Непобедимое Солнце (книга 2)

В конце концов, чем кончается любой успешный духовный поиск? Да тем, что человек
говорит: «Ага!» – и дальше живет обычной человеческой жизнью из секунды в секунду, ни
на чем особо не залипая. Видит он точно так же, как прежде, слышит тоже, холодно и жарко
ему по-прежнему (потому что по-другому с людьми не бывает), и даже думает он так же –
только, может, реже и яснее. И умирает потом так же. Просто великих вопросов у него
больше не остается.

– Мы говорим про первую благородную истину, – сказала Кендра. – Истину страдания. Ты

знаешь, что такое «первая стрела» и «вторая стрела»?

Я вежливо пожала плечами.

– Наша жизнь, – начала Кендра, – устроена так, что избежать страдания невозможно. Мы
болеем, старимся, умираем, у всех происходят неприятности и неожиданности, которые нам
не нравятся. Это называется «первой стрелой». Вот, допустим, ты упала и сломала ногу. Это
она.

– Спасибо, – сказала я.

– Боль проходит. Но ты начинаешь тревожиться и горевать из-за случившегося с тобой

несчастья. Ты думаешь – ох, как мне не повезло… Как мне плохо. И как хорошо другим!
Почему именно я сломала ногу, а не кто-то из них? Какая несправедливость! Вот эти
блуждания ума и сердца, эта печаль, генерируемая самим человеком, и называется «второй
стрелой». Понятно?

Я кивнула.

– Теперь продолжим, – сказала Кендра и повернулась к Тиму. – Обычно ученику

разъясняют, что «первой стрелы» не избежать, но «вторая стрела» не обязательна.
И целиком зависит от него. То есть буддистский практик по-прежнему не застрахован от
обычных человеческих бед, старости и смерти, но может защититься от страданий, которые
возникают в уме по их поводу… Другими словами, он уязвим для «первой стрелы», но
неуязвим для второй. И на этом объяснение первой благородной истины заканчивается.
Мол, боль присутствует, но ее можно минимизировать – и мы быстро научим вас, как это
сделать.

– Понятно, – сказал Тим.

– Однако, – продолжала Кендра, – такая постановка вопроса – это просто рекламная уловка.
На самом деле «второй стрелы» избежать так же трудно, как и первой.

– Почему?

– Да потому, – ответила Кендра, – что в нас нет никого, кто сознательно генерирует эту
«вторую стрелу» – и может перестать это делать. Наши чувства и эмоции возникают сами,
непредсказуемо и свободно, и не спрашивают нас, хотим ли мы их испытывать. Спрашивать
некого: мы сами и есть сумма наших чувств и эмоций. Это очень важно – нет никого, в ком
эмоции возникают, потому что «мы» появляемся после того, как они возникнут. Если
вообще допустить, что есть какие-то временные «мы». Тот, кто страдает от «второй
стрелы», и есть сама «вторая стрела».

– Тогда каким образом буддийская практика помогает избежать ее? – спросил Тим.

– Вот, – улыбнулась Кендра, – мы уже приближаемся к сути. Я скажу, как это обычно
происходит. Человек приходит на курсы осознанности, где ему объясняют этот механизм –
и говорят, что «вторая стрела» совершенно не обязательна и ее можно отразить. Человек
начинает следить за собой. Каждый раз, когда с ним случается какая-нибудь беда, он,
естественно, расстраивается по ее поводу, как это вообще свойственно людям. Эта реакция
записана у любого у нас в подкорке на таком глубоком уровне, что убрать ее оттуда,
сохранив социальные навыки, не представляется возможным, поскольку социальные навыки
основаны именно на ней. Вы говорите «what the fuck!» перед тем, как вспоминаете, что вы
архатка или кто-то там еще. Знаю по себе.

Кендра начинала мне нравиться. Смущало только, что, несмотря на свои прогрессивные
местоимения, она все время рассказывала о «нем», а не о «ней». Возможно, впрочем, что
дело было в теме беседы – речь шла о страдании.

