было
нанимать таинственных "ребят" из мастерских, а "ребята" признавали только
одну валюту – некий раствор цэ-два-аш-пять-о-аш в полутора частях родимой
аш-два-о. "Ребятами" в конечном счете оказался сам шапитмейстер. Мастер на
все руки он и выточил и приварил все сам. Три дня Олег не появлялся ни в
манеже ни у пианино, три вечера неандерталец и викинг предавались щедрым
пиршествам, да так, что наутро после третьего банкета изнемогший Владислав
Георгиевич со стоном объявил, что таких заказчиков, как Олег, он в гробу
видал и что никогда я ни при коем случае не желает больше иметь с ним дел. А
в обед того же дня потный и почерневший от солнца зашел Олег в манеж,
поставил на ковер тяжелый, сияющий белой нитрокраской пьедестал и уселся
рядом.
– Получите. Фирма веники не вяжет...
Нина обомлела от счастья, Алла и Валя захлопали в ладоши, поздравили
подругу и восхитились ее мужем, явился Кушаков и сдержанно похвалил
обновку.
Увы, на том заботы не окончились: назавтра пришлось подгонять зубник.
Когда Нина прогнулась в крутой мостик, угол зубника оказался неподходящим
и викингу пришлось колотить по нему тяжелым молотком. Наконец Нина
ухватила его зубами и, ободряемая и поддерживаемая Аллой, рискнула
оторвать ноги от поверхности пьедестала и несколько секунд держалась на
одном зубнике.
– Видел?! Видел?! – восторженно воскликнула Нина. – А вот еще, смотри!
Она сделала мостик и плавно вышла в стойку, постояла несколько секунд и
сделала шпагат, прямой, как струна.
– Видел? Я раньше могла его делать только на локтях! И еще смотри!
Алла, ты не держи, просто стой рядом, вдруг завалю...
Нина снова встала на руки и вот ее тело начало медленно прогибаться и
прогибалось, пока вытянутые носки ног не коснулись густых волос на голове.
Трюк был очень красив, но лицо Нины выдавало напряжение. Она встала на
ноги тяжело дыша.
– Хорошо? Меня Алла даже не держала, я сама! Иван Иванович говорил,
что это мое призвание! Что мне можно и не жонглировать...
 389

– Больше слушай старого черта, – вмешалась Алла. – Каучук хорош, пока

хороша артистка! А неизвестно, что с нами будет после ребенка. Грудь
повиснет, курдюк разнесет и получится не пластический этюд, а порнография.
А жонглер – всегда жонглер, фигуру можно костюмом скрасить!
Перед своим выходом в манеж к Нине подошел Марат. Нина покраснела и
опустила глаза, но Марат улыбался доброй улыбкой:
– Значит, ты морочила нашему Женьке голову, а сама знала, что
помиришься с мужем?
Нина часто закивала головой. На самом деле Марат спрашивал совсем о
другом, и Нина знала о чем. Марат спрашивал: "Ты знала, что помиришься с
Олегом, и не хотела обижать и морочить меня?".
– Был бы другой, я бы тебя обязательно отбил, – грубовато и грустно
сказал турнист.
Нине очень хотелось сознаться, что Марата она ставит ничуть не ниже
Олега, что если бы не Олег, она бы непременно полюбила его и никого другого,
но Нина ничего этого, естественно, не сказала. Только наградила д'Артаньяна
очень ласковым взглядом. В качестве мести Олегу за Вальку. Впрочем, зря она:
Валька – девка хорошая, даже стойки помогает ей репетировать, другая бы ни
за что не помогла.

Глава 9
С
обирайся, – объявила на другое утро Олегу Нина, – пойдем покупать тебе
костюм.
Олег взвился:
– Не хочу! Терпеть не могу пиджаков!
– Потерпишь. Хватит щеголять в куртке и свитере. Ты теперь не
свободный художник, а отец семейства.
– Что, уже отец?.. – пробормотал Олег.
Нина покраснела.
– Это я так... Собирайся!
– А репетировать? Стоп, а откуда у нас деньги?! Мы столько на пьедестал
угрохали!
Нина глазом не моргнула:
– Есть деньги! Я экономила! Ты больше препираешься, давно бы собрался.
– Нина, – вкрадчиво начал Олег, – ты лучше купи себе сережки, а костюм
потом...
У Нины даже во рту пересохло, но она мужественно поборола искушение:
– Нет, сережки потом, а костюм сейчас.
 390

Олег сдался и через два часа сделался обладателем светло-серого, очень

ему личившего, костюма.
– Вот, а ты свою жену не хотел слушаться, – важно сказала Нина, любуясь
на красавца мужа. – Не жмет в проймах? – вдруг озаботилась она,
– Нигде ничего не жмет.
В воскресенье, двадцать девятого мая, после коротких фанфар,
заменяющих на двенадцатичасовом представлении полновесную увертюру,
Илья Николаевич осторожно привстал и оглядел амфитеатр.
– Мало народа.
– Что ж вы хотите – месяц работаем. Смотреть на нас по второму заходу –
дураков нет.
– Маэстро, правда, что мы завтра работаем вместо вторника?
Николай Викторович не ответил инспектору и неопределенно пожал
плечами.
– Маэстро...
Но маэстро отвернулся, а Левка пихнул Илью Николаевича локтем под
дых.
– Неправда, – обернулся Алик. – Завтра выходной, а во вторник закрытие.
– Чушь собачья, – сквозь зубы сказал кто-то,
– Игнат говорил нашему ушибленному – надо дать объявление в газете и
по местному радио, что представление переносится со вторника на
понедельник, мы бы целый день выигрывали.
– А шеф?
– Не могу, рыпит, нарушать трудового законодательства, гым! –
понедельник выходной день, гым! не могу, говорит, тратить народные средства
на ваши вредные, гым! фантазии, на объявления!
– Дурак. Лишний день – лишнее представление, лишняя выручка!
– Ты умный – взял бы и объяснил.
– Он еще и не такое сотворит, увидите!
– Вышибут его когда-нибудь с работы...
– Это точно. Вышибут и назначат завбазой, а ишака с базы нам в
директора`. Те же штаны, только назад пуговицей.
– Алик, откуда ты все знаешь?
– Ему и не знать! Алька, когда на твоей свадьбе пить будем?
Маэстро вдруг издал странный мычащий звук и выкатил глаза.
– Чуваки, поехали! – панически воскликнул Алик и, не дожидаясь
дирижерского жеста, взмахнул палочкой.
Оркестр исподтишка с любопытством поглядывал на своего дирижера,
гадая, в чем дело, а он отвернулся и смотрел на манеж. И за всё представление
не вымолвил ни слова!
В перерыве между представлениями Нина и Алла выследили Алика и с
двух сторон взяли его в клещи. Трудно было расслышать, о чем шла речь, но
отдельные фразы до слуха доносились:
 391

–...с Наташей! Не опаздывать!..

–...Николая Викторовича и Леву!..
–...и ни гу-гу!..
Затем силуэты двух подруг нарисовались у вагончика Зыковых. Дверь не
закрылась и можно было разглядеть, как Валя страдальчески держала ладонь у
щеки, а лица Нины и Аллы поскучнели.
– Очень кстати у нее зуб разболелся, – еле заметно усмехнулась Алла.
– Что?
– Да ничего... Бедная Валька! Теперь к Изатулиным, что ли?
– Ага! Имби, можно к вам?
Тень жгучей и грозной тайны лишила покоя музыкантов передвижного
цирка-шапито: их дирижер Зямочкин Николай Викторович в воскресенье
двадцать девятого мая ни до двенадцатичасового представления, ни во время
оного, включая антракт, не произнес ни единого слова. Молчал он и на
трехчасовом представлении и на вечернем, молчал и между представлениями.
И когда отгремели последние залпы духовых, он так же молча скрылся из
цирка. В тайну, невидимому, было посвящено две трети "железного
триумвирата", но первая треть на вопросы изнывающих от любопытства коллег
несла несусветную чушь, местами порнографическую, Алик же клялся,
божился, чуть не рубаху на себе рвал, что ничего не знает. Так и разошлись
музыканты, не солоно хлебавши.
Единственный, кто даже и не заметил странностей маэстро – это Олег. Дни
тянулись за днями и он все сильнее тосковал по Нине. Нина всего лишь
позволяла себя целовать, но с какой-то боязливой сдержанностью и стремилась
поскорее выпутаться из его объятий. И Олега все более одолевала страшная
мысль, что ненаглядная его невеста возымела неприязнь к сокровенным
ласкам... Гордость не позволяла навязываться против воли, деликатность не
давала расспрашивать о мыслимых и немыслимых сроках.
В понедельник совсем стало невмоготу.
– Ты пойдешь репетировать? – хмуро спросил он поутру.
– Нет, – почему-то улыбнулась Нина.
– А я пойду. И двенадцать часов отзанимаюсь. С перерывом на обед.
Нина вдруг застыла – чернобровая алебастровая кукла с двумя цветками
цикория в глазах.
– Ага... иди... А мне сегодня некогда... Олешка, ты на обед не приходи, а
приходи совсем в пять вечера. Ладно?
– Точно в пять? – беспричинная обида сдавила горло.
– Точно-точно! Ни раньше ни позже! А., Олешка?..
– А что такое?
– Ну... не спрашивай... Пожалуйста! В пять! Слышишь? Ровно в пять!
В сумрачном настроении Олегу легче занималось на скрипке, а тут еще
музыка подходящая – "Чакона". Грозная мелодия прорывалась через яростные
арпеджио аккордов, как будто Агасфер не до конца еще смирился со своей
 392

участью и не верил, что судьба его решена навечно. Но вот та же мелодия

взлетела наверх и застонала и заплакала, всхлипывала в скорбных терциях:
"Иди, Агасфер!". И он собрал свой хурджин и пошел, пошел через пески
аравийских самумов и миражи пустынь, через сказочную зелень сонных
оазисов и дикую людскую кипень приморских городов... Беги, Агасфер!..
И, как в старые, добрые, печальные времена одиночества, бросился Олег в
бесконечный и многоцветный океан музыки. Смычок высекал из струн снопы
искрящихся пассажей и созвездия мелодий...
В себя, его привела боль в лопатках и позвоночнике, и тогда Олег ушел
под жаркое и пустынное шапито, на обтрепанный по краям прямоугольник
репетиционного ковра.
Ровно в пять, как обещал, усталый и голодный явился домой. Из лоджии
доносился стук и звон посуды, смех, возгласы, в квартире висел
умопомрачительный аромат азиатской кухни, а Нина в белой расшитой
батистовой блузке и кремовой плиссированной юбке подбежала и повисла у
него на шее.
– Олешка, сегодня у нас с тобой свадьба!
"Все смешалось в доме Облон...". Тьфу!! Я хотел сказать – у Олега
потемнело в глазах.
– Так. А почему я последний узнал?
– А ты кто такой, чтобы тебе докладывать? Олешка, я сюрприз хотела
сделать! Ты не обиделся? Я боялась – ты брыкаться будешь... Олешка,
переоденься в костюм!
– Я сначала умоюсь.
– Ты сначала со мной поздороваешься и с Эдиком познакомишься.
– Здравствуй, Алла.
– Привет! Эдик, сюда!
Из комнаты вышел усатый, гусарского вида мужчина, смуглый, с низким
лбом и тяжелым подбородком, с живыми светлыми глазами. Во всех
отношениях приятный мужчина.
– Эдуард!
– Олег!
– Очень приятно!
— А...
– Олешка, мы и Леву и Николая Викторовича пригласили! Алик их
приведет сейчас. А Валю приглашали, а у нее зуб заболел... Так жалко... А
Наташа нам с Аллой с утра помогает готовить! Наташа, иди с женихом
поздоровайся!
– Рудик здесь?
– Нет, они к шести придут.
Показалась Наташа, в цветастом фартуке, пышущая рубенсовскими
румянцами и подала Олегу обнаженную до плеча влажную полную руку.
– Привет, Олешка! Без тебя, тебя женили?
 393

– Да! А где Нелли?

– С дедом сидят. Телевизор смотрят.
– Пошел я умываться. До чего ж пахнет хорошо!.. М-м-м!.. Голова
кружится!
Алик всегда честно выполнял порученные ему дела. Так он после третьего
представления передал Левке и молчаливому маэстро приглашение Нины и ее
просьбу соблюдать конфиденциальность и пообещал в пять часов зайти.
И вот Алик зашел за Левкой и Николаем Викторовичем и сердце его было
растерзано. В квартире сожителей царил жуткий холостяцкий разгром, Николай
Викторович сидел за столом и царапал ногтями чистый лист бумаги, а его
налитые кровью глаза свирепо сверлили стены квартиры. Бледный, как смерть,
Левка угрюмо клевал носом в стакан с водкой. Забулдыги, видимо, пили со
вчерашнего вечера.
– Вай ав-вов-вув-ву! – пролаял маэстро. Алик стоял, засунув руки в
карманы, и не торопясь покачивался с носков на пятки.

– "Черную розу, эмблему печали,

В тот памятный вечер
Тебе я принес,
Мы оба сидели и оба молчали,
Нам плакать хотелось,
Но не было слез!" –

– благим матом взвыл вдруг Левка.

– Фу, Лева, какая декадентщина! Ты бы еще про корнета Оболенского
затянул! Спели бы лучше вы, маэстро, как на ферганской помойке, помните?
"Ты свинья и я свинья"! Или Леву научили бы, раз сами не можете. Вот то
песня! Соцреализм! Правда жизни! Художественное хрюканье! У вас оно
дуэтом хорошо получится, порепетируйте. А то – "черная роза" !
– Вай ав-вов-вув-ву!!
– Маэстро, я не из племени "ням-ням", я вашего наречия не понимаю. Я
вам дам авторучку, вы напишите, что вам с меня стрясти надобно.
– Дурак, – прохрипел Левка, – он у тебя авторучку как раз и просит. Я у
него все ручки и карандаши поотбирал – он жалобу в Лигу Наций строчит. На
директора. И на Робу Фурсова. Долой педерастов и Елдыриных! Свободу
дирижеру Зямочкину и трубачу Шерману! Уррря-я-я-я!..
– Лиги Наций давным давно след простыл! – опешил Алик.
– А какая ему разница...
– Вай ав-вов-вув-ву!!!
Но Левка налил полстакана водки и маэстро захлебываясь и клацая зубами
кое-как процедил ее себе в глотку. Закусил стручком соленого болгарского
перца и облился при этом горючими слезами.
 394

– Вот что я вам скажу, барбосы вы неумытые. По-свински вы поступаете!

Вас чинно-благородно пригласили на Олешкину свадьбу, проявили к вам
дружбу и уважение, а вы надрались, как сукины дети! Не терпелось? Не могли
подождать?!
Маэстро вдруг пролил слезу раскаяния и умиления, вскочил, шатаясь, и
натянул пиджак.
– Куда?! – загремел Левка и отобрал пиджак. Алик повернулся и пошел
прочь. На выходе из подъезда его тяжело нагнал Левка.
– Алька, не злись. Так получилось... Я Алку люблю, а она там будет с
хахалем... Чего я пойду? И маэстро там нечего делать, перепортит все.
– Черт возьми! – для Алика это был гром среди ясного неба. – "Повсюду
страсти роковые и от судеб защиты нет"!.. И, небось, еще с прошлого года? То-
то ты на Олешку целый год дичился... Ладно, раз так. Сиди, пьянствуй.
– Постой. Передай от меня вот... подарок!
Левка вывел из-за спины левую руку с небольшой бронзовой статуэткой
женщины, держащей на ладонях чашу с иглой.
– Подсвечник? Славная штучка!
– Передашь? И не протрепись, что я тут... тебе...
– Обижаешь, старик. Ну, пока.
Все уже были в сборе, когда явился Алик.
– Где Лева и маэстро? – затормошили его Нина, Алла и Наташа.
– Погодите, все по порядку.
Алик пожал руку Рудольфу и познакомился с Эдуардом, поклонился.
Имби, а от Олега шарахнулся в сторону и перекрестился.
– Свят, свят, свят!.. Кто этот пижон во фраке? Я его не знаю. Нина, что ты
сделала с Колесниковым?
– Не морочь нам голову. Ты заходил?
– Заходил. Выдаю страшную тайну. В субботу маэстро "пил нектар
большими дозами и ужасно нанектарился", что с ним случается часто. А в
воскресенье утром ему пришла фантазия подышать с балкона свежим воздухом.
А так как от него на полтора километра разило нектарным перегаром, то
налетели осы и две осы влезли ему прямо в рот. Пока Николай Викторович
отплевывался, они его укусили за язык и теперь он лежит ужасно больной и
несчастный, а верный друг Лева, каждые пятнадцать минут вливает ему
ложечку лекарства. Просили меня передать извинения и вот этот маленький
сувенир.
Известие о несчастном случае с маэстро было встречено самым
бессердечным хохотом и общество расположилось за двумя сдвинутыми
столами. Роль официанток взяли на себя Шура, Алла и Наташа.
– Чей тост первый? – спросила Алла.
Алик вскочил и живо подхватил бутылку шампанского.
– Прежде, чем выступать, задам молодым вопрос: почему свадьба так
поздно?
 395

– А мы убежали, то есть, я с Олегом убежала из дома. Ночью! На самолете!

Не до свадьбы было.
– Ясно.
Алик раскрутил проволоку, бутылка выпалила к извечному ужасу женщин
с их айканьем и ойканьем.
– Люблю шампанское. И поэтому тост будет посвящен исключительно
моей собственной драгоценной особе. Сейчас я пью шампанское на свадьбе и
мне охота выпить еще раз – на этой же свадьбе, только серебряной. Но по
природе я человек жадный и никак не могу пропустить даровой выпивки,
поэтому я дождусь и золотой свадьбы, а там недалеко и бриллиантовая...
Хохот и аплодисменты прервали речь любителя шампанского.
– Это мне... сколько же мне будет? – заливалась Нина. – Восемьдесят...
девяносто два!! Ой!! А Олешке – сто! Ой! Ой!
Шампанское выпили и сели за стол. Бабушка Сара тоже выпила, хотя и
вздыхала: строгий Коран запрещал вино, но что же было делать, глядя на
счастливую пару? Гости и хозяева живо расправились с закусками из балыка и
сервелата, Алла, Наташа и Шура, дожевывая на ходу, устремились на кухню и
перед гостями появились глубокие кисайки с божественно аппетитной шурпой.
– Водочку! Перед шурпой только водочку! – с чувством заговорили
мужчины и Олег потянулся было за бутылкой. Нина отдернула его руку.
– Это не про вашу честь.
– Ласточка!..
Но Нина взглянула ему в глаза. У нее мгновенно расширились смородины
зрачков, а губы неслышно прошептали:
– Не пей!..
А потом слышно:
– Еще бокал шампанского – и все!
Олег нашел под скатертью ее руку, Нина на мгновение прижала его ладонь
к своей упоительно упругой ножке. Второй тост исполнил Рудольф Изатулин.
– С кем поведешься, от того и наберешься. Алик для себя старался и я для
себя постараюсь. Пожелаю себе через год работать в одной программе с
музыкальным эксцентриком Олегом Колесниковым и акробаткой Ниной
Колесниковой! Но я не такой эгоист, как Алик, и кое-чего пожелаю
молодоженам. Детишек, не менее... – Рудольф поднял свои добрые с
грустинкой глаза к потолку и произвел на пальцах какие-то сложные расчеты,
–...не менее двух! И не более... – опять те же манипуляции, –...не более трех!
Ап!
Он поднес рюмку ко рту и вдруг скривился:
– Какая гадость... Вы мне чего налили?!
Возмущение его было удивительно искренним и на удочку попалась вся
компания.
– А... а... что? В чем дело?..
– Да горько ж, горько! Не могу пить!
 396

Вопль радости и облегчения раздался за столом, все заорали, надсаживая

связки, "горько!", "горько!", а когда Олег и Нина поцеловались, Шура
погрозила улыбающемуся Рудольфу пальцем, а Алик даже и кулаком:
– Артист! Перепугал до смерти. Разливал-то я!
После шурпы подали селянку по-грузински. Алик втянул ее аромат,
закатил глаза, застонал и возмутился:
– Я протестую! И с такими поварами больше не связываюсь! Добро
переводят!
– Не нравится?! – шумно обиделись повариха. – Не нравится?!
Алик строго на них взглянул.
– Водка зря пропадает. Прикиньте, сколько надо выпить, чтоб окосеть при
такой закуске? А? Вот то-то. Никакой зарплаты не хватит. Ее и без закуски не
хватает.
– Будто ты много пьешь!
– В данный момент я веду речь от имени почивших в бозе Левки и
маэстро. Левка за столом спит, есть у него такая мода, а маэстро может быть и
под кроватью. Я раз вытаскивал, за ноги.
– Алик, – уличила его Нина, – значит, ты нас обманул?
– Гм, – Алик поскреб загривок. – Про осу – низменная правда, остальное, –
извиняйте, святая ложь.
Наконец подала голос бабушка Сара. Робко улыбаясь, она попросила
Олега спеть "тройку почтовую". Песню эту, несмотря на слова "как злой
татарин", бабушка Сара любила до беспамятства. Олег принес гитару и запел.
Когда песня дошла до щемящего душу: "а ей не быть уже моей", бабушка Сара
начала ронять слезы и странно, – полезли за платками и Наташа с Аллой.
Гусар-мотогонщик, который влюбленно разглядывал незнакомое ему общество,
но сам больше отмалчивался, после пения Олега воскликнул:
– Ты – лермонтовский человек! И Нина – лермонтовская!
Разошлись в двенадцатом часу. Нина и Олег проводили гостей до
почтамта и Рудольф, прощаясь, с глубокой грустью пожаловался:
– Это разве свадьба? Это гуляли? "Ой, мороз, мороз" пели? Под стол кто-
нибудь свалился? И хоть бы одну морду побили! Свадьба, называется…
– Накаркаешь. Тебе и набьют, пока до дома доберешься, – сказала Имби.
Она поцеловала Нину и протянула Олегу руку.
– До свидания. Будьте счастливы.
– Спасибо! До свидания!
Эдуард долго тряс руку Олега и дотряс бы до утра – Алла уволокла его за
другую. Алик попрощался, сохраняя феноменальную корректность и
сногсшибательную ясность изложения, затем его журавлиная фигура под
крылышко с пышненькой уточкой Наташей чрезвычайно ровно ушагала в
темноту.
Дома почти до часу убирали посуду и прибирали зал, наконец, уставшие и
взволнованные отправились спать. С бьющимся сердцем Олег выключил лампу
 397

и в темноте нашел Нину. Нина торопливо и жадно прильнула к нему и легонько

куснула за подбородок. И полетели на пол перины и подушки, а на голые сетки
полетела сорванная одежда. Олег подхватил на руки нагую Нину, покружил по
комнате и упал коленями на жаркое ложе. Со сдержанным и стыдливым
нетерпением отдалась Нина возлюбленному и в горячке объятий простодушно
проболталась:
– Как много времени зря пропало!.. С шестого января!..
– Да!.. А ты почему меня так долго мучила?..
Почему? Гм. Как же, будет она отчитываться за полосу мелких женских
бед – и за ту, что раз в жизни случается и что каждый месяц досаждают...
– Хотелось помучить – и помучила! А может быть, я и сама помучилась...
Вот...
Бог знает, когда они уснули, но проснулись в полдень. Медленно уходил
сон и так же медленно на смену ему приходили воспоминания вчерашнего дня,
огромного, как жизнь. Олег повернул голову. Рядом с ним лежал
бесформенный сверток махровой простыни, из свертка торчало пол ноги, рука,
локоть и плечо Нины. Олег его размотал, хотя сверток возмущенно стонал и
яростно брыкался.
– Олешка, бессовестный!.. Всю меня облапал, где только мог...
Но Олег быстрыми короткими щипками пробежался по гладкой коже её
спины и у Нины даже дыхание пропало.
– Ой, как сладко... Ой, ой, ой, Олешка... Ты меня любишь?..
– Люблю!
– А разлюбишь?..
– Обязательно.
– А когда?..
– Скоро.
– А когда – скоро?..
– После бриллиантовой свадьбы...
– Так быстро... Бессовестный... Я упала с сеновала, тормозила головой! Я
упала...
– На мой чубчик намекаете?..
– Ну не на мой же! Ой, у меня, наверное, не лучше...
Смущенно глядели они друг на друга заспанными глазами и переживали
ласки прошедшей ночи.
– Не смотри... – вдруг прошептала Нина и прижала к груда край смятой
простыни. – Не смотри, я буду одеваться!..
Олег положил подушку себе на лицо. Через пять минут и он вскочил и со
вкусом потянулся широкими сильными плечами. Нина порозовела, но не отвела
глаз от его мускулистой волосатой груди, твердых рельефных мышц живота.
"Какой красивый! Я с ним на пляж буду ходить, все от зависти треснут!".
– Ой, Олешка, у нас под глазами синё!.. Я в цирк не пойду...
– Подумаешь, синё. Напудрись. Деньги у нас есть?
 398

– Не... Я даже у Аллы немного заняла...

– Ладно. Завтра, а может и сегодня, получка.
Нина перевела дыхание. Если бы Олег был не такой беззаботный, он бы
сообразил, что их собственных денег никак не хватало на пьедестал, костюм и
свадьбу и допытался бы до злосчастных родительских ста рублей. Но Олег
отдавал все деньги Нине и давно уже не ориентировался в семейных финансах.
– Нина, – встревожился он вдруг и обнял ее за плечи, – это самое... у нас
ничего?.. ребеночек не получится? А то будут тебе репетиции...
Нина спрятала глаза и попыталась сбросить его руки с плеч.
– Что молчишь?
– Пусти...
– Я серьезно!
– Ну, отцепись! Ничего не будет. Я знаю.
В день закрытия в цирке царило ликование. Выдали зарплату, а так как при
норме тридцать представлений в месяц сделали сорок семь да плюс три
праздничных дня, приварок к зарплате составил от пятидесяти до ста рублей.
Государственный ум Тимофея Яковлевича превозносили до неприличных
высот и называли его не иначе, как наш шеф, и Тимофей Яковлевич купался и
млел в лучах заслуженной славы.
– Как здорово! – прыгала Нина. – Всегда бы так!
– Всегда не получается. Надо нашу дирекцию, кроме Игната, разогнать и
Геворкяна опять позвать...
– А кто это?
– Наш бывший директор. При нем чуть не каждый месяц переработки
были.
– А почему он ушел?
– Он не ушел. Его "ушли".
– За что?
– За то, что дело делал. И в главке – там же удавятся за такие наши
доходы! Вот увидишь – с нашим дураком до конца сезона ни одной
переработки не будет.
Нина вздохнула.
– Купи себе сережки.
– Не получится... Нам же до пятнадцатого жить...
– Тогда в Уральске купишь. Экономь.
Нина уже совершенно хладнокровно созерцала, как разбирают цирк, она
самолично с деловым видом отвинтила ножки своего пьедестала, завернула их
вместе с зубником в тряпку и бдительно проследила, чтобы Олег аккуратно
загрузил ее драгоценное имущество в вагончик.
– Лева опять работает на разборке? – спросила она.
– Ага, – ответил Олег, – и Алик с ним подписался. За что крестьяне, за то и
обезьяне. Левка надеется не пропиться и заоодно еще заработать.
– А Алик?
 399

– Алька? Наверное, нашей свадьбе позавидовал – себе хочет отгрохать.

– А ты почему не за компанию с ними?
– Двадцать лет гонять гаммы на скрипке, а потом за три червонца
расколотить ломом пальцы...
– Ой, правда... Олешка, а ты был в Уральске?
– Нет. Посмотрим, где Пугачев и Чапаев воевали.
Несколько дней перед отъездом Нина и Олег прожили затворниками, если
не считать, что по вечерам бабушка Сара выгоняла их гулять на улицу. У обоих
потрескались губы от поцелуев и ныли кости от неуемных объятий.
– Олешка, – мечтала Нина, – а если бы у нас с тобой все зимой получилось,
то совсем не так бы все было.
– А как?
– Ты бы тогда остался в Энске и сейчас бы в театре работал.
– Правда...
– Ой, хорошо, что получилось так, как сейчас!
– Как знать...
Наступил день расставания. Шура попрощалась еще вечером – ей рано
утром надо было на работу, бабушка. Сара всплакнула на другой день, когда
Нина и Олег, по обычаю, присели перед дорогой. Миша попросил:
– Дядя Олег, приезжайте к нам еще!
– Обязательно!
Снова сбор на пустой площадке цирка, вокзал и шумное вторжение в вагон
поезда. Точнее в вагоны, так как некоторые, в том числе семейство Зыковых и
семейство Изатулиных, не любившие бедлама плацкартных вагонов, доплатили
администратору из своего кармана и получили билеты в купейный вагон. Но
полного счастья все же не выходило, поэтому Зыковы заранее сговорили ехать
с ними в одном купе Аллу, а Изатулины – Олега и Нину.
Поезд тронулся, пассажиры начали устраиваться, невозмутимый Руслан
Изатулин глазел в окно, чернущий Бабай шнырял под ногами и застывал
изваянием лишь тогда, когда из соседнего купе доносилось тоненькое тявканье
Антошки. И, когда устроились, произошло переселение народов: Имби и Нина
ушли сплетничать в купе Зыковых, а взамен их, минут через пять, короткими
перебежками спасся в купе Рудольфа и Олега Владимир Григорьевич. Пять
стрекочущих женщин – это слишком сильно. Мужчины молча вздохнули,
переглянулись и вскоре Олег, как самый младший, отправился в экспедицию в
вагон-ресторан.
Путь лежал через вагон с циркистами и Олег задержался в купе, где почти
научившийся говорить маэстро, почти трезвый Левка и тщательно выбритый
Алик не на жизнь, а на смерть резались в подкидного дурака.
– Что интересного в новейшей дурацко-картежной мысли? – съязвил Олег.
В ответ международные гроссмейстеры обозвали его аристократом и
снобом. Олег двинулся дальше, но в тамбуре его нагнал Левка.
– Ты в кухмистерскую?
 400

– Ага. Идем?
– Подожди. Я сейчас маэстро и Алика раскручу на пузырек.
Левка вернулся и приятели отправились в путь, окунаясь в грохот
переходных тамбуров, отворяя и запирая бесчисленные двери, продираясь
через цыганский хаос плацкартных вагонов и светло-больничные коридоры
купированных.
В ресторане застали своих: Кушаков, Марк Захарович и руководитель
велофигуристов с женой расправлялись с жилистыми бифштексами, кляня
воровское племя ресторанных поваров, сперших мясо и заменивших его черт
знает чем, графинчик рома, тоже наверняка разбавленного дешевой водкой,
пока стоял нетронутый.
Заплывший, с грязными руками буфетчик, физиономия которого на
тридцать три версты вопияла: "жулик!" продал Олегу и Левке две бутылки
водки без ресторанной маркировки, но по ресторанной цене и не отдал им на
сдачу мелочь. Олег поймал себя на странной мысли: если бы этот человек
сейчас тонул, горел или извивался в какой-нибудь чудовищной мясорубке –
ничто бы не дрогнуло в его душе. Буфетчик представлялся даже не животным –
какая-то чудовищная разжиревшая мокрица или сороконожка.
– Идем отсюда.
– Пошли. Этот тип свои деньги считает на весах с гирями: пять
килограммов трешек, полтора килограмма четвертаков! Ты бы не отказался от
пуда червонцев?!
Перед тем как лечь спать, Олег и Нина полчаса стояли в тамбуре и молча
глядели в окно на бескрайние Казахстанские степи, над которыми висела
холодная луна.
– Напился, бессовестный? – решила попилить мужа Нина. – Я же говорила
– только с моего разрешения!
– Ой, уж... Пол-литра на троих...
– Все равно! Ну ладно. Прощаю. Олешка, на чем мы только не
путешествовали! На самолете, на автобусе, на поезде!
– На верблюдах не путешествовали.
– На ослах! На корабле!
– На корабле я путешествовал.
– А, это когда Левка на мачту залез?
– Да.
– Как-то там мои папа с мамой!.. И Вовка!.. – вдруг загрустила Нина.
В Чимкенте она успела получить ответ на свое письмо, уставшая от
вендетты мать благословила, наконец, беглую дочечку и даже передала привет
Олегу. И сейчас Нина размышляла: сказать или нет? Но Олег промолчал,
промолчала и Нина.
В купе Рудольф галантно уступал Нине нижнюю полку, но Нина наотрез
отказалась и забралась на верхнюю, поближе к Олегу. В темноте она протянула
ему руку и они долго перебирали друг другу пальцы.
 401

Глава 10
В
Уральск приехали поздно. На вокзале циркистов ждал автобус и Леонид
Семенович отвез прибывших в какое-то полупустое общежитие. Ночевали кое-
как: подстилали на голые сетки кроватей кто что мог и так же кто чем мог
укрывались. В общежитие, впрочем, привезли лишь рядовой молодой и
бездетный народец – из высокопоставленных обретался на голой койке только
дирижер, но Николай Викторович, как известно, питал отвращение к
гостиницам, с их сующими носы во все углы дежурными и рыкающими
церберами – администраторами, так и норовящими содрать штраф за разбитый
копеечный графин.
Утром Леонид Семенович воссел в обшарпанном вестибюле, поставил
перед собой крокодиловый портфель и извлек из его нутра список квартирных
адресов.
– Предупреждаю, квартир с удобствами рядом с цирком нет. Одни частные
домики.
– А где площадка?
– В парке.
– Объяснил! Спасибо! А парк где? В центре? На окраине?
– Гм, – (администратор своим "гм" преданно подражал всемогущему
шефу, но Тимофей Яковлевич трубил свое "ГМ" по бычиному зычно, а Леонид
Семенович более напоминал телочку,) – Гм. На берегу Чагана...
– А где на берегу?
–...с фасада нырять можно...
– Где берега?! В центре города?!
– Чего орете?! Чего орать... На окраине парк. Автобусы ходят.
– Черт принес нас сюда!
– Прогорим!
– Из нормы не вылезешь!
– За копейки работаем!
– Кому охота на край города тащиться?
– Причем я?! Это... – Леонид Семенович благоговейно потыкал в небо, то
есть в потолок, указательным пальцем. И добавил:
– Кто желает – может в общежитии остаться. Дирекция договорится о
постельных принадлежностях. Удобства, хи-хи! теплые!
– А от общаги до парка далеко?
– Не очень. Ближе, чем из микрорайона.
– Остаться здесь, что ли... – вслух размышляла Алла. – А вы? – спросила
Олега и Нину.
 402

– Не хочу, – ответил Олег. – Чем плохо в частном домике? Подумаешь –

туалет в огороде. Не Колыма. Леонид Семенович, нам адресок поближе.
– Вам – самый ближний! – благосклонно воскликнул администратор и
почесал свое тугенькое и кругленькое пузцо.
В этой области он тоже имел фору от любимого начальства: брюхо
Тимофея Яковлевича являло взору закабаневшие, заросшие мохом складки, а у
Леонида Семеновича оно было розовое и гладкое – юный поросеночек, ни дать
ни взять.
– Что тут у нас... Здесь четверых просят... Здесь тоже загрести хотят... Вот.
Отличный адрес!
– Хорошая квартира?
– Спрашиваешь! – не моргнул глазом Леонид Семенович.
– Давай. В какую сторону идти?
– Спросишь на улице, покажут.
Олег так и сделал – расспросил дорогу и взял Нину под руку.
– "Вот эта улица..." – пропела Нина.
–...А где этот дом? Эй, пацан, далеко до парка?
– Далеко! Вот так, так, так, так – и дойдете!
– Ну, мы так, так, так, так и пойдем. Улица делалась все глуше и беднее и
вот показались в конце ее густые тополиные кроны. Олег внимательно
разглядывал дорогу.
– После дождика здесь только на танке.
– А вот этот дом!
– Этот? – опешил Олег.
Маленький, кривобокий, скорее всего саманный, с двумя крошечными
мутными оконцами на улицу. Двустворчатые ставни почернели от дождей,
ветров и прожитых лет, из-под них торчали концы ржавых шин с
болтающимися шкворнями. Некрашеный покосившийся палисад огораживал
убогий запущенный садик с одичавшими анютиными глазками и белым
табаком.
– Я этому Леониду Семеновичу... – сжал кулаки Олег, но тут из калитки
выбежала крепко сбитая краснощекая девушка лет двадцати, а за ней вышла
угрюмая пожилая женщина.
При виде девушки Нина вцепилась в локоть Олега.
– Больная! – прошептала она. – Дебил!
Девушка казалась даже и симпатичной, лишь лихорадочный блеск в
черных глазах и неестественно-радостная улыбка выдавали ее. Но ни страха, ни
отвращения она не вызывала, только жалость.
– Вы из цирка? – спросила пожилая женщина, а молодая радостно закивала
головой.
– Из цирка, – промямлил Олег, а Нина покрепче прижалась к нему. "Надо
было не останавливаться, а идти мимо!.." – с запоздалым раскаянием подумала
она.
 403

– Заходите, смотрите.
– Посмотрим, Нина? – бодро спросил Олег. – Не понравится – другой
адрес возьмем!
Хозяйка молча открыла калитку.
В чистенький дворик смотрели еще два подслеповатых окошка, одно, как
потом выяснилось, из кухни, второе – из единственной комнаты, а у крыльца
росла старая развесистая яблоня. Вошли в полутемные сени, Нина налетела на
пустое прохудившееся ведро, Олег въехал темечком в дверную притолоку, но
мужественно сохранил на лице безмятежную улыбку.
– Тут кладовка, а тут банька. Хорошая банька! Проходите, проходите. Это
кухня, кухня большая, мы с Аленой поместимся – она на полатях, а я у печки...
Вот комната...
В комнате между окнами на улицу кособочился маленький стол, у дощатой
побеленной стены в ряд, спинка к спинке, две кровати, даже не кровати, а что-
то вроде топчанов. В углу висел пыльный, крашеный суриком киот, за его
стеклами тусклый образ Богородицы и убогие цветочки из цветной фольги.
Богородица склонила голову, словно стыдно ей было за слепые оконца, за
облупившуюся известку на грубой матице, с которой свисала двадцатипяти-
ваттная лампочка, за старую тумбочку под киотом. С лица хозяйки не сходила
напряженная гримаса, она старалась не смотреть на своих ослепительных
посетителей. А Олег всей кожей, всей кровью вдруг ощутил, как хочется ей
получить причитающиеся за постой деньги и что надежд на это она почти не
имеет...
– А до парка далеко?
– Вот тут с пригорка вниз и сразу парк. Там дорожка под тополями. А там
и Чаган. В огороде у меня смородина, поспевает уже...
– Остаемся, Нина? – весело спросил Олег.
– Как хочешь...
– Тогда я пойду за вещами, а ты здесь осмотрись, смородину пособирай,
если... Как ваше имя отчество?
– Евдокия Андреевна.
–...если Евдокия Андреевна разрешит.
– Конечно, конечно, рвите сколько хотите!
– Нет, мы так не договоримся. Почем она на базаре?
– Да нет, что вы... Рвите!..
– Ладно, я люблю смородину. Нина, ты нарви пару стаканов, а я сам
узнаю, почем она.
Нина поняла – знай Олег, какая здесь халупа, он бы и смотреть не стал, но
раз пришел, то не уйдет уже ни за что. И ее оставляет в залог, чтоб не томить
бедную женщину неизвестностью.
– Вам баньку истопить? Сейчас, или к вечеру?
– Я принесу вещи и мы сообразим, когда.
 404

Олег ушел, а Нина, скрывая робость, начала осматриваться. Но постепенно

страхи ее улетучились – ей понравилось на огороде, она пересмотрела все
грядки с морковкой, луком, свеклой, все лунки с огурцами и все кусты
помидор.
– А это у вас ранетка?
– Ранетка, ранетка!
– Кислая?
– Кислая! А вот сладкая!
– Я люблю кислую, когда ее морозом прибьет. А в Средней Азии ранетки
нет. Я на базаре спрашивала. Там яблоки, гранаты, виноград. Ой, сколько
смородины!.. Можно?
– Да что ж ты спрашиваешь? Рви! И даже не думайте о деньгах. Жалко, что
ли...
Нина нарвала пригоршню теплой от солнца ягоды и с наслаждением съела.
– Вкусно! А можно я в колодец посмотрю? Ух, как глубоко!
– Да разве это глубоко?
– Не глубоко? Я всегда в городе жила, не знаю.
Безумная Алена не сводила с Нины влюбленных глаз. Когда Нина
спросила:
– Где у вас попить? – она бегом сорвалась с места и вернулась с полным
ковшом воды.
– А можно немного умыться? – Нина обернулась было во двор, где на
сером от древности штакетнике висел видавший виды рукомойник, но Алёна
поманила её к бочке.
Стены бочки чуть поросли зелёной тиной, но вода была чистая и на вид
свежая, а воде неспешно плавала небольшая речная рыбка.
– Ой! – пискнула Нина и захлопала в ладоши.
Алёна любовалась на своё сокровище, потом осторожно зачерпнула
ковшом из бочки и полила Нине на руки.
В общежитии Олег прежде всего на все корки выругал Леонида
Семеновича. У того забегали глазки:
– Зачем шуметь? Не надо шуметь. Вот тебе адрес. Дела, я не могу на
каждой квартире побывать...
– А чего врал – хорошая?
– Ну, ну... Даю же адрес...
Олег сунул ему кукиш под нос.
– Видел? У меня совесть есть. Я не могу так: пришел, ушел!
Олег закинул за спину гитару и поднял чемоданы, свой и Нины. При виде
чемоданов лицо хозяйки чуть посветлело – она уже поверила в то, что
квартиранты не откажутся от ее комнаты.
Начали устраиваться.
– Олешка, давай кровати рядом поставим! Мне так не нравится. Ты меня за
пятки щекотать будешь!
 405

– Поставим.
Но один топчан оказался немного ниже другого и Олег из кучи дров за
сенями вытащил пару подходящих кусков доски и уравнял топчаны.
– Как интересно! Никогда не спала на досках! Ой, тетя Дуся, а у вас
мышей нет?
– Мышей? А хозяин на что?
Евдокия Андреевна стащила с печи здоровенного, полосатого кота и
поставила на пол. Кот с негодованием осмотрелся, зевнул, выгнул дугой спину
и вытянул трубой хвост. Солидный кот, толстый, но вальяжность кота
безнадежно портили торчащие колом "штаны" на задних лапах и поэтому кот
имел босяцкий вид.
– Мышей не бойтесь, нет их.
Нина успокоилась и зарылась в свой чемодан. Помимо всех прочих
принадлежностей туалета, она вынула пудреницу с зеркальцем и дешевенькое
ожерелье.
– Я Алене подарю, можно? – спросила она шепотом Олега. Он кивнул и
Нина убежала на кухню.
– А теперь идем в парк, осмотримся, что к чему. Может, там кафе какое-
нибудь есть. Ты голодная?
– Нет, я смородину ела.
– А я голодный.
Олег с Ниной вышли на грунтовую колею дороги и скоро очутились на
полудикой окраине парка, меж густых зарослей кустарников и огромных
колонн тополей,
– Олешка, здесь страшно ходить!..
– Что ж, страшного? Июнь месяц, до полуночи светло, а мы в половине
десятого представление заканчиваем. Одна не ходи и все.
– Олешка, речка! Я купаться хочу!
– Не сегодня только.
– Станция лодочная! А вон карусель!
– А вот тут цирк будет, больше негде ставить.
– Олешка, кафе! Я есть хочу!
– А смородина?
– Вспомнил!.. Я пошутила.
В летнем кафе им понравилось. Пока они заказывали себе молочный суп и
две порции сосисок с картофельным пюре, раздатчица и кассирша с
любопытством их разглядывали. Наконец насмелились и спросили:
– А вы не из цирка?
– Из цирка.
– А скоро концерты начнутся?
– Мы еще сами не знаем. Через недельку, может быть.
– А откуда они узнали нас? – шепотом за едой спросила Нина.
 406

– Цирковых всегда узнают. Это особая раса! Раса конокрадов, шулеров,

цыган, лилипутов...
– Ох, и язык у тебя! Как у осы! Музыкантов туда же добавь – вместе с
жуликами!
– Добавляю. Иван Грозный когда-то велел переловить нашу братию и
услать на Соловки, а диавольские гудебные сосуды собрать в кучу и сжечь.
– Правда, что ли?..
– Чистая правда. В училище по музлитературе изучал.
– Олешка, больше не будем платить хозяевам за стол. Или в кафе, или я
буду готовить.
– А ты чтоб больше ела. А то гнешься в своем этюде и посмотреть не на
что.
– Бессовестный! Все врешь!
– И мужу подержаться не за что...
– Ах, так!..
Нина облизала ложку и примерилась стукнуть Олега в лоб. Олег со смехом
заслонился руками.
– Есть, есть на что смотреть! Только все равно кушать надо больше.
– Олешка, а Вадика и Власова они тоже угадают? – в кафе появились
велофигуристы.
Но эксперимент не удался хотя бы ввиду того, что артисты весьма шумно
поздоровались с Ниной и Олегом. Невысокого толстого Валентина
Афанавьевича распирало от счастья.
– Порыбачим!
– Надо бы на Урал съездить.
– Съездим! Девушки, раки в вашем Чагане водятся?
– Полным полно.
В животе и грудной клетке Власова что-то как будто даже запрыгало.
– В Уральске в вагончике буду жить. Давай с нами.
– С Коськой поживешь в вагончиках...
– Ах, ты, жалость... А так ведь и квартирные можно в карман положить.
Шестьдесят рублей – не лишнее.
– Не лишнее... – на Шамрая было жалко смотреть, так ему хотелось пожить
на берегу реки под шатром шапито. Наконец он решился:
– Попробую. У Зыковых и Динкевича самый пустой вагончик, если
разрешат...
– Разрешат. Вам только ночевать. Варить в нашем вагончике будем.
Ничего с вашим Коськой не сделается.
– А днем ему спать?..
– Под кустами постелете. Выспится. Здоровее будет.
– Олешка, давай и мы! В вагончике! – отчаянно затормошила Олега Нина.
– Не выдумывай. И так в двух шагах от реки живем.
– А, правда. Нам у тети Дуси хорошо! Да?
 407

После обеда купили мороженого и пошли обратно, но у лодочной станции

Олег остановился. Хозяйничал на станции дедок, суровый и неприступный, но
при более близком знакомстве у деда обнаружился сизый нос и эта сизина
странным образом лишала деда респектабельности.
– У вас можно лодки напрокат брать? – спросил его Олег.
– На прокат? Да-а-а... Вон касса. Да-а-а…
– Мы завтра придем покатаемся.
– Завтра? Да-а-а... Завтра, значит.
Пока квартиранты гуляли, хозяйка растопила баню и принялась носить
воду. Зрелище это смутило Олега и Нину, Олег сорвался с места и отобрал у
хозяйки полное ведро.
– Евдокия Андреевна, вы помните договор? Вы обязаны предоставить нам
комнату и раз в неделю поменять простыни и наволочки. А работать на нас вы
совсем не обязаны. Куда воду нести?
– Сюда, сюда!
Олег согнув голову вошел в крохотную баньку и вылил ведро в большой
вмазанный в печурку чугунный котел. Под котлом уже гудел огонь.
– И кадушка с холодной водой пустая? Сейчас я натаскаю.
Нина переоделась в зеленый ситцевый сарафан и прибежала к колодцу.
– Я буду воду доставать, а ты носи.
– Ты выпустишь ведро и тебя ручкой прибьет.
– Какой еще ручкой?
– Вот этой, что на вороте.
– Ты один шибко умный! А я, по-твоему, дура!
– Вот именно! Лет пятнадцать назад мне въехало по лбу такой же ручкой,
до сих пор помню. Без тебя воды натаскаю.
– А я хочу! Я никогда не крутила колодец! Я буду осторожно. Олешка!
– Да крути, мне то что.
На помощь Нине вызвалась вечно радостная Алена и ловко выхватила из
сруба выкрученное Ниной ведро с водой. Нина перелила воду в стоящее на
срубе эмалированное ведро, а колодезное повесила над шахтой и стала крутить
ворот в обратную сторону. Алена засмеялась, легонько оттолкнула Нину,
положила ладонь на отполированный конец вала и бросила ручку. Цепь и ведро
с шумом устремились вниз, Алена придерживала вал, а другой рукой
показывала на бешено вертящуюся ручку и грозила пальцем Нине,
предупреждала об опасности. Олег насмешливо улыбнулся, поставил пустое
ведро и унес полное. Но когда вернулся, то увидел: Нина с победным видом
стремительно раскрутила вал и когда из глубины колодца донесся звонкий
шлепок, притормозила и подняла полное ведро.
– Видел? Меня Алена научила!
Олег доверху наполнил чугун и кадушку в бане, наполнил бачок в кухне,
прогнал уставшую крутить ручку Нину и, пока грелась вода в котле, долил
полупустые бочки для огорода, стоявшие у колодца.
 408

– Я первая купаюсь! – объявила Нина, деловито собирая одежду.

– Ласточка, вместе...
– Да ну тебя! Придумал...
– А что?!
– Ничего. Вот еще, новости! Не пойду с тобой, и не мечтай!
Тогда Олег улучил момент и стащил из свертка Нины мыльницу. Нина не
заметила и, мурлыкая песенку, закрылась в жарком тумане бани. Но через пару
минут раздался ее жалобный голосок:
– Олешка, где мое мыло? Это ты утащил!
– Ничего я не утаскивал. Сейчас найду, принесу.
Олег потолкался для вида в сенцах и постучал в черную доску двери.
Дверь чуточку приоткрылась, в щель высунулась рука Нины и стала плавать в
воздухе.
– Давай, что ли!..
Олег весьма нахально нажал на дверь и ввалился в баню.
– Ай! Иди отсюда! Кому сказано – иди!
– Не уйду, – Олег стянул рубашку и трико.
– Иди!.. Нахал!.. Мне хозяйки стыдно...
– Вот еще. Может, тебе и спать со мной стыдно? – и Олег поцеловал ее
мокрое лицо.
После бани сели под яблоней пить горячий чай со смородиной, перетертой
с сахаром, и совершенно примирились с деревенскими неудобствами квартиры
в Уральске. Правда, ночью Нина расхныкалась и растолкала Олега:
– Олешка, меня комарик кушает! Убей комара!
– А мне ничего... – зевал Олег.
– Потому что у тебя шкура, как у носорога! А я вся нежная! У меня
волдырь будет!
Олег включил свет и сложенной газетой переколотил целую эскадрилью
зловредных насекомых. Досталось даже Богородице: один комар уселся на
стекло киота. Олег мысленно попросил у Богородицы прощения и ухлопал
комара.
Только улеглись, Нина опять завертелась:
– Проводи меня в огород!.. Я сама боюсь!..
На огороде Нина забралась под плащ Олега и как котенок выглядывала на
ночное небо, наполовину затканное рваными лентами облаков, на печально
мигающие звезды, такие далекие, такие недостижимые, прислушивалась к
таинственному и тревожному шуму ветра в черных кронах бесчисленных
тополей.
А Олег смотрел вниз – для него сияли всего две звезды, синие, как цветы
цикория, сейчас, в ночи, черные и бездонные, но все равно – сияющие
ослепительно...
На следующий день к ним в гости забрела тоскующая Алла и чуть не
расплакалась от зависти, когда ее усадили на чай под яблоней.
 409

– Господи, хорошо то как! А мы сворой в общежитии – сплошной бардак!

Один лезет в дверь – дай соли, другой – дай хлеба, Левка – пойдем в кино!
Кирка с Агаповым перегавкались – обзывали друг дружку, как на базаре! А
вчера ваши музыканты дудели! Батюшки! Стены ходуном ходили.
– Сама на квартиру не хотела идти!
– Да перехотела уже... Есть хорошие квартиры у черта на куличках. А
поближе... Я пошла по одному адресу, а там такой глухой переулок, бр-р-р! Я
ни за что там вечером не пойду. А ребята велофигуристы пошли по одному
адресу, а там мужичок в двухкомнатной квартире живет, он их на порог не
пустил и гнусит: я девочек-циркачек пущу и чтоб мне восемьдесят рублей
заплатили! А ребята ему: может тебе... – Алла замолчала и вдруг захлебнулась
от смеха чаем. – Ох, умора! Мы вчера весь вечер ржали, всем общежитием!
– Да, я один раз улепетывал с такой же квартиры, но там наоборот –
холостяки требовались.
– Будто бы тебя напугать можно! – ревниво воскликнула Нина.
– Приятной женщиной меня не испугаешь, – хладнокровно ответил Олег. –
Но там была мадам Грицацуева!
Нина сердито на него смотрела. Олег поцеловал ей руку.
– На всем белом свете ты у меня одна. Я за тебя умру.
Нина улыбнулась, Алла низко склонилась над пиалой с чаем.
– Алла, давай на нашей улице поищем квартиру?
Алла с отвращением махнула рукой.
– В общаге перекантуюсь.
– Нет, подожди!
Нина ушла на огород, там Евдокия Андреевна копалась на грядках, и
привела ее.
– Я схожу до кумы, они не хотели циркачей пускать, боялись, а я скажу –
зря боитесь.
– Да не надо, не утруждайтесь, – отнекивалась Алла.
– Я схожу, что мне стоит.
– И чего бояться – не пускать циркачей? – возмущалась Нина, когда
хозяйка ушла.
– Разговаривают две бабки, – ответил Олег бородатым анекдотом, –
"Слышь, Фёкла, снимай с веревок белье, по деревне артисты шастают!". "Какие
артисты-то?". "Да цирковые!". "Ох, Маланья, тогда и веревки надо снимать!..".
Нина выслушала анекдот без малейшего удовольствия и собралась было
ринуться в бой за поношение милого ее сердцу цирка, но вернулась хозяйка и
поманила Аллу.
– Пойдем, дочка.
– А далеко?
– Нет, через два дома.
Нина, конечно же, увязалась следом, подпрыгивая от нетерпения. А через
пять минут во весь дух примчалась обратно.
 410

– Пойдем в общежитие за Алкиными вещами!

В общежитии из-за ухода Аллы поднялась паника.
– Кира ушла, Алку уводят! Общежитие окончательно превращается в
мужской монастырь! – вопили холостые турнисты, велофигуристы и
музыканты. Вопили шутя, но не шутя огорчился Левка: мечтал месяц прожить
рядом со своей зазнобой и вот пожалуйста вам...
– Как же, как же! – ехидно отвечала Алла. – Знаю я ваши монашеские
обычаи. Глядите, чтоб вас местные парни не поколотили.
– А теперь пойдем кататься на лодке! – объявила Нина, когда
окончательно водворила подругу на квартире. Олег притворно вздохнул.
– Алла, посмотри на мученика, – два дня на гитаре не играл!
– Больше. После закрытия в Чимкенте. Не помню, на что время убивал.
Нина отвернулась. Время убивали вдвоем и ах, до чего же хорошо они его
убивали!..
– Так идем кататься? Вон, какая теплынь! – уже на тон ниже спросила она.
– Идем, конечно. Только паспорт надо взять.
Лодку абонировали на два часа. Олег надоел деду, выбирая весла. Наконец
отчалили.
– Сто лет не держался за весла... – словно извиняясь улыбался Олег. Он
осторожно пробовал лопастями воду, приноровился и вдруг лодка стрелой
рванулась с места, увлекаемая мощными бесшумными гребками.
– Во дает! – восхитились Нина и Алла.
– Я весла взял в руки раньше, чем скрипку. Дом у тетки на берегу и лодка
у нас своя.
Подруги с уважением поглядели на Олега.
– И плаваешь, наверное, как дельфин!
Лицо Олега почему-то порозовело, наверное, от напряженной работы
веслами.
– Хватит. Мы уже далеко отплыли. Давайте купаться!
Нина и Алла через головы стащили платья и с визгом выпрыгнули за борт.
Если кто и плавал по-дельфиньи, так это они. Олег неподвижно сидел на банке.
– Олешка, раздевайся!
– Снимай штаны!
– Вода – прелесть!
Олег нерешительно разделся и сложил брюки и рубашку на лодочной деке.
– Прыгай в воду!
– Красота!
То, что увидели затем Алла и Нина поразило их до глубины души. Они
даже воды наглотались, забыв закрыть рты. Олег осторожно соскользнул с
кормы в воду и поплыл вокруг лодки, демонстрируя тот международный стиль,
что в просторечии именуется "по-собачьи", и не далее, чем в полуметре от
бортов. Совершив кругосветное путешествие он крепко ухватился рукой за
корму.
 411

– Глянь-ка, он плавать не умеет!

– А на реке жил!
– Олешка, давай я тебя научу! – Нина подплыла к Олегу.
– Бесполезно. Я боюсь воды.
– А на лодке как же?
– В лодке... В лодке я ничего не боюсь.
Олег еще раз обплыл лодку и влез в нее. Алла и Нина барахтались в воде
до посинения, наконец, уплыли на противоположный парку берег и легли на
травку погреться. Песчаными пляжами Чаган не баловал.
– А куда он течет? – неожиданно спросила Нина.
– И правда – куда? Я течения не заметила!
– По моему, сюда. А мы в Европе или в Азии купаемся?
– Кажется, в Европе. Точно, в Европе! Мы же через Урал переезжали!
– В следующий раз надо взять какое-нибудь покрывало, на траве плохо
загорать, колюче!
– Слышь, Нинка, а знаешь, чего Кирка с Агаповым разлаялись?
– Чего?
– Агапов с Женькой договорились поделиться...
– Ну и что? А ей, какое дело? Пусть делятся.
Алла насмешливо взглянула на подругу.
– Генка ночью от Кирки вышел, вроде как в туалет, а Женьку вместо себя
запустил. Кирка сначала не разобрала, а потом как заорет и по роже ему! За
стенкой Шамраи спали, Коська аж заплакал с испугу. Лидка в коридор
выглянула, а от Кирки Пахрицин без штанов вылетает...
Нина ужаснулась человеческой низости. Ее светлый, кукольный душевный
мирок за последние полгода невозвратно забрызгался изнанкою жизни.
– Я бы таких... – но осеклась. "А письма родителей?! Чем лучше?!".
Олег не захотел лежать на траве и бродил вокруг девушек, простирая к
солнцу руки.
– Красивый у тебя муж, – сменила грустную пластинку Алла.
– Ага! – обрадовалась Нина. – Только у него ноги и грудь лохматые!
– Это разве недостаток? А я так терпеть не могу гладких мужиков – чисто
бабы!
Нина и сама не знала, каких мужиков она может терпеть, а каких не может.
Одного она во всяком случае терпела с удовольствием.
– Ты знаешь, Алла, он так обленился после... после свадьбы! Катушку
совсем забросил, на гитаре побренчит – и все!
– А он тебя хорошо обнимает? – вполголоса спросила подруга. Нина
смешливо сморщила носик и не ответила.
– Знаешь, что он говорит? Я, говорит, по двенадцать часов занимался,
хватит с меня! Я, говорит, за тебя четырнадцать лет Ливану служил!
– Чего, чего? – вытаращила глаза Алла. – Он что, за границей на службе
был?
 412

– Да не был он нигде, врет все.

– А где он, этот Ливан?..
– Я почем знаю. В Америке, наверное. А может, в Африке.
Помолчали.
– На реке вырос, а плавать не умеет, – недоумевала Алла.
– Ты знаешь, он такой впечатлительный... Может, морского черта
испугался...
– Черта?!
– Ну да. У них, у его тети, тети Маши! есть старинная книга, словарь, он ее
совсем маленький читал, он мне говорил. И там картинка – морской черт,
рыбина такая. Страшная!
– Олешка!
Олег подошел и сел рядом.
– Ты, почему плавать не умеешь?
Олег молчал.
– Морского черта боишься?
Олег вздохнул:
– Девочка, соседка... Мне лет восемь было, помню... зимой провалилась на
реке и под лед ушла... Мне каждую ночь снилось: падаю в прорубь и царапаю
снизу лед... Ногтями... До сих пор его цвет помню – зеленоватый, с пузырьками
воздуха... Вот и боюсь воды! Там, в глубине, что-то таинственное, темное,
чужое...
Подруги поежились.
– Нагнал холода!
– Нельзя быть... таким!
И сменили разговор:
– А ты когда за свой номер возьмешься?
– Вот именно, когда?
– Зачем?
– Как – зачем? Да ты ради Нины должен сделать номер!
– Я буду работать в манеже, а ты в своей опере?
– Нет, я буду мужем при жене-артистке. Где в униформе постою, люблю
ковер подметать! где в оркестре поиграю, где лонжу подержу...
Олег шутил, а девушки надулись.
– Поплыли. В лодке дозагораете..
Нина и Алла молча поднялись и огорченно осмотрели исполосованную
травой кожу на бедрах и животе. Вошли в воду и поплыли, а Олег догнал их на
середине реки, где они и влезли в лодку, предварительно жестоко обрызгав
кормчего.
Спохватились купальщики часа через три.
– Мы же время просрочили! Дед съест!
Дед действительно изображал из себя нижнего из четырех всадников
Дюрера, только в штанах и без коняги, сивая бороденка его злобно извивалась,
 413

впалый с тремя желтыми зубами рот раскрылся, видимо обещая страшный суд
узурпаторам лодочного времени. Но...
– Послушай, бабай, – виновато заговорил Олег, – не хочется в трусах до
кассы топать! Не в службу, а в дружбу – возьми два рубля, заплати за меня, а
мы еще покатаемся!
О, времена, о, нравы! Карающая десница опустилась, борода перестала
трястись, беззубый рот захлопнулся, два рубля бесследно исчезли в глубоком
холщовом, вмещающем три бутылки портвейна, кармане, а Олег с тех пор стал
лучшим другом деда. Вернее, дед стал лучшим другом Олега – Олег вечно
забывал купить билет в кассе и за свою забывчивость вечно хлопал себя по лбу,
так что деду приходилось нести бремя по определению судьбы очередных двух
рублей. За эти лишние, навязанные ему хлопоты, дед не только не злился, но
даже лодку и весла, которые выбрал Олег, никогда никому не давал.

Глава 11
Д
о открытия цирка в Уральске Олег и Нина с утра до вечера пропадали на
Чагане. Олег позабыл все на свете и самозабвенно надсаждал свои
музыкальные руки веслами. Лодка слушалась его, как добрая вышколенная
лошадь. Часто к ним в лодку садились Алла или Валя и тогда береговые
купальщики галдели, что Олег на своем пиратском бриге грабит побережье
великой реки Чаган. Олег резонно возражал, что на берегу еще оставались Кира
Старовойтова, убийственно соблазнительная в сверхминиатюрных купальных
принадлежностях, Наталья Игнатьевна, хотя и уступающая велофигуристке, но
достаточно интенсивно обстреливаемая мужскими взглядами, и прекрасный
гусенок – Жанка, уныло и безнадежно застрявшая где-то на полпути между
девчонкой и девушкой.
А на площадке цирка кипела работа, цирк, как дождевой гриб, вырастал на
глазах, на удивление многочисленным зевакам. Пыльные и потные Левка и
Алик пахали во имя общего циркового дела и со жгучей завистью провожали
глазами сибаритствующего приятеля.
Как ни печально, но Нина ревновала Олега к Вале Зыковой и потихоньку
злилась и на него, и на ее, и на себя самоё. Олег так легко, так естественно не
замечал облипших мокрым купальником Валькиных прелестей, что
становилось совершенно понятно – он их отлично замечал! Нина сравнивала
свои тонкие ручки и хрупкие плечи с роскошными формами подруги и совсем
падала духом – куда ей до нее! А о груди и вообще говорить не приходилось –
что там за грудь? Так, девчоночьи безделки...
После одного такого плавания Нина оказалась особенно не в духе, а тут
еще Олег уселся посреди комнаты с гитарой и затянул чувствительный романс:
 414

– "Не отходи от меня,

Друг мой, останься со мной...".

– Все песенки! Обленился! Репетировать бросил! – напустилась на Олега

Нина.
– Попилить решила? Я репетировал, – Олег прервал пение и с трудом
вспомнил: – В день нашей свадьбы. Забыла разве? – и вновь запел:

– "Не отходи от меня:

Мне так отрадно с тобой".

– Когда это было?! Сто лет назад! Репетировал! Размялся, да и все!

– Ого. – отозвался Олег, наяривая душещипательный проигрыш.

– "Если же ты – предо мной,

Грустно головку склоня...".

– Музыкальный номер не хочешь делать...

– "Мне так отрадно с тобой...".

–...со мной жонглировать не хочешь, пальчики у него, видите ли!

– "Не отходи от меня!".

С последними словами Олег ловко сцапал Нину за талию, а гитару

положил на чисто вымытые половицы, кое-где сохранившие островки краски, а
кое-где прогнившие до дыр.
– Вот если бы у тебя был музыкальный номер, у меня каучук, а вместе –
парный жон... Ай! Ты что делаешь?! Пусти!.. Кому сказано!.. Тетя Дуся на
огороде...
– Во всех ты, душенька, нарядах хороша, а в этом – лучше всех... – шептал
негодяй и под его шепот свершалось черное дело: Нину схватили в охапку и
уложили на старенькое голубенькое покрывало, застилавшее сразу оба топчана.
Ошеломленная натиском, Нина только ресницами хлопала ощущая, как
явочным порядком распоряжаются ее особой. Удручающий факт, но еще более
ужасно другое – она сама весьма пылко обнимала обидчика за шею. Ну, как это
могло произойти?! По привычке, должно быть...
– Вот сейчас зайдет хозяйка, будешь знать...
– А ты будто бы очень боишься...
 415

Нина подумала. А правда, почему в Чимкенте она то и дело пугливо

озиралась на запертую на шпингалет дверь, а здесь всего лишь ветхая ситцевая
занавеска между единственной комнатой и закопченной кухней и ноль эмоций?
Потом она лежала, ничем не прикрытая, а Олег поглаживал ее и целовал
маленькое колечко темных волос, прилипшее к влажному белому лбу.
– Мир – это сон бога, а любовь – сон мира!..
Нина не очень-то понимала эти изысканные метафоры и даже не открыла
глаз. Она размышляла: "Вот если маленький берет грудь, это так же приятно,
как... когда Олешка целует?..".
– Любовь – это мудрость глупцов и глупость мудрецов!..
Ага, уже понятнее. Нина встрепенулась:
– А мы кто – умные или глупые?
– Я то умный...
– А, значит, я дура?! А ваша любовь – глупость?! Последовал сильнейший
удар локтем в солнечное сплетение.
– Вот тебе, умник! Пусти, я оденусь.
Нина разыскивала свои расшвырянные мужем причиндалы, а он,
задыхаясь от смеха и нокдауна, цеплялся за нее и чинил всяческие помехи, за
что дополнительно схлопотал по шее.
– Ох, и кровожадные вы, женщины!.. – приуныл Олег.
– Ой, ой, ой.
– Серьезно. Кто кровь пьет? Разве комар? Комариха. А паучиха своему
пауку голову отгрызает...
– Любит, значит.
–...и закусывает, пока он, безголовый, паучат ей доделывает!
– Так вам и надо.
Пиление решила отложить до лучших времен, но где те лучшие времена?
Пылкость непутевого супруга лишала все ревности теоретического и
практического базиса, а без прочного базиса не воздвигнешь даже шалаша,
только впросак попадешь, как это и случилось на другой день:
– Олешка, поплывем завтра рыбачить?
– А кто-то шумел, что я разнежничался и обленился, что я разучусь играть
и на хлеб с маслом не заработаю...
От затруднительных разъяснений избавил случай: во дворе раздался
подозрительный шорох, Нина выглянула в окно и опрометью бросилась из
комнаты.
– Брысь! Я тебе, хунхуз облезлый!
Даже в дом донеслось, как шастнул по двору испуганный кот. А Нина
вернулась минут через двадцать.
– Что там?
– Ничего особенного. Так поплывем завтра? – как ни в чем не бывало
спросила она.
– А у меня и удочек нет, чем рыбачить?
 416

– Попросишь у ребят в цирке. Они все время удят, когда не работают.

Олег в тот же день позаимствовал удочку, а когда собрались идти на реку,
Нина взяла с собой трехлитровый бидон и пучок прутьев с нитками на конце.
Концы ниток были спрятаны в целлофановый кулек. Очевидно из кулька не
очень приятно пахло, потому что Нина все время морщила нос.
– Там мясо! – догадался Олег. – А Васька вчера хотел его слопать. Да?
– Хотел. Он и слопал два кусочка. Я потом прутики кирпичами на крыше
туалета прижала, так он чуть не на метр подпрыгивал, достать хотел. Помереть
можно было со смеху.
Уплыли они вверх по Чагану, километра за два и остановились на берегу
низкой поймы. Ровный зеленый луг уходил в бесконечность.
– Тут берег топкий.
– А вот! Приставай, здесь бугорок.
– Я буду с лодки рыбачить.
– Рыбачь. А за бугорком ямка, хорошо! Олешка, дай бидон.
Нина натаскала в ямку воды, воткнула прутики в берег и стала ждать. Олег
закинул удочку и, насмешливо глядя на Нину, пропел:
– "Рыбаки ловили рыбу, а поймали рака!..".
Нина промолчала. Она давно подсмотрела нехитрый способ ловли раков,
когда к обыкновенной ветке привязывают нитку, а на конец нитки кусок мяса
или речную ракушку, "устрицу", как она их называла, выковырянную из
раковины. Слететь с нитки наживке не давала привязанная посередине спичка.
Нина не была уверена, поймает она что-нибудь или нет, поэтому не отвечала на
насмешки Олега, но божественное лакомство – тухлое мясо, собрало, почитай,
все рачье поголовье. Глотающий слюнки рак вцеплялся в деликатес и тащил его
к себе, а Нина за нитку тянула в свою сторону. Единоборство заканчивалось,
когда Нина другой рукой снизу ловко хватала злополучного гурмана. Спастись
не удавалось почти никому.
Время шло. На удочку Олега попались две перепуганные уклейки, а Нина
не успевала швырять в лужицу раков. В редкие минуты затишья она
вылавливала раков уже из лужицы и складывала в бидон. Когда бидон
наполнился, Нина опрокинула его в лодку. В лодке было немного воды и раки
тотчас попрятались, кто куда. Олег не утерпел и бросил удочку.
– Лучше я тебе помогать буду.
– А кто смеялся? Кто песни распевал?
– Я смеялся. Я распевал. Я исправился. Я больше не буду!
– Знаешь что, ты плыви, налови мне устриц, раки две удочки объели. На
тот берег сплавай, там камешки.
Олег сплавал и вернулся с целой пригоршней ракушек.
– Хорошо. Вот это твои прутики, а это мои.
У Олега долго ничего не получалось – раки благополучно удирали. Он
злился и ругался на потеху Нине, но когда все же схватил одного и ощутил
ладонью щекочущие движения ножек и клешней, то с невыразимым
 417

отвращением отшвырнул прочь пойманное страшилище и пулей вылетел из

воды. Нина неудержимо расхохоталась.
– Бери обратно свою удочку, горе! – вспомнила она его же давнишнее
обидное слово. – Может, морского черта поймаешь!
Но Олегу не хотелось брать удочку и он уныло сидел на корме лодки,
положив ноги на банку.
Четыре бидона раков наловила Нина и, чрезвычайно счастливая, приказала
Олегу грести домой.
– Как мы их понесем?
Нина задумалась.
– Может, Алла в цирке? У нее есть старая сумка. Большущая! А нет, так
домой сбегаю, а ты посидишь.
Алла оказалась в цирке. Достали сумку и вдвоем с Ниной быстро
перекидали в нее раков.
– Ай, да Олешка! – воскликнула гимнастка. Нина фыркнула.
– Этот герой ни одного не поймал! Он их боится хуже морских чертей!
– Не боюсь. Вот, – Олег двумя пальцами осторожно поднял рака за
твердую шероховатую спинку.
Нина натянула сарафан прямо на мокрый лиф и плавки (половину пути она
плыла вслед за лодкой) и выскочила на берег. Олег отогнал лодку на станцию и
зашел в кипевший последними приготовлениями цирк.
На барьере сидели две тщательно принаряженные девушки и с несколько
напряженными улыбками выслушивали дежурный треп двух ловеласов:
Агапова и Пахрицина. До Олега доносилось:
–...диаметр арены – тринадцать метров...
–...кто переступит барьер – обратно не выходит...
–...умру на опилках манежа...
Мимо промчалась Кира, с великолепной небрежностью игнорируя
существование и Генки и Женьки и ничтожных девиц, вольтижер отплатил ей
тем же, лишь Женька забылся и не мог не прорыскать глазами вслед ее
крепкому заду. "Перегрызлись, Селадон и Астрея!" – тоже проводил
велофигуристку взглядом Олег. Болтливая обычно Нина на этот раз не могла
себя заставить рассказать Олегу омерзительную истину.
Из-за директорской ложи вынырнул Игнат Флегонтович и хмуро воззрился
на девушек. Девушки вскочили.
– Здравствуйте!
– Здравствуйте. Паспорта принесли?
– Принесли!
– Пойдемте.
– Что это за барышни? – спросил Олег оставшихся не у дел волокит.
– Кассирши, местные, – неохотно процедил в ответ вольтижер.
– Ой-ля-ля!
– Ой-лё-лё!
 418

Чумазые и довольные завершением работ показались Левка и Алик.

