Москва создана для бешеной жизни, в Риме хорошо получать эстетические

удовольствия, в Женеве — толстеть и тупеть, в Амстердаме — любить и пить вино на

каналах, а в Иерусалиме возможно только одно: молиться. Этот город стоит на
высотах,...

Москва создана для бешеной жизни, в Риме хорошо получать эстетические

удовольствия, в Женеве — толстеть и тупеть, в Амстердаме — любить и пить вино на
каналах, а в Иерусалиме возможно только одно: молиться. Этот город стоит на
высотах, чтобы быть ближе к Богу. Когда я утром поднялся к Яффским воротам
Старого города, я почувствовал, как острый воздух колет мои легкие. Воздух здесь есть
обиталище Бога, и он холоден, прозрачен и суров. В чистейшем воздухе разлито
золотистое пламя. Только тут, несколько часов подряд испытывая от этого пламени
жуткую резь в глазах, я понял, почему пророки падали ниц, когда суровый Господь
являлся им в виде яростного, гневного сияния.

Молитва повсюду. Люди молятся, еще только направляясь к Иерусалиму. В аэропорту

я стою в очереди к стойке компании Sixt Shlomo, где должен получить ключи от
арендованного автомобиля. За мной стоит человек в черной широкополой шляпе,
черном костюме и черных туфлях. У него борода, как и положено верующему еврею.
Очередь тормозит, тогда он отходит к колонне и молится, глядя в нее. Он
раскачивается и истово бормочет. Так же напряженно и сосредоточенно молится
девушка в холле отеля, на втором этаже, у лифтов. Холл у лифтов — это не синагога и
не Стена Плача, но ей это все равно. Она сидит, держа на коленях раскрытый
молитвенник, правой рукой сжимает кончик переброшенной через плечо косы, кивает,
и губы ее шевелятся. Я жду лифта двадцать секунд, за это время она успевает встать,
беззвучным голосом произнести те фразы, которые положено произносить стоя, снова
сесть и опять погрузиться в молитву.

Бог не ждет. Каждое утро, стоя у окна моего номера, я вижу, как по дорожке мимо
стройки и вдоль светло-коричневой стены Старого города идут на молитву люди. В
день это тысячи людей. Мужчины в ермолках разных цветов — от белоснежных до
черных, от вязаных до шелковых, от расшитых узорами до расшитых золотой нитью.
Бороды, бороды, бороды. Идут хасиды в широкополых шляпах и черных костюмах.
Идут потертые жизнью евреи в свитерах, джинсах и неизменных ермолках. Идут
состоятельные господа при галстуках, прикрывшие ермолками темечко. У входа в
Старый город, на траве, сидят только что отмолившиеся девочки в длинных юбках и с
рюкзачками, а напротив них, на плоских камнях, проводят часы в неспешной беседе
ортодоксальные старцы в черных шляпах и с широкими седыми бородами.

Старый город — могучие стены, сложенные из огромных камней, узкие улицы,

помнящие Давида и Соломона, — высится над новым городом, который кажется
необязательным и ненужным. Новый город небрежен, как временное жилье людей,
одной ногой уже шагнувших в вечность. Вся попавшаяся мне на глаза сантехника в
этом городе нещадно течет. Двери перекосились, щели грубо залиты силиконовым
герметиком или заляпаны штукатуркой, на надписях в пятизвездочном отеле
отвалились буквы, и, если вы открываете шкаф, всегда есть вероятность того, что
дверца окажется у вас в руках. Ночью, шагая по пустынной и темной центральной
улице Яффа, я вижу большую кучу мусора у тротуара, напротив дверей ресторана.
Нижний, новый Иерусалим провинциален, во всяком случае, для того, кто приехал из
Москвы. Всех его огней не хватит для того, чтобы осветить треть московского центра.
Неоновый свет в окнах неуютен. Многие окна темны и прикрыты жалюзи, словно люди,
тут жившие, уже отправились на встречу со Всевышним. На темной бетонной
площадке перед банком «Хапоэлим» вечерами тусуется молодежь, в кафе и
ресторанчиках рядом с ветхим отелем «Сион» странными допотопными агрегатами
высятся газовые обогреватели. Внизу, в металлической тумбе, скрыт баллон, вверху
горит горелка, и сквозь мелкое ситечко на озябшего в горном воздухе посетителя
изливается приятное тепло.