– Практикующий осознанность отличается от обывателя чем? – продолжала она. – Он знает,

что «вторая стрела» возникает в его собственном уме. Вернее, он так думает, потому что
просветленные с ютуба до сих пор пользуются выражением «ваш собственный ум».
Практикующий знает – смысл его практики в том, чтобы избежать «второй стрелы».
Поэтому он ощущает недовольство собой при каждом ее уколе. Он понимает, что опять
облажался. Он по-прежнему страдает от ее укола, как обычный человек. Но вдобавок он
начинает страдать еще и оттого, что не может увернуться от этого необязательного
страдания несмотря на все свои духовные усилия и инвестиции. И вот это, друзья мои,
называется «третьей стрелой», которая хорошо знакома любому ходоку по духовным путям.

– Да, – сказал Тим, – я понимаю. И как же с этим поступают?

– Если тренироваться дальше, – ответила Кендра, – практик осознает все, что с ним
происходит. Он видит этот механизм достаточно ясно – и, при некотором опыте, наблюдает
его развертывание в реальном времени не отождествляясь с ним. «Первая стрела», «вторая
стрела», затем «третья стрела»… Он улыбается и расслабляется. Глупо себя корить, ибо
в психическом измерении нет никого, кто виноват в происходящем – есть только
самопроизвольные пузыри импульсов, чувств и мыслей. Мало того, нет никого, кто мог бы
улучшиться в результате практики. Становится ясно, что все негативные чувства и эмоции –
такое же проявление природы, как блики света в оконном стекле. Они естественны
и органичны. И тогда практик видит главное: «природность» и «естественность» – это вовсе
не что-то хорошее, как намекает духовный маркетинг.

– А что тогда? – спросил Майкл. – Что-то плохое?

– «Природное», «естественное» и «органичное» – это когда умирающий от рака медведь

жрет хромого волка, давящегося напоследок золотушным зайцем. Это просто синонимы
слова «страдание». Все проблески и симулякры счастья существуют в нашем мире
исключительно для того, чтобы его обитатели успели оставить потомство. Такое понимание
называют «четвертой стрелой», и это самая тонкая боль, и самая неизлечимая. Она
пронизывает собою все, но лечить от нее уже некого. Ты пытался уйти от боли «второй
стрелы» – и обрел боль «третьей». Пытался уйти от боли «третьей» – и обрел боль
«четвертой». И когда в тебя попадает «четвертая стрела», ты уже никуда не пытаешься от
нее уйти. Потому что уйти от нее нельзя: тебя больше нет, а «четвертая стрела» – это
пролетевшая по кругу первая, расщепившая саму себя на пять частей. И тогда – только
тогда – ты начинаешь видеть первую благородную истину… Истину страдания.

Кендра вздохнула.

– Но сейчас этому высокому постижению мы не учим, – сказала она, – потому что

дхармовый коллектив сразу станет неконкурентоспособным. Все учителя и гуру талдычат
про путь бесконечной радости. Врут, конечно. Любой из них сам умирает в муках, часто
обдолбанный наркотиками, да еще и среди проституток. Но чтобы выжить на рынке,
приходится обещать людям неограниченное и необусловленное счастье. Я и сама этим
грешу…

– Интересно, – сказала я. – Мне казалось, что в буддизме есть как бы подготовительные

курсы для начинающих – четыре благородные истины, восьмеричный путь и так далее.
И есть продвинутые учения – разный там дзен, ваджраяна, тантра и так далее.

– Ничего подобного, – ответила Кендра. – Наоборот, четыре истины и восьмеричный путь –

это самые высокие возможные постижения и практики. Правильный перевод – не «четыре
 благородные истины», а «четыре истины благородных». Они доступны только редким
благородным путникам. Как раньше говорили – ариям. А все остальное – и в древности,
и сейчас – просто торговля волшебными бубликами под веселые прибаутки.

– Почему волшебными? – спросила я.

– Потому что они состоят из одной дырки, – ответила Кендра и засмеялась. – Но многие
едят эти дырки всю жизнь. И нахваливают.

– Так можно избежать «второй стрелы»? – спросила Сара.

– Можно. Но не тогда, когда ты две недели побегаешь на курсы так называемой

осознанности, а только после того, как ты окончательно и навсегда отвергнешь измерение,
уязвляющее тебя четырьмя стрелами, и примешь смерть как свою гавань.

