Дорога в никуда

АБА КАНСКИЙ
ДОРОГА В НИКУДА
© Аба Канский, 2002.

© Общество интеллектуальной собственности, 2002
1999 – 2001 г.
© Аба Канский, 2002.
© Общество интеллектуальной
собственности, 2002.
1
2
Маргарите Лащенко,
первой читательнице,
ученице, помощнице, другу
посвящается.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Невинный, честно-близорукий
Читатель благонравных книг,
Брось этот горестный дневник
Греха, раскаянья и муки.
Когда у Сатаны в науке

Ты совершенства не достиг,
Брось! Не поймешь ты этот крик
И скажешь: он блажит со скуки.
Но если, трезвый ум храня,

Ты в силах не прельститься бездной,
Читай, чтоб полюбить меня;
Брат, ищущий в наш век железный,

Как я в свой рай неторный путь,
Жалей меня… Иль проклят будь!
Шарль Бодлер
3
Вдоль Усинского тракта
I
28/V – 1967
ЕРМАКОВСКОЕ
Майе Доманской
Май, милый Май, здравствуй!
Вот и пробил час изгнаннику писать письма и начинаю с тебя – одного из

самых дорогих моих друзей.
«Утро туманное, утро седое…». В такое утро я и покинул город Абакан,
«город моей юности, Абакан заснеженный», как чует сердце – навсегда.
  
(Сюда обронились три скупые мужские слезы… Заметно, что бумага чуть
размокла?..).
В шесть утра, именно такого утра, как в романсе, упомянутый слезливый
пилигрим со своим огромным черным чемоданом, в котором помещалась вся
его библиотека, весь гардероб и саксофон с кларнетом, с гитарой за плечами и
тщательно замотанным в тряпки альтом, продирался сквозь белые, сырые
лохмотья тумана, брел к автобусной остановке. Городской автобус дотащил
изгоя до вокзала, с вокзала он уехал в Минусинск, а уже из Минусинска,
проехавши сто километров, Одинокий Странник рек: привет тебе, о
Тмутаракань!
В сущности, Тмутаракань (село Ермаковское) замечательное место: здесь
есть маленькая речка с чудесным именем – Оя, вокруг села сосновый бор, а
воздух, воздух! Без вина пьянит, никаких тебе «Золотых песков» не надо. Здесь
и буду жить, вернее, отлеживаться, и зализывать раны своей раскольниковской
души, постараюсь прийти в себя после бесславного финиша, крушения
музыкальной карьеры. А пространство и время, что за финишем, напоминают
ночное, осеннее, беззвездное небо. Смотрю на эти мрачные небеса до слез и,
хоть убей! ни единого огонька.
Последней каплей, переполнившей чан бедствий, явилась кляуза нашего
шефа Золотухина: директор меня вызвал и объявил, чтоб шел вон, более, де, не
может оркестр народных инструментов Абаканского музыкального училища
сносить бесчисленные опоздания на репетиции и, посему, лаборантом будет
работать другой, более достойный муж, другой будет выдавать и принимать
домры, балалайки, ксилофон и литавры. Адью! Чао, бамбино!
4
Вот так дозрела и шлепнулась на темячко последняя груша, а первые, еще
зеленоватые плоды, околотил я с этого дерева почти полтора года назад, ты еще
не училась и поэтому не слыхала того оглушительного треска, с которым
Далматов в первый раз был вышиблен из родных пенат. Максим Перепелица
(ба-а-альшой секрет, кто скрыт под этим псевдонимом!) и иже с ним вся
партийная рать набросилась, аки кобели цепные, и, как говорится, оборвали
зубами штаны, требуя покорности. Дождетесь! Убейте, но рабом не сделаете,
живет в рабстве тот, кто его заслуживает.
Исключили с середины четвертого курса. Трясение земли приближалось к
двенадцати баллам по шкале Рихтера (не путать с однофамильцем, что на
фортепьянах бренчит), а на педсовете была рождена мысль, дескать,
неизвестно, на чьей бы стороне сей мерзавец воевал в сорок первом. Наверняка
повиальная бабка этого глубокого озарения выходила из себя за мою
изворотливость: я, подлец такой, родился в сорок четвертом. Хорошо хоть отец
народов не успел заинтересоваться Далматовым: давно бы ему прохлаждаться
где-нибудь в районе Нарьян Мара.
«Людей даровитых несчастья преследуют неотступно!» – так сказал Дон
Кихоту один весьма даровитый человек. А я в своей даровитости никогда не
сомневался. И вот, благодаря ей, потерял свою жалкую службишку и вторично
вылетел из плохо оштукатуренных стен родного училища.
А если отставить шутки и беспомощные сарказмы, то началось все очень
давно и все было предопределено, а разные нелепые случайности, вроде
свалившейся нежданно-негаданно несчастной любви, только усугубляли
неизбежные катастрофы.
«Мы всходим на корабль, и происходит встреча

Безмерности мечты с предельностью морей».
Все именно так. Что с того, как Вадим Далматов играл «Пляску Смерти»
Сен-Санса? Ужасал мирных обитателей училища блеском «Рапсодии» Листа?
Готовил на госэкзамен «Вариации на тему Паганини»? Чем лучше я играл на
балалайке, тем больше ее ненавидел. «Предельность морей»! А все тоньше и
профессиональнее постигая музыку, все больше страдал по единственному
инструменту – скрипке, вечной, непреходящей и неразделенной любви. Десять
лет, наверное, прошло, а как сейчас помню: летний кинотеатр в Черногорском
полудиком парке, какой-то дубовый фильм на вечно юную тему борьбы
угнетенных против проклятых буржуинов и их сатрапов; вот скачут герои, а их
настигают солдаты или жандармы; вот главный герой-цыган вдруг
поворачивает коня, шагом едет навстречу преследователям, достает скрипку и
играет. Тактов восемь музыки, не более. Выстрел обрывает скрипку, кадр
фильма мгновенно превращается в репродукцию картины: всадник на коне со
скрипкой у подбородка. Зашел мальчик в кинотеатр нормальным, вышел –
сумасшедшим.
5
Помню, как купил в магазине скрипку: ее выпуклости и обводы
завораживали глаза. А как пытался учиться играть, не зная, что сначала надо
волос на смычке натянуть и натереть канифолью! Знал только, что
настраивается скрипка как мандолина, по «Самоучителю» игры на мандолине
потом и учился.
До музыкального училища играл одинаково плохо на всех инструментах,
до которых сумел дотянуться в своей Черногорской провинции, но поступить в
училище мог только на балалайку. Класса кларнета даже и не предвиделось,
гитара – инструмент мещанский, буржуйский, хулиганский и так далее и тому
подобное, скрипка, хрустальная мечта жизни моей – скрипка! конечно, была, но
кто бы насмелился взять на скрипку самоучку с корявыми руками, не
нюхавшего перил и дверей музыкальной школы?! А учиться хотелось,
думалось: училище – храм музыки, лишь бы в этом храме приютиться, а уж в
служении его высоким кумирам всем дам форы. Кто ж его знал, что в храме сем
помимо служителей муз, полно приказных крючков, причем именно они-то,
крючки, и правят балом?
«…встреча Безмерности мечты с предельностью морей». А тут не море, и
даже не озеро, и уж совсем не храм, а казенное учреждение, музыкальная бурса.
Все пророчили мировую балалаечную славу: возьмись за ум! побросай все свои
скрипки! гитары! кларнеты! Думаешь, не брался за ум? Брался. Когда после
двух курсов училища обнаружил, что барахтаюсь все в том же болоте, что и до
училища, я его бросил. По слезной просьбе директора написал прошение о
предоставлении академического отпуска. Я тогда работал в эстрадном оркестре
областного Дворца Культуры, на танцах, и имел возможность приходить
каждое утро и заниматься на пустой темной сцене. Играл по четыре-пять часов.
В тот год техника игры выросла взрывообразно, выучилась даже «Рапсодия».
Но, как говорят пословицы, – «насильно мил не будешь» и «с милой рай и в
шалаше». Лучше играть на скрипке в каком-нибудь приморском кабачке или в
заштатной оперетке, чем, нацепив белую бабочку, тыняться по Вене и Парижу,
удивляя обожранных эстетов. Но тогда загорелся вполне разумным
стремлением вырваться на другой уровень (мечтал поступить в Ленинградскую
консерваторию), но ведь никогда не жил голосом рассудка, лишь чувствами, а с
ними только и можно, что набрасываться на ветряные мельницы, чем и
занимался весьма исправно. Последняя мельница особенно жестоко
отмолотила, если учесть при этом, что мечта о скрипке, взмахнув крыльями,
сама покорно опустилась на раскрытые ладони. Но здесь придется
распространяться об одной девушке, из-за которой я вытерпел от тебя бездну
всяческих ехидств, поэтому лучше умолкнуть. А мне, между прочим, плакать
хочется.
Как бы там ни было – Судьба отбарабанила первые четыре такта «Пятой
симфонии», дала коленом под одно место и сказала: «Беги, Агасфер!». И я
побег. Шагнул на Дорогу в Никуда, путь мой начался, пойду,
6
«Пока ожоги льдов и солнц отвесных пламя
Не вытравят следов волшебницыных уст».
(Кстати, в перечне бесчинств, которые я себе позволял по отношению к

самому передовому учению, имелась и строка из А.С.Пушкина: «Читал охотно
он Бодлеров, а Маяковских не читал»).
Клуб в селе Ермаковском огромный, девственно пустой, тихий и
прохладный. В нем, кроме сонной библиотеки, кино по вечерам и танцев под
баян и радиолу по субботам и воскресеньям, другой жизни нет. Взойдя на
крыльцо и остановившись у парадной двери, я поднял чело и топнул ногой:
«Здесь будет город заложен!» – здесь начинаю свою деятельность на поприще
руководителя эстрадного оркестра.
Думал, что тмутараканские филистеры окажут помощь новичку, никого в
селе не знающему, так ведь черта с два! Ни директору клуба (это молодой
здоровенный парень в клетчатой расстегнутой рубахе и мятых штанах), ни
сонному царству, под названием «Отдел культуры», по-видимому, нет большей
муки, чем почесаться лишний раз. Пока надеялся, что они подыщут способных
ребят, прошло больше недели, а никто и в ус не дунул. Пришлось выругаться
очень длинно и витиевато (вполголоса, конечно), пойти в отдел, сгрести там
одного крошечного чинушечку и вместе с ним предпринять обход великого
села Ермаковского в поисках талантов. (А село действительно очень большое).
И вот каков улов: Коля, Костя, два школяра – Генка и Вовка, Сэм, балалайка-
контрабас.
Коля работает шофером, руки имеет мозолистые, физиономию круглую,
простоватую и честную, изловили мы его во дворе собственного дома, где он
трудился над передвижением с места на место чего-то очень громоздкого. Коля
изъявил согласие и желание играть на контрабасе, поэтому самолично
пришлось выпросить контрабас в школе и самолично же перепереть его в клуб.
Костя, не то слесарь, не то сварщик, парень лет восемнадцати, пришел сам
и попросился заниматься на гитаре. Он чуть не сгорел от смущения, когда
предстал пред ясны очи свалившегося на Ермаковское импозантного гения. И
то — вид у меня устрашающе-угрюмый, байронический, никогда не
улыбающийся, вдобавок я начал отращивать бороду, а она черная, аж синевой
отливает. Костя оказался смышленным парнем, и я быстро вразумил его на
предмет извлечения гитарных аккордов по буквенной системе.
Генка учится в девятом классе и по совместительству трудится кочегаром
в той же школе, где пришлось выпрашивать контрабас. Имеются в виду
периоды, когда его папаша, занимающий эту должность, назюзюкивается в
крапинку, в нуль, до восползания на четвереньках. Генка лупит в барабан, вид
имеет разбойницкий и, ко всему прочему, хороший мужик.
Второй шпингалет, Вовка, более юн и робок, чем Гена, учится в
музыкальной школе на баяне. Я его и завербовал по специальности.
7
Способный, но возни с ним много, ибо за душой хлопчика всего лишь
аспирантура ермаковских профессоров по классу голяшки, баяна то бишь.
И – Сэм, личность выдающаяся, примечательная со всех точек зрения.
Христианское имя у него, разумеется, другое, но аборигены зовут его только
так – Сэм. Без дяди. Сэм довольно прилично играет на трубе – ми третьей
октавы как-то выдул, умеет играть на баяне и аккордеоне. Говорит, что раньше
работал на радио и в цирке. Погубило пристрастие к гиперборейскому напитку,
кого оно только не губило.
Сэм – порядочное хамло, он, видите ли, вздумал кичиться и избрал по
отношению ко мне покровительственную и даже несколько презрительную
позицию. Возможно, виноват в этом саксофон – отвратительная дудка
ленинградского производства. Играть на ней страшно тяжело и для легких, и
для пальцев: не продуть и не продавить. Да и саксофонист я достаточно
непрофессиональный (не по ермаковским масштабам, конечно: здесь –
непревзойденный виртуоз, так как обретаюсь в единственном экземпляре). На
Сэма я затаил злобу и все поджидал случая окунуть его рожей в грязь, наконец,
такой случай представился. Приперся он, как-то, поддатый и особливо нагло
настроенный, а я сидел с гитарой. Когда он зашел в комнату, я чирикал на
одной струне что-то жалобное. Он и расстегнул глотку: «Ну, Вадик, сбацай что-
нибудь на балалайке! Ну, давай! Ну! Ну!». Ну и сыграл ему вариации
Высотского «Ах ты, матушка, голова болит». Сэм облез, уронил челюсть на
грудь и с тех пор относится ко мне с неизменным уважением и дружески.
Очевидно, в силу этого он и занял вчера целковый, а через полчаса – второй.
Печальна их судьба: канули денежки в темных водах торговой сети, но зато
круглое мурло Сэма побагровело, и глаза на том мурле заблестели.
Вот и вся команда, с которой я отправляюсь в плавание.
Ах, Майка, не вся!.. Здесь есть одна девочка, но вряд ли она будет играть с
нами на танцах. Учится в музыкальной школе, я слышал, как она играла, так
как успел поприсутствовать на экзамене в качестве члена комиссии. Детки
потом в священном трепете вопрошали педагогов: а какие институты он (я!)
заканчивал? Сказать бы им, что он и как заканчивал… Девочка эта очень
музыкальная, и очень волновалась. Познакомился с ней, живо сочинил
фортепианную партию боссановы, и заиграли вдвоем – я на саксофоне, она на
пианино, на безмолвной и безлюдной сцене нашего клуба, против таинственно
темной громады пустого зала. Ах, молодец девочка! Хватка у нее железная –
аккомпанировала впервые в жизни и ни разу не сбилась с ритма, а музыка,
заметь, не классическая! Она перешла в восьмой класс, отличница, занимается
в танцевальном кружке, а зовут ее Галочка Ярославцева. Внешность у нее такая
же нежная и милая, как ее имя и фамилия, ну точь в точь! Глазки темные,
живые. Лет ей – четырнадцать, совсем девушка.
Май, милый Май, а может влюбиться? Восемь лет разницы – подумаешь!
Помнишь, ты как-то мечтала, чтоб я нашел именно такую девушку? Вдруг это
она и есть?
8
Это я с тоски размечтался.
Обосновался почти что разлюли малина, вот только пристанище искал
бездарно: надо было ходить спрашивать по спирали, отталкиваясь от клуба, а я
двинул по радиусу и обрел угол у старика со старухой на краю села, «у самого
синего бора». Лес начинается сразу за огородом, так что часто по вечерам
удираю от людей в чащу. А иногда стою у плетня и смотрю на запад, там виден
холм, а на холме – редкие сосны. За эти сосны садится солнце и льется сквозь
них багровым золотом, а сверху нависают закатные облака. Замирает дыхание,
и представляюсь себе Маленьким Принцем. На планете Абакан тоже ведь
осталась роза… нет! – белая лилия. Правда, лилии этой нет до Принца ни
малейшего дела.
Единственно, чего хочу – покоя, хоть отдохнуть немного. Быть может, еще
приду к какому-нибудь финишу, но если приду – то случайно, сам искать
ничего не буду. Я закружился в Абакане, сердце искало чего-то, слепое,
беспомощное, и само не знало, что ему надо, и ошибалось, и болело, и ничего
не обрело. Буду жить, работать, играть на гитаре, постараюсь ни о чем не
думать и ни к чему не стремиться. Счастье не для меня.
Леса и закаты одаривают вдохновением: сочинилось несколько
стихотворений. Ты не против, если иногда буду вам с Наташей Рыбаковой
надоедать ими? Вере Филатовне показывать побаиваюсь: она слишком
профессионально разбирается в литературе, от нее аплодисментов не
дождешься (разве что по мордасам), а аплодисменты, пусть даже профанов, все
же приятны.
Учит Наташа мой додекафонный опус или нет? Отговори ее от этого
безнадежного занятия. Там не только пальцы, а и ноги переломаешь. Сочиняю
другой, тот даже сам могу играть. А правда, до полного счастья мне так не
хватает сочинения музыки?..
Ладно, Майя, письмо заканчиваю. Передавай привет Вере Филатовне,
Наташе, балбесу Валерке и… Нет, Людмиле Янко привет ты все равно не
передашь! Оставляют Валерку на второй год или он все же «просклизнет» на
третий курс? Бить его некому.
Твой друг –
Вадим Далматов.
P.S.
Не жаль мне работы в АМУ, жаль каморки с инструментами. Сколько там
было выпито сухого вина! Сколько выкурено трубок «Золотого руна»! Сколько
спето романсов и пролито слез! Но это было давно и неправда.
9
ВПЕЧАТЛЕНИЕ
Запутался алый закат

В смолистых сосновых ветвях.
Рядами угрюмые ели стоят,
Кукушка кукует молчанию в лад,
Цветы засыпают в полях.
Стоит неподвижно камыш,

В немых отражаясь волнах,
Мелькнет серой тенью летучая мышь
И канет в ночную бездонную тишь –
Бесследно исчезнет впотьмах.
Бесшумно струится туман,

Как мох на осиновых пнях,
Молчит, не играет упругий фонтан
В ночном бледном сумраке северных стран,
Затерянный в белых садах.
Все спит. Только светлая тень

Зарю повстречает в лугах –
То бродит мечтатель, отвергнувший день,
Кому под звездою скитаться не лень
С букетом ромашек в руках.
10
II
29/V – 1967
В. Ф. Бондаревой
Здравствуйте, Вера Филатовна!
«Расстались гордо мы…». Но никак не годится чтоб мы с вами эдак вот

глупо расстались. Давайте поговорим.
Я не оправдал ваших надежд. Не оправдал надежд еще кучи народа. Все
умные: не будь строптивым, не делай это, не делай того, подучи для близиру и
спихни на троечку, не занимайся разными глупостями, стисни зубы и не
реагируй на партийную училищную сволочь. Фиг вам всем! «Не снимет
колпака философ пред Мидасом». Мидас хоть вроде как царь был, а Максим
Перепелица кто?
Мог бы гордо ответить перед тем, как хлопнуть дверью: не хочу! Отвечу
честно: не могу. Восемь лет, как бьюсь об лед жизни в полном одиночестве, до
сих пор не понимаю, как меня не прирезали в босяцком Черногорске, как сам
кого не прирезал, как в каталжку не попал, как по пьяне не погиб.
Отец и мать устраивают свои личные жизни, дети им не нужны. Вру,
скажете?! Вот: первый раз приехал в Ермаковское недели три назад, так как
надо было сначала разузнать, есть ли работа. Работы оказалась тьма и,
счастливый, вернулся в Абакан, чтобы получить письмо от сестры. Это
письмо!..
Сломя голову бросился в Красноярск, боясь прилететь на похороны
самоубийцы. Папаше нашему настоятельно приспичило жениться (или
беспрепятственно тягать в квартиру баб, слабых на передок) и он затеял
кампанию по выживанию дочери из дому. Кампания продвигалась весьма
успешно: еле узнал сестру. Два дня, как мог, утешал ее и, между прочим,
брякнул: «Да ты поезжай на Север, к матери!». С ней истерика: «Я ей не
нужна!! Я ей мешаю жить!!». Никогда не пробовал, но представляю, как
тарахтит будильник в пустом ведре, вот так и в голове затрещало: некоторое
время назад сам просился пожить у нее год, чтобы хоть как-то отойти душевно
и физически.
Ведь что такое остаться мальчишкой, одному, в полууголовном городе?!
Вот они, университеты: дворы и подворотни, украсть там считалось за
доблесть, уличный мордобой – за лучшее из зрелищ и достойнейшее мужчине
занятие. А отсидевшая срок шпана и ворье нам, босоногой пацанве, являлась
недостижимым идеалом, образцом для подражания и самосовершенствования.
Мать отрезала: мне не нужен сын без диплома! Это был жестокий удар, но эхо
удара оказалось еще горше.
11
А что было за два года до краха моей нынешней «карьеры»? Я тогда
решил, таки, посвятить себя балалайке (послушался голоса разума!..) и
перевелся сдуру в Красноярск (там же родня есть – отец!), а сестра закончила
школу и тоже уехала с Севера к папеньке, чтоб не мешать маменьке и ее мужу.
А муж появился после того, как они с папенькой (по выходе его из тюрьмы, где
он обретался шесть лет за учиненную из пистолета пальбу по двум гражданам,
возжаждавшим его поколотить за какую-то шлюху) вроде твердо договорились
продолжить прерванную совместную жизнь. Вдобавок, маменькин муж
оказался чистопородным евреем, а мой папаша всегда отличался густопсовым
зоологическим антисемитизмом. И вот мы, два цыпленка, свалились на его
голову. У меня рука никогда не поднимется написать о всех гнусностях, что
были выплеснуты нам в душу. Жили в барачной комнатушке, в жуткой и
грязной нищете, половина барака – бывший уголовный сброд. Я держался
только на крепчайшем индийском чае, почти чифере.
Через полгода не выдержал, уехал обратно в Абакан, но уехал, считай что,
развалиной: на меня накатывались (и сейчас накатываются) приступы тоски, с
которой ничего не могу поделать. Инструмент свой я, в конечном счете,
возненавидел. И какие такие надежды должен оправдывать человек, вся жизнь
которого – сплошное унижение, у которого нет своего угла, где бы он мог всего
лишь отлежаться, для которого слово «семья» является синонимом «собачьей
драки»? Мне было пять лет, но как вчера помню: отец гоняет мать с
дробовиком, палит во дворе и на огороде, потом вытряхивает из комода ее
платья и рубит все тряпье топором. Где-то, когда-то прочитал: «единственные
люди, которым мы никогда и ничего не прощаем – родители». Может потому,
что грязная изнанка жизни впервые открывается нам с их подачи. Быть может,
когда снизойдет мудрая зрелость, позабуду всю ту духовную низость, которой
причастился с их помощью, сейчас же у меня не душа – сплошная рана, даже
кровь еще не начала свертываться.
Кто может указать путь человеку, перед которым глухая стена? Почему он
должен оправдывать чужие надежды, не имея ни малейших своих? Я одинокий
волк, одинокому – горе, а к какой стае примкнуь? К комсомольской?
Уголовной? Отирался, отирался с краешка той и другой, ни та ни другая не
пришлись по душе.
А то, что Далматов по вашему Дон Жуан… Во-первых, я не виноват, что
нравлюсь девчонкам и кое-кому постарше (тем в особенности), во-вторых –
лучше бы поменьше нравился вашей сестре, может, поменьше бы выслушал
оскорблений и издевок от брата нашего. Как будто кого обокрал! В-третьих,
уже лет в четырнадцать сообразил, что большая часть россказней о дон
жуанских похождениях – всего лишь озвучивание трепливым языком своих
собственных ночных бдений. Это к тому, что мнение о чужом дон жуанстве
такое же преувеличение, как болтовня о своем. И что могу с собой поделать,
если втюрившись теряю всякое соображение? Не вы ли меня, однажды, чуть не
на плече тащили к себе домой, с горя напившегося и без удержу рыдающего?
12
Где-то читал, что древние греки слез не стыдились, это сейчас слезы у мужика
позор на всю Европу.
Если вы не очень сердитесь, то напишите. Очень буду рад вашему письму.
Привет Валерке Хорунжему, так его не хватает. Он в любой ситуации может
владеть собой и это его умение часто охлаждало мою бесталанную голову.
До свидания.
P.S.
У деда с бабкой, у которых живу, на редкость паскудный дворовый пес:
никак не желает признать меня за своего – тявкает и тявкает, аж закатывается в
истерике. Уж и разговаривал с ним, и кусочки ему подбрасывал – бесполезно.
Наверное чует, что перед ним существо из другого мира.
P.P.S.
Ермаковские дремучие леса нагнали некоторое мрачное вдохновение,
одним из плодов которого делюсь с вами. Если бы не вы – никогда бы не
заблистала для меня величайшая жемчужина русской литературы: Тютчев, если
бы не вы – не перемарал бы я столько бумаги своими виршами. Стерпите уж и
эту!
ФАЭТОН
Во мгле времен меж Марсом и Юпитером кружился Фаэтон,

пятая планета. Под светом холодного, кровавого и скупого Солнца
накатывались там на угрюмые берега волны темных фиолетовых
океанов, синели вечные льды на макушках гор, росли невиданные
фантастические леса.
И гул небесных тел не предвещал гибели пятой планеты:

мудрецы-философы искали смысл жизни, самонадеянные
архитекторы возводили города, мудрецы-властители казнили и
миловали, беззаботный люд любил, страдал и надеялся.
Но могучий гигант Юпитер однажды шутя разорвал пятую

планету и что осталось от цветущего, надменного мира? Хаос
обломков, груды щебня и пыли, полоса астероидов там, где когда-то
кружился Фаэтон.
13
III
14/VI – 1967
Здравствуй, Майя!
«Я вас люблю любовью брата, а может быть…». Но любить вас сильнее по

техническим причинам все как-то не удавалось, с одной стороны это
чрезвычайно огорчительно, но с другой – радуюсь, так как не пришлось из-за
тебя страдать. Ты прелесть, Майка, только немного разгильдяйка, но это
пройдет, если будешь больше заниматься на фортепиано и не будешь брать с
Вадьки Далматова пример.
Без памяти рад твоему письму, только не рад опасениям о судьбе нашей
дружбы. Дружбе, конечно, придет конец – когда ты вылетишь замуж и тебе
станет не до неприкаянного бродяги, а у меня рука застынет если вздумается
написать письмо Майе, да вот только уже не Доманской. Есть всего одна
фамилия, принять которую вместо своей я бы тебе с удовольствием
посодействовал, но что это за фамилия – не скажу.
Не через года, не через десятилетия – даже в смертный свой час буду
помнить немного взбалмошную черноглазую девушку-пианистку, которой
вечно мешал разучивать этюды Черни и сонаты Моцарта. Вечно эта девушка
чем-то озабочена, вечно куда-то спешит, зайдешь к ней в класс – начинает
длинно, горячо и бессвязно говорить, затем начнет плакаться, что вот, дескать,
на фортепиано совсем не занимается, а задали разбирать третью часть
«Патетической», в конце концов закроет изнутри класс на задвижку, достанет
пачку сигарет, одну сунет мне в зубы, другую себе, мы засмолим и она с
чувством произнесет: «Знаешь, Вадька, непутевая твоя голова, я все-таки
горжусь, что у меня есть такой друг, как ты!». И вперит свои черные глаза в
глаза серые, и запляшет в тех черных глазах непостижимая игра нежности,
лукавства, восхищения и чувства некоторого покровительственного
превосходства…
Ты теперь второкурсница, что ж, «были когда-то и мы рысаками…». До
училища музыка являлась мне «святым искусством», в училище же дилетант и
романтик свел знакомство с уродом, под названием «экзамен по
специальности». Специальность – «святое искусство»… Зато сейчас – вольный
стрелок, никто и ничто не мешает сходить с ума: до изнеможения занимаюсь на
альте, фортепиано, гитаре, кларнете и саксофоне. Ни в коем случае не на
балалайке, будь она неладна. Не могла, что ли, Судьба родить меня в семье
музыканта, а не в логове человекообразного фотографа? Учился бы и не знал
всех этих мучительных и сокрушительных катастроф, преступных сомнений:
14
шел бы вперед, играя на скрипке или на виолончели, а то и на фортепиано. И не
мучила бы жгучая обида за погубленную жизнь.
Итак, на альте учу «Концерт» Хандошкина в альтовом ключе и «Чакону»
Витали, как на скрипке, то есть – квинтой ниже. Очень люблю ее, а обработка
для альта кажется порчей материала. На пианино (только не по голове,
Маечка!..) грохочу твою «Восьмую сонату» Бетховена, подарок Люды Янко. Не
знаю, что за порыв души подвигнул ее на такую милость. Девчонка она
хорошая, что б ты там ни говорила кое-кому в утешение. На пианино мне
всегда хотелось научиться прилично играть, но своего не было, а в училище –
сама знаешь: надо записываться в очередь, а какие это занятия. На гитаре
выучил «Десятый вальс» Шопена и учу «Лунный вальс» Дунаевского. Странно,
раньше никогда к гитаре не относился серьезно, а сейчас тянет к ней
неудержимо. Может, брошу все и останусь с гитарой. А на кларнете и
саксофоне положено по чину играть, как никак – кормильцы!
На мою особу тут смотрят, вернее – таращатся, мягко выражаясь, странно.
Народ кругом все такой положительный, делом занят: огород там, свинья,
куры, корова. Ехидничаю вот, а было б все это – и занимался бы хозяйством и
нравилось бы небось. «Может быть, именно в этом великая сермяжная правда»,
как говаривал незабвенный Васисуалий Лоханкин, когда его пороли на
кухонном полу.
А вот послушай, какая интересная история приключилась. Сижу на сцене,
играю «Утро» Грига. В кулисах – еле слышный шорох. Прислушался – тишина.
Мыши, что ли? Играю сначала, опять шорох. Тогда прислушиваюсь не бросая
игры и доносится тонкий тихий голосок: «Какая музыка грустная! Даже
плакать хочется!..». Вылавливаю из-за кулис двух девчонок лет по девяти –
тайные поклонницы моего таланта, аспирантки Ермаковского музыкального
колледжа. Снизойдя с высоты своего величия, милостиво с ними поговорил,
поинтересовался ближайшими творческими устремлениями и успехами,
благословил на дальнейшее служение музам и отправил восвояси, чтоб не
мешали.
Впервые в жизни занимаюсь музыкой так, как самому хочется, никто не
гонит: сдавай оркестровые партии! учи дебильный этюд по общему
фортепиано! учи какую-то дрянь на баяне – зачет по ознакомлению на носу!
занимайся, наконец, по специальности – скоро экзамен! Дилетантизм? А, пусть.
К сожалению не могу, гордо надувшись, провозгласить: «Я живу, чтоб
играть!», ибо на танцульках приходится играть, чтобы жить.
А живу пока тихо, скромно и трезво. Утром иду на огород хозяев помахать
гантелями, умываюсь и топаю в столовую, там завтракаю копеек на сорок.
(Зарплата у меня огромная: шестьдесят рублей в месяц, десять – деду за угол,
шиковать можно). Потом в клуб, на сцену. На сцене удивительная тишина,
большие пыльные окна, много черных занавесей, пианино, альт и гитара. Там
уютно и немного грустно. Перед началом фильма со сцены выгоняют, тогда
иду в свою рабочую комнату реветь на саксофоне или свистеть на кларнете. На
15
альте и гитаре в комнате почему-то занимается плохо, а пианино – вдребезги
разбитое. Обедаю так же расточительно, как и завтракаю. Иногда хожу
купаться на Ою. Самое глубокое место на ней – по грудь, поэтому можно вовсю
лицемерить, дескать, хочется поплавать, да негде. А плавать не умею. Греюсь
на солнышке и бдительно слежу, чтоб моего уединения никто не нарушал. «Кто
толчется среди людей, того не посещают ангелы!».
Галочка Ярославцева… Несколько дней ходил потерянный, так поразила
воображение эта чудная девочка. Только дальше-то что? Ей четырнадцать, мне
двадцать три. Девочке много дано – она будет учиться, не в музыкальном
училище, так в институте, а где ваш непутевый друг будет обретаться все эти
годы, какую он может предложить оправу для такой драгоценной жемчужины?
Я на пепелище, надо строить какую-то хижину, а ни сил, ни кирпича, ни денег.
«Свободный, раб иль властелин

Пускай погибну я один».
Но все же до чего она милая…

Не знаю, как и начать повесть о скрипке. Придется вспоминать многое,
чего вспоминать не хочется. Предыстория долгая, но главное – уже настоящая
ненависть к своей, так называемой, специальности. И не так ненависть, как
бесконечные попытки «взяться за ум» приводили в конечном счете к диким
срывам. Это все равно, что внушать себе любовь к ненавистной, как смертный
грех, жене. Владение инструментом и наслаждение этой властью – главная
пружина в жизни музыканта, все остальное – приложится, все остальное –
стерпится. Но если единственное желание – вышвырнуть эту пружину, то с
какой целью тогда покорно терпеть все это «остальное»? Из «остального»
больше всего убивал некий предмет, некая важнейшая для музыканта и вообще
для любого культурного человека дисциплина: «Обществоведение». Сколько
буду жив, столько и трясти будет при одном упоминании этой маразматической
науки.
Но как возблеяло и воскудахтало на непокорного бунтаря все партейное
училищное стадо! В самом дел: не знать, что Америка – страна загнивающего и
умирающего империализма, что там анархия производства! Да как можно!
Вся эта гнусная дребедень действовала словно красная юбка на быка и
ломился бычок шкурой на огород, видимо подсознательно стремясь побыстрее
разрубить гордиев узел, или обломать рога, что, в конечном счете, и
произошло. Бойся того, кто прочел всего одну книгу, особенно если эта книга –
«Краткий курс»! Далматов не испугался, вот и остался при пиковом интересе:
сидит в Ермаковском, танцы играет.
После того, как никто не оценил моего блестящего полемического таланта
в бесконечных дискуссиях по политическим проблемам… пардон! наоборот –
после того, как их очень даже оценили! я был исключен из училища по статье
«несдача общего фортепиано». (Тьфу! Быть битым по такой статье все равно,
16
что древнему воину принять смерть от руки женщины! Но я несправедлив: это
директор училища постарался, чтоб не выдали талантливому бунтарю волчий
билет. Он всегда питал к нему слабость, но тот не оправдал его надежд).
Приказ об исключении вывесили сразу после Нового Года, накануне дня
рождения. И вот, сижу в своей времянке за рекой, на краю города, подбрасываю
в раскаленную печку уголь и завываю под гитару «Элегию» Массне. Вдруг –
стук, влетает Оля Нежданова, любовь моя черноглазая, вся в слезах.
…То была наша последняя нежная встреча – ее больше жалость одолевала,
чем какие другие чувства. Дороги наши уже разошлись.
Особого шока от исключения не было, даже наоборот: будущее хоть темно
и неопределенно, но одно-то уж точно – многолетняя бодяга с балалайкой
кончилась навсегда. Почти по Байрону: «Готов хоть в ад бежать, но бросить
Альбион!». Даже и взбодрился слегка: ну, думаю, комсволочь паскудная, долго
вы рвали мне штаны, но я вам еще покажу кузькину мать! Альт пока не трогаю,
взялся за скрипку. Устроился на работу в общество слепых руководителем
оркестра народных инструментов. Набрал пятнадцать слепых оркестрантов, за
два месяца выучил их на ощупь играть простенькие оркестровые партии, мы
даже выступали. Я «дирижировал», то есть негромко отстукивал такт палочкой
по пюпитру. Но работать с ними оказалось мучительно тяжело, с языка вечно
срывается: «смотрите сюда», «посмотрите, как это делается», то есть, в доме
повешенного перематывать бухту веревки. Они своего «дирижера» любили, вот
и прощали запретное слово, да от этого было не легче. В конце концов две
истории все же достали: от одной очень хорошей женщины поступило
приглашение отпраздновать в ее семье Восьмое Марта, да вот беда – на
Восьмое уже составилось другое расписание! В результате – обида и слезы.
Гнушаетесь, вроде, слепыми людьми… Другая повадилась за каждое слово
закатывать истерики и хоть оркестранты жестоко ее отругали и она
присмирела, я-то чувствовал себя не весьма хорошо.
Дожил до мая, а в мае купил билет на самолет и полетел в Кызыл. С собой,
кроме скрипки, прихватил и кларнет, не возьмут на скрипку – попробую
поступить в кларнетисты, на кларнете худо-бедно умею играть. Но все
получилось, как в сказке: познакомился с педагогом, педагог оказался не
скрипачом, а именно альтистом, заявил ему, что заниматься хочу именно на
альте, он восхитился моей «прирожденной альтовой рукой», спросил, а есть ли
альт? Есть, отвечаю, и не какие-нибудь московские дрова, а Циммермановский
«Страдивариус»! Сыграл на скрипке первую и третью часть «Концерта»
Ридинга (концерт хоть и детский, но сыгран был в темпе и чисто) и получил
резюме: осенью приезжай с документами. Потом каким-то образом попал на
репетицию гибрида народного и камерного оркестров (рядом с балалайками
сидели скрипач, виолончелистка и кларнетист, а позади кто-то играл на рояле)
и сдуру напросился поиграть на домре, а чтобы разогреть пальцы прошелся по
«Концерту» Будашкина. Мой предполагаемый педагог скис: «Так ты кто,
17
вообще-то, домрист?..». «Нет, отвечаю, я с балалайки вылетел!». Хорошо, что
никто не слышал «Веселого кларнетиста».
В Абакан вернулся победителем, сопричисленным к сонму избранных,
Валерка Хорунжий с Павликом Давлатовым даже во фронду ударились:
выгнали, дескать, Далматова из училища, а его в Кызыле с руками-ногами
схватили! Правда, потом узналось, что наш директор приложил руку: звонил в
Кызыл, просил, чтоб меня там взяли, что очень талантливый музыкант, жалко,
если пропаду. Павлик Давлатов через полгода воспользовался проложенной
тропинкой и навострил лыжи в Туву. Не знаю, что он не поделил с Полянским.
Впрочем, что Павлуша, что Валера, – не из тех, кто будет по восемь часов волос
на смычке перетирать, гайка слаба, а вот великое искусство «Пожить» у них на
высоте. Но это кто в какой семье явился в мир…
И вот, пока я пыжился, чванился, драл нос, как спесивый инд… павлин!
злая и кровавая моя Звезда молча выплывала из-за горизонта, куда она на
некоторое время спряталась. Не знаю, что это было. Может быть –
бессознательное нежелание покидать родину. Я люблю Абакан до слез, мне
везде чужбина. А может – полная, идиотская невозможность хоть день, хоть
два не быть в кого-нибудь отчаянно и безнадежно влюбленным, пропадите вы
все пропадом…
Если бы не расстался с Олей Неждановой, то, наверное, уехал бы в Кызыл,
разлука, говорят, любовь бережет, но мы, на горе, расстались. И сижу вот весь
из себя кичливый и самоуверенный у дверей училищной раздевалки, и взираю
эдак надменно-благожелательно на суету училищного мирка, и идет мимо меня
прелестная и белокурая Люда Янко. И пропал я, Майка. Ведь целый год ее знал,
ну – симпатичная девушка, ну так что? Ноль эмоций. Ну почему так не
вовремя? За что, в конце концов?!! Скорее всего, поначалу, просто внушил себе
все эти страсти, чтоб была внешне уважительная причина не покидать Абакан,
но очень скоро невинная игра со спичками переросла в жуткий пожар, после
которого ваш друг, в виде обгорелой головешки, слабо дымит в
благословенном селе Ермаковском. Впрочем, горбатого могила исправит: здесь
живет одна девочка… Виноват, я с ней тремя страницами выше простился.
Приняв решение не ехать в Кызыл, развил бурную деятельность: устроился
на работу в училище «лаборантом» – выдавать и принимать инструменты на
репетициях народного оркестра. Золотухин, конечно, косился, но помалкивал:
директор ко мне явно благоволил. А до этого еще пошел домой к Полянскому и
попросил его дать несколько частных уроков. Он пообещал, что поможет, чем
сможет, провел несколько уроков, от денег категорически отказался, а осенью
сдал нестандартного ученика своей скрипачке-четверокурснице. По моему, он
не знал, как учить такого невиданного в истории скрипки монстра, да и я робел
при нем: с первого курса боготворил этого красавца-еврея, играющего на моей
любимой скрипке! Он казался неким ангелом музыки, слетевшим с какого-то
непостижимого Олимпа в наше казенное учреждение – Абаканское
музыкальное училище.
18
Ученица Полянского тоже не знала, что ей делать, но это все пустяки: меня
в принципе никто ничему не может научить – всему научился сам. Занимался
на альте, как на скрипке, в скрипичном ключе, все звучало на квинту ниже.
Имел нахальство втихаря разучивать «Чакону» Витали, а с Нелькой учили
«Концерт» Вивальди. Как-то, одержимый вдохновением, зову ее из соседнего
класса и играю всю первую часть, со всеми позициями, чисто и в темпе. Она
только ресницами хлопала. Это было в начале октября и, не витай я в эмпиреях,
а ломись и дальше таким же зубром сквозь скрипичные дебри – сам Полянский,
потирая руки, зачислил бы Далматова в свои любимые ученики. Тем более, что
благоволение к его персоне исходило не только от директора, но и от большей
части педагогов.
Дело в том, что в период, предшествующий моему изгнанию, я объявил
непримиримую войну дирижеру нашего оркестра, который, как потом уже
узнал, пытался подсидеть директора и влезть в его кресло. Фронда моя если и
не помогла директору в защите, то морально его поддержала – интриган, в
конечном счете, уехал из Абакана. Но справедливость ему отдать все-таки надо
– он говорил своим ученикам: «Далматов – враг, но действует в открытую, не
то, что вы все – исподтишка!». А когда меня все же заставили извиниться в
присутствии всего оркестра, он принял извинения без унизительных
комментариев, мало того – публично похвалил исполнение «Пляски Смерти»
Сен-Санса по Абаканскому телевидению.
В еще более остервенелую драку в то же время ввязался с Максимом
Перепелицей, пламенным нашим училищным парторгом. Тот меня изничтожал
и за Шарля Бодлера, и за стихи декадентов, и за Маяковкого, и за Горького.
(Имеется в виду, что первых я читал, а двух вторых – ни под каким видом не
желал читать). Из туманных намеков Веры Филатовны догадывался, что этот
деятель Коминтерна был сущим чирьем на теле педколлектива. Когда он
входил в учительскую, то умолкали все разговоры, или вместо беседы начинали
жевать мочало. Одна молодая пианистка (видать, еще не остыло в крови
консерваторское студенчество!) дала ему раз такого прочухана, что шерсть
летела.
А однажды, тоже молодой педагог-пианист, оглянувшись, нет ли
поблизости «всеслышащих ушей», быстренько выдает сентенцию: «Говорит
тюремщик Ленину: «Молодой человек, куда вы лезете? Ведь перед вами
стена!». А тот ему: «Стена, да трухлявая, ткни пальцем – и развалится!». Ну а
ты-то куда прешь? – это уже не Ленину, а Далматову. – Перед тобой три метра
железобетона!». И как ветром его сдуло.
«Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья
Напишут наши имена».
Россия вспряла.
19
Обратила самовластье в обломки.
Написала на них наши имена.
Единственно, что огорчительно, – хрен оказался гораздо горше редьки.
Как видишь, благоприятствовали все звезды, все, кроме одной… Можешь
морщить свой носик, но слово влюбиться сюда не подходит. Знаешь, не умею,
да и претит в «высоком штиле» писать кому-либо, даже тебе! о всех
переживаниях и чувствах. Теперь только понимаю людей, сводящих счеты с
жизнью. Это не малодушие, зачастую это невозможность переносить боль.
Сознаешь, что рано или поздно она уйдет, все кончится, но вот сейчас-то, в этот
самый момент с тебя живого медленно сдирают кожу… Будущее
обесцвечивается, превращается в чертеж, в голую схему и его становится не
жаль, потому что настоящее разрастается и заполняет болью всю вселенную.
«Всяк музыканту на свадьбе рад, –

Только не в роли зятя».
Конечно же, это хрупкое рафинированное существо – Люда Янко – никак

не могло полюбить дикого, загнанного зверя, вашего непутевого друга. А он
отчаянно надеялся и в надежде своей все поставил с ног на голову: любовь
сделает его другим человеком, у него появятся силы идти вперед и добиться
высочайших вершин в искусстве! Он все сможет ради нее! Но сказал некто
мудрый:
«Сокровища сердца – что радости в них?

Кто перлы считает в пучинах морских?».
Надо было сначала завоевать упомянутые вершины – ведь известно, что

чем ближе лысина мужчины к космическому пространству, тем лучше
просматриваются перлы в обмелевших пучинах души и тем легче подбираются
колечки и ключики к руке и сердцу прекрасной девы. Геометрия Римана
утверждает: кривая есть кратчайшее расстояние между двумя точками, я же,
вместо того, чтоб послать куда подальше Эвклида, забирался в свою каморку с
инструментами, разжигал голландскую печь, открывал печную дверцу и тушил
свет. Набивал трубку «Золотым Руном», накуривался до одурения (а иногда и
напивался сухим вином) и распевал под гитару «Утро туманное» или
«Уймитесь, волнения страсти…». Помню, как дико плясали по развешенным на
стенах балалайкам и домрам огненно-красные блики раскаленного угля.
«Золотое Руно», «Золототые пески» и «Утро туманное» помогали не
свалиться безвозвратно в пропасть, но от смелых начинаний осталось одно
пожарище. Окончательный крах надеждам наступил в Новогоднюю ночь. В
училище была елка, наряжали ее несколько девчат и Люда Янко среди них, а я
им деятельно помогал. Потом вечер, танцы… Май, милый Май, извини, больше
ничего не буду писать – слезы душат.
20
(Продолжаю поздно ночью, на сцене. Спать буду здесь, на квартиру не
хочется тащиться).
Майя, ты только о Люде Янко плохо не думай: она ни чем не виновата – ни
кончиком ногтя, ни краешком ресниц. Это я непутевый. А если по правде, то
благодаря ей я все же стал немного другим человеком: словно прокалило
пламенем, словно выгорело много шлака, много мелкого и вздорного. Золотые
кувшины проковывают: под ударами молота они делаются прочнее. Алмаз
рождается в пламени, душа – в страдании.
P.S.
Но нет покоя! И виной тому не твердые доски сцены, а стихотворение, не
так давно сочиненное. Никому его не хотел показывать, потому что той,
единственной, кому оно предназначено, читать его нельзя. Кто она, эта
единственная, – ни за что не скажу, а тебе – ни за что не догадаться!
P.P.S.
Рефрен где-то содрал.
ЦВЕТЫ БЕЗУМНЫЕ
«Цветы безумные, цветы осенние,

О чем вы шепчетесь в ночном саду?».
«Мы шепчем ночью о дне ушедшем,

О том, как грустно, зари не встретив,
Увянуть молча и жить отцветшим,
Не вспоминая о теплом лете…».

«В саду мы шепчем о том, как трудно

Быть одиноким, года считая,
Брести дорогой дождливой, нудной,
21
Роняя слезы о солнце мая…».

«Ты сам безумный! Ты сам осенний!

Как мы, ты шепчешь в тоске глубокой!
Зачем ты любишь цветок весенний,
Цветок, рожденный весной далекой?».
«Цветы безумные!.. Цветы осенние!..

Зачем вы шепчетесь в ночном саду!..».
22
IV
20/VI – 1967
Здравствуйте, Арина Родионовна!
С энтузиазмом подтверждаю: да – я скотина! Но все же «не просто

скотина, а скотина странствующая», благородная скотина. Главное, что от вас
письмо получил. Все ваши дети (или кто мы – внуки?) непутевые. Я своим
беспутством закосил под Пушкина (того тоже царь драл, как сидорову козу), а
Валерка косит под Дельвига – такой же лодырь и рохля. Они даже и рожами
смахивают один на другого.
В музыке с меня толку уже не будет: одна мысль об учебе в училище или
консерватории приводит в истерическое состояние. В консе, как слышно,
преподают историю КПСС. Зачем туда поступать, если все равно выгонят?
Касательно литературы и поэзии. Полноте! Это вы сказали не подумав,
Вера Филатовна, наобум Лазаря. О ком и чем писать роман – о Рихтере? Я его
портрета и того не видывал. О Моцарте? У Игоря Бэлзы кусок хлеба с маслом и
икрой отбивать? Не отдаст. Он столько дребедени насобирал о проклятом
Сальери, аж уши вянут, и зазря, что ли? А ежели напишу о тех музыкантах,
которых знаю, о той музыке, которую играю… Вера Филатовна!
помилосердствуйте! Затопчут! И даже не в блин – в папиросную бумагу. КПСС
несокрушима. Как династии египетских фараонов тянулись из века в век, из
тысячелетия в тысячелетие, так и фараоны кэпээсэсовские будут гнуть к земле
выи наших детей, внуков и правнуков, если они, конечно, у нас с вами будут.
Стихи у меня хорошие, знаю, язык не очень бедный, образы, метафоры.
Есть один только пустяковый недостаток: они не имеют ни малейшей
самостоятельной ценности. Все свои вирши отдал бы за две строчки Есенина:
«В саду горит костер рябины красной,

Но никого не может он согреть…».
Надо ведь душу продать за напечатание сборника стихов: сто страниц

посвятить воспеванию чрезвычайки, чтоб на сто первой, второй, третьей
вполголоса, невнятно провякать просто про чайку. Без приставки «чрезвы».
Удрать «в деревню, в глушь, в Саратов» надоумился не сам – надоумил
пример Яниса. Кстати, неожиданность: в Ермаковском работает его старший
брат, руководит духовым оркестром. Ермаковское ему чем-то не нравится,
собирается перебраться в леспромхоз и настоятельно зовет меня с собой,
говорит, что там еще красивее, чем здесь. Так вот, год назад Янис заперся в
богом забытой дыре, у него, как у меня, есть саксофон (очень хороший, хоть и
23
старый), он, как и я, собрал там балбесов и играет на танцах, отличие только
одно: Янис баянист и занимается, как каторжный, сказал, что пока не станет
исполнителем хотя бы номер семь, из своего логова не вылезет. Мы с ним во
многом похожи, даже внешне, и отношения меж нами можно определить как
«благожелательную неприязнь». Очевидно, действует синдром крыловской
мартышки, тычущей пальцем в зеркало и скулящей: «Я удавилась бы с
тоски…». И так далее.
Как нашел Ермаковское – написать могу, а где взял саксофон – как-нибудь
потом. Это вам Майка Доманская наябедничала? Больше некому, Валерка бы
не выдал. С селом Ермаковским свел печальный, даже трагический случай. Вы
знаете, что несколько лет пришлось играть в ансамбле «Жарки», сначала на
хомысе (это корытообразная хакасская домра), немного на кларнете и на
русской домре-альт, но в основном на балалаечном контрабасе; на нем я
сделался контрабасовым Паганини, так как баянист, руководитель оркестра,
писал для него партии руководствуясь принципом: на баяне удобно – значит и
на контрабасе сыграют. А у меня хватило ума (вернее, дурости) все это
выучивать и выигрывать.
После поездки в Москву (мы там в Колонном зале выступали, во!) второе
большое турне учинили по братской Туве. Где нас там только не носило:
Кызыл, Туран, Чадан, Шагонар, Каа-Хем, Сарыг-Сеп и тьма улусов, чуть не на
монгольской границе.
Однажды ночью едва не погибли: водитель за рулем уснул, ребята-
танцоры в последнюю секунду вывернули баранку. Остановились на дороге и
на два часа уложили шофера спать. В одном улусе нам изготовили угощение:
зарезали здоровенного и жирнющего барана, сварили и разложили куски мяса в
большие тазики. Я долго прицеливался выбрать ребрышко попостнее и вдруг
вижу, как один тувинец хватает большущий кусок почти сплошного, в три
пальца толщиной, сала и в момент его уминает. У меня и аппетит пропал.
В другом улусе произошел забавный случай: сцена как сцена, а «зал» под
открытым небом, что-то вроде летного кинотеатра, народа много собралось,
насели у самой эстрады. А в спектакле у нас эпизод: вываливает на подмостки
огромный медведь, то бишь, актер в медвежьей шкуре. И что вы думаете?
Толпа у сцены и первые ряды бросились врассыпную!
Горы и степи Тувы тому, кто по ним странствовал, никогда не забыть. Все
казалось, что вот вымахнет из-за горизонта злая конница Чингиз-хана и растает
двадцатый век, как клубок тумана. А какой волшебный парк в самом Кызыле!
Венеция, а не парк. Я брал на лодочной станции лодку и плавал по всем ее
прихотливым каналам, ни одного не пропустил. Жалко, что не позаботился
выкупить фотографию, где ансамбль позирует у обелиска «Центр Азии». Сразу
за обелиском – точка рождения Великого Енисея, там сливаются в один поток
два малых. Я бы еще кое-чего вспомнил, да вы и так меня в записные волокиты
произвели.
24
Так вот, когда мы на рейсовых автобусах выехали из Абакана, с нами
ехали и обычные пассажиры, а среди них – одна старушка. Старушка
возвращалась домой после операции на гортани и у нее где-то под кадыком
была вставлена трубочка. Проехали Ермаковское, потом еще километров
пятьдесят и в каком-то таежном сельце остановились на привал, попить,
закусить, да то, да се. В автобусе осталась эта старушка да еще две посторонние
бабки. Ну и что-то случилось – выпала эта трубка, а она только через нее и
дышала, старушка руками машет, никто ничего не поймет, глазами только
хлопают. И умерла старушка, задохнулась.
И застряли мы в этом сельце. Там, по-моему, ни врача, ни телефона, ни
даже милиции не было. На втором автобусе куда-то ездили звонить, а в наш
автобус, который со старушкой, часа два никто зайти не решался, девчата
ахают, охают, повизгивают. Наконец, получено распоряжение: катить обратно в
Ермаковское и сдать старушку тамошним властям.
Половина нашей братии так и не рискнула влезть в автобус, я же решился
и уселся на свое место: болтаться еще два часа на придорожной обочине совсем
не улыбалось. Да уже и сумерки навалились.
И вот – приспосабливается человек! Захотелось есть, сижу, грызу кусок
хлеба с сыром и колбасой и скашиваю глаза в сторону прохода: в тридцати
сантиметрах от моих ног – мертвые ноги старухи. В Ермаковском быстрее
молнии сбежал из автобуса, так, чтоб не могли заметить и окликнуть: боялся,
что заставят выгружать бедную бабулю. На это не хватило бы мужества.
Вот тогда и, хоть уже была ночь, разглядел немного село, тогда и
запомнились его огромные тополя и темная громада клуба. Прихотливая штука
жизнь! Прояви дети или внуки несчастной женщины элементарное участие, не
брось ее в тяжелой дороге одну (четыреста километров!) и не знал бы я того
села Ермаковского, и не знаю, где бы спасался теперь от стихий жизни.
По Ермаковскому шляется много цыган. Куда-то они едут все. Одна
цыганка заговорила со мной по своему, я покачал головой. Она заулыбалась,
говорит: «Да ты, вроде, как наш!». Я был в черном плаще, волосы черные,
борода синяя. Рассказала, что они из Молдавии, наводнение их, якобы,
выгнало. Думаю, врала. Публика эта из принципа правды не скажет. И тогда же
у стадиона увидел совсем молоденькую цыганочку и просто онемел. Как будто
кто нарочно, перечитавши всю романтическую литературу, взял и повыбирал
все прелести и слепил это существо!
Тоненькая талия, маленькие ножки под длинным пестрым платьем, ротик
величиной с черешню и, как черешня, алый, ослепительные зубки и огромные
удивленные глаза. Глаза больше всего поразили: черные, красивые и, главное,
не тупые, так из них и брызжет безмятежная радость. Даже жалко ее стало:
продадут замуж, нарожает свору цыганят, будет с гаданьем приставать, да кур
воровать.
25
Так и вижу вашу ехидную улыбочку из под очков. Не беспокойтесь: сердце
мое на Ермаковские веки вечные занято одной… Вот и не скажу, какой
девочкой.
Посвящаю вам стихотворение, опять в прозе, Тургеневу сроду такого не
написать. Случай действительно происшедший, но только у меня не золотая
труба, а – «когда б вы знали, из какой латуни той саксофон, в который я
дудю!».
В рабочей комнате, где занимаюсь, учу музыкантов и провожу репетиции,
стоит пианино, точь-в-точь наподобие воспетого рояля, разбитое. И в первый
же раз, как пришлось заиграть на саксофоне, услышал его ответ: тихий-тихий!
Это резонанс. Очень люблю наигрывать в быстром темпе арпеджио аккордов
«до-ми-соль-си» и «ре-фа-ля-до». Первый аккорд отдается как-то грозно-
трагически, второй – разрывает грудь нездешней печалью, безнадежной, но и
светлой в то же время. Слов не найти, до чего необыкновенно отвечает
разбитое пианино звукам саксофона и кларнета, сколько бесконечной грусти в
его бесплотных сумеречных обертонах.
А то, что в стихотворении другие ноты… Мои биоритмы настроены на до-
диез минор. Кроме шуток. Лучшая моя песня (Люде Янко посвящена) – в до-
диез миноре. Пианисты почему-то в один голос утверждают, что партия
фортепиано написана гитаристом. Я ли не старался!..
СТАРЫЙ РОЯЛЬ
В углу небольшого зала стоял старый рояль, когда-то черный, а

теперь серый от пыли и многочисленных царапин-морщин.
Одна ножка у рояля отломана, вместо нее – шаткая табуретка,

педаль всего одна, демпферов нет и нет половины молоточков, на
позеленелых медных струнах пауки сплели крупное кружево паутины.
А если ударить по его желтым клавишам? Вместо строгого

прелюда – пронзительный струнный лай, скрип, лязг…
Рояль отжил свой век и лишь занимает место – ненужный хлам,

черный катафалк, навеки мертвый для музыки.
Но однажды в пустынный зал вошел музыкант, в руках у него

сияла золотая труба. Он недоуменно взглянул на старый рояль,
радостно вздохнул и поднес трубу к губам.
!!! ДО-ДИЕЗ !!! МИ !!! СОЛЬ-ДИЕЗ !!! СИ !!!
26
…Что это? Рояль поймал мотив и отозвался букетом
серебряных обертонов, похожим на чуть видимый пепельный свет
Луны. Рояль словно говорил: «Я еще жив!..».
Так музыкальный инструмент, душа человеческая, корабль,

познавшие в былом власть музыки, зарева любви и ненависти,
океанских штормов и штилей, на склоне своих лет, забытые юным и
шумным миром, всегда откликнутся на родной звук.
Их отклик чуть слышен, но чист и бескорыстен – прощальный

привет своему далекому былому.
P.S.
«Какой-нибудь предок мой был – скрипач,
Наездник и вор при этом.
Не потому ли мой нрав бродяч
И волосы пахнут ветром?».
Мать говорила, что я – вылитый дед, ее отец. Он младший брат, сын и внук
священников, сам окончил духовную семинарию, за что родная власть и гнала
его, как Агасфера, по дремучим весям Сибири. Так вот: он умел играть на
скрипке, лошади у него не было, насчет воровства – не знаю, но что был
картежник – это точно: однажды приперся домой в одних подштанниках. Бабка
выследила место, где он дулся в очко, ворвалась и учинила погром,
выразившийся в изорвании карт. А на бабке он женился обманом: ей было
двадцать, а он соврал, что ему тридцать пять, она и согласилась. Только после
свадьбы сознался, что имеет за плечами сорок два, а не тридцать пять, так что,
пожалуй, он и вор, правда, несколько своеобразный. Следовательно о моем
остепенении, дорогая Вера Филатовна, позабудьте раз и навсегда. К тому же:
«Остепенившийся соловей –
Недопустимый казус!».
P.P.S.
Единственное право человека – требовать собственной
неприкосновенности, единственная обязанность – уважать чужую. Увы, из всех
утопий эта – наиболее фантастическая.
27
V
29/VI – 1967
Майя, осужденный на изгнание приветствует тебя!
На днях ездил в Абакан – тоска зеленая. Как с неизменным изяществом

выражается Валерка Хорунжий – нет ни одной знакомой приличной рожи, в
которую можно было бы плюнуть. Его собственной, прежде всего, так как он
давным-давно ушился в ваш Канск. Полянскому надоело бесконечное
лоботрясничество и он, таки, оставит Валерку на второй год. Некоторые же (не
буду пальцем тыкать!) разъезжаются по своим чимкентским тетушкам (напиши
хоть, что это за город такой – Чимкент? И где он?), и даже Вера Филатовна
оставила вместо себя запертую дверь своей библиотеки.
А возвращался в Ермаковское с приключениями: в Минусинске пришлось
четыре часа болтаться по городу, зашел в музей Мартьянова. Сказочно
красивое старинное здание, настоящий замок с привидениями. Одно из самых
сильных впечатлений детских лет, мальчишкой, помнится, боялся оставаться в
одиночестве перед некоторыми экспонатами: а вдруг оживет этот древний
восковой обитатель Минусинской котловины?.. А вдруг это не чучело, а
настоящий медведь и только притворяется?.. А сейчас с особым интересом
разглядывал акварели бывшего школьного приятеля, мы с ним выступали на
вечерах дуэтом: он на гитаре, я на балалайке или мандолине. Он года на три
постарше.
После музея долго и почтительно стоял перед величавым Минусинским
собором: здесь во время оно служил службы мой прадед, он и похоронен где-то
рядом, но служители более верного учения закатали кладбище асфальтом.
Отыскал и дом прадеда: большущее двухэтажное достаточно нелепое
деревянное строение, оно потемнело от древности. Приспособили его под
трахомную лечебницу.
Вернулся на автостанцию и вот ведь закон подлости: за три минуты до
посадки в ермаковский автобус хлынул проливной дождь, вымокли все до
нитки. Не лето, а сплошная мокропогодица. Километрах в трех от Минусинска
автобус застрял в грязи, а повесть о том, как он выкарабкивался из той грязи,
долга и чрезвычайно грустна.
Вчера был странный день. С утра засел учить две прелестные гитарные
пьесы Бугачевского. Ноты их валялись бог весть сколько, еще со времен
относительно безоблачной учебы в АМУ. В театре ставили «Грушеньку»
Шварца по Лескову – «Очарованный странник» и нужен был оркестрик.
Музыкальный руководитель и завербовал несколько голодных студентов
училища, и меня в том числе, в том временном оркестрике поиграть. Играл на
28
контрабасе, а эти две пьески – один приятель-балалаечник, на курс старше, на
гитаре он здорово чесал. Спектаклей десять отработали, раза четыре на выезде.
Помню, был без памяти от Грушеньки, и от самой Грушеньки, и от Грушеньки-
актрисы. Правда, за кулисами она являла образ довольно разбитной бабенки, а
восторженные взоры юного музыкантика может быть даже ей и льстили. Потом
долго искал книгу Лескова, нашел – и плакал над ней. Очень одна цыганская
песня понравилась – «Бродяга», простить себе не могу, что не выпросил нот у
музрука.
Наигрался на гитаре, вспомнил театр (театр безумно люблю! жаль, что
актерского таланта бог не дал, одну внешность), загрустил и пошел слоняться
по селу. Забрел на какую-то дремучую улочку, глядь – магазин, а в магазине
сухое вино. Оглянулся, не видит ли кто из клубных арапов своего
«трезвенника» и купил бутылку. Контрабандой пронес бутылку в кабинет,
сижу, пью потихоньку, без закуски. День солнечный, какой-то неуютный, вдруг
ветер и – метель! Да, Майя, метель из тополиного пуха. Я прилип к окну: лето,
солнце, зелень и – вьюга снежная, зги не видать.
В субботу танцев не было, проводился день здоровья, но в воскресенье
состоялись и наш оркестрик стяжал заслуженную (??!!) славу! И вообще, с тех
пор, как моя персона воссияла на Ермаковском небосклоне, доходы РДК
заметно повысились: блестящий саксофон, как латунный удав, гипнотизирует
жаждущих плясать сельских кроликов. Да и сам я личность в этих краях
загадочная и таинственная – бледнолицый, черноволосый и чернобородый,
никогда не улыбающийся, никогда ни с кем не танцующий под радиолу, когда
оркестр отдыхает и глушит пиво и водку в буфете. Меня же никто и никогда в
питии сих напитков не замечал, мало того, когда предлагали – то с
негодованием отказывался. Последнее обстоятельство внушает местному
населению прямо-таки мистический ужас. Если кто-нибудь пытается
расспрашивать о прошлом, то уста мои озаряет бесконечно грустная улыбка и я
молчу. Трагически молчу! Повышение доходов РДК благодаря моей
загадочности несомненно имеет место (за счет разного рода молоденьких дур
школьного и послешкольного возраста), но точной цифры не знаю. Думаю,
рублей семь наберется. А может и все восемь.
А борода у меня печоринская – черная с синим отливом, а волосы хотя и
черные, но с отливом каштановым. Уже заработал подозрение, что крашу
растительность чем-то необыкновенным.
Жаль, ты не была в воскресенье на наших танцах! С каким энтузиазмом
вдаряли мои лабухи знаменитое хали-гали «В путь»! Они играли и орали на
припев:
«Все равно жить не стоит,

Пусть к чертям все летит!
Смерть нас всех успокоит,
Смерть нас всех примирит!».
29
Я сам увлекся и, как в угаре, свистел на кларнете, он чудом не рассыпался
на куски. Пляшущая орда совсем осатанела – пыль взбили до потолка, визжат,
ухают, немыслимо изгибаются, кто-то потушил свет, – сущее
светопреставление. А над всем этим, как демон зла, победно и гнусаво ревел
саксофон.
Кроме хали-гали гаврики мои облитературили еще более знаменитый
«Сент-Луи блюз»:
«Москва, Калуга, Лос-Анжелос,

Объединяйтесь в один колхоз.
Своя машина, свой паровоз,
Своя корова и свой навоз».
Успех – грандиозный, всеобщее ликование, полный триумф. А вот когда

они вздумали поиграться с «Мариной»:
«Влюбились мы в красавицу Марину –

С успехом можно так любить и льдину…» и т. д.
и заныли на ту мелодию:
«Убили, гады, Патриса Лумумбу

И Чомбе на могиле пляшет румбу…»
то как из под земли выскочил какой-то строгий, средней молодости, человечек

и что-то такое внушительно пробубнил хулиганам, что-то вроде: «не трожь!
святое!». Я аж изнывал от нетерпеливого ожидания – когда он на меня наедет,
кто тут атаман банды?! Нет, мою особу эта маленькая, серенькая, сельская
партийная чинушечка почему-то предпочла «не заметить». Видимо, чуяла, где
можно получить сдачи.
Но настроение все же было плохое, как и всегда, а тут еще всякое свиное
рыло да лезет в калашный ряд: то, видите ли, со мной жаждет познакомиться,
то заказывает вальс, то изъявляет желание петь (??!!) под эстрадный оркестр, а
то просто – лезет в пьяной бессмысленности, роняя пюпитры, ноты,
контрабасы…
Играли до часу ночи, аж загудела голова. Домой не пошел – часто остаюсь
ночевать в клубе: постелю на пол или на стулья плюшевую скатерть, на нее
свой плащ, под голову трубный футляр. И вот, когда клуб опустел, взял вдруг
карандаш и написал стихотворение. Именно написал, а не сочинил. Рука сама
собой выводила строчки сразу набело, ничего не пришлось переделывать.
Такого еще никогда не бывало.
30
Май, милый Май! Посвящаю стихотворение тебе, за твою верную
сестринскую любовь. Ты, конечно, ни за что не скажешь, удачное оно или
неудачное, но осенью я его покажу Валерке Хорунжему. У Валерки
безошибочное чутье. В жизни не встречал более разностороннего по
талантливости человека, но лодырь он еще более разносторонний. О нем даже
А. С. Пушкин писал:
«Он был врагом трудов полезных…».
Не о нем?.. Ну, простите великодушно.
МЕЧТА
Будь я волной –
Я бы синие бездны морей, океанов прошел
И разбился бы тысячью брызг об утес громовой,
Будь я волной.
Будь я цветком –
Я бы утром туманным на краткое время расцвел
И к полудню увял и засох, не грустя ни о ком,
Будь я цветком.
Будь я звездой –
Не светил бы с небес, не смотрелся бы в зеркало рек:
Я б упал, прочертив горизонт золотою чертой,
Будь я звездой.
Но я – человек…
Очарованный Странник, твой названный брат.
P.S.
Вечно позабываю о самом интересном: директора нашего РДК сняли с
работы за мелкое хулиганство. Во! Мало кто может похвастаться, что имел
такое начальство, а я вот хвастаю. Видел его всего раз, когда приехал:
здоровенный балбес в рубашке и не глаженных штанах, немного постарше
меня, такой же на вид директор, как я хакасский шаман. А нет, вру: несколько
31
раз он мелькал в стае танцующих, притом с веселой рожей. Происхождение
веселья явно магазинного или буфетного характера, а может и самтрестовского.
Мне его жаль: ни разу ко мне в кабинет не зашел, никогда мораль не читал,
никогда политинформаций не проводил. Ну, велика беда – дал кому-то в зубы!
Не ценят у нас хороших людей, не ценят…
P.P.S.
Говоришь, знаешь, о ком «Цветы безумные», но ни за что не скажешь, а
мне не догадаться, о чем ты знаешь? Ну-ну. Вот тебе две строчки из Байрона,
можешь приписать их к «Цветам»: «…будь Лаура Повенчана с Петраркой –
видит бог! – Сонетов написать бы он не смог!».
32
VI
3/VII – 1967
Наталье Рыбаковой
Здравствуй, Наташа!
Наконец-то дописал еще одну додекафонную прелюдию, позавчера

отправил рукопись, а сегодня получил от тебя письмо.
Если честно – сочинял только потому, что похвастал. И никакая она не
додекафонная, потому что сполна соблюдать правила серийной техники
Ермаковские композиторы не могут: в голове крупный дефицит клепок. Да и
главное – нет смысла работать. Просто слово «додекафония» само по себе
характерное, красочное. Для музыкального, широкого и длинного, густо
шерстистого партийного уха слово «додекафония» и «какофония» суть
синонимы, так что под статью «Додекафония» можно подвести все, что идейно
отличается от «Вихри враждебные веют над нами» или «Пропел гудок
заводской». «Прелюдия», тебе посылаемая, отличается, следовательно – это
додекафония. Симфонии Шостаковича тоже голимая додекафония, так как он
оказался настолько туп, что не сумел оценить гениальности «Бухенвальдского
набата».
Не так давно кто-то из обладателей вышеупомянутых ушей не вовремя
опохмелился и пропустил в издание антологию русских, так называемых,
декадентов. Не знаю, что там насчет литературных достоинств, но как
слабительное против запора, вызванного «Матерями», «Клопами», «Левыми
маршами» и прочей «стихов ерундой многотонной», средство изумительное.
Вот четыре строчки из этой антологии:
«Лебедь уплыл в полумглу,

Вдаль, под луною белея.
Ластятся волны к веслу,
Ластится к влаге лилея».
Подумалось: а нельзя ли музыку слов передать музыкой струн? Тебе

решать, получилось ли. «Прелюдия» легкая, я сам ее выигрываю и прочитать ее
несложно.
На почте же, когда отправлял, случилась натуральная комедия.
Протягиваю девушке сверток и говорю: надо ценную бандероль отправить.
Девушка строго спрашивает: «Какие ценности посылаете?» Отвечаю:
«Рукопись». Глаза у девушки делаются шестигранными. Подозреваю, что в
истории села Ермаковского это первый случай, когда с его почтамта
отправляется рукопись. Возможно, ближайшим моим предшественником мог
33
быть Ванеев, а то и сам Владимир Ильич Ленин (Ульянов), он тут поблизости
три года ошивался, по приказу Николая Кровавого на уток и зайцев охотился.
Мы, говорят (это на почте), проверим! Ну, проверяйте. Развернула,
посмотрела, убедилась: нотные листы с совершенно ужасными иероглифами.
Зауважала, по глазам определил. Составьте, говорит, опись. Составил. Но
сумму оценки вместо десяти рублей определил в сто, ошибся на один ноль.
Подивился собственному нахальству и взял другой бланк. Когда шел с почты в
клуб – весьма веселился.
Что тебе написать о жизни, вернее – существовании, изгнанника? Как лез в
драку с ветряными мельницами, так и продолжаю лезть. Приперлась в нашу
глушь одна клякс-папирская дама из Абакана, из отдела культуры, учить нас,
дураков, уму-разуму. Даму эту знал еще со времен, когда работал в Абаканском
ДК оркестрантом на танцах. То был чинный эстрадный оркестр: два саксофона,
две трубы, тромбон, контрабас, ударные, фортепиано. А дама кантовалась в
должности не то администратора, не то билетера, дура дурой и не очень в том
отпиралась.
Но вот вскарабкалась на какую-то табуреточку в руководященских
эшелонах культуры и враз стала умная умной, а в «ангельском должно быть
голоске» прорезались чеканные указующие интонации. Скликнули на
растерзание начальственной даме весь Ермаковский культурный бомонд и
давай та дама пудрить нам мозги тьмой затрепанных истин, из коих более всего
напирала на одну, а именно: каждый работник культуры прежде всего должен
стараться об общем деле.
«Собралися красавицы кучей.

Про какие-то женские споря права,
Совершают они, засуча рукава,
Пресловутое общее дело:
Потрошат чье-то мертвое тело».
Не подумай, я этих виршей не читал, потом их разыскал в записных

книжках. Было гораздо хуже: вытаращиваю свои красивые серые глаза и
наивно вопрошаю: «А зачем это стараться ради общего дела?!».
Авантажная начальственная матрена даже сомлела от удовольствия: такой
мальчик для битья, такое наглядное пособие! И задала ж она пфеферу
индивидуалистическим инстинктам ничтожного музыкантишки, которого,
конечно же, даже и «не узнала».
Ну а я, змея подколодная, аспид и василиск, терпеливо дождался, когда она
устанет давать мне на калачи (выдохлась вся, бедная), нарисовал на своей
иконописной мордашке растерянность и уныние и лопочу: «Вы не так меня
поняли!.. Я имел в виду, что если каждый будет делать хорошо свое дело и не
совать нос в чужое, то все дела сами собой сложатся в «общее дело»!».
34
Что тут было! Дама краснела, дама бледнела, дама пыхтела и даже сопела,
но возразить против такой простой арифметики ничего не могла. Коллеги мои
втянули головы в плечи и сидели тихо, как былинки во поле, как мышки в
подполе, никто меня не поддержал, но никто и словом не упрекнул.
С точки зрения разума: ну какого рожна ты, Вадик Далматов, дразнишь
гусей?! Мало они клевали твою забубенную головушку? Искательно и
преданно смотри в глаза этой не пришей кобыле хвост, кивай, делай вид, что
записываешь ее мудрость в записную книжку. И в училище надо было так:
изобразить, что пыхтишь над учебником – и обеспечена тебе троечка, а с нею и
благополучьице. Лодырю и бездарю все и всегда простится, умному – ничего и
никогда.
А еще не понимаю людей: укради у кого рубль – шкуру спустит, а укради
полдня жизни на политинформацию – а что такого?! Как будто эти часы можно
вернуть или заработать, как тот паршивый рубль. Даже в школе предпочитал
получить двойку, но не списать задание. Не по честности, нет: было жалко
впустую жечь время; предпочитал потратить его на грезы, в которых
бесконечно скитался по берегам Острова Сокровищ, по лесам и скалам
Таинственного Острова, по снегам и озерам Земли Санникова. Там моя
истинная Родина!..
Почему люди не ценят время? Фундаментальный архетип всякого живого
существа: поддержание жизни и продолжение рода, все остальное –
второстепенно. У животного архетип отнимает почти полностью двадцать
четыре часа суток, если оно начнет изобретать велосипед, то помрет с голода,
человеку же разумному цивилизация дала много свободного времени, оставив
его, при этом, стопроцентным животным.
Вот ему и наплевать, на что тратится время, свободное от еды и любви.
Собственно, не наплевать: предпочтительнее полное безделье или драка с себе
подобным, желательно втрое слабейшим, а самый тяжкий (и неизбежный!)
вариант препровождения свободного времени – труд. Россказни о творческом
труде подавляющего большинства хомо сапиенс не касаются: труд для него –
проклятие, сие даже в Библии зафиксировано, и оценивается труд только по
двум параметрам – по выгодности и по тяжести. Творческая составляющая
почти начисто отсутствует.
Но попадаются выродки, сумасшедшие, изгои, для них труд –
наслаждение, смысл жизни. Цивилизация оставляет им некоторое количество
объедков, вот они и малюют на стенах пещер мамонта, вместо того, чтоб убить
того мамонта и съесть, возводят никому не нужный Собор Василия
Блаженного, запускают спутники. (На фиг нужна вся эта космонавтика!). Их
кое-как терпят, всегда ненавидят, иногда убивают. Диагностировать это тяжкое
психическое заболевание очень легко: надо внимательно проследить, сохраняет
ли особь способность учиться после достижения ею половой зрелости. Я имею
в виду именно учение, а не «получение образования», что суть вещи, не
имеющие между собой ничего общего.
35
Но трагедия в том, что проследить может только… как бы это сказать?..
такой же выродок! А ворон ворону глаз не выклюет!
Неожиданно и сильно увлекся гитарой. Выучил две пьесы Бугачевского,
это цыганский композитор и гитарист. Пьески можно очень изящно объединить
в один цикл, что и было проделано, такая прелесть! Они без названия, так что
сюиту назвал «Очарованный Странник». Может осенью, когда вернешься со
своей плантации, встретимся – обязательно сыграю. Неужели все лето будешь
поливать огурцы и окучивать картошку? Майка приедет – подыщи ей самую
тяжелую тяпку! Хотя ей в Чимкенте тоже достанется. А где этот Чимкент, не на
Кавказе?
В благородном искусстве огородничества аз грешный туп, как дерево.
Выполю морковку, а оставлю васильки – цветут красиво! Потому как:
«Я в мыслях вечный странник, сын дубров,

Ущелий и свободы, и, не зная
Гнезда, живу, как птичка кочевая».
Валерка Хорунжий примерно такой же…

(Погас в клубе свет).
…одно время мы с ним мечтали иметь в услужении мускулистого негра,
так как во времянке, где жили два анахорета, некому было мыть нашу
единственную кастрюлю и выбрасывать пустые бутылки. Но подняли пыльные
залежи конспектов по «Обществоведению» и в пятнадцатой (а может – в
семнадцатой) толстой и тяжелой общей тетради прочли, что труд раба – самый
непроизводительный. В самом деле: где бы наш негр жил? Времянка-то
маленькая. И кормить его надо. А мы сами вечно сшибали то трешку, то
рублевку.
Однако думаю, что в определении рентабельности рабского труда
классики сильно ошибаются. Ведь если согласиться с ними, то великое наше
государство рухнет, может даже при нашей жизни. А поскольку эта махина из
железобетона, пушечной стали и колючей проволоки не подает никаких
признаков усталости материала, то вопрос о ценности рабского труда следует
пересмотреть. Думаю оформить свои Ермаковские размышления в стройные
тезисы и обсудить проблему с Максимом Перепелицей, не тем будь помянут.
Твой Канск – почти что Ермаковское. Здесь тоже народец в промежутках
между пьянками болтается по Бродвею, но пялятся преимущественно не друг
на дружку, а на мою фигуру в черном плаще: я в здешних краях личность
необыкновенная, сумрачная и загадочная. Лорд Байрон Ермаковского уезда,
одним словом. Физия на селе доселе невиданная. Как рукопись на почте.
(Загорелся свет)
Извини за каракули – писал почти в темноте. Много времени провожу в
клубе, на квартиру только спать прихожу и то не всегда. Часто ночую на сцене:
36
выставлю два ряда стульев, подложу под голову трубный футляр, укроюсь
плащем и бай-бай, на радость трусоватому дедку, ночному сторожу.
Все. Пиши, ради бога!.. Какой необыкновенной отрадой вдруг стало писать
и получать письма!
Лорд Байрон, из Тмутаракани.
P.S.
Основное методическое указание по исполнению моей «Прелюдии»: если
будет очень скучно – выбрось ее в мусорное ведро. Выполнить неукоснительно.
37
VII
9/VII – 1967
Майя, милая, здравствуй!
Сегодня получил три письма – два от тебя, одно от Валерки Хорунжего.

Взвыл от восторга, держа в руках столько конвертов! Одному радуешься, а тут
сразу три.
За окном – глубокая ночь. Только что закончились танцы. Мои пьяные
музыканты разбрелись по домам, а я сижу на сцене и пишу, и забываюсь, и
уношусь к вам, дорогим друзьям. Долго не мог отделаться от Сэма: он квакнул
в буфете по завышенной норме, впал в философско-поэтическое состояние духа
и долго донимал слезной ламентацией: «Не в тот век мы родились с тобой,
Вадька!».
Каюсь, абзац в письме, где ты пишешь о ваших с Наташей восторгах по
адресу «Мечты», перечитывал не раз и не два. Сколько – умолчу! Слаб человек,
особенно если этот человек – автор. Возможно, прославлюсь, как гениальный
поэт и вот тебе на то доказательство.
Я постоянно ухожу из села в бор и бродяжничаю меж сосен, один раз даже
заблудился. Ну, думаю, придется жить охотой. Ты только никому не
рассказывай: у меня есть самодельный пистолет, его сделал из
мелкокалиберной винтовки один мой приятель, а винтовку я за Полярным
Кругом выменял на финский нож с наборной ручкой; хороший нож, сам его
сделал; потом эту мелкашку подарил этому моему приятелю, а себе купил
ружье, чтоб ходить на охоту, а уж совсем потом поменялся ружьем на этот
самый пистолет.
Когда корпорация «ХО-ДА-ДА» (Хорунжий-Давлатов-Далматов) имела
резиденцию в моей времянке за рекой, то часто стреляли в цель по толстому
чурбану и всадили в него, наверное, пуд свинца. Очень много щелкал по
пустым гильзам, тренировался, а когда раз в неделю приходил в тир пострелять
из настоящего пистолета, все удивлялись: какие быстрые успехи делает парень!
Не иначе, в чемпионы метит. А здесь, как-то, взял на мушку сороку, целился в
нее, целился, да так и не смог нажать на курок.
Так вот, заблудился, по какой-то глухой стежке забрел на заросшую
вырубку, оглядываюсь и слышу: «ку-ку». Быстро загадываю: «кукушка,
кукушка, сколько мне жить?» и – считаю. Считал, считал: пятьдесят, сто,
двести, триста, пятьсот! Махнул рукой и пошел дальше. Что это значит?
Значит, в чем-то буду жить целые века. Великий музыкант уже не получится
(все погибло), стало быть, окажусь в поэтах или писателях. Или секрет
Страдивари открою.
38
Нацарапал еще одно стихотворение, не очень удачное, изорвал. Но
проскользнула такая строка: «Я никогда не рву живых цветов». И что ты
думаешь? Когда в очередной раз бродяжничал в бору, то нашел кукушкины
слезки. Хотел нарвать букетик и вдруг вспомнил свой вирш! Полюбовался на
цветы да так и пошел своей дорогой, а кукушкины слезки остались себе.
И задумался о пионерском детстве: поход, экскурсия, собственные
партизанские вылазки – все это вырванные цветы, истерзанная примятая трава,
поломанные ветви, черные пятна кострищ. Вместо «Обществоведения»
написали бы лучше учебник «Как не быть свиньей в этом мире». Впрочем,
бабушка надвое сказала, что бы из того учебника получилось. Все едино –
писать его возьмется тот же автор, так что количество лесных пожаров резко
возрастет. Как-то странно проповедуют у нас вечные истины: послушаешь ту
проповедь и руки чешутся сделать наоборот.
Валерка меня приводит в отчаяние – столько талантов досталось и кому?
Безнадежному сибариту, а если по-русски – лодырю, каких свет не видывал.
Так он и пробалбесничает, спросонья, всю жизнь. В чем артист, так это когда
дело касается одежды и изготовления жратвы. Тут его лени как не бывало.
Забавное воспоминание: однажды вечером Корпорация «ХО-ДА-ДА» в
полном составе собралась ужинать сваренной утром Валеркиной кашей.
Растопили печь, поставили кашу разогреваться, как вдруг из самых недр ее в
панике выкарабкивается таракан и принимается истошно шастать в поисках
спасения. Наконец совершает головокружительный прыжок, но падает на
раскаленную плиту и геройски погибает.
Ну, сидим над сковородкой, мы с Валеркой лопаем кашу молча, но Павлик
Давлатов зацепит ложку, свирепо через очки на нас посмотрит, произнесет…
скажем так – короткий спич и потом тоже слопает, и по новой: ложкой, спич,
съел, ложкой, спич, съел.
Но себе же хуже и сделал: пока перебирал падежи и эпитеты, мы с
Валеркой хоть и слушали, но ели, а он есть не мог, поскольку разговаривал.
Кашу съели и дно сковородки выскоблили, затем на листке бумаги сочинили
крупными буквами лозунг: «Закрой жаркое, дабы не заползло в оное
дополнительное мясо!». В скобках: «таракан».
Валерка счастливее нас всех: Наташа витает в призрачных мечтах об
идеале, за тебя пока ничего не могу сказать, где витает, в каких водах,
Далматов – вообще неизвестно, а Валерка плывет себе по течению и мало
занимается вопросом, куда и зачем, и к какому берегу прибьет его неспешную
ладью. Бывали у меня друзья, ко многим сохранились дружеские чувства, но
Валерку я сразу же полюбил, как младшего брата. А братьям, знаешь ли, все
прощается: и лень их, и бездарность, и никчемность.
Прошлую неделю слонялся в Абакане, пробыл там пять дней, так как в
Ермаковское нагрянула труппа Абаканского драмтеатра, артисты оккупировали
весь клуб, заниматься негде. В основном торчал в АМУ, перезнакомился с
абитуриентами, помогал кларнетистам подгонять трости, подточил одному
39
мундштук: у него была (есть такое жаргонное выражение) слишком маленькая
«пасть». Помогал Вовке Мусатову (ты с ним училась, знаешь его) по
сольфеджио. Однако, и знания у него по сольфеджио! Примерно как справка из
Большой Советской Энциклопедии: «Развесистая клюква – сорт ягоды,
выведенный академиком Лысенко». Вообще ничего!
Зато на виолончели он, бандит, здорово играет. Мы с ним дуэтом (я на
гитаре) играли «Элегию» Массне. Сыграл ему «Легенду» Альбениса, так он
готов был вцепиться в гитару – сам захотел выучить, выпрашивал ноты.
А одного кларнетиста извлек из бездны отчаяния. Он и играл не очень
плохо и слух есть, но голосом своим управлять не умеет. Ему и объявили на
экзамене – негоден, забирай документы. Натуральное бессердечие. Бедный
парень не имеет представления, что такое трезвучие и как его спеть, а его
толкают к фортепиано, тычут бог знает какие обращения и интервалы и
требуют: пой! Помнится, я сам в такой же ситуации заблеял по-бараньи и
получил за слух три балла. Это у меня-то слух на три балла??!!
Пришлось подкарауливать Олега Степановича, когда тот закончит
консультацию теоретикам, и в стихах и красках изложить эту печальную и
возмутительную историю. Неудачнику назначили пересдачу, я его
понатаскивал до седьмого пота, выявил его вокальный диапазон (кварта!
представляешь?! какое тут трезвучие!), в этом диапазоне поучил, как мог, петь
и он сдал! Бедняга чуть не плакал, не знал, как благодарить спасителя.
А всего более восхитительно то, что чувство ритма проверял Симкин.
Вокалист, проверяющий чувство ритма!! Мама, роди меня обратно. Индюк,
гусак, сердцеед областного масштаба, предмет вожделения всех разведенных
жен! Что взять с человека, говорящего «он хотит» вместо «он хочет»?
Помню, как Вера Филатовна измывалась над одной вокалисткой-
четверокурсницей. Та явилась в библиотеку, нос наморщила: «Мне надо
«Запорожца за Дунаем» этого… как его… Артемьевского!». Вера Филатовна,
этак обиженно: «Какой еще Артемьевский? «Запорожца за Дунаем» Верди
написал». «Ра-в-азве? А мне сказали, что этот…Артемьевский!..». Я чуть под
стол не залез. А еще был свидетелем бессмертного эпизода с этой же тумбой на
уроке гармонии, когда аккорд ми-соль-си в тональности ми минор она
определила функционально как доминанту. А взгляд несчастного педагога!
Взгляд затравленного зверя. Рассказывают, что кто-то из этой братии спутал
адажио с арпеджио. Хотелось бы воспеть в веках эту породу деятелей
искусства, но фамилия у меня Далматов, а не Бальзак. Не справлюсь, нет
таланта.
…Раз вылечил полумертвого жаворонка; как-то в ноябре накормил
бездомную собаку; теперь вот помог незадачливому кларнетисту. А жаворонок
утонул в чашке с окрошкой, я его похоронил и поплакал. Собаку, наверное,
убили, или она замерзла – у ней была перебита лапа. Чем-то кончит мой
кларнетист?..
40
Что касается папаши, то я его не оскорбляю, а констатирую факт.
Человекообразное это очень умно и одаренно, оно даже не злое и не жадное.
Только там нет ничего духовного – одни инстинкты. И не считаю его редким
выродком: таково огромное количество людей. Косвенным подтверждением
факту – отношение к детям. Вот пьет мужик. Этим он грабит ребенка
материально – раз, уродует его духовно – два. Что, очень трудная, недоступная
истина? Да просто ему дети до фонаря – неизбежный довесок к общению с
самкой. А мать, которая годами терпит пьянство и побои мужа, лучше? Как бы
не так! Общение с самцом ей дороже душевного здоровья детей. Потому что ее
привязанность к детям не духовная, а чисто звериная. Инстинкт не
предполагает духовности, инстинкт предполагает физиологию. Может быть
ошибаюсь в отношении большинства людей, в отношении своего семейства не
ошибаюсь. Имел удовольствие наблюдать за ним не один год.
Вера Филатовна вымогает ответа на вопрос: откуда у меня взялся
саксофон? Мне не пришло в голову сказать тебе, что на эту тему лучше не
распространяться.
История тут полууголовная: мы с Витькой Лихницким его «потеряли», то
бишь, у Витьки его «украли», засунув в футляр вместо саксофона огромную
каменюку – я ее лично отыскал на пустынных брегах Абакана. Этакий круглый
и гладкий голыш, с небольшой арбуз величиной.
Футляр простоял в комнате музыкантов почти месяц, а когда его
содержимое обнародовалось, то поглазеть на булыжник сбежалось все
население Дворца Культуры. И то – прелесть, а не камешек. Гитарист (Витька
рассказывал) долго на него смотрел, как загипнотизированный, потом застонал:
«Чуваки! Я где-то видел этот камень!!». У бедного Вити, на предмет
возмещения убытка, три месяца высчитывали зарплату, а я конспиративно
возмещал «убытки» самому Вите. Изворачивался, как мог. При моей нищете
двести рублей – большие деньги.
И, во избежание недоразумений: если думаешь, что испытываю хоть
малейшие угрызения совести, то глубоко ошибаешься. На войне – как на войне.
И не Далматов объявил войну миру, а мир ему объявил. Знаешь, на чем я играл
«Пляску Смерти»? На пятирублевой балалайке, в корпусе которой вырезал
дырку и вставил кусок грифа от сломанной мандолины, чтоб хватало диапазона
играть концертные произведения.
Мать (как и отец) считает мою любовь к музыке простой придурью и
пожертвовать полторы сотни на приличный инструмент не желала ни под
каким видом. На море летает же, между прочим, регулярно, каждый отпуск. А
как кларнет купил? Семьдесят рублей было не найти ни при каких условиях,
так вместо денег предложил за кларнет шифоньер с большущим зеркалом.
Сделка состоялась. Мать узнала, дала соседям телеграмму, чтоб те заявили в
милицию и отобрали бы у меня кларнет, а у «жуликов» – шифоньер. Месяц
перепрятывал кларнет у приятелей.
41
Злоба на несправедливую судьбу душит: я родился для музыки, это моя
жизнь и кровь, а нет ни путного инструмента и никогда не было учителя, если
не считать себя самого, открывателя Америк. И сколько их пришлось открыть,
сколько велосипедов изобрести! И погиб, в конце концов. Не суди меня
слишком сурово.
Еще одна грустная просьба: оставьте с Наташей мои фантастические
прелюдии. Больше не буду сочинять музыку. Наполеон говорил: «Наибольшая
из всех безнравственностей – это браться за дело, которое не умеешь делать».
Вношу лишь маленькие поправки, два «с» к двум последним словам: «не
сумеешь сделать». Мне не грозит жить в большом городе, где есть оперный
театр и симфонический оркестр, не грозит учеба в консерватории, не грозит
владение обширной фонотекой. Мне грозит только учебник гармонии (в нем –
как рыба в воде), но из одной картошки, без всего остального, винегрет не
состряпаешь. Берлиоз погубил в себе симфонию, я – Бэлзовский Сальери и
ныне убиваю Ермаковского композитора Далматова.
Твой друг – Вадим Далматов, однофамилец покойного композитора.
ЛЕГЕНДА
Угрюмо и задумчиво шумел сосновый бор –

Он пел легенду древнюю, легенду синих гор.
Горел осенним вечером ему багрянца луч,

Столетних сосен головы качались в кромке туч.
Проплыли тучи хмурые и канули вдали,

И сказку леса старую с собою унесли.
Над степью дальней, южною прошли дождем, грозой,

И в жарком сонном мареве степи расцвел левкой.
Он звездам ночью ясною легенду рассказал

И утром сине-розовым загадочно увял.
А звезды тайну чудную, не доверяя дню,

Поведали над полюсом Полярному Огню.
А волны океанские поймали тот сполох,

А шепот волн угадывал тумана сизый мох.
42
А птицы перелетные летели сквозь туман
И вдруг преданье смутное их быстрый слышит стан.
И те напевы странные, та музыка без слов,

Звучала хрупкой песнею лесных туманных снов.
Угрюмо и задумчиво шумел сосновый бор –

Он пел легенду древнюю, легенду синих гор.
P.S.
Сочинил не я, автор – Лес. Вот как дело было. Забрел однажды в
сказочное, дивное место, тишина – даже какая-то жуткая, полумрак. Стою
оглядываюсь, дышать боюсь и слышу «Легенду» Венявского, фрагмент на
струнах «Соль» и «Ре». Звучат и звучат эти струны, а на их музыку вдруг
наплыли первые два стиха. Пока шел домой, сосны и ели надиктовали
остальное, а мне было велено передать: «На память Майе Доманской от Леса».
43
VIII
9/VII – 1967
Валерию Хорунжему
Здравствуй, сын мой,
поскольку ты не раз называл меня своим духовным отцом. Благодарю за

послание из Сибири глухой в Сибирь глухоманнейшую. Слухи о том, что в
СССР подорожала бумага, оказывается верны: в этом можно убедиться,
прочитав одно полустраничное письмецо, от кого – сам знаешь.
Временами ты приводишь меня в отчаяние самим фактом своего
существования. Как можно, имея литературное дарование, не писать? Заметь,
иногда с Верой Филатовной не соглашался в ее разгромных рецензиях, а твое
слово всегда было законом! А как можно с твоим-то музыкальным талантом
оказаться под угрозой оставления на второй год? Тут клянешь судьбу, что не
дала в детстве счастья заниматься на скрипке, а вы изволите манкировать
учебой? Люди не ценят того, что они получили даром…
Как здесь живу?
«Блажен, кто в низкий свой шалаш

В мольбах не просит счастья».
Скорбное повествование можно было бы начать словами: «Жила-была

протоплазма…». А можно завыть дурным голосом: «Бэсэмэ му-у-уча!..». Тоска,
короче. Одно утешение – чистый воздух и сосновый бор. В пьянство не
ударяюсь – я в здешних краях держу марку трезвенника, да и обанкротился,
перебиваюсь с корочки на корочку. Как обанкротился? Во-первых, здешний
ушлый народец позанимал у раззявы кучу денег и пропил, а он, кляня все на
свете, вынужден был алтынничать в свою очередь. Но ничего, скоро получка.
Учу «Восьмую сонату» Бетховена и он уж с месяц колотит в крышку гроба
мослами рук и ног и вопит: «Дайте мне сделать с ним то, что он делает с моей
«Патетической»!». Но, полагаю, что если его и выпустят, то до великого села
Ермаковского ему все равно не добраться: в десяти километрах от Минусинска
ремонтируют дорогу.
Директора нашего клуба поперли с работы за мелкое хулиганство, а
исполняющим обязанности директора назначили… кочегара! На смену
Маразму Вмордудамскому явилась голова соломой набитая. Это пьянчуга, с
раскосой татарской физиономией, умен, как сивый мерин, головокружительная
карьера и сознание высоты собственного неожиданного величия лишили его
последней толики мозгов, он, если не мотыляется по клубу, то сидит в
бухгалтерии и абсолютно ничего не делает. «Не имей сто рублей, не имей сто
44
друзей, а имей одну нахальную рожу». В данном случае морда еще и
непотребная. Все возможно в стране клинического непрофессионализма.
Вдобавок, он злодей: выцыганил восемь рублей семьдесят копеек, а
великодушно вернул только пять рублей. Своим слабым умишком пытаюсь
постичь логику подобного великодушия, но что-то не могу. Последние дни он
грустен: у него сдохла незастрахованная корова, а стоит она, оказывается,
триста шесть рублей. Я, по своей городской необразованности, мерекал, что
цена безропотному животному рублей сорок-пятьдесят. Посочувствовал
татарину и простил три семьдесят.
Все же легко мне на свете жить – терять нечего, так как нет ничего, хуже
не будет, потому что хуже некуда, а к своей суровой доле потихоньку
привыкаю. Единственный призрак счастья – бродить по свету, любоваться
природой, играть на гитаре, читать Тютчева и Лермонтова, просто быть
зрителем на представлении Человеческой Комедии.
Однако, бесплатно в театр никто не пускает – изволь приносить пользу, то
есть, работай. Вот и дую в саксофон на танцах в Ермаковском клубе. Это бы
еще ничего, но – слаб человек! Из зрительного зала его неудержимо тянет
залезть на сцену, пробраться в актеры.
…А, была не была! Когда несколько выше промычал «Бэсэмэ муча» то,
извиняй, немного полицемерил. Одним словом, Валерка, надумал я предложить
баш на баш одной девушке свою руку и сердце в обмен на ее руку и сердце, в
придачу к которым нет недостатка и кое в чем другом и, что самое ценное, нет
и избытка! Звать ее Катя, училась она в Минусинском культпросвете на
театральном отделении (актриса из нее, между нами, как из меня хакасский
шаман, но это чепуха), послали ее к нам на практику. В чем эта практика
заключается до сих пор не могу врубиться: то она сидит в бухгалтерии, то в
кабинете директора, пока тот где-то опохмеляется или предается ностальгии по
кочегарке. Возможно, ее назначат директором нашей шараги, при одной только
мысли, что придется служить у такого прелестного начальства, начинают бить
судороги административного восторга. Но, опять таки, все это чепуха.
Вот как состоялось первое знакомство. Сижу в своей рабочей комнате и
тренькаю на гитаре, напустивши при этом такого байронизма, что самому
тошно стало. Вдруг входит среднего роста девушка в довольно широком и не
очень коротком платье, молвит: «Здравствуйте!» и садится сбоку стола. Глаза
большие, серые, как выяснилось впоследствии, никогда не улыбающиеся,
волосы темно-каштановые, брови не черные, но темнее волос, а на плечи ее
положил бы ладони, да так и не снимал бы всю жизнь. Но в этот момент ни о
чем таком даже не подумалось: сразил взгляд! Она не сводила его с моей
физиономии, не мигала и молчала! Я видел растерянность, удивление, какую-то
досаду, даже враждебность и в то же время чувствовал, что оглушительно
нравлюсь незнакомке.
Первый шок прошел, срочно даю временную отставку Байрону, Ларре,
Печорину и прочим Бодлерам и завожу разговор на разные животрепещущие
45
темы, среди которых идея погулять после танцев по сельскому Бродвею не
встретила ни малейшего возражения.
Танцевать она не танцевала, представляла собой официальное лицо: то
стоит на контроле, то пройдет в буфет, то на второй этаж, короче, проявляла
кипучую деятельность, каковую кипучую деятельность проявляет огромная
часть населения нашего огромного СэСэСэРа. Кочегар-директор, например.
Окаянные танцы, наконец, закончились и лицо официальное, ухваченное
за маленькую ручку лицом неофициальным и даже праздношатающимся,
улизнуло из клуба служебной дверцей, дабы не лицезреть себе вослед
вытаращенных глаз и разинутых ртов, что здесь в обычае.
И вот мы весело идем, держась за руки, по асфальту трассы Абакан-
Кызыл, по двум сторонам этой трассы в данной точке земного шара и
произрастает село Ермаковское. Ночь теплая, прозрачная, темные громады
красавцев-тополей, аромат соснового бора, даже здесь, на асфальте. Вот только
зловещим предзнаменованием – Луна, низкая, полная и – у меня сложилась
мрачная стихотворная строчка:
…Луна –
Кровавая ссадина серого неба…
Так мы дошли до стадиона, там вокруг него низенькая оградка,

перешагнуть можно, но сие неинтересно: я перемахнул, а Кате помог ступить
на нее, чтоб она могла прыгнуть и обнять меня за шею, а я ее за талию. Так мы
и сделали. Потом уселись на первую скамью перед футбольным полем, крепко
обнялись и еще крепче поцеловались.
Больше я тебе фиг чего расскажу. Вдруг в будущем окажется, что в
прошлом разглагольствовал о своей милой жене?
Не вздумай проболтаться Майке Доманской; хотя она сейчас не в Канске, а
в Чимкенте, машет мотыгой. Хватит и того, что она за Людмилу Янко сживала
меня со свету своим ехидством. Кстати, Катя и Майка чем-то схожи, только
Майка калиброванная черноглазая еврейка, а Катерина славянской масти.
Дед, у которого на квартире живу, редкая птица: за шестьдесят семь лет
жизни носа не высунул из Ермаковского и не видал паровоза. Правда, он
инвалид, с костылем ходит, но тем не менее. Забавно – они со старухой вместо
«шоссе» говорят «соша». Потеха с ними, когда по радио начинают унавоживать
гражданам мозги сведениями по противоатомной защите. Старуха теряет сон и
пилит старика за то, что у них нет погреба. Старик свирепеет: «Дура! Начнется
война – прятаться не понадобится!». Умный старик. Я тоже так думаю.
Передавай привет Елене, очень ее люблю (как и тебя!), мы с детства
знакомы, но всегда терзала мысль, что ты женишься и – потерян друг! Ну, а
теперь… Если улыбнется Судьба – может будем дружить семьями. Куплю в
Емаковском дом, будете в гости ездить на лоно природы. А там, глядишь, дети
46
переженятся. Только чур – кто первый обзаведется, тот пусть обзаводится
мальчишкой, второй – девчонкой!
За окном светает. Имей совесть, пиши хоть иногда, да не по две строчки!
Бедному изгнаннику каждая запятая дорога.
Бывай здоров.
Король Шумавы.
47
IX
14/VII – 1967
Все пилите меня, грешного! Ладно, пилите, можете даже не поперек, а

вдоль – от вас все стерплю. Ни в какой Красноярск ехать не собираюсь: и в
Ермаковском неплохо. В двадцатом веке трубадуры и менестрели никому не
нужны, сейчас в моде (впрочем, той моде много тысяч лет) товарищи, что
называется, рвущие, я же никогда не умел рвать одеяло на себя, а ни в
столицах, ни в губерниях без этого умения жить невозможно. Так что из
Ермаковского меня теперь и калачом не выманишь.
А вся эта история с ансамблем довольно нелепая случайность. В оркестре
у Годенко работает одна моя бывшая однокурсница-домристка и когда они
весной приехали на гастроли в Абакан, мы встретились и она меня вздумала
протежировать – в оркестре имелись вакансии. Терять все равно нечего – трын-
трава, ну и пришел в театр во время спектакля. В антракте музыканты меня
окружили, сунули в руки балалайку. Ничего путного уже сыграть не мог,
сбацал им «Уральскую плясовую», бессмертный балалаечный шлягер. Они
оживились и давай подкалывать своего солиста: «О! О! Твой репертуар!».
Вакансия была на балалайку-секунду и ребята с сожалением разглядывали
мои руки: «Жалко такие пальцы бить на секунде!..». Мне ничего не было
жалко, ни малейшего желания бренчать на балалайке (приме или секунде) я не
испытывал, сидел и с интересом разглядывал их костюмы и ножки танцовщиц,
мило улыбался и кивал головой. Договорились, что к осени мне напишут
письмо по адресу: СССР, до востребования, Далматову Вадиму Романовичу.
Извините: Абакан, до востребования.
Кстати, в Ермаковском у одной девушки близкая мне фамилия – Романова,
а зовут ее Катя. Нет, абсолютно ничего не имеется в виду.
Посудите сами: что, Годенко за эти долгие месяцы не найдет в
Красноярске лопуха, умеющего играть на балалайке-секунде? Чего ради писать
им, напоминать о себе? Да пусть себе пляшут. А мне предложили работать в
музыкальной школе: буду вести сольфеджио, музыкальную грамоту, общее
фортепиано, еще что-нибудь. Кроме этого буду в общеобразовательной школе
работать руководителем оркестра народных инструментов, да еще
наклевывается духовой оркестр в нашем РДК – руководитель его, братец
Яниса, хочет смазать пятки салом и дать тягу в леспромхоз, ибо за три месяца
работы изловчился не научить ни одного человека. (Зарплату, естественно,
получал неукоснительно, неукоснительно же и пропивал ее).
48
Глядишь – выбьюсь в Ермаковские миллионеры, да еще буду первым
парнем на деревне: борода моя черна, как смоль, глаза иссиня-серые, как
вечернее небо, а саксофон блестящ, словно начищенный самовар и его
тоскующие вопли «в ночи всемирного молчанья» часто тревожат сон
обитателей села. Живу без особых волнений, как птица небесная, вино не пью,
питаюсь крайне скромно, любуюсь закатами, хотя они редки – лето уж очень
дождливое. Выдастся ясный денек – купаюсь на Ое или ухожу в лес, ухожу
далеко-далеко, по немыслимо узеньким тропинкам. За поясом – пистолет и
кажусь сам себе бог знает кем.
«Благословляю вас, леса,

Долины, нивы, горы, воды!
Благословляю я свободу
И голубые небеса!».
Будь благословенна свобода! Вот только нельзя быть свободным от самого

себя, а это худшее из рабств…
Я начинаю любить эту жизнь – в ней столько грустной прелести. Найду
себе подходящую девушку, она мне родит дочку, а когда дочка подрастет – я с
утра до вечера буду с ней пропадать в бору. Научу ее плавать, стрелять, бегать
на лыжах, играть на гитаре и читать книги.
О вашем «чересчур». Чересчур, стало быть, нехорошие слова, которыми я
крою Максима Перепелицу и иже с ним? Но ведь крою эту контору не в
открытую, а в письмах к лучшим и верным друзьям. Сожгите мое письмо, да и
все тут. А контора меня крыла вовсе не стесняясь, в открытую! Такое кадило
раздули, что ого-го! Уши повяли! Объявили, что за три года до своего
рождения Далматов переметнулся к немецко-фашистским оккупантам и пел им
всяческую осанну! И ни один камень не возопил. Им можно, а мне нет?
Почему суют в нос «Поднятую целину»? Да хоть бы просто совали
(я Валерке тоже совал «Кота Мурра»), но ведь требуют: люби! Ах, не
нравится?!! По башке подлеца. Что за сволочь и по какому сволочному праву
решает, что можно читать, а что нельзя? И писать, что можно, а что нельзя,
тоже решает она, вездесущая сволочь. Не будем касаться писателя Далматова –
ему на веки вечные определено единственное издательство: печка! припомните,
как вынужденно обламываются ближе к концу две популярные книжицы –
«Гиперболоид инженера Гарина» и «Золотой теленок».
Мое последнее слово: раз Далматов «фашист», то за это звание он считает
себя вправе расплачиваться любой монетой, коей так богат русский язык. Вот и
весь сказ. А «русский забыл бы я только за то, что им разговаривал…» –
вылетело из головы – кто!..
Углублялся в дебри сельской библиотеки, пытался постичь современный
литературный процесс. Опухла голова. Какие-то мужиковствующие поэты (а
каково вот так: поэтствующий мужик?) облепили розовыми слюнями
49
деревенские прелести; все что-то шумят, спорят о крестьянине. А тому, думаю,
все это до такой феньки, до такой лампочки. К тому же бифштексы,
скушиваемые поэтами и критиками, поэтессами и критикессами
(бабствующими, что ли?..) на гонорары от их мышиной возни, по достаточно
достоверным слухам изготавливаются из бычков и кабанчиков, этим самым
мужичьем выращенных. Все это толпа, бегущая за стягом, ни на что не
способная, кроме как лишь на словесную пену.
Ну а я – поэт не мужиковствующий, а мародерствующий (Горький или сам
Максим Перепелица именовали символистов мародерами?) и поэтому
посвящаю вам свое эпигонско-декадентское стихотворение в прозе, оно
явилось, когда шлялся по лесу и набрел на кукушкины слезки. Очень сильно уж
не деритесь!..
Чтоб как-то освежить мозги, перечитал «Тома Сойера». Любопытная
мысль возникла: «Том Сойер» – детский вариант «Дон Кихота»! Что вы по
этому случаю думаете?
Во время оно, когда читал все подряд без всякого порядка и смысла,
выписал в записную книжку любопытную фразу: «Когда тучнеет ум, увы,
тощает брюхо». Очень актуально. Ибо купил в Ермаковском с десяток книг,
каковые покупки непосредственно и грустно повлияли на мое столовское меню.
Вадим.
P.S.
Если у меня будет дочка, я ее назову Верой.
* * *
Посвящаю Вере Бондаревой.
Серое вечернее небо задевало верхушки деревьев, они качались

под его дыханием и глухой монотонный шум прозрачным свинцом
стыл в ветвях, в хвое и листьях.
И этот монотонный гул хранил в себе тысячелетнюю тайну, не

разгаданную никем, тайну другого, сурового, грозного, древнего неба,
когда деревья были папоротниками, а земля дышала первозданным
жаром.
50
Зеленый туман трав прочерчивали бело-розовые полоски хрупких
березок и серые линии молоденьких сосенок. Черной громадой
рисовались старые сосны, пронзительно зеленели свежие иглы пихт.
Тут и там качались крупные купы темно-голубых колокольчиков
и в призрачности леса сами казались бестелесными призраками того,
что сгинуло в миллионах столетий или, быть может, того, о чем
вот так таинственно шумит лес…
P.P.S.
Теперь никак не отвяжется: «бабствующий поэт», «землекопствующий
прозаик», «штукатурствующий сатирик», «портновствующий фельетонист» !..
51
X
20/VII – 1967
Майя, здравствуй!
Что же ты, бессовестная, не пишешь? Рассердился бы, если бы мог на тебя

сердиться. Или тебя какой-нибудь чимкентянин окрутил? Зар-р-рэжу!!! Его, не
тебя.
В Ермаковском все по-прежнему, играем на танцах, ко мне относятся
хорошо, с уважением, девы пялятся с интересом, а я надменно не замечаю их
существования в этом лучшем из миров, как говорил старик Панглос, светлая
память его безносой образине. Даже на дамский вальс никто еще не осмелился
пригласить, такая у меня физиономия суровая среди всеобщего веселья. Одним
словом – чума во время пира.
…Май, милый Май! Вру ведь! Нахально вру! Замечаю, замечаю одну
девушку и танцую с ней! Не под саксофон, разумеется, а под радиолу. Ее зовут
Катя, она работает в клубе, если к времяпрепровождению населения нашего
РДК применимо понятие «работа». Клуб явно не похож на гудящий улей,
скорее – на сонное царство, укромных уголков, где можно помиловаться –
полно, здание огромное. Особенно нам нравится прятаться на сцене – тяжелый
занавес, за ним, в зале, – мрак, черные портьеры, кулисы, шторы, пианино и –
тишина, полная, очень редко нарушаемая.
Один раз был у нее дома, то есть, на квартире: она снимает комнату у
завхоза нашего клуба, та, по ее словам, чуть не плачет: «Катька, не теряй
парня!». Сама Катерина созналась, что когда первый раз меня увидела, то не
поверила своим глазам: не может быть такого человека! Что она имела в виду –
не знаю.
Только есть за ней странность: вот вроде улыбнулась, но чувствуется
отлично, что она совсем не улыбается. Она меня любит (или, говоря попроще,
охотно прячется со мной где-нибудь за уютной кулисой), но когда мы
целуемся, вечно хмурится. Очень много позволяет, но хоть бы краем ресниц
ответила. Может, думает, что ни за какие коврижки на ней не женюсь?
Майя, понимаю, что свинство рассказывать все это о девушке, которую
любишь, но: первое – это я тебе рассказываю (еще немного Валерке
похвастал), второе – ни на секунду не забываю, что злая Звезда так просто не
сгинула за горизонтом: гнала и гонит с младенчества, неужели так просто
оставит? Ну да ладно – опять заныл. Очень сейчас счастлив, а это главное.
В каком-то письме раскудахтался, что, дескать, из-за сочиненной
стихотворной строчки не могу позволить себе сорвать цветок – не желаю
губить красоту. И вот даже не насмешка – издевка! судьбы: попросил мой дед
52
(имеется в виду – хозяин) помочь ему в заготовке дров. Отказаться никак
невозможно – и хозяин мой, и старик, и инвалид.
Ах, Майя!.. В назначенный день рано утром подкатила к воротам грузовая
машина и завезла нас с дедом в чудной красоты край: холмистая равнина,
покрытая островками соснового леса, трава по грудь, дикие полевые цветы,
зеленый кустарник. При всем при этом – ясное голубое небо с тугими,
одинокими, белыми облачками и горячее солнце. И – березы, белые березы,
огромные, редко стоящие красавицы. Безмятежная их красота, вершины –
словно гладят ласковое небо светло-зеленой листвой. Здорово, правда?
И вот мой старик черным пауком подковыливает к одной… Майя, я срубил
топором четыре дерева! Сначала береза вроде как не обращает внимания, но
топор все глубже вгрызается в ее белое тело и в какой-то миг она вздрагивает
всеми своими тонкими косами-ветками, всеми резными листиками, потом в
месте надруба начинают раздаваться словно бы всхлипывания – растягиваются
и рвутся древесные жилы, и вот белая красавица с укоризненным, смертным
стоном рушится на траву и словно шепчет: зачем ты это сделал, Человече?
Зачем убил меня?
Но Человече уже рубит ее подругу, а другой Человече, более похожий на
огромного тарантула, ползает по ее умирающему телу и, довольно посапывая
носом, обрубает ветви…
До сих пор не отошел от этой лесозаготовки. Читал, что солдат на войне
тяжело переживает свое первое убийство.
Предъявляю на ваш суд бледное подражание Зинаиде Гиппиус, надеюсь,
при встрече не шарахнешься в сторону. Но кто знает! Ибо это яркое
отображение процессов, протекающих в моих флюгерных мозгах. «Голова моя
– темный фонарь с перебитыми стеклами…». И сколько по ней не бей – не
станет нормальной. Фонарь… пардон! калейдоскоп – он и есть калейдоскоп:
тряхнешь – вроде новое зрелище, но суть всегда одна: сверкающий хаос. Если
бы склеить стекляшки, но разбитого не склеишь.
До свидания. Пиши.
P.S.
В воскресенье на стадионе видел Галочку Ярославцеву. Она почему-то
была грустная.
53
КАЛЕЙДОСКОП
То был сон или то было наяву?

Или наяву?
Я образ странный снова к себе зову,
Снова зову.
Я смотрю в зрачок волшебной трубки,
В зрачок трубки,
Где красные, синие, зеленые осколки,
Невесомые осколки
Разноцветных стекол (или миров?
Разрушенных миров?)
Сочетаются в арабески странных снов –
Неповторимых снов.
Там вижу я то, чего не бывает,
Никогда не бывает:
Пластинки льда висят в огне и не тают,
В пламени не тают.
То возникнет причудливый цветок или узор,
Прозрачный узор,
Или ландшафт симметричных зеленых гор,
Фантастических гор.
И тут же от незаметных движений рук,
Невидимых рук,
Все канет в вечность и ни единый звук –
Даже слабый звук! –
Не вырвется из плена калейдоскопа.
Да, видение это являлось не раз

Ко мне, не раз,
Но, очнувшись, я замечал, что смотрю в зрачки глаз –
Собственных глаз.
54
XI
22/VII – 1967
Очень радуюсь, что вам нравятся мои стихи в прозе, хотя не исключаю,
что вы лицемерите ради поддержания моих писательско-поэтических штанов.
Но все равно приятно.
Сонное однообразие жизни за период между этим и предыдущим письмом
было нарушено два раза. Во-первых, этого осла (нынешнего директора РДК) я
несправедливо оклеветал, утверждая, что он может только болтаться по клубу и
пьянствовать. Нет, отставной козы барабанщик (директор РДК) умеет работать
и даже может проявить неслыханную расторопность и несгибаемую волю.
Короче, он высчитал из моей зарплаты за ту неделю, что я провел в Абакане.
Ему, видите ли, не все равно, где я бью баклуши – в Ермаковском или в
Абакане. Тем паче, что все здание клуба оккупировали на пять дней абаканские
актеры. А танцы я не сорвал и в субботу наш джаз, как всегда, заработал
скромную клубную копеечку.
Впрочем, на Вадима Далматова где сядешь, там и слезешь. Сначала по-
джентельменски попытался объяснить этому стегоцефалу суть дела, что работа
ничуть не пострадала, а это главное. Кочегар-директор же не повел ни ухом, ни
рылом, едва снизошел, чтоб просто выслушать. Ну, думаю, сам виноват – зачем
разводишь китайские церемонии, зачем разговариваешь по-иностранному?
Перешел на родной язык с падежами: «Если ты, дурак набитый, не заплатишь
того, что высчитал, то на ближайшие танцы я не выйду, пусть публика под
радиолу пляшет и под вашего горе-баяниста! На Ермаковском РДК свет клином
не сошелся, а мне везде родина, где можно играть на саксофоне!».
Это, конечно, жалкая литературная транскрипция произнесенной тирады,
но сами понимаете: на родном языке только говорят, а не пишут, а если и
пишут, то лишь на заборе.
Мигом роли переменились: «Все будет, будет сделано! Вадик, не
волнуйся!». Я порешил, что далматовско-директорско-кочегарские контры
исчерпали себя, волноваться перестал, но пока, чтоб не лакомиться акридами
или вообще не откинуть копыта, пришлось занять пять рублей.
Теперь от сарказмов безобидных перехожу к сарказмам мрачным. В
пятидесяти километрах отсюда одна грешная душа все таки покинула нашу
скорбную юдоль и отправилась к праотцам. И вот несколько оборванцев (то
есть – музыкантов) и я с ними ездили играть на ее похоронах, грешной ду…
пардон! грешного тела. Впрочем, нет: душа возможно и грешная, но тело-то
уже абсолютно безгрешное.
55
На профессиональном жаргоне это звучит как «тащить жмура» или просто,
для краткости, – «жмур». Существует, правда, некая агогическая тонкость или
разновидность понятия, я имею в виду – «дубовый жмур». Непонятно? И чему
вас учили в пединституте!
Представьте: на некотором предприятии, в тридевятой конторе имеется
духовой оркестр и играют в нем музыканты из служащих. И вдруг, к великому
прискорбию, помирает теща начальства, или прадедушка, или двоюродная тетя
(самый ужасный вариант – помирает само начальство, ибо начальство только
кажется бессмертным) и музыканты, выражая свою скорбь и уважение к памяти
усопшего, провожают его в последний путь бесплатно. Вот это и есть
«дубовый жмур».
Но возвратимся к нашим баранам, то есть, музыкантам. Компания
подобралась – я вас умоляю. Что ни рожа – то бурлак Ильи Репина. Один в
плаще, другой в грязной спецовке, третий в фуфайке. Генка (ударник большого
эстрадно-симфонического оркестра села Ермаковского), помимо большого
барабана, нацепил рваный пиджак.
Удивительное и таинственное это явление природы – «жмур». Вот я
никому не желаю смерти – ни врагам, ни друзьям, но почему-то при одном
звучании слова «жмур» радостно оживляется все твое существо. Разгадка,
возможно, в том, что деньги (от пяти до пятнадцати рублей), заработанные на
«жмуре» (ударение на последнем слоге), получаешь на руки чистоганом,
никакая сволочь не обложит их подоходным налогом, никакой трижды стервец
ничего не высчитает за бездетность, а уж за алименты и говорить не
приходится: никто о них слыхом не слыхивал. Третье вашему покорному слуге
не грозит, поэтому истинная полнота счастья ему недоступна.
И, наконец, денежки эти – кровные, не заначенные от жены с аванса, не
оторванные от голодных детей и пропиваются с кристально чистой совестью.
Очевидно, именно вышеупомянутые фундаментальные мировые константы
порождают другое удивительное явление: нет таких трудностей, каких
жмуровые музыканты не преодолели бы, услышав разбойницкий посвист:
«Сарынь! на кичку!». Труды и заботы, пространство и время, даже запреты
теории относительности – ничто не помешает, стоит только кликнуть клич и
соберутся, хоть из под земли.
Итак, погрузили нашу меднолобую банду в открытый кузов грузовика и
повезли с ветерком по Кызыльскому тракту в село Танзыбей. Голубая мечта
всей жизни – протащить жмура на саксофоне, чуть было не осуществилась, но
сотоварищи, менее циничные, чем ваш непокорный внук, в последний момент
струсили, усмотрев в саксофоне надругательство над памятью усопшего.
Каких только дохлых собак не вешали на этот чудеснейший духовой
инструмент! И все из-за того, что на саксофоне никто не умеет играть, я в том
числе. Зато несть числа шушере, которая «умеет» на саксофоне
импровизировать. То есть, слышит гармонию каждого конкретного такта и тут
56
же мгновенно преобразует ее в виртуозные пассажи и арпеджио! При этом, как
тот же Витька Лихницкий, не умеют точно выдержать четверть с точкой.
Вспоминаю, как я сел в лужу на прослушивании по музлитературе.
Звучали «Картинки с выставки», инструментованные Равелем для
симфонического оркестра, и вот – «Старый замок», бессмертная мелодия,
прекрасней всех мелодий мира. Инструменты оркестра я слышу безошибочно и
студенты привыкли постоянно спрашивать, какая там дудка гудит. Спрашивают
и на этот раз. Не могу ответить! Слышу – играет инструмент совершенно
неизвестный, инструмент абсолютно незнакомого тембра. Пришлось
промямлить какую-то глупость, что похоже, де, на альтовый английский рожок.
А уже сам играл на саксофоне! Помню, в каком шоке был, когда узнал истину.
Нет края, красивее Сибири! На горизонте – ярко-синие горы, покрытые
тайгой, над ними – прекрасное пасмурное небо. Именно – прекрасное! Сплошь
застланное полосами, массивами, громадами суровых серых облаков, серых от
тончайших оттенков земных туманов до тяжелого синеватого свинца, как «Над
Вечным покоем» Левитана. И все оно полно бесшумной, неспешной и
неукротимой жизни. Под стать небу – осины по обочинам дороги, огромные,
мрачные, суровые, одна толще другой. Но более всего поразили обыкновенные
ромашки: они рассыпались вдоль дороги миллионами белых пятнышек. Видны
были только цветы, а стебельки сливались с травой и казалось, что цветы висят
в воздухе. Всей этой сказкой, всей фантастикой я любовался из кузова, пока
наш грузовик немилосердно мчал по асфальту тракта. Хорошо хоть дорога
была относительно ровная.
Прикатила наша шайка в Танзыбей. Маленькая деревня, подстать своему
зловещему названию, вокруг – глухая тайга. До выноса тела – полтора часа.
Чем заняться? …Обижаете, Вера Филатовна! О вечности и тщете всего
мирского никто не размышлял, просто мои случайные товарищи куда-то
сбегали, притащили две бутылки водки, колбасы и огромную деревенскую
буханку хлеба. Пиршественный стол сервировали на тугой шкуре большого
барабана, под расхристанным серым забором, рядом с обширной лужей этакого
симпатичного коричневато-зеленоватого цвета. Далеко, брат, Николай
Васильевич, твоей миргородской луже до моей танзыбейской!
В пятнадцати шагах голосили родственники усопшего, шагах в пяти
бродили две свиньи и голодный петух. Петух сожрал без малого полбулки
хлеба, брошенные ему, и так раздулся, что кто-то из трубачей высказал
опасение: как бы ему карачун не пришел. Я водку пить не стал (вообще ее
терпеть не могу, другое дело – спирт), съел только ломтик колбасы и кусок
хлеба. Коллеги глазели, как на птеродактиля или археоптерикса, но достаточно
дружелюбно. Их можно понять: музыкант, а не пьёт водки?!
Тем временем звуки воплей пошли poco a poco crescendo, ясно – скоро
вынос. Музыканты выстроились, равнодушно взирая на человеческое горе.
Показался гроб и мы вдарили траурный марш с невообразимо экзотическим
названием: «ИЗ-ЗА УГЛА». Кстати, кроме этого марша имели нахальство
57
никакого другого не играть. Я свистел на своем деревянном кларнете в регистре
от соль второй до соль третьей октавы и музыканты блаженно жмурились:
чистый и звонкий звук кларнета весьма украшал изрядно таки фальшивый рев
медных глоток. Они потом сами это сказали.
Гроб возложили на грузовик с откинутыми бортами, платформу застелили
половиками и ковриками. У кабины водителя стояла узкая железная пирамида с
неизменной пятиконечной звездой (я бы хотел лежать под крестом). Вокруг
гроба разместились ближайшие родственники, все в трауре и заплаканные, и
процессия двинулась.
Наибольшие симпатии в этой процессии вызывали у меня покойник и наш
несравненный Сэм. Первый тем, что пребывал в холодном и презрительном
равнодушии ко всей этой нелепой метушне живых человечков; Сэм же
неподражаемо играл на тубе in-Es (трубач-то!), причем, она так шла к его
круглой физиономии и маленькой лысине. Если бы он не пил, как сапожник…
Вышли из села, опять в кузов и через двадцать километров высадились в
деревне Григорьевке, там было кладбище. Оно все заросло папоротником,
смородиной, черемухой, рядом с соснами – березы в три обхвата. Придет мой
час – уеду умирать в Григорьевку… Гроб опустили в могилу, застучала по
крышке земля, оркестр последний раз рявкнул «ИЗ-ЗА УГЛА» и пошли мы с
кладбища.
Никогда не мог понять любопытства людей: пробираются сквозь толпу,
лезут на изгородь или, как здесь, на гибкие стволы черемухи и все ради чего?
Поглазеть, разиня рот, как комья земли полетят на гроб. Я лично любовался
другим: ударником Геной, здоровенным лоботрясом с огромным барабаном на
пузе – он пер напропалую, прямо по могильным холмикам; я их, например, по
своей деликатности, обходил. «Что люди, что их жизнь и труд?..».
Действительно, что, если рано или поздно сапоги какого-нибудь балбеса с
барабаном будут топтать твой прах.
В Григорьевке доблестные ландскнехты Его Величества Жмура
оккупировали столовую и предались «скорби», то есть, пропитию
заработанного. Я снова не пил, только поел, коллеги понемногу привыкают. Не
знаю, на какие шиши продолжали они «скорбеть» уже в Ермаковском, но
музыкально-мировая «скорбь» настолько одолела шебутного Сэма, что он
начал бузеть и в лоскуты разнес подвернувшуюся под руку клубную балалайку.
Я о том узнал на другой день. Если думаете, что по поводу этого Мамаева
побоища очень уж скорбел, то ошибаетесь.
Вера Филатовна, не сердитесь за такое мрачное и циничное послание. По
больной своей психике я подвержен приступам тоски и уныния и нет мне с
ними сладу, а тут еще угораздило два дня просидеть в зале клуба на выездной
сессии суда. Судили какого-то сморчка мужичонку за жестокое убийство жены.
Катя составила мне компанию, чему я не особо был рад: небольшое
удовольствие выслушивать все мерзкие подробности преступления вообще, а
58
когда с тобой рядом… скажем так – симпатичная тебе девушка, то и вовсе
тошно.
Но никого не было жалко. Ни этого мужичонку (казалось – ему самому
себя не было жалко), ни его жену (думаю, что она выросла в семье, где отец
всю жизнь колотил мать и та с ее молоком всосала, что иначе и быть не может,
подтверждением служит неожиданная вспышка прокурора, он взвился – как эта
женщина могла в течение чуть не десяти лет безропотно сносить побои и
измывательства мужа?!), ни его шестерых детей (представьте себе: разница в
возрасте между старшим и младшим ребенком – семь или восемь лет!!!). Люди
ли они вообще?!! Или это пресловутые пережитки капитализма, палочка-
выручалочка объяснения всяческого свинства, почему-то до сих пор
процветающего на пятидесятом году народной власти? Что ж, тогда и в гибели
клубной балалайки виноваты Рокфеллер, Морган и Дюпон?
Почему не жалко детей – поясняю. Первое: вилами на воде написано, что
им лучше – жить далее сиротами, или жить с такими родителями, второе:
яблоко от яблони… Это звереныши и вырастут они в таких же зверей, как их
родители. Вовсе не обязательно, что они тоже станут убийцами – просто им
случая не представится, только и всего.
И запечатлелись в памяти громовые аплодисменты зала, когда судья вынес
вердикт: высшая мера наказания. Мы с Катей сидели недалеко от скамьи
подсудимых и по сутулым плечам бенефицианта могли судить, как мало
удовольствия доставляли ему овации поклонников.
И грустно нам гулялось с Катей в тот вечер – я обнял ее за талию, спрятал
лицо на ее груди, она мне чуть теребила волосы на затылке, и сколько мы так
пробыли под тополями – не знаю.
Стихотворения вам не посылаю, а вот про хозяйского кобеля напишу: этот
подлец до сих пор на меня тявкает, как в первый день, аж на спине в истерике
катается! Не глас ли это… простите! не лай ли это Судьбы?
До свидания, Вера Филатовна.
Ваш непутевый и неблагодарный, но вечно неизменный к вам в любви

и дружбе – Вадим Далматов.
59
XII
2/VIII – 1967
Осужденный на изгнание принц Тмутараканский приветствует тебя! Но

это так, по инерции интересничаю – нет ни малейшего желания куда-либо
возвращаться из своего «изгнания», мне нравится в Ермаковском. Обещают
море работы и если с этого моря буду иметь хотя бы средней ширины и
глубины лужу денег, то счастье будет полным.
Ладно уж – всем проболтался, проболтаюсь и тебе: у меня есть Катя, вот!
Она такая спокойная, рассудительная, чего так не хватает «изгнаннику». А с
ней рядом и я остепеняюсь, и даже мерещится купить себе дом (!!!) и завести
огород (!!!!!).
Расскажу тебе о двух счастливейших днях жизни, они как раз немного об
этом. Я ездил метать сено! Это так здорово, знала бы ты. Нас, команду
работников культуры, привезли в край, названия которому доселе не придумал
человек, потому что кликухи, бытующие здесь, – всякие Клоповки, Сапогово и
Козлово, выдуманы бесом сквернословия. Вокруг – такое великолепие, хочется
рыдать от восторга, когда видишь поля несжатого хлеба, золотые нивы в
малахитовой оправе полос леса, сенокосы, раскиданные в березняке или
наоборот – острова березняков и кустарника, рассеянные на равнине. Я
радуюсь, что не умею рисовать – всем картинным галереям мира далеко до
живых пейзажей моей родины. А если зимой побегать здесь на лыжах! Лыжник
из меня посредственный, но можно и потренироваться. Особенно если вместе с
Катей.
Привезли нас на поле (Катю тоже), вручили деревянные трезубые вилы,
когда-то в детстве видел такие, потом мужики срубили две чудесные березы (я
в этом категорически отказался участвовать), березы привязали комлями к
трактору, тот затарахтел, тронулся, потащил березы, а мы с вилами двинулись
следом. Скошенная трава лежала длинными рядами, она хорошо просохла,
пахла грибами, подхватишь вилами конец этого ряда и сматываешь в огромный
пушистый моток, затем подцепишь всю охапку и – на березы. Забавно
смотреть, как движется по полю стог сена. На его макушку забрались два
опытных в таких делах человека подхватывать сено и укладывать, для меня это,
например, китайская грамота.
С гордостью сообщаю: в работе мне никто не смог дать фору, я,
горожанин, предерзко трудился наравне с обитателями Тмутаракани, а для них
такое занятие – обыденное дело. Зато содрал кожу на ладонях до мяса: вилы –
это тебе не фортепиано и не саксофон. Хотя, на кларнете однажды дозанимался
60
до крови из губы. Всегда старался беречь свои музыкальные руки, а тут послал,
куда подальше, все философии и наработался вволю. Когда еще выпадет такой
счастливый случай.
Правда, в какой-то момент оказался в глупом положении: братия наша
уселась передохнуть и пообедать, а я, не имея опыта таких походов, даже не
сообразил что-нибудь с собой прихватить. Женщины беззлобно подняли
недотепу на смех и усадили с собой. На другой раз уже кое-чем запасся.
Вот так, в золотом ароматном мареве, прошли два дня, для меня –
необыкновенных, для остальных – заурядных. Мои спутники не особенно
падки на красоты, наибольший интерес вызвала у них виденная проездом
красавица-свинья ростом с небольшого носорога и с грандиозной сворой
поросят. Я тоже с интересом смотрел на одного поросенка – он, почему-то,
воспылал дружескими чувствами к здоровенному гусю, подошел к нему, задрал
пятачок и фамильярно хрюкнул. Гусь, однако, был в дурном настроении,
запанибратства не потерпел, злобно зашипел и клюнул поросенка. Бедняга
завизжал, поджал хвост и бросился наутек.
Да, работа работе рознь… Как-то на темной полосе жизни, в ссоре со всем
миром, без денег и без работы, пришлось проявить себя на поприще
чернорабочего, потаскать, например, ведра с отбитой штукатуркой. А потом
попробовал играть на гитаре и почувствовал боль в суставах. И заплакал. Около
месяца пальцы были как связанные…
Ну, это дела давно минувших дней, а сейчас, после сенокоса, вечерком, мы
с Катей степенно гуляли под прекраснейшими тополями наилучшего из сел,
какие есть под солнцем, луной и звездами.
А не так давно в селе Ермаковском развесили афиши: «Новосибирский
ансамбль военного округа». Билеты в один рубль и в рубль двадцать копеек. Я
потратился на рубль двадцать и уселся на первом ряду чуть правее центра.
Надежда увидеть целую армию артистов не оправдалась: прибыл на двух
«Волгах» небольшой партизанский отряд из восьми мошенников. И понеслась
душа в рай! Льется со сцены этакий махровый ширпотреб, аж дух захватывает.
Интересно, сколько подобных экипажей «Антилопы-Гну» можно
укомплектовать из всего ансамбля? Остапу Бендеру с Шурой Балагановым до
них далеко: сельскую денежку подчищают гораздо исправней. В зале не было
ни одного свободного места.
Не буду касаться концерта в целом, коснусь моего, недавно еще кровного.
В очередной раз выходит объявляло (конферансье) и, естественно, объявляет:
«А сейчас тра-та-та-та-та… выступает заслуженный артист республики
Георгий…» (Фамилию я забыл, да и черт с ней). На сцену выпендривается
толстый гусь (не тот, что клюнул поросенка) с толстыми щеками, толстыми
пальцами и с балалайкой. Уселся. Командир партизанского отряда продолжает:
«Это, – говорит, – наш Гоша, как мы его зовем. Обратите внимание на
необыкновенную, дефицитную улыбку Гоши, улыбку образца 1967-го года!» –
и масляная физиономия Гоши мгновенно раздвинулась в стороны этой самой
61
дефективной, то есть, дефицитной улыбкой. Последовало еще несколько
конферансных гнусностей из серии «я у мамы дурачок», вернее – «вы у мамы
дурачки» и заслушанный из кустов артист Гоша вдарил в балалайку.
Видимо, не прошли безнаказанно годы, отданные этому инструменту, и
хоть не люблю его, все же был оскорблен. Такой вот у Гоши сверхвиртуозный
номер: «Ай, мои гречаники» или что-то подобное. Виртуоз Гоша только что за
локоть себя не укусил: и под мослом балалайку вертел, и за шиворот себе чуть
не запихал. Если Гоша жонглер – то номер у него очень даже неуклюжий, а
если Гоша музыкант, – то… Но – умолкаю. Не такой прекрасной и милой даме,
как Наташа Рыбакова, знакомиться с письменным обнародованием моих
мыслей по этому поводу. (А к слову: как это я обремизился и допустил, чтоб
наши с тобой и Майкой отношения оказались товарищеской дружбой?! Это
такая несносность, что сил нет! Ну, как ухитриться влюбиться в товарища?!!).
Стоп, о чем это я? А, – Гоша! Короче, успех – потрясающий, Ермаковский
интеллектуалитет визжал.
Концерт ансамбля Гоши, песни, танца и баяниста закончился, занавес
задернули, и я чопорной походкой и с чопорной миной пошел на сцену.
«Разрешите, – говорю, – балалайку посмотреть!». Гоша милостиво разрешил.
Инструмент великолепный. Был бы у меня такой, а не за пять рублей с
вклеенным куском мандолины, может и остался бы балалаечником. Но сколько
стоит Гошина балалайка побоялся и спросить, такая она легкая, стройная и
звонкая. Сел, сбацал, что помнил, «Танец с саблями», несколько отрывков из
«Рапсодии» Листа, «Пляски Смерти», «Вариаций на тему Паганини», еще чего-
то, Гошины соратники-партизаны вытаращили глаза: что это за виртуоз
вынырнул из таежных дебрей села Ермаковского?! «Да, – говорю, – обидно на
таком инструменте «Гречаники» отчебучивать!».
Гоша хрюкнул (никак не могу забыть гусака с поросенком!), накуксился,
отобрал балалайку и безапелляционно объявил: «Никого ты симфониями не
удивишь, никому они не нужны. НЕ КУШАЮТСЯ!!!». Вот так, ни много ни
мало: «не кушаются». А ведь гениально сказано! Правда на его стороне.
«–Что есть музыка? Не каплун,

А к каплуну приправа».
Сам-то я чем в Ермаках занимаюсь? «Маленький цветок» на кларнете

свищу. Мы с Гошей малость поговорили и если бы я мог жить без музыки,
после этого разговора бросил бы ее. Вот главные Гошины философские тезисы:
«Я башли делаю, мне 170 р. платят ставку, 2,50 – суточные, 10 р. –

разовых, за выход, бесплатное обмундирование и мягкий спальный вагон».
«Когда я был в Будапеште – привез жене девять шуб по три тысячи, себе
десять костюмов и 50000 рублей (в старом исчислении)».
«А «эти», что исполняют рапсодии, сидят голодные на 100 р. в месяц».
62
«Приезжал в Новосибирск Нечепоренко с концертом – месяц до этого
рекламировали, а на концерт пришло пять стариков да студенты –
балалаечники и домристы!».
«А меня народ принимает, заслуженного дали».
Что ему возразить? «Искусство принадлежит народу». Кстати, мысль о

том, что причиной вышеизложенного является наша всеобщая дикость, Гоше не
понравилась: учуял камень в свой огород с капустой.
Наташа, где ты сейчас – не знаю, на всякий случай посылаю письмо по
Канскому адресу. Майка вообще куда-то исчезла, может, замуж вышла?
Увидишь – передавай привет. Прилагаю вирши, навеянные Ермаковскими
лесами, полями, сенокосами и речкой Оей.
Все пока. Дай тебе бог если не счастья (у кого оно, то счастье?..), то хоть
удачи в жизни.
Твой друг – Вадим.
СКАЗКИ
Ели дремучие, темно-зеленые,

Зыбкою влагой реки отраженные,
Слушали Сказку, что тихо журчала

В шепоте струй, без конца и начала.
Шепчет им Сказка: «Вот белым туманом

Фея речная в шарфе сине-тканном
Лебедем-девой в ночных камышах,

Крылья расправив, плывет не спеша.
Ухают филины, лешие бродят,

Путников по лесу темному водят.
Сонный упырь, как летучая мышь,

Носится в сумраке старых кладбищ,
Ведьма летает с кривым помелом,

Горча-старик скалит зуб за окном…».
63
Сказки шумят в кронах сосен смолистых,
Сказку лепечет ручей серебристый,
Сказки играют в закате пурпурном

Заревом пламенным в небе лазурном…
64
Цирк-шапито
XIII
28/VIII – 1967
АБАКАН
Если до того, как вскрыть конверт, ты обратила внимание на штемпель и