Верхний, старый Иерусалим суров, как древняя крепость, созданная не для жизни, а
для борьбы. С Башни Давида лучники хоть сейчас могут открыть стрельбу по
подступающим римлянам, а на подходе к Стене Плача патрулирует пара десантников
в полной боевой выкладке (бронежилеты, рации, рюкзаки за спиной, автоматы,
карманы с дополнительными магазинами) и проверяет сумки высокий негр-иудей с
автоматом «узи» на плече. Но не только о борьбе людей с людьми речь. Тут, в этом
городе, на полпути от земли к небесам, суровый иудейский Бог до сих пор встречается
со своим жестоковыйным и непослушным народом.

История еще не кончена, история продолжается. Вечером у Стены Плача молятся

сотни евреев. Все они в черном. Небо темнеет, оно густое и синее, а Старый город
камней в этот предвечерний час вдруг становится розовым. С близких мечетей слышно
пение муэдзинов. Молитва создает неровный, волнистый шум. Слова на сухом и
твердом языке висят в воздухе. Те, кто стоит у самой стены, кладут на нее правую
ладонь. Другие подходят к стене и быстро целуют ее. Стена молчаливо слушает,
молчаливо принимает молитвы и поцелуи. Она желтая, прожилки между камнями все
белые от записочек, хранящих тысячи и тысячи человеческих желаний, и на высоте
десятка метров из нее торчат высохшие пучки то ли травы, то ли кустов.

Такси до бога
На Виа Долороза неподалеку от последней остановки Христа торгуют чемоданами, а
поблизости от Гроба Господня можно купить себе вполне подходящий терновый венец.
Десятки венцов со всамделишными устрашающими шипами висят на вешалке в...

На Виа Долороза неподалеку от последней остановки Христа торгуют чемоданами, а

поблизости от Гроба Господня можно купить себе вполне подходящий терновый венец.
Десятки венцов со всамделишными устрашающими шипами висят на вешалке в
магазинчике «Папа Андрей», а к тем, что подороже, прилагается сертификат
подлинности.

На Голгофе, на месте, где стоял крест Христа, теперь ниша с иконой и серебряным
кругом. Девушка с улыбкой втискивается в нишу и поворачивается к своему парню
вполоборота, а он ее фотографирует. В сумраке огромного храма на улице Св. Елены
белым инфернальным светом горят вспышки. Создание цифровой камеры превратило
весь мир в фотостудию, а всех людей в фотографов. В Гефсиманском саду один
мужчина садится на камень, на котором Христос молился, исходя кровавым потом, а
другой фотографирует его. Потом они меняются местами.
Все это Иерусалим. От этого города можно сойти с ума. В его стенах, как в глубоком
тазу, плещутся три тысячи лет густого, прожаренного солнцем времени. Где верхом на
льве ездил среди своих повстанцев партизан Бар-Кохба, теперь мчатся на
«Мерседесах» арабы-таксисты. Завидев задумчивого пешехода, они тормозят и
криками заманивают его в машину. Где на подъезде к Иерусалиму стоит тарелка
спутниковой связи, там Давид булыжником проломил голову Голиафу. Где Авраам
тащил по склону жертвенного ягненка со связанными ногами, стоит детский городок с
кольцами и горками.

Люди, национальности, вероисповедания теснятся на белых камнях и в голубом

воздухе. Две немки идут молиться к Стене плача, православный алеут прибывает во
францисканский монастырь, тень от мечети падает на двор Храма Гроба Господня и в
декабрьский солнцепек создает приятную тень для группы евреев в ермолках,
которые, сидя на ступеньках, слушают объяснения экскурсовода. Все они в обычной
гражданской одежде, но один почему-то с винтовкой М-16 на длинном ремне. Другой
все время отвлекается на какую-то игрушку в руках. Я заглядываю ему через плечо и
вижу, что он играет магазином от автомата. Он вынимает патроны из магазина и потом
загоняет их назад.