– Круто, – сказала я. – Но как-то мрачно.

– Значит, – ответила Кендра, – ты еще не набилась мордой о дверь.

– Какую дверь?

– К счастью, – сказала она и снова засмеялась.

– А как же нирвана? – спросил Майкл.

– Нирвана и есть смерть, – ответила Кендра. – Все серьезные игроки в нашем бизнесе
отлично это знают. Но не говорят. Рынок…

Она мне нравилась, честное слово. Крутая тетка. Но мне почему-то хотелось сказать ей
колкость. Вот только я не знала какую – не хватало знакомства с матчастью.

Я встала и сообщила, что мне нужно в ванную. Мне и правда было нужно.

Добравшись до своей каюты, я взяла телефон и залезла в «Википедию». Архат. Интересно,

что это такое?

Ля-ля-ля… Бла-бла-бла… Сколько буддийских школ, столько смыслов и значений, вся

страница в кросс-ссылках и понять что-то за небольшой срок не представляется возможным.
Я переключилась на русскую версию.

И сразу наступила спокойная ясность. Ровно три строчки: село в Казахстане, какое-то
растение и последователь буддизма, вышедший из колеса перерождений. Все-таки Россия
быстро выпрямляет запутанные смыслы, уже за одно это можно ее уважать.

Валун возле кафе – мысль длинная, но простая. Я сама по сравнению с валуном – короткая, но
крайне сложная мысль. А есть самая большая и длинная мысль, содержащая всю простоту
и всю сложность, включая Сашу, Шиву, валун, дерево и прочее. Эта большая общая мысль –
вся реальность. И она, как луч света со светящейся в нем пылью, возникает над жерлом
бесплотной божественной машины, которую Ахмет Гекчен назвал проектором «Непобедимое
Солнце».

– Она поедет. Чудес не бывает. Все получится просто и естественно.

Моя медитация (описывается медитация випассана Гоенки, А.А.) стала настолько занятной,
что я даже не обращала внимания на боль в ногах, иногда все-таки посещавшую меня
с непривычки к долгим экзерсисам несмотря на всю мою былую йогу.

Это было изумительно. Пустое, ничем не заполненное внимание вопросительно

вглядывается в некую область, где в ответ возникает физическое ощущение, которого
секунду назад не было – и еще через секунду, когда внимание уйдет дальше, не будет.

Я долго думала, с чем это сравнить – и мне не пришло в голову ничего лучше играющей
в пустоте фуги. Фуга состоит из темы и контрапункта, отвечающего теме. Вроде бы это
разные вещи, но на самом деле одна мелодия.

Тут было в точности то же самое. Внимание магическим пылесосом создавало из ничего

материю, а материя, проявляясь, тем же пылесосом удерживала направленное на нее из
ничего внимание – они были как бы разными аспектами одного и того же, и существовали,
опираясь друг на друга, постоянно меняясь местами, уходя все дальше и дальше в будущее –
но не выходя при этом из настоящего и не сдвигаясь с места, потому что никакого другого
места и времени не было. Я видела этот двухколесный велосипед ясно и отчетливо, пока моя
концентрация оставалась достаточной.

— Случай, — напомнил господин с подусниками. — Вы говорили о случае, который часто

вспоминаете.

— Да, — сказала дама с камелией, — спасибо. Однажды мы говорили о книгах, и он

заметил, что так называемая духовная литература чаще всего бесполезна. А самые
удивительные жемчужины спрятаны в совершенно не претендующих на особую духовность
книгах. И в доказательство процитировал мне одну книгу будущего русского писателя,
почему-то писавшего по-английски. Совсем короткий отрывок, про умирающего человека.
Я запомнила сравнение умирающего с узлом, завязанным на струне. Соловьёв так и перевёл
— «на струне», хотя там было английское слово string, оно может означать и простую
 верёвку. Сейчас договорю, и станет понятно… Так вот, умирающий похож на узел, который
можно мгновенно распутать, если опознать в узле струну — потому что самый сложный
узел состоит просто из её петель и извивов. Если вдуматься, никакого узла вообще нет, есть
только струна, принявшая его форму. И когда мы распутаем её, распутанным окажется не
только сам узел, но и весь мир…

— Красиво, — сказал кто-то, — а что за писатель?