– Привет!
– Привет!
Олег подал было руку, но труженики категорически отказали во
взаимности приятелю-чистоплюю, разъезжающему на собственной яхте в то
время, как они вкалывали, как папа Карло. Олег вполголоса прошелся по
некоторым подвальным этажам российской словесности и спросил:
– О чем лай на конюшне?
– Филипыча вышвыривают. Пошли, побалдеем!
Свалка происходила у вагончика инспектора. Зеваки, к коим
присоединились трое приятелей, восторженным ревом встретили вылетевшую
из двери подушку. Филипычева жена с непостижимым для ее инфернальных
форм проворством подпрыгнула и поймала подушку.
– Почему Власову можно?! – визжал Филипыч и махал рукой на
руководителя велофигуристов. – Почему он с женой спит в вагончике и
огребает квартирные?! И партнеры его спят! Им можно?!
– А тебе завидно? Сдохнешь от жадности!
– Я напишу! В газету!
– В.... себе напиши! Я тебе еще ребра посчитаю.
– Угроза! При свидетелях!
– Я ничего не слышал, – нагло заявил Левка.
– Тебя не спрашивают, босяк!
– Оскорбление личности!! При свидетелях!! – истошно завопил тот. Зеваки
надрывали животы.
– Я никому не разрешал жить в вагончиках, – Кушаков встал в дверях.
– Врешь! Ты знал, что они живут! Знал! Шестьдесят рублей ни за хрен
огребут! Квартирные! Чем я хуже?!
– Хуже! Что за бордель?! В вагончике инспектора манежа воняет, как в
грязной спальне?! – и с этими словами из вагончика вылетел последний
чемодан с Филипычевым имуществом.
– Валентин Афанасьевич, – обратился инспектор к велофигуристу, –
пожалуйста, поселитесь на квартире. Видишь, что делается, – добавил он
вполголоса.
– Вижу. С-с-стервец!..
С угрозами и руганью, со всхлипывающей супругой и кучей манаток
Филипыч убрался восвояси.
Дома Олег увидел огромный чугун, уже ворчащий, с веником свежего
укропа, а Нина и Алла осторожно опускали в него живых, с нахально
растопыренными клешнями раков.
– Бедненькие! – плакалась Нина.
– Жалко! – причитала Алла.
– Лицемерки! – буркнул Олег.
– А вот мы тебя голодным оставим! – накинулись те на него.
 419

Из всех соблазнов, терзающих грешный род хомо сапиенс, соблазн

ничегонеделания пожалуй самый сильный. Есть особи, готовые пожертвовать
даже любовью, лишь бы не тянуть лямку. Хвала тебе, о Великая Лень! Но к
чему это мы? А, – Уральск!..
Трудиться в Уральске положительно не представлялось возможным. Дни
стояли солнечные, теплые, цирк окружала буйная, яркая зелень кустарника и
громады изумрудных тополей с клейкими сердечками-листиками, в десяти
шагах от фасада прохладно млел неподвижный Чаган. Какие репетиции? Какой
лишний труд? Отработали представление – и ладно, а все остальное время –
купаться, загорать, ловить рыбу и раков. Особенно раков. Все окрестности
цирка усеялись красными рачьими панцирями, варили их тут же, во дворе
цирка или на берегу, на костре, в ведрах, казанах, кастрюлях.
Самые ярые раколовы – Шамрай и Власов. Они, таки, остались на
жительство в цирковых вагончиках и преследовали рачье племя круглые сутки,
исключая время представления. Филипыч скорбно помалкивал – обширный
фингал под левым глазом почему-то отрицательно воздействовал на его
способности к членораздельной речи. Его толстенная филинообразная
супружница с Кушаковым не здоровалась и не разговаривала.
Увлекся истреблением несчастных членистоногих и Олег, вследствие чего
была заброшена даже гитара. Он соорудил из толстой проволоки круг и
обтянул его тремя капроновыми хозяйственными сетками, а мясные обрезки
цеплял к сетке зубастыми гардинными прищепками. Отправлялся Олег на
охоту чаще в одиночестве, один раз взял с собой Левку и Алика, а пару раз
плавал с Валей Зыковой, пока та не спохватилась, что может заплыть очень
далеко, ибо Олег в отсутствии Нины не очень то следил за выражением своих
глаз.
А как же Нина и неразлучная с ней Алла?! Увы!.. В счастливой цирковой
Аркадии, на этом маленьком островке Лотоса, где царила всепобеждающая
лень, были, были! темные пятна каторжного труда. Ежедневно репетировали
собачки и медведи (собственно, репетировали все номера, но чисто
символически: если это репетиция, то что битье баклуш?!) и не вылезал с
манежа загадочный тандем: Нина и Алла. Алла курировала уже не только
каучук, но и жонгляж и до бесконечности гоняла Нину с выходами,
комплиментами и чередованием ее уже довольно многочисленных трюков.
Нина так, по ее словам, учухивалась, что почти позабыла о существовании
Олега и вспоминала о нем лишь ночью, когда он, свежий и полный сил,
неутомимо тискал ее в объятиях. Нина, впрочем, ни разу при этом не сослалась
на усталость.
Но скоро загадка сверхъестественного трудолюбия подруг разъяснилась.
Дней через десять после открытия в воскресенье на двенадцатичасовом
представлении Чахотка объявил:
– Собачки не работают.
– Только на двенадцать или весь день?
 420

– Все три. Мартьянова заболела. И вот, подложите-ка. В конце первого

отделения.
– "Маленький цветок"? – удивился Олег. – Стоп, а кому мы его играем?.. Я
его в первый раз вижу... Алик. кому?
Но физиономия у ударника была совершенно бессмысленная.
– Все помните? – со странным выражением спросил дирижер. – Солируют
по очереди Сергей Александрович и Лев Григорьевич, остальные
поддудукивают, играть нечего.
– Что, репетиция была? – обескураженно спросил Олег.
– Была, – жестко ответил Левка. – А вы на яхте катались. Отдыхали. А кто-
то трудился.
– Лева! – оборвал его маэстро. – Объявлять выговора` в вашу компетенцию
не входит. В вашу компетенцию входит получать выговора`.
– Я кочумаю. А все же несправедливо...
Оркестр хранил гробовое молчание, Олег не поднимал глаз. Представление
началось.
Много номеров не работало: не работали воздушные гимнасты, собачки
велофигуристы, иллюзионный аттракцион. И вот в конце первого отделения
расстроенный Олег увидел, как на середину манежа вынесли до отвращения
знакомый пьедестал. "Что такое?" – подумал он.
– Нина Колесникова! Пластический этюд! – особо торжественно объявил
инспектор. "Кто такая? – соображал далее Олег. – Почему не знаю? Фамилия,
вроде, знакомая..."
Дирижер взмахнул руками, оркестр дал три аккорда и мощный "Сельмер"
Сергея Александровича с чувственным вибратто запел мелодию "Цветка". А
Олег в этот момент вспомнил, кто она такая, эта Нина Колесникова. Вспомнил
и позабыл, где сидит и не сыграл на гитаре ни одной ноты, смотрел на манеж,
на самозванную артистку. Маэстро сиял, как слон, укравший пасхальный
кулич, и наслаждался произведенным эффектом. А эффект был хорош –
публика аплодировала Нине едва ли не больше, чем другим номерам. Алик
прямо сказал:
– Кому как, а мне этот номер нравится больше всех.
Музыканты дружно его поддержали, лишь Николай Викторович внес
поправку:
– Скажем так – он ничуть не хуже других.
Первыми поздравили Нину Кушаков и до желтизны побледневшая Алла –
педагог, тренер и главный постановщик номера. Подошли Марат и Виталий
Миронов.
– Молодцы девки. Хорошая работа.
– Ничуть не хуже профессионалов.
– А кое-кого и получше!
Слова их сладким елеем лились на счастливые сердца девушек, Алла,
пожалуй, впервые в жизни, одарила партнера ласковым взглядом. Они с
 421

нетерпением поглядывали на оркестровку, откуда уже опускались музыканты.

Вновь поздравления. А вот и Олег. Что такое?.. Прошел мимо и сделал вид, что
не заметил... К инспектору манежа вошел...
– Иван Иванович, зачем это?
– Чем именно ты недоволен?
– Вы же не имеете права заниматься отсебятиной. До вас, положим, мне
мало дела, нагорит вам или нет, но зачем вы девчонку растравляете?
– Чем же я ее растравляю? – ледяным тоном спросил инспектор манежа.
– Я не желаю, чтоб из главка последовал окрик. На вас – хоть вагон, но
ведь и ей достанется!
– Молодой человек, я не один десяток лет работаю в системе и в главке
знают – Кушаков что попало не вставит в представление.
– Я не знаю, что знают в главке, и не очень этим интересуюсь. А если еще
объявите артистку Нину Колесникову, я спрыгну в манеж и сорву
представление. Не морочьте девчонке голову.
– А если будет официальное разрешение?
Олег пожал плечами.
– Говорят: не дели шкуру неубитого медведя, еще говорят: не кричи гоп,
пока не перепрыгнешь.
А Нине пригрозил:
– Еще один номер – и разнесу пьедестал в щепки!
Нина онемела от ярости, а так как тем временем Олег успел уйти,
бросилась жаловаться подруге. Режиссер-постановщик от такого поношения
своих талантов и трудов взвилась, как ужаленная, схватила Нину за руку и
понеслась к Кушакову.
– Иван Иванович!..
– Иван Иванович!..
Инспектор развел руками.
– Да не слушайте вы этого бешеного! Что он лезет не в свое дело?!
– Целиком и полностью нахожусь на вашей стороне, но... Колесников
человек слова и если сказал, что сорвет представление, он его сорвет. Вот,
возьмите, я телеграмму настрочил в главк, длинная, но что поделаешь,
потратитесь. Отправьте с оплаченным ответом. Подождем. Авось разрешат.
В телеграмме в самых лестных, хотя и кратких, выражениях
характеризовался номер Нины, сама она представлялась служащей цирка и в
конце испрашивалось разрешение использовать номер в программе в случае
необходимости. Был там еще один пункт, а именно: самодеятельная артистка не
претендует на оплату.
– Понимаете, Нина, там за копейку удавятся, вдруг...
– Да не надо мне ничего! – искренне возмутилась Нина.
– И я думаю. Для вас самое главное – набираться актерского опыта,
привыкать к манежу, к работе!..
– Давайте скорей телеграмму!
 422

Алла и Нина умчались на почту, с почты обратно в цирк, Олег сунулся

было объясняться, но смертельно обиженные и обозленные девушки показали
ему тылы и демонстративно растараторились с Маратом и Виталием. Даже
Валя Зыкова, готовая простить Олегу все на свете, дулась на него из актерской
и женской солидарности.
Олег саркастически улыбнулся вслед трем прекрасным разгневанным
фуриям.
– Глупые курицы! Что с вас взять? Известно, чем баба думает – не головой,
а совсем другим местом!
За последнее оскорбление Олег жестоко поплатился: придя домой
обнаружил, что топчан Нины поставлен на свои исходные позиции и задвинут
за печку даже больше, чем раньше. Нина старалась не одна: на помощь
заманила Аллу, а потом ушла к ней в гости.
Явилась поздно и сразу шмыгнула под одеяло, с трепетом ожидая, что
жестокий муж полезет к ней с непрошеными нежностями. Но муж молча
выключил свет и улегся на свой топчан, будто Нины и не было в комнате.
Ах, как плохо спать одной!.. Как скучно без воровских, бесстыдных рук
возлюбленного!.. Нина ворочалась, терзалась, поначалу она с наслаждением
предвкушала, как отбреет наглеца, когда он сунется к ней, но наглец не совался
и Нина как-то вполне незаметно перерешила, что этим самым он лишь усугубил
все свои бесчисленные перед ней вины. "Я – курица? – кипятилась она. – Ну,
погоди, получишь ты у меня за курицу...".
Утром Олег очень кротко пытался помириться, но Нина не выспалась и
надменно игнорировала его поползновения. Фыркнула и отправилась в цирк,
намереваясь репетировать не менее восьми часов. Олег вздохнул, починил
прокушенную сетку на раколовке, захватил литровую банку с мясными
обрезками и уплыл, сманив Вадима Шамрая, вверх по Чагану.
То ли им повезло, то ли напали на богатое место, но к вечеру наловили
чертову гибель раков, несмотря на то, что брать их Олег мог только двумя
пальцами за спинку, благодаря чему некоторые его пленники успевали
улепетнуть.
Раки помогли мало. Усталая и голодная Нина конечно не устояла перед
грудой горячего дымящегося лакомства, но на заигрывания Олега отвечала
односложно и неохотно. Олег то и дело подсовывал ей особо крупные и
аппетитные раковые шейки, Нина их проглатывала, но спать в конечном счете
улеглась в одиночестве.
Во вторник Нина и Алла, изнывая в ожидании ответа на телеграмму
Кушакова и втайне очень трусившие, зашли в вагончик Зыковых и там втроем,
с примкнувшей к ним Валей, вновь перемыли косточки зловредному супругу
самодеятельной артистки.
– Ну, какое ему дело? Жалко, что ли?
– Курицами нас обозвал!
– Представляете, дядя Володя?!
 423

– Курицами?! – ужаснулся Владимир Григорьевич.

– Да!
– Всех троих?!
– Всех! Бессовестный!
– Ай, яй, яй...
– Какое он имеет право?!
– Не ожидал я такого от Олега...
– Запрещать и обзываться!
– Такой серьезный, умный парень...
– Говорит: разнесу пьедестал в щепки!
– Да. Плохо поступил Олег. Очень плохо. За что, спрашивается, обидел
куриц?
Девушки умолкли, как по команде, и округлили глаза.
– Куры несутся, курам головы режут, из кур лапшу варят, и еще, бедных, с
вами рядом ставят! У кур хоть какие-то мозги имеются, а у вас с Кушаковым и
того нет. Схватит старый хрен выговор за самодеятельность, а тебя,
желторотого цыпленка, выставят с манежа. Приятно будет? Благодари судьбу
за умного мужа, дай бог, чтоб моей дурехе похожий попался.
Подруги подавленно молчали. Первая тяжело вздохнула Алла:
– А ведь правда... Нехорошо получится... Напишет Прохожан в главк...
– А если разрешат?.. – робко проговорила Валя.
– Придет телеграмма – тогда и соображайте! – отрезал Зыков.
После представления Олег засел под яблоней с гитарой, с намерением
переиграть весь свой репертуар. Прибежала Алена, встала в сторонке и,
раскрыв рот, с восторгом слушала музыку. Нина некоторое время маялась в
душной комнате, потолкалась на кухне и в сенцах, наконец, прошлась туда
сюда мимо Олега. Олег не глядел на нее, только ускорял темп пассажей, когда
она оказывалась поблизости. И Нина капитулировала – подошла и схватила
мужа за рукав рубашки:
– Олешка, мне скучно!
Олег стремительно привлек девушку к себе и прижался лицом к ее груди.
Алена с блестящими глазами, как зачарованная, смотрела на забывших все на
свете влюбленных, губы у нее беззвучно двигались.
Топчан водворили на его законное место и Нина наконец-то отоспалась за
две предыдущие тоскливые и бездарные ночи.

Глава 12
О
тсыпались не только всю ночь, но и утром и даже прихватили изрядный ломоть
дня. Нине никак не надоедало нежиться у широкой груди мужа. Рано утром,
 424

когда в полусне еще так не хочется просыпаться, он обнимал и согревал ее, а в

другом полусне, чуть позже, когда хотелось совсем проснуться, щипался и
тормошил. И вообще, приставал. И всегда угадывал, где один полусон, где
другой.
Сонная идиллия распространилась и на вторые сутки и бог весть сколько
бы еще продолжалась, но разрушилась самым сногсшибательным и приятным
образом. В половине одиннадцатого утра во дворе возник шум, топот, кот
Васька стремительно спасся под крыльцом, скрипнули двери, звякнуло ведро,
всколыхнулась ситцевая занавеска, влюбленные едва успели натянуть на
подбородки махровые простыни – в комнату ворвались Валя и Алла.
– Нинка!– выдохнула одна.
– Телеграмма! – схватилась за сердце другая.
Нина взвизгнула, пробкой вылетела из постели, стремительно оделась
потерла холодной водой нос и исчезла вместе с подругами.
Не доверяя воцарившейся тишине, Васька высунул из-под крыльца
сначала одни только усы, осмотрелся и вылез весь, если не считать кончика
хвоста.
– Привет, ворюга! – сердечно приветствовал его Олег.
Васька сделал вид, что не слышит гнусного оскорбления.
– Ишь ты! – задело Олега. – А кто вчера спер сыр? А кто ошивается вокруг
рачьей наживки? Я тебя как-нибудь самого ракам скормлю!
Это уж слишком. Отвечать Васька не собирался, но с достоинством
удалиться от хулителя – мог. Он и привстал уже, но тут на редкость злющая
породистая блоха укусила его и Васька, свирепо изогнувшись, впился зубами
себе в крестец.
– Куси ее, куси! – азартно подзуживал Олег.
Полосатая Васькина шкура продрожала мелкой рябью, он подпрыгнул,
истошно мяукнул на кровопийцу и сиганул в смородину.
Олег скромненько позавтракал уцелевшим после Васькиного
грабительства кусочком сыра, вздохнул по улетевшей Нине и настроил
преданную забвению гитару.
В цирке три подруги перво-наперво заняли вагончик Ивана Ивановича и
сто раз перечитали драгоценную телеграмму, причем Нина и Алла то и дело с
нервным смешком выдергивали ее друг у дружки.
– "Использовать номер утренниках. Вечерних соблюдения метража",–
гласил деревянный текст телеграммы, но ничего более упоительного Нина и
Алла в своей жизни не читали.
– Разрешили!
– Официально!
– Нинка, репетировать!
– Иван Иванович!..
– Иван Иванович!..
 425

В преизбытке чувств Нина и Алла повисли у Кушакова на шее и горячо его

облобызали, затем убежали в манеж.
– Нинка, жми на жонгляж. В конце сезона попробуем вылезть на
двенадцатичасовое.
– А разрешат?..
Ответом была презрительная гримаса.
Гоняла она подругу часа два, а Валя все это время молча просидела на
барьере.
– Хватит. А то вечером руки дрожать будут.
Слух о телеграмме уже прошел по цирку. Марат и Виталий поздравили
Нину, поздравили ее также Имби Изатулина и Вадим Шамрай. Вадим, к тому
же, и поинтересовался:
– А Олег?
– Что – Олег? – не поняла Нина.
– Ты сделаешь номер, будешь в манеже работать, а он?
Нина моргала черными ресницами.
– Как жить будете? Лучше бы он сделал музыкального эксцентрика, а ты
бы после него просматривалась. Или вместе. Он может номер слепить –
лучший в мире. Так, как он, никто в цирке не играет. Я то знаю. Покалечится
или уйдет на пенсию акробат – натыкает в мячики свистулек, сошьёт костюмы
для трансформации и готов номер. Никуда не годный актеришка плюс
никудышный музыкант – опять номер, или нагородят городков, как наши
Чернышевы. Что в этом номере? Ни музыки, ни актерского мастерства, ни
черта нет! А – артисты! Так что бери мужа за шиворот.
– Его возьмешь!.. – приуныла Нина. – Имби тоже говорит – делайте
парный жонгляж и музыкальный, так ему пальчики жалко...
Кира Старовойтова, узнав о телеграмме, состроила кислую мину, а
Вениамин Викентьевич терзался тем, что упустил момент и не настрочил
докладной сразу после незаконного выступления самозванной артистки. От
огорчения у него даже расстроился желудок.
– Девчонки, пойдемте к нам чай пить! Со смородиной! – на радостях
пригласила Нина подруг.
– Пойдем, Валя?
Валя кивнула.
– Только я торт еще хочу купить! – подпрыгивала Нина. – Отпразднуем!
Подруги вздохнули, облизнулись, но искушения не побороли.
– А Олешку на гитаре заставим играть, – не очень уверенно пообещала на
десерт Нина.
Но с Олегом они разминулись: пока выбирали торт – он пришел в цирк, в
цирке девушек не застал и хмуро перечитал телеграмму, предъявленную
торжествующим Кушаковым.
– Теперь есть возражения?
 426

Олег молча пожал плечами и забрался на оркестровку. Открыл крышку

пианино и долго рассматривал клавиши. "Погода бы хоть испортилась, что ли.
Заниматься надо. "Лунную" не доучил. Паскудник Шантрапановский – хоть бы
пыль с клавишей вытер...".
На лестнице послышался шорох. Олег оглянулся. На оркестровку
медленно вплывала летающая тарелка – огромный серый блин Стасовой кепки,
затем показалась его гангстерская челюсть, а за ней короткая, не по длине
туловища, кожаная куртка. Из левой подмышки Стаса выглядывал Димка, а из
правой дымилась Федина папироса.
– Олешка, – прохрипел кто-то, – пятерку займи!
Лицезрение трех страждущих и жаждущих рож навеяло на Олега
задумчивость.
– Федя, у тебя много обрезков досок или чурок?
– Ась? Чо?
– Чтоб только на растопку годились.
– А! Будя. Попалить надоть.
Димка же сообразил:
– За цирком два бревнышка сухих валяется.
Теперь сообразил Стас:
– На берегу штук шесть лесин сушится, мужик вылавливал. Стёбнем?
– Мужик? Заводи машину, а с меня на литр без отдачи.
– Э-ге-ге!
– 0-го-го!
– У-гу-гу!
– Нагрузим!
– Кочум, Стас!! Филипыч лазит, нюхает!..
Филипыч действительно унюхал даровую выпивку и проворно засеменил
за Димкой, Стасом и Федей.
– Где? Где? Где? – квакал он.
Но те, нарочито позевывая, разбрелись в три разные стороны, Филипыч
побегал, побегал и отстал.
Девушки выбрали торт и не застали дома Олега, чему не особо и
огорчились – побаивались его иронии. Нина зажгла керосинку и поставила на
огонь никелированный, видавший виды, чайник. Деревянная ручка у чайника
болталась и наполовину обгорела за долгие годы службы.
– Придется завтра два лишних часа в манеже работать, – Валя и Алла
уныло рассматривали цветастый ароматный рисунок торта.
– А меня Олешка наоборот заставляет! – Нина поставила чайник на стол
под яблоней. – Говорит – посмотреть не на что, ешь!
– Сам он тогда... курица! Ничего не понимает! – с глубоким презрением
ответила Валя.
За комплимент в свой адрес Нина воспылала чрезвычайной приязнью к
опасной подруге и даже не заметила, что презрение в ее тоне преувеличенное и
 427

напускное. А Валя с грустной завистью думала, как счастливо и романтично

живется двум влюбленным в их дремучем деревенском убежище. Они сбежали
на край света, покинули унылое благополучие и теперь пьют себе чай под
раскидистой яблоней и целуются под ветхой кровлей...
– Позови Алену, – напомнила Алла.
– Ой! – Нина хлопнула себя по лбу. – Сейчас! – и убежала на огород.
– Кто это? – подняла брови Валя.
– Хозяйкина дочь.
– Маленькая?
– Маленькая. Двадцать три года. Двадцать – здесь, – Алла сделала быстрое
движение концами пальцев от плеч до бедер, – и три – тут, – прикоснулась
ладонью ко лбу.
Валя не успела ничего распросить: Нина уже тащила за руку робеющую
Алену. Алена улыбалась, но принужденно и жалко. За столом Нина и Валя с
огромным трудом заставили ее съесть кусок торта и выпить чая: Алена пугливо
улыбалась и так же пугливо вздрагивала. Алла угрюмо молчала. Она одна
знала, как жестоко доставалось Алене в детстве за попрошайничество и за
подачки чужих людей: мать боялась, что ее сманят и надругаются над
несмышленышем. И сейчас: показалась хозяйка и позвала дочь. Алены и след
простыл.
– Отчего она так? – спросила Валя. Сердце ныло жалостью.
– Ой, слушай! Мне тетя Дуся рассказывала! В детстве она залезла на
крышу и упала, и поэтому...
– Мура, – отрезала Алла. – Папочка ее пил, как... сукин сын! И тетя Дуся
твоя самогонку гнала день и ночь. Тут такая дрызготня стояла – о-го-го! Вот и
нарожали деток. Сын у них кое-как четыре класса окончил, в тюрьму попал,
теперь где-то на Сахалине землю копает. А Алена такая и родилась. Папочка
бросил их и смылся. Вот и вся крыша.
– О, господи! – прошептала Валя. – Несчастные люди!..
– Смотрите на Ваську! – Алла пожалела, что испортила подругам
настроение.
Кто-кто, а полосатый Васька имел в виду мировые проблемы бытия, его
занимало совсем другое: четыре воробья учинили под застрехой драку, а так
как драться на верхотуре несподручно, они слетели на землю, где и
наскакивали друг на дружку и пронзительно чирикали. Васька крался к
гладиаторам, хвост его кровожадно извивался и тупо шлепал по утоптанной
тропке. Увы! Валя подобрала щепку и запустила через голову Васьки в
воробьев. Воробьи вспорхнули, Васька сделал гигантский прыжок, но остался с
носом и с ненавистью проводил злыми зелеными глазами ускользнувшую
добычу.
Нина и Алла хохотали, но веселье оборвало гуденье и больное фырканье
расхристанного циркового грузовика.
– Отворяй ворота!
 428

Во двор вбежал Олег и растащил покосившиеся створки, немазаные петли

засвиристели, как пробка по стеклу. Нина зажала уши, из огорода прибежала
испуганная хозяйка.
– Тетя Дуся, мы вам дровишек привезли. Куда высыпать?
– Да прямо так... Ох, ох, платить-то сколько?
– Не волнуйтесь. Они с вас ничего не возьмут.
Хозяйка нерешительно оглянулась на Нину, Аллу и Валю, девушки
разобрались в ситуации и благоразумно удалились в дом и даже оставили под
яблоней недоеденную краюху торта. Евдокия Андреевна скрылась следом
– За`кусь вроде есть, – Стас меланхолично отправил в рот огрызок торта.
Верхнее чутье не обмануло его: из сеней вышла хозяйка с грязной
семисотграммовой бутылкой, четырьмя мутными гранеными стаканами,
четырьмя вялыми солеными огурцами цвета хаки и куском хлеба.
Стас и Федя проглотили слюну, в глазах у Димки мелькнули проблески
мысли.
– Я – пас, – Олег спрятал свой стакан за спину.
– Вы к коньякам приучены? – Димка и не подумал настаивать и разлил
самогонку по трем стаканам.
– Ап, – и несвятая троица окуталась сивушным нимбом.
– Крепкая, зараза... Ну, Олешка, рахмат! Спасибо, мамаша. Едем в магазин.
– Кто за рулем-то будет? – сумрачно спросил Олег.
– Я! Хто ш исчо? – подражая плотнику ответил Стай, колесом выпятил
грудь и влез в кабину. С другой стороны туда втиснулись Димка и Федя.
Мотор чихнул, пальнул, взревел, вновь перепугал осмелевшего было
Ваську и грузовик лихо попрыгал по уличным выбоинам. Олегу даже
показалось, что машина тоже причастилась у мутно-зеленого змия.
Девушки, оставляя двор и остатки торта дровосекам, наткнулись в кухне
на Алену – она притаилась у окна и следила за работой четырех мужчин.
– Алена, – позвала Валя. Алена вздрогнула.
– На, возьми, – Валя сняла со своей руки часы и надела на руку ей.
Несчастная девушка затрепетала, сжала другой рукой свое запястье и
оглянулась – не отнимет ли кто привалившее сокровище? Убежала в баню и
скорчилась на полке, разглядывая и поглаживая блестящий браслет и выпуклое
стеклышко часов.
– Слушайте, девки, – торжественно начала Валя, когда подруги живописно
расположились на топчанах, – новость. Вчера мне сделали предложение.
Да, это новость!.. Нина и Алла затаили дыхание и раскрыли рты.
– Ты... замуж?.. – пискнула Нина.
– Еще не хватало. Я ему и говорю...
– Да кто?!
– Генка Агапов! Подъехал на хромой козе... Я ему говорю: подрасти
малость, ты на полголовы ниже меня...
Нина и Алла схватились за бока.
 429

–...а то, говорю, Женьку Пахрицина будешь на помощь приглашать...Нина

и Алла повалились на спины.
–...а мне, говорю, лучше один муж, да побольше, чем два, да поменьше!
Как он взъелся!
В воздухе дрыгались четыре прелестнейшие ножки и как жаль, что ни
один мужчина не был зрителем этого захватывающего действа.
– Уморила!..
– Ой, ой!..
– Как обезьяна, или кобель, честное слово!.. Кирка только-только
выскоблилась, а он уже к новой подсыпается!
– Погоди, Алла! Мне Наташка рассказывала: он к дочке ее хозяев липнет!
Она с подружкой кассиршами устроились, знаете?
– Какие мужики бесстыжие!..
– И бессердечные!..
– Бедные мы, бедные...
И так далее, до бесконечности.
И наступил вечер – миг триумфа Нины. Озноб поколачивал Аллу уже за
добрый час до начала представления: она сотый раз осматривала невесомый
костюм Нины, проверяла несокрушимый пьедестал, хваталась за виски, бегала,
суетилась, невпопад огрызалась на реплики Миронова.
– Испортила мне партнершу, Нина, была гимнастка, стала – профессор! –
насмехался он. Нина бледнела, краснела, отрицательно качала головой и с
обожанием глядела на подругу.
– Не суетись, Алла, – урезонивал Марат, – не гоняй ученицу – хуже будет.
– Попробуй мне работу сорвать! – грозился Виталий. Алла лишь досадливо
махнула рукой, ей было наплевать на свой номер: ведь в манеж, на суд
публики, выйдет творение ее педагогического гения и кто бы мог подумать, что
за ученицу сердце болит больше, чем за себя!..
Отработали воздушные гимнасты легко, без завалов, Алла, не раздеваясь,
бросилась к Нине.
– Нина!..
– Алла!..
– Ни пуха!..
– К черту!..
– Вечернее представление!..
– Ах, Аллочка!..
– Ваш выход. Вы готовы? – официально спросил подошедший Кушаков.
Алла схватилась за сердце.
– Готова, – ответила Нина.
Краешком глаза она наблюдала, как потянулись в зал Виталий с Маратом,
Валя с Владимиром Григорьевичем, маленькая черноокая Жанка, Вадик
Шамрай. Не устрашился своей скандалистки жены и Пашка Иващенко – тоже
встал сбоку форганга, с ним и Валерка Скляр, белесый кролик. По шакальи
 430

прошмыгнули в зал Агапов и Пахрицин. Агапов налетел на Валю Зыкову,

стушевался и спрятался за Женькой.
– Нина Колесникова! Пластический этюд! – с другой планеты донесся до
Нины могучий голос инспектора манежа. Слепая от страха, Нина шагнула в
яростный пламень цирковых софитов.
Она покорила всех.
Не только зрителей, но и тех, кто еще на представлении не был, но
услышал о прелестной юной артистке, которая вязала из своего тела
замысловатейшие морские узлы. А глазищи у нее, говорят, как два огромных
синих цветка, а губки – алая розочка и обручального кольца на руке не видать...
Посмотреть на выступление Нины прибыл, покинув "Государство и
революцию", сам Карабас-Барабас – Тимофей Яковлевич. Он даже прошел за
кулисы и воздвигнулся перед счастливой девушкой.
– Да. Гм. Весьма. Весьма. Рад.
И вознаградил артистку рукопожатием.
С тех пор он не пропустил ни одного выступления Нины на потеху
оркестру, который по этому поводу изощрялся во всевозможных шуточках. Но
однажды Алик заметил, как бледнеет от злобы лицо Олега и шуточки
прекратились.
– Ты что, не рад? – приставала Нина к мужу по дороге домой. Ей
показалось, что он чересчур сдержанно поздравил ее.
– Рад.
– Он ра-ад!.. – разочарованно протянула Нина. – Имби говорит, чтоб мы
парный жонгляж делали! Она говорит – у меня – талант! А ты, говорит,
лоботряс! Ручки свои пожалел!
Олег молчал.
– А Лида и Вадик знаешь что сказали? Что мне надо обязательно сделать
номер соло-жонглера, а тебе музыкальный и тогда нас обязательно примут в
Союзгосцирк!
– "Осел не пробовал шербет, не ел халвы и думает, что пищи нет вкусней
травы".
Но злостные малопонятные аллегории отлетали от восторженно-
легкомысленной головки Нины как горох от стенки.
– Ой, Олешка! Представляешь?! Наглость какая! Агапов к Вальке Зыковой
посватался, а сам ниже ее ростом! Подъехал на хромой козе! – Нине ужасно
понравилась "хромая коза".
– Жерёбостью, стало быть, не вышел, – оживился Олег.
– Зато ты вышел, – приревновала Нина. – Она спит и во сне видит, как ты
ее по проволоке на перше таскаешь! А Агапову – куда ему! Его самого можно
под мышкой носить.
И через несколько минут, очень важно:
– Знаешь, что Алла сказала? В цирке браки заключаются по принципу
партнерства! Вот. Так что Агапов Вальке не подходит.
 431

– Тогда я тебе не пара, – холодно отозвался Олег, – и почему тогда, она

сама не идет за Витальку?
Нина растерянно захлопала ресницами. Действительно, почему? И почему
она опять оказалась в дурах и оскорбила Олега?! Нина искоса взглянула на
него. Лицо каменное, замкнутое...
И дома неприятности. Сначала послышался басовитый детский плач
Алены, а потом к ним в комнату вошла Евдокия Андреевна. На вытянутой руке
у нее подрагивали злополучные часы.
– Ребятки, возьмите... У кого их Алена выпросила? Ее жалеют, убогую...
Неприятности будут... А тебе, сынок, спасибо, дай вам бог счастья да детей
здоровых! Так вы уж возьмите часы...
– Тетя Дуся, Алена их не выпрашивала, она их даже не видела. Валя сама
подарила. Она обидится, если подарок вернуть. Вы не сомневайтесь: никаких
неприятностей не будет. Отдайте Алене часы.
Тусклые усталые глаза хозяйки покрылись влагой, она торопливо
отвернулась и шагнула за порог. Из-за выцветшей занавески послышался
счастливый смех Алены, показалась и она сама: встала в дверях и широко
улыбалась, переводя взгляд с Олега на Нину и обратно. Вероятно, она их
благодарила.
Потом погасло, в который уже раз, электричество и пришлось сидеть при
свете тусклого каганца. Впрочем, Нина любила сумерничать при керосиновой
лампе: можно было молча глядеть на слабый живой огонек и сладко грустить
не ведая о чем.
– Олешка, пойдем завтра в кино? На дневной сеанс? – подлизывалась Нина
к Олегу.
– Пойдем.
– Я сегодня так нарепетировалась – все косточки болят. Так что завтра
надо отдохнуть, а то выступать плохо.
– Да.
– А еще мы тебе рубашку купим.
– Зачем?
– Красивую!
– У меня есть.
– Так красивую! Чтоб мой муж был лучше всех! Вот. Он и так лучше всех,
но чтоб еще лучше!
Грубая лесть сопровождалась еще более примитивными действиями вроде
тыканья беленьким носиком в шею и скулы Олега или растрепывания нежными
пальчиками его волнистой каштановой шевелюры, но Нина знала, что делала и
своего добилась – Олег оттаял и обнял ее.
Неподалеку от кинотеатра заморским петухом красовалась размалеванная
и обклеенная афишами разборная цирковая касса.
– Всего один зритель! – вздохнул Олег, глядя на согнутую фигуру
молодого человека. Молодой человек как будто собирался влезть в кассу.
 432

Вот он протянул руку, получил, очевидно, билет и торопливо сунул в

карман. Выпрямился.
– Зритель тебе!.. – Нина выпятила нижнюю губу. – Женька Пахрицин!
Турнист оглянулся, увидел Нину и Олега и торопливо пошагал прочь.
– Знаешь, чего он тут?
– Кадрится.
– Денег просит. Выпросил, небось. Наташа уже ругала ее: полегче,
говорит, деньги раздавай, а то окажешься с недостачей, а она...
– Что она?
– Замуж они с подружкой собрались. За артистов цирка. Вот и лебезят.
Дурочки.
Олег вздохнул. Энциклопедические познания Нины касаемо цирковых
сплетен удручали его.
– Черта с два они на них женятся, Агапов вон к Вальке сватался...
К кассе подвалили трое нагловатых молодцов. Брали билеты, заглядывали
в окошечко и противно гундосили:
– А вы выступаете? По проволоке ходите? Придем, посмотрим!
В кинотеатре встретили семейство Шамраев в полном составе.
– Коська! – обрадовалась Нина и с удовольствием подняла малыша на
руки.
– Он тебя ботинками измажет! – забеспокоилась Лида.
– Подумаешь! Коська, у меня конфета есть!
Нина одной рукой ловко расстегнула сумочку и подставила своему
любимцу. Костя запустил крохотную цепкую ручонку и вытянул конфету.
– Что сказать надо, Костя? – с заученной строгостью спросил отец.
– Пасибо.
– Хочешь себе такого? – пошутила Лида. Нина покраснела и промолчала.
После фильма Нина и Лида потащили своих мужчин на автобусную
остановку.
– Народу тьма! – кивал Вадим на терпеливо ожидающую толпу.
– Сядем, – хладнокровно заявили Нина и Лида.
– Пойдемте пешком!
– С Костей как раз к вечеру придем.
– Он на мне поедет.
– Автобус! – воскликнула Нина.
– Это не рейсовый.
– Может, остановится?
– Да это наш, цирковой! Ура!
За рулем восседал Филипыч. Он плотоядно озирал подбитым, в
зеленоватых разводьях, глазом обнадежено зашевелившихся пассажиров и уже
подсчитывал барыши, но увидел своих и трусливо поддал газу.
 433

– Калымит, прохвост!.. – Олег проводил взглядом умчавшийся автобус.

Рейсового не было, толпа на остановке угрожающе разбухала, появилась какая-
то пьянь и рвань с матом, икотой и перегаром, Лида и Нина сдались:
– Пойдемте пешком.
Вечером вновь триумф Нины, еще более блистательный, и вновь поглазеть
на нее вылезла половина циркового мужичья (до того хороша была Нина в
своем костюме, не очень далеко ушедшем от костюма Евы), в том числе и
Пашка Иващенко. Нонна его выслеживала еще со вчерашнего вечера, а сейчас
подкралась и уловив во взгляде благоверного голодный тоскливый огонек,
сделалась сильно не в духе.
– Какая она артистка? – моталась завистница по конюшне, изливаясь в
недоброжелательстве. – Откуда? Вот если бы я...
Далее собеседник должен был вспомнить, что некогда, еще до рождения
ребенка, Нонна репетировала на велосипеде, а вспомнив представить – что
было бы, если бы она не бросила той велосипед!.. Но собеседники не хотели
вспоминать и слушать, а спешили улизнуть и Нонна провожала их спины
недоуменным взглядом глаз и вечно приоткрытого на букве "О" рта.
– Халда плоскозадая! – тихо ругалась Алла. – Ходит, варнякает!..
Олег весело обнимал нежную упругую талию милой подруги и с ласковой
иронией передавал впечатления и восторги оркестрантов от ее номера. Он так
увлекся, что лишь на дорожке под тополями заметил ее молчание и опущенную
головку. И даже ему послышалось тоненькое грустное шмыганье. Олег умолк.
Нина молчала. Олег попытался заглянуть ей в лицо, но она прятала глаза.
– Обидел кто?
Нина кивнула.
– Кто?! – взвился Олег.
– Ты...
Подошвы Олега приросли к траве.
– Понимаешь, они говорят...
– Кто – они?
– Ну... и Алла, и Ван Ваныч, и вообще... Они говорят, что если бы у меня
муж был артист цирка, мне было бы легче поступить в артистки, а так... В
общем, в цирке редко так бывает, чтоб жена была артистка, а муж нет... В
общем, едва ли меня примут... разные там проблемы... Вот если бы... если...
– Говори, говори.
– Они говорят – ты бы мог сделать музыкальный номер лучший в мире,
Ван Ваныч говорит – ты прирожденный актер, и Вадик Шамрай тоже говорит –
прирожденный, и ты на всем можешь играть ми... милостью божьей! И ты на
катушке – вон как здорово! На катушке бьешь мяч и на мандолине играешь –
такого никто не может, Ван Ваныч сказал...
– Чтоб тому Ван Ванычу повылазило, вместе с его цирком! – разозлился
Олег.
 434

– Олешка! – вдруг расплакалась Нина. – Репетируй музыкальный номер!

Пожалуйста! Ты все бросил! Ведь иначе... я никогда не буду работать в цирке!
Это моя мечта, с детства, я умру... Олешка!..
У Олега потемнело в глазах. Он облизнул пересохший губы.
– Значит... значит... – хрипло заговорил он, – значит я вкалывал, как
ломовой извозчик, по двенадцать часов для того, чтобы кривляться в
балагане?!.
Нина утерла слезы и прикусила губу. Потом тихо спросила:
– Тогда зачем ты меня гонял в Фергане? Заставлял репетировать? Если сам
не собирался работать в цирке, зачем я жонглировала до потери сознания?
Зачем? Если я буду костюмером или осветителем, или билеты продавать?
Зачем?
– Я... Как, зачем?! Чтобы... чтобы...
Он умолк. Мысли лихорадочно метались.
– Я... я не думал, что у тебя это так серьезно. Я думал, у нас это больше
игра, чем... Понимаешь? Сбежали из Энска, разные там обстоятельства...
– Обстоятельства? Разные? Игра? Из-за игры ты мне пощечин надавал? –
безжалостно доклевывала его Нина. Подавленный Олег не знал, куда деваться.
– Конечно, – горько продолжала Нина, – я понимаю! Тебя в любой театр
возьмут, даже в Большой! Скрипка, пианино, гитара!.. Куда мне рядом с тобой
со своими булавами и каучуком... Ладно, буду билеты продавать. Или фойе
подметать...
Олег был ошеломлен. Впервые ему пришло в голову, что упорные занятия
Нины не игрушке, что он сам завел ее так далеко на цирковом поприще и что
теперь трудно выбраться обратно.
Остаток вечера прошел тускло, рано легли спать. Олег слышал дразнящее
тепло и аромат тела Нины, но не мог не только поцеловать, но даже
дотронуться до нее. Нина неслышно дышала и лежала грустная и безучастная.
Она подсчитывала, сколько раз до закрытия сезона окунется она в огненно-
радужный кратер манежа, в прибой рокочущих аплодисментов? Сколько
продлится ее счастье? А там придется ехать с Олегом в его театр. Она, конечно,
будет выступать, но какая сцена может сравниться с ареной цирка?!
Утром Олег малодушно сбежал от Нины, не мог смотреть на ее
потускневшее личико. Любить беззаветно и причинять любимой страдания!..
Забился в вагончик и доигрался на скрипке до черноты на пальцах левой руки, а
после обеда едва не расколотил этюдами клавиши пианино.
Вечером на приветствие Олега очень сухо кивнул Кушаков, недоуменно и
сдержанно подал руку Вадим Шамрай, Алла откровенно отвернулась. Валя
Зыкова взглянула печально: ей до слез было жалко Нину, которая несомненно
родилась для цирка, но представить, что Олег променяет музыку на клоунаду,
она не могла.
 435

Злой и несчастный стоял Олег у лестницы на оркестровку и ожидал

второго звонка. Нина, разодетая для парада, виновато заглянула ему в глаза и
тотчас убежала.
С оркестровки Олег пристально наблюдал за выступлением Нины,
несмотря на неприятности, а может быть благодаря им, отработала она
блестяще. Амфитеатр рукоплескал, кто-то кричал "браво", "бис", Нина
кланялась, исполняла комплименты, прохаживалась на полупальцах и никак не
могла уйти с манежа. Кушаков, как истукан, лишь следил за ней глазами,
бетонолобый и тугобрюхий шеф благостно кивал головой и мучительно
соображал, как удалиться из зала так, чтобы не было похоже, что он приперся
сюда ради восхитительных изгибов тела юной акробатки.
– Когда она уберется, артистка замурзанная? – пронзительно шипела в
боковом проходе Нонна Иващенко, но ее никто не слушал и не слышал:
аплодисменты не умолкали. У Олега, как когда-то в Энске, вновь поплыло
перед глазами, вновь остался лишь оранжевый круг циркового ковра и
прекрасная девушка в его центре. Яркий свет, аплодисменты, восторженные и
завистливые взгляды обрушиваются на неё водопадом и она живет, трепещет в
этом потоке, впивает его, вливает в свои тонкие голубые жилки... Как
вызволить ее из огненного озера?..

Глава 13
Э
та ночь прошла еще мучительней, чем вчерашняя и Нина проснулась утром в
одиночестве: даже подушка Олега успела остыть. Нина умылась, оделась и
потихоньку побрела в цирк. По-над густыми зарослями она все же струсила –
первый раз шла мимо них одна – и припустила бегом, но на открытом месте
вновь сникла и медленно вошла под шапито конюшни.
– Мне все равно, кого чесать! Хоть униформу, хоть инспектора манежа...
Х-ха-а-а!!! – Марат выбросил две шестерки, а нахохлившийся, безнадежно
проигрывающий Кушаков еще более помрачнел.
Нина услышала эффектный стук шашек и ликующий возглас руководителя
турнистов:
– Школа!
–...фраеров! – последовало уточняющее замечание Миронова. Он стоял
рядом и всей душой болел за безжалостно громимого в нарды Кушакова.
– Садись, я и тебя расчешу под Хохлому, – предложил Марат.
– Ну, это мы еще посмотрим.
– Садись, садись, – приглашал турнист.
Нина постояла, незамеченная, у аппарата Зыковых. "Репетировать? –
мелькнула мысль. – Зачем? До конца сезона и так повыступаю, размяться и все,
 436

а там... Прощай мечта!..". "В кафе пойти? Не ела еще ничего...". Но мысль о еде
почти вызывала тошноту. "Куда Олешка делся? Может, с ним поесть?". Вошла
в форганг и раздвинула рукой бордовый занавес.
На краю ковра, справа от выхода в манеж, качалась на катушке знакомая
стройная и сильная фигура и с ожесточением набивала лбом мяч. Набивала
давно – рубашка под мышками и на спине потемнела. В затылок Нине кто-то
дохнул, чьи-то руки обняли ее за плечи.
– Алла!..
– Ч-ш-ш-ш!.. Уболтала?!
– Не!.. Сам! Совесть замучила!
Девушки кое-как согнали улыбки с губ и смиренно предстали пред ясны
очи Олега. Олег поймал мяч и подозрительно оглядел их. Нет, не смеются.
– Олешка, будешь репетировать? – изображая болезненные, затаенные
надежды спросила Алла. Олег еще раз прищурился и высокопарно возвестил:
– Моя музыка останется со мной хоть у черта в пекле, а не то, что в цирке...
– Так будешь?
– "Только тот находит великое, кто исследует маловероятное..."
Нина и Алла переглянулись и хлопнули друг дружке ресницами.
–...и Чайковский не унизил симфонию до вальса, а вальс возвысил до
симфонии!
Четыре пары черных ресниц заработали в темпе "аллегро", имея при этом
тенденцию к "аччелерандо".
– Вот и я – я возвышу жанр до уровня своего музыкального мастерства.
Из всей этой галиматьи девушки поняли только одно: Олег решил делать
номер. Алла захлопала в ладоши, а Нина со счастливым воплем повисла у него
на шее.
– Уговорили, – перешел на человеческий язык Олег, – а теперь отстаньте.
Репетируйте свое.
– Олешка!.. Олешка!.. – повизгивала Нина.
– Ну... хватит! Только уговор – как тебе стукнет тридцать – из цирка вон. Я
хочу в опере играть.
– Ага! – подпрыгнула Нина, ибо была твердо уверена, что тридцать лет ей
в ближайшие сто лет не исполнится. – Олешка, я есть хочу! Пойдем в кафе!
– А как же твой каучук?
– Пока Алла репетирует, я буду жонглировать, а потом и каучук.
– Пойдем. Я тоже голодный.
А тут и судьба пришла Нине на помощь и решительно покончила со всеми
речными загорательно-рыбацкими соблазнами: в тот же день раза два лупил
оглушительный ливень, а мелкий дождичек сеялся четырежды на дню.
Испорченная погода возворотила циркистов на стезю добродетели: все усердно
репетировали.
Когда занимались турнисты, места для других почти не оставалось,
поэтому Нина ушла жать стойки на конюшню, а Олег забрался на оркестровку.
 437

Капли дождя над самой головой стрекотали по тяжелому шапито и

выколачивали с внутренней его стороны последние остатки пыли. И,
перекрывая шум дождя, до Олега доносилась ругань руководителя турнистов.
– Что тебя все время понукать приходится? – орал Марат на Пахрицина. –
Сам не повернешься лишний раз! Ну, бери же в конце концов растяжку!!
Аркаша в двадцать раз расторопней, ей богу...
Олег негромко играл на пианино, гимнасты работали на турниках, Рафик
возился в осветительной будке, Агапов сердито зевал в полотняном кресле
первого ряда: сколько они с Женькой потратили усилий на двух хорошеньких
кассирш и все зря – те хихикали, улыбались, строили глазки, сходили даже с
ними в ресторан, но на квартиру идти решительно отказывались. "Сучки.
Паскуды. За рубль двадцать? Замуж? Хрен вам на рыло".
Из-за директорской ложи показались Алик, Наташа и незнакомая женщина
в болоневом плаще с мокрым зонтиком. Женщина растерянно осмотрела
круглый зал.
– Где вы сидели вчера? На правой, на левой стороне?
– Не знаю... Где-то в середке...
– Пройдите, может вспомните.
Женщина прошла меж скамьями и нерешительно остановилась.
– Где оркестр играл, справа от вас или слева? – допытывался Алик.
– Там, – женщина показала на директорскую ложу.
– Тогда вы сидели на той стороне.
– Нет, здесь, – женщина обернулась к оркестровке, – или... не знаю!
– Вот что, вы пройдитесь под сиденьями, вдруг найдете. Посетительница
поежилась.
– Я с вами, – сжалилась Наташа. Женщина благодарно кивнула. Они
пробрались под сиденья амфитеатра и минут десять возились там, расшвыривая
носками туфель конфетные фантики, бумажки от эскимо и прочий хлам. Потом
перебрались под сиденья другой половины амфитеатра.
– Нет нигде... Да и не найдешь тут ничего, в мусоре...
Расстроенная зрительница поблагодарила Наташу и Алика и ушла,
раскрыв цветастый зонтик.
– Чего она?
– Зачем?
– Ну?
– Кольцо золотое вчера уронила, – ответил Алик, – и не может вспомнить,
где сидела, безмозглая баба.
– Ка-альцо-о? – Рафик покинул осветительную будку и нырнул под
скамьи. Агапов вскочил и бросился следом, Женька, нервно хихикая, бочком,
бочком тоже пролез за ними.
Из форганга высунулся сонный на дождь Филипыч и, зевая, побрел вокруг
манежа. Змий Алик не удержался от искушения соблазнить звоном злата
благочестивую душу автобусного водителя и поведал ему историю
 438

драгоценного кольца, упрятанного в недрах цирка. Филипыч разом проснулся,

утробно хрюкнул и ринулся на розыски сокровищ, злобно переругиваясь при
этом с другими старателями.
– Золотая лихорадка! – язвительно сказал Марат и бросил Аркаше: – А ты
чего сидишь, мух ловишь?
– Вы меня за кого-то другого приняли, – ответил униформист.
Марат помолчал, пожевал губами и вдруг пошел по скулам красными
пятнами:
– Женька, вылазь! Не позорься!
Турнист выбрался наружу, глаза его блудливо косили. За ним
выкарабкался Агапов.
– А Пахрицин нашел кольцо и зажилил. Поделиться не хочет.
– Пошел ты... – огрызнулся тот на приятеля.
Бросил поиски и Рафик, лишь Филипыч не расставался с мечтой об
Эльдорадо: пыхтел, сопел и рылся в мусоре до конца, то бишь до первого
звонка. Вылез злой и как свинья грязный.
Не в добрый для Филипыча час потеряла золотое кольцо неизвестная
зрительница: черный это был час. Ибо чем безуспешнее копался он в грязи под
лавками, тем сильнее одолевало его желание вознаградить себя за напрасно
потраченные усилия; и вот в тот же вечер в середине первого отделения в зале
раздался пронзительный визг:
– Сумочка! Отдай сумку, сука! Воры!!!
Кто-то свистнул, кто-то гикнул, как на грех в зал вошли два милиционера
и, пока Марк Захарович изображал посреди манежа библейский соляной столб
и страдал по сорванному номеру, они профессионально сориентировались и с
двух сторон перекрыли пути бегства из под лавок. Филипыч оказался в
крысоловке, откуда его с позором и срамом извлекли на свет божий – под яркие
цирковые софиты.
Игнат Флегонтович и Тимофей Яковлевич испуганно мельтешили вокруг
директорской ложи, Марк Захарович плевался, Кушаков молча набычился,
публика получала море удовольствия.
– Вот это цирк!
– Бис!
Сергей Александрович скорбно задудел на своем "Сельмере" "Я вам не
скажу за всю Одессу...", барабаны и гитара совершенно машинально вступили в
сопровождение, Левка взгромоздился поверх "рыбачки Сони" замысловатой,
отдающей гнилым джазовым западом, импровизацией, а Чахотка со
сладострастным хрипом и смаком вырубал тромбоном нисходящие
тетрахордовые золотые ходы с похабным глиссандо на тонику. Тимофей
Яковлевич вдруг усмотрел в озвучивании происшествия посягательство на дух
и букву, потрясение основ и субординаций, и просто мелкое хулиганство; он
затопал и затряс перед директорской ложей тяжелыми ляжками, замахал
ручищами и прогрессивно проорал:
 439

– Прекратить буги-вуги!!! Молчать!!! Смирно!!!

Шапито дрогнуло, раненное начальственным рыком, оркестр умолк.
– Они гневаются, – кротко сообщил Олег.
– Богатый голос. Музыкальный. Из уборной хорошо кричать "занято"! –
дополнил Алик.
– Сегодня он играет джаз, – Левка пихнул локтем Чахотку, – а завтра
Родину продаст!
– Чахотка, почем нынче Родина?
– Серега, а где твой финский нож? В "Сельмере" прячешь?
– А у Фурсова в баритоне сабля! Белогвардейская!
– Завтра Елдырин лекцию будет читать – с какой стороны дуть в
тромбон!
– Нет, не так: как под дождём портянки сушить.
Сумочку обворованной гражданке вернули, а чтобы не скандалила и не
требовала расправы всучили ей аж пять пригласительных в директорскую
ложу. Милиционеров Игнат Флегонтович умолил не составлять протокола,
дабы не бросать тень на лучший в мире советский цирк. Их тоже наделили
ворохом билетов.
– Уволен. Да. Гм. С сего часа, – Тимофей Яковлевич ткнул толстым
волосатым пальцем в трясущегося Филипыча.
Но Филипыч не был уволен. Он даже не был разжалован из водителей
автобуса. Он даже продолжал калымить. Злые языки утверждали, что некто
видел, как двуспальная туша (Филипычева жена) кралась вечером в номер
шефа с тугой кошелкой в руках, а обратно пробиралась без оной и, вдобавок,
очень поздно. Делался абсолютно логичный, хотя и сволочной вывод: нежная
супруга Филипыча пожертвовала ради его спасения своей честью. Со стороны
Филипыча ждали если не вызова на дуэль, то хотя бы коммунальной драки,
вместо этого Филипыч преспокойно, чуть ли не от самого цирка, набил автобус
зрителями, и, кивая на хляби небесные, содрал с них по пяти алтын. Когда
шефу указали на это безобразие, он дал исчерпывающие объяснения:
– Эээгмммкгмммхр-р-р! Да.
Далее... Но далее я с себя снимаю всякую ответственность ибо все, что, я
далее сообщу – непроверенные и, возможно, злонамеренные слухи. Очень уж
густопахнущую тень отбрасывает густопсовое урко... простите, – руководство
цирка-шапито в лице достойнейшего Тимофея Яковлевича и не менее
достойнейшего Леонида Семеновича. Вот эти неприличные сплетни: якобы в
один и тот же час тов. Елдырин и тов. Филипычева жена оказывались возле
дома, где снимал себе скромную однокомнатную квартиру без хозяев тов.
Вертухайский, а сам тов. Вертухайский в это время почему-то всегда торчал в
цирке.
Повторяем, все это материал непроверенный и сомнительный, а что не
сомнительно, так это то, что Леонид Семенович вдруг вошел в фавору к шефу и
вследствие этого чрезвычайно поднял хвост перед прочим цирковым людом.
 440

Даже перед грозной бородой викинга не дрогнул сей хвост, хотя налившийся
нехорошим кумачовым цветом шапитмейстер пригрозил... Гм. Как бы это
выразиться помягче... Пообещал превратить Леонида Семеновича в соратника
Роберта Фурсова.
Дожди кончились, теплое солнышко вновь приласкало парковую зелень и
зеленоватую водяную шкуру ленивого Чагана, цирк вновь опустел, а речные
берега вновь покрылись статными мускулистыми купальщиками. Рыбаки и
раколовы вновь истребляли речную живность, а сухопутные млекопитающие
Левка, Николай Викторович, Кушаков и Марк Захарович засели в одних трусах
под тополем на травке в преферанс. Под соседним тополем точно в том же
наряде Зыков и Власов задумчиво дулись в домино и лишь однажды Власов
отплясал дикую тарантеллу с не менее дикими ликующими воплями – когда
забил редкостного генеральского козла. А еще чуть подальше вели
изнурительную, на уничтожение, борьбу в нарды бывшие матросы Марат и
Виталий. После пятидесяти партий счет был двадцать шесть – двадцать четыре
в пользу Марата.
А Олег репетировал. Он не замечал ни солнца, ни реки – опять завертелась
каторжная карусель: фортепиано, скрипка, катушка, гитара, но теперь к ним
прибавился тромбон и еще одна мандолина. На тромбоне, ему разрешил
заниматься Чахотка и пришел в отчаяние, когда тот за несколько дней блестяще
освоил все позиции, а в верхнем регистре забрался на "до" второй октавы.
Вторую мандолину Олег переделал: выстрогал широкую подставку и верхний
порожек, натянул восемь басовых струн и, удерживая ее в правой руке, лихо
аккомпанировал открытыми басками левой руке, которой виртуозно
выщипывал на пиццикато "Камаринскую".
– К этой мандолине, – Олег угрожающе потряс перед Кушаковым правой
рукой, – я приделаю штативчик с губной гармошкой и буду играть на трех
инструментах враз. На катушке и с балансом, разумеется.
В ответ Кушаков скрылся в вагончике. Вернулся через минуту с черным
кубиком футляра.
– Так и быть. Музыкальный эксцентрик обязан играть на концертино,
Купишь?
Олег обомлел.
– Сколько?..
– Двести пятьдесят.
Олег в отчаянии оглянулся.
– Иван Иванович, сразу я не расплачусь... Ради бога, не продавайте
никому, в конце сезона я заберу его у вас!
– Забирай сейчас. Учись. Деньги потом отдашь.
– Я вам расписку...
– Брось. Я думаю, ты скорее утопишься, чем обманешь.
– По частям платить можно?
– Какая разница.
 441

– Понимаете, женщина есть женщина: денег я больше не вижу, а

появляется разное подозрительное тряпье – то костюм, то махровые простыни,
то еще какая-нибудь дрянь. Так значит, концертино мое?
Кушаков грустно улыбнулся. Олег побросал мандолины на чей-то кофр,
дрожащими руками вынул драгоценный инструмент и прижал к груди.
Дома, перед сном, Нина подглядела уж совершенно дикую сцену: Олег
положил концертино на постель, сам встал на колени на пол и то извлекал
тонкие нежные звуки, нажимая на блестящие кнопки, то поглаживал
коричневый деревянный шестигранник пальцами, а то и вовсе прикасался к
нему лбом, скулами или губами.
– Чокнутый, – укорила она мужа, но лицо у Олега не перестало сиять
идиотическим блаженством.
– Олешка, знаешь, что Алик с Левкой придумали? Всю ночь в выходной
плавать на лодке. А? Алик с Наташей, мы с тобой...
– А Левка?
– А еще...
– Алка и Валька. Как это я не догадался.
– Ну да. Левка их будет возить. Вот смотри: мы все пойдем в кино на
последний сеанс, а после кино на реку. Я узнавала – твой дед дежурит. Он по
тебе скучает!
– По двум рублям он скучает. Ладно, поплывем. Перед кино зайдите за
мной.
– Куда? – не поняла Нина.
– В цирк. Я репетировать буду.
"Мог бы и просачковать..." – подумала Нина.
– А билеты?
– Левка обещал купить на всю компанию. Он будет всех ждать у
кинотеатра.
– Ниночка, лапочка, – набрался Олег духа сообщить главную новость. –
Придется нам экономить – концертино двести пятьдесят рублей стоит...
– Ого! – у Нины округлились глаза. – Ничего себе...
– Пожалуйста, я могу не делать номер! – быстро сказал Олег.
– Ай! Нет.
Нина мигом вытащила из-под топчана чемодан и из какой-то заначки
извлекла сто пятьдесят рублей.
– Вот. Отдай пока. Плакали мои сережки...
– Нина...
– Отдай. Сережки потом можно купить, а концертино ведь не купишь! Я
их никогда в магазине не видела.
Нина старалась не отставать от Олега в работе, но сил у нее было
поменьше и в понедельник она его решительно покинула.
– Я пальцы побила булавами, – это раз. У меня стирка накопилась, – два.
– Я разве что? Отдыхай.
 442

Олег бережно, с сожалением уложил в футляр концертино и в одиночестве

ушел в цирк. А Нина с Аллой отправились в город грызть мороженое и шляться
по магазинам.
Все, кто заглядывал в этот день в пустынный зал цирка, могли видеть, как
в центре манежа, освещенном ни с чем не сравнимым светом, какой
получается, когда яркое солнце пробивается сквозь шапито, стоял на катушке
высокий стройный человек и играл на скрипке бесконечные этюды. Звук
скрипки был еле слышным – Олег играл с сурдиной. И эта одинокая фигура, и
этот таинственный свет, и эти призрачные звуки производили впечатление
удивительного, необычайного, словно "Бегущая по волнам" превратилась в
цирк: обшивка – в барабан, шпангоуты – в радиусы амфитеатра, паруса – в
шапито, а капитан Гез – в эквилибриста.
Наступал вечер, в цирке зажгли дежурный свет. Олег не заметил, как
неслышной тенью возникла в форганге Нина. А Нина долго смотрела на мужа.
Есть ли он на самом деле? Может, он ей привиделся? Он, как метеор, возник
перед нею из морозного энского тумана, покорил юное сердечко, пленил душу.
А вдруг он так же загадочно исчезнет, растает в таком же тумане, в каком-
нибудь далеком, неведомом пока городе?..
– Олешка, хватит репетировать.
– Нина... Ты одна пришла?
– Одна. Ты не бойся, я не из дома, я не по глухомани пробиралась, по
аллее.
– Подожди, я реквизит спрячу в вагончик.
– Прячь поскорее.
– За Аллой зайдем? – спросил Олег, когда они ступили на свою улицу.
Нина виновато вздохнула.
– Олешка... Она не хочет...
– А чего тогда воду мутить? – рассердился Олег.
Нина промолчала. Следующее разочарование ожидало их у кинотеатра. У
тумбы с афишами переминался в одиночестве Алик.
– Ребята, Нелька наша раскашлялась, Наташа ее малиной поит. Вы,
наверное, без нас.
– Чудненько! – бодро воскликнул Олег. – Что-то нам Валя скажет?
Валя как раз и подошла и на его слова виновато отвела глаза. Даже
поздороваться забыла.
– Валю не пускают родители.
– Не пускают...
– А в кино?
– В кино разрешили...
– А вот и Лева. Заключительный аккорд. Ми-бемоль минор. Сейчас мы его
обрадуем.
Левка, трезвый, побритый и принаряженный, молча выслушал друзей и
достал билеты.
 443

– Кто в кино?
– Мы! – ответила Нина.
– Я, – тихо сказала Валя.
– Лева, вот тебе за билеты, – бормотал Алик, – понимаешь...
Левка не обратил на деньги ни малейшего внимания, снабдил билетами
Валю, Нину и Олега, остальные молча порвал, повернулся и ушел.
– Поплавали, – коротко заключил Олег.
Ко всем бедам фильм оказался чепуховым и, не досмотрев до половины,
Олег и две девушки покинули кинотеатр.
Проводили погрустневшую Валю и вернулись домой. Но у калитки Нина
вдруг топнула ногой.
– Так вот нет же! Поплывем вдвоем!
– Вдвоем? – Олег потер подбородок.
– Вдвоем! И расскажем им! Пусть от зависти лопнут.
– Давай, – решился Олег, – только переоденемся.
– Конечно.
Олег надел клетчатую рубашку и спортивное трико, подумал и накинул на
руку старый темный плащ. На всякий случай достал кусок тросика с оловянной
грушей на конце.
– Что это такое? – спросила Нина.
– Это? Аргумент. Иногда единственный и неопровержимый, – и резко
рассек воздух.
Нина недоуменно посмотрела на "аргумент" и, соображая что-то свое,
затолкала в сумку большое махровое полотенце и резиновую шапочку для
купанья.
Над рекой висела неправдоподобная тишина. По северному поздний закат
отражался в воде, Олег бесшумно вел лодку прямо на него. Нина молча сидела
на корме и не сводила мечтательных глаз со сказочной красы неба. Лодка
плыла по середине гладкой, как живое зеркало, реки, все дальше и дальше.
Берега стали пустынными и грустными, а пловцам сделалось жутко от чувства
затерянности под прекрасным, но холодным из-за своей бездонности, шапито
Вселенной.
Нина пересела к Олегу. На ней был легкий плащик, она его распахнула и
прижалась к сильному телу мужа. Сразу исчезли из сердца одинокость и страх
– их было двое и они были центром мироздания и им не было до него никакого
дела.
– Олег, давай вместе грести.
– Бери весло.
Ничего из этого не вышло: в лодке установился неправильный центр
тяжести, она рыскала, вертелась, но только не плыла туда, куда надо. Нина
запыхалась и развеселилась.
– Олешка, будем купаться!
– Купаться не договаривались!
 444

– А я хочу. Ты не бойся, я не над тобой смеяться, раз ты не умеешь

плавать.
Олег взглянул в черную жуть воды и вздрогнул.
Нина зорко оглядела пустые берега и стянула с себя платье. Приладила на
голове шапочку и с сомнением посмотрела на лифчик и плавки.
– Жалко мочить... А! Была, не была! Все равно никто не видит.
Тихонько смеясь, расстегнула лифчик, стащила плавки и быстро
скользнула ногами за борт.
– Олешка, ты тоже совсем раздевайся! – глубоко дыша после длинного
нырка сказала Нина.
– Нет, я лучше в сухое трико переоденусь, – ответил Олег.
Он осторожно покинул лодку и опустился в прохладную темную воду.
Убедился в неподвижности лодки, отпустил борт и рискнул проплыть. Нина
резвилась рядом. Когда он вернулся к лодке и уцепился рукой за борт, Нина тут
же подплыла к нему и обняла за шею. Свободной рукой Олег прижал ее к себе.
– Холодная, как утопленница!
– Поцелуй меня!..
Олег поцеловал мокрые губы и крепко ущипнул красавицу сантиметров на
двадцать ниже талии. Нина вырвалась, оттолкнулась от лодки и легла на спину.
Из воды белели ее твердые девчоночьи груди, мускулистый узкий живот,
стройные ножки. Нина шевелила маленькими ступнями и от них расходились
мерцающие отраженными звездами круги.
– Ласточка, то есть, рыбка, я полез в лодку.
– Ладно. Потом мне поможешь. Возьми полотенце, только половину
сухого оставь.
– Оставлю.
Олег рывком вынес тело из воды и влез на корму лодки. Пока он
осторожно обтирался краем полотенца, Нина неторопливо плавала вокруг. Олег
провожал взглядом ее белеющее в воде русалочье тело. Наконец, переодевшись
в трико и рубашку, он поманил Нину.
– Олешка, посмотри, с берега никто не увидит?
– Никто. Давай-ка...
Олег взял ее подмышки, легко выхватил из воды и поставил в лодку. Нина
стремительно опустилась на кормовую банку и закуталась в полотенце. У нее
зуб на зуб не попадал.
– Горе-купальщица... Вытирайся скорее и ко мне иди.
– С-с-сейчас!.. – и принялась деятельно орудовать полотенцем. Олег
вздохнул:
– Как это зрелище волнительно для глаз мужчины!
– В-в-в-в!.. – последовал ответ. Обсушилась и нырнула под распахнутую
полу плаща Олега.
– В-в-в-в!.. – дрожала она, а Олег укутывал ее и прижимал к себе. Наконец
она пригрелась и довольно замурлыкала. Олег вновь вздохнул, обречено:
 445

– А вон там, на берегу, стожок сена, – как можно равнодушнее проговорил

он.
– Что? – Нина выглянула из плаща. – Где?
– Вон там, смотри.
– Ага. Ну и что?
– Да так... Ничего...
Нина тихо засмеялась.
– Так уж и ничего!
И деловито добавила:
– Нас комары съедят.
– Комары... Я и не подумал!
Но через минуту Олег решительно взялся за весла.
– Черт с ними, с комарами. Во-первых, они будут кусать меня. Так? Мы на
мой плащ ляжем, твоим укроемся! – и, не раздумывая больше, высвободился из
плаща, укутал в него Нину и отправил ее на корму.
Сильными взмахами весел он почти выбросил лодку на пологий берег, а
когда вышел из нее, то втащил еще дальше.
– Теперь не уплывет. Дай руку!..
Нина подала и осторожно шагнула из лодки. Ее до пят укутывал плащ
Олега, свой она отдала ему. Олег осмотрелся. Ночная тишина была почти
пугающей.
– Как тихо!.. – прошептала Нина. – Все на свете спят!..
– Только два романтика не могут успокоиться!.. – Олег подхватил Нину на
руки и понес, легко ступая по отаве луга.
У небольшого стога опустил Нину и, попросив прощения у неведомого
косаря, накидал порядочную груду сена. Нина с интересом наблюдала за ним,
сердце ее билось все чаще. Олег развернул драгоценную ношу, Нина
вздрогнула от ночной свежести и от необычного ощущения: она стояла нагая
среди бескрайнего луга, под звездным ночным шатром неба. Олег уложил ее на
плащ и она утонула в мягкой травяной перине, такой душистой, такой
ароматной. Взволнованный Олег склонился над подругой, целовал ей глаза,
губы, а она дрожащими пальчиками расстегнула ему рубашку и натянула ее
отвороты на свои плечи.
– Голубка!.. Милая!..
– Олешка, мне так хорошо с тобой!.. Я так люблю тебя!..
Сладкие, бесконечные ласки, сладкий, жгучий, несвязный любовный
шепот, дикая, таинственная ночь вокруг!.. Любовники позабыли, что есть на
свете города и искусства, позабыли, что мир населен миллиардами им
подобных – они были одни во Вселенной...
– Олешка, принеси мне платье. И все остальное. Как хочется спать...
– Поплывем домой?..
– Не знаю... Давай костер разожжем? Спички в сумке.
Олег принес Нине одежду, а прекрасная речная нимфа, позабыв и думать о
 446

своей нагой красе, тем временем азартно отбивалась от комаров.