обратный адрес (в чем глубоко и обоснованно сомневаюсь), то сразу должна
сообразить – с твоим беспутным адресантом опять что-то стряслось. Да,
стряслось, и пропади оно все пропадом – сколько можно?! «Затаскала меня,
измызгала» жизнь окаянная: снова в бегах, Вечный Жид.
«Мудрый Сид Ахмет Бен-инхали рассказывает», что писать либретто для
оперетт – не его жанр, что он не на то учился. Куда б ты думала занесла
Очарованного Странника его цыганская Звезда? Всего-навсего – в цирк. В
передвижной цирк-шапито. Приехал в Абакан неделю назад, во вторник уже
играл на репетиции оркестра, в среду была еще одна репетиция и вечером
состоялось открытие цирка. На следующий день карьера новоявленного
циркача чуть было не рухнула, но все же устояла, сначала как явление
временное, а вчера… Голова кругом! Но надо вернуться в Ермаковское, хоть
возвращение – нож по сердцу.
Чуть ли не месяц никому не писал, не до того было, да еще думал, что
скоро увижусь с вами всеми. Когда получаю от Валерки письмо, как всегда
отменно изящное и, как всегда, отменно краткое. Но краткость в данном случае
оказалась сестрой большого таланта: узнаю, что ты перевелась в Красноярское
училище искусств. Сначала пришел в ужас, но потом уже сообразил и
обрадовался: ведь теперь с тобой скоро увидимся, так как собрался ехать в
ансамбль Годенко, а под шапито, как полагал, застрял временно – карманная
чахотка в последней стадии. Думал: поплачусь тебе… чуть не брякнул – в
жилетку! ну, скажем так, – в рукав сарафана, если ты, конечно, замуж не
вышла. Не вышла?..
Не знаю, с чего и начать… Так был счастлив, так всем доволен и вдруг
налетает вихрь, все рушит, ломает и вышвыривает тебя на Дорогу: иди! Опять
поломалась судьба. Но только нет на мне вины: сейчас напишу все, а ты реши –
может ли случиться такая цепочка случайностей, или это предопределение.
Уверен: не случайность, а чужая и злая воля.
Первый гром грянул средь бела дня, с ясного голубого неба. Как тебе
известно, сельскохозяйственные работы очень полезны для пианистов,
скрипачей и прочей дармоядущей шушеры. Ермаковская не исключение, здесь,
65
как и везде, работников культуры приобщают к физическому труду, чтоб не
жирели, и вот нас отправили метать сено. Сказать по секрету, то очень рад этим
двум дням жизни, что там думали остальные – не знаю. Катя тоже трудилась
рядышком. На людях мы не афишировали дружбу, хотя все о ней знали,
проявляли целомудренную сдержанность. А вечером, конечно… Ладно, это к
делу не относится.
То ли сибирская краса природы подействовала, то ли физическая радость
работы в сказочном краю, но только именно в эти два дня окончательно решил
остаться с милой, спокойной, рассудительной девушкой.
Ах, Майя, сердце колотилось, в мыслях – хаос, и долго не мог выговорить
того, что хотел сказать. Но вот, ближе к полночи, сидим на скамеечке у
Катиного дома, любуемся ярким звездным небом и причудливыми черными
силуэтами крон тополей, поцеловал ее и прошептал о своем желании быть
суженым на веки вечные… Майка, она отодвинулась и спокойно ответила: «Ты
что? Я не хочу замуж».
Честно – не ожидал! Понятно, мы знакомы чуть менее полутора месяцев,
но ведь практически ни на день не разлучались! Все о себе рассказывал, в то,
что я специалист высокого класса безоговорочно уверовала вся культурная
сельская элита, на лесоповале (извините – на сенокосе) всем деревенским
показал, что не хуже их могу орудовать трезубыми вилами. Ну и скажи: ты мне
нравишься, но давай получше друг друга узнаем!
Разволновался, не знаю как, но вовремя опомнился и всячески себя
изругал. Что же – девчонка должна по одному слову завизжать от счастья
(сомнительного, кстати) и повиснуть на твоей шее, поджав коленки?!
Приободрился и снова завел старую, но все такую вечно юную пластинку. В
ответ – три слова, но увы – не те, не те, а все те же!.. Снова завожу и снова –
ноль. Чувствую, что у патефона вот-вот лопнет пружина – ловлю Катерину в
клубе и умыкаю в свой музкабинет.
Передать подробно наш разговор – дело безнадежное. Она лепетала, что
очень нравлюсь ей, что поразил чем-то необыкновенным, что не хочет терять
меня в будущем, но: «замуж не хочу»! Именно «не хочу», а не «давай не будем
торопиться»! Как вам это нравится? Мне – не очень.
Но тут снова почудилось, что понял, в чем дело. Действительно, далась
тебе свадьба! Без нее, что ли, нельзя жить и радоваться? Май, милый Май,
надеюсь, ты сообразила, что сообразил я, но не очень-то легко вести зыбкую
дипломатию с девушкой, к которой питаешь самые рыцарские чувства, а они
таковы и были, о чем и повелась речь:
«За время нашей дружбы довольно многое позволялось (при ее более чем
благосклонном попустительстве, между прочим), но никогда не звал погулять в
сосновых зарослях, никогда не предлагал остаться на ночь в клубе и, уж тем
более, не просился к ней ночевать. Даже никогда не замыкал изнутри свой
кабинет, пока втихомолку целовались и прислушивались, не несет ли кого
66
нелегкая. Потому что имел серьезные намерения и ни за что не хотел обижать
милую.
А что теперь? Замуж ты не собираешься, но и терять любимого не хочешь,
пусть так, но не очень-то светит вегетарианская любовь меж красивой
девятнадцатилетней девушкой и симпатичным двадцатитрехлетним мужчиной.
Далматов, в конце концов, не сопрано церковного хора, по всем признакам у
него неплохой баритон. И если теперь предлагаю некоторые рискованные… как
бы это сказать… короче, ясно, о чем речь! то ведь поначалу честь по чести
попросил руки».
Очень было тяжело облечь эти мысли в подходящую форму, но Катя
поняла их справедливость, надо отдать должное – девочка она неглупая. И
каков результат?! Девочка грустно взглянула и еще более грустно промолвила:
«Я не хочу этого!..». У меня язык отсох от стыда, растерянности и злости. Чего
ты тогда вообще хочешь, корова ты комолая?! Чуть не плакал от обиды.
Если бы на этом и кончилось, то как-нибудь стерпел бы, но только дальше
все покатилось как по нотам, как по писаному – партита Баха, а не жизнь и
бедствия Вадима Далматова.
Злой и задерганный, затеял жестокую ругачку с возлюбленным кочегар-
директором: подлец так и не позаботился вернуть неправедно вычтенные из
зарплаты деньги. Не вспоминал уже о них, но из-за Катерины захотелось
сорвать злость, вот и сорвал. «Бросай, – говорю, – лопату, бери кларнет! На
танцах будешь играть сам!». Впрочем, на этом мешком прибитом охламоне
злость срывать бесполезно: шкура у него толстая, как у матерого носорога.
Далее. Иду на почту, а там письмо из… Красноярска! И думать забыл об
ансамбле Годенко, так как вовсе не улыбалось бренчать на балалайке-секунде
всю оставшуюся жизнь, но… Ведь толком не знал, на практику послали Катю в
Ермаковское, или любовь моя останется здесь работать, да еще и директором,
так как более некому. Опять увязнуть, как с Людмилой Янко, если не похуже?!
Ради душевного здоровья пострадать, конечно, можно и даже нужно, но не в
таких же дозах. Для разнообразия немного и порадоваться хочется. Ладно,
думаю, поживем – увидим, в Красноярск надо прибыть в начале сентября, а до
того времени или ишак сдохнет, или хан помрет; может, Катя уедет, или все же
сговоримся с нею. А взяться за пилигримский посох всегда успеется.
…Придурок о чем-то рассуждает, какие-то планы строит. А зачем? Все
решено и подписано, не топорщи перышки, петушок: повар уже положил на
тебя глаз и приближается, задумчиво помахивая сверкающим кухонным ножом.
В субботу, в самом мизерабельном настроении, ощетинившись, как еж,
только что подравшийся из-за ежихи, в антракте между оркестровыми заездами
забиваюсь в свой угол у двери, как раз за нашими инструментами и грохочущей
радиолой, и предаюсь скорби. Мировой, естественно. Не на Ермаковскую же
размениваться. Как вдруг, сквозь джунгли пюпитров, контрабасов, гитар и
саксофонов бесстрашно пробирается весьма приятная во всех отношениях
стройная белокурая женщина лет тридцати пяти. Обличье злого и черного, как
67
чеченец, зигомора ее ни капельки не устрашило – дама весьма непринужденно
пригласила его на танец.
Я опешил. Это, знаете ли, дерзость. Еще никто не осмеливался нарушить
мой вселенский сплин, даже на дамский вальс никто никогда не приглашал.
Кроме, как с Катей, – ни с кем не танцевал. В негодовании поднимаюсь со
стула и… иду танцевать. Катьке назло. И все танцы под радиолу танцевал с
белокурой, ее Риммой зовут. И домой проводить напросился. И на крылечке
музыкальной школы до четырех утра проторчал с ней. Ну, а в ситуации «на
крылечке вдвоем»… Гм. Ты сейчас скептически прищурилась: есть у тебя такая
противная привычка, знаю! Ну – подлец. Все мужики – кобели, одни более,
другие менее; я – менее, но все равно кобель, потому что – мужик.
Шутки шутками, а на другой день ужаснулся своей глупой выходки и с
безумных глаз побежал искать Катю. Боже мой, как отчаянно не хотелось ее
терять! Так уверовал, что будет мне милой женой, что у нас будут славные
детки!.. Встретил ее в клубе после обеда и со смущенной улыбкой, словно
подтрунивая, давай рассказывать, как некая самозванка пыталась окрутить
некоего саксофониста. Самой сладкой лаской было бы, залепи Катерина
оплеуху этому «некоему» саксофонисту! Бьет – значит любит.
Куда там: ничего не залепила. Мало того – всем своим видом и взглядом
покорно соглашалась с притязаниями самозванки. В глазах красные облака
поплыли…
Не нужен я ей. Нужного человека так просто не отдают. А сидеть на
скамье запасных, неизвестно, какое время пилить вторую скрипку и питаться
химерическими надеждами, – облезете! не желаю! Кстати, взглядом своим Катя
словно бы и извинялась за намерение посадить своего милого на эту скамеечку.
Ты, может быть, спросишь: раз бесталанной головушке полагалось
прибыть пред ваши кари очи в начале сентября, так чего сорвался-то ни свет ни
заря? Вот то-то и оно. Дорога не только позвала (иначе до сих пор скитался бы
по Ермаковским лесам), но и дату указала. Это уже закономерность, темная и
жестокая. Можно в нее верить, можно не верить. Но не верить трудно.
В пятницу, восемнадцатого, иду по улице и вижу на дороге заглохший
мотоцикл, около него возятся двое парней. Оглядываюсь – батюшки светы!
Витя Лихницкий со своим двоюродным братом. То есть, событие само по себе
исчезающе маловероятное: зачем ему сдалось жечь бензин и катить на
прогулку за сто пятьдесят километров от Абакана? А они именно кататься
поехали! И почему мотоцикл заглох не километром до центра Ермаковского и
не километром после? И не десятью минутами позже, не десятью раньше?
Почему он затарахтел, как ни в чем не бывало, через пять минут после нашего
разговора? А Витька рассказал, что двадцать третьего в Абакане открывается
цирк и что дирижер бегает по городу и не может найти саксофониста.
Возможность работать в цирке представлялась такой же фантасмагоричной, как
поездка в цыганской кибитке из Ермаковского в Новую Зеландию, но поразило
одно вещее совпадение: год рождения матери – двадцать третий, мне сейчас –
68
двадцать три, день рождения Люды Янко – двадцать третье декабря, открытие
цирка – двадцать третьего августа… Много ли мозгам, которые набекрень,
надо!
Как плотину прорвало: бегом в клуб, забрал саксофон, кларнет, альт,
гитару, тишком унес на квартиру. В субботу после обеда малодушно сбежал в
лес, и чтоб ни с кем не встречаться, и попрощаться с соснами, зарослями
крушины, травой и дорогими моими кукушкиными слезками.
Но в воскресенье не выдержал, все таки пришел вечером в клуб. В
последний раз хотелось посмотреть на родные стены, постоять на сцене,
тронуть клавиши пианино. Сентиментальный бред, конечно. Танцующая
публика, второй вечер изнывающая без полюбившегося всем оркестра,
косилась сердито и недоуменно: что это за забастовка, объявленная
профсоюзом играющих на саксофоне?! Ключ от кабинета выдали
беспрекословно: никто ж не подозревал, что через несколько часов скроюсь из
Ермаковского в туманную даль. (Если учесть оживленность трассы Абакан –
Кызыл, то даль, пожалуй, бензиновая). Думали, покуражусь – да снова вернусь
на танцы, которые, пока что, проходили под заунывные баян и радиолу.
И отчаянно хотелось увидеть Катю. Никак не успокоиться, что больше
никогда не буду гулять с ней под Ермаковскими тополями, никогда не обниму
за прохладные плечи, никогда не поцелую и даже никогда больше не встречу!
Но не увидел, к худшему ли, к лучшему – кто скажет?.. Все обрушилось,
сгинуло в прошлом. «Все прошло и – навсегда» и должно собираться в путь. И
в понедельник раным рано уже трясся в автобусе, а в полдень приехал в
Абакан.
Цирк? Ах да, цирк. Цирк сделал свое дело, цирк может катиться в
тартарары. Хочешь верь, хочешь нет: но не только никого не спросил о нем, а
вообще забыл о встрече с Витей Лихницким. Преспокойно отправился на нашу
с Валеркой Хорунжим старую квартиру и попросился у Ивана (хозяин) пожить
недельку. Единственно, что беспокоило – где раздобыть денег на дальнейшую
дорогу.
Поутру, прозавтракавши из имеющихся трех рублей ровно половину (то
есть – один рубль пятьдесят копеек), в унынии опустил голову и обнаружил на
тротуаре слова белой краской: «цирк-шапито». Слово «шапито» посчитал за
фамилию либо директора, либо главного клоуна, либо еще какого-нибудь
мистера икса, но теперь уже знаю, что «шапито» не фамилия, а брезент. Вот и
подумалось: а где ж он, той цирк? С этим вопросом и отправился к Прохору,
это саксофонист, играет в кинотеатре, уж его-то теребили в первую очередь, не
понятно, почему не пошел.
Военного человека сразу видать: он, едва поздоровавшись, выкатил «Яву»,
впихнул меня в коляску и помчал через центр по нашему бродвею, в конце его
за чахлым сквериком начинаются спальные микрорайоны. Вот у торца сквера и
красовался цирковой шатер. А шатер гигантский! Аж дух захватило при виде
полотняной громады.
69
Прохор сдал пленника с рук на руки дирижеру и тот вцепился в него, как
голодный кот в свежую сосиску. Ситуация такова: завтра открытие, а на
сегодня в оркестре группа саксофонов укомплектована из альта и баритона.
Партию тенора, одну из основных, играть некому, а когда явится вызванный из
Ленинграда саксофонист – неизвестно.
У меня мандраж, душа в пятки. Поиграть в оркестре, когда тянешься за
сильным партнером – одно удовольствие, но тащить самому ответственную
партию!.. Пихнул Прохора в бок и шиплю: «А вы-то почему не соглашаетесь у
них играть?!». А он в ответ шипит: «Тут серьезные вещи! Московский цирк!».
Разутешил, как говорится. Он зарабатывал на хлеб дудкой, когда меня еще на
свете не было, и забоялся, а мне каково?!
Делаю дирижеру заявление: саксофонист я никудышный и едва ли сгожусь
для циркового оркестра. Ну и… Сама понимаешь, играть на моем саксофоне в
черте города Абакана по меньшей мере неосторожно, а по большей – изрядный
риск. Меня ведь запросто можно взять за жабры и даже отправить на некоторое
время на казенные харчи. Иди докажи, что «купил» его, а не свистнул!
Помялся, повздыхал, и сугубо конфиденциально объяснил, что саксофон мой
не то, чтобы краденый, но «утерянный», за каковую утерю было честно
уплачено сто девяносто восемь рублей. Минин чертыхнулся (очевидно, его
поразило зрелище подобной шизофрении), плюнул и приказал к двенадцати дня
явиться на репетицию. Я так и сделал, впервые в жизни ступив под сень
шапито. Что «шапито» не фамилия главного клоуна, а брезент, мне уже
деликатно сообщили, вернее – поправили, так как имел глупость задать вопрос:
а кто он такой, этот «шапито»?
Естественно, даже понятия не имел, что такое есть цирк и с чем его едят, и
поэтому преисполнился трепета при виде зеленого купола и кипящей сутолоки
вокруг него и под ним. Со мной пришел и Витька Лихницкий, сидел на
скамейке в амфитеатре, слушал оркестр. Завидки берут: папаша купил ему
бешено дорогой баян и саксофон-альт за четыреста пятьдесят рублей, на
котором он, кстати, и играть-то толком не умеет, «импровизирует», так сказать.
И ведь это я заставил его купить кларнет: он все жалел тридцать рублей, я же
его и играть научил и на кларнете, и на саксофоне. И вот хлопец, как говорится,
на коне… Мои благоверные, поливая друг дружку дерьмом, все же солидарны,
почитая своего сынулю за дурачка – занялся музыкой.
Впечатление на музыкантов произвел хоть и не блестящее, но не такое уж
и плохое. Равиль (первый трубач) так даже с некоторым энтузиазмом
воскликнул: «А что, парень с листа хватает!». С листа действительно хватаю
порядочно, может потому, что пацаненком сначала сел в оркестр, а только
потом научился играть.
На оркестровке настоящий интернационал, не знаю, какой по счету:
дирижер, судя по фамилии, твой тезка, еврей, но внешне не похож, четверо
татар, кореец, ну и не без русской шантрапы, вроде пьяницы-барабанщика
Филимонова (нос у него не просто сизый, а уже местами чернеть начинает),
70
божьего одуванчика Миши, несчастного Вовы Штана (о них чуть после) и
вашего беспутного друга.
Фамилия Вовы наводит, конечно, на размышления, но пробитая по пьяне
голова неопровержимо свидетельствует: это из русских русский. К тому же
лично слышал, как он катил бочку с дустом на все ваше племя. А если
попристальнее разобраться с Далматовым, то русский он только по языку:
бабушка по матери – полу татарка, по отцу – щира украинка, дед по матери –
русский, по отцу – донской казак, то есть расово неопределенное существо.
Достаточно пестрый птичник!
Еще новость: на пианино играет наша Симка Феоктистова. Ты ее знаешь:
выпускница, толстомордая и толсто… Гм. С нею какие-то проблемы, она
должна была ехать работать по распределению, а циркачи норовят утащить эту
кобылицу с собой. Вроде даже судебные дрязги маячат в перспективе.
Дирижер – дядька хороший, мне нравится. Окончил консерваторию как
трубач и дирижер-хоровик. Говорят, что трубач был в молодости блестящий.
Первый альт – татарин Габдулхак, пожилой, щуплый и
недоброжелательный. У него одна нога в гипсе, ходит с костылем. Жадность
фрайера сгубила: мало ему ставки первого альта (сто двадцать, плюс
шестьдесят, плюс тридцать, итого – двести десять), так он подписался еще
подрабатывать на разборке и сборке цирка во время переезда из города в город,
ну и навернулся с верхотуры и сломал ногу. Не надо быть таким загребистым.
Мне он елейно улыбается, но не верю: на дне глаз хроническая и неизлечимая
злоба.
У саксофониста баритониста редкая корейская фамилия – Ким, со мной он
подчеркнуто холоден, ну да видели мы его в гробу. Если уж я плохой
саксофонист, так он вообще никакой. Что-то там выдудукивает на баритоне, не
разберешь что, а еще туда же, с гонором, хвост задирает выше всякой нормы.
Порепетировали, Витька Лихницкий похвалил оркестр в общем и меня в
частности, за то, что не посрамил чести города Абакана и доказал столичным
виртуозам, что провинциальные саксофонисты тоже не лаптем щи хлебают.
(Какие они столичные – сброд, с бору по сосенке). Выпросил несколько
трудных партий с собой (хотя беднягу дирижера и перекорежило) и часа два
учил их на нашей с Валеркой квартире у Ивана, во времянке. Потом, «накинув
плащ, с гитарой под полою», отправился к Вере Филатовне. Арина Родионовна
до двух ночи пилила бродягу и требовала, чтоб этот обормот в последний раз
покаялся и закончил бы училище. «Нет, нянюшка! – вопил в ответ который с
Сахалина. – Нет! Больше нигде и никогда учиться не буду! Был единственный
педагог – Вадим Романович Далматов, он им и останется. Всего дороже мне
свобода и любовь!».
(Что касается свободы, то дела с ней обстоят более чем благополучно, не
мешало бы избавиться от некоторых излишков, но насчет второй… Как там у
нашего любимого Бодлера: «глядя на небо проваливаюсь в ров!». Все бока
болят от бесчисленных падений).
71
В перерывах между сеансами перепиливания бренчал Вере Филатовне на
гитаре, перегорланил все свои романсы, да еще мы с ней ужинали. Ночевал у
нее, на полу игрушечной общежитской комнатенки. Утром Вера Филатовна
выделила на мою бедность пятерку, чтоб с голода будущий мистер икс не
помер.
Рокового двадцать третьего состоялась еще одна репетиция, а вечером –
открытие цирка. Знаешь, не так трудны оркестровые партии, но почти все
произведения играются в полтора-два раза быстрее, чем надо и делаются
иногда неисполнимыми. Галоп, например, в резаном ключе разгоняется, если
по метроному, где-то до ста восьмидесяти! А там у кларнетов арпеджио
восьмыми с восьмыми же триолями! Я даже не пытался делать вид, что
пытаюсь их сыграть. Габдулхак раскричался с Мининым из-за невозможного
темпа. А еще удручает бешеный темп уже не в игре, а в смене произведений: не
успеваю переворачивать нотные листы и если бы не любезность дирижера (он
терпеливо помогал не перепутать страницы), не знаю, что бы там наиграл.
От циркового представления впечатление сказочное. Никогда не видел ни
клоунов , ни жонглеров, ни акробатов, а тут – целая феерия. Разумеется, вида не
подаю, что восхищен искусством артистов, надо быть осторожным, а то примут
за деревенщину. Уже вежливо просмеяли, когда сел в лужу с фамилией
«шапито»! Лицо мое бесстрастно (как в Ермаковском!) и никогда не улыбается
(как в Ермаковском!), черный старый свитер под черным старым пиджаком и
черный плащ. Борода черная. Держу маскарадную марку Ларры, Манфреда и
Господина Четыреста Двадцать. Все – как в Ермаковском!
Не знаю, как другие люди, но твой Вадик Далматов – тополиная пушинка.
Такая белая, блестящая, нежная и красивая, вот только веса не имеет: жирная
зеленая муха прожужжит в метре – а ее закачает и закружит. Куда ни шло, если
жизнь переламывается благодаря паре красивых глаз, но почему она меняет
русло из-за пробитой головы трижды тридцать раз ненужного тебе босяка и
охламона? (Успокойся, ради бога: не я пробивал голову. А то еще подумаешь,
что пишу письмо из тюремной камеры).
В начале письма говорил, что цирковая карьера чуть было не закончилась
еще толком не начавшись, причиной этому послужило прибытие мельком
вышеупомянутых трубача Миши и саксофониста Вовы Штана из Северной
Пальмиры. Им дали вызов на работу, но на открытие они опоздали.
Собственно, приехали они в день открытия, но очень поздно, после
представления, и спали в оркестровом вагончике, так что явление Вовы Штана
цирковому народу, и Далматову в его числе, произошло на другое утро после
открытия.
Вылез Вова из вагончика встрепанным, заспанным, с прежестокого бодуна,
в куцем пиджачишке и в куцых же брючонках. Волосы кучерявые, каштановые,
чрезвычайно густые от резкой границы со лбом и до самой шеи. Лицо
несколько обезьянье. Едва продравши глазенапа, Вова понес на дирекцию,
которая не выплатила ему среди ночи денег за билет, не предоставила (в то же
72
время суток) номера в гостинице, и вообще – гнать надо ту дирекцию в шею.
Потом ошарашил окружающих такой вот ценной информацией: «Мы пьем
часто, но – помногу!». Аттическая соль циркового помола. Это восхитительное
«но»! Захихикал и добавил: «Мы – дворяне!». Гм. А вообще-то – молодец.
Невзирая на ободранный вид, сразу же и спесиво поставил себя на пьедестал
незаменимости и даже пригрозил: «Как приехали, так и обратно уехать
можем!».
Подумал, что интересно было бы послушать, как поют пальмирские
соловьи и уяснить, чего им не поется на прекрасной родине, чего поперлись на
край света. Но теперь какая мне печаль-то? Беру под мышку завернутый в
тряпье саксофон и протягиваю Минину руку. «В чем дело?» – спрашивает. «Да
так и так, поеду дальше, музыкант у вас есть…».
Но дирижер, как выяснилось, весьма пристально и кисло наблюдал
Вовины антраша и ужимки и, возможно, решил, что соль юмора этого клоуна в
жизни и алкаша на сцене ведет свое происхождение не из благословенной
Эллады, а из туманного Альбиона, так нелюбимого моим любимым Байроном,
что эта соль – Английская, а у него, у дирижера, слабый желудок.
«Куда торопишься? – это мне. – Все равно ставка свободная, поработаешь
пару недель и поезжай в свой Красноярск, тебе что, помешает лишняя сотня?».
И то – уже третий день тянусь впроголодь на занятые под будущие цирковые
гонорары гроши. А билет до Красноярска – восемь рублей, да еще жить на что-
то, пока устроюсь в ансамбле и получу первое жалованье, исполняя должность
балалаечника секундиста. До чего же не хочется опять связываться с этой
треугольной дровенякой…
Мигом уцепился за предложенный якорь спасения, поблагодарил, помялся
и… попросил взаймы. А что делать прикажете? Минин молча сунул десятку.
Он мне явно симпатизирует: выручил на открытии гастролей, к тому же
его угораздило побывать в училище, там, как водится, наплели с три короба,
какой Далматов замечательный виртуоз, хоть и сбившийся с пути. Когда уже
перестану быть балалаечной притчей во языцех!.. Надоело.
Дирижер как на три аршина сквозь землю видел. Столичные соловьи более
менее внятно чирикали только в четверг – денег не было, в поезде пропились в
лоскуты. Вова Штан, несмотря на шкодную физиономию, показался хорошим
парнем (вообще-то ему под сорок), и играет неплохо, и саксофон у него
хороший, и нос не драл перед провинциальным коллегой, глазами меня не
мерял, хотя работал даже в стационарном Ленинградском цирке.
Но еще как сказать – хорошо играет. Цирковые партии очень трудные (из-
за бешеного темпа), так вот – Далматов, как проклятый, будет их учить от
альфы до омеги, а если не выучит, то и играть не станет, Вова же чешет с листа
и на арапа – порет дичь, но ни за что не остановится. Делать вид, что занят
кипучей деятельностью – перманентная придурь социализма.
В пятницу приезжим виртуозам оплатили стоимость билетов и они,
образно выражаясь, начали гудеть. Уже вечером сидели на оркестровке еле
73
можаху, а уже на трехчасовом представлении в субботу Минин щурился на них
еле терпляху, словно муху проглотил. Миша вообще ни шил, ни порол, только
вякал слезливо: «Перестань сказать!.. Перестань сказать!..». Не иначе, как
Людоедку Эллочку обокрал. А Вова так даже и развыступался. Минин злобно
ему процедил сквозь зубы: «Еще раз нажрешься – сам пиши заявление!». В
ответ на угрозу Вова мигом присмирел и чуть-чуть, как показалось, протрезвел:
«Все, маэстро, все! Цимус! Больше ни капли! Мы – дворяне!».
А вчера прихожу на двенадцатичасовое представление и узнаю новость:
Вова в реанимации. Дворянину проломили затылок. В субботу после работы
поддал где-то еще, показалось мало, тогда сиятельный граф вломился в
ресторан, тынялся там промеж столов, как меж стволов, неприлично верещал,
скандировал лозунг: «Ложись, девка, большая и маленькая!», к кому-то
приставал, сопровождая приставание восторженным воплем: «Ах ты, мой
рыжий стрептоцид!!!» и предлагал тушить свет, так как следовало начинать
знакомиться. В ресторане сидело много цирковых, расписали все в стихах и
красках.
Непосредственно после вышеописанных бесчинств Вову Штана нашли на
каменном крыльце гостиницы с пробитым черепом. Жив остался чудом.
Большому кораблю – большая торпеда.
Вся эта история рикошетом ударила по моей угрюмой персоне. Кому
теперь играть партию тенора (одну из ведущих) в цирковом оркестре? Вчера на
мою бедную черную голову излилось столько благожелательности,
комплиментов и чуть ли не подобострастия, что даже неловко стало.
Непривычно, знаете ли. Привычно, что по этой бедной голове всю жизнь бьют,
а тут мед и елей. Аж по усам и бороде текло.
Никто, конечно, не обманывался в природе неожиданного благолепия –
саксофонист я уровня Абаканско-Ермаковского, но партию все же тяну, на
работу являюсь аккуратно, выпивать с музыкантами после представления
категорически отказываюсь. Последнее обстоятельство, думаю, боле всего
привлекательно: надежная посредственность иногда ценнее пьяного таланта, да
еще пробитоголового.
Но вот что делать? Если останусь в Абакане до окончания гастролей (это
весь сентябрь), то в Красноярск ехать уже незачем – кто там будет ждать мою
провинциальную особу без рода без племени и даже без прописки? (Паспорт
имею истрепанный и давным-давно просроченный. Когда вижу идущего
навстречу милиционера, ноги вздрагивают и почти неудержимо стремятся
боком-боком-боком перебраться на другую сторону улицы. Ну скажи, Майя,
можно за такого человека выходить замуж? Это Катю вспомнил…).
Разъяснил ситуацию дирижеру и добавил, что не знаю, какими
моральными и материальными дивидендами угрожает цирк в обмен на потерю
ансамбля Годенко. Что тут началось! Насел весь оркестр и даже примкнувшие к
нему двое-трое артистов. Только что ланиты не облобызали. «Да на кой тебе
тот ансамбль?! Тьфу! Да ты знаешь, что такое цирк?! Да вот мы в Среднюю
74
Азию едем, а какие там яблоки – с телячью голову! Да как тебе повезло – из
четырнадцати передвижек всего две круглогодичных и ты как раз в такую и
попал! Не сезонная работа, а постоянная! А деньги! Деньги!! Сто рублей
ставка, плюс пятьдесят – пропивочные… пардон! суточные! за разъездной
характер работы, плюс тридцать за игру на втором инструменте! Ты что, враг
сам себе?!». Сволочи, сплели такую сказку про белого бычка – куда там
сказкам Шехеразады.
Май, милый Май! Слаб человек. Особенно такой человек, как Вадим
Далматов. Цирк – вот он, музыка, акробаты, жонглеры, все в охапку тебя берут,
а до танцоров надо еще ехать, надо еще устраиваться, да вдруг приеду, а что-
нибудь не так, да и разница: играть на саксофоне или на балалайке-секунде?!
Ну и деньги, деньги-то более всего и пришибли. Не помню, когда вообще
держал в руках сто рублей, а тут нате вам: почти двести!..
Я согласился, Майя, и если завтра Нефедов (директор цирка) не затрясется
в падучей при виде моего паспорта и при наличии отсутствия трудовой книжки
(сроду ее не имел, хоть и работаю с шестнадцати лет) и примет на постоянную
работу, то покачусь по своей Дороге под цыганским шатром цирка. Не примет
– поеду в ансамбль. Там не возьмут – поеду на Байкал, давно мечтал. Найду
уголок, вроде Ермаковского, и спрячусь на веки вечные.
Ни в жизнь не угадаешь, кто против того, чтоб я сорвался с цирком!
Директор училища! Он знает, что мне обещано место в ансамбле Годенко, а
ведь ансамбль знаменитый, и вдруг Московский цирк вцепился в мою шкуру
руками, ногами и даже зубами. Сегодня утром состоялся псевдосветский
разговор, он вежливо внушал, что гораздо лучше объездить полмира с
ансамблем, чем скитаться с цирком. Хотелось спросить, почему Далматову есть
место и в ансамбле и в цирке, почему ему нет места в единственно любимом
городе – Абакане?.. А если правду – то плевать и на цирк, и на ансамбль, и на
все красоты и экзотику мира. Лучше жить с Катей в Ермаковском, работать на
танцах и в музыкальной школе и бродить по лесу с дочкой, искать грибы, ягоды
и кукушкины слезки.
Кого побаиваюсь, так это директора цирка: человек крайне угрюмого,
тяжелого нрава; видел раз, как он чуть не с пеной у рта вышвыривал из цирка
какого-то безбилетника.
Есть тут еще один тип, которого не перевариваю. До сих пор не могу
понять, что это за шишка в цирке, но шишка весьма дерзко шляется по залу или
стоит в проходе во время представления и потряхивает своей листовской
шевелюрой. По-моему, он не старше меня.
А какая тут чудная девчонка работает! Лет ей двенадцать, не больше,
глазищи огромные и голубые, как у куклы, даже на улице один раз слышал
разговор о ее глазах. Она выступает с отцом и двумя старшими братьями,
номер называется «акробаты-вольтижеры». И как не боится! Мужики
перебрасывают ее друг дружке, как мячик, то за руки ловят, то за ноги, а то
вообще скрещенными руками подбрасывают вверх, а она вертит в воздухе
75
разные сальто, смотреть страшно. Глядя на акробатку, вспоминаю Галочку
Ярославцеву, хотя Галочку ни с кем нельзя сравнить, наверное, никогда в
жизни не забуду ее.
Над клоунами сдохнуть можно со смеха: Рудольф Изатулин и Александр
Басов! Басов вылезает, например, с маленьким саксофончиком, становится на
барьер и объявляет: «Опера!». Подумал, подумал, – пошарашился через манеж
на другую сторону. Опять объявляет: «Оперетта!». Снова подумал и поперся
обратно. На этот раз окончательный вариант: «Операция!». Начинает что-то
вышивать на саксофончике, а оркестр сопровождает, да так, что до сих пор не
могу понять, что он там вышивает. И пьяница добрый, по роже видно.
Очевидно, по причине злоупотребления высокоградусными напитками спал с
голоса и вчера изъяснялся в манеже мимикой и жестами. Пытался продать мне
зимнюю шапку, пришлось намекнуть, что не достоин такой чести.
На Изатулина смотреть и вовсе дух захватывает: залезет на проволоку и
такое выделывает! Между прочим, он музыкант: играет, стоя на проволоке, и на
балалайке, и на гармошке, на дудке и на окарине. Это толстая и странная
глиняная свистулька с несколькими дырками, звук походит на флейтовый –
такой же прозрачный и мертвенный. К Изатулину сразу потянулся душой, но,
конечно, даже и не посмел набиваться в друзья. Человек замкнутый и
молчаливый и жена у него очень сердитая, на вид во всяком случае. Когда они
жонглируют – не могу глаз оторвать. Мне бы так!
Вспомнил своего бывшего педагога по специальности, он меня поносил
нехорошими словами за юродскую способность играть на всех инструментах и
самыми нехорошими были: «В цирк тебе надо идти!». И вот я в цирке.
Все пока. Зачем ты перевелась в Красноярск!.. Так соскучился по твоим
черным глазам! Если бы ты училась и дальше в Абакане, может, влюбился в
тебя и никуда бы не поехал, ни в какие ансамбли и цирки! Шучу.
До встречи.
Твой верный Вадим.
P.S.
Отчаянно тоскую по Кате. Закрою глаза и вижу неведомую тихую и
сумеречную комнату, я крепко обнимаю Катю, целую ей плечи, шею… А за
большущим окном бесшумно качаются огромные тополя и почему-то виден
клуб…
P.P.S.
Валерий Николаевич официально принимают (о чем уведомили)
поздравления по случаю торжественного их оставления на второй год.
Достукался, дубина. А впрочем: «Говорит Чугунку Сковородка: «Пошел вон,
76
черномазый!»». Это две трети его письма, а в последней он обрушивает охапку
восторженных поздравлений, можешь себе вообразить, как был рад им…
77
XIV
29/VIII – 1967
АБАКАН
Валера, привет.
Я сбежал из Ермаковского в ансамбль танца Сибири, там меня ожидает

вакансия исполнителя на балалайке-секунде, это тебе не фунт изюму. Но по
дороге сделал левый вираж и в данный момент деру козла в оркестре бродячего
цирка-шапито. На саксофоне, не на балалайке. Сегодня решится, покачусь
далее с цирком или покачусь в ансамбль Годенко. Или покачусь еще куда, не
при дамах будь сказано; куда кривая вывезет. Такая вот додекафония
получается, а так хочется венских классиков послушать!
Вчера до полуночи трудился над письмом Майке, ошалел от трудов,
поутру пишу тебе, а почему пишу? Потому что встретил Наташу Рыбакову,
наговорились с ней – чуть не охрипли оба. И, меж разговорами, она сообщила,
что Валерий, который Николаевич, заболели-с. Ну-ну. А я даже знаю, когда они
выздоровеют-с. Когда закончатся ежегодные студенческие сельхозработы. Сэр,
не стыдно? Накалывать отечество, которое бесплатно оставляет вас на второй
год! Поскольку сельхозработы могут затянуться… хочу сказать – затянется
ваше выздоровление! то решил написать: вдруг придется покинуть родной
Абакан, так с тобой и не повидавшись. Наташа с подругой перебрались на
новую квартиру, оставил у них груду книг, что насобирал за лето во благо душе
и во вред желудку.
В цирке пока нравится, манеж представляется огненным кратером, в его
раскаленную лаву окунаются клоуны, акробаты, велофигуристы,
дрессировщики. До представления и во время антракта очень люблю слоняться
по конюшне, это как бы закулисная часть, примыкает к манежу, есть и
настоящая конюшня, подальше – третий зал анфилады. Синие актерские
вагончики расставляют вплотную так, что они огораживают прямоугольную
площадку, на площадку смотрят двери и окна вагончиков, над площадкой туго
натянуто шапито, то есть – брезент цвета хаки, по центру его подпирают
металлические трубы – штурмбалки. Видишь, какой я подкованный!
А женщины какие красивые! С одной уже опростоволосился, аж до сих
пор уши жжет. Так было дело: первым номером после парада идут воздушные
гимнасты (в оркестре – три музыки в сумасшедшем темпе), глазеть на них нет
времени, но урывками удавалось разглядеть спортивного мужчину и
миниатюрную, изумительно стройную с великолепной фигурой девушку в
фиолетовом купальнике, или как там называется их спецодежда. Ну, старый
грешник, в антракте бочком-бочком подкатываюсь к этой девушке, чтоб
получше разглядеть и, при возможности, познакомиться. Подкатился,
78
разглядываю. С нами крестная сила! Вижу я тетю лет пятидесяти с весьма
помятым лицом! Не помню, как и оказался на другой стороне конюшни, у
своего вагончика.
Вдобавок, мне показалось, что партнер прелестной гимнастки (ее муж, а не
отец, как кое-кому сдуру привиделось) уже заложил за галстук. Эдак
осторожненько спрашиваю Равиля, нашего первого трубача: «А что, акробаты
иногда и пьют?». Равиль ничего не ответил, только фыркнул, но так
многозначительно фыркнул, что стало ясно: «Да, пьют. И далеко не иногда.
Скорее, часто. Но зато – много». Расспрашиваю дальше: «А что, этот вот, уже
успел?.. После выступления?..». «Рогов? Ха! До выступления!». Валера, я
закоченел. Вертятся по кругу над манежем, под самым куполом, смотреть – и
то страшно, а там еще такой трюк: он висит на подколенках вниз головой и
держит в зубах металлическую фиговину, а она тоже уцепилась за нее зубами,
только ногами вниз, и крутится вокруг оси, как юла!
Ты бы не мог с ближайшей стипендии занять мне шестьсот целковых? С
первого циркового аванса вернул бы… Шучу, а на самом деле не смешно:
послушал, как звучит Вовин саксофон, и сон потерял. На свой краденый
ленинградец смотреть не могу. А деньги… Иду, не далее, как вчера утром, а
навстречу телепается по Броду коломенская верста – Янис. «Отколе, –
спрашиваю, – умная бредешь ты, голова?». Начитанный, зараза, пообещал дать
в морду. Извинился, пожал ему руку, интересуюсь, как творческие успехи, то,
да се. Вместо ответа Янис начинает длинно, нудно и весьма непотребно
выражаться. Из коротких обрывков нормативной лексики все же удалось
составить более-менее ясную картину его бедствий.
Виноваты во всем оказались идиотизм деревенской жизни и
фундаментальное вселенское зло – бабы. Вот тут на все сто с ним согласен.
Короче, он неожиданно для себя попал в сети смазливой девице и женился на
ней. И тут же все его наполеоновские планы ухнули псу под хвост, так как жена
интересовалась только танцами, постелью, хождением в гости к родственникам
и знакомым, да еще женскими сапожками. Не прочитала за свою юную жизнь
ни одной книги, не имела музыкального слуха и отчаянно любила своего
ненаглядного Ясика. Бедняга от такой жизни начал потихоньку шизеть,
временами надираться бренди и в истерике колотиться лбом в стол, или
вылетал во двор и шлепался ничком в снег. Баян, разумеется, забросил.
А тут еще подлянка со стороны его танцевальных оркестрантов: они,
причастившись высокого искусства, разрисовали снежные просторы сельских
улиц скрипичными ключами. Как и чем разрисовали? Гм. А сам не
догадаешься? Догадался? Ну, слава богу. Янис говорит, что если бы подлецы
играли так виртуозно, как выводили на снегу скрипичные ключи, ему бы
заслуженного артиста дали. А вместо «заслуженного» приходилось ежедневно
терпеть насмешливые взгляды сельских сограждан. Нервы не выдержали и в
апреле дал стречка, лето прожил у родителей, а сейчас едет к брату в
79
леспромхоз, возобновить плачевно прерванный эксперимент. Я поостерегся
хохмить – у него столько неукротимой злобы горело в глазах!..
А главное то, что он продает свой саксофон. Сердце у него совсем не
пламенный мотор, одного баяна за глаза хватает. Хочет за дудку шестьсот
рублей. У меня дыхание перехватило, да где взять такие деньги? Спросил на
всякий случай: а если за четыреста и в придачу мой саксофон? Идея ему крайне
понравилась, велел искать бабки, а он в Абакане все равно дней десять еще
жить будет. Искать… Где их искать? Ты счастливый, у тебя в принципе нет
честолюбивых планов, если что – родители расшибутся в блин, но выручат, а
Далматов?
Подсчитал тут дебит-кредит и по спине иней: уворованный саксофон,
незаконное хранение и ношение огнестрельного оружия, нарушение всех
паспортных режимов, сокрушительное изгнание из училища, цирк, наконец!
(Уже рассказали изящный анекдот: гонят по Владимирке каторжников, в цепях,
в кандалах, вдруг один захихикал: «Смотрите! Смотрите! Циркачи!». Другой
размахнулся и дал ему по шее: «Не смейся, гад, над чужим горем!»).
Поздравления твои – как бритвой по сердцу. Ничего у нас с Катей не
получилось. Сейчас думаю, что у нее был друг, может, в армии служил, я ей
понравился, но она колебалась, к какому берегу пристать и, наверное, страдала
сама. Но говорить теперь уже не о чем. С горя и сдуру перед самым бегством из
Ермаковского ввязался в интрижку с одной симпатичной дамой.
Впрочем, кто ввязался – это еще надо подумать. Римма женщина весьма и
весьма привлекательная и очень деятельно взялась за поимку в свои тенета
ничейного симпатичного мужчины. Отпетого кочевника, калику перехожую,
предприимчивые дамы отлавливают уже порядочно давно. Еще в пионерском
лагере некая бойкая вожатка уж так любила целовать и тискать одного пионера,
так любила! Пионер был, правда, самый рослый в отряде и имел достаточно
просматривающийся пушок на верхней губе, но страшно смущался и краснел.
Эх, чего бы той Римме не быть Катиного возраста? Но нет: тогда бы она искала
другого супруга, солидного и положительного, а не красивого голодранца в
старом черном плаще с краденым саксофоном в зубах. Все они такие, все,
причем учти: я их всех за это не осуждаю. Ну, какой из Далматова муж?..
На прощанье милая нимфа пригрозила, что если у нее будет ребенок, то
перешлет его в мой адрес авиапочтой. Но, во первых, не я к той красавице лип,
а она меня взяла в оборот, во вторых – посылку может получить только тот, у
кого есть адрес, а: «здесь лежит Далматов, человек без прописки». Это она
сердилась, что наши жизни не могли связаться и из-за разницы в возрасте, и
потому, что дороги у нас разные – пересеклись на миг и – кончен бал. Впрочем,
свято место пусто не бывает, особенно если место достаточно привлекательно.
Не удалось увильнуть от встречи с незабвеннейшим Максимом
Перепелицей, поговорили. Сонетка совкового унитаза моргала, моргала на меня
своими колючими мигалками, никак не могла врубиться, почему Далматова
80
допустили до Московского цирка. Главное, не цирка, а именно «Московского»!
Эпитет «Московский» имеет на провинцию гипнотизирующее действие.
Видел Лену, ехала к месту принудительно-добровольной работы по
направлению. Говорит, что учеников – тьма-тьмущая. Наказала, чтоб при
встрече надрал тебе уши. Обещал. Но уж ладно, обману девушку, обещания не
выполню!
Где там Павлик Давлатов? В Кызыле, Канске или Норильске?
Заканчиваю труд. Ты бы приехал, а? И Майку Доманскую за подол из
Красноярска притащил бы?.. Ведь уеду и вдруг больше не встретимся? Наташа
Рыбакова ходит грустная, вся не от мира сего, может, влюблена, Вера
Филатовна корпит в своей библиотеке, а отдыхает от работы сживая со свету
новоявленного циркача, требует, чтоб он взялся за ум. А если не за что взяться?
Приезжай. Кроме вас четверых, нет у меня никого на свете.
Вадим.
P.S.
Известные вам поэты пока еще цирком особо не вдохновлены, похвастать
нечем. Мелькают исключительно пошлые обрывки и штампы в стиле известной
оперетты, но так низко я, пока что, не собираюсь пасть. Ах, где вы,
Ермаковские тополя и сосны, где ты… Но это было давно и неправда.
81
XV
1/IX – 1967
АБАКАН
Здравствуй, мой дорогой и далекий теперь друг!
Никак в голове не укладывается, что ныне ты красноярская, а не

абаканская. Мы с тобой познакомились в Абакане, в Абакане дружили, в
Абакане делились душевными и сердечными переживаниями, рассуждали о
музыке и перемывали косточки общим друзьям и знакомым. Как это: Абакан –
и без твоих южных глаз?
Вспоминаю наше знакомство с тобой и целой стайкой канских пичужек-
скрипачек. Ты была самой «пожилой» – закончила десять классов, а они – всего
по восемь. Вы поступили в Абаканское музучилище, в августе отбыли
колхозную повинность, а в сентябре решили отпраздновать замечательное
событие – свое поступление. Так как из мужчин-старшекурсников вы имели
честь состоять в знакомстве только с Валеркой Хорунжим (второй курс! не
шутите!), то пригласили его, а Валерка привел с собой некую личность,
неопределенную, и для вас загадочную, некоего Печорина, разлива абаканского
соковинзавода (провалиться бы тому окаянному соковинзаводу: однажды
налакался его продукции и чуть богу душу не отдал), уже «пожившего» и всего
из себя разочарованного жизнью.
Скинулись по рупчику-другому на все, что необходимо для роскошного
банкета, наварили картошки и – понеслась! Пировали при свечах, пели под
гитару, а Лилька Сорокунова, отчаянно труся, строила Онегину глазки, как и он
ей. Выпивать рюмочки они сговорились строго «по руке»: пьют, а сами смотрят
друг дружке в глаза.
Отправились в кино, Чайльд Гарольд непринужденно цепляет Лильку под
руку; она обрадовалась, но во время сеанса испугалась собственной смелости и
чрезвычайно величественным жестом детскую свою ручонку отняла. Одарила
странным взглядом (надо же поинтересничать!), напустила арктическую
холодность и неприступность и отстранилась!
Внезапной Лилькиной холодности простить так и не смог и когда она, как
бабочка принаряженная, с зонтиком в руке плыла по аллее перед училищем,
жестоко «мстил» и дразнился: «Вот идет зонтик с Лилькой Сорокуновой!».
«Минувшее зажгло свои воспоминанья…».
Ночевали у вас, в сенях, на жестких не то топчанах, не то лавках. А утром
я не пропускал вашу ватагу на огород, дабы не потревожить кое-кого,
упрятавшегося в некое одноместное строение.
82
…На глазах слезы накипают: через три часа идти играть на представление,
недели через три ехать из Абакана в чужую и далекую страну. Что я забыл в
Средней Азии? И увижу ли тебя теперь хоть когда-нибудь?
В цирке принят на постоянную работу, все абаканские знакомые в
восторженном ужасе пялят глаза и восклицают: «Ты устроился в Московский
цирк?! Вот это да!!!». Идиоты. Одна Вера Филатовна в истерике, да директор
училища при встречах с сожалением посматривает на своего бывшего студента.
Цирковой Карабас-Барабас во время оформления документов утробно
урчал, до того ему личность нового оркестранта не нравилась: подозрительный
паспорт, нет трудовой книжки, вдобавок, пронесся ураганный слух (это из-за
черного свитера, черного плаща и черной бороды), что свалившийся на
цирковое шапито музыкант беглый монах. Силовые акробаты Зуев и
Тертичный вообще почтительно-иронически именуют меня «батюшкой» и в
открытую восхищаются иконописным образом того «батюшки». Чуют правду:
нет мне места в этом мире и никогда не взойдет моя заря. Хорошо хоть
дирижер и оркестр стоят горой: я все повыучивал, каждый день занимаюсь на
саксофоне, да еще (честно сознаюсь!), ради упрочения своего авторитета,
притащил в цирковой музыкантский вагончик гитару и в антрактах услаждаю
слух циркачей. Никому и не снилось, что на гитаре можно так играть.
С тех пор, как услышал ленинградского саксофониста – потерял покой. И
саксофонист он не чета мне – он даже в ленинградском цирке работал, а
главное – саксофон, или чешский, или немецкий, не уточнял. С хорошим
саксофоном… Это мы бы еще посмотрели! Заниматься-то я умею. Едва ли
цирковые оркестровые партии труднее «Рапсодии» Листа. И вдруг появляется
возможность купить в Абакане хоть не новый, но хороший саксофон! Вот
только где взять четыреста рублей?..
Майя, пришлось пойти на жесточайшее унижение: позвонить матери и
попросить взаймы. Если бы помирал с голода – не попросил бы, лучше на
помойках бутылки собирал, но саксофон… Деньги получил, а предварительно –
весьма «теплые напутствия» по телефону. Пересказывать не буду.
Единственное утешение: играю, а по жилам словно не кровь катится, а горячее
масло, такая легкая механика и так легко дуть!
Приятель Вовы Штана трубач Миша, заскорузлый тихий алкаш,
маленький, серенький, одутловатый человечек, с маленькими, тусклыми
оловянными глазками, сидит сейчас трезвый, тише воды, ниже травы.
Поговаривают, что это он просверлил амбразуру в Вовином кумполе, Миша,
естественно, слезливо отнекивается своим любимым лексическим оборотом:
«перестань сказать!». Миша купил у меня за пятерку трубный мундштук, а я
его, тоже за пятерку, зачем-то купил в Ермаковском у Сэма, вернее – Сэм
вынудил помочь ему этот мундштук пропить.
С гитарой вышла целая комедия. Наш первый альтист, татарин Габдулхак,
как услышал, так аж юлой завертелся: «Да плевать нам на оркестр, здоровье
гробить! Сделаем номер музыкальных эксцентриков – вышли, десять минут
83
попридуривались и те же деньги, если не больше!». Я киваю головой: да! да!
сам же думаю – только свяжись с такой жилой!..
А другой татарин, тромбонист Юсуф, давай то и дело тянуть ее к себе: «Я
музыкальное училище закончил по классу домры и тромбона… Я гитару в
совершенстве знаю! Какая, какая здесь нота на первой струне?.. Это я в
консерватории учился на тромбоне, а гитару в совершенстве… Какие тут ноты
на струнах?!».
Вообще, странные братья-мусульмане: водку жрут и салом закусывают, аж
за ушами трещит. А Равиль, первый трубач, еще и потаскун жутчайший –
прямо в вагончик притаскивал три четыре штуки, с одной я вроде даже чуть
знаком. По неофициально обнародованной под шапито статистике, им уже
осчастливлено два десятка абаканских мессалин. Остается только затылок
чесать: воображал себя изрядным Дон Жуаном, но о проворстве такого
масштаба даже не подозревал! Из Кызыла (там они до Абакана гастролировали)
привез жену не жену, подругу не подругу, не поймешь, а в Абакане
регистрирует фиктивный брак с Симкой Феоктистовой, чтоб та на законных
основаниях могла не ехать по распределению, а свалить с цирком. То ль жена,
то ли подруга по этому поводу зубами песок перетирает и из себя выпрыгивает.
А может, это у него повод не регистрироваться с ней. Короче – цирк.
Мне тут неприличный анекдот рассказали, одну четверть его можно
изложить в смягченном варианте: «Разве это цирк? Это же публичный дом, а не
цирк! Вот у меня публичный дом – вот то цирк!!!». Остальные три четверти, к
сожалению, ни смягчить ни отредактировать для исполнения перед дамами
невозможно. Равиль очень красивый, красивее меня, татарин, а глаза
большущие и ярко-голубые. Осанка, фигура!.. Немудрено, что дамы визжат и
плачут. И взгляд у него простой, ласковый и открытый.
Отвлекся. Возвращаюсь к музыкальным эксцентрикам. По
необразованности считал, что цирковые музыкальные эксцентрики –
музыканты редчайшей одаренности, что они профессионально играют на пяти,
шести, а то и поболе, музыкальных инструментах. Как я, только на два-три
порядка повыше. Вот дурак был! Оказалось, выйдет акробат на пенсию или
сломает ногу, то выучит на трубе или саксофоне пару жалких мелодий,
насобирает кучу детских свистулек, дудок и гармошек, сообразит дурацкий
сценарий с клизматическими слезами фонтаном, сошьет клоунский костюм и –
готов номер. Музыка в музыкальном номере отсутствует принципиально. Так
что зря педагог чихвостил, утверждая, что мне место в цирке. Какой никакой,
но я – музыкант и таковым останусь, пусть странный и без диплома.
Жонглировать – вот бы научиться! Что-то в этом есть от музыки. Наверное
– ритм. Как ничего толком не сыграешь без чувства ритма, так и не обойдешься
без него если жонглируешь. Жесточайший ритм! Чуть перебросил кольцо или
булаву – и все сыплется на ковер. Пытался подъехать на хромой козе к
Изатулину, с самым нейтральным светским трепом, но он, непонятно что,
пробурчит в ответ, блеснет очками и, как устрица, замкнется в свою скорлупу.
84
Странный человек. Его музыкальную эксцентриаду терплю, потому что не она
главная: он эквилибрист, клоун (здесь их почему-то называют коверными) и
жонглер. Если посчитать – на нем половина представления.
Майка, а я влюбился! Ты только не подумай ничего: чувство абсолютно
безнадежное и платоническое. Вот слушай. Есть у нас номер – акробатический
этюд, Лидия и Алексей Жураховские (муж и жена, разумеется). Я такой
красивой женщины, как Лида, никогда не видел (всякие фото – не в счет).
Темноволосая, белокожая, глаза восточные, большие и темные. Фигура –
просто роскошная, мало того, что от природы, еще и тренированная, либо
гимнастикой, либо балетом, не знаю. Номер у них – точно цирковой балет,
рассказывать не берусь, потому что невозможно. Когда она проходит рядом,
лишаюсь дыхания, а сердце то вообще пропадет, то выпрыгивает из груди.
Стою раз перед представлением у лестницы на оркестровку, а она
подошла, взялась за поручень и давай ноги перед работой разминать. Как
махнет ногой – так ступня выше головы взлетает. А ноги до чего ж красивые! И
все это откровенно перед самым моим бедным носом мелькает! Я растерялся:
или стоять, как стоял, или отвернуться? Вроде бы и так: чего глазеешь на голые
женские ножки, к тому же еще и чужие? а может и по другому: отвернулся? ну,
дурак, рыбина, вообще – не уважаешь!.. Пойди их пойми, цирковые нравы.
Вот только глаза у нее… Майя, они мертвые. В них прячется неизмеримое,
скрытое отчаяние. Она смотрит на тебя и не видит. (Это маленько за живое
задевает: не привык, чтоб девушки и женщины рассматривали через меня
окружающий ландшафт!). Но один раз был вознагражден сполна: сижу в
конюшне и потихоньку играю на гитаре музыку из «Грушеньки», она раз
прошла мимо пустого места, другой раз, как вдруг остановилась, повернулась и
слушает, взгляда с гитары не сводит. А в глазах такая тоска нечеловеческая
плещется… Долго слушала, потом отвернулась и ушла.
На училище писать не хочу. Лучше до востребования. Но главпочтамт (как
вспоминаю) от училища далеко, сообщи, какое там рядом почтовое отделение.
Как же это мы – с мая месяца не виделись, и когда теперь увидимся?.. Ладно,
разнылся.
Пиши мне, ради всего святого. Читаю твои сумбурные письма и снова
вижу тебя.
«Танцорок» написал не в Ермаковском, а очень давно. Как-то взялся и
нацарапал по стихотворению на каждую прелюдию Дебюсси. Какие-то сжег,
какие-то переделал в прозу.
Пиши! До свидания.
Твой Вадим.
85
ДЕЛЬФИЙСКИЕ ТАНЦОРКИ
Уснули у моря лазурного Дельфы…

Пестрели ночные цветы, словно эльфы,
В пустых анфиладах в полумраке храма

Мерцали жемчужные брызги фонтана,
Резные колонны Атланты держали,

Смолистые факелы тускло пылали.
Танцорки кружились меж серых колонн,

Невидимой арфы звучал перезвон,
Мелодией плавной струился авлос,

Печальное эхо от стен отдалось.
Танцорок бесшумных неверные тени

Сливались с холодным гранитом ступеней,
Недвижно фигуры суровых жрецов,

Гадающих в храме о судьбах веков,
Зловеще чернея в зыбучем багрянце,

Следили за мерным, причудливым танцем…
86
XVI
5/IX – 1967
АБАКАН
Здравствуйте, Валерий Николаевич!
Когда, наконец, приедешь? Дождешься, что Полянский на третий год

оставит на втором курсе. В простуды твои не очень верю, врешь ты все. Вдруг
цирк через неделю снимется?
До сих пор расстраиваюсь, что Майка перевелась в Красноярское училище
искусств. Почему-то мечталось, что она останется в Абакане навсегда.
Вспоминал, как ты нас познакомил. Ну что ж, значит – такая судьба.
На моем черепе, оказывается, еще немало мест, по которым не гуляла
головка гаечного ключа. Наехала вдруг бухгалтерия Абаканского отдела
культуры. Я, когда принимал на подотчет балалайки, домры, литавры и прочий
металлолом нашего дорогого АМУ, по-королевски, не глядя и не считая,
подмахнул бумагу со списком вышеупомянутого хлама.
Отдел культуры, однако, не такой недоумок, как один твой знакомый, и
вознамерился потребовать с него полный отчет по каждому гвоздику. Стерва,
которая подсовывала на подпись дебильную бумаженцию, тогда (то есть, в
момент подсовывания) растягивала до ушей свою серую и глупую моську в
елейной улыбочке, сейчас же – «потемнело синее море!..» – абсолютно
непрозрачно намекнула, что есть еще суд, советский суд, не какой-нибудь! и
что могу быть по этому суду притянутым если и не за то место, которое в
момент писания послания «Далматов – Хорунжему» тоже косвенно трудится
наряду с авторучкой, то за шиворот – уж наверняка.
Пугаться толсторылой протобестии как-то противно и просто неохота, но
делать что-то было надо, поэтому взял длиннейший сей кондуит и погрузился в
его изучение. В конечном счете, дурой оказалась она; я засмеялся и говорю:
«Ни по какому суду вы ни копейки по этому списку не получите, потому что он
фальшивый». У ливерной колбасы чуть шкура за ушами не лопнула: «Как?!!».
«Да вот так. Глядите, первая строка: оркестр народных инструментов (в
комплекте) – его стоимость. Далее: перечислены все инструменты этого
оркестра по отдельности и против каждого – отдельная стоимость. А далее все
эти цифры аккуратно суммируются в результат, название которому – бред
сивой кобылы!».
Ты б видел, как забегали все эти чернильные крысы! Твоему покорному
другу снова улыбались и улыбались чуть ли не заискивающе. Дело в том, что
канцелярским воблам пришлось затевать какое-то сложное крючкотворство,
дабы выпутаться из пикантной ситуации, а рожденные в писчебумажных муках
спасительные, но чахлые, кляузы не могли жить без моей подписи, а я мог
87
послать их по самому в СССР популярному адресу и предложить судиться со
мной из принципа. Тем более, что кувшинные рыла прислали приглашение
явиться через дирекцию цирка и в этом приглашении поместили угрозу суда.
Но решил наплевать на принципы (так как вообще отличаюсь
беспринципностью, у какого хочешь училищного большевика спроси),
подписал все, что этим воронам надо было, и гордо удалился, лелея твердую
надежду никогда больше не слышать их карканья.
Только сдыхался от одной беды, как навалилась вторая, хоть не беда, но
неприятность. Вчера, все таки, пришлось побывать в суде, но не в качестве
ответчика, а свидетеля. Писать не буду, приедешь – расскажу. Это то самое, за
что снимали легкий допрос и с тебя, как с моего знакомого. Адрес – тоже из
самых коротких, тоже три буквы, хотя и другие.
В цирке – неясные подводные брожения. Нынешний директор,
оказывается, вовсе не директор, а исполняющий обязанности. А директора
(армянина) уволили и, кажется, посадили. Цирковые лицедеи и пролетарии
плачут по нему горькими слезами и яростно матерятся: «Свои же паскуды
заложили!! Теперь мотай сопли на палку…». «В работе, конечно, никому
спуску не давал, зато каждый месяц – переработки, по сорок пять палок!».
«Шоферам и униформе находил деньги помимо зарплаты, они и трубили от
зари до зари, чудеса творили!». «Себя, конечно, не забывал…».
За последний пункт, думается, его и заложили. Не может честный (под
честностью следует понимать либо невозможность, либо неумение украсть
самому) …итак, не может честный советский труженик такое стерпеть. Говорит
господь бог простому советскому труженику Ивану: «Иван! Проси чего
хочешь, хоть миллион, хоть царский дворец, хоть целый остров, все тебе дам,
но с условием, что твой кум, простой советский труженик Сидор, получит
вдвое». Долго думал Иван, наконец придумал: «Выбей мне, господи, один глаз,
отруби левую руку и правую ногу!..».
Забавный случай. Работает у нас дрессировщик медведей, некто
Ливеновский, толстенький коротышка, еврейчик. У него два медведя, один
маленький, гималайский, такая прелесть! другой – огромный угрюмый и
старый громила по имени Боба. Работают они номер, вдруг Боба злобно
замычал (намордник рычать не дает), размахнулся лапой и съездил
Ливеновского в ухо. Тот, естественно, кувырком. Ассистент забегал было
вокруг, Боба отвесил и ему. Налетели униформисты, ухватили Бобу за ошейник
и уволокли в конюшню. Оказывается, затурканное клеткой и замученное
побоями, но все же благородное животное, на дух не переносит, когда
маленький мерзкий примат дышит ему в лицо водочным перегаром.
И позавчера приключение на вечернем представлении. Танцует
гималайский медведь вальс, мы играем. Вдруг, ни с того ни с сего, во всю
прыть бросился мимо директорской ложи в крохотное фойе, оттуда истошный
визг контролерш. А мы играем. Бедный медведь сам перепугался обезьяньего
визга и выбежал обратно с другой стороны ложи, униформисты бросились его
88
ловить, но он рванул от них по кругу мимо кресел первого ряда, наверное, ноги
зрителям оттоптал. А мы все играем! И пока ловили медведя, оркестр
выматывал себе кишки, выдувая той окаянный вальс, в котором ни у одного
инструмента нет ни одной паузы, так как сам по себе он короткий и должен
звучать секунд тридцать, ну – минуту. Чуть губы не полопались и глаза на лоб
не вылезли.
Тип этот (дрессировщик) являет собой эрзац-бабу, то бишь, интересуется
не женщинами, как обычные грешники, вроде нас с тобой, а мужчинами,
ассистент у него молодой, угрюмый, задерганный парень, шофера и
униформисты его ненавидят и жестоко издеваются, говорят, он раз в отчаянии
угнал цирковой грузовик и мчал куда глаза глядят, пока бензин не кончился.
Цирковой пролетариат выучил маленького сынишку одного из водителей
отвечать на вопрос: «Кем дядя Ливеновский работает в цирке?». Свиненок от
удовольствия вытаращивает глазенки, разевает воробьиное горлышко и пищит,
что есть мочи: «Пидаласом!!!». Папа его, хоть и сам быдло, все же матюгается
и грозится набить морды учителям, которые наущают его наследника разным
непотребствам.
Сегодня вся эта пройдошливая шайка тружеников бродит с чрезвычайно
горестными и оскорбленными лицами: утром у вагончика директора истошно
вопила хозяйка пивной бочки (металлической, на колесах), она имела
неосторожность оставить бочку с недопитым пивом под защитой шапито, у
фасада, так как на фасаде всю ночь горит фонарь. Наутро пиво из бочки
исчезло, а в днище ее обнаружилась просверленная дрелью дырка; но самое
странное – пивной лужи под бочкой тоже не было! Куда же делось пиво?!
Добропорядочный наш Карабас-Барабас, душевно терзаясь, ибо уверенно
подозревал, каким образом испарился гиперборейский напиток, предложил
продавщице сделать обыск. Та же совет отфутболила и даже присовокупила,
что отлично знает, где находятся остатки пива и предлагает директору влезть в
это место, где остатков ему будет по колено, а то и до подмышек.
Директор, зло и подозрительно озираясь, пробежался перед
представлением по конюшне, но силы небесные! отсохни мой язык и пальцы! –
никогда не приходилось видеть такого многочисленного собрания благородных
и честных лиц!
А в антракте мне рассказали историю, случившуюся в Кызыле. Когда цирк
поставили, местные власти водрузили дорогим московским гостям буфет,
прямо в конюшне. Чуть ли не сам министр культуры Тувы суетился: «Артистам
коньячок без наценочки! Артистам коньячок без наценочки!». А наутро
буфетчик собирал и увозил свои манатки и во все горло костерил цирковую
рвань: «Коньяк им без наценочки!.. Ворье московское! Босяки! Жулики!».
Коньяк ночью в неизвестном направлении «сделал ноги»… Как видишь, моя
повесть немного отличается от Кальмановской «Принцессы цирка».
Зачем удрал из Ермаковского? Так тоскую по его тополям и соснам, по
речке Ое… И зачем покачусь в тартарары с балаганом? Чего мне не хватает в
89
Абакане? Работу себе нашел бы, жили бы с тобой у Ивана, пока бы ты не
закончил училище. Там, глядишь, тебя на второй год оставили бы и на третьем
курсе. Вот только ужас, что Майка в Красноярск перевелась.
Скажешь: так бросай свой шатер, да оставайся! Увы. Совершенно
неожиданно попал в ситуацию, которая и присниться не могла. Я – заложник.
Все абаканское дурачье, да и не дурачье, почему-то решило, что Вадим
Далматов сделал головокружительную карьеру, раз устроился в Московский
(!!!) цирк, и в отпуске теперь будет прохлаждаться, как минимум, недалеко от
Красной Площади. Покинь сейчас компанию цирковых арапов – и не
оберешься ехидных взглядов и улыбочек: «Что? Не по Сеньке шапка? Полез со
свиным рылом в калашный ряд?!». Иди докажи, что дело обстоит прямо
наоборот. В общем – это же Вадим Далматов. Кто еще, кроме него, попадает в
бесконечные передряги? С четырнадцати лет несет, как перекати-поле по
пустыне…
Одно утешение – саксофон у меня теперь неплохой, хоть и старый.
«Атлантик». Еще бы мундштук путевый отыскать. Тростями разживаюсь у
нашего контрабасиста Макса. Он татарин, не знаю, почему его кличут на
немецкий лад. Видел у него целую охапку толстого астраханского камыша, из
него он точит трости от кларнета до сакса-баритона. Мужик он неплохой, тихий
и не вредный, как-то разговорились, с покаянной миной рассказал, что сало
научился есть в армии и с тех пор не может разучиться, где научился пить
водку не рассказывал. Пьет неплохо, но тихо. А как на бэйной тубе играет! Что
твоя виолончель. Я привык к звуку тубистов танцевально-маршево-жмурового
класса, даже не представлял, как нежно может звучать этот инструмент. Макс
говорит, что металл на его тубе гораздо тоньше, чем на обычных, поэтому она
так и звучит.
Ответа не жду, писать больше не буду. Приезжай. Привет от Веры
Филатовны. Она тоже ждет не дождется, когда явится ее второй непутевый
внук.
Будь здоров, не кашляй.
Вадим.
P.S.
Кстати, о «пидаласах». Болтаюсь в воскресенье, за час до утреннего
представления, перед фасадом цирка, цирковой народец снует туда сюда, как
вдруг подходит на костылях (одна нога выше колена отнята) красавец-мужчина
в элегантной белой рубашке и светлых кремовых брюках. Все это наглажено –
порезаться можно, а духами от него – на куполе цирка, наверное, слышно.
Увидел меня, глаз не сводит, завел речь, что он бывший артист балета, что
поражен встречей с такой явно неординарной личностью, что был бы очень рад,
если бы я пришел к нему в гости, ибо таким людям (как он и я!) всегда есть о
90
чем поговорить. Мимо шарашился наш трубач Равиль, невероятной
смазливости голубоглазый татарин, бело-надушенный увидел его и: «О! О! И
Равиль у меня был!». Равиля тут же поминай, как звали! Я же сумрачно
отмалчивался, глядел неприветливо, отстал. С таким сожалением оглянулся на
мою черную угрюмую фигуру!
91
XVII
11/IX – 1967
АБАКАН
Здравствуй, беглянка!
Как тебе на новом месте? Ты не написала, где живешь, в общаге или на

квартире? В общаге лучше, так как в одном здании с училищем, почитай, но
зато – бедлам.
В Красноярск я попал первый раз пятнадцати лет от роду, проездом из
Черногорска на Север, в Ермаково. (Не путать: Ермаковское оседлало
Кызыльский тракт, а Ермаково угнездилось точно на Полярном Круге). До
этого, кроме Абакана, Черногорска и Минусинска, ничего не видал и
Красноярск показался столицей. И, ах! какой роскошный теплоход, на котором
мы поплыли на Север! Да еще в каюте первого класса! Помню, мать всю дорогу
сердилась на моих черногорских соседей: те наябедничали, что ее сын на стене
в своей комнате повесил икону и, к тому же, собирает картинки с голыми
бабами. «Иконой» была «Сикстинская Мадонна», а самой скандалезной «голой
бабой» являлась «Венера» Джорджоне. Соседку особенно возмущала левая
рука Венеры. В тот год началось собирание коллекции репродукций живописи
и когда я оказался в Третьяковке, то чувствовал себя как дома.
Почему не написал о муже моей «любви»? А чего должен о нем писать…
Ну, напишу. Мужчина очень видный, но… Как бы сказать… Видела ты
красавца петуха во главе куриной стаи? Вот он – красавец, перья там, гребешок,
хвост, бородка, но сказать кому: ты красив, как петух, – значит посмеяться. Вот
и смеюсь. Может, женщины по своему оценивают, не знаю. Еще у Лиды дочка,
лет четырех, больше походит не на девочку, а на безумно дорогую куклу с
агатовыми глазенками. А глазенки тоже не улыбаются.
Вчера на трехчасовом представлении случился скандал. В антракте. Наш
ударник Филимонов (судя по роже жутчайший пьянчуга, пробы негде ставить)
имеет манеру грохотать на своих барабанах, что твой трактор, я никак не могу
привыкнуть к его сногсшибательным брэкам. Директор цирка (вроде бы очень
далекий от тонкостей forte и piano ) и тот не выдержал, пришел на конюшню и
разругался за бесчеловечное барабанное fortissimo. Филимонов жестоко
оскорбился: «Что?!! Как?!! Какой-то не музыкант?!! Да смеет указывать?!!».
Чем ни паршивее сявка, тем больше в ней гонору, тем выше облезлый хвост
свой задирает. Насмотрелся на сявок – что консерваторских, что гнессинских…
Майка, а меня в суд таскали. Почти два года назад угораздило
познакомиться с диссидентом Снежковым, он уже героически отгрохал
заработанные пять лет и отбывал ссылку в Усть-Абакане. Общие знакомые
девицы свели. Было любопытно посмотреть на героя и поговорить с ним, тем
92
более, что и сам питаю горячую «любовь» к марксизму-ленинизму. Поехал в
тот Усть-Абакан и часа четыре трепался с несгибаемым борцом против
советской власти. Человек умный, образованный, но обыкновенный
сумасшедший.
Власть КПСС нельзя свалить, борьба бесполезна и смешна. Яйцо всякой
власти (от воробьиной до страусиной) сгнивает только изнутри, нападки извне
укрепляют и закаляют его бронированную скорлупу. Еще О’Генри накатал на
эту тему труд под названием «Трест, который лопнул». Так что вся несгибаемая
рать Снежковых объективно работает на власть: на что щука в пруду? А чтоб
карась не дремал. Дураку понятно: что можно сделать с людьми, у которых
величайшая в мире армия, величайший ядерный арсенал, мощнейшие КГБ и
МВД? Но втемяшилось свежевылупившемуся гусенку заклевать саблезубого
тигра и что ты поделаешь?! Бросается, клюется, крылышки топорщит, гагачит
что-то там… Ладно, дальше поехали.
Разговор получился обоюдно-интересным, ты на собственном печальном
опыте знаешь, как кудряво пудрились мозги некоторым симпатичным
пианисткам тезисами доморощенной философии, болтовней о музыке,
литературе, живописи и прочими сплетнями. Тем более, что Снежков и
Далматов оказались собратьями по поэтической части: я притащил свои вирши
в стиле Лермонтова, Байрона, Бальмонта, он подсунул в ответ свои, из которых
более всего понравились «Черные кубики», помню несколько слов: «…я сидел,
неудобно пристроившись на потолке…».
Было там и стихотворение, на которое особо напирали и на допросе, и на
суде – что-то о красных знаменах, рекой крови льющихся по улицам и
площадям в красный день календаря, но слишком уж очаровали «Черные
кубики», про знаменную кровь вспоминалось с трудом и при усиленном
содействии следователя, тем более, что окаянная папка со стихами (в том числе
и с «Черными кубиками») красовалась на почетном месте следовательского
стола.
Жаль, не удалось посмотреть на политические и философские труды
товарища Снежкова: написаны труды на эсперанто и для прочтения с
выявлением антисоветских идей абаканский КГБ пригласил переводчика.
Снежкова можно понять: сидеть в ссылке, да еще в Усть-Абакане – тут и член
партии с семнадцатого года впадет в антимарксистскую паранойю. Скучно,
короче. Ну, он и попытался организовать низовую ячейку Усть-Абаканских
борцов против тирании. Ну, его, естественно, и заложили. А скорее, вся его
ячейка сплошь и состояла из комсомольцев-сексотов.
Так как обитатели самой хронической, самой безнадежно-дремучей
синекуры все же иногда подсознательно тоскуют по праведному труду и с
непонятной самим себе горечью и неловкостью расписываются в ведомости по
выдаче аванса или получки, то свалившийся на головы абаканским чекистам
полудурошный Снежков явился манной небесной, лучиком света в темном
царстве, глотком свежего воздуха среди паутины и пыли.
93
Ну, кого, скажите на милость, какого шпиона можно поймать в
окрестностях Абакана?! И чего тому шпиону здесь шпионить? Выведывать на
Усть-Абаканском гидролизном заводе рецепт изготовления
высококачественного пшеничного спирта из древесных опилок? Рассказывают,
что некий осатаневший от невозможности опохмелиться гражданин встал на
четвереньки меж отвалов отработанных опилок и предался лаканию водицы из
лужицы, натекшей из под этих куч. Якобы, лужица имела градусы, этиловые
пополам с метиловыми. Опилки я видел, гражданина – нет.
Снежкова кушали бережно, как копченого муксуна после длительного
ядения несоленой перловой каши, вареной на родниковой воде. Не только
тщательно обгрызли крохотный позвонок в виде Вадима Далматова, но дочиста
обсосали совсем уж бестелесные ребрышки: Валерку Хорунжего и Люду Янко.
Я им сдуру дал почитать стихи Усть-Абаканского борца за свободу.
Допрашивали меня как-то странно. Вернее, допрашивали как положено, а
странной была атмосфера. Офицер (я в воинских званиях – как свинья в
апельсинах) все чего-то приглядывался, в глазах у него мелькало недоумение,
удивление и даже изумление, он явно был сбит с толку, хотя вопросики
подбрасывал вполне профессионально. Только на суде сообразил, в чем дело и
красными знаменами запылали мои уши, от стыда, разумеется.
Допрашивает судья одного не свидетеля даже, а свидетелишку, весь грех
которого был в прочтении подсунутой ему Снежковым «Всеобщей Декларации
прав человека». (Более всего понравился вопрос прокурора: «А какую еще
запрещенную литературу кроме «Декларации» давал вам Снежков?». Стало
быть, вякать о правах человека – уголовно наказуемо? А у меня, дурака, были
по этому поводу некоторые иллюзии).
У бедняги от страха челюсть сводило судорогой, он глотал воздух,
заикался, вздрагивал от затылка до пяток, фразы из себя выдавливал
изжеванные – хаотичный порядок слов. Это на суде, а что с ним деялось на
допросе в том, не к ночи будь помянут, кукольном театре? Тут только вспомнил
о своем безобразном антигражданском поведении.
Майка, я не боялся! То есть, не то, чтобы не боялся (боюсь же до
полусмерти паспортных столов!), а просто либо не сообразил, что надо бояться,
либо забыл.
Следователь обрушивается на Снежкова – он, де, врал, что наша
экономика неэффективна! Внимательно слушаю, киваю головой и охотно
«поддерживаю диспут»: «А вы знаете, она действительно неэффективна. Стоит
полистать всего лишь подшивку «Крокодила» – безобразия, естественно, есть
везде, но таких хозяйственных безобразий, какие протаскиваются
«Крокодилом», в нормальной экономике в принципе быть не может!».
Зацепили Даниэля и Сенявского. Я: «Снежков прав – их нельзя было
сажать». «Как?!! Да они такие, сякие, раз-з-з-зэтакие!!». Я киваю головой:
«Согласен, такие, сякие, разэтакие. Но за книгу, какая бы она ни была, в
принципе сажать нельзя. Очень уж средневековье напоминает. Тем более за
94
книгу, которую никто не читал и прочитать никогда не сможет. Народ, говорю,
дурак, он как рассуждает: ага! начальство не дает ее нам читать, значит, есть за
что не давать – за правду-матку! Была бы какая-то дрянь – небось, дали бы
прочитать». «Так им что – позволять клеветать на родину?!». «Они, –
спрашиваю, – ведь за границей издали свою пачкотню?». «За границей». «Вот и
надо было взять их за шиворот и выставить туда, где издавались. А так сделали
себе во вред: из ничего создали двух мучеников, наградили мировой славой,
развели вой на западе и смущение в Союзе». «Чтоб другим неповадно было!».
«Это, – говорю, – бесполезно. Сколько ни жгла инквизиция еретиков,
находились все новые и новые Джордано Бруно. Что толку жечь фанатика,
когда он костер за честь почитает?».
Молчит, смотрит на мою рожу, как баран на новые ворота. Думаю, он
никак не мог понять, что за чижик сидит перед ним и чирикает, когда на тысячи
километров вокруг алым кумачом пламенеет держава, где «нельзя ни носа
выставить, ни квакнуть безопасно»! Бесстрашный, несгибаемый борец? Но на
таковского со своими наивными красивыми глазками и нежными
музыкальными пальчиками даже отдаленно не смахивает. Дурак набитый?
Пардон – никак нет! Язык подвешен – будь-будь; эрудиция – ой-ой-ой; отлично
понимает, какая контора им заинтересовалась и понимает, перед кем сидит.
Трепался он со мной долго, большая часть трепа Снежкова не касалась.
Надо отдать ему должное: в протокол допроса ни одна моя рискованная фраза
не попала. Мне кажется, все что я болтал – известно ему гораздо лучше, чем
мне. Может быть, он даже проверял на моей персоне некоторые свои личные
или даже ведомственные выводы. Не каждый день попадаются Вадимы
Далматовы.
На прощанье он такое выдал: «Хорошо, что Снежков опять сядет, уж тебя
бы он обработал в своем духе». «Нет, – возражаю, – не обработал бы». «Это
почему?». «Потому, что я в принципе никогда не попадал ни под чье влияние,
ни под хорошее, ни под дурное. А во-вторых, знаете вы басню Крылова:
«Лягушкам стало неугодно правление народно»?». «Знаю, знаю». «Ну и все.
Глупости! Чепухой заниматься не собираюсь, потому что бесполезно, а
Снежков – сумасшедший». «Это ему не поможет».
Что верно – то верно. На хрущевской хилой волне промелькнул рассказ
некоего Горика или Голика (фамилию не помню), там герой элегантно спасся
от Колымы: схватил следовательский графин с водой и запустил им в портрет
Вождя народов. Его посчитали сумасшедшим и выгнали из конторы в шею.
Но больше верю анекдоту, рассказанному папашей: арестованный так же
решил закосить под дурачка и способ изобрел еще более затейливый. Поначалу
«сознался», что работал на японскую разведку. На вопрос, с какой целью был
заслан на Дальний Восток, ответил: с целью вызвать на побережье сильное
землетрясение. На вопрос, для какой цели потребовалось японцам
землетрясение, дал разъяснение: отогнать рыбу к берегам Страны Восходящего
Солнца. И – ничего особенного. Все вопросы и ответы занесли в протокол,
95
состоялся суд, дали умнику десять лет и он их тихо и мирно отбарабанил, от
звонка до звонка.
Такой еще анекдот, тоже от папаши. Чугуннолобый зоновский политрук
растолковывал зекам, что есть хрустальная мечта человечества – коммунизм.
Но сам, видимо, искурил на двоих с братом всего полтора букваря и не очень
соображал, что говорить находящемуся на отсидке уголовному элементу. «Вот
– большой-большой котел! – и широко растопыривает руки. – Мы в него будем
класть, класть, класть, а как накладем доверху – будем брать, брать, брать». Но
тут языкатая зараза с последних рядов вставляет шило: «А Хрущев уже берет!».
Может, это анекдоты, но мать рассказывала о своем детстве: послала ее
моя бабушка в сельский магазин за хлебом, магазин закрыт, люди ждут
продавщицу, томятся. Один деревенский дурачок из очереди вздыхал-вздыхал,
маялся-маялся, промямлил, наконец: «Хорошо будет при коммунизме – пришел
и взял!..». Дурак сильно гундосил, мать поэтому хорошо и запомнила: «пришел
и взял!».
А вообще – идиоты. Перемагнитят стрелку на сто восемьдесят градусов и
те же, кто раньше правил на Север, теперь правят… снова на Юг! и свирепо
колотят по головам глупцов, лезущих отремонтировать компас.
Сам суд – голимая тягомотина. Один Снежков наслаждался сознанием
важности момента, чувствовал себя бенефициантом: вот он сидит, а вокруг
него, из-за него, вследствие его суетится масса занятого народа. Сколько ему
дали – не знаю, не стал ожидать чтения приговора.
Пару раз встречал в городе Люду Янко, весьма непринужденно с нею
зубоскалил. Странные вы все: подойти к себе не давала, миллионом рогаток
огораживалась, а как обернешься к другой, так хоть и не нужен – а все равно
ревность собственницы. Да еще этот забубенный балаган, глаза б мои его не
видели, но ведь – «Московский»! О! «Московский»!! Магическое слово –
«Московский». Отблески магии падают и на такое ничтожное колесико, как
Вадим Далматов и собираются те отблески в некое сияние над его бедным
темечком.
Но вру, конечно. Мне нравится в цирке. Просто до слез не хочется уезжать
из Абакана и до сих пор тоскую по Кате. А впрочем… Что – Абакан? Вот, тебя
уже потерял, Валерка закончит училище или, еще того хуже, – женится, Вере
Филатовне до смерти надоела ее комнатенка в общаге, ей надо ребенка, хоть и
без мужа, да уехать на родину. А новые друзья что-то не появляются…
Инспектор манежа (это вроде конферансье) у нас Игорь Владимирович
Кусаков, ты б на него посмотрела: черный фрак, благородная седая шевелюра, а
голос! осанка! Что твой министр иностранных дел. Я его обожаю, а он, как
считал, меня терпеть не может. И вот на днях подходит, лицо строгое, голос
чеканный, холодный: «Что ж это вы, молодой человек, встретились со мной на
улице, я вам поклонился, поздоровался, а вы не посчитали нужным ответить!
Как это понять?». Представляешь?! Я давай что-то бормотать, моргать, а он с
бесконечной печалью покачал головой и отошел.
96
Стою, сам не свой, оглушенный, музыканты подходят: – «Что с тобой? Что
случилось?». Кое-как, заикаясь, рассказываю ужасное происшествие, они в
хохот: «У Кусакова таких штучек – вагон и маленькая тележка! Он вечно кого-
нибудь разыгрывает!». Габдулхак и Равиль подошли к нему, смеются, он сам
заулыбался, подплыл обратно, по плечу похлопал. «Где мне, – говорит, –
купить хорошую скрипку?». Думаю: а ну тебя! Опять розыгрыш.
Кусаков со своей женой работает музыкальный номер, но мне
музыкальные эксцентрики не нравятся в принципе. Может, ничего не понимаю
в жанре, может, хорошего номера не видел, но скорее потому, что сам
достаточно хороший музыкант. Как-то претит баловство с музыкальным
инструментом, не говоря уже о наборе свистящих мячиков и фонтана слез,
производимого при помощи двух клизм, которые упрятываются под мышками.
А у Кусакова – саксофон-сопрано, прямой, как кларнет, умираю по этому
инструменту. Мне бы такой!
Саксофон, кларнет, балалайка и альт лежат сейчас в музыкантском
вагончике, скоро в дальний путь; гитару ношу с собой. Приходится ублажать и
цирковых артистов и лить романсный бальзам в тоскующую душу Веры
Филатовны. Демонстрировать свое балалаечное искусство не хотел, но
привязались. Пришлось врезать попурри, примерно того же рецепта, по
которому еще в Ермаковском ухайдокал незабвенного Гошу. Впечатление
разорвавшейся бомбы. Дирижер с величайшим сожалением в голосе посетовал:
«Если бы не уезжал, то сделал бы из тебя музыкального эксцентрика!».
Используя индуктивно-дедуктивный метод бессмертного Ш. Холмса,
поразмышлял: музыкальные клоуны работают, как минимум, в паре, самый
распространенный вариант – муж и жена. Ради Вадима Далматова, как
такового, едва ли он стал бы стараться, но у него имеется дочь, наверняка
музыкантша и, возможно, не очень бездарная, следовательно… Гм.
Дальше – сплетни. В номере велофигуристов лихо катается один скромный
симпатичный паренек и музыканты злословят, в кулуарах, так сказать, что
дочка Минина оказала ему самое нежное внимание, по поводу которого
(внимания) папаша теперь рвет и мечет. В общем, не желаю быть музыкальным
эксцентриком.
А в номере велофигуристов есть один трюк, к которому никак не
привыкнешь. Представь себе блестящую тонкую металлическую мачту метра
четыре длиной, внизу к мачте приделано одно единственное велосипедное
колесо, а вверху – седло и педали. И вот там-то, наверху, сидит артист, крутит
педали и катается на этой мачте по деревянному настилу манежа. И не один, а в
компании еще трех таких мачт! Как посмотрю на них, так дурно делается.
А то, что уезжает Минин – удар. Он, как музыкант, на голову выше всего
остального сброда и почему-то очень меня выделяет, хотя саксофонист я
слабый. Ему светит работа в стационарном цирке, это цирк, который не ездит, а
стоит на месте, по причине того, что сооружен не из фанеры и тряпок, а из
кирпича и железобетона.
97
Два цирковых водителя Влад и Серега Авакян и униформист Рамиз (не то
он таджик, не то туркмен) побили двоих хакасов. Сами же и задрались,
сволочи. Один хакас встал было в боксерскую стойку, Влад посмотрел да и
кулаком ему сверху по голове. Это длинный верзила, с тупыми светлыми
глазами, в них какая-то вечная, тусклая, насмешливая искорка. Сколько себя
помню, все слышу: ах, фашисты, ах, фашисты! ах, проклятые фашисты! Никто,
собственно, и не спорит, но дай волю нашему Владу – у него не только с рук,
но с подбородка и губ кровь будет стекать. Чукчей, хакасов, тунгусов. Евреев в
особенности. Да и недоумку Рамизу отломится.
Виршей никаких не посылаю – ни одна из циркачек вдохновения пока не
внушает. Наташа Рыбакова передает тебе привет, тоже переживает разлуку с
любимой подругой, но больше, я думаю, переживает о другом. Чего она нашла
в своем любезном? Лоботряс, и ростом ее чуть пониже и к полноте склонен. То
ли дело – Вадим Далматов. Такой же стройный и высокий, как она, и почему бы
ей в него не влюбиться? Шучу. Додекафонные свои прелюдии у нее забрал и
сжег. Лучше, если удастся, научусь жонглировать.
Все пока.
Май, милый Май, до свидания!
Вадим.
P.S.
Смешно, конечно, но после суда над сумасшедшим Снежковым
побаиваюсь, что служители одной, скажем так, богадельни на всякий случай
поинтересуются эпистолярными опусами одного своего клиента. Так что в
целях конспирации и намалевал вместо фамилии Далматов фамилию Иванов,
как самую редкую в государстве Российском.
98
XVIII
26/IX – 1967
АБАКАН
Рад, что ты неплохо устроилась, что нравится педагог. Еще рад, что от
души повеселилась над моим письмом. «Знать, не пропал мой скорбный труд!».
Ну а страхи, конечно, глупы. Кому там надо воровать письма бездомного
бродяги и мечтателя?
Дней десять, или поболее, как заявился в Абакан «болящий» сын мой
духовный, вернее – называющий себя таковым. Опасность быть
рекрутированным на сельхозработы минула и Валерка мигом «выздоровел».
Сейчас он сладко дрыхнет, уже ночь на дворе, а я пишу последнее абаканское
письмо – завтра вечером цирковая и музыкантская гольтепа с примкнувшим к
ним Вадимом Далматовым отбывает из Центральной Азии в Среднюю. Хрен
редьки не слаще, но в Центральной моя родина.
Двадцать четвертого цирк закрылся. Мы еще доигрывали последнюю
музыку, а рабочие уже растаскивали цирковую конструкцию по частям: чем
быстрее погрузишься на товарные платформы, тем быстрее доедешь и, стало
быть, быстрее откроешься в новом городе. А быстрее откроешься – больше
«палок», иными словами – больше денег.
Вчера мы с Валеркой нагладились, причепурились, тряхнули небогатой
казной и пригласили на скромный ужин в ресторане Люду Янко и Наташу
Рыбакову. Даже в фантастическом сне не виделось, что буду сидеть с Людой за
ресторанным столиком, вести светскую беседу и чокаться с нею рюмочками.
Пили «Гамзу». Вечер вышел чудный, нам так было хорошо за столиком, что
даже не явилось желания покинуть его ради танцев. Цирковое босячество в
весьма обильном количестве тынялось по тесным просторам ресторанного зала
и, завидев наш великолепный квартет, разевало рот и на секунду-другую
обмирало. Еще бы: белокурая красавица Люда Янко, стройная, строгая,
темноволосая Наташа Рыбакова, а Валерка! Валерка! – серый костюм, галстук,
изысканные очки, а рожа! рожа! – по меньшей мере посол какой-нибудь
Шлямбурбундии! Я своей цыганской мастью выбивался из общего
чистоплюйского тона, но не нарушал, а, быть может, наоборот – привносил в
него изюминку.
Принесло к нашему столику и Равиля. Остановился, поздоровался, я
вежливо кивнул в ответ. Он стоит, не уходит, ожидает приглашения. Не
приглашаю. Он помялся, потом закинул удочку: «Может, угостите?». Холодно
улыбаюсь и ничего не отвечаю. Тебя тут не хватало до полного счастья. Голь
кабацкая. Еще немного постоял и ушился.
99
А сегодня утром прощался с Абаканом. Конечно, еще приеду сюда, но
когда и… кем?
Если идти от училища вниз, мимо базара и автостанции, далее – через
переезд и прямо по улице, то попадешь в район, его называют Гавань. В Гавани
стоит потемневший деревянный клуб, в том клубе маленький мальчик Вадька с
восторгом таращился на бессмертного «Тарзана», на «Смелых людей», на
«Подвиг разведчика».
Прямо перед клубом на глазах у мальчика убило током его семилетнюю
подружку: она, смеясь, подбежала к проводу и ухватилась за него обеими
руками. Смерть, слезы, гроб, похороны. С этого времени начались у меня
приступы беспричинного страха. Однажды под вечер остался один в ярко
освещенном доме и вдруг, дико и страшно рыдая, выметнулся через окно в
палисадник, из палисадника на середину улицы, упал на дорогу.
Захолустная та и глухая улица гордо именовалась «Индустриальной», хотя
с таким же успехом ее можно было бы назвать и «Симфонической», и
«Приморской» – одинаково далеко. Перед всеми домами улочки возвышаются
огромные тополя, только в палисаднике моего детства растет большой куст
черемухи и деревцо дички. Изысканное лакомство зари жизни: побитые
заморозком ягоды дички! Сейчас в доме живут чужие, незнакомые люди, и не
зайти во двор, не войти в сени. Да и нет теперь ничего, что запечатлелось в
ребячьей памяти и перешло по наследству взрослому чернобородому мужчине.
За клубом – одноэтажное деревянное строение с высоким крыльцом,
сейчас – казенное учреждение, а некогда – школа, ходил в нее будучи
второклассником. В первый класс меня водили в другую – низкий убогий
барак, его давно уже снесли и даже места, где он стоял, я не запомнил. Потом
построили настоящую школу – в два этажа, хотя тоже деревянную. В этой
школе и закончилась идиллия детства, идиллия, хотя ее и омрачали свинцовые
мерзости семейственной жизни и две смерти – бабушки и девочки. Когда
лабораторию Нефтегазразведки перевели из Абакана в Черногорск, я горючими
слезами плакал, просился обратно и никогда не мог смириться с новым
городом. Кончилось волшебство жизни, начались тяжелые тусклые будни,
безрадостный рассвет ранней юности.
Я не мог долго стоять перед домом, где когда-то жил, где рвал в саду
кислую ранетку пурпурку и сладкую пятигранку, где в потаенных уголках
играл в папу-маму с подружкой, на моих глазах жестоко вырванную из жизни –
странного мужчину могли заподозрить в чем-нибудь нехорошем. И пошел вниз,
к громадной скале в конце улицы.
Не дошел, свернул вправо и выбрался на пустынный галечный берег
Абакана. Здесь купался в детстве, вот только плавать так и не научился, здесь,
тоже давным-давно, почти юноша Вадик Далматов и почти девушка Тамара
Донцова, тоненькая, смуглая и черноглазая, первый раз поцеловались, хотя
познакомились аж год назад в пионерском лагере. Встретил ее прошлым летом
– у нее дочка лет трех, муж – офицер.
100
«Тропой Хо-Ши-Мина» взбираюсь на скалу, на ее макушке радиостанция
и две высоченные мачты. На вершине одной ночью всегда горит мощный
красный огонь; совсем еще крохой пробирался под вечер поближе к дороге и,
как завороженный, не сводил глазенок с немеркнущей красной звезды.
Под скалой – затон, там когда-то разгружались баржи с медной рудой и
мы, босоногие мальчишки, усердно собирали кристаллы не то кварца, не то
полевого шпата с толстыми прожилками медного колчедана, так похожего в
нашем воображении на золото. Предавались лестной надежде на этом золоте
разбогатеть, да так, чтоб каждый день по два раза ходить на «Тарзана» и
съедать по кульку конфет-подушечек. Конфета, обернутая фантиком, казалась
недостижимой мечтой, недостижимой даже при наличии пуда колчеданного
золота.
Дальше затона – бескрайняя панорама реки, по левому берегу – окраины
города, по правому – острова, заросшие черемухой, ивой, боярышником, меж
зарослей – широкие сенокосные поляны. На этих островах еще совсем недавно
собирал дикие желтые лилии и дарил девчонкам.
А однажды повздорил с Олей Неждановой, скрипку под мышку и среди
ночи (была весна) забрел на скалу над затоном. Как водится – светила луна и
мерцала на реке лунная дорожка и уводила на ночные острова с таинственными
купами тополей. Дикие и фальшивые скрипичные импровизации до кончика
хвоста возмутили дворовых собак низлежащих окрестностей и они устроили
скрипачу грандиозное хоровое сопровождение. Лишь красная звезда на мачте
молчаливо и бесстрастно слушала игру одуревшего музыканта и лай ошалелых
псов.
А другой раз в четыре утра уплыл на лодке далеко вверх по Абакану,
бросил весла, уселся на корме и, пока лодку сносило вниз, пилил «Полонез»
Огиньского. А по реке плывут клочья утреннего тумана, а город и острова еще
спят, а часовой на мосту стоит неподвижно, внимательно смотрит, слушает
скрипку и провожает лодку взглядом.
Ты поступила учиться, когда училище перевели в другое здание в центре
города, а в этом, бывшем помещении, я года полтора был несказанно счастлив,
так как все надеялся обрести блистающий алтарь и приобщиться к сонму
ангелоподобных созданий, совершающих у того алтаря таинство служения…
Это, первое здание, деревянное, стоит метрах в десяти от реки на крутом
каменистом берегу. Глядеть на него теперь – больно, там ныне лечебница, я и
не глядел: пробрался дворами на берег и встал к нему спиной. На другой
стороне Абакана можно было рассмотреть усадьбу хозяев, у которых долго
снимал угол во времянке.
Много чего вспомнилось в эту прощальную минуту! Вот возишься с
альбомами марок (тридцать стран), вот перелистываешь репродукции Врубеля
и Левитана. Вот бренчишь на гитаре и поешь песни, а вот в бредовой фантазии
пишешь сказку или сочиняешь стихи. А то более попричудливее: заваришь
полпачки крепкого, как махорка, индийского чая и часов эдак двадцать пять,
101
двадцать шесть без перерыва читаешь книгу. Голове, правда, потом плохо,
лезет в нее разная нежить.
Непобедимый, беспричинный страх. Перед сном складываешь одежду и
разное тряпье так, чтоб в темноте оно не казалось тенью гостя с осиновым
колом в сердце. Набираешь поздно вечером в темном сарае уголь для печки,
попадается крупный кусок и: «это обмерзшая человеческая голова!..».
Приходилось зажигать спичку: да нет – уголь это, уголь… А однажды
игрушечный заяц, что висел под лампочкой, приветливо и важно кивнул мне
головой… Вечно прятал под подушку финку, а рядом с собой ложил
заряженную и взведенную мелкашку.
У меня каллиграфический нотный почерк и выпускники вечно бегали с
просьбами переписать им набело оркестровые партитуры. А что такое –
переписать партитуру?.. Чепуха: заваришь полпачки чая, раз-два и – готово!..
Да еще ворох ошибок найдешь и без разрешения автора поисправляешь! За
озарения духа приходилось расплачиваться жестокой депрессией: в мозгу
темно, на людей невыносимо смотреть, уходишь за город и бродишь по
безлюдным берегам Енисея.
Или так: на дворе ночь и тишина, мирное население блаженно спит, а ты
сидишь в одиночестве у открытой горящей печи, крутится пластинка с
«Шестой симфонией» Чайковского или «Девятой» Малера, на табурете – сухое
вино, кое-что закусить, свет потушен, и тоскуешь чего-то, и чего-то плачешь.
Особым шиком было, упившись, влезть под кровать или под стол и уснуть там,
но подобное гусарство удавалось только после двух-трех бутылок, что
случалось не так уж часто.
С такой вот больной душой в детстве, почитай, оказаться выброшенным в
самостоятельную жизнь, не зная ни ее жестокостей и не имея понятия об ее
опасностях! Почему позволено заводить людям ненужных им детей? Не
родиться бы мне лучше.
Постоял у маленькой церквушки Святого Николая. Я неверующий, но
возле этой церкви всегда сжимается сердце. Смутно помню, что маленького
меня водила в нее бабушка.
Прошел по улице, где когда-то жила Тамара Донцова. И дома того уж нет!
Нет приземистой избушки с маленькими и низкими окнами, стоит на ее месте
солидная добротная постройка.
«Все прошло и – навсегда…».
Брел домой по путям, мелко шагая по шпалам и вспоминал путешествие на
Север, путешествие в другую страну, в новый, непохожий на привычный мир.
Уже во время плавания от зари до зари не покидал палубы теплохода, никак не
надоедала бесконечная панорама енисейских берегов, разглядывал каждый
плывущий навстречу катер, теплоход или самоходную баржу. А во время
короткой стоянки у дебаркадера села Ярцева успел состроить глазки
симпатичной деревенской девчонке; или она была в числе провожающих, или
же встречающих, не знаю, так как глазели мы исключительно друг на дружку.
102
Девчонке на вид лет четырнадцать-пятнадцать, но по деревенским меркам
барышня вполне оперившаяся. И весь дальнейший путь тщился сочинить нечто
поэтическое – балладу или даже поэму, но разразился всего двумя глупыми
строками:
Тебя повстречал я случайно

В Сибири, в деревне глухой…
Но краше всех девчонок – чайки, тогда их увидел впервые и с тех пор эта
гордая птица навсегда завладела душой. Белая чайка! Дом ее – небо и вода,
символы безграничной свободы. Все плавание они провожали теплоход,
передавая его друг дружке, как эстафету. Сколько им побросал хлебных
корочек – не счесть, мать меня даже ругала.
Ермаково – село не маленькое, раз там базировалась Таймырская
Экспедиция. Через пару лет Экспедиция перебралась в Дудинку и мать уехала с
ней. Искала Экспедиция нефть и газ. В Ермаково я не работал, как в
Ермаковском, но остальные занятия были все те же: бренчал на гитаре,
балалайке и мандолине и без устали шатался меж окрестных озер, там их бог
знает сколько и мать смертельно боялась, чтоб я не заблудился, так как
случалось пропадали и опытные охотники. От гнуса спасался какой-то мазью,
кажется, она называлась «Репудин». Первый раз (он же и последний) вышел на
прогулку не намазавшись, так еле ноги унес – пропасть этих тварей налетела не
тучей даже, тайфуном. Комары и мошка могут живьем обглодать человека.
Самое яркое воспоминание – близлежащее озеро, с десятком небольших
островов. Берега озера и острова все в зарослях невысокого леса, край тот –
лесотундра, а настоящая тундра начинается севернее. По озеру плавал в
долбленом челноке, маленьком и легком: я, слабак, поднимал лодочку одной
рукой. Поначалу даже усидеть в ней не мог, не то что плавать, но потом
наловчился и гонял по озеру отчаянно. Все казалось: это Земля Санникова,
любовь и горе детства, лодочка – на одном из ее озер, что вот-вот покажутся из
леса онкилоны, а с ними красавица Аннуир. (Май, милый Май! сообщаю тебе
некоторые неизвестные данные о Вадиме Далматове: этот шалопут влюбляется
не только в настоящих женщин и девчат, но и в литературных и в живописных
героинь. Говорят, что такая влюбчивость – признак ба-а-а-альшого таланта. Вот
только какого?).
Еще яркое, хоть и гастрономическое воспоминание – ягода, голубика и
черника. Руками голубику никто не собирает: чешут траву гребешками-
совками, и раз-два – полное ведро! Однажды уселся на поляне и вознамерился
съесть всю ягоду, до которой дотянется рука, не сдвигаясь, естественно, с
места. Ел ее ел, ел ее ел, пальцы почернели, губы и язык посинели, зубы ноют
от оскомины. Оглянулся и – как будто и не начинал. Еще собирал морошку, но
морошка по вкусу не пришлась.
103
Рядом с Ермаково в Енисей впадает сонная широкая река, в ней такое
слабое течение, что не понять, в какой стороне устье, в какой исток. Свойство
это сыграло со мной злую шутку, но об этом потом. А пока расскажу, как с
одним из сослуживцев матери плавал на ночную рыбалку. Оговариваюсь: ночь
здесь равнялась в то время нашему светлому раннему вечеру. Тишина и красота
на той сонной речке – невыразимые, да еще алая декорация заката на севере.
А о самой рыбалке рассказывать почти нечего: это не рыбалка, а нудное
свинство. Насаживаешь червяка, забрасываешь, поплавок тут же ныряет,
тянешь – здоровенный окунь. На пятой, пойманной таким манером рыбине,
смертельно заскучал, предался созерцанию красот закатного неба и его
отражению в воде, а добычу тянул в двух случаях: когда попавшийся ушлый
окунь сам норовил выдернуть удочку из рук и когда из мира грез бывал
извлекаем отчаянной руганью сотоварища-рыбака.
Вот то был рыбак! За два или три часа мы двумя удочками надергали пару
ведер окуней, чего тебе еще надо? Так нет: срывается у него с крючка какой-то
чахоточный пескарик в полтора пальца длины, падает на илистую кромку
берега, барахтается там, бедняга, ну и пусть себе барахтается! но не тут-то
было: приятель мой стремительно шагает через борт на обманчивое дно речки,
проваливается в ил по самый пуп, шлепается пузом в грязь, но рыбешку
хватает, причем рука у него тоже по плечо втыкается в ил.
Сложнейшие идиоматические обороты великого русского языка во всем
своем энциклопедическом богатстве и полноте возносятся к прекрасным
северным небесам, раскатываются пушечной канонадой по глади северных вод,
возможно, огибают земной шар по широте Полярного Круга, который мы
оседлали в своей лодке. С полчаса, при моей помощи, стягивался, сушился и
надевался обратно болотный, чуть не до подмышек, сапог.
Но самое интересное случилось уже после рыбалки, когда мы
притащились в поселок со всей своей рыбацкой сбруей и двумя полными
ведрами породистых окуней: я попытался всучить всю добычу ему, но патриот
шарахнулся в сторону, объявил, что на дух не нужна ему эта рыбешка и
смылся. А когда я пришел домой, то получил нагоняй от матери и все за то же:
на кой ляд нужен мне твой улов?!. Что я буду с ним делать?! Спрашивается, за
что было пролито столько невинной рыбьей крови? Помнится, ввалился во двор
явно не опохмелившийся гражданин с осетром, голова осетра помещалась у
гражданина под бородой, а хвост подметал дорогу. Так мать чуть не кочергой
выпроваживала жаждущего со двора.
А однажды с одноклассником моей сестры чуть не погибли. Пятнадцать
минут отделяли нас от смерти. Енисей у Ермаково в ширину шесть километров,
но на воде расстояние скрадывается, вот и захотелось проверить. День был
тихий, ясный, теплый, сели мы в лодку и подались на другой берег – узкую
туманную полоску на горизонте. Очень странное и страшноватое ощущение:
наш берег отдаляется, тоже превращается в полоску на горизонте, а другой
104
берег словно и не думает приближаться! На середине реки жуть одолела, но
друг перед дружкой стараемся выхвастаться – гребем себе дальше.
Доплыли. Другой берег понравился: дикий, безлюдный, таинственный.
Поплавали вдоль, нашли красивую заводь, что-то вроде песчаного пляжа.
Вдруг приятель мой кивает на юго-запад – там над горизонтом насунулась и
потихоньку вспухает какая-то милая синева. Сидим, совещаемся: плыть ли
обратно сразу или с полчасика отдохнуть. Большую часть просидеть на веслах
пришлось мне: мальчишка тот и послабее, и грести особо не умел, это я словно
родился с веслами. Иногда кажется, что нервы ладоней прорастают через
рукоятку до кончика лопасти. Я стоял за отдых, приятель – нет, плывем
обратно! Отправились обратно.
На середине реки нас захватил шторм. До сих пор ноги подкашиваются
при воспоминании о тех незабвенных минутах жизни. Куда усталость
подевалась! Греб, как бешеный, лодку качало, швыряло, беспомощный мой
спутник оказывался то внизу, когда в яму меж волнами падала корма, то
вверху, когда лодка обрушивалась в яму носом.
Доплыли, наконец, нас сильно отнесло и надо было километра два
добираться до дебаркадера, примкнуть лодку. Карабкаемся в трех метрах от
берега и вот тут-то и началось: шторм грянул в полную силу. На реку было
страшно смотреть, если бы я «отдохнул» полчаса, даже меньше, – мы бы ни за
что не выплыли.
До дебаркадера не дошли: лодку два раза вышвыривало на берег, один раз
мы кое-как стащили ее на воду, а во второй раз наоборот, – из последних сил
подтащили чуть повыше, посидели, посмотрели, не смоет ли и ушли, надеясь,
что все обойдется. На другой день пораньше прибежали, стащили лодку в воду
и благополучно поставили на место.
Второй раз на той же лодке мы влипли в неприятность, когда в тихий день
катались у дебаркадера. Глядь – пассажирский теплоход и офицер с него
кричит в рупор: «Снимите пассажиров!». Мы, два дурачка, напыжились от
гордости: на палубах полно пассажиров, много молоденьких барышень,
попросту говоря – девчонок, все на нас смотрят, мы, два «матерых северянина»,
в центре внимания. «Конечно снимем!» – кричим в ответ.
Белый корабль замедляет ход, мы подгребаем к опущенному трапу и…
Кого, ты думаешь, сукин сын капитан высадил в нашу лодку? Двоих вдребезги
пьяных амбалов! Один, правда, оказался тихим: как шлепнулся поперек лодки –
из-за одного борта голова торчит, из-за другого два сапога – так и не
шелохнулся больше, но второй, ражий детина с засученными рукавами,
самоназначился адмиралом и принял командование на себя. Он командовал, я
изо всех сил налегал на весла, мой товарищ нес вахту на корме, балансировал
лодку: тяжестью своего мальчишеского тела компенсировал бесчинства
адмирала. Еще и успел прокричать: «Граждане пассажиры! Передайте вашему
капитану, что он… !». В общем, никудышный человек.
105
Фрегат наш все же потерпел крушение – мы перевернулись. Но случилось
это недалеко от берега, а берег пологий, так что не страшно. Ошарашенные
адмиралы на четвереньках покорячились на твердую сушу, мы же, матросы,
перевернули лодку обратно, собрали банки и весла (как еще замок догадались
примкнуть к цепи!), отошли от забулдыг на безопасное расстояние, кое-как
вычерпали воду и уплыли. Тихий оборванец остался сидеть на самой кромке
берега и ласковые волны батюшки-Енисея мягко накатывались по его ногам к
месту, которым он сидел, шальной же обормот странными зигзагами
передвигался по песчаному берегу, дико озирался, по-моему – пытался
сообразить, куда и зачем он попал.
Третье приключение все на той же лодке и все с тем же корабельным
юнгой было неопасным, но самым тяжелым. Это я о той тихой предательской
речушке хочу рассказать, на которой наловилась несметная гибель окуней. Не
знаю, с какой стати решил, что это – не река, а енисейская протока, соблазнился
ее полным спокойствием и затеял беспроигрышную авантюру: проплыть в свое
удовольствие по этому соблазнительному спокойствию, выйти в основное
русло Енисея и, сложив весла, прибыть к родным урнам за казенный счет – то
бишь за счет енисейской быстрины. И спрашиваю своего верного Санчо Пансу,
своего юнгу, боцмана, матроса: «Плывем?». Он отвечает: «Плывем!».
(Кстати, именно этот юнга прельстился моим самодельным финским
ножом и предложил в обмен мелкокалиберку, из которой впоследствии был
сделан мой верный друг – пистолет, вернее – обрез. Видно, любовь к оружию у
мужчины в крови – еще с каменного века. Люблю, например, гладить пальцами
обводы гитары и скрипки, мельхиоровые клапаны и черное дерево кларнета, но
ничто не сравнивается с ощущением холодного металла ствола и жесткого
дерева рукоятки! А когда стреляешь в цель, то просто пьянеешь).
И вот, продравши поутру глаза, легко позавтракав, мы взошли на борт
нашей бригантины и отправились в неизведанные страны. Страны являли собой
чудную красоту – я не переставал любоваться. Берега отражались в воде, как в
зеркале – не поймешь, где небо, а где река. Выбрали для визирования два
дерева, остановили лодку и минут десять выслеживали, есть ли течение. Ноль.
Озеро. Плыли не торопясь, все ожидая, что вон за тем поворотом нырнем в
Енисей.
Несколько раз соблазнялись высадкой на берег, но с позором улепетывали
от гнуса: налетал вихрем. Несколько минут приходилось грести на разрыв жил,
пока проклятые людоеды не отставали. На середине реки было относительно
спокойно.
Ну так вот, плывем, плывем, а Енисея нет как нет. Все время на веслах
сидел я один, стал уставать, да и есть хотелось до чрезвычайности. Временами
думалось: не повернуть ли обратно? Но заплыли уже так далеко, что страшно
делалось от одной мысли промахать веслами пройденный путь. Еще один
поворот… Еще… Ну – вон за тем уж точно!.. Нет, дальше, еще один… еще…
еще… Наступил вечер. Весла выпадали из рук. На мысе одного из
106
бесчисленных поворотов нарисовалась безлюдная избушка. Стало страшно.
«Слушай, – говорю своему боцману, – ты местный, припомни-ка, это
енисейская протока, или река, которая впадает в Енисей?».
Служивый разинул рот, вытаращил глаза и запинающимся голосом
доложил: «Вспомнил… это речка!.. Кажется, Ермачиха…».
До сих пор при одном воспоминании об обратном пути у меня из района
поджелудочной железы начинает подступать к горлу какая-то тошная слякоть.
Обратно гребли по очереди, если можно назвать греблей жалкие обмакивания
лопастей весел в воду. Меняясь местами, мы, как дистрофики из анекдотов,
цеплялись за борта и друг за дружку, чтоб не свалиться от усталости и голода в
воду. Вдобавок, и гнус почему-то остервенился и начал чихвостить нас даже на
стрежне реки. Теперь имею отдаленное представление о муках героя рассказа
«Любовь к жизни», это Джека Лондона.
Километра за три до финиша, когда уже показалось Ермаково, причалили у
рыбацкого домика и слезно попросили у двух мужиков чего-нибудь поесть.
Они нам дали по толстому ломтю черного непропеченного хлеба и жменьку
сахара-рафинада. Мы поблагодарили и поплелись обратно, один из рыбаков все
же проследил за нами, чтоб не дай бог не стащили у них чего – сети там, весла,
а то и лодку.
(Проснулся Валерка, выругался, перевернулся на другой бок и снова
уснул).
Спал после своего путешествия почти сутки. Мать мне задала перцу,
остальной команде нашего корвета тоже накостыляли дома по первое число.
Скоро утро, я из всех сов – наисовейшая, полуночная бабочка. Любимое
время – от десяти вечера до часу, двух ночи. Болезненная прозрачность мысли,
неестественная яркость образов и воспоминаний, музыкальность игры и пения
– днем за все это приходится платить. А по утрам вообще туп, как валенок.
Последнее воспоминание, не опасное и не тяжелое, но очень яркое. По
оказии плавал на катере в Игарку, это больше двухсот километров в оба конца.
В Игарку Енисей не бушевал – тихий, как стекло, только за кормой катера
расходящийся след бурунов да редкие чайки. Когда попадались относительно
прямые участки Енисейского русла, то на севере и юге вода сливалась с небом,
как на море. Берега – далеко-далеко, катер словно плыл в море меж двумя
огромными островами. На обратном пути случился шторм с очень мелким
дождем или очень крупным туманом, приятного мало, да еще и страшновато
было.
В Игарке болтался два дня, бренчал на мандолине (там же ее и купил),
фотографировал деревянные дороги и океанские корабли в порту. При виде
этих корабликов оторопел: одно дело, когда в книжке прочитаешь об
огромности океанского судна, другое – когда посмотришь на такую махину
вблизи. Запомнились игарские склады лесоматериала: они занимали
квадратные километры. И все – ярко-белое, свежераспиленное дерево: доски,
брус. Еще интересно: если в любом месте города крепко зажмурить глаза и
107
куда-нибудь наудачу крепко плюнуть, то однозначно попадешь в
противопожарный плакат. И то – слышал не один леденящий спину рассказ, как
горела Игарка, где все деревянное: склады, дома, дороги. Видел всего одно
каменное здание, кажется, это был Дворец Культуры.
Пожалуй, хватит. Еще раз просыпался Валерка и пообещал стукнуть по
голове чем-нибудь тяжелым. Не себя, конечно. Следующее письмо напишу уже
из Казахстана. Оказывается, Джамбул не так уж далеко от Чимкента, где ты
батрачила летом на свою тетку. Майка, а ты, случаем, не казашка?!
До свидания (надеюсь – не «прощай»!), мой бесценный друг. «Все прошло

и – навсегда!». Хоть бы эти страшные слова не коснулись нас с тобой!..
P.S.
Кружится лист осенний

Безмолвный и прекрасный,
Он ярко, ярко-желтый
И в этом вся печаль.
Как мало тех мгновений –

Простых, счастливых, ясных,
И жизнь, кружась, уходит
И этого мне жаль…
Честное слово – экспромт!.. Всего несколько секунд, даже черновика не

осталось!..
108
В чужие края
XIX
4/X – 1967
ДЖАМБУЛ
Когда поезд тронулся и дебаркадер Абаканского вокзала поплыл вправо,

мне страшно стало: стоял и смотрел в окно вагона, а в груди что-то рвалось.
Куда и зачем еду в гнусной компании пьяниц?
Перед глазами горела настольная лампа вашей крохотной комнатки, там
снова собралась изысканная горстка друзей, мы пьем сухое вино, поем
романсы, играем на гитаре, спорим о литературе (вернее, вы громите наше
невежество в оной) и даже дуемся в карты.
А где-то в глубинах сознания мерцает бесплотным светом хрупкий абрис
Несбывшегося: большое село на Кызыльском тракте, кругом тайга, а в селе
дом, во дворе у дома – молодая женщина с неулыбчивыми глазами, крепкой
грудью и стройными бедрами, за ее платье цепляется маленькая девочка с
глазами синими и черными бровями, очень похожая на одного вашего
знакомого. Колеса безумолчно стучали по рельсам, а я мучительно соображал:
в какой стороне это таежное село? Но след его расплывался во мраке –
отъехали мы поздно вечером.
И почему-то решил, чуть ли не клятву дал себе: не напишу никому ни
одного письма и пусть в Абакане сама память о Вадиме Далматове
выветрится… Как тяжело на Темной Дороге!
Висельное мое и безотрадное настроение не прошло, но не писать вам не
могу. Пишу. Может, на душе легче станет, когда выплеснешь душевную злость
хотя бы на листках письма.
Бедствия начались часа за три до отъезда: забежал на главпочтамт, где
обрел письмо от матери. Из этого письма на мою бесталанную головушку
вылился ушат отборнейшей ругани, в нем прочитал, что я наглец, обманщик,
неблагодарная скотина. Был также представлен иск на восемьсот рублей в коем,
помимо четырехсот, взятых взаймы на покупку саксофона, требовалось вернуть
стоимость пакостного шифоньера, на который семь лет назад выменял кларнет.
И еще несколько пунктов, менее существенных.
«Когда веленьем сил, создавших все земное,

Поэт явился в мир, унылый мир тоски,
109
Испуганная мать, кляня дитя родное,
На бога в ярости воздела кулаки».
С таким вот добрым напутствием и пришлось садиться в вагон.

Поначалу все было чинно, будущее провидеть никому не дано. Толика
Расторгуева (наш бухгалтер, я его, поначалу, сильно невзлюбил, он чуть
моложе меня) провожала молодая и законная жена, красавец Равиль вез аж
сразу двух – одну, так сказать, телесную, другую же – фиктивную, то бишь,
Симку Феоктистову, нашу пианистку, саксофониста-баритониста провожала
очкастая финтифлюшка, которую так поразила игра на гитаре, что она завопила
на все купе: «Да замолчите же! Дайте музыку послушать!». Как оказалось, она
пединститут закончила.
Поезд тронулся и, пока я со слезами на ресницах тосковал в тамбуре перед
темным окном, славная цирковая братия с чувством, с толком, с великим
знанием дела принялась жрать (другого слова не подберешь) водку, спирт и
всякое разноцветное пойло послабее.
Поначалу не чуял надвигающихся бесчинств и растленности, но вот
слышу, как некто тянет полу моего пиджака. Оглядываюсь: наш клоун,
Александр Басов. «Батюшка, – сипит, – пошли!». (Вот босяки!..). Иду за ним в
купе. Там воздушный гимнаст Рогов (его пятидесятилетнюю жену принял раз
за пятнадцатилетнюю девушку) и два акробата – Анатолий Зуев и Алексей
Тертичный. У них номер в восточном стиле и они хоть и довольно пожилые, а
гнутся, как резиновые. Они мне оба страшно нравятся. Сидит вся эта кроткая
компания и истово бражничает. Ну, и ко мне: «Спиртику?». И наливают треть
граненого стакана. Меланхолически протягиваю к стакану руку, как вдруг меж
пьяницами сердитый разговор: «Одурели, что-ли? Разбавьте парню водой!». И
чья-то участливая рука уже тянется к стакану с полной кружкой воды.
Еще на Севере, много лет назад, мать научила пить спирт, чтоб как-нибудь
не обжег по неопытности легких, там же испытал, что нет ничего гаже, как пить
теплый, свежеразбавленный спирт. Вот уж воистину – парное молоко от
бешеной коровы! В ужасе хватаю стакан: «Нет, нет! Не надо разбавлять!».
Хлопнул его, облизнул губы и начал искать глазами, чем бы закусить (запить
водой категорически отказался), нашел кусочек соленого огурца и съел.
В купе воцарилось жуткое, тягостное молчание. Я перепугался,
оглядываюсь. Что такого, думаю, натворил? Может, пить неразбавленный
спирт считается у цирковых признаком дурного тона, а то и вообще –
хамством? Лишь дня через два подслушал за своей спиной восхищенный
шепоток: «Этот-то вот, монашек, хряпнул полстакана чистого спирта и глазом
не моргнул! Ломтиком огурца закусил!».
Через самое короткое время в вагоне остались трезвыми всего несколько
человек: Руслан, годовалый сынишка клоуна Изатулина, Маша, девица о трех
или четырех годах, дочка Лиды Жураховской, моей тайной и безнадежной
любви (уже вижу вашу змеиную улыбку!), Жорка, юноша четырех лет, сын
110
наездницы Тамары Виноградовой (муж у нее, говорят, исключительный трубач,
играл в нашем оркестре, но залетел на год кое-куда за то, что поклонялся
чуждому советскому народу богу – Бизнесу. Иначе – купил какую-то
мануфактуру за N, а продал за N+X. Странно, но среди пролетариев циркового
труда не слышал ни слова ему в упрек. Наверное, гнилой это пролетариат). О
чем это я? Ах, да!
Далее: четвертый трезвенник – Вова Штан, мой коллега, саксофонист-
тенорист, трезвенник поневоле, так как по причине пробития его черепной
коробки неведомым злоумышленником в городе Абакане вопрос быть или не
быть (тьфу!) – пить или не пить! звучит для него – жить или попасть в
сумасшедший дом. Как говорили классики: битие определяет сознание.
Смотреть на трезвого Вову жалко и даже неловко – совсем как на папуаса,
попавшего на педсовет ну, скажем, Абаканского музыкального училища; или
же наоборот – как на секретаря парторганизации того же учебного заведения,
сидящего в кружке антропофагов, ожидающих, когда поспеет на костре жаркое.
Максиму Перепелице, впрочем, там самое место. Пятым в этой компании
числился я, если не считать толики выпитого спирта.
Испуганный и удрученный собственной непривычной и неприятной
трезвостью и чужим гомерическим пьянством, Вова Штан стал делать круги
вокруг моей угрюмой персоны. «Ты вот не пьешь, мне тоже нельзя – иначе
дурдом или вообще капут – сдохну. Слушай, давай в Джамбуле вдвоем на
квартире устраиваться?». Вовы Штана рожа к этому времени являлась самой
приличной на пространстве нашего вагона, так что согласился на смычку двух
непьющих. Коллеги, как-никак, и по саксофонам, а теперь и по трезвому образу
жизни.
Когда мастера советского цирка напились до изумления, начались
хождения по мукам, то бишь – по купе. Спрос на гитару сказочно подскочил,
акции мои подорожали втрое.
Представьте – сижу в очередном прокуренном купе и под виртуозное
треньканье страстно завываю «Сомнение» Глинки. Напротив сидит Алеша
Жураховский и проливает горючие слезы (еще бы: «Уймитесь, волнения стр-р-
р-р-расти!..»), рядом, под самой гитарой, притулилась девушка моей мечты –
Жураховская Лида, пьяная, как… не буду говорить – как! и нахально мацает
гитариста за талию.
Ей это очень даже удается, а гитарист на словах «и тайно, и злобно
кипящая ревность пылает» начинает гадать, кого первого отмутузит грозный
муж, если помянутая ревность вдруг осенит его своим кровавым крылом? Но,
слава богу, пронесло. Но только на время.
Вторая серия началась минут через двадцать, когда я попытался спрятаться
в своем купе, с коротышкой Мишей (трубач, ленинградец) и татарином
Юсуфом, тромбонистом. Миша был пьян мертвецки, временами только
повизгивал: «Перестань сказать!.. Перестань сказать!..», Юсуф еще дышал и
даже мог связать три-четыре слова, в основном о том, что гитару он знает в
111
совершенстве. Вваливается прелесть моя Лида и требует водки и романсов.
Первой пошла водка, и пока ее пили, я удрал в тамбур.
Смотрю – шарашится Алеша, жену ищет. Нашел и страшно вознегодовал
на гнусность общества, в котором вращалась его благоверная, а так как та,
получив водку, еще не получила романсов и не желала уходить, пришлось ему
хватать ее в охапку и тащить прочь. Можете представить, какой крик, визг и
ругань потрясали хрупкую конструкцию вагона.
Откуда ни возьмись – Рогов, ярый поклонник Есенина и гитары. Уцепился
за пуговицу и разлился длиннейшей, нуднейшей и косноязычнейшей
ламентацией о цирке, который сгубил ему жизнь. «Я ненавижу цирк! Не-нна-
ввижжу-у!..». Интересно, чего такого ты лишился из-за окаянного цирка? Поста
министра иностранных дел?
Когда угомонилась эта собачья свадьба, оказалось, что я отравлен дымом –
курили адски. Голова лопалась на тысячу частей.
Утром поезд остановился в Междуреченске и стоял там восемь часов. Вся
наша банда золоторотцев отправилась проветриться, даже забрели в кинотеатр.
Билетов не было, да уже прозвенел третий звонок, но Алеша Жураховский
потряс перед носом администратора Союзгосцирковским удостоверением и
сразу билеты нашлись и сразу нас усадили.
Городишко шахтерский, тусклый и неуютный, архитектура частично в
стиле культа личности, то есть, помпезная и бездарная, а по большей части – в
стиле спальных хрущоб, совсем не помпезная и бездарная еще более. В серых
пятиэтажных коробках счастье и уют нарезаны и распределены аккуратными
дольками квадратных метров жилплощади.
Вечером пьяный кавардак возобновился, но штормило уже меньше.
Очевидно, истощились запасы презренного метал… презренной бумаги, так
будет точнее, и у меня начали выпрашивать некоторую ее толику взаймы.
Двоим дал, следующим трем – уже нет. Хорошего помаленьку, а у Далматова
фамилия далеко не Ротшильд.
Вам, Вера Филатовна, как знатоку и любителю словесности и моей
учительнице по этой части, наверное будет интересен один
литературоведческий этюд. Замечено, что эти балаганщики страсть как любят
Есенина и обладают обширными знаниями его поэзии. Знают такую, например,
пьяную всхлипывающую строку: «Ты жива еще, моя старушка?..». Или: «Клё-ё-
ён ты мой опавши-и-ий!..». А воздушный гимнаст Рогов имеет прямо таки
энциклопедические познания: еще в Абакане хвастал, что в детстве сподобился
сбегать за бутылкой водки для великого поэта! Сгиньте, ничтожества!
Так вот, они решили, что романс «Я встретил вас» принадлежит Есенину и
когда из меня того Есенина вымогали, я с успехом отделывался «Я встретил
васом».
Но как-то попутала нелегкая восстановить историческую и поэтическую
истины и вот вежливо и доходчиво объясняю Лиде Жураховской и еще одной
толстой даме, жене фокусника Гоморкина (наградил же бог фамилией!.. Сам
112
Гоморкин – длинный, тощий, горбоносый еврей, с вечной глупо-
снисходительной улыбкой на губах. Все его хитрые фокусы я давно разгадал),
что, в сущности, слова этого романса написаны неким Тютчевым, из поэзии
которого ваш покорный друг и ученик знал до знакомства с вами всего одну
строчку: «Люблю грозу в начале мая…». Остальное в памяти путалось, за что в
свое время была получена двойка.
Прекрасные глаза Лиды (черные, восточные!) и оловянно-лягушачьи
Гоморкиной удивленно и возмущенно вытаращились на наглого субъекта,
затем ему весьма непрозрачно намекнули, что у него не все в порядке вот тут
(стучу себе пальцем по лбу). Ну что ж, достаю из чемодана томик (ваш
подарок!), на обложке его золотым по синему оттиснуто «Ф.Н.Тютчев»,
показываю, затем открываю на странице двести сорок семь, а там уже черным
по белому: «К.Б.», «Я встретил вас – и все былое…» и так далее. Раз восемь
попеременно показываю: обложку – страницу двести сорок семь, обложку –
страницу двести сорок семь, обложку – страницу двести сорок семь!..
Но мечта души моей, прекрасная роза одинокого сердца (правда, немного
пьяная) складывает свои прелестные пальчики в одну не весьма прелестную
конфигурацию и сует мне под нос: «Вот тебе! Это Есенин написал!».
На прощанье вы напутствовали: через год вернись и доучись. Я вернусь,
Вера Филатовна, и доучусь, и знаете когда? А вот как научусь нести яйца или
мурлыкать и пускать искры, когда будут гладить поперек шерсти. Сейчас пока
что царапаюсь при этой процедуре.
Передавайте привет Валерке и Наташе Рыбаковой.
Вадим.
P.S.
«Вы видите вон там, внизу, карикатуру?
Безумец Гамлета задумал корчить сдуру!
Рассеян мутный взгляд, он немощен и нищ.
Не правда ли, друзья, как жалок этот хлыщ?!
Шут в вечном отпуске, комедиант без сцены…».
Это не я, это Шура Бодлер накропал. В этом году празднуется столетие со

дня его смерти; вопрос на засыпку: откуда он мог знать Вадима Далматова?!!
113
XX
6/X – 1967
ДЖАМБУЛ
Людмиле Янко
Ave, maris stella!
Мой самый любимый герой, Иоганнес Крейслер, назвал так свой гимн,
посвященный Юлии, которую он любил. В первый раз, по прочтении, от меня
ускользнул религиозный смысл названия гимна, но сразу представился берег
моря, закат на горизонте и Вечерняя Звезда, в бирюзе и багрянце медленно
падающая в волны. Моря никогда не видел, но на Звезду часто любовался,
когда снимал угол на Согре, за рекой. Вверху – гаснущее небо и невиданной
красоты Звезда, а на реке – мерцающие отражения огней другого берега,
изредка – катера или самоходной баржи. И представлялась разная фантастика,
что Абакан – не Абакан, а Зурбаган, или Гель-Гью, что сам я не Вадим
Далматов, а Тиррей Давенант. Мне тоже в детстве, хорошо закутанному,
говорили: какая хорошенькая девочка!
Непринужденные и почти приятельские отношения, которые возникли
между нами за прошедший месяц, придали смелости написать тебе письмо.
(Деревянная получилась фраза, но тебе писем писать не умею и, кажется,
возможности научиться уже не представится).
Давным-давно некая девушка подвигла некоего поэта извести на стихи не
менее фунта бумаги, большая часть которой полетела, за бездарностью, в огонь.
Оставшееся тоже не особо блещет, но сжечь жалко, вот и подумал, не подарить
ли кое-что тебе.
Однажды, совершенно случайно, показал твоему педагогу стихотворную
вариацию на «Ворона» Эдгара По и, как ни странно, ему понравилось. «Как ни
странно» – потому, что «Ворона» перевел Бальмонт и соперничать с этим
переводом абсолютно невозможно. Глаголев спрашивает: нет ли еще чего?
Есть, и показал ему двенадцать стихотворений с названиями двенадцати
прелюдий Дебюсси. Прелюдии мы с Валеркой постоянно крутили у Веры
Филатовны. Глаголев прочитал, морщит нос: «Ну-у-у, прелюдии сами по себе,
стихи сами по себе». И достает «Призраки ночи» Равеля с заставками
Алоизиуса Бертрана. Земля и небо, конечно, но все таки: Равель взял тексты
Бертрана и написал к ним музыкальные иллюстрации – три поэмы, я же,
дилетант, танцевал в обратную сторону. В общем, вирши остались при мне;
кое-что оставил, как есть, кое-что, как уже сказал, сжег, а часть переделал в
стихотворения в прозе. Одно из них и дерзаю подарить вам.
А два обычных стихотворения, те… как бы это… короче, они по «теме»!..
По теме и все тут. Не буду объясняться. Второе было тоже из четырех строф, но
пусть останутся первые две.
114
Еще показывал Глаголеву свою повесть-сказку, он мне задал такой копоти,
что пух и перья летели. Между прочим, навсегда ему останусь благодарным за
это: одна хорошая трепка зачастую лучше тысячи поглаживаний по темячку.
Самокритичность может возникнуть только из критики, иногда даже не имеет
смысла, справедлива критика или нет. В случае «Глаголев – Далматов» критика
справедлива на сто процентов.
В Джамбул мы прибыли на четвертые или пятые сутки, не помню точно,
поздно вечером. Ехали весело и лучше, если б этого веселья было поменьше.
Ночевали в вагоне, а утром, когда гулял в окрестностях вокзала, впервые
увидел ослика. По моему, люди несправедливы: очень даже милое животное,
ничем не хуже лошади или коровы. И музыкальное: наилучшая кожа для
барабанов – ослиная. Непонятно, почему слово «осел» стало синонимом
семидесяти семи грехов. Человеку лучше на себя оглянуться. Еще увидел
двугорбого верблюда; года три назад, когда колесил по Туве с ансамблем
«Жарки», в глухом, богом забытом улусе встречал одногорбых, дромадеров.
Прельстился неизвестными плодами – гранатами и купил два. Съел один,
но ничего не понял. Сведущие люди из артистов и музыкантов утверждают, что
гранат – незаменимая вещь при жестоком похмелье. Пока что случая проверить
сведения не представилось. Второй гранат отдал девчонке-акробатке, ты,
может, помнишь ее: лет двенадцати, с огромными голубыми глазами,
выступала с братьями и отцом.
Нас всех, артистов и музыкантов, расселили по снятым заблаговременно
квартирам. Мы вдвоем, с неким Вовой Штаном, обосновались в частном доме,
хозяйка – одинокая пожилая женщина, дом ее дочери – огород в огород, так что
мы с Вовой и под надзором, и предоставлены самим себе. Вова не пьет, как и я,
так что надеюсь на спокойную жизнь.
Город понравился, зеленый. А тополя! Они не такие, как у нас,
развесистые, а прямые, как свечи, стройные и зеленые. Теперь ясно, почему
говорят – стройна, как тополь. Джамбул ниже нашей родины градусов на
десять, юг, одним словом. И ночное небо здесь иное, чем в Сибири: никогда не
видел таких сверкающих звезд! Небосвод словно алмазами усыпан.
Житье пока довольно скучное и одинокое – друзей нет и едва ли будут.
Эшелон с конструкцией цирка где-то застрял, все его ждут не дождутся.
Хочется работать. Во всяком случае мне – хочется.
Народец в Джамбуле такой же, как и везде. Пялятся на мою мрачную
черную фигуру и хихикают. Надоело.
Все, пожалуй. Ответа не жду, будь счастлива!
115
ДЕВУШКА С ВОЛОСАМИ ЦВЕТА ЛЬНА
Злая ли, добрая ли волшебница зачаровала меня – не знаю. Я

превратился в стебель камыша и тоскливо качался в толпе других
камышей, то ли настоящих, то ли жертв чар, как я.
Над озером взошла луна и протянулась ко мне зыбкой дорожкой.

Встрепенулись обрадованные лилии, мои соседки, то ли настоящие
лилии, то ли, как я, жертвы чар.
В конце светлой дорожки на темной зелени берега белой

дымкой, сестрой луны, привиделся мне образ девушки. Ее длинные
льняные волосы струились по плечам и спадали в озеро.
Я сбросил бремя чар и побежал по лунной дорожке. Все ближе и

ближе девушка, но все бледнее и бледнее ее образ, а когда я ступил на
берег, он совсем растворился в нахлынувшей озерной прохладе.
Чары вновь обрели власть и я качаюсь в прозрачной толпе

камышей, то ли настоящих, то ли тоже жертв чар. Белые лилии
радуются лунному свету, а вот этой лилии я не видел раньше.
Настоящая она или жертва чар?..
Л. Я.
Красноярские белые ночи стоят…

В смутном сумраке тонут неона огни…
Как на родину, мысль моя рвется назад
В те далекие, горькие, прошлые дни.
Белой ночи заря – словно имя твое,

Непонятно зачем в беспредельность манит,
Где прекрасную сказку душе напоет
И, ослепшего, бросит на жизни гранит.
Да, я падал не раз, оглушенный судьбой,

Но опять и опять в небеса я летел,
Чтобы снова сразиться. И с кем же? С собой!
Вот насмешка – единство враждующих тел…
Пусть я враг сам себе, ты – молитва моя,
116
В сутках жизни моей белой ночи привет,
Ты – в пустыне мираж – сладкий лепет ручья,
Бесконечное, неумолимое «Нет».
Л. Я.
Как чисто, свежо и отрадно под небом,

Когда его край нежит зорька ночная!
День жизни с тяжелым бессмысленным бегом
Прошел и забыт, как книжонка пустая…
А белая ночь, как греха искупленье,

Отраду дарит в тишине благодатной,
Дарит она прошлого грезы, стремленья
И солнцем сияет душе предзакатной.
117
XXI
8/X – 1967
ДЖАМБУЛ
Май, милый Май!
Во-первых – здравствуй, во-вторых – так рад твоему письму, что ношусь с

ним, как дурень с писаной торбой. Единственно, что огорчительно – оно не
такое объемистое, как мое. Впрочем, смиряюсь: писать так, как я, мало кто
может. Да и есть разница – писать ли человеку занятому, или неприкаянному
бродяге, которому и делать больше нечего. А я действительно неприкаянный.
Вова, глядючи на мою, принялся отращивать бороденку и себе, а попутно
выдвинул экономическую идею: зачем тратиться на кафе и столовые? Купим,
де, несколько банок сгущенки, сыра, хлеба, вскипятим дома чайку и – полный
ажур! Наслушавшись речений опытного человека, не далее, как сегодня, купил
ни много ни мало, а трехлитровую железную банку сгущенного молока и
четверть круга сыра. Вову вид гигантской банки ошеломил, он даже от
комментариев воздержался. А вот с чаем – дело табак. Здесь такое слабое
напряжение в сети, что по вечерам лампочки горят красным светом, можно
фотографии проявлять. Не шибко-то раскипятишься.
Боялся, что длиннейшие воспоминания нагонят на тебя скуку, рад, что не
так, если только это с вашей стороны не святая ложь. Но, очевидно, нет, раз
спрашиваешь, почему расстался с Тамарой Донцовой, своей первой любовью.
Можно было бы, конечно, сочинить что-нибудь поэтически трагическое, но увы
– всего лишь свинцовая проза жизни.
Пока были детьми, все было романтикой, прелестной, как утренняя зорька.
В столовой пионерского лагеря по три раза на дню обменивались томными
влюбленными взглядами (это ей-то двенадцать, а Ромео тринадцать с
половиной!), а какое счастье вечерние концерты пионерской самодеятельности!
Вадик, гитарист номер один, бренчал по струнам, Тамара, балерина вообще
несравненная! танцевала восточный танец. (Обязательно нужна была
тюбетейка). Артистическая жизнь кулис! Сознание важности момента! Как
сближаются два любящих сердца! Взгляды, вздохи, сердцебиение! Коснешься
ненароком смуглой ручки или худенького плечика и – «рай, любовь,
блаженство»… (Четвертый эпитет будет дальше). Поход с ночевкой!
Прощальный костер на широкой поляне среди ночного бора, а после –
отчаянная «мужская дерзость»: под темными соснами схватил любовь свою за
руку и не выпускал ладошку до самого лагеря!
Увы: одни дети взрослеют, а другим навсегда остается четырнадцать лет,
даже при седых волосах. Подруга моя взрослела и все более настойчиво
намекала, что музыка – дело хорошее, приятное, но пора уже найти более
118
приличное занятие – на слесаря выучиться, на токаря, на курсы шоферов
поступить и тому подобное. Я же никак не желал оставлять свои «диавольские
гудебные сосуды» и даже в музучилище поступил. Ну, а Тамара уехала в
Красноярск, учиться на продавца. Одна знакомая моей мамаши аж вся сладко
искудахталась по поводу этого обстоятельства: «Ах, как хорошо жить будете!
Как хорошо будете жить!»
(Размышляю, сколько лет отвалило бы родное отечество, если взять и
написать современный вариант поэмы «Кому на Руси жить хорошо»? А кому,
кстати? Может, Снежкову?).
Встречались на каникулах, дело стремительно шло к семейному
«счастью», но еще стремительнее вставала необходимость жестокого выбора:
или семья, или музыка. Что выбрал – ты знаешь, но как тяжело было написать
письмо с отречением от всех детских мечтаний, как тяжело было… не дойти! –
дотащиться! до почтового ящика! Свет померк в глазах, когда конверт исчез в
его железной пасти. Трагедия? А как бы не так…
Через несколько лет мы встретились в городском автобусе, на коленях у
нее сидела маленькая девочка. Не знаю, что было в моих глазах (меня как
громом прибило), но в ее – столько неподдельной радости, ласки и доброты!
Идиллия? Ну, слушай дальше. Тамара поманила меня, поздоровались, сошли на
ее остановке, она бегом-бегом сдала дочку бабушке и бывшие влюбленные
отправились гулять в страну детства, где все – одно сплошное воспоминание.
То была хорошая прогулка, но не будь я взволнован чуть не до слез, то
заметил бы сразу некоторые странности. Радость встречи, радость
воспоминаний, но ни тени упрека злому изменнику! И при этом странная смесь
виноватости и юмора в интонациях голоса. Музыкальный слух имею очень
хороший, память – еще лучше, поначалу – ничего не понял, но все запомнил.
Не понял, но запомнил и темные не вопросы даже, а намеки на вопросы. Вот их
смысл, восстановленный по песчинкам слов, недомолвок, взглядов и
интонаций: «Откуда узнал?.. Кто сказал?.. Написал?..».
Детская моя любовь, заря юности, стройная, смуглая пальма Востока –
очень рано отвела место на скамье запасных своему другу и не теряла даром
времени, и мое несчастное письмо однозначно посчитала следствием
разоблачения кем-то неведомым ей. А я годами терзался: вот встретимся
случайно на узкой тропинке, гордая дева вспыхнет негодованием, даст
предателю пощечину и уйдет прочь не оглянувшись… «И будет сто раз права!
– изводился и всхлипывал идиот, упившись «Золотыми песками» и упевшись
«Элегией» Массне. А надо было припомнить «Песенку Герцога» из
«Риголетто»…
Эпилог к этой грустной повести – четыре строки Шарля Бодлера:
«Душа наша – корабль, идущий а Эльдорадо.

В блаженную страну ведет – какой пролив?
Вдруг среди гор, и бездн, и гидр морского ада –
119
Крик вахтенного: – Рай! Любовь! Блаженство! – РИФ.»
Вот он, четвертый эпитет.

«Земля Санникова» – еще одна печальная история детской души. Эту
книгу знаю наизусть. Еще когда учился во втором классе отец читал ее вслух,
но читал хитро: полстранички в день. А хочешь знать, что дальше? Сам читай,
умеешь ведь. И читал. Книга была чудесная – с множеством маленьких
иллюстраций по верхним углам страниц, сейчас что-то не видно таких книг.
Читал ее по кругу: переворачивал последнюю страницу и начинал без паузы с
первой. Верил свято. Единственно, чему не верил, то, что Земля погибла. Это
Обручеву наврали, или он нарочно так написал, чтоб туда никто не ездил и не
принимал маленьких онкилонов в пионеры. (Грешен – последний тезис я прямо
сейчас придумал. Но тем не менее).
На крупномасштабной карте СССР исхитрился отыскать пролив
Санникова, думалось – поискать еще и найдется сама Земля. И вот, во время
этих поисков и исследований, романтичного ребенка принялись высмеивать два
взрослых человека – мой папаша и какой-то его приятель: «Нет и небыло
никакой Земли Санникова. Это выдумка, фантазия». Как можно говорить такое
восторженному мальчишке?
Я – свое, они – свое, у меня – слезы, у них – раж, мальчишка – в истерике,
два дурака – в остервенении. «Нет ее!! Понимаешь ты?! Это Обручев придумал
для того-то и того-то!!».
Долго два тупых бегемота топтали детскую душу, затоптали. Да, нет Земли
Санникова… Выдумка… Вот пьяный угар с матом и скандалом – есть. Не
выдумка. Долго ходил больной, по-моему – не поправился по сей день.
Через два дня должно быть открытие цирка, работа идет бешеным темпом.
Поставили мачты, координаты, сиденья, барабан, оркестровку, подняли
шапито. Осталось доделать фойе, манеж да разные мелочи. Приехало много
новых артистов и нашему брату приходится в поте лица репетировать. Но
оркестр остался без дирижера и махать барабанными палочками было поручено
Филимонову, нашему ударнику, а поскольку это почти что откровенное
безначалие, то получается фирменный коктейль из двух басен Крылова:
«Лебедь, Рак и Щука» напополам с «Квартетом» – ни складу, ни ладу.
На репетиции вдрызг перецапались с Габдулхаком. Дело было так. Играть
на кларнете меня никто не учил, осваивал премудрость сам, ну и намудрил:
атаку звука усвоил не на слог «та», а на слог «ка». Уже и вышивал довольно
прилично, как вдруг узнаю истину: атака должна быть на «та». Переучился
очень быстро, но поступает еще одно сведение: существует двойное стаккато с
переменной атакой: «та-ка-та-ка»! Попробовал – стаккато получилось, как
очередь из пулемета. А так как в цирке темпы в музыке почти всегда ускорены
до предела, вернее, до беспредела, то и чесал двойным в любом темпе.
Габдулхак ерзал, пыжился, синел от злобы, но угнаться, разумеется, не мог, а
120
все восхищались: какое редкостное стаккато на саксофоне! И ни одна холера не
расслышала, что оно двойное, а не одинарное.
Но ведь сказала одна умная голова: язык дан человеку не только для
исполнения на саксофоне разных видов стаккато, но еще и для того, чтобы
скрывать, каким манером ты его выстукиваешь. Ну, а я взял, да и проболтался,
как так ухитряюсь выбирать пассажи шестнадцатыми нотами. Что тут с
Габдулхаком сотворилось! Погнал по черному, буквально завизжал на меня,
как порося недорезанное: «Не сметь играть двойным!!!». Вынь да положь ему
одинарное, да чтоб в темпе presto!
Я опешил, но резонно возражаю: «А, собственно, кому какое дело?». Дурак
вообще выпал в обморок: «Я концертмейстер группы саксофонов!!! По восемь
часов в день заставлю репетировать!!!».
Слышь, Май, он концертмейстер группы саксофонов Государственного
Московского передвижного цирка! И какая группа богатая: босяк номер один –
бывший балалаечник с просроченным и нигде не прописанным паспортом
Вадим Далматов (Советский Союз), босяк номер два – постоянно прописанный
и временно не пьющий, по причине пробитой головы, Вова Штан (Северная
Пальмира, Ленинград, то бишь), третий – Ким, хоть далеко не босяк, но зато
выхрюкивающий на своем баритоне нечто, чего по сию пору не могу
определить как жанр, ну и, наконец, – сам Габдулхак, зерцало и светоч
странствующего саксофонного концертмейстерства!
Начали мы с ним сволочиться, дальше – больше, я психанул, надел на
мундштук колпачок и удалился вместе с саксофоном. На оркестровке поднялся
галдеж, Равиль, Макс, Юсуф, надо отдать им справедливость, накинулись на
Габдулхака, кричали: «Двойное стаккато в консерватории преподают! Чего
прицепился?!». Ким и Вова Штан помалкивали. Потом Равиль сбежал с
оркестровки, поймал меня, начал успокаивать, в конце-концов репетиция
продолжилась. Концертмейстер группы саксофонов Государственного
Московского цирка злобно молчал. Это ему еще припомнится, скотине.
Между прочим, пол оркестра сидели явно под мухой. И не сказать, чтоб
муха была дрозофилой. А вот влетают иногда в раскрытое окно этакие
крупные, увесистые, черные твари… Скорее бы уже работать, может хандры
поменьше будет.
Вот тебе пример, насколько глупа мысль, что искусство, якобы, возвышает
душу человека. Ничего оно не возвышает, и за всю историю человечества
никого не исправило. Гитлер обожал Вагнера, а его соратники соображали в
живописи. Потому что искусство не исправительная колония, а либо способ
зашибить деньгу индивидуумом, который ни черта больше не хочет или не
умеет делать, либо гедонистическая составляющая разных психов, ярким
экземпляром которых является Вадим Далматов.
Трость на кларнете крепится специальным зажимом, но если у тебя
порядочный кларнет, а сам ты порядочный духовик, то тросточка
приматывается к мундштуку тонким шнурком. У Вовы Штана научился делать
121
эти самые шнурки: берется длинная черная нитка, складывается вчетверо,
потом пропускается под петельку крышки от кастрюли и складывается, стало
быть, уже ввосьмеро. Крышку закручивают, как юлу и шнурок готов! Придется
купить Вове четушку, когда у него пройдет испуг и он снова запьет. Но дай бог,
чтоб этого никогда не случилось: трезвый он, хоть и вздорный, но вполне
нормальный мужик и хорошо ко мне относится. Может потому, что на
саксофоне лучше играет.
Самое привлекательное место в Джамбуле – базар, та его часть, где
торгуют фруктами, арбузами и дынями. Пока облизываюсь, с деньгами
туговато, шестнадцатого дадут зарплату – учиню разгром.
Видел там сидящую на коврике очень старую женщину и маленькую
девочку, бабушку и внучку, а может даже – прабабушку и правнучку, обе – как
две капли воды. У меня дух захватило – до чего же они были обе красивы! И
даже не физической красотой, а чем-то другим. У обеих глаза черные, гордые и
холодные, хотя девочке всего года четыре. А глаза у бабушки такие же
молодые и ясные, как у внучки. Они не казашки, может, таджички или
туркменки.
Если бы можно было, стоял бы против них и глядел до вечера, но… Сама
понимаешь. Девочка напомнила другую, с картины Врубеля, только та чуть
постарше, а у этих ковер далеко не персидский.
Фашист Влад уже единолично избил двух казахов. Одного так даже и с
выкрутасами: побил и старательно вывалял в грязи. Господи, ну с какой стати
именуем мы себя человеками разумными? С какой стати клеймим Иосифа
Джугашвили и Лаврентия Берия? А что бедный и несчастный люд творил с
кулаками, офицерами, интеллигентами? Что творила Пугачовская сволочь над
детьми и женами дворян? Веками какая любимая песня у русского народа? «Из-
за острова на стрежень…». (Как гениально горланил ее Федор Шаляпин!..). А о
чем та песня? Да о том, как пьяный бандюга изнасиловал и утопил девушку да
еще учинил по такому случаю танцы.
У хозяйки валялась потрепанная книжка: «Наследник из Калькутты», я ее
взял и сдуру прочитал. Теперь голова болит. Книжица сия наполовину содрана
с бессмертного и гениального «Острова Сокровищ», на другую половину – с
бессмертного, хотя и дебильного, «Графа Монте-Кристо», в качестве перца и
лаврового листа в варево намешаны вполне современные идеи национально-
освободительной борьбы («кругом борьба, одна борьба и мы – посередине!»).
Чехов, тетка в Тамбове, рыжий сукин сын и белокурый рыцарь.
Зато сейчас читаю книгу замечательную: «Историю античной философии».
Когда прочитаю, могу тебе прислать, а ты тем временем подумай, не следует ли
перейти на «вы» в письмах к… гм! некоторым философам?
Жестоко тоскую по Абакану. «Для меня там всего лишь один город… Я
тороплюсь, я бегу… Все дальше и дальше от него… Все пустынней и глуше на
Темной Дороге…».
122
До свидания. Пиши!
123
XXII
16/X – 1967
ДЖАМБУЛ
Духовный сын мой!
Твой духовный отец приветствует тебя из глубины казахских… из

глубины казахских… Вот окаянство: не знаю, есть ли здесь руды или еще что-
нибудь наподобие угля или торфа. Темнота моя объясняется тем, что живу, не
высовывая никуда носа, в замкнутом и крошечном цирковом мирке. Кроме
базара, никаких других достопримечательностей Джамбула не знаю.
Пишу тебе исключительно ради того, чтоб излить злобу на
первостатейного босяка и прохвоста – Вову Штана. Мы с ним поселились на
одной квартире, как два «непьющих» человека. Сразу по приезде, тов.
Голоштан развил бурную деятельность по части бабского вопроса, ему, де,
«надоело поститься». А еще задолго перед этим он прилип, как банный лист, с
вопросом: «Когда мне стукнуло двадцать четыре, я уже имел двести баб, а
ты?». Содрогнувшись от жуткой цифири – двести! тем не менее соорудил
жалобные глаза и «сознался»: «Ни одной…». Поверишь, думал, что буду
прибит на месте чем-нибудь тяжелым! Самое оскорбительное, что это
шимпанзе поверило. «И ты еще работаешь в цирке?!!». И вынес суровый
вердикт: «Не бывать этому».
Не знаю, помнил ли он свою угрозу, или она вылетела у него из головы
(голова-то с дыркой), но за день до открытия притаскивает мой дражайший
Вова кадру лет сорока, бутылку водки и груду всякой дряни, в смысле закуски.
Кадра, что надо: могучая грудь (и далеко даже не обвислая), ярко-выраженный
и мощный… Гм. Ну, ты знаешь, о чем речь. Кожа на лице у нее только
желтоватая, да глаза бесцветные и тусклые. Но мне-то что за дело – Вовина
кадра, не моя.
Сразу же, однако, начались недоразумения: я смываюсь на кухню с
«Историей античной философии», Вова распечатывает бутылку и… Водку-то
пить он смертельно боится! Презабавная ситуация: роскошная, хотя и
потрепанная, дама должна в одиночестве пить водку, находясь в обществе двух
мужчин. Хотя кадра была уже пьяна, но самолюбия у нее хватило сообразить,
что это – свинство, она за платок и в дверь. Вова взвыл, кадру умолил остаться,
а меня – пить с ней водку. Перспектива тошнотворная (терпеть не могу это
пойло), но что делать? За друга – хоть в водку! И вот, квасим мы с кадрой, а
Вова наливает – ей поменьше, мне побольше. От танталовых мук он даже
аппетита лишился: я и закусывал за него.
Упился вусмерть и свалился спать, доблестный же Дон Вован потушил
свет, содрал с кадры все, что на ней было и усердно с ней развлекся. Мне же от
124
водки сильно похужело, начал метаться на постели, одеяло полетело на пол.
Сердобольная матрона вскочила, в чем мать родила, и в том же древнейшем
наряде поволокла несчастного на крылечко, опасаясь, наверное, что
незадачливого пьяницу начнет выворачивать. Все обошлось: нежно и довольно
плотно поддерживаемый джамбульской, двуспальной конструкции, евой, я
отдышался на холодке и вернулся (все так же поддерживаемый) обратно.
Пока дама хлопотала над пьяницей поневоле, подушку там поправляла или
еще что, из под одеяла на соседней койке вылезла кривая нога и принялась
недвусмысленно подталкивать даму под… под это самое, стало быть, указывая
направление, куда владелице этого самого следовало теперь направить свои
стопы и многое другое, чего у нее действительно имелось много. Дама была
абсолютно не против и проворно сиганула в мою кровать, претворив в жизнь
Вовин «План Барбаросса» по разгрому и уничтожению последнего бастиона
целомудрия в этом лучшем из цирковых миров.
А утром… Мама дорогая! Глянул на обезьянью рожу Вовы и на сам-друг с
ней испитую и опухшую физиономию Дульсинеи – волосы дыбом! Схватил
свою одежду и вылетел из комнаты. Оделся и дал драла из дома. Так низко
падать не приходилось, даже не представлял себе подобную «любовь гуртом».
Впрочем, разврат есть не действие, а отношение. Но, тем не менее, чтобы как-
то стряхнуть невыразимо противное ощущение пошел в баню и купил билет в
душ.
Если бы кипучую энергию Вовы Штана да направить на деятельность по
организации борьбы против мирового капитала, то давно уж развевался бы над
куполом Вашингтонского Капитолия красный стяг с серпом, молотом и
пятиконечным пугалом призрака, который бродит теперь не только по Европе,
но и до Антарктиды добрался. А сенаторы перед каждым заседанием драли бы
горло: «Кто был ничем – стал ныне всем!».
Через пару дней Вова откопал еще один экспонат – парикмахершу Шурку.
Зрелище выпиваемой без его участия водки, повидимому, потрясло Вову «до
основанья», поэтому он начхал на все угрозы врачей и пустился трескать
молочко от бешеной коровки все возрастающими по объему подойниками. Это
к тому, что я, грешный, категорически отказался пить с ним и с его дамами.
Итак, притаскивает Вова Шурку в первый раз, те же водка, колбаса, сыр и
хлеб, я объявляю: пошли вы все куда подальше и забиваюсь с головой под
одеяло. Далее – водка выпивается, колбаса сжирается, свет тушится… Короче,
смотри выше. И зазвучали во тьме алькова щемящие душу речи о том, что эта
любовь (Шуркина) для Вовы – святое, что клянется он в том здоровьем своего
сына. Сбывайся подобные клятвы – бедный мальчик мгновенно бы умер. Я
только глазами хлопал. Но вот «усталый, но счастливый» экспонат уснул, Вова
встал, зажег свет, закурил, растолкал меня и начал ржать. Потом приподнял
одеяло, обнародовал все прелести предмета своей любви и великодушно
предложил их мне. Промямлил в ответ: «Спасибо, что-то не хочется». Никакого
125
касательства к Вовиным пего-муругим и муруго-пегим дамам иметь больше не
желаю.
Шурка эта замужем и чуть ли не на другой день, когда мы с Вовой чинно
шли на работу, она с мужем попалась нам навстречу. У меня под ложечкой
защемило: косая сажень в плечах, кулаки – что две пудовые гири. Кулаки эти
вогнали Вову в глубокую меланхолию, он впал в задумчивость и почему-то
непроизвольно почесывал себе бородатый подбородок.
В оркестре на меня дуются. Произошла комичная история: в прошлую
пятницу коллектив Государственного Московского передвижного цирка решил,
во имя дружбы, посидеть после представления в кафе, винца попить, салатиком
закусить, а значит – предварительно собрать членские взносы, так как на халяву
только воробьям из лужи дозволяется пить. Я денежку сдал, а в кафе идти вдруг
не захотелось и не пошел, а наши трубачи, Миша и Равиль, ничего не сдавали,
но в кафе пробраться очень захотели. Нефедов (директор) их вычислил,
выловил и выставил, популярно разъясняя присутствующим, что данные
мошенники – мошенники вдвойне, так как есть люди (Вадим Далматов),
которые заплатили, но не пришли, следовательно… По совести, логика немного
слабовата, но все смеялись. Подозреваю – над Вадимом Далматовым, а не над
теми двумя жохами.
Дрессировщик медведей у нас новый, дочка его (ей лет двадцать),
дрессировщицей работать почему-то не хочет и репетирует так называемый
антипод, это когда лежишь на спине на особом пьедестале – трыньке и ногами
жонглируешь разным инвентарем: сигарой, колесами, изящными чурочками.
Ноги у Аннушки красивые и аппетитные, то, что выше ног – тоже и превесьма,
так что номер должен будет смотреться. Но вот ведь какая наша жизнь
выморочная: девушка не столько вертит ногами свой реквизит, сколько
«Историю КПСС» долбит! Член партии, выставившая на обозрение обтянутый
трико зад и усердно лягающая пятками здоровенную размалеванную сигару!
Рехнуться можно. И в цирке, как везде, «без билета жизнь плохая и не годится
никуда»!..
А вообще – тоска зеленая. Чужой я здесь и никогда своим не буду. Но куда
бежать? А оркестр наш… Сидеть бы ему в пекле и вместо смолы и серы на
голову слушать не переслушать свою же халтуру.
Передавай привет Елене, а если объявится – Павлику Давлатову. Увидишь
Максима Перепелицу – передай: помню его, люблю и скучаю!
Засим – честь имею кланяться. Пиши, если не очень лень.
Вадим.
P.S.
Вокруг цирка ошивается малолетняя банда девчонок в возрасте от десяти
до четырнадцати. Преданные поклонницы оркестрантов. Этими милыми
126
малявками было намалевано мелом на асфальте: «Вадик и Равиль, мы вас
любим». Буквы аршинные, выполнены на довольно высоком каллиграфическом
уровне.
127
XXIII
20/X – 1967
ДЖАМБУЛ
Раззверзлись хляби цирковые

И рухнул в них анахорет,
Которого по тощей вые
Судьба мурыжит много лет.
Можете сочинить торжественный «Адрес» в адрес Российской

Словесности: на свет явился выдающийся цирковой пиита, подтверждением
чего служит вышеприведенное выдающееся (по идиотизму) четверостишие.
Ну и попал я, Вера Филатовна, в переделку, хоть плачь, хоть рыдай. Из
Абакана наш дирижер уехал, говорят – в стационарный цирк, в результате –
полный раздрай. Музыкальное сопровождение циркового спектакля отдано на
поток и разграбление банде вечно пьяных обормотов. Барабанщик махнет
палкой – кое-как вступим, отмахнет – кое-как снимем. Деградируем с каждым
днем, играем все хуже, все позорней: удручающий и все возрастающий
халтурный беспредел. Никто, кроме меня, и не думает заниматься, пьянствуют,
сволочи, грызутся меж собой, как собаки.
Каждое представление начинается одинаково: сначала тяжелое молчание
(в паузах, естественно), все с жуткого бодуна, мозги не ворочаются. Но вот кто-
то, заплетающимся языком, что-то кому-то припомнил. Тот, так же
меланхолически, посылает зоила по некоторому адресу. Вступает третья
сторона. Затем фуга становится еще богаче: собачатся уже четыре, пять, а то и
шесть голосов. К концу первого отделения оркестр оживает полностью и если в
восьмых и четвертных паузах все же молчат, то в половинных и долее запросто
ухитряются выразить квалифицированное и литературно оформленное мнение
о том, кто есть кто.
Некая заслуженная учительница КазССР, сидя в директорской ложе (это на
другой стороне амфитеатра, прямо против оркестровки), сильно пополнила
свои познания в русском языке и совершенно непонятно, почему вместо
благодарности сочинила и отправила по инстанциям жалобу. Утверждают
также, что в директорской ложе хорошо унюхивается аромат оркестрового
перегара, очевидно он достигает «берегов отчизны дальней» «на крыльях
песни»: раструбы саксофонов направлены, правда, вверх, но раструбы труб и
тромбона, а также раструбы десятка глоток нацелены точно на ложу.
В вагончике нашем только что не публичный дом: шныряют всякие
посторонние лица, дуют под сурдинку водку, исполняют в уголок «риголетто»,
128
Равиль, наш первый трубач, варит в вагончике суп, – валяются объедки, куски
сала, крошки, корочки, черт знает что еще, шастают орды тараканов, жужжат
легионы жирных мух.
Саксофонист-баритонист через два дня после открытия уволился и уехал,
временно приняли на работу местного музыканта, у него саксофон-альт, играет
вторую партию. Парень молодой и, по-моему, порядочный, так как не скрывает
отвращения к нашей азиатчине. Казах. И вот ведь какой гадостный тип
Габдулхак, наш первый альтист: паренек этот в простоте души и в отсутствии
некоторых вторых партий решил его поддержать, так Габдулхак напузырился,
зашипел на него и даже пульт с нотами отодвинул! Как в человеке помещается
столько злобы?
Ни с кем в этой команде неукротимых алкашей я не пью («Невежд
гнушаюсь и ненавижу чернь!»), но в одиночестве иногда не выдерживаю,
выпиваю бутылку вина. Как сегодня: моего приятеля Вовы Штана (чтоб ему
лопнуть) нет дома, значит, ночует у Любки, ибо если по списку у него значится
Шурка, то она ночевала бы здесь, потому что у нее имеется муж со
здоровенными кулаками (лучше бы у него здоровенным было кое-что другое,
тогда бы Шурке не приходилось возжаться с мартышкой Вовой), а если
выпадает Анькин номер, тогда фифти-фифти – либо притащит ее сюда, либо
утащится к ней сам.
А Симку Феоктистову помните ведь? Экземпляр, сбежавший из
кунсткамеры. То, что она курит, как сапожник, знал, но что дует водку, как два
сапожника – это явилось новостью. Является на работу с опухшей
физиономией, круглой, как чугунок, темной, как медь; если не очень
переборщила, то кое-как выбрынькивает партии, а если очень, – то пытается
уснуть на клавиатуре. В таких случаях, когда фортепиано перестает звучать,
Габдулхак в первой же паузе оборачивается и злобно тычет раструбом кларнета
под ее толстое гузно. Симка вздрагивает и некоторое время снова колотит по
клавишам. Хорошо бы поддать ей не раструбом, а мундштуком. Он острый.
Равиль из-за Симки рвет и мечет: чтоб увезти ее из Абакана (она должна
была после училища отработать по направлению), он с ней расписался, а сейчас
трясется, что стерва нагуляет ему алименты, в коих он ни сном ни духом и
ничем иным не виноват. Отобрал у нее паспорт, чтобы в случае чего сжечь
вместе со своим и со свидетельством о браке. Хотя, что толку, если ей
вздумается учинить подлянку?
Три дня назад не выдержал всей этой вакханалии, чуть не в истерике
влетел в кабинет директора, зачем-то швырнул ему на стол свой оркестровый
темно-зеленый смокинг, заикаясь объявил, что не желаю больше терпеть
бардак («Разве это цирк? Это же бардак! Вот у Вовы Штана бардак – вот это
цирк!»), что требую немедленно дать мне увольнение, что во всю оставшуюся
жизнь буду за три версты оббегать все цирковые авгиевы конюшни… «и много,
много, и всего припомнить не имею силы», что еще нес.
129
У директора сидел незнакомый мне мужик и с удивлением рассматривал
странную, черную, беснующуюся личность. В Абакане Нефедов личность эту
страсть как не любил за дикость, неприкаянность и колючесть, но с тех пор
очень переменил свое мнение. Пусть я приблудный саксофонист (хотя
остальные ненамного лучше), но к работе отношусь пунктуальнейше, это не
могло остаться незамеченным. (Видите, и похвастать есть чем!). Это, вероятно
от того, что работа вечерняя: даже на двенадцатичасовом представлении в
воскресенье сижу, как вареный.
И вот грозный директор совершенно ласковым голосом принялся
успокаивать заблудшую овцу, конфидециально сообщил, что в Фергану
приедет дирижер и музыканты, что всю нынешнюю оркестровую татарву
раскассируют, что такие музыканты, как Вадим Далматов, трезвые и
положительные, на дороге не валяются и могут составить покой и счастье
любого циркового коллектива. Незнакомый мужик горячо поддержал Нефедова
(хотя ему-то что за дело?), а замдиректора вообще увел будущего принца цирка
к себе пить чай и с энтузиазмом убеждал «не делать глупостей». Я клюнул на
льстивые посулы и взял обратно свой лапсердак.
У нас одни номера уехали, другие приехали, что-то не очень понимаю эту
систему. Таскались бы уж одним табором, а то выкамариваются неведомо
зачем. Какой резон в этой сумятице? Был дрессировщик с двумя медведями –
уехал, приехал Павлов – с целой оравой. Жалко на бедных смотреть – дерут их,
как сидоровых коз. У дочки Павлова ножки весьма симпатичные и… все
остальное, короче, но она нелюдимая и злая, как кобра. Замуж бы ей, а не
маяться разной дурью.
И клоуны новые. Один из них, старый, толстый и желчный делает репризу
с петухом и когда тот упрямится и не желает засыпать ногами кверху, пугает
его: «Буду тебя линчевать, как Павлов своих медведей!». Подлец петух
мгновенно засыпает, а на конюшне скандал: Павлов рычит и грозится сожрать
Покермана, это фамилия клоуна с петухом. Видно, какие-то его предки были
большими доками по части карт.
Другой, Кролюк, очень симпатичный, как человек, но, может, так кажется
потому, что одного из оркестрантов он с восхищением называет герцогом
Бэкингемом, а тому это не неприятно. Кто он, этот герцог Бэкингем, вам знать
ни к чему. В антракте сидел у него (у Кролюка, не у Бэкингема) в вагончике и
слушал запись заунывной песни о какой-то советской конторе, где постоянно
менялись директора: один – дурак, другой – пьяница, третий – вор, следующий
– бабник и так ad infinitum ( не ошибся в своей латыни?), на каждого директора
по куплету. А после каждого куплета – тоскливый припев:
«Ну, мы конечно возмущаться начали,

Хотели было с жалобой идти;
Нам нового начальника назначили,
Сказали, что уж лучше не найти».
130
Все время мурлычу этот глупый припев: есть в нем нечто невыразимо
родное, свое, кондовое. Был, например, Иосиф Виссарионович, потом
Лаврентий Павлович, потом Никита Сергеевич, потом… «Ну, мы конечно
возмущаться начали…».
Имею счастье быть познакомившись с новым каторжно-цирковым жанром:
жанром «сила есть – ума не надо», то есть, виноват – с жанром «русский
богатырь».
Представьте себе манеж, в манеж из-под нашего насеста в громе
барабанов, реве труб и вое саксофонов въезжает нечто, похожее на броневичок
с башенкой, но без пулеметных и пушечных стволов, все из себя алюминиевое.
Вместо В.И.Ленина на цирковом броневичке восседает аршинное брюхо голого
витязя, изрядно, надо сказать, продрябшее по причине зрелого возраста, а
вместо тезисов в вытянутой руке богатыря большущий блестящий шар,
который он, когда броневичок остановится в середине манежа, начинает катать
по рукам, плечам, груди.
Потом адепт перемещения в пространстве чугуна и стали жонглирует
двухпудовыми гирями, тремя огромными металлическими шарами, крутит в
руках штангу с блестящими шарами на концах, на финал толкает другую
штангу, на той шары уже бесчеловечно огромные.
Штангу эту выносят в манеж два униформиста, безбожно при этом
скорчившись. Говорят, в каком-то цирке имел место позорный факт: вислоухий
и сутулый униформист, позабывшись, походя взял ту штангу и, не особо
напрягаясь, попер с манежа по окончании номера. Публика устроила
полудохлому атлету овацию.
Еще врут, что хулиганистый акробат нацепил на большой и указательный
пальцы резинку, изготовив таким образом рогатку, и обстрелял Илью Муромца
(он же Семен Барахолкин), туго скатанной бумажкой, как раз в момент, когда
тот нагнулся, чтоб вырвать штангу на грудь. Соловей этот разбойник метил, так
сказать, в части филейные, но засветил… Гм. Пострадали части
непосредственно ответственные за увеличение людского поголовья. Зрители
так и не поняли, чего это Добрыня Никитич (он же Семен Барахолкин),
величественно нагнувшись к штанге, вдруг подскочил, ляскнул зубами,
зашипел и начал злобно водить глазами вправо-влево.
Щекочет самолюбие факт, что вы перечли полное собрание Далматовских
к вам писем. Приятно, что находите в них литературные достоинства. Менее
приятно, что ругаетесь за диссидентские мысли и дилетантское
литературоведение.
Посудите, Вера Филатовна: логика повествования однозначно приводит
инженера Гарина к трону властителя мира, но позвольте: а Советская Россия?!
И она должна пасть ниц перед паскудным интеллигентишкой, которых
стреляли не перестреляли, сажали не пересажали, воспитывали и не
перевоспитали?! И вот Гарин, победив мир, не может сладить с кучкой
131
собственных лакеев (Сталинский опыт был еще не обнародован, но достижения
Петра, Ивана и Чингиз-хана зачем же игнорировать?), а на Золотом Острове
возникает (неизбежное, как зубная боль) большевистское подполье с
пламенным Шельгой во главе. Какой просоветской коровкой не пытался быть
Толстой, уверен – бедного мутило, когда он пачкал бумагу подобной
галиматьей. Это, по-вашему, не облом? Не политический самозаказ?
А всеобщий любимчик, турецко-подданный Остап Ибрагим-оглы или как
его там? Какие только головоломные «рога и копыта» не изобретал, чтоб
добыть деньгу, а заграбастал миллион и враз застрял, как рак на мели. Кто бы
позволил живописать, как прощелыга транжирит в свое удовольствие тысячи?!
И где? В государстве рабочих и крестьян? Низзя. Политически вредно. И это не
облом?
Ну что ж, «бутыль допита и мелодия допета»!
Заключаю письмо стихотворением и хотя оно такое же плохое, как
всупительное четверостишие, все же не такое дурацкое.
Вадим Далматов, ваш преданный оруженосец. Привет Валерке и

Наташе Рыбаковой.
* * *
Плачет душа, словно голубь под крышею –

Песня отчаянья в мире расколотом!
Страстно-печальные звуки те слышу я –
Льются по жилам расплавленным золотом.
Рвется душа, хочет слиться с зарницею:

«Вспыхнуть бы раз над землей зеленеющей!
Жизнь! Ты, ведь, небытия репетиция!
Дым головешки, назойливо тлеющей!».
Бьется душа, но борьбой обессилена,

Падает в мир снов и грез фантастических,
Вакха встречая и пьяного Силена,
Дарящих дружбу свою тиранически.
P.S.
Такое у меня висельное настроение.
P.P.S.
132
Вокруг цирка вьются стайкой поклонницы циркового и музыкального
искусства, от одной сегодня получил послание с признанием в любви! Судя по
почерку, страстную барышню следует оттаскать за косички, что и сделаю, если
она раскроет свое инкогнито.
133
XXIV
3/XI – 1967
ДЖАМБУЛ
Лучше бы ты побольше писала о себе и своем красноярском житье-бытье,

чем заниматься воспитанием своего непутевого друга. Вадим Далматов
невоспитуем. Иначе (при его талантах и знаниях), он бы давно отирался в
кулуарах министерства культуры, а не дудел бы на старом саксофоне в
дырявом, хотя и очень большом, балагане. (Вариант: в очень большом, хотя и
дырявом).
И почему рассказать о том, что было, означает обязательно осудить? Ну
вот, я не рассказываю тебе, как мы с сестрой принесли домой маленького
пищащего котенка, тыкали его мордочкой в молоко и совали ему хлебные
крошки, как пришел наш папаша в состоянии среднего подпития и, увидевши
котенка, завел длинную тягомотину о Дарвине, о борьбе за существование, о
гибели слабых, все о вещах и проблемах очень полезных для детской души.
Как истый педагог (некогда преподавал математику и физику), после
теоретической подготовки перешел к практическим занятиям: сунул под
мышку топор, той же рукой за шиворот котенка, другой за шиворот меня – и во
двор. Сунул мне топор: руби котенка.
Я плакал в голос, кричал – не буду убивать котенка! Кричал (вот ведь ужас
– со всех сторон травили души), что если бы тут был американец, того бы
зарубил. Естественно, американца представлял крокодилообразным уродом с
полуметровыми зубами во рту. Но это уже не папашина заслуга – здесь
целиком постаралась родная советская власть, пионерская, комсомольская,
кэпээсэсовская.
Ну вот, всего этого я тебе не рассказал, но меня все равно время от
времени подбрасывает во сне зрелище разлеющихся во все стороны клочьев
живого котенка. Допустим, что я все это рассказал, но ведь все равно буду
просыпаться в ледяном поту! Почему, когда рассказываю – сужу, а когда молчу
– не сужу?
Извини меня – воспоминания вещь жестокая; вспоминается то, что
вспоминается, а не то, что хочется. Ко всему прочему, за последний месяц
столько насмотрелся на разные разности, что тошно.
Получил письмо от Веры Филатовны, она подсыпала красного перца на
нос за Люду Янко, вернее, за то, что посвятил ей стихи. Интересно, как дошло
до Веры Филатовны известие об этом факте? Люда могла показать стихи
Наташе Рыбаковой, Наташа поделилась с Валеркой ценными сведениями, а тот
разблаговестил нашей доброй Арине Родионовне. Говорят, что буриданов осел
134
издох от голода, так как не мог решить, с какого из двух стогов сена начать
обед, а здесь наоборот: достается за то, что пытаюсь ухватить сразу три охапки.
Каждая из дорогих сердцу скирдочек шпыняет бедного ишака за то, что он
пасется и у остальных двух. Вру, однако, – это относится только к тебе и Вере
Филатовне.
Любовь моя к прекрасной Лиде Жураховской, после путешествия из
Абакана в Джамбул, как-то тихо умерла. Несколько дней после открытия их
номер не работал, злые языки зудели, что супруг ее изрядно отбуцал. Жалко ее:
опять, как в Абакане, сидел и играл на гитаре и опять она остановилась, только
поотдаль и долго-долго слушала. Такая звериная тоска в глазах.
Дрессировщик медведей, что работал в Абакане, уехал, а вместо него
приехал другой, Павлов, медведей у него штук восемь, наверное; один совсем
еще подросток. Павлова не любят, говорят, он жестоко обращается с мишками.
По этому поводу он уже цапался с клоуном Покерманом (тот, что работал
раньше – Басов, тоже уехал) и катил бочку с дустом на оркестр, размахивал
изуродованной рукой, дескать, вот что это зверье со мной сделало. А ты бы
оставил их в покое, в лесу.
Тот котенок – счастливчик, он не успел почувствовать ни ужаса, ни боли, а
тут сидит бедная зверюга всю жизнь в железном ящике, с одной только
стороны решетка, и если выводят ее на свет (не божий – цирковой!), то только
затем, чтобы отколотить железной палкой. Пардон: хотел сказать –
подрессировать. Гуманно подрессировать. У нас общество гуманное. Причем,
все сплошь – пуритане. Не пьют, не курят, не крадут, через одного
«Материализм и эмпириокритицизм» читают.
Одна медведица особенно в дрожь приводит: бедняга твердо решила
выбраться на свободу и днем, и ночью делает подкоп – скребет и скребет
когтями железный пол клетки. Посадить бы вместо нее Павлова, а напротив –
его жену. Дочку уж ладно, оставим на воле: она не хочет быть дрессировщицей.
Велофигуристов нет. Зато приехал иллюзионный аттракцион Дун-Цин-фу.
Поначалу обалдел от их китайских фокусов, но во многих уже успел
разобраться. Все равно – здорово. Там есть одна молодая женщина-китаянка,
Света, кажется, понравилась мне до слез, но познакомиться не рискнул. Дочка у
нее лет восьми – исключительная прелесть, но, по моему, только наполовину
китаянка. У Светы в каждой руке по четыре трости, а на каждой тросточке
вращается тарелочка, на лоб ей ставят вазу с огромным букетом и она, вращая
тарелочки, прогибается назад, так, что почти достает плечами пьедестала.
Сколько ни смотрю – не могу привыкнуть. Это чудо.
И, наконец-то, появился друг! Может, это не настоящая дружба, просто
симпатия двух людей, но все равно, хоть изредка оттаивает сердце. Это Рудик
Изатулин, у него номер на свободной проволоке. Еще он работает номер
парных жонглеров со своей женой Имби, она не то эстонка, не то латышка,
поэтому имя такое нам непривычное. Не знаю, чем заслужил его приязнь (он
никогда даже вида не подавал, что замечает мою особу), быть может, его
135
удивило, что в цирковом оркестре объявилось лицо, не изрыгающее
громогласных ругательств и, как ни странно для музыканта, изо дня в день
трезвое. Только он однажды после представления приехал ко мне на
велосипеде и так счастливо – Вова Штан как раз проводил очередную
политинформацию в своем трио блудниц вавилонских и ушился ночевать не то
к Любке, не то к Аньке, холера его знает.
Не представляю, как Рудольф нашел ввечеру нашу квартиру, но нашел, с
собой же привез бутылку адской смеси: наполовину коньяк, наполовину спирт.
Я ошалел от неожиданности, даже спросил, за что такая честь, он только
улыбался из-за очков. Адскую смесь пили часов до двух ночи, у него с собой
был кусок колбасы, у меня же имелся сыр, хлеб и огромная банка сгущенки, в
которую и до половины еще не погрузился.
Закуска немного странная, но вот в чем убедился: дело не в том, что и
сколько пьется, а в том – с кем пьется. Ведь можно же было часа четыре
говорить о сотне разных интересных вещей без ругани, без визга, без «ты меня
уваж-ж-жашь?..».
Рудольф рассказал о системе Союзгосцирка, о цирковом конвейере (теперь
знаю, почему одни номера приезжают, другие уезжают), как тяжело войти со
стороны в эту замкнутую структуру, как много труда понадобилось ему, чтобы
сделать номер на проволоке, найти жену-партнершу для парного
жонглирования. И вообще – он изумительно одаренный человек: жонглер,
эквилибрист, музыкант-эксцентрик, актер-комик. И при этом – труженик.
Попробуй-ка, постой на одной ноге на болтающейся проволоке, в зубах у тебя
нож со свистком в рукоятке, на ноже, острием в острие, сабля с петухом
наверху, играй при этом на балалайке и подсвистывай в свисток!
На следующий день – вторая серия. В цирк пришел с утра, так как много
занимаюсь на саксофоне. Зело надоело, что разные тебе лохмотники и
губошлепы дерут перед тобой нос. Далматов-музыкант вовсе не равняется
Далматову-саксофонисту.
Поиграл, вышел отдохнуть, глядь – Изатулины репетируют. Кивнул
издали, поближе подойти не посмел. Как вдруг Рудольф кричит: «Чего стоишь?
Марш в манеж!». А я за два месяца ни разу не переступил магическую линию
манежного круга, говорят, кто ее переступит – тот никогда не выйдет обратно.
Не знаю, как это пророчество отзовется на моей судьбе – может быть, напишу
роман о цирке.
Ты поняла, что все таки пришлось переступить эту линию, хоть и не по
своей воле – Рудик подбежал, схватил за руку и силой вволок в манеж. Что ж,
если и напишу книгу, то пусть читатели костерят Изатулина – он кругом
виноват.
Втащил, сунул в руку жонглерскую булаву, отбежал, крикнул: «Лови!» и
швыряет в физиономию вторую. Еле увернулся, замахал на него руками и
убежал с манежа. В тот же день он подарил три теннисных мяча и научил
жонглировать.
136
Майя, до чего же увлекательное занятие! А как трудно! Шарики то и дело
падают, их надо догнать, нагнуться, поднять. Через час все тело болит. Но это
поначалу, пока нетренированное. Сейчас уже довольно лихо расправляюсь с
тремя шариками, выучил пару несложных трюков. Некоторые трюки
показывает Рудольф, а многие подсматриваю у Кости Рубана – работает в
нашем цирке с Джамбула.
Рубан – соло жонглер, причем исключительно сильный, вот только спеси у
него, как у породистого индюка. Ему, впрочем, простительно, есть
уважительный повод спесивиться, а вот чего пыхтит и дуется да никак чихнуть
не может разлюбезный Габдулхак? Впрочем, пошел он.
У Кости Рубана не булавы, как у Рудольфа, а жонглерские палочки,
работает он ими – любо дорого посмотреть. Сначала с тремя палочками трюки,
потом очень красиво у него получаются четыре палочки, напоследок – пять. И
самое притягательное – три шарика. С тремя шариками он просто чудеса
выделывает. Я, как загипнотизированный, глаз не оторву. Труд – чудовищный.
Вдобавок – он еще акробат: в начале номера делает переднее сальто. По этому
поводу кто-то из артистов язвил: «Надо же, жид – а переднее сальто крутит!».
Переднее сальто, говорят, гораздо труднее заднего, но я в этом – ни бэ, ни мэ,
ни кукареку.
Так подхожу к Косте и вежливо спрашиваю: «Ты не покажешь, как
репетировать некоторые трюки с шариками?». (Он моложе меня). Майя, ты бы
на него посмотрела! Смерил взлядом с ног до головы и процедил:
«Жонглировать надо с детства, это как на скрипке учиться!». Я опешил.
Причем – с детства? Ты хоть удавись, но никогда в жизни не сыграешь на
гитаре так, как я, но если бы попросил научить – с радостью помог бы и
никогда такой глупости не брякнул. Ты жонглер, я музыкант, чего нам делить,
чего дуться друг перед дружкой? В общем, мелкий человечишка, никак цену
себе сложить не может, но жонглер… Да, жонглер!
Разохотившись, возжелал обзавестись булавами и кольцами и понаделал
глупостей. Изготовить жонглерскую булаву не так-то просто, Рудик сказал, что
их делают специалисты, но я, шляясь по магазинам, обнаружил в
«Спорттоварах» булавы для гимнасток, смертельно обрадовался и купил три
штуки, хотя они и дорогие. Рудольф поднял дурака на смех: жонглировать
этими булавами нельзя. Дал для сравнения жонглерскую булаву,
действительно, земля и небо. Если уж жонглерская булава бьет пальцы, то
гимнастическая (она из цельного куска твердого дерева выточена) может и
переломать их.
Посоветовал заказать токарю жонглерские палочки, такие, как у Кости
Рубана, но я и тут оказался всех умней. Нашел нашего циркового столяра-
плотника Васю Лыкова, спрашиваю, может ли он сделать жонглерские палки.
«Конечно!». Сговорились на шесть штук по паре рублей палочка. Деньги,
идиот, отдал вперед. А Вася Лыков это вот какое мурло: закончил четыре
класса и долго готовился для поступления в некоторый элитный университет,
137
из аудиторий которого небо видится, почему-то, исключительно в клеточку,
после окончания упомянутого учебного заведения обзавелся отчаянной бабой и
настрогал с ней не то шесть, не то семь детей.
Не знаю, чем строгал детей, но жонглерские палочки он выстрогал либо
тем же самым инструментом, либо тупым перочинным ножом из свилеватой и
сучковатой сосны. Вымазал их акварельной краской и – нате вам! Шпигуйте
себе ладони занозами, сколько влезет. Я эти палочки ему вернул в целости и
сохранности, но двенадцати рублей не видать бы, как своих ушей, если бы
Рудольф не выругал прохвоста Васю вдоль и поперек. Он струсил и деньги
вернул.
Но все равно – я такие успехи сделал с тремя шариками, что все
удивляются, а только никто не знает, что методика отработки трюков та же
самая, что и при выработке техники на музыкальном инструменте. Может, в
музыкальные эксцентрики податься? Кто может сравниться с Далматовым в
феноменальном умении играть на всех инструментах? Шучу, конечно. Для
музыкального эксцентрика главное – уметь паясничать, а мне актерского
таланта бог не дал и так, говорит, слишком много нахапал. Как-то пробовал.
Есть еще одна хорошая новость… А может – и очень прескверная…
Короче, ты догадалась – Вадик Далматов в очередной раз вклепался. Вся беда в
том – в кого! Исповедуюсь, как на духу, кроме тебя, моей дорогой названной
сестры, никому не хочется рассказывать, да и тебе бы не следовало. Ну, да
ладно.
Цирк еще не начал работать, как в его окрестностях объявилась банда
босячек откровенно школьного возраста. Рысьи глазенки этих, извиняюсь,
девушек выследили неких Равиля и Вадима, пылкие сердчишки сотворили из
них кумиров, а воробьиные умишки подвигли на разные разности, например:
расходимся после представления по домам, а из окружающих шапито сумерек
доносится скандеж: «Ра-а-авиль! Ва-а-адик! Ра-а-авиль! Ва-а-адик!». Или того
лучше, – идем на работу, а на асфальте у цирка эдак красиво мелом нарисовано:
«Вадик и Равиль мы вас любим».
Шуток и подкалываний по этому поводу – хоть отбавляй, но вот иду как-то
один и вдруг подбегает некая зелена` сопля, и сует в ладонь записку, и глаза ее
полны восторженного ужаса, и произносит страшным шепотом: «Это от
Сашки!», и моментально дает стрекача. В записке детским почерком
нацарапано то же самое, что и мелом на асфальте, только отсутствует одно имя,
«я» вместо «мы», «тебя» вместо «вас» да сладкий душе и сердцу глагол
поставлен в другое наклонение.
Честное слово – рассердился. Думаю, попадись только, Джамбульская
Джульетта, – выругаю и оттаскаю за косички. Потом решил, что записка –
просто озорная выходка расшалившихся девчат.
Май, милый Май! Никого не выругал, никого за косы не трепал. А иду на
другой день на работу, глядь – маскируется у тенистого палисадника барышня,
138
безусловно очень и очень юная, но очень даже гожая на предмет взять ее
замуж.
Вчерашняя записка и в голову не стукнула, взглянул в узкие карие глаза да
и мимо. Вдруг, как обожгло – вернулся. «Тебя как зовут?» – спрашиваю.
«Саша». «А меня как зовут?». Молчит. «А, не знаешь. Ну тогда…». «Знаю!».
Благородное негодование испарилось, «как сон, как утренний туман», стою
и беспомощно на нее любуюсь. Личико круглое, самое простое, чуть
весноватое, беленькое, волосы светло-каштановые, а вот глаза раскосые и
темные, взгляд хмуро-медлительный, напомнил Катю – у той глаза тоже
никогда не улыбались. Не зная, что сказать, завелся о ее глазах, в кого, де, они у
нее такие азиатские. Девушка гордо ответила: «Я – кореянка!». «Что ты
рассказываешь?! Корейцев я не видел, по-твоему?». «А у меня папа и мама
русские!». Приехали. Беседа самая светская.
В следующие десять минут выяснилось, что корейцем у нее был не то дед,
не то прадед, что в цирке она была уже сто раз и что может побывать в сто
первый, если намерение проводить ее домой после представления достаточно
серьезно.
Выпрашивать пригласительные терпеть не могу, поэтому купил билет на
место в первом ряду и отдал ей. Место оказалось очень хорошим – все
представление не сводил глаз с нее и то чуть не молился, чтоб она обманула и
убежала, то наооборот – боялся этого. Странно: все представление просидела
почти неподвижно, даже от медведей не отшатывалась, не смеялась и не
аплодировала.
Скорость, с какой сматывал после работы саксофон, – рекордсменская;
кто-то из наших бузотеров еще до представления заметил нас с Шашечкой
(иногда дразню ее так) и начал было разводить сальные тары-бары, я ничего не
ответил и убежал. Сашка не обманула, ждала. Подцепил ее под локоть, она
удивленно взметнула головенку, но руку не отняла. На работу пришел без
плаща, а вечера уже стали прохладными, пойдем, говорю, мимо моей квартиры,
забегу, плащ возьму. Пошли. Оставил ее у калитки, влетаю в комнату, а там
уже мой Вова… Да пошел он! Хватаю свой скарб – и прочь из дома.
Куда идти было все равно, ну мы и пошли по нашей узкой, глухой и
темной улочке. Беседа состояла преимущественно из междометий, потому что
Шашечка оказалась молчуньей не приведи бог какой, я же был занят другим –
высматривал в густом сумраке подходящую скамеечку. Высмотрел, да какую!
Ниша в заборе, даже с подобием козырька. Откуда-то со двора донесся ленивый
собачий брех, но тут же и умолк – добросовестная псина исполнила долг, а
дальнейшее ее не касалось. Лавочка в нише, видать, часто не пустовала. Живо
на скамейку, Сашу – под плащ, обернул полой и крепко прижал к себе. Да она и
сама прильнула, показалась вдруг заброшенным, никому не нужным котенком.
«Ну, и что еще мне будет позволено?» – спрашиваю тихонько. «Все!».
(Вот, Майка, учись, как женщине следует отвечать мужчине!). Все так все,
потянулся ее поцеловать, а руку положил на коленку. Вмиг перед губами
139
оказался кудлатый затылок, а коленки аж пальцы прищемили. «Это называется
– все?!». Но небыло огорчения ни на волос: словно шел, шел, как маленький
Гуинплен, босиком по ночной снежной равнине и вдруг набрел на лачужку, где
теплится свеча, гудят поленья в печи и стоит кружка молока с хлебом. А может,
девчонка тоже бредет, одна-одинешенька, и тоже босиком, и по той же
равнине…
Испуг прошел, Саша опомнилась и стала ожидать, когда ее таинственный
возлюбленный вновь начнет нахальничать. Не дождалась: возлюбленный
только притискивал ее горячее тело за плечи и талию, а мыслию растекался по
какому-то неведомому фантастическому древу: на эту незнакомую девочку и на
меня, многогрешного, полагалась богом одна душа, и так мы и родились –
каждый со своим обрывком души, и поэтому так нам тяжко и одиноко в мире.
А стоило нам прильнуть друг к дружке и разорванные обрывки слилсь в одно, и
поэтому так легко и тепло на сердце, и не надо нам разлучаться, и мы с ней –
одно существо.
Саше задумчивость кавалера наскучила, и если Магомет так плохо идет к
горе, то придется той самой сдвинуться с места: девушка повозила плечами и
подняла свою круглую славную рожицу. Я ее поцеловал и уловил чуть
слышный запах табака. «Ты куришь?». Молчание.
Понемногу чаровница сдалась на мои ласки и, кажется, так ими увлеклась,
что готова была и до утра не сойти с той скамеечки. Зажмурила татарские
глазенки и даже почти не дышала. А я так совсем был пьяный: целовал,
голубил девчонку, рассказывал, какая она прелесть, как не хочется с ней
расставаться. Была и ответная речь, долгая, витиеватая, пересыпанная
изысканнейшими метафорами. Она навсегда врезалась в память, привожу ее
целиком: «Ты – хороший!». «Сашенька, – говорю ей, – вот тебе исполнится
восемнадцать лет и выходи за меня замуж. Будем писать друг дружке письма, и
ты как закончишь школу, так я приеду и заберу тебя. Ведь всего-то два-три
года!». Сашенька задумалась. Тряхнул ее за плечи. Думает. Еще тряхнул. Ответ
получил убийственный, как по серьезности, так и по глубокому знанию жизни:
«Ведь ты тогда совсем старый будешь!». В самом деле, как не смараковал-то:
двадцать семь лет! Самый пенсионный возраст…
Мне кажется, что два года, что двадцать два – для Сашки и то и другое
неисчислимая бездна. И напротив: когда мы с ней расстанемся навсегда, то это
«навсегда» представится всего лишь «до послезавтра».
В себя двух потерянных привела противная изморось. Хлынь дождь – и из
той благословенной улочки на танке не выкарабкаешься. «Пошли, говорю,
ласточка-касаточка, по домам, тебе завтра в школу, мне на работу». Между
прочим, так и не допытался, в каком она классе учится. Но судя… Думаю – лет
пятнадцать, шестнадцать. Довести до дома Саша не разрешила – доплутали до
ее трущобной улицы, поцеловались и она припустила бегом. А я по дождю и
грязи еле добрался до квартиры.
140
«На Дерибасовской открылася пивная,
Там собиралася компания блатная.
Там были девочки: Любаша, Шура, Аня
И был там Вова, Вова шмаровоз».
Дома – кильдым, на синие табачные облака хоть коромысло вешай, на

столе полбутылки водки, огрызки, из-под одеяла сияет физия Вовы,
окаймленная сверху торчащими лохмами, а снизу коротенькой бородкой, из
под одеяла же, но с другого конца, торчат пятками вверх смуглые Шуркины
ноги (у Любки ноги бледно-голубоватые, куриные, у Аньки – зело мясистые и
тугие). Вова, увидев меня, приветственно и заговорщически хрюкнул, а я в
отчаянии попросил водки, завтра куплю – отдам. Налил две трети стакана и
почти с наслаждением выпил, так хотелось залить дешевую иллюстрацию не то
к «Декамерону», не то к «Сатирикону». Закусил объедком колбасы и рухнул в
беззвездный сон. Успело только пригрезиться: край света, берег Байкала,
маленький домик, в домике – Сашечка, качает зыбку с маленьким мальчиком, а
я целую ее плечи, руки, колени… Почему-то представилось: у Сашки будет
только мальчик с глазами Чингиз-хана.
Фланировать по ночным улицам Джамбула, да еще с девушкой,
удовольствие маленькое: в аккурат прирежут. Человек всегда питал злобу к
себе подобному, тем паче – чужаку. Все чего-то не может поделить: небо,
воздух. Готов перерезать глотку, отстаивая собственную цифру количества
чертей, умещающихся на острие иглы. Затевают гражданскую войну
остроконечники и тупоконечники. Поедом едят друг дружку физики и лирики.
Джамбульские граждане допризывного возраста с упоением ломают штакетины
о головы ближних с дальних улиц. Постпризывники экипированы железом,
тупым и острым.
Поэтому следующее свидание придумали сделать в кинотеатре: Сашка
купила билеты на детский дневной сеанс и мы запрятались на последнем ряду.
Все бы ничего, но фильм! фильм! Нет, о чем там был фильм – ни я, ни Саша
даже приблизительно не поняли, это к тому, что он чудовищно короткий.
Промелькнул, как крохотный метеор на ночном небе. Табака на Шашечкиных
губах больше не было слышно.
Почему Саша покупала билеты? Во-первых, деньги-то были мои, во-
вторых, хотел приноровиться не брать у нее сдачу. Ты не думай, первый раз в
Саше взыграла гордость: она рассердилась и надула губы. Тогда взмолился и
объяснил, что ни аза не соображаю в девчачьих лакомствах и лучше ей самой
купить себе чего ей хочется, чем если изведу зазря деньги на какую-нибудь
дрянь. Сашка долго и подозрительно смотрела мне в глаза.
Ты сильно-то не осуждай своего беспутного друга!.. Девчонке, по-моему,
тоже очень одиноко на этой холодной планете. Ни разу не пришлось прийти на
свидание раньше ее. Она, словно умирающий от жажды путник, боится
пропустить несколько единственных мгновений, когда поутру на стебельках
141
травы появляются крупные капли росы, чтоб собрать их пересохшими губами.
Может статься, что все это бред, что Вадим Далматов неисправимый романтик,
Странник по звездам; хорошо, пусть так, рассудим по законам грешной земли.
Сашке просто пришла пора, она, глазом не моргнув, ступила на «тропу войны»
и выбрала себе возлюбленного по нраву. И почему не я, а какая-нибудь грубая
скотина со словарем Эллочки-людоедки? Если бы судьба отдала нам друг
друга, мы навсегда остались бы вместе, и любили до конца жизни. Только… не
бывать этому. И, кроме свиданий в кинотеатре, тоже ничему не бывать. Не
пойду же я к ней в гости (Сашка упорно молчит о своем семействе) и не поведу
же ее к себе. «Вова Штан там правит бал, там правит бал!». Так мы и останемся
при наших невинных шалостях.
Не знаю, стоило ли все это писать тебе? Чувства в растрепе, не соображаю,
что говорить, что делать. Надо обучиться трудному искусству молчания, а я все
тебе высказываю.
Май, милый Май, прости. Пиши.
Твой навеки – Вадим Далматов.
P.S.
Стихов нет – муза умолкла!..
P.P.S.
«Ариец» Влад с утра до вечера предается благородному
аристократическому спорту – охоте. Стреляет из воздушки по воробьям.
Огорчается в двух случаях: когда промажет и когда убьет пичугу наповал.
Самый смак – подранок. Ему можно оторвать голову. Наслаждение
избранных!..
142
XXV
10/XI – 1967
ДЖАМБУЛ
Здравствуйте, Валерий Николаевич!
Позвольте вас поздравить с прошедшим юбилеем Великой Октябрьской

Социалистической Революции. Учти, что поздравляю абсолютно искренне и
сам вот уже три дня испытываю чувства радости и облегчения, ибо окончилось
наконец-то трехсотшестидесятипятидневное круглосуточное засевание мозгов
напоминаниями об этом самом юбилее. В слове «засевание» можете заменить
одну букву. Я хоть и гениальный писатель, и каждая запятая моих текстов
священна и неприкосновенна, но в данном конкретном случае даю полный
карт-бланш. Дерзай.
А кроме шуток – слышал раз, что один директор крупного завода
кувырком летел из своего кресла, у бедняги нервы не выдержали денно и
нощно читать и слушать: «50 лет… 50 лет… 50 лет…». Видимо, чем-то не тем
опохмелился, карьерный инстинкт не сработал, ну и простонал сквозь зубы:
«Да когда же это кончится?..». Рядом оказалось длинное партийное ухо, дальше
– дело техники.
У меня юбилейный день прошел весьма насыщенно и интересно, даже
лучше бы пожиже и поскучнее, мать его за ногу… Но об этом чуть позже, пока
преамбула.
Если б знал, в какую помойку влечу, записавшись в цирковой табор, то
скорее в Абакане двор бы мести нанялся. Кроме меня и местного саксофониста,
парня казаха, остальных музыкантов оркестра поразила вторая птичья болезнь
– «перепел» (первая – «три пера»), болезнь приняла хронический характер, у
пациентов явные признаки церебрального паралича (при ходьбе одна нога
цепляется за другую и приходится в той или иной степени употреблять при
передвижении верхние конечности).
Равиль, например, допился до такой степени, что в твисте не выбирает
восьмые ноты, дудит четвертями. Надо было видеть его голубые, бесконечно
невинные, непорочные глаза, когда на этих четвертях барабанщик Филимонов,
исполняющий обязанности дирижера, обернулся к нему, буквально сжирая
ненавидящим взглядом. Равиль лишь скулил в ответ: «Не могу, Леша! Хоть
убей, не могу!». Впрочем, у Леши рыльце тоже в пушку, то есть, в спирту,
шнобель у него – кусок вареной почищенной свеклы. Горе-жену свою Равиль
давно выпер и отправил домой, и добегался по бабам до того, что подцепив
неких букашек, смертельно боящихся ртутной мази, излавливал их на
собственном пузе во время представления, задрав рубашку.
143
Пробитоголовый бабуин, Вова Штан, тягаться с двоюродным
родственником Сухэ-Батора не может, но старается изо всех слабых силенок.
Но даже это, жалкое блудливое трио, вынуждает Вову изворачиваться, аки ужу
на сковородке. Вове, видите ли, стал часто звонить из Ленинграда брат,
поэтому сегодня он не мог встретиться с Анькой, вчера – с Любкой, третьего
дня Вову Голоштана не могла отыскать Шурка.
Однажды ночью я его даже пожалел: он завел, как обычно, бесконечную
тарабарщину о святости своих чувств, пал перед валяющейся на кровати
Шуркой на одно колено, имея при этом на теле всего лишь куцую майку и
возопил: «Я люблю одну только Аню!». Возопивши, сообразил – сморозил
глупость, начал бормотать: «Любаша… Любаша…». Наконец, вспомнил:
«Шурочка!!!». Драный кот. И кошки у него драные.
Понедельник у нас законный выходной и шестого Вова потащил меня на
пьянку к Любке, прозрачно намекая «опчеству», что ежели у Вовы Штана такой
адъютант (Далматов), то каков, стало быть, сам генерал?! На пьянке
познакомился с очень симпатичной девушкой, та была польщена знакомством с
артистом оркестра Государственного Московского передвижного цирка
(господи! ну до чего же толпа дурная: это Вова-то Штан да Вадик Далматов –
представители столичного актерского бомонда!.. Две ощипанные вороны,
воткнувшие себе под хвост по огрызку павлиньего пера!..). «Это в тебя
влюблено пол-Джамбула? – подбросила дива комплимент, когда мы вышли с
ней на балкон. Я, однако, мало интересовался и этой, конечно же лучшей,
половиной города и всем городом в целом, мысли занимало другое, о чем
именно – в данном письме говорить никак не хочется. Не тот жанр.
Пил сдержанно, так как завтрашний день грозил быть тяжелым и угрозу
исполнил; Вова же распоясался вовсю и развил такую хлестаковщину, что уши
горели, ежились и вяли. Не у него, естественно. Кое-как утащил дурака домой,
по дороге он нес жуткую белиберду, пару раз бросался меня обнимать,
восторженно при этом вопя: «Ах ты, мой рыжий стрептоцид!!!».
Местный саксофонист-казах попросил столичных музыкантов оказать
городу честь: в день планетарного юбилея поиграть в оркестре организации, где
он руководил духовым оркестром. Виртуозы милостиво согласились. Виртуоз
Штан должен был дуть в духовой тенор, виртуоз Далматов – колотить в
большой барабан, концертмейстер группы саксофонов Государственного
Московского передвижного цирка тов. Габдулхак свистеть в кларнет, Юсуф –
реветь в духовой баритон.
Вставать пришлось (о, мука!) в шесть утра. Но встал, потому что хотя и
диссидент по призванию, но музыкант по профессии, а музыкант – что
проститутка, играет, где ни скажут, лишь бы платили, а за игру на
демонстрации всегда платят. Везли нас на открытой машине, было сыро и
холодно и меня жестоко просвистало. Только часам к восьми выбрались мы на
стартовые позиции.
144
Банда наша набрала водки, опохмелилась, Вова тоже изволили выкушать
полный граненый стакан шнапса и закусили его какой-то собачьей радостью –
вывалянным в хлебных и табачных крошках огрызком колбасы и занюханным
луковым хвостом, наверное, давно потерявшим надежду, что его кто-нибудь,
когда-нибудь съест. Лучше бы они (Вова) не выкушивали упомянутого
стаканчика, потому что после выкушивания они были уже не Вова, а какое-то
чудное явление природы, стихийное бедствие в форме всеобщего юбилейного
поноса. Он вымотал всем душу за время демонстрации: верещал, кривлялся,
паясничал, пытался плясать трепака и нес на своей дудке невообразимую чушь.
Во время торжественного шествия музыканты каким-то непостижимым чудом
достали вермута, на ходу его выпили и Вова осатанел окончательно.
Наконец парад закончился, наступил волнительный миг дележа добычи.
На Вову, эту язву сибирскую в человеческом образе, смотрели злобно и денег
предполагали не дать, но держите карман шире! Дурак-то дурак, да только до
известных пределов. Вова попер на грабителей отборнейшей бранью и ему, от
греха подальше, сунули семь рублей.
Не описать, хоть бы вкратце, как тащил Вову к Любке, где нас ожидала
вчерашняя компашка, значит обокрасть грядущие поколения читателей
«Полного собрания сочинений» Вадима Далматова, в последнем томе коего
перед «Примечаниями», «Основными датами жизни и творчества» и
«Содержанием» будут помещены «Письма» 19.. – 20.. годов. Вова стянул у
демонстрантов небольшой транспарант с пятиконечным пугалом мирового
капитализма и упрямо тащил с собой, гнуся лозунги и задирая прохожих. Пару
раз наши дикие хари стояли на грани побития, но более всего я боялся
милиции. Но милиция, очевидно, получила указивку: в красный день календаря
на пьянь и дураков не обращать внимания, поэтому нас и не замели. Так, с
транспарантом и лозунгами, мы и ввалились в Любкину квартиру.
Я съел кусочек хлеба и блюдце винегрета, не хотел наедаться за чужой, да
еще бабский, счет, а пить совсем не пил: в три часа представление, а Вова уже
не вязал никакого лыка, ни в строку, ни между строк. Пытался вразумить
идиота, что пора и на работу, но он чхать хотел на все вразумления. Начал
отливать надоевшие до смерти пули о святости своих чувств и время от
времени прерывал заунывные вариации бодрым ором: «Любушка! Ах ты, мой
рыжий стрептоцид!».
Последнее, что видел: Вова, с ловкостью иллюзиониста, принялся хватать
подряд рюмки, полные и недопитые, мигом проглатывал содержимое и ставил
обратно. И до этого глаза почтенной компании, взиравшей на артистов,
представляли из себя политнники, теперь же они обратились в юбилейные
рубли.
Дольше валандаться с Вовой не мог: служебный долг превысил
дружеский, я плюнул на последний и, сломя голову, помчался в цирк. Было два
тридцать, за десять минут добежал. Единственный ключ от вагончика с нашими
145
инструментами хранился у Габдулхака, но, поскольку тот отсутствовал,
отсутствовал и ключ. А до начала представления пятнадцать минут.
До начала представления десять минут.
Артисты выстраиваются для выхода в парад.
Габдулхака нет.
Вовы нет.
Симки нет, Миши, второго трубача, нет, вагончик закрыт.
Пять минут. Никто в ус не дует.
Барабанщик Филимонов тупо и косноязыко матерится, тромбонист Юсуф
томно и надменно его слушает, Равиль мечется, как мыльный пузырь на
сквозняке, контрабасист-тубист Макс тяжко вздыхает, словно соображая: а
куда это я, люди добрые, попал? местный саксофонист в сторонке, молча, на
лице его горькая обида и разочарование.
«И пошел титулярный советник…» пошел Далматов по вагончикам,
выпрашивать ножовку по металлу; у клоунов таковая нашлась. Перепилил
дужку замка и спас цирк. Директор примчался на конюшню, на губах у него
клубилась пена, в глазах – молнии, в голосе… Голос пропал – рычащее,
угрожающее заикание. Мы торопливо вскарабкались на наш насест, врезали
увертюру (можешь себе представить, что за звуки усладили изысканный слух
джамбульской публики), а Нефедов, разъяренным цербером, метался в
форганге, поджидая жертву.
И надо же – именно в этот момент черт принес Вову Штана! Вся
директорская ярость обрушилась на его пробитую голову, Вова был схвачен,
засунут в вагончик и не допущен к работе. Через десять минут появился
Габдулхак, еле живой, но грозное директорское око, занятое Вовой, миновал и
на четвереньках заполз на оркестровку. Дольше всех вскарабкивалась Симка
Феоктистова. К середине первого отделения она достигла цели, но потеряла в
пути туфель. Так и играла в одном, вернее, пыталась играть. Сильно мешало
лицо: оно то и дело обрушивалось на клавиши.
Как мы звучали, господи, как мы звучали!.. Если бы не одно
обстоятельство, из-за которого ни на минуту раньше не хочу покинуть
Джамбул, то бросил бы все и уехал. Вот только куда?.. Зачем, ну зачем не
перетерпел и не остался в Ермаковском?! Чует сердце, что расплачусь за
опрометчивость монетой Агасфера…
Я играл партию первого тенора, Габдулхак изменил себе и позволял
коллеге играть свои партии, Макс держался, Равиль выкручивался, как мог,
играя все, что возможно, на октаву ниже – губы не держали. Миша, поросенок,
не появился ни в этот день ни на два представления следующего.
Восьмого, минут за тридцать до начала двенадцатичасового
представления, директор истребовал оркестр в свой вагончик и закатил нам
гомерическую нахлобучку. Я в «нам», разумеется, не входил, так как вел себя
накануне геройски: явился на работу трезвый, пилил замок, играл первого
тенора, но, как все, стоял с понурой головой. Вове Штану объявили, что он
146
уволен. Вова угрюмо поблагодарил, ушел и натрескался водки. Туда ему и
дорога, но… Кошки заскребли мое сердце.
И, отыграв утреннее представление, я уже единолично и конспиративно
пробрался в кабинет Нефедова, где и поквитался с Габдулхаком. Будешь
помнить двойное стаккато, злобная козявка! По моему доносу, он был еще
пьянее Вовы, на работу приполз гораздо позже, а он первый альт и
концертмейстер оркестра, из-за него пришлось пилить замок и представление
началось с опозданием. Вдобавок, они с Юсуфом нарочно подпоили Вову, так
как Габдулхак ненавидит его за то, что тот лучше играет на саксофоне, и
выпил-то Вова всего ничего: много ли надо человеку с пробитой головой?!
Хватило и наперстка. Короче, выставил Вову сиротой казанской, кудрявым
агнцем, которого злые волки сгубили Седьмого ноября.
Ну, подлец, подлец. Но надо же и национальный вопрос, как требовал
Ленин, учитывать. Из двух свиней заступился за родную по крови. Хотя, грех
так говорить: восьмушка татарской крови во мне течет.
Фискальство имело ужасные последствия: директор вызвал Габдулхака. О
чем говорили – неизвестно, но Габдулхак прибежал трясущийся, брызгая
слюной, ругаясь, почем зря, начал укладывать саксофон в футляр, но все никак
не мог уложить и уйти – ждал, очевидно, что попросят остаться, не подводить
оркестр. Никто не попросил. Габдулхак ушел, прокляв цирк, оркестр, артистов
и весь белый свет впридачу. Уходя пригрозил, что устроится на родине в
уличную сапожную будку и поимеет, в смысле денег, куда как поболее жалкого
циркового жалованья. Ушел, и получил статью 47 пункт «Г», за невыход на
работу. Катись колбаской по Малой Спасской!
Я же, после трехчасового представления, бросился домой, растолкал
дрыхнувшего Вову, впихнул его в белую рубашку, нацепил на шею галстук,
вдолбил, что ему требуется всего лишь не орать «Ах ты, мой рыжий
стрептоцид», смирно сидеть и при глупой роже делать умное лицо. Во время
этих физкультурных процедур Вова растроганно хныкал и развешивал
роскошную бахрому сизых соплей на предмет того, какой Вадик настоящий
друг и как он того Вадика любит и уважает. Привел чучело в цирк, посадил за
пульт и сунул ему в руки саксофон. Играл один, а когда он пытался что-то там
выдудеть, давал ему в бок локтем.
На вечернем представлении погорел сгинувший со вчерашнего парада
Миша. Рысий взор директора давно зарегистрировал, что его место на
оркестровке заполнено отнюдь не бальзамической атмосферой и более ничем и
приказал Филимонову к работе Мишу не допущать, а чуть только появится –
отправить в кабинет на предмет выяснения, почем нынче фунт лиха. Миша
заявился, когда оркестр, со слегка поредевшими рядами, сидел на своем
рабочем месте. Филимонов обернулся и на «вы»: «Пожалуйста, покиньте
оркестровку». Миша – ноль внимания. «Покиньте оркестровку, или я не начну
увертюру!». В ответ: «Филимонов, ВЫ – кретин!». «Покиньте оркестровку!».
«Филимонов, ВЫ – подонок!». И понеслась душа в рай!.. Наконец Миша на
147
fortissimo обложил Филимонова необыкновенно замысловатым трехметровым
ругательством, сунул трубу под мышку и с достоинством удалился.
…Немного схлынула душевная лихорадка, но пожаловался – и легче стало.
Так тоскуешь здесь по своей стихии, стихии музыки: гул фортепиано в классах
АМУ, звуки скрипичных концертов, гаммы баянистов, чириканье балалаек и
домр, пение хора; куда исчезла вся эта атмосфера? Там было тепло, уютно и
радостно, вот только поменьше б рядиться в перья страдальца и непризнанного
гения… А теперь – на кой прах весь этот смрад и лихоманка, все это дешевое
переиздание «Сатирикона»?
Э, что теперь канючить:
«…истые пловцы – те, что плывут без цели:

Плывущие – чтоб плыть!».
Одна отрада – появился друг, ты его должен помнить, он в Абакане все

представление работал клоуном. Сейчас клоуны другие (их, почему-то,
называют коверными, мне не нравится), а Рудольф работает только свои два
номера – свободную проволоку и парный жонгляж. Он мне подарил три шарика
и учит жонглировать, мы с ним раза три-четыре выпивали в вагончике, винцом
баловались. Без конца слушал бы его рассказы о цирке, а он бы слушал не
переслушал гитару и романсы. Я его обожаю, как институтка. А вот жены его
боюсь смертельно.
Между прочим, жонглировать тремя шарами сложнейшее дело. И страшно
увлекательное. У меня на этой почве сдвиг по фазе: каждую свободную минуту
репетирую, роняю шары, бегаю за ними. Точно так же сходил с ума по
настольному теннису, но у тенниса есть крупный дефект – обязательное
наличие партнера, а он то есть, то его нет, то он слишком плохой, то наоборот:
вышибает тебя в полторы минуты. Помню, еще в Черногорске, стащил ночью
на стройке деревянные щиты, сколотил из них теннисный стол и поставил в
своей комнате. Каждый день, почитай, дулись с одноклассником, играть
приходилось почти не двигаясь – тесно, зато и реакция вырабатывалась аховая.
А три шарика – благодать! Удовольствие еще большее, чем теннис, и ни от
кого не зависишь. Выучился просто перебрасывать шарики, потом научился
выбрасывать один шарик высоко вверх, ловить и продолжать жонглировать,
научился вот так: один шар подбрасываешь по центру, потом два одновременно
по сторонам, опять один по центру и так далее. Еще могу бросать полукаскады
и уже немного получается каскад. Окреп пресс и мышцы ног, в спине и
пояснице прибавилось гибкости: хочешь не хочешь, а перед занятиями надо
разминаться, вот и купил спортивное трико и чешки. Пробовал балансировать
на лбу грабли, но не получается.
На альте совсем не занимаюсь, забыл, за какой конец держать смычок,
занимаюсь на саксе, кларнете и гитаре. Среди артистов гитарная моя слава
растет и ширится. Даже Костя Рубан (исключительный жонглер!) поумерил
148
свою фанаберию – видел бы ты, как презрительно обливал он меня своими
взглядами, когда я неумело подбрасывал шарики! Но здесь зависть чисто
мужская, в чем в чем – а в этом никогда не ошибусь, почитай, с детства
страдаю. Костя артист великолепный, но ряшка у него самая ординарная, к
тому же с ярко выраженным национальным колоритом.
Не подумай – я против этого колорита ничего не имею: помани Майка
пальцем и аж бегом бы за ней! Впрочем, сейчас – нет… Увидишь ее в Канске –
поцелуй за меня в щечку. Вере Филатовне привет не передавай – завтра сяду за
письмо. А это можешь ей перечитать вслух и с выражением – пусть помолится
за пропащую душу своего любимейшего (после тебя, конечно) внука.
Пока. Амба.
Мистер Х.
P.S.
Только попробуй к благороднейшей латинской литере «икс» пририсовать
две российских! Приеду и будет, как в романсе Алексея Константиновича:
«Средь шумного бала

В мусало
Попало большим кирпичом…».
P.P.S.
Будешь читать Вере Филатовне письмо – фразу о Майке Доманской
умолчи. Понял?
149
XXVI
11/XI – 1967
ДЖАМБУЛ
Простите, что не очень сразу отвечаю – цирковой жареный петух заклевал.

Благодарю за поздравления по поводу празднества юбилея планетарного, а
возможно даже и космологического масштаба. Вас тем же концом и по тому же
месту. У меня лично юбилейный день захряс в мозгах именно, как нечто
космологическое, я его долго помнить буду.
Готов присоединиться к вашим горьким пеням по поводу моей
загубленной в цирковом балагане карьеры, но попозже, так как сейчас без
памяти влюблен, а это значит, как вы знаете, что ни о чем другом горевать не
могу. А горевать есть о чем. Завтра, например, закрытие цирка и через
несколько дней мы уезжаем в Фергану. Девчонке, с которой мы так отчаянно,
без царя в голове, врезались друг в дружку, скоро исполнится пятнадцать (!!!)
лет. Так что я не могу увезти ее с собой – голову оторвут, не могу и остаться с
ней в Джамбуле из тех же примерно опасений.
Мы с ней прячемся от людей, как воры, как тать ночная, а у кого и что мы
украли?! Девочка некрасивая, да вот лучше и краше ее никого на свете нет. У
нее чувство – самое настоящее преклонение, а я так готов целовать пыль у ее
ног. Конечно, по сравнению с такой причудой природы, как Вадим Далматов,
Сашка и темная, и неразвитая, но это все чепуха, у нас одна душа на двоих. Мы
иногда спрячемся где-нибудь и за час всего десяток слов скажем, правда,
находятся другие занятия, но все равно. Вы-то помните, какой я слабый на
язык! Не знаю, не понимаю, как буду без моей Сашки!.. Только перед вами
одной скулю, Валерке не говорите. Вчера написал ему дичайшее письмо.
Теперь скажите, Вера Филатовна, может из такой сумасшедшей
субстанции откристаллизоваться преуспевающий, сытый, добропорядочный
советский гражданин?! Так что отпустите душу на покаяние, махните на меня
рукой и оставьте там, где обретаюсь. Думаете, почему к Сашке так прикипел?
Да мы оба изгои, парии, что я, что она. Только даже краденого счастья не
подарит нам злая Судьба. И ведь ничего не придумаешь…
За то, что артисты и музыканты живут на квартирах, цирк платит хозяевам
по семьдесят копеек с носа в сутки. Думал – нам дадут денег, а мы заплатим
хозяйке, да не тут-то было. Оказывается, надо заполнить огромную кляузу с
указанием чисел, суток, с подписями и по той кляузе хозяйка (с паспортом!)
пойдет и получит деньги в бухгалтерии цирка!
Научился жонглировать. Страшно интересно. Особенно с тремя шариками.
Накачался пресс и ноги, а для рук – ни малейшей нагрузки, идеал для
150
музыканта. Пробовал бросать булавы и кольца, но они больно бьют по пальцам,
это уже ни к чему. Хватит и шаров.
Барахолкин не работает уже несколько дней. История этого печального
обстоятельства такова: пошел Барахолкин за кефиром, а там очередь.
Барахолкин, несмотря на свою чудовищную физическую силу, гражданин
добропорядочный, честно встал в очередь и честно в этой очереди подвигался к
прилавку, как вдруг в магазин захиливает наш плотник Вася Лыков, небритый и
подшофе и нахально лезет за кефиром без очереди. Помеж граждан прокатился
возмущенный рокоток, но Вася мнение о себе кого бы то ни было, имел в виду
и в своем заблуждении продолжал упорствовать.
Тогда Барахолкин покинул насиженное место в очереди, подошел к Васе и
возложил тяжкую длань на его засаленное плечо. Вася обернулся, уяснил, с
какой пропозицией наложена на его плечо длань и выразился в том смысле, что
он имеет в виду не только всех вообще, но и Барахолкина в частности.
Барахолкин сказал: «Выйдем на минутку!». Вася резонно возразил, что если
Барахолкину охота, то он может идти сам и даже громко сообщил – куда.
Богатырь схватил его за шиворот и поволок из магазина, ему это было даже
легче, чем матерому сиамскому коту утащить из гнезда голого воробьенка.
Народ возликовал, но преждевременно: через пару минут Вася снова
вломился в магазин и продолжил свои хамские деяния по приобретению
кефира. Кто-то вышел на улицу, узнать, в чем дело, и обнаружил вышедшего в
тираж Барахолкина. Тот отдыхал на асфальте, бюллетень, очевидно, выписал.
По достоверным данным, он поставил Васю в удобную позицию и размахнулся,
чтоб дать ему доброго леща, но пока размахивался, Вася, у которого в рукаве
пряталась увесистая гирька на резинке, смазал Барахолкина этой гирькой
аккурат под глаз. Интересно, что никаких последствий дело это для Васи не
имело: ну, не мог полупьяный босяк вырубить «русского богатыря»! А раз так,
за что же Васю терроризировать?!
В одном небольшом кафе я раз попробовал солянку по-грузински. Так она
понравилась, что почитай через день повадился туда ходить обедать.
Официантки на меня косились: что за черная, с головы до ног, фигура? С виду
– монах, но блюда заказывает дорогие и не монашеские. К тому же,
обязательно с фужером сухого вина.
Как-то решил осчастливить посещением другой ресторан и явился туда
вечером, поужинать. И приключилась глупая история: вдруг начал вязаться
тип, лет тридцати, «узнавать» во мне давнего знакомого, поддерживать беседу
и тому подобное. В первые минуты добросовестно старался его припомнить, но
скоро сообразил – что-то не то. Это не был вульгарный вызов на скандал –
милый незнакомец хладнокровно и целеустремленно затягивал меня в какие-то
непонятные силки. Заказал водки, вина, еще чего-то. Пришлось собрать всю
волю и хладнокровие, чтоб сохранить маску безмятежного, холодного и
вежливого равнодушия и не дать повода для провокации.
151
К счастью, ухитрился расчитаться с официанткой не на его глазах и,
доужинав (без малейшего аппетита, сами понимаете), внезапно поднялся и
вежливо попрощался. Скотина сцапал меня за пальцы – хватка железная. Как
будто нежная, хрупкая, музыкальная ручка попала в пасть циркового медведя.
Победа, однако, была не на его стороне: я не дергал руку, а скучающе-
нетерпеливо смотрел немного в сторону и молча слушал, что мелет
косноязыкий мурластый идиот. Тонкий интеллект взял верх над толстой
шкурой – руку пришлось выпустить, на нас уже с недоумением поглядывали
из-за соседних столиков. У самых дверей обернулся и поймал его растерянный
и злобный взгляд. Жутковато было! Скорее всего, он расчитывал поесть и
попить за счет римской курии, но Вова Штан авторитетно заявил, что я
нарвался на гомосексуалиста. Может и так.
…Заполнена еще одна страничка вахтенного журнала корабля
«В.Далматов, пароход и музыкант». Мотает то хлипкое и дырявое суденышко
под залатанными парусами по Морю Мрака – Жизни. Треплют его бури, долбят
рифы, томит бездонный штиль. Скитается он от острова к острову, от берега к
берегу и нигде не найдет себе тихой пристани. «Увы, напрасно счастья ищет и
от несчастия бежит!..». (Да не перевернется в гробу Михаил Юрьевич!..).
Пишите по адресу: Фергана, Госцирк, мне.
P.S.
Я, как-то, привязался к Саше, чтоб она спела на «ля-ля-ля» минорное
трезвучие, она дулась, сердилась, отворачивалась, а потом, чтоб отстал, спела,
да так чисто, что диву дашься. Я бы ее выучил музыке.
P.P.S.
Часто размышляю: стоило ли Сервантесу писать вторую часть «Дон
Кихота»? Первую он писал мало о чем думая – зубоскалил, да собирал всякую
чушь, а родилась Величайшая Книга человечества. Вторую он писал осознавая
себя мэтром и гением, в результате сделал из Санчо Пансы плохую карикатуру
на царя Соломона, а из Дон Кихота – пародию на Мессию.
152
Суровые будни
XXVII
24/XI – 1967
ФЕРГАНА
Здравствуй, Майя.
Извини, долго не отвечал на твое письмо. Я уже в Фергане, в легендарной

Ферганской долине. Еще в школе изучал ее на уроках геогра…
…Трудно писать. Бросил ручку на пол и лег лицом на этот самый листок…
В голове страшный сумбур, уже не понимаю, где верх, где низ, где право, где
лево.
Странно: Вова Штан, макакоподобное существо, у которого уж одной-то
клепки самым натуральным образом в голове не хватает, вновь сыграл роль
Судьбы. Кабы не он, не было бы так мучительно расстаться с Сашей:
простились бы с тихой грустью, а не с сердцем, разрезанным пополам.
В день закрытия мы с ней встретились рано утром, по улицам вис жуткий
тяжелый туман, мы в этом слепом волглом мареве затерялись и нацеловались,
как шампанским напились. Но еще и поговорили. Бедная пичужка поразила
меня до глубины души. Я зациклился на собственных горестях: ах, как буду без
Саши, ах, как ужасно… Никак не приходило в ум, что и по моей особе кто-то
может страдать и печалиться. «Вот ты уедешь и мы больше никогда не
увидимся». «Ты школу закончишь, приеду и заберу тебя. И ты за меня замуж
выйдешь, и у нас будет сын!».
Брякнул и осекся. Ведь все это пустое плетение словес… А у Саши глаза
печальные. «Сашенька, – говорю, – если бы можно было, сегодня взял бы тебя
замуж, очень тебя люблю, да только кто отдаст? Кто, скажи?». «Никто». «Ну,
вот… Если увезу тебя с собой, даже и в Сибирь, так ведь с милицией отберут, а
мне будет…». Не стал договаривать. Саша понурилась. «Ладно, останусь здесь,
устроюсь работать, так ведь… так ведь…». Она подняла глаза, словно
спрашивая: что? «Думаешь, не выследят, что мы с тобой встречаемся и
целуемся?». Девочка вздрогнула и отшатнулась. «И так знают…». «Три дня нам
осталось, три раза сходим в кино и… «так, знать, бог велел – расстанемся, но
когда-нибудь увидимся»». Целовал ее, наговорил тысячу нежных слов, да
только чуть не плакал сам.
На утреннем представлении играл больным: смотрю в ноты, а вижу
темные раскосые глаза.
Больше в тот день мою птаху не видел, заключительный марш-уход
отгремел бодрой похоронкой. Еле уснул, полупьяный Вова чего-то бубнил, на
153
что-то скулил, копался в обтерханном своем чемодане, еле угомонился. А рано
утром он меня немилосердно растолкал, я, кое-как, разлепил сонные глаза:
Вова, одетый, трезвый, с чемоданом в руке! «Еду на пару дней в Актюбинск, к
сестре. Дай взаймы червонец». Ссудил его десяткой. Вова произнес
прочувствованную и маловразумительную речь о высоких моральных
достоинствах Вадима Далматова, чмокнул упомянутые достоинства в бороду и
сгинул вместе со своими манатками. Манатки с Вовой возвратятся, не сгинут,
саксофон-то его заперт в цирковом вагончике, а вот червонец, провижу,
испарится безвозвратно. Все же Вова по своему привязан ко мне. Раз по пьянке
разгалделся на оркестровке: «Все! Все! Еду работать в другой цирк! И ты со
мной!».
День хмурый и тусклый, если бы не гитара, не знаю, как дождался бы
условленного часа.
Прибегаю к кинотеатру, ищу глазами Сашку, где прячется, увидел. Она
протягивает синенькую полоску билета (конспирации ради мы входили в зал
поодиночке), беру билет и… «Сашечка, – говорю, – суженая моя, ненаглядная,
любовь моя, а ну его в баню, то кино, пойдем лучше ко мне, на гитаре тебе
поиграю, ты ведь не слышала, как я на гитаре играю!». «Не слышала. А ты
разве умеешь?». «Еще как. Пойдем?». «А твой друг?». «Ура, ура, ура! Он уехал
в Актюбинск и приедет уже в Фергану». Немного подумала. «Пойдем».
Шли и не особо-то прятались, на осторожные намеки с досадой отрезала:
«Кому какое дело!..».
А дома вдруг оробели и запутались. Сидим друг против дружки, я играю и
пою, Шашечка слушает, оба делаем вид, что обоим интересно, а на самом деле
совсем не интересно: в кинотеатре прятаться гораздо интереснее. На кой ляд
пришли сюда… Положил гитару, говорю: «Давай чай попьем, что ли…». У
Саши вроде как гора с плеч, встала быстренько: «Ага!». Тут уж захлестнуло,
перестал себя помнить – обнял Сашку за талию, грудь ей целую через одежду,
голова закружилась.
Май, милый Май! Ну – не хотел. Само собой вышло… Расстегнул ей на
поясе юбку и потянул ту юбку вниз…
Сашечка рванулась из моих рук, как скаженная, я перепугался, даже глаза
зажмурил. Когда смотрю – водворила она юбку на место, обратно застегнула,
но убежать и не подумала. «Извини, – бормочу, – наживешь тут с тобой
греха…». Вздыхаю виновато, но, как ни странно, глазки у Сашки тоже
виноватые. Видно, опомнилась и уже жалеет, что не по делу переполошилась –
почему бы и не позволить любимому мужчине снять с себя юбку?.. Позволяла
же… Вот горе-то…
Как выпутаться из глупой ситуации ни я не представляю, ни она уж тем
более. Пришлось ставить чайник, а пока он закипал на дохлой электроплитке,
допевал под его шум не спетые песни. Саша слушала молча, глаза у нее как
будто сделались побольше.
154
Чай пили там же, на кухне, проклятущая банка с молоком до сих пор была
полна на треть. Нацедил своей зазнобе полную пиалу, зазноба подцепила там
чего-то на кончик чайной ложечки и потащила в другую пиалу, с чаем. Бог ты
мой, живет бедная девчонка в глухой нищете и это, почитай пустое, чаепитие
для нее роскошь! Как жалел, что не мог взять ее в кафе, где подают такую
чудесную солянку по-грузински!
Поймал Сашкину руку с ложечкой: «Девушка, вы себя неправильно ведете.
Вот так!». Зачерпнул из своей пиалы полную ложку и запил ее капелькой чая.
«Не выпущу, пока ваша пиала не станет блестеть!». Жалко, что кроме сыра и
хлеба ничего больше не нашлось, но кто знал?
Пьем окаянный чай, а в висках стучит от досады за бездарное,
испорченное свидание. Лучше бы в киношке на последнем ряду посидели.
«Пиалы помыть?..». «Чего-чего?! Да гори они синим огнем». Ну и,
набравшись духу: «Я тебя сегодня ни разу не поцеловал, а ты – пиалы мыть…».
Май, милый Май, как она улыбнулась! Подлетел к ней, подхватил на руки (к
слову – девица крепкая и тяжелая, ни на каких крылышках порхать не будет!) и
уложил одетую на свою кровать. Первый раз Сашечка дала себе волю и, как
умела, отвечала на поцелуи. С ума сошли оба.
А только в сердце, как осколок стекла застрял: каждым биением режется
об острые грани. Почему через два дня должен с этой девушкой
распроститься?! Будь он проклят, жестокий бездушный мир! Хоть бы уснуть
когда и не проснуться больше…
Саша привстала у стены, поджала ноги и подушечкой пальца погладила
мне брови. «Ты – цыган. Только белый и глаза синие». Целовал ей руку, гладил
жесткую ладошку. Сиротливая моя комната стала вдруг уютной и теплой,
заметил, что и Саша оглядывает ее странными глазами. Наверное, тоже
воображала, что она – моя жена, а я – ее муж, что это наш вечный приют, что
мы до смерти не расстанемся и до смерти будем любить друг друга.
Мелькнула шалая мысль сделать Сашке ребенка, чтоб ее волей-неволей
отдали замуж. Но хорошо, если отдадут, а вдруг посадят?..
Шашечке пора домой и – новое горе! Как на завтра-то сговариваться о
свидании?.. «Пойдем на два в кино?..». А у самого зубы от слова «кино»
заныли. У Сашки, наверное, тоже, потому что ничего не ответила. Вот
окаянство! Наконец придумал иезуитский ход конем: «Знаешь что?! Я завтра с
утра куплю на базаре курицу или еще там чего, сварю ее, мы сходим в кино, а
потом придем и пообедаем!». Саня просияла, а я даже не обратил внимания на
то, что она мгновенно выхватила трешку на билеты. Обычно приходилось
долго уламывать: «Да у меня есть…», «Да еще с прошлого раза остались…», да
еще чего-нибудь.
Что бы делал без гитары? С весны этого года, когда пришлось покинуть
милый мой и суровый мой Абакан, то и дело являются мысли бросить все и
остаться с одной гитарой. Играл до двенадцати, и чтоб время убить, и чтоб
155
грешные образы и желания отогнать. Ох, как тяжко их отгонять! Собственно,
не очень-то и отгонял.
И наутро, раным-рано, понесся на Джамбульский базар. Там у толстой
русской бабы урвал, не торгуясь, курицу, немало поменьше самой этой бабы, на
веранде нашел здоровенную кастрюлю и поставил курицу вариться. Долгая
была канитель, но к двенадцати сварилась, выволок ее из бульона, положил в
глубокую тарелку и упрятал в тумбочку. Думаю: пару часиков еще на гитаре
позанимаюсь, как вдруг во дворе быстрый топот, потом на крыльце и веранде
легкий стук и шум. А, хозяйка пришла, кстати: отдам ей куриный бульон, на
что он мне…
Сашка! Влетает в комнату, бледная, явно сбежала из школы. Собрался
было воскликнуть в тревоге: «что случилось?!», да вовремя прикусил язык.
Девушка принарядилась, сколь это возможно при ее роскошном (в кавычках)
гардеробе, даже чуть подвела глазки и эти свои сияющие глазки старательно от
меня прятала. А вчерашняя трешка почему-то оказалась на тумбочке.
…Не надо нам никакого кино – кино само приехало в нашу одинокую
комнату. Я понятия не имел, как соблазнять свою бедовую подружку, а
деликатность, волнение и отчаянная влюбленность не очень-то хорошие
помощники. Прибавь сюда Сашкину стыдливость и ее же дремучее невежество.
Наконец, мы спрятались под спасительное покрывало, Шашечка притихла, как
мышка, обнял ее и уж не помню, сколько времени пережидал, когда, наконец,
сердце перестанет ломать грудную клетку.
Ну, вот – стал потихоньку целовать и тискать свою милую, тело у нее
горячее, мягкое и совсем безвольное. Решаюсь, наконец, попробовать стянуть с
нее… М-м-м… Как вдруг Сашечка начинает отбиваться самым
недвусмысленным и энергичным образом! Я опешил, конечно, поприутих, но
потом обратно за свое. В ответ опять – глухая оборона. «Санька, – чуть не
плачу, – ты что, издеваешься?!». Санька – ноль внимания, прижала одеяло к
груди (а чего прятать-то? там лифчик далеко не нулевого размера!..) и что-то
высматривает на тумбочке. Высмотрела: нижнюю рубашку. Хвать ее и под
одеялом же и надела. Все, думаю, каюк, сейчас последует сакраментальное «я
домой хочу»… Когда нет: обняла меня и весьма охотно позволила стянуть то,
что мне стянуть с нее хотелось.
Логику этих переодеваний не понять никогда, так и помру неграмотным.
Часа два миловались, да так и остались при своей голубиной невинности.
Выть белугой, впрочем, хотелось мне одному, а Шашечка поверх головы была
счастлива поцелуями и разными там… рискованными ласками. Умаялись,
наконец, до смерти, лежим обнявшись, молчим.
«Саша, ты хочешь за меня замуж?». «Хочу. Ты хороший». И вся озарилась
счастливой блаженной улыбкой. «Помнишь, что я в самый первый вечер
говорил?». Кивнула. «Согласна?». «Ага». «Я не буду слишком старый?». «Нет!
Нет!».
156
Минут через пять. «Придешь завтра?..» – шепчу ей. «Приду». «Только…
если начнешь, как сегодня… брыкаться! то с ума сойду или вообще умру.
Будешь виноватая».
Покраснела, аж до слез. Это дитя трущоб должно было быть хищным,
грубым и лживым, а оно – одинокий, странный, мерклый цветок, нежный,
чуткий и скрытный. Никогда не говорила о своей семье, ни разу не упомянула
ни одной своей подруги. И есть ли они у нее? И мне чудится – она старше меня,
хоть и девчонка еще.
«Отвернись, я встану». Пришлось прятать голову под подушку. «Ты не
вздумай удрать, сейчас обедать будем». «Не удеру. Только я сейчас».
Пока моя любовь прогуливалась, я тоже успел одеться, извлек из тумбочки
курицу и обнародовал ее на кухонном столе. У Сашки глаза округлились при
виде этакой красоты. Тут нас хозяйка застукала, на Шашечку посмотрела,
головой покачала. Предложил в подарок кастрюлю бульона, подарок приняли с
благодарностью. Под благовидным предлогом выманил на веранду, попросил,
чтоб послезавтра утром пришла разбудила, а потом… завтра после обеда…
Кое-как объяснился, хозяйка снова головой покачала. «Ты бы женился лучше,
чем таскаться с этим табором. Станешь таким, как Вовка».
Налетели мы, два голодных волчонка, на курицу, правда, Сашка
возмущалась, что я отобрал у нее хлеб и отставил так, чтоб не могла
дотянуться, и что сложил ей на тарелку все мясо с куриной грудки и обе лапки.
Все не стиралась из памяти вчерашняя чайная ложка с капелькой сгущенного
молока на конце. Мясо Сашечка съела, от лапок категорически отказалась.
«Ладно, – говорю, – лапки завтра съедим».
Хоть и не случилось, о чем горела душа, все же так был счастлив!
Обманчивая мечта вдруг обратилась яркой реальностью. И почему бы
родителям не отдать мне Сашу? Чем плох? Сашечка откровенно и неудержимо
хочет мужчину, так пусть лучше это будет любимый и любящий муж. Остаться
с ней – и она всю жизнь будет грезить и нежиться в моих объятиях, рожать
детей и вытирать им носы. А разлука, письма… (Тут я отчаянно замотал
головой). Сашка горячая и страстная женщина, но не тот у нее интеллект, чтоб
годами переписываться с любимым. Ладно, доживем до завтрашнего дня. В
Фергану ехать все равно придется (хотя бы за саксофоном), но дней через
десять можно и вернуться. Как ни страшна мысль застрять на годы в Джамбуле,
но если Сашкина семья отнесется к нашей дружбе хотя бы без вражды, то что ж
– потерпим. Потом увезу ее в Сибирь.
Утром пересчитал все наличные деньги, изругал Вову за то, что выудил
так нужный сейчас червонец и отправился по магазинам искать для Сашки
серьги. Два непременных условия: серьги должны быть золотые и цена их
должна соответствовать моим не весьма обширным финансам. И нашел! Два
крохотных золотых цветочка, прикреплялись к проколотой мочке на манер
болтика с гаечкой. Даже самому понравились.
157
Саша пришла в два, грустная, видно, что не так давно плакала, сразу
заметил. Сердце льдиной придавило. «Что?..» – спрашиваю. Молчит. Взял ее за
плечи, не дышу, не знаю, что думать. Какая она была солнечная вчера и какая
темная сегодня! Так и стоим сиротливо в маленькой комнатке – нашем
призрачном приюте.
Лапочка моя подняла глазки, вот-вот заплачет, я не лучше ее. Она все же
совладала с собой, улыбнулась, словно сквозь слезы, легонько сняла мои руки и
прижала к лицу. «Саша, милая…». «Отвернись…».
И счастье нам улыбнулось, горькое и печальное счастье, первое и
последнее. И лучше бы не улыбалось. Лучше бы она не пришла, лучше бы
обманула, я зашвырнул бы золотые сережки в грязь, пару раз напился до
истерики, в очередной раз проклял вашу лукавую и неверную породу, но
отлежался бы и снова побрел по своей Дороге с легкой душой и легкой
котомкой. А теперь вечно брести с каменной ношей на плечах.
Но это сейчас, а в горячке мы все позабыли. Правда, любовь моя
предусмотрительно расхныкалась: «Только я не хочу, чтоб у меня ребенок
был!». Пообещал – не будет. За бережность и рыцарство тонкая рябина обвила
ручонками своего возлюбленного, сказала, что он – хороший, а затем закрыла
глаза.
Говорю: «ручонки», но это поэтическое преуменьшение. Руки у Сашки
сильные, а ладошки жесткие, подозреваю – от мотыги, так как Джамбул не
очень далеко от твоей чимкентской тетки.
…Тишина застыла – вселенская. И в этой тишине мы лежали рядышком,
обнявшись, Саша пригрелась и разомлела, даже чуть придремала.
«Читаю я в глазах, прозрачных, как хрусталь:

«Скажи мне странный друг, чем я тебя пленила?»
Бесхитростность зверька, последнее, что мило…».
А время истекало кровью секунд.
«Спи, маргаритки цвет, прохладна и бела…

Ты, так же как и я, – осеннее светило».
Начал считать секунды, кровавые капли времени. Двадцать – два, двадцать

– два, двадцать – два – и вот уже на три секунды меньше обнимать мне
лилейное тело милой. Двадцать – два, двадцать – два, двадцать – два – вот еще
на три секунды приблизился час разлуки. Двадцать – два… Двадцать – два…
Течет река и дважды в нее не войдешь: через два года не к кому будет приехать,
некого забрать. Двадцать – два… Летят письма – сухие мертворожденные
бабочки. Они – пепел и что в них написано – тоже пепел. Двадцать – два…
Только остаться в Джамбуле. Двадцать – два… В Джамбуле – Саша, маленький
комочек тепла и света, но его отберут, самого безжалостно затопчут. Насмерть.
158
И что такое – Джамбул? Чужбина, другая страна, другой мир, другой народ, ни
одного друга, ни даже знакомого…
Никто не перекрыл горловину проклятых песочных часов, никто не
оборвал качания страшного маятника, сейчас он чиркнет выпуклым ятаганным
лезвием поперек сердца… Не вырваться из заколдованного круга…
«Я домой».
Вот и все.
Сашка зарылась с головой под одеяло, уже оттуда мне было предложено
выместись из комнаты и не появляться до специального разрешения.
За окном густо синел вечер, Саша стояла, прислонившись к тумбочке, и
печально глядела мне в глаза. «Посмотри вот» – и подал футлярчик с серьгами.
Она не поняла, с недоумением раскрыла коробочку и обомлела. Видела бы ты
ее разнесчастное личико! Всем своим озябшим сердчишком стремилась она к
неслыханному сокровищу, но ведь возлюбленный не сказал «возьми», он сказал
«посмотри»!.. Конечно, «он – хороший», но золотые сережки – это из области
запредельного. «Да снимай же свои медные побрякушки, цепляй эти! То тебе от
меня, на память».
Принес зеркало, и уж как она вертела перед ним своей головкой! Совсем
еще ребенок… Даже чуть-чуть мочку уха отогнула, чтоб ловчее полюбоваться.
Положила зеркало, подошла вплотную и подставила губы. Совсем взрослая
женщина!.. «И мы с тобой больше никогда не увидимся!..». Саша печально и
медленно мигнула и чуть кивнула головой.
И тут рыдания сбили меня с ног. Рухнул на колени, зашелся страшными
слезами, обнял было Сашку, но сообразил, что вымочу ей блузку слезами. Сел
на пол и скорчился, плакал в ладони. Когда встал, обессиленный и
выплаканный, Саша взяла полотенце и вытерла мне лицо. Повесила полотенце
на спинку кровати и стала снимать сережки. «Зачем? Ведь тебе их подарил!
Они твои!». «Знаю». «Так зачем снимаешь?». Ответ последовал ужасный: «Д-
да-а? Чтоб пропили?». В глазах не потемнело только потому, что в них уже был
полный мрак.
Саша сложила сережки в футлярчик, закрыла, коробочку обмотала в десять
слоев старой газетой, упрятала сверток в карман курточки и кармашек
застегнула. Что за участь постигнет мой подарок? Пропьют ли его (интересно,
почему во множественном числе?), украдут ли друзья-подруги на каком-нибудь
гульбище, или Сашечка наденет сережки на своей свадьбе? От мысли, что кто-
то другой будет обнимать мою ненаглядную дикую ласточку, снова накатили
бессильная злоба и слезы, сжал зубы и еле сдержался.
Дальше – мрак. Вот последний раз остановились на перекрестке. Вот
последний раз поцеловались пересохшими губами. Вот последние наши слова:
«Напишешь мне?..». «Напишу…».
Саша уходит в безнадежную синеву вечера, обернулась, помахала рукой
и… Все, Майя, я никогда больше ее не увижу, никогда, никогда! Господи, за
159
что такая изысканная, виртуозная пытка?! Ослепить ярчайшей зарницей любви,
чтобы через несколько минут навсегда и разлучить…
Сейчас думаю, что накануне она, памятуя наш разговор, сказала, не знаю
уж кому, что хочет замуж. Ей, быть может, за это и пригрозили.
О дальнейшем ты уже, очевидно, догадалась, не первый день знакомы.
Чугунные ноги сами понесли в магазин; там купил две большие бутылки вина и
жестоко напился. В мозг ритмично, как раскачивание маятника, вонзался
острым шилом неизвестно откуда прилетевший стих: «Но терпи, терпи:
чересчур далеко все зашло…». Саша, Сашенька… Гладил, целовал белую
простыню, словно хотел найти отпечаток ее чудесного юного тела. «Но терпи,
терпи: чересчур далеко все зашло…».
На автобус опоздал на полчаса. Меня отругали, но я плохо понимал
происходящее. В Фергане мы уже четыре дня работаем, от Саши никакой
весточки.
«Все прошло и – навсегда…».
Господи, как тяжело на душе…
160
XXVIII
1/XII – 1967
ФЕРГАНА
Здравствуйте, Вера Филатовна.
На днях получил от вас письмо. Где получу следующее – не знает ни одна

живая душа на свете, я первый не знаю. Ибо сегодня купил билет на самолет и
четвертого вылетаю в Красноярск. Мне все омерзело, через четыре дня после
открытия написал заявление об увольнении. Директор подписал заявление с
крайним сожалением, а кстати, – директор в цирке новый, тот самый
незнакомый мужик, который сидел в кабинете, когда я ворвался и первый раз
потребовал увольнения. Это еще в Джамбуле было, кажется, я вам писал об
этом, а может и не вам. Анекдот: новый директор – бывший погононосец КГБ!
Я в восторге и умилении.
Отправил в Красноярск на главпочтамт до востребования три бандероли с
некоторыми пожитками: книгами и нотами. Может быть придется оставить их
Майе Доманской, не знаю, как повернется в дальнейшем. Из Красноярска поеду
в Иркутск, из Иркутска на Байкал. Найду какой-нибудь угол, вроде
Ермаковского. Почему не в Абакан еду? Ни за какие коврижки. Если бы весной
или летом – поехал бы, а сейчас поди поотвечай на дурацкие вопросы, зачем да
почему не работаешь больше в Московском (!!!) цирке.
Из Джамбула в Фергану восемнадцать часов шарашились на автобусе.
Мама дорогая… Деклассированные элементы и трудоустроенные алкоголики, –
артисты и музыканты цирка, вылакали по пути море водки, озеро сухого вина и
большую лужу портвейна, а накурили так, что не только топор, бульдозер
подвесить можно. Ну, пейте себе дома, сколь в пузо влезет, но чего в автобусе-
то нажираться? А с «камчатки», куда оркестровое охальное кодло
позабивалось, вообще дым валил пополам с руганью. Какие грозные
пертурбации происходили там, в недрах, не знаю: я затесался поближе к
водительской кабине и сидел рядом с Толиком Расторгуевым, это наш старший
бухгалтер, ему двадцать лет. Кажется, кроме нас двоих никого трезвых больше
не было. Он даже заступился, когда Лидка Жураховская схватила меня за
шиворот и в тысячный раз потребовала Есенина, то бишь «Я встретил вас».
Часа через три проехали Чимкент, после полудня остановились в Ташкенте
у цирка. В ближайшей забегаловке съел лагман, потом Толик сфотографировал
Рудика Изатулина, Алешу Жураховского, меня и Симку Феоктистову на фоне
Ташкентского цирка. Вечером проехали Ленинабад, мне понравился этот город,
и еще один, название забыл. Что всего ярче запомнилось, так это ночная,
лунная дорога по стране, так не похожей на родную Сибирь, плотина через
Аму-Дарью и огромные бунты хлопка, я их видел только на картинках и в кино.
161
Ночью, еле живые от дороги, пьянки и куренки, прикатили в Фергану;
формальности в гостинице, то да се, и когда грохнулся в постель, то тут же
ухнул в черную бездну без сновидений и движения. Так же, помню,
проваливался в сон в московской гостинице, когда ездил на фестиваль с нашим
ансамблем «Жарки». (С нашим!.. Это по привычке).
Поместили все оркестровое воинство в одном большом номере (кроме
Симки, разумеется) и вот утром (мы еще изволили почивать) в комнату
вламывается многолюдная делегация и начинает критически обозревать низку
снулой рыбы, наш оркестр, кто-то из делегации даже чисто рефлекторно
принюхался, видимо, разило чем-то до боли знакомым. Видели б вы наши
рожи, Вера Филатовна! Я имею в виду Филимонова, Юсуфа, Макса и Равиля –
покоричневевшие, заспанные, испитые и перепуганные, а рожа вашего
покорного (вернее – непокорного) внука как раз поразила прибывшую
компанию именно своим алебастровым цветом в отличие от меднолобых
образин его приятелей. Ах, как для полноты картины не хватало здесь Вовы
Штана и Симки Феоктистовой! Симка, впрочем, уже лупала тупыми своими
мигалками в гостиничном холле – она первая попала в поле зрения команде
грозных незнакомцев, сплетничали, что упомянутая команда чуть не попадала с
ног, узревши ее физиономию; Вова же Штан как раз подъезжал к Фергане –
объявился после обеда. Новоприбывшие являли собой во-первых – дирижера;
далее – первого трубача и пианистку, его жену; второго трубача и
одновременно отличнейшего барабанщика; и саксофониста-альтиста. Не
явилась на наши ясны очи только скрипачка (кстати, отличнейшая) – жена
дирижера, она намного младше его, ей, по-моему, и тридцати нет.
Последние дни в Джамбуле были очень тяжелые, восемнадцать часов на
автобусе вообще довели до шизофрении, а тут еще эта надменная и
высокомерная клика свалилась на голову. Опротивело одиночество и
беспрерывная душевная маета. Что ж, теперь все это в прошлом: над глупой и
несчастной цирковой авантюрой подведена жирная черта. Вчера прогуливаюсь
по вечерним ферганским улицам, слышу – музыка, и вроде как знакомая, ба, да
это цирк-шапито! Блистает огоньками! Как-то даже и странно, что аз грешный
имел пребывание под его зелеными сводами.
Ну, и главное. Водка, пиво да портвейн и ни гу-гу о Жомини! Давайте о
Жомини побеседуем. На каком основании, собственно, обвиняете вы меня в
непостоянстве? Что волочусь сегодня за одной, завтра за другой? А я не
волочусь. К вашему сведению, бабы, как таковые, мне вообще до фонаря, иначе
я был бы вынужден остепениться, вступить в комсомол, получить диплом и
обзавестись ядреной самкой для разного рода хозяйственных необходимостей.
«Но плачу без слез о неверном обете

О неверном обете, –
Мне нужно то, чего нет на свете,
Чего нет на свете…».
162
А если и сваливались на мою голову авантюры, так что ж – либо не
приходилось отступать, либо потом самому становилось худо и тошно.
Я, что ли, обманул и бросил Олю Нежданову? А не эта ли милая и
практичная девушка сообразила, что ее кавалер и умен, и талантлив, и красив, и
способен на все, кроме одного – тащить в дом барахло и деньгу? Боже меня
сохрани винить ее: она добрая и отзывчивая и я никогда не помяну ее злым
словом, да и правильно она сделала, оставив птицу певчую на ее ветке. Пусть
себе чирикает на здоровье, а в курятнике главное – корм, овес там, пшено,
жирный червячок.
Вы еще скажете, что я и перед Людой Янко виноват!.. А Кате что за
принца приспичило? Если у тебя есть друг, то и жди его, а не целуйся с другим
под ермаковскими тополями. А то вишь: замуж не пойду и спать с тобой не
буду, но терять тебя не хочу! Утешительно, нечего сказать. А встретилась вдруг
девочка, беззаветно полюбившая, так судьба ее из рук вырвала, с клочьями
мяса из сердца!.. Да, завтра опять за кем-нибудь поволочусь, так по
собственной ли злокозненности?
И раз навсегда оставьте меня с вашим училищем. Нигде и никогда учиться
больше не буду. Некто древний сказал: «Одни занимаются музыкой, чтобы
жить, другие живут, чтоб заниматься музыкой». Я из других, а вы тянете меня к
первым. В училище поступил, думая, что обрел храм музыки, но в «храме»
вместо алтаря нашел кувшинное рыло и дел с ним иметь не желаю. Найду себе
приют в прибайкальской тайге и буду играть на чем хочу: на скрипке, пианино,
гитаре и саксофоне. Вот на балалайке не буду, это однозначно. Буду читать и
фантастические романы сочинять – с детства мечтаю. И в драмкружок
запишусь. Директор училища однажды разнес мое актерство, как полностью
бездарное, может оно и так, а может и нет, потому что в музыке начинал тоже в
ранге полной серости, это теперь вокруг вопли и причитания, что
размениваюсь, разбазариваюсь, талант гублю. Но талант мне бог дал, бог пусть
и разбирается со своим грешным пилигримом, а не профсоюзная
общественность.
«Как я любил, за что страдал,

Тому судья лишь бог да совесть!..
Им сердце в чувствах даст отчет,
У них попросит сожаленья;
И пусть меня накажет тот,
Кто изобрел мои мученья».
На общественность же вообще, а на советскую особенно, – мне наплевать с

самого высокого циркового шапито. Если бы можно было, удрал бы в
163
Австралию, или в Новую Зеландию, или в Аргентину, но тюремный срок у всех
нас пожизненный.
До свидания, Вера Филатовна. Не сердитесь.
Ваш Тиррей Давенант.
P.S.
«Все ли еще собираете свой венок? Не скучно ли на Темной Дороге? Я
тороплюсь, я спешу…».
164
XXIX
1/XII – 1967
ФЕРГАНА
Последний раз писал тебе аж из Ермаковского, «дела давно минувших

дней».
А я скоро увижу Майю! Удивлена? Просто развязался с цирком и уже
купил билет до Красноярска. А там – «Славное море, священный Байкал!».
Запрячусь в глушь и следов не отыщете.
В последние дни работы в цирке познакомился с необыкновенным
человеком – Лаврентием Лаврентьевичем Лавровым. Он музыкальный
эксцентрик. Жанр этот, до встречи с Лавровым, глубоко презирал, так как это
не жанр, а окрошка из плохой музыки, плохого актерства и кучи дурацких
дудок и погремушек. Прибежище цирковых бездарей, пенсионеров и
инвалидов, туполобое балаганное развлекалово.
И вдруг – такая неожиданность: отличный музыкант и великолепный
актер, а в молодости, говорят, был еще и акробатом. Играл на концертино и
одновременно щелкал по кругу арабское сальто. Если, конечно, не врут.
Концертино – чудная шестигранная гармошечка, играет на ней Лавров –
слов нет! Тонкая, нежная, филигранная музыка. Аж руки зачесались – так бы и
вцепился в этот инструмент. А если б ты послушала, как он играет на… пиле! И
раньше слышал, что среди меломанов-дровоколов процветает подобное
искусство, плевался, естественно, и ругался. А тут звучит буквально скрипка
необыкновенного, флажолетного как бы, тембра. А чистота какая! По моему,
Лаврентий Лаврентьевич, как истый скрипач, играет в чистом, а не
темперированном строе. Конечно, у него не настоящая пила, а тонкая стальная
пластинка в форме большой ножовки, цирк, все таки! По пиле водят смычком,
как на виолончели, а высоту звука изменяют большим или меньшим прогибом
стального полотна.
Меня с этой пилой Лаврентий Лаврентьевич жестоко посадил в лужу. Я
похвастал, что чего-чего, а смычок-то держать в руках умею, так что… И
несколько свысока поглядел на ту пилу. А Лаврентий Лаврентьевич несколько
задумчиво поглядел на меня да и говорит: «Литр водки, если сыграешь хоть
«Чижика-пыжика»». «Чисто сыграть не смогу, потому что навыка не имею».
«Да нет, не надо чисто, чуть-чуть похоже». «О чем разговор!». Зажимаю ту
пилу меж колен, хватаю смычок и… Полный конфуз. Не то, что фальшиво, –
вообще никакого звука! Оказалось, что звук можно извлечь в одной
единственной точке стального полотна, причем эта точка не постоянная:
синхронно перемещается с повышением или понижением тона!
165
А познакомился с ним забавно. Во время репетиций он пару раз покосился
в мою сторону, удивляясь, очевидно, откуда и зачем такая белая ворона
(черного цвета!) залетела под шапито. Я же возымел непохвальное намерение
укусить музыкальных эксцентриков за штаны, исключительно из этих
намерений расположился на конюшне с гитарой и давай вышивать весь свой
виртуозный репертуар. Кое-чего добился: дочка и зять Лаврентия
Лаврентьевича (его партнеры по номеру) явно надулись – саксофонист и так на
гитаре!.. а он подошел поближе и с детским удовольствием стал слушать. Я
дрогнул, но еще не сдаюсь: «Хотите, на балалайке вам поиграю?». «Да-а-а?
Интересно!». И пригласил в вагончик. Я сбегал в свой, гитару оставил, взял
балалайку. По-моему, балалайка его ошеломила. Играл я (через пень-колоду,
конечно) «Танец с саблями», «Вариации на тему Паганини», «Полет шмеля».
За эти недолгие дни у нас с ним сложились не то, чтобы дружеские, но
доверительные отношения, он рассказал, что раньше любил играть на
концертино старинную музыку – Гайдна, Баха.
Вот еще одна комичная история, только уже без пилы. В кинотеатре,
неподалеку от цирка, крутилась киношка о том, как германский фашизм
нехорошо обошелся с артистами цирка. Коллектив нашего шапито почел
святым долгом поприсутствовать на сеансе. После трехчасового представления
подхожу к Лаврентию Лаврентьевичу, улыбаюсь, он возится со своим кофром.
Покосился, помедлил и спрашивает: «Был в кино?..». «Был!» – смеюсь.
Лаврентий Лаврентьевич глаза опустил, стал чего-то пыхтеть, молчал долго-
долго, потом, не глядя, кое-как выдавил: «Ну и… впечатления?..». На него было
жалко смотреть! «Я в кино ни бельмеса не понимаю, но, кажется, – несусветная
чепуха». Как он радостно вздохнул! А вздохнув, на все корки изругал
киностудию, режиссера и актеров.
Моим увольнением очень огорчился. Попросил адрес. Я отвечаю: «Был бы
он у меня. Еду в Никуда, я – бродяга». Думаю, Лаврентий Лаврентьевич
задумался, а не сгодится ли необыкновенный музыкант в партнеры к его дочке
и зятю, когда он и четвертый партнер Петюнчик уйдут на пенсию? Все
партнеры, по сравнению с Лаврентием Лаврентьевичем, – бледные тени.
И все таки, и все таки, и все таки… Даже Лавров! Искусство четырехмерно
(«Шестая симфония» Чайковского, «Испания» Врубеля, Ситковецкий,
Бенедетти Микеланджели, Козловский), а цирковые номера трехмерны
(дурацкие ужимки нашего клоуна Покермана так вообще одномерные мыльные
пузыри. Любимая тема его разговоров в конюшне: 1) бабушка, якобы, великая
актриса, и он – несчастный, прозябающий в цирке, 2) газированная вода, торгуя
которой он мог бы наскрести миллион, а он, бедный, опять таки загинается в
паскудном манеже). Театральный актер в рамках своей индивидуальности
может исполнить сотню разных ролей, а цирковой клоун как напялит одну
маску-образ, так и помрет с ней на опилках манежа. (Фирменная хвастня всех
цирковых мистеров X, Y, Z – «умру на опилках манежа!». Еще прозудели уши
пресловутыми тринадцатью метрами – диаметр манежа). Потому и получается,
166
что не зритель идет к артисту цирка, а он всю жизнь тыняется из города в
город, туда, где его еще не видели. А выйти из своего номера-роли не может
чисто физически. Ну, поменяет Костя Рубан местами свои трюки, ну бросит с
балансом не пять колец, а шесть – все и останется тем же, чем было. Не по
нраву мне такое рабство. Это не искусство, а… театрализованный спорт, что
ли. Лаврентий Лаврентьевич тоже не может выйти за третье измерение, но само
пространство, заключенное в этих пределах, у него гораздо больше, чем у
других артистов.
Если ты заглянула прежде в конец письма, где Вадим Далматов имеет
обыкновение надоедать друзьям своими стихами, то, верно, сразу поняла, что
он распевает печальный романс Гурилева:
«Слезы горькие утираючи

Я смотрю ей вслед вспоминаючи!
У меня была тоже ласточка
Белогрудая душа пташечка…».
Присушила его в Джамбуле одна девушка, ее Сашей зовут. Насмерть

присушила!.. Она на испанку Врубеля похожа, в желтом платке которая, такая
же некрасивая и раскосоглазая. Только личико покруглее и побелее. Но такая
уж судьба, что нам невозможно быть вместе и все пошло прахом. Я больше
никогда не увижу моего Черного Лебедя. Знал, что все бесполезно, но не
выдержал и, как приехал в Фергану, сразу же написал письмо. Ответа нет.
Наверное, до конца жизни буду скитаться одиноким, не будет ни сына, ни
дочери, никого. Бедная Сашка!..
«Черный Лебедь» как-то сам собой получился: сидел подбирал слова на
мелодию «Адажио» из «Лебединого озера». Давным-давно играл это «Адажио»
в училищном оркестре, теперь сижу сочиняю гитарный аккомпанемент.
Все пока, Наташа. Пиши в… короче: «напиши куда-нибудь»! Валерке
привет передавай.
Вадим.
P.S.
Когда замуж выйдешь? Как выйдешь, так и кончится наша переписка…
ЧЕРНЫЙ ЛЕБЕДЬ
Синие волны плещутся,
167
А я тебя, мой Лебедь, жду.
Я жду давно. Лебедь Черный, где ты, где?
Плыви на тихий голос мой.
Простор озер необъятно пуст,

Ветер осени в камышах шумит,
А свет багровый солнца закатного
Красит гребни волн
Темным пурпуром, алым трауром.
Я жду, но не дождусь тебя,

Я знаю: ты не приплывешь.
Мой верный друг в небе голубом пропел
Последний гордый свой призыв.
И вниз стремительно бросился

На гранита грань, на уступы скал.
И крик предсмертный эхо бесстрастное
Долго вдаль несло
К берегам озер, где я ждал его!..
Синие волны плещутся,

А я тебя, мой Лебедь, жду.
Я жду давно. Лебедь Черный, где ты, где?
Плыви на тихий голос мой.
168
XXX
4/XII – 1967
ФЕРГАНА
Извини, долго не отвечал на твое письмо. Я уже в Фергане, в легендарной

Ферганской долине. Еще в школе изучал ее на уроках географии.
Что тебе сказать о Саше? Опять не судьба. Мы расстались, как и следовало
ожидать. Только думал, что расстанемся с грустью, а расстались с сердцем,
разрезанным пополам. Я так к ней привязался! И она меня полюбила.
Последний раз встретились в день закрытия, утром. В городе стоял жуткий
туман, мы в нем спрятались, как в стог сена зарылись. Постояли, наговорились
до горьких слез, а через три дня цыганский наш табор укатил из Джамбула.
Никогда не забуду ее темных раскосых глазенок. Вот и все.
«Где-то на юге небо чужое.

Горек там хлеб, жребий жесток.
К родине милой рвусь я душою…
Как я устал, как одинок…».
А теперь о катаклизмах, происшедших в моей жизни за последние

полмесяца. Ну почему бы им не быть чуть менее многочисленными?.. Странно,
Вова Штан, макакоподобное существо, у которого уж одной-то клепки самым
натуральным образом в голове не хватает, грохнулся на меня Тунгусским
метеоритом и снова сыграл роль Судьбы!
В Фергану, наконец-то, приехал дирижер и задал давно обещанного
администрацией шороху. Новая жизнь оркестра началась с закрытия почти всей
татарской лавочки: старая гвардия потерпела сокрушительный разгром. Не
были забыты Джамбульские фейерверки: с работы с треском выперли Равиля,
Юсуфа и Симку Феоктистову. Из всей татарской камарильи остался один
тубист контрабасист Макс. Папа Филя Сизый Нос (ударник Филимонов) через
два дня уволился сам. Он бы, возможно, и остался, но второй трубач, Леня
Вояковский, кроме трубы привез с собой и ударную установку и как-то (во
время репетиций) продемонстрировал старому пьянице, как играют более
молодые (пьяницы?.. пока это неизвестно).
Вова Штан, чувствуя шаткость своего положения, трясется, как овечий
хвост. Шибко много за ним абаканской и джамбульской рвани, а дирижеру,
видать, уже порассказали в подробностях о «концертной» деятельности
циркового оркестра. И ведь какая свинья оказалась! В Джамбуле я его
постоянно выручал – играл, когда он плохо ворочал языком, партии первого
169
тенора, так как партий второго тенора в три раза меньше и предполагалось, что
второй тенорист при отсутствии партии дублирует первого.
На первой же репетиции Вова уселся как-то так ловко, что заглянуть в его
партии оказалось очень затруднительно. Я, однако же, ничего не подозревая,
немного подался вперед, вытянул шею и стал ему помогать. Как мой Вова
зашипел, залязгал зубами и задергался! И уже откровенно подвинул свой
пюпитр так, что увидеть ноты с моего места стало невозможно. «И ты, Брут!..».
А ведь я этого брутального босяка в Джамбуле спас от увольнения, загубив
концертмейстерскую карьеру Габдулхака.
После страшной разлуки с Сашей уже был не в себе, снобизм и спесь
новоприехавших музыкантов долили масла в огонь, а от Вовиной опасливости
и вообще взбеленился: что, он струсил, что перешибу его в глазах дирижера?!
Растопырил все имеющиеся ежиные колючки, втянул голову в плечи и
замолчал. Во время пауз, по причине отсутствия партий, смотрел в сторону и
никак не реагировал на строго-недоуменные взгляды дирижера.
Формально придраться – невозможно, свои партии выигрываю, послужной
список – чист, а ябедничать, что вот, де, поросенок Вова не дает ему помочь –
не хочу. Дирижер же посчитал меня за наглого делягу, другие музыканты – не
лучше. И, не желая больше коптеть гадким саксофонным утенком, взял и
написал двадцать пятого ноября заявление об увольнении.
Первый раз доброжелательно посмотрел дирижер, когда подал ему на
подпись бумагу! (По закону дирекция могла удержать меня на целый месяц до
того, как будет найдена замена). Одна только Инна (пианистка, жена Славика)
немного сочувствует, да и то потому, что как-то случайно разговорились и кое-
что узнали друг о друге. Я ей пожаловался, что мучим несоответствием между
Далматовым-музыкантом и Далматовым-саксофонистом, ибо первый слишком
хорошо слышит, каков дилетант второй. Инна удивилась: дескать, остальные-то
саксофонисты тоже звезд с неба не хватают, но подумала и согласилась, что
легче жить, если не осознаешь собственного ничтожества.
Далматов, например, не может выбрать трудный пассаж и по своей
въедливости лучше совсем промолчит, чем драть на саксофоне что попало, а
Вова Штан наоборот – чем неисполнимее музыка, тем яростней будет он
выгундосивать какой-нибудь дикий сумбур. И халтура сходит за проявление
мастерства. Потомственный дворник всегда чувствует себя уверенно, а вот
князь с метлой…
К слову: дирижер сам добрый гусь. Провел скрипачку, свою жену, по
высшей ставке, а что за скрипичные партии в цирковом оркестре?! Духовики в
шоке (в тихом, конечно, типа «фига в кармане»), один Леша Вояковский
открыто продекларировал: «На кой хрен в цирке скрипка?». Их понять можно –
квалификация квалификацией, но жесточайшая нагрузка на сердце и легкие
первой трубы, первого альта и первого тенора не идет ни в какое сравнение с
благородным и нежным поскрипыванием в первой позиции, к тому же
абсолютно неслышным. Одно из фундаментальных достижений социализма:
170
платят не за конкретно выполняемую работу, а за наличие пустой, но
магической бумажки или складывающейся вдвое красивой картонки. Имеешь
такую картонку – и можно всю жизнь придуриваться, что работаешь, будущее
твое обеспечено. Сколько пришлось видеть таких придурков…
Далее в скорбные цирковые анналы должны вторгнуться не менее
прискорбные коммунальные летописи, коснусь оных. На квартире опять
оказался не один: подлец Вова поклялся и побожился, что пить завязал
навсегда, вот мы и поселились у толстой старухи узбечки. Ей за пятьдесят, баба
очень воинственная, скаредная и жуликоватая. Мы подрядились, что помимо
квартплаты от цирка, она будет еще и с нас иметь по целковому с носа за
кормежку. Отлично, но какова старуха-то оказалась?! И при том, что она
ревностная мусульманка: свято соблюдает рамадан и от зари до зари хлебной
крошки к губам не поднесет! Вова привез с собой из Актюбинска суповые
концентраты, она же пакетики зацапала, сварила из них суп, нам же скормила и
с нас же содрала по рублю.
Мне-то что, не мои концентраты! но Вова зашипел, хотя на первый раз
стерпел. Бабка, видимо, своеобразно понимая фундаментальный тезис
мирового коммунизма «грабь награбленное», универсальный лозунг всех
уркаганов и революционеров, нашарила у Вовы еще и две банки малинового
варенья и конфисковала в пользу деда под предлогом, что тот, мол, любит. Не
знаю насчет ее деда: деду сто тринадцать лет, он сидит, поджав ноги, в углу
комнаты на коврике, ему все до лампочки и у него начали расти молочные
зубы.
Так и не понял: дед это ее, как именно дед, или каких-нибудь сорок лет
назад, будучи еще совсем бодрым семидесятитрехлетним юношей он приобрел
для гарема юную красавицу, ныне воинственную эскпроприаторшу
продовольственных излишков у разной там цирковой сволочи.
И малиновый экс-грабеж стерпел бы Вова, но к данному моменту он
уверовал в свою незаменимость в оркестре, отрекся от поста, где-то квакнул и
находился далеко уже не на первом взводе. Правда, «ах ты, мой рыжий
стрептоцид» еще не орал и на оркестровке сидел чинно, но дома распоясался –
старуху излаял и перешел на другую квартиру. Это было на второй день после
моего заявления, в воскресенье.
Я в тот день три представления, почитай, не играл, а манкировал: смотрел
на работу в манеже, надоест – высматривал симпатичных дам и девиц в зале.
Охота сделать непредвиденную паузу в партии – пожалуйста, никто ничего, все
воспылали к беглецу несокрушимым доброжелательством и первый среди
воспылавших – переметчик Вова Штан. Прохвост. Он даже пюпитр свой
поставил так, чтоб я, при желании, мог сыграть его партию. Таковое желание не
возникло. Он его еще ближе. Нет желания, хоть ты тресни! Вова расхрабрился
и поставил пульт так, что и самому стало неудобно играть, но зато все увидели,
что за птица Вадим Далматов: либо не тянет, либо не желает лишнюю минуту
171
потрудиться ради отечества и цирка. Интересно, кого-нибудь отыскал Диоген,
когда шлялся по солнечным Афинам со своей дурацкой коптилкой?..
Остался я один на один с узбекской Кабанихой, она учинила скандал,
когда выяснилось, что жильцы за квартиру наличными не платят, побежала
жаловаться в цирк, но, слава богу, вернулась успокоенная. Что ж, думаю,
потерплю четыре дня, а там помашу крылышками нелепой стране, где в
декабре нет снега и можно ходить в пиджаке, и полечу под сень неких черных
очей.
Понедельник провел в полном одиночестве, отправил в Красноярск почтой
ноты и книги. Во вторник играть уже не пошел, постоял в зале у форганга
половину первого отделения. Мне очень нравится номер воздушных гимнастов,
отец и дочь. Отец – стройный мускулистый узбек, девочке лет двенадцать, не
девочка – изящная стальная пружинка, мать у нее, говорят, татарка. Не знаю,
как оценить сам номер, но налюбоваться не могу на этих статных, физически
совершенных людей. Неужели подобные создания природы принадлежат к
тому же виду, что Симка Феоктистова и Вова Штан?!
Воздушные гимнасты собираются из Ферганы уезжать, болтают, что
прибывает какой-то необыкновенный номер, выступавший чуть ли не по всем
заграницам, вот только фамилии артистов забыл. Половина артистов пожимает
плечами, другие, вроде коверного Покермана, откровенно смеются.
В среду получил расчет, чуть больше полутора сотен, а в пятницу купил
билет на самолет до Красноярска, вылететь должен был сегодня, но, как
видишь, не вылетел, а сижу и мараю тебе цидулку.
…Уже изрядно поднадоели приключения, где главную роль играет
гороховый шут Вова Штан! Какой-то дикий коктейль из фарса и трагедии.
Наступило третье декабря, сижу с гитарой и пою тоскливую песню о Черном
Лебеде. По привычке глянул на часы: через двадцать минут трехчасовое
представление, но вспомнил, что спешить больше некуда, вновь ударил по
струнам…
Вваливается.
В комнату.
Исполняющий обязанности роковой звезды Вадима Далматова Вова Штан,
нашнапсенный до изумления, до восползания на четвереньках, пасмы дыбом,
бороденка растерзана. «Выручай!» – вопит благим матом. Я его даже не
выругал. Бросил гитару, вытащил из футляра саксофон в тряпичном чехле,
проверил эсик, мундштук и трости и со всех ног в цирк. Оркестр уже сидел, у
маэстро глаза белые. Я молча, не поздоровавшись (наше вам с кисточкой!),
тяжело дыша, пробираюсь на свое место, собираю сакс, подтягиваю гайтан,
Михал Данилыч выдавливает: «Что случилось?», снизу орут: «Маэстро,
музыку!». Грянули марш.
Во время парада было не до разговоров, затем атака на музыку милых
душе моей воздушных гимнастов и только на клоунской репризе дирижер
обратил на самозванца строгий взор: «В чем дело? Где Вова Штан?». Я
172
демонстративно отвернулся и демонстративно «не услышал» вопросов. Жена
Якимовича со смешком поддела его: «Михаил Данилович, да кто ж тебе
скажет?». А из яруса, где восседало медное духовенство, кто-то ехидно
подъелдыкнул: «А чего не ясно-то?..». Дирижер: «Ну, да… Хм… Гм…».
Дальше – комедия, одно слово! Поскольку вся эта цирковая гоп-компания
для меня больше не существовала (послезавтра улетаю!), то, не дуя в ус, дул
себе в саксофон во всю ивановскую и, чем более дул, тем более суетился
маэстро. Партии-то я знал назубок, о каковом факте он даже и не подозревал,
считая, что и с партиями второго тенора справляюсь на авось-либо, а тут вдруг
расчухал, что, по всей видимости, обмишулился, упустив трезвого и надежного
музыканта. В антракте бегал по конюшне, весь озабоченный, переговаривался с
музыкантами, а я забился в уголок в вагончике Изатулина.
После представления Михаил Данилович уцепил меня за пуговицу: «Те-се-
зеть… А как же вечернее представление…». Я пообещался: «Отыграю. Могу и
завтра все три. Билет у меня на понедельник». Он завертелся: «Все будет
оплачено, трудовое соглашение…». «Не надо ничего. Все равно завтра делать
нечего».
Насыщенным был день следующий – воскресенье! На двенадцатичасовое
представление Вова не явился, ибо потерял облик «хомо сапиенс», а когда
обретет его обратно – неизвестно; а после представления вокруг некоего
ничтожного саксофонистишки забегала немалая рать циркового воинства.
Бегали: Якимович М.Д., его жена Гита Львовна, Славик с Инной, Леня
Вояковский, заместитель директора и старший бухгалтер Толя Расторгуев.
Рудольф Изатулин и клоун Кролюк так только что душу не вынули: «Куда тебя
несет? Зачем? Чего тебе не хватает?». Ответить вразумительно «куда» и
«зачем» – никак не мог, лишь беспомощно тыкал во все стороны своим
авиабилетом. Замдиректора, посмотрев билет, быстренько ушел и довольно
скоро вернулся: «После трехчасового представления поезжай в аэропорт, сдашь
билет. Я договорился – выплатят сто процентов. Это мы тут дали оплошку–
прохлопали хорошего музыканта и человека». (Только передаю чужие слова, не
более!..).
Твердыня пала: я капитулировал, съездил в пустынный и тихий
ферганский аэропорт, сдал билет, возвратился в цирковые палестины и вновь
взнуздал свою шею гайтаном саксофона. Пьяный Вова Штан четвертый раз
нанес сокрушительный удар по моей судьбе. А сегодня ходил на почту,
выяснял, как вернуть отправленные бандероли. Более всего боялся, что
пропадут два альбома Врубеля и Левитана и учебник гармонии. С Тютчевым,
Бодлером, «Сонетами» Шекспира и томиком Лермонтова расстаться не
решился – упрятал в чемодан. Если погибнут, так вместе со мной!
Но, пардон! был еще и вчерашний вечер! Ну, конечно же, конечно – Вова!
Опять Вова! Ни дна ему ни покрышки. Я только-только явился на квартиру,
еще не успел сообщить хозяйке, что остаюсь в Фергане, как вкатывается Вова,
являя собой нечто разгромленное и растерзанное. Упившись до очертенения он,
173
на своей новой квартире, придумал вот что: позажигал все до единой лампочки,
разделся и совершенным голяком вздумал фланировать по кухне, коридору,
комнатам. Что испытывала хозяйка при этом зрелище, судить не берусь. Что и
говорить: Вова у нас мужчина авантажный и презентабельный. Особенно, если
без штанов.
Когда, немного погодя, до красавчика дошло, что он учинил, он с
квартиры удрал, приобрел литр портвейна, дождался конца представления и
притрусил за мной следом. Одну из двух бутылок Вова тут же выхлебал через
горлышко, впал в истерику, шлепнулся на колени, облапил меня и, уткнувшись
носом в пуп, закатил тошнейшую иеремиаду про свою горючую жисть. Старуху
такие лауреаты не устраивали, она раскудахталась и разгоготалась, кое-как
всучил ей пару рублей за непредусмотренную Вовину ночевку и теперь вот
пишу тебе письмо в почти пустой комнате на третьем этаже за три дома от нее,
от старухи, то бишь. На этот раз взбунтовался: если ты (говорю Вове),
шелудивый пес, снова припрешься, я тебя просто вышвырну за дверь. (С
другой стороны: обзывая иного человека собакой, следует подумать, заслужила
ли собака подобное оскорбление).
Ах, Майя, сейчас глубокая ночь, горит настольная лампа, в комнате –
кровать, стол и стул, а на душе и того пустынней, хочется плакать… Может
потому, что только что выпил бутылку «Варны», посуду же выбросил в
форточку. За что Вову-то кляну? И, если подумать, разве он живет не в такой
же бешеной неприкаянности? Не знаю, что делается, что будет дальше.
Цыганская моя Звезда вовсе не склоняется к закату, она еще к зениту не
приблизилась.
Листал Тютчева, а там стихотворение:
«На севере мрачном, на дикой скале

Кедр одинокий под снегом белеет,
И тяжко заснул он в инистой мгле,
И сон его вьюга лелеет.
Про юную пальму все снится ему,

Что в дальних пределах Востока,
Под пламенным небом, на знойном холму
Стоит и цветет одинока…».
Как бичом по глазам хлестнуло…
Спокойной ночи. Жду ответа, милая моя.
Вадим.
174
XXXI
12/XII – 1967
ФЕРГАНА
С прискорбием (правда, не очень глубоким) сообщаю, что променад в

забайкальскую тайгу несколько отодвигается. Вова Штан (чтоб ему
повылазило) отринул все зароки, нарушил все обеты и громоподобно
захлобыстал. Случилось это буквально за два дня до моего вылета, я уже и
около цирка не появлялся. Тенориста найти непросто, да если и найдешь – что
толку? Партии трудные, темпы бешеные, с листа на представлении не больно-
то разбежишься играть. Меня выловили, наговорили кучу любезностей,
упросили сдать билет и доработать до января, когда цирк закроется на
консервацию до марта. Бандероли свои запросил обратно, Вову выматюгал и
переехал на новую квартиру, так как со старой нас выгнала хозяйка-узбечка,
теперь живу один и пригрозил Вове, что спущу его с лестницы, если он еще ко
мне сунется.
Новая хозяйка с виду толстенькая, сальная, с масляной, круглой и
невыразимо пошлой физиономией, вдобавок воровка и стерва. Как-то
попробовал кубинского рома, шестьдесят градусов, понравилось, похож на
спирт, который люблю, разлакомился, но по дурости купил три бутылки рома
советского в сорок пять градусов по семь с полтиной посудина. Жирная крыса,
видимо, пошарила в чемодане, потому что на другой же день после покупки
умильно разулыбалась: «Я слышала, у тебя ром есть?». (Где ты, интересно,
услышала это? Сорока на хвосте принесла?). Пришлось растянуть губы в
любезную гримасу, подтвердить факт и извлечь одну бутылку. И вылакали мы
ее с хозяюшкой.
Ром оказался страшной дрянью, одно слово – «Узбекистон виноси»!.
Сменить бы этикетку на бутылке на такую вот: «Ром «Буратино» –
почувствуйте себя дровами!». Потому как именно вышеуказанным топливом и
чувствует себя голова после употребления этого замечательного напитка. Тем
не менее, вытащил и откупорил вторую, но выпить ее оказалось превыше моих
скромных возможностей: хорошо помню, что когда в последней вспышке
разума пробирался к себе в комнату, бутылка была полна ровно наполовину.
Корова эта явно надеялась, что стройный цыганистый циркач полезет к ней с
непристойными намерениями, я же, пьян-то пьян, но подумал: «Дудки,
дорогая! Рылом не вышла!» и сложил под столом фигу. Куда наутро исчезла
оставшаяся полу бутыль – история умалчивает. Факт – накрылась бесследно.
Но это еще не все. Вероятно, в наказание за импотенцию, хавронья
слямзила и последнюю, третью бутылку, правда, клятвенно заверила, что купит
175
и вернет. На другой день заверила опять, но не столь пространно. На третий
день шельма не только ничего не вернула, но и заверить забыла. Я не столь
мелочен, чтоб трясти с дамы, хотя бы и продувной, стоимость выпитого и
украденного рома, но злобу затаил.
Пуще всего донимает такая вот тошная публика, донимает фактом своего
существования! Приходит в гости дочка с зятем, бледная немочь, он ей
подстать; зять влезает ко мне в комнату, хотя его никто не звал, давай
выспрашивать, а как там в цирке, а как там ездят, а как работают, да сколь
получают? Да много ли там… этих… что на вторую букву русского алфавита, и
как они, эти самые, стовосьмые, там вообще?.. И столько у бедняги тоскливого
завистливого свербежу в оловянных очах!.. Вот каркают на всех
педагогических перекрестках: ах, Гоголь, ах, Гоголь, ах, «Мертвые души»!
Крепостники, де, мертвые души-то! А Селифан с Петрушкой – живые? А этот,
Петрушкин пра-пра-правнук – живая душа?
Человек слишком много о себе думает. Вот: во всей бесконечной материи
не заключено никакой цели, она слепа (то есть – благостнейший материализм),
как вдруг в частном, ординарном явлении движения материи обнаруживается
все, что угодно: и высочайшие цели («Нынешнее поколение совлюдей будет
жить при…». Забыл слово!), и ценнейшие идеи («Смело мы в бой пойдем за…
за…». Что у меня с памятью?.. Помню только, что за это «за» вроде «и как один
умрем»). Если одно из явлений природы имеет цели и идеи, то на каком
основании считать, что другие феномены мироздания не могут их иметь? Или
бесконечная материя, как Гоголевская унтерша, сама себя высекла «Кратким
курсом»?
На чем вообще основано горластое чванство вчерашней блохастой и
докучливой обезьяны? На знании или на незнании? Нашему понятию смутно
доступны лишь три иерархические ипостаси Вселенной: микромир (мир
электронов, протонов, нейтрино, мезонов и тому подобное), макромир (это там,
где ездят поезда, галдят цирки и происходит загнивание империализма) и
мегамир («Туманность Андромеды» и прочие метагалактики). А сколько их,
этих иерархических ступеней, три? десять? много? бесконечно много? В нашем
мире три измерения, а, сколько измерений в микромире – четыре? пять? семь?
А в мегамире – два? или вообще одно?
Господи, ради чего Чичиковы всех мастей (от политики, науки, искусства в
том числе) урывают, хапают, гребут, грызут друг дружке глотки, навешивают
на себя, как папуасы на проколотый нос, звания, дипломы, ордена, лампасы?
Что, собрались жить вечно? И не будет им ни старости, ни болезней, никакого
тебе поноса? Или надеются слопать Гималаи бифштекса, Аральское море икры
и выпить Амазонку коньяка? Или издать в космологических масштабах
«Молодую гвардию» и «Как закалялась сталь»?
Прикиньте: где-то в невообразимых глубинах микромира зародилось
ученое ничтожество и толмачит, что его мозги – есть высшее, что оказалась
способна сотворить материя, что он-то, и призван покорить Вселенную! А всей
176
жизни тем мозгам – триллионная доля секунды… Или у нас: потускнеет
Солнце, закатится цивилизация, а там, в Мегамире, падающая снежинка
опустится за это время лишь на миллиметр.
Что, собственно, изменилось в мировоззрении людей со старых добрых
времен, когда орда людоедов центром мироздания считала шалаш своего
ублюдка-вождя, а всякий инакомыслящий шел в употребление под видом
фрикасе, рагу или жаркого? Ах, да, – теперь вместо шалаша Кремль, Рейхстаг,
Капитолий… Как глупо доискиваться смысла в существовании звезд, так глупо
ломать голову над вопросом – зачем живет человек. Явится откуда-нибудь тов.
Микромегас и вытрет подошвы сапог об Европу или Северную Америку.
Ладно, я сумасшедший, но у сумасшествия есть своя логика, так вот, с
точки зрения этой логики, на кой предмет сдалась вся училищная и
консерваторская метушня, вся эта сдача экзаменов и зачетов по специальности,
общему баяну и, тем паче, «Обществоведению»? А психические болезни, как
ведомо, неизлечимы.
О чем вам еще написать? Среди артистов есть труженики, мой друг
Рудольф Изатулин, например, или жонглер Костя Рубан. Я очень люблю
чудесную цирковую пару – воздушных гимнастов, отец и дочь, но они
позавчера выступали в последний раз, уезжают. Весь цирк гудит
сногсшибательными слухами, что приедут работать артисты мирового
масштаба – Запашные, поэтому и уезжают гимнасты и Тамара Виноградова со
своей высшей школой верховой езды.
Но труженики в меньшинстве, большинство годами, если не
десятилетиями, режется в нарды, это интернациональная игра циркового
макрокосма. Лишь Зуев и Тертичный (силовые акробаты, номер в восточном
стиле) никогда не изменяют домино, самой умной, как здесь острят, игре после
перетягивания каната. Впрочем, тонкие интеллектуальные различия между
домино и нардами от моего малоразвитого ума ускользают.
Из музыкантов ишачит один лишь Далматов. А вы думали, что он только и
лопает ром с мошенницами-хозяйками? Зверски занимаюсь на саксофоне,
дирижер все более и более благоволит к моей персоне. Особенно когда
услышал «Концертино» Вебера на кларнете. Тут же, под руку, выявилось, что
Вова Штан на кларнете попискивает чуть получше скворца, эх, как он
завертелся! «В свое время и я играл!». Ни шиша ты не играл. Еще более
отчаянно жонглирую шариками, надо мной даже смеяться перестали. Шарики –
единственное спасение от тоски: как наломаешься с ними, так на депрессию
ничего не остается. На квартире допоздна занимаюсь на гитаре.
Пару раз шатался по Фергане, тепло, хожу с босой головой, в пиджаке.
Один раз видел верблюда, зато ишаков – тьма. Как-то смотрю – маленький
ослик тянет телегу с грандиозной кучей хвороста, а на самой верхотуре сидит
примат (вида хомо сапиенс) с физиономией кабацкого вышибалы.
177
Девушка моей мечты, прекрасная Лида Жураховская, бросила своего
мужа, бросила цирк, забрала дочку и уехала. Остался Алеша не у дел, не найти
ему такую красивую и талантливую партнершу.
Стою однажды, жонглирую, а Тертичный Алексей и Анатолий Зуев на это
дело глазеют. Вдруг подошли, наговорили кучу похвал моему убогому
жонглерскому дилетантизму и давай рассказывать (очевидно, для поддержания
духа: многие на полном серьезе полагают, что я собрался в артисты цирка), как
они, работая в другом жанре, решили сделать номер силовых акробатов в
восточном стиле. Но для этого номера им не хватало гибкости (возраст, все
таки) и они повадились каждый день ходить в парную – распаренные связки
легче растянуть.
Дубина банщик, видя такое дело и не понимая, что к чему, воспылал к ним
подозрениями самого деликатного свойства, пришлось им продемонстрировать
прямо в парной некоторые трюки и дать дураку пригласительный на
представление. У меня с ними взаимная симпатия, не знаю, чем таковую
заслужил. Выступают они в шароварах, по пояс нагие, в чалмах. Ведь в годах
мужички, а смотреть на них в манеже – любо-дорого! Гибкие, мускулистые,
стройные люди, вот только истовая их доминошность несколько смущает.
Ну и как не продолжить повествование о моем любимце, силовом
жонглере Семене Барахолкине! Читайте и ужасайтесь.
Почти в каждом антракте, а по воскресеньям и в перерыве между первым и
вторым представлением, Барахолкин и Якимович сражаются в шашки, и
полюбоваться на это зрелище сбегаются все, кто может. Наш маэстро
разрядник по шахматам (все же мне один раз удалось его обыграть!) и неплохо
играет в шашки. Пикантность же нескончаемого турнира Капабланка-
Барахолкин в том, что Якимович, идя на чудовищные жертвы, загоняет одну
шашку Барахолкина в так называемый «сортир» и с оставшимися малыми
силами отчаянно старается выиграть. Партия считается за Барахолкиным, если
он ее просаживает без «сортира».
Сначала маэстро удавалось справляться в трех случаях из четырех, потом в
двух из трех, а теперь приходится потеть, чтоб выиграть из двух партий одну,
так как Барахолкин, несмотря на свои прямоугольные мозги, бороться с
противником выучился. Он и играть подсобачился, наловчился воровать чужие
шашки (на манер Ноздрева) и подставлять лишние себе, но все равно продувал.
С сортиром! Зрелище захватывающее.
Однажды Якимович перед самым третьим звонком на второе отделение
каким-то жульническим рейдом слопал пять шашек противника и опрометью
бросился на оркестровку. Наслаждающаяся турниром публика обхохотала
опешившего витязя, но Барахолкин, пошевелив рогами, допер своим жбаном,
что его обули в лапти, восстановил статус-кво и все второе отделение простоял
в одних плавках у шахматной доски, не отходя ни на секунду и никого к ней не
подпуская, дабы уличить бесчестного ловкача, что ему и удалось. Якимович
покаялся и торжественно принес извинения.
178
Вера Филатовна! Поздравляю вас с наступающим Новым Годом! Желаю
здоровья и хоть какой-нибудь удачи в жизни!
Передавайте привет и поздравления Валерке. Как он там? Еще не женился?
Очень по нему скучаю.
Мне пишите на Фергану, как минимум до седьмого января буду здесь.
Не сердитесь за висельную философию, такое настроение.
Всей душой с вами – Вадим Далматов.
P.S.
Жестоко простыл, потерял голос. Не голос, а сиплая фистула. Заботливые
коллеги подсовывают под ноги во время представления электрообогреватели,
после представления лечусь перцовкой с медом, универсальное лекарство!
179
XXXII
15/XII – 1967
ФЕРГАНА
Поздравляю тебя с наступающим Новым Годом! Желаю здоровья, успехов

в учебе и хорошего жениха в Новом Году!
Майю я не увидел, в Забайкалье не улетел, а сижу, как сидел, в цирковом
оркестре и продолжаю играть. Не жизнь, а оперетта. Так что пиши не куда-
нибудь, а в Фергану.
Завтра в нашем цирке начинают работать артисты высочайшей пробы, они
объездили, наверное, полмира. Это семья Запашных, акробаты-вольтижеры на
лошадях и воздушные гимнасты. Самый старший из братьев Вальтер от семьи
отделился, работает дрессировщиком тигров. Никто не верил, что артисты
такого полета приедут в нашу зачуханную передвижку, клоун Покерман,
этакий желчный толстяк, даже острил во время представления по поводу
замешкавшегося на конюшне инспектора манежа: «Ясно! Артистов Запашных
встречать поехал!». Но, несмотря на его желчь, те все же приехали.
И целую неделю цирк на ушах стоит: репетируют новый парад, там третий
брат Мстислав заправляет, он даже разразился для народа самодельными,
довольно наивными стихами, репетируют номера с оркестром (кстати,
Мстислав окинул нашу команду бурлаков удивленным взглядом и протянул:
«Приятная неожиданность! Передвижка – и такой хороший оркестр!»),
цирковой плотник Вася Лыков и самоотверженно помогающий ему шофер по
фамилии Авакян, не щадя сил, времени и казенного материала укрепляют
толстыми досками внутреннюю сторону барьера, потому что лошадки у
Запашных – ого-го! одно копыто с добрую тарелку.
Всего братьев было четверо, осталось трое. Вот из-за этого «осталось» они
и попали в Фергану вместо Токио или Будапешта. Случилась страшная
трагедия: младший брат из ревности убил свою жену и уж что-что, а
подробности я узнал от коллег в первую очередь. Тебе их пересказывать не
буду, потому что эта семья мне нравится. Многие же артисты в глаза им хоть и
лебезят, а за глаза чем только не обливают. Они, видите ли, все жестокие.
Наверное, так, но в искусстве без этого делать нечего. Без жестоких отца-
Паганини и отца-Бетховена не было бы и Никколо, и Людвига. И еще без
жестокости к самому себе ничего не добьешься. Как будто Сарасате, ежедневно
ворочая смычком по восемь-десять-двенадцать часов, жмурился от
удовольствия. Но в основном – зависть. Зависть лодырей к успеху, блеску,
красоте, деньгам наконец, вечных и жестоких к себе тружеников.
180
С Ферганы в нашем цирке работает исключительный артист Саша
Алешичев. Нет ничего «примитивнее» его номера, но успех – неизменный и,
главное, заслуженный. Саша – клоун-мим и художник-моменталист. Выйдет в
манеж с огромным блокнотом, пройдется по кругу, высмотрит характерную
зрительскую физиономию и толстым фломастером нарисует в три секунды
веселый и необидный шарж. Покажет рисунок зрителям – от хохота шапито
ходуном ходит. Вырвет аккуратно лист и подарит оригиналу шаржа.
Оригиналы буквально немеют от счастья, видела бы ты, как бережно
складывают и свертывают рисунки.
И у меня есть его рисунок! Когда написал заявление, то перед
представлением зашел к нему в вагончик и попросил: «Саша, нарисуй на
память!». «Садись». Сажусь, а самому совестно отнимать время занятого
человека… Не успел и додумать этой мысли! «Готово!». Я онемел. Рисунок
изумительный. Даже мой приятель Вова Штан задумался, глядючи. «Это, –
говорит, – твоя истинная сущность нарисована!». Он и Вову нарисовал на
картонке, но тот попросил сделать рисунок в виде шаржа.
Саша рассказывал, что в цирковое училище поступил легко: показал свои
рисунки, их посмотрели, попереглядывались и прокатился он по экзаменам, как
по маслу. Правда, все рисунки куда-то подевались. Ну что ж, я первый
слимонил бы их.
Дочь и зять Лаврентия Лаврентьевича так и продолжают надменно кивать
на мои приветствия. Вот бы уж кому не следовало о себе много понимать.
Расскажу тебе душещипательную собачью историю. С детства чуть не
наизусть знаю всего Джека Лондона (не считая, конечно, дребедени вроде
«Лунной Долины» или «Маленькой хозяйки большого дома») и хорошо помню,
как ревновали ездовые собаки свое место в упряжке. Теперь представь в нашем
цирке номер с дрессированными собачками и представь такой вот трюк: две
собачки везут тележку, а третья, акробат, прыгает на тележке сальто. Но либо
устала собачка-акробат, либо состарилась, так что Сосин (дрессировщик)
выучил прыгать другую. И вот как та, первая, увидела, что ее место заняла эта,
новая – она не завыла, она заплакала! Даже Сосин был поражен и опустил руки.
Кажется, он пристроил пенсионерку тащить эту самую тележку, хотя в новой
должности она оказалась довольно бестолковой.
У меня уже почти месяц новый фасон бороды. И останется, наверное, на
всю жизнь. В первый или во второй день по приезде в Фергану пошел в
парикмахерскую и попросил мастера подбрить ее, он окинул клиента орлиным
оком, даже немного отступил, подправил бритву и через десять минут я себя не
узнал. Выхожу из парикмахерской, как картинка, и для своего мастера каждый
раз припасаю новенький, блестящий, юбилейный рубль. Борода теперь стала
мусульманской: от подбородка двумя острыми клиньями по скулам! Хозяйка
квартиры, где мы с приятелем поселились, старая узбечка, смотрела, смотрела,
потом подала мне чалму и халат. Руками всплеснула: «Чистый узбек!».
181
Все бы ничего, но спасу не стало от уличных прохожих. Каждый второй за
квартал выпучивает глаза, бесцеремонно разглядывает и даже оглядывается
вслед. Вспомнилось, как в Ермаковском был принят за цыгана, как
любопытства ради рекомендовался татарином, евреем, армянином и никто в
рекомендациях не усомнился. А кто по профессии – писатель? музыкант?
Музыкант. А кто – музыкант? Балалаечник? Саксофонист? Гитарист? Бродяга,
анархист, огонек, блуждающий в тумане…
Впрочем, вот кто я. Стою, стало быть со своей новой бородой, а мои в
некотором роде приятели, силовые акробаты, разглядывают ее восхищенно и
цокают языком. Потом говорят: «С таким-то лицом – и что ты делаешь здесь?
Иди в духовную семинарию, там твое место!». Другой добавил: «Была б у меня
такая рожа – работал бы я в цирке?!».
Напоследок еще одна литературная реминисценция. «О, не верьте этому
Невскому проспекту!…». Не то, чтоб успокоился после Джамбула, а немного
взял себя в руки, но теперь, как художник из повести, жду не дождусь ночи,
чтобы в полусне снова увидеть Сашу, согреться ее горячим телом. Наверное, на
короткие секунды наши разорванные души слетаются и сливаются в одну,
потом снова – одиночество.
Передавай привет Валерке, скажи, что поздравляю его с Новым Годом. И
передай привет Люде Янко.
182
XXXIII
25/XII – 1967
ФЕРГАНА
Спасибо за письмо, спешу ответить в надежде, что ответ получишь до

Нового Года.
Поздравляю тебя с наступающим праздником, желаю здоровья, успехов и
счастья в любви! (Если, конечно, повезет: год-то наступает високосный).
Прихожу к мысли, что переписка наша имеет странную природу: твои
письма – крошечные кристаллики катализатора, вызывающие на другой
окраине страны бурную эпистолярную реакцию. Ты подбрасываешь свои ярые
крошки, чтоб заполучить результат процесса – мое письмо, я же изнываю по
этим крошкам, чтобы пробурлить в душевном автоклаве и не рехнуться раньше
времени. Серьезно – письма стали наркотиками.
Предполагать ты можешь что угодно, а писать мне не хочется. Думал
приехать в Красноярск и выплакаться в бретельку твоего сарафана, но…
Вову Штана с работы не выгнали, маэстро проявил по отношению к нему
широкий либерализм. А со мной дирижер считай, что подружился. Я для него
палочка-выручалочка: во-первых – в любой момент могу заменить Вову на его
посту, во-вторых – обстоятельство это заставляет Вову держать хвост в
чрезвычайно поджатом положении, в-третьих – не шибко-то разбежишься
залучить путевого музыканта, чтоб играл, не пил и мог шататься с цирком.
Потом какие-то темные дела и с другими музыкантами. Инна вот на пятом
месяце, что – она будет с грудным ребенком таскаться по цирковым квартирам?
Или отпустит своего Славика-красавчика ездить без нее? Славик наполовину
цыган и по-девчоночьи хорошенький. Да и не дело трубачу такого уровня
играть в тряпичном балагане. Единственный наш саксофонист-альтист,
оказывается, будущий музыкальный эксцентрик, у него с женой, как говорят
тутошние аборигены, репетиционный период. Жена у него похожа на узбечку,
выходит наряженная в парад, но больше ничего не делает. Стало быть,
основная надежда на двух босяков: веселого и пьяного Штана и нелюдимого,
но трезвого Далматова.
Но все эти проблемы – тучки на горизонте будущего, а сейчас наш оркестр
просто великолепный. Артисты на него чуть не молятся, ставят в пример,
дескать, не каждый стационар таким коллективом может выхвастаться,
директор даже на премии музыкантам расщедрился. В том числе и одного
твоего знакомого порадовал двумя лишними червонцами. Сильнейший трубач,
сильнейшая пианистка, сильнейший ударник, не сильнейшая, но очень крепкая
группа саксофонов. Причем, в звучание последней я внес весьма значительную
183
лепту: транспонировал на кварту вверх партии второго альта и играю их, когда
нет партий второго тенора, а иногда и вместо них, так как с моей новацией
регистр группы куда лучше.
Партии сначала переписывал, но писать лень, решил переучить клавиатуру
саксофона. Сначала требовалось усилие воли, чтоб глядя на ноту «до» брать
«фа», но сыграло роль феноменальное умение играть на нескольких
инструментах. Какая разница – выучиться играть еще на одной разновидности
саксофона! Сижу вот, играю альтовую партию, а до Якимовича вдруг доходит,
что играю ее не переписанную! Его чуть кондрашка не хватила. Почему-то не
обратил внимания на хорошее звучание группы, зациклил факт – играю на
теноре не переписанную альтовую партию! Смеха было. Но однажды
музыкальная акробатика сыграла злую шутку. Играю свою, теноровую, партию,
задумался и, ни с того ни с сего, начал ее транспонировать. Маэстро
подпрыгнул, а я какое-то время никак не мог вернуться в теноровую alma
mater.
Хозяйка новой квартиры – сволочь и рвань. Я купил себе три бутылки
довольно дрянного рома, так она из них одну, почитай, выжрала (я угощал) а
полторы стибрила. А раз прихожу после представления домой, стучусь.
Молчание. Еще стучу. Молчание. Я уже не стучусь, а зублюсь. Молчание. Я
ломлюсь!!! И тут чей-то детский голосок пищит с четвертого этажа: “Дяденька,
она пьяная-пьяная дома!”. Пнул дверь и побрел обратно в цирк. Пришлось
ночевать в вагончике.
Сначала был Ташкент: включил электрический камин и круглый
обогреватель, но в пять утра сгорела розетка и в вагончике катастрофически
быстро наступил зюсман, я задрожал, как осиновый лист. Побрел домой
вторично. Лярва, к счастью, проспалась и открыла дверь. Глаза опухшие, а
морда сияет: “Смотри, какой свитер я тебе достала!”. (У нее блат в универмаге).
“Сорок рублей!”.
Свитер понравился и я не возражал, так как Рудольф Изатулин рьяно
взялся за мое воспитание: по его задумке Вадим Далматов из Господина
Четыреста Двадцать должен был превратиться в герцога Бэкингема (таковым
меня упорно именует наш клоун Кролюк) и по его наущению (Рудика) будущий
герцог уже обзавелся светло-голубой нейлоновой рубашкой и темно-синим
облегающим китайским свитером. В этой рубашке, свитере и в новом фасоне
бороды сделался совсем уж непереносимым голливудским (на худой конец –
мосфильмовским!) красавцо`м, аж самому совестно стало. Не будь у меня
подпорчена грудь долгими годами занятий музыкой и вообще всякой сидячей
работой, вроде писания писем, стихов, сказок и додекафонных прелюдий, цены
бы мне не было на жеребцовском… простите! мужском рынке.
Бегу к своему другу и хвастаюсь, во, де, каким умником под его
руководством стал – вещь купил. Но был безжалостно высмеян: красная цена
свитеру – двадцать четыре рубля, он не шерстяной, а из какой-то дряни. Ах ты,
думаю, пройдоха пухломордая, подсунула какие-то отрепки да еще магарыч
184
выканючила! Хорошо, что не успел этой продувной бестии ни денег отдать, ни
магарыч поставить.
Май, милый Май, если б ты знала, какая женщина работает в нашем цирке!
Влюблен без памяти! Ей, конечно, поболее, чем мне, и муж у нее есть (сейчас
он не с ней), но все это чепуха, чувства мои, так сказать, высшего порядка. Хотя
ничуть не отрицаю и порядок низший, по-моему, они составляют прекрасное
сочетание. Но это все глупые шутки. Нонна (ее зовут Нонна) работает со своим
братом Мстиславом воздушный номер и я на этом номере (единственном!)
безбожно пропускаю и перевираю ноты, так как органически не могу смотреть
вниз, когда она в мечущемся луче прожектора кружится под куполом цирка.
Странно, но никто не сделал ни одного замечания по поводу фальшивых нот:
возможно, слишком много написано на некоторой, поднятой вверх
физиономии… Работу воздушных гимнастов можно только видеть, описывать
ее бесполезно, да я и профан в цирковом искусстве. Знаю только, что это номер
мирового класса, а какими судьбами такие артисты очутились в глухих дебрях
Средней Азии напишу как-нибудь потом.
Посвятил ей стихотворение. В строгой форме французской баллады. И
передал через Гиту Львовну, это жена нашего дирижера. Нонна балладу
прочитала, но так как мысли и чувства были облечены в очень уж отвлеченные
символистские образы, то они с Гитой Львовной принялись соскабливать
декадентскую шелуху и докапываться до истины. И докопались, таки. Гита
Львовна потом тет-а-тет восхищалась: “Ах, Вадик, как ты это все выразил! Как
выразил!”. Тиражировать послание даме сердца, конечно же, нельзя, но
несколько строк приведу, они касаются не дамы, а автора:
Одна, покинута во мгле Вселенной,

Мечта напрасно крылья устремляла
Наверх к гимнастке, как она же, пленной:
Ее из цепких рук не выпускало
Звезды погасшей сумрачное жало.
Тот луч, безлунной полночи темней,
Черней, чем мрак подземного провала,
Как сфинкс таинственный застыл на ней.
Наверняка прекрасная дама похвасталась посвященной ей поэмой в кругу

своего циркового семейства, потому что уловил на себе любопытный взгляд
жены Мстислава, а сам он вдруг удостоил мою персону кисло-презрительным
вниманием: я пристроился в каком-то закутке и с обычным упоением занялся
своим любимым коньком – шариками, великий же артист, в упор не
замечающий у себя под ногами подобной мелочи, вдруг остановился перед
упомянутой мелочью и процедил сквозь зубы нечто весьма ехидное, что,
дескать, “да-а-а… шарики… дело теперь пойдет!..”. Я прехладнокровно
ответил, что некоторые артисты играют на саксофоне гораздо хуже, чем
185
некоторые музыканты жонглируют, так что теперь? Человек неглупый, хоть и
акробат, справедливость ответа понял и больше не цеплялся.
Но, думаю, дело в другом. Он сам имеет некоторую претензию на
стихоплетство, достаточно, впрочем, ординарное, и вдруг в дебрях забытой
богом передвижки обнаруживается неведомый пиита, способный размахнуться
французской балладой! Хотя… Едва ли кто имеет хоть малейшее
представление, с чем едят эту балладу.
Но что ни говори – это феноменальная личность, Мстислав Запашный.
Громадный сгусток таланта, воли и физической мощи. Он имеет право
презирать толпу, он – власть имущий. Знаешь, как он в манеже появляется?
Разбегается в форганге (это вход в манеж, у нас он под оркестровкой),
отталкивается от трамплина и делает жуткое сальто через двух или трех
лошадей, не сосчитал.
Смотреть на их работу – дух захватывает. Бегут по кругу вдоль барьера
четыре здоровенные красивые лошади, а на площадке из их спин акробаты
выстраивают головоломные пирамиды. И если бы только пирамиды! А то еще
вольтижная акробатика! Ты на своей пианине сонаты Моцарта бренчишь и о
высоком искусстве вольтижировки не имеешь понятия, постараюсь хоть
немного просветить вашу возмутительную темноту.
Два человека хватают себя и друг дружку за запястья, на площадку из их
скрещенных рук встает третий, они его подбрасывают, тот делает сальто и его
ловят все на те же руки. (Интересно, за какие деньги влез бы Вадим Далматов
покрутить то сальто!..). Ну, для Запашных такой трюк – тьфу, гораздо более
сложные прыжки они исполняют все на той же качающейся лошадиной
площадке. А есть у них трюк, который только сумасшедшим (в высоком
смысле слова) Запашным и мог прийти в голову. Бегут, стало быть, уже две
группы лошадей, на одной стоят со скрещенными руками Сергей Запашный и
его зять, муж дочери, и изготавливаются подбросить сына Сергея, тот еще,
можно сказать, мальчишка. Иногда лошади два-три круга сделают, пока они
рискнут парня подбросить, потому что он летит не к ним обратно, а на другую
группу лошадей, а там Мстислав, и ловит племянника на плечи!
В конце номера этого паренька уже втроем подбрасывают с рук и он
выкручивает в воздухе двойное и даже тройное сальто. Видела б ты их всех,
когда, отработав номер, они становятся в манеже на комплимент! Все красивые,
стройные, в чудесных белых костюмах! Самая красивая, конечно же, Нонна, но
это мое личное мнение. А до других мнений мне дела нет. Например, до
мнений о племяннице Нонны, дочки Сергея. А так же до ее племянника. Ну,
блестящие молодые люди, я разве что-нибудь против имею? Но:
Под куполом, в сиянии огней,

Гимнастка круг за кругом пролетала…
……………..
И, бесконечное крича ей “Alezz!”,
186
Метался луч прожектора за ней.
…Проклятая, эта жизнь наша. Все мы – заложники, бедные – Вадим

Далматов, богатые – Генсек и иже с ним, все – заложники. Пусть Далматов
сидит в ржавой клетке и клюет сухие овсяные зернышки, а тот, другой, – в
золотой и шамает красно-черные зерна икры, а в принципе – какая между
клетками разница? Крылов другого мнения:
«Хоть говорят, что бедность не порок,

Но все уж коль терпеть, так лучше от богатства»,
но я держусь своего мнения.

Чего бы Нонне не подойти и не сказать «спасибо» за стихи безнадежно
влюбленному в нее музыканту, погладить его по голове и пропеть пару слов из
популярной песенки:
«Уходи, малыш, домой!

Бамбино! Бамбино!..».
Боже упаси. Изредка поймаю ее теплый и благодарный взгляд, а – ни

слова!.. «Злые языки – страшнее пистолета», даже и для великих артистов. А
тем артистам и без того солоно, как-нибудь потом напишу или расскажу, если
побегу в Забайкалье через твой ледяной Красноярск. Ко всему прочему, вся
семья – коммунисты!.. По этому поводу чувствую зуд и нытье не только в
каждом зубе, но даже в тончайших их корешках. А иначе как? Единственный в
мире номер акробатов-вольтижеров на лошадях да будет исполняться какими-
то беспартийными мазуриками?!
Один наш водитель, Авакян, и цирковой плотник Вася Лыков что-то в
цирке сперли, продали, деньги пропили, а натрескамшись, полезли чистить
кому-то зубы, да не пофартило: кренделей навешали самим да еще и в милицию
попали. Милиция с циркачами связываться не пожелала и предложила нам
самим разобраться со своим уголовным элементом. Мы их посадили на первом
ряду, сами расселись кто где хотел и устроили головомойку. Собственно,
участие широкой цирковой общественности в заседании циркового базаркома
сводилось всего лишь к глубокомысленному мычанию не то в знак одобрения,
не то в порицание, а головы оборванцам мыли директор и Мстислав Запашный.
Но оборванцы самоотверженно поработали на номер знаменитых артистов,
поэтому Мстислав мылил жестоко, но все же странно: в конечном итоге
предлагалось драчунов не увольнять, украденное высчитать с зарплаты, а чтоб,
упаси бог! никто не подумал, что номер вольтижеров состоит из мягкотелых
бесхребетников, Мстислав придумал для Авакяна совершенно ужасную кару:
взять с него слово, что он пойдет учиться! Ибо все зло в мире – от невежества.
187
М-да. Предложить Авакяну учиться! Для этого действительно надо родиться
средневековым изувером!..
Если не считать сердечных ран (а эта болячка, как вам известно,
хроническая), дела мои хороши. В цирке обтерпелся, к работе своей привык и,
чего греха таить, реже тоскую по Абакану. После той злополучной выходки,
когда затеял увольняться, дирижер относится ко мне все лучше и лучше, может
за то, что занимаюсь, как бешеный, на саксофоне и кларнете (а дома еще и на
гитаре). Макс (наш контрабасист) подарил мне нотную тетрадь одного бывшего
у них прежде саксофониста, там есть переложение для кларнета «Полета
шмеля» и есть знаменитое «Концертино» Краутгартнера, я им с пятнадцати лет
бредил. Учу. Вова довольно кисло хвалит. А чтоб не получить чахотку,
жонглирую тремя шарами. Слушай, Май, это гениальная находка! Никакая
гимнастика не сравнится, а для рук – абсолютно безвредно. Ничего не может
быть лучшего для музыканта.
Чувствую то, чего быть может не хватало всю жизнь: свою нужность
какому-то делу и свою независимость. Вот только дальше-то что? Седьмого
января цирк закроется, а откроется только в марте. Эх, видно опять позовет
Дорога, опять в Никуда…
Вчера доправил прилагаемую виршу. Немного вычурная, рождена в
минуту разочарования. Сильно не ругай. Пока все.
СИНЯЯ ПТИЦА
Никого нет счастливее птиц –

Им подвластен небес океан.
Кто пред лебедем белым не склонится ниц?
Кто не слушает песнь улетевших в туман
Журавлиных косых верениц?
И душа моя – синяя птица,

И мечты ее – алая рана,
На востоке земли, утром рано,
Исчезающих звезд вереница…
Только в клетку для ветра и птиц

Навсегда посадил ее дьявол иль Пан,
И во сне лишь ей грезится пламя зарниц,
И мечты ее – сладкий обман,
188
Тень летящих на юг верениц…
P.S.
Анекдот: Вова Штан для Макса – враг номер один! Перебежал ему дорогу:
тоже делает трости, а так как сам саксофонист, то делает лучше. Неожиданно в
эту тихую распрю третьим лишним вклепался Вадим Далматов! Пару раз
подъезжал к Вове – как он затачивает трости? Слышал что-то о пружине, но
толком не знал. Вова весьма спесиво надулся и дал понять, что это искусство –
для избранных и соваться в него посторонним – дело бесперспективное. Ах, ты,
думаю, чугунок дырявый! Вспомнил свое золотое, хулиганское и воровское
детство, улучаю момент и без спросу, инкогнито, так сказать, влезаю в Вовин
футляр с саксофоном. Нет, ничего не стянул, как можно! но тросточки его
внимательно и тщательно рассмотрел на просвет и понял, как оставлять
пружину при заточке. Остальное – дело техники, вернее – золотых рук. В
считанные часы наловчился выстругивать и затачивать трости, да так, что Вова,
попробовав играть на моей, завертелся вьюном и попросил сделать парочку
ему!
189
XXXIV
25/XII – 1967
ФЕРГАНА
Саше Любарцевой
Здравствуй, Саша!
Поздравляю тебя с наступающим Новым Годом и желаю всего самого

наилучшего – чего ты сама себе желаешь!
С месяц назад написал тебе письмецо, да видно оно где-то потерялось.
Цирк наш все так же работает, я все так же играю на своем саксофоне,
меня на работе ценят за суровый характер и за то, что никогда не подвожу
никого. Вот только Фергану, почему-то, сильно невзлюбил. Зато страшно
скучаю по Джамбулу: каждую ночь вижу во сне его дома и улицы. Особенно
скучаю по улочке, где мы с приятелем жили на квартире. Иногда до слез
хочется расколотить здесь все на свете и уехать обратно, да вот только что буду
делать в Джамбуле?..
Через две недели у меня день рождения – исполнится двадцать четыре
года. Совсем старый!
Посылаю на память свою фотографию, фотограф извел несколько кадров –
и так и эдак снимал, зато теперь моя физиономия красуется у него на витрине!
Свою дикую шевелюру остриг, теперь очень похож на узбека. Похож?
Как твоя учеба в школе? Двойки часто хватаешь? Попадает за них? Куда
думаешь поступать после школы?
До середины января в Фергане буду точно, а там, может быть, уеду на
родину, в Сибирь. Школу закончишь – приезжай в гости! Шучу.
Напиши, хоть две строчки, хоть два слова!
190
XXXV
13/I – 1968
ФЕРГАНА
Здравствуй, Май, мой милый Май!
Первое письмо в Новом Году получил от тебя и тебе же первой и пишу.