— Не помню точно, — ответила дама. — Птичья фамилия — не то Филин, не то Алконост.

А потом Соловьёв как бы повернулся к другому ящику своей небесной картотеки, заглянул
в него, улыбнулся и сказал: физики, которые сейчас роются в животе у атома, в будущем
решат, что нет никаких частиц, а есть нечто другое, некая струна, string, по которой
проходят волны — вот как по длинной бельевой верёвке, если дёрнуть её за конец. И всё, из
чего состоит мир, и даже то, чем он был до своего появления — всё это разные колебания
одной и той же струны… И тогда я спросила его — а кто же дёргает за эту струну, чтобы
они появились? Он засмеялся и сказал — ну как кто? Ты! Кто же ещё?

Граф,
Перед собранием вы спросили об «императоре, распускающем думу» (если вы еще помните),
однако обстоятельства сложились так, что в тот раз я не успела вам ответить. Попытаюсь
рассказать в письме.
Эти слова связаны с давней историей: как-то, разговаривая с Джамбоном, Соловьев сказал, что
четыре благородные истины буддизма в переложении для современного человека должны
звучать иначе, чем две тысячи лет назад. Поспорив и посмеявшись, они вдвоем записали такую
версию:

1) Жизнь есть тревога

2) В основе тревоги лежит дума
3) Думу нельзя додумать, а можно только распустить
4) Чтобы распустить думу, нужен император

Сначала они хотели записать четвертую благородную истину иначе — «чтобы распустить
думу, найди того, кто думает». Однако, как заметил Джамбон, современный ум изощрен
настолько, что нередко продолжает думать, даже поняв, что его нет.
Вы спрашиваете, кто этот «император»? Очень просто — тот, кто замечает думу, распускает ее
и исчезает вместе с ней. Такой прием называется «удар императора», и я думаю, что ему
обязательно найдется место в вашем арсенале непротивления. Удар наносится не только по
думе, но и по самому императору, который гибнет вместе с думой: в сущности, он уходит, не
успев прийти, потому что дело уже сделано.
Можно было бы сказать, что «император» — это проявление активной ипостаси Читателя, если
хотите — Автора. Однако разница между Читателем и Автором существует только до тех пор,
пока дума не распущена, потому что и «читатель», и «автор» — просто мысли. Когда я
спросила Соловьева, что же останется, когда не будет ни думы, ни императора, он ответил
просто — «ты и твоя свобода».
Здесь может возникнуть вопрос — что же, собственно, Соловьев называл словом «ты»? Автор,
Ты и Читатель — таким было его понимание Троицы. Кажется, что между этими тремя
понятиями есть разница. Но в действительности они указывают на одно и то же, и кроме него
нет ничего вообще.

Искусство легких касаний

– Можно ли как-нибудь постичь эту таинственную сущность, которой поклонялись в Нотр-

Даме восемнадцатого века? – спрашивает Голгофский. – Можно ли ясно ее увидеть?

Учитель медитации некоторое время размышляет.

– Постичь ее сложно, – отвечает он. – Вернее сказать, ее постижение ничем не отличается от

самоисследования. А увидеть ее гораздо проще, чем думают мексиканские колдуны. Есть
совершенно безопасный и даже немного смешной опыт, через который проходит любой
медитатор, пытающийся успокоить сознание. Этот опыт называют «monkey mind».

– Обезьяний ум? – переспрашивает Голгофский.

– Именно. Ум, оглушенный внезапно наступившей тишиной, начинает отчаянно скакать с

ветки на ветку и верещать: о чем угодно, лишь бы не исчезнуть в безмолвии… В такие
минуты вы не то что его видите, вы никуда не можете от него скрыться.

– Это и есть «летун»?

Монах кивает.

