История Протестантизма Шестнадцатого Века - Vol 5

5
Copyright © 2024. Издательская Kомпания «Свет мира».
Все права защищены. Никакая часть этой книги не может быть воспроизведена или
передана в любой форме или любыми средствами без письменного разрешения
автора, за исключением кратких цитат, воплощенных в критических статьях и
обзорах. Пожалуйста, передайте все соответствующие вопросы издателю.
Все права защищены. Никакая часть этой книги не может быть воспроизведена или
передана в любой форме или любыми средствами, электронными или
механическими, включая фотокопирование, запись, или с помощью системы
хранения и поиска информации - за исключением рецензента, который может
цитировать краткие отрывки в обзоре, который будет напечатан в журнале или
газете - без разрешения издателя в письменной форме.
ISBN: 277-2-85933-777-9
Каталог данных
Редактирование : Издательская Kомпания «Свет мира».
Воспроизведено в: Турин, Италия.
Опубликовано:
Light of the World Publications Company Ltd

P.O. Box 144, Piazza Statuto, Turin, Italy
Издательская Kомпания «Свет мира».
П.О. Box 144, Площадь Статуто, Турин, Италия

“Lux Lucet in Tenebris”
Свет сияет во Тьме
Light of the World Publication Company Limited
Свет Mира
P.O. Box 144 Piazza Statuto, Turin, Italy
Email: newnessoflife70@gmail.com
ИСТОРИЯ
ПРОТЕСТАНТИЗМ
ШЕСТНАДЦАТЫЙ ВЕК
ПЯТЫЙ ТОМ
EDINBURGH:
PUBLISHED BY OLIVER & BOYD

Эта страница была умышленно оставлена пустой.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Данного издания позже было переиздано свет Mира издательская компания
лимитед...Книга проливает свет на актуальные вопросы, отражающиеся в нестихающих
спорах и многочисленных моральных дилеммах. Повествование и иллюстрации специально
подобраны и представлены для ознакомления читателя с событиями, имеющими отношение
к исторической, научной, философской, образовательной, религиозно-политической,
социально-экономической, правовой и духовной аспектам. Кроме того прослеживаются
ясные и неоспоримые закономерности и взаимосвязи, в которых можно усмотреть
сплетение, взаимодействие и пересечение противоположных, однако гармоничных школ
мысли.
Долгий путь обуздания, конфликтов и компромисов на земле подготовил почву для
возникновения новой эры. Горячие вопросы сопутствуют пришествию приближающейся
новой эры, сопровождаемой суперструктурами, системами правления, основанными на
правах режимами и идеалами свободы и счастья. Отражающая периоды иллюзий,
стратегических подавлений и задач нового миропорядка, эта электронная книга соединяет
точки между современными реалиями, духовными таинствами и пророческими
откровениями. Она прослеживает хронологический путь от упадка нации к мировому
господству, от разрушения старой системы к становлению новой, кратко освещая любовь,
человеческую природу, а также сверхчеловеческое вмешательство.
Снова и снова знаменательные события формировали жизненный путь и историю,
предвосхищая будущее. Живя во времена волнений и неопределенности, будущее с трудом
поддавалось осмыслению. Благодаря этой книге читателю раскрывается панорамное
видение прошлого и будущего, выдвигая на первый план критические моменты времени,
которые открылись в исполнении пророчеств.
Несмотря на рождение в неутешительных условиях и страдания от суровых
испытаний, группа людей в твердой решимости и сохраняя добродетель, исповедывали
свою веру, оставляя неизгладимый след. Их вклад сформировал современность и проложил
путь к чудесной кульминации и грядущим переменам. Поэтому эта литература служит как
вдохновлением, так и практическим пособием для проникновенного и глубокого понимания
скрытoго за завесой социальных вопросов, религии и политики. Каждая глава повествует о
состоянии как общества, так и отдельного индивида, пребывающего во тьме, готового к
острым конфликтам и побужденного зловещими и тайными замыслами и скрытыми
мотивами. Здесь они бесстыдно выставлены на всеобщее обозрение. Однако, не смотря на
это, каждая страница также излучает сверкающие лучи мужества, избавления и надежды.
В конце концов, наше горячее желание - заставить каждого читателя испытать и
начать любить, а также принять правду. В мире, пропитанном ложью, двусмысленностью и
манипуляциями, истина навечно останется квинтэссенционным стремлением души. Истина
рождает жизнь, красоту, мудрость и благодать, приводя к возрожденной цели, энергии и
искренней и личностной трансформации в будущее и жизни.
История Протестантизма Шестнадцатого века
1
Оглавление
Книга двенадцатая . Протестантизм в Германии от Аугсбургского исповедания до перемирия в

Пассау .......................................................................................................................................................... 4
Глава 1 - Шмалькальденская Лига ............................................................................................................ 5
Глава 2 - Немецкие анабаптисты или «царствие небесное» ................................................................. 10
Глава 3 - Князья и княжества присоединяются к протестантизму ....................................................... 15
Глава 4 - Смерть и похороны Лютера ..................................................................................................... 20
Глава 5 - Шмалькальденская война и поражение протестантов .......................................................... 26
Глава 6 - «Временное постановление» - возрождение протестантизма ............................................. 32
Книга тринадцатая. От Возникновения Протестантизма Во Франции (1510г.) До Публикации
Институтов (1536г.) .................................................................................................................................. 40
Глава 1 - Богослов из Этапля – первый протестантский учитель Франции ....................................... 41
Глава 2 - Фарель, Брикон и ранние реформаты Франции ..................................................................... 47
Глава 3 - Первая протестантская конгрегация Франции ....................................................................... 55
Глава 4 - Начало гонений во Франции .................................................................................................... 60
Глава 5 - Первые мученики Франции ..................................................................................................... 66
Глава 6 - Кальвин, происхождение и образование ................................................................................ 71
Глава 7 - Обращение Кальвина ................................................................................................................ 76
Глава 8 - Кальвин становится студентом юридического факультета .................................................. 83
Глава 9 - Кальвин – евангелист, Берке - мученик .................................................................................. 88
Глава 10 - Кальвин в Париже; Франциск ведет переговоры с Германией и Англией ........................ 95
Глава 11 - Евангелие, проповедуемое в Париже. Мученик. ............................................................... 101
Глава 12 - Бегство Кальвина из Парижа ............................................................................................... 108
Глава 13 - Первая протестантская Вечеря Господня во Франции ...................................................... 114
Глава 14 - Екатерина Медичи ............................................................................................................... 119
Глава 15 - Женитьба Генриха Французского на Екатерине де Медичи ............................................ 125
Глава 16 - План Меланхтона по объединению Виттенберга и Рима ................................................. 129
Глава 17 - План Франциска I по объединению лютеранства и католицизма .................................... 136
Глава 18 - Первые последователи Евангелия в Париже ...................................................................... 139
Глава 19 - Ночь листовок ....................................................................................................................... 147
Глава 20 - Мученики и изгнанники ....................................................................................................... 152
Книга четырнадцатая. Возникновение И Установление Протестантизма В Женеве ....................... 158
Глава 1 - Женева: город и его история .................................................................................................. 159
2
Глава 2 - Мученики Женевы за свободу ............................................................................................... 166

Глава 3 - Реформа началась в Лозанне и установилась в Мора и Нойшателе .................................. 171
Глава 4 - Волнения – Успехи - Толерантность..................................................................................... 177
Глава 5 - Фарель приходит в Женеву .................................................................................................... 182
Глава 6 - Женева на грани гражданской войны ................................................................................... 188
Глава 7 - Героизм Женевы ..................................................................................................................... 194
Глава 8 - Рим падает, Женева встает ..................................................................................................... 199
Глава 9 - Установление протестантизма в Женеве .............................................................................. 206
Глава 10 - Кальвин приходит в Женеву – Ее гражданская и церковная конституции ..................... 214
Глава 11 - Законы о нравственности – Кальвин и Фарель изгнаны ................................................... 220
Глава 12 - Кальвин в Страсбурге – Рим подходит к Женеве .............................................................. 226
Глава 13 - Безрезультатные встречи в Гагенау и Ратисбоне............................................................... 234
Глава 14 - Кальвин возвращается в Женеву ......................................................................................... 238
Глава 15 - Церковный кодекс................................................................................................................. 243
Глава 16 - Новая Женева ........................................................................................................................ 248
Глава 17 - Бои Кальвина с либертинцами............................................................................................. 252
Глава 18 - Труд Кальвина по созданию союза ..................................................................................... 258
Глава 19 - Сервет приходит в Женеву, его арест. ................................................................................ 265
Глава 20 - Победа Кальвина над либертинцами .................................................................................. 270
Глава 21 - Арест и суд Сервета .............................................................................................................. 275
Глава 22 - Осуждение и смерть Сервета ............................................................................................... 281
Глава 23 - Переписка Кальвина с Mучениками, Pеформатами и Mонархами ................................. 288
Глава 24 - Многочисленные труды Кальвина ...................................................................................... 295
Глава 25 - Окончательная победа и слава Женевы .............................................................................. 299
Глава 26 - Женева и ее влияние на Европу ........................................................................................... 305
Глава 27 - Академия Женевы ................................................................................................................. 312
Глава 28 - Социальная и семейная жизнь Женевы .............................................................................. 316
Глава 29 - Последняя болезнь и смерть Кальвина ............................................................................... 321
Глава 30 - Труды Кальвина .................................................................................................................... 326
3
Ольга Крубер-Федорова
История протестантизма
Книга двенадцатая . Протестантизм в Германии от Аугсбургского
исповедания до перемирия в Пассау
4
Глава 1 - Шмалькальденская Лига

Аугсбургское исповедание – Надежды и разочарования императора – Отчаяние
Меланхтона – Мужество Лютера – Создание Шмалькальденской Лиги – Короли
Франции, Англии и др. приглашены вступить в нее. – Швейцарцы отказались. –
Нерешительность Лютера – Турки вторгаются в Европу. – Карл предлагает
протестантам перемирие. – Перемирие в Ратисбоне – Церковь отдыхает пятнадцать
лет.
Мы уже проследили историю протестантизма в Германии со дня вывешивания
тезисов (1517 г.) до дня Аугсбургского исповедания (1530г.). Интервал между двумя
днями небольшой, но какая цепь важных и ярких событий отмечает его, и как
отличается христианство одной эпохи от христианства другой! Если молоток
Лютера, прибивший тезисы к дверям замковой церкви прозвучал похоронным
звоном для старой эпохи, то Аугсбургское исповедание, представленное лишь
тринадцатью годами позднее, открывает ворота нового мира.
Где в истории мы видим такие огромные преобразования, произошедшие за такое
короткое время? Из всех человеческих факторов, которые тираны считают самыми
слабыми, и которые они иногда не могут объяснить, несравненно самым сильным
является сознание. Оно сильнее философии, сильнее наук, сильнее меча. Ученые
мужи веками трудились, чтобы просветить мир, но было ясно, что высота их разума
не могла порвать цепи человеческой души. Их день сменился ночью мистицизма.
Затем последовало возрождение наук, как верная прелюдия нового века. Но
цивилизация и свобода не пришли с призывом гуманистов, после небольшого
расцвета науки начали отступать к языческой гробнице, откуда они вышли. На мир
опускался скептицизм. Когда Слово Божие коснулось сознания, мир был потрясен
силой более могущественной, чем философские школы или армии. Он сотрясся до
основания. Покрывало, бывшее на сердце христианства, упало.
Мы возобновим наше повествование на том месте, где оно оборвалось – старом
городе Аугсбурге 1530 года. Какое многочисленное, блестящее и пестрое собрание
за его стенами! Здесь все князья, герцоги и графы империи со своими дворами и
воинами. Здесь все великие схоласты и богословы Германии, ее папские сановники
и протестантские реформаторы. Здесь также, кроме главных персон, много неученых
людей неблагородного происхождения таких как, лакеи, солдаты, бездельники и
приезжие из близких и далеких мест, наводнившие улицы, таверны и лишившие
спокойствия и тишины горожан баталиями, отличавшимися от тех, которые вели
полемисты в Дворцовой часовне. В этом огромном собрание одно место свободно –
для Лютера. Но он недалеко в замке Корбурга ведет постоянную переписку с
друзьями, его дух ощущается на сейме, и он невидимо руководит ходом дебатов.
5
После того как все собрались в Аугсбурге по приглашению императора, наконец,

с большой помпой приезжает сам император Карл, властитель двух миров. За ним
следует длинная и блистательная свита! Короли, папские легаты, послы,
архиепископы, священники, монахи и несколько тысяч воинов. Средневековье снова
поднимается во власти и славе, незнакомой ему на протяжении многих веков,
инстинктивно чувствовавшим, что предстоит большая борьба с силой,
предназначенной сразить его.
До перехода через Альпы Карл V встречался с Папой в Болонье; эти два
правителя пришли к соглашению по поводу политики, касавшейся лютеран. Их надо
было заставить подчиниться церкви. Таково было быстрое и простое решение
проблемы в духе времени. Правда, в будущем совет обещал принять реформы, но
сначала лютеране должны вернуться к послушанию. С ересью будет скоро
покончено; Папа и император, два властелина мира, приняли решение о ее полном
уничтожении. Блестящее собрание, съехавшееся со всей Германии, собиралось стать
свидетелем похорон лютеранского бунта и воскрешения католицизма в новой славе
и силе.
Но как это унизительно для властителя многих королевств! Тому, кто дважды
одержал победу над своим сильным соперником Франциском I, кто диктовал
условия перемирия почти у ворот Парижа, кто склонил Папу к своей политике,
противостали и препятствовали князья-еретики и отлученные проповедники. Его
вынуждали слушать чтение их исповедания на сейме. Итак, он соорудил сцену и
собрал публику к всеобщему одобрению лютеранства, которое он надеялся увидеть
погружающимся в вечное проклятие под тяжестью его руки и авторитета. Интриги,
замышлявшиеся вместе с Папой в течение всей зимы, неожиданно рухнули.
Карл должен был сделать что-то, чтобы скрыть унижение. Он попросил
богословов приготовить ответ на исповедание протестантских князей и богословов.
Еще один неудачный шаг. Грубые ошибки и софистика д-ра Экка контрастировали
с документом, сочетавшим силу Лютера и изысканность Меланхтона. Аугсбургское
исповедание стало цениться еще больше. Император попросил протестантов
признать свою несостоятельность. Казалось, что он сам мало верил в их
несостоятельность, так как он поторопился решить спор с протестантами с помощью
пера д-ра Экка. В 1530 году 19 ноября он издал указ, адресованный протестантским
князьям, княжествам и городам, приказав им под страхом впасть в немилость,
вернуться к послушанию папскому престолу, и предоставив им до следующей весны
(1531 г.) выбор между подчинением и войной. Д-р Экк за свои услуги на совете был
награжден епископством в Вене, что дало повод для остроумного высказывания
Эразма: «бедный Лютер сделал многих богатыми».
6
Указ императора с этого часа запрещал дальнейшее обращение в протестантизм

под страхом лишения имущества и жизни; он постановлял вернуть все, взятое у
римской церкви, восстановить монастыри и церковные здания, церемонии и обряды.
Тот, кто не подчинялся этому указу, не мог заседать в имперской палате, верховном
суде империи. И все сословия должны были служить делом и правдой для
выполнения этого указа. Шпейерский эдикт был направлен в основном против
Лютера; запрет Аугсбурга был шире. Он касался всех, кто придерживался в
Германии взглядов Лютера: князей, городов и крестьян.
Меланхтона охватило беспокойство. Он «утопал – пишет Слейдан – во вздохах и
слезах». К счастью, Лютер был еще жив. Его благородство и вера оказались на
высоте. Он смотрел в лицо великому императору и указу о гонениях, и в одной из
публикаций предсказал, что указ провалится, и даже императорский меч, как крепок
он ни был, не может уничтожить свет и вернуть тьму.
Дух Лютера зажег князей. На рождество 1530 года они встретились в
Шмалькальдене, чтобы продумать необходимые шаги. То, что веру и свободу надо
защищать любой ценой, было для них аксиомой. Единственным вопросом был – как?
Они создали лигу, которая вошла в историю как Шмалькальденская Лига,
обязавшись стоять плечо к плечу, защищая веру и свободу, и особенно
противостоять попыткам исполнения Аугсбурского эдикта с помощью оружия. С
этой целью они должны были, каждый из них на протяжении шести лет, содержать
военные отряды, чтобы оказывать помощь княжествам и городам, на которые могут
напасть имперские войска.
Протестантские князья посчитали целесообразным создать такую конфедерацию
не только из-за религиозных вопросов. Немалый вес имели и политические
соображения. Недавние успехи укрепили власть и в той же пропорции увеличили
амбиции Карла V. Император в то время разрабатывал планы опасные для
конституции и гражданских прав Германии. Он добился, чтобы его брат Фердинанд
был избран королем римлян. Избрание королем римлян было равносильно
объявлению будущего императора Германии. Это было нарушением Золотой буллы
Карла IV, так как это было явной попыткой со стороны Карла оставить корону в
своей семье и сделать это право наследственным, когда Золотая булла объявляла его
выборным. Протестантские князья видели во всем этом революцию. Император
делал себя властелином. Они должны восстать против узурпации вовремя. Поэтому
Шмалькальденская Лига, образованная на Рождество 1530 года, была возобновлена
годом позже, на Рождество 1531 года, с добавлением многих великих князей и
городов. Лига написала королям Франции, Англии, Дании и приморским городам на
севере Германии с предложением вступить в Лигу или помочь в этом предприятии.
7
В любом случае ответы были благоприятными, хотя из политических соображений

корреспонденты на время отложили вступление в Лигу.
Сначала смелый шаг не встретил одобрение у Лютера. Это было похоже на войну,
его бросало в дрожь от всего, что угрожало привести в соприкосновение войну и
Евангелие. Но когда ему объяснили, что Лига чисто оборонительная, что она ни на
кого не собираться нападать, что просто организована, чтобы дать возможность ее
членам использовать сообща, и поэтому успешно, законные права на самооборону в
интересах того, что было дороже жизни для них и соотечественников, Лютер
согласился с Лигой князей.
Мера была, несомненно, правильной сама по себе, и была вызвана
обстоятельствами исключительной опасности, в которой оказался протестантизм.
Она объединила протестантские княжества Германии в одну конфедерацию, под
эгидой которой могла проповедоваться протестантская вера и провозглашаться ее
учение без угрозы наказания костром. В дальнейшем Шмалькальденская Лига
сделает решительный шаг в развитии протестантизма. Протестантизм как учение
или доктрина развился в учение реформатов. Но протестантизм никогда не оставался
просто учением. Его миссией было создание вокруг себя политического,
социального и интеллектуального мира. Протестантские принципы заняли
центральное место в этом мире, сидя там как на троне, или скорее являясь его душой,
и во времена опасности, призывая на защиту все силы – искусство, науку и вольные
конституции - которые они сами создали. Началом нового политического мира был
Шмалькальден.
Многие князья и вольные города в добавление к первым конфедератам вступили
в Лигу; ее положение сейчас было впечатляющим. Швейцарские протестантские
кантоны протянули руку, но им было отказано. Считали, что они лишены права из-
за их взглядов на Вечерю Господню. Это было грубой ошибкой. Такой же большой
ошибкой было то, что были приглашены вступить в Лигу короли Франции и Англии,
которые вряд ли были более ортодоксальными в глазах немцев, чем цвинглиане. К
счастью эти монархи прислали ответы, которые спасли участников Лиги от
затруднительного политического положения, в которое могли поставить их эти
эгоистичные правители-интриганы. Этого и опасался Лютер. Он предвидел, что
Лига начнет крепнуть и опираться на армии, пренебрегая развитием религиозных
принципов, в жизнестойкости которых заключалась крепость, сила и успех их
федерации. Если защита уничтожит Божественный огонь, который она должна
охранять, то погибнут оба.
Когда наступила весна 1531 года, император медлил вместо того, чтобы начать
военные действия. Меч, который должен был смести немецкий протестантизм с лица
земли, и который был наполовину вынут из ножен, был опять вложен в них. Кроме
8
Шмалькальденской Лиги были другие обстоятельства, которые убедили императора

в опасности попыток исполнения Аугсбургского эдикта в данный момент. Франция,
чей монарх все еще испытывал жгучую боль при воспоминаниях о Павии и
заточении в Мадриде, грозила нарушить перемирие и начать военные действия
против него. Неугомонные турки опять появились на востоке Европы. Кроме того,
император нанес обиду папским князьям Германии, заставив избрать своего брата
Фердинанда Римским королем, и поэтому не мог рассчитывать на помощь своей
собственной партии. Как только Карл клал руку на эфес шпаги, возникало новое
затруднение, которое мешало вынуть ее. Было очевидно, даже ему, что какая-то
сила, большая чем Шмалькальденская Лига, боролась против него.
В результате Карл, обдумав свое положение, решил отложить исполнение
Аугсбургского эдикта до более удобного времени, а пока он должен придти к
согласию с протестантами. Соответственно, после продолжительных и трудных
переговоров 23 июля было достигнуто перемирие в Нюрнберге и ратифицировано
на сейме в Ратисбоне 3 августа 1532 года. Во время перемирия император
гарантировал свободу вероисповедания то того времени, пока вселенский собор или
имперский сейм не решит вопрос веры. Протестанты, семь князей и двадцать четыре
вольных города, обещали помочь императору в войне против турок. Таким образом,
мрачная буря прошла стороной, не нанеся никакого вреда тем, над которыми она
сгущалась. Лучшая армия, объединившая христианский мир, поднялась на борьбу
против турок. «Император, – пишет аббат Мило – который не появлялся во главе
войска (удивительная вещь во времена героизма), на сей раз взял командование на
себя. Ему принадлежала слава дезорганизации огромных сил противника,
насчитывавших до трехсот тысяч человек. Сулейман, устрашившись такой силы,
ушел со своими опустошающими ордами без боя. Так как император, оставив
Германию ради грандиозных военных кампаний, вторгался уже в другие страны,
церковь была свободна от гонений, и период спокойствия длился почти полтора
десятка лет.
9
Глава 2 - Немецкие анабаптисты или «царствие небесное»

В церкви мир, в миру страдания – Четыре великих правителя – Трудности
Генриха VIII – Унижения Франциска I – Подвиги Карла V – Огорчения Клемента
VII – Контраст – Пророки анабаптистов – Пекарь Матиас – Новая «гора Сион» -
Нравы секты – Портной Бакхольдт – «Царство небесное» - Царь «царства небесного»
Бакхольдт - Называет двенадцать апостолов – Посылает двадцать восемь
евангелистов – Наставление и отъезд – Их судьба – Брак отменен. – Мюнстер –
прибежище банды. – Окружен и взят. – Бакхольдт предан смерти. – Урок.
Если в церкви был покой, но общество вокруг него испытывало страшные
конвульсии – «на земле народы пребывали в страданиях; ревели морские волны».
Какую несчастную и ненормальную жизнь вели четверо великих правителей
Европы! Заботы, волнения, разочарования обрушивались на них и наполняли
каждый час и каждый день их внешне блестящего, а внутренне самого несчастного
существования.
Генрих Английский начал дело о разводе. Отсрочки и колебания Ватикана
держали его в постоянном напряжении, и, когда, наконец, процесс завершился в
папском суде, надменного монарха охватил такой приступ гнева, который, в
конечном счете, мог окончиться преступлением. Его импульсивный и несдержанный
характер мог едва вынести возражение со стороны протестантов его королевства,
которые избавились от папства, когда он избавился только от Папы и намеревался
занять вакантное место в сознании своих подданных.
Франциск I Французский с каждым годом становился все более несчастным
человеком, заслуживающим порицания. Его соперник Карл V отобрал у него лавры,
которые он получил в прежних кампаниях. К раздражению и унижению, которые
остались в его душе вследствие тюремного заключения в Мадриде, добавилась
потеря итальянских герцогств и недавний унизительный мир в Камбре. Франциск не
давал себе покоя, чтобы смыть позор и унизить гордеца, который покрыл его
позором. Он строил козни, чтобы посеять разногласия между Клементом и
императором. Он старался собрать армию в надежде, что старые поражения
забудутся при блеске новых побед. Но все, что он пожал в результате
изнурительного труда, было только дополнением к грузу, легшему на плечи его
подданных, и к списку его собственных огорчений и разочарований.
Путь Карла V внешне был более удачным, но внутри его славы было много
трудов и скорбей. По своему положению стоявший выше других людей, император
находился в постоянном страхе, чтобы не упасть с головокружительной высоты, на
которой стоял. Чтобы удержаться, он был вынужден был обращаться к новым
наборам рекрутов, в новым сражениям и расходовать все больше миллионов золотых
10
крон, пока не образуется пропасть, в которую, наконец, он не провалится со своим

королевством. Не говоря уже о Франциске, который был занозой у него в боку, и о
Клементе, чей ненадежный союз приносил ему мало удовлетворения, император не
верил в тот порядок, который он установил в Италии и Германии. Он трудился,
постоянно опасаясь, что его система развалится на части. Но больше всего его мучил
призрак лютеранства, который, как говорила ему интуиция, однажды отберет у него
империю. Он не мог понять, как случалось так, что как только он поднимал меч,
чтобы покончить с этой мерзостью, появлялись турки и мешали нанести удар.
Что касается четвертой великой власти того времени, Клемента VII Римского, то
это были уже не те времена, когда Папы могли спать спокойно, будучи светскими
правителями. Его духовная империя разваливалась на части; короли и страны
ускользали из-под его тиары, и ни анафемы, ни уступки, применяемые по очереди,
не могли вернуть их. Германия восстала против послушания, половина швейцарских
кантонов подняли еретический бунт; Швеция и Дания тоже шли по наклонной, и
Англии поспешно следовала за ними. Никогда ранее понтификат не был таким
неудачным, и мало было таких беспокойных, озадаченных и невезучих Пап, хотя
было много порочных Пап. Клемент был менее доволен правителями, которые
остались с ним, чем теми, кто оставил его. Самый христианский король Франции и
самое католическое Величество Испании приносили столько же пользы, сколько
беспокойства. Вместо того чтобы быть двумя столпами его трону, они скорее были
двумя мечами, висевшими над ним, и которые то и дело грозили обрушиться и
сокрушить его. Со стороны Клемента требовалось большое искусство и умение
удерживать их в равновесии. Взгляды и интересы всех троих никогда не совпадали.
В одном могли они придти к соглашению – низвергнуть протестантизм; но даже и в
этом ревность и соперничество не позволяли им действовать сообща. Раздиравшие
их страсти бросали их в водоворот беспорядков и войн друг против друга, что
отнимало у них годы, отягощало казну и разоряло их королевства.
По сравнению с трудностями, которые мы сейчас рассматриваем, какое поистине
высокое положение занимает Лютер и его товарищи-реформаты! В своих кабинетах
они обладают намного большей властью, чем Карл и Франциск на своих тронах. Они
посылают идеи, просвещающие землю, а не армии, опустошающие ее.
Немногословной, но величественной властью истины они развенчивают
заблуждения, низлагают тиранов, сеют семена праведности и свободы, вынянчивают
искусство, науки и свободные государства, которым предназначено остаться
плодами их труда и памятниками их мудрости, когда о победах Карла и Франциска
позабудут, и система их политического величия будет ниспровергнута в грязь.
Церковь Германии за мирные годы разрослась во все стороны. Все ее великие
учителя были еще с ней. Лютер, Меланхтон и пока единая группа выдающихся
11
людей вокруг них руководили ее советами и распространяли ее учение. Рядом с ней

стояла Лига, удерживавшая на расстоянии меч Карла или любого, хотевшего напасть
на нее. Робкие люди находили мужество заявлять о своих убеждениях и встать на
сторону протестантов. Переходили целые районы северной и центральной
Германии. Среди нового пополнения были Анхальт, Померания, Аугсбург,
Франкфурт, Ганновер и Кемптен. Это не ушло от внимания императора, но так как
предотвратить это было не в его власти, он не осмелился показать неудовольствие.
Течение мирных дней было, увы, нарушено самым прискорбным всплеском
беззакония и фанатизма. Мы уже рассказывали о беспорядках и кровопролитии,
которые происходили в верхних землях Германии десять лет назад, вызванные
действиями людей, которые придерживались принципов, превративших свободу
Евангелия в блуд хуже языческого. Семена этих пороков были еще в земле, и мирные
дни дали им возможность появиться на поверхности во второй раз. В 1533 году два
анабаптистских пророка – Ганс Матиас, пекарь из Гарлема, и Ганс Бакхольдт,
портной из Лейдена, с группой своих последователей захватили город Мюнстер в
Вестфалии, посчитав его удобным местом для распространения своих взглядов. Они
объявили, что Бог послал их низложить городские власти и правительство, и
установить царствие небесное, которое из своего центра, горы Сион, должно было
распространиться по всей земле. Пекарь Матиас был первым монархом этого нового
царства. Его талант предпринимателя, набожность и горячий энтузиазм
способствовали выполнению этого трудного, но нечестивого проекта. Он отменил
всякое различие в социальном положении, провозгласил обобществление
имущества, заставил всех есть за общим столом, и, аннулировав брак, разрешил
многоженство, показав пример, которому его последователи поспешили
последовать.
Пекарь Матиас вскоре умер, и его сменил портной Ганс Бакхольдт. И тогда
«царство небесное» показало себя во всем своем зловещем блеске. Бакхольдт
объявил о том, что по воле Божьей, известной ему по особому откровению, он
должен сесть на трон Давида и нести августейшее служение вселенского монарха.
Он приказал, чтобы ему изготовили корону и скипетр из лучшего золота. Он никогда
не появлялся за границей без этих регалий. Он одевался в самые роскошные одежды,
перед ним несли Библию и обнаженную шпагу, на монетах было отчеканено его
изображение.
Он проспал три дня; пробудившись, попросил перо и бумагу и написал на
листочке имена двенадцати мужчин из хороших семей Мюнстера, которых он назвал
главами «двенадцати колен Израиля». Для него соорудили трон на рыночной
площади, покрыли его золотой парчой, и там окруженный государственными
12
деятелями, стражей и женами, одна из которой имела титул царицы, он выслушивал

жалобы и вершил правосудие.
Кроме того у него была группа миссионеров, чьим служением было возвещение
«истинного учения». Из них двадцать восемь человек были отправлены на
проповедь в соседние города, чтобы возвестить, что «царство небесное» установлено
в Мюнстере, что Ганс из Лейдена поставлен Богом править всем миром, что пришло
время, когда смиренные наследуют землю, а грешники будут уничтожены, и что
ужасные суды падут на тех, кто откажется войти в «царствие небесное». Из этих
двадцати восьми только один вернулся на «гору Сион», чтобы рассказать о том, как
встретили это послание. Слейдан так описывает отправку миссионеров: «Однажды
– пишет он – Бакхольд протрубил на трубе по всем улицам, и приказал горожанам с
оружием встретить его у ворот собора. Когда они пришли на условленное место, их
ждал ужин. Их было около 4 000 человек, им сказали сесть за столы, потом
присоединилось еще тысяча человек, которые были заняты работой, в то время когда
первые ужинали. Царь и царица со своими домашними слугами ждали за столом.
После того как они поели, и ужин почти закончился, царь сам дал каждому кусочек
хлеба со словами: «Примите, ядите, смерть Господню возвещаете». Также и царица,
подавая им чашу, говорит: «Смерть Господню возвещаете». После этого
вышеупомянутый пророк встал за кафедру и спросил их, готовы ли они подчиниться
Слову Божьему? Когда они отвтили ему: «Да», он сказал: «Небесный Отец
повелевает отправить двадцать восемь учителей Слова», которые должны пойти на
четыре стороны света и провозгласить учение, полученное в этом городе. Затем он
повторил имена миссионеров и определил им направление. Шестерых послали в
Озенбург, шестерых в Вандердорп, восьмерых в Соэст и столько же в Кесфельд.
После этого царь, царица и прислуга ужинали с теми, кто отправлялся в
поход…После ужина упомянутые нами двадцать восемь человек ушли в ночь.
Каждому кроме провизии дали золотые кроны, которые они должны были оставить
в тех местах, которые не приняли их учения в свидетельство их гибели и вечного
отвержения за отказ от мира и предлагаемого им спасительного учения. Итак, эти
люди разошлись и, придя в соответствующие места, кричали, чтобы люди
покаялись, иначе они непременно погибнут. Они стелили верхнюю одежду перед
членами городского совета, бросали кроны и заявляли, что посланы Отцом, чтобы
предложить им мир. Они предлагали им обобществить имущество, но если те
отказывались это сделать, то золото являлось знаком их греховности и
неблагодарности. Они добавляли, что это было время, предсказанное всеми
пророками, в которое Бог сделает так, чтобы праведность расцвела во всем мире.
Когда их царь полностью исполнить свое служение и приведет все к совершенству,
и праведность будет везде, тогда придет время, когда Христос установить царствие
Своего Отца.
13
«Как только они заканчивали говорить, - пишет Слейдан – их арестовывали,

допрашивали, сначала доброжелательно, а потом на дыбе, относительно их веры,
образа жизни и об укреплениях их города (Мюнстера). Они отвечали, что их учили
истинному учению, и они готовы подтвердить это своей жизнью, так как со времен
апостолов Слово Божье никогда правильно не преподавалось, и правосудие не
соблюдалась. Они говорили, что было только четыре пророка, два праведных, Давид
и Иоанн из Лейдена, и два нечестивых, а именно Папа и Лютер, последний из
которых хуже всех».
Бакхольдт сочетал служение миссионера со служением правителя. Он не только
настаивал, чтобы его миссионеры убеждали слушателей воспользоваться правами,
которые предлагало им Евангелие, особенно в отношение брака, но и сам иногда
садился на свой трон на рыночной площади и убеждал людей следовать его примеру
и брать себе несколько жен. Это был, конечно, ненужный труд, учитывая то, что
страсти людей более не сдерживались ни законом, ни чувством приличия. Как всегда
бывает, кровь взыграла и возбудилась похоть.
Мюнстер, прибежище этой непотребной банды, издавал зловоние в лицо как
папства, так как протестантства. Это было настолько неприятно и унизительно, что
с этим невозможно было жить в одной стране. Неважно, верил ли кто-то в мессу,
или исповедовал протестантизм, никто не мог терпеть это «царство небесное»; и оно
должно быть уничтожено ради общего блага. В 1535 году князья рейнских
провинций объединились и выступили против этого города, к тому времени хорошо
укрепленному. Они осадили и взяли его. Бакхольдта водились в цепях по нескольким
немецким городам. Наконец, его привели назад в Мюнстер, место его славы и
преступлений, и приговорили к мучительной смерти. После смерти тело пророка
было помещено в железную клетку; также поступили с телами его последователей;
и всех троих повесили на верхушке городской башни для обозрения и
предупреждения народу – Бакхольдт посредине, а по обе стороны последователи.
Лютер хотел, чтобы его соотечественники вынесли урок из этого печального
случая. Он говорил, что единственным безопасным путем между двумя пропастями
было Евангелие. Рим, захвативший власть над духовным законом, открыл одну
пропасть, пророки Мюнстера, отвергшие закон, открыли другую. Евангелие,
устанавливающее превосходство закона, поместило сознание под власть Бога, его
истинного Владыки, и дало ему свободу от блуда. И, если мир не хочет полететь вниз
головой в пропасть, зияющую по обе стороны, он должен твердо идти по пути
протестантизма. Кажется, что Рим и Мюнстер далеко отстоят друг от друга, но есть
одна точка, где они встречаются. От ящика с индульгенциями Тетцеля пришло такое
же полное освобождение от нравственных обязательств, как и от «царства
небесного» анабаптистского пророка Мюнстера.
14
Глава 3 - Князья и княжества присоединяются к протестантизму

Виттенберг – Взятие в плен герцога Кристофера – Побег – Филипп Гессенский
собирает войско, чтобы вернуть власть герцогу. – Успех – Герцог и Виттенберг
объединяют протестантов. - Смерть герцога Георга – Присоединение Альбертин-
Саксонии к протестантизму. – Вся центральная и северная Германия –
протестантская. – Австрия и Бавария – пока папские. – Протестантское движение в
Австрии – Петиция двадцати четырех австрийских дворян – Присоединение
пфальцграфа – Курфюрст – Архиепископ Кёльна принимает протестантизм. –
Отстранен от управления княжеством. – Барбаросса – Лицемерие императора –
Затевает войну.
Мы возвращаемся к протестантизму, который, как мы говорили выше, постоянно
умножает своих последователей и увеличивает область распространения. В этот час
неожиданно произошло чудесное добавление к его территориальным владениям. В
1519 году герцог Ульрих Виттенбергский был изгнан из своего владения,
сделавшись ненавистным для своих подданных из-за развратного поведения и
деспотичного характера. Император Карл V захватил его территорию, отдал ее
своему брату Фердинанду Австрийскому, который ввел туда свои войска; и, чтобы
всем было понятно, увез Кристофера, сына герцога, в своей свите. Однако молодой
пленник замыслил ускользнуть от Его Высочества. Императорская кавалькада
медленно поднималась по северным склонам Альп. Можно было видеть, как она, то
исчезала из вида при спуске в ущелье или обходе горы, то появлялась при подъеме
на перевал. Авангард этой длинной и блестящей процессии приближался к границе
снегов, в то время как ее арьергард был лишь на середине подъема. Молодой герцог,
задумавший побег, искал подходящего случая и поэтому отстал. Бдительность
стражи ослабла, дружеская скала оказалась между ним и императорской
кавалькадой. Он понял, что момент настал. Он развернул лошадь и бежал с одним
слугой, которого он посвятил в свою тайну, пока император продолжал совершать
восхождение. Когда, наконец, побег обнаружился, организовали срочную погоню.
Но все было напрасно. Преследователи вернулись без него. Распустили слух, что
молодой герцог Виттенбергский при переходе через горы был либо убит
разбойниками, либо погиб от несчастного случая.
Прошло много лет; считали, что герцог умер. Между тем жители Виттенберга
поняли, что иго Австрии, под которое император поставил их, было тяжелее ига
Ульриха, которое они сбросили, и начали вздыхать по своему законному правителю.
Шел 1532 год. Стало известно, что молодой Кристофер жив, что он прятался у своих
родственников на границе Эльзаса и Бургундии, и что в своем изгнании он принял
протестантскую веру. Когда слухи дошли до Виттенберга, жители этой территории
выразили желание вернуть молодого герцога, сына их бывшего правителя.
15
Протестантским князьям было очевидно преимущество от укрепления

Шмалькальденской Лиги и расширения протестантских территорий. Но без войны
было не обойтись. Лютеру и Меланхтону претила идея браться за оружие. Лига была
строго оборонительной. Тем не менее, Филипп Гессенский, один из самых активных
ее членов, разработал под свою ответственность проект. Он начал собирать армию,
чтобы изгнать австрийцев и восстановить Кристофера в своем герцогстве.
Потом ландграф Гессенский пришел к тайному соглашению с королем Франции,
который был готов дать денег на оплату войска. Момент был подходящим для
нанесения удара. Император был в Испании, Фердинанд Австрийский был занят
турками; Франциск I, который всегда был готов встать между Римом и
Виттенбергом, выслал деньги, и протестантская Германия снарядила солдат.
Ландграф начал кампанию в конце апреля; свой первый бой он провел 13 мая, а
в конце июня он завершил войну победой. Фердинанду пришлось отказаться от
герцогства, Ульрих и его сын Кристофер были восстановлены, а с ними пришла
свобода новых взглядов. Шмалькальденская Лига получила прекрасное добавление,
и протестантский клин проник в южную Европу.
На этом успехи протестантов не закончились. Среди немецких князей не было
более неутомимого, решительного и постоянного противника лютеранства, чем
Георг, герцог Альбертин-Саксонский. Его противостояние, основанное на
искренней преданности учению католицизма, подогревалось личной антипатией к
Лютеру. Он бушевал против реформатора, как зачинщика и революционера, а
реформатор в свою очередь не собирался скрывать презрения к герцогу, которого он
обычно называл «клоуном». Георг, князь Саксонский умер 24 апреля 1539 года. Так
как он умер без потомства – его два сына умерли раньше – преемником стал брат
Генрих, чья преданность протестантизму была такой же ревностной, как и
преданность покойного брата папизму. Герцог Георг в последнем завещании
распорядился, чтобы его брат не менял веру в княжестве; в случае невыполнения
этого условия, он завещал княжество императору и Фердинанду Австрийскому.
Генрих, получив известие о смерти брата, поспешил в Дрезден, и, несмотря на
распоряжение, сделанное в завещании относительно веры, он вступил во владение
княжеством, объявив себя его сувереном не только в столице, но и в Лейпциге и
других крупных городах. Пригласили Лютера прочитать цикл проповедей в
Лейпциге, чтобы познакомить людей с учением реформатской веры. В течение
нескольких недель старые обряды были заменены протестантским богослужением.
Большинство жителей встретили перемены с радостью, некоторые из них уже
приняли реформатское учение, но воздерживались от открытого признания из-за
тюрем и палачей герцога Георга. Присоединение такого сильного герцогства к
16
Шмадькальденской Лиге превратило прежнего врага в опору протестантского

движения, так как оно находилось в центре лютеранских княжеств.
В Бранденбурге было несколько тысяч протестантов, но они не раскрывали себя
из-за страха перед курфюрстом Иоахимом. В 1539 году Иоахим I умер, с ним пала
месса, и на ее руинах возникло протестантское богослужение. В 1542 году за
Бранденбургом последовал Брунсвик. Сеть протестантских княжеств простиралась
почти непрерывной линией от берегов Балтики до берегов Рейна.
Вся центральная и северная Германия была теперь протестантской. В старой вере
осталась только Австрия, Бавария, пфальцграфство и церковные владения Рейна.
Было похоже, что эти княжества не смогут долго сопротивляться протестантизму.
Во всех них было уже религиозное движение, и если бы перемирие продолжилось
еще несколько лет, по всей вероятности, они бы перешли на сторону реформации. В
1541 году 13 декабря Фердинанду была подана петиция от имени дворянства
и австрийских княжеств с просьбой свободного исповедания веры. Петиция была
подписана двадцатью четырьмя дворянами и десятью городами, в том числе и
Веной. К просьбе о свободе совести присоединились соседние провинции Стирия и
Карниола. Ссылаясь на бедствия того времени, войны, эпидемии и голод, которые
продолжались на протяжении шестнадцати лет, и на опустошения, произведенные
турками, податели петиции указали на упадок веры как на причину ужасного
наказания. «Во всей политической структуре нет ничего чистого и здорового, -
писали они – нет порядка ни в общественной, ни в личной жизни…Мы не знаем
другого средства, о, владыка, кроме истинного познания Слова Божьего,
пробуждения людей к новой жизни, чтобы они могли уверенно противостать туркам,
так как наша безопасность заключается в истинном поклонении Богу…Поэтому мы
смиренно просим Ваше Величество отдать распоряжение о том, чтобы
преподавалось чистое Евангелие, особенно то положение учения, где говорится об
оправдании, то есть, что наши грехи прощаются только Христом. Далее людям
должно быть рекомендовано совершать дела благотворительности и благочестия,
которые являются плодами и признаком веры. Подобным же образом, тот, кто хочет,
может участвовать в таинстве Вечери Господней, преподанном им согласно
традиции ранней церкви. На епископов должна быть возложена обязанность в
соответствии с последним указом империи реформировать все неправильное в
церкви, назначить способных служителей для наставления людей и не увольнять
истинных проповедников, как они делали до этого.
На эту просьбу Фердинанд не позволил себе ответить категорично и резко: «Нет».
Когда Венгрия нажимала на него с одной стороны, а турки с другой, он не посмел
допустить такую прямоту речи. В своем ответе он коснулся попыток, предпринятых
им, чтобы «Слово Божие было правильно проповедано согласно традиции св. отцов
17
и толкователей церкви». Он оптимистично говорил о предстоящем соборе, который

должен был решить все религиозные разногласия, и советовал им тем временем
«избегать новшеств, идти по следам отцов, по древнему пути их религии».
В Баварии призыв к реформации был встречен проведением церковной
визитации княжества, принадлежавшего духовенству. Проверка длилась недолго,
когда стало очевидным, к чему она приведет; дело было срочно закрыто, прежде чем
католическая церковь могла полностью себя дискредитировать, и она безнадежно бы
пострадала в глазах людей.
В пфальцграфстве это движение принесло плоды. Курфюрст обеспечил церкви
протестантскими проповедниками, разрешил совершать Евхаристию под обоими
видами, священникам жениться; и 10 января 1546 года Божественная служба,
выражаясь народным языком, была совершена в кафедральном соборе Гейдельберга.
Церковное курфюршество Кельна доставило императору и Папе больше
неудобств, чем все остальные. Оно в тот час висело на волоске. Его князь-епископ
склонялся к протестантской истине и предпринимал шаги по реформации княжества.
Он пригласил Бюцера проповедовать в Бонне и других городах, уговорил
Меланхтона приехать в Кельн и помочь в составлении плана реформации. Выход из
католических рядов того, кто занимал видное место среди князей Германии, было
бы ужасным ударом, предполагалось, как для Папы, так и для императора.
Архиепископ Кельня был одним из четырех церковных курфюрстов, другие три
были курфюрстами Майнца, Трира и Зальцбурга, и его обращение совершило бы
радикальные перемены в коллегии курфюрстов. Большинство бы перешло на
сторону протестантов, и неизбежным следствием этого был бы выход Австрийского
дома из состава империи. Это не могло не встревожить Карла.
Но несчастья на этом не прекратились бы. Существовало внушительное собрание
церковных княжеств, около полусотни, разбросанных по всей Германии. Их
епископы были среди самых влиятельных немецких магнатов. Они владели как
светской, так и церковной юрисдикцией; их руке был как меч, так и епископский
посох; и они также часто были на поле сражения во главе армии, как и в доме
капитула среди духовенства. Можно предположить, что они были самыми
прочными столпами папства в Германии. Если такое влиятельное курфюршество как
Кельнское примет лютеранство, трудно сказать, сколько из этих многочисленных
княжеств последуют за ним. Княжества северной Германии уже переменили веру.
Рейнские курфюршества все еще оставались тверды, только Кельн на данный
момент колебался. На опасность быстро отреагировали. Папа, император, капитул и
граждане Кельна собрались, чтобы противостать мерам курфюрста-епископа и
сохранить веру, которую он собирался оставить. В результате архиепископ, уже
18
пожилой человек, вынужден был уступить. Под давлением папского запрета и

императорского оружия он оставил управление курфюршеством и ушел на покой.
Император теперь увидел положение дел. Успех лютеранства превзошел все его
опасения. Княжество за княжеством присоединялось к Шмалькальденской Лиге. Он
считал, что каждое новое искажение было еще одним подтверждением ослабления
его власти; таким образом, империя ускользала от него. Он едва мог надеяться, что
его наследственные владения смогут долго противостоять посягательствам ереси,
которая наводнила окружающие страны. Он должен принять решительные меры. С
этого времени (январь 1544 г.) его не оставляла мысль встретиться с протестантами
на поле битвы.
Но император не был еще готов, чтобы обнажить свою шпагу. Он был на грани
другой большой войны с Францией. К растущей дерзости и успеху Сулеймана в
восточной Европе добавились набеги турок на юге. Флот Барбароссы покинул
гавань Тулона и ждал только возвращения весны, чтобы навести ужас и разрушения
на побережье южной Европы. Пока существовали эти препятствия император
хранил мир, хотя в сердце у него была война. Он ратифицировал в Ратисбоне и
Шпейере Нюрнбергский эдикт (1532 г.), который давал значительную свободу
протестантам. Он держал перед их глазами яблоко, которым соблазнял их, а именно
обещанием собора, который исцелит раскол. Так в течение двух лет он убеждал их в
безопасности пока не урегулировал раздоры с Франциском и Сулейманом и не
закончил готовиться к тому, чтобы помериться силами с Лигой. Затем он нанес удар,
от которого дело протестантизма было на какое-то время почти полностью
сокрушено.
19
Глава 4 - Смерть и похороны Лютера

Подготовка к войне – Ужасное известие – Поездка Лютера в Эйслебен – Болезнь
в пути – Приезжает в Эйслебен – Проповедует - Смертельная болезнь – Смерть –
Феномен Лютера – Оценка Варила его как проповедника – Обеденный стол в
августинском монастыре – Похороны Лютера – Могила в замковой церкви.
Лютер больше всех в Германии любил мир. Он противился войне всеми силами
своей большой души. Он не мог представить себе большей опасности для дела, чем
от меча. Снова и снова, во время всей своей жизни, когда противоборствующие
стороны были готовы прибегнуть к оружию, реформатор вмешивался, и меч
вкладывали в ножны. И снова грозили войной. С обеих сторон люди готовились к
оружию: войска собирались, сильные полководцы выходили на поля сражений.
Послушаем, не раздастся ли громкий голос, который так часто разгонял грозу
прежде, чем ударяла молния. Но вместо этого пришло ужасное известие – Лютер
умер!
В январе 1546 года реформатора попросили рассудить спор между графами
Мансфельда по поводу их границ. Несмотря на то, что он не хотел вмешиваться в
такие дела, он согласился, движимый в основном тем соображением, что дело имело
отношение к родной провинции, и что он, таким образом, сможет еще раз посетить
место своего рождения. По дороге он заболел, но поправившись, продолжил
путешествие. На подходе к Мансфельду его встретили графы с почетной свитой и
обеспечили жильем за свой счет в его родном городе Эйслебене. «Его встретили
графы Эйслебена в сопровождении более ста всадников, и он въехал в город – пишет
Маймбург – скорее как князь, чем как пророк, под залпы пушек и звон колоколов во
всех церквях».
Быстро справившись к удовольствию графов с делом, которое привело его сюда,
он иногда проповедовал в церкви и принимал причастие, но силы его покидали.
Многие признаки предупреждали его, что он долго не проживет; что там, где он
провел утро, он проведет и вечер, вечер почета и славы выше, чем у короля. «Здесь
я родился и был крещен, - говорил он своим друзьям – что если я здесь же и умру».
Ему было всего шестьдесят три года, но постоянные волнения, непрерывный и
изнуряющий труд, часто повторяющиеся приступы депрессии, ужасные недуги
больше, чем годы подорвали его силы.
Семнадцатого февраля он обедал и ужинал с друзьями, со своими сыновьями –
Гансом, Мартином и Паулем, а также Юстусом Йоной, который сопровождал его.
«Когда после ужина – пишет Слейдан – он удалился по обычаю на молитву, боль в
животе усилилась. По чьему-то совету он принял немного рога единорога с вином,
и в течение часа или двух сладко спал на печной лежанке. По пробуждение он ушел
20
в свою комнату и снова отдыхал. После короткого сна грудь сдавило еще больше;
поняв, что наступает конец, он обратился к Богу с такими словами:
«Боже, мой небесный Отец, Отец нашего Господа Иисуса Христа, Бог всякого
утешения, благодарю Тебя за то, что Ты открыл мне Сына Своего Иисуса Христа, в
Которого я верю, Которого я исповедаю, Которого я люблю, Которого я
провозглашаю и проповедаю, Которого Папа Римский и многие нечестивые гонят и
бесчестят. Молю Тебя, мой Господь Иисус Христос, прими душу мою; хотя я
должен быть забран из этой жизни, хотя я должен оставить это тело, я знаю
наверняка, что буду обитать с Тобой вечно; ни один человек не может вырвать меня
из Твоих рук».
Его молитва взлетела в вышину, и дух вскоре последовал за ней. Три раза он
произнес одни и те же слова, и с каждым разом голос его становился все слабее: «В
руки Твои предаю дух мой, Ты искупил меня, Боже праведный!» - и как пишет
Слейдан – «Он как будто заснул без очевидной боли или агонии».
Так зашло это солнце, чей свет наполнял много лет не только небо Германии, но
и всего христианского мира. Место, оставшееся пустым в мире с уходом Лютера,
было похоже на пустое место, остающееся на небосклоне после захода солнца. И
также как после захода дневного светила собираются тени и сгущается тьма вокруг
людских жилищ, так было с заходом и этого солнца. Как только Лютер сошел в
могилу, над Германией стали сгущаться тени, и вскоре они превратились в ночь бед
и войн. Мы не уверены, что свет, ушедший в тот момент, когда могила сомкнулась
над реформатором, полностью вернулся в Германию.
Путь Лютера был бурным, а конец мирным. Он вел непрестанную борьбу, не
только с императором и Папой, но и с более ужасным врагом, который часто
окутывал его ум темнотой. И вот он умирает с чувством неомраченной радости и
неумирающей веры в своего Спасителя. Примечательно, что человек, на чью жизнь
покушались Папы, короли, священники и фанатики разного рода, умер в своей
постели. «Все вы: Папа, дьявол, короли, князья и лорды – враги Лютера, но вы не
можете ему навредить. Не так было с Яном Гусом. Я признаю, что за сто лет не было
человека, которого так ненавидели как меня». На протяжении последних двадцати
пяти лет жизни, то есть со времени его появления на сейме в Вормсе, императорский
запрет и папская анафема висели над ним, и, однако, с его головы не упал ни один
волос. Великий меч императора, который победил Франциска и покарал турок, не
смог приблизиться к богослову из Виттенберга. Реформатор прожил в своем
небольшом безоружном саксонском городке все свои дни; он поднимался и ложился
в мире, он трудился изо дня в день, выковывая стрелы и выпуская их со всей силой
во врага; а враг боялся его пера и языка больше, чем наступления целой армии.
Чтобы избавиться от него, римская церковь отдала бы половину своего королевства,
21
но она не могла отнять у него, ни дня, ни часа. Был отдан старый приказ: «Не
прикасайтесь к помазанным Моим и пророкам Моим не делайте зла». Мы видим, что
Лютер заканчивает свой путь, как настоящее солнце после бурного дня заканчивает
свой среди золотого сияния тихого вечера.
Было бы напрасно и излишне к тому же пытаться описать характер Лютера. Он
рисует сам и не разрешит никому другому, ни другу, ни врагу, рисовать свой
портрет. Неизмеримо великий дух того времени, колоссальная его фигура наполняла
весь христианский мир. Но мы не можем не вспомнить, откуда пришло его величие;
к счастью его можно выразить одним словом. Это была его вера, вера в Бога. Были
люди исключительной одаренности, отваги, непреклонной честности,
убедительного, вызывающего восхищение красноречия, упорные в труде и
неизменные в достижение цели, которые, однако, не революционизировали мир. Не
совокупность блестящих качеств и способностей позволили Лютеру достичь того,
что он совершил. Правда, они помогли ему, но та сила, с помощью которой он
совершал реформацию, была верой. Вера поместила его в полное соответствие с
Божественным разумом и Божественным правлением; таким образом, мудрость, с
которой он говорил, была Божьей мудростью, и она освещала мир; цель, к которой
он стремился, была намечена Богом, поэтому он преуспевал в своем великом деле.
Это – истинная таинственная сила, на которую все времена претендовали
священнослужители, хотя не обладали ей; она сошла во всей полноте на Лютера; но
низвел ее из своего небесного источника не какой-нибудь внешний обряд, а сила
веры.
Есть один талант выдающегося реформатора, о котором мы мало говорили, а
именно его красноречие за кафедрой. О чрезвычайной степени обладания этим
даром мы позволим засвидетельствовать двум папистам. Вариллас пишет о нем:
«Кажется, что природа сочетала в нем дух итальянца и тело немца, таковы его
живость и трудолюбие, энергия и красноречие. В изучении философии и
схоластического богословия никто не мог превзойти его, также ему не было равных
в искусстве проповедования. Он в совершенстве владел высоким стилем речи; он
раскрывал сильные и слабые стороны человеческого мышления и знал способы
овладения обоими. Он обладал умением улавливать настроения слушателей, какими
бы разными и необычными они ни были; он знал, как возбудить, или успокоить их
страсть. Если тема его речи была слишком высока и непонятна, чтобы убедить их,
то он вел всех, воздействуя на их воображение силой художественных приемов.
Такой был Лютер за кафедрой; он бросал слушателей в бурю и успокаивал их снова
по своему желанию. Он спускался с кафедры для того, чтобы проявить свое еще
более абсолютное превосходство в личных беседах. Он возбуждал умы людей, не
волнуя их, и вдохновлял их своими настроениями таким способом, в котором никто
не мог обнаружить никакого воздействия с его стороны или даже намека. Короче, он
22
одерживал победу с помощью изысканности немецкого стиля над теми, которых он

поражал своим красноречием и пленял беседами, так как никто не говорил и не писал
на родном языке лучше, чем он; и никто с тех пор не говорил и не писал на нем с
такой чистотой».
Другой писатель враждебный к Лютеру и реформации, говоря о его красноречии,
пишет: «Выступая с кафедры, и как будто впадая в неистовство, сопровождая слова
действием, он поражал умы слушателей самым удивительным образом и уносил их
туда, куда хотел; такой дар и силу речи редко можно найти среди народов севера».
Навряд ли был бо;льший контраст, чем контраст между Лютером на публике, где
его характер казался властолюбивым, а нападки яростными и сокрушительными, и
Лютером в личной жизни, где он был нежен как ребенок. В таких людях как Лютер
любовь к истине, которая на публике разжигает страсть и горячность перед лицом
оппозиции, превращается в кротость и любовь среди людей одинаковых по духу.
«Все, кто знал его близко и встречался с ним часто, - пишет о нем Меланхтон –
признавали, что он был самым замечательным человеком, мягким и приятным в
обществе, ни в коей мере не упрямым и открытым к дискуссии, однако с всею
серьезностью своего характера. Если он проявлял большую суровость в борьбе с
врагами истинного учения, то не из-за зловредности характера, а из-за ревности по
истине». Общение с Богом через Его Слово и молитву были двумя основными
средствами, с помощью которых он питал свою веру и, как следствие этого, свою
силу. «Я сам часто заставал его, - пишет Меланхтон – заливающимся горькими
слезами и горячо молящимся о благополучии церкви. Каждый день он уделял время
чтению псалмов и молитве Богу всеми силами своей души». Его высочайшей
задачей было вывести свет Слова из сокрытия и ввести его в храм, школу и жилище.
Один из биографов так описывает его наружность: «Он был немного выше
среднего роста, крепкого телосложения; у него было открытое, мужественное лицо,
широкий немецкий нос, слегка орлиный, скорее широкий, чем высокий, лоб с
нависшими бровями, большой рот с полными губами, горящие глаза как у льва или
орла, короткие вьющиеся темные волосы и заметная бородавка на правой щеке. На
раннем этапе его пути тело было истощено до крайней степени, потом он
поправился, а в последние годы был склонен к ожирению. Телосложение было от
природы крепким; обычная бы форма не выдержала такой беспримерной энергии,
но он лучше всего чувствовал себя в трудах, занятиях и при умеренной диете,
привычной селедки и горохе».
Как древние патриархи сидели у входа в шатер, приглашая прохожего под его
тень и гостеприимство, так и Лютер жил в августинском монастыре. Его двери были
открыты всем. Сюда приходили бедняки за милостыней, больные за лекарством,
знаменитые иностранцы со всех концов Европы, чтобы увидеть и поговорить с его
23
прославленным обитателем. Общение за столом было во время ужина. Лютер

приходил к столу, уставший от дневных трудов, нередко державший в руке книгу,
которую он продолжал иногда читать. Все молчали, пока он не отрывал глаз от
страницы. Потом он спрашивал о новостях, и это было сигналом к беседе, которая
вскоре становилась общей. Вокруг его стола собирались, возможно, его коллеги-
профессора, старые друзья издалека, такие как Линк из Нюрнберга, Пробст из
Бремена, или выдающиеся схоласты из далеких стран, или государственные деятели
и придворные, которым случалось путешествовать с каким-нибудь посольством.
Люди всех званий и профессий находили ужин в августинском монастыре и
получали радушный прием у его знаменитого хозяина.
В те дни новости доходили медленно, так как газет еще не было, и часто простой
путешественник первым приносил известие в Виттенберг о том, что шла большая
война, что турки опять напали на христианские страны, что надо искать нового Папу
на свободное кресло Св.Петра. Не было другого подобного места, где бы можно
было получить известия о том, что происходит в мире, чем обеденный стол в
августинском монастыре. Если гости радовались, то путешественник также
вознаграждался, услышав комментарии Лютера по поводу новостей, которые он
первый распространял. Как часто государственных деятелей удивлял более
глубокий взгляд и более верное предвидение Реформатора по вопросам, касавшимся
области, которую они считали исключительно своей! С удивительной
проницательностью он мог врезаться прямо в сердце политики, с характерным
мужеством срывать маски с королей. Могло быть так, что некоторый известный
схоласт из далекой страны был гостем в августинском монастыре. Какая
возможность выяснить правильный перевод слова, который мог встретиться в
отрывке, над которым реформатор работал в тот самый день! Или кампания за
столом была более разнородной, такой была и беседа. Грустные и веселые темы
сменяли друг друга. Речь заходила то о делах монарха, то о крестьянах. Резкие
замечания, блеск остроумия, взрывы смеха оживляли столовую. Взгляд Лютера
начал загораться, сияющим лицом он смотрел на слушателей и осыпал
высказываниями то серьезными, то игривыми, то забавными, но всегда несущими
глубокую мудрость. Когда ужин заканчивался, Аурифабер или кто-то другой уходил
и записывал самое важное из того, что произнес реформатор, для того чтобы в свое
время то, что было сначала привилегией некоторых, стало достоянием всех
читателей Застольных бесед Лютера. Хорал на латыни или немецкий гимн, спетый
хором, в котором выделялся тенор Лютера, завершал вечер.
Лютер умер; куда положить его прах? Графы Мансфельда были готовы
похоронить его в фамильном склепе, но курфюрст Саксонский Иоганн
распорядился, чтобы его прах покоился там, где он совершал свои труды. Лишь
несколько королей было похоронено с такой почестью. После того как похоронная
24
процессия отправилась в Виттенберг, к ней присоединялись князья, дворяне, члены

городских советов, крестьяне, и она так увеличилась, что была похожа на армию на
марше, и напоминала траурную процессию, которая несла патриарха Ветхого Завета
с берегов Нила до пещеры далекой Махпелы. Когда процессия проходила Галле и
другие города на своем пути, жители наводняли улицы так, что почти останавливали
кортеж и пели дрожавшими от волнения голосами псалмы и гимны, как будто вместо
катафалка проезжала колесница победителя, чье победное возвращение они
приветствовали хвалебными песнями. Так и было. Лютер возвращался с большой
битвы, где он сражался с силами и властями духовной тирании и нанес поражение
духовным мечом. Было правильно, что те, кого он освободил в результате великой
победы, понесут его до гробницы, не как обыкновенных людей несут до могилы, а
как героев ведут до места, где они должны быть коронованы. Кавалькада добралась
до Виттенберга 22 февраля. Когда она приблизилась к воротам города, к процессии
присоединилась Катарина фон Бора, жена Лютера. Экипаж, в котором она сидела
вместе с дочерью и несколькими дамами, следовал за телом, положенным в
свинцовый гроб, покрытый черным бархатом, который везла повозка, запряженная
четырьмя лошадями. Его отвезли в замковую церковь, и после того как спели
несколько погребальных гимнов, Помераний взошел на кафедру и выступил с
соответствующим обращением. Затем Меланхтон произнес выразительную речь,
после чего гроб был опущен в могилу несколькими учеными мужами, выбранными
для этой цели, среди глубокого молчания, прерывавшегося лишь всхлипываниями.
Князья, члены магистрата, пасторы и горожане собрались вокруг последнего места
упокоения великого реформатора.
25
Глава 5 - Шмалькальденская война и поражение протестантов

Императорский союз с Папой Павлом III – Подготовка Карла к войне – Его
лицемерие – Трентский собор – Его политика – Неосторожность Папы – Армия
Шмалькальденской Лиги – Предательство князя Мауриса – Запрет императора –
Колебания протестантов - Сила императора – Маурис захватывает курфюршество
своего двоюродного брата. – Курфюрст Иоганн возвращается домой. – Ландграф
Филипп побежден. – Конфедераты разделяются и просят пощады. – Карл –
победитель.
Два года война висела над Германией, но пока был жив Лютер, гроза
удерживалась и не начиналась. Но реформатор был теперь в могиле и буря быстро
приближалась. Император еще с большей энергией, чем прежде, взялся за военные
приготовления. Он разобрался со всеми другими делами, чтобы отдать все силы
своего ума и крепость своего оружия на подавление лютеранства. Он закончил войну
с Францией. Он установил перемирие с турками; его брат Фердинанд пошел на
унижения, платя ежегодно 50 000 крон Сулейману. Он набрал рекрутов в Италии и
Нижних странах и заключил договор с Папой Павлом III. Существовали
конфликтные вопросы в политике этих двух правителей, но оба были согласны
отложить другие вопросы ради одного, который они считали наиболее важным.
Какова была цель, которая занимала умы обоих в первую очередь, было вполне
очевидно из договора, заключенного между Папой и императором, основным
условием которого являлось следующее: «Папа и император ради славы Божьей и
общего блага, и особенно благосостояния Германии вступили в союз при
определенных соглашениях и условиях; и прежде всего император должен
предоставить армию и все необходимое для войны, быть готовым к следующему
июню, и с помощью силы и оружия заставить тех, кто отвергает соборы и упорствует
в заблуждениях, принять древнюю религию и подчиниться Святому престолу». Папа
в добавление к 10 000 дукатов, которые он уже ссудил, поставил условием внести
еще больше в банк Венеции для покрытия военных расходов, содержать за свой счет
в течение шести месяцев 12 000 пехоты и 500 лошадей, отдавать императору в
течение этого года половину церковных доходов со всей Испании, позволить ему
отчуждать монастырские земли на сумму 500 000 дукатов, и что как духовные
цензоры, так и военные силы должны быть использованы против любого князя,
который попытается препятствовать выполнению этого договора. «Так Карл V –
пишет аббат Милло – по примеру Фердинанда-католика сделал посмешище из
истины, и использовал искусство одурачивания человечества как инструмент для
достижения своих целей».
Еще одним шагом к войне, хотя это было похоже на примирение, явился созыв
давно обещанного и постоянно откладываемого собора. Ранее в декабре в
26
небольшом городке Трент собрались сорок прелатов, которые взялись представлять

вселенскую церковь и издавать указы для всех христианских стран, хотя только
Италия и Испания были представлены на этом соборе. До сих пор св.отцы избегали
всего, что было похоже на коммерцию, но сейчас, когда подготовка императора была
почти завершена, собор вышел «на марш». Его первые декреты указывали на
предназначенную ему роль в приближавшейся драме. «Они открыто напали – пишет
аббат Милло – на первые законы протестантизма». На третьем заседании собор
постановил, что традиции отцов имеют одинаковую силу с Писаниями Ветхого и
Нового Заветов, и что никто не может толковать Писание отлично от толкования
церкви. В действительности это предрешало все предложенные к рассмотрению
вопросы, и делало дискуссию между партиями пустой тратой времени. Очевидно,
что первым шагом к правильному решению противоречий было определения
правила, по которому все дискутируемые вопросы должны быть определены.
Протестанты утверждали, что единственным непогрешимым авторитетом было
Слово Божие. Они обращались к суду Священного Писания, они не знали другого
судьи. Превосходство Священного Писания было, фактически, краеугольным
камнем их системы, и если отвергался этот принцип, то всему их делу выносился
приговор и осуждение.
Но собор в Тренте оказывался признавать этот принцип, который является
обязательным для всех протестантов. Суд, сказал собор, которому вы должны
подчиниться и подчинить свое дело, – это традиции и Писание в толковании церкви.
По-другому это звучало так: «Вы должны починиться церкви». Это, возможно,
удивило протестантов. Существовало противоречие между ними и церковью, и
сейчас им говорили, что они должны принять противника в качестве судьи. Все
знали, как церковь толковала данный вопрос. Первый декрет собора содержал все,
чему надо следовать; он гарантировал, чтобы от собора не выходило ничего кроме
ряда совершенных папских решений и догм, все они предписывались к исполнению
в первую очередь под страхом анафемы.
Было понятно, что Отцы собрались в Тренте, чтобы осудить веру Германского
народа как ересь, а затем император выйдет с большим мечом и нанесет ей
смертельный удар.
Между тем Карл проводил лицемерную политику. Чем больше он трудился по
подготовке к войне, тем громче он заявлял, что стремится к миру. Он лелеял самые
добрые пожелания Германии, так он утверждал; он поднял всего несколько
незначительных налогов; он не составил ни одного договора, нацеленного на войну;
он затеял провести беседу с Филиппом, ландграфом Гессенским, который, как он
знал, смотрел прямо в его сердце и догадывался о его планах, но путем своей отпетой
двуличности и активного дезавуирования враждебных планов ему удалось убрать
27
всякие опасения ландграфа о надвигавшейся войне. После беседы Филипп сообщил

конфедератам о благоприятном впечатлении от данной ситуации, таким образом,
снова ему удалось усыпить подозрения протестантов.
Но вскоре их грубо разбудили. Со всех сторон были слышны слухи, что
император собирает оружие. Видя, что Карл не воевал ни с Франциском, ни с
Сулейманом, ни с другой какой-нибудь державой, для чего он вел эти
приготовления, как ни для истребления протестантизма? Лютеранские князья
получали предупреждения от своих друзей из Италии и Англии о том, что
планировалось их уничтожение. Наконец, из Рима донеслась победная песнь:
Павел III полный рвения и, не сомневаясь в исходе предприятия, которое исполняло
его невыразимым восторгом, поведал миру, что поражение лютеранства близко.
«Сам Павел – пишет аббат Милло – выдал эту темную сделку. Гордясь союзом,
созданным против врагов Святого престола, он опубликовал статьи о ней в булле,
увещевая верующих принять участие, чтобы получить индульгенции». Это было
весьма смущающим раскрытием императорских планов и заставило его сбросить
маску немного раньше намеченного срока. Но даже когда он признался в своих
намерениях, которые не мог более скрывать, это было сделано с такой хитростью и
двуличием, что в значительной степени скрывало его настоящую цель. «Он был
достаточно ловок, - пишет аббат Милло – чтобы убедить часть протестантов в его
искренности». Он сказал, что действительно имел в виду Германию, когда готовился
к войне, но не намеревался вмешиваться в вопросы веры, а хотел наказать
определенные партии, которые нарушили мир. Шмалькальденская Лига была
империей внутри империи; она была несовместимой с императорской властью:
кроме того, отдельные поступки некоторых ее членов требовали корректировки. Это
безошибочно указывало на Иоганна Фридриха, курфюрста Саксонского, и Филиппа,
ландграфа Гессенского.
Предлог был прозрачным, но он дал возможность кротким, теплым и
колеблющимся сказать: «Эта война не касается религии, это просто ссора между
императором и некоторыми членами Лиги». Насколько точно подход к этому
вопросу свидетельствует о мудрости человека, которого недавно положили в могилу
в замковой церкви Виттенберга! Как часто Лютер предупреждал протестантов об
ошибке уклонения своего дела с духовной на политическую основу. Он всегда
уверял их, что когда придет день суда, то откроется, что духовная основа удваивает
силы, на которые они рассчитывают, фактически, она непобедима; в то время как
политическая со своей впечатляющей видимостью не имеет совсем никакой силы.
Между тем, основная часть протестантов, решив противостать силе силой, рьяно
готовились к войне. «Они просили венецианцев, – пишет аббат Милло –
швейцарцев, Генриха VIII и Франциска I помочь им против тирании, которая после
28
порабощения Германии распространится на остальную Европу. Ни одни из этих

переговоров не имели успеха, но они могли обойтись без иностранной помощи.
Через несколько месяцев они набрали армию из восьмидесяти тысяч вооруженных
человек, оснащенных с избытком всем необходимым. Курфюрсты Кельна и
Бранденбурга оставались нейтральными, также как и курфюрст пфальцграфства».
Маркграф Мисни и два графа Бранденбурга, хотя и были протестантами, выступили
в поддержку императора. Курфюрст Саксонский, ландграф Гессенский, герцог
Виттенбергский, князья Анхальта, города Аугсбург, Ульм и Страсбург одни
собирали эту внушительную армию. Лига разделилась с самого начала кампании, но
предательство князя Мауриса Саксонского довершило дезорганизацию Лиги и
проложило дорогу последовавшей трагедии.
Маурис был сыном того Вильгельма, который был преемником герцога Иоганна,
известного врага Лютера. Слабый князь Вильгельм умер, и теперь его сын Маурис
был герцогом Альбертин-Саксонским. Отверженный в юности, в зрелом возрасте он
стал неугомонным, резким, уверенным в себе, своевольным и сверх меры
тщеславным. Он был протестантом, но без глубоких религиозных убеждений. При
выборе веры он руководствовался скорее преимуществами, которые она может дать,
чем истиной, которую она может содержать. Он глубоко проникся скептическим
духом, который опасен для характера, развития души и духовных целей. Старое
поколение немецких князей и политиков, людей верящих в великие принципы и
способных на рыцарские подвиги ради великих дел, умирало, и новое поколение,
первым из которого был князь Маурис, приходило на их место. Руководствуясь
миской мудростью, которой он кичился, Маурис взвесил обе стороны и выбрал не
великое дело, а великого человека, или того, кого он принимал за такого, а именно
императора Карла. Он был уверен, что за ним останется победа, и так как он хотел
разделить с ним трофеи, которые могли быть огромными, с ним он и хотел разделить
свою судьбу.
Удар был нанесен 20 июля. В этот день император объявил вне закона двух
протестантских лидеров: Иоганна Фридриха, курфюрста Саксонского, и Филиппа,
ландграфа Гессенского. Этот шаг был тем более смелым, так как он должен быть
легализован сеймом. Начавшаяся война застала Лигу разобщенной и неготовой. Но,
несмотря на трусливую измену, она могла вывести на поле сражения сорока-семи
тысячное войско. Сначала встал вопрос, кто будет командовать? Филипп Гессенский
был лучшим солдатом, а Иоганн Фридрих Саксонский более знатным князем. Мог
ли ландграф командовать курфюрстом? На решение этого милого вопроса было
потрачено немало времени, которое могло быть посвящено борьбе. Кампания с
самого начала в середине лета 1546 года до ее завершения весной 1547 года была
отмечена колебаниями и промахами. В составлении ее планов не было проявлено
дальновидности, и активности в их исполнении. Перевалы Тироля странным
29
образом остались незащищенными, и испанские и итальянские солдаты, не встретив

сопротивления, расположились на германских равнинах. Подобным же образом,
войску, которое Карл собрал в Нижних странах, удалось перейти Рейн без единого
сражения. До прибытия наемников армия Карла насчитывала 10 000 человек. На его
лагерь в Ингольштадте можно было легко напасть и взять превосходящими силами
Лиги, и кампания закончилась бы одним ударом. Пока протестантские лидеры
дискутировали, предпринимать ли им попытку, возможность была утеряна. Лиге
стало не хватать денег, в армии разразилась эпидемия, и, отчаявшись в победе,
солдаты и офицеры стали расходиться по домам. Лига без боя оставила Южную
Германию, первый военный театр, Виттенберг, пфальцграфство, города Ульм,
Аугсбург и другие, чтобы пойти на соглашение с императором.
Князь Мориц взялся за исполнение императорского запрета во владениях
курфюрста. Когда Иоганну Фридриху сообщили об этом, он выступил из лагеря
Лиги на защиту своего герцогства, разоренного армией бывшего союзника. Армия
императора преследовала его, нагнала на Эльбе у Мюльберга (24 апреля 1547 г.),
разбила наголову, взяла в плен, лишила курфюршества и заключила в тюрьму.
Император поделил владения курфюрста между Морицом и его братом
Фердинандом.
Ландграф Филипп был еще на поле сражения. Понимая, что его силы подавлены
и рассеяны, в то время как армия императора оставалась нерушимой и
вдохновленной победой, он пришел к выводу, что дальнейшее сопротивление было
бесполезным. Поэтому он решил сдаться. Его зять, князь Мориц, использовал все
свое влияние на императора, чтобы добиться для него легких условий. Но император
был непреклонен; капитуляция ландграфа должна быть безоговорочной. Мориц
смог только добиться от императора обещания того, что его тесть не будет заключен
в тюрьму. Если и обещание было дано, его не сдержали; как только Филипп после
капитуляции расстался с императором, его арестовали и бросили в тюрьму.
Так закончилась Шмалькальденская война. Она сделала Карла еще более
полновластным хозяином Германии, чем когда-либо прежде. Не было внешних
препятствий для возрождения прежней религии. Казалось, что протестанты были
полностью под властью императора. У них не было ни меча, ни Лиги, чтобы
защищаться. Они вернулись снова к первому и самому сильному оружию –
мученичеству. Если, вместо того, чтобы выйти на арену сражения, они предложили
бы себя костру, не пролив ни капли крови, то дух протестантизма не ослаб бы, но
значительно укрепился.
Но мы не смеем ставить под сомнение право протестантских князей на
объединение, на отражение силу силой. Оценивая шансы на успех, для немецких
князей было естественным пересчитать свои шпаги, особенно если с другой стороны
30
они видели много обнаженных шпаг. Но большего несчастья, чем то, что
протестантизм мог стать в то время великой политической силой, не могло
случиться с реформацией. Если бы он победил как политическая сила, он бы погиб
как религия. Сначала он должен установиться на земле как великая духовная сила.
А этого нельзя добиться оружием. И поэтому он, то и дело, лишался политической
защиты, чтобы дать место духовному принципу, и чтобы все могли видеть, что
победа реформации завоевана ни силой, ни владениями и правами, данными ей
князьями, но своей собственной силой она возрастала и укреплялась.
31
Глава 6 - «Временное постановление» - возрождение протестантизма

Кажется, что все потеряно. – Унижение Германии – Налоги – «Временное
постановление» - Значительно восстановлено папство. – Гонения, с помощью
которых оно устанавливалось. – Кульминация императорской власти – Она падает.
– Папа оставляет императора. – Мориц обращается против него. – Манифест Морица
– Бегство императора – Перемирие Пассау –Аугсбургский договор –
Восстановление протестантизма в Германии – Отречение Карла и уход в монастырь
св.Юста –Размышления
Казалось, что лютеранской реформации играли похоронный марш. Победа
императора была полной, теперь было в его власти устанавливать вероисповедание
по своему желанию. От южной границы Виттенберга до Эльбы провинции и города
были под властью оккупировавших их императорских войск. Из трех руководящих
князей Лиги, один был союзником императора, два других были пленниками. Лишив
их звания и власти, разрушив их замки и конфисковав их земли, Карл водил их из
города в город, из тюрьмы в тюрьму, с беспричинной жестокостью выставлял их
напоказ бывшим подданным. Германия чувствовала себя оскорбленной и
опозоренной при таком открытом и глубоком унижении этих двух самых известных
князей. Несчастная страна еще больше почувствовала власть победителя после
требования заплатить полтора миллиона крон, огромную сумму по тем дням,
которую Карл потребовал без различия между теми, кто служил ему, и кто
противостоял ему в этой последней войне. «Победитель публично оскорбил
немецкое общество, проводя его плененных главных членов из города в город. Он
обложил всех, кто был в Шмалькальденской Лиге, тяжелыми налогами, увез их
артиллерию и разоружил людей; по своему желанию наложил контрибуцию на
союзников, и обращался с ними как со своими подданными. Фердинанд проявил
такой же деспотизм к богемцам, лишив их почти всех привилегий».
События заграницей еще больше развязали Карлу руки в Германии. Два врага,
Генрих VIII Английский и Франциск I Французский ушли со сцены в результате
смерти, и теперь у него было мало причин для опасений за свои планы в областях,
откуда ранее исходило значительное противостояние. Из четырех правителей – Льва
Римского, королей Англии, Франции и Испании, чье правление ознаменовало
первую половину шестнадцатого века, и чьи амбиции привели ее в смятение, жив
был только Карл, но его солнце было ближе к своему закату, чем он думал.
Как хозяин ситуации, по его мнению, император приступил к составлению
вероисповедания для своих северных подданных. Оно называлось «Временное
постановление». Щадя самолюбие лютеранской Германии, оно представляло собой
частичный компромисс между Виттенбергом и Римом. Эту знаменитую программу
состряпали Юлиус Пфлуг, епископ Нюренбергский, Микаэль Сидониус и Иоганн
32
Агрикола, протестант, которому братья мало доверяли. После многочисленных

исправлений и окончательной подгонки это новое вероисповедание явилось старой
верой римской церкви, немного освеженное двусмысленными выражениями и
отрывками из Писания. «Временное постановление» учило между всего прочего о
верховной власти Папы, догме пресуществления, жертве мессы, молитвах святым,
тайной исповеди, оправдании делами и о праве церкви толковать Писание; короче,
Рим не сделал ни одной уступки. В ответ на принятие абсолютно папского
вероисповедания протестантам были представлены два ничтожных дара. Уже
женатым священникам разрешалось проводить служение, не оставляя жен; и где был
обычай раздавать причастие под обоими видами, там он сохранялся. Это называлось,
идти протестантам на уступки.
Ничего не должно быть изменено в канонах мессы, и никаких изменений в обряде
крещения. В каждой городской церкви месса служилась два раза в день, в сельских
церквях и приходах один раз, и особо на праздники. Должны были сохранять
экзорцизм, миро- и елеепомазание, а также облачения, украшения, кресты, алтари,
свечи и изображения. Составители добавили, не имея в виду, ни в коей мере, сатиру:
«Если вкрадется что-нибудь, дающее повод к суеверию, оно должно быть удалено».
Император представил документ на сейм в Аугсбурге (15 мая 1548 г.). Оно было
зачитано по форме. Не предоставив времени на обсуждение, архиепископ Майнца,
президент электората, поспешно встал, и, поблагодарив императора за новый знак
заботы о церкви и благочестивое желание исцелить ее разделения, выразил согласие
сейма с новой программой. Не было высказано никакого несогласия; сейм хранил
молчание, боясь солдат императора, сосредоточенных вокруг Аугсбурга. Временное
постановление было сразу же обнародовано императором; все должны были
следовать ему под страхом, вызвать неудовольствие. Оно должно было оставаться в
силе до созыва Вселенского собора.
Император был проницательным и дальновидным в своей собственной сфере
деятельности; Временное постановление остается памятником его близорукости в
вопросах вне его сферы деятельности. Он обладал большим опытом в делах мира,
но не знал человека. Он знал слабости человека, его эгоизм, алчность и тщеславие,
но не знал, в чем заключается его сила, а именно в сознании. Именно этот дар
протестантизм вызвал к жизни, и именно с этой новой силой, которую Карл не
понимал, и в которую не хотел верить, он вступил в противоречие. Он думал, что
приближается к победе, но результат показал, что он шел к краху.
Император начал принуждать к соблюдению Временного постановления.
«Император настаивал на его соблюдении с властью господина, которому должны
подчиняться». Он удивлялся, что дело, которое он считал таким простым, вызвало
столько затруднений. Временное постановление, ради которого он ожидал хор
33
одобрений со всех сторон, едва находило сторонника в мире вне узкого круга его
составителей. Оно смердело в ноздрях властей Ватикана. Оно нанесло оскорбление
в тех кругах не с точки зрения существа дела, так как теологически почти не на что
было жаловаться, но с точки зрения формы. Нельзя было допустить, чтобы
император благодаря единовластию составлял и распространял вероисповедание;
это была работа собора; это было все равно, что сесть на папский престол и сказать:
«Я – церковь». Кроме того, кардиналы выражали недовольство по поводу двух
жалких уступок, сделанных протестантам.
В Германии прием, оказанный Временному постановлению, был разным в
зависимости от провинции. В Северной Германии, куда вряд ли простиралась рука
императора, ему открыто противостали. В Центральной Германии он в некоторой
степени окончился неудачей. Нюрнберг, Ульм и Аугсбург приняли его. Князь
Мориц, чтобы угодить Карлу, провозгласил его в своих владениях, но стыдясь
прежних союзников, он уклонился от придания ему законной силы. Иначе было в
Верхней и Южной Германии. Там церкви были очищены от протестантской
скверны. Были восстановлены старые обряды, протестантский магистрат был
заменен папским, права вольных городов нарушены, жители сгонялись на мессу
солдатами императора. Протестантские пасторы были высланы из страны или стали
бездомными на родине. Четыреста преданных проповедников Евангелия с женами и
детьми скитались без пищи и крова по Южной Германии. Те, кто не успел убежать,
попадали в руки врагов и их заковывали в цепи.
Одна покорность ранит нас больше всех. Покорность Меланхтона. Меланхтон и
Виттенбергские богословы, сформулировав основной принцип, на основании
которого правильно подчиняться законному правителю, если речь идет о
маловажных вопросах. Допустив, что Временное постановление, которое немного
подделали ради их удобства, расходится с августинским вероисповеданием по
незначительным вопросам и сохраняет основы Евангелия как семена для лучших
времен, они отказались от протестантизма и преклонились перед верой императора.
Но среди многих покорных один человек смело стоял прямо. Иоганн Фридрих
Саксонский, несмотря на страдания и позор, обрушившиеся на него, отказался
принять Временное постановление. Ему обещали свободу, чтобы склонить его
принять вероисповедание императора, но это только утверждало его в преданности
протестантской вере. «Бог – говорил разорившийся князь – просветил меня знанием
Своего Слова; я не могу оставить истину, чтобы не навлечь на себя вечного
проклятия. Для чего мне принимать постановление, которое по многим
существенным вопросам расходится со Священным Писанием, осуждать учение
Иисуса Христа, которое я до этого исповедовал, и на словах одобрять то, что я
считаю нечестием и заблуждением? Если я придерживаюсь августинского
34
вероисповедания, то делаю это ради спасения души, пренебрегая мирским. После

того как окончится эта тяжелая и жалкая жизнь, моей целью является стать
причастником блаженной радости вечной жизни».
Считая католицизм основой своей власти, и предполагая, что империя
прекратить существовать, если Германия расколется надвое в вопросе религии, Карл
твердо решил искоренить лютеранство, если возможно примирением, если нет, то
оружием. Он был вынужден снова и снова откладывать исполнение своей цели.
Казалось, что он терял ее из виду, осуществляя другие планы. Но, нет. Он всегда
продолжал заниматься этим, как конечным пунктом всех его планов и стремлений,
и упорно добивался этой цели через все интриги и войны в течение тридцати лет.
Когда он сражался с королем Франции, когда он мерился силами с турками, когда
он предпринимал кампании на севере Африки, когда он по очереди, то уговаривал,
то угрожал своему ненадежному союзнику, Папе, все делалось для того, чтобы
победить соперников и врагов, и иметь возможность укреплять власть для нанесения
удара по ереси в Германии. И сейчас он нанес этот удар. Больше нечего было
добиваться. Лига была распущена, протестанты были у его ног. Лютер, чьи слова
были сильнее десяти армий, был в могиле. Император достиг своей цели. После
такого богатого опыта несения бремени власти он мог отдохнуть и вкусить его
сладость.
Именно в тот момент, когда слава его была в зените, положение дел вокруг
императора неожиданно изменилось. Как будто взошла какая-то злая звезда, все
друзья и союзники императора обернулись против него.
Первые признаки приближавшейся бури появились в Риме. Укрепление власти,
которое императору принесли победы в Германии, беспокоило Папу. Он боялся, что
у папства появится господин. «Павел III – пишет аббат Милло – уже пожалел, что
способствовал росту власти, которая однажды сделает Италию своей жертвой, кроме
того, он был обижен на то, что не получил никакой доли ни от завоеваний, ни от
контрибуций».
Поэтому Павел III отозвал многочисленный контингент, который послал на
помощь в императорскую армию, чтобы покарать еретиков. Следующим шагом
Папы был приказ перенести Трентский собор в Болонью. Неожиданная болезнь,
вспыхнувшая среди Отцов, послужила предлогом, но настоящей причиной переноса
собора в Италию было опасение, что император захватить его и заставить принять
необходимые ему постановления. Религиозное возрождение, первосвященником
которого был сам Карл, было не по вкусу, а какое еще возрождение император
завершил к этому моменту? Он низложил лютеранство, чтобы установить
цезарианство. Он уже был готов играть роль Генриха Английского. Об этом
перешептывались в Ватикане.
35
Ближе к нему, в Германии, назревала еще более ужасная буря. «Многие

отвратительные попытки, лишить Германию свободы, вызвали революцию». Народ
понял, что его здорово обманули. До начала войны им сказали, что в планы
императора не входит замена реформатского вероисповедания. Протестантские
служители, лишенные своего дела и изгнанные из страны, их церкви, отданные
католическим священникам, в которых вновь горели свечи, звучали канты и
молитвы на незнакомом языке, говорили о том, как выполнялось обещание. К
обману добавилось оскорбление. В унижении своих самым почитаемым правителей
Германия видела унижение себя. С каждым днем рос ее позор, и росло ее
негодование. Князь Мориц понимал, что надвигается ураган, и он будет первым,
кого тот сметет. Соотечественники обвиняли его, как инициатора бедствий, под
которыми стенала Германия. Они называли его «Иудой» и критиковали его в
ежедневных сатирических произведениях и карикатурах. Наконец, он сделал свой
выбор; он искупил предательство протестантских конфедератов изменой
императору.
Он раскрыл свое намерение князьям. Они думали, что он копает для них еще
более глубокую яму. После того как он убедил их в своей искренности, они охотно
взялись помогать ему в нанесении удара, который он задумал против свободы
Германии. У него была большая сила, которую он открыто использовал на службе у
императора при осаде Магдебурга, города отличившегося смелым сопротивлением
Временному постановлению. Мориц затягивал осаду, не раскрывая своих планов.
Когда, наконец, Магдебург сдался, условия капитуляции соответствовали взглядам
Карла, но Мориц лично заверил горожан, что они не будут лишены, ни своей веры,
ни своих прав. Короче, он настолько погасил их ненависть к нему, что они выбрали
его бургомистром. Силу, находившуюся в его распоряжении, которую он
использовал при осаде Магдебурга, Мориц использовал для запланированной
экспедиции против императора. Далее он установил связь с королем Генрихом II,
который совершил ложный маневр на стороне Франции, войдя в Лотарингию и
захватив имперский город Мец, который он присоединил к французской монархии.
Все эти переговоры Мориц провел мастерски и совершенно секретно.
Тем временем император вернулся в Инсбрук в Тироле. Убежденный в
безопасности хитрой изобретательностью Морица, Карл жил там с горсткой
охранников. У него даже было меньше дукатов, чем у солдат, так как кампании
опустошили его сундуки. Мятеж вспыхнул в марте 1552 года. Армия князя
насчитывала до 20 000 пеших и 5 000 конных. Перед тем как выйти на марш, он
опубликовал манифест, в котором говорилось, что он взялся за оружие ради
протестантской веры и свободы Германии, обоим из которых угрожала опасность, а
также ради освобождения Филиппа, ландграфа Гессенского, из долгого и
несправедливого заключения. Император, пробудившись неожиданно и резко от
36
состояния своей безопасности, обнаружил, что он со всех сторон окружен теми, кто
из друзей внезапно превратился во врагов. Турки контролировали его с моря.
Французы наносили удары с земли. Впереди него был Папа, который был очень
обижен, позади него был Мориц, который торопился с помощью тайных и
форсированных маршей «поймать», как он непочтительно говорил, «лису в своей
норе». Возможно, он бы сделал так, как говорил, если бы не мятеж, поднявшийся в
его войсках во время похода и задержавший марш на Инсбрук, который дал Карлу
возможность с удивлением узнать о том, что вся Германия поднялась и находится на
марше с полной выкладкой по направлению к Инсбруку. У императора не было
другого выбора, как бежать.
Ночь была темной, в Альпах бушевала гроза; Карл страдал от подагры, и болезнь
не позволяла ему ехать верхом. Его поместили на носилки, и при факелах,
освещавших путь, понесли через горы по крутым и труднопроходимым тропам в
Виллак в Коринфии. Князь Мориц вошел в Инсбрук спустя несколько часов после
того, как Карл оставил его, обнаружив, что добыча сбежала.
Власть императора рухнула в самом зените. Не было никаких обычных знаков,
которые предшествуют падению такой величины, предупреждая о крахе судьбы
императора. Это не повредило его огромному престижу. Он не был побежден на
поле битвы; его военная слава не пострадала; ни одно из королевств не было
оторвано от него; он все еще был правителем Старого и Нового Света. Но по
странному стечению обстоятельств он был беспомощным перед лицом врагов и
должен был спасать свою свободу и даже жизнь поспешным и позорным бегством.
Во всей истории трудно найти другого такого поворота судьбы. Император никогда
уже полностью не пришел в себя и не восстановил империю.
В июле последовало Пассауское перемирие. Главная статья этого договора
заключалась в том, что протестанты должны пользоваться свободой
вероисповедания до того времени, когда сейм всех княжеств не примет
окончательные распоряжения, при отсутствии такого сейма настоящее соглашение
будет оставаться в силе навсегда. За ним последовал Аугсбургский договор 1555
года. Последний был ратифицирован и расширил права, данные протестантам
перемирием в Пассау, он предоставил законное право августинскому
вероисповеданию на существование бок обок с вероисповеданием римской церкви.
Было оставлено главенствующее представление средневековья о том, что в стране
может существовать только одна вера. Однако при некоторым нежеланием с обеих
сторон, так как лютеране, в ни меньшей степени, чем император, имели трудности с
освобождением от исключительности прежних времен. Членам реформатской
церкви, последователям Цвингли и Кальвина, было отказано в правах,
37
гарантированных договорами Пассау и Аугсбурга, на них также не распространялась

веротерпимость до Вестфальского мира веком позже.
Какой унизительный для императора исход дела! Единственной целью всех его
кампаний в течение пяти лет было свержение протестантизма и восстановление
папского служения в его прежней власти. Его усилия привели к прямо
противоположному результату. Он был вынужден быть терпимым к лютеранам; и
все, принадлежавшее церквям, школам и пасторам вернулось в прежнее положение,
как было перед войной. Он был готов возложить венец на систему его власти, как,
увы, она неожиданно рухнула!
Еще в начале своего пути, когда он только начинал великую битву с
реформацией, Карл V, как мы уже видели, в борьбе с протестантизмом поставил на
карту королевство, корону, армию, богатство, тело и душу. С тех пор прошло
тридцать лет, и император был в таких обстоятельствах, чтобы сказать, как далеко
он зашел. Он принес в жертву сотни тысяч жизней и расточил миллионы денег в этой
борьбе, но протестантизм был не только уничтожен, но и увеличил свою площадь и
умножил вчетверо своих последователей. В то время как богатство протестантизма
росло день ото дня, совсем по-другому обстояло дело с богатством императора! Что
касается Испании, то финал был еще далеко, а относительно Карла он рисовался
мрачным в его глазах. Казна пуста, престиж упал, во всех концах его владений
возникают волнения и мятежи, труды и годы прибавляются, не принося с собой
настоящего успеха, и он начал подумывать уйти со сцены и доверить продолжение
борьбы своему сыну Филиппу. В том самом году он передал ему правление
Нидерландами, а вскоре после этого также испанскими и итальянскими
территориями. В 1556 году он официально отрекся от империи и удалился, чтобы
похоронить свое стремление в величию и честолюбию в монашеском уединении
монастыря св.Юста.
Высадившись в Бискайском заливе в сентябре 1556 года, он отправился в Бургос,
а оттуда в Валладолид, иногда его несли на кресле, а иногда на паланкине. Так
основательно труды и болезни повлияли на него, что он испытывал резкую боль при
каждом шаге. Лишь несколько знатных людей встречали его во время путешествия,
и эти немногие люди оказывали ему холодное почтение, вынуждавшее его горько
осознавать, что он больше не монарх. Из Валлидолида он продолжил путешествие в
Плаценту в Эстремануре, недалеко от которой был монастырь, принадлежавший
ордену св. Иеронима, так красиво расположенный, что Карл, бывший по случаю там
много лет тому назад, давно мечтал закончить там свои дни. Он лежал в небольшой
долине, орошаемой ручьем, окруженный красивыми холмами, и имел такую
плодородную почву и целительный воздух, что считался самым очаровательным
местом в Испании.
38
К его прибытию архитектор добавил к монастырю еще восемь комнат для

императора. Шесть были в виде монастырских келий с голыми стенами, остальные
две комнаты были обставлены просто. Здесь с двенадцати слугами, лошадью для
личного пользования и со ста тысячами крон, которые он оставил на проживание, и
которые очень нерегулярно выплачивались, жил Карл, который недавно был во
главе мира, «проводя время – как пишет продолжатель Слейдана – в невинных
занятиях по прививки деревьев, работе в саду, смиряясь с разным временем на часах,
которые он никогда не мог заставить бить одновременно, и поэтому он перестал
удивляться тому, что ему не удалось заставить людей согласиться в тонкостях веры».
Как только он вступил на берег Испании, «он упал на землю, - пишет тот же
писатель – и, целуя ее, сказал: «Привет, любимая мать! Наг я вышел из материнской
утробы, наг я возвращаюсь к тебе, как к другой матери; и здесь я посвящаю и отдаю
тебе свое тело и кости, являющиеся единственной благодарностью, которую я могу
выразить тебе за все твои многочисленные благодеяния, дарованные мне».
Какой удивительный контраст! Путь Карла заканчивается там, где начинался
путь Лютера. Мы видим, что Лютер вышел из монастыря, чтобы просветить мир и
стать царем людей; из года в год его власть распространяется и слава сияет сильнее.
У дверей монастыря мы видим, как Карл прощается с властью и величием, со всеми
созданными им проектами, со всеми питаемыми им надеждами. Один покидает
уединение, чтобы взойти на вершину славы, где его ожидает место, которое он
должен занять навсегда, другой неожиданно падает с вершины власти, и это место,
которое знало его, теперь уже не знает его. Говоря выразительным языком Писания:
«В тот день исчезли все помышления его».
39
История протестантизма
Книга тринадцатая. От Возникновения Протестантизма Во Франции (1510г.)
До Публикации Институтов (1536г.)
40
Глава 1 - Богослов из Этапля – первый протестантский учитель Франции

Появление нового актера – Центральное положение Франции – Дух ее людей –
Трагическая значимость ее протестантизма – Людовик XII – Perdum Babylonic
Nomen – Соборы в Пизе и Латеране – Франциск I и Лев X – Жак Лефевр –
Происхождение и образование – Назначен на кафедру в Сорбонне. – Его молитвы. –
Его жития святых. – Откровение. – Оправдание даром. – Учит этой доктрине в
Сорбонне. – Возмущение среди профессоров – Буря надвигается.
Область реформации – этого великого движения, которое, куда бы оно ни
пришло, все обновляет – вот-вот должна была расшириться. Сцена, на которой были
такие великие актеры, как Англия, Германия, Швейцария, Швеция и Дания, должна
получить еще одно пополнение. Сюжет усложнялся, ролей становилось больше, и
финал обещал быть богатым и грандиозным сверх всякого ожидания. Непростой
актер должен был сейчас выйти на сцену, на которой сражались народы, и, где в
случае победы они пожнут в будущем радость и славу, а в случае поражения их ждет
упадок, позор и разрушение. Новой нацией, которая должна влиться в великую
драму, является Франция.
В начале шестнадцатого века Франция занимала ведущее место среди стран
Европы. Она по достоинству могла возглавить великое движение народов.
Расположенная в центре цивилизованного Запада, она соприкасалась со многими
христианскими государствами во многих важных точках. На юге и юго-востоке была
Швейцария, на востоке и северо-востоке – Германия и Нижние страны, на севере,
отделенная от нее лишь узким проливом – Англия. У всех ее ворот, кроме тех, что
были обращены к Италии и Испании, реформация ожидала доступа. Откроет ли
Франция ворота и примет ее ли радушно? Установленные на этом центральном и
командном месте маяки протестантизма прольют свой свет на все вокруг, делая день
светлее там, где уже забрезжил рассвет, и ночь стала менее темной, но где еще не
полностью исчезли тени.
Богато одаренный народ способствовал принятию Францией реформации. У
французов был дух удивительной адаптации. Быстрый, веселый, напористый,
утонченный, он мог сконцентрироваться для аналитических исследований и
развернуться для создания поэтических красот и интеллектуальных высот. Нет такой
области литературы, в которой можно было превзойти французов. Они одинаково
проявились в драме, философии, истории, математике и метафизике. Привитый на
такой дух одновременно утонченный и крепкий, веселый и проницательный, короче,
многосторонний, протестантизм мог проявить себя при разнообразии новых и
красивых светильников, которые обратят многих людей в областях, где это
движение до этого мало чем привлекало. Скорее его презирали как «корень,
вырванный из сухой земли».
41
Мы вступаем на одну из самых великих и трагичных страниц нашей истории.