Каюсь! Грешен в непостоянстве! И ничего с собой поделать не могу. Да и
на кой прах долго по ком-то там страдать? Хватит с меня Люды Янко.
Ты жалуешься на скудость и однообразие своей училищной и вообще
жизни, я же наоборот имею некоторый излишек разнообразия и если тебя берут
по этому поводу завидки, готов уделить тебе малую толику своего изобилия.
Впрочем, за что это я тебя?! Что ты мне плохого сделала?!
Итак: от толстомясой хавроньи (своей второй хозяйки) решил удрать и
сделал это всего за три часа до Нового Года. В очередной раз смякнул и
поверил в Вовин посул «не пить и – никаких гвоздей!». Как сказал поэт:
«Меня обманывать не надо:

Я сам обманываться рад».
Очень уж тошно было на этой квартире. А Вова изобразил сирену и в

стихах и красках описал все прелести жилища, где он обитал у одинокой
старушки. И так хорошо напел, что махнул я рукой и сразу после
представления потащил Вову к себе на предмет помощи в переносе моего
скромного барахлишка. Войдя в квартиру, вспомнил мудрую библейскую
заповедь: обмани своего ближнего, или он обманет тебя и возрадуется. Но в
данной конкретной ситуации заповедь пришлось несколько трансформировать:
не дай ближнему обмануть себя и, тем самым, обмани его и возрадуйся. Ха!
Посмотрела бы ты на физиономию этой дебелой колоды, когда мы с Вовой
собрали вещички, написали договор, а потом я протянул ей вместо сорока
рублей всего семнадцать: «Это за свитер, минус стоимость бутылки рома! До
свиданья, мама, не горюй, не грусти!». Таким вот манером не дал падкой на
дурняк хозяюшке обштопать себя.
Новый Год пришлось встретить в абсолютно незнакомом обществе, если
не считать Вову. В гостях у новой хозяйки сидели три пожилые тетечки и два
невзрачных мужичка. Один из мужичков оказался музыкантом: умел шпилять
на баяне нечто, трудно поддающееся определению и, примерно так же,
виртуозно шпилял в балалайку. (Дурак притащил с собой весь свой оркестр,
знал, что будет пить водку с артистами цирка). Собственно, что можно было
иметь против этого мужичка? Но он возил мехами и чесал по струнам с видом:
191
что, дескать, съели? Задаетесь, а есть люди не хуже вас играющие, а может еще
и получше.
Вова Штан, когда не орет «ах ты, мой рыжий стрептоцид», довольно чутко
ориентируется в ситуации, он незаметно ржал в ладошку, подмигивал мне и
мотал башкой в сторону балалайки. Что ж, беру инструмент и изничтожаю
мужичка: играю «Полонез» Огиньского. Там не хватало ладов в верхней
позиции и, ругаясь сквозь зубы, пришлось жать струну по голой деке, что, как
показалось, особенно пришибло ферганского Андреева.
Затем хватаю баян и выдаю публике «Взял бы я бандуру» с вариацией (не
зря, не зря сдавал общий баян! На одном из зачетов шепчу своему педагогу:
«Где фа-диез берется?!», а тот в ответ шипит: «Рядом с третьим пальцем черная
кнопка!..»). На «Бандуре» баянный репертуар ВадимаДалматова начинался и на
ней же заканчивался, но кто вам об этом скажет?! Вадим Далматов небрежно
скинул ремни и устало зевнул: хватит, мол! И вполне хватило, чтоб обратить
соперника в музыкальную пыль. Вова ржал уже откровенно.
А вечером первого января мы пьянствовали этажом выше, у Аси. Ася – это
подруга Вовы и какая-то седьмая вода на киселе нашей хозяйке в смысле
родства. Зная, кто есть кто Вова Штан и зная, кто есть кто многочисленные
дамы Вовы Штана, я упирался руками и ногами и не пошел бы, но Вова
намекнул, что Ася по долгу службы имеет право в неограниченных
количествах красть казенную колбасу. Пришлось задуматься и даже почесать
затылок. Пришлось, в конце концов, согласиться. Колбаса… Гм. Такими
вещами, понимаешь, не шутят. Святое.
Но, как грустно сказал Лис, счастья в жизни нет: если есть куры, есть и
охотники. На первоянварском колбасном пиршестве ко мне сразу же
прицепилась стройная, поперек себя тоньше, девушка лет сорока пяти, явно
воспылавшая нежными чувствами к ослепительной мусульманско-цирковой
бороде. Мадам Грицацуева принялась ту бороду теребить (не в переносном, а в
натуральном смысле), тащила ее танцевать, пыталась таранить арбузным
бюстом, но борода, как могла, отбояривалась, «не понимала», о чем ей зудят,
строила из себя невинного теля и, под шумок, уписывала колбасу и запивала
заботливо подливаемой водкой. Колбасы и вправду было море, то есть, горы.
Наконец мадамстодонт утомилась наполнять мою рюмку (никак не
пьянеет, паразит!), разочаровалась и пошла танцевать сама.
Пола ей показалось мало, она задрала платье, гораздо больше, чем нужно,
и сиганула на стул. Не успела сделать и единого па, как у стула подломилась
ножка и изящная тушка Асейдоры Дункан с великим грохотом сверзилась на
пол. Тут уж решил, что хлеба и зрелищ на мою голову вполне достаточно, что,
не дай боже, начнутся приключения и дал с пиршества деру. А зря! Зря.
Зрелище для королей, увы! – пропустил. Вова рассказал на другой день,
что темпераментная Мата Хари, не устрашившись предательской ножки стула,
влезла уже на стол, платье решительно содрала и отчубучила разлихой
чарльстон по ложкам, вилкам, рюмкам и тарелкам. Была ли на тарелках колбаса
192
спросить побоялся. Лучше ничего не знать о надругательствах над
драгоценными перлами души, сердца и желудка.
Только не думай, что эти дни я был счастливый и веселый. Хочется, чтоб в
ладошках мерцал хоть маленький комочек тепла и света, а где он?.. И что такое
– Фергана? Чужбина, другая страна, другой мир, другой народ, ни одного
друга, ни даже знакомого, а маятник Эдгара По все качается и качается, и все
чиркает лезвием по сердцу. И никто с Новым Годом не поздравил. Трудно, что
ли, черкнуть два слова?..
Наш великолепный оркестр был таковым до новогодней ночи, а в ту ночь
он кончился. Приходим первого на работу – леденящее кровь известие: наш
чудный трубач Славик выпал из окна своей комнаты на четвертом этаже.
Почему-то в полном неглиже. И лежит, как все думали, в больнице с
переломанными ребрами и отбитыми печенками.
Затем начались странные вещи. Сначала пронесся слух, что на теле
несчастного нет ни одного синяка и все кости и печенки целы-целехоньки. Но
мало ли чего начешут злые языки! Как вдруг второго января Славик сбегает из
больницы! Толки поползли самые свинские и соблазнительные. Инна сидит
зареванная, толку с нее никакого во всех отношениях. Третьего Славик
является во время елочного представления на оркестровку, бледный, с
полубезумными глазами и что-то лопочет на тему: раз не верят, что я упал не
понарошку, то вот пойду и выпрыгну второй раз.
Увы! Все просто, как репа, как брюква, как турнепс. Делирум, граждане,
делириум-с!.. «Ах, ты, мой рыжий стрептоцид»!
И сразу обвал. Леня Вояковский бросил ударные и пересел на трубу, но
заменить Славика невозможно – то трубач милостью божией. Маэстро
вынужден был сесть за барабаны, но из него такой же ударник, как из Вовы
Штана дрессировщик крокодилов. А шестого, накануне закрытия цирка, Леша
работал музыкальным эксцентриком. Нет, нет, не в манеже. Там каждый дурак
может придуриваться. Шестого пропал наш дражайший Михаил Данилович
Якимович со с супругой. Паники по пропаже не наблюдалось никакой, одно
мрачное молчание. Запахло джамбульскими временами татаро-монгольского
ига, словно и не было ферганского поля Куликовского!.. А как прикажете быть
оркестру? В цирке оркестра без ударника все равно, что нет, без первой трубы –
если и есть, то вариант жмуртрестовский. И пришлось Леше, сидя за
барабанами, держать одной рукой трубу и двумя ногами выколачивать, что
можно выколотить в такой отчаянной ситуации.
С двадцать девятого декабря у нас идут не обычные представления, а так
называемые елки, представления для детей, с Дедом Морозом, Снегурочкой,
Бармалеем и так далее. По две елки в день. С Бармалеем вышла история. Еще
когда обсуждался сценарий и распределялись роли, маэстро наш возьми да
вылезь с пропозицией, что неплохо бы роль Бармалея поручить артисту
Покерману. (Покерман старый, страшный и зело пузатый, можно сказать –
Бармалей милостью… Гм).
193
Старый мыльный пузырь, однако, взъелся и завопил: «Это я-то Бармалей?!
Нет, вы посмотрите на этого (маэстро) нахала, чего он сует нос не в свое дело?!
Я всю жизнь играл мальчика Зюзю, а он мне – Бармалей! Вы – темная
личность!». Комедия. С исполняющим роль главного дурака Покерманом. Он
так и исполнял роль Зюзи. Вернее, вывизгивал ее.
Дедом Морозом был Мстислав Запашный, они со Снегурочкой делали
несколько кругов на своем воздушном аппарате, Рудольфу Изатулину выпала
роль мальчика Алеши и в этой роли он своим актерским мастерством затмил
всех. Запашный даже в открытую заговорил, что такому актеру следовало бы
работать далеко не в цирке-шапито и грозился поднять этот вопрос в Главке.
Интересно, поднимет или нет? Великие мира сего щедры на обещания и скупы
на исполнение. Впрочем, не только великие…
Больше всего восхищались Рудиком я и Михаил Данилович. Маэстро
вообще сулил ему большое будущее. Цирковые номера (в урезанном, конечно,
варианте), как бы вплетены в сюжет новогодней сказки. Коронная же изюмина
представления – катание детишек на лошадях. Они, как саранчата, облепили
барьер, Дед Мороз только успевал садить их по три, четыре штуки на лошадь и
после круга-другого снимать.
Тоска, одиночество, приближение рокового седьмого января, когда цирк
должен будет закрыться на консервацию и потянутся темные месяцы тягостной
неизвестности, все это лишило меня выдержки, ума и мужества: Май, милый
Май, я назначил Нонне свидание!.. А чем, собственно, виноват?! Тем, что видя
эту женщину чуть-чуть оттаиваю и оживаю? Как будто меня не вымотали
десять жестоких лет бесконечной Дороги, как будто вдохновляют будущие
десятилетия скитаний! Ладно, пусть – дурак, слушай дальше.
Написал письмо, попросил Гиту Львовну передать и в десять вечера
спрятался под чинарой против гостиницы. Ферганская январская прохлада чуть
остудила голову и, честно сказать, обомлел от ужаса, осознав собственную
наглость. Но каяться было поздно, следовало ждать и я ждал. Целый час. И не
дождался. И слава, думаю, богу.
Теперь надо как-нибудь уловчиться и в оставшиеся роковые дни не
показываться ей на глаза. Когда первое, что увидел, явившись на работу, была
растерянная и виноватая Гита Львовна, Гита Львовна вертела в пальцах мое
несчастное послание и моргала глазами: «Я вчера не видела Нонну… а что
теперь?.. письмо…».
Как угорелый, вырвал у нее записку, разорвал и сжег в огне камина.
Электрического, разумеется. Ну, теперь хоть прятаться не придется. Ан
пришлось, потому что на другой день Гита Львовна потихоньку сообщила, что
Нонна вроде как очень сожалеет, что мое злосчастное послание не попало к
ней… Молчали бы уж – более печального огорчения и не придумаешь!.. Не
войти дважды в одну реку…
Прятался довольно успешно, а там и седьмое грянуло – цирк закрылся.
Восьмого же мы с Рудольфом Изатулиным приобрели пять бутылок
194
виноградного винца по шестьдесят две копейки бутылка вместе с посудой,
вынесли им смертный приговор и приступили к казни. Не знаю, какими
судьбами, но шляясь по конюшне лицом к лицу столкнулся с Нонной и ее
невесткой. Наверное, представлял собой ужасно глупое зрелище, женщины
улыбались и не отрываясь глядели мне в глаза.
И все. «Все прошло и – навсегда». Больше ее никогда не увижу. Не думай
– не переживаю, просто светлая печаль о необыкновенной женщине. На память
осталась вырезка из «Огонька»: четыре лошади, с шамбарьером – Сергей, на
лошадях стоят трое мужчин в белых костюмах с красными рукавами, на плечах
у них три женщины. Репродукция не очень четкая, ну да что поделаешь. У
Рудольфа выпросил.
К пятой бутылке соображал уже из рук вон плохо, на улице стемнело, надо
было идти домой, но ни с того ни с сего вдруг отчаянно захотелось еще раз
увидеть Нонну. Пьян, пьян, а желания этого не выдал, просто объявил, что иду
в гостиницу и гори все синим огнем. Рудольф отговаривал, но я рвался столь
отчаянно, что ему пришлось покориться. Добирались мы так: он посадил меня
на раму своего велосипеда и повез. Хорошо помнил, что еще вчера улица была
прямая и смирная, а с какой стати она вдруг стала такой замысловато-
зигзагообразной и с каких причин озверели деревья и начали бросаться на наш
смирно катящийся экипаж – не понимаю.
«Но ангелы хранят отверженных недаром…».
Мы уцелели. Ни кривая и горбатая улица, ни вероломно рыскающие

чинары не сумели причинить отверженным никакого вреда. Мы у цели. Нонну,
конечно же, не увидел, а очутился с Рудольфом в номере Михаила Даниловича
и Гиты Львовны. А там – дым коромыслом. Кроме Якимовичей имелся в
наличии неповторимый Леня Вояковский и наш первый альтист Саша Бахтин.
Разумеется, вся честная компания была крепко поддавши. Нам шумно
обрадовались, посыпались поздравления, так как девятого мне исполнялось
двадцать четыре, кутеж обрел второе дыхание, я вытащил пригоршню мятой
бумаги (денег, имеется в виду), кто-то сбегал за бутылкой (бутылками?..) и к
носу моему подъезжает полный стакан портвейна, храбро его выдуваю. Смутно
улавливаю шум какой-то ругани, откровенные признания непонятно о чем,
писк Гиты Львовны, табачный дым.
Маэстро окончательно слетает с пьедестала, на котором он поместился
полтора месяца назад: чего, например, лается, как сапожник, с Лешкой? И чего
милая Гита Львовна в упитии то и дело падает со стула, а ее платье приобретает
манеру задираться до рискованных высот? Присутствующие джентльмены
(кроме Далматова – тот сильно пьян и Якимовича – сильно увлечен ругачкой)
то и дело водворяют Гиту Львовну обратно на стул и возвращают на исходные
позиции края ее платья.
Провал в памяти.
195
Проблеск: лежу на кровати, перед носом – полосатая ширма, из-за ширмы
– невнятные голоса, чьи – не могу разобрать.
Снова провал.
В себя пришел в четыре утра. Дико метались мысли: «Где я?.. Мне
двадцать четыре… Ах, да, это гостиница!.. Как я здесь очутился?..». Ширмы
нет, маэстро мирно храпит со своей благоверной, на полу валяется его паспорт,
военный билет, цирковое удостоверение. Собрал документы, сунул ему под
подушку и вышел из номера.
Брел на квартиру по ночным пустынным улицам Ферганы мимо
величественных чинар, с которых до сих пор не облетели крупные резные
листья. У меня день рождения и ночь, ночь на небе, ночь на душе – один во
всем мире, ноги заплетались, в мыслях – мерцающий лиловый хаос.
В ту же ночь леший носил по городу и Лешу Вояковского. Он, покинув
маэстро и гостиницу, несся по улицам и приставал к одиноким перепуганным
прохожим с убедительной просьбой разменять ему сторублевую купюру. Увы,
над ним никто не сжалился, Леша несся все дальше и дальше, пока не очутился
у кинотеатра. Здесь и повстречал такую же искательницу приключений.
Искательница на его слезную просьбу искренне посочувствовала: «Водки
хочешь? Есть у меня!». Временное их содружество забрело в чей-то сад, у
панельно-кюветной незнакомки нашлась не только водка, но и складной
стаканчик, а Лешкина хозяйка на другой день нещадно его корила: «Где ты так
вывозил свой плащ?». А когда его пытались расспросить, кто и что была его
ночная подруга, он тряс головой и отвечал: «Волосы у нее были светлые.
Больше ничего не помню».
Интересный он человек, Леня Вояковский. Одареннейший музыкант,
светлая голова. У него неиссякаемое остроумие всех оттенков: от мягких и
добродушных тонов до жгучих и язвительных. Человек долга. Однажды сильно
заболел, но играл на ударных и не хотел уходить с эстрады, хотя от него валил
пар, глаза лихорадочно блестели, был весь мокрый, как мышь. Поступал в
музыкальное училище на трубу, но благополучно вылетел с первого же курса.
Презирает все музыкальные учебные заведения, почти не знает классической
музыки и не любит ее. Еще он меня сильно не любит, хотя вида не показывает.
Ну, и самое главное. Не увидимся мы с тобой в скором времени! Цирковые
палестины решил не покидать, переживу консервацию и весной снова покачусь
под сенью зеленого шапито. Директор за такое решение пожал мою руку, а
Якимович так вообще рад без памяти. И то: пресловутый Славик после
тридцать первого больше не играл, Инна его кое-как отбренчала до закрытия и
они тут же уволились и уехали. Сашки Бахтина тоже след простыл. Так что на
безрыбье и Далматов саксофонист. И не слиняют ли к открытию сезона Вова
Штан и Леша Вояковский?
Как устроился на период зимовки напишу потом. Здесь тепло, можно
ходить в пиджаке и без шапки. Для коренного сибиряка среднеазиатская зима –
196
сущая профанация. Тело тоскует по морозу, так хочется услышать хруст
снежка, так хочется, чтоб пощипало нос!
Разъехались все. И артисты, и музыканты. Уехал и Рудольф Изатулин.
Увидимся ли когда-нибудь? Едва ли. Уехал и Вова Штан, я остался на квартире
один. Остались только Михаил Данилович и Гита Львовна, но о них – потом.
Пока до свидания. Пиши!
197
Долгая ночь
XXXVI
18/I – 1968
ФЕРГАНА
Это хорошо, что по некоторым обстоятельствам вы махнули рукой на

непутевого побродяжку и даже вообще подписали свое от него отречение. К
вашему сведению, я почти счастлив. Наречие (?) «почти» комментировать
отказываюсь, иначе опять подымете крик на несуществующее донжуанство.
Между прочим, по моей персоне безнадежно вздыхает весьма недурственная и
относительно молодая продавщица, но я тверд и уже дней десять, как предан
исключительно Джульетте Гвичарди.
А кроме шуток: оркестровое пианино стащили с оркестровки и запрятали в
наш вагончик, оно никому не нужно и целыми днями можно долбить по
клавишам, проливаючи горькие слезы по Ермаковскому. Ну почему в детстве
не было у меня пианино, почему не отдали мальчишку в музыкальную школу?
Когда учился – вечно руки чесались отстегать плетью большую часть
училищных пианистов и скрипачей: им выпало в младенчестве счастье, а они
дурью маются… Судьбина-мачеха швырнула мне идиотскую балалайку да еще
делегировала В.Ф.Б. с многочисленной «Ко», чтоб те убеждали любить и
лелеять свое чесоточное приспособление. Если бы вы знали, до чего его
ненавижу!
В цирке уже не раз слышал, что с балалайкой на ниве музыкальной
эксцентриады можно было бы огрести большие дивиденды. Но к треньканью на
балалайке присовокупить еще и кривлянье в манеже… Благодарю покорно. «Я
не шут, не циркач…». Сразу после закрытия, на эту тему травил баланду
Покерман, ему Якимович напел, на чем только Далматов не играет. Покерман
битый час с пеной у рта базарил, какой будет замечательный номер, потому как
– настоящий музыкант, а не ….. как эти! Он имел в виду остальных, кроме
Далматова, музыкальных клоунов. Я весьма проницательно определил, что
Покерман не Далматова превозносит, до которого ему как до прошлогоднего
ферганского снега, а ухватил случай смешать с грязью собратьев по манежу.
Учу «Лунную сонату»! Первую часть играю по нотам, даже самому
нравится, но обнаглел и взялся за третью. Если бы годик позаниматься от зари
до зари – сыграл бы. Даже сейчас дело движется: довольно свободно
вытанцовывается полиритмия, это когда на шестнадцатых квартолях в левой
руке надо играть трели и форшлаги правой. Еще учу «Токкату и фугу» ре
198
минор Баха. Не считая того, что одолел в Ермаковском. (Зачем из него убежал?
Сейчас думаю, что Катя рано или поздно вышла бы за меня замуж). А дома
занимаюсь на гитаре, бедная старуха хозяйка, наверное, уже икру мечет из-за
беспрерывно музицирующего квартиранта.
А теперь, Вера Филатовна, если вы стоите, то сядьте, – мало ли что
случается при чтении писем. Нет, не женился, тут вы еще долго-долго не
упадете в обморок, гораздо интереснее: устроился на работу ночным сторожем.
При цирке, вестимо. Причем, нас двое: я сторож главный и имею
подчиненного. Подчиненный не кто иной, как Михаил Данилович Якимович,
дирижер эстрадного оркестра Государственного Московского передвижного
цирка. «Сегодня – ты! А завтра – я!». Ведь всего лишь неделю назад он был
моим начальником!
Шучу, конечно, а если без шуток, то зачем впустую терять время зимовки?
Да и с деньгами напряженка и вовсе не по причине кубинского или узбекского
рома (хотя и ром частично виноват), а по причине Вовы Штана, который
позанимал у меня сорок пять рублей, по причине нашего маэстро – тот должен
пятьдесят, да по причине целой прорвы циркового босячества, надергавших от
рубля до пятерки.
И чего все лезут занимать деньги у меня? Сколько раз смотрелся в зеркало
– лицо красивое, но совершенно не глупое. Может, чересчур пристрастен?..
Маэстро же, несмотря на свое оперно-симфоническое обличье, пьяница
жуткий: похлеще всех абаканско-джамбульских татар, Филимонова, Симки и
Вовы иже с ними. Ему никуда не деться: где раздобыть денег на пропой?
Дежурить мы будем через ночь, с восьми вечера до восьми утра, сменщик
наш – убивец Барахолкина Вася Лыков. Пред Васей Лыковым трепещут не
только русские витязи, коих он шпалерами укладывает гирькой на резинке, но
также и другой разночинный цирковой контингент: в декабре Вася гонял (но
только с топором) двух шоферов и униформиста. Сейчас он занят
коллекционированием бездомных собак. А так как Вася бывший зек, то есть в
народе мнение, что собачки те содержатся и подкармливаются на мясо.
Завидую гениям – берут они такого вот Васю Лыкова, анатомируют,
препарируют, развешивают потроха и распускают умильные розовые слюни: а
ведь се – человек! Брат твой! Как и Акакий Акакиевич! Если бы не всякие там
злые люди и фатальные обстоятельства, ах! какое было бы украшение
общества! Ну, а я тупой и жестокосердый: братьев своих, Васю и Акакия, на
дух не желаю принимать.
Первое наше дежурство состоялось одиннадцатого января, как раз в тот
день, когда моя дама… продавщица, я хотел сказать, сделала мне
прозрачнейший и многообещающий экивок. И выдалось дежурство донельзя
тошным.
Маэстро явился не один, а с супругой. Чего той не сиделось в гостинице –
не знаю, притартали они с собой бутылку водки и бутылку вермута. Михал
Данилыч с Гитой Львовной водочку выклюкали, вермутом закусили, я же
199
уперся и выпил всего полстакана вина, чтоб не обидеть хозяев. Как сердце
чувствовало. Ибо только наша музыкально-поэтическая беседа (Гита Львовна
все никак не позабудет французскую балладу, сочиненную одним вашим
учеником) разогрелась до температуры «Вадик, ты меня уважаешь?», как
поднялся ветер. Шапито затрещало, захлопало, мачты и штурмбалки
заскрипели и застонали, но худшее (для Михаила Даниловича) было впереди.
Почуяв неладное, в цирк примчались директор, замдиректора, Толя
Расторгуев, шофера и униформисты во главе с исполняющим обязанности
шапитмейстера Геной Заплаткиным. (Директор наш ненавидит его классовой
ненавистью, как бывший чекист бывшего заключенного: Генка сидел за драку с
поножовщиной). Гита же Львовна, пребывая в упомянутом романтико-
сентиментальном настроении и никак не желая из него выкарабкиваться,
восторженно завопила: «Я тоже иду спасать цирк!». Маэстро облез от ужаса:
«Скомпрометировать меня хочешь?!! Сиди в вагончике и не возбухай!!!». «Ах-
х-х!! Ты боишься, что я тебя скомпли… скомплю… скомпрю…». Так она и не
смогла довыговорить неподъемно-трудное слово. Михаил Данилович
захлопнул вагончик и подпер дверцу какой-то массивной дровенякой.
Разумеется, это деликатное обстоятельство не прошло мимо бывшего
гебистского ока.
А что творилось в цирке! Все забегали, как угорелые кошки, думали –
унесет нас в тартарары. Начинают падать штурмбалки в конюшне, я рьяно
помогаю ставить их на место и затягивать веревками. Повисаю всей тяжестью
на веревке, как вдруг эта гниль лопается – падаю спиной на землю, аж
зазвенело в ушах. Одна балка стояла меж медвежьих клеток, по
неосторожности забираюсь туда, и вдруг слышу, как чья-то когтистая лапа
цапает мою ногу! Я ходу от клеток, но вижу, что другой мишка деятельно
подгребает себе в клетку электрический кабель, пришлось отбирать его и
ругаться при этом самым ласковым образом. Бедная зверюга, вроде, не
обиделась и государственное имущество возвратила. Вдобавок, на бегу налетел
на трос и метра полтора пахал утоптанную землю локтями и коленями.
Вызвали пожарную машину, шапито облили для тяжести водой, сколько
могли подтянули тросы на мачтах, паника улеглась. Да и распогодилось, ветер
стих и даже звезды высыпали, до того яркие, что хоть книгу под ними читай
или стихи переписывай. Все понемногу разошлись, а Станислав Борисович
(директор) дал мне персональное задание стоять на стреме, выразительно
оглянувшись на суетящегося и перетрухнувшего маэстро. Цирк вновь опустел,
только растревоженные медведи ворошились в клетках.
И вдруг – слышу! Слышу, как вопит несчастный маэстро Якимович: «Нет!
Ты посмотри, что сделала эта дрянь! Нет, ты только посмотри – она налакалась
лосьона!!». Действительно, Гита Львовна пребывала в абстрактном состоянии,
валяясь на грязном и холодном полу вагончика. Бедный Михаил Данилович
сломя голову погнал в гостиницу за валерьянкой, оставив супругу и
охраняемый объект (Государственный Московский передвижной цирк) на мое
200
попечение. Пока маэстро раздобывал лекарство, Гита Львовна вновь горячо
восхитилась пресловутой французской балладой.
Наконец прибежал с валерьянкой Михаил Данилович и спас супругу от
неминучей смерти. М-м-да… Им та бутылка – по половинке утиной дробинки
для двух носорогов, раз потребовался лосьон.
Долго, ох, как долго тянулась эта ночь. Да и все они долгие. Бродишь с
ружьем в холодном тумане вокруг цирка, бродишь в бесконечной тишине и
одиночестве. Хорошо, когда нет тумана и на южном небе блещут яркие звезды,
тогда о чем-то мечтается, о чем-то вспоминается, а то и совсем страх господень
– мысли о сути мироздания. Материи нет, это фикция, Майя, а существует
некая ненаблюдаемая, бесконечно малая сущность, одна единственная, которая
взаимодействует сама с собой во времени через исчезающе-малые его кванты.
Дискретные сгустки самовзаимодействующей сущности, быть может, уже
наблюдаются, как некие частицы или поля, кирпичик более крупных блоков,
существование их во времени не геометрическая точка, а вектор, отсюда и
захватывающие странности в жизни элементарных частиц. И объясняется самая
большая странность: полная идентичность однородных частиц, равенство и
неделимость зарядов, например. Громадность Мироздания – иллюзия: в нем
всего один протон, один электрон и так далее, но единственная частица
рассыпалась по бесчисленным лузам времени и вот мы имеем гигантские
галактики, сверхновые звезды, белые карлики, планеты, меру всех вещей, в
конце концов, – примата вида хомо сапиенс, несколько дней назад слезшего с
дерева и соорудившего нечто несусветное – цирк-шапито, например. И
пространство под тем куполом, такое волнующее и прекрасное во время
представления – Майя! Я смотрю в ноты, сигнал от них поступает моему «Я»
через мизерную долю секунды, но смотрю на воздушных гимнастов – сигнал
доходит через несколько таких долей, уже от Луны сигнал летит целую
секунду, от Солнца – восемь минут, от звезд – десятки, сотни, тысячи лет, от
Туманности Андромеды – два с половиной миллиона. То есть, сигнал поступает
не из другой точки пространства, а из другого, прошлого, времени. Значит:
время и пространство – суть синонимы, а служба в ночных сторожах Далматову
на пользу не пойдет – доведет его та служба до сумасшедшего дома!..
Увлекся махоркой. Маэстро приобщил: им на сигареты денег не хватает, а
тут на шесть копеек вагон дыма и удовольствия. Но это только на дежурствах.
Самокрутки чуть скрашивают тоскливые и жуткие ночи. Сегодня завернул себе
козью ногу (пользуюсь методом гиперболизации Н. В. Гоголя) мало чем
потоньше батона любительской колбасы.
А Гоголем вовсе не щеголяю. Еще в Джамбуле купил на базаре
здоровенную его книгу сорок восьмого года издания (там сразу все: «Вечера»,
«Миргород», «Петербургские повести», пьесы, «Мертвые души»). Видно,
теперь до конца жизни придется выметать из мозгов школьный мусор. Гоголь
не писал ни о крепостниках, ни о крепостных, он писал о Человеке, как
таковом. И, может, когда-нибудь признают, что это, возможно, самый
201
трагический писатель в истории, равный Сервантесу. Почти вся его проза –
галлерея мертвых душ. И старосветская парочка, и миргородские Иваны, и
Акакий Акакиевич, и сам Тарас Бульба со своим младшим братом Данилой
Бурульбашем. Пискарев живая душа, да бедный Андрий. Пискарев вздумал
оживить душу совершенно уже истлевшую, Андрий же попытался вырваться из
мертвечины разбоя, грабежа и убийства, но оба и погибли бесславною смертью.
Ну, а в образцах для подражания у нас не только Тарас Бульба, но и
доблестные витязи вроде Болотникова, Разина, Пугачова. А ведь Тарас – всего
лишь патологический убийца, а родина, православие, «товарищество», смерть
сына – только повод избивать младенцев и резать женщин. Это кем надо себя
выставить, чтоб отпетое воинство головорезов посчитало Тарасову жестокость
«излишней»?!
Недавно прочитал «Доктора Фаустуса». Адриан Леверкюн поразил. Чем-то
мы схожи, что не очень вдохновляет. И странная, дикая мысль явилась в
голову: выбрать описание всех его сочинений и как бы пересоздать их,
применяя собственные авангардистские устремления. Да только вспомнил, что
пожег все додекафонные прелюдии Вадима Далматова и на его композиторстве
вообще поставил андреевский крест.
С новой квартирой не повезло опять. Или это я такой неуживчивый!.. Вера
Филатовна, как вы меня терпели столько лет? Иногда посещает мысль: а что
если горести и поражения на донжуанском фронте не горести вовсе, а милость
божия, чтоб совсем уж не затуркать извечного бродягу? Что если господь бог
страждет о своих милых дочерях и не допускает их погибнуть в замужестве за
сумасшедшим поэтом и музыкантом?! Чего это пеняю, что потерял Олю, Катю,
Сашу? Сказал бы спасибо за те счастливые часы, когда они в сердечной теплоте
позволяли себя целовать…
Но вернемся к нашим баранам, вернее – к овце. Моя старушенция-хозяйка
– беспросветная мещанка. Эта старая леди осмелилась бухтеть на Сибирь за ее
морозы!!! Да, то ли дело Фергана – тепло и сыро. А незадолго до закрытия она
взялась упражняться в злословии по адресу циркачей: «Что, де, мол, за жизнь
это!». Вова Штан неожиданно вспылил и круто отбрил: «Как бы они ни жили,
они не сдают за двадцать один рубль свою квартиру и не спят в кухнях на
полу!». Мигом язык проглотила. А вчера, не скрывая омерзения, рассказала, как
один ее знакомый сделал низенькое корытце под молоко, предназначенное для
безобиднейших созданий – ужей. «Я бы их всех потравила, а он им – молока!».
Пришлось вступиться за мирную тварь в смысле того, что ниоткуда не
следует, что уж имеет меньше прав на жизнь, чем… ну, скажем, орангутанг. Эх,
как она взъелась: «Сравнили тоже! У человека же разум!». «Ах, – говорю, –
разум! Я и позабыл». И понесло. Все вспомнил. Всех Тарасов, Стенек, Емелек,
Гитлеров, Сталиных. Спирты, табаки, наркоту. Ракеты, бомбы, танки,
автоматы. Выбитых птиц, зверей, вырубленный и сожженный лес.
Отравленный воздух и воду. Ходынское поле, где за ради кулька конфет и
кружки пива человек разумный затоптал насмерть полторы тысячи себе
202
подобных. Как тут не восхититься собственными мозгами! Много еще
разорялся, да все бестолку, старуха свое талдычит: перетоптать их надо, этих
ужей. Ну да Вадиму Далматову не впервой пробивать каменную стену
сушеным горохом.
Посылаю вам «Чайку». Сочинил после отъезда из Джамбула. Так уж
вышло, что первой прочитать ее придется вам.
ЧАЙКА
Маленькую чайку приручили и пустили жить вместе с

цыплятами. Маленькая чайка добросовестно старалась быть
цыпленком, а потом, когда подросла, и настоящей курицей. Чтоб, как
все.
Но кудахтать чайка так и не научилась, и никогда не бежала со

всех ног к свежей, только что шлепнувшейся куче навоза и куры за
это ее презирали.
Маховые перья на крыльях у чайки выщипали, но все равно чайка

могла взлететь на самую высокую крышу. Жирные куры с трудом
встрепыхивались лишь на низкий насест и насмехались над чайкой:
«Оно тебе надо?».
Еще чайка никак не могла понять, отчего так умильно квохчут

куры перед каждым, заезжим по дороге в суп, петухом, но эта
странность охотно прощалась чайке.
А иногда чайка видела фантастические сны: ей снилась вода,

много воды, как никогда не бывает на свете, на птичьем дворе, то
есть, и нападала на чайку непонятная тоска и она кричала
нездешним, не для курятника, голосом.
Возмущенные куры поднимали немыслимый гвалт, чайка

умолкала и страдала молча.
Вы меня вечно подуськиваете писать, но не очень-то высказываете мнение

о писанине. Чтоб вам было легче учинить критический мордобой (только в
щадящем режиме! И без кастета, которым Маяковский самоутверждался в
203
поэзии!), приведу скромную коллекцию критических резюме, собранную за
долгие годы:
Под совершенной и безукоризненной формой ваших стихов кроется

бездушное, холодное, никому не нужное содержание.
Наверное, это списано со старых журналов.
Нет, это не поэзия.
Такие стихи мог написать ненормальный!
Но более всего ценю литературоведческий приговор моего бесценного

Вовы Штана. Еще в Джамбуле он прилип, как банный лист: дай, да дай
почитать. Дал. Он почитал. И объявил: «Ты – космополит!». Вообще, хоть он и
барбос, ему не откажешь в некоторой душевной тонкости. Однажды я по
какому-то случаю раскатился великосветскими элоквенциями, он добродушно
сморщился и сказал: «Не ругайся – тебе это не идет!».
До свидания, Вера Филатовна. Пишите.
Тиррей Давенант.
P.S.
Дня за два до закрытия Барахолкин уничтожил нашего саксофониста Сашу
Бахтина. Нет, не физически. Что за честь славному витязю пришибить щелчком
жалкого музыкантишку? Сашка был уничтожен морально. И поделом ему:
зачем отравлять и без того неблагоуханную атмосферу цирка инсинуациями
типа «сила есть, ума не надо»? Барахолкин подошел к Бахтину и как целковым
одарил: «Я за представление получаю восемь рублей, а ты – пять. Так кто из
нас умнее?!!». И, изничтоживши ничтожество, величественно удалился. Кстати,
Барахолкин и Павлов остаются на время консервации в Фергане. Витязя,
очевидно, уже не эстетично демонстрировать в маломальских мини-
мегаполисах, а Павлова еще нельзя по причине сырости номера.
204
XXXVII
27/I – 1968
ФЕРГАНА
Здравствуй, Валера!
Благодарю за поздравление, хотя оно и пришло ко времени, когда и

опохмеляться перестал. Но все равно радостно, то ли на душе, то ли на печенке,
плохо знаю анатомию.
Так говоришь, моя тень до сих пор витает над училищем и Максим
Перепелица не забывает пройтись по адресу некоего отщепенца? Ну, еще бы! А
ежели отщепенец имел наглость не визжать от восторга по прочтении «Теркина
на том свете»? Такое не забывается.
Из письма Вере Филатовне ты, может быть, уже знаешь, что артист
оркестра Далматов и дирижер того же оркестра Якимович подписались
работать при цирке ночными сторожами по причине глобального финансового
кризиса, вызванного перепроизводством вино водочной продукции. Попросту –
пропились ребята.
Дежурство длится с восьми вечера до восьми утра, через сутки, наш с
маэстро сменщик – цирковой столяр-плотник Вася Лыков, лгун, хвастун,
прохвост и вор. На троих у нас – одно ружье и десяток патронов с картечью или
утиной дробью, не знаю. Я же экипируюсь и дополнительным вооружением, из
которого ваша милость, вкупе с Пашкой Давлатовым, фунта три свинца в свое
время всадила в лиственничный чурбан. Маэстро осторожно просит, чтобы
дополнительное вооружение оставлялось бы дома, но мне с ним не так боязно
шататься по ночам вокруг цирка.
С этих ночных бдений день и ночь перевернулись, не знаешь, когда спать,
когда бодрствовать. Иногда пьянствуем с маэстро, иногда созерцаем звезды.
Жаль, что за эти побочные занятия не догадываются накинуть хоть полставки.
Как-то пришел на дежурство с пятью бутылками клопосдоха по шестьдесят две
копейки пол-литра, так Якимович чуть не умер от счастья. Глотка у него
луженая и мало разборчивая и девиз подходящий: нам, татарам, все равно, что
водка, что пулемет, лишь бы с ног сбивало.
Полночи керосинили. Какие задушевные беседы вели! Мужик он
замечательно умный и одаренный и судьба у него опереточная, почище моей,
если правда все, что он о себе рассказывал. Три или четыре раза вылезали из
вагончика, сделать обход своих владений. Чтоб не расквасить физиономий, шли
крепко держась друг за дружку. Маэстро, в конце концов, выпал в осадок и
закемарил в вагончике, а я из последних сил тынялся по конюшне и темному
манежу.
205
Много интересного происходит по ночам. Например, уголовный элемент
Вася Лыков (по совместительству цирковой плотник и наш с маэстро сменщик:
ночь он дежурит, ночь мы) ворует из бочки цирковую олифу или краску, а ты
ему делаешь ручкой, не дрейфь, Вася, олифы на всех хватит! А бывает где-
нибудь лает собака, а ты ходишь и размышляешь: а чего она лает? А как-то
бреду, вооруженный аж двумя стволами, законным и незаконным и одолевает
мировая скорбь (а, может, просто не выспался), глядь – дрейфует компания
лоботрясов от двенадцати до шестнадцати. Один балбес осветил мою
сторожевую фигуру из фонарика и загробным голосом возвестил: «Внимание!
Сегодня вас посетит Фантомас!». А ему в ответ: «А картечи ты не хочешь
схлопотать в такое-то место?». Моргасик погас, балбесы притихли, а мне вдруг
захотелось провести лингвистическое исследование.
У Герберта Уэлса читал, что образованного человека можно определить по
искусству, с каким он ругается. Дай-ка, думаю, проверю свой
интеллектуальный уровень. Поплелся вслед за компанией, она огибала цирк, и
скучным голосом начал определять упомянутый, стало быть, уровень.
Компания же полученное в школе образование никак не выражала – главный-то
аргумент, устрашающая аркебуза шестнадцатого калибра, был на моей стороне,
виноват – на спине, поэтому архаровцы быстренько-быстренько растворились в
туманной беззвездной ночи, а я, потратив бездну литературных богатств на их
толстые шкуры, занялся самоанализом.
Увы! Багаж Васи Лыкова… Не считаю себя малообразованным, я очень
даже начитанный юноша, но, очевидно, не помешало бы лет пять потолкаться в
Оксфорде или, на худой конец, в МГУ. Но может быть и такой, утешительный
вариант: деликатная Оксофрдская словесность весьма отличатся от деликатной
словесности лондонской пивной, но ненормативная лексика российской
высшей школы совершенно идентична той, что употребляется в окрестностях
бочки с пивом на каком-нибудь пустыре в конце улицы. Так что, хотя
эксперимент смазался, не перестаю причислять себя к людям образованным.
А пьянствовать приятнее всего кустарем-одиночкой, конспиративно, после
полуночи. Прелесть: в час, в два ночи, в тишине и одиночестве, у настольной
лампы, сидя с пером над листом бумаги тихонько выклюкивать маленькой
рюмочкой здоровенную посудину рислинга или гамзы. Наслаждение
избранных душ. Выглянешь из окна четвертого этажа на широкую пустынную
улицу, залитую ярко-мертвенным светом неоновых фонарей, и на душе станет
так же пустынно и призрачно.
Сдуру начитался макулатуры, целых три вагона: «Бурю» Эренбурга, «По
тонкому льду» – уже и не помню автора и (не помню не только автора, но и
названия) совсем уж малосъедобную книжонку про благородных и белокурых
советских разведчиков и глупых и рыжих шпионах и жуликах. От менингита
спас «Пармский монастырь». Проглотил его за ночь. Лучше, чем «Красное и
черное».
206
Арина Родионовна поедом меня съедает за мифическую любвеобильность.
Она, конечно, имеет место быть, но не столько с Далматовской стороны,
сколько со стороны вражеской. А кто виноват, что по эту сторону линии фронта
воинство инфантильное и трусливое, при первом же натиске сдается в плен и
орет «Вадька капут!», а противник злющий и предприимчивый?
Ты мужик умный, умнее Далматова, и уже сообразил из преамбулы, что
пишу тебе письмо из желания похвастать счастливым приключением, которые
не очень-то часто выпадают на долю пилигрима. Тут кое-что поясню. Если тебе
кто-нибудь представит список побед в двести-триста имен Любок-Шурок-Анек
– верь глазам своим. За эти месяцы, наглядевшись на подвиги моих цирковых
приятелей, я поверю и в тыщу триста. Вот только зависти ни малейшей.
Итак, дня за два до закрытия забредаю в продуктовый магазин (диву мою
пару раз видел и в прошлом году, но не до нее было), дай, думаю, куплю у
прекрасной мельничихи сто граммов конфет по рупь двадцать килограмм.
Очередь большая – три человека, стою раглядываю проворную Молинару.
Заметила, выдра, улыбнулась. Лет она, как показалось, на семь старше, волосы
темно-каштановые, брови черные и глаза темно-карие, без блеска. В лице ни
кровинки, но бледность явно не болезненная. Плечи, вроде как, девчоночьи
еще, а руки сильные и гибкие. И ловкие! Ну да за прилавком с неловкими
руками делать нечего. Все, что, так сказать, далее талии… Все первый сорт и
даже находится в некоторой диспропорции с хрупкими плечами и скромным
бюстом, но диспропорция никак не ухудшает общей архитектоники храма
любви, скорее – наоборот.
Кто она по национальности – холера ее разберет, на русскую не похожа. В
Фергане кого только нет: узбеки, армяне, татары, корейцы, греки, немцы,
месхетинцы, бухарские евреи, русские (без них-то как же?) и аллах знает, кто
еще. Прибавить и производный продукт этого расового варева. Адольф Гитлер,
большой друг нашего и еврейского народов, а также прочих разных азиатских
шведов, сошел бы здесь с ума, улицезрев такое безобразие. Больше всего Нина
похожа на гречанку, но кто ее знает. В моем понятии у гречанки носик должен
быть прямой, что за ней и числилось.
Подошел мой черед, а я забыл, за чем стою. Ляпнуть бы первое, что в
башку взбрело, так ведь нет – по складу ума тяготею к научной деятельности,
что попало не брякну, обязательно надо брякнуть обоснованно. «Мне… это…».
«Что?». «Это… А! Конфет! Вон тех». «Сколько?». «А… Ладно, сто грамм».
Баба неглупая, все понимает, весело сыплет совочком конфеты, заворачивает, а
я вдруг вытаращиваюсь на пальчики правой руки и обнаруживаю там
широченнейшее золотое обручальное кольцо. Согласитесь, Валерий
Николаевич, что это неимоверное свинство – отвешивать сто граммов конфет
молодому, одинокому, симпатичному мужчине, имея на премилой ручке этакий
золотой жернов! Видать, моя физиономия достаточно явственно выдала сии
горькие мысли, Нина даже руку отдернула от злосчастного кулька, но – увы!
207
Буркнувши: «Спасибо!» – сгреб конфеты и побитым псом поплелся прочь.
Обернулся и поймал ее сердитый взгляд.
Честно говоря, все это сразу же и вылетело из головы, так как цирковой
Франческо Петрарка во всю ивановскую страдал по некой воздушной Лауре, но
Лаура улетела, не оставив ничего, кроме платонических и романтических
воспоминаний да мрачной поэмы, сочиненной для нее этим самым Петраркой.
Убитый разлукой, расхристанный после законнейших возлияний восьмого-
девятого, поэт на третьем дне своего двадцать пятого года машинально забрел в
тот же самый милый магазинчик. Понял, что не надо было заходить лишь тогда,
когда встретился взглядом с Нунчей и она выжидательно кивнула. Купил хлеба,
что, думаю, дальше? Подходить к ней – так ведь на то паскудное обручальное
кольцо смотреть не хочется, совсем не подойти – вроде грубость. Подхожу.
«Здравствуйте». «С добрым утром! Придумал, что покупать будешь?».
«Пачку чая, цейлонского» – бурчу. «К тем конфетам?». «Угу». «Пятьдесят две
копейки». Подает чай. Да так ловко – за версту видно, что кольца нет! «Что это,
– спрашиваю, – за` географические новости?». И нахально тычу указательным
пальцем в ее безымянный. Она успела скороговоркой прошептать: «Кольцо –
для всех, а так – для некоторых…» – к прилавку подошло несколько баб.
Бедняжка так просительно взглянула, что и Гобсек ссудил бы денег всего под
полтора процента. И, пока она долго и нудно отоваривала баб, я великодушно
изучал ценники на витринах.
Бабы ушли, Нунча порхнула к витрине с другой стороны и улыбается.
Тихонько говорит: «Ну, почему свиданья не назначаешь?». Страшно
обрадовался: «А можно?!». У нее глаза сверкнули, по губам чуть не судорога
пробежала. Но сдержалась, видимо, сообразила, что случай клинический.
Ответить не успела: покупатели! нелегкая их принесла… Отпустила одного,
снова подбежала, шепчет умоляюще: «Подойди к магазину в обеденный
перерыв!». Кивнул ей и отправился гулять по городу.
Странное чувство теснит сердце, когда осознаешь вдруг, что ты один в
чужом городе, где нет ни одной родной души, ни к кому не зайдешь погреться
и выпить стакан чая, что на тысячи и тысячи километров вокруг – пустыня, мир
людей бесконечно от тебя далеких. Такое же чувство, когда затерялся на утлой
лодчонке посреди чудовищного зеркала Енисея, на Полярном Круге. Волей-
неволей, но единственный твой дом, единственное прибежище – убогий шатер
цирка.
Итак, в назначенное время являюсь к месту свидания, вышла прекрасная
Молинара, поманила незаметно, чтоб отойти в сторонку, где поменьше глаз.
Стоим, обоим не очень ловко. «Вас как зовут?». «Нина». «А меня Вадик». «Вот
и познакомились!». «Мне бы хотелось встретиться с вами, да вот только…».
«Что? Я не замужем». «Вы же не знаете, кто я, откуда…». «Да все знаю. На
открытии цирка видела. Только давай без «вы»!». «Ладно. Так ты в цирке
была?». «А как же? Артемка ведь не отвяжется – пойдем, да пойдем. Когда к
вам лошади приехали, еще раз ходили. И на каникулах два раза: ему кататься на
208
коне понравилось». «А кто это – Артемка?». «Сын». «И сколько ему?». Она
быстро взглянула. «Девять». Делаю изумленные глаза: «Ого! Это ты лет
пятнадцати замуж выскочила?!». Комплимент понравился, но уточнения, когда
выскочила замуж, не последовало. «А я тебя тоже… видел, когда заходил!».
«Да? Вот спасибо. В упор не замечал влюбленную женщину. Занят, наверное,
был с какой-нибудь циркачкой?». «Ничего подобного, – нахально отпираюсь. –
Ни с кем и никогда не был занят». «Значит, я буду первая?». «Первая». «Ну-
ну». «Так как же нам встретиться?».
Долго гадать не пришлось: сегодня первое дежурство, следовательно – она
работу заканчивает, Далматов – начинает, значит – завтра. «Я тебя встречу?».
«Не надо, расскажи, где живешь, я приду». Рассказываю, оказалось, она даже
дом этот знает. «Вино пьешь?» – спрашивает. «Вообще-то, пью, но три дня
назад был день рождения, немного план перевыполнил. Теперь бы отдохнуть
надо». «Ты – умничка!». И равнодушно спросила: «А сколько тебе?».
«Двадцать четыре». Ничего не сказала, а я воровато оглянулся, Нунчу за плечи,
за плечи и к себе, к себе… «Эй! Эй! Быстрый какой!». «Простите, – говорю, –
не так вас понял. Перечитываю «Историю античной философии», если завтра
придете, почитаем вместе, обсудим кое-какие тезисы…». Фыркнула и вдруг
быстро чмокнула в щеку и так же быстро отпрянула. «До завтра!».
Ужасов первого дежурства описывать не буду – прочтешь, если уже не
прочитал, в письме Вере Филатовне. Спал на другой день до четырех часов,
потом два часа жестоко изнывал: придет?.. не придет?..
Пришла! В шесть! Такая нарядная, в широкой, словно цыганской, юбке, в
кремовой плотной блузке. И туфельки на ней совсем крохотные.
Видать, сильно настрадался от вечной бесприютности и душевного холода.
Нина прямо с порога спросила: «Что с тобой?..». «Чепуха, проходи
быстренько». Сунула мне сумку и разулась.
С хозяйкой они мигом сговорились, поставили чайник, изготовили закуску
(из сумки! не мою!), так что бабка ничего не имела против наших шашней.
Мало того – поведала, какой скромный, милый и почти не пьющий юноша ее
квартирант, не то, что некоторые, ныне не присутствующие. Это она Вову
Штана вспомнила. Попив, поев, старуха благородно удалилась на кухню и
прикрыла за собой дверь.
Неярко горит настольная лампа… Уют, тишина, полумрак… Все, как в
благородном романе с тургеневской девушкой!
По закону жанра надо было изображать, что собрались мы вовсе не за тем,
чтоб мне хватать, а ей позволять себя хватать за коленки и прочие
архитектурные излишества, которые излишними почему-то никогда не бывают.
Не знаю, как выкручиваются другие наши собратья, Маяковского, быть может,
цитируют или об античной философии рассуждают, со мной же извечное:
«Ой, ты, верная подруга, спутница моя,

Ты звени, звени, как прежде, семиструнная…».
209
А знаешь, ей понравилось. «Восковая кукла» и «Цыганка-молдаванка» так
даже и расстрогали девушку. «Еще!». Нет уж, думаю, хватит. Бросил гитару,
прыг на пол, к ее ногам, обнял колени и уткнулся носом в юбку. Нина
погладила было рассыпанные по ее роскошным бедрам лохмы, но вот слышу –
стаскивает с себя кофту и выпутывает из моих рук свои колени. Полез
помогать, но она наддала локтем: «Не мешай!..».
Потом пару раз на нее находила блажь и приходилось трудиться мне,
начиная от самых туфелек. Ничего против и в мыслях не держу, но вот хитрые
застежки на бюстгальтере… Совершенно сатанинское изобретение.
Обнималась, как будто завтра последний день Помпеи. Меня ее пылкость
порядком смущает, потому как у самого таковая отсутствует. А ее это с толку
сбивает: то ли удивляться, то ли возмущаться, то ли смириться?… Смирилась.
Говорила: впечатление такое, что до нее у меня не имелось женщины! С
чего, спрашиваю, взяла? Наплела чего-то о «свежести чувств», «чересчур
деликатном поведении»… Все это идет, скорее, от хронического неумения
целоваться, равнодушия к разной страсти-мордасти и полного нежелания лезть
на голую стенку из-за бабы как таковой. Завидую тем, для кого она
представляет предмет вожделения сама по себе, а вот если начнешь искать
Дульсинею Абаканскую, Ермаковскую или Джамбульскую, то тебя либо
побьют ушлые янгуасцы, либо протопчется по спине и бокам стадо свиней.
Так хотелось, чтоб она осталась до утра, но увы! Быстренько засобиралась,
я ныть, а он внушает: «Там ребенок дома, один, а мама тут… занимается
неизвестно чем». «Прямо уж, неизвестно…» – но тоже собрался и пошел
провожать, незаметно вооружившись.
Улицы пустые и страшные. Есть только один город, улицы которого, даже
самые жуткие и глухие, люблю все без исключения. Ты знаешь этот город! Там
у меня была Майя, Вера Филатовна, Наташа, некто В. Н. Хорунжий (случаем,
не знаком с таким?..), было все! А сейчас хоть шаром покати – ничего, кроме
гитары и саксофона.
Дошли до дома, но расстаться – никаких сил. Обнял ее за талию и не могу
выпустить. Бедная, посмотрит на окна квартиры, вздохнет, я тоже посмотрю,
тоже вздохну. «Так у тебя был муж?». «Зачем тебе? Был, конечно. Мы давно
развелись!». «Дурак он набитый. Тупица». «Он не тупица. А чего это ты?».
«Была бы у меня такая жена… Я бы ни за что не развелся». Она, вдруг,
прильнула ко мне. «А… нельзя и завтра… как сегодня?». «Можно и завтра…
как сегодня!». Передразнила. Потом: «Какой-то ты не такой, как все. Не от
мира сего. Не встречала, честное слово! Ну, а дежурство твое как же?». «Пойду
в гостиницу, найду маэстро, попрошусь задержаться часов до десяти». «А если
не согласится?». «Кто, Якимович? Так я же через бутылку буду просить,
согласится. Слушай, Нина…». «Слушаю». «Ты не приноси ничего. Совсем не
желаю выбиваться в Альфонсы». «А кто это такие – Альфонсы?». «Те, которым
дамы закуску приносят. Я скоро деньги получу, тогда сам…». Смеется:
210
«Дурачок ты». Сбросила с себя мои руки. «До завтра, миленький!». Хотел ее
поцеловать, но она увернулась и ушла.
С утра отыскал Якимовича, завел туманную речь, что ежели он стерпит
мое опоздание, то явлюсь со штрафом: один час опоздания – одна бутылка по
шестьдесят две копейки с посудой. Маэстро обуял энтузиазм и воодушевление:
«Можешь хоть на половину дежурства опоздать!». «Да нет, – возражаю, –
опаздывать на половину мне не по карману, я часика на два». Он спохватился:
«Да я же пошутил! Еще чего не хватало! Никаких вин. Никаких вин.
Отдежурю». Знал, подлец, наверняка, что без вина я, опоздавши, не явлюсь.
Еще немножко подухарившись сбавил тон, помялся и попросил взаймы два
рубля.
Нунча же совершенно обнаглела и вечером притащила целый сверток
разной снеди, а для маэстро – бутылку водки. Когда выразил ей свое
безграничное негодование, она весьма недвусмысленно и доходчиво
растолковала: а на кой ляд, собственно, нужен женщине голодный любовник?!
Маэстро явился на службу не один: опять за ним увязалась Гита Львовна.
Бутылочку они тоже припасли и, по бедности, такую же, какую я собирался
приобрести. Водке обрадовались до обморока, я же выпил четверть стакана
вина. Закинул за спину нашу фузею и предпринял обход своих владений, взяв
на себя борьбу с криминальным элементом, мечтающим расхитить на
металлолом броневичок Барахолкина.
Именно в эту ночь и накрыл Васю Лыкова. Поначалу возмутился: не
можешь красть во время своего дежурства?! Почему грабишь родное шапито на
нашем?! Но подумалось: а нет ли в этом некой сермяжной правды, недоступной
неразвитому уму интеллигента?
Вася черпал содержимое бочки мятой консервной банкой и переливал в
канистру довольно приличного объема. Увидев коллегу (по охране, не по
краже), Вася замер и выжидательно ухмыльнулся. Расстреливать Васю я не
стал, а махнул ему рукой, продолжай, дескать, и ушел, чтоб не стеснять. Вася
же, наворовавшись цирковым имуществом, влез погреться в наш вагончик,
возможно в надежде еще и чекалдыкнуть на халяву винца. Не на тех напал: в
вагончике было тепло и сухо, как в Каракумах.
Ущерб, нанесенный Васей государству, все равно возместится в виде
платы за водку: пол-литра ее стоит три рубля, а себестоимость пшеничного
спирта производства Усть-абаканского гидролизного завода – две копейки
литр. Все, что Вася украдет и заработает, он бескорыстно жертвует отечеству,
пропивая украденное и заработанное, а вот наш гебист-директор – фигу! Ни
черта не делает (да и делать ни черта не умеет), огребает директорскую
зарплату, занимает люкс в гостинице (за счет римской курии, очевидно),
устроил дочку на ставку инженера по технике безопасности (это сто семьдесят
пять рэ! плюс семьдесят пять суточные!) и дочка тяжко трудится: работая
двумя с половиной пальцами вытыкивает на пишущей машинке приказы и
объявления и лепит те бумажки на дощечку, висящую в форганге.
211
Опять занесло на диссидентском повороте.
Пока наматывал круги вокруг цирка, предаваясь пессимистичным
размышлениям о судьбе Родины, ограбляемой Васями и гебистами и плохо
охраняемой разного рода Далматовыми, голубки наши, Михаил Данилович и
Гита Львовна, поначалу ворковали, потом поссорились – из вагончика
доносился приглушенный рокот ругани и даже визг Гиты Львовны. Не
обошлось и без драки: утром на щеке Якимовича прослеживались три
параллельные полосы, которых близ полночи не наблюдалось. Они,
помирившись, прилипли ко мне: чем это я, грешный, был занят от восьми до
десяти? Да, да, так и расскажу, чем был занят, тороплюсь.
Но через несколько дней тайна оказалась раскрытой, и нарушила ее Нина.
В субботу, в половине восьмого, додежуриваю из последних сил, с ног валюсь,
так как в пятницу вечером опять «был занят», как вдруг в утреннем сером
полумраке на территории вверенного под охрану объекта появляется
неизвестная фигура в темном плаще.
Кто таков или таковая?! Нунча, кто же еще. Вот это, думаю, сюрприз, не
случилось ли чего! Встали под фонарем, за руки взялись. «Муж, – спрашиваю,
– что ли, вернулся?». «С какой стати?». «Ну… одумался, может быть». «Он уже
не одумается, он наркоман. Скурился. Хорошо хоть, что Артемка успел до
анаши родиться». Молчу, дурак дураком. Нина улыбнулась: «Пойдем со мной!
Артемку я в школу отвела, а до двенадцати у нас время есть!». «Э-э!.. Что
толку? Спать хочу, смерть как, ноги подкашиваются». «Вот у меня и
выспишься до двенадцати, пока Артемка в школе».
Тут из вагончика высовывается опухшая, сонная, насмерть перепуганная
пачка Якимовича с вылупленными полтинниками. Может, он вообразил, что
нагрянула ревизия из Союзгосцирка с целью проверки ночных сторожей,
особливо таких, которые по совместительству еще и дирижируют оркестрами.
«В чем дело?!». «Как его звать?» – тихо спросила Нина. «Михаил Данилович».
«Михаил Данилович, можно я украду у вас Вадика? Тут осталось всего
ничего!». «А… а… а!!! Теперь все ясно, теперь все ясно!».
Похрабревший маэстро осклабился по самые уши и понес околесицу о том,
что Вадим Далматов музыкант – великолепный, человек – исключительный,
поэт – великий, будущая слава русской литературы. (Разрешаю вам с Верой
Филатовной присоединиться к мнению нашего дирижера). Конечно, он меня
отпустил с дорогой душой, ведь сколько уже перепил за мои опоздания! А
вообще мы с ним живем душа в душу, так как он должен мне кучу денег.
Осторожно пробрались в квартиру, чтоб не намозолить бдительного
соседского ока. В отличие от Горьковской, моя Нунча – девушка явно не бедная
(не те торговые времена, не те масштабы!..).
Нина, перво-наперво, загнала любовника в ванну, а затем уложила на
белейшие и нежнейшие простыни. Думаешь, выспался? А как бы не так. Едва
растянулся, блаженно жмурясь, словно кот на солнышке, как она сбросила
халатик, под которым изначально ничего не было, и шмыгнула следом.
212
Чудная женщина! Бесподобная женщина! Но и змея добрая, как и все они.
Начала вдруг цепляться, кто я: татарин или еврей? «Да русский из русских!».
Хотел спросить, сама-то ты что за птица, да надо оно мне. «Врешь!». Ладно.
Рассказываю, что один из прадедов по матери действительно был татарин, но
что бабка – ревностная христианка, потому что в молодости запросто выпивала
ковш самогона и вовсю ела свинину, что на долю правнука от того татаро-
монгольского ига ни синь пороха не перепало.
Нина: «Врешь. Потому что ты – обрезанный». От такой новости,
сообщенной, по-видимому, компетентным специалистом, я подпрыгнул, словно
тарантулом укушенный. Произвел, пардон! тщательную инвентаризацию
инструментария, но никаких зазубрин не обнаружил. Нинка же свое,
упорствует: «От этого ты такой двужильный и такой холодный». Я
разобиделся: «Тебе, – говорю, – что, плохо со мной?!». Ответ последовал
сумбурный, что, де, нет, не плохо, но лучше, если бы было похуже, но чтоб
было видно, что я люблю ее. По-моему, бабе в принципе ничем не угодишь.
И до нее абсолютно не доходит, как можно иметь за душой всего лишь
гитару, саксофон, чемодан, плащ и единственную пару штанов. Намекнула
даже, что готова одарить милого второй парой. Разумеется, тебе не надо
описывать реакцию на подобное предложение, не первый год знакомы.
Окончательно пришибленный горестями и сладостями жизни, засобирался
домой, отсыпаться, как вдруг Нина повисает на шее и шепчет: «Отдохнешь –
приходи обратно… Только не раньше пяти: я Артемку бабушке отведу». Давай
мне руки целовать: «Я тебя забуду, глаза твои забуду, а руки твои на всю жизнь
запомню».
Первый раз мы провели вместе всю ночь.
А потом первый раз не виделись двое суток. Это ужасно. Зашел в магазин,
она смеется и палец к губам прикладывает.
«О, каждый, кто взалкал

Лотосова плода! Сюда! В любую пору
Здесь собирают плод и отжимают сок».
В заледенелой груди слышится некое таяние, словно забил крохотный

теплый родничок. Почему бы и не остаться с ней навсегда? Буду жить в гроте у
этой Каллипсо, так как никакой Пенелопы не имеется и в помине и никакая
Итака не скучает по бездомному пилигриму. Что из того, что ей тридцать?
Проскитаюсь еще десять-пятнадцать лет, а найду ли что? А вот симпатичную,
пылко любящую женщину потеряю уж точно. Она, наверное, родит
прехорошенькую девчонку, может, уже и забеременела, потому что ласкается
очертя голову, ни о чем не заботясь. Как-то что-то провякал по этому поводу,
но получил по носу: «А твое какое дело? Тебе никто слова не давал, не
выступай». С Артемкой надо будет постараться подружиться.
213
Вот только на мою родину подругу ни за что не выцарапаешь: родилась в
Средней Азии и само слово – «Сибирь» – приводит ее в ужас. Рассказал, что в
сорокаградусный мороз ходил с другом на охоту и протопал по горам
километров тридцать, так она уши заткнула. Что ж, сделаюсь азиатом,
внешность подходящая. Конечно, прекрасная Молинара очень далека от
музыкальных, поэтических и прочих декадентских ценностей, но чем плоды
лотоса хуже бесплотных фантомов духа? Эти «призраки ночи» второе
десятилетие гонят по Дороге в Никуда, неужели женские прелести ферганской
нимфы не стоят их?
…И все же одолевает беспокойство. Слышал, что серый растрепа-воробей,
вечно рыщущий по тротуарам и помойкам, помирает в клетке через три дня, а
канарейка или попугай живут себе припеваючи, пока кормят и поят. Дилемма:
Далматов – воробей или кенарь? Ты как думаешь?
Что ж, впереди весь февраль и даже март, время решит все проблемы.
Сколько мы дружим-то? И не можем друг без друга! А что будет через пару
месяцев? А если у Нины случится ребенок, тогда вообще о чем речь?
О цирке и думать сейчас не хочу, катись он куда подальше. В Фергане есть
музыкальное училище, поступлю на кларнет, а может даже и на альт. То-то
Вера Филатовна возликует!
Через месяц напишу, сообщу, останусь ли в Фергане или придется далее
плестись в кибитке цирковой. Скорее, останусь: влюбился в свою Нунчу не на
шутку. Бабке же нашей не вздумай письмо показать! Скажи, что жизнь веду
праведную, что кроме кислой капусты с постным маслом ничего не вкушаю и
вообще… нахожусь в просветлении уму.
Наташе привет передавай.
Вадим.
P.S.
Нашел в записных книжках вирши Гийома Аполлинера, по-моему – очень
к месту:
«Та цыганка заранее знала,

Что впотьмах наши жизни бредут.
Попрощались мы с нею, и тут
Нас Надежда в пути обогнала.
Знают люди, что время их судит,

Но надежда любить по пути
Нам позволила руки сплести.
214
Что сулила цыганка, то будет».
215
XXXVIII
2/II – 1968
ФЕРГАНА
Получил сразу два письма: от вас и от… моего папаши! Папаша

несказанно удивлен, что бездомный его потомок обитает в Фергане, я не писал,
что с некоторых пор флибустьерствую под парусами цирка-шапито. Знаете, что
он учинил, родитель то есть? Женился. (В который раз – не знаю, да он и сам
едва ли помнит). Супруга его на три года лишь старше меня, так что это
семьсот восемьдесят девятое окончательное… Хм. Последнее предупреждение
Китая окаянным империалистам Америки!
Ну, а ваши подозрения насчет прекрасной Нунчи-Нины как минимум –
беспочвенны, как максимум – оскорбительны. Жизнь веду аскетическую, почти
монашескую, вкушаю лишь кислую капусту с постным маслом, причем
бдительно слежу, чтоб маслом тем не злоупотреблять. Так, ложка-полторы на
килограмм капусты. И этому есть железное доказательство: я, наконец-то,
изнасиловал себя и пережевал почтенную в своей древности резину: прочитал
«Илиаду» и «Одиссею», изложенную на языке, отдаленно напоминающем
русский, Гнедичем и, соответственно, Жуковским. Ведь если бы рубал бараньи
шашлыки и трескал свинячьи бифштексы, неужели бы потянулся к сему
промозглому чтиву? Перевод «Одиссеи» еще и слащавый, от ее «благородных»
героев даже поташнивает.
Но отставим Гомера (или что там скрывается за этой этикеткой) и
вернемся к писателю гораздо более гениальному – Далматову. Наконец-то
удостоился вашего восторга! Эти две с половиной строчки перечитал раз
двадцать пять. Даже если «Чайка» и подражание Андерсену, то что с того?
Сказки Андерсена знаю наизусть, даже делал их стихотворные переложения.
Вы не читали, так как все они обрели упокоение в печке. Из «Дюймовочки»
помню четверостишие:
Утром зорька в окошко глядела,

И Дюймовочка песни ей пела.
Серебристый ее голосок
Уносился на алый восток.
Еще из «Огнива» помню пару строф, да ну их. А сколько бумаги на

«Русалочку» извел! «Русалочка», думаю, трагедия такого же масштаба, как
«Король Лир», и с какой стати Андерсен подается как детский писатель – не
очень понятно.
216
Ни Рихтера, ни Гилельса догонять и перегонять не собираюсь. Прошлое
лето (Ермаковское) и нынешняя ферганская зимовка выдались
«фортепианными»: никогда в жизни не имел доступа к инструменту, а тут
вдруг – хоть круглые сутки! Ну и отвел душеньку. Захотелось выучить первую
часть «Лунной» – выучил и даже хорошо выучил. Знаете, что сказал Якимович,
когда послушал? «С точки зрения пианизма ты, конечно, ноль, а вот
интерпретация… Равных ей я не слышал!». Хочется выучить третью часть – не
выучу, времени не хватит. Да и пианино затащат на оркестровку, там сильно не
раззанимаешься. Пусть кто-то корпит над получением диплома и намазывается
патриотическим мылом для пролезания в партию. Пусть пять лет портит потом
воздух в «Институте Гнесиных» или в Свердловской консе. Пусть потом
натянет на рожу деревянную маску спеси и высокомерия и всю оставшуюся
жизнь цену себе складывает – в гробу эту публику видал. И посвящаю ей
стихотворение нашего любимого Маяковского:
Кондомы бы делать
из
этих людей –
Не было б в мире
кондомов прочней!
Извините, Вера Филатовна, за грубость. Вы же, как понял, отреклись от

воспитательных мероприятий.
Вы говорите: презрение к людям ни к чему хорошему не приведет. Вовсе
не презираю людей. Презираю Васю Лыкова, Акакия Акакиевича и того, кто
нацарапал учебник «Обществоведения». Они не люди, а человекообразные.
Вова Штан и тот, когда трезвый, прилично играет на саксофоне, а та сволочь –
что делает и что умеет? Да ничего.
Свобода, равенство, братство… Вера Филатовна, Вера Филатовна!
Сослагательное наклонение вещь, конечно, сомнительная, но все же. Ответьте,
положа руку на сердце: вот какая-то всемогущая сила предлагает вам на выбор
отправить в небытие одного из двух человек. Первый – неведомый всем нам
конструктор космических кораблей, другой – Вася Лыков. Если слово
«равенство» не мыльный пузырь, то вам следует попросить Валерку обломить
одну из двух спичек, а самой тянуть жребий, чтоб по справедливости было, у
всех же одинаковые права – равенство! Вы будете тянуть спичку? Вот то-то.
Равенство – бред, а быдло должно знать свое место. Рабство порождается
не из того, что находится некий выродок, порабощающий других, рабство
порождается всеобщим стремлением всякой живой твари жить за счет других.
Естественно, что это удается наиболее умным, талантливым и жестоким,
которые заставляют стадо пахать на себя и разрешают стаду мычать о свободе,
равенстве и братстве. Союзы же борьбы за освобождение рабочего класса
создаются хитрыми, юркими, но нищими молодчиками единственно с целью
217
самим выбиться в крупные акулы, что в 1917 году блестяще удалось кучке
прощелыг и проходимцев.
Против этой кучки можно было бы и не копызиться (какая разница: Ленин
– Троцкий – Деникин – Махно), но кучка изобрела «партийность»! Партийность
в искусстве, партийность в науке. Даже с женой барахтаться следовало
оглядываясь на догматы «Краткого курса». Партийность погубила великую
державу, превратила ее в гуммозное чудище.
Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества, но можно быть
несвободным подчиняясь ему и можно быть несвободным вопреки. Как
Веласкес: намалевал голую Венеру вопреки всесильной инквизиции и
всесильная промолчала. А тирания партийности тем-то и омерзительна, что
почти ничего не сделаешь вопреки, никуда от нее не спрячешься, никуда не
убежишь. Герцен, небось, спокойно смылся в Англию и беспрепятственно лаял
из Лондона на ненавистный царизм.
А уедь-ка, попробуй, Далматов, да и не в Париж, а на Огненную Землю
или на южные берега Новой Зеландии! Я ловил бы там рыбу, собирал устриц,
нищенствовал бы и не только гавкнуть – даже мяукнуть себе не позволил бы на
единственно верное учение! Христа ради – отпустите! Так хочется посидеть,
сколько влезет, на берегу моря и не бояться, что арестуют за тунеядство или
сочинение романов, каковые занятия суть синонимы. Нет, если написал
«Молодую гвардию» или «Кавалер Золотой Звезды» – ты великий труженик.
Имеются в виду опусы в стиле писем: Далматов – Бондаревой.
Когда читал «Илиаду» и «Одиссею», то не только перетирал песок зубами,
но и хохотал местами. Если уж на то пошло, великие эти творения создавались
стихоплетами на жалованье (похлебка там, шашлык, погнутый бронзовый
сосудик, пленница пятнадцатого-шестнадцатого сорта). Агамемнону завывал
дифирамбы один, Ахиллу – другой и так далее. Впоследствии неведомый
компилятор собрал бесчисленные песни, кое-как подравнял их и состыковал,
из-за чего местами получился фарс: в одной песне прославляются подвиги
Агамемнона, в другой того же Агамемнона только что не с навозом смешивают.
Ясно, что старались два прихвостня – Агамемнона и Ахилла.
Состряпаны обе поэмы наверняка на незамысловатом, хорошем,
современном (для того времени) греческом языке, а Гнедич с Жуковским
почему-то решили, что «Илиаду» и «Одиссею» создали, по меньшей мере,
полубоги и, едва удерживаясь, чтоб почтительно не обмочиться в штаны,
наворотили словесного мусора: тяжеловесных оборотов, «юных крав», «дщиц»,
«свинопасов богоравных». Юная женщина, юная девушка, но «юная корова», а,
тем более, «крава»!.. Вы меня извините. А «жил свинопас богоравный» вообще
ни в какие ворота не лезет. Очевидно, в древние времена эпитет «богоравный»
имел несколько иной смысл и окраску и надо было не полениться и отыскать
подходящий синоним, а не лепить буквально. Не понимаю, как Жуковскому
самому-то не резало слух совершенно гнусное словосочетание?
218
Обе поэмы – энциклопедия человеческого ничтожества и не герои в них
живут, а первобытные люди. Красная нить и движущая сила – грабеж, грабеж и
еще раз грабеж. Почему-то процветает красивая басня, что война разгорелась
из-за Елены, а ведь Елена упоминается обязательно с довеском – сокровищами,
которые троянцы уперли вместе с ней, или она сама втихаря обобрала
законного супруга. Из-за бабы Менелай полез в драку на Париса, из-за бабы
Агамемнон насыпался на Ахилла, из-за бабы тот плюнул на общее дело и ушел
с поля боя!.. Ничего себе, герои.
Для древних времен – согласен, но какое вдохновение можно черпать
сейчас, перечитывая бесконечные описания убийств? Да с какими смачными
подробностями!
Гектор:
Слышишь?… мчатся… Пламя пышет боя!..

Час ударил!.. Сын, супруга, Троя!..
Бесконечна Гектора любовь!..
Это Шиллер и иже с ним Тютчев воспели древнего героя, воспели

натужными, как во время хорошего запора, стихами, а кем, собственно,
восхищены? Свирепым дикарем, дерущимся из-за красивой телки и торбы
золота, да к тому же еще и чужими.
Все чаще задумываюсь над тем, почему испокон веков наиболее
престижна карьера военного? Ведь профессия солдата, офицера – убийство! И
почему прелестные, утонченные барышни млеют при виде блестящего
мундира? Наверное, несмотря на духи, кружева и фортепиано в них продолжает
подсознательно жить и здравствовать тысячелетняя пещерная самка, для
которой высшим кумиром являлся владыка, умеющий лучше других добыть
пропитание для нее и детенышей. А лучшими добытчиками были наиболее
жестокие, сильные и кровожадные, офицеры, то бишь. Мундиров, правда, в те
времена не было.
Удивительно, но покрыта туманом смерть Ахилла, хотя даже царапины
иных «героев» описаны с нудной доскональностью. Весьма странно, что гибель
величайшего древнего героя никак не освещена ни в «Илиаде», ни в «Одиссее»,
а сведения о ней почерпнуты из каких-то третьих источников. Возможно, его
уходили свои же за то, что он, тайно слупивши с Приама немалую мзду за тело
Гектора, присвоил ее и ни с кем не поделился. Иначе к чему столько
таинственности с «командировкой» старого бабника (пол Тори – его дети,
законные и не совсем) в стан ахейцев? Темное дело и с гибелью Агамемнона.
Не тот был цуцененок, чтоб позволить себя прирезать хахалю жены, по этой
части он сам был большой специалист. Скорее всего, возвратился домой с
такими жалкими силами, что конкуренты без труда его свергли. А может,
нашел свой конец еще раньше – на развалинах Трои.
219
Давайте логически рассудим. Троянцы по части драки и воровства ничуть
не уступали доблестным аргивянам, могли они, в конце концов, допетрить, что
дело пахнет керосином и больше за стенами Илиона им ловить нечего? И в
один прекрасный день, вернее – в одну прекрасную ночь, ребята нарезали
винта, прихватив жен, детей и золотишко. Ликующие ахейцы ворвались в город
и, ничего, кроме битых черепков и старого драного тряпья, не обнаружив,
пошли вразнос и посчитались с вождями, которые обещали им золотые горы.
Не зря в «Одиссее» постоянные глухие намеки на бедствия, постигшие данаев
после разрушения Трои, на ссоры и раздоры. Тень погибшего Аякса была
настолько зла на вороватого Одиссея, что не захотела с ним даже
разговаривать, когда тот явился к ней в гости в Аид. Хитромудрому царю
Итаки, видимо, пришлось срочно рвать когти от рассвирепевших ландскнехтов
и добираться на родину «автостопом», зарабатывая на пропитание россказнями
о своих приключениях и пересказами слышанных от бродячих певцов басен.
Намеки на странствующих пустобрехов в «Одиссее» весьма прозрачны.
Именно взятием Трои должна была бы закончиться «Илиада», но либо
аэдам было запрещено петь на эту скользкую тему, либо данный материал
представлялся им малоприбыльным, либо, что вероятнее всего,
заангажированность существовала и в добиблейские времена и неведомый
редактор, подбирая материал, бдительно следил, чтоб, упаси господи, не
бросить тень на божественность царской власти.
Еще пара замечаний, пришедших на ум. (Я, кстати, наделал выписок чуть
не в половину общей тетради. А, вообще-то, когда читаю книгу, она
выстраивается в голове в виде четырехмерной конструкции, вроде стеклянного
кукольного театра с крошечными живыми человечками. Знать, не долго
осталось гулять на свободе – грядет желтый дом!..). Итак: десятилетняя осада
Трои – бред. Технология власти – профессия, древнее самой древней профессии
и даже выживший из ума царек не покинет вотчины на такой чудовищный срок.
Слишком хорошо они знают, чем такие командировки заканчиваются. И
подтверждение этому в самой «Илиаде»: с какой стати Приам выспрашивает у
Елены имена осаждающих город военачальников?! Это на десятом-то году
осады?! Ясно, что ахейцы нагрянули совсем недавно. Другое дело, что грызня
между греками малоазийскими и пелопонесскими была не то, что десятилетней,
а вообще перманентной. И воспетая в эпосе военная экспедиция в Троаду была
наиболее фундаментальной, только и всего.
И о хитро… (пардон! чуть гадость не брякнул!) о хитроумном Одиссее. Он
напоминает сразу двух героев: Синдбада-Морехода и барона Мюнхгаузена.
Когда дядя вдохновенно врал о своих похождениях, вежливые хозяева
поспешили заверить дорогого гостя:
Царь Одиссей, мы, внимая тебе, не имеем обидной

Мысли, чтоб был ты хвастливый обманщик, подобный
Многим бродягам, которые землю обходят, повсюду
220
Ложь рассевая в нелепых рассказах о виденном ими.
А его драка с женихами Пенелопы – преломление борьбы за возвращение

потерянной за время авантюрной экспедиции власти какими-то греческими
вождями. Как говорил бессмертный Санчо Панса: «Пошел за шерстью, ан глядь
– самого обстригли»! В последней песне «Одиссеи» ощутимо пованивает
порохом гражданской войны. Одиссей явно учел печальный опыт соратника по
ограблению берегов Малой Азии и долгое время слонялся вокруг Итаки, пока
не сколотил тайную коалицию, чтоб вернуть власть.
И завершу свое смурнописание гениальным четверостишием Байрона,
почтение которого перед «Илиадой» и «Одиссеей» не лишено было
иронических ноток. Стихи эти помню чуть не с детства:
«Порой, застыв пред урною своей,

Скиталец потрясенный замечает,
Что друг – отец детей его жены,
И свой же Аргус рвет ему штаны!».
Ваш Одиссей, вечно блуждающий меж Сциллой, Харибдой и

Пенелопами.
221
XXXIX
6/II – 1968
ФЕРГАНА
Спасибо за поздравление, а извиняться нечего: тебе ж никто не сообщал,

что у твоего друга вот такого-то числа день рождения! А на нет и суда нет.
Странно, с какой стати тебя командировали учить лоботрясов в Сорскую
музыкальную школу? Ближний свет! А учеба? И надолго это бедствие?
В Сорске я с удовольствием побывал бы еще раз. Когда учился на втором
курсе, мы туда ездили выступать бригадой от училища. Была ты в клубе?
Роскошь! Архитектура эпохи культа личности. Как я там чесал со сцены на
балалайке! Каким овациям внимал! Интересно, что все выступления проходили
по одному сценарию. Поначалу: ха! балалайка!.. Только бабки и дедки
умиляются – сами, дескать, умеем, но послушаем, чего там малец
навыбрынькивает. Молодежь, которая в губерниях поотиралась чуток и даже в
столицах проездом, и, с понтом, в джазе волокет, аристократично щурит носом
– разводят тут времена Кирилла и Мефодия! Первую, помню, играл «Во
кузнице», небольшая, несложная и приятная вещица. Приняли сдержанно.
Затем «Светит месяц» с вариациями. Выпучили глаза. И – бессменный
балалаечный шлягер: «Уральская плясовая». Ритм, темп, пригоршни бисерных
нот! Зал взревел, а я гордо и радостно улыбался и кланялся.
Другой раз ездили в Сорск почитай что всем училищем. Выступал оркестр
народных инструментов, общий училищный хор, ансамбль баянистов,
пианисты, скрипачи. На трех автобусах прикатили, за сто пятьдесят
километров. Дали грандиозный концерт, сорвали не меньший аплодисмент,
собираемся, загружаемся и кромешной ночью катим в Абакан. Прокатили
километров двадцать пять, вкатываемся в деревеньку, читаем на верстовом
столбе: «Устьбирь». Ладно, Устьбирь так Устьбирь, едем дальше.
Едем.
Едем.
Заехали.
Никто не знает, куда, водители первые вальтов гоняют. То вместо дороги
пересекаем поперек борозд хорошую пахоту (не приходилось испытывать такое
удовольствие?), то занесло нашу великую автобусную армаду в неизвестную
долину, но так как в долине обнаружилась дорога, то и двинули по ней. Но
радовались дороге зря: дорога зашла в тупик и пришлось повернуть назад. Вот
жмем по целине, разгоняя перепуганных сусликов, на дальние огни, но вдруг
огни пропадают неизвестно куда, а целина лопается чудовищным оврагом и
путешествовать дальше можно только на аэроплане или дирижабле. Мгла
222
кругом – бесконечная. Один из автобусов в этом море мрака бесследно сгинул.
Скитались до семи утра, въезжаем, наконец, в неведомую, но уже частично
пробудившуюся деревушку. Водитель притормозил, спрашивает аборигена,
вооруженного не то граблями, не то вилами, а, может, и сенокосилкой: «Что это
за дыра?». «Устьбирь, – отвечают, – Устьбирь!».
Апофеоз.
Всеобщее ликование, местами переходящее в истерический визг.
Хочу в Сибирь, в Абакан. Всю жизнь смеялся над словами «тоска по
родине» и вот эта тоска немилосердно душит. Помнишь, как ты целый день
просидела в нашей с Валеркой времянке? Я поджидал утром, когда у тебя
окончится урок по специальности, влетаю, наконец, в класс и вижу твое
несчастное больное личико, хотя ты и маскировалась под комсомолку, у
которой «вместо сердца пламенный мотор» и которая знать не знает, что такое
простуда и английская хандра, то есть – русский сплин, то есть… Ну да ясно.
Я тебя позвал к нам, ты отказалась, пришлось пригрозить выбросить ворох
печенья и конфет, да еще банку варенья, ты засмеялась и пошла в наш
игрушечный домик-крошечку, светлый, теплый и уютный. Усадил тебя на
кровать у печки, накипятил чаю, принес мороженой облепихи. Пришел Валерка
Хорунжий и мы потешались, глядя в окно, как он плевал дворовому псу Барсу в
нос, а тот преданно и восторженно глазел на него и с видимым удовольствием
облизывался: неверное, Валерка по дороге съел что-то вкусное.
Однажды такая была история. Шел домой по лютому морозу, с лютой
хандрой, забредаю, наконец, в свой двор, как вдруг преданный и ласковый
Барсик, натянув цепь, встал на задние лапы, а передние положил на меня. От
неожиданности поддал его ногой, бедняга взвизгнул и спрятался в конуру.
Захожу во времянку, Валерка разогревает сковородку с кашей на сале, берем
ложки и… не лезет каша в горло! «За что я пнул Барса?». Сгребаю свою
порцию каши и во двор. «Барсик! Барсик!». Барс осторожно высунулся из
конуры. «Барсик, на, ешь!». Барс недоверчиво принюхался и набросился на
кашу, как оглашенный. Такого деликатеса ему отродясь не перепадало, хозяин
у нас был прижимистый.
Возвращаюсь. Валерка сидит, не знает, как быть: то ли поделиться кашей,
то ли слопать самому. А на меня опять накатывает: «За что я пнул Барса?!!».
Хватаю Валеркину порцию и опять во двор… Спать легли голодными. Валерка
кисло проворчал: «За такую кашу Барс будет рад твоим пинкам во всю
оставшуюся жизнь!».
…Незаметно пролетело полдня, ты отогрелась, повеселела, благо мы с
Валеркой из кожи лезли вон, чтоб тебя развеселить, даже рискнули предложить
тебе тетрадку с записанными в нее анекдотами. Я сбегал за бутылкой сухого
вина и мы втроем оказали ему честь. Проводили тебя домой в одиннадцатом
часу ночи. Еще помню, как ты угадала в больницу с аппендицитом и то я один,
то с Валеркой, бегал тебя проведать, хотя видеться удавалось только через
окно. А потом занимался с тобой по гармонии, помогал решать задачи, хотя сам
223
перезабыл все правила и вспоминал их вместе с тобой. А на одном вечере в
училище мы с тобой танцевали и за несколько танцев прочитал тебе на память
всего Лермонтовского «Демона»…
«Минувшее зажгло свои воспоминанья!..».
А в Абакан, наверное, никогда не приеду. Думаю остаться в Фергане.

Здесь имеется музыкальное училище, попробую поступить на альт (занимаюсь),
а если не получится – на кларнет (занимаюсь: выучил «Полет шмеля» и
разбираю «Концертино» Краутгартнера). Так что – на что-нибудь да примут.
Представляю на ваш суд стихотворение в прозе. Его еще никто не читал,
следовательно – оно должно посвятиться тебе. Прочтешь – можешь показать
его Валерке. Его самого заставить что-то сочинить – труд напрасный, но вкус
он имеет безошибочный. Мне от него сильно доставалось, приходилось,
ругаясь и скрипя зубами, садиться и переделывать написанное. Интересно, что
он сейчас скажет.
Все пока. Так хочется увидеть тебя, Майю, Валерку, Веру Филатовну!..
Передавай привет Люде Янко.
* * *
Если жизнь человека – сутки, то первая любовь в ней – раннее,

туманное утро. Чистое, нежданное чувство никогда не повторится.
В первом чувстве нет жарких, полуденных лучей, в нем нет

ликующих победных сил и сжигающих страстей, иногда оно живет
лишь мечтой.
И наступит вечер жизни, и дальним эхом вдруг примчится

неясный звук утра – чистый, музыкальный обертон первой любви.
Он, как поздний, последний луч заката, горит под Вечерней

Звездой, а грядет ночь, и он в ней растает, и в новом утре ему
больше не заговорить.
P.S.
224
Люблю ходить на главпочтамт! Стоишь и с замиранием сердца смотришь,
как милая девушка-узбечка перебирает письма «до востребования». Писем
целая груда; вот! вот! – вроде почерк знакомый… но нет! дальше! Милая
девушка переживает вместе со мной (каждый день являюсь, с конца ноября!),
иногда озаряется радостной улыбкой, но гораздо чаще грустно качает
головой…
225
XL
14/II – 1968
ФЕРГАНА
Привет тебе, о чинара моей души!
Нет, Майя, чинарой моей души была Люда Янко, а я – пожелтевший

дубовый листок, прибитый семью ветрами к ее корням. Но только
Лермонтовская чинара в сравнении с Людой – спесивая барыня, а… Ладно,
замнем, нет настроения вспоминать.
Тяжко жить на этом свете! Как, все-таки, ваша сестра мешает холодному
созерцанию духа! Растекаешься мыслью по звездному небу, размышляешь о
непостижимой красоте и вечности мироздания, в душе теснятся смутные
музыкальные, литературные, поэтические, философские образы, как вдруг
мелькнет мимо носа пестрая юбка и ты бросаешься за нею, словно одурелый
мартовский кот. Пытаешься ту юбку поймать, пребываешь в сладкой буколике
и не замечаешь, как сверзился с беленько-аленько-голубоватеньких облачков в
самую кипень урагана и оказываешься вдруг выброшенным, хорошо, если на
песчаный, а то и на каменистый берег, и лежишь там в оторопи, глупо хлопая
черными ресницами серо-голубых глаз.
Почесавши затылок, потеревши ушибленные места, проклявши в
очередной раз свою печальную планиду, решаешься вновь обратить мысленный
взор в глубины пространства, эдак меж Магеллановыми Облаками и
Туманностью Андромеды, как вдруг…
Май, милый Май, чтоб вам всем провалиться.
Короче, сознаюсь, что на сегодняшнее число опять оказался влюбимшись,
причем отчаянно, взаимно и счастливо. Какая женщина, Майка, какая
женщина! Я у нее покупал конфеты по рубль двадцать и цейлонский чай. Как
ее зовут? Ну, скажем, Нунча, или Молинара. Не устраивает? Потом, Майя,
потом! Боюсь сглазить.
Говорят, через месяц начнем работать. Но меня это как-то мало интересует
– при всяком удобном случае пиликаю на альте. Вновь ожила больная мечта –
играть на скрипке, может быть примут в здешнее училище, до экзаменов-то
еще ого-го, сумею подготовиться. Съехались все музыканты, с которыми
заканчивался прошлый сезон, и приехали два новых: трубач и первый
саксофонист. Саша Бахтин будет играть второго альта.
Трубач – пожилой и седой, профессорского обличья, но в области
закладывания за галстук – на уровне доктора наук. Якимович отзывается о нем
с большим уважением, дескать, в прошлом это был… О!.. Большой музыкант.
И где он его откопал? Кличут его Жориком, и стар, и млад, что совсем даже не
личит его благообразной, хотя и пропойной дыне.
226
Саксофонист тоже пожилой и тоже не любит зашибить, но здесь уровень
всего лишь хорошего аспиранта, терпимо. Фамилия у него – Куропаткин,
иногда (за глаза, конечно) именую его «Курицын-тире-Индюшкин». Бывший
военный музыкант, на пенсии, в доску демократ, нос не дерет и хорошо играет.
Мы с ним уже подружились.
Приехали и Славик с Инной, помнишь, писал о них? Инка совсем уже на
сносях, но поразмышлять, на какую холеру прикатили они в Фергану, не
пришлось: они уже укатили. Дело тут темное. Маэстро, крупно накушавшись,
вылез из своей мансарды и пополз выяснять с супружеской четой какие-то
отношения и, выясняя, опрокинул на них лохань разнообразнейшей,
благоуханнейшей и отборнейшей ругани. Шибко винить Якимовича я не
склонен, не дурак же он, чтоб вышвырнуть двух лучших музыкантов оркестра.
Либо те приехали изначально без серьезных намерений, либо заломили какие-
то непомерные требования, вроде предоставления им гостиничного люкса на
весь сезон гастролей. Не знаю. Якимович катит бочку в основном на Инку, она,
де, вертит тряпкой-Славкой, как ей вздумается, и вообще окрутила безмозглого
ягненка, и вообще нехорошая баба.
Мы уже собирались в нашем вагончике и громогласно дудели в трубы и
саксофоны. Для непосвященных – это репетиция, для посвященных – понтяра.
Все слышали, что оркестр трудится, можно продолжать кантоваться и
пьянствовать.
Жизнь вокруг развалин нашего балагана понемногу закипает,
ремонтируются щиты барабана, делают и привозят новые координаты,
отгрохали шикарный барьер. Лошадки Запашных изрядно побили копытами
старый. Там копытца – слону пол черепа снесут. Трещит голова от запаха
растворителя – красят вагончики. Гаврики наши, шофера и униформисты,
предварительно оглянувшись, ругаются: «Умного армяшку выгнали, а гебиста
поставили, вылетит передвижка в трубу. А вот в одиннадцатой передвижке
директором Юдин, бывший артист, так там все о`кей, тишина и порядок».
Пожалуй, устами младенцев глаголет истина. Еще Крылов баснописал: «где
пастух дурак, там и собаки дуры». Слышал, что этот Юдин до сих пор выходит
в манеж, хоть и директор: у него музыкальный номер с трансформацией.
Спасибо, что бережешь мои письма, когда-нибудь соберу их у вас и
состряпаю книгу, отошлю ее в издательство и сяду в тюрьму за клевету на
первое в мире государство рабочих и крестьян. Шучу, ничего я стряпать не
буду: свобода – самое дорогое, что есть на свете. На твоих словах «я их часто
перечитываю» онемел от гордости и изумления. Даже потер платочком глаза,
но нет, сухо.
Вся страсть, все чувства в письмах – от неприкаянности. Когда в разговоре
выплеснешь все, что накипело, то хоть и говорят, что на душе легче становится,
а душа, скорее, опустошается. А склонишься над белым листом бумаги, то хоть
и исповедуешься, но прежде всего остаешься наедине с самим собой, а тот,
227
кому пишешь, волей-неволей уходит в тень, исповедь не перед ним, а словно
перед самим богом.
И сколько ни брался вести дневник, сколько ни марал бумагу
воспоминаниями о своей птичьей жизни – ничего не получалось. А вот письмо
– другое дело.
Прощай, мой взбалмошный друг, такой далекий, но такой родной!
Вадим.
P.S.
Перефразирую одну индийскую принцессу-поэтессу: «Я живу в своих
письмах, как аромат в лепестках роз»!
228
XLI
17/II – 1968
ФЕРГАНА
С вами не соскучишься: то вы обвиняете меня, что я в Листы хочу

выбиться, а теперь вот – в Белинские. На Белинского, оказывается, тоже
учиться надо и даже в университете; не знал, думал, бац – и стал Далматов
Писаревым. Вера Филатовна, я же не хочу скучать за колючей проволокой («а
на черной скамье, на скамье па-а-адсудимых!..»), так на какое лихо стану я
писать книги или (того хуже!) критиковать их? Тысяча сто одиннадцатая
заповедь: «Не рецензируйте, да нерецензируемы будете»!
Критиковать надо опусы Даниэля и Сенявского, расточать мед и елей
Шолохову и Фадееву, а вы знаете, какой я рассеянный: на фиг все перепутаю и
загремлю в края с очень полезным для здоровья климатом. В Перми есть,
говорят, хорошая турбаза, в Воркуте тоже.
И потом, где-то я читал, как один неглупый наблюдательный человек,
размышляя над «Словом о полку Игореве», сообразил, что должно быть не
«мыслью по древу», а «мысью», то есть, белкой, тогда вполне логичны и
«серый волк» и «сизый орел». В данном контексте «мыслью по древу»
действительно не что иное, как сапоги всмятку и появилась та «мысль» из
явной описки переписчика (подлинник-то не сохранился!). Думаете,
высоколобые академические долболобы вняли элементарному здравому
смыслу? Как же, ждите, надейтесь! Раз у них не хватило ума додуматься,
значит и никто не мог додуматься, значит, удавимся, но отстоим шизанутую
«мысль по древу»!. И вы хотите, чтоб я влез в это гумозное кодло? Не полезу. А
вот с вами кое-чем поделюсь.
Понаблюдал цирковых дрессированных собачек и пришел к странному
выводу: Чеховская «Каштанка» – чушь собачья, как в прямом, так и в
переносном смысле. Даже профессиональный артист из отряда, так сказать,
приматов, занимаясь отдельными трюками дома, в спортзале, на конюшне,
обязательно должен проводить репетиции в манеже, иначе он просто не сможет
работать. Для животного же другого вида репетиции и дрессировка в манеже
категорически обязательны и когда Каштанку из тихой комнаты мгновенно
переносят в манеж, то… Посоветуйте такое цирковому артисту и приготовьтесь
выслушать от него полный джентльменский набор разных там неологизмов и
фразеологизмов. И собака, которую впервые ни с того ни с сего сажают в
тесный и темный чемодан (как Каштанку перед выходом, вернее – выносом, в
манеж), может за считанные минуты взбеситься со страха. Чехов написал
гениальный рассказ о том, в чем ничего не понимал, у детей этот нонсенс
229
проходит на «ура», но уже такой, только-только испекшийся неофит, как Вадим
Далматов, зябко ежит плечами.
Поприще ночного сторожевания оставлено на Васю Лыкова, а сейчас мы
на репетиционном периоде. Это такой вид ничегонеделания, за который платят
голую ставку и суточные. Голую – значит без оплаты за второй инструмент и
без никаких тебе переработок.
Вера Филатовна! Хотите, я исполню вашу голубую мечту? А именно:
поступлю в музыкальное училище и закончу его. Хотите? Одно ваше слово и я
поступаю! Но только в Фергане и только не на балалайку. Судьба моя в ваших
руках!
А пока что мое место в цирке, босяку среди босяков, из которых босяк
номер один – наш дирижер Миша Якимович. В наличном золоторотном
пасьянсе у Далматова третий номер, а второй у Леши Вояковского. Леша
явился в Фергану даже раньше одиннадцатого февраля – отчаянно пропился у
себя на родине, поздно ночью угнал по пьяни трамвай и катался по городу, пока
не был выловлен милицией и не был определен в течение пятнадцати суток
подметать окрестности городского базара. По освобождении из мест
заключения снова влип в темную историю и срочно, по его словам, сделал ноги
в теплую Фергану, где так же срочно занял у меня пять рублей, которые еще
более срочно истратил на целый рюкзак все того же, бессменного, что по
шестьдесят две копейки бутылка. А когда маэстро получил расчет за ночные
бдения, они вдвоем (и Гита Львовна) неизвестно куда сгинули, так как в
гостинице я их не нашел.
После поисков и расспросов их тройственное содружество обнаружилось в
захламленной мансарде, где изрядно воспламенившись сатанинским зельем они
горячо дискутировали по проблеме прокормления на скудные средства, что
остались после грандиозных катаклизмов, то бишь, пьянок. Даже козе понятно,
что дискутировать на пересохшую глотку – мука смертная, посему дирижер
Якимович и трубач Вояковский сделали ревизию оставшимся финансовым
крохам, пересчитали пустые бутылки, с надеждой посмотрели на саксофониста
Далматова. Далматов бросил на едва прикрытое донышко общего котла два
рубля и Леша отправился в командировку.
По прибытии из оной заседание возобновилось с утроенной энергией,
анархист Вояковский объявил, что скрипка, как таковая, инструмент абсолютно
никчемный, а для циркового оркестра просто вредительский, что он будет рад,
если маэстро своим скрипичным мастерством разубедит его в этом.
Оскорбленный Якимович взвился, яко укушенный в некоторое место
рассерженной осой, схватил скрипку и доблестно врезал по начальным тактам
«Цыганских напевов» Сарасате, очертя голову ринулся в головокружительный
пассаж, но в середине его впал в ересь, а в конце – в настоящее богохульство.
Бросил скрипку и авторитетно аудитории сообщил: «Да что там Коган?! Да что
там Ойстрах?! Да вот Гиточка – она их за пояс… Она их соперница!!». А Гите
Львовне было наплевать на всю эту публику, включая нас троих, она сидела,
230
предаваясь неведомым и несбыточным грезам, вперив взор в стену, поверх
фантастической сервировки стола, где маячили бутылки, пустые и полные,
растерзанные консервные банки из под кильки в томатном соусе, огрызки сыра
и хлеба, окурки и пепел.
Отдав долг вежливости, я улизнул из этой «обители мертвых, где страждет
музы`ка святая».
Не податься ли мне в Гобсеки? Аж зло берет: такая прорва народа
повыпрашивала кучу денег, а возвращает не с процентом – возвращает со
скрипом. Как жаль, что имея легион страстей и страстишек, не имею даже в
зачатке охоты к стяжательству! Миллионером стал бы. Между прочим, Гобсека
стяжателем не считаю. Для Гобсека золото – чистый абсолют, и предан он
золоту именно как чистой идее, а не как средству для обжорства, пьянства и
распутства. Золото – квинтэссенция могущества и власти, обладая ими в
потенции Гобсек презрительно не снисходит до их осуществления. Мэтр
Корнелиус – так тот безмозглый скопидом, жмот, но Гобсек – сильная
личность.
Вера Филатовна, не подумайте, что я ненавистник своих родителей: это
такие же слепые овцы, как и все остальное беспросветное стадо – куда козел,
туда и оно. Чуть лучше одних, чуть хуже других. Типичные лица из толпы,
бегущей за стягом. Просто родители – самые тебе близкие и наблюдаешь их
словно изнутри, видя то, чего не видишь в родителях друзей и подруг. И по
мальчишескому максимализму заключаешь, что изнанка личности присуща
только твоим близким, а у других – тишь да гладь, да божья благодать.
Отец рано выучил читать, уже в первом классе я ступил на писательскую
стезю и сочинил две сказки, да еще в «стихах», то есть, каждая строчка
начиналась с заглавной буквы, ребенок именно так понимал природу
стихотворения. В доме было очень много книг: все русские классики, Бальзак,
Мопассан, совсем мальчонкой зачитывался «Философскими повестями»
Вольтера. Майн Рид, Жюль Верн, Джек Лондон. Стопка научно-популярных
брошюр была в мой рост. До сих пор помню, как в одной из книжонок
отделывали под орех Большой Взрыв, дескать, реакционная идея о некоем
первояйце материи протаскивает дополнительно идею о первотолчке, то есть –
о боге. Ну и… Разэтакая вам мамаша!..
Книги стояли открыто, никто их под замок не прятал и, может, дитя
рановато влезло в Мопассана и таращило глазенки в «Мадам Бовари».
Интересно, что отец нещадно драл, если ловил за чтением чего бы то ни было и
в двадцать лет попрекнул его этим. Папаша хладнокровно выругался и сказал,
что делал это нарочно, зная характер своего наследника. И точно: наследник
читал, злорадствуя, когда предок уходил на работу и изобрел несколько
тайников под крышкой стола и под кроватью, куда мгновенно пряталась
запретная книга. Он, собственно, этого и добивался и все тайники знал.
Запретный плод нам сладок и приятен!
231
А лет восьми я сильно разобиделся, что он несколько раз подряд обыграл в
шахматы и смахнул фигуры на пол. «Подними!». «Не подниму». «Подними!».
«Не подниму». «Не пойдешь спать, – дело было вечером, – пока не подберешь
фигуры». Надулся, молчу. Он тоже молчит. Только, время от времени:
«Соберешь фигуры?». «Нет». «Ну, сиди». И сам сидит. До четырех утра сидели!
В конце концов, как он рассказывал, я молча встал со стула, собрал шахматы,
расплакался и повис у него на шее.
А мать – моя первая и единственная учительница музыки. В доме была
гитара, с младенчества дергал ее струны. Есть фотография: мне года два, стою в
кроватке, а над головой, на стене, висит большая гитара. Мать научила
бренчать несколько деревенских песенок и с тех пор не расстаюсь с подругой
семиструнной. Ну, а сейчас… «…несчастье жизни семейственной есть
отличительная черта во нравах русского народа». Пушкин. Много хлебнул горя
и в семье родителей, и в своей собственной. Мои благоверные, когда судьба
вдребезги разнесла семейный ковчег, пали до примитивного обезьяньего
эгоизма, иногда высечь их хочется, а иногда думаешь: а что с них взять?
А лучше б не знать ни литературы, ни музыки. Работал бы слесарем,
токарем, столяром (руки имею золотые), женился бы на подруге детства, по
воскресеньям и праздникам пьянствовал бы, одним словом – был бы счастлив.
Но не судьба:
«Без конца моя дорога,

Цель все та же впереди,
И кочевника тревога
День и ночь в моей груди».
Стихи не мои, а чьи – не знаю.
До свидания, Вера Филатовна. Господи, как я по вас всех скучаю!..
Ваша друг и ученик – Очарованный Странник.
232
XLII
25/II – 1968
ФЕРГАНА
Валерию Николаевичу расти и здравствовать!
Рад, что ты меня не поздравил, тебе заплатил той же монетой. Что ты, что
я – безнадежные и бесперспективные слизняки-штафирки. Представить твое
милое, круглое, очкастое лицо поверх солдатской гимнастерки, покорно
внимающее хрипучим фельдфебельским взрявкиваниям – нет, я не Гомер. И не
Бальзак. И даже не Бабаевский. Что до твоего духовного отца, то он
дослужился бы лишь до первого боевого патрона, который тут же бы вогнал в
лоб тому, кто до этого патрона более всех поизмывался над салагой. Не боюсь
никаких трудностей и лишений, боюсь именно этого патрона. Люди
проклинают болезни, я свой порок сердца благословляю – он мне спас жизнь,
ибо никому не могу подчиняться, кроме, как своей дикой цыганской Звезде.
Постоянно прошибаюсь холодным потом: а вдруг порок сам собой кончится
или в военкоматских комиссиях понизятся требования к здоровью? Амбразуру
закрыть своим телом можно, но выполнить десятикратное приказание «лечь-
встать» какой-нибудь туполобой офицерской тумбы – никак нет.
Я опять на новой квартире, четвертой уже. Вернее – мы, Вова Штан
составил компанию. Квартира трехкомнатная, на третьем этаже, до
консервации здесь жил Лешка Вояковский. Хозяйка, видать, намаялась с
шебутным квартирантом и долго не хотела нас брать, но ежели пьяный Вова
дурнее пьяного ежа, то Вова трезвый очарует любую даму средних лет. Жаль,
что не имею этого замечательного умения.
Тащимся с чемоданами, саксофонами и прочими манатками, Вова
осматривается на новой местности и предается философии: «Все же мы
счастливые люди. Представь, – и затягивает издевательским дребезжащим
тенорком: – «Пропел гудок заводской!..». Восемь часов ежедневно! За сто
рублей! Нет уж, как бы не было нам тяжко – саксофон при нас».
Потом вдруг взвился на баб: не верю, дескать, ни одной, все сволочи!
Зацепился за свою женитьбу: «Не буду носить горшки! Не буду бегать по
магазинам!». Клял жену за измену, за глупость, еще за все семьдесят семь
смертных грехов. Думаю – словесная пена. Сам для бабы не подарок, вот и
заводится. Увидев же мою Нунчу, резко переменил мнение о бабах, ошалел от
восторга и категорически заявил, что если я не женюсь на ней, то буду дурак,
профан, лох, чувырло и ханурик. Главное, на что напирал, – что жрать и пить
буду, как у Христа за пазухой, сколько влезет. Барбос.
Хозяйка наша целый день на работе, нам светло и просторно. Долг Вовы
уменьшился на десятку. Нет, он ничего не отдавал. Просто пару раз выгонял
233
его из квартиры. Зачем? Гм… Хочется иногда в тиши и одиночестве
поразмышлять об экзистенциальной сущности бытия.
А с той старухой у нас интеллектуальная и духовная несовместимость.
Святого взбесит ее коммунальная добродетель: она счастлива, что в Средней
Азии нет морозов, счастлива, что не надо тратиться на теплую одежду, а
величайшими достижениями человеческого гения считает газовую плиту и
унитаз. Действительно, а чего еще требовать до полного счастья?
Все эти старые добродетельные ханжи на поверку – отъявленные лисицы,
трусливые и жадные. Понесла вдруг на Вову: «Не надо было ему расписываться
с женой, сейчас бы не двадцать пять процентов платил, а всего пять рублей!».
То-то я взъелся: «Как же, – говорю, – вам не стыдно! Ведь ребенок-то все равно
остается своим, есть штамп или нет штампа!». Замолчала.
А формальным предлогом послужила гитара. Во время консервации очень
много занимался, возможно, она действительно офонарела от бесконечных
гамм, арпеджио и пассажей. «Ах, не могли бы вы перейти на другую квартиру?
У меня от вашей гитары голова болит!». Надо было принести на квартиру еще и
кларнет с альтом.
А над Вовой чуть не сдох – клоун в жизни! Приехал одиннадцатого, на
официальную дату начала репетиционного периода, но на квартире и не
ночевал даже: оставил только саксофон и чемодан. Что он, что я – две
церковные крысы, обе пропившись, проевшись, прогулявшихся, как говорится,
в лоскуты, перебивались с грошика на копеечку. Из финансового кризиса
выкручивались каждый по-своему: я поставил ребром на ведро картошки
последний грош и мужественно то ведро сжирал в вареном виде и в жареном на
постном масле, тщательно скрывая рецепты деликатесных сих блюд от
прекрасной мельничихи. Вова же занялся проституцией: продался за жареную
колбасу Асе, хозяйкиной подруге по нашему же подъезду. Правда, не так, чтоб
долго музыка играла – пролетел Вова на своем бизнесе. Первое время
хвастался, как он там и что жрет, плевался на мою картошку и смачно
рассказывал, как Ася собственноручно мылила милого в ванне.
Но Ася, чуть-чуть разменявшая вторые полвека, женщина необъятная,
могучая и задастая, к тому же и весьма любвеобильная, а Вова… но с Вовы –
что взять? Квелый кабысдох, донжуанских достоинств у него – с воробьиный
нос, больше шума, треска и пены. Сначала «на челе его высоком» проступили
признаки печали – нелегко, видно, доставалось пропитание, затем явились
злоба и ожесточение и, наконец, взмыленный трудами неправедными, плюнув
на жирные щи и колбасу, Вова разорвал конвенцию и удрал от Аси. Смиренно
испросил дозволения допустить его к ведру с картошкой. Допустил.
Трескает Вова картошку и свирепо лает на баб в целом (исключая Нунчу)
и на старую лярву в частности, мотивируя частный случай тем, что наша
хозяйка, якобы, преподнесла родственнице пасквиль на Вовину добродетель. Я
этому верю, потому что карга, ни с того ни с сего, поперла буром на мою Нину
и, чтоб насолить ей, познакомила с Зоей, внучкой своей другой подруги уже не
234
по нашему подъезду и даже не по дому и не по району. Но арию «Фигаро тут,
Фигаро там!» умеет виртуозно исполнять Вова Штан, а мои вокальные данные
весьма зачаточны.
Говорят, что царь попросил Карамзина одним словом выразить сущность
российской действительности и, якобы, Карамзин выразил: «Воруют!».
Исследование Карамзина устарело, устарел и объем итогового резюме, который
следует увеличить втрое: «Украли, пропили, в тюрьму». В полном объеме
постулат относится к Васе Лыкову, но к Якимовичу имеет отношение пока
лишь средняя часть формулы, ибо сей доблестный муж, хоть не ворует и сидит
не в тюрьме, а в цирке, гудит без просыпа. У него объявился компаньон –
новоприбывший трубач Жорик. Жорик личность необыкновенная, кроткая,
седоватая и обильно пьющая. Встретил его на второй день после приезда:
идет… нет! не идет – кандехает! вдрызг кирной, а глазах этакая небесная
непорочность и наивность, аж за сердце берет. А еще раз было так: Станислав
Борисович, наш директорствующий кагебист, обратил внимание на факт
присутствия отсутствия маэстро в цирке, вернее, на его развалинах. Подзывает
меня и спрашивает: «Где ваш дирижер и что он делает?». Я чересчур хорошо
знал, где наш дирижер и чем он занимается, поэтому закосил под Швейка,
состроил невинные глазки и категорически отпираюсь: «Понятия не имею!».
«Найди его и передай, что завтра в девять утра я его жду в цирке».
Тащиться к маэстро не было ни малейшего желания, а не тащиться –
нельзя. Подведешь безобидного дурака, его выгонят, а пришлют на замен
какую-нибудь сволочь, еще более дурную. Собственно, боялся, что попав к
Якимовичу исхитрюсь застрять на его орбите и профинтить свои последние
кровные. И так до омерзения набрыдла окаянная картошка, но хоть картошка! а
ежели придется перейти на картофельные очистки?! Покрутился, покрутился,
когда смотрю – идет Толя Расторгуев, наш юный старший бухгалтер. «Толик, –
прошу, – если делать нечего, пойдем со мной к маэстро, идти один
побаиваюсь!». «Пойдем».
Подходим к мансарде, навстречу – благородный пропойца, Жорик! А у
Жорика сумка циклопических размеров, а в сумке гомерическое количество
пустых бутылок. И идет Жорик в магазин сдавать эти бутылки. Бесконечно
кроток был взгляд Жорика. Великий музыкант, разумеется, не снизошел узнать
двух ничтожных козявок, каковыми были мы с Толиком, Жорик прошел мимо,
пыхтя над сумкой, и скрылся в туманной дали. Ну, а мы вошли к маэстро.
М-м-да, сын мой… Зрелище! И хлеба не хочется. Хоть святых выноси!
Якимович воздвигнулся посреди комнаты, растопырив ноги на манер Колосса
Родосского, одет был Колосс в белую рубашку и идеально наглаженные брюки,
на щеках, висках и подбородке пробивалась совершенно седая щетина. Маэстро
Родосский зачем-то мотал головой, а взгляд его был безумен и страшен.
Немудрено, если вспомнить колоссальную тяжесть, пригнувшую к земле и без
того согбенную корпуленцию Жорика. Имею в виду груз пустых бутылок.
235
Скороговорочкой, быстренько изложил любимому дирижеру приказ
директора, Толик подтверждал скороговорку строгими утвердительными
кивками головы, Якимович выслушал и отрывистым голосом понес околесицу:
взрыкивал нечто маловразумительное, потом предложил выпить, а на коду
вытянул из кармана червонец и зачем-то начал совать его нам. Из мансардных
дебрей вдруг донесся восторженно-сентиментальный вопль Гиты Львовны:
«Ах, это Вадик! Иди сюда, Вадинька!!». Но мы уже пятились, извинялись и,
наконец, дали чесу, от греха подальше.
Помимо разных других бредней, маэстро раззвонил нам, что Лешку
Вояковского упрятали в вендиспансер. Я подумал, он уже в Фергане успел
подсуетиться, но оказалось, что это продолжение истории, из-за которой он так
спешно примчался в Фергану.
С этого дня мы с Толиком Расторгуевым стали как-то ближе друг к другу.
Он младше меня и, как кажется, личность трезвая и совсем не серая. Жаль, что
очень далек от музыки, зато читал кое-что и поговорить может, хотя по натуре
немного замкнутый. Любимый его герой – Волк Ларсен, меня это чрезвычайно
поразило и до сих пор не могу определиться по такому странному факту. Я от
этой жестокой книги просто болел. Ну, а мой кумир – Иоганнес Крейслер. На
веки вечные. Что для него, что для меня: музыка – вся жизнь. Вот только мою
Юлию зовут по другому: Люда Янко!.. А может – Катя или Саша. Или – Нина?..
Подлец, подлец.
Двадцать третьего Нина работала, а мы с Вовой отправились в общежитие,
вернее, нас увела Зоя, та дива, с которой, назло Нинке, познакомила меня наша
бывшая хозяйка. Вове она понравилась, но, тем не менее, он при каждом
удобном случае усиленно шипел на ухо, чтоб я не прохлопал своего счастья и
женился бы только на Нинке. Зойка? А что – Зойка? Зойка само собой, зачем от
нее отказываться? Девушка очень милая и симпатичная!.. Скинулись на
бутылку кубинского рома, две бутылки сухого вина и ворох разной снеди, все
это выпили и всем этим закусили. Между прочим, ром хорошо запивать сухим
вином. И, между прочим, дамы пили довольно непринужденно и шестидесяти
градусов не очень-то пугались. После гулянки отправились на «Королеву
Шантеклера», гитару оставили у девчат в комнате. Я нервничал и втихомолку
озирался: как бы, не дай бог, случайно не застукала Нунча! Вова смеялся: он в
подобной малине мышей ловит пачками, а я – дурак дураком. Скучно все это,
одно отрадно: Вова за все время выпил не более пятидесяти граммов рома.
Неужели станет человеком?!
Скорей бы началась работа, а не репетиционное узаконенное пьянство.
Звереет народ без работы. О Нине знают только Якимович и Вова и только
Вова подозревает, что моя Ферганская гастроль – последняя.
Передавай привет Арине Родионовне и Наташе. Скучаю по вас. И по
Майке.
236
237
XLIII
2/III – 1968
ФЕРГАНА
Здравствуй, Саша!
Поздравляю тебя с днем Восьмого Марта! Желаю тебе успехов, здоровья,

счастья, хорошо в школе учиться. Закончишь школу – поступай в институт, без
образования нельзя. Слушай, что тебе старшие советуют!
А я так и остаюсь в цирке, уходить из него раздумал. Из Ферганы покатим
в Андижан, а кто врет, что даже и в Алма-Ату. Но это едва ли.
Настроение неважное. Друзей нет, а одному быть очень тяжело. И писем
никто не пишет, все позабыли.
Мне так нравилось в Джамбуле работать, в Фергане совсем не то. Ну,
может когда-нибудь наш цирк опять занесет в Джамбул, только когда это
будет? Никогда, наверное.
Купил местную газету, там какой-то ферганский поэт напечатал свои
стишки, списал четыре строчки:
«Пусть влюбленными лучами

Месяц тянется к земле,
Не бродить уж нам ночами
В серебристой лунной мгле».
Пока все. Буду надеяться, что из всех, кто мне бросил писать, ответишь
хотя бы ты.
Вадим.
238
XLIV
2/III – 1968
ФЕРГАНА
Валерий Николаевич!
Приеду в Абакан и кой-кому начищу хрюкало. А если очень хочется знать,

кому, – поди и купи зеркало. Желательно побольше. Ты зачем растрепался
Арине Родионовне о ферганской Калипсо?!
Но что теперь понапрасну сотрясать атмосферу?.. Злюсь не за то, что
рассказал, а из-за того, что все снова полетело вверх тормашками, и опять один,
и опять беда…
Наверное, это Маргилан несчастливый город, есть такой городок под
боком у Ферганы, километров двадцать до него. Первый раз очутился там в
конце января еще, кажется, двадцать четвертого. Нинка увезла. Опять рано
утром нагрянула в цирк и вторично похитила любовника у сонного маэстро.
(Фраза какая-то дурацкая вышла: своего любовника, а не Якимовича!..).
Привела в небогатую пустую квартиру, не то родственницы, не то подруги, в
подробности не посвящала, да и никто особо-то и не интересовался.
Страна Лотоса! Пробыли мы в ней два дня и одну ночь, Нунча возилась с
мил-другом, как с дитем, то убаюкивала, а когда он засыпал – либо сама
дремала рядом, либо гремела на кухне сковородками и кастрюлями. Повариха
она – и не подозревал, что жратва может быть такой вкусной! Растормошит
помиловаться или пообедать и опять дремлем. Зато половину ночи
разговаривали, расспрашивали друг дружку, о себе рассказывали.
На другой день вышли погулять, зашли на базар. Городок глухой, как
показалось – сплошь узбеки. Даже жутковато, чувствуешь себя Афанасием
Никитиным, он не так давно поблизости околачивался. Смотрят недоуменно:
вроде – узбек, да глаза серые с синим, да лицо слишком белое, да смотрит, как
чужестранец. Зато Нунча по-узбекски (или по-татарски) стрекочет – я рот
разинул. Научи, говорю! Смеется.
Сманила в Маргилан еще раз, уже после того, как закончилась наша с
маэстро сторожевая одиссея, а последний раз были там совсем недавно…
Вот уже надо собираться назад, в Фергану, а все никак не отлепимся друг
от дружки. Я-то – пожалуйста, а ей – завтра утром на работу. Целует меня, я ее,
ну и… «Нина, – снисходит вдохновение, – а что если бы ты вышла за меня
замуж?». Изумленно подняла голову, приподнялась на локтях и замерла,
смотрит в лицо, не шучу ли. Но я не шутил и во всю мочь распустил павлиний
хвост красноречия, делая ей рискованные комплименты, распатронивая цирк и
вся иже с ним, кляня бродячую судьбину и обещая золотые горы в том смысле,
что буду любящим мужем и нежным отцом. Собственно о золоте, как таковом,
239
благоразумно не заикался, так как эта тема в моей симфонии не только не
главная, но даже и не побочная. Так, мелькнет в разработке пять-шесть нот в
партии флейты-пикколо и все.
Нина слушала (меня, а не флейту-пикколо), как завороженная, глаз не
сводила. «Лучше тебя я никого в жизни не встречала. И не встречу!». Крепко
обняла и приникла лицом к моей многострадальной груди. Глажу
восхитительную ложбинку на ее гладкой упругой спине и чувствую: капает на
грудь что-то горячее и, должно быть, соленое. Думаю, она никак не ожидала
такого серьезного поворота в ничему не обязывающей поначалу любовной
интрижке.
Но хватит «рифмами пиликать», хватит «выкипячивать»!
В самый той паскудный високосный Касьянов день прибегает вечерком.
Посмотрел – и сразу сердце екнуло, почуяло что-то. Вова мигом ушился на
балкон курить, Калипсо уселась на его кровать и одарила Одиссея сумбурной
речью, вот ее основные идеи без всякой шелухи, вроде вытирания платочком
мокрых глаз (а они действительно то и дело наливались морской водицей): я
еще очень молод (положим), Артемке нужен отец (верно), а какой из меня
Артемкин отец? (В данном вопросе ничего не могу возразить, но все таки
можно было бы и попробовать). Что один человек давно зовет ее (в глазах
потемнело), что она ему и пообещала (полный мрак), и что она нехорошо
сделала, но что ее можно понять и извинить, так как влюбилась, словно
последняя дура, что глаза у нее раскрылись когда позвал ее замуж и ей самой
захотелось за меня замуж, но что я очень молодой, а Артемке нужен отец… Три
или четыре круга – у попа была собака…
Может, подсознательно хотела, чтоб ее уговорили, чтоб не она бы приняла
решение, а подчинилась бы чужой воле и чтоб ответственность за будущее
лежала бы не на ней. Но все это поздние плоды «ума холодных рассуждений», а
в тот момент я сидел молча, неподвижно, кусая губы и ничего не отвечая.
Можно было и поговорить, и поубеждать, и в любви поклясться, не так уж и
лживы были бы те клятвы! но вот незримое присутствие того, кто ее звал, кому
она обещала и с кем нехорошо поступила… Тащить женщину за рукав, когда за
другой ее тянет к себе конкурент! Благодарю покорно. Из-за Людмилы Янко,
может быть, и потерял гордость, но извините! – там третьего не было!
Любая свистопляска, любое распутство, но только дуэтом. Никаких трио,
никаких квартетов и, тем более, хорового пения. Лучше уж выть романсы в
одиночестве. Еще почему молчал – ждал ведь подругу для беседы, в которой
даже словарь Людоедки Эллочки излишне обширен, а тут извольте получить –
Брокгауз…
Такой жутковатой молчаливой реакции предательница не ожидала,
умолкла сама. Еще немного помедлила, может, имела упование на прощальный
поцелуй или даже на еще что большее, во время которого я ее оторву от
соперника.
Ну да, дождетесь. Утоплюсь лучше.
240
«Я пойду…». Каменная моя неподвижность. «До свидания…». Молчание.
Вова в ситуации разобрался мгновенно, начал матюгаться и всяко разно
Нинку изругал. Я же не выдержал и расплакался. Вова, в порыве сострадания,
категорически потребовал завтра же, в пику Нинке, жениться на Зойке, которая
в сто раз симпатичнее какой-то там продавщицы и которой лет от роду всего
двадцать, а не сорок, как у некоторых профур.
Нунча, положим, хоть чуть-чуть, но еще до тридцати не дотянула, но все
равно – приятно. И не такая уж симпатичная – тоже приятно. Вот только
неприятно (прямо ужас!), что не надо мне никаких двадцатилетних, а надо
Нинку! Дрянь такая.
Самое обидное, что эта шалава кругом права. С возрастом человек
научается соображать, что с ним происходит, но лишается всей чудной
прелести сумбурности и смятения чувств. Но если праздношатающийся
цирковой саксофонист может себе позволить в тех сумбурностях и
смятенностях кататься, валяться, кувыркаться, ибо у него нет Артемки и
вообще ни черта нет, то одинокая женщина должна думать. Небось, ведь
любила Артемкиного отца и что с той любви поимела? Но все же как
подумаешь, что какой-то почтенный гусь, может быть вдвое старший за меня,
подкатит в собственной «Волге» к Нинкиному подъезду и повезет их с
Артемкой на природу, на шашлыки… Аж в КПСС хочется вступить да
перестрелять всех этих гусей…
Оскорбленное самолюбие пыталось спрограммировать ситуацию так, чтоб
в крушении любовной лодки никакая птица повинна не была бы, но ничего не
получалось. Допустим, по своим параметрам я подходил Нине только как
милый друг, а не муж, но что она, влюбившись, испугалась, как бы не потерять
голову и благоразумно оборвала дружбу. Глупо. Через месяц-полтора цирк так
или иначе катился к некоторой матери, а истина старая: с глаз долой из сердца
вон. В конце концов, за это время можно тысячу раз разобраться, стоит или не
стоит выходить замуж, но вот наличие гуся все ставит на свои места.
Другой вариант. Возможно, у нее не все в порядке с Артемкой, я ведь его
не видел, и ей захотелось хорошего ребенка. Еще глупее. Допустим, что из-за
сына она не могла надеяться, что я останусь с ней, так тем большая глупость
гнать раньше времени человека, который дарит столько приятных минут и
часов. Впрочем… Вдруг она испугалась, что замечу ее беременность?! Ну и
что, если бы и заметил? Можно ведь сказать: да, у меня будет ребенок, но ты,
друг ситцевый, катись себе дальше со своим драным балаганом и не
оглядывайся на Фергану!
Нет, «Титаник» погиб напоровшись на клюв какого-то водоплавающего
пернатого… Это точно.
Что ж! Да здравствует разум! Разум в любви – это скальпель, а хирурги,
по-моему, самые закоренелые циники. Ибо, кромсая сотни живых и мертвых
тел, невозможно питать к ним почтения. С другой стороны: без хирурга
врежешь дуба от самого ординарного аппендицита.
241
Что еще написать о финале этой горестной истории? Ну конечно же –
пошел искать бутылку, как же без бутылки может успокоиться русское
сердце?.. Вова, скуля, поплелся следом. Было поздно, магазины закрыты, но
Вова знал адрес какого-то ночного маклака-татарина и тот (наплевавши на
Коран) продал нам две бутылки гнусного портвейна, по полуторной цене,
разумеется. После полуночи обошлось бы в двойную, интересно, сколько он
заломит под утро?
Одну бутылку тут же в подворотне и выдул. Вторую Вова не дал и
попытался утащить меня домой, но душа стремилась в цирк и ему пришлось
смириться. В цирке нарвались на Васю Лыкова, он ощерился было на ночных
татей, но узнал и разулыбался. Коллега, все таки. Пока Вова разводил с ним на
конюшне базар на тему «все бабы – …..», стервы, словом, ваш покорный друг
умывался слезьми, водрузившись на затоптанных опилках манежа. Все
чудилось: вот идет стройная фигурка в плаще, и вот мы возьмемся за руки, и
вот весь сегодняшний разговор окажется смешным недоразумением. Но все
было пусто, дико и страшно.
«Что было, то не будет вновь».
Из прострации вывели Вова с Васей: Вася подъехал было на предмет

«займи до получки трешку» и я полез в карман, намереваясь безвозмездно
выдать Васе все, что там бренчало и шуршало, но Вова рачительно отслеживал
ситуацию и допустить, чтоб какой-то оглоед, кроме него самого, пасся в моих
карманах, не мог. Пьяный кутенок был ухвачен за рукав и за шиворот и чуть не
волоком уведен на квартиру, где ему сунули в качестве утешения вторую
бутылку ночного пойла. Трезвый Вова возится с пьяным Далматовым!!!
Фантастика, скажи нет!
«И солнца не сошли с начертанных орбит!».
(Это Шура Балага… пардон! – Шарль Бодлер, а не Балага… Далматов!

сочинил).
Шутки шутками, а Вову уже почти месяц никто пьяным не видел, уже и
страшновато делается. Не к добру это.
Но отвлечемся от Вадима Далматова и Вовы Штана, ибо, хотя эта тема и
неисчерпаема, все же не след забывать и о других, ординарных и малозаметных
существах – Бондаревой там, Хорунжего… Итак:
Поздравляю вас с международным днем рождения – Восьмым Мартом!
Расти большой, не чихай, не кашляй, на третий год на втором курсе не
оставайся и вообще будь паинькой. Есть еще одно мечтание… Но нет, не смею.
Впрочем… Ладно – пропадать, так с музыкой. Пиши Далматову не по
полстранички, а хотя бы по полторы!!!
242
Смешит вот что. У меня в цирке появился новый друг – Толя Расторгуев,
старший бухгалтер. Никогда не мог предположить, что смогу дружить со столь
высоким начальством, но начальству всего двадцать два года и носа оно не
задирает. Но смешно не это. Смешно, что у него, как и у тебя, день рождения
восьмого марта. И угораздило же вас!
У нас без перемен. От цирка я уже осатанел, думал, в Фергане сдыхаюсь от
него навсегда, но – увы… Вперед, бродяга! С чего ты решил, что Дорога тебя
отпустит?! Она тебя не отпустит, даже если ты забьешься в глухую берлогу и
сидеть в ней будешь в полном одиночестве. Та Дорога будет похлеще
нынешней…
Не обращай внимания на глупые жалобы покинутого – это все мерзавка
Нинка, прямо жилы на ногах подрезала…
Много занимаюсь на гитаре, саксофоне и шариками. Вот только с книгами
плохо: никогда не сидел на таком скудном пайке. Соваться в библиотеку с
моим изумительным паспортом – жуть одолевает. Видел бы ты эту книжицу
цвета засохшего коровьего блина!..
Кроме Вовы Штана (и, частично, Далматова) не пьет Леха Вояковский. На
днях выбрался из диспансера, ходит трезвый, аж тошно смотреть, и составляет
мне компанию по дутью на трубе. Услышал, как звучит на саксофоне
«Концерт» Глиэра для голоса, заинтересовался было, но как узнал, что это
классическая музыка – начал плеваться, на дух ее не переносит. Своего
холодно-корректного отношения ко мне изменить никак не желает. Чем я ему
не по нраву? Одной же породы – и по уму, и по таланту, по неприкаянности,
одиночеству и пьянству. Только я редко покидаю литературно-музыкальные
эмпиреи, а Лешка хладнокровно прожигает жизнь, не воспаряя выше циркового
купола. Сила духа у него – исключительная, хотя и со знаком минус.
Ходили с Анатолием Александровичем (с моим новым приятелем) в кафе,
гнусь ужасная. Там он с моей подачи познакомился с очень славной девицей,
зовут ее Валей.
Последний раз пишу тебе длинное письмо! С тобою отныне будет
поступаемо по твоей методе, то есть, по-свински: сколько ты напишешь, –
столько и тебе ответится! (Вру, конечно, куда денусь? Сдохну без писем…).
Будь здоров.
Вадим.
P.S.
Не случалось под вечер бывать на Гавани? Там на мачте всю мою жизнь
горел красный огонь, горит ли еще? Я даже читать не умел, а уже таращился на
звездочку при каждом удобном случае.
243
XLV
2/III – 1968
ФЕРГАНА
Поздравляю тебя с праздником весны, желаю хорошо закончить третий

курс, желаю… Наталья!! Чепуха все это. Желаю тебе найти хорошего жениха,
то есть такого, из которого получится хороший муж, а не рохля, вроде Валерки,
и не беспутный побродяжка, вроде… Ну, ты знаешь, кого имею в виду.
Жизнь моя только со стороны кажется интересной, на деле же – тоска
зеленая и одиночество.
Почему не съездил в Джамбул во время консервации? Не на что уповать.
Сказка Перро не о нас, Саша не Золушка, Вадим Далматов не принц…
«Пусть влюбленными лучами

Месяц тянется к земле,
Не бродить уж нам ночами
В серебристой лунной мгле».
В детстве бредил Байроном, больше Лермонтова и Тютчева любил.

(Тютчева, если честно, и вообще не знал, пока Вера Филатовна не подарила
томик). Сейчас Байрон как-то ушел.
Вера Филатовна усиленно пропагандирует идею, что Вадим Далматов
вовсе не сумасшедший, а так – заблудшая овца (баран, козел), стоит, дескать,
всего лишь за ум взяться. С точки зрения разбивания о голову силикатных
кирпичей – я действительно человек здравомыслящий, но вот что интересно.
Чуть не с младенчества наблюдая людей (с отца и матери начал!) заметил, что
они живут теми же интересами, что и другие животные, то есть: 1)
поддержание жизни и 2) продолжение рода. А феномены культуры
представляют для них интерес только в связи с упомянутыми
фундаментальными интересами. Например: в теплой квартире продолжать род
гораздо удобнее, чем в лесной норе или на дереве.
Но вопрос – кто же создал культуру, начиная с огня, колеса, египетских
пирамид до спутника и атомной бомбы? Бредни о том, что науку, искусство,
литературу творит народ, а Глинки с Архимедами всего лишь их аранжируют и
оформляют в формулы E = mc2, сразу оставляем за скобками. Повинны в
вышеупомянутых преступлениях против человечества только личности. (Ну,
действительно: пролетарию хочется бабу, футбол и пива с таранькой, а к нему
лезут с «Как закалялась сталью» или, того горше, со «Словом о полку
244
Игореве»! Совсем, как у Ярослава Гашека: «не забывай, скотина, что ты
человек!»).
Но тут проклевываются странности, разобраться в которых до конца, при
существующей цензуре и уголовной идеологии, почти невозможно. Но вот
крохи. Бетховен: неизлечимо больные родители, болен сам, глухота, безбрачие,
дебил племянник. Микельанджелло и Леонардо да Винчи: безбрачие и
бездетность. О Чайковском промолчу. Гоголь: безбрачие, тяжелая болезнь,
странная смерть. Уверен – допусти родное КГБ раздобывать информацию,
которую хочется, а не ту, которую эта контора разрешает, подобных фактов
набралась бы тьма.
Отсюда простой, как репа, вывод: потребляют культуру все, создавать ее
потенциально могут тоже практически все, но создают либо в чем-то ущербные
личности, либо со сдвигом по фазе. Вот эта, своеобразная пена человечества, и
пишет «Дон Кихота», строит «Храм Василия Блаженного», создает «Пятую»,
«Шестую», «Девятую» симфонии, являет миру «Над Вечным Покоем» и
«Испанию». Левитан, кстати, три раза пытался покончить самоубийством, а
Врубель сошел с ума.
Думается, что вид животного, под названием «человек», как раз и
выработал в себе способность выделять интеллектуальную «пену» и эта
способность сделала его самым могучим существом на планете, в массе своей,
однако, таким же безмозглым, как кенгуру, какаду, или лесной кабан. Знаешь,
как Гете, устами Мефистофеля, отзывается о человеке?
«Ему немножко лучше бы жилось,

Когда б ему владеть не довелось
Тем отблеском божественного света,
Что разумом зовет он. Свойство это
Он на одно лишь смог употребить –
Чтоб из скотов скотиной быть!».
Принадлежность к «пене» вовсе не предполагает обязательной

гениальности. В огромной степени это действительно всего лишь пена:
бездарные графоманы и меломаны, изобретатели вечного двигателя, искатели
философского камня. Но ее золотая составляющая и создала цивилизацию,
причем, в подавляющем случае единственной наградой была насмешка,
глумление, а то и смерть от той, «здоровой» части человечества, у которой
«любовь и голод правят миром», которой дай только «хлеба и зрелищ».
Я – пена, а так как физически не обижен и даже более того, то –
сумасшедший. Ведь не может считаться нормальным человек, для которого
треньканье на гитаре, стихи Бодлера и писание длиннейших писем превыше
семьи, зарплаты, «Волги» и черноморского пляжа! И дела не меняет (только
удручает!) тот факт, что ничего путного из Дона Треньбреньо уже не выйдет.
Валерка Хорунжий много талантливей и музыкально и литературно, но он все
245
эти материи имел в виду – он здоров, у него будет семья, дети, работа,
некоторые блага, а я – обречен. Я – маньяк, так и буду блажить до конца жизни.
А ваша сестра очень чутка к тому, кто и как будет кормить ее детей и покупать
ей тряпки. И хорошо, пожалуй, что мы с Сашей расстались, вдруг бы она,
повзрослев, заявила: хватит, милый, балалаек и дудок, иди-ка на завод или в
шахту! Но нет, не было бы этого – у нас одна душа на двоих, ей тоже не знать
счастья…
Рад, что тебе понравилось стихотворение в прозе. Название… А ты сама
придумай! Вам с Майкой нравится все, что я пишу, но если это не так, то
будешь наказана за лицемерие «Красным маком», а если действительно
нравится, то… А что – то? А – «Мак» должен понравиться еще больше!
КРАСНЫЙ МАК
Я шел вечерней улицей, неживой синий свет неоновых фонарей

озарял ее. Я прошел мимо большой плоской клумбы, засеянной
мелкими желтыми цветами. Имя желтым цветам – легион, но
высоко над желтым легионом качался цветок красного мака.
Обратно шел я ночной улицей и синий свет, еще более неживой и

пронзительный под черным небом, озарял желтую клумбу, но цветок
красного мака исчез – он был слишком красив и заметен и его
сорвали.
Я ушел в ночь, желтая лужа клумбы осталась позади, а в глазах

у меня горел предсмертным пламенем цветок красного мака.
До свидания, Наташа!
246
XLVI
2/III – 1968
ФЕРГАНА
Бесценный друг мой, Майя!
Прежде всего поздравляю тебя с праздником! Что тебе пожелать? Вот что:
ничего тебе не буду желать, меж нами особых сиропных нежностей никогда не
водилось, а просто мысленно целую тебя в губки. Между прочим, первый раз
на них облизнулся еще в те баснословные времена, когда познакомился с вашей
канской бандой на банкете в честь зачисления партизанской вольницы в части
регулярной армии Абаканского музыкального училища. Поделился сим
благородным желанием с Валеркой, а он, подлец, развил мысль до пределов
совершенно непозволительных. Майка, а у нас были бы красивые дети, чтоб
мне пропасть!..
Спасибо за поздравление, хотя из меня воин, как из Тамерлана зав клубом.
Даже военкоматские комиссии приводят в состояние ступора, а что б делал в
армии – не представляю. Не переношу ничьих команд и сам командовать не
хочу.
Мой друг, Рудольф Изатулин, уехал и, чувствую, мы с ним никогда больше
не увидимся. На память от него остались три шарика и жонглерская наука.
Затягивает она неудержимо, удивительное наслаждение. Если бы не музыка…
Никого больше не выспрашиваю о новых трюках: увижу или услышу и
разбираюсь сам, как репетировать.
Конечно, Рудольфа никто не заменит, но все же подружился с нашим
бухгалтером Толиком Расторгуевым, он чуть младше и тоже страдает без
подходящего общества. В Абакане он неосторожно женился (помню:
провожала его, и девушка очень славная), а теперь кается и, по примеру Равиля,
«потерял» паспорт со штампом и получил новый без такового.
Мы с ним не так давно решили изобразить белых людей и посетили
вечером кафе. Но кафе явно рассчитано на туземцев в набедренных повязках, а
скорее даже и без таковых: бифштекс – исключительной гнусности и лучше не
знать, из чего навертели для него фарша, картошка – холодная и частично
непрожареная, но зато скользкая от кислого подлива. А верхом издевательства
явилось пойло, называемое ромом. Просили кубинского, угостили румынским,
да и то, скорее, не ром, а закрашенная ромом дрянная водка. Меня от
паскудного рома тошнит еще с декабря прошлого года. Мрак, короче.
Банановая республика. Уж и ругались мы, сгрызая и выпивая все это!
Грянула музыка и начались танцы. Бр-р-р!.. Что за рожи! Что за па! И
вдруг… Толкаю Толика коленом под столом: «Смотри! Откуда эта птица
райская в вороньей стае?» И смотрим мы на стройную девушку в черном
247
платье, с распущенными волосами, легко и красиво танцующую с весьма
невзрачным кавалером. Мы ее усиленно обстреляли взглядами, она это
заметила и ободряюще улыбнулась. Танец кончился, но едва зазвучал
следующий, как Анатолий Александрович оказался тут, как тут, вернее – там,
как там! и пригласил диву.
Я бы ни за что не решился пригласить незнакомку, да еще из чужой,
неизвестно что за компании. И вообще, почти во всех историях с участием
вашего распрекрасного пола ваш благородный друг частично исполняет роль
женской стороны. А когда сам развиваю предпринимательскую деятельность,
то обычно ни черта не получается. С этой точки зрения мерзавки вы обе, что
ты, что Наташка. Куда смотрите?!!
Но вот будет история, если Толик на Вальке женится! Со своего места он
бы ее ни за что не увидел. Ушли мы из кафе, когда они сговорились о встрече.
А я анашу курил! Выпотрошил сигарету, смешал эту дрянь с табаком, кое-
как набил патрон обратно, в результате – поплевался, поругался и решил, что
хватит с меня сухого вина и трубочного табака «Золотое руно». Вот только он
больше не попадается, а когда-то было десять пачек, специально из-за него
выучился курить. Где взял анашу? Ну, слушай, то бишь, читай.
Иду довольно поздно домой и как раз мимо цирка. Дай, думаю, зайду на
огонек в вагончик к Рамизу, он в цирке электриком теперь числится. Ко мне
цирковые пролетарии относятся терпимо, потому как часто ссужаю мелкими
суммами то одного, то другого пропившегося или оголодавшего ханыгу. Рамиз
живет в вагончике, я несколько раз бывал у него в гостях, так сказать, и сейчас
слышу глухой гомон. Поднялся по ступенькам и открываю дверь.
В вагончике – человек шесть незнакомых личностей жутковатого и
разноплеменного вида, дым коромыслом и паника при появлении незнакомой
бородатой ряшки. Но Рамиз успокоил свою шайку-лейку: «О! Ва-а-адик! Не
баи-и-ись! На гитаре играть бу-у-удешь!..». И влип я. Резко уйти побоялся –
братва уже, как модно сейчас выражаться «торчала», пришлось взять дрянную
Рамизову гитару и завыть «Вот мчится тройка почтовая…», тщательно
зажевывая слова «как злой татарин» – парочка Рамизовых приятелей явные
татары.
Картинка! Тусклая, трущобная конура, красные огоньки сигарет с планом
и лица – паноптикум! Один, пацан почти, в надвинутой на глаза кепке,
позеленел весь, клюет носом себе в грудь и молчит. Толстомордый с
простоквашными глазами татарин чему-то улыбается и временами коротко
хохочет в никуда. Еще один валялся на лежанке ничком и страстно умолял
гитариста: «Играй!.. Играй!.. Еще!.. О-о-о…». Его боялся больше всей
остальной шоблы и пропел «Тройку» раз семь, пока он не укурился в полный
отруб. Когда и остальные добрались до той же грани тогда лишь и осмелился
улепетнуть, а на прощанье один из наркоманов одарил тапера двумя
катышками дури.
248
Не помню, как дома очутился, а на другой день думал, думал, что делать с
неожиданным подарком, то ли выбросить, то ли искурить, ну и решил
испробовать запретного удовольствия. Припомнил, как вчерашние ребята
действовали и – вперед!
А удовольствия-то, как раз, и никакого. Не знаю, что бы случилось, будь
анаши с литровую банку, наверное, привык бы в конечном счете, но, думаю,
нет у наркотиков надо мной власти. Сколько лет практиковался, пока уловил
вкус сухого вина, а только все равно: есть оно – хорошо, напьюсь, нет его –
тоже неплохо, посижу у настольной лампы, письмо в Красноярск сочиню. А
трубку курил только заради «Золотого руна», но кончилось «Руно» – кончилось
и курение. Так что не ужасайся: наркоманом не сделаюсь. Вся власть – у
музыки и книг, на долю остального – ничего не осталось.
Вот пока и все. Скучна жизнь.
Еще раз целую тебя и поздравляю! Дай тебе бог удачи и счастья!
Вадим.
249
XLVII
2/III – 1968
ФЕРГАНА
«У ног других не забывал

Я взор твоих очей,
Любя других я лишь страдал
Любовью прежних дней…».
Здравствуй, Люда!
Поздравляю тебя с праздником, пусть твоя жизнь всегда будет маем и

июнем и никогда ноябрем и декабрем!
С превеликим смущением получил твое поздравление к двадцать третьему
февраля, с днем рождения и с Новым Годом я ведь тебя не поздравлял. После
твоего письма дня три пел свой любимый романс: «Не пробуждай
воспоминанья…»; живется мне нелегко и одиноко и не знаю, радоваться или
печалиться, когда вдруг слетает осколок вдребезги разбитого прошлого.
Надо было жить проще, заниматься одним инструментом, купить хороший
костюм и туфли, ходить на занятия, поступить в Ленинградскую
консерваторию, но… Непостижимая духовная жажда не давала дышать. То
придумывал неведомые приемы игры на балалайке, занимался до крови в
пальцах (однажды на концерте забрызгал кровью деку), мечтал написать
двадцать четыре каприса, то хватал гитару, то слеп от бешеной зависти к Бени
Гудмену. Бросал все это и садился писать повесть, сказку, стихотворение. Рвал
бумагу, швырял клочья в печку. Пиликал на скрипке. Одурев от собственного
непостоянства, предавался черной меланхолии, напивался, отрезвлялся и вновь
шел все по тому же кругу ада… Что имеем в результате? Саксофон и рваное
шапито.
Но напрасно я лаю цирк – здесь мне самое подходящее место, вот только
выучусь ходить по проволоке и верещать под дребезг гитары: «Да, я шут! Я
циркач!». Сколько раз пытался перехитрить Судьбу, да все без толку. Царь
Эдип, говорят, имел точно такое же хобби.
Не сердись: мне просто жаль своего несбывшегося и хочется найти
оправдание нынешней жизни.
Позволь подарить тебе стихотворение, сочинил его одной… теперь уже
навсегда ушедшей девочке, так что… Не знаю – что… Ты его прочитаешь
первая, значит оно – твое.
Ну и – прощай?.. до свидания?..
250
Вадим.
ОДИНОЧЕСТВО
Сонно гитара грустила,

Споря с седой тишиной.
Мне в полутьме говорила:
«Что ты тоскуешь со мной?
Хочешь уйти за пределы

Звуков чудесных моих?
Хочешь найти в дымке белой
Прежней любви зыбкий стих?
Утро туманное – в прошлом,

Прошлое – стелется мглой.
Счастье вернуть невозможно,
Так не горюй хоть со мной!».
«Нет, мне не горько, гитара!

И не дано мне судьбой
Более светлого дара –
Дара забыться с тобой.
В мире один не покинет –

Голос серебряных струн,
Нежность его не остынет,
Вечно он верен и юн».
Сонно гитара грустила,

Споря с седой тишиной…
И в полутьме говорила:
«Мой навсегда ты… ты мой…».
251
XLVIII
2/III – 1968
ФЕРГАНА
Поздравляю вас с Международным женским днем – Восьмым Мартом!