– Такой способ наблюдения «летуна» позволяет обойтись без поглощения дорогих и

вредных психотропов, – говорит он. – Вдобавок он ясно показывает, что у нас нет никакого
контроля над поработившей нас сущностью, которая ежесекундно убеждает нас в том, что
она и есть мы. В такие минуты эта сущность становится отчетливо видна: все, что
происходит в сознании, и есть ее прыжки… Дело обстоит точно так же всегда, просто в
другое время мы не осознаем происходящего.

– Но ведь медитаторы как-то борются с этим обезьяньим умом, – говорит Голгофский. –

Иначе в чем смысл медитации?

– С обезьяньим умом невозможно бороться, – отвечает монах.

– Почему?

– Потому что этой борьбой немедленно начинает заведовать сам обезьяний ум. Мало того,
он проявляет в ней такое рвение, что… Вы из России, да? Я недавно читал один ваш
знаменитый роман, который хвалила Бьорк, поэтому приведу пример оттуда – такое же
рвение, как кот Бегемот в перестрелке с агентами КГБ…
Голгофский смеется. Он почти забыл, что говорит с англичанином.

– Так где же выход? – спрашивает он.

– Выхода нет, – отвечает монах. – Куда и откуда вы собираетесь выходить? И кто будет это
делать? Для этого вам придется в очередной раз родиться, хотя бы мысленно. Мы такого не
одобряем.

– Значит, летуна нельзя одолеть?

– Нельзя. Но когда появляется опыт, в этом отпадает необходимость. Медитатор просто

исчезает.

Голгофский не вполне понимает, о чем речь.

– И что тогда?

– Тогда начинается другое. Совсем другое… Ваше внутреннее пространство заполняет

твердая, как алмаз, ясность, в которую эта сущность не может проникнуть.

– И? – с интересом спрашивает Голгофский.

– Все меняется, – отвечает монах. – Вы как бы сидите в ярко освещенной стеклянной

комнате, а за стеклом… Если продолжить ваше сравнение с «летуном», за стеклом летает
нечто темное. Иногда оно кидается на стекло – но не способно попасть внутрь… Потом оно
начинает сгущаться в самом центре вашей комнаты, но свет выталкивает его и оттуда…

Монах смеется.

– К счастью для этой сущности, – добавляет он, – со светом у нас постоянные перебои.

– Вы видели это существо, и оно не показалось вам страшным? – спрашивает Голгофский. –

Эта темная тень, безжалостный архонт, страшное черное покрывало…

– Скорее просто большой ночной мотылек, – пожимает плечами монах. – Можно увидеть
его как угодно. Лично мне он не страшен. Он скорее красив. И не просто красив, он
источник того, что мы называем красотой. Мы обязаны ему всем, даже вот этими вашими
описаниями «летуна», «архонта» и «хищника». И если в иные моменты он начинает бить
нас по лицу своими мягкими крыльями, то это не со зла…

– А с чего тогда?

– Мотыльку кажется, что его выгнали из домика, и теперь там происходит какое-то
бесчинство. Например, зажгли ослепительный свет. Или жгут тряпки и смеются… Но если
 объяснить ему, что через некоторое время его впустят назад, он может даже оставить нас на
время в покое.

– А если начать с ним воевать?

– В этом случае мотылек становится кошкой. Как ведет себя кошка, прикорнувшая у нас на
коленях? Мы сбрасываем ее на пол, она обиженно прыгает назад, и так неограниченное
число раз. Если объявить ее хищником – что вообще-то чистая правда – и начать с ней
борьбу, царапины гарантированы. Есть другой вариант, про который вы упоминали –
обожествить ее и начать ей молиться. Тогда она будет охотно принимать от вас разные
вкусняшки – и царапать вас в ответ. Искусству верного обращения с кошкой нужно учиться
всю жизнь. То же касается и думающего ума.

– Так что же, – спрашивает Голгофский, – по-вашему, Разум скорее не летун, а кошка?

Монах кивает.

– Но это не та кошка, которую приручили мы, – говорит он. – Это кошка, приручившая нас.
Разум – это не наш враг. И не наш друг. Это…

Монах замолкает на полуслове.