– Сейчас мы их!
Олег прошелся по берегу и собрал небольшую охапку сухих веточек.
Настрогал перочинным ножом стружек, подложил клок сена и поджег.
Задрожал крохотный дерзкий огонек, потянулась струйка беловатого дыма. Вот
костер запылал, белый дым исчез, обрадованная Нина подгребла к костру ворох
сена и уютно устроилась – грудь ей согревал костер, а спину – тело Олега. Олег
ее обнял и зарылся лицом в волосы.
– Мы с тобой номады, странники по звездам, – шептал он. – Мы с тобой
грелись у костра и тысячу лет назад и десять тысяч... На нас были звериные
шкуры, мы ели мясо, а кругом выли волки и гиены... Ты была косматая и
загорелая, а все равно синеглазая и красивая и я тебя любил и не давал украсть
тебя дикарю с того берега...
– И такая же луна была? – Нина подняла завороженные глаза на тонкий
прозрачный в светлом северном небе месяц.
– Такая. Волчье солнце!
– И мы сами от себя родились?
– Сами от себя.
– Значит, я сама себе прабабушка?
– Значит.
– А ты сам себе прадедушка?
– Прадедушка.
– А наши дети – это будем мы сами?
– Мы сами. Если не так, то и жить на свете незачем.
– А на чем ты играл, когда мы... когда другой дикарь меня украсть
собирался? – Нина не сводила глаз с месяца.
– На луке.
– На луке?
– У него тетива звенит. У меня было три лука, и каждый по разному
звенел, мне хотелось тебе понравиться, вот я и щипал их по порядку и
подпевал, вот так... – Олег пропел мажорное трезвучие вверх и вниз. – А когда
ты заглядывалась через реку я пел... – Олег уныло протянул минорное.
– Я не глазела на тот берег! – обиделась Нина. – Это ты... на Валькину
прабабку пялился и на луках ей брынькал!
И без всякой связи капризно прохныкала:
– Дыню хочу!..
– Дыню? – удивился Олег.
– Ага! Посмотри, месяц на ломтик дыни похож! Пойдем завтра на базар,
может, кто продает...
– Дыню? В Уральске? В начале июля?
– Правда... Все равно хочется... Так дыню хочется!..
– Потерпи до осени.
– Ага. Олешка, у меня в сумке булочка, достань.
 447

Они разломили булочку пополам и с наслаждением вонзили в нее молодые

зубы. Нина нанизала кусочек на тонкий прутик и чуть поджарила на огне.
– Так вкуснее?
– Не знаю. Зато интереснее! На, попробуй.
Съели булочку. Нина вздохнула и сказала:
– А Алкин мотогонщик, Эдик, – женатый. Вот горе!
– Ну и отбила бы у жены.
– Так он в гимнастике ни бум-бум, что она с ним делать будет?
– На мотоцикле ездить. По потолку.
– Вот еще! – оскорбилась за подругу Нина. – А на речку она из-за Левки не
пошла – не могу, говорит, его собачьих глаз переносить... Хоть косточки с
собой таскай и кидай ему...
Нина расхохоталась, видать, представила, как Левка зубами ловит на лету
куриную косточку.
– Поплыли домой.
Загасили костер, собрали разбросанное сено и сложили под стожок.
На лодочной станции дед бодро и благожелательно прохрипел:
– Гуляли? Да-а-а... И не спится вам... Да-а-а...
От него уже благовоняло винищем. У Салтыкова-Щедрина имеется мужик,
который в пригоршнях варил суп, а вот ты среди ночи на окраине города
бутылку портвейна раздобудь!
– Спасибо, дедушка! На речке так хорошо! Только комары!
– Комары? Д-а-а... – глубокомысленно отозвался дед.
Пока Олег помогал примкнуть лодку и относил весла, Нина куда-то
убежала. Олег взобрался на крутой берег и оглянулся. Черные, молчаливые
раины тополей, призрачный свет узкого месяца...
– Ты где, коза?
– Сам ты заяц.
– Я?!! – Олег швырнул на траву плащи и сумочку.
– Заяц! Заяц! Заяц!
– Сейчас поймаю, уши надеру...
– Бэ-е-е-е!.. Мэ-е-е-е!.. Сначала попробуй! – и светлая тень с легким
шелестом и тихим смехом понеслась на широкую поляну с редкими мощными
тополями. Олег бросился следом, но где там!.. Вот он почти настигает Нину, но
она метнется чуть в сторону, а он по инерции пролетит мимо и снова между
ними двадцать шагов. Олег безнадежно умаялся и сел в траву.
– Сдаюсь.
– Какой ты заяц, ты носо... ой... ой... Олешка.
Нина вдруг зашаталась и жалобно застонала. Олег не помнил, как вскочил
и подбежал к ней.
– Нина! Нина!
Нина обвила его руками и почти повисла на нем.
– Голова... кружится... и тошнит...
 448

Она оттолкнула мужа и, как пьяная, заторопилась к ближайшему тополю.

– Ой, ой... Иди отсюда! Ой... ой... Нет, отпустило...
– Да что такое?!!
– Что такое, что такое... Беременная я, что такое...
– Как же... как же... мы же... вроде береглись?..
– От тебя убережешься. Кот Сластенкин. Домой хочу!
Олег немедленно подхватил жену на руки и понес, не обращая внимания
на ее слабые и очень неискренние протесты. Но на полпути остановился,
пораженный какой-то мыслью.
– Надо бы задрать подол и всыпать тебе по одному месту!
– Не всыплешь. Уж очень ты любишь это самое место... Никак не
отцепишься....
– Всыпать! – упорствовал Олег. – Ведь ты знала?
– Чего? А, ну да, знала. А за что всыпать?
– А ты зачем в воду полезла? А если бы с тобой в реке плохо стало? Что бы
я делал? Какой я пловец?
– Ну и ладно. Я бы утонула, а ты бы приходил на могилку поплакать.
Цветочков бы приносил...
– Мы бы вместе в могилке лежали. Я бы без тебя на берег не вышел.
– Как меня муж любит! Расцеловать его за это! Поставь меня, потом опять
понесешь.
Но Олег стоял не двигаясь. Сердце в нем заворочалось страшными
неритмичными толчками, по телу пробежала крупная дрожь, руки судорожно
стиснули девушку, у нее хрустнули косточки.
– Пусти! Сейчас же пусти! – перепугалась Нина, как змея извернулась в
его объятиях и упала на ноги. Отбежала и оправила платье.
– Бешеный... Фанатик...
Испуг прошел. Она вернулась к мужу и погладила его. Лицо у него было
холодное и мокрое.
– Прости пожалуйста... Олешка!.. Дура я, дура, конечно! А тебе все
привиделось, да? Как страшно!..
Дома Нина разделась и быстро шмыгнула под простыню. Олег лег рядом,
они обнялись и притихли. Нина пахла рекой, сеном и немного дымом. Олег
уткнулся носом в ее волосы и глубоко вздохнул. Радостная душевная истома
вешним половодьем залила его: "Слава тебе!.. Будет ребенок, какой теперь
цирк?! Буду работать в театре, буду частные уроки на гитаре давать, а Нина
пусть малыша нянчит. И неплохо проживем. Без хрусталей. Лишь бы квартира
была... Дадут! Не каждый день такие музыканты попадаются. Особенно в
оперетту... Можно сначала и в оперетту. А маленький подрастет – пусть и Нина
подрабатывает, каучук у нее очень даже годится для филармонии. А интересно,
кто будет? Мальчик или девочка? Мне бы девочку... А Нина, наверное,
мальчика хочет. С Коськой все время возится. Интересно, у девочки глаза будут
синие или карие? Вот бы синие, как у Нины...".
 449

– Боязно аборт делать... – вдруг прошептала Нина.

Олега прошибло.
– Какой... аборт?..
– Как – какой? Обыкновенный.
– Нина, это самое... Зачем?..
– Ты чего, маленький? Не соображаешь? Когда я с дитём буду
репетировать? Так никогда и не поработаю в цирке.
– Ерунда, – бодро возразил Олег. – Каких-то девять месяцев...
– Девять? Каких-то? А потом? Мыть, кормить, стирать? Спасибочки!
– Ничего страшного...
– Ах, так? А когда я собачку хотела завести, ты что говорил? Ага!
Вспомнил? Собачка, видите ли, все время отнимет, а ребенок нет! Отстань!
– Сравнила...
– Сравнила! Тебе двадцать восемь, тебе пора детей, а мне семнадцать, я не
хочу тратить молодость! Ты-то, небось, в восемнадцать лет музыкальное
заканчивал, жил среди музыки, концертов, ты с цирком столько путешествовал
и сейчас мечтаешь в театр к балеринам и певицам! А мне, значит, снова в
медицинское училище пищеварительную систему изучать и котлеты тебе
жарить? Я у мамочки по струнке ходила, всей-то и радости было с цирковой
студией выступить, вот и сбежала с тобой... А зачем? Пеленки стирать?
– Во-первых, мне двадцать семь, а тебе восемнадцать, а первого ребенка
нельзя...
– Отстань. Алка два раза попадалась, Кирка, к твоему сведению, как
только в Уральск приехали...
– Хватит! – взмолился Олег.
Минут пять лежал молча, потом Нина потеснее и возможно
пособлазнительнее прильнула к Олегу всем своим нежным, горячим и
послушным телом и погладила ему плечо. Он повернул к ней голову и она тут
же подставила свежие полуоткрытые губки...
А рано утром Олега разбудили тихие неутешные рыдания: Нина плакала в
подушку. Ей приснился трехлетний мальчугашка, она его прижимала к груди и
бегала с ним по зеленой траве с яркими цветами, а потом пришло что-то
темное, бесформенное и ребенка не стало, а вместо солнечного луга она
очутилась в заплесневелых сырых погребах и кто-то сказал ей – обойдешь все
подвалы, тогда и найдешь сына, и она побежала по ослизлым тусклым
подземельям, бежала, бежала и поняла – никогда ей не обежать ужасных
катакомб, никогда не отыскать маленького кареглазого Олешку...
Олег ее утешил, Нина вновь уснула и заспала все свои призрачные горести,
смутно потом их вспоминала и никогда никому не рассказывала о странном и
страшном сновидении.
 450

Глава 14
Д
уй в больницу. Сегодня же, – хмуро сказал Олег Нине наутро.
– Зачем торопиться? – Нина повисла у него на шее и поджала ноги.
– Чем раньше, тем лучше, так?
– Есть еще время. Мы в Балашов едем? Там и пойду.
Но времени не оказалось. Токсикоз неожиданно свирепо скрутил Нину: в
тот же день во время занятий в манеже Олег увидел, как у нее вдруг опустились
руки с зажатыми в них булавами, а сама она попятилась и села на барьер. Глаза
помутнели, грудь тяжело вздымалась. Олег увел ее за кулисы и беспомощно
оглянулся: большинство вагончиков было на замке, Алла и Валя давно ушли из
цирка.
– Пойдем в наш вагончик, там, правда, не приляжешь... – сказал он, но на
счастье в конюшню вошла Лида Шамрай и сразу заметила неладное. Открыла
свой вагончик и уложила Нину на кушетку.
– Попей воды.
– Спасибо, Лида...
– Прихватила? Рожай девчонку, нашему Коське невеста. Сватами будем.
– Не будем, наверное... – Нина отвела глаза.
– Не делай аборт, Нина. Не нагуляла – муж. Я тоже не вовремя влипла, в
истерике была, а сейчас умираю без Кости. Бабушек и дедушек разобидела –
никому не даю! Не делай, Нина.
– А репетировать? Я в цирк хочу...
– Чего бы доброго... Пусть Олег репетирует, а ты сто раз успеешь.
– Мне уже ничего... Я пойду. Спасибо, Лида! Только ты не говори
никому...
Олег изнывал и переминался под дверями. Он собрал и спрятал реквизит,
на руке у него висел сарафан Нины. Нина натянула сарафан прямо на
спортивное трико и неуверенно побрела рядом с мужем.
– Я тебя понесу? – робко спросил он, но Нина лишь досадливо
отмахнулась.
Дома Олег потоптался перед лежащей ничком на топчанах Ниной и чуть
не со слезами заговорил:
– Ласточка, иди в больницу!
– А тебе чего страдать? Нашелся виноватый...
– Как же не виноватый – виноватый!
– Это я растяпа. Это я знаю, когда получилось, ты ни причем. Успокойся.
– Лапочка, какая теперь радость обнимать тебя?.. Тебе плохо – и мне
тоска! И работа твоя встанет! А ты, может, передумала? – осторожно добавил
он.
 451

– Вот еще! – рассердилась Нина. – Уговорил, завтра же пойду. И правда –

так на душе смутно... Плакать хочется... Олешка, расчеши мне волосы... И
спину пощипай...
Целый час расчесывал Олег непокорные, черные, с синеватым отливом,
волосы подруги. "Седина рано появится..." – почему-то подумал он.
Болезненная, неудержимая нежность перехватила дыхание, он стиснул зубы,
чтобы не наброситься с ласками на тоненькое, гибкое тело жены. По ровному
дыханию Олег услышал – Нина уснула.
Перед представлением, ожидая выхода в парад, Лида ободряюще
улыбнулась Нине и конфиденциально шепнула разминающей плечи гимнастке:
– Наша Нина – мама!
Новость оглушила Аллу.
– Доигрались? – набросилась она на подругу. – Нельзя было
поосторожнее? Оно тебе надо – таскаться по врачам?
– Не надо таскаться! – довольно резко оборвала Лида. – Пусть ребенка
заведут.
– Вот еще! Не хватало! – вспылила Алла. Лопались все ее профессорские
заявки.
– Знаешь что, милая, – сердито сказала Лида, когда они оказались одни, –
как бы не получилось, что подруга тебя по гроб жизни вспоминать будет! Как
можно девчонку толкать на такое?
Алла невразумительно огрызнулась, но в душе жестоко терзалась, потому
что была кругом неправа. Отработала номер и как можно небрежнее спросила
Нину:
– Что решила? А что Олешка?
– Олешка говорит – ребенка хочу! – грустно ответила Нина. – А я не хочу.
Вот именно сейчас не хочу. Потом – конечно...
– Послушаешься Олешку?
– Ни за что. Пойду. Алла, очень страшно?..
– Да как сказать...
Никогда еще Алла не чувствовала себя так шкурно. Надо бы прикрикнуть,
топнуть ногой, обозвать, высмеять, настоять – это по-женски, это благородно,
но Алла малодушно промолчала.
Когда Нина работала этюд, Алла с пузырьком нашатырного спирта в
правой руке и с Валей Зыковой по левую караулила в форганге, чтобы, не дай
бог, успеть выскочить и утащить Нину, если с ней станет плохо. Кушаков
недоуменно оглянулся на крохотную щелку в занавесе с горячим черным
глазом гимнастки, но ничего не заподозрил. Нина отработала с блеском.
– Прирожденная артистка! – в преувеличенном восхищении шептала Алла.
– Как ходит! Как кланяется!
Не стоит и напоминать, что ходить и кланяться учила Нину не кто иная,
как она, но из песни слова не выкинешь: Алла пыталась оправдаться сама перед
собой. Валя, третья посвященная в тайну, мучительно завидовала Нине. Нет, не
 452

работе: Валя не хуже умела подать зрителям и себя и свой номер, завидовала
она совсем другому. Принять благословение от такого мужчины, можно сказать
– принца, сошедшего со звезд, и не дорожить подарком судьбы – как можно!..
Нет, она бы не пошла на аборт, хоть убейте, даже если бы преступно нагуляла
ребенка. От мужчины вроде Олега, разумеется, не от Агапова же.
Но когда Валя попыталась вставить свое робкое слово, подруги даже
внимания на нее не обратили. В самом деле, кто бы вякал, только не Валька. И
не целовалась еще, а туда же, с советами беременным женщинам.
Нина маялась все больше: приступы дурноты, страх потерять сознание в
манеже, страх перед больницей, осуждающие глаза Лиды Шамрай, дерганная,
нервная Алла, рассиропленная (уксус с патокой) Валька, убитый Олешка... За
что ей наказание, чем она провинилась перед Судьбой? И после представления,
по дороге домой, очередной трагический вздох Олега переполнил чашу. Нина
остановилась и топнула ногой:
– Пожалуйста! Не пойду! Рожу тебе ребенка! Пожалуйста! Пожалуйста!
Буду фойе подметать! Пожалуйста! Пожалуйста!
И расплакалась.
Олег вдруг опомнился. В злых, заплаканных глазах густой синью
растекались скорбь и тоска. "Это же страшно – жертвовать мечтой! Мечта –
самое высокое, самое дорогое, дороже, чем жизнь, дороже, чем дети... Он бы
смог отказаться от музыки? Смог бы без искусства? Никогда! Без искусства ему
конец. Он преклоняется перед мастерами ракет и спутников, он снимет шапку
перед сеятелем хлеба. Но он не будет ковать и вытачивать детали двигателей,
он не станет пахать землю. Он – деревянная скрипка, с него нельзя сорвать
струны и заменить космической антенной или снопом пшеницы. Почему тогда
Нина может отказаться от булав, от этюда? Разве жизнь замыкается на еде,
питье и продолжении рода? Для Агаповых и Пахрициных – замыкается. Агапов
пойдет на ракетный завод, Пахрицин пойдет на трактор. Правда, ни одна ракета
не взлетит и ни один колосок не взойдет, но все равно пойдут. Не идут потому,
что в цирке легче промышлять еду, питье и самок...".
Олег поднял руки Нины к губам и перецеловал все суставчики на побитых
булавами и кольцами пальцах.
– Твоя правда. С ребенком никакого номера не сделаешь. Чего там
притворяться... Будем одного берега держаться, циркового. Может быть, и мне
судьба сделать непревзойденный номер, раз я играю на всех инструментах. А
дети у нас будут. Как станешь артисткой, так и будут. Двое или трое, мальчик и
девочка, девочка и мальчик, мальчик и девочки...
– Все девочки или все мальчики!
– Я не бракодел!
– Я тебе двойню или сразу тройню преподнесу! – у Нины уже высохли
глаза.
– Лучше по одному.
– Почему? Дольше ведь...
 453

– По одному делать интереснее.

Нина рассмеялась.
– Только... Нина, надо, чтоб мы больше не попадались.
– Не попадемся. Олешка, это я, это не ты! Совсем забыла, не посчитала...
Больше ни за что! Я маме напишу, пусть она мне достанет... Есть такая штука,
спиралька...
– Ну, ладно, ладно.
Дома Нина немедленно засела за письмо родителям и неожиданно
затосковала по Энску. "Повидать бы... Как там Вовка? Плачет, наверное, без
меня... Можно ведь было не убегать из дома – жили бы сейчас в Энске, она бы
училась. Олешка бы в театре играл, они бы встречались потихоньку или
поженились бы и жили в общежитии. Подумаешь! Она бы не испробовала этого
яда – цирка-шапито и занималась бы помаленьку в Первомайке у Анатолия
Ивановича. А теперь поздно и назад дороги нет. Чем не понравился Олег
родителям? Тем и не понравился, что он лучше всех на свете, лучше их!.. Люди
не любят этого, не любят...".
А рано утром исчезла из дома.
Вернулась после обеда, и, как ни в чем не бывало, забралась в манеж
репетировать. Вечером рассказала Олегу:
– Как закроемся в Уральске, так и лягу. Тут всего-то осталось – до
пятнадцатого... Врач пообещала укол сделать – больно не будет. Ой, Олешка! А
она в цирке была и меня видела! А я ей рассказала, кто у меня муж, она и тебя
вспомнила, хорошо, говорит, на скрипке пиликает.
– Это я – пиликаю?! – Олег сжал Нину за плечи и легонько потряс.
– Ой, отпусти!.. У меня и так голова, как дымом надутая... И от такого,
кричит, красивого парня ты аборт делаешь?! Или он тебя заставляет? Вот
пойду, говорит, в ваш балаган и задам ему, подлецу, перцу! Я ей кое-как
объяснила, что к чему, а она все равно говорит, что я дура, что лучше бы я
окончила училище и в институт поступила. А я не хочу в больнице работать – у
меня нет призвания... Мне жалко больных, а все равно – глаза б мои на них не
глядели... А когда я выступаю, я прямо... я прямо... Ой! Не знаю, как и сказать!
– Как будто оправдываешься. Билет в ложу ей выпросить?
– Я предлагала. Она говорит – не надо, нечего, говорит, у вас смотреть.
Цыганва, говорит, вы все, работать не хотите. Заставить ее восемь часов булавы
побросать или на скрипке, запищала бы...
Закрытие цирка намечалось на пятнадцатое июля, а отъезд артистов и
музыкантов в Балашов на восемнадцатое. Нина и Олег не успевали ехать со
всеми вместе и Олег попросил администратора взять им билеты на двадцатое.
Леонид Семенович, поднятый хвост которого можно сказать задубел уже в
вертикальном положении, с неприступной миной процедил сквозь зубы, что
ему недосуг заниматься каждым в отдельности, что индивидуалистические
атавизмы в нашем обществе давно изжиты, что все должны быть как все. Вот
что может сделать с человеком покупка гаража, ибо к этому времени
 454

тов. Вертухайский приобрел капитальный гараж, и оказание неких

пованивающих услуг начальству! Тимофей Яковлевич в последнее время
чрезвычайно к нему благоволил. В связи с этим, в лексиконе Леонида
Семеновича появились выражения типа "гм" и "да" и он тщательно
распределил, кого в цирке надо приветствовать первому, на чьи приветствия
отвечать сразу, на чьи – после легкой паузы. Музыкантов он зачислил в
категорию "кивок головы после вторичного ихнего приветствия", а
униформистов и шоферов, исключая Филипыча, замечал лишь в случае,
определяемом непосредственной необходимостью, поднести, например,
чемодан.
– Тогда не берите на нас совсем, я сам билеты куплю, – холодно попросил
Олег.
– Я закажу билеты по спискам – спесиво ответствовал администратор.
Олег молча отошел от него. "Лакей королей – король лакеев!". Нине,
однако, не улыбалось выбрасывать деньги на ветер, она пошла к Кушакову и
преспокойно нажаловалась на Леонида Семеновича, рассказав, под честное
слово, почему она вынуждена задержаться в Уральске, а также намекнув на
некоторые финансовые трудности, из-за которых она была вынуждена продать
свои золотые сережки. Выдержанный Кушаков тут рассвирепел и побежал в
директорский вагончик, где в присутствии Наташи, двух местных кассирш, а
так же Игната Флегонтовича обозвал Леонида Семеновича вонючим хорьком.
– Ее в больницу ложат, а ты свой толстый зад растрясти боишься!
Леонид Семенович бросился искать защиты у всемогущего шефа, но шеф
неожиданно метнул гром и две с половиной молнии в него самого и Леонида
Семеновича втемяшило: пластический этюд Нины Колесниковой! Любимый
номер тов. Елдырина! Как он мог опростоволоситься и включить Колесникова в
категорию номер четыре, когда следовало во вторую?! И, черт возьми, как он
не обратил внимания на неоднократные многозначительные намеки шефа, что,
дескать, дирекция совершает нечто экстраординарное, позволяя Нине
выступать! С другой стороны, пошел он в баню, тот любимый шеф: узнает
Колесников – убьет. Что ему стоит? Что ему терять? У него ни квартиры, ни
машины, ни гаража, выпустит кишки за здорово живешь...
– Я же не знал! Почему он мне не сказал? Лучшая артистка... Мой
любимый номер... – скулил зарвавшийся администратор, но было поздно.
– Так что ж, ты не можешь купить два железнодорожных билета без
истории болезни? – багровел Кушаков.
– Так что ж? Гм? – поддерживал Кушакова директор.
– В скольки экземплярах? В двух? Трех? С печатью или без? Писать от
руки или на машинке?
– Трех?! Без?! На машинке?!
– Дурократия чертова! – выругался напоследок Кушаков и хлопнул
железной дверью.
 455

"Хорек" сделалось достоянием молвы и не помог низложенному Леониду

Семеновичу ни новый передел человечества на две категории вместо пяти, ни
тот факт, что билеты для Олега и Нины он лично принес им на квартиру:
циркисты из самых деклассированных, как например Шерман из музыкантов
или Стас из шоферов, при его приближении деликатно зажимали нос большим
и указательным пальцами, а негодяй шапитмейстер глумился в виде пения в
спину песен с явным намеком и угрозой:
– "А молодого коногона несут с пробитой головой!".
Алла порывалась остаться с Ниной, но Олег попросил:
– Ты лучше езжай и квартиру нам присмотри.
Снова закрытие, снова сборы, снова опали пестрые лепестки гигантского
цветка – цирка-шапито. Опустели берега Чагана, а не выловленное рачье
поголовье перевело дух и принялось восполнять астрономические бреши в
своих рядах, учиненные заезжими и, по-видимому, чрезвычайно
прожорливыми артистами.
Восемнадцатого Олег провожал цирковых бедуинов, своих товарищей.
Долго стоял на перроне и грустно глядел вслед уходящему поезду. Невольно он
чувствовал себя отставшим. С вокзала отправился в больницу, Нина вышла к
нему.
– Ты только что не ночуешь во дворе! Мне все женщины завидуют!
– Вот, я тебе принес: помидорки, смородина, я все помыл! шоколадку. И
корейку – ты любишь. Я все сало содрал, а мясо порезал – в каждом кусочке по
ребрышку. А еще – вот!
Олег достал пол-литровую банку плотно набитую кусочками бело-
розового рачьего мяса.
– Они у меня полночи в кадушке ночевали, утром сварил.
– Как меня муж любит!.. Только я ничего без тебя не съем. Давай пополам?
– Давай.
– Кроме шоколадки! Ладно, я тебе дам кусочек.
Невысокая женщина в белом халате и шапочке и очень выпуклых очках
остановилась неподалеку и с видимым удовольствием рассматривала Олега.
Нина смущенно и благодарно заулыбалась. Врач подошла ближе.
– Все обошлось. Дети у вас еще будут. А ты, если хороший муж, жену к
нам больше не гоняй. Завтра заберешь ее. С фруктами и овощами
поосторожней: холера ходит.
– Я думал, болтают.
– Не болтают. Воду кипятите, сырую не пейте, все мойте или кипяченой
или подсоленной. Водки холера боится.
– Вовнутрь принимать, или как?
– И вовнутрь тоже.
К больнице Олег подъехал на такси. Нина вышла бледная, но спокойная и
веселая. Еще сутки оставалось им жить в Уральске. Дома Нина прилегла и
задумалась.
 456

– Мы с тобой живем как птицы, Олешка. Да и то у перелетных птиц

бывают гнезда...
– И птенцы.
– И птенцы... птенцы тоже... Олешка, спой "Романтику"'!
– "Ты знаешь, кто я? Я последний, кто слагает о луне свои баллады".
–...Теперь "Гитану"!
– "Вот, как бывает на свете, – парень был дерзкий и смелый, но вдруг
цыганку он встретил, а цыганка песню пела...".
Когда легли спать, Олег долго и бережно укутывал Нину, подтыкал
простыню и старался обнять так, чтоб ей было легко и покойно. У Нины
щемило сердце, а отчего – она и понять не могла. Инстинкт материнства еще не
проснулся, но уже и не спал так крепко, как раньше. Засыпая в объятиях Олега
она думала: как тепло и защищенно ей в этих объятиях! А если это и есть
единственное ее счастье? А если за пределами этого железного кольца рук одна
пустота и холод? А чтоб кольцо не заржавело и не рассыпалось в прах, не
следовало ли время от времени выходить из него и давать жизнь малышу?
Неожиданно для себя Нина заплакала и слезы ее обожгли Олега.
– Это я так... Это ничего... Это я в больнице наволновалась... Сейчас
пройдет... сейчас...
И наступил день отъезда.
– Будем прощаться, Евдокия Андреевна?
Олег стоял посреди двора с гитарой за плечами и сумкой в руке. Другой
рукой он обнимал за плечи Нину. За воротами тихонько ворчало мотором
бежевое такси. Хозяйка всхлипнула, поцеловала их и перекрестила.
– Дай вам бог!.. Дай вам бог!.. – бормотала она.
Что-то случилось с Аленой – она не улыбалась. И когда Олег и Нина уже
садились в машину, с криком бросилась на огород и вернулась с веточкой
смородины, на веточке покачивались на тонких ножках крупные черные ягоды.
Нина приняла веточку и тоже сморгнула пару слезинок.
– Ну, развели сырость, – грубовато сказал Олег. – До свидания! До
свидания!
– До свидания, тетя Дуся! До свидания, Алена!
– Дай вам бог!.. Дай вам бог!.. – шептала хозяйка.
Такси мустангом рванулось с места.
Езды до Балашова – меньше суток. На поезд сели днем, вечером проехали
Саратов и Нина с гордой снисходительностью сибирячки, выросшей на
могучей сибирской реке, глядела через металлические фермы моста на Волгу.
Ночью приехали в Балашов.
Олег приуныл. Болтаться до утра по небольшому старомодному
дебаркадеру вокзала само по себе сомнительное удовольствие, а тут еще Нина –
бледная, уставшая, слабенькая.
 457

Вдруг, пока он озирался, зоркие глаза Нины заметили целую делегацию в

составе Аллы, Левки и Алика. Те шли, бесцеремонно рассматривая всех
подряд.
– Вот они! – заорал Левка (был он в наилегчайшем, веса комара, подпитии)
и треснул Олега по плечу. – Здравствуй, Нина!
– Как ваше драгоценное? – вежливо спросил ее Алик и пожал руку Олегу.
Алла и Нина обнялись, словно век не видались.
– Я хотела одна вас встретить, но вот эти Дон-Кихоты...
– Простите, – обиделся Алик, – Жуаны! Подчеркиваю – Жуаны! Не надо
оскорблений.
–...рыцари, одним словом, согласились не поспать полночи и поохранять
меня. Ну, с приездом!
Вышли на площадь перед вокзалом. Олег оглянулся.
– Темнота и пустота... В случае бомбежки и затемнять ничего не надо. И
ни одной машины!
– Пешочком, пешочком. Полезно для здоровья, – заявил Левка.
– Пехтуром так пехтуром. Алик, неси гитару. Лева, бери сумку.
– С какой стати?! – завопил Левка, но тут же осекся. Олег подхватил Нину
на руки.
– Мне легче всех. Пошли.
– Олешка, может, я сама? – робко возразила Нина.
– Пошли, пошли.
Левка и Алик временно лишились дара речи, Алла втайне вздохнула.
Левка нашелся первый:
– Аллочка, давай и мы тебя понесем.
– Обойдетесь.
– Эх, Алла, Алла!.. Вот если бы ты вышла за меня замуж...
– То что?
– Я бы тебя тоже на руках носил... И кирять бы бросил...
– И что бы я с тобой делала, Левушка? Подвесила бы рядом на трапэ и ты
бы вверх ногами дул в трубу?
– А я бы стоял внизу и лупил в большой полковой барабан! И получился
бы у нас классный номер на троих, – довершил картину Алик.
– Где площадка для цирка? – спросил Олег.
– На базаре. Только сегодня платформы начали разгружать.
– Базар! Коронная точка для цирка!
– Олешка, отпусти меня!.. Ты же устал!
– Нет, ты легкая, как синичка. А тебе не надо много ходить.
Он жестоко устал, руки немели, но готов был нести Нину пока не
оборвется сердце.
– Алла, а ты далеко от нас? – спросила Нина.
 458

– В нескольких шагах. Вы будете жить в мансарде с диким виноградом, а я

у хозяев в доме. У них нашлась комнатка для меня. Но сегодня я с вами
переночую, не хочется стариков будить. Наш хозяин в цирк устроился...
– Клоуном, – вставил Алик.
– Нет. Клоунов своих хватает. Ночным сторожем.
– Далеко еще идти? – жалобно спросила Нина. – Мне Олешку жалко!
– Да уже пришли. Олег, отпусти Нину.
Через пять минут они попрощались с Дон-Жуанами и вошли в темный
глубокий дворик.
– Тут хорошо. Сейчас я ворота закрою.
В глубине двора возвышалось что-то похожее на высокий стог сена.
– Завтра увидите, какая красота. Идите за мной.
Ощупью поднялись по деревянным ступенькам в сени, Алла щелкнула
выключателем и яркий свет залил большую высокую комнату с тремя
широкими окнами. Нина прищурила глаза.
– Абажур надо. Свет очень резкий. А так – уютно. Ой! – вскрикнула она и
бросилась к окну. – Какая прелесть!
На широком подоконнике, перед старомодными вышитыми занавесками
стояло два горшка с цветущими глоксиниями. На остальных красовались тоже
цветущая красная и розовая герань и старая эмалированная кастрюля с
сансевьерой, похожей на выводок щук. Кроме цветов в комнате стоял большой
стол, два стула, две кровати в ряд у правой стены и у самой двери
радиоприемник на облупленной зеленой табуретке.
– Работает? – Олег щелкнул тумблером и попытался поймать сорока
девятиметровую волну.
– А здесь что? – Нина вышла обратно в высокие, мрачные, темные сени. У
дальней стены пылились какие-то ящики, доски, фанерный бочонок, на
стропилах висели кипы березовых веников. У входа со двора стоял круглый, из
оцинкованной жести, умывальник.
– Надо воду в нем солить, не заболеем! – объявила Нина.
– Остальные заведения на огороде.
– Ага. Алка, побежали?..
Обессиленный Олег сел за стал и уронил голову на руки.
– Давайте спать, – сказала Алла, – я тоже с ног падаю. Вон та кровать, что
побольше, вам, а я на маленькой лягу. Я тушу свет.
Олег проснулся поздно. Горячая Нина крепко спала в его объятиях. Он
поцеловал ее сонные губы и встал, расправляя руки. Вторая кровать аккуратно
заправлена, Алла ушла. Яркое солнце било в окна, лучи его продирались через
плети дикого винограда. А со двора увидел: весь домик до конька крыши увит
зеленью.
– Хорошая мансарда? – послышался за спиной голос Аллы.
– Привет! Хоть картину пиши.
 459

Двор небольшой, какой-то глубокий, наверное из-за высоких,

потемневших, но добротных заборов. И ворота темные, добротные, с тяжелым
массивным засовом. На веранду дома вело резное крылечко с навесом, под
желобом с тесовой крыши, для сбора дождевой воды стояла железная бочка.
– Хорошо твои деды живут. А это что?
– Душ.
– Надо бы искупаться... А если чайку вскипятить, где это?
– На веранде. Там газовая печка. Я уже договорилась, вари – не хочу.
Нина– спит?
– Спит. Из пушки не разбудишь.
– И не сплю! Ты ушел, мне стало холодно, и я проснулась. Ой, Алла!
Вышли во двор хозяева, маленькие, толстенькие, бодрые и розовые
старичок со старушкой, познакомились с квартирантами. На газовую плиту
поставили два ведра воды, еще в одно опустила два кипятильника. Четвертое,
пустое, вручили Олегу.
– Работай!
Олег вышел за ворота. Улочка ухоженная, зажиточная. Вдоль тротуара
аккуратные акации. Метрах в двадцати чернела чугунная водопроводная
колонка. Вернулся с полным ведром и осторожно вскарабкался с ним по
деревянной лестнице к бочке душа. Пять раз ходил Олег к колонке, а когда
нагрелась вода на плите – вылил в бочку три ведра кипятка.
– Ура! – воскликнула Нина и купание началось. После купания перекусили
чем пришлось и отправились на поиски кинотеатра.
В кинотеатре встретили своих, цирковых. После фильма захотелось поесть
основательней, пошли в ресторан. Там своих, цирковых, было полно.
– Куда ни сунься – везде на цирковую образину нарвешься! – вполголоса
сердилась Алла.
– А сами мы – не цирковые? – урезонивал ее Олег. Начались взаимные
приветственные махания рук и кивания голов.
После ресторана Алла втащила друзей в автобус.
– Поедем на Хопёр.
– Куда?! – испугалась Нина.
– Это река так называется.
– Вот что, девушки, а не много ли мы ходим? Не вредно ли это нам?
– Олешка, отстань!
– Чепуха какая!
– Вчера меня тащил через весь город!
– Гулять всегда полезно!
Олег надулся и умолк.
– Чаган лучше! – разочаровалась Нина.
– Зато здесь нашей братии нет! – радовалась Алла.
Увы – навстречу им по набережной небрежно дефилировал Серж
Шантрапановский.
 460

– Хэлло, леди энд джентльмены! – проскрипел Серж, элегантно вращая

кистью руки чуть повыше уха.
– Отколе, умная, бредешь ты, голова?
– Хе, хе! Променад! Моцион! Дышу!
– Дышишь? Дыши. Послезавтра репетиция, знаешь?
– Сэр! – оскорбился Серж. – На лоне, так сказать, природы, о работе...
– Такой потешный! – смеялась Нина, когда они разошлись.
– Окурок от козьей ножки! – с отвращением сказала Алла. – Меня тошнит
от него!
Так, в блаженном ничегонеделании, прошел первый день жизни в городе
Балашове. А на другое утро Нина взяла три шарика, встала перед заправленной
кроватью и занялась кропотливой работой.
– Может, не надо пока? – насмелился спросить Олег.
– Олешка, я же на кровать их роняю, за ними даже нагибаться не
приходится. Ты не бойся. Занимайся на гитаре. Мне под музыку веселей!
Через четыре часа Олег отставил гитару и со стоном расправил спину
– Отбой!..
Нина швырнула шарики на кровать.
– Все же ты делала лишние движения. Многие трюки не надо было
работать полностью.
– Не можешь не придраться!
– Я не придираюсь. Тебе же лучше. Я голодный, пойдем в ресторан.
– И Аллу возьмем!
– А куда же мы без Аллы? Приспособиться бы еще спать втроем...
– Сейчас как дам по уху, – хладнокровно пообещала Нина. Ревновать к
Алле она перестала еще в Фергане.

Глава 15
В
день репетиции Олег пришел в цирк раньше всех, если не считать Шумилина
Ильи Николаевича. Так уж повелось, что он всегда помогал старому товарищу
втаскивать и расставлять на оркестровке пюпитры и стулья.
– Стерва бухгалтерша, – ругался Илья Николаевич. – Зачем мы в каждом
городе принимаем местных музыкантов? Не даем экономить на фонде
заработной платы, премии директору и бухгалтеру срезаем... А ты сиди дуйся,
как проклятый, кишки горлом лезут по воскресеньям...
– Кого маэстро нашел?
– Маэстро... Я нашел! Маэстро глаза никак не продерет. Спирт, видите ли,
холеру уничтожает. Теперь у него не пьянка, а профилактика. Тромбониста
нашел, тенориста и контрабасиста. Сегодня обещались прийти. А когда сюда
 461

ехали, что творилось! В вагоне маленькой девчонке живот скрутило,

проводница посинела, бегает взад вперед, карантина боится. Пройдисвит и
Чахотка трясутся, вещи складывают, чуваки, говорят, давайте смоемся с поезда,
пешком дохиляем, Алька затылок чешет, Иван Иванович и Иван Никифорович
друг в дружку вцепились, Левка и Зямочкин новую бутылку водки
распечатывают. Шантрапановский на третью полку забился, до самого
Балашова не ел, не пил, в уборную не ходил. Все напереживались. Заперли бы
на сорок дней, были бы нам гастроли.
– Чем кончилось?
– На какой-то станции врачи зашли, проверили. Рыбой девка объелась. Я в
Китае пережил холеру. А там так: на каждом перекрестке санитар и
полицейский – есть у тебя талон о прививке против холеры, ступай мимо, нет
талона – задирай рубаху. Много народа перемерло, некоторые из-за талонов...
– Как это?
– Нищие китайцы. Собирали по санитарам талоны, один укол, второй,
десятый и дуба врезают.
– А зачем им талоны? – поразился Олег.
– Некоторые американцы боялись уколов, вот и покупали талоны.
– Тьфу! – плюнул Олег. – На чем только люди не зарабатывают!
– Голод не тетка, заставит зарабатывать.
Спустились с оркестровки, на конюшне уже стояли маленькой кучкой трое
местных музыкантов с инструментами.
– Здравствуйте, Илья Николаевич.
– Привет, ребята.
– Илья Николаевич, я сегодня не смогу на репетицию. Извините, – сказал
контрабасист.
– Ничего страшного. Приходи сразу на открытие. Все равно половину на
слух играть будешь.
– А контрабас оставить можно?
– Тащи в вагончик.
Музыканты потихоньку собирались, разыгрывались. Маэстро же
отсутствовал.
– Где Зямочкин? – приставал инспектор к Левке.
– Я почем знаю? – лаялся Левка. Был он сильно не в духе. Явился и Серж
Шантрапановский в рубашке немыслимой, умопомрачительной расцветки: на
ней было намалевано нечто, среднее между павлином, козлом и обезьяной. Где
он ее откопал – аллах знает. То ли успел раздобыть уже в Балашове, то ли она
лежала у него, до поры до времени, на дне чемодана. Пока музыканты
доставали инструменты из футляров, он вертелся перед зеркалом, по клочкам
обозревая себя и вдруг издал апокалиптический вопль:
– Вот это Штаты!!!
Левка шарахнулся и чуть не упал на контрабас.
– Караул! – застонал он. – В дурдоме день открытых дверей!
 462

Алик же тыльной стороной ладони прислонился к затылку Сержа и

скорбно прошептал:
– Тараканы!
– Но, но! Ша! Полегче на поворотах! Хау ду ю ду! – и Серж удалился из
вагончика.
Пришел маэстро, чрезвычайно напрофилактированный против холеры, но
Алик и Илья Николаевич купились на его выбритую физиономию и
выутюженный костюм.
– Сели!
Сели. Не глядя грянули увертюру. Но вот барабанщик ни с того ни с сего
чуть не вдвое замедлил темп, кто-то остановился, кто-то замедлил с ним и
опять погнал, короче, понеслись кто в лес, кто по дрова.
– Алик, имей совесть!
– От холеры лечишься?
– От триппера! – огрызнулся ударник. – Я точно по руке играю!
Все взоры обратились к маэстро. Воцарилась тишина.
– Валторны!.. Проведите мне это соло... – Николай Викторович ткнул
указующим перстом в престарелых саксофонистов-альтистов и двинул вправо-
влево выпяченной челюстью. – Соло... проведите...
– Опять до валторн узюзюкался... – горько проговорил инспектор оркестра.
– Кто – узю... зю?! – озлился маэстро. – Вы себе... позволяете?!
Репетиция продолжилась, но уже без Николая Викторовича, которого
увели проспаться, и без Левки, который как раз и командировался на это
мероприятие.
– Я что, должен холерой заражаться?! – орал маэстро и порывался
вернуться в цирк, дабы уволить с работы Илью Николаевича, посмевшего
ссадить его с оркестровки, и заодно истребить презренного Роберта Фурсова :
– В администрации – были! В артистах – были!! И ко мне – пробрались !!!
Пятая колонна!!!!
– "Домино, домино, ваша морда не бита давно!" – угрожающе напевал
Левка рычащему и брызгающему слюной дирижеру и немилосердно волок его
за рукав.
– Чья морда... не бита?!. – продолжал свирепеть Николай Викторович.
– Твоя. Кому говорю – иди смирно!!!
За день до открытия Нина то смущенно улыбалась Олегу, то прятала глаза,
а в день открытия с утра исчезла из мансарды. Не было ее и в цирке, Олег до
двух часов репетировал в одиночестве, то есть, без Нины: народу на манеже
хватало. А когда пришел домой, Нина его "обрадовала" :
– Олешка, мама приехала...
У Олега черные пятна пошли перед глазами, он кое-как сохранил
самообладание.
– Надолго?
– Ну... не знаю. Я ей написала, просила выслать... а она сама приехала...
 463

– Я могу у ребят пока перебиться, или в гостинице.

– Да нет, Олешка! Она у нашей бабушки с дедушкой поживет, там много
места, она и сейчас там отдыхает...
– Я, наверное, пойду в цирк, Илья Николаевич просил...
– Олешка... ну, зачем? Ай, она уже сюда идет... – и Нина выбежала на
крыльцо мансарды.
– Здравствуйте, Олег.
– Здравствуйте, Полина Илларионовна.
Молчание. Олег прислонился спиной к стене.
– Полина Илларионовна, ни вам ни мне, наверное, не хочется вытягивать
из себя полумертвые любезности... Вы с Ниной соскучились друг по дружке,
так что... Я лучше оставлю вас двоих, вы не обижайтесь.
– Да нет, но как же...
– Ничего страшного. Я не на край света удаляюсь, еще свидимся, была бы
охота.
Олег ушел, а мать и дочь еще раз обнялись и еще раз всплакнули, но уже
не так горячо и не так горько, как на вокзале.
– Похудела, – всхлипывала Полина Илларионовна.
– Много занимаюсь, – Нина утерла глаза. – Потрогай! – и ткнула рукой
матери в твердый как железо, пресс. – Алка меня знаешь, как гоняет? Почище
Олешки!
– Алла? Эта самая? Семья у них приличная?
Нина пожала плечами.
– Понятия не имею. Алка хорошая! Она моя лучшая подруга! В Фергане
она такого любовника отхватила... Ой... Я хотела... В общем, она с
мотогонщиком познакомилась, очень приличный мужчина, с усами...
Нина хотела поддать форсу, ляпнув об Алкином любовнике, но тут же и
плжалела.
– Он на чемпионат? Спортсмен? Они поженятся?
– Он не на чемпионат, он, это самое, по стенке ездит... Страшно! Да еще с
завязанными глазами! А на Алке он не женится, он уже женатый… то есть, я
хотела сказать, на черта он Алке нужен?! Он в гимнастике ни бэ ни мэ ни
кукареку. Что она, в самом деле с ним делать будет? Повесит рядом на
трапецию, чтоб в трубу дул?
Но тут Нина вспомнила, что дудение на трубе относится не к вертопраху
Эдьке, а к пьянице Левке и сморщила нос, пытаясь выпутаться из
противоречий, но, наконец, сообразила, что мать не имеет никакого понятия ни
о каком Левке и ни о какой трубе.
– И в таком обществе вращается моя дочь! – возопила Полина
Илларионовна.
– А чего? Общество – как общество, – с досадой возразила Нина.
– Подруги с женатыми любовниками, какой-то балаган, езда по стенкам,
незаконный брак, аборты!
 464

– Ну и что? Зато я счастливая. Олешка меня любит, знаешь как!

– Что за любовь?! Это не любовь! Как вор увел из дома, сделал ребенка,
погнал на аборт!
– Никто меня не уводил, я сама удрала с ним, – хладнокровно отбивалась
Нина. – Сама пришла в гостиницу и попросила взять с собой.
– Стыда у тебя нет!!
– Мне стыдно! К нему один раз милиция являлась! А он в тот день меня
ждал! А я его ни за что оскорбила! А ребенок случайно получился, нам же не
по девяносто лет. Мы не хотели. А аборт он мне не давал делать. Чуть не
плакал – не давал. Пока я ему истерику не закатила.
Подавленная мать не отвечала. Это ее дочь? Это тот самый крохотный,
синеглазый, черноволосый ангелочек в голубеньком платьице?..
– Ты не любишь мать, иначе бы не говорила такого... – Полина
Илларионовна вытирала платком глаза и нос.
– Мамочка, я тебя очень люблю! – Нина бросилась матери на шею. – Очень
люблю! И за папу и за Вовку до слез скучаю!.. Только ты не задевай Олешку – я
все равно за него буду заступаться.
Помолчали немного. Полина Илларионовна смирилась. Раскрыла чемодан
и вынула туго набитый полотняный мешочек, толщиной с трехлитровую банку
– Орехи твои, выбирала на базаре, хорошие.
От радости Нина захлопала в ладоши. Она смерть как соскучилась по
кедровым орехам.
– А помнишь... – спросила было мать. – Да нет, не помнишь – купили тебе
крыжовника, ты ела, ела, а на самую большую ягоду сказала: "маленький
арбузик"! Она полосатая... А еще у бабушки – ходики остановились, ты
смотрела, смотрела, а потом спрашиваешь: "Бабуска, а это чисы? А почему они
не чисут?".
Нина счастливо улыбалась и нащелкивала орехи. Полина Илларионовна
вновь полезла в чемодан и подала плоский сверток.
– Рубашка поплиновая. Это твоему. Олегу.
– Ой! – Нина подпрыгнула и выхватила сверток. Мысли лихорадочно
метались: "Скажу – я купила! Ведь ни за что не оденет!..".
– Спасибо! Я ее пока спрячу. А это что, в бутылке?
– Спирт. Попивает твой благоверный?
– А чего бы ему не попивать? Если я разрешу, конечно. Он один раз
напился в Чимкенте, так я ему таких чертей дала! – похвасталась Нина.
– А это тебе. Тетя Тамара старалась. Импорт. Ты лет пять воздержись от
детей, молодая еще.
Нина покраснела и неловко взяла тщательно упакованный сверток. "Черт с
ними, – думала Полина Илларионовна, – пусть милуется со своим оборванцем,
поймет в конце концов, что это не жизнь. Лишь бы детей не нажили,
господи!..".
– Если что понадобится – сразу пиши, достанем.
 465

– Как там Петр Онуфриевич? – увильнула Нина от скользкой темы.

– Петр Онуфриевич! Представь, какой оказался негодяй! Намекал,
намекал, изнамекался весь – мы, дескать, посмеялись над ним! Нарочно! Так
себя неинтеллигентно повел... Мы с отцом в другом месте теперь работаем.
– Женился? – Нина с аппетитом грызла орешки.
– Через месяц, как ты... как вы уехали. Он на нее давно глаз положил, да
рассчитывал, что в другом месте выгорит.
– Ну вот, а вы меня за него хотели отдать, – спокойно сказала Нина.
– Никто ничего не хотел! – вспыхнула Полина Илларионовна. – Ухаживал,
ну и ухаживал... Жила бы, как у Христа за пазухой. В центре города,
трехкомнатная квартира...
– Ну его, того Петра Онуфриевича. Анжелку не видела?
– Я эту мерзавку...
Примерно в таком же сердечном ключе беседовали они около часа, потом
Нина потащила мать в цирк.
– Мамочка, мне надо обязательно порепетировать, я сегодня выступаю!
– Выступаешь? – вытаращила та глаза.
– А что? – небрежно подняла брови Нина. – Я еще не совсем артистка, а
вроде как стажер. Вот Олешка сделает музыкальный номер и мы просмотримся.
Будем работать в Союзгосцирке.
Несокрушимая самоуверенность Нины объяснялась вчерашним
беспокойством сначала Кушакова, а затем и самого Тимофея Яковлевича,
которые спросили, сможет ли она выступить на премьере.
Нина подъехала к Кушакову насчет того, как ей провести на представление
свою маму, Кушаков сказал, что хотя в директорскую ложу пригласительные
розданы под завязку, он посадит Полину Илларионовну на самое лучшее место
– перед директорской ложей. Нина набралась нахальства и познакомила мать с
инспектором манежа. Элегантный и аристократичный Иван Иванович произвел
неотразимое впечатление на Полину Илларионовну. За двадцать минут он
наговорил ей столько комплиментов в адрес Нины, что у бедной матери
закружилась голова. Ей даже померещилось, что цирк самое подходящее место
для ее блудной дочери. А главное – Иван Иванович почти не упоминал имени
самозванного зятя. Полина Илларионввна решилась и туманно пожаловалась на
постигшее ее семью несчастье. Ничего не ответил Иван Иванович, но как
сочувственно взглянул!..
После репетиции Нина с матерью отправились на базар, то бишь, просто
вышли из цирка. После представления решено было сообразить маленькое
семейное торжество.
– Мамочка, мы Аллу позовем тоже, ладно?
– Зачем? Чужой человек...
– Мамочка, позовем! Она так много для меня постаралась! Она такая
смелая! Я бы просто так не полезла под купол, а она оттуда головой вниз
бросается!
 466

– Ну, позовем, позовем... – Алла Полине Илларионовне решительно не

нравилась. "Не то цыганка, не то жидовка пархатая, такой самое место в цирке".
А Нина надеялась, что с Аллой им будет легче ладить между собой.
Открытие гастролей в Балашове едва не омрачилась глупейшим
происшествием. За час до представления инспектор манежа обнаружил, что не
хватает левой половины бархатного занавеса.
– Где занавес, мать вашу так?!! – взревел Кушаков и схватил за грудки
старшего униформиста.
– Не знаю! – перепугался Димка.
– Искать!!
Все мужское население цирка было мобилизовано на поиски, а женская
половина разрабатывала альтернативные варианты – тащили кто что мог и
примеряли на роль занавеса. Альтернативы смотрелись вопиюще безобразно, а
униформисты, шофера, музыканты и артисты тем временем шныряли по
вагончикам и под вагончиками, в вольере у медведей и под лавками
амфитеатра, обежали территорию и осмотрели внешнюю сторону шапито.
– Кто в последний раз видел целый занавес и когда?! – казалось Кушакова
хватит инфаркт.
– Иван Иванович! Зрители возмущаются! Пропускать?
– Никого не пропускать! Кто и когда?!
– Я видел, в пять вечера, – вспомнил Аркаша.
– А где Федя? – оглянулся Стас.
– Где плотник?!
– Федя, эй!
– Он был! Как раз в пять!
– Федя!! У-лю-лю-лю-лю-у-у-у!..
– Он в прицепе друшляет!
Стас, Димка, Сашок и Аркаша рысью бросились на задний двор цирка,
взяли на абордаж пустой прицеп и обнаружили храпящего в обе норки
циркового плотника. Спал Федя закутавшись в половинку бордового
бархатного занавеса. Под гогот и улюлюканье занавес с Феди смотали, а самого
Федю вывалили на грязные доски, вытрясли над ним тяжелое полотнище и
сбросили на руки Кушакову. Федя продрал заплывшие от трудов и водки зенки,
после чего последовало классическое, злоумышленное, чеховское :
– Ась? Чаво?
Разжеванный в блинное тесто мундштук папиросы обвалился с обезьяньей
губы на грудь, а там и на пол, тогда Федя сунул в рот довольно жирный бычок,
валявшийся неподалеку.
Пока Кушаков решал проблемы глобального масштаба, Николай
Викторович занимался региональной – местный саксофонист-тенорист пришел
на работу подшофе.
– Приходите, пожалуйста, завтра, – маэстро нежно поддел под локоть
невысокого, с негритянской кучерявостью на голове музыканта.
 467

– Да я все слаба`ю! – заговорщически ухмылялся саксофонист.

– Приходите завтра! А если еще раз придете в нетрезвом состоянии – не
приходите совсем.
Саксофонист взбеленился:
– Ты то – сам алкаш! Не видел я, что ли?!
– Вполне возможно. Но это не значит, что я потерплю алкаша у себя в
оркестре.
Извращенная логика циркового дирижера ошеломила балашовского
виртуоза – он расшаркался и раскланялся:
– Я удаляюсь.
Кушаков от пережитого потрясения отошел лишь при виде хорошенькой,
бледненькой, нарядной Нины. Нина ему льстиво улыбнулась, он ей, тогда
девушка перевела свой и его взгляд на растерянно жавшуюся у ближайшего к
выходу из конюшни вагончика Полину Илларионовну.
– Один момент! – спохватился инспектор. – Аркаша!
Аркаша подбежал.
– Возьми в моем вагончике стул с красной спинкой, поставь перед ложей и
посади... это мама нашей Нины! позаботься, одним словом. Дежурным в зале
скажи, чтоб не цеплялись.
Кушаков деликатно проводил Полину Илларионовну в правый от форганга
проход и в щелочку проследил, как выполняются его распоряжения. Аркаша их
выполнил безукоризненно.
– Это ваша мама? – в который уже раз умиляясь на синие глаза Нины
спросил Николай Викторович.
– Ага! В гости приехала!
– Надолго? А где Олег? Где Колесников?! Илья Николаевич, где наш
скрипач?!
– На оркестровке. Уже час мается, не слазит.
– А...
Раздался первый звонок.
На следующий день в местной газетке накропали панегирик отчаянной
храбрости воздушных гимнастов, виртуозности клоуна Рудольфа Изатулина,
последователю методов гуманной дрессировки, мастеру своего дела Курячему-
Ромэнскому (так и напечатали идиоты – Курячему-Ромэнскому),
необыкновенному искусству артистов Чернышевых, которые на оглоблях своей
телеги чуть ли не превзошли в искусстве Паганини и прочая и прочая. Никого
не забыли. Про оркестр тоже не забыли: директор в качестве личной мести
маэстро Зямочкину спустил мнение – об оркестре не писать. Ибо вейсманист-
морганист от искусства цирковой маэстро Зямочкин и примкнувший к нему
менделист от той же епархии Лев Шерман, оба, вдобавок же, пьяницы и
космополиты, недостойны пачкать своими презренными именами благородные
и правдивые страницы советской печати. И про Нину напечатали, выражая
искреннее недоумение, почему номер, не уступающий в классе остальным, не
 468

числится в святая святых – в Союзгосцирке. (Репортер в запарке написал

"лучший номер программы", но редактор, съевший не одну собаку и
наработавший обширную лысину, поправил его. Он же, редактор, добавил
абзац о блестящем стиле руководства таким головотяпным... простите!
головоломным предприятием, как цирк, осуществляемом майором в отставке
Тимофеем Яковлевичем Елдыриным. Про сушеную ящерицу Игната
Флегонтовича, викинга-шапитмейстера, Димку, Стаса, Федю и К° не вспомнила
ни одна сатана).
После представления в мансарде Нины и Олега состоялся ужин. Полина
Илларионовна несколько подобрела к воздушной гимнастке. Кувыркаться
каждый день на такой высоте?! Это не каждая может, нет, не каждая. А успех
Нины? Как ни гнала Полина Илларионовна грешные мысли, а материнское
тщеславие брало верх: не чья-нибудь, а ее дочечка срывала в цирке
оглушительные аплодисменты. И все это благодаря подруге, как утверждает
Нина. К тому же Алла оказалась москвичкой, а лица, обладающие столичной
пропиской автоматически переводились Полиной Илларионовной в более
высокий социальный разряд.
– Сроду не пила спирта! – Алла со страхом следила, как медленно
наполнялась ее небольшая рюмочка. – Хватит! Ты что, обалдел?! – завопила
она на Олега. – Отливай в свою!
Олег отлил.
– Я тебя научу пить спирт! – вертелась Нина, хотя сама намеревалась
испробовать его впервые в жизни. – Надо выдохнуть, выпить и поскорее
запить! Ой... Или наоборот, – вдохнуть?..
– Выдохнуть, – сказал Олег. – Кричите "ап".
– Что? – не поняла Полина Илларионовна.
– Значит, кричать, когда хватит. Мне "ап", "ап", Олешка!
– "Ап"... О, господи! Табор...
Женщины держали в одной руке рюмки в другой кружки с томатным
соком, а Олег приглядел ядреный соленый помидор. Выпили. Алла молча
побледнела, Нина в ужасе хлопала мокрыми ресницами.
– А.... а... а... а... Ой!.. ой!.. ой!..
Опомнились и набросились на закуски. Спирт быстро ударил в головы,
девушки раскраснелись и наперебой принялись просвещать Полину
Илларионовну по части циркового житья-бытья. Нина то и дело оборачивалась
к Олегу и ее радостные глаза не умели скрыть горячей и стыдливой
страстности. Полина Илларионовна размякла. "Пусть потешится девочка! Надо
брать от жизни, пока можно...". Всплыли в памяти дни собственной молодости:
Черное море, золотой песок, стройный синеглазый шалопай со шрамом от
немецкого осколка на груди и ранней военной сединой в черных волосах. С
каким вкусом наставляли они рога безгрешному Василию Алексеевичу! До сих
пор приятно вспомнить. Пусть и дочке будет что вспомнить, Олег красивый
мужчина, очень красивый.
 469

Олег вполуха слушал женскую болтовню, а вполглаза посматривал на

считай что непочатую бутылку со спиртом. Наконец решил, что пауза
достаточно прилична и протянул к бутылке руку. Нина и Алла мигом
попрятали свои рюмки. Олег вопросительно взглянул на Полину
Илларионовну.
– Немножко, – коротко ответила она.
– Ничего себе, – протянула Нина, когда Олег закусил на этот раз
огурчиком, тоже соленым. – Лакает спирт, как газировку!..
– Тетя Маша косорыловку делает, почти такую же.
– Косорыловку! – Нина залилась смехом и обвила руками шею Олега.
"Косорыловка" покоробила интеллигентский слух Полины Илларионовны, а
имя тети Маши она постаралась не расслышать. Василий Алексеевич
рассказывал о своей с нею встрече потрясающие вещи. "Мужичка", "плебейка",
"деревенщина" – это самые слабые воспоминания, коими он поделился с женой.
– Куда вы из Балашова поедете? – у всех вместе спросила Полина
Илларионовна. Алла пожала плечами, Нина вопросительно взглянула на Олега.
– Алик говорит – в Вольск. А оттуда потихоньку на юг, в Азию, зимовать.
Хорошо бы елки в этот раз поработать.
– Ёлки?..
– Детские утренники на школьных каникулах, – пояснила Алла, – за десять
дней тридцать палок можно заработать.
– Палки?..
"Какая ужасная терминология! – брезгливо думала Полина Илларионовна.
Нет, все-таки это не место для Нины. Пусть еще годик поскитается, а там надо
выцарапывать ее из грязного шатра. Сейчас бесполезно – она влюблена, как
кошка, и, по всей очевидности, в совершенстве постигла курс "науки страсти
нежной". Что-то неведомое в осанке, какие-то неведомые синие тени в зрачках
выдавали талантливую ученицу...
– Палки?..
– Палка, – значит представление. У нас норма тридцать, а по праздникам за
одно представление ставят две палки, да еще переработка, мы тогда больше
получаем. В Чимкенте у нас палок сорок было.
– По-моему, больше! – усомнился Олег.
– А, помню! Ты тогда кучу денег получил!
– Да уж, кучу...
Просидели до часу ночи, наконец, Полина Илларионовна захотела спать,
они с Аллой покинули мансарду и ушли в дом.

Глава 16
П
 470

олина Илларионовна уехала через два дня. Она бы погостила дольше, будь ее
зять забулдыгой, грубияном, хамом, или куражился бы над ее дочерью. Увы!
Их взаимная нежная привязанность удручала, а инквизиторская вежливость и
внимание к персоне самой Полины Илларионовны приводили в коматозное
состояние. Есть ли более невыносимая разновидность зятя, чем зять, которого
абсолютно не за что шпынять?!
Проводили Полину Илларионовну утром, Нина поплакала, пошмыгала, но
на обратном пути утерла глаза и нос и деловито объявила:
– В цирк. Репетировать.
Но в цирке, к удивлению и ужасу Олега, Нина вооружилась ведром с водой
и тряпкой и принялась деятельно протирать разноцветные скамьи амфитеатра.
– Олешка, – виновато смеялась Нина, – я работать устроилась!.. У нас
совсем денег мало и мне совестно: ты работаешь, а я...
– Знаешь что?!
– Да знаю, знаю... Я с Иваном Ивановичем посоветовалась, он говорит это
мало времени займет. Я сама на сережки заработаю.
– Чертовы сережки... Будут тебе сережки! Пятьдесят рублей осталось за
концертино! Зачем я его купил...
– Вот еще. Ты уже так хорошо играешь. Мне нравится. Олешка, ты меня
потом научишь. Я обязательно научусь на концертино.
Олег махнул рукой. Его это неприятно задевало, но вскоре он убедился,
что на стороне Нины решительно все.
– Знаешь, кому стыдно черной работы? – наступала Нина. – Кто больше
ничего не умеет! А только пол подметать! Потому что они лодыри или бездари
и ничему больше не могли научиться и им стыдно. А кто по необходимости –
тем не стыдно. Вот.
Олегу оставалось лишь склонить голову перед разумницей женой.
Нина перетерла все скамейки, забралась на оркестровку, там подмела пол и
стерла пыль со стульев, пюпитров и пианино. Лишь после этого вынесла на
манеж свой реквизит.
Занималась долго. Алла отрепетировала и ушла домой поспать. Поспала и
вернулась в цирк. Олег и Нина трудились в пустом манеже. Алла посидела в
первом ряду и вдруг вскочила.
– Нинка! А ну, давай!
– Чего?
– Показывай. Весь жонгляж. Помнишь, как выходить, как руки держать?
– Помню! Сначала три шарика...
Олег учил Нину только трюкам и технике работы над ними, очень сходной
с техникой работы музыканта, и понятия не имел, что Алла выстроила номер
Нины режиссерски. И хотя его подруга не бросала более четырех булав и пяти
колец, номер смотрелся очень хорошо – красота и гибкость тела артистки
делали свое дело. Олег даже растерялся от неожиданности.
 471

– Пять колец у меня – как семечки, скоро шесть пойдут! А пять колец – с
балансом отрепетирую! А с мячиком у меня немного уже четыре получается! А
один темп на пять булав – запросто! Еще полгодика поработаю – и все!
– Быстрая сильно... – слабо возражал Олег.
– Ну – год! Подумаешь.
– Талант! – воскликнула Алла. – А я в училище даже плакала от этих
побрякушек. Дай попробовать!
Алла перепрыгнула барьер и схватила четыре кольца. Все четыре после
первого же броска попадали на ковер и раскатились в разные стороны.
– Нет, я тупая.
– Не тупее меня. Просто у тебя не было учителей, таких, как у меня.
– Каких учителей?
– Тебя и Олешки. Без вас обоих я бы ничему не научилась. Я вам так
обязана! Я вас так люблю!
На минуту воцарилась неловкая и сентиментальная тишина, когда
любящие и дружащие люди неосторожно пробалтываются о своих
чувствованиях, чего делать не следует.
– Подождите меня немного, – Олег выбежал из цирка.
Вернулся он с большим букетом красных и розовых гладиолусов, разделил
его надвое и протянул обеим. Подруги заулыбались от удовольствия, Нина
даже не вспомнила о потраченных на букет деньгах. Такие красивые цветы!
– А Вале? – лукаво спросила она.
– Пожертвуйте немного, будет и Вале.
– Ага! Как в сказке! Мачеха – неродным дочкам по яблоку, а родной,
говорит, дайте все по половинке!
Тем не менее, букет заново переделили на три части и после работы, на
зависть местным и цирковым франтихам, Нина, Валя и Алла шли домой важно
прижимая цветы к лицу.
– Девки, пойдемте к нам чай пить. Со смородиной. Я в Уральске целую
трехлитровую банку перетерла!
Электрический свет на чаепитие забраковали, зажгли свечу, а после чая
потушили и ее: ярко светила полная луна. Девушки уселись на кровать, а Олега
посадили посреди комнаты перед собой.
– Играй и пой! "Утро туманное"!
–...Теперь "Бубенцы"!
–...Про Баядерку!
–..."Цыганку-молдаванку"!
–..."Гори, гори, моя звезда"!
Олег играл и пел, Алла прижимала руку к сердцу, Нина вздыхала, а Валя
сидела так тихо и неподвижно, что, в конце концов, перепугала изысканное
общество.
– Валька, ты чего?
– Мне домой пора... Поздно уже...
 472

– Да, надо разбегаться. Спасибо, Олешка!