Желаю всего самого наилучшего, удачи в жизни, здоровья, успехов! А лучше
прилететь бы на ковре-самолете в Абакан – купил бы огнетушитель сухого
вина и заявился к вам, а не вымучивал на бумаге все эти натужные
официальные словеса!
Ну-с, говорите, взяли бродягу за шиворот? Да – волочился, и даже без
задних ног. Да – за торговкой. Да – вместо того, чтоб ехать в Абакан, учить
сольфеджио и «Обществоведение». Да – подлец. Так я и не отпираюсь. Только
не надо мне баки забивать, что, де, исполнились ваши худшие подозрения –
никаких подозрений у вас не было. Вы читали мое к Валерке письмо, не
отпирайтесь! Но Валерке уже обещан гонорар за его язык – приеду и начищу
ему паяльник сапожной ваксой.
А торговка оказалась мерзавкой: несмотря на взаимную страстную любовь,
променяла мой старый саксофон на новую «Волгу» какого-то гусака. А, скорее
всего, она наставила этому своему гусаку рога, пока он мотался в командировку
или вообще – досиживал после проворачивания какой-нибудь невинной
негоции тысяч на двадцать-тридцать. (Рогатый гусак! Звучит, а?!). Славные эти
рога – единственное злорадное утешение оскорбленного, униженного и
покинутого. Впрочем, зачем клеветать на бедную женщину? Только дурочка
Сашка и побежала бы за Вадькой Далматовым на край света и то только
потому, что ей всего пятнадцать лет и терять ей нечего.
И почему вы утверждаете, что я вечно вру?! Благочестивая интерпретация
фактов вовсе не есть ложь, напрасно вы.
Альт забросил начисто, кларнет задвинул на второй план, ибо:
«Когда тебя женщина бросит, – забудь,

Что верил ее постоянству.
В другую влюбись или трогайся в путь.
Котомку на плечи – и странствуй».
Тем более, что «котомку на плечи» и «трогайся в путь» моя профессия: за

нее надбавка в сорок пять рублей к основной зарплате. Все это к тому, что
обещание по единому вашему слову поступить в Ферганское музыкальное
училище нахально беру назад. Еду дальше. Авось, куда-нибудь приеду. Может,
до сумасшедшего дома, может, до своей могилы.
252
Что вам еще написать? Ничего, кроме разной дряни, на ум не лезет.
Маэстро, например, лезет, аж бегом. Доблестный крестоносец проявляет
неслыханную отвагу при истреблении сарацинов, то бишь, бутылок, ну, тех
самых, что по шестьдесят две копейки с посудой, и сильно утомляется в
жестоких, хотя и победоносных, с ними сражениях. Но, несмотря на огромную
усталость от перманентных битв с неслыханным полчищем неприятеля, он
сегодня утром на репетиции со стоическим мужеством пытался выполнить
правильный ауфтакт, но увы – как хороши, как свежи были розы…
Оставил Михал Данилыч это пустое времяпрепровождение, сунул
указующим перстом в сторону моей и Вовы Штана бород и потребовал:
«Валторны, проведите мне… это… соло…». Я чуть с оркестровки не
кувыркнулся: это мы-то с Вовой валторны?! По этому поводу (по поводу
валторн) Леша Вояковский изрек, но уже в сторону маэстро: «Совсем
обалдел!». Правда, вместо «обалдел» он употребил глагол функционально
несколько иного значения, но позвольте не уточнять.
Есть клоунская реприза: «Где конец света?». Отвечаю: на нашей
оркестровке. Как мы играли!!! Дело в том, что оркестр лишился и первого
трубача и пианистки. Крестоносец, избив предварительно легион сарацинов,
переругался с ними (не с сарацинами, понятно), те наплевали витязю на его
кошачью шкуру и ушились в туманную даль. Сидел сегодня за пианино
местный дилетант и нес невообразимую ахинею, извольте радоваться. Леша
Вояковский первую трубу тянет с трудом, Жорик вообще ни черта не тянет и
ни бельмеса не тямит, так как еще надо долго выяснять, кто – он или Якимович
пролили больше сарациновой черной крови. Но не только кровь виновата,
виновата арифметика… извините! грамматика, ибо если труба для Жорика
прилагательное (он её только к губам прилагает), то ставка Жорика –
существительное для Якимовича, который её пропивает, предоставляя Жорику
пропивать, ничего не делая, суточные, плюс на цирковую халяву жить на
квартире.
Курицын… пардон! Куропаткин тяжко трудится, выдавая на гора свое
отставное штабс-капитанское саксофоновое блеянье. Куропаткин чепухой не
занимается: никаких тебе сарацинов – употребляет портвейн и водку. И только
мы с Вовой Штаном, трезвые и благородные (по причине грустного
безденежья), храбро драли свои теноровые глотки.
Ходят неподтвержденные милицией слухи, что Якимович, все из-за той же
шестидесяти двухкопеечной нечисти, освирепел и накостылял какому-то
дворовому мужику по пролетарской жилистой вые. Странный какой-то
пролетариат пошел. Похоже, юбилейные полвека не пошли ему на пользу и
сейчас он не то, что царю, – даже пархатому Якимовичу не сумеет жбан
свернуть. Одна радость, что Вова держится молодцом – со времени приезда из
Ленинграда серьезно не согрешил по части выпивки ни разу. Похоже, взял себя
в шоры: двадцать третьего февраля, имея полную возможность напиться, выпил
253
всего лишь рюмку рома. Впрочем, если он начинает бухать, то ставит дело на
широкую ногу, мелочами не балуется.
Есть на оркестровке еще один несчастный, из-за угла мешком
пришибленный. Наш контрабасист Макс, последний из могикан… татар, я
хотел сказать. Бедный Макс едва не прирезал нашего электрика и униформиста
Рамиза и водителя Авакяна, а потом, раскаявшись, пытался утопиться в ванной.
Дело было так. Поскольку на водку денег никогда и ни при каких
условиях, принципиально, можно сказать, не хватает, то, стремясь хоть немного
смягчить это хроническое бедствие, наш трудолюбивый Максуэлло, как
любовно именует его маэстро Якимович в периоды совместных возлияний,
подписался трудиться, кроме музыкантского, еще и на чернорабочем поприще
и усердно пыхтит, вкалывая на развалинах деревянно-полотняного эквивалента
Колизея
И получила трудящаяся братва на днях жалованье, и послала, как водится,
гонца к живительному источнику огненной влаги. Макс – он у нас
прижимистый и опасливый, поэтому еще до возвращения гонца заныкал
оставшиеся денежки между подошвой своей не то левой, не то правой ноги и
тканью носка, натянутого на эту самую ногу.
Напившись и нагалдевшись, кто разбрелся по сторонам, а кто свалился
спать непосредственно в банкетном зале, в вагончике электрика, то есть.
И надо же было Максуэлле продрать глаза и проверить – не сбондил ли
какой мерзавец бабки. Сунул руку в один карман – нет денег, сунул в другой –
точно, стибрили. А о своих подошвах и носках могиканин начисто забыл.
Схватил за глотку спящего Рамиза и начал трясти: «Где мои деньги? Отдай мои
деньги!». Рамиз ухмыляется спросонок и обещает, что, как выспится, так и
отдаст, целый вагон.
Тогда Макс достал сапожный нож, острый, как бритва, и начал им возить в
пространстве, непосредственно соседствующим с Рамизовым носом. У Рамиза
мигом отшибло и хмель, и сон, он затрясся, как осиновый лист и завопил во
всю глотку. Авакян проснулся и, надо отдать ему должное, бросился на помощь
приятелю. Произошла драка, во время которой Авакян и Рамиз получили
несколько тычков сапожным ножом, а Макс почувствовал какое-то неудобство
в обутках; вспомнил, что это сложенная вдвое пачечка денег мешает лягать
грабителей и в ужасе бежал с поля брани. Прибежал на квартиру, деньги
переложил в карман пиджака, а сам наполнил ванну и полез в нее топиться,
добросовестно пытаясь захлебнуться. Помешал хозяин, подлец. Спас Макса.
Интересно, дадут ему медаль за спасение утопающего или нет?
Авакяну сильно досталось, Рамиз отделался дешевле. Но ни тот, ни другой
в больницу не пошли и скорую не пригласили. Дело в том, что подобные
«болезни» мгновенно привлекают бдительное око милиции, а им почему-то не
хочется светиться и сиять. Ребята скромные, не стремятся к популярности.
Понамазались йодом и зеленкой, забинтовались, Рамиз ходит, Авакян лежит, да
еще шутит, что они – товарищи проспиртованные и никакая холера их не
254
возьмет. Толя Расторгуев, дочка директора и я ходили его проведать, лежит в
жару, но хохмит. Мы накинулись на Генку Заплаткина, он у них атаман, почему
не зовет врача, а вдруг Авакян умрет от заражения крови, и что ты тогда
скажешь его матери? (Генка сманил его ехать с цирком в каком-то городе).
Заплаткин трясется, колеблется, но страх перед милицией парализует ему
мозги.
Кажется, в предисловии к «Робинзону Крузо» вычитал о завораживающем
действии мелких подробностей бытия невольного островитянина. Так, но
мелочи его жизни до острова и после освобождения весьма нудны, причем в
литературном отношении ничем не отличаются от мелочей «островных», смею
сказать – одинаково посредственны. Литература – не сумма слов, вроде
суконного ширпотреба, выпускаемого многотысячным коллективом хорошо
смазанной фабрики «Союз писателей», а идея таинственного живого мира,
имеющего внематериальное самостоятельное бытие. В «Робинзоне» удача там,
где он опирается на глубинные тысячелетние архетипы и начинается
откровенная чепуха, когда автор опускается до союзписательского уровня
интеллекта.
Первый архетип – кладоискательство. Он очень силен, ведь миллионы лет
наши предки были именно кладоискателями: вечно рыскали в поисках плодов и
корешков, да и охота то же кладоискательство. Мамонта ведь никто не растил,
не кормил и не поил, а поймали и съели не заработанное. А Робинзон нашел
целый остров: цветущий, теплый и благодатный. Безусловно, ему приходилось
тяжко трудиться, но что такое все труды в сравнении с такой чудесной
находкой? Прибавьте к этому груз двух кораблей! Клад! Вот почему так
любовно и пристально вникает читатель в географию острова и в инвентарные
описи Робинзонова достояния. Припомните теперь арабские сказки, да и не
только арабские, «Остров Сокровищ», «Таинственный остров», «Тома Сойера»,
«Двенадцать стульев», «Портрет» и «Вечер накануне Ивана Купала», «Золотой
жук» Эдгара По, многие рассказы Джека Лондона.
Другой, возможно, еще более могущественный архетип – власть. Власть
над территорией (остров!), власть над подданными, пусть это всего лишь
попугай, собака, кошка и коза. И ужас при виде человеческого следа на песке –
не страх быть съеденным дикарями, нет, это – крушение абсолютной власти. Не
мне и не вам рассказывать, как популярно и читабельно любое дебильное
чтиво, если оно о жизни королей, князей, графов и маркизов. Чтешь – и
чувствуешь себя причастившимся, и мы, дескать, пахали!
Давным-давно, отделывая босяка под литератора, вы подбросили ему
«Диалоги» Платона. Босяк – он и есть босяк и вся философия скатилась с него,
как вода с масляной сковороды, но вот попалась на глаза пара стихов и вдруг
вспомнилась одна легенда из «Диалогов».
«Берегись того, кто утром

Подымается без песен».
255
Хорошие слова. Но много песен – тоже плохо в этой жизни, где надо вечно
заботиться о прописке, пропитании, трудоустройстве, продолжении рода и
прочей никчемной тягомотине. Короче, накропал стихотворение в прозе, но вот
кто автор прилагаемого стихотворения, я или Платон, предоставляю судить
вам. Черт побери: Далматов – тире – Платон!!! Даже под лопатками щекотно:
крылышки, должно быть, прорастают.
Тоскую по Сашке. Чуть не до слез. Знаю – дурак, но все равно – не легче.
Это все несчастная привычка, считать каждую женщину лучше, чем она есть на
самом деле, отсюда все прошлые горести и, предвижу! все будущие. А в
Джамбуле просто не успел разочароваться и теперь кажется… А, чего воду в
ступе толочь…
Вечно ваш – Цикада.
ЦИКАДЫ
Когда-то люди не знали песен, потому, что еще не родились

бессмертные Музы. И цикад тогда не было.
Но явились в мир Музы и с ними явилось пение и люди запели,

закрыв глаза в сладком восторге.
День пели, и ночь пели, пока не начали мучить их жажда и голод.
Тогда люди оставили пение и отправились на поиски питья и

пищи. Иные, утолив голод и жажду, снова запели, другие рассудили:
чем больше песен – тем меньше хлеба и не стали петь
А были такие, кто среди песен совсем забыл о пище и питье, они
пели и в самозабвении умирали, не желая даже на миг умолкнуть и
позаботиться о пропитании.
Из их мертвых тел народились цикады, которые тоже, едва

появившись на свет, начинают петь и поют беспрестанно, пока не
умрут.
256
Птица Феникс
XLIX
11/III – 1968
ФЕРГАНА
Я вот все думаю, что Шарль Бодлер со своими «Цветами зла» – жалкий
дилетант. Что там за цветы? Букетик пыльных одичавших анютиных глазок.
Вот у Вадима Далматова цветы – ого-го! Тюльпаны! Розы! Гиацинты! В пятый
раз смерть прошла близко-близко, краешком савана задела. Немного уже и
надоело, никак не опомнюсь.
Будь проклят тот день и час, когда на мою голову свалилось это окаянство
– Вова Штан! Из-за него я с цирком мотаюсь, из-за него… Ладно.
Началось так. Шестого марта свинье этой стукнуло тридцать девять лет, ну
так как же не нажраться-то? Тем более и денежки мы получили, за что – не
очень понятно, но получили. Вова пустился во все тяжкие и уперся из дома, и
не куда-нибудь, а к моей бывшей хозяйке, что имела привычку цирковой ром
воровать. Когда снюхаться успели?! Загадка не для слабого ума. Дома не
ночевал, к следующему дню вполне потерял человеческий облик и приобрел
свой собственный. Встретил его, когда чинно и благородно подходил к
столовой и уже облизывался, предвкушая двойную порцию бефстроганов с
макарончиками (на картошку смотреть пока еще не могу), как наше вам
пожалуйста – из под земли вынырнул. Поймал за рукав и, захлебываясь от
восторга, принялся описывать скабрезные прелести, коими одарила его в эту
ночь гнусная тетка, наглая воровка хоть и советского, но все же рома. Волосы
мои зашевелились, какие-то прохожие гаврики раскрыли амбразуры,
затормозили ход и навострили, любопытствуя, уши. Выдернул из Вовиной
пятерни рукав и – давай бог ноги, за что получил в спину пригоршню
отменнейшего мата.
Аппетита не лишился, поел и отправился на репетицию, шапито уже
подняли давно и, к моему сожалению, втащили на оркестровку пианино
(слышали б вы, как я «Патетическую» чешу!). Сидим, играем, вдруг
замдиректора подходит к форгангу и кричит: «Эй, вы! Идите заберите Вову
Штана, еле живой шляется по улице, паскуда такая, цирк позорит!».
Мы с Якимовичем бегом искать Вову, да толку с того: везде его видели, но
нигде его не было. Возвращаемся в цирк, а Вова тут как тут: под глазом
ссадина, грязный, как поросенок, ясно – где-то носом асфальт пахал. Нам потом
рассказывали, что Вова разгонял на трассе грузовики и автобусы, прогуливаясь
257
на такой манер: одну руку заложив за спину, а вторую вытянув, как при
возгласе «хайль Гитлер!». Водители в ужасе огибали это движущееся чучело.
Я попытался увести Вову домой, но как увести, если человек, вернее – его
подобие, уворачивается и не дается в руки?
Вова умыкнул с помойки старый стоптанный башмак и запустил им в
дверь циркового фойе, если позволительно так выразиться. Звук от
соприкосновения башмака с дверью получился хороший, гулкий такой звук,
богатый обертонами, Вове он понравился. Вова подобрал башмак и шарахнул
еще раз. Потом еще. А потом еще раз.
Где-то на кульминации этой симфонии для башмака и одинокой
деревянной литавры откуда-то вылез Рамиз, пораненный в жестоких схватках с
музыкантами, и осведомился, чем это Вова занимается, каким таким спортом
или искусством. Вова тут же сымпровизировал в сонатном аллегро смелую
модуляцию в отдаленную тональность и запустил башмаком в тюркскую
физиономию Рамиза. Рамиз увернулся и с тюркским акцентом, но с
совершенным знанием российской словесности изъяснил Вове свое о нем
мнение и кликнул соплеменников.
Набежавшая орда пролетариев поперла Вову прочь от цирковой альма
матэр. Несмотря на тычки и угрозы, Вова не покинул на произвол судьбы
рваного башмака, и ретировался, прижимая его к груди. Отбежав метров на сто,
он поставил башмак на землю и пнул его. Башмак отлетел. Вова к нему
подошел и еще раз пнул. Башмак еще раз отлетел. Вова… Короче, так они оба и
скрылись за горизонтом.
Не ночевал дома и вторую ночь, но восьмого утром притащился еле живой,
весь изжеванный и без гроша. Может, пропился, но, скорее всего, его та таранта
обшманала. Деньги воровать более рационально, чем ром или другую
мануфактуру. Улегся одетый на свою кровать и погрузился в прострацию.
Мне было не до него: с Анатолием Александровичем отправились на
ферганский базар закупать необходимый товар на сегодняшнее двойное
торжество – день рождения и международный… и так далее. Закупили:
бутылку кубинского рома, четыре бутылки сухого вина, две большущие кисти
винограда – он подвялился за зиму и сладкий – как мед, купили яблок, сыра,
колбасы, несколько банок разной стервиды в масле и томатном соусе.
Благодать, одним словом. Кроме наших прекрасных дам в число приглашенных
был зачислен Леша Вояковский.
Сидим мы с Толиком, обсуждаем последние мелочи, как вдруг – обухом по
лбу. Вова Штан!!! Куда Вову-то девать?! На сегодняшний день он всего лишь
отдаленно напоминал человека и в нашем благородном собрании стерпеть его
присутствие было никак нельзя – он бы нас терроризировал.
«Вова, – говорю, – а ты не мог бы еще на одну ночь уйти к той знойной
женщине, мечте поэта? Сделай такую милость, пожалуйста!». «Давайте пять
рублей – уйду». Я опешил, но, пока приходил в себя, Анатолий Александрович
(парень он здоровый – гантелями качается) одной рукой взял его за шиворот, а
258
другой за штаны, вытащил из комнаты к порогу и положил на не весьма свежий
половичок. Но Вова уютно уткнулся в него носом и, как попугай: «Пять
рублей! Пять рублей! Мне не на что выпить! Пять рублей! Пять рублей!».
Швыряю ему пятерку: «Бери и катись!».
И что вы думаете, Вера Филатовна? Возжа гордости вдруг залетает Вове
под хвост, он поднимается с половичка, стряхивает с бороды и усов налипший
песок и мелкий мусор и вопияет: «Купить меня хочешь?! Не надо мне твоих
денег – я так уйду!». Я преисполнился стыда за себя и некоторой гордости за
Вову, но увы – напрасно и то, и другое: Вова с достоинством сунул в карман
пятишку и величественно удалился. Ecce homo.
Часам к шести пришла Зойка, мы с ней частично накрывали на стол,
частично отвлекались на поздравления друг дружке, то есть, это я ее
поздравлял, поэтому и не успели накрыть к приходу Анатолия Александровича
и Вали. Тут я, наконец, познакомился с нею, познакомились и девушки, нас с
Толиком отстранили от дел и занялись столом. Наконец, вальяжно ввалился на
свою старую, а ныне нашу с Вовой квартиру, Леша Вояковский.
Пригласили за стол и хозяйку, но она выпила пол рюмки вина и сразу ушла
в свою комнату. Барышни попробовали по маленькой рюмочке рома,
наморщили носики и обратились к сухому, Анатолий Александрович отважно
хлестал только ром, а я, грешный, увлекся собственным изобретением: хлопну
маленькую рюмочку рома и запью сверху средней рюмкой сухого вина. Очень
даже приятно пьется… Леша провозгласил себя тамадой и ничего не пил.
Почему не пил? Гм… Как-нибудь потом расскажу.
Ну и как же без гитары! Вот пропел «Цыганку-молдаванку», вот «Ария
Мистера Икса» (всего четыре дня назад сделал себе переложение, но только
диапазона в голосе не хватает, приходится мудрить), вот затянул «Утро
туманное», как вдруг раздается стук в дверь и является Вова. Не Вова:
картинка! Рафаэль! Ну, зачем ты так рано скопытился?! (Все бабы, будь они
неладны). Это был бы твой шедевр! Курчавая, всклокоченная шевелюра, куцая
бороденка, куцый пиджачишко, из боковых его карманов торчат горлышки
двух бутылок портвейна. Вова был бос, а пыльные свои и порядком стоптанные
туфли держал в руках, очевидно, как дополнительный доказательный
мартовский тезис к следующему выступлению с броне… с половичка: «Я
пришел домой! Вы не имеете права!».
Да, мы не имели права. Вова пришел домой. На свою законную
жилплощадь. Но одна мысль, что это чудо в перьях влезет сейчас в зал, где
сидят интеллигентные девушки и куртуазные кавалеры… «Сволочь! Тогда гони
обратно пять рублей!!».
От денег, конечно, остались только грустные воспоминания, ничего
обратно гнать Вова не мог, ибо второе начало термодинамики неумолимо и
гласит: обратить пять рублей в две бутылки портвейна можно, но обратить две
бутылки портвейна обратно в пять рублей – никак нельзя. (В семь или восемь –
259
можно, если после полуночи продать, но там действует какая-то другая физика,
неизвестная Эйнштейну, не говоря уже обо мне, недоучке).
Вова термодинамику осознал и стал безбожно ругаться. На ругань явился
Анатолий Александрович, никаких энтропий разводить не стал, а просто
спустил Вову с лестницы. Вова завизжал, разругался еще пуще и вцепился в
перила руками, ногами и, кажется, даже зубами. Поддавший рому именинник
отодрал его, словно клеща, от перил и спустил еще на один пролет. Никто
никому уступать не хотел, но против силы – что возразить? Вова остервенело
лаялся, Толик молчаливо трудился, я шел следом и печально нес туфли Вовы.
Между прочим, Вова всенародно разгласил, что я – неблагодарная скотина: он,
де, поделился со мной, еще в Джамбуле, мощными прелестями какой-то
мифической Аньки, а я поступаю с ним, как распоследний Иуда Искариот. Из
подъезда Вова полетел в кусты, «и взгремели на павшем доспехи!».
Действительно, услышался некий звяк, но что это – стало понятно только
наутро. Туфли я поставил рядом с поверженным и ругающимся, но
поверженный восстал, туфли подобрал и, топая в носках по асфальту с
башмаками в руках, сгинул в ночи, кляня, почем зря, Расторгуева, Далматова и
примкнувшего к ним жида Вояковского.
Но через полчаса явился снова, вид уже имел смиренный и не только не
матюгался, но вообще рот прихлопнул на замок. Совесть меня умучила: стало
жаль это жалкое существо. Контрабандой, почти пряча Вову под полой, провел
его в комнату, пихнул на кровать и наказал ни в коем случае не высовывать
носа и вообще – кочумать в тряпочку.
Совесть наверняка говорила и в Расторгуеве: едва ли он не заметил, что я
втащил Вову в квартиру. Ну, а Вова рассыпался в изъявлениях любви к моей
персоне, что я, де, друг – каких поискать надо, что отныне он любую свою
бабу, даже самую раскрасивейшую, будет в первую очередь предоставлять мне,
а уж потом, де, сам и так далее и тому подобное.
В паузах между филиппиками Вова лакал из горлышка свой портвейн,
пришлось стащить с праздничного стола бутерброд с колбасой и веточку
винограда. Жрать эта скотина отказывалась, так что хлеб и колбасу пришлось
ему вколотить в глотку насильно. К винограду он отнесся более лояльно –
совал ему в зубы по одной ягодке. В преизбытке дружеских чувств балбес
тяпнул кормящую его руку за палец, за что получил по скуле.
А наша компания, напившись и развеселившись, затеяла игру в бутылку.
То-то мы нацеловались! Правда, была установка: дамы как хотят, а мужики
между собой не лижутся.
Следующий абзац – с чужих слов. А все изобретение: рюмочка рома –
стопка сухого – виноградина или ломтик яблока. Ну и, после очередной,
неизвестно какой по счету триады, Вадим Далматов счастливо улыбнулся и
упал на пол. Руки похолодели, в лице – ни кровинки, сердце билось едва-едва.
Нимало не беспокоясь, живое оно или мертвое, приятели и подруги уложили
бездыханное тело на раскладушку и продолжили празднество.
260
Далее – смутные, черно-белые, без полутонов и без цвета вспышки
сознания. Во-первых, Вова. Вова шастает по комнате и, презрев мудрые
наставления коллеги, все же высовывается в банкетный зал. А высунувшись,
качает какие-то права и творит свое сакраментальное заклинание: «Ах, ты, мой
рыжий стрептоцид!!!».
Заклинания вызывают злого духа в образе освирепевшего Анатолия
Александровича Расторгуева, который врывается в комнату с намерением дать
Вове в зубы. Но не на того попал! Вова издает воинственный клич индейцев
племени не то апачей, не то семинолов, не то самих грозных ирокезов, падает
спиной на кровать и начинает дробно отбиваться голыми пятками от также
голых кулаков циркового бухгалтера.
Леша бросился разнимать гладиаторов и влез аккурат в исчезающе-
мизерное пространство меж ничего не соображающими пятками и ничего не
разбирающими кулаками. Девки, сучки, из хулиганских побуждений
выключили в комнате свет, к тому же драке сильно мешали два посторонних
предмета – путающиеся под ногами опрокинутая раскладушка и чей-то
бессловесный труп, по которому они, сволочи, топтались.
Именно в этот момент меня посетили интересные мысли по проблемам
космологии, а именно: черных дыр во Вселенной существовать не может, а
начальная сингулярность – чистая абстракция. Странно, что популяризаторы
теории относительности не замечают одной своей чудовищной ошибки в
рассуждениях. Описывая пересечение космическим кораблем сферы
Шварцшильда они говорят, что космонавт, по своему времени, пересечет ее за
несколько секунд, но для внешнего наблюдателя пересечение сферы затянется
на вечность, так как по мере передвижения к сфере время будет замедляться до
бесконечности и наблюдатель никогда не зафиксирует исчезновение корабля.
Но позвольте, ведь само образование черной дыры как раз и является
следствием пересечения коллапсирующим веществом роковой сферы! Чушь
собачья. Подозреваю, что недостижимость скорости света и недостижимость
пересечения сферы – явления суть глубоко родственные и взаимосвязанные.
Так же и сингулярность. Те доли секунды, когда происходил так
называемый Большой Взрыв, не имеют ничего общего с секундомером
футбольного судьи. Чем ближе к нулевой точке, тем медленнее течет время, а
последняя, бесконечно малая доля времени, бесконечно и замедлялась. И здесь
должна быть связь между двумя недостижимостями: скоростью света и точкой
сингулярности.
Еще бред о разлетающейся во все стороны материи Вселенной. Что если
сигналы от все более удаленных объектов поступают к нам по линиям,
аналогичным архимедовой спирали, а мы считаем эту линию радиальной
прямой? Вселенная в неведомом нам трехмерном или четырехмерном
движении вращается вокруг некоего центра, а центром, относительно всех
остальных, является каждая частица материи? И время в «центральной»
частице, относительно всех остальных, имеет самый быстрый ход? И «объем»
261
Вселенной строго ограничен, имеет постоянную величину и постоянство
скорости света непосредственно связано с этой неведомой постоянной? И
недостижимая «точка» Большого Взрыва не что иное, как недостижимая
поверхность «сферы», с которой поступает к «центру» по архимедовой спирали
информация?
…О чем это я? О, господи…
«Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос,

С нею продрал я глаза и узрил дурака Вову Штана…».
Возвращаюсь к презренной прозе: еле жив, в голове туман, сердце

тарахтит, как старый мотоцикл. Продрал глаза и Вова, на кого или на что он
походил описать не берусь. Возможно, на меня.
Ни с того ни с сего Вова вдруг понес на Лешу Вояковского, изо всех
эпитетов, которыми он его награждал, «жидовская морда» был самый мягкий.
Вот хамло – а кто тебя защищал от Расторгуевского мордобоя? В промежутке
меж своими ораторскими изысканиями Вова слопал с трельяжа пузырек
цветочного одеколона – разбавил тухлой водой из графина. Пойло своим
цветом – чистое молоко и лицезрение поглощения чудесного напитка чуть не
вывернуло меня наизнанку. У Вовы тоже глаза вытаращились, бородатую его
образину перекрючило, на минуту отсох язык, но скоро все вернулось на круги
своя и он с удвоенной злобой продолжил честить Лешку вкупе уже с Сашкой
Бахтиным, который, по странной градации, был еще больший жид, чем
Вояковский.
И вдруг – оперетта! фарс! В комнату вваливается в одних плавках…
Вояковский! Собственной персоной! Он спал на диване, в зале. Вова заткнулся,
как прихлопнутый мухобойкой малярийный комар, но лишь на несколько
мгновений. «Хороший ты парень, Леша! Люблю я таких, как ты!». Вояковский,
конечно, чистопородный еврей, но Вова – уж точно, что жидовская морда.
Спасался я виноградом и яблоками, что остались после вчерашней пьянки.
Тем временем сынишка хозяйки, второклассник, портфель подмышку и – в
школу, но вдруг возвращается и приносит бутылку портвейна, в кустах у
подъезда, куда Вова вчера кувыркнулся, нашел. А я вспомнил вчерашнее
таинственное звяканье стекла о камень. Леня преподносит бутылку Вове и
говорит: «Приходила дама, – (моя бывшая хозяйка), – у которой ты две ночи
проваландался, просила передать». Что вы думаете? Балбес прослезился и
заскулил: «Любят меня, все-таки, женщины, любят, Вадик!..». Я взглянул на
Вояковского, тот сидел и облазил. Вова нежно лакал портвейн из горла`, а я
думал: «Как же, дождался бы ты от той халявщицы подарка!..».
С полчаса играл Вояковскому на балалайке и гитаре и порядком удивил
своим искусством. «Чего ж ты на саксофоне не можешь такое выдавать?!». Вот
поди объясни ему, чего… Он ушел, а к десяти часам и я поплелся на
репетицию.
262
Если вы думаете, что оркестранты осуждающе косились на мою помятую
рожу, то ошибаетесь. Там все рожи были потоптанные. Моя еще и не из самых
худших. У маэстро вывеска так вообще являла образ полной бессмысленности.
Сидим, играем, если подобный стон на Голгофе можно назвать игрой. Как
вдруг женский вопль: «Там Вова с пистолетом бушует, грозится застрелиться!».
Как ни странно, первым врубился маэстро: побледнел, посерел, его вдруг
одолела мелкая псовая дрожь. А я соображаю: «Голос, вроде, знакомый…
Хозяйка, что ли?.. Вова… Какой пистолет?..». Дошло!!! Как до жирафа –
промочил копыта в понедельник, зачихал в пятницу. Подскакиваю, ноты
полетели на пол, Якимович зубами щелкает: «Беги… уладь… осторожней
только…».
Какое там – осторожней… Все, думаю, хана котенку, пять лет мне
обеспечено, а что в армии служить, что в тюрьме сидеть, я не буду. Ни за что.
Следом потрусил и Вояковский, чего ему не очень хотелось. Но так как он
был участником вчерашнего празднества, то положение обязывало.
Подбегаем к дому, на балконе ополоумевший Вова, патлы дыбом, орет:
«Не подходи! Убью!». И в башку целится. Не в свою только. Лешку как ветром
сдуло: мигом в подъезд намылился. Дворовые мальчишки аж заходятся от
восторга: «Настоящий пистолет! Настоящий!». Подлюка, с балкона стрелял…
Ринулся в подъезд, ключ в руке, Леша на полтора пролета позади. Это мне
терять нечего, а ему чего на пулю нарываться? Отмыкаю квартиру, толкаю
дверь – в живот торчит дуло. Между прочим, ни во дворе, ни здесь, в прихожей,
страха не было. Произошла странная психическая аберрация: я был бы рад
выстрелу. Вова либо убил бы меня, либо ранил, так вот: во втором случае
можно было бы избежать суда и тюрьмы, как получившего сполна за свои
противозаконные дела с оружием. В том, что к нашему дому уже мчит
милицейский «воронок», ничуть не сомневался, а сидеть, еще раз повторяю, не
желаю ни при каких условиях. И на свободе жизнь – тошней некуда, а если еще
все небо в диезах…
Но Вова не выстрелил. Либо не вовсе еще совесть потерял, либо сам уже
перетрусил, либо он вообще больше косит под дурачка, чем дурачок на самом
деле. Схватил его за руку, отобрал обрез, выдернул затвор и принялся избивать,
матерясь при этом, как тридцать пять тысяч извозчиков. Вова выл и лишь
заслонялся от плюх руками. Если бы он вздумал давать сдачи – зарядил бы
пистолет и прострелил подлецу черепок.
По квартире – Мамай прошел, на ругань и скулеж, сообразив, что кризис
миновал, вошел Вояковский, улицезрел отдельно валяющиеся обрез и затвор и
тоже насыпался на Вову со словесностью. По полу валялось битое стекло: это
Вова расстреливал пустые бутылки. Ну, не подлость ли: быть бутылкой из под
портвейна и при этом быть без портвейна!!! К стенке, сволочь белогвардейская!
Пардон – красногвардейская. Портвейн-то красный, а не белый.
Ну, вздрючил Вову, подбил ему глаз, расквасил губу и разбил стекло на
его часах (из ранки на руке осколки потом выковыривал), дальше-то как жить?
263
Дожидаться милиции? Хорошо, дождался, дальше? Ехать с ней в КПЗ или
того… сразу уж… чтоб душу себе не томить и вены потом не резать? То ли
дело мелкокалиберный патрон: надежно, выгодно, удобно…
Уложил своего неразлучного спутника стольких лет в трубный футляр и,
как сумасшедший, зигзагами, побрел по улице. А куда еще брести, кроме
цирка? Невменяемый, с безумными глазами, влез в бухгалтерский вагончик,
рассказал Расторгуеву, что случилось и показал «игрушку». Он чуть не
заплакал от восторга, но тут нас накрыл дражайший Станислав Борисович
Волобуев, чека-директор цирка-шапито, и мертвой хваткой взял меня за жабры.
Пришлось колоться. Аж от самого Заполярья, через Черногорск, Абакан,
Ермаковское до благословенной Ферганской долины.
«Немедленно иди, – сказал он мне («сукин сын» не добавил, но явственно
подразумевалось), – в милицию и сам сдай оружие. Будет хуже, если за ним
придут». Да еще припугнул некоей баллистической экспертизой: не был ли кто
во время оно укокошен из той мелкашки? «Да паспорт не забудь!».
Вот это уже полный облом… С моим паспортом и без всякого оружия идти
в милицию только лишь за тем, чтобы сдаться… Если бы не этот поганый
серпастый и молоткастый, я, может быть, не побоялся бы остаться в Джамбуле
и сейчас где-нибудь втихаря целовался с моей милой Сашкой…
Толик шипит: пошел он (директор) куда подальше, давай спрячем пушку,
никто ничего не найдет и ничего не докажет. Но я уже сломался. Пошел и сдал
верного друга блюстителям порядка. Сердце разрывалось – любил его, как
человека.
Сейчас мое сердце разрывается еще больше, за мой атеизм. Непонятно?
Да, я оказался нетвердым в вере, усомнился в могуществе величайшего
российского божества, имя которому – Авось. А надо было быть ему верным во
что бы то ни стало, и сейчас не ронял бы скупую мужскую слезу на страницу
этого письма, вспоминая, как палили мы с Валеркой Хорунжим и Пашкой
Давлатовым в нашей времянке по чурбану и как пугали ворон на зимних
островах Абакана…
Ибо в милиции города Ферганы меня никто не задержал, никто не спросил
паспорта, не спросил, кто таков, не составил протокол по факту сдачи оружия,
ничего! Думаю, что два мурла, что сидели в дежурке, попросту присвоили
обрез или толкнули каким-нибудь подающим надежды начинающим басмачам.
Никто и ничего мне не инкриминировал: ни девятого, ни вчера, ни сегодня, а
день уже склонился к вечеру…
«Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,

Расстаться настало нам время…».
Финтифанты Вовы Штана, наконец-то, надоели дирекции и я, наконец-то,

избавлен от этого бездонного ящика Пандоры: Вова вышел в тираж, с работы
его вышибли, лимит на потачки кончился. Дурак обернулся ко мне и мрачно-
264
торжественно провозгласил: «Ты – первый тенор! Поздравляю!». Спасибо.
Визжу от восторга: я – первый тенор!!! Свершилось! Дослужился! Пелион
взгроможден на Оссу!
Весь день вчера и сегодня утром Вова гаерствовал в окрестностях цирка,
но после обеда сгинул. И сгинули с ним сорок пять рублей, которые он был мне
должен. И вот ведь какая выморочная система отживающего свой век
социализма (через двенадцать лет ведь коммунизм наступит? Я, лично себе по
потребности, ухвачу дирижабль, буду в Абакан из Ферганы прилетать по
понедельникам. А на остальные дни недели его можно к цирковой мачте
привязывать, чтоб ветром не унесло): если уволишься сам – то и сам же
покупай билет, а вот если напьянствуешь, насвинячишь, натворишь разного
смертоубийства – то тебе купят билет за казенный кошт. Есть в этом некая
великая сермяжная правда, но мне ее не понять. Туп, как дерево. В следующей
жизни рожусь баобабом.
Напишу вам о погибшей звезде – Гите Львовне, супруге нашего
непутевого маэстро. Во время консервации пили они – как проклятые, страшно
на нее было иногда смотреть. Волосы – что твои змеи Медузы, руки трясутся,
глаза безумные. Но то ли пропились до основанья, а затем… (пардон: «а затем»
здесь ни к чему приплетено), то ли сердца и печенки перестали выдерживать
ниагары огненной воды, а, скорее, и то и другое, но сегодня она довольно
свежая, умытая и причесанная уселась на свое место у самого края оркестровки
и начала потихоньку разыгрываться на скрипке. Я сроду не прислушивался к ее
скрипичному чириканью, совершенно в оркестре ненужному, а тут вдруг мороз
по спине: разыгрывалась она на первой части «Цыганских напевов» Сарасате.
Ничего себе – разминочка… Я сидел и слушал, уничтоженный, потрясенный,
чуть не плакал. Скрипачка большой руки, бриллиант, разбитый вдребезги!
Но даже этим осколкам – каково им в куче глиняных черепков, разных там
Вов Штанов да Вадиков Далматовых?!! Бедная женщина… Какой-то судьбой
связалась с пьяницей-авантюристом – жизни нет, детей нет, карьера погублена.
Остался лишь пьяный угар. Когда-то горланил под гитару блатную песню:
«Перебиты, поломаны крылья,

Дикой злобой всю душу свело,
Кокаином, серебряной пылью,
Все дороги мои замело…
Тихо струны гитары играют,

Моим думам угрюмым в ответ.
Я совсем ведь еще молодая,
А душе моей – тысяча лет».
265
Через два дня, в четверг, – открытие, аж сердце обмирает, так соскучился
по работе! Все же это такое удовольствие – играть в оркестре. Гораздо лучше,
чем солировать. Но это кому как, я, очевидно, прирожденный оркестрант.
А какую странную девушку я узнал! Иду вчера в цирк, а навстречу идет
незнакомка, невысокого роста, в сером костюме, но глаза! глаза! Огромные,
черные и удивительные! Как она взглянула!.. Дурак, не умею знакомиться на
улице, прошел мимо с равнодушной рожей, потом оглядывался, да что толку.
Только вы, пожалуйста, не ехидничайте раньше времени, извольте до
конца выслушать, то бишь, прочитать, а то сразу: волокита, Дон Жуан, а то и
еще чего похуже! Здесь в принципе – ледяные Памирские выси.
Незнакомку увидел сегодня утром, из окна оркестрового вагончика, где
усердно долбил оркестровые партии к ее, как оказалось, номеру! Бросил
саксофон, вылетел из вагончика и с таким откровенным восхищением
любовался черными глазами, что вогнал бедную девчонку в порядочное
смущение. Она покраснела, взяла свою маму под руку и ушла с ней.
Удивительная, загадочная девушка. Ассоль какая-то цирковая.
Звать ее – Галя, вот только не знаю, Галя это Галя, или эквивалент какого-
то узбекского имени? Наверное, Галя, так как мать у нее русская, а отец –
Хаким Зарипов, руководитель номера узбекских джигитов. Он нам вчера
принес ноты своего номера, эдак небрежно бросил, что партитуру сделал сам,
Якимович вытаращил глаза, тогда Хаким пояснил, что учился в Ташкентской
консерватории по классу симфонического дирижирования, тут у маэстро
отвисла нижняя челюсть, аж фиксой за пуп зацепилась. Так что успокойтесь,
Вера Филатовна. Во-первых, она школьница, во-вторых – волочиться за дочкой
заслуженного артиста Хакима Зарипова и в дурном сне не приснится, в-третьих
– не желаю, чтоб джигиты из ее номера объявили джихад моей мусульманской
бороде, и начали ее выщипывать, захватывая за один раз десять-пятнадцать
волосков.
А Хаким – личность роскошная. Аристократ! Я такими представляю себе
среднеазиатских ханов с поправкой, естественно, на чалму и шитый золотом
халат.
А с точки зрения волокитства гораздо заманчивее представляется одна
редкостной аппетитности дама в сиреневом платье, лет двадцати пяти, с дочкой
(не слезает с ее рук). Я ее первый раз увидел в день приезда, она искоса
посмотрела через дверь вагончика. Возможно, показалось, но, на всякий
случай, напустивши на себя неприступный вид, раза три прошвырнулся мимо
открытой двери. Но – увы! У дочки наверняка есть папа, он же владыка всех
роскошных сокровищ, что находятся под складками сиреневого одеяния!..
Весьма, весьма волнительная дама. Что они делают в манеже – еще не знаю.
Все пока. Молитесь за Одинокого Странника, чтоб не упрятали его в
кутузку за восьмимартовские баталии. Впрочем, вы – атеистка. Я тоже, но
иногда… нападает раздумье! Уж не мечтаю – почитать! хоть в руках подержать
266
Библию. Согласен – чепуха, но хочу сам прочитать и сказать: да, чепуха. Са-а-
ам!
Ладно, Вера Филатовна, до свидания.
Король Шумавы (обезоруженный).
267
L
14/III – 1968
ФЕРГАНА
Майя!!!
Сегодня было открытие цирка! Так намаялся за прошедшие два темные,

смурные и пьяные, месяца и такой радостью явился нынешний день! Готов
влюбиться сразу во всех циркачек, и влюбиться есть в кого, особенно
увлекающемуся и безголовому одному твоему знакомому!
Больше всех меня поразила черноглазая девушка-джигитка, Галя Зарипова,
дочка их атамана (или как там по-узбекски?) Хакима Зарипова. Как она
прекрасна в своем восточном наряде, как романтична! Лошадь ее бешено
скачет по кругу, Галя сначала разбрасывает цветные платочки, а потом на
полном скаку собирает их. Более подробно разглядеть скачку джигитов не
смог: музыка у них вся в сумасшедшем темпе, партии очень сложные (во
всяком случае для меня) и атака, атака, атака! Только успевай переворачивать
страницы.
Жаль, но черноглазке не повезло: во время скачки она сильно ударилась о
барьер, но в запале отработала номер до конца. До открытия я видел ее всего
несколько раз и знаешь – у нее в глазах непонятная затаенная печаль. С чего
бы?..
Если вас обуяет энтузиазм и вы воскликнете: так в чем дело, Вадька, чего
ушами хлопаешь?! то отвечу, что Вадька ваш не так уж и глуп, и соображает,
что совершенно ни к чему цирковому оркестровому мазурику волочиться за
дочкой заслуженного артиста, ко всему прочему еще и школьницей. Ты, может,
Джамбул мне припомнишь, но Джамбул ты не трогай, это другой жанр. Тем
горем душа будет болеть до смерти. Ко всему прочему, что ты предлагаешь:
научиться Галочке Зариповой бренчать на гитаре или Дон Жуану Вадику
вскарабкаться на лошадь? Галю я с удовольствием бы научил играть, да и она
бы, думаю, рада была, но вот чтоб Далматов уселся в седло… Тремя ханскими
гаремами не заманишь.
Как поется в знаменитой арии Имре Кальмана:
«Готов безмолвно любоваться тобой,

Как в чистом небе недоступной звездой…»
и не более того.
Второй предмет восхищения – Рада Щербакова. В номере у них работают
три человека: она, ее отец и партнерша, они эквилибристы на першах. Михаил
Щербаков ставит на лоб длиннющую алюминиевую балясину, а Рада
268
забирается по ней до самого конца и изображает разные нехитрые арабески.
Потом партнерша держит перш на поясе, а Рада, стоя на верхнем конце,
жонглирует тремя булавами. Потом трюк страшноватый: Рада на конце перша
делает стойку на руках, а отец, балансируя перш, переходит с ковра на катушку,
двойной баланс получается. На этом трюке Гита Львовна играет им на скрипке
«Осеннюю песню» Чайковского.
А на закуску у них такой трюк: выкатывается хитрый аппарат с
движущейся фронтально металлической штангой, водит ее туда-сюда при
помощи корабельного штурвала мать Рады. На той штанге небольшая
площадка, а на площадке Михаил Щербаков балансирует на катушке с не очень
длинным поясным першом, на перше Рада и Лариса (партнерша) делают
ручками комплимент: одна левой рукой, другая правой. Получается два баланса
под прямым углом один к другому; первый обеспечивается при помощи
штурвала, второй на совести самого Щербакова. Да ему еще перш держать с
двумя достаточно упитанными кобылицами. Извиняюсь, что так грубо обзываю
предмет восхищения, но, полюбовавшись на лошадок Зарипова, думаю, что
эпитет «кобылица» скорее комплимент. Особенно это касается лошадки, с
которой Хаким работает «Свободу». Глаз не оторвешь. Там и на него самого не
насмотришься: надменное аристократичное лицо, фрак, манишка, бабочка.
Лошадь подчиняется малейшим жестам рук, исполняет целую пантомиму.
Дрессировщик не в седле, а на расстоянии, словно собеседник, поэтому и
название жанра – «Свобода». Красавица словно сама все выполняет без чьего-
либо принуждения. Сказка! Сопровождение в оркестре – музыка Кальмана, все
та же знаменитая ария, которую никто не поет лучше Георга Отса. Болтают,
что, якобы, в Америке один псих предлагал Хакиму за лошадь кучу золота по
ее весу. Уж не за эту ли?
Лешка Вояковский, отдыхаючи на скрипичном соло, сопроводил номер
Щербаковых таким вот комментарием: «Сестры Кох! Художественно-
акробатический свист!». Якимович не без основания предположил, что в список
«сестер Кох» оболтус Вояковский зачислил и Гиту Львовну с ее скрипочкой и
вызверился на него.
У Рады дочка лет пяти, я только никак не разберусь, где ее муж. Сегодня
ее встретил до представления у цирка, выдра весьма многообещающе мне
улыбнулась. Одета была в ярко-желтое платье, волосы темно-каштановые, по
плечам рассыпаны. А глаза зеленые. Мать у нее была воздушной гимнасткой,
но первый муж по пьяне уронил ее, теперь она работать не может. Чистая
еврейка, причем достаточно противная, но Рада, видимо, больше Щербаковских
кровей, хотя тоже на еврейку смахивает. Фигура у нее – натуральный геноцид
непрекрасной половине человечества. Под суд надо отдавать за такую
фигуру…
Самый сложный номер – Монастырского. Сам он малость похож на
медведя, но перш стоит у него на лбу, как вросший. Номеру Щербаковых,
пожалуй, очень далеко до Монастырских. На высоте двух метров он идет с
269
першом, перекатывая ногами шар, а шар катится по двум параллельным
рельсам или трубам, я не разглядел, а на перше его дочь стоит на копфштейне
под самым куполом цирка – перш очень длинный. Трюк этот тоже идет под
скрипку Гиты Львовны, незнакомая мне очень сложная и интересная пьеса.
Медведь Монастырский оказался тонким ценителем музыки – видел, как он
после представления целовал ручку Гите Львовне. И то – играла она
изумительно. Вчера на последней репетиции мы с ней остались вдвоем на
оркестровке, я, чуть не плача, попросил: «Гита Львовна! Вылечитесь вы, ради
бога, от этого окаянства и играйте на скрипке! Вы такая молодая и такая
красивая!». (Она действительно лет на восемь всего старше меня и
действительно красивая). Она засмеялась: «Спасибо, Вадинька! Ты такой
молодой!» (Фу-ты, ну-ты!.. Обменялись комплиментами…). А потом холодно
добавила: «Я не пойду лечиться. Ни за что».
Еще о Монастырском. Медведь не только в музыкальном и цирковом
искусстве разбирается, но и кое в чем другом. Такую он себе молодую жену
отхватил! Сначала и не сообразишь: кто его жена, а кто дочь. Жену звать
Ангелина, работает иллюзию. Наверняка весь ее номер сделал сам
Монастырский, он ей и ассистирует. Красивый номер: огромные пышные
цветы появляются, вылетают, вырастают самым неожиданным и волшебным
образом. Женщинам и детям очень нравится, мужчины, кажется, таращатся
больше на саму Ангелину.
Музыка к ее номеру – два твиста, будь они неладны. Темп настолько
бешеный, что еле успеваю выбирать ноты двойным стаккато. Сашка Бахтин и
штабс-капитан Куропаткин в подобных местах захлебываются, хотя играют, в
общем, лучше меня. Впрочем, я со всеми партиями справляюсь, нечего на себя
грешить. А циркачи – безмозглые. Музыку, написанную для умеренного темпа,
играть presto – значит калечить, но им все мало: давай! давай! И получается не
музыкальное сопровождение, а более шумовое.
Рудольф Изатулин уехал, очень по нему скучаю, клоуном у нас Володя
Свириденко. Черноволосый, замкнутый и сдержанный, говорят, что очень
похож и внешне и по работе на Енгибарова, вот только кто такой Енгибаров –
понятия не имею. (Между прочим, «клоун» здесь не говорят, говорят –
«коверный»). Репризы Изатулина нравились больше, может, к новым надо
привыкнуть. Зато шуточный номер «Бокс» – животики надорвешь! Свириденко
там играет с одним из джигитов Хакима Зарипова. Кульминация номера – когда
джигит обзывает Володю «курбака». Вроде бы это, с узбекского, значит
«сушеная лягушка». Во всяком случае, публика на «курбаке» аж верещит от
восторга.
Жена Володи Свириденко, Света Тарасевич, антиподистка (антиподисты
жонглируют не руками, а ногами: вертят, крутят, подбрасывают ими всяческое
майно, даже и небольшой металлический шест с двумя факелами на концах),
ножки у нее – исключительной красоты. «Краса природы! Совершенство!». Но
я уже сделал вывод: для артистки данного жанра красота ног – условие номер
270
один. Пусть лучше трюки будут похуже, но ножки получше!.. Аня Павлова
(дочка дрессировщика медведей, тоже репетирует антипод) от Светланы не
отходит, каждое представление стоит у директорской ложи и глаз не сводит, на
репетициях ассистирует ей. Что ж, поучиться есть чему. Я лично в восторге от
этой женщины и артистки, но вот с ее стороны мгновенная и откровенная
неприязнь к моей несравненной персоне. Чем провинился – не знаю.
Еще одна странная девушка – Ира Камышева. Мы с ней внешне немного
похожи: она высокая, тоненькая, глазищи большие, печальные и бледно-
голубые. Воздушная гимнастка на одинарной трапеции. Говорят, что номер у
нее очень слабый, я в этом мало понимаю, но от всех ее «обрывов» (это жуткие
трюки) у меня сердце обрывается. По моему, ей просто силенок не хватает на
свой номер. В антракте подошел к ней, бедняжка стоит одна-одинешенька,
курит сигарету, губы дрожат, в глазах слезы. Решил девушку ободрить, ласково
ей улыбнулся, но она подумала, что идиот пришел посмеяться и возмущенно
отвернулась.
Я тебе писал о коллеге по фамилии Курицын-тире-Индюшкин:
презабавная личность! Внешность у него мужиковатая, на кларнете – большой
технарь, восемнадцать лет прослужил в военном оркестре. Безобидный,
незлопамятный человек, любитель выпить, но у него совершенно невероятное
хобби: точить свой саксофоновый мундштук! Он его правит, шлифует до
репетиций, после репетиций, до представления, в антрактах, между
представлениями, трезвый и не совсем, и никак не может добиться
совершенства. Мамлеев, музыкальный эксцентрик, острит в его адрес: «Точить
осталось немного: всего полтора километра!».
А теперь о том, о чем слышал давно, но увидел только здесь, в Фергане.
Увидел, как цветет урюк! Листья еще не распустились, а дерево все покрыто
розовыми цветами. Но знаешь, Майя, есть в этом цветении что-то
безжизненное. Странно и немного неуютно проходить по урюковому саду,
жизнь – это зеленый лист, а когда корявое дерево сплошь покрыто белыми
цветами – чудится что-то противоестественное.
Не знаю, интересна ли тебе вся эта дребедень!.. Вы все, мои друзья,
превращаетесь помаленьку в бесплотных призраков, как бы и не
существующих помимо писем… Епископ Беркли циркового разлива!
До свидания. Пиши.
Вадим.
271
LI
16/III – 1968
ФЕРГАНА
Я вас приветствую.
Спасибо за письмо, единственную отраду извечного пилигрима. Не

надсадился, изрисовав аж две страницы? Однако, сэр, вы – плут. Думаешь, не
заметил, что интервалы меж строчками гораздо просторнее, чем надо, а буквы
намного крупнее?!
…В нашем цирке не было крокодилов. В нашем цирке не было бегемотов.
В нашем цирке был Вова Штан!!! (Теперь и его нет, как и крокодилов, а мне на
теноре ломить одному). Из письма Вере Филатовне ты уже знаешь о
грандиозной баталии, происшедшей девятого марта. Увидишь Пашку
Давлатова, расскажи, что нет больше той замечательной игрушки, которой мы
баловались в нашей времянке на Согре…
Теперь о том, что осталось от цирка. Да, да, я не оговорился. От цирка
осталась груда досок и куча рваной ветоши. Позавчера было открытие, музыка,
блеск, веселье; верный себе твой ветреный друг втюрился разом в целую стаю
прелестных барышень (одну из них я выделяю особо, но – тс-с-с!.. молчание!..)
и не помнил себя от счастья, витал не на седьмом, а, скорее, на семнадцатом
небе. Пятнадцатого же пришел в цирк пораньше, чтоб позаниматься на
фортепиано, пока никого нет. Сижу, занимаюсь, до представления еще целый
час, как вдруг шапито начало прогибаться и шататься, поплыла пыль.
Пришлось удирать в вагончик, почти весь оркестр собрался, сидим ждем, когда
эта беда кончится, но она только начиналась. Налетел ураган. Что началось в
цирке! Лампочки разлетаются вдребезги, темнота, пыль на зубах хрустит,
шапито надувается, поднимает штурмбалки, они болтаются во все стороны,
попадешь – кости переломают. Да они еще начали падать – крепежные веревки
поразвязывались от качки, хаос, короче. Мы из цирка наутек. На улице в десяти
шагах невозможно различить человека, однако хорошо различалось: толпа
зрителей с руганью и угрозами осаждала темный вагончик бухгалтерии.
Требовали вернуть деньги.
Человек – это звучит гордо! Ты не помнишь, чей это горячечный бред?..
Рассказывали на другой день, что однажды медведь насмерть задрал
дрессировщика, а зрители требовали продолжения аттракциона. Да и в цирке
они сидят с подспудной надеждой полюбоваться, как какой-нибудь акробат
навернется из под купола и свернет себе шею. И циркачи ничуть не лучше: я
уже заметил, что у них за особый шик считается оказаться свидетелем
нападения тигра на артиста. С какой гордостью рассказывают!.. С понтом –
избранные и посвященные, а не серые смертные, вроде Вадьки Далматова. У
272
Грина есть фраза: «Черная лужа толпы». А еще где-то слышал: «Всякий народ –
это сборище палачей».
Едва добежал домой – волосы на голове забиты песком, в комнате стоит
пылевой туман. Бедная моя хозяйка сегодня целый день чистила квартиру.
Бурей повалило несколько столетних чинар, одна рухнула у школы и
убила двух девочек школьниц.
Сегодня утром пришел в цирк и сердце сжалось: нет цирка! Шапито – в
клочья, многие щиты барабана разломаны, другие валяются по земле, к
вагончикам не подобраться – их завалило порванным брезентом. Так ждал
работы, так радовался открытию сезона и вот на тебе!
Но от трагического до смешного – один шаг, иногда и того меньше. Как в
данном случае. Наблюдаю такую картину: директор стоит на развалинах
Колизея в кругу шоферов и униформистов и демократично матерится, с
эдакими братски свойскими интонациями. Все бы ничего, думаю, искусством
этим он владеет, но очень уж комичен контраст меж его мощной фигурой с
холеным лицом и в отличном пальто, и грязной обтрепанной братией,
подобострастно внимающей его речению, но самой выражаться не
осмеливающейся.
Но все же смелые люди есть. Представь, как долго ты числился бы в
студентах АМУ, если бы у тебя возникло желание расквасить кому-нибудь
паяльник и с этим игривым намерением ты бы подъехал к директору училища
или, например, к своему Полянскому? Отвечаешь: ровно столько минут,
сколько потребуется на печатание приказа об исключении и вывешивание его
на всеучилищное обозрение. Темнота вы Абаканская. Провинция. В городской
любви не разбираетесь. А вот один из наших водителей уже несколько раз
публично бросался в драку на директора цирка и не только не был выгнан, но
даже выговора не получил. Ибо нынешнее цирковое начальство, будучи
бывшим полковником КГБ, умеет скручивать клешни подобным сявкам и
проделывает это весьма непринужденно к вящей своей славе. Уволить такого
редкостного пристебая и потерять офонаренную рекламу! Впрочем, пристебай-
то совсем не дурак: придумай-ка более изящный способ лести! Слабак
Грибоедов – подумаешь, сочинил: «Упал он больно, встал здорово».
А как тебе нравится уйгур по фамилии Флейтманов? Причем, две
последние буквы в паспорте достаточно неумело дописаны? Это наш третий
трубач. Воля ваша, не понимаю директорствующих кагебистов (или
кагебистствующих директоров, язык не сломал?..), которые принимают на
работу разную паспортно-подозрительную сволочь вроде уйгура по фамилии
Флейтман(ов) или того же Далматова, до недавнего времени еще и
вооруженного. Но музыкальная память у этого уйгура феноменальная: он
прищурится, кое-как прошкрябает партию по нотам и больше в нее не
заглядывает – дерет на память. Я у него купил теноровый мундштук с большой
пастью, саксофона теперь не узнать. Мундштук самодельный, какого-то
мастера из Алма-Аты.
273
А первый трубач – из Москвы, некий Роберт. Есть же бузотеры на свете: за
душой ничего, кроме утробного пронзительного козлетона, а туда же – цены
себе не сложат, оркестровых авторитетов корчат. Я с ним уже поцапался, когда
горланил на конюшне «Арию мистера Икса», он в гитарном аккомпанементе
усмотрел не ту гармонию. Мамлеев (музыкальный эксцентрик) весьма
агрессивно за меня заступился, обозвав его армейской дудой.
Ну и, наконец-то, у нас в оркестре появился собственный эрзац-бабец –
пианист. Играет неплохо, глаза неулыбающиеся, губы чуть подкрашены, щеки
чуть припудрены. Яша Сумской (наш барабанщик, он из Ташкента) долго к
нему принюхивался и с недоумением констатировал: «Такие духи я в
последний раз унюхивал в Шанхае, в публичном доме. Где он их надыбал?!».
Яша (ему под пятьдесят) был выставлен из Китая в Союз нерушимый Мао-Цзе-
Дуном и не перестает клясть советскую власть и советские порядки, в чем я с
ним глубоко солидарен.
Яша поразил всех нас своей невероятной прытью: в день открытия явился
в цирк с подругой, дочкой хозяйкиной соседки. Фокус в том, что Астрее –
восемнадцать, а Селадону пятьдесят, барышня смахивает на маленький,
кругленький, масляный блинчик, кавалер – на длинную тощую макаронину.
Яша поцапался с Вояковским и поспорил на литр водки, что увезет девицу из
Ферганы.
Желая отвлечься от дурных предчувствий (потеря целого литра!),
Вояковский обратился с цветистой речью к Бобе, попрекнув его, что живет тот
гораздо лучше среднестатистического китайца, спросил, не испытывает ли он
угрызений совести? Боба как раз грыз аппетитные косточки и на выступление
Вояковского положил хвост. Кто такой Боба? Ах, да. Боба – цирковой пес,
любимец Васи Лыкова и однофамилец медведя Ливеновского (ты того медведя
видел в Абакане). Бобу подозревают в каннибализме, так как он постоянно
грызет косточки неизвестного происхождения.
Странная оркестровка в нашем цирке, проклятая, наверное. Суди сам:
сначала была куча татар-мусульман, все пили, похлеще русского Ивана, и
свинину жрали, аж за ушами трещало. Макс до сих пор пьет и жрет. Евреи же
всегда считались расой деловой, непьющей, прагматичной, а что мы имеем?
Якимович с Гитой Львовной – алкаши беспримерные (нет, сейчас я в Гиту
Львовну просто влюблен – скрипачка она чудесная), Лешка Вояковский –
забулдыга и гуляка, каких поискать надо, Яша Сумской, судя даже по
нескольким дням знакомства, тоже не прочь заложить за галстук. От его
рассказов о кутежах и попойках у меня слюнки текут. А на советскую власть он
в особой обиде за то, что прибыв двадцать лет назад на историческую родину
(которой отродясь не видал), он на той исторической родине выучился лупить
водку гранеными стакана`ми, теплую и натощак. И хотя костерит те граненые
стаканы`, – обратно отучаться не желает, трудно.
По причине одной весьма авантажной дамы нахожусь в преизрядном
смятении чувств. Смятения было бы поменьше, или вообще бы оно
274
отсутствовало, если бы обнаружил у дамы мужа и не обнаружил откровенно
поощрительных улыбок по адресу некой синей бороды. Но вот какая закавыка.
По натуре я совсем не потаскун и если бы нашел свою Королеву Ресниц, то
женщины всего мира перестали бы для меня существовать. Но по части
Королев – один сокрушительный удар за другим, а на кухарке жениться не
хочу. Ну, подъеду на хромой козе к Раде или еще к кому, дальше что? Дамы эти
из-за моих прекрасных глаз цирка не бросят, так как ни бельмеса ни в чем более
не соображают, Далматову, стало быть, лезть в манеж? Поставить на лоб
алюминиевый дрын и держать на нем Раду? Шея у меня не та, не носорожья, а
у Рады весьма объемистые и увесистые эти самые… излишества! Я пополам
переломлюсь. Сделаться жонглером? Бред. Я просто музыку никогда не брошу,
да и жонглировать, как на скрипке играть, надо с шести лет. Музыкальный
эксцентрик! Сама Судьба привела в цирк: кто еще, кроме Далматова, может
так играть на такой куче инструментов?!
Так вот, огромные, острые, страховидные рога дадены абсолютно
небодливой корове. Скорее, окажусь в акробатах или в жонглерах, чем в
музыкальных клоунах. Не могу, с души воротит от всех эксцентриков, даже
бесподобный Лаврентий Лаврентьевич не помирит меня с этим жанром.
Свежий пример – наши новые артисты, Мамлеев и Майорова. С цирковой
точки зрения – обыкновенный номер, но если плачешь, слушая «Ромео и
Джульетту» Чайковского… Нет, невозможно. А ведь Мамлеев неплохой
саксофонист.
Но вернемся к нашим баранам… овцам… пардон! – дамам! В цирке
бессмысленно с кем-либо пытаться соединить судьбу, вокруг же цирка –
контингент Равиля, Вовы Штана и Ко, а если и попадется что приличное, вроде
полудурошной Сашки или авантюристки Нинки, то горя с ними не оберешься.
Резюме: Далматов на дон жуанстве ставит большой и жирный крест, а из
цирка дает тягу, как только закончится среднеазиатский анабасис и шапито
занесет в сибирские края, поближе к Абакану.
И на финал:
«На Пинде лавры есть, но есть там и крапива».
Когда Пушкин сочинял сии задумчивые вирши он, вероятно, чесал себе
некоторое место, то самое, которое чешу я, размышляя, посылать или не
посылать тебе «Дуню Кулакову». Во-первых, пришла охота потягаться с
классиками (Барковым, а также ранними Пушкиным и Лермонтовым, глядишь,
и меня сошлют на северный берег Черного моря), во-вторых – поизмываться
над собственным братом-холостяком. Была не была! Рассчитываю, что ты мне
не выщиплешь бороду за аляповатые обороты и искаженные ударения – это
умышленно.
275
Любовное послание
Дуне Кулаковой
Классическими
Александрийскими
Стихами
Нет, нет тебя милей, о Дуня Кулакова!

Всего лишь час прошел – стремлюсь к тебе я снова!
Как можно изъяснить мое к тебе стремленье?

Ты – счастье и мечты, восторг и наслажденье!
Весь этот подлый мир на нас с тобой смеется…

Умолкни лай собак: любовь не разобьется!
Пусть мы должны сокрыть святую нашу близость,

Пусть олухи твердят, что мы с тобою – низость, –
Им не понять. А я – я сердцем тверд. О, Дуня!

Их глупый наглый смех игнорирую втуне.
Зато когда вдвоем останусь я с тобою –

Трепещет грудь моя горячею волною,
Дыхание сопрет, полтинниками очи,

И ты ко мне прильнешь, лаская, что есть мочи!
Минуты те редки – вокруг соглядатаи;

Но тем полнее мы в них радость обретаем.
Пусть небо рухнет вниз, пусть лопнет твердь земная –

Тебе не изменю, о Дуня дорогая!
Я твой, навеки твой. Другую не хочу я.

В объятиях твоих когда-нибудь умру я!
Все. Бывай здоров.
P.S.
Надеюсь, «Дуню» ты не дашь Арине Родионовне на рецензию?..
276
LII
23/III – 1968
ФЕРГАНА
Извини, ради бога, за мое человеконенавистническое письмо, бывает такое

настроение, когда со странной нежностью поглаживаешь пистолет и
пристально заглядываешь в ствол. У меня тяжелая наследственность: у папаши
явные выбрыки юродства, мать – вздорная эгоистичная неврастеничка. Зачем
эти люди завели ненужных им детей? И хотя ум, талант и красоту унаследовал
от них, лучше бы вовсе не родиться. И даже странно, что так люблю детей!
Как-то одна артистка, Рада Щербакова, сунула мне на руки свою пятилетнюю
дочку, учись! смеется, так чуть ума не лишился. Мне бы дочку!.. Дед у меня,
наверное, был такой же. Мать родилась, когда ему исполнилось сорок семь, это
был его первый и единственный ребенок, воображаю, как он ее растил. Небось,
на грязные пеленки вместо икон молился…
А что говорю-то – «поглаживаю пистолет»? Нет его больше, сдал в
милицию. Тут такое было! Меня же из него чуть не пристрелил мой же
приятель: накушался до поросячьего визга и начал выпендриваться. Разоружил
его и отметелил. Откуда эта скотина выискалась на мою голову… До сих пор
мутит, как вспомню эту историю. Если хочешь, спроси у Валерки о
подробностях. А я вспоминаю давнюю историю, когда мы втроем (Валерка, я и
Павлик Давлатов) жили во времянке на Согре. И восьмого марта, как раз в день
рождения Валерки, затеяли мы в той избушке на курьих ножках празднество. С
девушками, конечно же. Валеркина Леночка привела двух подруг-однокурсниц,
все пианистки. Валерка скрипач, Пашка скрипач, только я неизвестно кто.
Двойное празднество отметили очень культурно, сразу видать, что публика
зеленая, в цирке шапито не болталась и с Вовой Штаном знакомства не водила.
И вздумалось Валерке удариться в лирику – он Леночку за ручку и через
Абаканскую протоку по мартовскому льду увел гулять на острова. Оставшиеся
же наслаждались беседой и гитарой, помнится, все уже было выпито и съедено,
а о продолжении пиршества речь пока не заходила.
Вдруг прибегает согринский мальчишка и, хватая ртом воздух, выдыхает:
«Там… на острове… пацаны хотят ваших… побить…». Павел Александрович
зарычал, аки тигр уссурийский, накинул на плечи пальтишко, схватил топор и с
непокрытой головой побежал через огород к протоке, я же отстал, так как обрез
лежал в чемодане: надо было его достать, загнать патрон, еще с десяток
высыпать в карман. Потом схватил со стола пустую бутылку из под
шампанского и – следом, нагнал Павлика на другом берегу протоки. Бежим по
следам, спотыкаемся, проваливаемся в снег, глядь – шайка шкетов от
277
двенадцати до шестнадцати по всем правилам военного искусства
полукольцом, перебегая от кустика к кустику, окружает наших голубков, а
голубки, видя, что дело дрянь, влезли на дерево, ожидая подмоги. Мы наддали
ходу, ругаемся по-черному, я размахиваю бутылкой, Пашка топором. Ирокезы
оказались трусливыми – увидели нас и бросились наутек, скальпы Валерки и
Лены уцелели. А я таки пальнул разок поверх голов улепетывающей банды.
Помню, какой был погожий мартовский день, не теплый, но и не морозный,
безветренный, мы вчетвером неспешно возвращались, дышали чудесным
чистым воздухом. На берегу протоки снова увидели головорезов, они нас
немного опередили и переходили по льду раньше. Павлик не утерпел, догнал и
шагов пятнадцать-двадцать прошел с ними, что-то злобно выговаривая, было
видно, как его голова поворачивалась справа налево и слева направо.
Вспоминаю вот, а на глазах слезы: куда все ушло?..
Наташечка, а я влюбился… Уже никакой совести не хватает то и дело тебе
сознаваться в грехах, но еще Дон Кихот говорил, что странствующий рыцарь не
может не быть влюбленным! Правда, сам-то он страдал по одной лишь
Дульсинее, к тому же никогда ее и не видавши, по слухам и сплетням о ее
совершенствах, а друг твой более Дон Жуанского склада. Но я не Дон Жуан!
По большей части либо не имелось взаимности, либо бросали меня же самого,
либо злая судьба все рушила. Что-то будет на этот раз? Смотрю вот и вижу: из-
за горизонта бесшумно выкатывается фиолетовая туча, наплывает неотвратимо,
но благодатным дождиком ли прольется или громом по кумполу ладит вкатить?
Вчера у нас состоялось второе открытие, а первое было четырнадцатого.
Но пятнадцатого ураганом цирк разломало, шапито порвало, ужас, короче, что
было. За неделю восстановили – городские власти помогли, шапито подняли
новое, запасное. Я из манежа не вылезаю – прихожу на репетицию с первыми
артистами, ухожу с последними. Все удивленно таращат глаза, но таращат
благожелательно. Сегодня на репетиции Рада была в темно-бордовом трико,
удивившись, что музыкант так хорошо жонглирует, взяла у антиподистки
Светы Тарасевич три зеркальных шара, но до меня ей далеко. Встретила мой
взгляд и улыбнулась, на эти взгляды и улыбки я и попался… Бросила шары и
занялась своим делом – репетировать стойку на руках. За полчаса до
представления стою в конюшне, играю на кларнете, Рада выбегает из вагончика
в красивом халатике. Играю, не свожу с нее восхищенного взгляда, маэстро
Якимович, весь из себя трезвый и свежий, перехватывает взгляд, задумывается,
потом полувопросительно полуутвердительно: «А что?.. Имеет смысл
влюбиться!..». То же самое поет Евгения Борисовна, наша медсестра, мы
довольно дружны с ней, она еще перед первым открытием подошла и давай:
«Ах, какая чудесная девочка есть в цирке, ах, какая чудесная пара была бы для
Вадика!». Я помалкивал, хотя сердце забилось, только подумал, что едва ли
эпитет «девочка» годится для Рады, там… Гм. Но на эту тему я только с
Валеркой могу разговаривать.
278
Сильно мучат думы о будущем. Музыканту Далматову явно не место в
цирковом оркестре, но Господину Четыреста Двадцать с той же фамилией
некуда деваться. Не очень представляю, что буду делать, если сорвусь в милый,
желанный Абакан, город моего детства, город моей юности. Ну и… если
улыбнется призрачное счастье, то на чем оно будет построено? на трех
шариках? на саксофоне? Или на фирменном фундаменте – на песке? Судьба
загоняет в музыкальные клоуны, но от этой перспективы «я волком бы взвыл
бы!».
У нас есть артистка Валя Лучкина, номер у нее – так называемый кор-де-
парель, а попросту – свешивается из под купола толстенная веревка, она по ней
карабкается и по пути исполняет разные там флажки и арабески, разбираюсь в
этом – как наш всеобщий близкий родственник в апельсинах. Муж у Вали –
режиссер Союзгосцирка и в данную эпоху как раз пребывает в нашем шапито.
К режиссеру за советом, а режиссер весьма официально посоветовал учиться в
в цирковом училище и дал адрес. От подобного совета опешил, так как имею
аллергию на разные казенные учебные заведения, начиная с простой
общеобразовательной школы – ненависть к ней не выветрится, наверное, до
конца жизни.
Подъезжаю к Мамлееву, нашему музыкальному эксцентрику, тот мигом
сымпровизировал весьма экспансивную речь о том, что училище – дрянь,
режиссера нашего слушать нечего, их, режиссеров, в Союзгосцирке как собак
нерезаных, закончит, де, хороший артист ГИТИС и превращается в ни на что не
нужного режиссера – ничего не делает, а денежки огребает. (Подобную
«режиссерскую теорию» я и раньше от артистов слышал). Что Вадик Далматов
– музыкальный эксцентрик от бога: нет ему равных, не было и не будет.
(К этому времени поиграл ему на балалайке, альте и мандолине, кларнет-
саксофон само собой, а гитарой цирковая братия ублажается, почитай что,
каждый антракт. Глазею на Раду Щербакову и завываю Имре Кальмана: «День
нашей встречи изменил жизнь мою…»). Короче, крыша съезжает от всех этих
проблем.
Появился: друг – не друг, знакомый – не знакомый, не знаю, как и сказать.
Приехал номер силовых акробатов: Михаил Зотов и Геннадий Николаев.
Нижний, Николаев, так себе: личность ординарная, здоровенный бугай,
кажется, мастер спорта по вольной борьбе, его очень уважает Семен
Барахолкин, наш русский богатырь, этим все сказано. А верхний, Миша… Он
очень маленького роста – мальчик подросток, но изумительно красивый с
изумительно красивой мускулистой фигурой. Кажется, на руках он стоит и
ходит больше, чем на ногах. Какие стойки: на обеих, на правой, на левой, какие
арабески! У него даже копфштейн красивый (это, грубо говоря, стойка на
затылке) – обычно фигура акробата в этом трюке немного раскорячена. А жена
у него – тумба, на голову выше его (в смысле роста, не ума), явно ребенка ждет.
При первой нашей встрече Мишу всего перекосило, он этого даже и не пытался
скрыть. Но человек очень музыкальный и скоро попался в сети.
279
Перед первым открытием стою на конюшне и тихонько играю медленную
серединку из «Цыганских напевов» Сарасате, потом «Колыбельную» из «Порги
и Бесс». Я, собственно, Раду очаровывал, когда смотрю – еще одного зайца
уложил рикошетом. Гитара его добила, а когда гитарист-саксофонист нагло
влез с тремя шариками в манеж к артистам, Миша окончательно сдался. Только
у него интересная манера: разговаривает, а смотрит не на тебя, а как-то вбок и
улыбается странно. Наверное, у всех мужчин маленького роста комплекс
неполноценности, хотя (по некоторым достоверным сплетням) девки за ним
помирают.
На конюшне Миша избегает подходить к гитаристу, а в манеже сядет
рядом на ковер и растягивается по системе йогов. И меня совратил. Сидим
теперь рядом и пытаемся сложить ноги в позу лотоса. У него получается хуже,
но Миша говорит, что так и должно быть, так как мускулатура сильно затянута
тренажом, а я, так сказать, в этом отношении человек девственный и поэтому
более гибкий.
Удивляется, как можно четыре часа подряд заниматься тремя шариками
(он бы повесился лучше!), сделал комплимент моему жонглерскому таланту. А
я ему: черта с два тут, а не талант! Отработка жонглерского трюка один к
одному сходится с отработкой технического эпизода на инструменте, а там
никогда не следует играть весь пассаж целиком, это пустая трата времени:
выбрать одно-два, или сколько там, ключевых мест и долбить их до посинения.
Так и с шариками: быстренько выловлю главную запятую в трюке и пилю ее. А
потом народ вокруг в священном ужасе вытаращивает глаза и вопит
восторженно (или завистливо): талант! Какой талант, товарищи?
Интересно, что в манеже Миша совсем не смотрится малышом.
Великолепная мускулатура скрадывает рост. О Щербаковых (у него гримерная
в одном с ними вагончике), и как о людях, и как об артистах, отзывается
скептически, если не сказать больше. Я не реагирую. Подозреваю, что он
заметил мое восхищение, но что и сам к ней неравнодушен.
На днях сочинил стихотворение…
«Не спрашивай, с каких статей я стих сей накропал!..

Тебе не нужно знать!».
По форме оно самое несовершенное, но по живому чувству самое лучшее.

Стихотворения у меня все же холодноватые, ледяные кристаллы. Что скажешь
сейчас?..
ДОЖДЬ
Я хочу превратиться в дождь, –

Чтоб домой тебя провожать,
280
Чтоб в дороге быть рядом с тобой
И у всех на виду обнимать.
Что-то тихо тебе шептать,

Чтоб всегда было нам по пути,
И лицо твое целовать,
И не дать от меня уйти.
Буду в окна твои стучать,

Буду звонко по стеклам бить,
Чтобы снова тебя встречать,
День и ночь за тобой ходить.
Только знаю, ты солнца ждешь,

А дожди не дают тепла…
Я затем превратился в дождь, –
Чтоб хоть так подарить себя.
Учти, это почти импровизация!..
До свидания, Наташа, благослови своего названного братца-бродягу Дон

Кашалота или Дон Жукана на новые сражения с ветряными мельницами! Скоро
мы уедем из Ферганы в город Андижан, это километров девяносто отсюда.
Прощай, благословенная Фергана, где пришлось прожить более четырех
месяцев и пережить толику радости и множество разных горестей!..
Вадим.
281
LIII
29/III – 1968
ФЕРГАНА
Пишучи письмо, вы моего последнего послания в Сибирь еще не

получали. Интересно, до какого градуса каления подымутся ваши истошные
вопли о возвращении блудного внука, когда вы прочитаете его? Уходить из
цирка не собираюсь, в Абакан ехать… Я, как-нибудь, приеду, в гости. А в
цирке хорошо, много барышень, а я молодой и весь из себя красивый, а на
гитаре как бренчу!! Как «Арию мистера Икс» завываю!!! А если без шуток, то
Далматову здесь полный пиетет – играет он хорошо, взаймы всегда даст.
Единственная неприятность – всеобщее сомнение в его психической
полноценности. Полгода работает, а ни разу не сидел в оркестре пьяный. Тут
призадумаешься. Я бы сам призадумался.
Цирк наш растрепало ураганом, но он, как Феникс, восстал из щепок и
лоскутков и вновь увеселяет аборигенов города Ферганы. Злые языки
утверждают, что буря, переломав цирк, все же оставила на месте обломки
дерева и клочки тряпок, вот только гири и штанги Барахолкина унесло аж в
Маргелан. (Есть такой прелестный городок километрах в двадцати от Ферганы,
мы, с ненавистной вам торговкой, несколько раз ездили в него на экскурсию).
Так вот, это клевета. Причем, зловредная и хроническая. Однажды на Украине
в городе Горловке цирк поставили как-то так ловко, что после оглушительного
ливня бегущие по улицам потоки воды сошлись и слились в одной точке, на той
самой, где красовалось шапито. Артисты и музыканты добирались к своему
имуществу по грудь в грязной воде. И тогда тоже гнали тюльку, что гири
Барахолкина уплыли по мутным волнам океана прямиком в Аральское море.
Или в Азовское… Короче, не знаю. Не верьте, Вера Филатовна! Все то поклеп
на честного русского витязя – гири у него настоящие, чугунные, фиг бы Остапу
Бендеру не только их распилить, а просто украсть – кишка тонка.
У Семена Барахолкина двое союзников и один враг, причем злейший. В
союзниках два тезки: Гена Заплаткин, наш старший униформист, и Николаев,
силовой акробат, нижний, в недалеком прошлом мастер спорта по борьбе,
здоровенный такой кабанчик. Николаев уважаем, естественно, по чину, а
Заплаткин за то, что всегда перед представлением и во время репетиции
пытается с Барахолкинской гирей выполнить тот или иной несложный трючок.
Барахолкин ему сильно покровительствует.
А враг… Но то действительно вражина, поискать таких! Есть в цирке жанр
«Сатирическая клоунада», или просто – сатирики, или еще проще –
разговорники. Недреманное око партии и правительства никак не могло
282
допустить, чтоб хотя бы в балагане не были б укушены за ляжки Лига Наций,
мировой империализм и злобный агент ЦРУ. В Абакане имелся такой
разговорник, но из его выступления я запомнил только то, что он на конюшне
морочил Симке Феоктистовой голову, дескать, музыканты – все босяки, а вот
много денег – это у него.
Прибыл сатирик и в Фергану: Юрий Сержантов. Голос – редчайшей силы,
звонкости и полетности, ведь в полотняном цирке – какая акустика? А у
Сержантова не то, что каждая буковка слышна на последнем ряду, слышна
даже запятая. Но больше ничего хорошего сказать не могу, вы не хуже знаете,
что такое партийная пропаганда. От этой бузы у меня чес в местах неудобь
сказуемых. Как и у всего советского народа, подозреваю.
А за что же враг-то? А за то, что Сержантов получает за выход двадцать
пять рублей, а Барахолкин – пять. Как?!! Я надсаждаюсь, ворочаю гири,
штанги, держу на плечах чудовищное коромысло в полтонны весом, а этот
субчик выпорхнет в манеж, повыпендривается, побазлает, ручкой помашет и
такие башли огребает?! Барахолкин аж заходится в пароксизме праведной
злобы и возмущения, Заплаткин полностью с ним солидарен, Николаев тем
более.
Впрочем, Сержантова все не любят за дикую скупость. Ира Камышева,
перед тем, как залезть на свою трапецию, пройдется по манежу с тремя
воздушными шариками на ниточках, а тут они у нее полопались, пришлось
попросить у Сержантова. Отработала Ирка и начисто о тех копеечных пузырях
забыла. Так кредитор не забыл: после представления подошел и сделал
отеческое внушение, что, дескать, чужое имущество следует возвращать его
законному владельцу. Ирка и глазья свои голубые вытаращила. (Между
прочим, она моя вылитая сестра-близняшка. Высокая, тонкая, чернобровая, как-
то схватила меня за чуприну и спутала с разлохмаченным концом своей косы;
смотрела, разглядывала – нет, говорит, не различишь!).
Далее. В Фергане сейчас – жарынь, солнышко, яркая зелень, вообще –
благодать, множество народа срочно повыставляло на пленэр голые пузы и
спины, в жажде подрумяниться, как вдруг Сержантов понес на них с
импровизированной лекцией, что нельзя хапать лишнюю радиацию, ибо и без
солнца ее накоплению содействуют нейлоновые рубашки и асфальтированные
тротуары. Я склонен думать, что зерно истины в этом есть, но цирковой
пролетариат и временно примкнувший к нему Барахолкин издают по сему
поводу оглушительный гогот. А Сержантов из-за этого гогота чрезвычайно
выходит из себя.
А еще в цирковом обществе, как среди бомонда, так в средних и низших
слоях, любят смаковать тему Сержантовских барышей, ибо он истовый,
бескорыстный и вдохновенный адепт высочайшего скряжничества. Посчитайте:
двадцать пять рублей за выход, тридцать палок (выходов) в месяц – это семьсот
пятьдесят да плюс семьдесят пять суточных, да какая никакая переработка,
иногда и поболее тысячи зашибает (у Барахолкина глаза на затылок
283
выползают!) и при этом, в отличие от Далматова, копейки в долг не даст.
Впрочем, ему не с чего давать: на все деньги без остатка приобретает
облигации, их у него, говорят, такая прорва, что ежемесячно какая-нибудь да
выиграет. Выигрыш, само собой, тут же тратится на новые облигации.
Счастливый человек! У него есть призвание, цель в жизни. А ваш внук
плетется по своей бессмысленной Дороге под злой и бессмысленной же
Звездой и то молится ей, то клянет и грозит кулаками. А если без лирики – я не
понимаю ни облигаций, ни сберкнижек. Нутром не верю, что какой-то Дядя
Вася на мою пользу распорядится взятыми у меня же деньгами. Когда-нибудь
этому крупному хипесу выйдут кранты. Так что я лучше прогуляю свои
мизерные полторы сотни.
А какая вчера история вышла, батюшки-светы… За полчаса до
представления… Наигрываю я на саксофоне, эдак на пианиссимо, эдак
дольчиссимо, «Колыбельную» Гершвина, как вдруг на конюшню, тоже эдак
бодриссимо, заходят три милиционера. Мундштук вывалился из ослабевших
губ, руки опустились, под коленками – дрожь. Все… Шабаш… Не долго
музыка играла… Три мента: мене-текел-упарсин… Проведена баллистическая
экспертиза: из моего маузера, в бытность его винтовкой, прострелили чей-то
горемычный калган… Хоть и докажется, что Далматов в те времена, когда
выменял мелкашку на финку, пребывал еще в гимназистах, все равно посадят,
острастки ради. И будете вы с Валеркой сколачивать посылки с сухарями, ибо
на сало и масло у вас денег не хватит. Да, все – мене-текел-упарсин,
сопровождаемые извивающимся замдиректора, прут в музыкантский
вагончик…
Честное слово: перед глазами поплыли бледные спирохеты пополам с
черными кляксами! Когда гляжу – тащат из вагончика третьего трубача, уйгура
по фамилии, с понтом, Флейтман(ов)! Спирохеты и кляксы исчезли, слабость в
коленках осталась, осторожно крадусь следом, выглядываю. А ну как все же и
за мной вернутся?! Когда нет: запихнули оторопелого хунвейбина в
милицейский бобик и укатили.
Захожу в вагончик. Маэстро Якимович, с рожей бледно-зеленого цвета,
возмущенно скулит на администрацию: «У него эти «ов» приписаны другими
чернилами!! Печать на паспорте и на фотографии не сходится!!». Сам-то куда
смотрел, олух… Якимович узрил меня и аж зубами клацнул – вспомнил, что
кроме арестованного фармазона в оркестре имеется еще одно стебанутое чмо:
Далматов. За этим-то когда приедут?..
С тех пор, как счастливое животное научилось привязывать на конец палки
острую каменюку и превратилось в несчастного человека, чего оно только не
вытворяет! Посмотреть хотя бы на ту же чету Якимовичей. А уйгур наш, как
оказалось, обокрал в Намангане коллег-музыкантов, из города сбежал, набрел
на цирк и устроился на работу. Интересно, обчистил бы он новых коллег здесь
или отъехал чуть подальше? Так что теперь играю на краденом мундштуке,
Роберт и Леша Вояковский тоже приобрели у него по трубному мундштуку.
284
Как лез с голыми руками на свою же пушку, вы уже прочитали,
приключение это нагнало множество «приятных» воспоминаний на похожие
темы. Наверное, есть во Вселенной какой-то фатум, иначе не понятно, почему
Вадим Далматов до сих пор жив. Посудите вот сами, вы не все обо мне знаете.
Учился в девятом классе, если можно назвать учением бесконечные
выкрутасы самостоятельно живущего мальчишки – мать с сестрой уехали на
Север, сына и брата оставили охранять имущество, оно деньги стоит, в отличие
от жизни и здоровья, которые ни черта не стоят. Тридцать первого декабря,
днем, школьный приятель затащил к себе, его папаша, будучи уже чуток
подпивши, налил нам по стакану бражки. С опаской хлебнул белое пойло, но
пойло оказалось сладким и вкусным и два щенка напились этой дряни от пуза.
Только одного щенка кормили мама с папой, а второй щенок был вечно
голодный: скудные деньги тратил на марки и репродукции картин и
перебивался с хлеба на картошку.
Как вышел из гостей – не помню, но вышел с приятелем. Или тот сам
додумался, или отец что заметил, не знаю. По дороге накатился псих: увидел за
забором стадиона укромный уголок с уютным сугробом и почему-то так
захотелось лечь в снежную купель и от души отдохнуть… «Все, – говорю, –
дальше сам доберусь, а ты иди». Парень хватает за рукав и тащит дальше. Я –
вырываться, ругаться, но он был намного сильнее и поволок, словно тряпку. Я
грозился, что все равно вернусь на это место, друг ответил, что завтра набьет
мне морду, а если буду дрыгаться – то и сейчас. Снова провал в памяти,
опомнился уже ночью, валяясь одетым на кушетке.
Я забыл его имя (!!!), а ведь он спас жизнь идиоту-неврастенику. Что ему
стоило махнуть рукой да и пойти себе восвояси? Сейчас вспоминаю, что все
мои друзья ранней юности были порядочными парнями, во мне же очень много
от дорогих родителей: они закостенели в тупом эгоизме и кроме своего пупа
знать ничего не желают. И к Валерке я часто был несправедлив и зол, но здесь
другое. Он – скрипач, я видел его нежные отношения с родителями и сестрами,
он был приучен следить за своей одеждой и обувью, и часто накатывалась
жестокая зависть и обида за свое темное детство и горемычную юность, за то,
что не было в детстве ни скрипки, ни пианино.
Другой раз чуть не утонул, когда на лодке попал в шторм на Енисее, на
самом Полярном Круге. Енисей – шесть километров ширины, дурачок поплыл
на другой берег. Задержись там на двадцать минут дольше – и уже не выгреб
бы. Такие волны катера швыряют, лодка мигом бы опрокинулась.
Еще был на волосок от гибели в Черногорске, когда работал во Дворце
Пионеров, это еще до училища. После одного танцевального вечера провожаем
с двумя бывшими одноклассниками трех бывших одноклассниц, как налетают
на нас человек пять таких же лоботрясов и один из них хватает моего дружка за
грудки. Я быстренько пристраиваюсь чуть сзади чуть сбоку напавшего и
решаю: как он примочит – так я его финкой между воротником и шапкой!.. Так
удобно стоял, что даже зажмурясь не промахнулся бы. Тот замахивается и я
285
замахиваюсь, как вдруг: «Это не они!». Инцидент исчерпан. Я вот иногда
думаю, Вера Филатовна, какое глупое выражение: «человек разумный». Среди
разумных существ не может быть таких случайностей. Где бы я сейчас был и
что бы со мной было, засвети один лоботряс по зубам другому? Причем, и тот,
и другой, и третий были нализамшись. (Мы-то втроем точно наваксились
бутылкой липкой тошной сладости, аж губы склеивались). Может быть, прав
был Диоген, когда канал с фонариком средь бела дня по улицам Афин?
У этой истории последовало продолжение, «Виконт де Бражелон», стало
быть. Напавшие на нас уркаганы заметили финку, но поступили весьма мудро и
заводиться на людном месте не стали, а проводили нашу компанию издалека,
пока мы не оказались на совершенно пустынном, но ярко освещенном
перекрестке. Тогда они нас быстренько догнали и окружили, имея на руках
славные такие отрезки арматуры для производства железобетона.
Ребята были убийственно вежливы (вероятно, чтоб унизить нас в глазах
провожаемых прекрасных дам, что им и удалось) и перво-наперво
осведомились, что я буду делать со своей финкой против их железа? В самом
деле, что?.. Против лома нет приема. Затем было предложено подписать пакт о
безоговорочном, полном и одностороннем разоружении. Пришлось, скрипя
зубами, разоружиться: протянул им финку ручкой вперед, держа ее за конец
лезвия.
Торжество победителям смазала наборная ручка: они ее разглядывали,
восхищались, выхватывали нож друг у дружки. С какой любовью подбирал я
пластинки набора! Как старательно обтачивал! Как усердно полировал куском
старого валенка! И вот – гнусная арматура одержала верх… «Где взял?».
«Сделал», – сквозь зубы. Они в том смысле, что нечего, дескать, гнать картину,
но сотоварищи по несчастью подтвердили: да – перед вами черногорский
Бенвенуто Челлини, слава и гордость эпохи кукурузного позора. Год
(шестидесятый или шестьдесят первый) установить невозможно, так как не
могу вспомнить, в декабре это было или в январе. Мороз, помнится, стоял
жуткий.
А вот что я стараюсь даже и не вспоминать. До сих пор одолевает
неизбывный ужас. Училище тогда имело место быть в своем первом здании, на
берегу Абакана, где мы с вами познакомились и подружились, где вы подарили
безмозглому (до сих пор!) юнцу томик Тютчева. Юнец сунул буратинно-
поэтический нос в «Уранию», оторопел и навел разгромную критику на
жалкого бумагомараку, за каковую критику вы временно лишили его своих
милостей. Но не будем отвлекаться.
Жил я, как вам известно, на другом берегу и летом не раз катал вас на
лодке. А зимой, ради экономии времени, ходил в училище не в обход, по мосту,
а напрямик, по льду. И пошарашился, однажды, в начале зимы поздним
вечером. Первую протоку перешел, перебрался через мыс острова, ступил на
лед самого батюшки Абакана. Когда шагов через десять-пятнадцать слышу
глухой страшный треск. Чувствую, как под ногами осел лед, а вокруг, через
286
снег, зазмеились трещины. Потом в памяти черное пятно, и вот я сижу на
мыске острова в снегу, совершенно сухой и невредимый. Только ноги ватные.
Видимо, сработал чисто звериный инстинкт – мгновенно бросился назад.
Спасло то, что плиты льда у берега были более массивные и выдержали
стремительные прыжки. Жуткая тишина, тьма, свет только от снега – он
отражал городские огни другого берега, а в русле, прямо передо мной, какой-то
тихий шорох, какое-то поскрипывание… Представил, что нахожусь как раз в
эпицентре таинственных звуков… До сих пор, как приснится, продираю глаза в
холодном поту.
Теперь вот Вова Штан, кляча занюханная, пощекотал под ложечкой. Как
вы думаете, не хватит ли с меня?
Я тут упомянул об очень хорошей девушке, Ире Камышевой, так вы,
пожалуйста, не возводите очередную египетскую пирамиду совершенно
несостоятельных подозрений и предположений. Ирка барышня деловая и цирк
она, думается, имеет в виду, как Лида Жураховская (ах, я ее никогда не
забуду!..). Ей бы выйти замуж да детей нянчить, а не на трапеции болтаться, но
за кого попало (я имею в виду Далматова) она не пойдет. И подходящая партия
ей, вроде бы, нашлась: Роберт, первый трубач оркестра Государственного
Московского передвижного цирка. Концертмейстер группы медных духовых.
Группа, правда, довольно хилая: безмолвный Жорик (труба у него не
существительное, а прилагательное, как митрофанушкина дверь, он ее лишь
прилагает к губам), хунхуза уйгура замели вчера, остается одуревший от
трезвенности Леха Вояковский, да убогий местный тромбонист. Что он играет –
разобрать трудно, но иногда взревет ни с того ни с сего диким ревом, а потом
опять все тихо.
Если уж по правде – Роберт, по сравнению с Вадиком Далматовым, нищий
перед принцем; и труба у него – надсадный армейский козлетон, партии он
выигрывает благодаря больше нахальству, чем технике, но Роберт – москвич!
Этим все сказано. Далматов, конечно же, повыше: гражданин мира и адрес у
него – Советский Союз до востребования, но лучше меньше, но надежнее.
Лучше маленькая рыбка, чем большой таракан.
Ну и собралась на днях теплая компания: Ирка с Робертом, Миша Зотов с
женой и партнер Миши, тоже с половиной. (Эта половина – весьма
симпатичная гюрза, только вечно злая и словно голодная. Я подозреваю… Гм).
Выпили они одну бутылочку, выпили другую, неизвестно на какой Роберт
вдруг полез в эту самую бутылку и принялся вещать: «Да вы знаете, какой я
трубач?! Да таких трубачей… Да вы все передо мной – мразь, фуфло,
дешевка!».
Миша резонно спросил: «Если мы мразь, то зачем ты сел пить с нами?». А
Ирка послала его, не очень, чтоб далеко, и дело на этом закончилось. Это
Мишка рассказывал, а Ирка тоже сегодня перед представлением перемывала
всякие там берцовые и тазобедренные суставы неудавшегося жениха. Человек –
это юродствующее животное.
287
Появилась в цирке болячка на мою голову, некий Виталий Казанцев,
инспектор манежа. Житья мне от него нет. Только сядешь поиграть на гитаре,
он тут как тут: перебивает, сыграй ему это, сыграй то, начнешь играть – опять
перебьет. Стоит запеть – начинает подпевать, снова перебьет, пустится
рассказывать, в каких он оперных театрах пел, чуть ли не в Большом. Миша
однажды не выдержал, отбрил его. А голос у него действительно богатый и вид
презентабельный, ну да инспектору манежа нельзя быть другим. Первый раз я
его увидел еще до открытия – весьма демократично помогал работать
униформистам. Во внешности – нечто трагическое. То ли оперные роли
прилипли и никак не отлипнут, то ли… Эх!.. Иду после катастрофы с цирком, а
в сетке бутылка рислинга, а навстречу Казанцев. «Здравствуйте!». «Добрый
день!». И взгляд, масляный, любовный, ощупывающий, алчущий… Да не на
меня! Казанцев не голубой, нормального цвета, вернее – бесцветен, по бутылке,
яко по древу, мыслью растекается!!! Короче, тот еще фрукт.
Когда будете оценивать вирши, помните, что в Фергане – весна, что мне
недавно стукнуло двадцать четыре, что я… Но вам ли меня не знать?!
Вадим.
* * *
Я люблю, ни на что не надеясь,

Я люблю, чтобы просто любить,
Чтоб звездою угасшею рея,
Не сгорела души моей тонкая нить.
Гладиолусов алых букеты

Нитью этой заветной свяжу
И цветы те нашепчут мне – где ты,
А тебе – почему я угрюмый хожу.
Мне судьба присудила скитаться,

Присудила: «Броди одинок!
На могилу твою, может статься,
Гладиолусов кто-нибудь бросит венок!».
Суд жестокий, но мне он не страшен:

Ведь в душе моей вырос цветок!
Я лелею его, он все краше,
Аромат его – ты, ты – его лепесток!
288
LIV
3/IV – 1968
ФЕРГАНА
Валера, привет.
Клянусь, это был первый и последний стихотворный опыт порнографии.

Больше не буду, чтоб мне сдохнуть. Тем более, что упомянутого искусства и
без стихов хватает в жизни. Но все же согласись, что александрийским стихом
владею неплохо!..
Сейчас напишу тебе, в какую порнографию, как свинья в лужу, влез твой
духовный… Знаешь, лучше не «отец», а «духовный старший брат», какой из
меня Артемкин отец?..
Втрескался по самые уши в чудную диву, лет двадцати пяти или чуть
более, с пятилетней дочкой и совершенно без мужа. Может, так просто и не
попался, если бы не ее лживые ласковые глаза и улыбки. Да еще то, что за ней
никто не ухаживал. Да еще то, что многие (идиоты!) весьма одобрительно
ворочали бельма с Далматова – на Раду, а с нее – обратно на Далматова. От
переноса мест слагаемых глупость не уменьшается.
В конечном итоге выяснилось, что барышне этой не двадцать пять, а
шестнадцать, что дочка эта не ее, а партнерши из их номера, что единственный
баран, который этого не знал, ваш духовный… Тьфу! Можешь уволить с этой
должности, я ее не заслуживаю. Но поди догадайся: там бюстгальтер – пятый
номер и Ларискина Вика день деньской с рук не слазит. Уже и на девчонку глаз
положил (а девчушка – прелесть), думал, будет приемная дочка, музыке учить
буду…
Знай все это раньше – ни за что бы не попался, так как уже надоело
попадаться. Ведь не попался же на некие черные глаза – их обладательница
прельщала гораздо больше, но знал – там в принципе ничего нельзя залучить,
потому и оставался олимпийски спокойным истуканом. Ладно, чего теперь
скулить. Вот как все было. Тридцать первого наши гастроли в Фергане
закончились, едем в Андижан своим ходом, это километров восемьдесят. И
перед двенадцатичасовым представлением вручаю звезде души моей,
зеленоглазой Раде, журнал «Юность», где меж страниц покоились два листка со
стихами и соответствующее послание. (Пишу вот тебе, а самого колотит от
злобы и унижения!..). А в антракте между первым и вторым представлениями
моей души звезда зеленоглазая с самым надменным поджатием прекрасных
алых губ, с самым победным выражением удовлетворенного самолюбия в
глазах, без малейших комментариев возвратила журнал обратно. «Смейся, пая-
я-я-ац, над разби-и-и-и-итой любовью!..». Совершенно ошарашенный,
отработал второе представление. Собственно, в подобной ситуации
289
приходилось оказываться, и не раз, но всегда, даже самые отпетые профуры
проявляли деликатность: или сводили на шутку, или изображали мнимое
сожаление, или сетовали, что Артемке отец нужен, а не… Одним словом,
никогда такой деревянности чувств встречать не доводилось.
Думаешь, это все? Ха-ха. Это цветочки. Перекусивши в столовой,
закрылся в вагончике и принялся усердно дуть в саксофон, ибо ножницы:
Далматов-музыкант и Далматов-саксофонист все никак не сойдутся концами.
Как вдруг наезжает на меня задубелый цирковой кержак – Щербаков, Радин
папаша, стало быть, и распяливает рот, что не позволит, дескать, растлевать его
несовершеннолетнюю дочь, высыпал на мою бесталанную головушку половину
уголовного кодекса, на финал объявил, что некоторым (не будем пальцем
показывать – кому) лучше уволиться с работы и впредь держаться подальше от
цирка. Последний пункт наиболее страшен: быть отлученным от драного
балагана! Не переживу. Не раз случалось общаться с артистами театра: у тех не
замечал никакой богоизбранности. Но цирковая шушера – сплошь Мистеры
Иксы, хотя всего по полтора букваря искурили в детстве, лоб в два пальца
высотой да и тот чугунный. Один Барахолкин чего стоит.
Щербаков разоряется, я сижу, молчу, в переносицу ему смотрю, не мигаю,
эх, думаю, вмазать бы в эту тупую балду горсточку свинца, да вот сукин сын
Вова Штан подкузьмил… А Щербаков вдруг остервенел по новой: «Какое ты
имеешь право на меня так смотреть?!!». Неужели мысли прочитал?..
Опомнился, отвечаю: «На работу меня не вы принимали и не вам увольнять, а
вообще – закройте дверь с той стороны». Это, конечно, чистые понты: он бы
меня щелчком мог пришибить. Но не пришиб, убрался.
Какой уж тут был саксофон!.. Честное слово, чуть не плакал! Я что, урод?
Пьяница? Наркоман? Потаскун несусветный? (Есть маленько, но не очень уж,
чтобы очень. В пределах нормы). В тюрьме сидел? В дурдоме?
Но самую жестокую нахлобучку поимел на другой день, и не от врага, а от
своего странного друга – Миши Зотова. Он силовой акробат, очень маленького
роста, очень красивый (как игрушка!) и очень музыкальный. Персону
Далматова Миша почему-то выделяет из пиратской команды шхуны-балагана.
Так, значит, стою поздним утром, любуюсь, как разбирают, упаковывают и
увозят по частям цирковую конструкцию, а Миша тут как тут: «Ты для меня –
живое воплощение героев Грина». Я глаза вытаращил. Миша: «Ну, что ты
нашел в этой корове?». (Положим, когда эта корова в репетиционном трико,
там и искать ничего не надо – все на витрине!..).
И начал Миша надо мной измываться (забыл сказать, что их гримерная в
одном вагончике с Щербаковыми). Как были публично зачитаны мои стихи и
записка. Как были упомянутые стихи уничтожены с бастионов высокого
литературоведения. (Заявление Мишки, что стихи хорошие, успеха не имело).
Как была с бастионов, но уже высокой морали, изничтожена личность
самозванного поэта. (На что мой друг вновь полез в бутылку: «А что такого –
парень назначил девчонке свидание?!»).
290
Мне кровь в башку бросилась: ругался, жаловался, когда смотрю – Миша
блудливо поводит плечами и куда-то в сторону глазами косит. «Послушай, –
говорит, – Щербаков Раде такой же отец, как ты и я. Тебе еще что-нибудь надо
объяснять?». Очевидно, на моей роже было четко написано: да, надо! но Миша
терпеливо дожидался, пока появится не надо. «Ничего ты в цирке не найдешь,
только годы потеряешь». «А если… музыкальный номер?..». Миша только
молча плюнул. Очевидно, вкусы у нас сходятся. «Чем скорее свалишь отсюда,
тем лучше. Ты не цирковой. Тебе бы в театр или в кино. И семейным тебя не
представляю. Хоть тресни! А если влезешь в этот хомут – то сопьешься. Или с
ума сойдешь». «С чего ты взял?! Я, между прочим, люблю детей!». «Это разные
оперы. Я за детей ничего не говорю. А вообще-то – тем хуже для тебя».
Горело сердце, горела душа, горели, наконец, уши! Если бы Сашка… Стоп,
а ведь и самому приходили в голову подобные мысли! Видать, права
пословица: яблоко от яблони недалеко падает. Родители жили, как кот с
собакой, страдая только по собственному пупу, так и детям не светит ничего
хорошего…
Сколько раз воображал, что стою на пороге новой жизни, что брошу,
наконец, скитания: ведь в мире нет ничего, на что можно было бы променять
надежду на счастье. Сколько раз Господин Четыреста Двадцать воображал, что
его полюбит прекрасная принцесса, что его высокие мечты и чувства не
мыльные пузыри! А они – пузыри, да и мыло-то плохое, да и мир – насквозь
дырявая мыльница.
Было утро этого дня, когда столько блох насыпалось за шиворот, был и
вечер. «Сижу задумчив и один, на потухающий камин…». Но камины в
хрущобах не предусмотрены проектом, а вот гитара – пожалуйста. Бренчу и
хнычу: «В сердце моем – нет надежд и следа, все прошло и – навсегда…».
Когда стук в дверь. Иду, открываю: Анатолий Александрович. Он хороший
парень, мы подружились, но как не вовремя!.. Совсем пал духом, так хотелось
одиночества, а тут изволь поддерживать жизнерадостный треп о том, о сем.
Через десять минут снова стук – Зойка!! Чуть ума не лишился от злобы и
отчаяния. Сижу угрюмый, изо всех сил изображаю – когда же вы, наконец,
уберетесь? – но они давай дурачиться и высмеивать мою мрачность. Выбрались
на улицу, думал, проводим Зойку и конец пытке, да как бы не так. У них вдруг
возникла идея купить бутылку вина и я только что не рыдал, когда через весь
город пришлось шарашиться в поисках работающего магазина. Оббарахлились,
наконец, двумя бутылками «Варны» (терпеть ее не могу!) и возвратились
обратно в мое одинокое и пустое жилище.
Они дули «Варну», а я – черный, как смоль, чай, для успокоения
интеллигентских нервов. Привычка старая и опасная: в своей согринской
времянке допивался до того, что кусок угля казался обмерзшей человеческой
головой, игрушечный заяц кивал на столе, вурдалаки выбирались из страниц и
прятались в углу, за черным плащом, Горча и Зденка, терпеливо ожидая, когда
усну. Особенно тяжко было после исключения из училища.
291
Но, как бы там ни было, на этот раз чай помог: довольно спокойно, хотя и
злобно, наблюдал, как Толька с Зойкой напились «Варны», потушили в зале
свет и затеяли танцевать некое дурацкое танго. Кажется, они даже целовались в
полумраке, но мне было наплевать. Мне вообще на все было наплевать.
Наконец, мы проводили Зойку домой, а на обратном пути Расторгуев начал
прикалываться к неведомому ночному велосипедисту, не то поколотить его
вздумал, не то велосипед отобрать. До полного счастья не доставало только
мелкой уголовщины! Мы чуть не поссорились из-за этого велосипедиста.
Спать лег полумертвый.
Порадуй Арину Родионовну известием о конфузном фиаско,
претерпенным одним из ее обожаемых внуков. Но на балалайке играть и
«Обществоведение» учить все равно не буду, так пусть и знает.
Засим – кончаю сие горестное повествование.
P.S.
В цирк прибыл занозистый тип в шляпе, с ярко-голубыми стеклянными
глазами, лет двадцати, артист. Тип этот в субботу подъехал с непонятной целью
и непонятной улыбкой, знакомиться, что ли? – но мне знакомиться не
захотелось, отвернулся и спрятался в свой вагончик. На представлении он
сидел в директорской ложе и нахально улыбался все представление.
P.P.S.
Пиши по адресу: Андижан, Госцирк, мне.
292
LV
4/IV – 1968
ФЕРГАНА
Эйфория твоя, по поводу найденного бродягой места в жизни, несколько

преждевременна. Не собираюсь я оставаться в цирке и этим летом обязательно
сбегу. Завтра переезжаем в Андижан, а после Андижана – кто врет, что в Алма-
Ату, а кто – в Барнаул. А может в Алма-Ату, а из нее в Барнаул. Короче, как
доеду возможно поближе к Абакану, так и дам стрекача. Ведь уже двадцать
пятый год пошел! В цирке себе не найти пары, так как от одной мысли, что
придется шутом гороховым лезть в манеж, делается тошно. А иначе нельзя:
циркачи возят за собой жен, которые метут цирк или продают билеты, но ни
одного циркачиного мужа с метлой или с билетом пока не встречал.
Знаешь, как тоскую по детям!.. У нас работает джигит, его все зовут
Шербек, кажется, он даже не узбек, а таджик, не знаю, так у него махонькая-
махонькая дочка, глазенки – что вишенки, как увижу ее – в глазах темно, в
груди тесно. Имя не какое-нибудь, а Гюльнара! Мать у нее русская,
симпатичная женщина, но если бы ты видела Шербека! До чего ж красивый!
Стройный, как пальма. У него белая лошадь, он на полном скаку обнимает ее за
шею и делает стойку. Если Гуля в него – то хорошо, что ей два года, а не
двадцать два, не то пропал бы Вадька Далматов ни за понюх табака. И еще есть
девица, по которой страдаю не меньше. Вика Миронова! Вот только она не
Виктория, а типичная русская Маша: светлоглазая, светловолосая, беленькая и
румяная. Причем здесь Виктория?..
Атаман джигитов Хаким Зарипов умыкнул из ферганского института
двоих студентов-гимнастов с намерением перекроить их в наездников. С одним
из них мы немного подружились. Абдулла Муминов. Его кличут на
европейский лад – Алик, но он морщится и возражает: никакой я не Алик, я –
Абдулла. По-русски говорит чисто и свободно, а когда в манеже занимается
своей гимнастикой, я рот закрыть не могу: никогда гимнаста не видел. Славный
парень. Его заедает, что я хорошо жонглирую тремя шариками, пытается
нагнать, да не тут-то было! Хаким учит его сидеть в седле, хватит с него.
Закрылись мы тридцать первого и очень неудачно – во время вечернего
последнего представления опять начался сильный ветер. С начала второго
отделения зрителей из зала выгнали, шапито срочно опустили. В тот день с
полудня пребывал в тяжком унынии, а тут совсем пал духом – дурное
предзнаменование! Сложил саксофон в футляр и побрел домой, как вдруг
окликает Евгения Борисовна, цирковая медсестра, и приглашает в гости пить
чай с вареньем. А после чая повела меня и своего сына в гости к… Зариповым!
293
То есть, не в гости, а делать Гале укол, бедная до сих пор не оправилась от
травмы во время открытия. Но чай, таки, вновь пришлось пить: мать Гали
настояла.
Вот славная женщина: добрая, веселая, простая, никак не скажешь, что
сама артистка и жена заслуженного артиста. Зато дочка – вся в папеньку, никак
себе цены не сложит. А всех-то дел: разбросать да собрать разноцветные
платочки. И сейчас их собирает, и через пять лет будет собирать, и через
пятнадцать. Подумаешь, сонатное аллегро. Хоть бы раз улыбнулась красивому
юноше, сидящему с пиалой напротив! И все же… Такой я себе представляю
Шехеразаду, особенно когда она в своем актерском одеянии. А Хаким –
вылитый Шахрияр.
Цирк разобрали и своим ходом увезли в Андижан, грустно смотреть на
желтое, затоптанное пятно манежа. Жить в Фергане осталось всего ничего:
завтра рано утром уезжаем. На автобусе. Доведется ли еще когда-нибудь
пройти по твоим улицам, под твоими чинарами, по тропинке через урюковый
сад?.. Нет, наверное. «Все прошло, и – навсегда».
Вчера зашли с Толиком к Евгении Борисовне попрощаться, она, конечно,
ни за что не хотела нас отпустить, пока мы не поели у нее и не выпили по сто
граммов водки.
А сегодня утром Абдулла сманил нас с Толей Расторгуевым съездить в
Маргелан. Я и не подумал признаться, что был уже в этом замечательном
городе. Ах, да, – это Валерке писал, какая нелегкая носила меня туда, тебе как-
нибудь потом расскажу.
До Маргелана мы не доехали, а выбрались из автобуса на половине дороги,
решили посмотреть на Ферганский канал. Шли через цветущий сад: персики,
вишни, виноградные лозы, яблони! Жаркий, солнечный день, волшебная
красота вокруг! Мы пробирались круто вниз по своеобразным террасам. Под
ветвистыми карагачами столики чайханы, здесь и там – небольшие дома. А вот
фантастическое зрелище – водопад; сливаются в одно русло два канала. В
нижнем канале вода зеленоватая, в верхнем – цвета густого какао. Все это
смешивалось в водопадном грохоте, мы долго не могли оторвать глаз. У воды
странное свойство – притягивать взгляд, на ее игру можно смотреть до
бесконечности. Часа полтора провели мы на берегах этих чудных вод, загорали
и разговаривали. Мы с Расторгуевым больше слушали, а заливался соловьем
Абдулла. Он отличный спортсмен и столько нам порассказал о гимнастике,
акробатике, культуризме. Культуризм, по его словам, дурное мясо, гантели –
чушь. Действительно, гораздо практичнее уметь подтянуться на элементарном
заборе и перепрыгнуть его, чем надувать чугуном декоративные бицепсы-
трицепсы. Оно, конечно, красиво, но бесполезно.
Еще Абдулла сокрушался, что многие его соплеменники до сих пор
пребывают во мраке дикости, фанатизма и национализма. Я его утешил:
поезжай, дескать, в российскую глубинку, там дикарей-шовинистов ничуть не
меньше. С каким наслаждением кромсают на всей планете чужие глотки по
294
признаку национальному, кастовому, религиозному, профессиональному!
Турки режут армян. Тупоконечники воюют с остроконечниками. Алая и Белая
Роза обрывают друг дружке лепестки. Католики бьют гугенотов, физики
лириков. Православные громят староверов, коммунисты – тех и других.
Гитаристы-шестиструнники лаются с гитаристами-семиструнниками, красные
схватываются с белыми. Нет, человек – это не звучит гордо.
На финал Абдулла Муминов под сурдинку сознался, что лишь ради Гали
Зариповой бросил институт и согласился пойти в джигиты! Гм. Собрат по
несчастью. Но, может, ему повезет больше: парень он стройный и
симпатичный.
С канала мы ушли в жаркое марево долины с окнами многочисленных
болотец. Еще издали музыкальным ухом зафиксировал непонятного
происхождения оглушительный рев. Думал, ревут быки, оказалось – лягушки.
До сегодняшнего дня и понятия не имел, как эти создания могут драть глотку,
или что там у них вместо нее, а тут остановился у трясинного бережка и, как
завороженный, слушал оглушительное кваканье. А сколько их загорало в том
болотце! Большущие, жирные, разомлевшие на солнце, они восседали чуть не
под каждым стеблем камыша и орали, господи! как они орали!
В Маргелане утолили жажду достаточно дрянным пивом – столько пройти,
да еще под азиатским солнцем. Впрочем, это мы с Анатолием Александровичем
пьянствовали – Абдулла и пиво, и вино категорически не приемлет. Вот
поболтается с цирком два-три года, может научится. Как вспомню Абаканско-
Джамбульско-оркестровых татар, так и вздрогну. Зато когда мы сели закусить
лагманом, он нам компанию составил. Рядом торговали мантами (такая фигня:
мясной фарш пополам с луком завернутый в тонкий слой теста) и по этому
случаю красна девица Абдулла Муминов рассказал невинный анекдот:
спрашивают продавца – почему у вас в мантах один лук? Тот возмущен:
«Почему один лук?! Там много-много-много лук!!». К слову: Абдулла
относится с крайним отвращением к некоторым красотам русского языка.
Лагман, как и пиво, оказался дрянью, но голод не тетка – поругались и
съели. И двинулись на базар. Прелесть – восточные базары! Бесстрастные
благородные лица старых узбеков, горы фруктов, сниски сушеных помидоров,
толкотня и чужеземный говор, полосатые халаты, тюбетейки. Купили миндаля,
фисташек, грызли, показалось вкусно, завершили кутеж фунтиком изюма. Я
высмотрел себе красивые плавки, Расторгуев тоже что-то купил, Абдулла лишь
одобрял покупки, видать, с деньгами у него напряженка. Курьезная деталь: в
магазине продавались серебряные струны «ДО» для альта! Интересно, в
Маргелане кто-нибудь знает, что такое смычковый альт?
В Фергану вернулись когда уже вечерело. И надо же – встретили даму
сердца Анатолия Александровича Валю, а с ней ее сестренка Оля,
исключительно красивая и при полном, так сказать, вооружении барышня,
имеющая, тем не менее, один совершенно ужасный недостаток: тринадцать лет!
Сдурели девки, право слово… В шестнадцать косят под двадцать пять, в
295
тринадцать – под восемнадцать. Набрали халвы, конфет, печенья, заварили
зеленого чая, терять мне было нечего (приобретать тоже!), я за гитару и не
свожу влюбленных глаз с Оли, бедняжка тоже вздыхает, дурачимся, короче,
напропалую. Так нам было просто, так мило, так не похож этот вечер на
бесчисленные оргии прошлого и грядущего будущего! Оля хорошо рисует,
обещала прислать рисунок в письме, я же схватил бутылек с тушью,
ученическую ручку и на тетрадном листке начертал экспромтом пейзаж,
композиционно смахивающий на Шишкинский «На севере диком…», но в
летней интерпретации.
Всякая дрянь тянется без конца, хорошее – пролетает мгновенно.
Проводили девушек домой, постояли у палисадника и полюбовались на южное
звездное небо. Я украдкой любовался на поднятое личико Оли, такое светлое в
ночи, ясноглазое, как цветок красивое. И вспомнилось другое, Джамбульское,
хмурое и туманное небо, другое, некрасивое, как у Врубелевской «Испанки»,
лицо… Все цирковые дивы не стоят и пыли, по которой ступала Сашина нога.
Она увидела суженого, молча подошла, беззаветно и молча же отдала свое
сердце, а потом так же молча покорилась злой судьбе.
…извиняюсь, я тут немного всплакнул. Сейчас поздняя ночь, второй час,
не проспать бы завтра отъезд. Да еще надо на почту сбегать, письмо тебе в
ящик бросить.
Так и канула в бездну прошлого Фергана, город, где так много довелось
пережить, город, который вечно останется в памяти. Прощай, Фергана, прощай
навсегда!
А Майе Доманской – до свидания! Хотя… Почему нельзя жить так, чтоб

не говорить «прощай» ни тебе, ни Наташе, ни Валерке, ни Вере Филатовне,
ни… Ладно, а то снова слезы на глазах…
Вадим.
P.S.
«…кто-то говорит, что в мире этом
нам выпала дорога обманов и потерь,
что слишком много тьмы
и мало света…».
296
Желтая роза
LVI
7/IV – 1968
АНДИЖАН
«Вдоль садов бредет их орда,

Удаляется в никуда,
Мимо серых харчевен, мимо
Деревень безлюдных гонима».
Это о нас. Ибо мы удалились из Ферганы, но не в никуда, а в Андижан.

Впрочем, хрен редьки не слаще. Брела орда не пешком, а автобусом,
безлюдных деревень не наблюдалось, наоборот – планета наша слишком
людная. Часто размышляю, как прекрасно будут себя чувствовать не столь
далекие потомки на планете со сто миллиардным населением. Слопают всю
нефть. Всю древесину. Весь планктон. Луну съедят, наконец!
…Что ж я, скотина, не поздоровался?!
Напрасно вы считаете, что у внука вашего злокачественный иммунитет на

разумные увещевания. Именно последние ваши увещевания как раз и возымели
действие: как только цирк подберется поближе к Абакану, так и явлюсь на
ваши пресветлые очи. Режьте бычка, да потолще. Думал, думал, да и сообразил:
какого черта болтаюсь с балаганом? Куда доеду? Чего достигну? Сидеть бы
мне тихонько в Ермаковском да сочинять научно-фантастические романы, с
детства мечтаю. И сидел бы, кабы не вечное проклятие – юбка, будь они все
неладны… Никакого житья от них. Гоголевский герой корил бога: и так тяжело
жить на белом свете, а ты, господи, еще и жинок наплодил!
По сравнению с рейсом Джамбул-Фергана рейс Фергана-Андижан –
розовый пикничок. Нет того размаха. И нет тех татар. И Вовы Штана больше
нет. Алкаш, конечно, не перевелся, но измельчал, какой-то тихий алкаш пошел,
скучный. Даже Якимович всего лишь с легкого похмелья, а на трезвого Жорика
смотреть – так просто глазам больно. За что?!! Может, просто денег нет.
Единственно, что достойно быть высечено на диабазовых цирковых скрижалях,
это упоминание о бесконечнейшей и нуднейшей повести инспектора манежа
Виталия Казанцева. Он не писатель, он рассказчик – сидел позади меня и
повествовал. О своих вокальных талантах. Но я простил ему эту канитель за то,
что он присовокупил к ней рассказ о луче «лазаря». (!!!). Которым китайцев на
Даманском в прах пожгли. Тон голоса – снисходительно-терпеливый: «так бы и
297
сдохли вы без меня в своем дремучем невежестве, да уж ладно, запущу лучик
света в темное царство!».
Чуть-чуточное оживление прошелестело по автобусу лишь когда въехали
непосредственно в черту города: «Запоминайте по дороге, где стоят рестораны,
чайханы и пивные ларьки!».
В Андижане живу не один, а вчетвером: Далматов (Арамис), Расторгуев
(Портос) и мой новый друг Абдулла Муминов (Атос), чудесный гимнаст,
будущий джигит. Мушкетерские имена мы присвоили по его застенчиво-
романтической инициативе. Окаянство – я же про Лати-Тути забыл! Лати-Тути
по национальности еж, его поймал в кустах и припер Портос. Нрав у Лати-Тути
беспокойный, он уже учинил подкоп в саманной стене нашей времянки, из-за
чего старуха хозяйка злобно расшипелась.
Старуха противная – толстая, с оловянными глазами, дед не лучше – с
цинковыми, вдобавок, имеет моду надменно выпячивать нижнюю губу. Дворик
перед их домом крытый, а калитка в него – с электрическим звонком: откроешь,
а в доме дребезжит. Хозяева денно и нощно бдят за перемещением племен и
народов.
В некоторое (пардон!) заведеньице ходить приходится через курятник,
куры – те кудахчут и разбегаются, но их султан, очевидно желая покрасоваться
перед своим гаремом, топорщит на груди перья, наливает кровью злые зенки и
бросается в драку. И до чего же паскудный петух: я его уже пинал один раз,
Портос пинал раза четыре, причем так, что идиот отлетал в другой угол
вольеры, так от пинков он оборзел еще пуще – житья не дает! Закроешься в…
(гм!), так негодяй прохаживается мимо дверцы и угрожающе квохчет. Кардинал
Ришелье. Погоди, дождешься, свернут тебе шею.
Кроме петуха, приходится еще воевать с тараканами, да не с теми,
нашими, милыми рыжими прусачками, а с азиатскими – огромными, в палец
длиной, толстыми и черными. Я их порубал старым кухонным тесаком,
наверное, уже с сотню. Надежда, что по ночам с тараканами будет разбираться
Лати-Тути, оказалась призрачной. Лати-Тути – перманентный революционер:
ему бы только подкопы рыть под антинародную саманную плутократию, а
тараканы ему до фонаря.
Но трем мушкетерам много ли надо? Есть чистая простыня, стол, на
котором распивается зеленый чай, бесподобно завариваемый Абдуллой, на
стене висит альт (иногда пиликаю, все уже перезабыл), на постели лежит
гитара. Товарищи покладистые – не обращают внимания, что допоздна сижу и
что-то пишу в свои тетрадки. Мечта написать книгу совершенно неистребима.
О чем вот только? Про Вову Штана? О Якимовиче? Посодют. Вам никаких
сухарей не напастись.
А у меня появился еще один друг – Сережа Ведерников, жонглер на
моноцикле. Приехал он в Фергану, но там не работал, начнет работать завтра,
мы сегодня его музыку репетировали. Я еще вчера влез в манеж с тремя
шариками, прямо наркомания! и сегодня стою с краешка, жонглирую, новые
298
трюки отрабатываю, как подходит. Он еще в Фергане подходил, да нарвался на
нелюбезную встречу. Завел разговор в плане: что ты за человек, куда идешь, к
чему стремишься? Отвечаю: Господин Четыреста Двадцать, бреду же по
Дороге в Никуда бог весть откуда, ни к чему не стремлюсь, ибо не имею
понятия к чему стремиться. Сия эксцентричная житейская философия
пришлась Сергею по вкусу и он намекнул, что и сам не чужд ее.
Последнее утверждение являлось откровенным позерством: сплетни в
цирковом мирке распространяются быстрее, чем цепная реакция в атомной
бомбе. Я уже знал, что Ведерников – москвич, что в близких родственниках у
него числится тузовый военный чин, по каковому обстоятельству он полным
нулем поступил в цирковое училище; там ему сделали достаточно убогий
номер жонглера на моноцикле, зато по зачислении в штат Союзгосцирка
сделали далеко не убогую ставку – сто тридцать рублей, самую высокую. Выше
получают только артисты с персональной ставкой, им платят за выход – от
шести рублей до двадцати пяти, как у нашего Сержантова.
С такой подмоченной биографией на Дорогу в Никуда не принимают: это
вам не Союзгосцирк. Может быть потому, что чувствует к себе всеобщую
насмешливую неприязнь собратьев по искусству, он и подъехал ко мне. Как бы
там ни было, мы разговорились и я пригласил Сергея в нашу тьмутаракань
саманную. Он отнекиваться, тогда обещаю спеть «Арию Мистера Икс».
Пришлось нехотя согласиться.
Идти до нас далековато, а приятель мой конституции несколько
рыхловатой, короче, когда взял в руки гитару, на его физиономии читалась
откровенная скука и кислая готовность терпеть пытку. Властители душ (с их
уличным чесоточным обезьянством), кто с гнусливым, кто с хриплым пошибом
глотки, донельзя опохабили гитару бардовскими ухватками, придурошными
«битами», «боями», «восьмерками» и прочей туфтой, так что понять Сережку
было можно. Беру первый аккорд, а он: «Только без пения! Терпеть не могу!».
Ну, конечно, не послушался, запел. Через минуту это был мой поклонник!
После концерта мы с ним начудили: извели полфлакона черной туши и
намалевали на полосе газетной бумаги тютчевскую строку: «Сего жилища
одичали боги!». И на стену ее приспособили. Абдулла Муминов сделал вид, что
понимает философский смысл изречения, Портос повертел пальцем у виска.
Но, вспоминая подвиги Лати-Тути, ночное шастанье ящероподобных тараканов
и сквалыжные рожи наших андижанских хозяев нахожу, что транспарант очень
даже актуален. Что если Первого Мая прогуляться с ним во время
демонстрации?..
В «Пиковой даме» есть чудесная ария: «Что наша жизнь? Игр-р-ра!». Игра.
Вот только игра чего? Игра ума. А что такое игра ума? Вот пишу вам и вижу
лист бумаги, постепенно заполняемый маловразумительными знаками
маловразумительного почерка. Если разобраться, что такое – этот листок? Его
освещает лампа, свет отражается и преломляется хрусталиком, изображение
падает на сетчатку, сетчатка преобразует изображение в электрический
299
импульс, который неведомым пока образом запечатляется в нейронах. Я
признаю объективность существования этого листка бумаги, но… И само это
признание, и информация о листке всего лишь даже и не материальные
электроны, а нематериальное соотношение электронов в некоем пространстве.
Это соотношение имеет касательство к объективно существующему предмету
как… отношение единицы к бесконечности. Не ноль, но бесконечно малое.
Вот десять лет назад сгрыз десяток бананов и с тех пор в глаза не видал их.
Но вот формирую мысль: девять лет назад целый месяц покупал по паре
бананов ежедневно. В первом случае – истинность, во втором – ложность. Но в
чем критерий истинности и ложности? В бесплотном импульсе биотока! Если
некоторой тренировкой научиться этот импульс дискредитировать, то всякое
различие меж истинным и ложным будет иметь цену выеденного яйца.
Выеденное яйцо – объективно существующая реальность, но место ей – в
мусорном ведре.
Бред сумасшедшего? Мой, то есть, бред? Вера Филатовна, а вы прикиньте!
Вот человек абсолютно не умеющий дискредитировать различие меж истинным
и ложным: проснулся; поел; пошел на работу; после работы хряпнул стакан
водки; врезал в лыч куму; поужинал; жену помял; уснул. Спектр абсолютной
истинности бытия может оказаться очень широким – деньги, золото, меха,
машина и так далее, но ведь это бытие выморочно! Золотое кольцо, норковая
шуба – такой же электрохимический невещественный импульс, как и мое
письмо вам! Убог человек, не могущий сказать о себе: «над вымыслом слезами
обольюсь», топчется он на крохотном пятачке голой физиологии и верит
истово, что все остальное – от лукавого. Он счастлив по-своему, а вот Пушкин
счастливым не был, зато не топтался на пятачке, а парил над чудными мирами.
Далматов, конечно, не Пушкин, но вот в сорок седьмой раз перечитываю
«Землю Санникова» и сорок седьмой раз брожу по ее лесам, по берегам озер,
меж жаркими фумаролами. А по берегам реальных северных озер бродил всего
несколько раз. Думаете, не знаю, где правда, где вымысел? Но, думаете, буду
лелеять то выеденное яйцо? Другое дело, что надо знать меру, а меры-то и не
знаю… А прекрасная половина рода человеческого гораздо менее привержена к
дискредитации различия меж истинной цигейковой шубой и поддельной
норковой, так что…
Миша Зотов говорит, что никак не может представить меня мужем и
отцом. Наверное, он прав. Не быть мне! А если пишешь – то вообще реальное и
вымысел меняются местами. Поэтому все писатели – психи. Кроме
Бабаевского, конечно.
Не сердитесь на эти заумные речи. Никогда я так позорно мало не читал,
как удравши с цирком. И жажда литературного оборота, слова, побуждает
писать вам разную дребедень. В том числе и такой вот экспромт (час назад
нацарапал!):
300
ГОЛОС МОРЯ
Мне осталась в наследство большая морская раковина.

Однажды я захотел услышать море и прижал ее к уху.
И вот сквозь шум прибоя пробился ко мне неведомый голос:
«Ты хочешь уплыть на Таинственный Остров? Ты хочешь войти

в Гранитный Дворец?
В стране Восходящего Солнца тебя давно ожидает девушка-

рыбачка!
Не медли! Скорее взойди на корабль и плыви в коралловую лагуну!

Нырни – и найдешь бесценную изумрудную жемчужину!».
Но взревели серый бетон и ржавый кирпич будней, умолкло море,

я выронил раковину и она разбилась на мелкие кусочки.
Ваш непутевый Вадим Д.
P.S.
Не шпыняйте за «изумрудную жемчужину» – поэтическая вольность!
P.P.S.
«У них золотом блещет все –
Мандолины, бусы, серсо.
Подмигнул медведь обезьяне –
Просят умники подаяние».
Медведей у нас полно, а самый грамотный из обезьян – Вова Штан, –

вытянул из колоды бытия три туза: статья 33 КзоТ РСФСР – увольнение за
прогулы и пьянство.
301
LVII
12/IV – 1968
АНДИЖАН
Поскольку романы писать твоему другу при советской власти заказано, он

реализует свои нездоровые инстинкты в жанре эпистолярном. Я когда-нибудь
соберу свои письма и составлю из них книгу под названием: «Жизнь Хинеса де
Пасамонте»… Гм… Ну, не так, так эдак – как-нибудь да назову. А, может, твой
отдаленный праправнук отыщет в фамильном ларце стопку пожелтевших
конвертов, прочитает, глубоко и надолго задумается и вздохнет, наконец: «Да,
вот это была дубина!..».
К чему эти прелиминарии? Письма писать – труд тяжкий, как ни странно.
Сиди тут и вспоминай – тебе или Майке Доманской писал о путешествии на
ферганский канал и в Маргелан. С вами (имею в виду и Веру Филатовну) легче:
вы моими письмами делитесь, так что нет особой нужды соображать, что
писать тебе, что ей. Надеюсь все же, что ты, порося такое, не давал ей читать
«Дуню». Или дал, все же? Чует мое сердце, что дал, подлец ты после этого.
И что за темные намеки в письме Наташи Рыбаковой? Что случилось у
Веры Филатовны? Наталья пишет, что ты от нее не отходишь ни на шаг. А от
тебя по-прежнему страничка-полторы буквами М А Ш А Е Л А К А Ш У,
а бабушка Арина все никак не подведет к финалу бесконечный лейтмотив –
«бери шинель, пошли домой» …ой, чего это я?.. – «берись за ум, вернись в
АМУ!». Обрати внимание на необыкновенную (зеркальную, что ли?) рифму:
«ум» – «му»!
«Но узнав, что мозгов в голове моей нет

Я жонглировать взялся шарами».
(Сначала перекроил английского классика в пользу Барахолкина:
«Но узнав, что мозгов в голове его нет

Он железными крутит шарами»,
однако, немного погодя, справедливо рассудил: чем Далматов хуже какого-то

бэушного русского витязя?). Впрочем, скоро брошу скитаться с цирком.
Надоело.
Итак, исключительно ради твоего будущего праправнука продолжаю
описание горестной своей жизни.
302
Из Ферганы наш табор откочевал пятого утром, на двух арбах. После
злополучного афронта первый раз улицезрел свою диву, была она в светло-
сиреневом платье. Взглянула на меня недоуменным тусклым взглядом.
Щербаков лишнего кипеша не поднимает, потому как Далматову народ скорее
сочувствует и отказывается понимать, что за преступление он совершил. Ехали
мы, естественно, в разных автобусах.
Открылись восьмого апреля, сегодня прошло пятое представление.
Приятели мои спят сном праведников, а я черкаю бумагу при слабеньком свете
игрушечного ночника в виде упитанного гриба с желтой шляпкой и белой
ножкой. Абдулла Муминов дома почти не ночует – у лошадей Зарипова
круглосуточное дежурство. На его кровати спит Серега Ведерников, Портос,
соответственно, на своей.
Сережка навел уничтожающую критику на наши самозваные
мушкетерские имена: «Это ты – Арамис?! – на меня. – Ты же Атос, хотя бы из-
за привычки молча и в одиночестве напиваться!». Я согласился, хотя очень
сожалел, что не имею других качеств графа Де Ля Фер – силы, мужества,
бесстрашия, ловкости в бою. Нельзя же всерьез принимать разоружение и
избиение Вовы Штана! Абдуллу Сергей переименовал в Д`Артаньяна,
Расторгуев, за свои гантельные бицепсы, так и остался Портосом, а имя
Арамиса он присвоил себе.
И, как мне кажется, неспроста: в нем заметны начатки религиозности. И
самое печальное: с психикой у него нелады – попадал в сумасшедший дом. А из
больницы – прямехонько на работу в Андижан. Кого б другого поперли из
цирка только так, но мохнатая рука – сила великая. Илью Муромца со службы
уволит, Тугарина Змеевича в Онегины просунет. Сам Сережка всерьез
подозревает, что антихрист уже шатается по земле и воплотился не в кого
иного, как… в нашего инспектора манежа, Виталия Казанцева. Думаю, что это
не так. Какими бы паскудствами не отличался окаяшка, он бы не пожелал
осрамиться, поименовав когерентный пучок излучения «лучом Лазаря». На
такое только люди способны.
Из гитарно-вокального репертуара новоявленный Арамис более всего
любит «Утро туманное», Д`Абдулла, пардон! Д`Артаньян так без ума от
«Импровизации» Бугачевского. Сегодня закатил незабываемый концерт: в
полной темноте и тишине перепел все свои романсы, а «Импровизацию» играл
на спор – не видя ни струн, ни ладов угрожал сыграть без единой фальшивой
ноты. И сыграл. За Сережкой шампанское.
Номер у него – ни то, ни се. Выкатывается в манеж на одноколесном
велосипеде и катит по кругу, жонглируя четырьмя булавами. Часто роняет.
Потом балансирует в центре и выбрасывает пять колец. Держит на лбу баланс и
крутит обеими руками разноцветные обручи – серсо. На финал катит по кругу в
другую сторону и жонглирует тремя факелами, электричество гасят, довольно
эффектно, но довольно убого.
303
Трудиться для него – мука смертная. Кое-как сбагрит свое репетиционное
время и долой с манежа, да разомнется перед представлением. Мои изуверские
труды на ниве трех шариков приводят беднягу в состояние окоченения: «Не
понимаю, как можно пять часов бросать три шарика!..». Ну, а я не понимаю,
как можно целый день бить баклуши. Зато наш Арамис очень самовлюблен и
обожает красоваться перед зеркалом – фигура у него красивая, хотя не мешало
бы немного сбросить лишнего жирку.
Вижу, сын мой, как ты брезгливо морщишь нос и поджимаешь губы: взял,
де, Вадька Далматов и накапал за глаза на своего нового друга… Увы, не на
него накапал, а на себя. Человеку свойственно представляться в выгодном
свете, вот и в письмах достаточно усердно идеализирую и героизирую
собственную персону, но уж кто-кто, а ты знаешь, что духовный твой отец
достаточно упрямая и несносная скотина. Сережка Ведерников – мой почти что
двойник. С ужасом наблюдаю в нем множество своих недостойных ухваток и
замашек, резкое отличие лишь в одном – в моей бесчеловечной
работоспособности. Я ему уже преподносил некоторые свои нелицеприятные
мнения, он сердится, краснеет и… соглашается!
А в Андижане его жестоко подставили местные журналисты. Отсидел
один такой егозливый бумагомарака в директорской ложе на открытии,
пронюхал у администрации о Сережкиных родственниках и накропал во
вшивой газетенке чудовищную галиматью о несравненном артисте, блестящем
эквилибристе, виртуозном жонглере – Сергее Ведерникове. Дурак при этом
даже не упомянул о номере Монастырских. Весь цирк ржал и злословил над
заметкой (надо признать – справедливо), а бедный Арамис спасался гитарной
музыкой.
Ко всем бедам навязалась на мушкетерские головы еще одна: юбка. Как
прекрасна была бы жизнь, как духовна и возвышенна, если бы не это треклятое
зелье! Впрочем… Жизни, как таковой, тогда бы не было. Заколдованный круг!
Короче, Сережка, вослед за Абдуллой и, не знаю за кем еще вослед, раскрыл
глаза на несравненную Галю Зарипову. Жемчужина Востока до сих пор не
работает в номере, только в парад выходит. Сначала Серега, узнав о чувствах
Абдуллы, горячо те чувства одобрил. Присмотрелся к красавице-наезднице
получше – и одобрил еще горячее. Присмотрелся очень пристально – и… Но
далее умолкаю, ибо в русском языке полно всяких разных идиом, вроде: «сам
дурак», «от дурака слышу», «чья бы корова мычала…» и тому подобное. Для
Абдуллы все это не явилось секретом, парень он умный и наблюдательный,
ему, конечно, сие обстоятельство по вкусу не пришлось. И, вместо изгнанного
за вредительство Лати-Тути, поселилась в наших саманно-тараканьих хоромах
незримая черная кошка.
Но с кошкой – хрен с ней, а вот как бы не нагрянул медведь-гризли! Я
сказал – юбка, но число-то множественное: Портос, даже особо не скрываясь,
завел шуры-муры с одной весьма соблазнительной гремучей змеей, женой
силового акробата Николаева. И думать не хочется, какие клочья полетят с нас,
304
если оскорбленный носорог разбушуется. Ибо наши мушкетерские прозвища –
фиговые листочки, мое первое. Исключая, конечно, манеру наклюкиваться в
мрачном одиночестве: в драке с Николаевым она не поможет. Спросишь: а
Далматова за что бить? Не он же… Все так, но шахматная партия здесь
многоходовая и многофигурная. Лешка Вояковский проспорил, таки, литр Яше
Сумскому: тот увез из Ферганы свою юную подругу и она трудится в цирке на
поприще контролерши. У нее это неплохо получается: храбро и с выдумкой
отбривает и облаивает всякую безбилетную сволочь, мечтающую на халяву
посмотреть на Барахолкина и послушать Далматова. Николаев, ни с того ни с
сего, вдруг обратил на бойкую контролершу внимание и обрадованные Лешка и
Роберт принялись терроризировать Яшу: «Мы-то хоть за своих алименты
платим, а ты за чьих платить будешь? За Николаевских?». Яша синеет от злобы
и, как сплетничают, уже побил супругу.
И тут нелегкая попутала Далматова затеять изыскания психологического
свойства, из которых изысканий явствовало, что могучий борец и акробат
Геннадий Николаев очень хорош в манеже, но, похоже, не очень хорош в
другом месте, где мужику никак нельзя быть нехорошим, а за придурковатой
Яшиной пассией приударил, чтоб напустить пыли в глаза. Анатолий
Александрович мигом проникся справедливостью упомянутых изысканий и
решил, что с его стороны будет благородно утешить страждущую. Не быть бы
нам битыми, мне, как идеологу, Тольке, как исполнителю.
Кстати, куда конь с копытом – туда и рак с клешней: Сережка Ведерников
с таинственной миной и полной уверенностью поведал мне, что Николаев
жестоко ревнует свою эфу не к Портосу, а к нему, Арамису. И получилось, как
через одно неподходящее место гланды рвать: зашли мы втроем в гости к
беглой Николаевской гюрзе и вдруг Расторгуев вспомнил о каком-то ключе и
бегом в цирк. Мне в тех гостях оставаться совсем не улыбалось (а ну как
Николаев мириться явится? Мастер спорта, ну его в болото) и я увязался за
Расторгуевым, а потом под благовидным предлогом вообще остался в цирке.
Так гюрза нажаловалась возлюбленному, как не по-дружески вел себя его друг,
каковому другу потом пришлось мучительно краснеть и незаслуженно
обзывать благородное пресмыкающееся предательницей. В общем, где бабы –
там беды, все из-за них.
Крепнет и ширится слух, что нашему шапито дозволено будет осквернить
чопорные стогны столицы Казахстана – Алма-Аты. По этому поводу среди
артистов царит сумятица: многие номера в такой город могут и не пропустить,
мордой, дескать, не вышли, это вам не Андижан, где мы с Портосом в первый
же день по приезде спросили у лагманщика: «Какая на сегодня власть в
городе?». В Алма-Ате власть точно советская. Лагманщик нашего черного
юмора не понял, так как неважно понимает русский язык. Нас, своих клиентов,
очень полюбил, но Россию, как таковую, не почитает категорически. «Чего
так?» – спросили. «Там закона много!». Но лагман у него отменный, я еще дня
не пропустил, чтоб не съесть мисочку.
305
Михаил же Щербаков, даже не читая «Житейских воззрений кота Мурра»,
вполне постиг житейскую мудрость пуделя Понто: делая что-либо для себя,
притворяйся, будто делаешь это только для других. Щербаков организовал
акробатический кружок, хотя ему наверняка наплевать на все и вся, и развил
невиданную прыть – завербовал почти всех униформистов, половину шоферов,
чуть ли не Васю Лыкова главным акробатом определил. Вася хорошо делает
стойку на бровях, ежели хватит через край огненной воды, и здорово исполняет
танец с томагавком, когда ощеривается на свою скандальную супругу или на
иного недруга и гоняет их с упомянутым плотницким инструментом. Зачем
кружок? Ах, да. Репетиции – ежедневно, ребята, кстати, увлеклись – вино
водочные отделы гастрономов подсчитывают убытки. А Щербакову –
дивиденды в виде подстраховки: как лишить передвижку такого нужного и
незаменимого деятеля?! В Алма-Ату его! Ату его!.. Но это игра слов.
А маэстро Якимович – свинья, жидовская морда. Ты знаешь, я не
антисемит, доказательством чему моя неугасимая привязанность к Майке
Доманской, но тут воистину – жид пархатый. Перед открытием в цирк явился
местный музыкант, саксофонист. Ему под тридцать, преподает в музыкальном
училище деревянные духовые. В отличие от босяка Далматова, имеет отличный
костюм, при галстуке, на лацкане – ромбик: Ташкентская консерватория, на
смуглом и красивом лице – изящные усики. Славный мужик, чем-то на
Шербека похож (может – таджик?), изъявил желание поиграть в оркестре,
вспомнить юность: студентом работал в Ташкентском цирке.
Кто против? Я только рад – одному тянуть партию без продыха очень
тяжело. Работа циркового музыканта – черная работа, работа на износ. Иногда
так наиграешься, что грудь и сердце болят, и проклянешь все на свете – цирк,
саксофон, музыку и вообще искусство, как таковое. Вспомнишь все эти
словеса: интерпретация, творческое мышление, агогические оттенки, –
плюнешь и матюгнешься в придачу.
Но Якимович-то, Якимович! Нет того, чтоб сказать: Вадик, отдохни на
втором теноре, пусть профессионал поиграет первого – не каждый день
приходят саксофонисты с высшим образованием! Якимович пошел по другому
пути: «Цыц!!», «Нишкни!!», «Молчать!!», «Кто ты такой?!». Надеясь на кота в
мешке и рассыпаясь перед тем котом мелким бисером, начал придираться: и
тенор у Далматова не такой, и то ему не так, а это так вообще не этак. Сволочь:
я ведь все играл! И ни разу оркестр не подвел!
Ну, что ж, Далматов уткнулся в партии второго тенора и мысленно послал
маэстро… Знаешь, куда. Две трети номеров программы вообще без партий
второго тенора, так что зарплата идет практически за то, что давлю сачка: в
длинных паузах глазею на представление или, если надоест, на девиц в зале. Но
самое интересное не это. Самое интересное, что в оркестре теперь нет тенора.
Вернее, есть, но четвертушка, не более. Репетиции кое-как сошли, но уже на
открытии началась лажа: отдудукает андижанский виртуоз первые две-три
ноты, а дальше ни в зуб толкнуть – до конца номера сидит и глазами ловит,
306
куда там музыка ускакала. На первом представлении Якимович льстиво
успокаивал новобранца: ничего, ничего, выучится! но и на втором та же туфта,
и на третьем без перемен. А партия первого тенора одна из трех ведущих в
оркестре (первый альт, первая труба, первый тенор), в музыке – дыра, артисты
ничего не говорят, но недоуменно поглядывают на дирижера.
Можно было бы попросить Далматова хоть на первых представлениях
помочь новому музыканту, если бы не был Далматов еще до представлений
морально уничтожен, как человек и пароход (извиняюсь – саксофон). Да с
каким сладострастием был изничтожен! Вот в чем закавыка. Не понимаю, что
за безмозглая скотина – человек? Согласен – всякие там высокие духовные
материи, вроде благодарности и уважения к себе подобному, чепуха, но ведь из
элементарного эгоистического расчета и осторожности следовало воздержаться
от подобной бессмысленной злобы! Мать у меня такая. Попросила раз наших
дальних согринских родственников (во времянке которых некогда процветала
корпорация «ХО-ДА-ДА») выслать двудомной крапивы, за огородом на
бережке произрастающую. Ну, не было этой крапивы! Жгучая росла и
процветала, а лекарственную уже позаботились выкосить – люди везде болеют,
как на Севере, так и на Юге. До сих пор спину знобит, как вспомню ее письмо:
хозяйкина дочка нашла меня, показала, сама чуть не плачет. Убийцу ребенка
так не оскорбляют. Господи!.. Прочь, прочь с этого Острова доктора Моро, что
называется планета Земля…
Отвлекся.
Сегодня был взрыв: маэстро не выдержал постоянно зияющей дыры в
сопровождении номера Зариповых, задергался, стал тыкать пальцем в партию
первого тенора и завизжал на меня дурным меццо-сопрано: «Играй!!!». Я не
успел и рта раскрыть, как Лешка Вояковский бросил дуть и противным
прокурорским голосом осведомился: «А почему это он должен играть не свою
партию? Он что, на полторы ставки работает?». Во время репризы Свириденко
Якимович еще раз попробовал подухариться, но в ответ получил мрачное
молчание всего оркестра. А Далматов так и продолжал не дуть: ни в ус, ни в
саксофон. Пусть выкручивается, как хочет. И Гита Львовна хороша: я ли не
преклонялся перед ней, я ли не восхищался ее скрипкой! Сидит, в манеж
смотрит, песню поет: «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не
скажу!».
Единственно, кого жалко и за кого неловко, – андижанский саксофонист.
Он рад, как весенний жаворонок, что удалось отвести душу и поиграть в
приличном (гм!) оркестре и, кажется, до сих пор не разобрался в ситуации. Он,
как пришел еще, говорил, что ему и денег не надо, поиграть бы, но маэстро,
выкатив буркалы на ромбик, костюм и галстук, в священном ужасе замахал
руками: «Что вы! Что вы! Как можно!».
Страдаю вот, что средненько играю на саксофоне, занимаюсь, как
проклятый, учу партии, гоняю гаммы и арпеджио, ведь всего лишь вылетел с
четвертого курса игры на балалайке, а тут – консерватория, Ташкентский
307
цирк!.. Это как же теперь о себе понимать? Сначала напыжился было от
гордости, да вовремя вспомнил слышанный еще в Джамбуле рассказ, как
местные лагманно-шашлычно-чайханные ребята поступают в вузы.
Собирает честолюбивый папик свое копотливое твердолобое чадо в
институт. Перво-наперво, берет небольшой изящный мешочек и от фонаря
бросает в него несколько пачек фанеры, номиналом в двадцать пять, пятьдесят
и сто рублей. Взвешивает большим и указательным пальцами, потому как
считать и времени жалко, да и с арифметикой нелады до седьмого колена в обе
стороны. Хмурится папа: нет, не примут в институт, останется чадо
необразованным. Подсыпает еще пригоршню пачек. Хм. Должны принять.
Ладно, еще немного и – ажур! И глядишь – объявится кандидат наук в области
ядерно-юридической резекции прямой кишки! У него костюм, галстук, ромбик,
машина, квартира, в букваре, правда, плохо ориентируется и таблицу
умножения всего лишь до трижды три выучил, но кому какое дело.
Рассказывала старая прокурорша-татарка, а подтверждением святой истинности
ее рассказа служит то, что ее поперли со службы за взятки. Такая женщина
врать не станет.
…Пишу и слушаю: стук, стук, стук… Глухая стена нашей саманушки
выходит в переулок, а в глухоманных окрестностях мушкетерского обиталища
полно изнывающих от той глухомани азиатских дев, правда, подпорченных
европейской закваской. Истинным азиатским девам возбраняется шлёндать по
улицам во втором часу ночи, они сидят дома. Так эти девы выследили, что в их
краях объявилась целая рота одиноких юношей, да еще как на подбор всех, и
повадились изъявлять свои нежные чувства стуком в стену. Мы уже пробовали
застигнуть их врасплох и сцапать, но вертихвостки с необыкновенным
проворством улепетывали. Думаем сделать засаду и произвести облаву.
В Фергане, после закрытия, купил у впавшего в безденежье музыкального
эксцентрика резиновую маску обезьяны. Говорит, сделана в мастерских
Мосфильма, она плотно облегает лицо и голову и отвечает на все движения
лицевых мускулов. Кривлялся перед зеркалом. Жутковато. Осталось только
сообразить, на кой предмет мне эта обезьяна. Разве что предаться с ней
ностальгии по обществу Вовы Штана.
Смертельно хочу спать. Передавай привет Лене. Долго ей еще пропадать в
Абазе? Никогда не забыть тамошнего багульника, но жить в Абазе я бы не
согласился.
308
LVIII
19/IV – 1968
АНДИЖАН
«Опять по пятницам пойдут свидания…». Не бойся, я еще на свободе, хотя

не так давно сильно побаивался, что век ее мне не видать. Просто сегодня
пятница и я вспомнил, что написал Валерке как раз тоже в прошлую пятницу.
Абдулла Муминов дежурит при лошадях, Толя Расторгуев завяз где-то в
гостях, третий мой товарищ, Сережа Ведерников, сегодня к нам в гости не
пошел.
Уже поздний вечер, так грустно одному в пустой комнате, чего-то хочется,
а чего – непонятно, неясная тяжелая мечта заволакивает душу. Иногда кажется,
что я анахронизм, порождение других, прошлых веков, в этом твердо убежден
Миша Зотов и, частично, Серега, но, думается, что я хоть и
незаконнорожденный, но все же сын своего времени.
(Вадим Романович! Репертуар времен Тристана и Изольды?..).
В Андижане жара, мы, европейцы (!), бродим полумертвые, лакаем ситро,
газировку, хлебный квас, обливаемся потом, а бедный Абдулла охрип,
заманивая просвещенных друзей в чайхану. Ну, как же! Мы же умные! Мы же
на полтора дня раньше с дерева слезли! Неужели белые люди составят
компанию аборигенам, которые в дикую жару пьют дико горячий зеленый
чай?! Наконец, согласились на увещевания, чтоб получить право облаять
Абдуллу, зашли в чайхану и взяли по чайничку. Выпили и… Бумага не стерпит
всех эпитетов, которыми умники наградили самих себя.
Отныне чайхана для нас – манна небесная. Стоит она на соседней улице,
зайдешь в нее и окунаешься в странный для нас мир Средней Азии. Летом пьют
зеленый чай под открытым небом, истые старые узбеки пьют без сахара – с
лепешкой, ну, а мы, неофиты, всегда набираем сладостей: парварды (узбекские
конфеты), халвы, изюма. Чай в пиалу наливают крохотными порциями – на
донышко, на два глотка, но сначала чай надо обязательно «поженить»: налить
пол-пиалы и вылить обратно в чайник. Чайник стоит пять копеек, это щепотка
чая и пол-литра кипятка, причем, если берешь еще раз, то кипяток наливают на
старую заварку и тоже за пятачок. Пятачка не жалко, но по наивности выразил
вежливое удивление странному факту. Но в ответ на «вежливое удивление»
рожа чайханщика исказилась такой бешеной злобой, что счел за лучшее
ретироваться и впредь свои недоумения не афишировать.
Сидим с Толиком Расторгуевым и меланхолично подсчитываем, сколько
можно выручить за кубометр горячей воды, ежели по пятачку пол-литра? У
Толика образование бухгалтерское, он быстро сосчитал. У ферганских
309
чайханщиков все же не хватало нахальства драть пятак за одну воду, они
подсыпали чай, а тут, как на грех, в карманах ни копья, пришлось Анатолию
Александровичу принести мне чая, а то басмач подумает, что я денег пожалел.
Еще наслаждение избранных душ: лозунги. Советские, естественно. По-
моему, их сам чайханщик откуда-то срисовывал, а так как русским он владеет
со словарем (в глаза не видав того словаря), то ошибок – как блох на уличном
кобеле. Что чайхана – на перекрестке сам видел: «улица Карла тире Маркса»!.
И вообще, с какого бока имеет отношение советская власть ко всем этим
шашлычникам, чайханщикам, лагманщикам? Убери незримый бронированный
кулак и завтра же в Андижане ни одного коммуниста не останется. Причем,
никого не повесят. Все и вся знают, что заработать (украсть) может каждый, но
заработать (украсть) очень много – можно только с партбилетом. Но, как бы
там ни было, – чайхана наше единственное спасение от дикой жары.
И еще одно заведение совсем рядом с цирком, отрада души и желудка:
лагманная! Я наповадился ходить в нее каждое утро, завтракать. Лагман, как и
плов, чудеснейшее изобретение человеческого гения. Это груда длиннейшей,
круглой, упругой вермишели, на которую сверху кладут мелко нарезанное мясо
в остром подливе. Съешь чашку и чувствуешь себя человеком. Лагман запиваю
молоком, иногда пивом. Плов – только зеленым чаем. Мне нравится в
Андижане, жаль только, что это чужбина. В Абакан хочу.
В Андижане очень много зелени, масса розовых кустов, но розы еще не
распустились – рано. Против цирка – хороший парк, в парке непременное
колесо обзора, бассейн и поразительно нелепое сооружение – огромная
скульптура орла из жести, под его крыльями стоят столики не то кафе, не то
закусочной. Гляжу на этого колосса и вспоминаю слона, в котором жил
Гаврош. Кроме орла, бассейна и колеса полно еще всякой всячины. Тир,
пивнушка, киоски, летний кинотеатр, ресторан, печи, где пекут самсу,
шашлычники. Шашлык жарят над раскаленными углями из саксаула – странное
такое дерево.
И – рулетка. Стоит себе узбечонок лет четырнадцати и крутит колесо
Фортуны, а вокруг орава искателей счастья норовит выиграть рубль. Рубля на
моих глазах не выиграл никто, зато гривенники, пятиалтынные и двугривенные
исчезали в карманах хозяина пригоршнями. Впрочем, какой он хозяин – ширма.
Хозяин стоит где-нибудь неподалеку и делает вид, что зевает от скуки.
Противна в людях неистребимая надежда на дурное счастье – на грош пятаков
купить. Если обзаводился лотерейным билетом, то только когда за горло брали:
навязывали на сдачу. И одно из самых отвратных чувств: проверка тех билетов.
Лучшие минуты дня, когда возвращаешься после представления домой, на
нашу тихую улочку, и не налюбуешься на бездонное азиатское небо в звездных
алмазах, на яркий месяц меж вершин пирамидальных тополей. Любуюсь и…
скучаю по сибирским закатам. Еще без памяти люблю пение лягушек;
удивительно чистые, печальные мелодические звуки; долго думал, что поет
какая-то птичка, но Абдулла объяснил, в чем дело.
310
С Абдуллой мы познакомились еще в Фергане, с каждым днем все больше
привязываюсь к этому парню. Он моя полная противоположность: сильный,
цельный и целеустремленный человек, без всяких интеллигентских выкрутасов,
но интеллигент – настоящий. Никто, конечно, не знает, какими мы все станем в
зрелости и старости: я, может быть, сопьюсь или попаду в сумасшедший дом,
друг мой гимнаст сделается злым националистом и расчетливым карьеристом
(не дай бог ни мне, ни ему накаркать на наши головы!..), но сейчас мы молоды,
влюблены и дружба наша – навек! Знаешь, что он учудил в первые наши
андижанские дни? Мы пошли втроем исследовать город и его окрестности,
оказались на краю высокого и крутого обрыва, стоим, любуемся панорамой, как
вдруг Абдулла опускает ладони на землю в пяти сантиметрах от кромки
пропасти и плавно выходит в стойку! Не знаю, как у Расторгуева, а у меня в
глазах потемнело. Абдулла смеется: «Но вы же не боитесь стоять на ногах? Так
и я не боюсь – на руках!».
Он не пьет, не курит, много занимается, пытался организовать в нашей
общине ранний подъем и утреннюю зарядку, Толя поддался на его провокации,
а со мной дело худо: чтобы рано вставать, надо рано ложиться, а я, как
незабвенный Иосиф Виссарионович, – ночная тать. Пытается обогнать в
искусстве жонглирования тремя шариками, но не тут-то было. Лучше только
Костя Рубан работает, но он давным-давно уехал. Сережка Ведерников, наш
штатный жонглер, с весьма кислой миной «не замечает» моих шариков; как
стало известно – у него за спиной кто-то умышленно констатировал, что
некоторые оркестранты жонглируют лучше некоторых артистов.
Ходили купаться. Вот до чего доводит человека жара! Если бы у чистых
вод Абакана и Енисея мне показали андижанское, так называемое
Комсомольское озеро и предложили в нем искупаться… Плохо пришлось бы
предложившему! Комсомольское озеро – всего лишь большая лужа
зеленоватого цвета, с лодочной станцией, вышкой для ныряния и берегами,
забетонированными чуть больше, чем наполовину. Долго не решался влезть в
эту лужу, но влез, таки. А как наш молодой клоун Володя Свириденко ныряет и
плавает! Дельфин, а не человек. Он вырос на море, вода его вторая стихия, меня
же она не держит, боюсь ее, Расторгуев тоже плавать не умеет.
На берегах этого великого озера заслужил от своих друзей немилость и
ворох насмешек. Стоим, загораем, как вдруг подходит прелестная девушка,
смуглая, темноволосая, этакая креолка, и просит у меня расческу, глядя при
этом прямо в лицо. Молча и хмуро протягиваю ей расческу и никак не
реагирую на ее гордый, спокойный и, в то же время, ласковый и теплый взгляд.
Креолка долго и неторопливо расчесывала свои роскошные волосы, вернула,
наконец, расческу, сказала «спасибо» и медленно, медленно пошла вдоль
берега. Свириденко и Сережка Ведерников чуть не съели меня: «Эх, ты! Не
кровь у тебя, а холодная водица!».
311
Нормальная у меня кровь. Но на сегодняшний день слишком много
растворено в ней яда и злобы на… Не скажу, на кого. А то вы с Майкой на свой
счет примете!
Счастлив, что тебе понравился «Дождь», а больше… больше ни в чем не
счастлив. Опять война с жизнью, а в той войне всегда бываю бит, и прежестоко.
Опять дни внутренней борьбы, притворства и показного равнодушия. А какое
там равнодушие!.. Когда джинн в бутылке, то имеешь над ним полную власть:
вертишь бутылкой, трясешь ее, рожи ей строишь – бедняга все стерпит, не
пискнет, но попробуй ее открой!
Собственно, по своей глупости открыл такую бутылку всего раз, когда
угораздило увлечься несравненной Людмилой Янко, но с тех пор почему-то
уже… Короче, на сей раз, наученный горьким опытом, тщательно изучал
стеклянный сосуд, смотрел сквозь него на свет, и на солнечный, и на
электрический – нет никакого джинна! Чистейшее вино! Еще то, которое Адам
и Ева ставили бродить, не знаю уж в какой посуде, и самолично разлили и
запечатали смолой древа познания! Дай, думаю, хлебну напитка тысячелетней
выдержки. Загнал штопор в пробку и… Хлебаю вот теперь. Коктейль. Уксус,
горчица, хрен. Чесноком закусываю. Луком занюхиваю. Жизни радуюсь. Самое
печальное, что придется покинуть цирк, а не хочется, прижился здесь и привык,
где будет лучше?
Давным-давно читал наивную восточную легенду о Безумном Ветре,
переложил ее даже на стихи, но благоразумно те стихи изорвал. То есть,
поначалу он был просто Ветром (в поле, может быть!..), летал где хочется, но
вот встретил прекрасную Радугу и полюбил ее. Ну, а что такое Радуга? Хоть и
явление природы, но нематериальное. Ветер ринулся к Радуге, а она
рассыпалась и исчезла бесследно. С тех пор Ветер носится, ищет свою Радугу,
никак не найдет, ну и того… Видно, искать ему Радугу весь век, пока не
замерзнет где-нибудь на ледяном перевале горной цепи мироздания…
Никогда никому не выдавай своих мыслей, этого мало кто достоин, да и
пострадаешь наверняка. Только – врач, исцелись сам!..
Напиши, что за трагедия у Веры Филатовны. Валерка ничего не пишет,
видно, твердо придерживается вышеприведенной мудрости. У нас с ним мало
общего в натурах, но одно есть: фатализм. Только у него мягкий, домашний,
инстинктивный фатализм, а у твоего названного братца фатализм
ожесточенный, злой, непримиримый, в сущности – бессмысленный, не
помогающий жить, а мешающий.
И самая ужасная новость: бороду сбрил! Ну и рожа стала помойная! Не
могу смотреться в зеркало – тошнит. Серега Ведерников изрек: «Дорогой Атос!
Без бороды и без гитары ты не только не Атос, ты вообще – нуль!». Ну, гитара-
то при мне, а вот борода… Жара, солнце, хочется позагорать, а главное – надо
сфотографироваться на паспорт. Как буду его менять – не представляю…
Истрепанный, два года просроченный и год нигде не прописанный!..
312
И последнее: переживаю ренессанс композиторства. Нет, диких и заумных
фортепианных прелюдий не пишу и больше не буду; сочинил несколько песен
для голоса и гитары. Только не думай, что наскреб очередные шлягеры в
подражание нашим властителям дум – Высоцкому и Окуджаве. Музыка
настоящая, гармония и мелодика достаточно сложные, а гитарный
аккомпанемент так еще и поучить надо как следует самому. «Молитва моряка»
на слова Грина («Не ворчи, океан, не пугай…»), на слова, что подтолкнули
Мартина Идена утопиться («Устав от вечных упований…») и «Музыка», на
стихи Бодлера. Да две песни забраковал. Если доведется встретиться
(доведется!) спою!
До встречи, наверняка скорой! Пиши.
Безумный Ветер.
313
LIX
21/IV – 1968
АНДИЖАН
Получил вашу уксуснокислую эпистолу. Ни в доморощенные, ни в