Движение, которое мы видим входящим во Францию, должно глубоко и жестко
разделить страну, так как для французов характерно то, что за какое дело они бы не
брались, они берутся за него энергично; и какому бы делу они не противостояли, они
противостоят ему также энергично. Когда мы пойдет дальше, сцены будут
постоянно меняться, и быстрая смена надежд и опасений никогда не прекратит
волновать нас. Иначе говоря, мы должны пройти через потрясающую галерею;
колоссальные фигуры смотрят на нас сверху вниз, когда мы проходим по ней. С
одной стороны стоят гиганты зла, с другой – гиганты праведности, люди, чьи души,
возвышенными святостью ми верой в Бога, достигли высшей точки стойкости,
самопожертвования и героизма. И потом наставление заканчивается так ясно, и так
торжественно. Так как у нас есть доказательства утверждать, что в определенном
смысле Франция больше прославила протестантизм, отвергая его, чем другие
страны, принимая его.
Мы поднимаем занавесь в 1510 году. Подняв его, мы видим, что на троне
Франции сидит Людовик XII, самый мудрый правитель того времени. Он только что
собрал парламент в Туре, чтобы решить для себя вопрос, законно ли воевать с Папой,
который нарушает договор и защищает несправедливость, набирая солдат и
устраивая сражения? Воинственный Юлий II в то время занимал престол, недавно
покинутый одним из Борджиа. Невежда в богословии, без всяких склонностей, с
небольшими способностями для выполнения духовных обязанностей своего
престола Юлий II проводил все свое время в военных лагерях и на полях сражений.
С таким агрессивным священником во главе христианский мир почти не имел покоя.
Среди других, кому Папа не давал покоя, был кроткий и честный Людовик
Французский; отсюда и вопрос, который он поставил перед парламентом. В ответ
собрание отметило нравственный упадок папства и презрение, с которым стали
восприниматься молнии из Ватикана. «Будет законным для короля – говорили они –
действовать не только оборонительно, но и наступательно против такого человека».
Поддержанный советом парламента, Людовик отдал армии приказ выступать, и два
года спустя он в достаточной степени выразил свое мнение о папстве и его
венценосном правителе, когда велел отчеканить монеты в Неаполе со следующими
словами: Perdum Babylonis nomen (Я уничтожу имя Вавилона.). Эти симптомы
говорили о близком приближении новых времен.
Происходило и многое другое, что являлось ясным предзнаменованием
окончания старой эпохи и возникновения новой. Устав от Папы, чьей единственной
целью было размещение армий и покорение городов и провинций, который лично
присутствовал на полях сражений, но ни разу не появился за кафедрой, император
Максимилиан I и Людовик Французский решили собрать собор для «реформации
верхушки церкви и ее членов». Этот собор сейчас заседал в Пизе. Он вызвал Папу к
42
барьеру, и когда Юлий II не явился, он освободил его от обязанностей и запретил

людям подчиняться ему. Папа отнесся к постановлению Отцов с таким же
презрением, с каким он отнесся к их вызову. Он созвал другой собор в Латеране,
проигнорировав собор в Пизе вместе с его постановлениями, обрушился с
отлучением на Людовика, поддержал церковь во Франции и передал королевству
тому, кто захочет и сможет захватить его. Таким образом, собор противостал собору,
и план двух правителей о реформации ни к чему не привел, как и суждено было
случиться с другими более поздними и аналогичными попытками.
Для многих зол, угнетавших мир, собор был единственным средством, которое
знал тот век, и поэтому при любом кризисе он прибегал к нему. Бог собирался
насадить в обществе новый принцип, который станет зародышем обновления.
Юлий II был занят собором в Латеране, когда в 1513 году умер, и его преемником
на папском престоле стал кардинал Иоанн де Медичи, Лев X. С новым Папой в Рим
пришли новые манеры. Внизу продолжал стабильно течь поток коррупций, а на
поверхности происходили изменения. В Ватикане не слышно было более бряцания
оружия. Вместо солдат группы художников и музыкантов, толпы участников
маскарадов и шутов наполняли папский дворец. Разговор больше не шел о
сражениях, а о картинах, скульптурах и танцорах. Вскоре Людовик Французский
последовал за своим бывшим противником, Юлием II, в могилу. Он умер 1 января
1515 года, и ему наследовал племянник Франциск I.
Новый Папа и новый король не очень отличались по характеру. Ренессанс
коснулся их обоих, передав им утонченность внешних манер и скорее эстетический,
чем изысканный вкус, который ему всегда удавалось привить всем, кто попадал под
его влияние. Сильные же, неуправляемые, эгоистичные страсти человека ему не
удавалось исправить. Оба любили окружать себя роскошью. Франциск был жадным
до славы, Лев был жадным до денег, оба были жадными до удовольствий, и
свойственные каждому страсти были в руках господствующего Провидения
средством для развития великого движения, которое сейчас появляется на сцене.
Можно проследить реку, орошающую большие королевства и несущую в своих
недрах общение многим народам, до самих истоков в далеких горах. Так же было и
с рекой Воды Живой, которая была готова течь, чтобы освежить Францию. Ее
истоком была одна душа. Был год 1510, и на троне все еще был добрый Людовик
XII. Иностранец, приезжавший в Париж в те дни, особенно в паломничество, вряд
ли мог не заметить старика небольшого роста и простого обращения, обходящего
церкви и молящего на коленях перед статуями, набожно «вычитывая часы». Этому
человеку было предназначено в меньшем масштабе быть для французского
королевства тем, кем был Уиклифф в большем масштабе для Англии и всего мира –
«утренней звездой реформации». Его звали Жак Лефевр. Он родился в Этапле,
43
деревне Пикардии, примерно в середине предыдущего столетия, ему было около

семидесяти, но он был крепким и бодрым. Всю свою жизнь Лефевр был набожным
католиком, даже до сего часа тень папизма окружала его, и затмение суеверия еще
не полностью покинуло его душу. Но для него должно было исполниться обещание:
«Лишь в вечернее время явится свет». У него всегда было предчувствие, что в мире
поднимается новый день, и он не умрет, пока своими глазами не увидит этот свет.
Человек, который должен был первым выйти из тьмы, покрывавшей его родину,
заслуживает должного внимания. Лефевр был во всех отношениях замечательным
человеком. Он был наделен пытливым и огромным интеллектом, едва ли
существовала в то время сфера знаний, которую бы он не изучал, и в которой он не
достиг бы мастерства. Древние языки, художественная литература, история,
математика, философия, богословие – он изучал все эти науки. Жажда к знаниям
соблазняла его изучать все, что он мог изучать не только во Франции. Он был в Азии
и Африке и видел все, что можно было увидеть в конце пятнадцатого века. По
возвращении во Францию он был назначен на кафедру в Сорбонне, или
Богословский зал великого Парижского университета. Вскоре вокруг него собралась
толпа восхищенных учеников. Эразм сообщает, что он был светилом первой
величины в этом созвездии; в то же время он был скромен, дружелюбен, искренен и
настолько добр, что все знавшие его очень любили его. Но среди его коллег-
профессоров были такие, которые завидовали тому, что он был предметом
восхищения, намекали на то, что человек, объездивший многие страны и
познакомившийся со многими предметами, из которых какие-то были
сомнительными, едва ли мог избежать влияния ереси, и не мог быть полностью
предан Матери Церкви.
Они стали следить за ним, но никто из них не был таким точным и примерным в
своем религиозном рвении. Он никогда не пропускал мессу, его место никогда не
пустовало во время церемоний, и никто как Лефевр так долго не молился на коленях
перед святыми. Напротив, этого человека, самого известного из всех профессоров
Сорбонны, можно было видеть украшающим цветами статую Марии. Его враги не
могли найти никакого изъяна в его броне.
Задумав увенчать святых более прекрасной и долговечной гирляндой, чем
увядающие цветы, которыми он украшал их статуи, Лефевр решил собирать и
переписывать их жития. Он уже немного преуспел в этом, когда ему пришла мысль
о том, что он может найти в Библии материалы или намеки полезные для его работы.
Поэтому он обратился к Библии; он изучил языки, на которых она была написана.
Невольно он открыл для себя дверь в новый мир. Перед ним стояли святые другого
рода, чем те, которые до сего момента занимали его внимание; эти люди получили
более высокую канонизацию, чем канонизация римской церкви, и чьи изображения
44
написаны пером самого вдохновения. Праведность истинных святых помрачила в

его глазах славу святых из преданий. Перо выпало из его рук, он больше не мог
выполнять задачу, над которой трудился до этого с таким рвением и неутомимым
упорством. Открыв Библию, Лефевр не торопился закрыть ее. Он увидел, что не
только святые Библии отличались от святых католического календаря, но и церковь
Библии не была похожа на римскую церковь. От образов Павла и Петра богослов из
Этапля перешел к посланиям Павла и Петра, от голоса церкви и голосу Бога. Ему
открылся план оправдания даром. Он пришел как внезапное откровение, как
утренняя заря. В 1512 году он опубликовал комментарии на Послания Павла, один
экземпляр которых сохранился в библиотеке Рояль в Париже. В этой работе он
пишет: «Именно Бог дает нам по вере праведность, которая только по благодати
оправдывает для вечной жизни».
Рассвет наступил. Высказывание Лефевра убеждает нас в этом. Правда, это –
только один луч, но он нисходит с небес, это – Божественный свет и он рассеет тьму,
нависшую над Францией. Он уже прогнал монашеский мрак из души Лефевра; он
сделает то же с его учениками, соотечественниками. Лефевр знает, что получил свет
не для того, чтобы поместить его под сосуд. Из всех мест Сорбонна была самым
опасным местом для провозглашения нового учения. В течение многих веков никто
кроме схоластов не выступал там. Провозглашение в цитадели и святилище
схоластики учения, которое опровергло бы то, что заслужило почитание многими
трудами и временем, и обещало, как думали, вечную славу ее авторам, было бы
достаточным, чтобы даже камни почитаемых стен заплакали и низвергли бы бурю
схоластического гнева на голову смелого новатора. Лефевр достиг возраста, который
общеизвестно считается осторожным, если не сказать робким. Он хорошо знал об
опасности, которой он себя подвергал, тем не менее, он продолжал учить о спасении
по благодати. Сильное возбуждение окружало кафедру, с которой доносились
необычные звуки. С разными чувствами ученики уважаемого учителя слушали о
новом учении. Некоторые лица свидетельствовали о восхищении, вызываемом этим
учением. Они были похожи на людей, чьим глазам внезапно открылась
великолепная перспектива, или на тех, которые неожиданно наткнулись на то, что
давно и тщетно искали. Удивление и сомнение были отчетливо написаны на лицах
других, в то время как нахмуренные брови и сверкающие глаза некоторых людей
явно говорили о гневе, бушующем в них, на человека, который разрушал до
основания, как они думали, самые основания нравственности.
Возбуждение в аудитории Лефевра быстро передалось всему университету.
Богословы волновались. Доказательства и опровержения слышались со всех сторон,
в некоторых случаях незначительные, в других плоды слепых предрассудков или
неприятия учения. Лишь некоторые из них заслуживали внимания. Лефевр посчитал
своим долгом ответить на них, желая показать, что его учение не давало право
45
грешить, что оно не было новым, но старым, что он не был первым его
проповедником во Франции, что ему учил Иремий в ранние века, задолго до того,
как стало слышно о схоластической философии, и особенно, что это учение было не
его, не Иремия, но Божие, которое Он открыл людям в Своем Слове.
Доходили слухи о собиравшейся вдалеке грозе, но пока она не началась, Лефевр,
в чьей душе свет сиял все сильнее день ото дня, продолжал свою работу.
Необходимо отметить, что эти события происходили в 1512 году. Только спустя
пять лет об имени Лютера услышали во Франции. Монах из Виттенберга пока не
прибил свои тезисы против индульгенций на дверях замковой церкви. Наиболее
примечательно, что реформация, которую мы видим появляющейся на французской
почве, не пришла из Германии. Еще до ударов молотка Лютера в Виттенберге был
слышен похоронный звон по старым временам, голос Лефевра возвещает под
сводчатым потолком Сорбонны в Париже о наступлении новой эры. Реформация
Франции вышла из Библии, как свет, который вспыхивает на горах и равнинах на
рассвете, приходит с неба. Как было во Франции, так было и во всех реформатских
странах. Слово Божие, как и Сам Бог, является светом; и из этого вечного и
неистощимого источника пришел долгожданный день, который после
продолжительной ночи, забрезжил для народов утром шестнадцатого столетия.
46
Глава 2 - Фарель, Брикон и ранние реформаты Франции

Студент из Дофинских Альп – Гийом Фарель – Поступает в парижский
университет – Становится учеником Лефевра – Сомнения – Переходит с Лефевром
в новый день – Проповедует в церквях – Уезжает в Швейцарию – Луи Брикон,
епископ Мо – Брикон едет с миссией в Рим – Состояние города – Размышления на
обратном пути – Перемены в Мо – Библия – Что Брикон увидел в ней. – Начинает
реформацию в своем диоцезе – Характер Франциска I и Маргариты Валуа
Среди молодежи, собравшейся на кафедре вокруг пожилого Лефевра, есть тот,
кто особенно привлекает наше внимание. Легко увидеть, что между учеником и
учителем существует необычная связь. Среди многих учеников не было никого
подобного этому юноше, кто ловил каждое слово своего учителя, и не было никого
кроме него, на ком взгляд учителя останавливался с такой добротой. Он не был
уроженцем Франции. Он родился в Дофинских Альпах, в Гепе около Гренобля в
1489 году. Его звали Гийом Фарель.
Его родители были особенно набожными согласно стандартам того времени.
Утро еще не зажигало светом белые горы, в центре которых находилось их жилище,
когда вся семья была в сборе и поминание прочитано должным образом; и вечер,
когда Альпы сначала зажигались, а потом меркли, не наступал без традиционного
гимна деве Марии. Родители юноши, как он сам об этом говорит, верили всему, что
говорили им священники, а он, в свою очередь, верил всему, что говорили родители.
Так он рос, пока ему не исполнилось двадцать лет – величие природы было перед
его глазами на протяжении всего дня, но тьма суеверия омрачало его душу год за
годом. Казалось, что две славы – Альп и церкви, сплетались в одну в его сознании.
Поверить в то, что римская церковь с ее Папой и святыми служителями, с ее
обрядами и церемониями была изобретением суеверий, было также трудно, как
поверить, что огромные горы вокруг него с их снегами и сосновыми лесами были
просто иллюзией, картиной на небе, которая просто насмехается над чувствами, и
однажды просто растает как легкий и прекрасный туман. «Я скрежетал зубами как
взбешенный волк, - рассказывал о своей слепой преданности Риму в тот период
жизни – когда я слышал о ком-то, выступавшем против Папы».
Желание отца заключалось в том, чтобы он посвятил себя военному делу, но
молодой Фарель стремился стать ученым. Слава о Сорбонне дошла до него в его
родной укромной долине, и он жаждал пить из этого известного источника знаний.
Вероятно, величие, среди которого он жил, сохраняло его сознание пылким и
стремящимся к чему-то высокому. Итак, он отправился в Париж (1510г.), явился
перед воротами университета, и был зачислен в студенты.
47
Именно здесь, молодой дофинский студент познакомился с доктором из Этапля.

Кто-то может подумать, что у них было мало точек для соприкосновения, и много,
чтобы держаться поодаль. Один был молодым, другой старым; один был
энергичным, другой робким; но эти различия были только на поверхности. Оба были
близки по духу, оба были благородны, бескорыстны, благочестивы; и в век
растущего скептицизма и безнравственности религиозное рвение обоих было
искренним и горячим. Это связывало их; спорные вопросы, вместо того чтобы
ослабить, только скрепляли их дружбу. Часто можно было видеть пожилого учителя
и молодого ученика, совершавших обходы церквей с другими людьми, посещавших
одни и те же гробницы и поклонявшихся одним и тем же статуям.
Но сознание Лефевра начало изменяться; это должно было разделить их навсегда
или связать их еще более крепко. Духовный рассвет забрезжил в душе богослова из
Этепля; сможет ли его молодой ученик войти с ним в новый мир, куда переносился
другой? На лекциях Лефевр временами позволял ронять крохи новых знаний,
которые он набрал из Библии. «Спасение по благодати», говорил профессор своим
ученикам. «Невинный осужден, а преступник оправдан». «Только крест Христов
открывает небесные врата и закрывает врата ада». Фарель содрогался, когда эти
слова касались его слуха. Что они значили, и куда они приведут его? Разве все его
посещения святых и часы, проведенные на коленях перед их статуями, были
бесполезны – молитвы возносились в пустоту? Учение его молодости, святость его
дома, величие гор, которое ассоциировалось в его уме с верой, познанной у их
подножий, вставали перед ним и как будто смотрели на него неодобрительно. Он
хотел вернуться туда, где окруженный спокойным великолепием гор, мог больше не
испытывать терзающие душу сомнения.
Перед Фарелем было два пути: либо продвигаться с Лефевром к свету, либо
отречься от учителя как еретика, и еще больше погрузиться во тьму. К счастью, Бог
подготовил его к этому переломному моменту. В душе молодого студента некоторое
время бушевала буря. Фарель потерял покой, и аскетизм, которому он предавался с
большим рвением, не мог восстановить его. То, что Писание выразительно называет
«ужасы смертные и муки адские», охватили его. В таком состоянии, когда он
понимал, что не может спасти себя сам и начал отчаиваться в спасении, он услышал
слова: «Только крест Христа открывает небесные врата». Фарель понял, что только
это спасение его удовлетворяло, что, если когда-то он должен быть спасен, то только
«по благодати», «без денег и платы». Поэтому он тут же поспешил к входу, который
открыли слова Лефевра и присоединился к учителю, который сам туда только что
вошел. Буря утихла, он был теперь в тихой гавани. «Все предстало передо мной –
пишет он – в новом свете. Писание стало понятным». «Он вернулся, не рыскающим
волком с кровожадным сердцем, - говорит он нам – а кротким и безобидным агнцем,
полностью удалив Папу из сердца и отдав его Иисусу Христу».
48
Короткое время Жак Лефевр и Гийом Фарель сияли как две звезды на утреннем
небосклоне Франции. Влияние Лефевра не стало менее значительным из-за тихого
продвижения, и состояло в основном в распространении той важной истины, из
которой должен был возникнуть протестантизм в юных и горячих умах,
собиравшихся вокруг его кафедры, и через которых новое учение будет
провозглашаться с кафедр и свидетельствоваться на эшафотах. «Лефевр был
человеком, пишет Теодор Беза – который смело начал возрождение чистой веры
Иисуса Христа; и как в древности школа Сократа выпускала лучших ораторов, так
из аудитории богослова из Этепля выходили многие лучшие люди того времени и
церкви». Полагают, что Пьер Роббер Оливетан, переводчик первой французской
Библии по тексту Лефевра, был среди тех, кто принял истину от богослова из Этепля,
и который, в свою очередь, явился посредником привлечения на службу
протестантизма величайшего борца, которого могла дать Франция и, возможно,
любая другая страна.
Пока Лефевр сеял семя в аудитории, Фарель, полностью освободившийся от
папского ига и не слушавший никаких учений, кроме Библии, шел проповедовать в
храмах. Он был таким же бескомпромиссным и смелым, защищая Евангелие, как
ранее ревностным защитником папства. «Молодой и решительный – пишет Фелиц –
он заставлял общественные места и храмы содрогаться от своего громового голоса».
Непродолжительное время он трудился в Мо, где протестантизм пожинал первые
победы. Когда собиравшаяся буря гонений прогнала его из Франции, что случилось
вскоре после этого, Фарель направил шаги к величественным горам, откуда он
приехал, и, проповедуя в Швейцарии с таким мужеством, которое никакая сила не
могла подавить, и с таким красноречием, которое собирало вокруг него толпы
людей, он принес реформацию на родину. Он установил знамя креста на берегах
озера Нойшатель и Лемана, и, наконец, внес его в ворота Женевы, где мы снова
встретимся с ним. Таким образом, он стал первопроходцем для Кальвина.
Мы отметили две фигуры, Лефевра и Фареля, они заметно выделяются на фоне
раннего рассвета. Вот, появляется третья фигура, биография которой была хотя и
выдающейся, но печальной. После богослова их Этепля никто не сделал так много
для установления протестантизма во Франции, как человек, которого мы сейчас
выводим на сцену. Это – Луи Брикон, граф Монтбрунский, епископ Мо, города в
восьми лье от Парижа, и где Буссе, еще одно известное имя по церковным хроникам,
был также в последующее время епископом. Выходец из дворянской семьи,
тактичный и деловой человек, Брикон был отправлен Франциском I в Рим с
поручением. Тогда в Ватикане был самый великолепный из всех Пап – Лев X, и
поездка Брикона в Вечный город дала ему возможность увидеть папство в зените
своей славы, хотя сейчас оно перешло меридиан могущества.
49
Тому же самому Папе, к которому в качестве посла был отправлен епископ Мо,
приписывают следующие слова: «Как нам выгодна эта басня о Христе!» Для Лютера,
остававшегося в своей келье наедине с грехами и совестью, Евангелие было
реальностью; для Льва, окруженного статуями и полотнами Ватикана,
придворными, шутами и танцорами, Евангелие было басней. Но эта «басня» сделала
много для Рима. Она наполнила его – нельзя сказать добродетелями – золотыми
почестями, блеском славы и чувственными восторгами. Эта басня одевала
служителей церкви в пурпур, сажала их каждый день за обильные столы, снабжала
их великолепными экипажами, запряженными гарцующими лошадьми, и
сопровождаемые длинной свитой лакеев в ливреях. Ночью им стелили пуховые
перины, на которых покоились их уставшие тела – уставшие не от бдения или
занятий, или от попечения о душах, но от возбуждения на охоте или излишеств
стола. На улицах Рима всегда были слышны звуки виолы, тамбурина и арфы. Его
жителям не надо было трудиться, прясть, обрабатывать землю, копать каналы, так
как зерно и масло, серебро и золото со всего христианского мира стекались туда.
Они обильно проливали сок виноградной лозы на банкетах, и не менее обильно,
кровь друг друга в драках. Рим того времени был домом, избранным для роскоши,
пирушек, буффонад, злодеяний, темных интриг и кровавых преступлений.
«Пользуйся папством, - сказал Лев своему племяннику Юлиану де Медичи после
избрания – так как Бог дал его нам».
Но главным действующим лицом на этой странной сцене была Религия или
«Басня», как ее назвал понтифик. Колокола звонили весь день; даже по ночам можно
было слышать их звон, говоривший прохожему о том, что молитва и славословия
возносятся к небесам из часовен и от гробниц Рима. Церкви и соборы возвышались
на каждом шагу; статуи и распятия стояли вдоль улиц; свечи и святые знаки
освящали жилища; каждый час шли процессии стриженных священников, монахов
в капюшонах и монахинь в омофорах с хоругвями, кантами и ладаном. Каждый
новый день приносил с собой новую церемонию или праздник, который
превосходил по великолепию и помпезности вчерашний праздник. Какая загадка
предстала перед епископом Мо! Что за странный город этот Рим – наполнен
религией, но лишен праведности! Как роскошны его церемонии, но как холодны его
молитвы; как многочисленны его священники и как великолепно одеты! Не
доставало только того, чтобы их праведность сверкала как их одежды, чтобы сделать
город Папы самым блистательным во вселенной. Так, несомненно, думал Брикон во
время своего пребывания при дворе Льва.
Настало время епископу Мо оставить Рим и вернуться во Францию. На обратном
пути на родину у него было больше о чем поразмышлять, чем когда он ехал на юг в
Вечный город. Вот он поднимается на невысокие отроги Апеннин и бросает взгляд
на быстро исчезающее скопление башен и куполов, которые определяют
50
местоположения Рима на лоне Кампании; и мы можем представить, как он говорит:

«Возможно, Папа никогда не говорил непогрешимо, и возможно, то, что я видел
возведенным на престол посреди мирской гордости, власти и греха, не является, все
же, просто «басней». Короче, Брикон, как и Лютер, вернулся из Рима намного
меньше сыном церкви, чем он был до поездки туда.
По возвращении его ждали новые события, и то, что он увидел в Риме,
подготовило его к тому, что он должен был увидеть во Франции. Вернувшись в свой
диоцез, епископ Мо удивился переменам, произошедшим в Париже за время его
отсутствия. На небе Парижа появилось новое светило; новая сила будоражила умы
людей. Добропорядочный епископ жаждал отведать новых знаний, которые, как он
понимал, преображали жизнь и веселили сердца всех, кто принимал их.
Он знал Лефевра до отъезда в Рим, и для него было естественно обратиться к
старому другу и спросить, откуда исходит эта сила, такая тихая, но такая
могущественная, что изменяет весь мир? Лефевр дал ему в руки Библию: все – в этой
книге. Епископ открыл таинственную книгу, и там он увидел то, чего он не увидел в
Риме – церковь, в которой не было ни престола понтифика, ни пурпурных риз, но в
которой было более яркое сияние истины и святости. Епископ понял, что она была
истинной Невестой Христа.
Библия открыла Брикону, что Христос – источник спасения, податель вечной
жизни без вмешательства «церкви», и это знание было для него «живой водой» и
«пищей небесной». «Такова его сладость, - писал он – что делает ум, алчущим, чем
больше вкушаем, тем больше хочется. Какой сосуд способен принять
преизбыточествующую полноту нескончаемой сладости?» Письма Брикона до сих
пор хранятся в архивах. Они написаны в запутанном метафорическом стиле,
который портит древние произведения, переходя от взбалмошной и символической
риторики схоластов к простым эталонам древних писателей, но они не оставляют
сомнения о характере его настроений. Он отвергает дела, как основание для
оправдания грешника, и ставит на их место дело, совершенное Христом, и принятое
по вере. Обращая мало внимания на внешние церемонии и обряды, он считает, что
вера заключается в любви к Богу и личной святости. Епископ принял новое учение,
не испытав тяжелой духовной борьбы, через которую прошел Фарель. Для него
врата не были узкими, и он вошел ими – возможно, слишком легко – и занял место
в небольшом кругу учеников, которых Евангелие уже собрало вокруг себя во
Франции – Лефевр, Фарель, Рассель, Ватабль, все четыре профессора Парижского
университета – хотя, увы, ему не было суждено оставаться в этом святом обществе
до конца!
Из пяти человек, которых протестантизм призвал следовать ему в этом
королевстве, епископ Мо был самым активным в практических делах реформации.
51
Он понимал, что вся Франция нуждалась в реформации; откуда начинать?

Несомненно, со своего диоцеза. Его приходские священники и кюре ходили по
старым путям. Они проматывали свои доходы в распутных увеселениях Парижа, в
то время как назначенные ими невежественные помощники выполняли их
обязанности в Мо. В другие дни Брикон смотрел на это, как на само собой
разумеющееся; сейчас это казалось ему ужасным и преступным злоупотреблением.
В октябре 1520 года он опубликовал рескрипт, объявлявший «предателями и
дезертирами всех, кто покидает свою паству, ясно показывая, что они любят только
руно и шерсть овец». Более того, он запретил францисканцам говорить с кафедр
своего диоцеза. Во время больших праздников эти люди обходили церкви, обильно
снабженные новыми анекдотами, веселившие их слушателей и помогавшие монахам
наполнять желудки и кошельки. Брикон запретил этим шутам осквернять кафедры.
Как добросовестный епископ, он лично посетил каждый приход, созвал
священников и прихожан, поинтересовался о наставлении одних и нравственности
других, убрал невежественных кюре, то есть девятерых из десяти священников, и
заменил их людьми способными наставлять, когда такие находились, что тогда было
нелегким делом. Чтобы исправить великое зло того времени, а именно невежество,
он организовал богословскую семинарию в Мо, где под его личным контролем
обучались «способные служители Нового Завета», и тем временем, для восполнения
недостатка в проповедниках он делал все возможное, поднимаясь сам на кафедру и
проповедуя, что «давно уже было не в моде».
Оставив Мо, чтобы вернуться туда вскоре, обратимся к Парижу. Влияние
обращения Брикона чувствовалось среди высоких особ двора, литературных кругов
Парижа, а также среди ремесленников и крестьян диоцеза Меца. Двери дворца
оставались открытыми для епископа, а дружба с Франциском I открывала ему
огромные возможности распространения реформатских взглядов среди философов
и схоластов, которых монарх любил собирать вокруг себя. Конечно, к человеку
знатного происхождения или носящего митру, будут выслушивать, но скромному
реформатору нужно тщетно просить выслушать. Французский двор был тогда
украшен созвездием образованных людей – Бюде, де Бюде, Коп, придворный врач и
другие такие же знаменитые – которым епископ открыл более совершенное знание,
чем Ренессанс. Но самым знаменитым новообращенным во дворце была сестра
короля Маргарита Валуа. И теперь появляются два персонажа, которых мы еще не
видели, но которым предназначено сыграть большую роль в начинающейся драме.
Один – Франциск I, который взошел на трон, когда новый день только что
забрезжил над Европой; другой – его сестра, о которой мы говорили выше,
Маргарита из Анголема. Брат и сестра во многом были похожи друг на друга. Оба
были красивы, с изысканными манерами, жизнерадостным характером,
великодушны и щедры. Оба обладали прекрасным умом, оба любили литературу,
52
которую охотно поощряли. Франциск, которого иногда называли Зеркалом

рыцарства, воплощал в себе три характерные черты своего века – отвагу, галантность
и любовь к литературе, последняя страсть благодаря Ренессансу стала модной.
«Франциск I – пишет Гизо – получил от Бога все дары, которые могут украсить
человека: он был красив, высок и силен; его доспехи, хранящиеся в Лувре, на
человека шести футов роста; взгляд у него был сверкающим и мягким, улыбка
доброй, манеры обаятельными».
Франциск стремился стать великим королем, но нравственная нестабильность,
которая пятнала многие его хорошие качества, помешала реализации его планов.
Ему было суждено начинать каждый забег с обещаний и снижать темп, не доходя до
цели. Молодой испанский монарх забирал у него пальму первенства. Несмотря на
свои огромные возможности и таланты, он никогда не смог добиться для Франции в
политике ничего, кроме второго места. Он прогнал из своих владений самый
большой богословский интеллект того времени, и литературная слава, которой он
думал окружить свое имя и трон, ушла в Англию. Он страстно был привязан к своей
сестре, которую всегда называл «дорогая»; Маргарита испытывала не меньшую
привязанность к своему брату. Какое-то время жизни и интересы двоих текли в
одном направлении; но настал день, когда они должны были расстаться. Среди
легкомыслия двора, пороки которого ее не коснулись, Маргариту осиял свет
Евангелия, и она обернулась к Спасителю. Франциск после некоторого колебания
между Евангелием и Римом, между удовольствиями мира и вечным блаженством
сделал, наконец, свой выбор, но, увы, противоположный тому, который сделала его
красивая и образованная сестра. Он связал свою судьбу с Римом, и, поставив на
карту корону, королевство и спасение, он объявил войну реформации.
Вернемся к Маргарите, чье изящество и красота делали ее украшением двора, чей
блистательный интеллект завоевывал восхищение и уважение всех, кто с ней
встречался. Тем не менее, это прекрасная принцесса начала чувствовать себя
несчастной. Она ощущала на сердце тяжесть, которую никакие развлечения не могли
развеять. Она находилась в таком состоянии, не в своей тарелке, не понимая, что ее
тревожит, когда встретилась с Бриконом (1521г.). Он сразу прозрел в глубину ее
сердца и скорби. Он вложил в ее руку то, что Лефевр вложил в его руку – Библию; и
после усиленного изучения Слова Божьего Маргарита забыла о своих опасениях и
грехах, пребывая в любви к своему Спасителю. Она признала в Нем друга, которого
долго, но тщетно искала в увеселительных кругах, и почувствовала силу и мужество,
которых не знала прежде. Она не была больше одна в этом мире. Теперь рядом с ней
был Друг, на чье понимание она могла рассчитывать в те мрачные часы, когда ее
брат Франциск хмурился, а двор делал ее объектом утонченных насмешек.
53
В обращение Маргариты благое Провидение предупредило злые дни, которые

должны были наступить. Яростные бури были уже недалеко, и, хотя Маргарита не
была достаточно сильной, чтобы предотвратить эти бури, она смогла смягчить их
горечь. Она была рядом с троном. Ее добродушный дух временами сдерживал
безрассудные страсти ее брата. Тихо и тактично она расстраивала замыслы монахов,
снимала оковы с мучеников, немало жизней, которые могли погибнуть на эшафоте,
были спасены для реформации, благодаря ее вмешательству.
54
Глава 3 - Первая протестантская конгрегация Франции

Светлое утро – Оптимистические ожидания протестантов – Лефевр переводит
Библию. – Епископ Мо распространяет ее. – Чтение ее в Мо – Реформация нравов –
Первая протестантская паства во Франции – Счастливые дни – Жалобы
содержателей таверн – Ропот монахов – Короля провоцируют возвести эшафот. –
Отказ – «Источник Мо».
Безоблачное утро поднималось над Францией; Лефевр и Брикон думали, что
какое утро, такой будет и день, спокойный и ясный, становящийся все ярче по мере
приближения к зениту. Уже и Евангелие пришло во дворец. На своем высоком месте
Маргарита сияла подобно звезде мягким, серебристым светом, правда, иногда
омраченным опасениями, которые она испытывала за своего брата и мирское
общество вокруг нее, но испускавшая ласковый и притягательный луч для
окружающих.
Монарх был на стороне прогресса и часто делал монахов мишенью своей острой
сатиры. Покровители литературы были желанными гостями в Лувре. Все было полно
обещаний, и, смотря на перспективу грядущих дней, друзья Евангелия видели
вереницу ждавших их побед – трон был завоеван, старые суеверия отвергнуты,
Франция облачалась в новую духовную силу, становясь благодетельницей
христианского мира. Так рисовалось будущее взорам двух главных руководителей
этого движения. Правда, победы и победы славные ждали Евангелие во Франции, но
не так, как на это надеялись в тот час его друзья. Эти победы должны быть завоеваны
не в ученых спорах схоластов, не с помощью князей, но героизм Евангелия должен
был проявиться в казематах и на кострах. Ему должно пострадать и получить венец
на ужасной сцене. Однако это было скрыто от взора Брикона и Лефевра,
исполненных веры и отваги и работавших тем временем со всей силой, чтобы
приблизить победу, которую они считали уже наполовину достигнутой.
События возвращают нас назад в Мо. Мы уже отмечали, что реформация была
начата там епископом: был наложен интердикт на монахов, которые, вследствие
этого, не могли ни разыгрывать свои буффонады, ни наполнять кошельки, были
удалены аморальные и неспособные кюре и основана школа по подготовке пасторов.
Брикон предпринял еще один шаг; он поспешил поставить реформу на прочное
основание – открыть людям доступ к великому источнику света, Библии.
Желанием престарелого Лефевра, как и нашего Уиклиффа, заключалось в том,
чтобы перед смертью увидеть каждого француза, читающим Слово Божие на родном
языке. С этой целью он начал переводить Новый Завет. Четыре Евангелия на
французском языке были опубликованы 30 октября 1522 года; через неделю вышли
остальные книги Нового Завета, а 12 октября 1524 года все книги были изданы
55
одним томом в Мо. Публикация переведенной Библии шла одновременно и в

Германии. Без Библии на родном языке Франции и Германии реформация, наверное,
умерла бы с первыми последователями; так как, размышляя по-человечески, иначе
было бы невозможно найти для нее точку опоры в христианском мире перед лицом
огромной оппозиции, с помощью которой мировые державы нападали на нее.
Обрадованный епископ, используя всю свою власть, поддержал работу Лефевра.
Он заставил своего управляющего раздавать Евангелие беднякам бесплатно. «Он не
жалел – пишет Креспин – ни серебра, ни золота», и в результате Новый Завет на
французском языке широко разошелся по всем приходам его диоцеза.
Торговля шерстью была основным занятием Мо, и население состояло в
основном из чесальщиков, прядильщиков и ткачей. В соседних районах жили
крестьяне и виноградари. Как в городе, так и в деревне Библия стала предметом
изучения и темой для разговора. Ремесленники Мо разговаривали о ней, когда
работали на ткацком станке или крутили веретено. Во время обеда в мастерских
читали Библию. Работая в виноградниках и на полях при наступлении полдня, люди
отдыхали от работы, кто-то доставал священную книгу, и пока один читал, другие
собирались вокруг него в кружочек и слушали слова жизни. Они ждали перерыва на
обед не потому, что могли есть тленный хлеб, но потому что могли утолить голод,
так как тот, кто вкусит от этого хлеба никогда не умрет.
Эти люди вдруг становились «мудрее своих учителей», используя язык книги,
которую они внимательно изучали. Они действительно были мудрее племени
невежественных кюре и армии францисканских монахов, чьей высочайшей целью
было заставить публику изумляться и смеяться над их остротами. По сравнению с
рожками, которые те кормили их, это был настоящий хлеб, небесная манна. «Зачем
нам нужны святые?» - спрашивали они. «Наш единственный посредник – Христос».
Они понимали абсурдность любого доказательства божественности этой книги. Они
открыла им небеса. Она открыла трон Божий и путь к нему единственно через
Спасителя. Чьей книгой она могла быть, как не Божьей, откуда она могла придти,
как не с небес?
Действительно их вера была проста и крепка, так как только такая глубокая
уверенность в Божьей истине смогла провести их сквозь то, что их ждало впереди.
Не все дни жизни им суждено было провести в мирных приходах Мо. Мрачные
искушения и тяжелые испытания, о которых они не имели представления в те дни,
должны были проверить их в недалеком будущем. Устоят ли они, когда Брикон
упадет? Некоторых из них поведут на костер. Если бы их вера не основывалась на
более твердом основании, чем просто хорошее логическое доказательство, если бы
их обращение было просто новым ощущением, а не новой природой, если бы то, где
они сейчас оказались, было просто новой системой, а не новым миром, они бы не
56
вынесли казематов и не смогли бы смотреть смерти в лицо. Но эти последователи

стояли не на Бриконе, не на Петре, а на «Скале», а «Скалой» был Христос; и никакие
грядущие бури гонений не могли их сломить. Не то, чтобы они сами не могли
дрогнуть – они были слабы и подвержены ошибкам, но их «Скала» была
непоколебимой; стоя на ней, они были непобедимы – непобедимы среди дыма и
яростного пламени Place de Grave, также как на зеленых пажитях Мо.
Пока этим бурям не дано начаться, давайте поближе взглянем на этих малых сих
паствы, которая привлекает пристальное внимание, как первая протестантская
община на французской земле. Они были продуктом не Брикона, но Святого Духа,
который посредством Библии призвал их к «познанию Христа» и «братству святых».
Давайте просмотрим на них в конце дня. Они охотно собирались вместе после
мастерской, виноградника или поля в доме одного из их числа. Они открывали и
читали Священное Писание; они разговаривали о Царствие Небесном; они
соединялись в молитве, и их сердца горели. Их было немного, их святилище было
скромным, их служения не вели священники в митрах и ризах, молитвы не
сопровождались хором или органом; но Тот, который был посреди них, был выше
богослова из Сорбонны, выше короля Франции, это был Тот, который сказал: «Вот,
Я с вами всегда». А где Он, там – церковь.
Члены общины принадлежали исключительно к трудящемуся классу. Свой
насущный хлеб они зарабатывали на прядильных фабриках и виноградниках. Тем не
менее, высшая культура стала делать их поведение более приятным, манеры более
утонченными, речь более благородной, чем даже в дворянских замках. Кроткие по
духу, с любовью в сердце и святой жизнью они представляли образец того, что
протестантизм мог бы сделать с Францией, если бы ему дали свободу в народе,
которому недоставало только его, чтобы увенчать их большие дарования.
Постепенно для них открывали церкви. Их собрания больше не проводились в
частных домах. Христиане Мо теперь собирались открыто, и обычно знающий
человек объяснял им в этом случае Писание. Епископ Брикон поднимался на
кафедру, ему хотелось держать высоко «этот чудесный, мягкий, истинный и
единственный свет», говоря его словами, «который ослепляет и освещает каждое
творение, способное принять его, и которое, пока он освещает его, поднимает до
положения сына Божьего». Это были счастливые дни. Небесные ветры
сдерживались, чтобы не повредить молодую лозу; было дано время, чтобы она
укоренилась в почве, прежде чем ее вырвет буря.
За возникновением протестантизма в Мо последовала общая реформация нравов.
Нет лучшего свидетельства, чем жалобы двух классов общества, особенно
владельцев таверн и монахов. Стало меньше пьяниц в винных погребках; а
нищенствующие монахи возвращались после грабительских экскурсий с пустыми
57
мешками. Статуи тоже, если бы умели говорить, выражали бы неудовольствие в эти

недобрые времена, так как лишь немногие клали им монеты или зажигали свечи. Но
статуи могли лишь закрывать на это глаза и хранить обиды в груди в немом
молчании. Не было больше слышно богохульств и перебранок, на улицах этого
небольшого города было тихо, в домах царила любовь.
В Париже же слышались первые раскаты приближавшейся грозы; сначала это
принесло некоторый преуспевание реформатской церкви в Мо. Она посылала
небольшому стаду Христову новых и великих учителей. Сорбонна, древний и
надменный борец традиционной религии, понимала, что не время было спать. Она
видела, что протестантизм появляется в столице и пламя охватывает основы веры.
Она подняла тревогу и призвала короля уничтожить новые взгляды силой. Франциск
не так ревностно откликнулся, как хотела бы этого Сорбонна. Он не был готов
покровительствовать протестантизму, совсем нет, но также он не испытывал любви
к монахам и склонялся к тому, чтобы определить границу для «гениальных людей»,
и поэтому запретил Сорбонне возводить эшафоты. Все же было мало надежды на
колеблющегося и сластолюбивого короля, и Лефевр, против которого коллеги из
Сорбонны замышляли скандал, мог быть в любой час арестован и отправлен в
тюрьму. «Приезжайте в Мо, писал Брикон Лефевру и Фарелю – и примите со мной
участие в работе, которая с каждым днем значительно увеличивается в объеме». Они
приняли приглашение, распрощавшись со столицей, они поехали жить в Мо, таким
образом, все силы реформации сосредоточились в одном месте.
Слава, покинувшая Париж, теперь пребывала на этом провинциальном городке.
Мо сразу же стал светом для темной Франции, и многие взоры устремились на него.
То здесь, то там возникали слухи о «странных вещах», происходивших там, и многие
приходили убедиться своими глазами в том, что они слышали. Некоторым случалось
посетить их рынки шерсти, другим, работникам из Пикардии других отдаленных
мест, пришедшим туда в страдную пору, помочь в уборке полей. Естественно
некоторых привлекали проповеди протестантских проповедников, кроме того, им
давали Новый Завет на французском языке, и по возвращении домой многие из них
приносили семена Евангелия, основывали церкви в своих районах, некоторые из
которых, например Ландози в департаменте Эйзу, существует до сих пор. Так, Мо
стал матерью церквей. И поэтому в первой половине шестнадцатого века стало
поговоркой в отношении человека, отличавшегося протестантскими взглядами: «Он
пил из источника Мо».
Нам нравится подробно останавливаться на этой картине, ее красота так
проникновенна и чиста, что нам не хочется отрываться от нее. Но, увы, у нас уже
появляется дурное предчувствие, печально свидетельствующих, что с этих пор будет
совсем немного таких сцен в бурном, насыщенном событиями периоде, в который
58
мы вступаем. Среди бурь грядущего трудного дня нас может ободрить взгляд назад
на прекрасный рассвет. Но уже надвигаются тучи. Лефевра и Фареля выслали из
столицы. Выбор, который Париж сделал или собирался сделать, звучит для нас как
похоронный звон приближающего несчастья. Столица Франции уже упустила
высокую честь дать убежище в своих стенах первой общине французских
протестантов. Эта награда была дана Мо, хотя и меньшему среди величественных
городов Франции. Париж сказал Евангелию: «Уходи. Это место для Сорбонны,
королевского двора; здесь нет места для тебя, иди и спрячься среди ремесленников,
вяльщиков и чесальщиков Мо». Париж не знал, что он делает, когда изгонял
Евангелие из своих врат. Этим он открыл их для длинной и зловещей череды
несчастий – интриг, гражданской войны, атеизма, гильотины, осад, голода и смерти.
59
Глава 4 - Начало гонений во Франции

Центр мира – Королевства воюют – В церкви мир – Паства Мо – Во Франции все
поют псалмы Давида, переложенные Маро. – Оды Горация – Кальвин и церковная
псалмодия – Два борца с тьмой, Беда и Дюпре – Луиза Савойская – Ее характер –
Трио, управляющее Францией – Они расчехлили меч гонений. – Падение Брикона.
Церковь находится в центре, вокруг которого вращаются все события. Именно
здесь нужно искать ключ ко всей политической жизни. Перманентность и прогресс
общества зависит от Того, Кто сидит одесную Бога и является одновременно Главой
Церкви и Царем вселенной. И поэтому со Своего высокого положения он управляет
армиями, исходом войн, проектами правительств, решениями королей и судьбой
народов, чтобы способствовать достижению основной цели Своего правления. Здесь
находится центр мира, не на троне, который сегодня стоит, но завтра низвергнется в
грязь, а в обществе – царстве – предназначенном пережить все земные царства,
чтобы существовать и процветать во все века.
Нельзя не поразиться тому, что в тот самый момент, когда слабый евангелизм
только зарождался и нуждался, можно подумать, в родительской руке, чтобы
защитить его в младенчестве, против него восстали одновременно многие сильные
и враждебные королевства. Для чего надо было помещать колыбель протестантизма
среди бурь? Вот, могущественная Испания, а вот, почти такая же могущественная
Франция. Разве это не похоже на то, что протестантизм попал между верхним и
нижним жерновами? Однако, Тот, «Кто взвешивает на весах горы и на чашах
весовых холмы», позволил возникнуть этим союзам в этот час и стать
могущественными. И теперь мы начинаем немного понимать советы Всевышнего
относительно двух царств. Карл Испанский захватывает блестящую добычу,
имперскую корону Франциска Французского. Последний был ужален в самое
сердце; с того часа они стали врагами; между ними начинается война; их честолюбие
вовлекает другие королевства Европы в конфликт. И в результате интриги и войны
почти не оставляют враждующим правителям преследовать истину. Они находят
другое применение своим богатствам и другое занятие своим армиям. Таким
образом, те самые бури, которые разрушали мир, были бастионом вокруг нового
общества, поднимавшегося на руинах старого. В то время как снаружи церкви шум
войны никогда не прекращался, внутри ее всегда слышалась возносимая вверх
мирная песня. «Бог нам прибежище и сила, скорый помощник в бедах, посему не
убоимся, хотя бы поколебалась земля, и горы двинулись в сердце морей. Бог посреди
него, он не поколеблется».
После быстрого взгляда на политическую ситуацию того времени, которая
превратила мир в океан с четырьмя бушующими над ним ветрами, вернемся к
небольшой пастве Мо. Она мирно паслась на зеленых пастбищах у живых вод
60
истины. Каждый день встречал новообращенных в ее рядах, каждый день был

свидетелем ее любви и рвения, горевшие чистым огнем. Добропорядочный епископ
Брекен входил и выходил перед ними, питая знаниями и назиданиями паству, над
которой не Рим, а Святой Дух поставил его. Благоухающие и красивые плоды,
которые появляются там, куда приходит Евангелие, и которые по природе
совершенно отличаются, а по качеству значительно превосходят плоды любой
другой системы, обильно появлялись здесь. Мо стал садом посреди французской
пустыни, пришельцы издалека приходили посмотреть на новшество, и подивится,
глядя на него. Нередко они уносили побег от материнского растения, чтобы посадить
его в своей провинции. Так виноградная лоза Мо пускала свои побеги, обещая, по
мнению некоторых, покрыть землю своею тенью в недалеком будущем.
На раннем этапе реформации во Франции Новый Завет, как мы уже упоминали в
предыдущей главе, был переведен на разговорный язык этой страны. За ним
последовал перевод псалмов Давида в 1525 году, в то самое время, когда на поле
Павии, которое стоило Франции многих жизней, произошла битва. Позднее поэт-
лирик Клемент Моро взялся, как полагают по просьбе Кальвина, за задачу
переложения псалмов в стихотворную форму, вследствие чего тридцать из них были
переведены в метрическую систему и опубликованы в Париже в 1541 году с
посвящением Франциску I. Спустя три года (1543г.) он добавил двадцать других, и
посвятил собрание «дамам Франции». В посвящении есть следующие стихи:
Блажен тот муж, чей тонкий слух
В златые дни услышит вдруг
Как пахарь с плугом на полях
И возчик, сидя на козлах,
Торговец тоже, хоть в делах,
В священных песнях и псалмах,
Трудясь, проводят дни они!
О, счастлив тот, кому слышны
Пастушки песнь иль пастуха
Которую поют в лесах,
Заставив горы воспевать,
Имя Творца провозглашать!
Допустите ли вы, чтоб Бог
61
Им прежде вас бы дал восторг?

Так, начинайте, дамы!...
Пророчество поэта исполнилось. Сочетание величия и сладости древнееврейской
псалтыри пленило вкус и дух французов. Понемногу вся Франция, можно сказать,
склонилась к пению псалмов. Они заменили все другие песни, и, прежде всего,
исполнялись на распространенную музыку баллад. «Такое простое исполнение –
пишет Квик – пленяло слух, сердце и чувства двора и большого города,
провинциального городка и деревни. Их пели в Лувре и в Пресс де Клеркс дамы,
принцы и сам Генрих II. Одно такое исполнение в значительной степени
способствовало падению папства и распространению Евангелия. Это так
соответствовало духу нации, что все звания и сословия людей занимались этим в
храмах и семьях. Не один человек, исповедовавший реформатскую веру, не садился
за стол, не воздав хвалу Богу пением. В некоторых домах особой частью утренних и
вечерних молитв было пение славословий Господу».
Пение священных песен было не по вкусу приверженцам старых богослужений.
Куда бы они ни обернулись, псалмы еврейского царя, переложенные на язык
Франции, долетали до их слуха на улицах и дорогах, в виноградниках и мастерских,
у домашнего очага и церквях. «Такого приема, оказанного псалмам, - пишет Байл –
мир еще не видел». Иногда это давало странные результаты. Король, любивший
охоту, выбрал любимым псалмом: «Как лань желает к потокам воды»…
Священники, которые, казалось, слышали в этой вспышке похоронный звон
приближавшегося падения, прибегли к уловке, перевели оды Горация и положили
их на музыку в надежде, что языческий поэт может превзойти еврейского поэта.
Жажда Псалтыри, тем не менее, не ослабевала, и буря римского гнева обрушилась
на Маро; он убежал в Женеву, где, как мы уже писали выше, добавил еще двадцать
псалмов к тридцати ранее опубликованным в Париже, что составило всего пятьдесят
псалмов. Эта расширенная псалтырь была впервые опубликована с
рекомендательным предисловием Кальвина в 1543 году. Она издавалась в
Голландии, Бельгии, Франции и Швейцарии, и спрос на нее был так велик, что
печатные станки не справлялись. Рим запретил эту книгу, но от этого люди только
охотнее стремились приобрести ее.
Кальвин, осознающий силу музыки в успехе реформации, тем не менее, понимал
несоответствие и грубость пения на простой мотив, и использовал все средства в
своей власти, чтобы исправить ошибку. Он обратился к самым знаменитым
музыкантам Европы с просьбой сочинить музыку достойную содержания.
Вильгельм Франк откликнулся на призыв и сочинил мелодии к псалтыри Маро.
Протестанты Франции и Голландии, оставив мелодии баллад, начали петь псалмы
на благородную, только что сочиненную музыку. Впервые был услышан «Старый
62
Сотый» и другие прекрасные мелодии, которые до сих пор используются в нашей

псалмодии. После смерти Маро (1544 г.) Кальвин обратился к его знаменитому
помощнику Теодору Беза, чтобы закончить переложение псалмов в стихотворную
форму. Беза, копируя стиль и дух Маро, сделал это; таким образом, Женева имела
честь дать христианскому миру первую полную книгу псалмов, переложенных в
метрическую форму на разговорном языке.
Повествование о псалмах на французском языке перенесло нас немного вперед
во времени, до которого мы дошли, изучая историю. Вернемся по своим следам.
В Париже собиралась гроза. В столице жили два заклятых борца за тьму,
занимавших высокое положение. Одним был Ноэль Беда, ректор Сорбонны. Его
должность – вторая после самого Папы по его мнению – обязывала его оберегать
самым тщательным образом от малейшего загрязнения ересью традиционную
религию, что университет с успехом и делал. Беда был человеком очень скромных
знаний, но, ни в чем остальном не был скромен. Он был суетливым, недалеким
поклонником схоластических форм, острым полемистом и великим интриганом. «В
одном Беде – говаривал Эразм – три тысячи монахов». Никогда сова так ненавидела
день, как Беда свет. Он с ужасом смотрел на лучи, пробивавшиеся сквозь темные
залы Сорбонны, и спешил уничтожить их, убрав с должности человека, который был
украшением университета – богослова из Этепля.
Другим ярым защитником традиционной религии был Антони Дюпре. Не то,
чтобы он очень интересовался религией, так как у этого человека не было ни веры,
ни морали, но проявление интереса к религии входило в его политический курс.
Католический историк того времени Бекаре де Пегулхем называет его «злейшим из
двуногих». Он сопровождал своего господина Франциска I в Болонью после битвы
под Мариньяно, и присутствовал при беседе, которая закончилась печально
известным соглашением, в результате которого власть французских епископов и
права французской церкви были поделены между Львом X и Франциском I. В
историю оно вошло как Болонский конкордат; он отменил Догматическую Санкцию,
– главу из прав церкви Галлии – что давало королю право назначения епископов на
вакантные престолы, а Папе право на первые плоды. Наградой за предательство
Дюпре была красная шапочка. Его высокое положение – он был канцлером Франции
– в добавление к личным качествам делало его грозным противником. Он был
искусным, надменным, властным и нещепетильным в достижение своих целей, не
останавливаясь перед любой жестокостью. Он был также человеком ненасытной
жадности. Он награбил много денег в интересах короля, продавая государственные
должности; но он награбил еще больше в своих интересах, и был очень богатым. В
качестве компенсации он простроил несколько дополнительных палат в Maison de
Dieu, по поводу которых король, чей дружбой он пользовался, не пользуясь его
63
уважением, сказал: «что им нужно быть большими, чтобы вместить всех бедняков,
каковыми их сделал сам канцлер». Такими были два человека, поднявшиеся против
Евангелия.
Их подстрекали монахи Мо. Обнаружив, что их сборы уменьшаются в результате
наплыва францисканцев в Париж, они подняли крик о появлении ереси. Они
кричали, что епископ Брикон стал протестантом, не удовлетворившись тем, что сам
был еретиком, собрал вокруг себя компанию еще больших еретиков, и в союзе с
этими компаньонами отравлял свой диоцез, стараясь заразить всю Францию. Если
не будут приняты срочные меры эта отрава распространится по всему королевству,
и Франция пропадет. Дюпре и Беда не были из тех людей, кто равнодушно слушает
жалобы.
Положение в королевстве в тот час дало в руки этих людей большую власть.
Битва при Павии – французский Флодден – только что состоялась. Цвет французской
знати пал на этом поле, среди убитых был шевалье Баярд, прозванный зеркалом
рыцарства. Король был узником Карла V в Мадриде. Во время пленения Франциска
управление было в руках его матери, Луизы Савойской. Она была женщиной
непримиримого нрава, распутного образа жизни и сердца, горящего наследственной
ненавистью ее дома к Евангелию, как показали гонения на вальденских верующих.
Она плохо понимала, что во Франции начинается эпоха безнравственной
галантности, которая отравляет двор и королевство, и которая является одним из
самых сильных препятствий на пути распространения чистого Евангелия. Однако
необходимо добавить, что враждебность Луизы ослаблялась и сдерживалась
исключительной приятностью и благочестием ее дочери Маргариты Валуа. Таково
было трио – непреклонная Луиза, регент королевства, алчный канцлер Дюпре и
фанатичный ректор Сорбонны Беда – в чьи руки попало правление Франции в этот
переломный период после поражения при Павии. Но были вопросы, по которым их
мнения и интересы расходились, но у всех было одно общее качество – они терпеть
не могли новых взглядов.
Первый шаг был сделан Луизой. В 1523 году она задала Сорбонне следующий
вопрос: «Какими средствами можно изгнать и искоренить во Франции проклятое
учение Лютера?» Ответ был коротким, но выразительным: «Кострами». Было
добавлено, если это средство не будет вскоре применено, то честь короля и госпожи
Луизе Савойской будет опорочена. Два года спустя Пап настойчиво рекомендовал
силу в подавлении «этого огромного и необычного беспорядка, который исходит от
Сатаны; иначе «эта страсть не только разрушит религию, но всякую власть,
дворянство, закон, порядок и сословия». Она должна была поддержать трон,
сохранить дворянство и отстоять закон, чтобы впервые был обнажен меч гонений во
Франции!
64
Парламент собрался для нанесения удара, пока было еще время. На него вызвали
епископа Мо. Сначала Брикон был тверд и отказывался идти на уступки, но,
наконец, перед ним поставили выбор – оставить протестантизм или идти в тюрьму.
Можно представить борьбу в его душе. Он читал о горе, ждущего того, кто, возложив
руку на плуг, озирается назад. Он не мог не думать о своей пастве, которую питал с
такой любовью, и которая взирала на него с чувством нежной привязанности и
доверием. Но перед ним была тюрьма и, возможно, костер. Это был момент крайнего
напряжения. Но жребий брошен. Брикон отклоняет костер – костер, который взамен
жизни телесной дал бы ему жизнь вечную. В 1523 году 12 апреля ему присуждают
штраф и отсылают назад в диоцез для опубликования трех указов: первый о
восстановлении молитв Деве и святым, второй, запрещающий приобретение и
чтение книг Лютера, а третий о запрете протестантских проповедников.
Какой ошеломляющий удар последователям протестантизма в Мо! Они мечтали
о светлом дне, когда неожиданно пришла буря и разбросала их. Престарелый Лефевр
отправился, прежде всего, в Страсбург, а потом в Нерац. Фарель направил его шаги
к Швейцарии, где его ждала великая работа. Из двух Расселей, Жерар впоследствии
внес большой вклад в развитие реформации в королевстве Наварра. Воинственный
Мазуриер пошел по одному пути с Бриконом и был награжден званием каноника в
Париже. Остальной пастве, слишком бедной, чтобы бежать, пришлось пережить
основную тяжесть бури.
Брикон спас митру, но какой ценой! Не будет судить его. Те, кто вступил в ряды
протестантов позднее, делали это, «как приговоренные к смерти» и готовились к
ожидавшей их борьбе. Но в этот ранний период перед епископом Мо не было
примеров самопожертвования, которые были представлены в последующие годы
списком мучеников. Он мог убеждать себя, что он любит Спасителя в своем сердце,
хотя не исповедует его устами; что, когда он поклоняется Марии и святым, он
внутренне смотрит на Христа и уповает на спасение от Распятого; что, служа в
алтарях римской церкви, он втайне вкушал другой хлеб, чем тот, который она
раздает своим чадам. Трудную роль взял на себя Брикон; и, не говоря о том, как это
трудно, можно спросить, как вообще могла быть реформация, если бы все
последователи протестантизма так поступали?
65
Глава 5 - Первые мученики Франции

Паства Мо – Денис, «еретик Мо» - Бывший пастор Брикон навещает его в
тюрьме. – Беседа – Людей сжигают, но, однако, они живы. – Павана – Заключен в
тюрьму за Евангелие – Отрекается – Угнетенное состояние ума – Снова исповедует
Христа. – Сжигают – Его костер – первый в Париже. – Мученичество Отшельника
из Ливри – Леклерк, чесальщик шерсти – Выступает как пастор. – Изгнан из Мо. –
Возвращается в Мо. – Уничтожает изображения в часовне Марии. – Процессия –
Удивление участников процессии – Леклерк схвачен. – Исповедует Христа –
Страшная смерть – Епископ Брикон
Брекен отрекся, но, если пастырь упал, чада его паствы прочно стояли на земле.
Они продолжали собираться на молитву и чтение Писания; чердак чесальщика,
уединенная хижина или рощица служили местом встреч. Эта община имела честь
быть источником мучеников, чьи костры должны были светить как маяки во мраке
Франции, и доставлять соотечественникам яркие доказательства того, что в мир
вошла сила, которая, бросая вызов эшафотам и превосходящая силу армий, победит,
в конечном счете, всякое противостояние.
Давайте возьмем несколько примеров. Был арестован скромный человек по
имени Денис, один из «еретиков Мо», и через какое-то время к нему в тюрьму
пришел его бывший пастор Брикон. Иногда враги поручали падшему прелату такие
задания, чтобы еще больше унизить его. Когда епископ неожиданно появился в
камере бедного узника, Денис в удивление открыл глаза, а Брикон смущенно
опустил глаза. Можно представить, что епископ начал запинающимся языком
убеждать заключенного обрести свободу через отречение. Некоторое время Денис
слушал его, потом поднялся и, твердо смотря в глаза человеку, который когда-то
проповедовал ему то самое Евангелие, от которого сейчас он уговаривал его
отречься, торжественно сказал: «Кто отречется от Меня перед людьми, отрекусь от
того и Я перед Отцом Моим Небесным!» Брикон отринул назад и, шатаясь, вышел
из темницы. Беседа закончилась; каждый пошел своим путем: епископ вернулся в
свой дворец, а Денис пошел из камеры на костер.
Этот длинный и ужасный список, в который так тяжело, но, однако, почетно
вписывать имена, был готов начаться. Это был не список умерших, а список живых;
так как, когда их соотечественники исчезали в могильной тьме, и их не было больше
видно и слышно на земле, эти люди, чьи имена записаны в этом списке, вышли на
свет и засияли в немеркнущей славе сквозь века, говоря, что не только они живы, но
также их дело, которое должно одержать победу в стране, политой их кровью. Это –
чудесный и великий образ – сожженные до пепла, но все-таки живые люди.
66
Выберем еще одного из этой группы пионеров. Павана, уроженец Болоньи и

ученик Лефевра, был юношей приятнейшего нрава, но ему немного недоставало
мужества. Он зарабатывал на жизнь в церкви, но не был в сане священника.
Просвещенный истиной, он стал говорить соседям, что Дева может спасти их не
более чем он, что есть единственный Спаситель, а именно Иисус Христос. Этого
было достаточно, его арестовали и привели на суд. Если бы он богохульствовал
только Христа, то ему бы простили, но он богохульствовал Марию, этому не было
прощения. Он должен был публично покаяться или сделать трудный выбор – пойти
на костер. В ужасе от такой страшной смерти Павана согласился искупить проступок
произнесения богохульных слов на Деву. Накануне Рождества (1524 г.) он должен
был пройти по улицам с обнаженной головой и босым, с веревкой вокруг шеи и
зажженной свечой в руке до собора Нотр-Дам. Стоя перед входом в здание, он при
всех попросил прощение у «Богородицы» за то, что говорил о ней
пренебрежительно. После того как акт покаяния был исполнен должным образом,
его вернули в тюрьму.
Вернувшись в темницу и задумавшись о том, что сделал, он понял, что есть вещи
более страшные, чем смерть. Он был наедине со своим Спасителем, от которого
отказался. Ужасный мрак окутал его душу. Он не мог вспомнить ни одного
обетования Библии; он ничего не находил для облегчения грусти и тяжести,
лежавшей на нем. Тот, кто обернулся и посмотрел на Петра, говорил с Паваной и
укорял его за грех. И он возрыдал как Петр. Решение было принято. Воздыхания
прекратились; он снова исповедовал веру во Христа. Суд над «повторным еретиком»
был коротким; его спешно отправили на костер. «У сложенного костра он говорил о
таинстве Вечери Господней с такой силой, что один богослов сказал: «Лучше бы
Павана не говорил, даже если это стоило церкви миллион золотых». Быстро зажгли
хворост, и Павана стоял с непреклонным мужеством в пламени огня, пока не сгорел
полностью.
Это был первый костер, зажженный в столице Франции, в пределах старых
границ королевства. Спросим, в какой части Парижа он был воздвигнут? Гревская
площадь. Зловещее место! На Гревской площади были сожжены первые мученики
французской реформации. Прошло почти триста лет, во Франции больше не видно
горящих костров, так как больше нет мучеников. Но Францию посетил еще один
гость – революция, принесшая с собой ужасное орудие смерти. И где революция
установила гильотину? На той же Гревской площади в Париже. Конечно,
неслучайно, что на Гревской площади были сожжены первые мученики реформации,
и на Гревской площади были гильотинированы первые жертвы революции.
За мученической смертью Паваны последовала смерть Отшельника из Ливри, как
его называли. Ливри был небольшим городком по дороге в Мо. Этого исповедника
67
сожгли заживо перед входом в Нотр-Дам. Гонители предусмотрели все

необходимое, чтобы сделать зрелище казни ужасным для зрителей. Огромный
колокол собора Нотр-Дам звонил со страшной силой, для того чтобы собрать людей
из разных частей Парижа. Когда мученик проходил по улицам, богословы говорили
зрителям, что он был одним из проклятых на пути в адский огонь. Все это не
действовало на мученика, он шел твердым шагом и бесстрашно смотрел на место,
где он должен был отдать свою жизнь.
Нужно рассказать еще об одном мученике тех ранних дней. В Мо среди
последователей протестантизма был скромный чесальщик шерсти по имени
Леклерк. Наученный Духом, он был «силен в Писании». Будучи человеком не только
мужественным, но и знающим, он вышел вперед, когда Брикон отступил, и стал
присматривать за паствой, оставленной Бриконом. Леклерку не выстригали тонзуру
и не возлагали на него руки, так как протестантская церковь Франции уже тогда
следовала учению о всеобщем духовном священстве. В Мо был восстановлен
старый порядок. Монахи вновь встали за кафедры, и с ликующей улыбкой вновь
выпаливали шутки и рассказывали басни к восторгу слушателей, которых им
удавалось собрать вокруг себя. Это возбудило дух Леклерка, поэтому однажды он
прикрепил к дверям собора плакат, называвший Папу Антихристом и
предсказывавший скорое падение его царства. Священники, монахи и горожане
собрались у плаката и с изумлением читали его. Их изумление быстро сменилось
гневом. Разве можно терпеть, как жалкий чесальщик нападает на понтифика?
Леклерка схватили, пытали и прогоняли кнутом по улицам три последующих дня,
наконец, выжгли клеймо на лбу горячим железом и выгнали из Мо. Когда он
подвергался такому жестокому и позорному действию, его мать стояла рядом,
одобряя его стойкость.
Чесальщик отправился в Лотарингию, город Мец. Свет уже пришел в этот город,
но приезд Леклерка дал новый толчок к благовестию. Он ходил из дома в дом,
проповедуя Евангелие; люди высокого положения, как светские, так и церковные
принимали реформатскую веру. Таким образом, руками простого чесальщика в
Меце было заложено основание церкви, которая после этого стала процветать.
Леклерк, появившись в Меце с клеймом еретика на лбу, тем не менее, приехал с
несгибаемым мужеством и неослабным рвением. Но, к сожалению, он позволил этим
качествам преступить границы благоразумия.
На некотором расстоянии от ворот города стояла часовня Марии и святых этой
провинции. Приближался ежегодный праздник, и на следующий день население
Меца можно было видеть на коленях перед богами из камня. Леклерк размышлял о
заповеди: «Ты должен разрушить их идолов», и забыл о совершенно разных
обстоятельствах тех, кому это было дано, и своих. Вечером перед закрытием ворот
68
он тайком выбрался из города и пошел по дороге, пока не добрался до часовни. Когда

он сидел перед статуями, в нем происходила духовная борьба. «Побуждаемый –
пишет Беза – Божественным откровением», он поднялся, стащил статуи с
пьедесталов, и, разбив их на куски, разбросал перед часовней. На рассвете он
вернулся в Мец.
Так как никто не знал, что случилось у часовни, процессия отправилась в
назначенный час и шла с распятиями и хоругвями, с зажженными свечами и
дымящимся ладаном. Звенели колокола, били барабаны, и к музыке примешивалось
пение священника. И вот, длинная процессия подошла к часовне Божьей матери.
Вдруг барабаны и пение смолкли, хоругви брошены на землю, свечи погашены, и
ужасный трепет охватил толпу. Что случилось? Увы, печальная картина!
Разбросанные перед небольшой церковью лежали головы, руки и ноги святынь,
которым участники процессии пришли поклониться; они были жестоко и
кощунственно изувечены и разбиты. У собравшихся вырвался крик горя,
смешанный с гневом.
Процессия вернулась в Мец более поспешно и более беспорядочно, чем вышла
из него. Подозрения пали на Леклерка. Его схватили, он признался, его быстро
приговорили и поспешно повели на место, где должны было сжечь. Гонители
приготовили ему ужасную пытку. То, что он сделал статуям, они сделают ему. Не
дрогнув, он наблюдал за страшными приготовлениями. Не дрогнув, он перенес
мучительную боль. Он не проявил и тени слабости, чтобы не запятнать славу
самопожертвования. Когда враги отрезали ножами его конечности и рвали плоть
раскаленными до красна щипцами, мученик стоял спокойно и бесстрашно на костре,
произнося громко слова псалма: «Их идолы – серебро и золото, изделие рук
человеческих. Уста у них есть, но не говорят, есть у них глаза, но не видят, есть у
них уши, но не слышат, есть у них ноздри, но не обоняют; есть у них руки, но не
осязают, есть у них ноги, но не ходят, и они не издают голоса гортанью своею.
Подобно им да будут делающие их и все, надеющиеся на них. Дом Израилев! уповай
на Господа: Он наша помощь и щит».
Если Леклерк был неосмотрителен в своем рвении, то его мужество было
удивительным. Его смерть можно назвать «актом веры». Такой верой он мог
сдерживать ярость пламени, и более того, ярость преследователей, которая была
сильнее огня. «Видевшие это – пишет автор Acts of martyrs – были удивлены,
тронуты состраданием», и немало людей, вернувшихся с казни, исповедовали
Евангелие, о котором свидетельствовал на пылающем костре мученик с
невозмутимой и благородной стойкостью.
Немного остановимся, чтобы рассмотреть в контрастном свете двух людей –
епископа и чесальщика. «Как трудно имеющим богатство, войти в Царствие Божие!»
69
- говорил Господь в начале проповеди Евангелия. Особенно это было очевидно в

случае с епископом Мо. «Его отступничество – пишет Д ;Обинье – является самым
памятным в истории церкви». Если бы Брикон поступил как чесальщик, он смог бы
войти в евангельское царство; но, увы, он явился к его вратам, неся груз земных
званий, и когда Леклерк входил, епископ остановился на пороге. Мы не
осмеливаемся предположить, какие мысли овладевали им, когда он видел одного за
другим членов его паствы, шедшими на костер, а с костра на небеса. Были ли у него
моменты, когда митра, которую он спас такой ценой, жгла его лоб, когда ему надо
было встать и уйти из дворца со всеми его почестями, и дорогой тюрьмы и костра
присоединиться к членам бывшей паствы, которые опередили его, и наследовать с
ними почести и блаженства намного высшие, чем те, которые могут предложить
Папы или французский король – венцы жизни и никогда не увядающие венки? Но,
что бы он ни чувствовал, какие бы тайные мысли ни посещали его, мы знаем, что его
мысли и намерения никогда не воплотились в жизнь. Он никогда не покинул свой
епископский престол, не разделил участь презираемых и гонимых исповедников
реформатского учения, Божественную сладость которого он, казалось, однажды по-
настоящему вкусил, и которое он прежде старался распространить с очевидно
горячим и искренним рвением. До дня своей смерти он принадлежал римской
церкви. Его настоящий характер остается загадкой. Разве нельзя надеяться, что в
последний его час милостивый Учитель, обернувшийся и посмотревший на Петра и
Павана, имел сострадание к падшему прелату; и, что краска на его лице от
праведного стыда и слезы искренней и горькой скорби в его глазах не войдут в
присутствие Спасителя, и он не будет присоединен к блаженным на небесах, –
кротчайший из них – с которыми он на земле так часто обсуждал разные вопросы,
когда они шли в дом Божий.
70
Глава 6 - Кальвин, происхождение и образование

Вот-вот появятся более сильные борцы – Кальвин – Рождение и происхождение
– Внешность и характер – Образование – Назначен капелланом – Черная смерть –
Отправлен в Ла Марш в Париже – Матюрин Кордье – Дружба юного ученика и его
учителя – Кальвин очарован великими латинскими писателями – Служение Лютера
и Кальвина на своих родных языках – Покидает школу Ла Марш
Молодая виноградная лоза, посаженная во Франции, согнулась под бурей, и,
казалось, будет вот-вот вырвана с корнем. Враги Евангелия, воспользовавшиеся
отсутствием короля, который был еще в плену в Мадриде, взяли на себя руководство
делами и делали, что хотели. Беда и Дюпре, кого страх сделал жестокими, возводили
костер за костром, и вскоре не осталось ни одного исповедника, чтобы рассказать о
том, что Евангелие когда-то посещало французское королевство. Реформация,
которая едва начала свой путь во Франции, была фактически сожжена дотла. Но те,
которых убеждали таким образом, проглядели силу Того, Кто может поднять живых
свидетелей из пепла мертвых свидетелей. Люди, которых Беда сжег, представляли
довольно узкий круг и обладали небольшой силой; на сцену собирались выйти более
могущественные борцы, кого Господь укрепит Своим Духом и защитит Своим
провидением, что все силы Франции не одолеют их. От эшафотов и пылающих
костров, которыми враги окружили его, протестантизм выйдет, чтобы наполнить
христианский мир последователями, а мир светом.
Великий вождь реформации мгновенно вышел на сцену. Никто не объявлял о его
выходе на сцену, и ничего не предвещало его. Лютер вышел из заточения в
монастыре Эрфурта, удивив мир неожиданным появлением и властью, с которой он
говорил. Но появление великого реформатора Франции было постепенным. Если
Лютер поднялся над людьми как звезда, внезапно вспыхнувшая в темном небе, то
появление Кальвина было подобно дню, нежно и тихо приходящему на вершины
гор, окрашивающему горизонт серебром, и постепенно набирающему яркость, пока,
наконец, не заполнит все небо ярким светом.
Кальвин, о чьем рождении и образовании кратко расскажем, родился в скромной
обстановке, как и большинство из тех, кто совершал великие дела для Бога в этом
мире. Он впервые увидел свет 10 июля 1509 года в Нойоне, в Пикардии. Его семья
имела норманнское происхождение. Его дед все еще жил в небольшом городке Понт
Евен и был по профессии бондарем. Его отец Жирар был папским нотариусом и
секретарем епископа, через которого он надеялся в будущем найти для своего сына
Жака выгодную должность в церкви, и для которой, несомненно, по его склонности,
отец его предназначал. Да, мальчик из Нойона поднялся в церкви выше самой
высокой мечты отца, но в более кафолической церкви, чем римская.
71
Коротко опишем юного Кальвина. Перед нами мальчик десяти лет. Он – хрупкого
телосложения, маленького роста, бледный, с горящими глазами, указывающими на
проницательную, и в то же время, глубоко эмоциональную душу. Его выражение
лица было робким и застенчивым, что нередко сопровождает очень
впечатлительный ум и силу, заключенную в хрупком организме. Он был
задумчивым не по возрасту, и преданным католической церкви в меру и сверх меры.
Он был пунктуален как часы для совершения религиозных обрядов. Это была не
простая механическая набожность. Душа, которая смотрит прямо в глаза, ничего не
может дела механически. Что касается его поведения, то он был назорей от юности
своей; ни один порок не запятнал его. Это делало юного Кальвина несколько
таинственным в глазах его товарищей. Своей праведной жизнью, если не словами,
он стал для них невольным обвинителем.
Из родительского дома юный Кальвин перешел в роскошный особняк Момморов,
знати, жившей по соседству. Час, в который Кальвин переступил их порог, был
полон событиями. Он чувствовал себя неуютно в этих открывшихся для него
роскошных залах, и часто, как он рассказывал сам, охотно прятался в темном углу
от блистательной публики, наполнявшей их. Но дисциплина, которой он научился
там, явилась необходимой подготовкой для дальнейшей работы. Учась вместе с
молодым Моммором, но на деньги отца, он получил более глубокое классическое
образование и аристократические манеры, которые он вряд ли узнал, если бы рос
под крышей скромного отцовского дома. Он, который должен стать советником
правителей, наставником школ и законодателем церкви, должен был иметь не
поверхностное и не узкое образование.
Юный Кальвин овладевал с исключительной легкостью тем, что стоило его
одноклассникам большого труда и времени. На уроках он запоминал многое. Будучи
ребенком, он любил молиться на открытом воздухе, таким образом, подтверждая
широту своей души. В том веке думали о Боге, живущем в «рукотворных храмах».
Кальвин понимал, что это – Тот, чье присутствие наполняет храм вселенной. В этом
он напоминал молодого Ансельма, который, подняв глаза на грандиозные горы,
сторожившие родную долину Аоста, верил, что, если он заберется на их вершину,
он будут ближе к Тому, Кто поместил Свой трон на небесах. В это время место
капеллана в небольшой церкви по соседству, которое называлось Ля Жесин,
оказалось свободным, и Жирар Кавен, считая расходы на обучение сына слишком
большими для него, написал ходатайство и получил (1521 г.) от епископа должность
для своего сына Жака. Кальвину тогда было всего двенадцать лет; но в то время было
обычным, что даже более юные дети имели церковные должности более высокого
сана – епископский посох или кардинальскую шапочку прежде, чем они начнут
понимать значение этих знаков отличия. Накануне праздника Тела Христова
епископ торжественно постриг голову юному капеллану из Жезине, и, хотя он не
72
был еще допущен к священнической должности, он символически стал членом

духовенства и рабом той церкви, которой он впоследствии станет самым сильным
противником и врагом, которого она боялась больше всего.
Еще два года юный капеллан оставался жить в родном городке Нойон, нося это
звание, но, не исполняя обязанностей, так как какие обязанности мог исполнять
ребенок двенадцати лет? В Нойон пришла черная смерть. Ужасная эпидемия навела
страх на это место, она унесла с собой уже многих жителей, и каноники обратились
в капитул с просьбой уехать жить куда-нибудь на время эпидемии. Жерар Ковен,
боясь за жизнь своего сына, « надежду его жизни», тоже подал прошение капитулу,
чтобы он дал юному капеллану «право уехать в другое место по своему желанию без
потери содержания». Реестры капитула показывают, согласно главному викарию
Дисмею и канонику Левассер, что разрешение было получено в августе 1523 года.
Молодые Момморы были готовы отправиться в Париж продолжить обучение, и
Жерар Ковен обрадовался возможности послать сына вместе с одноклассниками и
товарищами на обучение в столицу. В возрасте четырнадцати лет будущий
реформатор оставил отчий дом. «Убегая от одной эпидемии, - пишут католические
историки – он попал в другую».
В Париже Кальвин поступил в школу или колледж Ла Марш. В то время в этом
колледже был замечательный человек, Матюрин Кордье известный своим
исключительным вкусом, отличным знанием латыни и обширной эрудицией. Эти
способности могли открыть Кордье дорогу к блистательному успеху, но он был
одним из тех, кто предпочитал придерживаться своего мнения и сохранять
независимость, чем занимать положение, при котором нужно в какой-то степени
жертвовать обоими. Он посвятил всю свою жизнь обучению молодежи, его имя
дошло до наших дней в связи с одной из его книг под названием «Диалоги Кордье»,
которыми до сих пор пользуются в школе.
Однажды Матюрин Кордье увидел ученика лет четырнадцати, входившего в
школу, и только что приехавшего из сельской местности. Он был худым, с бледным
лицом, но глаза придавали его лицу такое умное выражение и красоту, что учитель
не мог его не заметить. Кордье скоро понял, что перед ним был ученик незаурядного
таланта, и спустя несколько дней четырнадцатилетний ученик и учитель пятидесяти
лет были неразлучны. В период каникул школа не была игровой площадкой, но
именно такого любящего и талантливого наставника, который опять становился
молодым в обществе своих учеников, искал Кальвин. Таким был великий учитель,
которого Бог дал еще более великому ученику.
Матюрин Кордье был не просто лингвистом. Его ум был пропитан мудростью
древних. Правда, он не мог передать высшую мудрость, так как оба, и учитель и
ученик, были погружены во тьму суеверия, но учитель познакомил ученика с духом
73
Ренессанса, который подобно теплой весне прогонял зиму средневековья и освежал

мир богатой зеленью и манящими цветами древней цивилизации. Кальвин вскоре
научился ценить и восхищаться строгим и богатым стилем Цицерона, высокими
мыслями и глубокой мудростью этого и других великих мастеров римской
литературы. Он понимал, что, если он стремится к обладанию влиянием на
соотечественников, он должен, прежде всего, совершенствоваться в использование
мощного средства, с помощью которого можно получить доступ к сердцу и
источнику чувств, затронуть и привести в движение мощные пружины деятельности,
и этим средством был язык, особенно письменный язык. С этого часа молодой
студент стал прививать родному французскому языку изящный стиль, верно
подобранные выражения, гибкость, лаконичность, пыл, которые подходили бы для
выражения как самых тонких оттенков настроения, так и самых сильных выражений
чувств.
Конечно, примечательно, что два великих европейских реформатора стали
создателями языка своих стран. Кальвин был отцом французского языка, Лютер –
отцом немецкого. Несомненно, в этих странах язык был со времен первых
поселенцев, «французский» и «немецкий» до Кальвина и Лютера, как и была паровая
машина до Джеймса Ватта. Но также верно, как Ватт был изобретателем паровой
машины, сделав ее по-настоящему полезным приспособлением, так и Лютер и
Кальвин были создателями соответствующих языков, как разговорных, так и
письменных. Кальвин создал французский язык, а Лютер немецкий, бывший грубым
и скудным языком узкого диапазона, небольшой способности к адаптации и
средством для передачи низменных идеалов. Он вдохнул в него новую жизнь. Он
придал ему более широкий диапазон и несравненно более тонкую гибкость. Более
того, он возвысил и освятил его, внеся в него сокровища Евангелия, обогатив его
множеством новых терминов, и возвысив его силой небесного огня. Реформатор
добился преобразования французского языка с помощью нового мышления и
понятий, которым он учил соотечественников; так как язык является результатом
жизни людей, говорящих на нем.
«В худом и истощенном теле – пишет один из его врагов – проявлялся уже живой
и сильный дух, остроумный, отважный
и очень быстрый, либо вследствие состояния его здоровья – его мучили
постоянные головные боли – либо, чтобы освободить ум для занятий, письма и
развития памяти. Он говорил мало, но все его слова имели вес и никогда не
проходили мимо цели; его никогда не видели в кругу друзей, но всегда в уединение».
Как не похоже это на поэтический ореол, окружающий молодого Лютера!
То, что Кальвин был отцом французского протестантизма, признается всеми; но
мы не так часто слышим, что Кальвин был отцом французской литературы. Но это,
74
несомненно, великое служение, нельзя обойти молчанием. Трудно сказать, сколько

знаменитых государственных деятелей и философов, блестящих историков и поэтов,
пришедших после него, обязаны ему. Они нашли язык, над которым он много
потрудился, чтобы тот был пригодным для пользования, подходящим средством для
таланта и гения, с помощью которых они прославили себя и страну. Их ум,
возвышенность и мудрость сглаживались бы тусклым, невыразительным, бедным и
негармоничным языком, которым они бы были вынуждены пользоваться. Для
цивилизованных людей нет более сильного средства, чем язык, и нет более сильного
средства для формирования языка, чем Евангелие.
«Лютер – пишет Бассне – одержал победу в устном языке, но перо Кальвина было
более точным. Оба были непревзойденными в разговорном языке своих стран».
«Наш язык – пишет Этьен Паске – во многом обязан Кальвину». «Никто из его
предшественников не превзошел его в письме, - пишет Ремонд – и лишь некоторые
приблизились к нему по красоте и выразительности языка».
Кальвин закончил курс у Кордье и в 1526 году перешел в колледж Монтегю, одну
из двух семинарий Парижа, – другой была Сорбонна – чтобы учиться на священника.
Свою любовь к старому учителю из Ла Марш и то, что он получил от него, будущий
реформатор принес с собой в новый колледж, и сохранил это даже до могилы. В
последующие годы он посвятил ему свое Толкование на первое послание к
Фессолоникийцам. Поступая так, он пользовался случаем приписать урокам Кордье
весь успех последующего обучения в высших заведениях. И, если потомки извлекут
плоды из его трудов, то они будут обязаны, как он думал, хотя бы частично Кордье.
75
Глава 7 - Обращение Кальвина

Кальвин в Монтегю – Его увлечения и занятия – Предсказания его учителей –
Кальвин все еще во тьме – Трижды вооруженный – Оливетан –Беседа между
Оливетаном и Кальвином – Пробуждаются сомнения – Душевная борьба –
Священники советуют ему исповедоваться – Оливетан отсылает его к Библии –
Открывает книгу – Видит крест – Еще одно препятствие – «Церковь» - Понимает
духовную славу истинной церкви – Исчезает слава лже-церкви – Одна из самых
великих битв в мире – Победа и плоды
Переступив порог Ла Марш, Кальвин оказался в новой, но не в лучшей
атмосфере. В отличие от Ла Марша, где было светло от свободных понятий
республиканского Рима, атмосфера Монтегю закостенела от схоластических догм.
Но пока Кальвин мог дышать этим воздухом. Студент с бледным лицом, степенного
и серьезного поведения не мог не удовлетворять самых схоластических и
религиозных профессоров, у ног которых он сидел. На мессе его место никогда не
пустовало; он не нарушил ни одного поста вкушением запрещенных блюд; он не
оскорбил ни одного святого, не отдав ему или ей должное в их праздники.
Юный студент был также прилежен в учебе, как и точен в исполнении обрядов.
Он был настолько увлечен знаниями, что часто трапеза проходила без него. Когда
все уже крепко спали, он бодрствовал; он продолжал сосредоточенно изучать книги
схоластов или Отцов до утра. Жители этого квартала Парижа обычно видели
небольшой свет, струившийся из одного окна, одной комнаты – Кальвина – в
колледже, спустя долгое время после того, как все остальные огни были погашены,
и пробила полночь. Учителя возлагали на него большие надежды. Они говорили, что
юноша с такими прекрасными дарованиями и неутомимым трудолюбием, к тому же
благочестивый, должен высоко подняться в церкви. Они предсказывали ему не
просто должность сельского или приходского священника, не просто диоцез в
городе, для такого ученика было предназначен только пурпур кардинала. Тот, кто
был гордостью колледжа, наверное, со временем станет одним из светил
христианства. Да, студенту с бледным лицом и горящими глазами было
предназначено стать одним из светил христианства! Его светильник должен был
сиять далеко вокруг. Кальвину пришлось освещать не только народы Европы,
сидевшие под тенью римской церкви, но и далекие племена и народы, населявшие
острова и континенты, куда не проник еще взгляд исследователя, и не добралось
судно мореплавателя, о ком не знал тогда христианский мир.
Но человек, выбранный средством для выведения народов из тюрьмы, сам
находился в то время в таком же плачевном пленении, и нуждался, чтобы его самого
вывели из тьмы. История его освобождения – борьбы, чтобы сбросить цепи –
назидательна и трогательна. Кальвин начал понимать, что Писание категорически
76
называет «властью тьмы» крепость оков и беспомощность бедного пленника. И

«помня о яде и полыни», он был тронут состраданием к невзгодам тех, кого был
призван освободить, и он продолжал трудиться с терпением и верой, чтобы разбить
их оковы.
Реформация была в воздухе, и юный студент мог едва дышать, не вздохнув что-
нибудь из новой жизни, тем не менее, он был защищен от всякой инфекции. Он был
дважды и трижды вооружен. Во-первых, он жил в атмосфере традиционной религии
Монтегю; он не мог слышать там того, чтобы повредило его вере; во-вторых, он был
пострижен, таким образом, он держался за плуг римской церкви, повернется ли он
назад? И потом, его хлебом насущным были схоласты, питательные свойства чьих
доктрин никто не ставил под сомнение в Монтегю. Сверх ежедневных и ежечасных
занятий юный ученик укреплялся против ереси строгим соблюдением всех внешних
обрядов. Правда, у него был исключительно острый, проницательный и пытливый
ум, но это ничего не значило; так как, когда ум подобного рода хватается за такую
систему как папская, то он упорно отказывается отпустить ее. Разум находит
удовольствие и гордость в сходной по духу работе по созданию доказательств в
защиту заблуждений, пока, наконец, он не станет жертвой обмана собственной
изощренности. К такому исходу приближался юный Кальвин. С каждым днем его
ум становился более односторонним. С каждым днем он более пристально
рассматривал папство, но не таким как оно было на самом деле, а каким оно было в
его воображении. Еще несколько лет и все его мышление, рассудок и чувства
переплелись бы и срослись с этой системой, все пути были бы закрыты для света, и
Кальвин бы стал самым яростным борцом, бывшим когда-либо в рядах римской
церкви. Сегодня больше бы было слышно о Кальвине, чем о Беллармине.
Но Бог предусмотрел дыру для стрелы в тройной броне, в которую облекся юный
студент. В Париж приехал двоюродный брат Кальвина, Оливетан, ученик Лефевра.
Живя в одном городе, братья часто проводили время в обществе друг друга; и новые
взгляды, будоражившие Париж и нашедшие исповедников на Гревской площади,
стали предметом частых бесед между ними. Очень вероятно, что Кальвин был
свидетелем мученичества, о котором мы рассказывали в предыдущей главе.
Большой колокол Нотр-Дама собирал весь Париж, – почему бы и не Кальвина –
чтобы увидеть, как Павана и отшельник из Ливри не дрогнув, будут стоять на костре.
Взгляды Оливетана и Кальвина расходились, и споры были горячими. Оливетан
смело критиковал учение церкви, а Кальвин также смело защищал. В комнате
проходил настоящий бой. Правда, было только два бойца, но от этого спора зависели
более важные вопросы, чем от многих великих сражений, в которых участвовали
огромные армии. В этой скромной квартире встретилось Старое и Новое время. Они
боролись друг с другом, и от исхода битвы зависело, воссияет ли новый день в
христианском мире или нет. Если бы Оливетан был побежден и вновь впряжен в
77
колесницу непогрешимой церкви, мир бы никогда не увидел прекрасного перевода

Нового Завета на французский язык, которому предназначалось многое совершить
для распространения света. Но если Кальвин сложит шпагу перед двоюродным
братом и уступит аргументам ученика Лефевра, какой удар это будет для римской
церкви! Схоласт, на чье острое диалектическое оружие начали рассчитывать ее
представители, перейдет во вражеский лагерь, чтобы положить свой блестящий
талант и огромные приобретения к ногам протестантизма.
Братья возвращались к спору каждый день. Такие битвы меняют мир, не шумные
сражения с пушками и саблями, но сражения, в которых устанавливаются или
низвергаются великие принципы. «В мире есть две веры», слышим, как говорит
Оливетан. «Один вид религий изобрели люди, в каждой из которых человек
спасается обрядами и делами, другой вид – вера, явленная в Библии, и учичащая
людей искать спасение только в Божьей милости». Кальвин резко возражает: «Я не
приму ни одну из твоих новых доктрин, ты думаешь, что я всю жизнь живу в
заблуждениях?» Но Кальвин не был так уверен в этом, как казалось. Слова
двоюродного брата глубже проникали ему в сердце, чем он хотел признаться даже
себе. И, когда Оливетан прощался с ним, едва дверь закрывалась за ним, как Кальвин
заливался слезами, падал на колени и изливал в молитве сомнения и тревоги,
обуревавшие его.
Сомнения, сотрясавшие его душу, усиливались с каждым новым спором. Что
делать? Оставить церковь? Это было равносильно тому, чтобы броситься в адскую
пропасть. Но может ли церковь спасти его? Над ним сияет новый свет, в котором ее
догмы тают; и почва под ним уходит. К чему прилепиться? Смятение переросло в
бурю. Внутри он чувствовал «муки смертные», его комната оглашалась вздохами и
стонами, подобно комнате Лютера в Эрфурте. Буря бушевала не в разуме, хотя,
несомненно, его помраченный разум играл в этом деле не последнюю роль, но
эпицентр ее был в его душе – совести. Это заключалось в чувстве вины, сознании
греховности и мрачном предчувствии грядущего гнева. Пока он имел дело просто со
святыми, с такими же творениями, как и он, только, возможно, немного святее, все
было хорошо. Но теперь он стоял в присутствие бесконечно Святого, в ком грех не
может обитать. Он стоял там, и вся чернота и греховная порочность были видны в
ярком свете Божественной чистоты; он стоял там, нарушитель закона, который
гласит: «Душа согрешающая, та умрет», - как ужасна смерть, и как справедлива
награда – он стоял там, и не было ничего, во что он раньше верил – святых, обрядов
и благих дел, ничего, чтобы могло защитить его от руки Законодателя. Он предстал
перед Судьей без адвоката. Ему раньше не приходило в голову, что ему нужен
адвокат, по крайней мере, не такой, которого предлагает римская церковь потому,
что раньше он не видел ни святости Бога, ни собственной вины, а сейчас он видел и
то, и другое.
78
Борьба Кальвина не была растерянностью скептика, который неспособен

определиться среди конфликтующих систем, это была агония души, убегающей от
смерти и не видящей пока выхода. Это не было борьбой разума, который
освободился от истины и плывет по волнам сомнений и неверия – печальная картина,
и нередкая в наш век. Борьба Кальвина была не такой. Это была напряженная схватка
человека, крепко ухватившегося за великие истины, хотя пока не все,
Божественного откровения, и который увидел ужасную реальность, отрывшуюся
ему через них, и понявшего весь ужас своего положения, определенного для него, с
одной стороны, его собственными прегрешениями, а с другой стороны,
неизменными законами Божественного характера и правления. Эта борьба была
ужаснее борьбы просто ментальной, серьезность шестнадцатого века заключалась в
последнем виде борьбы. Не узнав пока о том, что «прощение – в Боге», потому что
пока он не верил в «искупление», через которое дается прощение даром, Кальвин в
тот час стоял и смотрел в черноту вечной тьмы. Если бы он сомневался, сомнения
бы облегчили его боль, но он не мог и не сомневался; он слишком хорошо понимал
ужасную реальность, и не знал, как избежать ее. Он сам был грешником; был закон,
осуждавший на смерть; и был Судья готовый взыскать по нему; так Кальвин
понимал.
Тяжесть борьбы Кальвина была пропорциональна степени его самоправедности.
Этот принцип рос в нем с юности. Безупречность его жизни и точность, с которой
он выполнял религиозные обряды, исполняли этот принцип энергией и силой.
Ничего, кроме бури исключительной силы, не могло опрокинуть и ввергнуть в грязь
гордость, которая становилась все выше и сильнее с каждым исполненным обрядом
и с каждым пройденным годом. И пока его гордость не будет ввержена в грязь, он
не сможет пасть к ногам Великого Целителя.
А пока, подобно царю Иораму, он пошел к врачам, «которые не могли исцелить
его от болезни»; они были просто шарлатанами, давшие ему четки, чтобы
перебирать, и мощи, чтобы целовать, вместо «смерти», которая искупает, и «крови»,
которая очищает. «На исповедь!» - кричали богословы из Монтегю, которые не
могли распознать в тусклом взгляде и изможденной фигуре страданий, изнурявших
его душу, и, конечно, не могли угадать их причину. «На исповедь, на исповедь!» -
кричали они в тревоге, так как видели, что могут потерять самого многообещающего
ученика, на которого возлагали большие надежды. Кальвин пошел к духовнику,
рассказал ему не все, но многое, на что он осмелился; и св.отец дал ему несколько
успокоительных средств из церковной фармакопеи для облегчения боли. Пациент
пытался убедить себя, что болезнь скоро пройдет, он скоро вернется к школьным
учителям и, возможно, забудет, увлекшись их утонченными размышлениями, о
реальности, которая овладела им.
79
Но вскоре на него налетел еще более яростный порыв бури, стоны громче
прежнее были слышны из его комнаты, и лились слезы, обильнее которых он
никогда не проливал на постель.
Однажды, когда юный ученик из Монтегю проходил сквозь такую борьбу, ему
случилось быть на Гревской площади, где он обнаружил большую толпу
священников, солдат и горожан, собравшихся вокруг костра, на котором
последователь нового учения тихо отдавал свою жизнь. Он стоял там до тех пор, как
огонь не сделал свою работу, и единственными воспоминаниями о трагедии, которой
он был свидетелем, являлись столб, железный воротник, цепи и груда пепла. То, что
он видел, всколыхнуло в нем череду мыслей. «У этих людей – говорил он себе – есть
покой, которого нет у меня. Они переносят огонь с удивительным мужеством. Я мог
бы тоже мужественно встретить костер, но если смерть придет ко мне, также как и к
ним с жалом церковной анафемы, смогу ли я встретить ее также спокойно как они?
Почему они так отважны среди таких реальных ужасов, а я угнетен и дрожу перед
мрачными предчувствиями и приметами? Хорошо, я последую совету кузена
Оливетана, исследую Библию, и, возможно, найду «новый путь», о котором он
говорит, и который нашли люди, так смело идущие на костер». Он открыл Книгу,
которую никто, как говорит римская церковь, не должен открывать без церковного
толкования. Он начал читать, но сначала его охватил еще больший ужас. Грехи не
казались ему до сих пор такими тяжелыми, а он сам таким грешным, как сейчас.
Он бы закрыл эту книгу, но куда ему еще обратиться? Со всех сторон вокруг него
готова была открыться пропасть. Поэтому он продолжал читать, и постепенно ему
казалось, что он начинает смутно и издалека различать крест и Распятого на нем; его
очертания были похожи на Сына Божьего. Он посмотрел вновь, видение стало четче,
так как теперь он мог прочитать надпись над головой Страдальца: «Он изъязвлен
был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на
Нем, и ранами Его мы исцелились». Луч света пробился сквозь тьму; он подумал,
что увидел путь к спасению – прибежище, где мрачная буря, нависшая над ним, не
могла поразить его; уже тяжесть, давившая на него, была не такой тяжелой, она
начинала ослабевать и отходила, когда он смотрел на Распятого. «Отец! – восклицал
он, не было больше Судьи, Мздовоздаятеля – Отец, Его жертва утолила Твой гнев;
Его кровь смыла наши беззакония; Его крест понес мое проклятие; Его смерть
искупила меня!» Среди огромных волн его ноги коснулись дна, земля была твердой,
он был на скале.
Кальвин пока не был в безопасности на берегу, пройдя все опасности. Ему
пришлось преодолеть еще одно грандиозное препятствие, которое можно выразить
одним словом – церковь. Христос сказал: «Вот, Я с тобой всегда». Церковь была
храмом Христа, и это делало единство – единство во все времена и во всех землях –
80
одним из существенных ее атрибутов. Отцы ставили под сомнение атрибут истинной

церкви. Они говорили, что она должна быть едина. Совершенно верно, но должно
ли это единство быть внешним и видимым, или внутренним и духовным? “Quod
semper, quod ubique et ab omnibus” (Поэтому всегда, везде и все.); если искать это во
внешнем проявлении, то его можно найти только в римской церкви. Сколько человек
спотыкалось об этот камень преткновения и больше не поднимались. Сколько
человек даже в наше время терпело здесь кораблекрушение! Это была скала, о
которую Кальвин мог разбиться. Церковь была в его глазах почитаемой и святой; он
видел, что она пришла от ранних веков, охватила все земли, имела в своих рядах
мучеников и исповедников первых веков и великих богословов средневековья во
главе с Папой, наместником Иисуса Христа. Она, действительно, казалась храмом,
построенным Самим Богом. Со всеми своими заблуждениями она, однако, была
славной церковью, Божественной и небесной. Должен ли он оставить это
благородное собрание и присоединиться к нескольким презираемым
последователям новых взглядов? Это было все равно, что стереть свое имя из книги
жизни. Это должно было навлечь отлучение на его голову и вынести приговор об его
отторжении от Божьей семьи, нет, от Самого Бога! Кальвину пришлось пережить
великую борьбу.
Сколько людей начинали эту борьбу только для того, чтобы проиграть ее. Они
терпели поражение от воображаемого авторитета «церкви», от собрания великих
имен и великих соборов, но и последнее, хотя не менее важное, от угрозы анафем.
Даже для сильных умов невозможно было сразу сбросить чары великой
Волшебницы. Даже Кальвин не победил бы в этой жестокой борьбе, если бы он не
прибег к духовному мечу, которое есть Слово Божие. Снова и снова он возвращался
к Библии. Он искал церковь, какой она была показана, духовным собранием, где
глава – Христос, жизнь – Дух Святой, основание – истина, а члены – верующие. По
мере того, как раскрывалась красота этой церкви, меркла фиктивная красота и
земное величие, сиявшие вокруг римской церкви, пока, наконец, не угасли совсем.
«Не может быть церкви там, - слышим, как Кальвин говорит себе – где нет
истины. Здесь, в римской церкви, нахожу только басни, глупые выдумки, явную
ложь и обряды идолопоклонников. Собрание, основанное на этом, не может быть
церковью. Если вернусь к правде, содержащейся в Писании, вернусь ли я к церкви,
и примут ли меня в святое собрание пророков, апостолов, святых и мучеников? Что
касается Папы, наместника Иисуса Христа, нужно ли мне бояться столь громкого
слова? Без библейского основания, без просьбы со стороны христианских народов,
без святости и смирения Христа Папа поставил себя выше церкви, окружил себя
мирской роскошью и претендует на господство в вере и умах людей. Дает ли это ему
право на уважение, должен ли я поклоняться ему и оказывать уважение?» «Папа –
81
заключает Кальвин – всего лишь пугало, одетое в великолепные и блестящие

одежды. Я пойду своим путем, не обращая внимания на него».
Словом, Кальвин сделал заключение, что слово «церковь» не может обозначать
собрание, которое действительно монополизировало слово «церковь». Высокие
звания и должности не могут дать ни единства, ни авторитета; это исходит только из
истины. Поэтому ему надо выйти из «церкви», чтобы войти в церковь – церковь
Библии.
Победа была окончательной. Последнее звено римской цепи спало с его души;
исчезла огромная фантасмагория, пугавшая и устрашавшая его; он стоял в свободе,
данной ему Христом.
После великой борьбы наступил покой – приятный и благословенный рассвет
после бури и густого мрака ночи.
Так проходила одна из великих мировых битв. Когда думаешь о том, что было
завоевано для человечества на этом поле сражения, то без долгих размышлений
понимаешь важность ее исхода. Эта победа принесла больше, чем все победы и все
лавры Цезаря и Александра Македонского. День обращения Кальвина неизвестен.
Но историк д’Обинье, чьему исследованию мир обязан за точные и полные сведения
об этом событии, приводит год 1527 и место – Париж, город, где уже были преданы
смерти святые Божьи, и где в последующих годах их кровь будет литься как вода.
День обращения Кальвина является примечательным днем эпохи.
82
Глава 8 - Кальвин становится студентом юридического факультета

Врата нового царства – Многие стремятся войти – Немногие могут войти –
Лефевр и Фарель хотят обращения Франциска I – Более значительное обращение –
Кальвин отказывается учиться на священника – Выбирает профессию юриста – Едет
в Орлеан – Пьер де л’Этоль – Кальвин становится его учеником – Учение Этоля об
обязанности государства наказывать ересь – Кальвин среди своих товарищей по
колледжу – Победа – Кальвин изучает греческий язык – Мельхиор Вольмар –
Кальвин готов к работе комментатора – Последняя умственная борьба
Реформация пришла и вновь установила царство Евангелия на земле. Широко
открыв врата, она не ставит часовых у входа и не назначает цену за благословения,
но приглашает всех войти. Мы видим, как множество людей подходят к вратам и
думают, что они войдут и станут гражданами нового государства. Великие схоласты
и эрудированные богословы толпятся у входа; но они не могут стать как дети, и
поэтому не могут найти вход. Мы видим, как церковники разного сана толпятся у
врат: вот стоит кардинал в красном, а вот монах в рясе, и все нетерпеливо
спрашивают, что делать, чтобы наследовать жизнь вечную. Но они не могут
расстаться со своими грехами и самоправедностью, и поэтому они не могут войти во
врата, которые, хотя и широки для нищих духом, но узки для них. Могущественные
цари, выдающиеся государственные деятели и многочисленные племена идут сюда,
надеясь, что будут причислены к гражданам нового общества. Они стоят у самого
входа; еще шаг, и все будет хорошо. Но, увы, они колеблются, находясь в
нерешительности; это минута напряженного ожидания. Что ослепляет их, отчего они
не видят входа? Небольшое слово, мощное заклинание, которое вызывает у них
внушительный образ, который является воплощением всех времен и
олицетворением всех апостольских добродетелей и благословений – «церковь».
Ослепленные этим видением, они остановились – отпрянули назад – золотая минута
прошла. И от самых врат евангельского света они идут по дороге вниз в прежнюю
тьму. Широкий путь от края до края наполнен людьми, чьи ноги были на самом
пороге этого царства, но которые сейчас возвращаются, одни оскорбленные
простотой младенческой церкви, другие, напуганные эшафотом и костром, а третьи,
сдерживаемые любовью к праздности и греху. Немногие могут войти и получить
венец; но даже они входят только после тяжелой борьбы и душевных страданий.
Именно отсюда, началась реформация, не в высших мировых сферах, среди
честолюбивых тронов и совещаний правительств. Она родилась в муках в нижних
сферах общества, в молитвенных комнатах, в груди кающихся грешников, в слезах,
громких рыданиях и стенаниях.
Парижу не суждено было быть одним из городов, которые прославились светом
протестантизма, тем не менее, Богу было угодно, как говорилось в последней главе,
83
сделать его местом действия великого обращения к вере. Лефевр и Фарель очень
хотели, чтобы среди последователей Евангелия был великий монарх Франциск I.
Если трон будет завоеван, думали они, то перевес сил на стороне Евангелия не даст
ли победу ему во Франции? Но Бог, чьи мысли не мысли человека, тем временем
трудился ради далекой более великой цели – обращения студента с бледным лицом
из колледжа Монтегю, чьего имени ни Лефевру, ни Фарелю не довелось слышать, о
чьем существовании они даже не подозревали. Они и не догадывались, какая борьба
шла в тот самый час недалеко от них в небольшой комнате в малоизвестном квартале
Парижа. Они едва могли предположить, что, когда юный студент склонился перед
силой истины, более могущественная сила встала на сторону Евангелия, чем, если
бы Франциск и весь его двор стали покровителями Евангелия и его борцами. Свет
не может распространяться королевским указом или шпагой солдата. Только
Библия, проповеданная евангелистом и засвидетельствованная мучеником, может
дать возможность Евангелию, подобно дневному свету, освещать и благословлять
землю.
С того часа, как Кальвин обратился, он стал центром реформации во Франции и
постепенно центром реформации в христианском мире; поэтому, прослеживая этапы
его пути, мы опишем последовательность великого движения протестантизма.
Его глаза открылись, и он увидел римскую церковь, лишенную иллюзорной
славы – псевдо Божественной власти – которая раньше ослепляла и подавляла его.
Где до этого стояло духовное здание, дом Божий, обитель истины, как он считал, там
возвышалось идольское капище. Как он мог служить в его алтарях? Правда его
голова была пострижена, но он еще не приобрел непреклонного характера, который
отличает тех, кто принял священство; ему не надо было продолжать идти по этому
пути. Он решил посвятить себя юриспруденции. Такой способ выхода из церковных
кругов мог не вызвать подозрений.
Удивительно, что его отец почти в то же время пришел к такому же решению
относительно будущей профессии сына; таким образом, Кальвин получил
родительское согласие на свой выбор – совпадение, на которое Беза указывает, как
на весьма странное. Путь, на который вступал его сын, Жерар Кавен считал путем,
где должны быть завоеваны многие блестящие награды; удивительный интеллект и
редкое прилежание его сына сулили добиться немало из этих наград. В мечтах Жерар
видел сына уже стоящим у трона и управляющим судьбами Франции. Распрощался
ли Кальвин навсегда с богословием, и могут ли суды и государственные службы с
этих пор заявлять на него свои права? Нет, он отошел на некоторое время, чтобы
изменив работу для своего ума, привнести в свою будущую работу многогранность,
широту взглядов и диапазон сострадания, которых иначе нельзя было добиться. В
84
тот час он не мог даже и мечтать о такой работе, но Тот, Кто призвал его от чрева
матери и поставил пророком для народов», вел его неведомым путем.
Юный студент, все еще с бледным, но излучавшим возвышенный мир, лицом,
пришедший на смену бурям, бушевавшим над ним, последний раз проходит сквозь
ворота Монтегю, и, оставляя позади себя Париж, направляет шаги в Орлеан, город
на берегах Луары, который существует со времен его основателя Аурелиана. В
городе был известный университет, а в университете был известный профессор
юриспруденции, Пьер д’Этоль, прозванный Князем юристов. Именно свет этой
звезды привлек юного Кальвина в Орлеан. Теперь он стал изучать юриспруденцию.
Один из принципов, к которому его призывали прислушиваться, сидя на скамье в
аудитории, позволяет нам измерить прогресс теории свободы в наши дни. «В
обязанность магистрата входит – говорил «Пьер Звезды» своим ученикам –
наказывать преступления как против религии, так и против государства». «Что!» -
восклицал он с видом человека, предлагавшего на обсуждение непреложную истину.
«Что! Повесим ли мы вора, который крадет у нас кошелек, и не предадим на
сожжение еретика, который крадет у нас царство небесное!» Так плохо тогда
понимали различие между гражданской и духовной юрисдикциями, и дела,
подпадающие под соответствующие юрисдикции. На таком судебном кодексе
воспитывался Кальвин и все поколения французов. В течение тысячи лет он считался
непреложным в христианском мире, служа краеугольным камнем для инквизиции, и
принося законный плод страшных пожарищ, смешивавших зловещий отблеск с
рассветом Нового Времени. Казалось, что не было другого принципа, при котором
могут преуспевать страны и сохраняться благочестие. Только спустя полтора
столетия после Кальвина этот принцип был отвергнут, так как труднее всего было
разорвать оковы, скованные тем, что носило обличие справедливости и было
предназначено защищать то, что открыто исповедовалось.
Будущий реформатор сидит у ног известного юриста из Орлеана и, изучая закон,
возбуждает замечательный ум, которому в будущем придется распутать много
загадок и разрушить силу многих заклинаний, опутывающих души. Мы спрашиваем,
каким человеком был Кальвин в Орлеане? Он расстался со школьными товарищами,
попрощался с Отцами Монтегю, и повернулся, как он думал, в сторону высших
мировых сфер. Исчезли понятия о Божественном; затмило ли великолепие того
времени великолепие вечности? Нет, но, если серьезность у него осталась, то
застенчивость убавилась. Тонкое чувство сострадания и добродушие притягивали к
нему товарищей, а превосходство разума делало его первым среди них, хотя он этого
не искал. Его друзья студенты были шумной компанией, любящей удовольствия; их
пирушки и споры отдавались порой громким эхом в академических залах и
нарушали тишину улиц. Репутация и чистота Кальвина, незапятнанная
85
увеселениями и вакханалиями, царившими вокруг него, вдобавок к его талантам