– Спасибо! До свидания!
– А цветы? Цветы возьмите.
– Пусть у вас стоят. Да не вздумайте провожать.
Подруги ушли, а Олег положил гитару на стол и опустился на круглый
вязаный коврик у ног Нины. Нина перестала болтать ногами, голым коленом
подцепила подбородок Олега и довольно бессердечно заломила ему голову.
Олег вывернулся.
– Джиу-джитсу на муже репетируешь?..
Нина засмеялась и повторила жестокую забаву. Тогда Олег схватил подол
платья и задрал его весьма высоко. Уткнулся лицом в сомкнутые бедра, обнял и
целовал, целовал душистую атласную плоть.
– Пусти... – тихим чужим голосом сказала Нина. Олег в отчаянии сжал ее
еще сильнее.
– Пусти... Кому сказано!
Нина толкнула Олега так, что он чуть не упал, а сама прикусила губу,
боясь застонать от нетерпения. Расстегнула платье и стащила через голову,
сорвала лиф и крошечные белые плавки. Упала на не разобранную постель,
черные волосы рассыпались на белой подушке, блики луны дрожали на тугой
груди и мускулистом животе – легкий ветер колыхал снаружи плети винограда,
в изголовье неподвижно светились гладиолусы. Не выдержала глаз Олега и, как
рыжая красавица Джорджоне, заслонила ладонью свои прелести.
– Олешка, ты меня любишь?..
– Люблю!..
– Очень любишь?..
– Очень люблю!..
– Очень-очень-очень любишь?..
– Очень-очень-очень люблю!..
Луна полночи подглядывала на растерзанные, раскиданные по полу
постели, на нагую, с бессильно разбросанными руками девушку – она лежала,
чуть живая, поперек возлюбленного, он прижимал ее сомкнутые ноги к своей
груди и временами пьяным движением головы дотягивался до них и целовал.
В первый же выходной после открытия в городе Балашове акции Сержа
Шантрапановского на бирже человечества (не всего населения земного шара и
даже не всего Союзгосцирка, а всего лишь той его крохотной частицы под
названием цирк-шапито) неизмеримо возвысились. Серж вдвинулся в Историю.
Под фундаментами египетских пирамид, а может быть и под самим Сфинксом,
еще отыщутся писания балаганного Исаии или Михея, а писания цирковых
Иоаннов и Марков будут читать наши внуки, а мы пока что засвидетельствуем
по мере скромного таланта события великого дня.
Проснувшись Серж Шантрапановский почесал свой жесткий джинсовый
зад, чихнул, надел черные очки, умылся и позавтракал половинкой брикета
каши. Прикинул, много ли недостает до стоимости "Волги". Недоставало
 473

много. Да еще подорожает, подлая, как пить дать, подорожает! В связи с

недостачей и грядущим подорожанием предался аристократичному сплину.
Сплин заедал, как блоха уличного кобеля и Серж поперся в цирк. В цирке было
пусто, лишь на конюшне Колесников шпарил на скрипке муторную ре
минорную партиту Баха, а на оркестровке Алик выколачивал на барабанах
суперсложнейшие, еще более муторные ритмические узоры. Тоска, то бишь,
сплин. Серж прошествовал в зал. В манеже жонглировала Олегова Нинка, лицо
у нее осунулось и вспотело от напряжения. Серж через черные очки воровато
ощупал ее тело и ему сперло дыхание. Везет же некоторым... Попасть бы с ней
на пару на маленький необитаемый остров... Чтоб пальмы бананы и пляж. Хе-
хе! А жрать чего? Одни бананы? А чтоб там был амбарчик с консервами и
колбасой, а как иначе? Хе-хе... Вот была бы житуха! Пусть бы еще Козлова и
Зыкова на тот остров, хе-хе... Но насчет Козловой и Зыковой сумнения: больно
крутые телки, с ними не поцапаешься. Жанка! Нинка, Жанка и он на
необитаемом острове и амбарчик с колбасой! Ах, черт его возьми, черт его
возьми! Где же тот остров, где пальмы и пляж, где амбарчик с колбасой, где
бананы?!
На конюшне послышалась возня и голос Олега:
– Съедят вас за трамплин. Прохожана не знаете?
– Подавится. Гы-гы-гы!
На манеж вывалила кодла: Аркаша, Рафик, еще два униформиста и
молодой шофер. Предводительствовал кодлой Сашок, Сашок как мог, поносил
Шамрая и его педагогическую методу и похвалялся выполнить с трамплина
сальто планшем, которое беспардонно именовал "бланшем", и похвалялся
выучить тому "бланшу" остальных "студентов цирка". Молодые люди
поставили трамплин на примятые опилки, по очереди влезали на барьер и
прыгали, весьма коряво переворачиваясь затем в воздухе. Прыгнул и Аркаша,
впервые в жизни перевернувшись через голову. На этот случай у Сашка
хватило ума опоясать его обрывком веревки и вдвоем с Рафиком спассировать в
полете. Сам Сашок исполнил свой самоклепный "бланш", что и подтвердило
его притязания понукать и подначивать остальных. Нина с опаской оглянулась
и отошла подальше, Алик бросил барабанить и посоветовал:
– Вы бы поставили трамплин на место, пока шею никто не сломал.
– Сиди, помалкивай! – грубо ответили ему Сашок. – Барабань в свои
тарелки, а к нам не лезь.
– Прости им господи, ибо не ведают, что творят... – и вновь погрузился в
замысловатый барабанно-тарелочный ритм.
Но странное, поразительное, гипнотическое очарование возымел на Сержа
Шантрапановского самый вид трамплина и неуклюжих прыжков горе-
акробатов. Он ерзал, гомозился, подпрыгивал, даже снял очки и затолкал в
нагрудный карман. Вообразить невозможно – Серж Шантрапановский без
черных очков!..
– Не так! Не так! Не так! – чирикал он.
 474

Обманчивая легкость прыжка с трамплина застила Сержев разум, или что

там заместо него, и Серж, как кролик, сам полез в пасть удава – перескочил
через барьер и рысью помчался к трамплину.
– Пустите! Я! Я!
Удивленная Нина, обалдевшие прыгуны, разинувший рот Алик
последовательно запечатлели в памяти образ Сержа, стоящего на барьере,
Сержа, прыгнувшего на край трамплина и взлетевшего в воздух, Сержа, в
воздуха перевернувшегося, дрыгнувшего ногой и, наконец, воткнувшегося в
опилки под углом в семьдесят пять градусов. Серж приманежился не на
затылок, не на лоб, Серж приманежился на нос. Секунды полторы его
стрекозиные мощи неподвижно торчали в этом положении, затем с сухим
шорохом растянулись горизонтально.
– Хана!.. – выдохнул кто-то, но "штатский вариант" поднялся, ошалело
огляделся и пошел от трамплина, но пошел не прямо, а как-то боком, в сторону.
Потряс головой и сделал зигзаг на другой румб, но опять-таки боком. Тогда
Серж еще раз потряс головой, надел очки и пошел прямо. И очень молча.
Нордически молча!
Молва о смертельном прыжке Сержа распространилась со скоростью
гриппа. На Сержа ходили смотреть. И как не посмотреть! Ведь если абсолютно
неподготовленный субъект не моргнув глазом лезет исполнять сальто с
трамплина, то либо это человек необычайнейшей храбрости, либо дурак
редкостной набитости.
Вадим Шамрай, например, почтительно обошел пару раз вокруг
Шантрапановского и, причастившись благодати, удалился на цыпочках.
– Гигнулся Шантрапановский, скажут про Шантрапановского после
следующего прыжка! – восхищался Алик. Но Алик – это змея известная, Серж
лишь пыхнул сигаретным дымом и обернулся к нему профилем.
– У него экстерьер субтильный, иначе свернул бы шею, – еще один
паломник, Марат, изучал великого акробата, переводя взгляд от непомерно
толстой платформы туфлей до черных очков и обратно.
– Опилки были мягкие, – возражал Миронов. Он тоже спешил
налюбоваться Сержем.
– Опилки!.. – обиделся за "варианта" Алик. – Он ест на пятьдесят копеек в
день, на "Волгу" копит, где ему разбиваться! Божий одуванчик!
– Много накопил? – полюбопытствовал Марат.
Шантрапановскому вопрос крайне не понравился, он блеснул черным
огнем очков и отодвинулся от любопытствующих.
Ворвался на конюшню пораженный тысячеустой молвой Колесников, он,
во-первых, рвал на себе белую рубашку, а во-вторых – прорывался через ряды
зевак к "штатскому варианту" и всхлипывал:
– Пропустите меня к нему! Я хочу видеть этого человека!
Но это все пустяки, цветочки. Лев Шерман, – вот истинный бард,
менестрель, трубадур и миннезингер шантрапановского прыжка! Левка, кое-как
 475

проспавшийся к началу представления, объявил Сержа никем иным, как

Мистером Иксом, о чем и написал мелом на синей жести музыкантского
вагончика. "Икс" Левка обозначил не словом, а латинской литерой и вот из-за
этой литеры воспоследовали различные неудобства. Требовалось, например,
охранять надпись от всякого рода злоумышленников:
– Знаю я вас, сволочей! – нещадно клял Левка собутыльников. – Только
зазевайся – сейчас дорисуете!
Приходилось также заниматься правильной интерпретацией надписи, для
чего каждого, кто проходил мимо, Левка ловил за рукав и долго, нудно, с
подробностями разъяснял, что литера "икс" – это именно слово "икс", а не
какая-то там дрянь, которую вы по своей глубокой испорченности себе
воображаете, и что "икс" в сущности, не есть "икс" абстрактный и тем более не
вышевоображаемая вами гнусность, а "икс" – это Серж Шантрапановский,
совершивший гениальный прыжок.
– Балашов переименуют в Шантрапановск! – орал Левка. –
Междупланетный шахматный конгресс по прыжкам с трамплина!
Еще немного и остался бы оркестр цирка-шапито без пианиста: у
Шантрапановского от Левкиных экивоков появились признаки олигофрении.
Спас Шантрапановского маэстро: он перетрусил расхристанного
Левкиного обличья и его разглагольствований, ущемляющих дух и букву.
– Брось трепаться! Переименуют в Шантрапановск... Ты соображаешь?!
– Я все соображаю... – завелся Левка, но маэстро завизжал, как
свежекастрированный кабан:
– Сотри с вагончика!! Сейчас же!! Алкоголик!!
– Я не алкоголик! Я еще только учусь!.. – облился слезами Левка,
подчинился и уничтожил пасквильную наскальную надпись.
Вениамин Викентьевич, истинный гурман, облизывался и потирал руки:
какую жирную кляузу состряпает он на порядки, царящие в этом богом
забытом шапито! Хватать их трамплин! Нет, Иван Иванович, это тебе не
пройдет. Вылетишь ты из Союзгосцирка, вылетишь.
– Вениамин Викентьевич, зайдите в вагончик, – сухо пригласил Кушаков
руководителя акробатов-вольтижеров.
Прохожан победно расселся на стуле, инспектор молча жевал губами.
– Не знаю, как быть, Вениамин Викентьевич, не хочется писать на вас
докладную, но как быть?
– Что?!
– Как вы могли оставить на конюшне без присмотра опасный для жизни
реквизит? А если бы этот дурак сломал шею? Вас под суд!
– Меня?!
– Не меня же. А если бы дети баловались? И покалечились?
У вольтижера отвисла челюсть. Противный холодок побежал по спине.
– Ладно, не буду жаловаться. Возьму грех на душу. При случае угостите
коньячком.
 476

Вениамин Викентьевич бесшумно исчез.

– Куда же вы смотрели, когда этот остолоп полез на трамплин?! –
набросился Кушаков на Сашка и остальных перепуганных прыгунов.
– Мы и охнуть не успели! Выскочил откуда-то и сразу – чух! носом в
опилки!
– Идиоты... Аркаша, дай первый звонок.
– Шеф сам себя командировал в Москву, – сообщил музыкантам Алик
между двумя номерами.
– Чего он там забыл?
– По вопросам маршрута. Гм. Да. Кгм.
– Для этого надо в Москву мотаться?
– А почему не смотаться на казенный кошт?
– На казенный – конечно. Мне бы съездить.
– Выкуси. Не хочешь?
– Пошел ты...
– Маэстро, – торжественно возвестил Алик следующую новость. –
Шантрапановский поэму пишет.
Музыканты навострили уши.
– "Шантрапаниада"!
– Кому там помешал Шантрапановский? – сквозь ехидные смешки
прорезался скрипучий голос Сержа.
– Начинается так: "Шизоида моей жизни..."
– Сам дурак! – у Сержа заворочались лопатки и позвоночник.
– И эпиграф: "В этот мир явился я котом метаться очумелым под шапито у
бытия!".
Музыканты ржали, маэстро кисло скривился:
– Шуточки у вас...
– Почему я в тебя такой влюбленный?.. – очнулся от похмельной летаргии
Левка. – Сережа, он же врет! Я знаю: Шантрапановский номер делает.
Колесников, слышишь? Выметайся с манежа. Значица, так – подкидные доски...
– Игде? – меланхолично икнул Илья Николаевич.
– Игде, игде... На оркестровке, соображать надо. Шантрапановский
вылетает в манеж...
– С оркестровки?
– Чахотка, отлипни. Следом за ним вылетает рояль...
– "Стейнвэй"!
–...Шантрапановский его ловит на копфштейн...
– Прекратите хулиганство! – взвизгнул маэстро. – Попала шлея под хвост!
Полез в акробаты, балда!
– Но, но!.. Ша!..
– Ша! Ша.! Поехали! Прохожана объявляют!
После представления Олег спросил Нину:
– Чего это ты повадилась в антракте толкаться на фасаде?
 477

Нина густо покраснела. Выступала она в первом отделении и зрители

узнавали в ней артистку, вот она и не могла удержаться от искушения лишний
раз насладиться успехом.
– А я... контролершам помогаю!
– Обманываешь, наверное? Ладно, помогай.
Николай Викторович получил персональное замечание от инспектора
манежа:
– Маэстро, когда вы в последний раз репетировали?
– Завтра! – брякнул прошибленный холодным потом дирижер.
– Хотите неприятностей?
– Завтра в двенадцать репетиция! – срочно повысил Николай Викторович
голос на музыкантов.
– На фиг она сдалась... – проворчал Чахотка.
– Полегче! Кто не придет... – маэстро выкатил глаза.
– А нам? – спросил кучерявый балашовский саксофонист.
– Местным не надо. Но если очень хочется...
– Им не хочется.
– Лева Шерман, заткнитесь.
– Заткнулся. А вы, маэстро, в каких казармах воспитывались?..
На репетицию собирались кто с зубовным скрежетом, кто с тупым
равнодушием. Олег с сожалением оглядывался на брошенную в манеже
катушку,
Последним примчался Алик.
– Чуваки, директор приехал!
– Это еще не повод, чтобы опаздывать... – завелся маэстро. Алик хотел
было что-то возразить, но махнул рукой и пробрался к ударной установке.
– На Украину едем, в Славянок, – прошептал он Олегу.
– Ну и что? – не понял Олег трагизма ситуации.
– А из Славянска в Коканд. Кока-анд! Узбекистан! Нравится?
Олег тихонько свистнул.
– Из нормы не вылезем, это железно.
– И на норму еще будем репетициями натягивать, помяни мои слова. А это
голая ставка, без совмещения.
– Инвалид умственного труда...
– Ему Игнат говорил – двинем в Вольск, оттуда потихоньку на юг, в
Азию...
– А он ездил собственный маршрут выбивать?
– Ну.
– Эх, где-то сейчас Геворкян загорает! Хорошо, если не в тюрьме...
– А ведь свои же и написали на него вонючку – много гребет! Не дай бог,
кто-то на копейку больше меня заработает... Сами же потом и мотали сопли.
Осведомленным оказался не только Алик – Илья Николаевич тоже о чем-
то бубнил, его слушали на третьем и втором ряду, даже маэстро раскрыл рот.
 478

– Закроют нас за нерентабельностью... – скулил Левка. – Сделают

передвижку сезонной! Сколько их осталось круглогодичных? Буду другую
работу искать...
– Разнылся.
– Разнылся? Всю зиму Лазаря петь? Без работы? Без башлей? На милость
дирижера? Даст вызов или нет? Спасибо.
– Ладно вам. Еще ничего не известно, – обернулся Олег.
– Тебе ладно. Тебя с твоей скрипкой в любой оркестр схватят, а нам,
алкашам, куда? В похоронное бюро?
– А теперь самое интересное, – видя, что Николай Викторович почти
позабыл о репетиции, Алик торжественно поднял обе руки. Все умолкли.
– В Славянске у шефа племянница, а в сентябре у племянницы свадьба,
Едем на свадьбу.
После этого сногсшибательного сообщения дальнейшее обсуждение
личности шефа не подлежит воспроизведению: автор не варвар и не желает
уродовать литературной обработкой множество блистательных оборотов
богатой и гибкой русской словесности. Словесность густым потоком
переливалась за борта оркестровки и в форганге сделалось склизко:
– Эй, там! На шканцах! Нельзя полегче?
Загудело, заиграло веселое шапито: все ругались и возмущались,
предлагали написать в Министерство культуры коллективное письмо с жалобой
на самодурство начальства, но как-то так получилось, что никто первый не
брался за перо и бумагу. Как бы чего не вышло. Вот подписаться номером
сорок восьмым, – куда ни шло...
А шеф сохранял олимпийское спокойствие и безмятежно таращил кабаньи
глазки на смешную метушню растревоженных муравьишек – винтиков
подведомственного ему учреждения. Он свое дело знал.
До Нины тоже дошли тревожные вести и она приуныла. Ей мечталось
навсегда остаться при родной передвижке: здесь отрепетировать номера, здесь
и просмотреться, здесь же и работать. Разве может быть на свете что-нибудь
лучшее, чем их шатер, их цирк-шапито?!
– Олешка, а если... цирк закроют, что нам делать?..
Олег безмятежно махнул рукой и даже радостно, как показалось Нине,
улыбнулся.
– Поедем в Зеленый Бор. Тетя Маша одна осталась, зовет не дозовется
Девки замуж повыскакивали. Поживем у нее годик, слепим свои каучуки и
эксцентриады, поедем в филармонию.
– Зачем? – Нина подозрительно глядела Олегу в глаза.
– Обкатаем номера. Потом в Союзгосцирк подадимся, раз тебе так
хочется.
Нина молчала.
– И распишемся, наконец. Мне надоело околачиваться в незаконных
мужьях.
 479

– Ах, надоело?!
– Я сказал – в незаконных, – Олег поцеловал Нину.
– А в законных не надоест?
– Ни в жизнь! – и поцеловал еще раз. Потом еще.
Но Нина не утешилась. Уезжать из цирка? Помилосердствуйте!..

Глава 17
К
Нине привыкли, ее номер в программе воспринимали как само собой
разумеющееся и даже как будто удивлялись, если вспоминали, что она не
числится в штате Союзгосцирка. И когда ее однажды не оказалось на месте
перед выходом в парад, Вениамин Викентьевич Прохожан, неувядаемый
пасквилянт, праведно вознегодовал:
– Гнать таких с работы! В Главк сообщить!
Дружный хохот ошеломил его, бедняга долго не мог врубиться, на чем он
окургузился. И с этой минуты начался закат Вениамина Викентьевича, как
пламенного, стойкого, несгибаемого кляузника, а окончательно погиб он во
времена, выходящие за рамки нашего повествования, когда некий игривый
союзгосцирковский бюрократ поручил отписаться на очередной донос группе
молодых коверных, еще не закомплексованных конвейером, нардами и
бесконечным однообразием клоунских шуток. Группа озорников, прежде всего,
выразила благодарность тов. Прохожану за неусыпную бдительность, а затем
сообщила, что виновные, выведенные на чистую воду его письмом, сурово
наказаны: трое из них на три месяца переведены на работу верблюдами в
труппу Кадыр-Гулям, зачинщик отправлен в аттракцион Исаакяна, у которого
ушел в декрет удав, а зачинщицу определили Кляксой к артисту Румянцеву. В
заключение сообщалось, что у одного из дрессировщиков имеется вакансия на
должность макаки и если тов. Прохожан не против, то... И так далее.
Но мы отвлеклись. Нина не вышла в парад и не работала в первом
отделении. Шеф с выпученными глазами примчался за кулисы: он как раз
пригласил каких-то нужных толстопузов, распалив их рудиментарное
воображение намеками на пикантные позы и изгибы юной артисточки.
– Где? Почему? Как? Когда? – добивался Тимофей Яковлевич у Кушакова,
но Иван Иванович что-то промямлил и спрятался в вагончик. Даже звонки
перед вторым отделением давал Аркаша.
Тогда шеф приступил к Олегу. Олег же кивал в сторону Аллы:
– Я тут ни при чем. Ее спрашивайте.
Но растерянная Алла сама ничего не понимала, и сама была не прочь взять
Олега за жабры. Началось второе отделение, и Алла побежала домой допросить
 480

Нину. Увы!.. Окна в мансарде не светились, дверь заперта изнутри, а на ее стук

никто не отозвался. Алла жестоко обиделась.
Олег играл в оркестре внешне спокойно, но взглядывая на инспектора
манежа криво улыбался и о чем-то задумывался. После представления встал
посреди конюшни и огляделся. Что высмотрел – неизвестно, но он еще раз зло
улыбнулся и ушел.
Нина услышала его шаги и встала у окна. В комнате густел полумрак. Олег
неслышно подошел к ней и взял за плечи. Нина не обернулась. Олег нежно
пощипал ей мочки ушей и кончиками пальцев погладил ямки под ними. Нина
почувствовала, как он вздрогнул от беззвучного смеха и, с досадой стряхнула
его руки. Олег засмеялся вслух и обнял ее.
– Иван Иванович пригласил мою Нину в гости? К себе на квартиру или в
ресторан?
– На дачу!.. Какой-то балашовской шишки на ровном месте...
Познакомился тут... Отпусти меня! Вот, слушай. Понесла я ему, значит,
последние пятьдесят рублей за концертино, он деньги взял и вздыхает так,
вздыхает. Представляешь? Ах, говорит, Ниночка, как это плохо, что вам
пришлось серьги продать!.. Как мне жаль!.. Гусь лапчатый... Я, дура, уши
развесила, думаю – сейчас цену за концертино рублей на сто сбавит, думаю, как
раз и куплю себе сережки. И тут он про дачу. Я обрадовалась, ой, говорю, надо
Олешке сказать, а он – "что вы, Ниночка! Ни слова ему! Мы там будем одни в
целом мире!". Вот скот! Это он что же мне... за деньги?!
– Не ругайся. Это очень страшно, влюбиться втрое младшую за себя…
Мне за девять лет и то было страшно.
– Влюбиться? И... деньги?!
– У него же нет никаких других шансов.
– Это низость! – упорствовала Нина.
– Кто знает... Не судите, говорят, да не судимы будете.
– А, ну тебя. Заступаешься. И ведь ты знал, что он... ко мне так! Знал! Я
знаю! Потому и нос воротил, когда я первый раз выступала!.. Ладно, дальше
слушай. До меня, значит, дошло, я перепугалась и попятилась, а он – "Ниночка!
Ниночка!" – а я – бегом! Дурацкая, дурацкая была у него физиономия!
– Гм. Да. Как говорит наш шеф. И теперь ты не выступаешь больше.
– Конечно. Как теперь в манеж выходить?
– Не жалко?
– Жалко... А только не буду выступать... Он для блезира расстарался,
телеграмму в главк дал, а сам...
– А что скажешь, когда спросят?
– Что? А, почему не выступаю? Не знаю... Скажу, что ты не пускаешь.
Вот!
– Стало быть, все шишки на мою голову?
– Ну, Олешка!.. Ради меня! Ты же меня любишь? Или уже не любишь?
– Люблю! Люблю! – поспешно развеял сомнения Олег.
 481

– Олешка, а Наташка с Аликом женятся. А гулять будут в цирке. На

конюшне. По-походному. Баз черных костюмов и белых платьев. Как у нас с
тобой. Олешка, ну а вдруг бы я тебе изменила?
– Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда.
– А вдруг?
– Нет. Нет. Нет. Ты моя Санчо Панса. А как Дон-Кихот без Санчо Пансы?
А Санчо Панса как без Дон-Кихота? Как нам друг без друга? Такое
невозможно. Нонсенс. Тогда ничего на свете нет – ни неба, ни солнца, ни звезд.
Даже музыки.
– А что есть?
– Лужа. А в ней трилобиты. Едят друг дружку и размножаются.
– Ладно. Пусть будут троглодиты. Олешка, а я не хочу Санчо Пансой! Я
лучше буду этой... как ее? которая за Дон-Кихотом бегала?
Последствия этой истории едва не оказались роковыми если и не для
Олега, то уж для Нины точно, она ведь клялась, что умрет без цирка.
Рано поутру они отправились заниматься, но у калитки Нина вспомнила
вчерашние передряги и решительно повернула обратно в мансарду.
– Я не хочу сегодня репетировать. Я дома побуду.
– Я с тобой?
– Нет, Олешка, ты иди. Я одна хочу. Олешка, ты за меня сегодня помети и
скамейки протри, тебе наши женщины скажут...
– Бросай ты свою работу.
– Нетушки. Я только сегодня!.. Завтра я ничего – буду заниматься.
Олег поиграл на пианино, поучил "Чакону" Баха, позанимался на тромбоне
и выбрался, наконец, в манеж с неизменной катушкой, мячом, балансом и
прочим хламом. Вот тут-то и началось. Как из-под земли, дождевым грибом,
выдулся Тимофей Яковлевич, замахал руками и потребовал ответа за
вчерашний невыход Нины на "работу". Тут же толкались Динкевич Марк
Захарович, отец и дочь Зыковы, пребывавшие в недоумении, неразлучные
Марат и Виталий и злая, как голодная кошка, Алла.
– Почему? В чем дело? Как? – напирало на Олега бронированное брюхо
Тимофея Яковлевича.
Олег растерялся. Он твердо надеялся, что виновник всех бед Кушаков
давно придумал благовидную причину и не хотел противоречить ему, как вдруг
последовало удручающее открытие:
– Уж Кушакова-то могли бы предупредить? Он вторые сутки руками
разводит. Так же нельзя – хочу, выхожу в манеж, хочу нет. Надо уважение
иметь.
Благородную сию речь выдал на-гора Зыков, а у Олега от ярости
потемнело в глазах. "Трусливая обезьяна!" – обругал он про себя инспектора
манежа и отрезал:
– Я ей запретил. Все. Разговор окончен.
 482

– По-че-му?! – в один голос ахнул весь честной народ. "А действительно,

почему я ей запретил?" – лихорадочно соображал Олег и ухватился за
единственную, мало-мальски имеющую смысл, причину:
– С какой стати она должна бесплатно выступать?..
Жуткое молчание было ему в ответ. Никто не сказал ни слова, все
отвернулись и отошли. Даже шеф гордо понес прочь свою проволоковолосую
голову, ибо в неизмеримых безднах и тайниках души шестьдесят шестым
чувством знал за себя, что дубина, и вот – вот он, экземпляр рода
человеческого, падший еще более низко.
"Плевать на вас всех!" – стиснул зубы Олег, Нине ничего не сказал и на
представление пошел один. Если бы он знал, что его ждет в цирке, он бы,
наверное, остался дома. Первыми его "обласкали" Алла и Валя:
– Крохобор!
– Жадина!
Рудольф Изатулин молча взглянул и повертел пальцем у виска. Вадик
Шамрай, чтобы избежать встречи, торопливо скрылся в вагончик. Музыканты
на его приветствие отвечали сквозь зубы. "Неужели Кушаков такая подлятина и
не вытянет меня из помойки?" – с тоской думал Олег, спрятавшись на
оркестровке. Но герой-любовник очевидно расстрадался ларингитом и его
выходная ария откладывалась. С деревянным спокойствием ходил он по
конюшне, словно Олега не существовало в природе.
Маэстро пребывал в панике. Он и возмущался Олегом и смертельно
трусил, что тот не выдержит обструкции товарищей и уйдет из оркестра.
– Вы полегче! – юлил он перед музыкантами. – Нам то что? Пусть сами в
своей семейной жизни разбираются. А уволится – что будем делать?
– Пусть катится. Обойдемся. – грубо ответил Левка.
– Пусть?! – закудахтал Николай Викторович. – Динкевич кого будет
поедом есть?! Тебя?! Меня!! И "штатским вариантом" закусит. "Романс"
Зыковым ты играть будешь? На трубе?
– Серега на гобое сыграет. Иван Никифорович уже посинел оттого, что
больше его работает...
– Не смеши людей. А где гитариста возьмем?! Такого гитариста, я имею в
виду?!
Левка что-то засвистал и нахально отвернулся.
Нина сидела дома одна-одинешенька. Там идет представление, звучит
музыка, Рудик Изатулин потешает публику, а она... Нет, это ужасно. Как ей без
цирка? Надо отрепетировать номер и не зависеть больше ни от кого. Ни от
Кушаковых, ни от Главка, ни от... Олешки! Сиди и трясись, что он сбежит в
свою дурацкую оперу или симфонию. Она будет репетировать не по восемь –
по шестнадцать часов. А отдохнет, когда артисткой сделается. Много ли Валька
или Алка работают? Часок порепетируют утром, да пятнадцать минут
поработают на представлении... Нет, Валька еще минут сорок стойки пожмет.
Сама. А Марк Захарович? Вообще не занимается. Выйдет в манеж, поорет
 483

(глотка у него, правда, луженая), а больше всех получает. А все деньги на

облигации тратит, все мечтает миллион выиграть. Да еще бегает, какие-то
вонючие катышки продает, с понтом – мумиё, дураков ищет. Впрочем, дураков
на его век хватит. Как Алкин Виталька ругался: мы, говорит, головой за
копейки рискуем, а он языком треплет и в три раза больше хапает! А
Чернышевы совсем обнаглели: в свои дудки только на манеже и дуют, они у
них уже слюнями заросли. Это Левка говорил. Артисты, тоже мне...
Послышались торопливые шаги – Алла и Валя отработали и примчались
утешать подругу.
– Бедная Нина!
– Все так возмущаются!
– Никто даже подумать не мог!
– Никто от него не ожидал...
– Из-за каких-то денег...
– Постойте, вы про что? – насторожилась Нина.
– Он говорит – "я запретил"!
– Ну, так...
– А мы – почему? Он вертелся, крутился, даже покраснел, и говорит –
потому что тебе не платят.
– Вот и добился – с ним здороваться никто не будет.
– Вы!.. Вы!.. – Нина задыхалась от ужаса и раскаяния. – Вы!.. Весь цирк!..
Вы все одного его мизинца не стоите! Он не запрещал мне ничего! Это я
попросила его так сказать! Я сама не хочу выступать, потому что Кушаков... Он
меня на дачу звал! Вдвоем! Думал, я так и разлягусь с ним за его паршивую
телеграмму... "Для вас, девочка, главное – набраться сценического опыта, а
опыт дороже денег!". Сам же мне лапшу на уши вешал! Да ну его, не хочу о
нем больше и слышать...
– Ох... – простонала Алла, – а я его крохобором обозвала...
– А я жадиной... – прошептала Валя и вдруг заплакала.
– Откуда же мы знали? И почему он промолчал? А ты? Как тебе не
стыдно?!
Нина не отвечала.
– Пошли, Валька! – решительно сказала Алла. – Сейчас Олешка придет и
вышвырнет нас и сто раз прав будет. Ну, Ван Ваныч, ну, старый хрыч,
кочерыжка капустная... Олешке бы по морде ему дать...
Нина фыркнула.
– Он еще и заступался за него! Это, говорит, так ужасно – быть безнадежно
влюбленному! Судите, говорит, и вас засудят!
– Тьфу! – плюнула Алла. – Сама дура, дураков повидала, а такого дурака,
как твой Олешка, поискать надо. Из-за какого-то... – Алла употребила довольно
сильный эпитет, – натравил на себя весь цирк! Идем, Валька.
Олег явился домой дрожащий от ярости и унижения.
– Уволюсь! Завтра же заявление напишу! Каждая шавка да еще тявкает...
 484

Нина бросилась его обнимать и целовать ему лицо.

– Успокойся, Олешка! Мой хороший... Успокойся! Пойдем погуляем по
улице?
Валя и Алла узнали истину и теперь Нина смутно надеялась, что все
обойдется.
Весь следующий день они пробыли дома, Олег почти десять часов играл
на гитаре, а Нина почти столько же жонглировала тремя шарами. Алла не
показывалась.
– Пойду на работу. Спина моя горемычная!
– А у меня плечи! Садись за стол, поедим маленько.
– Ты дома останешься?
– С тобой пойду! – упрямо ответила Нина. "Сама всем все расскажу!".
Ивану Ивановичу она готова была выцарапать глаза.
Никому выцарапывать глаз не пришлось: Алла и Валя (преимущественно
Алла) провели массированную пропагандистскую кампанию и Кушакову очень
скоро аукнулось: в глаза его никто не упрекнул, но кожа на спине покрылась
волдырями от ехидных, насмешливых, глумливых, понимающих взглядов.
У шефа от неожиданной новости на несколько вершков опустились
печенки, кишки и желудки: "Опередил! Обскакал!". Тимофей Яковлевич давно
уже разрабатывал собственные тактические и стратегические диспозиции по
завоеванию Нининых симпатий, но не на даче, как Кушаков, а в гостиничном
номере, и тяжелой артиллерией в его отставной козы барабанщика замыслах
должны были служить ее выступления. И вот, не подкрепленная тылами и
обозами, партизанская вылазка Кушакова свела на нет его генеральские
замыслы. Гм. Да. Кгм.
Едва Олег вошел под шапито конюшни, как с двух сторон его облапошили
четыре нежные ручки, а к щекам прижались две пары нежных губ.
– Олешка, прости нас, пожалуйста!
Потом его окружила мрачноватая компания в составе Левки, Алика,
Рудольфа Изатулина и Вадима Шамрая. Они молча изучали его фигуру,
наконец, Левка прохрипел:
– Чего смотришь синими брызгами? Аль в морду хошь?
– Нам– то мог сказать?
– Свин ты после этого.
– А вы не свинтусы? Поверили, что я за дражайший пятак рубашку рву?
Как Филипыч?
– Ладно. Мир.
Кушаков вывернулся весьма непринужденно: развел руками, сделал
бараньи глаза и пропел:
– Ниночка, неужели вы шуток не понимаете? Вот господи, боже мой...
Знал бы я... Олег, вы пожалуйста в голову ничего – не берите. Вот чепуха-то! ..
Нина мучительно покраснела, а Олег сухо ответил:
– Шутка – хорошая вещь. У меня тоже иногда бывает желание пошутить.
 485

– Олег, о чем вы говорите... Нина, немедленно переодевайтесь в парад.

Сейчас первый звонок.
– Я...
– Переодевайтесь. И разминайтесь, будете работать. Никаких возражений.
Нина и представления не имела, какая это радость, какое счастье вновь
вернуться на манеж после бесповоротного, казалось, отлучения. К ее
собственному стыду, всякая злость на Ивана Ивановича начисто испарилась.
Нина кляла себя, обзывала изменницей, но все зря. "Он же, правда, в меня
влюблен... Он же не виноватый!.. – защищалась она сама от себя. – Это он с
отчаяния... На что ему надеяться?.. Жалко... Ладно, улыбнусь ему!".
Хорошо, когда отгромыхают и рассеются грозовые тучи, хорошо, когда на
небе вновь сияет красное солнышко! Нина вприпрыжку, как школьница,
возвращалась домой и никак не давала Олегу взять себя под руку, а уж тем паче
– за талию.
– Как мне нравится выступать! Еще бы жонглером! Я еще больше буду
репетировать. Олешка! Больше тебя! По двенадцать часов!
– И так худышка...
– Ах, вам подержаться будет не за что?! Ах, простите великодушно, я об
этом забыла! Ну, так вот – обойдетесь. Женитесь на Вальке! Там есть за что...
Олег обречено поник, а Нина надулась и умолкла. Олег искоса взглянул на
нее и наконец-то осторожно обнял за талию. Нина не вырывалась. Поцеловал ее
в висок. Нина думала. Олег поцеловал еще. Нина вздохнула и склонила голову
ему на плечо.
– А вот и наши ворота.
– У тебя когда день рождения? – спросил Олег, отворяя массивную
калитку.
Нина на секунду замялась.
– Не помнишь? Спохватился...
– Я даже о своих днях рождения забываю. Мы с тетей Машей никогда их
не справляли. Она говорила: рождество Христово – и наше рождество. Когда?
– На рождество Христово!
– Да ну тебя. Когда?
– В сентябре. Восемнадцать лет! Совершеннолетняя! Могу даже замуж
выйти и никого не спросить.
– Ты и без восемнадцати не особо то спрашивалась, удрала из дома и
замуж выскочила без родительского благословения.
– За-амуж! – протянула Нина. – Какой замуж? Я пока тебе незаконная
жена. Вот. Олешка, а я у тебя деньги видела. Целый кошелек. И все десятками.
Новенькими. Почему не отдал?
– Чего ради буду я отдавать незаконной жене свой законный аванс?
– Ах, так? – снова заершилась Нина.
– Так. Не отдам и все. У меня есть любовница, молоденькая, хорошенькая,
у нее в сентябре день рождения, мне надо подарок покупать.
 486

– Олешка, не покупай ей ничего. Мне бы... ей бы сапожки хорошие, да где

их тут взять!.. Да и что ты понимаешь в обуви и в тряпках!
– Кое-что понимаю.
– Как их стащить с меня – вот и все, что ты понимаешь. Олешка, а мне не
нравится слово "любовница"... Оно грубое...
– А мне не нравится "незаконная жена".
– Да, тоже плохо...
– Ты моя единственная, любимая!
– А ты мой единственный, любимый! Вот. Олешка, отдай деньги, а то
купишь какую-нибудь дрянь...
– Отдам.
Больше всех бракосочетанию Алика и Наташи радовалась Нелли. Бегала
по цирку, цеплялась до каждого и радостно чирикала:
– А у меня теперь будет папа! Дядя Алик! Он теперь будет не дядя Алик, а
папа!
По пятам за ней неотступно семенила старшая Димкина дочка и куксилась
от жестокой зависти: почему у Нельки будет свадьба, а у нее нет?! Нельку же
подобная глупость человеческая неслыханно возмущала:
– Вот ты какая! Скажи твоему папе, пусть он поженится на твоей маме, и у
тебя свадьба будет!
Подруга так и сделала, за что негаданно схлопотала подзатыльник.
Свадьба в стиле "Сильвы" удалась на славу. Пока шло представление, на
конюшне соорудили из щитов столы, наставили на них мисок с салатом, сыром,
колбасой, конфетами, выстроили пиво-вино-водочную батарею. Интересно, что
Тимофей Яковлевич, у которого не без боязни испрашивали разрешения, не
только позволил проводить торжество на территории подведомственного ему
учреждения, но и сам принял деятельное участие в его подготовке, так что его,
скрепя сердце, пришлось пригласить. Тимофей Яковлевич же приволок с собой
Филипыча и Филипычеву жену.
Оркестр сыграл прощальный марш, виновник торжества спустился на
грешную землю и пиршество началось. Увы, кому-то праздник, кому-то –
черный день... Маэстро даже после третьей рюмки не развеселился. Ибо на
вопросы, что будет делать забраковавшийся Алик в следующем сезоне,
поступали мутные ответы. "Где найдешь такого ударника? – мучился маэстро. –
Олешка, Алик, Левка – да это же... да это же..." – Зямочкин не находил слов.
"Какие музыканты! Еще бы Пройдисвит, тенорист!.." – но на хитрого хохла
Николай Викторович не очень надеялся с самого начала и, чуяло вещее, –
дальше Славянска он не поедет.
Серж Шантрапановский попытался улизнуть с торжества и свое
улизновение мотивировал отсутствием на столах джина или, на худой конец,
шотландского виски. Сержа поймали, к столу подтащили и сунули под нос
полстакана водки. "Штатский вариант" российским продуктом возгнушался,
тогда ему шепотом, но очень прозрачно намекнули о неких пикантностях,
 487

препятствующих поглощению гиперборейского напитка. От подобных гнусных

подозрений лицо Сержа пошло крапинками и он хлобыстнул поднесенные
полстакана. Нос его мгновенно посинел, подбородок позеленел, а вся
физиономия приняла отчетливое дизентерийное выражение и Сержа
немедленно освободили – побоялись испортить гостям аппетит.
К досаде Олега, Нина бдительно следила, чтоб он не пил водку и не очень
налегал на вино. А когда Вадим Шамрай растянул меха аккордеона и заиграл
"На сопках Манчжурии", потащила его танцевать.
– Послушай Левку! – брыкался Олег.
А Левка, нажимая на мифическую еврейскую картавость, выговаривал:
– "Кавалеры приглашают дамов, там, где бантик – там перед!..".
– Ну и что? А я тебя приглашаю. Алкоголик несчастный! Сам-то Левка не
пьет, и штаны у него глаженые!
А Левка чуть побледнел, облизнул губы, предстал перед Аллой и взял ее за
локоть.
– Зря он! – вздохнула Нина и прижалась в танце к Олегу. – Она к нему – ну
ни капельки!..
– Посмотри, какая пара! – в восторге шепнул Олег. – Пара туш
присноблаженных! Венера и Адонис!
Неподалеку от них вытаптывали "Манчжурские сопки" шеф и Филипычева
жена. Сам Филипыч, как осьминог, присосался к столам и спешил по
возможности больше сожрать и выпить на дурняк, пока дают. Неподалеку от
Филипыча жались Агапов и Пахрицин. Их тоже никто не приглашал, они
пригласили себя сами и сейчас с трусливой шакальей наглостью торопливо
глотали вино.
Еще веселее стало на конюшне, когда Алик препоручил Наталью Олегу, а
сам отобрал у Шамрая аккордеон и очень лихо заиграл "Лучший город земли".
Пока Олег плясал с его новобрачной, Нина изумлялась на аккордеон и
аккордеониста и незаметно для себя подобралась к самой клавиатуре.
– Как здорово!
– Меня соседский дед учил играть на двухрядке, – непринужденно
рассказывал ей Алик, нажаривая мехами. – Я научился и в клуб, а там гармошка
без надобности. Учись, говорят, барабанить. Дали две палки и мешок с песком,
долби! А в училище меня на аккордеон приняли. Педагог через месяц сказал: о,
этот мальчик далеко пойдет! И я иду. Далеко, а главное – долго.
Нина смеялась.
– А с четвертого курса выгнали. За не сдачу общего фортепиано. Не
выучил в срок этюд.
– За этюд?
– Угу. Чем не причина? А перед этим мы писали сочинение. На тему: "Что
ты взял в жизнь из романа Горького "Мать"". Что я написал? Написал, что
читал роман два раза, но взять ничего не взял, так уж получилось. А был у нас
один – Паша Арканов, тот его ни разу не читал, а написал: "посмотрел я на
 488

Павла Власова и подумал – неужели я не исправлю свои двойки? Он ведь мой

тезка. И я исправил". Паша получил пятерку, я двойку и Пашу поставили мне в
пример. Вся группа сидела красная, глаз не поднимали, а меня громили в хвост
и в гриву. Тогда я сказал: а король то голый! Иезуит вы, говорю... не хочу и
имени произносить. Рожа подхалюзая... Лезете, говорю, с фомкой в душу. Что
началось!.. Даже расследовали – с кем бы я воевал в сорок первом... Да еще
отец у меня поволжский немец, а мать из раскулаченных...
Алик мощным аккордом закончил песню.
– А сыграй вот это!..– Нина не очень умело налялякала мелодию.
– Айн момент.
Нина стремглав помчалась к Олегу, потому что Левка уже орал:
– Следующий тур танцев пойдет под девизом: "Дамы приглашают
кавалеров, там, где галстук...". Тьфу на вас – ни на ком галстука нет!
Валя дернула подругу за рукав и кивнула в сторону Левки:
– Алка, не будь людоедкой – страдает человек!
Алла пошла танцевать, скрывая грусть и равнодушие.
А Нина сияла Олегу синими глазами и смущенно подпевала музыке:

– "Сегодня яркие светят созвездья

Мне одной, мне одной.
Но где б ты ни был, я знаю – мы вместе,
Ты со мной, ты со мной".

– Как это – тебе одной? Сегодня героиня – Наташка!

В ответ Нина лукаво улыбалась.
Вернулись к столам. Дирижер хныкал и все глубже засовывал нос в рюмку
с водкой, Тимофей Яковлевич встал сбоку от Филипыча и выбухнул:
– Весьма!
Сам Филипыч сыто сопел.
Нина незаметно от всех налила в рюмку Олега газировки вместо вина и на
его несчастный взгляд ответила своим грозным. Олег чокнулся газировкой.
Среди шума и галдежа Алла потихоньку спряталась в вагончике Изатулиных,
Нина покрутилась и пошла за ней следом. Недреманное око жениха заметило
непорядок и он велел Олегу и Рудольфу разобраться. Олег сунулся в вагончик и
стал свидетелем жуткой сцены: Нина и Алла держались за руки, глаза у них
подозрительно блестели и Алла говорила:
– ...я вот думаю – если нет у меня такой любви, как ваша, то я и не хочу
другой!..
Слезы покатились по ее лицу, слезы покатились по лицу Нины, подруги
обнялись и начали дружно рыдать. Олега вышибло из дверей, как пробку.
– Что там? – спросил Рудольф.
– Плачут. В преизбытке чувств. А мы выпьем. Да здравствует труд и хлеб,
любовь и вино!
 489

Гуляли долго. А после так же дружно разобрали столы, прибрали

конюшню, посуду спрятали в вагончике музыкантов. Левка хмуро молчал –
Алла исчезла час назад, даже ни с кем не попрощалась.
На двери своей мансарды Олег и Нина нашли приколотую Аллой записку:
"В душе полно теплой воды, купайтесь".
– Ты почему меня тиранила? – наконец-то восстал Олег. – Я трезвый, как
идиот!
– Потому, что я хотела с тобой одни-им... Во-от... – Нина вынула бутылку
шампанского.
– Я целый полный фужер выпью...
– Ласточка!
– ...потому что у меня сегодня день рождения, мне сегодня восемнадцать
лет!
Олег упал на колени и обнял возлюбленную за талию.
– Вот... Совпало, и я не хотела... То есть, я хотела, чтобы ты и я, и больше
никого... Мы сейчас искупаемся, потом шампанское выпьем, а потом ты меня
до утра целовать будешь...
Они потушили свет и разделись, полунагими проскользнули в душ, а после
купания Олег закутал подругу в махровую простыню и понес домой.
– Боже мой, как хорошо! Какая я счастливая!

КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ

 490

часть четвертая

АННАБЕЛЬ – ЛИ

Глава 1
И
снова дорога...
Снова вокзал, снова поезд и бесконечная вереница станций, поселков и городов
за окнами вагона...
По милости своего безмозглого патрона цирк-шапито катил в Донбасс,
чтоб оттуда сделать совсем уж несусветный конец в Узбекистан.
Ехали через Харьков – там была пересадка на электричку в Славянск.
Между прибытием поезда и отправлением электрички оказалось часа полтора и
циркисты убивали их кто как мог. Было душно, пасмурное небо временами
мазалось мелким липким дождичком. Нина озиралась на неуютные
многолюдные залы и жалась к Олегу. Так не хотелось покидать увитую
виноградом мансарду в Балашове! Где они будут жить в Славянске?
Зямочкин, Шерман, Чахотка и Пройдисвит удалились в гастроном, а
именно – в те его отделы, где торгуют водкой и килькой в томатном соусе. На
более солидный консерв не хватало финансов.
Алик, отрезанный ломоть, нежничал с женой и дочерью,
Шантрапановский бдил щиколоткой кровный чемодан, Роберт Фурсов,
наглаженный, надушенный, напомаженный, бродил по залам, исследуя
вселенную скорбными рассеянными взглядами. Ему чрезвычайно хотелось
есть, но он тщательно скрывал это. Мил-друг придурок, ассистент Ромэнского,
который катил где-то далеко-далеко, охороняя вместе с дрессировщиком
клетки с медведями, безжалостно его обирал и даже заставлял стирать белье и
носки. Ехала с собачками и Ольга Мартьянова. Динкевич, Власов, Марат, семья
Шамраев и Алла завернули погостить домой – в Москву. Часть артистов, не
обремененная багажом, отправилась со скуки в здание Харьковского цирка, –
оно находилось в минутах ходьбы от вокзала. – надеясь встретить каких-либо
знакомых или бывших партнеров.
Изатулин сидел на чемоданах хмурый и неразговорчивый, когда Олег
спросил, чего он дуется на белый свет, Рудольф ответил:
 491

– Игнатенко.
– Кто это такое? – иронически осведомился Олег.
– Парные жонглеры. Отец и сын. Здесь, в Харькове работали, а до отпуска
будут в Славянске.
– А ваш номер? – опешил Олег. Изатулин махнул рукой.
– Будем на простое.
Верный Бабай, поделивший с хозяином его угрюмость, вдруг вскочил и
насторожил уши. Он первый услышал Антошкино тявканье. А почему тявкал
Антошка? Антошка не просто тявкал – Антошка расправлялся с недругом,
огромным, чуть не с теленка, пятнистым догом. Антошка ни разу в жизни не
получил ни одной приличной трепки и понятия не имел, что это такое. Мы не
имеем в виду Антошкиного младенчества, когда его за невинные провинности в
эти самые провинности весьма непедагогично тыкали носом. Итак, Антошка
увидел чудовищной величины пса, выпрыгнул из рук зазевавшейся Вали и,
ничтоже сумняшеся, набросился на врага, которому, даже встав на задние лапы,
не достал бы носом до подбородка. А как рассуждал в этот критический момент
дог? Дог, надо сказать, был чистый, холеный, комнатный, очень воспитанный и
очень умный. И он умно рассудил, что если этот маленький лохматый мафиози
так остервенело, без оглядки нападает, то, видимо, знает свою силу и знает, что
делает, Поэтому дог перепугался, заскулил, поджал обрубок хвоста и кое-как
забился со своими ходулями-лапами под скамейку, под ноги хозяину.
– Слабо! – заржало над бедным деликатным догом невоспитанное
человечье стадо.
В ужасе за жизнь Антошки, Валя подбежала и схватила его за шиворот.
– Нельзя! фу! фу! Бессовестный!
Антошка покорился, но впоследствии горько жаловался Бабаю на
хозяйское самоуправство – не дали разделаться с этим подлым длинноногим
трусом!
Олег проследил направление хмурого взгляда Рудольфа и увидел идущего
меж Агаповым и Женькой подтянутого, среднего роста молодого мужчину с
правильным, но мелким и невыразительным лицом, в сверх-моднячем
вельветовом костюме, с японским складным зонтиком в руке. Турнист и
вольтижер в жестокой зависти пускали слюни и на фирменный костюм и на
зонтик. Даже Шантрапановский забылся и на секунду отклеил от чемодана
свою ногу, даже Роберт Фурсов на время позабыл терзавший его голод.
– Игнатенко?
– Игнатенко-сын.
– А где Игнатенко-отец?
– А черт его знает. Мне как-то неинтересно.
Новоявленный жонглер отделился от двух приятелей, поздоровался с
Чернышевыми, пожал руку Вениамину Викентьевичу Прохожану и подошел к
семейству Зыковых с временно примкнувшей к ним Ниной. Нина и Валя по
 492

очереди тетешкали ненаглядного лохматого и воинственного дитятю –

Антошку.
– Здравствуйте, дядя Володя. Татьяна... извините, отчество забыл.
– Ничего. Сколько лет, сколько зим! Привет.
– Дочка выросла! Валя?
Валя кивнула.
– А я вас не помню.
– Замужем?
– Я не пойду замуж. Очень надо.
– Гм...
– Дура. Не слушай ее.
– А это... ваша партнерша?
Игнатенко покосился в синие улыбчивые глаза Нины, вздрогнул и перевел
взгляд на Антошкину пестренькую шкурку. Сам Антошка, Антошкина шкура и
Антошкин хвост нимало его не интересовали, но Антошкин мех перебирали
пальчики правой руки синеглазой девушки и на безымянном ничего не
блестело.
– Нет. Это твой жанр.
– А, вы значит жонглер? – хлопнула ресницами Нина. Ей стало немного
смешно. Очень уж откровенно читались на лице незнакомца все его мысли.
"Вишь как, сразу смотрит – есть кольцо или нет... Интересно, он хорошо
жонглирует?".
– Парные жонглеры, – пояснил Зыков. – Стоп, да ты уже, наверное, с
Зойкой работаешь?
– Зойки давно нет, – торопливо ответил Игнатенко и с досадой отвернулся
от Нины.
– С отцом до сих пор? А где Трофимович?
– В гостинице сидит.
"Хорошая деваха у Зыкова. Только ростом выше меня. Хорошая девушка.
Но эта, синеглазая!..".
– Вы в нашу передвижку работать? Я что-то слышал краем уха.
– Один город, потом в отпуск.
– А мать где?
– В Москве. Не хочет больше ездить. И папаша ждет не дождется, когда я
номер сделаю.
– Какой номер? – не утерпела Нина.
– Соло-жонглера.
– Ой!..
– Будет тебе конкурент! – засмеялся Зыков. И посочувствовал жонглеру: –
Не повезло тебе с Зойкой.
– Сколько сил угрохал – и все зря. Тупая, как пробка, все бы семечки
грызла.
– Вы сегодня же с нами?
 493

– Нет. Через пару деньков. Ну, до скорого.

– Пока. Бывай.
Жонглер ушел. Нина задумалась.
– Он со своим папой работает? – переспросила она.
– Юрий и Степан Игнатенко, парные жонглеры.
– А... а кто эта Зойка? А почему она...
– Юрка не хочет один работать, а партнера никак не подберет, вот и возит
за собой папашу. Нашли они партнера. Юрка вообще-то хочет партнершу,
желательно жену, партнер той влип в историю с... грязная история, кое-как
отмазался и вылетел из системы, потом нашли они Зойку, Юрка и женился
даже, да вот опять сорвалось у него.
– А когда его папа на пенсию уходит?
– Поступай к нему в партнерши, он сейчас уйдет!
– Ну!.. – Нина покраснела. Владимир Григорьевич ненароком разоблачил
некоторые ее тайные мыслишки.
– Что? С тобой бы он сработался, он хороший жонглер, я его с детства
знаю.
– Со своего? – насмешливо спросила Валя. Она отлично помнила Юрия
Игнатенко, но терпеть его не могла, так как однажды в позднем детстве
подслушала сальности в свой адрес, которыми он развлекался с дружками.
– Чего дуришь?! – рассердился Владимир Григорьевич.
– Я не дурю. Нина, пойдем, погуляем. Господи, скорей бы на электричку...
В Славянок приехали под вечер. Дул сырой пронзительный ветер, иногда
его порывы вспарывали на западе пелену низких облаков и на землю
прорывались больные пучки предзакатного солнечного света.
На вокзале артистов ожидали администратор и большой автобус.
– Риба, – прочитала Нина вывеску над магазином.
– Рыба, – снисходительно поправил ее Пройдисвит, – по-украински буква
"и" говорится "ы"!
Сергей Александрович единственный в цирке, кто радовался путешествию
на Украину. Тем более в Славянок, где у него имелась куча знакомых.
Ночь провели в гостинице, а наутро, тоже ветреное, но сухое и солнечное,
разошлись по квартирам. Олег смотрел на листок с адресом и выслушивал
вежливые (ибо шеф так и не вернул Леониду Семеновичу своего благоволения)
объяснения, как пройти по нему.
Олег и Нина неторопливо шли по дороге, вымощенной брусчаткой, и
разглядывали номера крепких, ухоженных особняков.
– Олешка, смотри, какая красота! Это плакучие ивы, я знаю! До самой
земли веточки! Ой!..
Нина бросила локоть Олега и через зеленое, шелестящее под ветром
жалюзи шагнула в прохладный шатер из поникших ветвей дерева. Прижалась
спиной к потрескавшейся коре ствола.
 494

– Как тут хорошо! Олешка, наверное, первобытные люди вот так себе
шалаши делали! Переплетут ветки – и живут!
– Давай я адрес выброшу. Останемся под ивой.
– Ага, хитренький... Лучше пойдем. Это не наш?
– Вроде, наш.
Олег отворил калитку. С веранды, увитой уже настоящим виноградом,
выглянула хозяйка, заулыбалась толстым, круглым, маслянистым, как луна,
лицом:
– Цэ вы артысты?
– Мы!
– Проходьтэ, будь ласка!
Нина пошла, а сама не могла глаз оторвать от тяжелых, незрелых, но уже
начинающих темнеть кистей винограда. Хозяйка провела гостей в дом и
показала две огромные комнаты, сияющие, чистотой.
– Подобаеться?
– Чего?..
– Нравится?
– Очень!
– Мий чоловик у видрядженни... Ой, вы, мабуть, украйинской мовы нэ
розумиетэ... Муж уехал, дочка с зятем у Донецке живут, скучно! Я на веранде,
сплю, с весны до осени. Так остаетесь, чи ни?
– Да, конечно. Ой, какие у вас перины мягкие! А мы в Уральске на
топчанах спали! Все бока можно было отлежать! Так интересно!
На двух кроватях возвышались египетские пирамиды подушек с
кружевными накидками, здесь же, в спальне, красовался роскошный шифоньер
и трельяж с массивной хрустальной вазой и толстостенными хрустальными
рюмками.
В просторном зале круглый стол с вышитой скатертью, диван, два кресла,
изящный, по-видимому, очень дорогой, сервант, большой телевизор. Нина
подошла к серванту, и даже рот раскрыла: таких роскошных чашечек и
блюдцев она отродясь не видала.
Кухня, ванная и туалет сияли больничной белизной: стены были:
облицованы белой кафельной плиткой.
– У нее муж, наверное, или начальник, или вор! – улучив момент
прошептала Нина.
– Если начальник – она бы нас на квартиру не пустила. Значит – вор! – так
же тихо ответил Олег.
– Там в серванте серебряные рюмочки с позолотой!.. Знаешь, как они
дорого стоят?
– Ну их, к черту.
– В Балашове было лучше... А лучше всего знаешь где?
– Где?
– В Фергане.
 495

– Да... Я тоже до сих пор помню Джамбул.

– Джамбул?
– Это мой первый город с цирком, если Энск не считать, конечно.
– Олешка, а у нас теперь аж два номера жонглеров будет работать.
– Работать у вас будет аж один номер, – сухо ответил Олег.
– Противный... А почему? Игнатенко не приедут?
– Приедут.
– Тогда почему...
– Изатулины работать не будут.
– А... Плохо... Мне теперь с Имби не порепетировать...
– Пойдем в гостиницу за вещами.
– Ага.
Цирк вновь поставили на базаре, правда, на старом и циркисты много
злословили по этому поводу. Как всегда, за день до открытия на конюшне
царила привычная, острая, как кипящий нарзан, предгастрольная суета,
воздушные гимнасты переселялись в вагончик к Зыковым, Марк Захарович – к
Ромэнскому, а Игнатенко, новоприбывшие жонглеры, устраивались с
музыкальными эксцентриками, своими давними знакомцами. Но в этой суете
одна лишь Нина не находила себе места – вздыхала, маялась и печально
бродила то по конюшне, то меж скамей амфитеатра. Вот как ей быть? Самой
нахально одеться для парада и для работы? А вдруг Кушаков прогонит ее?..
Она его в такую лужу посадила... В Балашове ему неудобно было мстить, а
здесь – новый город, новая республика, мало ли чего. Как хочется выйти в
парад, как хочется выступать...
Господи, когда же она сделается артисткой, чтоб плевать на все проблемы
вместе со всеми Кушаковыми?! Зануда старая – шляется по конюшне, не
обращает на нее внимания...
– Нина, вы почему не репетируете этюд? – вдруг строго спросил ее
инспектор манежа.
– А я... а мне... и в Славянске можно?
С лица Нины излучалась неудержимая улыбка.
– Что за вопрос? Пока я в этом цирке, вы будете работать в манеже.
– Вы такой хороший, Иван Иванович! – неосторожно воскликнула Нина.
Кушаков грустно улыбнулся.
Нина убежала переодеваться, а к инспектору небрежно подошел Юрий
Игнатенко.
– Она жонглирует? На репетиционном? Или ученица? Сколько ей лет?
– Восемнадцать, – неохотно ответил Иван Иванович. – Талантливая
девочка. Но она не артистка. И не будет артисткой.
– Как? Почему?
Но Иван Иванович не захотел больше говорить о Нине.
– Я вас поставил третьим номером, после велофигуристов.
– А репетицию? Нам надо и сегодня и завтра.
 496

– Я дам время. Пойдемте в вагончик.

Жонглер шагнул за инспектором, оглядываясь, не мелькнет ли где фигурка
удивительной синеглазой девушки. Увидел он ее, когда вышел обратно: Нина
не пошла в манеж, где и без нее хватало неразберихи, а поставила пьедестал
около вагончика Зыковых и самозабвенно занялась своим номером. У
Игнатенко пересохло в горле.
Нина ничего не замечала, но когда он прошел мимо с грудой жонглерского
реквизита в руках, не могла удержаться от любопытства и пробралась в зал.
Уселась на пятом ряду недалеко от форганга и с жадным любопытством
наблюдала, как порхают булавы и кольца. "Лучше Рудика жонглирует, –
отметила она, – только Рудик комический жонглер, а этот... а у этого... один
жонгляж и больше ничего. Все равно – здорово жонглирует!". Игнатенко
заметил интерес девушки, самонадеянно приписал его не своему искусству, а
собственной персоне и очень повеселел. "Чего врал Зыков? "Это твой жанр!.."
У нее каучук хороший. Или мне послышалось? Надо познакомиться. Чья же это
чувиха?".
Илья Николаевич и Олег привели в порядок оркестровку, потом уже один
Олег поставил и проверил гитару, усилитель и динамик.
– Эй, а ну, взлабни чего-нибудь! Чтобы душа развернулась, а потом опять
свернулась! – фамильярно закричал с манежа младший Игнатенко и заболтал
по-балалаечному кистью правой руки.
– Не умеем! – Олег засмеялся и огорченно развел руками. – Хороший
жонглер, – добавил он вполголоса.
Игнатенко победно оглянулся на Нину, которая уже перебралась на барьер,
но Нина покраснела и опустила глаза.
– Давайте вашу музыку, мы сейчас будем репетировать, – попросил Илья
Николаевич.
– Папа, принеси, – сквозь завесу из пяти сверкающих в воздухе булав
попросил младший Игнатенко.
Старший лениво поднялся и пошаркал на конюшню. Было ему под
шестьдесят, но фигура сохраняла спортивную поджарость, хотя и одрябла,
лошадиное длинное лицо правой своей половиной страдало от легкого тика и
имело выражение абсолютного недовольства не только порядками, царящими в
этом лучшем из миров, но и самим миром.
Пройдисвит явился на репетицию под мухой, чего раньше себе не
позволял и Николай Викторович пал духом: онагление саксофониста означало,
что он собирается рвать когти. Оркестр играл, Олег поглядывал на Нину, а
Нина глаз не могла отвести от работы парных жонглеров. Юрий Игнатенко
жонглировал блестяще, отец еле поспевал за ним и в коротких паузах без конца
утирал лицо платком и ворчал:
– Скорее бы на пенсию!
"Глупый человек, – думала Нина, – как это можно не хотеть работать в
цирке?! Да и много ли он работает? Кто он такой в их номере? Помогайло! Да
 497

она бы запросто справилась на его месте! У Юры по четыре да по пять булав, а

у него всегда по три. Что тут сложного? Да нет, наверное, трудно, раз он так
отдувается...".
– Нравится? – победно спросил Игнатенко восхищенную девушку. Нина
быстро-быстро закивала головой.
– Хотите, я вас научу, будете моей партнершей? Папашу на пенсию
выгоним.
Буря восторга захлестнула Нину. Вот это было бы да! И Зыков на вокзале
говорил – как в воду смотрел! Вот бы у кого поучиться, вот бы с кем номер
сделать! Но тут же и приуныла: ничего не получится... Во-первых, он
предлагает потому, что она ему нравится и он еще не знает, что она замужем,
во-вторых, Олешка с полным равнодушием относится к ее занятиям с Имби
Изатулиной, но черта с два он будет равнодушным если она займется
жонглировать с Игнатенко. Впрочем, и Олешку и Игнатенко очень легко
обвести вокруг пальца – ведь Игнатенко еще не видел, как она жонглирует, а
увидит – голову потеряет и не посмотрит, что она, замужем, ну а Олега
скрутить и того проще: надо насесть на него с парным жонгляжем, а для него
это заноза под ноготь, и он, чтобы отвязаться, махнет рукой на десять
Игнатенко.
– ...Ну, так будете учиться у меня? – не унимался жонглер.
"Вот увидит Олешка!.." – Нина с испугом взглянула на оркестровку,
музыканты с нее уже опускались, не ответила и убежала.
– Олешка, давай парный жонгляж репетировать! – заныла Нина вечером,
когда они посмотрели "ящик для идиотов", как называл Олег телевизор, и
стащили на пол перины. Спать на бездонных пружинах кроватей не было
никакой возможности.
– Ты опять за свое, – вздохнул Олег.
– За свое!
– Репетируй с Имби, мало тебе.
– К вашему сведению, Имби теперь не до меня! Она сердится, что к нам
прислали Игнатенко и что им работать нельзя... Давай с тобой, а?..
– Нина, в самом-то деле!..
– Что в самом-то деле?! А я хочу! Вон Игнатенко репетируют – я глаз
оторвать не могу!
– Вот и репетируй с Игнатенко.
– Ага... Больно ему надо с чужой женой возиться... И ты...
– Что – я?
– Ничего.
– Думаешь, ревновать буду? Да гори оно синим огнем... Не хватало еще...
Нина шмыгнула под атласное стеганое одеяло и сладко потянулась.
– Подумаешь – музыка... пальчики у него...
Олег потушил свет.
 498

– Ниночка... лапочка... Дай, поцелую! Не могу я, понимаешь? Никак не

могу. Сладкая моя...
– А я хочу! Вдвоем... Ой, медведь!..

Глава 2
Н
аутро, в день открытия, Нина выбралась в манеж с пьедесталом и терпеливо
выслушивала ругань и понукания вошедшей в педагогический раж Алки. И все
затем, чтобы получить в конце концов резюме:
– Молодец, Нинка. Ты родилась для манежа.
Подошло время репетиции парных жонглеров, а в их присутствии Нина
наотрез отказалась гнуть свое тело.
– Неудобно мне, перед незнакомыми!.. – прошептала она Алле.
– Дура, – ответила та. – Ладно, с тебя на сегодня хватит.
Нина уселась на пьедестал и отдышалась.
– Вы не стесняйтесь, занимайтесь, – сдержанно сказал Юрий Игнатенко. –
Вы нам не помешаете.
– Я уже назанималась, спасибо.
У жонглера были причины для сдержанности. Спросил о синеглазой
девушке у инспектора – тот наплел чего-то, спросил у Пахрицина – у того
аж рожу перекосило, наверное, сам клеился, да получил по носу, спросил у
Агапова – тот загигикал и сказал: "Спроси Женьку!". Спрашивать дядю
Володю – неудобно, у него своя Валька на выданье, с Чернышевыми
разговаривать как-то не пришлось еще.
Принялись с отцом раскладывать на барьере реквизит, им самоотверженно
помогал Аркаша, проявил он себя довольно расторопным ассистентом.
Нина унесла пьедестал и уселась на барьер. Светлое трико плотно
обтягивало ее красивые сомкнутые ножки, а кисти тонких рук она сцепила
ладонями наружу.
– Хватит, – запросил пардону старший партнер, – перекурить надо.
– Иди, кури, – отрывисто ответил младший и, наконец, решился: – А
почему дядя Володя Зыков сказал, что у вас мой жанр? У вас каучук, и
неплохой, кажется.
У Нины забилось сердце.
– А я... немного занимаюсь.
– Возьмите, попробуйте, – он кивнул на свои булавы и кольца.
Степан Игнатенко заурчал, но сын взглянул свирепо и тот смолк.
– Собрался курить – иди, кури. Берите булавы.
– Я не знаю... с чужим реквизитом, наверное, не получится...
– Хорошо жонглируешь, раз не все равно, какой реквизит.
 499

Нина покраснела и осторожно взяла три булавы. Старший Игнатенко все

не уходил и неприязненно смотрел на девушку. Нина выбросила булавы.
– Ой, какие хорошие! Сами летают! Мои похуже. А эти – сами! Только
привыкнуть... Сейчас... сейчас...
У жонглеров полезли на лоб глаза. Юная незнакомка лепила такие трюки,
что им самим впору позавидовать было. Нина заметила произведенный эффект
и наддала жару, благо не частые падения булав на ковер можно было на вполне
законных основаниях списать на чужой реквизит.
– А четыре? – осевшим голосом опросил Игнатенко-сын.
– Ага! – лучезарно улыбнулась Нина и взяла протянутую булаву.
– А пять?
Нина вздохнула.
– Я только выбросить могу, и то через раз... Вот видите, не получилось ...
А вот... Ага! Получилось!
– А пять колец?
Нина деланно обиделась:
– С балансом выбрасываю! А вот еще мячики... Где у вас мячики? Ладно, я
свои принесу.
– Не надо мячики. Мячики – ерунда. А ну, лови! Поймаешь? Поймала. Еще
лови! Да ты и в перекидку можешь?!
Нина сияла: впечатление она произвела оглушительное. Да еще Владимир
Григорьевич добавил: захлопал ей в ладоши.
– Меня Имби Изатулина учила. Только ей теперь некогда, – беззастенчиво
забросила она удочку.
– Готовая партнерша. Черт возьми... Послушай, – тихо сказал он и
вплотную подошел к ней, – выходи за меня замуж, мы через полгода такой
номер сварганим, всю загранку объездим.
А вот это завал... Нина в мечтах претендовала на роль партнерши в номере,
но никак не на роль спутницы жизни. Ему что, до сих пор никто не сказал, что
она замужем? Нина потихоньку, потихоньку попятилась.
– А... а... а у меня есть муж! Он меня вам не отдаст...
"Черта с два теперь порепетируешь – он от меня шарахаться будет. Вон как
– аж губы перекривил... Ну и ладно. Буду сама заниматься. А когда они уедут –
с Имби".
– Извините, – Игнатенко как обухом по лбу ударили. Мысль, что это
прелестное, юное тело послушно принадлежит кому-то другому, приводила в
бешенство и содрогание. – Я извиняюсь. У вас кольца нет. Я не знал.
Нина, терзаясь неловкостью, осторожно положила чужие булавы и ушла за
своим реквизитом. Вернулась и пристроилась заниматься на краешке ковра у
форганга.
И, как назло, именно в этот момент в манеж зашел гитарист из оркестра с
катушкой, мячом и мандолиной. По взгляду, по улыбке черноволосой
синеглазой девушки стало ясно – это и есть ее муж.
 500

– Я на краю манежа встану, против ложи, не помешаю? – с ленивым

добродушием спросил музыкант.
– Нет, – сквозь зубы ответил Игнатенко.
Олег недоуменно на него взглянул и нахмурился. Встал на катушку и
долго разминал на ней ноги. Мяч и мандолина лежали на барьере.
Игнатенко опомнился и с фальшивой улыбкой посоветовал Нине:
– Одна катушка – это никому не интересно. Лучше научите вашего мужа
жонглировать... – он хотел добавить: сделаете с ним номер, но в последний
момент осекся.
Нина фыркнула.
– Его научишь! Хотите знать, это он меня учил. А на катушке он такое
вытворяет, никому и не снилось! Увидите.
Номер Игнатенко шел после работы Зыковых и Юрий, несмотря на
ворчание отца, бросил разминку и вышел посмотреть на Валю. "Хорошая девка,
красивая," – убеждал он себя, но маячили перед ним все равно не зеленые, а
синие глаза. Зазвучала скрипка. "Ух ты! Даже Валька улыбается. Хорошо
играет! Здорово играет!". Игнатенко шагнул в сторону и вытянул шею. Сейчас
же шарахнулся обратно. "Хорошо играет... Здорово играет... И на катушке
хорошо работает... Будь он проклят...".
А перед самым выходом в манеж увидел одетую или, верней, раздетую для
работы Нину. Он не удивился, когда она вышла в парад, но сейчас-то для чего
разминается?
– Будешь наш номер смотреть?
– Ой, я завтра. Меня Алка съест. Мне надо размяться.
– Зачем?
– Как зачем? Мне Иван Иванович разрешает выступать! Каучук! И в
Главке разрешили! – важно добавила она. – Ну, просто так, конечно, не за
деньги, но мне ведь главное – опыта набираться!
Нина сорвала оглушительные аплодисменты и даже не заметила
тоскливых взглядов своего нового поклонника.
Во время работы иллюзионного аттракциона Игнатенко заговорил с
Кушаковым и, как бы, между прочим, спросил:
– Что за кадр в оркестре, я его утром в манеже видел...
Иван Иванович сделал вид, что не расслышал, но жонглер добавил:
– Зыковым на скрипке играл?
– Это? – Кушаков нехотя повернул голову. – Это Олешка. Олег. Гений.
Нет, он сын божий. Сын божий, а не гений.
Игнатенко вытаращил глаза.
– Что? – насупился инспектор манежа. – Если человек играет на рояле
Листа, на скрипке Баха и Паганини, а на гитаре играет лучше, чем на скрипке и
рояле вместе взятых!.. Если он же работает сложнейшие цирковые трюки? Если
он силен, хорошо сложен, красив, начитан? Если у него жена не женщина даже,
 501

а цветок, птица небесная? Это человек? Разве такие люди бывают? Нет таких
людей. Сын божий.
– Чего же он в передвижке пропадает? Ездил бы в загранку, – угрюмо
возразил Игнатенко. Кушаков лишь усмехнулся саркастически и ответил не
очень понятно:
– Какая разница – в два пальца высотой лилипуты или в три...
– Он жонглер, что ли?
– Нет. Этого ему нельзя. Музыкант. Там тонкая организация пальцев. Он
не жонглирует. А, катушка? Забава. Шутка гения. Снизошел до любопытства: а
что оно такое – цирк?! Извини, мне некогда.
Игнатенко не заметил горечи в голосе и глазах Кушакова. "Нализался
дядя! – подумал он. – Сын божий!..".
Широко, раскрыв и без того огромные синие глаза Нина под большим
секретом поведала Алле о неожиданном предложении жонглера. Алла
выслушала ее равнодушно.
– Ну и что? Просто так мужа раздобыть, чтоб нравился, и то нелегко, а в
цирке и еще горше – чтоб и работать вместе... Вот не хочу я за Витальку и
жизнь не в жизнь, ни мне, ни ему. Он трясется, что я замуж выскочу и ему
придется новую партнершу срочно искать и репетировать, а я сплю и вижу, что
он женится на гимнастке из самодеятельности и выпадут мне лишние хлопоты
с дальней дорогой, а проще говоря – получу под зад коленом. Пока войдешь в
новый номер... Могут годы пройти. А он так и сделает, в каждом городе по
цирковым студиям рыщет! Не хочет, чтоб ему Союзгосцирк козью морду
подсунул. Ты для Юрки – мечта, сказка: молодая, красивая, жонглируешь
похлещи его. Дурак бы он был, если бы не побежал за тобой. И на кой тебе черт
этот парный жонгляж, если Олешка не соглашается его репетировать?
Занимайся своим делом и не морочь людям головы.
– Нравится, – вздохнула Нина. – Прямо... не знаю, как нравится! Все бы
бросила.
– И каучук? – ревниво дрогнула Алла.
– Ну... Одно другому не помеха. Юра сказал, что со мной он бы всю
заграницу объездил.
– Балда ты, Нинка. Вы хоть кольца с Олешкой купите, чтоб к тебе никто не
клеился.
– Мы же не расписаны....
– Ну и что? Кольца все равно надо купить.
"Ага, – подумала Нина, – а концертино? Иван Иванович, жила, двести
пятьдесят рублей содрал! А свадьба в Чимкенте? А костюм Олешке? А ее мечта
– золотые сережки? А еще сапожки импортные – так хочется...".
Дома Нина не удержалась и похвастала Олегу:
– А у меня еще один жених объявился! Замуж звал!
– И я знаю кто. Игнатенко? – Олег смотрел довольно сердито.
 502

– А кто же еще. Я для него готовая партнерша. Ты бы со мной репетировал

– никто бы и не лип.
– Нет уж, – проворчал Олег, – я лучше буду твоих женихов разгонять, чем
с булавами возиться.
На другое утро Олег разыскал Николая Викторовича и совершенно для
Николая Викторовича огорчительно потребовал привести в порядок пианино.
Это значило, что дирижеру требовалось идти к директору, в бухгалтерию и
оформлять договор на Олега, который и приводил в божеский вид струны и
механику странствующего Росинанта от стада фортепьянного.
– Мне идти до их иховства!.. – скулил маэстро. – Лучше бы мне морду
дерьмом обмазать, чем с Елдыриным... собеседовать! Я бы умылся, да и все...
– Да невозможно играть, Николай Викторович! Ладно, не надо
настраивать. Пусть Шантрапановский Динкевичу аккомпанирует. Я не буду.
Николай Викторович прикинул, что хуже – скандал с сатириком или
разговор с усатым шефом и выбрал последнее.
– За горло берешь, – прохныкал он и поплелся в цирк.
А Олег, забросив катушку, засел на оркестровке, снял с пианино все
крышки и с головой погрузился в джунгли струн, демпферов и молоточков.
Правда, не настолько с головой, чтобы время от времени не покоситься с
неприязнью в манеж, где репетировали парные жонглеры.
Владимир Григорьевич Зыков, который возился на конюшне с аппаратом,
увидел идущего в манеж Юрия Игнатенко и поманил его пальцем.
– Привет.
– Здравствуйте, дядя Володя.
– Ну, видел, как Нина жонглирует?
– Ну, видел.
– И что?
– Хорошо жонглирует.
– Подошла бы она тебе партнершей?
– А мужа ее куда деть?
– А не надо его никуда девать. Он музыкальный номер делает, и в цирке
такого номера еще не бывало.
– Даже так?
– Слушай, а что ты теряешь? Нина, это такая девочка – по двенадцать
часов может вкалывать с булавами, не смотри, что она хрупкая на вид.
– Так что вы предлагаете?
– Ну, найдешь ты девчонку, за сколько ты из нее партнершу сделаешь? Год
провозишься и кое-как слепишь серенький номерок, из передвижки не
вылезешь. А с Ниной и Олегом ты бы работал и в ус не дул. А женишься –
вводи жену в номер, потому что провалиться мне на месте, а лучше Нины
работать никто не сможет, ты ее никем не заменишь. У нее потрясающие
способности и невероятная трудоспособность, и она любит это дело. И если уж
 503

на то пошло, ты в любой момент можешь прогнать ее, репетируй себе с женой.