академические философы я не собираюсь, есть дела гораздо более важные,
пива, например, попить. Но, кое-что почитавши, кое-что повидавши – почему
бы и не порассуждать о смысле жизни, капусте, королях? Андижания, местами,
на Анчурию смахивает: так же жарко, такие же пугливые смуглые красавицы
(не очень часто, но все же попадаются), вот только армия, милиция и КГБ
совсем не анчурийские, а доподлинные.
Пишу вам в некотором обалдении: вчера было два представления, сегодня
три, жара – дикая, шапито очень низкое, почти касается оркестровки, от него
несет раскаленной печкой. Леша Вояковский ругательски ругается, Роберт и
приехавший в Андижан по вызову его приятель тромбонист пытаются
добродушно посмеиваться, но течет с них – словно под невидимым душем
стоят. Мой коллега Курицын-тире-Индюшкин спасается принятием вовнутрь
доз некоего напитка… чуть не ляпнул – богов, но напиток совсем из другой
винокурни, и мне советует. В Фергане, через минуту знакомства, занял трешку,
пропил и до сих пор, между прочим, не отдал. Жалуется на алименты.
Добродетельного и седенького Жорика почти не слышно – они сильно
обеднели, живут подаянием: алтынничают ежеутренне на «попить чая» и почти
не обращают внимания на окружающий мир, лишь изредка ровным тихим
голосом (в тесном кругу, разумеется) обольют грязью профессиональные
параметры любого из оркестрантов, о ком зайдет речь, причем в глаза с тем же
тембром в голосе пропоют ему же осанну. Я сам слышал, как он уверял
Далматова, что тот великолепный саксофонист, не составляет труда зная «про»
вычислить «контра».
Михаил Данилович с Гитой Львовной тако же, хоть и не часто, но все же
нализываются, от жары, видимо, спасаются. Живут они в общежитии и до
цирка доходят глухие, но грозные раскаты от чинимых ими коммунальных
безобразиях. Господи, Гита Львовна, не она ли играла на скрипке Чайковского
и выжимала из моих глаз слезы?!
Я писал Валерке, какой свиньей оказался пресловутый Якимович, но худой
мир восстановлен. На другой день после письма Валерке. Вижу вдруг, что Галя
Зарипова на трехчасовом представлении собирается работать. Кто-кто, но чтоб
эта чудная девочка работала под паршивую музыку?! На номере джигитов
оборачиваюсь на первый пульт и во всю ивановскую выдаю партию первого
тенора, на полном звуке и до единой нотки. Насыпал Якимовичу соли на хвост!
314
Пусть почешется. Антракт. В оркестре – ехидное молчание. Во втором
отделении смотрел в ноты своей партии, если она была, а если нет – мгновенно
отворачивал нос и пристально изучал халаты и тюбетейки зрителей.
После представления, уже на улице, подкараулил местный саксофонист,
поймал за руку, пожимал и в расстроенных чувствах извинялся: «Мне так
хотелось поиграть в оркестре!.. Я не знал!.. Извини!..». «Да вы-то, – говорю, –
при чем? Чего нам делить? Сидели бы да играли вдвоем. Только зачем было
Якимовичу бочку не по делу катить?». «Я не знал!.. Извини!..». Расстались
друзьями, бедный парень больше и не приходил в цирк.
Минут за сорок до семичасового представления, бочком, бочком,
оглядываясь, не видит ли кто, подкрался Якимович, что-то жевал, чего-то
мямлил, в основном, что за время «вынужденного прогула» получу по ставке не
в девяносто, а в сто десять рублей. Прохвост. Всякая пипетка да лезет в клизмы:
выискался тут цирковой Артуро Тосканини. Сейчас, набегут к тебе Бени
Гудмены и Дюки Эллингтоны. Будешь на них учиться ауфтакт давать. Сказал
бы спасибо, что у Далматова паспорта нет и он мотается с тобой под
заплатанным шапито.
А дня четыре маэстро ходил исключительно трезвый, врали даже, что
холодной водой обтирался по утрам. Побритый был, наглаженный. «Что
стряслось?!!» – воскликнет потрясенный читатель полного собрания сочинений
В. Р. Далматова. Отвечаю. Цирковой комсомол в лице Портоса, то бишь
Анатолия Александровича Расторгуева, и цирковой профсоюз в лице Михаила
Щербакова, организовали шахматный турнир. Хотя Якимович классный
шахматист, на дурацкое это мероприятие ему было начхать, но разнесся слух,
что победитель получит приз. Якимович подумал и побежал выяснять, что за
приз. Расторгуев ему в ответ: в процессе турнира решится, да и какая разница?
Тогда Якимович безапелляционно заявил: ему нужна хозяйственная сумка,
точь-в-точь такая, что он видел на днях в универмаге. Комсомол в лице Портоса
обиделся и надменно заявил, дескать, еще неизвестно, кто окажется
победителем. (Он сам неплохо играет в шахматы). Но Якимович не отвязался
до тех пор, пока не было твердо обещано: в случае его победы призом будет
упомянутая сумка. Далее дело техники: маэстро временно бросил пить водку,
вино, а также пиво, умылся (в обтирания не верю) и надрал всех разноперых
цирковых шахматистов, как сидоровых коз. Ему вручили сумку и с ней он
срочно рванул в гастроном – обмыть обновку и, заодно, победу.
Расторгуев крупно подвел под монастырь Абдуллу Муминова.
(Комсомольцы, оба, мать их всех за ногу!..). Два года назад наша передвижка
уже ошивалась в Андижане, тогда во главе ее стоял вороватый армяшка и
поэтому за месяц наработали сорок пять палок с чудовищными аншлагами. Вся
мелкая, средняя и даже повыше цирковая сошка хорошо на этом деле
поживилась: пачками брали рублевые билеты и спекулировали, аж синий дым
вился. По пяти рублей, говорят, билетик шел. И вот, одни вспоминая, другие
слушая о блаженном золотом веке, решили возвратить его и накупили с этой
315
целью уймищу дешевых билетов, в надежде содрать за них, как минимум,
втридорога. Подвизался на поприще новоявленных Чичиковых и наш старший
бухгалтер и привлек к реализации контрабандного товара глупого, но зато
бедного, Абдуллу.
Увы! Нельзя дважды войти в одну реку, это раз. Не надо было сажать в
тюрьму армяшку, это два. И не надо было сажать в цирковое кресло кадрового
разведчика, это три. Что он умеет? Выкрутить шоферюге мосел, да выловить
мерзавца, намалевавшего на заборе: «Долой Хрущова!». А сейчас сам, небось,
придерживается точки зрения выловленного мерзавца, а мерзавец, небось, до
сих пор загорает на южных берегах Моря Лаптевых.
Народ андижанский на этот раз в цирк не ломится, даже и заради
узбекских джигитов, аншлагов нет и в помине, а билетов, на любой карман и
вкус, полно в кассе. Торговые дома по продаже мелкой движимости постигло
банкротство, озадаченные негоцианты подсчитывают убытки.
До Хакима Зарипова дошли слухи, что среди новоявленных бизнесменов
числится и его будущий джигит, он страшно разгневался и пригрозил бедняге
напрочь выгнать его из цирка и отправить доучиваться в Фергану. На Абдуллу
смотреть жалко, чуть не плачет, ну, а Расторгуев, вроде, и ни при чем.
Мы с Сережкой Ведерниковым сильно приуныли от творящейся
несправедливости и держали совет – что делать? (Кто виноват – знали). Решили
не встревать в дрязги, но если дело дойдет до изгнания Абдуллы, то пойти
вдвоем к грозному Хакиму и заложить Анатолия Александровича. Ему все
равно ничего не будет, а Абдуллу может удастся спасти. К счастью, не
пришлось нам идти на вынужденное предательство – Абдулла остался при
лошадях.
Сегодня ворона в павлиньих перьях, подозреваемая Серегой
Ведерниковым в родстве с демоническими силами, инспектор манежа, стало
быть, по окончании двенадцатичасового представления своим жирным, хорошо
поставленным басом пожелал зрителям спокойной ночи. Это в половине
второго дня! Не опохмелился парниша. Ну, это дело поправимое, много ума не
требует – на трехчасовом представлении был в полной форме. Когда хмырю
вежливо напомнили, что не след появляться в манеже в мало потребном виде,
Казанцев, несколько абстрагируя, но с большим чувством, ответил: как плохо,
когда вокруг порядочного человека так много… ну… этого самого… Вы меня
поняли. Вечером от него садило, как из непомытой и застоявшейся пивной
бочки.
А на днях Барахолкин, вкупе с Заплаткиным, стирал с лица земли
(словесно) Юрия Сержантова. Что он сволочь, это, так сказать, рутина, но
ребята высказывали догадки: уж не шпион ли?! Очень похож. Барахолкин с
неподдельной тревогой в голосе даже выразил опасение: как бы эта полова не
подожгла цирк!!!
Представьте себе две лестницы с перилами, скрепленные концами в виде
буквы «Л», только крепления не острые вершины, а закругленные и наверху
316
небольшая площадка. Нижний держит на лбу перш, на перше партнерша делает
стойку на руках и весь этот тихий ужас осторожно поднимается по одной из
лестниц (нижний держится за перила, конечно) на площадку (на ней перила
переходят во вторую лестницу), разворачивается и опускается в манеж по
другую сторону! Дух захватывает. Я пробовал держать на лбу грабли для
опилок манежа – ничего не получается. Так вот, это – трюк из номера
Монастырского, это он и лазает по тем лестницам, а наверху – его дочка, или
зять.
Зять Монастырского – отличный акробат, как-то в манеже смотрел на мои
шарики, смотрел, потом спрашивает: «Есть у тебя железный рубль?». «Есть», –
отвечаю. «Дай!». Положил монету на ковер и в маховом сальто аккуратно ее
подобрал! Я рот разинул, а он смеется. Вот то артисты! Не то, что Щербаковы
или Сережка Ведерников. Ирка Камышева постоянно возмущается, за что ему
сто тридцать платят, впрочем, каждый раз добавляет: знаем, за что! и ругается.
О чем хотел написать-то… А! Так ту самую лестницу сломали. Не очень,
чтобы очень, но закругленные перильца на верхней площадке согнули внутрь.
Уронили. Цирковая братва во главе с шапитмейстером во время авральной
работы на конюшне.
Монастырский рассвирепел и было из-за чего: ремонт реквизита по линии
Союзгосцирка являет собой длиннейшую канитель. Кричал, что пальцем до
лестницы не дотронется, требовал составить акт, короче – туши свет.
Шапитмейстер сильно обиделся, сказал, что отремонтирует лестницу за свой
счет и добавил: «Не ожидал такой грубости, думал, артисты – интеллигенты, а
вы…». Добавил чего-то зело мудреного, повторять не буду, снял согнутый
фрагмент перил и ушел. И отремонтировал! Правда, в копеечку ему это влетело
– больше двухсот рублей заплатить пришлось.
Ну и… Вера Филатовна! Если бы в училище не преподавали
«Обществоведение», я бы не сидел на лекциях, а если бы не сидел на них – не
доходил бы до белого каления от бездарной траты дорогого времени, если бы
не злился, то не цапался бы чуть не каждый урок с глупой гусыней, которая его
преподавала и не оттачивались бы в яростных диспутах тезисы зловещих
трансцендентных любительских философий, за какие вы меня сживаете со
свету своими воплями и причитаниями! Тем более, что родная власть
разрешила декадентов, кибернетику и генетику. Первых я изучаю и пытаюсь
подражать, о второй и третьей читаю урывочные популярные публикации и
пытаюсь размышлять. Ни в каком уголовном кодексе не записано, что нельзя!
А раз так – то можно. Вот и терпите.
Тщету и иллюзорность человеческого бытия слюнявило множество поэтов,
философов, ипохондриков и «прочих разных шведов», но только Далматов
обосновал идею научно. Жизнь – способ существования белковых тел, это по
Энгельсу, а по Далматову жизнь – средство для существования Генетического
Кода. Возьмем, к примеру, Барахолкина: при девяноста пяти килограммах
живого веса русский витязь являет собой определенный, ни на что не похожий
317
многомиллиардно репродуцированный Генетический Код. Каждый экземпляр
кода несет полную информацию и при определенных условиях сорок шесть
хромосом обеспечивают появление неизмеримо сложного организма,
неразрывно связанного с подниманием, опусканием и размахиванием
чугунными гирями.
Теперь я взываю к элементарной логике: что технологически сложнее –
предприятие, выпускающее самолет, или сам самолет? Ответ очевиден. Так с
какой стати кичится Барахолкин своими мозгами, своим светлым умом,
бицепсами и тому подобное? Ведь вся программа, вся технология того же
серого мозгового вещества записана в микроскопически-бездонных структурах
хромосомы! Что здесь, извините, командует парадом? Бездушный и
неумолимый Код с железной последовательностью воздвигает удивительно
сложное и сбалансированное подсобное хозяйство, в котором он, многократно
репродуцированный, будет существовать, и все наши страсти, привязанности,
заботы, хлопоты, гири Барахолкина, гитара Далматова всего лишь жалкие
проявления предоставленной тому хозяйству ограниченной автономии.
У амебы автономия минимальна, возможно, и вообще отсутствует, а
клетка управляется непосредственно Генетическим Кодом – движется,
добывает пищу, но в случае с Барахолкиным непосредственное верчение
металлической штангой координируется центральной нервной системой, на
которую возложена обязанность осуществлять автономию подсобного
хозяйства. А чтоб хозяйство не развалилось и существование Кода не
прервалось раньше времени, оно зациклено на самого себя и зацикленность
именуется гедонистичностью, то есть, чтоб некоторые определенные функции
того колхоза требовали постоянного повторения, а то, что цикличности мешает,
незамедлительно устранялось.
И вся наша жизнь – непрерывное служение его величеству Гедонизму, у
одних гедонистичность ограничивается пятью физиологическими
потребностями, у других, у Барахолкина, например, существует желание
покрасоваться перед миром мускулами, Далматов не мыслит себя без гитары,
саксофона, стихов, писем и трех шариков, но за всеми нами стоит молчаливый
холодный невидимка – Генетический Код, а ему плевать, идешь ли ты с Запада
на Восток или с Востока на Запад во главе миллионных армий или, сидя в
сумасшедшем доме, роешься в мусорном ведре и жрешь пищевые отбросы. Он
не знает аппетита, так какая разница невидимке, за счет чего функционирует
подсобное хозяйство – за счет крабов и осетрины или за счет картофельных
очистков?
А человек чего-то о себе мнит, чего-то воображает: дерется за власть, за
деньги, за самку, пишет симфонию, изобретает атомную бомбу, вдалбливает в
голову себе подобному главы из романа… пардон! из «Обществоведения». И со
свету его сживает, дескать, счастья своего не знаешь – на балалайке играть не
хочешь!..
318
Вера Филатовна! Не подумайте, что внук ваш такой умный и презирает
весь род людской. То есть, людей-то он презирает, но презрение его истинно.
Ложным презрением к человечеству страдают дурачки, идиотики и просто
балбесы. Заговорит в эдаком спесивом индюке нутро, возомнит он себя пупом
земли, лучшей половиной человечества, и всю оставшуюся жизнь стоит на
своем, аж до драки. А истинное презрение – это когда человек начинает с
самого себя. Сдерет все ситцевые занавесочки с мыслишек. Стряхнет мишуру с
высоких стремлений. Высветит фонариком все темные уголки души. И со
смирением убедится: да, свой среди своих, чуть хуже одних, чуть лучше
других. Отсюда незлопамятность идет и отсутствие скаредности.
Где-то читал, что амеба – не одноклеточное, а планетарных масштабов
бессмертное триллионноклеточное животное. То есть, существует всего одна
особь – Амеба, но существует не компактным сгустком, вроде носорога или
Барахолкина, а диффузным облаком.
А вот до чего сам додумался: жизнь возникла не единожды, а возникает на
планете постоянно, ежесекундно, в виде вирусов или каких-то
предшествующих им структур. Потому что (так думаю) причиной
возникновения жизни служат не химические процессы, а более глубокие –
квантовые, и количество возникающих первичных форм строго ограничено и
единообразно, а огромное разнообразие живых форм образуется уже на
следующих, более сложных уровнях и вот эти-то уровни вторично
существовать не могут, так как их скушивает тот же Барахолкин… извиняюсь!
та же Амеба.
Скоро увидимся, соберемся втроем (вы, я, Валерка) и выпьем бутылочку
сухого вина. А, может, и две. Вот только что я буду делать в Абакане…
Ваш Вадим.
P.S.
Ох, чувствую, – нагорит мне от вас за мои безумные бредни!..
319
LX
22/IV – 1968
АНДИЖАН
Почему не пишешь? Нашла себе друга? Ах, Май, милый Май, вот вы с
Наташей выйдете замуж, а Валерка уж точно в этом году на своей Ленке
женится, а Вера Филатовна запуталась в каких-то сетях и Валерка не дает ей
утонуть (подробно никто ничего не говорит) и останусь один, как перст. Ну, как
буду писать письмо Майе, но не Доманской, а Ивановой-Петровой-
Сидоровой?! Никак не смогу.
Подружился с одной девушкой, Ирой Камышевой. Забавно так
получилось. Сначала нарвался на очень колючий прием, но вижу – девушку
всю колотит после выступления, отступил. Потом опять подъезжаю: разрешите,
говорю, докурить вашу сигарету! Она взглянула молча и яростно и полезла в
сумочку. «Да нет, – говорю, – вы меня не поняли – я чинарик хочу!». «Что
толку? И он весь в помаде». «Опять вы меня не поняли. Именно поэтому!
Чтобы, так сказать… хоть косвенно… прикоснуться…». И лицемерно вздыхаю.
Ирка молчит, смотрит голубыми глазищами. «На!» – протягивает окурок. Я его
аккуратно докуриваю, потом еще аккуратнее беру кончиками пальцев за мочку
уха вместе с сережкой. Глаза у нее вдвое больше сделались. И вдруг начинает
светлеть, улыбаться и засмеялась. Так весь антракт и проулыбались. А теперь
она с грустью говорит: «Вот уеду в другой цирк и никто не догадается
подержаться за сережку, нервы успокоить!..».
Странная женщина. Попросила почитать стихи, посвященные… Ладно,
неча притворяться, ты уже догадалась, что Далматов очередной раз
втюрившись. Раде Щербаковой посвятил стихи. Помялся, покривился, но все
же показал. Она ведь мне их обратно отфутболила, стало быть, они теперь
ничьи. Майка, Ирина их прочитала и у нее слезы из глаз покатились!.. Чуть
рожу мне не расцарапала: «Нашел, кому дарить! Корова!». Я на это превесьма
хладнокровно возразил, что не вам бы, девушка, вякать: а кто вешался на шею
Роберту?! Знаете такого?! Фыркнула, потом, видимо в качестве объяснения,
объявила, что ни за что на свете не согласится жить в провинциальном
городишке. Непонятная смесь душевной тонкости и самого отъявленного
цинизма. Если мне отдать Сашку, я бы удрал с ней хоть на Камчатку. И она бы
не задумалась. Ну, да все это фантазии.
Ира дружит с Валей Лучкиной, это жена режиссера, только до сих пор не
врублюсь в систему бестолкового Союзгосцирка: у него где постоянная работа
– в Главке или в нашем балагане? Но не в том дело. Ирина и Валентина держат
сторону Мамлеева (музыкальный клоун) и почитают Далматова за величайшего
320
(потенциально) эксцентрика в истории цирка. Нещадно при этом хулят Мишку
Зотова, который талдычит, что Далматову в цирке делать нечего и чем скорее
он из него ушьется, тем для него будет лучше. Но и не в этом, опять таки, дело,
а в том, что они постоянно придумывают глупые сценарии, где Далматов
кривлялся бы с грандиозной кучей инструментов, от каковых сценариев одна
только тошнота, если чего не больше.
Когда мы с Иркой вот так мило беседуем, то у Миши Зотова, если он нас
видит, появляется странное выражение на лице, а она нервничает и хмурится.
Если честно, я в Иру немного влюблен, но дружба – превыше всего: «Мишка, –
говорю, – если у тебя…». Он замахал руками: «Сто лет бы она мне
обогнулась!». Что за фокусы?..
Дня четыре назад такой вышел случай: сражаюсь с граблями (в смысле –
поставивши их на лоб и пытаясь удержать), а ничего не получается. Тут
Монастырский и скажи: «Чего ты шею тянешь и закрепощаешь? Должно быть
ощущение, что голова свободно лежит в ямке между плечами!». Повертел
башкой, подергал, вроде сделал так, как он сказал и – удержал грабли!
Монастырский головой покачал: «У тебя баланс природный, жалко, что
телосложение хрупкое, мог бы отличным нижним быть». Спасибо, конечно, за
доброе слово, но комплимент представляется сомнительным. А вчера
окончательно обнаглел и перед вечерним представлением поставил на лоб
кларнет. Маэстро завопил, Леша Вояковский заругался, Монастырский
зарычал: грабли уронишь – хрен с ними, а кларнет – деньги стоит! Но я не
уронил ни своей чести, ни кларнета.
Глядя на это блистательное безобразие, Ирка Камышева задумалась на все
первое отделение, даже позабыла промочить глаза после своего тяжкого
номера, и когда в антракте я по привычке уцепился за ее серьгу, выдала
сценарий номера, где совершенно не требовалось паясничать (ну, самую
малость, цирк все же!..). Великий музыкант Далматов играет на множестве
инструментов с некоторыми корючками эквилибра: сначала просто так
(допустим – на саксофоне или кларнете), затем с балансом на лбу (это можно
гитару пустить), после – стоя на катушке (безусловно – скрипка: «Что стоишь,
качаясь…»), кульминация (смертельный трюк!) – стоя на катушке держать на
лбу баланс и на чем-нибудь сыграть (только плоская мандолина или
концертино, но его еще найти надо). На уход – опять просто так (балалайка,
«Танец с саблями», например).
Дух захватило при виде грандиозных перспектив цирковой карьеры,
глядишь – еще в Европу Дуньку… Далматова! выпустят! Но не выпустят. Для
этого надо в партию вступить и в профсоюз записаться, а ни того ни другого
делать не имею ни малейшей охоты. Можно ли тащиться по Дороге в Никуда
члену профсоюза?!! Впрочем, можно: организовать профсоюз бредущих по
этой дороге. Членские взносы употребить на ремонт: колдобины засыпать,
верстовые столбы подкрасить, можно даже на семафор разориться.
Короче, из Барнаула уезжаю в Абакан, в родные, глупо покинутые пенаты.
321
А сегодня… Сегодня я пал. Не выдержал характера. Никому никогда не
дарил цветов. Училищным девчонкам привозил с островов луговые лилии, но
это не в счет. Да еще давным-давно, восемь лет назад, за Полярным Кругом на
берегу Енисея собирал огромные, чуть не с кулак, жарки, высотой по грудь,
оборачивал жарки вторым ярусом ярко-белых кистей (не знаю их названий) и
третий ярус – голубые цветы. Не букеты, а огромные красочные охапки! Мать
удивлялась, как ловко составлялись эти многоярусные клумбы, иначе и не
скажешь.
У меня появился новый приятель и страстный поклонник гитары Сережа
Ведерников, жонглер-эквилибрист. (Ирка Камышева его терпеть не может, так
бы и растерзала). Он на пару лет младше меня, неженатый, ну и, естественно,
не может быть не влюбленным. А влюбился не в кого-нибудь, а в принцессу
нашего цирка: прекрасную черноокую джигитку. По этому случаю между ним
и Абдуллой Муминовым пробежала кошка, пока всего лишь серая, но чует
сердце – меняющая масть! У Абдуллы, думаю, шансов больше: гимнаст он
превосходный, физически рыхловатому, с некоторым жирком Сережке с ним не
тягаться; ко всему прочему Абдулла на долгие годы связан с номером
Зариповых, а Сережке предоставлен судьбой всего один лишь Андижан; в
Барнаул джигиты не поедут, а в те цирки, где они работают, такие номера
жонглеров-эквилибристов не пущают.
Зато самомнения Сереге не занимать: он и сам уверовал, и мне
конфиденциально разъяснил, что не только сама Звезда Востока, но и ее папа с
мамой ждут не дождутся, когда он к ней посватается!.. Гм. Сам дурак
беспросветный, когда дело касается юбок, но все-таки!
И сегодня утром, озабоченный сердечным томлением, друг попросил
составить компанию на предмет поиска цветов в подарок несравненной гурии.
Единственное, чего на Дороге в Никуда всегда в преизбытке, так это времени.
Какая разница: дрессировать три шарика, играть на гитаре или скитаться по
азиатским улицам в поисках цветов? Никакой. И, не мудрствуя лукаво, бросил
свои труды тяжкие и пустился с другом в странствия.
Сначала отыскали за городом некое учреждение, специализирующееся на
продаже цветов, но там не оказалось роз, а Сережка искал розы. Нам
объяснили, что розам цвести рано, что если они есть, то только в оранжерее.
Мы отправились обратно в город, прошли через чудесную рощу ярко-зеленых
дубов и каштанов. Какие могучие, благородные деревья! В оранжерее новое
разочарование – розы росли под открытым небом и не цвели. Нас очень хорошо
принял пожилой узбек, уж так он сокрушался, что не может ничем помочь.
Было несколько распустившихся цветов, но проницательный хозяин,
прищурившись на наши физиономии, даже и не предлагал невзрачный товар.
И начался цирк: два придурковатых Пиросмани бродили по городским
улицам и вопрошали чуть ли не каждую встречную тетку, будь она русская или
узбечка: «Извините, нам нужны цветы, у вас нет садика, где растут розы?».
Некоторые улыбались, некоторые шарахались, другие злобно шипели,
322
подозревая, что встретили хитрых авантюристов. Долго мы скитались,
потихоньку приходя в отчаяние, но вот одна добрая душа направила нас к
некоему старичку, бывшему священнослужителю, он, сказала добрая душа,
выращивает цветы на продажу. Найти старичка оказалось несложно: дом его
стоял рядом с церквушкой. Увы! Вместо роскошного букета нам предложили
некие непонятные махры, пучки убогих чахлых цветочков: это – тридцать
копеек, а это подороже – сорок. Дарить Гале Зариповой цветы за тридцать
копеек?!! Шутите?!!
Пока Серега в смятении разевал рот и киснул духом, я неспешно обозревал
окружающий ландшафт и рысиное мое и зоркое око обнаружило в соседнем
дворе пять цветущих тюльпанов – два ярко-желтых и три ярко-красных.
Дергаю Сережку за рукав: «Гляди!». Как угорелые, бросились прочь от убогого
деда с его убогими цветами и ломимся в соседний двор, а там собака – увидела
нас и аж захлебнулась лаем. Вышла из веранды хозяйка, мы ей: «Тетя, продайте
цветочки!». Просьба была воспринята без малейшего энтузиазма, хозяйке было
жаль цветов (красивейшие тюльпаны!), вышла заминка, тогда спрашиваю цену
одного цветка. «Ну, на базаре… иногда и по сорок копеек за цветок просят…».
«Вот вам пятерка – по рублю за цветок, срежьте». Мигом рухнули все препоны,
тетя позабыла всякую жалость и побежала за ножницами, а мы стояли и
любовались чудной, холодной красотой тюльпанов.
Вернулась хозяйка с ножницами, Сережка ей: «Срежьте вот эти три,
красные». «Так вы же, вроде, пять рублей…». «Не буду же я девушке дарить
желтые цветы! Это цвет измены!». Вот тут на меня и нашло: «Срежьте все
пять!». Серега: «Ты что?! Не надо мне желтых цветов!». Я: «При чем тут ты?
Себе их возьму». Он удивленно посмотрел и пожал плечами. Идем с добычей,
Сережка любуется на свои красные и косится на мои желтые. «Слушай, –
говорит, – как бы не привяли. Поймаем такси». Так и сделали. Подкатили к
дому, где жили Зариповы и… Щербаковы! сунул желтые тюльпаны другу и
попросил передать Раде.
Оставшиеся полдня жалел зазря погубленные цветы и клял собственную
дурость. Но за компанию, как говорится, один твой соплеменник удавился, так
и я – глядючи на одуревшего приятеля свихнулся сам. Судьбы желтых
тюльпанов не знаю. Может, их поставили в кефирную бутылку и Рада нет-нет,
да и посмотрит на них. А может, они благополучно почили в ведре с мусором.
Чем плох цирк? Тем, что не спрячешься и не убежишь. Как не видеть
предмет страсти, когда предмет сей каждый вечер, а в субботу и днем, а в
воскресенье еще и утром почитай перед самым носом делает стойку на перше?!
Если б еще хоть не на что было смотреть!.. Увы. Очень много чего, на что
очень даже есть посмотреть.
Все, Майя. Не покидай своего бесталанного названного братца, пиши!
323
Вадим.
324
LXI
26/IV – 1968
АНДИЖАН
Здравствуй, Валерий Николаевич!
Спасибо за привет от Лены. Далеко ушедшее детство: мне шестнадцать

лет, работаю в Черногорском Дворце Пионеров руководителем оркестра
народных инструментов, а Леночка в красном галстучке является на репетицию
танцевального кружка. Между прочим, ее взгляд и улыбка с тех пор ни на йоту
не изменились.
Говоришь, Полянский рычит и грозится изгнать тебя со скрипки на альт?
Ну-ну. Что до меня, то альт люблю больше скрипки. И саксофон-тенор люблю
больше саксофона-альта.
В Алма-Ату нас решено было не пущать, а сослать в Барнаул. Как и
предполагал, Щербаков со своим акробатическим кружком просто-напросто
гнал гусей: едва стало известно, что не видать нам славной столицы, как
мыльный акробатический пузырь благополучно лопнул и обманутая братва
вновь предалась своему истинному призванию, которому так неосторожно
изменила.
Портос и Арамис, то бишь, Анатолий Александрович и Серега
Ведерников, всерьез возомнили, что Николаев собрался поквитаться с ними за
свою гюрзу, слабую на передок, и отмолотить их. Захожу в бухгалтерию к
Расторгуеву, а они заворачивают в газетку разводной ключ и долото. Мне тоже
дали какую-то железку, задрапированную в пестренькую тряпицу. Но, думаю,
что пока буду замахиваться на Николаева упомянутой железякой, он десять раз
успеет превратить достославного Атоса в мокрое пятно на асфальте.
Конфликтов, даже без Николаевской пассии, набрался вагон и маленькая
тележка. Во-первых, старые барыги, наши хозяева, по моему, покоя лишились,
подсчитывая, на какую сумму наночевал в их тараканьей халупе Сережка
Ведерников. Глупые люди сделали его изгоем, когда, извиняюсь, ни за хрен
собачий выдавили высшую ставку. Миша Зотов имеет восемьдесят, Ира
Камышева – восемьдесят, а кто такой Ведерников в сравнении с Зотовым или
зятем Монастырского? Величина, чуть-чуть отличающаяся от нуля. Вот
Сережка и прилепился к другому изгою – Далматову и его гитаре. К слову:
отказаться от своей завышенной ставки ему и в голову не приходит.
Другая застарелая вражина – хозяйский петух. Вот скотина! Сколько его
ни пинали, он все равно лезет в драку. Поддаст ему, например, Портос, так
премудрый куриный султан на второй пинок не нарывается, а ждет, пока за
неприятелем закроется калитка и уж тогда набрасывается на штакетник, аж
перья и пыль летят. Не жить подлецу на свете.
325
Пробежала кошка меж Абдуллой и Сергеем. Ведерников встал в позу: я,
де, рыцарь и не желаю действовать за спиной друга. А тот тоже рыцарь. И что
рыцари порешили? Рыцари нарисовались пред ясны (вернее – черны!) очи
предмета своего обожания, в обожании сознались и смиренно испросили ответа
на вопрос, кого из них двоих обожает предмет их обожания. Вышел ляпсус:
предмет обожания не обожал ни того, ни другого и вообще дал понять, что
затеянное рыцарями действо довольно нелепо. Заключил это по Сережкиному
увиливанию от разговора на эту тему. Не стал бы ни о чем спрашивать, если бы
он предварительно не разглагольствовал о предстоящем походе, а так – кто ему
виноват?
Очень не ожидал, что Толя Расторгуев может оказаться таким
толстокожим. Второй Якимович. По цирковой конюшне слоняется какой-то
местный художник, с бородой, естественно, как же без бороды? и пытается
писать портреты цирковых див. Одно творение уже имел честь лицезреть –
портрет Иры Камышевой. Ирка девушка тоненькая, стройная, подтянутая и
хотя она порядочная вертихвостка, в глазах к нее никогда не тает тонкая
льдинка грусти. Портрет же являл дебелую телку с формами скорее Рады
Щербаковой (может, она тайная вдохновительница андижанского Рубенса?), а
не Иры, телка явно только что сожрала три бифштекса с двумя порциями
жареной картошки и тяпнула кружку кваса. Во всяком случае, глядя на
портретное изображение, ничего другого сообразить не мог. Наверное, туп, как
дерево.
Так этого бородатого Анатолий Александрович повел после представления
на нашу квартиру (они припасли две бутылки вина), по дороге ни с того ни с
сего принялся терроризировать своей дурной гантельной силой Абдуллу.
Бедняга чуть не расплакался и в горячке брякнул, что кое-кто дождется, когда
он возьмется за нож. Абдулла с половины дороги повернул назад и ушел
ночевать в цирк, а я, когда новоявленные приятели сели выпивать и пригласили
меня, наотрез отказался: «Не хочу пить с людьми, которых не уважаю!».
Портос на меня вызверился: «Тогда убирайся отсюда!». Я ему: «Утром –
непременно». На другой день он спохватился и каялся, но не мне, а Сержке
Ведерникову. И он, и я, как-то замяли историю, но осадок остался.
Но художничек-то! Подпил, подсел и затеял выяснять, почему считаю себя
выше других? А, собственно, почему бы мне и не считать себя выше легиона
лодырей, бездарей, неумех и прочей половы? Слава богу, выше Гойи или
Ситковецкого не ставлюсь, ну а Васю Лыкова или Сему Барахолкина упорно не
желаю считать за братьев. Как и некоторых художников. Андижанский Эль-
Греко отставил скользкую тему и понес ахинею насчет грядущего им
увековечивания на холсте жизни цирка, чего, по его словам, никто еще не
сумел сделать. Пришлось ехидно сообщить, что некий Пикассо уже изобразил
девочку на шаре, а также портрет двух гимнастов в цирковом трико, что
переплюнуть его неким андижанским мессиям холста и масла будет весьма
трудно.
326
Тогда Поль Гоген изрек: «А что такое – Пикассо?!». Онемел от Ренуарова
нахальства, но едва заговорил, как маэстро Ван Дейк перебил: «А вы знаете, кто
такой Сальвадор Дали?». Пришлось моргать глазами: «Нет, – говорю, – не
знаю». «Ах, не знаете. Тогда я не буду разговаривать с вами о Пикассо». Ну,
против логического лома тоже нет приема. Попробуй, поспорь! Еще
андижанский Репин небрежно заметил, что по городу ему столько должны за
работу, что собрав деньги можно было бы купить «Волгу». «Чего не соберете-
то?». «Зачем мне это?!». Далматову бы отдал. Он бы себе новый «Сельмер»
купил, а свой старый «Атлантик» Хорунжему подарил бы.
Очень люблю Ирку Камышеву, хотя она и стерва. Представь – стоим
втроем (еще ее подруга Лучкина), докуриваю Иркину сигарету и предаюсь
грустным размышлениям вслух, что, дескать, насколько женщины счастливее
мужчин: захотелось ей ребенка – и есть у нее ребенок, а тут хоть умри! Я,
говорю, когда вижу барышень Вику и Гюльнару (им на двоих семь лет), так
худо делается: заиметь бы такую! Тогда бы ни на одну женщину не посмотрел,
ну их всех подальше: одна от них склока, ругань и нервотрепка; насмотрелся на
своих благоверных – ничего, кроме драки и вечного скандала не могу
припомнить.
Лучкина фыркает: «Ирка, имей совесть, посодействуй человеку!». Та
вспыхивает, как бенгальский огонь, а потом вдруг уставляет на меня свои
холодные голубые глазищи. «А… а… а, наверное, красивая у нас была бы
девчонка!..». Мы с Валентиной в горячем энтузиазме поддерживаем ценную
мысль: не просто красивая, но… но просто королева будет! Ирочка
опоминается и посылает нас… Кха-кха. Гм. Говорю ей в отместку: «Вы – дама
четвертого сорта». Изумленное негодование обеих; тогда травлю им анекдот,
«облитый горечью и злостью»: «Есть четыре сорта дам. Первый сорт дам
всегда говорит: «Дам!». Второй вечно ломается: «Дам – не дам!..». Третий сорт
жесток и категоричен: «Не дам!». Наиболее же паскудный четвертый сорт:
«Дам-но-не-вам!!!»». Девчата чуть не попадали со смеха.
Насмеялись и Камышева виновато объяснилась: «Если бы месяц-полтора –
уж так и быть, удружила бы, но девять месяцев таскаться… Да еще год
кормить! Да потом отдавать не захочется. И останешься, как дура, с ребенком и
без мужа». Усекаешь, как вопрос ставится?! Даже чисто теоретически эти
сороки не представляют твоего духовного отца в роли отца семейства! Даже
предполагаемые алименты не упомянули! Мерзавки. Вылитые Майка
Доманская и Наташка Рыбакова.
Виталика Казанцева, демонического инспектора манежа, от работы
отстранили. Не отстранили бы, появляйся он хоть раз в три дня трезвый, но где
там. Теперь он выступает в основном на конюшне и вокруг административных
вагончиков: своим мефистофельским басом грозит в окружающее
пространство, что «посмотрим!», «я вас всех …!», «вы еще поплачете!» и
подобную чушь. Завелся на crescendo в самом форганге во время
представления, прибежал замдиректора и приказал Заплаткину, Авакяну и
327
Рамизу немедленно эвакуировать хулигана из опасной зоны. Приказ был
охотно выполнен: Рамиз и Гена эвакуировали под белы ручки, Авакян
дополнительно эвакуировал в шею, надо признаться, совсем не бычью, а,
скорее, цыплячью.
А не далее, как вчера Казанцев вдруг воспылал любовью к Ларисе
Мироновой (это партнерша Щербаковых и мама чудной Вики, которую сдуру
принимал за дочку Рады). Лариса женщина молодая, симпатичная, сильная
гимнастка, не очень далекая, но до тошноты положительная и даже
клерикальная, фривольностей не любит и когда дурень ввалился к ней в
комнату в общежитии (там половина нашей цыганвы прозябает) и попытался
ухватиться за ее круглые коленки, она теми коленками так ему наподдала, что
бедняга лбом раскрыл дверь и несколько быстрее, чем ему хотелось, вылетел в
коридор.
По этому поводу Щербаков метал громы и молнии (думаю – бутафорские)
и, являясь главой балаганного профсоюза, объявил внеочередное заседание
базаркома. Собрание сегодня и состоялось, вот только сам Казанцев
величественно не удостоил собравшихся коллег своим вниманием и пришлось
коллегам клясть не явившегося инспектора заочно.
Если уж честно, то вся, так называемая, цирковая романтика – выдумки.
Журналистов и киношников. Серая обыденка! Больше всех репетирует в
манеже Далматов. За ним – Миша Зотов, он, наверное, четвертую часть жизни
проводит во всевозможных стойках на руках. Абдулла Муминов трудится, ему
положено: будущий джигит, артист. Да Павлов беспощадно дерет своих
медведей. Никогда не помирюсь с самим даже словом – дрессировка. Для
мамаш с их сопливыми свиненками – полные штаны счастья, а для медведя –
неизбывный ад.
У остальных репетиции – отбываловка, в той или иной степени. Сережка
Ведерников так прямо мучается в ожидании: когда кончится его репетиционное
время. Чего бы той же Раде не отрепетировать пять булав! А на кой? Хватит и
трех. У музыкальных эксцентриков вся репетиция проходит в ругани и
взаимных упреках. Лень и махровая рутина. Одна, но пламенная страсть: как
бы не перетрудиться.
Письма пишу только после представлений, хотя днем можно выкроить
массу времени. Но… Душевное единение с теплым, чистым листом бумаги
случается только при свете настольного светильника.
Поздравляю тебя с наступающим праздником: Международным Днем
солидарности трудящихся! Ты ведь пилишь струны смычком, значит
трудишься.
Аля-улю! Бывай здоров!
Пиши по адресу: Большая Зона, до востребования, Далматову.
328
P.S.
Поле десятого мая пиши на Барнаул.
329
LXII
30/IV – 1968
АНДИЖАН
Поздравляю тебя с праздником твоего имени! А имя у тебя немного

жутковатое – у индусов оно обозначает какую-то запредельную философию, у
древних греков тоже что-то, не знаю что, да еще было таинственное племя
индейцев майя. Конечно, с таким именем можно ли выйти замуж за обладателя
сермяжного имени «Вадька»… А раз нельзя, то и не высмеивай упомянутого
обладателя за его закидоны.
На другой же день, как в трущобах Андижана (трущобах зеленых, что твой
сад) были найдены пять прекрасных тюльпанов, двое вольтанутых, Ведерников
и Далматов, вновь отправились рыскать по городу все с той же целью и,
поначалу, с тем же успехом. Майя, клянусь, даже и не собирался следовать по
стопам Сереги, просто сопровождал его для компании! Мы поехали в старый
город, там на углу у аптеки всегда продавались цветы, но что мы нашли?
Желтые и синие ирисы! Нет, это не для нас. Отправились на базар – еще хуже:
маленькие желтые розочки. Но тут счастливая судьба послала нам
спасительниц – мы случайно разговорились с двумя милыми девушками и они
рассказали, что есть в Андижане чудесный садовод и цветовод Орлов. Мы
вцепились в девчат и тщательнейше выспросили, как найти того цветовода.
Долго блуждали, пока не нашли угол пересечения нужных нам улиц и
отыскали, наконец, дом Орлова.
Майя… Я никогда не видел таких цветов! Белые и малиновые пионы,
гладиолусы, розы! Розы! Я их всегда презирал, для дикого сердца они были
символом изнеженности, но я просто не видел таких роз!.. Сережка
обрадовался до беспамятства и, как гурман, подбирал, цветок к цветку,
огромные красные факелы, а для меня свет померк и во мраке этом сиял другой
цветок, тоже роза, но глубокого, прекрасного желто-розового цвета. Кружилась
голова, я утопал в сердцевине ее восковых лепестков. «Что это?» – шепотом
спросил у Орлова. Он внимательно взглянул в лицо: «О! Это – Глория Дей!
Слава Божия!». «А ее тоже… можно…» – язык не поворачивался произнести
слово «купить», как можно купить Глорию Дей – Славу Божию?! «Конечно.
Срезать?». «Да».
Сережка опять тупо вытаращил глаза: «А тебе зачем розы?». Довольно зло
глянул на него и не ответил. «И вот эту срежьте… и эту…». На четвертой
Орлов замялся, а когда указал пятую, то нерешительно пробормотал: «Но вам…
не слишком будет…» – видимо, тоже язык не поворачивался выговаривать о
деньгах над такой красотой. «О чем разговор! Вот, возьмите» – протянул ему
330
шесть рублей двумя трешками. «Шестую, что ли, срезать?». «Не надо, пусть
пять останется». Он попытался дать рубль сдачи, но я не взял. Настоящего
человека сразу видать – не стал ломаться, не стал ужиматься, не стал молоть
чепуху, дескать, «смотрите, вам виднее» или там «хозяин – барин», а просто
сказал с чувством: «Благодарю вас». Не знаю, кто понравился больше – розы
или их хозяин. А сад его невозможно не полюбить.
Серега довольно неприязненно косился на мой букет: ничто не сравнится с
Глорией Дей, с ее бесконечными переливами желтого цвета! А у него –
сплошная однообразная краснота, хоть на первомайский парад иди.
Через день мы еще раз нагрянули в волшебный сад, нагрянули и в субботу.
Понятно, что далеко не богатый садовод хоть скромненько, но заработал на нас,
но все же симпатия меж нами была взаимной и мгновенной. Мужчина он
стройный, сухощавый с сильной проседью.
А в цирке Ведерников и Далматов прославились как… воры! Утаить
подарок от всевидящего ока общественности невозможно и так же невозможно
уверить общественность, что цветы честно куплены. («Ха! Кому фуфло
толкаете?! Какой дурак такие бабки выбросит?!»), следовательно, два ловкача
или нашли где-то дырку в заборе, или сами проломили и поздними вечерами
совершают на чей-то огород набеги. Кроме шуток! Сержантов с
конспиративной миной подкатил к нам и весьма конфиденциально попросил,
чтоб мы и ему цветочков принесли, он, де, любит розы и вообще к красоте
неравнодушен. Когда ему терпеливо объяснили, что никакой дыры в заборе не
существует, белый клоун надулся на бессовестных жмотов и отошел, до
глубины души обиженный. Пиросмани, может, и не был счастливее нас, зато в
злоумышленники не попадал.
Ира Камышева и Валя Лучкина насмешливо косятся, но помалкивают,
Щербаков делает вид, что его это не волнует, мать Рады посматривает с
удивлением и любопытством и без особой враждебности. Что точно знаю –
букеты Рада держит в вазе до последнего (Розалия Павловна перед кем-то
руками разводила: «Такие цветы! Как их выбросить?..»), а я – я дурак, в чем и
подписываюсь торжественно. Замуровываешь свои чувства, так что грудь
превращается в Сурамскую крепость, а замурованная жертва жива и глухо
стонет. Просыпаешься и засыпаешь все с одной болью, все с одним больным
пульсом, с каждым биением сердце натыкается на раскаленную иглу, в глазах
один только образ – маячит и мучит. А розы – как холодная вода на горячечный
лоб: болезнь не лечит, но все легче делается. Все, Майка, выкарабкаюсь из этой
истории (а выкарабкаюсь обязательно!) и чтоб хоть посмотрел на одну!!
Утоплюсь лучше.
О цирковом житье-бытье писать не хочется, настроение не то. Вот
перестану болеть розами, обозлюсь и напишу, злость сорву. А пока напишу, как
ездили вчера в Памирские горы, в Арсланбоб.
В цирке давно уже отирается некий местный художник – решил явить в
живописи новое слово – цирковое. Трепещите Гальсы, Дега, Пикассо! Мессия
331
канает! И даст стране такого угля… пардон! холста и подрамника, что все вы
будете продаваться на обои, по сходной цене за погонный метр.
Художник и организовал экспедицию, по всей видимости жаждуя изучить
неизвестные колористические эффекты, вызванные мельканием прелестных
голых цирковых ножек на величественном фоне гор, покрытых вечными
снегами. Как человек, в известной степени причастный к искусству, не могу
ему не посочувствовать: проникнуть в сердце Памирского ущелья изъявили
желание только три мушкетера с примкнувшим к ним коверным Володей
Свириденко и всего одна дама – дочка директора, цирковая ее специальность
связана с пишущей машинкой, что стоит в предбаннике директорского
кабинета. Ко всему прочему, дама натянула вульгарные светонепроницаемые
штаны. Ужас! Потертые джинсы в отрогах Ферганского хребта!
Седьмым в компании Миклухо-Маклаев явился Иван Федорович, водитель
подозрительного грузовика, который дирекция цирка выделила экспедиции.
Почему подозрительного? А у нас все грузовики подозрительные. Гаишники их
не останавливают, имея с шипом продавленный сквозь зубы приказ начальства
не трогать эту сволочь, и лишь свирепо провожают глазами допотопные
цирковые колымаги. Иван Федорович грек, невысокий, пожилой и спокойный
мужик. Абдулла Муминов поехать не захотел, он все более и более отдаляется
от прочих мушкетеров, а кто виноват? Бабы, все бабы…
Арсланбоб находится не в Узбекистане, а в другом государстве –
Киргизии, от Андижана до него сто двадцать километров, поэтому выехали
очень рано. Лайба наша и по асфальту не шибко-то разбегается, куда ей
карабкаться в горы!
Никогда больше не срывать желтых лилий на лугах абаканских островов,
никогда не увижу ни жарков лесотундры, ни ромашек вдоль Кызыльского
тракта, уеду из Андижана – и прощай навсегда Глория Дей, царица роз, и
никогда более не плыть в переливистом алом море маков, море до горизонта.
Как многое случается в жизни всего лишь один раз!.. Да, Майя, грузовик
проглатывал километры десяток за десятком, одно за другим проносились мимо
узбекские и киргизские кишлаки, а дикие маки, как начали алеть сразу за
Андижаном, так и алели до самого Арсланбоба. Вся степь, вся невозделанная
земля до горизонта расстилалась одним алым парусом.
Киргизия напомнила родину – Хакасию, а киргизов внешне и не отличить
от хакасов. Многие носят широкие, плоские, мохнатые шапки. Несколько
женщин с детьми и старым дедом попросили их подвезти, тут я вспомнил, что
еще в Абакане ребята из ансамбля «Жарки» говорили о большом сходстве
языка киргизов и хакасов. Будучи большим полиглотом по части хакасского
языка (особенно, что касается фразы «мин хынчам сага», – изречение это
переведено на английский: «ай лав ю», есть ли перевод на русский пока
невыяснено), решил проверить, действительно ли существует сходство.
Проверять по вышеупомянутой фразе не рискнул, но знал еще два-три слова,
332
однако киргизов мои вопросы почему-то испугали, они повтягивали головы в
плечи и замолчали.
В Арсланбобе сходство с милой родиной кончилось. В Хакасии нет
цветущих вишневых садов, не вонзаются в небо свечи пирамидальных тополей,
не раскидывают корявых и черных ветвей гигантские деревья грецкого ореха.
Слой сгнивших и высохших орехов под ними – словно ковер сухой хвои под
сибирской сосной.
Остановились туристы в широком ущелье, заросшем редкими махинами
ореха и мелким кустарником, на берегу неширокого ручья, явно бегущего из
ледника – стоило только сунуть в воду руку или ногу. Чем бог послал, вернее –
тем, что взяли с собой, закусили, Расторгуев, Свириденко и андижанский
Кукрыникс припасли пару бутылок польской водки. Иван Федорович от
возлияний отказался – ему машину вести, Далматов и Ведерников не стали
пить из каких-то других, возвышенных умозрений, надо будет дознаться – из
каких? Вторая бутылка осталась невостребованной, но мало того: когда
уезжали, то ее торжественно оставили в ущелье, на месте привала. Иван
Федорович вытаращил глаза на малопьющих артистов, я же держал речь, в
которой умолял друзей хранить этот факт в тайне, так как Якимович или
Жорик, а то и оба сразу, прибегут за поллитровкой пешком. При скорости два
километра в час они всего через пять суток вернутся на работу. При скорости
три километра в час, – конечно, немного быстрее.
Часть компании, закусив, ушла далеко вверх по ущелью, до самого снега, а
два влюбленных идиота остались у бивака. Мы с Сережкой можем болтать до
бесконечности, единственно, что раздражает, – его самонадеянность и
самовлюбленность. Но… В басне Крылова одна милая скотина иронизировала:
«Я удавилась бы с тоски, когда бы на нее хоть чуть была похожа!..».
Мы побродили немного, вернулись к ручью и вдруг видим: на огромном
камне, нависшим над ледяным потоком, чья-то кощунственная рука начертала:
«Нас было трое». Долго возмущались человеческой глупостью и
беспардонностью и решили сурово покарать неведомых разгильдяев,
осквернивших волшебный ландшафт неподобающей надписью. А именно:
надпись было решено подвергнуть редакции, добавив к ней четвертое слово –
«дураков». И, рискуя шеями, полезли мы на тот камень и минут сорок пыхтели,
выцарапывая недостающее слово. Выцарапали. Лежим на каменистом берегу,
любуемся. Вдруг Серега глубоко задумывается и говорит: «Теперь надо
надпись исправить». «Исправить?!». «Да. Вместо «трое» написать «пятеро»». Я
не мог не признать, что друг мой абсолютно прав, но ничего мы так и не
исправили.
Вернулись альпинисты и Портос не придумал ничего лучшего, как
запихать Атосу и Арамису в плавки по куску льда. Пришлось нам лезть в
ручей, не ходить же с мокрым пятном на… Но это было купанье! Вода-то
ледяная. Мы вылетели из ручья, как пробки из бутылки шампанского.
333
Сподобился быть допущенным присутствовать при действе андижанского
Савраски, который бессмертно мазал на холсте горный пейзаж. Преобладали
две краски: одна цвета сурика, другая тускло-зеленая.
Пустились в обратный путь и в первом же ауле напоролись на
неприятность. Навстречу пылило большущее стадо баранов, Иван Федорович
остановил грузовик, чтоб стадо прошло своей дорогой. Благородные животные
так и сделали бы, но нелегкая попутала Сережку: он выпрыгнул из кузова с
фотоаппаратом и помчался к стаду, желая запечатлеть на снимке братьев по
разуму.
Вожак стада остановился в нерешительности: на него надвигалось
инопланетное чудище с единственным, черным, огромным и страшным глазом.
Бедняга решил, что грянул бараний Армагеддон и последует за ним вселенский
бешбармак, заблеял в священном ужасе, повернул влево и прытью помчался в
узкий боковой переулок, извилистый и круто спадающий под гору. Ну, бараны
в этом отношении ничем не отличаются от людей: куда вожак – туда и стадо.
Курчавая светло-серая лавина покатилась в переулок и уму непостижимо, чем
ее можно было остановить…
Боже правый, как галдели на нас чабаны, как яростно размахивали руками!
Хорошо, что кричали по-киргизски и не нашлось поблизости переводчика, но
все равно: я втянул голову в плечи, зажмурил глаза и молил всех святых, чтоб
словесное оскорбление не перешло в оскорбление действием. Нам бы
накостыляли по шеям, не забоись чабаны проморгать одного, другого, десятого
барана, которые мчались неизвестно куда и где их можно было запросто
зацапать у какой-нибудь калитки. Но, возможно, я спутал глубинку киргизскую
с глубинкой российской, прошу извинить великодушно. Как бы там ни было,
прокляв последний раз назойливых туристов, чабаны убежали ловить вожака,
дабы вернуть стадо на стезю истины, а мы, едва представилась возможность,
дали деру и пол дороги нервно хихикали.
Сергей думал на обратном пути нарвать роскошный букет маков, но увы!
Маки исчезли, все до единого. Ветром посбивало лепестки и хоть один бы алый
огонек на всю бескрайнюю степь!.. Все прошло и – навсегда… Тем же ветром
надуло песка в наши глаза и волосы.
Влюбленный мушкетер расстроился, но я посоветовал нарвать букет
нераспустившихся бутонов и поставить в воду. Он нехотя последовал совету и
насобирал большой невзрачный веник, за который его жестоко высмеяли.
Однако сегодня перед представлением с квадратными глазами обнимал меня.
Говорит – краше роз! Ну, нет, Глория Дей – прекраснее цветка не найти.
Бедный Сережка! Ведь вижу – зря он продолжает верить, зря на что-то
надеется. Он теряется при ней, становится робким и неуклюжим, лицо
покрывается румянцем, а румянец ему не идет.
И он житейски бездарен: сколько раз говорил ему, что не надо стоять и
тупо выполнять египетскую работу, лучше найти в жонглерском трюке слабое
место, повыбрасывать все лишнее и репетировать только его. Но то горох об
334
стенку. Будет стоять и черпать воду решетом. Музыканты такие же! Дерут
инструмент, вроде и помногу часов, а толку – с гулькин нос. Если ты сыграл
ноту, бросил кольцо или жонглерскую палочку и не сумел ответить, зачем ты
это сделал, значит не надо было этого делать. Не имею, конечно, в виду случай,
когда бренчишь на гитаре прекрасной госпоже Бонасье. Здесь другие критерии.
Зато мой друг усвоил массу дурацких цирковых предрассудков, традиций,
примет, присловий и очень этим кичится. Принадлежность к избранным!
Профессиональный снобизм есть даже у золоторотцев. Сережка мечтает (но
как-то туманно) о другом номере, об образе Арлекина, у него даже и костюм
арлекинский есть: он его натянет и после представления телепается по манежу,
а Рамиз гасит фонари и водит за ним луч прожектора. Красиво, но абсолютно
бессмысленно. Загорелось научиться играть на скрипке (Арлекин должен
играть на скрипке!), пришлось податься в Леопольды Ауэры, показать, как
держать смычок в руке и научить выскрипывать гамму. Играть на нем все
равно больше не играю, а мысли о цирковом номере ничего, кроме досады не
вызывают. Серега уверяет, что я родился музыкальным эксцентриком.
Сегодня цирковой комсомол под руководством цирковой компартии
выпустил стенную газету и некий поэт в этом средстве массовой информации
впервые опубликовался. Да-с. Цензура, по дремучему невежеству, пропустила
абсолютно декадентскую виршу. Одно название чего стоит: «Памяти Грина».
Ну и, как всякий порядочный виршеплет, автор очень волновался – оценит ли
его творение широкая общественность цирка-шапито? И с тем стал исподтишка
наблюдать, кто и как реагирует на газетную прозу и поэзию. Результат слежки
– самый удручающий. Кто, вроде Васи Лыкова, Генки Заплаткина или Семена
Барахолкина, вообще даже ни ухом, ни носом не поведут, кто, вроде джигитов,
подойдут, постоят, позевают да и отойдут. Но вот к газете подошла Галя
Зарипова. Дыхание перехватило: читает творение поэта! Видно, как милое
личико медленно опускается от строчки к строчке. Вот последняя, тринадцатая
строка – имя и фамилия автора… М-м-м!.. Галочка вздрагивает; быстро
отпрянула и так же быстро покинула окрестности стенной газеты. Вообрази
себе разочарование поэта! Посылаю стихотворение тебе, но кто автор – не
скажу. Инкогнито.
Ирка Камышева продолжает держать ехидство в глазах, но от ехидств
словесных воздерживается. В воскресенье оскандалился с ней, аж до сих пор
уши горят. Она почему-то не работала, только в парад выходила; подъезжаю и
давай агитировать поехать завтра в Арсланбоб. Отнекивается. А мне уж очень
хотелось, чтоб она поехала. Знаешь, я ее немножко люблю… как тебя, что ли!..
Не знаю. Она хорошая девка, выдра только. Отнекивалась, отнекивалась,
терпение, наконец, потеряла: «Гости у меня!!». Тут уж я в праведном
негодовании: «Да гони ты тех гостей в три шеи! Горы! Памир!». Ирка
посмотрела задумчиво: «Ты что, взаправду дурачок? Есть о тебе такое
мнение!». До глубины души оскорбленный, отправился к Мишке Зотову. Тот,
как всегда, стоял вниз головой. Обращаюсь к его пяткам: «Миша, едешь в
335
горы? Поехали!». «Нет». «Почему нет-то?». «В гости завтра иду». К этому
времени он уже отправил восвояси беременную жену и имелись крупные
подозрения насчет характера его «гостей». С глубокой горечью сетую:
«Сдурели вы все. У Ирки – гости, ты – в гости!.. Когда еще представится
случай побывать в горах!..». Миша уже на ногах и заглядывает мне в лицо.
«Чего-чего-чего? Что тебе Камышева наплела?». Рассказываю. Миша хватается
за бока и помирает со смеха.
…И теперь вот пишу письмо безо всякого электричества: уши горят
красным светом, очень хорошо видно бумагу и буквы.
Пора заканчивать – три часа ночи! Перед окном нашего саманного домика
зацвело маленькое деревцо вишни – любуюсь на него, не налюбуюсь!
Что тебе пожелать? Да будет жизнь твоя прекрасна, как моя любимая роза
и долга, как могучее ореховое дерево в горном ущелье!
ПАМЯТИ ГРИНА
Никому не понятный мир грез…

Я в него уношусь, если пусто вокруг,
Если нет ничего, что бы стоило слез,
Если предал единственный друг.
Если рок в бесконечной войне

Неустанно венчает свое торжество,
То он дорог бывает, желанен, вдвойне,
Как спасенья ищу я его.
В мире грез мое сердце живет

На десятках волнующих знойных страниц,
Там, где Друд завершает опасный полет,
Где живет Королева Ресниц.
336
LXIII
6/V – 1968
АНДИЖАН
Сирых, убогих, болящих, а также лежачих не бьют, так что не издевайтесь

с меня, прочитав это письмо, и не обрушивайте на похмельную голову лавину
своего праведного гнева. Первого мая было три представления, второго – три,
третьего – два, четвертого – два, пятого, хоть и воскресенье, – одно; устали
люди, кони, звери (медведи), а также артисты и зрители. Плюс к этому сухмень
и жуткая жарынь. Да плюс к тому и этому две раблезианские пьянки в смысле
количества выпитого самогона. Пропади все пропадом – уеду в забайкальскую
тайгу, ни с кем не буду разговаривать, никому не буду писать писем, а стану
сочинять научно-фантастические романы и повести. А пока что повести
получаются совсем не фантастические и абсолютно не научные, а… Не знаю,
как и назвать. «Новые цветы зла», что ли? С эпиграфом: «Не перепились еще на
Руси добры молодцы!».
Итак, мая первого, года одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого.
Утром с Толей Расторгуевым решили прошвырнуться по улицам
праздничного Андижана, но хоть и валила уймища народа, хоть и мельтешило в
глазах от красного кумача, а было во всем этом что-то мрачное. Может, из-за
бесконечных колонн школьников-узбеков. Лица у ребятишек угрюмые, в
лучшем случае – бесстрастные, больно и тяжело смотреть на их темную массу.
И вдруг в зыбком потоке попадается целиком русский класс; детвора, особенно
девчонки, отчаянно дурачились, визжали, смеялись и пели. Но прошли и –
опять: череда маленьких Тамерланов. Нет, не понимаю я революционных
праздников в Андижане!..
Еще мы не поняли вкуса первомайского пива. Теперь вы не понимаете?
Сейчас. Протискиваясь через колонны марширующих и просто идущих
неизвестно куда и зачем, очутились у небольшого ларька, там пожилой тощий
узбек торговал пивом. Теперь припомните: вы когда-нибудь видели пивнушку в
праздничный день, в которой не было бы очереди?! Вот то-то. И мы не видели.
Обычно, даже и не очередь, а сплошное убийство, а тут… Окоченев от счастья,
бросаемся к благодетелю и, пока не нахлынула и не растоптала райские пивные
кущи бессмысленная толпа жаждущих, берем по кружке пива.
М-м-м-да-а-а… По моему, этот старикан переплюнул всех мелких
жуликов, когда-либо стоявших за прилавками на просторах нашей необъятной
Родины, во всяком случае в тех местах, где за свою короткую жизнь успел
поболтаться ваш непокорный внук. Ну – усушка. Утруска. Ну – сняли сливки.
337
Ну – разбавили пиво водой. Но – пиво водой!!! Не воду пивом!!! Это же две
большие разницы!!!
Скитаясь по Азии, мы уже давно зарубили на носу, что с местным
торговым басмачеством вступать в дискуссии по поводу их товара не только
бесполезно, но даже и опасно, но тут, лакаючи гнусное пойло, позабыли
осторожность и завопили: «Сколько процентов воды в этом пиве?!».
Поразительно, но торгаш начал смущенно мяться и виновато пробормотал:
«Вода – нет! Немного газировка… Мала-мала…». Видать, и сам почувствовал,
что уж слишком перегнул палку, то есть, перелил воды, или его напугало
незнакомое страшное слово: «проценты». Фиг его знает, что оно такое –
«проценты», еще нарвешься на неприятность…
Отбарабанили три представления и собрались на квартире Саши Бахтина
отпраздновать день международной солида… И так далее. Сережка Ведерников
страстно надеялся, что в отпраздновании примет целомудренное участие
прекрасная джигитка, но, увы! У меня же настроение взошло на пик
отвратительности – спел многочисленному обществу «Цыганку-молдаванку»,
«Арию Мистера Икс», «Утро туманное», бросил гитару и принялся
безжалостно хлестать самогон, запивая его «Гамзой», чем привел друзей и
подруг в изумление: большинство не предполагало за мной таланта и в этой
специфической области искусства. Некто мудрый изрек: «Все совершают
ошибки, но повторяют ошибки только идиоты». И вот вам свеженький
экземпляр для кунсткамеры: запивал же в Фергане кубинский ром рислингом!..
Мало показалось…
Мишка Зотов, подлец, увивался возле одной симпатичной молодой дамы
из местных жительниц, но вот эта дама почему-то вдруг ведет под ручку меня
по ночным андижанским улочкам; стало вдруг нестерпимо жаль собственной
бесталанной головушки, о чем неведомой подруге и было под надлежащим
соусом поведано; обжигающий поцелуй! на финал оказываюсь весьма
бесцеремонно впихнут в наш саманный домик, а затем – тишина и
беспамятство.
Очнулся утром одетый на своей кровати, встал – и упал на пол. Не
держали ноги. Безбожно ругаюсь, а Сережка, Абдулла и Анатолий
Александрович непринужденно наслаждаются клоунадой. Кто, спрашиваю,
таскал меня по улицам ночью? Хохот. Кто целовал? Хохот. Свиньи. Спасибо
Абдулле, отпоил зеленым чаем.
Можете представить, каково было работать второго мая три
представления? Жара-то никуда не делась, хуже вчерашнего жарило!
Второго вечером опять пили… Ох… А что? Вся страна пьет. Хотите, чтоб
цирковая братия предалась антисоветчине и в эти торжественные дни осталась
трезвой? Не выйдет! Мы – дворяне… Тьфу! Это Вовы Штана любимая
присказка. Мы – патриоты!
На этот раз пили поменьше, и у нас – в крытом уютном дворике наших
хозяев, не к ночи будь помянуты. Скопидомы очевидно решили, что нищие
338
циркачи не имеют права на личную жизнь и должны быть тише воды и ниже
травы. Ну, как же – ждите, надейтесь! Может, дождетесь чего. Им идет ни за
что ни про что, а вернее – за саманно-тараканью конуру два рубля с
гривенником в сутки, так радуйтесь и судьбу благодарите. Куда там!.. Сережка
Ведерников каждой своей «незаконной» ночевкой у нас отнял у деда по месяцу
жизни. У старой вороны, наверное, не меньше: не отпустит же она его в пекло
одного, без себя! Еще подженится, подлец, по дороге.
Чтобы как-то насолить нашей веселой компании (а вели мы себя хоть и
весело, но примерно, ибо отсутствовали в наших рядах Якимович, Жорик, Вася
Лыков, незабвенный Вова Штан и прочие еще более незабвенные
джамбульские татары), пошла и демонстративно выкрутила в сортире
электрическую лампочку – счетчик-то мотает копейки! Ну, не дура ли – тебе же
хуже будет, ежели кто в темноте промажет! Кого, меня заставишь чистить или
Портоса? Лампочка была как бы не в сорок ватт, плюгавый такой моргасик, в
отместку толстой ведьме Саша Бахтин сбегал домой (соседний переулок) и
притартал лампу в двести. Аж синими брызгами засияла сквозь щели позорная,
хотя и крайне необходимая будка! Петух, западло такое, докумекал, что
цапаться с целой оравой свалившихся на его гребешок гуннов, скифов и
сарматов себе дороже выйдет и сидел на насесте тихий, как белая мышь.
Прилагаю список участников лукуллова пиршества – актерский,
музыкантский и административный цвет цирка-шапито.
Монастырский с молодой красавицей женой, его дочь с мужем. Медведь
зашел в жилище, где «одичали боги», посмеялся над транспарантом и задержал
взгляд на альте. «Можно посмотреть?». С минуту разглядывал альт; рассказал,
что в их семье играли на скрипке и даже имели старинные инструменты. Что
больше всего любит музыку фортепианную и скрипичную. Попросил поиграть
на гитаре, поиграл ему и попел. С гордостью сообщаю: если бы остальные
гости силком не вытащили нас за стол, вечер гитарной музыки продолжился бы
до утра.
Володя Свириденко, коверный, со своей женой, антиподисткой Светой
Тарасевич. Она относится к моей персоне крайне отрицательно и не считает
нужным даже скрывать это, но за столом я ее обезоружил: «Специально для вас
исполняется на украинском языке песня «Дывлюсь я на нэбо»!». Крыть ей было
нечем – пришлось в благодарность скупо улыбнуться.
Лариса Миронова, мама насмерть меня покорившей девушки Вики. С ней
рядом сидел Миша Зотов и не сводил с нее распутных, влюбленных и
неуловимых глаз. Между прочим, мадам Лариса весьма благосклонно
принимала недвусмысленные экивоки. Из каких соображений – не знаю.
Может, из тех, что милого друга можно будет носить с собой в ридикюле или
даже в портмоне. А Мишка вот уже третий день ведет себя
противоестественно: его видят ходящим на ногах, а не на руках. Партнер
потянул на спине мышцу и Миша третий день появляется только в параде, а
339
вчера и сегодня поглощал спиртное воробьиными дозами. Если учесть, что
раньше поглощение производилось комариными – то спивается человек!
Четверо мушкетеров. (В скобках – липовых). Портос – вроде как
верховный, но не очень многословный тамада; будущий джигит из
д’Артаньянов продолжал шокировать общество несокрушимым равнодушием к
вину и водке; жонглер из Арамисов впал в благородную грусть по поводу
отсутствия на гулянке некой красавицы; гитарист из Атосов отказался от
звания мушкетера и влез аккурат меж Валей Лучкиной и Камышевой Ирой, на
каковом посту занялся изготовлением трех рюмок Кровавой Мэри на основе
самогона. Самогон, кстати, был неплохой. Выпили коктейль, Лучкина
меланхолично на нас взглянула: «Вас бы поженить!..». Ирка только фыркнула,
потом разнервничалась и объявила, что ей понравилась Кровавая Мэри.
Пришлось трудиться по новой. Наконец вижу, что Ирке чересчур хорошо и
настойчиво требую: «Девушки, прекратите лесбиянство! Никаких вам больше
Мэрь!». Валька пнула меня под столом, а Камышева, как в полубреду, тихо
заговорила: «Что ты нашел в этой… корове?.. Может… может быть я – твоя
судьба!..».
После гулянки пошел их провожать. Попрощались с Валей, идем дальше.
Дошли. Стоим, молчим. «Ирочка, – говорю, – давай я тебя поцелую!».
«Бессовестный. Ты же свою кобылу любишь!». «Да никого я не люблю… С
четырнадцати лет один, с шестнадцати работаю, уже двадцать пятый, устал, как
собака, от всего на свете…». Ирка думала, думала, потом сама поцеловала и
ушла.
Шагаю домой, кусаю губы, на глазах слезы. Почему так глупа жизнь?
Почему нельзя было быть счастливым с Сашкой? Почему невозможно остаться
с Ниной? Почему судьба не отдает Иру Камышеву? Зачем гублю цветы заради
глупой никчемной девчонки? Куда идти, чего искать? Ночь, бесконечная и
темная Дорога, над окаемкой горизонта проклятая Звезда… Погаснешь ли ты
когда-нибудь?! Или придется умереть в придорожной пыли всеми забытым,
никем не оплаканным?.. И в монастырь не уйдешь: родная власть позаботилась
лишить и этого, последнего приюта.
Третьего было два представления, с утра пошли втроем в парк (с Мишей
Зотовым и Расторгуевым). Там наткнулись на мою «знакомую» – страшную
безногую старуху. Ноги отрезаны под самые, как говорится, подмышки,
передвигается она на «коляске», то бишь квадратной доске с четырьмя
колесиками. Я ей всегда, как встречу, бросаю либо железный рубль, либо
пригоршню мелочи. Одна чопорная дама, судя по вывеске правоверная
большевичка, сделала меценату строгое внушение: «Зачем вы даете деньги этой
побирушке? Она их все равно пропьет в компании себе подобных!». «Во-
первых, – отвечаю, – подаю не ей, а себе – вдруг когда-нибудь окажусь на ее
месте, во-вторых – какое вам дело до чужих денег?». Сволочь зашипела, как
гадюка, но незамедлительно слиняла. И на что калеке тратить несчастные
340
гроши? На марксистские брошюрки? На грампластинки с записью «Лебединого
озера»?
Так эта старуха, не то сдуру, не то спьяну, закатилась на парковый
бродвей, а выкатиться назад не может – у дорожки бетонный бордюр. Она в
панике отталкивалась руками от асфальта, «коляска» тыкалась в бордюр и весь
результат. А ей хотелось уползти куда потише, чтоб не мучить себя зрелищем
толпы нарядных и красивых двуногих и не терзаться мыслью, что когда-то и
сама вот так порхала, молодая и здоровая. А двуногие шли и шли, одни «не
замечая», другие отворачиваясь. Гордо вперяли взоры ввысь и мои приятели.
«Бабка, тебе помочь?» – спрашиваю. Она сопит, молчит, глаз не
поднимает. «Давай сюда руки!» – прикрикнул. Схватил за запястья, перетащил
через бордюр, поставил рядом «экипаж» и тем же манером водрузил на него
жалкий человеческий обрубок. Старуха сморгнула слезу, схватила мою руку и
прижала к своим грязным и мокрым губам. Сунул копеек сорок и догнал
приятелей. Миша погрустнел и украдкой на меня посматривал. Вечером, перед
семичасовым представлением, заявил: «Ты аристократ. Истинный. Тебе все
можно, тебе все идет. А я бы на такое никогда не насмелился». «Аристократ»
же вспомнил, как день назад натрескался самогона, шлялся по ночной улице
неведомо с кем и вообще чуть хвост наутро не откинул.
Парковый променад завершился хулиганской выходкой. Мы вспомнили,
что некогда мушкетеры пили анжуйское под вражескими пулями, но у нас не
было ни анжуйского, ни пуль. Стали придумывать эквивалент романному
приключению и придумали. Анжуйское заменили пивом – шесть бутылок.
Закусывали мушкетеры жареными куропатками; вместо куропаток купили
сыра. Ну, а опасные бастионы заменили чертовым колесом – заплатили за
двенадцать кругов, кружимся и пьем пиво из горлышек. Контролерша визжит
диким голосом: «Низзя на колесе пить пиво!!». Сунул ей рубль. Три круга
крыса терпела, потом заново начала свистеть носопыркой. Может, думала, что
каждый круг будет перепадать по рублю? Обошлась, а пиво все-таки было
допито, сыр доеден, двенадцатый круг прокручен. Мишка Зотов в преизбытке
чувств стенал: «А ведь сейчас кто-то в шахте кайлит! Нет, не ценим мы
советскую власть, не ценим!..». А какое искушение – швырять пустые бутылки
с самой верхотуры! С каким трудом побороли то искушение!
Чудесно выглядит Андижан сверху, особенно если кататься на колесе не
днем, а под вечер: на горизонте горы, улицы утопают в зелени, в лучах
заходящего солнца темнеет минарет, а на шпиле его красуется полумесяц. Мы с
Мишкой давно мечтаем сходить к башне и посмотреть вблизи.
Прихожу на трехчасовое представление – новость: Якимович, по слухам, в
драбадан пьян, говорят, уронил двадцать копеек, нагнулся поднять и встал на
копфштейн, но не так, как его тезка эквилибрист Михаил Зотов – на одной
только голове, а торчмя, на трех точках опоры, с двумя дополнительными –
подошвами. Врут, наверное. За такой трюк в манеже Михал Данилычу
персональную ставку в Союзгосцирке отсудили бы, цирки по швам трещали бы
341
от аншлагов, на пачке рублевых билетов состояние можно было бы сделать.
Скрипичное соло в номере Монастырских давно уже заменили оркестровой
пьесой (Гита Львовна уже с неделю «болеет»), Щербаковым же маэстро худо
бедно, но что-то там наигрывал вместо супружницы. Пришлось достать его
скрипку и десять минут репетировать с пианистом «Гуцулку Ксеню».
Позориться, перевирая Чайковского, я не посмел.
Тяжелое было представление. Яша Сумской дирижировал барабанными
палочками. (Селадон наш имел отчетливые следы царапин на длинном
горбоносом лице: явно Астрея полировала ногти!..). Куропаткин спасался от
жары водкой и настоятельно советовал мне перенять метод спасения. От холода
он спасается почему-то точно тем же лекарством, а если погода ни то ни се, то
спасательные работы носят превентивный характер – вдруг к концу отделения
ударит сибирский мороз или аравийская жара?! А в состоянии спасенности
Курицын-тире-Индюшкин запанибрата с ритмом и резвится во всю ивановскую
– поди поймай! Самый жалкий вид имеет одёр Жорик – его где-то побили; весь
в синяках и пьяный вусмерть свалился у порога нашего вагончика и уснул. Из
общежития Жорика выгнали и он уже две ночи ночует в кузове циркового
грузовика. Но Жорику всё прощаеться. Маэстро глотку перервёт тому, кто
вздумает возбухать на Жорика.
На семичасовое представление явился маэстро, довольно твердо отмахал
дирижерской палочкой (огрызок красного карандаша) и, не особо фальшиво,
сыграл на скрипке Щербаковым. Только злобно на что-то сопел и свирепо
кривил губы. Наконец, пригрозил кому-то в пространстве: «Уеду из этой
страны! В Иран!». Некто в пространстве сильно, должно быть, перетрусил, а
тут еще Вояковский искательно и подобострастно поддакивает: «Да! Да! На
велосипеде! Через Кара-Кумы!».
Яша Сумской же с маэстро полностью солидарен и в который уже раз
оседлал своего любимого конька: «Были бы здесь англичане – они бы навели
порядок! Сразу бы появились таблички: «Только для белых!» и ни один
узкоглазый носа бы не показал!». Европеец. Рафинированный. Не нам чета,
аборигенам. Мне б тоже за восьмушку татарской крови отломилось.
Роберт и Лешка до сих пор не могут успокоиться за проигрыш литра
водки, вернее, за то, что Яша не выпил его с ними, а разделался сам, и теперь
всячески норовят уклюнуть его и укусить и прицепились к пошкрябинам на
Яшиной семитской вывеске, занимаясь непотребными предположениями: а не
является ли их первопричиной некий Николаев? Яша осерчал и, ни к селу ни к
городу, объявил, что женщине гораздо почетней выйти замуж за простого
оркестранта, чем за какого-нибудь Рихтера или Вагнера. Вояковский радостно
запрыгал на некотором своем месте: «Да! Да! Куда как лучше выйти замуж за
Яшу Сумского, подметать цирк, стоять на контроле, таскать за шиворот пьяные
морды и выслушивать ругань!».
Веселье прекратил чей-то рычащий из форганга баритон, посоветовавший
прекратить на оркестровке бардак.
342
В Андижане, как приехали, сразу же записался в библиотеку. Помогло то,
что явился записываться не один, а с Анатолием Александровичем
Расторгуевым, это раз, еще то, что помимо своего жуткого паспорта заимел
чинное удостоверение служащего передвижного московского цирка (и. о.
первого тенориста! падите ниц!) и то, что библиотекарша не имела полных
тридцати лет, не щеголяла обручальным кольцом и не испытывала аллергии к
молодым симпатичным мужчинам, каковыми являлись мы с Толиком.
Вдобавок, мы все трое трудились на одно министерство. Вы, кстати, тоже моя
коллега.
Выцарапал с пыльных полок тихой библиотеки грандиозного «Моби
Дика», которого уже давно пытаюсь загарпунить, да все жизнь окаянная
опрокидывает мой щелястый вельбот. Загарпунил наконец, читаю. Пережевал
страниц сто – распухла голова, ничего не понимаю, а вы далеко, да и не следует
ниоткуда, что просветите легкомысленного внука, если терпеть не можете даже
самого «Дон Кихота». Бросил.
Но нюх-то не обманывает – что-то есть! А что? Как узнать? Поехал
сначала, только дал установку – это тебе не «Три мушкетера» и не «Последний
из могикан», читать буду по складам: А – У, У – А, МА – ША Е – ЛА КА –
ШУ. И осенило, что это вовсе не книга, не роман, это прихотливый поток
воспоминаний, размышлений, игры ума, фантастических фосфоресцирующих
всплесков фантазии, что когда все это записывалось, менее всего имелось в
виду присутствие будущего читателя. Хочешь прочитать – включайся в бред,
сделай его своим, а начнешь доискиваться, что почем, почему и зачем – пошел
вон. С огромным трудом включился в эту мерцающую полусонную грезу и
доплыл до конца.
Читать «Моби Дика» не перечитать, пока не выучишь наизусть, только
тогда проникнешься его щемящей душу горестной поэзией, мне пока еще до
этого далеко, но какую удручающую параллель с «Дон Кихотом» неожиданно
обнаружил! Славный рыцарь одержим защитить мир от насилия, зла,
несправедливости, а результат благих намерений – проломленные головы,
отпущенное на свободу ворье, бесконечные зуботычины и выбитые зубы,
дубины янгуасцев, мельницы, одеяло, кувыркание без штанов, стадо свиней.
Притча, наконец, равная библейским: «спасение» пастушка от изверга хозяина
– начало и конец повествования!
Уму непостижима людская глупость, выискавшая в образе Дон Кихота
гуманистическое начало – он, де, хотел добра людям!.. И ноль внимания на
главного судью – Сервантеса: зачем он посадил славного «добродея» в клетку?
Наверное, это его собственное мнение, что для подобной публики клетка
единственно подходящее место!
Незнание закона не освобождает от ответственности по нему, желание
сделать добро становится преступлением, если добро творят преступными
способами. И не товарищи ли большевики во имя грядущего счастья уморили и
убили миллионы людей? К чему все это приплел? А к тому, что несгибаемый
343
капитан Ахав брат-близнец Алонсо Кихано Доброго и недаром кровь его
библейского однофамильца лизали уличные псы.
Капитан Ахав тоже объявил войну Мировому Злу и тоже ради бредовой
идеи топтал, тиранил, унижал, губил всех и вся. И мы, серое дурачье, вместо
того, чтоб кричать «ура» и дудеть в оркестре марши и гимны, лучше
послушались бы мудрецов Сервантеса и Мелвила и всегда бы помнили
символический финал деятельности предтеч апологетов всеобщего счастья –
Дон Кихота и капитана Ахава. Но где нам! Одобрямс обожрамсу – вот и вся
наша философия. Никто не хочет понимать, что пастыри ни в коем случае не
следуют тому, что они внушают пасомым. С кого, в конце концов, пастух
сдирает шкуру: с себя или с зарезанной овцы?
Вера Филатовна, гастроли наши идут ни шатко ни валко, аншлагов нет, не
ломится народ поглазеть даже на родных джигитов, не говоря уже о могучих,
но слегка траченных молью, телесах Семена Барахолкина. Видимо, скоро
закроемся и будем мотать отседова в Сибирь. Вы пока в Андижан не пишите,
потом ответите на все мои письма, и Валерке скажите. А ведь дождешься, что
от вас, что от него ответа!.. От вас одна ругань и упреки, от того вообще – пшик
на полстранички. Но все равно – пишите!
Вадим.
P.S.
Лежу как-то, вникаю на сон грядущий в фантастически-ледяные образы
«Моби Дика», вдруг слышу – что-то приятно щекочет в области солнечного
сплетения. Откидываю одеяло, а по мне разгуливает черное усатое чудище в
указательный палец величиной – местный таракан. Не помню, как и вылетел из
постели, полумертвый от ужаса и омерзения. Зарубал ихтиозавра кухонным
ножом, перетряс одеяло и простыню, всю ночь кошмары снились.
344
LXIV
9/V – 1968
АНДИЖАН
Пишу, а еще не получил ответа на два последних письма. Из Андижана мы

скоро уедем, жди, пока отзовусь с нового места.
Как провела праздники? Домой ездила или в Красноярске оставалась?
Может, весной или осенью увидимся, в Барнауле еще поработаю и уволюсь.
Наше мушкетерское братство во время празднеств выглядело убого, за
исключением Атоса. Д’Артаньян из мусульман вообще даже не нюхает
спиртного, Портос – второе лицо в цирке и должен блюсти административную
честь, Арамис сидел в сумасшедшем доме, ему опасно пить. Одному Атосу
терять нечего, сказал бы – кроме цепей, так и тех нет.
По совести – не нравятся наши присвоенные прозвища. Мало того, что все
это самозванство, еще и книгу терпеть не могу. Если будешь читать «Трех
мушкетеров», обрати внимание, как обходится Атос с несчастным
трактирщиком, у которого он застрял в подвале. Истинный аристократ ведет
себя выдержанно по отношению к людям, стоящим ниже его, то есть, не
могущим адекватно ответить на оскорбление, но хам, вылезший из грязи в
князи, как вся графоманская династия Дюма, например, будет со
сладострастием измываться над своим вчерашним однокорытником. Атос
поступает с трактирщиком не как граф Де ля Фер, а как чистопородный Дюма.
«Что же вас гонит: судьбы ли решение?

Зависть ли тайная, злоба ль открытая?».
Возвращаюсь к началу письма. Что гонит из цирка? Решение Судьбы. Ведь

не хочется никуда уходить! Работа нравится, нравятся путешествия, нравятся
люди. Не все, конечно, так не бывает, но очень многие. Рудольф, Толя
Расторгуев, Ира Камышева, Миша Зотов. Да и Сережка с Абдуллой. И ко мне
многие относятся с симпатией. Володя Свириденко – так тот со мной, как
курица с цыпленком. До сих пор недоумевает, почему родители Рады так
суровы!..
Но оставаться на годы, не говоря уж – на всю жизнь, цирковым
музыкантом, – благодарю покорно. Теперь это видится несколько по-другому,
чем в Абакане прошлым сентябрем. Либо надо идти в манеж, либо из цирка.
Сделать музыкальный номер – труд и морока ужасные, ради Иры Камышевой
или Рады Щербаковой ввязался бы в это темное дело, но Иры уже нет и
345
никогда ее не увижу, а Рада что?.. Завтра и они уедут, а возиться с номером
ради самого номера… На кой предмет мне это акробатство?
И все же: подожди Рада два-три года – рискнул бы, но ведь ни разу не
пришлось поговорить с ней! Барышня взрослая и что Далматов совсем даже ей
не противен, знаю доподлинно. Однажды, после совершенно необычайного
букета желтых роз, Рада, проходя мимо, вдруг остановилась, улыбнулась и
протянула небольшую веточку с темно-красной розой. Другой раз, будучи во
встрепанных чувствах, купил по дороге в цирк семь воздушных шаров. Стоим с
Абдуллой и Расторгуевым на крылечке лагманного заведения, мимо Рада идет.
Весело подбегаю, хватаю за локоть и дарю всю связку. В манеж Рада вышла с
пучком моих шариков и вознаградила улыбкой, когда влезла на свой
дебильный перш и приготовилась выйти в стойку.
Во что бы то ни стало, надо было поговорить с девчонкой, рассказать, что
думаю, чего хочу и могу. Поскольку был деликатным поверенным чувств
Сереги Ведерникова, то понадеялся на его помощь: попросил передать Раде,
что мне надо с ней серьезно переговорить. И знаешь, что вытворил этот
идиотик? Передал просьбу в присутствии церберов, папы с мамой, стало быть.
И принес мне ответ Радиной мамы: «Пусть ищет другую подругу!».
Спрашиваю: «Ты не мог передать без свидетелей или уж вообще
промолчать?!». «Я не сообразил…». Ложь. Подлая и беспардонная. Что
соображать-то? Шимпанзе сообразило бы. Балованный парниша уже
озаботился, что поставил на лошадь не той масти…
Тогда быка за рога: подкараулил Раду до представления недалеко от цирка
и, галантно, но настойчиво, попросил назначить аудиенцию. Дурочка
перепугалась: «Мне гримироваться надо…».
Вот все и кончилось, кончились цветы, кончились взгляды, осталась
глухая боль и обида на все и на всех. В то же время, как будто, и полегче стало:
зато все четко и определенно – беги, Агасфер! И я побегу, распевая «Арию
Господина Четыреста Двадцать»: «Дорога вдаль зовет меня, зовет меня,
бродяга я…».
Спасение одно – работа. Едва оклемался от первомайских «празднеств»,
как сразу влез в манеж с тремя шариками. Обнаглел до того, что сам
придумываю трюки! Миша Зотов говорит, что очень красиво смотрится мое
жонглирование, но тут же льет холодной воды за шиворот: катись из цирка,
нечего тут тебе делать.
Фортепиано и альт забросил. Много играю на гитаре и очень много на
саксофоне. Наташе Рыбаковой хвастался, что сочинил три песни под гитару,
тебе хвастаюсь, что нацарапал еще одну: «Песню капитана Флинта». Слова
наполовину мои, остальные уворовал у Стивенсона, из «Острова Сокровищ».
Обывателю гармонии режут слух: диссонирующие аккорды по хроматизму,
доминанта с расщепленной квинтой, беспардонный сдвиг из до-минора в си-
минор и много еще всякой дряни, о которой и сам не знаю, что оно такое.
346
Сыграл и спел Мише Зотову, у него глаза округлились: «Не понял. Еще!».
Пою второй раз. Думает. «Еще». Опять пою. «Гениально!!!».
Все привыкли к бардовскому гитарному убожеству и моя музыка иногда
ошеломляет непривычной сложностью.
P.S.
«Все это было б очень грустно,
Когда бы не было смешно!..».
347
LXV
16/V – 1968
АНДИЖАН
В кои-то веки пишу письмо не поздно вечером, а утром, хоть и не очень

рано. Пишу в обшарпанной комнате гнусной общаги и попутно предаюсь
воспоминаниям о далеком дне, когда последний раз умылся.
На нашей квартире произошел таки взрыв народного гнева. Абдулла
решительно раззнакомился с некогда неразлучными друзьями-мушкетерами
(особенно с Арамисом, вздумавшим перебежать ему дорогу), сложил с себя
звание д`Артаньяна (за что был разжалован в Планше) и окончательно сбежал
на жительство в цирковую конюшню. Так что Сережка Ведерников постоянно
пропадал у нас. И дня за четыре до закрытия сидим мы трое, мирно
флибустьерствуем, допивая бутылочку сухого винца, не шумим, никого не
трогаем, ни на кого доносов не сочиняем, как вдруг раздается тяжкая каменная
поступь командора и командорши, дверь распахивается и две гундосые морды
вваливаются в наше убогое жилище. Мы говорим: «Добрый вечер!», но
каменный гость не реагирует на приветствие и, без обиняков, разражается
обвинительной речью в адрес Арамиса: «А по какому праву вы, молодой
человек, сюда приходите и здесь ночуете?!».
Я онемел при виде такого дремучего самодурства, Сережка тоже, но
Анатолий Александрович медленно и членораздельно отчеканил: «Слушай,
дед, у человека тридцать два зуба, но может случится так, что он нескольких
штук не досчитается!». Дед же уродился аккурат в своего петуха,
взъерепенился и попер буром по адресу портосовских гантелей и его, Портоса,
сокрушительной силы, старуха же, хоть и курица, мозгов имела чуть больше,
уяснив, что их никто не пугается, перепугалась сама. «Да у него и так нет ни
одного своего зуба и выбивать-то нечего!» – и потихоньку потянула дурака
прочь. Я объявил, что они тяжко оскорбили моего гостя, что завтра ноги нашей
не будет в их халупе.
И точно – назавтра утром перенесли вещи на квартиру Саши Бахтина и
ушли. А вечером, после представления, уехали в общежитие на цирковом
грузовике. Маэстро представил Расторгуева и меня коменданту, как трезвых,
порядочных людей. Во время инаугурационной речи Якимовича комендант
хитро поглядывал то на него, то на нас, знаем, мол, вас, голубков-ангелочков!
Запихнул он нас в большущую комнату – в ней сиротливо и одиноко погибал с
тоски Миша Зотов. Он, кстати, и предложил свободную жилплощадь.
Заведение сие (общага) замечательно тем, что находится у черта на
куличках, идти до него очень долго по чрезвычайно темным и узким улочкам,
348
ни зги не видать. Когда пробираешься по этим улочкам, то постоянно
мурлыкаются слова из одной старинной песенки:
«Глухо лаяли собаки

В убегающую даль…».
Помимо географических прелестей, общежитие славится отсутствием

воды, о чем, в начале письма, уже был туманный намек. Впрочем, вода все же
имеется: совсем рядом с общежитием протекает арык, это раз, а два – не все
такие свиньи, как твой покорный друг, некоторые умываются. Сам видел
одного обитателя нашей трущобы, совершающего утреннее омовение, как раз у
нежно журчащего ручейка. Подошел было тоже к живительной влаге арыка, на
влагу посмотрел, воскликнул: «Долой чистоплотность!» и, неумытый, побрел
прочь. Решил ходить грязным. Но вчера мы раздобыли графин чистой воды и
поставили в нашей комнате.
Да, чуть не забыл! Иногда в общежитии не бывает света. Отключить бы
его совсем и до полного счастья всего ничего: побить камнями окна и
поизорвать относительно белые простыни.
По этажам и лестничным маршам, как заблудившееся привидение,
тыняется бывший инспектор манежа Виталий Казанцев и сквозь зубы грозится
стереть в порошок грабителя-коменданта. Волобуев, директор цирка, долго и
безуспешно пытался выпроводить Казанцева в Москву, в распоряжение Главка,
но Казанцев – это тебе не американский шпион, его голыми руками не
возьмешь, он стоически и весьма успешно воспротивился намерениям
гебиствующего директора и ни в какое распоряжение не выпроводился.
Тогда Станислав Борисович прекратил финансировать проживание
Казанцева в общежитии и комендант принялся изгонять того на свежий воздух,
но не смог изгнать – кишка тонка. Намекнул, чтоб Казанцев заплатил из
собственного кармана, но смехотворность подобных намеков не стоит чернил,
потраченных на их описание. Тогда изверг отобрал за долги чемодан Казанцева
и ни под каким видом не соглашается отдать, требуя уплаты за проживание.
Последнее время Казанцев пробавлялся тем, что чутко прислушивался – не
раздастся ли где звук зурны? И, услышав вожделенную погудку, прытью
мчался на нее, ибо там, где пела зурна, гуляла узбекская свадьба, а они на своих
празднествах, говорят, кормят и поят кого хочешь.
Многие артисты, сразу после закрытия, уехали налегке по домам, чтоб
потом самостоятельно отправиться в Барнаул. В общежитии я насчитал лишь
Мишу Зотова, да где-то в коридорных недрах обитала пара бледных морлоков –
Михаил Данилович и Гита Львовна. Роберт слинял в Москву, Яша Сумской в
Ташкент, Жорик неизвестно куда. Таинственный призрак, внешне похожий на
Казанцева, не в счет.
Но я не закончил повествование о тараканьем заповеднике – нашей
бывшей квартире. В тот же день, как мы с нее смылись, старуха явилась в цирк
349
получить деньги за постой жильцов. Но прежде, чем обрести мзду, требуется
составить договор с тремя подписями жильцов, каковой договор старший
бухгалтер Государственного Московского передвижного цирка Расторгуев
Анатолий Александрович (один из жильцов указанной квартиры) и составил,
но только при помощи неизвестной простому смертному бюрократической
казуистики по договору выходило получить не шестьдесят рублей, а двадцать
пять.
Старую каргу чуть кондрашка не хватила – она швырнула договор,
отказалась получать деньги и побежала звать на помощь деда. Явились они
вдвоем и устроили дикий скандал в директорском вагончике. Волобуеву
пришлось разбираться, что к чему, он нас вызвал на допрос, на котором
Анатолий Александрович напирал, что сараюшка непригодна для жилья, что
все удобства – во дворе, причем, основное из них – в курятнике и охраняется
зверского обличья и нрава петухом, норовящим лишить всех и каждого всякой
надежды на будущее потомство.
Заместитель директора составил новый договор на пятьдесят рублей, но
мы с Портосом отказались его подписывать. Но тут подставил ножку Абдулла
Муминов, он не только подписал вшивую бумагу, но и разразился
длиннейшими ламентациями на негодяев, обижающих бедную старушку,
причем, постарался сделать это так, чтоб в курсе дел оказалась Галя Зарипова.
Да еще влез в драку замдиректора: «Из-за таких, как вы, люди потом не хотят
сдавать комнаты для артистов!». Засучиваю рукава и в стихах и в красках
описываю, как разгуливал по моему голому пузу черный таракан величиной со
свежевылупившегося крокодила. На это со стороны деда последовал
сокрушительный контрзалп: он вытащил из кармана и обнародовал перед
потрясенной общественностью развернутый презерватив, найденный не то под
столом, не то под кроватью. Видели, дескать, что за публика целый месяц
поганила его целомудренное жилище?! С-с-скотина. Хорошо хоть, что
единственной дамой на этой майской демонстрации мод была его старуха.
Серега подкузьмил – вечно возился с этими мини-комбинезонами…
Полдня травили баланду. Расторгуев: «Пусть сначала Далматов подпишет
договор, потом я». Далматов: «Пусть Расторгуев подписывает, а я за ним».
Полдня мэтр Корнелиус с супружницей не покидал поста у дверей
директорского вагончика. Директору, наконец, надоела скандальная лавочка с
воплями униженных и оскорбленных и он прекратил разборку, приказав
подписать. Подписали. Но еще до того я успел сбегать на конюшню и выругать
Абдуллу. Там за него заступилась неподражаемая Галина Хакимовна и сердито
одернула обидчика: «А зачем же обзываться?!». Эта девочка единственная,
чьим мнением о себе я очень дорожил, под вечер улучил момент и постарался
объяснить суть дела. Выслушала с мраморным бесстрастием и ничего не
ответила. Ну, да: ханская дочь! Что ей объяснения бездомного нищего
дервиша!..
350
В первую же ночь по водворении в общежитие Атос и Портос принялись
разрабатывать планы страшной мести зловредному старику со старухой. Миша
Зотов не только одобрил замышляемое преступление, но и объявил, что
лезвием ножа будет только он, ибо ни Расторгуев, ни, тем более, Далматов ни в
малейшей степени не обладают необходимыми для совершения злодейства
гимнастическими данными. К тому же, куда легче подсадить на забор
миниатюрного Мишу, чем здоровилу Анатолия. Вычертили на клочке бумаги
карту местности, Зотов ее тщательно изучил и в следующую же ночь, ровно в
двенадцать три рыцаря плаща и кинжала инкогнито покинули приветливую
общагу. Плаща у нас, впрочем, не было, а захватил я с собой обезьянью маску,
невесть зачем купленную у Мамлеева.
Лишь безумное перо Эдгара По могло бы описать яркую лунную ночь и
три зловещие тени, крадущиеся в переулке под стеной старика-со-старухиного
курятника, лишь его метафоры могли бы сгодиться в изображении жуткой
обезьяньей морды у одной из теней. (Я хоть и зол был, но молил бога, чтоб
старуха не вылезла, чего доброго из дома. Она бы окочурилась от страха). Одна
тень встала на шухере, другая тень подсадила обезьяну и та чрезвычайно ловко
и бесшумно перемахнула через высокий забор и надолго затихла в дебрях
куриного гарема. Обезьяна была хорошо выдрессирована и умела пользоваться
карманным фонариком.
Вдруг, невесть откуда, нелегкая принесла праздношатающегося
полуночника и мы с Портосом срочно имитировали некую нужду, чуть не
тычась носом в забор. Полуночник плелся еле-еле, будь он Шерлоком
Холмсом, он бы решил, что ребята выпили по три ведра пива, либо замыслили
недоброе дело. А мы всего лишь ругались еле слышным шепотом. Бродяжка
ушился, а через минуту с забора спрыгнула обезьяна с безобразно
оттопыренным животом. Нет, петух был жив и находился не в желудке у
обезьяны, а за пазухой у Мишки Зотова. Его извлекли, запихали в портфель и
через несколько мгновений залитый лунным светом переулок был пуст и нем.
Ни одна собака не залаяла.
Но куда идти с петухом? Не в общежитие, там его пришлось бы съесть
живьем и сырым. И мы отправились к Володе Свириденко, благо Анатолий
Александрович знал, где он живет. Было три часа ночи, когда подняли его с
постели. Он стоял зевая, ничего не понимая и вопросительно глядя на
ворвавшуюся среди ночи банду. С кровати в соседней комнате, прикрываясь
одеялом, смотрела через дверь Светлана, мы, собираясь поведать о ночном
похождении, поставили портфель на пол, но только раскрыли рты, как
портфель начал самостоятельно подпрыгивать и передвигаться. Свириденко
щелкнул зубами и замер, у Светланы округлились глаза. Портфель открыли,
пленника извлекли на свет.
Я бы сказал: несчастного, но негодяй даже в этот предсмертный свой час
свирепо и злобно таращил на нас налитые кровью глаза. Через пять минут
похищенный был предан насильственной мученической смерти путем
351
перерезания глотки кухонным ножом, ощипан, выпотрошен и поставлен
вариться, а многочисленные супруги и наложницы вестника зари и их
желторотое потомство осиротели. «Ты этого хотел, Жорж Данден!».
Закрылся цирк двенадцатого, а накануне Семен Барахолкин, наш
косопузый витязь, почему-то решил вышутить артиста оркестра Далматова.
Странно, полгода в упор не замечал, никогда не отвечал на приветствия, а тут
вдруг изобразил светского льва и небрежно-насмешливым тоном осведомился,
как ты, дескать, обходишься, ведь я, дескать, никогда не видел тебя с бабой!
Делаю жалобные глаза и прямым текстом, но робким голосом, сообщаю, даже с
некоторыми подробностями, как, дескать, обхожусь. Грянул гомерический
хохот, ибо Семен Барахолкин хохмил далеко не тет-а-тет. Громче всех гоготал
сам богатырь, я стою и смущенно моргаю глазами. Веселье усиливается,
Барахолкин аж по ляжкам себя хлопает и никак, дубина, не врубится, что ржут
над ним. Но врубился, наконец, побагровел от злости, зыркнул свиными
глазками и величественно удалился к своему броневичку, драить его тряпкой.
Странное животное – человек! Наибольшая грязь, наибольшие гнусности у
него как раз в отношениях меж мужчиной и женщиной. Какая-то загадка. Хуже
уличных собак. Причем, чем большей мерзостью похвастаешь, тем выше твоя
проба! У незабвенного Вовы Штана клеймо в четыре или пять девяток!
…Перечитал письмо. Смешна и грустна жизнь. И чем бы она была,
исчезни из нее музыка, розы, тюльпаны, маки, улети прочь соловей?
Пиши на Барнаул. Впрочем, можешь не трудиться – скоро увидимся.
До встречи.
Ваш (твой и Лены!) Вадим.
352
LXVI
17/V – 1968
ТАШКЕНТ
Вперед! На полу`ночь!
Вчера поздно вечером мы выехали из Андижана, сегодня утром прибыли в

Ташкент и оказались обречены на целый день скитаний по славной столице
Азии. Сижу на вокзале в компании себе подобных бродяг и оборванцев (сиречь:
артистов и музыкантов цирка), до отхода поезда часа три, а письмо вам пишу
(вместо стола) на нижней деке верной подруги – семиструнной гитары.
Письмо ваше получил в обрез перед отъездом, спасибо, что не чихвостите
по своему обыкновению (выдохлись?) на все корки и спасибо, что с
нетерпением ждете встречи. Я тоже. Разводить философские дискуссии, сидя
среди босяков Ташкентского вокзала, несколько неуместно, скажу только, что
не знаю более бессмысленной фразы, чем изречение: «человек – мера всех
вещей». И Туманности Андромеды тоже? И взаимодействия нуклонов в
атомном ядре? Что за мера такая имеется у славного и благородного хомо
сапиенса? Что за формула? Отношение массы филейных частей к объему
головного мозга? Мера!.. Извиняюсь, а за что, собственно, марксистские шавки
рвут штаны на епископе Беркли?! Мера… Та же ряса, только назад пуговкой.
Непреодолимый инстинкт говорит мне, что Мироздание – целесообразно,
каковая целесообразность нам недоступна. А где целесообразность – там и
сознание, там и разум, вернее – РАЗУМ, а наш, так называемый интеллект,
всего лишь бесконечно малая искорка некоего всеобщего явления. Искорки,
пока что, хватило только на то, чтоб обсвинячить нашу прекрасную зеленую
планету. Из искры возгорится пламя. А после пламени что остается?
Правильно, головешки. Вы не безнадежны.
Столько событий случилось за последние дни нашей жизни в Андижане!
Впервые услышал пение соловья! Среди грязных гротесков жизни – как
подарок судьбы. Где бы вот только найти новые не стертые слова, чтобы
рассказать о безмолвной, как космос, теплой южной лунной ночи, о силуэтах
неподвижных деревьев – черные силуэты на звездном небе, и голос соловья –
чудо, зовущее прочь из проклятого мира автомобильной гари, асфальта,
лозунгов и болтовни о светлом будущем. Ах, Вера Филатовна! Не рассказать,
что творилось в груди, когда слушал удивительную музыку на глухой,
безлюдной, залитой лунным светом улочке Андижана! Мы возвращались после
представления в общежитие, приятели ува`жили мои чувства и терпеливо
дожидались, пока наслушаюсь. Не дождались. Схватили под руки и поволокли
353
дальше. До утра бы простоял. Трезвый был! Что бы ни случилось – никогда не
забуду этой ночи, как не забуду Андижана, города разочарования.
В воскресенье, двенадцатого, прощальная гастроль. Цирк напоминает
птицу Феникс – вот он стоит, яркий, красочный, манящий, публика с
восхищением и завистью следит за артистами, не подозревая, что они такой же
серый народ, лишь спесиво считающий себя отмеченным печатью
загадочности. Но закончились представления и на месте огромного шатра лишь
желтое пятно манежа, а шатер умер – распался на бунты туго скатанных кусков
шапито, на поленницы разобранной конструкции, на груду обшарпанных
кофров, где заключено нехитрое имущество артистов и разобранный актерский
реквизит. Сами артисты предаются кто отдохновению просто, а кто
отдохновению с возлиянием и теряют последние остатки загадочности. Иногда
даже еще более теряют, но замнем для ясности. Кажется, никакими силами не
вернуть исчезнувшего блеска, но цирк, как Феникс, возрождается из пепла где-
нибудь за тысячи километров и снова манит своей фальшивой таинственностью
и загадочностью и публика вновь и вновь бешено аплодирует фокуснику,
примитивно и бессовестно ее надувающему.
С такими мыслями и чувствами бренчал на гитаре и пел такие любимые
циркачами «Цыганку-молдаванку» и «Арию Мистера Икс» поздним вечером
после закрытия. Вокруг кипела работа, разбирали амфитеатр, ограждения,
фойе, не трогали только конюшню с лошадьми Зарипова; ярко светили
прожектора, на нескольких кострах жгли мусор. Я сидел на ящике с чьим-то
реквизитом, аудитория постоянно менялась: бросят работу, подойдут,
послушают, опять за работу. Вдруг, к моей великой радости и гордости,
неподалеку остановилась Галя Зарипова. Видно, ей хотелось послушать гитару
и песни, но ханская гордость не позволяла подойти и запросто встать рядом.
Только ради нее спел «Восковую куклу»:
«Кукла, кукла восковая!

Не полюбишь вовек,
Ненастоящая, неживая,
Только с виду человек.
Ты стоишь перед людьми

Прекрасна и горда,
Но несчастна без любви
Любая красота».
Сережка Ведерников говорил потом, что она даже в лице изменилась. Но,
возможно, это привиделось его безнадежно влюбленному взору. Играл бы для
нее, пока она слушала, хоть до утра, но принесла нелегкая Казанцева. Идиот
354
уже всех заколебал. Каши березовой всыпать бы дураку, да не предусмотрено в
уголовном кодексе подобное наказание. Закосил под приблатненного, начал
тянуть к себе гитару, что-то горланить про Дерибасовскую, Молдаванку.
Шлепнул себя по ляжке и – новый шедевр:
«Гоп-цоп, перверцоп!
Бабушка здорова!
Гоп-цоп, перверцоп!
Кушает компот!».
И аж тащится от телячьего восторга перед своим талантом и остроумием.

С какой печальной укоризной посмотрела на него неожиданная
поклонница гитары! Потом отвернулась и ушла. Наутро она уехала в Ташкент и
больше никогда не увижу чу`дную, черноглазую девочку-джигитку. Да, она
такая же, как все: ей надо мужа, детей, семью, тряпки, посуду, но в это не
хочется верить и не буду. А верю, что встретилась на темной Дороге
лермонтовская Тамара и вера эта останется незыблемой. Истина? А гори синим
огнем все истины на свете.
И еще одна душевная (не сердечная!) рана: Ира Камышева не доработала
до закрытия, уехала, ей пришла неожиданная разнарядка. И не предполагал, до
какой степени привязался к этой колючей, циничной и непредсказуемой
девчонке…
Это было в день, когда отправился на главпочтамт, опустить предыдущее
мое к вам письмо в главящик, уличным не доверяю. Глядь – Ира, идет
тихонько, в никуда, без цели и смысла. «Привет!». «Здравствуй, Вадик». Глаза
огромные, синющие, холодные и печальные, вот-вот заплачет. «Что грустишь?
Свидание не состоялось?». Сам радуюсь, как воробышек на весенней травке.
«Завтра уезжаю. Сначала домой, в отпуск, потом в другую передвижку, по
разнарядке. И не увидишь меня больше. Некого будет за серьгу держать, дергай
за хвост эту… свою…». «Корову» договаривать не стала. Стою убитый, просто
убитый. «Как так?..». Ира разглядывает носки своих туфелек, не делает ни
малейших знаков, что ей пора, что «до свидания». «Сегодня выходной… Чем
занимаешься?..» – забрасываю удочку. «Ничем!» – быстро отвечает. «Пойдем
на базар, или еще куда…». Даже для видимости не посомневалась, а сразу
уцепила под руку.
Часа три бродяжничали по Андижану, на базаре купили винограда, яблок,
в магазине – три бутылки рислинга, рислинг здесь неплохой. Вот уже и
попрощаться бы пора, да мне прощаться хотелось так же мало, как ей. В свое
ублюдочное общежитие увести, что ли?.. «Ира, – говорю, – если хочешь –
приглашай в гости. Одну бутылочку можно будет… того…». Бедняжка аж
просияла.
355
Хозяйка была на работе, мы уселись за стол, пили рислинг, грызли яблоки
и виноград, курили сигареты. А на радиоле без конца ныла одна единственная
пластинка:
«Возвращайся!
Я без тебя столько дней.
Возвращайся!
Грустно мне без любви твоей.
Возвращайся!
Кто бы ни встретился на пути.
Мимо счастья так легко пройти…».
За окном опускались сумерки, сумерки опускались и на наши бедные

головы, одурманенные вином, никотином и музыкой.
Мы танцуем при желтоватом свете ламп радиолы. А она все плачет:
«Целый день дует знойный сирокко,

Но он слезы мои не осушит.
Караван твой в пустыне далекой,
Нет со мной твоих губ,
Нет со мной твоих глаз…».
Наши слезы… Потому что мы уже стоим у радиолы, отчаянно целуемся и

еще более отчаянно рыдаем, точь-в-точь двое маленьких детей, позабытых
своими мамами. Да и то: что я, что она: оба нелюбимые дети жестокой мачехи-
жизни. Мечемся в урагане, как корабли без руля, и вот вдруг прибило в
призрачную гавань. Но только надолго ли? На следующие полдня…
Наши корабли не поднимали якорей: утром встретились чинно и затеяли
чинную игру в куклы, в семью, то бишь. Поддались призраку счастья и уюта,
купили всякой всячины и, одни в пустой квартире, затеяли варить обед,
чистили картошку, грели чай, мирно беседовали о пустяках. И никто нам не
мешал. Было так хорошо. Мир словно умер, остались мы и тишина.
Стали мечтать, что бы придумали, если бы остались с ней навсегда.
Изобрели десяток музыкальных номеров, усовершенствовали ее трапецию.
Но время неумолимо. Поднять якоря! Вперед, будь все проклято, вперед!
вперед! Там, за горизонтом, в морской дали поджидает твое утлое суденышко
жестокий Белый Кит!
После представления помчался к Ирине снова, самолет отлетал очень
поздно, хотел ее проводить. Последние сборы, томительные хлопоты, вот
улучили момент, когда хозяйка ушла на кухню. Тонкие ручки обвили мою
шею: «Поцелуй в последний раз и – все!..». И – все… Ира причесалась,
накрасила губы, присели на прощанье.
356
В аэропорту нас, по-видимому, приняли за брата и сестру – оба высокие,
тонкие, голубоглазые, оба бледные. Разглядывали, надо сказать, немилосердно.
Шепчет: «Вадька, мне неудобно!..». Тихонько ей сквозь зубы: «Да наплюй ты
на это стадо!..».
Посадку долго откладывали, бедная вся извелась, да она еще самолетов
боялась. Но вот объявили регистрацию билетов. Все. Расставание. Неловко
поцеловал в щеку. Вот уходит по темному аэродрому к темному самолету.
Ухожу и я.
Забрался в неуютный ночной автобус, автобус тронулся и сразу вдруг
донесся рев взлетающего самолета… «Все прошло, и – навсегда…». Больше
никогда не увижу чудачку Иру Камышеву.
Сколько же можно прощаться с теми, к кому прикипает душа?..
А после закрытия, на другой день, вокруг разгромленного Московского
цирка начались гастроли цирка андижанского. Неуклюжий каламбур, но все же:
один за одним прибегают взволнованные, разномастные, купеческого вида
личности (толстые, тонкие, длинные, короткие) и озабоченно допытываются:
«Где ваш музыкант, пожилой такой мужчина? В саксофон дудит!».
«Курицын?». «Да… нет… да…». «Куропаткин?». «Да!!!». (Фамилию знали
немногие). «Да где-то здесь был». «Где?! Где?!». Но Курицые-тире-Индюшкин
бесследно и таинственно исчез, а личности, побегав и потусовавшись, прокляли
день и час, когда родились они, когда родился Куропаткин, когда приехал в
Андижан цирк, когда стали они поить на халяву вином и пивом артиста
оркестра того окаянного цирка. Закрытие оного было им громом средь ясного
Андижанского неба, ибо Куропаткин их бессовестно надул – врал, что цирк
будет стоять непоколебимо, как минимум, до Нового Года, и расплатиться за
выпитое он успеет сто раз. А ныне бедным торгашам оставалось лишь петь на
мотивчик из «Пиковой дамы»:
«Все пиво выпито,

А денег – нет, как нет…».
На целых четыре дня ушел в глубокое подполье Куропаткин,

законспирировался глухо! Не ехал он с нами вместе и на вокзал – не было в
автобусе Куропаткина, но за десять минут до отхода поезда он вдруг
выпрыгнул из неведомого привокзального закутка, стремительно прошмыгнул
в вагон и забился на третью полку. Обозленные кредиторы наверняка составили
консорциум по борьбе с проклятыми гяурами цирка, что так любят тяпнуть на
шармачка.
Мы с Мишей Зотовым посочувствовали обманутым, конфиденциально
повосхищались ловкостью Куропаткина, купили по огромному кульку
клубники и неспешно потопали на вокзал, где цирковой рабочий класс
проливал тяжкий пот: грузил на платформы и закреплял цирковое хозяйство –
актерские, административные и хозяйственные вагончики, прицепы с
357
разобранными мачтами, штурмбалками, щитами барабана, координатами и черт
знает еще с чем.
Довольно бестактно было с нашей стороны стоять и праздно глазеть, как
работают люди, поэтому когда Гена Заплаткин буркнул сквозь зубы: «Вина бы
лучше бутылку купил! Стоишь тут…», я мигом сорвался с места и минут через
десять принес две бутылки портвейна. Заплаткин удивленно посмотрел и взял
вино. Выпили они его втроем, с Авакяном и Рамизом, из горлышка. Немножко
дали хлебнуть еще кому-то. Ребята все до единого были с тяжкого похмелья.
Неподалеку пыхтел за работой контрабасист Макс, но подойти не осмелился: в
Фергане он попырял сапожным ножом Авакяна и Рамиза.
А королевских лошадок Зарипова грузили в вагоны: их провели под уздцы
кавалькадой по улицам Андижана. Абдулла не скрывал откровенной радости,
что расстается с нами. Жалко: Серега Ведерников ногтя его не стоит. Он бы мог
быть верным другом в отличие от бесхребетного Сережки, хотя… Разлука –
вещь страшная, она все съедает, не хуже царской водки. Пройдут года и
нынешние верные друзья станут благополучными существователями и когда
извечный цыган Далматов на миг завернет со своей Дороги на их резные
крылечки, они ему не откроют двери…
«Что было так всегда

И будет снова!
Пусть кто-то говорит,
А ты – не верь!».
И я пытаюсь не верить.
А к Сережке, вместе с дружбой, нарастает антипатия, может из-за того, что
как в кривом зеркале вижу собственные черты: капризность,
сентиментальность, напускной трагизм, кондовый, наконец, эгоизм.
Слопавши по полведра клубники мы с Мишкой Зотовым начали опасаться
неких безвредных, но малоприятных последствий, но все обошлось. Настолько,
что под вечер решили, наконец, отыскать виденный не один раз с чертова
колеса минарет и полюбоваться на него вблизи. Минарет мы не нашли, то есть,
нашли, но не смогли к нему подойти – он возвышался во дворе какой-то
фабрики и любоваться (извиняюсь за неподходящее определение!) пришлось
через щель в воротах. Не удивлюсь, если на вершине стройного гиганта
окажется водонапорная цистерна или пожарный пост. Видел же однажды
православную церковь с красной звездой на месте креста! В церкви, изволите
ли, музей.
А на кремлевских башнях что за рубиновые раны кровь источают?
Попутно: Красная Площадь – кладбище или все-таки площадь? Если кладбище,
то почему на кладбище орут диким голосом «Ур-р-ря-я-а-а!..» и «Слава
Партии!»? А если площадь, то почему там хоронят покойников? И что за мода
такая – хоронить человека на площади? Хватают прах несчастного героя (ни
358
сопротивляться, ни возражать он уже не может), вколачивают на виду у всех
под бетонный цоколь, малюют на бетоне бронзой патриотические словеса,
пустые, как гнилой грецкий орех, и вместо Вечного Покоя над благородными
костями вечный топот пионерских башмачков, модных шпилек и каблуков
молодоженов или вообще – шарканье сапогов и сандалий разной трудящейся и
праздношатающейся публики.
Рафинированный случай: когда завонявшийся труп любимейшего из
сограждан солят, маринуют, а потом выставляют в стеклянной банке на
всеобщее поглядение. Мигом выстраивается серьезная, не понимающая юмора
очередь. Попробуй просветить ту очередь, что на островах Полинезии головы
наиболее выдающихся вождей верноподданные соплеменники-каннибалы
благочестиво коптили и почтительно, из поколения в поколение, хранили,
воздавая почести и принося жертвоприношения. Разорвут! Живьем съедят!
Последнее особенно возмутительно и обидно, если учесть, что согласно Джеку
Лондону голодные людоеды сжирали инакомыслящего предварительно хорошо
его зажарив и даже воткнув ему в… пардон! в хвост пучок петрушки! А теперь
глас вопияющего в пустыне: почему солить и мариновать можно, а коптить
нельзя?!
…Занесло, Вера Филатовна, опять занесло. А когда Вадьку Далматова не
заносило, можете такое припомнить? С какого, то бишь, места занесло-то?.. А!
От дырявых ворот паскудной фабрики, арестовавшей древний минарет. Все
российские ругательства, известные как лингвисту Далматову, так и
малообразованному акробату Зотову, прозвучали у тех фабричных ворот. И
Аллах не разгневался. Ибо Он, всемогущий и всеведущий, знал, что нет на нас
вины.
А перед тем (в поисках большого минарета) мы с Мишей заблудились,
скитаясь по извилистым андижанским улочкам, и наткнулись на два
прелестных маленьких минарета. Если по правде, то привела нас к ним
прекрасная волшебница. Да, да, Вера Филатовна, именно волшебница! Идем,
блуждаем, как вдруг Миша толкает меня в бок: «Смотри!». А впереди, десятка
два шагов, девушка лет пятнадцати, и дух захватило при виде совершенства ее
стройной фигуры, гордой, свободной походки, великолепных черных волос.
Что поделаешь, мужики!.. Мигом повылетали из наших голов суровые
минареты духа и заблистали ярче солнца другие – минареты женской красоты и
обаяния.
Так мы и шли за чаровницей, долго ли, нет ли, не знаю, но девушка шла, не
торопясь, и мы неизбежно обгоняли ее. Миша вдруг взмолился: «Вадик! Давай
остановимся!..». «Ты что надумал?». «Лицо… мы не видим ее лица…». «Тем
более! Вперед!». «Подожди… Вдруг с лица она – овца, или… кошка
сиамская!». У меня и пятки примерзли к мостовой. Стоим, то девчонке вслед
смотрим, то, жалобно, друг на дружку. «Знаешь что, – говорю, – безумству
храбрых поем мы песню! Вперед! Будь что будет!». Но Мишка уже тоже
решился и зашагал широко и твердо. Догнали; поравнялись; обогнали. Вера
359
Филатовна! Мы увидели чистокровную узбечку и чистокровную красавицу, с
большими, живыми, веселыми глазами, юную, как утро! Вспомнилась девушка-
цыганка в Ермаковском и маленькая девочка на Джамбульском базаре. Иногда
кажется, что вся литература, все многообразие человеческих языков и наречий
не стоят двух слов: «Остановись, мгновение!». Все на свете отдал бы за эту
девушку, но вот только кроме гитары, Дон Жуанского сердца и старого
саксофона нет за моей душой никакого другого достояния, а этот товар ценится
очень дешево.
Поглазели на все минареты, обнаружили чайхану, сунулись было, но… Не
сказал бы, что пьющие чай местные жители очень уж дружелюбно на нас
смотрели. В трущобах этих мы были единственными русскими и эта
единственность никак не вдохновляла ни на продолжение созерцания
старинного зодчества, ни на распивание чаев. Мишка даже прошипел на ухо:
«В случае чего – кричи: «Мы из цирка!» Верное средство!». Но доводить дело
до «Мы из цирка!» не стали, предпочли подобру-поздорову убраться прочь.
Приземлились в нашей чайхане, что недалеко от цирка, там сидел трубач
Роберт, составили ему компанию и выдули на троих одиннадцать чайников
зеленого чая.
Вчера на площадке еще оставались пара вагончиков, грузовик и автобус.
Да желтое пятно манежа, окаймленное кольцевой канавой для барьера.
Собралась наша цыганва у этого родимого пятна на теле города с чемоданами,
узлами, детьми, собачками. Ко мне подошел джигит Шербек (мы почему-то
симпатизировали друг другу), протянул руку: «Когда еще увидимся? И где?».
«Лет через пятнадцать, – отвечаю, – где-нибудь на Украине. Гуля будет совсем
взрослая и я в нее влюблюсь без памяти». Посмеялись и распрощались.
С добрым комендантом общежития попрощались еще утром, но, как
оказалось, поторопились. А все шкура Казанцев. На вокзале он (не нашел
другого времени!) расхныкался за чемодан, экспроприированный комендантом
за долги и директор приказал Расторгуеву ехать в общагу и расквитаться с
комендантом. Мне делать было нечего, взял и увязался за приятелем. Едем на
выручку проклятого чемодана, автобус плутает по улочкам и переулкам и вдруг
останавливается: раскопана дорога. Всеобщая ненормативная декламация.
Досталось Казанцеву, чемодану, разбитой дороге и всему, что еще
подвернулось под язык.
Пришлось добираться пешком, а до отхода поезда оставался час!
Естественно, мы торопились и шли очень быстро – Расторгуев, Казанцев и ваш
покорный друг. Казанцев сразу же начал отставать (попей-ка такими дозами!).
Некоторое время он откликался на наши окрики, потом замолчал. Ничего,
думаем, в общежитии догонит. Приходим. Анатолий Александрович
быстренько улаживает финансовые разногласия меж общежитием и
московским цирком-шапито и получает вожделенный чемодан.
Но где Казанцев? Нет Казанцева! А ждать нельзя. Чешем с чертовым
багажом к автобусу и попутно орем, что есть сил: «Казанцев, туды тебя в
360
качель, где ты?!! Отзовись, такой-сякой-разэтакий!». Под ногами ямы, ухабы,
вокруг безмолвие и ни единого фонаря, темнота – глаз выколи. «Казанцев, чтоб
тебе провалиться, отзовись!!!». Сгинул Казанцев. Вот же, думаем, сволочь,
отсиживается себе в автобусе, а мы возись с его чемоданом. Влезаем, наконец,
в автобус, раскрываем рты в намерении отутюжить пьяницу, но… Утюжить
некого, ибо Казанцева нет. «Где Казанцев?» – спрашиваем водителя. «Откуда я
знаю. Вы ушли втроем, больше я его не видел».
Не знаю, как у Расторгуева, но у меня похолодели уши. Ситуация проста и
удивительно изящна: цуцыка находят в арыке с проломленным черепком, один
свидетель говорит: вышли из автобуса втроем, другой свидетель утверждает:
пришли в общагу вдвоем. Это даже не уголовное дело – это манна небесная!
Кривая раскрываемости тяжких преступлений резко подскочит вверх,
следователя за мгновенное раскрытие преступления повысят в чине, а двум
приятелям и оправдаться нечем. Да еще мой паспорт!! Не посадить человека с
таким паспортом – от своего счастья отказаться, а кто ж откажется? Да еще
всплывет ковбойско-ферганская история с участием Вовы Штана и
расстрелянием пустых бутылок!.. В тот момент и не сомневался, что так оно и
будет.
На вокзале муки наши продолжились: что делать с чемоданом?
Попробовали его всучить дежурному по вокзалу – не взял, сунулись в
милицейский пункт – там нас послали.
За несколько минут до отхода поезда Казанцев явился. У Портоса желваки
катались по скулам и сжимались кулаки – так ему хотелось счесться за
пережитую нервотрепку, а скот бессмысленный даже не извинился и спасибо
не сказал. Думаю, что СССР все же рухнет. Такая вот миллионная муравьиная
безответственность и непорядочность подточит фундамент. Хотя нет – в КГБ,
МВД, армии порядок, не дадут рухнуть. Во всяком случае, я до этого
счастливого дня не доживу.
На этом похождения бравого инспектора манежа не кончились – за
саботаж решения отправки в Москву билета на него не приобрели и до
Ташкента он катил зайцем. Но как катил? Сидит, например, в нашем вагоне, а
проводник наезжает: кто таков? где билет? Билета нет, Казанцев поднимается и
величественно чапает в другой вагон. А в другом вагоне – другой проводник и
тоже начинает терзаться справедливой мыслью: а кто таков? а не майданник
ли? а не намыливается ли походя чего слямзить? И в шею его, в шею. Казанцев,
сохраняя надменное выражение лица, сматывал удочки и дислоцировался в
третий вагон. Потом в четвертый. В пятый. Потом песенка начиналась сначала
и тянулась до утра, то есть, до прибытия в Ташкент. В Ташкенте Казанцева при
помощи какой-то административно-бухгалтерской казуистики перепихнули на
баланс Ташкентского цирка и Казанцев исчез. Вместе с чемоданом.
Письмо заканчиваю, времени в обрез, а я еще одно хочу написать. Из
принципа! С вокзала! Пишите на Барнаул (это письмо тоже пойдет из Барнаула,
а не из Ташкента).
361
Привет Наташе Рыбаковой, она мне редко пишет, я ей так же редко
отвечаю.
Стоп! Цирк! Неподалеку от того места, где пишу вам письмо, какой-то
жалкого вида человечек кому-то что-то горячо доказывает или спорит, не знаю,
но время от времени разбегается и с маху бьет головой в фанерную стенку
кондитерского ларька. Под дурачка косит. Небось, в металлический каркас
ларька еще ни разу не попал. Знаю я этих дурачков – Вова Штан тоже под
такового работал, а когда уезжал из Ферганы – ни зубной щетки, ни болтика, ни
винтика, ни листика нотной бумаги не позабыл. Но к этому дурачку я
несправедлив: побуждения у него чисто художественные, музыкальные.
Головой в гулкую фанеру – какой звук, а?! А в железо? То-то.
Ладно, Вера Филатовна, до свидания! До скорого свидания!
Навеки ваш – Вадим Далматов.
P.S.
Какой шикарный четырехстопный ямб!
362
LXVII
17/V – 1968
ТАШКЕНТ
Здравствуй, мой дорогой, мой далекий друг!
Пишу на вокзале, листки располагаю на нижней деке гитары, сижу в

относительном уединении. Только что нацарапал огромнейшее письмо Вере
Филатовне, думаю успеть написать и тебе. Отправлю в Барнауле, пиши мне
туда.
Из Андижана мы удираем в самое вовремя. Я думал, что знаю, какова она,
азиатская жара – ничего я не знал. А грянула жара сразу после закрытия:
больше сорока на солнце! А ведь месяц май! А что тут в июле? августе? Как
подумаю, что в такую погоду да сидеть на оркестровке под нашим куцым
шапито… Нет, увольте.
Что тебе написать о делах сердечных? И смешно и горько. Да так горько,
что говоришь себе иногда: хоть бы разорвалось сердце… Ира Камышева одна
мне сочувствовала, хотя нет-нет да и сбивалась на ехидство. Для Рады у нее
существовало всего три слова: тумба, корова, курица. Для меня тоже три:
зануда, охламон и вольтанутый. Странная девушка. Есть люди тонкие, есть
грубые. А у Ирки тончайшие жемчужные нити перевивались с самыми
одиозными бельевыми веревками. А теперь Иры нет, уехала. Так не хватает ее.
В день отъезда я валял дурака, шутил, смеялся, напропалую ухаживал за
Валей Лучкиной, когда смотрим – Раду пришел проводить, по-видимому, ее
одноклассник. Преподнес ей букетик красных розочек, а несколькими днями
раньше, еще на конюшне цирка, с невообразимым апломбом, гордо поглядывая
по сторонам, что-то бренчал ей на гитаре в пределах бессмертных трех
аккордов. Знай, мол, наших. Окуджава андижанский. То-то Мишка
поизмывался: сроду тебе таких роз не найти, сроду так не сыграть и не спеть!..
Что касается роз… Глория Дей! Руки себе поотрубал бы.
В Ташкенте половина артистов сразу с вокзала уехала в гостиницу
ташкентского цирка, Сережка Ведерников умотал на поиски прекрасной
джигитки, дома ее не застал, она ушла на концерт в филармонию, там он ее и
разыскал. По уксусному его лицу видно, что все напрасно. А я в обществе
Володи Свириденко, Светы Тарасевич и Миши Зотова целый день
путешествовал по городу. Не знаю почему, но большие города подавляют. Твой
Красноярск, кстати, тоже плохо переношу. Москва, помню, вообще раздавила.
Ташкент – красавец, но жить в нем не смог бы. Ах, Май, милый Май! На свете
есть только один город, где хочу жить – мой Абакан, моя родина. Весь
остальной мир – чужбина.
363
За день огромный город не обежишь. Впечатлил оперный театр, говорят,
его строили пленные не то японцы, не то немцы. Света (женщина есть
женщина!) потащила нашу команду проверить на вшивость ташкентский базар.
Проверили. Вшивый. Толкотня и бестолочь. В Фергане и Андижане, хоть и
провинция, но гораздо все красочнее. Забрели в панорамный кинотеатр на
«Туманность Андромеды». Силы небесные, что за пошлейшее зрелище! По-
моему, дальше некуда. Так и казалось, что физиономии всех этих мальчиков и
девочек, людей будущего, вымазаны малиновым сиропом, из уст сыплется
сахар, души – чистый мед, а сердца – белые булочки.
«Туманностью Андромеды» бредил в детстве; «Земля Санникова», Жюль
Верн и «Туманность» – сильнейшие стимулы, толкнувшие некоего Далматова
на несчастную стезю – писательство. У Ефремова есть еще чудесные повести
«Путешествие Баурджеда» и «На краю Ойкумены». А в «Часе быка» парень сел
в лужу. Развел совершенно поносную марксистскую пропаганду и зачем-то
переселил китайских хунвейбинов на другую окраину Галактики.
Но некоторая рацуха в «Часе быка» имеется. Прилетевшие в чужой мир
партбилетчики с Земли грозятся поголовно усыпить все население погрязшей в
капиталистическом разврате планеты и вправить спящим мозги, дабы они на
веки вечные уверовали, какое это счастье – тотальный коммунизм. Это говорит
о том, что и через пять тысяч лет Максим Перепелица ни на йоту не изменится,
как не изменился за сто пятьдесят миллионов лет скорпион и душка
андижанский таракан, и будет все так же вколачивать идеи «Краткого курса» в
ядро Туманности Андромеды или в Магеллановы Облака, как пытался
вколотить их в башку Вадьки Далматова. С Далматовым, правда, вышла осечка,
но ничего: в какой-нибудь спиральной звездной системе ему повезет больше.
Нынешнее поколение галактик Метагалактики будет жить при коммунизме! Не
захотят – заставим!!
Возможно, и все остальное у Ефремова не намного лучше его «бычьего
часа», но принципиально не соглашусь перечитывать. Пусть останется детский
восторг и преклонение, хватит того, что перечитал сдуру «Всадника без
головы» и начисто погубил в душе огромный, жутковатый, сверкающий мир.
После «Туманности» мы отсидели еще один фильм – «Лимонадный Джо»,
только на нем и опомнился от предшествующей чепухи.
Забрели в цирковую гостиницу, там Свириденко нашел каких-то
приятелей. Один из них, будучи в легком подшофе, почему-то упорно пытался
внушить мне ценное сведение, что вот он – великий артист, а все остальные (и
Свириденко в том числе) – так себе. Чего он прицепился к моей именно
персоне – не понимаю. Ясно было сказано, что я – музыкант и в их цирковой
тригонометрии ни бе ни ме ни кукареку.
На вокзал с Мишей отправились вдвоем. Подходим, а перед вокзалом
милиция выловила трех живописных алкашей и не очень бережно запихнула их
в милицейский бобик. Мы, два простофили, любуемся красочным зрелищем и
улыбаемся от удовольствия во весь рот, когда тронувшийся бобик вдруг начал
364
сбавлять ход. «Чего это он?» – Миша. «И в самом деле! Бензин, что ли,
кончился?» – я. И видим: из кабины на нас пристально уставилась толстая,
тугая, злобная морда в милицейской фуражке. Мандраже шибануло аж по
ляжкам, мигом мы перестали ухмыляться, боком-боком – и давай бог ноги.
Забрал из камеры хранения гитару и сел писать письма. Приплелся
унылый Серега Ведерников, у них с Мишкой возникла идея сбегать в радиоузел
и дать по вокзалу такое вот объявление: «Шура Балаганов! Паниковский
ожидает вас у главного входа!». Идею воспринял было с энтузиазмом, но вдруг
зримо и вещно замаячил пред внутренним взором плавно притормаживающий
воронок и кашалотовая харя в окне кабины. «Ребята, – говорю, – конечно,
маловероятно, но вдруг начальник вокзала читал «Золотого теленка»? А?».
Ребята скисли.
Все! Управился в обрез – посадка. Вперед! На полу`ночь! Пиши в Барнаул.
365
На северо-восток
LXVIII
24/V – 1968
БАРНАУЛ
Несколько опешил от оперативности: вашей – раз, почтового ведомства –

два! Сегодня получил от вас письмо, расстояние Абакан-Барнаул оно
преодолело почти с телеграфной скоростью.
Несказанно изумлен, что за Иру Камышеву не только не получил обычной
вашей головомойки, но даже сподобился сожалений, что упустил, дескать, ее.
Что ж, по-вашему, и Люду Янко упустил? И Сашу? Эх, Вера Филатовна… На
что-то другое явлен в этот мир Вадим Далматов, знать бы, на что, легче жить
бы стало. А – не знаю.
В поезде не утерпел, рассказал Мише Зотову, как прощался с Ирой.
«Почему, – недоумеваю, – она такая злая на Раду? Если б у самой были виды, а
то ведь…». Мишка, вдруг, зло усмехнулся: «Совесть девушку мучает.
Помнишь, как я всегда психовал за твои стишки и цветочки? Точно так же, как
у тебя с Радой, была история у Ирки с одним музыкантом. Вы, кстати, похожи,
его звали Янис…». «Как?!!». «Янис. А что?». «Ничего». «Имя такое,
прибалтийское. Отделали парня ни за что ни про что, почище, чем тебя. Ну, он
гордый был, плюнул да и отвернулся. Только все равно: через пару месяцев и
уволился».
Битый час Миша рассказывал эту историю, я почти и не перебивал.
Цирковой (не Абаканский!) Янис очень хорошо играл на гитаре, только не
классику, а джаз, гитарными импровизациями и зрители и артисты
заслушивались. Поэтому на следующий сезон гастролей его с руками и ногами
опять взяли в ту же передвижку. И надо же – по закону подлости! в цирк по
разнарядке опять приезжают Камышевы и Миша! Забыл сказать: он с
Николаевым недавно работает, а начинал с Иркиным отцом, тот его и с
будущей женой познакомил, так как Миша стеснялся за девчатами бегать из-за
маленького роста. А Ирка то антипод репетировала, то каучук, в конце концов
папаша определил ей трапецию.
Ну, и завертелась карусель: Янис к Ирке – ноль эмоций и целыми днями на
гитаре бренчит, в хорошее место мечтал определиться, а не с цирком болтаться,
а ту заело: дуреха уже успела расхвастаться, как ее, дескать, этот симпатичный
мальчик любит. А мальчик – «пошла ты вон». Дальше передаю сугубо
366
Мишкины слова, возмутительные его тезисы не поддерживаю и негодую
вместе с вами: «У этой публики, – (имелась в виду вся ваша прекрасная порода
в целом), – мозгов и вообще-то не водится, а когда еще и завьется из-под юбки
синий дым, то…». Здесь этот подлец безнадежно махнул рукой. И дальше:
«Ради чего привязалась к парню?! Из подлого самолюбия: ах, нет, вот будет по-
моему, а вы тут хоть удавитесь все!».
Янис оказался бесчеловечно упрямым, на новый поклон идти ни в какую
не желал, и уже демонстративно отворачивался и избегал Ирину, а чумиза Ирка
не придумала ничего лучшего, как повеситься на шею другу Яниса, ревность,
может, хотела разбудить. От себя: не понимаю, как можно висеть на одном и
через его плечо строить глазки другому? Добро бы втихаря или случайно
впутаться в историю на стороне, но в открытую… Неизмеримая душевная
тупость или не знаю, что еще, так как Ирка, все же, тонкая натура, хоть и с
выбрыками.
Бодяга эта, все же, достала парня, он раз не выдержал и под пластинку с
«Апассионатой» накачался тремя бутылками портвейна: плакал, упал на
колени, господи, взмолился, прости, что не верил в тебя, помоги! Хозяйка
Мишке рассказывала.
Отвязалась, наконец, гуляет с приятелем Яниса, а тот забился в глухое
подполье и делом своим занимается.
Но вот вздумал цирковой коллектив расслабиться и в один из выходных
дней сочинить для себя скромный банкет прямо в манеже. Романтично! Мишке
деньги поручили собирать. Подходит он к Янису, гони, говорит, пятерку. Янис
ощетинился: не хочу сидеть за одним столом с этой стервой! Миша ему: «Да
брось ты! Я ее два раза спрашивал, огрызается, денег, говорит, нет».
Собралась братия по-семейному, расставили на репетиционном ковре
столы, на столах – винчики, водочки, закусочки, уже и рассаживаться начали,
шуточки, хохмочки, прибауточки, как вдруг является Ира Камышева в
чудесном белом платье, в еще более чудесных белых чулках сеточкой, в
сногсшибательных туфельках, не говоря уже обо всем остальном,
происхождения, так сказать, естественного, а не фабрично-заводского. Янис
сжигает Зотова взглядом, тот, бедный, руками разводит: да не сдавала она
денег!!
Приглашают: «Ира, иди к нам!». Та – ноль внимания, стоит в сторонке,
глаз не поднимает. Но только уселся за стол Янис, как она мигом подлетает и
устраивается рядом, на соседнем стуле. На секунду грохнула тишина, потому
как все всё знали, затем опять загалдели, как ни в чем не бывало. Приятель
Яниса сидит злой (его-то за что?..), Янис голову опустил, пододвинул поближе
бутылку водки и – одну рюмку, вторую, третью… Ирка поняла, что он напьется
до беспамятства, пока под стол не свалится, шепчет жалобно: «Не пей, не
надо!..».
Вся гоп-компания уже навеселе, врубили музыку, пляшут, как дикари, к
Ирине подходит ее оскорбленный поклонник, приглашает танцевать, та
367
нахально отказывается и выманивает Яниса в полумрак за директорской ложей.
Начинает лапшу на уши вешать: «Напрасно, де, ты думаешь, что тебя никто не
любит…» – и так далее и тому подобную извилистую чепуху. Янис
внимательно выслушал, ничего не ответил, вернулся к столу, хватил полстакана
водки и закусил виноградиной. С Иркой истерика, она бегом на конюшню, в
свою гримерную, Миша за ней, клянет двух дурачков, что мучают себя, друг
дружку и его в придачу, из гримерной вылетает, как ошпаренный, хватает
Яниса за шиворот и волочит с собой: «Посмотри, идиот, что ты наделал!!». А
Янис пришел в воинственное настроение, море ему по колено и черт не брат,
накинулся на Камышеву со всякого рода благоглупостями: «Ты хочешь видеть
меня у своих ног?! Ты хочешь услышать мои признания?! Утоплюсь лучше!!».
А Ирка ничего не видела и ничего не слышала: держала перед собой левую
руку, а рука, выше тыльной стороны кисти, была располосована бритвой, в
виде шестилучевой звезды. Янис языка лишился, водку из головы мигом
вышибло. Схватил пораненную руку, губами кровь собирает, дуреха ревет, и
той же рукой погладить его пытается. Короче, хэппи энд, благостный и
сладостный, как новогодний торт. Мишка сказал, что в эту минуту поверил: да,
меж мужчиной и женщиной может быть еще что-то, кроме заурядной похоти и
расчета!
Хэппи энд… Нету никаких хэппи эндов. Хэппи энды выдумали всякие
бумагомараки, вроде Грина или Стивенсона.
Ну, повергла упрямая кошка строптивца к своим ногам. Ну, перебрали они
все потаенные углы в цирке, вокруг цирка и далеко от цирка, где можно было
поцеловаться и пожать друг дружке руку. Дальше-то что? Что делать со шкурой
побежденного гордого и красивого зверя? Норковое манто из нее скроить?
Вертихвостке в один прекрасный момент наскучила вся эта лирика и она самым
наглым образом отправилась в кино с ассистентом какого-то номера.
Дальше Миша рассказывал урывками, в основном себя клял на чем свет
стоит, хотя кто еще виноват, кроме вздорной и бесчувственной девки? Янис
наглотался какой-то дряни, попал в больницу, Миша Зотов куриным бульоном
его подкармливал, потому что после инъекций стрихнина он ни рукой, ни ногой
не мог пошевелить, а няньки что? Поставят рядом больничную жратву, да через
час обратно нетронутую и унесут, им-то какое дело? После первой больницы
Янис прямехонько угодил во вторую – в психушку… Его же и обвинили во
всех смертных грехах, крайнего нашли.
Если душа не обшита шкурой носорога, то нечего тебе делать в этом мире.
Случилось это несколько лет назад, Иру жизнь тоже потрепала за загривок,
и вдруг – нате вам: один к одному повторяется история, только в других лицах
и исполнителях. А ей ту историю и позабыть бы лучше. Вот и взъелась на Раду.
Что вы думаете? Я теряюсь, не знаю. Почему-то все равно ее жалко. Если б
было возможно, замуж взял бы Ирку не задумываясь, да вот не судьба нам быть
вместе. Сошлись на миг две одинокие кометы, но тут же и разлетелись: у
каждой своя парабола в бездонном черном Космосе.
368
На другой день после приезда купались в Оби, вода холоднющая,
купальщики белые, лишь наш суматошный кагал щеголял бронзовой южной
кожей.
Квартиру в Барнауле нашли сами. Сначала администратор повел было трех
мушкетеров по адресу. Жизнерадостно стучится в дверь. Менее жизнерадостно,
но более настойчиво, стучит второй раз. Уже совсем не жизнерадостно, а
злобно, лягает в дверь каблуком, лишь после этого высовывается сивая с
перепоя пачка и сиплым орангутангельским голосом скрипит: «Знаете, ребята,
я передумал сдавать квартиру!». Мушкетеры жизнерадостно топают прочь.
Шатались по адресам чуть не до обеда, причем Расторгуев и Ведерников меня
до переговоров с хозяйками решили не допускать: у Далматова, видите ли, лицо
суровое и глаза мрачные и вообще – повадка цыганская, хозяйки пугаются!
На квартире нашей имеется белокурая девица, полуслепая неугомонная
бабка и еще куча разного непонятного народа. Они все носятся с нами, всё
заботятся и ухаживают. И то – парни на подбор, красавцы!
Сегодня утром была репетиция. Полку нашего прибыло и полку нашего
убыло. На второй тенор взяли местного саксофониста, саксофонист слабенький,
я к нему с полным доброжелательством, давай, говорю, помогу партии поучить,
а он в апломб ударился, сами, мол, с усами. Узнаю: парень работал в
филармонии, так что куда мне!.. Вообще-то, пора пересмотреть мое
критическое отношение к саксофонисту Далматову. С какой стати считаю его
за никудышного духовика? Бахтин и Куропаткин не намного лучше, зато скажи
им слово, хотя бы за ритмичность игры, так кое-чем обляпают, что мало не
покажется. У меня, если на то пошло, ритм железный.
А убыл седовласо-благородный Жорик. То есть, не убыл, а был с треском
выперт с работы (впрочем, он к ней даже не приступил: был сильно занят
другим делом, на пару с Якимовичем). Тупая наша дирекция посчитала, что не
след отвлекать Жорика от главной цели в жизни какой-то там работой и
освободила его от этой напасти.
А еще до репетиции случилась потешная история, но только с какой
стороны взглянуть. Гоняет Павлов своих медведей и не заметил, как один его
зверек-подросток сбежал и в панике, не зная куда деваться, влез в открытую
дверь вагончика Щербаковых. В гримерной сидела Лариса Миронова, увидела
медведя, завизжала дурным голосом и забилась в угол. Медведь же перепугался
ее визга, забился в другой угол и от ужаса замычал, так как был в наморднике.
Сидят они по разным углам, одна визжит, другой мычит и нагоняют друг на
дружку смертельный страх и оторопь. Все смеялись, бедной Ларисе только
было не до смеха.
Вот пока все.
Ваш Вадим.
369
LXIX
27/V – 1968
БАРНАУЛ
Получил твое огромное, сумбурное и сумасбродное письмо, благодарю от

всей души! Даже опешил: как ты нашла время на такой невероятный труд?
Поделись опытом с Валеркой, но только его опыт не перенимай.
Итак, наш табор перекочевал из Азии в Сибирь, счастлив, что дышу
родным воздухом, но несчастлив, что перешел на родные сибирские харчи.
Катили долго, после Ташкента в первую же ночь проехали Джамбул,
утром так грустно было на сердце. Неяркая лампада Джамбульской часовенки
горит неугасимо, пусть неярко, но все так же ровно и чисто… А какие молнии,
какие зарницы полыхали на темном небосводе темной Дороги!
За Алма-Атой начались безотрадные казахстанские степи, представил, как
по таким пустыням месяцами вышагивали караваны верблюдов и страшно
стало. Проехали Семипалатинск, показались первые сосны. Поезд почему-то
остановился на пустом месте, мы с Сережкой Ведерниковым не утерпели,
выпрыгнули из вагона, добежали до них, обняли корявые стволы и крикнули
«ура!», обратно прыгали уже на ходу поезда.
Двадцать шестого мая – открытие цирка. Чуть не заплакал от радости,
когда зашел на оркестровку и окинул взглядом амфитеатр. Вместо темных
андижанских фигур в халатах и допушках, яркий, веселый цветник! Нарядные
платья, женские прически и сплошь – русские лица! Родина!
В программе изменения. Нет узбекских джигитов и Сереге некому дарить
цветы. Ничего, уеду – будет Раду ублажать, свято место пусто не бывает. При
мне не решается.
Приехал новый коверный – Эмиль Биляуэр. Свириденко не очень-то
доволен: вместо двух отделений будет работать только второе. А он
самолюбивый и честолюбивый. Но если бы только это. Директор, неизвестно из
каких соображений, вдруг наехал на Свириденко, вроде: а кто ты такой? и тогда
тот перестал показывать свою репризу «Бокс». Потеря огромная: с Ферганы
зрители покатываются над ней со смеху, я неизменно к ним присоединяюсь, и
на тебе! Волобуев, объятый благородным негодованием, закатил Свириденко
выговор с занесением в личное дело и отправил кляузу в Союзгосцирк.
Но здесь маленькое «но»: Володя работал «Бокс» исключительно по
собственной инициативе и не имел с того «Бокса» никаких дивидендов, если не
считать нынешнего выговора. К хорошему, да еще бесплатному, люди
привыкают скоро и, ох, как не скоро, отвыкают. По статусу «Бокс» не реприза,
а номер, который должен оплачиваться, чего не было, а когда Свириденко
370
намекнул о своих законных правах, наш гебист страшно возмутился. Эх, зря
посадили того армянина…
У Эмиля с женой номер парного жонгляжа, вроде как у Рудика Изатулина
с Имби. Только вместо булав у них поварешки и сам Эмиль в поварском
колпаке. А знатным он поваром смотрится! Хоть сейчас в любой Парижский
ресторан! Но в остальном все эти номера похожи. Сережка Ведерников очень
приуныл, услышав фамилию «Биляуэр». В цирковом училище он учился с
сыном Эмиля, Женькой, говорит, что тот первоклассный жонглер и ему рядом с
ним нечего даже и маячить. Единственная надежда, что такого жонглера не
засунут работать в нашу передвижку.
Эмильчик (это его партийная… извиняюсь, бес попутал! клоунская
кличка) в некотором роде мой коллега – довольно резво чирикает на
мандолине. Талантливый человек, но холодноватый и не очень дружелюбный.
Даже хохмы у него звучат мрачновато – смеешься, но с оглядкой. Стоит у
двери вагончика, тренькает на мандолине и унылым говорком повествует: «Я
бедный еврей – приехал из Одессы. Мне много не надо: кусочек хлеба,
вагончик масла, бочечку икры. Икра пусть будет черная, лишь бы хлеб
белый!». А глаза не улыбаются.
Еще у него две девчонки, одной лет шесть (вылитая Эмиль!), другой
двенадцать-тринадцать, Наташа, та на маму похожа. Мама у нее русская. То
есть, и у всех остальных – тоже русская. У Наташки не броское, но славное
круглое личико, живое и смышленое, только временами какое-то зябкое
выражение его портит. Возраст! В куклы играть – уже выросла, кава`льтерам
глазки строить – еще не доросла, вот и крутись, как хочешь!
Я с ней познакомился в манеже. Девушка страшно удивилась, обнаружив
недюжинные жонглерские таланты у заштатного оркестранта, глазела, глазела,
набралась духа, подошла. «А вот такую корючку умеешь?». (Корючка, в
переводе для профанов, – трюк). «Умею». «А покажи! Ага. А такую?». Шарики
посыпались на ковер. «Ничего, у тебя получится!». «Спасибо за науку! Буду
репетировать!». «А мне жонглировать неохота. Такая скука! Как у тебя
терпения хватает?!». Сакраментальный вопрос…
А перед представлением играли с ней в «поддавки», это шашки наоборот.
Я, конечно же, проигрался в пух. Не думай, что это очень уж легко! Скорее,
наоборот. Проиграть-то надо так, чтоб новая знакомка не заметила хитрости
противника. Она и не заметила ничего, счастлива была – безмерно, а я, конечно,
огорчен. Обещала научить. Зато маэстро: постоял, посмотрел на наши баталии,
крякнул, проницательно на меня взглянул и отошел.
Драгоценнейшее же приобретение программы – Никколо Кернос,
музыкальный эксцентрик, прибывший взамен Мамлеевых.
«Кричите, женщины, – «Ура!»

И в воздух что-нибудь бросайте».
371
(Из нижнего белья, например).
Никколо Кернос – дюжий, одутловатый, курчавый, как арсланбобский
баран, не то румын, не то молдаванин, не то цыган, а не то, как в анекдоте:
«Хор цыган Заполярной филармонии! Руководитель – тоже еврей!». А может –
грек. Черные кудлы начинают у него произрастать в непосредственной
близости от черных же бровей, под которыми странные бледно-серые глаза,
баклажанный нос и толстые губы. Позавчера, перед репетицией, Никколо
сказал, что очень меня ценит и занял два рубля. А познакомились мы ровно за
пять минут до «оценки» моей особы, которая особа сдуру поинтересовалась
скрипкой, каковой циркачиный Паганини потешает публику. А скрипка
хорошая. Лучше, чем у Якимовичей. А двух рублей мне не видать, как своих
ушей.
Половину репетиции Кернос и Якимович лаялись: Никколо вымогал с
дирижера сопровождение «Чардаша» Монти, а Михал Данилыч справедливо
негодовал, с какого такого рожна обязан он снабжать нотами всякую шушеру?
«У Никколо Керноса все есть! – орал Якимович. – Телевизор! Электрическая
печка! Банно-прачечный комбинат! У Никколо Керноса нет нот!!!». После
этого ноты таинственным образом появились. Но то маэстро срывал на
несчастном Никколо злость: Жорику, думаю, глубоко начхать, что его вышибли
с работы и отправили на казённый кошт домой, какая разница, где пить? Но
Якимовичу не наплевать: уменьшить пропивочный бюджет аж на девяносто
рублей!!! Шутить изволите, господа хорошие?!
Оркестровые Никколкины партии – пучок мятой макулатуры, затертой и
засаленной, сказал бы, где ей место, но и там ей не место – больно грязная.
Партии испещрены всякого рода наскальными надписями (хорошо хоть не
рисунками!): «Летняя мука музыкантов Кировского цирка». Рядом
меланхолическое добавление: «И зимняя Ижевского». Некогда кудряво-
каллиграфическую надпись «Артист Никколо Кернос» чья-то кощунственная
рука в партии первого тенора испохабила таким вот манером: «артист»
превратилось в «аферист», «Кернос» превратилось в… Короче, первую букву,
заразы, заменили совсем другой. Какой – не скажу. В партии первого альта
неизвестный сукин сын пошел еще дальше. Фамилию «Кернос» (в теноровом
варианте) разделил знаком музыкальной цезуры на два самостоятельных слова
и вписал в ту цезуру предлог «на». Нет, как вам это нравится?! Я лично
возмущен.
На медных духовых (давно замечено) играют люди более ограниченного
интеллекта, о чем свидетельствуют и упомянутые настенные изречения. К
«Артист Никколо Кернос» там добавлено всего лишь: «он же цыганский
конокрад и румынский спекулянт». Несравнимо, конечно же.
Вчера, на открытии, Скрипелло Халтуреро дебютировал в нашем шапито.
Успех потрясный. Выходит он ряженым под «Мистера Икса», разумеется, в
черном плаще и черной полумаске, играет на скрипке «Очи черные», «Купите
фиалки», «Песню о Тбилиси», «Венгерский танец» Брамса. Звук у него
372
хороший, но он не играет, а завывает, так как не имеет ни малейшего навыка
смены позиций: из позиции в позицию «чавалэ» переезжает на длинных,
широких и хорошо смазанных лыжах, нанизывает гирлянды убийственных
фермат и совершенно злодейских ritardando и rallentando. С Якимовича пот
ручьем катил, пока он махал дирижерской палочкой, огрызком карандаша, то
бишь.
Говорят, что некогда Никколо Кернос работал в цыганском коллективе и,
как истинный “Х” (совершенно ни на что не намекаю), появлялся в манеже на
лошади. Но, по тем же сплетням, однажды исполнил с лошади, вместе со
смычком и скрипкой, головокружительный каскад в манеж, после чего
расплевался с родным коллективом и пустился в самостоятельное плавание,
рассудив, что каскады с двух, но собственных ног, гораздо менее вредят
здоровью, чем с четырех, но лошадиных.
После каждого шлягера Кернос что-нибудь с себя сбрасывал: плащ, потом
куртку, жилет. Лешка Вояковский изо всех сил вытягивал шею, чтоб не
прозевать момент, когда цирковой Никколо-не-Паганини дойдет до штанов, но
штаны сняты не были. После этого Вояковский объявил, что номер никуда
негодный.
После первого отделения концерта для скрипки и циркового оркестра
следует фантастический трюк: игра сразу на трех инструментах. Никколо
играет руками на цимбалах, мотает головой по краю жестко закрепленной
флейты Пана, на левой ноге стоит, а правой шлепает по педали колотушки
большого барабана.
На финал у него молдавская “Чиокырлия”, – “Жаворонок”, там он что
только не вытворяет. Техника у него бешеная, подъездная и фальшивая,
абсолютное rubato. То он поставит скрипку на голову, то запихает ее за
шиворот, то схватит конец смычка в зубы и уже скрипкой под смычком возит.
Воспроизводит скрип немазаного колеса, мычание коровы, птичье чириканье.
Полный вперед!
«Поистине, ни одно искусство не подвергается столь бесконечному и
гнусному злоупотреблению, как дивная, святая музыка, нежное существо
которой так легко осквернить…». Если твой любимый герой Иоганнес
Крейслер, то как лезть в манеж, в Николки Керносы?..
Свириденко его здорово передразнивает: «Да? Что? Да! Да! Я Никколо
Кернос, румынский артист! Да! Да!». Он, эдак, растягивает слоги и придает
голосу космополитическую томность и некоторую небрежность.
А сегодня утром, когда с гитарой под полою направлялся в гости, нарвался
на этого шута горохового в ближних окрестностях цирка. Плывет навстречу, аж
извивается, под руку с дебелой телкой, увидел меня, замер, потом отцепился от
телки и бросился ко мне с распростертыми объятиями. Схватил за руки и
затараторил: «Да! Да! Сегодня звонил на Ленфильм! Ваш сценарий принят,
будут снимать! Подробности вечером! Извиняйте! Извиняйте!». Телка разинула
373
рот, я также остался с разинутым ртом, один арап знал, что делал: телку за бок
и мигом смылся. На Мосфильм, наверное. Сцену в постели снимать.
Все пока. Сегодня был хлопотный день, занесло даже на лекцию в
университете культуры, просвещал, так сказать, свой темный ум. Не просветил.
Как была ночь в Каире, так и осталась. Ни огонька тебе, ни северного сияния.
До свидания, Майя!
Вадим.
374
LXX
3/VI – 1968
БАРНАУЛ
Может, скоро увидимся; если увидимся – расскажу тебе о таком скрипаче,

что ахнешь. Бросай училище, поступай в дворники или в цирк.
Шапито наше переехало в Сибирь, я уже, почитай, на родине, вот только…
Эх!..
В Андижане сильно разбаловался на разных вкусностях: лагман там,
шурпа, плов, даже некоторую ряшку наел, приятно было в зеркало посмотреть.
Но за короткое время, что гастролирую близ родины, наетость эта испарилась,
«как сон, как утренний лагман… тьфу! – туман». У кого чего болит, тот о том и
говорит.
В барнаульских столовых лишь чудом не увидишь полуторакилометровой
очереди, но если она даже всего в пятнадцать метров – это еще ни о чем не
говорит. К каждому впередистоящему обязательно присоседятся два-три
приятеля, сослуживца или кума-свата-брата, а к брату-свату-куму в свой черед
два-три сослуживца или приятеля, и так далее. Какого лешего возятся
академики в своем курчатовском институте? Цепную реакцию надо изучать на
столовской очереди, а то подумаешь – уран двести тридцать пять!.. Удивили.
Тяжко! Особенно перед представлением. На голодный желудок ничего не
наиграешь, вот и мечешься из конца в конец: здесь – полусотенная очередь, там
– саркастическая табличка: «Санитарный день, гробим крыс и тараканов», в
третьей дыре – сухие коржики и лимонад, будь они трижды неладны. Если бы
не одна хитрая забегаловка, где можно раздобыть молока, а также бутерброд с
сыром или колбасой, то хоть ложись и помирай.
Только что оно такое – бутерброд с сыром? Манна небесная эпохи
развитого социализма. Андижанских тараканов травить. Местные
адаптировались. Скорей бы уж коммунизм, сколько ждать-то? Ведь все пяти и
семилетние планы исполняются досрочно, почему двадцатилетний план не
завершат лет на семь-восемь раньше? Хочется коммунистического мяса
попробовать, нынешнее мясо какое-то развитое, что ли, подвержено усушке,
утруске, зачастую вообще в вакуум переходит. Виртуальность его проявляется
уже на уровне управляющих трестов и сохраняется, согласно постулату Бора,
вплоть до уровня раздатчицы какой ни на есть тошной забегаловки.
Единственно, что утешает – все эти столовско-забегаловские крысы тоже в
свою очередь тратят рубль двадцать, чтоб побывать под зелеными сводами
купола цирка-шапито.
375
Общепитовскую египетскую казнь скрашивает чудеснейший
черносмородиновый игристый напиток. Потягиваю его из узбекской пиалы и
млею от наслаждения. Вот только открыть бутылку с напитком – подвиг на
уровне Геракловых. Какими компрессорами накачивают их углекислым газом –
не знаю, возможно, задействованы механизмы парка тяжелого
машиностроения.
Двадцать шестого было открытие, на работу временно приняли местного
саксофониста, маэстро клянется, что как только тот выучит партии первого
тенора, так он отпустит меня в Абакан, к вам в гости. А когда тот выучит?
Гонору много – работал в филармонии, но играет на уровне Витьки
Лихницкого, ба-а-альшой руки импровизатор, вот только четверть с точкой
сосчитать не может. Но не в этом дело.
Импровизатор привел на открытие младшую сестру с мужем, а сестра
прихватила подругу без мужа, то есть, совсем даже незамужнюю. В антракте,
непонятно как, оказался в их теплом семейном кругу, раз, другой, третий
искоса взглянул на Татьянку, в ответ она пару раз взглянула на симпатичного
циркового саксофониста, сие не осталось незамеченным и нас мигом
познакомили и даже с шутливым бесстыдством пригрозили, чтоб я не смел
соблазнять невинную барнаульскую голубицу!
Соблазнишь эту публику. В конце концов, кто кому подсунул то паскудное
наливное яблочко: Адам Еве или Ева Адаму? Почему же теперь наш брат вечно
в сволочах ходит? Им охота размножаться, ну, и занимайтесь себе на здоровье,
мы-то тут причем? Да еще голову морочат: Артемке, дескать, отец нужен!..
Но вернемся на кру`ги Барнаульския. Таня мне понравилась – ужас как, с
ее стороны явная взаимность, после представления мы быстренько сговорились
и в понедельник, поутру, с запрятанной в чехол гитарой, отправился к ней в
гости. По дороге нарвался на наше новое балаганное чучело, но о чучеле потом.
Танечка у папеньки с маменькой чадо единственное, следовательно,
избалованное и своенравное, при всем при том перешла на четвертый курс
музыкального училища и мечтает поступить в консерваторию на дирижерско-
хоровое отделение. Смазливого оборванца-саксофониста, пришедшего почему-
то с гитарой, приняла с очаровательной снисходительностью. После десяти-
пятнадцати минут малозначащих разговоров было выражено милостивое, хотя
и достаточно скучливое, желание послушать гитарное бренчание.
Побренчал. Снисходительность испарилась без остатка, Танины светло-
карие глазки превратились в два чайных блюдца. «Никогда бы не подумала, что
на гитаре можно такое… так…».
Но это не все: открываю крышку танечкиного пианино и набрасываю
целую торбу обрывков и огрызков из Бетховена, Баха, Грига и Черни. Бедняжка
совсем скисла: «Ой, мне так ни за что не сыграть…». Знай цирковых!
Слушали «Пятую симфонию» Бетховена, спрашивал, нет ли у нее
пластинки с «Девятой» Малера, но милая Танечка даже и фамилии такой не
знает. После Бетховена поставили «Реквием» Моцарта.
376
Славная девчонка, симпатичная и неглупая. Хотя, все бабы изначально –
дуры. Дурнее баб только мужики: зачем день и ночь рыщут за их юбками?! А
волосы у Тани какие! Распустила косы и – Святая Агнеса! Сантиметров пять не
достают до пола. И красивые – золотисто-каштановые.
Потащила меня на лекцию в университет культуры, лекция – тихий ужас,
Танечка же слушала весь этот бред молитвенно полураскрыв губки,
предназначенные, на мой взгляд, для совсем иного времяпрепровождения.
Были и веселые моменты, когда, например, одна старая кочерыжка из публики
настоятельно потребовала поставить запись седьмой баллады Шопена. Ей
вдалбливают: нет такой баллады в природе! Она свое трандит: как нет?! сама
играла!! Может, седьмой вальс? Да нет же!! Баллада!!
На другой день, чтоб уж окончательно очаровать барышню Таню, дал ей
почитать рукописный сборник своих стихов. Танечка прочитала. Посмотрела на
меня. И повертела указательным пальчиком у виска. Окончательно убедился,
что по воле судьбы встретился с очень умной девушкой. Хоть она и поцарапала
кожу на виске, несколько стихотворений жульнически посвятил ей, надеясь,
что судьба никогда не сведет ее ни с Ариной Родионовной, ни с Майкой, ни с
Наташкой и они вчетвером, сообща, не оттаскают меня за бороду, которую к
тому времени отращу.
Но недолго цирковой Менелай строил куры и матримониальные надежды:
Елена Барнаульская вдруг исчезла. Прошел день, другой и третий, а она все не
кажет глаз. Кое-как расхрабрился и в пятницу утречком робко жму кнопочку
звонка в ее квартиру, стараясь даже не думать, что налечу на родителей.
Итак, звоню. Дверь распахивается. Танечка в халатике. Медуза! Глаза
молнии мечут! Павший духом анахорет, даже не сказав «здравствуй!», тяжко
вздыхает и опускает очи долу. Прекрасная Елена кипит, молнии блещут, ждет,
когда горе-воздыхатель начнет канючить, оправдываться, упрекать, настаивать,
чтоб можно было его отбрить, прогнать, уничтожить повествованием о
красавце Парисе Илионской консерватории, светлый путь к которому
новоявленный Дон Жуан вздумал перегородить своей гитарой и саксофоном.
Но Дон Менелай молчал и лишь скорбно вздыхал. Танечка вскипела: «Ну,
проходи же, чего стоишь!». Робко вхожу, робко оглядываюсь. «Садись!».
Сажусь на краешек и в уголок дивана. Она стоит, ждет. Дождалась, что я
поднялся. «Что это ты?». «Да неудобно как-то… Дама стоит…». Танечка
фыркнула и устроилась на другом краешке дивана.
Вот тут-то мне было поведано, наконец, что мечта о консерватории Тане
дороже всех на свете любвей и дружб. Не возражая в принципе, скромно
выразил недоумение, чем любовь (в умеренном, разумеется, количестве) может
повредить консерватории? И кто я такой, чтоб повредить ей? Через месяц наша
цыганва все равно ушьется, по слухам, в Бийск и навсегда увезет из Барнаула
мое разбитое и одинокое сердце и всю оставшуюся жизнь будет ее мучить
совесть, за то, что не утешила и не согрела то бедное сердце… Так, вдруг,
жалко стало самого себя!..
377
Умничка наша немного поупрямилась, так как поняла справедливость
утверждения, что вред консерватории будет причинен самый незначительный, а
любовь… А почему бы в нее и не поиграть? Почему бы азартно не
поотбиваться от самых недвусмысленных приставаний друга сердца? Ей это все
тем более интересно, что не представляет никакой опасности, в том смысле, что
мужчина, как таковой, Танечке до лампочки.
Но, все же, какая косность ума! Хотя бы из любопытства, из чисто
познавательных целей сдалась!
Узнать бы точно, успею ли я вырваться в гости, пока вы все не
поразъехались по домам. Пиши, лентяй!
Вадим.
378
LXXI
10/VI – 1968
БАРНАУЛ
Читать письма, наверное, никому и никогда не надоедает, а вот писать…

Не то, чтобы надоели все вы, а устал от бесконечных описаний цирковых
будней, так далеких от всяких опереточных романтик. Сейчас начинаю уже
соображать, что есть номера мирового уровня, вроде номера Запашных или
узбекских джигитов, есть номера уровня союзного, которые работают по
крупным городам в стационарных цирках, а если и попадают в передвижки, то
гастролируют по северным берегам Черного моря. А под шапито, вроде нашего,
ютятся Семены Барахолкины и Никколки Керносы, которых некуда деть,
начинающие артисты, вроде Володи Свириденко и Светы Тарасевич, слабые и
малоперспективные номера, как у Иры Камышевой и Щербаковых, никуда не
годная самодеятельность, вроде Сережки Ведерникова. Там, если бы не
волосатая лапа… Э, да что говорить.
Прошлой ночью думал – умру. Страшная духота после жаркого дня давила
на грудь, давила усталость и безысходность. Обмолвился: будь снотворное –
выпил бы смертельную дозу, надоело все. Толя и Серега выругали на все корки.
На оркестровке тоска зеленая. Меж Якимовичем и Куропаткиным
перманентная, вяло текущая грызня по одному из основных вопросов
философии, ибо Якимович лишь вялотекуще опохмеляется, а Куропаткин
бодротекуще закладывает. Саша Бахтин, по своему обыкновению, равнодушно
помалкивает, Леша Вояковский мрачно острит, Роберт широко и глупо
улыбается.
Однажды наш барабанщик выразил свое безграничное презрение к
искусству Эмиля Биляуэра тренькать на мандолине и теперь Вояковский
постоянно над ним измывается. Едва донесутся с манежа звуки мандолины, как
Лешка обращается к Якимовичу со слезной просьбой: «Маэстро! Скажите
Эмильчику, пусть уберется с манежа! Яша Рахманинова хочет послушать!».
Единственная отрада душ наших – Никколо Кернос. В своих знаменитых
«Купите фиалки» он ускоряет, замедляет, лепит фермату на фермату, по
указанию стоптанного каблука своей левой ноги, а оркестр изволь ловить его
поносные выкрутасы. Мы и ловим, шепотом отводя душу во всевозможных
замысловатых ругательствах и проклятиях. В субботу Якимович озлился и
повел оркестр на «Фиалках» в железном ритме. Никколо аж запрыгал в манеже,
пытаясь устоять на своем, ничего у него не вышло, тогда он взял реванш в еще
более знаменитой каденции, где он чирикает, мяукает, мычит, передразнивает
379
ишаков и вытворяет черт знает что. Минут десять сходил с ума подобным
образом.
Позавчера, на вечернем представлении, был явно под мухой, вытворял со
скрипкой невероятные антраша и заехал смычком под струны. Подставка
упала, чинить поломку некогда и пришлось просить инструмент у дирижера.
Рожу Якимовича, с которой он протягивал в манеж свою скрипку, надо только
увидеть. Описывать бесполезно.
Вчера же из-за этого румынского шарлатана погорел Вояковский. Писал,
кажется, как тот хватает в зубы конец смычка у колодки и дергает под смычком
несчастной скрипкой. Так Вояковский бдительно отслеживает этот момент и по
его команде медное духовенство упреждающе рявкает: «Ротом!!!». Маэстро
морщится, но не пресекает хулиганства, Кернос зыркает на оркестровку и сует
смычок в зубы. Но после трюка «Ротом!!!» Вояковский, в одиночестве и
вполголоса, всегда предлагает другой трюк… Как бы помягче описать
предлагаемый им способ… Короче, вновь использовался безобразно
искалеченный творительный падеж некоторого достаточно безобидного
существительного. А тут, как на грех, в оркестре непредвиденная пауза, в
амфитеатре тишина, а Лешка не рассчитал силу своих легких. Маэстро затрясся
от злобы на выходку босяка, тот зажмурился и втянул голову в плечи,
некоторые зрители, сидевшие очень близко от оркестровки, удивленно подняли
глаза, но потом решили, что ослышались.
Расторгуев и Ведерников точат свое железо уже не для защиты от
Николаева, а на страшную месть Никколо Керносу: Николаевская гюрза вдруг
сбрендила и, очертя голову, бросилась в раскрытые страстные объятия
величайшего в истории циркового скрипача, там такая любовь, что хоть
Шекспира по разнарядке вызывай. Быть может, вообразила, что объездит с
неповторимым артистом полмира. Я в убиении неповторимого Никколо
участвовать категорически отказался.
Глядючи на него, отработал музыкально-жонглерский трюк: держу левой
рукой мандолину и выщипываю на пиццикато «Камаринскую», причем в
хорошем темпе, а правой рукой жонглирую двумя шарами. Первой похвастался
Наташе Биляуэр, у нее глазенки округлились. Да и не у нее одной. Даже Мишка
Зотов зашипел и попятился. Спросил его, понравился бы ему такой трюк:
играть на трех музыкальных инструментах (две мандолины и губная гармошка),
стоять при этом на катушке и держать на лбу баланс? «Невозможно». «Что, –
спрашиваю, – невозможно: стоять на катушке с балансом?». «Да нет, это как
раз чепуха, за три месяца выучишься». «Ах, так! Ну, а музыкальную часть я за
столько же отрепетирую». Первый раз он промолчал и не предложил бросить
дурью маяться. Но не мое это…
А жонглирую много. Миша заставляет подтягиваться, приседать, дома
осторожно ворочаю гантели. Вообще-то, музыканту и жонглеру они ни к чему,
но часто бывает завидно, когда смотришь на мускулистого гимнаста. У меня
380
мускулы чуть окрепли и на худом теле похожи на запрятанные под кожу не
очень тонкие веревки.
С Наташей каждый вечер (еще дня не пропустили!) режемся в поддавки.
Вот только горе, что тупой я на это дело уродился!.. Играю все хуже и хуже, у
бедной Наташи уже никакой совести не хватает постоянно обыгрывать такого
рыцарственного с ней кавалера. Уж она и подставлялась, и отдавала назад
ходы, я радостно цепляюсь за малейшую возможность взять реванш за
бесчисленные разгромы, но ничего не получается… Якимович иногда подойдет
посмотреть на баталию, смотрит и жмурится от удовольствия.
Гита Львовна в оркестре сейчас не играет, болеет после Андижана.
Михаил Данилович отдувается на скрипке один.
На Раду больше никогда не смотрю и довольно успешно избегаю ее
общества, насколько позволяет тесный цирковой мирок. Однажды, после
представления, сижу на скамейке на площади, любуюсь поздним сибирским
закатом, смотрю – гуляет с подружкой. Быстро подымаюсь и ухожу домой.
Поддел Сережку. У него на физиономии написано, что он не прочь бы
подъехать к Раде, и когда по привычке расхныкался о своих чувствах к далекой
джигитке, я не сдержался: «Нынешние Дон Кихоты преклоняются пред своими
восточными Дульсинеями, но не отказываются и от запасных спортсменок!».
Надулся. А чего цепляюсь? Их тропки рядом, посыпанные утоптанными
цирковыми опилками, через убогий манеж к тихой пристани, а Далматову –
сколько еще сбивать в кровь ноги по Дороге в Никуда?
Сережка сочинил неплохое стихотворение о старой заброшенной кукле –
Арлекине, я вдохновился его маленькой поэмой и придумал музыку. Под
гитару, разумеется. Но, разумеется, не под задолбанных полууличных бардов.
Гитарная чесотка по стране, право слово. До смешного доходит: слушают меня,
раскрыв рот, но половина с сожалением хлопает себя по ляжкам: «Эх, если бы
ты еще умел играть боем!!!». Слышь, Май, Далматов высотско-окуджавский
бой не может освоить!.. Ну, не курица ли?
«Как жаль, что не знаком

Я с вашим петухом!..».
Песня печальная, даже трагическая.