Голгофский делает вид, будто понимает, что определение скрыто в самом молчании,
содержащем в себе все возможные слова, а также их отсутствие. Монах делает вид, что
удовлетворен такой реакцией, и Голгофский прощается.

Чапаев и Пустота

– Не забивайте себе голову тем, что не имеет отношения к настоящему, – сказал Чапаев. – В
будущее, о котором вы говорите, надо еще суметь попасть. Быть может, вы попадете в такое
будущее, где никакого Фурманова не будет. А может быть, вы попадете в такое будущее, где не
будет вас.

– Ты мне все мозги компостируешь и компостируешь, – сказал Шурик. – Чего, не можешь

прямо сказать, как им стать?

– Я же тебе объяснял: если бы им как-то стать можно было, все бы перлись давно. В том то
и дело, что единственный способ стать этим четвертым – это перестать становиться всеми
остальными.

– Это что, никем надо стать?

 – Никем тоже надо перестать быть. Надо одновременно никем не становиться и перестать
быть никем, понял? И сразу как вставит, как попрет! Только ойкнуть успеешь. И навсегда.

Ананасная вода для прекрасной дамы

Я увидел ангелов в дарованной им силе и славе. Я ощутил их просто как сгустки силы,
могучие законы и принципы, на которых покоится мир. Если я скажу, например, что закон
всемирного тяготения — это один из ангелов Божьих, так вы просто засмеетесь. А между
тем, так оно и есть. Мыслящий человеческий ум, который подвергает все сомнению — тоже
один из ангелов, и таковы же пространство и время, рождение и смерть.

Некоторые из ангелов поистине страшны, особенно Смерть и Ум, и если понять, что они
делают с человеком и как это выглядит на самом деле, так можно сойти с ума от страха. Но
Бог всегда в человеке, и не надо бояться ангелов, потому что именно из человека Бог на них
смотрит, и поражается, и смеется, и плачет, как дитя…