Только не прогонишь, я уверен.
– А если муж...
– Затвердила сорока Якова одно да про всякого ... Что тебе муж? Он будет
свое работать и если кто и не вылезет из-за границы, так это он. И вы с ним.
Смотри, проворонишь шанс. Я дело говорю.
Игнатенко ничего не ответил.
Нина бесшумно влезла на оркестровку, хотела напугать Олега, но он
повернул голову.
– Вот слух! Как муха умывается – и то, наверное, слышишь!
Олег по привычке потянулся обнять ее за талию, но Нина отстранилась.
– Вот еще. Придумал. А что ты делаешь? Зачем пианино разломал?
– Я его ремонтирую и настраиваю.
– Зачем? Для этого вашего... очкасто-фиксасто-носастого?
– Для себя.
– Для себя?
– Я "Лунную" выучил.
– Да ты уже столько дней к пианино не притрагиваешься!
– Понимаешь, я ее работал, шлифовал, то это не так, то другое, то здесь
фальшь, то там натяжка. А потом вдруг чувствую: готова. Все до нотки! Каждая
нотка горит! И заниматься не надо! Чуть пальцы разогрею и сыграю. Без одной
ошибки сыграю. Вот увидишь. А потом тональность – до-диез минор... До-диез
минор – багрово-красный цвет...
– При чем тут – до-диез?
– У меня, наверное, биоритмы настроены на эту тональность. Я еще в
школе какую-то пьесу из ре минора переписал на полтона ниже. В общем,
завтра услышишь! Четырнадцатая соната, до-диез минор!
– Для Вальки старался?
– Почему только для Вальки? – обиделся Олег. – И для тебя, и для себя, и
для всех.
– Ну, ладно. А когда?
– Завтра. Пока эту телегу смажу, чтобы не скрипела.
– Я пойду. В Славянске я пять булав научусь бросать! Лоб расшибу, а
научусь. Ты придешь репетировать?
– Приду, наверное. Ты подожди, пока эти фраера кончат...
– Я и так ждала. Они уже отрепетировали, пока я каучук гоняла.
Степан Игнатенко облегченно ухнул и смылся на конюшню, а сын его
медленно складывал реквизит. Нина встала против директорской ложи и сразу,
без разминки, бросила один темп пять булав. Удача вдохновила ее, она
выбросила булавы вновь, но они посыпались на опилки, край ковра не доставал
до барьера. "Нет, надо хорошенько размяться", – решила Нина и занялась одной
булавой.
– Нина!
 504

Нина обернулась.
– Лови! – с натужной фамильярностью воскликнул Игнатенко.
– Ой!.. – Нина поймала булаву и непроизвольно перекинула в другую руку.
– Мне, обратно.
Нина отправила булаву партнеру.
– Хорошо. Берем две. И две хорошо! Три... Сколько вы бросали с
Изатулиной?
– Пять! – отвечала счастливая Нина.
– Доберемся до пяти. Четыре. Хорошо!
– Давай пять! – Нина не заметила, что перешла на "ты".
– Пять.
Начали жонглировать пятью булавами. Игнатенко присматривался.
– Нина, ты лишние темпы набрасываешь, когда у тебя три булавы. Третью
сразу долой, мне, в темпе!
– Я не умею в темпе! То есть, умею, только плохо... Имби из-за меня все
время нагибалась за булавами, мне неудобно было... Я их и придерживала, чтоб
точней бросить!
– Меня не стесняйся. В темпе! В темпе! В темпе!
Нина увлеклась, увлекся и Игнатенко. Через полчаса она уже почти не
мазала, когда выбрасывала ему булавы.
– Хватит пять. Берем по три.
– Шесть! Ой! – испугалась Нина. – Не получится! Мы ни разу не
пробовали!
– Получится. Попробуем.
Но ничего не получилось. Нина не успевала уследить за бешеными
полетами булав, роняла, не могла поймать или забрасывала их в сторону.
После множества бесплодных попыток она задумалась. "Как Олешка
учил?.. Надо найти один, самый тугой узелок и развязывать его!".
– Давай так: у меня будут все время три булавы, а у тебя две и ты мне
давай один лишний темп, сначала.
– Зачем? Сразу шесть и все. Когда-нибудь получится.
– Попробуем по-моему...
– Чепуха это. Я с детства занимаюсь, неужели не знаю?
– Ну что тебе, жалко?..
Игнатенко, скрывая досаду, пожал плечами. Минут тридцать вымучивала
его Нина и с ужасом ожидала момента, когда все же придется жонглировать
шестью булавами.
– Давай шесть...
"Вдруг не получится? Так стыдно...".
Начали. Раз – Нина не поймала булаву. Два – Нина пустила булаву на метр
в сторону от партнера. Она прикусила губу. Три! Остановись, мгновение!
Булавы одна за одной перелетают от жонглера к жонглеру и не падают! Не
падают! Нина не выдержала слепящего чувства радости, швырнула булавы на
 505

ковер и запрыгала на месте, будто две недели назад ей исполнилось не

восемнадцать лет, а восемь. Игнатенко криво и растерянно улыбался.
– Я бы с тобой за несколько месяцев отрепетировал то, что мы с папашей
делаем!
У Нины екнуло сердце. "Неужели клюет?". Но ответила она лицемерным
грустным вздохом:
– Где же вам время на меня взять?
– А давай попробуем, – как бы нехотя предложил он.
– Зачем это вам?
– Может быть у нас с тобой что-нибудь получится.
Нина старалась не выдавать охватившего ее волнения. Но проявить
деловые качества тоже не мешает:
– А вот ты женишься...
Но Игнатенко ее перебил:
– У тебя потрясающие способности и невероятная работоспособность, и ты
любишь это дело...
"Какой умный парень! " – восхитилась Нина.
– ...и если я женюсь, то мне много времени понадобится, чтобы с нею
отрепетировать то же самое, да и неизвестно, что получится. А загубить
хороший номер и склеить серенький, чтобы из передвижки век не вылазить...
– А мне нравится!
– Ты настоящего цирка-стационара не видела. Ну, так вот, если моя жена
будет лучше тебя работать... "Черта с два", – подумала Нина.
– ...я конечно... конечно... попрошу тебя! Но мне лучше ввести жену в
номер на некоторые несложные трюки и трюки с тремя партнерами, как у нас
было, когда мама еще работала...
Нина со все возрастающим уважением слушала жонглера.
– ...и твой муж... Он будет свое работать и если кто и не вылезет из-за
границы, так это он. И что я теряю? А могу проворонить шанс.
Вы меня извините! Если не считать Олега, ну, может быть, еще и
Кушакова, то с таким умным человеком в цирке Нина еще не разговаривала.
– Но только это все предварительно! – спохватился Игнатенко. – Сама
понимаешь, пока ничего твердо обещать я не могу.
– Естественно, – кивнула Нина. – Давай шесть булав закрепим.
Занимались долго, до седьмого пота и лишь после репетиции Нина
спохватилась: "А где же Олешка?". На оркестровке его не было и заниматься в
манеж он не вышел... "Подумаешь... Я же ничего! Порепетировать уже
нельзя...".
В вагончике сына ждал жестокий раздолбай. Отец, оказывается, следил,
как он жонглировал с Ниной, и сейчас с пеной на губах и с тиком под правым
глазом зашипел:
– Ты что?! Полдня возился! А она потом с мужиком номер сделает! Еще не
хватало!
 506

– Подожди ты. Муж у нее не будет жонглировать, он музыкант, слышал,

как Зыковым играл?
– Я больно понимаю, что он там пиликает, а номер они сделают, с твоей
помощью, а ты дурак...
– Разорался! Он музыкальный номер лепит, считай, что слепил уже, так
что можно взять ее партнершей и ездить компанией.
– А потом муж замостырит ей пузо и все псу под хвост...
– Пузо она не даст замостырить, пока в штат не будет зачислена. А если
загранка засветит, она десять лет без пуза обойдется, да и черт с ним, с пузом!
Побакланю на простое.
– Брось, не связывайся.
– Лучшей партнерши не найти. А найдется – так эту выгнать всегда успею.
Ты не лезь, вот чего – ты уже нашел мне Зойку, сосватал, хватит.
– Смотри. Я предупреждал.
– Ладно, ладно.
Расплата за жонглерские успехи наступила после представления.
Нина чувствовала себя виноватой, но сдаваться не собиралась. Неужели он
не понимает, что с Игнатенко она много быстрее будет зачислена в штат
Союзгосцирка? Пока это Олешка отрепетирует, да пока это она соло-жонглера
сделает – сколько времени пройдет? Да еще передумает музыкальный делать,
да вдруг она опять влипнет, а делать аборт второй раз страшно...
Нина держала наготове свой козырь – нежелание Олега заниматься
парным жонгляжем, но применить его не пришлось: Олег не упрекал подругу, а
возмутительно и надменно молчал.
Тогда Нина попыталась объяснить, какие преимущества светят ей и Олегу
в компании с Игнатенко, но сокрушительное молчание мужа лишало ее слова
убедительности и веса.
Тогда Нина обозлилась. "Ах, так? Буду репетировать! Буду! Буду!".
Впрочем, Нина была жестоко отомщена в этот же вечер. Олег вспомнил,
что завтра играет "Лунную" и срочно сменил гнев на милость.
– Придешь?.. Валя, Алка хотят послушать, Алик напросился, Марат, Вадик
с Лидой и знаешь, кто еще? Аркаша! Униформист! Странный парень...
Теперь пришла очередь торжествовать Нине:
– Во сколько вы собираетесь? – изысканно холодно спросила она.
– В десять. А почему это – мы?
– Потому. Я с манежа буду слушать. Я в десять с Юрой репетирую. Вот.
Сам не хочешь и мне не даешь. А я буду. Буду. Буду.
– Вот так, значит... Давай поговорим. Бить пальцы булавами и кольцами я
ни за что не стану, я музыкант. Это раз. Я не хочу, чтоб ты занималась с... с
Игнатенко. Это два.
– Это почему?!
– Потому. Не желаю иметь никаких дел с этой публикой.
– А я хочу.
 507

– Не морочь голову ни себе ни ему. На него мне, положим, наплевать ...

– Ах, наплевать?
– ...а ты зря время потеряешь. Рано или поздно он начнет тебя сманивать, а
мне неохота пачкать руки об разных недоумков.
– Ах, недоумков?!
В глубине души Нина чувствовала правоту Олега, но женское упрямство –
великая сила!
– Ты откуда знаешь, умок или недоумок?
– Недоумок, – отрезал Олег.
– А я все равно буду репетировать, – упиралась Нина.
– Тогда я бросаю свой музыкальный номер. И поеду в театр.
– Ну и пожалуйста.
И когда ложились спать, Нина объявила, что у нее болит голова, разделась
и провалилась в отвратительно мягкую люльку кровати. Олег сбросил свою
перину на пол и улегся в горьком одиночестве.
Но Нина самонадеянно не рассчитала своих сил: засыпать одной? Боже,
какой маразм... Как вообще можно уснуть, пока муж не перемнет всех... всех...
всего, одним словом, до чего эти мужья так охочи?! Нина ворочалась, качалась
на мерзких пружинах, наконец, спрыгнула на пол и на цыпочках подбежала к
обрадованному супругу.

Глава 3
З
начит, не хочешь меня слушать? – спросил Олег Нину наутро. У Нины
мгновенно покатились слезы,
– Тебе что, жалко? Тебе что-то убудет? Мне нравится в паре жонглировать, а
тебе завидно, да? Лишь бы неприятность мне сделать, да?
– Да я о "Лунной" говорю!..
Нина вытерла глаза. Незнакомое ранее ожесточение душило ее. Нет,
знакомое – так она ожесточалась, когда родители запрещали ей ходить в
цирковую студию.
– Я с манежа услышу, сказала же.
Больше Олег не вымолвил ни слова. В цирке сразу поднялся на
оркестровку и принялся негромко наигрывать гаммы.
А Нина на конюшне встретила старшего Игнатенко. Степан Трофимович
осторожно ей осклабился. Щека у него при этом два раза дернулась.
– Вас жонглировать учил муж? Неужели? Ведь он музыкант!
– Да! – гордо, потому что в глубине души она терзалась за Олега, ответила
Нина. – Он говорит, что на скрипке, что жонглировать – методика одинаковая.
Он на концертино научился играть за две недели! Сидит, что-то пилит, пилит, а
 508

потом как заиграет, как заиграет! Я из-за спины булаву не могла выбросить,
целый месяц возилась, а он меня за час научил!
– Талантливый человек, – щека подпрыгнула еще раз. – Надеюсь когда-
нибудь увидеть вас на манеже. Парные жонглеры...
– Никогда не увидите, – огорчилась Нина, – я уже и не прошу его
репетировать. Не хочет. У него пальцы музыкальные.
Игнатенко нарочито удивился.
– А вы тогда... как же? Зачем?
Нина почувствовала, что он ведет какую-то осторожную разведку, и
подсунула на всякий случай свою контрмину:
– Люблю в паре жонглировать... Просто не знаю, как люблю... – и закинула
следующую удочку: – А скажите, сольный номер жонглера... трудно?..
– Очень. То есть, не очень, но трудно, чтобы он смотрелся. Просто
подбрасывать предметы... Кому это интересно? Публике все равно, шесть колец
или семь, она не понимает, какая это огромная разница. Так что или пантомиму
подключать, или совсем несусветные трюки делать. Юрка мой – хороший
жонглер, а боится один работать. Актер он неважный, что поделаешь. А в
парном номере – смотрится. Там специфика другая.
Нина изобразила уныние.
– А еще труднее зачислиться в штат Союзгосцирка. В цирковом училище
вы не учились, семья ваша не цирковая. Но вы не падайте духом, репетируйте.
"Нет, наверное, ничего не клюнуло... – огорчилась Нина. – Вот старый
барбос! А чего же Юра вчера... заливал? Передумал, что ли?".
– Не пугай девочку, Степан Трофимович, – к Нине и старому жонглеру
подошел Зыков. – Знаешь, какой у ее мужа музыкальный номер? Я ничего
похожего не видел. Сразу на трех инструментах играет!
Игнатенко надменно выпятил нижнюю губу.
– Костелло Фераро играет в цимбалу, свистит в эту... как ее... и в барабан
бьенг! Шнитке – в тромбон играет, в аккордеон и тоже в барабан! На ходу!
– Сравнил. Третий инструмент у них – барабан, а в барабан и ногами бить
можно. На аккордеоне Шнитке только на басах играет. А какой эксцентрик
сразу на двух мандолинах и губной гармошке и стоит при, этом на катушке с
балансом на лбу?
Интеллигентность на лице Игнатенко сменилась кисло-сладкостью.
– Не знаю. Не знаю.
Владимир Григорьевич скрылся в вагончике, Нина ушла переодеваться, а
Степан Трофимович все стоял посередине конюшни и морщил лоб. Наконец, в
отчаянии махнул рукой и осмотрелся. Переодетая Нина как раз показалась из
вагончика.
– Девушка, э... вас как зовут?
– Нина.
– Ниночка. Вы, пожалуйста, можете репетировать с Юрой...
– Ой! – Нина покраснела от радости.
 509

– ...только... гм... пожалуйста, решите этот вопрос с вашим мужем.

Скандалы, ревность... Знаете, как это бывает...
– Ой, да о чем вы?! Олешка – он умный!
– Надеюсь. Надеюсь. Спасибо. Вот он, Юрка. Передаю вас ему.
Репетируйте. А я уже стар! Летят годы, летят!..
"Как будет хорошо! – ликовала Нина. – Олешка – музыкальный номер, я –
каучук, а с Игнатенко – парный жонгляж! И ему выгода, и мне. Я ведь неплохо
жонглирую! У меня талант! Все говорят! Так уж и обязательно, чтоб партнерша
была бы и... женой? Вовсе не обязательно. Хотя, конечно, лучше для обоих...
Но с Олешкой я никогда не расстанусь!". Нина даже хотела подняться на
оркестровку и послушать сонату, но в целях проучивания раскомандовавшегося
супруга все же ушла в манеж.
К десяти на оркестровку потихоньку собрались слушатели. Обстановка
была будничная, малоторжественная. Валя и Шамраи смущенно
переглядывались – их угнетало хмурое лицо пианиста, Алла и Алик
преувеличенно вольничали, Марат сидел бесстрастный, только изредка
оглядывался – его удивляло, почему нет Нины. Бедный Аркаша тушевался и
прятался за спинами остальных любителей музыки.
– Контрамарочкой разжиться можно? Хотя бы на галерку! – на
оркестровку влезли Левка и маэстро.
– Даже в бельэтаж!
Двое пьяниц явились чистенькие и свеженькие – в силу глубочайшего
финансового кризиса проспиртуозиться не представлялось возможным и они
надеялись стрельнуть под "Лунную" хотя бы трояк.
– Я начну? – равнодушно спросил Олег.
– Давай! – бодро разрешил Алик.
Кто знает, каких высот в музыке достиг бы Олег, будь немного поуже его
душа, не раскидай он себя на три инструмента, на цирк, на стихи, на книги...
Тихо, медленно, неудержимо и сурово поверх колоннады октав открылось
шествие триолей, а вот и бессмертные "соль-диез": удары медного колокола.
Старенькое пианино приоткрыло чью-то душевную бездну, багровые потоки
лавы, – тоски и одиночества, вздымались и опадали, иногда вспыхивали, иногда
гасли и посылали равнодушному небу отчаянный луч-мольбу. Но погасло все и
все подернулось пеплом.
И тогда, неведомо откуда, вспорхнула глупая бабочка, не ведая опасности
радостно и неуклюже летала, задевала пестрыми беззаботными крыльями и
лица и души и молчаливые стены бездн. Вот она опустилась на груду
обманчивого серого пепла и сложила крылышки.
И тогда бездны взорвались огненными водопадами и громоподобными
аккордами. Как их выдерживал инструмент, почему не рассыпались клавиши?..
Чья-то горькая жизнь пульсировала в бешеной агонии, а вот эти, нарастающие
и ниспадающие аккорды – они кричат, стонут, плачут: зачем! зачем!! зачем!!!
они просят, они умоляют, но все тщетно, начинается новая, терзающая душу
 510

круговерть... Последние, все сметающие арпеджио, последние, до-диез

минорные удары.
...Молчание. О чем говорить? За что благодарить? К чему глупые
аплодисменты? Даже Олег был ошеломлен выметнувшейся стихией музыки и
сидел прижимаясь лбом к пошарпанной крышке пианино.
Никто не смел заговорить, не хотел, но молчание затягивалось и
становилось неловким. Алла, на правах близкой подруги, решилась его
нарушить и уже набрала воздуха, как вдруг послышался тихий плач. Плакала
Валя, плакала все громче. А вот уже разрыдалась в полный голос и опрометью
бросилась с оркестровки.
Слушатели зашевелились, неуклюже бормотали что-то Олегу и поспешно
покидали концертный зал.
– Кто тебя знает... – произнес Николай Викторович загадочную фразу и не
решился даже намекнуть на вожделенную трешку. А Левка даже целый час
сомневался – не бросить ли пить вообще? Не перевоспитаться ли под влиянием
прекрасной музыки, как это сплошь да рядом случается в рассказах, повестях и
романах?..
Валя вдоволь нарыдалась в своем вагончике. Алла и прибежавшая с
манежа Нина гладили ей плечи и волосы.
– Валя... ну, Валя... Вот глупая!..
– Да перестань же...
В дверь нетерпеливо заглянул Игнатенко.
– Репетировать еще будем? А чего такое вы там брынчали на пианине?
Валя вскочила, как ужаленная, глаза у нее враз высохли. Она вытерла
лицо платком.
– Идите! Я уже все – наплакалась.
Нина ушла с Игнатенко, Алла с порога внимательно посмотрела в глаза
подруге. Валя чуть слышно ответила:
– Ты слышала?.. Это все о любви, о безнадежной, пропащей любви!..
Алла молча прикрыла железную дверь вагончика. Встала в форганге и
хмуро оглядела манеж.
– Попробуем семь? – весело улыбался Игнатенко.
– Боязко!.. – поежилась Нина. – Вы же с папой на представлении семь
булав работаете?
– Да.
– Боязко...
– Попробуем.
"Господи, какая чушь", – Алла с отвращением следила, как мелькают в
воздухе булавы. Перевела взгляд под купол на свою никелированную рамку.
"Хлам! Металлолом! Растревожил Олешка душу своей музыкой. Валька – какая
музыкальная! А может... а может... Бедная Валька...".
Семь булав не получались. Нина трусила, терялась, не успевала ловить,
сама забрасывала далеко в сторону. Игнатенко сначала терпел, потом
 511

потихоньку раздражился и даже начал покрикивать, хотя тут же и извинялся.

Нина, прошедшая жестокую школу Олега, воспринимала ругачки спокойно, но
все более расстраивалась из-за того, что у нее ничего не получалось.
– Хватит!.. – Нина с отчаянием опустила руки.
– Завтра еще попробуем, – довольно сухо сказал Игнатенко. Нина
промолчала.
Перед представлением Игнатенко пожаловался отцу на Нину.
– Не идут семь булав!
– Дурак! Обалдуй! А с тобой сколько репетировали, забыл?! – Степан
Трофимович решительно переменил свое отношение к Нине.
– Не ори.
– Не ори! Как с отцом разговариваешь?! Ниночка! – (Нина как раз
проходила мимо их двери). – Пожалуйста, войдите!
Нина оглянулась, не видит ли Олег или Алла, и торопливо поднялась по
лесенке.
– Как успехи, Ниночка?
– Да так, кое-как... – Нина смущалась.
– Не скромничайте. Семь булав с Юркой репетируете? Вы садитесь.
Хотите, я вам семейный альбом покажу? Это интересно.
– Да! – Нина покосилась на музыкальных эксцентриков, которые занимали
вторую половину вагончика и села у гримерного столика на предложенный
Степаном Трофимовичем пуфик. Сын его поместился в уголке вагончика на
хромоногом стуле.
– Вот я, на службе в армии. Юрина мама.
– Красивая! – подольстилась Нина.
– Конечно, – самодовольно потер руками Степан Трофимович. – Но
ужасная лентяйка, не то, что вы. А это Юра маленький. А это мы с мамой Юры.
Мы тогда в цирке на сцене работали.
– Цирк!
– Да, *** ский цирк.
– Какой красивый!
– А вот манеж. Мы с Юриной мамой репетируем. Да, Ниночка, если бы его
мама умела работать как вы, то я бы... то мы бы... Но я всегда со скандалом
загонял ее на репетиции. Она больше, чем тремя предметами, так и не
научилась жонглировать.
– Не ври, – отозвался сын, – четыре кольца она бросает.
– А что такое четыре кольца? Четыре кольца любой униформист научится
бросать за четыре дня! Четыре дня... то есть, кольца!.. Четыре кольца. Удивил.
А вот, Ниночка, ***ский цирк. А это мы с Юрой репетируем. А вот мы с ним на
утреннике работаем. Он тогда еще не был зачислен в штат. А вот он уже
артист! Мы тогда втроем работали.
– А почему сейчас... – Нина испугалась и смолкла.
 512

– Почему сейчас вдвоем? Юрина мамочка вышла на пенсию и тут же в

Москву сбежала. Не хочет в цирке работать. Устроилась в универмаг.
– Квартиру обставляет, – ввернул сын.
– Да. Тут у нее не отнимешь. В квартире у нас хорошо. Но это все мимо
денег. Вот, Ниночка, программа ***ского цирка. Парные жонглеры: "Юрий и
Степан Игнатенко".
Нина увлеклась разглядыванием интереснейших документов
артистической карьеры семьи Игнатенко и позабыла, что надо переодеваться в
парад и разминаться для выступления.
– Нинка, скоро второй звонок, – в вагончик заглянула Алла. – Спряталась!
– Ой!..
Нина спешно озарила жонглеров благодарной улыбкой и выпорхнула на
конюшню. Экая досада – Олешка... Увидел, откуда она выскочила, и
отвернулся. "Ревнует, – подумала Нина. – Ничего, пусть, ему полезно! В конце
концов я удрала из Энска не только ради него: я хочу стать артисткой!".
– Ревнует! – Нина насмешливо кивнула в сторону Олега. Алла подняла
удивленные глаза. Мысль, что кто-то попытается затмить в глазах Нины Олега
и вызвать в нем ревность, показалась ей дикой и смехотворной.
– К этому архаровцу, к Юрке?
"Чего это они все на него?.." – обиделась Нина, но вида не подала.
За время представления мелкие неприятности позабылись, но после...
Снова молчание, еще более яростное, чем вчера. Нина изо всех сил щебетала,
щебетала, но, в конце концов, умолкла и сама.
– Ты чего дуешься? – не выдержала она. Олег лишь сверкнул глазами.
– Не восхищаюсь твоей сонатой, да? Я восхищаюсь! Хорошая соната,
грустная. Так чего теперь, на весь свет балаганить! Тебе, небось, наплевать, как
я хорошо жонглирую, наплевать! А я буду заниматься, ни за что не брошу, не
мечтай даже!
Она умолкла, Олег ничего не ответил, так молча и дошли до своего
особняка. Нина молча смотрела в телевизор, Олег молча играл на гитаре. Нину
сморил сон, она потушила свет и легла спать, а Олег еще почти час перебирал
струны. Наигрался и в том же каменном безмолвии улегся рядом.
В темноте зазвенел изо всех сил сдерживаемый плач. Олег закусил губу.
Нина плакала и прятала голову под подушку. Как Дон-Кихот, Олег мог бы
выступить против всех мельниц мира, но никакого щита не было у него против
слез обиженной девушки. Обернулся к Нине, обнял ее хрупкие плечи и губами
и языком стал собирать слезы с глаз и щек подруги.
– Прости меня!.. Прости, ласточка!..
– Я не буду! Я не буду! – рыдала Нина. – Я не буду больше репетировать с
Игнатенко!..
– Репетируй с кем хочешь, бога ради... Не обращай на меня внимания… На
меня иногда находит... Я люблю тебя...
Нина перестала плакать и без малейшей паузы тихо засмеялась:
 513

– Всю меня облизал, как кошка котенка!..

Тонкой крепкой ручкой обвила его шею, поцеловала и сама, своим
быстрым острым язычком, лизнула его соленые от ее же слез губы.
Шумит, гремит конец Киева... Славянска, простите! и даже не конец
самого города, а всего лишь угол грязного заброшенного базара, всего лишь
пришлое, скорбноглавое шапито: есаул Лев Шерман вцепился в шиворот
щирого козака Сержа Шантрапановского и трясет, трясет, трясет его...
– Сережа, это клевета? Клевета? Распорядись!
– Мы видели! – в один голос твердили Алка, Валька и Лида Шамрай.
Странное дело: "штатский вариант" не шипел, не злился на издевательства
трубача, а блаженно прищуривал стекла черных очков и хихикал хорошо
смазанным голосом.
– Сережа, они ведь врут?!
– Сережа, но ведь ты же был?! Мимо парикмахерской вы шли! Под ручку!
Сознайся!
Но "вариант" не сознавался, зато самодовольно надувался и напыживался.
Душевно растрепанный Левка бросил Сержа и побежал до Алика, поведав ему
потрясшую полотняные своды цирка сенсацию: сразу три женщины – Алла,
Валя и Лида во время изнурительных скитаний меж ювелирным, трикотажным
и обувным магазинами якобы видели Сержа в обществе дебелого бабца, то
бишь, прекрасной дамы.
– Ложь! – воскликнул Алик и осенил Левку крестным знамением. –
Делириум! Сгинь! Рассыпься!
– Три дня под банкой не был. Денег нет – орлом летаю, деньги есть –
свиньей лежу.
Тогда Алик помчался к женщинам, а от женщин к Сержу, но, увы – и он
остался в ужасной неизвестности, лишенный сна и покоя. Жить, не зная
истины, стало для них невозможным.
– Сережа, это ты был, или кто-то на тебя похожий?
Серж хихикал.
– Второго "штатского варианта" на свете нет, – заявил Левка. – Это был,
он. Сережа, покажи!
Серж хихикал.
– Покажи! – надрывно ревел Левка. – Я никому не дам отбить, сам отобью!
– Скот ты, Лева. Азиат, – сердился Алик. – Даже курицу из-под петуха
нельзя тащить в суп, пока сама не вылезет, а ты – отобью! отобью!
Левка раскаялся и дал честное пионерское не предпринимать
грабительских действий в отношении Шантрапановского, но было поздно:
Серж учуял неладное и порешил не раскрывать жгучего инкогнито своей
пассии. К тому же он был несколько оскорблен курино-петушьими метафорами
Алика.
Но где было тягаться его крошечным, с младенческий кулачек, мозгам с
мощным иезуитским интеллектом барабанщика оркестра передвижного цирка?
 514

Алик пустил в игру такой козырь: никакой девицы у Сержа нет, все это утка, а
выпустили ее для того, чтобы... Далее последовали совершенно непристойные
соображения, зачем была выпущена утка. Серж взбеленился и попался на
удочку уже на следующий день...
Но погодим со следующим днем, нам надо прожить день сегодняшний.
Заколыхалась грязная плюшевая занавеска у лестницы на оркестровку и в
пространстве конюшни возникла чья-то упитанная соловоглазая физиономия.
Физиономия осмотрела одного за другим всех музыкантов, узрела Пройдисвита
и радостно залопотала:
– Серега! Ходи сюды!
– Кого я бачу!.. – видно было, что никакого удовольствия эта встреча
Сергею Александровичу не доставляет и восклицательные интонации в его
голосе сплошь из больших септим.
– Мне Чинарик сказал, что ты в цирке лабаешь. Усы не обшмалил?
– Лабаю. Усы как усы. А ты чего? На клоунов пришел посмотреть? Где
работаешь?
– В школе. Гроши сшибаю. В кабаке на парнусе сижу. У вас играть буду.
– Чего? – отшатнулся саксофонист. – У нас целых два пианиста. Да ты
хиляй на конюшню.
Соловоглазая физиономия шагнула внутрь и с нахальным любопытством
оглянулась.
– Какие девочки! – даже присела она, когда неподалеку прокрасовались
наряженные для парада подруги. – Познакомь! Вон с той, с синенькими
глазами!
– Тебя с ней ее муж познакомит. Так объясни, что к чему? Ты с маэстро
балакал? Может, он "варианта" выгоняет?
– Та свадьбу ж мы играем. А вот эта, здоровая, тоже замужем? Какие
ляжки!!
– Какую свадьбу?!
– Та здесь свадьба, в цирке, в субботу. Ходю глядю, где нам сидеть. Триста
рэ.
– Что за бред... После работы, что ли? Да никто у нас в цирке не женится.
– Не после. С двух часов. Слышь, какая чувиха!!! – Пройдисвитов
знакомец разинув рот сальными глазами провожал Киру Старовойтову.
Собственно, не саму Киру, а ее некоторые выборочные достоинства.
– Алик, – позвал саксофонист, – что за свадьба в цирке? В субботу? Днем?
– Ты что, ошизел? Температуришь? Или не опохмелился?
– Вот те крест, свадьба! – забожился местный лабух. – Завтра задаток
берем!
– Может, Кушакова спросим?
– Не смеши людей.
– Спросим. Иван Иванович!
 515

Инспектор манежа, выслушав музыкантов, назвал их россказни бредом

сивой кобылы, но Алик вдруг что-то вспомнил и даже спал с лица:
– А племянница шефа? Забыли?
– Но не в цирке же! Не в субботу и в воскресенье! Пять представлений
коту под хвост?
– В цирке! В субботу и в воскресенье! Триста рэ! Мы играем!
– А вы, молодой человек, что делаете за кулисами? Ну-ка, выйдите вон.
– Я с ним! Я к нему! – но Пройдисвит бочком-бочком – и ушился. – У меня
билет!
– Тогда пройдите в зал и сядьте на свое место. Здесь посторонним делать
нечего.
Ханыга поплелся в зал, но по пути с бесстыдством деревенщины заглянул
в вагончик воздушных гимнастов, где в дверном проеме мелькнул абрис Аллы
Козловой.
– А ведь Наташка мне что-то талдычила, что на субботу и воскресенье
билеты не продают и что Игнат лаялся с шефом... Да нет, не может быть.
А Пройдисвит втащил на оркестровку свой саксофон и куда-то смылся,
Даже опоздал на увертюру. Маэстро лишь молча скуксил нос.
А теперь о дне завтрашнем. Ровно через сутки Серж Шантрапановский,
гордо пыжась, кивнул головой в сторону директорской ложи, где на первом
ряду восседала, занимая полтора стула (даже с оркестровки было видно),
таинственная "вариантова" графиня. Сведения о ней, очевидно через
контролерш, дошли до конюшни и началась разная чертовщина: Вадим
Шамрай, сбитый с панталыку цирковыми сплетницами (собственной женой в
их числе), чересчур поздно повернул голову от директорской ложи на пол, по
которому ехал, и чудом не растянулся на крашеных досках, исполнив
фантастическое "шаривари" велосипедными колесами. Публика же приняла
"шаривари" за чемпионский трюк и наградила артиста громовой овацией.
Валя Зыкова тоже не поборола искушения и, стоя на руках под куполом,
скосила глаза на первый ряд ложи, потеряла равновесие и слетела с перша.
Сержу с Олегом пришлось лишний раз играть "Романс" Глиэра. Сегодня
Шантрапановский завирался в нем как никогда – музыканты ухмылялись
маэстро зверел, Олег бросал яростные взгляды. Но тайно и злобно кипящая
ревность в сердце Сержа пылала – ему почудилось: перезрелая маркиза не
сводит глаз с оркестровки и причиною тому не пианист, а скрипач. К тому же
Левка что-то нашептывал на дужку Сержевых черных очков и от его
скабрезностей Сержева спина извивалась в четырех измерениях: вправо-влево,
вверх-вниз, взад-вперед и от середины первого отделения до антракта.
Возможно, скептичный читатель усомнится в правдивости циркового
ажиотажа, якобы возникшего из-за какой-то неведомой бабенки, но, во-первых,
вокруг чела Сержа до сих пор не рассеялся нимб его величественного прыжка с
трамплина, во-вторых, глядя на выдающиеся внешние данные "Штатского
варианта" все непроизвольно экстраполировали их на облик его мадонны и аж
 516

дрожали от предвкушения узрить его (облик) воочию, в-третьих, с каких это

пор сочинитель правдивейших историй не имеет права приврать в полное свое
удовольствие?
В антракте музыкантов в считанные секунды сдуло с оркестровки. Илья
Николаевич, Левка, Чахотка, Алик и Пройдисвит с боем прорвались в
крошечное фойе за директорской ложей, а там уже хихикало, зажимая рты и
прячась за чьи-то спины, неразлучное трио, а также Лида, Жанка и Наташа.
Последним протолкался за ложу "вариант", просунул ладонь под жирный
локоть дамы и надменно повел черными очками.
– Ах, витязь! То была Наина!.. – прошептал Алик.
Тихий стон вырвался из глубин потрясенных душ праздных зевак, но его
заглушал вселенский гам и толчея фойе. Герцогиня была в полтора раза старше
и выше Сержа и в два и пять десятых раза толще его.
– Конечно, это не Венера, – продавцовским голосом изъяснялся Илья
Николаевич, – но что-то венерическое в ней есть. Несомненно.
– Отобью! Отобью! – в контроктаве рычал Шерман.
Подруги помирали со смеху, глазея то на музыкантов, то на нелепую чету.
– Это вид с аверса, а надо бы исследовать и реверс... Чахотка, поди
поверни ее.
– Сам верти.
– О! О! Они пошли! Реверс! Реверс!
И когда мощные тыквенные телеса реверса предстали пред мутны очи
Левы Шермана, он утробно забулькал и ринулся на полусогнутых и понизу
широко растопырил руки. Чахотка и Илья Николаевич вцепились ему в спину и
уволокли подалее от уголовных соблазнов.
На второе отделение никто из музыкантов не хотел первым подниматься
на оркестровку, но подошел Шантрапановский и перед ним почтительно,
шпалерой, расступились, а когда его голова высунулась из-за последней
ступеньки лестницы, Пройдисвит зычно захлопал в ладоши, зрители не
разобрали, в чем дело, и тоже взялись аплодировать, так что Серж появился на
оркестровке под аплодисменты зала. Николай Викторович по-рыбьи разевал
рот и, наконец, пригрозил собранием по поводу безобразного поведения
оркестрантов.

Глава 4
Ш
ли дни, неслышно свивалась пряжа времени, отпущенная каждому из нас,
иногда в ее нитях сияют золотые волоконца, иногда – колючие, иногда – серые.
А иногда нить натягивается и тревожно звенит, словно тугая скрипичная
струна...
Как-то у Изатулиных не удалась репетиция, Рудольф раскричался на жену
 517

и кивнул головой в сторону Нины и Игнатенко:

– Уже лучше нас бросают!
Имби смолчала, а вечером с неприязненным холодком заговорила с Ниной:
– Почему ты с Игнатенко репетируешь, а не с Олегом?
– Он не хочет... И не будет...
– Тогда и тебе надо это дело бросать.
– А вдруг... я отрепетирую и работать с ним буду?
Имби усмехнулась.
– А вдруг ты в декрет пойдешь? Оно ему надо – полгода на простое
сидеть? Муж теряет в деньгах – так знает, за что, а партнер?
Нина подавленно молчала. "О, господи!.. Что же мне, Олешку бросить, за
Игнатенко выйти?! Да никогда в жизни".
– А почему Олег бросил номер репетировать?
Нина не отвечала. Олег очень ласково сказал ей, что не выйдет в манеж,
пока Игнатенко не уберутся восвояси, а что она может репетировать сколько
хочет и с кем хочет. "Что делать?.. Вдруг с Юрой номер получится и можно
будет работать, а Олешка время зря теряет?". "Впрочем, пусть теряет, пусть!
Вот как она поедет по заграницам, так спохватится! Поездит в качестве мужа
артистки, вот тогда попрыгает за свое упрямство! Круглые сутки будет
репетировать. Да нет, так далеко не зайдет: как только он увидит, что ее номер
с Игнатенко – дело верное, так и попритихнет. Куда ему деваться? Жена –
артистка, а он кто? Будет репетировать, как миленький будет! Только...".
– Юра, – спросила Нина, – а вы... после Славянска дальше с нами не
поедете?
– Не знаю. Надо с батей поговорить.
Из разговора выяснилось, что Степан Трофимович сам об этом подумывал,
но что решение надо отложить до конца гастролей в Славянске, так как еще
неизвестно, что из всего этого выйдет и не полезет ли еще в бутылку муж.
Нина, стремясь доказать серьезность своих намерений, с отчаянным
упорством схватилась за булавы и кольца. Шары, баланс и мяч на время
отставила – много сил и времени отнимал пластический этюд, от представления
к представлению все более расцветающий невиданной пластичностью и
обаянием. Даже Кира Старовойтова, даже Нонна Иващенко перестали криво
улыбаться.
Игнатенко всеми силами избегал даже случайных встреч с Олегом: под
жестоким, холодным взглядом "сына божия" у него опускались руки. Так же
инстинктивно избегала своего нового партнера и Нина, исключая часы
репетиций. Вот тогда уж ничто не мешало отводить душу в драгоценном
сердцу обоих парном жонгляже.
– Что это ты делаешь? – Игнатенко уже с полчаса наблюдал, как Нина
бросала одну булаву двойными оборотами, а в каждой руке держала для
балласта сначала по одной, а потом и по две других. Нина вздохнула.
 518

– Олешка говорил – на дураках воду возят и никогда не надо делать то, что
получается. Я одну булаву с закрытыми глазами могу перебросить, а если в
руке еще одна, то уже чуть-чуть мажу. А если еще и две – совсем плохо.
Знаешь, как он это называет? Развязывать узелки! А для меня по другому
придумал: щипать изюм из булочек!
Игнатенко натянуто улыбался.
– Ничего себе – изюм! Кишмиш! Один раз четыре часа заставил
репетировать с одной булавой. А потом заставил учиться бросать булавы по
пол-оборота и по полтора. Ужас! А один раз даже побил меня. Вот.
– Давай семь булав репетировать.
– Я, наверное, у вас время отнимаю... Вы бы, наверное, лучше со Степаном
Трофимовичем занимались бы?.. – Нина регулярно проявляла "деликатность" и
заставляла младшего Игнатенко паниковать и самому настаивать на
репетициях.
– Мы с ним давно не занимаемся. Прогоним номер и все. А с тобой я
занимаюсь.
– Да? – приободрилась Нина. – Тогда поехали. Ты позанимаешься и я
чему-нибудь научусь.
В пятницу грянул гром. Глухие раскаты его доносились до ушей
циркистов и раньше, но никто не предполагал, что человеческая
безответственность и свинство может иметь такие размеры.
Еще в четверг, после представления, Пройдисвит отозвал подальше от
лишних глаз и ушей Олега, Алика и Илью Николаевича.
– В субботу не будем работать. И в воскресенье не будем.
– Вот это заявочки!
– Племянница шефа замуж выходит. Свадьба будет в цирке, на манеже.
Наняли оркестр за триста карбованцев, а я перебил халтуру – будем играть мы,
вчетвером. Алик на аккордеоне, ты на гитаре, Илья Николаевич на ударнике. Я
на саксе, и петь буду. Микрофон достану, у меня в Славянске кум живет. Ну так
как?
Музыканты оглушенно молчали.
– Сколько лет работаю – такого не было.
– Какое вам дело, Илья Николаевич? По семь червонцев на нос, плохо?
– Да хорошо...
– Получается, мы будем заодно с нашим директором?
– При чем тут мы? Он с профсоюзом согласовал.
– Это Прохожан-то профсоюз? Сексотка, бумажка туалетная...
– Да наплевать. Все равно представлений не будет, как бы мы ни
возникали, а смотреть, как из-под носа чужой дядя шайбу выгребает...
Последний довод, а также соблазнительная перспектива положить в
карман семьдесят пять рублей за два дня игры склонили чашу весов.
– Так ты договорился?
– Договорился, – терпеливо кивал саксофонист.
 519

– Как именно договорился?

– Сначала допытался, что свадьба будет. Потом спросил, за сколько
оркестр наняли. Говорит – за триста. Я их тогда обгадил, говорю – я этих
лабухов знаю, играть не умеют, а мы профессионалы и за те же деньги
отработаем в сто раз лучше.
– Ну?..
– Он мне руку пожал и сказал: "гм, да, готовьтесь".
– Гм, да... Ладно, хрен с ними и с нами, семьдесят рублей на дороге не
валяются.
– Шефу это даром не пройдет. Выгонят дурака.
– Туда ему и дорога.
– Не скажи, Алик! Был у лягушек царь – чурбан, они взбунтовались, им
дали другого – журавля...
– Помним, – скептически подтвердил Алик.
– Прекращайте литературный диспут. Когда репетируем? – спросил Илья
Николаевич.
– Давайте завтра утром.
– О’кей. Разбежались.
В пятницу в десять утра Олег пошел в цирк на репетицию свадебного
квартета. Шел один – Нина давным-давно убежала из дома. Она размялась,
растянулась, тщательно поработала над пластическим этюдом. Давно уже
сидели в клетках отрепетировавшие медведи, давно прогнала с манежа собачек
Ольга Мартьянова, ходит, ругается Виталька Миронов – Алка отлынила от
репетиции, может, заболела, вот Зыковы катят свой аппарат.
– Здравствуй, Нина.
– Привет, Валя. Валя, на одной руке трудно стойку научиться?
– Знаешь, я никогда не пробовала. А зачем тебе?
– Не знаю... Не пригодится?
– Ты же не эквилибрист. Каучук... стойка на одной руке... – Валя пожала
плечами.
– Привет, девчата!
Валя обернулась на голос Игнатенко и коротко кивнула. На лице у нее
появилось точь-в-точь такое же выражение, как у Олешки.
– Сегодня семь булав отрепетируем, – бодро объявил жонглер.
– Мы каждый день грозимся, а у меня ничего не получается, – грустно
ответила Нина. Семь булав сильно поубавили в ней самоуверенности. – И
рисунок другой, и темп...
– Отрепетируем. С первого раза.
Но ни с первого, ни с пятидесятого трюк не получался. Молча, с
закушенной губой, поднимала и поднимала Нина упавшие булавы. Может
быть, была виновата музыка: с оркестровки доносились звуки аккордеона,
простой акустической гитары Олега и негромкое, с хрипотцой и разболтанной
 520

артикуляцией, песнопение Пройдисвита: "Поспели вишни в саду у дяди

Вани...". Илья Николаевич тихонько колотил в Аликовы барабаны.
– Отдохнем? – спросил Игнатенко. В его голосе и глазах Нине почудилась
скука и терпеливая покорность.
– Нет. Если сегодня не получится, я больше не буду заниматься.
И вновь в молчании партнера почудилось Нине одобрение ее решению
бросить занятия. "Ну и черт с ним, с парным жонгляжем. Буду соло-жонглера
репетировать. И Олешка за свой номер возьмется".
Давно умолкла музыка на оркестровке, отрепетировали Зыковы,
Изатулины, кое-как оттянули волынку акробаты-вольтижеры, которые, по
своему обыкновению, подбросив один раз партнера, каждый раз потом с
криком и руганью по сорок минут разбирались, кто поставил не так ногу и не
так повернул руку.
Наконец манеж оккупировали гимнасты на турниках и Марат вежливо, но
настойчиво выпроводил жонглеров на конюшню.
– Еще раз попробуем – и все! – твердо сказала Нина. – Только глаза
привыкнут – здесь темнее...
Вот все и кончилось, все неприятности и двусмысленности, из-за того, что
она оказалась нежданно-негаданно между Олегом и Игнатенко, позади, можно
наконец свободно, хотя и грустно, вздохнуть.
– Поехали, – сказала Нина и, почти не глядя, выбросила булавы.
До жонглеров не сразу дошло, что они работают вперекидку семью
булавами, что булавы легко и чисто перелетают из рук в руки, от партнера к
партнеру и что так перелетать они могут сколько угодно, хоть до вечера.
"Значит, судьба, – подумала Нина. – Сколько они репетируют?! Считанные
дни! Прямо завизжать хочется от восторга! Ах, как жаль: вот если бы на месте
Игнатенко был Олешка!..".
– Считай, что номер готов, – объявил Игнатенко. – Талант у тебя –
необыкновенный. И работоспособность. Хоть завтра в манеж.
– А кольца? А серсо? Мы же одни булавы репетируем...
– Э! – отмахнулся Игнатенко. – Это главное. Кольца и обручи полегче.
И тихо, как бы полушутя, проговорил:
– Бросай своего Олега, выходи за меня...
Чертиком из волшебной табакерки выскочила дряная мыслишка: "А
Олешка бы на Вальке женился... Она обожает музыку... Ой!! Чего это я?!
Дорепетировалась...".
– Ой!.. – ответила Нина.
– Шучу, – торопливо успокоил ее Игнатенко, – у тебя муж – гений. Сын
божий.
Нина с признательностью взглянула на жонглера. "А Олешка его
недоумком обзывает! А он – вот как!..".
– Сделаем номер – из-за границы не вылезем! Загранка – это все. Мой
приятель, заслуженный артист, недавно вернулся, чего только не привез! Одну
 521

золотую цепочку продал за четыреста рублей, а там она ему в копейки

обошлась. На сертификаты, это все равно, что валюта, "Волгу" купил. По
себестоимости, считай, и без очереди. Мохер привез. Килограммов десять. За
сколько толкнул его здесь!
Нина широко раскрыла глаза. Десять килограммов мохера! Она не могла и
вообразить подобного сокровища.
– Вот что такое звание и загранка. Съездил раз – и упакован под самое
некуда. На полжизни хватит. Ну, конечно, в Главке кое-с-кем поделиться
придется, но лишь бы попасть в струю.
Нина изумленно слушала. До сих пор она не думала о таких ярких высотах
цирковой жизни, романтики пестрого цыганского шапито с лихвой хватало ее
восторженной юной душе. А тут... Как бы интересно было побывать за
границей! Неужели там золото и "Волги" задешево продаются?! А у нее до сих
пор сережек нет и сапожек... Сапожки, то есть, имеются, да не такие.
– Попробуем на утреннем отработать? – предложил Игнатенко.
– Когда? – подпрыгнула Нина.
– В последнее воскресенье в Славянске.
– Ага! А разрешит Иван Иванович?
– Разрешит. Один раз, что такого.
– А кольца? И обручи?
– Беремся за кольца и обручи. Сделаем, что полегче. Для утреннего сойдет.
– Тогда прямо сейчас! Поехали?
– Поехали.
Когда надо, Игнатенко умел работать не хуже Олега. До пяти вечера
репетировали они с Ниной и наработались до упаду.
– Жалко, завтра два представления, а в воскресенье и совсем не выкроишь
время. На конюшне во время представления не занятия.
– Юра, а я слышала...
– Что свадьба в цирке? Вранье. Никогда такого не было. Пять
представлений отменить?
Но перед самым выходом в парад в форганге прохиндеем Вертухайским,
который вновь вошел в фавору к шефу и вновь поделил человечество на
категории, было вывешено авизо о том, что суббота и воскресенье объявляются
выходными днями.
Чтоб на благодатной Украине, солнечным, ясным сентябрем, при
аншлаговом паломничестве зрителей в цирк взять да и отменить пять
представлений в субботу и воскресенье!..
Примчался на конюшню Игнат Флегонтович и заикаясь, брызжа слюной,
поведал, что все билеты на два дня взялся распространить подлец и архибестия
цирковой администратор, а сегодня, якобы, принес все до единого билета
обратно, не смог, говорит, сукин сын, продать ни одного.
Тяжелый сизо-дымный мат повис под шапито конюшни.
 522

– Сговорились! – сорванным голосом тоненько вскрикивал Игнат

Флегонтович. – Свадьбу в цирке устраивает! Родной племяннице! Пойду
телеграмму в Главк дам! Срочную!
Кушаков, Зыков, Мартьянова, Власов, Шамрай, Динкевич, Марат
отправились в директорский вагончик, звали маэстро, но Николай Викторович
трусливо отнекался.
И куда-то исчез Вениамин Викентьевич Прохожан, председатель
профкома.
– Почему на субботу и воскресенье объявлены выходные? – очень
спокойно начал собеседование с директором инспектор манежа.
– Билеты. Гм.
– Что – билеты? Нет билетов?
Шеф бурел.
– Есть. Да. Леонид Семенович того... не того... не продал. Кгм.
– Так с утра завтра можно продавать! По местному радио дать объявление!
– не удержался от крика Зыков.
– По какому праву?! – вдруг взревел Тимофей Яковлевич. –
Ответственность! Я! Мне подведомственное! Гм! Учреждение! Я! Приказ! Не
обсуждать!
– Здесь не казарма...
– Молчать!
– Ладно, в другом месте поговорим. Здесь бесполезно. В Главке
поговорим! С управляющим!
– Поговорим. Гм. Уволю! Работа! Третий звонок!
– Вошь солдафонская...
– От забора до обеда...
– Назначают директорами разную шваль!
– И ничего мы не сделаем, увидите.
– Посмотрим. Я лично в Министерство Культуры напишу.
– Там такие же Елдырины сидят. Вдоль реки мост строят...
– А Прохожан подписал приказ о выходных! Они его еще вчера
состряпали, когда еще? Пойду на почту...
Огорошенные Алик, Олег и Илья Николаевич в один голос заотказывались
от завтрашней халтуры.
– Как людям в глаза смотреть?
– Чуваки, вы чего?! Вы же меня лажаете! – чуть не плача повис на них
Пройдисвит. – Я сам не знал, что такой кипеш получится! Жених с невестой за
что пострадают? Где они оркестр за час до свадьбы найдут? Я все улажу! Я все
на себя возьму!
– Как?
– Сейчас! Иван Иванович, – с униженной миной обратился он к
разъяренному Кушакову, – нас наняли играть на этой свадьбе... Директор ведь!
 523

Сказал, что работать цирк не будет... Мы не знали... Задаток взяли, прокиряли

уже...
Кушаков махнул рукой.
– Играйте, господи... Вы здесь причем, пятая спица в колеса?
– Лафа, чуваки! – саксофонист сиял, хотя остальные не выражали ни
малейшей радости. – Играем!
– Ты брал задаток?
– Ничего не брал. Все бабки в воскресенье, вечером.
Но были три человека, которые, кажется, даже не заметили скандала. Это
Нина и двое Игнатенко. Степан Трофимович не поверил сыну, что они с Ниной
жонглировали семью булавами.
– Ниночка, неужели?
– Да!
– У меня нет слов, – у Степана Трофимовича задергалась щека. – Мы с ним
возились полгода! Мы, наверное, отложим отпуск, поедем в Коканд. Ниночка,
нажмите на четыре булавы, может у вас восемь пойдет или даже девять.
Девять! Мечта, мечта! С мамой Юры у меня ничего не получилось, а с ним уже
я не могу, годы, годы не те.
– Я постараюсь.
– Ниночка, я вам дам замечательную книгу: "Цирк Умберто". Почитайте.
Только не потеряйте, пожалуйста.
Подошел младший Игнатенко.
– Завтра не работаем. И послезавтра.
– Значит, правда – свадьба?
– Правда. Где бы порепетировать?
– Пойдите в какой-нибудь дворец культуры.
– Класс! Я не допер.
– Юра, какие выражения позволяешь в присутствии...
– Я жонглер, а не учитель манер.
– Все-таки...
– Нина, согласна?
– Ой, конечно!
"А Олешка что же?.. Обидится... А я ему не скажу. Скажу – по магазинам
пойду с Алкой!". "Ах, как все же плохо!.. До сих пор все горести и радости
были у них общие, но вот у нее завелись собственные радости, собственные
тайны...".
– Олешка, а у меня с Юрой семь булав получилось!.. Они с отцом в манеже
семь работают...
– Ну и хорошо – равнодушно отозвался Олег.
– Я, может, на утреннике даже выступлю разок!.. Вместо Степана
Трофимовича!..
Олег ничего не отвечал.
 524

– Олешка, ну давай с тобой парный... – едва не плача прошептала Нина. –

Думаешь, мне самой... приятно...
– Ты как маленький ребенок, – грустно ответил Олег. – Вынь тебе да
положь! Можешь ты себе представить, что для меня значит бросить музыку? Я
и так пошел на жертвы: делаю номер, только ради тебя, не разлучать тебя с
цирком! Чтоб он сгорел, окаянный... Развлекалово... Я больше двадцати лет
играю на скрипке и все долой ради каприза? Булавы для меня смерть. Ты,
небось, не очень меня щадишь... Мне, думаешь, приятно, что ты с этим
оболтусом каждый день на манеже милуешься?.. Делала бы уж соло жонглера:
все равно ты отрепетируешь его быстрее, чем со мной парный.
– Раз ты не хочешь жертвовать, – всхлипывала Нина, – почему я должна?
С детским эгоизмом она уравняла мизерность жертв своих и огромность
его.
– Что у тебя за книга? – устало спросил Олег.
– "Цирк Умберто...".
– Надо посмотреть. Ничего путного о цирке не читал. Где взяла?
– Юра дал... То есть, его папа...
Олег враз потерял интерес к книге и не только не прочитал, но даже не
прикоснулся к ней.

Глава 5
С
утра в цирке закипела работа. Филипыча со Стасом шеф отрядил возить столы,
длинные лавки, посуду, скатерти, ящики с водкой, пивом и вином, а также и
закусь. Распоряжалась плотная, задастая и грудастая, с черными усиками на
губе женщина, родная сестра Тимофея Яковлевича, очень на него похожая. Но
только внешне. Ни косноязычия, ни природной тупости в ней не наблюдалось.
Жирными, унизанными перстнями и кольцами пальцами она требовательно
указывала, куда что выгрузить, где что поставить. Помогали ей какие-то
алтынники, как на подбор коротконогие с тугими ляжками молодые мужички,
чем-то неуловимо похожие на Леонида Семеновича, кстати, толкающегося и
лебезящего тут же. Шестое чувство, а может быть и заурядные два из пяти,
подсказывали Олегу – всё это прожорливое кодло подвизается в торговле.
– Оркестр! Где оркестр?
– Мы здесь, – подскочил Пройдисвит.
– Поиграйте.
– Молодые в два приедут! – опешил Сергей Александрович. – Еще
двенадцать!
– Я хочу послушать, чего вы стоите.
 525

– Если мы ничего не стоим, вы сумеете найти другой? До двух часов? –

холодно спросил Олег.
– Что вы хотите сказать?
– То, что уже все равно, сколько мы стоим.
– Олешка!.. – прошипел Пройдисвит.
– Вешать на себя ценники я никому не дам. Приедут молодые – начнем
играть.
Сестрица Тимофея Яковлевича не привыкла к подобному с собой
обращению и, возможно, затеяла бы базарную склоку, но вид статного,
молодого, очень красивого мужчины размягчил ее разведенное и очень
любвеобильное сердце, с трудом мирящееся с грядущим возведением в ранг
бабушки, до которого оставалось месяца четыре.
– Ну, хорошо, хорошо.
– Для московского цирка чего-то стоим, а для вас не стоим? – деликатно и
укоризненно вмешался Илья Николаевич.
– Хорошо, хорошо. Я же сказала, – и, одарив Олега масляным взглядом,
перезрелая Афродита отбыла.
"Куда сбежала Нина? – сумрачно думал Олег. – Рожица у нее виноватая
была...".
А Нина к этому времени уже два часа отработала с кольцами и обручами.
Она и младший Игнатенко репетировали на сцене дворца культуры, а старший
сидел в первом ряду и давал ценные указания. Надо отдать справедливость
Степану Трофимовичу; он все более восторгался и удивлялся трудолюбию и
таланту Нины.
– Хрупкая девушка, а хватка – мужичья! Юрка, она тебя через пару лет
обставит, как пить дать.
– Пожалуйста, – нехотя огрызался сын. Ему страсть как досаждало
присутствие родителя – в кои-то веки оказался наедине с прелестной ученицей
и вот помеха.
Но родитель знал, что делал. Такую партнершу терять ни в коем разе
нельзя, а его недоросль мог полезть с преждевременными ухаживаниями и
погубить все дело. В конце концов пусть остается женой своего музыканта –
она еще более заинтересована в Игнатенко, чем они в ней. А номер может
получиться аховский – позабудут, что такое передвижка.
– Два часа, дети, обедать пора.
– Ой!.. Значит, сегодня хватит?
– Почему же? Пообедаем и по новой. Выдержите вы восемь часов?
– Выдержу, – Нина чуть было не брякнула, что Олег гонял ее гораздо
жесточе, но почему-то прикусила язычок. – Тогда я домой и обратно прибегу .
– Но зачем же! Пойдемте в кафе, посидим, отдохнем. "Вот влипла! –
подумала Нина. – Не дай бог, увидит кто, что Олешке скажу? А, плевать. Я же
не вдвоем – втроем!..".
 526

С часу дня в цирк начал собираться приглаженный, лощеный и не очень

лощеный народец. На конюшне время от времени появлялись артисты и мать
невесты с вульгарной любезностью приглашала их за расставленные покоем на
ковре манежа столы. Большинство циркистов вежливо отклоняли приглашение,
лишь иуда Прохожан, Агапов и белобрысый Скляр с брысобелой половиной
заняли места за столом раньше всех. Совершенно излишне напоминать, что
здесь же угнездился и Женька Пахрицин. Ну, а Филипычева жена в поте спины
участвовала в приготовлениях к лукуллову пиршеству.
– Едут! Едут!
Снаружи послышались остервенелые гудки целой армады "Волг", гости,
исключая Прохожана, Скляров, Агапова и Пахрицина, устремились в проходы
у директорской ложи, Пройдисвит подтянул гайтан и снял колпачок с
мундштука.
– Цирковой марш!
Грянули марш Дунаевского, в котором Сергей Александрович довольно
фамильярно обошелся с хроматическими триолями, а Алик, разрывая меха,
даже и с гармониями, под балаганные своды вступила белоснежная, на пятом
месяце беременности, буфетчицкого вида невеста и барменского обличья
черный грач – жених. В молодых швыряли дорогие шоколадные конфеты и
целые жмени монет от сияющего железного рубля до позеленевшей, разбитой
пацанячьей чикой, копейки образца сорок девятого года. За молодыми и
дружками в числе прочих гостей и родичей семенил и растревоженно сопел сам
Тимофей Яковлевич.
– Любимая племянница! Гм! Единственная!
– Чтоб я подох, если жениха сюда не вытянули за жабры! – негромко,
сквозь музыку марша, прокомментировал Илья Николаевич.
Шеф благостно покивал музыкантам и занял место поближе к свадебному
Олимпу. Одесную он поместил хлюпающую от чувств сестру, ошуюю –
Филипычеву жену. Сам Филипыч со Стасом пристроились на дальней Камчатке
стола и нахально закусывали, не решаясь, правда, выпивать без команды.
Жених с невестой сели, дубоватый тамада толкнул поздравительную речугу,
последовали аплодисменты, предварительные выпивка и закуска и первое
"горько". После того кто-то заорал, что свадьба не свадьба, если вслед жениху и
невесте не поцелуются дружки. Женихов дружка был не против, но невестина
категорически отказалась лизаться с незнакомым и малосимпатичным ей
мурлом. Поднялась легкая сумятица, дело замяли, лишь один гость,
непросохший очевидно еще со вчерашнего вечера, продолжал требовать свое,
ему ткнули под ребра, заткнулся и он. В директорскую ложу, где уютно
устроились музыканты, был выслан поднос с бутылкой водки, рюмками,
объемистой миской оливье под майонезом и тарелкой с двумя горками
ломтиков балыка и сухой колбасы. Алик понюхал балык и завистливо сказал:
– Живут, сволочи!..
 527

Пройдисвит ловко откупорил бутылку и налил четыре стопки. Олег не

хотел пить – Нина его изрядно отучила, но подумал, каково будет на трезвую
голову смотреть на пьяное панургово стадо, и опрокинул рюмку.
– "С волками жить – по-волчьи выть! Кто ваша публика, позвольте вас
спросить?".
– Чего? – не расслышал жующий Алик.
– Водка, говорю, хорошая, а закуска и того лучше! Балычком ее, балычком
ее! Колбаской!
– Да, это тебе не общепитовская прель.
На сцене, то бишь в манеже, появились двое новых действующих лиц:
помидорообразный мужик и укропоподобная баба, препоясанные крест-накрест
вышитыми полотенцами. Баба держала на подносе здоровенную пятилитровую
банку с широким горлом, а мужик тоже поднос, но с пузатым, как он сам,
синим графином и небольшой рюмкой. Молодых подняли на ноги.
Первой подскочила к банке счастливая родительница невесты, извлекла
невесть откуда серенькую книжечку, развернула, сначала сунула под нос бабе,
а потом бросила в банку.
– Мать невесты дарит молодым сберкнижку с вкладом в пять тысяч
рублей!
Свадьба одобрительно гукнула. У жениха, нетерпеливо переминающегося
с ноги на ногу, слегка посветлело в лице.
– Олешка, а вам что подарили родители Нины? – не удержался и
съехидничал Алик. Олег криво улыбнулся.
– Анафему! Отныне и присно и во веки веков!
Из форганга с трудом выбралась маленькая женщина, ее шатало от
тяжести чудовищной величины свертка. За ней поспевал муж, пытался помочь,
но она его бойко отпихивала.
– Я дарю!.. – задавленно пропискнул хилый атлант в юбке.
– Родители жениха дарят молодым ковер! Ковер стоит...
"Пш-пш-пш-ш-ш... Сколько?.. Мн-мн-мн-н-н...".
– ...тысячу рублей!
Родители жениха, как и мать невесты, выпили из синего графина по
рюмочке водки и гордо уселись обратно за стол.
Началось мздоимство. Тимофей Яковлевич кинул в банку толстую пачку
пятирублевок, веско произнес:
– Пятьсот! – хотя там было двести пятьдесят и грозно огляделся.
– Дядя невесты дарит... – а помидор в полотенцах уже наполнял рюмку.
Пятилитровая банка возникла перед Филипычевой женой, шеф
угрожающе зашевелил усами, банка не понимала, наконец шефова сестра
громко прошептала:
– Дальше!..
Родственники дарили по сто, по семьдесят, по пятьдесят рублей, друзья и
знакомые по пятьдесят, по тридцать, по двадцать пять, Стас и Филипыч на
 528

полусогнутых оперативно драпанули из-за стола и пережидали татаро-

монгольское нашествие в относительной безопасности за директорской ложей.
А вот Прохожан, Скляры, Агапов и Пахрицин не по храбрости, конечно, и
не по богатым кошелькам, спасительному убёгству не предались, они наивно
полагали, что их минует чаша, то бишь банка сия. Может быть, они надеялись
на подмогу усов Тимофея Яковлевича, но, скорее всего, самонадеянно
предположили, что само их присутствие на пиршестве уже есть огромная
награда новобрачным.
Увы! Планида им выпала самая неприглядная. Инспектора по взиманию
свадебного оброка, знать не зная их заслуг и достоинств, требовательно
остановились перед злосчастными акробатами. Пришлось шарить по карманам.
Прохожан вытащил пятишку, Скляр трешку, Агапов мятый рублишко и
пару гривеников, у Женьки же бренчало всего лишь сорок пять копеек.
– Гости...
– Это артисты цирка, – смачно осведомил кто-то пятилитровую банкиршу.
– ...гости, артисты цирка дарят...
Последовал унизительный подсчет.
– ...девять рублей шестьдесят пять копеек!
Илья Николаевич вполголоса выругался, Алик покраснел, Олег сжал губы
и прищурил светло-карие глаза. Как бы там ни было, а их цеховую гордость
сильно ущемили пресловутые девять шестьдесят пять. Сергей Александрович
лишь радостно ухмылялся и пробегал пальцами по клапанам саксофона.
Надулся и Тимофей Яковлевич: в подведомственном ему учреждении водится
такая нищета! А пьют и жрут, п р о м е ж д у п р о д ч и м , – за
ушами трещит!
Банку набили деньгами, унесли, гости, изнывшие от длительного
воздержания, с удвоенной энергией накинулись на яства и напитки,
Пройдисвит скомандовал музыкантам, сам сыграл несколько тактов, а потом
схватил микрофон и хрипло, с нутряной залихватскостью запел:

"Есть у нас в районе Молдаванки

Улица знакомая, друзья!
Старенькие дворники
Подметают дворики,
Чтоб сияла улица моя!".

Заухало, задергалось застолье, повыкатывало глаза, поразинуло глотки и

диким, бессмысленным рёвом и зёвом подхватило чудовищно идиотский
припев:

– "Улица, улица, улица родная,

Мясоедовская улица моя,
Улица, улица, улица родная,
 529

Мясоедовская улица моя!".

Тем временем двое Игнатенко и Нина тихо и скромно пообедали и

вернулись к своим серсо, булавам и кольцам. Степана Трофимовича разморило
после еды и он, посидев полчаса, ушел на квартиру отдохнуть, а Нина и
младший Игнатенко занимались до семи вечера и под конец чуть не падали от
изнеможения.
– Хорошо. Все трюки идут, – Игнатенко собирал реквизит. – Завтра
столько же отработаем?
– Ага! – Нина счастливо улыбалась.
– Можно было бы в Коканде все представления отработать с тобой, пусть
папаша дрыхнет. Если что получится, я в Главке прозондирую, чтоб разрешили.
Это уже предел мечтаний Нины. Она почти боготворила жонглера.
– Пойдем в кино? – вдруг небрежно предложил он.
А вот это уже лишнее... Как отказаться?..
– В цирке гульба до ночи будет, все равно одна будешь дома сидеть, какая
тебе разница?
А действительно, чего она будет скучать весь вечер? Олешка там, небось,
вовсю веселится, с невестой, небось, твист отплясывает...
– Ладно, пойдем. Только ты меня в цирк потом проводишь, а если Олешки
там не будет, то и домой.
– Естественно.
– А вдруг мы билеты не купим?
– Купим.
И Нина отправилась с жонглером в кино, боязливо поглядывая по
сторонам – не увидел бы кто.
У кассы столпотворение, но Игнатенко прошел к администратору и
вытащил свое цирковое удостоверение. Администратор лично принес два
билета в обмен на обещание получить пригласительный в цирк.
"Вдруг он плечом прижиматься будет или за руку в темноте хватать?.." –
переживала Нина, но Игнатенко вел себя примерно и не сводил взгляда с
экрана. А после сеанса повел ее к цирку. "И почему Олешка такой к нему
несправедливый?" – думала Нина, с благодарностью поглядывая в сторону
спутника.
Уже в воротах темного базара Нина услышала завывания аккордеона и
саксофона, грохот барабанов, резкие аккорды электрогитары, а потом и
хулиганское пение:

– "Нам бы, нам бы, нам бы всем в кабак!

Там бы, там бы, там бы пить коньяк!
Дьяволу морскому свезем бочонок рому –
Ему не устоять! Эй, чувак!
Ты слишком худ и бледен!..".
 530

– Ну, все, Юра, спасибо! Я теперь сама, до свидания!

– В цирк заведу. Мало ли чего.
Они пробрались в фойе, Нина помахала Игнатенко ладошкой и шмыгнула
в директорскую ложу, так как какая-то пьяная рожа уже обратила на нее
внимание.
– "Ти казала: у вівторок
Поцілуешь разів сорок,
Я прийшов тебе нема,
Підманула, підвела!"

– надрывался в микрофон Пройдисвит, а с манежа доносилось

разухабистое:
– "Ти ж мене підманула,
Ти ж мене підвела,
Ти ж мене молодого
3 ума з розуму звела!"

– Олешка! – позвала Нина. Олег обернулся. Глаза у него были пьяные,

грустные и безумные.
– "Ти казала, що помру,
Я зробив тобі труну,
Я прийшов – а ти жива,
Підманула, підвела!".

– "Ты ж мэнэ..." – взвыл в ответ манеж. Часть гостей отплясывала на ковре

и подпевала, часть уже была не в силах отодрать зады от стульев и тоже
гнусаво подвывала музыке, за столами неведомо как оказались Димка, Сашок,
Рафик, неандерталец Федя; компашка весьма непринужденно лакала все подряд
и закусывала чем хотела. Филипыча, ужравшегося и упившегося до
совершенного бревноподобия, Стас утаскивал за ноги через форганг на
конюшню.
– Стас! Волоки его к медведям! В клетку! – веселились Димка и К°.

– "Я сплю – мені сніться –

Біля мене молодиця...
Мац... мац... її нема –
Підманула, підвела!"