Миша Зотов, как и мы, тоже сам нашел квартиру и почти никто не знает –
где. Я – знаю, так как был у него в гостях, пил черносмородиновый напиток и
бренчал на гитаре. «Арлекин» его потряс. Говорит, что простил Ведерникову и
непомерную ставку в сто тридцать тугриков, и дохлый его номер. По странному
совпадению, Мишина квартира в том же подъезде, где живет Лариса Миронова
с ненаглядной своей Викой. От выпитого вина стало грустно и так захотелось
прижать к сердцу кроху и поцеловать ей волосы… До слез люблю детей, но
Вика благожелательно таращила глазенки, а жалась все же к матери. Лариса
381
надо мной посмеялась, потом сказала: «Есть поверье – у тех, кто очень любит
детей, своих детей не бывает». Утешительно…
Была на вечеринке и Ангелина Монастырская. Муж у нее намного старше
и смахивает на медведя, но, по-моему, очень своеобразный и благородный
человек. Я родился и до четырнадцати лет рос в семье фотографа и часто
замечал, что вроде бы красивое и вроде бы одухотворенное лицо на снимке
оказывается пошлым и мелким, что большей частью и является его внутренней
сущностью. Муж Ангелины однозначно некрасив, но она показала нам свой
альбом фотографий и мы с Мишкой онемели. Куда там всем киношным
красавчикам.
Миронова, мечтательно слушая мое треньканье, запела надоевшую песню
о том, что Далматов – прирожденный музыкальный эксцентрик и так далее.
Миша насупился: «Пусть катит из цирка, побыстрее и подальше!». Лариса
разобижалась: «А сам чего ездишь? Тоже катись!». «Сравнила. Я ничего не
умею, кроме как на руках да на голове стоять, мне другой дороги нет». «Он бы
сделал номер и тогда бы мог на Раде жениться». «Что-что-что?! На этой
гусыне? Да она дура набитая!». «Зря ты, Миша, говоришь такое. Она добрая
девочка, просто молодая, глупая еще. Подрастет, поумнеет». Вижу – Миша
заводится, машу руками: «Замолчали! Выдаю тайну: недели через две-три
увольняюсь, только не говорите никому. Давно уже решил». «Куда?! Зачем?! –
это Лариса свое. – Столько молодежи в цирке, тебя все уважают! От добра
добра не ищут!». Тогда спрашиваю: «А Щербаков не собирается уезжать в
другой цирк?». Где там… Щербаков в нашей передвижке, как рыба в воде и
никуда, конечно, не уедет. «Тогда придется мне». Странно, но Миша вдруг
задумался, хотя только что голосовал за такое решение.
Ангелина ушла, Вику уложили спать, сами втроем пошли шататься по
ночным улицам и забрели черт знает в какие дебри. Спотыкаемся в темноте по
ухабам, вдруг – придурковатый крик петуха: «ку-ка-ре-ку-у-у!..». Миша
задумчиво вздохнул: «Да, совсем Андижан… Был я там знаком с одним…
таким вот…».
Как получишь письмо, сразу напиши (хоть коротенько), когда уедешь из
Красноярска и где намереваешься загорать летом. Может, в Чимкент поедешь?
Попробовался в жанре сонета. Мише он не понравился, говорит – жесткий.
Наверное, он прав. Но и неудачный ребенок – все ребенок!
Вадим.
СОНЕТ
Сирень цветет, но некому дарить
382
Несорванных застенчивых цветов…
Так пусть цветут, пусть их душистый зов
Лишь птицам будет радостью служить.
Зачем их рвать? Кто сможет оценить

Язык любви сиреневых послов?
Они увянут и, как гроздья слов,
Швырнут их прочь – ненужной мысли нить.
И я смотрю, любуясь, с думой тайной:

Как в прошлом был жесток, даря цветы,
Губя их нежный цвет в руках случайных,
Блеск мишуры приняв за свет мечты…
Цветы, цветы! Должны вы вечно жить!

Цветите же – вас некому дарить.
383
LXXII
18/VI – 1968
НОВОСИБИРСК
Все правильно – летать самолетами быстро, выгодно, удобно. Пишу тебе

из Новосибирска, вернее, из аэропорта «Толмачево». Сейчас два часа ночи, а
еще вчера в восемь вечера я должен был воздвигнуть свои котурны на
священной Абаканской земле. Увы! Рейс из Новосибирска, конечно же,
отменили и перенесли на сегодня, на шесть утра. До обалдения напился
черного кофе, чтоб не уснуть в кресле, ибо гостиницы на вокзалах и в
аэропортах есть прекрасные мосты через пруд, воздвигаемые мостоотрядом,
где генеральным директором душка Манилов. По этой же причине (чтоб не
уснуть) занялся письмом (учти, буду писать до тех пор, пока не объявят
посадку), методом, апробированным в Ташкенте: на нижней деке гитары!
Из Барнаула вылетел вовремя, а когда огорошился в аэропорту, то сдал в
камеру хранения гитару и сумку с тремя бутылками игристого напитка, сел в
такси и покатил в Новосибирск, в… консерваторию! Километров через сорок
показался город-красавец, а вот и консерватория. Таксист развернулся и с
чувством произнес: «Имени Глинки!». Я с ним расплатился и с
непередаваемым волнением вошел, нет! – переступил порог храма музыки!
Сколько моих однокурсников учится в этом храме, а я, чье здесь самой судьбой
предопределенное место, флибустьерствую под драным шапито… Пишу вот, а
в глазах слезы стоят: зачем и на что погубил жизнь? Проклятая Дорога,
проклятая Звезда!..
Разыскал Борю Тростянского, он весь первый курс консерватории играл на
моем циммермановском альте. Можешь себе представить его удивление, когда
встретил меня в таком… чуть было не сказал – неподходящем, месте?
Коротко поведал грустную повесть скитаний бесталанного пилигрима,
потом Боря повел того извечного бродягу на экскурсию по консерваторским
коридорам. Искоса на меня посмотрел и говорит: «Ты очень хорошо
смотришься в этих стенах! Самое твое место!». Эх… Привел в зал, где шла
репетиция оркестра народных инструментов. Вот репетиция закончилась и вот
передо мной четверо прежних товарищей, один еще по Красноярскому
училищу искусств. Вновь удивление без границ: Далматов – и вдруг в
консерватории шляется?! Неужели одумался, поумнел?! Да, да, – ждите!..
Дождетесь…
О многом ли могут говорить люди, чьи пути так различны? Всей шкурой
чувствовал незримую, но глубокую пропасть меж неприкаянным скитальцем и
384
сытыми аборигенами Островов Благополучия. Моему ветхому кораблику путь
на те острова заказан.
Немного побродили с Борей на площади перед оперным театром, настало
время прощаться и ехать назад, в аэропорт. Грустно и пусто на сердце: ты
изменил музыке, изменил своему призванию, слишком на многое замахнулся и
сила отдачи прикладом дробовика швырнула самонадеянного стрелка в Никуда.
…Как хочется спать, как медленно тянется время! Вокруг спят и дремлют
десятки людей, а я боюсь уснуть, так как непременно просплю свой самолет.
Снова выпил два стакана кофе, полистал несколько газет и пару журналов и
продолжаю письмо-дневник.
Давно просил маэстро отпустить съездить в гости, он соглашался, но при
условии, что местный саксофонист-тенорист выучит партии первого тенора. И
сидел с ним, и учил партии, чуть не до ссоры. Выпендрежу – выше крыши. Как
же – филармония! Куда с добром.
О том, что собираюсь навострить лыжи совсем – помалкиваю,
проговоришься до времени – будет много лишнего кипеша. И без того в
оркестре разброд. Куропаткин с Якимовичем – кот с собакой, Гита Львовна так
и не появилась, Бахтин и Вояковский вступили в стачку на предмет бегства в
неведомые цирковые края. Чего не хватает Лешке – ума не приложу.
В Барнауле, в аэропорту, меня провожала знакомая девушка, Таня,
хорошая девушка, поэтому писать о ней ничего не буду. А кого мы там
встретили, знаешь? О! Стоим, воркуем, глядь – Никколо, да еще и Кернос, со
скрипкой, пьяный, но зато поцарапанный и с подбитым глазом, тоже ожидает
самолета. Как завидую, что не имею такой экстравагантной фигуры и
кучерявой шевелюры, что непохож на иностранного гастролера, каким рисуется
Паганини лучшей в мире передвижки, что не могу с космополитическим
акцентом в голосе задавать снующему мимо быдлу вопрос: «Скажит пожялуст,
где в ваш город улиц Никколо Кернос? Не знайт?.. Ах, как жал, как жал…
Извиняйт! Извиняйт!».
Жаркое было дело. А все бабы, все бабы!
Николаевская анаконда неожиданно разочаровалась в великом скрипаче,
но не только в нем, но и во всем на свете, так как взяла вдруг и вернулась к
мужу. И зрим мы такой вот музыкальный номер: Никколо, переплюнув самого
себя, обманул инспектора и вылез в манеж пьяный в стельку. Чуть не выронил
скрипку, попытался сыграть «Купите фиалки», но не повиновались пальцы.
Шатаясь добрел до барьера против директорской ложи, уселся и обхватил
голову руками. Мы что-то пробекали, промекали и умолкли, перепуганные.
Никколо вновь попытался что-нибудь сыграть, но снова ничего не вышло.
Ошарашенный инспектор опомнился, наконец, махнул рукой и налетевшая
униформа унесла бездыханное тело с манежа.
Директор снял «мистера икса» с программы и накатал на него докладную в
Москву, в Главк, в ответ «мистер игрек» опохмелился, одел щегольский, в
крапинку, костюм и лакированные штиблеты и отправился к Николаеву
385
вымогать обратно николаевскую жену, за каковое вымогательство Николаев
дал Никколо по морде и «мистер зет» (без репетиции!) исполнил виртуозный
каскад по двум лестничным пролетам. Драться с Николаевым ни в одну дурную
голову (даже в голову Никколо Керноса) не придет, посему Никколо Кернос
почапал в цирк; а посыпал противный дождик и великий румынско-молдавско-
цыганский артист своими лакированными туфлями чвакал по мерзкой, липкой,
глинистой грязюке. В цирке же «мистер дубльве», набрав полную ладошку
упомянутой барнаульской грязи, пулял ею в окна и двери директорского
вагончика, очевидно в знак протеста против угрозы на несколько месяцев быть
переведенным на работу униформистом, в каковой должности он уже, по
сплетням, обретался за то, что во время кавалькады по улицам Бухары орал с
платформы циркового грузовика: «Товарищи бухарики! Приходите в цирк
опохмеляться!». Цирк горел синим огнем и великий Никколо пытался то серное
пламя потушить, но благое его намерение никто не оценил.
В Барнауле же, обляпав походный кабинет директора, румынский артист в
своем роскошном, но уже измызганном костюме, закатился под вагончик
Щербаковых и окончательно извозился в грязи, уподобясь животному, которое
ничего не понимает в апельсинах. И последняя гастроль: выкатившись из под
вагончика влез в предбанник директорского кабинета, принялся куда попало
звонить по телефону и нес при этом несусветную чушь. Сделать бы им номер
на двоих с Вовой Штаном – из-за границы не вылезали бы.
Надоело, небось, читать о бесконечных бесчинствах цирковой шушеры?
Потерпи: тебе несколько неприятных минут, а мне несколько камней с души.
Скоро уже не буду писать про цирк.
Знаешь, с кем будет жалко расстаться, если уеду совсем? С Наташей
Биляуэр. Такая славная барышня! В субботу играем, как всегда, в поддавки, я,
как всегда, безнадежно и сокрушительно проигрываюсь, маэстро, как довольно
часто, подходит и любуется моей «тупостью»; двигаю шашку и говорю: «Все
таки, Михаил Данилович, какая Наташа хорошая девочка, а?». Якимович: «О!
О! Очень хорошая! Очень!». Тяжко вздыхаю, двигаю другую шашку. Маэстро
вдруг воодушевился: «Вот и дождись ее! Дождись! Пять лет – подумаешь!
Стоит!». Наташа вдруг возмущается: «Пять лет?! Ого!». Маэстро смешался:
«Пять… Как раз восемнадцать… Я думал… Но если мало…». «Да нет! Долго
ждать!!». Все трое умолкаем и смотрим друг на дружку. Первой опомнилась
Наталья: покраснела до корней волос и прытью от шахматной доски!
В субботу вечером пряталась, но в воскресенье между первым и вторым
представлениями уже играли в догонялки (Наташка в седьмой класс перешла, а
одному твоему знакомому дурню двадцать пятый пошел!), а между вторым и
третьим делали ревизию моим жонглерским трюкам с тремя шарами и в грязь
лицом я не ударил. Затем сдавал экзамены по общей физической подготовке:
семь раз подтянулся (а ведь с мертвой точки не мог сдвинуться!), три раза
присел на одной ноге (никогда не мечтал!) и в складке преспокойно уткнулся
386
носом в колени. В собственные, а то еще чего подумаешь!.. Получил оценку:
удовлетворительно.
Но далее потерпел фиаско. Наталья жонглирует тремя своими
поварешками (у них в номере жонглерские палочки в виде поварешек, а сам
Эмиль – шеф-повар) и требует, чтоб я перенял их. Это элемент парного
жонгляжа. Ничего не вышло. Попробовали наоборот: я жонглирую, а она
перенимает – опять ничего путного. Бросили мы это дело и жалуюсь ей, что
бьют, де, палки и кольца руки, пожонглируешь, а потом на оркестровке несешь
всякую ахинею. (Было дело: побил руки и мизинец на правой руке стал с
запозданием опускаться на клапаны «до» и «ми-бемоль». Наташка заявила, что
вообще терпеть не может жонгляж и удивляется моей настойчивости).
Старшая дочка нашей хозяйки, этакая белокурая бестия, устраивала,
неведомо по какому поводу, банкет. Ну, и как же без нас-то, столичных
артистов?! На пирушке той заслужил титул «лермонтовского человека». Еще
бы. Черный свитер, гитара и угрюмая рожа. Черный свитер натянул, положим,
исключительно, чтоб повыкаблучиваться, гитара… А как бы я появился без
гитары? Линчевали бы моментально. В онегинской же физиономии повинна
галлюцинация. Да, милый Май. Постоянно, днем и ночью, грезится одно и то
же: тихая окраина, заросшая тополями, и я, каждое утро отводящий Вику
Миро… Вику Далматову, конечно, в детский садик. Вика то бежит вприпрыжку
рядом, то сидит на руках и обнимает папу за шею. Иногда бредовое видение
трансформируется и Вика превращается в Галочку, тоже, естественно, не
Ярославцеву, а Далматову. Сижу, пишу, Галочка жмется к левому плечу,
теребит побитые сединой волосы, заглядывает и спрашивает: «Папочка, когда
уже допишешь? Так хочется почитать!». Вот только на месте Викиной и
Галочкиной мам – зияющая темная пустота. Что бы это значило?
Белокурая бестия симпатизирует не то к кому-то одному из мушкетеров,
не то сразу ко всем. Явилась после представления, мы уже спать улеглись и
свет потушили, закурила и уселась на кровать Портоса, посидела, пересела к
Арамису. Равноправие – так уж по всем статьям! Представляю мечты
белокурой бестии: это ее мужской гарем, да какой! Один лучше другого! Имею,
однако, мнение, что Далматов из всего гарема – самый любимый муж, так как
на его кровать, после кровати Арамиса, она не пересела. Тонкость чувства! Тем
более, что она являлась еще раз, когда я был один (приятели где-то шлялись) и
не имел на теле иной одежды, кроме плавок. Бестию подобные мушкетерские
доспехи ничуть не смутили, она уселась напротив и сунула мне под нос пару
соблазнительных коленок цвета хорошо просоленного сала. Не к ночи будь
помянута, но прилезла в голову новелла Боккаччо о святом отце Рустико и
благочестивой Алибек.
За этот случай Расторгуев и Ведерников каких только собак на меня не
навешали. Припомнили андижанскую креолку и вообще обозвали рыбиной.
Может быть.
387
«Но плачу без слез о неверном обете,
О неверном обете,
Мне нужно то, чего нет на свете,
Чего нет на свете…».
А если без лирики, то классическая таборная философия постулирует: «не

воруй там, где живешь, и не живи там, где воруешь!».
За приглашение на банкет надо было хоть символически отдариться, так
мы купили девять бутылок черносмородинного напитка и пригласили
белокурую бестию. Увы! Когда игристого напитка была бутылка на троих, он
был сладок, приятен и некрепок, но количество, как гласит другой постулат
совсем иного философского табора, переходит в качество. Мама дорогая…
Часть напитка, конечно, надо списать на белокурую, часть шарахнуло в
потолок (мы с Серегой наутро скоблили его кухонным ножом), часть напитка
пошла на расстрел Далматова и попутное заляпывание белой блузки бестии.
Идея расстрела бутылочной пробкой пришла в пьяную голову Расторгуева, я
же, будучи одержим мировой скорбью, безропотно подставил лоб. В лоб он
стрелять не рискнул, а вогнал пробку в сердце и попутно окатил с головы до
ног пенистым хмельным душем.
Наутро мы с Серегой продрали глаза и посмотрели друг на друга. Рожи
опухлые. Воззрились на потолок и стены. На потолке и стенах мозаика,
абстрактная живопись. Решили, что лучше голые стены, чем дадаистский
пейзаж, вооружились огромным кухонным ножом, влезли, пошатываясь, на
стол и принялись скоблить потолок и стены.
…Еще тяпнул кофе. Сижу, выдумываю, что бы еще присочинить? А, вот!
У Эмиля Биляуэра очень смешной, но умный и деловой пёсик, они вдвоем
работают некоторые репризы, а у нашей хозяйки… девочка, что ли, похожей
породы. Хозяйка решила, что ее собачушке пора замуж и если уж поднимать
собачью рождаемость в Барнауле, то пусть ее поднимает заезжий
интеллигентный артист цирка, а не дворовый барбос, у которого кроме
облезлого хвоста и кучи блох никакого тебе образования. С этой благородной
матримониальной целью она и выпросила у Эмиля на сутки его пёсика, обещая
полную сохранность и королевский стол. Но не тут-то было. Полное не
проханже. В отличие от некоторых всепогодных и всесезонных высших
приматов (не буду тыкать пальцем в зеркало), у собачек на этот счет строгая
дисциплина и наш актер, сутки проскучав и чудесно на халяву покушав,
невесту в упор не заметил.
Еще горе. Забегаловку, где пробавлялся бутербродами и молоком, закрыли
на ремонт. Сволочи. И так здорово отощал, покинув котлы андижанские, а
теперь вообще – хоть волком вой.
…Пять утра. От кофе совсем одурел. Если еще на сутки отложат рейс –
лягу на пол и умру.
388
…Три дня назад Портос и Арамис учинили неподалеку от цирка драку.
Сражались за честь молоденькой цирковой кассирши. К ней привязался
подпивший тип, еще два мурла телепались неподалеку. Привязавшемуся
обормоту отломилось так, что он расположился отдыхать на асфальте, второму
съездили в нос и вдрызг его расквасили, при этом перемазали кровью
Сережкину белую рубашку, третий, сообразив, что не на тех нарвался, ботая по
фене, изобразил сквозняк, но скоро вернулся с четырьмя помощниками.
Помощники, однако, драться тоже не рискнули, только злобно лаялись,
сохраняя, на всякий случай, почтительную дистанцию. Вечером Сережка
стирал рубаху. Нейлоновая, отстиралась.
…Что бы еще припомнить выдающегося, необычного, интересного, в
назидание потомкам? Припомнил: стянули в ресторане меню в твердой
обложке и бросили в почтовый ящик моей доброй знакомой Танечке. Она
возмущалась барнаульскими хулиганами и уж как возмущался мерзавцами я!
Все. Хватит. Надеюсь сегодня же поцеловать Наташу то ли в щечку, то ли
в губки, куда позволит! Без малого год не виделись.
До свидания, Майя!
389
LXXIII
21/VI – 1968
Я все в той же позиции, все в том же Толмачево, кажется, в том же самом

кресле. Но только на пути не из Барнаула в Абакан, а из Абакана в Барнаул.
Единственное различие, все остальное сходится, а именно: из Абакана вылетел
в шесть утра сегодня, а в Барнаул меня похваляются отправить лишь завтра
утром. Возмечтал улизнуть от судьбы на паровозе, но не было билетов и если
есть что-либо невыносимее очереди в столовую, так это очередь в кассы
аэрофлота и в железнодорожные. Очередь – ярчайший символ развитого
социализма, ярче герба, гимна, мумии и даже КГБ.
Днем немного вздремнул у ребят в консерваторском общежитии: сел за
стол и сунулся лицом в сложенные руки.
Завтра наступит через два часа, впереди долгая ночь ожидания и море
черного кофе. Письмо постараюсь растянуть до шести утра.
Третьего дня рано утром самолет приземлился в Абаканском аэропорту,
вот автобус, вот улицы моего родного Абакана. Вышел у почты, оглядываюсь,
и ни радости, ни волнения… Пьяной сомнамбулой бреду, ищу дом, где живет
Наташа Рыбакова. И лишь когда робко позвонил, робко застучало сердце.
Дверь открывает Наташина подруга, ахает, охает, бежит ее будить. Вылетает
Наташа, милая, заспанная, радостная и повисает у меня на шее. Подруга
шутливо отворачивается – целуйтесь, дескать, но я Наташку не поцеловал, ни в
щечки, ни в губки. Зато очень хотелось отхлестать по тем самым не
расцелованным прелестям, которые так мечталось расцеловать. Май, милый
Май, в объятии было столько сестринской нежности, столько сестринской
любви, что тошно сделалось! Своим мраморным бюстом она ушибла мне
грудную клетку и хоть бы покраснела, хоть бы глаза опустила! Я не согласен с
таким ко мне вашим отношением и протестую! Мерзавки вы обе, что ты, что
она. Тем не менее, долго жал ее горячую, музыкальную, красивую руку.
Пробыл у девчат с полчаса, немного рассказал о жизни цыганской и
оставил у них сумку с вином (в порту прикупил бутылку румынского
шампанского) и гитару.
Иду по центральной улице, по тополиной аллее, помню ее чуть не с
младенчества, миновал старый ресторан, а вот парк: много лет назад двое
влюбленных детей на Празднике Цветов, держась за руки, робко гуляли по его
дорожкам. Сколько же сейчас лет дочери той девочки, тоненькой и черноглазой
Тамары Донцовой?.. «Все прошло, и – навсегда…».
390
Музыкальное училище, моя неласковая колыбель… Оглядываю окна, вот
это, кажется, класс скрипачей… Точно! Ибо явилась, как по волшебству, в
раскрытом окне бесконечно милая, вальяжная и круглолицая фигура Валерки
Хорунжего, а рядом (двойное колдовство!) более длинная и более тощая Павла
Давлатова. Обеспамятел, влетаю на второй этаж, они мне навстречу,
тройственное мужское объятие, зашли в класс и никак не могли наговориться.
Павлик женился и уже скоро станет отцом, жену отправил в Норильск и осенью
уедет туда работать в музыкальной школе, учить балбесов играть на скрипке.
Парень не пропадет: когда-то научил его немного играть на гитаре и он мигом
смикитил, что это дело стоящее – взял да и поступил заочно по классу гитары!
Жизнь его все же побила малость: в дни нашей первой дружбы он был гораздо
здоровее физически; помнится, мы с ним были уважаемыми людьми в
студенческой столовой, где отличались несокрушимым чревоугодием. Чаще,
правда, корочками перебивались, но о корочках никто не знал.
А Валерка все тот же: теплый и толстый, с барскими интонациями в
голосе, в до глянца начищенных туфлях, в до блеска наглаженных брюках, и
все так же чхать хотевший на все мировые скорби и честолюбивые
устремления. Пушок на его щеках и подбородке превратился в некое подобие
бороды, лохматой и дикорастущей. Из бессвязного потока слов, почти
одновременно изливавшегося из трех глоток, можно было выудить, что этой
осенью и Валерка, по примеру друга, узаконит взаимоотношения со своей
Еленой Прекрасной. Подлецы! На кого Далматова покидаете?! На Майку
Доманскую и Наташку Рыбакову?!
Они меня проводили домой, извиняюсь! к Ивану, дома у Далматова нет, на
нашу прежнюю с Валеркой квартиру. Опять встреча, опять расспросы.
Хотелось отдохнуть после бессонной ночи, но уснуть не смог и скоро ушел
обратно в училище. А куда еще идти?.. Подхожу, а из дверей выплывает…
Люда Янко! Остановилась. Чуть улыбается, взгляд пристальный, изучающий,
немного холодный. Белокурые волосы. Господи, как мне хотелось когда-то
зарыться в них лицом… «Здравствуй, Люда!». «Здравствуй, Вадик! Из каких
это ты краев опять сбежал?». «Потом расскажу. Расскажу?». «Конечно,
расскажешь!». «Дай хоть руку тебе поцелую!». Улыбнулась, подала.
Немного отошел только девятнадцатого, с Валеркой не расставался и не
вылезал слишком далеко из библиотеки Веры Филатовны. Она до того рада, что
даже забыла перепилить бродяге шею. Впрочем, ей не до меня. Скрывает какое-
то горе, а Валерка молчит, как карась в пруду. Проговорилась только, что в эту
зиму Валерка спас ее от самоубийства. Мне спину морозом прошибло. Идиот,
чуть не год ублажал бедную женщину описанием похождений и цирковой
галлереи хомо-не-сапиенсов… Безусловно, я свинья, но и Валерке не мешает
выщипать усы за то, что ничего не писал.
Пашка усиленно сватает, чтоб корпорация «ХО – ДА – ДА» в полном
комплекте подалась в Норильск делать бабки, но Валерка морщится, да ему и
доучиться не мешает, а меня в Норильск ничем не заманишь, никакими
391
золотыми горами. Не люблю этот город. Тоскливо и муторно на его холодных
улицах; меж громадных каменных коробок зданий не растет ни одного деревца,
на газонах один только овес. Уж лучше Дудинка. Там уютней, там течет гигант
Енисей, там, на его берегу, за городом, есть любимое место – огромной высоты
обрыв. С его края видна вся безбрежная мощь, вся непокоренная стихия
великой реки. Сколько раз стоял на его краю, встречал и провожал глазами
теплоходы, самоходки, баржи, там однажды что-то прорвалось в душе и
полилась идолопоклонническая молитва Енисею. Но бог простит: очень уж
величавым и прекрасным создал он тот могучий идол!
Вечером, дотемна почти, долго гулял с Наташей Рыбаковой. Полчаса
просидели в аллее. Ах, Май, милый Май! Спросил ее, как она отнесется к тому,
что некий бродяга окончательно сбежит с Сахалина и сложит к ее ножкам…
Ну, разную романтичную дребедень, вроде души, руки, сердца?.. Наташка
заплакала, обняла за шею, поцеловала. «Вадик, – говорит, – я тебя так люблю!
Ты такой красивый, такой талантливый! Только не могу я тебя представить
ничьим мужем!..».
Роптать не приходилось… Даже постарался не заметить подмены «моим»
на «ничьим»…
Ладно, на вас с Наташкой свет клином не сошелся, еще пожалеете.
Наступлю на горло своей цыганской песне, останусь в Абакане, поступлю на
кларнет, выучу «Обществоведение» (!), буду широко раскрывать глаза и рот,
едва лишь заговорит Максим Перепелица (!!), вст… Нет, на три
восклицательных знака не потяну. Ни в комсомол, ни в партию, наверное, не
вступлю. Но и без того – сделаюсь лучшим кларнетистом мира и тогда
посмотрим. Посмотрим, кого вы все прозевали!
Альт обещал на веки вечные подарить Валерке, он своею толстокожестью
донял таки Полянского и тот перевел его на почетную смычковую синекуру.
Июль и август поиграю в оркестре на танцплощадке, видел Витьку
Лихницкого, ему позарез нужен гитарист. Электрогитару и усилитель
великодушно предоставляет Валерка. Осенью найду работу.
А вчера мы собрались на скромный банкет по случаю окончания учебного
года, это раз, по случаю повстречания некоего Далматова – два, по случаю его
же провожания – три. Люда Янко, Наташа с подругой (я ее почти не знаю) и
корпорация Хорунжий-Давлатов-Далматов. Первые двое без своих законных, а
для последнего вообще законы не писаны. Наташа явилась в красивом белом
платье, настоящая светская дама, девчонки хохмили: на выданье девушка!
Давно не чувствовал себя таким счастливым, так хорошо и покойно на
сердце. Шляясь с цирком, совсем позабыл о простой, но тонкой, как аромат
редчайших цветов, атмосфере общения. Ни пошлости, ни двусмысленных
шуток, ни анекдотов, ни занудных россказней типа: «собрались мы раз…».
Подвел окаянный игристый напиток: с такой силой рванулся из бутылки,
что едва успел заслонить ладонью кипучую струю и принял удар на себя. Все
же Людочке Янко брызги попали в лицо и опять заляпалась стенка. Все уже
392
были навеселе и происшествие вызвало хохот. Выпили шампанское, выпили
напиток, отправились всей гурьбой в магазин и купили бутылку кагора. Поздно
вечером ушли гулять на площадь. Кроме нас никто не бродил по ее зеленым
аллеям, небо было беззвездно и тёмно, телевышка сверкала рубиновыми
огнями. Остановись, мгновение! Не забыть прелести этой тихой ночи. Грусть и
радость причудливым сплавом переливались в груди, эфемерность и краткость
тех минут щемила сердце. Ушли с площади во втором часу ночи и еще сидели в
беседке перед домом, где жила Люда Янко. Знакомая беседка, слишком
знакомая… Когда становилось невмоготу, когда захлестывало отчаяние,
приходил в такую же ночную глухомань, сидел в одиночестве и грезилось: вот
светлой тенью выходит Люда, бесшумно приближается и гладит мои волосы и
я прижимаюсь лицом к ее ладоням…
Не хотелось прощаться, но в шесть самолет, пришлось. Церемонно
расцеловал девушкам руки. Наташина подруга обрадовалась (не впервые ли?..),
в руке Люды почувствовалось скрытое сопротивление, у Наташи… Этакая
благожелательная безучастность!
…Со скуки вспомнил, как первый раз летел на самолете в Дудинку. Еще на
ИЛ–14! Он пробирался так низко, что из иллюминатора легко можно было
рассмотреть сосны сибирской тайги. И как долго он пробирался, и как велика
тайга! Вздремнешь, проснешься, выглянешь – тайга. Опять вздремнешь, опять
проснешься – тайга. Все тайга, тайга и тайга! А еще припомнилось, как летал на
вертолете на Саяно-Шушенскую ГЭС с концертной училищной бригадой.
Жутковатая машина – вертолет, но что делать, если то был единственный вид
транспорта над непроходимыми горами и порожистым Енисеем!
…Проклятый он что ли, этот аэропорт? Вторые сутки сижу в кресле, рейс
откладывают и откладывают! Пропади все пропадом. Сегодня суббота, два
представления, на первое я уже опоздал, ожидая самолета. Зато обессмертил
Толмачево: написал стихотворение. Два часа потратил, и то хорошо. Так
медленно тянется время, когда ждешь. Скорее бы улететь отсюда!..
МЕЛОДИЯ ГРИНА
Гей, племя мое! Гей, орлиная раса!

Прочь, подальше летим от кудахтанья кур!
К звездам! К морю! Вперед, до последнего часа!
Мы – алмазный, на солнце нацеленный бур.
Пой, племя мое! Пой, орлиная раса!

Мы способны на все, мы загадка для всех.
Наша песнь, синева предзакатного часа,
Для иных, сонно-сытых, убийственный грех.
393
О, племя мое! О, орлиная раса!
Наши кланы и родина – в нашей груди,
В нас цыганская кровь: ни единого часа
Не живем мы спокойно, мы вечно в пути.
Объявили посадку!!! До свидания!!! Вадим!!!
394
LXXIV
29/VI – 1968
БАРНАУЛ
Все! Завтра работаю последний день, первого получу расчет, третьего

навсегда покину цирк и прилечу в Абакан (ох, неужели в третий раз придется
мариноваться в Толмачево?..), буду работать и учиться. Закончится Дорога в
Никуда, погибнет великолепный экземпляр Мистера Икса, зато появится
скромный музыкант-труженик, в будущем, надеюсь, хороший семьянин,
верный муж и любящий отец! Гм… Почему-то вспоминается злоехидственное
изречение Валерки Хорунжего: «зарекалась свинья… рылом в апельсинах не
копаться»!..
Самое забавное, что нежданно-негаданно оказался отцом близнецов.
Двойня у меня! Я уехал в гости, а Портос с Арамисом распустили слух, что, де,
у Далматова родилась таковая, потому, де, и поехал!.. Сволочи. Приезжаю, а
мне жмут руку и поздравляют. Всем оркестром поздравили! Гита Львовна
спрашивает: мальчики или девочки? Мальчики, говорю, Олег и Игорь. Она аж
запищала от восторга – молодец, Вадинька! Так что уеду беспрепятственно.
Как же, счастливый отец стремится в объятия покинутого по недоразумению
семейства! А у меня семейство: саксофон, гитара, да ветер в поле. Нельзя же, в
самом деле, считать за семейство собственных родителей, которым ты помеха в
их личных жизнях! Что они Гекубе и что Гекуба им?
В оркестре (чуть не брякнул – у нас!) перемены. Первый альт и дирижер
побили, таки, горшки; Куропаткин написал заявление (на испуг Якимовича
брал), а тот не испугался и заявление подмахнул. Так что в воскресенье
Куропаткин играл в последний раз – вводил в курс дела нового саксофониста-
альтиста, некоего Юлиана Толмачева (я вздрогнул, услышав его фамилию –
такие от нее неприятные ассоциации).
Альт у него хороший, звук очень мощный и красивый, но саксофонист он
посредственный, зато арап добрый. Из тех виртуозов-импровизаторов,
послушаешь которых – и за голову схватишься, но мэтр-джазмен, почему-то,
примитивную цирковую партию прочитать ритмично не может, играет более по
вдохновению и трудное место норовит заменить «импровизом», сыграть
который такая серая саксофоновая скотинка, как Далматов, ни за что не
сможет. Не смогу. Согласен. Туп, как дерево. Баобаб.
Во всех буги-вуги, что нам приходилось играть, обязательно попадались
сольные куски и для альта, и для тенора, я свои сольные отрывки выучивал в
поте лица (в ненормально быстром темпе они становятся почти
неисполнимыми), а Юлиан, смотрю, и не думает надсаждаться –
395
импровизирует! А точнее, если по фене, – фуфло гонит. Боря Виляев (гитарист,
тоже новоприбывший), не далее, как сегодня, ядовито попросил: «По ноткам
соло, по ноткам, пожалуйста!». Толмачев психанул: «Да ради бога!» – и
прочирикал соло, как попросили. Убого прочирикал. Даже, как будто,
инструмент не тот в руках.
Начал было врать, что родился в Китае, Яша Сумской обрадовался
земляку, давай вспоминать долженствующих быть общих знакомых, но вышел
конфуз: новоявленный китаец совершенно не ориентировался в географии
КВЖД. Как говорится, нарвался. Замолк глухо. Виляев цедит сквозь зубы:
«Трепач! Загадочная личность! В Китае он был!». Но в некотором уме,
поверхностной начитанности и в мизантропическом чувстве юмора ему не
откажешь.
Подбросили нам новую музыку (в манеже также ротация, рассказывать
уже скучно) и если б хоть музыка была! А то – «Наш сосед», что лабает «на
кларнете и труба». «Наш сосед» механически и без паузы переходит в
знаменитую сейчас «Ладу», не знаю, которая из этих песенок уродливее, но
быдло визжит, поэтому Далматов должен выдувать на саксофоне «хмуриться не
надо» «на кларнете и труба». Он и выдувает, кушать-то хочется. Юлиана тоже,
видать, одолела тоска и злоба, он улучил момент и затянул на припев «Лады»
русскую народную песню – «Коробейники». Она удивительно удачно ложилась
на потасканные гармонии «Лады», можно было лопнуть со смеха, все и
лопались, только Якимович задергался и замахал руками: «Прекратите
безобразие!».
Из Абакана, почти год назад, все мои инструменты ехали за казенный
кошт в цирковом вагончике, а вот тащить их обратно в своих руках –
удовольствие небольшое. Да еще купил серое осеннее пальто, войлочные
сапожки с молнией в стиле «прощай молодость» и плащ. Пришлось морочить
голову: для альта заказал сколотить посылочный ящик и отправил на свое имя в
Абакан до востребования, сапоги замотал в пальто, пальто в мешок и запустил
следом, балалайку подарил Мише Зотову, хотя зачем она ему – на память,
разве? Но вдруг, когда-нибудь, подастся в коверные, или в музыкальные
эксцентрики – пригодится. Так что в правой руке потащу чемодан, в левой –
саксофон, гитара – за плечами, билет буду держать в зубах.
А, все-таки, жалко уезжать… Володя Свириденко с такой укоризной
пенял: «Куда ты едешь? Зачем?». У него ко мне непонятная слабость, как к
младшему брату, у меня к нему почтение и некоторая робость, как к старшему.
Раде Щербаковой подарил на память три своих рисунка, крохотный букетик
темно-синих цветочков и крохотное стихотвореньице:
Дарю тебе эти цветы

Не так, как дарил тебе прежде:
В тех были любовь и мечты,
А в этих – прощанье с надеждой.
396
Дарю тебе их, чтобы ты
Чуть-чуть вспоминала меня
И знала, что эти цветы –
Лишь отблеск ушедшего дня.
Пожалуй, впервые Рада посмотрела мне в глаза с задумчивым и грустным

удивлением. Бог с ней – она заставила бродягу пострадать, но зла не таю – она
еще девчонка, что с нее спросишь. Обидно, что со временем из этого
прелестного создания получится весьма серый персонаж Человеческой
Комедии. Миша Зотов повесил нос. У нас с ним странная, какая-то
холодноватая дружба. Его поразило имя города – Абакан, говорит – созвучно с
Зурбаганом. Миша большой поклонник Грина. И фамилия Далматов, по его
мнению, перекликается с фамилией Давенант…
И – Наташа Биляуэр! Боль души моей! Кто теперь будет учить Вадьку
Далматова играть в поддавки и шашки? С кем она будет играть в догонялки?
Улучила момент, когда никто не мог услышать, и робко попросила: «Подари
фотографию, где ты в Фергане, с бородой!». Подарил. У нее попросить не
осмелился.
Попрощался с Таней. Долго стояли, держались за руки. Попросил
прощения за некоторое нахальство. Улыбнулась, и тоже извинилась за
некоторое несгибаемое свое упорство! Созналась: «Ты моя первая и последняя
любовь! Мой путь – консерватория!». Дай ей бог удачи.
Грустно… Вот и ушел цирк, дальше что?..
Вадим.
397
LXXV
1/VII – 1968
БАРНАУЛ
Полюбилось мне писать письма в аэропортах. Почему множественное

число? А в Барнаульском аэропорту я еще не привлекался к литературной
деятельности! Встретишь в Канске Майку Доманскую, так расспроси, как писал
ей последние два письма.
Провожал меня один Миша Зотов. Последнее воспоминание о цирке – его
красивые печальные глаза с загнутыми, как у девчонки, ресницами. Признался,
что для него ново провожать друга в далекий путь. Обнял напоследок, просил
писать, я промолчал, зная в глубине души, что не напишу ни слова. Пусть не
останется ни одной нити, связывающей с цирком. Пусть цирк останется
безвозвратным прошлым.
А с неделю назад сам неожиданно оказался провожающим. В понедельник
отправился в драматический театр, опешил при виде артиллерийского орудия
против здания (подходящий символ, ничего не скажешь! Защита
идеологической чистоты театральной богемы, очевидно), но еще более опешил,
встретив в фойе уволившегося саксофониста Куропаткина. Почитал его не
более, как за добродушного армейского забулдыгу и на тебе – театр!
Поговорили, он, оказывается, понимает и любит театр. Кстати, кроме нас с ним
ни одной цирковой рожи в зале не было видно. Уезжал он на другой день
утром, ну, и напросился проводить его. Обрадовался.
На вокзале мы, естественно для двух саксофонистов, забрели в буфет и
тяпнули по маленькой. Куропаткин одобрил мое намерение покинуть этот
лучший из цирков, такой, говорит, светлой голове неча делать в том борделе.
Еще квакнули, тоже по маленькой. Обязательно, говорит, закончи музыкальное
училище по кларнету. Клюкнули и под училище. Потом надо было закончить
консерваторию и поступить работать в оперу или в симфонический оркестр.
Под оперу уже ничего не выпили – побежали искать свой, вернее –
Куропаткина, вагон. Прощальное рукопожатие и с грустью в сердце побрел
прочь.
Будучи на первом взводе не заметил, как очутился в незнакомой части
города и тут меня поймали цыганки. Это было антре! Денег у меня – кот
наплакал, всего девяносто копеек, они их выманили, показалось мало, тогда
выманили расческу. Даже клянчили носки, но я лег грудью на амбразуру и
носки защитил. Думаю, пока бы я снимал носки, фараоновы дочери стибрили
бы и башмаки. Дав себя ограбить, уселся на тротуар и потребовал назвать мою
национальность. Они таращились, таращились: «Не русский! Не русский! А кто
398
– не можем сказать!». Посидел с ними, побазарил и давай, как свой, зазывать
прохожих: погадают, де, вам – пальчики оближете! Вообрази Далматова,
музыкальную надежду Абаканского училища за подобным занятием!.. Наконец,
надоело, побрел себе дальше.
Благородного алконавта Куропаткина заменил занудный трезвенник-
мизантроп Юлиан Толмачев. У него резонерская манера разговаривать, все-то
он знает, везде-то он бывал, ничем его не удивишь. Яростно жалуется на
маленькую зарплату и клянет цирк, но за работу держится, хотя тут же врет,
что его приглашали работать в ресторан в Сочи и даже в знаменитое «Реро».
Какой холеры ты дудишь тогда для собачек и медведей? Любимый монолог в
сослагательном наклонении: «Если бы я был хозяином цирка…» и так далее, и
тому подобное, ad infinitum. Борис Виляев ехидно дополняет: «Каким синим
огнем горел бы тогда цирк! Из Шанхая было бы видно!».
В цирке работает новый номер музыкальных эксцентриков. Уж и не хотел
язвить на прощанье, но… Представь: партнер довольно лихо шпиляет на
флейте-пикколо дебильную польку, партнерша (толстенная бабища) дует в
детскую дудку с клавишами, потом отменно фальшиво дерет на тубе. Наш
чудесный тубист Макс, последний из татар, меняется в лице и сучит плечами и
коленями. Понимаю его. А такие вот кренделя: гладит бабища партнеру штаны
на гладильной доске (вмонтирована гавайская электрогитара) и утюгом, стало
быть, интонирует мелодию. Через усилитель выводится вой и рев, за который
мне бы выщипали бороду даже на танцах в Ермаковском. Потом бегают вокруг
вертящегося стола (ксилофон) и выколачивают нечто малопонятное. Воля ваша,
временами не понимаю, что это за искусство такое – цирк?
Сегодня утром цирковая братия, и я с ней, ездила на одно отменно грязное
озеро. Не такое, как Комсомольское в Андижане, но тем не менее. Купаться не
стал, пошел бродить по его довольно красивым окрестностям. Но все загажено
мятыми пачками от сигарет, окурками, бумагой, битыми бутылками.
Поломанные ветки, мятая трава, пьяные морды. Мерзкая скотина – человек, в
своем неистребимом инстинкте разрушения! И, если подумать, окрестности
озера и только что упомянутый музыкальный номер – явления суть одного
порядка. Одна у двух явлений и подноготная: «Один раз живем!».
Вот и все. Как будто и не было этого года, проведенного под шапито, как
будто приснился тяжелый сон, но проснулся, наконец, и… немного грустно
вздохнул!
Прощевай пока что. Этим летом напишу тебе пару писем, а потом
переписка кончится, будем жить у Ивана… Чего я свистю!!! Ты же уезжаешь
на другую путю!!! Ты же осенью женишься.
Твой названный брат – Вадим.
P.S.
399
Я в Новосибирске. Увидишь Майку и расскажешь ей, что в Толмачево все
сошли с ума: в Абакан лечу почти сразу после того, как прилетел в
Новосибирск. Я суеверный – не к добру это. Устои социализма явно нарушены,
рухнет это зданьице и достанется нам по черепку…
400
Возвращение
LXXVI
10/VII – 1968
АБАКАН
Посмотрите – по дороге движется нечто

нелепое: нетвердая походка, унылый
вид, за плечами гитара, в одной руке
чемодан, в другой раскладушка. Это
холостяк. К тому же еще бездомный,
беспаспортный и сбежавший из цирка…
Закончилась цирковая эпопея, Далматов вновь обыватель прекрасного

города Абакана. От преизбытка чувств даже письма начал сочинять с
эпиграфами.
Если видела Валерку после получения им моего письма, то наслышана о
чуде, явившемся в грешный мир в аэропорту Толмачёво, а именно: в Абакан
прилетел вечером того же дня, в какой вылетел из Барнаула. Еще подумалось –
не к добру это, так оно и получилось. Недели три назад сговорился с Витей
Лихницким, что поиграю лето у него в оркестре на Валеркиной гитаре с
усилителем; возился, возился с тем окаянным изобретением не то Попова, не то
Маркони, а изобретение молчит, как вареный окунь. Сунулся к людям, которые
в тех изобретениях волокут, люди посмотрели и говорят: «Какой дебил собирал
этот усилок?». «Не знаю, – отвечаю, – у Валерки спрошу». И работаю я теперь
не на танцах, а… (не падай в обморок!) в Абаканском Речном порту в
должности младшего грузоприемосдатчика! Со мной истории, как в том
анекдоте: приходит дед домой и хвастается бабке: «А я в КПСС вступил!».
Бабка заохала: «Вечно ты во что-нибудь да вступишь – вчера…». Дальше я
забыл.
Дело так было. Приезжаю из аэропорта (уже сумерки наплывали),
выкарабкиваюсь из автобуса против главпочтамта, а на его крылечке отдыхает
на табуреточке Фаина Альбертовна. Когда-то работал с ней в областном Доме
Культуры, была она сначала массовиком, потом исполняющей обязанности
директора, затем ее перевели работать завклубом в Заготзерно, а в данный,
прелестный, июльский, сумеречный момент Фаина Альбертовна трудилась на
главпочтамте, заведуя культмассовым сектором и, с грехом пополам,
организовывая в выделенной ей комнатенке некое подобие художественной
самодеятельности.
401
Только-только поздоровались, как Фаина Альбертовна с места в карьер
принялась меня вербовать в концертное плавание по Красноярскому морю.
Плавание организовывал некий Владислав Чаиркин, прекрасный баянист,
имеющий безобидное хобби – работу в качестве главного инженера Речпорта. Я
же собирался бренчать на танцплощадке, уповая на Валеркину гитару (леший
побрал бы и Валерку, и его гитару, и того сукина сына, который всучил ему
негодный усилитель), да и хватит с меня плаваний и гастролей, в печёнках
сидят. Да и, перефразируя Германа Мелвилла, – «К чему путешествовать? Весь
мир – тот же цирк!». Но в разговоре славировал – не сказал ни «да», ни «нет». И
как в воду смотрел.
А пока что со своим скарбом (все мое несу с собой!) отправился к Вере
Филатовне, к Ивану вторгнуться не решился – они рано ложатся спать. Веру
Филатовну дома не застал и потащился (ближний свет!) к Вите Лихницкому.
Мне шумно обрадовались (у Вити сидели его приятель трубач и две весьма
молодые девицы неизвестного происхождения). Молодежь затеяла купаться и
пришлось сопровождать их на реку. Была уже ночь, когда мы шли на Абакан
через сад Соковинзавода, таинственный, неподвижный; казался живым
существом со своей, никому не ясной тайной жизнью. Вспомнилось описание
сада «Параду» у Эмиля Золя. Уже и сюжет романа забыл, а сад помню.
Купаться не рискнул, лишь помыл ноги, а ребята и девчата наплавались и
наплескались вволю. Странный день: утром озеро в Барнауле, вечером, за
полторы тысячи километров, – река Абакан!
Ночевал у Вити, но сам он со своей компанией таинственно смылся на
какой-то ночной шабаш.
А через два дня, кляня все на свете, прибежал к Фаине Альбертовне и
потребовал немедленно отправить в плавание. Фаина ответила, что отплытие
намечается на середину августа. Возражаю: до середины августа благополучно
опочию на Согринском кладбище, ибо не имею за душой никакого движимого
и недвижимого имущества, кроме бесполезного на настоящий момент
саксофона. Фаина звонит в Речпорт главному инженеру и описывает ему мое
бедственное состояние. После работы (инженера, не моей же) встречаемся на
нейтральной территории в Абаканском музыкальном училище, знакомимся,
друг другу нравимся. Владиславу в его морской экспедиции позарез нужен
хороший саксофонист и он спрашивает, устроит ли меня временная работа
грузоприемосдатчика в родной ему епархии – Речном порту. Не очень понимая,
как придется сдавать и принимать неведомые жуткие грузы (вдруг
собственным горбом?!), туманно намекаю, что устроит любая работа, но лишь
бы не работать, так как портится нежная кожа на аристократичных и
артистичных руках. Чаиркин заверил, что труд грузоприемосдатчика ничего
общего с трудом, как таковым, не имеет и я с энтузиазмом на такой труд
согласился.
Но паспорт, паспорт!.. С таким паспортом даже к цирку-шапито страшно
подходить, на работу гориллой в зоопарк не возьмут, а тут лезть с ним пред
402
грозны очи начальника порта!.. Идти один категорически отказался, главный
инженер, полюбовавшись на паспорт, тяжело вздохнул и пошел вперед. Я за
ним. Начальник свирепо полистал полуистлевшие паспортные лохмотья,
раскрыл трудовую книжку, где в графе «Профессия» твердой рукой Портоса
было начертано «Артист оркестра», уставился на перепуганную физиономию
претендента на высокий пост младшего грузоприемосдатчика затем на
просительную гримасу своего главного инженера. «Надо!.. Музыкант –
исключительный. В Московском цирке работал!».
Приняли Далматова на работу. И вот он по шестнадцать часов через сутки
ошивается на территории порта. Эх!.. В паровозное депо попасть бы! Между
прочим, начальник порта прорычал: «Получить новый паспорт!».
Мой непосредственный начальник и тезка, старший грузоприемосдатчик,
познакомил меня с милой девушкой, вернее – дамой, весовщицей с железной
дороги. Она часто приходит выяснять с ним какие-то дела, связанные не то с
тоннажем, не то с количеством вагонов, я в этом – нуль, попробовал было
вникнуть, но начальник ладонью символически мою персону отодвинул и
категорически заявил: «Тебе на дудке играть. Не лезь». Понятно: Далматов для
него – главинженерский подкургузник, начальство – тешится, Вадиму (не мне)
– работать. Валя и заинтересовалась – что за дудка и зачем на ней играть? У нас
с ней общность интересов – литература. Принесла два тома Герберта Уэллса,
читаю. Вернее – перечитываю.
С душевным трепетом посетил кабинет Полянского. Чрезвычайно вежливо
расспросил о цирковых скитаниях, но слушал, подозреваю, без малейшего
интереса. Пробелькотал ему что-то на тему «учиться по классу кларнета», он
засуетился, с педагогом, мол, надо решить и вообще – в сентябре поговорим.
Вышел от него злой, но сдаваться пока не собираюсь. Впрочем, Далматов –
человек настроения. Сегодня – кларнет, а завтра билет и – Забайкалье…
Кроме Веры Филатовны – близких в Абакане никого, да и она скоро уедет.
По вечерам накатывается непонятное беспокойство, но быстро отходит. Может,
цирковой атавизм? Настрой на представление?
До свидания, верный мой друг!
Не менее верный тебе – Вадим.
P.S.
Эпизод, запечатленный в эпиграфе, имел место: я шарашился к Ивану от
Веры Филатовны со взаимообразно взятой раскладушкой и прочим
собственным барахлом.
403
LXXVII
10/VII – 1968
АБАКАН
Саша, здравствуй!
Сто лет тебе не писал, ну, а ты совсем никогда не отвечала на письма.

Лень? Или жалко пять копеек на конверт? Ну, так высылаю тебе конверт и даже
свой и твой адреса сам напишу.
Из цирка решил уехать, живу в своем родном городе, хочу в нем остаться
навсегда, найти работу, накопить денег и купить маленький дом, чтоб был
огород и садик. Не хочу больше скитаться.
Жалко, что ты живешь в Джамбуле, а не в Абакане – тебе нравится цирк, а
здесь при Дворце Культуры есть хорошая цирковая студия. Я уже записался,
два раза в неделю хожу, жонглирую лучше всех! Ты бы тоже могла
гимнастикой заниматься, и попутно музыке бы училась у меня! Ну, да все это
несбыточные мечты.
Как закончила учебный год? Остаешься в школе или поступишь в какое
училище или техникум? Хотя бы написала пару слов! Убудет тебя, что ли?
Ответишь – напишу подробнее, а так… чего распространяться? Все пока.
Напиши!
Вадик Далматов.
404
LXXVIII
20/VII – 1968
АБАКАН
Приветствую вас, сэр!
Да, батенька мой, я уже в Абакане, явился сюда поздно вечером первого
июля. Ни одной родной души, кроме Веры Филатовны, шапочные знакомства
не в счет.
Вскоре, после приезда, начал изыскивать сапожную ваксу в количестве
полуведра и щетку соответствующего размера и жесткости, дабы начистить
твою усатую физиономию. Усилитель-то твой, батенька, надо свезти в
Среднюю Азию и запихать ишаку под хвост – он неправильно собран каким-то
неучем и играть не желает ни при каких условиях. И знаешь, где теперь
процветаю? В Абаканском Речном порту на должности младшего
грузоприемосдатчика!
Работа зело нелегкая: болит шея, спина, ребра. Поспи-ка двенадцать часов
на жестком и узком деревянном диване. Конечно, не все время приходится
спать и слоняться по территории – случается, что прибудет по железной дороге
состав с лесом или железобетоном, так с важной миной заношу это событие в
вахтенный журнал, затем малюю черной краской на выгруженных грузах
номера вагонов, в которых они прибыли. Тяжко тружусь и на погрузке
вышеупомянутых товаров на рудовозы, теплоходы и самоходки: сижу на пирсе
и записываю в тетрадку, что погружено. После погрузки выдаю шкиперам
индульгенции… извиняюсь! сдаточные ведомости, которые сам и сочиняю под
копирку в трех экземплярах.
Вера Филатовна уехала домой, до последнего дня состоял при ней верным
рыцарем. Бедняжка! Сердце разрывалось, когда слушал ее печальную повесть!..
Она сидела с ногами на своей кровати и рассказывала сквозь слезы, я задыхался
от жалости. Чем мог ей помочь? Погладил ее по голове, когда она не выдержала
и разрыдалась, да потом полночи до хрипоты пел под гитару. Все время, что
мог, проводил с ней, оставался ночевать и – гитара, гитара, гитара! По себе
знаю, какое это целебное средство в тоске и горе. Но допустил, по неведению,
глупость: разнес в лоскуты одного человека, которого как раз и не следовало
при Вере Филатовне касаться… А ты не мог хоть пару слов сказать или
написать, чтоб я не шлепался одним местом в грязь?
Рьяно взялся за кларнет, собираюсь стереть в порошок всех училищных
виртуозов. Учу, вернее – нагоняю темп в «Полете шмеля». Уже нагнал так, что
последний, самый продолжительный, отрывок выдуваю на одном дыхании.
Долблю «Концертино» Краутгартнера, к осени думаю додолбить. Отдыхаю на
«Веселом кларнетисте» (по Абаканскому телевидению играл его года четыре
405
назад) и на «Мелодии» Глюка. Если отправимся в концертное турне по берегам
великого Красноярского моря, буду их играть.
На работу часто хожу пешком, далеко, конечно, но по пути забредаю то на
берег Абакана, то в какие-нибудь заросли. Нашел прелестное уединенное
местечко для купания, даже странно, что не увидел там ни одного окурка, ни
бутылочного осколка. Портовые пролетарии презирают мою особу истово,
глубоко и непоколебимо. Уже все знают, что младший грузоприемосдатчик –
шестерка главного инженера, что он артист, музыкант, да еще, собака такая,
имеет красивую, не прокуренную и не пропитую вывеску. Слишком уж мы с
ними ро`знимся!.. Я им плачу взаимностью, так что мы квиты.
Правда, портовая братия получила от меня легкий щелчок по носу, но дела
это не улучшило. Когда складируют на пирсе краном что-нибудь
железобетонное, то это «что-нибудь» прокладывается деревянными брусками,
не очень чтобы толстыми. Но палки бывают иногда излишне длинными и вот,
по причине ненужной длинности, господин рабочий класс послал артиста
оркестра к кладовщику, принести ножовку. Ножовочка – прелесть, острая, как
бритва. Приношу инструмент, но господа решили поизмываться над
ничтожеством и весьма глумливым тоном предложили спилить торчащие
концы мне. Знаешь, как в неопытных руках полотно виляет, заклинивает, а то и
вообще ломается, вот ребята и предвкушали веселое зрелище.
Не тут-то было. Оттяпал, за милую душу, один конец, как горячим ножом
кусок масла – второй, ситуация для прирожденного труженика самая
оскорбительная. Лица у них повытянулись и третьего конца отпилить не дали –
отобрали ножовку. Не рой другому яму, пусть он выроет ее себе сам.
Чудес хватает. Когда Полянский за лень выгонит тебя и с альта (он, кстати,
благополучно прибыл по почте и ожидает хозяина) и тебе придется менять
профессию, то как вы, сэр, будете сгружать, погружать или перегружать
кирпич, ибо куда тебя еще девать? Правильно, ручками, ручками, в аккуратные
кучки. Нечто подобное уже наблюдал: женщины аккуратно складывают кирпич
на поддоны, а кран аккуратно сгрузит поддоны в трюм какой-нибудь
водоплавающей посудины.
Но это так, пережитки капитализма. При социализме кирпич грузят
навалом, сегодня сам видел. Не знаешь, как это? Ну, брат, огорошил, чему вас
только на уроке «Обществоведения» учат? Объясняю. Кирпич привозят и
сваливают на пирсе в большую кучу. Затем пускают в ход автопогрузчик – к
нему цепляют ковш, он разбегается и со всего маху врезается ковшом в груду
кирпича, захватывает некоторое количество кирпичных обломков и вываливает
их в огромный ковш портового крана. Когда этот ковш наполнится, его с
великим грохотом опорожняют над металлической палубой рудовоза и
исходный продукт (добропорядочный кирпич) уже в виде кирпичной крошки
отправляется по назначению.
С круглыми от собственной глупости глазами, робко заикаюсь перед
Владиславом Чаиркиным: дескать, как это, те-се-зеть, с кирпичиком-то, такое
406
фамильярное обращение? Владислав же, совсем, как в басне: «Пс-с!
Велосипедом? Ерунда! Мотоциклом – это да!». И рассказал, что некогда
навалом грузили щелевой кирпич. Если простой кирпич хоть и страждет, но
как-то терпит, то грузить навалом щелевой все равно, что тем же манером
погрузить на стальную палубу ящик водки. Ох, нет, не так страшно: ящик
фарфоровых чашечек. Их не жалко.
Щелевой кирпич разлетается вдребезги при падении с метровой высоты,
но его, очевидно ради завоевания переходящего красного знамени, упрямо
грузили методом навала. Ябеды и жалобы от жаждущих приобщиться к
щелевому кирпичу летели стаями перелетных птиц, наконец, кто-то где-то
проснулся и приехала комиссия. Портовая братва рвала на черноволосых
грудях белые рубашки: ни хрена, дескать, тому щелевому кирпичу не
сделается, он крепче гранита, базальта и диабаза вместе взятых. Кто-то в такой
раж вошел, что схватил образец и швырнул на голую палубу рудовоза:
«Смотрите! Завидуйте! Я – гражданин Со…». (Тьфу! Мало того, что цитата
неуместна, еще и переврал ее!..). Короче, кирпичик – в пыль.
И знаешь – теперь более оптимистично смотрю на мир. Хоть и слабенький,
а все же свет в конце туннеля. Никакая армия, никакие ракеты, никакой КГБ не
спасут страну, в которой щелевой кирпич грузят навалом! И если лет эдак через
двадцать СССР рухнет, то с гордостью буду говорить, что лично был
свидетелем того, как подпиливались его незыблемые устои.
Впрочем, совдепское головотяпство имеет почтенную родословную и
происходит по-прямой от, так сказать, изначального российского
головотяпства. Московские площади еще до революции мостили заграничным
булыжником, свой, наверное, был весь припрятан в тайные оружейные
арсеналы пролетариата. Так что нечего кудахтать и возникать по поводу рваной
водопроводной канавы, которую роют как раз по еще теплому асфальту. Не со
времен ли варягов корни современной классики социализма?
Постиг сокрушительный удар со стороны милиции. Милиция сказала, что
Далматова она, вопреки базару великого поэта, беречь не будет, что для
некоторых безродных артистов оркестра могут проистечь всякие
многочисленные неприятности, что с ее, милиции, стороны – тут милиция
поплевала в ладонь и сжала кулак – не заржавеет. Это я свой просроченный и
лохматый от жизни тяжкой паспорт рискнул сунуть на обмен. Ну, а какому
сукину сыну сменят непрописанный паспорт? А где его прописать? У Ивана
площадь не позволяет, да мне еще пришло в голову: а пропишут ли
просроченный паспорт? Не меняют же непрописанный! Пожар перекинулся в
отдел кадров Речного порта, там на меня покатили бочку с дустом – не
получишь, мол, ты зарплаты и вообще выгнать бы тебя не помешало с твоим
фальшивым паспортом. Я психанул, пошел к главному инженеру, говорю:
«Какого черта! Зачем сбили с панталыку своим призрачным и проблематичным
плаванием по Красноярскому морю?». Владислав меня утешил, обещал
выручить и защитить.
407
Но не все так плохо в этом худшем из миров! Имеется в наличии чудная
цыпа – весовщица с железной дороги. Валя. Нас познакомил мой начальник,
тоже Вадим, старший грузоприемосдатчик. Руки у нее очень красивые, первое,
что заметил, а бюст!.. В глазах потемнело… Взгляд оторвать не могу, она
заметила и так это скромненько еще его чуть выпятила… Заплетающимся
языком промямлил нечто, что неплохо бы организовать экскурсию по снежным
альпийским возвышенностям. Валя красиво выгнула брови: «Что за печки-
лавочки? Не понимаю, о чем это вы?».
Разговорились о литературе, пообещала принести Герберта Уэллса,
принесла, и пока ссорилась с моим Вадимом по поводу каких-то накладных,
или холера их знает, что за бумаг, делал вид интересующегося исключительно
«Войной миров». Начальник выскочил с той макулатурой из нашей дежурки,
даже дверь бросил открытой, а, думаю, была не была! за плечи Валентину и
поцеловал. Как она ответила… Боялся, что синяк на губах нарисуется. Шаги,
получаю сильнейший тычок в грудь и отлетаю в угол. Крепкая, выдра! Если до
драки, то быть Далматову биту беспощадно. Она года на два на три старше.
Чуть позже, уже на территории порта меж железобетонной штабелью и
железнодорожной платформой с цементом, завели тот бессмысленный, но
неизбежный разговор, когда всем все совершенно ясно, но надо изображать изо
всех сил, что как раз ничего не ясно и вообще темный лес, Новогодняя ночь на
Северном Полюсе. Заикаюсь насчет кино, – она с отвращением замахала
руками. Ресторан… «Ты что, совсем чокнулся?». «Да нет пока, – успокаиваю, –
тогда давай хоть погуляем по бережку Абакана, можно искупаться». И
рассказываю о прелестном закутке, обнаруженном в одиноких скитаниях.
Молчит, мнется, но возразить нечего, нехотя согласилась. Думали, гадали и
получилось, что первая ближайшая прогулка из-за всякого рода рабочих
графиков, вернее, из-за их плохой состыковки, возможна только в семь утра!
Валька было упираться, но я ни в какую – лиха беда начало. Когда еще
объясняться в любви, если не под сенью зеленых дерев и не под журчанье
лазурных волн?
Как я боялся, что ночью дождь будет! Но и вечер был ясный, и ночь, и
утро. Встретились с Валей на пустынной дороге, девушка была сильно не в
духе, избегала встречаться глазами. У меня тоже язык примерзал к зубам, но
убежище наше до того ей понравилось, что подруга моя растаяла и даже
одарила странным, искоса, взглядом: «Ну, ты… – не договорила, – а с виду
такой простой!..». Утром мы, конечно, в воду не полезли, так, поговорили часок
о писательской специфике Герберта Уэллса. Гм.
В литературе девушка разбирается – нечего делать! Почему, например, так
завораживает и «Машина времени», и «Человек-невидимка», и «Война миров»?
Как будто сам побывал в этих чудных и страшных мирах. А все дело в
тончайшей детализации, в подборе микроскопических нюансов, они-то и
создают эффект присутствия. Особенно «Машина времени». Постоянно из себя
выходишь: ну, что же ты делаешь, дубина?! Неужели трудно сообразить: вот
408
так, так и эдак и все будет по уму, а ты… И все «промахи» Путешественника
подспудно внушают одно: в выдуманном повествовании можно изукрасить
сюжет гораздо интереснее и захватывающе, но так спотыкаться можно только в
действительности. С другой стороны – плохо быть проницательным. Древние
боги таили свои имена: тот, кто узнавал имя бога – становился его повелителем.
Так и с Уэллсом: узнал секрет обаяния – и оно потускнело. Получается, что
фантастики в его книгах – как спирта в водопроводной воде.
Видишь, с какой интересной женщиной познакомился! Мы с ней еще раз
ходили купаться, в полдень, на этот раз купались по-настоящему. Правда,
неподалеку сидел рыбак дедок, но, увидев нас, весьма проницательно смотал
удочки и пожелал удачи. Скорее всего, у него ничего не ловилось. Блеск
женщина. Все у нее на месте и все первый сорт (на третий, как ты знаешь,
Далматов никогда не позарится), единственно, что настораживает, почему она
одна и почему у нее нет детей. По некоторым параметрам это определяется
безошибочно. Поживем – увидим.
Сплю у Ивана в вестибюле, то бишь, в сенях на раскладушке. Во времянке
он затеял ремонт, что в нашей бывшей комнатке – не знаю, не заходил. Иван
интересуется двумя вещами: как там в дальних странах – хорошее ли пиво? и не
завез ли я ему из дальних стран клопа в чемодане? Хотел рассказать об
андижанских тараканах, но поостерегся.
На гитаре разучиваю «Лунный вальс» Дунаевского.
Все, писать устал. Моя смена подходит к концу, на улице ночь, сейчас лягу
спать.
Всего хорошего.
409
LXXIX
24/VII – 1968
АБАКАН
Милый друг, здравствуй!
Спасибо за письмо, но не думаю, что ты и все остальные правы на все сто.

Хотя бы училище: переступил его порог думая, что буду курить фимиам
божеству – искусству, а попал в казенную контору с планами, ведомостями,
бухгалтерским учетом, мелкими склоками и амбициями, с
«Обществоведением» и Максимом Перепелицей, наконец! А когда душа начала
бунтовать против серости и судорожно тыкаться слепой мордочкой в поисках
невстреченного божества, солидные дяди укоризненно закачали головами:
мечется парень, разбрасывается, нет в нем постоянства. И не только дяди – все
вы, даже мои лучшие друзья. Вы все занимаетесь музыкой, чтобы жить, сейчас
ли, потом ли, после получения диплома, один, один! я живу, чтоб заниматься
музыкой. И не нашлось рядом сильного человека, не нашлось умной суровой
руки, чтоб взяла за шиворот, встряхнула и хоть чуть-чуть протащила по верной
дороге!
Зато шакальего воя мелких партийных чинуш хватало, ох, как хватало!..
Если бы Полянский (только что не молился на него с первого же дня, как
услышал его игру!), если бы он взял в оборот щенка, когда тот пришел к нему
со скрипкой, если бы хоть раз в жизни прошел нестандартной тропинкой… Не
говорю, что обязательно получилось бы, но если сбежал бы от него на кларнет
– вот тогда и говорите: да, Далматов человек непостоянный. Но я годами
пытался сбросить с плеч окаянное балалаечное ярмо, так вот за это никак не
согласен носить клеймо непостоянного человека. За что угодно, только не за
это. Но люди ленивы: зачем стаду опасные перевалы и тропинки, когда вот оно
– обильное кормилище, водопой и ровный луг! Пускай Далматов, горный козел,
шастает по каменистым кручам и чего-то ищет, стадо осуждающе мычит и
укоризненно качает рогами…
«К неземной стране путь указан мне,

И меня влечет что-то все вперед.
Не растут цветы на пути моем,
Лишь шипов кусты вижу я кругом,
Соловей зарей не ласкает слух,
Лишь шакалов вой слышу я вокруг».
Ты только это стихотворение никому не показывай – нагорит. Это какой-то

запрещенный религиозный гимн.
410
Никогда не думал, что пропасть между человеком искусства (даже
маленьким, как Далматов) и рабочим классом (в данном случае портовыми
грузчиками, крановщиками, водителями автопогрузчиков) так непроходимо
глубока. Это репортеры сочиняют уголовные побасенки о народности
искусства, о господине рабочем классе и его верных слугах – писателях и
артистах. Ты не представляешь, какой белой вороной чувствую себя в порту!
Портовая братва и не думает скрывать своего величайшего презрения к полной
никчемности приблудного грузоприемосдатчика. Если у меня хватает
интеллекта, чтоб сообразить о неизбежности и необходимости
сосуществования разных миров, то у этих гавриков – ни-ни. Если б их воля –
давно Далматов повис бы на стреле портового крана, если чего не похуже. В
семнадцатом году Владимир Ильич Ленин дал их отцам и дедам возможность
полюдоедствовать, потомки до сих пор облизываются на белое
интеллигентское мясо и бегают кланяться его маринованным мощам.
А так, если бы не все вышеизложенное, в порту мне нравится.
Прекрасна природа! Велик и красив Енисей, роскошно полыхающее зарево
заката! Порт стоит в чудесном месте – на востоке, сразу за Енисеем,
подымаются горы, на юг, направо, замерли в неподвижности многочисленные
протоки, обрамленные зеленью. По утрам над ними плывут, добрыми
видениями, хлопья тумана. На западе, под багрянцем и синевой заката, вдоль
устья Абакана, чернеют старые тополя рощи. Давным-давно, поздним вечером,
видел эти тополя, недвижно и причудливо вырезанные на темно-багровом
полотнище неба и опрокинутые отражением в черное зеркало залива.
Воображение дорисовывало картину: вот черный лебедь, одинокий, как птица
Феникс, бесшумно плывет, склоняясь гибкой шеей к воде. Плывет, перед тем,
как взлететь, спеть свою песню и с последним лучом заката метнуться на
каменистые берега…
Как хорошо мечтается, когда на пирсе все замрет и можно в одиночестве
бродить по удаленным уголкам порта и любоваться окружающей сумеречной
красотой! Вот совсем стемнело, и не можешь оторвать взгляда от далекого
парохода или катера: чудно горят на них многочисленные огни и отражаются в
зыбкой воде. Далеко и загадочно звучат гудки плывущих по Енисею судов и
кажется – ты не здесь, ты где-нибудь в Лиссе или в Гель-Гью и где ты, где ты,
неуловимая Фрези Грант? Где ты, где ты, Несбывшееся? Где то, что не сбылось
в милой детскому сердцу Селиванихе? Где то, что не сбылось в Абакане? В
Джамбуле и Фергане? Где ты, одинокая, циничная и гордая Ира Камышева?
Где вы, милые мои сестры – Майя Доманская и Наташа Рыбакова?
«…Ангел полуночи
До зари беседует со мной…».
Жаль, не вспомню, чьи это стихи.
411
Но наступает утро с грузчиками, кирпичом, бетоном, цементом и
очарование истаивает, как туман над протоками.
Писал тебе о девочке-акробатке, в которую по неосторожности отчаянно
влюбился? Пытался припомнить, сколько раз с Сережкой Ведерниковым бегал
к старику Орлову за букетами, да так и не вспомнил. Он нас насквозь видел
(сам был молодым!), мило желал счастья и деликатно подшучивал, что не
прочь бы познакомиться с теми, ради кого в его саду губится столько красоты.
Не знаю: если бы его сад принадлежал мне, позволил бы срезать хоть один
цветок? В душе сейчас протест нарастает: зачем ты, человече, подходил с
острым лезвием к Славе Божией? Ведь не Орлов: я срезал цветы! Ну и что, что
его рукой срезал? Не только роза, любой цветок – Слава Божия! Пусть себе
растет, цветет, а увянет – когда определено судьбой. Бесполезные и запоздалые
сожаления… Кроме роз, дарил Раде пионы, белые, как грудь лебедя.
В одно из ночных дежурств вспомнилось все это и сочинилось два
плохеньких стихотворения.
Если Наташу встретишь – передавай привет. Поцелуй ее за меня, а ее
попроси поцеловать себя все за того же парня. Суррогат, но лучше, чем ничего!
Ваш (с Наташей) Вадим.
ОГНИ ЦИРКА
Я смотрю на увядшую алую розу,

Что на юге далеком когда-то цвела –
И так хочется вынуть из сердца занозу,
Чтоб оно не сгорело дотла.
Слышу грустные звуки «Романса» Глиэра,

Что далекая скрипка с собой унесла –
И хочу их забыть, чтобы хрупкая вера
В невозможное счастье пришла.
Но напрасно хочу я забыть зыбкий купол:

Акробатку не скрыла прошедшего мгла,
И встает, освещенная памятью скупо,
Как цветущая вишня светла…
БУКЕТ АНДИЖАНА
412
Алых маков закатный ковер –
Капли крови на зелени трав.
Дышит жаром пылающих лав
Мимолетный и странный узор.
Ярко-желтый, холодный тюльпан,

Бесконечной измены цветок,
Я тебя подарил, но не смог
Взгляд забыть, от которого пьян.
И, как сон тех растаявших дней,

(В этот сон я доныне влюблен!)
Лепестками цветка опален,
Вспоминаю я Глорию Дей…
P.S.
«Осеннюю песню» Чайковского втиснуть в стихотворение не удалось,
пришлось вспомнить музыку Рейнгольда Морицевича!.. Очень люблю этот
«Романс».
413
LXXX
5/VIII – 1968
АБАКАН
Валерий Николаевич,
моритури тэ салютант!
Может, наврал в произношении, ты освежи свои познания в латыни,

древнегреческом и древнеарамейском и поправь. Буду благодарен. Так
приветствовали Цезаря гладиаторы, отправляясь на битву, а чем Далматов не
гладиатор? Не воевал, что ли, со всеми – один против всего мира? Не бросался
ли в драку с самим Максимом Перепелицей? Ввязался в потасовку и ныне, но о
том опосля.
На улице ночь и тишина, спать не хочется, тоска такая – аж ломит зубы.
Каннибальски утопил муху в склянке с чернилами, извлек обратно, извлекши –
долго наблюдал, как она протирает глаза и крылышки. Муха наскучила, тогда
взялся писать тебе письмо.
Прежде всего – встаньте по стойке смирно. Вот так. Ибо я вам не какая-то
там беспаспортная сволочь, а полноправный гражданин Советского Союза. У
меня теперь новенькая серпасто-молоткастая ксива. Я – человек! С паспортом –
это звучит гордо. На днях даже довольно храбро посмотрел в лицо
милиционеру. Наглею, не по дням, а по часам. Да здравствует саксофон! Это он
помог обрести вожделенное место под солнцем. Вот как свершилось это
фантастическое событие.
Когда в отделе кадров атмосфера накалилась до градуса, при котором
кипит не только спирт, но и вода, я впал в депрессию, побил горшки, переломал
табуретки, пошел к Чаиркину и сказал: увольняюсь, и подите вы все от меня…
Владислав бегом к начальнику порта с жалобой на отдел кадров, утверждая, что
Далматов – блестящий саксофонист и вообще незаменим, как личность, что
потеря для порта будет роковая и непоправимая, если эта личность упакует
чемоданы. Начальник приказал: помочь! Мигом крапивное семя сменило гнев
на милость, запрыгало на цырлах, забрало мой паспорт и военный билет и без
проволочек прописало в общежитии по улице Кирпичной (!!!). Правда, ехидно
намекнуло, что в паспортном столе долго и подозрительно рассматривали
удивительную книжицу, чуть ли не принюхивались, но прописали таки. Да
плевать: схватил паспорт и, сломя голову, побежал его менять.
А какая юная, милая, прелестная девушка заполняла бланки! Наверное,
будущий прокурор или судья. Вот бы попасть к ней в должности подсудимого
и схлопотать пожизненный срок!.. На нее лишь и глазел, пока начальница
паспортного стола задавала разные казенные вопросы. Между делом,
несказанно удивилась, что такой… гм! интересный юноша, прожив почти
414
четверть века, еще ни разу не женился. Кокетничаю: какая же порядочная
девушка выйдет за побродяжку и музыканта? (Вздох, естественно, в сторону
будущей прокурорши). «Что вы такое говорите, молодой человек?!». «А если и
захочет выйти, то какая же мама отпустит свое чадо на верную погибель?».
Больше не приставали. А почерк у девушки! Такой же милый, как она сама. Так
она чистенько и красиво заполнила мой паспорт. Посмотрю на буковки и
вспоминаю ее самое.
Вере Филатовне пишу чуть ли не через день, повествую о перипетиях моей
неожиданной рабочей профессии, кое-что наповествую и тебе.
Итак, идет погрузка цемента не на баржу, а в портовый склад и некие
неизвестные социально близкие пролетарии стырили семь рулонов толи.
Вадим, мой начальничек, начал по этому поводу наезжать: почему, дескать, не
уследил и позволил уворовать хозяйственную ценность? Я ему: надо еще
доказать, что именно в мою смену залиговали ту дурацкую толь, это раз, во-
вторых: в компетенцию младшего грузоприемосдатчика входит намалевать на
поддонах с цементом или кирпичом номер вагона или платформы, заполнить
вахтенный журнал и выписать сдаточную ведомость, но ни откуда не следует,
что младший грузоприемосдатчик должен бдить за нравственностью рабочего
класса и выслеживать – не украл ли? У склада есть зав, он за это зарплату
имеет, да на пять зарплат сам украдет, вот он и прошляпил ту поганую толь, с
ним и разбирайтесь, а Далматов к этой очереди крайним не пристраивался, так
что отвяжитесь. Отвязался.
Тянут не только толь, но и цемент, вещь, крайне необходимую в хозяйстве,
но грех возводить поклеп на рабочий народ. Однажды по ротозейству
начальства не разгрузили платформу, пошел дождик, мешки с цементом
намокли и превратились в здоровенные, обернутые бумагой каменюки. Целая
платформа ишаку под хвост! А то на заводе засыплют в мешки очень горячий
цемент, бумага и сгорит. Грузчик хвать мешок, а он лопается, как мыльный
пузырь, и весь цемент на земле. Чего уж тут, если обремененный усадьбой,
семьей, свиньей и алкоголизмом мужичок чего-нибудь да стянет. Идеология,
понятно, страдает – свистнет трудящийся всего лишь жалкий мешочек или
рулончик, а морального разложения – на пульмановский вагон; просвистит
начальство целую платформу, – но хоть и нет цемента, а и морального убытка
никакого. Только материальный. Да и что за убыток – страна огромная, богатая,
необъятная, всего хватает.
Усердно подлизываюсь к портовому люду, воды там принести, помочь по
мелочи, но все зря: к белому оперению не прилипла ни одна черная пушинка!
Помогал женщинам складывать на поддоны кирпич, они думали, подзаработать
хочу, и как же упал в их глазах, когда отказался записать на свой счет два
уложенных поддона!.. Начальницу бы паспортного стола сюда, живо
разобралась бы, чего это ее клиент к двадцати пяти годам ни разу не женатый.
А меня просто угнетает никчемность занимаемой в Речном порту «высокой»
должности.
415
Грузчиками командуют дежурные мастера, они распоряжаются, в какое
место на пирсе выгрузить такой-то груз, какой груз погрузить на баржу в
первую, а какой – во вторую очередь и мастеру абсолютно необременительно
ко всему этому еще и занести в вахтенный журнал, в какое время и с чем
прибыл состав, номера вагонов, нарисовать те же номера на прибывшем товаре,
потратить десять минут на выписывание сдаточной ведомости. Так на какую
холеру путается под ногами у всей этой честной публики некий Далматов,
ничтожество, дующее в саксофон и больше ни в чем не соображающее?!
Кроме меня есть еще два таких же придурка, плюс старший, они, правда,
никакими комплексами не страдают и законно чувствуют себя при деле.
Единственно, в чем позволю себе не согласиться с самим собой, в том, что
Далматов ничего не соображает в черной, так сказать, работе. Соображает. У
родителей в Черногорске была трехкомнатная квартира и одну комнату отец
превратил в фотолабораторию и столярно-слесарную мастерскую. Я в ней
дневал и ночевал. Ох… Лучше бы не ночевал…
Короче, дефилирую по пирсу, глядь – одному из грузчиков поручили
квалифицированную, не по профилю, работу: приколотить на здоровенном
ящике оторвавшуюся доску. Он ее и приколачивает – хряпает молотком по
шляпке гвоздя. Ну, идешь ты мимо – так иди себе, чего остановился и рот
разинул? Но не остановиться тоже невозможно: гвоздь под ударами молотка
совершал странные эволюции – сгибался влево, вправо, после очередного удара
вообще изогнулся в виде вопросительного знака, вот еще удар и гвоздь снова
сгибается в вопросе, но в плоскости перпендикулярной первой. Наконец, это
кружево вгоняется в доску и взору является некое подобие египетского
иероглифа.
Я все на свете забыл: настолько захватывающее зрелище! Ну и (подлец,
конечно) непроизвольно ухмыльнулся. Батюшки! Думаю, в горах на другом
берегу Енисея до сих пор не заглохли и перекатываются эхом матюги,
которыми крыл меня грузчик!.. На шум подканали еще трое тружеников и
радостно развесили уши, а мне в физиономию сунулся тяжелый молоток,
сопровождаемый речевкой о некоторых дармоедах, ничего тяжелее ложки в
руках не державших. Если бы не успел отпрянуть – разбило бы губы.
Но тут уж ярость захлестнула: «Дай сюда молоток!», – ору. Хватаю гвоздь,
чуть-чуть его наколол на доску и тремя ударами вогнал в дерево, шляпка даже
оказалась во вмятине от последнего удара. Филигранная работа! Честное слово
– даже не смотрел, куда бью. Трясло от злобы. «Работничек, – говорю, – такой
сякой!». Тишина – страшная. Те трое развернулись и ушились, я бросил
молоток на ящик и убежал.
История получила огласку. Начальник грузового района, пожилой уже
мужик, при встрече изучающе посмотрел и еле-еле усмехнулся чему-то,
Владислав Чаиркин так вообще притащил молоток и гвоздь: «А ну, покажи», –
просит. Загнал гвоздь в бревно, но за четыре удара, и начал весьма кудряво
ругаться на существующие порядки, а именно: на идиотизм профессии
416
младшего грузоприемосдатчика и на невозможность читать Надсона. (Был
такой эпизод: шляйся по территории, если делать нечего, сиди, стой, по
сторонам глазей, но книжка – ни-ни! Низ-з-зя! А, собственно, почему шляться
можно, а читать нельзя?! В чем тут сермяжная правда?). Главный инженер
замахал на меня руками – «безработицу хочешь расплодить?!» – а книжка…
Никак низ-з-зя. Нет, не быть Далматову черпоёмом в этом государстве, стоять
ему веки вечные на подхвате…
Думаю вот: легионы Максимов Перепелиц без устали каркают, что, де, все
богатства созданы трудом простого народа. Я извиняюсь: кто роет котлован
под здание – экскаватор или экскаваторщик? Ах, экскаватор? Отлично! Раз так
– я пошел пиво пить, машина жрет солярку, стрела размахивает ковшом, пусть
себе роет. И что она нароет? Поползет, слепым мамонтом, невесть куда,
разнесет все вокруг и свалится в канаву. И если экскаватор роет котлован, то
почему бухгалтерия выписывает премиальные мне, Петру Петровичу, который
прохлаждается, дергая в кабине рычажки, а не складывает их в могучий
стальной ковш, который вгрызается в каменистый грунт?
…Перечитал написанное. Очень заметно, что Вадим Далматов крайне не в
духе, а виноваты, конечно, бабы, если в единственном числе – Валька, обула
меня на обе ноги. Не то, чтобы обула… Лучше по порядку.
Ушли мы с ней за город, но не в сторону порта, а вверх по Абакану, в
чисто поле. Поле не совсем чисто – по нему много островков кустарника, в
одном таком островке боярышника мы и схоронились от глаз любопытного
мира. День теплый, солнечный, у нас бутылка вина и штук шесть домашних
пирожков (надеюсь, оскорбительная мысль, что пирожки стряпал я, тебе в
голову не пришла?), мы одни на всем белом свете, неторопливо срываем
скромные и не совсем скромные цветы удовольствия, благодать, одним словом.
И вот… Как бы это в высокий штиль-то не впадать?.. Ладно, впаду, самую
малость. Меж двумя умопомрачительными поцелуями набираюсь храбрости:
был бы, дескать, очень не прочь в обозримом будущем каждую ночь
находиться в ее обществе, а если из нашего общения начнет что-то получаться,
то обозримое будущее вполне может превратиться и в необозримое.
Выкаблучиваюсь перед тобой, Валентине сказал попроще. Она с интересом
раскрыла свои милые глазки: «А куда мы с тобой денем моего мужа и двух
моих детей?». Дальше читай Гоголя. «Ревизор». Десяток последних строк с
конца. Улыбнулись все мои надежды и чаяния… Когда уже перестану каждую
заурядную… чуть не выругался! даму, скажем так, принимать за принцессу
Грезу?! Впрочем, какое имею право кого-либо порицать? Сказал бы спасибо за
любовь и нежность…
Видя, что друг сердца находится в разгромленных чувствах, Валя
принялась его утешать и весьма оскорбительно успокаивать, что никто ничего
не узнает и никому ничего не грозит. Все бабы – дуры, говорил мой отец, он же
заклинал никогда не связываться с замужними женщинами. Валькин муж, как
понял, работает на железной дороге и часто не бывает дома помногу дней.
417
Когда позволил некоторое ехидство, она покраснела и объявила, что нет на ней
вины, что это я злыдень, сгубивший ее честь одним взглядом. Видали вы эту
рысачку?..
А кончилось все вчера утром по ее и моей феноменальной дурости. В
субботу вечером мы тропой Хо-Ши-Мина пробрались к Валькиной подруге и та
предоставила в распоряжение голубков уютный сеновал и два покрывала. Чуть
не плакал от обиды, что эта женщина, хотя она и авантюристка, не моя и моей
никогда не будет. Порешил даже наплевать на мудрые папины заветы, но не
пришлось, все кончилось… Утром, когда уже надо было собираться и теми же
партизанскими тропами покидать душистый сеновал, Валентина завела речь,
что, де, Вадик Далматов очень понравился ее подруге, владелице сеновала.
Далматов горделиво улыбнулся – знай наших! Тогда пластинку заводят сначала
с тремя дополнительными мелодиями: а) подруга моложе ее, бэ) у подруги нет
мужа, цэ) и всего один ребенок. Я надулся: «Ни на кого тебя променивать не
хочу». Мне терпеливо, хотя и экивоками, как недоумку, разъясняют, что никто
никого ни на кого променивать не будет, а… И с надеждой в глаза
заглядывают.
Не врубаюсь! Не то, чтобы совсем дурак, а просто предлагаемый пасьянс в
голове не укладывается! Но какая бы длинная шея не была у жирафа, чихать
ему все равно приходится. Давненько того жирафа не тыкали мордой в… кое во
что. Влюблен, в сердце дрожит трагическая струна, а тут тебя норовят сдать в
поднаем подруге! Чувств своих не умею скрывать, ну и… Короче, хватит.
Сейчас вот думаю, что Валентина по-своему права: подружка была бы
прикрытием и всем было бы хорошо, а лучше всех – Далматову, при условии,
что он нормальный мужик. Но у Далматова все не как у людей.
Сегодня закончилась погрузка на «Карелию», это самоходная баржа.
Загружали ее мешками с мукой и рисом. Я опять пытался навязать свою дружбу
портовому пролетариату: когда приходила машина с мешками влезал в кузов и
спихивал мешки в руки грузчикам. Носить их, ясно, не мог – они килограммов
по пятьдесят, где мне. Ребята на «Карелии» молодые и незадолбанные, с
гитарой, мы незаметно познакомились, почти сдружились. Рассказывал им о
цирке, о странствиях, на гитаре играл. Под вечер баржа отдала концы; стоял на
пирсе, пока не скрылась; провожал взглядом, махал им рукой. Никогда ведь
больше не увижу ни «Карелии», ни ее добрых ребят!..
Был на репетиции у Витьки Лихницкого, взял его дурацкий альт и
попытался играть. Витя и поддел: звук, говорит, у тебя дребезжащий! Невинно
в ответ улыбаюсь: ты хочешь сказать – на этом саксофоне? Заткнулся. Как-
нибудь приду со своим тенором, что тогда скажет.
Получил письмо от Майки Доманской. Немного жестокое. Пишет, что аз
грешный не способен к постоянству, что так думают все, кто его знает, что
отношение к нему будет соответственное. Может и так. Как сказал Мицкевич:
«Ладье моей вечно скитаться». Господи, как уже устал от бездомной жизни…
418
Что ж, меньше, через месяц свидимся, а пока – бывай здоров!
Твой друг – Вадим Далматов.
419
LXXXI
11/VIII – 1968
АБАКАН
Я тут раскис от всякого рода неприятностей, одиночества и несчастных

любвей, которых набралось на целый гербарий. Да еще почти все сразу – поди
разберись! Так что ты совершенно права, когда любя, но все равно сурово!
клеймишь непостоянного. Однако, ни ты, ни Наташка не пробовали пойти за
меня замуж, чтоб на деле убедиться в трактуемом вами непостоянстве, а теория
и практика, знаешь ли, разные вещи. Но – быть по сему. Ветер в поле.
Итак, поначалу втюрился в хорошенькую девушку, которая хорошеньким
почерком заполняла мой новый хорошенький паспорт (!!!). Работает она не в
очень хорошеньком месте – в милиции, в паспортном столе, то бишь.
Затем в Абакан прилетела «Летучая мышь», летала два дня, Адель в ней
пела чудесная актриса с чудесным голосом – Зинаида Забавская. Будучи
совершенно ошарашен, полдня просидел на пирсе, глядючи на мутные волны и
мараючи бумагу. Успокойся – не записку с мольбой о свидании.
Стихотворение. Передирал с Тютчева и Лермонтова. Вечером, в антракте,
пробрался за кулисы, нашел свой кумир и молча протянул небольшую
самодельную папочку из тонкого картона. «Что это?». «Вам!». Не берет – мало
ли… «Возьмите, не бойтесь!». Девушка в полном недоумении, но лицо
незнакомца не наглое и не босяцкое, скорее даже, наоборот. Нерешительно
берет. Быстро отворачиваюсь. Минута молчания. «Ах!!!». Оборачиваюсь.
Личико счастливое, темные глаза – как звезды, схватила за руку. «Ах! Спасибо
вам! Это… Это… Ах!». «Это вам спасибо, – отвечаю. – Прощайте». Тихонько
освободил пальцы, попятился и – ходу. Не хотелось погубить «чудное
мгновение» никчемными словами, вроде: «кто вы?», «что вы?», «где живете?»,
«кем работаете?». Она бы узнала, что неведомый Ромео болтается в Речном
порту, а Ромео получил бы взамен ценные сведения о том, какой у нее муж.
Хороший, наверное, но пусть все останется тайной!..
Наше предполагаемое плавание по Красноярскому морю весьма
проблематично. Владислав Чаиркин тщетно пытается завербовать всякий люд,
а люд этот морочит ему голову – то поеду, то не поеду. Два раза ездили в
Минусинск, где живут трое предполагаемых артистов: гитарист, контрабасист и
певичка Таня Увен. Ах, Майка, ты знаешь, я в нее влюбился! Она такая
красивая, гордая, очень хорошо поет и очень выразительна, как актриса. Не
примадонна из «Летучей мыши», но все равно. Учится в культпросвет училище,
но место ее – в музыкальном. Впрочем, на что оно ей? Выйдет себе замуж,
погрузится в семейные хлопоты и не пригодятся ей правила построения
420
хроматической гаммы в мажоре и миноре. Когда вижу тебя – вспоминаю
портреты Гойи, Наташу – русских художников, Люда Янко на полотно Рафаэля
просится, а эта – чистый Рубенс, разумеется до границ, за которыми он по уши
утонул в зоологическом натурализме. А когда сам в зеркало смотрюсь –
вспоминаю два фильма Раджа Капура.
Все! Больше не буду! Весь гербарий перелистал.
В первый раз мы не только все собрались, но и часа два репетировали
квартетом: баян (Владислав Чаиркин), кларнет (ваш несклонный к постоянству
приятель) и те двое, минусинские. Чесали мы «Марш» из кинофильма «Цирк»,
«Веселого кларнетиста», «Мелодию» Глюка, моё безраздельное соло и три
Танины песни. Это украшение концерта! Поскольку Татьяна сомневалась,
сможет ли предпринять путешествие за три моря, мы с Владиславом принялись
настойчиво ее уламывать. Я даже на одно колено встал. «Ой! Разве можно
перед кем-либо вставать на колени?!». «Очень даже можно! Если хочешь чего-
то добиться от дамы, то не только на колени – на голову встанешь!». Каюсь,
подлец, – перефразировал слова папаши. Когда одна его, не знаю, какая по
счету, пассия спесиво уколола, что перед ней, де, мужики на коленях стояли, он
хладнокровно ответствовал, что когда ему надо было (позвольте умолчать –
чего!..) – он и на голове стоял. Но я отвлекся.
Расчудесная Таня на наши уговоры ответила – посмотрим.
И посмотрела. Не поедет.
Гитарист и контрабасист приезжали в Абакан, мы еще раз репетировали в
Доме Культуры. Витька Лихницкий слушал, мина кислая. Он импровизатор,
иными словами – полное духовое фуфло, и понимает, что ни в жизнь за мной не
угонится. Так вот: отрепетировали, а затем минусинские виртуозы звонят и
ехать, то бишь, плыть, отказываются. Мы с Владиславом потеряли из-за них,
без малого, целый день: опять с утра поехали в Минусинск, отыскали квартиру
контрабасиста. Но того и след простыл: исчез в неизвестном направлении.
Бежим к гитаристу, а тот канючит: поедет контрабас – и я поеду, не поедет – и я
не поеду. Мы обратно на контрабасовую квартиру, а того до сих пор никто не
видел. Часа через четыре мы его все же поймали, но к этому времени
окончательно дозрел гитарист и заявил, что не поедет в любом случае. У
контрабасиста же новое нытье – ему надо уволиться с танцплощадки, едем
увольняться все трое. На танцплощадке же какая-то канцелярско-музыкальная,
билетно-буфетная крыса закатила скандал и потребовала, чтоб гаврик
отработал полагающиеся по закону двенадцать дней. Ля-ля-ля! Прощай,
Минусинск. Ввечеру уже вернулись в Абакан, не солоно хлебавши. Нельзя
было сразу напрямки отказаться? Зачем ломать дешевую комедию?
Работа моя идет своим чередом. Привыкаю. Как-то до полуночи просидел
на пирсе, следил за бликами звезд и редких судовых огней. Иногда над черной
водой печально стелется далекий гудок и замирает сердце. Вдруг начали
складываться слова и обрывки мелодии к ним, одновременно. Бормочу,
напеваю, стараюсь заучить на память, вдруг то, что послало музыку, завтра ее
421
не повторит? Заучил, не забыл. Дома вцепился в гитару и сочинил странную
песню с изломанным ритмом и малыми секундами в аккомпанементе. «Корабли
в Лиссе». На мотив Грина. Господи, услышит мой милый Май когда-нибудь все
эти песни?..
Но в порту есть еще одна работа, в сравнении с которой мой нынешний
труд геркулесов. Работа в охране порта. Решил перейти на нее после плавания,
если оно состоится (рак давно о нем на горе свистит), поговорил с Чаиркиным,
он одобрил и заверил, что поможет, так как в охране не хватает бойцов.
Выдадут мне бушлат, бескозырку, короче – полное обмундирование, двадцать
четыре часа буду стеречь порт, гоняя посторонних, а девяносто шесть –
болтаться в городе, то есть, учиться. Уже помечтал, что во время дежурства,
темной ночью, изловлю диверсанта, собирающегося утопить баржу битого
кирпича; метко прострелю ему из пистолета ляжку и за подвиг мне выдадут
здоровенную медаль и произведут в чин… не знаю, в какой, но куда-нибудь да
произведут.
Только не думай, читая глупые остроты, что у Вадьки Далматова очень уж
весело на душе. Совсем невесело…
Май, милый Май! скучаю по тебе, Наташе, Валерке, Вере Филатовне. Еще
по одной раскосоглазой девушке… Больше ни о ком на всем белом свете.
Вадим.
З. З.
Я слышу Вас и в памяти встает

Страна пирамидальных тополей.
Их задевая, серп луны плывет
И в тишине щебечет соловей.
И сердце мне щемила песня та:

Она была – прощанье и любовь,
Она была – угасшая мечта,
Она была – неведомая новь…
Прошли года. В страданьях и борьбе

Из памяти ушли враги, друзья,
Но, встретив Вас, услышал я в себе
Почти забытый голос соловья.
Мне снова в путь. Он долог и далек.

И если где-то в предрассветный час
422
Извечный странник, хмур и одинок,
Услышит соловья – он вспомнит Вас.
P.S.
Андижан – страна пирамидальных тополей…
423
LXXXII
14/VIII – 1968
АБАКАН
Опять тебе пишу, не надоел? Ничего, теперь с полмесяца ни словечка от

меня не получишь. Завтра мы отплываем! Все ясно, кроме одного мелкого
факта: что за концерт даст бригада «Волна», если я, например, кроме Чаиркина
и Фаины Альбертовны остальных артистов в глаза еще не видел?! То есть,
Любу Блохину видел, но сколько лет назад – не помню. Кажется, это было в
Доме Культуры, ее Леночка, полуторагодовалая крошка, сидела на крышке
рояля и таращила глазенки на сцену, где шел концерт и где пела Леночкина
красавица-мама. А сейчас, говорят, Леночке шесть. Смутно припоминаю и
Шаповалова Александра Борисовича, он классный токарь и отличный баритон.
Пел в кинотеатре «Победа» перед сеансами, пытался даже учиться в училище
на вокальном, да куда семью денешь – кормить кто будет?
Чаиркин завербовал еще двух парней, фамилий их даже не знаю, мастера
на все руки, ноги и глотки: один будет танцевать и играть в трио на ударных
(малый барабан и чарльстон), другой петь, лабать на аккордеоне «Карусель» и
вытаптывать каблуками сомнительного качества чечетку.
Не закидали бы нас гнилыми помидорами!..
Да, чуть не забыл: Фаина Альбертовна, знойная женщина, мечта поэта,
собирается плясать испанский и цыганский танцы, но основная ее профессия в
концертной бригаде «Волна» – администратор. Теперь ты знаешь о нашей
экспедиции столько же, сколько и я!
Писать буду ежедневно в виде отчетов, а когда вернусь из плавания, то
вышлю тебе отчет бандеролью. А ты сразу садись за фортепиано и сочиняй
сонату «По прочтении Далматова», не одному Листу малевать «По прочтении
Данте». И кто такой Данте в сравнении с Далматовым?
А если не вернусь, то сделайте милость: покараульте с Наташей и
Валеркой в устье Кана и как увидите плывущую по волнам Енисея бутылку –
ловите ее. Зримо представляю: обозленные неслыханной борзотой зрители
утапливают в море шаромыжников, а перед справедливой и заслуженной
казнью один из них успевает запечатать манускрипт в бутылку и швырнуть ее в
море…
Не пропустите бутылку, дети мои! Если не поймаете ее в этом году,
покараульте летом будущего!
Я тебе, вроде, писал про Валю, она мне книжки приносила. Конан-Дойля и
даже «Графа Монте-Кристо». Далматов, конечно, дурак, но вы все в десять раз
дурнее!.. Зачем ссориться, затевать чепуху на ровном месте? Сегодня видел ее.
Чуть не плачет, а глаза у самой – так бы и спалила дотла!
424
Мы, наверное, больше никогда не увидимся, не пойду я работать бойцом в
охрану.
Все прошло, и – навсегда!..
Пиши, как обычно: Большая Зона, До востребования, Вадику.
Твой друг.
425
Красноярское море
LXXXIII
16/VIII – 1968
КРАСНОЯРСКОЕ МОРЕ
Капер вашего величества начинает свой первый отчет о грабительской

экспедиции бригады «Волна» вдоль берегов великого моря.
Пишу в капитанской каюте, ее любезно предоставили нашей актерской
шайке-лейке. Сейчас утро, но дико хочется спать – ночь была, мягко
выражаясь, полна впечатлений.
Собралась бригада «Волна» (первый раз!) вчера вечером и не где-нибудь, а
в обшарпанных стенах Абаканского музыкального училища. Ко всеобщему
ужасу и унынию не собрался лишь Александр Борисович Шаповалов. Он не
отказывался, дал твердое обещание плыть, но почему-то не пришел. Шаповалов
– наша главная опора, так как помимо песен должен был вести конферанс,
говорят, он здорово копирует Аркадия Райкина. Отличным конферансье был бы
Юра Блохин, муж Любы, он отличный драматический актер, хотя ни под каким
видом в театре работать не желает. Но он уехал гастролировать с
конкурирующей бригадой (только сухопутной) и Любе пришлось взять с собой
в путешествие свою дочку Леночку, ее некому оставить. Ей шесть лет, совсем
взрослая девица! Я отчаянно люблю детей, особенно девчонок, ну и пошел
кругами вокруг Леночки, но Леночка смотрит в мою сторону с недоверием и не
реагирует на ухаживания. Личиком и фигуркой – вылитый Юра Блохин. Ко
всему прочему, необходимо отбить Леночку у ее кавалера – десятилетнего
Сеньки, это сын Фаины Альбертовны, она взяла его в путешествие мир
посмотреть да себя показать.
Еще одно неожиданное и привлекательное пополнение рядов бригады –
Маша Гончарова, дева – уму помраченье. Маше не шесть лет, а в три с
половиной раза поболее. Фаина Альбертовна притащила ее с почты, где
занимается художественной самодеятельностью, мотивируя тем, что ей одной
тяжело будет трудиться на ниве администраторства, продавания билетов,
стояния на контроле да еще и танцев. Когда я вижу тебя – то вспоминаю
портреты Гойи… Пардон, кажется, это было!.. Точно, было. Так вот, когда
глазею на Машу, то вспоминаю Кустодиева. Белокурая, голубоглазая
обольстительница с алыми чувственными губами. Так и просится, чтоб
завернули ее в конфетный фантик! Великоватая, правда, конфета получится, но
я готов закупить ее оптом. Коля Ковалев и Паша Лисогуб тоже готовы ее
закупить, но в розницу, по причине своей вульгарной женатости. Не только я на
426
Машу, но и Маша в мою сторону смотрит с удовольствием, мы, в общем-то,
подходящая пара и детки у нас могли бы быть ягодки. Так что:
«Из Катонов я в отставку

И теперь я – Селадон!».
Но – далее. Собравшись, и до последнего прождав так и не появившегося

Александра Борисовича, погрузились в портовый автобус и заехали к нему на
квартиру. Жена объяснила, что на заводе на ее супруга свалилась сверхсрочная
работа, не выполнить ее он не может, а когда и как сумеет нас нагнать –
совершенно неясно. Настроение у всех было упадническое, оставили ему
отчаянную записку, а капитан «Волны» (Владислав Чаиркин) еще словесно и
даже на пальцах объяснил жене, что и как следует предпринять, чтоб
незаменимый конферансье и певец попал в родные волны.
И вот актерский табор в порту, раскинул шатры на пирсе и с интересом
глазеет на огромный колесный пароход. Пароход должен доставить цыганву на
первую базу – дебаркадер сметенного с лица земли села Сорокино. «Там будет
город заложен…». Извиняюсь, не в ту степь заехал. Там будет дно
Красноярского моря, так вернее.
Капитан «Волны» закончил последние формальности и собеседования с
начальником порта и дал команду лезть на пароход. Думаешь, оговорился?
Черт побери! Собрал все свое, далеко не изобильное, мужество, чтоб с
небрежным и скучающим видом пройти по зыбкому неверному трапу на борт
парохода! В одной руке держал тяжеленный футляр с моим «Атлантиком», в
другой – малый барабан, под трапом зловеще плескалась черная вода и яростно
хлестала в железные борта парохода. Вот и палуба, бросаю инструменты и
помогаю пробираться с трапа на пароход дрожащей от ужаса женской половине
команды «Волна». Все перебрались. Баяны, аккордеоны, саксофоны, барабаны,
а так же балалайку стащили вниз, в красный уголок. Там команда парохода
наслаждалась презренным телевизором, изредка с любопытством и некоторым
превосходством поглядывала на артистов. Не экранных, живых.
Но вот телевизор угас и мы стали устраиваться на ночь. Мы – это
мужчины, прекрасных дам разместили в относительно удобных каютах.
Двенадцать часов ночи, отплытие в пять утра, путешественник я опытный,
растрачивать внимание на незначительные впечатления не захотел, а порешил
попытаться немного поспать, хоть часа три-четыре. Растянулся на жесткой
лавке, сунул в изголовье какую-то дрянь и задремал. Но в три часа ночи
красный уголок наполнился радостным шумом и гамом – явился Шаповалов! О,
радость! Бригада обрела себя. Но Александр Борисович-то, каков молодец!
Топал ночью семь километров из города до порта – пешком! При его, склонной
к полноте, комплекции это сущий подвиг. Пришел весь в мыле.
Только задремал по второму кругу, как ужасный грохот сотряс железные
стены нашего кубрика – начали травить, выбирать, то бишь, якорные цепи,
427
следом заревел двигатель. Выглядываю в иллюминатор – светает, зевнул,
махнул рукой на несбывшиеся надежды поспать и полез наверх, на палубу.
Поежился на утренней прохладе, но твердо решил не пропустить момента
отплытия. Вот медленно зашлепали огромные ступицы колес, фантастическая
посудина развернулась и потянула из неподвижного затона порта рудовоз с
углем. Со шкипером этого рудовоза я познакомился во время писания
сдаточной ведомости. На случай, если придется снова ступить на свою Дорогу,
выведывал, куда на берегу Красноярского моря можно удрать из Абакана, и
шкипер красочно живописал о всех приморских поселках. Что ж, теперь
представилась возможность самому проинспектировать предполагаемые
пункты возможного убежища. Хотя, никогда и ничего лучше Ермаковского не
найду… Зачем уехал? Так скучаю по нему, не меньше, чем по Абакану.
Выбрался наш стальной тандем на быстрые просторы Енисея (каков слог!
каков стиль!) и бодро двинулся вниз, к великому морю, оно в юношеском
возрасте и еще не подползло к Абакану. Долго любовался на белые буруны за
кормой парохода, на струну каната, что тянулся к рудовозу. Временами струна
натягивалась до четвертой октавы, а то проваливалась в контроктаву, падала в
воду, иными словами, и через секунду снова с шумом и брызгами взлетала в
воздух.
А теперь вот сижу в капитанской каюте, пишу тебе письмо и через окно
(не иллюминатор) любуюсь на раннее утро Енисея. Дух захватывает от его
необыкновенной, гордой красоты. Безлюдные берега, то пологие, покрытые
зарослями, то нависшие гранитными уступами. Енисей, как нож, прорезал
каменные массивы – ясно виднелись причудливые, разноцветные,
тысячелетние геологические складки. В одном месте нашему пароходу
пришлось ждать, пока пройдет встречный транспорт. Здесь была стремнина,
Енисей словно стянул каменные берега поближе один к другому и
двустороннее движение, пожалуй, могло быть вредным для здоровья. Пароход
с прицепом (рудовоз имею в виду) с полчаса мариновался в тихом омуте, пока
не протащилась черепахой самоходная баржа – ей еле хватало силенок
преодолеть быстрое течение.
Пока стояли в заводи, бросил писанину и вышел на палубу. Команда
«Волны», кроме женщин и капитана, расселась на днище перевернутой лодки,
сладко зевала и лениво беседовала. Суда поприветствовали друг друга гудками
и разошлись – баржа все так же медленно вверх, зато мы – как стрела по
течению вниз.
Мне нравится приветствие гудками – в нем есть что-то удивительно
романтичное. Наверное – память детства. Еще в школу не ходил – повезла мать
нас с сестрой из Абакана в Минусинск на маленьком пассажирском
теплоходике. Не событие в жизни – сказка! Никогда ее не забыть. Потому и
волнуют до слез книги Джека Лондона и Жюля Верна, потому до сих пор
щемят душу нехитрые рассказы и повести Грина. Впервые услышал музыку
корабельных гудков и навсегда остался под ее чарами. Может, потому и стал
428
саксофонистом! А что? Если на саксофоне зажать клапаны «ля» второй октавы
(по записи), а потом сделать трель сразу по двум клапанам «фа» и «ми», не
трогая клапан «соль», то сразу вспомнится далекое детство и белый кораблик,
плывущий мимо грозных скал Енисея.
Гораздо позже несколько раз плавал на Север на пассажирских
теплоходах. И третьим классом, и вторым, и первым, и люксом. В люксе
понравилось больше всего. М-м-м!.. Человеком себя чувствуешь. Даже какая-то
спесь проступает и в походке, и в «лица не общем выраженье». Люкс, как-
никак. А ресторан! Май, милый Май, какие на тех теплоходах рестораны! Пил
«Цимлянское» и закусывал черной икрой. Хотя, честно говоря, до сих пор не
понимаю, из чего люди лезут на стенку из-за черной икры. Но вообще плохо
разбираюсь в еде. Наверное потому, что детство было голодное, послевоенное.
Не имелось наглядных пособий для изучения материала. Официантки с
удивлением глядели на самостоятельного одинокого мальчишку считай что, но
с «Цимлянским» не прекословили. О плавании на катере я тебе писал, на чем
еще?.. На «Ракете»! (Или «Комете»?..). Это когда сдуру решил добираться из
Красноярска в Минусинск по воде. До Дивногорска на подводных крыльях, а
там пересадка, кажется, на тот же самый теплоходик детства. Дело было…
…Продолжаю поздним вечером, возможно, сейчас уже и не шестнадцатое.
Как «дело было» дальше расскажу потом, а пока день сегодняшний, всем
денькам денек, с ума сойти. На место мы прибыли в десять утра, уже чуть
потеплело, что для меня немаловажно – из теплой одежды имею лишь легкую
куртку и зеленую фетровую шляпу. Шляпа хорошая: если ничего нет, то ее
можно подложить под голову, а если есть, то она вместо одеяла, для лица, во
всяком случае. Маша над шляпой смеется, она девушка простоватая и даже
грубоватая, но я ей все равно нравлюсь, даже и в зеленой шляпе. Да и не в
шляпе дело, а в том, что под шляпой.
Показался дебаркадер, пароход осторожно развернулся против течения и
аккуратно пришвартовался к пристани. В нашем распоряжении были
считанные минуты: снова по узкому трапу перейти на пристань, перенести
вещи, инструменты и детей, ребенка, то есть, Леночку Блохину. Сенька –
мужик, перебрался сам.
Вот мы машем руками команде парохода, пароход дает прощальный гудок,
набирает ход и пропадает в речной дали. Отныне наше прибежище –
дебаркадер и мы деловито расселяемся в нескольких уютных каютах. Шкипер
здесь не мужчина, а пожилая женщина (а как будет «шкипер» в женском роде?
Шкиперша? Шкипериня? Во – шкипересса!), шкипересса выдала нам чистые
простыни, наволочки, одеяла. В двух каютах на баке живем: в одной мы с
Александром Борисовичем, в другой Паша Лисогуб с Колей Ковалевым. В
каюте рядом, обращенной к реке, обосновался капитан – Владислав Чаиркин, а
дальше, ближе к корме, каюты наших женщин. На самой корме каюта
шкиперессы, а еще дальше, над водой, повисли умывальник и некоторое
архитектурное излишество, без которого никак не обойтись.
429
Палубная надстройка дебаркадера напоминает вытянутую в стороны букву
«П». В вертикальных, если можно так выразиться, опорах грандиозной буквы
расположены склады и каюты, а весь верх занимает просторный зал ожидания с
двумя чудными балконами. В центре дебаркадера широкий проход, со стороны
реки он ведет к разборным перилам, а с береговой стороны переходит в крепкие
и широкие трапы.
Окрестности нашей стоянки унылы и пустынны: безжизненные поля,
несколько строений. Чья-то родина, чьи-то дорогие могилы – все это будет
дном моря. Луга, поля, леса, рощи – у кого-то прошло в них босоногое детство,
кто-то первый раз поцеловался в вечернем сумраке – все на дно. Хищные щуки
и окуни будут рыскать там, где алели снегири, мелькали синицы, бегали
трясогузки. Здесь цвели ромашки и васильки – тиной покроется это место.
Километрах в пяти, на возвышенности, ближе к горам, можно разглядеть
село Лебяжье, там концертная бригада «Волна» должна была дебютировать, по
возможности, – без членовредительства со стороны взыскательной публики.
Часа в три Фаина Альбертовна арендовала (бесплатно, конечно) сельский
грузовичок, мы погрузили в кузов весь наш скарб, погрузились поверх скарба
сами, грузовичок зарычал, пару раз чихнул и покатил в село. Пошкандыбал –
вернее. Дорога – российская, это во-первых, во-вторых – грунтовая, этим все
сказано и нормальному человеку все ясно; не понимают простых истин только
проклятые немецкие, американские и прочие буржуины, нет на них Мальчиша-
Кибальчиша, Максима Перепелицы и русской дороги.
В Лебяжьем, прежде всего, нагрянули в столовую, а потом затеяли
репетировать. Гм. Наглость, конечно. Собрать бригаду темных личностей,
приехать, расклеить афиши и лишь затем выяснять, а что мы, собственно,
имеем, господа хорошие?.. Капитан достаточно твердо знал, что мы имеем, на
то он и капитан, а я, вплоть до концерта, в глаза не видел никаких танцев и
слыхом не слыхивал ни одной репризы Шаповалова. Что знал – так только
песенную часть концерта.
Люба! Бесподобная Люба! По-моему, все мужчины «Волны» к ней
неравнодушны, да и как быть к ней равнодушным?! Сам был бы неравнодушен,
если бы… Ладно, замнем. Зато отчаянно неравнодушен к ее дочке и всячески к
ней подъезжаю на хромой козе, некоторые успехи уже имеются. Владислав,
хоть и работает главным инженером порта и состоит в партии (а как же иначе!),
на баяне играет вполне профессионально, и баян у него нехилый. Коля Ковалев
отлично стучит на нашей убогой ударной установке и, как оказалось,
изумительно танцует. Но его партийный ранг пониже – он всего лишь
комсомолец. Как и Павел Лисогуб. Вообще, я тут один единственный
диссидент: и Александр Борисович непоколебимый коммунист.
Паша Лисогуб один к одному косит под Бюль-Бюль Оглы, выплясывает
дебиловатый ритмический танец и лихо шарит на аккордеоне «Карусель». Ни
одной ноты, кстати, не знает, ухитрись вот так отдрессироваться! У
430
Шаповалова голосина все так же великолепна, но, подозреваю, ее уже
подтачивают некие гиперборейские струи. Жаль.
С песнями разделались и, пока капитан прогонял на сцене, под свой
аккомпанемент, разумеется, танцевальные номера, я смылся в полутемную
кассу, где делил уединение в обществе соблазнительной нимфы – Маши и
делал ей далеко не туманные авансы.
Часа за полтора до концерта мы с Колей Ковалевым ушли за село, в бор.
Нигде не бывает так спокойно, тихо и светло на душе, как в сосновом бору.
Улегся на прошлогоднюю коричневую хвою и в непередаваемом аромате сосен
вспоминал, – то пионерский лагерь под Селиванихой, где встретил свою
первую любовь – Тамару Донцову, то село Ермаковское, по которому,
наверное, буду тосковать всю жизнь.
Концерт прошел на гром! Не ожидал такого эффекта, а надо было не
забывать старую мудрость: на безрыбье и рак рыба, на бесптичье все советские
поэты соловьи, в сельской глубинке и самодеятельность Большой Театр. Но,
как бы то ни было, – вот взвыл кларнет, рявкнул баян, грохнул чарльстон,
посыпался горохом малый барабан, распахнулся занавес и перед зрителями
предстало трио виртуозов, лабавшее «Марш» Дунаевского. Отгремел марш, на
авансцене появилась спесиво-вальяжная фигура конферансье. Фигура
корректно и с достоинством поприветствовала публику, объявила, что
выступление «Ансамбля (!!!) «Волна»» открыло инструментальное трио и
представила его участников в таком порядке: ударные – Николай Ковалев, баян
– Владислав Чаиркин, кларнет-саксофон – Вадим Далма-а-а-атов! И на этом «а-
а-а-а» растянул мою фамилию на полтора метра. Музыканты блистательного
трио, хотя и блистательно нахалтурили в марше (сколько репетировали-то?)
залу кланялись весьма высокомерно.
Без Александра Борисовича ансамбль «Волна» прогорел бы синим
пламенем. Заменить его конферанс из нас никто бы не смог. Одна Райкинская
лекция о самогоне чего стоит! Единственная поруха в том, что во время лекции
приходится выпивать три стакана воды: один чистой, другой чуть замутненной
зубным порошком, третий совсем мутный – муляж дрянного свекольного
самогона. Пить голую воду Александру Борисовичу мука смертная; пишу вот и
думаю: а если ее заменить истинным продуктом, а не бутафорским? Что это
будет – социалистический реализм в искусстве, безыдейный натурализм или
совсем того хуже – оголтелый буржуазный декаданс? Наверное – последний.
Концерт после чересчур реалистической лекции приобрел бы ярко выраженный
сюрреалистический характер.
С восторгом принимали Любу Блохину. Она очень обаятельная женщина,
что в жизни, что на сцене. Замкнутая только и немногословная. Поет песню
«Наш сосед» («Сосед» этот еще в цирке осточертел), а там слова: «…сосед
играет на кларнете и трубе», ну, Люба и обыгрывает упомянутый шедевр
поэзии – лукавым жестом отмечает музыканта. Я же, выставив пузо и саксофон,
реву какую-то несуразную импровизацию. В первом ряду сидит козявка лет
431
четырнадцати с хорошеньким красиво открытым ротиком и в священном
восторге переводит глазенки с кларнета на «трубу», – мой незаслуженно
оскорбленный «Атлантик». Европа! Цивилизация!!
Наивысший аплодисмент сорвал самый безголосый – Паша Лисогуб. Но он
пел три песни Бюль-Бюль Оглы, а публика начинает визжать в пароксизме
восторга, едва лишь заслышав это славное имя, а что она выделывает, когда
слышит сами песни?! Девицы из первых рядов не сводили с нашего Буль-Буля
умильных глаз, не сводили и со всех других рядов, но со сцены дальше третьего
ряда уже ничего не разглядишь.
«Волна» – бригада универсалов! Лисогуб, кроме песен, танца и
«Карусели», играет с Колей Ковалевым в драматической сценке – изображает
незадачливого рыболова. Проявил универсализм и ваш смиренный друг –
Вадим Далматов, но… Говорить ли?.. Так не хочется, чтоб это славное имя
ушло в бессмертие с пятном позора… «Правда – бог свободного человека», –
сказал Максим Пе… чур меня! – Максим Горький. Сознаюсь. Выступал, как
балалаечник. «Полонез» Огиньского играл. После концерта умолял коллег
артистов никому не рассказывать о моем падении, хохочут, сволочи.
Коля танцует, как профессионал, от его «Русского» и «Молдавского»
танцев глаз не оторвать. От «Цыганского» и «Испанского» танцев тоже глаз не
оторвешь. Только их танцует не Коля, а Фаина Альбертовна. Сущее
наслаждение наблюдать из-за кулис, как зрелая красотка машет ногой под
широченной цыганской юбкой и трясет полуобнаженными плечами. А каким
огнем сверкают ее накрашенные глаза! Что не понятно, так это чем испанский
танец отличается от цыганского. Разве что, разными блузками. Даже юбка одна.
Администратор у нас молодец. После трудов по организации концерта еще и
плясать, как ни в чем ни бывало!
Но самый великий труженик – Шаповалов Александр Борисович. Помимо
вороха песен, у него чуть не после каждого номера реприза. Так что, половина
концерта на его счету. Только Люба и Владислав выступают в одном амплуа.
Но Люба – звезда программы, а капитану приходится аккомпанировать в трио
всем песням и одному – всем танцам, плюс к этому трио, кроме «Марша»
Дунаевского, играет «Веселого кларнетиста» и «Мелодию» Глюка (солист
Далматов), так что ему хватает работы выше крыши. Ко всему прочему, он
предводитель нашего пиратского сообщества.
Ну и… Гм. Где-то в перерыве между номерами, пока Шаповалов увеселял
публику очередной репризой, за кулисы явилась принаряженная Машенька. Я
мигом оказался рядом, улучил момент, когда в гримерной никого не оказалось,
сцапал ее за талию и запечатлел поцелуй на ее щечке и шейке. Собрался, было,
предпринять более основательный марш-бросок по захваченной территории
противника, но прелестный враг с улыбкой вывернулся. Да и на сцену надо
было бежать, играть на саксофоне, что и сделал, бросив на Машу
восторженный взгляд.
432
Вот так прошел наш первый концерт – с блеском, с подъемом, весело.
Рады мы были – чрезвычайно. Наверное, каждый в глубине души боялся срыва.
Переоделись, и на том же грузовичке покатили в нашу милую дебаркадерную
Аркадию.
А теперь представь, какой свиньей оказался Пашка Лисогуб! Тоже удумал
приударить за предметом моего обожания. Тоже мне: комсомольский секретарь
у себя в цехе, оставил дома молодую жену с ребенком и нате вам – решил
податься на сторону. Мне что – я ветер в поле, свой, сдуру обретенный,
комсомольский билет давным-давно возвратил туда же, где получил, а ты-то –
секретарь комсомольской организации, семьянин! Ай, ай, ай! Нехорошо.
Все уже давно спят, лишь я пишу эти строки при свете маленькой
лампочки, она горит от батареи, такие батареи ставят на бакены. Иногда
выхожу из каюты и стою у перил, гляжу на ночной Енисей, на огни бакенов.
Чуть слышно плещется вода и больше ни звука. Кажется, на всю Вселенную
легла Великая Тишина, а мерцание звезд – чистые, хрустальные звуки неба.
Есть чу`дное стихотворение Аполлинера – «Мост Мирабо», почему-то оно
звучит и звучит в душе и вместе с ним тихонько, но все громче и яснее на
альтовой струне «ре» прорезается мелодия. Несколько нот записал на этом же
листке.
«И глазами в глаза, и сплетаются руки.

А внизу под мостом –
Волны рук, обреченные муке,
И глаза, обреченные долгой разлуке.
Снова пробило время ночное.
Мое прошлое снова со мною».
Стихотворение трагическое и… я Сашу вспомнил. Даже ее фотографии

нет!.. Попросил раз, так ответила: «А зачем деньги зря переводить?». Не ее
слова, родителей, наверное. Это дитя трущоб должно было быть хищным,
грубым и лживым, а оно – одинокий, странный, мерклый цветок, нежный,
чуткий и скрытный. Очень не любила, когда пытался дать ей немного денег на
конфеты или печенье, и только когда, за час до вечной разлуки, подарил ей
золотые серьги, бедняжка обеспамятела от счастья. Если бы можно украсть ее и
сбежать на край света, так бы и сделал, но в нашем полицейском государстве
никуда не убежишь. Проклятая жизнь, когда ты никто без чернильного клейма
в удостоверении крепостного раба – в серпастом, молоткастом советском
паспорте!
А письма… Что с них проку? Для большинства людей непостижима сама
идея – вверять бумаге мысли и душевные переживания, а также воспринимать
вверенное. Если нас десять лет учили в школе и даже еще пять – в институте, то
это вовсе не означает, что мы умеем писать и читать. Но одно единственное
Сашино письмо у меня все же есть. Оно всего из четырех слов. Первое слово –
433
Вадик, об остальных сама догадайся!.. Прячу его сам от себя, чтоб не мешало
влюбляться в других девушек или дам, но иногда вынимаю половинку
тетрадного листка в клеточку, раскладываю на столе и клюю в него носом.
Почему клюю?.. А что, надо объяснять?.. Нам нельзя было расставаться, а не
расстаться – невозможно.
Господи, зачем из далекого прошлого являются эти темные блики! Забыть,
забыть, забыть… Забыть! Будто память мне когда-нибудь изменяла… Сашка,
бедная моя Сашка!
Все. Пора спать и мне.
P.S.
«Дни безумно мгновенны, недели мгновенны.
Да и прошлого нет.
Все любви невозвратно забвенны…».
434
LXXXIV
19/VIII – 1968
Утро. Странник по Звездам забрался на второй этаж и пишет тебе в

одиночестве, в огромном, светлом зале ожидания. Пишет с головной и
некоторой сердечной болью. Как обманчивы бывают разного рода аркадские
идиллии!.. А если без «высокого штиля» – то водку не надо жрать конно-
убойными дозами. Итак – продолжим о наших баранах, артистах ансамбля
«Волна».
Едва продравши глаза, маленькое наше стадо выполнило важнейшую
процедуру, а именно – честно и поровну поделило награбленные и утаенные от
всякого рода финотделов сокровища в виде банковских и казначейских билетов
Советского государства. Ни тебе подоходного налога, ни тебе за бездетность, а
уж о партвзносах вообще ни духу ни слуху – чистый жмур… пардон! навар.
Вышло рублей по двенадцати на нос, а расписывались в какой-то липовой
ведомости кто за рубль двадцать, кто за рубль шестьдесят, кто за два, кто за два
сорок – вознаграждение всем полагалось разное. Каждый, выставляя автограф,
вел себя по мере своей испорченности: дамы потупляли глаза, коммунисты
сохраняли каменное выражение лица, комсомольцы прикинулись пионерами,
диссидент Далматов глумливо и нагло ухмылялся. Нынешнее поколение будет
жить при коммунизме! А пока договорились хранить строжайшую тайну. Что
поделаешь, еще великий Козьма Прутков вещал: «Не обманешь – грех на душу
возьмешь». А в ансамбле «Волна» никто, ни коммунисты, ни диссиденты ни
при каких условиях греха на себя брать не хотели. Вдобавок, Фаина
Альбертовна отплакалась и от арендной платы за помещение клуба, жалуясь на
бедственную жизнь артистов, которым не на что даже поставить заплату на
протертые в причинном месте штаны.
После дележа добычи барашки и овечки чинно прогулялись пешочком до
Лебяжьего, истово попаслись в столовой, а после завтрака скинулись по трешке
и загрузили сумку водкой, хлебом, колбасой, сыром и разной там килькой в
томате и масле. У Коли Ковалева, нежданно-негаданно, случился день
рождения.
В это утро ухитрился растопить лед в душе маленькой Леночки и
завоевать, вернее – подкупить ее сердечко. Идти до Лебяжьего было довольно
далеко и я коварно предложил девушке понести ее на руках. Кто может устоять
при виде такой заманчивой перспективы? Долго нес малышку, это такое редкое
счастье! Ради удобства, она обняла меня за шею, вертелась, как белка, руки
ныли с непривычки, но ни за что не хотелось отпускать ее на пыльную дорогу.
Потом она сама запросилась и полпути семенила своими ножками.
435
Обратно доехали на автобусе и тщательно охраняли от резких толчков
большую, наглухо застегнутую сумку.
Жизнь на дебаркадере – сущая благодать! Уютные светлые каюты, чистые
простыни, в двух шагах чудесная река – вот он, Енисей, у порога журчит!
Чудесная погода, воздух, солнце! Уединенность – кроме нашей теплой
компании вокруг на километры ни души. Попробуй организовать турпоход с
такими барскими условиями! Да еще собрали дань с крестьян села Лебяжьего,
наелись на их денежки и набили полную сумку водкой и закуской.
Затеяли купаться, ныряли в воду с дебаркадера, загорали на палубе,
стараясь не вымазаться смолой – она выступала из щелей меж брусьями
настила. Все бы хорошо, но, накупавшись, переоделся в сухие плавки, а мокрые
повесил сушиться, но дунул ветерок и плавки улетели в реку и исчезли в ней.
Бесследно и навсегда.
Поднялся на второй этаж и часа четыре нагонял темп в «Полете шмеля» и
«Концертино» Краутгартнера. Прожить бы всю жизнь здесь, в маленькой
каюте, играть бы на кларнете и гитаре и сочинять повести и романы.
Вечером должен был состояться второй концерт ансамбля «Волна», но, к
великому сожалению, мероприятие сорвалось. Не знаю, кто как, но я не
сожалел о том, что не пришлось выйти на сцену – горькие сожаления
испытывались по причине потери очередного незаконного гонорара. Ежели по
двенадцати тугриков за вечер… это сколько ж в месяц получается? Триста
шестьдесят? Ну, да, – триста шестьдесят. Это ж ого-го, а не зарплата!! И за
какие труды-то?! У тебя, конечно, есть повод обвинить Вадьку Далматова в
цинизме, но ведь он с детства, почитай, болтается по совершенно невозможным
городам и весям, то с балалайкой и мандолиной, то с кларнетом и саксофоном,
а то и с контрабасом. А случалось зашибать деньгу лупцуючи в большой
барабан. Это на жмурах и на демонстрациях. Так что мне эти гастроли до… До
лампады, скажем так, чего не скажем о деньгах.
Вместо концерта отмечали день рождения Коли Ковалева, двадцать два
ему позвонило в этом лучшем из миров, как изъяснялся мой детский приятель
Панглос. Водку пили в каюте прекрасных дам ансамбля «Волна», Маша и
Вадик сидели рядышком и улыбались друг дружке (отличная парочка!), их,
конечно же, никто в упор не замечал. Маленькая лампочка от батареи очень
напоминала звучанием и тембром романтическую свечу, да и все кругом –
романтика без края. Торжественно-грустный поздний вечер и догорающий за
прекрасной и могучей рекой сибирский закат, огни бакенов, дебаркадер в
пустынном краю, белокурая, голубоглазая, пышнотелая девушка рядом, она
тебе нравится и ты ей приятен, часто ли переживает человек нечто подобное?
Пригласили за стол шкиперессу и крепенько ее угостили, она аж
растрогалась. Да и сами угостились на славу – сделали антракт и предприняли
прогулку по дебаркадеру. Был, конечно, риск свалиться в кромешной тьме за
борт, но никто не свалился. Нагулялись и продолжили возлияние.
436
…Сказал вот, что Вадика и Машу никто в упор не видел, нет, видел.
Вернее, видела. Любимая моя Звезда не сводила с нас своего кровавого ока.
Есть, есть предопределение (другое дело, что никому не постигнуть, как оно
осуществляется), иначе непонятно, откуда эта железная цепь ударов…
Но вернемся к сволочной прозе жизни.
Май, милый Май! «Как хороши, как свежи были розы!». Нет, к прозе ж
вернулись, так что долой романтику, романтику придумали придурки,
психованные из Ламанчи, лучше так: «Вещуньина с похвал вскружилась
голова…» и так далее. Маша, прелестная милая Маша взяла и испортила всю
обедню. Старая, как мир, и такая же, как мир, глупая мода вашей сестры –
позлить влюбленного, заставить его поревновать, понервничать и даже
(высший шик!) спровоцировать на драку с мнимым конкурентом. Но здесь у
Далматова плохая наследственность: подобные фокусы никогда не проходили с
папашей, не проходят и со мной. Ни с того ни с сего, без малейшего повода
прелесть Маша вдруг затевает флирт с Пашкой Лисогубом! И тот, прохвост,
мигом подхватывает брошенную ему кость.
Будь трезвый, отвернулся бы и молча отошел, горите вы все синим огнем;
и Машка, будь трезвая, сообразила бы, что номер не проходит и, возможно,
оставила дурацкие игры. Но мы пили водку. И не сказать, чтоб мало…
Некоторое время я сидел ошеломленный и подлил, наверное, масла в огонь. Но
опомнился и при всем честном народе явил свои познания в лингвистике,
преимущественно в тех ее лексических единицах, которые имеют отношение ко
второй букве русского алфавита.
Эх, как взвилась Маша! На какие дыбы поднялась! Такие и лошадке
Зарипова не снились. Ту, правда, обзывать не за что. Криво улыбнулся на
Машкино возмущение, выбежал из каюты и прочь с дебаркадера. Коля догнал
было и попытался вернуть, но я вырвался из его рук и ушел. Не злился ни на
Машину гусиную глупость, ни на Пашкино обезьянство, просто забыл о них!
но чуть не плакал: кончится когда-нибудь это гонение или до конца жизни
скитаться сирым и бесприютным? Господи, как был одинок в эту ночь!..
Огни Лебяжьего скрылись далеко в стороне, дорога вела через бурьян,
овраги, поля под небольшим углом к реке в безотрадные и угрюмые горы.
Дорога в Никуда. На каждой возвышенности останавливался и осматривался –
пустыня… Пустыня вокруг, пустыня на далеком Енисее – не видно было ни
одного бакена, ни огонька жилья, ни отблеска автомобильных фар, ничего.
Темное безумие клокотало в воспаленном мозгу, смеялся и шел все дальше
и дальше, наслаждался сознанием, что иду именно в никуда, иду, чтобы идти,
наслаждался тьмой и мертвым безлюдьем, бессвязно что-то шептал и шел, шел,
шел… Надвинулись горы, ландшафт стал совсем жутким, но подавлял страх и
шел, шел все дальше и дальше.
Вот и первые отроги гор, от реки до них километров восемь, не знаю, угар
понемногу уходил, вместо него наваливалась смертельная усталость. Усну,
думаю, в поле, свернул с дороги. Долго и тщетно искал что-нибудь похожее на
437
скирду соломы – кругом лишь короткая стерня. Махнул на все рукой и лег на
землю, в колючее жнивье.
На теле была лишь нейлоновая рубашка, даже без майки, натянул ее на
голову, думал согреться собственным дыханием, пытался вжаться, врасти в
холодную землю и уснуть, но где там!.. Час холодной тяжелой дремы, вот и все.
Поднялся обезумевший, сидел на земле и дико с ужасом озирался. Наконец,
дошло, что натворил, еле встал и поплелся, спотыкаясь, обратно.
«Выхожу один я на дорогу…». Бормотал стихи Лермонтова и думал:
наверное, он сам пережил подобную ночь и ночь нашептала ему слова, он
только лишь записал их, человеку такие строки никогда не придумать.
Не было конца окаянной дороге, так далеко забрести! Уже светало, когда
пришвартовался к родному дебаркадеру. Все спали, тихонько, чтоб никого не
разбудить, забрался на второй этаж и прикорнул на деревянной скамье. Все ж
таки не каменистая земля холодного предгорья. Там и нашел капитан
Странника по Звездам. Дикая моя выходка сильно его взволновала, пришлось
просить прощения и обещать, что больше дурить не буду. Но может ли волк не
выть на зимнюю луну?
Дебаркадер понемногу оживал, вот уже где-то чирикает вострушка
Леночка, в профундовых низах (поутру после пьянки такие ноты хорошо
звучат!..) пробует голос Александр Борисович. Увидел меня, осекся, помолчал,
потом разразился роскошной элоквенцией, плохо воспроизводимой на бумаге.
Смиренно с ним согласился – виноват.
Вот и Маша, весьма помятая, радушно ее поприветствовал, она очень
кисло ответила и отвернулась. Конечно, не имел права так грубо обзываться, но
и ей не следовало бы затевать зряшный водевиль. Как легко сгорают крылья и
только что прекрасная бабочка может лишь ползать по грешной серой земле!
Не посчитал бы зазорным помириться, в конце концов – слаб человек, если бы
существовала хоть какая-нибудь формула примирения. Разбитого не склеишь…
Ну и – Паша Лисогуб! Сияет, как только что вылупившийся пятак. Глядя на его
физиономию не то, что формулу примирения, формулу «аш два о» не
вспомнишь. Впрочем, неча на зеркало пенять.
Одна, неожиданная отрада – малютка Лена. Она уже сообразила, что дядя
Вадик – единственный из взрослых, готовый в любое время дня и ночи
составить компанию в играх и забавах, готовый безропотно сносить все
причуды и капризы, почитающий за счастье носить ее на руках. Все время
боюсь, что она свалится в воду и не спускаю с нее глаз. Леночке очень нравится
прыгать мне на шею с крутой лестницы, ведущей с палубы на второй этаж
дебаркадера, всячески потакаю этой забаве. Что-то к горлу подступает, когда ее
тонкие ручки обвиваются вокруг моей шеи…
Мама Люба, как кажется, слегка ревнует дочку, но маму Любу взялся
развлекать наш капитан и ей льстит его внимание. За те два года, что она
училась при мне на первом и втором курсе училища, запомнилось, какой она
замкнутый и неразговорчивый человек, а тут вдруг завелась повествовать
438
капитану «Волны» о своем детстве. Ну, да к чему все тайны мадридского двора
– главное, что мы с Леночкой друзья. В ее сердце я даже обскакал Сеньку: он,
конечно, более молод, но на руках носить барышню еще не может, а барышни,
как ведомо, существа чрезвычайно практичные.
Днем немножко поспал, не знаю, как выдержал бы иначе два концерта и
два конца дороги. (Сегодня спозаранку делили вчерашнюю добычу – какие
приятные минуты! И почему краденое всегда слаще, чем заработанное?).
Ездили в село Белык, это семьдесят километров от нашего милого дебаркадера,
катили в кузове грузовика, на очень хорошей скорости, а погода отличалась
приятной свежестью, так что продрогли, как цуцики в подворотне, удивляюсь,
как еще никого не продуло. Дорога в Белык очень красива, сюда уже
подступили воды Красноярского моря, часто виднелись затопленные низины,
груды серого хлама на местах, где еще недавно стояли деревни и поселки.
Грустное и пугающее зрелище: дороги, ведущие в воду… Воистину – Дорога в
Никуда!
Выбрались из кузова грязные, сложили актерское барахлишко в клубе за
кулисами и двинули умываться к колонке. Я умывался, конечно же, с
Леночкой: она держала полотенце и рубашку, пока обдирал с шеи слой
пылюки. Пошли мы с ней обратно в клуб, по пути забрели на спортплощадку,
Леночке захотелось повисеть на турнике, подсадил ее. Потом ей вздумалось
прогуляться по бревну, с которого взрослые дяди сшибают друг дружку
тумаками, на бревно ее не пустил – упадет еще.
Село стоит в долине, сразу за околицей поднимаются горы, покрытые
лесом. Основная примечательность (как и во всех селах) – свиньи. Они бродят
по улицам, сыто хрюкая, или томно блаженствуют в грязи под плетнями и
заборами. Более приятная достопримечательность – столовая. Пообедали –
пальчики оближешь, взяли и спросили сдуру: «Тетеньки, почему у вас так
готовят?». Поварихи перепугались и наперебой оправдываться: мы не ученые,
варили, как у себя дома на кухне! Со смеху покатиться можно. То ли дело в
городе: первое – дрянь имманентная, второе – дрянь трансцендентная, лишь
компот – дрянь обыкновенная, так как состоит из компонентов менее ценных
для крадежа, чем, например, компоненты котлет, гуляша или плова. Короче,
пребывают тетки в дикости, не коснулась их темных голов светлая длань
цивилизации. Дали мы поварихам импровизированный концерт и написали в
книгу жалоб благодарность.
Клуб в Белыке плохой: длинный, облупленный одноэтажный сарай. Из-за
кулис выход только в зал, места мало, неудобно. Вспомнил давнюю
студенческую халтуру: несколько выездов с концертной бригадой
Красноярской филармонии, блистал, как балалаечник. Но рутина везде: хотел
играть на концертах чудесную пьесу в до-диез миноре Белецкой-Розанова, а
баянист (кстати, отличный!) накуксился, пришлось чесать до исступления
надоевшие «Светит месяц» и «Уральскую плясовую». Пару раз попадались
такие же клубные точки, как в Белыке.
439
Немного порепетировали, явилась наш администратор Фаина
Альбертовна. Ходила по селу, трезвонила, что приехали замечательные
артисты; «Волна» нахлынула несколько неожиданно и, чтоб обеспечить сборы,
пришлось оповещать крестьян и в непосредственном общении, и науськивая
сельских ребятишек, и объявив о торжественном событии через местный
радиоузел. Спешите! Не пропустите! Всего два концерта! Самые дешевые в
мире билеты!
Концерты прошли без накладок, кассирша и билетерша Маша сдала
капитану охапку денег, причем даже те, которые брала, пропуская в зал разного
рода безбилетников.
Леночка за день сильно устала и Люба соорудила ей на полу уютную
постельку из всех наших плащей и курток. Леночка уснула, пожелав мне
(единственному!) спокойной ночи и пожав руку. Вот только вместо «спокойной
ночи» ее приятелю пришлось дуть в саксофон и кларнет и тренькать на
балалайке.
После трудов праведных, поздно вечером, был домашний ужин. Наш
бесценный цыганско-испанский администратор еще до концертов договорилась
с одной домохозяйкой и ужин не ужин, но вареной картошки, помидоров,
огурцов, меда, молока и хлеба мы наелись, как говорится, от пуза.
И – обратная дорога, долгая, ветреная и холодная, под яркими звездами,
мимо гор, мимо леса, среди полей. Вот огорчение: Леночка спала на коленях у
мамы Любы, а не у меня. А я ревнив.
Сегодня должно быть два концерта в Краснотуранске, это где-то на
половине пути до Белыка, мы проезжали его. Никому не понравился: вокруг
пустыри, ни деревца, ни речки, серость и скука.
Сильная усталость, не знаю, смогу ли вечером после поездки хоть что-
нибудь написать.
440
LXXXV
19/VIII – 1968
Решил черкнуть с берегов Красноярского моря, чтоб вам не так скучно

было в родном Ачинске. Плюйте на все, берегите свое здоровье. Если меня
примут в училище на кларнет (занимаюсь, как проклятый), то еще не один
месяц буду состоять при вас верным оруженосцем, а если Валерка,
оженившись, не покинет Абакана (ему ведь альт осваивать) то будет при вас аж
два Санчо Пансы.
О нашем путешествии расскажу при встрече, а может сочиню нечто вроде
отчета и вы прочтете, пока же ничего писать на эту тему не буду. Скажу
только: живет наш славный ансамбль «Волна» припеваючи на уютном
дебаркадере, пишу вам поздно ночью в пустом зале ожидания на втором этаже.
Отчаянно влюбился. И, кажется, отчаянно взаимно. Вижу, вижу вашу
ехидно-презрительную улыбку. Но голову все равно держу высоко. С той
девушкой у нас на двоих ровно тридцать лет (сколько мне – не забыли?), это
дочка Любы Блохиной, вы ее знаете. Всегда любил детей, но чтоб до такой
степени… Это новость и даже жутковатая. Может, и хорошо, что нет своих
детей. Неразумная любовь хуже ненависти. Бедная Люба немного растерялась в
совершенно неожиданной ситуации, но все мы слабые человеки и, наверное,
хочется иногда отдохнуть от забот и капризов даже самого любимого существа,
а тут попался добрый, хороший человек, для которого эти заботы и капризы –
редчайшее и величайшее счастье, ну, пусть будет все – как будет, главное, что
всем хорошо и никому никакого вреда. Я и сам запутался, и только с ужасом
ожидаю минуты, когда наша с Леночкой любовь кончится, а она ведь кончится.
«Все любви невозвратно забвенны…».
Перечитываю «Моби Дика». Книгу из Андижанской библиотеки не стянул,

а честно выторговал у библиотекаря оформить ее, как потерянную.
Неотразимым аргументом явилось то, что оказался единственным, кто ее
востребовал! Ну и два мелких аргумента в виде шампанского и приличного
кулька конфет. Но эти аргументы не имели решающего значения. Вот чтоб мне
провалиться.
Выморочная у нас страна – все дефицит! Селедка – дефицит, саксофон –
дефицит, «Моби Дик», квартира, билет в Париж – все дефицит. А как бы
хотелось послоняться по залам Прадо, да чтоб без «всевидящего ока» и без
«всеслышащих ушей». В цирке много наслушался историй об этих славных
441
«глазах» и «ушах». Никак не переловит ГБ нечистую силу! Советская власть
разменяла вторые полвека, а нечисть не переводится, хоть ты тресни. Почему,
например, Далматов до сих пор не пристроен?! Максим Перепелица по этому
поводу слезно возмущался…
Странный, холодный и печальный мир книги завораживает, как полярное
сияние, как белое безмолвие. Подумать только, что почти в одно время с «Моби
Диком» Иван Сергеевич разливал российский квас по мутным бутылочкам с
этикетками «Рудин», «Накануне», «Отцы и дети». Терпеть не могу ни его, ни
Льва Толстого, а вы не имеете права за это упрекать: вы терпеть не можете
«Дон Кихота».
Мучительно раздумываю: удавалось ли кому понять логику
предопределения в жизни человека? Наверное, нет, иначе ему можно
противостоять, тогда оно уже не предопределение. Но смутные контуры все же
прорисовываются. У Яниса (он, как-то, разоткровенничался за бутылочкой)
один из предков по линии отца носил имя Дементий, а «Дементия» в переводе с
латыни, означает безумие. Янис говорит, что имена и фамилии людей не
случайны, по ним много узнается о тех, кто их носит. И по линии матери у него
такая вот странность: прадед его был священником, имел четырех дочерей и
двух сыновей. И внуков, на всю эту полудюжину, было… была одна
единственная мать Яниса! Дочь самого младшего из шестерых, да к тому же
ему было уже под пятьдесят. Янис говорит: это предопределение, поэтому и
треплет его жизнь и все его начинания летят кувырком. Проклятие до седьмого
колена. Надеюсь, что Далматов – седьмой, иначе мне лучше не заводить детей,
пусть оборвется проклятая цепь…
Пролетариат Абаканского Речного порта вдохновил одного знакомого вам
поэта (истинный художник только в народе черпает вдохновение!..) и поэт
создал стихотворение в прозе. Только сейчас переписываю его набело и
посвящаю вам. Можно было бы посвятить вдохновившему народу, но… Лучше
вам.
АРИОН
Певец Арион плыл на корабле. День прошел, и ночь прошла, и

много дней прошло, и много ночей. И захотелось матросам убить
Ариона. Они вынули кривые тусклые ножи и обступили его. «Мы
убьем тебя, Арион!».
«За что вы хотите меня убить?».
«За то, что ты бел и красив, как бог, а мы черны, заскорузлы и

волосаты. За то, что твои руки похожи на руки ребенка, а наши – на
клешни крабов. Мы убьем тебя, Арион!».
442
«За то, что ты день и ночь играешь на лире и поешь чудные

песни, а мы от зари до зари рвем жилы в каторжном труде, тянем
канаты и месим смолу, а из наших глоток продирается лишь хриплая
ругань. Мы убьем тебя, Арион!».
«За то, что тебя любят красивые и чистые женщины, а нам, в

кабаках и притонах, достается одно отребье. Мы убьем тебя,
Арион!».
«Убьете. Но дайте спеть последний раз!».
«Пой. Это будет предсмертная песня. Мы убьем тебя, Арион!».
Арион достал лиру и запел. Он пел, но пение его изумило лишь

чутких дельфинов и не проникло в ожесточенные завистливые души
матросов. Арион допел и, не желая умирать от кривых ножей убийц,
бросился в море.
И – чудо! – благородные дельфины не дали утонуть певцу:

бережно подхватили его и вынесли на берег.
Вера Филатовна! До свидания! До скорого скорейшего свидания!
Неизменно ваш – Арион.
443
LXXXVI
19/VIII – 1968
Только что написал письмо Вере Филатовне, хотел идти спать, но

вспомнил – возможно, это наша последняя ночь на дебаркадере. Мучительно не
хочется его покидать. Здесь – как дом родной.
Сегодня утром идти за пять километров в столовую поленились: скинулись
и отправили в Лебяжье Лисогуба и Ковалева. Вернулись они с полной сумкой
снеди и с бутылкой водки. Черти – не преминули слегка поддать в селе на свой
счет. Александр Борисович тоже тыняется на палубе и изо всех сил натягивает
маску серьезности на свою плутовскую физиономию. Он-то как исхитрился
клюкнуть? Неприкосновенную заначку распечатал, что ли?
Клуб в Краснотуранске новый, довольно просторный. Я заскучал, побрел к
заведующему и спросил, нет ли у них простой гитары. Есть, отвечает. Дайте на
полчаса, прошу. Всегда пожалуйста! Настроил гитару и затянул свои романсы.
Наш Буль-Буль, так резво обскакавший меня в завоевании Машкиных
прелестей, вытаращил глаза: чего ж ты, говорит, не поешь на эстраде?! (Голос,
правда, звучал на редкость хорошо).
Но странное существо – человек! Играет Далматов – тебе так никогда не
сыграть, поет Далматов – тебе так никогда не спеть, так ты послушай! Может,
кроме своего Бюль-Бюля, еще в чем-нибудь соображать начнешь! Куда там…
Дай ему то, дай ему это! Возражаю, что и без Далматова атмосфера одной
шестой части суши содрогается в конвульсиях от этого самого «то» и от этого
самого «это». В ответ: а кто ты такой и что о себе воображаешь?
Ну, точно – училищные большевики! Их задеть не смей, святое! а
произвести Далматова в фашисты – запросто. О чем разговор! Каждая сявка
считает себя вправе поставить на вид, что не умею, как надо бы, хрипеть или
сифилитически гундосить под гитару, а ты и мнения своего не выскажи.
Святое!
Махнул в его сторону рукой и взялся за кларнет, размяться перед
концертом. До разминки на балалайке принципиально не снисхожу: еще чего
не хватало.
Краснотуранск – поселок городского типа, следовательно, публика здесь
более цивилизованная. (Синоним – наглая). Какие-то балбесы предложили
Маше пощекотать ее финкой по ребрышкам, можем, дескать, и умеем.
Странный нынче рыцарь пошел. С другой стороны, прелесть Маша барышня
несколько грубоватая, могла и напроситься на финский комплимент.
Дали два концерта, шли на гром. Я получил от собратьев по искусству
выговор, так как организовал банду в составе: дядя Вадик, Леночка и Сенька.
Банда промышляла за кулисами и, пока Александр Борисович разводил на
444
сцене райкинскую бодягу, учиняла всяческий шум, роняла стулья и какие-то
доски. Шаповалов стерпел разбой, но во время танца Фаины Альбертовны
тяжеленная табуретка, неведомо почему, прокувыркалась метра два по полу.
Фаина Альбертовна отплясала свой танец и устроила выволочку, как банде в
целом, так и ее атаману в частности. Объявил банде, что она, как боевая
единица, расформирована, взял Леночку на руки и уселся на скамью. Увы –
покой нам только снится! Через секунду стрекоза спрыгнула с колен и убежала
на сцену, откуда ее незамедлительно выгнала мама Люба.
Маша вновь, в нарушение всех финансовых строгостей, настреляла с
безбилетников изрядную контрибуцию и честно вложила в общий пиратский
общак. Эх, катить бы вот так во времени до следующего августа, а в
пространстве – до Полярного Круга. Замерзнет Енисей – пересесть на
верблюдов… Виноват. Я же уехал из Средней Азии. На оленей, хотел сказать.
Помнится, угощался на Севере жареной олениной (ломтиками, величиной с
ладошку), вкусно. Ездить на них, правда, не ездил. На собаках тоже не катался.
И собачатины не пробовал. В Азии была возможность испробовать знаменитое
блюдо «Хе», но, как-то, это дело проманкировал, сейчас жалею.
Кстати, о птичках: ужинали на дебаркадере, в каюте у прекрасных дам. Не
прекрасная же половина ансамбля «Волна» дала сама себе страшное «честное
пионерское» до концерта водку не пить (только после, вот как сейчас) и по
утрам много и тщательно репетировать. Гм. Гм. Свежо предание, да верится с
трудом. Зарекалась свинья апельсины не кушать.
Люба покормила Лену и уложила спать, а дядя Вадик напросился ее
убаюкивать. Игра из этого получилась самая роскошная: Леночка делает вид,
что уснула, затем внезапно начинает хохотать и дрыгать ногами. Снова желаю
ей спокойной ночи, Леночка снова делает вид… В конце концов, мама Люба
нас разогнала, так что Леночке пришлось уснуть по-настоящему, а мне
вернуться к ужину и в грусти выпить полстакана водки. Май, милый Май! Как
я буду жить без этого ребенка?..
И вот все спят, как убитые, лишь один полуночник, превозмогая сон,
усталость и резь в глазах, сидит и пишет, лишь время от времени выходит
погрустить над ночным Енисеем. Скоро на этом месте будет неподвижная
водная ширь, а пока еще слышится тихое журчание реки.
Может, и не поверишь, но пока писал тебе… а что пишу? письмо? отчет?
Ладно, ты меня поняла, пока писал – само собой нарисовалось стихотворение,
по строчечке, по словечку. Особенно урожайные минуты те, что провел над
ночной рекой. Собираю обрывки в одно целое и спать, а то в голове какие-то
искорки перебегают и странный вакуум нет-нет, да и шибанет в затылок.
ПАРУСНИКИ
Я видел парусников строй –
445
На зыби моря безмятежной
Их убаюкало волной.
Им виделись, должно быть, сны