вызывали восхищение среди товарищей.
Население Пикардии – так как студенты относились к провинции, откуда они
были родом – выбрало молодого Кальвина своим поверенным, и в этой должности,
благодаря знанию закона, он мог восстановить некоторые права, которых они были
лишены. Кроме этой победы над местной властью, посягавшей на академические
права, было выиграно много других блестящих дел. Победа была восторженно
принята теми, ради которых она была одержана. Для молодого победителя эта
небольшая война была предвестницей более великих битв на более широкой арене и
более великих побед, одержанных над более сильными противниками. Будущий
канцлер французского королевства – так как Жерар Ковен выбрал для сына
положение не ниже этого – сделал первый шаг на пути, который, несомненно,
приведет его к этому высокому посту. Шаг за шагом – что легко для его дарования!
– он бы пришел к нему, и, проведя жизнь в достойном труде, оставил бы свое имя
вписанным среди законодателей и философов Франции, его бюст украшал бы Лувр
или Дворец юстиции, а его кости, помещенные в мрамор, покоились бы в каком-
нибудь парижском соборе. Такая перспектива открывалась взору его отца, а,
возможно, и его собственному в тот период жизни. Перспектива была грандиозной,
но не настолько грандиозной, как та, которая закончилась простой могилой недалеко
от Роны, отмеченной одинокой сосной и именем подобным сиянию небесного свода,
которому не нужен, ни бюст скульптора, ни мраморный памятник, чтобы помнить о
нем.
Потом Кальвин поехал в Бурже. Этот город привлек его славой Алчиати из
Милана, который читал лекции по юриспруденции в его университете. Итальянец
любил хороший стол и туго набитый кошелек, но он обладал даром красноречия и
редким знанием юриспруденции. «Андреа Алчиат – пишет Беза – был признан
самым знающим и красноречивым из всех юристов». Красноречие Алчиата
побудило Кальвина заняться юриспруденцией с новой силой. Тогда рано вставали и
рано ложились, но Кальвин, как пишет Беза, засиживался до полуночи, а просыпаясь
утром, оставался в постели, вспоминая то, что он учил накануне вечером. В Бурже
был еще один выдающийся человек, наученный мудрости неизвестной Алчиату, и
чьи лекции, хотя и менее блистательные, были полезнее для молодого студента.
Немец Мельхиор Вольмар преподавал греческий язык Гомера, Демосфена и
Софокла, и «менее открыто, – пишет Бунгинер – с некоторыми попытками скрыть,
что есть еще одна более серьезная и важная книга на греческом языке».
Когда Кальвин приехал в Бурже, он совсем не знал греческий. Латыни он
научился в Париже от Матюрина Кордье, которого он с любовью вспоминал; но
86
теперь он приступал к языку Древней Греции. Эту услугу ему оказал Мельхиор
Вольмар, бывший учеником известного Буде.
Теперь Кальвин имел доступ к Священному Писанию с помощью тех самых слов,
которыми одухотворенные люди написали его. Тот, кому суждено стать первым
великим толкователем Нового Завета нового времени, должен был обладать
профессиональными знаниями. Он смог более точно понять Дух, говоривший в
Слове, и более широко показать людям славу Божественных откровений. Возможно,
комментарии Кальвина до сего дня являются непревзойденными по своей ясности,
точности и глубине. Они являются как бы вторым дарованием Священного Писания
людям. Их публикация была подобна написанному в Откровении: «И отверзся храм
Божий на небе. И явился ковчег завета Его в храме Его».
До отъезда из Орлеана его духовная экипировка для великого труда была
завершена. Страдания, которые он испытывал в Париже, частично вернулись. Он,
возможно, подхватил во время занятий юриспруденцией некоторую земную
тщеславность, и в последний раз его отправили в горнило. Снова его начали мучить
сомнения о спасении; снова «церковь» восстала перед ним во всей ее
привлекательности и очаровании. Это были те самые враги, которых он уже
победил, и которые, как он полагал, оставил лежать убитыми на поле сражения. И
снова они стояли подобно ужасным призракам на его пути; ему пришлось
возобновить борьбу; как в Париже, так и в Орлеане ему пришлось вести ее в поте
лица и сердца. «Я в постоянной борьбе, - пишет он – на меня набрасываются и
сотрясают, и я как вооруженный человек после тяжелого удара отшатываюсь на
несколько шагов назад». Выхватив еще раз духовный меч, он заставляет врагов
бежать. После схватки Кальвин ходил в более ясном свете, чем до нее, и этот свет
освещал путь до самого конца его жизни. В последующие дни вокруг него
собиралась тьма внешних испытаний, но никогда не было тьмы в его душе.
87
Глава 9 - Кальвин – евангелист, Берке - мученик

Кальвин оставляет изучение юриспруденции – Едет в Бурже – Бурже при
Маргарите Наваррской – Евангелизация уже началась – Граждане просят Кальвина
стать у них служителем – Он начинает в Бурже работу евангелиста – Работа
охватывает окрестные деревни и замки – Интриги монахов – Смерть отца заставляет
Кальвина уехать – Мученик Луи де Берке – Юность – Обращение в веру – Рвение и
красноречие в распространении Евангелия – Заключен в тюрьму сорбоннцами –
Освобожден королем – Второй и третий раз заключен в тюрьму – Освобожден –
Совет Эразма – Берке обвиняет сорбоннцев в ереси – Повреждена статуя Девы
Марии – Берке отведен в Консьержери – Осуждение и ужасный приговор – Попытки
Буде – Бурке по дороге на костер – Одеяние – Благородное поведение – Смерть
Выйдя из печи «очищенным семь раз», Кальвин оставляет изучение
юриспруденции, бросает все почести, которые она давала ему, возвращается к
церкви, - не к той, чья глава на семи холмах – кладет руку на Божье орало, чтобы
никогда не отнять ее, пока не заберет смерть. Покинув Орлеан, он отправляется в
Бурже.
С Бурже ассоциируются имена двух выдающихся победителей прежних дней:
Цезарь превратил его в руины; Карл Великий поднял его из руин. Теперь герой более
великий, чем эти двое, входит в него, чтобы начать путь побед, которым могли бы
позавидовать эти вояки, и которым было предназначено затмить их славу и пережить
любые из достигнутых ими побед. Именно здесь Кальвин впервые стал
евангелистом.
Бурже находился в провинции Бери; и так как Маргарита, о которой мы особо
упомянули в предыдущих главах, как об ученице и корреспонденте Брикона и
Лефевра, стала королевой Наваррской и герцогиней Бери; Бурже был
непосредственно под ее юрисдикцией. Готовый защищать Евангелие, которое он
любил, Бурже дал протестантизму такую благоприятную возможность, которую
никто во Франции не давал ему в то время. При Маргарите он стал центром
евангелизации. До этого было немалое религиозное брожение среди его населения.
Новое учение нашло свой путь сюда; о нем говорили в обществе, о нем стало слышно
с кафедр, некоторые священники, которые пришли к познанию истины,
проповедовали о нем достаточно ясно перед собраниями, состоящими из юристов,
студентов и горожан. Именно в этот переломный период Кальвин приехал в Бурже.
Слава опережала его. Протестанты собрались вокруг него и просили быть их
учителем. Кальвин был не расположен принять должность служителя. Не то, чтобы
он уклонялся от обязанностей и опасностей служения, но из-за того, что он считал
88
это служение великим, а себя недостойным его. «Я едва сам познал Евангелие, -
говорил он – и, вот, меня просят преподавать другим».
Немалое время Кальвин не соглашался на эти настойчивые просьбы. Его
сдерживала скромность, чувство ответственности и любовь к учебе. Он искал
укромного места, где бы он мог без помех продолжать поиски мудрости, собирать
которую доставляло ему каждый день удовольствие; но друзья неожиданно
приходили к нему в убежище и возобновляли уговоры. Наконец, он согласился.
«Удивительно, - говорил он – что человек такого низкого происхождения может
быть возвышен до такого высокого положения».
Какое скромное начало карьеры. Урожай полей вырастает не в более глубоком
молчании, чем урожай евангелиста, которому, начиная со служения Кальвина,
суждено было охватить весь мир. На улицах можно было видеть тонкую фигуру
юноши с болезненным лицом. Он входит в дверь, собирает вокруг себя домочадцев,
открывает Библию и начинает объяснять ее. Его слова как роса и нежный дождь для
травы. Понемногу город становится тесен, и евангелист разворачивает свою
деятельность в деревнях и городках вокруг Бурже. Один рассказывает другому, как
сладка эта вода, и каждый день все больше людей хотят ее пить. Замок барона
открыт, как и хижина крестьянина, в обоих миссионеру оказывается радушный
прием. Его учение ясно и прекрасно, и живительно для души, как свет для глаз после
долгой темноты. Проповедник был к тому же скромен, приветлив в обращении,
серьезен в работе и так не похож на других проповедников, которых люди видели!
Честное слово, говорил сеньор из Лиже своей жене – мне кажется, что учитель Жак
Кальвин проповедует лучше монахов и с удовольствием делает свое дело».
Монахи смотрели на это без особого одобрения. Двери, открытые для молодого
евангелиста, закрывались перед ними. Они задумали прекратить этот труд, бросив
проповедника в тюрьму, но в городе под юрисдикцией Маргариты это нелегко было
сделать. Монахам не удалось осуществить свой план, и евангелист продолжал
разбрасывать семена, из которых в будущем должен был вырасти большой урожай.
Церкви, чье основание сейчас закладывалось через Кальвина, в будущем принесут
не только исповедников истины, но мучеников на костре.
В то время, когда Кальвин напряженно трудится, он получает письмо из родного
города Нойона, сообщавшего о смерти отца. Эта новость остановила его труд, но,
возможно, она спасла его от тюрьмы. Он оказался в затруднительном положении,
поэтому обратившись лицом к родному городу, оставил Бурже, чтобы никогда не
возвращаться туда. Но работа, которую он там совершил, не пропала даром.
Почтенный богослов Мишель Симон приехал после отъезда Кальвина и поддержал
свет, зажженный евангелистом.
89
По пути в Нойон Кальвину пришлось проехать через Париж. Случилось так, что
столица в то время (1529 г.) была в состоянии особого возбуждения, в ней был только
что возведен еще один костер, на котором собирался отдать свою жизнь один из
благороднейших ранних мучеников Франции. Божественное провидение
распорядилось так, что костер мученика и приезд реформатора совпали. Бог избрал
его Своим борцом, чтобы через него защищать репутацию мучеников и мстит
папству за их кровь; поэтому было необходимо, чтобы он подошел совсем близко,
стоял непосредственно рядом с костром и был свидетелем страданий, а скорее всего
победы, в последние минуты жизни мученика. Перед тем как исследовать далее путь
Кальвина, давайте обратимся к Гревской площади и увидим «одного из самых
образованных знатных людей Франции», умирающего как опасный уголовный
преступник.
Луи де Берке происходил из знатной семьи Артье. В отличие от рыцарей того
времени он знал не только как садиться на лошадь, владеть шпагой, охотиться с
собаками, принимать участие в турнирах, Берке находил удовольствие в чтении и с
увлечением учился. Он был любим всеми за свою искренность, обходительность и
благотворительность. Его нравственность была такой же непорочной, как
изысканны были его манеры. Он достиг возраста сорока лет, и клевета никогда не
касалась его. Он часто был при дворе, правитель его особенно радушно
приветствовал, так как любил видеть вокруг себя людей умственно одаренных и с
богатым вкусом. Относительно веры римской церкви Берке был безупречен, храня
себя в чистоте от юности своей. «Он был – пишет Креспен – большим поклонником
папских постановлений и посетителем месс и проповедей». Он строго соблюдал все
церковные обряды, чтил всех святых церкви; ненависть к лютеранству венчала все
его остальные добродетели.
Но Богу было угодно открыть ему глаза. Его мужественному и прямому
характеру были особенно противны маневры и интриги Сорбонны. Ему довелось
иметь спор с одним из ее богословов о тонкостях схоластики; он открыл Библию,
чтобы найти подтверждение своей позиции. Представьте его удивление, когда он
нашел там не учение римской церкви, а учение Лютера. Его обращение было
глубоким. С того часа все его знания, красноречие и действия были на службе
Евангелия. Он трудился по распространению истины среди соотечественников,
среди знакомых в городе и при дворе. Он очень хотел сообщить о своих убеждениях
всей Франции. Многие смотрели на него, как на предназначенного для их родины
реформатора; и, конечно, его положение и талант делали его самым выдающимся
человеком того времени на стороне реформации во Франции. «Берке был бы вторым
Лютером, - писал Беза – если бы он нашел во Франциске I второго курфюрста».
90
Сорбонна не оставалась безучастной; она была очень встревожена, и ее гнев был

пропорционален тревоге. «Он хуже Лютера», воскликнули они. Вооруженная
властью парламента Сорбонна схватила и арестовала Берке (1523 г.). Ничего не
оставалось кроме костра для человека, чье мужество они не могли сломить, чье
красноречие они не могли заставить замолчать. Все умные и образованные люди
смеялись над их невежеством и разоблачали их суеверие. Но король, который любил
его, освободил его.
Во второй раз монахи Сорбонны схватили Берке. Во второй раз король пришел
ему на помощь, посоветовав ему быть в будущем более предусмотрительным, но
нельзя было запретить такие сильные убеждения, какие имел Берке. Его схватили в
третий раз, и сорбоннцы думали, что на этот раз добыча не уйдет от них. Король был
в плену в Мадриде; в Париже у власти были Дюпре и Луиза Савойская. Но, нет;
прибыл приказ Франциска I, датированный 1 апреля 1526 года, предписывавший им
отложить разбирательство до его возвращения; и поэтому Берке был снова на
свободе.
Мужество и рвение Берке росли пропорционально замыслам врагов. Эразм
пытавшийся плыть между двумя течениями, предвидя, чем может кончиться
неравный поединок, предупреждал Берке следующими словами: «Попросите, чтобы
вас отправили послом в какую-нибудь страну; поезжайте в Германию. Вы знаете
Беда и таких, как он, это – тысячеголовое чудовище, прыскающее ядом во все
стороны. Имя ваших врагов – легион. Разве ваше дело отличается от дела Иисуса
Христа; они не дадут вам уйти, пока не уничтожат вас. Не очень доверяйте
протекции короля. Во всяком случае, не компрометируйте меня на факультете
богословия».
Берке не послушался совета робкого схоласта. Он решил больше не занимать
оборону, а перейти в наступление. Он извлек из сочинений Беда и его коллег
двенадцать положений, представил их королю и осудил их как противоречащие
Писанию и еретические.
Сорбоннцы пришли в замешательство. То, что их, столпов церкви, свет Франции,
обвинил в ереси лютеранин, было невыносимо. Однако, король воспользовался
возможностью укротить буйных богословов и потребовал опровергнуть заявления
Берке из Писания. Возможно, это было трудной задачей; дело принимало
неприятный оборот для Сорбонны. Как раз в это время на углу одной из улиц была
повреждена статуя Девы Марии. Удобный случай для священников. «Вот плоды
учения Берке», слышались возгласы. «Лютеранский заговор собирается все
ниспровергнуть – веру, закон и даже трон». Иконоборцам была объявлена война не
на жизнь, а насмерть; народ и монарх испугались; в результате Берке арестовали
(март 1529г.) и отвели в Консьержери.
91
Весьма удивительный случай дал врагам Берке неожиданное преимущество в

обвинении против него. Как только он оказался в стенах тюрьмы, мысль пронзила
его о судьбе книг и бумаг. Он понимал, как распорядятся ими его гонители; он сел и
немедленно написал записку своему другу, прося уничтожить их. Он отдал записку
слуге, который спрятал ее под одеждой и ушел.
Человек, который был немало суеверен, трепетал при мысли о послании, которое
он нес, но все шло хорошо, пока он не пришел на Пон д’Шанж, где его суеверие
взяло верх над мужеством, и он упал в обморок перед статуей Мадонны. Прохожие
собрались вокруг него и, расстегнув камзол, чтобы ему легче дышалось, нашли
письмо. Они открыли его и прочитали. «Он – еретик, говорили они. Мадонна сделала
чудо. Записку отдали одному из свидетелей, в чьем доме должен был в тот день
обедать монах, проповедовавший о Великом посте; он, поняв важность, отнес ее
судьям Берке. Его книги сразу забрали и передали на рассмотрение двенадцати
членам комиссии, назначенным для суда над ним. Суд закончился 16 апреля 1529
года, днем Берке привели в суд и зачитали приговор. Он был приговорен к
публичному покаянию, совершаемым следующим образом: он должен был пройти с
непокрытой головой и с зажженной свечой в руке до Гревской площади,
присутствовать при сожжении своих книг; от Гревской площади он должен был
дойти до собора Нотр-Дам, и там принести покаяние «Богу и Его преславной матери,
деве Марии. Потом должен быть пронзен его язык, «орудие неправды», и, наконец,
его должны были отправить назад в тюрьму, и затворить на всю жизнь в ее четырех
каменных стенах без разрешения читать или писать. Берке, пораженный
жестокостью приговора, сначала стоял, молча, но придя в себя через несколько
минут, сказал: «Я подаю прошение королю». Этим он хотел сказать, что
отказывается приносить покаяние.
Среди двенадцати судей был известный эллинист Буде, близкий друг Берке и
тайный почитатель нового учения. Буде поспешил за ним в тюрьму, его целью было
убедить Берке покаяться, и таким образом спасти жизнь. Он знал, что Берке не мог
спастись другим способом, так как судьи уже готовили второй приговор,
присуждавший его к костру, если он не принесет публичного покаяния. Буде пал к
ногам Берке и умолял его не лишать себя жизни, но сохранить себя до лучших
времен, ожидавших реформацию во Франции. Для такого человека именно на это
надо было нажимать. Но узник был несгибаем. Снова и снова Буде возвращался в
Консьержери, и каждый раз он приставал с еще большим упорством. Он рисовал
грандиозные возможности в будущем и даже сказал, что Берке навлечет на себя
немалую вину, если пожертвует собой.
Сильный человек начал сгибаться. «Сила Духа Святого погасла в нем на
мгновение» - сказал некто. Он дал согласие предстать перед судом во Дворце
92
юстиции и попросить прощения у Бога и короля. Обрадованный Буде поспешил

назад, чтобы рассказать в Сорбонне о том, что Берке готов забрать прошение и
принести покаяние. Как жил Берке это время в тюрьме? Покой оставил его в тот же
час. Он обращался к Богу, но то, что раньше приносило в сердце ему радость и
уверенность, наполняло его теперь ужасом. Настоящей тюрьмой была эта темнота,
а не стены, окружавшие его. Могла ли Сорбонна освободить его из этой тюрьмы, и
такую ли жизнь он предназначал для реформации? Поистине, он мог бы совершать
великие дела с душой, скованной страхом и связанной чувством вины! Нет, он не
мог так жить. Он мог бы умереть, умереть сотни раз, но предстать перед Сорбонной
и сказать о Евангелии: «Отрекаюсь» и о Спасителе: «Не знаю Его» он не мог.
Поэтому, когда Буде вернулся, он мог по лицу узника прочитать все, прежде чем
Берке заговорил. Он взвесил отречение и костер и выбрал лучшую участь – костер,
хотя Буде вряд ли так считал.
В тот момент в Париже не было короля, который мог вмешаться в последнюю
минуту и спасти Берке, а он был не далее Блуа.
Просили отложить исполнение приговора на неделю. «Ни дня», сказал Беда.
Узник просил об исключительном праве короля. «Давайте быстро предадим его
смерти», ответили преследователи. В тот же день, 22 апреля 1529 года, в полдень
Берке был выведен на казнь. Ужасная новость уже распространилась по всему
Парижу, с каждой улицы шел поток людей, большая толпа собралась вокруг
тюрьмы, ожидая, когда выведут на казнь Берке. Часы пробили час дня, ворота
Консьержери с грохотом открылись, и появилась печальная процессия.
За продвижением процессии по улицам одни следили с сожалением, другие с
удивлением. Немало людей удивляло то, что главным действующим лицом в этой
трагедии был один из первых вельмож Франции. Но самое сияющее лицо во всей
этой процессии было лицо самого Берке. Он шел, – мы едва не сказали на костер, о
костре он не думал – он шел в небесный дворец, и что из того, что его везла убогая
телега? Прекрасная колесница – чей блеск мог бы ослепить смотрящего на нее –
ждала, чтобы унести его ввысь, как только он пройдет сквозь огонь. И разве имело
значение, что те, кто не знал, куда он идет, улюлюкали или горевали, когда он
проходил мимо? Как быстро в присутствии «Благословенного» он забудет о
сострадательных взглядах и насмешливых возгласах!
Повозка с Берке двигалась медленно. Народу было много, а улицы в Париже в то
время были узкими, но скорость процессии позволила людям лучше увидеть, как вел
себя мученик. Когда он проезжал мимо в сопровождении 600 стрелков, люди,
заметив его спокойный и победоносный вид, говорили друг другу: «Он подобен
человеку, сидящему в храме и размышляющему о святом».
93
«И посмотрите, - говорили они – как нарядно он одет! Он похож на человека,

едущего на свадьбу, а не на того, кто едет на костер». Истинно, было так. Этим утром
он надел лучшую одежду. На нем не было траурной одежды; траурный вид создавал
бы неправильное представление о нем, как будто бы он оплакивал свою горькую
участь и скорбел о том, что отдавал свою жизнь за дело Евангелия. Он оделся
нарядно и даже ярко. Парижанин, который описал эти события в дневнике, и
который, вероятно, сам видел мученика, проходившего по улицам, повествует нам,
что «на нем был бархатный плащ, камзол из сатина и дамаска и золотистые рейтузы.
Подходящее одеяние для костра. «Разве я сегодня не должен быть – сказал Берке –
при дворе, но не Франциска, а Владыки вселенной?»
По прибытии на Гревскую площадь он сошел с повозки и встал рядом с костром.
Он попытался сказать несколько слов массам людей, которые собрались на месте
казни. Но монахи, стоявшие поблизости, боясь, что его слова могут произвести
впечатление на людей, дали сигнал своим марионеткам, и мгновенно шум голосов и
бряцание оружия заглушили слова мученика. «Таким образом, - пишет Фелис –
Сорбонна 1529 года подала пример простонародью 1793 года, как заглушать на
эшафоте предсмертные слова о духовном».
Что из того, что барабанная дробь заглушила последние слова Берке? Его смерть
говорила сама за себя; она говорила ко всей Франции; это самое красноречивое и
сильное свидетельство; его не может заглушить никакой шум.
Огонь сделал свою работу; там, где несколько минут назад стояла благородная
фигура Берке, была лишь груда пепла. В ней лежала погребенной реформация
Франции – так считали как друзья, так и враги, сорбоннцы ликовали, протестанты
склонились под скорбным бременем. Не было веских причин для ликования одних
и уныния других. Костер Берке должен был стать, в значительной степени, для
Франции тем, чем стал костер Ридли для Англии – свечой, которая по милости
Божьей не должна погаснуть, но будет гореть для всего королевства.
94
Глава 10 - Кальвин в Париже; Франциск ведет переговоры с Германией и

Англией
Смерть мученика не является смертью всего дела – Кальвин в Нойоне –
Проповедует в Пон л’Эвек – Его слушатели – Как они воспринимают его проповедь
– Эксперимент – Его уроки – Кальвин едет в Париж – Париж – центр образования –
Студенты университета – Их дебаты – Кальвин добавляет к полемике благочестие –
Он евангелизирует в Париже – Мировые державы – Испания и Франция остаются
разделенными – Как и почему – Шмалькальденская лига удерживает равновесие сил
– Франциск I приближается к немецким протестантам – Провал переговоров –
Франциск обращается к Генриху VIII – Беседа между Франциском и Генрихом в
Болонье – Праздник – Союз между королями Франции и Англии – Крупная ошибка
Франциска
Берке, французского пэра и, что еще выше, скромного христианина и
ревностного евангелиста, больше не было. Многие видели в нем сосредоточие
интеллектуальных даров и евангельских добродетелей, чтобы стать реформатором
на своей родине. Однако этому не суждено было свершиться. Светильник его горел
ярко, но, увы, недолго; он погас. От Берке осталась только груда пепла, над которой
скорбели друзья протестантизма, а враги ликовали. Но это был лежавший вокруг
костра пепел лишь Берке, а не его дела. Когда мученик поднялся на колесницу,
которая невидимо для людей, ждала его, чтобы взять его на небо, милоть упала на
того, кто стоял недалеко, и кто, можно сказать, видел, как он возносился. От костра
на Гревской площади молодой евангелист из Бурже, чье имя, которому суждено
стать известным во всем христианском мире в будущем, не было известным тогда
никому, вышел вперед, наделенный двойной силой духа Берке, чтобы подхватить
труд того, который только что пал, и распространить по всей Франции и по всему
миру истину, продолжавшую жить после смерти Берке.
Мы уже объяснили, как Кальвин оказался в Париже в тот момент. Сообщение о
смерти отца неожиданно призвало его в Нойон. Ему, несомненно, было тяжело
оторваться от Евангелия, которое он не тщетно проповедовал в столице Бери и
соседних городах; однако он не стал задерживаться, выехал немедленно, по дороге
заехав в Париж. Мы, несомненно, предполагаем, что дорога из Парижа в Нойон
прошла в сильном сердечном томлении. Позади был костер Берке, в пепле которого
были похоронены многие надежды; впереди был дом его детства, где отец уже не
ждал его, в то время как по всему горизонту Франции собирались тучи,
предвещавшие только одно: реформации не суждено иметь такой же благополучный
путь на его родине, как тот, по которому, по счастью, в тот час она следовала в
городах Германии и горах Швейцарии. Но Бог, пишет он, «утешил его Своим
Словом».
95
Кальвин уехал из Нойона подростком, а возвращается на грани зрелого возраста

(1529 г.), но с тем же бледным лицом и горящими глазами, какие были и у мальчика.
Внутри он так изменился! Но горожане не видели этой перемены, даже он сам не
подозревал о ее масштабах, так как тогда он еще не думал оставлять римскую
церковь. Он бы очистил и опроверг старую систему, провозгласив истину внутри ее.
Но эксперимент, который он провел в небольшом масштабе в Нойоне, несомненно,
помог показать ему, что шаткое сооружение рассыплется на кусочки в его руках,
если только он предпримет реставрацию.
Слава о молодом богослове дошла до северных частей Франции, друзья и
товарищи его юности захотели послушать, как он проповедует. Если вместе со
слухом о его знаниях дошел слух о подозрениях в ереси, это только возбудило у них
желание услышать его. Церковь города Пон л’Эвек, где жили его предки, была
открыта для него. Когда настал этот день, довольно много народа, его собственные
знакомые, знакомые его отца и люди из соседних городов заполнили церковь, желая
увидеть и услышать внука бондаря. Кальвин объяснял им Писание. Старое учение
было ново под этой крышей и для этих ушей. О разных чувствах, разбуженных
проповедью в разных умах, можно было читать по лицам, плотно обступившим
кафедру. Некоторые сияли от удовольствия, подобно лицам жаждавших людей
после того, как они попили и освежились. В это избранное число входили главные
люди района, среди которых был Николас Пико. В тот день он вкусил от истинного
хлеба, и никогда больше не возвращался к рожкам Рима. Но лица большинства
людей выражали либо безразличие, либо гнев. Вместо спасения от греха они
предпочитали то, что предлагала церковь – спасение во грехе. Что касается той части
аудитории, которую составляли священники, они очень хорошо догадались, к чему
клонило учение проповедника, а именно к низвержению «церкви» и полному
сокращению их доходов. Нужно будет отказаться от богатых аббатств и больших
земель, а также духовных положений, если принять это учение. Нойон дал
реформатора христианскому миру, но он отказался принять его для себя. Жители
Пон Эвека были образцовыми прихожанами вселенской римской церкви, и в
результате проповеди реформатор убедился, что первым действием обнародования
истины в ограде «церкви» будет не переубеждение, а разрушение старой системы; и
его конечной целью должно быть возведение нового здания.
Спустя два месяца Кальвин уезжает из родного города. Нойон продолжает
следить за путем своего великого горожанина, но без чувства гордости. Позже, когда
Рим содрогался при упоминании его имени, а протестантские страны почтительно
произносили его, Нойон считал величайшим пятном на своей репутации то, что он
имел несчастье родить того, кто носил это имя. Кальвину теперь пришлось заново
выбирать место деятельности, и он сразу решил в пользу Парижа. Поэтому он
направил туда свои шаги.
96
Во Франции в те дни было много столиц, но Парижу принадлежало первенство.

Кроме того, что он был местонахождением королевского двора и Сорбонны, и
центром воздействия, которое рано или поздно дойдет до окраин страны, Париж
только, что стал сосредоточием литературного света. Франциск I, с одной стороны,
относясь с пренебрежением к монахам, противостоял протестантизму, с другой
стороны, склонился перед Ренессансом, который был в его глазах драгоценностью
цивилизации и величия. Он знал о блеске, который он предал дому Медичи, и
стремился облачить двор, королевство и себя той же славой. Поэтому он пригласил
ряд великих ученых в столицу: Буде был уже там, за ним последовали Дане и
Ватабль, которые были знатоками: первый греческого языка, последний иврита,
восстановление которого было одним из ценнейших плодов Ренессанса. Лжерелигия
бежала отсюда; сам факт того, что там был свет, заставил Кальвина поспешить в
Париж с Евангелием.
В тот момент в университете среди студентов было большое брожение. Изучение
оригинальных языков Библии привело их во многих случаях к самой Библии. Ее
простота и возвышенность привлекали тех, кто не очень любил ее святость; они
извлекали из нее вдохновение для ума, даже когда им не удавалось получить
обновление для сердца. Немного гордясь новыми знаниями, и не желая быть
тактичными в споре, они готовы были к бою с борцами старой веры, где бы они их
не встречали: во дворе ли университета или на улице. Действительно, столица тогда
оглашалась баталиями, частично литературными, частично богословскими; Кальвин
понял, что он поступил правильно, не поехав в Бурже, чтобы продолжать
прерванный труд, а приехал на место, где поля, казалось, побелели для жатвы.
Верно, в одном главном качестве, во все времена необходимом для такой работы,
как у него, но особенно во время зарождения протестантизма, Кальвин превзошел
всех остальных. Он один отличался прекрасным сочетанием ума и религиозного
рвения. Он был искусным полемистом, как любой из шумных спорщиков, ведущих
ежедневные баталии на улицах, но он был выше их. Он питал свой ум ежедневными
молитвами и ежедневным изучением Писания, он был таким же ревностным
евангелистом, как и умелым полемистом. Он хотел лучше сеять семена Царства
небесного в домах парижан, чем одерживать победы над богословами Сорбонны.
Мы видим, как он идет по тенистой стороне. Он заходит в дверь. Через некоторое
время появляется, идет дальше, входит в другое жилище, где остается ненадолго, и
снова идет дальше; скромность является ему щитом, так как никто не идет по его
следам или сомневается в искренности его дела. Пока другие просто заглушают
своих оппонентов, Кальвин просвещает умы и оставляет неизгладимый след в
сердцах людей. В этом видно начало большой работы – работы, которая не
прекратится и заполнит всю землю, когда прекратятся и будут забыты все
97
достижения дипломатии, все трофеи с полей сражений и все почести богословских

школ.
Оставив евангелиста совершать обход улиц и переулков Парижа, давайте
ненадолго вернемся к ситуации в мире и посмотрим на дела тех, кто как обладатели
тронов или командующие армий думают, что они являются правителями
человечества и могут вершить судьбами мира. Они думают, что могут либо
насадить, либо искоренить реформацию. Правда, императорам, воинам и
священникам была отведена роль, которую они должны были сыграть в этой
великом деле. Священники своими скандалами сотрясли иерархию; короли своим
честолюбием и страстями развалили империю; таким образом, не благодаря Папе и
кайзеру было подготовлено место для Царствия, которое нельзя убрать. Самой
сильной монархией в те дни была Испания, которая достигла поразительного
развития незадолго до наступления нового времени. Объединение нескольких
десятков королевств под ее скипетром дал ей огромную территорию, открытие
Америки обеспечило ее несметными богатствами, а успехи на поле брани венчали
ее знамена авторитетом непобедимой державы. Во главе огромной империи был
король равного благоразумия и честолюбия, который по очереди был то союзников,
то противником Папы. Однако он всегда был ярым сторонником папства, которым,
как он считал, была скреплена его империя, и от которого зависела стабильность его
державы. Протестанты имели повод бояться, прежде всего, и главным образом Карла
V.
Но была и уравновешивающая сила. Франция, которая была не намного слабее
Испании, была вынуждена помериться силой с Испанией, для того чтобы ослабить
удар, наносимый ею протестантизму. Карл очень хотел ударить по протестантизму,
и умело искал способ убедить Франциска отсрочить планы. Весной 1531 года он
отправил ему посла Нойкармеса, чтобы тот влил яд в ухо короля Франции. «Вы
знаете, что такое лютеранство?» – спросил однажды Нойкармес Франциска. Оно,
вкратце, обозначает три вещи, продолжал он – во-первых, разрушение семьи, во-
вторых, разрушение собственности, и, в-третьих, разрушение монархии.
Поддержите это дело, сказал испанский посол, и в результате вы «вызовите потоп».
Если бы Нойкармес заменил «лютеранство» «коммунизмом», то его можно было
считать предсказавшим то, что Франция подтвердила в последующие дни.
Теперь нам понятны добрые плоды, которые пожало христианство в результате
поражения при Павии. Самое время рассказать о махинациях Карла с французским
монархом. Поражение Франциска на этом поле и последующее ужасное заточение в
Мадриде посеяли вражду и ненависть между двумя сильными державами Франции
и Испании, что разъединяло две силы, которые, в случае объединения могли бы
сокрушить реформацию. Франциск был исполнен чувством ненависти и страха по
98
отношению к императору Карлу, намеки посла не только не возымели власти над

Франциском, но он бросил взгляд вокруг себя в поисках союзников, с чьей помощью
он смог бы противостоять сильному сопернику по ту сторону Пиренеев. Франциск
решил идти на сближение с протестантскими князьями Германии. Он укреплялся в
своем намерении еще тем обстоятельством, что князья, видевшие приближение
бури, только что объединились в оборонительную лигу. В марте 1531 года
представители протестантских княжеств встретились в Шмалькальде, Гессенское
курфюршество, и, как мы уже рассказывали, девять князей и одиннадцать городов
создали союз на шесть лет, «чтобы оказывать сопротивление всем, кто попытается
принудить их оставить Слово Божие и истину Христову». Несмотря на то, что это
была самая маленькая из политических партий Германии, положение
шмалькальденцев позволило им оказывать влияние, выходившее из рамок их
численности; они стояли между двумя сильными государствами Франции и
Испании. Равновесие сил было в их руках, они могли направлять короны Франции и
Испании друг против друга.
Поэтому в следующем году Франциск отправил посла, – это была вторая попытка
– чтобы вести переговоры о союзе с ними. Первый посол был глупцом, второй
мудрым человеком, это был д’Белле, брат архиепископа Парижа, которому не было
равного во всей Франции. Д‘Белле сделал то, что дипломаты делают крайне редко,
он вложил в это дело всю душу, так как больше всего хотел видеть, как его господин
и король сбросит Папу, и, вывесив свои флаги вместе с флагами протестантской
Германии, поплывет по вздымающейся волне протестантизма. Д‘Белле сказал
князьям, что выражает волю своего господина и предлагает им помощь в их великом
предприятии, и что он уполномочен «договориться с ними о доле военных расходов,
которую Его Величество готово оплатить». Последнее предложение обнаружило
злой умысел. Первой мыслью французского короля было отомстить за поражение
при Павии; отсюда его стремление к войне. Шмалькальденская Лига обязывала
немецких князей придерживаться только обороны, они не будут первыми наносить
удар, прежде чем Карл или кто-нибудь другой не нанесут удара. Лютер возвышал
свой сильный голос против предложенного союза. Он терпеть не мог политических
столкновений, не доверял Франциску, испытывал обоснованный ужас перед
кровопролитием, и со всей силой утверждал, что протестантизм должен побеждать
с помощью духовного, а не плотского оружия, что Евангелие не должно
распространяться с помощью битв, что Всевышний не нуждается, чтобы земные
правители выделяли ему средства для успешного завершения Его премудрого и
Божественного плана. В результате условия, с которыми вернулся д’Белле, не
соответствовали планам его господина.
Непринятый Германией, французский король обратился к Англии. В этой
области он должен был более преуспеть. Там ему пришлось иметь дело всего с
99
одним человеком, Генрихом VIII. Для Генриха протестантизм был просто

политикой, а не верой. Папа препятствовал ему в брачных вопросах, поэтому он был
в раздоре с Клементом VII, как Франциск с Карлом V. Французский король отправил
посланника через Ла-Манш, чтобы прощупать пульс «дорогого брата» из Англии; в
результате договорились о встрече двух монархов – Генрих пересекает море в
сопровождении блестящей свиты, Франциск едет навстречу ему с не менее пышным
сопровождением.
Расположившись во дворце Аббо в Болонье (октябрь 1532 г.), монархи излили
друг другу свое горе и досаду, и составили совместный план против тех, на кого они
имели общий зуб. В то время как Франциск и Генрих часами совещались за
закрытыми дверями, для их придворных были устроены развлечения. Балы,
маскарады и другие увеселения привычные для того времени развлекали веселую
компанию и помогали скрывать истинное дело, которое между тем совершалось в
королевских покоях. В конце концов, дело закончилось созданием союза между
королями Франции и Англии, для которого они обязались набрать армию из 50 000
человек, якобы для нападения на турок, но в действительности для разворачивания
кампании против императора и Папы. Теперь, думал Франциск, я смою нечестие
Павии; а я, говорил Генрих, покараю высокомерие Клемента. Но оба были обречены
на провал. Союз, который был таким большим и обещал так много, не пришел ни к
чему. Если бы собралась такая огромная армия, она бы пролила много крови, но не
просветила бы умы и не одержала победы ради истины. Она бы смогла смирить
Папу, но оставила бы папство таким же сильным.
Пока Франциск I усиленно искал себе союзников и считал благоразумным
опереться на монарха, который мог бы вывести на поле боя самую большую армию,
существовала одна власть, силу которой он не понимал. У этой власти не было ни
флота, ни армии, и поэтому Франциск скорее избегал, чем искал этого союза. По его
мнению, ему суждено было провалиться, и если бы он был настолько безрассудным,
что связал бы с этим союзом свое дело; он бы утянул его собой. Это было
закономерной, но огромной ошибкой для Франциска. Невидимые силы всегда
сильнее всего, и они на стороне протестантизма. Франциск смотрел на это разумом,
и ничего не мог видеть; поэтому он стоял в стороне от дела, у которого, как ему
казалось, было мало друзей и много сильных врагов. Франциск и Франция потеряли
больше, чем протестантизм.
100
Глава 11 - Евангелие, проповедуемое в Париже. Мученик.

Маргарита Наваррская – Ее надежды – Решает, что Евангелие должно быть
проповедано во Франции – Не должно иметь городских церквей – Открывает
домашнюю церковь в Лувре – Собирается большое и блистательное собрание –
Проповедники – Париж кающийся и преобразующийся – Беспокойство в Сорбонне
– Сорбоннцы подают прошение королю – Монахи встают за кафедры – Они
угрожают королю – Беда изгнан – Волнения в Париже – Простонародье остается с
римской церковью – Кризис во Франции – Доминиканский монах Лорен де ла Круа
– Обращение в веру – Проповедует во Франции – Арестован и отведен в Париж –
Пытки – Осуждение – Как он вел себя на костре – Франция делает свой выбор:
остается в римской церкви.
Оставив правителей заниматься интригами ради своих целей под прикрытием
надвигающейся религии, давайте обратимся к самому делу и посмотрим, как оно
развивается с помощью средств значительно отличающихся от средств, известных
королям. Дама известная своим высоким положением и не менее известная своим
благочестием еще раз предстает перед нами – Маргарита, сестра короля, а теперь
королева Наваррская. Она видела, как ее брат протягивал руку протестантам
Германии и королю Англии, и допускала мысль, что, наконец, настал тот час, когда
Франциск и его королевство встанут на путь реформы, и в мученической смерти
Берке, которая наполняла ее сердце глубокой печалью, она видела последнюю кровь,
пролитую на земле Франции, и последний костер, горевший на Гревской площади
за дело Евангелия. От этих надежд ее рвение и мужество становились сильнее с
каждым днем. Королева говорила, что Евангелие должно быть проповедано во
Франции, в самой столице, нет, в самом сердце римо-католической церкви. Момент
был подходящим. Только что закончился карнавал 1533 года. В течение нескольких
недель двор был в водовороте балов и банкетов, а Париж в постоянном волнении;
устав от этой вакханалии, Франциск уехал отдыхать в Пикарди. Таким образом,
Маргарет стала хозяйкой положения. Она вызвала к себе Рассела и сказала ему, что
он должен объявить «великую новость» населению Парижа с его кафедр. Кроткий
евангелист затрясся как осина, когда на него возложили такую обязанность. Он
протестовал, он сразу представил опасность; он признавал необходимость
проповеди Евангелия, но он не подходил для этого. Пусть Маргарет найдет более
смелого евангелиста. Однако королева настаивала. Она издала приказ, чтобы церкви
Парижа были открыты для Рассела. Но она рассчитала все без своего хозяина.
Сорбонна гордо подняла голову и приказала, чтобы двери церквей не открывались.
Королева сражалась с Сорбонной, но последняя одержала победу. Сорбоннцев
можно было сравнить с теми, кто выдает себя за хранителей царства небесного, сами
не входят и других не пускают.
101
Маргарита думала, как бы ей обойти богословов. Она решила, что Евангелие

должно быть проповедано в столице Франции и проповедано теперь; это может стать
поворотной точкой в ее судьбе, и это, конечно, более подходящий способ
установления реформы, чем у дипломатов, которые пытаются проделать это через
лиги и баталии. Если сорбоннцы были хозяева в городе, то Маргарита была хозяйкой
во дворце. Поэтому она экспромтом организовала часовню в Лувре и приказала
Расселу проповедовать в ней. Это была менее грандиозная задача, чем выступать за
городскими кафедрами. Королева открыто объявила о том, что каждый день в
определенный час под королевской крышей будет звучать проповедь, и что
приглашаются все от пэров и ниже. Парижане открыли глаза от изумления.
Происходило что-то неслыханное: королевский дворец превратился в место
собраний. В назначенный час люди всех сословий хлынули в ворота Лувра,
поднялись по лестнице и поспешили через парадную в зал, где вокруг Рассела сидели
король и королева Наваррские и многие вельможи Франции. Проповедник
предложил коротко помолиться и потом прочитал отрывок из Писания, который
объяснил ясно и с большой выразительностью. Результат свидетельствовал о
мудрости Рассела и силе истины. Прямые нападки на папство лишь возбудил боевой
дух слушателей, а раскрытие истины пробудило сознание.
Каждый день в часовне собиралось все больше народа. Зал больше не мог
вмещать всех пришедших, поэтому были открыты все парадные и коридоры, чтобы
дать место для такого множества людей. Собрание было таким же блестящим, как и
многочисленным. Вельможи, юристы, ученые и богатые купцы смешались с
буржуазией и художниками, которые каждый день в определенный час
устремлялись к королевским воротам и внимательно слушали редкую проповедь под
великолепной крышей Лувра. Истинно, лишь отчаявшийся человек в тот час
сомневался в победе этого благого дела во Франции.
Маргарита, ободренная успехом эксперимента, вернулась к своей первой идее,
которая заключалась в том, чтобы завладеть церквями, выгнать монахов и заменить
их непристойные речи чистым Евангелием. Она написала брату, который все еще
отсутствовал и, возможно, не очень расстраивался, прося отдать церкви в ее
распоряжение. Франциск удовлетворил ее желание, разрешив пользоваться двумя
городскими церквями. Он хотел оказать протестантизму услугу, будучи вполне
сообразительным, чтобы понять, что его переговоры с английскими и немецкими
протестантами будут идти еще лучше, и что это может помочь запугать Папу
возможным немедленным нарушением Францией «верности святому престолу».
Одна из церквей располагалась в квартале Сен-Дени, и Маргарита послала туда
августинского монаха Кюро, вокруг которого собиралось много взволнованных
прихожан этого района. Берто, также августинец, занял кафедру другой церкви,
отданной Франциском в распоряжении Маргариты. Королева Наваррская открыла
102
источник живой воды в высоких кругах; ее душу наполнял невыразимый восторг,

когда она думала, что скоро этот живительный поток охватит всю Францию и
превратит иссохшую и истощенную землю в цветущий сад. Приближалась Пасха,
никогда так не проходил в Париже Великий Пост. Город, который недавно
оглашался из края в край безудержным весельем и заслуживающими порицание
развлечениями карнавала, сегодня не только приносил покаяние, но и был
последователем Евангелия. «Церкви были полны - пишет историк Креспен – не
формальными слушателя, но людьми, которые приняли благую весть с великой
радостью. Пьяницы стали трезвенниками, бездельники трудолюбивыми,
развратники целомудренными». Три с лишним столетия пронеслось с тех пор над
Парижем. В течение этого времени город часто содрогался, волновался и был
поражен, но никогда так, как сейчас. Тот же Дух, который в дни проповеди Ноя
боролся с допотопными людьми, потом заключил их словно в тюрьму под судом
грядущего потопа, если они не покаются, в тот час явно боролся с людьми Парижа
и Франции, заключив их словно в тюрьму с грозившим им приговором утонуть в
яростных волнах войны и революции, если они не спасутся через открытую для них
дверь протестантизма.
А где же были в то время богословы из Сорбонны? Стояли с закрытыми ртами и
сложенными руками, молча смотря, как лодка Петра, как они думали, терпит
крушение? Спали на сторожевой башне, не беспокоясь о том, что Франция
становится лютеранской? Далеко не так. Несколько дней они выслушивали
донесения своих тайных агентов, а затем подняли тревогу. Ересь начала наводнять
Францию подобно потопу, хлынувшему на прежний мир. Они должны остановить
его, но как? Костром. «Давайте сожжем Рассела, - предложил вспыльчивый Беда –
как мы сожгли Берке». Обратились к королю за разрешением, потому что, как ни
сильна была Сорбонна, она не смела вырвать проповедника из рук королевы
Наваррской без ордера на арест от Франциска. Король не высказался ни за и ни
против. Они обратились к канцлеру. Канцлер отправил их к архиепископу д’Белле.
Он тоже отказался предпринимать какие-то действия. Оставалась четвертая сторона,
к которой они решили обратиться – народ. Если население Франции пойдет за ними,
они смогут спасти римскую церковь. С этой целью они начали агитацию, в которой
каждый священник и каждый монах должны были сыграть свою роль. Они
поставили за кафедры своих проповедников. Крича и жестикулируя, эти люди
возбуждали слушателей то гневом, то угрозами, то отвратительными эпитетами и
ужасными обвинениями, направленными против лютеранства. Они обрушили на
дома горожан орду нищенствующих монахов. Наставленные заранее, они делали
намеки, что «Папа выше короля», тем временем наполняя свои кошельки, и
добавляли, что если дела пойдут так и дальше, корона не будет больше украшать
голову Франциска. По улицам организовывались процессии, чтобы настроить народ
103
против проповедников королевы. В течение девяти дней толпа кающихся, одетых в

мешковину, с головой, посыпанной пеплом, стояла на коленях вокруг статуи
св.Иакова, громко умоляя святого протянуть свой жезл и поразить гидру,
поднявшую отвратительную голову во Франции.
Не зря богословы Сорбонны проводили агитацию. Возбужденный народ
вспыхнул. Толпы фанатов, выкрикивая революционные лозунги, шествовали по
улицам, а королева Наваррская и ее протестантские помощники послали сообщить
королю о положении в столице. В первую очередь был нанесен тяжелый удар по
агитаторам. Королевская честь была затронута нападками римской церкви на его
права, и он приказал Беда и наиболее активным личностям, следовавшим за ним,
отправиться в изгнание. Это была проверка сил, не столько между евангелизмом и
католицизмом, сколько между двором и университетом, и Сорбонне пришлось
склонить свою надменную голову. Но с отъездом Беда агитация не прекратилась,
пожар, который он зажег, продолжал гореть после его отъезда. Нельзя искоренить в
один день невежество и фанатизм, которые развивались веками; на домах
вывешивали дерзкие плакаты, на улицах пели неприличные песни.
«На костер! На костер! Дом их только тут!
Повелел так Бог, да свершится суд!»
Таким был припев одного неумелого, но жестокого произведения. Споры,
интриги и слухи держали город в постоянном напряжении. Сорбоннцы проводили
ежедневные совещания; не оставили ни одного камня не перевернутым; они
воздействовали на умы ведущих членов парламента Парижа, и за счет
настойчивости и единства им удалось собрать под свои знамена всех невежд,
фанатиков и эгоистов – то есть основное население Франции. Протестантские
проповеди продолжались еще некоторое время; многие обратились к вере, но
большинство осталось в римской церкви.
Это было кризисом для Франции – днем ее особого посещения, когда она могла
легче, чем когда-либо освободить свою душу от ига римской церкви и сохранить на
все грядущее время славное наследие протестантской истины и свободы.
Фактически, это был второй день ее посещения. Первый был при Лефевре и Фареле.
Этот день прошел, а с ним ушла и блестящая возможность. Появилась вторая
возможность, так как по Парижу ступали ноги тех, кто «благовествовал мир», и кто
проповедовал «узникам открытие темницы». Каким бы это было благоприятным и
благословенным приобретением, если бы Маргарита смогла завоевать народ Парижа
для Евангелия! Если завоевать Париж, то за ним последует вся Франция. Не хватало
только этого, чтобы увенчать ее многие прекрасные качества и сделать Францию
одной из самых замечательных стран на земле – страной полной всех земных благ,
104
более того, облагороженной талантами и возвеличенной искусством и оружием. Но

Париж был глух как змея к голосу факира, и с того часа судьба Франции изменилась.
Будущее обильных благословений сменилось на будущее бесконечных проклятий.
Мы видим несчастье за несчастьем, приходящие в последующие столетия и можно
сказать годы. Если на минуту выглядывало солнце, то, увы, тут же налетала буря из
темной как ночь пропасти, и, неся на своих крыльях ужасную грозу, секла
несчастную землю. Варфоломеевская ночь и гражданские войны шестнадцатого
века, карательные экспедиции семнадцатого, революция восемнадцатого и
коммунизм девятнадцатого являются наиболее заметными вспышками
повторяющейся грозы, которая в течение 300 лет омрачала небо и разоряла землю
Франции.
Париж сделал свой выбор. Когда в прежние времена люди объединялись и
заключали союз, они скрепляли это жертвоприношением, Париж скрепил свое
обязательство оставаться верным Папе кровью последователей Евангелия. Если бы
Сорбонна более полно владела ситуацией, Рассел был бы выбран жертвой, но он был
слишком хорошо защищен, чтобы позволить священникам рискнуть сжечь его, была
найдена более кроткая жертва. Доминиканский монах, известный под именем Лорен
де ла Круа, познакомился с Евангелием в Париже. Он сразу же сбросил капюшон,
рясу и монашеское имя и помчался в Женеву, где его принял Фарель и еще лучше
наставил его в реформатской вере. К естественному красноречию он добавил чистое
знание и горячее рвение. Он не мог молчать, и Швейцария стала первой сценой его
евангелизации. Но положение бедной Франции грузом лежало у него на сердце, и
хотя он знал о возможных страданиях, он не мог удержаться от желания вернуться
и проповедовать соотечественникам дорогого для него Спасителя. Пройдя границу
под именем Александр, он направился в Лион. Протестантизм уже имел
последователей в городе Пьера Вальдо, и они оказали теплый прием евангелисту. Он
начал проповедовал. Сила, с которой он касался сердец, была удивительной. В
Лионе, где служил Ириней, и где была церковь, чьи мученики были одними из самых
известных в ранние века, казалось, что Евангелие, пролежавшее тысячу лет в
гробнице, вставало из мертвых. Александр проповедовал каждый день, то в одном
районе города, то совсем в другом. Было очевидно, что какая-то таинственная сила
действует на население. Священники наняли агентов, чтобы все разузнать; но,
казалось, что проповедник, кем бы он ни был, кроме прочих качеств имел свойство
быть невидимым. Каждый раз его преследователи приходили, когда проповедь
закончилась, проповедник ушел, и они не знали куда. То, что удавалось сбивать с
толку преследователей, делало его друзей менее осторожными. Александра
арестовали. Его отправили в Париж в цепях и в сопровождении стрелков.
Стража вскоре поняла, что узник, бывший на их попечении, не похож на тех, кого
им довелось охранять ранее. Не дойдя до Парижа, командир отряда и несколько его
105
подчиненных в результате бесед с заключенным обратились к Евангелию.

Путешествуя в узах, Александр проповедовал в гостиницах и деревнях, где он
останавливался на ночлег. На каждом этапе своего пути он оставлял трофеи
протестантской веры.
Узника утешала мысль, что его Учитель превратил дорогу на костер в
миссионерский путь, и, если через несколько дней он испустит последнее дыхание
среди огня, другие восстанут из его пепла исповедовать истину, когда он уже не
сможет проповедовать о ней.
Приехав в Париж, он предстал перед парламентом. Заключенный просто, но
смело исповедовал реформатскую веру. Сначала его жестоко пытали. Одев ему на
ноги пыточные колодки, палачи забивали клинья с такой силой, что левая нога
раздробилась. Александр громко застонал. «О, Боже! – воскликнул он, пишет
Креспен – У этих людей нет ни жалости, ни сострадания. Только в Тебе я их найду!»
«Еще ударь», - сказал старший палач. Мученик, увидев Беда среди судебных
советников и обратив на него умоляющий взгляд, сказал: «Разве здесь нет
Гамалеила, чтобы укротить жестокость, проявляемую ко мне?» Беда, великий в
философских школах, но нерешительный в вопросах Евангелия, остановив
жалостливый взгляд на Александре, сказал: «Достаточно, эта пытка слишком
тяжелая, прекратите». Его слова возымели действие. «Палачи – пишет Креспен –
подняли мученика и понесли калеку в подземелье. Его осудили на сожжение. В
надежде устрашить его, приговор, в отличие от существовавшей практики, был
зачитан в его присутствии, но те, кто наблюдали за его лицом, вместо страха
увидели, как по нему пробежал луч радости. Далее ему пришлось пройти обряд
низведения из сана. Ему сбрили тонзуру, ободрали кончики пальцев и разорвали
рясу. «Если ты скажешь хоть слово, - сказали они – мы отрежем тебе язык», так как
в то время, согласно историку Креспену, это ужасное варварство практиковалось на
исповедниках веры. В конце они принесли «одеяние безумного». Когда Александр
увидел, что его собираются одеть в это платье, он не удержался и сказал: «О, Боже,
разве есть выше честь, чем принять одеяние, которое Твой Сын принял в доме
Ирода?»
Теперь мученик был одет для костра. Так как он не мог идти к месту казни из-за
того, что одна нога была изувечена в колодках, приготовили телегу, которая обычно
используется для перевозки мусора и поместили на нее мученика. Когда он ехал от
Консьержери до площади Мобер, ему удалось встать, и, опираясь руками о край
телеги, наклонившись вперед, он проповедовал людям, высыпавшим на улицы,
вверяя их Спасителю, ради которого он собирался умереть, и умолял их бежать от
грядущего гнева. Улыбка, которую приговор зажег на его лице, еще не сошла;
напротив, она становилась все светлее по мере приближения к костру. «Е го
106
собираются сжечь, - говорили люди – но никто не выглядит таким счастливым как

он».
Привезя на место казни, его сняли с телеги, поставили к столбу и привязали
цепями. Он просил разрешить ему, прежде чем зажгут костер, сказать несколько
последних слов народу. Разрешение было получено, и в порыве радости он
восхвалял Спасителя, ради которого он отдавал сейчас свою жизнь, и опять вверял
Ему стоявших вокруг. Палачи, ожидавшие выполнения своих обязанностей,
смотрели со смешенным чувством удивления и страха на странного преступника.
Зрители, среди которых было немало монахов, говорили: «Истинно, в этом человеке
нет ничего достойного смерти», и бивши себя в грудь, оплакивая его судьбу многими
слезами, восклицали: «Если этот человек не спасется, то кто из сынов человеческих
спасется?» Возможно мученик, видя их рыдания, сказал: «Не плачьте обо мне, а
плачьте о себе». Еще немного страданий, и к нему придет вечная радость, но для
них, увы, и для их детей кровь мученика и тысяч других, которые должны быть еще
убиты, готовила мрачное от горя будущее.
Мы отстаем от этих событий на 300 лет, можем обернуться назад на все, что
происходило в Париже с тех пор, и ясно понимаем, что 1533 год был поворотной
точкой в истории Франции. Между костром Берке и костром Александра было целых
три года, во время которых ветры гонений сдерживались. В течение, по крайней
мере, двух из этих лет Евангелие свободно и самоотверженно проповедовалось в
столице; действие Всевышнего производилось через людей. Пять тысяч мужчин и
женщин ежедневно входили в ворота Лувра послушать Рассела; многочисленные
церкви по всему городу открывались и наполнялись людьми, которые жаждали
Воды Жизни. Многие «чувствовали силу будущего века». Через эти события
Провидение ясно обращалось к жителям Парижа: «Изберите в этот день, кому вы
будете служить. Останетесь ли вы с папством, или свяжите свою судьбу с
реформацией?» И парижане ответили ясно, когда окончились дни испытания: «Мы
останемся с Папой». Выбор Парижа был выбором Франции. Едва погасло пламя
костра Александра, как небо над страной, которое, как считали друзья истины,
зажглось славой начинавшегося дня, неожиданно затянулось, и начали собираться
угрожающие мрачные тучи. Весной 1534 года церкви Парижа закрылись, проповеди
запретили, 300 лютеран бросили в тюрьму, и вновь запылали костры. Но ужасным
обстоятельством явилось то, что гонителей поддерживал народ. Попытки королевы
Маргариты завоевать население столицы для Евангелия окончились неудачей, как
следствие Сорбонна с согласия народа опять возводила костры, и с того дня до
сегодняшнего большая часть Франции была на стороне Рима.
107
Глава 12 - Бегство Кальвина из Парижа

Реформатор вышел из Парижа – Контрасты истории – беседа Кальвина с
королевой Наваррской – Николя Коп, ректор Сорбонны – Речь при вступлении в
должность – Кальвин пишет, Коп выступает с лекциями – Евангелие представляется
в ложном свете – Ярость Сорбонны – Коп бежит в Базель – Стражники готовы
арестовать Кальвина – Кальвин спускается через окно – Убегает из Парижа,
переодевшись виноградарем – Приходит в Ангулем – Принимают в имении дю
Тилль – Здесь задумывает Иституты – Беседа с Лефевром – Предсказание Лефевра.
Пепин Французский первым из готских королей предстал перед престолом
св.Петра и положил свое царство к ногам Папы. В награду за послушание «святой
отец» даровал ему гордое звание – так считали короли Франции – «старший сын
церкви». На протяжении тринадцати последующих веков среди многих
превратностей судьбы Франция боролась, чтобы оправдать звание самого прочного
столпа папского престола. Но, как заметил д’Обинье, если Париж дал папству
Пепина, то не менее истинно, что Париж дал реформации Кальвина. Это
действительно так, хотя Кальвин не родился в Париже. Этой чести удостоился
небольшой Нойон в Пикардии, или как он считал бесчестия. Но Нойон был местом
первого рождения Кальвина, а Париж второго, и именно второе рождение сделало
его реформатором. Если сравнить значимость этих двух человек, перо Кальвина
смело можно положить на весы против меча Пепина.
Как колыбель Моисея была рядом с троном фараона, гонителя церкви, так и
колыбель второго Моисея была рядом с троном Пепина, «старшего сына церкви» и
первого из вассальных королей, стоявших вокруг папского престола. Как Моисей
вышел из египетского двора, так и Кальвин вышел из французского двора, чтобы
разбить оковы своих братьев и сыграть похоронный марш власти притеснителя.
Отличительные и похожие факты истории поучительны, а также удивительны. Они
проливают свет на Божье провидение. Они показывают нам, что Великий Владыка
определил время и место для каждого события и каждого человека; Он ставит
хорошее над плохим, сохраняя равновесие в событиях, и так как законы созидания
вечны, результаты невыразимо разные.
Мы видели, что Кальвин вернулся в Париж в 1529 году. Он жил в этом городе
четыре года, насыщенных событиями новыми и волнительными, о которых мы уже
рассказывали. Чем он был занят? Он понимал, что для него еще не настал его час; он
должен готовиться к его приходу, читая, изучая и молясь. Кальвин почти не
участвовал в шумных баталиях, проходивших в гостиных, аудиториях Сорбонны и
на даже улицах. Его целью было добиться менее показных, но более надежных
побед. Как и его учитель, Матюрин Кордье – мудрый в своей честности – он
единственно хотел заложить основание, и не был доволен возведением сооружения,
108
которое падет при первом ветерке. Он хотел крестить людей, готовых идти на
костер, обращать в веру тех, кто вынесет огонь. Остерегаясь спорщиков на улицах,
он входил в дома горожан и, привлекая внимание своей исключительной
скромностью, а также ясностью и приятностью речи, разговаривал с семьями о
вещах, содействующих миру. Он обращал души, пока его друзья на улице разбивали
силлогизмы. Кальвин был пионером среди тех, кто в последующие дни трудились
над восстановлением морально падших масс.
Он бежал славы, но, однако, чем больше он бежал, тем больше она преследовала
его. Его имя упоминалось в присутствии королевы Наваррской. Маргарите
непременно надо видеть молодого евангелиста. Мы содрогаемся, когда видим
Кальвина, входящим в Лувр, чтобы предстать при дворе. Живущие в царских домах
носят «мягкие одежды» и учатся остерегаться крайностей. Если Кальвин должен
быть всем для церкви, он должен быть ничем для королей и королев. Мы еще больше
содрогаемся, думая о серьезном испытании, которое ему предстоит пройти, и, зная,
что в Кальвине сочетается жесткая принципиальность и целеустремленность с
сердечностью и жаждой не славы, а сострадания, что может сделать его
восприимчивым к льстивым и обольстительным речам двора. Но Бог был с ним во
дворце. Проницательность Кальвина открыла уже тогда то, что стало явным
впоследствии менее наблюдательным людям; хотя благочестие Маргариты было
неподдельным, тем не менее, оно было омрачено мистицизмом, и ее взгляды, хотя и
были, в основном, правильными колебались и путались, для того чтобы осуществить
реформацию церкви.
В связи с этим он не мог полностью разделять взгляды с королевой Наваррской.
Тем не менее, есть немало общего у этих двоих людей, которые вызывали всеобщее
восхищение. Оба они были удивительно талантливы, у обоих была возвышенная
душа, у обоих была любовь ко всему чистому и благородному, и особенно в обоих
было – что есть начало и конец всего благочестия – глубокое данное свыше
почитание и любовь к Спасителю. Маргарита не скрывала своего восхищения
молодым ученым и евангелистом. Его взгляд был твердым, но проницательным,
черты лица спокойными, но энергичными, мудрость его высказываний и атмосфера
невозмутимого спокойствия, окружавшая его, свидетельствовали о внутренней силе,
которую, хотя и заключенную в хрупкое тело, ждали в будущем великие свершения.
Это все завоевало доверие королевы. Кальвин был на верном пути, чтобы стать
частым посетителем дворца, когда неожиданный случай вывел молодого богослова
из Парижа, и отвратил опасность, если она когда-нибудь существовала, вместо
главного реформатора христианства стать придворным капелланом.
Событие развивалось следующим образом – Николя Коп, ректор Сорбонны, был
близким другом Кальвина. Был октябрь 1533 года, собрание университета должно
109
было открыться 1 числа следующего месяца (день всех святых), когда Коп должен
был украсить событие своей речью. Какая возможность, подумал Кальвин,
проповедовать Евангелие за самой официальной кафедрой христианства! Он пришел
к своему другу Копу и выложил свою стратегию. Коп понимал, что задача написания
такого обращения, которое соответствовало бы цели, была ему не по плечу. Поэтому
друзья договорились, что Кальвин напишет, а Коп произнесет речь. Это был смелый
эксперимент, полный смертельного риска, о котором его организаторам было не
безызвестно, но они решились пойти на это рискованное предприятие.
Наступило 1 ноября. Этот день застал блестящее собрание в церкви Матюрина –
профессоров, студентов, элиту ученых Парижа, внушительно число францисканцев,
некоторые из которых подозревали Копа в его слабости к лютеранству, и небольшое
число друзей новых взглядов, которые догадывались о том, что должно произойти.
В стороне на скамейке сидел Кальвин с видом человека, зашедшего сюда по дороге.
Коп поднялся и в глубоком молчании начал произносить речь во славу
«христианской философии». Но философия, которую он восхвалял, не была
философией, скопированной с греческих академий, но философией, которую
высшая мудрость открывает человеку о том, какие моральные принципы заповедует
Вечный Бог. Основной идеей речи было «благодать Божия», единственный источник
человеческого обновления, прощения и жизни вечной. Речь, хотя и по духу
протестантская, была сугубо академической. Ее благородные настроения были
облачены в ясный, простой и, при этом, возвышенный язык.
Лица большинства аудитории в начале речи выражали полное недоумение.
Постепенно, то там, то здесь лица загорались восторгом. Другие слушатели
начинали ерзать на своих местах. Монахи нахмурили брови и, бросая из-под них
свирепые взгляды, перешептывались друг с другом. Они видели Евангелие сквозь
тонкое покрывало, в которое его одел ректор. Говорить в день «всех святых», и не
сказать ни слова о них в своей речи! Это было осквернением их праздника,
предательством по отношению к прославленным посредникам, ударом по
основанию римской церкви; так они рассудили. Собрание поднялось, и разразилась
буря. Ересь достигла апогея наглости, так как посмела поднять голову в самом
сердце Сорбонны. Ее надо немедленно поразить.
На Копа донесли парламенту, потом верховному судье и палачу еретиков. Когда
его вызвали в суд, он решил подчиниться официальной повестке, так как был уверен
в прямоте своего дела и не хотел злоупотреблять положением главы первого
университета в христианском мире. Он уже шел во Дворец юстиции, одетый в
мантию, с идущими впереди жезлоносцами и приставами, которые несли древки и
жезлы с золотыми набалдашниками, когда друг, пробившись сквозь толпу,
прошептал ему на ухо, что он идет на смерть. Коп понимал опасность преследования
110
задолго до поединка между парламентом и Сорбонной. Он убежал в Базель, и так

избежал приготовленной для него участи.
Когда Коп скрылся, пошли слухи, что автор речи, которая разожгла парламент и
университет, все еще находился в Париже, и что это был никто другой как Кальвин.
Такая личность могла зажечь весь христианский мир, его нужно сжечь. Уже
королевский судья по уголовным делам Жан Морен, который следил за молодым
евангелистом, собирался арестовать его. Кальвин, который считал себя в
безопасности, будучи безызвестным, спокойно сидел в своей комнате в колледже
Фортре, когда один из его товарищей вбежал к нему и заставил его бежать
немедленно. Едва он поговорил, как у внешних ворот раздался громкий стук. Это
были судебные приставы.. В коридоре послышались тяжелые шаги. Еще минута и
Кальвин будет отведен в Консьержери, чтобы выйти оттуда только на костер. Это
было бы настоящим ударом по реформации и, вероятно, изменило бы будущее
христианства. Но в минуту испытания вмешался Господь. Пока одни друзья
разговаривали с приставами у дверей, другие, схватив простыни с кровати и сделав
из них веревку, привязали ее к окну; Кальвин, ухватившись за нее, спустился на
улицу Бернардинов.
Спрыгнув на улицу, беглец быстрыми шагами пересек Париж и вскоре оказался
на окраине. Когда первое волнение улеглось, он начал думать, во что ему
переодеться, понимая, что полиция Морина идет по его следу. Заметив издали домик
виноградаря и, зная, что его владелец по-дружески настроен к Евангелию, он вошел,
и здесь созрел план побега. Сняв свое платье, он надел крестьянскую одежду, и с
мотыгой на плече отправился в путь. Он шел вперед, не зная, куда идет, первый из
сотен тысяч людей, вынужденных в последующие годы бежать из Франции и искать
под другим небом свободу исповедовать Евангелие, в которой им было отказано на
родине. Разочарование для Кальвина, вероятно, было как горьким, так и
неожиданным. Он наивно надеялся, что место его обращения, будет местом его
трудов. Он также предполагал, что Евангелие было накануне триумфа во Франции.
Разве оно не проповедовалось в церквях столицы, не изучалось на некоторых
кафедрах Сорбонны, не почиталось во дворце монарха? Но Бог предусмотрел как
для Франции, так и для Кальвина будущее, отличное от того, как рисовал себе
молодой евангелист. Великое французское королевство должно было ожесточить
сердце, чтобы Бог явил на нем Свою славу, а Кальвин должен был поехать в
изгнание, чтобы в уединение подготовить великие работы, которыми он должен был
наставить многие народы и говорить будущим поколениям.
Повернув к югу, Кальвин отправился в Орлеан, но не остался там. Он продолжил
путь в Тур, но и там не остался. Идя вперед, он пересек огромные равнины, которые
орошает Луара и другие реки, с богатыми лугами и высокими тенистыми деревьями,
111
и которые так любит виноградная лоза, образуя в те времена, как и сегодня, самую
прекрасную область этой прекрасной страны. После нескольких недель блуждания
он дошел до Ангулема, родины Маргариты Наваррской. Здесь он направил шаги к
усадьбе Дю Тилль, семье богатых дворян, занимавших высокое положение в
государстве, известных, более того, своей любовью к литературе. С одним из них
Кальвин познакомился в Париже. Изгнанник не просчитался. Молодой Дю Тилль,
один из семьи в то время, был рад возобновить прерванное в Париже общение.
Величественный особняк со всем, что в нем, был к услугам Кальвина.
Моряк, чья лодка, носимая свирепыми волнами, внезапно поднимается на
вершину волны, выше окружающих волн, спокойно проплывает над рифом, об
который она едва не разбилась и в безопасности приплывает в гавань, не более
удивлен и благодарен, чем Кальвин, когда он оказался в тихом и безопасном
прибежище. Изгнаннику нужен покой, ему нужно время для чтения и размышлений,
он нашел и то, и другое под великолепной дружественной крышей. Библиотека
особняка была одной из самых хороших библиотек, которой Франция и, возможно,
любая другая страна могла бы похвастаться, и содержала, как говорят, более 4 000
томов. Здесь он отдыхал, но не бездельничал. Как Лютер был мгновенно перенесен
в разгар бури в тихий Варбург, так и Кальвину пришлось осесть здесь и
приготовиться к предстоявшим сражениям. Вокруг него были великие люди
прошлого, и ничто не прерывало его разговора с ними. Редкий час он проводил в
общении со своим другом молодым Дю Тилль, но даже за это надо было
расплачиваться. Ночи без сна и целые дни, во время которых он едва прикасался к
еде, Кальвин проводил в библиотеке, так жаждал он знаний. Именно здесь Кальвин
задумал Институты, которые д’Обинье назвал «самой лучшей работой
реформации». Он не написал ее здесь, но в этой библиотеке он собрал материал,
составил план и, возможно, написал несколько отрывков. У нас будет случай
поговорить об этой великой работе потом. Достаточно заметить, что она была
составлена по образцу тех апологий, которые ранние отцы представляли римским
императорам от имени ранних мучеников. Снова люди умирали на костре за
Евангелие. Кальвин понимал, что настала его очередь поднять голос в их защиту. Но
как лучше защитить их, как не защищая их дело, и доказав перед лицом врагов и
всего мира, что их дело истинное? Представлять интересы такого дела перед такой
аудиторией дело нелегкое. Читая, размышляя и молясь, он готовил себя, а затем он
заговорил в Институтах голосом, прозвучавшим по всей Европе, мощный отзвук
которого дошел до наших дней. Если случайно противник реформации заходил
потом в эту знаменитую библиотеку и узнал, кто занимался в ней когда-то, то гневно
глядя вокруг, восклицал: «Вот, кузница, где современный Вулкан ковал свои стрелы;
здесь он плел паутину Институтов, которые можно назвать Кораном или Талмудом
ереси».
112
Трогательный эпизод разнообразил временное пребывание Кальвина в Ангулем.

Лефевр все еще был жив и жил в Нераке около Ангулема, пользуясь протекцией и
дружбой Маргариты. Кальвин, очень хотевший увидеть человека, который первым
открыл дверь Франции для реформации, отправился навестить его. Престарелый
богослов и молодой реформатор встретились в первый и последний раз. Кальвин был
очарован прямотой, смирением, ревностью и любящим духом Лефевра.
Светильники горят ярче, когда те, в которых они находятся, приближаются к могиле.
Лефевр со своей стороны был одинаково поражен глубиной интеллекта и
кругозором знаний Кальвина. Перед ним стоял реформатор выше всех, прежде
стоявших перед ним. По правде, будущее, нарисованное смелой рукой Кальвина,
наполняло его некоторой тревогой. Реформа Кальвина была выше всего, о чем
Лефевр когда-нибудь мечтал. Добрый богослов из Этапля никогда не думал о
сбрасывания со счетов Папы и иерархии, но о превращении их в протестантских
пасторов. Он был за объединение господства непогрешимости со свободой Библии.
Кальвин к этому времени оставил идею реформации католицизма; его законом было
только Слово Божие, а желанной целью новое здание, построенное на Божественном
основании. Тем не менее, Лефевр, пожимая ему руку и, возможно, вспомнив свои
собственные слова Фарелю о том, что Бог пошлет освободителя, и что они увидят
его, сказал: «Молодой человек, вы однажды будете сильным орудием в руках
Господа; Бог использует вас, чтобы восстановить царство небесное во Франции».
113
Глава 13 - Первая протестантская Вечеря Господня во Франции

Кальвин едет в Пуатье – Общество – Кальвин привлекает к себе последователей
– Встречи – Сады Бас Трей – Аббат Понтус – Пещера Кальвина – Первое проведение
Вечери Господней во Франции – Создание первой протестантской общины – План
местного миссионерского служения для евангелизации Франции – Три первых
миссионера – Их труд и смерть – Кальвин оставляет Пуатье – Церковь Пуатье –
Современное состояние и перспективы Пуатье
Кальвин был в Ангулеме полгода, и когда разразилась буря, он уехал севернее в
Пуатье. Последний в то время был очень важным городом. Он был местом
процветающего университета, среди его горожан были люди, выдававшиеся своим
положением, ученостью и профессиональностью. На расстоянии двух лье от города
находилось поле сражения, где в 1356 году Черный принц встретился с французской
армией Иоанна Валуа и одержал знаменитую победу. Сюда весной 1531 года
приехал скромный солдат, чтобы начать битву, которая должна изменить весь облик
мира. В этой области в прежние времена жил Абелярд и следы, оставленные им, хотя
и весьма скептические, помогли подготовить путь Кальвину. Худой, бледный и
исключительно скромный приезжий благодаря одаренности и обширным знаниям
вскоре окружил себя друзьями.
Настоятель Труа Монтье, друг Дю Тилль, открыл дверь перед странником. Новые
взгляды уже нашли лазейку в образованное общество Пуатье, но с Кальвином
пришел новый, более ясный свет, который вскоре собрал вокруг него несколько
избранных человек, оставивших незрелые понятия ради более четких взглядов и
принципов, провозглашенных молодым евангелистом.
Главный член магистрата Пьер де ля Планш стал его другом, и в его доме он
привык встречаться с выдающимися людьми того места и под его крышей, а иногда
в саду Бас Трей Кальвин объяснял им истинную природу Евангелия и духовную
славу царства небесного, уводя их таким образом от праздных обрядов и мертвых
формул к живому учению, через которое сердце обновляется, а жизнь приносит
плоды. Одни относились с пренебрежением к его словам, другие принимали их с
простотой и радостью. Среди обращенных был Понтус, аббат бенедиктинского
монастыря в окрестностях Пуатье, глава аристократического семейства. Оставив
блестящее положение, он стал первым аббатом Франции, который открыто
исповедовал себя последователем реформатской веры. Среди его потомков было
несколько человек, отдавшие свои жизни за Евангелие; по сей день эта семейство
продолжает упорно оставаться на стороне протестантизма, украшая его
благочестием не менее чем титулом.
114
Именно в Пуатье началась систематическая евангелизация. Школа, которую

Кальвин собрал вокруг себя, включала каноников, юристов, профессоров, графов и
купцов. Они разговаривали о тайнах Божьих, гуляя по берегу окрестной реки Клейн
или, когда собирались в саду Баз Трей, где подобно античным платоникам
устраивали встречи. Отсюда, как говорят паписты, пошло начало первым во
Франции протестантским собраниям и советам. «Как было в саду, - говорили
католики Пуатье – когда наши прародители соблазнились, так и эти люди были
очарованы Кальвином в саду Баз Трей».
Постепенно пришли к мнению, что благоразумнее прекратить собрания в Баз
Трей и искать более удаленное и уединенное месть для встреч. Глубокое и узкое
ущелье, по которому течет приток Клейна, проходит недалеко от Пуатье. Его камни,
имеющие известняковое происхождение, образовывали пещеры, и одна из самых
просторных пещер, тогда известная как «пещера Бенедикта», но которая с тех дней
она стала называться «пещерой Кальвина», была выбрана местом дальнейших
встреч новообращенных. До нее из города был час ходьбы. Разбившись на группы,
каждая партия добиралась до пещеры своим путем. Здесь возносились молитвы, и
объяснялось Писание; рядом протекал стремительный поток, нависшие скалы и
раскачивающие деревья закрывали вход. В этой пещере, насколько история
проливает на это свет, вечеря Господня была проведена в протестантской манере
впервые во Франции. Последователи Евангелия встретились в назначенный день, и
Кальвин, объяснив Слово и совершив молитву, преподал хлеб и чашу, от которой
все причастились, также как было в Иерусалимской горнице шестнадцать веков
назад. Место не имело великолепия собора, но «слава Бога и Агнца» делало его
красивым. Ни пение священников, ни звуки органа не сопровождали служение, но
молитвы кающихся сердец в общение с Христом возносились в скалистом зале и
поднимались к престолу небесному. С тех пор дети реформации часто собирались в
берлогах и пещерах, в лесах, пустынных местах и горах Франции, чтобы петь псалмы
и совершать служения. И Тот, Кто пренебрегает великолепными храмами, которые
осквернены мерзкими обрядами, присутствует среди них, превращая мрачную
пещеру в великолепный зал, в котором они видели славу и слышали голос
Всевышнего.
Как плод своих трудов Кальвин увидел в Пуатье небольшую протестантскую
общину. Это его не удовлетворяло; он хотел сделать эту молодую церковь
основанием для евангелизации окружающих провинций и, в конце концов, всего
королевства. Однажды в небольшом собрании он спросил: «Хочет ли кто-нибудь
пойти и понести свет тем, кого ослепил Папа?» Жан Вернон, Филипп Верон и
Альберт Бабино встали и предложили себя для этой работы. Верон и Бабино, обратив
шаги на юг и запад, сеяли доброе семя в плодородную почву провинций и больших
городов, лежащих по течению Гаронны. В Тулузе и Бордо они приобрели многих
115
последователей. Следуя наставлением Кальвина, они старались завоевать учителей

молодежи и во многих случаях заметно преуспели. Мы находим стойкого католика
Рамонда, жалующимся: «под мантией магистра скрывался служитель», «молодежь
была потеряна до того, как она стала осознавать опасность», «многие с пушком на
подбородках так неисправимо совратились, что предпочитали быть изжаренными на
медленном огне, чем отречься от своего кальвинизма». Жан Вернон остался в
Пуатье, где он нашел интересную сферу деятельности среди студентов
университета. Извечной целью Кальвина было объединение религии с наукой. Он
знал, что, когда эти две разъединены, то мы имеем племя фанатов с одной стороны
и племя скептиков с другой; поэтому из этой небольшой группы он посоветовал
одному остаться в университете; и немало студентов приняло реформатскую веру.
Три миссионера, сочетая рассудительность с энергичностью, ускользая от
бдительных священников, продолжали евангелизацию во Франции до самой смерти.
Верон и Бабино отошли в мире, а Вернон был схвачен при переходе через Савойские
Альпы и сожжен в Шамбери. Это была первая миссионерская работа в своей стране.
После пребывания в течение почти двух месяцев Кальвин оставил Пуатье, поехав
через Орлеан и Париж на родину в Нойон, это был его последний визит. Но, когда
он уезжал из Пуатье, тот не был таким, как до его приезда. Теперь в его стенах была
реформатская церковь, включавшая многих людей, отличавшихся образованностью,
занимавших влиятельные посты и готовых исповедовать Христа, если понадобиться
и среди пламени.
Очень интересно наблюдать за состоянием тогдашнего города, к которому визит
Кальвина привлек огромное внимание, и чья церковь, основанная его руками,
занимала заметное место среди протестантских церквей Франции в первые дни
реформации. Смеем сказать, что Пуатье подобно Аосте в Италии ни в коей мере не
гордится этим эпизодом своей истории, и скорее сотрет, чем увековечит следы
знаменитого гостя; он, действительно, преуспел в этом. Мы спрашиваем, найдется
ли десяток жителей Пуатье, кто знает, что великий вождь реформации однажды
почтил его своим присутствием, и что там он заложил основание протестантской
церкви, которая впоследствии дала мучеников за Евангелие. Сегодня Пуатье
исключительно католический город, и являет все обычные доказательства и
сопутствующие обстоятельства католицизма в тусклости и стагнации на его улицах;
а на лицах его жителей можно прочитать отсутствие мысли и невежество.
Окрестный пейзаж, несомненно, такой же, как в то время, когда Кальвин входил и
выходил его воротами. То же ясное, приятное небо, то же извивающееся живописное
ущелье с речушкой, орошающей его дно, с террасами виноградников на склонах, с
нависшими белыми известняковыми скалами, а вдоль речушки видны дома,
выделяющиеся среди фруктовых деревьев, и мельницы, чьи колеса приводятся в
действие водой. К востоку и западу от города простираются равнины, на которые в
116
четырнадцатом веке Черный принц вывел лучников, где французская и английская

кровь текла одним потоком, где 200 лет спустя Кальвин восстановил в своей
первоначальной простоте традицию, которая увековечивает, несомненно, более
великую победу, когда-либо одержанную на этой земле. Город остался в прежних
границах, не изменившись со времен Кальвина. Здесь жители Пуатье долго
нянчились с традиционной религией до тех пор, пока почти не осталось, с чем
нянчиться. Мануфактура и торговля покинули его; он имеет лишь скудную долю
пшеницы и вина с окружающих полей, которые свой урожай отдают другим. Его
церкви и здания стареют и разрушаются; его колокола звучат странно и апатично, а
его молчаливые, равнодушные и печальные жители выглядят так, как будто они
живут в пятнадцатом веке и не имеют права перейти в девятнадцатый век.
В центре Пуатье большая четырехугольная площадь с фонтаном посередине, в
одном углу башня с часами, и многочисленные узкие улочки расходятся от нее по
всем направлениям. Улочки крутые, извилистые и плохо мощеные. На одной из этих
улочек, недалеко от центральной площади находится огромное здание готической
архитектуры, относящееся, по крайней мере, ко времени Кальвина, и которое,
возможно, служило колледжем для профессоров и студентов, среди которых он
нашел первых учеников. Его фронтон, обращенный на улицу, показывает
прохожему свои богатые ниши; радует глаз сад скромных размеров с бархатными
газонами и старыми сучковатыми деревьями, в которых есть достаточно жизни,
чтобы посылать весной из корней по ветвям ток для появления густой листвы.
Немного в стороне от площади, в другом переулке, который достигает ширины
улицы, на открытом пространстве стоит собор, самый заметный из всех зданий
Пуатье. Его фронтон представляет собой огромный развернутый исторический
свиток, или можно сказать биографический свиток. Сверху донизу он покрыт
скульптурами самых разнообразных людей, некоторые из них весьма гротескны.
Здесь отражена жизнь многих Библейских персонажей, вырезанных в камне, –
патриархов, воинов, царей, ряды фигурок святых, Пап и аббатов; среди почетных и
достойных персонажей странно выделяются чудовища, чья форма и происхождение
неизвестны геологам. Редкое зрелище в начале своего каменного существования
представляло это собрание допотопных фигур, средневековых Пап и животных,
время существования которых трудно определить. Но внушительное собрание под
действием климатических факторов приходит в негодность и постепенно исчезает,
оставляя лишь голый, пострадавший от непогоды песчаник, пока не придет в свое
время на помощь резец скульптора и не даст стоящим здесь достойным фигурам
новую жизнь.
Кальвин, вероятно, переступал несколько раз порог этого собора и стоял под этой
крышей. Простой интерьер представляет контраст с великолепным гротеском
117
экстерьера. Стены, покрытые простой штукатуркой, украшены несколькими

простыми картинами, какие можно купить за несколько пенсов у продавца гравюр.
Недоставало обычного нефа и прохода, ряд каменных колонн, также покрытых
штукатуркой, шел посередине и поддерживал крышу здания. Было бы хорошо, если
бы жители Пуатье держались учения, которому учил человек, вошедший через его
ворота в марте 1531 года. Его бы воздух не был бы таким застойным, улицы
тусклыми, а здания обветшавшими; короче, он бы не был в таком плачевном
состоянии, оставленный далеко за кормой в мировом движении.
118
Глава 14 - Екатерина Медичи

Апостол Павел – Кальвин – Хочет трудиться в Париже – Изгоняется из этой
области – Франциск I интригует, чтобы перехитрить Карла V – Предлагает руку
своего второго сына племяннице Папы – Радость Клемента VII – Согласие на брак –
Екатерина де Медичи – Возвышение дома Медичи – Космо I – Покровительствует
литераторам и ученым – Фрисоль – Потомки Космо – Клемент VII – Рождение
Екатерины Медичи – Подвергается опасности – Жизнь, ведущая к французскому
трону – Екатерина-девочка – Ее обаяние – Вкусы – Нравственность – Любовь к
власти и др.
Апостол Павел после обращения наивно надеялся жить в Иерусалиме и из этого
знаменитого мегаполиса, где правили цари Иудейские, где говорили пророки
Всевышнего и где жил Тот, Кто был выше всех пророков, распространять свет среди
соотечественников. Но началось новое распространение, и нужен был новый центр
для этого. В Иудее у Павла были слушатели только в синагогах, его голос потерялся
бы на узком берегу Палестины. Он должен говорить там, где его голос будет
услышан по всему миру. Он должен был пронести Евангелие своего Учителя по
такой же широкой области, как и та, которую занимала греческая философия, и
покорить силой Креста племена, которых покорил Рим силой своего оружия.
То же самое происходило и с тем, кто назывался вторым Павлом в
распространении христианства. В центре программы, которую Кальвин составил для
своей работы, был Париж и Франция. Родина была ближе всего его сердцу и
занимала самое важное место во всех его перспективах на будущее. Нужно было
только Евангелие, чтобы Франция стала первой державой, а ее трон самым крепким
в Европе.
Прочное положение, которое Евангелие уже обрело в этой стране, казалось,
давало большие надежды. Разве Евангелие не обрело мучеников во Франции, разве
это не было залогом того, что оно должно победить на земле, политой их кровью?
Разве дворцы не открыли двери ему? Более удивительно то, что оно проложило себе
дорогу, несмотря на предрассудки и надменность того времени, в залы Сорбонны.
Многие образованные люди Франции с редким исключением были благосклонны к
реформации. Правда, монарх еще не определился, но Маргарита, такого приятного
нрава, такая искренняя в протестантской вере, имела влияние на своего брата, и
таким образом было основание надеяться, что, когда Франциск определиться, он
сделает выбор в пользу протестантизма. Так обстояло тогда дело. Не удивительно,
что Кальвин задержался в Париже и видел в нем поле своей дальнейшей
деятельности? То и дело, когда он возвращался сюда, хватался за корзину с семенами
и начинал сеять, небо темнело, налетал ветер, и он был вынужден бежать, прежде
чем нагрянет новый порыв бури. Наконец, он начал понимать, что Бог не выбрал
119
великое французское королевство с рыцарственным монархом и мощной армией для

продолжения борьбы за реформацию. Реформация позвала за собой только горстку
людей, кому было определено прославить ее на своей земле героизмом на костре и
помочь посеять ее в других за счет лишений и жертв в ссылках. Но прежде чем
говорить о третьем и последнем побеге Кальвина из Парижа, давайте обратимся к
случаю, имевшему тяжелые последствия для Франции и всего христианства.
Папа, Испания и Франция, три видимые силы того времени, были по очереди то
союзниками, то противниками друг другу. Французский король, который постоянно
пытался вернуть с помощью искусства дипломатии прекрасные итальянские
провинции, которые он потерял на поле сражения, сейчас строил планы против
Карла Испанского. По дороге в Аугсбург император, как мы уже сообщали,
совещался за закрытыми дверями с Папой в Болонье. Франциск, которому было
небезызвестно об этом, часто задавался вопросом: Кто может сказать, какое зло
затевается против Франции? Я перехитрю этого коварного Карла. Я оторву Папу от
Испании и навеки присоединю к Франции», так как в те дни династическая власть
Папы значила больше, чем в наши. Франциск думал, что он нашел главное средство,
чтобы нанести удар по противнику. Какое? У Папы Клемента VII из дома Медичи
была племянница, небольшая изящная девочка четырнадцати лет; он предложил
брак между этой девочкой и своим вторым сыном Генрихом, герцогом Орлеанским.
Он не сомневался, что Папа ухватится за такое блестящее предложение; он знал, что
Клемент был настроен на увеличение своей семьи, и этот брак даст ей место среди
царственных домов Европы. Но были ли намерения Франциска серьезными?
Снизойдет ли король Франции до того, чтобы женить своего сына на одной из
потомков купца? Да, Франциск смирится с унижением, которое может повлечь этот
брак, ради надежных преимуществ, которые, как он думал, может он принести. Он
опрокинет фланг Карла и возьмет реванш за Павию. Если бы Франциск боялся Бога
Воинств так, как он боялся императора, и хотел склониться так же низко перед
Евангелием, как перед Папой, то счастливы были бы и он, и его королевство.
Клемент едва поверил такому предложению. Он, то сомневался, то впадал в
экстаз. Император вскоре обнаружил это дело, и, предвидя для себя последствия,
постарался убедить Папу в неискренности французского короля, и посоветовал ему
остерегаться змеи подколодной. Послы французского короля, герцог Албани и
кардиналы Турнон и Грамо заявили о серьезных намерениях короля и ускорив дело,
довели его до конца. Пришли к соглашению, что эта девочка, Екатерина Медичи,
соединится с троном Франции, и вследствии этого кровь Валуа и Медичи сольется.
Папа шагал по залам дворца, воодушевленный неожиданно оказанной его дому
честью, и отказался вступить в союз, который император вынуждал его создать
против Франциска, и ничего не делал для созыва собора, с которым Карл надоедал
ему. Со своей стороны французский король думал, что, если он снизойдет до этого,
120
то сделает хорошую сделку. Он поставил условием, что Катерина принесет в

качестве приданого Парму, Флоренцию, Пизу, Ливорно, Модену, Урбино и Реджио,
кроме того герцогство Миланское и государство Генуя. Это почти полностью
возместит потери при Павии. Папа обещал все это без малейшего колебания.
Клементу было все равно – много или мало – так как у него не было ни малейшего
намерения исполнять что-либо вообще из того, что он обещал.
Давайте посетим родину этой женщины – родное логовище этой тигрицы. Ее
колыбель находилась в самой прекрасной из всех итальянских долин. Над долиной
простиралось самое красивое небо, вокруг нее возвышались самые красивые горы,
среди которых бросался в глаза строгий Фризоль. Арно, извиваясь по ней широким
прозрачным потоком, орошает ее, а оливковые деревья и кипарисы покрывают с
пышной роскошью ее недра. В этой долине находится город Флоренция, и здесь в
пятнадцатом веке жил купец Космо. Он был основателем дома, из которого
происходила маленькая ясноглазая девочка, носившая имя Екатерины де Медичи –
имя простое и приятное как другие имена, но которому суждено было собрать вокруг
себя самых скандальных знаменитостей, пока оно не стало одним из самых ужасных
в истории, воспоминание о котором вызывало образы трагедий и ужасов.
Что касается ее знаменитого предка Космо, то он был купцом, как мы уже
говорили, его корабли доходили до берегов Греции, гаваней Египта и городов на
побережье Сирии. Было утро Ренессанса, и флорентийский купец ухватил его дух.
Он отдал приказания своим мореплавателям при захождении в порты Ливана и
Египта хорошенько расспросить о возможно сохранившихся древних манускриптах
языческой литературы или раннего христианского богословия. Его пожелания были
выполнены, и, когда корабли вернулись в Пизу, порт Тоскании, они везли двойной
груз, товары и ткань тех стран, где они были, и труды ученых мужей, веками
пылившиеся в монастырях горы Афон, Ливана и городах и гробницах Нила. Таким
образом, Космо занимался с равным старанием и успехом и торговлей, и
литературой. Во-первых, он основал княжеский дом, который долго правил
флорентийской республикой, и, во-вторых, он сделал большой вклад в
восстановление греческого языка и иврита, так как они в свою очередь
содействовали распространению евангельского света, прославившего столетие,
последовавшее за столетием, в котором процветал Космо. Священные языки
восстановлены, Небесная Книга вновь открыта, бледный и прохладный рассвет
язычества переходил в теплый и яркий день христианства.
Еще одно событие способствовало счастливому повороту дел. Только что пал
Константинополь, и богословы восточного мегаполиса, убегая от турецкого оружия,
и унося с собой литературные сокровища, пришли в Италию, где были тепло
встречены Космо и приняты с царским гостеприимством на вилле, находившейся на
121
Фризоле. Развалины виллы можно до сих пор видеть на полпути от подножия горы
и францисканским монастырем на ее вершине, с которой видно непревзойденный
купол Брунелечи, украшавший еще в дни Космо прекрасный город Флоренцию. Еще
обращает на себя внимание терраса, обрамленная стройными кипарисами, где Космо
гулял каждый день, беседуя с известными изгнанниками, кого победа варварского
оружия прогнала с родного Востока. Чудесная долина Арно простиралась у их ног с
теснящимися городскими башнями и окаймляющими холмами невдалеке, в то время
как более отдаленные горы, вздымающие пик за пиком в лазурную синеву, делали
это место величественным. «В садах, – пишет Галлам – которым позавидовал бы
Тюельри, вместе с Фичино, Лаудино и Политианом он наслаждался в часы досуга
прекрасными образами платонической философии, которым спокойствие летнего
итальянского неба представляет самое подходящие дополнение».
Таланты, неподкупность и большое богатство поставили Космо во главе
Флоренции и дали ему управление Тосканским герцогством. Его внук Лоренцо,
больше известный как Лоренцо Великолепный, наследовал его огромное богатство,
литературные и эстетические вкусы и управление герцогством. Можно сказать, что
при Лоренцо семья Медичи достигла полного процветания. У Лоренцо было три
сына – Джулиано, Пьетро и Джиовани. Последний (Иоанн) стал Папой с титулом
Льва X. Он наследовал любовь отца к великолепию и любовь Тосканца к
удовольствиям. При нем Ватикан стал самым веселым двором христианского мира,
а Рим местом пирушек и развлечений, которые не могли превзойти, но только
сравниться, никакие столицы Европы. Путь Льва мы уже видели. Он был далек,
чтобы «увидеть день Петра», но он видел день Лютера и сошел в могилу, когда
утренний свет реформации вставал над миром, закрывая своим последним дыханием
безмятежную эру папства. Его преемником на престоле св.Петра после
непродолжительного понтификата Адриана Утрехского был еще один член той же
семьи Медичи, Джулио, сын брата Льва X, который взошел на папский трон под
именем Клемента VII.
Когда Клемент занял папское кресло, он увидел, что вокруг собирается буря.
Куда бы ни обращался его взор, он видел надвигающиеся тучи, грозящие страшной
бурей. Лютер гремел в Германии, турки выстраивали свои орды и развертывали
знамена на границах христианского мира; ближе к дому, почти у самых дверей
Франциск и Карл с помощью шпаги решали вопрос, кто станет хозяином прекрасной
земли, которую они оба тем временем опустошали. Разъяренные немцы, едва
склонные сейчас к дисциплине, нависали как буря над кромкой Альп, угрожая
спуститься на Рим и разграбить все богатство и произведения искусства, которыми
расточительный Лев X обогатил и украсил его. Чтобы довершить несчастье того
времени, в Риме разразилась эпидемия чумы; к роскоши, праздникам и пирушкам,
которые все равно продолжались, прибавились трупы, похороны и другие мрачные
122
отличительные признаки погребения. Беспорядки в христианском мире достигли

наивысшей точки; люди искали средство для исцеления, но оно не было найдено, и
в основном по той причине, что никто не понимал, что исцеление должно начаться
с них самих. Люди думали о реформации мира, но оставляли людей, составлявших
его, такими как они есть.
Новый Папа хорошо понимал, что атмосфера сгущалась, и тучи опускались. Имея
огромную уверенность в собственном совершенном умении и знании дела, он
поставил задачу вернуть мир на свое основание. Эта трудная работа делилась на
четыре части. Во-первых, ему надо было исправить злоупотребления, допускаемые
в столице и при его дворе; во-вторых, ему надо было занять устойчивое положение
между Испанией и Францией, следя, чтобы ни одна из держав не стала слишком
сильной для него; в-третьих, ему надо было выгнать турок из христианского мира;
и, в-четвертых, и основных, ему надо было уничтожить реформацию, и это
последнее тревожило его больше, чем все остальные. Он проявлял неослабное
внимание к делу, но работа продвигалась, не так как ему хотелось. Вековое зло
нельзя исправить за один день, даже если Клемент знал, как это сделать. Буря пока
не разразилась, и Клемент продолжал трудиться и строить интриги, угрожать
туркам, льстить королям и анафематствовать лютеранство, имея лишь небольшое
преимущество, полученное благодаря небольшой победе сегодня, чтобы быть
сметенным ужасной катастрофой на следующий день.
Заслуживает краткого внимания женщина, которая только что вышла на сцену,
где ей было суждено появляться долго и заметно, и где она должна была оставить в
память о себе обесчещенный трон и деморализованный народ. Екатерина была
дочерью Лоренца II, внучкой Лоренца Великолепного, который, как мы говорили,
был внуком Космо I или Космо Иль-Вецехио, как его называют во Флоренции,
основателя знаменитой семьи, почетного покровителя искусств и друга ученых. Ее
матерью была Магдолена де ла Тур из французского королевского дома. Ее отец
скончался спустя несколько дней после ее рождения, мать также умерла, когда она
была еще ребенком, таким образом, девочка, оставшись сиротой, была взята на
воспитание родственником, Клементом VII. Говорят, что при ее рождении астролог
предсказал, что ребенок послужить падению ее дома; и пророчество, как можно
полагать, не сулило ей ничего хорошего. Ее мало любили, и даже ее специально
подвергали опасности. Говорят, что ее положили в корзину и свесили за стену
осажденного замка в надежде, что случайная стрела поможет избавиться от нее, а с
ней и от несчастья, которое предвещало, как полагали, ее существование.
Метательные снаряды ударяли то справа, то слева, оставляя отметины на стене, но
не попадали по корзине, и ребенок, бывший в ней, продолжал жить, чтобы занять в
будущем французский трон.
123
Когда она предстает перед нами в связи с планом о браке, Екатерина Медичи –
девочка четырнадцати лет, миниатюрного сложения, подобно сильфиде, с ярким
светом, струящимся из глаз. Из игры в игру она становилась все ярче, говорливее и
страстнее, наполняя залы, где она играла, болтовней и взрывами смеха. Ею
овладевали странные фантазии, которые чувствовали все, кто ближе ее знал, но она
пока не обладала большими способностями, проявившимися в последующее время.
Для их проявления была нужная бо;льшая сцена и более высокое положение.
По мере того как она росла, были видны как положительные, так и отрицательные
качества народа, в котором она выросла. У нее было благородное сердце и хороший
ум. Сказать, что она была ловкой, хитрой и жадной до власти, а также расчетливой,
терпеливой и неутомимой в своих попытках обладать ею, значит просто сказать, что
она была Медичи. Она обладала не в меньшей степени литературным и эстетическим
вкусом своего знаменитого предка Космо I. Она любила роскошь как ее прадедушка
Лоренцо Великолепный. Она была неумеренно расточительной, как Лев X, и к тому
же, большой любительницей развлечений. Она наполнила Лувр скандалами, как Лев
наполнил Ватикан, и эта зараза распространилась из королевского двора в город, от
которой Париж не избавился до сего дня. Она унаследовала проницательность и
деловые качества своего дяди Клемента VII, мы его так называем, но его
происхождение было сомнительным, и трудно определить точное родство;
удовольствия, в которых она себе не отказывала, казалось, не притупляли первое
качество и не мешали второму. Кроме того, за ней замечали качество истинной
Медичи, необычную любовь к власти. Кто бы ни занимал трон, истинной
правительницей Франции была Екатерина. Большинство инцидентов, которые
делали правление ее мужа и ее сыновей трагичным и очень омрачали эту
историческую эпоху, вынашивались в ее голове. Не то, чтобы она любила кровь
вообще, как любили римские императоры, но ее воля должна быть исполнена, и что
бы или кто бы ни стоял на ее пути, должен ответить за это тюрьмой или костром,
кинжалом или чашей с ядом.
124
Глава 15 - Женитьба Генриха Французского на Екатерине де Медичи