– Олешка, вам еще долго? – спросила Нина, когда обессиленный

Пройдисвит кончил петь и шмякнулся на стул.
– Не долго. До одиннадцати договаривались.
Но получилось не до одиннадцати, а до часу ночи. Едва музыканты
 531

засобирались, как косяками повалили к ложе любители музыки.

– Еще песню! "Мальчик из гетто"!
– Дррога-а-ая песня... – привычно зажурился Пройдисвит, а когда ему
сунули трешку, ощерился: – Ня будя!! Гони червонец!
Пройдисвит выдрал десятку из глотки меломана, вдобавок, когда тот
прятал бумажник, на пол упала восхитительная купюра достоинством в
двадцать пять рублей.
– "Друзья, купите папиросы!.." – выл жуликоватый саксофонист, а сам при
этом воздвиг на купюре подошву своего туфля сорок четвертого размера. Алик,
нажаривая одними басами, изогнулся и проворно подобрал
двадцатипятирублевку из-под Пройдисвитова башмака.
– Хали-гали!! Хали-гали давай!!!
– Ты башли давай, слышь, дурило? Башли! Тогда и хали-гали будет.
– Кабак?!
– Хуже. Цирк. Гони деньгу и не гоношись.
Загипнотизированный "хали-гали" выволок два червонца и пока
размышлял, какой из двух поновее, чтобы спрятать обратно, Пройдисвит
хладнокровно выхватил оба и скомандовал:
– Поехали!
Истошно взвыл саксофон, публика затряслась в пароксизмах танца, а
Сергей Александрович уже тоскливо ревел в микрофон:

"Все равно жить не стоит,

Пусть к чертям все летит!
Смерть нас всех успокоит,
Смерть нас всех примирит!"

Затем он засунул микрофон в раструб саксофона и последовала

чудовищная по козлогласию, гомерическая по всевозможным видам техники,
вроде вибрато, фрулято и портаменто, импровизация. Публика рехнулась и
осатанела.
Сквозь пьяное марево донесся звон разбиваемой посуды и примитивный
солдафонский мат Курячего-Ромэнского, который с утра охранял не то гостей
от медведей, не то медведей от гостей.
– Я вас, так, перетак и разэдак, такие, сякие и разэдакие!!! Сейчас выпущу
медведя, он тебе сделает обкусание!!
Кто-то приволок музыкантам бутылку водки и половину жареной курицы.
– Разлей! Открой и разлей! – крикнул перепуганной Нине Олег. Глаза у
него излучали холодное бешенство.
Нина неумело откупорила бутылку и налила в четыре рюмки. Олег на
секунду бросил играть и проглотил водку. За ним выпил Пройдисвит. Третью
рюмку сцапал Алик, а четвертую уважительно поднес пыхтящему Илье
Николаевичу. Нина отломила добрый шматок куриного мяса и почти насильно
 532

скормила Олегу, как он ни мотал головой. Потом соблазнилась сама, отодрала

золотистую куриную ножку и с аппетитом сгрызла.
– Выпей водки! – мрачно усмехнулся Олег. Нина в ужасе замахала руками.
– Выпей, выпей! В этом лупанарии нельзя оставаться трезвым! – крикнул
Алик.
Нина послушалась и налила себе треть рюмки.
– Ой, какая гадость...
– Не нахожу-с! Придерживаюсь прямо противоположного мнения-с! –
приятственным голосом сквозь густой галдеж возразил Илья Николаевич.
Худо-бедно, но за два часа свадебные музыканты отхватили больше сотни.
– По тридцать рэ на рыло! – икал от восторга и выпитой водки Сергей
Александрович. – Завтра три сотни!
– "А без денег жизнь плохая и не годится никуда!" – тщательно
выговаривая буквы пропел Олег и так же тщательно упрятал деньги в карман.
Нина жалась и ластилась к Олегу, как виноградная лоза к молодому
каштану. На безлюдном ночном перекрестке Олег остановился, она обняла его
и поцеловала в щеку.
– Я пьяный, – покаянно мотал головой Олег, – безобразно пьяный...
Наверное, по этой причине он и не заметил виноватости в неожиданно
пылких ласках Нины.
– Ну и что? Свадьба же!
– Свадьба...
– Интересно было?
– Интересно... Драка была.
– Драка?!
– А что за свадьба без драки?! Украли у невесты туфлю... И украл не тот,
кому положено, не свой...
– А почему свой должен?
– Выкуп в чужие лапы?! А тот обалдуй ящиком шампанского мозги
скипидарит... Жених его – хрясь по зубам, а он жениха за галстук. Такая свалка
была... Шеф ведро с водой принес, разливал... Завтра играть, с девяти утра до
шести вечера...

Глава 6
К
огда Степан Трофимович узнал, а это произошло в воскресенье утром, что его
сын приглашал Нину в кино, то у него задергалась не только правая щека, но и
весь правый бок.
– Идиот! – заорал он. – Что ты делаешь, дубина стоеросовая?!
– Что я делаю?!
– Хочешь, чтоб тебя ее мужик исколотил? У него взгляд убийцы!
 533

– Да уж...
– Да уж! Партнерша накроется, ты об этом подумал?! Найдешь красотку,
вторую Зойку...
– Зойку ты мне нашел!
– ...или вроде нашей мамочки, будешь всю жизнь азы вколачивать!
Сгниешь в передвижках, как я сгнил! Тут само, готовенькое, в руки плывет, а
он по кинам приглашает! Не вздумай к ней лезть!
– Я сам с усам.
– Я тебе дам!
Разругались насмерть. Степан Трофимович схватился за сердце, а сын
ушел во дворец культуры, где его уже ожидала нетерпеливая Нина.
– А дядя Степа где?
– Он не придет.
– А почему? Мы одни будем? – Нине не хотелось репетировать вдвоем.
Игнатенко промолчал.
С утра близкие родичи брачующихся заткнули и перекрыли все дыры
вокруг цирка-шапито, а на центральном входе неукоснительно сдирали с
прибывающих гостей по входному трояку. Музыканты, полюбившиеся всем,
прошли беспошлинно, уселись за стол, истово и вдумчиво опохмелились и
плотно позавтракали холодным кроликом в сметане. Через часок гости
разогрелись и свистопляска пошла по второму кругу. Какой-то огромный
толстый мужик натянул на себя платье и засучил штанины: он изображал
невесту, женихом нарядили крохотную бойкую полупьяную женщину. Еще
несколько гостей вырядились цыганами и когда поддали еще, и еще, и еще
немного, то выволокли тяжеленную металлическую тачку для ковра и вздумали
прокатить на ней родителей новобрачных. Но у тачки не полагалось днища и у
перепившего папы жениха провалилась в проем нога и папа взвыл страшным
голосом, когда его нога как-то очень хитро подвернулась. Папу объединенными
усилиями выдернули, как редиску, из тачки и положили скучать на барьер, с
которого он свалился в опилки и с опилок уже разглядывал блестящую
никелированную рамку воздушных гимнастов.
Тачку, ввиду ее опасности для жизни, выбросили, а вместо нее
использовали дверь от фасада: дверь сорвали с петель и привязали к ней
веревку, изрядный кусок которой оттяпали от чьей-то лонжи. На дверь
посадили мам жениха и невесты и с улюлюканьем поволокли вокруг цирка.
Когда мам вволокли обратно в цирк, на них уже красовались совершенно
невозможные синие мужские трусы и майки, а на мирно созерцающего
философа (папа жениха продолжал созерцать Алкину рамку) натянули драную
женскую комбинацию. Потом созерцателя перевернули на пузо и совершили
символическое омовение... Гм... В общем, намочили ему штаны.
Алик, Олег, Илья Николаевич вздыхали сквозь зубы, Пройдисвит
ухмылялся: он этих свадеб перевидал на своем веку великое множество.
 534

Первые тучи сгустились над толстостенным кумполом Тимофея

Яковлевича под вечер. В восемнадцать ноль-ноль Сергей Александрович
Пройдисвит надел колпачок на мундштук, покинул смертельно уставших
друзей и со сладкой ухмылочкой подкатил к истомленной от счастья и трудов
праведных новоиспеченной теще.
– Расчет. Наш гонорарий! Получить бы!
У тещи поползли на лоб выщипанные брови.
– Не понимаю вас.
У Пройдисвита поползла в направлении пупа нижняя челюсть. Перед
наглостью, редкостной и непостижимой, сник и увял живучий и неувядаемый,
как Хаджи-Муратовский репей, ресторанный цветок его души.
– Я... мы... с Тимофеем Яковлевичем... домовилысь...
– Тимофей Яковлевич сказал, что вы играете за так, из уважения.
– Гони гроши!!! – вдруг заорал Пройдисвит и налился нехорошим
бордовым цветом.
Подкатило Тимофее-Яковлевичево брюхо и таранило Пройдисвитов
саксофон.
– Подведомственное! Мне учреждение! Гм! Из уважения! Работаете у
меня! Да! Зарплату!
Но Сергей Александрович уже очнулся от шока.
– Товарищи! Граждане! – завопил он. – Договаривались честь по чести –
триста рублей, а не хотят платить! Надувайлы! Не заплатите – не будет вашим
молодым счастья!
Произошла смута, кто-то пробовал надвинуться на саксофониста, но он,
вне себя, замахнулся, как дубиной, своим "Сельмером", противник струсил и
попятился.
– Я по всему городу растреплю! В каждой подворотне узнают про вашу
крохоборскую свадьбу!
Поднялся гвалт, на помощь Пройдисвиту поспешили Алик и Илья
Николаевич, вернее, они попросту оттащили его в сторону, чтоб не наделал в
умоисступлении какой-нибудь уголовщины. Олег с мрачным любопытством
наблюдал вакханалию угроз, криков и оскорблений.
– Йэху! Остров доктора Моро! – громко крикнул он, но на него не
обратили ни малейшего внимания.
– Извините, ребята! – в голос рыдал до глубины души потрясенный
саксофонист. – Договорился! По рукам! За триста! Вот суки, вот какие суки! Я
вам свои заплачу..
– Не ерунди. Ты-то здесь причем?
– Увольняюсь! Завтра же заявление пишу!
– Зямочкина пожалей.
– Себя пожалею лучше! А с такой паскудой работать... Уволюсь!
Дальше – больше. Утром Тимофею Яковлевичу позвонили из, так сказать,
сфер и с грозной сдержанностью осведомились, почему его артисты являются с
 535

жалобами и грозятся не выйти на работу. Со страху полторы извилины,

имевшиеся в мозгах шефа, разветвились штук на шесть и он довольно бойко
растолковал в трубку, что дуроломы разъелись, стали излишне культурными и
по сей причине сделались легкой добычей диверсантов из Би-Би-Си.
Собеседник на другом конце провода на какое-то время лишился дара речи, а
затем, изо всех сил стараясь не позабыть о своем высоком сане, популярно
разъяснил директору, что бунт актеришек имеет не политические, а отчетливо
ассенизационные мотивы и что если он, директор, не вычистит и не отмоет
свой затрюханный шатер, то ему, директору, прибудет на орехи. На грецкие.
Или на кокосовые.
Тимофей Яковлевич рысью поперся на конюшню и убедился – да, не
политика виновата. Не Би-Би-Си. Гм. Да. Нечто совсем другое. Гости, гости
дорогие, чтоб вам повылазило...
– Убрать! – попробовал было он напереть на смурно блукающую,
поредевшую шоферню и униформу, но те тоже успели где-то наблатыкаться по
части культуры и разбегались от него, как тараканы от электрического света.
Твердая почва под ногами шефа поколебалась, он засуетился.
– Филипыч! Гм! Что же это? Как же это? Организуй! Да?
Но Филипыч оскорбился. Мало того, что лазит под юбку к его жене (черт с
ним, пусть лазит, жалко, что ли?), так еще вон чего надумал!
Осталась последняя надежда – пойти на поклон к сушеной ящерице,
Игнату Флегонтовичу.
– Игнат, гм, Флегонтович...
Заместитель позвонил в милицию, предложил на любое представление
недели всю целиком директорскую ложу и через час в цирке появились пятеро
мелких хулиганов, остриженных под нуль, и молоденький милиционер.
– Куда идти? – спросил милиционер Федю, который прилаживал на фасаде
оторванную дверь. Федя по закоренелой привычке съежился и ощерился на
ненавистного мусора, бочком проводил когорту арестантов на конюшню и
исчез из цирка. Дверь доделал викинг-шапитмейстер.
Явился Пройдисвит, окруженный отчаянно кудахчущим маэстро
Зямочкиным.
– Ни, – упрямо мотал башкой саксофонист. – Нехай верблюд пашет на
вашего шефа. Мэни нэ трэба. Ни. Ни.
Позади, руки в брюки, топал Левка и с почти чувственным наслаждением
глумился:
– Грузите апельсины бочками! Бочками, говорю вам, грузите! Гонорею
вам, а не гонорарий!
Когда-то в Чимкенте он дал Пройдисвиту заработать на первомайской
демонстрации и теперь жестоко обиделся, что его не пригласили в свадебный
оркестр, и вот – есть бог на небе! – Иуды наказаны.
– Грузите апельсины...
– Заткнись, Лева! – возрыдал маэстро. – Сергей Александрович...
 536

– Ни. Нэ трэба.
Акт увольнения совершился с изумительной, царской быстротой. Шеф
руку приложил. В считанные минуты подписано заявление, сделана запись и
пришлепнута печать в трудовой книжке, выдана зарплата и отпускные. Сергей
Александрович тщательно проверил запись, еще более тщательно пересчитал
деньги, спрятал все это во внутренний карман пиджака и во все горло, со
смаком, с чувством, с толком, с расстановкой сказал директору:
– Ты! Вот, ты, – ты старый, дырявый и очень вонючий презерватив!
– Как!.. Сметь!.. – что-то чирикнуло в обычно луженой глотке Тимофея
Яковлевича.
– Тебе поганую метлу дать, двор подметать, а ты искусством командуешь,
чурка!
– Как!.. Сметь!.. – хрипел и задыхался шеф.
– Имел я в виду и тебя и подведомственное тебе учреждение. Пошел вон,
коровья морда.
Зямочкин и Шерман смылись из кабинета после первых же слов
изысканного диалога, но это не значит, что они ничего не слышали – они
притаились неподалеку. Иначе им пришлось бы присоединяться к Игнату
Флегонтовичу, который вяло вступился за униженного и оскорбленного:
– Как вам не стыдно, товарищ Пройдисвит...
Наташа усиленно печатала на машинке, кассирша и бухгалтер стояли
растопырив зубы. Саксофонист еще раз прошелся поперек шерсти шефа,
закрутил спираль, смахивающую не то на туманность Андромеды, не то на
молекулу дезоксирибонуклеиновой кислоты, и навсегда сгинул с циркового
горизонта. А Николай Викторович поплелся транспонировать наиболее
ответственные теноровые партии для гомосаксофониста Роберта Фурсова,
единственной оставшейся надежды.
Тимофей Яковлевич до вечера сидел в одиночестве в своем кабинете и
предавался тихой ностальгической грусти:
– Нет порядка. Гм. Порядка нет. Да. Раньше был порядок. Да. Гм. Был
раньше порядок. Гм. Да. Порядок раньше был. Гм. Гм. Кгм. Да.
К вечеру Кушаков, Зыков и руководитель велофигуристов сочинили
пространную жалобу на директора, подписали ее первыми, а перед
представлением Кушаков обошел все вагончики и собрал чертову гибель
подписей. Расписались униформисты и шоферы, кроме Филипыча, разумеется,
и плотника Феди; Федя вообще питал нестерпимую неприязнь ко всякой
интеллектуальности и ее символу – исписанной бумаге. Затем бумага попала в
вагончик музыкантов.
Маэстро даже вспотел, но подписал. Музыканты подписывали с
шуточками и прибауточками.
– А ты что? – спросил Алик Олега.
– Я ничего не буду подписывать.
– Что-о-о?..
 537

– Занимайтесь ерундой, если вам хочется. А мне не хочется.

– Басни Крылова читаешь?
– Басни Крылова читаю. Вам советую.
– Все не в ногу, один ты в ногу шагаешь?
– Это мое личное дело. Не хочу и все.
– Алик, в самом деле, зачем навязываться? – заступился за Олега Илья
Николаевич. – Дело хозяйское.
– Ладно, черт с тобой, – Алик унес бумагу в вагончик инспектора манежа.
Нине пришлось таки сознаться, что всю субботу и воскресенье она
репетировала с Игнатенко, а сознаться пришлось потому, что репетировать на
сцене им пришлось и в понедельник – в цирке было не до репетиций. "Черт с
вами, – стискивал зубы Олег, – уматывали бы поскорее в отпуск... Увезу Нинку
в Зеленый Бор, буду на гитаре играть и детей растить... Гори они синим огнем
все цирки и оперы!..".
Работали Нина и Игнатенко как одержимые – с восьми утра до пяти
вечера, а в дни, когда было по два, три представления Нина жонглировала на
конюшне. С четырьмя булавами она уже расправлялась не глядя, а с пятью
уверенно выбрасывала один темп. В манеже Игнатенко молчаливо признал ее
методику занятий и подчинился, зорко приглядываясь и прислушиваясь,
Конечно, у нее талант жонглера, но было еще что-то, позволявшее ей тратить
на отработку трюков намного меньше времени, чем ему самому, например. Все
это шло, конечно, от ее мужа, кто бы мог подумать, что пилить на скрипке и
бросать булавы можно по планиде?!
Олег совсем перестал ходить в цирк и целыми днями играл дома на гитаре
и скрипке. Смотреть на занятия Нины и Игнатенко он не мог. Душа не терпела.
После работы Нина робко и виновато жалась к молчаливому мужу. Ну, что
прикажете делать? Ей так хочется в цирк, ее так манит огненный оранжевый
кратер манежа... Она же вот не обижается на него за его музыку и за Елену
Леонидовну? Чего он дуется на нее за булавы и за Юру? Подумаешь, раз в кино
сходила... Да он и не знает совсем, что она была с ним в кино. И никто не знает.
Никто не видел. Ему, небось, весело было на свадьбе, что, она должна скучать?
Вон как в книжке про цирк Умберто написано: артисты ради искусства своей
личной жизнью жертвуют! Она любила другого, он любил другую, а ради
цирка поженились! И Алка говорила, еще давно: многие браки в цирке
заключаются по принципу партнерства. Что ж делать? Тем более, она совсем не
собирается покидать Олега. Если бы, конечно, не Олег, она бы вышла за Юру,
но у нее есть Олег, так что говорить и не о чем. Он будет музыкальный
эксцентрик, она будет пластический этюд работать и парный жонгляж с Юрой.
Все будет хорошо. Вот только он бросил репетировать... Впрочем, ладно. Пусть
пока на своей гитаре играет. У него уже на левой руке на концах пальцев
желтые шапочки из мозолей наросли, постучит по столу – как костяшками.
 538

И вот – свершилось! В первых числах октября, за неделю до закрытия

цирка в Славянске, в воскресенье на двенадцатичасовом представлении в
манеж вместо Степана Трофимовича вышла Нина.
Игнатенко работал в своем обычном костюме: в темно-синих брюках с
белым поясом и в такой же водолазке с широким, белым, отложным
воротником, а Нина ушила для себя костюм матери Игнатенко: короткое синее
платье, расшитое блестками, тоже с белым овальным воротником. На ступнях
голых ног красовались у нее белые тугие носочки и белые чешки.
Начали жонглеры с трех булав, ловко перенимая их один у другого. Затем
разошлись и стали перебрасываться булавами, постепенно прибавляя по одной,
пока не дошли до семи. После булав последовал каскад легких, но выигрышных
трюков с кольцами и разноцветными обручами, а на финал Нина придумала
номер синхронного жонглирования: она и партнер взяли по три булавы и
исполнили, почти не нарушая симметрии, до десятка всевозможных трюков.
Булавы вылетали из-за спины, из-под ног, взмывали в каскаде. Интересно, что в
этом двойном соло два раза ронял булавы Игнатенко, а Нина его с улыбкой
поджидала.
Аншлага не было, больше половины зрителей представляли собой
ребятишки, остальную часть составляли их мамы, папы, бабушки и дедушки.
Вся эта публика с нетерпением ожидала собачек, мишек и, конечно, Буратино –
Рудольфа Изатулина, парный жонгляж интересовал ее мало и Нина отработала
как на репетиции: ни одного завала.
Трясущийся сбоку форганга старший Игнатенко ахнул, Кушаков лишь
руками развел, маэстро крякнул, Алик весьма неосторожно брякнул, что номер
с участием Нины выигрывает в сто раз, но встретился со злыми глазами Олега и
умолк. На конюшне Нину поздравили: очень искренне – Валя, она без тени
зависти восхищалась подругой, недоуменно – Марат и Вадим Шамрай, они не
понимали, зачем Нина связалась с Игнатенко, зачем Игнатенко связался с
чужой женой, зачем Олег позволил это бессмысленное времяпрепровождение.
Изатулины же совсем не отреагировали, и очень кисло поздравила Нину Алла:
ревность застилала ей глаза. Она мечтала, что отрежиссирует Нине помимо
этюда и номер соло-жонглера, а тут такая конкуренция ...
– Иван Иванович, – подсыпался к Кушакову старший Игнатенко, – пусть
Ниночка и вечерние отработает с Юрой...
Инспектор манежа пожал плечами.
– Пусть. Не обижайтесь, но они смотрятся лучше, чем... с вами!
– Я не обижаюсь, – смиренно склонил голову Игнатенко, – против факта
не попрешь. Может, пусть они до закрытия поработают?..
– Я не против. Потешится девочка – больше ей не придется.
Но тут старый жонглер замялся и завертелся:
– Э... это самое... мы в Коканд поедем. Отложим отпуск. Зайду в Главк,
улажу, через Москву поедем?
– Отложите отпуск? – протянул Кушаков. – Из-за Нины?
 539

– Э... гм... да, из-за Нины. Пусть репетируют. Юрке сроду такую
партнершу не найти.
Кушаков не нашелся, что сказать.
Так же чистенько Нина отработала и трехчасовое представление, к ней
даже потом подошли Валентин Афанасьевич Власов и Марк Захарович
Динкевич, повздыхали, назвали принцессой цирка и сказали:
– Чудно как-то: считай, самая лучшая артистка в программе, а – не
артистка!
– Все, кто ни сходит в цирк, спрашивают: а кто эта девочка, что так гнется?
– А меня примут, если я попрошусь на работу? – насмелилась спросить
Нина. Власов и Динкевич замялись.
– С каучуком – нет...
– Юркиной партнершей – примут.
– Чепуха. Он себе холостую найдет. В Главке как рассудят? Возьми ее в
штат, а она в декрет уйдет, партнер без работы, скандал, новая партнерша,
новая возня. Или того хуже: сделали номер, а муж сбрендил – не дает
работать...
– Вот если...
Далее последовали набившие оскомину рассуждения о музыкальном
номере Олега и так далее. Нина поникла. Все это не то. Вот если бы поступить
в артистки независимо и от Олега и от Игнатенко!.. Тогда бы она по-другому с
ними разговаривала. Неужели придется заряжаться на два, три года в номер
соло-жонглера?! Но, во первых, неизвестно, что у нее выйдет за номер и
возьмут ли его, вдобавок, парный жонгляж легче, для нее, во всяком случае, и в
тысячу раз интереснее, а в третьих – Олегу все это может надоесть (уже
надоело, не видно разве?) и он увезет ее куда-нибудь в театр или, того хуже, в
Зеленый Бор, к тете Маше. Слушай там его гитару да расти детей...
Артисты пошли по своим вагончикам, Марк Захарович не удержался и на
прощанье воровски помял Нину за бочок. Червивый груздь, а туда же, за
молодым рыжиком катится!..
Легкой грустной желтизной давала знать о себе осень. Красавицы-рябины
украсили себя оранжевыми гроздьями ягод, глаз не оторвать от их стройных
гладких стволов и перистых листьев. Нина гуляла в одиночестве и мысленно
прощалась со своими любимыми ивами. Даже зашла под шатер той, своей
первой знакомки и через густое переплетение сотен и сотен гибких тонких
веточек бездумно глядела на тротуар и мощеную дорогу. Фергана – чинары,
каштаны, арча, цветущий урюк, алые цветы граната, Фергана, заря любви!
Чимкент не в счет, не в Чимкенте, в Фергане должен был Олег стать ее мужем.
Глупые случайности... Уральск – тополя, тополя, тополя! Столько тополей! И
старая яблоня у ветхого крыльца и кусты смородины у изгороди на огороде...
Балашов – гора листьев и плетей дикого винограда, там, в сердце горы, был их
сказочный грот... Славянок – кокетливые кудри рябин с красным цыганским
золотом украшений и светло-зеленые косы плакучих ив. Как увидит она иву –
 540

так вспомнит о Славянске, как вспомнит Славянск – так очутится мысленно у

прохладного толстого ствола вот этой ивы, где она сейчас стоит. Через неделю
закрытие и – в Коканд. Что в Коканде? Какие деревья? Наверное, опять чинары
и каштаны, только осенние, ведь Коканд там же, в Ферганской долине... А что
после Коканда? Артисты говорят, что можно было бы поехать дальше – в
Карши или в Термез, в Мары или в Кушку. Кушку она еще со школы помнит:
самый южный город. Вот бы там побывать!..
В цирк перед третьим представлением она вернулась пораньше, еще даже
не начинала густеть у входа зрительская толпа. Ворочались и мычали в клетках
медведи, подтявкивали собачки, прошел с непроницаемым лицом Кушаков.
Нина хандрила у своего пьедестала.
Из своего вагончика выглянул младший Игнатенко и обвел взглядом
конюшню. Увидел Нину и поманил ее. Нина подошла и вопросительно подняла
брови.
– Я палец поцарапал. Перебинтуй, ты умеешь.
– Сильно? Ты теперь работать не сможешь? – встревожилась Нина.
– Нет, чепуха. Можно работать.
Нина зашла в гримерную. На мизинце жонглера виднелся потек крови.
– Видишь? Ты ведь бывший медик!
– Какой я медик... С третьего курса училища в цирк сбежала. Где у вас
аптечка?
– Здесь, в столе.
Нина смазала ранку йодом и ловко забинтовала. Ее пальчики еле заметно
касались рук жонглера.
– В Москву хочется! – вздыхал Игнатенко. – Погулять бы, в театры
походить!
В театрах Игнатенко бывал разве что в культпоходах, но на всякий случай
подпустил турусов и о Большом, и на Таганке, и Образцова.
– Ты была в Москве?
– Никогда! – завистливо ответила Нина.
– В Коканд через Москву поедем, но мы раньше, надо в Главк зайти, чтоб
дали доработать в этой передвижке.
И тихо добавил:
– Из-за тебя...
– К чему такие жертвы? – довольно сухо осведомилась Нина.
– Нина, – вдруг сказал жонглер и положил перед ней листок бумаги.
Видимо, он долго носил его, но только сейчас решился отдать. – Это мой
телефон, адрес, станция метро и троллейбус, каким ехать. Надумаешь –
позвони, я тебя встречу.
Нина задумчиво улыбнулась, но к листку с адресом не притрагивалась.
– Это тебя ни к чему не обязывает, а вдруг надумаешь! – натужно
настаивал Игнатенко и попытался вложить листок в сумочку Нины. Нина
сумочку не давала и отступала от жонглера, но вдруг услышала, что кто-то
 541

начал подниматься по ступенькам. Тогда она, не зная как, сама выхватила

листок и спрятала. В вагончик вошел Степан Трофимович.
– Ниночка! – а сам пытливо взглянул в раздосадованное лицо сына.
– Я вот подумал, вы бы недельку эту сами поработали, а я бы пораньше
уехал и в Главке кое-что провернул насчет Нины...
– Успеем провернуть! – довольно резко оборвал его младший Игнатенко. –
Просто уедем пораньше после закрытия и все.
А Нина ясно ощутила: между его возражениями и листком бумаги в ее
сумочке существует прямая связь.
В вагончик заглянул Кушаков.
– Степан Трофимович, вы, пожалуйста, вечером выйдите в манеж. На
случай, вдруг кто донос справит. Прохожан, например. Булавы там Нине
подадите, пару колечек подбросите. Я же палку вам ставлю, а работает Нина.
– Может, я совсем не буду? – мучительно покраснела Нина и шагнула к
выходу, но трое мужчин загалдели и замахали руками не хуже, чем на манер
базарных торговок, и Нина ушла, совершенно утешенная и успокоенная.

Глава 7
Т
имофей Яковлевич Елдырин после злополучной свадьбы значительно
полюбезнел и либерализовался. Закатил разгромный выговор Леониду
Семеновичу Вертухайскому якобы за срыв пяти представлений. Оскорбленный
до глубины крокодилового портфеля, заменяющего ему душу, цирковой
ярыжка перевоплотился в пламенного демократа, бесповоротно
солидаризовался с широкой народной массой и единолично настрочил в адрес
Главка обширную объяснительную, в которой облил шефа всевозможнейшими
помоями, в частности подробно описав его шашни с Филипычевой женой и
пошитие за счет цирковой казны костюма для личного пользования. Костюмом
на дармовщинку разжился вместе с директором и сам Леонид Семенович,
разжился и муж бухгалтерши, шапитмейстер, но Леонид Семенович в запарке о
том позабыл.
Итак, либерализовавшись, Тимофей Яковлевич решил еще и подлизаться к
артистам и служащим подведомственного ему учреждения и организовал за
счет профсоюза выезд на турбазу в Славяногорск, о чем и объявил перед
началом третьего воскресного представления.
Нина до сих пор не выбросила листок с адресом семьи Игнатенко, но тут,
наконец, рассердилась сама на себя: "Сколько можно?! Где он?".
– Нина, тебе письмо, – из форганга вышла Наташа и помахала конвертом
 542

– Ой! От Анжелки! Спасибо! – Нина уселась на пьедестал и разорвала

конверт.
Анжела писала, что Коля получил красный диплом, что его оставили
работать во дворце "Шинник" и дали им комнату гостиничного типа, потому
что Колькин оркестр победил на каком-то смотре, что она сама взяла
академический отпуск, так как "влипла". Здесь Нина, по неистребимой женской
привычке завидовать всему на свете, позавидовала подруге: остался бы Олешка
в Энске и он бы работал в театре, и им бы дали комнату гостиничного типа и
она бы тоже сейчас носила маленького... "Ой! Что это я?!! Вот чепуха!" –
опомнилась Нина и продолжила чтение. Далее Анжела писала, что Анатолий
Иванович в горе: Нина сбежала, она ждет ребенка, а Райка махнула рукой на
студию и серьезно загуляла, наверное, замуж выйдет, а самое интересное, самое
пикантное и неожиданное, о чем жужжит весь дворец – в декрет ушла за
компанию с Анжелой Елена Леонидовна. То есть, не ушла еще, но скоро уйдет:
за километр видно. Чокнулась тетя. В ее-то годы!
...Почему потускнел свет? Почему во рту стало так противно? Почему
налились свинцом ноги? Почему отяжелели руки? У Елены Леонидовны есть
муж, почему бы ей не забеременеть? Ну и что, что ей за тридцать? Можно и в
сорок, еще ой-ой, как можно... И у нее один ребенок, а в семье надо не менее
двух. Нина читала – один ребенок вырастает эгоистом. Вот. Надо двух. А у
Елены Леонидовны один. Дочка, кажется. А надо еще мальчика. Вот как ее
братик Вовка. Как же без мальчика? И нечего кусать губы. А губам нечего
трястись. И вообще, к черту эти репетиции, она устала, вот отработает и сразу
пойдет домой. Это все от переутомления, надо отдохнуть. И чего она взъелась
на Елену Леонидовну? Елена Леонидовна хорошая. Хочет иметь ребенка –
пусть себе имеет. Ей, Нине, какое дело? Пусть от кого хочет рожает. А от кого
же еще рожать, как не от мужа? Ведь если родится похожий... то есть,
непохожий... то есть, с карими... К черту! К черту цирк с его булавами, к черту
Олешку с его надменной физиономией, к черту Игнатенко с его голодными
глазами!
Выходной день выдался ясным и солнечным, автобус не слишком резво
пробежал сорок километров, так что Бабай и Антошка изрядно одурели от
сидения в душном салоне. А когда, наконец, получили свободу, то оглашенно
рванули к ближайшему дереву и подняли на него по задней лапке. Обежали
вокруг, понюхали, еще раз задрали лапы и лишь тогда уселись, блаженно
вывалив красные языки.
Шумную ватагу встретил физрук турбазы и повел по игрушечной улочке
палаточного городка. Мощные дубы распластывали ветви над рядами палаток,
Нина и Жанка насобирали по пригоршне желудей.
– Мне! – захныкал Коська Шамрай. Нина уделила ему два желудя и он
удовлетворенно засопел.
 543

На одном дубе висел динамик и до такой степени надоедливо и

оглушительно визжал, что являлось желание подыскать хороший булыжник и
запустить его в наглый алюминиевый зёв.
Бдительные Бабай и Антошка не проглядели трех полосатых, видимо,
состоявших в родстве котов, яростно залаяли и бросились в погоню. Коты в
панике вскарабкались на ближайший ветвистый дубок. "Р-р-рвань! Р-р-рвань!"
– басом ругался Бабай. "Съем! Съем! Съем!" – несолидным дискантом грозился
Антошка. Самый старый кот с густыми шрамами на морде, с ушами бахромой,
едва лишь оказался на толстой ветке, сразу задремал, склонив нос в сомкнутые
перед собой передние лапы. Он изведал жестокие бои, не менее жестокие
любовь и голод, был болен и немощен и уже почти ни на что не реагировал в
этой жизни. Кот помоложе, здоровенный гладкий бандюга, сидел прямо, лизал
лапу и хладнокровно посматривал вниз на беснующихся псов. "Рвань! Съем!
Располосовал бы я вам морды, да связываться не хочется!". Третий, совсем
котенок, принимал собачьи угрозы всерьез, прижимал от страха уши и мяукал.
– Антошка! Нельзя! Фу! Бессовестный! – закричала Валя, отогнала
барбосов и попыталась снять котенка с дерева, но он с перепугу полез еще
выше, обнимая ствол всеми четырьмя лапами.
Олег повеселел и крепко обнимал молчаливую Нину за тоненькую талию.
"Всего неделя осталась. Ушьются эти жонглеришки и все на место станет".
– Можете располагаться кто где хочет – палатки все пустые, – сообщил
физрук. – Надо было вчера приезжать – весело, молодежи много!
– Мы вчера работали.
– А... Предупреждаю – в палатках не курить. Строжайший запрет.
– Нина! – окликнули подругу Алла и Валя. – Пойдем палатку выбирать.
– Мама, я с девочками хочу, – затянула Жанка.
– Какие они для тебя девочки?
– С ними хочу! Пусти!
– Пусть Жанна с нами! – хором попросили подруги.
Светлана нехотя отпустила дочь и счастливая Жанка вприпрыжку
помчалась с ними к кастелянше, получить матрац, одеяло, подушку и
простыни. Олег, естественно, составил компанию Левке и Алику, хотя те до сих
пор не простили его за отказ подписать жалобу.
– Берем четвертым Сержа?
– А как же!! Я почему-то такой в него влюбленный! Эй, Шантрапанэску!
– Шантрапанян!
– Шантрапанини!
– Шантрапанидзе!
– Шантрапа-оглы!
– Эй, "штатский вариант", поди сюда.
Серж подошел и надменно задрал сигарету огоньком к черному стеклу
очков.
– Слушаю вас, сэры.
 544

– Ваше акробатство, давай к нам в палатку, четвертым?

– 0’кей.
Левка браво хлопнул Сержа по лопатке:
– Ковбой! Техас! Лас-Вегас!
Алик хлопнул его между лопаток:
– Мистер икс, игрек...
– Алик, заткнись, а то опять гадость скажешь.
– ...зет. Сам ты ни разу не грамотный.
Устроились, Олег пошел за Ниной. Раздвинул руками брезент и шагнул в
палатку. В палатке раздался возмущенный вопль, в лицо Олегу шлепнулась
какая-то мануфактура, не очень мягкая, и чьи-то руки ловко вытолкали его
прочь.
– Нахал, – объявила Алла.
– Стучаться надо, – протяжно и наставительно добавила Валя. – Правда,
Антошка?
Антошка солидно гавкнул.
– Как же стучать в тряпичную дверь, девочки?
– Оправдывайся! Заходи.
– Как хорошо у вас! Уют! Что значит – женские руки. В город пойдем?
– Сейчас.
С турбазы циркисты вышли целой толпой, но на улицах Славяногорска
разбрелись. Кто-то, повинуясь древнему инстинкту, устремился в магазины,
кто-то пустился на извечные поиски пива, Серж Шантрапановский шествовал
индивидуально, засунув руки за пояс джинсов и презрительно оглядывая тихие
улочки, залитые теплом и солнцем дома, сады, мощные дубы и высокие свечи
тополей.
– Кухмистерская! – воскликнул Левка.
– Перекусим? – спросил Алик.
Перекусили.
– А теперь – в гастроном, – мудро решил Олег. – Надо запастись на вечер.
– По рублю?
– Мало. Давайте так: дамы – по рублю, кавалеры – по трешке.
Алла, Валя и Лида отдали мужчинам деньги.
– Вы идите, а мы в промтоварный, посмотреть.
Когда сильный пол скрылся в дверях гастронома, Алла потерла пальцами
лоб.
– Я на турбазу вернусь, голова болит.
– Да сейчас все вместе пойдем!
– Нет, я не буду их ждать.
Аллу угнетали преданные Левкины взгляды. Женщине льстит
влюбленность мужчины, как бы она ни отмахивалась от него, но сейчас было
что-то не то. Да, не то. Давно уже отдавались в сердце больным метрономом
два слога: не то, не то, не то. С тех пор, как Олег и Нина сделались мужем и
 545

женой. Почему им выпало счастье, почему не может выпасть такое же ей? Надо
ждать. Оно должно прийти, придет, но когда? Хватит ли у нее сил дождаться,
не смириться с обыдёнкой, с заурядным, добропорядочным замужеством? А
может, все это ерунда, гипноз? Вот она уедет в другой цирк, не будет видеть
Олега и Нину, перестанет верить в их любовь... То есть, верить можно, верят же
люди в любовь Тристана и Изольды, в любовь Ромео и Джульетты, а сами
находят себе спутников жизни не особо-то и любя, по симпатии, пьют, едят,
ссорятся, мирятся, растят детей и счастливы! Да, так все и случится, никакой
беды в том нет, но... как хочется чуда! Если чудо невозможно, то о нем можно
всласть мечтать, но и не делать трагедии из его несбыточности. Но если – вот
оно, выпало другому, как смириться с мыслью, что оно не для тебя?..
– Где все?! – ни с того, ни с сего накинулся на Аллу издерганный
последними событиями Леонид Семенович. – Экскурсовод ждет! Должна быть
экскурсия! Экскурсия, понимаешь?
Алла хладнокровно послала администратора куда подальше.
– Я откуда знаю, кто, где и почему разгуливает?
Леонид Семенович покатился прочь, чтобы разыскать и собрать хоть
минимум циркистов, пригодный для прослушивания лекции. Алла подошла к
экскурсоводу. Пожилой, спокойный мужчина с улыбкой глядел вслед жирной
спине и еще более жирному подспинку администратора.
– Вы подождите, они сейчас придут, – утешила его Алла.
– Да я не спешу особенно. Можно подождать. Вы артистка?
– А что, видно?
– Видно. Под куполом, значит?
– Под самым куполом. Выше всех.
– Не боитесь?
Алла пожала плечами.
– Обыкновенная работа.
– Но ведь опасно?
– У шоферов и электриков опаснее.
– Интересная вы...
– Ничего интересного. Вот, идет-бредет наша босячьё! Будет, кому
слушать лекцию.
– Вы не в духе. Очень приличные, симпатичные молодые люди и девушки
– Да, не в духе. Эй, вы, идите сюда и не разбегайтесь, будет экскурсия.
Показался Леонид Семенович, держа под руки Юрия Игнатенко и кого-то
из турнистов. Человек семь артистов шло следом, а уже за артистами
телепались маэстро, Чахотка, Иван Иванович с Иваном Никифоровичем и Илья
Николаевич с саксофонистом-баритонистом. А еще, уже за оркестрантами,
неохотно брели Димка, Рафик, Сашок и Стас. Филипыч, узнав, что кормежка на
турбазе будет производиться за свой счет, остался в Славянске.
– Количество достаточно? – администратор вытер со лба заслуженный пот.
– Пошли.
 546

Шумная ватага циркистов двинулась через зеленое, поросшее редкими

дубами, поле на берег Северского Донца.
– Вот отсюда, с этого пологого берега советские войска форсировали
Донец и штурмовали правый берег, – так просто начал экскурсовод свой
рассказ. Слушатели сразу притихли и с откровенным ужасом глядели на другой
берег реки – на стену отвесных меловых скал, и там-то были фашисты, оттуда
лился беспощадный кинжальный огонь, казалось немыслимым, безнадежным
делом одолеть эти страшные бастионы отсюда, с пологого берега.
– ...Река была красной от крови. Теперь перейдем мост, я вам расскажу
историю монастыря и катакомб.
– Кто же здесь умирал? – судорожно вздохнул Олег. – Такие, как я... У
меня в руках скрипка, а не винтовка, надо мной солнце, а не мины, а моего отца
убили где-нибудь здесь, он чуть постарше был...
Но вот слова экскурсовода увлекли мысли циркистов в более отдаленные
времена, но когда осмотрели монастырь и подошли к черному квадрату входа в
катакомбы, Нина вцепилась в Олега.
– Боязно!.. Чего мы туда лезем?..
– Мне тоже не по себе... Держи спички, а я буду свечку.
Получив десяток свечных огарков цирковая братия, нервно посмеиваясь,
полезла вслед за экскурсоводом в подземелье. Тысячетонные массы камня
сжимали узкий, тщательно прорезанный ход.
– Чтоб этих монахов! – ругался позади Нины и Олега Алик. – Делать им
было нечего – копали в земле норы!
Его одолевал жуткий, беспричинный страх перед могильными стенами
крутого каменного коридора и он ругался не переставая, чтоб не закричать от
ужаса.
– Впереди туннеля свет, – утешил его Олег и вскоре сам вздохнул с –
облегчением, когда оказался наверху, в большой искусственной пещере.
Сразу же бросились к меловым окнам и с высоты залюбовались видом на
Донец, на поляны и рощи. Алик стоял бледный, руки его тряслись.
– Перепугался? – удивлялись и смеялись над ним товарищи.
– От-то` я первый и последний раз влез в пещеру, пропади они совсем.
– Выбираемся из подземелья. Вот здесь лаз. Мужчины помогут женщинам.
Левка и собрался помочь Алле, но она заметила это и вынырнула на
солнечный свет быстрее всех.
– Как хорошо, боже! – Алик протянул руки к синему небу. – Как хорошо!
Постояли у мертвого ствола дуба, памятника солдату-разведчику, что
вызвал огонь на себя, а завершили путешествие у братских могил, под
громадной статуей Артема. Тело каменного великана было изрешечено пулями
и осколками, и сейчас залеченные раны выдавались более светлыми пятнами.
Экскурсовод закончил свои рассказы.
– Спасибо, друзья, за внимание, приятно было познакомиться с вами.
Будем возвращаться.
 547

– А вот так нельзя? – Олег махнул рукой напрямик.

– Ого, крутизна! Шею сломать! – испугался кто-то.
– Что вы говорите, какую шею? – возмутился Алик. Его коробила мысль о
своем малодушии перед подземельем и хотелось реабилитироваться. – Олешка,
поехали! Смелые – за нами!
Смелых оказалось не очень много – в основном те, у кого на ногах были
кеды или затрапезные туфли, их не жалко было рвать на каменных осыпях.
Алла заметила у Левы новые начищенные туфли и, когда он сделал несколько
шагов в компании "несмелых", вдруг круто повернулась и побежала вниз по
опасному склону. А он не побежал – не из-за туфлей, а просто было глупо
бежать следом. Он с тоской смотрел вслед Алле, а та выделывала такие
прыжки, что наверху Нина и Валя вцепились друг в дружку от страха, а внизу
Алик позабыл свою вечную корректность и заорал:
– Убьешься! Идиотка!
Алла вихрем пролетела мимо.
Подождали товарищей, что возвращались кружной дорогой, перешли мост.
Экскурсовод попрощался, его благодарили, приглашали в Славянок на
представление, он сокрушенно разводил руками.
Когда возвратились на турбазу, уже вечерело. Власов тут же начал
сколачивать бригаду рыбаков. На его клич откликнулись Шамрай, Зыков,
Миронов, Марат, шапитмейстер, который, как и Власов, привез с собой целый
ворох рыболовецкой снасти, Рафик и Аркаша. Из музыкантов решились
отправиться в ночной поход Алик, Чахотка и расшебутившийся после выпитой
бутылки вина маэстро.
– Олег, Лева, пошли! – агитировал друзей барабанщик.
Но вмешались высшие силы, более могущественные, чем трезубцы хилого
пресноводного Нептуна:
– Мы на танцы пойдем! Лида, не пускай Вадика!
И Лида не отпустила мужа.
– Тьфу на вас всех! Конченые люди. Какие-то танцы вместо рыбалки...
Илья Николаевич, вы тоже на танцы?
Но инспектор оркестра лишь блаженно щурился и благоговейно потирал
свой аккуратный животик: вино действовало на него умиротворяюще, не так,
как на маэстро.
– "Штатского варианта" возьмите.
– А точно! Сережа, идем рыбачить!
– Хе-хе! У меня удочки нет.
– Ерунда. Я тебе дам рогатку. Помнишь, как прошлогодние клоуны?
Стреляешь вверх – и из-под купола сваливается рыба!
– Хе-хе, а если сапог?
Серж намекал на случай во время представления: тогда у коверных заела
их нехитрая механика и рыба никак не падала; быстрее всех сориентировался
Чахотка и швырнул с оркестровки в манеж свой туфель. Реприза была спасена.
 548

– Сережа, да ты умнейший из умнейших "штатских вариантов", ядрена

вошь! Нет, я без тебя не иду рыбачить!
До ошеломления польщенный "вариант" милостиво согласился
порыбачить и по дороге на Донец не удержался и, брызжа слюной от восторга,
поведал потрясенным спутникам о том, как ночевала у него знойная женщина,
мечта поэта – славянская дива.
– Пришла – и сидит! Тащу, тащу, а ее с места не стащишь! Сидит и носом
на меня крутит! Дай двадцать пять...
– Серж, ты берешь с дам деньги?!!
– Это она!!! Дай двадцать пять, на туфли не хватает...
– До чего же я туп!.. – Алик скорбно звезданул себя по темечку.
– ...А вот фиг тебе! Десять дам, а больше нету! Говорит, давай двадцать!
Говорю, нету, дам десять! Говорит, давай пятнадцать...
– И ты дал?!
– Хе-хе! Десять!
– Слышали, фраера, как надо бороться с мелким хипесом?! – воскликнул
Алик. – Сережа, дай пять! Братцы, качнем Шантрапановского!
Говорят, долго по берегам Северского Донца гуляла легенда о пришедших
не то с полюса, не то с Гималаев снежных человеках, снежные человеки в
густой вечерней мгле с уханьем и ревом подбрасывали чуть не до звезд своего
волосатого вождя, а после этого сожрали в Донце всю рыбу.
Увы! Не знали снежные человеки и не знал сам их вождь, что качали они
его уже на шестьдесят первой минуте калифова часа, ибо уже вчера вечером
десятирублевая одалиска воздвигла на очках "штатского варианта" аж две пары
рогов.
Оставшиеся на турбазе затеяли на свежем воздухе ужин. Столы, то бишь,
одеяла на траве, сервировали примитивно, но аппетитно: сладковатый аромат
открытых баночек с консервами, тусклое беловатое свечение вареной курицы,
сварганенной Зыковыми пополам с Изатулиными, любимая Нинина корейка с
тонкими косточками, конфеты, пирожное и вообще всякая всячина.
И самое главное, самое волнительное – бутылки. Бутылки большие и
маленькие: ноль-семь, ноль-пять, ноль-двадцать пять. С пивом, с вином, с
коньячком. Димка, Стас и Сашок скучковались вокруг двух бутылок водки и
куч нарезанной колбасы и хлеба. А сколько унесли с собой рыбаки!..
Голодными и непьяными остались лишь два наглеца – Агапов и Женька.
Пожрать и выпить на шару на этот раз им не удалось. К музыкантам
пристроиться они не решились, собратья артисты хладнокровно их "не
понимали" и не наливали, а когда они развязно подвалили к колбасе и водке,
Стас угрожающе прогундосил из-под кепочного блина:
– А здесь не подаю-у-у-ут!
Весь день Игнатенко не удавалось даже приблизиться к Нине, та не
отходила от Олега. Он кусал губы от досады и ждал чего-то. За ужином, после
стакана вина, Игнатенко подсел поближе к девушкам и стравил пару
 549

относительно приличных анекдотов. Те смеялись, больше из вежливости, Олег

сохранял ледяное бесстрастие, Левка сидел равнодушный.
– Идемте на танцы! – вскочили Валя и Лида. – Сколько можно пить и есть!
– И я хочу!.. – донеслось воробьиное чиликанье из района копны
растрепанных черных волос и газельих персидских глаз. Несчастный ребенок
ни на что не надеялся.
– Сиди уж, – лениво ответила мать.
– Отпусти, Света! – засмеялась Лида. – Под мою ответственность, –
(Жанка затаила дыхание), – Коську в залог оставляю!
– Ну, идите.
Жанка взвизгнула было, но вспомнила, что раз она идет на танцы, надо
быть взрослой и вмиг остепенилась и посолиднела, насколько это было
возможно при ее тонюсеньком стане и тонюсеньких ручках и ножках.
Опять циркисты разделились – те, что посолидней или поленивей,
остались верны пиршественному столу, а стайка молодежи с шумом двинулась
между палатками и дубами к калитке в низеньком заборе. Забор отделял
территорию турбазы от владений санатория.
Шумное переполненное море пестрых нарядов, веселых лиц от пятнадцати
и чуть ли не до пятидесяти, смех, гам, яркий свет – вот какой увидели
танцплощадку подошедшие циркисты. У Нины, Вали, Аллы и Лиды (о Жанке и
разговора нет) заблестели глаза, Вадим и Олег расправили плечи, Левка
повеселел, Женька с Агаповым сразу же выследили каких-то развязных девиц и
осторожно, как два койота (нет ли пастухов?), закружили вокруг. Игнатенко
злился на весь свет, но вида не подавал.
Одно лишь печалило жаждущих музыки и танцев: на эстраде, под круглой,
дощатой раковиной полусвода, восседал духовой оркестр.
– "В ту степь" танцевать будем!
– Па-де-де!
– До-у-па-де!
Радовался один лишь Олег. Он не любил обесцвеченного убогого тембра
электроинструментов и часто физически страдал, играя в оркестре; не ощущал
своим изощренным тончайшим слухом ряда обертонов, присущих истинно
музыкальному, пусть даже и фальшивому звуку.
Циркисты устроились недалеко от эстрады, где было посвободнее. Их
стройные тренированные фигуры привлекали любопытные взгляды
веселящихся. У девиц объявились какие-то мордовороты, Агапов и Пахрицин
ретировались и временно примкнули обратно к своим. И когда оркестр заиграл
танго "Татьяна", блудливые глаза Агапова остановились на маленькой Жанке.
– Пойдем! – сунулся он.
– Вас тут не хватало, – с отвращением сказала Лида. – Идите кого другого
поищите.
И когда вольтижер, получив по носу, исчез, обратилась к Олегу:
– Олешка, пригласи девушку!
 550

У Жанки дух захватило. Как о самой большой награде мечтала она просто
потолкаться за спинами старших подруг и поглазеть на чужое счастье, а тут –
танцевать! да с кем – с самым, почитай, красивым мужчиной на всей
танцплощадке! Неизвестно, догадалась она об этом сама или подслушала
бабские сплетни на цирковой конюшне. Олег улыбнулся безмятежной Нине и
увел девочку в самый центр – пустой пятачок перед эстрадой.
– "С кем же ты теперь, моя Татьяна, моя любовь и первые мечты!.." –
шутливо подпевал музыке Олег.
– Вы дружили с девушкой Татьяной? – очертя голову ринулась Жанка в
светские дамы.
– Нет, – очень серьезно поддержал салонную беседу Олег. – У меня не
было девушки по имени Таня. Я репетирую...
– Как?! – прекрасные черные глаза искрились восторгом.
– Вот стану я старый и пойду когда-нибудь танцевать танго и вот так буду
петь: "с кем же ты теперь, малютка Жанна...".
Олег чуть было не пропел дальше, но вовремя прикусил язык.
– Жанна! Не отбей у меня мужа! – смеялась Нина. Она танцевала с
Вадимом, Лиду пригласил Игнатенко.
Это уже верх блаженства. Ревность! К ней, к Жанке! Ненастоящая,
конечно, но все равно.
– "Татьяна, помнишь грезы былые!..".
– ...диаметр – тринадцать метров!..
– ...кто переступит...
– ...обратно ходу нет...
– ...умру на опилках манежа!
Олег обернулся. Неподалеку топтались Агапов с Пахрициным, лапая талии
двух зрелых, но аппетитных дам.
– А где Валя с Аллой? – спросил Олег Нину.
– Алка с Левкой! А Вальку какой-то профессор пригласил.
И точно: Валя танцевала с седовласым мужчиной, непереносимо
интеллигентного вида.
Оркестр умолк. Олег раскланялся счастливой Жанке и взял за руку Нину.
– Если заиграют вальс, мы бегом кружиться, пока пусто. Ладно? Потом
толпа не даст!
– Кружиться бегом?..
И зазвучал вальс. Любимый вальс! "Осенний сон"! Но больше Олегу не
пришлось танцевать. Он увидел Левку. Левка стоял рядом с Аллой, а лицо
Аллы полыхало злостью и раздражением. Вот Левка что-то сказал ей, Алла что-
то резко ответила. Глаза у Левки стали белыми, он пошел прочь с
танцплощадки, грубо расталкивая всех, кто попадался на его пути.
Болезненная щемящая жалость резанула сердце Олега и он, покинув Нину,
пошел следом за товарищем. Левка не разбирая дороги спотыкался в сторону
турбазы. Олег еле поспевал за ним.
 551

– Лева!..
– Отстань.
"Чего я увязался за ним?" – тоскливо думал Олег, но все-таки шел, только
отстал немного. Левка уселся на деревянную лавку под дубом, недалеко от
палаток. С дерева мяукнул котенок – бедняга сидел там с полудня, так его
напугали Бабай и Антошка. Левка снял котенка, посадил на колени и погладил.
Котенок согрелся и довольно замурлыкал.
– Лева, брось ты переживать... – нерешительно подал голос Олег.
– Пошел к черту! – зарычал тот в ответ.
Олег шагнул в сторону. "Чего я лезу? Ему одному легче...". Прохладный,
чистый и звонкий осенний воздух доносил щемящую сердце мелодию вальса.
"Как нарочно – "Осенний сон"!". Олегу страстно хотелось вернуться на
танцплощадку – там музыка, там улыбки, там забвение всех забот, но он
представлял себе, каково сейчас одинокому Левке и не решался оставить его. И
когда все же решил уйти, судьба, в образе физрука турбазы, помешала ему
сделать это. Тот вынырнул из тьмы и остановился рядом с Левкой. Был он
изрядно пьян. Постоял, помолчал и произнес трагическим шепотом:
– Ты тоже одинок... Как и я...
Левка с тоской обернулся к Олегу:
– Олешка, не найдешь чего-нибудь выпить?
Олег подошел ближе и отрицательно покачал головой.
– Выпить? – оживился физрук. – Организуем! Идем ко мне в палатку. У
меня там один ваш циркач уже сидит.
Левка встал и отпустил котенка. Котенок понял, что снова остался в
холоде и одиночестве и жалобно запищал.
В палатке сидел духовный отец Сержа Шантрапановского по прыжкам с
трамплина – Сашок – и возился с магнитофоном, пытаясь перемотать какие-то
кассеты, но пленка в них была изорвана и приходилось то и дело клеить ее.
– Сашок, есть дело. Сейчас мы с тобой отправимся в командировку... –
бормотал хозяин палатки. Полез в карман и вытащил два измятых рубля.
Олег и Левка тоже полезли в карманы и через пять минут Сашок и физрук
канули в ночь. Олег ни слова ни говоря сбегал в свою палатку и принес гитару.
Ударил по струнам. Тусклые глаза Левки блеснули.
– Давай, Олешка, играй!
Олег запел:
– "Ах, где же вы, дни любви! Сладкие сны, юные грезы весны!.. В сердце
моем нет надежды следа!.. Все прошло. И – навсегда!..".
Левка поник. Долго пел ему Олег и тот не шелохнулся, пока не вернулась
экспедиция и не приволокла чудовищную бутыль из-под фурацилина с
подозрительным мутным пойлом. Олегу стало не по себе.
– Что это за отрава?
– Бражка.
– Сколько здесь?
 552

– Восемь литров.
Олег выругался.
– И кто же это выпьет?!
– М-мы!
И началась остервенелая бездарная пьянка. Вся закуска состояла из двух
банок сгущенного молока, их открыли перочинным ножом и хлебали через
край. После четвертого стакана физрук упал замертво, его положили на
раскладушку. После пятого Сашок перестал узнавать Олега и Левку, занялся
магнитофоном и перепутал все ленты. Ни одного звука магнитофон не издал,
вместо него Олег перепел все свои романсы и песни – они волшебным
бальзамом лились на отвергнутое сердце Левки.
Как они ни пили – проклятая бутыль не опустошалась. Давно уже замолкла
музыка на танцплощадке, давно уже спал палаточный городок, когда в их
пьяные мозги пришла спасительная идея выпоить оставшуюся брагу спящим
товарищам. Левка тащил бутыль, Сашок – пустой стакан, а Олег шатался сзади,
дребезжал на гитаре и низким безумным голосом тянул:
– "Налейте, налейте скорее вина, рассказывать нет больше мочи!.. ".
Первыми жертвами были избраны Алик и Серж Шантрапановский,
вернувшиеся с рыбалки. Вломились в палатку. Олег швырнул гитару на постель
и зажег спичку, Левка при ее неверном свете налил полный стакан. Алик
высунул голову из-под одеяла и с интересом наблюдал за ними.
– П-пей... "Штатский вариант", сейчас твоя очередь настанет... П-пить
будешь...
Алик достал из-под подушки карманный фонарь, включил и положил на
тумбочку. Встал, взял стакан и аккуратно выплеснул брагу наружу.
– Пьяные свиньи! А ну, дай сюда! – вырвал бутыль из Левкиных рук и, как
был, в одних плавках вышел из палатки. До ушей пьяниц донеслось
убийственное бульканье – то выливалось на землю драгоценное содержимое
бутыли. Алик вернулся.
– Ложитесь спать, иначе всем троим морды набью. Набью, набью! Я то
трезвый, а вы лыка не вяжете! Так наподдаю – мать родная не узнает!
Олег и Левка беспрекословно улеглись, Сашка – как ветром сдуло. В
темноте, из-под одеяла, донеслось насмешливое хихиканье "штатского
варианта".

Глава 8
Н
аутро не было людей более несчастных, чем Олег и Левка. В ожидании
автобуса они сидели на лавочке, обхватив головы руками. Жгучий стыд мучил
Олега: бросил Нину, нажрался, бездарно погубил вечер и ночь. Он забыл, что
пострадал не зря – не захотел покинуть товарища в беде.
 553

А Левка был рад своему состоянию. Все его рухнувшие мечты отошли на
второй план перед головной болью. Все же он не выдерживал и стонал:
– Где нашли они вчерашнее пойло?.. С табаком оно или с карбидом?.. Чтоб
им подохнуть...
– Чердачки трещат-с? – издевался над ними Алик.
– Иди отсюда, не изгаляйся!.. – проплакал Олег. А Левка философствовал:
– Вот, человек – существо разумное, так зачем он себя травит – спирт
табак, анаша?..
– Браво, Лева! – захлопал в ладоши Алик. – Слышу речи не юноши, но
мужа! Но лучше бы эта мысль являлась тебе в голову до пьянки, а не после.
Нате, лопайте.
И протянул им по бутылке бархатного пива.
Всхлипывая в муках нетерпения, пьяницы впились в божественно
прохладные струи амброзии и клацали зубами по бутылочным горлышкам.
– Стеклом не закусывать, – предостерег Алик.
– Еще есть?..
– Есть. Пейте. Ну, прочунели?
– У-у-уфф!..
– 0-о-офф!..
– Физрука и Сашка тоже надо бы похмелить...
– Надо бы... Где они?..
– Гаврики давно опохмелились. А о вас, кстати, и не подумали
побеспокоиться. Так что оставьте свои заботы при себе. Лоботрясы! Пошли бы
вчера на рыбалку – речка, на небе звезды, свежий воздух, костер на берегу,
бутылочка вина, закусочка! А вам не терпелось влезть в корыто с помоями!
Меня вчера от вони чуть не стошнило, когда выливал.
– Не рви душу...
– Много поймали?..
– При чем здесь – поймали? Поймали. Вон, смотрите.
Вчерашний знакомец Левки, котенок, валялся на травке и блаженно
извивался, выставляя небесам тугое, как барабан, пузо.
В десять утра подошел автобус, надо было собираться. Единственный, кто
жалел Олега, была черноглазая Жанка, она даже украдкой сунула ему конфету
– барбариску. Алла и Валя едва поздоровались, Лида осуждающе поджала
губы.
– Хорошо поёшь, – вместо приветствия сказал Олегу Рудольф. – Мы вчера
полночи твои песни слушали. Далеко слышно. Тебе бы на эстраде петь.
Илья Николаевич в знак согласия кивал головой.
Агапов злобно зевал: вчерашние дамы в конце концов познакомили их со
своими нетанцующими мужьями, а мужья весьма простодушно поблагодарили
кавалеров за то, что те развлекали их жен. Женька противно улыбался в спину и
затылок Олегу, Игнатенко куда-то исчез.
 554

На Нину Олег не смел поднять глаз. Она равнодушно смотрела сквозь

него, а в автобусе села у окна и ни разу не оторвала взгляда от стремительно
пролетающих обочин дороги.
Опустив голову Олег сидел рядом. Он думал, что обидел ее, оскорбил,
когда покинул на танцплощадке и убежал за Левкой. Ему представлялось, как
ей неловко перед всеми за его похмельное состояние, за его пренебрежение к
ней...
Ему бы и в дурном сне не приснилось, что Нина рада его состоянию, при
котором, по-видимому, отключилась его жестокая, убийственная
проницательность.
...Вот Левка, как угорелый, бросился прочь, Олег за ним, только и успел
послать ей извиняющуюся улыбку. Тоже мне, Санчо Панса выискался... А тут
вальс гремит!.. Вальку профессор уволок, Вадик с Лидой ушли, Алка Жанку
караулит. К Нине, набравшись духу, шагнул Игнатенко, но его опередил
Женька – подскочил и втиснулся между ней и жонглером.
– Идем!
– Я уже пригласил Нину, – довольно злобно оборвал его Игнатенко.
– Брось трепаться. Ну, идем!
Нина тихо и твердо ответила:
– Я с Юрой буду танцевать, и не подходи ко мне больше.
Счастливый Игнатенко поспешил увести Нину в толпу, Женька проводил
их ненавидящим взглядом.
– Ты похожа на одну итальянскую киноактрису! Я не помню, как фамилия,
только ты еще интереснее!
Нина улыбалась. Пожалуй, хорошо, что Олешка удрал... В конце концов,
зачем так третировать Юру? Он возьмет и бросит с ней жонглировать, этого
Олег добивается? Но если дело примет такой оборот – она подсунет ему
Анжелкино письмо, пусть почешется! Пусть тогда попробует запретить!
Они кружились на шершавом полу танцплощадки, иногда задевая
каблуками его неровности. Игнатенко вновь заговорил, излишне оживленно и
весело:
– Вот это кочки! А вот у нас паркет в нашей квартире в Москве! Лак – как
хрусталь! В палец толщиной!
Нина игриво спросила:
– А ты его не боишься поцарапать, когда танцуешь?
– У нас ковер на весь зал.
– Ого! Ведь такой ковер достать...
– Чепуха. Мама в универмаге работает. Лак, ковер... Чепуха.
И Нина решилась:
– Юра... Но мне, право, неудобно спрашивать...
– Что, Нина?
– Вот если бы сапожки, импортные...
– Нина, что ж ты раньше не сказала? Давно бы были. Какой тебе размер?
 555

– Тридцать четвертый...
– Будут, Нина!
И вдруг залепетал дрожащим голосом:
– Нина... Я хочу, чтобы ты связала свою жизнь со мной... Так будет лучше
– и нам с тобой и твоему мужу!..
Бывают минуты в жизни, когда все легко, все возможно, когда и сама
жизнь бесконечна и вечна молодость. Когда легко выслушивать подобные вещи
и легко рассуждать о них. Когда знать не знаешь о чудовищных процентах,
платимых по векселям судьбы...
Нина опустила глаза и уклонилась от ответа.
– Как долго они играют вальс!.. "Осенний сон!.."
– Это не сон, – невпопад сказал Игнатенко. – Я от души говорю.
Нина полюбовалась на печальные осенние звезды, одарила страдальца
долгим смеющимся взглядом и легонько шлепнула ладонью по его плечу:
– Нельзя же так, сразу!
Приятна роль роковой женщины! Главврач с Энске, Кушаков здесь, в
цирке, теперь вот Юра! А Олег! Он единственный, перед кем она склонилась! А
уж такую мелочь, как Борька или Женъка, она охапками меряет! Нина опьянела
от танца и наслаждалась смятением партнера и его взглядом – преданным,
покорным, ищущим! Какие огни, какие звезды сияют в душе? Предательские,
невольные видения – чудные сапожки, толстый прозрачный лак, роскошный
ковер и цирки, большие яркие цирки в Москве, Ленинграде, Киеве, в загранице!
А еще – печальный таежный край, изба на берегу быстрой холодной реки,
острова и эхо, высокая сильная женщина в бордовом жакете... Это Зеленый Бор,
родина Олешки...
А вдруг он уже вернулся на танцплощадку?! Нина в страхе огляделась Но
Олег не появлялся.
– Пошли, наверное, отсюда, – Лида уже успела стосковаться по Коське –
вдруг он плачет в темной палатке?
– Пошли, – отозвалась Валя. Ей смертельно надоел седовласый танцор,
хотя дядечка деликатный и начитанный. Обещался достать ей фотокопию
какой-то необыкновенной книги об Иисусе Христе, Понтии Пилате и
пришествии Сатаны в Москву. Книга эта, по его словам, не напечатана и
никогда не будет напечатана. Там еще и про любовь, великую, настоящую, но
Валя, в отличие от небезызвестного карася, знала, что такое уха и щука и,
несмотря на свою юность и житейскую малоопытность, знала, что бывает с
теми, кто читает ненапечатанные книги. Ну их подальше. Она молодая, ей жить
хочется, любить, и не хочется, чтоб ее выгнали из цирка и отправили на
стройки народного хозяйства в область полезного для здоровья полярного
климата.
У Алки кошки скребли на душе из-за Левки, Жанка уже пережила свой
танцплощадский звездный час.
– Пошли спать, девки.
 556

– А Нина?
– Нина обойдется без нас, – зло откликнулась Алла.
Нина опомнилась лишь когда танцплощадка наполовину опустела.
– Ой... надо идти – на турбазу... А где же девчонки? Ушли...
– Ничего. Пойдем, Нина.
Когда они пробирались вдвоем по пустынной тропинке вся веселость и
легкость пропали. Оба почувствовали скованность. А еще Нина безошибочно
чуяла: последует решительное объяснение, а она его страшилась до
невозможности. Так и есть – Игнатенко решился и взял ее за локоть... Нина
напряглась, но руки не отняла. У калитки он крепко прижал ее к себе. Нина
слабо пыталась отнять руку, но Игнатенко обнял ее за плечи и прижал к груди.
Его бил озноб, Нина молчала, он поцеловал ее безучастные губы...
– Не надо, Юра!.. Это плохо!.. Не надо...
– Подожди. Слушай. Ты думаешь, мне легко бы было работать с тобой и
знать, что ты... жена другого? И каждый день? Ты бы любила человека, а он бы
с другой... на другой был бы женатый, тебе бы хорошо бы было?
"Все правильно, – думала Нина, – и Алла это говорила! И в книжке
написано! Зачем она морочила голову и себе и ему?! Зачем репетировала? А
может, в глубине души она уже знала, что придется пожертвовать любовью
ради искусства?..".
Нина тихо заплакала.
– Это вот про меня. Мне плохо. А тебе, думаешь, хорошо будет? Знаешь,
кто твой Олег?
У Нины тоскливо сжалось сердце. Если Олег и говорил про Игнатенко, то
"олух" или "обалдуй" были еще не самые ругательные слова...
– Он – гений. Он не гений, а сын божий. Если человек на пианине играет
Паганини, а на скрипке из Листа, а потом еще и на гитаре, как Бах, то таких
людей нет, он сын божий. Для него цирк – тьфу! забава! Шутка гения. Мы для
него лилипуты, один в два пальца высотой, другой в три пальца высотой. Он
поиграет и уйдет, а ты пропадешь. А у тебя талант, я таких не встречал. Мы бы
с тобой лучший номер в мире сделали. Сейчас любовь, а потом все пройдет,
будешь жалеть, да поздно будет.
Нина молчала, только мизинчиком вытирала уголки глаз.
– Что же мне делать? – шептала она.
– Конечно, кто с ним сравнится! Я в том числе... Но я артист цирка! Я,
конечно, не надеюсь на что-то там... Но я думал, ты ради цирка...
Воцарилось молчание.
– В общем, так, – неожиданно твердо сказал Игнатенко, – мы уедем
пораньше, а ты, если надумаешь, позвони с Курского вокзала, тогда мы
отложим отпуск и поедем в Коканд. Иначе... какой смысл?
Нина ничего не отвечала и стояла, опустив голову. Игнатенко подумал,
подумал и решился было попробовать сорвать еще поцелуй, другой, но вот
 557

чистый осенний воздух донес до их слуха печальные аккорды гитары и

заунывное пение: "Ямщик, не гони лошадей...".
Нина подняла голову, Игнатенко положил руки на ее плечи.
– Я буду ждать, Нина, ты позвонишь... У тебя есть мой адрес и телефон... Я
не посмотрю, что ты была замужем, мне это все равно...
Он наклонился поцеловать девушку, но тут, словно по чьему-то злому
сценарию, слух ее поразили беспощадные слова песни: "Все было лишь ложь и
обман...".
Нина прикусила губу и бегом бросилась в сторону палаток...
И вот она сидит у окна автобуса и пытается в чем-то и в ком-то
разобраться. В себе, например. Почему ей не стыдно за поцелуй Игнатенко, а
только страшно – вдруг кто видел? Неужели она такая дрянь? Нет, она не
дрянь. Просто... А вот Олешка целый месяц на ее глазах миловался с Еленой
Леонидовной! Ей каково? Она же простила! А Анжелкино письмо? Надо будет
написать, срочно написать, пусть Анжелка разузнает, какого числа Елена
Леонидовна родит. А она, Нина, посчитает. Небось, грамотная. И вообще, если
Олешкино прошлое копнуть... Алка, например. Так бы Алка в прошлом году и
прозевала Олега! Алка прозевает, держи карман шире... Да и сейчас бы Олешка,
попадись ему Валька в укромном уголке... Нет, он бы Нину ни на кого не
променял, это исключено, но поцеловать бы Вальку – поцеловал. И не только
бы поцеловал... Но ее, Нину, конечно, не покинул бы. А может... Валька во всех
отношениях для него лучшая пара, чем она. Валька красивее. Музыку любит.
Нина тоже, конечно, любит, но плакать, как Валька, над ней не может. Валька
читает запоем. А над ней Олешка всегда подсмеивается, что она Гоголя с
Чеховым путает. А какая разница, кто написал "Невский проспект" – Чехов или
Тургенев? Это на Невском проспекте Андрей Болконский вызвал на дуэль
этого... как его... который княжну Мэри соблазнил? Надо будет еще почитать. А
чего читать? Она всегда по сочинениям пятерки получала.
В общем, короче говоря, если она... покинет Олешку, он не останется в
убытке, тут тебе и Валька и Алка, а вот она... Да, вот она! Олешке надоест цирк
(уже надоел!) и он уедет в свою оперу, а ей что прикажете делать? Будь она
свободна, она бы вышла замуж за Юру и блистала бы на всех аренах мира!
Сказочные купола цирков, яркие щиты афиш, многоцветье людских лиц и
нарядов!..
Но ведь Олег ее любит, и она, правду говоря, тоже любит его... Как с этим-
то быть?..
Ради искусства. Ради искусства пожертвует она своей любовью. Не ради
московской квартиры, не ради хрустального лака, не ради гигантского ковра, не
ради заграничных гастролей и золотых побрякушек – ради искусства. В цирке
браки заключаются по принципу партнерства. Некоторые артистки, балерины
или певицы, совсем замуж не выходят. Или попробуют выйти и разведутся. Вот
Олешка, например. До двадцати семи лет не женился! А мог бы давным-давно
выбрать девушку из лучших лучшую. Ради музыки! Он для музыки родился. А
 558

она родилась для манежа. Пожертвовать любовью ради искусства... Какая

пугающая, но и захватывающая мысль! И, ах! как она нужна эта мысль, как
спасительна! ведь без нее оставался просто презренный расчет, а Нина не
хотела ничего делать из презренного расчета... Какой трагический ореол будет
вокруг нее, когда она, через много лет, сурово и кратко сможет сказать какому-
нибудь корреспонденту – ради искусства я пожертвовала любовью! Оно,
будущее, сияло перед ней диадемой звезд...
Откуда ей было знать, что все эти бредни о жертвах – логика
экзальтированного самоубийцы: "вот перережу себе вены и посмотрю, как
будут рыдать у моего гроба...".
В Славянске, едва вышли из автобуса, Олег виновато сказал:
– Ласточка, прости меня за вчерашнее... Левка... жалко его...
– Да ничего.
– Мы в баню уйдем, попариться... а то к вечеру ноги протянем... Ты одна
домой иди, ладно?
– Ладно.
Олег с Левкой ушли, а к Нине, как ни в чем не бывало, подошел
Игнатенко.
– Надо порепетировать. Вечером работа.
– Может... вы без меня?..
Игнатенко шумно вздохнул, словно гору с плеч свалил.
– Ясно. Все правильно. Извини тогда.
И скрылся в вагончике.
Нина помаялась, помаялась, двинулась было домой, но с фасада вернулась
обратно на конюшню. Жонглер до сих пор возился в вагончике.
– Юра, часа в два... можно на репетицию?..
– Значит, зайдешь в Москве к нам?
Глаза у Нины намокли.
– Ой, пожалуйста, не дергай меня...
– Извиняюсь, извиняюсь, – засуетился Игнатенко. – Так в два. Я как штык.
Порепетируем. До закрытия только с тобой работаю. Я как штык...
В бане Левка и Олег подобрали брошенный кем-то замурзанный веник,
ошпарили его и по очереди нещадно избивали друг-друга. Избиваемый
страстно подвывал в невыразимом чувстве избавления от муки похмелья.
Выбегали в предбанник отдышаться и вновь ныряли в раскаленный туман
парной. Из бани не вышли, а выползли, поддерживая друг дружку, но души и
тела очистились от скверны.
– Бросаю пить, – хрипел Левка.
– Зарекалась свинья навоз не кушать.
– А вот увидишь. Что я – раб?
Представление отыграли спокойно, лишь маэстро до сих пор не смирился с
потерей и с тоской останавливал взор на пустом стуле Сергея Александровича
 559

П
Пройдисвита, бывшего гобоиста, бывшего артиста оркестра театра оперы и
балета, бывшего... И так далее.
– Саксофоны – ни к черту! – шипел он. Роберт Фурсов сладко улыбался,
Иван Иванович и Иван Никифорович безмолвно оскорблялись. Особенно Иван
Никифорович – ему не повысили ставку после ухода тенориста.
Олег хладнокровно наблюдал за работой Нины в номере Игнатенко и даже
находил в нем некоторую приятность: "Ай да Нина!". Приятность же
преимущественно заключалась в мысли, что осталось всего пять дней и
жонглеры перестанут мозолить ему глаза.
Но вечером на него вновь напала робость и спать он вознамерился лечь в
одиночестве. Нина недоуменно подняла на него глаза.
– Я... В таком призрачном состоянии...
– Вот еще глупости.
Олег ни слова не говоря сбросил пуховик на пол. Легли спать. Олег не
решался приласкаться к Нине, стыдясь своего потрясенного вчерашними
возлияниями существа. Нина долго рассматривала на потолке пестрые полосы
оконного переплета, но вот фонарь на улице мигнул раз, другой, погас и
полосы исчезли.
– Олешка, – еле слышно позвала Нина. – Ты чего?..
Олег положил на нее поверх одеяла голову и замер. Нина молча
перебирала ему волосы.
– Знаешь, – с трудом прошептал он, – мне почудилось: между нами
стеклянная стена...
Нина стиснула зубы. Откинула одеяло и лицо Олега упало на ее нагое
тело. Олег обеими руками взял ее упругие груди и осторожно прикусил зубами
крошечные соски. Нина дрожала и, боясь истерики, зажимала пальцами
трясущиеся губы...