О чем-то, бывшем в жизни прежней:
Манящий вид чужой страны,
А может быть – девятый вал,

А может – бой у скал крутых,
Или дельфинов карнавал,
Иль ночь коралловой лагуны,

Где в каноэ о них самих
Гитар гавайских ныли струны…
И вдруг, как стаю альбатросов,

Их ветер свежий разбудил,
В борта лохмотья пены бросил,
Напряг большие паруса,

Внезапным вихрем закружил,
Застлал туманом небеса…
Подул и стих. А море снова

Баюкать стало корабли
И сны, со звезд слетевшим словом,
В тугих запутались снастях,

И аромат чужой земли
Их звал и звал в тревожных снах…
P.S.
Где еще и сочинять подобные вирши, как не в портах, на пароходах, на
дебаркадерах!..
446
LXXXVII
21/VIII – 1968
Мы уже бросили якорь в Новоселово, пишу, соответственно, там же,

настроение гнусное. Вчера пришлось покинуть наш милый дебаркадер и плыть
дальше. А утром, до отплытия, сумасшедшему Далматову опять нагорело:
пришла блажь забраться на шаткие перила над старой, сгнившей бревенчатой
стеной пирса. Забрался и фланирую туда-сюда, небрежно при том балансируя,
по цирку скучаю. Дунь хороший ветерок в сторону реки – и пришлось бы
ансамблю «Волна» нанимать нового саксофониста, старый разбился бы
вдребезги об острые, наваленные для укрепления берега камни. Владислав и
Фаина чуть с ума не сошли: слезай, кричат, немедленно, мы не хотим отвечать
за твою смерть! В ответ философское: кому суждено быть повешенным, тот не
рискует утонуть. А, вообще-то, говорят: не надо искушать бога…
Забрать «Волну» должен был пассажирский теплоход ОМ или «омик» как
их называют в этом морском государстве. Но омик забирал не только артистов:
впервые на дебаркадере сделалось очень людно от множества отплывающих
пассажиров и наш капитан предложил дать шефский (читай – бесплатный)
концерт. Идея среди скучающего народа нашла горячее одобрение, мы их
рассадили в одном конце зала ожидания, а сами паясничали в другом. Нам
аплодировали. Скучно, девушки!..
После концерта собрали, упаковали и увязали инструменты и шмотки,
сложили все поближе к причалу, чтоб быть наготове, и стали ждать омика. Я
валял дурака с Еленой, капитан любезничал с Любой, Шаповалов, в белом
плаще, похожий на дипломата, важно прохаживался взад и вперед, Фаина
трещала, Маша вызывающе трепала юбки с четырьмя летчиками из числа
пассажиров, Пашка с Колькой злобно на нее за это косились. Пашка – понятно,
а тому-то чего переживать? Со мной Маша играет в молчанку и даже не
смотрит в мою сторону, либо не может простить оскорбления, но может
статься… А что – может статься? Жалеет о потерянном и, в общем-то,
неплохом парне? Или ей наплевать? Вот то скорее всего. А сейчас из нее так и
лезет: вот она я какая – белокурая, голубоглазая Кармен!
Показался омик, развернулся и пришвартовался к дебаркадеру. Пассажиры
теплохода высыпали на палубу к перилам, глазели на нас, на наши барабаны, на
берега, окна, двери, короче – на все, что попадало в поле зрения. Не раз
приходилось плавать по Енисею, только на больших чехословацких теплоходах
и знаю неодолимое любопытство пассажиров. Его вызывает любое, даже самое
заурядное событие за бортом, будь то очередная стоянка в Туруханске или
Енисейске, будь то встреча с обыкновенной рыбачьей лодкой.
447
С шумом и гамом пассажиры (пока что дебаркадерные) хлынули на омик
(и «Волна» с ними) и ревальвировались из пассажиров береговых в пассажиры
корабельные. Мы помахали нашей доброй шкиперессе руками, омик отчалил,
дал гудок, а наша команда горе-артистов со своим громоздким скарбом
водворилась в предоставленной нам кают-компании. Разумеется, мы не
покупали билетов – у Владислава имелся грозный циркуляр начальника порта,
обязывающий весь флот Красноярского моря содействовать ансамблю «Волна».
И флот содействовал!
С капитаном омика мы оказались немного знакомы: он командовал
самоходкой «Карелия», куда под моим «руководством» три дня грузили мешки
с мукой, рисом и еще аллах знает с какой крупой.
Александр Борисович с Пашей и Колей мигом смылись промышлять пиво.
Владислав увел Любу в рубку, надвинул свою форменную фуражку и
самолично повел корабль по бурному морю: оно показалось через час после
отплытия. Маша дофлиртовывала с летчиками. Фаина Альбертовна караулила
актерский скарб. Далматов провел очередную мобилизацию своей малолетней
банды и обшарил с ней весь теплоход – от кормы до бака, от помещений
третьего класса до капитанской рубки.
На минуту выглянуло закатное солнце и то, что пришлось увидеть, не
забудется теперь до конца жизни. Представь себе ровный широкий луг с
многочисленными островками тополей, черемухи, берез и кустов боярышника,
только вместо зеленой травы меж деревьев катятся крупные ярко-синие волны,
отливающие золотом заката. Деревья погибают на корню от воды, но еще не
потеряли листвы, а лишь напоили ее предсмертной осенней красой. Листва
желто-зеленая, ярко-желтая, багровая и слов нет сказать, каких еще цветов и
оттенков. Над всем этим нависло хмурое, осеннее, свинцовое небо лишь на
минуту давшее трещину на западе, через которую прорвалось солнце, а посреди
этого фантастического, неправдоподобного великолепия резал воду белый
красавец теплоход.
Но скоро стало глубже, солнце скрылось, и лишь изредка проносилась
вдоль борта мертвая верхушка затопленного дерева.
Потемнело и похолодало, начал хлестать сильный ветер – стремительно
отшвыривал в сторону кормы все, что летело за борт. Давно бы уж спрятаться в
кают-компании, но приходилось постоянно ловить хулиганку Ленку – она то и
дело удирала наверх и носилась по палубе, словно угорелая. Не хочу и думать,
что бы со мной было, сдуй эту стрекозу ветром за борт. Наконец, мы
вспомнили придуманную еще на дебаркадере игру: Леночка забиралась на
высокую крутую лестницу, что вела в кают-компанию, и, пища от восторга,
бросалась с высоты мне на шею, а я ее ловил. Угомонились только за ужином.
На ужин припасли консервы, малосольные огурцы, хлеб и пиво, с грехом
пополам поели.
Высаживаться предстояло в середине ночи и я прилег, думая немного
отдохнуть перед очередным испытанием. Кое-как прикорнул, потому что
448
лежать было очень неудобно – сиденья кают-компании для спанья не
приспособлены и мои ноги были на полу. Уснуть не уснул, только загнал себя в
некую насильственную дрему; суррогат, конечно, но небольшой эффект есть.
Неоднократно проверено. В том же Толмачёво. И вот…
И вот чувствую…
Виноват: сначала уловил внезапно возникшую тишину в каюте, а лишь
потом почувствовал, как Одинокого Странника кто-то осторожно укрыл
курткой. А вот бережно приподымают мою голову и подкладывают под нее
что-то мягкое. Боже мой, неужели не узнать, чьи это крошечные, слабые,
нежные и заботливые ручки!.. Глухо и больно забилось сердце, чуть-чуть
разлепил ресницы и увидел, как через пелену дождя: пыхтя от усердия,
малышка тащила по полу чей-то чемодан, придвинула его к моим ногам и
уложила их, поочередно, на него. Этого ей показалось мало – ступни
оставались висеть в воздухе, и Елена подкатила второй чемодан. Поставила
вплотную к первому. Затем с головой укрыла меня чьим-то плащом. Я лежал,
затаив дыхание, боялся разрыдаться, только слезы слепили ресницы. И
донеслись тихие и странные слова, произнесенные Александром Борисовичем:
«Князь Мышкин!».
Пишу вот тебе, а спазма сжимает горло. Пройдут десятилетия, побелеет
голова, а все так же будет набегать слеза, когда вспомню маленькую девочку,
что встретилась на темной и холодной Дороге и невзначай подарила маленький
комочек тепла и света извечному скитальцу.
Скоро ее саму уложили спать, я незамедлительно «проснулся», «не
заметил» ни курток, ни чемоданов и ринулся ухаживать за дамой… нет, не
сердца – души! Раскрыл два деревянных пюпитра для нот и соорудил
примитивный навес, чтоб заслонить ее личико от яркого света ламп.
Хотелось побыть одному, попросил у Шаповалова плащ и ушел на палубу.
Ветер крепчал, омик упорно несся в ночную темноту, я долго стоял и
всматривался в мрак: вот далекой звездочкой показывается очередной бакен,
звездочка приближается, разгорается все ярче и превращается в большой белый
конус. Конус качается в яростных черных волнах, проносится мимо и уходит за
корму, вновь превращается в звездочку, сначала яркую, но вот звезда слабеет,
тускнеет и окончательно утопает, заливает ее бесконечная непобедимая мгла
неба и моря. И представлялось: огни бакенов – мечты вечного номада, мечты о
счастье, любви, тихой пристани; как огонь бакена выплывают они из тьмы
сущего, приближаются, разгораются, но так же обманно проносятся мимо и так
же неумолимо погасают в той же тьме…
Замерз и вернулся в кают-компанию. Леночка сладко спала под шалашом
из пюпитров, вновь заводиться со спаньем не стал – скоро высаживаться на
неведомые берега. И точно: «Приготовиться!» – это наш капитан – и ансамбль
«Волна» заволновался и засобирался, – приближалось Новоселово.
Мы на палубе, вспыхивает мощный прожектор и высвечивает мутную воду
и крутой склон размытого волнами берега. Пристани нет никакой, омик
449
медленно подошел к берегу и мягко уткнулся в него носом. Заработали
лебедки, приподняли, медленно развернули и опустили узкий трап с высокими
перилами. Перила сильно мешали нести вещи, но не будь их – половина
бестолковой толпы пассажиров полетела бы в воду. Что за бараны люди!
Каждый лезет вперед, толкается, ругается, наступает на пятки, а зачем,
человече? Чего ты не урвешь, чего тебе не достанется, если ты не пролезешь
вперед по головам братьев своих? Иисус Христос, по слухам, обратился к стаду
с разумным, добрым, вечным словом, но стадо дружно проблеяло: «Распни
его!». И все осталось на кругах своих – как топталось смазными сапогами по
лицам ближних, так и топчется.
Из нашей бригады я выбрался на берег одним из первых, бросил балалайку
и саксофон в центр яркого круга от прожектора и оглянулся. Бедная Люба
застряла на середине трапа – никак не могла перешагнуть канаты, что его
держали. Ей мешала спящая на ее руках Лена, бессмысленная толпа напирала,
кто-то наступил ей на ногу и она уронила в воду туфель. Как лев, бросился
обратно, принял Леночку на свои руки и сошел на берег. Люба за мной.
Обратно Леночку не отдал, Люба лишь закутала ее поплотнее и оставила на
моих руках. Отошел к балалайке и саксофону и крепко прижал спящую девочку
к своей одинокой груди. Она так мирно спала!
Омик ушел и унес с собой яркий свет мощных прожекторов, берег
погрузился в чернильную тьму, толпа пассажиров моментально сгинула,
«Волна» осталась одна на глухом неприветливом побережье. Но вот капитан
скомандовал: «За мной!» – и повел нас в неизвестность. Леночку и тут не отдал
и мотивировал узурпацию тем, что она может проснуться при передаче, это раз,
второе: в темноте вижу, как кошка (это правда: зрение у меня феноменальное)
и, следовательно, не свалюсь с ребенком в какой-нибудь буерак, ну и, это
третье, в конце концов – я мужчина и силенок имею поболее (хотя, какая там,
если честно, силенка!..). Пришлось Любе нести балалайку, а Паше Лисогубу
футляр с саксофоном. В футляре не только саксофон и кларнет: там и
полотенце, и мыло, и зубная щетка, но ничего страшного – пусть потрудится.
Скоро показалась мрачная и страшноватая темная громада, стоящая на
приколе у берега – паром, что перевозил автомобильный транспорт через
девятикилометровую ширь водохранилища. Владислав велел актерской
команде подождать, а сам по узкому трапу скрылся в недрах парома. И вот
раздается грохот цепей и, словно подъемный мост средневекового замка,
медленно отвалилась часть борта, легла на небольшую пристань и табор
менестрелей и трубадуров перекочевал на широченную палубу парома. С тем
же средневековым грохотом борт поднялся обратно, а пленники, отрезанные от
земли обетованной, ощупью, друг за дружкой потянулись к двери, а там узкая
металлическая лестница привела их в мрачные подвалы замка… виноват, не из
той оперы!.. в трюмы парома и совсем даже не мрачные, ибо в трюмах имелись
светлые каютки, кухня, столовая ну, и машинное отделение. Двадцатый век все
же, не галеры.
450
Шкипер парома изрядно перетрусил, виной тому была нарядная форма
Владислава, и тщетно пытался продрать свои мутные очи. Видимо, слишком
много было им поглощено отнюдь не речной влаги и лишь закалка и
давнишний навык в поглощении оной позволяли ему довольно вразумительно
шевелить языком. Команда, во всяком случае те два матроса, что помогали нам
устроиться, тоже были поддавши, но вели себя вполне благопристойно, не в
пример некоторой рафинированной столичной интеллигенции. Это
незабвенный Вова Штан вспомнился.
Чем могли, накормили голодных бродяг, дали несколько матрацев и одеял.
Нас с Колей Ковалевым отвели в маленькую каютку и спать нам пришлось
вдвоем на одной очень узкой койке. Ну, да мы народ неприхотливый. Из
соседней каюты доносился дребезг гитары и тихие голоса, мужской и женский.
Пили, наверное, до утра (явственно слышался характерный звук льющейся в
стакан жидкости, его ни с чем не перепутаешь), потому что так и пришлось
уснуть под гитару, бездарно кем-то терзаемую.
Побудку сыграл паромный мотор. Как поется в советской народной песне:
«пропел гудок заводской», с той разницей, что рев двигателя встряхнул не
выспавшуюся братию рано утром. Паром курсировал через водохранилище, а
мы напрасно пытались подремать – устали за последние сутки, как собаки.
Промучились несколько рейсов, часов в десять вылезли на палубу. Паром как
раз полз к нашему берегу, дальнейшим плаванием решено было не
наслаждаться, а срочно удирать, что мы и сделали. С берега паром смахивал на
массивную триумфальную арку, только уродливую, арка воздвигалась на
широкой тупоносой барже, тоже уродливой, рубка управления находилась
наверху, можно было увидеть большой штурвал, а за штурвалом форменную
фуражку.
Через час прибрели в общежитие строителей, там нам выделили на всех
одну огромную комнату и сказали: живите! Мы так и сделали, то есть,
расставили кровати, застелили постели и отправились на поиски злачных мест,
столовой, то бишь. Голодные были все, как волки, наелись до отвала.
В злачном месте ваш друг, извечный диссидент, ухитрился переругаться с
коллегами артистами. Видите ли, за стол он уселся, не сняв своей зеленой
шляпы (зря, что ли, заплатил за нее шесть рублей), а наши коммунисты и
примкнувший к ним комсомолец (Шаповалов, Чаиркин плюс Паша Лисогуб)
усмотрели в зеленой шляпе пренебрежение к неким священным устоям,
наставительным тоном сделали замечание и потребовали снятия шляпы. В
ответ была толкнута речь о том, что Далматов с детства питает нестерпимое
отвращение ко всякого рода воспитующим сентенциям, это раз, что не желает
ловить в шляпу на общественной вешалке вшей, это два. Вызывающе поправил
на голове символ независимости, нагло осмотрелся и поддел ложкой пустого
столовского супа. Друзья кисло, если не сказать – злобно, проглотили
нахальство. Когда делим денежки после концерта, никто, небось, не
451
расстраивается по поводу потрясенных устоев социализма и уж кто бы лез в
защиту нравственности, но только не Паша Лисогуб.
Вечером даем концерт в Аёшке. Название многообещающее. Ладно,
поживем – увидим.
452
LXXXVIII
24/VIII – 1968
«Но ангелы хранят отверженных недаром…». В каком-то письме из

Ферганы уже блистала эта Бодлеровская строка, но кому было написано то
письмо – не упомню. Мы с Изатулиным напились винища по шестьдесят две
копейки с посудой и пошарашились из цирка в гостиницу на велосипеде, я
сидел на раме. Колеса велосипеда выписывали на асфальте кренделя, вензеля,
мыслете, египетские иероглифы и скрипичные ключи, но мы уцелели и
благополучно достигли цели. Вот и сейчас я благополучно уцелел… Гм. Тема
такая скользкая, даже и не знаю, как писать о ней милой девушке, Майе
Доманской, например… В общем и целом, ныне весьма признателен Паше
Лисогубу за то, что он лишил меня жарких Машиных ласк, вследствие чего нос
на квинту теперь пришлось повесить ему.
«Как сердцу моему проезжий двор

Казаться мог усадьбою счастливой?».
И все-таки, грустно это и даже трагично. Ломаю вот теперь голову – о чем
знак Судьбы? Предупреждение, чтоб даже и не мечтал о тихой пристани? Или
просто – издевательский ком грязи в душу: смотри, бродяга, чего стоят все твои
соловьи, луны, розы, прелестные глазки!.. Отрекись, пока не поздно, пока не
наглотался еще ноксирона, пока не тыкал ножом себе в грудь, пока не сожгли
тебя стрихнином, не накачали инсулином!.. Но… Если бы вернуться назад –
пошел бы по стопам Адриана Леверкюна. Быть может, в горниле душевного и
физического потрясения, взошел бы росток дружбы и благодарной
привязанности, быть может… А, что теперь гадать. Уже ничего не вернешь,
ничего не изменишь.
«Ладье моей вечно скитаться».
Двадцать первого концертировали в Аёшке. Как чувствовал: какое

название, такое и село. Сдохнуть можно: Аёшка, Клоповка, Семёновка! Кафе –
«Ландыш», «Саяны», «Березка», «Снежинка»! Центральные улицы – Ленина,
Карла Маркса, Мира. Если Мира, то наверняка до двадцатого съезда была
Сталина. А там глядишь – посередь сельского проспекта Карла Маркса
валяется в луже жирнючая свинья или пьяный тракторист костерит
замысловатой словесностью угрюмые зябкие небеса, если не чего поближе.
На заре туманной юности, когда не то поступил на первый курс, не то
перешел на второй, отправили будущих Ойстрахов, Рихтеров, Шаляпиных и
453
Далматовых потрудиться на сельхозработах в колхоз имени Ленина. Ну, это
колхоз так называется, а село именовалось не как-нибудь, а Сапогово. И дают
труженики смычка и лопаты концерт, и произносит ведущий концерта (хакас,
дирижер-хоровик) приветственное слово, и попадаются в том слове такие вот
слова: «…труженикам колхоза имени…» и забыл наш бедный ведущий чьего
имени той колхоз – «имени… имени Сапогово!». Еще помню, как наш скрипач,
Колька Олтусский, играл на моей скрипке и вздумал прямо на сцене подстроить
ее. А я, дилетант, подсыпал в колки очень густо канифоли и колки не
вращались, а прыгали. А Колька зануда – щелкает и щелкает колками, пытается
настроить скрипку; наконец, кто-то из зала участливо предложил: «Может,
гаечный ключ принести?».
Аёшка оставила по себе теплое воспоминание благодаря местному знатоку
и ценителю искусств. Неблагодарные соотечественники за таковых их не
почитают, поэтому бедняги жестоко страдают в атмосфере непризнания и
отвести душу им удается только на концерте какой-нибудь приблудной
«Волны». Паразит весь концерт комментировал вслух все номера нашей
программы, даже мой «Полонез» (а играл я хорошо) ухитрился раздербанить:
«это надо под гитару играть, а не под баян!». Александр Борисович не столько
концерт вел, сколько лаялся со сцены с этой паршивой овцой. Унялся
аёшкинский искусствовед лишь после того, как мужик из зрителей пригрозил
выкинуть его из зала.
Еще один местный, уже не искусствовед, а мэтр Корнелиус, пригрозил
взять наш ансамбль на цугундер, то бишь, накатать телегу в государственные и
партийные органы за то, что билеты на концерт, несмотря на сельскую
местность, дорогие. Вот сквалыга! Интересно, куда бы этот жмот настрочил
кляузу, если б узнал, как тихо, чинно и благородно делим мы его денежки меж
собой, без малейших административных и бюрократических проволочек и
препон!
На следующий вечер выступали в Интикуле. Ничего интересного.
Житье наше в славном городе Новоселово – лучше некуда. Катаемся, как
сыр в масле. Лично я заметно раздался в щеках, одна надежда, что в Абакане
быстро обрету прежнюю форму. Шляемся по магазинам и втихаря друг от
дружки меняем мелкие, мятые и засаленные дензнаки на крупные и более
новые. Изредка кто-нибудь что-нибудь купит. В столовой, в целях борьбы с
комсомольско-партийным обскурантизмом, прежде всего отыскиваю зеркало и
тщательно поправляю на голове зеленую шляпу и лишь по окончании этой
важной процедуры сажусь за стол. Ревнители благопристойности как в рот
воды набрали. Ну его в болото, наверное думают, босяк, конечно, да вот беда –
на саксофоне здорово играет, приходится терпеть. Пусть терпят. Небось – сам
Иосиф Виссарионович вынужден был терпеть гнилую свору разных там
заумных физиков и конструкторов: атомную бомбу, ракеты и самолеты делать
ведь кому-то надо. Не поручишь же эту работу пламенному революционеру,
пламенный революционер – он что может? Реквизировать хлеб, ставить к
454
стенке, орать на митинге и с натугой выгорланивать припев известного
шлягера: «Это есть наш последний…».
Мы с Леночкой окончательно прилепились друг к дружке, все на нас
махнули рукой. Купил ей красивую куклу в коробке и подарил новенький
юбилейный рубль. За этот рубль мне нагорело… от кого б ты думала? От
Маши! Маша перестала на меня кукситься, разговаривает, как ни в чем не
бывало, и выговор делала довольно доброжелательным голосом, зачем, дескать,
балую девчонку? Дура.
Вот только у Лены зубки часто болят и она ходит с заплаканными глазами.
Может, вообще болят, а может, застудился ребенок на неприветливых
просторах предосеннего рукотворного моря.
А вчера днем мы с ней разбаловались, как никогда: Ленка прыгала у меня
на груди, пыталась стащить с кровати на пол, щекотала, пищала и смеялась. Я
себя вел ничуть не лучше, артисты «Волны» лишь таращили на нас изумленные
глаза. Но вот Леночка запыхалась от баловства, уселась на мою койку и во
всеуслышание объявила: «Это мой папочка!».
Весь наш ансамбль находился в комнате, кто лежал, кто читал, кто травил
анекдоты и, пожалуй, одна Леночка и не заметила, какое гробовое, неловкое
молчание наступило после ее слов. Я первый не знал, куда глаза девать. А
часом позже и совсем катастрофа: мама Люба уложила дочь, чтоб та поспала, а
я проходил мимо и чуть нагнулся, заглянуть в ее лукавые глазенки, а Леночка
вдруг обхватила меня за шею, притянула к себе и поцеловала в губы. Раз
поцеловала, другой, третий…
Не осуждай барышню! Бедняжка отчаянно влюбилась, но в свои шесть лет
еще не может даже подозревать, что есть иная любовь к мужчине, кроме любви
к отцу; не знает, пока что, трех волшебных слов, которыми люди сообщают о
своих чувствах; не знает, что чувства те надо таить. Ей хочется поделиться
радостью перед всем светом, она не может их не высказать! И Леночка
выговаривает единственные известные ей для выражения чувств слова: «Это
мой папочка!», что, по существу, означает совсем другое: «Я тебя люблю, дядя
Вадик!». Люби – и ты будешь любим. Вот только жаль, что это правило
действительно для девушек ну, совершенно возмутительного возраста!..
Вчера обнаружилось, что у нас на исходе наши жульнические билеты, а
поскольку мы свято чтим традиции Джефа Питерса и Энди Таккера, то чинно и
благородно отправили Фаину Альбертовну в Абакан, в Речной порт.
Командировка по всем правилам: билет на самолет приобрели за счет нашей
хитрой артели, долю с доходов от концерта в Дивном ей неукоснительно
отсчитали. «Все культурненько, все пристойненько, исключительная
благодать!».
Братки наши свое пионерское обещание не пить и в поте лица
репетировать молчаливо, но с достоинством, игнорируют (по пикантным
обстоятельствам не пьет только Паша Лисогуб), до концертов клюкают
немного, а после концерта, случается, и много.
455
Дивный свое имя оправдал. Красота вокруг села действительно дивная.
Горы, лес, хмурое небо, стальная гладь водохранилища – до него километра
три. А ведь для иных людей весь этот антураж – синоним ссылки, тоски,
убожества. Никто не ценит истинной свободы, а она там, где мало людей, где
мало вещей, где не бегают с бычьими бельмами Максимы Перепелицы. Наш
капитан мечтает доплыть не куда-нибудь, а до самого Дивногорска, но едва ли
удастся: Любе первого сентября надо быть в училище – четвертый курс,
Александру Борисовичу – выходить на работу, да и остальным тоже. Один
Далматов готов скитаться до скончания века.
Сегодня вечером едем в Анаш, предполагается два концерта. Хоть бы
Фаина Альбертовна успела прилететь с билетами. В Анаш (как помнится по
службе в Речном порту) шло очень много строительных материалов, наверное,
большой поселок.
456
LXXXIX
27/VIII – 1968
Короткие дни чистой, взаимной, ангельской любви сочтены и кончились.

Май, милый Май, снова я одинок, снова пустыня в сердце!.. Позавчера
несравненная Маша решила покинуть боевые ряды экипажа «Волны» и улетела
из Новоселово в Абакан. А мама Люба отправила с оказией дочку: у моей
верной подружки жестоко разболелись зубки, она так плакала!.. Все прошло, и
– навсегда…
В субботу дали два концерта в Анаше, Фаина успела примчаться к отъезду.
Она с женой Владислава всю ночь изготавливала билеты на пишущей машинке
под копирку, а копирка была разная: и черная, и красная, и зеленая. Так что
билеты у нас еще те. Чтобы придать видимость законности творимому
беззаконию, все эти попугайские бумажки проштемпелевались печатью порта.
Дешево и гнило, но отменно действенно: денежки, полученные за самопальные
билеты, были самые праведные, хотя немножко мятые, засаленные и мелкие, и
так же праведно разошлись по нашим карманам. На должность кассира у нас
теперь назначена Люба, стоять на контроле вызвались вахтовым методом
Шаповалов, Лисогуб и Ковалев.
В Анаше с восторгом улицезрел знакомые железобетонные изделия – по
многим из них прошлось мое мазило, когда собственноручно малевал на них
номера и потом провожал на рудовозах в путь. А выехали мы в полдень, я
только-только успел закончить предыдущий лирический отчет (перечитал
сейчас последние странички и снова расстроился). Надо было переправляться
через водохранилище, так что ансамбль «Волна» вновь оказался на пароме, что
дал ему приют в первую новоселовскую ночь. Автомобили довольно долго
грузились на палубе: ради экономии места их форменным образом
упаковывали, ставили почти впритирку один к другому. Артистов, как
почетных гостей и посланцев Абаканского Речного порта, пригласили наверх, в
рубку, серая толпа в такие святая святых места не вхожа.
Мы любовались величественным ландшафтом и лишь изредка удостаивали
спесивым взглядом суетящийся внизу народец. Водная ширь, если глядеть на
нее сверху, словно раздвигается, паром оставляет на ней волнистый косой след,
но все равно кажется неподвижным и маленьким. Огромное водное зеркало
порядком изменило окрестный климат, последние дни стояла хмурая и сырая
погода, но в субботу природа сделала нам подарок: день выдался солнечный и
мы наслаждались теплом и светом.
Почти полчаса полз паром через водохранилище, на другом берегу мы
погрузились в кузов грузовика и помчались с ветерком. Дорога была очень
красивая, часть ее пролегала по сосновому бору. Многие явления раннего
457
детства, видимо, навсегда оставляют печать в душе человека. Так врезалось в
память путешествие по реке из Абакана в Минусинск. И так же навсегда
запомнилось, как мать водила нас с сестрой из Минусинска в село Солдатову
Заимку. Не знаю, сколько, но километров пять мы шли по дорожке через
сосновый бор. Видели бурундука – какое событие! Лакомились брусникой – на
веки вечные стала она любимой ягодой. Мне и восьми лет не было, а помню все
– как вчера случилось. В сельце Солдатово Вадим Далматов явился в этот
неприветливый мир и прожил в нем первые шесть месяцев жизни. Отвлекся.
Сцена в Анашенском клубе анафемских размеров – аэродром, а не сцена.
Наше инструментальное трио потерялось на ней и выглядело довольно жалко и
мизерабильно. Правда, мы уже довольно хорошо сыгрались и звучали вполне
прилично. Местные добросердечные меценаты принесли артистам ведро
молока, хлеба и огурцов. Я провозился с кларнетом и саксофоном и приступил
к молочному ведру попозже остальных, за что и пострадал. Нет, я не заедал
молоко зелеными огурцами. (Отличное, говорят, средство, но оставим его за
рамками данного отчета). Наливаю молока в алюминиевую кружку, кусаю
краюху хлеба, отхлебываю из кружки… Что за пакость? Вкус у молока
совершенно гнусный. Нюхаю кружку. Так и есть: пахнет водкой, да и вот она,
родимая – свежевыпотрошенная бутылочка! Кто ж это клялся страшной
ганнибаловой клятвой, что до концерта водку жрать не будет?! Алкаши
неисправимые. Концерты, тем не менее, прошли хорошо. Дрессировка –
великое дело!
После концертов мы замкнули в комнатке за кулисами все наши вещи и
инструменты и разбрелись спать. Владислав увел Александра Борисовича и
Любу к каким-то своим хорошим знакомым, где они хорошо посидели чуть не
до утра; Лисогуб же, Ковалев, Далматов и Фаина Альбертовна ночевали в
гостинице. В краях цивилизованных на фронтоне гостиницы, еще до
завершения строительства, крепят гранитные или чугунные буквы: «мест нет»,
но Анаш сдыхался от татаро-монгольского ига совсем недавно – места были.
Проснулись рано утром, умылись на дворе под колонкой и кое-как
собрались у клуба. Толку с этого было мало – на клубных дверях красовался
амбарный замок, а ключ от замка уперла с собой заведующая, ни дна бы ей ни
покрышки. Фаина Альбертовна клятвенно заверяла, что лично наказала быть с
ключом от клуба в девять утра, но «полночь близится, а Германа все нет». Я
старый мичуринец (сколько раз воровал по осени ранетку на Абаканском
Опытном поле!), а мичуринцы не ждут милостей от природы. Вот и отправился
искать завклубом, расспрашивая у прохожих, где живет их сельский деятель
культуры. Прохожие пожимали плечами, наконец, кто-то указал дорогу.
Деятель культуры неторопливо трудилась в своем личном курятнике и знать
ничего не знала ни о каких девяти часах. Эх, видела бы ты, как они сцепились с
Фаиной Альбертовной на паперти храма искусств!
Выехали из Анаша в десять утра. На этот раз наш грузовичок переплывал
море на другом пароме, очень маленьком и несамостоятельном: его буксировал
458
катер. Машина въехала на этот обветшалый плот по отчаянно хлипкому
настилу, не понимаю, как она не свалилась в воду. Вторая переправа оказалась
гораздо романтичнее первой: вид паром имел обтрепанный, катер тянул его
кое-как, а стихия воды – вот она, в лицо брызжет, пугает своей необъятной
шириной и глубиной. Но все же море полюбилось: с удовольствием поработал
бы на какой-нибудь посудине, постоял бы на вахте, но… Музыка! Далматов
бессловесный и покорный раб Ее Величества.
В Новоселово ансамбль «Волна» погряз в обжорстве и свинстве. Ретиво
пообедали в столовой, развалились на своих койках и затеяли травить
скабрезные анекдоты. Скромничали лишь Люба и я, но доблестный Александр
Борисович Шаповалов, видимо, съел на них целую свору собак: анекдоты
сыпались, как пшено из рога изобилия и все сальные. Слушатели лениво
гоготали над очередной скабрезностью, а Фаина Альбертовна так иногда даже и
взвизгивала. Впрочем, нет-нет, да и сама что-нибудь залепит, туши свет. Наше
удешевленное издание Аркадия Райкина то и дело поддевает ее, но она либо не
понимает подковырок, либо не обращает на них внимания.
В воскресенье должны были выступать в альма-матер, в самом
Новоселово, но случился конец света поселкового масштаба – начисто
вырубилось электричество. Во времена Люлли и Мольера умели паясничать и
при свечах, но в двадцатом веке и умение таковое утрачено, да и неприлично
оно, а договариваться о другой точке было уже поздно. Зато пьянствовать при
свечах – аж бегом, чем мы и занялись.
Мужички пили водку, лишь Паша сидел, проглотивши аршин; я примкнул
к женщинам и с великой тоски по утраченному счастью дул портвейн. Благо
набрали этой дряни с тройной подстраховкой: а вдруг не хватит?! Натрескались
вдребезги и развели бодягу о любви. В самом деле, чем не тема для разговора
при свечах?.. А мне грезилось, что рядом в восторге прыгает Леночка,
вскарабкивается на колени, обвивает тонкими ручонками шею… Увы.
На следующее утро поцапался с Павлом Лисогубом, все по склочности
натуры. Моей, не его. Паша сидел и вдумчиво читал «Комсомольскую Правду»,
разговор как-то за нее зацепился и угораздило ж меня назвать ту газету
филькиной грамотой. К «филькиной грамоте» я еще кое-чего прибавил, но для
ясности замнем. Паша подозрительно прищурился и кагэбэшным голосом
заявил, что «Комсомолка» – его любимая газета. Ясное дело: разве может
комсомольский секретарь любить что-нибудь больше, чем свою газету, и кого-
нибудь, кроме своей жены?
Имея чисто просветительские цели, порекомендовал почитать лучше
«Курьер», но добавил, что очень уж редко удается дорваться до этого
замечательного журнала. Паша прищурился еще подозрительней и ответил, что
знать не знает никакого «Курьера» и, следовательно, его и знать не следует и,
еще раз «следовательно», он его и не собирается читать и советует мне
последовать его примеру. Юные годы Максима Перепелицы!
459
Я обозлился и спрашиваю: почему при Сталине во всех «Правдах» писали,
что Тухачевский враг, а при Хрущеве, что он друг, товарищ и брат? Почему все
те же «Правды» в административном восторге слюнявили Никиту Сергеевича
отцом народа, а потом они же рычали, что он лопух и кукурузник? И на чем
зиждется таковская «правда»? По моему, она весьма густо припахивает чем-то
прямо противоположным!
Паша возразил чрезвычайно изящно: сказал, что набьет мне морду. Я
опешил. Это все равно, как писать додекафонную прелюдию и использовать
для этой цели химическую формулу медного купороса! То есть, понятно – ни
при чем здесь медный купорос, но попробуй докажи вразумительно, что ни при
чем! В прежних баталиях старые партийные волки применяли все же более
подходящие апперкоты и свинги, говорили, например, что Далматов не умеет
мыслить, что не смотрит, как завещал Козьма Прутков, в корень, что за три
года до своего рождения мечтал перебежать к фашистам, нокаутировали,
наконец – исключили с четвертого курса, но чтоб дать по морде… Нет, не
было. Чего не было, того не было. Не возьму греха на душу. Но дума теперь
одолевает, мучительная и неотвязная: что оно такое – «дам по морде»?
Идеологический декаданс или наоборот – ренессанс?
Возможно, Паша зол за то, что я косвенно содействовал изловлению им
первой птичьей болезни, но зато он на порядочное время избавлен от второй,
зовущейся «перепел». Во всем можно найти и светлые, и темные стороны.
460
XC
28/VIII – 1968
Хмурый полдень. Продолжаю на плаву. Самоходка СТ-714 лихо несется в

туманную даль, виноват, – чуть поближе: несется в направлении Приморска,
вниз, в сторону плотины.
Позавчера дали два концерта в Новоселово, вчера смотались в Белолобово,
это километров тридцать не то на север, не то на юг, не интересовался. Ничего
достойного воспоминаний ни, тем более, записи. Профессионалами стали – аж
противно на себя в зеркало смотреть.
А сегодня с утра сидели на берегу, ожидая невесть чего. Владислав
предварительно созвонился с начальником порта и тот приказал любому,
болтающемуся неподалеку от Новоселово плавсредству, забрать ансамбль
«Волну» если, разумеется, будет по пути. Вот мы и ждали у моря погоды и
море, по некотором недоброжелательном размышлении, одарило нас
противным мелким дождиком. Наверное, надоело благородным водам терпеть
на своем хребте шайку жуликов. А может – осень на носу.
От треклятого бурсачка пришлось прятаться в рубку старой деревянной
баржи, там мы всухомятку не то позавтракали, не то пообедали. Шаповалов
завалился на широкую лавку отдыхать, озябшая Фаина Альбертовна норовила
устроиться под его жирным и, следовательно, теплым боком, но понимания не
нашла ни малейшего: Александр Борисович возмущенно рычал, что она мешает
ему спать.
Дождик, сообразив, что самозванных артистов ему больше не достать,
ушел восвояси и тогда я выбрался на палубу и в мизантропических чувствах
принялся вышагивать взад и вперед по темным древним брусьям настила. За
эту привычку меня жестоко порол в свое время папаша. Его она, почему-то,
пугала. Может быть, чуял: это предвестник будущей цыганской жизни.
Поворачивая на юг, каждый раз зорко вглядывался в горизонт и заметил,
наконец, даже не точку, а напоминание точки, тень булавочного укола и
радостно завопил: «Идет!». Осатаневшая от неудобств ожидания команда
«Волны» высыпала на палубу и уставилась по направлению моего указующего
перста. Но никто ничего не увидел. Посыпались намеки на то, что если
человеку что-нибудь чудится, то не худо бы и перекреститься, а не сбивать с
панталыку порядочных людей. Я – на своем, продолжаю тыкать пальцем в
горизонт. Минут десять препирались, как вдруг Коля говорит: «А ведь точно,
что-то виднеется!» Еще через пять минут уже все разглядели маковое
зернышко на воде и подивились моему феноменальному зрению, которое не
смогла испортить даже перечитанная одиннадцать раз «Земля Санникова».
461
Висельное настроение как рукой сняло, команда бодро забегала по барже,
а вот и красавица самоходка. Поравнялась с нашей неприличной баржей,
замедлила ход и с нее кто-то проорал в рупор: «Есть ли на берегу ансамбль
«Волна»?». В ответ мы с криками и свистом исполнили пляску людоедов
островов Карибского моря. На самоходке уверились, что попали куда надо, а
так как на островах Красноярского моря едят в основном не людей, а свиней, то
на самоходке не побоялись развернуться и осторожно причалить к нашей барже
носом. Мы на самоходкин нос влезли, втащили свой актерский скарб и –
прощай, Новоселово! Больше тебя никогда не увижу, как не увижу никогда ни
Джамбула, ни Ферганы, ни Андижана…
Команда СТ-714 встретила нас приветливо, напоили чаем, отогрели, за это
мы дали им небольшой концертик. Конечно, не было шикарного салона, как на
больших пассажирских теплоходах – зрители стояли в двух шагах от артистов,
другие, в два яруса, смотрели через дверь из соседней каюты, шумели
двигатели, обстановка для выступления самая необычная, но это-то и
прельщало более всего! В самолете бы еще поиграть на саксофоне или, на
худой конец, на балалайке.
После выступления ушел на нос самоходки и долго вглядывался в
безотрадную свинцовую полосу горизонта. Вот так вся жизнь: плывешь куда-
то, плывешь, на что-то надеешься, а на что?.. «Все обман, все мечта, все не то,
чем кажется».
Форштевень корабля рассекал воду и вода расходилась двумя пенными
шлейфами – они завораживали глаза. Вспомнилось, как два года назад
путешествовал на маленьком пассажирском теплоходике по… Чуть не написал
– по этим самым местам! Нет уже тех мест, они лежат под водой. Уже тогда
дикая красота Енисейских берегов навевала щемящую грусть – они
обезлюдели, заканчивалось сооружение плотины. Любовался величественной
панорамой и сознавал, что более никогда ее не увижу.
Из Дудинки до Красноярска плыл на роскошном лайнере, а из Красноярска
порешил не лететь самолетом в Абакан, а проплыть до Минусинска. Наивно
надеялся продолжить себе удовольствие!.. Начало было многообещающим: до
Дивногорска летел (иначе не скажешь!) на «Ракете», ну, а дальнейшее к
удовольствию не имело никакого отношения. Хотя бы те полчаса, что
протаскался по Дивногорску с тяжеленным чемоданом и гитарой за спиной в
поисках автобуса, который предположительно должен был отвезти
водоплавающую публику к пристани за гидростанцией. Подлец же водитель
довез нас не «за», а «до», и как пассажиры ни возмущались, ехать дальше
отказался. Пришлось тащиться через ГЭС пешочком.
Работа кипела вовсю, неслись десятки самосвалов, пыль, шум, жара,
тяжеленный чемодан и подавляющая всякое воображение громада плотины.
Часть пути вела через бетонный туннель в теле плотины, очень длинный и
темный. Пешеходы семенили по узкой деревянной полоске, своеобразному
тротуару, а мимо, в обе стороны, неслись и ревели машины и наводили на
462
несчастных оторопь. На меня, во всяком случае. Не чаял, когда уже кончится
проклятая черная нора!
Но кончился туннель, еще метров двести пыльной грохочущей дороги и
взорам открылся умилительный заливчик. В центре заливчика стоял, исполняя
службу дебаркадера, большой обшарпанный колесный пароход «Спартак»,
видимо, вышедший на заслуженную пенсию. Кто-то, однако, безапелляционно
объявил, что именно на «Спартаке» и придется плыть до Минусинска и когда
оказалось, что это не так, чуть не заплакал от огорчения: такое плавание не
променял бы даже на полет на дирижабле. Грину такое не снилось!
Но предстояло добраться еще до самого «Спартака» и тут (сознаюсь!)
почувствовал холодок под ложечкой. По заливчику прихотливой змеей
извивалась дорожка, вроде бона, из попарно сколоченных скобами и
скрепленных канатами бревен. Дорожка представлялась абсолютно
непроходимой, но идти пришлось, словно балансируя на канате и чертыхаясь
ради поддержания штанов. Мокрые бревна во многих местах не были обшиты
досками, так что имелись реальные шансы поскользнуться и слететь в воду. Но
все дошли, никто не утонул.
Два часа сидели на «Спартаке», ожидали теплохода. От нечего делать,
изучал пеструю толпу пассажиров: половина была пьяна, какая-то часть –
весьма жуликоватого обличья, то тут, то там – туповато-покорные лица и
разночинная публика, не поддающаяся классификации. Печально было
смотреть на мертвый корабль – чем-то «Спартак» напоминал мне старое
пианино в Ермаковском, некогда воспетое в стихах в образе Старого Рояля.
Такая же боль в сердце за их древность и ветхость.
Наконец, показалось долгожданное пассажирское суденышко, очень
маленькое и не очень проворное. Интересно: в раннем детстве не на этом ли
теплоходике возила меня мать из Абакана в Минусинск? Толпа взяла его на
абордаж и рассыпалась кто куда: большинство путешествовало четвертым
классом, то есть, на палубе. Первый класс отсутствовал изначально, мой билет
был во второй (тесная малоудобная каютка с круглым иллюминатором), а что
из себя представляет третий класс – выяснить не рискнул. Однажды, сдуру,
прокатился с Севера в третьем – до сих пор под впечатлением.
Цирк начался непосредственно в тот момент, в который наше убогое
суденышко отшвартовалось от «Спартака». Ибо минута в минуту открылся
буфет. А буфет чья-то умная торговая голова от пола до потолка загрузила
ящиками с портвейном. Шел портвейн, естественно, с ресторанной наценкой,
но, несмотря ни на какие драконовские наезды на карманы простого советского
пьющего, шел так лихо, что к вечеру перепились все и вся, от верхушки мачты
до трюма. Глаза искали Вову Штана и Никколо Керноса, низших приматов того
же вида.
И если ты думаешь, что команда отставала от пассажиров, то это глубокое
заблуждение – не отставала. В безукоризненной, наглаженной форме, молодые,
побритые, симпатичные матросики героическими усилиями сохраняли на лицах
463
печать мужественности и достоинства, но выдавали их бессмысленные глаза и
несколько большая, чем необходимо, развалочка пресловутой моряцкой
походки.
Несчастный кораблик обрыгали сверху донизу, из каких-то закутков, из
шлюпки, с ящиков, из под ящиков, то здесь, то там торчали то чьи-то голые
пятки, то гигантские грязные сапожищи сорок восьмого размера, а то вообще –
одна нога в туфле, вторая – в отродясь не стиранном и рваном носке. Где-то,
кто-то, с кем-то выяснял отношения, из чьей-то слюнявой пасти на Енисейские
просторы лилась гнусная матерщина.
Кораблик (было такое мнение у забившегося по углам кают трезвого
пассажирского контингента) плыл самостоятельно, видимо, за долгие годы
службы наизусть выучил весь фарватер и все повороты. На такую мысль
наводили его странные зигзагообразные эволюции по ровному лону вод. К
полуночи портвейн выжрали до капли, буфет опустел и закрылся, а непьющие
пассажиры, наивно понадеявшиеся аристократично закусить во время
плавания, остались при пустых желудках. Я в том числе. Ибо где взять силу
Гектора и храбрость Ахилла, чтоб подступиться к буфету?! Пришлось позорно
голодать.
Из всех попутчиков по каюте запомнил только старичка-пенсионера. У
старичка имелся бзик – странствовать по городам и весям, а также рекам и
дорогам, где странствовал Владимир Ильич Ленин. Старичок, видать,
воображал, что наш, обделанный алконавтами теплоходик, не более и не менее
как «Святой Николай», а в капитанской рубке за штурвалом стоит сам великий
штурман и вождь и ведет корабль человечества прямо на хвост Моби Дика.
Пардон, я хотел сказать – в светлое будущее. Позавидовал пенсионеру: кроме
Минусинска и Шушенского он наверняка завернет и в дорогое сердцу
Ермаковское. Неугомонный старичок похвастался заметкой в газете. В
крошечной статейке писалось о его прошлых путешествиях по памятным
местам. Явно было видно, что после этой статейки мнение дедка о своей
персоне сильно повысилось. Велик авторитет печатного слова!
А наутро… Наутро на нашем лайнере тынялось не более дюжины
пассажиров: поздно ночью буйная пьяная ватага сгинула на каком-то
неведомом темном берегу. Этот день вознаградил сполна за всю
бестолковщину прошедших суток. День был прекрасный – теплый и
солнечный, я возвращался в Абакан, еще не ведая будущего, окрыленный едва-
едва распустившимися чувствами к Людмиле Янко. Думалось: все самое
тяжелое в жизни осталось позади, возьмусь за скрипку, за два года сверну то, на
что другие потратили одиннадцать лет, мечталось о консерватории, о взаимной
любви, о малютке, который будет звать «мамой» Люду Янко, а «папой» –
Вадика Далматова… С тех пор – еще два года Дороги в Никуда, еще два года
вычеркнуто из жизни.
Где-то в полдень кораблик благополучно сел на мель (идиотка буфетчица,
наверное, не оставила ни одной бутылки на опохмелку команде), долго и
464
флегматично дергался туда-сюда, сошел, наконец, с мели и неспешно
пошарашился далее, медленно, но неуклонно приближаясь к Минусинску.
Случай свел с пожилой москвичкой, та без устали восхищалась первобытной
красотой Енисейских берегов и говорила, что на Волге ничего подобного и в
помине нет.
Я спесиво надулся при имени «Волга» и часа полтора рассказывал своей
спутнице о Енисее (от Дудинки до Кызыла), о Саяно-Шушенской ГЭС, о
северных озерах, рыбе и ягодах, об островах Абакана, об Усинском тракте и
селе Ермаковском, о Селиванихе и степях Тувы. Слушала, затаив дыхание. А
когда поиграл ей на гитаре и похвастал, что выступал аж в самом Колонном
Зале, сказала, что буду великим человеком. Гм. В тот момент согласился,
сейчас – глубоко сомневаюсь. Подарил ей на память свою фотографию, мать
делала: с лохматой головой, черной шкиперской бородой без усов, взор,
естественно, задумчивый, в руках гитара.
Поздно ночью проплыли мимо Абакана и если бы можно было высадиться,
как-нибудь одолел несколько километров от берега Енисея до города. Но через
час теплоход пришвартовался у пристани в Минусинске. Ночь проспали в
каютах, а рано утром уехал на автобусе в Абакан, навстречу беде…
Заканчиваю писанину – скоро будет Приморск. Уже видна бухта, куда
собирается завернуть наша СТ-714, пора собирать манатки.
Здравствуй, Приморск!
…Век бы с тобой не здороваться!..
Дописываю поздним вечером, в каюте дебардакера, болят руки. Нет,
милый Май, я не дрался, не копал землю и не грузил кирпич: но после концерта
в Приморске три километра в кромешной тьме пробирался с саксофоном в
руках, а футляр моего саксофона делал Собакевич – неказисто, но очень
крепко. Мука эта свалилась на наши головы оттого, что нашему
администратору (она же по совместительству не то испанская цыганка, не то
цыганская испанка) не посчастливилось арендовать приличный транспорт.
Что? Ах, да: неприличный – тот был.
С дебаркадера в клуб реквизит перевозился на мотоцикле, в несколько
рейсов. Кто его загружал в коляску – не знаю, но выгружал и перетаскивал в
будку киномеханика ваш непокорный друг. Перетащил и остался скучать в
ожидании коллег артистов, а коллеги почему-то затеяли наводить на себя
столичные лоск и глянец. Я лично слегка потер башмаки какой-то тряпкой и
хватит. Как истинный господин СТ-714… то есть – господин 420! одеваюсь
весьма небрежно, понравиться никому не жажду, а на саксофоне все равно
никто лучше меня играть не может. Считая себя джентльменом удачи, лишь
улыбаюсь надменно окружающему миру или равнодушно глазею поверх него.
Но на этот раз ни надменно поулыбаться, ни равнодушно поглазеть не
удалось: нежданно-негаданно оказался полпредом знаменитого на все
Красноярское море ансамбля шаромыг. Быстро темнело, шаро… артисты
запаздывали, приходилось отлаиваться от окружавших клуб зрителей и
465
авторитетно заявлять, что концерт состоится в любом случае, что «Волна» вот-
вот докатится до благословенного Приморского клуба. «Волна» же все не
катилась и не катилась, я клял в душе все и вся и поминутно бегал смотреть на
дорогу. Потерял последнее терпение и надежду – уж не случилось ли чего? но
вот из мрака выступил белый плащ Шаповалова и долговязая фигура капитана.
Далматов был спасен, так как уже всерьез опасался, что выведенная из
терпения публика отколотит его за обман, не дождавшись обещанного.
Концерт прошел на гром, жаль, что клуб в Приморье – помесь сарая с
собачьей конурой. Мы еле-еле упрятывались на двух квадратных метрах
закулисья, головоломно натягивая и пришпиливая какие-то тряпки и занавески.
Попутно сражались на уничтожение с несознательной частью населения
Приморска, то есть, той его частью, которой не хватило билетов на наш
сногсшибательный концерт. Несознательное население лезло в окошечко
кассы, а окошечко то красовалось в центре стены за сценой и ничем не
заслонялось от зрительного зала. Лезло – это надо понимать, что совали в
оконце то палку, то руку, а то и неумытую морду. Было еще одно окно,
настоящее, сбоку сцены, его заколотили досками, но не плотно, так что через
щели было очень удобно и безопасно отделывать артистов «Волны»
отборнейшей словесностью, чем босяки усердно и занимались. Мы
нагромоздили на злосчастные окна трибуну и ворох транспарантов типа «Слава
КПСС!», помогло, но не очень, чтобы уж очень. Не боятся, гады, никакой
«Славы»! Дикари. Что с них взять?
Но публика в зале вела себя отменно. Один бузила попробовал было
отпустить шуточку во время концерта, так на него зарычали со всех сторон,
заткнулся. Видно, редки в Приморье артисты, даже если это артисты «Волны»,
а кино не удовлетворяет «возросшей культуры колхозного села». Но Скрябина
здесь все равно не любят. Здесь любят Бюль-Бюль Оглы.
А после выступления, преодолевая томительную усталость, пришлось идти
до дебаркадера пешком и в кромешной тьме. Семь верст до небес и все лесом!
Люба вздыхала, Фаина Альбертовна скулила, Александр Борисович пыхтел,
ворчал и предлагал уволить администратора без выходного пособия, Далматов
мурлыкал русскую народную песню:
«Радж Капур, Радж Капур,

Посмотри на этих дур –
Даже бабушка моя
И та поет: «Бродяга я!»».
Хорошая песня. Душевная.

В Приморске житье на дебаркадере совсем не то, что в Сорокино – куда
хуже. Не зря так элегантно перескочили со своих мест буковки «д» и «к»!..
Хотя бы из-за элеватора: он работает день и ночь и по ленте его конвейера
бесконечным потоком течет в трюмы самоходок пшеница.
466
Коля спит, пора и мне, полуночнику.
Завтра два концерта в Черемушках.
За последние дни по строчечке, по слову, нанизалось печальное
стихотворение в прозе, посвящаю его тебе!
* * *
Косые лучи закатного солнца кололи фиолетовые волны реки и

река искрилась мгновенными бликами.
Наступит ночь, или нахмурится небо, волны реки вольются в

Ледовитый Океан, замерзнут, и что станется с бесплотными
искрами света? Они канут бесследно.
Так же катит свои темные воды Река Времени, и разум человека

в ней – мгновенная вспышка огонька.
467
XCI
30/VIII – 1968
«Как грустно, туманно кругом,

Тосклив, безотраден мой путь,
А прошлое кажется сном,
Томит наболевшую грудь…».
Май, милый Май, вот и кончились короткие недели беззаботного

существования! Почему нельзя вот так плыть и плыть без конца, до самой
смерти, умереть с миром в душе и лечь навсегда на крутом и безлюдном берегу
Енисея под безымянным березовым крестом? Пусть бы по одну сторону креста
мерцали в багряных искрах заката серые и синие волны воды, а по другую –
переливались бы от ласки ветра желтые волны степного ковыля! Пусть бы
сияла всю ночь над крестом Полярная Звезда, а до нее, пока не угасла уходящая
за горизонт алая корона солнца, блистала моя вечная любовь – Звезда
Вечерняя!
Такую тоску нагнала самоходка; вон стоит, окаянное корыто, часа через
два-три оно насыплется по самое горло зерном и поплывет на южные окраины
великого моря, так что завтра актерская корпорация «Рога и копыта»… нет,
зачем же грабить классиков? – фирма «Скрипка, бубен и утюг» будет дышать
родной абаканской пылью.
Вчера выступали в очаровательных Черемушках. Горы, море, лес, много
зелени на улицах, воздух – нектар, как в Ермаковском. Мучимый дурными
предчувствиями прикидывал, как впишется моя пилигримская фигура в
Черемушкинский ландшафт. Выходило неплохо. Думаю теперь.
До Черемушек километров сорок от Приморска, стоит городок на другом
берегу водохранилища, добирались мы до него на попутном катере. Чудный
день! Ясный, солнечный, бескрайние просторы моря! Долго сидел на корме
катера, любовался, но пригрелся и уснул. Не оттого, что спать хотелось, а от
душевной смуты. Растолкали уже в бухте, когда катер осторожно пробирался
среди моторок, катерков и немыслимых самодельных каракатиц, вымазанных
мазутом. Посудин этих было – чертова гибель. Катер пришвартовался, тут же
на берегу удалось зафрахтовать грузовик и скоро «Волна» плескалась в тихой
заводи весьма приличного, недавно построенного клуба.
Перво-наперво, экипаж «Волны» в полном составе нарезал в столовую –
морские путешествия весьма способствуют аппетиту. Клуб стоял на высоком
холме и путь в Черемушкинскую Асторию был легок и весел. Но вот обратно,
по незыблемым законам природы, пришлось пыхтеть в гору, что при крутизне
дороги и плотной упакованности актерских трюмов представляло некоторые
468
трудности. Но никакие трудности не помешали нашей братии предпринять
новое путешествие к заведующему промтоварным магазином на предмет
сшибить какие-то дефицитные товары, рубашки там, туфли и прочее. Фаина
Альбертовна размахнулась даже на холодильник, пуская в ход свои чары и
амплуа примы-балерины ансамбля «Волна».
Далматов же, унаследовав от папаши олимпийское равнодушие и
презрение к тряпкам и прочей мебели, отправился шляться по Черемушкинским
улицам, задумчиво взирая на заборы, кои мы запакостили нашей рекламой. Две
недели назад сделал покупку – приобрел роскошную зеленую шляпу, – и хватит
с меня.
Первый концерт прошел скучно, имеется в виду – без всяких накладок
(профессионалы!), хотя уже давала себя знать усталость от ежедневных
скитаний, хотя я и заиграл марш и пассаж из шестнадцатых нот выбирал на
арапа, хотя трость на саксофоне очень села за время гастролей, а новую делать
было лень. Но втором же концерте Шаповалов с Фаиной Альбертовной едва не
подрались. Сидим, пережидаем виртуозную Пашину «Карусель», как вдруг
наша экспансивная Фаина Альбертовна, в своем соблазнительном андалузско-
таборном наряде, воркует: «Ах! Я иду танцевать «Танец маленьких лебедей»!».
Александр Борисович задумчиво на нее посмотрел и говорит: «Пожалуй, это
будет танец больших …. ». Далее он добавил термин фонетически очень
близкий «лебедям», но морфологически – не имеющий с благородной птицей
ничего общего.
Эх, как взвилась Фаина! «Шаповалов! Ты – хам!». Шаповалов злобно
изумился: «Кто?! Я?!! Хам?!!!». Запахло порохом, но закончила крутиться
Пашина «Карусель», Александру Борисовичу требовалось идти объявлять, а
балерине исполнять танец, этих самых… лебедей… Со сцены вернулись:
«русский с китайцем – братья навек».
После концерта ансамбль «Волна» был приглашен бонзами районного
масштаба на светский раут. Мы явились с саксофонами, барабанами,
балалайками, гардеробами; пошвыряли барахлишко в сенях… в вестибюле! и
ввалились в банкетный зал. По нерасторопности местных снабженцев в
черемушкинский магазин не завезли ни бургундского, ни анжуйского вин, ни
даже армянского коньяка, так что пришлось приобретать вульгарную водку и
не менее вульгарный портвейн. Но мы нашли простой выход из безнадежной,
как казалось, ситуации: будучи политически подкованными (я
«Обществоведение» учил!), вспомнили гениальный марксистский закон о
переходе количества в качество и правильно, хотя и чисто эмпирически,
подсчитали, что шесть бутылок водки запросто уравняются качественно с
одной бутылкой коньяка. То же самое применимо и к портвейну. Бонзы
позаботились об отличной закуске, а коньяка (см. чуть выше) у них водилось
поболее нашего. От армянских и французских крепких напитков позорно
увильнул, страшновато стало, а пил с дамами чудеснейшее клико (см. чуть
выше первого «см. чуть выше»).
469
Пир гудел до часу ночи. Шаповалов щекотал мушиные мозги бонз
игривыми анекдотами, будучи неисчерпаемым их кладезем и неподражаемым
исполнителем. Все были страшно довольны, я – больше всех, так как наелся,
что твой дурак на поминках. Не часто «романтикам с Большой Дороги»
перепадает такая жратва.
Во втором часу должностные шишки отвезли нас и наш скарб на личных
«Запорожцах» к берегу, «Волна» вскарабкалась на катер, помахала на прощанье
ручкой и канула в ночном море. Команде катера совсем не улыбалось
шарашиться за сорок верст киселя хлебать (да обратно столько же), но против
начальства не попрешь.
Над морем плавали гигантские клочья тумана, катер шел с горящим
прожектором, то внезапно выныривал на чистую от тумана полосу, то так же
внезапно врезался в белесую мгу. Незабываемые картины! Я стоял на палубе,
завороженный, и не обращал внимания на холод и сырость. Вот сейчас
появится из белой стены тумана бегущая по волнам Фрези Грант, или
заблистает нездешнее, неземное солнце и возникнет в его лучах воздушная
громада алых парусов, засияют в далекой дали белые башни и призрачные
молы Зурбагана, Лисса, Гель-Гью…
Действительность скромнее мечты: показался всего лишь наш дебаркадер.
Его огни радужными пятнами выплывали из тумана, постепенно приближались,
катер замедлил свой бег и тихо причалил. Выгрузились, катер дал прощальный
гудок и ушел обратно, в ночь и туман, а мы разбрелись по каютам и повалились
спать.
Сегодня… Ну что, сегодня? Катались по заливу на лодке, дали на
дебаркадере дубовый жмур… (господи, – кто о чем!..) дали благотворительный
концерт! много и с удовольствием зевали из-за прошлой бурной, в прямом и
переносном смысле, ночи. Теперь вот сидим и ожидаем скорого отплытия.
…Поздний вечер. Плывем. Красавица-самоходка летит, как стрела. Из
скудных корабельных припасов Люба и Фаина изготовили некое подобие
ужина. Мы оказали ему честь, но тяжко вздыхали о котлах египетских, а также
об огурцах и дынях черемушкинских фараонов. Уже затемно встретились с
шедшим навстречу омиком и устроили повстречанье. Как два китобойца в
«Моби Дике». Но это громко сказано, то есть, громко написано, то есть…
Ладно, дальше. Просто Александр Борисович, Владислав и Паша Лисогуб
перебрались на омик промыслить чего-нибудь посущественнее корабельных
макаронов и, поелику возможно, раздобыть водки. Водки не раздобыли, зато
разжились пивом, капитан, правда, возвратился с бутылкой вина и кульком
яблок. Не представляю, на кой ему вино и яблоки? Впрочем, представляю. Но я,
в конце концов, пишу о собственных горестях и душевных утратах, какое мне
дело до чужих? Эх, люди, люди…
Заканчиваю писать. Из столовой, где сижу, меня выгоняет Фаина
Альбертовна, так как ей хочется спать, а спать она намеревается здесь, не идти
470
же ей в каюту: команда самоходки исключительно мужская. Пойду наверх, в
рубку.
…Совсем коротко. Собственно, уже полдень, тридцать первое, мы
приплыли, сидим в порту и ждем автобуса.
Май, милый Май! С грустью заканчиваю записки невольного моряка,
взвешиваю на ладони толстенную общую тетрадь и не представляю, как я с ней
расстанусь.
Рожа у меня слегка округлилась, в кармане шелестит сто двадцать рублей.
Было бы больше, если бы не тратился в свое удовольствие в прибрежных
тавернах, если бы не приобрел себе зеленой шляпы и если бы выручку с одного
концерта не требовалось отдать в профсоюзную кассу порта. Такова, во всяком
случае, официальная версия, не будем Шерлоками Холмсами.
Завершаю свой скромный труд. Не осуди за сентиментальность,
фривольности, отступления, за скудость фантазии! Каперу Твоего Величества
более пристало орать «Сарынь! На кичку!», чем писать отчеты.
Все.
P.S.
Вот мы как сделаем: я тебе перешлю тетрадь, ты прочитаешь и вернешь ее
мне.
471
Родина-мачеха
XCII
2/IX – 1968
АБАКАН
Екатерине Далматовой
Мама!
Давным-давно знаю, что мир делится на две неравные части: первая,

большая и лучшая часть, – Екатерина Далматова, меньшая и худшая – все
остальные. Это соседи, сослуживцы, родственники, муж, дети и прочая и
прочая. Меньшая часть мира одолеваема единственной заботой: как навредить,
напакостить, отравить жизнь большей, лучшей части? Изнывает ущербная
половина человечества в той заботе и не щадит живота своего в трудах
неправедных.
Итак, я подонок, да еще с большой буквы. Хоть и неприятна констатация
грустного факта, зато приятно сознание, что не детдомовский и не
инкубаторский, а точно – сын своих родителей: Романа и Екатерины
Далматовых. Яблоко от яблони, знаешь ли… Впрочем, об чем лай?!
Детдомовский! Взяли бы вы детдомовского! Вы с отцом родных детей готовы
выбросить на улицу, чтоб они вам не мешали чесать пуп!
«Мерзкая душонка» не уважает свою маменьку!.. Положим, школу
неуважения прошел почти двадцать лет назад, еще когда была жива бабушка.
Хорошо помню, как ударил ее кулаком по спине, как она, бедная, заохала!.. И
еще помню, что мерзкого мальчишку не только никто не выпорол, но и слова в
упрек не сказал. Это, пожалуй, уже не школа, это аспирантура. Но – уважал!
Пытался уважать! Детеныш – он и есть детеныш: ему шесть лет или пятьдесят
шесть, а он все плачет: «Мама!.. Мама!..». Но где взять воли уважать мать,
которая денно и нощно, из месяца в месяц, из года в год льет помои на моего
отца? Как уважать отца, у которого нет иных слов о моей матери, кроме тех,
которые малюют на заборах? Для ребенка отец и мать одно, неразделимое
существо и на что может рассчитывать один родитель науськивающий свое
дитя на другого? Но вам, двум безмозглым обезьянам на пятом и шестом
десятке, и этого оказалось мало, вам понадобилось обвиноватить несмышленых
детей! Отец талдычит, что я предал его и продал мать жиду пархатому, для тебя
я «мерзкая душонка» и «продажная шкура» за то, что не подписываюсь под
грязью, которую ты на него льешь, что не желаю «отслужить» деньги, которые
волей-неволей приходилось на меня тратить. Четверть века наворачивали кучу
дерьма, а теперь тычете пальцем в нас с Валентиной: вы, дескать, во всем
виноваты!.. Идиоты.
И нечего меня попрекать куском хлеба и тыкать в глаза «последними
деньгами». Зачем не утопила в ведре с водой, если тебе в тягость кормить и
472
содержать ребенка? Или вовремя не рассчитала, как дорого тот ребенок будет
стоить? А живем-то, промежду прочим, один раз и все, что эта босота съела,
отрывать-то приходится от себя!.. А насчет «последних денег» согласен. Да,
тратила на меня последние деньги. А на предпоследние ездила в Париж, каждое
лето отдыхала в Сочи, летала в Ленинград делать прическу. А я смотрел, как
моим скудоумным сокурсникам родители расшибаются на приличные
инструменты, а сам ножом и стамеской «усовершенствовал» пятирублевую
балалайку, чтоб можно было на ней играть «Рапсодию» Листа, и вынужден был
украсть паскудный саксофон, чтоб было чем заработать на пропитание. А кто
бы мне его купил, той саксофон? Вы с отцом? Вам удавиться легче.
Мою музыку и литературу вы считали и считаете блажью, на которую не
следует обращать внимания, которую следует пережить, как корь или свинку. А
они мне жизнь дали, от тюрьмы уберегли. Один, голодный растрепанный
волчонок, вечная возня с финками, мелкашкой, хулиганство, воровство,
пьянство, чифир! Ничей пример не останавливал, ничье доброе слово не
заставляло задуматься, да и от кого было услышать доброе слово? Музыка да
книги не дали ступить за грань. Представилось вдруг – попал под небо в
клеточку и нет ни книг, ни гитары, ни кларнета, ни скрипки! Ничего этого нет!
И представилось в очень подходящий момент: после того, как едва унес ноги от
милиционера.
Со страха начался перелом, лишь потом, как на фотобумаге в старом
проявителе, расплывчатыми бледными тенями проступили контуры моральных
принципов. Они и сейчас, бывает, прихрамывают на обе ноги, потому как не
впитывал их с молоком матери, а тогда… Помолчу лучше.
Вы с Валькой уехали на Север, я, мальчишка, был оставлен в темном и
диком городе караулить семейные манатки; ты поставила богу свечку за то, что
он совершил чудо и два года берег мальчишку от колонии и прямой гибели? Но
для вас с папашей чудес не существует: ты закатила скандал, что мерзавец не
уберег шеститомник Бальзака и написала соседям, чтоб они заявили в милицию
и отобрали бы у того мерзавца кларнет. Российское, до боли родное: «Знай
колет, дурень, всю испортил шкуру!..».
Я все помню. Все мучительные воспоминания живы и сосут душу. Помню,
что в дошкольном детстве ложился спать в чулках до колен из засохшей
уличной грязи; и ничего, никого ничто не волновало! Не имел понятия об
элементарной чистоплотности, между прочим, до сих пор страдаю от мелких
атавизмов прошлого «воспитания». За девчатами уже бегал, а зубной щетки и в
заводе не имел!
В моей минералогической коллекции, среди прочих красивых камешков и
кусочков металлов, хранилась и стеклянная пробирка с ртутью. Что я с ней не
вытворял! Помимо того, что сорок раз ронял шарики на пол и они закатывались
бог знает в какие щели, гонял блестящие капельки в алюминиевой кукольной
тарелочке и подогревал ту тарелочку на электроплитке. Потом на ее донышке
вырастали странные пушистые кристаллы, рассматривал их, затаив дыхание от
473
восторга. Все это творилось в нашей с сестрой детской комнате, где мы спали,
возились с куклами и делали уроки. Не этим ли «играм» обязан припадками
беспричинной жестокой тоски, которая временами смывает с души все
человеческое? Так что не тебе меня клясть, не тебе! Что вы за нелюди, в конце
концов?
Папаше своему цену знаю хорошо, но и его не тебе клясть! И оставь свои
бесконечные вопли: «Я ненавижу фотографию!!!», «Будь она трижды
проклята!!!». Ты не фотографию ненавидишь. Ты ненавидишь всякую
необходимость трудиться. Мыть, например, ребенка, перед тем, как спать его
уложить. А зачем? Не сдохнет. А и сдохнет от лишаев, глистов и дизентерии,
или там ртути, – невелика потеря. Позвольте поинтересоваться: если бы не
фотография – ты бы преподавала в институте? Танцевала в Большом Театре?
Или вышла замуж за Раджа Капура? Какой бы из меня симпатичный метисик
получился! А, главное, папа Радж подарил бы мне подлинного Страдивариуса и
я уже мир бы объездил с концертами! Да что б ты делала, если до того, как
попасть в тюрьму, папаша не вколотил в тебя смертным боем начатков
профессии? На какие шиши поимела бы турпутевку во Францию? У кого бы я
(проявив исключительную подлючесть!) выманил в прошлом году четыреста
рублей на более менее приличный саксофон? И, если уж на то пошло, папаша
после тюряги делал все, чтоб собрать семью, да не все в нашей власти.
Денег, кстати, я тебе не верну. Можно было бы сказать, что у меня их нет и
в обозримом будущем не предвидится, но это не интересно. Подонок ведь, да
еще с большой буквы. Есть у меня деньги, но ведь не может мерзкая душонка,
продавши отца и мать, еще и не ограбить их!! Граблю. Можешь утешиться.
Больше ни с кем и никогда не желаю вести полемик, что-то доказывать,
что-то выяснять. Никого не хочу задевать и пусть никто не трогает меня. Не
буду напрашиваться в гости, не буду больше клянчить денег. В детстве жил
одиноким волчонком и сейчас – одинокий волк, и лучше мне держаться подале
от родичей по стае. Живите себе с миром, а меня оставьте.
Прости, если что не так.
Вадим Романович Далматов.
474
XCIII
5/IX – 1968
АБАКАН
С трепетом душевным прилагаю к этому письму тетрадку с описанием

«хождения за три моря». Пусть она хранится у тебя, пока не попрошу обратно.
Будущее неопределенно и не знаю, где завтра приклоню голову. Робкие
притязания закончить училище по классу кларнета, мягко выражаясь, не
вызывают энтузиазма. Ко мне относятся настороженно, наверное, тавро
бродяги, тавро отверженного, навеки выжглось на высоком челе Вадима
Далматова. Да и не забыла свора Максимов Перепелиц, больших и маленьких,
басом гавкающих и дискантом подтявкивающих, что тянется за Далматовым
густая и длинная бахрома диссидентских выходок, что трепал его, почему-то,
КГБ, таскал, зачем-то, свидетелем (пока?..) на суд Снежкова. Надо оно
дирекции – подставлять шею под намыленную веревку из-за какого-то изгоя,
пусть даже и талантливого? Правильно: не надо.
Но – посмотрим, может, все это лишь панические домыслы. Надо
постараться для общества – получить диплом. Да и посетила простая, как репа,
мысль: а что будет, если покалечу себе руки и не смогу больше зарабатывать на
хлеб игрой на саксофоне? Ведь не помогут семьдесят семь пядей во лбу, не
поможет никакой педагогический талант, если все это не подтверждено
всесильной бумажкой.
Пришел к Вере Филатовне, обнаружил в ее общежитской келье
Хорунжего, оформил вышеприведенные благие намерения в пламенную речь,
ту речь толкнул и заслужил оглушительный аплодисмент. По этому случаю
утащил Валерку в магазин, там мы разорились на бутылку вина, вернулись и
распили на троих. На троих – это, пожалуй, громко сказано. Примерно, как
ежели третьим был бы комар или муха дрозофила. Гм… Дело в том… А, была
не была: Вера Филатовна ждет ребенка. Это тайна, и тайна страшная, такая
страшная, что ее знают, в сущности, абсолютно все. Вот и еще потеря (одна из
потерь – ты!) на бесконечной Дороге: Вера Филатовна, конечно же, не
останется в Абакане, где ей ничего не светит, кроме общежитской комнатенки,
и уедет на родину. А я вот сейчас думаю, что никто не имел на меня такого
духовного влияния, как она и хотя часто приходилось быть по отношению к
ней эгоистичной и неблагодарной скотиной, все же память о ней никаким огнем
не выжечь из души. Память эта умрет только вместе со мной, а может –
переживет всех нас.
Но все же есть к ней претензия: Вера Филатовна из самых благих
намерений вздумала принести мир Далматовскому расхристанному семейству,
475
в результате чего получил письмо с сообщением, что я есть и каков есть за гусь
и жук. Мирить нашу шатию-братию все равно, что проповедовать людоедам
Соломоновых островов вегетарианство, или тыкать голым пальцем в осиное
гнездо с целью перевоспитания его разбойных обитателей в благородных пчел.
И первое, и второе, и третье – предприятие абсолютно дохлое.
Странный это феномен – семья. Он не присущ нормальной живой природе.
Вернее, присущ ровно настолько, чтоб произвести потомство, выкормить его,
выпихнуть в мир и начисто о нем позабыть. Человеческая семья – это лишение
двух людей свободы, отсюда вечная грызня, измена, развод, трагедия детей,
анархия в их воспитании. Живем-то один раз!.. Вот вам брошенные дети,
уличное хулиганство, исправно набитые тюрьмы и лагеря. Человек не ищет
родителя для своего будущего потомства, он ищет удовольствия. И, вопреки
всякой логике, множество «искателей жемчуга» открывают для себя
пренеприятнейший факт: жемчужина, которая оказывается к тому же не бог
весть какой чистой воды, тянет за собой данайский дар – потомство. Изволь его
терпеть, изволь с ним возиться, изволь на него горбатиться! А живем один раз!
И хочется, ах, как хочется! прожить этот единственный раз для себя,
распроединственного.
Из Речного порта уволился и ухитрился за время плавания по
величайшему из морей получить при расчете рублей сорок. Я – Ротшильд!
Бойцом в охране работать передумал – вполне возможно, что Дорога в Никуда
и не собирается кончаться, а подводить начальника отряда не хочется: он
хороший мужик. С улицы Кирпичной выписался, паспорт на данное
мероприятие сдавал в отдел кадров, так что и знать не знаю, где она – улица
Кирпичная, на каком краю Абакана.
Живем мы с Валеркой у Ивана, на нашей старой квартире, только
временно не в комнате, а в сараюшке. В комнате учинен ремонт и побелка, хотя
что в ней чинить и что белить – мне никогда не сообразить. Койка в сараюшке
одна и узкая, на дворе уже прохладно, но нам не привыкать, было хуже. Как-то
в Новогоднюю ночь являемся к себе во времянку, быстренько выгребаем золу
из печки, несем угля, растопку, заряжаем плиту, хвать – нет спичек! Изругали
друг дружку самыми поносными словами, заглянули в ведро, а там вода
обратилась в ледяной монолит, плюнули в то ведро и, как были в шапках,
пальто, башмаках, залезли под одеяло. А куда было идти искать спичек в
четыре ночи? Или утра?.. Простудились тогда жестоко.
Занимаюсь на кларнете. С остервенением. Забьюсь в какой-нибудь
отдаленный класс в училище и гоняю «Полет шмеля» и «Концертино»
Краутгартнера. В дверь то и дело заглядывают. Если физиономия любопытная
или восхищенная, то это может быть кто угодно, а если нарисовывается кислая
рожа – обязательно студент-духовик. Да видал я их всех. Вкатился и педагог
(он фаготист), я обрадовался было: сейчас состоится светская беседа, кто вы, да
что вы, да не собираетесь ли поступать и так далее. Но соло на фаготе
476
прогудело сдуру: он Далматова узнал и с каменной миной выкатился обратно.
И что бы все это значило?..
Все же мечтается сыграть на госэкзамене «Концертино» Вебера. И сыграю.
И очень даже прилично сыграю.
Познакомился со студентом третьекурсником, он постарше, в Абакан
откуда-то перевелся, парень, вроде, неплохо играет. Посмотрел его кларнет, там
дата: тысяча восемьсот восемьдесят какой-то год. «Ого!» – говорю. «Не ого, –
отвечает, – а ключ от собора. Твой-то еще древнее».
Не имею ни малейшего представления на какие капиталы жить дальше.
Деньги пока есть, но надолго ли их хватит? Ну, хоть какая-нибудь бы заначка в
виде сберкнижечки с тысчонкой-другой!.. Как не хочется идти искать
халтуру… Витя Лихницкий проворачивает какие-то ему одному ведомые
делишки и намекает, что Далматов ему очень понадобится, как саксофонист.
Посмотрим. Еще, совершенно неожиданно, встретил Яниса, он форменным
образом вцепился. Передавал привет от брата, тот благоденствует в
леспромхозе и настоятельно зовет туда же и меня. Говорит, что мы втроем (с
Янисом) слепим непревзойденное трио и прославимся на всю поднебесную.
Янис забросил саксофон, купил себе хороший баян и рвет, день и ночь, меха.
Спросил его: жениться не собираешься? В ответ он рычит, как уссурийский
тигр. Особенно у него хорошо получается: «кур-р-р-рицы!!!». Это он про вашу
сестру, оптом.
Я его обнадеживаю (мало ли чего), а сам подсчитываю, не получится ли
выкрутиться на почасовой оплате за хор и народный оркестр. В хор уже
записался, там не хватает мужских голосов, а оркестр еще не начал
репетировать. Возьмут, конечно, с руками и ногами, студентики там слабенькие
и упустить такого кашалота, как Далматов, преступлению подобно. Жаль, что
за игру в духовом оркестре ничего не заплатят: если возьмут на кларнет, то
играть буду обязан по статусу. Гроши, конечно, но годик поголодаю, дело
знакомое.
А какую девочку на хоре увидел – чудо! Первокурсница, вот только не
знаю, сколько ей лет. Зато имя узнал – Верочка! Она такая ладная, невысокая,
темноволосая, глазки большие, серые, личико – совсем детское. Любуюсь ею,
как цветком, она так радостно смущается на мои восхищенные взгляды. Ей все
внове в училище – обстановка, атмосфера, люди, она еще не привыкла к
музыкальной богеме. Хотя, что там за богема… Да из-за нее одной никуда не
хочу срываться из Абакана. Короче, Майка, влюблен, окончательно и на веки
веков! Вот только ее тезка, Вера Филатовна, никак не желает признать этого
непреложного факта и всячески сживает Ромео Далматова со свету.
А за что, я вас спрашиваю? Все вы думаете, что Вадька человек
непостоянный, сегодня по одной страдает, завтра по другой. Нет ничего, более
далекого от истины. Вадька Далматов страдает только по дочке, которой у него
нет, а на вакансию мамы для нее, единственной, готов рассмотреть очень
широкий круг претенденток, и требования-то достаточно несложные: чуть-чуть
477
быть по сердцу, чуть-чуть быть милой, чуть-чуть не дурой. А вы свое: «Дон
Жуан! Ату его!». Не Дон Жуан, но и не Петрарка, что сочинил свою Лауру.
Сижу сейчас у Веры Филатовны, предварительно слопав все наличные
запасы печенья, варенья, конфет и чая, а она вопрошает: «Послушай, пачкун
несчастный, когда ты перестанешь переводить бумагу?». Я огрызаюсь, тогда
она клеймит писателя шестистопными ямбами: «Ты гнида мерзкая и жалкая
притом! Ты не поэт – бумагомарка ты ничтожный!». В ответ с достоинством:
некоторые (не будем пальцем показывать) литературные бездари, разные там
Васисуалии Лоханкины, завидуют истинным гениям и от зависти готовы…
Получаю по шее. Ах, так!!! Драка.
Сочинил песню – «Мост Мирабо». На слова Аполлинера. Мелодию
наплескало Красноярское море. В Абакане взял гитару и как-то сразу подобрал
аккомпанемент. Когда-нибудь сыграю тебе свои песни? Неужели никогда не
увидимся?.. Пою песню и слезы набегают: Сашку вспоминаю, предвечную мою
Киарину. Там такие слова есть: «А внизу под мостом – волны рук, обреченные
муке и глаза, обреченные долгой разлуке…». Не долгой – вечной.
Не думай, что сейчас люблю ее меньше, чем тогда, в Джамбуле. Просто
Саша, та, моя Саша, – умерла. Той Саши, с которой целовался в Джамбульском
тумане, уже нет, есть другая девушка, с другой, незнакомой жизнью, и кто ты
такой, Вадик Далматов? Не злой джинн, а ее светлый лик запечатлен в
хрустальном флаконе и хранится в темных омутах памяти. Он выходит,
временами, и протягивает мне руки и ох, как больно тогда на сердце! И всегда
будет больно, даже когда побелеет голова.
Как получишь бандероль – сразу напиши. Адрес неизменный – «до
востребования».
Вадим.
P.S.
В детстве серьезно считал, что буду геологом и путешественником. Землю
Санникова найду! Отец некогда работал в лаборатории нефтегазразведки и
часто приносил мне красивые камешки. Затеял собирать геологическую
коллекцию и он сделал для нее чудесный ящик с задвигающейся крышкой и
высверленными продолговатыми отверстиями под образцы, я в них складывал
свои сокровища.
P.P.S.
А когда мать с сестрой уехали на Север, знаешь, как я первый раз жарил
себе картошку? Налил в сковородку масла, накрошил туда лука, пережарил лук
до коричневого цвета и лишь потом загрузил сверху картошку! Да еще воды
478
налил, чуть не полчайника. Подходящий багаж для вступления в
самостоятельную жизнь…
479
XCIV
12/IX – 1968
АБАКАН
Без памяти рад твоему письму как таковому и как подтверждению того,
что дневники Афанасия Никитина благополучно достигли ваших рук. (Как
понял – и сердца!).
Я не веду себя как сумасшедший, я и есть сумасшедший. Вернее –
юродивый, только не за ради Христа, а за ради музыки и литературы. Такими
же полудурками были и Пушкин, и Есенин, и мои разлюбезные Гоголь,
Лермонтов, Бодлер и Гофман. (Вот Бабаевский – из нормальных
нормальнейший). Только если гениальный Гофман – сумасшедший, то
сумасшедший Далматов не… Но это еще посмотрим. В самомнении не уступлю
самому Коту Мурру. Кстати, давным-давно, дорвавшись до Гофмана, пришел в
неописуемый восторг и навязал чтение Валерке Хорунжему. Он прочитал. И
долго, глядючи на образину друга, задумчиво и недоуменно хлопал глазами.
Словно выговаривал ресницами: «Эк, батенька! Делать тебе нечего!».
Что касается некоторых пикантных подробностей (за них ты меня целый
год уже попрекаешь!), то никогда не напишу в этой стране никакой книги,
потому что никогда ее в этом полицейском государстве не опубликуют, а
вырваться из Большой Зоны никогда не удастся. (Зато очутиться в Зоне Малой
– нет проблем. Стоит только подсуетиться и переправить хоть ту же тетрадку
не Майе Доманской, а на «Радио Свобода»). Ну, а если и произойдет чудо
немыслимое и в Темной Вотчине Кабанихи Максимовны Перепелицы блеснет
луч света (свободы), то что помешает переменить имена и обстоятельства?
Разделить одного реального героя на двоих-троих, или двоих-троих слить в
одном образе? А если у кого хватит ума хватать на портрете собственные уши и
вопиять: «Это я!!!», то кто ему виноват? Но только это все мечты.
«…жить в эту пору прекрасную

Уж не придется ни мне, ни тебе».
Наши геронтозавры бессмертны.

«Скатерть белая залита вином, все цыгане спят непробудным сном, лишь
один не спит…». Не спал Далматов (это было несколько дней назад), а
гомерическому отдрыхновению, будучи пьян, как цирковой музыкант, предался
мой дорогой друг Валера Хорунжий. Да-с, господа, было-с, было.
В бозе почивший ансамбль «Волна» закатил банкет (для самих себя,
разумеется, не хватало поить на шару поклонников!), а что такое банкет?
Банкет – это организованное пьянство, а неорганизованное пьянство – это всего
480
лишь пьянство, с банкетом ничего общего не имеющее. На банкет решил
привести Валерку и отрекомендовал его капитану, как исключительного
гитариста, могущего дополнить оркестр «Волны» и вознести его, тем самым, в
немыслимые дебри… то есть, я хотел сказать – в выси недосягаемые.
Ну, ты Хорунжего знаешь: в любой ситуации вид у него всегда
презентабельный, если он молчит, то молчит с достоинством и кому какое дело,
что за глубокомысленным молчанием скрывается блаженная полудрема? Никто
этого не подозревает, а Валерка, тем временем, успевает произвести
благоприятное впечатление. Так и сейчас: Владислав рисовал перед ним
радужные картины будущего величия ансамбля «Волна», а Валера внимательно
слушал и сооружал при этом умное лицо, добавляя словесно: «Да! Да!
Конечно!» – что делало беседу еще более содержательной и интересной для
стороннего наблюдателя.
Сторонний же наблюдатель мефистофельски ухмылялся, слушая, как
Манилов создает проект постройки моста через пруд с пиявками. Подключить к
проекту черепаху Тортилу и незабвенного Дуремара – и не только через
Босфор, через Берингов пролив можно акведук воздвигнуть, к вящему
удивлению тюленей и пингвинов. Пардон, пингвины, кажется, не водятся на
берегах Чукотки.
Владислав и Паша Лисогуб явились с женами, о хозяине дома говорить не
приходилось: банкет устраивался на квартире Шаповалова. Ко всеобщему
огорчению, не было звезды ансамбля – Любы, а я так надеялся повидаться с
Леночкой! Да Фаина Альбертовна, почему-то, не привела кустодиевскую
красавицу Машу… Жена у Паши миловидное, по-цыгански смуглое
черноглазое созданьице (прямо Кармен!), оказывала мне подчеркнутое
внимание и приглашала танцевать, видимо в пику супругу, привезшему из
плавания, помимо денег, еще кое-какую мануфактуру. Паша покорно сносил
издевательства и даже не грозил набить мне морду. Впрочем, морды он чистит
только по идеологическим мотивам.
От питья водки я кое-как отвертелся, налег на винцо, но Хорунжий!..
Наливают ему водки, тост, все пьют и он – хлоп стопку! Вторую – хлоп!
Третью – хлоп! Ну и ну, думаю, когда это ты, друг ситцевый, успел
насобачиться водку лакать? Отродясь нос воротил от нее! Не ты ли выучил
меня пить «Золотые пески» и прочее сухое, почитаемое прежде за помои?! И
хоть бы хны ему – хлопает себе и хлопает и ни аза в глаза! И лицо при этом
имеет покорное и добродушное.
Пили, ели, танцевали, потом по новой пили, ели, но уже не танцевали и
сделалось мне нестерпимо скучно. Часто не веселею от вина, а наоборот:
накатывается тоска, подступают слезы и хочется одиночества. В далеком
прошлом заводил «Апассионату», прокручивал ее пять-семь раз, бросался, не
то от музыки, не то от вина, лицом на стену, напивался, в конце концов, до
похолодания верхних и нижних конечностей и мирно падал под стол.
481
«Валерка, – шепчу, – удираем отсюда к чертовой бабушке!». «Удираем!».
И удрали. Но по дороге встретили Лену и Валера изменил клятве дружбы в
пользу клятве любви и покинул меня, чтоб проводить возлюбленную на
автостанцию, она ехала домой. Лена уже устроилась на работу в Абакане и
скоро… Боже мой, и Валерку теряю!..
«Валерка! – грозно. – Ты как себя чувствуешь? И сумеешь ли
самостоятельно дотёпать до дома?». О, да. Безусловно сумеет. Ну, думаю, все
будет чин-чинарем, еще раз подивился его выносливости, попрощался с Леной
и отправился на почту. Там и задержался. А когда пришел домой, в сараюшку,
обнаружил нечто, не имеющее ни гласа, ни воздыхания: Хорунжий, вдребезги
пьяный, валялся на кровати и абсолютно не вязал ни малейшего лыка. Потом он
сознался, что хотел поэкспериментировать: какое количество водки хватит
таланта выпить?
Не думай, что жизнь моя – малина, просто так повелось на этом свете, что
имеется масса эпитетов, метафор и прочей словесной дребедени, чтоб описать с
захватывающим натурализмом любую заурядную гулянку, но какими словами
описать жестокие четыре-пять часов занятий на инструменте? А вкалываю на
кларнете, как папа Карло. (Любимое выражение Сэма времен далекого
Ермаковского. Как давно это было…). Особенно лихо наяриваю «Концертино»,
жаль только, что кларнет мой немецкой системы, на французской оно, говорят,
играется гораздо легче.
Участь моя до сих пор не определилась: Полянский при разговоре делает
туманно обещающее лицо, разводит тонкие вавилоны, наверняка помнит,
сколько им приходилось морочить голову в бытность мою виртуоза на
балалайке. Подстать завучу и фаготист: раскланивается с такой убийственной
вежливостью, что тошно делается. Уж лучше послал бы куда-нибудь… А как-
то уселся на верхней площадке лестницы и принялся услаждать слух гуляющей
вверх-вниз публики «Легендой» Альбениса (на гитаре играл, не на кларнете),
так он протопал мимо и не только гитариста «не узнал», но и Альбениса «не
услышал». Гляньте на него: пытается изобразить на своей физиономии
выражение созерцания пустого места! Пролетариат Речного порта в этом
отношении честнее: он честно почитает Далматова за абсолютное ничтожество,
честно и до глубины души презирает его, и честно ему в глаза об этом говорит.
И маски никакой на физиономию при этом не натягивает.
Более всего возмущает другое: он (не пролетариат, фаготист) пытается
организовать в училище джаз-оркестр и с дорогой душой соглашается, чтоб я
играл у него на саксофоне! Весьма странно: в оркестре играй, а учиться не
возьмут? Черт с ними, подожду, спешить все равно некуда: «никто, нигде не
ждет меня, не ждет меня, бродяга я…». На милицейскую форму вновь
идиосинкразия: паспорт опять ведь нигде не прописан! Вот жизнь окаянная,
пропади все пропадом…
Но вернемся к нашим джазовым баранам: куда конь с саксофоном, туда и
рак с электрогитарой. Это о Валерке Хорунжем. Он стоял перед абаканским
482
Бени Лундстремом и вдохновенно разглагольствовал, что его гитара ждет не
дождется, когда на ней начнут играть. Осторожно пробрался за спину Олега
Гудмена и уже оттуда показал Валерке кукиш. Еще не забылось, как «играл» на
его гитаре этим летом!
Объявился Павлик Давлатов, выясняет какие-то отношения с дирекцией
Абаканского музыкального училища. Хвастается, что будет иметь не менее
пятисот рублей в своей Норильской музыкальной школе. В добрый час.
Позавчера прогуливался с Валеркой и Павликом по чудесной тополиной
аллее, глядь – навстречу мой стариннейший друг Николай Жилянин.
Знакомству нашему – двадцать лет. Да, да, не удивляйся! Мы жили на одной
улице, дома напротив, по разным сторонам. Я еще в школе не учился, он на год
младше. Играли, ссорились, мирились, знали назубок фарватер, глубину, рифы,
мели бесчисленных уличных луж, ловили в тех лужах головастиков и еще
какую-то тошную мразь. Жизненные наши приоритеты совпадали: астрономия,
геология, физика, электротехника. Это уже потом Далматов сбился с пути
истинного и спознался с музыкой, а Жилянин шел прямо: школа, Томский
университет.
Был, помню, нами задуман и даже начал приводиться в исполнение
безумный прожект о прокапывании под кустом черемухи дырки сквозь землю,
дабы запросто лазить в гости к антиподам. Были, конечно, опасения, что
прокопаемся не на поверхность земли, а на дно реки или, чего доброго, моря,
но решено было рискнуть. Сейчас уже и не упомню, по каким причинам,
экономическим или политическим, удачно начатое предприятие потерпело
крах. Скорее, по политическим: не то я один, не то мы оба были выпороты
скудоумными предками. Им, видите ли, корней черемухи стало жаль.
Другой проект, электротехнический, также был на корню загублен все той
же гнусной кожгалантереей. Мы добыли медный провод, один конец сунули в
раскаленные угли печи, другой приложили к электрической лампочке.
Лампочка не загорелась. Были удивлены сим прискорбным фактом, но
исследовательского азарта не потеряли и начали варьировать параметры опыта,
но… Косность общества всегда душила гениев. Общество перепугалось
пожара, ну, не глупость ли? А какие перспективы для человечества остались
нереализованными! Теперь вот приходится пускать на дно чудесные
Енисейские берега.
Крупно погорели и на ниве антисоветской деятельности, никак не
совместимой со статусом будущих октябрят и пионеров, а именно: обнявшись
за плечи и шляясь по уличной грязи распевали припев популярной в те времена
песни: «Москва – Пекин! Картошка – блин!». Не знаю, как ему, а мне папаша к
блинам и картошке богато отсыпал еще и на орехи. Если бы в те времена
занимался на гитаре, пришлось бы на пару дней учредить вынужденные
каникулы.
Став постарше (я во втором, он в первом классе), не чурались и
философии: мучительно ломали головы над вопросом, что такое бесконечность,
483
пытались воробьиным умишком осмыслить это понятие. Уже тогда чувствовал
смутный страх перед ней, страх, через четыре года обратившийся в кошмар.
Бесконечность представлялась чудовищной серой пещерой и ее надо было
наполнить песком, но приносить за один раз всего по одной песчинке. Из ночи
в ночь мучило жуткое видение: засыпаю и начинаю сизифов труд, приношу
издалека одну за одной песчинки, окидываю взглядом гигантский серый склеп
и все более давит на сердце ужас бесконечности. И сейчас иногда подбрасывает
среди ночи ледяная судорога, никогда не могу вспомнить, что испугало во сне,
знаю только, что это мучительный отголосок отрочества.
Отвлекся на воспоминания. А что будет через четверть века?..
И Хорунжему, и Давлатову, и Вере Филатовне часто рассказывал о друге
детства, поэтому идея взять его в плен и организовать кутеж встретила горячую
поддержку.
Но почетный гость, своей интеллектуальной высоколобостью, сильно
подавлял богемную шушеру, не помогали особо ни водка, ни гитара. Коля через
некоторое время чинно откланялся, я вышел проводить его и, минут через
двадцать, вернулся в родную обитель.
Выпили и съели все подчистую и засели дуться в карты, в двадцать одно.
Сначала на столе скромно фигурировали двугривенные, пятиалтынные и
прочая белая и желтая мелочь, но скоро страсти разогрелись – появились
рублевки, трешки, пятерки. Даже Вера Филатовна в азарте опустошила все свои
сумочки и кошельки, глаза у нее заблестели. Я играл азартно и безрассудно,
если такие громкие эпитеты применимы к таким хилым деньгам. Павлик
священнодействовал с видом бывалого картежного шулера, два-три раза
размахивался сорвать банк, но садился в лужу. «Карту! Еще одну! Черт
возьми…». И швыряет на стол туза, валета и… еще туза. Почти что «Пиковая
дама».
Ему, почему-то, везло на такие обидные комбинации, я же пролетал на
том, что не только на шестнадцати очках требовал карту, но и на семнадцати и
восемнадцати. Валерка сохранял невозмутимость либо не выдавал своих
чувств. Однако, ему везло и явственно замечалась гримаса удовлетворения на
его лице, когда Павлик с треском проваливался на очередном ва-банке, а он
следом огребал пригоршню казначейских билетов (банковских у нас не
водилось) и мелочи.
Играли до четырех утра. Мы с Павликом проигрались, Вера Филатовна ни
то, ни се, а Хорунжий самодовольно улыбался. Вера Филатовна постелила нам
на полу, выделила одну из двух своих подушек, ее тут же заграбастал Валерка,
нам с Павликом пришлось совать в изголовье какие-то сумки и кипы журналов.
Перед сном Хорунжий обратился к Вере Филатовне с речью: «Арина
Родионовна! Вы – завбиблиотекой Абаканского музыкального училища,
уважаемый, так сказать, человек. Но что бы сказали директор и завуч, что бы
они о вас подумали, если бы узнали, что вы всю ночь пьянствовали и резались в
карты?». Вера Филатовна заехала ему в солнечное сплетение, сцапала за
484
шевелюру и воинственно при этом заворчала. Валерка заскулил: «Ой! Ой!
Бабушка! Что ты делаешь?! Я больше не буду!». «Пошел к черту!» – и мы
заснули сном праведников.
Странно получается: все эти дни никак нам с Наташей Рыбаковой не то,
что поговорить, встретиться не пришлось. А вчера, часов в двенадцать,
наверное, подхожу к библиотеке, смотрю – стоит у окна, улыбается. Улыбка
враз грустная, добрая и чуть насмешливая, а до меня она сосредоточенно
рассматривала сквозь мутные стекла огромный пустынный двор, сколько
помню – на нем всегда рос отборный, сортовой бурьян. Приветливо
поздоровались и долго говорили, тебя вспоминали, кстати.
Из библиотеки выплыло, осиянное большевистским нимбом, вдохновенное
чело Максима Перепелицы. Чело весьма прохладно и сухо ответило на наши
подобострастные приветствия и уплыло за угол коридора. Я – ладно, а
Наташку-то за что? Оказалось, и у нее проблемы и трения с несгибаемым
борцом за светлое будущее человечества: предпочла, видите ли, «Незнакомку»
Блока «Облаку в штанах» Маяковского. Будучи жестоко битым в прошлых
схватках с коммунистом номер один Абаканского музыкального училища,
принялся вразумлять Наталью, что Максим – телеграфный столб и неча
пытаться его перепрыгнуть или, тем паче, переломить лбом, как это сдуру
пытался сделать один твой знакомый, забыл его имя.
Перемыли Перепелицины косточки, Наташа вспомнила мое письмо, где
сообщалось о намерении, упомянутого двумя строками выше, все того же
твоего безмозглого приятеля поступить в цирковое училище. «Знаешь, Вадик, я
уже не удивлюсь никакому твоему сумасбродству, но представить твою
длинную тощую фигуру, ходящую по проволоке и дующую в саксофон… Нет,
это уж слишком!». Слишком!.. Во-первых, я не длинный, а высокий, во-вторых
– не тощий, а стройный, есть все же разница. И не собирался никогда лезть на
проволоку или на катушку с саксофоном – слишком дорого падать. С
мандолиной – другое дело.
Мимо прошествовал незнакомый мне педагог, широкоспинный и
кривоногий, фантастический гибрид графа Монте-Кристо и Иванушки-дурачка.
Наташа с ним церемонно поздоровалась, тот, изобразив собой нечто
онегинское, ответил, а когда пронесся, фыркнула в руку. «Что это за гусак?».
Она затряслась от беззвучного смеха, зажимая рот ладонью. «Как ты угадал!
Мы его так и зовем, нежно и ласково, – гусь!». И поведала такую историю.
Когда «гусь» возник в АМУ, он сразу же положил глаз на Люду Янко, он
открыл, что Люда Янко и он, гусь, предназначены друг для друга, он сделал ей
предложение стать гусыней. Люда же Янко чувствовала себя птицей другой,
более благородной и свободной породы, ее почему-то не прельстил ни
консерваторский поплавок, ни предполагаемые квартирно-зарплатные блага, ни
общественный статус супруги такого внушительного бобра, то бишь, гусака.
В отличие от Далматова, гусак страдал не очень долго, вернее – совсем не
страдал, и уцепил за хвост то, что и следовало – гуску. Говорят, она гораздо
485
красивее и корпулентнее Люды, но гусак оказался не совсем безмозглым и
здесь я с ним полностью солидарен.
Вечером у Веры Филатовны тем же составом вновь жестоко сражались в
карты. Мы с Павликом опять продулись, Хорунжий второй раз обчистил нас
всех.
Все пока. Пиши! Все же, счастлив сейчас: толкаюсь в родных стенах
училища, не расстаюсь с Валеркой и Верой Филатовной, Люда, Наташа, Павлик
Давлатов, вот если бы и ты была рядом!.. Ох, долго ли продлится пастушеская
идиллия…
486
XCV
18/IX – 1968
АБАКАН
«Но все трудней мой следующий день,

И все темней грядущей ночи тень».
Опротивело жалкое существование, надоело колотиться день за днем, не

зная, для чего и зачем. Зачем покинул Ермаковское, зачем покинул его тополя,
сосновый бор, речку Ою, его восхитительное очарование? Прошедшего не
вернешь, но поправить дело можно. Дал Янису телеграмму, что согласен
работать с ними. Говорят, что леспромхоз красивее Ермаковского. Надежды
учиться на кларнете рухнули, что давным-давно было ясно, да вот все тешил
себя иллюзиями – не хотелось расставаться с Абаканом и дорогими друзьями.
Друзья… Ладно, по порядку.
Вера Филатовна, как сто раз уже за годы нашей дружбы, сживает со свету
за прелестную Верочку, взывает к моему, якобы, разуму, а сама, небось,
последние месяцы работает, и уедет, и не увидимся мы с ней больше никогда.
Я, собственно, из-за одной Верочки и деру глотку в училищном хоре и терплю
высокоумные сентенции дирижера. Этой весной он, как болтают злые языки,
поколотил тещу, его изловила милиция, остригла шевелюру и шикарнейшую
шкиперскую бороду, а взамен припаяла пятнадцать суток. Почему так мало?
Думаю, по двум причинам. Первая: теща была колочена в щадящем режиме,
может, ей просто слегка перепало по шее, второе: в милиции работают какие
никакие, но все же люди, и все они имеют тещ, и поэтому никто из них не горит
желанием сурово карать хорошего человека. Но самое пикантное:
принудительно трудиться (копать ямки под саженцы деревьев) дирижеру
определили как раз под обшарпанными стенами училища и бессердечное
студенчество липло носами к немытым стеклам окон, не желая пропускать
такое редкое зрелище.
«День гнусный – пятница, к тому ж – тринадцатое…». Не то, чтобы
гнусное, но странное и тревожное явление ожидало меня в этот день на почте.
То есть, сунулся в окошечко «До востребования» и спросил, нет ли чего.
«Есть», – отвечают. И дают письмо с пометкой «местное». Что ж оно такое,
думаю, – может, милая сердцу Валя до сих пор не забыла мимолетного друга, а
может, не менее милая тому же сердцу Маша шлет отчаянный призыв:
«Вернись! Я все прощу!!». Виноват, не так: «Вернусь! Но все прости!!».
Распечатываю, читаю…
487
Цирк! Весть из потустороннего мира. Письмо от Толи Расторгуева, моего
незабвенного Портоса. Он на пару дней приезжал в Абакан поставить точку в
своей неудачной женитьбе, искал меня, но не застал в училище. Укорил:
нехорошо забывать старых друзей. Действительно, я как в воду канул, уехал и
никому не написал.
Миша Зотов и Щербаковы получили разнарядку и уехали в другие цирки,
Ира Камышева, по слухам, вышла замуж, с Ведерниковым Сережей трагедия:
он придумал какой-то сумбурный номер с арлекинским костюмом, с полетом
над манежем на лонже (все это в таинственном полумраке и в мистериксовской
полумаске), с жонглированием, балансом и холера знает с какой еще
дребеденью. Если бы директор разбирался в искусстве, он бы не допустил
дикой самодеятельности, но Волобуев специалист по ловле врагов народа, к
тому же… мохнатая рука… наверху… гм…
Закончилось Серегино арлекинство сокрушительным провалом и даже
свистом, на этой почве случился психический надлом, он задурил,
повыбрасывал на квартире за дверь своей комнаты все хозяйское тряпье,
попутно перепугал самих хозяев и был увезен домой, лечиться.
В раскаянии сидел допоздна и сочинил огромнейшее письмо; написал о
Речном порте, о Красноярском море, что дела с училищем откровенно никуда
не годятся, что никто моей особой не интересуется, а сам лучше утоплюсь в
Комсомольском озере, чем буду лезть кому-то в глаза. Что в карманах начинает
посвистывать явственный ветерок и грозит обернуться свирепым баргузином,
так как проживаю остатки пиратских денежек, поминая добрым словом
Красноярское море и его славный флот.
Писал, а в лицо веяло, казалось, навсегда забытым южным ароматом
Ферганы и Андижана, яркими красками и восточной пышностью букетов роз и
пионов, всплыли в памяти почти позабытые образы Гали Зариповой и Рады
Щербаковой.
…А кое-что не вспомнил и это кое-что само вспомнилось ночью, во сне
приснилось. Не знаю, можно ли о таком рассказывать кому-либо?.. Ну, не
осуди. Сашка приснилась.
Сидим с ней за столом, она за широкой стороной, я за торцовой, и смеемся.
Не знаю, от какой радости. Сашка по пояс нагая, перед ней большая белая
пиала и она сцеживает в нее молоко из груди. И опять смеемся, только от смеха
почему-то грудь давит. Подает мне полную пиалу, смеется, пью молоко,
смеюсь тоже, но ни капли не проливаю. От смеха уже невыносимо больно,
задыхаюсь и, наконец, просыпаюсь. Майка, не смеялся во сне, плакал… Лицо
мокрое и подушка сырая…
«…После долгой печальной разлуки

Как мне вспомнить твой голос, твой взгляд, очертанья лица
И ласкавшие некогда милые, нежные руки? –
Я не знаю тебя после долгой печальной разлуки,
488
После слез без конца…».
Май, милый Май, скажи, что это такое? Майя, а вдруг у нее ребенок? Ему
как раз месяц бы исполнился… Но не может этого быть, потому что это уж
слишком. А вдруг она поэтому никогда и не отвечала на письма? Или просто
разбередила душу нежданная весть из цирка?
Хоть бы Валерка рядом был, но нет больше Валерки и никогда не будет!
Нет, он жив, здравствует и процветает. Валерка женился. Многолетняя их
дружба с Леной завершилась траги… виноват! счастливым финалом. Дай им
бог любви, удачи и согласия. Лена устроилась в училище концертмейстером,
сняли они двухкомнатную квартиру (хозяева, неизвестно зачем, укатили на юг
со всем скарбом), квартира абсолютно пуста, если не считать кухонного стола,
но много ли им сейчас надо? Это потом понадобится много.
В воскресенье в училище был вечер. Все, как полагается: торжественная
часть, на ней поздравляли, например, первокурсницу Верочку, потом концерт,
после концерта – танцы. Училищные вечера люблю до беспамятства. Может,
потому, что никогда толком не представлял, что такое настоящая семья, так
привязан к семье студенческой. А что такое, пусть шумная и бестолковая орава
студентов, как не семья? У них один общий интерес – музыка, примерно
одинаковое социальное положение, почти никто не имеет жен, мужей, детей,
существует зачаточная взаимовыручка – перехватить до стипендии трешку-
пятерку. Может быть на наших вечерах бывает тесно и совсем нет роскоши, но
веселья – хоть отбавляй, это самые счастливые годы жизни. Бродить в веселой
толчее среди незамысловатой обстановки, вскружить голову какой-нибудь
первокурснице, вдоволь с кем-нибудь наговориться и натанцеваться, а в одном
из множества пустых и темных классов крепко ухватить за талию и поцеловать
смазливую девчонку! Судьба смилостивилась и подарила радость: снова на
таком вечере, вечере моей юности, и знаю – вечер этот – последний, и на
смертном одре будет грезиться большой, квадратный, ярко освещенный класс,
восторженные серые глазенки Верочки, немного насмешливая, немного
печальная Наташа Рыбакова, скупое на улыбку прекрасное лицо Люды Янко.
Не было Валерки, самого дорогого, самого близкого друга, а сейчас – и
единственного. Павлик Давлатов укатил, вернее, – улетел на свои Севера`.
Подлец ( я о Хорунжем) предпочел моему обществу общество Гименея! А на
чью руку мог опереться «средь шумного бала» вечный цыган, с тавром бродяги
на лбу, как не на его? Он жалобно скулил, что Елена пребывают не в духе, что
надо стирать какое-то тряпье, что ты, старик, отправляйся «в тревогу мирской
суеты» без него. Тогда содрал с предателя свитер с открытым воротом и
великолепную куртку, прифрантился перед зеркалом, исполнил отрывок из
арии Канио:
«Ты разве человек? – ха-ха-ха-ха! Нет – ты супруг!!»,
и ушел в училище в гордом одиночестве. Пусть сюсюкает со своим Гименеем, а
я буду декламировать Байрона:
489
«Порой застыв пред урною своей,
Скиталец потрясенный замечает,
Что друг – отец детей его жены,
И свой же Аргус рвет ему штаны».
Так был зол за свое одиночество.

Подоспел как раз на торжество вручения первокурсникам студенческих
билетов. В зал не зашел, стоял в дверях и наблюдал церемонию. Стоял скрестив
руки, загадочно улыбаясь, изображая трагическое Ничто, короче – шута
горохового. Но вдруг ощущаю, как павлинью фигуру этого трагического
Не`что окидывает из зала критически прищуренный взгляд Наташи Рыбаковой.
Вмиг опустил руки по швам и приклеил на физиономию самую постную
гримасу.
Ах, вот через весь зал идет Верочка, вот ей вручают студенческий билет,
счастлива, радостна, вся дышит сознанием: она – студентка музыкального
училища! Глаз не оторвешь. В сторону Наташи головы не поворачиваю.
Отлично знаю – смотрит сейчас на меня, а на губах несколько язвительная
складочка.
Закончилась торжественная часть и студенчество, юное, зрелое, а также
бывшее (Далматов) радостной гурьбой повалило во второй зал, а попросту – во
второй большой класс, там должен был состояться концерт. Ладони себе отбил,
когда аплодировал «артистам»: немыслимому джазу, певцам, декламаторам.
Музыканты джаза сплошь собрались из духовиков-первокурсников, играть
почти не умели и что драли на своих тромбонах, трубах, кларнетах, что
выколачивали из рояля, малого барабана и контрабаса – понять было трудно.
Но все искупал бенгальский огонь энтузиазма. Личико Верочки излучало
восторг и восхищение.
Несказанно легко и радостно было на душе, словно оттаял в арктической
пустыне светлый и теплый зеленый оазис, словно исчезли и темные горизонты,
и жестокая над этими горизонтами багровая Звезда, испарился белый призрак
Дороги.
Но вернемся на грешную и прекрасную землю! Начались долгожданные
танцы, бросаюсь искать прелестную Верочку, но красавица со стайкой
подружек забралась в класс с большим зеркалом и пришлось битых пятнадцать
минут пастись под дверями того класса. Увы! Явилась исчезнувшая куда-то
Наташа Рыбакова и потянула за рукав Валеркиной куртки. «Пойдем! Я тебя
познакомлю!». Опешил: «Куда?! С кем?!». Но Наташа не шибко разговаривала,
лишь ласково и мечтательно сообщила, что знает, де, чего я отираюсь под теми
дверями, что девочка – сказка, и так далее и тому подобное.
Но куда же она меня привела-то, с кем познакомила?! Привела в свой
класс, а в классе томно скучал симпатичный черноволосый молодой человек
лет двадцати двух, по всем неопровержимым признакам начинающий Печорин.
490
Два Печорина, один юный, другой отпетый и прожженный до мозга костей,
учтиво расшаркались и обменялись рукопожатием, княжна Наташа извлекла из
сумочки бутылку слабенькой сладкой наливки, наливку распили, пустую
бутылку спрятали за пианино. Чинно поговорили ни о чем и я ретировался.
Май, милый Май, за что же вот так-то?! Подряд! Вера Филатовна, Валерка,
а теперь и Наташа! Подозреваю, что и ты от меня скрываешь многое. Но это
сейчас скулю, а тогда слишком был занят другим. Вот мелькнула в толпе
прелестная фигурка Веры, ринулся к ней, но поздно – она уже танцевала со
своей подругой. Облокотился на рояль (бедняга стонал под ударами джазмена-
дилетанта) и дожидался окончания танца. В короткую паузу подкрался
поближе и, едва грянули оглушительные звуки чего-то фокстротоподобного,
как из под земли нарисовался перед предметом своего обожания.
Пойманная врасплох, Верочка улыбнулась немного растерянно, но
танцевать пошла и вот уж обнимаю ее стан, нежный, словно расцветший
поутру подснежник. Какая она красивая, какие у нее чудесные глаза, какое
прекрасное матовое лицо! Все в ней радость и восторженное удивление! Узнал,
сколько ей лет (восемнадцать), откуда она, зачем связалась с музыкой.
Остановись, мгновение!!! Как же, остановится оно… А вот танец – закончился,
это всегда пожалуйста, и танцевать больше не пришлось – Вера с целой стайкой
подружек очень рано убежала домой.
Понадеялся, что она вернется, бродил одиноко в веселой и пестрой толчее,
но увы. И тоже ушел, хотя веселье было в самом разгаре. На душе хорошо и
немного грустно, метались в памяти строгие глаза Люды Янко, наивные –
Веры, чуть усталые – Наташи Рыбаковой. А то врывался в мозг оголтелый
грохот самодеятельного джаза и, на фоне этого грохота, почему-то кислая
физиономия Валерки Хорунжего с недостиранной сорочкой в руках.
В понедельник пришел в училище заниматься на кларнете. Не то, чтобы на
что-то надеялся (уже ни на что не надеялся), а так, по привычке. Да и поиграть
хотелось. Из одного класса меня вытурили через полчаса, сунулся в другой, –
там на пианино кто-то бренчит, в третий… Вера! Несказанно обрадовался, но…
Верочка перепугалась, уставилась в сольфеджио Драгомирова и сидела, не
отнимая от Драгомирова глаз и не отвечая ни на одно мое слово!
Май, милый Май, не припоминаю, когда в последний раз чувствовал себя
таким идиотом. Может, тогда, в Фергане, когда несравненная Нунча,
признаваясь в любви, лепетала, что замуж выйдет все же за другого,
положительного и не без кошелька гусака. Куда ни плюнь – кругом гусаки!
Домашние, жирные. Куда с ними тягаться гусю дикому, перелетному, хотя его
и воспела сама Сафо? (Стоп, а это я тебе писал о Нинке, или Хорунжему?..).
Через пару минут опустились мои руки и язык застрял в зубах, а Верочка,
закутанная в шаль, так удивительно напоминала деревенскую девчонку (кем
она в сущности и была), что пробормотав «до свидания!» пошел себе прочь,
закипая праведным негодованием на все и вся. Жизнь – это всего лишь
алеаторика, а не гармония венских классиков. Права Вера Филатовна: сколько
491
ни бей дурака, он не поумнеет, как бросался, так и не перестает бросаться
вдогонку за каждой пестрой юбкой или хорошенькой мордашкой!..
Бросил кларнет в библиотеке и побрел, куда глаза глядят. В городском
саду грустно и холодно, долго смотрел через штакетник танцплощадки на
эстраду: сколько радости было, когда играл на ней в оркестре!
Дворец культуры. И не сосчитать, сколько раз выступал на его сцене и в
оркестре народных инструментов, и в ансамбле «Жарки», и в эстрадном
оркестре на танцах.
Здесь случилась нечаянная радость. Ко входу во Дворец приближалось
семейство Блохиных в полном составе: Юра, Люба и… Леночка! Ленка меня
увидела, завизжала и с распростертыми ручонками помчалась на дядю Вадика.
Присел ей навстречу, она налетела и обняла за шею, а я обхватил ее легонькое
тельце и поднялся. Юра от удивления, по-моему, дара речи лишился, Люба
улыбалась, а мы с Ленкой… Тут уж любовь до гроба, во всяком случае с моей
стороны. Вспомнил свой жуткий сон и подумалось: почему именно в августе
встретилась Леночка и почему так отчаянно к ней привязался?..
Вернул казенное имущество (свитер и куртку) Хорунжему, зрелище
скромного семейного очажка вогнало в ступор и бежал из обители Гименея в
холод и сырость сентябрьской улицы. Снова бродяжничал чуть не до вечера,
нанес тяжелейший урон своим финансам – купил две бутылки «Тракии» и влез
в библиотеку к Вере Филатовне. В нотно-книжном святилище пьянствовать
дозволено не было, а вот после работы Вера Филатовна унесла меня, две
бутылки и гитару к себе, в общежитие. Одну бутылку отобрала и спрятала,
стукнула перед носом стаканом и весьма ядовито блеснула очками: «Что,
Вадинька, опять последняя, восемьсот девяносто седьмая несчастная любовь?».
Невнятно огрызнулся и налил стакан. Впрочем, когда начал петь под гитару,
она мигом присмирела. А спел ей полное собрание своих песен и среди них
последнюю, на слова Рембо: «Моя цыганщина». Некоторые строки очень уж
автобиографичны:
«Я шел, засунув руки в дырявые карманы…».
Или вот, блеск:
«Весь этот мир волшебный рифмуя понемногу

Из башмака худого вытягивал я ногу
И грешными мозгами лениво шевелил».
Прямо Государственный Гимн всех бродяг, босяков, шулеров и арапов.

Только сложный интонационно, гармонически и в партии гитары. Пальцы на
аккордах часто спотыкаются. А когда второй раз запел «Мост Мирабо», то
расплакался. Не навзрыд, но с носа пара слезинок скатилась в стакан с вином.
Правда, и вина осталось – на палец донышко прикрыть. Арина Родионовна
492
разругалась (скорее, ради того, чтоб самой не расплакаться) и швырнула на пол
матрац, подушку и покрывало.
Сейчас вот сижу у нее в библиотеке и дописываю письмо. Тебе, кстати,
привет от нее. Спрашивала, как твои дела. Но Майка Доманская разве напишет
нормальное письмо? Сплошной эклектизм и сумасбродство.
Посылаю тебе последнее стихотворение. Вера Филатовна прочитала,
буркнула: «Да ну тебя!..» и швырнула листок на пол. Таково мне грустно и
тошно.
ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ
Лебедь над нивой зеленой летал,

Песню вечернюю пел одиноко.
Звук бесконечной печалью дышал
И уносился далёко, далёко.
Лебедь над озером синим кружился.

Пламенем легкие волны играли,
Что от заката в воде отразился.
Молча кувшинки «прости» посылали,
Что-то шептал ему частый камыш,

Тихо махровой головкой качая.
Песня пронзала вечернюю тишь,
Грусть непонятную в ней разливая.
Лебедь прощался с лугами широкими,

С шелестом белых кудрявых берез,
Тенью скользил над ручьями глубокими,
В небе метался и плакал без слез.
Гасла заката краса огневая –

Лебедь тоскливо над лесом кричал.
Стала багровой заря золотая –
Лебедь над горной грядой пролетал.
Ночь наступала, темнел алый луч,

Вот он погас и во мгле растворился…
Молнией белой метнувшись из туч
493
Лебедь об острые скалы разбился.
494
XCVI
21/IX – 1968
АБАКАН
Счастлив, что тебя развеселили описания нашей абаканской жизни.

Говоришь, пишу, как писатель? Ну, ну. Задрать нос, что ли? Максим
Перепелица, еще в те баснословные времена, когда желторотые студентики
заглядывали в его раскрытый клюв и ловили каждое слово, каждую сентенцию,
тоже утверждал, что Далматов пишет профессионально. Он организовал
агитбригаду и мы путешествовали на манер того, как путешествовалось этим
августом, только не по воде, а по железной дороге, в вагоне-клубе. Привезут
нас на станцию, Максим в близлежащем селе или поселке прочитает лекцию о
международном положении, мы после лекции дадим концерт (я тогда был в
самом балалаечном расцвете!) и катим дальше.
Далматова, по решению коллектива агитбригады, избрали историографом
ордена рого… (я же Далматов, а не Пушкин, совсем запамятовал)
историографом агитбригады. Исписал две или три тетрадки, ребятам
понравилось, жаль, что не закончил. Тетрадки у него остались, было искушение
потребовать их обратно, но прикинул, что хуже – лишиться записей или иметь
собеседование с этим Макиавелли от большевизма, решил, что второе хуже.
Человек он безумно талантливый, вот только инквизитор по натуре.
Впоследствии все, и студенты и педагоги, узнали, как он тем
сладкоречивым клювом может клевать по темечку, но первым объявил ему
войну Далматов. Но Далматов, как известно, идиот, князь Мышкин.
Закончили мы свою поездку в доме отдыха «Карасук», три дня там жили.
Никогда не забыть волшебных зимних гор, темных сосен и елей,
неправдоподобной красоты закатов. Как ни удивительно, но именно Далматов с
Максимом Перепелицей часами бродили на лыжах среди этих гор и сосен и
задушевно беседовали. Странная штука жизнь!
Следующее письмо не веселое, но не обращай внимания. Минута
разочарования! А все из-за дурацкого письма из Караганды и не менее
дурацкого сна. Никуда из Абакана не поеду, как говорится, не было ни гроша,
да вдруг алтын. Восемнадцатого на меня коршуном налетел Витька Лихницкий
и вцепился мертвой хваткой. Он оказался в руководителях эстрадного оркестра
в кинотеатре, играть перед сеансами, старый состав дружно намылился в
ресторан, там платят больше. Такого саксофониста ему поискать, а зная мой
пилигримский характер, решил брать быка за рога. На днях он со своим
вокально-инструментальным ансамблем «Калейдоскоп» вернулся из похода,
495
аналогичного походу за три моря легендарного ансамбля «Волна» и сразу же
развил бурную деятельность на новом поприще.
В училище, к сожалению, учиться не буду, в этом году уж точно. Но,
может, за год забудется мое прежнее пижонство, подумают: мальчик
повзрослел, ума набрался, простим его! Подумал – и принял Витькино
предложение. Работа в кинотеатре, по сравнению с цирковой – детские
игрушки. Давным-давно пришлось недели три поиграть, заменял ушедшего в
отпуск саксофониста. Принесу в оркестровку гитару и буду заниматься во
время сеансов, чтоб не пропадало впустую время. Или буду читать, так много
еще не прочитано!
Позавчера студентов музучилища угнали копать не то картошку, не то
морковку, а может – и картошку и морковку. Захомутали, в том числе, и
Валерку, так что целый день провел в одиночестве. Бродяжничал в пустом
здании из класса в класс, с каждым классом, с каждым закутком что-нибудь да
припоминалось. На кларнете наигрался – чуть не до крови в губах. Гонял в
хроматическом порядке гаммы: Ми мажор, Фа мажор, Фа-диез мажор и так
далее. Сражался с этюдами Видемана, отрабатывал «Концертино» Вебера.
Уже темнело, когда за окном послышался гам и шум, выглянул и увидел
веселую толпу, только что покинувшую кузова грузовиков. Ввалился
Хорунжий и грохнул на пол огромный рюкзак с морковкой, очевидно,
незаконно присвоенной. При виде варварского количества благородного овоща,
указательный палец невольно подъехал к виску и принялся его сверлить.
Валерка не обиделся: «Брось ты, старик! Ты лучше посмотри, что у меня есть!»
– и осторожно вынимает из кармана вязаную перчатку. В перчатке сидела
полевая мышь. «Сам поймал!» – и подробно описал сцену охоты за несчастным
животным. Из другого кармана вытащил вторую перчатку с мышью, а из
рюкзака извлек еще одного зверька.
У меня был ключ от библиотеки, мы там заперлись, но пока разбирал и
протирал кларнет да складывал его в футляр, одна мышь прогрызла перчатку и
удрала под стеллажи с книгами и нотами, поймать же неблагодарную не
представлялось возможным – отключили свет во всем околотке и в библиотеке
стоял густой сумрак. «Будет тебе на орехи от Веры Филатовны. А если она
сожрет скрипичные ноты? Придет твой Полянский, попросит «Сонаты и
Партиты» Баха, а ему в ответ: «Нот нет-с! Сонатками Валерина мышка
пообедала, а партитками поужинала!»». Мышелов и сам был озабочен
зловещей перспективой потери «Сонат и Партит» и чесал затылок, но надо
было срочно уходить, пока хоть что-нибудь видно.
А что было у них дома, когда мы притащились с рюкзаком и мышами!
Елена учинила форменный коммунальный скандал, требовала незамедлительно
изгнать из квартиры богомерзких тварей. «Или я – или мыши!!!» – объявила
ультиматум, но любящий супруг не желал расставаться ни с нею, ни с мышами,
вымыл под краном огромную морковку, не мало не потоньше доброй редьки, и
тщетно пытался умилостивить ею разбушевавшуюся супругу, что металась по
496
комнате, не желая слушать о том, какое благородное, в сущности, животное –
мышь и не желала грызть проклятую морковку. «Вот видишь, старик, какое
дело! – хныкал Валерка. – На, хоть ты скушай морковочку. Что ей сделали
мыши, не понимаю!». В конце концов он поселил мышей в ванне и, несмотря
на вопли и протесты Лены, они там и остались ночевать.
А вчера… Думаю вот – писать или нет?.. Ты едва ли поймешь, да и сам я
толком не понимаю. Напишу все, как было, а там – что бог на душу положит.
Подруга Люды Янко, Таня, играет в пресловутом «Калейдоскопе» на
этой… как ее… Черт знает, как называется это пронзительное электрическое
пианино. У меня аллергия на электроинструменты. «Калейдоскоп», по примеру
«Волны», тоже возжаждал отметить свое возвращение с гастролей, правда, не
так пышно и виноизобильно, как мы, но все же. У «Калейдоскопа» этот тонкий
процесс происходил несколько иначе, конфедеративно, что ли, короче, у Люды
собрались: Танька, сам Лихницкий, его ударник и певичка да мы с Валеркой.
Валерка тоже одно время играл в ансамбле, пока не вывел Витю из терпения
своей поразительной ленью, сибаритством и отсутствием творческого роста и
тот попёр его. Остальные калейдоскопцы (ударение на предпоследнем слоге)
киряли в других тональностях, может быть даже по системе Шёнберга.
В письмах уже столько раз живописал о банкетах и гулянках от самых
аристократичных, вроде провожания в цирк год назад, до таких, где дело
кончалось дракой, стрельбой и поножовщиной, что, как говорится, «рука
бойцов колоть устала». Посиделки наши были в меру веселы, в меру
приличны, в меру обыденны, но между двумя людьми вдруг протянулась и
задрожала серебряная тонкая струна, гитарная струна! Если кто и заметил ее, то
вида не подал. Музыка намертво переплелась с моей жизнью, можно сказать:
музыка стала жизнью, а жизнь – музыкой, жестокой и малопонятной
атональной симфонией.
Я играл на гитаре и пел «Восковую куклу»:
«Ты стоишь перед людьми

Прекрасна и горда…».
Пел для Люды Янко и пел о ней. Взглянул ей в глаза, она улыбнулась и
опустила ресницы.
«Кукла, кукла восковая,

Не полюбишь вовек:
Ненастоящая, неживая,
Только с виду человек».
Наверное, все видели эту серебряную дрожащую струну, ибо все знали всё.
И молча слушали. «Элегия» Массне, для нее и… о ней!
497
«В сердце моем нет надежды следа,
Все прошло и – навсегда…».
Когда-то эти последние строки раскаленными углями пылали в груди и не

давали ни минуты успокоения.
Допел и умолк, не хотел надоедать слушателям, им, может, выпить и
поговорить хочется. Но вскочил со стула Валерка: «Маэстро! Вопль души и
судьбы! «Арию мистера Икс»! Прошу вас, сэр!». Посмотрел на Людмилу, она
не поднимала глаз. «Люда, – спрашиваю, – петь?». Пожала плечами: «Конечно,
пой…».
Спою, думаю, для тебя и… о тебе!
«День нашей встречи изменил жизнь мою,

С тех пор я тайно, безнадежно люблю.
Готов безмолвно любоваться тобой,
Как в чистом небе недоступной звездой.
Навек запомнил дорогие черты,

Как луч прекрасной, но далекой мечты.
Не жду ответа я на эти слова,
Но в сердце будет любовь жива».
Это уже чересчур… Чтобы разрядить странную атмосферу, навеянную

гитарой, Витя с Таней потушили яркие огни (абажур) и зажгли прожектора
рампы (настольную лампу), Витя поколдовал над магнитофоном и зазвучала
знаменитая «Колыбельная» из «Порги и Бесс», пела Мариан Андерсон, пела
так, что камень изошел бы слезами. Позвал Люду танцевать и контральто,
сошедшее на землю не знаю с каких звезд, вдруг на миг сблизило нас,
растопило вечный лед. «Кукла, кукла восковая!» – шепчу еле слышно. Она
вскинула ресницы и слабо улыбнулась: «Я не кукла больше! Я люблю!». «Я
знаю. Но для меня ты – навсегда кукла».
…Люда с ласковым удивлением слушала тихие рассказы обо всем: о том,
как встретил ее, как просто любовался чудесной девушкой, как неожиданно и
страстно полюбил, как вспыхнула губительным пламенем вся жизнь, как
погибло в этом пламени всё, всё, всё, осталось одно – Дорога в Никуда.
Рассказал, как однажды стоял рядом с нею и поцеловал ее пушистые волосы, а
она не заметила этого. И тут притянул ее к себе и поцеловал в лоб. Она
взглянула удивленно и только.
Умолкла «Колыбельная» и угасла с ней минута нежданной душевной
близости. Какие у Люды хрупкие детские плечи! Прощай.
Сегодня с утра пораньше засел в своем любимом уголке – на лестничной
площадке и часа два перебирал на гитаре весь свой концертный репертуар.
Сновавшая публика изумлялась гитарному искусству, не кто иной, как мой
498
кумир Полянский приостановился на минуту, послушал, хмыкнул и сказал: «А
хорошо!». Лучше бы в училище зачислил, повинную голову меч не сечет… Но
понимаю его: он не только скрипач, но и завуч и, что абсолютно неизбежно,
партбилетоносец. Именно так: ядовитых скорпионов в училище три-четыре и
правят балом они.
Люда Янко… Поздоровались несколько сухо и чопорно. Ей, наверное, как
и мне, не очень ловко за то, что вчера дали свободу ненужным, неуместным и
бесполезным чувствам. А может быть… чувства те не совсем уж неуместны?..
«Лира, прочь! Я песню спел».
Верочка!! Представляешь?! Минут пятнадцать таращила свои чудные
глазенки на гитару! Гитарист же надулся и никак не замечал даже самого ее
существования. Иди, пой и учи своего Драгомирова! «Какой вы молодец!». Вы!
Взял бы за это вы и оттрепал за уши!..
Вот пока все. Судьба, более-менее, определилась, не так хорошо, как бы
хотелось, но терпимо. Училище все равно закончу. Позанимаюсь этот год на
кларнете (заниматься-то умею!), тогда посмотрим. Мечты о скрипке ушли в
Несбывшееся и знаешь, почему? Из-за гитары. Все больше и больше прикипаю
к ней. Остается в душе тихая щемящая боль и настороженное ожидание
непонятно чего. Но это извечное, с тем и родился. (А лучше повременить бы с
этим ненужным делом!..).
До свидания. (Или – «прощай»?..).
Вадим.
499
XCVII
22/IX – 1968
АБАКАН
Саша, Саша!
Ты не ответила ни на одно мое письмо, а я за тебя готов жизнь отдать. Мне

привиделся нехороший сон, на душе так тяжело, знала бы ты! Я сделал ошибку,
что уехал из Джамбула, но ведь моя жизнь тоже не мед и не сахар.
Теперь по делу. Я опять буду работать в цирке и через несколько дней
улечу в Караганду. А там дальше – на юг и, может, мы могли бы увидеться.
Как получишь это письмо, сразу напиши по такому адресу: Караганда,
Главпочтамт, До востребования, Далматову В.Р.
У меня такое чувство, что с тобой что-то случилось, неужели трудно взять
листок бумаги и написать пару строк? Напиши, ради бога. Если встретимся, то
расскажу о своих путешествиях и приключениях, а если будем жить в одном
городе – научу тебя играть на гитаре. Я хороший учитель: и отец, и дед были
учителями.
Вадик.
500
XCVIII
29/IX – 1968
«И разрешилась бедственная ночь

Тоскливым утром – утром без отрады…».
Май, милый Май, кончен бал!
Предыдущему письму был определен статус последнего, но – опять

Толмачёво! А по обычаю этого проклятого места здесь приходится томиться не
менее суток, а на душе опустошение, боль, темнота, отчаяние, так что не
выдержал. Так что последнее письмо – это. Что толку заниматься бесконечным
жизнеописанием сумасшедшего пилигрима? Пусть себе идет, Вечный Жид, и
взметает подошвами сандалий тысячелетнюю пыль Дороги. И я пошел.
Двадцать второго, утречком, отправил тебе на главпочтамте письмо и по
привычке сунулся в окошко «до востребования». Письмо. Из цирка. Анатолий
Александрович побеспокоился…
Письмо бодрое, деловое: натянули новое красивое шапито, отгрохали
новый фасад, вагончики бухгалтерии и директорский выкрасили в чудесный
синий цвет, короче – живи и радуйся! А самое главное: в оркестре не хватает
музыкантов, местные временные алкаши – что кость поперек горла, что
Далматова ждут – ему даже готовы оплатить авиабилет (!!!), что младший
сторож (дирижер по совместительству) чуть ли слезу не пролил при одной
только мысли о возможном возвращении блудного оркестранта в родные
пенаты. Особо подчеркивалось, что дирекция хладнокровно наплюет на факт
отсутствия в паспорте прописки, тем более, что сам паспорт присутствует, да
еще и новый, с чем Толя юмористически поздравил. Старый мой паспорт
нагонял на него раздумье. Очевидно, о тщете всего земного.
Целый день проходил в полуобморочном состоянии, прятался и от
Хорунжего и от Веры Филатовны. Это Судьба. Не случайно Расторгуев приехал
в Абакан и оставил письмо. А я? Кто заставлял корпеть над пространным
ответом? Не ответил бы, да и все тут. Почему Вера Филатовна, Валерка и
Наташа вдруг, залпом! взялись обзаводиться семействами? Зачем Люда Янко
разбередила старую боль? И родное училище: оно оттолкнуло своего блудного
сына, а цирк подмигнул разноцветными глазами-огнями и поманил: иди к нам,
здесь ты нужен, здесь тебя ждут, ты уедешь на теплый Юг, там зреет виноград,
цветут гранаты и вишни. Родина? А она тебе мать, или мачеха? Или она, как и
ты, до полусмерти зажалена красными скорпионами?
Поздно вечером написал одно коротенькое письмо, а утром двадцать
третьего (число роковое!) побежал на телеграф, дал в Караганду телеграмму. И,
501
как ни прятался по закоулкам, нос к носу нарвался на Витю Лихницкого. «Так
ты работаешь со мной?». «Ага», – брякаю на манер китайского болванчика.
«Тогда сегодня или завтра напиши заявление и принеси мне. Да не тяни
резину». «Ага».
Контрабандой пробрался в училище, хотелось Наташу повидать. Она
занималась на фортепиано в своем классе, я притулился ко второму, рядом. В
ее профиле прочерчивалось что-то фатальное, всегда думалось, что не будет
она счастлива ни в любви, ни в жизни. «Это ужасно, это несправедливо, что ты
не осталась со мной!». От неожиданности пальцы ее ударили нечто жутко
диссонирующее. «Ты странный какой-то! Заболел?». «Горит Вечерняя Звезда,
зовет Дорога в Никуда…». Наташа улыбнулась и заиграла свое. И, не
переставая играть: «Бедовая ты голова! Я над любым человеком посмеялась бы,
но я знаю: один лишь Вадик Далматов может вытворять разные невообразимые
вещи. И я не удивлюсь ничему». Вот и все. Больше ее не видел. И теперь уже
никогда не увижу.
Двадцать пятого получил вызов на работу и бегом в кассу аэрофлота,
забронировал билет до Караганды. До сих пор даже Хорунжий не знал, какое
черное дело замыслил его друг! Вечером забрался в библиотеку к Вере
Филатовне и достал свою большую чичиковскую шкатулку с чичиковской же
разной дрянью: билеты, фотографии, черновики романсов и мелодий, памятные
записи, записные книжки, программы концертов и представлений и чего там
еще только не пылилось. Уселся перед чугунным зевом голландской печи и
безжалостно жег свой детский архив. Только рукопись наивно-научно-
фантастического романа, созданного учеником шестого класса, две тетрадки
неоконченного фантастического произведения ученика пятого и несколько в
зачатке начатых произведений того же, примерно, творческого периода сжечь
не дала Вера Филатовна – отобрала. Да еще и выругала: «Какая муха тебя
укусила?». Пусть хранит. С собой увезу память сердца: фотографию Люды
Янко, ее письмо, «Патетическую сонату», ее подарок.
Часто вспоминаю две безвозвратно утраченные рукописи – сказки,
созданные учеником первого класса. Ученик прочитал «Руслана и Людмилу» и,
будучи очень наблюдательным, заметил, что стихи от прозы отличаются
обязательной заглавной буквой в начале каждой строки. Так что сказки
писались «стихами».
Мчались дни, как стрижи!..
На следующий вечер вспомнил, что прошлой еще осенью оставил у
Наташи Рыбаковой часть своих книг, а книги те она перенесла Людмиле с
Татьяной, так как сама с подругой искала другую квартиру. «Валерка, – говорю,
– пошли, одному идти не хочется!».
Тани дома не оказалось, Люда сидела одна и корпела над гармонией. Я
вынимал с Таниных стеллажей свои книги, многие узнавал только по
рукописному экслибрису. Вдруг наткнулся на два небольших альбома с
марками. Перелистал и положил альбомы на стол перед Людой: «Помнится,
502
твой братик собирает марки – это ему от меня». Взял ее учебник гармонии,
изрядно потрепанный и даже подмоченный. Мой же учебник (вот он, рядом)
сиял новизной, я хоть и занимался по нему, но почти никуда не носил. Но зато
на моем учебнике не было автографа «Л. Янко»! «Тысяча и одна ночь!
Волшебная лампа Алладина!». Ни Люда, ни Валерка ничего не понимают.
«Меняю новые лампы на старые!». Валерка забеспокоился: не сошел ли
Далматов с ума? «У меня на память о тебе крохотная фотография и
единственное письмо, ты его два года назад, в июне написала, в Дудинку.
Помнишь? А учебник…». Молча ткнул пальцем на ее автограф. «Как
хочешь…». Проворно поменял учебники.
Валерка же сидел и рычал на меня за бессмысленную, с его точки зрения,
потерю времени. Сунул ему телеграмму. «Ознакомься, дорогой, с этим
документом». Валерка ознакомился, вытаращил глаза и вмиг примолк. Только
пробормотал: «Да… Ценный ты кадр». Люда молча наблюдала эту непонятную
сцену. А, впрочем, непонятную ли?..
Вся библиотека поместилась в сумке, мы отправились в училище, Люда
зачем-то пошла с нами. Самое удивительное, что я провожал ее обратно домой.
Нет, не так: самое удивительное, что она со мной разговаривала! Полтора года
назад такое явилось бы величайшей милостью, а теперь было просто больно.
Угрюмо молчал, иногда ронял несколько слов. И взгляд у нее незнакомый,
словно оттаявший, что ли. Или это от света ночных фонарей? Не знаю.
Хотелось закричать, заплакать, обнять осенний тополь и прильнуть к нему
лицом. О чем Люда говорила – разбирал плохо: пела Мариан Андерсон,
страстно-печальное контральто сокрушало все и вся, ломало душу, разрывало
сердце. Зачем бегу? Какая обманчивая мечта, какая призрачная надежда
поманила вдруг? Зачем начинаю новый круг бесконечной цепи скитаний, где, в
каких краях оборвется эта цепь? Или ей нет конца? Но нет: «все мираж, все
обман, все не то, чем кажется». Беспредельное больное отчаяние раскинуло
свои черные крылья…
Двадцать седьмого надо было выкупать билет, денег осталось очень мало,
просить не хотелось, хотя никто не отказал бы. Пришлось продать два
кларнетовых мундштука и один теноровый. Спихнул их парням в училище:
кларнетовые по десятке, теноровый за пятнадцать. Навар имел с этой торговой
операции – страшно сказать! Кларнетовый деревянный мундштук купил у
незабвенного Вовы Штана за тридцатку, а сдал за десятку, это какой процент
прибыли? Двести? Да за такую спекуляцию… Уж молчу о мундштуке
теноровом. Там вообще туши свет.
И – последний день, двадцать девятого (сегодня, то есть) вылетаю рано
утром. Билет в кармане. Сборы, сведение последних счетов. Собрал чемодан,
расплатился и попрощался с Иваном, моим добрым хозяином, и ушел к
Хорунжему. Чемодан мы спрятали в кладовке, чтоб Лена не догадалась раньше
времени, что к чему. Шутки ради надел шапку типа кубанской, глянул в
зеркало – вылитый чеченец! Да еще черная щетина – бороду вновь отпустил.
503
«Меняемся, – говорю, – шапкой на обезьянью маску!». Зачем им обезьянья
маска, сказать невозможно, хотя вещь редкая, но очень уж шла моей
физиономии пресловутая шапка! Поменялись, сорвал с нее бантик и пусть
теперь кто-нибудь докажет, что шапка не мужская, а Далматов не чеченец!
Купили вина, закусить, Лена допытывается, в чем дело, Валерка отвечает:
«Вечером узнаешь», пригласили Веру Филатовну. Больше никого.
Пошел попрощаться с училищем, здание допотопное и ветхое, недолго ему
стоять. Как бы там ни было – это мой дом, мои родные стены, здесь был
счастлив, здесь был печален. Ведь отчего дома нет, да и был ли?..
Забрал саксофон, наказал Вере Филатовне не опаздывать и… нарываюсь
на выходе на Витю Лихницкого! Я, конечно, подлец, но язык не поворачивался
сознаться, в чем дело! А Витя рассердился: «Ты когда напишешь заявление?!».
Взмолился: «Напишу, Витенька, напишу!». «Нет, ты знаешь, не морочь мне
голову. Вот тут в прихожей и пиши. Минута времени и дело с концом». Но на
такое я уже не мог пойти. «Завтра, Витя, завтра! Сейчас времени в обрез, ждут
меня, да надо несколько подушек сменить на клапанах…». Еле сбежал от него,
клятвенно обещая написать заявление завтра утром. До сих пор кошки на душе
скребут. Idee fixe – хотелось исчезнуть из Абакана незаметно.
Вера Филатовна, едва ворвалась к Хорунжим, сразу на меня накинулась:
«Вадька, в чем дело? Ты что затеял, нечестивец?». Но я молчал и чистил рыбу,
которую Валерка похвалялся зажарить неслыханно вкусно. (Что он и сделал).
«Валерка! Ну, хоть ты объясни, в чем дело? Что случилось?». Но верный друг
молчал, как та рыба, которую я почистил, а он зажарил. Кто кто, а он умеет
хранить тайны, давно это знаю. «А-а-а!!! – вдруг запричитала Вера Филатовна.
– Вадька, жук, сознавайся – у тебя где-то родился ребенок?!». В глазах
потемнело и ноги ватными сделались…
Все готово, мы за столом, Хорунжий держит торжественную речь, где ясно
излагает причины сегодняшнего торжества и в подтверждение сказанного
потрясает в воздухе телеграммой-вызовом и светло-зеленым бланком
авиабилета.
Ох, Майя, как все плохо!.. Нас словно камнем придавило. Почитай, с
детства наше знакомство с Леной, семь лет нашей дружбе с Верой Филатовной,
четвертый год пошел, как подружились мы с Валеркой. Как-то ясно стало –
распадается кружок людей, близких по духу: у Веры Филатовны скоро появятся
новые заботы, Далматова жестокая Звезда снова погнала в неизведанные дали,
Валера и Лена поженились, Павлик Давлатов за Полярным Кругом в
миллионеры выбивается. Словно покойника в комнату внесли…
Больше всего Веру Филатовну жалко. Она была мне старшей сестрой,
видела насквозь мою вздорную неуправляемую натуру, знала все мои горести и
радости, все прощала неблагодарному эгоисту, она любила мою гитару, она
открыла мне Тютчева, а когда меня исключали из училища, она единственная,
кто пытался заступиться.
…Не буду больше писать, тяжело.
504
Вера Филатовна ушла, я ее немного проводил, завели будильник на
половину пятого и улеглись спать на полу.
Как в искалеченных строках Шекспира: «утро без отрады». Мозглое,
темное, холодное, железное утро. Валерка поехал со мной в аэропорт, вот
оформили багаж, вот объявили посадку, вот мы у трапа. Спазма сжала горло,
еще немного – и покатились слезы. Обнял его, пожал руку, отвернулся и велел
уходить.
Май, милый Май! Прощай и ты. Храни мои письма! Когда-нибудь, быть
может, старый и седой странник постучит в твои двери, вынесешь ему кусочек
хлеба и пачку пожелтевших конвертов.
Прощай, Абакан, прощай все, что было в тебе прекрасного и волнующего
для меня, ты город моего детства и юности, ты часть моей души, в тебе
осталось все, что я любил.
«Мир – пустыня для меня,

Никто нигде не ждет меня,
Звездой во мгле скрываюсь я,
Скитаюсь я…».
505
XCIX
29/IX – 1968
ДОРОГА
Закат пожаром запад жжет,

Блестит в реке осенний лед,
Звезда Вечерняя горит,

Тревожа мой суровый скит.
Мне вновь идти, вперед, вперед,

Никто кочевника не ждет,
К Звезде Вечерней, ледяной,

Влекусь я странною судьбой.
Окончен долгий тяжкий сон

И горек пробужденья стон:
Горит Вечерняя Звезда,

Зовет Дорога в Никуда.
Люда!
Посвящаю это стихотворение тебе, оно сложилось в последние безумные

дни, а кому еще его посвятить, как не тебе!
Вспоминай иногда сумасбродного бродягу, поэта и музыканта, а я тебя
никогда не забуду.
Все.
Прощай.
P.S.
«Ладье моей вечно скитаться…».
506
Послесловие
Вы вновь со мной, туманные виденья,

Мне в юности мелькнувшие давно…
Вас удержу ль во власти вдохновенья?
Былым ли снам явиться вновь дано?
Из сумрака, из тьмы полузабвенья
Восстали вы… О, будь, что суждено!
Как в юности, ваш вид мне грудь волнует,
И дух мой снова чары ваши чует.
Вы принесли с собой воспоминанье

Веселых дней и милых теней рой;
Воскресло вновь забытое сказанье
Любви и дружбы первой предо мной;
Все вспомнилось: и прежнее страданье,
И жизни бег запутанной чредой,
И образы друзей, из жизни юной
Исторгнутых, обманутых фортуной.
Кому я пел когда-то, вдохновенный,

Тем песнь моя – увы! – уж не слышна…
Кружок друзей рассеян по вселенной,
Их отклик смолк, прошли те времена.
Я чужд толпе со скорбью, мне священной,
Мне самая хвала ее страшна,
А те, кому моя звучала лира,
Кто жив еще, – рассеяны средь мира.
И вот воскресло давнее стремленье

Туда, в мир духов, строгий и немой,
И робкое родится песнопенье,
Стеня, дрожа эоловой струной;
В суровом сердце трепет и смиренье,
В очах слеза сменяется слезой;
Все, чем владею, вдаль куда-то скрылось;
Все, что прошло, – восстало, оживилось!..
И. В. Гете
507
ДОРОГА В Н И К У Д А ..................................................................................................................... 0
ПРЕДИСЛОВИЕ..............................................................................................................................................3
ВДОЛЬ УСИНСКОГО ТРАКТА............................................................................................................................4
I...........................................................................................................................................................................4
II.......................................................................................................................................................................11
III......................................................................................................................................................................14
IV......................................................................................................................................................................23
V........................................................................................................................................................................28
VI......................................................................................................................................................................33
VII.....................................................................................................................................................................38
VIII...................................................................................................................................................................44
IX......................................................................................................................................................................48
X........................................................................................................................................................................52
XI......................................................................................................................................................................55
XII.....................................................................................................................................................................60
ЦИРК-ШАПИТО................................................................................................................................................65
XIII...................................................................................................................................................................65
XIV...................................................................................................................................................................77
XV.....................................................................................................................................................................81
XVI...................................................................................................................................................................86
XVII..................................................................................................................................................................91
XVIII................................................................................................................................................................98
В ЧУЖИЕ КРАЯ..............................................................................................................................................108
XIX.................................................................................................................................................................108
XX...................................................................................................................................................................113
XXI.................................................................................................................................................................117
XXII................................................................................................................................................................123
XXIII..............................................................................................................................................................127
XXIV..............................................................................................................................................................133
XXV................................................................................................................................................................142
XXVI..............................................................................................................................................................149
СУРОВЫЕ БУДНИ...........................................................................................................................................152
XXVII.............................................................................................................................................................152
XXVIII...........................................................................................................................................................160
XXIX..............................................................................................................................................................164
XXX................................................................................................................................................................168
XXXI..............................................................................................................................................................174
XXXII.............................................................................................................................................................179
XXXIII...........................................................................................................................................................182
XXXIV...........................................................................................................................................................189
XXXV.............................................................................................................................................................190
ДОЛГАЯ НОЧЬ................................................................................................................................................197
XXXVI...........................................................................................................................................................197
XXXVII..........................................................................................................................................................204
XXXVIII........................................................................................................................................................215
XXXIX...........................................................................................................................................................221
XL...................................................................................................................................................................225
XLI.................................................................................................................................................................228
XLII................................................................................................................................................................232
XLIII..............................................................................................................................................................237
XLIV...............................................................................................................................................................238
508
XLV................................................................................................................................................................243
XLVI...............................................................................................................................................................246
XLVII.............................................................................................................................................................249
XLVIII...........................................................................................................................................................251
ПТИЦА ФЕНИКС............................................................................................................................................256
XLIX...............................................................................................................................................................256
L......................................................................................................................................................................267
LI....................................................................................................................................................................271
LII...................................................................................................................................................................276
LIII.................................................................................................................................................................281
LIV.................................................................................................................................................................288
LV...................................................................................................................................................................292
ЖЕЛТАЯ РОЗА................................................................................................................................................296
LVI.................................................................................................................................................................296
LVII................................................................................................................................................................301
LVIII..............................................................................................................................................................308
LIX.................................................................................................................................................................313
LX...................................................................................................................................................................319
LXI.................................................................................................................................................................324
LXII................................................................................................................................................................329
LXIII..............................................................................................................................................................336
LXIV...............................................................................................................................................................344
LXV................................................................................................................................................................347
LXVI...............................................................................................................................................................352
LXVII.............................................................................................................................................................362
НА СЕВЕРО-ВОСТОК......................................................................................................................................365
LXVIII...........................................................................................................................................................365
LXIX...............................................................................................................................................................369
LXX................................................................................................................................................................374
LXXI...............................................................................................................................................................378
LXXII.............................................................................................................................................................383
LXXIII...........................................................................................................................................................389
LXXIV............................................................................................................................................................394
LXXV.............................................................................................................................................................397
ВОЗВРАЩЕНИЕ...............................................................................................................................................400
LXXVI............................................................................................................................................................400
LXXVII..........................................................................................................................................................403
LXXVIII.........................................................................................................................................................404
LXXIX............................................................................................................................................................409
LXXX.............................................................................................................................................................413
LXXXI............................................................................................................................................................419
LXXXII..........................................................................................................................................................423
КРАСНОЯРСКОЕ МОРЕ..................................................................................................................................425
LXXXIII.........................................................................................................................................................425
LXXXIV.........................................................................................................................................................434
LXXXV..........................................................................................................................................................440
LXXXVI.........................................................................................................................................................443
LXXXVII.......................................................................................................................................................446
LXXXVIII......................................................................................................................................................452
LXXXIX.........................................................................................................................................................456
XC...................................................................................................................................................................460
XCI.................................................................................................................................................................467
РОДИНА-МАЧЕХА..........................................................................................................................................471
XCII................................................................................................................................................................471
XCIII..............................................................................................................................................................474
509
XCIV..............................................................................................................................................................479
XCV................................................................................................................................................................486
XCVI..............................................................................................................................................................494
XCVII.............................................................................................................................................................499
XCVIII...........................................................................................................................................................500
XCIX..............................................................................................................................................................505
ПОСЛЕСЛОВИЕ...............................................................................................................................................506
510

Дорога в никуда

Загружено:

Сведения о документе

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Дорога в никуда

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

АБА КАНСКИЙ

© Аба Канский, 2002.

Когда у Сатаны в науке

Но если, трезвый ум храня,

Брат, ищущий в наш век железный,

Май, милый Май, здравствуй!

Вот и пробил час изгнаннику писать письма и начинаю с тебя – одного из

«Мы всходим на корабль, и происходит встреча

(Кстати, в перечне бесчинств, которые я себе позволял по отношению к

Запутался алый закат

Стоит неподвижно камыш,

Бесшумно струится туман,

Все спит. Только светлая тень

Здравствуйте, Вера Филатовна!

«Расстались гордо мы…». Но никак не годится чтоб мы с вами эдак вот

Во мгле времен меж Марсом и Юпитером кружился Фаэтон,

И гул небесных тел не предвещал гибели пятой планеты:

Но могучий гигант Юпитер однажды шутя разорвал пятую

«Я вас люблю любовью брата, а может быть…». Но любить вас сильнее по

«Свободный, раб иль властелин

Но все же до чего она милая…

«Россия вспрянет ото сна,

«Всяк музыканту на свадьбе рад, –

Конечно же, это хрупкое рафинированное существо – Люда Янко – никак

«Сокровища сердца – что радости в них?

Надо было сначала завоевать упомянутые вершины – ведь известно, что

«Цветы безумные, цветы осенние,

«Мы шепчем ночью о дне ушедшем,

«Цветы безумные, цветы осенние,

«В саду мы шепчем о том, как трудно

«Цветы безумные, цветы осенние,

«Ты сам безумный! Ты сам осенний!

«Цветы безумные!.. Цветы осенние!..

Здравствуйте, Арина Родионовна!

С энтузиазмом подтверждаю: да – я скотина! Но все же «не просто

«В саду горит костер рябины красной,

Надо ведь душу продать за напечатание сборника стихов: сто страниц

В углу небольшого зала стоял старый рояль, когда-то черный, а

Одна ножка у рояля отломана, вместо нее – шаткая табуретка,

А если ударить по его желтым клавишам? Вместо строгого

Рояль отжил свой век и лишь занимает место – ненужный хлам,

Но однажды в пустынный зал вошел музыкант, в руках у него

!!! ДО-ДИЕЗ !!! МИ !!! СОЛЬ-ДИЕЗ !!! СИ !!!

Так музыкальный инструмент, душа человеческая, корабль,

Их отклик чуть слышен, но чист и бескорыстен – прощальный

Майя, осужденный на изгнание приветствует тебя!

На днях ездил в Абакан – тоска зеленая. Как с неизменным изяществом

«Все равно жить не стоит,

«Москва, Калуга, Лос-Анжелос,

Успех – грандиозный, всеобщее ликование, полный триумф. А вот когда

«Влюбились мы в красавицу Марину –

«Убили, гады, Патриса Лумумбу

то как из под земли выскочил какой-то строгий, средней молодости, человечек

«Он был врагом трудов полезных…».

Не о нем?.. Ну, простите великодушно.

Очарованный Странник, твой названный брат.

Наконец-то дописал еще одну додекафонную прелюдию, позавчера

«Лебедь уплыл в полумглу,

Подумалось: а нельзя ли музыку слов передать музыкой струн? Тебе

«Собралися красавицы кучей.

Не подумай, я этих виршей не читал, потом их разыскал в записных

«Я в мыслях вечный странник, сын дубров,

Валерка Хорунжий примерно такой же…

Лорд Байрон, из Тмутаракани.