Папа отправляется в плавание – Вдоль побережья к Франции – Встречает
Франциска I в Марселе – Второй сын французского короля женится на Екатерине де
Медичи – Обещанное приданое – Торжества по случаю свадьбы – Знамение –
Возвращение Клемента – Размышление – Мечта о новой эпохе – Мечта должна быть
прочитана задом наперед – Неприятности – Смерть – Екатерина въезжает во
Францию, когда Кальвина изгоняют – Упадок протестантизма – Смерть и Екатерина
де Медичи – Смерть пять раз приходит во дворец – Каждое посещение помогает
Екатерине подняться во власти – Ее преступления – Она не добивается подлинного
успеха
Должно состояться бракосочетание, поэтому Папа садится на корабль в Ливорно
и отплывает в Марсель, где он должен встретиться с французским королем и
завершить дело. Папы никогда не любили корабли, кроме лодки св.Петра, и не
любили плавать по морю, кроме церковного моря (т.е.престола); но
заинтересованность Клемента в этом браке превзошла его отвращение к волнам. Он
плывет вдоль берегов Италии, пересекает пролив Спецциа, огибает лишенный
растительности мыс Монте Фино; Генуя позади, и, вот, берег Ниццы, находящийся
под защитой Апеннинского хребета, отделяющего Италию от Франции. Итак,
гонимый по этим волнам легким ветерком, он в начале октября 1533 года входит в
гавань Марселя. Екатерина не сопровождала его. Она остановилась пока в Марселе,
чтобы быть под рукой, когда понадобится. Беседа между понтификом и Папой
закончилась к удовлетворению обоих сторон. Франциск опять поставил условием,
чтобы невеста принесла в качестве комплекта одеяния «три кольца», герцогства
Ульбино, Милан и Генуя; Клемент без труда обещал всё, не собираясь исполнять
ничего. Когда все было готово, послали за маленькой Тосканской принцессой; и под
благословения Папы, поздравления придворных, выстрелы пушек, звон колоколов и
народное ликование Екатерина де Медичи, сияя от радости и сверкая от
драгоценностей, стала снохой Франциска I и женой герцога Орлеанского,
впоследствии Генриха II.
В банкетном зале, где Екатерина де Медичи восседала в качестве невесты
будущего Генриха II Французского, могло быть устроено место для скелета, который
египтяне в древности по традиции выставляли в парадных залах. Если бы этот гость
сидел среди придворных в Марселе, глядя на них пустыми глазницами и
сопровождая их веселье жутким оскалом зубов, все бы согласились, что никогда его
присутствие не было таким подходящим и пророческим. Или, если это не было ясно
в тот момент, то в последующие годы стало очевидным, когда свадебные факелы
сменились кострами мучеников, а свадебные песни рыданиями, которые то и дело
раздавались во Франции, и каждый раз все громче! Но прежде чем настанет этот
125
день, Клемент заснет в мраморе; Франциск тоже должен быть перенесен под царские
своды Сен-Дени, оставив в качестве проклятия своего дома и королевства некогда
маленькую, весело смеющуюся девочку, чей приезд он отмечал с ликованием, и
которая тогда была слишком мала, чтобы проявлять интерес к придворным интригам
или ощущать жажду власти, которая пробудилась в ее груди с чудовищной силой в
последующие годы.
Свадебные торжества завершались, и Папа Клемент VII повернул к родине. Он
подошел к самой границе детей реформации, и подобно Валааму попробовал
произнести на них проклятие. Он был вооружен вдвойне: он держал Екатерину в
одной руке, и буллу анафемы в другой: первую он внедрил во Францию, второй он
разражался против лютеран; выстрелив этой стрелой, он вернулся на галеры. Во
второй раз ветер был попутным. В то время как он плыл по голубому морю, он мог
предаваться мечтам, которым Папы, как и все люди, склонны на борту корабля. Он
получил новое обещание от Франции, что она не будет играть ту роль, которую
играет Англия. Франция как никогда была сейчас старшей дочерью папства. Кроме
того, Клемент укрепился по отношению к Испании. Он способствовал укреплению
величия этой державы больше других людей, когда он был секретарем и советником
своего дяди Льва X, но ее монархи стали не защитниками, а хозяевами папства.
Испания доставляла Папе большое беспокойство. Сейчас, однако, было
маловероятно, чтобы император настаивал на созыве собора, сама идея которого
была так ужасна для Папы, что он едва мог есть и спать. По мере того, как берег
Франции исчезал за кормой, а горы Италии поднимались впереди по курсу корабля,
он думал о новом блеске, которым он облечет свой дом и свое имя, о более
счастливых днях, ждущих его в Ватикане.
Тем не менее, горизонт не просветлен, а буря надвинулась еще ниже над Римом.
Последний год жизни Клемента – так как сейчас он приближался к могиле – был
самым несчастным, из тех, что он видел. Ни одно из его тщетных ожиданий не
оправдалось. Мечты простых смертных надо читать задом наперед, тем более мечты
Пап – как показывает опыт Клемента и понтификов нашего времени. Император стал
еще больше настаивать на созыве собора. Протестанты Германии, создав сильный
союз, имели голос за политическим столом христианского мира. Более того, своими
собственными руками он построил вокруг них бастион, так как его союз с Францией,
вынудил Карла идти на сближение с протестантами, чья дружба была ему сейчас
необходимее. Он не мог положиться даже на французского короля, своего союзника.
Папа не предоставил «три кольца» Екатерины, Франциск угрожал придти и забрать
их, если их немедленно не предоставят. Чтобы дополнить чашу Клемента, уже и так
горькую и переливающую через края, как можно понять, два его племянника
враждовали из-за владения Флоренцией и беспощадно дрались друг с другом. В
какую бы сторону не оборачивался Клемент, он видел лишь текущие беды, и более
126
худшие грядущие. Нельзя сказать, кого он больше боялся, врагов или друзей,
еретических князей Германии или самого христианского короля Франции и самого
католического короля Испании.
В довершении всего, Папа заболел. Вскоре стало понятно, что его болезнь к
смерти; и, хотя он только что вернулся со свадьбы, ему пришлось выполнить
грустное задание, приготовить кольцо и ризу, которые используются при
погребении Папы. «После того как он возвел в сан тридцать кардиналов – пишет
Платина – и привел дом в порядок, он умер 25 сентября 1534 года между шестью и
семью часами вечера, прожив шестьдесят шесть лет и три месяца, будучи в папстве
десять лет, десять месяцев и семь дней. «Он был погребен с соборе св. Петра, - пишет
историк – но при понтификате Павла III (его преемника) его тело было перенесено
вместе с останками Льва X в церковь Минервы и положено в мраморную
гробницу». «Печаль и тайные страдания», - пишет Сориано, свели его в могилу.
Ранке называет его «без сомнения самым неудачным Папой, который когда-нибудь
сидел на папском троне».
Клемент покоился теперь в мраморе в Минерве, но зло, которое он сделал, не
было «погребено с его костями», племянница оставалась жить после него, и к ней
мы обратимся на минуту. Есть такие существа, чье присутствие омрачает свет и
портит саму землю, по которой они ходят. Екатерина Медичи из их числа. Она была
солнечна как ее родная Италия, за ее веселым видом и улыбками скрывалось
проклятие. Где бы она ни проходила, она оказывала губительное воздействие.
Вокруг нее все прекрасное, добродетельное и мужественное, как будто пораженное
некоторым таинственным и ужасным действием, начинало чахнуть и погибать.
Более того, поучительно отметить насколько своевременным был отъезд Кальвина
из Франции и приезд в страну Екатерины Медичи. Как только врата Франции
закрылись за реформатором, как открылись, чтобы впустить ловкую итальянку.
Того, кто был реставратором и спасителем страны выгнали из нее, тогда как ту,
которая привила ей пороки, сначала разложившие и, наконец, превратившие ее в
руины, встретили с проявлением безграничной радости.
Мы прослеживаем значительные перемены в судьбе Франции с того дня, когда
Екатерина вступила на нее. До того времени казалось, что события
благоприятствуют развитию протестантизма; признание этой женщины было явным
изгнанием реформации, потому что как она могла взойти на трон, когда Екатерина
Медичи сидела на его ступенях? Пока трон не был завоеван, вряд ли была надежда
в стране, где правительство было очень сильным, на победу реформации для
обращения основной ее части.
Правда, брак второго королевского сына с сиротой дома Медичи, казалось, не
был событием первостепенной важности. Если бы она выходила замуж за
127
наследного принца, то она была бы на прямом пути к трону, но в качестве жены

Генриха вероятность была такова, что она никогда не станет выше, чем герцогиня
Орлеанская. Екатерина пока не проявляла безошибочных признаков властолюбия,
склонявших ее к господству над другими, и укоренившихся в ней. В тот час никто
не мог предвидеть, что пятнадцатилетняя девочка со светящейся улыбкой станет
пятидесятилетней женщиной, потопившей все в крови. Но с того дня, когда она
вложила свою руку в руку Генриха, все работало на нее. Даже Смерть, как
поразительно заметил д’Обинье, казалось, заключила союз с этой женщиной. Для
других «королева ужаса», а для Екатерины Медичи она была послушной
помощницей, которая только ждала проявления желания Екатерины, чтобы ударить
по любому, кто стоял на ее пути. Сколько раз за время ее длительного пребывания
приходила эта страшная гостья в Лувр! И каждое посещение не обходилось без того,
чтобы помочь ей подняться к власти. Она пришла в первый раз, и, вот, дофин лежит
мертвый, а Генрих, муж Екатерины, становится наследником трона. Она пришла во
второй раз, и Франциск I испустил последнее дыхание. Генрих правит вместо отца,
а рядом с ним сидит флорентийская девчонка, теперь королева Франции. Смерть
пришла в Лувр в третий раз и вот, Генрих II падает замертво; но удар вместо того,
чтобы уменьшить, усиливает власть Екатерины, так как с этого времени она
становится с короткими и редкими перерывами подлинной правительницей
Франции. Ее слабоумные отпрыски сидели на троне, но хитроумная мать управляла
страной. Смерть пришла во дворец в четвертый раз и, вот, слабоумного Франциска
II выносят мертвым, оставив трон еще более слабоумному брату Карлу IX. Когда ее
сын, просто марионетка, носил корону, Екатерина с большим превосходством
управляла правительством. Отбросив маски, под которыми была вынуждена делить
власть, она стояла одна, правительница страны. Даже, когда смерть появилась на
сцене в последний раз с кончиной Карла IX, она пришла не для того, чтобы
ограничить власть этой женщины. При Генрихе III, как и при всех ее других
сыновьях, фигура Екатерины Медичи была самой заметной и ужасной во Франции.
Обладая одним из редких умов, которые достигают зрелости в том возрасте, когда
умы других начинают ослабевать, она показала все, что в ней было только сейчас,
во время царствования двух последних сыновей. В этот период жизни она
обнаружила более проницательный ум, богатую изобретательность и талант
управления людьми, чем раньше, и поэтому она отваживалась на самые смелые
политические прожекты и совершала самые тяжелые преступления. Но, несмотря на
весь ее талант и порочность, она не добилась подлинного успеха. Дело, которое она
поддерживала, не увенчалось победой, а то дело, против которого она выступала, ей
не удалось сокрушить.
128
Глава 16 - План Меланхтона по объединению Виттенберга и Рима

Евангелисты рассеяны – Дело продвигается – Опасение, которое оно внушает –
Кальвин и Екатерина – Ключи и Лилия – Уловки Франциска – Соглашение между
Франциском и Филиппом Гессенским в Бар ле Дук – Кампания – Виттенберг
возвращен Кристоферу – План Франциска I по объединению лютеранства и
католицизма – Переговоры д’Белле с Буцером – Меланхтон набрасывает примерный
план союза – Буцер и Гедио добавляют свои соображения – Посланник возвращается
с документами в Париж – Сенсация – Совет в Лувре – План обсуждается – Папа-
евангелист
Из евангелистов, которые десятки лет назад до того периода времени, в котором
мы сейчас находимся, провозглашали истину во Франции, едва ли хоть один выжил
или трудился в этой стране. Одни, как Лефевр, сошли в могилу «как все люди».
Другие. Как Берке и Паван пришли к ней ужасным путем костра. Некоторые, как
Фарель, были изгнаны в чужие земли, чтобы там распространять свет, которого
Франция оказалась недостойной. Еще одни, чья участь была более несчастлива,
отступили от Евангелия, прельщенные любовью к миру и напуганные ужасами
костра. Но, если ранние и слабые светильники почти все погасли, на их место
пришел более яркий светильник. И, несмотря на вынутые из ножен шпаги и
разложенные костры, всем людям стало очевидно, что на горизонте восходит солнце
правды, и скоро весь небосвод будет освещен его светом.
Это движение причинило много беспокойств и мучений сильным мира сего. Они
дрожали перед силой, у которой не было ни боевых коней, ни боевых топоров, но
против которой все их силы были бесполезны. Они видели, что таинственная сила
шла от победы к победе; они видели, что она разбрасывала армии, выступавшие
против нее, и набирала последователей быстрее, чем огонь мог их уничтожить; они
не могли не увидеть в этом знамение дня, когда эта сила будет «обладать царством
и властью, и величием царственным во всей поднебесной». Эта сила не что иное, как
ХРИСТИАНСТВО ранних веков, пораженное мечом языческих императоров,
раненное более ужасным образом суевериями Рима, но сейчас восстающее из
мертвых, и поэтому в нем проявляются мощные процессы.
Два главных действующих лица великой драмы, начинающейся сейчас во
Франции, только что вышли на сцену – Кальвин и Екатерина де Медичи. Один был
взят из малоизвестного городка на севере Франции; другая пришла из города уже
прославленного людьми искусства, а также великолепием и силой своих правителей.
Первый был внуком бондаря, последняя была потомком королевского дома
Тоскании. Екатерина попала в Лувр, имея в распоряжении королевские богатства.
Кальвин был изгнан за пределы Франции. В небольшом городке, укрывшимся среди
Швейцарских гор, он смог подняться и продолжать великую борьбу. Но пока
129
Екатерина не на троне, а Кальвин не в Женеве. Смерть должна была открыть путь

для первой к престолу; годы странствий и лишений должны были пройти, прежде
чем последний войдет дружескими воротами столицы женевцев.
Вернемся на минуту в Марсель. Екатерина Медичи вложила свою холодную руку
в руку Генриха Валуа, и этим действием был заключен новый союз, который должен
был связать крепче, чем когда-либо две страны, Италию и Францию. Ключи и Лилия
соединились на радость и на горе. Ликование и празднества подошли к концу.
Разошлись толпы князей и придворных, прелатов и монахов, слуг в ливреях и солдат,
которые несколько недель наполняли улицы Марселя, смешав день с ночью;
Франциск и Клемент, оба довольные, возвращались каждый на свою родину. Ветры
дремали, и нелегкий Лионский залив был спокоен, пока проходила галера
понтифика; проплывая по зеркальному морю, Клемент понимал, что тиара сейчас
сидит на его голове крепче, чем прежде, и что он может рассчитывать на более
счастливые дни в Ватикане. Увы, как мало он мог предсказать из действительного
будущего! В Риме его ждали саван и могила.
Франциск I, обрадованный в равной степени, и в равной степени ошибавшийся,
по дороге в Париж развлекался мечтами о будущем, одетыми в краски равного
великолепия. Ему не терпелось приехать в Лувр, чтобы заняться грандиозными
проектами. Он остановился в Авиньоне, старинном городе на берегу Роны, который
часто открывал ворота Папам, когда Рим их выгонял. Здесь он собрал совет и
поразил его членов, сообщив о своем намерении создать союз с протестантами
Германии. После объятий с Клементом придворные никак не ожидали услышать
такого от своего господина. Однако Франциск I имел серьезные намерения. Он подал
одну руку Риму, а другую он подаст реформации; он одновременно будет на двух
сторонах. Это было характерно для монарха – противоречивый в сердце – нестойкий
на путях своих – постоянно колеблющийся – и обязательно оказывающийся в конце
не на той стороне, чтобы пожать в качестве плодов своих сомнений нечестие себе и
разрушение своему королевству.
В действительности король Франции вел в тот момент двойную игру –
политический союз и религиозную реформу. Из двух проектов последний был
наиболее невыполнимым, так как своей целью Франциск ставил не что иное, как
объединение Рима и реформации. Что за странный момент инициировать эти планы,
когда в Европе все еще звучало эхо буллы, проклинавшей немецких еретиков, и
изданной человеком, с которым Франциск многие дни вел беседы за закрытыми
дверями! И не менее странным было место, выбранное для составления этих
проектов, а именно, город, который был вторым Римом, сама пыль которого
благоухала отпечатками следов Пап, и чьи улицы и дворцы навевали воспоминания
о гордости, роскоши и беспорядках папского двора. Ключом к политике Франциска
130
было его желание смирить опасного противника, Карла V. Отсюда его сближение с
Папой, с одной стороны, и с протестантскими князьями с другой. Так как папство
его мало интересовало, еще меньше интересовал протестантизм, он стремился
только к одной цели – собственной власти.
Политический проект был первым и быстро продвинулся. Как раз в то время
представилась отличная возможность для выдвижения его на рассмотрение. Карл V
силой увел молодого герцога Виттенберга. Он не только украл герцога, он украл его
герцогство и присоединил его к владениям австрийского дома. Франциск думал, что
борьба за молодого герцога, лишенного родовых владений, нанесет удар по Карлу
V, а с его стороны это будет выглядеть как рыцарский шаг. Кроме того, этим он
угодит немецким князьям и сгладит их сближение. Если недавние действия в
Марселе сделали его предметом подозрений, то его участие в деле герцога
Виттенберга будет контрударом, который наладит его отношения с князьями.
Только что произошедший случай соответствовал этим размышлениям и помог
Франциску принять решение.
Молодому герцогу Кристоферу удалось бежать от императора, как мы уже
рассказывали в соответствующем месте. Он некоторое время скрывался, и думали,
что он умер, но в ноябре 1532 года он выпустил манифест с требованием
восстановить свои родовые владения. Требование было с воодушевлением
поддержано протестантами Германии, а также собственно подданными
Виттенберга. Таково было начало, как оно представлялось королю Франции, всегда
готовому доставлять почту из Рима в Германию, и еще быстрее и доброжелательнее
назад из Германии в Рим.
В Аугсбурге собрался сейм, чтобы решить вопрос о возврате княжества
Виттенберг законному правителю. Представители Фердинанда должны были
предстать перед сеймом, чтобы отстаивать дело Австрии. Франциск I отправил в
качестве своего посла дю Белле с наставлениями спокойно, но решительно
передвинуть сферу влияния Франции на другую чашу весов. Дю Белле ревностно
исполнил наставления своего господина. Он так энергично защищал на сейме дело
герцога Кристофера, что сейм решил дело о возвращении Виттенберга в его пользу.
Но австрийские послы стояли на своем, если Виттенберг будет отнят у их господина
и отдан протестантской стороне, то только силой. Филипп, ландграф Гессенский,
встретился с Франциском в Бар-ле-Дюк около западной границы Германии и
договорился об условиях проведения кампании от имени молодого герцога
Кристофера. Ландграф должен был поставить солдат, а французский король должен
был обеспечить необходимыми деньгами, хотя и секретно, так как он не хотел, чтобы
видели в этом его руку. Все трое имели разные цели, хотя и объединились для
общего дела. Филипп Гессенский надеялся укрепить протестантизм за счет
131
увеличения территории. Дю Белле надеялся, что грядущая война вобьет клин между
Францией и Папой, и сбросит в шеи страны иго абсолютного авторитета римского
Папы. Франциск просто делал то, что являлось его единственной политикой после
Павии, унижение Карла V, которого он надеялся добиться в этом случае, развязав
войну между немецкими князьями и императором.
Была еще одна заинтересованная сторона; сейчас эта сторона вышла на сцену.
Лютер и Меланхтон были представителями протестантизма как религии, тогда как
князья были его представителями как политики. Война за Евангелие вызывала у них
крайнюю тревогу и отвращение. Они использовали все свое красноречие, чтобы
отговорить протестантских князей вынимать шпаги. Но тщетно. Война была
поспешно начата Филиппом. Началось сражение. Немецкие князья победили;
австрийская армия была разбита, и Виттенберг, возвращенный герцогу Кристоферу,
перешел на сторону политических протестантов.
Политический проект Генриха I был успешен. Он отобрал Виттенберг у
Фердинанда, и со стороны Австрии нанес удар по самолюбию своего соперника
Карла V. Этот успех соблазнил его замахнуться на религиозный проект.
Формировать мнения, возможно, не так легко, как приводить в движение армии, но
теперь на Франциске была лютеранская экипировка, и он мог попробовать.
Реформация, о которой мечтал французский король, заключалась в нескольких
переменах на поверхности; он думал, что они вернут протестантов и исцелят раскол
с Римом. Он никоим образом не хотел обидеть Папу, еще меньше установить
религию, которая вынудить преобразовать его собственную жизнь или жизнь его
придворных. Первым делом надо было прозондировать Меланхтона, Буцера и Гедио
насчет количества изменений, которое удовлетворило бы их. Важно, чтобы Лютер
не вмешивался. Лютеранство без Лютера вступало в переговоры с Римом. Тем, кто
организовывал это дело, кажется, не пришло на ум, что человек, создавший первое
лютеранство, мог создать второе, если первое свалится в старую пропасть.
Однако тем временем проект обещал быть успешным. Дю Белле по дороге из
Аугсбурга имел беседу с Буцером в Страсбурге; с истинно дипломатическим тактом
он намекнул миролюбивому богослову, что не стоит его времени и затрат трудиться
для объединения цвинглиан и лютеран, что есть более достойная работа,
примирение протестантов и католиков. В тот момент, когда Буцер услышал о таком
великом деле, другие союзы казались незначительными в его глазах. Даже, если он
примирит Лютера и Цвингли, останется огромная брешь; но, если примирятся Рим
и реформация, то все примирятся, и источник бесчисленных разногласий и войн в
христианском мире будет закрыт. Буцер обрадовался, так как был один из тех, кто
больше верит в человеческие возможности, чем в принципы. Если такой
132
могущественный монарх, как Франциск, и такой способный государственный

деятель, как д’Белле взвалили на себя эту работу, то ей гарантирован успех.
Относительно этого дела Меланхтону был отправлен специальный курьер (июль
1534 г.). Посланник нашел знаменитого богослова склонившимся до земли в
мрачном предчувствие зла, собирающегося над христианским миром. Во-первых,
разделение протестантского лагеря; военные тучи над Европой также становились
все больше и мрачнее. Проект казался Меланхтону временным облегчением для
мира, обреченного на вымирание. Человек, от которого он исходил, имел недавние
конфиденциальные связи с Папой; и кто мог сказать, не выражал ли Клемент свои
желания и надежды через французского короля? И даже, если это не так, не было ли
на стороне союза двух великих монархов, королей Франции и Англии? Меланхтон
сел, взял перо и написал основополагающий принцип для единой кафолической
церкви будущего. В этом труде он старался придерживаться собственных воззрений.
Короче, его план оставлял нетронутой иерархию римской церкви, сохранял все
обряды богослужения и реформировал ошибки ее учения. Он признавал, что это
было не все, что он хотел, но это было лишь началом, за которым следовало
продолжение. Окончив документ, он передал его курьеру, отправившемуся с ним к
Франциску.
По дороге в Париж курьер остановился в Страсбурге и попросил Буцера
изложить на бумаге то, что он думает об основополагающем принципе объединения
двух церквей. План Буцера в основном совпал с планом Меланхтона. Истина
необходима, давайте поставим ее в основании, и вскоре увидим, как она перестроит
верхнюю часть. Так сказал Буцер. Есть еще один известный реформатор в
Страсбурге – Гедио, скромный, но волевой человек; курьер Франциска также
попросил его изложить свои взгляды письменно. Гедио согласился, и с тремя
документами посланник возобновил путешествие в Париж.
По прибытии в столицу бумаги были немедленно положены перед королем. В
Париже было немало шума; приближалось великое событие. Протестантизм сказал
свое последнее слово. Его ультиматум лежал на столе у короля. Как волнительно
было открывать эти важные бумаги, которые должны были показать будущие
перспективы! Были ли Рим и Виттенберг готовы взяться за руки? Была ли новая
церковь ни католической, ни протестантской, а реформатской и эклиптической,
готовой собрать на своей груди все христианские народы, усмирив яростные
противоречия, заменив противоборствующие секты одним счастливым союзом? Или
было ли разделение между двумя церквями вследствие этого еще больше, чем
прежде, и должны ли были диспуты, которые не могли решить в залах, перенестись
на поля сражений и костры? Такие вопросы задавали себе люди относительно трех
133
документов, которые привез с собой королевский посланник из Германии. Среди

многих опасений превалировала надежда.
Король созвал совет в Лувре, чтобы обсудить программу Меланхтона и его двух
товарищей-реформатов. Во дворце вокруг стола собрались люди разных профессий,
званий и целей. Здесь сидел архиепископ Парижа и другие прелаты, здесь сидел
д’Белле и несколько других государственных деятелей, здесь также сидели
богословы Сорбонны и ученые мужи. Некоторые искренне хотели реформации в
религии; другие, включая короля, делали реформу просто «ширмой» для достижения
своих интересов.
Бумаги вскрыли и прочитали. Все вокруг стола то радовались, то огорчались по
очереди. Краска ударила в лицо короля, когда он обнаружил, что реформаты начали
с заявления о том, что «истинная вера во Христа» была первой необходимостью для
союза, который пытались создать. Но, когда дальше была брошена за борт власть
Папы низлагать, король успокоился. Выдающееся место занимало «учение об
оправдании грешников», не вызвало неудовольствие совета то, что оно
приписывалось не «добрым делам», и не «обрядам священников», а «праведности и
крови Христа»; так как не таким же языком говорили схоласты? Вопрос об
Евхаристии был ключевым. «Есть реальное присутствие Христа в Евхаристии»,
говорили реформаты, не определяя характер и способ присутствия, но добавляли,
что «вера», а не «священник» дает причастие со Христом на Вечери Господней.
Епископы хмурились; они видели с первого взгляда, что если отменить opus
operatum, их власть будет подорвана, а «церковь» предана. Ни с одной стороны не
было уступок по этому вопросу.
Король с беспокойством ждал вопроса об управлении церковью. Он знал, что
реформаты придерживались учения « о священстве всех верующих»; он думал, что
это пагубно для порядка. Но, отвечали реформаты, евангельская церковь есть
«царство священников», а в царстве должны быть начальства и законы; функция
священника присуща всем, но исполнение ее принадлежит только избранным и
призванным. Король успокоился, но теперь настала очередь волноваться
протестантам за столом заседаний, так как Меланхтон и его товарищи-реформаты
зашли так далеко в вопросе церковного управления, что оставили иерархию. Правда,
ее штату надо было претерпеть преобразование. Все ее члены с головы и ниже
должны стать реформатскими. Папа оставался, но очень измененный по сравнению
с прежней личностью, и после этого он едва ли бы считал, что стоит носить тиару.
Протестанты говорили, что в этом заключается слабая часть плана. Папа-реформат!
Это – что-то новое! Они говорили, что, когда Меланхтон включал это в план
реформы, он оставил область реальных возможностей и вступил в область утопии.
134
К этим большим реформам прилагались более мелкие. Молитвы к святым

должны быть отменены, хотя их праздники должны все еще отмечаться,
священникам должны разрешить жениться, но только целибаты могут быть избраны
епископами; монастыри должны быть превращены в школы; должна быть
восстановлена чаша для мирян; частные мессы должны быть запрещены; на
исповеди необязательно перечислять все грехи; и в заключении, нужно созвать
собор благочестивых людей, включая мирян, чтобы разработать устав для церкви
согласно Слову божьему.
135
Глава 17 - План Франциска I по объединению лютеранства и католицизма

Окончание собора – Франциск I берет дело в свои руки – Разрабатывает новый
основополагающий принцип союза – Посылает копии в Германию, Сорбонну и
Ватикан – Удивление протестантов – Тревога сорбоннцев – Они посылают
делегацию к королю - Что они говорят о лютеранстве – Возмущение в Ватикане –
Проекты союза абсолютно невыполнимы – Извинение протестантов шестнадцатого
века – Их точка зрения отличается от нашей – Бури, которые потрясли мир, но
очистили воздух
Собор закончился. Король не проявлял неудовольствия, протестанты возлагали
надежды, но епископы были сдержаны. В сердце они желали покончить с этими
переговорами, так как интуиция им подсказывала, что если дело продолжать, оно
придет к одному концу, свержению их церкви. Но в тот момент король был на
стороне реформы. Он хотел бы поставить себя во главе ее и руководить ею так,
чтобы его трон был окружен новой славой. Он хотел бы исцелить раскол, сохранить
католицизм, обуздать фанатизм Лютера, наказать лицемерных монахов, сдержать
высокомерность Папы и смирить заносчивость императора. Если он этого добьется,
то у него не будет врагов в Европе. Французский король еще крепче взял дело в свои
руки.
Итак, Франциск начал описывать в общих чертах новый основополагающий
принцип христианского союза. Он, несомненно, думал, что знает дух нового
времени и в целом процессы, происходящие в мире, лучше, чем богословы
Виттенберга и Страсбурга, что трон был лучшим наблюдательным пунктом, чем
кабинет, и что он мог создать нечто более обширное и вселенское, чем Меланхтон,
чтобы иметь успех. Собрав комиссию, он занял свое место, взял за основу бумаги,
написанные тремя богословами, и урезав здесь, прибавив там, удалив некоторые
статьи совсем, король и его советники создали новый основополагающий принцип
или синтез, отличавшийся в некоторой степени от первоначального.
Король, хотя и не стремился в отличие от Генриха Английского к репутации
богослова, немало гордился своим произведением. Он разослал копии в Германию,
Сорбонну и даже Папе с просьбой рассмотреть дело и прислать свое заключение
королю. Это вызвало немалое раздражение у немецких богословов, они увидели в
работе короля карикатуру на свои воззрения. В Сорбонне послание Франциска
вызвало испуг. Профессора увидели, что лютеранство врывается подобно бурному
потоку, в то время как король держит врата Франции открытыми. Можно
представить себе удивление и возмущение, вызванное прочтением королевского
документа в Ватикане. Измененный он все еще содержал основные идеи плана
Меланхтона, отрицание святых, opus operatum и лишение папской тиары почти всех
прав и величия. Каким бы тяжелым ударом было бы для Клемента узнать, что он был
136
нанесен, в действительности, той же рукою, которая недавно по-дружески пожимала

его руку в Марселе! Но прежде чем документ пришел в Рим, Клемент ушел с этой
сцены и покоился в тихой могиле. Этот важный документ от старшего сына папства
сберегался, чтобы приветствовать его преемника, Павла III, при вступлении на
папский престол, чтобы дать ему вскоре вкусить беспокойство и неприятности,
неотделимые от места, которое восхищает и ослепляет всех, кроме человека,
занимающего его. Но вернемся к сорбоннцам.
Королевское послание чрезмерно встревожило профессоров. Они увидели
Францию, вступающую на ту же дорогу, ведущую вниз, на которую уже вступила
Англия. Не было времени сидеть спокойно. Они пошли в Лувр и провели
богословский диспут с королевскими министрами. Их позиция не изменилась. Если
не удавалось доказать, они пускали в ход угрозы. Разве король не знал, что
лютеранство является врагом всякого закона и порядка? Куда бы оно ни приходило,
оно низвергает высокопоставленных лиц и власти и втаптывает их в грязь. Если
алтарь был опрокинут, устоит ли трон. Они думали, что нашли брешь в броне
короля. Но у Франциска было достаточно здравого смысла, чтобы рассматривать
великие события на фоне современной истории. Разве в Германии не стало закона и
порядка? Более того, разве протестанты этой страны не почитали и не подчинялись
князьям более прежнего? Разве в Англии процветала анархия? Франциск не видел
никого, кто бы враждовал с королями и подрывал их авторитет, кроме Папы,
который низложил его английского брата, и вполне вероятно собирался сделать то
же самое когда-то и с ним. Сорбоннцы понимали, что это была неправильная линия
поведения. Неужели тогда Франция будут потеряна для папства? Казалось, что
приближается катастрофа, как они считали. Заканчивался 1534 год, и Франциск все
еще держался своих планов, когда совсем неожиданно случился неприятный случай,
который кардинально изменил линию поведения короля и повернул его с дороги, на
которую он собирался вступить. Об этом событии со всеми вытекающими из него
трагическими последствиями мы будем иметь возможность поговорить потом.
Что касается союза или скорее синтеза, не стоит выражать огорчение по поводу
его провала или сожалеть, что была потеряна такая прекрасная возможность
закончить железный век разногласий и войн и установить золотой век согласия и
мира. Если бы компромисс был достигнут, он, конечно бы, подавлял в течение
десятилетия или двух наиболее вопиющие злоупотребления, скандалы и тиранию
папства, но он также бы сдерживал, и, возможно, уничтожал мощные обновляющие
силы, которые начали действовать с заметной результативностью. Христианство
потеряло бы значительно больше, чем оно могло приобрести; оно бы получило
короткую передышку и потеряло бы настоящую перманентную реформацию. Что
предлагал план? Реформация должна была принести свое «учение», а римская
церковь свою «иерархию» для создания будущей церкви. Но если старое вино
137
вливают в ветхие мехи, не прорвутся ли мехи? «Оправдание по вере» вставленное в

старые глоссарии, ограниченное старыми определениями и подтасованное старой
иерархией, будет во второй раз и не в столь отдаленное время преобразовано в
«оправдание делами», и где тогда окажется протестантизм? Но мы не должны
осуждать людей, которые защищали этот план. Они занимали отличную от нашей
точку зрения. Перед нами уроки трех наполненных событиями веков, которые
непременно были скрыты и завуалированы для них. Полное несовпадение этих двух
систем по основополагающим принципам, по всей линии поведения со дня их
образования и по результату полного утопизма попыток их примирения, можно
было видеть не иначе как по постоянным и убедительным доказательствам,
предоставляемым событиями и столетиями. Кроме того, Трентский собор еще не
собирался; еще не была прочерчена резкая и твердая линия разногласий между
двумя церквями; пока не было двойной разделительной стены анафем и костров,
которая была воздвигнута между ними потом. Более того, условия для реформатов
в столь ранний час этого движения были полностью беспрецедентны;
неудивительно, что их взгляды приводили в смущение, а их суждения озадачивали.
Две системы медленно отдалялись одна от другой и начали стоять порознь, ни одна
из них не заняла определенную отдельную позицию, которая бы говорила нам о них
ясно и точно, как об антагонистических системах, – в корне и фибрах – и что
пытаться их гармонизировать значит пытаться изменить природу и сущность вещей.
Сверх того, требовалось не простое мужество, чтобы принять на себя огромную
ответственность защищать протестантизм. Отваги, которой было бы достаточно для
десятерых обычных героев, едва ли хватило в тот час на одного смелого
протестанта. Становилось понятным, что это движение, если ему суждено
развиваться, навлечет на все стороны – на те, кто противостоял ему, и на те, кто
помогал ему – огромные жертвы и страдания. Именно такая перспектива пугала
Меланхтона. Он видел, что с каждым часом люди все больше озлоблялись; царства
распадались; жестокий меч готов был пролить человеческую кровь; короче, весь мир
приближался к концу. Действительно, старый мир приближался к концу; и
Меланхтон не видел, что новый мир поднимается вместо него, так как его взор в тот
момент был затуманен «дымом и испарениями» погибающего мира. Чтобы спасти
мир, Меланхтон хотел поместить реформацию туда, что стало бы ее могилой. Если
бы у Меланхтона был выбор, он бы выбрал спокойствие – зловонный застой, в
котором христианство загнивает, а не ураган с шумом и вихрями. К счастью для нас,
живущих в этом веке, у великого богослова не было выбора. Грянула буря; и если
она сотрясла мир громом и очистила его ураганами, после себя она оставила чистый
воздух, ясное небо и новую землю.
138
Глава 18 - Первые последователи Евангелия в Париже

Кальвин в центре движения – Примет ли он священство? – Опасение
неправильного выбора – Он ходит верой – Посещает Нойон – Отказывается от всех
должностей в римской церкви – Продает отцовское наследство – Едет в Париж –
Встречает Сервета – Его взгляды – Вызывает Кальвина на диспут – Сервет не держит
слово – Состояние дел в Париже – Беда – Яростнее прежнего – Неопределенные
времена – Последователи в Париже – Бартоломей Милон – Его увечье – Обращение
– Ревность по Евангелию – Дебурже, торговец мануфактурными товарами – Валетон
из Нант – Лекомп – Джилио Камило – Каменщик Паулле – Другие последователи –
Пантеисты – Предсказания Кальвина – Кальвин покидает Париж и едет в Страсбург
Мы возвращаемся к Кальвину, с этих пор истинному центру реформации. Где бы
он ни находился, в библиотеке дю Тилль, общаясь с ранними отцами, или выковывая
стрелы, которые он выпустит против Рима в будущем, или в известняковой пещере
на берегу речушки Клейн, раздавая Вечерю Господню первым протестантам Пуаре,
как ее Божественный Учредитель пятнадцать веков назад раздавал первым
последователям христианства, там зажигался свет нового дня.
Кальвин приблизился к еще одному полному событиями этапу своей жизни.
Будущий реформатор снова стоял на «перепутье». Неправильное решение в тот
момент могло бы разрушить все его планы на будущее и изменить историю
реформации.
Мы оставили Кальвина, выходившим из Путье в конце апреля 1534 года в
сопровождении молодого каноника дю Тилль, чья душа прилепилась к реформатору,
и который только спустя два года, когда костер появился в поле его зрения, начал
понимать, что необходимо было что-то сильнее, чем самая преданная любовь к
Кальвину, чтобы прилепиться к Евангелию, которое проповедовал Кальвин.
Кальвину исполнялось двадцать пять лет 10 июля. В этом возрасте согласно канонам
тот, кто прошел испытание в церкви, должен был принять духовный сан. Кальвин
пока не сделал этого, он не порвал официально с римской церковью, но сейчас он
должен был занять определенную позицию в церкви и вне церкви. В раннем возрасте
на нем был запечатлен знак посвящения Папе. Ему постригли голову. Этот очень
древний обычай был заимствован у языческих храмов. Иероним пишет, что жрецы
Изиды и Сераписа служили в своих святилищах с выстриженными тонзурами, как и
священники в наше время. Кальвин должен был обновить обет и довести до
совершенства послушание, на что он дал обещание, когда над ним совершали обряд
тонзуры. Он должен был сейчас либо сбросить оковы полностью, либо дать им
затянуться туже и стать рабом Папы, возможно, навсегда.
139
Его сердце оставило римскую церковь, и любое послушание, которое он мог

сейчас обещать, было бы притворным, но не настоящим. Не было недостатка в
друзьях, которые советовали оставить внешнее общение с Римом. Можно
представить, как эти советники говорили молодому кюре, разве у тебя реформация
церкви не является главной целью? Вот способ как добиться ее. Скрой перемену в
себе, оставайся внешне в согласии с церковью, переходи из сана в сан, от кюре до
митры, от митры до кардинала, от кардинала до тиары. Какого сана ты не сможешь
достичь с твоими талантами? А когда будешь сидеть на папском престоле, кто или
что может помешать тебе провести реформу в церкви?
Рассуждения были неглубокими; тысячи в обстоятельствах сходных с
обстоятельствами Кальвина послушались подобных уговоров и погибли. Так,
несомненно, рассуждал Карафа, который будучи простым священником, часто
посещал евангельские собрания в Чаджо в Неаполе, но который, когда стал Папой
Павлом IV, восстановил инквизицию и зажег много костров в Риме. Послушавшиеся
совета, приняли эту политику, иначе они бы никогда не получили сана, ради
которого заглушили свои убеждения. Они обнаружили, что с более высоким
положением пришли более затруднительные обстоятельства, что почет и золото
являются бо;льшим препятствием, чем безвестность и бедность, и что, хотя у них
была власть, они не осмелились начать реформацию, которую они когда-то горели
желанием совершить.
Кальвин, избегая рационального пути и идя верой, нашел правильный путь. Он
отказался от золота и почестей церкви, чью веру он больше не исповедовал. «Я
откажусь не от одной, а от сотни бенефиций, - сказал он – но не стану слугой Папы».
Даже один день главнокомандующего папской армией и перенос всей его силы в
лагерь врага в день сражения не могли соблазнить его остаться в рядах Папы. Он
прибыл в Нойон в начале мая. В 1534 году 4 мая в присутствии официальных лиц,
клириков и мирян, он отказался от должности капеллана в Ла Гезине и от должности
кюре в Пон Евеке, таким образом, он оборвал последнюю нить, связывавшую его с
папством, а продав одновременно отцовское наследство, он разорвал последнюю
связь с родным домом.
Кальвин «с разрешенными узами» был сейчас как никогда рабом Христа. Продав
наследство, он «покинул отчий дом» и готов был пойти куда угодно – даже на костер,
если Учитель прикажет ему. Он хотел водрузить знамя креста в столице великой
страны, у ворот университета, который много веков был источником знаний.
Поэтому он обратил свои стопы к Парижу, где он имел короткое, но
запоминающееся пребывание, а затем покинул его, чтобы не возвращаться более.
Во время этого посещения Парижа Кальвин впервые встретился с человеком, с
которым ему было суждено встретиться во второй раз, и об этой второй встрече мы
140
расскажем позже. Человек, встретившийся на пути Кальвина, был Серветом.

Мишель Сервет был испанцем, примерно такого же возраста, что и Кальвин,
наделенный проницательным умом, богатым воображением, и умозрительным
складом мышления. Возвысившись как над католицизмом, так и над
протестантизмом, он создал новую систему, краеугольным камнем которой был
просто теизм. Он нанес удар в самое сердце христианства, учение о Троице.
Уверенный в своей системе и не менее в своих способностях он несколько лет вел
жизнь странствующего рыцаря, бродя по Швейцарии и некоторым районам
Германии в поисках противников, с которыми он мог сразиться. Услышав о молодом
богослове из Нойона, он пришел в Париж и бросил ему вызов. Кальвин понимал,
что, если он отклонит вызов Сервета, то это будет истолковано, что протестантизм
признает отрицание учения о Троице и прогнил до основания. Реформаты были
заинтересованы показать, что протестантизм не собирается вырывать христианство
с корнем под предлогом удаления злоупотреблений, выросших вокруг него. Такие
рассуждения склонили Кальвина к принятию вызова Сервета.
Обо всем было договорено, день, час и место – дом в пригороде Сен-Антуан.
Кальвин был пунктуален, а Сервет не явился; почему, никто не знал. «Не забудем, -
пишет Бунгенер – когда придет время, в какое положение поставил испанский
богослов руководителей реформации и Кальвина в частности. Выбрав его своим
оппонентом в вопросе о Троице, по которому не было расхождений между
католицизмом и реформацией, он сделал Кальвина, в некоторой степени,
защитником этого учения и ответственным за него перед всем христианством.
Именно эта ответственность зажгла костер для Сервета девятнадцать лет спустя.
Посмотрим на состояние Парижа во время пребывания Сервета. Мы уже
заглядывали во дворец и видели, что там происходит. Франциск I пытался играть
сразу две роли, «старшего сына церкви» и рыцаря реформации. Он лично поехал в
Марсель, чтобы привести племянницу Папы в Лувр, он отправил Вильгельма дю
Белле вести переговоры с немецкими протестантами, не потому что он
интересовался их учением, но из-за того что ему было нужно оружие лютеран. И как
будто французский король действительно любил Евангелие, в Лувре заседало
собрание, разрабатывавшее план реформы. Не один совет потрудился, чтобы
провести реформацию в церкви, вверху и на местах; но, ни один из них не был
успешен. Можно услышать, как люди говорят, что было бы странно, если то, что не
смогли дать миру Пиза, Констанца и Базель, вышло бы, наконец, из Лувра. Были
люди, которые действительно думали, что это случится. Но реформации не
зарождаются в королевских кабинетах и не выходят в мир из царских ворот. Эти
движения берут начало в комнатах, где на коленях со слезами и воплями исследуют
Писание в поисках жизненного пути. От королевского двора вернемся к людям.
141
Мы уже рассказывали, что в Париже в конце 1533 года ход событий неожиданно
принял другой оборот. Когда король был в Марселе, вспыльчивого Беда вызвали из
ссылки. Изгнание еще больше разожгло его гнев против протестантов, и он еще
яростнее принялся за работу, чтобы подавить их и очистить Париж от этой скверны.
Проповедники не допускались за кафедры, и триста лютеран были брошены в
Косьержери. Не удовлетворившись этими ужасными действиями, парламент в
начале 1534 года по наущению Беда принял закон, присуждавший к смерти через
сожжение при наличии двух свидетелей тех, кто придерживался новых взглядов.
Трудно было сказать, на кого может пасть такое обвинение. Оно могло возвести на
костер капеллана Маргариты, Рассела; оно могло ударить по образованным людям
университета – светочей Франции – кого король собрал вокруг себя из разных стран.
Но какое это имело значение, если лютеранство истреблено? Беда настаивал на
истреблении лютеран. Тем не менее, несмотря на эти ужасы, евангелизация не
прекратилась. Последователи Евангелия собирались по домам, а когда король
вернулся, и стало ясно, что он отбросил католические настроения вместе с воздухом
Марселя, протестанты стали смелее и приглашали соседей и знакомых на свои
собрания. Таково было положение дел, когда Кальвин вернулся в Париж, вероятнее
всего в начале июня 1534 года. В тот момент было тихо. В Лувре проходили
протестантские собрания; Беда не мог приносить жертвы на костер; и Сорбонна была
вынуждены быть терпимой. Однако времена были весьма нестабильными; небо в
любой момент могло быть затянуто тучами и потемнеть от бури.
Прибыв в Париж, Кальвин повернул на улицу Сен-Дени и оказался перед дверью
богатого торговца по имени Ла Форж, который в равной степени отличался здравым
смыслом и истинным благочестием. Кальвин уже не раз останавливался под его
крышей, и сейчас его ждал теплый прием. Но хозяин, хорошо знавший, что у него
было на сердце, предостерег его от попыток открытой евангелизации. Хотя все было
спокойно в данный момент, враги Евангелия не спали; зоркие глаза следили за его
последователями; и если они оставляли в покое, то только по причине того, что они
хранили молчание и оставались в тени. Для Кальвина молчание было мучением, но
он должен был смириться перед обстоятельствами, как бы тяжело это не было, так
как любое нарушение было равносильным разложению костра для себя самого.
Однако не было недостатка в возможности быть полезным. Он увещевал тех, кто
собирался в доме Ла Форжа и навещал людей, называвших себя друзьями Евангелия,
у них дома.
Евангелист проявил большое рвение и усердие при посещении людей. Он
приходил не в особняки богатых людей; его знакомили не с людьми высокого
положения и звания; он встречался с теми, чьи руки огрубели от тяжелого труда, а
лбы покрылись глубокими морщинами; потому что сейчас, как и в начале
христианства, «немного мудрых, немного благородных, но Бог избрал немудрое
142
мира». Тем лучше, что так, потому что церкви, как и государства, должны быть
основаны на людях. Недалеко от вывески «Пеликан», под которой жил Ла Форж, на
той же улице Сен-Дени есть обувная мастерская, в которую мы войдем. Взгляд
останавливается на жалком горбуне. Карликовая, скрюченная, парализованная
фигура вызывает у нас сострадание. Сохранились непораженными лишь руки и
язык, остальные члены высохли, и сила оставила их. Имя этого несчастного
существо Бартоломей Милон. Бартоломей не всегда был таким жалким
бесформенным созданием, которое мы видим сейчас. Прежде он был одним из
самых красивых мужчин Парижа, наряду с внешними данными, он был также
умственно одаренным. В юности он вел разгульный образ жизни. Он не отказывал
себе ни в каком удовольствии. Веселого нрава и страстного темперамента он был
заводилой среди товарищей и всегда был готов нанести удар сильной рукой или
позволить слететь едкой остроте со своего языка.
Но благословенная Рука под видом несчастья остановила Бартоломея посреди его
сумасшедшей жизни. Он однажды упал и сломал себе ребра; без нужного лечения,
его тело высохло. Статная фигура согнулась, ноги парализовало; и на лице калеки
вместо мужской красоты появилась угрюмая раздражительность. Он не мог больше
появляться в местах гуляний и уличных драк. День ото дня он сидел, привязанный к
своей мастерской, представляя всем, кто заходил туда, печальное зрелище бедного
скрюченного паралитика. Умственные способности избежали деградации,
коснувшейся его тела. Его ум был по-прежнему остер, даже еще острее, однако
несчастье сделало его угрюмым. Протестанты было особенно предметом его
насмешек. Однажды случилось лютеранину проходить мимо его мастерской,
Милона охватил гнев и он выпалил на него град оскорблений и насмешек.
Обернувшись, чтобы увидеть, откуда исходит оскорбление, взор прохожего
оживился, упав на жалкое существо, которое оскорбляло его. Тронутый
состраданием, он подошел к нему и сказал: «Бедняга, разве ты не видишь, что Бог
согнул твое тело, чтобы выпрямить душу?» И, дав ему Новый Завет, попросил читать
его, и рассказать ему потом, что он думает о нем.
Слова незнакомца тронули сердце парализованного человека. Милон открыл
книгу и начал читать. Плененный ее красотой и величием, «он продолжал читать ее
– пишет Креспен – день и ночь». И он понял, что его душа была еще более
деформирована, чем тело. Библия открыла ему Великого Целителя, и, уверовав в Его
целительную силу, человек, чьи члены были иссушены и сердце сломлено, повергся
перед Всемилостивым Богом. Спаситель сжалился над ним. И его душа
«распрямилась». Озлобленность и недоброжелательность, омрачавшие и
деформировавшие его душу, ушли. «Волк стал ягненком». Он превратил свою
мастерскую в дом собраний и никогда не уставал хвалиться, что Спаситель простил
ему большие грехи и исцелил застарелые болезни. Шутки и насмешки были забыты;
143
только слова любви и наставления исходили от него. Все еще прикованный к стулу,
он собирал вокруг себя молодежь и учил их читать. Он развил свое умение в
искусство служения бедным; каждый день он использовал дар убеждения, чтобы
наставить тех, кого развратил его прежний образ жизни, и учить того, над кем
раньше смеялся. У него был хороший голос, и многие приходи изо всех частей
Парижа, чтобы послушать, как он поет псалмы Моро. «Короче, - пишет Креспен –
его комната стал истинной школой благочестия, день и ночь там возносилась хвала
Господу».
Давайте зайдем еще к одному приверженцу Евангелия, скромному по
положению, но великому по характеру. Такие люди являются краеугольными
камнями царственного величия. Не надо идти далеко. При входе на ту же улицу был
большой магазин, в котором вел свое дело, торговля мануфактурными товарами,
Жан Дю Бур под вывеской «Черная лошадь». Дю Бур, который был состоятельным
человеком, был независим во мнениях, и любил сам все проверять и судить. Он
принял реформатские взгляды, хотя мало общался с протестантами. По складу ума
он непосредственно обратился к Писанию и оттуда получил знание об истине. Эта
вода была слаще, так как он пил прямо из источника. Он не копил это богатство. Он
был купцом, но ни один из своих товаров он не раздавал с такой радостью, как этот.
«Это пламя – говорили его родные – скоро погаснет как горящая пакля». Они
ошибались. Священники хмурились, покупатели уходили, но как пишет старый
хронист «ни деньги, ни родные не могли отвратить его от истины».
Дю Бур утешался, когда видел других, пивших из то же источника, собиравшихся
вокруг него. Его магазин часто посещал Пьер Валетон, сборщик налогов из Нант.
Валетон часто приезжал в Париж, его привлекала беседа с Дю Бур и возможность
получить какое-нибудь сочинение реформатов. Его можно было видеть в квартале
книготорговцев, просматривающим их коллекции; найдя, что хотел, он обычно
охотно покупал, вез домой под плащом и, закрыв дверь квартиры, начинал с
жадностью читать. Он складывал литературные приобретения на дно огромного
сундука, ключ от которого всегда носил с собой. Сначала он проявлял робость, но
потом стал смелее.
Еще одним членной этой небольшой протестантской группы был Ле Кот, ученик
и земляк Лефевра, богослова из Этемпля. Он знал иврит, и к своей способности
читать Писание в оригинале он добавил дар толкования, что не в малой степени
сделало его полезным для создания небольшой церкви. Церковь разнообразило
присутствие смуглого человека, довольно известного, которого окружала атмосфера
таинственности. Это был итальянец Джулио Камилло, которого Франциск I
пригласил в Париж. Он проверял любую информацию, среди прочих наук баловался
каббалой, отсюда, возможно, таинственный вид, который отпугивал тех, кто
144
сталкивался с ним. Приехав во Францию и услышав о новых взглядах, он

непременно хотел узнать о них. Он присоединился к протестантам, проявил любовь
к этому учению; но есть опасения, что Евангелие привлекало его, как любая новая
вещь, так как когда пришло время для более сильного свидетельства, чем на словах,
Камилло не было в рядах церкви.
Более скромного звания, чем другие вышеперечисленные члены зарождающейся
церкви в Париже был Генрих Пуалле. Пуалле был каменщиком из пригорода Мо.
Вокруг него не было дымки таинственности, так как он никогда не занимался
темными науками, он считал, что достаточно знать Евангелие. Он не мог принести
того, чем не обладал, богатством и славой, но он принес то, в чем больше нуждались,
сердце единомышленника и стойкое мужество. Когда пришел день испытаний,
другие исчезли со своими знаниями и званиями, и оставили Евангелие действовать
самому, Пуалле же твердо стоял за него. Он узнал об истине от Брикона; но следуя
за Создателем, как за своим Командиром, когда епископ отступил назад, каменщик
пошел вперед, хотя видел перед собой на близком расстоянии отблески пылающего
костра.
Кроме этих скромных людей Евангелие приобрело немало последователей среди
людей более высокого звания. Даже в парламенте были сенаторы, сердцем
принявшие лютеранство, против которого этот орган документально оформил
смертный приговор; но страх перед разгневанным священством сдерживал открытое
его исповедание. Даже среди священников и монахов было несколько человек,
приобретенных Евангелием, и любяших Спасителя. Профессора университета,
учителя школ, адвокаты, купцы, торговцы – короче, люди всех званий и профессий
– пополнили число тех, кто отрекся от веры римской церкви и перешел, более или
менее открыто, на сторону реформации. Но большая часть, собравшаяся под
протестантскими знаменами, была из низших классов. Современники их не знали,
по крайней мере, пока они не увидели их на костре, и узнали к немалому удивлению,
что героические, хотя и заблудшие люди, как они считали, жили среди них в
безызвестности. Что касается нас, то мы бы никогда не узнали их имен и историю
их жизни, если бы свет Евангелия не осветил их. Только это обратило на этих людей
внимание и сделало их наследниками вечной славы на земле; так как пока
существует церковь и продолжают читать мартирологи, их имена и служение будет
вспоминаться с уважением.
Живя в доме Дю Бур, Кальвин встречался с этими людьми почти ежедневно. И
не только с ними; но с людьми другого склада, чье вдохновение и настроение
исходило не из Писания, а из другого источника. Будущий реформатор встречался с
ними за столом своего хозяина. Одобрение пантеистических и атеистических учений
временами слетали с языка этих подозрительных незнакомцев, что немало удивляло
145
Кальвина. Казалось странным, что спокойное утро евангельского дня омрачится

такими вспышками, но, однако, так было. Уверенный прогноз Кальвина предсказал
бури, которыми было чревато будущее христианство, пока Евангелие не
предупредит и не предотвратит их вспышку. Мы уже говорили, что со дней
Абелярда семена коммунистического пантеизма начали рассеиваться по Европе и
особенно во Франции. Во времена холодных и темных веков, последовавших за
временем Абелярда, семена тихо лежали в замершей земле, но теплая весна
шестнадцатого века подняла их на поверхность. Плевелы выросли вместе с
пшеницей. Проницательный глаз Кальвина определил на раннем этапе разницу
между двумя ростками и различные плоды, которые они принесут при сборе урожая.
Он слушал, как люди, пробравшиеся за стол Дю Бура под видом благожелателей
нового времени, признают, что все есть Бог – они сами, вселенная, все от Бога; он
слышал, что на основании этого они требовали освобождения от всякой
ответственности за свои действия, какими греховными они бы не были. С этого
времени Кальвин стал сопротивляться этим опасным учениям, не менее энергично,
чем заблуждениям римской церкви. Он понимал, что спасение для христианства
только в Евангелии, и он еще больше трудился, чтобы воздвигнуть единственный
огромный волнорез. Если, к несчастью, другие не разрешат ему, и, если как
следствие прорвется вода и некоторые страны будут частично затоплены, а другие
полностью, то Кальвин не виновен.
Тем временем Кальвин покинул Париж, вероятно, в конце июля 1534 года.
Возможно, он понял, что в воздухе чувствуется приближение бури. Но не страх
заставил его уехать, его дух был угнетен, так как закрылись почти все двери; он не
мог евангелизировать, разве что с риском для жизни, и, однако, у него не оставалось
времени для чтения и размышления из-за большого количества людей, которые
хотели видеть его и беседовать с ним. Он решил покинуть Францию и уехать в
Германию, где он надеялся найти «некий тенистый уголок», в котором мог
наслаждаться тишиной, отказанной ему в столице на родине. Он отправился верхом
в сопровождении дю Тилль; два путешественника безопасно добрались до
Страсбурга. Его отъезд был от Господа; как только он уехал, небо Франции затянуло
тучами, и началась буря. Если бы Кальвин был в Париже, когда разразилась буря, то
он бы, скорее всего, был в числе ее жертв. Но не было воли Божьей, чтобы его путь
окончился в это время и таким образом. Были взяты более кроткие люди, которые не
смогли бы, даже если бы их жизнь пощадили, совершить великие дела для
реформации. Был оставлен Кальвин, который должен был распространить свет на
земле. Он послужил делу Евангелия своей жизнью, а они своей смертью.
146
Глава 19 - Ночь листовок

Непостоянство Франциска – Две партии в молодой французской церкви:
примиренцы и скриптуралисты – Политика каждой партии – Различия,
представленные на рассмотрение Фарелю – Заключение швейцарских пасторов –
Листовки - Резкое народное осуждение - Возвращение посланника – Будут ли
опубликованы листовки? – Два мнения – Большинство за публикацию – Королевство
обклеено за одну ночь – Утро – Удивление и ужас – Листовка на двери королевской
спальни – Гнев короля
Мы стоим на пороге эпохи мучеников. Франциск I до сих пор не смог придти к
решению важного религиозного вопроса. В этот час он обратился к реформации в
надежде, что если он будет возглавлять ее, она возвысить его до господства над всей
Европой, а затем он в отвращении отвернулся от нее, оскорбленный святостью
Евангелия или встревоженный независимостью реформации. Но должно было что-
то произойти, чтобы положить конец непостоянству короля.
В молодой французской церкви было две партии: одна называлась примирители,
а другая скриптуралисты. Обе партии были искренне преданы духовной реформации
на родной земле, и. стремясь к великой цели, одна партия было более склонна
сосредоточить внимание на власть имущих, а другая думала, что это необязательно
и небезопасно. Первая партия говорила, что монарх с каждым днем все более
благосклонен к реформации; он не старается скрыть презрение, которое он
испытывает к монахам, с одной стороны, и расположение к людям науки и
прогресса, с другой стороны. Разве не его министр дю Белле ведет переговоры о
союзе с протестантами Германии, и эти переговоры разве не принесли уже плоды в
восстановлении герцога Кристофера в своих владениях и в придании реформации
политического веса? Кроме того, что мы видим в Лувре? Совет под
председательством короля обсуждает возможность христианского союза. Давайте
оставим это великое дело в руках того, кто может привести его к успешному
завершению. Мы все испортим, навязывая свое мнение или упрямо настаивая на
своем пути.
Другая партия молодой протестантской церкви была в меньшей мере склонна
формировать политику согласно желаниям и принципам двора. Они не верили, что
монарх, ведший распутный образ жизни и непостоянный в настроениях, будет
искренне и упорно трудиться ради реформации религии. Объятие то Папы, то
протестантов, отправление католика в Консьержери сегодня и сжигание лютеранина
завтра не являлось доказательством справедливости, но доказательством
непостоянства и страсти. Они не возлагали надежд на собраниях в Лувре. Попытка
объединения реформации и Папы могла окончиться только поражением Евангелия.
Годы проходили; реформация во Франции бесчестилась; они не должны больше
147
надеяться на человека. Они думали, что только более смелая политика, основанная
на более глубоких принципах, могла привести к свержению папства во Франции.
Разделившись между собой, протестанты естественно обратились за пределы
Франции за советом, который бы объединил их. Среди легкодоступных реформатов
не было более авторитетного имени, чем Фарель. Он был французом;
предполагалось, что он понимал ситуацию лучше других, и он не мог не проявлять
живейшего интереса к работе, которую он сам начал вместе с Лефевром. Они
решили представить на рассмотрение Фарелю вопрос об их разделении.
Они нашли скромного человека по имени Кристиан Фере, который захотел быть
их посланником. Он уехал, и, прибыв в Швейцарию, место деятельности Фареля,
оказался в совершенно новом мире. Во всех городах и деревнях все алтари были
разрушены, идолы извержены и вводилось реформатское богослужение. Посланник
не мог не отметить, как отличалась атмосфера среди гор Юры и в стенах Парижа. Не
надо было долго раздумывать, чтобы сказать, каким будет ответ швейцарский
реформатов. Они собрались, выслушали посланника и отдали голоса за то, чтобы
французские протестанты больше не колебаясь, смело шли вперед, чтобы объявили
о своем движении вперед мощным ударом по тому, что было оплотом папской
империи рабства – корню дерева зла, затенявшего христианство – мессе.
Но стрелу пришлось ковать в Швейцарии. Она должна была принять форму
трактата или листовки, обличающей это установление, и предполагающей одним
решительным ударом повергнуть его в грязь. Но кто будет писать? Обыкновенно
авторство предоставлялось Фарелю. Предполагалось, что только Фарель мог
придать листовкам живость, напористое красноречие и жгучую сатиру. Из-под его
пера вышли не логические тезисы, и не догматическое опровержение, а поток
поедающего огня. Это была свирепая страшная гроза, напоминавшая одну из тех
бурь, которые собираются в кромешной тьме на вершинах гор, среди которых был
написан этот документ, и которые, наконец, разражаются молниями, освещающими
все небо, и раскатами грома, сотрясающими долины, где они проносятся.
Документ был озаглавлен: «Истинные артикулы чудовищных, огромных и
недопустимых нарушений папской мессы, придуманных, как противопоставление
Вечери Господней Единственного Ходатая и Спасителя Иисуса Христа». Он
начинается так: «призываю небо и землю в свидетельство против мессы, потому что
через нее мир уже сейчас и будет потом полностью разорен, разрушен, потерян и
доведен до погибели, поскольку в ней вопиюще возводится хула на нашего Господа,
а люди слепы и сбиваются с пути». После приведения свидетельств из Писания,
высказываний св.отцов и доказательств здравого смысла против этой догмы, автор
продолжает нападать с безжалостным, судя по современному понятию, едким
сарказмом на обряды, сопровождающие ее совершение.
148
«Что значат эти игры?» - спрашивает он. «Вы играете вокруг божка из теста,
забавляясь как кот с мышкой. Вы делите его на три части…напускаете на себя
благочестивый вид, как будто вы скорбите, вы бьете себя в грудь…вы называете его
агнцем Божиим и молитесь ему о мире. Апостол Иоанн показал Иисуса Христа
вездесущим, вечно живым и живущим все и во всем – восхитительная истина! А вы
показываете облатку, разделенную на кусочки, затем едите ее, требуя что-то
выпить». Автор спрашивает «этих ткачей риз», где они нашли «такое длинное слово
ПРЕСУЩЕСТВЛЕНИЕ?» Конечно, говорит он, не в Библии. Боговдохновенные
авторы называли хлеб и вино, «хлебом и вином». «Апостол Павел не говорит, ешьте
тело Иисуса Христа, но ешьте этот хлеб». «Да, зажигайте ваши костры», но пусть
они будут для истинных осквернителей тела Христа, для тех, кто помещает его в
кусочек теста, «пища для пауков и мышей». «И какой – спрашивает автор – результат
такой мессы?» «Из-за нее – отвечает он – не совершается проповедь Евангелия.
Время, отнятое на колокольный звон, завывание, пение кантов, пустые обряды,
свечи, ладан, переодевание и всякое колдовство. Бедный мир, на который смотрят
как на агнца или овцу, жалко обманут, введен в заблуждение и сбит с пути – и я бы
сказал – изъязвлен, истерзан и мучим как будто хищными волками».
Автор заканчивает потоком брани против Папы, кардиналов, епископов и
монахов следующим образом: «У них недостает истины, истина ужасает их, с
познанием истины их царство падет навсегда».
Написанные в Швейцарии, где каждый вид и звук – снежная вершина, льющийся
горный поток, великолепное озеро – говорят о свободе и вдохновляют смелые
мысли, а также, доносящиеся до слуха писателя грохот падающих алтарей
идолопоклонников, эти слова не казались слишком смелыми, а осуждение слишком
резким. Но автор, который писал, и другие пасторы, которые одобрили его,
недостаточно продумали, что этот страшный манифест будет опубликован не в
Швейцарии, а во Франции, где могущественный двор и надменное священство
объединились для борьбы с реформацией. Можно было предвидеть, что публикация,
дышавшая открытым неповиновением и смертельной ненавистью, может иметь
лишь одно последствие из двух: она пленит умы людей, заставит народ
возненавидеть и отвергнуть мерзость, изображенную ужасными красками и
заклейменную жгучими словами. Или ей не удастся сделать этого – похоже было,
что не удастся – она, наверняка, вызовет ужасную бурю гнева, которая совершенно
сметет протестантскую церковь с лица земли во Франции.
Документ был отпечатан в двух видах, чтобы лучше распространять. Были
листовки, чтобы вывешивать на городских стенах и столбах вдоль дорог и были
небольшие листки, чтобы разбрасывать на улицах. Светильник не должен ставиться
под сосуд. Он должен гореть над всей Францией. Кипы печатного материалы были
149
готовы, и Фере выехал в обратный путь. Когда он ехал по тихой дороге через
прекрасные Юрские горы, которые спокойно смотрели сверху вниз на плодородные
равнины Бургундии, никто не догадывался, какую бурю везет он с собой. Он без
происшествий добрался до Парижа.
Сразу после его приезда собрались члены небольшой церкви, документ вскрыли
и прочитали, но собрание разделилось. Были христиане, обладавшие мужеством –
они были готовы даже идти на костер – но которые, тем не менее, уклонились от
ответственности опубликовать подобное осуждение. Франция – не Швейцария, и что
может быть выслушано с пониманием по ту сторону Юры, может при прочтении у
трона Франциска I вызвать такие конвульсии, что сотрясут всю страну и похоронят
реформатскую церковь под своими же руинами. Они считали, что более мягкие
слова подействуют лучше.
Но большинство так не думало. Они не хотели откладывать. Франция отставала
от Германии, Швейцарии и других стран. Более того, они опасались совета,
заседавшего в Лувре. Им было известно, что совет ставил целью объединение Папы
и реформации, и поэтому они торопились выпустить стрелу, «выкованную на
наковальне Фареля», прежде чем будет достигнуто нечестивое объединение. На
собрании, которое состоялось по поводу листовок, были де Бурж, Милон и
большинство последователей, которых мы упомянули в предыдущей главе. Они
проголосовали за публикацию, большинство согласились с этим решением.
Далее надо было организовать так, чтобы этот манифест, по возможности, увидел
каждый житель Франции. Королевство было поделено на районы, отобрали людей,
которые будут выполнять рискованную работу по расклеиванию листовок, каждый
в своем районе; листовка – труба, как надеялись, перед которой падут стены
папского Иерихона во Франции. Была выбрана ночь, так как было ясно, что работу
можно сделать только под прикрытием темноты, и также было ясно, что ее надо
сделать в одну и ту же ночь по всей Франции. Выбрали ночь на 24 октября 1534 года.
Знаменательная ночь наступила. До наступления утра труба должна прозвучать
по всей Франции. Как только сумерки сгустились до некоторой темноты,
расклейщики отправились на задание, и бесшумно переходя от улицы к улице, от
переулка к переулку, расклеивали ужасные листовки. Они поместили их на стенах
Лувра, у ворот Сорбонны и на дверях церквей. То, что было сделано в Париже, в то
же время было сделано во всех главных городах – более того, в сельской местности
и на дорогах королевства. Франция вдруг стала похожа на свиток пророка.
Невидимый палец исписал ее от края до края ужасными письменами – пророческими
предсказаниями горя и разрухи, если не покаются в прахе и пепле и не отрекутся от
мессы.
150
Когда настало утро, люди проснулись, вышли на улицу и увидели на дверях своих
домов бросавшиеся им в глаза таинственные листовки. Вокруг каждой листовки
стали собираться люди небольшими группами. Эти группы быстро переросли в
толпы, состоявшие из разных сословий мирян и клира. Немногие читали с
одобрением, большинство с удивлением, а некоторые с ужасом. Им казалось, что
листовка изобиловала богохульством, и они дрожали, как бы она не навлекла на
народ Франции неожиданный и страшный удар. Другие были в гневе, видя в ней
прямое неповиновение церкви и выражение безмерного презрения ко всему, что
считалось святым для народа. Стали распространяться ужасные слухи. Говорили,
что лютеране состряпали тайный заговор, собираются поджигать церкви, жечь и
убивать всех людей. Священники, хотя и изображали ужас при виде листовок, но в
действительности не очень были огорчены тем, что случилось. Некоторое время они
ждали предлога, чтобы нанести удар по протестантскому движению, а теперь
оружие, которое они искали, было в их руках.
Король в то время жил в замке Блуа. В ранний час Монтморенси и кардинал де
Тюрно постучали в его дверь, чтобы рассказать ему об ужасном событии этой ночи.
Когда они собирались войти, им на глаза попался листок бумаги, приклеенный на
двери королевского будуара. Листовку приклеил сюда какой-то неблагоразумный
протестант или, более предположительно, чья-то враждебная рука. Монтморенси и
Тюрно сорвали ее и отнесли королю. Король схватил бумагу. Заголовок и дерзость,
с какой приклеили ее к двери его личных покоев, так взволновали Франциска, что
он не мог читать. Он отдал ее назад придворным, которые прочитали ее для него.
Некоторое время он стоял мертвенно бледным и безмолвным; но, наконец, его гнев
вылился в ужасные слова: «Всех схватить, а лютеранство полностью истребить».
151
Глава 20 - Мученики и изгнанники

План Морина – Предатель – Процессия Corpus Christi – Ужасы в Париже – Арест
протестантов – Им приписаны ужасные замыслы – Заклятый враг – Приговор
протестантам – Казнь Бартоломея Милона – Сожжение де Боржа – Смерть Пуалле –
Пытки – Всеобщий террор – Многие бегут – Высокопоставленные беженцы –
Королева Наваррская – Ее проповедники – Убегают люди разных сословий – Какой
бы могла стать Франция, если бы она удержала этих людей – Поразительная
недальновидность
И вот, буря разразилась. Король потребовал созыва парламента, чтобы провести
пристрастное расследование дела. Далее он приказал королевскому судье по
уголовным делам Жану Морину провести операцию по поиску и выявлению всех,
кто подозревался в причастности к этому делу. Морин, человек распутного образа
жизни, дерзкий, яро ненавидевший протестантов и мастер ставить для них ловушки,
не нуждался в повышение платы, обещанной ему королем для поощрения рвения.
Минутное раздумье и он понял, как поступить. Он знал человека, чьей обязанностью
было оповещать протестантов о проведении собраний; он приказал немедленно
арестовать и привести к нему этого человека, бывшего по профессии изготовителем
ножен. Королевский судья сказал бедному мастеру, что ему хорошо известно о том,
что он знает всех лютеран в Париже, и он должен быть готов показать им, где они
живут. Человек отшатнулся от требуемой от него подлости. Морин холодно
приказал смотрителю приготовить место казни и, обратившись к заключенному,
предложил ему на выбор: быть сожженным заживо или показать, где живут его
братья. Придя в ужас от страшной угрозы, сулившей немедленную казнь, бедняга
стал предателем. Королевский судья надеялся одним броском сети накрыть всех
лютеран Парижа.
Под предлогом искупления оскорбления, нанесенного «Святому Причастию»,
Морин организовал процессию Corpus Christi. Дома по ходу процессии были
драпированы в черное; монахи и священники шли медленным и торжественным
шагом, неся Тело Христово, за ними шла толпа служителей, кадивших ладаном, и
хористов. Нагнетенное таким образом возбуждение содействовало планам
начальника жандармерии. Он, крадучись, ходил по улицам в сопровождении
сержантов и офицеров. Предатель шел впереди. Когда он подходил к дверям одного
из бывших братьев, он останавливался и, не говоря ни слова, делал знак. Офицеры
входили, вытаскивали всю семью и в наручниках уводили. Увы, какую тяжкую и
бесславную работу взял на себя этот человек! Если бы он пошел на казнь, его радость
увеличивалась бы с каждым шагом. С каждой новой дверью, у которой он
останавливался, с каждой новой жертвой, которая увеличивала процессию, им
возглавляемую, его голова все ниже склонялась от стыда, а лицо все больше
152
бледнело, что свидетельствовало о глубоких угрызениях совести, терзавших его

сердце.
Процессия шла вперед по всем кварталам Парижа, толпа зевак постепенно росла,
как и, впрочем, траурная процессия жертв, которых Морин и предатель по мере
прохождения собирали для костра. Слух о том, что королевский судья на улицах,
распространился подобно лесному пожару. «Морин заставил весь город
содрогнуться». Это был первый день «царства ужаса». Душевные муки предваряли
марш Морина и его агентов; никто не мог сказать, у чьей двери он остановится.
Образованные люди также дрожали, как и протестанты. Если страх шел впереди
Морина, то рыдания и горестные вопли отражались эхом позади него.
Последователи Евангелия, о которых мы уже говорили – купец де Бурж, калека
Бартоломей Милон, Валетон, который всегда интересовался сочинениями
реформаторов, каменщик Пуалле – и другие люди более высокого положения, среди
которых были Рассел, Корол и Берто, проповедники королевы Наваррской, были
пойманы в сеть королевского судьи и отправлены в тюрьму. Морин не делал
различия для подозреваемых, его гнев падал равным образом на тех, кто был против
листовок, и на тех, кто одобрил и расклеивал листовки. Люди разного пола и разных
национальностей были среди того множества, что содержались в тюрьме, чтобы в
недалеком будущем, как планировал королевский судья, пойти на эшафот и быть
жертвой для оскорбленных душ умерших в римской церкви.
Парламент, Сорбонна и священники решили использовать критическое
положение с оптимальной выгодой. Они должны положить конец общению короля
с немецкими и английскими еретиками; они должны искоренить лютеранство в
Париже. Неблагоразумное рвение вновь обращенных предоставило им редкий
случай для этого. Они должны позаботиться, чтобы гнев короля не охладел. Они не
должны жалеть возводить костры; каждый эшафот будет святым алтарем, каждая
жертва жертвой благодарения за очищение страны от предательского загрязнения
богохульными листовками. Кроме того, они должны поддерживать народное
негодование на точке белого каления. По Парижу стали распространяться самые
тревожные слухи. Лютеранам приписывались самые злодейские замыслы.
Говорили, что они тайно замышляли поджечь все общественные здания и убить всех
католиков. Их обвиняли в том, что они замышляли убить короля, сбросить монархию
и разрушить само общество. Они хотели сделать из Франции пустыню.
Перешептывались, с жадностью слушали ужасные слухи, и сброд кричал: «Смерть,
смерть еретикам!»
Что касается обвинений, которые усердно распространялись против
протестантов Парижа, не было ни одного лютеранина, который бы когда-нибудь
замышлял такое зло. Не было представлено ни малейшего доказательства таких
153
планов. Итак, прошло триста лет, а Протестантизм продолжает преследуется во

Франции. Что происходит? Разве народ безмятежен, а трон прочен? Напротив, из
тьмы поднимается ужасное общество, которое смело признает тот факт, что его
миссией является причинение Франции вреда теми же самыми злодейскими
способами, в которых последователи Евангелия ложно обвинялись. Чучело тех дней,
сделанное как по волшебству с помощью лжи и фанатизма, стало опасным и в наши
дни. Говорим, опасным? Нет, скорее реальным. Мы видели, как трон был низвержен,
кровь дворян и священников текла рекой, как памятники повергались в пепел, факел
поджигателя и шпага убийцы наводили ужас от одного конца Франции до другого,
и обществу угрожала гибель.
Несколько актов ужасной трагедии, о которой мы рассказываем, последовали
один за другим в быстрой последовательности.
Всего спустя две недели после ареста 10 ноября Милон, де Бурж, Пуалле и другие
были приведены на суд. Для них не было другого приговора, кроме смертного, и
смерть не могла последовать ни в какой другой форме, кроме сожжения. Им не
пришлось долго ждать. Три коротких дня и казни начались! Места для казни
сооружались во всех кварталах Парижа, за этим следовало сожжение, так как
замысел заключался в том, чтобы казнями вызвать ужас перед ересью. Однако
преимущество, в конечном счете, осталось за Евангелием. Весь Париж мог увидеть,
каких людей формируют новые взгляды. Нет кафедры подобной костру мученика.
Спокойная радость, освещавшая лица людей, когда они проезжали на убогой телеге
к месту казни, их героизм, когда они стояли в невыносимом пламени, их кроткое
прощение оскорблений, превращавшее не раз гнев в сострадание, ненависть в
любовь, говорили от имени Евангелия с непреодолимым красноречием.
Из небольшой группы, первым прошедшим путь из тюрьмы до костра, и от
костра до венца, был Бартоломей Милон. Палач выбрал в качестве первой жертвы
бедного калеку в надежде вызвать насмешки над мучениками и их делом. Как будто
он говорил, вот, экземпляр несчастных созданий, которые не дают покоя народу
своими новыми взглядами: люди, изуродованные как телом, так и умом. Но он
просчитался. Обезображенное тело карлика Милона только явно подчеркнуло
величие его души. Тюремщик, войдя в камеру, поднял его и посадил на телегу. По
дороге на место казни он проезжал мимо отчего дома. Он с улыбкой попрощался со
своей земной обителью, как человек, стоявший на пороге небесного дома. На
Гревской площади его ждал медленный огонь, и командующий офицер приказал
уменьшить огонь, но Милон переносил муки этой ужасной смерти с таким
удивительным мужеством, что у Евангелия нет причин стыдиться этого мученика. С
его уст слетали только слова миролюбия. Даже враги, стоявшие вокруг костра, не
могли сдержать восхищения его стойкостью.
154
На следующий день привели богатого торговца де Бурж на такую же страшную

казнь. Его знали как решительного человека; и его палачи тем более стали
придумывать, как бы им поколебать его упорство, умножив оскорбления и муки,
перед тем, как дать ему вкусить смерть и почить. Телега, везшая его, остановилась
у Нотр-Дам; его выставили на обозрение толпе перед собором со свечой в руке и
веревкой на шее. Затем его отвезли на улицу Сен-Дени, на которой был его дом, и
здесь ему отсекли руку – руку, которой он делал смелое, но безрассудное дело.
Наконец, его привезли в Галле и сожгли заживо. Де Бурж как при жизни, так и при
смерти был человеком мужественным; он не отпрянул ни от позора, ни от страданий,
но был «стойким до конца».
Прошло три дня, наступило 18 ноября, в этот день должен был умереть каменщик
Пуалле. Его костер разложили в предместье Сен-Антуан перед церковью
св.Екатерины, так как жители этого квартала Парижа были следующими, кого надо
было научить, к какому ужасному концу ведет людей ересь, и, однако, какую
славную надежду и непобедимое мужество она имеет силу вселять в них. Пуалле
узнал о Евангелии от епископа Брикона, но так как учитель обесчестил его своей
слабостью, то ученик должен был прославить его своей стойкостью. У него было
победное выражение лица, когда он сходил с телеги на месте казни. С ним жестоко,
очень жестоко обращались на костре. «Господь мой Иисус Христос – говорил он –
царствует на небесах, и я готов сражаться ради него до последней капли крови».
«Исповедание истины в момент казни – пишет д’Обинье, цитируя описание
Креспена последних минут мученика – привело палачей в ярость». «Подожди –
говорили они – мы остановим твой треп». Они набросились на него, схватили его за
язык и сделали в нем дырку; затем они с особой жестокостью сделали прорезь на
щеке, через которую просунули язык и закрепили его железной булавкой. Из толпы
слышались крики при виде этого ужасного зрелища; они исходили от простых
христиан, пришедших поддержать бедного каменщика сострадательными
взглядами. Пуалле не мог больше говорить, но его взгляд выражал покой. Его сожгли
заживо».
В течение некоторого времени каждый последующий день имел свою жертву.
Среди этих страдальцев были те, чье преступление состояло только в том, что они
печатали и продавали произведения Лютера; непонятно приняли ли они его взгляды;
палачи считали, что они заслуживают костра только потому, что они приложили
руку к их распространению. Такая неразборчивая месть, которая тянула на общий
костер протестантов всех, на кого падало подозрение в приверженности к
протестантизму, наводнила Париж всеобщим ужасом. Те, кого видели на
протестантских проповедях, те, кто одобрял насмешки над монахами, и особенно те,
кто в сердце, хотя и не исповедовал устами, оставил римскую церковь и повернулся
к Евангелию, чувствовали на себе взгляд королевского судьи, и понимали, что в
155
любую минуту могут раздаться его шаги у их порога. Париж был больше не для них,
каждый день и ночь их порочили, они находились здесь под страхом быть
сожженными живьем. Поэтому они поднялись и убежали. Горько было покидать
дом, родину и все прелести жизни, и идти в изгнание, но не менее горько потерять
надежду на вечную жизнь в еще лучшей стране, так как не меньшей ценой они могли
избежать костра во Франции.
Всего за несколько дней образовалось много пустых мест во французском
обществе. Каждое пустое место относилось к новообращенному евангелисту. Когда
люди посмотрели вокруг себя и начали считать пробелы, они удивились, как много
было лютеран среди тех, с кем они жили и ежедневно общались, и чей характер
оставался неизвестным, пока это событие не вывело их на свет. Купцы неожиданно
исчезли со своих мест, ремесленники исчезли из мастерских, служащие из
канцелярий; студенты собрались в обычный час, а место профессора пустовало; их
учитель, не дождавшись, чтобы сказать ученикам до свидания, уехал и теперь
спешил по направлению к более дружественной стране.
Группы беженцев, спешащих по разным направлениям и в разных обличиях к
границам королевства, включали людей разных званий и профессий. Пэры Роньяк и
Роберваль из Флёра в Бриере были среди тех, кто бежал из страны и от гнева
монарха. Люди правительственных должностей и других высоких постов при дворе
и свите короля первыми показали своим быстрым бегством, что они приняли
Евангелие и предпочитают ему место и жалование. Среди последних был личный
казначей короля. Каждый час приносил новый сюрприз, как для друзей, так и для
врагов Евангелия. Последние возненавидели его еще больше, как нечто
таинственное, обладающее сверхъестественной силой над умами людей. Они с
ужасом наблюдали, что оно уже пленило многих, и у них было тревожное опасение,
во что вырастет это дело.
Маргарита плакала, но страх перед братом заставлял ее скрывать слезы. Три ее
проповедника – Рассел, Берту и Куро – были брошены в тюрьму. Нужно ли ей
написать прошение о них? Она знала, что ее враги старались настроить короля
против нее и привести ее на плаху. Коннетабль Монтморенси – пишет Брантоме –
сказал королю, что «он должен начинать со двора и своих ближайших
родственников», указав на королеву Наваррскую, «если он задумал истребить
еретиков в королевстве». Любая неосторожность или излишнее рвение могли бы,
следовательно, оказаться роковыми для нее. Тем не менее, она решила бросить вызов
королевскому гневу, может быть, она спасет друзей от костра. Фанатизм еще не
совсем угасил любовь Франциска к сестре, жизнь проповедников была отдана ей по
ее просьбе; но за исключением одного условия, служение протестантскому делу
закончилось для них, как только они вышли из тюрьмы. Рассел вернулся в аббатство
156
Клерак; Берту вернулся к рясе и четкам и умер в монастыре; Куро удалось бежать,
и, обратив шаги к Швейцарии, он добрался до Базеля, стал служителем в Орб, и,
наконец, был соратником Кальвина в Женеве.
Между тем, люди еще и еще снимались с места и убегали, пока количество
эмигрантов добровольно исповедовавших Евангелие, не выросло до цифры 400-500
человек. Ювелиры, граверы, известные печатники и
157
Джеймс А. Уайли. История протестантизма
Книга четырнадцатая. Возникновение И Установление Протестантизма В
Женеве
158
Глава 1 - Женева: город и его история

Протестантизм находит новый центр – Озеро Леман – Женева – Ее
месторасположение – Ее миниатюрные размеры – Насмешки – История Женевы –
Четыре имени, Юлий Цезарь, Гонорий, Карл Великий, реформация, определяют
четыре исторический периода – Епископ, ее первый правитель – Интриги герцогов
Савойских – Папа Мартин V отбирает у женевцев право выбирать епископа – Делает
это сам – Назначает князя Савойского епископом Женевы – Она отличается
независимостью - Новая жизнь – Война между князем-епископом и горожанами –
Бонивар – Его описание Пап – Бертелье – Его преданность стране – Леврийе – Его
любовь в справедливости – Война тогда и сейчас – Чудесное сохранение
независимости Женевой – Приближается более высшая свобода
Протестантизм получил окончательное логическое и доктринальное развитие, и
для него должно быть найдено новое и более центральное положение. Перед тем как
вернуться на открытую сцену великих империй Франции и Германии и возобновить
рассказ об обновлении сил, вызванных реформацией, с последующими великими
социальными и политическими революциями, мы должны обратить внимание на
город, которые вот-вот станет второй столицей протестантизма.
Покидая широкую арену империи, где протестантизм теснят герцоги, прелаты,
императоры, и где он двигается среди блеска пышных государственных церемоний,
мы совершаем крутой переход, закрываясь в маленьком городке, чье имя история до
сих пор едва удостоила упоминания, и чей крошечный размер почти задавлен
окружающими его массивными горами. Но если сцена узка, и протестантизм лишен
драпировки и пышности, которые делают его внушительным на более широкой
арене, здесь мы сможем ближе рассмотреть его принципы и лучше оценить его
возвышенность и силу в мощных импульсах, посылаемых из центра на периферию,
для того чтобы насадить благочестие и вскормить свободу в других странах.
В долине, где Юра с одной стороны, а Альпы с другой, в объятии гигантских рук
лежит зеркальное озеро Леман. В том месте, где Рона низвергается из озера,
поднимается выгнутая скала и идет в виде небольшого полумесяца вдоль берега
Лемана, образуя пьедестал для Женевы. Городок смотрит на тихие воды озера,
развернувшегося у его ног, и видит свое собственное четкое, но не грандиозное
отражение, так как архитектурное великолепие не является характерной чертой
города, особенно в те времена, о которых мы пишем. В нескольких милях на другой
стороне возвышается еще одна мрачная, крутая скала, претендующая на гору, (в
любой другой стране она казалась бы высокой, но здесь ей приходится
соревноваться с гигантскими вершинами Альп) и изогнутая подобно гребню; она
склонилась над Женевой, как бы защищая ее. Для города достаточно несколько
акров. Его население в дни Кальвина насчитывало всего 12 000 человек, и даже
159
сейчас оно не превышает 30 тысяч. Территория его кантона самая маленькая в

Швейцарии, за исключением Цуга. Его миниатюрный размер вызывал насмешку
философа Ферне, который мог обозревать его весь, стоя в дверях своего дома.
«Когда я причесываю свой парик, - говорил Вольтер – я пудрю всю республику».
Император Павел саркастически называл борьбу его горожан «бурей в стакане
воды». В дни, предшествовавшие сарказму и насмешкам, то есть второй половины
шестнадцатого века, городок вызывал не презрение, а другие эмоции, и был
мишенью не для сарказма, а для других нападок. Он заставил монархов бледнеть. Он
вырвал скипетр из рук мощных империй и показал миру, что знал, как
распространить влияние и удержать его, сделавшись столицей нравственно-
духовного движения, которое независимо от судьбы самого города, даже если бы это
место превратилось как прежде в голую скалу, будет распространяться по всем
странам и последующим векам.
Обращаясь от месторасположения к истории, надо отметить, что Женева
появилась до нашей эры и была почти такой же древней, как город, именуемый
«вечным», с которым Женеве предстояла борьба в последние времена.
Погруженная в мрачную тьму язычества, а затем в не менее мрачную тьму
папства, Женева оставалась веками безызвестной, и ничто не предвещало миру об ее
исторической роли в эпоху, полную событиями. О ней впервые упомянули в связи с
великим Юлием, который случайно наткнулся на нее в походе на север и записал ее
имя в Комментариях, где она фигурирует как «последняя крепость Аллоброги». Но
завоеватель прошел, и с ним пришел свет, который на мгновение тронул
субальпийскую цитадель. Потом она опять погрузилась во тьму. При Гонории в
четвертом веке она стала городом. Она обрела некоторую известность, и даже
обладала небольшой свободой при Карле Великом. Но Женеву ждали лучшие дни.
Восходящее солнце реформации осветило ее всю, и небольшой городок стал одним
из мировых светильников.
Необходимо обернуться назад, чтобы увидеть, как долго маленький город
готовился к своей великой судьбе. Развал империи Карла Великого дал Женеве
свободу выбрать форму правление по своему усмотрению. В этот переходный
период ее епископ выступил и заявил кроме духовного руководства о праве
светского правления. Граждане уступили требованиям при определенных
ограничениях. Сохраняя свои права, они приняли епископа к сотрудничеству в
гражданской юрисдикции. Избрание епископа было в руках людей, и прежде чем
разрешить ему занять епископское кресло, они брали с него клятву сохранить их
избирательное право. В середине тринадцатого века независимости Женевы стали
угрожать савойские графы. Тщеславный дом, старавшийся возвыситься за счет
присоединения соседних территорий, с завистью смотрел на Женеву. Она бы
160
пополнила их владения; кроме того они были достаточно проницательны, чтобы

увидеть, что в этом маленьком альпийском городке действовали определенные
принципы, которые были нелегкими. Но, ни интриги, ни оружие савойских
правителей не могли добиться цели. Граждане Женевы знали, как им живется «под
посохом» епископа, но не знали, как им будет житься под мечом воина, и поэтому
они упрямо отказывались от протекции сильного соседа.
В пятнадцатом веке савойские графы, ставшие герцогами, все еще не оставившие
попыток привести небольшой храбрый город под свое ярмо, искали помощи у
власти, которая по свидетельству истории дала больше всех герцогов и воинов
христианскому миру для уничтожения свободы. Герцог Амадей VIII, который
присоединил Пьемонт к своим наследственным владениям, как будто в
подтверждение афоризма: «тщеславие растет на том, что его питает», написал
петицию Папе Мартину V с просьбой дать ему право на светскую власть в Женеве.
Горожане почуяли, откуда дует ветер и, понимая, что «Рим не должен накладывать
свою лапу на королевства», решили бросить, если нужно, вызов самому Папе.
Положив руки на Евангелие, они воскликнули: «Мы клянемся, что не будет никакого
отчуждения города или его территорий». Амадей отступил перед решительностью
женевцев.
Но Папа не отступил, он продолжал плести интриги, считая маленький город
орлиным гнездом на скале, который надо вовремя убрать. Но более умелый, чем
герцог, он попробовал другую тактику. Лишив горожан права избирать себе
епископа, Мартин V взял назначение в свои руки и таким образом открыл дорогу
тихой передачи городского правления Женевы савойскому дому. Все, что оставалось
ему сделать, так это назначить принца савойского ее епископом. Постепенно это
произошло, и борьба с савойской властью более не велась только за ее стенами, а в
основном внутри. Эпоха, которая сейчас началась в Женеве, была бурной и
кровавой. Интриги и слухи об интригах держали горожан в постоянном напряжении.
Город видел, как у него забирают одно за другим права и привилегии. Ежегодная
ярмарка была переведена в Лион, и не стало видно толп купцов и торговцев, которые
стекались в него с той стороны Альп, из городов Франции и из-за Рейна. Рассказы о
скандалах среди священников (так как союз двух должностей в принце-епископе
лишь способствовал развитию худших качеств обоих) переходили от уст в уста и
отравляли атмосферу. Если Женева слабела, то Савой укреплялся. Присоединение
одного крошечного княжества за другим ежедневно расширяло владения герцога,
сметая все вокруг Женевы и заключая ее в сеть враждебных земель, ощетинившихся
замками и кишащих врагами. Говорили, что больше савойцев, чем женевцев слышат
колокола сбора св.Петра. Таково было положение, в котором застал Женеву
шестнадцатый век. Небольшой, но старинный город, имевший самоуправление был
на грани поглощения савойским домом. Казалось, его история заканчивается.
161
Стервятник с Альп, который кружил над ним несколько веков, вот-вот спикирует на
него и пронзит своими когтями. В этот момент в обреченном городе неожиданно
возникла новая жизнь. Было недостаточно сохранить остатки избирательного права,
горожане решили восстановить все, что было ими потеряно. Но для этого нужно
было много воевать и проливать немало крови. Лев X почти в то же время, когда он
послал Тетцеля в Германию продавать индульгенции, послал потомка савойского
дома в Женеву (1513 г.) в качестве епископа. С помощью первого Папа вывел
Лютера из монастыря, с помощью второго он проложил дорогу Кальвину. Вновь
назначенный епископ, вошедший в историю под именем «савойский бастард»,
принес к епископскому престолу Женевы тело, нечистое от болезней, плод его
кутежей, и еще более нечистую душу. Но он был подходящим человеком для
предназначенных для него целей. Дело было хорошо распределено между Папой,
герцогом и «бастард». Иоанн Савойский поклялся передать светскую юрисдикцию
города герцогу, а Папа поклялся заставить город подчиниться герцогу, под страхом
навлечь на себя молнии Ватикана.
С тех пор началась непрерывная и острая борьба между гражданами Женевы с
одной стороны и герцогом и епископом с другой. Не наше дело описывать ход этой
борьбы. То епископ был осажден в своем дворце, то горожан безжалостно убивали
на улицах солдаты епископа. Сегодня «бастард» был вынужден спасаться бегством,
а завтра вождя патриотов арестовывали, пытали, обезглавливали и его бездыханные
останки вывешивались на обозрение публики как предупреждение другим. Но если
проливалась кровь, то кровь вела к победе. Число патриотов, которых в начале было
только девять, росло из года в год, но и борьба из года в год становилась более
кровавой. Евангелие пока не вошло воротами Женевы. До сих пор борьба была
только за свободу, слово, которое тогда означало самое благородное право человека
после Евангелия, и которое находило борцов среди людей чистой и возвышенной
души. Виттенберг и Женева еще не объединились, и две свободы пока не соединили
оружие.
Среди имен, которые иллюстрируют эту борьбу, известны имена Бонивара,
Бертелье и Леврийе – выдающееся трио, кому современная свобода многим обязана,
хотя сцена, на которой они выступали, была узкой.
Бонивар был сыном Эпохи Просвещения. Ученый и человек большого ума он
черпал вдохновение к свободе из классических источников. Будучи настоятелем
собора св.Виктора, этот образованный и свободомыслящий человек атаковал Рим
стрелами сатиры. Если его эрудиция была менее глубокой, а вкус менее утонченным,
чем у Эразма, то дух был сильнее. Ученый из Роттердама бичевал человека в сарже,
но щадил человека в пурпуре; настоятель св.Виктора отдавал должное как монаху,
так и Папе. Он критиковал невежество и пороки первого, и еще более сурово
162
подвергал осуждению надменность последнего. Он не доверял плану, который Рим

придумал для восстановления племен и родов, и предпочитал делать это
индивидуально. Он думал также, что было бы неплохо, если его «святость» обладала
хотя бы небольшой святостью, но такое чудо он не надеялся скоро увидеть. «В моей
жизни – говорил он – я видел трех Пап. Первым был Александр VI (Борджиа),
хитрый малый, бездельник, человек без совести и без Бога. Следующим был Юлий
II, надменный холерик, больше изучавший бутылку, чем требник, помешанный на
папстве, и ни о чем не думавший, кроме того, как бы подчинить себе не только
землю, но и небо, и ад. Последним появился Лев X, теперешний Папа, знающий
греческий и латынь, но особенно хороший музыкант, большой гурман, автор
прекрасных произведений, которые итальянцы называют рагацци…более того, не
верьте слову Льва X, он может пренебречь другими и, конечно, самим собой». Он
резко охарактеризовал немецкую реформации таким образом: «Лев X и его
предшественники – говорил настоятель – всегда считали немцев дикими зверями,
они называли их pecora campi (звери полевые), и правильно, так как эти простаки
саксонцы позволяли их седлать и ездить на них подобно ослам. Папы угрожали им
дубинкой (отлучениями), приманивали чертополохом (индульгенциями), и так
заставляли их бежать до мельницы, чтобы привести для них еду. Но однажды
нагрузив одного осла слишком тяжело, Лев вынудил его наклониться, так что мука
просыпалась, белый хлеб выпал. Этого осла звали Мартином, как всех ослов, а
фамилия у него была Лютер, что значит просветитель.
Образованный и воспитанный настоятель собора св.Виктора обладал в немалой
степени холодным, презрительным и скептическим духом, характерным для
Ренессанса. Он «надевал перчатки», когда общался с жителями Женевы; для него
они были несколько грубовато-равнодушными и открытыми, тем не менее, он
упорно оставался на их стороне, и хотя у него было немало искушений действовать
на другой стороне, он показал себя истинным другом свободы. Он был охвачен
идеей, что если бы он был епископом и правителем Женевы, то в его власти было
освободить родной город. Он даже отправился в Рим в надежде осуществить этот
план, который все, кто знал Бонивара и Рим, считали несбыточным. В Риме он не
получил разрешение на епископство и уехал без митры. Многие удивлялись, что ему
вообще разрешили вернуться, настоятель должен быть благодарен за то, что он
уехал.
Бертелье был другого склада. Он был трибуном народа; он разговаривал, смеялся
и пировал с ним; он особенно стремился окружить себя молодежью Женевы. С этой
целью он изучил их вкусы, участвовал в их развлечениях, но тем временем он всегда
был начеку, чтобы уловить подходящий случай и воспламенить их своим духом
ненависти к тирании и преданности общественному благополучию. Он был
благоразумным, быстрым, неукротимым и не заботящимся о жизни. Он знал, какая
163
начинается борьба против него, но не оплакивал ждавшую его горькую судьбу, зная,
что в крови есть таинственная и мощная сила, чтобы продвигать дело, за которое она
проливается.
Третьим в группе таких непохожих людей, но объединенных делом в защиту
древней свободы страны, был Леврийе. Он был спокойным, строгим, разумным, его
идеалом была справедливость. Он был судьей, и то, что не соответствовало закону,
должно быть отброшено. Власть епископа была одним непрерывным искажением
истины; с этим должно быть покончено; так заявлял Леврийе. С незапамятных
времен народ Женевы был свободен; какое право имел герцог Савойский и его
творение, епископ, делать из них рабов. Ни герцог, ни епископ не являлись
правителями Женевы; ее истинным правителем была хартия древнего
избирательного права; так сказал юрист. Герцог боялся великого гражданина.
Леврийе был спокойным, но твердым; он не потакал шумным протестам, но не имел
страха; он преклонялся перед величием закона, но стоял прямо перед тираном:
“Non vultus instantis tyranni
Mente quatit solida”.
«Грозное лицо тирана
Не поколеблет твердый ум».
Такими были люди, ведшие борьбу за свободу у подножий Альп на заре нового
времени. Борьба изменила форму в ходе столетий. В последующие дни в
континентальной Европе велась полемика за отделение духовного от плотского,
чтобы перевести каждое в свою собственную область и установить между ними
такое равновесие, которое бы было защитой для свободы, и, особенно, чтобы забрать
государственный меч из рук церковной власти. Но в Женеве в то время, о котором
мы пишем, непосредственным предметов спора было разделение между двумя
властями. Тем не менее, в обоих случаях борьба была одной и той же, в Женеве 300
лет назад и в Европе в 1875 году. Женевцы не испытывали любви к человеку,
занимавшему епископский престол; в их намерение не входило ни в коем случае
сохранить класс земноводных правителей, ни князей, ни епископов, но смешать
двоих правителей с большим ущербом для обоих. Правитель-епископ Женевы был
в небольшом масштабе тем, кем был правитель-епископ Рима в большом. Но
женевцы предпочли одного тиранам двоим. Перед ними был выбор. Они знали, что
если сейчас лишат епископа светской власти, герцог завладеет ей, и они решили
сохранить пока митру и скипетр вместе в надежде, что, таким образом, они не только
отгородятся от герцога, но, в конце концов, прогонят правителя-епископа.
164
Удивительно, что такому маленькому городу удалось избежать многих ловушек

и противостоять многим вооруженным атакам, так как герцог снова и снова наступал
с армией, чтобы взять его, и однажды был допущен за его стены. Можно было
подумать, что вокруг него было достаточно врагов, чтобы смести его со скалы и
похоронить под водами озера. Так и случилось бы с Женевой, если бы не храбрость
ее сынов, которые решили, что лучше увидят ее сравненной с землей, чем
плененной.
Если бы это была большая империя, ее посты, звания и титулы могли бы
подогревать патриотизм; но какой славой или богатством мог компенсировать
небольшой обычный городок как Женева кровь, которую жители-герои были готовы
в любой момент пролить за ее свободу? Сила выше человеческой зажигала огонь в
сердцах ее граждан. Воины сражались, хотя они и не знали этого, за свободу более
высокую, чем пока попробовала Женева. И эта свобода была уже на дороге к ней.
Снежные пики вокруг нее стали освещаться новым днем. Были слышны голоса,
кричавшие осажденному и ошеломленному городу. «Как прекрасны ноги,
благовествующих мир, благовествующих благое!» Целью Того, Кто низвергает
сильных со своих седалищ и возвышает смиренных, поднять этот город наравне со
столицами христианского мира, и более того, по ставить его выше их всех. Для этого
Он освободит епископский престол в соборе Св.Петра, чтобы Евангелие могло войти
сесть там. Тогда Женева поднимет свою голову в присутствии древних городов
Европы – Рима, Парижа, Милана, Венеции – с более ярким ореолом, чем тот,
который когда-нибудь окружал их. Она поставит в центре христианского мира храм
свободы. Его врата будут открыты день и ночь, чтобы приглашать войти в его стены,
как стены непреступной крепости гонимых со всех земель.
165
Глава 2 - Мученики Женевы за свободу

Бертелье – Арестован – Обезглавлен – Его останки публично выставлены –
Бонивар – Изгнан – Замок Шилон – Епископ Женевы умирает – Раскаяние – Леврийе
– Арест герцогом – Отвезен в замок Бонна – Казнь – К чему ведут победы грубой
силы – Мгновенная победа герцога – Он убегает из Женевы, чтобы никогда не
вернуться – Уроки, полученные женевскими изгнанниками – Они возвращаются,
чтобы показать результат уроков – Врата Женевы открыты навстречу восходящему
солнцу
Перед тем как наступит великий день Женевы, многие из ее героических
защитников будут покоиться в могиле, и путь туда почти у всех шел через эшафот.
Давайте остановимся на судьбе более выдающихся людей, и прежде всего на судьбе
Бертелье. Однажды утром, когда он шел подышать свежим воздухом за стены города
на свой любимый луг, орошаемый водами Роны, он был арестован солдатами
герцога. Он вел себя спокойно и с достоинством, как во время ареста, так и в
оставшиеся несколько дней своей жизни. Он написал на стенах своей камеры стих
из Писания, который позволяет нам надеяться, что он бросил якорь в ином мире, чем
тот, который он вскоре должен покинуть. Его голова скатилась от руки палача к
подножью башни Цезаря на острове озера Леман недалеко от того места, где Рона
вытекает из озера. Его товарищи видели, как он умирал, но не могли его спасти. Это
злодеяние еще больше возбудило в них чувство мести. Голова патриота была
выставлена на мосту через Арве. Почерневшая на солнце, она была жутким
напоминанием тирании савойцев и волнующим призывом соотечественников
Бертелье никогда не подчиняться деспоту, у которого нет других наград, кроме этой,
для благороднейших сынов Женевы.
Судьба Бонивара была менее трагичной, но лучше известной нам, благодаря
упоминанию великим поэтом. Он был лишен должности настоятеля, и пока эшафот
готовился для Бертлье на одной стороне Лемана, на другой для Бонивара готовилась
тюрьма. Внимание современного туриста, гуляющего вдоль прекрасного берега
озера под величественным горным амфитеатром, нависшим над Веве, привлекает
массивные и еще целые стены замка, окруженного со всех сторон глубокими водами
Лемана, кроме того места, где подвесной мост соединяет его с берегом. Это – замок
Шило, место заключения Бонивара, где на каменном полу можно еще видеть
дорожку, протертую его ногами, и можно слышать журчание воды, поднимающейся
до уровня бойниц в стене, когда на озере поднимается ветер.
На этом этапе драмы несчастный человек, исполнявший должность епископа и
бывший вместе с герцогом заговорщиком против свободы Женевы, умер (1522 г.)
жалкой смертью в Пигнероле на южных склонах Альп, на самой границе территории
вальденсов. Он умирал ужасно. Вокруг его постели стояли лишь наемники. Не
166
обращая внимания на его агонию, они рыскали взглядом по комнате в поисках