Глава 9

осыпал дождик, мелкий, холодный, противный. Желто-зеленые косы ив

намокли и покорно мели мокрую землю. Нина прошла мимо своей любимицы и
уже не захотела зайти в гости под ее шатер...
В пятницу, черную страшную пятницу, в цирке сотворилось избиение
младенцев. Младенцев не возраста – младенцев ума, годовалых талантов,
должностных недорослей. Число избиваемых равнялось трем, а царь Ирод был
 560

многолик и многоглав и рыкал – аки лев кровожадный, насмехался – аки

обезьяна пребогомерзкая.
Первым был избиен Леонид Семенович. Еще в четверг. Ибо в четверг из
главка нагрянула комиссия по поводу племянницыных свадебно-цирковых
безобразий Тимофея Яковлевича. И Тимофей Яковлевич срочно издал
каннибальский приказ об увольнении по статье своего администратора за срыв
пяти представлений в пресловутые субботу и воскресенье в подведомственном
Тимофею Яковлевичу гастрольно-культурном учреждении. Напрасно Леонид
Семенович рыдал и рвал рубашку перед высокой комиссией, что он тут ни при
чем, пятая спица в колесе, комиссия оставила смертный для мошны Леонида
Семеновича приговор без изменений. Чего, надо сказать, никто не понял и не
оценил. Леонида Семеновича мало кто любил и уважал, но в данном случае
общественное мнение было целиком и полностью на его стороне и Леонид
Семенович попал в национальные герои как пострадавший за правду. Но что
такое общественное мнение, когда "есть мнение"? Дети вы что ли, в самом
деле? "Есть мнение" есть? Ну так что с того, что есть ваше мнение? Вот и
заткнитесь. Психи.
Но мы увлеклись областью трансцендентного – комиссией и Тимофеем
Яковлевичем Елдыриным, пора вернуться в края имманентные – к
Вертухайскому Леониду Семеновичу.
Администратор имманентно выбалтывал всю подноготную свадебного
дела, выбалтывал, как устраивал шефу рандеву с Филипычевой женой, донес на
пошитые за счет цирковой кассы цивильные костюмы, но шеф напряг могуче
свои полторы извилины, аж бурьян на его голове трансцендентно задымился, и
ухитрился связать целых два слова:
– Есть свидетели?!
Свидетелей по Филипычевой жене и отмене представлений не нашлось, а
за костюмы на самого шефа и шапитмейстера, как мужа бухгалтерши,
произвели денежный начет. Леонида Семеновича за костюм не тронули. Он и
без костюма стал мучеником.
Шапитмейстер распсиховался и подал заявление на увольнение,
бухгалтерша, естественно, подала свое. Напрасно Игнат Флегонтович чуть не
на коленях уговаривал мастера на все руки остаться на работе, тот уперся, как
азиатский ишак.
Но не помогло Тимофею Яковлевичу утопление в навозе Леонида
Семеновича. Все утро и весь день пятницы комиссия вызывала по одному
инспектора манежа, руководителей номеров и даже поймали маэстро,
неосторожно высунувшего нос из своей квартиры в самый разгар следствия. А
за час до представления коллектив цирка собрали и коротенько сообщили, что
исполняющим обязанности директора временно остается Игнат Флегонтович,
что Тимофей Яковлевич более не является директором цирка, что новый
директор прибудет прямо в Коканд.
 561

Странно, но Тимофей Яковлевич лишь пыхтел, сопел, но совершенно не

переживал и не обижался на своих критикунов. Кому-то даже почудилось,
будто его усы презрительно улыбнулись. А кто-то никак не мог сообразить –
были наяву или только привиделись крадущиеся по территории цирка призраки
коротконогих тугозадых молодцов с увесистыми авоськами? Наяву или в бреду
существовали бездомные базарные псы, которые, проводив носом
проплывающую мимо авоську, вдруг садились где попало и задирали морды в
небо: выли по земле обетованной – рыбно-колбасно-балыковому Ханаану, куда
им во веки вечные заказан путь?..
Среди всеобщей нервозности Степан Трофимович Игнатенко ходил
гоголем – меж членов комиссии у него оказался старый знакомец, бывший
першевик, исполнявший некогда уникальный трюк: ставил на лоб длинный
крепкий перш с рогульками, а потом на этот перш залезала чуть не целая
футбольная команда народа. Злые языки утверждали, что все таланты великого
першевика заключались в его чугунном лбе и дубовой шее, а неповторимость
трюка с залезанием на перш футбольной команды объясняется тем, что просто
не находится второго идиота, чтобы повторить его. Но надо все-таки признать,
что сочетание лба, шеи и, гм! некоторых необходимых качеств ума, не так уж
часто и встречается.
Степан Трофимович договорился, что комиссия неофициально просмотрит
номер парных жонглеров с участием Нины, а также и ее каучук. И попутно
посадил в лужу руководителя акробатов-вольтижеров: Прохожан как раз и
явился с устной жалобой на незаконное присутствие в манеже посторонних
лиц. Взбесило его неосторожное высказывание Аркаши. Аркаша брякнул:
"Лучше бы четырех Прохожанов уволили, а одну Нину взяли в артистки!".
Ответ комиссии странным образом совпал с трепотней Шнурка:
– Вот мы сегодня и посмотрим, кто тут незаконно занимает место в
манеже.
Тогда Вениамин Викентьевич пошел и написал жалобу на саму комиссию.
Младший Игнатенко перед выходом в манеж нервничал, у старшего
непрерывно пульсировала щека, одной Нине, грустной и равнодушной, было
все равно. И в результате – младший один раз уронил булавы, старший –
уронил кольцо и не поймал обруч, Нина – ничего не уронила. А ее
пластический этюд как всегда сорвал громовые аплодисменты.
В антракте бывший першевик прошел в вагончик Кушакова, туда же
пригласил обоих Игнатенко и упирающуюся Нину. Высокий гость был
чрезвычайно благосклонен к красавице-девушке:
– Мне показалось, вопрос следует поставить в иной плоскости: можно ли
Игнатенко приглашать к вам партнерами? Шучу. Шучу. Отлично. Буду в главке
говорить. Хорошую невесту себе отхватил, Юрий Степанович, губа не ду...
Последовала мгновенная неловкость, Кушаков сказал что-то сквозь зубы,
першевик тупо поморгал глазами и даже не попытался скрыть скучливого
выражения своей мясистой красной физиономии, растущей прямо из груди.
 562

Второе отделение комиссия не смотрела, удалилась не попрощавшись и в

тот же вечер отбыла в столицу.
– Видишь? – упрекнули музыканты Олега. – А ты не подписывал письмо!
Третьим избиенным младенцем судьба предопределила быть Сержу
Шантрапановскому. "Штатскому варианту" досталось больнее всех – у него
отбили его прекрасную Лейли. Отбили Агапов и Пахрицин. Отбили вдвоем.
– Сережа, как ты мог уступить? – в глубоком горе вопрошал Илья
Николаевич.
– Их двое, – задумчиво констатировал факт Алик. – Против двоих и вы бы
не поперли.
У Шантрапановского заизвивалась костлявая спина.
– Денег не надо было жалеть – растрепался: десять, десять, десять! А
гаврики кинули по четвертаку и будь здоров.
– Чего ты там вякаешь, Чахотка? – возмутился Алик. – Гаврикам она сама
заплатила по четвертаку! Покраснела третий раз в жизни.
Женьке и Агапову ограбление Шантрапановского лавров не принесло.
После третьей насмешливой гримасы они дружно оклеветали и без того
небезгрешную гурию: по их словам, они прельстились в ней склонностью к
необыкновенному, редкостному, изощренному разврату, недоступному для них
с обыкновенными особями женского пола. После этого двух негодяев стали
сторониться даже наиболее терпимые из друзей-приятелей.
Игнат Флегонтович, едва убралась комиссия и сгинул Елдырин, тут же
обратно принял на работу Леонида Семеновича и срочно откомандировал его в
Коканд готовить площадку и искать квартиры, а оскорбленного викинга
буквально на коленях умолил взять заявление обратно и хотя бы доработать
сезон.
– А там посмотрим. Новая метла прибудет. Может, по уму мести будет.
– Только из уважения к вам, Игнат Флегонтович.
– Спасибо, спасибо, друг! Куда же от Елдыриных денешься? А жить все
равно надо. И работать.
Странные, безумные дни. Последние дни в моросистом и унылом
Славянске перед закрытием и неделя после. В цирке Нина до исступления
занималась булавами, репетировать парный жонгляж они с Игнатенко бросили,
но на представление она выходила до самого закрытия и работала настолько
хорошо, что трезвый маэстро (подчеркиваем – трезвый!) однажды даже
выругался на оркестровке, а артисты, не стесняясь, соболезновали младшему
Игнатенко:
– Такой партнерши, Юрка, не видать тебе никогда в жизни!
В то, что Игнатенко сделает номер с Ниной не верил никто: потому что
никто никогда не видел, чтобы Олег хоть словом перемолвился с жонглером.
После закрытия Нина каждый день уходила на сцену дворца культуры и,
пока не отбросает свои восемь часов, оставалась глуха и слепа ко всему, кроме
пестрого узора булав. Олега она тянула с собой и он все время, пока она
 563

жонглировала, сидел и играл на гитаре. Вместо гитары он как-то взялся за

баланс и мяч, но Нина так мрачно на него взглянула...
– Брось, – коротко сказала она и вновь углубилась в затейливые дебри
трюков.
Зато в остальное время суток ее никакими силами нельзя было оторвать от
мужа: на улицах Нина или висела у него на руке, или судорожно прижималась
к его плечу, если дома он брался за книгу – она пристраивалась рядом и
расчесывала ему волосы, если он садился на диван перед телевизором – Нина
забиралась к нему на колени, обнимала за шею и замирала, как одинокая
горлинка.
Раньше, ночами, Олегу почти всегда приходилось самому раздевать ее
(занятие это он обожал до беспамятства), а теперь ему оставалось одно
рубиновое колечко, а возиться с колечком никому не интересно. Часто он
просыпался от ее долгих поцелуев и тогда с грубой страстностью хватал и
тискал горячее, нежное, податливое тело.
И они почти не разговаривали. Олег решил ждать. Ему казалось – он
проник в истину. Как партнерша Игнатенко Нина в считанные недели могла
быть зачислена в штат Союзгосцирка и она, конечно, страстно мечтала об этом.
И номер у них получился бы отличный, хотя бы даже из-за красоты Нины. А
когда она жонглирует, от нее и совсем глаз не оторвать – королева! Ну, а
Игнатенко поставил свои условия: или – или... Глупо на него за это сердиться –
кто бы на его месте поступил по-другому?! А все-таки – ненавистная
личность...
И вот теперь Нина страдает по своим рухнувшим мечтам, а они неизбежно
должны были рухнуть. Он сам виноват: надо было сразу запретить им
репетировать. Но как же – оказаться в роли мелкого глупого ревнивца?! Нина
разве его раба?!
"Ладно, – ожесточался в мыслях Олег, – я все-таки сделаю музыкальный
номер, какой никому не снился, а Нина не сейчас, а через год, два или три все
равно будет жонглером. Выучится. А еще я научу ее играть на концертино и
играть она будет, как никто никогда не играл в этом паршивом балагане!..".
Последний день в Славянске. Чемодан Олега, шубка Нины, пьедестал,
реквизит, скрипка – все упаковано и погружено в вагончик и сам вагончик уже
бог знает где, у Нины и Олега остался лишь ее чемодан на молниях и гитара.
Оделась Нина в узкую и недлинную черную юбку и белую кофточку без
рукавов.
– Замерзнешь вечером, – сказал Олег.
– У меня же плащ.
Нина вышла на веранду.
– Уезжаете? – вздохнула луннолицая хозяйка. Она успела привыкнуть к
квартирантам.
– Уезжаем. Не будем вам больше надоедать.
– Та хиба ж вы надоедали? Я ж вас и нэ бачила зовсим... Пиду...
 564

– Куда вы?
– Та на базар.
– Надолго?..
– Та через годыну повэрнуся...
– Это...
– Через час!
Олег расположился в зале на диване и разучивал "Воспоминание об
Альгамбре". Нина встала в дверях и слушала мелкий, ровный, грустный дождик
гитарных струн.
– Олешка... А хозяйка на базар ушла...
– Да? – Олег продолжал играть. Нина встала поближе, Олег взглянул в ее
побледневшее лицо и вдруг отбросил гитару.
– Нина...
Нина пристально смотрела ему в глаза.
– Нина...
Олег обнял гибкое тело жены.
– Нина... Ты – ведьма?.. Я как будто первый раз тебя целую... Как будто
никогда тебя не обнимал... Нина – дитя...
В Коканд ехали через Москву. Вечером сели в Славянске на поезд, утром в
Москве перебирались с Курского вокзала на Казанский. Поезд на Ташкент
отходил вечером.
– Олег, у вас много вещей? – спросил Владимир Григорьевич.
– Чемодан и гитара.
– Слушай, помоги.
– А что такое?
– Манаток у нас до хрена. Валька с матерью часть отсюда домой увезут, а
часть я с Казанского потащу, а пару чемоданов надо в камеру хранения сдать.
Рабсилы не хватает! Понакупили бабы в Славянске!..
– На метро поедем?
– Ну его в баню. Здесь пять минут езды, возьмем тачку.
Нину нагрузили гитарой и легким узлом, а мужчины подняли по паре
чемоданов и вышли на площадь перед вокзалом. Езды и вправду было всего
ничего и скоро они уже толкались у камер хранения Казанского вокзала, вместе
с другими циркистами, прибывшими одновременно с ними.
Между Ниной и её подругами не то, чтобы кошка пробежала, а некоторый
холодок, на Олега музыканты до сих пор косились за то, что он единственный
не подписал письмо против набившего всем оскомину Тимофея Яковлевича.
Один Рудольф Изатулин остался им верен и не оставил дружбой своего экс-
ученика.
– Что собираетесь делать? – спросил он, когда вслед за гитарой и
чемоданом Олега сдал в камеру хранения свои вещи.
– Мы сейчас в метро покатаемся, на Красную Площадь сходим, в Кремль,
Василия Блаженного посмотрим. Да, Нина?
 565

– Ага. Олешка, ты замерзнешь! Так холодно... У меня плащ, а ты?..

– Ничего не холодно. Знаешь, какой свитер теплый? И куртка.
– Олешка, а в ГУМ? Я в ГУМ хочу.
– И в ГУМ. Значит, Рудик, с вами в одном купе?
– С нами.
– Договорились. До вечера!
Трагедия случилась в метро. Сначала Нина смертельно боялась, что
бездушный автомат не ограничится пятаком и сцапает ее на потеху людям и на
стыд ей, как сцапал какую-то бабу-мешочницу, попершую напролом без
всякого пятака. А перед эскалатором и того хуже. Нина побледнела и никак не
решалась ступить на убегающую из под ног лестницу. Люди толкались и
оглядывались. Олегу даже пришлось отвести ее в сторонку.
– Вот еще, провинция... Голубая от страха! Ступай за мной следом, и все!
– Ага... – Нина судорожно передохнула. У нее побелели губы. – Пойдем.
Олег ступил на лестницу эскалатора и обернулся. Нина, широко открыв
пронзительно синие глаза, глядела на него и пятилась. Олег махнул ей рукой,
призывая к себе, затем рванулся было обратно, но вспомнил где он находится и
в отчаянии остановился.
Сошел с эскалатора и, не обращая внимания на жестокую толчею, стал
ожидать Нину, пока она, наконец, осмелится ступить на бегущую из под ног
лестницу. Прождал около получаса, тревожась все более и все более досадуя на
робкую девушку, он решил вернуться и протолкался к соседнему эскалатору.
Уже на лестнице его посетила страшная мысль: а что если Нина в этот момент
преодолела страх и опускается вниз? Точно: Нины наверху не было. Олег уже
не помнил себя от страха – снова бросился вниз по эскалатору, метался в густой
толпе, пробежал по перрону. Все тщетно. А может она вышла наружу и ждет
его на воздухе? Да! Олег вновь бежит к эскалаторам, вот он уже на улице.
Действительно, до чего холодно... И почему все кругом серое? Неужели все
цвета мира блекнут, если исчезает ярко-синий?
Нины не было и у входа на станцию метрополитена. Еще раз опустился
Олег к поездам и еще раз выбрался наверх. Нины не было. И вдруг простая, как
чугунный утюг, мысль пришла Олегу в голову – Нина просто вернулась в зал
ожидания. Действительно, что ей оставалось делать, потеряв Олега?
Олег примчался на вокзал и терпеливо обошел огромный зал. Нины не
было. Олег обошел еще раз. Камеры хранения! Может, она ждет там? Но и у
камер хранения Олег не нашел ее. Еще раз обошел зал, вглядываясь в каждое
кресло. Все. Он потерял Нину.
Невозможно описать, как прошел этот день для Олега. Неприкаянный,
холодный и голодный бродил он по вокзалу и, как Агасфер, проклятый и
бессмертный, ни на секунду не остановился, ни на миг не присел. К вечеру
Олег обезумел, ноги у него горели, глаза словно припорошились пылью. "Что
делать, если она не придет к посадке? Остаться, конечно, самому, а дальше?
Идти в милицию. А что толку? Нет, может они объявят по селектору; такая-то и
 566

такая-то, вас ждет такой-то и такой-то, там-то и там-то...".

Опустились сумерки. Через час отходит на Ташкент их поезд.
– Олег! Ты уже здесь! А девчата в магазине застряли. Тьфу!..
Владимир Григорьевич стоял рядом и весело поглядывал на Олега.
Выглядел он свежо, отдохнул дома.
– А вот и мои!
К Зыкову спешили Татьяна Михайловна, Валя и Алла.
– Вот женщины! Невозможно с ними! У каждого киоска, у каждого ларька
надо потолкаться и поглазеть!
Веселой и довольной Алле захотелось хлопнуть Олега по плечу, но
встретилась с ним взглядом и как будто ее в грудь кто толкнул. В глазах Олега
застыла смертная обреченность.
– Олешка, что с тобой?
– Нина потерялась…
Алла ахнула.
– Валя, дядя Володя, Нина потерялась!
– Как? Что? Где? Почему потерялась?!
– Олег, сейчас же иди в милицию! – потребовала Татьяна Михайловна.
– Мама, а что толку? Что они сделают? Где она потерялась?
– В метро...
– Ну вот! Скажут, сами смотрите по сторонам, а потом нас беспокоите!
– А что делать?
– Ждать! Если не придет к отходу поезда, тогда и тормошить милицию.
Мама, иди-ка сюда...
Валя отвела мать в сторонку, они пошептались, подозвали Владимира
Григорьевича. Еще пошептались. Глава семьи воскликнул: "Конечно!".
– Олег, я сейчас напишу записку и подробный адрес, предварительно
зайдешь во избежание недоразумений, а вот тебе ключи от нашей квартиры…
– Не надо.
– Олег, не буду болтать о доверии, которое к тебе имею, а скажу по-
простецки, извиняй пожалуйста! из нашей квартиры и утащить особо нечего,
магнитофон старый...
– Папа, ты чего городишь?!
– Чего?! Ты не видишь?! Он тут... со своей щепетильностью!! Уговори его!
– Олешка, ты же здесь останешься, пока Нину искать будешь! Что ж, на
вокзале ночевать?
– Переночую.
– Олешка...
Спор оборвала Алла:
– Да вот она бежит, ваша Нина.
Олег мгновенно обернулся. К ним торопливо приближалась Нина.
 567

– Уф, как я боялась опоздать... Олешка, куда же ты делся в метро?! Я тебя

ждала, ждала, съехала вниз, чуть со страха не умерла, тебя нет!.. Я наверх
обратно, и наверху нет...
– Я тебя внизу ждал полчаса.
– Ох!.. Это мы, значит, догоняли друг дружку...
– Я потом тебя здесь ждал, думал вернешься.
– На вокзал? Как я не догадалась...
– Я чуть с ума не сошел...
– Он как смерть был, смотреть страшно, – сдержанно подтвердила Алла.
– Воображаю... Между прочим, мог бы меня вперед себя на эскалатор
пропустить!
– Что теперь злиться?.. Где ты хоть ходила?
– Олешка, ты прости, я первый раз в Москве, мне так хотелось все
посмотреть!.. Я думала, мы до вечера с тобой растерялись... Я на Красной
Площади была, потом в ГУМе, ох! сколько народа!.. А потом целый час искала,
где бы поесть, разозлилась и пошла в кино! Про индейцев... А потом чуть на
вокзал не опоздала...
Тревога ушла, но тяжесть на сердце не проходила. Олег молчал,
понурившись, молчали и Алла и Зыковы. Лишь Антошка, высунув нос из
сумки, в которой он путешествовал по городам и весям вою свою сознательную
жизнь, тихонько скулил: "Вы ж меня не забудьте, с вас станется!".
– Ну что ж, все хорошо, что хорошо кончается, – вздохнул Владимир
Григорьвич. – В другой раз всегда назначайте, где встретиться, если
потеряетесь. Пойдемте на платформу.
Нина, кусая губы и глядя под ноги, молча шла рядом с Олегом. Посадкой в
поезд руководил Игнат Флегонтович. Он пересматривал и пересчитывал
билеты, пересчитывал артистов и музыкантов и беспокоился за отсутствующих.
За адъютанта при нем крутился его собственный любимый зять.
– Где ваш маэстро? И Илья Николаевич?
– И Левки с Чахоткой нет.
– Никуда они не денутся.
– Зайцами доедут.
– Алик, ты теперь второй человек в цирке, должен о музыкантах
заботиться особо!
Иван Иванович и Иван Никифорович жались друг к дружке,
Шантрапановский злобно косился на гуляющего по перрону Роберта Фурсова –
кто-то его напугал, что саксофонист-баритонист получил развод от дебила-
ассистента и теперь имеет виды на него, на Шантрапановского, и Чахотка за
еженедельный литр водки предлагал себя в качестве телохранителя. Гнусный
сброд (сослуживцы по оркестровке) мгновенно забыли историю потери
"штатским вариантом" знойной славянской девы и переключились на
обсуждение дилеммы, что именно и как именно будет охранять Чахотка у
Шантрапановского и не является ли термин "телохранитель" слишком
 568

расплывчатым понятием и не следует ли его несколько конкретизировать?

Левка пустил кепку по кругу на покупку дробовика двенадцатого калибра, но
неудачно – собрал лишь на бутылку пива.
Наташа и старшая кассирша сидели на чемоданах и пасли своих девчонок,
неподалеку одиноко стояла Филипычева жена, так безжалостно разоблаченная
Леонидом Семеновичем. Отдельным табором расположились артисты Дун-
Цин-Фу, кроме Жанки, которая вертелась возле Аллы и Вали, и почти вся
молодежь из номеров велофигуристов, вольтижеров и турнистов. Младенец
Нонны Иващенко, уже довольно мускулистый, как всегда верещал по-
поросенски, а младенцы Алисы, уже довольно пузатые и взрослые, наоборот
молчали и сосредоточенно пускали пузыри.
Подошли Чернышевы, прикатился красный и потный Марк Захарович,
объявились наконец отсутствующие музыканты. Чахотка пер огромную сетку,
набитую каким-то необыкновенным пивом, сетку Зямочкина тащил Левка и
тащил самого Зямочкина, который уже находился где-то недалеко от валторн.
Илья Николаевич масляно улыбался, у него сеточка была небольшая. А вот
Лева, к всеобщему удивлению, сиял непорочнейшей трезвостью. Олег
вспомнил, что не видел его под-мухой со времен Славяногорской турбазы.
Алик и Игнат Флегонтович пересчитали поголовье и облегченно
вздохнули. Все на месте.
– Посадка!
Ввиду долгой дороги циркистам полагался купейный вагон; Изатулины,
Олег и Нина разместились в своем купе и тут обнаружили, что оказались в
лазарете: раскуксился Руслан и заболела Нина. Может быть, ее продуло на
холодных московских улицах.
Имби хлопотала и волновалась над сыном, а вот когда Олег обеспокоился
о своей ненаглядной, то нарвался на грубость:
– Отстань от меня со своими заботами!
Сжала виски кончиками пальцев и поморщилась. У Олега белый свет
померк в глазах. Он выбрался из купе и встал в коридоре, у окна. Неумолимый,
ровный гул колес врывался в сознание, стремил его в будущее, пока скрытое
тысячами километров непройденного пути, заставлял в унисон с собой биться
сердце. Вперед... вперед... Олег не отрывал глаз от мелькающих в ночной мгле
огней.
В очень кокетливом домашнем халате показалась из своего купе Алла.
Мрачный силуэт Олега привлек ее.
– Олешка!.. – таинственно и смешливо позвала она. Олег прислонился
лбом к стеклу.
– Олешка!
Алла попыталась локтем столкнуть его с места. Олег быстрым движением
обнял ее за плечи и прижал к себе.
– Ого! Хочешь, чтоб о нас сплетни пошли? Пусти... Сильнющий ты!
Музыкант, называется! Тебя бы в номер Зыковых, Вальку по канату таскать.
 569

Олег отпустил ее.

– Олешка, не хмурься. Напереживался? Еще бы! Успокойся. Нина в купе?
Где ваше?
– Не ходи. Она болеет.
– Здравствуйте! Болеет – а я не ходи?!
– Не ходи. Еще нарвешься на грубость. Ей одной лучше.
Вся игривость слетела с Аллы. Она всмотрелась в лицо Олега и ей
почудились слезы на его глазах.
По узкому коридору шумно отдуваясь пробирался Власов, миновал Олега
и Аллу и вдруг остановился. От него крепко попахивало вином.
– Это ты не подписал заявление на директора? – спросил он Олега.
– Допустим, я, – холодно ответил Олег.
– Дай пять. Хоть один умный человек сыскался. Я в главке был, по секрету
узнал: нашего Елдырина послали директором ***той передвижки, а их
директора – к нам. Тоже из бывших: ать! два! сено! солома! Я с ним пару лет
назад работал, дубина похуже нашей, в командировку уедет – вместо себя
водителя своего назначит, а тот десять классов кончал: миллион, говорит, это
тысяча тысяч, а миллиард – миллион миллионов! Пойду Ване Кушакову
расскажу, посмотрю, какая у него рожа будет!
Власов потопал дальше.
– Олешка, идем к нам в купе.
– К кому – к вам?
– Я еду с Зыковыми. Гитару возьми – Валька умирает, когда ты играешь.
Олег подумал.
– А удобно?
– Такое скажешь... Неудобно ему зайти в купе к друзьям...
Олег вынес гитару.
– Вот, привела страдальца. Он убивался – можно ли войти в наше купе с
гитарой и не случится ли чего-нибудь из-за этого!
Валя засмеялась, Татьяна Михайловна улыбнулась, глава семейства грозно
округлил глаза. Лишь Антошка даже хвостом не вильнул. Дело в том, что в
купе ужинали и Антошка преданно внимал одному из величайших таинств
собачьей, да и не только собачьей, жизни. Время от времени ему перепадали
лакомые кусочки, а когда над паузой между двумя кусочками ставилась
абсолютно неприемлемая фермата, Антошка повизгивал и ерзал не месте. И
совсем уж трагедийные тона придавали кухонным подмосткам монологи
хозяина. Хозяин брал в пальцы лакомый кусочек (от крылышка курицы в
данный момент), держал его с явным намерением слопать самому и плачущим
голосом сообщал окружающим ужасный, возмутительный, ни в какие ворота не
лезущий факт из биографии Антошки:
– Нет, вы только подумайте! Только подумайте!! Сами – жрут, а Антошке
– не дают!
 570

Антошка разражался горестным тявканьем, рука хозяина начинала делать

неверные движения – его раздирали сомнения: то ли самому съесть крылышко,
то ли отдать Антошке. Эти убийственные манипуляции доводили Антошку до
умопомрачения, а окружающих его бессердечных представителей хомо сапиенс
до коликов в животе. Со смеху, конечно, не с горя же!.. Вступалась Татьяна
Михайловна и укоряла мужа:
– Не мучь ребенка!
И Антошка получал вожделенное крылышко.
– Олешка – с нами ужинать! А Нина где?
– Спать легла. Алла, я не рассчитывал напроситься на ужин...
– А на что ты рассчитывал?
– Поиграть Вале на гитаре.
Стыдливой радостью блеснули глаза девушки и порумянели ее щеки. Мать
быстро и пристально взглянула на нее и сделала безучастное лицо.
– Отлично, – сказал Владимир Григорьевич и извлек откуда-то полбутылки
водки. – Поужинаем, выпьем, а потом будешь отрабатывать выпивку и закуску.
А ну-ка, Антошка, продегустируй.
Антошка сдуру нюхнул открытое горлышко бутылки, испуганно взвизгнул
и шарахнулся под дверь.
– Отец! Имей совесть!
– Вишь ты, тварь неразумная, оскандалил меня...
– Неизвестно еще, у кого мозгов меньше.
– Все может быть. Олег! По единой.
Мужчины чокнулись мутными гранеными стаканами. Валя разрезала
большое сочное яблоко и подала им по половинке. Аппетитно захрустела на
крепких зубах твердая белая плоть плода, но Владимир Григорьевич
скептически потряс головой:
– Огурчик бы. Малосольный...
– Лопай что дают.
– Грамотная, – покосился на Валю отец. – Выходи-ка замуж, да мужу
толкни такую речь. Аплодисменты по мордасам обеспечены.
– Я не пойду замуж.
– Я тебя до восьмидесяти лет буду возить по проволоке?! Олег, сгрызи-ка
вот этот куриный бок. Ты вон какая, здоровенная, а я скоро – фюйть! –
Владимир Григорьевин сделал рукой жест по нисходящей.
– Выйти замуж, чтоб только возиться с нашим аппаратом! Стенобитное
орудие...
– Репетируй другой жанр. Целыми днями баклуши бьешь!
– Что я должна репетировать? Партнершей меня никто не возьмет, я
слишком... толстая, нижней я не хочу работать.
– А, хочешь, чтоб тебя носили, а не наоборот? Трапецию репетируй,
вертикальный канат, антипод! Посмотри на Нину – по восемь часов
жонглирует!
 571

– Жонглировать?! Я лучше утоплюсь.

– Вместо "жонглировать" скажи честно: "работать"!
– Я музыкальным эксцентриком буду. Мы никуда из этой передвижки не
поедем и на будущий год я поступлю в ученицы к Олегу. Нет, я уже в Коканде
начну учиться! Возьмешь меня, Олешка?
– Это еще нуднее, чем булавы.
– Ну и что? Это музыка, а не палки и кольца. Я на скрипке хочу научиться.
И на гитаре. Поиграй, Олешка!
– Что поиграть?
– А все... что ты на турбазе пел.
– Пел!.. Он горланил по пьяне! – съехидничала Алла. Олег потупился
– А вы слышали?
– Еще как. Далеко было слыхать. Валька полночи не спала, музыкой
наслаждалась.
– Да. Ты хорошо пел, Олег.
– Весь концерт на бис?
– Весь! На бис!
Владимир Григорьевич изыскал себе срочное дело в купе сатирика и
инспектора манежа и удалился (своей музыкальностью Валя удалась не в него,
а в мать), а две девушки и Татьяна Михайловна обратились в слух.
Весь путь до Коканда Нина почти не вставала с постели и почти ничего не
ела. Лицо ее осунулось, веки припухли. Олег со странной для самого себя
оцепенелой горечью наблюдал ее нездоровье. В свое купе он приходил только
ночевать, не хотел видеть сначала недоуменных, а потом преувеличенно ничего
не замечающих взглядов Имби и Рудольфа. Особенно жестоко его ранило то,
что Нина ничего не ела, что бы он ей не принес.
На вторые сутки за Нину взялась Имби. Мужчин не было в купе, Имби с
шумом разворачивала кульки с провизией.
– Попробуй, Нина. Я икру из синеньких делала, в Славянске еще.
Пальчики оближешь.
Нина зашевелилась, из-под простыни показалось ее погасшее личико.
Имби на большой кусок хлеба намазывала толстенный, чуть не в два
пальца, слой ароматной баклажанной икры.
– Спасибо, Имби. Вкусно...
– Не за что. Ешь.
Имби покосилась на бутерброд с сыром, кусок буженины и пачку печенья.
Отвергнутое угощение Олега сиротливо притулилось в уголке стола, под окном
вагона.
– Еще пирожок съешь. С луком и яйцом.
– Имби, спасибо. Я не хочу больше.
– Тогда чая попей. С вишневым вареньем.
 572

Стакан чая из термоса с тремя ложками густого варенья Нина выпила,

поблагодарила и вновь спряталась под простыней. Ужинать отказалась, может
быть из-за Рудольфа, которого постеснялась.
Олег снова понес Нине сверток с едой, но Имби его перехватила в тамбуре,
сверток забрала, а самого отправила "гулять" в купе к Алику, Левке, Наташе с
Нелькой и Шантрапановскому, без которого Левка, очевидно, не мог жить.
Нина ничего не заподозрила и спокойно, хотя и очень немного, поела из того,
чем ее угощала Имби.
Друзья значительно подобрели к Олегу, до них уже дошли известия о
рокировке цирковых директоров. Левка насмешливо посматривал на ударника
и вполголоса напевал:
– "Ну, мы, конечно, возмущаться начали, – хотели было с жалобой идти!
Нам нового начальника назначили, сказали, что уж лучше – не найти!..".
Алик скреб затылок и старался не встречаться с Олегом глазами.
– Светлейсий султан! Светлейсий султан! – в восторге прыгала соплюшка
Нелька, не имеющая никаких гражданских прав и на этом основании ехавшая в
Среднюю Азию бесплатно на одной полке с матерью. – Светлейсий султан!
– Нелька! – прикрикнула Наташа, но девочка влезла на постель и надела на
голову Сержа Шантрапановского изготовленную из полотенца и нескольких
заколок чалму.
– Хи-хи!
Невообразимо грозен был облик султана: белая чалма, громадные черные
очки, могучий нос, зловеще хихикающая золотая фикса. Хотелось пасть ниц.
– Светлейший султан, имею я право поберлять? – смиренно вопросил
повелителя Алик. – Но если вы против, я, извините, начхал на вас!
Светлейший милостиво не был против и Наташа развернула свои
аппетитно пахнущие тормозки.
– Живут люди! – тоскливо зевнул Левка.
– Садись с нами.
– Я лучше в кабачок схожу.
– И приползешь оттуда.
– Нет, я бросил бухать, – очень просто ответил Левка. Алик сомнительно
на него посмотрел. Поел, собрал со стола несколько крошек и с почтительным
шепотом бросил под стол:
– Тараканам светлейшего султана!
Насчет тараканов Шантрапановскому очень было не по душе и он
совершил политическое харакири: самонизложился. Содрал с головы чалму.
– Светлейсий султан... – но и Нельке досталось ладошкой под зад,
пришлось замолчать и надуться.
– А меня папа-дядя-Алик не лупит! А ты дерешься!
Купе покатилось со смеху, Наташа схватила и что есть мочи прижала к
себе дочь.
Олег и Левка вышли в тамбур.
 573

Со времени людоедской пьянки на турбазе Левка не выпил даже стакана

вина. Обычное его выражение нагловатой дурашливости сменилось
ожесточенностью, даже его фирменные шуточки над "вариантом" потеряли
долю своего блеска и вдохновения.
– Олег, позанимаешься со мной в Коканде?
От удивления Олег даже отшатнулся.
– Я как попало играю, а ты по-хитрому и у тебя результаты, не то, что у
всех. Научи!
– Ноты у тебя какие-нибудь есть?
– Школа Арбана.
– Дашь посмотреть. Может, соображу что-нибудь.
– С меня коньяк.
– Неизвестно, что еще получится. Можно без коньяка пока.
– Хочу на трубе продвинуться. Не век же пропадать в цирке.

Глава 10
В
Коканд приехали поздно ночью. На перроне циркистов встретили надменно
позевывающий Леонид Семенович и сердито сопящий Филипыч. С Леонидом
Семеновичем случилась некая неожиданная перемена: он даже с Игнатом
Флегонтовичем поздоровался сквозь зубы. Переменился и Филипыч: ко
всеобщему гомерическому изумлению в руках он держал "Историю КПСС" и
"Устав" и поминутно их перелистывал, жирно намусоливая грязный
указательный палец. И совсем уж зашаталась твердь земная под ногами
путешественников, когда узнали они, что, записался он в Коканде в вечернюю
школу, в десятый класс. Как ему это выгорело – аллах знает. А возможно и нет,
не знает аллах, ибо имелась у Филипыча древняя замызганная справчонка об
окончании всего лишь семи классов, выданная Забубенским сельсоветом
Темноночского района Дремучедальского края. Куда аллаху до Филипыча или
до того же Леонида Семеновича...
– Квартиры есть? Где? – вопрос вопросов, вопрос номер один почти
всякого циркового артиста-передвижника.
Леонид Семенович по привычке загородился было портфелем, но
вспомнил, что он уже изогнулся в виде вопросительного знака перед
Дуделкиным, новым директором, и что его изогнувение было воспринято
благосклонно, и спрятал крокодила под... Портфель оказался за спиной.
– Квартир полно. И все далеко от цирка.
Леонида Семеновича незамедлительно облаяли.
 574

– Около цирка нет коммунальных домов! Один частный сектор! Площадку

дали между микрорайонами, при чем здесь Вертухайский?!
В гостинице новые тычки и щелчки по чести и достоинству доблестного
администратора.
– До утра! Несколько часов! Зачем тратиться на дорогие номера? – потел
он перед не выспавшейся и поэтому злой ордой артистов и музыкантов.
– На наших удобствах экономите!
– До утра!.. Несколько часов!..
Леонид Семенович снял всего два номера, но больших, общих и
распределил приехавших по принципу: женщины в одной комнате, мужчины –
в другой. Просто, дешево и очень ругательно.
– Устроил казарму, жулик!
В номерах, помимо обычных кроватей, была тьма тьмущая раскладушек.
Олег хотел было снять номер за свой счет, но Нина устало махнула рукой.
– Не надо.
– Ты же нездорова...
– Не надо. Не умру.
– Когда открытие? – спросил Олег администратора.
– Двадцать второго. Завтра шапито поднимать будем. Колесников, – за
шептал он, – есть квартира, самая близкая к цирку, как ты любишь! Крылечко в
парк выходит, там ханский дворец, музей. Комната большая, чистая, только без
удобств. Зато рядом с цирком,
– Нина, пойдем?
– Мне все равно.
– Значит, пойдем.
– Чудненько! Завтра поедем на площадку и я вас отведу, ехать мимо
будем.
Леонид Семенович дальновидно рассудил, что новый директор наверняка
положит глаз на Нину и разговаривал с Олегом предупредительно.
В двенадцать часов дня часть циркистов погрузилась в автобус и поехала
на площадку цирка. Дорога шла через парк и, хотя над ней висел "кирпич",
Филипыч нагло под ним проехал. Кто-то вспомнил прошлогоднюю историю в
Новокузнецке. Тогда инспектор ГАИ неосторожно поймал цирковой грузовик,
который, по его понятиям, даже на металлолом не годился: одна ржавчина и
старая краска. Грузовику было приказано следовать за милицейской
легковушкой, он, и последовал, ведомый равнодушной рукой. А инспектор, не
то, поостыв, не то, сообразив, не то, получив данное сквозь зубы распоряжение
по рации, вдруг набрал скорость и стыдливо улизнул от пойманного
нарушителя.
– Останови здесь! – приказал Леонид Семенович. – Колесниковы, за мной.
И с тротуара скомандовал:
– Поезжайте на площадку, я через десять минут буду.
 575

Администратор подвел Олега и Нину к длинному одноэтажному дому с

двумя крылечками. У левого крылечка висела стеклянная доска, на доске
бронзовела надпись, извещавшая любопытного, что здесь помещается
некоторая лаборатория, на дверях левого крылечка висел большой замок.
– Подождите меня, – сказал Леонид Семенович и скрылся во дворе. Через
минуту показался с хозяйкой и очень на нее похожей миловидной молоденькой
девушкой.
– Вот, как обещал. Самая симпатичная, самая спокойная супружеская
парочка цирка. И самая талантливая! – соловьем залетным разливался Леонид
Семенович.
– Правда, симпатичные. Я думала, это вы так, для красного словца.
– Что вы! Как можно! Вы сами познакомьтесь поближе, а я удаляюсь.
Дела!.. Дела!.. Весь в трудах и заботах!..
– Здесь наша бабушка живет, – говорила хозяйка, ворочая в тугом замке
ключом, – а мы ее отправили в санаторий. А тут Леонид Семенович клеит
объявления о квартирах, я его что, да как, он мне и наобещал постояльцев.
Дочка хозяйки (она уже представилась, ее звали Люда) во все глаза
разглядывала Нину и Олега. Ее поразили мужественная красота Олега и тонкая
прелесть его подруги.
– Вот, смотрите хоромы.
Комната была большая, высокая и мрачноватая. Мрачной ее делали
круглая черная тумба голландской печи, тоже черный, высокий и очень старый
буфет и большой, низко нависший над столом оранжевый абажур.
– Останетесь?
– Цирк далеко?
– О! Сто метров через парк, мимо танцплощадки и ваш цирк.
– Остаемся.
– Вот вам ключи, вот вам замок, устраивайтесь.
В комнате стояли две кровати и, едва хозяйка ушла, Нина поморщилась,
потерла виски пальцами и прилегла на ту, что примыкала изголовьем к буфету.
– Нина, – осторожно заговорил Олег, – может, в кафе сходим или я тебе
принесу что-нибудь из магазина?
– Я ничего не хочу.
– Нина, но так же нельзя!.. До каких пор ты будешь лежать и ничего не
есть?.. – глаза Олега закипали слезами.
– Буду лежать... Пока не умру... Хоть бы скорей...
– Я буду с тобой репетировать парный жонгляж... Я брошу музыку, бог с
ней, какая музыка, если ты страдаешь...
– Не надо со мной ничего репетировать. И не надо бросать музыку.
Олег пристально и тяжело смотрел на Нину. А она, не замечая его взгляда,
вдруг поднялась и, тихо напевая, раскрыла чемодан. Рылась в свем нехитром
имуществе, кое-что расставила на буфете и столе. Вынула легкую рамку и
всмотрелась в красочную репродукцию. С нее святой красотой светилась
 576

"Сикстинская мадонна". Нина повертела репродукцию в руках и положила

обратно в чемодан.
Деловитая возня Нины успокоила Олега.
– Я все-таки пойду в магазин и куплю чего-нибудь. Если я молока принесу,
будешь пить?
Нина не ответила.
Олег вышел на крыльцо и осмотрелся. Было тепло и светило неяркое
солнце, прямо перед Олегом за узкой, почти как широкий тротуар, дорогой
тихо шумели кронами огромные акации, тополя и чинары, а вдоль асфальта
росли небольшие ровные каштаны. За деревьями мрачной громадой темнели
стены и ворота ханского дворца-музея. Немного справа, за дорогой, начинала
виться тропинка и пропадала между деревьев и где-то в том же направлении
виднелся штакетник круглой танцплощадки.
Со двора показалась хозяйкина дочь с сумкой в руке. Олег обрадовался:
– Люда, ты в магазин?
– В магазин.
– А как к нему пройти?
– Вот так, – Люда махнула налево. – По этой же стороне улицы. Не
пройдете мимо.
– А в цирк?
– Вот сюда. По дорожке. И прямо на милицию выйдете.
– Зачем мне милиция?
– А цирк рядом! Там уже вагонов навезли, строят! Я видела.
– Спасибо, Люда. Сбегаю сначала в цирк...
Олег прошел мрачноватым угрюмым парком и вышел на грязную обочину
(ночью лил дождь) оживленного шоссе. На другой его стороне, прямо на
широкой асфальтированной площадке слева от здания милиции, поднимали
уже вторую мачту. Олег перебежал дорогу. За милицией и площадкой цирка
шумел широкий мутный арык, заросший по берегам кустарником.
– Привет, Дима, привет! привет! – поздоровался он со Стасом, Аркашей,
Рафиком и остальной цирковой командой.
– Привет! – послышалось громкое восклицание руководителя
велофигуристов. – И ты здесь? За шефом? Одна шайка-лейка, держитесь друг за
дружку! Ну, молодец!
Олег увидел, как Власов тяжелой ладонью шлепнул по спине молодого, с
иголочки одетого мужчину. Мужчина побледнел, покраснел, опять побледнел,
зло сузил глаза и, не отвечая велофигуристу, быстро ушел в директорский
вагончик.
– Гы-гы! Валентин Афанасьевич, что ж вы так с директором?
– С кем?!
– Это новый директор.
 577

– Какой он директор!! Он шоферюга!! Я его как облупленного знаю!

Лизоблюд! Директора ***той передвижки возил по рыбалкам да по б.....! Два
года назад!
– Директор!
Валентин Афанасьевич выругался, плюнул и пошел прочь с площадки,
кляня во все горло порядки, при которых артистами цирка заправляют
Елдырины, Дуделкины, Вертухайские и прочее густопсовое жучьё.
Подкатил цирковой автобус, из него выбрались Игнат Флегонтович и
шапитмейстер, викинг с Филипычем выгрузили из автобуса кучу какого-то
свежеобточенного и свежесваренного железа.
– Зачем без меня мачты ставили? – с грозным спокойствием спросил
Владислав Георгиевич.
– Директор велел... – струсил Димка.
– Зачем без меня мачты ставили?!! Валите обратно!!
– Но, но! Много на себя берешь! – завертелся Леонид Семенович. –
Ставьте третью мачту!
– Пошел отсюда вон, гнида! Ноги повыдергиваю! – зарычал шапитмейстер.
– Валите мачты!
Рабочие стояли, опустив руки и переглядываясь, администратор припустил
в директорский вагончик с доносом.
– Чего тебе не так, чего ты выдергиваешься? – заныл Димка.
– Владислав Георгиевич... – осторожно подал голос замдиректора.
– Валите мачты!!!
– Вы кто такой?! – захлебываясь руководященским негодованием налетел
на шапитмейстера директор. – Шапитмейстер? Так я вас уволю! По статье!
– Ты свою ВПШ закончил? Вот и грей задницей стул в кабинете и
подписывай бумажки и не суй нос в дело, в котором ни хрена не смыслишь.
Валите мачты!
– Не сметь! Вы уволены! Покиньте территорию цирка!
– Покиньте! – подтявкивал сочащийся и истекающий начальстволюбием
администратор. Видно было, что за свое начальство он, не задумываясь, падет
на амбразуру или, что гораздо опаснее, даже вступит в драку с бородачом
викингом.
– Хорошо, – неожиданно добродушно согласился шапитмейстер, – я уйду.
А вы дальше ставьте мачты. У меня только один вопрос: как вы собираетесь
поднимать шапито? Вы же на мачты кольца не надели.
Димка взглянул на основания поставленных мачт, схватился за голову и
завыл убогой однообразной нецензурщиной. Леонид же Семенович
распорядился своей головой по другому – втянул ее в плечи, а сам спрятался за
не очень широкую спину начальства.
– Ну они-то, – Владислав Георгиевич ткнул пальцем в сторону Дуделкина
и Вертухайского, – попка-дурак, что один, что второй, но ты-то не первый год
 578

собираешь и разбираешь конструкцию, ты-то куда смотрел. Или у тебя тоже

вместо головы брюква?!
Директора и администратора как ветром сдуло, Димка покаянно
матюгался.
– Жить стало лучше, жить стало веселее! – горько пожаловался в
пространство шапитмейстер. – Копытишь землю круглые сутки, жилы рвешь, а
тобой всякая сволочь помыкает! Костюм я у государства украл! А от
Елдыриных да Дуделкиных на десятки тысяч убытки! И они – не воры! Нет!
Они уважаемые люди! Они уважают друг друга! Они друг за друга глотки кому
хочешь, перервут!
– Брось, Владик, свою философию, – заговорил Игнат Флегонтович – Так
всегда было и так всегда будет. А нам надо работать.
– Работать?! – ощерился шапитмейстер.
– Да, – ответил Игнат Флегонтович. – Люди тысячу лет травят крыс,
клопов и тараканов и не вытравили! Но земля не на крысах и клопах держится,
а на тех, кто работает. А этих, – он махнул рукой в сторону директорского
вагончика, – никакой ртутной мазью не выведешь. Еще и под начальством
Филипыча поработать придется! Грызет гранит наук! Чего-нибудь да
выгрызет...
– Вот от меня Филипычу! – прошипел шапитмейстер и рубанул ребром
ладони по локтевому суставу.
Олег вернулся домой с грудой кульков и свертков. Нина лежала с
закрытыми глазами. Олег кипятил чай, звенел посудой, что-то резал, что-то
крошил на тарелочках.
– Встань, Нина! Ради бога, поешь чего-нибудь! – у Олега дрожал голос.
Нина не выдержала и села за стол.
Молча поели, молча попили чай. Как будто все как всегда, но откуда
ощущение непонятной болезни? Словно мельчайший, как пудра, песок
насыпался в глаза Олегу, затерся в суставы, прилип к коже, жег гортань. Даже
сердце и мозг, казалось, были припорошены проклятой пылью. И некуда было
от нее деться...
Вечером Нина разболелась не на шутку. Охала, стонала, глотала какие-то
таблетки, намочила полотенце и положила себе на лоб. От помощи
отказывалась. Олег лежал с открытыми глазами, темнота казалась ему
бездонной. Руки он крепко стиснул на груди, положив на одеяло. Мыслей не
было... Утром Олег сбежал в цирк.
Шапито над конюшней натянули давно, над амфитеатром – только что,
рабочие монтировали оркестровку. Вагончик не разгружали, но музыканты
ухитрялись из-под стульев вытаскивать свои пожитки.
Левка с поезда не умолкал и без конца тянул свое: "Ну, мы, конечно,
возмущаться начали..." .
Илья Николаевич крякал:
 579

– Да, сели в лужу. Хрен на редьку... Ребята, Олег, помогите завтра ланцы
на оркестровку заволочь?
– Завтра репетиция! – ввинтился маэстро. Он жестоко трусил нового
директора.
Илья Николаевич что-то пробурчал в ответ.
– Когда? – задал резонный вопрос Левка.
– Ах, да... В десять утра.
– А оркестровку ладить в шесть?!
– Тогда вечером. В семь! Все слышали? Где Шантрапановский?! Кто
передаст Шантрапановскому?!
– Я передам, – томно пообещал саксофонист-баритонист. Чахотка
фыркнул.
– И чтоб... Ни в одном глазу! Ни у кого! Ни-ни!
– Да у нас и алкашей-то нет, Николай Викторович, один Лева под
подозрением...
– Я завязал, – равнодушно отозвался Левка.
– А-а-а!!!
– О-о-о!!!
– У-у-у!!!
– Значит, вы один, маэстро...
– Что это значит?!
– Извините, Николай Викторович...
На следующее утро Олег осторожно разбудил Нину.
– Я в цирк пойду, Илье Николаевичу помочь. Завтра открытие. Тебе что-
нибудь купить?
– Ничего не надо, Олег. Ты когда придешь?
– Днем. Вечером у нас репетиция.
– Ну, зачем мне знать про твою репетицию!
– Нина!.. – только и смог горько выговорить Олег.
– Принеси мне мою шубу.
– Принесу...
Печальный он пришел в цирк и развеялся только лишь за работой.
Помогать Илье Николаевичу кроме него не пришел никто.
Домой идти не хотелось. Олег постоял у барьера, униформисты разгребали
и разравнивали в манеже свежие опилки. Вдруг они заработали ловчее и скорее
и переглянулись.
– Директор!..
У барьера, шагах в двух от Олега, остановился Дуделкин. "Начальник! –
подумал Олег. – О-о-о!..".
– Почему в цирке посторонние? – процедил он, не глядя на Олега и еле
размыкая презрительную складку губ.
 580

– Я не посторонний, – отозвался Олег, – я здесь шесть лет на гитаре

брякаю. А вы на моей памяти будете третий, кто руководит этим дырявым
балаганом.
– Это музыкант, – подал голос Аркаша.
Директор, не удостаивая Олега даже поворотом головы, развернулся
туловищем и удалился. "Бонапартенок! Вшивый вождишка! И было бы кресло
хоть путнее, – а то ведь, господи! цирк-шапито! Впрочем... Поставь нас рядом –
на кого баба первого обернется?.. Вот и весь бонапартизм!".
Олег вернулся на оркестровку и открыл крышку пианино. Давно забытое
лекарство – музыка!.. Улетающие звуки по пылинке, по песчинке уносят тоску
и грусть... Олег перебирал клавиши, не зная, что играть. За спиной послышался
шорох.
– Валя!
– Извини, – смутилась она, – я мешаю?
– Нет.
– Сыграй... сонату!
– Ты плакать будешь.
– Не буду. Сыграй.
Олег заиграл, с удивлением прислушиваясь к музыке. Каждая нота триолей
падала вязко и замедленно, но все же очень четко, преувеличенно четко. Они не
говорили ничего конкретного – они не оставляли сомнения. В чем-то не
оставляли сомнения. А первые соль-диез не оставляли надежд. Пунктир этих
трех нот отдавал ароматом ладана. По чьей погибшей жизни звонил этот
колокол? Разум Олега еще не знал, а душа уже знала – по его...
А тем временем по конюшне, как тать в ночи, крался Степан Трофимович
Игнатенко. Он шел и, время от времени, пугливо косился на звуки фортепиано
и приседал невольно от неведомо каких страхов. Илья Николаевич остолбенел,
когда в дверной проем всунулось его лошадиное лицо.
– Вы?!.
– В главке... попросили отработать... мы думали – отпуск... попросили
отработать... возьмите нашу музыку...
– Вы самолетом?
– Да, мы самолетом приехали. Безусловно – самолетом...
Жонглер исчез, а Илья Николаевич положил папку с нотами на
обшарпанный и грязный гримерный столик.
– Ты играл – "Безлунную"! – прошептала Олегу Валя. – Ох, как тяжело
может быть на душе от музыки!
Она ушла. Олег еще посидел, посидел и закрыл пианино. У лестницы его
ждала Нина, цветок между двумя пропастями...
– Олег, у вас сегодня репетиция? Во сколько?
– В шесть.
– И до скольки вы будете репетировать?
– Не знаю. Часов до девяти или до десяти. Как твое здоровье?
 581

– Голова уже не болит. Ты домой?

– Домой. Шубу твою достал.
– Ага. Ты иди, а я сейчас тоже приду.
Олег зашел в вагончик за шубой. Увидел ноты.
– Что это, Илья Николаевич?
– Да... Игнатенко музыка....
– Что, они забыли забрать?
Илья Николаевич пробурчал что-то невразумительное, Олег попрощался и
медленно побрел домой. "Ох ты, уже третий час", – думал он, пробираясь мимо
танцплощадки. Дома, не зная, чем заняться, решил поиграть на скрипке гаммы,
играя – увлекся, скрипка звучала, нотки сыпались ровно, потоком бисеринок.
Сколько он играл – не помнил, но вот увидел – в комнату вошла Нина и села
против него. Она молчала, а Олег не бросал играть, в сумасшедшем темпе
прогоняя вверх и вниз соль мажорную гамму. Вдруг она его остановила:
– Олег, возьми гитару, спой "Романтику"!
У Олега забилось сердце. Он тихо запел песню, а сам чувствовал – словно
пошел теплый летний дождь и струями своими смывал с него проклятую пыль
– светлели глаза и ярче сверкали краски, звонче звучал голос.
– Еще раз, сначала...
Олег спел. Нина неподвижно смотрела перед собой. Олег хотел погладить
ей волосы, но она мягко отстранила его руку и тихо сказала:
– Не надо, Олег, я больна.
Посмотрела на часы.
– Ты не опоздаешь? Уже шестой час.
– Не опоздаю. Но надо уже идти. Ты будешь дома?
– Да.
– Жди меня, ласточка! Я быстро вернусь!
У порога он обернулся, посмотрел в широко раскрытые синие глаза и
громко прошептал:
– Люблю тебя!..
Багряный закат пробивался через купы деревьев. Их осенние ветви и
листья затаились и молчали. В воздухе ни малейшего ветерка. Олег бесшумно
шел по тропинке и старался не наступать на опавшие листья.
В цирке встретил Аллу. Она посмотрела на него и заулыбалась:
– Помирился со своей ненаглядной? – и легонько щелкнула его в
подбородок.
– Алка, не дерись! Пойдем лучше сегодня к нам, после репетиции!
– Сегодня – нет.
– Чего – нет? Бутылку купим.
– Ну, если бутылку... Олешка, мы с Валей живем, ей от родителей
захотелось отдохнуть, а может, наоборот...
– Так и Валю возьмем!
 582

– Ты дашь мне договорить?! Мы с ней даже вещи свои не разобрали как

следует, и идти до нас далеко, и надо отдохнуть хорошо – завтра открытие, и у
меня еще стирка есть.
– Все ясно и понятно. Заел быт. А может, все-таки пойдем?.. А?..
– Вот пристал... Марш на репетицию – ваши уже полезли наверх.
Алла быстро и сильно развернула его на сто восемьдесят градусов и
толкнула в спину. Со ступенек лестницы Олег бросил на нее последний взгляд
и печально цокнул языком. Алла шутливо погрозила ему.
В девятом часу репетиция закончилась, Олег мигом уложил инструмент и
почти бегом пустился домой. Невидимый гребешок ветра расчесывал тугие
ленивые макушки деревьев и мощные кроны нехотя просыпались, желтые
листья с мертвенным шелестом опадали – черные, фантастические снежинки.
Тоска кольнула Олега – он не мог среди частокола стволов разглядеть
огонек своего окна.
Тоска уже разрывала ему грудь – он, вроде бы, начал различать силуэты
домов, но его огонька не было и не было и вот уже ужас, половодье
нечеловеческого ужаса захлестнуло его – он увидел свое темное окно.
Он побежал, прыгая, как пантера, а ветер вскрикивал: беда! беда! беда!
Может, Нина спит? Она ведь больна, ей мешает свет лампы! Нет! В окне не
было огонька! В окне не было огонька!!
Олег влетел на крылечко, в крошечную прихожую, ударом ноги распахнул
двери в комнату, включил лампу. В комнате не было никого. Тело и мозг
обняла благодетельная слабость – она была почти блаженством. Окружающее
завертелось пепельным хаосом и обрушилось куда-то в межзвездное
пространство.
Но он не потерял сознания – добрел до табурета и упал грудью на стол. И
уткнулся лицом в коротенькую записку: "Олешка, прости меня! Надеюсь, ты
меня поймешь. Ты музыкант, твоя дорога – музыка. А мне, наверное, с Юрой
больше по пути. Прости, пожалуйста! Р.S.Я боялась, не могла сама сказать.
Прости!".

Глава 11
Н
ина, зачем ты так...
Голос низкий, страшный, чужой, Олег его не узнавал. Боль тысячью когтями
впилась в пришедшее в себя сердце, он наотмашь швырнул свое тело на голый
пол, распластал руки и забился в страшном беззвучном рыдании.
Он не плакал с детства, не умел лить слезы и они не приносили ему
облегчения. Напротив – быстро разболелась голова, боль разрасталась, и скоро
весь мир превратился в огромную боль. Олег катался по полу, глаза у него
 583

побелели. "Вино!". Спасительная мысль и извечная гавань всех, кто не

выдерживает ударов жизни. Одни остаются в этой гавани навсегда, другие
лишь переводят дыхание и снова плывут в открытое беснующееся море.
Олег выбежал на улицу, непогода разогнала прохожих, и до самого
ресторана он почти никого не встретил по дороге. В вестибюле Олег взглянул в
зеркало и ужаснулся: идти в зал нельзя. Опустил голову, подошел к швейцару и
тихо попросил его принести вина. Швейцар покачал головой, взял деньги и
ушел в буфет. Вернулся и подал две большие бутылки портвейна.
За черным столом, под оранжевым абажуром, не переводя дыхания, выпил
два стакана вина. Он был голоден и спасительного забвения ждать пришлось
недолго. Забвения? Нет, притупления боли... Забвения никогда не будет и
никогда не утихнет боль! Но сегодня она непомерно велика и Олег боялся не
пережить ночь.
"Надеюсь, ты меня поймешь... Прости...".
Терпкие слезы смешались с вином.
"Все ли я понимаю? Сокровища сердца, что радости в них! Кто перлы
считает в глубинах морских?..".
"Одни перлы никому не нужны... К перлам надо прибавить блага вполне
осязаемые, материальные, квартира, например, с коврами и хрусталями или
аспирантский диплом...".
"А ты кто? Нищий бездомный музыкант... Подумаешь, четырнадцатую
сонату выучил! Что есть музыка? Не каплун, а к каплуну приправа...".
Олег пьянел, боль уходила, но являлось что-то другое, какое-то странное и
страшное состояние духа, какая-то жуткая дерзость и веселость. Схватил
вторую бутылку с вином и выбежал на ночную улицу. Ветер хлестал по
верхушкам тополей и чинар и деревья стонали, жаловались.
– Так, так! Ломай их! Бог из машины – размахнись! Чтоб самому королю
Лиру не стыдно было кудахтать от горя!
Забежал в чащу, обнял ствол и, запрокинув голову, стал пить из горлышка.
Олег бесновался все пуще, еще немного и шутовское пике занесло бы его в
настоящее безумие, но вот его поразила новая мысль:
– Зачем мне сходить с ума? Я лучше убью его. Раскрою надвое черепок – и
все. А ее – убивать?.. Нет, не смогу... Ее не надо... Пусть себе живет, курица
несчастная, аспирантов ловит...
В горячечном возбуждении Олег вернулся домой и поставил на стол
бутылку.
– Это потом, после дела. Но ведь я пьян! Я – пьян?!
Он встал неподвижно и вытянул перед собой руки. Стоял, как литое
изваяние, концы пальцев даже не дрогнули. Хрипло засмеялся:
– Я – пьян? Как бы не так! Где мой "аргумент"? Задумчивый грузин на
месть тебя ковал, на грозный бой точил черкес свободный!
Он примерился и с ужасной силой ударил оловянной грушей по пустой
бутылке. Стекло брызнуло пылью.
 584

– Вот так и его голова разлетится.

Олег потушил свет, замкнул двери и крадучись пошел через ночной парк.
– Главное – чтоб меня никто не видел. А что такое – человека убить? Это
только кажется невозможным, так всех с колыбели воспитывают. Усилие воли
– и все! Как новичков бодрят в анатомичке – "вы потрошили курицу? Это,
примерно, то же самое!". Вы рубили голову живой курице? Примерно то же
самое и человеку голову раскроить!..
– ...осторожно, Олег Васильевич, на другой стороне улицы милиция!
Обратно я другой дорогой пойду...
Вдруг он остановился.
– Какая чушь... Чего мне идти другой дорогой? Я ухлопаю его, а сам-то
разве останусь жить? Кто же не поймет, чья это работа?! Ну и что? А чего ты
хотел? Это с самого начала было ясно. Вперед!
И он снова начал пробираться вдоль раскисшей от дождя улицы.
– Все равно надо быть осторожней. Вдруг сегодня не получится, а сцапают
раньше времени.
Наконец он добрался до микрорайона, где, как знал, поселилось
большинство циркистов. Странно, но он даже не вспомнил, что не знает, где
живет его враг. Внезапная усталость и слабость в ногах поразили его. Олег
прислонился к бетонной стене.
– Сейчас... Надо передохнуть... – он закрыл глаза.
Вдруг ужас пронзил его существо, он дико оглянулся.
– Где это я?.. Зачем я здесь?.. Погибнуть?! Больше не видеть неба? Не
видеть звезд?! Не ходить по земле?!
Он подвигал ступнями ног.
– Грязь, милая грязь, и я бы никогда больше не топтался по тебе, не месил
тебя?! Хочешь, я к тебе лицом прижмусь... Человека нет – есть мир
неисчислимый мир, в нем есть все – и солнце, и птицы, и музыка! Взять и
погасить этот мир... Никто, никто не имеет права гасить мир!
Олег сплел в кольцо тросик и отшвырнул в сторону. Но подумал и почти
на четвереньках бросился отыскивать. Нашел.
– Нельзя бросать... Кто-нибудь поднимет и начнет гасить миры...
Он побрел обратно, слабость валила его, ноги были каменные. Мучительно
долг и длинен обратный путь, но он нашел силы сделать крюк – зашел за цирк и
выбросил свернутый тросик в широкий и глубокий арык. Снова дрожь ужаса
пронизала его.
...Вот он опять сидит под оранжевым абажуром, а как дошел, как отомкнул
комнату – не помнит. Бутылка полна наполовину, он наливает себе
крошечными дозами и медленно пьет. С недоумением смотрит на
окровавленные руки – он собирал осколки бутылки. Но кровь не от этого: он
пытался сложить из осколков целую бутылку и порезал пальцы.
Осталось немножко вина, он его выпил.
Провал в памяти.
 585

Почему он опять в парке? Почему так тихо? Почему не идет дождь?