КГБТ+

— Ты, Бахия, должен практиковать так. В увиденном будет только увиденное. В услышанном
— только услышанное. В ощущаемом — только ощущаемое. В осознаваемом — только
осознаваемое. Так и тренируйся, и если достигнешь подобного, тебя в этом уже не будет. Когда
тебя не будет в этом, тебя не будет нигде — ни здесь, ни там, ни где-либо между. Это, вот
именно это, и есть конец страдания…
— Попробую помочь, — сказал монах. — Вы когда-нибудь задумывались о том, каким
способом существует человеческая личность? Только не говорите, что она пуста, это я
понимаю. Мы, несомненно, имеем дело с иллюзией. Но как эта иллюзия появляется и исчезает?
Я молчал.
— Возьмите мираж, — продолжал монах. — Он нереален, конечно, но у него есть
понятный способ возникновения: он появляется, когда из-за атмосферных явлений
искривляются лучи света. А каков, по-вашему, механизм личности?
— Скажите вы, — ответил я.
Монах назидательно поднял палец.
— Личность всегда возникает как набор внутренних комментариев к прямому
восприятию. Подумайте — разве это не так?
Я пожал плечами.
— Вот, например, вы едите местный рис. Вы ощущаете его вкус. Само непосредственное
переживание будет одинаково для бирманца и японца. Но бирманец, скорей всего, задумается,
где бы ему найти рис на завтра. А японец решит, что рис приготовлен неправильно. И вспомнит
про обстоятельства, из-за которых он ест неправильно приготовленный рис в мокрых
джунглях…
Мне опять показалось, что в словах монаха мелькнула острая как бритва издевка, но
придраться было не к чему — он был прав. Примерно это со мной и происходило, когда я ел
комковатую кашу из местного риса.
— Как только ум отказывается от комментариев, — продолжал монах, — остается лишь
чистый вкус риса, и личность исчезает. А как только исчезает личность, естественным образом
исчезает страдание, потому что оно — я говорю не о физическом неудобстве, а именно о
страдании — тоже имеет природу внутреннего комментария к происходящему. Личность и
страдание — это сестры-близняшки. Они сделаны из одного и того же материала. Расставаясь с
одним, мы расстаемся с другим…
— Я в целом понимаю, — сказал я. — Не сумел бы так быстро сформулировать, но мысль
точная. А на каком этапе подобной практики личность исчезает окончательно? Через сколько
лет?
Монах засмеялся.
— Вот типичное заблуждение ума, привыкшего ковыряться в концепциях. Думать, что
личность исчезнет в результате практики когда-то в будущем, означает признавать за ней
устойчивую реальность. А личность на самом деле просто вредный эффект, возникающий
каждый раз, когда вы морщитесь или улыбаетесь. Она исчезает, как только вы перестаете
рефлексировать по поводу своих рефлексий. Это как запах подмышек. Он пропадает всякий
раз, когда вы находите время помыться, а не через много лет после того, как вы начинаете
священный путь к чистоте.
— В осознаваемом — только осознаваемое, — повторил я. — Но эти слова относятся и к
мыслям тоже. Разве нет?
— Конечно. А что плохого в мыслях? Проблема не в спонтанно возникающей мысли.
Проблема в том громоздком и длинном внутреннем комментарии, который она вызывает в
омраченном рассудке. Одна тащит за собой другую, другая третью, и возникает лавина. Мысли
размножаются как кролики. В языке пали есть даже специальное слово для такого процесса,
«папанча».
— С мыслями надо бороться? — спросил я.
— Нет. Если в мысли будет только мысль, она исчезнет сразу после появления. Есть
огромная разница между одной мыслью и трансом, где самоподдерживающиеся гирлянды
мыслей комментируют друг друга и заставляют нас совершать ужасные вещи. Человеческая
личность и есть этот транс.
— Понимаю, — сказал я. — Что же, вы совсем запрещаете уму комментировать
происходящее?
— Нет, — ответил монах. — Вы ничего никому не запрещаете. Запрещать некому. Но
если ваша практика успешна, внутренний комментарий высыхает и отпадает как корка. Это и
есть прекращение страдания. Или прекращение личности.
— А как это соотносится с пустотой?
— Никак, — улыбнулся монах. — Практикуя как Бахия, вы не даете возникнуть ни
«уму», ни «пустоте», ни «природе Будды», ни прочим игрушкам Махаяны. Философские
концепции оказываются лишними. Разница между постижением пустоты и практикой Бахии в
том, что вы не пытаетесь увидеть происходящее как «пустое». Вы сливаетесь с
непосредственной реальностью момента. С тем, что проявляется прямо сейчас, чем бы оно ни
было — увиденным, услышанным или подуманным. Вы больше не видите «ястреба», «дерево»
или «тряпку», потому что все это лишь концепции.
— А что вы видите вместо этого? — спросил я.
— «Вот это» или «вот то». Но вы обходитесь даже без такого названия и комментария.
Сначала вы приближаетесь к непосредственному опыту вплотную, сняв очки концепций и
идей. А потом оказываетесь так близко, что полностью исчезаете как наблюдатель — остается
только сам акт восприятия. Вы не говорите, что «реальность пуста». На ярлыки, предисловия и
послесловия времени не остается.

Я вдруг увидел мысль про контролера просто как мысль, и она сразу исчезла. Осталось только
слегка саднящее ощущение — словно лопнули схватившие меня перед этим за солнечное
сплетение мягкие щупальца — но и оно тут же прошло. Тут я понял наконец, что бирманец
имеет в виду и каким должен быть якорь.

Следовало замечать каждый мимолетный объект, а после его исчезновения переходить к

любому другому, за который цеплялось внимание. Все внутренние комментарии к
происходящему надо было рассматривать в качестве таких же безличных феноменов, наблюдая
не за их «смыслом», а за способом их появления и исчезновения. В этом и заключалось самое
главное. ...«В мысли — просто мысль…»
Через пару столетий после Будды в Греции жил Пиррон из Элиса. Первый философ-скептик —
в современном курсе философии ему уделяют всего несколько минут. Пиррон говорил так: «Я
воздерживаюсь от любых оценок и суждений, ограничивая себя простым восприятием объектов
и феноменов по мере их появления. Независимо от того, чем они являются на самом деле, так
можно избежать душевного неустройства и обрести неколебимое спокойствие духа…» Похоже
на подход Будды, не правда ли?