ценностей, которые могли унести, когда он перестанет дышать. Казалось, что на
стенах комнаты можно было различить фигуры его жертв. Они показали ему
распятие; он подумал, что это был Бертелье и вскрикнул. Ему преподали св.
причастие в последний раз, ему показалось, что на нем кровь; с его губ, побелевших
от пены, слетали проклятия и богохульства. Такую картину последних часов рисует
нам католический писатель. Но перед окончанием мрачной сцены, мелькнул луч
света. Он умолял своего помощника и преемника Пьера де ля Бом не идти по его
стопам, но защищать избирательные права Женевы. Он видел в своих страданиях
наказание за преступления, просил прощения и надеялся, что Бог простит его в
чистилище.
Но Карл III, герцог Савойский и Пьемонтский был жив и, не вразумившись
несчастным концом своего пособника, продолжал осуществлять достойный
порицания план. Еще один мученик за свободу должен был отдать свою жизнь.
Человек, который больше всего мешал герцогу, был все еще жив; его надо было
убрать с дороги. Карл не верил в патриотизм и думал купить Леврийе. Судья с
презрением отверг взятку. Топор сделал то, что не могло сделать золото. Он был
арестован на Пасху (1524 г.) в дверях собора св.Петра, когда возвращался с утренней
мессы. «На нем была длинная камлотовая мантия, вероятно судейская, и красивая
бархатная накидка. Судью спешно посадили на клячу, связали руки за спиной, ноги
закрепили под животом лошади, и повезли в окружении вооруженных людей,
насмехавшимся над ним и называвших его предателем, в замок Бонн, где тогда жил
герцог.
Замок Бонн, который сейчас превратился в руины, находится в двух лье от
Женевы. Он стоит среди природы, которую можно увидеть только в Швейцарии.
Взору открывается панорама долин с травяным ковром, пенящимися горными
потоками, черными пастями ущелий, поросшими соснами вершинами и вдалеке
великолепными снежными пиками. Предоставим рассказать о трагедии на этом
месте д'Обинье, который в ярких выражениях в свете дня рассказал о деле, которое
буквально совершилось в темноте. «Короче, - пишет историк – после ухода
Беллеграда (человека, вынесшего приговор), пришел исповедник, механически
выполнил свою обязанность, произнес Ego te absolvo (Отпускаю) и
Ушел, проявив не больше сострадания, чем провост. Затем появился человек с
веревкой, это был палач. Было десять часов вечера. Жители маленького городка и
прилегающей местности крепко спали, но никто и не думал о злодеянии, которое
вот-вот оборвет жизнь человека, кто мог бы блистать в первых рядах великой
монархии…Палач связал благородного Леврийе, вооруженные люди окружили его,
и мученик был не спеша выведен во двор замка. Природа замерла, ничто не
167
нарушало молчания похоронной процессии, люди Карла двигались, словно тени, под
древними стенами замка. Луна, которая еще не вошла в первую четверть, почти
заходила и сияла тусклым светом. Было слишком темно, чтобы различать красивые
горы, в середине которых стояли башни, откуда привели жертву. Деревья и дома
Бонна были едва видны; ужасную сцену освещали один или два факела, которые
несли люди провоста. Дойдя до середины двора, палач остановился, и жертва тоже
остановилась. Люди герцога моча встали вокруг них, и палач начал готовиться к
своей работе. Леврийе был спокоен, душевный покой помогал ему в этот ужасный
час… Один в ночи, в высокогорных Альпах, окруженный свирепыми фигурами
савойских наемников, стоявший во дворе замка, освещенного мрачным отблеском
факелов, героический борец за закон поднял глаза к небу и сказал: «Милостью
Божией я умираю, не волнуясь за свободу моей страны и власть Св.Петра!» Божия
милость, свобода и власть, эти основные принципы величия нации были его
последним исповеданием. Едва эти слова были произнесены, как палач вынул
шпагу, и голова этого гражданина скатилась на двор замка. Сразу же, как будто
испугавшись, убийцы с почтением подняли его останки и положили в гроб. Его тело
лежит в земле на погосте церкви Бонна, а голова отдельно. В то мгновение луна
ушла, и густая темнота скрыла пятна крови, оставленные Леврийе во дворе замка».
Карл Савойский не думал, что одерживаемые им сейчас победы с помощью
грубой силы, прокладывают дорогу нравственным победам. С каждой головой,
упавшей от рук его палачей, он думал, что продвигается ближе к желанному успеху.
Некоторые известные головы уже скатились, и еще двадцать, или скажем тридцать,
и он будет господином Женевы; небольшое, но вожделенное княжество станет
частью Савойи, и цель, к которой стремился он сам и его предки в течение многих
лет, будет достигнута. Герцог только обманывал себя. С каждой отрубленной
головой расширялась пропасть, разделявшая его от обладания Женевой; каждая
пролитая им капля крови только укрепляла решимость в сердцах патриотов, что
герцог никогда не назовет их своими подданными.
«В смерти за идею
Нет гибели! Пусть плаха выпьет кровь,
Пусть головы на солнце сохнут, руки
Повиснут пусть на башнях и вратах,
Дух будет реять здесь! Минуют годы,
Других постигнет тот же черный рок,
Но будет мысль расти неудержимо
168
Глубокая, и сокрушив иные,

Мир приведет к свободе, наконец!»
(Байрон, Марино Фальеро)
Тем не менее, то с помощью хитрости, то насилия (предательство внутри
Женевы, солдаты и пушки снаружи) герцог как будто продвигался, и гордый
маленький город вот-вот сложит независимость к его ногам. Действительно, на
мгновение Женева поддалась. В 1525 году 15 сентября герцог удивил город
многочисленным войском. Патриотам ничего не оставалось делать, как пробиваться
с боем. Убегая через леса и горные ущелья, преследуемые савойскими стрелками,
некоторые из них убежали в Берн, другие во Фрибур. Герцог, войдя в город, собрал
совет из оставшихся горожан; топоры его палачей были занесены над их головами,
и эти бездуховные и теплые люди обещали принять герцога своим правителем. Обет
верности, данный сегодня в «Совете алебард», был отменен назавтра. Сначала
герцог был потрясен, затем напуган неожиданным возрождением оппозиции, ведь
он думал, что она подавлена. Под влиянием непонятного страха он покинул Женеву,
чтобы никогда не вернуться сюда, и позволил отпасть тому, что он, казалось,
закрепил, и что пытался захватить он и его предки в течение нескольких поколений.
Герцог только разбросал огонь, а не погасил его. Именно в те области
Швейцарии, куда убежали патриоты, проник свет реформации. В Берне и Фрибуре
женевские изгнанники имели возможность изучать более высокие модели свободы,
чем те, с которыми они сталкивались раньше. Их отправили в школы, и их сердца,
смягченные невзгодами, были особенно открыты высшему учению, обращенному к
ним. Как часто в последующие годы повторялось то, что мы видим в случае с
ранними борцами за свободу! Разве патриотов Испании и Италии не гнали снова и
снова до Британских берегов? И с какой целью? Для того, чтобы они могли изучать
более чистые модели, быть наученными более глубоким и здравым принципам,
исправить и обогатить взгляды на свободу, и по возвращении на родину умерить
свой пыл терпением, укрепить мужество мудростью и успешнее содействовать
освобождению своих соотечественников. Действительно плодотворными были
месяцы, проведенные женевскими изгнанниками заграницей. Когда они вернулись в
феврале 1526 года после бегства герцога, вместе с ними вернулась новая эра. Их
страдания вызывали сочувствие, их характеры вызывали восхищение у самых
благородных граждан государств, где они временно жили. Они признавали важность
борьбы Женевы за свободу. Это была последняя цитадель на швейцарской
территории на юге; она преграждала путь захватчикам со стороны Альп.
Невозможно отказать этому маленькому городу в заслуженной похвале его
рыцарства и преданности, с которыми он без посторонней помощи стоял на
швейцарских Фермопилах и удерживал их при всех опасностях. Но они понимали,
169
что неверно оставлять дальше город в изоляции. Ради них самих, а также ради
Женевы они должны протянуть ей руку дружбы. Между правительствами Берна,
Фрибура и Женевы был заключен наступательно-оборонительный союз. Хотя
вооруженные конфликты Женевы не закончились, она больше была не одна. На ее
стороне были два мощных союзника. Кто бы ни коснулся ее независимости,
коснулся бы их независимости. Если Евангелие пока не пришло в Женеву, ее врата
были открыты для той части неба, откуда восходящие солнце реформации испускала
свои лучи.
170
Глава 3 - Реформа началась в Лозанне и установилась в Мора и Нойшателе

Женева на пути к свободе – Ее продвижение – Необходим духовный меч, чтобы
завоевать высшую свободу – Фарель – Не было второго Каппеля – Фарель едет в
Эгль – Работает школьным учителем – Начинает проповедовать – Беспорядки –
Уезжает из Эгля – Оставляет после себя небольшую реформатскую церковь – Едет
в Мора – Тогда это был важный город – Наконец, завоеван для Евангелия – Попытки
в Лозанне – Едет в Нойшатель – Толпы народа собираются на его проповедь –
Насаждает реформатскую веру в Мейри в соседней Юре – Возвращается в
Нойшатель – Проводит реформацию с помощью государственного переворота
Женева шла к независимости долгим путем. Она прогнала герцога, чтобы он
больше не вернулся. Она заключила союз с Берном и Фрибуром, не дожидаясь
согласия правителя-епископа; это означало в действительности сделать его светскую
власть недействительной и взять управление в свои руки. Свобода прошла еще один
этап по своему пути. Свободная Европа увеличила свою площадь, и в такой же
степени ослабли узы Европы. Рим видел аванпосты прогресса совсем недалеко от
своих ворот. Папа видел, что смелые и энергичные люди проигнорировали скипетр
принца-епископа, превратив его в шуточный жезл с погремушкой. Вероятно, ему
пришла мысль о том, что неужели придет день, когда его более значительный жезл
будет вырван из рук и разломан, как это случилось с жезлом вассального епископа в
Женеве?
Хотя Женева была на пути к этому, но до цели она пока не дошла. Она пока не
была увенчана совершенной свободой. Ее держал крепкой хваткой могущественный
угнетатель, римская церковь. Правда, тиран был вынужден ослабить хватку, но
продолжал держать, чтобы Женева полностью не освободилась. У нее пока не было
нужного оружия для такой борьбы. Бертелье атаковал Рим старинными хартиями,
Бонивар метал в него копья возрожденного учения, Леврийе поддерживал борьбу
мечом правосудия; но требовалось расчехлить более мощное оружие, а именно
Слово Живого Бога, чтобы нанести тирану поражение и добиться окончательной
победы. Этот меч был вынут из ножен, и борцы, владевшие им, продвигаясь по
победному пути, с каждым днем подходили все ближе к воротам Женевы. Когда
новая свобода будет возведена там на престол, тогда ее свет будет светить как
утренний, а черные тучи, долго висевшие над ней, рассеются, и тираны,
замышлявшие свергнуть ее, будут дрожать при ее имени и стоять далеко в стороне,
страшась охранявшей ее невидимой Руки. Давайте посмотрим, какие действия
происходят за пределами города, которые без согласия их инициаторов совпадают с
действиями борцов за свободу в городе за окончательное освобождение Женевы.
Мы уже знакомы с Фарелем. Мы встречали его, простого парня, сошедшего с гор
Дофина, ставшего учеником Сорбонны, знаменитой школы знаний и традиций,
171
установивший близкую дружбу с самым известным ее богословом, Лефевром,

сопровождавший его в ежедневных посещениях столичных гробниц и стоявший на
коленях рядом с этим уважаемым человеком перед изображениями святых. Но
вскоре глаза учителя и ученика открылись; и Фарель, перенеся пыл своей души,
который был характерен ему, как паписту, на сторону реформации, пытался спасти
других из ужасной пропасти суеверия, в которой он сам чуть не погиб. Изгнанный
из Франции, как мы уже рассказывали, он обратил свои стопы к Швейцарии.
Мы сейчас расскажем о второй реформации в Швейцарии. Начало и ход первой
мы уже рассмотрели. Начиная с проповеди Цвингли в монастыре Эйнзедельн,
движение через некоторое время перешло в Цюрих, а оттуда быстро
распространилось на соседние города и кантоны восточной Гельвеции, идя от Базеля
на границе с Германией на севере до Швайе на границе с Италией на юге. Лесные
кантоны, однако, продолжали подчиняться Риму. Приверженцы старой веры и
борцы новой встретились на кровавом поле Каппель. Меч обеспечил победу
католицизму. Самые храбрые и лучшие граждане Цюриха лежали сраженными на
поле. Среди убитых был Цвингли. Как говорили и верили люди в ту минуту, с ним
закончилась реформация. В могиле ее самого красноречивого проповедника и
самого храброго защитника лежала погребенной надежда швейцарского
протестантизма. Хотя трагедия при Каппеле остановила, но не уничтожила
движение, напротив, оно, в конце концов, укрепилось и оживилось, показав его
друзьям необходимость союза. В последующие годы, когда Женева заняла во втором
гельвецком движении место, которое Цюрих занимал в первом, удалось избежать
разделения среди реформатских кантонов и катастрофы подобной 1531 году, не
было второго Каппеля.
Приехав в Швейцарию, Фарель поселился в Эгль, и там начал кампанию, которая
имела своей целью завоевание для Христа смелого и выносливого народа, живущего
среди вечных горных ледников или на плодородных солнечных долинах, или по
берегам озер. Вековая тьма висела над этим районом, но Фарель принес сюда свет.
«Приняв имя Урсин – пишет Руша – и, работая школьным учителем, он примешивал
к элементам светского образования семена Божественного знания. Через детские
умы он имел доступ к умам их родителей и, когда вокруг него собралась небольшая
паства, он сбросил личину и назвался «служителем Гийомом Фарелем». Если бы он
спустился с небес, священники не были бы более напуганы, а жители более
удивлены, чем при неожиданной метаморфозе школьного учителя. Фарель
немедленно встал за кафедру. Его смелый вид, горящий взгляд, громовой голос,
быстрые и выразительные слова с печатью великой истины доходили до сознания
людей и увеличили число тех, кто был готов принять Слово Божие для своего
руководства. Но за одну проповедь не рассеять вековых предрассудков. Кюре были
разгневаны на смелого незваного гостя, который вторгся в их тихую долину,
172
пошатнул их до этого стойкий авторитет, нарушил древние и непоколебимые как

горы над их долинами верования горцев.
Священники и народ подняли большой шум, их поддержали официальные лица
кантона, в частности Якоб де Равере, пэр Кре и глава местного самоуправления Эгля.
Для того чтобы избежать сопротивления, правители Берна, в чью юрисдикцию
входил Эгль и его окрестности, послал к Фарелю комиссию, поручившую ему
объяснять Писание народу. На дверях церкви был вывешен рескрипт, но вместо того
чтобы успокоить бурю, вмешательство со стороны власти только возбудило ее
ярость во много крат. Казалось, что Евангелие победит само, но совсем нет.
Священники горели ревностью, чтобы сохранить свою паству, к которой они прежде
едва ли обращались со словом наставления; глава местного самоуправления был на
их стороне, и плакаты магистрата Берна были сорваны. «Это не может быть
Евангелием Христа, - говорили священники – так как его проповедь приносит войну,
а не мир». Такая логика, которая была похожа на то, как если бы обвиняли соловьев
швейцарской долины в том, что из-за их пения сходят лавины, убедила горцев.
Жители четырех районов, на которые поделена территория Эгль, а именно Эгль,
Бекс, Олло и Ормон, как один человек обнажили шпаги. Пастухи, пасшие стада у
ледников Дьябле, услышав, что церковь в опасности, бросились на выручку подобно
лавине. Пастухи Савойских гор перешли Рону и также поспешили на битву за правое
дело. Поднялись волнения в Бексе, Олло и других местах. Фарель видел
приближавшуюся бурю, но не дрогнул. Те, кто приняли от него Евангелие, были
готовы защищать его. Не лучше бы было предотвратить кровопролитие, к чему
склонялось дело, и пойти проповедовать Евангелие в другом месте этой прекрасной,
но окутанной тьмой стране? Он выбрал такое направление, но уходя, он с
удовлетворением думал, что водрузил знамя креста у подножья величественных гор
Да де Моркле, и оставил после себя людей с открывшимися глазами, которые больше
никогда не преклонят колени перед идолами, кому служили их отцы. Вскоре после
этого Эгль и Бекс в большинстве отдали свои голоса за реформу; но приходы,
находившиеся выше в горах, заявили, что останутся в старой вере.
Куда Фарелю идти дальше? Смотря с того места, где Рона, стекая с вершин Да
дю Миди и Да де Моркле, приносит свои воды в хрустально чистый Леман, можно
увидеть издали на другом берегу озера поросшую виноградником гору, на которой
расположена Лозанна. В папские времена этот город имел большое значение.
Высокие шпили его собора возвышались на своем видном месте, в то время как
прекрасный район, находившийся под папским ярмом, дремал у подножья собора. В
Лозанне был епископ, школа каноников и многочисленный штат священников.
Кроме того там был ежегодный праздник, на который собирались толпы
паломников, чтобы помолиться перед образом «Богородицы» и купить
индульгенции и другие безделушки, эта торговля обогащала сразу же церковь и
173
городские власти. И хотя и шагу нельзя было ступить, чтобы не встретить «святого
человека» или благочестивого паломника, место это было вертепом порочности.
Нужно было, чтобы очищающий поток прошел по этому злачному месту. Фарель
попробовал сделать это, но первая попытка была неудачной, поэтому он повернул в
другую сторону. Отвергнутый в Лозанне, Фарель пошел по плодородной местности,
которая отделяет Леман от озера Нойшатель, и пришел в Мора. В наши дни это
незначительное место было тогда известным и укрепленным городом. Он пережил
три знаменитые осады, первую в 1032 году против императора Конрада, вторую в
1292 году против императора Рудольфа Габсбургского и третью против Карла,
последнего герцога Бургундии. Так как он был расположен между Франции и
Германии, там одинаково говорили на двух языках. Фарель принес с собой
разрешение правителей Берна, дававшее ему право проповедовать не только на их
территориях, но также на территории их союзников при их согласии. Здесь его
проповеди не остались без плода; но так как большинство горожан остались в лоне
римской церкви, он вернулся по своим следам и второй раз пришел в епископальный
город, выходящий на голубой Леман и который недавно выгнал его из своих ворот.
Он жаждал подчинить этот оплот тьмы Спасителю. На этот раз он принес с собой
письмо от правителей Берна, чья юрисдикция распространялась на эту область, и
которые, естественно, хотели видеть своих союзников одной веры. Но даже это не
дало ему права благовествовать в Лозанне. Совет Шестидесяти прочитал письмо от
Их Величеств Берна и учтиво ответил, что «не им, а епископу и капитулу
принадлежит право допускать проповедников за кафедру. Совет Двухсот также
посчитал, что у них нет права в этом вопросе. Фарель был вновь вынужден уйти и
оставить тех, кого мог бы отвести на пастбища истины от пастырей, которые плохо
их питали, но умело стригли свое стадо. Вновь повернув к северу, он сделал
короткую остановку в Муртене. На этот раз победа Евангелия была полной, и этот
важный город попал (1529 г.) в список протестантских городов. Фарель чувствовал,
что как, будто невидимая сила шла вместе с ним, открывая ум, растапливая сердца,
и он продолжал завоевывать города и кантоны для Евангелия. Он перебрался через
прекрасное озеро и оказался в Нойшателе, который недавно вернулся под скипетр
прежней госпожи, Жанны де Хохберг, единственной дочери и наследницы Филиппа,
графа Нойшателя, умершего в 1503 году. В своем вдовстве она вновь обрела
княжество Нойшатель, которое она потеряла при жизни ее мужа, Людовика
Орлеанского, герцога Лонгвиле. Никто не побывал в этом городе, не увидев
наглядного свидетельства того, что религия была доминирующим интересом здесь,
а именно большой собор на видном месте с полным штатом каноников,
священников, монахов, предоставлявшие обычный набор пышных обрядов,
представлений, индульгенций, трапез и скандалов. Среди поклонения такого рода
Нойшатель был удивлен человеком небольшого роста с рыжей бородой, блестящим
174
взором и громоподобным голосом, который стоял на рыночной площади и заявлял,

что он принес веру не из Рима, а из Библии.
Люди с тензурами онемели от удивления. Когда, наконец, они обрели дар речи,
то сказали: «Давайте выбьем дурь из его головы». «Окуните его, окуните его»,
кричали другие. Они боролись тем оружием, которое у них было: их невежество
запрещало другое учение. Голос Фареля перекрыл шум толпы. Чувствовалось, что
его проповедь была не пустой болтовней, не фрагментом непонятного мистицизма,
но словами, обладающими силой – словами Божьими. В Нойшателе разразилась
буря. Он пака публично не провозгласил реформу, но она должна быть скоро
проведена.
Разжегши огонь и зная, что никакие усилия священников не смогут его погасить,
Фарель отправился благовествовать в горы и долины, лежащие вокруг прекрасных
озер Муртен и Нойшатель. Была зима (январь 1530 года), холод, голод и
изнеможение были частыми его спутниками. Более того, каждый час он подвергался
смертельной опасности. Священники прекрасно понимали, что если они не
разделаются с ним, он разделается с «религией», то есть с их десятинами,
приношениями, процессиями и оргиями. В их власти было все, чтобы спасти
«религию». Они прекратили споры друг с другом, урвали ото сна несколько часов и
даже от трапезы, чтобы ревностно оградить паству от «волка» и запугать их
описанием судьбы, грозившей им, если они станут его жертвой. Однажды в Валь де
Руссе, в горах, нависших над озером Нойшатель, реформатора поймали и избили до
полусмерти. Однако его ничто не могло остановить. Иногда он поднимался на
кафедру, когда священник совершал мессу в алтаре и заглушал пение по служебнику
громовым голосом. Такая смелость имела разные последствия. Иногда возобладал
прежний фанатизм, и слушатели яростно стаскивали проповедника с кафедры, в
другое время их достигала стрела веры. Священник поспешно снимал с себя
епитрахиль и ризу, убирал сосуды жертвоприношения, когда собрание начало
разрушать алтарь, убирать изображения и принимать новую веру. В течение трех
недель четыре деревни перешли в реформатскую веру. Первой была деревня
Кертецер, церковь которой была отдана аббатству Пайерн в 926 году королевой
Бертой, женой Рудольфа II, короля Бургундии, основательницей аббатства. С тех
пор, то есть в течение 568 лет, монахи Пайерна были руководителями этой церкви,
а викарий ее кюре. Так как он больше не мог служить реформатам, они отправили
руководству прошение в Берн с просьбой прислать реформатского пастыря. Их
просьба была удовлетворена; было устроено так, что папский кюре и протестантский
служитель поделили жалованье между собой. Были проданы чаши, картины,
мраморные статуи и другие церковные сокровища, и это пошло на жалованье
пасторам, больницы для бедных, школы для молодежи, а то, что оставалось,
отдавали государству. Ревность граждан Мейри превзошла все границы
175
благоразумия. Они низвергли престолы и изображения, прежде чем реформация

получила большинство голосов. Это дало возможность правителям Фрибурга
пожаловаться правителям Берна на то, что их подданные нарушают соглашение,
которое способствовало развитию протестантской веры. Однако через несколько
недель все встало на свои места, когда большинство голосов было отдано в Мейри
за реформацию. Так Евангелие разрушило оплоты заблуждений, и его проповедник
победил, несмотря на трудности. Было достаточно весны и лета, чтобы
реформатская вера установилась в большей части этой области.
Протестантский герой Фарель приближался к завершению завоевания
Нойшателя. В его отсутствие реформация вызывала волнения. Он приехал в город в
самое подходящее время. Несмотря на сопротивление королевы, ее помощника
Георга де Риве, священников, которые били в набат, чтобы поднять народ, члены
городского совета после обсуждения приняли указ об открытии собора для
реформатского богослужения. Горожане, окружив Фареля, поднялись на гору, где
стоял собор, и поставили его за кафедру, несмотря на сопротивление каноников.
Важность происходившего заставила огромное собрание замолчать. Проповедь
Фареля была самой сильной из всех его проповедей, и когда он закончил, сильный
порыв ветра пронесся над людьми! Все разом закричали: «Мы и наши дети примем
протестантскую веру, в ней будем жить и умрем».
Возродив Евангелие с его чистым учением и духовным богослужением, жители
Нойшателя поняли, что они больше не нуждаются в символах, в которые папство
облекало свои таинства, и с помощью которых осуществлялось его приверженцами
плотское служение. Они начали очищать церковь: разрушили алтарь, разбили
статуи, сорвали картины и распятия, вынесли из церкви и сбросили с вершины
уступа, на котором стоял собор. У их ног спало голубое озеро, далее простиралась
плодородная равнина, вдалеке на юге поднималась величественно цепь сверкающих
пиков со снежной короной Монблана. Но в тот день никто не обращал внимания на
величественную панораму. Они сбросили со своей шеи и шеи своих детей старое
иго, и намеривались уничтожить все признаки и орудия прежнего рабства. Для
увековечивания этого дня жители Нойшателя написали на колонне собора
следующие слова: «В 1530 году 23 октября идолопоклонство было уничтожено, и
идолы были вынесены горожанами из церкви».
176
Глава 4 - Волнения – Успехи - Толерантность

Второе голосование по поводу религии в Нойшателе – Валангин – Бесчестный
прием – Народная буря – Победа реформации – Фарель обращает свой взор на
Женеву – Благовествует в Орбе – Положил начало – Первая община в Орбе – Пьер
Виро – Характер – Едет в Грэзо – Битва в церкви – Дело передано на совет в Берн –
Протестантский Берн и католический Фрибург выбирают политику толерантности –
Большой успех Фареля – Он направляется в Женеву
Была ли буря, прокатившаяся по Нойшателю 23 октября и очистившая собор от
суеверных символов, мимолетным порывом или одной из великих волн, которые
говорят о подъеме в духовной сфере! Было ли это взрывом неистовой толпы,
подстрекаемой жадными и деспотичными священниками, или это была ярко
выраженная решимость людей, знавших и любивших истину? Если верно первое, но
идолов опять поставят, если последнее, то они пали раз и навсегда. Это стало
понятно 4 ноября. В этот знаменательный день граждане Нойшателя, поднявшись на
гору, где стоял замок губернатора рядом с собором со следами недавней бури,
перевернутыми алтарями, пустыми нишами, изуродованными статуями, предстали
перед губернатором и посланниками из Берна. Они собрались для голосования по
поводу того, будет ли в Нойшателе католицизм или протестантизм. Большинство из
восемнадцати голосов отдали предпочтение реформации. С этого дня в Нойшателе
(4 ноября 1530 года) была свобода совести; никого не заставляли покидать папство,
но собор отдали для протестантского служения, и реформация была легализирована.
Валангин, второй по значению город в Юре, вскоре последовал примеру
Нойшателя. Дело ускорилось из-за позорной уловки папистов, об этом история
предпочитает умалчивать. Был ярмарочный день. Антуан Марко, пастор Нойшателя,
проповедовал на рыночной площади. Много человек внимательно слушали его,
когда был разыгран отвратительный спектакль, задуманный для того, чтобы унизить
проповедника, оскорбить слушателей и прогнать с этого места Евангелие под свист
и гогот.
Выходка ударила рикошетом по зачинщикам. Пришлось убегать папству. Толпу
охватил неожиданный взрыв возмущения. Многие кинулись в собор. Кто теперь
спасет святых! Священники выпустили ураган на свободу, вышедший из-под их
контроля. Буря сокрушила все: алтарь, изображения и статуи. Мощи были
разбросаны повсюду. Даже не пощадили богато украшенные ниши, каменный пол и
массивные колонны. Здание, несколько минут тому назад сверкавшее прекрасными
произведениями резца и кисти, теперь было развалиной. Возмущение народа пока
не утихло. Разъяренная толпа дальше направилась к домам каноников. Напуганные
клирики уже убежали в лес, но если они сами спаслись, разграбили их дома.
177
Постепенно буря улеглась, и к жителям вернулись более спокойные чувства. Они

поднялись на холм, где стоял замок графини Арбергской, правившей в Валангине
под сюзеренитетом Берна. Власти испугались, увидев, что они приближаются, но с
облегчением вздохнули, узнав, что они пришли не с враждебными намерениями, а с
требованием наказать зачинщиков погрома. Графиня отдала приказание наказать
виновных, хотя ее подозревали в попустительстве по этому делу. Более того, дело
было отправлено в Берн, и Их Высочества решили, что жители заплатить за
произведения искусства, которые они уничтожили, а графиня в свою очередь должна
предоставить свободу исповедования реформатской веры. Нам неизвестна сумма,
которую должны были выплатить жители, но она должны быть действительно
большой.
Мысленно Женева всегда стояла перед глазами Фареля. Победы, которые он
завоевывал, и завоевывал быстро и блестяще у подножий Юры и на берегах ее озер,
были победами на аванпосте. Они были лишь камнями, положенными для перехода
через грязь, на этой дороге к завоеванию небольшого героического города, который
был расположен в том месте, где соприкасаются три великие империи, и где он
желал бы установить протестантское знамя. Его не покидала мысль, что Женева
играет большую роль, и что ей суждено стать столицей швейцарского
протестантизма, и в частности, французского и савойского протестантизма, но более
высокое ее предназначение он не смел и предсказывать. Поэтому он радовался
каждой победе, понимая, что он подходить все ближе к конечной цели. Но как
мудрый генерал он не шел очень быстро. Он не оставлял после себя не одного
вражеского поста не захваченным; он хотел завоевать Женеву раз и навсегда; он
войдет в ее врата только после того, как покорит всю территорию вокруг, он вывесит
знамя Евангелия на ее бастионах, когда Женева станет госпожой обновленной
области. Это было угодно Учителю, которому он служил.
В победном духовном марше была небольшая остановка. В Сен-Блез на северном
берегу озера Нойшатель на Фареля напала толпа, подстрекаемая священниками, и
избила его до полусмерти. С кровоподтеками, харкающего кровью и изуродованного
настолько, что друзья не узнавали, его положили в небольшую лодку, перевезли
через озеро и привезли на лечение в Муртене. Едва он окреп, как поднялся с постели
и пошел в Орб благовествовать. Орб был старинным городком у подножий Юры на
живописных берегах речки с тем же названием. Он находился ближе к Женеве, чем
Нойшатель. Орошаемый горными ручьями, окруженный садами, он был
необыкновенно красив и роскошен, но духовно Орб был пустыней, «безводной
землей». Реформатор мог бы дать ему «живой воды», но, к сожалению, Орб с его
многочисленным священством, богатыми монастырями и сестрами знаменитого
Сен-Клера, некоторые из которых были королевского рода, не жаждал этой воды.
Его благочестивые католики старались, чтобы поездка Фареля оказалась
178
бесполезной. С этой целью они прибегали к уловкам, некоторые из которых были

трагичны, а другие просто курьезны. Она из них достойна упоминания из-за своей
оригинальности. Условились перехитрить евангелиста, не придя на его проповеди,
обычное поведение в случае хорошего проповедника. Но в одном случае они
изменили тактику. Однажды, когда Фарель поднялся за кафедру, перед ним
предстала необычная картина. Он увидел всего троих взрослых, церковь была полна
детьми – «пацанами». Они растянулись на полу, как будто спали. Но в тот момент,
когда Фарель начал проповедь, они вскочили подобно марионеткам, когда их
дергают за веревочки, и начали петь, танцевать, смеяться и кричать. Голос Фареля
потонул в этом шуме. Сцена продолжалась некоторое время, наконец, маленькие
оборванцы вышли из церкви, крича и улюлюкая. Опять воцарилась тишина, но не
было никого, кто бы слушал Фареля. «Такова была первая проповедь, - пишет
папский хронист – в городе Орб».
Тем не менее, реформатор упорно продолжал. Вскоре небольшое, но избранное
число вновь обращенных собралось вокруг него, некоторые из которых занимали
видное положение в обществе.
В день Пятидесятницы 28 мая Фарель служил впервые в Орб Вечерю Господню
для небольшого собрания из семи человек. После утренней проповеди на стол
положили хлеб и вино и причастники приняли их, стоя на коленях. Фарель спросил
у них, простили ли они друг друга, и, получив утвердительный ответ, он преподал
им причастие. Днем в церковь пришли паписты и стали петь мессу.
Фарель начинал думать, что Орб был уже завоеван, как, к сожалению, эти
радужные перспективы были неожиданно омрачены неразумным рвением одного
из евангелистов. Думая провести реформу в Орбе с помощью смелого предприятия,
один человек с двенадцатью другими товарищами сбросили все статуи в семи
церквях. Уничтожение идолов только продлило идолопоклонство. Последовало
обратное действие, и только спустя двадцать лет Орб встал в ряды протестантских
городов.
Но если Орб и остался католическим, ему принадлежит честь дать реформации
одного из самых прекрасных людей и убедительных проповедников. Пьер Виро
родился в этом городе в 1511 году. Его отец был шерстобойщиком. Обладая добрым,
прилежным характером и возвышенной душой, его сын предал себя на служение
алтарю. Он обучался в Сорбонне в Париже, где провел около трех лет. Он обрел мир
Евангелия, как большинство реформаторов, пройдя сквозь воды душевных
страданий. Но в его случае «воды» не были такими глубокими, как у Лютера и
Кальвина. Когда он вернулся в родной город, он встал за кафедру по просьбе Фареля
и проповедовал своим согражданам. Слушателей пленяла красота его голоса, его
мыслей и скромное поведение. Было видно, что Тот, Кто дает Своим слугам по
179
Своему благоволению для назидания Своего тела, то есть церкви, дал Виро особый
дар. Он не владел ни блестящими художественными приемами и пылом Лютера, ни
неутомимой энергией Фареля, ни сокрушающей силой Цвингли, ни спокойным,
возвышенным и всепобеждающим гением Кальвина, но его проповедь, тем не менее,
имела привлекательность, которую нельзя было найти в проповедях этих великих
людей. Ясная, спокойная, убедительная, сопровождаемая серебряными переливами
его голоса и светом, озарявшим его лицо, она в последующие годы подтвердила
свою исключительную привлекательность и силу, собирая огромные толпы людей
вокруг него в Швейцарии и на юге Франции, где бы он ни выступал с проповедью.
Он, действительно, был отточенной стрелой в руках Всесильного Бога.
Фарелю пришлось отступить перед Орбом, но он ушел, чтобы вести новые битвы
и одерживать новые победы. Затем он отправился в Грэзо к западу от озера
Нойшатель.
Священники, встревоженные его приходом, взяли оружие и прогнали его. Берн
встал на его защиту. Их Высочества никого не заставляли становиться
протестантами, они приняли решение разрешить два вероисповедания и дали
гражданам право выбирать между проповедью и мессой. Взяв с собой Виро, Фарель
вернулся в Грэзо, где к ним присоединился третий человек, де Глутини, евангелист
из Бернской Юры. Они проповедовали по воскресеньям и в будние дни. Ересь
ворвалась подобно бурному потоку. Священники пытались возвести заграждение на
пути этого разрушительного наводнения. Они опровергали, как могли,
протестантские проповеди. Они призывали на помощь известных проповедников из
окрестных городов, они организовывали процессии с песнопениями для укрепления
набожности своих приверженцев. Несмотря на это, поток продолжал двигаться в
противоположном направлении тому, которое хотели задать ему священники.
Вооружившись, они пришли в церковь, чтобы опровергнуть услышанное там не
аргументами, а ударами. Ризничий угрожал Фарелю пистолем, который он прятал
под ризой, другой пытался убить Глитини кинжалом. Служителям удалось
подняться на кафедру, но их оттуда стащили, бросили на пол, топтали, били, а когда
друзья бросились им на помощь, две стороны дрались над их распростертыми
телами, в церкви разгорелась настоящая битва.
Но печальный случай имел хорошие последствия. Дело было представлено перед
Великим Советом, который собрался, как мы ранее рассказывали, в Берне в январе
1532 года. Швейцарцы были на пороге гражданской войны. Бесполезно было думать
о примирении двух сторон, поделивших страну, но разве нужно было, чтобы они
перерезали друг другу горло? Разве было невозможно лучше потерпеть мнения друг
друга? Это был выход. Для римской церкви этот выход, возможно, был
неприемлемым, как и до сих пор, но для Совета он был предпочтительнее
180
преступлениям и ужасам междоусобной вражды. Так, по необходимости, которая,

как говорят, есть мать изобретений, возникла мысль о толерантности. Мы считаем
мессу идолопоклонством, говорил протестантский Берн, но мы никому не
запрещаем посещать ее. Мы считаем протестантскую проповедь ересью, вторил
папский Фрибур, но мы предоставляем свободу всем, кто хочет присутствовать на
ней. Так, основываясь на свободе вероисповедания, был достигнут мир. Он был
установлен в Швейцарии в январе 1532 года. Толерантность была выбрана как
политика до того, как принята в качестве принципа. Она применялась как
государственная необходимость до того, как была провозглашена как свобода
совести. И только тогда, когда она была признана и утверждена в этом последнем
качестве, как право, основанное на Божественной хартии, а именно Слове Божьем,
и установленное независимо от воли и посредничества человека, толерантность
непоколебимо утвердила свое существование и царствование.
Так Фарель проводил кампанию. Каждый час он сталкивался с опасностью;
каждый день его ждали новые гонения; но он успокаивался при мысли, что он
одерживал победу за победой. Он помнил, что такие же враги преграждали путь
первым проповедникам Евангелия в городах Малой Азии в начале распространения
христианства, как и враги, которые стоят на его пути в городах и деревнях этого
района. Но перед лицом этого сопротивления, как бы, ни велики были его успехи, не
он, но невидимая Сила шла перед ним! Среди городов, завоеванных для Евангелия,
– начало его пути – он мог назвать Нойшатель, Валангин, Муртен, Грэзо, Эгль, Бекс
и особенно Орб. Каждый день нивы созревали для жатвы; способные и ревностные
работники приходили ему на помощь в жатве. Постепенно он надеялся отнести
домой последний сноп обращения к вере в небольшом городе на южной окраине
озера Леман, к которому так часто он обращал свой взор. Какую радость испытывал
бы он, если бы ему удалось вырвать его из когтей Савойи и хватки Рима, и отдать
его Евангелию!
181
Глава 5 - Фарель приходит в Женеву

Бассейн Роны – Озеро Леман – Величие ее природы – Этот район в прежние
времена был оплотом папства – Женева – Герцог Савойский упрашивает императора
ввести его во владение Женевой – Время ушло – Фарель приходит в Женеву –
Проповедует – Полная свобода – Великое покаяние – Начало новой Женевы – Ужас
священников – Фареля и Сонье вызывают на Совет – Защищены письмами из Берна
– Беспорядки – Фарель едва спасается от смерти – Выслан из Женевы – Фроман
приходит в его комнату – Начинает новогоднюю проповедь как школьный учитель
– Народное волнение – Уходит из Женевы
Нет в Швейцарии более величественной долины, чем долина Роны, чьи воды,
текущие между прекрасных берегов, образуют Леман. Если посмотреть туда, где
восходит солнце, то можно увидеть справа великолепную гряду белых Альп, а слева
живописную и покрытую зеленью Юру. Огромное пространство, которое окружают
эти великолепные цепи, отличается разнообразием. Самой грандиозной деталью
рельефа является озеро, голубое как небо, и неподвижное как зеркало. Много
прекрасных вилл и живописных городков гнездится на его берегах или усыпают
ближайшую местность, утопающую в пышной зелени садов и виноградников,
которые покрывают территорию, постепенно поднимающуюся по направлению к
горам. В отдалении глаз различает огромное пространство, занятое пастбищами,
пшеничными полями, каштановыми и сосновыми лесами. Над темными лесами
возвышаются огромные вершины, чудно украшенные, как и равнины, хотя и по-
другому, не цветами и зеленью, а ледниками и снегами. Эта плодородная и
прекрасная страна в то время, о котором мы пишем, была оплотом папства. Вся
низина озера Леман была густо засажена соборами, аббатствами, богатыми
монастырями и знаменитыми гробницами, которые ежегодно привлекали толпы
паломников. Они были цитаделями, с помощью которых Рим держал страну в
повиновении. В каждой их этих цитаделей размещался многочисленный гарнизон.
Священники и монахи кишели как саранча. Земля была жирной, но, однако, было
удивительно, как можно было содержать такое многочисленное и прожорливое
войско. Только в одной Женеве было девятьсот священников. В других городах и
деревнях вокруг озера и у подножья Юры их было не меньше. Везде можно было
видеть капюшоны, тонзуры, рясы и апостольники. Этот род мужчин с бритой
головой и женщин в апостольниках представлял «церковь», и сборы, которые они
вымогали у мирян, а также процессии, пение и экзорцизм, которые они давали
взамен, называлось «верой». Человеку, спускавшемуся в эту область семикратной
черноты и нападавшему на сынов римского Енака, которые безжалостно угнетали
несчастные жертвы, действительно было необходимо иметь смелое сердце и
твердую веру. Ему пришлось надеть Божью броню, идя на эту битву. Этим
человеком был Гийом Фарель. Духовные кампании шестнадцатого века породили
182
всего несколько таких борцов. «Его проповеди – пишет д’Обинье – были подобны
сражениям». Мы уже описали, что он делал в этих «войнах Господних» в Пеи де Во,
а сейчас мы расскажем о его труде в Женеве.
Мы закончили рассказ об этом небольшом городе, когда он заключил союз с
Берном и Фрибуром. Это немного помогло ему в борьбе, которую он до тех пор вел
в одиночку против значительно превосходящих сил. Герцог оставил его; между ним
и городом были Альпы, но герцог не терял его из виду. Теряя надежду на то, что он
сможет покорить его своими силами, герцог направляет посыльного к Карлу V в
Аугсбург, умоляя его прислать солдат и ввести его во владении Женевой. Охотнее
всего император сложил бы этих надменных горожан к ногам герцога, но его руки в
этот момент были заняты одним новым предприятием. Лютеранские князья
Германии по-своему упрямые, как и женевцы, служили поводом немалого
беспокойства для Карла, и он не мог дать ничего герцогу, кроме обещаний. В план
императора, как сообщили посланнику герцога, входило, во-первых, «уничтожение
немецких протестантов, а потом его бронированный кулак обрушится на гугенотов
Женевы». Пока Женеве была дана отсрочка. Вскоре после этого Нюрнбергский
договор освободил Карла V со стороны Германии и дал ему право превратить
обещания, данные герцогу, в реальность. Но пробил час, когда более значительная
сила, чем сила императора, посетила Женеву.
Вернувшись с вальденского синода, проходившего в долине Агрогны в октябре
1532 года, Фарель в сопровождении Сонье не мог противостоять давнему желанию
посетить Женеву. О его приезде узнали друзья освобождения этого города, и уже на
следующий день цвет общества ждал его в гостинице Тур Персе на левом берегу
Роны. Он проповедовал дважды, объясняя Евангелие милости Божьей. Темой
первого обращения было Святое Писание, источник Божественного знания в
противопоставление традициям св.отцов или постановлений соборов, и
единственным авторитетом, которому подчинялось сознание человека. Оно
открывало врата высшей свободы, чем та, которую люди понимали и стремились.
Они проливали кровь за избирательные права, а теперь реформатор показал им путь,
идя по которому их души избегут темного подземелья, куда традициям и
человеческой власти удалось их закрыть. На следующий день Фарель рассказал им
о Божьем прощении, которое заключалось по его объяснению в совершенном
прощении грешников, дарованном на основании абсолютно полного и совершенного
искупления вины человека, и это он противопоставлял прощению Папы, которое
дано было покупать за деньги или исполнять эпитимью. Этим людям открывались
врата в новый мир. «Это есть Евангелие, - говорил Фарель – и это не что иное, как
свобода, так как оно освобождает всего человека, его тело, разум и душу». Слова
реформатора коснулись не вялых и безразличных сердец, семена попали на добрую
почву, уже политую кровью мучеников за свободу. Старая Женева прошла,
183
наступила новая Женева, которую не могли обмануть ни уловки Папы, ни покорить

оружие императора.
Священники узнали с беспокойством, граничившим с ужасом, что пришел
человек, пронесшийся по Пеи де Во подобно разрушительной буре, отметив путь
перевернутыми алтарями, разбитыми статуями, и перед которым со страхом бежали
каноники, монахи и монахини. Что было делать? Надо было быстро предпринять
эффективные меры, иначе все будет потеряно. Боги Женевы погибнут как и боги
Нойшателя. «Фареля и Сонье вызвали на городской совет. Большинство членов
магистрата приняли их с сердитым выражением лица, некоторые резкими словами;
но, к счастью, у Фареля было письмо от Их Высочеств из Берна, с которым Женева
была в союзе, и кого боялись оскорбить советники. Таким образом, реформаторы
после заседания покинули зал собраний без всякого ущерба.
Их освобождение пробудило еще большие опасения священников, и по мере того
как росло их беспокойство, увеличивался и их гнев. По улицам ходили вооруженные
клирики, еще большее волнение было в монастырях. «Только что приехал
небольшой бедный проповедник, - сказала одна из сестер монастыря св.Клары, кивая
головой – господин Гийом Фарель». В городе начались волнения. Что потом
придумали? Собрался епископальный совет, и под предлогом обсуждения вызвал
двух проповедников. Двое членов магистрата сопровождали их, чтобы убедиться в
том, что они вернутся живыми. Некоторые члены епископального совета пришли с
оружием под рясами. Таково было понятие о религиозной дискуссии. Реформаторов
спросили, какой властью они проповедуют! Фарель ответил, процитировав
Божественное указание: «Проповедуйте Евангелие всей твари». Простое величие
ответа только вызвало усмешку. Через несколько минут совет пришел в
возбуждение; его участники вскочили на ноги, бросились на евангелистов, грубо с
ними обращаясь и плюя на них и крича: «Послушай, Фарель, нечистый дьявол, что
заставляет тебя ходить то туда и то сюда? Откуда ты пришел? Какое дело заставило
придти тебя в наш город, чтобы повергнуть нас в скорбь? Когда шум немного утих,
Фарель смело ответил: «Я – не дьявол. Я послан Богом как посланник Иисуса
Христа: я проповедую Христа распятого, умершего за наши грехи, воскресшего для
нашего оправдания; тот, кто верит в Него, имеет жизнь вечную, а кто не верит, тот
осужден». «Он богохульствует, он достоин смерти», кричали некоторые. «В Рону,
в Рону! – кричали другие – Лучше утопить его в Роне, чем позволить этому
нечистому лютеранину будоражить наших людей». «Говорите словами Христа, а не
Каиафы», сказал Фарель. Эти слова послужили сигналом к еще более яростному
возмущению. «Убьем лютеранскую собаку», кричали они. Преподобный Бергери,
проктор капелланов, закричал: «Бейте, бейте!» Они обступили Фареля и Сонье,
схватили и начали бить. Один из слуг главного викария, у которого был аркебуз,
навел его на Фареля, взвел курок и вставил запал. Лязг оружия под рясами
184
священников пророчил трагический исход дела; и, несомненно, оно бы закончилось

печально, если бы не живое вмешательство двух членов магистрата.
Избежав опасности на епископальном совете, они подвергались еще большей
опасности вне его стен. Огромная толпа клириков и мирян, вооруженная дубинками
и шпагами, ждала их на улице, чтобы излить на двух еретиков всю месть, которую
они избежали от рук викария и каноников. Когда сброд увидел их приближение, то
стал размахивать оружием и, начав громко шикать и улюлюкать, готов был
наброситься на них. Казалось, что им было суждено умереть на этом месте. В
решительный момент появился отряд алебардщиков, возглавляемый главами
местного самоуправления, и, окружив реформаторов, провел их сквозь мрачную
улюлюкавшую толпу до гостиницы Тур Персе. Страж охранял их дверь всю ночь.
Рано утром пришли несколько друзей, взяли Фареля и Сонье, отвели на берег озера,
посадили в небольшую лодку и перевязи их по тихим водам, высадили их в Пеи де
Во, редко посещаемое место между Моржем и Лозанной. Оттуда Фарель и Сонье
пошли в Грэзо. Таков был результат первого посещения Фарелем города, к которому
были долго прикованы его взор и сердце. Это не обещало ничего хорошего, но он
добился большего, чем в тот момент он осознавал.
В действительности, в тот момент Фарель был очень влиятельным, его имя
пользовалось большим уважением, чтобы начать эту работу. Семена такой работы
должны сеяться мягкой рукой, взращиваться в спокойной среде, и только тогда,
когда укоренятся, они смогут противостать ветрам. Это Фарель осознавал, так как
мы видим, что он искал более кроткого и незаметного инструмента для Женевы. Его
взгляд упал на молодого и не очень смелого Фромана и отправил его в город, где его
самого чуть не разорвали на куски. Когда Фроман был еще в пути, среди женевцев
неожиданно появился другой гость. Их небо осветила комета. Что она предвещала?
Войну, говорили одни, появление божественного света, говорили другие.
Появление Формана не заслужило никакого внимания, что даже гугеноты, как
называли в Женеве друзей свободы и прогресса, отворачивались от него. Что ему
было делать? Он вспомнил пример Фареля в Эгль и решил превратиться в школьного
учителя. Он снял комнату на Круа де Ор, около Молара, и слава о нем как об учителе
молодежи быстро разнеслась по Женеве. То, что Фроман рассказывал ученикам в
школе, они рассказывали родителям дома. Постепенно класс перерос с собрание
взрослых, классная комната в церковь, а учитель в евангелиста. Читая главу, он
объяснял ее просто и живо. Так, он сеял семена в сердца, души преображались. И
прежде отверженный евангелист, который был для женевцев «великим
миссионером», «ростком из сухой земли», увидел толпы людей, собирающихся
вокруг него и пьющих от его слов.
185
Так закончился 1532 год. Работа шла быстро. Среди обращенных были богатые
и знатные женщины: особенно отметим Паолу, жену Жана Левета, и Клаудину, ее
золовку. Их обращение было сенсацией в Женеве. Через них их мужья и многие
знакомые приходили послушать школьного учителя на Крю де Ор и принимали
Евангелие. Из Пеи де Во поступали Новые Заветы, трактаты и дискуссионные труды.
Распространенные среди горожан, они многим открыли глаза, у кого не хватало
смелости ходить открыто на проповеди школьного учителя. Среди его
последователей были торговцы и люди всех сословий. Начал действовать
социальный принцип христианства; люди одной веры собирались в одно общество,
и. встречаясь в назначенное время по домам, они старались наставить и поддержать
друг друга. Таковы были ранние дни женевской церкви.
Сначала пришла вера, вера в спасение по благодати, а затем пришли благие дела.
Последовала реформация в поведении. Реформаты перестали посещать модные
увеселения, которыми они ранее увлекались. Они отказались от пышных нарядов и
от роскошных блюд. Они не делали больше дорогих подарков святым, и деньги,
сэкономленные таким образом, отдавали бедным и особенно протестантским
ссыльным, которых бушевавшие бури преследования во Франции вынудили бежать
к вратам Женевы как спасительной гавани. Едва ли был хоть один известный
протестант, который бы не принял в свой дом одного из таких ссыльных христиан,
и так, Женева научилась гостеприимству, которым она славится по сей день.
Через несколько недель община Фромана была слишком велика для скромных
размеров помещения на Круа де Ор. Однажды толпа более обычного собралась у
дверей церкви, и тщетно пытаясь войти, люди закричали: «На Молар!» Толпа
отправилась к Молару, неся проповедника. Был канун нового 1533 года. Молар был
рыночной площадью, и здесь, поставленный на палатку для торговли рыбой, первую
кафедру Женевы, Фроман проповедовал народу. Это был для него так называемый
«новогодний подарок». Помолившись, он начал проповедь с того, что объявил о
«прощении даром» - небесном луче, направляющем взор кверху, к престолу
Спасителя – которое все реформаторы, шедшие путем апостолов, ставили на первое
место в учении. Далее он продолжал показывать слушателям отличительные черты
«лжепророков» и «священников-идолослужителей» из Ветхого и Нового Заветов,
указывая на точное подтверждение этих черт у римской иерархии тех дней.
Словесные портреты, данные Фроманом, были так точны, наглядны и бесстрашны,
что слушатели узнавали пророков Ваала и фарисеев прогнившего иудаизма в
священников их города. Проповедник разгорячился, говоря на эту тему, слушатели
поддерживали его, когда сзади послышался звук быстро приближавшихся шагов.
Заместитель бургомистра, прокурор, солдаты и несколько вооруженных
священников, возмущенных открытыми высказываниями новообращенных, пришли
арестовать Фромана и разогнать собрание. Если бы проповедника арестовали, не
186
было сомнений о его судьбе, но отряд вернулся без своей жертвы. Друзья спрятали
его в надежном месте.
Возмущение граждан и агрессия священников сделали дальнейшее служение
Фромана в Женеве безнадежным. Он тихо покинул город, вернулся к своим прежним
обязанностям в Ивнане у подножий Юры. Основание протестантской Женевы было
положено; более великие строители должны были построить здание.
187
Глава 6 - Женева на грани гражданской войны

Первая община Женевы – План убийства всех новообращенных – Каноник
Вернли – Католики берутся за оружие – Город на грани гражданской войны – Битва
предотвращена – Еще одна буря – Каноник Вернли берет оружие и звонит в набат –
Его убивают – Вмешивается Берн – Совет эдиктом разрешает свободную проповедь
Евангелия в Женеве – Папа приказывает епископу вернуться в город – Он допускает
ошибку и уезжает – Фроман возвращается – Фарель и Вире приезжают в Женеву –
Подавленное настроение католиков
Работник уехал, а работа продолжалась. Число протестантов значительно
возросло, они были полны рвения и надежды, собирались по домам, один автор
назвал эти собрания катакомбами молодой церкви. Они читали Писание в переводе
Лефевра, выбрали Герена, одного из самых образованных и уважаемых среди них
людей, «быть ответственным за Слово» вместо Фромана. Они еще больше укрепляли
узы, принимая участие в Вечери Господней. Они испытывали тревогу при поиске
достаточно безопасного места для ее проведения. Лучшим местом был небольшой
обнесенный стеной сад недалеко от городских ворот. Была середина марта.
Подготовка была простой – несколько скамеек, стол, покрытый белой скатертью, на
нем хлеб и вино, которые должны были стать для этих последователей
воспоминанием о смерти Христа, а также символом и печатью их участия в
благословениях. Герен сел во главе стола, и служение началось. В это мгновение
солнце, поднявшееся над Альпами, осветило небольшую группу первыми лучами,
оно было символом реального, хотя и духовного присутствия Спасителя, о котором
предсказано:
«Его приход как утро будет,
И глас Его как утренние песни».
Это было для них благоприятным знаком. Увеличение количества и энтузиазма
последователей снова навлекло на них гнев священников; Герену пришлось
удалиться и последовать за Фроманом в изгнание в Ивнан. Женева подобно кораблю
в бушующем море выбрасывала за борт одного протестантского деятеля за другим,
но не могла выбросить Евангелие.
Затем на сцене появился Берн и потребовал, чтобы союзная Женева разрешила
проповедь Евангелия. Друзья герцога и Рима, их называли мамлюками, понимали,
что дело зашло в тупик. Они должны истребить лютеранство в Женеве, иначе
никогда не будет покоя; но они думали истребить лютеранство не иначе, как
истребив лютеран. Совет колебался и мешкал, так как большинство его членов были
все еще католиками, но каноники, священники и ярые сторонники католицизма не
колебались и не мешкали. Они собрались в зале заседаний главного викария (четверг
188
27 мая 1533 г.); пришли вооруженными до зубов, предметом их дискуссии,

проведенной при свете факелов, было убийство всех протестантов Женевы без
исключения. Заговорщики, подняв руки, связали себя торжественной клятвой и
разошлись для краткого отдыха, так как план должен быть осуществлен на
следующий день.
Настало утро, заговорщики собрались в соборе в количестве 700 человек. Первым
пришел каноник Вернли. Он был вооружен, Вернли был верным католиком и
уважаемым воином. По силе он был как Самсон, владел боевым топором так же как
требником. В войне с гидрой ереси, поразившей католическую паству Женевы, ему
достаточно было ударить один раз, второго удара не требовалось. Этот ревностный
священник и храбрый воин был настоящим командиром отряда, который якобы
возглавлял правительственный чиновник Бо в своей «большой шляпе с плюмажем
из перьев».
Выстроившись перед алтарем собора св.Петра, войско, включавшее 300
священников, пришло в движение. С развернутыми знаменами, поднятыми
крестами, с топорами и шпагами под зловещий перезвон соборного колокола войско
пошло по улице Перро до Молара и выстроилось в боевом порядке. Другие
вооруженные отряды продолжали прибывать из разных районов, и войско католиков
выросло до 2 500 человек. Они были уверены в победе. Так они стояли, их пушки и
аркебузы были заряжены в ожидание приказа, досадуя на небольшие задержки,
которые то и дело возникали и не давали начаться бою, как досадует боевой конь на
мундштук, сдерживающий его нетерпение ринуться в бой.
Армия, выстроившаяся на Моларе, получила необычное подкрепление. Жены и
матери католиков появились на месте действия в фартуках, наполненных камнями,
с детьми в возрасте от двенадцати до четырнадцати лет, которых они привели для
участия в святой войне, и в руки которых они вложили оружие, каким они могли
владеть. Как велико было желание этих амазонок бороться с ересью!
Что в это время делали и о чем думали протестанты? При первом сигнале тревоги
они собрались в доме Бодшона де ля Мезонев, одного из самых смелых
руководителей. Его особняк располагался на левом берегу Роны в 400 шагах от
Молара. Новообращенные понимали, насколько серьезным было положение, но их
сердца были спокойны, полагаясь на Того, Кто держит бури и ветры в Своих руках.
Ему стоит произнести одно слово, и буря прекратится также неожиданно, как она
началась. План католиков состоял в том, чтобы подойти к дому Бодшона, поджечь
его и перебить всех еретиков до одного, когда они будут выпрыгивать из пламени.
Предложение сжечь их дошло до слуха протестантов; их число значительно
увеличилось, они были хорошо вооружены и храбры и решили выйти и бороться за
свою жизнь. Выйдя на улицу, они построились в пять шеренг перед врагами. Стояла
189
глубокая тишина. В следующее мгновение она была нарушена шумом кровавой

битвы. Заряжены пушки и аркебузы, крепко сжаты алебарды, вынуты шпаги,
приготовлены камни и другие снаряды для стрельбы, чтобы довершить работу
смерти. Но великому Избавителю было угодно остановить бурю, которая была
готова вот-вот разразиться.
Случилось так, что в то время в Женеве жили семь купцов из Фрибура. Тронутые
плачевным зрелищем вооруженных горожан, собиравшихся пролить кровь друг
друга, они вышли вперед для их примирения. «Блаженны миротворцы». Подойдя
сначала к католикам, а затем к реформатам, они объяснили первым, насколько глупо
проливать кровь, «чтобы удовлетворить аппетит священников», и показали
последним, как огромны были силы, вышедшие против них. С большим трудом им
удалось охладить пыл обеих сторон. Однако священники, из которых 60 были
вооружены, отказались преклонить ухо к мирным советам. Но поняв, что если они
будут упорствовать, им придется сражаться самим, пошли на уступки. Безумная
ярость жителей уступила место естественным чувствам; отцов и мужей встречали со
слезами радости, когда они ночью переступили порог своего дома. Затем были
сформулированы мирные условия, тяготевшие в пользу свободы совести.
Но вскоре еще одна буря нависла над городом, в котором вступили в
единоборство два учения. Городской совет может издавать указы, руководители
обеих партий подписывать мирные договора, но в Женеве не установится мир, пока
Евангелие не найдет путь к сердцам большинства ее граждан. Еще одна буря
разразилась 4 мая, спустя пять недель после события, о котором мы рассказали. Ее
зачинщиком был тот же воинственный церковник, который активно участвовал 28
марта – каноник Вернли. Этот славный борец за веру, как его называет сестра Жанна,
которая вела дневник этих событий, в то утро отмечал с необычной пышностью
праздник «Святой плащаницы» в соборе св.Петра. Сняв священническую одежду, он
надел нагрудник и кирасы, пристегнул шпагу, взял тяжелый аркебуз и пошел
сражаться за церковь. За ним последовала группа священников, чьи руки были
привычны к аркебузам как к требникам. Вернли пошел по Перрон до прежнего поля
сражения на Моларе. Уже наступила ночь, по городу ходили тревожные слухи,
вдобавок к ужасу жителей, начал греметь набат. С обеих сторон многие хорошо
вооруженные католики и реформаты кинулись на улицу. Каноник Вернли из-за
темноты не отличавший друзей от врагов, кричал, чтобы противники выходили, но
так как никто не ответил на его призыв, он начал раздавать в толпе удары направо и
налево. Кто-то проскользнул сзади него и, найдя брешь в его кольчуге, вонзил в тело
кинжал. Крики прекратились, волнение постепенно улеглось, ночь прошла, и когда
настало утро, каноника Вернли нашли мертвым, лежащим в амуниции на пороге
одного из домов.
190
Если смерть папского борца уменьшила опасность для реформатов в городе, то

вне его число врагов возросло. Вернли принадлежал к влиятельной семье папского
кантона Фрибура; посланники этого кантона появились в Женеве, требуя наказать
всех причастных к смерти каноника, то есть всех реформатов. Казалось, что
реформация должна быть принесена в жертву на могиле Вернли. Протестантский
Берн немедленно выступил на защиту. Берн оказался более влиятельным. Его
посланники убедили правительственных чиновников и городской совет, как
единственный выход из создавшегося хаоса, провозгласить свободу выбора
посещать мессу или следовать протестантизму, как подскажет совесть. Этот декрет,
знаменующий теоретически веху свободы, но едва ли практически, обострил
положение в Женеве.
Некоторое время много глаз извне наблюдали за борьбой, проходившей в
небольшом городе на берегах Лемана. Исключительная храбрость и энергия его
жителей облекла его очарованием в глазах, как друзей, так и врагов, и возбудило в
них предчувствие, что ему предстоит сыграть большую роль в наступающих новых
временах. Это доставило немало тревожных часов для размышлений Клементу VII
в Ватикане. Карл V не переставлял удивляться, что в то время как многие великие
королевства были под его властью, этот небольшой город сопротивлялся его воле.
Он написал надменным горожанам, властно приказав им оставить грешные пути
ереси. Они, тем не менее, шли своим путем. Жесткие меры должны быть приняты
по отношению к этому восставшему городу. Принца-епископа Пьера де ля Боме не
было в Женеве, и не было продолжительное время. Свободное поведение горожан
не удовлетворяло его, и он поселился в Арбуа на другой стороне Юры, в тихой
местности, где был хороший виноград. Конечно, принц-епископ заботился о своей
церкви, но он также заботился о своем обеде. Женеву можно было вот-вот потерять,
и Папа с риском для пищеварения епископа приказал ему под страхом отлучения
вернуться туда, и постараться призвать к послушанию восставших подданных.
Пьеру де ля Боме не очень хотелось этим заниматься, но ему было приказано с
угрозой, которую он страшился на себя навлечь, и поэтому в сопровождении
вооруженной охраны он вернулся в Женеву (1июля 1533 г.).
Но он только помог разрушить дело, которое он приехал поддержать. Он не хотел
казнить лютеранство открыто, а тайно похоронить. Для этого он пригласил
руководителей протестантизма в свой дворец, но как только они вошли, он закрыл
за ними дверь, заковал гостей в цепи и избавился от них, поместив одних в одну
тюрьму, а других в другую. В действиях епископа городской совет увидел вопиющее
нарушение прав Женевы. Нападки на свободу, а не на религию вызвали его
возмущение (трое из четырех глав местного самоуправления были все еще
католиками). Сенаторы достали старую хартию, которую епископ присягнул
исполнять, и потребовали конституционного права, данного им, вызвать на суд всех
191
обвиняемых граждан. Епископ оказался пойманным в ловушку, которую он хитро

расставил для других. Если он откроет тюрьмы, то вынужден будет испытать
унизительное поражение; если оставит пленников в узах, то призовет на свою голову
одну из тез народных бурь, которых он страшно боялся. Выбрав первое как менее
пугающую альтернативу, он предал заключенных законным судьям. Но даже это не
вернуло спокойствие епископу. Его больное воображение постоянно рисовало
беспорядки и убийства; и, убежав, когда никто не преследовал, он тайком покинул
Женеву спустя четырнадцать дней после приезда. Он оставил римскую церковь в
худшем состоянии, чем раньше, и Папа понимал, что ему лучше оставить трусливого
епископа наслаждаться покоем и вином в Арбуа.
Когда пастух убежал, что может случиться со стадом, если вернется «волк»? И
«волк» вернулся. Фроман вместе товарищем Александром Каню вновь появился на
сцене, которую епископ с поспешностью покинул. Евангелисты проповедовали в
частных домах, и когда они уже не вмещали собравшихся, они провозглашали
«благую весть» на улицах. Епископ, узнав о происходящем, излил гнев в послании
из своего тихого убежища в надежде выгнать губителя из стада, которое он оставил.
«Почему он не остался - говорили женевцы - и не держал двери закрытыми?»
Священники пожаловались совету, положив на стол письмо епископа. Их
возражение послужило признаком начала подъема. Проповедуйте Евангелие –
сказали члены совета – и не говорите ничего, чего нельзя доказать по Священному
Писанию». Эти слова, которые до сих пор можно прочитать в реестрах города,
сделали протестантизм religio licita (допустимой верой) в Женеве. Епископ со своей
стороны подлил масла в огонь вторым, более энергичным письмом, запрещавшим
проповедь «святой книги», «святого Евангелия» в Женеве тайно или открыто. Затем
для противостояния реформатам привезли Фурбити, ограниченного и злобного
проповедника доминиканского ордена. Агрессивность его речей вызвала народные
волнения, и так как воды свободы вышли на минуту из достигнутых границ,
Фроману и Каню пришлось уехать из Женевы.
Но вскоре начался подъем, превзошедший прежние границы. Фарель вошел в
ворота Женевы 21 декабря 1533 года, чтобы не покинуть ее, пока реформация не
будет завершена в ней. Католики понимали, что началась борьба не на жизнь, а
насмерть. Горожане приходили на проповеди Фареля в шлемах, с аркебузами и
алебардами. Священники, догадываясь об истинном источнике движения, 1 января
1534 года со всех кафедр зачитали приказ, повелевавший сжигать все Библии,
написанные на французском или немецком языке. Три дня и три ночи город был в
боевой готовности; одна половина вооружалась, чтобы защитить Библию, другая,
чтобы уничтожить. Фроман приехал на помощь Фарелю. Приехал еще один человек
– Вире, который присоединился к ним через несколько недель. Фарель, Вире и
Фроман – три самых сильных проповедника, говоривших на французском языке,
192
находились сейчас в Женеве. Их оружием было Слово Божье. Одетые в одежду из

света, владевшие духовным мечом, эти три воина сделали больше для разгрома
римского оплота, чем девятьсот священников Женевы могли сделать для его
укрепления. В городе звучал похоронный звон по папству, начали слышаться тихие
рыдания в ответ с подножий Альп и вершин Юры, траур по падению древней
системы. Эхо отдавалось во Франции, Англии и Германии; и куда бы оно ни пришло,
друзья Евангелия и свободы смотрели с радостью, а приверженцы Рима вешали
головы под тяжестью предчувствия ужасной катастрофы.
193
Глава 7 - Героизм Женевы

Заговор против Женевы – Разоблачение – Протестанты овладевают одной из
церквей – Евангелие в Женеве – Слава близка, но невидима – Армия паломников –
Охота – Дичь не поймали – Исход католиков – Герцог и император объединяются
против Женевы – Возможные опасности в городе – Героическая решимость горожан
– Предместья разрушены – Горожане ждут штурма
Женеве пришлось много рисковать и много пережить в течение полутора лет
прежде, чем борьба закончилась победой. Три сильных участника – принц-епископ,
герцог Савойский и Их Высочества Фрибура, устроили заговор против свободного
смелого маленького города. Епископ тайно назначил генерал-лейтенанта, чтобы
править от своего имени, наделив его всеми государственными полномочиями;
герцог послал пустые ордера на арест, чтобы в них внесли имена тех, кого
необходимо было арестовать и казнить, а пэры Фрибура должны были объединиться
с мамлюками города. Все было отлично спланировано, но удар, который епископ
готовил против Женевы, поразил его самого и его сообщников. Заговор был раскрыт,
личности, которые должны были исполнить его, были осуждены как предатели;
епископ, уличенный в заговоре, стал также противен католикам, как и протестантам,
и в результате на ближайших выборах народ избрал на руководящие должности
друзей реформации.
Многочисленные реформаты, над которыми иногда насмехались из-за того, что
они проводили служения в пещерах и укромных уголках, решили больше не
подвергаться позору и не проводить собрания по домам. Они сказали городскому
совету: «Дайте нам одну из церквей города». Совет, желая сохранить равновесие
между ними и католиками, извинился, сказав, что это дело вне его юрисдикции, но
добавил: «Вы – достаточно сильны, если вам угодно взять одну из церквей своими
силами, мы не будем препятствовать». Новообращенные не стали медлить и
воспользовались намеком. С храбрым Бодшоном де ля Мезонев во главе они
отправились к монастырю Риве и заняли «Большой Клуатр» или аркаду, где могли
разместиться от четырех до пяти тысяч человек. Они зазвонили в колокола; пришло
известие, что будет проповедовать Фарель; толпы людей из разных частей города
устремились в Риве. Монахи только таращили глаза. Поднявшись на кафедру в своем
обычном платье, Фарель проповедовал огромному собранию.
Этот день хорошо помнят в Женеве. Чтобы проповедовать Евангелие, не нужно
ни многословия, ни ученых слов. Это является посланием от небесного престола
грешных детям земли, говорящее, что Бог послал Своего Сына пострадать вместо
них и предложил им спасение даром. Женевцы удивились, что Евангелие было таким
простым и так коротко рассказано. Их учили с колыбели, что Ему нужны роскошные
соборы, горящие свечи, великолепно одетые священники, песнопения и ладан, и что
194
без таинств Он отказывается отвечать на молитвы верующих; теперь они увидели,

что человек в простом платье одним простым предложением объяснил им все. В
этом простом предложении они увидели луч, открывший им весь мир славы. Пение
священника доходило только до слуха, а слова Фареля проникали в сердце; свет
свечи достигал только глаз, а Евангелие проливало свет в душу. Люди наблюдали за
духовным явлением аналогичным природному, часто случающемуся в этой области.
Пока туман и облака закрывают Альпы, эти горы даже для людей, живущих у их
подножья, как будто не существуют. Но стоит облакам подняться и легкому ветерку
рассеять туман, как мир альпийского великолепия неожиданно открывается взору
зрителя. Минуту назад перед ним была стена густого тумана. А сейчас видна
великолепная горная гряда с ущельями, скалами, сосновыми лесами, снегами и
сверкающими вершинами. Также близко, но невидимо, был евангельский свет
духовного мира для женевцев. Этот свет был полностью скрыт за черным облаком
невежества и суеверия, которое висело между ним и Библией. Но в тот момент, когда
облако начало рассеиваться проповедью Евангелия и дыханием Святого Духа,
открылся новый мир, мир истины. Он выступил четко, очевидно и совершенно в
богатстве духовной славы и полноты нравственной силы, которые заставили
женевцев удивиться слепоте, которая скрывала от их взора то, что было рядом, но,
однако, было совершенно невидимым.
Евангелие пришло в Женеву. Город был взят. В будущем люди смогут полностью
осознать, сколько реформация приобрела, и сколь Рим потерял в борьбе за этот
маленький город. Но протестантам Женевы пришлось затратить много сил и
принести много жертв, чтобы удержать завоеванную победу.
Женева была для католиков очень важным форпостом, чтобы позволить ей
ускользнуть без всяких усилий. Было решено предпринять действия. В середине мая
священники из соседних районов организовали большое паломничество, из тех. кто
знал, как не только читать молитвы по розалии. Благочестивое войско появилось у
ворот Женевы, оснащенное хоругвиями, крестами и мощами, но горожане, помня
историю о троянском коне и боясь того, что паломники, войдя, сменят
паломничество на боевые действия, а псалмы на боевой клич, отказались впустить
религиозную толпу. Они могли молиться и вне города. Итак, опасность миновала.
Следующая армия, пришедшая напасть на маленький город, где свет Евангелия
разгорался с каждым днем все ярче, была не в одежде паломников, а в одежде солдат.
Епископ придумал новый заговор. Католические пэры Во и Савойи при
подстрекательстве епископа и герцога организовали охоту в последний день июля
1534 года; дичью, за которой должны охотиться вооруженные охотники, были
женевские лютеране. Паписты, находившие в городе, должны были действовать в
согласии с папистами вне его стен. Около 300 вооруженных наемников были тайно
введены в город; охранника арсенала подкупили, установили ночные сигналы; а
195
епископ, поделив шкуру неубитого медведя, наметил конфискацию в пользу своих

сторонников имущества женевских еретиков. Короче, все было сделано, чтобы
обеспечить успех.
Наступила ночь; крестьяне соседних местностей, вооружившись, стали
продвигаться к Женеве, одни по суше, другие по воде. Только пристав Шабле и
барон де Ролло привели 8 000 человек. Городские паписты тайно вооружились и
собирались по домам. Горожане, кроме людей епископа, не знали о заговоре, и
многие спокойно отправились спать как обычно. Все складывалось, как хотели
захватчики. Но Божественное Провидение, которое подготавливало почву в течение
двадцати лет, не собиралось отдавать ее врагу в тот самый момент, когда посеянные
семена дали побеги и могли вскоре принести урожай. Друг Евангелия, Жак Мобиссо
из Дофин настоял на встрече с главой муниципального управления при наступлении
вечера. Он был принят и удивил главу магистрата, рассказав ему о том, что город
окружен вооруженными людьми. Мгновенно горожане поднялись и взялись за
оружие.
Тем временем, толпа за стенами города напрягала зрение, чтобы увидеть сквозь
темноту первый свет факелов, которыми должны были махать на крышах домов их
друзей, сигнализируя о начале штурма. Неожиданно яркий свет засветил на вершине
шпиля собора св.Петра. Нападавшие знали, что это было местом городского стража.
Было понятно, что заговор раскрыли. «Нас предали! Нас предали! – кричали они –
Нам никогда не войти в Женеву!» савойцам казалось, что этот свет разгорался все
ярче и ярче. Паника охватила их ряды, и, когда наступило утро, граждане Женевы
увидели со шпилей и бастионов города отступающую армию захватчиков. А, когда
солнце поднялось высоко, исчез последний враг. События этой ночи показались
женевцам коротким страшным сном.
За неудачным заговором последовал исход католиков из города. Многие, так
называемые мамлюки, убежали, священники, таким образом, остались без паствы,
церкви без верующих и статуи без почитателей. Протестанты, как никогда ранее,
владели ситуацией. В последней борьбе папства в Женеве мы видим то, что
происходит и в наши дни на более широкой арене Европы, а именно, что каждая
попытка возвысить папство лишь помогает его низвергнуть.
Еще одно действие, связанное с папством, еще одно погружение, последнее и на
большую глубину. Герцог и епископ все больше приходили в ярость из-за
постоянных поражений. Они решили, что либо уничтожат лютеранство, либо сметут
со скалы маленький город, в котором оно окопалось, и сделают его подобно Тиру
местом для развешивания сетей на берегу озера. Учитывая силы, находившиеся в
распоряжении герцога, ни он, и никто другой не мог подумать, что ему не удастся
осуществить свое желание по отношению к этому бесстрашному маленькому
196
городу. Можно сказать, что любой человек за стенами Женевы, был ее врагом.
Замки, окаймлявшие ее со всех сторон, были полны вооруженных людей, готовых
выйти по первому призыву. Прежде чем начать войну, которая должна была
заставить восставший город преклонить надменную шею к его ногам, герцог Карл
III послал горожанам ультиматум. Они должны были выслать проповедников –
Фареля, Вире и Фромана, принять назад епископа и вернуться в лоно святой матери-
церкви. На этих условиях хороший и добрый герцог даст им свое прощение.
Женевцы ответили, что скорее похоронят себя под руинами города, чем сделают это.
Даже их добрый союзник, Берн, отчаявшись в успехе или прельщенный лестью
герцога, посоветовал женевцам подчиниться. Сейм швейцарских кантонов собрался
в Люцерне в январе 1535 года, чтобы обсудить этот вопрос. Они ничего не могли
посоветовать Женеве, кроме подчинения. Это было очень неутешительно, но худшее
было впереди. Великий император Карл V вышел вперед и объявил о том, что кладет
свою шпагу на весы герцога. Уже отчаянное положение Женевы становилось явно
безнадежным. Мог ли маленький город с населением в 12 000 человек противостоять
империи? Могли ли женевцы противостать всему миру? На земле им не было
помощи, тем не менее, их решимость была несгибаемой как всегда. Женева будет
святилищем протестантской веры и оплотом свободы или ее сыновья «подожгут ее
с четырех сторон», и она станет костром для них.
Тогда героическими горожанами было принято ужасное решение. Вокруг
Женевы было четыре больших предместья с населением в 6 200 человек.
Фактически, было два города, один за стенами, другой снаружи, и последний мог
служить защитой для вражеских атак и мешал артиллерии на городских бастионах.
Совет Двухсот решил снести предместье и очистить территорию вокруг города.
Надо было пожертвовать одной половиной Женевы, чтобы спасти другую. Суровый
указ был осуществлен, хотя и не без тяжелых вздохов и горьких слез. Богатые и
бедные разобрали дома своими собственными руками, хотя многие из них не знали,
куда преклонить главу на ночь. Особняк и хижина разделили одну участь, старинные
монастыри и храмы были снесены с лица земли. Монастырь св.Виктора, чьим
настоятелем был Бонивар, и который был самым древним зданием в Женеве,
построенным в начале шестого века, попал под тот же приговор, и его руины
смешались с руинами зданий, построенных только вчера. Чудесные сады,
искрящиеся фонтаны и тенистые деревья, украшавшие многие жилища, были
снесены. К середине января 1535 года снос был закончен, и молчаливая пустынная
зона окружала город.
Недостаточно было разрушить, горожане должны были строить. Камни
разрушенных зданий пошли на ремонт и укрепление фортификаций. Можно было
видеть мужчин, работавших в метель на стенах, и женщин, подносивших землю и
камни. Колокола разрушенных церквей и монастырей были переплавлены на пушки.
197
Хотя идолы были свержены, католики сохранили свое богослужение. Женевцы не

хотели порочить славу непомерных жертв, которые они приносили ради свободы
вероисповедания, посягая на свободу других. Небольшая группа вооруженных
протестантов следила за дверью в церковь, пока несколько оставшихся в городе
каноников пели мессу утром на Рождество. Все было готово, и отважные жители,
подняв глаза к небу, ждали того часа, когда враг обступит их со всех сторон и начнет
штурм. Пусть ударят первыми. Решение было окончательным. Женева должна стать
либо храмом, бережно хранящим свою веру и свободу, либо мавзолеем с их прахом.
198
Глава 8 - Рим падает, Женева встает

Новый плацдарм для протестантизма – Необходимые для этого условия – Фрибур
и Берн оставляют Женеву – Решимость горожан – Епископ забирает свой суд –
Женева назначает правительство – Замок Пэне – Зверства – Попытка отравить
протестантских служителей – Обращение в веру францисканских монахов –
Открытый диспут – Чудеса – Разоблачения – Тела св.Назария и других – Мощи –
Души чистилища
Многое, можно сказать все, зависело от сражения вокруг небольшого города на
берегу озера Леман. Если Женева не будет завоевана для протестантизма, уже
завоеванные реформацией победы будут иметь небольшое значение; многие из них
растают и потеряются. В Германии духовный принцип реформации стал затеняться
политическим. Князья со шпагами выходили вперед, а реформаты с Библией
отходили назад. Это противоречило правильному порядку. Было ясно, что немецкая
реформация прошла свой зенит. Необходимо было найти новый плацдарм для
протестантизма – какое-то место, где духовное, посаженное вновь, может
развернуться, отделиться от политики; и где без оков и помощи светской власти она
будет благодаря небесной силе расти и раскидывать свои ветви, чтобы дать
благодатную тень и драгоценные плоды народам. Местом для него необязательно
выбирать великую империю или известную столицу; небольшой городок, такой как
этот у подножий Альп, послужит этой цели лучше, чем более заметная и просторная
сцена. Эта избранная территория должна быть отделена от всего христианского
мира, папского или реформатского, и, однако, она должна быть недалеко от него, не
только недалеко, но посреди него. Более того, она должна быть защищена от
внешнего воздействия, пока решает свою великую задачу. Если вокруг нее не
возвышается массивный вал, отражающий нападение врага; если у ее ворот не
собирается сильная армия для борьбы с захватчиками, если высокие горы слишком
далеки, чтобы послужить ей стенами и бастионами; если нет у нее на земле защиты,
тем более очевидно, что она обязана своей безопасностью Невидимой Руке, которая
протягивается на ее защиту, и что она окружена бастионами, которых враг не может
видеть и покорить.
Здесь истинно «Врата апостолов». Двери этого храма будут открыты только для
святых, сюда придут просвещенные и верующие сердца со всех стран, по его
дорогам пройдут и войдут во врата не распутные и суеверные толпы, а исповедники
и изгнанные за Христа. Здесь будет воскрешено христианство, погребенное в могилу
Рима тысячу лет назад; коронованные понтифики и господствующая иерархия
охраняет его труп. Восстав из гроба, чтобы никогда больше не умереть, оно
поддержит свободу, разум и праведность, которыми прославит это место, чтобы оно
не потеряло ни одно из своих возможностей во время длительного заточения, но
199
чтобы напротив оно вернулось с удвоенной силой для исполнения своей славной
миссии обновления. Будет такое место найдено в Женеве? Будут ли епископ и
герцог изгнаны из нее, чтобы отдать ее людям, воплотившим высший идеал
протестантизма, как интеллектуальный, так и духовный? На этот вопрос может дать
ответ борьба, ведущаяся сейчас на берегу Лемана. Исход этой борьбы близко.
Мы оставили Женеву, сократившуюся до крайнего предела. Католический
Фрибур прекратил союз с лютеранским городом после восьмилетней дружбы.
Рассуждения Скултета по поводу расторжения союза между двумя государствами
странны и заставляют задуматься. «Любовь к свободе – пишет он – соединила два
города тесными узами, но свобода открыла дверь религии, и она разлучила
закадычных друзей! Но самое удивительное то, что союз продолжался, пока
независимость Женевы требовала этого, и прекратился, когда расторжение
способствовало реформации».
Тем временем союзники покидали ее с одной стороны, а враги приближались с
другой. Каждый день они удваивали усилия, чтобы взять ее, и, казалось, что
оставленная воевать одна, она неизбежно падет.
Герцог набирает армию за армией, чтобы ускорить ее захват. Епископ борется
против нее как духовным, так и плотским оружием. Пьер де ла Бом предал ее
анафеме и обнародовал это во всех церквях и монастырях соседних провинций. Папа
прибавил свою анафему; и теперь в глазах жителей окрестных городов и деревень
Женева была «обиталищем бесов», и все были готовы напасть, сжечь и опустошить
место, проклятое епископом и понтификом. Для довершения несчастий женевцев
император обнажил шпагу и занес ее над их головой, требуя, чтобы они открыли
ворота и приняли назад епископа. Что оставалось делать? Преклониться под старое
ярмо? Они видели отблеск нового мира, и прежнее рабство казалось им еще более
ужасным. Вернуться к нему означало самый ужасный конец, который могло
нарисовать их воображение. Они не отступят, будь то, победа и жизнь, или
поражение и смерть; они должны идти по пути, на который уже встали. Та же
причина, которая оттолкнула папский Фрибур от Женевы, о чем говорилось выше,
можно подумать, приблизит к ней протестантский Берн. Но, нет! Угрозы со стороны
папских сил и их собственные трудности сделали Берн осторожным в оказании
открытой помощи Женеве в ее борьбе за свободу и реформатскую веру. Некоторые
посланники Берна, покоренные любезными манерами герцога и забыв ради мелких
вопросов вежливости высшие вопросы свободы, отправились в Женеву и
посоветовали горожанам отослать проповедников и принять епископа. Удивленные
таким предложением Берна, совет Женевы ответил: «Вы просите нас оставить наши
права и Евангелие Иисуса Христа». В своей крайней нужде маленькое государство
было оставлено без какой-либо помощи на земле. Но это только показывает, как
200
быстро поднялась волна реформатской веры в его стенах. Вера спасла его. Без нее
Женева никогда бы не обрела свободу. «Мы готовы – сказал совет посланникам из
Берна – пожертвовать собственностью, честью, даже детьми и собственными
жизнями ради Слова Божьего. Скажите герцогу, что мы скорее своими руками
подожжем город с четырех сторон, чем расстанемся с Евангелием».
Тем временем число реформатов в городе увеличивалось, частично за счет
обращенных папистов, частично за счет многочисленных последователей,
изгнанных из Франции шквалом преследований и ежедневно прибывающих к
воротам Женевы. С другой стороны, те католики, которым не нравилось жить или
которые боялись жить в месте проклятом церковью и погружавшимся каждый час
все глубже в пропасть ереси, покидали Женеву в большом количестве. Таким
образом, соотношение между двумя партиями становилось с каждым днем все более
неравным, а спокойствие города более стабильным. Более того, епископ, выразив
протестантам свое особое неудовольствие, оказал им исключительную услугу. Он
перевел епископальный совет и суд из Женевы в Гекс, во владения герцога
Савойского. Вслед за этим собрался совет Женевы и решил, «что, так как епископ
покинул город, чтобы объединиться со злейшим его врагом и вел против него
деятельность, вплоть до того, что собрал армию, они не могут больше считать его
пастором». Они объявили епископский престол вакантным. Однако прежде чем
предпринять такой шаг, они призвали каноников для избрания нового епископа;
каноники отказались. Затем они отправили просьбу в Рим; но Папа ответа не дал.
Соблюдение формальностей заметно укрепило законное положение совета. Ватикан
не вмешивался, каноники не выбирали нового епископа и не возвращали прежнего;
город был без правителя, а совет ни в коем случае не хотел занимать вакантное
место. До последнего совет скорее следовал за народом и проповедниками, чем
опережал их. Полная опасностей политическая ситуация вынуждала его взвешивать
каждый шаг, особенно, если они хотели, чтобы реформация произошла в сердцах
людей прежде, чем будет установлена указом.
Если недовольные люди, покидавшие город, облегчали положение в его стенах,
то опасность извне росла. Замок Пэне на крутом берегу Роны, в двух лье от Женевы
принадлежал епископу. Это было укрепленное и просторное место, тогда кишевшее
людьми, дышавшими местью на покинутый город. Из этого разбойнического гнезда
каждый день выходили дикие банды, которые опустошали местность вокруг
Женевы, отрезали поставки на ее рынки и устраивали засаду на жителей, и, уводя их
к себе, пытали в застенках, обезглавливали или расправлялись иначе. Бывший
мальтийский рыцарь француз Пьер Гуде, принявший протестантизм и нашедший
прибежище в Женеве, был пойман этими бандитами. Затем отведен в их логово, и
после инсценированного суда сожжен заживо. Эти бандиты не были одиноки в
варварстве и жестокости. Дворяне Савойи и Пеи де Во подражая их примеру,
201
вооружили своих слуг и прочесав местность вокруг, показали, что они равны, как по
горячности, так и по жестокости грабителям из Пэне.
Еще более тяжелое преступление пятнает позором стремление удержать
католицизм в Женеве. Шпаге герцога не удалось это сделать, а также анафемам
епископа и Папы. Было задумано отравить всех сразу: Фареля, Вире и Фромана. То
обстоятельство, что они жили все вместе в одном доме Клода Бернара,
образованного и истинного друга Евангелия, благоприятствовало замыслу.
Уроженку Бресса подкупили, чтобы она покинула Лион по религиозным мотивам и
приехала в Женеву. Она устроилась служанкой в дом Бернара. Говорят, что она
начала с того, что пыталась отравить свою госпожу. Спустя несколько дней она
подсыпала яда в суп, приготовленный для служителей. К счастью только один из
них отведал его. Фарель был нездоров и не обедал в тот день, Фроман выбрал другое
блюдо, и только Вире ел отравленную еду. Ему моментально стало плохо, и он был
на грани смерти. Вире поправился, но последствия отравления проявлялись до конца
жизни. Злодейка призналась в преступлении, но обвинила каноника и священника,
которые подстрекали ее к этому. Двум церковникам было разрешено очиститься
клятвой, а женщине вынесли смертный приговор 14 апреля и казнили.
Это злодеяние, которое было задумано для уничтожения движения, было тесно
связано с его окончательной победой. Чтобы предотвратить вторую попытку
отравления, городской совет предоставил троим проповедникам помещение во
францисканском монастыре де Рив. Результатом того, что реформаты поселились
там, было обращение к вере почти всей братии монастыря, и в частности Якова
Бернара, благородного происхождения и брата уже упомянутого Клода. Яков был
одним из самых ярых борцов папства в Женеве, но так как его мировоззрение
изменилось, он предложил в этот переходный момент провести открытый диспут по
вопросам веры подобно тем, которые проводились в других местах и давали
хорошие результаты. Его план был одобрен реформатами, которым он рассказал о
нем. Потом он был санкционирован и советом.
Соответственно Бернард выдвинул следующие положения против тех, кто хочет
открыто опровергнуть их:
1. Мы должны искать оправдания только в Иисусе Христе, а не в наших делах.
2. Мы должны поклоняться только Богу, а поклонение святым и изображениям
является идолопоклонством.
3. Церковь должна слушать только Слово Божие, а человеческие традиции и
установления церкви, которые должны называться католическими или папскими
установлениями, являются не только напрасными, но и пагубными.
202
4. Жертва Христа является единственной и совершенной жертвой за грех, а

жертвоприношение мессы и молитвы святым противоречат Слову Божьему и не
дают ничего для спасения.
5. Иисус Христос является единственным посредником между Богом и
человеком.
На суд должны быть вынесены основы двух вероисповеданий.
Городской совет организовал диспут. Он опубликовал тезисы. Они были
прикреплены на двери городских церквей и всех церквей в округе. Более того, они
были развешаны в городах Савойи, находившиеся под юрисдикцией Берна, курьеры
развесили их в отдаленных городах, Гренобль и Лион. Были приглашены в основном
образованные люди из мирян и клира; всем была гарантирована безопасность и
свобода слова; в президиум были назначены восемь членов совета; и четыре
секретаря должны были записывать все, что говорилось с обеих сторон.
Диспут открылся 10 мая в большом зале монастыря де Рив. Он продолжался
четыре недели без перерыва и закончился 24 июня. Возглавлял его Бернар, Фарель
и Вире помогали ему. Двумя оппонентами были Пьер Кароли, богослов из
Сорбонны, и Жан Шапюи, доминиканец из Женевы. Эти дни сражений были днями
радости для друзей Евангелия. Каждый день низвергался какой-нибудь старый идол.
Древнее облако поднималось, и когда густой туман отходил слой за слоем, выходила
истина во всем своем блеске и представала перед взором тех, от которых она долгое
время скрывалась.
«Как чудная Аврора в пурпуре своем,
С востока новый светлый день идет,
Идет и ярким пламенем горит,
Собрание же в зале все встает,
Чтобы взглянуть, друг друга люд теснит,
И славное сияние его взор человеческий пленит».
В конце Кароли и Шапюи признали себя побежденными и объявили перед всем
собранием о своем переходе в реформатскую веру.
Общественное мнение о диспуте не вызывало сомнений, но Фарель и некоторые
влиятельные горожане хотели, чтобы совет высказал свое мнение. Трое из четырех
членов совета были теперь на стороне протестантов; тем не менее, они не приняли
никакого решения. Политикой совета было пока сдерживание, а не поощрение
религиозной ревности народа. Он встречал неодобрением, а иногда и штрафами
203
уничтожение изображений. Когда его попросили отдать церковь Магдалины или

св.Петра проповедником, чьи общины увеличивались с каждым днем, его ответ был:
«Пока нет». Совет не терял из вида герцога и императора; они знали, что герцог и
император также не теряли их из вида. Между тем, чтобы ускорить движение,
неожиданно выявились некоторые подделки, с помощью которых поддерживалось
суеверие.
Это – учение римской церкви, что некрещеные младенцы, умерев, попадают в
лимб, что-то вроде преддверие ада. Что не отдадут несчастные матери, чтобы спасти
бедных младенцев из такого ужасного места!
Возможно ли это? За городскими воротами стояла церковь Богородицы
Милостивой. Деве приписывалось среди других чудес воскрешение младенцев на
время достаточное для совершения таинства. Трупик приносили к статуе
Богородицы и клали у ее подножья. Видели, якобы голова младенца двигалась, а
перо, положенное на рот, поднималось. При этом монахи, которым приносилось до
этого пожертвование, кричали; «Чудо! Чудо!» Потом звонили в большой церковный
колокол, немедленно приносили соль, елей и воду и крестили ребенка. Городской
совет распорядился провести расследование этого чуда, ответное заключение было
простым – «трюк священников». Члены совета запретили на будущее все такие
чудеса.
Было еще одно поучительное разоблачение. С незапамятных времен в Женеве
верили, что тела св.Назария, св.Цельсия и св. Пантелеона покоятся под алтарем
собора св.Герваса. В этом не сомневались, так как в канун Рождества и других
подобных событиях слушали, как почитаемые святые поют и разговаривают друг с
другом, но в недобрый час для этого верования пол алтаря вскрыли, и любопытные
взоры протестантов проникли под камни фундамента. Они не нашли ни Назария, ни
его уважаемых сотоварищей; вместо этого они увидели в скале любопытный
механизм мало отличающийся от труб органа с несколькими сосудами для воды,
расположенных так, что их содержимое подается по узким трубочкам, производя
глухой звук похожий на человеческое пение или разговор в недрах земли. В этой
ситуации женевцам вряд ли было весело, однако, мысль о том, что святые играли
под землей на музыкальных стаканах, казалась такой странной, что вызывала у
горожан смех, к которому, конечно, монахи не присоединялись.
Маленький город на берегу Лемана также обладал мозгом св.Петра, который
лежал на престоле. Его исследовали, и оказалось, что это кусок пемзы. Снова монахи
нахмурились, в то время как на окружавших лицах были улыбки. Духовная
сокровищница маленького города также содержала руку св.Антония. Живая рука
совершала разные подвиги, а мертвая, казалось, обладала еще большей силой; но, к
несчастью для мощей и для тех, кто целовал и поклонялся им, и особенно для тех,
204
кто получал доход от этого поклонения, при извлечении из раки оказалось, что это
была не человеческая рука, а часть оленьего рога. Опять были насмешки на устах и
в глазах. Но разоблачения на этом не закончились. На церковных дворах и нефах в
канун «св. Давида» можно было видеть двигающихся маленьких существ со
светящими точками на теле. Кто это мог быть? Священники говорили, что это души
из чистилища. Им разрешалось отражать «бледные отблески луны», чтобы через них
возбуждать сострадание живых людей. Поспешите с милостыней, чтобы ваши мать,
отец или муж не вернулись к мучениям, от которых им удалось убежать. Появление
этих таинственных существ было безошибочным сигналом к еще одному золотому
ливню, готовому излиться на священников. Но, сказали женевцы, прежде чем что-то
отдавать, давайте взглянем поближе на этих посетителей. Вместо душ из чистилища,
они не увидели ничего, кроме того, что напоминало крабов с приделанными к ним
свечами. О, да! Чистилище, откуда они пришли, не было раскаленной печью под
землей, а прохладным озером около города. Мы вернем их в прежнее жилище,
говорили они, бросая их в воду. Больше уже не приходили души со свечами, чтобы
просить милостыню у женевцев.
205
Глава 9 - Установление протестантизма в Женеве

Символ св.Франциска – Чудовище в доминиканском монастыре – Месса
запрещена советом – Беседа членов совета с канониками и др. – Указ о реформации
– Гнев герцога Савойского – Блокада Женевы – Фрибур разрывает договор с
Женевой – Берн также покидает ее – Город почти взят – Удачные вылазки
осажденных – Берн приходит на помощь женевцам – Савойская армия отступает –
Франциск I лишает герцога владений – Женева заканчивает реформацию – Фарель и
совет – Проповеди – Социальные права – Школа – Клятва горожан – Девиз города –
Медная доска – Важность победы
Наступили разоблачения другого рода, чтобы привести в полное замешательство
рушащуюся систему. В монастыре кордельеров де ла Рив нашли дощечку, на
которой св. Франциск Азиский, патриарх ордена, был изображен как большая лоза с
многочисленными ветвями, отходящими от нее в виде кордельеров, и внизу надпись:
«Иоанна 15:5: Я есмь виноградная лоза, а вы ветви». Это вызывало весьма
необычное толкование текста. Схоласты одобряли его как оригинальное; женевцы
же, которые начали любить простоту Писания, осудили его как богохульное.
Не менее любопытно, что в тот самый час, когда папство шло в Женеве к
поражению, еще одна дощечка, также весьма сомнительная, была извлечена из тьмы
доминиканского монастыря. На ней было изображено чудовище с семью головами и
рогами в момент освобождение его от ужасной толпы Пап, кардиналов и монахов,
брошенных в огромный котел, вокруг которого бушевало пламя и танцевали черти.
Внизу было написано предсказание на латыни о том, что приближается час, когда
Бог уничтожит власть и славу римской церкви, а также ее имя. Картина вероятнее
всего была нарисована Жаком Жакери из города Турина в 1401 году.
Предположительно, что он был вальденсом, которому пришлось покаяться перед
инквизицией в своем искусстве, и поэтому картина была обнаружена в одном из
монастырей доминиканцев, ордена, как известно, занимавшегося этой сферой
церковного труда.
Час настал. Чудовищные преступления женевского священства сначала вызвали
возмущение по отношению к папству; последующие разоблачения обмана, к
которому оно прибегало, чтобы поддержать систему, усилили возмущение, но
только проповеди Фареля и его товарищей установили реформацию, то есть
повернули движение от разрушения к возвращению утраченного. Совет Двухсот
собрался 10 августа, чтобы обсудить вопросы, связанные с религией. На нем
присутствовали Фарель, Вире и многие горожане. С присущим ему красноречием
Фарель обратился к совету, настаивая на незамедлительном провозглашении в
Женеве того вероисповедания, которое исповедовало уже большинство женевцев.
Он и его братья готовы были принять смерть, если священники засвидетельствуют,
206
что во время открытых диспутов или проповедей он или его братья говорили что-
нибудь, противоречащее Слову Божьему.
После длительного обсуждения совет счел необходимым отдать распоряжение
обеим сторонам. Протестантам запрещалось уничтожать изображения, и они
обязывались вернуть вынесенные изображения, если священники докажут по
Писанию, что изображения являются предметом религиозного поклонения.
Католики, в свою очередь, должны были прекратить мессу, пока совет не даст
разрешение. Так обстояло дело 10 августа. Шаг был небольшим, но победа
осталась за реформацией.
Спустя два дня совет вызвал кордельеров, доминиканцев, августинцев и, зачитав
им краткое изложение диспута, проведенного в городе несколько дней назад,
спросил мнение о нем. Они ответили один за другим, что им нечего возразить. Далее
совет предложил им восстановить церковь в прежней славе при условии, что они
докажут свое учение и обоснуют богослужение по Слову Божьему. Они отклонили
предложение и подчинились совету, попросив разрешить им жить, как жили прежде
их предки.
В тот же день после обеда три члена правительства и два советника, назначенные
сенатом, ждали главного викария епископа, каноников и приходских кюре. Вкратце
изложив религиозные конфликты, сотрясавшие город в течение последних десяти
лет, они сделали им то же предложение, что и монахам утром. Но перспектива
господства католицизма в Женеве опять не могла соблазнить их на борьбу за веру.
Они сказали, что не желают слушать проповеди Фареля и не могут обсуждать
религиозные вопросы, пока остаются с епископом. Они только просили разрешения
исповедовать свою веру. Делегация ушла после того, как им объявили о запрещении
служения мессы.
С того дня месса прекратилась в церквях и монастырях, а 27 августа был издан
всеобщий указ, предписывавший проводить богослужения согласно правилам
Евангелия и запрещавший все действия папистского идолопоклонства. С этого дня
Фарель и его двое коллег проповедовали, преподавали крещение и Вечерю
Господню, венчали и открыто совершали другие религиозные акты. Монастырь де
ла Рив был превращен в школу, а монастырь св.Клары в больницу. Имущество
церкви и религиозных домов, за исключением обеспечения существующих
священников, было передано на содержание протестантских служителей, школ и
бедняков.
Со священниками, монахами и монахинями обходились очень учтиво. У них
было полное право, остаться в городе или покинуть его. Монахини монастыря
св.Клары, о которых стало известно из рассказа сестры Жузе, предпочли уехать в
207
Аннеси. Их преследовала ужасная мысль, что их заставят выйти замуж, и поэтому

они решили лучше «избежать искушения», чем остаться в Женеве. Некоторые
сестры не покидали стены монастыря в течение тридцати лет. Им был непривычен
любой вид или звук окружающей местности. Невозможно сдержать улыбку, читая
рассказ Рихата об их путешествии и думая об ужасе, который испытывали сестры
при виде овец или быков на поле, которых они принимали за львов и медведей. С 27
августа 1535 года папская вера перестала быть религией Женевы. Но победа, хотя и
большая, не прекратила войну и не позволяла женевцам думать, что они установили
свою свободу на непоколебимом основании. Напротив, никогда они не были в
большей опасности, чем сейчас, так как провозгласив себя протестантами, они
переполнили чашу терпения своих врагов. Герцог, взбешенный дерзким
оскорблением со стороны города, в котором вряд ли имел хоть одного солдата для
защиты и ни одного союзника в Европе, решил заставить кучку горожан покаяться
в сумасшествии. Он соберет всю свою мощь для одного сокрушительного удара и
истребит полную оскорбительного высокомерия и строптивости ересь на руинах
города, где она нашла прибежище. Его армия взяла Женеву в кольцо блокады на
суше, а галеры со стороны озера. Ворота, которые не открывались для его солдат,
должны открыться из-за голода; он посмотрит, как долго надменные горожане
смогут поститься ради своей ереси и бунта, когда у них не будет хлеба. Короче,
перспективы маленького города казались ужасными. Блокада была такой суровой,
что едва ли можно было пронести какую-нибудь провизию, и никто не мог выходить
или входить без риска быть пойманным и убитым. Голая и почерневшая зона вокруг
городских стен, недавно бывшая богатым поясом из особняков и цветущих садов,
была теперь точным символом политической наготы, отсутствием каких-нибудь
союзников. Даже Берн в этот час горькой нужды Женевы стоял в стороне. С каждым
днем запасы провизии в осажденном городе сокращались. Горожане могли
сосчитать часы, когда ужасный голод придет в каждый дом, и один за другим они
упадут и умрут. Ну, так тому и быть! Они оставят город герцогу на разграбление,
когда из города патриотов он превратится в город мертвецов. Такую большую
победу они приготовят для него. Их решимость была непоколебимой как всегда.
Будь то страна или отдельный человек, истинно благородный путь начинается с
самопожертвования. Из глубины этой темной ночи воссиял славный день Женевы.
Женевцы нашли достаточно опытного посыльного, сумевшего избежать
обнаружения и доставить послание в Берн. Сильный Берн, уверенный в своей
безопасности, выслушал с философским спокойствием рассказ о несчастьях
Женевы, но спустя несколько дней решил вмешаться в защиту своего бывшего
соратника в борьбе за свободу и веру и начать переговоры с герцогом. Герцог
пожелал получить ряд письменных свидетельств, при условии, если бернцы не будут
посылать солдат. Пока правители Берна вели переговоры, голод и герцог
208
надвигались на обреченный город. Случилось так, что бернцев самих это коснулось,
и у них открылись глаза на вероломство герцога и на затягивание переговоров.
Правитель Савойи взял на службу известного разбойника владельца замка Мюс. Он
с бандой головорезов делал набеги на области Орб, Грэзо и Эшело, которые
принадлежали Берну и Фрибуру, и грабили их от имени герцога. Берн больше не
сомневался. Он объявил войну герцогу Савойскому, считая, что будет лучше напасть
на него в Женеве, чем ждать пока он придет к его воротам.
Решив, наконец, действовать, Берн, надо признать, делал это энергично. Совет
принял решение объявить войну 13 января 1536 года. На следующий день послали
ноту швейцарским кантонам, прося их соединить оружие в общем, без сомнения,
деле конфедерации, свержении иностранной тирании. Они пустили в обращение
воззвание к войне 16 числа, а 22 армия из 6 000 солдат вышла на марш. Они передали
командование ею Жану Франко Негюль, который с честью воевал в Италии. Армия
Берна пришла к воротам Женевы 2 февраля. Можно легко представить радость от их
появления. Тем временем угроза в Женеве и вне ее продолжала нагнетаться.
Несмотря на нужду горожан, некоторые богачи держали амбары закрытыми. Это
привело к беспорядкам. Совет завладел этими складами 14 января и открыл их для
людей, в то же время, установив цену на зерно, а также на вино и другие
необходимые продукты. Угроза извне не находилась под контролем совета.
Савойская армия решилась подняться на стены ночью в трех местах. Штурм
продолжался с девяти до десяти часов вечера. Одна часть зашла со стороны собора
св.Жерве, где город был защищен частоколом и рвом, другие штурмовали со
стороны Рив и собора св.Виктора. Последние, перейдя ров, были уже у подножия
стен с лестницами, но женевцы, появившиеся наверху, смело отбили их и заставили
их отступить. Два глашатая принесли 16 января хорошую новость о том, что Берн
объявил войну в их защиту. Это воодушевило женевцев; хотя и ослабленные
голодом, они сделали четыре вылазки против осаждавших. В одной их них 300
женевцев вдвое превысили число савойцев. Солдаты герцога были побиты. Впервые
кавалерия герцога покинула поле сражения, а за ними, испугавшись, убежала пехота.
Из савойцев 120 было убито и четверо взяты в плен. Женевцы не потеряли ни одного;
только один пострадал, упав с убитой под ним лошади.
Это было только начало несчастий для армии герцога. Спустя несколько дней
воины Берна, которые продолжали идти, несмотря на то что пять папских кантонов
через посланника приказали им остановиться, пришли к Женеве. Они отдохнули
всего один день и отправились на поиски врага. Савойская армия уже полным ходом
отступала на Шамбери. Бернцы ускорили темп, но враг бежал быстрее, чем они
могли успеть. Затем пришло известие, которое убедило бернцев в бесполезности
продолжения операции. Противники наступали на герцога со всех сторон, и целая
209
цепь злоключений и несчастий неожиданно постигла его. Среди прочих король