"Захлебнулся слезами ветер, и вокруг ничего, кроме плача...".
Ничего!.. Олег обнял чинару и тихо заплакал. Он никого не проклинал, ни
на кого не сердился. Энск... цирковая студия... тоненькая девушка на ярком
ковре... новогодний бал... белое платье Нины... Чимкент... первые поцелуи,
первые ласки...
Вот и рассвет, тусклый и бескрасочный. Олег окоченел и с трудом
двигался. Подошел к двери. Она была заперта, ключ лежал в кармане. Он долго
и тупо смотрел на створки, на облупившуюся голубую краску, отвернулся и
побрел куда глаза глядят.
Часа четыре шатался он по городу еле живой от усталости и от пережитой
ночи, самой страшной в его жизни. Наконец прибрел в цирк и остановился у
двери своего вагончика. Его кто-то сильно хлопнул по плечу:
– Привет, Олешка! Ну, купил вчера... Ой, что ты?!
– Алла...
– Что с тобой?! Что случилось?!
Олег улыбнулся и от его улыбки Алла попятилась. А он порылся в
карманах и протянул ей помятый листок. Алла прочитала, ничего не поняла,
еще раз прочитала, и снова не поняла, взглянула на Олега – все поняла. И вдруг
она сделалась маленькой девочкой и ее потеряли на темном шумном вокзале и
она плачет, и никто ее не утешает, наоборот – какой-то пьяный, небритый,
мордатый дядька тычет ей в лицо грязным пальцем, пугает ее, чтобы она
плакала еще сильней, чтобы ему было посмеяться над ее слезами...
– Как же так... – прошептала она.
Олег побледнел и покачнулся – он терял сознание. Алла подхватила его и,
едва удерживая, закричала. Подбежали люди, кто-то произнес: "скорую
помощь", но Олег сказал сквозь бред:
– Не надо... Я не спал ночь... Сейчас пройдет...
Его посадили на стул, Алла побежала и принесла мокрый платок, встала за
спиной и прижала ко лбу. Олег опомнился, попытался улыбнуться и встал.
– Пойду домой.
– Я тебя провожу.
– Проводи...
Алла отвела его домой и уложила, слабого и покорного, как ребенок, в
постель. Не ответила на его благодарность, взяла записку и ушла искать Нину.
Зачем? Она надеялась. Из последних сил надеялась – бывает на свете любовь,
должна быть на свете любовь! Неужели люди скоты и сходятся лишь для
чувственной щекотки, для продолжения рода? Она глядела на Олега и Нину и
думала: вот она, любовь, истинная! Но раз они нашли ее, то и она может!
Случилось какое-то недоразумение, она его поправит. Есть любовь!
Вот и дом, вот и подъезд, вот и Нина. Идет с сумкой, увидела Аллу и хочет
пройти мимо. Алла загородила ей путь.
– Нина, что это? – и показала записку.
 586

Нина надменно и удивленно подняла брови. Она играла, ее грызли боль и

сомнения, но она должна была быть правой. Она права. Она несомненно права.
А раз она права – неправы другие. И она защищалась, отчаянно защищалась.
– А ты что, его адвокат?
– Нет... Я просто не могу поверить! Неужели ты любишь этого обалдуя?!
На кого ты меняешь золотую душу?!
Самое жестокое оскорбление – оскорбление заслуженное, ибо
несправедливо оскорбленному помогает сознание собственной невиновности. У
Нины захолонуло сердце, но она права! она должна быть правой!!
– Вот и забирай себе своего алмазного Олешку. Можете его с Валькой
поделить, – безмятежно и просто ответила Нина. Алла попятилась. Такого она
не ожидала.
– Дрянь. Грязь. Потаскуха.
Три удара хлыста по лицу. Губы Нины жалобно искрившись:
– Ты... вы с Олешкой!.. Я знаю! Посчитайте лучше, сколько у вас чего
было, потом на меня говорите!
Низкая арифметика доконала Аллу. Она понурилась и побрела прочь, не
имея сил даже заплакать. Любви нет. И слово-то какое пошлое: любовь! Какой
дурак его сочинил?
Мало кто из циркистов мог припомнить такое безрадостное и тревожное
открытие гастролей, как в Коканде. Новость молнией облетела шапито и с
первого предъявления никто этой новости не верил.
– Олега на Юрку? Не мелите языками, – отбивался Владимир Григорьевич
от жены и дочери. – Может, просто поссорились, а вы сплетни разносите.
– Алла говорила! Ей Олешка записку отдал! Я сама читала!
Зыков заругался.
Лида Шамрай побледнела и задрожала от негодования, Вадик, как
заведенный, качал головой, Марат обозвал Нину нехорошим словом, Миронов
задумался, задумался надолго и сказал, наконец:
– Может быть, она и права... Только все равно, вонючее это дело.
Кира Старовойтова улыбнулась и, как ни странно, улыбка у нее вышла
победной. Сработал синдром собаки на сене.
Под очками Рудольфа Изатулина застыла глубокая печаль, Имби поджала
губы.
А Прохожан и супруги Чернышевы сеяли панику:
– Он цирк подожжет! Реквизит сгорит! Когда еще в главке выбьешь
новый!
Паника имела успех и докатилась даже до нового директора. Дуделкин в
сопровождении неразлучного Леонида Семеновича Вертухайского проследовал
на конюшню (не глядя, разумеется, по сторонам) и имел конфиденциальный
разговор с Кушаковым и Николаем Викторовичем. Договорились бдить и
следить, а если Олег запьет, не принимать к нему административных мер, а то,
как бы чего не вышло.
 587

– Пусть они уедут! – имея в виду жонглеров предложил выход Николай

Викторович.
– Они в главке напросились отработать Коканд, как им идти на попятный?
– возразил Кушаков.
– Да, да...
– Так вы поняли, Николай Викторович?
– Да, да. Понял.
Перед началом представления на конюшне царили нервозность и
нездоровое возбуждение.
– Прирежет его Олег!.. – с тоской в голосе бормотал Илья Николаевич. –
Он с собой шутки не позволяет шутить...
– Зарезать не зарежет, а в тюрьму из-за этого хлыща попадет, – тер висок
Алик. – Уму непостижимо... Не могу поверить...
– Все они такие! Сучки продажные! – грубо отозвался Левка.
– Брось ты, Лева.
– Ребятки, – скулил маэстро, – вы посматривайте!.. Если что, хватайте за
руки!..
Все косились на вагончик Игнатенко, окна его светились, но дверь была
закрыта. Кушаков ходил взад вперед по конюшне, наконец, решился и
постучал. Дверь открылась и взору инспектора манежа предстали зеленоватые
физиономии двух Чернышевых и двух Игнатенко.
– Здравствуйте. Степан Трофимович, что если мы вас поставим дежурным
номером...
– Да, да... – вякнул было старший Игнатенко, но младший оборвал его:
– Нет! Мы будем работать.
Он трусил, но самолюбие пересилило. "Придется подраться, – раскидывал
он, – бугай здоровенный... Разнимут, сниму побои, получит пятнадцать суток...
А может – и год. А если ножом пырнет?.. В спину?.. Надо поосторожнее...".
Кушаков пожевал губами.
– Тогда в парад не выходите. Это моя личная просьба. И – умоляю! –
отработали – уходите из цирка! Повторяю – это моя личная просьба. Да и не
только моя. Дирижер просит. Директор. Все артисты.
У Игнатенко гора с плеч свалилась. Делая вид, что уступает неприятной
просьбе, процедил сквозь зубы:
– Ладно. Раз вам так хочется.
А вот и Олег. Никто не ожидал увидеть его таким. Спокоен. Печален.
Чисто побрит. Брюки наглажены, чистая белая рубашка. И сам белый. Не
торопясь, отнес на оркестровку усилитель и гитару. Встал у центральной
штурмбалки и заиграл на скрипке "Легенду" Венявского.
Всеобщий вздох облегчения и некоторое довольно постыдное
разочарование. Даже самые достойные люди не прочь пощекотать нервы у
костра чужого скандала...
 588

Но те, кто из сочувствия или любопытства подходили к Олегу поближе,

шарахались в сторону. Глаза. На дне глаз шла безостановочная, безумная
работа – растянутое на часы и сутки убийство. Любопытные видели смерть, но
не знали, чья это смерть и отходили испуганные. Лучше уж разгул, драка, крик
и ругань. Что можно натворить с такими глазами?..
Левка, чтоб хоть как-то отвлечь Олега от его черных дум, рассказал ему о
бедствиях, неожиданно свалившихся на семью Рейнгардтов:
– Дуделкин к Алькиной Натахе под юбку полез, ему в секретаршах
требуется любовница, она его как пихнет – он в стену влип. Тогда он подловил
ее, она на работу опоздала, привыкла бакланить у Елдырина, и – выговор!
Потом дал что-то перепечатать, нашел ошибку, развонялся о неполном
служебном соответствии. Наташка в слезы, Игната колотун бьет, Алик чуть в
рожу Вертухайскому не заехал. Дуделкин говорит: у меня есть свои люди, я
найду лучшую машинистку. А Наташка хорошо печатает, наловчилась за сезон.
В общем, написала она заявление. Под Игната копают: Вертухайский в замы
метит. Так что Алик последний месяц дорабатывает. А я, наверное, тоже
останусь в Коканде. Вчера забрел в кабак с трубой, познакомился, поиграл,
"Очи черные" спел, говорят – лучше Армстронга! С хрипом! Тут лафа – в одной
рубашке можно весь год ходить, ни пальто не надо, ни сапог. Облезет
Зямочкин!
Левку оттеснили Алла и Валя. Алла положила свои ладони ему на грудь а
в ладонях Вали оказалась его рука со смычком.
– Олешка! Слышишь? Плюнь! Тридцать три раза плюнь на этих крыс! Мы
твои друзья на всю жизнь! Разъедемся – мы тебе писать будем и ты нам пиши!
Слышишь?
– Слышу. Я вам буду отвечать. Мне надо на оркестровку.
Прибежали Агапов с Женькой и взахлеб, перебивая друг дружку,
расхвастались, как вчера Агапов закадрил у цирка чувиху, как припер к себе
ночевать и как часа в три ночи подсунул вместо себя Женьку.
– Сначала не заметила, дура!
– А потом разбазарилась на меня!
– А потом – ничего!
– А потом опять я!
– А потом я!
Скляр и Иващенко слушали, завистливо глотая слюни.
Представление началось. Отгремела увертюра, на деревянный настил
поверх ковра выбежала на полупальцах Алла.
Отработали воздушные гимнасты, за ними без паузы выкатились
велофигуристы.
После велофигуристов клоунская реприза: объятый трудовым энтузиазмом
Рудольф Изатулин помогает униформистам выкатывать в манеж стенобитное
орудие Зыковых и тонким голосом приглашает благородную публику
удивиться.
 589

– Вот это волысопед!!

Мамбо. Надоевшее до оскомины.
Пауза. Олег берет скрипку, поднимается.
Владимир Григорьевич ставит на лоб перш и медленно приближается к
аппарату. Валя стоит на его площадке и, перед тем, как выйти в стойку на
вершине перша, оборачивается к оркестровке и улыбается Олегу. Олег играет
"Романс".
Вновь Рудольф. Держит баланс с огромным блюдом яиц и к полнейшей
панике первого и второго ряда роняет блюдо на головы публики. Яйца
оказываются деревянными и связанными в огромную гроздь. Цирк потешается
над одураченными зрителями.
И вот:
– Парные жонглеры – Юрий и Степан Игнатенко!
На оркестровке кто-то тихо, но злобно и грязно выругался, Олег побледнел
до голубизны.
– Олешка, пожалуйста, будь мужчиной, – негромко, но твердо сказал
Николай Викторович. Олег обратил на него фарфоровые глаза и вступил точно
под руку. Играл он тщательно, аккуратно выигрывал каждый аккорд и эта
тщательность почему-то более всего удручала дирижера.
Никогда еще парные жонглеры не работали так плохо. Старший Игнатенко
вообще почти ничего не видел от стыда и страха, они не репетировали бог знает
сколько, младший за последнюю неделю работы в Славянске успел привыкнуть
к Нине. В зале пару раз свистнули, проводили артистов жидкими
аплодисментами.
В антракте на половине вагончика Игнатенко окна были уже темные.
– Ушились, шакалы! – прошипел Левка. А после представления он зорко
проследил за понурым силуэтом Олега, исчезающим в темной толпе старых
тополей и чинар перед ханским дворцом. Накрапывал мелкий дождь.
"Солдат не мог избавиться от наваждения изуродованного мертвого тела, –
болезненно пульсировали мысли Олега. – Тогда он нарочно стал вызывать в
памяти все подробности и наваждение ушло. И мое уйдет...".
И Олег представил себе белое тело Нины, его любовь, его фетиш: перед
этим юным нежным телом он простаивал на коленях ночи, тысячи тысяч раз
целовал его, засыпал, положив голову на чистое, трепетное лоно и обняв рукой
колени, просыпался и вновь – целовал и целовал свою нареченную... И вот его
святыню, его божество хапают и лапают чужие руки.
Слишком могуча сила воображения, слишком велика первая доза! Чтоб не
закричать, Олег бросился к деревянной ограде танцплощадки и вцепился в
толстые грязные штакетины руками и зубами. Он кромсал себя, беспощадно
прокручивая в мыслях все возможные сцены надругательства над своей
любовью и лишь крепче сжимал зубы и пальцы.
Две тени метнулись к нему, Олег со звериной сноровкой обернулся к
нападающим. Хорошо! Опасна драка в темноте, но пусть хрустят кулаки на
 590

гнусных харях ночных татей, пусть на них потратится хоть часть зоологической
злобы, которую приходилось таить, чтобы никто не смел видеть страданий
гордой души. В последний миг Олег остановился: перед ним стояли друзья,
верные Левка и Алик. Все трое молчали и тяжело дышали.
– Зачем вы здесь? – спросил наконец Олег.
– Иди спать, Олешка, – мягко сказал Алик. – И знаешь, я тебе посоветую –
запей, но не очень сильно. На ночь.
– Спасибо. Не буду я запивать. Вы идите.
Левка и Алик не двигались.
– Да идите, идите!
Друзья разошлись.
– Что толку следить? Если он что захочет сделать, то уж сумеет выбрать
время... – пробурчал Левка. Алик не отвечал.
– Надо же какая сучка оказалась! Ни в жизнь бы не поверил!
– Не ругайся, Лева. Что мы можем знать? Жалко Олешку... Ты видел эту,
новую... директорскую грымзу? Что вместо Наташки?
– Жирная. Как Филипычева жена.
– Вот, вот. Печатает – одним пальцем. Полчаса каждую букву ищет.
Дуделкин ее на ставку инженера по технике безопасности протащил, плюс
суточные...
Левка свистнул:
– Нет, товарищи! Не ценим мы социализма, не ценим! Ведь где-то за такие
деньги под землей кайлом пашут!
– Игнат на пенсию собирается, Леня Вертухайский в замы навострился.
– Чего не Филипыч?
– Еще устав не выучил. Пока скромненько – в администраторы.
– Куда после Коканда цирк двинет, не знаешь?
– А никуда. Этот жлоб не хочет, чтобы передвижка была круглогодичной.
Зачем ему? Круглый год работать или за те же бабки полгода? Дурных нынче
мало.
– Хилять надо отсюда.
– Да, толку больше не будет.
Дома Олега вновь сокрушила тоска: она накатывалась внезапными,
неудержимыми волнами. Он упал лицом и грудью на стол, в круг света под
абажуром и стонал сквозь зубы. "Прокляни день своего рождения и умри…".
А перед представлением вновь с маниакальной тщательностью побрился и
нагладил брюки. Испуганная хозяйка молча дала ему утюг, а заглянувшая в
дверь Люда сказала:
– Вы его оставьте у себя. У нас еще есть.
Свежее симпатичное личико погрустнело в глазах – тоскливый вопрос.
После представления Олег унес домой скрипку и играл всю ночь, до утра.
Безумная тщательность, трезвость и вежливость Олега, страшные, со
смертью на дне, глаза, а более всего ежеминутные причитания Прохожана в
 591

конце концов создали в цирке невыносимую гнетущую атмосферу. Один

Игнатенко осмелел: Олег не полез в драку, значит струсил. Он обнаглел и
потребовал, чтоб Кушаков выпускал его в парад. Кушаков смолчал.
Наконец Зыков, Шамрай и Рудольф Изатулин решили разрубить гордиев
узел страхов и подозрений, и взяли за жабры маэстро, который, во первых – в
очередной раз свелся со своей женой, во вторых – немного осмелел и, находя
Дуделкина, нового директора, личностью не без приятностей, потихоньку, но
"поко-а-поко крещендо", нализывался в обществе супруги и хозяина квартиры,
еще более горького пьяницы, чем он сам.
Николай Викторович, конечно же, никаких вопросов без своего железного
триумвирата не решал и побежал до Алика и Левки.
И вот часов в десять утра к Олегу на квартиру явилась вышеперечисленная
делегация. Делегация ввалилась развязно, но трусливо, переминалась с ноги на
ногу и не знала, с чего начать. Олег стоял перед ними со скрипкой в одной руке
и смычком в другой. Подушечки пальцев на левой руке были расплющены и
черны от струн.
– Олег, – прочирикал наконец маэстро, – мы все в тревоге... за тебя! Ты...
мы... мы очень... все... – Николай Викторович поперхнулся, проглотил комок и
умолк. Олег иронически улыбнулся.
– Это вам Прохожан живописал, как я сверну голову Игнатенко, зарежу...
его жену, подожгу цирк и сам, наконец, с воплями брошусь в огонь? Эффектно,
но не очень умно.
Делегацию объял мучительный стыд.
– Нет. Сначала... я еще мог... натворить чего... Теперь – нет! И кроме всего
прочего на свете есть музыка, – Олег поднял скрипку, – есть книги, театры,
море, звезды, лес! Чего ради гасить этот бесконечный мир?
Мощно и страстно прозвучали первые аккорды "Чаконы". Маэстро
протрезвел, Левка и Алик слушали затаив дыхание.
– Вот это музыка... – чуть слышно шептал Вадим Шамрай.
Никто не прервал Олега и он доиграл пьесу до конца. Нет, такое искусство
не совместимо с резанием глоток.
Николай Викторович всхлипнул, немузыкальный Зыков потряс Олегу
руку, Левка и Алик дали ему леща по спине и с ловкостью, которой
позавидовал бы старый Дун-Цин-Фу, извлекли откуда-то литр водки.
– Закусить у тебя есть что-нибудь? – Алик с отвращением осмотрелся.
Черный буфет, черная тумба голландской печи, оранжевый абажур. На столе
высохшие крошки. Мерзость запустения.
– Есть, – Олег вынул из буфета банку дешевых рыбных консервов и
корочку хлеба.
– И все?
– И все.
 592

Выпили водку, маэстро преувеличенно расчувствовался, Шамрай и Зыков

преувеличенно горячо накинулись на Олега за то, что он бросил репетировать
номер.
– Все. Кончилась моя цирковая карьера, – ответил Олег. – Теперь я только
скрипач. Уеду в оперу.
– Не говори глупостей! На манеже твое место! Свет клином не сошелся... В
цирке много хороших девушек...
– В оперу? – несчастный маэстро протрезвел за утро второй раз. – В оперу?
А я?! А наш оркестр?! Мой железный триумвират...
– Маэстро, успокойтесь, – прервал его Алик, – накрылся триумвират. Я
тоже дорабатываю.
У бедного Николая Викторовича что-то забурлило по линии от пупа до
носоглотки.
– А как же... С кем же... Мой железный...
Рудольф один за все утро не вымолвил ни слова, лишь на прощанье крепче
обычного пожал Олегу руку.
На работу Олег пришел пораньше, собрал в охапку все свои булавы,
кольца, мяч, баланс, катушку с досточками и вломился в вагончик к Зыковым.
– Валя, возьмешь? Мне уже не надо.
Подводившая ресницы Алла ахнула и бросила карандаш на столик, Зыков
крякнул.
– Олег, не сходи с ума – бросить такой номер! Опомнись!
– Валька, не смей ничего брать!
– Тогда я Игнатенкам презентую!.. – криво улыбнулся Олег. Алла вскочила
и молча повыхватывала из его рук весь реквизит.
– Еще у меня просьба... У меня дешевенькая скрипка, две мандолины,
губная гармошка... Ты Чернышевым не передашь? Может, им понадобится...
Алла заплакала.
– Не передам, – тихо ответила Валя. – Я себе заберу. Буду на скрипке
учиться. И твой номер сделаю.
– Валька! – рявкнул Владимир Григорьевич.
– Научусь! И сделаю номер!
Олег принес инструменты.
– А концертино не могу отдать, – виновато сказал он. – Так оно к сердцу
прикипело...
Алла сверлила Олега бешеным взглядом, Зыков тупо уставился на
скрипку. Валя вызывающе бодро собрала все подарки и сложила в ящик. Олег
прикрыл за собой дверь.
– Мерзавки, – укорил Владимир Григорьевич девушек, – вы бы хоть
помогли ему! Он сидит в своей конуре, неизвестно чем питается, голодный,
холодный! Супу бы ему хоть сварили...
– Ой, правда... Сварим!
 593

На конюшне послышался шум, громкие голоса, чье-то привизгивание: "За

что?!". Зыковы и Алла опрометью вылетели из вагончика, подумали, что Олег
все же схватился с Игнатенко.
Но героями новой трагедии оказались Пахрицин с приятелем. В центре
конюшни один милиционер-узбек держал под руку трясущегося Женьку, а двое
других – извивающегося Агапова. В толпе циркистов, где выделялось
высокоинтеллектуальное лицо Дуделкина, пролетал шепоток:
"Изнасиловали!..".
Короче, девице, какой она ни была гулящей, в отличие от бывшей
славянской пассии Сержа Шантрапановского, братский дележ не понравился и
она написала заявление в милицию. А может, у нее были зачатки чувств к
цирковому душке и ей сделалось больно, когда на них наступили сапогом.
Ночь двое негодяев провели в непосредственной близости от цирка-
шапито, но на следующий день следователь допросил их, узнал домашние
адреса и, думая что-то свое, выпустил, а в Москву полетели две срочные
телеграммы. Пахрицин и Агапов, обуреваемые жаждой мщения, немедленно
помчались разыскивать продавшую их потаскуху, разыскали, но успели всего
лишь обматерить ее, как словно из-под земли опять выскочила милиция и даже
воронок оказался неподалеку. Вновь знакомый кабинет с ласковым
следователем. Следователь печально поцокал языком и терпеливо разъяснил,
что теперь молодым людям можно пришить дело за покушение на жизнь
пострадавшей. Агапов и Пахрицин вновь оказались в кутузке, на этот раз в
компании разномастных хануриков. Ханурики неведомо как прознали, за какие
провинности попали в их общество два циркача и обмазали им физиономии
избранными извлечениями из параши.

Глава 12
Т
оска перестала мучить Олега круглые сутки, зато накатывалась, как цунами,
внезапно, и тогда ему приходилось худо. Хорошо, если дело происходило дома,
а на улице? В цирке? В эти минуты Олег почти слепнул и глохнул, на гитаре
играл чисто механически и, что интересно, без малейшей фальши.
Во время такого припадка и заявилась к нему пристыженная Зыковым
Алла. Удручающая картина нарисовалась ее глазам: на столе остатки убогого
завтрака, пол не мыт, комната мрачна. Олег с бессмысленными глазами сидел
на постели и обнимал скрипку. Алле сделалось до слез жалко.
– Олешка, зачем ты себя убиваешь? Зачем отдал реквизит? А, Валька тебе
его обратно отдаст... Оставайся в цирке! Я попрошусь работать, где ты, и
Валька... Хорошая девка Валька...
– Что ты мне... Валька, да Валька...
 594

– Я тебе добра хочу. Чего бы тебе внимания не обратить? Золотая

девчонка! Дядя Володя богу свечку поставит.
– Все вы золотые, – сквозь зубы ответил Олег. – Уйду из цирка. А ты
странная – дерево отцвело, а ты подходишь и утешаешь: ничего, это пройдет,
весна снова наступит!
– Правильно! Зацветет! Наступит новая весна!
– То – дерево. У него много весен. А у человека одна. А мне осталось
дожить остаток лета и дай бог, чтобы осень моя не облетела одними только
листьями.
– Есенин выискался. И у человека не одна весна, не говори. Дай мне ведро
с водой и тряпку.
Алла смахнула со стола мусор, вымыла посуду, потом выгнала Олега из
комнаты и вымыла пол.
– А что ты ешь? – спросила она, убирая со лба прилипшую черную прядь.
– Чахотку хочешь схлопотать? Я завтра приду и сварю тебе что-нибудь. Есть у
тебя деньги? Дай мне.
Порылась в сумочке.
– Вот, это тебе.
И поставила на стол маленький флакон с зелеными таблетками.
– "Элениум". Очень хорошо помогает от психопатства. Так что, выпьешь
на ночь таблетку.
Алла попрощалась и ушла. Вслед ей понеслись скрипичные пассажи.
На другой день Олег едва не погиб. Но лезвие бритвы, на котором он
очутился, обкорнало и невыносимую остроту припадков тоски, так что он
скорее выиграл, дойдя до границы жизни и смерти.
Утром он вспомнил – Алла обещала ему что-то там скухарить, он не стал
даже чай кипятить, а сразу взялся за скрипку. Поиграл, поиграл и бросил.
Посидел за столом, опираясь лбом на сжатые кулаки, и увидел флакон с
лекарством. Он и забыл о нем.
Повертел флакон в руках, вынул три таблетки и проглотил. Голова
приятно закружилась.

– "Это было давно, это было давно

В королевстве приморской земли:
Там жила и цвела та, что звалась всегда,
Называлася Аннабель-Ли,
Я любил, был любим,мы любили вдвоем,
Только этим мы жить и могли".

Олег декламировал взмахивая руками. Руки то тяжелели, то делались

невесомыми. Он вытряхнул на ладонь еще таблетку.

– "Но любили мы больше,чем любят в любви

 595

Я и нежная Аннабель-Ли, –
И, взирая на нас, серафимы небес
Той любви нам простить не могли".

Мысли перепутались совершенно. Еще таблетка...

Алла вошла с набитой сеткой и увидела, как Олег выводил руками в
воздухе замысловатые фигуры.
– Олешка! Ты... ты что, пьяный?!
– Слушай, Алла! Я читаю стихи! Я их сам сочинил. Да! Да! Слушай!

"Половины такого блаженства узнать

Серафимы в раю не могли,
Оттого и случилось(как ведомо всем
В королевстве приморской земли):
Ветер ночью холодный повеял из туч –
И убил мою Аннабель-Ли!".

Блаженные слезы лились из сияющих глаз Олега.

Вдруг Алла увидела свой флакон, крышка валялась под столом. У Аллы
подкосились ноги, сетка выпала из рук, она метнулась к столу и схватила
флакон. Высыпала таблетки на стол и дрожащими пальцами начала считать.

– "И, взирая на нас, серафимы небес

Той любви нам простить не могли...".

– Тридцать пять... пятнадцать штук выдул... Вот тебе!!! Вот тебе!!! – и в

исступлении начала бить его по лицу. Олег не слышал побоев и пел свое:

– "Ветер ночью холодный повеял из туч –

И убил мою Аннабель-Ли...".

Алла потеряла над собой власть и ударила его так, что он упал на пол.
Здесь только Олег немного пришел в себя и обиженно заморгал глазами. Алла
выбежала из комнаты и вернулась с ведром воды и тазом.
– Марганцовка у тебя есть? А, что у тебя спрашивать... Таращит свои
бараньи бельма... Пей!
Зачерпнула пол-литровой банкой воды и протянула Олегу. Тот продолжал
хлопать ресницами.
– Пей!!! Или я тебя сейчас придушу!! – и рванула его за воротник. Олег
выпил банку воды.
– Еще пей. Еще одну. Так. А теперь – ну-ка! – и пнула ему под ноги таз.
– Кретин... У него с утра крошки во рту не было... А теперь сначала! Пей! –
экзекуция повторилась.
 596

Алла плакала. Олег не сводил с нее безумных глаз.

– Какая ты красивая, Алла!.. Я люблю тебя!.. Выходи за меня замуж!
– Зачем ты это сделал?.. А если бы я не пришла?.. Или пришла часа через
два?..
Олег засыпал. Алла кое-как уложила его и села рядом с постелью.
Отчаянная тревога мучила ее.
– "Скорую" вызвать? Начнется – как, отчего, где взял... Может, обойдется?
Таблетки не полностью растворились... Ну вот что, Олег Васильевич, рискну я
нашими жизнями. Оживешь ты – хорошо, а нет – я остальное выпью, только
спрячусь получше!
Олег ничего этого не слышал, он уже спал, дышал тихо и ровно. Алла
держала его за руку и считала пульс. Пульс поначалу немного падал, но затем
установился и не менялся до шести вечера.
Пора было идти на представление, но это значило на целый час оставить
Олега одного. Алла боялась. Решила идти искать хозяев.
Ей повезло – во дворе она встретила Люду, спросила ее, узнала, кто она, и
потащила за собой.
– Люда, Олешка очень болен, посиди с ним час, пока я отработаю. Но
только не отходи ни на минуту и если ему станет хуже, сразу беги и вызывай
"скорую помощь".
– Алла... что у них? Они поссорились?
– Д-да... Поссорились... Олег очень переживает... Ты побудешь с ним?
Договорились?
– Конечно.
Алла побежала в цирк, оркестр уже садился, дирижер, и партнер Аллы
нервничали.
– Николай Викторович, Олешка заболел... Он не может работать... Вы,
пожалуйста, не сердитесь на него! Ему очень плохо!
– Напился, небось. Иди быстро переодевайся, – сказал Миронов,
обеспокоенный ее отсутствием.
Быть может и не последовало бы следующей безобразной сцены, не
окажись рядом с ее партнером окончательно осмелевшего Игнатенко и не
улыбнись он на его слова.
– Вор! – закричала она ему в лицо. – Вор! Эту дрянь ты не украл, – она
тебе сама продалась, ты Олешкин труд украл! Он ее учил! Каждый оборот
булавы у этой мерзавки – Олешкина работа! А ты явился на готовенькое,
торгашеская душонка! Ты хуже Агапова и Пахрицина!
Игнатенко бросился к Алле, но ему преградил путь Левка:
– Повороти назад. А то погну трубу об твою голову!
Игнатенко только зубами скрипнул.
Издерганная этим днем, не успев толком размяться, Алла работала плохо,
заваливала трюки. Партнер зло посматривал на нее, но молчал.
В оркестре тоже было неблагополучно.
 597

– Без Олешки оркестр звучит пусто, – тоскливо констатировал Илья

Николаевич.
– Зыковым... Что играть Зыковым?! – Николай Викторович хватался за
голову.
– "Мамбо" и сыграем.
– Да! "Мамбо"! На три пиано.
– А что Динкевичу, маэстро? Что он с нами сделает, когда отработает под
"штатского варианта"?
Дирижер плюхнулся на стул.
– Наука нам на будущее, надо иметь хорошего пианиста.
– А будущего у нас нет, Илья Николаевич. Коканд последний город.
Круглогодичной передвижки больше не будет.
Серж Шантрапановский, услышав хулу в свой адрес, зашевелился:
– Шантрапановский играет! А вы носитесь со своим Колесниковым!
– Помолчал бы, Сережа.
– Что, помолчал бы? Подумаешь, жена ушла. Правильно сделала. У него
московская прописка, квартира, машина, заграница! Хе-хе! Поносил – дай
другому поносить.
Обернулся Алик.
– Ой ты гой еси, добрый молодец Серж Шантрапановский! А возьму я тебя
одной рукой за шиворот, а другой – за джинсы, и скину я тебя с оркестровки, да
не туда, где опилки, а на асфальт! на асфальт!
– Заткнись, сундук с тараканами! А то я тебе такой марафет наведу,
никакими очками не прикроешь! – пригрозил Левка.
– Сережа, на вас муха села...
– А муху не обма-а-анешь...
"Штатский вариант" изобразил по своему обыкновению проколотую шину
и втянул голову в плечи.
– Папа-Агапов и пахан-Пахрипин приехали. – переменил тему разговора
Чахотка.
– Я видел, – ответил Левка. – Тузы бубновые. Вытащат своих пащенков.
Костюмчики на них!.. Дуделкин и Вертухайский перед ними все зады извиляли.
– Во сколько им обойдется эта история?
– Рублей по пятьсот, – авторитетно заявил Левка.
– Тут что-то не то, – бурчал свое Илья Николаевич, – не мог Олешка
просто так налопаться. Алку допрошу. Не натворил ли он чего? Ишь,
набросилась на Игнатенко...
Но в антракте Аллы в цирке уже не оказалось: она отработала номер
стремительно переоделась, не стала отвечать на ругань партнера и убежала, о
чем-то предварительно переговорив с Валей.
Запыхавшись влетела в комнату Олега и спросила Люду:
– Ну, что он?
– Ничего. Спит себе. Немножко бледный и все.
 598

– Людочка, спасибо! Ты иди.

– Может, помочь чего?..
– Нет. Сейчас еще одна сиделка придет, управимся.
Девушка ушла, а через полчаса, также запыхавшись, примчалась Валя и
испуганно взглянула на неподвижного Олега. Алла перехватила ее взгляд и
сосчитала у Олега пульс. Небрежно махнула рукой.
– Живой! Не помрет.
– Алла, что с ним?
– Отравился он, Валька.
Валя вскрикнула и зажала рукой рот.
– Да ты не бойся. Я ему тут устроила... промывание мозгов! Он
снотворного напился, все таблетки почти, что целые остались.
– Алла, врача! Надо врача! Слышишь?!
– Не паникуй. За шесть часов у него пульс ни капельки не изменился, ни
черта с ним не сделается. А врача... Если уж совсем плохо станет – тогда.
Понимаешь, я ему лекарство дала и достала без рецепта... Начнут спрашивать,
как, да что...
– А если он умрет?!
– Видишь? Здесь тридцать таблеток. Если он умрет – я убегу за город, в
поле, и выпью все. Да ни черта с ним не будет!
Валя почти с ненавистью смотрела на Аллу, а та с удивительной
кротостью переносила ее злые взгляды.
– Давай борщ варить, я утром целую сумку принесла. Валька, но ты только
ж помалкивай об элениуме!
Валя кивнула и девушки занялись хозяйством. Поставили вариться мясо,
начистили картошки, потом вскипятили чай, уселись ужинать. Эта мирная
картина и представилась взорам Левки, Алика и Ильи Николаевича, когда они
после представления решили проведать Олега и пришли к нему.
– Вот тебе на! – изумился Алик. Левка, увидев Аллу, потупился.
Подруги испугались. Им показалось, что все тотчас разгадают тайну
беспамятства Олега. Илья Николаевич заметил их смятение и подошел к
Олегу.
– Спит, как сурок. На пьяного не похож, я бы унюхал. Интересно...
Он оглянулся на девушек, но те откровенно смотрели на дверь, словно
говорили: да убирайтесь же, наконец!.. Левка и Алик намек поняли и вся их
делегация, не солоно хлебавши, подалась прочь.
– Уф!.. Давай дверь закроем, чтоб не лез никто.
Немножко поели, попили чай и сели возле постели Олега.
– Алла, посчитай ему пульс... – тихо попросила Валя.
– Сама посчитай.
– Не умею...
– Возьми его запястье. Нашла жилку?
– Нашла...
 599

– Стрелку на часах заметь. И считай, сколько раз ударит за минуту.

– ...Пятьдесят, кажется...
– Ну вот! И в два часа пятьдесят было. Будем по очереди дежурить? Давай
ложись...
– Какой сон! Вдруг он умрет...
– Вот раскудахталась, мокрая курица! – нарочито бодро и грубо
воскликнула Алла. У Вали катились из глаз слезы и падали на пальцы Олега,
она до сих пор не выпустила их из своих рук.
– Ты его любишь, Валька? – тихо спросила Алла. Валя плакала и не
отвечала.
– Я еще тогда догадалась, когда ты после музыки рыдала.
– Если бы... если бы... я этот балаган бросила бы... лучше домохозяйкой
быть, только бы с ним... а она...
– Поцелуй его, Валька.
– Это воровство!
– Небось! Такому воровству эта публика только рада. Олешка не
исключение. Поцелуй!.. Может быть, это единственный случай в жизни,
поцеловать того, кого любишь! – горько добавила Алла.
– А ты не смотри...
– Я вообще пойду на крылечке постою. Душно!..
Когда Алла вернулась, подруга сидела за столом и плакала пуще прежнего,
положив голову на сплетенные руки.
Долго, кошмарно долго длилась эта ночь. Хотя Олег дышал все так же
ровно и спокойно, ни Валя, ни Алла не сомкнули глаз. Рано утром пришла
Татьяна Михайловна, она беспокоилась за дочь. Увидела их несчастные
осунувшиеся лица и всплеснула руками.
– Что за трагедия?! Объясните, наконец!
Алла и Валя дружно отказались отвечать на вопросы и так же дружно
отказались покинуть Олега, пока он не проснется.
– Тогда ложитесь вдвоем на кровать и спите. Я покараулю вашего Олешку.
Вот сумасшедшие, прости господи!..
Олег проснулся и не узнал склоненного над ним лица Татьяны
Михайловны. Поднялся в тревоге, тело было словно надуто, горячим воздухом.
– Кто вы?.. В чем дело?..
– Проснулся? Не узнал?
– Ох, простите... узнал! А что случилось?
– Вот этих невест разбуди и спроси. А я не знаю.
Зыкова ушла, а Олег с недоумением посмотрел на лежащих в обнимку
подруг.
– Что за чертовщина... Эй, вы! Невесты!
Валя и Алла с трудом разлепили воспаленные веки и отчужденно
посмотрели на него.
 600

– Какие милые шутки! Пришла ко мне, надавала по физиономии и

преспокойно улеглась спать! Валя, а ты чего? Ты меня тоже била по лицу?
Сонного?
Валя покраснела до корней волос, но Алла холодно сказала, посмотрев на
часы:
– А знаешь, сколько спал ты? Ровно двадцать шесть часов. А мы тебя
караулили – отдашь ты богу душу или не отдашь!..
– Двадцать шесть?! Я что, на работе вчера не был?..
– Как же не был? Был! "Романс" Вале играл. Эх, ты... Мы тебе борщ
сварили, разогрей и ешь, а мы пойдем.
Олег проводил их до крыльца и с недоуменной улыбкой помахал рукой
вслед.
Левка глубоко ошибся, когда определил сумку, за которую два старых
хряка выкупят своих подсвинков, в пятьсот рублей. Сначала те вообще
пытались отделаться одним коньяком, но следователь вдруг перестал цокать
языком и с головой погрузился в бумаги. Папа-Агапов пошел в сберкассу
менять аккредитив, а папа-Пахрицин стеснительно вынул из бумажника пять
прелестных сереньких банкнот.
Следователь вновь превратился в муху-цокотуху и велел зайти завтра.
Назавтра он в бумаги не углублялся, языком цокал, но цокал печально.
– Никто эту... бессовестную! не насилял! В венерическом диспансере,
бессовестная, на учете! Вот заявление – убить ее хотели! Вай, вай!.. Как
заставить взять заявление? Вай, вай. Я поговорю, но ведь такая бессовестная...
Папа-Агапов и папа-Пахрицин вновь поплелись в сберкассу. Меняли
аккредитивы уже оба.
– Зайдите завтра! – лучезарно процокал им следователь.
А назавтра... Назавтра он не улыбался лучезарно, не цокал языком, нет –
страж законности всхлипывал, скрежетал зубами, хватался за голову.
– Мои дети умрут с голоду! Вай, вай! Пятеро детей! Кто кормить будет?
Мне говорят, зачем выпускал на другой день? Под суд пойдешь! Уволят! Дети с
голоду! В звании понизят! Вай, вай! Тысячу рублей заплати – останусь
капитана... Где взять такие деньги? Вай, вай... Дети с голоду ... Докажу! Дело
сначала! Насиляли! Убить хотели! Докажу! Посажу! Восемь лет!
Потрясенные горестными стенаниями Пинкертона просители осторожно
намекнули, что уже... того-с... стало быть... давали-с... Шерлок Холмс перестал
стенать и широко раскрыл младенчески невинные глаза.
– Давали-с...
У Мегрэ вроде как слеза повисла на реснице.
– Дважды-с... Надо бы честь знать...
Эжен Франсуа Видок сел за стол и скорбно погрузился в перекладывание
бумаг справа налево и слева направо.
 601

Униженные и оскорбленные направились к начальнику милиции.

Начальник их не принял. Они к прокурору. Несмотря на то, что из кабинета
доносился приятный говор, прокурор уехал.
– Когда будет?..
В ответ волоокая секретарша взглянула в потолок. Круг замкнулся.
Остался лишь один туннель, в конце которого тускло мерцало стеклянное
окошко сберкассы...
Следователь встретил своих кормильцев с распростертыми объятиями.
– Ошибка вышла! Вай, вай! Извиняемся. Эту... бессовестную! выселять
будем из Коканда! В вендиспансера на учете! Вай, вай. Хороших ребят подвела.
Вай, вай. Мы их уже выпустили. До свиданья! До свиданья!
Взбешенные потерей трех тысяч рублей на двоих, папа-Агапов и папа-
Пахрицин залепили своим осунувшимся чадам по отеческой затрещине и с тем
это отребье человеческое навсегда исчезает из нашего повествования.
Олега не интересовало, не тяготило, не смущало ничто. Украшенные
предпраздничными флажками дождливые улицы, измена Нины, цирк, работа,
Алла, Валя, он сам – все, все ерунда. Из-за лошадиной дозы лекарства он на
время превратился в робота, движения у него были замедленные и спокойные.
Пришел на работу и безмятежно объяснил, что вчера был пьян. Маэстро
посопел, взял его за пуговицу и весьма серьезно сказал:
– Врать ты не умеешь. Я за полкилометра учую, кто с похмелья, а кто нет.
Ты – с похмелья, только не от водки. Анаша – страшная вещь, берегись, это
опасные шутки.
Олег не обратил на дирижера ни малейшего внимания. Он забыл подойти к
девушкам и поблагодарить за ночное дежурство. Так же равнодушно наблюдал
за срывами в их работе.
Илья Николаевич подъехал было:
– Пойдешь на демонстрацию на баритончике? – но даже не удостоился
ответа.
Опомнился он лишь к вечеру следующего дня, пятого ноября, и толчком
были слова библиотекаря:
– Подложите программу – воздушные гимнасты не работают.
– Почему? – встрепенулся Олег.
– А я знаю? – пожал плечами Чахотка.
В антракте Олег побежал к Вале.
– Почему Алла не работала?
– Болеет. Вчера плакала после работы, сегодня лежит... Горячая вся.
Валя хотела рассказать, как они страдали за него целые сутки, как
перенервничали, но вспомнила его вчерашние пустые глаза и промолчала. Она
не догадалась, что пустота – следствие лекарства. "Все люди эгоисты и Олешка
тоже... Из-за своего горя – плевать им на других...".
 602

– Мне можно ее повидать? Кстати... Я мерзавец и подонок! Алка,

наверное, жизнь мою спасала?.. Я что-то ничего не могу вспомнить... Вы ведь
караулили, чтоб я коньки не отбросил?
– Да... То есть... Ну, да!
– Подожди меня после представления. Я с тобой пойду. Или она очень
плохо?..
– Подожду. Ничего с ней не сделается! – Валя радостно улыбнулась Олегу.
– Мы с Аллой вдвоем живем! – щебетала она, когда после представления
шла под руку с Олегом по плохо освещенной, угрюмой ночной улице. – Пусть
родители от меня отдохнут немного, и я от них! Вот здесь мы живем. А вон в
том доме родители. И Шамраи. У нас четырнадцатая квартира и у них
четырнадцатая! Самый цирковой этаж!
Кроме Аллы в комнате сидели Имби Изатулина и Лида Шамрай, они
втроем о чем-то судачили. Алла полулежала с закутанными ногами. Она очень
обрадовалась Олегу.
– В гости пришел? Садись.
– Алла, я виноват...
– Ладно, помолчи. Такую дозу вылакал. Алла прикусила язык. Ни Лида, ни
Имби не знали, чего налакался Олег и она решила – пусть не знают и далее.
– Я пойду, – поднялась Имби.
– Посиди еще, – попросила Алла.
– Нет, пойду.
Имби тяжело было в присутствии Олега. Как артистка, она понимала:
Игнатенко и Нина – редкая жонглерская пара, как женщина – переживала за
Олега и казнила себя за то, что научила Нину жонглировать в паре. Не будь
этого – и не страдал бы сейчас хороший человек.
Имби попрощалась и ушла, а в квартиру тут же еще кто-то позвонил. Валя
пошла открывать. В прихожей послышался ее смех и вот в комнату неловко
ввалился Левка с огромным кульком конфет. Алла смутилась, а Левка глядел
угрюмо, исподлобья.
– Ого, как меня любят в цирке!.. Садись, Лева. А конфеты какие
роскошные! Только зачем так много?
– Не беспокойся, мы тебе поможем, – заверили подругу Валя и Лида.
Левка садиться не захотел и сразу же рванул на выход, как его ни
уговаривали. Алла запустила руку в кулек, но вдруг загрустила и высыпала
конфеты на столик.
– Олешка, а Игнатенко написал на меня заявление в местком... Теперь
этот... дромадер Прохожан меня разбирать будет...
– За что?!
– Позавчера... я его обозвала по-всякому...
– Где они живут? – нехорошим голосом спросил Олег.
– На одной площадке с нами, – неосторожно проговорилась Лида и
поймала отчаянный взгляд Вали. – Ничего, номер дома я не скажу.
 603

– А я знаю, – глухо отозвался Олег и резко поднялся со стула.

– Олешка, не смей! – закричала Алла.
Валя встала в дверях и загородила Олегу путь.
– Так и будешь стоять до утра? – усмехнулся Олег.
– Олешка, черт с ними совсем! Ты же в тюрьму попадешь! Олешка!
Олег не отвечал и терпеливо ждал, пока Валя не пропустит его. Валя не
выдержала и расплакалась.
– Я тебя не пущу одного! Я с тобой пойду! Ты мне не запретишь! Я тебе не
дам делать глупости!
– Иди, иди с ним, Валька, – с непонятным спокойствием проговорила
Алла.
Олег сердито оглянулся, но понял, что от спутницы не отвяжешься.
Раздосадованный, он быстро сбежал с пятого этажа, Валя, на ходу натягивая
плащ, по пятам неслась за ним, а на улице вцепилась ему в локоть.
Моросил мелкий осенний дождь, Олег спутал дома и, пока нашел нужный
подъезд, голова у него намокла. Капли стекали по горячему лицу, сердце
бешено колотилось.
– Ты, почему меня не поправила? Думала, заплутаюсь в темноте? –
довольно зло спросил он у Вали, нажимая кнопку звонка. Валя промолчала.
Именно на это она и надеялась.
Открыл Игнатенко и от удивления и неожиданности отступил назад.
Холод противного страха обдал спину, но он увидел несчастное лицо Вали и
приободрился. Олег не стал ожидать, когда жонглер окончательно придет в
себя и без приглашения шагнул через порог. Игнатенко попятился в комнату,
молчаливо смиряясь с неприятным визитом.
Олег встал в дверях. Короткие темные пряди мокрых волос беспорядочно
обрамляли его бледный лоб. Нина в ярком халатике сидела, поджав ноги, на
диване, ее испуганно расширенные синие глаза пронзительно и неподвижно
впились в Олега. Игнатенко отошел в глубь комнаты. Все четверо молчали.
Потом Олег, чуть запинаясь, произнес:
– Я узнал, вы на Аллу заявление в местком написали?..
– Да, а что? – воспрянул духом Игнатенко.
– Надо бы... забрать его назад...
– А это уж не ваше дело – забрать мне заявление или оставить! – голос
Игнатенко против воли поднимался до крика. Он уже понял, что заявление
придется забрать, но еще яростно барахтался. – Вы еще что-нибудь имеете ко
мне?!
Глаза Олега сузились от злобы, у Нины побелели от страха пальцы, Валя
вновь повисла на его локте. Локоть дрожал, как дрожит корпус громадной,
бесшумно работающей машины.
– Пока нет. Только... мне бы не хотелось угрожать... У меня знаете ли,
дурной характер – я если что пообещаю, то обязательно сделаю.
Поднял голову, улыбнулся в лицо Игнатенко и добавил:
 604

– И хорошо сделаю!
– Олешка, – дрожащим голосом заговорила Нина, – мы заберем заявление!
– Еще чего! – фальшиво вспылил Игнатенко, но Нина знала цену слову
Олега.
– Заберем! – воскликнула она. – Слышишь – заберем!
Олег молча кивнул и вышел.
– Кто тебя просил вмешиваться?! – напустился на Нину Игнатенко.
Втайне, он ликовал: не его одолел страх, а Нину!
– Если бы он пообещал оторвать тебе голову, он бы ее оторвал! Сразу
после твоего месткома!
– Не очень его испугались... У него жену увели, а он даже... подраться не
попробовал. Да я бы... Какой он мужчина!
– Он не унизится до этого! Ни за что не унизится! Никогда! – закричала
Нина и упала в истерике лицом вниз на диван-кровать.
Иудин грех был наказан, суд состоялся, суд праведный и скорый, и
приговор был жесток. Сначала угасло чисто женское любопытство к новому
мужчине, затем пришло время сравнивать и Нина с запоздалым ужасом поняла,
чем в жизни можно жертвовать, а чем нельзя. Олег любил – как на скрипке
играл, а Игнатенко в скрипичной музыке разбирался чуть лучше поросенка.
Руки Олега!.. Сильные, нежные, чуткие руки! Ее тело помнило эти руки, оно
теперь кричало, требовало их обратно и отчаянно не хотело принимать
похожих на холодные оладьи ладоней Игнатенко. Олег, Олешка!.. Он брал ее в
объятия, сжимал лицо в ладонях, глядел не отрываясь ей в глаза и говорил,
говорил... Что он говорил! От тех слов вскипала кровь, вскипала шампанским, а
что бормочет этот кретин?! Выспрашивает, как она спала с прежним мужем...
Жертва любовью во имя Искусства, "Жертва" с большой буквы, сначала
девальвировалась до прописной, а потом и вовсе до примитивной бабской
глупости, а Искусство... О каком Искусстве, да еще с большой буквы, можно
мечтать рядом с Игнатенко? Кроме булав, загранки и машины в его воробьиных
мозгах не умещалось больше ни одной мысли...
Нина плакала все сильнее, Игнатенко побежал за водой. Она отшвырнула
его руку со стаканом, вскочила и торопливо открыла свой чемодан. Вынула
небольшую картинку, изорвала и бросила на пол.
Игнатенко собрал клочки и на кухне сложил. Получилась какая-то чушь:
чувиха с пацаном, вроде как икона. Пожал плечами и выбросил обрывки в
ведро с мусором.
Олег еле попрощался с Валей и исчез в ночи. Валя глотая слезы, проводила
его взглядом и побрела домой. Ей подумалось, что всем ее надеждам, так
зелено, так робко пробившимся, не суждено сбыться...
Олег шел домой пустынной улицей. На полпути остановился у перил
мостика через арык и поднял лицо к небу. Слепое, беззвездное небо плакало
унылым дождем, и холодные капли смешивались в уголках глаз с горячими...
 605

То были слезы тихой грусти, а не звериной, нечеловечьей тоски, и то были

последние слезы в жизни Олега. Больше он никогда не плакал.
Где-то, кажется бесконечно далеко, заныл дребезжащий магнитофон:
"Дождь, дождь на клены, улицы пусты, дождь, ветер плачет... Плачешь
сама ты над бульваром... дождь и слезы...".
У себя, в своем угрюмом жилище, Олег взял гитару и играл до трех ночи.
Вынул кольцо с александритом и надел на мизинец.
– Храни меня мой талисман... Я не хочу никого ненавидеть!

Глава 13
П
раздников Олег не запомнил. Запомнил только, что было много представлений
и это отвлекало его от скрипки. Зато с удивлением и радостью обнаруживал
дни, когда не надо было идти в полупустой унылый цирк и можно было играть
круглые сутки. Еще помнил серые улицы, облетевшие серые деревья и мелкий
серый дождь. Беспрерывный дождь. Все остальное – мрак. Как будто вновь
толстый слой пушистой пыли обволок память...
Напрасно Николай Викторович, почитай, что ежедневно спотыкался за
ним вслед и канючил:
– Олешка, приезжай на следующий сезон!.. Олешка!.. На кого ты меня
покидаешь? На Шантрапановского?! А, Олешка?.. Приезжай!..
Маэстро, надо сказать, пришелся при новом начальстве ко двору.
Начальство его оценило. Крохотное чиновничество, судорожно
вскарабкавшееся на какое ни есть маленькое, но все-таки директорское
креслице, как оно может не ценить подчиненного, всегда виноватого, всегда
дрожащего, всегда с пушком на рыльце и "чего изволите-с?" в глазах?..
– Нет. В театр поеду. Хотите, я вам свою электрогитару и усилитель
подарю?
– Не надо мне гитару! Не надо мне усилитель! – выл маэстро и
подъикивал с похмелья.
– Илья Николаевич, тогда оставляю гитару вам. Продайте ее, а деньги
пропейте на помин моей грешной души.
Илья Николаевич промолчал, но, будучи человеком благородным,
подключил к делу Левку, а Левка уже успел в тайне от всех заиметь некоторую
популярность среди кокандских музыкантов. Он-то и нашел Олегу покупателя
– местного гитариста. Тот посмотрел прощальное представление и, едва
отгремел последний марш, Олег вручил ему инструмент.
С горя Николай Викторович задвинул в ресторан, где к безграничному
негодованию обнаружил почти официально устроившегося играть Льва
 606

Шермана. Лев Шерман объявил, что он бросил пить, бросил цирк, что он
остается в Коканде навсегда, ибо тут тепло круглый год и можно дешево
прожить даже без парнуса, а с оным – и машиной обзавестись. В бешенстве
несчастный маэстро напился до пролегоменов к белой горячке и вознамерился
разгромить ресторан, начав с битья посуды, за каковое деяние был всего лишь
вышвырнут вон – меру наказания снизили благодаря апелляции ресторанных
музыкантов и лично Льва Шермана, который заплатил за побитые фужеры и
тарелки.
Олег получил расчет, трудовую книжку, в тот же день купил билет до... В
какой город ехал Олег? А ни в какой. В Никуда. Он решил ехать, покуда
хватит денег и пока не найдет театр, где будет нужен первоклассный скрипач.
Отнес в химчистку костюм, который и одевал-то всего несколько раз,
переплатил впятеро, чтоб почистили в его присутствии. Перестирал несколько
отобранных рубашек и высушил их утюгом. В день отъезда, утром, тщательно
завернул костюм и рубашки в целлофан и в последний раз пришел в цирк.
Последний раз зашел в манеж и долго стоял, глядя на утоптанные опилки. На
конюшне поманил Аллу. Когда она пошла к нему, он спрятался сбоку
форганга.
– Алла, я уезжаю сегодня. Вечером. Только не говори никому.
– Чего?..
– Так. Не хочется ни с кем прощаться.
– И со мной?.. – Алла склонила голову.
– С тобой попрощаюсь, – и протянул руку. Алла руки не подала, но
обняла и поцеловала в губы.
– И вот это, передай... – Олег не смог выговорить имя Нины, – соседке
Шамраев...
– Не пойду я к ней!
– Лиду попроси. Попросишь? Пожалуйста!…
– Что это?
– А, тряпье... Она покупала. Не хочу.
– Давай. Передам. Будешь писать?
– Напишу. Прощай.
– До свидания.
Часов в шесть вечера в квартиру Игнатенко позвонили. Нина была одна,
поэтому она посмотрела в глазок, узнала Лиду и лишь тогда открыла.
– Просили передать, – холодно, не здороваясь, сказала Лида и протянула
сверток. Нина вопросительно поглядела на сверток, потом на Лиду
– Олег, – добавила та, – что – не знаю. Алла просила. Он сегодня уезжает.
И уже с порога своей квартиры:
– Эх ты, дура дура!
В комнате Нина села на пол и развернула сверток. "Костюм... Я покупала
– не хочет носить... Рубашка... Вот эту я в Чимкенте купила... Нет, еще в
 607

Фергане... А вот эту в Уральске... Ага, в Чимкенте вот эту... Не хочет носить...
Я купила...".
Нина прижимала к лицу костюм и рубашки и втягивала воздух, но
костюм пах химчисткой, а рубашки свежей стиркой и глажкой. Ничто не
напоминало Олега. "А это что? О, господи!". У Нины в руках оказался
тщательно споротый теплый подклад с осеннего пальто Олега. Сколько
счастья испытала она, когда шила его в Энске!.. За это Олег подарил ей
рубиновое колечко...
У Нины помутился разум. Она взглянула на руку, на золотое рубиновое
кольцо и вскочила. "Тогда и я должна отдать кольцо! Я должна отдать кольцо!
Сейчас!".
Пусть так, но зачем она лихорадочно схватила свой чемодан и покидала в
него все свои вещи? Зачем свернула в ком свою шубу и затолкала в сетку?
Зачем, дрожа, как в лихорадке, надела плащ и выбежала на площадку? Зачем
прислушалась с ужасом, не идет ли кто снизу? Зачем с ненавистью оглянулась
на дверь своей квартиры, на дверь тюрьмы, где просидела целый месяц? Зачем
отчаянный звонок Шамраям?
– Лида, Лидочка, извини, возьми пока! До утра! Пожалуйста, Лидочка!
Чемодан и шуба! У тебя! До утра! Лида!
Лида хотела захлопнуть дверь, но Нина упала на колени.
– Господи... Да ты что?! А ну, входи!
– Нет! Лида! Нельзя! Возьми вещи! Мне бежать!
Лида приняла чемодан и сетку с шубой, а Нина помчалась вниз по
лестничным маршам.
Вовремя! Ей пришлось спрятаться в другом подъезде – Игнатенко
торопился домой. Нине захотелось зарезать его.
Валя соскучилась по родителям и покинула подругу, и Алла, не
выдерживая одиночества и растревоженная прощанием с Олегом, побрела из
дома куда глаза глядят. Судьба послала ей навстречу Алика и Левку.
Музыканты поздоровались с ней и пошли было дальше, но она окликнула их:
– Эй, вы, а ну стойте.
– Мы к вашим услугам.
– Олешка сегодня уезжает... А может, уже и уехал...
– И нам не сказал?! Ну, свинтус...
– Да вы не сердитесь, он...
Но друзья уже не слушали Аллу. Повернули обратно и рысью помчались
к цирку. Алла еле поспевала за их размашистым шагом.
– Филипыч...
– Вот он!
– Эй, Филипыч!
– Фью-ю-ю!!! – засвистел Левка. – Филипыч, на вокзал надо, бегом!
– Бензину нету.
 608

Левка сунул ему пятерку. Филипыч сопнул носом и очевидно этим

сопением, как творец в Адама, вдохнул бензиновую струю в бак циркового
автобуса. Автобус уже бодро фырчал, когда Алла решилась и тоже вскочила в
пыльный салон.
До отхода поезда оставалось около часа, посадку не объявляли.
Задумчивый и одинокий стоял Олег на перроне с чемоданом и гитарой у ног со
скрипичным футляром в руке.
"Я ищу оправдания жизни своей... Но ищу оправдания жизни своей...". "В
вагоне записать, не забыть бы...". "...но не больше увидишь с вершины... Если
силы даны на вершину взойти – на вершине легко, только жить
невозможно...". "А какого оправдания мне надо? Я играл, и людям моя игра
нравилась. Они мне за это деньги платили. За зря, что ли? И Вале Зыковой моя
игра нравилась, и номер их с моей скрипкой красивей! И Марк Захарович
всегда восхищался, как я ему аккомпанирую. Коньячком, правда, сукин сын,
так и не угостил... И всему оркестру, и зрителям нравилось, как я на гитаре
играю, выручаю духовиков в жару или когда они с похмелья. Вот педагог в
музыкальной школе из меня не получился... И опять – почему? Потому, что
требовал с учеников, как с самого себя, а кто, какой нормальный человек такое
выдержит? Людям нужна жизнь – материальная, добродетели – посильные,
искусства – изящные... Ничего, когда-нибудь попробую еще, буду терпимее.
Люди слабы, иногда их надо за шиворот вытаскивать из болота, иногда и
собственное сердце вырывать из груди... Они на него сапогом потом
наступают, ну да бог им судья...".
На площади перед дебаркадером вокзала время от времени
останавливались рейсовые автобусы. Вот из одного вышла Нина. Тревожно
оглянулась, в ярко освещенный зал войти не рискнула, а обошла здание.
Поискала глазами и увидела Олега.
Нина ничего не хотела и ни на что не надеялась, но то, что было в ней
доброго и светлого – не хотело пропадать так легко, и эта агония толкала ее на
безумство. Нина шагнула в его сторону, но вдруг застонала и попятилась: к
Олегу со всех ног мчались Левка и Алик, а позади, отставая, нерешительно
шла Алла.
– Ну и наглец ты, братец! Столько лет вместе играли, и решил улизнуть,
не попрощавшись! – обиженно заговорил Алик. Олег опустил голову,
– Ну, да черт с тобой. Далеко до посадки? Успеем мы приобрести
пузырек?
– Вот мужичье! – сердито проговорила Алла. – Нигде вы без бутылки не
можете!
– Вот и я о том же! – засмеялся Алик. – Так успеем?
– Успеем...
– Тогда я побежал, – и Алик бегом пустился в привокзальный буфет.
Алла, Олег и Левка молча его ожидали. Пристыженный Олег не знал, как
завести прощальный разговор, Левка и Алла дичились друг друга. Через
 609

десять минут примчался Алик. В руки Левке он сунул бутылку рислинга, Алле
– пачку плавленного сыра, а сам с глубоким вздохом вынул из кармана стакан
и устремил на него трагический взор.
– Гамлет глазеет на череп, – не удержался напоследок Олег.
– Хуже. Вы видите улику преступления. Этот стакан я украл. Второй раз в
жизни украл сознательно!..
– А не сознательно, это – как?
– Это детство. Чужие сады там, огороды...
Грустное настроение спало, друзья заулыбались.
– А первый раз – сознательно? – смеясь спросила Алла. – Это не секрет?
– Расскажу! Иду раз (кажется, в Кзыл-Орде мы тогда придуривались),
смотрю – велосипед...
– Велосипед?!
– Да нет, не велосипед. За кого вы меня принимаете?! Сумочка такая,
знаете, треугольная, для мелких запчастей и инструментов, к раме
пристегнута...
– И на кой ляд она тебе сдалась?
– Лева, дай досказать! Ни на кой черт она мне не нужна была, но она была
на замке! Представляете? На маленьком таком, аккуратном замочке внутрь не
залезешь. Я прошел мимо, потом вернулся, я чуть не рыдал, потому что никак
не мог понять – зачем замок? Почему замок? Откуда замок? Я подошел и
отстегнул сумочку вместе с замком. Из принципа. На это понадобилось всего
лишь пять секунд. А замок был хороший – без ключика не откроешь.
Алла всплеснула руками и залилась смехом, Левка затрясся, а у Олега
мелькнуло мгновенное сожаление о потерянных друзьях.
– Алик, Алик, и что же было в этой сумочке?
– Понятия не имею. Я остановил какого-то мальчишку на велосипеде и
вручил ему сумочку и сказал, чтоб он ее больше не терял. Мерзавец сказал
спасибо и пообещал не терять.
Левка продавил пробку внутрь бутылки, оглянулся, нет ли поблизости
милиционера, и налил две трети стакана вина.
– Алла? – протянул ей стакан Алик.
– Нет, конечно.
– Только пригуби.
– Ну вас, лоботрясы.
– Хоть губами прикоснись к краю стакана!
Алла намочила губы вином и отдала стакан. Алик внимательно осмотрел
стакан и бережно подал его Левке.
– Пей, Лева! Она вот здесь касалась его!
Снова взрыв смеха. Выпил вина Олег, выпил Алик и все они словно
забыли, что переживают минуты расставания. Послышались чьи-то легкие
шаги, они обернулись и застыли, пораженные. Рядом стояла Нина. Глаза у нее
были сухие и безумные.
 610

– Олешка, прости меня!.. То есть, не прости... меня нельзя простить!..

Только знай – если я тебе причинила горе, то себе еще горше... Прости меня,
не проклинай...
Тишина звенела. Алла, Алик, Левка, а может, и Нина, затаив дыхание
ждали чуда, ждали неправдоподобной развязки, ждали примирения с
объятиями и слезами прощения. Разве Нина не совершила свою половину
чуда, приехав на вокзал? Олег... Четверо враз, вместе, посмотрели ему в глаза.
А там ничего не было. Только пустота. И ядовитый зеленый блеск
александрита на мизинце.
Страшное, космическое чувство одиночества и беззащитности
обрушилось на Нину. Лишь сейчас в полной мере осознала она, что надо было
идти за любимым и любящим куда бы ни повела его судьба... И вот она
лишилась единственного человека, который мог бы ее защитить и убаюкать.
Отчаянно заплакала Нина и побежала прочь. Друзья почти с физической
болью ожидали, что Олег побежит следом, что все же случится оно,
гриновское чудо, по которому так тоскует человеческая душа.
Олег действительно забеспокоился.
– Ребята, спасибо за провожания, а сейчас бегите за ней, как бы она не
натворила чего.
Алик и Левка не двигались. Алла тоже.
– Да бегите же! – вдруг вспылил Олег. – Хотите, чтобы побежал я и
опоздал на поезд?!
Алик вздохнул.
– Да, ты действительно боишься опоздать на поезд!..
Он пожал Олегу руку, обнял его и, не медля больше, побежал за Ниной.
То же сделал и Левка.
– Олег, Олег... – горько прошептала Алла. – Мог бы и простить слабую
женщину... Ведь глупость, затмение... С кем не бывает...
– Нечего прощать. Некому прощать. И нечем прощать.

Это было давно...Я не помню, когда это было...

Пронеслись, как виденья,– и канули в вечность года,
Утомленное сердце о прошлом теперь позабыло...
Это было давно... Я не помню, когда это было.
Может быть – никогда...

– Ты жестокий.
– Нет. Просто... просто совершилось убийство. Живые чувства – умерли.
Цветы любви и жизни – погибли. А на горизонте вытянулось множество
бутонов других цветов – других городов, других людей, прекрасные бутоны
цветов музыки.
– Бред сумасшедшего... Лучше бы Нину простил...
 611

– Мне не больно. Мне любопытно. Там порог новой, незнакомой жизни и

я туда пойду. И новые цветы для меня расцветут.
– Ладно, хватит трепаться. Дай, я тебя еще поцелую, и прощай...
навсегда...
– Прощай... Навсегда... Звездой во мгле скрываюсь я, скитаюсь я...
Прощай... навсегда...
Алик догнал Нину, слепую от рыданий, обнял за плечи и повернул к
цирковому автобусу.
– Лева, где Алка?
– Сейчас придет.
Они забрались на заднее сиденье темного и неуютного автобуса, Нина на
сиденье впереди и уткнула лицо в руки на поручнях. На площади показалась
Алла, она озиралась и Филипыч посигналил ей.
– Поехали, что ли? – зевнул он.
– Поехали.
Подкатили к цирку. Нина выбралась первая и быстро пошла по
пустынной мокрой улице. Где она видела этот сырой темный коридор?.. А, это
в том страшном сне, в Уральске... И куда она идет? Куда ей идти? К
Игнатенко? Лучше она в арыке утопится... К Лиде? Но она никогда не
осмелится попроситься к ней ночевать. Валя, Валя добрая, но она с Аллой
живет... Надо вернуться в цирк и передремать там на скамейках, а завтра
уехать в Энск. Уехать? У нее же нет денег, ни гроша... Даже на хлеб завтра
нет, даже сегодня в автобусе она зайцем ехала... Продать что-нибудь ... А что?
У нее только Олешкино колечко и купят... Продать Олешкино кольцо?! Лучше
на панель пойти... Нет, она завтра найдет Валю и под залог кольца попросит
денег на билет. А потом вернет деньги, а Валя ей кольцо перешлет. Валька
честная, добрая... Или устроиться в цирке пол подметать, билеты продавать?
Но когда это надо будет, – весной, да и каждая цирковая сволота, начиная с
директора, будет в сожители набиваться... Но в цирк надо вернуться. И на
половине дороги остановилась. На нее чуть не налетели Левка, Алик и Алла.
Нина только сейчас поняла, что они провожают ее. Куда?..
– Хоть бы кто-нибудь был виноват!.. Хоть на волосок!.. – невыразимо
горестным был голос Нины. – А то сама, сама взяла что было самого дорогого
в жизни, сама бросила на дорогу и сама все растоптала!.. Все сама!.. Никто,
никто не виноват!..
И снова разрыдалась бедная девушка. Вместе с ней в голос заревела и
Алла, подбежала к бывшей подруге и ученице и обняла ее. Алик и Левка не
могли различить, кто из них плачет громче и в смущении отступили.
– Что я натворила, Алла! Что натворила! Я не могу... Алла! Алла!
– Успокойся, ради Христа, успокойся! – всхлипывала подруга. –
Успокойся, Нина! Терпи уж! Станешь артисткой и пошлешь его к чертовой
матери.
 612

– Я больше не хочу быть артисткой... Это я рядом с Олегом хотела быть

артисткой, потому что он... потому что у него... А теперь я хочу только быть
его женой и нянчить его ребенка... Господи, почему он не запретил мне делать
аборт?! Пожалел меня... Алла, а может он простит... Я поеду за ним... Я тебе
колечко в залог оставлю, ты мне дашь денег?..
Сердце у Аллы едва не разорвалось.
– Нина, что я могу тебе сказать?.. Один раз, – зашептала она, – я видела,
как машина сбила собаку... Она отлетела в сторону и упала на снег, изо рта у
нее бежала кровь, она билась, корчилась, все тише и тише и умерла... Я
смотрела на Олега... В нем что-то умирало... вот точно так же, как тогда на
снегу...
От ужаса Нина перестала плакать.
– Пойдем ко мне. Завтра будем думать, что делать.
– А Валя?..
– Я одна. Валька к папе с мамой намылилась. Как ты похудела...
– Я... пока... я целый месяц почти не ела... Не могла есть...
– Прозрачная стала... Ребята, вы нас проводите?
– Вопросики, однако же...
– Ну, спасибо.
У подъезда Алла оставила Нину и подошла к деликатным спутникам.
– Видно, мне судьба сегодня целоваться с музыкантами... Алик, нагнись.
У, стропила! Теперь ты, Лева... Прощай, не поминай лихом... До свидания,
ребята!
Две женские фигурки скрылись в темном подъезде.
– Жизнь... – угрюмо проговорил Алик. Левка мрачно промолчал. Они
повернули обратно.
Минут через пятнадцать после прощания с Аллой подошел поезд. Олег
нашел свое купе, сложил вещи и сразу устроился спать.
Вагон рассекал сырую осеннюю ночь, приятно покачивал тело, усыплял
бесконечной, такой родной и близкой, музыкой стука колес...

Беги, Агасфер!

КОНЕЦ ЧЕТВЁРТОЙ ЧАСТИ

 613

часть первая................................................................................................................................................3
Г 0 Р 0 Д С У Д Ь Б Ы ........................................................................................................................3
Глава 1........................................................................................................................................................................3
Глава 2......................................................................................................................................................................12
Глава 3......................................................................................................................................................................22
Глава 4......................................................................................................................................................................32
Глава 5......................................................................................................................................................................44
Глава 6......................................................................................................................................................................54
Глава 7......................................................................................................................................................................65
Глава 8......................................................................................................................................................................73
Глава 9......................................................................................................................................................................81
Глава 10....................................................................................................................................................................89
Глава 11....................................................................................................................................................................97
Глава 12..................................................................................................................................................................105
Глава 13..................................................................................................................................................................116
Глава 14..................................................................................................................................................................124
Глава 15..................................................................................................................................................................140
Глава 16..................................................................................................................................................................150
часть вторая............................................................................................................................................164
БЕГСТВО.................................................................................................................................................164
Глава 1....................................................................................................................................................................164
Глава 2....................................................................................................................................................................174
Глава 3....................................................................................................................................................................184
Глава 4....................................................................................................................................................................197
Глава 5....................................................................................................................................................................209
Глава 6....................................................................................................................................................................220
Глава 7....................................................................................................................................................................235
Глава 8....................................................................................................................................................................245
Глава 9....................................................................................................................................................................252
Глава 10..................................................................................................................................................................263
Глава 11..................................................................................................................................................................275
Глава 12..................................................................................................................................................................289
Глава 13..................................................................................................................................................................297
Глава 14..................................................................................................................................................................308
часть третья.............................................................................................................................................321
ДОРОГА...................................................................................................................................................321
Глава 1....................................................................................................................................................................321
Глава 2....................................................................................................................................................................329
Глава 3....................................................................................................................................................................339
Глава 4....................................................................................................................................................................348
Глава 5....................................................................................................................................................................355
Глава 6....................................................................................................................................................................361
Глава 7....................................................................................................................................................................369
Глава 8....................................................................................................................................................................378
Глава 9....................................................................................................................................................................389
Глава 10..................................................................................................................................................................401
Глава 11..................................................................................................................................................................413
Глава 12..................................................................................................................................................................424
Глава 13..................................................................................................................................................................435
Глава 14..................................................................................................................................................................450
Глава 15..................................................................................................................................................................461
Глава 16..................................................................................................................................................................470
Глава 17..................................................................................................................................................................479
часть четвертая.......................................................................................................................................491
 614

АННАБЕЛЬ – ЛИ...................................................................................................................................491
Глава 1....................................................................................................................................................................491
Глава 2....................................................................................................................................................................499
Глава 3....................................................................................................................................................................508
Глава 4....................................................................................................................................................................517
Глава 5....................................................................................................................................................................525
Глава 6....................................................................................................................................................................533
Глава 7....................................................................................................................................................................542
Глава 8....................................................................................................................................................................554
Глава 9....................................................................................................................................................................560
Глава 10..................................................................................................................................................................574
Глава 11..................................................................................................................................................................583
Глава 12..................................................................................................................................................................594
Глава 13..................................................................................................................................................................606