Франции выбрал момент и объявил ему войну. У Франциска I был против него не
один зуб, но в то время им двигало желание получить путь на Милан и Италию.
Поэтому он направил армию на Савойю, вырвал у герцога Шамбери, колыбель его
дома, преследовал его через Альпы, и, не дав ему отдыха даже до Турина, овладел
его столицей. Задумав захватить маленькую территорию Женевы, герцог потерял
свои княжества Савойю и Пьемонт. Он уехал в Версели, где после семнадцати лет
унижений изгнания, умер. Как много трагедий связано с великой драмой
шестнадцатого века!
Герцог сошел со сцены, а движение Женевы возобновило марш. Эдикт 27 августа
1535 года, который кое-что опустил из-за осады, боев и военных беспорядков, снова
вышел вперед. Этот эдикт провозгласил протестантизм вероисповеданием Женевы.
Но Фареля не могла обмануть байка о том, что указ, провозгласивший Женеву
протестантской, действительно сделал ее таковой. Он хорошо понимал, что вера
находится в сердцах и умах людей, а не в указах, и предстояла еще огромная задача
сделать людей протестантами. В Женеве было много людей, которые любили
Евангелие ради него самого, и именно сила этих людей вела их в борьбе; но еще не
была закончена работа для того, чтобы жизнь и деятельность людей стали
протестантскими. Этот огромный труд осуществлялся совместно Фарелем и
советом. Светская и духовная власти в одной упряжке с любовью тянули телегу
реформации, и обе имели одну цель – высшее благосостояние народа; ни одна из них
не поднимала вопросы юрисдикции или испытывала чувство конкуренции или
ревности, которыми были богаты последующие времена. Время устанавливать вехи,
и время убирать их.
Фарель, заняв кафедру, давал объяснение реформатского учения, что помогало
руководить умом и совестью женевцев; в это время совет в доме сената составлял
законы, предназначенные сдерживать произвол и беспорядки, к которым были
склонны энергичные и своевольные натуры. Надо признать, что это было
правильным разделением труда. Учение Фареля было нравственной основой для
совета, а авторитет совета поддерживал Фареля и открывал дорогу его учению для
достижения нравственных и духовных целей. Тщательное исследование этого
вопроса, особенно в свете современной науки, может привести к нахождению
примеров, когда совет делал работу Фареля, а Фарель делал работу совета. Но нам
не следует забывать, что современное общество было тогда в стадии младенчества,
что толерантность была на рассвете дня, и формализм мог испортить работу и
ввергнуть Женеву в хаос.
Не только знамя протестантизма, развернутое в августе, было снова поднято, но
также вышли на передний край нравственные и социальные изменения,
210
сопровождавшие его, чтобы сделать его жизнью и исповеданием веры. Никогда еще
не было такого класса людей, которые бы заботились о соединении нравственной и
доктринальной реформации, как реформаты шестнадцатого века. Разделение,
которое можно иногда видеть между этими двумя целями, является заблуждением
позднего времени. Вступая на этот путь, первой заботой совета и Фареля было
установление идеального согласия и единства граждан. Даже те, кто был за
реформацию и сражался бок обок против герцога, составляли две партии –
ревнители и теплые. Их разделяли чувства ненависти и взаимных упреков. Общий
совет, то есть все горожане, собрались 6 февраля 1536 года и приняли указ о том,
чтобы прекратить обоюдные претензии, поклявшись забыть прошлые обиды и жить
в дальнейшем в братской любви, подчиняясь членам магистрата и совету. Затем
рассмотрели вопрос о богослужении. Было определено число, место и время для
проповедей. Были выбраны четыре служителя и два дьякона для проповедования в
определенные дни. Из церковной собственности им было назначено небольшое
содержание. Воскресение должно было соблюдаться, и все магазины были закрыты.
В этот день кроме других служений должна быть проповедь в четыре часа утра для
удобства прислуги. Таинство Вечери Господней должно было преподаваться четыре
раза в год. Крещение проводилось только в церкви в часы богослужений. Венчание
могло проводиться в любой день, но церемония должна быть проведена после трех
объявлений.
Самыми последними были правила реформации поведения. С начала века
Женева была фактически военным лагерем, и поведение стало более чем грубым. В
интересах нравственности и не менее свободы было необходимо надеть узду на
дикую вольность прежних дней. Они прогнали герцога, они должны прогнать и
старую Женеву. Магистрат запретил азартные игры, клятвы и богохульства, танцы
и сладострастные песни, фарсы и маскарады, в которых люди себе не отказывали.
Они предписали всем людям посещать проповеди и другие религиозные действия, и
возвращаться домой к девяти часам вечера. Они особенно приказали владельцам
гостиниц и кабаре следить, чтобы гости выполняли эти предписания. Чтобы никто
не мог оправдаться незнанием, эти правила часто провозглашались под звуки труб.
Воспитание молодежи было предметом особой заботы магистрата, который
хотел, чтобы она рано обучилась основам благочестия, а также приобрела знания
классических языков и беллетристики. С этой целью они создали школу или
академию с опытными профессорами, которым назначили хорошее жалование. В
папские времена в Женеве была школа, но она так плохо управлялась, что ничего не
давала в смысле образования. Общий совет декретом от 21 мая 1536 года открыл
новую семинарию в монастыре кордельеров де Рив, а директором назначил Антуана
Сонье, соотечественника и друга Фареля. Последний разыскивал в разных местах
образованных людей, желавших быть учителями в этой школе.
211
Женева была свидетелем торжественного события 21 мая того же года. Все

горожане с магистратом и министрами во главе собрались в соборе св.Петра, и,
подняв руки, поклялись отречься от учения римской церкви, мессы и от всего, что
было с этим связано, и жить согласно заповедям Евангелия. Эта национальная
присяга включала положения, которые мы уже перечислили, и которые считались
необходимым следствием великих христианских заповедей.
Вскоре после этого Фарель составил в союзе с Кальвином, присоединившимся к
нему к тому времени, короткое и простое исповедание веры из двадцати одного
артикула, которому присягнули все граждане государства, приходившие на совет
десятками и дававшие там присягу. Это было в ноябре.
Чтобы отметить основание протестантского государства и установление новой
эры, женевцы отчеканили новую монету и установили новый девиз города. Во
времена язычества, будучи солнцепоклонниками, они взяли солнце в качестве своего
символа. В последнее время радикально подходя в эмблеме, они изменили ее и
приняли следующий девиз: Post tenebras spero lucem, то есть «После тьмы я надеюсь,
будет свет», слова, которые выглядели как интуитивное пророчество о времени
знаний и истины в будущем. После установления реформации женевцы еще раз
изменили девиз: Post tenebras lucem – После тьмы свет, этот девиз был отчеканен на
новой государственной монете, чтобы объявить о том, что свет, которого они искали,
пришел.
Наконец, как долговечный памятник об этом великом событии, горожане
поместили на фасаде ратуши медную доску со следующей надписью:
«Когда в 1536 году господство римской церкви было свергнуто и оставлены ее
суеверия, самая святая вера Христова во всей ее чистоте и церковь правильного
порядка были, исключительно по милости Божией, восстановлены здесь. И в то же
время враги были поражены и обращены в бегство, а город не без чудного Божьего
вмешательства вновь обрел свою свободу. Сенат и народ Женевы постановили, что
этот памятный знак в увековечение события будет изготовлен и помещен на этом
месте. Этим они хотят выразить благодарность Богу за все Его благодеяние».
Никогда еще такая скромная доска не говорила о такой великой победе. Победа
была такой большой, что ее нельзя было передать ни в каком мраморном памятнике.
Ни пышные слова, ни красота искусства не могли выразить ее значения.
Протестантизм, установленный на месте, которое было завоевано для него
посредине христианского мира борьбой, кровью и молитвами верующих, и
поднявшийся в своем величие, сверкая великолепием, должен стать памятником
самому себе или для напоминания другим должен быть таким простым
перечислением свершившихся событий, как написано на этой доске.
212
Но, по правде, когда женевцы поместили памятную доску на фасаде ратуши, они
еще не понимали и наполовину значения достигнутой ими победы. Ни один человек
в тот день не мог даже предположить, как много блестящих побед содержится в этой
одной победе. Потребовалось целое столетие, чтобы выявить их. Что же сделали
женевцы согласно их собственному мнению? Они спасли городок от тирании и
суеверия и посвятили его свободе и чистому христианству. Кажется, что это
немного. Если бы это была великая монархия или сильное королевство, то это было
бы чем-то значительным, но третьеразрядный городок с территорией в несколько
лье, что из этого? Кроме того, Женеву можно было потерять завтра же. Разве
Испания и Франция не могли бы придти в любой час и уничтожить их свободу? Они
думали, что могут это сделать, и даже попытались, но только для того, чтобы
увидеть, что когда их армии редели, а их империи таяли, влияние маленького
протестантского города росло с каждым годом. Крошечное место, но для маяка не
требуется континента для пьедестала; подойдет небольшая скала; и пока ветры
ревут, и волны бушуют, накатываясь на его основание, его свет продолжает сиять,
озаряя все над волнами, пронзая темную ночь и направляя моряцкий баркас. Что
нужно было древнему философу, чтобы сдвинуть мир? Только твердая опора.
Женева была такой твердой опорой. С течением времени мы увидим, что она станет
материальным базисом великой духовной империи.
213
Глава 10 - Кальвин приходит в Женеву – Ее гражданская и церковная

конституции
Кальвин у ворот Женевы – Фарелю рассказали – Встреча Фареля и Кальвина –
Это и есть автор Институтов? – Заклинание – Кальвин остается в Женеве – Начинает
как лектор в соборе – Его исповедание веры – Отлучение – Что это? –
Нравственность является краеугольным камнем нового государства – Гражданская
конституция республики – Всеобщий совет – Совет Двухсот – Совет Двадцати Пяти
– Члены правительства – Консистория или церковный суд – Различие между
гражданской и церковной властями – Идеи Кальвина об отношениях церкви и
государства – Свидетельство Гизо – Идеи Кальвина о совершенствовании эпохи
Однажды, ближе к концу августа 1536 года незнакомая худая фигура с бледным
лицом появилась у ворот Женевы. Ничто не отличало ее от толпы беженцев, которые
прибывали сюда почти каждый день, за исключением блеска в глазах. Он пришел
сюда только на одну ночь, а завтра уходил. Но, когда он шел по улицам до своей
гостиницы, его бывший знакомый – одни говорят, дю Тилль, другие, Кароли – узнал
его и поспешил к Фарелю сообщить, что Кальвин в Женеве.
Когда почти год назад мы расстались с Кальвином, он был на пути через Альпы,
чтобы навести Рене, дочь Людовика XII и жену Эркуля д’Эсте, герцога Феррарского.
«Он пришел в Италию, - как он сам писал – чтобы покинуть ее», до тех пор, пока он
не утвердит известную принцессу, при чьем дворе он жил, в приверженности
протестантской вере, в которой, несмотря на многочисленные трудности, она
оставалась до конца дней. В связи с тем, что умер его старший брат, Кальвин вновь
пересек горы и поспешил на родину, чтобы уладить семейные дела и покинуть
Нойон навсегда. Куда дальше ехать? Воспоминания о насыщенных днях,
проведенных в Базеле, приходили к нему с неотразимо притягательной силой. И вот
он был на пути к бывшему своему приюту вместе с братом Антуаном и сестрой
Марией; но прямая дорога через Лорань была перекрыта войсками Карла V, и это
заставило его сделать крюк через Швейцарию, что и привело его к воротам Женевы.
С удивлением и благодарностью Фарель принял новость о том, что автор
Христианских наставлений находится в городе. Он подумал, что Бог в этот трудный
момент послал изо всех людей человека, с которым он больше всего хотел
сотрудничать в деле реформации Женевы.
Фарель начал испытывать затруднения с возложенной на него задачей. Было
совсем не простым делом отучить людей, наученных в борьбе за свободу привычке
потакать беззаконию. Они сметут любую попытку обуздать их и покорятся только
более волевой силе и крепкому духу. Кроме того, самые высокие организационные
способности требовались от человека, который возглавит нравственный суд в
214
безнравственном городе и заложит на этом малообещающем месте империю,

которая наполнит живительным духом далекие народы и грядущие поколения.
Считая, что он нашел в Кальвине того, кто обладал всеми этими качествами, Фарель
уже шел к нему.
Фарель стоит перед автором Институтов. Он видит человека небольшого роста и
болезненного вида. Разве на эти плечи он возложит бремя, которое под силу самому
Атласу? Можно предположить, что Фарель в этот момент испытывал болезненное
разочарование. Чтобы укрепиться, ему пришлось вспомнить глубокую мудрость,
спокойную силу и возвышенность учения, изложенные на каждой странице
Институтов. Таков был настоящий Кальвин. Итак, Фарель начал настоятельно
просить. Он сражается здесь один. Ему приходится ежедневно бороться с
ужасающей тиранией вне города и против безнравственного либерализма внутри.
Он просит молодого реформатора прийти и быть его товарищем в борьбе.
Кальвина ответил отрицательно. Его конструктивный и практический талант был
тогда неизвестен даже ему самому. Он считал, что его полем деятельности была
библиотека, его орудием перо; а бросится на сцену подобную этой, значило погубить
себя, так он думал. Страстно желая жить в Базеле или Страсбурге, где говоря из
своего насыщенного трудами убежища, мог наставлять все церкви, он убедительно
просил Фареля отступиться и дать ему идти своим путем.
Но Фарель не оступился. Приняв вид древнего пророка, он приказал молодому
путешественнику остаться и трудиться в Женеве; он призвал на его занятие Божие
проклятие, если он найдет предлог для отказа от обращенного к нему призыва. Голос
Бога, а не Фареля говорил сейчас Кальвину; так он чувствовал, и мгновенно
повиновался. Потом он любил вспоминать об этом угрожающем заклинании,
которое было похоже на то, как он говорил, что «как будто Бог с небес протянул
руку, чтобы остановить меня».
Путешествие Кальвина подошло к концу. Он дошел до места, где должен был
исполнить труд всей своей жизни. Здесь, в этом сером городе, держащимся на узкой
скалистой площадке, со спокойным озером у ног и великолепными горами,
уходящими в небо, он должен был трудиться и вести борьбу в течение двадцати
восьми лет, терпеть поражения, но продолжать идти вперед сквозь труды и
поражения к более славной победе, чем та, которая завоевана шпагой, и затем он
уснет и упокоится на берегах реки, чьи «стремительные» воды он перешел несколько
минут назад. Он подал руку Фарелю, и этим отдал себя Женеве.
Если судьба Кальвина с того момента изменилась, если студент стал
законодателем и руководителем, если из солдата он превратился в командующего
протестантской армии, в не меньшей степени изменилась и судьба Женевы. Кальвин
215
уже написал книгу, которая ознаменовала эпоху в протестантизме, но он должен был

написать ее еще раз, но уже не пером и чернилами. Он должен показать перед всем
христианским миром Институты, не как книгу наставлений, а как систему
осуществленных действий, прославленных в искусстве, литературе и богатстве,
сверкая всеми христианскими добродетелями (государство было извлечено из
склепа пороков и возвысилось до славного наследия свободы и праведности). Чтобы
написать слово Протестантизм на своих знаменах, провозгласить о нем в своих
указах, ввести его в богослужение всех церквей, Кальвин и все реформаты
придерживались одного, они боролись, прежде всего, за то, чтобы сделать его
движущей нравственной силой в сердцах людей и в основании государства.
Кальвину было тогда двадцать семь лет. Магистрат Женевы принял его, но
сдержанно, если судить по первому упоминанию о нем в реестрах города спустя две
недели после его прибытия, «этот француз!» Его назначили читать лекции по
Писанию и проповедовать. Беза называет его «богословом или профессором
священных наук», но так как не существовало академии, он читал лекции в соборе.
Что касается служения проповедника, то он приступил к нему спустя некоторое
время. Когда, наконец, он появился за кафедрой как пастор, он говорил так просто и
ясно, но в то же время так великолепно и блестяще, что число слушателей росло день
ото дня. Он уже работал целую зиму, но почти не получал жалования, так как мы
читаем в реестрах совета от 13 февраля 1537 года; «Шесть золотых крон выданы
Кавину или Кальвину, в виду того, что до этого он почти ничего не получал».
Вскоре уже начал проявляться редкий организаторский талант Кальвина. В
течение трех месяцев после начала работы в Женеве он совместно с Фарелем
составил короткое, но всестороннее исповедание веры, включившее основы учения
христианской веры. К нему он добавил катехизис, не тот, что в вопросах и ответах
для детей, но катехизис для взрослых. Женевцы обеими руками приняли
протестантизм, Кальвин показал им протестантизм, который они исповедовали, а
также нравственные обязанности, которые он требовал от своих последователей.
Женевцы подняли руки, а склонили ли они свои сердца? Это для него был основной
вопрос. Он не доверял слепому послушанию. Знание должно быть краеугольным
камнем нового государства, основание которого он сейчас закладывал.
Мы можем привести здесь лишь краткое изложение этого исповедания веры.
Ставя Слово Божье на первое место как единственный непогрешимый авторитет и
единственный закон, оно в двадцати одном артикуле провозглашает то, чему учит
Писание относительно Бога и плана спасения, который Он приготовил для падшего
и беспомощного человека. Оно объявляет Христа единственным источником всех
благословений; Святого Духа единственным автором всех благих дел; веру «входом
для всех богатств», и дальше продолжает говорить об аппарате, созданном для
216
предложения спасения людям, то есть таинствах и служителях. Затем следуют

артикулы относительно церкви, «охватывающей всех истинно верующих»; об
отлучении или исключении из церкви всех явно порочных людей, пока они не
покаются; и о магистрате, «постановлении Божием», который надо уважать «во всех
постановлениях, не противоречащих заповедям Божиим». Исповедание было
принято и одобрено Советом Двухсот 10 ноября 1536 года.
Для реформированных наполовину граждан Женевы жалом этого документа
было отлучение. Другие артикулы надо было просто исповедовать, а этот был
тяжелее всех потому, что с ним приходилось мириться. Что принесла эта власть?
Было ли протестантское отлучение папской анафемой под другим именем? Далеко
нет. Оно не несло с собой тяжелого наказания. Оно действовало не
сверхъестественным или таинственным образом, причиняя душе вред. Оно даже не
объявляло о положении человека перед Богом. Оно просто находило, что его жизнь
была явно не святой, и поэтому он не подходил для святого общества, и в знак
исключения его отлучали от причастия. Ни одно общество не может существовать
без законов и правил, но какая польза от законов без исполнительного органа или
суда для их соблюдения? А без права назначения наказаний суд был бы бессилен, и
было бы невозможно более легкое наказание, чем «отлучение» или исключение для
того, чтобы понять и прочувствовать. Без такой возможности церковь в Женеве была
бы городом без стен и бастионов, она бы рассыпалась в момент создания.
На этом этапе необходимо было обратиться к конституции – гражданской и
церковной – Женевы для того, чтобы был понятен ход дела. Основным принципом
государства было то, что властью был народ. Согласно этому сначала состоялся
съезд всех граждан, называемый всеобщим советом. Это была высшая власть. Чтобы
избегнуть недоразумений и излишеств такого большого собрания, был выбран Совет
Двухсот, называемый Большим Советом. Далее шел Малый или обычный Совет,
состоявший из двадцати пяти членов, включая четырех членов правления города.
Этот последний, Совет Двадцати Пяти, был исполнительным органом и обладал
большой юридической и законодательной силой. Конституционный механизм,
описанный подробно, состоял, таким образом, из народа, совета и сената Женевы.
Всеобщий совет, то есть народ, собирался раз в году в ноябре, чтобы избрать
четверых членов правительства. Кроме ежегодного собрания он встречался только
по чрезвычайным обстоятельствам или, когда принималось решение о
фундаментальных изменениях. Действительное управление «государством было в
руках Совета Двадцати Пяти, которое было по конституции в значительной степени
олигархическим. Такова была республика, когда Кальвин стал ее членом.
С протестантизмом в Женеву пришла еще одна власть, а именно религиозная, и
мы дополним картину небольшого государства, если опишем условия,
217
предоставленные для осуществления церковной власти. Суд или трибунал, в чью

юрисдикцию входили церковные споры, назывался консисторией. Консистория
состояла из пяти служителей города и двенадцати мирян. Она собиралась каждый
четверг, и высшим наказанием, которое она имела право наложить, было отлучение,
которое означало исключение из церкви. Если это не действовало на нарушителя,
консистория имела право передать дело в совет и потребовать, чтобы оно было
рассмотрено согласно гаржданским законам.
Время и обстоятельства должны быть приняты во внимании при вынесении
оценки такой организации. Ход дел в Женеве неизбежно тяготел к церковному, а не
гражданскому правлению, чтобы в некоторой степени создать два в одном. Именно
протестантизм сделал Женеву свободным государством. Протестантизм был душой,
центром и оплотом свободы, и то, что было направлено на ослабление и свержение
этого принципа, было направлено на разрушение республики. Окруженный со всех
сторон врагами, этот принцип был основой их союза и щитом их свободы. Это зашло
далеко и придавало во многих случаях двойной характер одним и тем же действиям,
это оправдывало церковь, когда она обличала грехи и порицала их, в то время как
государство рассматривало те же поступки как преступления и применяло к ним
свои наказания.
Кальвин взял за образец еврейскую теократию, когда он приступил к
организационной работе или скорее к созданию женевской республики. То, что мы
видим на берегах Лемана, является теократией; Бог был ее главой, Библия высшим
кодексом, а правительство осуществляло контроль и отеческое руководство всеми
интересами, гражданскими и духовными. Женева в этом отношении была
репродукцией ветхозаветного общества. В девятнадцатом веке мы считаем это
большой ошибкой. В то же время надо признать, что Кальвин понимал существенное
отличие между гражданским и церковным и необходимость помещения обоих под
отдельные юрисдикции и власти. Но его теократические взгляды производили
неясность и смущение, ему больше удавалось определять границы церковной
власти, чем гражданской власти. Он бы не позволил участие гражданской власти в
консистории, но он не был также щепетилен в удержании церковной власти от
совета. Эта ошибка возникла из-за того, что он сделал Ветхий Завет образцом в том
деле, которое было временным и локальным, а не вечным и всеобщим. Тем не менее,
женевский реформатор стоял выше всех своих предшественников в этом вопросе.
Можно процитировать слова известного государственного деятеля и
соотечественника Кальвина, который отдал должное Кальвину в этом вопросе.
«Принцип, – пишет Гизо – можно сказать страсть, властвовала в сердце Кальвина и
была его путеводной звездой в организации церкви, которую он основал, а также его
собственного поведения на протяжении всей жизни. Этот принцип заключается в
глубоком различии гражданского и религиозного общества. Мы говорим различие,
218
но, ни в коей мере, отделение. Напротив, Кальвин желал союза двух обществ и двух
властей, но каждая должна быть независимой в своей области, объединяя действия,
оказывая взаимное уважение, поддержку… В этом принципе и этом огромном труде
– продолжает историк – есть две новые и смелые реформы, которые попытались
ввести в самом сердце великой европейской реформации, превосходя труд первых
вдохновителей». В качестве доказательства Гризо прибегает к примеру Англии, где
принималась «королевская высшая власть», Швейцарии, где государственный совет
обладал суверенной властью в религиозных вопросах, и Германии, где городской
властью был главный епископ; и продолжает: «В этом важном вопросе, отношении
церкви к государству, Кальвин сделал больше, чем его предшественники…несмотря
на сопротивление со стороны городских властей, на уступки, которые ему иногда
приходилось делать, он твердо стоял на этом принципе и обеспечил реформатской
церкви Женевы в отношении чисто религиозных вопросов и дел право на
самоуправление согласно вере и законам, написанным в Священных Книгах».
В таком изложение фактов Гизо несомненно прав. Только мы думаем, что он
ошибался, полагая, что именно римская церковь и «независимость ее главы»
научили реформатора придавать церкви «твердость и достоинство», когда она имеет
«существование отдельное от гражданского общества». Кальвину пришла эта мысль
из Божественного источника. Он не был в такой же мере успешен в отделении
духовной юрисдикции от гражданской, ни в мыслях, ни в реальности, как думал
Гризо. Что касается мыслей, то он был охвачен идеей ветхозаветной теократии,
которую он принял за Божественный образец для всех времен; но что касается
действительности, оппозиция, с которой он сталкивался в магистрате Женевы,
сделала для него невозможным осознать эту идею во всей полноте. Справедливо
заметить, что его идея опережала время, как сказал Гризо.
219
Глава 11 - Законы о нравственности – Кальвин и Фарель изгнаны

Женева нравственно стоит или падает – Моральный кодекс – Танцы и пр. –
Законы о нравственности, появились раньше времени Кальвина – Возникновение
партии либертинцев – Шумный протест – Требование отмены нового кодекса –
Либертинцы получают большинство в совете – Берн вмешивается неблагоприятно –
Вопрос об опресноках – Волнения и беспорядки в Женеве – Кальвин и Фарель
отказываются раздавать причастие на Пасху – Волнения в церквях – Совет изгоняет
Фареля и Кальвина
За теологическим кодексом Кальвина последовал моральный кодекс. Было мало
городов в христианском мире, которые бы больше нуждались в таком законе, чем
Женева того времени. Веками она почти не знала нравственной дисциплины.
Священники были отъявленными развратниками, правительство деспотично, и как
следствие народ морально развращен. У Женевы была одна спасительная черта,
любовь к свободе. Об образовательных учреждениях не заботились, манеры
женевцев были грубыми, а страсти неистовыми. Они кутили, танцевали, играли в
карты, дрались на улицах, пели неприличные песни, произносили чудовищные
богохульства; короче, не отказывали себе ни в каких излишествах. Было ясно, что
протестантизм должен был вычистить город или покинуть его. Женева ничего не
значит, пока не станет нравственной, не выстоит ни дня. К этой задаче обратился
сейчас Кальвин.
Она начиналась с законов о нравственности, которые в то время были в
набросках, а закончены позже. Законы запрещали азартные игры, клятвы и
богохульства, танцы, непристойные песни, фарсы и маскарады. Время работы
таверн было сокращено; все должны быть дома к девяти часам вечера, хозяева
гостиниц должны были смотреть, чтобы их постояльцы соблюдали данные правила.
К ним также относились ограничения относительно излишеств в одежде и еде. Всем
предписывалось посещать проповеди и другие религиозные мероприятия.
Даже до Кальвина при римской церкви такое поведение, особенно танцы, в
основном было запрещено под угрозой суровых наказаний. Спустя сорок лет после
его смерти при Генрихе IV Французском были изданы подобные эдикты. Британское
правительство в наши дни приняло женевские законы, запрещающие азартные игры,
неприличные картины и пьесы и подобную безнравственность. Если эти законы
приемлемы сейчас, то насколько больше во времена Кальвина, когда едва ли было
какое-нибудь невинное развлечение!
Вторая битва с горожанами оказалась тяжелее первой битвы со священниками, а
реформация нравов более трудной задачей, чем реформация веры. Горожане
вспоминали безмятежные дни при епископе и сравнивали их с нравственными
220
ограничениями, наложенными на них консисторией. Многие, а возможно и

большинство не могли терпеть упреки Кальвина, которыми он разражался с кафедры
против их пороков. Население было смешанным. Многие в душе оставались
папистами, некоторые анабаптистами, а другие были глубоко заражены
атеистической и материалистической философией, которая незаметно выросла под
сенью римской церкви. Успешная борьба, которую женевцы вели за свою
политическую независимость, также способствовала тому, что они не желали
склониться под протестантское ярмо. Разве недостаточно они пролили крови за
проповедь Евангелия? Было оскорбительно для них, что тот самый протестантизм,
за установление которого они боролись, оборачивается против них, взвешивает их
на весах и находит их легкими.
Против Кальвина поднялись громкие и возмущенные крики из-за того, что он
пренебрегает своим служением. Он был назначен толкователем Писания;
клеветники спрашивали, кто назначил его цензором нравов и хулителем граждан?
Религия в то время была отделена от нравственности, что делало абсурдным такое
обвинение. Либертинцы, как стали называться оппозиционеры, требовали отмены
нового кодекса, особенно они жаловались на «отлучение». «Что! – говорили они –
Мы убрали католическую исповедальню для того только, чтобы установить
протестантскую?» Подняв эмблему партии, они прикололи к одежде свежие цветы в
насмешку над другими горожанами, называя их «братьями во Христе».
Правительство было напугано шумными протестами. Большинство граждан были на
стороне служителей, и совет рискнул издать указ, приказывавший либертинцам
покинуть город. Но у него не хватило смелости привести его в исполнение, и
либертинцы, видя его слабость, становились с каждым днем все наглее. Наконец,
выборы в феврале 1538 года дали большинство в совете в их пользу, трое их
четверых членов правления были на стороне либертинцев. Такой поворот дел
поставил пасторов в крайне тяжелое положение. Они стояли перед враждебным
советом, подталкиваемые сзади враждебным населением. Кальвин оставался
твердым. Он решил спасти учение, и ни при каких обстоятельствах не давал святого
нечестивым людям, так как он понимал, что на этом принципе должна стоять
реформация в Женеве, чтобы не упасть.
В то время как конвульсии сотрясали город изнутри, агрессия угрожала снаружи.
Склоки среди горожан послужили сигналом для старых врагов возобновить попытки
вернуть Женеву. Жители укрепили городские стены, перелили ненужные колокола
на пушки и поставили их на стены. Увы, это мало помогло, учитывая то, что они тем
временем разрушали свою настоящую защиту. Протестантизм был связан с
нравственностью, если он уйдет, никакие каменные стены не защитят их, и они еще
раз станут добычей Рима.
221
На этом этапе дело еще больше запуталось вмешательством Берна.

Правительство этого сильного кантона, стремясь к руководству делами в Женеве,
посоветовало женевцам восстановить некоторые обряды, сохранившиеся при
бернской реформации, но отвергнутые при женевской реформации; среди прочих
были праздники и использование опресноков в причастии. Кальвин и Фарель
протестовали против такой рекомендации.
В тот момент, когда о мнении пасторов стало известно, неистовое желание
охватило либертинцев провести Вечерю Господню с опресноками. Правительство
решило поступить по желанию либертинцев. Перед Кальвином стоял еще более
важный вопрос, преподавать ли причастие вообще этим людям. При приближении
Пасхи гнев этой группировки возрос. Они бегали по улицам ночью, горланя и громко
крича. Они останавливались перед домом пасторов, выкрикивая: «В Рону! В Рону!»,
и запаливали свои аркебузы. Они разыграли маскарад, пародируя причастие, в
котором их дотошное сознание позволяло участвовать только при наличии
опресноков. В Женеве наблюдалась ужасная неразбериха. Это подтверждали
свидетели и те, у которых были большие возможности узнать правду, о чем они и
рассказывали. «От папства на самом деле отреклись, - пишет Беза – но многие не
расстались с ним, многочисленные и неблаговидные беспорядки, процветавшие в
городе, еще много лет поддерживались канониками и нечестивыми священниками».
«Ни о чем не было слышно, - пишет Розет – кроме известий о ссорах между бывшими
и настоящими правителями (старыми и новыми членами совета); одни были
зачинщиками, другие следовали за ними, и все смешалось с упреками по поводу
трофеев, взятых в войне, или награбленного в церквях». «Я живу здесь, -
рассказывает Кальвин сам, описывая эти волнения – принимая участия в странных
конфликтах. Вечером меня насмешливо приветствуют у дверей моего дома
пятьюдесятью или шестьюдесятью выстрелами из аркебуз. Можете представить, как
это должно удивлять бедного и робкого богослова, каким я являюсь, и смею
заверить, всегда был. Именно во время этих постыдных сцен настал день, который
должен был показать, что должны уйти либо либертинцы, поддерживаемые советом,
либо Кальвин, поддерживаемый великим учением.
Утром пасхального воскресения 1538 года большой колокол церкви Клеменса
прозвонил к началу служения, и жители со всех концов города поспешили в церкви.
Фарель поднялся на кафедру собора св.Герваса, а Кальвин на кафедру собора
св.Петра. Среди своих слушателей они видели много либертинцев. На поверхности
все было спокойно, но одного слова было достаточно, чтобы вызвать бурю.
Несмотря на это, они должны были исполнить свой долг. Пасторы объясняли
сущность Вечери Господней, рассказывали о поведении людей, которые были
достойны, чтобы принимать в ней участие. Напомнив о беспорядках, царивших в
городе на протяжении последних недель в доказательство того, что большинство
222
собравшихся имели недостойное поведение, они в заключении объявили о том, что

Святая Вечера не будет преподана в этот день. После этого голоса проповедников
потонули в громких криках. Особенно большое волнение было в соборе св.Гейвеса,
разъяренные люди вынули шпаги и бросились к кафедре. Фарель ждал их, скрестив
руки на груди. Он давно уже научился смотреть в лицо разъяренных людей без
страха. Таким же непоколебимым был и Кальвин в соборе св.Петра. Скорее его
кровь окрасит пол, на котором он стоит, чем он признается в профанации, требуемой
от него. «Мы высказываем протест всем вам, - сказал он – мы не настаиваем на
вопросе, касающемся хлеба, квасного или пресного. Это – дело незначительное,
которое должно быть оставлено на рассмотрение церкви. Если мы отказываемся
преподавать Вечерю Господню, так это из-за того, что вы находитесь в очень
трудном положении, которое вынуждает нас так поступать.
Фарель перенес основной удар бури утром, вечером была очередь за Кальвином.
Выходя из церкви Рив, бывшего монастыря св.Франциска, на берегу озера Кальвин
встретил толпу людей, у многих из которых были при себе шпаги. Какие бы чувства
не испытывал в тот момент молодой реформатор, он держался спокойно и смело
перед толпой, бывшей на грани взрыва. Он был в городе не более восемнадцати
месяцев, и, однако, внушал бо;льший страх, чем даже Фарель.
Они оба были людьми одного духа, как и одного служения, и все же они были
разными и женевцы видели разницу. Фарель был человеком ораторского искусства,
Кальвин был человеком силы. Трудно сказать, в каком свойстве или способности,
или сочетании способностей заключалась эта сила. Конечно, она не заключалась в
его жестах, виде или пышной риторике, так как никто более усердно не избегал
этого, как он. Но то, что он обладал такой силой – спокойной, непреклонной,
непреодолимой силой – знали все, так как все ее чувствовали. Обличительные речи
и угрозы Фареля были ужасны, страстность велика как гроза в Альпах, но было что-
то в этом шуме, что смягчало суровость и обвинения. Кальвин никогда не бросал
громов и молний. Если бы он это делал, было бы легче, женевцы бы чувствовали,
что он более человечен и общителен – человек со страстями как они или, по крайней
мере, как Фарель, которого они воспринимали со смешенным чувством любви и
страха, и которого они не могли не прощать, даже когда он обрушивался на них с
упреками. Но со своим ужасным спокойствием, бесстрастным умом Кальвин стоял
от них в стороне и поднимался выше всех них, даже Фареля, даже совета, чей
авторитет уменьшался перед духовным величием, которое, казалось, окутывало
этого человека. Он был перед ними как воплощение совести: его высказывания были
указаниями, справедливыми и непоколебимыми, как законы самого неба. Откуда он
пришел, этот загадочный и страшный человек? Нойон был его родиной, но какие
силы сформировали такой дух! Какой случай забросил его в их город, чтобы держать
их в его власти и управлять ими так, как никакой епископ, или герцог, или Папа еще
223
не управляли ими? Они попробуют, не сбросят ли его иго. Для этого они захватили
шпаги.
Историки, бывшие свидетелями этой сцены, осторожны в своем описании. Она
не окончилась трагично, как ожидалось, и вместо фактов, которые не
способствовали бы чести города, они удостаивают нас поздравлениями с тем, что
дело не закончилось хуже. Мы не знаем, какие слова возбудили бурю. Не
обязательно, чтобы они были сильными, что чем крепче они будут, тем лучше их
воспримут. Когда Кальвин проповедует, видно, что на лицах слушающих появляется
неодобрение. Мгновенно раздаются выкрики, минуту спустя слышан лязг
вынимаемого оружия, а потом блеск обнаженных шпаг. Буря разразилась с
тропической неожиданностью и силой. Разъяренные люди, потрясая оружием перед
лицом проповедника, рвутся к кафедре. Один удар и деятельность Кальвина
прекратится и не только его, с ним закончится деятельность Женевы как нового
оплота реформации. Фарель считал, что бремя слишком тяжело для него; мы знаем,
что если бы Кальвин упал, никто бы не занял его места. Как бы торжествовал Рим,
когда бы вновь вошел в Женеву через изувеченный труп реформатора! Но какая бы
катастрофа была для Европы, если бы ее новый день был омрачен двойной ночной
тьмой, тьмой восстающего атеизма и ущербного суеверия!
Но движению не суждено было прекратиться. Тот, Кто рассеял императоров и
армии, когда они выстроились в боевом порядке против реформации, усмирил шум
разъяренной толпы, когда она восстала, чтобы уничтожить ее. Тот же щит, который
прикрыл Лютера на сейме в Вормсе, был простерт над головой Кальвина, когда он
был в окружении блестящих шпаг в церкви Рив. Среди собравшихся были друзья
реформатора, они встали между кафедрой и разъяренными людьми, спешившими
нанести удар. Эта защита дала время менее враждебно настроенным врагам
Кальвина придти в себя и избежать преступления, которое они собирались
совершить, и скандала, который они вызвали бы, если достигли своей цели. Их
гнев стал остывать; сначала один, потом другой вложили шпаги в ножны, и спустя
некоторое время мир был восстановлен. Мишель Розет, хронист и член магистрата,
говоривший, что он был там, пишет с чувством явного облегчения: «Дело обошлось
без кровопролития». А слова члена правительства Гуатиера, считавшего мирный
исход дела чудом, показывают, как близко был совсем другой исход. Друзья
реформатора посчитали неразумным оставить его беззащитным, хотя буря, казалось,
затихла. Окружив его, они проводили его до дома.
На следующий день собрался совет Двухсот и вынес двум служителям приговор
об изгнании. Этот приговор был одобрен на следующий день всеобщим советом или
народным собранием. Когда Кальвина ознакомили с решением, он с достоинством
ответил: «Если бы я был слугой человека, то получал ничтожное жалование, но к
224
счастью я слуга Того, Кто никогда не подведет и даст Своим слугам то, что обещал».
Совет обосновал приговор об изгнании расхождением по вопросу о пресном хлебе.
При этом он действовал неискренно. Пасторы требовали, чтобы вопрос о квасном и
пресном хлебе обсуждался открыто. Настоящей причиной изгнания была та, о
которой магистрат Женевы по очевидной причине умалчивал, а именно отказ
Фареля и Кальвина преподать Вечерю Господню в связи с богохульством и
аморальностью со стороны тех, кто требовал допуска к столу причастия. Перед
окончательным приговором Кальвин попросил всеобщий совет выслушать доводы в
свою защиту, но в просьбе было отказано.
На этом этапе важно отметить, что реформатор строил всю систему церковного
управления на принципе – святое не должно даваться нечестивым. Он старался,
чтобы этот принцип не нарушался, так как он был основой, во-первых, чистоты
церкви, а во-вторых, нравственности и свободы государства. Как мы видим, этот
принцип при первой попытке установления брошен под ноги и растоптан
неверующей демократией. В дни Кальвина эта партия только дала первый росток,
потом она выросла до больших размеров, вышла на более широкую арену, и мир
увидел как она, особенно во Франции, сокрушила и повергла в прах королей и
правительства. Но принцип Кальвина, будучи Божественным, не мог погибнуть под
этими ударами. Он был на мгновение подавлен, изгнан из Женевы, как один из ее
борцов, но снова поднялся, и, вернувшись в Женеву пятнадцать лет спустя, был
увенчан победой.
225
Глава 12 - Кальвин в Страсбурге – Рим подходит к Женеве

Фарель в Нойшателе – Кальвин в Страсбурге – Его труды – Беспорядки в Женеве
– Бедность Кальвина – Попытки Рима вновь захватить Женеву – Кардинал Садолето
– Его письмо женевцам –Кто ответит на него? – Отвечает Кальвин – Подъем
реформации – Спад католицизма – Встреча протестантов и католиков во
Франкфурте – Кальвин едет туда – Встреча не дает плодов – Беседы Кальвина и
Меланхтона – Доверие Кальвина Меланхтону – Нежная любовь к нему – Кальвин и
Лютер никогда не встречались – Лютер поставлен среди тевтонских народов,
Кальвин среди латинских народов – Мудрость такой расстановки
Медленно и грустно, с опущенными глазами – так как Господь оставил всякую
надежду на город, которому они посвятили много труда – шли два изгнанных
служителя неизвестно куда. После неудачной попытки со стороны Берна и Цюриха
уладить ссору Фарель пошел в Нойшатель, который стал полем для его будущих
трудов и, таким образом, завершил строительство здания, фундамент для которого
он заложил раньше. Кальвин, дойдя до Базеля и немного отдохнув в городе, который
он любил больше всего, в конечном счете, отправился в Страсбург, куда его
настойчиво приглашали пасторы Буцер и Капито. В Страсбурге его ждали три года
почетного труда. Вокруг него собрались известные иностранцы, изгнанники за
Евангелие; французские беженцы в количестве около 15 000 человек создали
общину, выбрали его пастором, а городской совет, передав доминиканскую церковь
в его распоряжение, назначил его читать лекции по Писанию. Публика была более
эрудированной и изысканной, чем в Женеве, так как только через Кальвина Женева
могла стать образованной. Любовь Страсбурга была как бальзам для израненного
сердца изгнанника.
Изгнание двух служителей не успокоило бури, бушевавшей в небольшом
государстве на берегу Лемана. Совет, для того чтобы, возможно, показать, что может
управлять без Кальвина, опубликовал несколько новых указов о реформации нравов,
но, увы, нравственная сила ушла вместе со служителями, и распоряжения магистрата
остались незамеченными. Чем тише становились удалявшиеся шаги Фареля и
Кальвина, тем громче становились беспорядки в покинутом ими городе.
Проповедники Марко и Моран, занявшие освободившиеся кафедры, были просто
объектами насмешек. Вскоре они с раздражением оставили город. Совет подумал
поставить на их место двух директоров школы, которую открыл Фарель, так как хотя
в Женеве было 900 священников, но учителей не было. Два учителя поднялись,
отрясли прах со своих ног, и школа закрылась. Доминировавшая фракция
потребовала «свободы», и, оставленная без духовного руководства и светского
наставника, была вольна делать то, что сердце пожелает, если есть истина в максиме:
«невежество есть мать набожности».
226
Кальвин на новом поприще в Страсбурге проповедовал четыре раза в неделю и

исполнял другие, как личные, так и общественные обязанности хорошего пастора.
Каждый день он читал лекции по богословию студентам академии, причем
учебником было Евангелие от Иоанна и Послание к римлянам, которые он толковал.
Слава о его лекциях привлекала студентов из других стран, и Страсбург обещал
составить конкуренцию Виттенбергу, как школа богословия. Реформатор не просил
у магистрата жалования, а они не торопились его назначать, и поэтому он испытывал
большую нужду. У него было немного денег от отцовского наследства, вдобавок он
продавал свои книги. Ему было очень горько расставаться с ними, но другого выхода
не было, так как в то время он пишет Фарелю о том, что « у него нет ни фартинга».
Потом сенат Страсбурга назначил ему стипендию, но такую маленькую, что она не
удовлетворяла его нужды. Вернемся в Женеву.
Кальвин ушел, а Папа приблизился. Некоторое время он наблюдал, когда плод
созреет, и вот его можно сорвать. Кардиналу Садолето поручили написать письмо
народу Женевы, которого, как считали, было достаточно, чтобы вновь войти в старое
стадо. Для этой задачи нельзя было найти более подходящего человека, чем
Садолето. Проведя юность при курии Льва X, он был таким же сыном Ренессанса,
как и церкви. Он был исполнен толерантности, воспитанной на безразличие,
которую иногда ошибочно принимают за истинный либерализм. Он мог написать
любое количество прекрасных фраз на чистейшей латыни. Он вел безукоризненную
жизнь. Протестанты иногда думали, что он вот-вот должен стать одним из них. Но
нет, он любил тишину наук и эстетику искусства. Прежде всего, у него была
безопасность и комфорт непогрешимой церкви. Она спасала от трудов по изучению
и от мук сомнений.
Его письмо «к сенату и народу Женевы» было таким, каким можно было ожидать
от такого человека. Он начал с клятвенных заверений своей давней любви к ним; он
восхвалял их благородные качества; он «утопил послание» в трогательной печали об
их несчастьях. Увы, они позволили соблазниться на протестантизм, который, как он
сказал, содержал очень мало истины. Максимально используя утонченность своего
пера, он отчеканил несколько блестящих комплементов в похвалу Священного
Писания и Христа как единственного Спасителя, а также учения оправдания по вере.
Выражаясь таким образом, Садолето не проявлял ни малейшего желания стать
последователем протестантской веры, он только заманивал женевцев под тиару.
Только в непогрешимой церкви они могут найти спасение от таких бурь, как
применяемое к ним личное осуждение.
Письмо имело совсем обратное действие, чем от него ожидали. Оно помогло
показать народу Женевы край пропасти, к которому они приближались. Читая
письмо кардинала, они спрашивали себя, неужели мы так близко от Рима, что
227
понтифик полагает, ему стоит только открыть ворота, и мы войдем? Более того, оно
заставило их почувствовать потерю, которую они испытали после изгнания
Кальвина. Они посмотрели вокруг в поисках человека, чтобы написать ответ
Садолето, так как они понимали, что письмо не должно остаться без ответа, но
тщетно смотрели. У всех на устах было имя одного человека, который мог
справиться с этой задачей, но так как еще не высохло чернило, которым писали имя
этого человека в указе об изгнании, они не смели произнести его. Однако это
показало, что течение событий начало меняться. Тем временем Кальвин в
Страсбурге получил копию письма кардинала, и, не дожидаясь, пока женевцы
попросят его, ответил в такой манере, что Садолето уже не делал второй попытки.
Чтобы написать ответ Садолето Кальвину потребовалось шесть дней, и до сих пор
письмо остается памятником его таланта. Он начинает с комплемента
образованности и красноречию кардинала и продолжает выражать изумление по
поводу «исключительной любви и доброжелательности», которые Садолето,
совершенно незнакомый с народом Женевы, так неожиданно испытывает к нему, и
«плодов которых никогда не было видно». «Если им – продолжает Кальвин –
руководило тщеславие и корысть при отделении от Рима», как намекнул Садолето,
какая эта была ошибка! «Конечно, - пишет он – если бы я пекся о личной выгоде, я
бы никогда не отделился от вашей фракции». «Разве не является кратчайшим путем
к богатству и почестям – спрашивает он – принятие сначала условий, которые вы
нам предлагаете?» «Вы называете нас отступниками», пишет Кальвин. «Женевцы,
выйдя из трясины заблуждений, в которую они погрузились, вернулись к
евангельскому учению, и это вы называете оставлением истины Божией. Они вышли
из-под папского господства, и это вы называете отделением от церкви». «Мы
противоречим св.отцам! – восклицает реформатор, ссылаясь на другое обвинение,
выдвинутое кардиналом против протестантов – Мы находимся в большем согласии
с древними традициями, чем вы, наши оппоненты, да будет вам известно, Садолето.
Мы не просим ничего больше, только бы видеть восстановленным прежнее лицо
церкви, которое было разбито и почти уничтожено Папой и его фракцией». После
напоминания кардиналу о том, что было знакомо ему вследствие учености, а именно
о состоянии церкви во времена греческих и латинских отцов, Кальвин спрашивает
его: «Разве вы назовете врагом древних традиций человека, который ревнует о
древнем благочестии, жаждет восстановить в первоначальном блеске все, что было
опорочено? По какому праву нас обвиняет в нарушении древней дисциплины та
самая партия, которая оставила ее?»
Несколькими штрихами Кальвин далее рисует картину того состояния, в котором
реформатор застал школы и кафедры: во-первых, ничему не учили, кроме «чистой
софистики», «запутанного и извращенного схоластического богословия», «какого-
то вида тайной магии». А что касается кафедр, то «не было проповедей, из которых
228
глупые старухи не узнали бы о невероятных историях, о которых они могли

рассказать через месяц у своих домашних очагов». Разве преступление заменить этот
вздор богословием, взятым из Слова Божьего, и вместо монахов поставить за
кафедры проповедников древнего Евангелия?
Далее следуют несколько возвышенных отрывков об оправдании по вере, о
единственном посредничестве Христа, богослужении, Вечери Господней, служении,
церкви, затем идет заключение, в котором реформатор воспроизводит, хотя и в
противоположном смысле, персонификацию Садолето. Кардинал вызывает
Кальвина и его братьев в качестве преступников на Божье судилище. Кальвин
подчиняется трубным призывам. Он приходит на страшный суд, на который
кардинал призвал его, и так отвечает на обвинение: «Я видел, что Христа забыли, и
считали ненужным, что мне оставалось делать? Я видел, что Слово Божие
игнорировали и прятали, что мне оставалось делать? Разве называют предателем
того, кто, видя убегающих солдат, поднимает командирское знамя, собирает их и
восстанавливает порядок? Разве я предатель, если поднял посреди рассеянной
церкви прежнее знамя Иисуса Христа? Так как я развернул не новое и незнакомое
знамя, а Твое великое знамя, о, Господь!» Он добавляет, ссылаясь на язвительное
замечание Садолето о том, что они нарушили мир: «Разве они (католики) не
прибегали к шпаге и виселице? Разве они не считали своим единственным средством
оружие и жестокость? Они предоставили нам освящение скорбями и кровью вместо
другого освящения. Мы знаем, что мы делали и во что верили, «и дай Вам Бог,
Садолето, чтобы Вы смогли однажды так же открыто сказать».
Так Кальвин, хотя и находясь в изгнании, продолжал прикрывать Женеву своим
щитом. Письмо быстро распространилось по всей Европе. Лютер прочитал его и был
в полном восторге. Его взгляд сразу распознал в нем свободу, силу и величие. «Вот,
- сказал он – письмо, у которого есть руки и ноги. Я радуюсь тому, что Бог
восстанавливает таких людей. Они продолжат то, что я начал делать против
антихриста, и с Божией помощью они закончат дело».
Кальвин стал или вот-вот станет центром движения, чье настоящее положение в
христианском мире весьма опасно. Переломный момент состоял в конфликте
католицизма и протестантизма. Обеим сторонам было ясно, что брешь, разделявшая
их, должна быть закрыта сейчас, и что если решение будет откладываться и дальше,
то противоречие перерастет в ожесточенную и кровопролитную войну, длящуюся
десятилетиями, а, возможно, и дольше. За те годы, что Кальвин жил в Страсбурге,
папская и протестантская общественность провела не менее четырех
последовательных съездов, чтобы попытаться найти основу, на которой смогут
сойтись две церкви и восстановить мир в христианстве. Император взял на себя
инициативу этих собраний со стороны католиков. Среди двух партий у последней
229
были более веские причины для удерживания оливковой ветви. Двадцать пять лет
прошло в попытках свергнуть протестантизм, но вместо того, чтобы рассказать о
победах, они могли показать только список поражений. Все работало против них.
Если они проводили диспут, то только для того, чтобы показать слабость своих
борцов, если собирали синод, то чтобы только услышать протестантское
вероисповедание, если проводили встречу, то только для того, чтобы пойти на новые
уступки, если возводили костры, то чтобы посеять семена новых мучеников; если
объединялись, чтобы нанести совместный удар, то обрушивалось какое-нибудь
несчастье, какой-нибудь союзник предавал их или появлялась зловещая фигура
турка, и их планы срывались. Лук ломался в тот момент, когда стрела была готова
лететь.
Как относились в тот час народы к послушанию папскому престолу? Половина
европейских стран встали или спешили встать под знамя, на котором было написано:
«Открытая Библия и свобода совести». Две Саксонии, Пруссия, Гессе-Кассель,
Виттенберг, несколько небольших княжеств и много вольных городов собрались
вокруг великого Протеста. Лучшая часть Швейцарии была потеряна для Рима. Мало
кто, кроме пастухов в горах, получали ее индульгенции и воссылали взамен деньги.
Дания и Швеция восстали. Сильные королевства Англии и Франции находились в
подвешенном состоянии. Повсюду люди протестовали против давней власти
римской церкви, и вскоре на севере от Альп у нее остались лишь несколько
подданных. Парламенты принимали законы, регулировавшие ее незаконное
присвоение прав, ее буллам не подчинялись, ее облачения были не в ходу; десятины,
аннаты, права и бенефиции были всего лишь собранными после жатвы колосьями.
Паломники и анахореты исчезли с ее дорог; люди хоронили мощи вместо того,
чтобы поклоняться им; капюшоны и рясы были заменены на одежду для честного
труда; на месте монастырей появились школы и больницы; чтение Писания
вытеснило молитвы по четкам, и проповедь Евангелия пение ектений и месс.
В добавление ко всем этим потерям, когда католики смотрели на другую сторону,
они не могли не видеть крепкую позицию протестантов. Реформация не только
разделила христианский мир, не только получила поддержку княжеств, князей и
вольных городов, но и использовала многие средства, которые постоянно умножали
ее последователей и расширяли ее территорию. Прежде всего, это было Священное
Писание на родных языках разных стран. За этим Божественным средством пошли
почти все мыслящие люди науки и риторики, которыми могла гордиться та эпоха.
Время от времени из-под пера Лютера вырывался свет и озарял Европу. Недавно
вышло великолепное доказательство, Институты. Эта работа потрясла христианский
мир, стройная фаланга аргументов, по сравнению с которой легионы императора
были слишком слабы.
230
Вокруг двух великих вождей, Лютера и Кальвина, была сотня проницательных и

дисциплинированных умов, готовых разоблачить софистику, противостать лжи,
высмеять глупость и подвергнуть критике лицемерие и высокомерие. Более того,
привычка независимого изучения и искусство комбинирования, примером чего
может служить Шмалькальденская лига, и что не прошло даром для ее противников,
пришли на помощь делу. Короче, среди сил на стороне протестантизма не последним
был дух его последователей. Они могли смело смотреть в лицо тюрьмам и дыбам,
эшафотам и кострам, и не пасть духом. На место тех, кого сожгли сегодня, завтра
встанут сотни, чтобы подхватить упавшее знамя и нести его до победы. Такие
размышления не могли не повлиять на умы католиков и подтолкнуть их примирению
с протестантами. С далеких берегов Тагуса пришло письмо, исполненное довольно
дружеских заверений. В письме, написанном в Альказаре в Толедо 25 ноября 1539
года, император приглашал протестантских князей Германии встретиться и
попытаться продумать меры для примирения. В то же время Карл известил о том,
что король Франции, с которым он был тогда в мире, был солидарен с ним в этом
вопросе.
Вслед за письмом князья собрались в феврале во Франкфурте. Императора на
встрече представлял Элдо, архиепископ Лунденский. Кальвин в сопровождении
Штурма поехал туда по настоянию братьев в основном в интересах швейцарских
церквей, а также ради встречи и общения с Меланхтоном. Дебаты были долгими, но
результаты были небольшими. Все закончилось перемирием, которое должно было
длиться пятнадцать месяцев, чтобы дать возможность богословам и ученым
собраться и обсудить необходимые шаги для решения религиозных проблем. Без
перемирия участники не были бы спокойны за свои головы. Между тем, гонения на
протестантов в имперских покоях должны быть прекращены, и никого с обеих
сторон не должны были тревожить по поводу религии. Протестанты думали, что
увидели дьявольский характер в попытке ограничить соглашение Аугсбурским
исповеданием. У императора были веские причины, чтобы лишить швейцарцев их
преимуществ. Он знал, что если немецкие и швейцарские реформаты объединятся и
образуют один протестантский лагерь, простирающийся от Балтики до берегов Роны
и подножий Пеннинских гор, то Рим потеряет свою власть к северу от Альп, а вместе
с ним он сам лишится династических перспектив.
Мы с удовольствием переходим из зала заседаний к комнате, где величайший
ученый реформации и ее величайший богослов должны были встретиться.
Меланхтон и Кальвин понимали друг друга с первого взгляда. У Кальвина не
вызывала сомнения непоколебимая преданность Меланхтона протестантской вере.
Немудрые уступки, на которые иногда толкала его любовь к миру, хотя и вызывали
порицание Кальвина, никогда не пошатнули доверия к нему. Последовал обмен
мнениями о природе Евхаристии, и Кальвин, как мы узнаем из писем к Фарелю, был
231
рад обнаружить, что взгляды Меланхтона почти совпадали с его собственными

взглядами, хотя и из-за уважения к Лютеру не высказывались открыто. Однако
последующие обсуждения показали, что единство не было таким крепким, как
надеялся Кальвин. Тем не менее, их дружба оставалась нерушимой на протяжении
всей жизни и приносила плоды Божией церкви. О том, как глубока и нежна была
любовь Кальвина к Меланхтону, можно судить по трогательным словам,
написанным после того, как могила сомкнулась над ним. «О, Филипп Меланхтон, -
ибо к тебе я обращаюсь – тебе, который сейчас находится одесную Бога с Христом,
ожидая нас на небесах, пока мы не придем в блаженный покой – сотни раз ты
говорил мне когда, устав от трудов и неприятностей, ты склонял свою голову мне на
грудь – Да будет воля Божия, да будет воля Божия, чтобы я мог умереть на этой
груди! Что до меня, то позже сотни раз я желал, чтобы нам было даровано быть
вместе. Конечно, ты смелее смотрел в лицо борьбе, мужественнее переносил зависть
и клевету. Тебя угнетала злоба многих людей, чья дерзость была пропорциональна
тому, что они называли твоим малодушием».
Есть еще одна встреча, которая имела бы больший интерес для нас, чем та, о
который мы рассказали. По крайней мере, одна сторона очень ее ждала. В письме к
Лютеру Кальвин пишет: «О, если бы я мог полететь к тебе и насладиться общением
с тобой с течение нескольких часов!» Все время спрашивают, если бы Лютер и
Кальвин встретились, кто бы был больше? Могла бы брешь в протестантском войске
быть заделана, лагеря Виттенберга и Женевы слиться в один? Померкла бы слава
Лютера перед спокойным величием Кальвина, и могла бы мощь последнего
склониться перед интуицией и блестящим гением первого? Но не суждено было этим
двум людям увидеться во плоти. Им суждено было обитать в разных областях.
Импульсивный Лютер был дан тевтонским народам, которым нужен был его
энтузиазм, чтобы зажечь их. Кальвин был помещен среди легко возбудимых и
непостоянных южных народов, где его суровая логика и любовь к дисциплине
помогали ограничить их стремление к излишествам и страсть к построению теорий.
Если бы Лютер поехал во Францию – был такой момент у ворот Аугсбурга по случаю
бегства от Каэтана, когда он подумал повернуть лошадь в этом направлении – он бы
разжег большой пожар своим красноречием, который бы быстро возгоревшись,
также быстро бы погас. И если бы Кальвин при первом посещении Страсбурга,
вместо того, чтобы повернуть на юг к Базелю, поехал бы в Виттенберг и сделал бы
Германию полем своей деятельности, о чем он подумывал, ему бы, несомненно,
удалось бы укоренить свою систему церковного порядка, но без особого энтузиазма
со стороны тех, кто ее принял, но необходимого для ее стабильности и передачи
всему христианскому миру, а юг тем временем стал бы добычей пантеистических
теорий таких людей как Ошин и Сервет. Какое чудесное распределение даров между
этими двумя людьми в месте, предназначенном им для деятельности, и во времени,
232
в котором они действовали! Лютер был в центре первого акта великого спектакля.
Он сейчас заканчивается, и в центре второго начинающегося акта встает Кальвин с
такой же огромной энергией, но суровой логикой, чтобы завершить и увенчать
работу своего предшественника.
233
Глава 13 - Безрезультатные встречи в Гагенау и Ратисбоне

Съезд в Агно – Попытка опередить протестантов – Твердость немецких князей –
Встреча в Ратисбоне – Недоумение Карла V – Кардинал Контарини – Программа –
Благоприятное начало сейма – Соглашение по нескольким доктринам – Камень
преткновения – пресуществление – Надежды не осуществились – Будет ли
примирение благословением для христианства? – Оно будет могилой для
протестантизма и новой жизнью для атеистической революции
Следующая встреча состоялась в Агно 25 июня 1540 года. На ассамблее
председательствовал король Фердинанд. Протестантские князья были представлены
представителями. Присутствовало много богословов, среди них был Кальвин.
Меланхтон по дороге заболел, и таким образом, отсутствовал. Фердинанд, на
основании того, что протестантских князей не было, перенес встречу на 28 октября
в Вормс. Между тем, была совершена попытка опередить протестантов, потребовав
от них отдать здания, земли и доходные статьи, которые они забрали у папистов, и
пообещать, что в Шмалькальденскую Лигу больше никто не будет принят. Эти
предложения были с негодованием отвергнуты. Давайте сначала решим
религиозные вопросы, сказали протестанты, а остальное все приложится. Они
никого не ограбили; присвоенные церковные доходы отдали на религиозное
обучение людей, помощь школам и бедным. Что же касается отказа в защите Лиги
тех, кто преследуется справедливо, они с презрением отвергли мысль связать себя,
как подлую политику. Кальвин, которому нельзя было легко навязать что-то или
легко удовлетворить, свидетельствует в своих письмах о стараниях людей, которых
он видел во Франкфурте. Они скорее увидят свои города вспаханными, замки
разрушенными, а самих себя на эшафоте, чем распустят Лигу и отдадут беззащитные
провинции и города на волю императора и Папы.
Собрание состоялось в Вормсе, но на третий день пришло письмо от императора
о роспуске его и проведение его с бо;льшей торжественностью в Ратисбоне в январе
1541 года. Участники не приехали вовремя, и сейм Ратисбона открылся только в
апреле. Кальвин, направленный Страсбургом, поехал туда, хотя мало ожидал от
сейма, не веря в искренность католических правителей, и, возможно, зная как никто
другой, что перед ними была поставлена невыполнимая задача, так как от них
требовали примирить антагонистические веры. И все же многое предвещало
удачный исход этой четвертой попытки успокоения христианства в течение двух
лет. Во-первых, в связи с положением дел император был заинтересован в дружеских
отношениях с князьями протестантской лиги. Он набирал армии, тратя огромные
деньги, годы и силы, истощая свои таланты в тяжелых экспедициях и крупных
предприятиях, но проблем вокруг трона становилось больше, а не меньше. Истинно,
ему не надо было напрашиваться на новые неприятности. Карл, несомненно, говорил
234
правду, когда устами Гренвиля он открыл сейм такими словами: «Когда он понял,
как религия разорвала империю и дала туркам возможность почти вторгнуться в
недра Германии, ему было очень горько, и поэтому на протяжении многих лет он
искал пути примирения».
Папа Павел III не менее императора склонялся к примирению. В знак своего
дружеского расположения он послал Гаспара Контарини в качестве своего легата на
сейм. Венецианский патриций по происхождению, кардинал Контарини был
человеком чистой жизни, благочестивого нрава и либеральных взглядов. Он был
членом «Оратории Божественной любви», ассоциации, старавшейся провести
реформу в церкви; по важной доктрине оправдания она приближалась к Лютеру.
Протестантские богословы желали не менее их ликвидировать брешь при условии,
если это будет сделано не во вред реформации. Когда они думали о жертвах,
связанных с продолжительной борьбой – опустошениях, крови, проливаемой на
полях и эшафотах – они не брали на себя ответственность, чтобы поспешно закрыть
дверь перед любой благой попыткой союза. Никогда еще мир не казался таким
близким.
Заседания начались с того, что Гренвиль представил сейму книгу, которая, как он
сказал, получила одобрение императора, и которую он советовал им принять за
основу дискуссий. Книга состояла из ряда глав или трактатов об учении, обрядах,
таинствах, орденах и уставе церкви. Участники должны были сказать, в чем они
согласны с ней, а в чем нет. Папа, естественно, хотел, чтобы важный вопрос о его
верховной власти был рассмотрен прежде всего, но Контарини, несмотря на
инструкции, отложил вопрос о власти Папы на конец и отдал первенство учению о
системе христианства. Некоторое время все шло гладко. Между двумя сторонами
собрания существовало весьма удовлетворительное единство во мнениях
относительно учения о грехопадении, свободной воле и оправдании. Кальвин был
удивлен уступками католиков. «Мы придерживаемся – говорит он в письме Фарелю
– всех существенных положений истинного учения. Если ты примешь во внимание,
с какими людьми нам пришлось согласиться, ты поймешь, как много было сделано».
Пока ни облачка не было на небе сейма.
Далее стоял вопрос о церкви. Сейм пришел к соглашению по поводу церковного
устава; собрание разделилось на две части относительно церковной власти. Чтобы
избежать неприятностей, было предложено перейти к другому вопросу, а этот
оставить для будущего рассмотрения. Дальше шли таинства. Сейм приближался к
самым трудным вопросам. Были разногласия, протестанты относились к таинствам
по-другому, и обсуждение могло продолжаться. Наконец, наступило рассмотрение
таинства Вечери Господней. «Здесь – писал Кальвин – стояла огромная скала,
которая преграждала дорогу всему дальнейшему прогрессу». «Мне пришлось
235
рассказать на латыни – продолжает Кальвин – о своем мнении. Не боясь оскорбить,

я осудил присутствие Господа в каждой частице, и назвал недопустимым
поклонение дарам».
Мы видим представителей папского и протестантского мира перед римским
сфинксом – великой тайной пресуществления. Если они решат загадку, примирят
эту догму с Писанием, здравым смыслом и разумом, то все будет хорошо, они
объединят две церкви и принесут мир в Европу, но если это им не удастся,
христианство ждет дальнейшее разделение, вражда и войны. Один за другим
выходят со своим решением те, кто в надежде как Эдип отгадают загадку,
обезоружат чудовище и отвратят от христианства угрожающие ему бесчисленные
бедствия. Сначала выходят протестанты. «Филипп и Бюцер – пишет Кальвин –
вывели неясные и непрямые формулировки, чтобы удовлетворить
противоположную сторону, ничего не уступая. Он свидетельствует об их «лучших
намерениях», но ничего не ждет от их «увиливания». Затем выходят католики. Они
все окутывают туманом таинственности. Загадка все еще не разгадана, тайна не
раскрыта, несмотря на знания, ум и софистику, с помощью которых старались
сделать ее понятной; она также не согласуется с Писанием, разумом и здравым
смыслом, как и прежде».
На этом этапе произошел случай частично трагический, частично гротескный,
который разнообразил заседания. Однажды ветеран полемики,
д-р Экк, над которым Меланхтон одержал верх в споре о Евхаристии, пришел
домой в сильном гневе и за ужином напился, чтобы потопить чувство полного
поражения, к тому же он подхватил лихорадку. На дебатах не было больше слышно
его громового голоса, а в зале заседаний не видно его высокой, широкоплечей и
статной фигуры.
После этого обсуждение вопроса о мессе, поклонении святым и верховной власти
Папы приобрело вялый характер без ощутимых результатов. Небо ясное в начале
сейма затягивалось теперь тучами. Надежды на мир не оправдались. Император
распустил сейм, обещав как всегда в случае безвыходных ситуаций, собрать
вселенский собор, а если Папа откажется это сделать, собрать сейм империи для
решения религиозных разногласий в христианстве.
Так закончился сейм в Ратисбоне. Если бы ему удалось объединить две церкви,
мировая история пошла бы по другому пути. Была бы она лучше? Не колеблясь,
ответим: была бы хуже. Божьи планы не только больше и мудрее, но и благотворнее
человеческих мыслей. Союз, основанный на возможных тогда условиях, закрыл бы
путь протестантизму, так как полуреформация не была бы реформацией. Могла ли
римская церковь, предположим, видоизменив учение, исправив наихудшие
236
заблуждения, при более терпимом превосходстве вернуть Европу и проводить свою

политику беспрепятственно, без соперников и оппозиционеров? Мы ответим, не
могла. Все папские борцы просмотрели силы, которые действовали в христианстве,
когда они положили беды своей церкви у порога протестантизма. Римская церковь
была духовным банкротом, перед тем как возникли реформаты. Народы потеряли
веру в нее. Пантеистические принципы, возникшие в двенадцатом веке, достигли
кульминации, но в результате воздвигнутого Лютером и Кальвином волнореза, они
к концу шестнадцатого века разбились и захлестнули Европу со всей яростью
разрушительной революции. Протестантизм не пробуждал, он сдерживал злость
против Рима и направлял ее в русло духовной реформации. Христианство того
времени было призвано сделать выбор между учителями нравственности и порядка
таких, как Кальвин, и апостолами атеизма со всеми преступлениями, революциями
и бедами таких, как Кастеллио и Сервет. К несчастью, римская церковь приняла
своих друзей за врагов. Спросим, как она поживала в тех странах, которые
оставались папистскими? Была ли церковь свободна от разложения, а священники
от жестокости в странах, где установилась реформация, или где она подавлялась? И
к какому берегу они убегали во время частых бурь революции, охватившей папский
мир? Реформация совершилась в лютеранской форме. Она насадила в умы христиан
великий принцип реновации, «спасение по благодати». Но вместо того чтобы
построить на нем систематизированную церковь, которая бы действовала как
духовный волнорез против безбожных принципов готовых ворваться и заполнить
вакуум, образовавшийся частичным разрушением католицизма, реформация в
Германии перешла в политическое действие, она побежала сеять. Нужна была
сильная церковь, а сформирована была политическая лига. Для протестантизма
нужен был новый центр, свободный от политических альянсов, способный
перерасти в сильную очищающую и сдерживающую силу, которую мир видит не
только как систему доктрин, а как новое святое общество. Пока несколько хитрых
умельцев в Ратисбоне пытаются отремонтировать старую систему и удержать ее от
падения, новое здание поднимается в другом месте.
237
Глава 14 - Кальвин возвращается в Женеву

Движение должно возобновиться в марте – Кальвин в Страсбурге – Либертинцы
в Женеве – Погибают четыре преследователя Кальвина – Подъем возвращается в
Женеву – Делегаты уговаривают Кальвина вернуться – Мысль о возвращении
кажется ему ужасной – Заклинание Буцера – Отправляется в обратный путь –
Приходит в Женеву – Прием – Уроки, полученные в изгнании – Возвращается более
подготовленным к работе – Иделетте де Бюр
Если бы сейму в Ратисбоне удалось найти основу для соглашения, ради чего
трудились обе партии, то Кальвин не вернулся бы в Женеву. Не было бы
необходимости искать новый центр для реформации, которая прошла свой путь и
была готова исчезнуть со сцены. Однако она была спасена от погребения, которое
обеспечило бы ей соглашение. Движение должно было возобновить свой марш. Вот-
вот начнется второе и самое важное действие, и поэтому Кальвин отправляется в
Женеву.
Пока реформатор жил в почете в Страсбурге в каждодневных плодотворных
трудах, прерываемых лишь посещением императорских сеймов, общественное
мнение на берегах Лемана относительно него претерпевало значительные перемены.
Секта либертинцев при поддержке анабаптистов и папистов, с каждым днем
становилась все более неуправляемой. Распутство и беспорядки переступили все
границы после отъезда Кальвина. Год 1539 прошел в неистовой сатурналии. Совет,
беспомощный перед лицом этих беспорядков, начал раскаиваться в своих действиях.
Четверо синдиков, особо активных в изгнании Кальвина, были теперь не у дел. Один
погиб на эшафоте, обвиненный в уступке женевской территории, другой,
обвиненный в подстрекательстве к мятежу, попытался убежать через окно, но упал
головой вперед и сломал шею. Соотечественники, узнав о трагическом конце,
припомнили, как он сказал язвительно Кальвину: «Конечно, городские ворота
слишком широки, чтобы выпустить его». Остальные два члена правительства,
вовлеченные в те же преступления, обратились в бегство. Все это происходило в том
же году и том же месяце.
Был 1540 год. Городские реестры показывают ежедневный подъем
общественного мнения в защиту Кальвина. Сентябрь 21 число: совет поручает Ами
Перрену, одному из его членов, «найти возможные средства для возвращения
господина Кальвина». Октябрь 13 число: было решено написать письмо «месье
Кальвину о том, чтобы он помог нам». Октябрь 19 число: Совет Двухсот решил «для
поддержания чести и славы Божьей» искать все возможные средства для
возвращения «господина Кальвина в качестве проповедника». Октябрь 20 число:
всеобщий совет или народная ассамблея постановила «послать в Страсбург за
господином Жаном Кальвином, чтобы сей ученый муж был служителем в нашем
238
городе». Энтузиазм горожан так описывается очевидцем Жаком Бернаром: «Они все
кричали: Кальвин, Кальвин! Мы хотим Кальвина, благого и ученого мужа,
истинного служителя Иисуса Христа!»
Женева послала три делегации для того, чтобы уговорить вернуться человека,
которого два года назад выгнали из ворот с позором и угрозами. Те же два кантона,
Берн и Цюрих, от чьего посредничества тогда отказались, теперь попросили
повлиять на городские власти Страсбурга для того, чтобы преодолеть их нежелание
отказаться от услуг Кальвина. В добавление к усилиям сената многие граждане
написали реформатору частным образом, настойчиво прося его вернуться. Эти
письма застали Кальвина уже по дороге на сейм в Вормс, куда и последовал за ним
представитель из Женевы. Покаявшийся город открывает свои ворота. Вернется ли
он?
Это был решающий момент не только в жизни Кальвина, но всего христианства;
хотя, ни Кальвин, ни кто другой не мог тогда оценить важность его решения. Вопрос
о возвращении поставил его в затруднительное положение. Перед его глазами живо
встали два года проведенные в Женеве полные конфликтов, опасностей и
оскорблений. Если он вернется, не придется ли ему опять испытать все это.
Вернуться значило лечь на пыточную кровать. Эта мысль исполняла его ужасом.
«Кто не оправдает меня, - пишет он – если я опять не брошусь в водоворот, который
оказался очень опасным?» Ему казалось, что он менее всего подходит для бурного
пути, ожидавшего его в Женеве. В каком-то смысле он рассуждал правильно. Он был
по природе своей застенчивым человеком. Чувствительный и мягкий, он испытывал
отвращение к низменному обману и грубым оскорблениям жестких и
непринципиальных противников. Он стремился к простоте и любви. Но именно к
такому характеру оказалось возможным привить высочайшую смелость. Качества
подобно этим, когда они сочетаются с высокой сознательностью и целями, как в
случае с Кальвином, изменяются под воздействием дисциплины и в подходящих
условиях превращаются в свою противоположность. Деликатность или робость,
трепещущих перед смехом или насмешкой, исчезают, и на место приходит
рыцарская отвага, которая находит удовольствие смотреть в лицо опасности и
сопротивлению. Чувство боли поглощается осознанием величия цели, и
сентиментальный человек восстает с таким мужеством, которое весь мир не сможет
ни согнуть, ни сломить.
Кальвин поделился с братьями мыслями и рассказал им об опасениях, связанных
с призывом вернуться на прежнее поле деятельности. Считают ли они возвращение
его долгом? Они знали о его достоинстве и не хотели расставаться с ним; но когда
они подумали о Женеве, расположенной на границе Италии и Франции и
предоставляющей большие возможности для распространения света в этих странах,
239
они тут же сказали: «Это место твоего служения». Но Кальвин пока не преодолел
отвращения. Город на берегу Лемана был для него «камерой пыток», он содрогался
при мысли о нем. Тогда Буцер вышел вперед и с заклинанием подобным тому,
которое применил Фарель, чтобы удержать его остаться в Женеве, вынудил
Кальвина вернуться. Буцер напомнил ему о наказании Ионы, когда он отказался идти
и проповедовать покаяние ниневитянам. Этого было достаточно; жребий был
брошен; толпа может неистовать, секты строить заговоры, сотни смертей могут
ждать его в Женеве, тем не менее, он поедет, так как его зовет долг.
Итак, он начал готовиться к отъезду. Нагруженный знаками почета от магистрата
Страсбурга, он попрощался с городом. Верховой курьер, присланный за ним из
Женевы, ехал перед ним. Он ехал медленно, останавливаясь в Нешателе, чтобы
уладить разногласия в пастве Фареля и успокоиться немного в обществе самых
любимых своих друзей перед тем, как пересечь территорию Во и приступить к
великой задаче. Мы видим его, въезжающим в ворота Женевы 13 сентября, его лицо
было все еще бледным, но орлиные глаза светились. Под почтительные взгляды
горожан он поднялся по крутой и узкой улице Каноников и вошел в дом,
находившийся в начале улицы, приготовленный для него заранее. Дом был с
небольшим задним садиком, прекрасным видом на озеро и горы – широкий голубой
Леман, с одной стороны Юра с зелеными лесами, а с другой Альпы в снежном
великолепии. Часто спрашивали, был ли Кальвин безразличен к этой красоте? И
отвечали, да, так как он ни слова не говорил об этом в своих письмах, как и Павел в
своих, хотя его труды проходили среди прославленных пейзажей и природной
красоты. У генерала в пылу сражения нет времени обращать внимание на природу
вокруг поля сражения. Чем была Женева для Кальвина, как не полем сражения? Она
была центром большой борьбы, которая усиливалась из года в год, пока не охватила
весь христианский мир и все движения, наставником и руководителем которых
Кальвину пришлось стать. Величие окружавшей его природы, несомненно,
притягивало его взор и успокаивало его душу, но надежда сменялась страхом, печаль
триумфом по мере того, как битва вокруг него, то усиливалась, то ослабевала; его
можно извинить, если в нем погиб художник ради реформатора.
В ссылке Кальвин был фактически в школе. С каждым днем жизни в Страсбурге
его способности зрели, его взгляды расширялись, и когда, наконец, он вернулся в
Женеву, то оказался полностью вооруженным для предстоявшей ему великой битвы.
Изучение его характера до ссылки открывает некоторые недостатки, которые не
будучи исправленными, серьезно бы мешали его развитию. Он заслуживает
одобрения – мы не говорим похвалы – за свою работу и стремления. Его собственное
восхищение тем, что было истинно и возвышенно, было таким огромным, что он с
готовностью находил то же в других, и в той же степени расстраивался, когда не
находил. Он должен научиться выполнять работу ради работы, независимо от
240
порицания или одобрения, за исключением одобрения Одного, то есть Господа.

Одна слабость порождает другую, простодушие граничит с простотой. Он думал,
что ему надо только показать себя, побуждаемым высокими целями, чтобы
разоружить противников и успокоить друзей и соратников. Он не учел близорукость,
эгоизм, хитрость и жестокость человеческих сердец. Но раны, полученные «в доме
друзей», помогли ему исцелиться от этой слабости. Теперь он знал лучше, что есть
в человеке. Он понимал, что самые болезненные раны будут получены не от
католиков, а от протестантов. Он вооружился против этого.
Но самый большой недостаток реформатора происходил из одного его
совершенного качества. Мы говорим о его глубине и цепкости овладения предметом.
Он мог сосредоточить все свои силы на одной задаче или месте, которое занимало
его какое-то время. Короче, это привело к изоляции. До первого посещения Женевы
он вращался только во французских кругах; он не входил в высший мир реформации.
Если бы он никогда не познакомился с более широким кругом, существовала
опасность, что он был бы просто человеком из Женевы и дал маленькому
государству то, что предназначалось для всего христианского мира. Он должен идти
дальше, пройти по немецкой земле, дышать немецким воздухом, должен увидеть со
своего наблюдательного пункта длину и широту великого движения, в центре
которого находилось его постоянное место, в последующие три года не отводить
глаз от этого широкого поля, пока все национальное и доминационное не исчезнет
из вида, или, по крайней мере, не примет соответствующее значение, и останется
лишь всемирное и вечное. Здесь в Страсбурге он объединился не только с учеными
и горожанами, но и с действующими реформатами, с князьями, с ведущими умами
разных национальностей. Таким образом, мы видим, что во второй раз, когда он
стоит перед воротами Женевы, он уже не просто француз, у него нет
национальности, потому что он интернационален. К ясному, отточенному,
прекрасному уму Франции он теперь добавил силу тевтонца. Сейчас как никогда он
чувствует необходимость соблюдения чистоты причастия. Именно отсюда он
должен начать работу по восстановлению сначала церкви, а затем государства; его
цели не ограничены пределами Женевы, они простираются широко вокруг.
Маленький город становится просто пьедесталом, на котором он ставит духовный
механизм, с помощью которого он должен восстановить христианство.
Кальвин стойкий, строгий и нечувствительный как к величию Альп, так и к
женской красоте, находясь в Страсбурге, женился. Иделетте де Бюр, женщина,
отдавшая свою руку реформатору, приехала из Льежа, одного из городов
Нидерландов, который первым принял Евангелие. Она была вдовой. Ее скромное и,
однако, мужественное поведение очевидно из-за перенесения опасностей, которым
она подверглась за исповедание Евангелия, ее любовь и глубокое благочестие,
проявленное в уходе за больными и нежной заботе о двух детях, которых она родила
241
от первого мужа, Жана Штордера, завоевали уважение Кальвина. Многие друзья

издалека засвидетельствовали о своем одобрении и радости, приехав на его свадьбу.
Но почему Иделетте де Бюр не было рядом с ним, когда он входил в Женеву? Она
должна была приехать позже и стать скромной, любящей и великодушной подругой
реформатора в течение девяти самых плодотворных и бурных лет его жизни. Сенат
отправил за ней три лошади, карету и выслал деньги, чтобы привезти ее в Женеву.
Кальвину подарили отрез ткани на мантию; ему была предложена кафедра
проповедника в соборе св.Петра; она была установлена у огромной колонны так
низко, чтобы все могли слышать выступающего.
242
Глава 15 - Церковный кодекс

Ассамблея в соборе – Обращение Кальвина - Решает бросить вызов падению
нравов – Предложение городскому совету – Проект церковных орденансов – Народ
проголосовал – Церковное правление – Четыре категории служителей – Две в
действительности – Почетное общество – Выборы пасторов – Консистория – Ее
функции – Городской совет наказывает в последней инстанции – Церковный кодекс
– законы государства – Добровольно приняты народом – Опять инквизиция? – Нет –
В Женеве устанавливается теократическая республика – Бунгенер защищает ее
Первым действием Кальвина, сената и народа Женевы было смиренное
преклонение перед Вечным Царем. Спустя день или два после приезда реформатора
большой колокол церкви Клеменса прозвенел густым перезвоном над городом,
озером и полями. Горожане собрались в церковь, чтобы снова услышать голос,
который стал им дороже прежнего. Кальвин обратился к ним, кратко остановившись
на печальных событиях, которые придают значимость преходящему времени. На
востоке турки захватили Венгрию, пролив реки христианской крови. Ближе к ним
свирепствует эпидемия в городах Германии и на Рейне. Во Франции и Англии их
братья падают от меча преследователей. В Берберах, куда император отправился
сражаться с маврами, флот и армия погибли в результате стихий. Реформатор
призвал их увидеть в этих событиях руку Божию, наказывающую в гневе народы.
Причастие тогда было преподано, служение закончилось торжественной молитвой,
в которой небольшой город, окруженных со всех сторон сильными врагами, предал
себя в руки Всемогущего Бога.
Не медля ни дня, Кальвин приступил к выполнению великой задачи. Падение
нравственности было повсюду, по всему лицу христианского мира. Незначительные
ограничения римской церкви прекратились. Сила немецкой реформации иссякала,
стал преобладать политический компонент. Взрыв пантеистических учений был
готов потопить Европу в потоке омерзительной безнравственности и ужасных
беспорядков. Была нужна достаточно сильная духовная сила, чтобы внушить страх
атеизму, поднимавшему зловещую голову. Кальвин был призван к подвигам
Геракла. Он понимал это. По своей ясной, спокойной рассудительности,
творческому подходу, силе ума и логики, способностям достаточным для игры на
бирже или в коммерции, по своему интеллектуальному видению, которое
охватывало многое и проникало глубоко, по невозмутительному спокойствию,
несгибаемой совести и всецелой преданности Библии, он был единственным
человеком из всех тогда живущих людей, который обладал необходимыми для этой
работы способностями. Он начал восстановление с Женевы, а из Женевы как из
центра пошло восстановление по всему лицу христианского мира.
243
Поэтому при первом появлением на совете, еще до того, как ему пришлось
провести в его стенах много часов, он потребовал учреждения нравственного суда
или церковной дисциплины. «Сразу же после того, как предложил свои услуги
сенату, - пишет он Фарелю - я заявил, что церковь не сможет удержаться пока не
будет соглашения о твердом управлении, как нам предписывает Писание, и как было
в раннем христианстве. Я предложил назначить некоторых из их числа для
обсуждения этого вопроса с нами. Было назначено шесть человек». Фактически,
сенат дал свое согласие, когда умолял его вернуться, так как хорошо понимал, что
он вернется не иначе как в качестве реформатора.
Кальвин и его коллеги так быстро работали, что проект о церковной дисциплине
был представлен сенату уже 28 сентября. Началось его обсуждение, которое
продолжалось до 27 октября. Значительно измененный проект был одобрен Советом
Двухсот 9 ноября и всеобщим советом или народной ассамблеей 20 ноября. В
дальнейшем церковный кодекс был переделан, и окончательное голосование
состоялось2 января 1542 года. «Именно с этого дня – пишет Бунгенер –
кальвинистская республика стала официально существовать».
Мы коротко рассмотрим церковный устав и правление, внутреннюю структуру
реформации, сначала в Женеве, а потом во всем христианском мире. Видно, что
Кальвин и совет работали вместе по ее формированию. Кальвин утверждает, что
государство под руководством света откровения может и должно создавать
структуру и законы, ведущие к сохранению церкви Божией на земле. Он в то же
время сделал все возможное для независимой работы церкви и государства, каждый
в пределах своей сферы. Структура церкви была прямо заимствована им из Нового
Завета. Он установил четыре категории людей для наставления и руководства
церковью – пастор, богослов, пресвитер или старейшина и дьякон. Строго мы можем
видеть только две категории – пресвитер и дьякон, но названий четыре. Пресвитер
обозначает того, кто проповедует и управляет, а другие управляют, но не
проповедуют. Под дьяконом подразумевается служитель, ответственный за
церковные финансовые вопросы.
Городские священники, профессора богословия и сельские пасторы вошли в
организацию под названием Почетное общество. Выборы пасторов проводились
следующим образом: когда кафедра освобождалась, Общество посылало делегацию
в совет. В присутствии городского совета кандидаты на служение подвергались
суровому испытанию, особенно проверялось их умение толковать Священное
Писание. Члены городского совета потом уходили, а Общество выбирало пастора
голосованием. На следующее воскресение вновь избранный с одобрением совета
представлялся с кафедры конгрегации, и людям предлагалось отсылать свои
возражения, если таковые имелись, в городской совет. Молчание людей
244
подтверждало избрание, и спустя восемь дней нового служителя рукополагали на

пастора, церемонию возглавлял председатель Общества. Тройное участие в выборах
правительства, народа и священства было веской гарантией отсутствия интриг и
пристрастий.
Церковная власть принадлежала консистории или суду совести. Консистория
состояла из городских служителей и двенадцати мирян. Эти двенадцать мирян
избирались Малым Советом с одобрением Большого Совета и после этого с
одобрения народом, за которым оставалось право отвергнуть кандидатуру любого
из них, если они усматривали на это причину. Консистория собиралась каждый
четверг. Она вызывала тех людей, которые были изобличены в аморальном
поведении. Она делала им выговор, и если они не обещали исправиться, отлучала
их, то есть исключала из членов церкви, и как следствие отлучала их от причастия.
У консистории не было прав, ни чтобы запретить посещение ее, ни чтобы наложить
гражданское наказание. «Это была – пишет Рухат – чисто церковная палата, не
обладавшая гражданской юрисдикцией, которую она предоставила исключительно
городскому совету». Она «посылает уведомление» совету, и совет «рассматривает
его». При наложении наказаний она проявляла удивительную беспристрастность.
Она не знала ни чинов, ни друзей, «наказывая – пишет м-е Габерель – с равной
суровостью члена магистрата и простого бюргера, миллионера и крестьянина».
Если действия консистории способствовали исправлению провинившегося, то он
немедленно восстанавливался в церкви, а если он не исправлялся, дело передавалось
на рассмотрение гражданской юрисдикции. Совет вызывал его на суд и
приговаривал к наказанию, это могло быть заключение или изгнание. Духовный суд,
рассматривавший такое поведение как нарушение церковного устава, выносил
церковное порицание, а совет, рассматривавший его как нарушение гражданских
законов, приговаривал к светскому наказанию. Спросим, зачем нужен двойной
подход к одному проступку? Потому что в Женеве народ был церковью, а церковный
устав был государственным законом. Он не только был установлен сенатом, но за
него народ дважды торжественно и единогласно проголосовал. «Люди после этого
не могли утверждать, - пишет м-е Габерел – что их обманули относительно законов,
которые они одобрили. В течение нескольких недель они могли размышлять на
досуге над предложенными артикулами; они знали цену своему решению, и когда
дважды они пришли в собор св.Петра (20 ноября 1541 года и потом 2 января 1542
года), и после каждого артикула подняли руки в знак одобрения, голосование было
делом совести между Богом и ними, так как никакая человеческая сила не могла бы
навязать такое обязательство. Их было 20 000 горожан, совершенно свободных
владельцев своего города. Женевцы были абсолютно независимы, они не знали
другого ограничения законной власти кроме своей воли, и эти люди проголосовали
за церковный устав с первой главы да последней. Они постоянно посещали
245
богослужения, чтобы воспитать детей в страхе Божием, отречься от всякой

распущенности, безнравственных развлечений, поддерживать простоту в одежде,
бережливость и порядок в жилищах».
Спрашивается, разве вернулась дисциплина старого режима римской церкви?
Разве мы не видим, как церковный суд расследует дела и выносит приговоры, а
гражданский суд исполняет его? Разве не то же делала инквизиция? Однако
существует огромная разница между двумя случаями. В Риме была только одна
юрисдикция понтифика; в Женеве было две юрисдикции: церковная и гражданская.
В Риме наказывали просто за взгляды, в Женеве за явные проступки. В Риме кодекс
навязывался властью, в Женеве за него народ проголосовал добровольно. Если бы
это была инквизиции, то ее бы установил народ. Но главное отличие состояло в том,
что в Риме притязание на непогрешимость ставило совесть, разум и закон вне суда;
в Женеве высшей властью была конституция, которая была одобрена и
санкционирована свободой совести всего народа.
В Женеве была установлена теократическая республика. Сложившиеся
обстоятельства делали невозможной другую форму правления. Потребности города
сделали обязательным преобладание в законодательстве нравственного аспекта;
само его существование зависело от этого. Но даже гений Кальвина не мог найти
средства в таком небольшом государстве для свободного выражения своих взглядов,
касавшихся различия между духовным и светским; также он иногда не мог
предотвратить перехлестывания и смешивания двух юрисдикций. Нам странно
видеть, что заключению или изгнанию подвергаются люди за такие проступки, как
богохульство, распущенность и подобное поведение. Но мы должны помнить, что
граждане сами поставили условием гражданства воздержание от этих пороков, когда
голосовали за конституцию. Эти пороки не только нарушили нравственность, но и
являлись брешью общественного соглашения, принятого добровольно и
единогласно. Те, которые заявляли о допущении таких снисхождений в то время,
когда существовала конституция, (а она могла существовать только, пока
большинство этого хотели) логически и законно заслуживали лишения гражданства.
Кальвин сделал очень просто, когда однажды посоветовал либертинцам построить
свой город. У такого города путь был бы, конечно, недолгим и неспокойным.
«Чем дольше изучаешь это законодательство, - отмечает м-е Бунгенер – тем
отчетливее видишь, что оно опережает все предшествующие системы
законодательства. Нас иногда удивляет его форма своей необычной простотой, но
величие всей системы не менее очевидно тем, кто ее ищет, и она готова
провозгласить о себе в истории скромного народа, которому такое законодательство
дало замечательное место в интеллектуальном и духовном мире».
246
«Не поглощая и не умаляя авторитет государства, церковь заняла свое место

рядом с ним, всегда свободная, насколько реформатор предназначал ей быть. Это
явилось важным и необходимым компонентом ее влияния заграницей. Церковь,
находившуюся во власти городского совета небольшого государства, никто бы не
слушал. Но церковь Женевы была отдана во владение свободной и яркой личности.
Поэтому мало значило, маленькая она или большая, была ли она под прикрытием
небольшого или сильного государства. Она была церковью Женевы и наследницей
Кальвина. Никто в Европе, ни друг, ни враг не мечтали просить большего».
247
Глава 16 - Новая Женева

Служение – Еженедельный труд – Посещения – Кальвин – Его проповеди –
Занятия – Переписка – Из центра наблюдает за всем полем – Женева, населенная
праведниками – Цель Кальвина сделать ее образцовым городом – Характер
комментарий Кальвина – Две Женевы – Либертинцы – Женева становится
Фермопилами христианства
Мы дали обзор только основной схемы. Давайте на минуту остановимся на
деталях, чтобы понять полноту и эффективность схемы, которую Кальвин
разработал и запустил в действие в Женеве для оживления реформации.
Во-первых, позаботились о служении, чтобы оградить себя от проникновения
недостойных и некомпетентных людей в ряды служителей, кандидатов на
рукоположение подвергали неоднократным проверкам и экзаменам. Служение было
организовано так, чтобы обеспечить эффективность и чистоту. Пасторы должны
были встречаться раз в неделю на собрании для взаимного исправления ошибок и
улучшения служения. Каждый по очереди должен был объяснить отрывок из
Писания в присутствии остальных, которые потом высказывали взгляды на учение,
преподнесенное им. Молодежь духовно окормляли, пока она по знаниям и по
возрасту не допускалась к причастию. Каждую пятницу в соборе св.Петра читалась
проповедь, на которую должны были приходить все горожане. Служитель или
старейшина должен был посещать каждую семью раз в год, а раз в три года должна
была проходить визитация пресвитерами всех приходов государства. Также
заботились о регулярном посещении больных и бедных дома и в больницах. Никогда
прежде и, возможно, никогда потом общине не посчастливилось находиться в такой
совершенной системе нравственного и духовного воспитания. Кальвин сначала
должен реформировать Женеву, если через Женеву он хочет реформировать Европу.
Реформатору предстоял подвиг Геракла. Не было никого, кто бы мог разделить
его с ним. Вире и Фарель не могли покинуть Лозанну и Невшатель, и все бремя легло
только на его плечи. С того времени он очень много трудился. Помимо воскресных
обязанностей пастора в приходе св.Петра он проповедовал каждый день через
неделю. Еженедельно он читал по три лекции по богословию. Каждый четверг он
председательствовал в консистории. Каждую пятницу он читал лекцию по
толкованию Писания в соборе св.Петра. Он по очереди с другими служителями
посещал больных и выполнял другие пасторские обязанности. Когда в Женеве была
эпидемия, он предложил помогать в больнице, но совет, считавший его жизнь
важной для государства, не хотел слушать о том, чтобы он остался наедине с чумой.
День за днем он без перерыва занимался. Он просыпался в пять часов, ему
приносили книги, и сидя в постели, он диктовал секретарю. Когда наступало время
подниматься на кафедру, он был постоянно готов, а по возвращении домой после
248
короткого отдыха возобновлял литературные труды. И это не все. К нему ежедневно

приходили письма со всех концов христианского мира, куда дошла реформация, из
Польши, Австрии, Германии, Дании и ближайших государств Швейцарии, Франции
и Англии. Нужно было организовывать церкви, решать богословские вопросы,
улаживать разногласия и справляться с трудностями. Реформатор должен был все
обдуманно взвесить и дать совет для дальнейших действий. Не сокращая
ежедневный труд, он находил время для огромной переписки.
Кальвин поставил палатку в центре великого сражения, его взгляд охватывал все
поле. Не было ни одного движения, которое он бы не направлял, или бойца, о чьей
безопасности он бы не беспокоился. Если он где-нибудь видел солдата готового
упасть, он спешил на помощь; и если он видел признаки малодушия, то пытался
возбудить смелость, упавшего духом воина, и побудить его возобновить борьбу.
Своевольных он сдерживал, робких ободрял, неумелых наставлял и заблудших
возвращал. Если случалось кому-нибудь из католического или пантеистического
лагеря бросить вызов армии протестантов, Кальвин был готов померяться силами на
шпагах. Дебаты были обычно короткими, но убедительными, и реформатская
церковь после этого отдыхала от подобных атак. Кальвин никогда не упускал
возможности послать приветствие и слова утешения тем, кто шел на костер, и
мученики в ответ посылали ему слова прощания с эшафота. Снова можно было
слышать слова, которыми приветствовали императора в амфитеатрах Рима: «Мы,
идущие умирать, приветствуем тебя!» Их повторяли сотни голосов, но при
обстоятельствах, которые придавали им несравненно большую возвышенность.
Пока он наблюдал за тем, что происходило на дальних границах, он не упускал
из внимания центр. Он понимал, что такая огромная система должна покоиться на
твердом основании. Отсюда его непрестанный труд по исправлению нравов,
обогащению знаниями и повышению праведности Женевы. Он хотел сделать ее
обителью праведной нации. Все, кто входят ее воротами, должен видеть, а те, кто
далеко, слышать, что за христианство он пытался восстановить в этом мире, и какие
сильные и благословенные преобразования оно могло принести обществу. Враги
называли это ересью и проклинали это учение как мать всех пороков. Придите, был
ответ Кальвина; придите и посмотрите сами на эту ересь в ее центре. Вы увидите,
что логовища разврата и преступлений уничтожены, искоренено привычное
безделье и попрошайничество, не слышно богохульства и мятежа! И чем они
заменены? Посмотрите на школы искусств, наук, на мастерские, где прилежание
находит свое честное призвание, на дома, обители любви, на образованных людей,
украшающих государство, и на патриотов готовых защищать его. Благословенна
ересь, которая дает такие плоды! Именно это, живое доказательство преображающей
силы Евангелия, хотел Кальвин отразить в своих трудах и учил на лекциях или на
кафедре.
249
Просвещая Женеву, он просвещал христианство; наставляя современников, он в

то же время учил людей последующих веков.
Хотя из-под его пера выходило многое, не выходило ничего незрелого. Его
сочинения, хотя и написанные в ответ на неожиданный вызов противников или
неожиданно возникшую нужду, или в исполнении ежедневной обязанности не носят
признаков спешки или незрелости, напротив, цельны, лаконичны, всегда в тему и
настолько наполнены важными принципами, изложенными ясно и красиво, что даже
сегодня, спустя три столетия, во время которых труды бесчисленных авторов канули
в вечность, их широко читают, и они сильно действуют на умы христиан. Как
толкователь Писания Кальвин до сих пор вне конкуренции. Его комментарии
охватывают весь Ветхий и Новый Завет за исключением Апокалипсиса. Хотя путь,
по которому прошелся его ум и перо, велик, какой поток света он продолжает
изливать на всем его протяжении! Как проникновенно и как просто, какая тонкая
экзегетика, и как глубоко практично; какая логика мыслей, и как систематичны по
форме его толкования Священного Писания! Пылом дышат его Комментарии. В них
такой же дух, как и в Библии; это благоухание с небес, и душа читателя освежается
небесным воздухом, который он вдыхает.
Итак, мы видим Кальвина на своем месте и с нетерпением ждем результата
эксперимента. Вопрос не просто заключался в том, сделает ли он Женеву
протестантской, но сдвинет ли он реформацию с мертвой точки, вернет ли ее на
духовный путь; и, превратив ее в новую силу и крепость в Женеве, привьет ли ее в
других странах. Пять лет все шло хорошо, ничего не нарушало ровную работу
духовного и интеллектуального механизма, который он запустил на этой небольшой,
но мудро избранной территории. Появились первые плоды. «Так как Бог
благословил труды Кальвина, - пишет Рухат – у женевской церкви появилось новое
лицо». Но либертизм в Женеве был обезоружен, но не уничтожен. В 1546 году он
опять поднял свою голову, и борьба возобновилась. Фактически было две Женевы;
была Женева веры и порядка, состоявшая из местных последователей Евангелия,
иностранных протестантских беженцев и молодежи разных национальностей,
учившихся у Кальвина нести знамя реформации, не страшась костров и шпаг, во все
концы Европы; и была Женева неверия и беспорядка, небольшая, но зловещая
группа, пионеры бездуховности, внедряющие коммунизм, который заполнил теперь
все папские страны своими приверженцами и сделался ужасом, как физическим, так
и духовным, отмечавшим его путь.
«Однажды в большом монастырском зале позади собора Кальвин читал лекцию
по богословию. Вокруг него собрались сотни слушателей, среди них были будущие
проповедники и мученики. Вдруг с улицы послышался смех, крики и шум. Они
250
исходили от пятнадцати или двадцати либертинцев, которые из ненависти к

Кальвину показывали образец поведения, которое они называли свободой.
«Такова была картина двух Женев. Одна их двух должны была непременно
погибнуть».
Среди либертинцев, однако, было два класса. Был класс, пример которого мы
только что привели, и класс менее злостный и опасный. Последний состоял из
старинных семейств Женевы. Они любили танцевать, проводить маскарады и
играть. Ненавидя нравственные ограничения, наложенные на них новой
конституцией, они кричали, что древняя хартия была нарушена, и что свобода была
в опасности. Другая партия присоединилась к этому протесту, но под ним они
задумали более далеко идущие планы, чем их сторонники. Их целью было
искоренение веры в Бога, разрушение всяких барьеров порядка и нравственных
обязательств. Обе партии объединились против Кальвина. В Виттенберге борьба
велась против католицизма, в Женеве против католицизма и пантеизма.
Вооружились два войска, и их победа была в равной степени смертельна как для
Рима, так и Женевы. Фактически в этот решающий момент мы видим возрождение
старого язычества. Его многообразные пороки, суровые и веселые, его разные
верования, суеверия и пантеизм, объединились в одну мощную армию против
Евангелия и королевств Европы. Женева должна была стать христианскими
Фермопилами.
251
Глава 17 - Бои Кальвина с либертинцами

Пьер Амо – Его жена – Духовные либертинцы – Публичная исповедь – Жак Грует
– Казнь – Практические реформы – Ами Перрен – Его планы – Франциск Фавр –
Мадам Перрен в тюрьме – Гнев семьи Фавр – Закон побеждает – Беспорядки
возобновляются – Появление Кальвина на совете – Его благородство – Мир
восстановлен – Между тем Кальвин трудится, не покладая рук – Растущая слава
Женевы – Снова Фавр «поднимает рог» - Перрен становится первым синдиком –
Личные нападки на Кальвина – Сравнение страданий Лютера и Кальвина – Его жена
Иделетта де Бюр умирает
Борьба шла девять лет, и все это время Кальвин руководил Женевой как судном,
охваченным огнем, которое шатается под ногами капитана, но слушается его. Это
началось так: Пьер Амо был по профессии изготовителем игральных карт, а также
членом Совета Двухсот. В 1546 году его жена была вызвана на консисторию «за
несколько ужасных высказываний». Она принципиально предалась беззаконию. «В
таком случае – говорила она, повторяя взгляды духовных либертинцев – мы должны
быть общиной святых, о которой говорится в деяниях апостолов, так как община не
может быть совершенной, пока не будет все общее – вещи, дома и тела». Из
консистории мадам Амо направили в совет, который приговорил ее к тюремному
заключению. Ее муж, от которого она узнала об этом, считал себя осужденным через
осуждение его жены. Кроме того, у него был зуб на Кальвина, который повредил его
ремеслу, запретив карточную игру. Однажды вечером выпив за ужином, он сказал
своим друзьям о том, что «его вера настоящая, а вера Кальвина лживая и
деспотичная, и что магистрат, поддерживающий его, предатели». Эти слова были
переданы совету, и Амо пришлось извиниться. Кальвин считал это слишком мягким
наказанием за оскорбление, нанесенное основам государства. Он потребовал, чтобы
совет вынес более подходящее наказание или допустил его и других служителей на
суд. Совет, решившись поддерживать нравственную дисциплину, отменил первый
приговор и вынес второй более суровый. Они присудили Пьеру Амо пройти по
улицам города без головного убора с зажженной свечой и на коленях исповедовать
свой грех. Ярость либертинцев была велика. Спустя несколько дней они ворвались
в церковь и устроили беспорядки, зная о том, что Кальвин был за кафедрой. Совет,
понимая, что с падением Евангелия может пасть республика, соорудил виселицу на
площади св.Гривеса. Намек был понят и принят.
В следующем году (1547) произошли события еще большей важности. Однажды
к кафедре собора св.Петра оказалась прикрепленной бумага полная оскорблений и
смертельных угроз в адрес служителей. Подозрение пало на Жака Груета, которого
видели околачивавшимся около собора. Из каноника римской церкви он перешел к
либертинцам, чьим принципам его общеизвестное распутство делало честь. Совет
252
арестовал его. Домашний обыск вывел на свет еще одну черту его характера, которая
до сих пор оставалась неизвестной, кроме самых близких друзей. Его бритая голова
не мешала ему быть неверующим, и неверующим очень злостным. Некоторые его
сочинения, обнаруженные у него дома, дышали злобной ненавистью к Христу. Более
того, была найдена улика переписки, имевшей целью выдать Женеву герцогу. О
бумаге, прикрепленной к кафедре, забыли в дальнейших расследованиях, к которым
она привела. Грует признал свою вину, был осужден и обезглавлен.
Совет подтвердил свои обоснования в присутствии либертинцев. С тех пор от
послаблений морального кодекса он перешел на путь практической реформации. Он
закрыл таверны, осуществлял надзор за теми местами города, где любили собираться
веселые компании. Он запретил крестить детей, давая имена католических святых;
эта практика была воспринята как манифест против протестантского обряда. Он
запретил представление Деяние Апостолов, поставленное как комедия для
назидания людей. Оно, по мнению совета, оскорбляло Слово Божие и напрасно
тратило общественные деньги, «которые можно было использовать на помощь
бедным протестантским беженцам, которых все больше становилось в Женеве».
Такие решительные меры только воспламенили гнев либертинцев.
Их партия нашла лидера в неожиданном месте. Мы уже упоминали имя Ами
Перрена. Шесть лет назад он ездил в Страсбург уговаривать Кальвина вернуться в
Женеву. Но ему не довелось все время быть рядом с реформатором. Перрен был по
характеру вспыльчивым, легкомысленным в поведении, любителем пирушек и
шикарной одежды, и властолюбивым в такой степени, в какой был лишен
способностей управления. В Женеве он подражал Цезарю Римскому. Но Кальвин
понимал, что его стиль скорее подходил для комедии, чем для героических подвигов,
и называл его иногда «Цезарем Комедиантом». По народному избранию его
повысили до главнокомандующего республики. Он, таким образом, имел
возможность помочь своей партии и навредить противникам.
Его жена была дочерью Франсуа Фавра, доживавшего в крайней
безнравственности свою жизнь, которая была не бесполезной для государства. Его
бесчинства обратили на себя внимание совета. Его дочь, мадам Перрен дала бал,
чтобы показать, как мало ее волнует консистория или сенат. Это было нарушением
церковного кодекса. Все, причастные к делу, включая одного из синдиков, были
вызваны в консисторию. Только двое, одним из которых был Перрен, признали свою
вину, остальные продемонстрировали открытое неповиновение. Согласно
конституционному закону и практике их вызвали на совет и присудили к тюремному
заключению. Мадам Перрен была среди заключенных. Ее возмущение не знало
границ, к этому прибавилось еще то, что ее отец был посажен в тюрьму почти в то
же самое время за «дебоширство и прелюбодеяние». Это окончательно унизило
253
семейство Фавра, и в той же пропорции усилило их негодование. Они громко

требовали отмены церковных законов и заявляли, что Кальвин вернул под другим
именем господство римской церкви. Генерал-капитан Перрен принял участие в
судьбе своей жены и тестя и употребил все свое влияние, как на Совет, так и на город
против Кальвина. Численность и дерзость партии росла. Они потребовали, чтобы
совет лишил консисторию права отлучения, и взял его в свои руки. Несомненно, они
надеялись, что в руках совета отлучение останется мертвой буквой, и, таким
образом, основной источник кальвинистской дисциплины будет подорван.
Кальвин понимал, как много было поставлено под удар, и решил продолжать
борьбу, пока не упадет на своем посту или не сместят с него. Он не мерился силами
с семейством Фавра, чтобы определить, кто из них двоих имеет больше влияние в
Женеве, и кто должен склонить перед другим голову. Решался вопрос, будет ли
реформация в своей обновленной духовной фазе распространена по всей Европе или
будет растоптана женевским либертизмом. Если ей суждено распространиться в
другие страны, то в ее центре, в Женеве должна поддерживаться чистота и закон при
любых катаклизмах. Именно с этой возвышенности Кальвин продолжал борьбу. В
письме Фарелю он пишет: «Я сказал им, что пока они находятся в Женеве, они зря
будут стараться отбросить подчинение закону; так как если бы в доме Фавра было
бы столько венцов, сколько бешенных голов, то не было бы препятствий, чтобы там
правил Господь». Случилось так, как предсказывал Кальвин: закон продолжал
находиться на своем месте. Семейство Фавр должны были проглотить унижение
насколько они могли; закон не делал различия ни для них, ни самых бедных горожан.
Борьба, однако, не окончилась, напротив она стала еще ожесточеннее. Женева
еще больше разделилась и морально разложилась. В 1547 году 12 декабря мы видим
пасторов, идущих к гостинице де Вилль, чтобы «показать, что распространение
наглости, дебоширства и разврата приводит к гибели государства». Совет Двухста
встретился 16 декабря, чтобы обсудить дальнейшие шаги. Собрание было таким
бурным, а угрозы против пасторов и, особенно против Кальвина, такими суровыми,
что друзья побежали просить служителей не появляться в тот день на совете.
Кальвин пошел в гостиницу де Вилль один. Возбужденная толпа собралась у дверей
зала собраний. «Я бросился – пишет Кальвин – в самую гущу толпы, те, кто хотел
спасти меня, тянули меня, то туда, то сюда». И добавил: «Люди не хотели причинить
мне вреда, как не посмели бы убить отца». Пробравшись сквозь толпу, Кальвин
вошел в зал собраний. Здесь его ждали новые сражения. Когда он вошел, крики стали
громче, шпаги оголились. Он, не дрогнув, пошел вперед, встал посреди них, оглядел
хмурые лица и обнаженные шпаги. Все молчали. «Я знаю, - сказал Кальвин –
обращаясь к членам совета, что я являюсь основной причиной разделений и
волнений». Воцарилось еще более глубокое молчание, реформатор продолжал:
«Если вам нужна моя жизнь, то я готов умереть. Если вы хотите моего изгнания, я
254
уеду. Если вы хотите спасти Женеву без Евангелия, что ж, попытайтесь. Услышав
вызов, совет пришел в себя. Он вспомнил беспорядки, которые заставили его ради
спасения республики, находившейся на грани гибели, просить вмешательства того
самого человека, которого они теперь пытаются убрать. Воспоминания охладили
наиболее разгоряченные умы. Республика, конечно, никому не пожаловала звание
короля; но все понимали, что человек, стоявший перед ними, хотя и без короны, в
действительности был королем. Он носил пасторскую мантию по-королевски и
выглядел более величественно, чем монарх в своей мантии. Его благородство и
мудрость служили причиной более глубокой покорности ему, чем нежели, если бы
он владел скипетром и шпагой. Между двумя партиями установился мир, и Кальвин
ради предстоявшего причастия на Рождество протянул Перрену руку. Участники
совета, подняв правую руку, выразили желания похоронить старую ссору, и в знак
примирения в городской ратуше был устроен банкет.
Но реформатор не лелеял иллюзий; он знал, что между партиями с диаметрально
противоположными принципами не может быть долгого перемирия. Буря стихла, но
на протяжении всего 1548 года она глухо грохотала. Посреди раскатов его перо не
бездействовало ни на мгновение. Его гений с удвоенной силой продолжал создавать
и выдвигать защиту и объяснение протестантской системы, которые значительно
способствовали распространению и установлению реформации в других странах.
Они из года в год поднимались над миром и облекали славой город, из которого они
исходили, несмотря на то, что сильная секта пыталась выгнать из него человека,
бывшего его силой и славой. Любая неделя могла быть последней для Кальвина в
Женеве. Однако когда люди говорили об этом доблестном небольшом государстве,
становившемся все более известным день ото дня, они думали, прежде всего, о
Кальвине. Когда элита других стран, наиболее просвещенные и образованные люди
Европы, некоторые из которых были самого высокого звания, собрались у его ворот,
то только для того, чтобы встретиться с Кальвином, пообщаться с ним и получить
наставления от Кальвина.
Буря снова надвигалась. Семейство Фавр, которое было вынуждено «склонить
голову» в 1547 году, снова «подняло рог» в 1549 году. В конце 1548 года Перрен,
зять Фавра, был восстановлен в своей должности в совете, а также в звании генерал-
капитана, которых он был лишен. Восстановленный в должности и звании, он так
втерся в доверие к горожанам, что в начале 1549 года его избрали в совет синдиков,
и вопреки традиции сделали первым синдиком. Это прибавило смелости его партии.
Именно в это время волна народного унижения и насмешек поднялась против
реформатора с полной силой. Героем либертинских масс («столпов таверн», как
называл их Фарель, обращаясь к совету во время своего визита в Женеву
приблизительно в это время) был, конечно, капитан Перрен, первый синдик. Им
было легко заискивать перед Перреном, им нужно было делать лишь то, что они уже
255
хорошо умели делать, не отказывать себе в ненависти к реформатору. Они

изыскивали способы досадить ему, считавшиеся умными, но которые были на
самом деле грубыми. Они называли своих собак Кальвинами. Иногда чтобы больнее
оскорбить, они произносили слово как Каин. Другие, которые не могли позволить
себе такое оригинальное и приятное времяпровождение, так как у них не было
мастиффов, тем не менее, могли, проходя мимо Кальвина, зашикать на него или
показать ему язык. Таким оскорблениям Кальвин подвергался в то время каждый
день. И это от людей, которые были обязаны ему той самой свободой, которую они
поносили; люди, чей город он прославил по всей Европе, и улицы которого, как
только он перестанет ходить по ним, могут превратиться в арену кровавого побоища.
Истинно, нелегко было Кальвину переносить все это и сохранить понимание
важности происходящего. Переход от возвышенных трудов своего кабинета к таким
оскорблениям вне его был подобен переходу в другую сферу бытия. На такую
глубину преследований Лютер никогда не погружался. Лютер сталкивался с
оппозицией, подвергался опасности, видел смерть лицом к лицу, но его всегда
сопровождало уважение; в его страданиях всегда присутствовал элемент
значимости, что облегчало их остроту. Но Кальвин был в равной степени, как и
Лютер, предметом насмешек великих людей и посмешищем для ничтожных людей.
Он с одинаковой невозмутимостью переносил как угрозы от людей, восседавших на
тронах или стоявших во главе армий, так и непристойные жесты и шиканье нищих
либертинцев. Он помнил, что Тот, Кто был больше него, был «песней пьяницы», и
он шел по пути, по которому до него прошли благословенные ноги. Обладая
духовной силой, которую не тронут ни восхваления, ни унижения, он стряхнул с
себя эту глупую пыль, настроился на возвышенное и продолжал выполнять великую
задачу.
Можно подумать, что невозможно, чтобы тучи еще больше сгустились над
Кальвином, но так и случилось. Тот, который был уже ранен в самое сердце, должен
был ранен еще болезненнее. Все эти годы Иделетта де Бюр была рядом с ним.
Добросердечная, великодушная, заботливая, доверчивая, преданная она утешала
мужа в трудную минуту, сидела у его постели, когда он болел, оказывала
гостеприимство его друзьям и многочисленным посетителям или молилась в своей
комнате, когда Кальвин на улице подвергался гнусным оскорблениям и нападкам.
Любовь и преданность жены были утешением для него. Но, увы, ее слабое здоровье
сдало под действием продолжительной болезни, и в начале 1549 года Иделетта де
Бюр умерла. «О, славное воскресение!» – были ее последние слова. «Бог Авраама и
всех наших отцов, ничья надежда из верных Твоих во все века не была посрамлена,
я тоже буду надеяться». Она выталкивала эти короткие предложения, нежели
отчетливо говорила. «Истинно, мое горе необычное, писал ее муж Вире. «Я лишился
лучшего товарища в жизни, очень дисциплинированного человека, который не
256
только охотно разделил бы со мной нужду, но и мою смерть. В течение всей

совместной жизни она была преданной помощницей в моем служении». Но здесь мы
опускаем занавес на его несчастье, как сделал сам Кальвин.
257
Глава 18 - Труд Кальвина по созданию союза

Неудачи протестантизма в Германии – Смерть Павла III – Избрание Юлия III –
Конклав – Юбилей – Золотой молоток – Франциск I умирает – Генрих II – Смотрит
одновременно в две стороны – Кальвин с надеждой обращается к Англии – На троне
Эдвард VI – Что Кальвин считает необходимым для реформации в Англии –
Шотландия – Испания – Филипп II – Все сотрясается – Труды Кальвина по созданию
церковного союза – Разногласия в Евхаристии – Взгляды Цвингли и Кальвина – Они
по существу одинаковы – Consensus Tigurinis – Это учение принято Швейцарией,
Францией и Англией – Германия стоит в стороне – Теодор Беза приезжает в Женеву
– Юность и учеба – Становится помощником Кальвина в его трудах – Группа
избранных вокруг Кальвина – Внешняя и более широкая группа – Человек в центре
В течение трех лет, когда, казалось, перед Кальвином открывалась пропасть или
могила, борьба против реформации велась по всей Европе. Лютер спал в замковой
церкви, а оружие императора опустошало протестантскую Германию. Богословская
школа в Виттенберге прекратила существование, Шмалькальденская лига распалась,
а ее два руководителя стали пленниками Карла и следовали в оковах за Карлом.
Аугсбургское исповедование сменилось Временным постановлением,
протестантских служителей прогнали, а их паства рассеялась; вольные города
капитулировали, и во многих месса сманила проповедь. Величественное здание,
возведенное руками Лютера, казалось, рушилось. Тот, который должен был стать
Филиппом II, но который пока не получил этого титула и не открыл кровавый путь,
совершал поездку по городам Фландрии, сопровождая своего отца. Император в
надежде увековечивания своего могучего господства вынудил города Нижних Стран
принести клятву преданности Филиппу.
В Италии достойный преемник Борджиа, Павел III, уже умер, и его ноги сквозь
железное ограждение лобызало подобающим образом римское население. Весь Рим
все еще гудел по поводу недавно опубликованной ужасной книги, рассказывавшей
о жизни покойного Папы, когда собрались все кардиналы для избрания преемника;
тщательно было соблюдена церемония обычная в таких случаях. Как заведено,
каждое утро каждый кардинал выходил из своей темной комнаты с зажженной
свечой, и после мессы и молитв писал на клочке бумаги имя человека, за которого
он отдавал свой голос; скрутив его, он бросал клочок бумаги в серебряную чашу,
стоящую на покрытом красной тканью столе перед алтарем часовни. Это
продолжалось каждый день, пока не набиралось две трети голосов в пользу одного
кандидата. Были готовы избрать нашего кардинала Поула, но приписываемое ему
подозрение в лютеранстве послужило причиной несчастья или счастья лишения его
тиары. В 1550 году 7 февраля был избран Иоанн Мария де Монте,
председательствовавший на Тридентском соборе, а потом в Болонье, когда
258
кардиналы перешли через горы; он взошел на престол под именем Юлия III. Это был
Юбилейный год. Первый юбилейный год был учрежден в 1300 году Бонифицием
VIII, сначала он отмечался в первый год столетия, потом период был сокращен, и
юбилейный год стал праздноваться каждые полстолетия. Павел III очень хотел
увидеть этот великий благословенный день, но он сошел в могилу до его
наступления. Этот праздник был сохранен, чтобы отметить появление нового
понтифика. Рим наполнился паломниками из многих стран, пришедшими получить
неисчислимые благословения, которые юбилейный год приносил с собой всем
верующим. Спустя два дня после избрания Юлий III с золотым молотком в руке
шествовал к золотым воротам и ударами молотка открывал их, чтобы сдерживаемые
потоки небесных благословений могли излиться на ожидавших их радостных
паломников.
Золотой молоток, с помощью которого новый Папа открыл ворота и который
являлся завидным сокровищем, был пожалован в этом году епископу
Аугсбургскому. Когда его друзья в шутку спросили у него, как он собирался
использовать этот подарок, он ответил, что «намерен бить лютеран по голове этим
молотком». Другие паломники уносили с собой на далекую родину в память о
затратах трудах своего паломничества кроме индульгенций «кусочки известняка и
мусора» от разбитых ворот, чтобы хранить их «как драгоценности».
Франциск I Французский сошел в могилу. Он по очереди увлекался литературой,
войнами и рыцарством. Сегодня он ругает монахов, а завтра сжигает лютеран.
Последние годы его жизни были омрачены ужасной резней в провинции вальденсов
и страшной болезнью, результатом его пороков, которая свела его в могилу в
возрасте пятидесяти пяти лет. Его сын Генрих II, взошедший на трон, принес с собой
все пороки своего отца и всего несколько добродетелей. Он был мужем Екатерины
де Медичи, племянницы Папы Клемента VII, и настоящей правительницей была
жена. Протестантские князья Германии во главе с Маурисом из Саксонии искали его
поддержки в войне, которую они вели с императором Карлом V. Он вступил с ними
в союз, но перед тем как приступить к кампании, он осветил свою столицу зловещим
светом костров для лютеран. Так он показал миру, что он враг императору, и, тем не
менее, друг Папе; и, что если он союзник немецким протестантам по оружию, то не
соучастник их ереси. Над Францией небо не прояснялось. В воздухе висела близкая
буря, которая в грядущие годы должна была осыпать страну более ужасными
бедствиями, чем те, которые обезображивали ее до сих пор.
Единственной частью неба, куда взор Кальвина обращался с удовольствием,
было небо над Англией. Там в эти годы светило солнце. Генрих VIII почил в
«холодном мраморе». Ему наследовал его «милый и добрый сын» Эдвард VI. Тучи,
висевшие над королевством во время правления отца, и которые временами
259
разрождались бурями, угрожавшими перейти в еще более свирепые штормы,

рассеялись благодаря мягкому правлению его сына. При Эдварде VI на троне,
герцоге Сомерсете в качестве лорда протектора королевства в правительстве и
архиепископе Кремере в церкви реформация в Англии развивалась таким темпом,
который обещал дать ей превосходство над Францией и Германией, и сделать ее
церковь одной из ярких звезд на небосводе протестантизма. Протектор и
архиепископ обращались за советом к Кальвину. Прямота и точность, с которой он
давал их, говорят об интересе реформатора к церкви Англии и надежде, которую он
возлагал на ее реформацию. В письме к Сомерсету от июня 1548 года он излагает
свои взгляды на необходимые преобразования в Англии. Во-первых, она должна
принять единственно правильную догму об оправдании по вере; во-вторых, эта
догма, чтобы стать плодотворной, должна глубоко проникнуть в народ, что можно
осуществить только через усиленное проповедование; в-третьих, Слово Божие
должно быть законом для того, что нужно сохранить, и что отменить, иначе
реформация не будет делом Божьим, но делом человеческим, и ни к чему не
приведет; и, в-четвертых, должны быть приняты меры, чтобы привести нравы в
гармонию с верой. После падения протектора Кальвин переписывался с юным
монархом, который, несмотря на потерю опытного и преданного советника,
продолжал активную реформацию в своем королевстве. Семена, посеянные
Уиклиффом два века назад, успешно прорастали и обещали обильный урожай. Но
тучи должны были вернуться.
Юный король сошел в могилу. С Марией быстро наступила ужасная реакция.
Реформаторы прежнего правления стали мучениками этого правления, и
королевство Англии покрыла темная ночь с отблесками костров.
Пробуждалась Шотландия. Костры Гамильтона и Вишарта уже осветили ее небо.
Но реформация продвинулась незначительно; страна была слишком далеко, чтобы
взор реформатора остановился на ней. Джон Нокс еще не переплыл море и не вошел
воротами Женевы, чтобы сесть у ног Кальвина и по возвращении продолжить на
родине работу, начатую Кальвином в Женеве. Но Шотландия не была окончательно
скрыта северным туманом и еще более густой тенью папского суеверия. Евангелие,
могущественная мать цивилизации, должно было войти сюда и привести своих
верных дочерей, литературу, науку, искусство и свободу. Культуру, которую не
смог дать Рим, Шотландия получила из Женевы.
На мгновение вернемся в Испанию. Изнуренный трудами и заботами, уставший
от величия, Карл был готов покинуть империю. Судьба подобно ветряной девушке
оставила его ради более молодых солдат, как он жаловался. Он покажет, что
способен перенести пренебрежение, повернувшись спиной к миру, который
повернулся спиной к нему. Он произвел раздел своего имущества. Величественная
260
испанская империя должна быть отдана его сыну Филиппу. Этому человеку суждено
было стать Нероном. Его мизинец должен стать больше чресел его отца. О коварных
амбициях Карла, кровожадности Генриха и яром фанатизме Франциска нужно
забыть из-за чудовищной комбинации жестокости, фанатизма и кровожадности,
которые вот-вот проявятся в мире в Филиппе II. Горе протестантизму Испании! У
него были десять коротких лет расцвета, а когда пришло «время сбора плодов»,
чтобы наполнить ими королевство Иберию, он был скошен серпом Инквизиции и
брошен в костры Валладолида, Мадрида, Севильи и других городов.
Когда великий вождь протестантизма смотрел со своего узкого плацдарма, он
видел вокруг себя мир, стонавший от боли и стремившийся освободиться от старых
оков, чтобы обрести новую свободу. Весь христианский мир был в агонии.
Королевства пришли в движение, монархи падали, народы страдали, море ревело,
волны вздымались. Но Кальвин знал, что этому суждено было придти в движение,
для того чтобы было установлено то, что нельзя подвигнуть. Если старое уйдет,
будет больше оснований для строительства фундамента царства, которое намного
переживет империю Карла и Франциска и прострет свой скипетр тем племенам и
народам, до которых никогда не простирался их скипетр. Именно сейчас он
прилагает усилия к созданию церковного союза.
Великую и благословенную работу по созданию союза Кальвин начал со своего
дома. Его первостепенной целью было объединение церквей Женевы и Цюриха. При
осуществлении этой попытки он учился сформировать такую основу соглашения,
которая послужила бы платформой для более значительного союза. Его цель
достигла лютеран Германии, которых он хотел включить в видимое братство вместе
с церквями Франции и Англии, и так объединить в одну систему церквей
протестантизма. Его надежда на достижение этой важной цели укрепилась, когда он
понял, что церкви разделены в основном по одной причине – непонимания Вечери
Господней. Они все говорили о реальном присутствии Христа в Евхаристии, но у
всех были разные ответы на вопрос: Каким образом Он присутствует? Он
присутствует телесно, говорил Лютер; он придавал вездесущность и неопределенное
распространение человеческой природе нашего Господа. Цвингли говорил, что нет
телесного присутствия, и Евхаристия является только воспоминанием и символом
Христа. Нет, сказал Кальвин, она больше, она и печать, и символ.
Так обстояло дело. И таковы, вкратце, были характерные взгляды трех
протестантских церквей, когда Кальвин, восстав от глубокой скорби по Иделетте и
отправившись с Фарелем чудесным весенним днем 1549 года, прибыл с Цюрих для
встречи со служителями церкви – первому шагу по объединению протестантских
церквей под одним знаменем, Библией, и централизации под одной главой, то есть
Христом. Реформатор пошел бы и дальше, если бы это способствовало делу, на
261
которое было настроено его сердце. «Я готов переплыть десять морей, писал он
Кранмеру, ради объединения церквей».
Не было существенных расхождений во взглядах Кальвина и Цвингли на
Евхаристию. На самом деле Цвингли, удаляясь как можно дальше от римской церкви
и отбросив весь ее неразумный мистицизм этого таинства, назвал евхаристию
«пустым символом», то есть символом, не наполненным материальным телом
Христа. Но учение Цвингли относительно Вечери Господней логически охватывает
все, чего придерживался Кальвин. Это «воспоминание» о смерти Христа, говорил
Цвингли, но характер и значение этого «воспоминания» определяются характером и
значением воспоминаемого события. Смерть Христа была смертью ради
человечества и основанием дарования Божьих привилегий Нового Завета. Поэтому
когда мы воспоминаем эту смерть, мы не просто совершаем действие воспоминания,
но действие присвоения. Через воспоминание мы выражаем принятие привилегий
Нового Завета, мы принимаем Евхаристию как Божий символ или печать дарования
этих привилегий; поступая так, мы имеем реальное общение со Христом и реальное
участие во всех благословениях его смерти». «Христос, говорил Кальвин, соединяет
нас с Собой в одной жизни».
Таковы были в основном объяснения, предложенные Кальвином пасторам
Цюриха. Собор, проведенный в присутствии гражданского совета, продолжался
несколько дней. Был разработан свод правил, известный как Consensus Tigurinis или
цюрихское исповедание, на основании которого объединились церкви Женевы и
Цюриха. Это исповедание было впоследствии подписано всеми церквями Гельвеции
и Гризона. Оно было передано реформатам во Франции, Буцеру в Англии, и в обеих
странах было радостно встречено. Верующие Швейцарии, Франции и Ангдии были
теперь одного мнения по поводу Евхаристии; их союз был фактически установлен,
а Кальвин утешен в своей большой печали. Но более значительного союза Кальвину
не суждено было увидеть. Лютеране Германии все еще держались в стороне, и
протестантский мир продолжал представлять собой две армии. Меланхтон в
результате беседы с реформатором в Вормсе (1540г.) пришел к очень близкому
соглашению с Кальвином в учении о Вечере Господней. Он признавал Консенсус
Цюриха, проливавший еще больший свет на этот вопрос и приблизивший его к
женевскому реформатору.
Но более ревностные члены группы, такие как Флациус, Осиандр и особенно
Вестфаль, придерживавшиеся доктрины консубстанции Лютера с бо;льшим
упорством, чем ее великий толкователь при жизни. Меланхтон и Кальвин с грустью
смотрели, что союз, который закрыл бы источник слабости в рядах протестантов и
сделал бы открытым для мира настоящую кафоличность реформации, откладывался
до дня, который пока еще не пришел.
262
Мы видели, как один товарищ упал рядом с реформатором, теперь мы видим как
другой занял его место. Еще месяц не прошел после смерти Иделетты де Бюр, как
восемь французов, гонимых со своей родины, появились у ворот Женевы. Один из
них особенно выделялся благородной наружностью и утонченными манерами.
Кальвин узнал в нем друга своей молодости. Это был Теодор Беза из Вазеля в
Бургундии. Беза имел счастье учиться у Мельхиора Вольмара сначала в Орлеане,
потом в Бурже. Он приобрел у него не только знание греческого языка, но также
некоторый вкус к реформатскому учению, которое, однако, заглушило веселое
мирское настроение. Ход его образования не был похож на ход образования
Кальвина. Его первым увлечением была юриспруденция, но способности склонили
его к беллетристике. Он был большим почитателем латинских поэтов, многих из них
прочитал и сочинял стихи в подражание им. В манере того времени он следовал
своим образцам так свободно, что его папистские хронисты не упускали
возможности критиковать его жизнь, используя сладострастные фразы его стихов.
Но им никогда не удавалось доказать, что он вел иную жизнь, кроме непорочной.
Дядя добился жалования для него в церкви, и чтобы оградить себя от пороков, в
которые другие впадали, он заключил тайный брак в присутствии Лоренса де
Норманди и Жана Креспена. Болезнь, приведшая его на край могилы, пробудила его
совесть, и таким образом ожили религиозные понятия, данные ему первым
наставником.
Вернувшись от могилы, Беза отрекся от папства, открыто объявил о своем браке,
покинул Францию и, отправившись в Женеву, предстал, как мы уже сказали, перед
Кальвином. Он на некоторое время оставил работу профессора греческого языка и
лектора богословия в Лозанне. Вернувшись в Женеву, он с 1552 года становится
правой рукой Кальвина, которому удивительно подходили его дарования,
красноречие, энергичность и мужество; и когда великого руководителя реформации
положили в могилу, не было ни одного преемника достойнее Беза.
Беза не был одинок рядом с Кальвином. Вокруг реформатора собиралась
блестящая группа, состоявшая из мужчин, некоторые из которых были благородного
происхождения, другие выдающимися учеными или людьми талантливыми и
благочестивыми. Среди них можно упомянуть Галицео Карачиолло, Маркуса из
Вико, который ради Евангелия оставил дом, земли, жену и детей, и Пьера мученика
Вермили, которого Кальвин называл «чудом Италии». Но изгнанников нужно было
считать не сотнями, а тысячами, среди которых едва ли нашелся бы кто-нибудь, кто
бы ни внес свой вклад либо своим положением, либо талантами, либо знаниями в
созвездие славы, которое окружало Женеву. Каждый положил свой камень в
интеллектуальное и духовное здание, которое поднималось на берегу Лемана.
263
Другие, более близкие или дальние, признававшие Кальвина своим центром, и

которые, несмотря на то, что горы и моря отделяли их от него и друг от друга,
составляли одно общество с одним духовно возвышенным центром. Был Меланхтон
и группа людей, которую он возглавлял, которые, хотя и назывались лютеранами,
были в одном духе с теми, кого называли реформатами и особенно с тем, кто стоял
во главе их. В Цюрихе был Булингер и группа людей, которая среди многих других
включала Пеликануса и пылкого Мускулуса. В Англии был миролюбивый Буцер и
культурный образованный поляк Ян Ласко. В ряды людей тех дней, которые
уважали Кальвина и искали его совета, мы должны поставить юного монарха и
уважаемого архиепископа Англии. Заметными людьми были Турретини из Италии
и Колиньи из Франции. Была также Маргарита, королева Наваррская, ее великая
дочь Жанна д’Альбре и Рене, графиня Феррарская. Во всех странах были тысячи и
тысячи людей, скромные по званию, но высокие по духу, говорившие на разных
языках, которые имели одно сердце и один ум. Мы видим в этом множестве людей
благородное, интеллектуальное и святое братство, выше которого не было,
возможно, на земле прежде. Истинно, человек, бывший в центре этого блестящего
собрания, удерживавшийся на этом месте среди многих знатных и образованных
людей, кого все считали первым, любили и почитали как отца, должен был быть
разносторонним человеком, как бы ни были согласны с этим его враги. Он должен
был обладать разными и большими способностями; у него должно было быть
большое любящее сердце, он должен был быть глубоко восприимчивым и чутким,
хотя часто эти чувства подавлялись работой и прикрывались печалью, так что только
близко знавшие его люди, могли их видеть. А те, кто стояли дальше, могли только
замечать блеск способностей, сиявших в нем как в реформаторе, и доказательства
которых мир получал в объяснении и защите протестантской веры, которые он
выдавал почти ежедневно. Но все, кто стояли вокруг реформатора, ближние или
дальние, из внутреннего круга или из внешнего, всегда были готовы признать, что
он был также несгибаем в принципах, как и грандиозен в интеллекте, также
бескорыстен в целях, как и велик в замыслах, также неутомим в терпении, как и
непобедим в энергии и мужестве.
264
Глава 19 - Сервет приходит в Женеву, его арест.

Толерантность – Рождение Сервета – Одаренность – Учеба – Призвание
реформировать все религии – Злостные нападки на христианство – Издает
институцию христианства – Посылает книгу Кальвину – Доктринальный пантеизм –
Сервет осужден на смерть в Вьенне – Побег – Приезжает в Женеву – Заключен в
тюрьму – Обвинительный акт составлен Кальвином – Высокомерие его защиты –
Сервет и Кальвин лицом к лицу – Непристойности и богохульство по отношению к
христианству – Перед Женевой стоял вопрос: будет ли она пантеистической
республикой, управляемой Серветом, или теократией под управлением Кальвина?
Теперь мы подходим к великой трагедии. Но ужас, который вызывает это
событие, в действительности является пиететом по отношению к протестантизму.
Если дело, которое не только не вызвало осуждение того времени, в котором оно
было совершено, за исключением нескольких личных врагов Кальвина, но которое
напротив было признано лучшими и наиболее просвещенными жившими тогда
людьми справедливым и необходимым, вызывает у нас отвращение, то это
отвращение является мерилом прогресса толерантности, начавшимся в
шестнадцатом столетии. Именно протестантизм нужно благодарить за этот
прогресс.
Мы должны рассказать печальную и трагическую историю Сервета. Мигель
Сервет был испанцем, родившимся в том же году, что и Кальвин, в 1509. Природа
одарила его ярким, но странным талантом, живым, но нелогичным умом,
необыкновенным тщеславием и недостаточной рассудительностью. Он изучал с
присущей ему энергией право, богословие, физику, и как некоторые говорили,
астрологию. После короткой, но выдающейся карьеры лектора естественных наук в
Париже, он прочно обосновался в Вьенне, Дофине в качестве практикующего врача.
В этой профессии он обнаружил превосходные способности, и в своей первой работе
«О заблуждениях по поводу Троицы» (1531г.) он упредил великое открытие нашего
Харви о циркуляции крови. Его созерцательный, дерзкий, беззаконный ум, скорее
схоластического, чем реформаторского типа, следовал своему этическому, а не
физическому влечению. Двадцать лет жизни он провел в странствиях по
христианскому миру, побывав в Германии, Италии, Швейцарии, распространяя свои
фантазии и мечты, возбуждая умы людей и оскорбляя каждого, с кем он общался,
своей гордостью, самоуверенностью и притворством. Он верил в то, что наделен
властью и получил миссию реформировать все знания и дать миру новый базис.
Фундаментальные доктрины христианства стали объектом его постоянного
неприятия и самых ожесточенных нападок. Но основные выпады были против
Троицы. Он отверг католичество в юности, но реформация также не соответствовала
его великому идеалу. Христианство, которого он придерживался, было потеряно на
265
раннем этапе, если оно вообще когда-нибудь дошло до мира во всей полноте. Сервет
взялся за его реставрацию. Примерно в 1546 году он писал Кальвину из Вьенны о
том, что реформатор слишком рано остановился, что он проповедовал реформацию
только наполовину; скромно предложил посвятить его в свою новую систему и
предложил ему роль лидера в этом великом движение, с помощью которого
человечеству откроется грандиозная область знаний. К письму он приложил
рукопись, в которой Кальвин должен был увидеть, как он писал, «неслыханные вещи
огромной важности». Несчастный человек явно пришел к пантеизму, конечной цели
всех, кто в этих высоких вопросах уходит с пути Божественного откровения.
Кальвин видел в «огромной важности» Сервета только огромную глупость. В
письме к Фарелю от 13 февраля 1546 года реформатор писал: «Недавно Сервет
написал мне и приложил к письму длинный список бредовых фантазий, хвастливо
утверждая, что я увижу что-то удивительное и неслыханное. Он готов приехать
сюда, если я дам согласие. Но я не хочу гарантировать его безопасность, так как если
он приедет, я не допущу, чтобы он уехал живым, если я имею какой-то авторитет».
Кальвин видел, что верой Сервета был пантеизм. Он также понимал, что такое
вероисповедание наносит удар по всей церковной и государственной системе
Женевы и сметет основание, на котором зиждется республика. Еще реформатор
предвидел, что если Сервет приедет в Женеву и попытается пропагандировать свое
учение, она будет поставлена перед болезненной необходимостью выбора между
пантеистической и теократической республикой, между Серветом и реформацией.
Согласно представлению своей эпохи ересь должна быть наказана мечом
магистрата. Считая, что ересь подрывает не только религиозные верования, но и
гражданские устои Женевы, Кальвин, не колеблясь, отдал предпочтение
протестантской республики, а не пантеистической, и заявил, что если Сервет
приедет в Женеву, он приложит все усилия, чтобы тот «не уехал живым». Такие
слова, вышедшие из-под любого пера, наполняют нас ужасом, но вышедшие из-под
пера Кальвина, они внушают нам двойной ужас. По правде мы не знаем ни одного
реформатора того времени, даже Меланхтона, который бы на месте Кальвина не
написал бы подобных слов. Нужно снова повторить, что они не вызвали ужаса в том
веке, в котором были написаны; нет они были приговором по делу Сервета того
времени. И если невозможно вынести такой приговор в наше время или наш
протестантский мир не повторил бы преступления протестантского мира
шестнадцатого века, то в этом мы видим одно из величайших достижений
протестантизма, который тогда боролся за свое существование против мощных сил
католицизма с одной стороны и пантеизма с другой.
В 1552 году Сервет опубликовал нелегально в Вьенне свою рукопись, которую
отправил Кальвину в 1546 году. Она носила название Реституция реформации или
266
«Восстановленное христианство». Это привело к тому, что власти Вьенны

арестовали его, а инквизиция допрашивала. Ему удалось ускользнуть от судей,
однако, заочно он был осужден на «сожжение на медленном огне пока тело не
превратится в пепел». Решение суда было приведено в исполнение над чучелом
Сервета за неимением его самого. Убежав из Вьенны, он, прежде всего, пришел в
Женеву! «Если когда-нибудь несчастный фанатик сам бросался в огонь, – пишет
Коулридж – так это был Сервет».
«Я не знаю, что сказать о нем, - воскликнул Кальвин в удивлении – кроме того,
что он, вероятно, охвачен фатальным безумием, так что стремиться к погибели». Он
приехал в середине июля и поселился в «Оберже де ля Розе» около озера.
Кальвин не уговаривал Сервета приезжать в Женеву; фактически, отказав ему в
охранной грамоте, он предупреждал его держаться вдали от территории республики.
Тем не менее, когда тот приехал, он сделал то, что требовал конституционный закон
Женевы, сообщил городскому совету о его приезде и потребовал ареста. Сервета
доставили в тюрьму 13 августа. Закон требовал, чтобы обвинитель пошел в тюрьму
вместе с обвиненным, пока не будет доказана вина, по ордеру, выданному
общественным прокурором. Молодой студент и секретарь реформатора Николя де
ля Фонтен выступил в качестве обвинителя. Пункты обвинения по сочинениям
Сервета были составлены Кальвином и представлены на следующий день в суде.
Фонтен не мог на равных противостоять такому искусному и красноречивому
оппоненту как Сервет. Совет понимал это и на следующее заседание попросил
придти всех служителей. Кальвин теперь стоял лицом к лицу со своим противником.
Жесткая логика реформатора вскоре разоблачила действительные взгляды этого
человека и вынудила его признать ужасный вывод, к которому они вели. Но он
приложил все усилия не для того, чтобы спорить с Серветом и добиться обвинения,
но добиться покаяния и избавить несчастного от огня. «Над ним бы не висела угроза,
- заявлял Кальвин – если бы он обратился к разуму». «Если бы – печально восклицал
он позже – Если бы мы услышали покаяние Сервета, как услышали покаяние
язычников».
Надо признать, что Сервет на суде ни в Вьенне, ни в Женеве не показал ни
мужества, ни правдивости. В Вьенне он вел себя плохо. Он отказывался от своих
книг, отрицал свой почерк, постоянно лжесвидетельствовал и объявлял себя сыном
«святой матери церкви». Преисполненный высокомерия и дерзости на свободе, он
проявлял малодушие перед инквизицией. Как это отличалось от благородной
честности и мужества мучеников протестантизма, которые в то же самое время
испускали последний вдох в пламени костров в Лионе! Его же поведение на Совете
в Женеве характеризовалось то высокомерием, то трусостью. Когда он противостоял
только Николя де ля Фонтен, то заявлял, что не намерен богохульствовать и готов
267
покаяться. При Кальвине он разразился бурей возмущения, объявив реформатора

личным врагом, снова и снова называл его лжецом, искажающим Слово Божие,
врагом Христа, колдуном и «Симоном-магом». После двадцати лет поношений и
оскорблений, на которые Кальвин отвечал лишь молчанием, вынести это было выше
сил реформатора, и в свою очередь разгоряченный он отвечал Сервету, как тот
заслуживал, как сам Кальвин писал Фарелю.
Такое поведение раскрыло судьям этого человека. Богохульства, которые он
исторгал, и надменность, с которой он защищался, потрясли и возмутили судей. Он
называл Троицу «трехглавым Цербером», «адской собакой». Некоторые из
сделанных им предположений, чтобы опорочить Божественное воплощение, просто
неприличны, и мы опускаем их. «Если бы ангелы – говорил он – облеклись бы в тела
ослов, то вам нужно признать, что они были бы ослами и умерли в шкуре ослов.
Поэтому вы должны признать, как вы говорите, что Сам Бог может стать ослом, а
Святой Дух мулом. Стоит ли удивляться, что турки считают нас смешнее ослов и
мулов». Кальвин верно распознал под этим более грубое заблуждение – отрицание
Божественной личности, то есть Самого Бога. «Безумие заключается в том, - пишет
реформатор Фарелю – что он, не колеблясь, говорит о том, что божественность есть
и в бесах. Божественная природа присуща им, как и дереву и камню». «Несчастный!
– спрашивал Кальвин – Если кто-нибудь, ступающий по этому полу, сказал бы, что
он ступает по Богу, не были ли вы возмущены таким заявлением?» Сервет отвечал:
«Напротив, я не сомневаюсь, что эта скамейка для ног или что-нибудь, на что вы
можете указать, является Божественной субстанцией». Когда ему опять возразили:
«Тогда дьявол является Богом», он ответил, смеясь: «А вы сомневаетесь?»
В предыдущих главах мы рассказывали о войне, которая велась между
Кальвином и Советом Женевы. Первый синдик Перрен был заклятым врагом
реформатора. Другие менее влиятельные члены Совета также могут быть названы
противниками реформатора, так как старались свергнуть его. Одним словом это был
переломный момент авторитета Кальвина в Женеве, то есть протестантизма, так как
безнравственный либертинизм боролся за установления своей власти на руинах
реформатских законов и институций республики. М-е Риллье из Женевы в своем
труде «Жизнь и осуждение Сервета» строил догадки о том, что Сервета побудило
приехать в Женеву в то время его осведомленность о состоянии партий там и
надежда на то, что ему удастся заменить Кальвина, который находился тогда под
угрозой изгнания из города. Если бы это случилось, то у либертинцев, несомненно,
было бы преимущество, натравив Сервета на реформатора. С другой стороны,
Сервет знал, что может воспользоваться борьбой либертинцев с Кальвином. По мере
того как шла борьба с Кальвином, и либертинцы то наступали, то отступали, Сервет
был то высокомерным и дерзким, то робким и малодушным. Но негласный союз
обоих способствовал их крушению. Защита пантеиста либертинцами сослужила ему,
268
в конце концов, плохую службу, открыв глаза Совета на действительное положение

дел. Они понимали, что оправдание Сервета означало изгнание Кальвина и победу
либертинцев. Это потребовало личного вмешательства реформатора в судебный
процесс, его авторитет в тот момент не был равен нулю. Члены магистрата
понимали, что это был вопрос жизни и смерти республики и что они должны были
решать независимо от желаний Кальвина и в интересах государства.
269
Глава 20 - Победа Кальвина над либертинцами

Другая арена – Отлучение от церкви – Совет захватывает церковную власть –
Отлучен Бертельер – Духовный приговор аннулирован сенатом – Либертинцы
делают с Серветом общее дело – Новый приговор против Сервета – Кальвин
одновременно воюет на два фронта – Восстановление Евхаристии – Консистория
выражает протест Совету – Совет ничего не меняет в указе – Воскресение 3 сентября
1553 года – Должен решиться важный вопрос – Стол для причастия в соборе
св.Петра – Приход либертинцев – Кальвин не допускает их - Реформация спасена –
Духовное значение события – Два маяка –Вормс - победа над властью тиранов –
Собор св.Петра – победа над безбожной демократией
Оставив Сервета в тюрьме, давайте обратимся к другой арене военных действий.
Это другая, но, однако, та же самая арена, так как деятельность Сервета затронула и
сферу Женевской политики, с новой силой возбудила дремавший конфликт между
двумя партиями, разделявшими республику. Перрен трудился, чтобы шаг за шагом
подорвать авторитет Кальвина. Пасторы были удалены из всеобщего совета –
всенародного собрания. Затем последовало прямое нападение на церковную власть.
Было предложено передать право отлучения от церкви от консистории сенату. Это
наносило смертельный удар по принципу, на котором Кальвин основывал
реформацию государства. Если этот принцип был бы отвергнут, его работа в Женеве
закончилась бы, и он бы покинул ее. Если консисторию лишили бы независимой
юридической власти, нравы пали бы, и вернулись бы те счастливые дни, когда люди
могли посещать таверны в любое время дня и ночи, пить, сколько хотят, и резвится
в танцах подобно язычникам, поклоняющимся Бахусу.
За полтора года до этого консистория отстранила Филиппа Бертельера от
причастия. Филипп был сыном того самого Бертельера, который пролил свою кровь
за освобождения родины в 1521 году. В то время как отец облагородил страну
своими добродетелями, сын думал, что у него есть право бесчестить ее своими
пороками. «Он был – пишет Бейль – «дурным существом». Он спокойно принял от
консистории отлучение от церкви на полтора года. Но сейчас считая, что наступил
благоприятный момент, так как общественное мнение обратилось против
реформатора и его политики, он предстал перед советом и потребовал от него
отмены приговора духовного суда и восстановления в церкви. Реформатор
поспешил в совет и предупредил о тяжелых последствиях удовлетворения просьбы
Бертельера. Он настаивал на том, что постановления республики не давали совету
права на отлучение от церкви, и что связывать и развязывать в духовном смысле,
было подобно революции. На возражения реформатора не обратили внимание.
Совет освободил Бертельера от духовного приговора и открыл путь к причастию.
270
Секира была положена у корня дерева церковной дисциплины, и дни Женевской

республики, по всей видимости, были сочтены.
Из зала заседаний, где преступили роковой предел, в котором либертинцы видели
падение духовной власти, Кальвин поспешил в тюрьму, где он с товарищами должен
был встретиться с Серветом. Совет решил, что в этот день (1 сентября 1533 года)
прекратятся устные дебаты заключенного с пасторами, и дискуссия будет
проводиться письменно. Такая перемена была поддержана Перреном и Бертльером,
которые присутствовали там, воодушевленные утренней победой. Было принято
предложение, сделанное в интересах Сервета более красноречивого на письме, чем
в речи. Это внесло заметное изменение в его поведение, которое Рилле описывает
таким образом: «Надежда, которую заключенный возлагал на своих покровителей,
была очевидна в манере речи, которую с этого времени он принял. Открытая,
яростная и смертельная борьба, которую он вел против реформатора, стала
предметом его прямых нападок. Сервет бросился со всем пылом человека,
уверенного в близкой победе, по пути, на котором, по его собственному призванию,
он хотел преследовать противника до тех пор, «пока дело не окончится его или моей
смертью».
На том же заседании совета Кальвину было приказано написать новые пункты
обвинения по работам Сервета в виде простых утверждений, без доводов за или
против. Кризис, возникший в церковной дисциплине, можно подумать, завладел
всеми мыслями реформатора, но он со всеми силами предался новой работе. Он
вывел из трудов заключенного тридцать восемь положений, и, не добавив никаких
комментарий, а только ссылки на текст, вручил их совету. Сделав это, он мысленно
вернулся к трудному делу, тяготевшему над ним. Резолюция совета относительно
отлучения от церкви вдребезги разбивала рычаг, с помощью которого он надеялся
поднять республику. Реформатору приходилось сражаться на два фронта.
Время поджимало. Послезавтра было первое воскресение сентября, когда по
традиции во французских реформатских церквях совершалась Евхаристия, и если
указ не отменят, Бертельер подойдет к столу причастия с разрешением от совета. Без
промедления реформатор собрал всех пасторов, городских и сельских, и, возглавив
процессию, пошел на всеобщий совет. С характерной энергией он показал край, к
которому привело решение малого совета республику, что решение было
нарушением как государственных законов, так и заповедей Писания. Если
настаивать на нем, то можно уничтожить все, что было проделано за последние
десять лет по реформации нравов, и лишить надежды все действия в будущем.
Короче, это была революция. Весь народ поднятием рук принял закон о признании
духовной власти за духовным судом, и «он скорее умрет, чем согласится вопреки
своей совести с допущением отлученного человека к причастию». К этому протесту
271
присоединились пасторы, заявив, что если совершится такое осквернение, «они

оставят служение и уйдут из церкви». Совет ответил, что « ничего не изменит в своем
постановлении». Взяв власть в свои руки, совет, возможно непреднамеренно, взял
на себя право судить и выносить приговор Сервету. Он сказал консистории: Отойди
в сторону, ты уже не являешься судом, обладающим юрисдикцией, мы взяли право
исполнять эту функцию и выносить приговор всем людям по всем делам,
гражданским и духовным.
Перрен и либертинцы одерживали победу за победой. Они надеялись, что
предстоящий день увенчает вереницу их успехов. Куда бы ни повернул Кальвин, они
были уверены, что он встретит поражение. Если он подчинится постановлению
совета, он дискредитирует себя перед народом. Если он не подчинится, то восстанет
против магистрата; в любом случае его власти приходит конец. Они пока не
принимали настоящих мер к реформатору, или пока они не знали, насколько
небольшая мудрость выше большой хитрости.
Наступило воскресное утро 3 сентября. Более значительного дня не поднималось
над Женевой и над всем христианством уже несколько веков. Этот день покажет,
вернется ли протестантизм к бывшим позициям, удержит ли свою власть,
реорганизует ли свои силы и пойдет дальше завоевывать христианский мир; или он
бросит борьбу, так как она выше его сил. Уже дважды протестантское движение,
пообещав освободить мир, терпело поражение. Сначала альбигойское возрождение,
потом богемское восстание, подавленное силой, не оправдали ожиданий. Оставит ли
мир во власти тьмы после поражения это третье движение, которое ближе всех
подошло к цели, чем любое из двух предыдущих? Положение было наиболее
критическим с момента появления Лютера на сейме в Вормсе. В Германии силы
протестантизма были деморализованы из-за шпаги или, скорее всего, из-за
временного постановления Карла. При Генрихе II Франция пылала от костров
мучеников. При Марии в Англию пришла более свирепая буря гонений, чем она
когда-либо знала. Увы, где сейчас, слышим мы восклицания Кальвина, где сейчас
Краммер и Ридли, Джон Ласко и сотни других англичан, которых реформация имела
раньше среди своих детей? Некоторые из них, принеся свои тела на сожжение,
взошли на небеса и пребывают с Богом. Другие, преодолев моря и горы, нашли дом
в чужих странах. Со всех сторон, вплоть до границ женевской территории, тираны и
инквизиторы преследовали реформацию. И даже здесь, где шпага сдерживалась до
сих пор, поднялись новые и тайные враги, чтобы напасть на Евангелие. Неожиданно
разверзлась пропасть атеистического пантеизма, и из него вышло чудовище,
стремившееся задушить младенца реформации в ее колыбели, как гидра пыталась
задушить младенца Геркулеса.
272
Наступило обычное время богослужения. Большой колокол на соборе Клемента

звонил к началу службы. Поток верующих прошел по улицам в собор, и теперь они,
оглашенные их шагами, были пусты и безмолвны. Над городом, равниной и озером
висела глубокая тишина. Сердце Женевы билось около кафедры собора св.Петра и
человека с бледным лицом, повелительным взглядом и величественным видом,
который стоял на кафедре. Народ в церкви волновался. На скамьях консистории
неподвижно сидели пасторы и старейшины, готовые скорее перенести величайшее
оскорбление, нежели оставить свои обязанности. В соборе был слышен
беспорядочный шум. Собрание началось с большими трудностями. Многочисленная
группа людей всех сословий, положив руки на эфес шпаги, двинулась к столу
причастия. Элита либертинцев решила причащаться. Бертельера среди них не было.
Он появился в последний момент. Спокойный как всегда Кальвин встал, чтобы
начать служение. Он не мог не видеть группу либертинцев среди прихожан, но делал
вид, что не видел их. Он проповедовал о состоянии сознания, с которым приступают
к Вечере Господней. В конце, возвысив голос, он сказал: «Что касается меня, то пока
Бог оставляет меня здесь, так как Он дал мне силу духа, и я получил ее от Него, я
буду применять ее, что бы ни случилось, и буду руководствоваться законом моего
Господа, который ясен и понятен мне. Так как мы сейчас собираемся принять
участие в Святой Вечери нашего Господа Иисуса Христа, и если кто-нибудь,
отстраненный от нее консисторией, приблизится к этому столу, я буду вести себя
так, как должно, хотя бы это стоило мне жизни». Когда литургия закончилась,
Кальвин спустился с кафедры и занял свое место перед столом. Сняв белую
салфетку, он открыл символы тела и крови Христа, пищу, предназначенную для
верующих. Благословив хлеб и вино, он собирался преподать их собранию. В эту
минуту либертинцы сделали движение, как будто они хотят схватить хлеб и чашу.
Реформатор, закрыв священные символы руками, воскликнул голосом,
прогремевшим по всему зданию: «Вы можете разбить эти кисти, отсечь эти руки,
взять мою жизнь; моя кровь – ваша, можете пролить ее, но вы никогда не заставите
меня дать святое нечестивым и обесчестить стол моего Бога». Эти слова прозвучали
подобно раскату грома над либертинцами. Как будто невидимая сила отбросила
безбожную орду, в смущении они отпрянули по проходу, сделанному для них
прихожанами. Наступила глубокая тишина, и «святое таинство – пишет Беза –
прошло в молчании и трепете всех присутствовавших, как будто Сам Бог был
видимо с ними».
Мы не знаем ничего более возвышенного во всей истории реформации, эпохи
героических людей и грандиозных событий, чем событие, о котором мы только что
рассказали. Единственно, что мы можем сравнить с этим, - появление Лютера на
сейме в Вормсе. Если абстрагироваться от ярких дополнений последнего события –
великолепного зала, величественного императора, блеска князей и рыцарей вокруг
273
него, сверкания звезд и украшений, военных людей, лакеев и других слуг – и

посмотреть только на рассматриваемый принцип и на благо, достигнутое твердым
отстаиванием этого принципа, то поступок Кальвина в соборе св.Петра стоит бок о
бок по духовной высоте и героизму с поступком Лютера в ратуше Вормса в 1521
года. «Я не могу», сказал Лютер. «Я не буду», сказал Кальвин. Один противостал
тирану, другой отбросил толпу: один бросил вызов надменной власти, другой
усмирил ярость безбожников. В обоих случаях опасность была равной, у обоих
людей вера и сила духа были равны, и каждый спас реформацию в критический
момент.
Эти два поступка, Лютера в Вормсе и Кальвина в соборе св.Петра, были
фактически двумя маяками, зажженными Провидением для наставления Европы.
Они свершились в начале новой эпохи, чтобы дать возможность христианству
пройти мимо двух огромных опасностей на своем пути. Одна из опасностей только
начала проявляться. Конфликт в соборе св.Петра в воскресение 3 сентября 1553 года
показал, как эту опасность можно избежать. Протестантская церковь, учрежденная
духовно и верно руководимая, была единственно возможным волнорезом против
беззаконного пантеизма, который уже тогда поднимал голову и угрожал обществу
разрушением. Такой урок преподал героический поступок в соборе св.Петра.
Кальвин был первым человеком, на которого обрушилась свирепая волна
коммунизма. Она разбилась о кафедру собора св.Петра прежде, чем пала на трон
Франции. С тех пор ее победный вал сокрушал парламенты и династии, низлагал
троны и разорял королевства. Но размышляя над этими ужасными трагедиями, мы
вспоминаем женевского реформатора, противоставшего коммунизму 300 лет назад.
Он противостал ему без посторонней помощи и победил его. Если бы принципы
протестантизма укоренились в каждом приходе Франции, собирая такие же
духовные плоды, как и в Женеве, как бы по другому сложилась история народа,
которому природа дала многообразные таланты, чтобы он мог просиять как в
искусстве, так и в литературе, в блеске оружия, в объективности правосудия, в
чистоте очага, в свободе и стабильности общественных учреждений. Но народ,
находившийся под страшной властью порочной и порочащей веры, видоизменил
свои хорошие качества, и, не пойдя по истинному пути, покрыл себя, свою страну и
трон тьмой несчастий и горя!
274
Глава 21 - Арест и суд Сервета

«На сем стою» - Кальвин ожидает изгнания – Прощается с паствой – Сервет –
Резюме – Сервет просит о диспуте с Кальвином – Члены магистрата отказывают –
Николя де ла Фонтен выступает в качестве обвинителя вместо Кальвина – Допрос
Сервета – Защита Бертельера – Кальвин приходит на суд – Совет берет обвинение в
свои руки – Обвинение генерального прокурора – Подстрекательство к мятежу –
главное обвинение Сервета – Сервет умоляет о свободном расследовании – Его дело
перемежается с делом либертинцев – Смелость Сервета – Борьба Кальвина с советом
– Покинет ли реформатор Женеву? – Его влияние на магистрат равно нулю
Преподаст ли Кальвин причастие Бертельеру или воздержится, казалось делом
незначительным. Но если смотреть на вопрос с другой стороны, как ясно понимал
это Кальвин, было важно, поддержит ли он реформацию или оставит ее. В тот
момент, когда он отдал бы святые дары в руки либертинцев, духовное право
оказалось бы у ног светской власти, и Женева бы пала как оплот протестантизма.
Поэтому Кальвин сказал нет Бертельеру с указом совета в руке и ордой либиртинцев
за спиной. В такой же критический момент и перед лицом такой же опасности снова
прозвучало: «На сем стою и не могу иначе. Да поможет мне Бог». Реформатор
избежал даже бо;льшей опасности, а именно смерти, на которую либертинцы
намеривались пойти в случае его отказа, а также вопрос об изгнании все еще висел
над ним. В то же воскресенье вечером он поднялся на кафедру, чтобы попрощаться
с паствой, с которой, как он думал, грядущий день разлучит его навсегда. Он выбрал
для проповеди послание Павла к старейшинам Эфесской церкви. Картина,
свидетелем которой была ночь на берегу Лемана, была также трогательна, как и
картина пятнадцать веков назад на берегу Эгейского моря. Закончив проповедь, он
поднял руки над возлюбленной паствой, думая, что видит их в последний раз, и
сказал: «Предаю вас Богу и слову Его милости». Эти слова сопровождались
рыданиями и плачем тех, к кому они были обращены.
Но на следующий день никакого постановления об изгнании не последовало,
хотя он каждый час ждал его. Кальвин понял, что победа осталась за ним.
Оставленный в покое, он обратился мыслями к другому вопросу, который тогда
занимал его, так как он сражался с двумя врагами одновременно. С ним вместе
обратимся к этому, несомненно, печальному делу.
Чтобы иметь правильное представление о суде и различных интересах,
приведших его к прискорбному исходу, мы должны вкратце рассмотреть уже
предпринятые шаги. Кальвин узнал, что Сервет в Женеве, 13 августа и потребовал
его арестовать. Но по женевским законам обвинитель должен был отправиться в
тюрьму вместе с обвиняемым, пока он не представит веские доказательства своего
обвинения. Николя де ла Фонтен, секретарь Кальвина, пошел вместо него. На
275
следующий день было представлено обвинение против Сервета из тридцати восьми

пунктов, составленное Кальвиным. Через день совет собрался в судейском зале
тюрьмы. После того как Сервета допросили по всем пунктам, он потребовал
открытого диспута, пообещав опровергнуть Кальвина на основании Писаний и
св.отцов. Подсудимый настаивал на том, что светский суд не вправе решать такие
дела. Для совета открылась дверь, чтобы избежать такой ответственности, если бы
он захотел. «Но – пишет Рилле – члены магистрата отказались поддержать
предложение, хотя Кальвин со своей стороны согласился и заявил, что «он ничего
так не хотел, как разбирать это дело в церкви перед всем народом». Почему
магистрат отказался? Рилле отвечает: «Совет, несомненно, боялся, что таким
образом он лишит себя права решать дела, связанные с прерогативой, которая его
очень волновала в последнее время», то есть совет пытался не допустить
консисторию и оставить за собой как духовное, так и светское управление Женевой.
Предварительный допрос Сервета закончился. Совет, рассмотрев «его ответы»,
нашел, что обвинения справедливы, и поэтому отпустил Николя де ла Фонтена из
тюрьмы, обязав его явиться по первому требованию и продолжить дело. Приходя к
заключению о виновности Сервета, совет, очевидно, руководствовался не взглядами
Сервета на Троицу, а его взглядами на крещение. Пугающее количество
анабаптистов в Германии и Швейцарии, которые были еще свежи в памяти,
несомненно, заставило совет рассматривать эту часть, как самую опасную в
вероисповедании Сервета.
Утром 16 августа, когда совет собрался для рассмотрения дела, на сцене
появились два новых оппонента. Пришел Филипп Бертельер, либертинский
противник Кальвина, и Герман Колладон, протестантский беженец, юридически
образованный человек. Колладон присоединился к Фонтену в защите и обвинении.
Эти двое – Бертельер и Колландон – представляли две партии, на которые
разделилась Женева; их появление свидетельствовало о том, что дело было связано
с более широкими проблемами, чем просто с личностью Сервета. Короче, это было
похоже на поле битвы, на котором должен был решиться вопрос о том, кто завладеет
Женевой, либертинский пантеизм или протестантизм. Вот заключение Рилле:
«Каждый из противников видел позади процессов, проводимых во дворце епископа,
интересы партий, воевавших за Женеву».
Через несколько минут совету стало ясно, что Бертельер встал на защиту Сервета
и яростно отстаивал как его странные доктрины, так и его самого; Коландон с
одинаковым рвением нападал как на заблуждения, так и на самого автора.
Ожесточенность диспута коснулась и совета, и весьма бурное заседание внезапно
закончилось.
276
На сцене появился более сильный человек, чем те, кто до сих пор принимал
участие в процессе. На тот момент Бертельер был отлучен от церкви консисторией,
но на стол совета он положил петицию, отменявшую решение духовного суда.
Поэтому было очевидно, что защита Сервета была вдохновлена не столько его
желанием заступиться за подсудимого, сколько желанием сбросить консисторию.
«Кальвин понимал, - пишет Рилле – что настал момент появиться и смело отразить
враждебные действия против него, для которых Сервету предоставлялся случай»,
если он не хочет увидеть, что весь его труд в Женеве будет сметен. Поэтому на
следующий день он заявил, что придет в качестве обвинителя. Совет пригласил
реформатора помочь «ярче продемонстрировать заблуждения Сервета», и
предложил «взять с собой любого человека для допроса заключенного». На первом
заседании, на котором присутствовал Кальвин, вспыхнули яростные дебаты между
ним и Серветом. Вопрос заключался в том, что совет нашел, что обвинения,
содержавшиеся в обвинительном акте, были доказаны из книг и признаний самого
подсудимого. Накануне Фонтен был выпущен из тюрьмы, освобожден от участия в
обвинении, и дело всецело взял в свои руки генеральный прокурор.
Второе заседание суда открылось 21 августа. Собрались Их Высочества из совета
и постановили следующее: «Поскольку дело о ереси Сервета сказывается на
благополучии христианского мира, решено продолжить над ним суд». На это
заседание генеральным прокурором были введены Кальвин, пасторы и коллеги
Кальвина. От них требовалось дать значение слова личность, как оно используется
в сочинениях св. отцов. Сервет учил, что личность Сына Божьего не существовала
до воплощения. Он утверждал, что Христос существовал от вечности только как
понятие, не как личность, в присутствии или лоне Бога, и что имя Сына Божьего
применено в Писании к Христу как к человеку. Он цитировал отрывки из
Тертуллиана, Иеринея и Клемента, согласными, как он думал с его мнением; и
пасторы были вызваны, чтобы высказать суждения об интерпретации этих отрывков
Серветом. Они оказали, требуемую от них услугу. На заседании 23 августа
генеральный прокурор представил новый обвинительный акт Сервету. Он
значительно отличался от акта, который подал Фонтен при первом допросе
заключенного, и который был составлен Кальвином. Этот новый обвинительный акт
совсем опускал богословские заблуждения Сервета и придавал особое значение
преступлениям против общества. Название звучало так: Вопросы и пункты, по
которым генеральный прокурор города хочет допросить подсудимого Мигеля
Сервета, виновного в богохульстве, ереси и нарушении спокойствия в христианском
мире». «Если бы у Сервета не было бы другой вины в глазах женевского правосудия
– пишет Рилле – кроме той, в которой де ла Фонтен обвинил его относительно
Кальвина, ему было бы гарантировано оправдание». «Если бы только Кальвин был
причастен делу Сервета, все бы его попытки добиться осуждения противника были
277
бы бесполезны». «Сервета допрашивали – пишет он опять – и осудили большинство

судей, о чем мы расскажем ниже, не как противника Кальвина и как еретика, а в
основном как мятежника. Политика играла более важную роль, чем богословие к
концу суда – они вышли на сцену с генеральным прокурором». Сервет понял, что
оказался в новом положении и пытался защитить себя от обвинений генерального
прокурора, не отрицая, что его взгляды были теологически неправильными, но
пытаясь показать, что они были социально не опасными. Свою защиту он подкрепил
петицией магистрату, в которой постарался убедить их, что его взгляды в худшем
случае были лишь теоретическими заблуждениями, а не практическим бунтом.
Рилле добавляет, что если бы ему удалось убедить их в том, что они «были лишены
практических результатов, исход суда не был бы так трагичен».
На этом этапе прошла серия дискуссий по вопросам, как мы считаем, не
относившихся к делу. Сервета допрашивали относительно настойчивости в
публикации своих взглядов, понимая, что он знал об их осуждении древними
соборами и императорскими декретами, и зла, которое он сделал или хотел сделать
обществу их утверждением. Он отвечал умело и с очевидной искренностью, что веря
в свою правоту, он считал, что оскорбит Бога, если не опубликует своих взглядов; и
что церковные постановления и императорские декреты, которые грозили ему
смертью за его убеждения, были изданы в тот период, когда церковь стала более или
менее порочной, и что церковь в апостольские времена не знала таких
постановлений и не одобряла подавление мнений силой. Это были истины, но
ошибка – для Сервета серьезная – заключалась в том, что они были обращены к
судьям, которые были неспособны понять свою силу. Но когда подсудимый стал
утверждать, что почти никогда никому не рассказывал о своих странных взглядах,
это не соответствовало известному факту активного распространения его идей в
течение двадцати лет в Германии и во Франции.
Именно на той неделе борьба Кальвина с либертинцами достигла критического
момента. Авторитет и, возможно, и жизнь реформатора зависели от исхода диспута.
Сервет из тюрьмы наблюдал за быстрой сменой хода борьбы, и то смирялся, то
воодушевлялся по мере того, как победа переходила то к Кальвину, то к
либертинцам. Приближавшееся воскресение было сентябрьским причастием, и
Бертельер, как мы уже видели, владел постановлением совета, разрешавшим ему
подходить к столу причастия.
Он был смертным приговором власти Кальвина. Можно проследить влияние
такого поворота дел на Сервета. Совет предложил Кальвину сделать выборку из
работ Сервета и без комментариев представить те положения, которые казались
ложными. Подчиняясь приказу, реформатор составил тридцать восемь пунктов,
которые были даны подсудимому для ответа. Но ответ Сервета носил характер
278
скорее злых нападок на реформатора, чем собственной защиты. «Негодяй, - писал

он, обращаясь к Кальвину – ты думаешь оглушить судей своим гавканьем? У тебя
поврежденный разум, поэтому ты не можешь понять истину. Совращенный
Симоном Магом, ты не понимаешь основных принципов, ты делаешь людей
чурбанами и камнями, устанавливая рабство воли». Чтобы писать такое в стенах
тюрьмы, надо быть уверенным в победе!
Более того, смотря на Кальвина, как уже на побежденного, он больше не прибегал
к уловкам, больше не старался доказать, что его учение безопасно. Сбросив
покрывало, он открыто придерживался взглядов, которые вменялись ему
обвинительным актом. Он осудил себя своею собственной рукой.
По требованию совета Кальвин немедленно написал ответ Сервету. Сильной
рукой он вернул Сервета в прежнее положение. «В обидных словах против Сервета
– пишет Рилле – не было недостатка, но таков был обычай в те дни, они легко слетали
с пера». Ответ реформатора, подписанный всеми служителями Женевы в числе
четырнадцати человек, был представлен судьям. Не успел Кальвин положить перо,
как увидел свое собственное положение шатким в тот момент, и обратился к
другому более серьезному конфликту. В субботу 2 сентября он предстал перед
Малым Советом с требованием отмены разрешения на участие в Вечере Господней,
данного Бертельеру. Совет отклонил просьбу. Он оставил за собой право допускать
или отстранять кого-либо от причастия. Это лишало Кальвина и консисторию
церковного авторитета и власти и, конечно, обязанности порицать и наказывать за
духовные проступки. Это право совет оставил за собой. То, что он сделал с ним,
проявится позже.
Действие происходило в соборе св.Петра на следующий день, о чем мы уже
рассказывали. Но реформатор не считал, что он обязан подчиняться совету в деле, в
котором совет по законам государства не должен был распоряжаться. Он решил,
рискуя жизнью, вести борьбу и вернуть утерянное право, без которого он не может
оставаться в Женеве.
Кальвин с товарищами пошли на Малый Совет 7 сентября, неся текст церковных
постановлений, и обращаясь к закону, он доказывал совету, что постановления не
давали никакого права на отлучение от церкви, и что произошедшие было
нарушением конституции Женевы. Затем он настоятельно просил, чтобы совет
окончательно определился по этому вопросу, и заявил, что он и его товарищи будут
соразмерять свои действия в зависимости от лишения их должностных обязанностей
в Женеве или оставления их за ними. Совет взял три дня на рассмотрение этого
вопроса, и как записано в книге записей, он «распорядился, чтобы магистр Кальвин
продолжал проповедовать и исполнять обязанности». Совет принял резолюцию 18
сентября, в которой говорилось, что «он будет придерживаться постановлений как и
279
ранее». Этот ответ в смысле неопределенности был подобен дельфийскому.

Согласно недавним постановлениям это значило, что совет не видит ничего
противоречивого в них и оставит в своих руках церковное управление. Однако
реформатор не видел в этом оправдания для себя, чтобы оставить работу в Женеве.
Фарель и другие друзья писали ему в этот критический момент, умоляя не оставлять
свой пост.
Тем временем Сервет в тюрьме занимался составлением комментариев на ответ
Кальвина. Несчастный, полагая что его друзья либертинцы, общавшиеся с ним через
тюремщика, были на грани победы, а реформатор почти побежден, уже не
сдерживаясь, проявлял ненависть к последнему. Написав между строчками или на
полях документа Кальвина, он выразил свои чувства следующими печальными
словами: «Ты воешь как слепец в пустыне, потому что дух мести съедает твое
сердце. Ты лжешь, лжешь, лжешь, ты – невежественный клеветник». И далее
следовало многое в том же роде. Кальвину показали записи, но оставив за Серветом
последнее слово, он не удостоил его ответом.
На этом этапе магистрат Женевы решил (19 сентября) посоветоваться с церквями
Гельвеции. Сервет тоже изъявил к этому желание. Государственный курьер Жакемо
Жерноз 21 числа отправился в церкви Берна, Цюриха, Шлаффгаузена и Базеля. Он
вез письма магистратам, а также пасторам четырех городов и необходимые
документы, а именно: пункты обвинения, переписку Сервета с Кальвином и копию
христианской реституции.
С этого момента Кальвин уходит со сцены. Ход дела был точно таким, каким он
должен быть, хотя Кальвина не было тогда в Женеве. Его влияние на совет равнялось
нулю. Мы думаем, что можем видеть окончание этого, хотя Кальвин не мог. Для
него он только предвещал надвигающееся свержение реформации в Женеве. В
письме Беллингеру в Цюрих от 7 сентября он пишет: «Если бы в полдень я сказал,
что сейчас день, они бы (совет) сразу же стали сомневаться». Это все, что он написал
на бумаге, но добавил: «наш брат Вальтер (зять Беллингера) расскажет тебе
подробнее». Это доказывает, что мысль, занимающая некоторых людей о том, что
реформатор в то время оказывал сильное давление на совет и диктовал приговор,
является абсолютным заблуждением.
280
Глава 22 - Осуждение и смерть Сервета

Совет швейцарских церквей – Сервет требует импичмента Кальвина – Ответ
швейцарских церквей – Их вердикт единодушен – Совет осуждает Сервета на
сожжение – Кальвин ходатайствует о замене костра плахой – Приговор объявляется
Сервету – Фарель – Беседа Сервета и Кальвина – Сервета ведут на казнь – Его страх
– Процессия – Вид с Шампеля – Последний разговор Сервета с Фарелем – Костер
зажжен – Сервет умирает – Гиббон – Правосудие века – Нни один католик не может
осудить Кальвина
В решении, к которому пришли члены магистрата Женевы, представить дело
Сервета перед швейцарскими реформатскими церквями, мы видим объединение
церквей Гельвеции в один суд присяжных. Ожидая приговора, который, как ни на
минуту не сомневался Сервет, будет в его пользу, обвиняемый предпринял еще один
шаг против Кальвина. Из тюрьмы 22 сентября он послал совету список
«пунктов, по которым М.Сервет желает опросить Ж.Кальвина». Он обвиняет
Кальвина в ложном приписывании ему взглядов о смертности души. «Если я сказал
такое – не просто сказал, но и открыто написал, – чтобы отравить мир, я сам осужу
себя на смерть. Поэтому, господа, я требую, чтобы клеветник был наказан, pena
talionis (смертный приговор), и чтобы он содержался в тюрьме, как и я, пока не будет
вынесен смертный приговор ему или мне, или другое наказание. Сервет ранее
отклонял светское правосудие в богословских делах. А теперь в надежде
подвергнуть реформатора такой же опасности он принимает это правосудие в делах
прежде неприемлемых. И далее он дает понять, что не более либерален, чем его
эпоха, придерживаясь убеждения, что наказание за ересь – смерть.
В это время государственный курьер совершает объезд четырех городов,
оставаясь подолгу в каждом, чтобы дать возможность членам магистрата и пасторам
ознакомиться с документами и поразмыслить. Почти через месяц курьер вернулся.
Ответы городов и пасторов были переданы в совет 18 октября; всего их было
восемь, и в каждом случае было решение правительства и решение церкви. Восемь
раз с ужасающим единодушием был зачитан смертный приговор. Таким образом,
судьба Сервета была решена вне территории Женевы. Примерно в то же время, когда
пришло согласие швейцарских церквей, в Женеву приехал чиновник из суда Вьенны.
Этот человек привез приказ от своего начальства, требовавшего выдачи
осужденного и препровождения его в Вьенну с целью приведение в исполнения
приговора над ним. Члены магистрата Женевы ответили, что не в их правилах
отдавать обвиняемого в преступлении, пока он не будет либо оправдан, либо
осужден. Однако сведя Сервета с чиновником из Вьенны, они спросили его, хочет
ли он остаться с ними или вернуться с человеком, приехавшим за ним. Несчастный
со слезами на глазах ответил: «Господа Женевы, судите меня по своему
281
соизволению, но не отсылайте назад с этим палачом». Вмешательство католической

власти Вьенны ускорило решение судьбы подсудимого.
Совет Женевы собрался 26 октября для вынесения решения. Обсуждение было
бурным. Перрен с либертинцами отчаянно боролись, чтобы спасти обвиняемого, но
подавляющее большинство понимало, что дело может иметь только один исход.
Сервет уже был осужден папским трибуналом Вьенны; суд швейцарской
реформации единодушно осудил его; кодексы Феодосия и Юстиниана, которые до
сих пор составляли основу уголовного правосудия Женевы, осуждали его; общее
мнение христианского мира, папского и протестантского, считали его достойным
смерти. К этим размышлениям добавился ужас, вселенный во все умы его
настроениями. Его взгляды не только подрывали основное учение христианского
вероисповедания, они изрыгали хулу на лица Троицы, и, в конечном счете, вырывали
корни общества, сотрясая сознание человека и власть закона. В тот день, когда совет
оправдал бы Сервета, он провозгласил бы распад государства, как политического,
так и религиозного и открыл бы шлюзы христианства для ужасного неверия и
кровавых крестовых походов, которые уже начали опустошать многие провинции
Германии. Они считали, что Европа не оставит их без обвинений, если они позволять
распространиться этой чуме во второй раз. Поэтому, не посоветовавшись с
Кальвином, даже не вспомнив о нем, и глядя на дело с социальной точки зрения, а
не с богословской, подходя к нему как к бунту, а не как к ереси магистрат Женевы
закрыл сейм
26 октября указом приговорить Сервета к смертной казни. Как Рилле пишет:
«нормы порядка, принятые в то время, не разрешали им ставить под сомнение, что
они видят в них (взглядах Сервета) преступление против общества». Указ совета,
записанный в анналах, гласил: Осужденного отвести в Шампель, сжечь заживо,
казнь назначить на следующий день, и книги сжечь».
Мы с ужасом свидетельствуем об этом приговоре, но это приговор не только
магистрата Женевы, не только руководителей и пасторов реформатской Швейцарии,
это приговор христианского мира того времени, так как с ним согласились
Инквизиция с одной стороны и Меланхтон с другой. В этот критический момент
только один человек попытался смягчить наказание Сервету. Кто это был? Жан
Кальвин. Он ходатайствовал перед советом не о пощаде для несчастной жертвы, а о
том, чтобы костер был заменен плахой, но тщетно. «Несмотря на это, именно ему –
пишет Рилле – люди всегда приписывают вину сожжения на костре, чего он никогда
не желал».
Мы должны проследить это дело до его страшного и позорного завершения.
Фарель, наблюдавший за процессом из Нойшателя, неожиданно приехал в Женеву к
его концу. Он был с несчастным, когда ему объявили о казни. До этого момента
282
Сервет питал надежду на помилование. Его охватил ужас, когда страшная

реальность предстала перед ним. «Временами он был – пишет Кальвин – как
сумасшедший, из его камеры слышны были стоны, иногда он начинал выть как
безумный. Короче, были явны признаки одержимости. Наконец, крик усилился, и он
беспрестанно восклицал по-испански, ударяя себя в грудь: «Милосердия!
Милосердия!» Ужасная картина! Каждый хотел бы, чтобы она вызвала хоть немного
сострадания к страдальцу в сердцах тех, кто о ней читает. Когда первый приступ
утих, Фарель, обращаясь к Сервету, просил его «покаяться в грехах и исповедовать
Бога триединым». Этот призыв лишь вновь разжег гордыню несчастного человека.
Повернувшись в пожилому евангелисту, он попросил его привести хотя бы один
отрывок из Писания, где бы Христос был назван Сыном Божьим прежде пришествия
Его во плоти. Фарель процитировал несколько таких отрывков, но Сервет, хотя ему
нечего было ответить, оставался при своем мнении и продолжал взывать к милости,
обращаясь к Христу как Спасителю в споре с Фарелем, в котором он утверждал, что
Христос не от начала, и что Он Сын Божий только в воплощении.
После этого он попросил, или, по крайней мере, согласился, встретиться с
Кальвином. Реформатор пришел в тюрьму в сопровождении двух членов совета, так
как осужденный мог принести покаяние, и отпала бы ужасная необходимость казни.
Когда один из советников спросил, что он хочет сказать Кальвину. Сервет ответил,
что он хотел бы попросить у него прощение. «Я протестую – ответил реформатор –
против того, что я когда-то лично спорил с Вами». Мягко, но с почтительностью,
Кальвин продолжал напоминать Сервету о старание предостеречь его от пагубных
заблуждений и советовал ему даже сейчас обратиться к Богу и просить прощения,
покаявшись и уверовав в Его Сына. Но Кальвин, как и Фарель, не добился успеха, и,
поняв, что он ничего не добьется, ушел.
Чье сердце не обливалось кровью, глядя на несчастного? Мы испытываем
сострадание и сожаление к Сервету, как ни к одному другому мученику. Людей,
умиравших за Евангелие, поддерживало величие и праведность их дела. Они не
падали ниц перед судьями, а стояли прямо с лицами, святившимися светом веры.
Они не только спокойно шли на костер, но с победными гимнами, зная, что «Тот,
Кто подобен Сыну Человеческому», сойдет на землю и будет стоять с ними в
пламени костра. Увы, куда Сервет будет обращаться за утешением в свой смертный
час? На чью руку будет опираться, когда пойдет умирать? Кто будет его другом,
когда он будет стоять на костре? Троица была для него «Цербером». Его вера
закрыла для него Сына, которому Отец сказал: «Твой престол, Боже, вовек», и
который «может всегда спасать», и Святого Духа, «который есть Утешитель». И,
когда теперь шторм обрушивается, у него нет пристанища. Нет ни одной скалы среди
бушующих волн, на которую он мог бы поставить ногу. У ворот новой эпохи, куда
входило христианство, стоял Сервет подобно соляному столбу, чтобы показать
283
миру, насколько мало силы было в вере, лишенной великих истин откровения, для
поддержания души среди великих и ужасных событий своего существования.
Пока Сервет не знал, что ему предстоит умереть на костре. Кальвин настойчиво
просил совет, чтобы сжалились над несчастным, но все было напрасно. Магистрат
не допустил его влияния на ход дела, даже в вопросе замены костра на плаху.
Наступило утро 27 октября, дня казни. Фарель и несколько сельских служителей
были у Сервета уже в семь часов. Драгоценные часы прошли в отчаянном споре со
стороны осужденного, который, казалось, больше заботился победить в споре с
пасторами, чем о прошении перед Вратами Вечной Милости. В одиннадцать часов
утра помощник советника в сопровождении секретаря суда пришел в тюрьму и
обратился к Сервету с традиционными словами: «Иди со мной и выслушай
благоволение моих господ». Его привели в суд. Жезл был сломлен над его головой,
таков был обычай поступать с преступниками, осужденными на смерть. Затем
председательствующий синдик зачитал смертный приговор. Едва последние слова о
том, что «он будет привязан к столбу и сожжен заживо, пока тело не превратится в
пепел», достигли его слуха, как он бросился на колени перед судьями, умоляя, чтобы
ему разрешили умереть на плахе, говоря, что если он заблуждался, то заблуждался
по неведению, что его взгляды соответствовали Слову Божьему. Синдики
оставались непреклонны. Обращаясь к осужденному, Фарель сказал, что он должен
сначала отречься от своих заблуждений, а потом просить прощения. Снова Сервет
призывал в свидетели свою невиновность, говоря, что его ведут на смерть как
жертву, и что он молил Бога простить его обвинителей. Фарель с заметной
строгостью пригрозил ему, что если он будет настаивать на своей невиновности, то
он оставит его не пойдет с ним до костра. Несчастный, понимая, что расставаясь с
Фарелем, он расстается с последними остатками человеческого сострадания и
утешения, оставленного ему для сохранения душевного покоя.
Суд свершился, и теперь процессия двинулась вниз по ступенькам ратуши.
Помощник советника и глашатай в регалиях и верхом на лошадях возглавляли ее.
Охваченный ужасом, дрожащий и мертвенно-бледный появился Сервет с
седовласым Фарелем в окружении лучников, сопровождавших их. Толпа, не такая
многочисленная чем обычно в подобных случаях, шла сзади. Палачи прошли вперед,
чтобы подготовить костер. Процессия вышла из города через ворота св.Антония.
Они прошли мимо пустынного места, где раньше стоял известный Фобур и церковь
св.Виктора, разрушенные в 1534 году при защите города; справа были меловые
холмы Плен Палас и Марсово поле Женевы. Одно напоминало жертву горожан ради
свободы, другое дни гражданских праздников и военных парадов. На юге в двух
милях от городских ворот поднимался небольшой холм Шампеля, на вершине
которого разложили костер. Рыдание и молитвы слетали с уст Сервета, когда он
совершал короткое и скорбное странствие к костру. «О, Боже, спаси мою душу!
284
Иисус, Сын Отца вечности, помилуй меня!» У Фареля не было слов утешения; он
шел рядом с Серветом, наполовину печальный, наполовину сердитый. Для нас он
выглядит бессердечным, даже жестоким, но Фарель, несомненно, понимал, что он
не может предложить искреннего утешения и не повредить своим убеждениям.
Именно его прямота делали его на вид строгим, так как чем искреннее он боролся за
несчастного, которого он провожал до костра, тем больше он пытался убедить его
возложить надежду не на человека-Бога, а на Бога-человека.
Печальная процессия пришла на Шампель. Столб костра, поднимавшийся на
вершине, был единственным мрачным предметом среди яркого света и красоты.
Огромная равнина, окружавшая место, была покрыта густым травяным ковром, в
который начали вкрапливаться осенние тона. Вершины далеких гор покрыты
первым зимним серебром. В середине огромной картины сверкал зеркальной сталью
голубой Леман. К югу от него были видны серые от снега воды Арва, бегущего по
извилистому руслу. На севере был могучий амфитеатр лесистой Юры, которая на
границе с Францией понижаясь к Савойи, открывала расселину на юго-западе в
массивной крепости, чтобы дать выход к Роне. В этом собрании пышных объектов
только один стоял одиноко. На некотором расстоянии поднимался обрывистый,
голый, скалистый Салев, его мрачность соответствовала трагедии,
разворачивавшейся на вершине небольшого Шампеля, на который тот смотрел
сверху вниз.
Фарель спросил Сервета, есть ли у него жена или дети, которым бы он хотел
передать свою волю? Сервет не ответил. Фарель снова спросил его, хочет ли он что-
нибудь сказать, надеясь в последний момент услышать исповедание божественности
Спасителя. Глубоко вздохнув, Сервет воскликнул: «О, Боже, Боже!» Фарель
предложил ему просить людей молиться за него. Он так и сделал, Фарель
присоединился в молитве к стоявшим там людям. Пока в молчании возносились
молитвы, Сервет взошел на костер и сел на бревно, положенное для этой цели. Его
привязали к столбу железной цепью, опоясавшей тело, и веревкой, накинутой на
шею. Палач зажег факел и, подойдя к костру, зажег дрова. При первом взгляде на
пламя Сервет раздал такой душераздирающий крик, что толпа отпрянула. На голове
у него был венок, сплетенный из соломы и листьев, посыпанный серой, для того
чтобы он скорее задохнулся. Его книга Реституция христианства лежала рядом,
предназначенная на сожжение вместе с ним. Огонь разгорался медленно, и Сервет
еще полчаса был жив. Некоторые повествователи пишут, что незадолго до смерти
он громко кричал: «Иисус, Сын Вечного Бога, помилуй меня!» С другой стороны,
говорят, что он выражал протест « в пламени костра, бросая вызов всему
христианскому миру, учению о Св.Троице».
285
Один известный историк воскликнул, что костер Сервета вызвал бо;льший ужас,
чем все аутодафе Рима. Единственная несообразность – сожжение Сервета в
протестантской республике - несомненно, больше поразила, чем ряд постоянно
совершаемых преступлений. Странно устроен ум, который менее сострадает
тысячам жертв, чем одной. Тот же век, который был свидетелем костра Сервета,
видел тридцать или сорок тысяч костров, зажженных римской церковью для
сожжения протестантов. Но мы, ни в коем случае, не оправдываем первое
последним. Мы сожалеем, осуждаем этот костер. Это нарушение главных
принципов протестантизма. Говорить еще что-нибудь по этому поводу, как это
делают в девятнадцатом веке, значит просто разглагольствовать.
Но давайте не будем несправедливы к Гиббону и другим, кто за ним последовал.
Давайте не будем выбирать одного из актеров и делать из него козла отпущения того
времени. Мы стараемся дать беспристрастные факты, чтобы читатель мог правильно
представлять участие Кальвина в этом деле и понять в чем его осуждают. Кальвин
сообщил совету о прибытии Сервета в Женеву; он составил пункты обвинения по
трудам Сервета, первый раз по своей собственной инициативе, второй раз по
поручению совета, и настаивал на них при встрече с Серветом в присутствии
синдиков. Он не мог этого не сделать, так как являлся председателем консистории.
По законам государства он был обязан это сделать. Если быть более скрупулезными,
надо вернуться ко времени, предшествовавшему обвинению в совете, к порядку,
установленному в Женеве, который обязывал такую форму в подобных случаях. Это
было порочным правосудием, но это было правосудием прежних веков и того века,
правосудием, принятым жителями Женевы. Те, кто осуждают Кальвина за
подчинение правосудию в делах общественного служения, на самом деле осуждают
его за то, что он не был мудрее в вопросах права, чем все предыдущие века, включая
его собственный, и за то, что он не сделал того, что не было в его власти, а именно
изменить законы государства и взгляды того века, в котором он жил. Кроме того
Кальвин не мог оказать никакого влияния и не стремился к нему.
Далее мы предполагаем, что Кальвин желал осуждения и считал приговор
справедливым, выражал удовлетворение им, считая альтернативу оправдания
равной изгнанию реформации из Женевы. Мы осуждаем его за эти взгляды, но это
все равно, что осуждать его за то, что он жил в шестнадцатом, а не в девятнадцатом
веке. И мы осуждаем не только его, а и весь век, так как все, кто жил с ним, разделяли
его взгляды и считали, что наказание за ересь смерть. Хотя даже Кальвин в
следующем году, о чем говорится в книге, разойдется во мнении с римской церковью
в том, что ересь должна быть наказана как ересь, то есть мечом, даже если она скрыта
в глубинах души. Он считал, что еретика нужно наказывать, если он распространяет
взгляды и вредит обществу. Он подошел очень близко, ближе любого другого
человека, к современному учению о толерантности.
286
Более того, только протестанты считают Кальвина виновным. Ни один католик

не произнес и слова осуждения. Ни один католик времен Кальвина не осудил его,
тем более католики нашего времени. По закону католического мира до наших дней
ересь наказывается сожжением, и католик, который осуждают дело Сервета,
осуждает то, что его церковь тогда считала и то сих пор считает правильным и
святым делом; и поэтому осуждает свою церковь и себя самого, как ее члена. Он
фактически заявляет, что является протестантом.
Прежде всего, мы обязаны Кальвину тем, что можем подняться над
заблуждением, которое сбивало с пути его век. И когда мы с глубоким сожалением
думаем об этом единственном костре, разложенном руками протестантов, мы
должны помнить с не менее глубокой благодарностью о нескольких тысячах
костров, которые предотвратило учение Кальвина.
287
Глава 23 - Переписка Кальвина с Mучениками, Pеформатами и Mонархами

Кальвин в центре – Этапы жизни – Работа продвигается – Миссионеры –
«Разбросанные по островам» - Мученики – Как Кальвин утешал их – Воротничок
ордена мучеников – Пять мучеников Лиона – Как они держались на костре – Кальвин
осматривает поле сражение и павших на нем – Дает советы князьям – Эдвард VI –
Письмо Кальвина Сомерсету о реформации в Англии – Письмо Эдварду VI –
Архиепископ Кранмер – Союз – Чаяния Кальвина
Пристальное внимание все еще было приковано к великому движению и его
центру, небольшому городку Женеве, вокруг которого с каждым днем собирались
все более мрачные тучи войны и опасности, хотя невидимая рука удерживала их от
грозы.
Здесь был человек, который после смерти Лютера, стал главным в этом
движении. С поднятой головой, твердым и спокойным взглядом осматривал он
тревожную картину, развернувшуюся перед ним. Его атаковали всякие волнения,
всякие партии, демократы внизу и короли сверху. Несмотря на это, реформатор
продолжать делать свою работу с геркулесовой силой, и видел, что его работа
пускала с каждым годом все более глубокие корни и расширялась во все пределы.
Энергия Лютера с годами убывала, он был в подавленном состоянии перед тем, как
сошел в могилу, так как видел, что реформация в Германии теряла чистоту, которой
она была обязана блеском раннего утра, и силу, которая сделала ее владычицей
тевтонских народов. Но последние годы Кальвина были самыми победными, так как
сила его не убывала, и работа не останавливалась. Напротив, сила прибывала, и
работа продвигалась до последнего его земного часа. Первые годы прошли в
разработке плана христианского учения, последующие годы прошли в построении
духовного механизма, посредством которого может действовать учение, и его
влияние может проверяться чистотой и возвышенностью общества. Отсюда его
усилия удержать Женеву, подавить безбожную демократию, чьи инстинкты
подсказывали ей, что ее главным врагом является Евангелие Кальвина, и что она
должна сокрушить его, если не хочет быть сокрушенной им. Сделав Женеву
оплотом протестантизма, третий период жизни Кальвин провел в насаждении этой
системы за рубежом и в руководстве реформацией во Франции, Англии, Швейцарии,
Польше и других странах через сочинения и письма. Не было ни одной страны, где
бы ни знали о Кальвине.
Женева, пока там жил Кальвин, все время открывала свои врата, для того чтобы
дать приют гонимым из других стран. Те же врата были постоянно открыты для тех,
кто выходил и возвращался на поле деятельности и, возможно, мученичества. Здесь
мы можем привести лишь несколько примеров.
288
Однажды летом 1553 года миссионеру поручили отвезти письмо Кальвина:

«Верующим, рассеянным по островам Франции». Его звали Филиберт Гамалин, он
отправлялся на побережье Сентуж, где молодая паства нуждалась в человеке, кто
мог организовать и наставлять ее. Гамелин, уроженец Тура, был первым
проповедником реформатской веры в Сенте. В этом городе его схватили, но он
чудом избежал смерти, пришел в Женеву, где по роду деятельности занялся
печатанием. Но ревность не давала ему оставаться в этом прибежище. Он отправился
навестить братьев, «разбросанных на островах» с письмом, в котором Кальвин писал
к новообращенным: «Мы никоим образом не думаем, что вы должны спешить
принять участие в Вечери Господней, пока у вас не установится порядок. Это бы
противоречило закону, если бы кто-нибудь преподал вам причастие, пока не увидел
в вас паству Иисуса Христа и не нашел в вас образ церкви». Преданный миссионер
за четыре года своего апостольства обустроил их церкви. Он не смог вернуться к
своему великому полководцу, который направил его, чтобы рассказать об успехах
своих трудов. Арестованный во второй раз, он был сожжен на костре в Бордо 18
апреля 1557 года.
В то время как в Палас Шапеле был один костер, соседние страны освещались
многими кострами. И не было ни одного костра, где бы ни было Кальвина, не было
ни одного страдальца, которого бы не вдохновляли его слова в пламени огня. В июле
15553 года два исповедника ожидали смерти в тюрьме Лиона. Кальвин узнал об этом
во время суда над Серветом, в разгаре борьбы с либертинцами. Он поспешил
утешить их словами своего мужественного и нежного сердца. «Бог, - пишет он –
Который призвал их, чтобы возвестить Его истину, поведет их на мученичество
Своей рукой». Он просил их думать о «вечном бессмертии», к которому вели «крест
и позор, и смерть» и о Том, кто ждет, чтобы прошло это время, и чтобы Он мог
отереть все слезы. Один из этих страдальцев, до которого дошло послание Кальвина,
так благодарил его: «Я не могу выразить словами, мой дорогой господин и брат, -
писал Луи Марсак – какое утешения я получил из писем, посланных моему брату
Денни Пелоквину, который нашел средство передать их одному из наших братьев,
находящемуся в одном из казематов надо мной, и который прочитал их мне, так как
я сам не мог их прочитать из-за полной темноты в моем каземате. Молю Вас не
оставлять поддерживать нас подобным утешением, которое побуждает нас плакать
и молиться. Когда небольшую группу мучеников, одним из которой был Луи
Марсак, вели на сожжение, все шли с веревками на шее кроме Луи. Враги пощадили
его от такого унижения из-за его благородного происхождения. Но, не считая это
одолжением, он даже воспринял это за бесчестие, и спросил, почему ему отказано в
воротнике «прекрасного ордена» мучеников.
Из всех мученических кончин того периода самой волнующей является кончина
«пяти мучеников из Лиона». Уроженцы Франции, стремившиеся принять участие в
289
реформации своей страны, приехали в Лозанну изучать богословие и готовиться к

служению. Закончив курс, они получили право проповедовать и отправились на
проповедь во Францию. Они остановились на несколько дней в Женеве, а затем
отправились на уготованное им поприще. Мы верим, что их дух укрепился за время
краткого пребывания в столице протестантизма, особенно, во время бесед с его
великим руководителем. Им было предназначено нести свет в родную Францию, но
не тем путем, на который они надеялись. На пути в Лион в Бурже де Колон недалеко
от Лэклюз они встретили человека, предложившего себя в попутчики. Ничего не
вызывало у них подозрения, и они ничего не скрывали от своего нового товарища.
Вскоре после прибытия в Лион их арестовали и бросили в тюрьму. Попутчик предал
их. Так как их судьба вызвала большой интерес, было оказано влияние на двор
Франции. Бернское правительство ходатайствовало за «своих богословов» перед
королем. Даже некоторые из католиков, тронутые чистотой их жизни и прекрасным
характером, были заинтересованы в их безопасности. Между тем, в Лионе состоялся
суд. Обращала на себя внимание жестокость судей и стойкость обвиняемых. Они
направили в парламент Парижа жалобу на приговор лионского суда,
приговорившего их к смертной казни.
В 1553 году, 1 мая из столицы пришел ответ, подтверждающий решение суда.
Таким образом, они способствовали рассеянию тьмы на родине не красноречием
живого голоса, а костром. Траур был в Лозанне, Женеве и других местах на берегу
Лемана, когда стало известно, что те, кто недавно покинул их, и кому они пророчили
путь высочайшего служения, должны были вскоре встретить трагическую смерть.
«Несколько последних дней мы, как никогда, пребываем в глубокой скорби»,
пишет им Кальвин, когда узнал об окончательном решении их преследователей.
Отвернувшись от трона Генриха II, «мы исполним свой долг, – пишет он –
обратившись в молитве к Тому, Кто может прославить Себя в вашей стойкости и
через утешение Святым Духом смягчить горечь вашей плоти, вобрать ваш дух в
Себя. Созерцая небесный венец, вы сможете без сожаления оставить все, что
принадлежит этому миру. Если Он обещал укрепить в терпении тех, кто нес
наказание за свои грехи, тем более укрепит тех, кто ведет Его борьбу! Тот, Кто в вас
больше того, кто в мире».
Как успокоительны эти слова, когда мы думаем о том, кто их сказал, и что они
сказаны людям, шедшим на костер! Они дышат восторженностью не чувств, а веры.
Эти пятеро молодых людей должны были умереть за Евангелие, но в те дни это было
обычным явлением. Предполагалось, что каждый последователь Евангелия был
готов положить за него свою жизнь и сделать это со спокойным великодушием
солдата, исполняющего свой долг и ничего более. Кальвин сам был готов в любой
час пойти на костер без показухи, не обращая внимания на то, что совершает великий
290
поступок, как будто он встает за кафедру. Разве не было в те дни энтузиазма? На

самом деле энтузиазм был, но он держался изо дня в день, из часа в час на таком
высоком уровне, что выше было некуда. Не было ни конвульсий, ни вспышек.
Поэтому не было хвастовства в устах тех, кто совершал этот поступок, не похвалы в
устах тех, кто был этому свидетелем. Действие было более чем возвышенное.
Молодых студентов повели на костер 16 мая. Они умерли с героизмом
достойным их возраста. «Когда их привели на место казни, - пишет Креспен –
сначала двое самых молодых поднялись на костер. Последним взошел Мартиал
Альба, самый старший из всех, который долго молился Господу, стоя на коленях. Он
попросил лейтенанта Тигнака об одолжении. Лейтенант спросил: «Что ты хочешь?»
Он ответил: «Чтобы поцеловать братьев перед смертью». Лейтенант разрешил.
Мартиал поцеловал четверых уже привязанных братьев, сказав каждому: «Прощай,
прощай, брат мой». Зажгли костер. Были слышны голоса пяти исповедников,
поддерживавших друг друга: «Крепись, мой брат, Крепись!» Это были последние
слова – продолжает Креспен – пяти доблестных борцов и Христовых мучеников».
Нельзя не спросить, какими были мысли Кальвина, когда ему сообщали о том,
что люди один за другим падали в этой борьбе? Мы можем представить реакцию
Цезаря и Наполеона, когда они обозревали красные поля своих амбиций. Каждый
оставленный на них труп, каждая капля крови, увлажнившая их почву, являются
молчаливым обвинением и вопиют против них. Совсем не такой была реакция
Кальвина, когда он смотрел на людей, боровшихся в битвах своего Спасителя и,
умирая, обретавших венец жизни. Ни на минуту реформатор не терял надежды из-за
постоянных огромных потерь. Вы сказали потерь? Где и для кого были потери? Не
для мученика, который получал вечный венец вместо временного, который он
снимал; не для дела, которое укреплялось с каждым новым мучеником и получало
новый залог окончательной победы с каждым костром и каждой каплей пролитой
крови. Таким было воздействие мученических кончин, мы приводим свидетельство
человека, не являвшегося другом протестантизма. «Костры горели везде, - пишет
Флоримонд де Раймонд – с одной стороны, суровость закона сдерживала людей от
его нарушения, но с другой стороны, упорная решимость тех, кого тащили на
виселицу, удивляла многих людей. Так как они видели слабых хрупких женщин,
желавших пыток для доказательства своей веры, и по дороге на казнь восклицавших:
«Только Спаситель Христос!», и певших какой-нибудь псалом. Молодые девушки
шли на казнь более радостно, чем на свадьбу. Мужчины радовались, видя ужасные
приготовления к казни, и наполовину сожженные стояли подобно скалам, о которых
бились волны боли. Эти постоянные скорбные зрелища поднимали волнения не
только в душах простых смертных, но и влиятельных людей, которые не могли
поверить, что правда была на стороне тех, кто отстаивал ее ценой своей жизни».
291
Тот же самый Кальвин, который был рядом с мучениками на эшафоте, также был
с государственными людьми в правительстве, а иногда и у подножья трона, давая
советы королям. Генрих VIII умер в 1547 году, вместе с ним угасла необычная схема
реформы, с помощью которой он хотел отменить папскую юрисдикцию, однако,
сохранив папскую веру. Его сын Эдуард VI взошел на трон в возрасте десяти лет.
Герцог Сомерсет, теперь лорд-протектор, воспитывал юного короля на принципах
протестантской веры. Блестящее дарование и благородный характер юного монарха
внушали Кальвину большие надежды, и он пытался завоевать его еще больше для
Евангелия. Надежды, питаемые реформатором, не разочаровали его. Именно во
время правления этого благочестивого короля и регентства Эдуарда Сеймура, лорда-
протектора, в Англии установилась реформация. Отсюда и переписка Кальвина с
Сомерсетом, которому он посвятил свой комментарий на Первое Послание к
Тимофею в июне 1548 года. А также его замечательное письмо тому же
государственному деятелю в октябре того же года, в котором он полностью излагает
свои взгляды на то, что необходимо сделать для завершения реформации в Англии.
Этот вопрос предстанет перед нами в соответствующем месте. Между тем, заметим,
что реформатор в письме к лорду-протектору Сомерсету настаивает на трех
вопросах необходимых для нравственного преобразования Англии: во-первых, на
проповеди чистого Слова Божьего; во-вторых, на искоренении предрассудков; и, в-
третьих, на исправлении пороков и грубых нарушений. В отношении первого,
проповеди Евангелия, Кальвин обращал внимание на поведение, а также на учение
– на жизнь, а также на чистоту кафедры. «Людей надо учить так, - пишет он – чтобы
задеть за живое, чтобы они поняли, что Слово Божие есть «меч обоюдоострый». Я
говорю так, монсеньор, - продолжает реформатор – потому что мне кажется, что в
королевстве очень мало живой проповеди, но в большей степени она зачитывается
как лекция. Проповедь не должна быть безжизненной, но живой. Вы знаете, сэр, -
продолжает Кальвин – что св.Павел говорит о живости, которая должна быть в устах
хороших Божьих служителей, которые не должны устраивать риторического парада,
чтобы показать себя, но в его голосе должен звучать Дух Божий». Короче, Кальвин
чувствовать недостаток двух вещей – «хорошей трубы» и «нужного звука», тогда
лорд-протектор пожнет плоды своих трудов и в Англии установится реформация.
Когда интриги противников взяли над ним верх, и доброму герцогу Сомерсету
пришлось подняться на эшафот, Кальвин обратился к юному королю, чье сердце не
менее было настроено на реформацию в Англии, чем сердце лорда-протектора.
Реформатор посвятил ему две свои работы, Комментарий на Исайю и Комментарий
на Соборные Послания. Эдуарду VI было тогда всего четырнадцать лет, но его не по
годам развитый ум позволил ему оценить и даже рассуждать о работах, которые
реформатор положил к его ногам.
292
Податель этих двух книг, пастор Николас Галлар, был принят с заметным
почтением при дворе Англии. Книги сопровождались письмом королю, в котором
Кальвин обращался с простотой и искренностью реформатора. Однако, помня, что
он обращается к королю, он писал тоном не учителя, а отца. Приведя ему в пример
Иосию, он убеждал юного монарха «продолжать начатое благое дело», он
предостерегал его, не относится к делу, как уже завершенному, и что «не за один
день должна быть очищена такая пропасть суеверия как папство». «Правда, сир, -
писал он – существуют малозначительные вещи, которые мы можем допустить, но
мы должны всегда настаивать на том, чтобы в обрядах соблюдались простота и
порядок, чтобы истинный свет Евангелия не заслонялся ими, как будто мы все еще
находимся под тенью закона, и чтобы ничего не разрешалось, что не согласуется и
не подтверждается порядком, установленным Сыном Божьим. Так как Бог не
позволяет, чтобы играли с Его именем, чтобы Его святые заповеди смешивали с
глупым легкомыслием». «Существует еще один вопрос, сир, на который Вы должны
обратить особое внимание, а именно, чтобы бедная паства не была лишена
пасторов». Короче, он убеждал короля позаботиться об эффективности и чистоте
школ и университетов, так как ему сообщили, что «есть много студентов,
получающих стипендию, которые вместо того, чтобы подавать надежду на служении
церкви, не скрывают свого противления истинной вере». Реформатор просил короля
распорядиться, чтобы достояние, которое считалось священным, не расходовалось
нечестивыми, тем более ядовитыми змеями, которые ничего так не хотели, как
отравить все будущее. Поэтому Евангелие должно всегда сохраняться в школах,
предназначенных быть для него столпом».
Наставником благочестивого короля был эрудированный Кранмер. Архиепископ
был в тени при капризном тиране Генрихе VIII, и сейчас, выйдя из холодной и
гибельной тени этого монарха, Кранмер стал снова самим собой. Он не только
ревностно трудился над завершением реформации в Англии, но и протянул руку
всем реформаторам и реформатским церквям на континенте. Он в то время
обдумывал грандиозный протестантский союз. Он мечтал о том, чтобы все друзья
Евангелия во всех странах объединились и на основании Слова Божьего создали
христианское учение, которое могли исповедовать и придерживаться все. Оно могло
стать знаменем, вокруг которого собралась бы церковь, для живущего и грядущих
поколений.
В Тренте римская церковь собирала и выстраивала свои войска. Архиепископ
Англии считал, что протестантская церковь тоже должна сплотить свои ряды, и,
выступив нерушимым фронтом на врага, быть готовой отразить его атаки, и
добиться победы в тех районах, где не были еще подняты ее знамена. Кранмер
поделился своей идеей с реформатором из Женевы. Кальвин в ответе выразил
одобрение «справедливого и разумного плана», и сказал, что со своей стороны, если
293
бы он мог содействовать работе союза, он бы пересек десять морей». Он продолжал

указывать на существование определенных принципов, лежащих глубоко внизу, на
дне общества, и которых ни один глаз, кроме него самого, не видел, но которые
вышли на поверхность и приносили ядовитые горькие плоды, как он и предсказывал,
если от них не избавиться, такие как, «беспорядки», даже «глупое любопытство,
переходящее в бесстрашное сумасбродство». Реформатор понимал, что в будущем
христианству угрожали «ужасные беспорядки» не столько из-за различия
религиозных взглядов, сколько из-за духа спекулятивной философии, которая
оспаривала истинную науку и, в не меньшей степени, пренебрегала авторитетом
Писания. Короче, Кальвин еще в тот ранний период предсказывал, что Европа станет
пантеистической, если падет протестантизм.
Вскоре после этой переписки смерть Эдуарда VI и вступление на престол
королевы Марии изменили весь ход событий. Рассказ о катастрофических событиях,
которые сменили блестящие победы, ожидаемые в скором будущем
добродетельным архиепископом, относится к последующему периоду нашей
истории.
294
Глава 24 - Многочисленные труды Кальвина

Посвящение комментарий и сочинений – Забота о церквях – Польша и др. –
Англия и Елизавета – Шотландия – Джон Нокс – Сходство Кальвина и Нокса –
Секрет их власти – Обширные труды Кальвина – Кальвин и Иннокентий III.
Сравнения и контрасты.
Сердце Кальвина, вероятно, было несказанно опечалено и отягощено, так как
день ото дня беженцы, прибывавшие в Женеву, рассказывали ему о том, что все
больше и больше английских реформаторов и богословов погибало на костре, и все
больше и больше обрядов римской церкви вновь вводилось в королевстве, где свет
реформации начинал ярко светить. Но как в ветреный день, так и в ясный
Реформатор должен был продолжать работать. Он стоял у руля, и когда буря
усиливалась, ему было нужно обращать свой взор на все стороны света, давать совет,
предупреждать и укреплять в зависимости от обстоятельств отдельной
протестантской страны. «Он нес – пишет Беза – все церкви на своих плечах». До
которой из них не доходил его голос? Мы видим, что в 1545 году он возобновил
диалог с австрийскими провинциями. Он посвятил свой катехизис австрийским
протестантским общинам в намерении объединить их с женевской церковью. Его
бдительный глаз не упустил и Польшу. В 1549 году он посвятил монарху этой
страны Сигизмунду Августу свой Комментарий на Послание к Евреям. Он убеждал
его отдаться на служение Христу, что ставит нас «в ряды ангелов», и последовать
шагам своего отца Сигизмунда, который, в то время как гонения свирепствовали в
других странах, не запачкал руки кровью. Дания и Швеция также разделяли тревогу
Кальвина. В 1552 году он посвятил первую половину своих Комментарий на Деяния
Апостолов прекрасному
Кристиану I, а вторую часть в 1554 году посвятил его сыну Фредерику.
Среди коронованных особ, которых, таким образом, он признавал, не были
забыты друзья юности и гонимые ради Евангелия. Первая часть Комментарий на
Послание Коринфянам была посвящена в 1546 году Сиру де Бургон, а десять лет
спустя другая часть была посвящена знаменитому неаполитанцу Маркусу
Капачиолли, убежавшему в Женеву. Эти посвящения вполне понятны. Автор не
обращает внимания ни на их положение, ни на собственную значимость.
Комментарии на Второе Послание к Коринфянам были посвящены Мельхиору
Вольмару и сопровождены благодарным упоминанием дней, проведенных с ним в
юности в Бурже. Комментарии на Послания Галатам, Эфесянам, Филиппийцам и
Колоссянам были посвящены молодому герцогу Кристоферу Витенбергскому,
чтобы укрепить его на пути реформации, напомнив ему, как и юному Эдуарду
Английскому, о том, что «великое дело быть христианским королем, но более
великое дело быть христианином». Комментарии на Первое послание к
295
Фессалоникийцам были посвящены в 1551 году пожилому Матюрину Кордье,

глубокоуважаемому учителю, директору гимназии в Лозанне. Таково было
общественное признание человека, который впервые открыл перед ним двери
знаний и вел его по этому пути с великим умением и терпением. Какой глубоко
любящий и преданный характер мы видим во всем этом!
Кальвин каждый день посылал церкви Франции письма и евангелистов.
«Пастырь христианства» был апостолом французской церкви. Рожденный в этой
стране, изгнанный из нее, он жил на границе с ней в городе, окруженном Альпами,
чтобы направлять и следить за ее реформацией. Протестанты этой великой страны
были бы намного счастливее, если бы они приклонили ухо к его советам. На ее
эшафотах, возможно, было бы больше жертв, но было бы меньше кровопролития на
полях сражений. Его посланники пересекали Альпы с письмами к Рене, герцогине
Феррарской. В окружении римских шпионов, под неусыпным взором мужа-
фанатика, имея всего лишь несколько человек, кто мог поддержать ее и разделить ее
стремления освободить дорогую Италию, охваченная горем, герцогиня, должно
быть, воспринимала слова Кальвина, как жаждущий «прохладную воду». Пиренеи
не меньше Альп приковывали его внимание. Он переписывался с королевой
Наваррской Маргаритой Валуа и ее знаменитой дочерью Жанной де Альбре. Мы не
удивляемся, что взор реформатора с особым восторгом останавливался на этом
маленьком королевстве, управляемым мудрыми и благочестивыми королевами, так
как там протестантская лоза, треплемая бурями в других странах, расцветала в мире
и приносила обильные плоды в устройстве, промышленности и нравах этой области.
Но вот, снова его внимание было обращено к Англии. Мария умерла, и на престоле
была Елизавета. К подножью этого трона и пришел реформатор, чтобы научить в
зрелой мудрости и предвидении великую английскую королеву и ее министров, как
вера, насажденная в стране Уиклиффом, может быть возрождена и восстановлено
правильное церковное устройство, начатое Кранмером, но низвергнутое свирепыми
бурями, обрушившимися на королевство.
Взор великого вождя протестантизма с огромной радостью обратился на страну,
севернее Англии. У него, возможно, было предчувствие, что в этой стране, а не во
Франции, осуществиться его идея. Сын этой страны был уже по дороге в Женеву.
Острый глаз Кальвина быстро определил, к какому типу людей принадлежал
незнакомец. Его взору предстали львиные черты его души и сила ума; из всех
окружавших реформатора людей, он больше всего ему подходил. Они привязались
друг к другу узами святой дружбы. С того времени Кальвин и Нокс были вместе. В
одиночестве, недосягаемый, возвышавшийся даже среди самых высоких людей
вокруг, стоял реформатор, тем не менее, те же две стороны, составлявшие основу
характера Кальвина, составляли также и основу характера Нокса. Первая – это
абсолютная вера в Бога, вторая – абсолютное подчинение Его Слову. В этих двух
296
людях два принципа были в такой степени силы и интенсивности, которую мы не

находим ни в одном другом реформаторе, за исключением Лютера. Эти два
принципа были корнем, питавшим все их добродетели – мудрость, бесстрашие,
несгибаемую приверженность истине и неистощимую энергию, с которой они шли
к цели до полной победы.
Оба этих человека обладали сильным, обширным и многогранным интеллектом.
Он помогал им в работе и был подобен острому мечу в руке богатыря. Но мы не
должны забывать, что сила, с помощью которой Нокс духовно возродил
Шотландию, а Кальвин христианство, была не интеллектуальной, а духовной,
Божественной силой. Их преданность Писанию открыла им доступ к глубоким
источникам небесной силы и дала им возможность проявить ее во всей свежести,
полноте и чистоте. Продвижение этой ускоряющейся энергии было работой
Кальвина. Это было его каждодневной работой. Сидя в своей комнате, он посылал
стрелы света по всему христианскому миру. Ясностью, уравновешенностью и
красотой своих Комментариев он воздействовал на разум и сознание всего мира. Он
вел борьбу таким образом. Такими стрелами он поражал врага и низвергал царство
тьмы.
Мы думаем о его письмах, написанных о делах большой важности, адресованных
первым людям Европы по положению и интеллекту, некоторые из них на изящной
и лаконичной латыни Цицерона или Сенеки, другие на французском языке,
предшественнике и образце века Монтеня. Писем было так много, что можно было
подумать, что он пишет только письма и больше ничего не делает. Когда обращаемся
к его Комментариям, таким объемным, веским и наполненным духовностью, огнем
и благоуханием Божьего Слова, нам опять кажется, что перед нами труд всей его
жизни. «Комментарии Кальвина – пишет Бунгенер – представляют революцию в
изучении Библии, и в этом отношении занимают выдающееся место не только в
истории богословия, но в человеческом сознании». Эти бессмертные произведения
выше всего, что он написал или сделал. Кальвин – тот Кальвин, который жил и
творил в шестнадцатом веке – живет и творит через свои Комментарии в
девятнадцатом веке.
Когда мы вспоминаем его на кафедре, где он появлялся, можно сказать, каждый
день; когда мы вспоминаем его в Консистории, где он присутствовал каждую
неделю, в академии, куда он часто приходил, чтобы встретиться с молодежью, в зале
совета, куда его часто вызывали, чтобы получить совет по государственным делам;
когда мы вспоминаем о его борьбе с либертинцами, чью фракцию он победил; о его
заботе и внимании к беженцам из разных стран; о зарубежных церквях, которые
возложили на него задачу их организации, о многих часах, проведенных в
размышлении и молитве, и все это совершаемое в слабом и болезненном теле, мы
297
понимаем, что такой работы достаточно для одной жизни, хотя она не имела себе
равных. Мы поражены, когда вспоминаем, что все это было сделано на протяжении
одной жизни, которая закончилась в неполных пятьдесят пять лет.
История современной церкви дает нам два примера самого высокого стиля
правления. Оба в значительной степени отличаются от обычных тривиальных
методов управления. Один представляет зенит папства, другой утро протестантизма,
они стоят друг перед другом, маяк и наставление человечеству. Мы имеем в виду
Иннокентия III из Рима и Жана Кальвина из Женевы.
Иннокентий делал вид, что управляет миром чисто духовными методами
согласно Божественным установлениям. Человек всесторонних талантов,
неутомимого прилежания, он писал письма, издавал эдикты, созывал соборы,
совершенствовал учение своей церкви, установив пресуществление, и закончил свое
правление учреждением инквизиции. С помощью этого механизма, а еще больше с
помощью ужасного приговора отлучения от церкви, он сделал себя господином всех
тронов Европы, его власть распространялась во все концы христианского мира.
Жан Кальвин, как и Иннокентий, считал, что воля Божия, как говорит Писание,
должна быть высшим законом на земле. Но результаты этого принципа,
возведенного на престол в Риме, были совершенно противоположны тем, которые
вытекали из него при установлении в Женеве и разработке Кальвином. Иннокентий
опрокидывал троны, Кальвин придавал им стабильность и высокое положение.
Правление Иннокентия погрузило народы в рабство, правление Кальвина возвысило
их до свободы. Иннокентий посеял семена варварства, а Кальвин семена
добродетели и разума. Отчего такие разные результаты, зависят ли они от основ
правления, его принципов и целей? Все заключается в следующем: Иннокентий
скрыл Слово Божие от народов, оставив за собой право единственного
непогрешимого толкователя. Кальвин открыл священную книгу, предоставив право
всем читать и толковать ее. Он также показал им путь, по которому они могут придти
к познанию истинного значения. Таким образом, Иннокентий закрыл, а Кальвин
открыл шлюзы Божественного воздействия на мир. Или, чтобы выразить разницу
короче, Кальвин управлялся Богом, а Иннокентий управлял как Бог.
298
Глава 25 - Окончательная победа и слава Женевы

Либертинцы возобновили нападение – Социальные беспорядки – Духовная
власть консистории – ключ позиции Кальвина – Нельзя отказать – Совет, наконец,
соглашается – Атака с фланга – Либертинцы жалуются на проповеди – на
публикации Кальвина – на беженцев – Пятьдесят беженцев получили гражданство –
Перрен поднимает мятеж – Запланированное убийство беженцев – Неудачная
попытка – Казни – Перрен бежит – Победа – Слава Женевы
В то время как Кальвин давал советы монархам, составлял планы реформы для
государственных деятелей, организовывал церкви, вел переписку с богословами
всех стран и приводил в согласие их взгляды с божественной истиной, короче,
действовал как духовный законодатель христианского мира, он был объектом еще
больших и злых нападок со стороны фракции женевцев. Они не выносили его
присутствия в их городе, открыто оскорбляли его на улице и постоянно строили
козни, чтобы выгнать его из Женевы, которую он сделал известной по всей Европе,
и которая вновь погрузится в неизвестность в тот момент, когда он покинет ее.
Мы видели победу, которую он ценой своей жизни одержал над либертинцами в
соборе св.Петра в воскресение 3 сентября 1553 года. Буря ненадолго стихла, но через
несколько месяцев возобновилась. Виновные в скандалах и получившие порицание
церкви, обратились к совету и пожаловались на суровость консистории. Собрались
министры для оправдания их действий – тяжелая задача для членов магистрата,
некоторые из которых были враждебны, и почти все из которых были теплы в деле
духовной дисциплины. Если бы только Кальвин мог избежать этих жалоб, отделив
церковь от государства, путем различия между горожанами и членами церкви, и
требуя только от последних подчинения церковной дисциплине. Практически
именно к этому стремился реформатор. Отлучив нечестивых от Вечери Господней,
он отделял церковь от мира. Но ему мешали два обстоятельства: во-первых,
теократического правительство, существовавшее в Женеве, и которое он нашел в
рудиментном состоянии, когда пришел в Женеву, и, во-вторых, либертинцы,
которые представляли лишение церковных прав как оскорбление и ошибку.
Обезоруженная, но не пораженная фракция либертинцев становилась более
смелой пропорционально робости совета. «Посмотрите, - говорили они – как нами
управляют французские законы и Кальвин». Один из противников сказал о
консистории, что «она более беспощадна, чем сам Сатана», но он надеялся вскоре
укротить ее. Беза повествует нам о том, что революционная партия создала
несколько мрачных песен по Слову Божьему. Иногда глумливые процессии
проходили по улицам, распевая богохульные пародии на церковные гимны.
«Либертинцы – пишет Розе – начали 1555 год новыми манифестациями старого
нечестия. Поужинав вместе в числе десяти человек в ночь на 9 января и взяв свечи,
299
они вышли на улицу, во весь голос распевали псалмы, чередовавшиеся с

глумлением. Однажды, когда Кальвин возвращался с проповеди в пригороде
Св.Герве, на мосту через Рону его стала притеснять кучка собравшихся там негодяев.
Он спокойно ответил на их дерзость следующими словами: «мост достаточно широк
для всех». Примерно в то же время он пишет Булингеру, что «его положение
становится почти невыносимым». Мы слышим, как он глубоко вздыхает и подобно
Меланхтону желает умереть. Этого было много и для сильного человека. Наступили
дни, предсказанные им и переданные выразительным языком Фарелю, когда он
должен будет «отдать свое истекающее кровью сердце в жертву Богу». Хотя его
сердце и истекало кровью, его, не утративший смелости, дух продолжал борьбу с
непреодолимым терпением и стойкостью.
Реформатор вернулся из изгнания в Женеву после недвусмысленного обещания
совета дать консистории верховную власть в церковных вопросах. Без этого условия
Кальвин бы никогда не вошел вновь воротами этого города. Не то, что бы он хотел
власти для себя. «Я скорее умру сотни раз, - говорил он – чем завладею властью,
которая является достоянием церкви». Если духовный суд не будет выносить
приговор, как может поддерживаться порядок и нравственный закон? А без власти
духовного закона, какая польза протестантизму от его пребывания в Женеве? Но
этот существенный вопрос больше всего вызывал нападки со стороны любертинцев.
Амии Перрен, личный враг реформатора, еще раз вступил в борьбу. «Для нас –
сказал Перрен и его отряд – удивительно, что суверенитет существует без
суверенитета. Здравый смысл подсказывает нам, что суверенная власть должна быть
полной, и что все вопросы и партии должны быть под законом суверена. Мы не
иначе понимаем свободу, за которую дорого заплатили. Вы восстанавливаете
тиранию Папы и прелатов, - продолжал Перрен – под новым названием духовной
юрисдикции». «Нет, - ответили пасторы, собравшиеся в зале собраний и говорившие
устами Кальвина – нет, мы просто требуем соблюдения библейских законов,
заповедей Иисуса Христа, главы нашей церкви. Он дал нам власть вязать и отпускать
– другими словами проповедовать Слово и преподавать Таинства. У магистрата не
больше прав запрещать нам пользоваться этой властью, чем у нас посягать на
правление и гражданскую юрисдикцию. Нам вверено святое, и мы заботимся, чтобы
нечестивые не бесчестили Стол Господень».
Пасторы укрепили свое положение, призвав к отделению святого от мирского,
что существовало во времена Ветхого Завета. Семейству Ааронову предназначалось
все, относившиеся к богослужению, а дому Давидову предназначалось гражданское
управление. Не самому сильному из еврейских царей было предназначено исполнять
смиренное служение в алтаре. А те цари, которые забыли об этом разделении и
отважились установливать свою власть в храме, были поражены судом. «До сих пор
300
– сказал Кальвин в заключении – власть пасторов не являлась угрозой свободе

республики, а ее лучшей защитой. Свобода без Евангелия является жалким
рабством».
Такие доводы не могли не повлиять на членов магистрата. Большинством голосов
совет решил, что прежний указ должен оставаться в силе, другими словами, должна
оставаться договоренность с Кальвином при его возвращении в Женеву, а именно,
что окончательное решение всех церковных вопросов будет за консисторией.
Женева все еще была за реформатора. Либертинцам не удалось опрокинуть основу,
на которой он создавал свою работу в Женеве и во всем христианстве.
Они, однако, не приняли поражения и не прекратили войну. Опрокинутые во
фронтальной атаке, они затем напали на реформатора с флангов. «У нас много
служителей, говорили они», возвышая голос до крика. «У нас много служителей и
проповедей». В то время в Женеве было всего четыре пастора. Но либертинцы
думали, что четверо – это много, и хотя они не требовали их полного сокращения,
они скромно предложили, чтобы их число было уменьшено до двух. Что касается
церквей, то они не собирались совсем закрывать их двери, но они хотели бы
запретить проповеди, в которых резко клеймились и сурово бичевались их грехи,
переносимые с кафедры в прессу и на политическую платформу. Они бы хотели,
чтобы продолжался безобидный вид служения. Они бы разрешили, чтобы людей
учили Символу Веры, молитве Господней и Десяти Заповедям. Они считали, что
можно допустить такой объем наставлений. Они не видели необходимости в
огромном потоке толкований, изливавшихся на них по будням и воскресеньям. Это
было опасно, и совет должен был возвести плотины закона, чтобы ограничить
потоки благочестивого красноречия.
Далее либертинцы обратили свое внимание к исправлению другого большого,
как они полагали, заблуждения. Свобода печати не находила благосклонности в
глазах борцов за свободу. Какая польза, спрашивали они, от многих комментарий и
печатных книг? Мы должны укоротить перо этого Кальвина, так как женевская
республика не может вынести такого количества издаваемых им книг. Мы должны
остановить поток сочинений и их публикацию. Такова была оценка великого
таланта, в свете которого рады были ходить короли и государственные деятели!
Можно представить какова бы была слава Женевы и положение литературы и
цивилизации Европы в следующем столетии, если бы вместо Кальвина победу в
борьбе одержали либертинцы.
Они нашли еще одну причину для жалоб и ссоры. Беженцев, нашедших приют в
Женеве, с каждым днем становилось все больше. Вырванные рукой
преследователей, они были людьми нравственной чистоты, богатой культуры и
благородной души, которыми соседние страны могли гордиться. Немало было
301
людей высокого положения и большого состояния, хотя почти во всех случаях они
приезжали без гроша. Маленькое государство начало вписывать их имена в реестры
своих граждан. Самое гордое королевство сочло бы за честь иметь таких людей
своими подданными. Но Перрен и его фракция так не считали. «Это – попрошайки,
которые пришли сюда, чтобы отнять хлеб у женевцев, - так они говорили о тех, кто
оставил все ради Евангелия – это – союзники Кальвина, сбежавшиеся сюда, чтобы
помочь ему терроризировать детей этой земли. Они узурпируют права древних
обитателей и уничтожают права города; они – враги республики, и, вероятнее всего,
они покупают возвращение на родину предательством Женевы французскому
королю». Эти и подобные обвинения – готовые изобретения грубой и порочной
природы – тайно нашептывались населению и, наконец, были открыто представлены
на совете против выдающихся людей почти каждой национальности, собранных в
Женеве.
В начале 1555 года дело пришло к завершению, и мы отметим его особо, так как
оно закончило борьбу, низвергнув фракцию либертинцев и оставив победу
полностью за Кальвином. На одном из заседаний совет дал гражданство пятидесяти
иностранцам, все были достойными людьми. Перрен и его последователи, как
никогда громко протестовали. «Отбросы Европы, сторонники деспотизма
Кальвина» будут владеть нашим наследством. Такими эпитетами они наделяли
новых жителей. Правда, эти люди не родились на земле республики, но у Женевы не
было лучших граждан, чем они. Никто кроме них не хотел подчиняться ее законам
или быть готовым проливать кровь за ее свободу, если потребуется. Евангелие,
которое они приняли, сделало территорию Женевы более дорогой родиной, чем
страна, оставленная ими. Но либертинцы не могли ничего из этого понять. Они
пошли в совет и стали жаловаться, но совет не стал слушать их. Они обратились с
жалобой к народу, и в этом суде их жалоба нашла больше признания.
В мае 16 числа Перрен снова пришел в совет с еще большим количеством
последователей, в основном рыбаками и лодочниками, вооруженными огромными
шпагами с двумя рукоятками. Эта пестрая толпа была отпущена с тем же ответом,
что и раньше. Мятежники весь день ходили по улицам, побуждая горожан к
деятельности, чтобы спасти город, который был на грани разграбления
иностранцами. Лучшие слои горожан не обращали внимания на крики: «Волки!», и
оставались тихо сидеть дома. Но ряды бунтовщиков пополнялись из более низших
слоев, чей патриотизм возбуждался бесплатной порцией вина и еды.
В пятницу 18 мая главари группы встретились в таверне – пишет Бонивар – с
некоторыми «скандальными компаньонами». Более сдержанные и, как можно
предположить, более трезвые, были за созыв Всеобщего Совета, но более
агрессивные ни о чем не хотели слышать, кроме убийства всех гонимых за веру и их
302
сторонников. Следующее воскресение, когда все горожане будут в церкви, было

назначено для осуществления этого ужасного плана.
Сильное желание либертинцев совершить преступление послужило причиной
того, что план потерпел неудачу. На следующую же ночь после их встречи винные
пары, как можно снисходительно предположить, еще не испарились и сборище
патриотов кинулись на улицу с оружием в руках, чтобы начать ужасную работу.
«Французы! Французы – кричали они – заняли город! Убить всех! Убить всех!» Но
не было видно ни одного беженца. «Господь – пишет Кальвин – навел глубокий сон
на них». Но на улицу выбежали другие вооруженные горожане. Был шум, крики и
лязганье оружия, к счастью, дело закончилось без кровопролития. «Бог, - пишет
Рухат – который наблюдает за всеми делами людей, и который хотел сохранить
Женеву, не дал Перрену выполнить свой замысел».
Совет собрался через несколько дней, были приняты меры для наказания
бунтарей и сохранения спокойствия в городе от подобных вспышек в будущем.
Четыре головы скатились под топором. Голова Перрена тоже бы скатилась, если бы
он вовремя не позаботился об её безопасности, спасшись бегством. С ним убежали
все, кто себя скомпрометировал, чтобы получить прощение. Остальные были
изгнаны и получили пристанище на территории Берна. Исход этого дела определил
судьбу Женевы.
От гнезда либертинцев, которые бы быстро истощили свои собственные и
городские силы своими аморальными принципами и беспорядочной жизнью, и
погрузили бы Женеву в прежнее рабство, еще больше сдавливая старое ярмо вокруг
ее шеи, этот маленький, но древний город в результате поворота событий был
спасен, чтобы стать столицей протестантизма – центром духовной империи.
Здесь, не при полном параде, как римский кардинал, но в смиренномудрии
простого пастора жил не монарх империи, так как у нее не было монарха на земле, а
руководящий разум, направляющий гений протестантизма. Из этого центра
распространялась энергия и влияние, которые быстрее любых армий сбрасывали
оковы с человеческих душ и поднимали народы из своих могил. В ее стенах
собиралась элита Европы. Когда снова и снова замечательный незнакомец
оказывался у ее ворот и переступал его порог, блестящая интеллектуальная слава
Женевы становилась еще ярче, ее духовный потенциал увеличивался день ото дня.
К ней были обращены все взоры, некоторые с восхищением и любовью, другие с
ненавистью и страхом. В ее пределах рождались великие мысли, которые
рассылались в письмах, памфлетах, в огромных томах и были светом, рассеивающим
тьму, стрелами, поражающими врага, и сеяли смущение среди борцов заблуждений.
Протестантские отряды постоянно выходили из ее ворот, препоясанные лишь
духовным мечом, чтобы разрушать оплоты тьмы и прибавлять новые провинции к
303
царству Евангелия. Когда завоевывались территории за территориями, из этого же

города выходило предписание об их организации и управлении. Этому предписанию
подчинялись быстрее и охотнее, чем предписаниям, посланным гордой госпожой
старого мира для руководства провинций, которые захватила ее рука.
Каким удивительным явлением было возвышение небольшого города для людей
того времени! Каким зловещим для приверженцев старой веры! Он не был
воздвигнут руками человека, не был защищен оружием человека, однако, он стоял
подобно огромному маяку в центре христианского мира, мать церквей, кормилица
мучеников, школа евангелистов, несокрушимое прибежище гонимых, купель
цивилизации, приют литературы и искусств, великий духовный суд, на котором
взвешивались поступки всех людей, и в чьих непреклонных справедливых
наказаниях люди слышали голос более высокого суда и могли предузнавать суд
потомкам и даже Страшный Суд.
Вот, что принесла победа Кальвина. Он, возможно, считал, что она была куплена
не так дорого. Она стоила всех переживаний и оскорблений, перенесенных им, всех
трудов и скорбей, всех молитв и слез, пролитых им, чтобы ее достичь. Девять лет он
добивался ее, девять лет было дано ему обратить все на пользу.
304
Глава 26 - Женева и ее влияние на Европу

Мир в Женеве – Женева и Кальвин становятся одним – Свидетельство Нокса и
других церкви Женевы – Воскресения в Женеве – Либертинцы и Берн – Болсек и
Касталио – Забота Кальвина о церкви Франции – Проповедники посланы туда –
Работа по организации церквей – Кальвин советует французским протестантам
избегать оружия – Нужны мученики, а не солдаты – Фальшивые письма – Устав и
организация французской протестантской церкви – Удивительный рост
протестантизма во Франции
Наконец, Кальвин обрел хорошую точку опоры. Он боролся за этот небольшой
город, как завоеватель никогда не боролся за самую могучую империю, и теперь
город был его. Женева была спасена от низменных целей, которым предназначали
ее либертинцы, и была посвящена самым благородным целям. Она не должна была
стать центром философии, которая деморализовала бы христианство, но храмом
веры, которая должна была возродить и прославить ее. Она не должны была стать
маяком, привлекавшим к водовороту революции, но светильником, направлявшим
народы к гавани стабильности и славы.
Реформатор теперь пребывал в покое. Но это состояние можно назвать покоем
только в сравнении с бурями предыдущих девяти лет. О них он с жаром и кратко
сказал: «пока церковь повсюду трясло, в Женеве ее швыряло как ковчег среди волн».
Это было верное определение, но, наконец, установился покой. Ковчег нашел свой
Арарат, и теперь в этом городе, за обладание которого боролись две партии, ураган
стих и волны улеглись.
Теперь Кальвин приступил готовить Женеву к великим целям, к которым он ее
предназначал. И Женева охотно согласилась быть измененной по желанию
реформатора, слить свою жизнь с его жизнью, понимая, что с ним неразрывно
связано ее устройство, ее величие, нет, ее существование, пока она связана с благой
целью. Ее законы, ее совет, ее граждане, все это подразумевало части великого
реформатора – служения, через которые он воздействовал на христианский мир. У
нас есть свидетельство благородного очевидца о состоянии Женевы в тот период.
«От всего сердца – пишет Нокс в письме к своему другу м-ру Локке – я бы пожелал
и не перестаю желать, чтобы Богу было угодно направить и привести тебя в это
место, где, я не страшусь и не стесняюсь сказать, находится совершеннейшая школа
Христа, которая когда-либо была на земле с апостольских времен. Я признаю, что в
других местах истинно проповедуют Христа, но ни в одном другом месте я не видел,
чтобы нравы и вера были бы совершенно реформированы». Фарель также
свидетельствовал о расцвете Женевы после многих невзгод. «Недавно я был в
Женеве – пишет он – и был в таком восторге, что едва смог расстаться с ней. Я бы
предпочел быть последним в Женеве, чем первым в любом другом месте. Если бы
305
Господь не удерживал меня, и если бы не любовь к моей общине, ничего бы не

помешало мне окончить свои дни там». Спустя сто лет Дрелинкот выразил такое же
восхищение.
Если в дни Кальвина в Женеве было спокойно, вокруг нее устраивали засады.
Первое беспокойство доставили изгнанные либертинцы. Берн стал на сторону
изгнанников в этом споре, заявив, что они не совершили никакого преступления и
требовали от совета и граждан Женевы, чтобы они принесли извинение тем, кого
изгнали и приняли их обратно. Можно предположить, что сильный Берн немного
ревностно относился к растущей известности Женевы. Маленькая республика
ответила на дерзкое требование изгнанием семей либертинцев и запрещением
возвращаться под страхом смертной казни. Было опасение, что либертинцы при
поддержке Берна решат вернуться в Женеву с помощью оружия. Территория Берна
граничила с Женевой, и либертинцы расположились в той ее части, которая была
ближе всего к городу, представляли ежедневную угрозу, доставляя беспокойство.
Они собирались у моста через Арв, насмехались и высмеивали женевцев,
проходивших мимо. Горожане, в высшей степени разозленные, часто готовы были
кинуться и наказать обидчиков, но совет удерживал их. События разворачивались
некоторое время в трудной и опасной обстановке, пока внезапный поворот в
политике Европы, которая угрожала обоим городам общим врагом, не принес
Женеве решение этого вопроса.
Примерно в это время состоялось сражение при Сен-Кантене в Нормандии. В
этом бою армия Карла Испанского одержало победу над армией Генриха II
Французского. Филиберт Эммануил, принц Пьемонда, который командовал
испанской армией, был наследником титулов и прав своего отца Карла, герцога
Савойского. Но он унаследовал только титулы, поместья отошли от его дома и были
частично в руках французского короля, частично во владении Берна, а остальные
принадлежали другим швейцарским кантонам. Так как теперь короля Франции
немного смирили, принц Пьемонда решил, что настал благоприятный момент для
возвращения наследственных владений.
Он выпустил указ, и сразу после этого отправил отряд из восьми тысяч
ландскнехтов или уланов для установления власти над бывшими подданными.
Поднялась большая тревога по всей Швейцарии, особенно в Женеве и Берне.
Бернцам не приходилось теперь думать о ссоре, к которой вынуждали их изгнанные
либертинцы. Это дело постепенно затихло, таким образом, Женева порывами
сильных ветров Европы, была освобождена от необходимости нанесения удара.
Дело Болсека и Касталио относится скорее к биографии, чем к истории. Оба
противостояли учению Кальвина о предопределении. Оба публично прерывали его
во время проповеди в соборе св.Петра. Совет схватил их на основании поддержания
306
общественного спокойствия, а не на основании разных учений. В результате оба

были изгнаны из Женевы без права возвращения. Это наказание, которое ставили в
вину реформатору, считалось очень жестким. Но нельзя забывать, что Болсек и
Касталио не были женевцами, изгнанными из своей родины. Они были
иностранцами, жившими в Женеве, один несколько лет, а другой несколько месяцев.
«Что касается тех, кто возмущался изгнанием Болсека, - пишет Бунгенер – мы не
знаем, что сказать им, так как они совершенно не в курсе, как обстоит дело с
реформацией и Женевой, особенно с Женевой. Желать, чтобы она открыла свои
ворота для всех разновидностей и дерзких течений религиозной мысли, значит
желать, чтобы такой мощный рычаг, как реформация, поднял мир без точки опоры».
Находясь рядом с территорией Франции, из цитадели, в которую поместил его
Бог, реформатор мог постоянно наблюдать за протестантской церковью Франции. В
течение девяти лет, которые ему оставалось жить, эта церковь была предметом его
ежедневной заботы. Он нашел ее в колыбели и пестовал, пока она не окрепла.
Именно его совета она ждала, когда создавалась чрезвычайная ситуация, именно в
его голосе и пере она искала защиту, когда появлялась опасность. Она почитала его
как своего отца.
По мнению Кальвина, первой необходимостью для христианства было
Евангелие. Поэтому, одной из его главных задач была подготовка в школе Женевы
хороших проповедников, которые пойдут сеять везде семена Божьего царства.
Многие из миссионеров выбрали Францию своим полем деятельности. Там их
сопровождали наставления и молитвы великого руководителя, направившего их.
Сознание того, что его взор был всегда обращен на них, помогало им быть
ревностными в труде и мужественными в смерти, которую многие из них должны
были встретить при исполнении своего служения. У нас есть два свидетельства того,
что огромное число миссионеров предлагали себя для служения на этом заманчивом,
но опасном поле деятельности. Первое – это письмо, которое король Франции Карл
IX в январе 1561 года отправил в Женеву с жалобой на проповедников, пришедших
оттуда, и просил совет отозвать их. Второе – это письмо Кальвина Булингеру в мае
следующего года, которое случайно раскрывает, какую сильную пропаганду имела
Женева, и показывает нам, что солдаты Креста ежедневно выходили из ее ворот,
чтобы возвещать о победе Евангелия. «Невероятно – пишет Кальвин – с каким
пылом наши друзья посвящают себя распространению Евангелия. Они просят
работы в церкви во имя Креста с такой же жадностью, с какой люди Папы просят у
него бенефиций. Они осаждают мою дверь, чтобы получить работу на этом поприще.
Ни у одного монарха не было таких энергичных придворных, как у меня. Они спорят
о местах, как будто царство Иисуса Христа было уже мирно установлено во
Франции. Иногда я пытаюсь сдержать их. Я показываю им жестокий указ,
приказывающий разрушить любой дом, в котором будет совершено богослужение.
307
Я напоминаю им, что в более чем двадцати городах верующие были убиты толпой».
В те счастливые дни, счастливые, несмотря на пылающие костры, казалось, что
древнее изречение было перевернуто, больше не было недостатка в деятелях.
Неудивительно, что Кальвин снова загорается энтузиазмом и выражает свою
радость. Надо отдать справедливое реформатору, когда мы говорим, что он
радовался не от того, что был руководителем, но потому что у него были преданные
солдаты. Они были достойны своего командира. Успех евангелистов повлек за собой
новые труды и обязанности для реформатора. Надо было организовывать церкви,
которые они насадили. Новые общины приезжали в Женеву, чтобы узнать принципы
своих уставов и модель правления. Если Женева стала похожа на Кальвина, то
Франция становилась похожей на Женеву. Таким образом, заботы реформатора
умножились, работы стало больше, а он старел. Он проживал две жизни в одной. В
комнате проходила жизнь в общении с Богом и в изучении Его Слова, миру была
видна другая жизнь, наполненная интенсивной практической деятельностью. От
рассмотрения законов царства Христова, изложенных в Библии, он поднялся до
применения их в организации живой церкви и стратегическому плану, который
предписывал сильной протестантской организации Франции.
Его советы по этому вопросу были полны высочайшей мудрости, которые не
были оценены вовремя, но прошедшие с тех пор три века подтвердили их. Все его
влияние и красноречие было направлено на то, чтобы заставить протестантов
воздерживаться от политики, избегать полей сражений и вести войну только
духовным оружием. Реформатор предсказывал для французской церкви славное
будущее, если она стойко будет продолжать идти по своему пути. Он не верил в
кровопролитие в бою, и даже в победном бою, но он твердо верил в кровь, пролитую
на кострах мученичества. Дайте ему мучеников, невооруженных людей, и Франция
будет завоевана. Ни в одном из сохранившихся писем Кальвин не рекомендует
другого пути. Он советовал протестантам Франции ждать, иметь терпение,
принимать несправедливость, не мстить за себя, не щадить своей крови, так как
каждая пролитая капля, уверял он их, приблизит их к желаемой цели. Эти советы
были даны не маленькой слабой партии, которая сопротивляясь, могла навлечь на
себя погибель. Они были адресованы организации, насчитывавшей в своих рядах
половину населения Франции. Они были даны организации, в чьих рядах были
богатые и знатные люди, даже принцы крови, организации, которая могла поднять
солдат, руководить армиями, вступать в сражения и одерживать победы. Но, пишет
Кальвин, победы на полях сражений не приносят плода, а победы мучеников всегда
плодотворны. Одна победа последних стоит двадцати побед первых.
Два письма были подделаны, чтобы обвинить реформатора в том, что он внушал
применить насилие, которое некоторые горячие души среди французских
протестантов начали применять. Мнимые рукописи находятся в архиве семьи
308
д’Ализак, но эта подделка полностью разоблачена. Они написаны не почерком

Кальвина, ни одним из его известных секретарей. Более того, они пестрят
литературными ошибками, грубыми эпитетами и анахронизмами. «В первом письме
м-е дю Пое назван генералом веры в Дофине, письмо датировано 1547 годом, время,
когда реформатская вера не имела в Дофине ни солдата, ни организованной церкви,
и когда м-е дю Пое был все еще католиком! Во втором письме, датируемым 1561
годом, тот же человек назван губернатором Монтлемарта и управляющим Наварры,
эти звания он получил намного позднее смерти Кальвина».
Были сделаны попытки связать реформатора с налетом пресловутого барона де
Адрет. Этот человек ознаменовал свой короткий протестантский путь тем, что
захватил район Лиона, перебил католиков, разграбил церкви, взяв в качестве трофеев
священнические одеяния и церковные сосуды и оккупировав несколько соборов для
протестантского собрания. Считал ли Кальвин такое приобретение благом для
протестантизма? Он сказал, что лучше молиться под открытым небом, в пещерах,
где-нибудь, чем в зданиях, приобретенных таким образом. Он написал Адрету,
сделав резкий выговор и осудив акты насилия, которыми он обесчестил святое дело,
ради которого, как он считал, поступил так. Аналогичное осуждение произнес
реформатор тайной организации Амбуа, зловещему началу политического
протестантизма во Франции. «Лучше – писал он главе тайной организации ля Реноди
– мы все погибнем сотни раз, чем предадим дело Евангелия такому позору».
Но день и ночь он был готов выстраивать духовное войско, ведя его на борьбу.
Евангелисты, мученики и церкви, вот три армии, выражаясь военным языком, с
которыми он шел на войну. Мы приведем лишь один пример мастерства и упорства,
с которыми он готовил оружие – организацию церквей.
Евангелизация Франции длилась сорок лет. В нескольких городах были
небольшие общины. В мае 1559 года одиннадцать служителей собрались в Париже
и объявили себя Национальным Синодом. Это событие предстанет перед нами
позднее, сейчас мы упоминаем о нем для полноты мнения о работе Кальвина. Его
мягкая рука сообщила французским протестантам о том, что организация, которая
сначала состояла из горстки пасторов, и которая спустя десять лет была сильной
церковью с несколько тысячами общин, начинала покрывать землю Франции.
Сначала шло Исповедование Веры. Это было основой, на которой должна была
стоять церковь, корнем, который должен был поддерживать ее жизнь и рост.
Затем шел дисциплинарный порядок. Он был предназначен развивать и охранять
новую жизнь, возникшую из исповедуемого учения. Нравственность, другими
словами святость, была, по мнению Кальвина, необходимой составляющей церквей.
309
И, наконец, шел квалифицированный механизм суда для применения

дисциплины и управления с целью сохранения и развития той нравственности,
которую реформатор определил, как единственный бесценный результат. Этот
механизм был следующим:
Сначала шла одна община или поместная церковь с пастором и небольшой
группой помощников. Это было основанием. Над поместными церквями
располагались церкви данной области. Каждая община посылала своего пастора и
старейшину для формирования суда, который назывался коллоквиумом. Над
коллоквиумом располагались церкви провинции, называемые провинциальными
синодами, а над ними церковь всей Франции или национальный синод.
Устав был чрезвычайно демократичным. Вся конгрегация верующих, то есть
членов церкви, была первичными хранителями власти, но их действия сужались с
каждой градацией вверх. Структура начиналась с местной общины, которая через
своего пастора и старейшин решала все вопросы, относившиеся к ней. Оттуда она
переходила к коллоквиуму, который решал общие вопросы и дела прошений. И
дальше она переходила через провинциальные синоды к национальному синоду,
который был выбранным органом, представленным двумя пасторами и двумя
старейшинами от каждой провинции. Национальный синод был последней
инстанцией, выносившей приговор, и его решение не могло быть обжаловано.
Если основание такого управления было широким, состоявшее из всех
верующих, то наверху была лишь элита служителей и мирян. Гарантировалась
свобода, а также порядок, законность и справедливость. Для решения важнейших
вопросов она предназначала самые высокие способности и зрелую мудрость. Она
сочетала преимущества демократии с преимуществами монархии. Ее основы были
так же широки и популярны, как и конституция Англии, и уравновешенны
авторитетом и воздействием национального синода так же, как правительство
Англии достоинством и силой короны.
Кальвин не сводил служение до единственного надзирателя или епископа. Он не
считал беззаконием поставить над церковью главного пастора, он не думал, что
Библия осуждает должность епископа саму по себе. Он рекомендовал епископство
церкви Польши; он допускал служение епископа в церкви Англии. Как он выразился
в Институтах: оставить церкви решать самой. Но он думал, что мог яснее проследить
в Новом Завете такое распределение власти, какое сделал он. И во всех случаях такое
равенство в служении он считал безопаснее на тот момент в церкви Франции, для
которой он предвидел длительный период борьбы и мученичества. Он не хотел
подвергать церковь соблазнам, открыв для ее служителей дорогу к служебному или
личному карьерному росту. Чем меньше у них будет почета и величия, которыми
они будут окружены, тем легче они смогут подняться на эшафот. Мученикам, а не
310
руководителям в митрах, было предназначено, как он считал, вести церковь к

победе.
Организация церкви во Франции принесла с собой новую эру протестантизма
этого королевства. С того времени ее развитие пошло очень быстро. Дворяне и
горожане, города и целые провинции спешили встать в его ряды. Общины
появлялись сотнями, а верующих в них было десятки тысяч. Казалось, что вся страна
вскоре прекратит всякие разделения и объединится в общем исповедании
протестантской веры. Такое зрелище ободряло последние годы жизни Кальвина.
Какая глубокая благодарность (не говорим гордость, так как он считал гордость
грехом в таком деле) наполняла грудь реформатора, когда он думал, что завоевал
для Евангелия не только небольшой город Женеву, для того чтобы через него
завоевать более сильные государства, освободив их от враждебных сил, но что этот
город стал центром духовной империи, чьи пределы намного превышали, и
протяженность превосходила пределы и протяженность империи Карла!
311
Глава 27 - Академия Женевы

Основание академии – Сбор средств – Открытие – Ллитературное оснащение –
Последующая популярность – Библиотека – Что она предлагает – Простота жизни
Кальвина – Садолето посещает его – Удивление кардинала – Бедность Кальвина –
Благотворительность – Он отклоняет помощь совета
По следам Евангелия, считал Кальвин, можно всегда найти образование и
искусство. Во-первых, Женева стала источником божественного знания для
соседних стран, а во-вторых, он хотел сделать ее источником науки и цивилизации.
В Италии первой пришла литература, но в Англии, Богемии, Германии, сейчас и в
Женеве открыла дорогу божественная наука, а литература и философия пришли за
ней. Жизнь склонялась к вечеру, когда Кальвин заложил основание Женевской
академии. После реформации эта школа была величайшим даром, пожалованным им
республике, которая лишь недавно внесла его имя в список своих граждан. Долгое
время после его смерти она продолжала направлять известных ученых в разные
сферы науки и изливать славу на небольшое государство, в котором она была
основана, и где до реформации едва ли был хоть один известный человек.
Мысль о таком заведение долго вынашивалась Кальвином, и он не хотел умереть,
пока не осуществит ее. После того как он сообщил о своем проекте совету, Его
Высочества одобрили его, и в 1552 году был куплен участок земли, на котором
должны были возведены все необходимые здания. Но денег не хватало. Женева
тогда была государством с населением в 15 000-20 000 человек. Она испытывала
большие трудности. Ей пришлось предоставить убежище от одной до двух тысяч
беженцев. Она должна была нести военные расходы в мирное время из-за
постоянных слухов о том, что на город вот-вот нападут. После этих жизненно
важных затрат у горожан оставалось немного денег. В течение шести лет место для
будущего колледжа оставалось нетронутым, ни одна пядь земли не была раскопана,
ни один камень не заложен.
Потеряв терпение из-за этой задержки, и посчитав, что он уже долго ждал
действий от совета, Кальвин начал сбор средств среди населения, и вскоре у него
было 10 000 флоринов. Этого было мало для проекта, но много по тем временам. Он
немедленно заложил основание здания. Он с радостью отмечал воздвижение стен.
Отрываясь от занятий, он спускался по улице Шануан на рабочую площадку, и хотя
он был ослаблен малярией, его можно было видеть на стройке, по-доброму
разговаривавшим с рабочими и поощрявшим их в работе.
На глазах реформатора одновременно возводилось два здания. Создание
французской протестантской церкви и строительство академии осуществлялось
одновременно. Спустя одиннадцать дней после первого собрания Национального
312
Синода в Париже колледж был готов принять учителей и учеников. Открытие было
отмечено торжественной службой в соборе св.Петра, на которой присутствовали
сенаторы, служители и горожане. После молитвы Кальвина и обращения на латыни
Беза были зачитаны законы и статуты колледжа, студенты подписали исповедание
веры, ректор и учителя произнесли клятву. Теодор Беза был назначен ректором,
было определено пять магистров: один по ивриту, один по греческому языку, один
по философии и два по богословию (Кальвин просил семь). За год до смерти
реформатора в 1565 году был добавлен один лектор по юриспруденции. С
академией, которая была верхним камнем вспомогательной системы
наставничества, предназначенного для подготовки к высшим заведениям, Женева
стала более готовой для духовного и нравственного суверенитета,
предназначавшегося ей Кальвином в Европе.
Воспоминания Бунгенера трогательны, описания достоверны. «После древнего
собора – пишет он – нет здания дороже женевцам; если вы поднимитесь по лестнице
в аудитории, вы окажетесь в комнатах библиотеки, полной еще живых и особенных
воспоминаний. Здесь вам покажут «книги из библиотеки Кальвина, молчаливые
свидетели его бодрствований, страданий и смерти, здесь вы перелистаете страницы
его рукописей, не без труда разобрав несколько строк его быстрого, как мысли,
почерка. Если ваше воображение постигнет живую притягательность уединения и
безмолвия, то тогда вы поймете его. Вы увидите его незаметно скользящего внутри
этих древних стен, бледного, но с горящими глазами, слабого и болезненного, но
крепкого внутренней энергией, источник которой был в его вере. Вокруг него вы
увидите всех тех, кому он был как родной отец – богословов, юристов, философов,
схоластов, государственных деятелей и военных людей, которые все были
исполнены насыщенной жизнью, которую он должен был завещать реформации,
после того как получил жизнь от нее. И если вы спросите о секрете его власти, один
из камней колледжа расскажет о ней несколькими словами на иврите, которые
реформатор выгравировал на нем. Войдите во двор, встаньте под старым портиком,
который поддерживает большую лестницу, и вы прочтете: «Начало мудрости – страх
Господень». Эти слова не были написаны ни на стенах, ни на одной их колонн.
Отметьте, на замковом камне. Какой символ! И какой урок!»
Положение, которое занимал сейчас Кальвин, было более влиятельным, чем
положение любого человека в церкви Христа со времен апостолов. Он был
советником королей, он был наставником принцев и государственных деятелей, он
переписывался с воинами, схоластами и реформатами, он утешал мучеников и
организовывал церкви, его предостережения принимали, его письма ценили, как
знаки особого признания. Тем не менее, человек, обладавший таким небывалым
влиянием, в жизни и поведении ничем не отличался от обыкновенного гражданина
Женевы. Он скромно жил и также скромно одевался, у него было очень мало слуг,
313
как и других горожан. Он был беден во все дни до конца своей жизни. Однажды
кардинал римской церкви Садолето, которому случилось проезжать через Женеву,
почтил его своим посещением. Ему показали дом номер 122 на улице Шануан и к
его удивлению сообщили, что это дом реформатора. Но кардинала ждало еще
большее удивление. Он постучался у входа. У ворот не было привратника, его не
встретил ливрейный лакей, сам Кальвин открыл ему дверь. Враги знали и
удивлялись его равнодушием к деньгам. «Сила этого еретика – сказал Пий IV, когда
ему сообщили о его смерти – заключалась в том, что деньги были ничто для него».
Понтифик был прав, говоря об этом факте, но ошибался в своей философии. Сила
Кальвина коренилась на более высоком принципе, и его безразличие к богатству
было одним из плодов этого принципа, но как естественно размышление того, кто
жил в городе, где все были корыстны, и все было продажно!
Невелики были потребности реформатора. На протяжении последних семи лет
жизни он питался один раз в день, иногда один раз в течение тридцати шести часов.
Милосердие его было велико, протестантские беженцы всегда приглашались к его
столу, короли иногда брали у него в долг, и его небольшое пособие создавало
финансовые трудности. Но он никогда не просил, чтобы совет увеличил ему
жалованье, наоборот, он отказался, когда предложили его увеличить. «Доволен
скромными условиями», было свидетельство, которое он являл собой в том месте,
где жил, перед глазами всех незадолго до своей смерти. «Я всегда радуюсь и в
бедности, и никому не был бременем. Я доволен служением, данным мне Господом».
Реестры совета Женевы хранят до сего дня доказательства безразличия и
забывчивости по отношению к себе. В январе 1540 года совету сообщили о болезни
м-е Кальвина, «у которого нет средств». Совет выделил ему 10 крон, но он отправил
их назад. Члены совета купили на 10 крон бочонок хорошего вина и привезли к дому
Кальвина. Чтобы не обидеть, Кальвин принял подарок Их Светлостей, но выделил
десять крон из своего жалования «на помощь самым бедным служителям». Зимой
1556 года совет прислал ему немного дров. Кальвин принес за них деньги, но не мог
уговорить совет принять их. Реестры 1560 года сообщают нам еще об одном бочонке
вина, отправленном м-е Кальвину, «понимая, что у него ничего не было». На этот
раз реформатор принял. Хотя он принял всего несколько подарков за двадцать шесть
лет служения, не было недостатка в людях, обвинявших его в том, что он домогался
этих подарков, выставляя напоказ свое недомогание, о котором он на самом деле
редко или никогда не говорил, для того чтобы получить благодеяния. «Если есть кто-
то, - писал он в Предисловии к Псалмам – кого я при жизни не могу убедить, что я
небогат и безденежен, то моя смерть покажет это». Во время своей последней
болезни он отказался от жалования за четверть года, сказал, что не заработал эти
деньги. После смерти обнаружилось, что все его состояние не превышало сумму в
225 долларов, и если бы болезнь затянулась, ему бы пришлось продавать книги или
314
принять деньги от республики. За месяц до смерти 25 апреля реформатор написал

завещание. Завещание Лютера было вполне типичным, завещание Кальвина не
менее типичным. Оно проявляло деловые качества, отмечавшие всю его жизнь,
смешанные со смиренной святой надеждой, переполнявшей его сердце. Распределив
225 долларов и другую мелочь, принадлежащую к покидаемому им миру, он так
сказал:
«Благодарю Бога, что Он не только смилостивился над бедным созданием,
освободив меня из пучины идолопоклонства, но также вывел меня на свет Евангелия
и сделал причастником учения спасения, которого я был недостоин. Его милость и
благость терпеливо относятся к множеству моих грехов и проступков, за которые я
заслуживаю быть удаленным от Него и уничтоженным».
315
Глава 28 - Социальная и семейная жизнь Женевы

Ежедневная проповедь – Ее привлекательность – Ежедневная жизнь горожан –
Одежда – Питание – Повышение благосостояния – Беженцы – Польза, приносимая
принявшей их стране – Английские имена в реестрах Женевы – Шаббат в Женеве
Сейчас, когда Кальвин осуществил свою программу, давайте посмотрим на
социальную и семейную жизнь женевцев. «Идея христианства», как Габрель назвал
ее, создала это государство, и религия была всеохватывающим и доминирующим
элементом в нем. Кальвин, народ, государство – все три были одним, синтез был
полным; политика Сената и действия горожан были результатом великого принципа,
призвавшего к существованию это чудесное общество. «Проповедь» занимала
первое место среди его учреждений. День за днем она оживляла дух, который был
«дыханием» Женевы. Но кроме потребности женевцев в наставлениях и утешениях
веры, было еще и другое, что влекло их в церковь. Проповедь была новинкой.
Подобно рассвету в восточном климате Евангелие ярко осветило людей после тьмы
средневековья. Как только появились первые слабые серебристые лучики, так сразу
после этого на них хлынул поток солнечного света. Поколение, которое слушало
монахов, теперь имело преимущество слушать реформатов. От басен, легенд и
чудес, которые в их уме ассоциировались с игом иностранных господ они перешли
к чистому возвышенному учению Слова Божьего, которое кроме красоты и величия
было источником, откуда исходила политическая и гражданская независимость. В
наши дни мы можем смутно представить восторг, царивший вокруг кафедры,
который собирал каждый день толпы женевцев на проповедь Евангелия.
В Женеве члены магистрата и ремесленники неизменно начинали день с
молитвы. Церкви открывались в шесть утра, и в каждой части города можно было
видеть людей, спешивших послушать часовую проповедь на толкование Евангелия.
После этого молодежь собиралась в школе или колледже, а отцы и старшие сыновья
работали в мастерских. Дневная трапеза, принимаемая в основном с домашними,
вновь собирала семью. После обеда глава семьи ненадолго заходил в клуб, чтобы
узнать новости. К каким событиям был прикован взор женевца, и каких новостей он
ждал день ото дня с необычным волнением? Трагедия, развернувшаяся вокруг него,
занимала его мысли. Он хотел бы спросить, как идет борьба между протестантизмом
и Римом во Франции, Италии и Испании? Издал ли Ватикан новый указ о
преследовании в последние дни? Призвали ли кого-нибудь завершить жизнь на
эшафоте, и какими были его последние слова? Такие темы были предметом
ежедневных разговоров женевцев. Небольшие границы маленького государства
были далеко, чтобы быть видными на горизонте. Но мысли женевцев о сострадании
охватывали весь христианский мир. Не было ни одного заключенного, ни одного
мученика ради Евангелия в любой другой стране, за которого они не молились бы;
316
они были их братьями. Не было ни одной неудачи в деле реформации, о которой они
не скорбели бы, ни одного успеха, о котором они не радовались бы. Они следили за
борьбой, которая могла принести победу или поражение не только Женеве, но и
Евангелию; отсюда серьезность и сила их характера. «Женевец тех дней – пишет
Габрель – проявлял такой же интерес к новостям царства Божьего, как сегодня
проявляет к обсуждению материальных вопросов».
Семейная жизнь женевцев того периода характеризовалась суровой простотой.
Одежда была без всяких украшений. Члены магистрата носили сукно, простые
горожане обходились саржей. Такая разница в одежде не считалась среди горожан
отметкой различия классов, так как члены совета избирались исключительно по их
качествам, а не по происхождению или состоянию. Избегание излишеств не вело к
ослаблению промышленной деятельности или творческой способности горожан.
Напротив, искусство и промышленность процветали, и как граждане Женевы, так и
беженцы, нашедшие в ней приют, славились производством предметов быта и
роскоши, которые они эскпортировали в другие страны.
Если их одежда отличалась простотой, то их столы отличались не меньшей
умеренностью. Как богатые, так и бедные обязаны были подчиняться законам,
регулирующим расходы. «Главы семейств, - пишет Габрель – видя облегчение,
здоровье, порядок и нравственность, которые теперь царили в их домах,
благословляли эти строгие законы, которые только гурманы находили
деспотичными и вспоминали с сожалением о прежних обильных столах». Смеем
сказать, что некоторые из них желали бы более сытых обедов при меньшей свободе.
Они не первыми считали, что благословение свободы было куплено дорогой ценой
за счет принесения лакомств в жертву.
Во времена бедствий, вызванных войной или голодом, горожане особенно
осознавали пользу простого бережливого образа жизни. Они легче переносили
лишения и могли с достоинством переносить беды, выпавшие государству. Более
того, в результате такой экономики быстро росло состояние граждан, и государство
достигло до сих пор невиданного расцвета. Каждый гражданин строго откладывал
определенную часть своих заработков, и годы больших потрясений были такими же,
что и благополучные годы. Вместо того чтобы получать помочь от других
государств, Женева сама посылала помочь соседним странам, став хранилищем как
земного, так и небесного хлеба для народов. Граждане, одетые в простые одежды и
садившиеся за сравнительно простую трапезу, в течение многих лет принимали с
истинно христианским гостеприимством преследуемых за веру людей – дворян,
ученых, государственных деятелей и знать. Граждане Женевы независимые в
средствах и в суждении, что дает Евангелие, не могли не иметь чувства собственного
317
достоинства и сильного характера, так что призыв к самопожертвованию или

героизму не мог застать их неподготовленными.
Женева получила огромную пользу от движения, для которого она стала центром.
Люди, съезжавшиеся сюда, которым она открывала радушно ворота, давали ей
больше, чем получали. Это были люди всех сословий, профессий и ремесел, и они
принесли в город, давший им пристанище, не только хорошее происхождение и
изящество литературы, но новые жанры искусства и развитую промышленность.
Это немедленно ускорило развитие труда и мастерства в Женеве, и, в свою очередь,
принесло богатство и чувство собственного достоинства, которые работа и навыки
не могли дать прежде. На земле республики мы видим появление нового народа с
более высокими и разнообразными признаками, чем молодое государство когда-
либо имело. Отцы великих римлян были просто шайкой преступников и
авантюристов! Как отличаются люди, собравшиеся на берегах Лемана, чтобы
заложить основание протестантскому Риму, от тех, кто собрался у подножия
Капитолия, чтобы заложить первый камень Вечного Города! От неаполитанского
побережья до далеких берегов Шотландии мы видим, как протестантизм очищает
окружающие страны и собирает к себе всех искусных и добродетельных людей,
принесших в Женеву утонченность манер и художественный талант, которые она
продолжает сохранять в течение трех веков.
Самым важным вопросом, возникшим в связи с приездом беженцев, был не
вопрос: Где взять хлеб для них? Гостеприимство женевцев разрешило это
затруднение, так как вряд ли были горожане, у которых не было бы одного или более
приезжих, живших под их крышей и сидевших за их столом. У большинства
женевцев в сердце был вопрос: Как использовать такой приток интеллектуальной,
духовной и производственной силы? Как выявить разнообразные способности этих
людей, чтобы укрепить, обогатить и прославить наше государство? Давайте начнем,
сказали они, с того, что дадим им гражданство. «Но – сказали либертинцы, когда
вопрос впервые был вынесен на рассмотрение – справедливо ли, чтобы пришельцы
составляли законы для детей этой земли? Эти люди не родились на земле
республики».
Верно, ответили им, но республика не определяется акрами, а верой. Истинная
Женева – это протестантизм, и эти люди родились в этом государстве в тот момент,
когда они стали протестантами. Преобладал такой широкий взгляд на этот вопрос.
Тем не менее, гражданство давалось скупо. До 1555 года только восемь человек
получили привилегии города, в начале этого года прибавилось еще шестьдесят
человек, в действительности небольшая доля, когда мы думаем о большом числе
протестантских беженцев. Самый великий из всех сынов Женевы, тот, который был
больше, чем гражданин, который был основателем государства, за пять лет до
318
смерти не имел гражданства. Имя Джона Нокса было внесено в реестры раньше
имени Жана Кальвина. Едва ли была страна в Европе, которая не помогала бы
пополнять католические списки. Список, составленный Италией, был длинным и
блистательным. Лукка прислал среди других известных имен семейства Коллендри,
Бурламаччи, Турретини и Мичелли. Из этих семейств многие укоренились в Женеве,
своими услугами, оказанными государству и блеском своего гения, излитого на него
в последующие дни, они вернули в сто раз больше того приюта, что было оказано
им. Другие вернулись на родину после прекращения гонений. «Когда англичане
возвращались, - пишет Миссон – они оставили в реестрах список своих имен и
занятий, хранимый до сих пор. – Стенли, Спенсер, Масгрейв, Пелхэм – первые среди
них, как и должно быть. Звание гражданина, которые имели некоторые из них,
продолжало оставаться за ними по закону и любезности властителей, так что
некоторые лорды и пэры Англии могли похвастаться тем, что были гражданами
Женевы, также как Павел был римским гражданином».
Одной из самых отличительных особенностей Женевы тех дней и век спустя, той,
которая пришла из католической страны, было празднование Шаббата. Этот день
приносил полное прекращение работы для всех классов: поля не поливались по;том
земледельцев; воздух не колебался ударами молотков ремесленников, озеро не
бороздили лодки рыбаков. Большой колокол собора св.Петра собирал на службу,
горожане шли в церковь, городские ворота закрывались, никому не разрешалось
входить или выходить, пока горожане были на богослужении.
Повсюду был покой священного дня, его возвышенность была связана с верой.
Казалось, что Шаббат изливал чистоту и покой на природу, а она, в свою очередь,
придавала святость и великолепие Шаббату. Мир был на голубом спокойном Лемане
и на равнинах, которые охватывали его, и на чьей груди прятались домики среди
виноградных гирлянд и высоких сосен. Мир был на зеленых отрогах Юры и мир на
далеких Альпах, которые на противоположной стороне горизонта поднимали
снежные пики в небо и стояли, молча и торжественно, как будто молясь. Эта
местность была похожа на превосходнейший храм, обнесенный стенами
величественной природы и пронизанный покоем Шаббата. Посредине его находился
небольшой городок Женева. В ней не было слышно ни движения, ни шума, только
звон колоколов и пение псалмов доносились до слуха. Светлые лица, признак
радостного сердца, говорят о том, какой это радостный день, самый радостный из
всех семи. В каждом доме слышна «здоровая музыка». Но мы должны пойти в собор
св.Петра, чтобы увидеть высочайшее проявления силы Шаббата в возвышении душ
и формировании характера людей. На кафедру были устремлены благородные
серьезные и умные лица. Здесь собрались лучшие умы и самые святые души всего
христианского мира, так как благородные и чистые души из других стран были
изгнаны сюда. Молитва этих людей была особенной, не похожей на представление
319
или пантомиму в одеяниях, украшенных блестками, среди зажженных свечей.

Верующими в соборе св.Петра были люди, чьи души были испытаны огнем, и
которые, оставив все земные блага ради Евангелия, были готовы каждый час
пожертвовать ради него жизнью. Их поклонение было поклонением сердца, их
молитва молитвой веры, пронзающей небеса.
Насколько глубокой была молитва верующих, настолько высоким было учение,
звучавшее с кафедры. Проповедник мог не всегда быть красноречивым, но он
никогда не был уступчивым. Он забывал про себя и помнил только о великой теме
проповеди. Если он рассказывал о каком-то вопросе учения, объяснения были
ясными, слова вескими; если он обращался к теме исповедников в других странах,
«ведомых как овцы на заклание», то это сказано с такой правдоподобностью и
пафосом, что слушатели плакали вместе с ним и были готовы открыть двери своего
дома гонимым, избегнувшим тюрьмы и костра, приготовленным для них врагами. В
те дни такие сцены можно было наблюдать каждый Шаббат в стенах собора св.Петра
в Женеве. Если Женева была «внутренним управлением» европейской реформации,
как пишет Габрель, то кафедра была внутренним источником силы этого
«управлении». Пока стоит кафедра Женевы, будет стоять и Женева; если упадет
кафедра, упадет и Женева. Она была оплотом ее прав, «коней и колесниц», которые
охраняли независимость государства. От огня, горящего на алтаре, народ Женевы
зажег факел свободы. Их любовь к свободе постоянно удерживала на высоком
уровне их непоколебимую стойкость, которая сбивала с толку и подавляла Филиппа
II в Эскуриале и Папу в Ватикане и еще многих других, которые никогда не воевали
против маленького государства, чтобы не разбиться об него.
320
Глава 29 - Последняя болезнь и смерть Кальвина

Болезненные недуги Кальвина – Удваивает работу – Последние появления на
кафедре – Европа следит за его смертным одром – Эпидемия – Страшные
опустошения – Последнее участие Кальвина в Вечери Господней – Последний раз
идет в Сенат – Принимает сенаторов – Принимает пасторов – Фарель приходит к
нему – В последний паз садится за стол с братьями – Последняя неделя –
Продолжительная молитва – Смерть – Похороны – Могила
Конец жизни реформатора был теперь близко. Его тело, никогда не бывшее
крепким, стало последнее время местом многих болезней, которые делали жизнь
непрерывной мукой. Он никогда не избавился от малярии 1559 года. Его мучили
головные боли и боли в конечностях. Еда вызывала у него тошноту. Он страдал от
астмы и харкал кровью. Ему приходилось переносить приступы подагры и еще более
сильные приступы мочекаменной болезни. Несмотря на дряблое тело, его дух был
бодр, крепок и энергичен как всегда. Но как путешественник ускоряет шаг при
приближении вечера и удлинении теней, так и Кальвин удвоил работу, чтобы до
последнего вздоха успеть оставить в наследство церкви более полную и
совершенную мудрость и истину. Друзья из многих стран писали ему, прося немного
отдохнуть. Кальвин видел, что приближается покой, вечный покой с его
сгущающимися тенями, и продолжал работать. Беза повествует нам, что во время
последней болезни он перевел с латыни на французский язык свою Гармонию о
Моисее, отредактировал перевод Бытия, написал толкование на Книгу Иисуса
Навина и, наконец, отредактировал и исправил большую часть своих комментарий
на Новый Завет. Одновременно он получал письма из разных церквей и отвечал на
них. Он внес последние исправления в свой бессмертный труд, Институты.
В последний раз он появился на кафедре 6 февраля 1564 года. В это время с ним
случился такой приступ кашля, что кровь пошла горлом и заставила его замолчать.
Когда он спускался по лестнице среди затаившей дыхание паствы, все поняли, что
это были его последние слова, сказанные с кафедры собора св.Петра. Потом
последовали недели сильных страданий. Мученикам, поднимавшимся на эшафот,
реформатор говорил: «Крепитесь, будьте мужчинами». В течение четырех месяцев
страданий, не меньших, чем на эшафоте, Кальвин проявил такой же героизм, о
котором он проповедовал другим. О сильных приступах болезни можно было
догадаться по большой бледности его лица, дрожащим губам, сжатым рукам и
сдержанным восклицаниям: «О, Господи, долго ли еще?» Во время этих месяцев
страданий он продолжал работу, о которой Беза, бывший у его постели ежедневно,
рассказывает нам в отрывке, приведенном выше. Он часто пил немного простой
воды за несколько дней, и, немного освежившись, возобновлял работу.
321
К его смертному одру были прикованы взоры всего христианского мира. Рим с
нетерпением ожидал окончания его болезни в надежде, что она избавит его от
злейшего врага. Церкви реформации спрашивали с печалью, заботой и волнением,
будет ли взят отец от них. Тем временем, как будто чтобы потрясти сознание людей
и сделать траур вокруг этих похоронных дрог более глубоким, разразилась эпидемия
чумы, которая вызвала невиданные опустошения почти во всей странах Европы. Она
прошлась по Германии, Франции и Швейцарии, и «люди падали, - пишет Рухат – как
падают листья осенью, когда буря бушует в лесу». Чума несла смерть как на
вершинах гор, так и в долинах. В Трокенбурге и других частях Швейцарии она
пришла в деревни, где не оставила никого в живых. В Базеле она сразила семь тысяч
человек, среди которых было тринадцать советников, восемь министров и пять
профессоров, среди последних был знаменитый Целлариус. В Берне умерло от одной
до двух тысяч человек. Она посетила Цюрих, и среди ее жертв оказался Теодор
Библиандер, последователь Цвингли. Библиандер заразился, но поправился, хотя
ему пришлось оплакать потерю жены и двух дочерей. В Геризау, кантоне
Аппенцель, было более трех тысяч смертей. Протестантские общины в некоторых
случаях собирались под открытым небом и при совершении Вечери Господней
причастники во избежание инфекции приносили свои чашки и пользовались ими за
столом. Среди всеобщего уныния, вызванного последними ужасными событиями,
люди день ото дня ждали известий от постели больного в Женеве. Кальвин очень
хотел появиться еще раз в церкви, где он так часто проповедовал Евангелие. Беза
пишет, что «2 апреля на Пасху его принесли в церковь на стуле, он оставался в
течение всей проповеди и получил причастие из моих рук. Он даже спел дрожащим
голосом с общиной последний гимн: «Господь, дай Твоему слуге отойти с миром».
Беза добавляет, что когда его выносили, лицо светилось христианской радостью.
За шесть дней до этого он добился, чтобы его отвезли в здание совета.
Поднявшись по лестнице, поддерживаемый двумя слугами, он вошел в зал и
предложил Сенату нового директора школы, затем, сняв ермолку, поблагодарил Их
Высочества за доброту, которую он получил из их рук, и особенно за дружбу,
проявленную к нему во время последней болезни. «Так как я чувствую, - сказал он –
что стою здесь в последний раз». Едва слышный его голос, вероятно, напомнил тем,
кто слышал его в последний раз, те случаи, когда он громко звучал на этом же месте,
иногда одобряя, иногда осуждая, но всегда удостоверяя, что тот, кому он
принадлежал, был бесстрашным борцом за истину, несгибаемым и неподкупным
патриотом.
Спустя месяц он отправил еще одно послание совету, выражая желание
встретиться с его членами еще раз перед смертью. Принимая во внимание его
ослабленное состояние, совет решил навестить его дома. Поэтому 30 апреля
двадцать пять Высочеств Женевы со всей помпой официальной церемонии
322
прошествовали к скромному жилищу на улице Шануан. Приподнявшись на постели,

он советовал им среди прочего сохранять независимость города, которому Бог
предназначил большое будущее. Он напомнил им, что только Евангелие делает
Женеву достойной сохранения, поэтому им следовало охранять ее чистоту, если они
хотели для города покровительства более сильной руки, чем их собственная.
Предавая их и Женеву Богу и прося всех до одного – пишет Беза – простить его
прегрешения, он протянул им руку, которую все пожали в последний раз, и ушли как
от одра отца.
На следующий день он принял пасторов. Его обращение к ним было самым
нежным и трогательным. Он призывал их к усердию в служении проповедования,
быть преданными пастве, взращивать любовь друг к другу и, прежде всего,
поддерживать реформацию и дисциплину, которые установились в церкви. Он
напомнил им о борьбе, которую он вел за это дело, и о бедствиях, обрушившихся на
него, и о том, как Бог, наконец, удостоил его труды успехом. Он сказал, что многие
болезни огорчали его, ему было трудно радоваться, и он был даже раздражительным.
За эти слабости он просил прощение, во-первых, у Бога, а потом у братьев, и,
«наконец, - добавляет Беза – он каждому подал руку, одному за другим, чьи сердца
были так переполнены тоской и горем, что я не могу вспоминать об этой минуте без
глубокой печали».
С советом он попрощался, с братьями он попрощался, но был еще один друг,
самый старший из всех, за исключением Кордьера, который пока не был у одра
умирающего и не попрощался с ним. Кальвин получил 2 мая письмо от Фареля, в
котором он извещал, что отправляется к нему. Фарелю было почти восемьдесят лет.
Разве он не мог немного подождать, пока не оставит «эту скинию», и тогда с
меньшей трудностью для обоих два друга встретились бы? Так, наверное, думал
Кальвин, и поэтому немедленно продиктовал следующее письмо: «Прощай, мой
лучший и самый преданный брат, так как воля Божия, чтобы ты пережил меня.
Всегда помни о нашем союзе, который до сих пор служил на пользу Божией церкви,
и который принесет нам плод на небесах. Я хочу, чтобы ты не утомлялся ради меня.
У меня слабое дыхание, и я постоянно ожидаю, что оно покинет меня. С меня
достаточно, что я живу и умираю во Христе, который есть приобретение для людей
в жизни и смерти. Еще раз прощаюсь с тобой и твоими братьями-соратниками».
Спустя несколько дней реформатор увидел входившего к нему старика,
покрытого пылью и пришедшего пешком из Нойшателя. История не сохранила слов
их беседы. «Он долго беседовал с ним, - пишет Рухат – и на следующий день Фарель
отправился в Нойшатель». Для человека восьмидесяти лет это был долгий путь, но,
наверное, было нужно, чтобы человек, встретивший Кальвина у ворот Женевы,
323
когда он первый раз входил ими почти тридцать лет назад, был около него, когда тот
собирался отходить. На этот раз Кальвин не мог его остановить.
Еще несколько дней реформатор должен был прожить на земле. В пятницу 19 мая
перед Пятидесятницей принесли так называемые Цензуры. В тот день собрались
пасторы и увещевали друг друга по-братски, а потом приняли участие в скромной
трапезе. Кальвин попросил, чтобы ужин приготовили у него дома. Когда пришло
время трапезы, его перенесли туда, где она должна была состояться. Сидя среди
товарищей, он сказал: «Я пришел повидаться с вами, братья, в последний раз, так
как это последний раз, когда я сижу с вами за столом». Затем он не без труда
помолился и немного поел, «стремясь – пишет Беза – подбодрить нас». «Но, -
продолжает он – в конце трапезы он попросил отнести его в свою комнату, которая
была рядом, сказав следующие слова, по возможности, с радостным лицом:
Расставание не лишит меня быть с вами духом, хотя я не буду с вами телом». Он
сказал правду. Он больше не мог подняться с кровати, на которую его отнесли.
Еще восемь дней реформатор жил на земле. Это была одна непрерывная молитва.
О пыле его молитвы можно было догадаться не по голосу, едва слышимому сейчас,
а по глазам, которые, как пишет Беза, «сохранили свой блеск до конца», и
свидетельствовали о вере и надежде, которые вдохновляли его. Он пока не оставил
землю, и все же его уже не было на земле, так как земного хлеба он уже не ел, с
людьми не общался. Он остановился у входа в невидимый мир, чтобы успокоить,
возвысить и укрепить свой дух общением с Вечным Богом, прежде чем переступить
через страшный, но благословенный порог. Была суббота, 27 мая. Казалось, он
страдал меньше и мог говорить свободнее. Но в восемь часов вечера были явны
признаки умирания. Когда он повторял слова апостола: «нынешние временные
страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою…», и не в состоянии закончить,
он испустил последнее дыхание. Беза, которого позвали к его постели, поспел
вовремя, чтобы увидеть его кончину. «Таким образом, - пишет он – с заходом солнца
самый яркий свет Божьей церкви на земле был взят на небо». Об этом событии
кратко записано в реестре консистории: «Отошел к Богу в субботу 27 числа».
Утром следующего дня, который был воскресеньем, останки реформатора
завернули в саван и положили в гроб для погребения. В два часа дня состоялись
похороны. Они не отличались от похорон обычного горожанина, за исключением
большого количества провожавших. Гроб провожали до могилы в Плен Палас в 500
шагах от города члены Сената, служители, профессора колледжа, горожане и многие
известные иностранцы, как пишет Беза «не без горьких слез». Над могилой, в
которую положили своего пастора, патриота и реформатора, они не поставили
никакого памятника. Они не написали ни строчки, ни на мраморе, ни на латуни о
годах, того, кто покоится в этой могиле, и кем он был для христианского мира. В
324
глубоком молчание они закопали его и ушли. Так они исполнили желание самого
Кальвина. Он завещал похоронить его как обычно. «А обычай, который соблюдался
до того дня – пишет Беза – был такой, что на могилу не ставили памятника, несмотря
на известность усопшего». «Он был похоронен – пишет Рухат – с простотой на
общем кладбище, как он сам пожелал; так просто, что сегодня никто не знает, где
его могила». «На протяжение двух веков – пишет Бунгенер – могила перекапывалась
несколько раз, как и другие лопатой могильщика. Черный камень, отмечающий в
течение почти двадцати лет место, где, возможно, покоится Кальвин, является лишь
данью традиции».
Может быть, даже лучше, что на могиле Кальвина не было ни надгробья, ни
памятника. Забыв о прахе, мы стоим лицом к лицу с живым мыслящим бессмертным
духом и восходим к более истинному и возвышенному идеалу человека. Смерть не
забрала у нас Кальвина, он все еще с нами. Он говорит с нами через свои труды, он
живет в организованной им церкви, он продолжает из века в век огромную работу
по развитию нравственной и духовной империи, которую основали его гений и вера,
говоря точнее, восстановили. Пока жива эта империя, жив и Кальвин.
325
Глава 30 - Труды Кальвина

Реакция на известие о смерти Кальвина – Возбуждение в Риме – Уныние
реформатов – И те, и другие неправильно оценили ситуацию – Реформация – это
Кальвин – Женева продолжает возвеличиваться – Сравнение Лютера и Кальвина –
Две реформации – одна – Кульминация немецкой реформации, начало женевской
реформации – Теория церковного управления – Взгляды Лютера – Взгляды
Меланхтона – Взгляды Брентиуса – Взгляды Ламберта – Взгляды Цвингли – Кальвин
строит на основании предшественников – Ключевой принцип его позиции – Два
урока
Когда до Европы дошло известие о смерти Кальвина, две огромные партии, на
которые разделилось христианство, реагировали по-разному. Одна дала волю
безмерной радости, другая была охвачена почти безмерной скорбью. Римская
церковь слышала в этом известии похоронный звон по протестантизму и в тайне
предвкушала немедленное возвращение взбунтовавшихся стран под ее власть.
«Человека из Женевы», как она называла реформатора, больше не было. Рука,
которая так часто поражала ее легионы и повергала их в беспорядочное бегство,
никогда опять не поднимется на них в бою. Ей не оставалось ничего делать, для того
чтобы восстановить свою церковь в былой славе и господстве, как только просто
выйти и призвать сдаться реформатские ряды, оставшиеся без вождя. Папа дошел
даже до того, что назначил семь уполномоченных, которые должны были
отправиться в Женеву по этому делу.
Этот шаг был сделан по совету среди прочих и кардинала Боромео и епископа
Аннечи, которые пытались убедить Папу в том, что совет и граждане Женевы только
и ждут посланников, чтобы покинуть протестантизм и преклониться перед папским
престолом, как кающиеся грешники и просители. В действительности, они
поступили бы так во время жизни Кальвина, вкрадываясь хитростью, если бы не
огромный авторитет, который имел этот еретик. Исход дела был далек от ожиданий
Папы и его советников.
С одной стороны, если римская церковь считала смерть Кальвина своей победой,
то с другой стороны, были протестанты, которые рассматривали ее как падение
реформации. Было мало оснований для обоих выводов. Принципы, а не люди
приводят мир в движение. Реформатор за свою короткую жизнь, неполные пятьдесят
пять лет, воплотил все принципы этого движения в своих сочинениях, он бережно
хранил их, как живую модель в Женеве и через Женеву он проделал большую работу
по распространению их по всему христианскому миру. Кальвин не был горсткой
праха на кладбище Плен-Палас. Просвещенный глаз мог видеть его, все еще
сидящим в своем кресле в Женеве и управляющим христианством с него, как с трона.
Пока там была реформации, Кальвин был там, а если в Женеве, то и во Франции и
326
во всем христианском мире. Ошибались и те, кто торжествовал, и те, кто трепетал,
думая, что для Женевы наступил последний час. Город поднялся выше прежнее, хотя
человек, сделавший его знаменитым, был в могиле. Движение распространилось еще
шире, и если город был центром и движущей силой движения, то движение было
валом вокруг города. «Женевцы шестнадцатого века – пишет один красноречивый
писатель-современник – совершали смелые подвиги, казавшиеся глупостью в глазах
других, но которые, в действительности, были гарантией для достаточно
героических народов. Женева была представительницей права, свободы совести; она
предоставила прибежище всем гонимым за веру; она приступила к труду и шла по
пути, не оглядываясь назад. Политики и расчетчики могут, если хотят, увидеть
некоторое сумасшествие в республике без силы или богатства, провозгласившую
религиозную и нравственную свободу Италии, Испании и Франции,
объединившихся для победы римского деспотизма. Но Бог верных Своих, твердо
стоящих за истину, разрушил человеческие планы, окружил город небесной
защитой, против которой тщетны были замыслы и гнев сильных. Таким образом,
Женева без оружия и территории выполнила свою опасную миссию, и оставшись
преданным принципу своего народа, город Кальвина стал предметом Божьих
благословений и получил процветание, почет и безопасность, которые не получали
самые мощные государства мира.
Теперь, когда мы пришли к концу жизненного пути Кальвина, необходимо
остановиться и спросить, в чем заключается его отличительная особенность, как
реформатора, и в чем разница между его реформацией и реформацией Лютера. Ответ
на этот вопрос поможет нам понять союз, который относится к величайшей
трагедии, ход которой мы пытаемся проследить. Труд Лютера был необходим для
подготовки труда Кальвина, а труд Кальвина необходим для завершения и увенчания
труда Лютера. Разные части необходимы для создания целого. Виттенберг и Женева
составляют одну реформацию. Это можно лучше понять сейчас, чем когда Лютер и
Кальвин были живы и трудились каждый в предназначенной им доле великой
задачи.
Давайте сначала опишем в общих чертах разницу между двумя людьми и их
работой, а потом вернемся и объясним более подробно.
К 1535 году реформация в Германии достигла кульминации и пошла на спад.
Аугсбургское исповедание (1530 г.) знаменовало эру величайшего процветания
немецкого протестантизма; образование Шмакальденской Лиги явилось знаком
начавшегося упадка. Эта Лига была вполне оправданной, даже необходимой,
учитывая силу князей и попытки императора разрушить политическую систему
Германии. Но она производила, особенно после смерти Лютера, угнетающий и
ослабляющий эффект на духовное состояние протестантов, что отбросило движение
327
назад больше, чем любое оказанное на него насилие. При Меланхтоне и его
компромиссах, при ландграфе Филиппе и его солдатах, Лютере в могиле
реформация в Германии закончила период своего благополучия. Должен был
появиться другой центр, где движение могло бы иметь новое начало. Была выбрана
Женева. Здесь реформация была освобождена от политических столкновений, с
которыми ей пришлось иметь дело в Германии. Она была спасена от рук политиков
и военных, она была взята от упования на армию и отдана тем, кто вел ее дальше
только молитвами и мученической смертью. Правда, ее вторая колыбель была
расположена в месте, как казалось, открытым для нападений со всех сторон, и где не
было уверенности в завтрашнем дне. Однако он был окружен невидимым валом;
стабильность, постоянно поддерживаемая амбициями соседних суверенов – Карла,
Франциска и Папы – была для него стенами.
Для движения должен был найден новый оплот и новый вождь. И поэтому
прежде, чем Лютер лег в могилу в Виттенберге, в Женеве был поставлен Кальвин.
Он спокойно делал свою работу на берегах Лемана, пока князья Шмакальденской
Лиги сражались на равнинах Германии. При Кальвине реформация получила новое
и духовное руководство. Все события в жизни Лютера неожиданны, поразительны и
драматичны; такая форма дана им, чтобы привлечь и удержать внимание людей. Но
уже начавшееся движение не нуждалось больше в таком облачении. При Кальвине
оно меньше взывало к чувствам, а больше к разуму, меньше к воображению, а
больше к духу. Путь Кальвина был спокойным, последовательным, без сценических
эффектов, если можно так сказать, которые отмечали появление Лютера, но путь
Кальвина был более возвышенным. С тех пор реформация развивается более
спокойно, но с более глубокой энергией и высокой духовной славой.
Основные этапы жизни Лютера повторяются и в жизни Кальвина, но по-другому.
В жизни каждого выделяется начало и кульминация. Прибивание тридцати девяти
тезисов к дверям Виттенбергской церкви имеет аналогом или соответствующим
поступком публикацию Институтов в Базеле. Один манифест ударил по
христианскому миру и взбудоражил его в такой же степени, как и другой. Каждый
ознаменовал вступление его автора на высокий путь. Это были два сильных голоса,
говорившие миру о том, что посланы два наставника, и просившие слушать их. И
опять, появление Лютера на сейме в Вормсе имеет аналогом победу Кальвина над
либертинцами в Женеве, когда с риском для жизни он преградил им дорогу к столу
причастия. Первый случай был более драматичным, а второй более духовно
высоким. Оба были нужны для определения служения и места реформации. Первое
событие продемонстрировало противостояние силы Евангелия королям, армиям и
силе меча. Второе событие показало, что его сила в равной степени противостоит
толпе либертинцев и их разрушительным теориям. Евангелие не сложит своей
свободы у ног тирана и не отдаст своей чистоты по настоянию сброда.
328
Фактически, мы видим только половину работы, проделанную Кальвином, когда

обращаем внимание к нанесенному им удару по огромной системе, державшей
мировой разум во тьме, а сознание в рабстве. Зло, которому он не дал подняться,
равнялось злу, которое он сокрушил. Было бы ошибкой думать, что если не было бы
реформации, римская церковь продолжала бы обладать властью, как и прежде. Час
ее беспредельной власти прошел. Скандалы и догмы священства разрушили веру,
учение схоластов посеяли семена пантеизма, и над Европой сгущались грозовые
облака. Без старого основания подъем общества был неизбежен. Но для
протестантизма Сервет был Вольтером шестнадцатого века; партия либертинцев на
берегах Лемана приблизила приход энциклопедистов, которые позднее процветали
на берегах Сены. Женева занимала такое же положение, какое Париж будет занимать
два века спустя, став центром революционной пропаганды, а 1593 год станет
роковым для престолов и алтарей папства, как и 1793 год. Божественное провидение
задержало бурю во время служения Кальвина, который сцепился с молодым
гигантом пантеистической революции и сделал Женеву центром протестантской
пропаганды, которая восстановив знание и веру, дала новую жизнь народам Европы
и вновь заложила основание мира, который разлагался и готов был исчезнуть. Буря
не только задерживалась, когда она пришла, ее сила была уменьшена, и разрушения
ограничились одной половиной Европы. Римская церковь, возможно, не понимала,
чем была обязана Кальвину. Это не уменьшает того факта, что нет человека на земле,
кому ее священники были бы должны и половину того, что они должны Кальвину.
Они были обязаны реформатору неприкосновенностью личности, которой они
пользовались два столетия после его смерти. Таковы были два человека, которые
играли заметную роль в шестнадцатом веке. И такова была часть выполненной ими
работы, которая была предназначена им. Но позвольте объяснить более подробно то,
что изложили вкратце. Особая услуга, которую Кальвин оказал протестантизму,
состояла в том, что он систематизировал его законы и организовал его
последователей так, чтобы они сохраняли нравственность и святость, другими
словами, саму реформацию. Первым его шагом по направлению к этой большой
цели, по его мнению, становления или падения протестантизма, было отлучение
нечестивых от стола причастия. Это право он дал консистории или совету пасторов
и старейшин. Он бы не разрешил бы ни одной власти на земле осуществлять это
право, он отделял церковь и мир и положил первый камень в систему
государственного устройства, которую он потом разработал и которая, в конце
концов, распространилась на протестантские церкви Франции, Голландии,
Шотландии и более отдаленных страны. Реформатор строил на основании,
заложенном великими предшественниками. Самые видные из реформаторов,
жившие до него, понимали необходимость проведения границы между церковью и
миром и отлучение безбожников и нечестивых от таинств, таким образом, сохраняя
чистоту церкви. Но их теория церковной дисциплины была элементарной и
329
незрелой, их практические попытки терпели постоянно неудачу. Однако несомненно

то, что эти ранние и незрелые опыты помогли очистить принципы и создать
программу, в результате которой образовалась женевское государство.
Лютер понимал и часто с грустью видел, что церкви нужна дисциплина, но ему
не удалось создать ее. Когда Лютер провозгласил церковь «собранием святых,
духовным союзом душ в одной вере, он положил основание здания, на которое
Кальвин потом положил замковый камень. Но немецкий реформатор не пошел
дальше по этой фундаментальной идее, он только учредил служение проповеди
Слова и преподавания таинств. По его сочинениям разбросаны зачатки более
полного и эффективного государственного устройства. Он делал различие между
светской и духовной юрисдикциями, но он не знал, как дать этим принципам выход
в собирании и организации церкви. Он с грустью признает свою неспособность
закончить все необходимое в немецкой мессе и уставе богослужения – рабочем
плане для управления церковью. Главным препятствием на его пути было невысокое
состояние практической религии среди масс немецкого народа. «У меня нет людей,
- писал он – которым это было нужно. Так как мы, немцы, - дикий, грубый и буйный
народ, которого нелегко организовать, если нужда не заставит».
Меланхтон изложил свои взгляды по этому вопросу яснее Лютера. Он заявил,
«что пастор не может никого отлучать без согласия судебного органа и собрания
самых достойных членов церкви. Так учили четыре саксонских реформатора –
Померанус, Иона, Лютер и Меланхтон. В совместном послании к служителям
Нюрнберга 1540 года, предлагавшим им возобновить практику отлучения от церкви,
они включили условие, что в этом деле к пастору присоединятся старейшины. Эти
проекты включают элементы женевского государственного устройства. Правда, они
провалились, когда была принята около 1542 года система, которая до сих пор
существует в церквях лютеранского исповедания, а именно, консистория
выбирается гражданскими властями и отчитывается перед ними. Со стороны
немецких реформатов проявляется заметное приближение к плану церковного
управления, впоследствии разработанного и запущенного Кальвином.
Следующая по порядку идет схема Жана Брентиуса. Брентиус был первым
реформатором вольного имперского города Галл в Швабии, а потом герцогства
Виттенберг. Он представил совету Галла лучший, чем у Лютера и Меланхтона,
рабочий план, хотя не без недостатков. Основываясь, по его мнению, на уставе
апостольской церкви, он пишет: «Святые ранней церкви считали, что хорошо
соблюдать следующий порядок евангельской дисциплины – из христианской
общины каждой местности выбираются старейшие, уважаемые и рассудительные
мужчины, которым поручается осуществлять контроль над общиной, в частности
делать замечание в случае нехристианского поведения и отлучать от церкви, если
330
увещевание не подействовало. Один из избранных, кто назначался на проповедь

Слова и отвечал за присутствие на ней других, назывался епископом, то есть
надзиратель или пастор, остальные назывались согласно своему возрасту
пресвитерами, то есть старейшинами. Встреча старейшин и епископа называлась
синодом, то есть собранием. Такова была схема Брентиуса. Это был хорошо
продуманный и самостоятельный план церковного управления, предававший
решение вопросов в руки самой церкви, то есть ее должностным лицам.
Казалось, что Брентиус почти предугадал церковное устройство Кальвина, и,
однако, он не достиг цели. По его мнению, существование христианского магистрата
меняло все дело. От языческого магистрата не следовало ожидать решения
церковных споров, и, следовательно, он приличествовал ранней церкви, не
поддерживаемой государством, чтобы руководить ее дисциплиной. А сейчас, будучи
христианским, магистрат, согласно Брентиусу, мог разделять с церковью задачу
исправления и наказания грехов, хотя, однако, существовали пороки и грехи,
которые гражданский правитель не мог или не хотел исправлять, и это должна делать
сама церковь. Так он путал церковную дисциплину с государственной властью. Эту
путаницу он усугублял тем, что давал членам магистрата определение светского
советника, который принимал с пастором участие в осуществлении дисциплины.
Еще одна схема заслуживает нашего краткого внимания. Это схема бывшего
монаха Авиньона Франциска Ламбера и Филиппа, ландграфа Гессенского. Она была
представлена комитету Гамбурга в том же году (1526), когда схема Жана Брентиуса
была предложена совету Галла. Она самая из всех хорошо разработанная. Она
возлагала управление дисциплиной непосредственно на членов церкви. Во-первых,
по человеческому рассуждению, должна быть учреждена церковь святых; они
должны собираться время от времени «для открытого наказания и исключения
скандалистов, для вынесения решения учению пастора, для избрания или, в случае
необходимости, смещения епископов, дьяконов (т.е. служителей и помощников) и
попечителей бедных или кого-либо, имеющего отношение к общине. По этим
причинам мы предписываем, чтобы в каждом приходе после того, как Слово Божие
проповедовано в течение некоторого времени, проводилось бы собрание верующих,
на котором все мужчины, поддерживающие дело Христа и имеющие репутацию
святых, собирались бы вместе с епископом и решали все церковные дела согласно
Слову Божьему. Епископ или служитель может быть, несомненно, отлучен или
лишен служения, но только при решении собрания».
Это не столько пресвитерианское устройство, сколько конгрегационалистское
устройство. Фактически, эта схема подходит обоим, так как она была составлена на
основе провинциальных синодов, состоящих из пасторов и помощника из каждой
общины. Примечательны время и место ее появления. Проект был отправлен для
331
одобрения Лютеру. Он посоветовал пока воздержаться от проекта, но направить все

усилия на заполнение кафедр и школ подготовленными людьми. Потом план можно
осуществлять постепенно, и если он встретит общее одобрение, тогда может стать
законом; «так как создание плана и введение его в действие являются совершенно
разными вещами. Закон не составляется людьми, которые сидят дома и набрасывают
прекрасный план того, что должно произойти». Закон вряд ли будет действовать,
если от него отказываются. Гессенская церковь, окруженная со всех сторон разными
схемами устройства, через год или два отвергла схему Ламбера и приняла схему, по
которой Лютер организовал церкви Саксонии.
План Цвингли был промежуточным между планом Лютера и Кальвина.
Реформатор из Цюриха составил свод законов и постановлений, охватывавший всю
сферу социальной жизни и отдал управление в руки судей или судов, выше которых
стояло государство.
Брак, воскресенье и таинства были тремя центрами этой духовной схемы, тремя
точками, вокруг которых вращался церковный устав. Как и Лютер, он считал, что
дисциплинарная власть дана всему собранию верующих, и условия, поставленные
им для осуществления этой власти следующие: во-первых, церковное собрание или
тихое стояние, названное так по той причине того, что после служения члены церкви
остаются и, тихо стоя, общаются с пастором и друг с другом, и порицают
нарушивших дисциплину; во-вторых, Синод, собирающийся раз в полгода и
занимающийся в основном учением и нравственностью служителей; и, в-третьих,
правление нравственного контроля, к которому добавляется местный магистрат при
распространении церковной дисциплины. Отлучение, то есть исключение из членов
церкви со всем, что предполагалось под этим решением в Швейцарии, часто
объявлялось церковным собранием, как временная мера. Но окончательное решение
провозглашалось только советом. Таким образом, высшая церковная власть была в
руках государства, но Цвингли передал ее совету при условии, что члены
магистраты были христианами и принимали Слово Божие, как единственное
руководство к действию. Рвение и быстрота, с которыми совет Цюриха помогал
Цвингли в реформации, не могли не повлиять на составление схемы управления, и,
действительно, члены швейцарского магистрата тех дней были наиболее
просвещенными и благочестивыми людьми. Но понимая, что конституции
постоянны, а народ меняется, необходимо, чтобы они основывались не на
исключительных случаях, а на продолжительных и общих законах.
После учения церкви нет ничего, относящегося ближе к ее благополучию, чем
дисциплина. Без нее ее жизнь угасла бы и она вернулась бы в мир, из которого
вышла, несмотря на то, что с подходящей организацией ее жизнь не только
сохранилась бы, но и ее энергии и деятельность увеличились бы в десять раз. Мы
332
попытались проследить последовательные этапы роста протестантских церквей. Мы

видим, что управление церковью, как и ее учение, постепенно меняются и
принимают другую форму. В основании этих схем мы видим учение о священстве
всех верующих. На этом понятии Лютер учреждает служение проповедников Слова.
Он понимает, что этого недостаточно, но не знает, что можно еще сделать при
незрелом состоянии церкви. Брентиус соединил светских советников с пастором,
которые должны были отлучать недостойных от церкви, но большую часть этой
власти он отдал магистрату, который мог, в конечном счете, (это была сомнительная
часть схемы) узурпировать всю власть. Франциск Ламбер ушел в другую крайность.
Он сделал всех членов церкви судьями, план, который с трудом мог работать в любое
время и, конечно, не подходил ко времени своего появления. Устройство,
разработанное Цвингли, было более продуманное, и сделало многое, чтобы
поддержать нравственность и благочестие в Швейцарии, но составитель подверг ее
серьезной опасности, когда отдал магистрату, как последней инстанции, власть
отлучения от церкви.
Кальвин, несомненно, изучил все эти попытки и сделал из них выводы. Нет
оснований полагать, что Кальвин дошел до своей схемы церковного устройства
мгновенно, Она была скорее воспроизведением старых схем, за исключением, по
возможности, скалы, о которую разбивались его предшественники. Его гений
определил одну вещь, которую он считал необходимой для церковной дисциплины.
Менее заботясь о другом, он цепко ухватился за власть принимать в церковь и
отлучать от нее. Его твердым убеждением было, кто имеет эту власть, имеет
контроль над чистотой в церкви и ее управлением, и что это право должно
принадлежать самой церкви, то есть выбранным представителям, исключая все
другие авторитеты и власти. Он считал, что никто не может делить это право с
церковью, и никто не смеет вмешиваться в обладание этим правом. С большим
риском и страданиями он отстаивал это право у совета Женевы и либертинской
демократии. В этой борьбе он шел против возрастающего течения безбожных
настроений и безнравственного поведения, которые могли стать для реформации
более роковыми, чем имперские армии. Он заложил краеугольный камень духовного
господства, который протестантизм должен был осуществить над народами.
Пресвитериане наших дней считают, что схема Кальвина имела ошибки. Взгляды
реформатора на теократический характер государства мешали ему лучше
разработать собственное понятие об индивидуальности церкви и не позволили
поставить церковное устройство рядом с государственным в качестве независимой
и отличной автономии. В практическом управлении дисциплиной в Женеве совет
был выше консистории. Он боролся за один существенный принцип и отстаивал его
всеми силами своего мощного разума, а именно, право принимать и отлучать,
которое было ключевым в этом вопросе. Когда он применил свою теорию церковной
333
власти к французским церквям, стала лучше видна завершенность и

последовательность его взглядов на церковное устройство. Во Франции
правительство было настроено враждебно, и как бы ни хотел Кальвин, он не мог
сделать такую ситуацию, какая была в Женеве. Но, тем не менее, была очевидна
пригодность его схемы. Она дала идеальную автономию французской
протестантской церкви, что позволило ей удержаться рядом с троном и пережить
длительную вереницу ужасных бурь, которые с того времени начали обрушиваться
на нее.
Когда мы оборачиваемся назад на ту эпоху, нетрудно увидеть, что Бог давал миру
большой урок – что духовно организованная и духовно управляемая церковь будет
в грядущие дни единственным оплотом против огромного зла, которое начало
нападать на христианство с разных сторон. Должны повторить, что урок был дан
дважды, во-первых, в случае с Лютером, во-вторых, в случае с Кальвином.
В Лютере мы видим реформацию, не ослепленную блеском мировой славы и не
испугавшуюся угроз власти мира, удержавшей основание, несмотря на презрение
властей. В случае с Кальвином мы видим в соборе св.Петра реформацию, стоящую
перед безнравственной и разъяренной толпой безбожников, ненавидящей ее не
меньше императора и также желавшей утопить ее в крови. Мы видим, что толпа
отпрянула в смущении и страхе перед духовной силой. Было бы хорошо для Италии
и Испании, если они приняли бы к сердцу первый урок! Было бы хорошо для
Франции, если она задумалась бы над вторым!
334

История Протестантизма Шестнадцатого Века - Vol 5

Загружено:

Сведения о документе

Оригинальное название

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

История Протестантизма Шестнадцатого Века - Vol 5

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

5

Copyright © 2024. Издательская Kомпания «Свет мира».

Редактирование : Издательская Kомпания «Свет мира».

Воспроизведено в: Турин, Италия.

Light of the World Publications Company Ltd

Издательская Kомпания «Свет мира».

П.О. Box 144, Площадь Статуто, Турин, Италия

PUBLISHED BY OLIVER & BOYD

Книга двенадцатая . Протестантизм в Германии от Аугсбургского исповедания до перемирия в

Глава 2 - Мученики Женевы за свободу ............................................................................................... 166

Глава 1 - Шмалькальденская Лига

После того как все собрались в Аугсбурге по приглашению императора, наконец,

Указ императора с этого часа запрещал дальнейшее обращение в протестантизм

В любом случае ответы были благоприятными, хотя из политических соображений

Шмалькальденской Лиги были другие обстоятельства, которые убедили императора

Глава 2 - Немецкие анабаптисты или «царствие небесное»

крон, пока не образуется пропасть, в которую, наконец, он не провалится со своим

людей вокруг них руководили ее советами и распространяли ее учение. Рядом с ней

деятелями, стражей и женами, одна из которой имела титул царицы, он выслушивал

«Как только они заканчивали говорить, - пишет Слейдан – их арестовывали,

Глава 3 - Князья и княжества присоединяются к протестантизму

Протестантским князьям было очевидно преимущество от укрепления

Шмадькальденской Лиге превратило прежнего врага в опору протестантского

и толкователей церкви». Он оптимистично говорил о предстоящем соборе, который

пожилой человек, вынужден был уступить. Под давлением папского запрета и

Глава 4 - Смерть и похороны Лютера

одерживал победу с помощью изысканности немецкого стиля над теми, которых он

прославленным обитателем. Общение за столом было во время ужина. Лютер

процессия отправилась в Виттенберг, к ней присоединялись князья, дворяне, члены

Глава 5 - Шмалькальденская война и поражение протестантов

небольшом городке Трент собрались сорок прелатов, которые взялись представлять

всякие опасения ландграфа о надвигавшейся войне. После беседы Филипп сообщил

порабощения Германии распространится на остальную Европу. Ни одни из этих

образом остались незащищенными, и испанские и итальянские солдаты, не встретив

Глава 6 - «Временное постановление» - возрождение протестантизма

Агрикола, протестант, которому братья мало доверяли. После многочисленных

вероисповедания, то делаю это ради спасения души, пренебрегая мирским. После

Ближе к нему, в Германии, назревала еще более ужасная буря. «Многие

гарантированных договорами Пассау и Аугсбурга, на них также не распространялась

К его прибытию архитектор добавил к монастырю еще восемь комнат для

Глава 1 - Богослов из Этапля – первый протестантский учитель Франции

Мы вступаем на одну из самых великих и трагичных страниц нашей истории.

барьеру, и когда Юлий II не явился, он освободил его от обязанностей и запретил

деревне Пикардии, примерно в середине предыдущего столетия, ему было около

написаны пером самого вдохновения. Праведность истинных святых помрачила в

Глава 2 - Фарель, Брикон и ранние реформаты Франции

Именно здесь, молодой дофинский студент познакомился с доктором из Этапля.

местоположения Рима на лоне Кампании; и мы можем представить, как он говорит:

Он понимал, что вся Франция нуждалась в реформации; откуда начинать?

которую охотно поощряли. Франциск, которого иногда называли Зеркалом

В обращение Маргариты благое Провидение предупредило злые дни, которые

Глава 3 - Первая протестантская конгрегация Франции

одним томом в Мо. Публикация переведенной Библии шла одновременно и в

вынесли казематов и не смогли бы смотреть смерти в лицо. Но эти последователи

мешками. Статуи тоже, если бы умели говорить, выражали бы неудовольствие в эти

Глава 4 - Начало гонений во Франции

истины. Каждый день встречал новообращенных в ее рядах, каждый день был

Им прежде вас бы дал восторг?

Сотый» и другие прекрасные мелодии, которые до сих пор используются в нашей

Глава 5 - Первые мученики Франции

Выберем еще одного из этой группы пионеров. Павана, уроженец Болоньи и

сожгли заживо перед входом в Нотр-Дам. Гонители предусмотрели все

он тайком выбрался из города и пошел по дороге, пока не добрался до часовни. Когда